Книга: Лихо ветреное



Ирина Волчок

ЛИХО ВЕТРЕНОЕ

Глава 1

Что, это и есть та самая интересная штучка, ради которой Макаров его сюда затащил? Ну и ну. Таких штучек он уже навидался. Все они одного поля ягоды, и если чем и отличаются друг от друга, так это цветом обязательно кожаной юбки и длиной ног — опять же обязательно в черных ажурных колготках. У этой штучки, надо признать, ноги были не в пример длиннее, чем у всех остальных, которых он раньше видел. Зато красная кожаная юбка — не в пример короче.

Павел пару минут молча рассматривал барменшу, оживленно что-то говорящую единственному посетителю, пожал плечами и обернулся к другу:

— Володь, я пойду, наверное. Спать хочу. Завтра вставать рано, работы черт знает сколько, а я и так неделю не высыпаюсь.

— Паш, да ты чё? — зашептал Макаров и вцепился в его рукав. — С ума сошел? Спать… Пойдем, пойдем я тебя сейчас познакомлю! Не пожалеешь, вот увидишь… Хочешь, поспорим?

Павел совсем не хотел спорить с Володькой. И знакомиться с этой трясогузкой он не хотел, и вообще оставаться в этом заведении он больше не хотел. Тоже мне казино. Пародия. Впрочем, чего еще можно было ожидать? Если помнить о вкусах Макарова… А он о них забыл. Ну и сам виноват.

— Я тебе ключи оставлю, — сказал Павел, пытаясь высвободить свой рукав из пальцев этого любителя трясогузок. — Помнишь, где машина стоит? Да отстань ты от меня, я правда спать хочу…

— Сейчас расхочешь, — зловеще пообещал Макаров. — А машину мне нельзя оставлять, я уже пьяный. И еще напьюсь. Пойдем, кому говорю! Спорим, она тебе пару слов скажет — и все, и спекся, морально устойчивый ты наш…

Барменша вдруг захохотала, слегка откинувшись назад и картинно запустив пятерню в густую светло-каштановую кудрявую гриву, в тщательно продуманном беспорядке спадающую ей на плечи и спину. Как хоть она на этом табурете удерживается? Да еще так вертится… Наверное, долгая практика. Богатый опыт. Профессиональный навык.

— Видал? — Макаров толкнул Павла в бок, и тот сообразил, что стоит и, затаив дыхание, неотрывно смотрит на эту мартышку, беспечно качающуюся на слишком высоком и не слишком устойчивом табурете.

Мартышка что-то сказала посетителю — довольно пожилому лысоватому дядьке в зеленом пиджаке, — обернулась к ним и преувеличенно восторженно ахнула, раскинув руки, как для объятий.

— Какие люди! — заговорила-запела она, неуловимо плавным движением стекая со своего насеста. Как капля свежего меда с ложки соскользнула, отметил Павел. Даже за стойку рукой не придержалась. Эквилибристка…

Барменша шла к ним неторопливой, даже ленивой, немножко танцующей походкой, подчеркнуто гордо развернув прямые плечи, слегка откинув голову на высокой и очень стройной шее, положив одну ладонь на бедро, а другой вороша на затылке буйные кудри. Мама дорогая, да на ней даже и не юбка… Это на ней красные кожаные шортики в обтяжку, да не просто шортики, а такие мини-шортики, что… А ноги такими длинными кажутся, наверное, из-за каблуков. Сантиметров по двадцать каблуки, не меньше. И как на таких ходулях бабы ходят? Да еще так красиво ходят, так…

— А? — торжествующе шепнул Макаров у него над ухом и заспешил навстречу барменше. — Зоя! Сладенькая моя! Рыба моя золотая! Дай нам скорей попить чего-нибудь вкусненького, а то я сейчас засохну прямо на корню… А вон тому обугленному молочка дай. Он у нас язвенник, трезвенник, зануда и к тому же за рулем! Нет, ты видала столько пороков в одном человеке? Паш! Иди сейчас же сюда, чё ты мнешься… Я тебя сейчас с рыбой моей сладенькой-золотенькой знакомить буду…

Павел стоял и с неожиданным для себя интересом наблюдал эту историческую встречу… друзей, по-видимому. Он заметил, как барменша, распахнув объятия, в последний момент, кажется, передумала обниматься, крепко прихватила Володьку за предплечья, удерживая на расстоянии, и, вся сияя от радости по поводу такой счастливой встречи, звонко чмокнула воздух возле его щеки. И Володька не порывался к большему интиму, он и тому, что ему обломилось, был искренне рад. Странно, удивился Павел. Сроду Макаров крохами не пробавлялся. Тем более — при столь очевидном и откровенном интересе. Влюбился старый греховодник, что ли? Во кино было бы…

Барменша отпустила Володьку, с широкой улыбкой мельком глянула на Павла, повернулась к обоим спиной и пошла к стойке бара. Ох, ну и походочка у нее… Такую походку Макаров называл «все — за мной!». Да уж, та еще штучка… Но при всем при том в нем вдруг почему-то шевельнулось подозрение: смеется она над ними, вот что. Издевается, змея длинноногая. Длинноногая змея зашла за стойку, сняла с полки пару бутылок и обернулась, на несколько секунд застыв в позе чемпиона на пьедестале, — только с бутылками вместо кубков в высоко поднятых руках.

— Господа желают что-нибудь экзотическое? — многозначительно осведомилась она, улыбаясь, блестя зубами, играя бровями и ямочками на щеках, дразняще покачивая бутылки.

Зеленый пиджак одобрительно крякнул и стукнул стаканом о стойку:

— И мне, Зоенька! Чего-нибудь такого… Ну, ты сама знаешь. И себе сделай, угощаю!

— Ах, Толь Толич, что вы, в самом деле! Я же знаю, сколько это стоит… Я просто подавлюсь такими деньгами!

— Наливай, не разговаривай! — Зеленый пиджак, похоже, давно уже гулял. — Я плачу! И все, и никаких проблем, деньги — пыль…

— Спасибо, Толь Толич, — растроганно проворковала она. — Только тогда мне шоколадку лучше, ладно? Шоколад — моя слабость. Почти е-дин-ствен-ная…

Да издевается, конечно. Павел искоса глянул на Макарова — нет, тот, вроде, все за чистую монету принимает. Как, впрочем, и Зеленый пиджак. И оба тают от восторга. Прямо лужами растекаются перед этой… штучкой. Перед этой раскрашенной, растрепанной, непристойно одетой — вернее, раздетой, — немыслимо вульгарной куклой.

— Какую шоколадку? — Зеленый пиджак шел вразнос. — Я тебе коробку самых дорогих… какие у тебя самые дорогие? Коробку… нет, две коробки конфет и… ты чего еще любишь?

— Ах, Толь Толич, я больше всего люблю… таких солидных гостей, как вы! — Она облокотилась о стойку, наклонилась, демонстрируя то, что мог открыть пытливому взору довольно глубокий вырез ее маечки в обтяжку.

Павел даже зажмурился и головой потряс. Это уже перебор. Он мог спорить на свою только что с таким трудом купленную квартиру, что эту сцену он уже в каком-то боевике видел. Один к одному, даже интонации у нее те же, киношные.


А Зеленый придурок довольно ржал, и Макаров довольно ржал и уверял ее, что они тоже очень солидные клиенты, хоть этот зануда только молоко пьет, молокосос, но пусть рыба золотая его простит, этот мерзавец в принципе мужик хороший, просто отличный мужик, а что молоко — так у каждого свои недостатки, он же не назло, а исключительно по глупости…

— Вы что, действительно не пьете? — Золотая рыба обернулась к Павлу и, как ему показалось, даже обрадовалась. Почему бы это? Ее задача — как можно больше спиртного продать… — Я вам могу молочный коктейль сделать. С шоколадом. Хотите? Или фруктовый. Разные соки и ягодки свежие. Вы малину любите? У меня малина есть за-ме-чательная! Только что с куста…

Павел смотрел на нее с подозрением. Человек, пьющий молоко или сок, солидным клиентом ни в одном подобном заведении считаться не мог. Что это она таким мелким бисером рассыпается? Может, у них здесь молочный коктейль стоит столько же, сколько бутылка коньяку?

— И мне с малиной, — подал голос Зеленый пиджак. — И всем с малиной. Угощаю. Всех!

— Ах, Толь Толич, и как вы только не разоритесь, я удивляюсь, — барменша тут же просияла и живо обернулась к нему. — Вы такой щедрый, я даже думаю, что вы какой-нибудь нефтяной олигарх!

А ведь она только что другим голосом говорила, спохватился Павел. Вот только что, две секунды назад, когда ему про фруктовый коктейль рассказывала. Он глянул на Макарова — тот сидел на высоком табурете, скалил зубы и не отрываясь следил, как эта Зоя что-то шустро смешивает, взбивает, добавляет и разливает по бокалам. Володька просто млел и ничего необычного, по-видимому, не заметил. Пиджак тоже откровенно млел. Чего хоть они млеют? Ведь не девка, а сплошная стыдобища… Даже если ее отмыть с песочком и одеть во что-нибудь нормальное — и тогда вряд ли человеком станет. Кукла с программным управлением.

Вот странно, он никак не мог сообразить, какое у нее лицо. Хотя что тут странного — на физиономии полкило краски, наверное. Сколько ей может быть лет? Где-нибудь около тридцати, скорей всего. Плюс-минус пятилетка… Нет, судя по фигуре, ей и двадцати не дашь. Но судя по повадке — все сорок. Интересная штучка…

Ничего интересного. Все эти штучки примерно одинаковые, от шестнадцати до пенсии. Ну и черт с ними.

А что это он злится-то? Ему-то какое дело до них до всех? Ему эта Зоя абсолютно безразлична. Уже хотя бы потому, что Макаров перед ней слюни пускает.

Зоя поставила на стойку бокалы с каким-то пойлом, быстро бросила в каждый соломинку, насадила на края по ломтику киви и подвинула один Павлу:

— Это — для вас. Похвалите, если понравится, ладно?

Опять нормально говорит. Если глаза закрыть, так и за приличную женщину принять можно.

— Вам нехорошо?

Павел открыл глаза и встретился с ней взглядом. У куклы оказались внимательные, добрые, умные и встревоженные глаза.

— Меня зовут Павел, — сказал он, не отводя взгляда от ее глаз. — У вас глаза красивые.

Она растерянно моргнула, как-то очень по-детски приоткрыв не по-детски густо намазанные губы, хотела, кажется, что-то ответить, но тут Макаров воткнулся в обычной своей манере:

— Не, ну ты, Паш, даешь! Глаза красивые! А больше ничего ты у Зоеньки не заметил? Эх ты… У рыбы моей сладенькой что зад, что фасад…

Макаров потянулся через стойку, но сладенькая рыба снова каким-то неуловимым, скользящим движением миновала его руку и кокетливо засмеялась:

— Ах, Вова! Такой комплиментщик!

У нее получилось: «Ах, Фофа! Тыкой кымплименшчик!» Павел опять внимательно пригляделся. Ярко-алый рот у нее — до ушей. Ямочки на щеках играют, между крупных белых зубов дразняще мелькнул острый кончик розового языка… А глаза стали холодные, настороженные и брезгливые-брезгливые… А ведь Макаров-то прав — штучка действительно, кажется, интересная.

В бар торопливо вошла молоденькая белокурая куколка в униформе заведения — темно-синяя прямая юбка до колен, белая строгая блузка с длинными рукавами, сине-белый клетчатый жилет подчеркнуто старомодного фасона и черный галстук-бабочка. И туфли у нее были нормальные, обыкновенные черные лодочки на не очень высоком каблуке. Прикид тоже, конечно, не для бомонда, но все-таки не красные кожаные шорты.

Куколка зашла за стойку и быстро зашептала что-то Зое на ухо. Павел только сейчас заметил: а ведь Зоя эта с него ростом будет, пожалуй. Вон как ей приходится наклоняться над куколкой… Точно, его роста: выпрямилась — и сразу заметно, что ее недовольные глаза почти на одном уровне с его глазами.

— Толь Толич! Вова! Павел! Я через несколько минут! — Зоя вышла из-за стойки и размашисто зашагала к двери. Интересно, а эта походка как называется? Наверное, «всем — отстать!». — Вы, мои рыбы золотые, с Анечкой повежливее тут…

Павел смотрел ей вслед, пока дверь за ней не закрылась, и даже потом еще смотрел, пока не услышал голос Анечки:

— Господа желают что-нибудь особенное? У нас есть фирменный коктейль, очень рекомендую. Все гости хвалят.

Хорошая барменша, наверное. Нормальная барменша. Ничего общего с этой оглоблей в красных трусах.

— Давай фирменный, лапуся моя, — покладисто согласился Макаров. — Да нет, ты фирменный — мне, а этому черномазому — молочка кипяченого… Паш, ты куда?

— Я сейчас, — на ходу бросил Павел, торопливо выскакивая из бара и слыша, как издевательски заржал Макаров. Ну и черт с ним.

Куда она могла пойти? Из небольшого холла, не считая входной, вело четыре двери — в бар, в ресторан, в игровые залы и в служебные помещения. Вот эта самая дверь в служебные помещения только что захлопнулась. Посторонним, надо думать, вход запрещен. А кто сказал, что он посторонний? Может, он на работу наниматься пришел. Например, вышибалой…

А, нет… Вышибала у них уже есть, оказывается. Ничего себе лось. Вряд ли они такого променяют даже на Шварценеггера, не то что на всяких там с улицы… Молоденький, румяный, улыбчивый лось двухметрового роста как-то незаметно возник прямо перед Павлом, закрывая форменным клетчатым жилетом шестьдесят восьмого размера служебный вход.

— Вы чего-нибудь желаете? — доброжелательно спросил он, похлопывая наивными светло-серыми глазками. — Чем могу помочь?

— Девушка, — быстро и деловито заговорил Павел. — Зоя. Из бара. Она ушла, а я должен остался, а другая пришла — и не знает, сколько. Что ж, не расплатившись уходить, что ли? Я к этому не привык.

— А, — сказал двухметровый лось и опять похлопал глазами. Не такие уж у него наивные глаза, оказывается. На самом дне этих прозрачных детских глаз Павел заметил понимание и легкую усмешку. — Вы не беспокойтесь, Зоя скоро вернется. Ее в ресторан позвали.

— Зачем? — не удержался Павел.

— А вы зайдите, посмотрите, — предложил парень, уже совсем откровенно улыбаясь. — Она через минуту там будет.

Павел подумал, пожал плечами и пошел к двери, которая вела в ресторан.

Он вошел как раз в тот момент, когда небольшой оркестр — аккордеон, ударник и две гитары — только-только начинал шлягер его детства «Во французской стороне, на чужой планете». Зал перестал пить, закусывать и галдеть, даже вилки не звякали, даже зажигалкой никто не щелкнул, и все до единого с выражением радостного ожидания повернулись к небольшой, но довольно высокой эстрадке в дальнем конце. Что это они? Неужели у всех до одного здесь одни и те же музыкальные вкусы?

А, нет. То есть вкусы-то одни, но вряд ли музыкальные. Музыканты, не переставая играть, отступали назад, освобождая пространство эстрады, и на это пространство по боковой лестнице не спеша поднималась Зоя. Теперь на ней, в дополнение к черной блестящей маечке в облипку, красным кожаным шортам, черным ажурным колготкам и черным же туфлям на ужасающей платформе и еще более ужасающих каблуках, были: огромная красная крупноячеистая шаль с толстыми длинными кистями, пучок лохматых красных цветов в волосах за ухом и большие круглые очки — вернее, черная пластмассовая оправа от очков. Приоделась на выход, стало быть.

Она не просто поднималась по ступенькам, а что-то делала при этом такое — ногами, руками, спиной, плечами, шеей, даже абсолютно неподвижным, застывшим в тупом упрямстве лицом, — что было совершенно ясно, как она этого не хочет, как ей противно то, что ее ожидает, как ее сюда просто на веревке тянут… Павел нахмурился. Ну не нравится тебе — и не выходи позориться перед народом. Не на веревке же, действительно, тянут…

Зоя поднялась на возвышение, не глядя в зал, неохотно сделала под музыку несколько шагов — шаг вперед, два шага назад, — остановилась посреди эстрады спиной к залу, опираясь левой рукой о бедро, запустив пальцы правой в шевелюру под охапкой красных цветов, будто невольно подрагивая коленом в такт музыке, слегка притопывая носком туфли… Наверное, она что-то такое показала музыкантам мимикой, потому что все они дружно расплылись в улыбках, засверкали глазами, затрясли нечесаными гривами, а ударник от полноты чувств рассыпался по своим тарелкам-барабанам восторженной дробью сложнейшего рисунка… Только что лбом в барабан не бил. Ресторан возбужденно шевельнулся, вздохнул и опять замер.

Зоя начала танцевать. Вообще-то она начала танцевать еще на нижней ступеньке лестницы, ведущей на эстраду, сообразил Павел. Это она песню так танцует. «Предстоит учиться мне в университете…» Это она показывала, как ей не хочется на чужую планету. Как ей невыносима мысль о расставании с друзьями и подружками. «Сердце бедное свело болью и печалью…» До чего выразительно танцует. Гибкая, как веревка. Потрясающее тело. Невероятное тело. Просто не человек, а форель на перекате. Рыба моя золотая… И ведь что удивительно — она, если вдуматься, почти не двигалась с места. Но как раз вдуматься в этот нюанс не было никакой возможности, потому что этот странный танец-пантомима напрочь отшибал способность думать, приковывая, завораживая, вгоняя в транс, как танец кобры под дудочку факира. Павел однажды видел этот фокус. Змея поднималась из корзинки, неуловимо плавно разворачивая кольца, скользяще текла вверх, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и взгляд у нее был неподвижный, холодный и презрительный — ну, точно такой же, как у Зои…

А танец-то изменился! Эта змея уже незаметно вытекла из корзины, уже освободилась от власти факира, вырвалась на волю и стала опасной. Уже не она двигается под музыку, а музыка послушно и почти испуганно следует за ритмом ее танца, вон и музыканты опасливо жмутся в стороны, но продолжают играть, как завороженные, спеша за ней, догоняя ее, боясь отстать… И она уже даже не змея, а вообще черт знает что такое, фурия какая-то, стихийное бедствие, причем — буйнопомешанное стихийное бедствие. В каждый такт она укладывала полдюжины движений — руками, ногами, плечами, головой, шалью этой дырчатой… Шаль летала вокруг нее, над ней, стелилась по полу, трясла кистями перед восторженными физиономиями зрителей — Павел только сейчас заметил, что к эстраде незаметно подтянулся народ из тех, кто заказывает музыку. Некоторые просто на эстраду деньги кидали, некоторые тянули к Зое лапы с зажатыми в них бумажками. Ну да, ради этого и было затеяно все представление. Павел тряхнул головой, медленно приходя в себя, оглянулся — зал орал, хлопал в ладоши и всячески соучаствовал в действе. Массовый психоз. Сейчас все будут заказывать еще по двести пятьдесят, а потом еще, а потом потребуют, чтобы она им еще сплясала… Для того и держат ее здесь. Что ж, очень грамотно. Молодцы. А ему давно пора быть дома.



Но он не удержался, глянул на нее еще раз — последний раз, все равно он сюда больше никогда не придет, так почему бы последний раз не глянуть…

Танец опять изменился. Теперь это было что-то среднее между ламбадой, канканом, забытым нынче твистом и разухабистым трепаком. Это было вызывающе вульгарно. Это было такое безобразие… Толпа у эстрады ревела от восторга, заглушая музыку, и все новые восхищенные зрители вскакивали из-за столов, топали к эстраде как носороги, натыкаясь друг на друга, на официантов и на подвернувшиеся на пути столы и стулья.

Павел поморщился, отвернулся, пошел к дверям, но опять остановился, оглянулся невольно, ловя взглядом это дрыгоножество… И вдруг неизвестно почему совершенно ясно понял: а ведь она действительно смеется над ними всеми. И танец этот ее непристойный — просто очень откровенная карикатура на то, что нынче показывают по всем телеканалам во всех шоу. До такой степени откровенная, что и не поймешь сразу, что это карикатура. И выполненная на таком уровне… Павел видел однажды шарж очень талантливого художника на очень некрасивого — самого по себе — человека. Шарж был невероятно точен, немножко зол и — прекрасен в своем безобразии. Как танец этой странной барменши. Интересная штучка…

Танец оборвался резко, будто его выключили, — и музыку, и движения одновременно. Тоже, наверное, все специально рассчитано — вон как толпа взвыла, сейчас они последнее готовы отдать, только бы она еще поплясала. Как наркоманы за свою отраву… Трое даже на эстраду полезли. Сейчас ее шаль на сувениры рвать будут. Или автографы просить? Ну да, звезда эстрады.

Нет, похоже, не обломится сегодня фанатам автографов. Вон как звезда эстрады от них шарахнулась… И музыканты сразу кинулись ей на выручку, выступили вперед, спрятали за собой. И какой-то амбал в форменном клетчатом жилете — еще один вышибала? — взялся ниоткуда, поймал самого активного любителя искусства в могучие объятия, заботливо помог спуститься с эстрады. Любитель искусства брыкался и тряс пачкой сотенных, что-то требовал и обижался.

А Зои там уже не было. Оставила на полу свою дырчатую шаль, эту рыбачью сеть, этот плащ матадора, а сама незаметно исчезла в общей суете. Зрители негодовали.

Один из гитаристов взял микрофон и шагнул к краю эстрады:

— Господа! Зоя не будет больше танцевать. Кто-то из вас ее обидел.

Шум сразу стих, и в напряженной тишине громко прозвучал молодой, почти мальчишеский, пьяный голос:

— Ды ла-а-адно тебе! Обидели ее… За все заплачено! Вот…

Парень бросил к ногам гитариста несколько смятых бумажек, а тот тяжело глянул на него и с подчеркнутым сожалением сказал в микрофон:

— Кто-то из вас так сильно обидел Зою, что она больше не будет танцевать. Может быть, вообще больше никогда не будет…

Павел повернулся и пошел к выходу из ресторана. Наверняка отработанный прием! Знаем мы этих интересных штучек с их интересными штучками. Покочевряжится маленько, подождет, когда еще сотню-другую под ноги кинут, — и выйдет. Ему на это наплевать. Ему давно домой пора.

Он вышел в холл, остановился, раздраженно раздумывая, предупредить Макарова, что уходит, или фиг с ним… И тут услышал за дверью, ведущей в служебные помещения:

— Скотина. Мерзавец. Подонок. Гадина. — Голос Зои. — Не могу больше. Рыла эти пьяные…

— Не плачь. — Голос вышибалы с наивными глазами. — Хочешь, я ему грабли поломаю? Не будет протягивать…

— Перестань, Андрюш, — слегка раздраженно сказала Зоя. — Он не будет — другой кто-нибудь сунется. Какая разница? И грабли ломать ему не надо — Семеныч обидится. Этот ублюдок чуть не каждую ночь здесь… Прошлый раз двенадцать штук продул, представляешь? Такой клиент — а ты грабли ломать. Колготки порвал, сукин сын. И синяк уже вылез… Скотина. Гадина. Подонок.

— Поломаю я ему грабли, — хмуро сказал Андрюша. — Потерпит Семеныч. Не плачь, Зой… Куда я платок дел? А, вот… Возьми, у тебя глаза размазались.

Павел стоял, затаив дыхание, и некоторое время слушал неясный шорох за дверью. Она что, правда плачет, что ли? А голос совершенно спокойный.

— Так нормально, — сказал наконец Андрюша. — А грабли я ему все равно поломаю.

— Не надо, — устало сказала Зоя. — Вот еще, руки марать… Ты вот что, ты лучше этому гаду насчет Сережи намекни. Что-нибудь вроде того, что, мол, не дай бог, Зоя Серому пожалуется… Ну, ты сам знаешь, как лучше.

— Уж я намекну, — пообещал Андрюша. — Я ему скажу, что Серый как раз за тобой приехал. В машине ждет. Сказать?

— Скажи… — Зоя шмыгнула носом. — А он правда приехал?

— Машина стоит… — Андрюша помолчал, вздохнул и добавил: — Может, правда Серому сказать? А то вообще уже…

— Боже упаси, — торопливо перебила Зоя. — Он такое устроит, что… Боже тебя упаси! Поклянись, что не проболтаешься!

— Ладно, — неохотно согласился Андрюша. — Подожди здесь. Ребята, наверное, бабки разложили уже. Сейчас я сам твою долю принесу, не ходи туда.

— Спасибо, Андрюш. — Зоя опять шмыгнула носом и чертыхнулась сквозь зубы. — Ух ты, вот это синяк… Интересно, сколько нынче набросали. Мне послезавтра платить в трех местах… Ой, забыла! Я в бар зайду, у меня там целый пакет всякого добра набралось. От лысого Кеши на двести, от двух случайных старичков почти на полторы и от Толь Толича две коробки конфет. Представляешь?

— Нормально, — сказал Андрюша таким тоном, будто хотел утешить. — Все нормально, Зой, не бери в голову. Они что — последнее отдают? Все равно пропьют или в карты продуют. А тебе на дело… Ладно, я пошел, сейчас принесу…

— Плащ захвати, — чуть громче сказала Зоя. — Он в приемной, у Катьки в шкафу.

Андрюша что-то неразборчиво ответил издалека, Павел понял, что Зоя за дверью осталась одна, и, совершенно не представляя, зачем он это делает, шагнул к этой двери, взялся за ручку и почти уже потянул ее на себя, но тут услышал тихое яростное бормотанье Зои:

— Гады. Мерзавцы. Подонки. Пьянь подлая. Сволочь бессовестная.

Он замер, невольно улыбаясь ее по-детски сердитому тону и машинально отмечая, что выбор ругательств у нее, как ни странно, довольно ограниченный. При такой-то профессии могла бы, наверное, чему-нибудь и покрепче выучиться. Галина, например, всю жизнь в издательствах проторчала, а матюгалась, как пьяный сантехник.

— Гадость гадкая! — в последний раз донеслось из-за двери с выражением усталого отвращения, и дверь резко распахнулась, едва не стукнув его по лбу — он едва успел отступить.

Зоя остановилась на пороге, растерянно глядя на Павла. И он глядел на нее — прямо в ее сердитые заплаканные глаза, обведенные серой тенью не до конца стертой расплывшейся косметики. Густо намазанные ресницы слиплись от недавних слез, а уголки ярко накрашенного рта были скорбно опущены — почти детское выражение горькой обиды. Одной рукой Зоя терла бедро над коленом, а другой — небрежно выдирала из прически красные растрепанные цветы.

— Что? — помолчав, спросила она совершенно спокойным, даже приветливым тоном. И улыбнулась от уха до уха. — Что случилось… э-э-э… Павел? Анечка не захотела молочный коктейль делать? Ай-ай-ай… А вот мы сейчас ее попросим как следует!

Опять она черт-те что из себя изображает. Зачем, спрашивается? Ведь только что плакала.

— Кто вас обидел? — ляпнул он, не успев подумать.

На миг в ее глазах мелькнула растерянность, почти испуг, а потом она зажмурилась, запрокинула голову и заливисто захохотала, закрывая лицо руками, приседая, раскачиваясь и с трудом вскрикивая сквозь хохот:

— Ой, не могу! Меня — обидели? Ой, умру сейчас… Обидели?! Меня! Ой, кому сказать — не поверят!

Это было сделано очень натурально. Однако — сделано. Люди, которым весело, в жизни так не смеются. Так смеются на сцене хорошие актеры — очень красиво, очень заразительно, так, чтобы зрители поверили. Павел никогда не любил театр.

Он минуту молча смотрел, как она хохочет, а потом опустил глаза, потому что больше не мог на это смотреть… И тут же увидел жуткий багровый синяк, светящийся сквозь драный черный ажур колготок. Вот черт. Скотина. Ублюдок. Если Андрюша с наивными глазами не поломает этому подонку грабли, он, Павел, сам этим займется.

Зоя быстро закрыла синяк ладонью, и Павел поднял глаза. Зоя уже не смеялась. И даже не улыбалась. Более того — она хмурилась и смотрела на него холодно и подозрительно.

— Кто? — злобно рявкнул Павел и, заметив, как в глубине холодных глаз что-то дрогнуло, попытался сказать спокойнее: — Зоя, вы должны сказать мне.

Она опустила глаза, передернула плечами и сердито ответила:

— Какая разница?.. Глупости все это. Издержки профессии. А потом — вам-то до этого какое дело?

А правда — ему-то до этого какое дело? Ему уже два часа назад пора было возвращаться домой. А лучше бы и вовсе не тащиться сюда с Макаровым. И никогда не видеть эту Зою с ее ужимками за стойкой бара, с ее сумасшедшим танцем, с ее багровым синяком на нежной, как у ребенка, коже… Какое ему до всего до этого дело?

— Не знаю, — честно сказал Павел не так ей, как себе. — Я пока не знаю, какое мне дело… Но какое-то, наверное, есть. Вы не хотели бы сменить профессию?

— Какую профессию?

Зоя смотрела ему в глаза своими заплаканными глазами, и теперь взгляд ее был немножко насмешливым, немножко снисходительным и очень, очень уверенным. Павел вдруг смутился и, давя в себе это смущение, подчеркнуто оценивающе оглядел ее с ног до головы, сухо усмехнулся и довольно резко ответил:

— Да вот эту… профессию.

— А у вас есть более выгодное предложение? — вкрадчиво мурлыкнула она, слегка подавшись к нему, и заулыбалась, заиграла ямочками на щеках, заблестела зубами, запустила пятерню в буйную гриву, а другой рукой оперлась на вызывающе изогнутое бедро. Поразглядывала одеревеневшее лицо Павла холодными глазами, помолчала и вздохнула: — Нет у вас более выгодных предложений. Жаль. Н-ну, ладно, не смею больше задерживать. Приятно было познакомиться.

Она шагнула вперед, заставляя его отступить, закрыла за собой дверь и пошла через холл к бару своей шаржированной походкой, все так же опираясь одной рукой о бедро, а другую запустив в прическу, извиваясь и покачиваясь… Ей очень пошел бы длинный тигриный хвост. При такой походке обязательно нужно хищно и угрожающе дергать хвостом из стороны в сторону. Черт его дернул притащиться сюда…

Дверь бара закрылась за Зоей, тут же открылась дверь за спиной Павла, и голос лося Андрюши отвлек его от зоологических ассоциаций:

— Чем могу быть полезен?

В голосе лося Андрюши звучала настороженность и даже прикрытая казенной вежливостью угроза. Павел обернулся и минуту молча рассматривал круглое румяное лицо и прозрачные детские глаза, которые без выражения в упор уставились на него.

— Кто Зою обидел? — спросил Павел, серьезно глядя в эти прозрачные глаза.

В глазах Андрюши на миг появилось какое-то выражение, но Павел не успел понять — какое. Андрюша отвернулся, задумался, наморщив лоб и оттопырив нижнюю губу, поскреб стриженую макушку и, наконец, неохотно буркнул:

— Да там… козел один. Косой в дым. Или на колесах.

— Ты мне его покажешь, — сказал Павел без малейшего намека на вопрос.

Андрюша быстро глянул на него и опять отвел глаза:

— Да нет, его увезли уже…

— Куда? — нетерпеливо спросил Павел, отчетливо сознавая, что ведет себя в высшей степени глупо.

— Так я ж говорю — косой совсем… Вообще не рубит… Короче, упал и… это… в травмопункт его повезли.

Теперь детские глаза Андрюши с явным ожиданием уставились на Павла.

— Быстро, — удивился Павел.

— А мы на своей возим, — объяснил Андрюша невинно. — Мы «скорую» не вызываем. И ментов не вызываем. От них только пыль… Оно нам надо? У нас своих тачек полный карман.

— Я не про это. Я про то, что быстро этот козел… травмировался… — Павел помолчал, с интересом разглядывая двухметрового Зоиного защитника, и деловито спросил: — Что там с ним? Грабли поломаны, что ли?

— Нет, — с сожалением сказал Андрюша. — Поломаны — это вряд ли. Хотя откуда я знаю? У меня рентгена нет. Может, немножко и поломаны… Мне показалось, там только ушибы. Но хорошие — недели две морда черная будет. А потом — как повезет. Может — зеленая, может — желтая…

Андрюша рассказывал все это совершенно хладнокровно, даже голоса не понижая. Павел рассматривал свежую ссадину на костяшках пальцев правой Андрюшиной руки и думал о том, что в любом другом случае эти сбитые костяшки и этот спокойненький рассказ двухметрового амбала вызвали бы у него, Павла, омерзение. Ему приходилось драться — и даже чаще, чем хотелось, — но он никогда не избивал кого-то слабее себя, и уж тем более — никогда не смог бы говорить об этом вот так безмятежно. Багровый синяк на нежной Зоиной коже… Тот козел будет две недели ходить с черной мордой. Ну и заведение. И на кой же черт его сюда занесло?

Двухметровый Андрюша перехватил его взгляд и по-детски спрятал руки за спину.

— Кто такой Серый? — спросил Павел, совсем не ожидая ответа.

— Серый — самый крутой у нас, — помолчав, серьезно ответил Андрюша. — Он… в общем, с ним никто не связывается. Ни братва, ни деловые, ни черные… Вы приезжий, что ли?

Сейчас в его речи не было и намека на блатные интонации, и Павел отметил это как признак серьезности характеристики «самого крутого» здесь Серого. Ну, крутой и крутой. Его это не интересовало. Его интересовало, почему этот Серый заезжает за Зоей. Может быть, Андрюша и на этот вопрос ответил бы, но Павел почему-то не решился спросить. Именно — не решился. Это раздражало. Сроду он за собой нерешительности не замечал. Ладно, можно и самому все узнать. Если, конечно, ему будет нужно.

Дверь бара открылась, выпуская очень юную и очень пьяную парочку, Павел оглянулся и успел заметить, что Зоя идет от стойки бара к двери, на ходу оглядываясь и что-то кому-то говоря, улыбаясь, мотая своей гривой и виляя бедрами. И закрывая синяк на бедре большим пестрым пластиковым пакетом, доверху чем-то набитым. Сейчас она выйдет в холл, возьмет у Андрюши «свою долю» за пляски в ресторане, наденет плащ и уедет с Серым.

И Павел никогда ее больше не увидит. Вот и хорошо. И наплевать ему на этого Серого. Пусть она катится со своим Серым на все четыре стороны…

Интересно, а в какую сторону они покатятся, действительно? Второй час ночи. Значит, или к нему домой — или к ней домой. Машина под рукой, так что вполне можно проследить… Просто так, из академического интереса. Никаких других интересов у него в этом деле нет.

Так, время от времени напоминая себе, что никаких других интересов у него в этом деле нет, Павел уже быстренько прикидывал план действий. Андрюша забыл принести Зоин плащ, поэтому минут пять форы есть: пока за плащом будут ходить, да пока деньги Андрюша ей передавать будет, да пока она их сосчитает… За это время вполне можно успеть тихо выйти к машине, без паники завестись, вылезти со стоянки — страшно неудобно все здесь устроено — и даже, может быть, получится вычислить машину этого Серого и незаметно поглядеть со стороны на него самого. Просто интересно. Почему бы и не поглядеть на самого крутого в этой дыре Серого, с которым абсолютно никто связываться не хочет? Если не считать Зои, конечно.

Павел нейтрально кивнул Андрюше, спокойно повернулся и неторопливо пошел к выходу, всей кожей ощущая момент, когда Зоя вышла из бара в холл. Стараясь не задерживать шаг и не оглядываться, он сунул в руку неподвижному, как восковая кукла, швейцару первую попавшуюся в кармане пиджака купюру, и выходя в услужливо распахнутые двери, успел услышать голос Зои:

— Плащ ты, конечно, забыл? Ладно, стой смирно, я сама сбегаю…

Так, все идет по плану. Интересно, какая из машин — Серого? Скорей всего — вон та километровая акула, раз он такой крутой. Но в акуле никто не сидит, да и, кажется, эта машина уже стояла здесь, когда они с Макаровым приехали. Впрочем, и все остальные тоже стояли. Кроме одной, но такая таратайка вряд ли принадлежит самому крутому. Да и не самый крутой на ней ездить постеснялся бы, наверное. Павел прошел к своей «десятке», намеренно долго открывал дверцу, осторожно поглядывая по сторонам, хотя осторожничать было, кажется, незачем — кроме двух охранников, курящих у ворот метрах в двадцати от него, нигде никого — ни на стоянке, ни во дворе, ни на террасе. Наверное, машина Серого ждет за воротами, на улице. Павел сел за руль, закрыл дверцу и вставил ключ в замок зажигания, собираясь потихоньку вырулить к воротам. Там он наверняка успеет увидеть, в какую машину сядет Зоя, а если повезет — то и проследит до ее дома. Или не до ее дома. А потом? Ах, черт… Павел скрипнул зубами, давя внезапную и оглушающую вспышку яростного гнева, сжал кулаки, пытаясь успокоить ставшие непослушными руки, и принялся про себя считать до десяти.

И поэтому опоздал. Дверь казино широко распахнулась, из нее почти выбежала Зоя, смеясь и что-то говоря идущему за ней швейцару. Швейцар сейчас нисколько не был похож на восковую куклу. Швейцар сейчас был похож на заботливого папочку, или на дядюшку, или, точнее, на дедушку, который квохчет над любимой, но не очень послушной внучкой. Павел тихо опустил стекло и напряженно прислушался.



— Оденься, глупая, — рокотал гулкий бас швейцара. — Мало ли что — лето! Такое лето хуже осени… Да и ночь сырая. Оденься, кому говорю! Дождь недавно прошел, а ты голяком шастаешь…

Зоя ответила на бегу, но швейцар поймал ее за локоть, отобрал пластиковый пакет и опять загудел:

— Мало ли что — в машине! Чем это в машине теплее? И окна пораскрываешь, знаем мы вас… Так сквозняком прохватит, что… Одевайся давай, не серди меня.

Зоя опять засмеялась, жестом фокусника выхватила из пакета в руках швейцара какой-то сверток, встряхнула его и, крутанувшись на одной ножке, в секунду оказалась завернутой в длинный, почти до пят, легкий светло-серый плащ.

— То-то, — ворчливо сказал швейцар, отдавая ей пакет. — Иди с богом, привет своим передавай.

Зоя браво козырнула, попутно выдернула из волос красные цветы, так и висевшие над ее ухом на честном слове, сунула их в нагрудный карман дедушки-швейцара и размашисто зашагала к стоянке, держа пакет в охапке. Плащ развевался за ней, как знамя на ветру. Жирафа с крыльями. Нет, летучая мышь с ногами. Ну вот, сейчас и посмотрим, какая машина ее здесь ждет.

Павел еще ниже опустил стекло и повернулся к окну правым ухом — правое ухо у него слышало намного лучше. Впрочем, если она сядет в ту километровую акулу, он и правым ничего не услышит, слишком далеко. А может, и слышать-то нечего будет, сядет молча и…

Зоя, не останавливаясь, прошла мимо длинного серебристого автомобиля неизвестной Павлу марки, мимо высокого, как дом на колесах, джипа с люстрами, антеннами и шипастыми решетками, мимо всех прочих «БМВ» и «ауди», и теперь шла… к нему? Нет, мимо него она тоже прошла, даже не глянув в его сторону. Она глядела в сторону той каракатицы, которая торчала метров на семь ближе к воротам и которую никак нельзя было заподозрить в принадлежности к транспорту крутого Серого. Правая дверца каракатицы распахнулась навстречу Зое, в салоне вспыхнул слабый свет, но Павел почти ничего не успел рассмотреть — так, какой-то невыразительный силуэт человека за рулем, маленького, тощенького, узкоплечего, с небольшой коротко остриженной темноволосой головой. Павел сумел бы разглядеть больше, но Зоя закрыла от него водителя своим безразмерным плащом. Черт, на вырост она этот плащ брала, что ли?

— Ты? — донесся до него голос Зои. Вот интересно, а кого она ожидала увидеть? Водитель ответил что-то, что — Павел не услышал, а Зоя сказала недовольным тоном: — Зачем ты так поздно ездишь? И опасно, и вообще я сама прекрасно добралась бы. Ребята подбросили бы. Или на такси. У меня сегодня денег — вагон…

Павел прижался левой щекой к спинке сиденья, изо всех сил вывернул шею, ловя голос водителя правым ухом, но опять ничего не разобрал. А Зоя засмеялась, быстро села в машину и захлопнула дверцу. И пропала — Павел только сейчас заметил: стекла-то у этой керосинки тонированные. Потому он и не увидел раньше, что в этой машине кто-то есть. Ну-ну. Интересная керосинка.

Керосинка бесшумно снялась с места, круто развернулась и, пока Павел торопливо нащупывал ключ в замке зажигания, выскользнула из ворот, мигнув правым поворотом. Когда «десятка» Павла вынырнула на пустынную ночную улицу, габаритные огни керосинки светились уже кварталах в двух впереди. Однако… Реактивная оказалась керосинка.

Если бы не светофор на перекрестке перед площадью, Павел машину Серого ни за что не догнал бы. Вот тебе и каракатица. И пока эта каракатица законопослушно пережидала красный свет на совершенно пустом — ни машин, ни прохожих, ни ГАИ — перекрестке, Павел, приближаясь и на всякий случай чуть притормаживая, с интересом разглядывал странную машину и с недоумением размышлял, с чего бы это крутой Серый слушался какого-то светофора, тем более что в радиусе километра наверняка нет ничего такого, что помешало бы движению. С тем же успехом этот светофор можно было бы посреди Сахары воткнуть. До машины Серого оставалось метров десять, но тут зажегся зеленый, и страхолюдная керосинка за пару секунд очутилась опять далеко впереди. Правда, сейчас же застыла у следующего перекрестка, дисциплинированно помигала правым поворотом и нырнула в почти не освещенный переулок. Павел очень боялся упустить этого летучего голландца, поэтому повернул, почти не снижая скорости, — и едва успел затормозить, заметив машину Серого под широкой аркой, ведущей во двор старого пятиэтажного дома сталинской постройки. А может быть, и еще более давней — вон окна какие, и круглые балкончики, и колонны у давным-давно закрытых парадных подъездов. Вот, значит, где Зоя живет. Или здесь живет Серый? Впрочем, какая разница? Они приехали. А он здесь что делает?

Машина Серого стояла под аркой, и никакого шевеления за очень темными стеклами заметно не было. Потом правая передняя дверца распахнулась, и из салона ловко выбралась Зоя, оглянулась на «десятку» Павла, вытащила свой пакет и, больше не оглядываясь, быстро пошла в глубь двора. Каракатица медленно тронулась за ней, вспыхнул дальний свет, и в конце светового коридора Павел заметил высокую обшарпанную дверь подъезда и две щербатые каменные ступени под ней. Зоя пробежала по этому световому коридору, нырнула в подъезд, дверь за ней громко хлопнула, и свет фар погас. Машина Серого почти на месте развернулась и медленно вплыла под арку, навстречу Павлу. Ага, здесь живет Зоя. Надо думать, сегодня этот Серый оставаться у нее не собирается. Хорошо бы увидеть, в каком окне зажжется свет. Хотя, может, ее окна выходят вовсе не во двор, а на площадь. Но двор ближе, так что надо посмотреть сначала со двора… Сейчас Серый освободит арку, и тогда можно будет на минуту въехать во двор и…

Но Серый, кажется, не собирался освобождать арку. Странная машина остановилась прямо перед «десяткой» Павла, да и не остановилась вовсе, а незаметно, сантиметр за сантиметром, надвигалась на него уродливым радиатором с решеткой какого-то дикого фасона, с шипастым и шишковатым бампером, с ячеистыми фарами под длинными заостренными козырьками… Да что это за киношные фокусы, в самом деле?! Что хоть это за Серый такой?

Павел включил фары, но рассмотреть ничего не успел — в ту же секунду в лицо ему ударил сноп яркого, почти синего света. Он зажмурился и прикрыл глаза рукой. Однако… Похоже, у каракатицы на крыше стоит пара-тройка прожекторов с берегового маяка. Если вообще не лазерная пушка. Ай да каракатица.

Павел выключил фары, признавая превосходство противника, и тут же погас свет, бьющий ему в лицо. Зато медленно замигали подфарники — явно в каком-то ритме… Что это? Точки и тире. Очень медленно, будто нехотя, каракатица с темными стеклами, с мотором истребителя и с прожекторами маяка передавала ему неуверенным детским почерком, с паузами и ошибками: «ИДИ ДОМОЙ». И медленно, очень медленно, сантиметр за сантиметром, надвигалась на него своей страшной мордой.

«ТЫ КТО?» — просигналил Павел, не подумав, зачем вступает в этот дурацкий диалог. Может быть, слишком быстро просигналил, и собеседник не понял вопроса. А может, просто не снизошел до ответа. «ИДИ ДОМОЙ ИДИ»… Нелепо медленные и неровные точки и тире опять замелькали перед Павлом, но вдруг передача прервалась, ровно засветились габаритные огни, и машина Серого, ловко вильнув прямо перед носом «десятки», вплотную обогнула ее, бесшумно рванула с места и, когда Павел оглянулся, уже поворачивала на перекрестке налево. Крутому Серому надоело с ним беседовать. Павел ощущал себя идиотом, попавшим на сцену в разгар действия какой-то сюрреалистической пьесы. Причем — попавшим по собственной глупости.

Вот интересно, откуда Серый знает, что Павел владеет азбукой Морзе? И сам Серый где этой азбуке научился? Уж очень не вяжется с образом нынешних крутых. Нынешние крутые и с обычной-то азбукой не особо дружат… И еще интересно, почему Серый вдруг взял и уехал. Без выяснения отношений. Или, может быть, он посчитал, что отношения уже выяснены?

Совершенно непонятно, кой черт понес его в это казино с Макаровым. Макаров! Его же, неверное, забрать оттуда нужно. Напился, надо полагать, как кактус в дождь. Вот еще забота на его голову…

Но Макаров, как ни странно, оказался не очень пьян. Но зато очень печален. Наверное, опять весь левый гонорар на рулетку выбросил. До чего же Володька дурной, зла не хватает. По черновым прикидкам Павла того, что Макаров пускал на ветер, как минимум, на трехкомнатную квартиру хватило бы. Да плюс на хорошую машину с гаражом. Правда, и трехкомнатная квартира, и машина с гаражом у Макарова и так уже были. Вот только в квартире Володька бывал не слишком часто. А за руль новенького ярко-красного «фиата» вообще ни разу не садился, кажется. Вот паразит, треснуть бы его по башке как следует…

— И не надо на меня орать! — с достоинством заявил Макаров молчащему Павлу, шумно и неловко устраиваясь на сиденье рядом с ним. — Не надо меня перевоспитывать! Ты-то сам святой, да? Вот где ты сейчас был? А? То-то… Ты думал, я не замечу? Слинял и не предупредил… Скотина ты, Пашенька. Лучшего друга бросил! И ради чего?..

Павел молчал, во второй раз выруливая со двора казино, и соображал, в какую сторону надо поворачивать. Макаров тоже замолчал, вздыхая и цыкая зубом, и наконец сказал примирительно:

— А за мной мог бы и не заезжать… Я бы и сам бы как-нибудь бы… Куда мы сейчас? Прямо к тебе, что ли?

— К тебе, — сухо ответил Павел, осторожно выбирая дорогу между выбоинами на асфальте. — Ты третий день в одном и том же ходишь, И пиджак дрянью какой-то заляпал. И галстук потерял.

— Начина-а-ается! — с отвращением гнусаво пропел Макаров и демонстративно отвернулся. — Нянечка ты наша заботливая! Арина Родионовна… Ротный старшина… Блокфюрер поганый… А галстук я не потерял. Я его в карман спрятал, чтобы не потерять. А пиджак не дрянью заляпал, а ликером. Прекрасный ликер, между прочим, только дорогой, собака…

— Я у тебя сегодня останусь, — прервал Павел макаровское бухтенье. — У тебя в холодильнике что-нибудь есть?

— Нет, — виновато сказал Володька, подумал и с надеждой добавил: — Кажется, там банка консервов каких-то была еще. Ты правда останешься? Тогда я утречком в гастрономчик сбегаю пораньше. Честное пионерское! Проснусь — и погнал…

— И во сколько же ты проснешься? — поинтересовался Павел с подчеркнутым сарказмом.

— Опять двадцать пять, — обиделся Макаров. — Во сколько надо будет — во столько и проснусь. Хоть в шесть ноль-ноль. Без проблем. Еще вопросы есть?

— Есть. — Павел подогнал машину к самому Володькиному подъезду, заглушил мотор и повернулся к Макарову. — Кто такой Серый, ты знаешь?

Макаров таращил глаза, шлепал губами и молчал. Вмазать бы ему сейчас, паразиту… Если так дальше будет продолжаться — сопьется этот мерзавец, этот золотой человек, лучший, а может, вообще единственный настоящий друг Павла.

— Ты это брось, — наконец заговорил Макаров озабоченным и совершенно трезвым голосом. — Ты не вздумай связываться… Не, я серьезно. Ты Зою провожал, да? Во черт, я ж не предупредил… Привык, что все и так знают: глазами смотри, а руками — не трогай, а то… Серый — убийца. Шесть лет отсидел. Вроде как превышение самообороны, я не знаю… Но три трупа — голыми руками. И еще четыре — на инвалидность. И на зоне, говорят, кое-кому шеи посворачивал, но это так, слухи. Там никто на него не настучал, и срок ему не добавили, так что, может, эти отморозки и сами как-нибудь шеи посворачивали, мало ли… Но здесь его боятся — прямо до поноса! Хотя он вроде никому ничего… Даже не угрожал. Да ему и не надо, все и так знают, что он и разбираться не будет, если что. Не понравишься — и найдут потом твой изящный труп со сломанной шеей…

— Рэкетир? — прервал Павел тревожную скороговорку Макарова.

— Да ты чё? — удивился тот и даже засмеялся. — Рэкета у нас практически нет, так, если только к челнокам на барахолке кто примотается… Сдуру, шпана какая-нибудь мелкая… Рэкет у нас года два как завял. Между прочим, тоже из-за Серого. У него клуб свой, спортивный. Школа всякой борьбы, стрельбы и прочих единоборств. Все на законном основании. Тренеры классные. Детишки заниматься ходят. Дорого только… Так вот, однажды к нему в клуб пачка бугаев приперлась, целый джип, штук шесть, наверное. Ну, как водится: предлагаем охрану, цена разумная, а то мало ли что… Так Серый их, говорят, вежливо так в тренировочный зал пригласил — мол, давайте посмотрим, какие такие вы охранники… И выставил против них ребятишек из средней группы! Лет по пятнадцать-шестнадцать, пацаны совсем. Так пацаны этих бугаев за полминуты раскидали. Честное пионерское! Мне один наш рассказывал, он сам видел, он тогда у Серого тоже занимался. Бугаи, конечно, взбесились, двое — за ножи, но тут старшие за них взялись. У Серого вообще компания еще та… Бугаев этих маленько помяли, а потом умыли, почистили и в тир отвели — показать, как ученики Серого сто из ста лупят. Из любого оружия, из любого положения и по любой мишени. И все, и спеклись бугаи. Больше никто к нему не приматывался. Звали, правда, на работу. И его, и его людей. Но те с криминалом не связываются. Да они и так неплохо зарабатывают — уроки, охрана банкиров всяких, сопровождение ценных грузов… В казино у Семеныча — тоже его мальчики подрабатывают.

— Понятно, — перебил Павел. — А Зоя ему кто?

— А ты как думаешь? — саркастически осведомился Макаров и злобно фыркнул. — Двоюродная тетя Зоя ему! А он ей — внучатый племянник! — Он подчеркнуто противно захихикал, потом замолчал и вдруг сказал совершенно серьезно: — А вообще-то никто не знает, что у них там как. И спрашивать не ре-ко-мен-ду-ется. Понял? Вредно для здоровья. А ведь я тебя предупреждал! Предупреждал ведь, а? Зоя ему кто… Ишь ты… Лихо ветреное, вот кто ему Зоя.

Макаров посидел молча, опять вздыхая и цыкая зубом, и полез из машины, путаясь в ремне безопасности и раздраженно ругаясь сквозь зубы.

Глава 2

— Все в порядке, Том, езжай. Кто это был-то, ты заметила?

— Черт его знает. Вроде раньше не видала. Сейчас рассмотрю… — Томка вдруг злорадно хихикнула в трубку. — Вона, и он меня рассмотреть захотел. Фары включил, придурок… Ага, выключил. То-то. Слушай, Зой, это черный какой-то! К тебе сегодня кто в кабаке приматывался? Не Хаз-Булат удалой какой-нибудь?

— Никто не приматывался. — Зоя, прижимая трубку ухом к плечу, одновременно стаскивала туфли, вешала плащ и рылась в пакете в поисках кошелька. — Том, ты бы ехала, а? Опять ввяжешься во что попало, а Сережа меня винить будет. Езжай, будь друг…

— Сроду я ни во что не ввязывалась, — с достоинством возразила Томка. — Слушай, тире-точка — это что?

— Не ввязывалась она! — рассердилась Зоя. — А сейчас ты что делаешь? Вот выйду и разберусь… Нет, лучше Сереже позвоню. Уезжай немедленно, кому говорю!

— Бессовестная, — жизнерадостно сказала Томка и опять хихикнула. — Все, уехала. Спокойной ночи. Ты завтра в клубе когда будешь?

— С двенадцати до трех. Зайдешь?

— Зайду. Тетку одну приведу. Ничего?

— Приводи, — сказала Зоя и вздохнула. — Все твои тетки больше двух недель не выдерживают.

— Ну и фиг с ними. Ты им кто — мать родная, да? Бери за полгода вперед, а там — глаза бы твои их не видели… Ладно, пока. А то я язык чуть не прикусила — колдобина какая-то попалась.

Зоя положила трубку, повесила наконец плащ, с наслаждением влезла в большущие растоптанные шлепанцы и оглянулась на едва слышный шорох за спиной. Ну конечно. Бдительный Федор, наверное, с самого начала здесь стоял и слушал, с кем это и о чем она по телефону разговаривает.

— Я тебя разбудила? — Зоя чувствовала себя виноватой. — Или ты вообще не ложился?

Федор молчал, поджав губы, и пристально разглядывал синяк у нее на бедре.

— Это так, ударилась об угол какой-то, — торопливо объяснила Зоя, перехватив его взгляд. — Ерунда, через пару дней ничего не останется. Что ты молчишь? Случилось чего? Или с детьми умаялся?

— Ничего я не умаялся, — надменно сказал Федор и вздернул подбородок. — Просто Манька долго не засыпала. Тебя все время требовала. Бросала бы ты это дело, а? Мать Стасика приходила, деньги принесла.

— Сколько?

— Тысячу.

— Ну вот! — Зоя наконец откопала в пакете кошелек и протянула его Федору. — А я сегодня почти две принесла. И полтонны всяких вкусностей. Неси пакет в кухню, чайку попьем. Только большие коробки не открывай, мы их на взятки пустим. Или на Аленкин день рождения съедим, да? Я сейчас, умоюсь только.

— Горячей воды не было. Я тебе в кастрюле согрел. — Федор вздохнул, подхватил пакет и зашлепал по коридору.

— Спасибо, мой хороший, — растроганно пробормотала Зоя. — И что бы я без тебя делала?

Действительно, что бы она делала без Феди? Горячей воды не было, а он и джинсы постирал — и свои, и ее, — и все детское барахлишко, и четыре больших махровых полотенца, и еще воды ей согрел. «Кастрюлю»! Целую огромную выварку, в нее ведра четыре входит, не меньше. Ах, как же повезло с Федором, просто невероятно повезло, особенно в наше время, да еще с его внешними данными… Пойти свечку, что ли, в церкви поставить?

— Я думаю, надо мне свечку в церкви за тебя поставить, — сказала Зоя, входя в кухню умытая, успокоенная и умиленная видом уже накрытого к чаю стола. — Ты моя надежда и опора. И каменная стена. Пропала бы я без тебя совсем.

— Ага, — нескромно согласился Федор, наливая в чашки чай. Потом уселся напротив нее, долго молча возился, вскрывая пачку с печеньем, и наконец сказал: — А я без тебя.

— Что? — не поняла она.

— Пропал бы, — объяснил Федор невозмутимо. — Пропал бы я без тебя совсем, понимаешь? И все мы пропали бы.

— Солнышко мое, — с трудом сказала Зоя, стараясь не заплакать. — До чего же я тебя люблю… Знаешь, я даже не ожидала, что ты таким умным окажешься. Обычно красивые мужики умными не бывают… И эгоисты жуткие… И…

— А красивые бабы? — вкрадчиво спросил Федор, чуть улыбаясь и подрагивая бровью.

— Тьфу на тебя… — Зое тут же расхотелось плакать. — О красивых бабах я вообще ничего не знаю. Если хочешь знать, я вообще красивых баб не видела. Намажутся как не знаю кто, а умой ее — и никакой красоты, кроме мешков под глазами… — Она машинально дотронулась пальцами до лица и вздохнула. — Не надо бы мне столько перед сном пить… А, ладно, ведь не каждый день, правда? Иди ложись, а то опять не выспишься. Разбуди меня, если я будильник не услышу, ладно? Я утром успею обед приготовить. И еще чего, может, сделаю. Общественно полезного. А то все ты да ты… Это несправедливо.

— А кто сказал, что жизнь вообще справедлива? — процитировал Федор какого-то киногероя, встал, потянулся и пошел из кухни. — Ты с посудой не возись, пусть до утра постоит. Завтра я сам все сделаю. Свет выключить не забудь. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — пробормотала Зоя ему в спину. Ей опять захотелось заплакать.

Она еще минут пять посидела за столом, допивая остывший чай, а потом выключила в кухне свет и пошла к себе, на ходу мечтая о том, как сейчас ляжет в постель, уткнется в подушку, пахнущую сушеной ромашкой, натянет на себя прохладную льняную простыню и тут же уснет. И будет спать, спать, спать, спать… Пока не услышит будильник. Или — что гораздо вероятнее — пока Федор не начнет трясти ее за плечи, приговаривая, что будильник звенел уже час назад.

Зоя в темноте добралась до своей комнаты, в темноте же повозилась, отыскивая ночную рубашку и пытаясь определить, где у нее лицо, а где — изнанка, потом решила, что никакой принципиальной разницы нет, и если она наденет ночную рубашку не только наизнанку, но даже и задом наперед, никто ее за это не осудит. Спать, спать, спать… И уже ныряя в постель, она ощутила свежий запах какого-то нового стирального порошка. Федор и постельное белье успел сменить. Господи, а ведь правда — как с Федором-то повезло! И что же она будет делать, если он уйдет? Может быть, это случится еще не скоро, но все равно когда-нибудь случится. Слишком уж он красивый, слишком уж он хороший. И умный, и добрый, и вообще… Не может быть, чтобы при таком раскладе его быстренько не окрутила бы какая-нибудь молодая, да ранняя. Уж она-то насмотрелась, какие такие молодые-ранние бывают. А если не молодая-ранняя, так еще хуже — какая-нибудь деловая стерва с пятью счетами в заграничных банках и с двумя пластическими операциями на морде. Федор однажды за ней в «Фортуну» заходил, так она тогда заметила, как на него дамочки пялятся. Особенно эти, с пластическими мордами. Одна надежда — он все-таки правда умный, добрый и хороший. По крайней мере, ради какой-нибудь денежной кошелки никогда не бросит ее с тремя детьми. Другое дело — когда-нибудь Федор обязательно влюбится. Хорошо бы — в какую-нибудь славную, порядочную девочку. И пусть, и правильно. Разве она против? Она совсем не против. Она будет только рада, она будет даже счастлива, да. И пожелает счастья ему.

И останется одна.

Ну, ничего, она, конечно, справится. И потом, у нее все-таки есть и Томка, и Сережа, и дядя Миша… И Елена Васильевна всегда с удовольствием за детьми присмотрит. В конце концов, при острой необходимости можно и няню найти…

Все равно все это не то. Зоя представила, как она приходит домой ночью, а ее никто не встречает. Никто бдительно не подслушивает, с кем это она и о чем говорит по телефону в такое время. Никто подозрительно не рассматривает синяк у нее на бедре, не поджимает неодобрительно губы, не греет к ее приходу воду, не стирает ее джинсы, не кипятит чай, не сидит с ней за столом, лупая полусонными глазами… Ах, как плохо будет ей одной. И дети без твердой мужской руки, конечно, в момент распояшутся, никакая няня не удержит. Придется ей тогда самой, наверное, замуж выходить. Да какой ненормальный польстится на троих чужих спиногрызов? Это вам не в кабаке за ноги хватать, да в баре зубы скалить, да до дому за ней гнаться… А интересно все-таки, кто же это нынче ее выслеживал? Томка говорит — грузин какой-то… Нет, она не говорила, что грузин, она говорила — черный. Да какая разница? Раз из «Фортуны» вышел, значит — из того же стручка горошина. Там нормальных людей не бывает. Гады гадкие. Пьянь убогая…

Зоя вдруг совершенно расхотела спать, открыла глаза и резко села в постели. Что это она сейчас подумала? Ерунда, не может быть. С какой стати этому Павлу следить за ней? Нет, не может быть. Да его и не было уже там, когда она уходила. Точно не было. Она бы заметила, если бы он был там. Он там один такой был… И даже не только потому, что трезвый. Он и внешне резко отличался от всех посетителей «Фортуны» — очень подтянутый, очень спокойный, очень уверенный и какой-то очень отстраненный. Как будто он туда по обязанности пришел, и то, что там творится, — ему не нравится, но, как воспитанный человек, он вежливо терпит и ждет, когда все это кончится. Наблюдатель. Может быть, из этих, в штатском? Но эти, в штатском, не должны бросаться в глаза, а этот Павел — уж очень заметная личность. Интересно, на каких таких курортах он так загорел? Чтобы так загореть — это полгода под солнцем жариться надо.

Нет, все правильно. Никакой это был не Хаз-Булат, Томка просто не разглядела как следует. Это Павел за ними ехал.

— А зачем? — шепотом спросила Зоя темноту в комнате.

Темнота в комнате загадочно молчала. Ну и пусть. Может быть, Зое не очень-то и хотелось узнать ответ на свой вопрос. Потому что она этот ответ, к сожалению, и так знала. Уж чего-чего, а своих намерений посетители «Фортуны» от нее не скрывали.

Хоть бы уж Феденька подольше ее не бросал, что ли…

Зоя опять легла, решительно закрыла глаза и приказала себе спать. Такой приказ всегда помогал. И всегда она засыпала, едва успев свалиться на кровать. Правда, может быть, и приказ тут бы совершенно ни при чем — она уже много лет так сильно уставала и так мало спала, что привыкла засыпать мгновенно, причем иногда в самое неподходящее время и в самых неожиданных местах — в автобусе, в машине, в очереди к парикмахеру, прямо в зеркальном зале на скамеечке в десятиминутном перерыве между первой и второй группой… Однажды даже в чужом доме уснула. Пришла заниматься с Ромкой Мамичевым, а у него в это время врач был, мать Ромки попросила немножко подождать, чайку пока попить… Зоя села в кресло, взяла чашку и — уснула. Ужасно неудобно получилось. Хорошо еще, что у Ромки мать — танк без комплексов, разбудила в момент. А то бы Зоя к другому ученику опоздала.

Так. Почему она сейчас не спит? Еще час назад засыпала на ходу. Сегодня так устала… Может быть, потому и не может уснуть? От переутомления. Так бывает, клубный врач Андрей Антонович рассказывал. Человек устает запредельно, а просвета — никакого, вот нервная система и пребывает в постоянной боевой готовности, чтобы не дать человеку свалиться в неподходящий момент. А потом уже можно поспать, а нервная система этого не понимает, она уже привыкла не отдыхать. И человеку отдохнуть не дает. Сама не гам и другим не дам. Так и бдит без толку. Если сутки не спать, и двое суток не спать, и неделю не спать — все, свихнешься. Будешь лежать и лупать в темноту бессмысленными глазами, размышляя, на кого похож этот черномазый Павел — на грузина, чеченца, турка… мулата?

Кто-то ей говорил, что у мулатов бывают необыкновенно красивые и талантливые дети. А, да, это Эдик ей говорил. Эдик считал себя мулатом, потому что одна бабушка у него была итальянкой, а другая — эстонкой, один дед был армянином, а другой — татарином, мама с папой привыкли думать, что они русские, как в паспорте записано, так что кем еще Эдик мог себя считать? Естественно, мулатом.

— У мулатов всегда очень красивые и талантливые дети, — говорил Эдик, заглядывая ей в глаза горячими итальянскими глазами и картинно встряхивая длинными желтыми эстонскими волосами. — Посмотри, какая у меня внешность! А дети у нас еще лучше будут. У нас будет много детей, ты ведь не против?

Конечно, она была не против. Ну, кто ж будет против красивых и талантливых детей? Особенно в восемнадцать лет, особенно всего через три месяца после свадьбы, особенно если известие о будущем ребенке муж встречает так… так правильно.

Ах, какие красивые и талантливые дети могли бы быть у них с мулатом Эдиком…

— Мама! — заорала Манька прямо у нее над ухом. — П-р-росыпайся! Пор-р-ра завтр-р-ракать!

Три дня назад у Маньки стало получаться убедительное «р-р-р», и эти три дня она эксплуатировала свои новые способности с утра до вечера.

— Мар-р-рия, — строго сказала Зоя, не открывая глаз. — Пр-р-ризнайся: по какой пр-р-ричине ты всегда так стр-р-рашно ор-р-решь?

Манька хихикнула, влезла на постель и деловито завозилась, устраиваясь у Зои под боком.

— Ну, не пр-р-росыпайся, — громким шепотом сказала она. — Поспи еще часок-др-р-ругой, р-р-рыба моя золотая.

Зоя совсем проснулась, засмеялась и открыла глаза. Может быть, у мулатов действительно бывают красивые и талантливые дети, но уж наверняка они не идут ни в какое сравнение с ее Манькой. И Аленкой. И Сережей. И, конечно, с Федором.

— Мария, ты кр-р-расавица! — Зоя полюбовалась Манькиной круглой рожицей, чмокнула ее в курносый веснушчатый нос и стала выпутываться из простыни, собираясь встать.

— А я? — Аленка просочилась в комнату, как всегда, бесплотной тенью и, похоже, уже давно маячила у кровати, ревниво прислушиваясь и приглядываясь.

— И ты красавица! — Зоя перегнулась через Маньку, подхватила Аленку и тоже уложила ее на постель, с другого бока. Какая все-таки Аленка худенькая. Легче Маньки, а ведь на полтора года старше… Ну, ничего, сейчас уже не страшно, сейчас она уже здоровенькая, а остальное — дело наживное, подкормим, потренируем… — И ты моя красавица, солнышко Аленушка, и все вы у меня красавицы и красавцы. Кстати, а чем это наши красавцы занимаются? Почему это они нас без присмотра бросили, а? Непор-р-рядок.

— Пор-р-рядок! — рявкнула Манька и, когда Зоя демонстративно вздрогнула, оглушительно захохотала, даже не подумав хотя бы отодвинуться от ее уха. — Федор-р Сер-р-режу мур-р-рыжит.

— Что Федор делает? — изумилась Зоя. — Ты откуда таких слов нахваталась?

— Они зарядку делают, — тихо шепнула Аленка с другого бока и еще тише вздохнула. — Это не Федор Сережу мурыжит, это Сережа Федора мурыжит… Так Федор сказал. Потому что Сережа не хочет заниматься.

Ага, стало быть, опять между ее красавцами назревает конфликт на почве разности представлений о человеческом совершенстве. Федор хотел сделать из Сережи как минимум чемпиона во всех видах спорта, а Сережа считал, что отжаться от пола двадцать пять раз — это подвиг невиданной красоты и силы, и пусть ему спасибо скажут, и отстанут хотя бы до завтра, и не гоняют от компьютера каждые полчаса, и вообще все бицепсы-трицепсы уже не актуальны, главное — извилины, а у него, Сережи, извилины поизвилистей, чем у некоторых, так что утопитесь вы со своими гантелями и скакалками, дайте человеку спокойно полазить по Интернету. Федор топиться со своими гантелями и скакалками не собирался, каждый день придумывал для Сережи новые физические упражнения, а в отместку за «извилистые извилины» время от времени отыскивал какие-нибудь вычурные математические и логические задачи, подсовывал их Сереже, а потом с удовольствием тыкал того носом в ошибки. Сережа жаловался Зое на Федора, Федор жаловался Зое на Сережу, Зоя иногда смеялась над обоими, иногда орала на обоих и всегда страшно обоими гордилась.

— Ну что, девушки, наверное, и нам зарядку надо бы сделать? — Зоя с кряхтеньем поднялась и с сомнением уставилась на двух мелких мошенниц, которые взбаламутили ее еще до будильника, а сами, похоже, собираются задрыхнуть на ее кровати. — Вы как, не против? Или еще поспите немножко?

— Лучше зарядку, — нерешительно сказала Аленка и, не вставая, протянула руки. — Ты меня покружишь?

— Да ну ее, эту зарядку! — энергично заявила Манька, мячиком прыгнула с кровати и потопала из комнаты. — Я лучше вместе с Сережей по стенке полазию.

— «Полазию»! — передразнила Зоя. — Ты бы лучше вместе с Аленкой родной язык подучила. Солнышко Аленушка, как надо правильно говорить?

— Не помню, — виновато сказала Аленка, пытаясь взобраться к Зое на руки. — Потом в словаре посмотрю. Покружи меня, а?

Зоя подхватила невесомое тельце, прижала к груди и закружилась по комнате, во все горло распевая на мотив ламбады:

— У-у-умница моя, ты же раскрасавица моя-а-а!

Аленка обнимала ее за шею тощенькими слабыми ручками, зажмуривалась, тихонько смеялась и повизгивала. Это была ее любимая утренняя зарядка, еще с тех пор, когда она едва держалась на ногах, почти не говорила и совсем не умела смеяться. Зоя старалась не пропускать ни одного утра, даже если работала ночью, даже если спала не больше часа, даже если надо было срочно бежать куда-нибудь ни свет ни заря. Эта утренняя зарядка была и ее любимой тоже. Вон как Аленушка порозовела, рыбка моя золотая.

Потом они еще немножко потанцевали, попрыгали на кровати, хором спели песню «Ах вы, дети мои, дети, распрекрасные мои» на мотив «Ах вы, сени мои, сени» — и пошли наводить порядок в танковых войсках, потому что со стороны кухни уже доносились звуки дежурного утреннего скандала, и если вовремя не навести порядок, дело опять закончится взаимными доносами ее красавцев и судебным разбирательством с участием присяжных — Маньки и Аленушки. Присяжные всегда были кровожадны до невероятности, требовали высшей меры, но при этом давали понять, что неподкупность и принципиальность — понятия абстрактные и лично им, присяжным, глубоко чуждые. Зоя их позицию горячо одобряла, потому что ее красавицы вымогали в качестве взятки у ее красавцев всегда что-нибудь в высшей степени полезное — внеочередной поход в зоопарк, урок игры на гитаре, предоставление компьютера в полное распоряжение аж на целый час, чтение сказки перед сном… Манька иногда требовала пирожное с кремом, но без всякой надежды на успех — Зоя раз и навсегда запретила подобные взятки, и подсудимые никогда в жизни ее не ослушались бы.

Сегодняшний утренний скандал имел, похоже, какую-то очень серьезную причину. Просто чрезвычайную причину! Потому что Федор и Сережа, только что оравшие друг на друга, при появлении в кухне Зои и Аленки мгновенно заткнулись, отвернулись в разные стороны и дружно сделали вид, что целиком поглощены домашним хозяйством — чай заваривают, чашки вынимают, то, се… Зоя насторожилась.

— Ну, давайте, колитесь уже, — минутку выждав, поторопила она. — Быстро, быстро… Некогда мне тут с вами в партизанов играть.

Ее красавцы изобразили искреннее непонимание, но тут откуда-то из-под стола вынырнула Манька, внимательно посмотрела на обоих, прикинула что-то в уме, расплылась в довольной улыбке и заявила:

— Мы с Сережей в бассейн пойдем. А потом в магазин. В игрушечный. А потом в парк. На карусели кататься. Или даже на чер-р-ртовом колесе.

Это была такая запредельная взятка, что Зоя почти испугалась: что же такое Сережа натворил? Если согласится — дело серьезное…

— Ага, размечталась! — заорал Сережа пронзительным мальчишеским фальцетом, забыв от возмущения, что уже пару месяцев умеет говорить солидным взрослым баритоном. — Сама лезет куда попало, в потом в бассейн ее веди! Маленькая, а наглая, как… Клавдия Степановна!

— Заткнись! — тут же заорал и Федор. — Ты с кем разговариваешь? Мария хоть маленькая — вот и лезет! А ты взрослый, да? А кто в дом всякую дрянь тащит? И оставляет где попало, а?

Манька опять нырнула под стол, затихла и только посверкивала из-под края пластиковой скатерти любопытными бесстрашными глазами.

— Всем молчать, — приказала Зоя, усаживаясь на свое любимое место в уголке за холодильником и устраивая Аленку у себя на коленях. — Всем сесть за стол и немедленно приступить к завтраку. Мария, я кому сказала? Так. Теперь все едят, сохраняют спокойствие и отвечают на мои вопросы. Проводится предварительное следствие.

В ходе предварительного следствия выяснилось, что сегодняшний дежурный утренний скандал начался еще вчера вечером, когда Федор обнаружил спрятанную за монитором пивную бутылку — причем не совсем пустую! В ярости он уже готовил для Сережи физическую расправу, но оказалось, что никакого пива никто и не думал пить, просто Сережа попросил у соседки Елены Васильевны ложку спирта, чтобы почистить клавиатуру и мышку, а то все хватаются грязными руками, а потом пальцы к буквам прилипают. Можно так жить? Ну вот, Елена Васильевна и плеснула пару ложек спирта в единственную тару, которая под рукой оказалась. А Федор, не разобравшись, сразу: что это такое, что это такое! Ничего такого, обыкновенный спирт. Он, Сережа, не такой дебил, как Федору кажется. В общем, вчера немножко покричали — и забыли. А сегодня, пока Федор мучил Сережу этими своими дурацкими гантелями, Манька добралась до бутылки и, кажется, попробовала содержимое. Между прочим, бутылка почему-то на подоконнике оказалась! А он, Сережа, ее за монитором прятал! Некоторые сами переставляют бутылку куда попало, а потом других обвиняют…

— Мария, — строго спросила Зоя, стараясь не засмеяться. — Ты что, правда спирт попробовала?

— Ага, — охотно созналась Манька, тараща невинные глаза. — Но я совсем немножко.

— Немножко — это как?

Манька повертела головой, отыскивая наглядное пособие, ухватила с подоконника мелкий узкогорлый графинчик из-под виноградного уксуса и, скосив глаза к носу, осторожно понюхала и слегка лизнула край пробки. Сморщилась, сделала вид, что плюет, поставила графинчик на прежнее место и опять уставилась на всех с явным интересом и ожиданием.


— Ну и как, понравилось?

Сохранять строгость было уже совсем трудно — Федор с Сережей откровенно ржали, и даже Аленка потихоньку хихикала, прижимаясь личиком к Зонному плечу.

— Ужасная гадость! — выразительно сказала Манька. — Прям как твой яд для ног.

— Господи помилуй! — испугалась Зоя. — Ты что, мой яд для ног тоже пробовала? Когда?

— Ну, когда ты ноги мазала, а я тебе коленку лизнула… — Манька с недоумением оглядела всех по очереди и недовольно засопела. — Чего это вы смеетесь? Сережа, так мы в бассейн не пойдем, да?

Теперь оба ее красавца насыпались на Маньку с упреками, обвинениями и нравоучениями, но Маньке все это было как об стенку горох, и Зоя в воспитательный процесс не вмешивалась. Пусть их. Мальчики таким способом проявляют заботу и ответственность, а до Маньки, может быть, когда-нибудь все-таки дойдет, что она не пуп земли. Хотя, надо признаться, никаких таких маний величия за ребенком не замечено, зря Сережа палку перегибает. У Маньки просто нормальный детский эгоцентризм… Ну, почти нормальный. Она очень самостоятельная и независимая. Решительная и отважная. Сильная девочка. Вот Аленка — слабенькая, поэтому такая зависимая. Но Аленка редкая умница-разумница, и за нее тоже не страшно. И за Сережу не страшно, и, тем более, за Федора. Ни за кого из своей большой семьи Зоя давно уже не боялась, и это было самое прекрасное и удивительное, что только могло случиться в жизни. Ах, как хорошо. Как хорошо быть дома. Как хорошо одновременно слушать тихий стук Аленкиного сердечка рядом со своим сердцем, сердитый Сережин баритон, время от времени срывающийся на октаву вверх, Манькины гор-р-рячие пр-р-ротесты и сдержанные реплики Федора. Когда-нибудь она освободит три дня подряд, и все эти три дня проведет дома. Целых три дня, с утра до вечера и с вечера до утра, будет возиться с детьми и варить обед, и мыть, и стирать — в общем, целых три дня подряд будет жить в свое удовольствие. Ну, сегодня тоже можно немножко пожить в свое удовольствие, часа два у нее есть, правильно девочки сделали, что ее разбудили…

— Все, не будем терять времени, — остановила она очередную Сережину воспитательную сентенцию. — Манька и половины не понимает, а ты только расстраиваешься. Зачем? Все равно ты ее любишь.

— Да, — подумав, подтвердил Сережа. — Но это нелегко.

Манька загалдела что-то в том смысле, что если кому-то нелегко, то она всегда готова помочь, Аленка тихо смеялась Зое в шею, Федор позвякивал посудой, убирая со стола, а Зоя сидела и жила в свое удовольствие. Вот еще хорошо бы борщ сварить — и можно будет считать, что жизнь удалась.

Жизнь удалась. Очень, очень. Борщ ей помогала варить вся семья — кроме Сережи, его отправили за хлебом и сметаной, — и борщ получился совершенно необыкновенный, темно-бордовый от свеклы, с тонко шинкованной свежей капустой, со звездочками молодой морковки, душистый от всяких травок, заправленный кисленьким яблочком, густой до невозможности — в пятилитровой кастрюле ложка стояла как вкопанная. Именно такой борщ просто обожала вся ее семья, и Елена Васильевна такой борщ обожала, надо ее обязательно пригласить к обеду, очень жаль, что самой Зое придется уйти до обеда, ну, ничего, сегодня она вернется пораньше — тогда и поест, как все нормальные люди. А пока время еще есть, она успеет и навести порядок в шкафу, и выбросить мусор, и погладить костюмчик — имеет она право раз в жизни выйти из дому в приличном виде? И почему ей никто не сказал, что она до сих пор ходит по дому в ночной рубашке? А Манька — вообще без рубашки ходит, сверкает голым пузом. Ну и что такого, что Федор тоже без рубашки? Это совсем другое дело, мальчикам можно. Давайте брать пример не с мальчиков, а с девочек — таких, например, как Аленка. Она с самого утра в платьице и, между прочим, как-то ухитрилась это платьице ничем не заляпать, а ведь тоже борщ варить помогала! Федор джинсы вчера постирал, где они? А, вот. Спасибо, Феденька. И пока она выносит мусор, пусть кто-нибудь разложит гладильную доску и включит утюг.

Жизнь удалась. Она все успела, даже одеться не торопясь, даже слегка уложить волосы феном, даже почитать девочкам про Маленькую Бабу-ягу, потому что позвонила Томка и сказала, чтобы Зоя не торопилась, Серый за ней заедет и сам в клуб отвезет, ему все равно по пути, так что нечего Зое по троллейбусам время терять. И Зоя не стала терять время по троллейбусам, а вышла из дома как раз в тот момент, когда под арку бесшумно вплыл страшненький броневичок Серого. До чего нелепо выглядит, в который раз подивилась Зоя. Просто глюк на колесах. Ночной кошмар. При свете дня этот ночной кошмар выглядел особенно безобразно, и Зоя, подходя к машине, как всегда, не выдержала и захохотала в голос, вспоминая рассказ Томки о том, как Серый регистрировал этот глюк в ГАИ. Там даже какую-то специальную комиссию создавали, и эта специальная комиссия долго решала, как можно классифицировать этот глюк. Наконец решили, что это вездеход, чем подвигли Серого к новым конструктивным изменениям, — через полгода броневичок действительно стал вездеходом, спокойно шлепал через речки и болота, овраги и буераки и даже умел плавать, хоть и не слишком быстро. И все эти нововведения красоты ему, мягко говоря, не прибавили.

Зое машина Серого страшно нравилась. Это была вообще единственная в мире машина, которая ей нравилась.

Глава 3

Павел проснулся от того, что хлопнула входная дверь. С чего бы это его входной двери хлопать в такую рань? Да и в любое другое время ей хлопать совершенно не с чего. К нему никто не приходит и, соответственно, от него некому уходить.

Хотя да, он же не у себя, он вчера у Макарова остался. Тогда и вовсе странно — куда Володьку могло в такую рань понести? По всем приметам, этот паразит должен был валяться пластом до полудня и мечтать об антидоте. Вот если именно за антидотом и погнал?..

Павел встал и пошел в ванную, заранее раздражаясь от того, что сейчас увидит. Макаров был невероятно, просто патологически неряшлив. В ванне у него могло оказаться что угодно — от недоеденного бутерброда до старого грязного ботинка, включая растрепанный каталог отделочных материалов и бриллиантовую запонку. На днях Павел отлепил от подсохшей мыльной лужицы на дне макаровской ванны пачку листов, сшитых толстой ниткой и пропечатанных сургучной печатью. Макаров безумно обрадовался — оказывается, это утвержденный проект, и он этот проект два дня искал. Паразит.

Странно, но сегодня в ванной был относительный порядок. Никаких грязных башмаков, пустых бутылок и утонувших бриллиантов. Так, по мелочи кое-что: полотенце валяется на полу, пара драных носков свисает с полочки перед зеркалом, да вчерашний макаровский пиджак аккуратно надет на корзину с грязным бельем. Паразит.

И кухня сегодня поражала воображение невиданным благолепием: пустая чистенькая мойка, горячий чайник, два куска хлеба и несколько лепестков не слишком черствого сыра, трогательно уложенных на бумажной салфетке посреди до блеска вымытого стола. Гостей этот паразит ждет, что ли? И куда он в такую рань отправился? За угощением для ожидаемых гостей или все-таки себе за опохмелкой? Нет, надо наконец ему рыло начистить. Друзья они или не друзья? Друг Макаров помог Павлу, как не всякий родной сумел бы. Долг платежом красен. Теперь — очередь Павла помогать другу Макарову. И он поможет, пусть друг Макаров даже не сомневается. Так поможет — мало не покажется. Сначала рыло начистит, а потом сдаст наркологам. Жаль, что в городе пока мало кого знает. Надо у ребят на работе поспрашивать, кто тут у них лучший нарколог. Или самому заняться? Вот прямо сейчас и заняться, если этот паразит вернется с бутылкой.

Макаров вернулся без бутылки, зато аж с двумя пакетами, полными всякой еды.

— Проснулся? — виновато спросил он, всовывая в кухню румяную, веселую, совершенно не похмельную физиономию. — Это я тебя разбудил? Извини, я старался тихо, честное пионерское… Брось эту гадость, я всего приволок, сейчас чего-нибудь толкового приготовлю. Хочешь салатику? С крабовыми палочками… Я и салатик могу, и все могу. Ты чего будешь — чай, кофе? Я печенья принес, хорошего, с орехами. И шоколадку, тоже с орехами. Погоди, сейчас я разуюсь и быстренько все приготовлю. Я умею, ты не бойся…

Рыло ему, кажется, можно было еще не чистить. Но пока Володька ловко и действительно очень быстро готовил — и салат, и яичницу с ветчиной, и даже спагетти с каким-то рыжим и невозможно острым соусом, — пока они сидели за столом, Павел, слушая несмолкаемый треп этого паразита, все думал о том, как бы поумнее завести разговор о пагубности привычек типа ежедневного пьянства, казино и всякого такого…

— Ты чего молчишь? — вдруг спросил Макаров сердито. — Ты на меня не молчи! Размолчался тут… Ты что думаешь, я не понимаю, да? Ну, алкоголик, так что ж теперь, алкоголик — не человек? На него, значит, молчать как попало можно? Обидно же, честное пионерское.

— А что говорить? — хмуро буркнул Павел. — Сам же сказал, что все понимаешь. Паразит.

— Ну вот, совсем другое дело! — обрадовался Макаров. — Хоть какие-то человеческие чувства! А то сидит, как статуй железобетонный. Я уж подумал, что тебе на меня наплевать.

— А тебе на себя не наплевать?! — совсем обозлился Павел. — Ты знаешь, что я думал, когда ты в магазин ходил? Я думал: придет с бутылкой — изметелю до полусмерти! В кровь изобью! А потом лечить буду! Чтобы не то что пить — нюхать не мог! Володь, ведь не дурак же ты! Ведь сам понимаешь! Смотреть же на тебя невозможно!

— Тихо, тихо; тихо, — заговорил Макаров примирительно. Морда у него была дово-о-ольная. — Чего ты так разволновался-то? Хе! Я думал: стальные мышцы, нейлоновые нервы, а вместо сердца — пламенный мотор… А ты у нас вон какой впечатлительный. На меня даже мама так не орет, честное пионерское. Паш, ты меня это… э-э… ты меня прости. Я ж понимаю, ты целую неделю со мной возишься — кому хочешь надоест. Ты не думай, на самом деле я не алкаш… Не, конечно, не такой трезвенник, как ты! Боже упаси. Бывает иногда — Новый год, Первое мая, День защиты детей, то, се… Да не злись ты, я так, болтаю. Я правда редко пью, да и не люблю я этого дела — у меня поджелудочная сразу реагирует, зараза. Это ты в такой момент попал… э-э-э… неудачный. Бывшая моя замуж собралась и меня на свадьбу пригласила. Ничего себе, да? Ну, я и загулял чего-то. Даже и не знаю с чего. От возмущения, что ли? Мне ж на нее сто лет наплевать. А вот прорезалась — и осатанел… — Макаров глубоко задумался, сложив губы трубочкой, подняв брови и вытаращив глаза, и наконец нерешительно предположил: — А может, еще не наплевать? Паш, ты чего опять молчишь?

— Слушаю. — Павел допил чай, встал и принялся собирать грязную посуду. — У тебя опять горячей воды нет. В чем погреть можно?

— Горячей воды ни у кого нет… — Макаров тоже поднялся, стал хлопать дверцами шкафов, заглядывать под мойку, зачем-то полез на антресоли. — Где-то большая кастрюля была… Да черт с ней, брось, я потом все помою. Давай лучше мы сегодня с твоей хатой разберемся, а? Ты не думай, я не только карандашиком умею, я и руками все умею, честное пионерское… Кафель, линолеум, обои поклеить, покрасить чего… А? Мне это запросто. Я вообще, может, в душе не архитектор, я в душе, может, штукатур-маляр. Плиточник-отделочник. А в четыре руки мы все мухой закончим! Ты какой кафель купил?

— Никакого. Когда мне кафель было покупать? — не удержался от упрека Павел, но Макаров скроил такую виноватую рожу, что Павлу даже жалко его стало. Вон как Володька переживает… Хоть и паразит, конечно. — За кафелем я сегодня собирался. Помнишь, ты о каком-то магазинчике говорил? Нарисуй, как проехать, я там один разберусь. Мне еще на рынок надо бы, и посуду кое-какую посмотреть, и утюга у меня нет… В общем, сегодня помотаться придется. А ты вот что… Конечно, это не мое дело… Но знаешь, Володь, ты бы сегодня к матери забежал, а? Она позавчера так расстроилась, а ты даже не позвонил ни разу.

— Черт, — сказал Макаров с тихим отчаянием. — Черт, черт, черт… Ну вот откуда ты на мою голову, правильный ты наш? Прям застрелиться хочется, честное пионерское!.. От глубокого стыда за собственную низость. В чайнике вода осталась? Нет? Поставь побольше, я хоть из чайника побреюсь, что ли… Пойду, правда, позвоню пока. У меня голос очень хриплый? А-а-а, о-о-о, у-у-у… До-о-о, ре-э-э, ми-и-и, ми-ми-ми!

Макаров, придурковато блея на ходу, ускакал в прихожую, а Павел, наводя порядок на столе и в холодильнике, с интересом прислушивался, как Макаров орет в трубку:

— Ма! Я сволочь! Я соскучился! Чего ты мне говорила? Чего я тебе говорил? О-о-о, какой я мерзавец!.. О-о-о, как ты была права!.. И зачем я на свет появился, и зачем ты меня родила?!

Раздался страшный грохот, что-то стеклянно хрустнуло и мелко рассыпалось по полу, Макаров приглушенно чертыхнулся и опять заорал:

— Ма! Слышишь? Это я лбом в пол бью! Или ты меня немедленно прощаешь — или я немедленно еду к тебе! А?.. Все, еду. Тебе чего привезти? Не, я чего-нибудь придумаю. А не знаю. А чего-нибудь хорошего. Ну, все, ну, пока, ну, целую, ну, жди. Привет Антигриппину… то есть как его… ага, Эффералгану, конечно! Да ничего я не издеваюсь! Да ничего я не забыл! И Кысю помню, да, Моисеевну, и ей привет! И Шебутятине привет, и Леди Ди-Ди-Ди! Во, я знаю, чего я привезу! Я рыбки твоим тварям привезу! Они какую рыбку любят? Они белую или красную рыбку любят? А осетра они будут жрать? Ну все, все, я бриться пошел, и практически сразу — к тебе…

Макаров бросил трубку, ахнулся на четвереньки и стал собирать с пола какие-то осколки, ручки, карандаши, ключи и вообще что-то неопознаваемое. Наткнулся взглядом на ноги стоящего в дверях Павла, не вставая с четверенек, задрал голову и горестно сообщил:

— Опять мобильник разбился. Из чего эти стахановцы их клепают хоть? Чуть что, сразу хрясь — и вдребезги. Э-э-эх, третий мобильник за месяц, даже обидно, честное пионерское… Зато ключи нашел, запасные. Возьми, вечером опять ко мне приедешь, да? Чего тебе в пустой хате делать? А здесь мы чего-нибудь интересненькое затеем. Ты плов любишь? Я сто лет о плове мечтаю. От матери вернусь — и сразу плов… Посидим, поговорим. А, Паш?

Макаров, кряхтя и чертыхаясь, поднялся, протянул Павлу связку ключей и с надеждой уставился на него. Павел подумал и взял ключи. Жить в совершенно пустой, да к тому же еще недоремонтированной квартире действительно не удобно, а тут хоть Макаров у него на глазах будет. К тому же трезвый Макаров ему страшно нравился, слушать его было — одно удовольствие, да и кой-какие вопросы у Павла к Володьке накопились.

— Езжай уж скорее, — нетерпеливо сказал Макаров, глянув на часы. — И я прям сейчас побегу. Быстрее сядем — быстрее выйдем. А то пропадешь на целый день, а мне, значит, ждать… Давай, давай, нечего резину тянуть…

Павел вышел из подъезда и с удовольствием огляделся. Во дворе макаровского дома он всегда оглядывался с удовольствием. Макаров говорил, что дом этот — бывший обкомовский, его специально для местной партийной элиты строили, со всеми вытекающими из этого последствиями. Где тот обком и где та партийная элита? А последствия до сих пор функционируют: никаких кодовых замков, но в каждом подъезде — по охраннику, причем не просто пятнистые амбалы из подозрительных агенств, а нормальные милиционеры, с нормальным боевым оружием, с нормальной связью, с нормальными, спокойными глазами… Двор — огромный, густо заросший жасмином и розами — обегала по периметру широкая полоса безупречного асфальта. С одной стороны — въезд в подземную стоянку, рядом — стоянка открытая, небольшая, машин на десять, но тоже с будочкой охраны. С другой стороны — своя котельная, Макаров говорил, что и автономная электростанция есть, только она ни разу не понадобилась, с электроэнергией перебоев сроду не бывало. И все это хозяйство огорожено высоченным забором из замечательно красивого чугунного кружева, впечатление от которого слегка смазывали большие железные ворота, выкрашенные почему-то в защитный цвет. Зато ворота разъезжались в стороны совершенно бесшумно, а рядом с ними торчала еще одна будка с охраной. И даже, кажется, с видеокамерой. Прямо за воротами — огромный, как колхозное поле, газон, посередине которого — широкая каменная лестница, полого спускающаяся прямо к набережной, к небольшому чистенькому пляжу, открытому ресторанчику и лодочной станции. И это — в самом центре города, в трех минутах ходьбы от транспорта, магазинов, поликлиник, отделений связи, кафешек, детских садов, игровых автоматов, табачных киосков и прочих достижений и безобразий цивилизации. Во в каком доме Макаров жил.

Правда, и тот дом, в котором Володька ему квартиру сосватал, Павлу тоже очень нравился. Построен он был лет пятьдесят назад на высоком берегу, почти над обрывом, где раньше громоздились древние, чуть ли не дореволюционные частные домики, утопающие в старых садах. Домики снесли, дом построили, собирались рядом еще что-то строить, но вовремя спохватились: грунт слабоват. И овраг рядом, мало ли… И остался стоквартирный кирпичный дом посреди старых брошенных садов в гордом одиночестве. Потом жильцы эти сады постепенно обиходили, почистили, беседок понаставили, скамеечек… Вот странно — никакая шантрапа в этот сад не лезла, никто в беседках бутылками по ночам не звенел, никто скамеечки не ломал, никто в подъездах стены не разрисовывал. Провинция. И квартира была хорошая — одна комната, зато двадцать шесть метров, и угловая, двухсветная, из нее спокойно две нормальные комнаты можно сделать. И кухня почти пятнадцать метров, и ванная — хоть танцуй, и кладовка, и два балкона… Балкончики, правда, крошечные, но ведь два же! И потолки почти четыре метра. Вот ведь люди строили. Павел до сих пор поверить не мог, что у него такая квартира. Он недавно вообще поверить не мог, что у него будет хоть какая-нибудь квартира. Да если бы не Макаров, у него и не было бы никакой квартиры. Повезло. Просто вот ни с того ни с сего, ни за что ни про что, на ровном месте — повезло неслыханно.

Охранник выглянул из будки на стоянке, внимательно посмотрел, сдержанно кивнул. И тот, который у ворот, тоже посмотрел внимательно, тоже сдержанно кивнул, открыл ворота. От всех этих кивков и взглядов у Павла настроение еще поднялось — узнают, уважают… Вот еще чем хороша провинция.

И еще — компактностью. Уже через семь минут он без труда нашел по нарисованному Макаровым плану очень неплохой магазинчик и целый час с удовольствием бродил от стенда к стенду, рассматривая образцы панелей, кафеля, пленок и всяких прочих обоев. Продавцы под ногами не путались, не пытались ничего ему всучить, на вопросы отвечали толково, а под конец даже посоветовали не торопиться — в понедельник поступит кое-что новое, не хуже этого, но дешевле. Из благодарности Павел купил четыре банки обойного клея и в замечательном расположении духа вышел из магазина.

И увидел Зоин дом. Прямо напротив, на другой стороне площади. Ведь час назад мимо проезжал — и не узнал. Правда, ночью он к нему с другой стороны подъехал, со двора, и темно было… Но сомнений никаких, это Зоин дом. Те же вычурные балкончики, те же колонны, те же карнизы необыкновенной ширины. Павел не видел здесь другого дома с таким количеством архитектурных излишеств. Хотя кто его знает… Надо объехать и посмотреть, если там во двор ведет арка — значит, он.

Арка была та же самая, и двор тот же самый, хотя двор Павел ночью, конечно, не очень рассмотрел. Ну, сейчас-то он его рассмотрит как следует. Абсолютно не задумываясь над тем, зачем ему рассматривать чужой двор, Павел приткнул машину на свободном пятачке возле невысокой кирпичной стеночки, углом огораживающей мусорные баки, и, не выходя из машины, внимательно огляделся. Как в тылу врага. Даже перед собой как-то неудобно, ей-богу. Гимназизм. Теперь не хватало только отправиться в глубокую разведку — в ее подъезд, — и ломиться во все двери с оригинальным вопросом: «Сантехника вызывали?» Или дождаться, когда из ее подъезда выйдет какая-нибудь разговорчивая бабулька, и пристать к этой бабульке с интересной беседой.

Никакие бабульки из ее подъезда не выходили. И из других подъездов бабульки не выходили. Из первого подъезда вышли молодые мужик с бабой, вынесли два таза мокрого белья, стали развешивать свои пододеяльники на веревках, натянутых между стволами старых лип, раздраженно переругиваясь. Нет, эти не собеседники. Из другого подъезда выполз ветеран первой мировой в выцветших штанах с генеральскими лампасами и в желтой футболке с черной надписью «I’m good girl», полминуты постоял, громко сказал: «А?» — и уполз назад. Этот тем более не собеседник. И что они все по квартирам отсиживаются? Такая хорошая погода, не жарко еще, выходной — чего бы им не погулять во дворе? Наверное, все по дачам разъехались. У каждого здесь по шесть соток за объездной дорогой, в субботу и в воскресенье весь город картошку окучивает. Провинция.

Из Зоиного подъезда выскочила растрепанная девчонка с двумя огромными полиэтиленовыми мешками в руках, роняя на ходу и опять ловко подцепляя босыми ногами пляжные шлепанцы, понеслась в его сторону… А, ну да, это она мусор вынесла, в этом доме нет единственного архитектурного излишества — мусоропровода. Впрочем, в его доме тоже мусоропровода нет, и даже в макаровском нет. Мусоропроводы есть только в девятиэтажках в двух микрорайонах, и их жителей это обстоятельство нисколько не радует… Девчонка проскакала мимо машины Павла, не обратив на нее никакого внимания, пошвыряла свои мешки в контейнер и, пока Павел раздумывал, не поспрашивать ли ее, кто живет в подъезде, со страшной скоростью понеслась назад, опять роняя и подцепляя на бегу шлепанцы. Смешная какая. Вряд ли она что-нибудь знает о соседях. Современные подростки не интересуются жизнью посторонних людей. Хотя в какие времена подростки интересовались кем-нибудь, кроме себя?

— Федор! — заорала девчонка, остановившись у подъезда и задрав голову. — Выгляни в окошко, дам тебе горошка!

Нет, правда, какая смешная. Эти слова из детской сказки она прокричала таким тоном, каким командуют общее построение на плацу.

Занавеска в одном из распахнутых окон второго этажа ушла в сторону, и в окне появился молодой греческий бог. Да что там греческие боги! Любой греческий бог умер бы от стыда за свое несовершенство, увидев этого смертного.

— Федор, кинь ключ от почты, — без всякого восхищения небесным явлением приказала девчонка. — Там что-то светится, может, не реклама.

Небесное явление исчезло, и минуту, пока его не было, девчонка нетерпеливо приплясывала на месте, поддергивала великоватые ей джинсы, покрикивала в сторону окна: «Ну где ты там?» — и вообще всячески выражала неудовольствие. Было совершенно очевидно, что сумасшедшая красота этого Федора не производит на нее ровным счетом никакого впечатления. Умная девчонка. Хотя, возможно, они брат и сестра. Как правило, внешность родни никто просто не замечает.

Небесный Федор наконец опять появился в окне, покачал в пальцах ключик, блеснувший в солнечных лучах, прицелился и точно бросил его в протянутую вверх ладонь девчонки. Девчонка с удовольствием засмеялась и потопала в подъезд. Федор обвел внимательным взглядом двор, машину Павла будто не заметил, а мужику с бабой, которые все развешивали белье, молча кивнул. И они ему оба кивнули, и заулыбались, и помахали руками, а когда он исчез и занавеска опять опустилась, заговорили между собой уже не сердитыми, а добрыми голосами, и даже поулыбались друг другу. Красота — страшная сила. Павел поймал себя на том, что ему интересно наблюдать за не слишком активной жизнью этого двора. Какая там жизнь! А вот интересно. Интересно вычислять, кто из них кто, придумывать характеры, судьбы, имена и профессии… И прошлое, и будущее. С ним это и раньше бывало: увидит случайную сценку — и начинает вокруг нагромождать незнамо чего, а потом оказывается, что все гораздо проще, глупее и даже пошлее. И о Зое незачем ничего узнавать… И так он уже знает достаточно, чтобы не строить иллюзий. И к тому же надо все-таки заехать на рынок.

Павел совсем уже собрался уезжать, когда краем глаза заметил слева какое-то движение. Оглянулся — из-под арки во двор бесшумно, как привидение, вплывала вчерашняя реактивная керосинка, страхолюдное до изумления транспортное средство крутого Серого. Средь бела дня керосинка выглядела даже возмутительнее, чем показалось ему ночью. Откровенное корыто на колесах, причем колес три пары, чего он вчера не заметил. Он, оказывается, много чего вчера не заметил: на крыше за прожекторами — люк, по бокам, между передними и задними дверями, — скобы, на которых закреплены какие-то штуки, больше всего похожие на газовые баллоны, под днищем между второй и третьей парой колес — что-то вроде вентилятора… или это гребной винт? Нет таких законов, по которым этот ужас мог двигаться. И еще одно он ночью не заметил — каждый квадратный сантиметр этой керосинки мягко сиял безупречной, совершенно неуместной при таком-то дизайне полировкой. И очень темные стекла радужно блеснули в солнечном луче, на миг обнаружив свою непростую сущность. Пуленепробиваемые, что ли? Похоже. Неужели и вся эта вызывающая полировка — тоже броня? Ну-ну. Интересно, кто-нибудь уже пытался стрелять по этой керосинке? Не может быть, чтобы не пытались. Хотя бы ради восстановления эстетической справедливости.

Павел сидел, злился и совершенно трезво осознавал, что злиться он не имеет никакого права. Ну, приехал крутой Серый в гости к своей… ну, к этой… к своему лиху ветреному. Какое ему, Павлу, до всего этого дело? Кажется, вчера его об этом уже спрашивали. И вот на кой же черт он поперся с Макаровым в это убогое казино?

И когда же, наконец, этот мифический Серый вылезет из своей летающей тарелки?

Из летающей тарелки никто не вылезал, зато дверь Зоиного подъезда хлопнула, и во двор элегантно, как на подиум, вышла… в общем, вся из себя такая вышла! Светлый легкий шелк струился и льнул к фигурке, белые плетеные босоножки на плоской подошве эксклюзивно плевали на массовую моду, белая же сумка на узком ремне мерцала породистой кожей, а еще узкие черные очки, а еще причесочка — что-то такое гладкое, чрезвычайно стильное, ничего лишнего, — аккуратная темноволосая головка, высокая стройная шея, прямые развернутые плечи… Очень, очень. Вон, оказывается, какие топ-модели тут водятся. Интересно, видел Серый эту топ-модель раньше? Вот пусть и посмотрит сейчас. Пусть сравнит с хорошо известной нам оглоблей в красных трусах. Пусть подумает, за той ли он заезжает в казино и к той ли приезжает в гости.

Топ-модель шла через двор к арке не торопясь, не глядя по сторонам, на ходу роясь в своей породистой сумке. Потом захлопнула сумку, подняла голову, увидела машину Серого — и захохотала. То-то, позлорадствовал Павел. Нормальная реакция нормального человека.

Машина Серого дрогнула, противоестественным способом развернулась на месте правым боком к топ-модели, правая передняя дверца бесшумно открылась, и блистательная топ-модель ловко нырнула внутрь, несмотря на высокую подножку и узкую юбку. Так это что ж такое-то?.. Так это к кому сюда Серый ездит-то?

— Зоя! — Греческий Федор опять возник в открытом окне второго этажа и явно обращался к кому-то здесь, во дворе. — Зоя, Манька киселя просит. Можно?

— Можно! — крикнула топ-модель, выглядывая в открытую дверцу машины. — Можно, свари! Только не очень сладкого.

Она махнула греческому Федору рукой и захлопнула дверцу. Греческий Федор тоже помахал рукой и исчез из вида. Бронированное корыто Серого опять бесшумно развернулось на месте и исчезло в арке, будто его и не было никогда. Павел сидел, хлопал глазами и пытался слепить из всего увиденного хоть сколько-нибудь логичную картину. Картина не лезла ни в какие ворота.

Павел еще посидел, подумал — и полез из машины, краем сознания отмечая, что его ухоженная, вручную отлаженная, совсем еще не старая «десятка» гремит, даже стоя на месте с выключенным мотором, как пустое ведро. Не в пример полированной керосинке этого крутого Серого. Это сравнение тоже, конечно, настроения не улучшало.

И это тоже раздражало — подъезд нараспашку, никаких кодовых замков, тем более — никакой охраны. Провинция провинцией, но ведь вокзал — буквально в паре сотен метров. Заходи кто хочешь, делай что хочешь, хоть жить поселяйся. Вон тут сколько на первом этаже закоулков, и комнатки какие-то, забитые старой мебелью, велосипедами и детскими колясками. И — ни одного замка ни на одной двери. Слева — лестница в подвал. Павел спустился на несколько ступенек, заглянул вниз — под всем домом огромное помещение, чистенькое, хорошо освещенное, со множеством кладовок, и двери у большинства из них тоже нараспашку. Дикие люди. Телевизор не смотрят, что ли?

Так, на первом этаже никаких квартир нет. Павел поднялся на второй, попутно отмечая чистоту и ухоженность этого открытого всем ветрам, всем бомжам и всем террористам подъезда, умилился двум креслицам на площадке между лестничными пролетами, потрогал герань, буйно цветущую в многочисленных горшках на подоконнике, — надо же, живая! — и остановился на площадке второго этажа. Огромная какая, даже в его доме лестничные площадки меньше. За ее счет каждой из четырех квартир можно было бы добавить несколько метров жилой площади. Размашисто предки строили. Провинция!

Из какого окна греческий Федор кричал «Зоя»? Павел остановился перед первой дверью с левой стороны, попытался придумать более или менее правдоподобный повод для визита, ничего не придумал и решительно нажал кнопку звонка, расположенного почему-то очень низко, в метре от пола. Дверь почти сразу распахнулась, и на Павла молча уставился сердитый мальчишка лет четырнадцати. Или больше. Или меньше. Кто их разберет нынче, холеных да кормленых. Плечи — как у взрослого мужика, а физиономия детская.

— Здравствуй, — сказал Павел. — Ты почему в глазок не смотришь?

— А чего там? — ломким баском спросил мальчишка, не закрывая дверь, посмотрел в глазок, а потом потер его пальцем. — Ничего там такого… Здрасте. Да вы заходите, чего на пороге стоять.


Мальчишка еще шире распахнул дверь, приглашающее помахал рукой, повернулся и спокойненько потопал по длинному коридору, на ходу поддергивая широкие цветастые трусы. На голой спине у него скотчем был приклеен большой лист бумаги с крупной надписью черным фломастером: «Прошу как человека! Не мешай хотя бы чаз!» «3» было исправлено на «с» красным фломастером.

— Федор! — заорал мальчишка где-то там, в конце коридора. — Это к тебе! Почему это я всегда открывать должен? — Свернул направо и пропал.

Павел покачал головой, шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Нет, не смотрят в этом доме телевизор. И газет не читают. Просто недопустимое легкомыслие.

В конце коридора, теряющегося на горизонте, возникла фигура греческого Федора, тоже голого до пояса и тоже, кажется, в широких цветастых трусах. А, нет, это фартук. Веселенький такой фартучек с оборочками и бантиками. Странно нынче одеваются греческие боги. И еще было что-то странное, что никак не вязалось с этой ослепительной внешностью и чего Павел сначала не понял: Федор заметно хромал на правую ногу, и хромота эта была давней, привычной, уже вписавшейся в пластику тела и подчинившей ее себе. Врожденное что-то, что ли? Нет в мире совершенства… Бедный парень.

Бедный парень неторопливо подходил ближе, и Павел с каждым его шагом видел все больше подробностей. Ничего врожденного там и в помине не было. Страшный рваный шрам от бедра почти до щиколотки, грубый, ветвистый, как дерево, — наверное, все мышцы были порваны. На правом боку — еще ветка рваного шрама, правда, уже не такого страшного. Зато совершенно невероятный шрам на руке чуть ниже локтя — очень сложный перелом был, открытый и, скорей всего, осколочный. Похоже, потом его не один раз оперировали. И вся грудь в шрамах — тонких, длинных, неглубоких, нисколько не нарушающих гармонию безупречной мускулатуры и гладкой, слегка загорелой кожи. Федор поймал взгляд Павла, едва заметно усмехнулся и почесал грудь правой рукой. На правой руке не было указательного пальца и половины безымянного. Павел заметил эту снисходительную усмешку — и мгновенно успокоился. Кажется, тут жалеть некого. Вон как этот красавец ловко продемонстрировал все свои боевые раны. Может быть, еще и гордится ими? Ну да, шрам на роже мужикам всего дороже… Интересно, в каких таких сражениях он заработал всю эту неземную красоту? Ему, похоже, и двадцати нет. А шрамам — лет пять.

— Здравствуйте, — спокойно сказал Федор, подходя ближе и с пристальным интересом рассматривая Павла. Почти так же, как Павел только что рассматривал его самого. — Это вы отец Гарика? Я вас чуть позже ждал. Мне показалось, Зоя на час назначала. Извините, я в таком виде… Сейчас оденусь — и мы поговорим. Проходите вот в эту комнату, подождите, я через минуту…

Федор снял фартук — под ним были широкие цветастые трусы, а как же иначе, — и повернулся, собираясь уходить по коридору за горизонт, но тут Павел опомнился.

— Минуточку, минуточку, — заговорил он широкой прекрасной спине. На спине тоже был тонкий белый шрам, слева, прямо напротив сердца. — Я не отец Гарика, это недоразумение получилось!

Федор тут же повернулся к нему и без всякого удивления сказал:

— А, то-то я смотрю — рано… А чей вы отец? Или вы по поводу диплома?

— Да ничей я не отец! — Павел сам почувствовал, до чего глупо это звучит, и заторопился, пытаясь объяснить свое появление: — И я не по поводу диплома… Я вообще-то с Зоей хотел поговорить. По делу! А ваш мальчик дверь открыл и сразу: «Проходите, проходите!» И не спросил ничего, а я даже сказать не успел…

— А Зои нет, — спокойно прервал его скороговорку Федор. И замолчал, и уставился на Павла ожидающе.

— Ну да, это я уже понял, — скучно сказал Павел. — Жаль. Очень надо было поговорить.

Из-за горизонта по коридору понесся слоновий топот, и через секунду в пределах видимости нарисовался толстый румяный пончик — рыжий, веснушчатый и, естественно, в цветастых широких трусах. В этой семье, наверное, униформа такая. Пончик подскакал поближе, задрал щекастую мордашку, уставился в глаза Павлу веселыми любопытными глазами, просиял улыбкой и крикнул:

— Мама на р-р-работе!

Это о Зое, что ли? Мама… Во как. Этого Павел не ожидал.

— Так ведь суббота, — пробормотал он, думая совершенно о другом. — Суббота, выходной… Почему на работе? Где на работе?

— В клубе! — еще громче крикнул пончик, и попрыгал на месте, и помахал руками, и опять уставился в глаза Павлу веселыми круглыми глазами.

— Мария, помолчи минутку, — строго приказал Федор, снял трубку телефона, стоящего на тумбочке под зеркалом, нажал несколько кнопок своей изуродованной рукой — быстро, будто гамму проиграл, — и вопросительно глянул на Павла: — Вас как зовут?

— Павел. Павел Браун.

Федор кивнул, еще несколько секунд молчал, потом громко и четко сказал в трубку:

— Зоя, тебя ищет Павел Браун.

И отвел трубку на полметра от уха. Даже Павел слышал шум, который несся из нее, — грохот, ритмичные удары, музыка какая-то, пронзительные выкрики в такт музыке, и на фоне всего этого — сердитый женский голос, вроде бы слегка задыхающийся и прерывистый:

— Федор, я работаю! Через двадцать минут! Будет перерыв!

Федор положил трубку, подумал, пожал плечами и сообщил Павлу то, что он и так слышал:

— Через двадцать минут у Зои перерыв будет, может, успеете.

— А это где? — заторопился Павел. — Это как называется? Я недавно приехал, еще мало что знаю…

— Мама в клубе «Федор-р-р»! — опять крикнула рыжая Мария. — Трр-ренирует тётьков! — Подумала и добавила с явным удовольствием: — Жир-р-рных.

— Надо же, какая Мария, — сказал Павел, невольно улыбаясь. — Сколько же тебе лет, Мария?

— Аленушка, уведи сестру. — Федор смотрел на Павла, и тот сначала не понял, к кому он обращается.

А, вот к кому. В коридоре как-то незаметно появилась крошечная девочка… То есть ростом-то она была, наверное, не ниже пончика по имени Мария, но зато во всем остальном — полная ее противоположность. Тоненькая и бледненькая до фарфоровой прозрачности, с крошечными ручками и ножками, с пушистыми кудряшками цвета светлого янтаря — вся как портрет ангела в белом платьице, написанного акварелью гениальным художником. Девочка глянула на Павла спокойным, отрешенным, совершенно не детским взглядом и с серьезной вежливостью сказала:

— Здравствуйте.

Глаза у нее были написаны совсем другим художником. Нестерпимо яркие, сине-зеленые, полыхающие изнутри отсветами золотого пламени, слишком большие на этом худеньком личике с тонкими, прекрасными, нездешними чертами и размытыми красками.

— Сестры? — вслух удивился Павел. — С ума сойти… Совсем разные.

— Не р-р-разные! — энергично возразила рыжая Мария. — Я кр-р-расавица, и она кр-р-раса-вица!

— Аленушка, гони это чудовище одеваться. Сейчас с Сережей гулять пойдете, — сказал Федор, все так же внимательно глядя на Павла.

— До свиданья, — тихо сказала прекрасная Аленушка, полыхнула сине-зеленым взглядом, отвернулась к рыжей Марии и строго приказала: — Кыш.

И рыжая Мария беспрекословно подчинилась, повернулась и с топотом понеслась по коридору, а прекрасная Аленушка скользила за ней, как солнечный зайчик.

Сестры… Две дочки Зои. Может быть, это вовсе и не Зоины дочки? То есть, может быть, это дочки совсем другой Зои? Час назад он думал, что знает достаточно, чтобы не строить иллюзий.

— Так где этот клуб? — Павел глянул на часы — до Зонного перерыва осталось уже пятнадцать минут. — Я на машине, может, успею?

— На машине успеете… — Федор прислушивался к невнятному гомону в глубине квартиры, Павел был ему уже не интересен. — На машине — это мимо магазина направо, потом под железнодорожный мост — и вверх по шоссе, четыре троллейбусные остановки. Здание рядом со стадионом. Да вы его сразу узнаете…

— Спасибо, — заторопился Павел. — Большое спасибо, вы мне очень помогли. До свидания…

Он выскочил за дверь с таким видом, будто и правда сейчас бегом побежит, но когда дверь за спиной захлопнулась, остановился и зачем-то стал прислушиваться к нарастающему гомону за этой дверью. Никакой звукоизоляции. В своей квартире он в первую очередь сделает хорошую дверь.

— Сережа, уже больше чаз-з-за прошло. — Голос Федора, спокойный и слегка насмешливый. — Кто с девочками будет гулять? Обед скоро…

— При чем тут чаз-з-з? — заорал издалека ломкий басок. — Зато ты английского почти не знаешь!.. И почему это я всегда с ними гулять должен?!

— Потому, что ты старший брат, — назидательно ответил Федор. — У тебя обязанности. Или ты сюда случайно забежал, на компьютере поиграть?

Сережа еще что-то возмущенно кричал в том смысле, что он не играет, а работает, но Павел уже не прислушивался. Он медленно шел вниз по лестнице, пытаясь уложить новые детали в ту мозаику, которую раньше составил в более-менее ясную картину. Детали не укладывались. Ну, допустим, Серый сегодня увез из этого дома ту Зою, которая мать троих детей. Тогда какую Зою в этот дом Серый привез ночью из казино? И вообще, сколько в этом доме Зой, которых Серый без конца возит туда-сюда?

В принципе, можно съездить в этот клуб. Посмотреть вплотную, что там за Зоя такая работает. Просто так, из академического интереса. Ведь он еще вчера решил, что никакого интереса, кроме академического, у него в этом деле нет.

Глава 4

— Риточка Николаевна, не убегайте, вам еще на массаж обязательно, разве можно пропускать? И пусть Андрей Антонович ваше сердце послушает. Что-то мне кажется, что вы с физическими нагрузками перебарщиваете… А? Дома сильно устаете?

Ни с какими нагрузками эта Маргарита Николаевна, конечно, не перебарщивала. Разве только с нагрузками на печень. Даже на занятия с бутербродами ходит, вы подумайте! Ручками похлопает, ножками потопает, а в перерыв садится в уголке — и за три минуты уминает во-о-от такой кусок черного хлеба с во-о-от таким куском соленого сала. А потом запьет все это кофейком из термоса, закусит шоколадкой — и голодает до следующего перерыва. Аж пятнадцать минут. И буквально после каждого занятия: «Зоенька, почему я так медленно худею?» Почему, почему… Потому, что так быстро толстеешь.

Зоя вздохнула и постаралась подавить раздражение. Это все из-за того, что страшно есть хочется. И еще два часа терпеть. А Риточка Николаевна сейчас схавает остатки своего бутерброда, после массажа закусит шоколадкой, а потом отправится в какую-то безумно дорогую кафешку с такими же спортсменками — с мороженым, с тортиком и с коньячком отпраздновать успешное окончание очередного занятия.

Хоть бы уж никто больше не подходил с разговорами. Через десять минут вторая группа ввалится сытым прайдом, начнет трясти фигурами под оглушительную музыку. Надо Генке сказать, что ли, чтобы не врубал на полную мощность… И почему так трудно именно с первыми группами? С ее любимыми девочками, призерами и чемпионами, — одно удовольствие.

Нет, не удастся отдохнуть. Вон, новенькая идет. Красавица. Это ее сегодня Томка привела. Зачем? Этой красавице, на взгляд Зои, совершенно не нужно ничего корректировать в роскошной фигуре.

Красавица подошла, вальяжно плюхнулась на скамеечку рядом с Зоей, помолчала немного и неожиданно робко спросила:

— Слушай, можно еще на час остаться?

— Зачем? — удивилась Зоя. — Вам дополнительные нагрузки не нужны. Вы в хорошей форме.

— Да ладно тебе — «вы»… Давай на «ты», а? — Новенькая опять помолчала, повздыхала и решительно заявила: — Я вот такую форму хочу. Как у тебя. Сделаешь, а? Любые деньги плачу… Меня Нина зовут, ты помнишь?

— Помню. Вас… тебя Тамара привела. — Зоя тоже помолчала, повздыхала и, несмотря на обещание любых денег, все-таки решила быть честной. — Особых достижений ты не добьешься. Ну, может, будешь на руках ходить, на мостик вставать, еще какие-нибудь пустяки… А чтобы что-то серьезное — это с юности каждый день по нескольку часов. И несколько лет подряд. Оно тебе надо? Похудеешь только.

— Да! — горячо сказала Нина. — Начхать мне на достижения! Мне главное, чтобы фигура была, как у тебя! Смотри, как на тебя все мужики пялятся!

Она кивнула на балкон над залом, где мужики обычно наблюдали за занятиями своих спортсменок. Или чужих спортсменок. Зоя машинально оглянулась. Мужики действительно пялились.

— Все-таки какие бабы бывают… закомплексованные, — сказала Зоя с досадой. — Ты хоть на себя в зеркало смотрела? Это они на тебя пялятся. Неужели не видишь?

— Не вижу, — заявила закомплексованная Нина довольным голосом. — Так я останусь, да?

— Ладно, — согласилась Зоя. — Оставайся. Только не ешь, не пей и не кури в перерыве. Лучше иди полежи на матах, вон там, за ширмой. На спине, а руки — в стороны. Иди, а то мне еще позвонить надо, забыла совсем.

Ей просто хотелось посидеть одной в тишине и с закрытыми глазами, про звонок она сказала просто так, чтобы прогнать эту Нину. Но вот сказала — и сразу вспомнила, что позвонить действительно надо, она так и не поняла, кто там ее искал и зачем вообще звонил Федор. Зоя пошарила на скамеечке вокруг себя, вытащила мобильник из-под полотенца и на минуту задумалась: может, сходить к общему телефону в холле, чего деньги тратить? Но у общего телефона всегда народ толчется, так она весь перерыв прождет. Зоя еще немножко помедлила, ожидая, кто кого первый задушит — она жабу или жаба ее, вспомнила, что в понедельник обещали дать зарплату, и без особых угрызений совести решила позвонить все-таки по мобильнику.

— У тебя все в порядке? — спросил Федор, не дав Зое даже слова сказать. В домашнем телефоне не было никакого определителя, но Федор каким-то непостижимым образом всегда точно знал, когда звонит Зоя.

— В порядке, в порядке, — успокоила она Федора. — Чего так сразу… У вас там как? Ты-то чего звонил? Я не поняла — кто меня искал-то? Очень шумно было.

— Да Браун какой-то искал. Говорит — по делу. Нашел?

— Не знаю никакого Брауна, — удивилась Зоя. — Какой такой еще Браун?

— Павел Браун. — В голосе Федора появилась настороженность. — Черный такой. Вернее — коричневый. Прям вылитый Браун… Я что, зря ему сказал, что ты в клубе?

— Павел? — Зоя даже растерялась. — Зачем это он меня искал? Ладно, ты не тревожься, я его знаю. Ну, пока, у меня перерыв заканчивается.

Она сунула телефон опять под полотенце и оглянулась на балкон. Что ей в прошлый раз показалось? Когда эта закомплексованная Нина показывала на балкон и говорила, что мужики пялятся… Ей показалось, что среди обычных зрителей мелькнул кто-то новый, но чем-то знакомый. Вчерашний черный Павел? Вернее — коричневый. Вылитый Браун. Надо же, какие фамилии появляются в нашей очень средней полосе…

Никаких Браунов сейчас на балконе не было, обычный состав, знакомые все лица. Одно наглое лицо, кажется, закурить собирается. Зоя свирепо нахмурилась и показала мужику кулак. Тот торопливо сунул пачку сигарет в карман и поднял ладони: Гитлер капут. То-то. Приказать, что ли, балкон закрыть? Но бабы охотнее ходят на занятия, если с балкона на них смотрят и законные, и знакомые. На иную глянешь — нет, больше двух недель не выдержит. А она месяц ходит, и два, и три, и полгода ходит… И деньги несет. Ладно, не будет она приказывать балкон закрывать.

В зал из раздевалки повалила новая группа. Ну, эти еще ничего. Из этих, по крайней мере, никто обед с собой не носит. И, кажется, нет ни одной, кто был бы шире пятьдесят четвертого размера. Правда, и тех, кто был бы уже, тоже раз-два и обчелся. Где там закомплексованная Нина? Становимся, рыбы мои золотые, становимся… Ген! Музыку в два раза тише. А то к концу занятий никакого голоса не останется.

Да, с этими уже куда легче. Эти уже за сердце не хватаются, на пол не садятся, скакалками друг друга не травмируют и перерыва через каждые пятнадцать минут не требуют. И Андрей Антонович ими доволен, говорит, почти все курить бросили — а никто не пополнел. Все-таки как приятно видеть плоды своей работы. Такие гладкие, румяные, здоровые плоды с ясными глазами и спокойным дыханием. Молодцы. И новенькая Нина молодец, вон как честно скачет, старается вовсю, почти два часа движений, а дыхание хорошее, только немножко взмокла с непривычки. Говорили же ей — не пей в перерыве! Или, на всякий случай, к Андрею Антоновичу эту Нину послать? Справки-то она принесла нормальные, но сейчас любую справку за пять копеек напишут. А за пять долларов — полкило сушеных справок…

Зоя прыгала, бегала, показывала, командовала, хвалила, ругала, следила за тем, кто как дышит и кто как потеет, думала при этом о привычных рабочих вещах, а сама с удовольствием ждала прихода третьей группы. Третья группа была ее радостью и гордостью. Девочки занимались уже по нескольку лет, на всяких соревнованиях только так хватали дипломы и медали, а Оксанку уже можно считать готовым тренером. У-у-ух, как она сейчас оторвется со своей третьей группой!

В перерыве после второго часа опять подошла новенькая Нина.

— А можно я еще на час останусь? — Нина слегка пыхтела, косметика у нее поплыла, но глаза были веселые. — Мне понравилось. Я не устала, правда. Я здоровая.

— Нет, третий час — это уже лишнее, — строго сказала Зоя. — Особенно для первого раза. Хотя вообще-то ты молодец, не ожидала. Но на сегодня хватит.

— Так я заплачу! — предложила Нина. — Два тарифа! А? Три!

— Все равно нельзя, — с сожалением отказалась Зоя. — То есть остаться-то можно, только заниматься нельзя. Посидишь в стороне, посмотришь, что люди делают… Это — пожалуйста. Совершенно бесплатно.

— Ага, — обрадовалась Нина. — Ладно. Спасибо. Но я и за посмотреть заплатить могу!

— За посмотреть вон с кого брать надо! — Зоя кивнула на балкон с мужиками и усмехнулась. — Ходят, как на работу. Лучше бы сами железо потаскали. А то разъелись, как сурки на зиму… Балкон, того и гляди, рухнет.

Нина подняла голову, внимательно присмотрелась и вдруг жадно спросила:

— А ты там всех знаешь? Вон тот, в зеленой рубашке — кто?

— В лицо вроде знаю. Хотя они меняются без конца. Да какая разница? Все они одинаковые. Сурки и сурки.

— Не-е-ет, — пропела Нина ласково, и поправила прическу, и состроила балкону глазки. — Не все сурки. Вон тот плечистенький очень даже не сурок! — Она подергала Зою за руку и нетерпеливо зашептала: — Ну, глянь, глянь скорей! Кто это? Сейчас уйдет…

Зоя без интереса глянула — никаких плечистеньких там не было, одни сурки.

— Ушел, — разочарованно сказала Нина. — Но я все равно останусь, ладно? Посижу, посмотрю. Может, хотя бы теоретически чему-нибудь научусь.

— Ух, как правильно мыслишь, — радостно удивилась Зоя. — Первый теоретический урок: смотри и запоминай, как надо одеваться на занятия.

В зал вбегала ее гордость и радость, третья группа, которая, конечно, на самом деле была первой группой, всегда первой, первой из первых! Девочки вбегали по одной, и каждая показывала Зое свое приветствие — ровно четыре секунды, — и Зоя зеркально повторяла это приветствие, и это уже была настоящая работа, потому что девочки к каждому занятию придумывали что-нибудь новенькое, что-нибудь этакое, и каждый раз следили: а вдруг Акела промахнется? Вон что Жанка делает, подлая… Ну, сейчас она им покажет, кто тут вожак стаи. С места в карьер.

— Лицом к зеркалу, делать отражение, — скомандовала Зоя.

Это было одно из самых противных упражнений на внимание, девочки его терпеть не могли. В свое время Зоя его тоже терпеть не могла и подозревала, что тренеры придумали это упражнение для того, чтобы время от времени напоминать ученикам, кто тут вожак стаи. Когда сама стала тренером — поняла, что подозревала не без оснований. Вон как они все подтянулись, вон как напряженно следят за ее отражением, пытаясь предугадать ее следующее движение и одновременно соображая, чьи движения они повторяют — ее или ее отражения? Нет, молодцы. Никто не ошибается. А подлая Жанка — так просто молодец-молодец. Надо ее поощрить.

Зоя остановилась, внимательно оглядела замерших перед зеркалом девочек, скомандовала:

— Лицом ко мне, Жанна — на мое место. Ритм вальса, слушать меня.

Девочки развернулись, лица у большинства были недовольные. Жанка выскочила вперед, встала рядом с Зоей, от гордости вроде даже подросла на пару сантиметров, но косилась на нее все-таки настороженно. Мало ли. Может, это вовсе не особое расположение тренера, а внеочередной экзамен.

— Внимание! И-и… раз-два-три, раз-два-три… — Зоя с удовольствием отметила, что Жанка особо не выпендривается, не пытается выкинуть что-нибудь этакое, чтобы народ от изумления с ритма сбился. Но работает изобретательно и весело. И — подумать только! — внимательно следит за группой. Тоже тренером будет… — Все, Жанна, очень хорошо. Следующая — Оксана.

И так — сорок минут без перерыва, без всякой музыки, какая там музыка, зачем тут музыка, тут не танцульки, тут тяжелая работа, очень, очень тяжелая… Даже эти закаленные, твердокаменные, цельнометаллические — и то за тренировку по килограмму живого веса теряют. Ну, пусть отдохнут.

— Всем ходить по кругу, руки за голову, медленные наклоны в стороны.

Зоя села на скамеечку, наблюдая за девочками, машинально растирала ноги — все-таки многовато нагрузки каждый день…

— Это что, каждый день так?

Нина. А Зоя и забыла о ней.

— Ну что ты! Если каждый день только так развлекаться — разве каких-нибудь результатов добьешься? — Зоя заметила, как вытягивается лицо Нины, и немного позлорадствовала. — Сегодня все-таки выходной, надо же девочкам когда-нибудь отдыхать. А каждый день — это в другом зале. Там тренажеры серьезные. Ну и прочее — кольца, брусья, канаты… Хочешь, потом покажу?

— Да ну их, — почти испуганно сказала Нина. — Куда уж нам уж… А почему на занятия так одеваться надо?

Все девочки из ее третьей — первой из первых! — группы были одеты точно так же, как Зоя: старые, линялые, свободные спортивные трусы и майки, растянутые носки с нашитыми под пятками и пальцами кружочками кожи, головы перевязаны шнурками или просто бинтиками. Запястья и щиколотки у многих тоже были бинтиками перевязаны. Никаких блестящих купальников, никаких ленточек с цветочками, никаких золотых тапочек.

— Чтобы удобно было, — объяснила Зоя. — Чтобы ничего не мешало. Да и потом — на сколько занятий хватит шелкового костюмчика? Хорошо, если на два. Шелков не напасешься.

— Я напасусь… — Нина погладила свои малиновые бока в серебряных узорах и опять искоса глянула на балкон. — Красиво же, а?

— Красиво, — согласилась Зоя. — Только задницу ты уже натерла. Завтра еще натрешь. А через неделю — еще… А если каждый день по нескольку часов в таком костюмчике? Вон край какой — чистый наждак. Отрежет ногу на фиг, прям по тазобедренный сустав. И ленточка эта твоя все время на брови сползает, ты ж ее без конца поправляешь, с ритма сбиваешься. Да тебе и не надо ничего на голову цеплять, у тебя правильная прическа, ничего не растрепывается, в глаза не лезет. Но, конечно, смотри сама, я тебе приказывать не могу, я только вот этим своим приказывать могу.

— А если я вот так одеваться буду, ты со мной будешь каждый день заниматься? — подумав, нерешительно спросила Нина.

— В моей группе — нет… — Зоя прикинула свое расписание и решилась. — Можно индивидуальные занятия попробовать. Но это дорого. И зрителей не будет.

— Ну и хорошо, что не будет, — буркнула Нина и опять покосилась на балкон. — Тем более, если в футбольных трусах заниматься. А дорого — это наплевать, за такую фигуру ничего не дорого. Когда приходить?

— Завтра решим. Я график составлю, а потом решим, кому когда удобнее. — Зоя встала и похлопала в ладоши. — Девочки! Отдых закончен. Десять минут танцуем со всеми элементами, произвольно, парами… Что будем танцевать?

— Студента! — закричали сразу несколько голосов, и девочки оживились, быстренько разбежались по залу парами, заулыбались, задрыгали в нетерпении ножками.

Ну да, она так и думала. Эта старая песня была самой удобной для любого спортивного танца. Вообще для любого танца. Первый раз Зоя танцевала под эту мелодию еще лет десять назад, и с первого раза она ей страшно понравилась. И до сих пор нравится — смешная песня. Просто до гениальности. Она улыбнулась, кивнула Генке, который ожидающе выглядывал из своего окошечка под балконом, и подняла руку:

— Три, два, один… Ноль!

«Во французской стороне, на чужой планете, предстоит учиться мне в университете…»

Какой хороший рисунок у двух Елен получается. Они всегда в паре танцуют, станцевались уже. Или заранее прорепетировали, хитрые морды? У Наташи замечательный шпагат, какой-то особенно изящный, стремительный, легкий, она об этом знает, поэтому демонстрирует его когда надо и когда не надо. В таком ритме пять шпагатов подряд — чистой воды выпендреж. Надо будет потом ей по затылку настучать. А вообще все молодцы, рыбы мои золотые. Вот только Жанка и Оксана все не могут выяснить, кто круче. Не так в паре танцуют, как фокусы друг другу показывают. Ишь ты, соперницы.

Зоя внимательно следила за своими девочками, а сама тоже танцевала. Так, немножко, просто повторяла самое интересное из танца девочек и по ходу дела придумывала, как эти элементы можно будет вмонтировать в новый танец, который они покажут на будущих соревнованиях. Очень хорошо можно будет вмонтировать…

Музыка смолкла, девочки на пару секунд застыли в причудливых позах — Жанка на руках, подлая, — и Зоя похлопала в ладоши, обозначая конец занятий. И на балконе кто-то начал было хлопать, придурок, но Зоя, не глядя, показала балкону кулак, и там заткнулись. Нет, разгонит она этих балетоманов к чертовой матери. Впереди еще прощание.

Прощание показывала она, а девочки повторяли. Зоя особо не мудрствовала, делала что-нибудь простенькое — все-таки все устали уже, сколько можно народ на прочность испытывать… Ага, а вот и Жанка, приготовилась уже, вытянулась стрункой — сейчас блеснет. Вот я тебя ужо…

Зоя скосолапила ступни, присела на полусогнутых, отклячила зад, наклонилась вперед и помахала растопыренными в стороны руками: раз, два, три, четыре. В точно такой же позе Манька обычно убегала от грядущего наказания, Жанка, не успев сообразить, как будет выглядеть в глазах зрителей, очень точно повторила прощание Зои. Со стороны балкона опять раздались хлопки и чей-то задавленный смешок. В глазах у Жанки мелькнула обида. Нет, надо все-таки приказать закрыть доступ этим суркам на смотровую площадку. Хотя бы на то время, когда тут занимается третья группа.

— Жанна, я тобой довольна, — громко сказала Зоя. — Я думаю, ты уже способна сама придумать себе программу. Подумай. Завтра после занятий все обговорим как следует. Согласна?

Жанка тут же перестала обижаться, засияла, загордилась… Помолчала пару секунд для солидности, но не выдержала стиля, выпалила торопливо:

— Согласна! Я уже кое-что придумала! До завтра, да?

И присела на полусогнутых, выставив мелкую попку и прогнув узенькую спину, и помахала крыльями, и сама засмеялась, когда засмеялись девочки. Вот ведь подлая. Молодец-молодец.

— Зоя! — Серый всегда говорил негромко, но получалось как-то так, что было слышно за сто метров в любом шуме. — Ты уже закончила? Тебя подождать?

Зоя оглянулась — Серый стоял на балконе, облокотившись о перила, смотрел на нее, улыбался. Сурков на балконе заметно поубавилось, а те, которые остались, отодвинулись подальше, жались по углам. Серый тоже молодец-молодец. Если бы не его демонстративная опека, эти балетоманы проходу бы не давали ее девочкам.

— Нет, не жди. Мне еще в два места забежать надо, тут рядом, я лучше пешком. Томка с тобой?

— Курить пошла, — наябедничал Серый.

— Ну ты подумай! — возмутилась Зоя. — И чего ты ее не выпорешь?

— Выпорю, — неубедительно пообещал он.

На балконе появилась Томка, подкралась к мужу, ввинтилась ему под мышку и, глядя на Зою веселыми хитрыми глазами, зловеще поинтересовалась:

— Это кто кого выпорет?

— Сережа тебя выпорет! — крикнула Зоя сердито, наблюдая, как Серый тут же обнял Томку и уткнулся ей носом в макушку. — А я добавлю! Куришь! Вот не пущу больше на занятия!

Как она их любила — и обоих вместе, и каждого по отдельности. Хотя по отдельности их нельзя было представить. Сколько Зоя помнила, они всегда были вместе, даже тогда, когда Серого еще не было. То есть он, конечно, где-то был, но Зоя его никогда не видела, знала только, что он все равно вместе с Томкой, хоть его и нет. А когда он приехал, то оба они, Сережа и Томка, оказались еще и вместе с Зоей. Ах, как она их любила…

После душа Зоя взяла фен в парикмахерской при бассейне и опять слегка уложила волосы — имеет она право хоть раз в жизни прийти к ученикам в приличном виде? И в прекрасном настроении вышла из клуба, прикидывая, не зайти ли в соседнюю забегаловку, съесть чего-нибудь мясного, выпить стакан томатного сока… Или уж ограничиться пирожком с капустой с вон того лотка? Времени уже мало остается.

— Зой!

Опять новенькая Нина чего-то от нее хочет. Вот ведь настырная. Обо всем вроде договорились. А если и остались вопросы, — что, завтра ей дня не будет, что ли?

— Зоя! — Настырная Нина нетерпеливо пританцовывала на месте и заискивающе заглядывала в глаза. — Я что спросить-то хотела… Жрать хочется, прям никакого терпежу. Можно мне сейчас поесть?

— А почему ж нельзя? — удивилась Зоя. — Я тоже есть хочу. Вон там пирожки всегда хорошие. Ты есть не бойся, тебе бояться нечего. Главное — не сколько есть, главное — что. Вот, например, сало — это не следует.

— Не буду, — пообещала Нина. — А давай в кафе сходим, а? Я тут недалеко одно такое знаю — прям Франция! Пойдем, а? Я угощаю.

— Нет, спасибо, не могу… — Зоя вздохнула с искренним сожалением. — У меня сейчас еще работа. Не успею.

— Так я на машине! — Нина махнула рукой куда-то в сторону. — До кафешки на машине пять минут, а после я тебя куда хочешь подброшу!

Зоя оглянулась — недалеко стояла какая-то небольшая спортивная машинка, ярко-малиновая, как костюм этой Нины. С открытым верхом.

— Нет, правда не могу, — быстро сказала Зоя, с отвращением отворачиваясь от этой выпендрежной консервной банки. — Мне уже через десять минут надо на месте быть. И я пешком хотела, надо ноги немножко размять… До завтра, да?

— Да, — растерянно сказала Нина, с некоторым сомнением глядя на Зоины ноги. — До завтра. Счастливо.

Да уж, нашла предлог — ноги размять. Левая, травмированная, уже полчаса как ноет… Предательница. Хотя от этого «яда для ног», как Манька называет состав, который сочинил для Зои Андрей Антонович, нога ведет себя гораздо приличней, чем она ожидала. Тьфу-тьфу-тьфу. Конечно, неделька отдыха не помешала бы, как настоятельно советует тот же Андрей Антонович. Только где ее взять, эту недельку? Вот выкроит она когда-нибудь три свободных дня…

— Зоя.

Она оглянулась на вроде бы знакомый голос, заранее делая приветливое, но очень озабоченное лицо: здравствуйте, здравствуйте, очень рада, но сейчас тороплюсь, очень занята… И все такое. А то начнут все подряд останавливать с глупостями какими-нибудь. Так и правда на урок опоздает.

От автостоянки к ней быстро шел вчерашний черный Павел. Обугленный, как сказал его друг Вова. Ничего этот Павел не обугленный. Просто очень яркий коричневый загар. Типичный Браун.

— Здравствуйте, Павел, — официальным голосом сказала она. — Федор сказал, что вы меня искали по делу. По какому делу?

Типичный Браун остановился перед ней, уставился в лицо с каким-то странным выражением — будто сомневался в том, что это именно она. А может, и правда сомневался. Вчера в «Фортуне» она была в таком прикиде, что засомневаешься тут.

— Вчера я была в парике и в гриме. И на каблуках двадцати сантиметров, — нетерпеливо сказала Зоя и глянула на часы. — Сейчас у меня времени нет. Так какое у вас дело? Извините, я правда уже опаздываю.

— Так я на машине! — Павел типичный Браун заторопился, полез в карман, вытащил ключи. — Я вас подброшу, вы не против?

Он протянул руку в сторону стоянки, одна из машин тявкнула и мигнула фарами. Светлая «десятка». Где-то она ее уже видела, эту консервную банку очень красивого опалового цвета.

— Вот на этой машине? — Зоя поджала губы и отвернулась. — Нет, я против. И здесь всего двести метров.

— А пешком с вами пройти можно? — нерешительно спросил Павел типичный Браун.

Зоя подумала — и кивнула. Этот Павел тоже оказался не очень похож на себя вчерашнего. И не потому, что был одет не в дорогой летний костюм, а в затрапезные джинсы и старомодную рубаху навыпуск и с короткими рукавами. Никакую не зеленую, у Нины, наверное, дальтонизм. Этот цвет называется хаки. Такие рубахи носят военные летом. Но одежда в общем-то почти ничего не меняла в его облике. Просто вчера он был строг, серьезен и отстранен. И настроение у него было плохое. А сегодня — какой-то неуверенный. Идет рядом, молчит, посматривает на нее искоса. И, кажется, все время о чем-то напряженно думает.

— Я уже пришла. — Зоя остановилась у калитки, ведущей в заросший, запущенный, старый сад, посреди которого угадывался небольшой частный дом. — Вы так и не сказали, по какому делу меня искали.

— Я… не успел, — растерянно сказал он, с видимым усилием выныривая из своих напряженных дум. — Вот так, на бегу, как-то… неудобно. Вы сможете выбрать время, чтобы поговорить со мной?

— Павел, — спросила Зоя, с откровенным интересом пристально разглядывая его. — Павел, а вы вообще-то кто?

— Я? — Он, кажется, удивился, почему-то потрогал собственное лицо, поразглядывал свои коричневые руки и неожиданно сказал: — Вообще-то я мулат.

— Ну, до встречи, — сказала Зоя, вошла в калитку и закрыла ее за собой, стараясь подавить истерический смешок, который так и булькал внутри, так и прорывался наружу…

Мулат! Нет, ну сколько мулатов развелось вокруг, а? И главное — почему они все натыкаются именно на нее? Станешь тут расисткой в конце концов.

Глава 5

Павел постоял перед закрытой калиткой, пожал плечами, рассеянно огляделся. Тоже хороший райончик. В пяти минутах от трассы, а какая тишина, воздух, цветы, сады… Старая слива вывалила весь свой урожай через забор — тяжелые от ягод ветки опустились чуть не до земли. Сквозь штакетник толпой лезут бледно-фиолетовые ирисы, а сразу за штакетником — мальвы, разноцветные, жирные, непроходимые джунгли выше человеческого роста. Откуда-то из-под забора просочился котенок с признаками породы — весь бежевый, а мордочка, хвост и концы лап — коричневые. Котенок подошел к Павлу, понюхал его ботинки и потерся о ногу.

— Ты вообще-то кто? — строго спросил у него Павел. — Ты, может, вообще-то мулат, а?

Котенок зевнул и нырнул в лопухи. Павел повернулся и медленно пошел по проулку к шоссе, к своей машине, оставленной на стоянке возле клуба «Федор». Тот греческий Федор, который в цветастом фартуке с оборочками, сказал, что Павел сразу клуб издалека узнает. Еще бы не узнать — прямо у входа под надписью «Спортивный клуб «Федор» в огромном окне — портрет этого самого Федора. Почти во все окно. В полный рост, со штангой на плечах, и штанга не бутафорская, вон как железо вминается в литые мышцы. Когда Павел подъехал к клубу, то подумал, что штангист на плакате просто похож на этого греческого Федора, но подошел ближе — и ясно увидел все его жуткие шрамы, все рубцы, и следы от швов, и изуродованную руку, спокойно заброшенную на небутафорскую штангу, как на коромысло, и чуть заметную снисходительную усмешку… Фотоплакат был очень качественным. Вот, стало быть, в честь кого назвали клуб. Ну-ну. Или просто совпадение? Странное совпадение.

И вообще все странно. Невероятное количество странного наверчено вокруг этой Зои. Что Зоя — именно та, Павел сейчас уже не сомневался. Хотя когда в первый раз глянул с балкона на зал сверху — страшно удивился: толпу «жирных тётьков», как сказала рыжая Мария, свирепо гоняла та самая лохматая девчонка, которая в Зоином дворе мусор выносила. То есть сейчас девчонка была не очень лохматая, голова поперек лба у нее была перевязана какой-то веревочкой, но, без всякого сомнения, это была она. И орала на «жирных тётьков» тем же командирским голосом, каким приказывала греческому Федору выглянуть в окошко. А где та топ-модель, которую Серый на своей полированной керосинке увез? По крайней мере, та топ-модель могла быть матерью троих детей, хоть и это маловероятно. Но с топ-моделями вообще ничего не поймешь, может, ей уже лет сорок, пластическая хирургия сейчас чудеса делает. А эта смешная девчонка матерью каких-нибудь детей быть категорически не могла. Ей лет пятнадцать, наверное. Почти ровесница того Сережи, который старший брат рыжей Марии и прекрасной Аленушки. Ну, а топ-модель-то где?

Павел ушел с балкона и немного побродил по этому спортивному клубу, который оказался довольно большим комплексом, где было практически все — бассейн, несколько тренировочных залов, физиотерапевтический кабинет, солярий, салон красоты… В салоне красоты он на всякий случай спросил, где можно найти Зою, которая как раз сейчас должна тренировать…

— Легостаева в зеркальном зале, — даже не дослушав вопроса, сообщила деловитая дамочка за компьютером. — Но она работает, до трех будет занята. Вы по поводу занятий? Кого привели — жену, ребенка? Справки есть?

— Нет, я никого не привел, — признался Павел. — Я так… по личному вопросу…

Деловитая дамочка оторвалась от своего компьютера и уставилась на Павла почему-то с недоверием:

— По личному вопросу? К Зое Легостаевой?!

И это тоже было странно. Что, к Зое Легостаевой нельзя было обращаться по личному вопросу? Хотя вообще-то он и сам не знал, к Легостаевой или не к Легостаевой у него личный вопрос.

Павел вышел из клуба, постоял у входа, поразглядывал портрет греческого Федора за стеклом…

Вслед за ним вышел какой-то мужик в белом халате, вынул из кармана сигареты, воровато оглядываясь на дверь, торопливо закурил, жадно затягиваясь и пряча сигарету в кулаке. Поймал взгляд Федора, смущенно улыбнулся и выбросил и до половины не докуренную сигарету в железный ящик с песком, где валялись окурки, конфетные бумажки, банановая кожура и карнавальная полумаска с блестками.

— Никак бросить не могу, — пожаловался мужик Павлу. — А я ведь врач! Зоя увидит — убьет без суда и следствия. А перед этим будет пытать. До-о-олго…

— А фамилия Федора тоже Легостаев? — ни с того ни с сего спросил Павел.

— Почему Легостаев? — удивился мужик. Оглянулся, полюбовался портретом Федора и даже тронул стекло пальцами. — Феденька у нас Крайнов, разве вы не знаете? Ну, как же так… Быстро люди все забывают.

Мужик, что-то бормоча и укоризненно покачивая головой, потопал в здание, а Павел вдруг почувствовал неловкость, будто он и правда забыл что-то такое, чего забывать не просто не следует, но даже предосудительно. Крайнов, значит. Надо потом Макарова порасспрашивать. Может быть, Володька не забыл этого Феденьку Крайнова. Если, конечно, вообще о нем когда-нибудь что-нибудь знал.

Павел еще немножко постоял у входа, повспоминал свою недоремонтированную квартиру, помечтал об обещанном Макаровым плове — и опять пошел на балкон над зеркальным залом.

Тетки в зале прыгали уже другие, а командовала ими все та же девчонка. И тоже прыгала, махала руками, дрыгала ногами как заведенная и при этом все время что-то говорила. Одна из теток с размаху села на пол, завозилась, пытаясь встать… Девчонка подскочила, легко, как мешок с сеном, подняла тетку за руку, шлепнула по очень мягкому месту, не переставая командовать четким и звонким голосом, и даже дыхание у нее не сбилось. Надо же, а ведь уже почти два часа скачет. Хорошая девчонка. Но не та, которую увез сегодня из дому Серый. И, уж конечно, не та, которую вчера ночью Серый привез домой.

Павел опять вышел на улицу, постоял, ожидая, не выйдет ли курящий врач, не расскажет ли еще что-нибудь интересное. Врач не выходил, вышли два карликовых бегемота из тех, кто толпился на балконе над зеркальным залом. Закурили, лениво перекидываясь какими-то неинтересными словами. Вдруг, как по команде, оглянулись на стайку девушек, целеустремленно топающих к клубу, переглянулись, заулыбались… На взгляд Павла, ничего в девушках не было такого особенного, чтобы переглядываться и улыбаться. Карликовые бегемоты дождались, когда все девушки войдут в клуб, одновременно бросили недокуренные сигареты мимо ящика с песком, одинаково потерли руки.

— Сейчас Зоины чемпионки покажут, — мечтательно сказал один.

— Пока-а-ажут, — еще мечтательнее согласился второй. — Рыбы ее золотые, а?

Они заторопились ко входу, Павел помедлил минуту — и тоже пошел. «Рыбы мои золотые» — так говорила та, вчерашняя Зоя, барменша из «Фортуны». Еще одно странное совпадение.

Сейчас в зеркальном зале происходило что-то другое, что-то совершенно не похожее на вакханалию предыдущих часов. Десятка два девушек перед зеркальной стеной делали что-то очень сложное, что-то вроде общего танца в непонятном ритме — музыки-то не было. А девчонка, которая перед этим командовала тетками, сейчас стояла за спинами девушек и повторяла их движения. А, нет, это они ее движения повторяют, следя за отражением в зеркале. Ой, что делает… Разве можно так над живыми людьми измываться? Ведь сейчас кто-нибудь что-нибудь себе вывихнет. Карликовые бегемоты шептались одобрительно, цокали языками и качали головами. Девчонка-тренер вдруг выкинула и вовсе немыслимое, чуть ли не узлом завязалась, и из этого узла вверх строго вертикально вытянулась нога. Девушки повторили этот трюк, но Павел на них уже не смотрел — у них не было багровых синяков на бедре выше колена. А у девчонки-тренера был. Значит, все-таки та, из «Фортуны». Мистика.

— Серый, — придушенно шепнул кто-то рядом. — Толич, смотри, Серый чего-то пришел…

Павел оглянулся — на балконе появился какой-то совершенно невыразительный тип, и невысокий, и неширокий, и стриженный не наголо, и никаких золотых цепей. Немножко скуластый, слегка курносый. Очень спокойные, даже будто сонные, светло-серые глаза. И одет во что-то серенькое, в обычную летнюю униформу любого городского жителя среднего достатка. В общем, вполне серый. Но чтобы крутой?..

Карликовые бегемоты потихоньку подвинулись к выходу, некоторые вообще смылись незаметно, которые остались — расступились, освобождая место в центре у перил, каждый подчеркнуто уважительно кивнул Серому, некоторые даже сказали что-то. Наблюдать за всем этим было неожиданно интересно, и Павел для удобства выбрал хорошую диспозицию — вышел за дверь, но остановился у косяка. И зал почти весь видно, и балкон, и Серого в центре балкона.

Внизу что-то произошло, Зоя что-то спросила, несколько голосов ей ответили, и вдруг над залом негромко понеслось: «Во французской стороне, на чужой планете…» Павел невольно шагнул вперед, заглянул вниз — неужели вчерашний сумасшедший танец Зоя здесь репетирует?

Ничего подобного. Танец, конечно, тоже был сумасшедшим, но ничем, похожим на вчерашнее безобразие в кабаке, даже и не пахло. Это был просто сумасшедшей сложности спортивный танец, наверное — экспромт, потому что каждая танцевала свое, и Зоя танцевала свое, и это было все очень сложно, и профессионально, и красиво… Но такого массового психоза, который он наблюдал в ресторане «Фортуны», вызвать, конечно, не могло. Простая тренировка. Ну, хорошо, не простая тренировка. Очень сложная тренировка. Но деньги с балкона никто кидать и не думал.

Танец закончился, в зале началось беспорядочное движение, разговоры, смех… Конец рабочего дня. Сейчас она сядет в полированную керосинку Серого — и уедет. Куда?

— Зоя, — сказал Серый.

Павел шарахнулся за дверь. Настроение резко испортилось. Все-таки на редкость глупо он себя ведет со вчерашней ночи. Лет пятнадцать назад он разучился вести себя так глупо. По крайней мере, до последнего времени он был в этом твердо уверен. А главное — какое ему до всего до этого дело? Ах да, его об этом уже спрашивали.

Серый что-то говорил Зое, Зоя что-то говорила Серому, Павел старался не слушать, потому что никакого дела ему до этого не было, и так три часа неизвестно на что убил, а Макаров, наверное, уже плов сочиняет… Все, надо ехать.

И тут мимо Павла шустро прошмыгнула мелкая, тощенькая, коротко стриженная особа, сунулась крутому Серому под бочок, а тот сразу обнял ее, прижал к себе, носом своим курносым сунулся ей в макушку… Крутой Серый был откровенно рад появлению мелкой особы. Минуточку, а Зоя? Павел выставил правое ухо и стал прислушиваться. Ничего, плов подождет, раз такое дело.

Как он понял, Зоя за что-то ругала мелкую особу, та кричала, что больше не будет, а сама смеялась. И Серый смеялся ей в макушку. А потом они помахали руками, повернулись и пошли к двери с балкона, в сторону Павла, тихо переговариваясь и улыбаясь друг другу. Мелкая особа подняла взгляд, увидела Павла, сделала многозначительное лицо и, отстав от Серого в дверях на шаг, вдруг пальцем прочертила перед лицом Павла довольно уверенные точки и тире: «Иди домой».

Ага, уже глюки начались. Павел постоял минутку, ошеломленно глядя вслед этой парочке, а потом пошел за ними как привязанный. Вышел, понаблюдал, как они немножко попрепирались из-за водительского места, толкаясь у распахнутой дверцы, щипая друг друга и оттаскивая за руки. Почему-то не удивился, что победила мелкая особа. Долго смотрел вслед этому полированному корыту, потом заметил, что несколько человек, вышедших из клуба, смотрят вслед этому корыту с одинаковым выражением возмущенного недоверия, и внезапно устыдился — неужели и у него лицо сейчас такое?..

Ну ладно. А Зою он все-таки дождется.

Он ждал ту Зою, которая вчера танцевала в «Фортуне», или ту, которая только что тренировала теток в зеркальном зале. А из клуба вышла та топ-модель, которую Серый сегодня увез из Зоиного дома. В этой топ-модели невозможно было угадать ни одну из этих Зой. Он и не угадал, только тупо удивился, как это она вдруг здесь оказалась. Наверное, в салон красоты приезжала…

Но тут какая-то роскошная брюнетка выскочила из дорогого спортивного автомобиля, кинулась наперерез топ-модели и закричала:

— Зоя!

Ну да, он и сам знал, что это тоже Зоя. Другая Зоя. В этом городе живет страшное количество Зой, и все — в одном доме.

Другая Зоя быстро отделалась от роскошной брюнетки, повернулась и уже собиралась уходить, — и тогда Павел ее окликнул.

Она его узнала. Она была той, из «Фортуны». И одновременно — той, из зеркального зала. И вот этой — сдержанной, холодноватой, почти надменной топ-моделью. Машина его, видите ли, ей не нравится. Керосинка Серого ей, видите ли, нравится, а его машина не нравится. На его вполне пристойную, почти новую, ухоженную «десятку» Зоя смотрела с плохо скрываемым отвращением. Даже, можно сказать, с ненавистью.

Он шел рядом с ней, стараясь разглядывать ее не очень уж откровенно, но, наверное, она все равно замечала… Улыбалась чуть заметно, снисходительно и насмешливо, совсем как греческий Федор на плакате. Спросила, по какому делу он ее искал, а он растерялся, потому что все время думал, что тот Сережа, который старший брат рыжей Марии и прекрасной Аленушки, не мог быть ее сыном. Несмотря на очень уверенную, очень взрослую какую-то повадку, несмотря на эту ее снисходительную усмешечку, несмотря даже на заметную седину в темных коротких волосах, было совершенно очевидно, что она еще совсем молода. Очень молода, лет двадцати, наверное. Он даже чуть не спросил, сколько ей лет. Но тут она спросила, кто он.

Почему он сказал, что мулат? Потому что он и был мулатом. Вообще-то. Может быть, она вовсе и не об этом спрашивала. Но так пристально рассматривала его лицо и руки, что он подумал, что об этом. Она странно отреагировала: сморщилась, отвернулась, кажется, сдерживая смех, попрощалась и быстро ушла. Что тут смешного? Ну, мулат и мулат. Не марсианин же.

Павел все стоял перед портретом греческого Федора в окне клуба его имени, все переживал из-за глупого своего поведения, все пытался сложить из осколков информации общую картину… Нет, не получается. Похоже, он нечаянно попал в какую-то очень сложную, очень странную и запутанную ситуацию. Чужую ситуацию. Чужую жизнь. Чисто академический интерес, как же…

Надо ехать к Макарову.

— Крайнов, значит? — спросил Павел у портрета греческого Федора и пошел к машине.

Макаров, наверное, услышал царапанье в замке и распахнул дверь, не дожидаясь, пока Павел справится с непривычными ключами.

— Ну, что это такое? — заорал он, втаскивая друга в прихожую за руку и с грохотом захлопывая дверь. — Ну, сколько тебя ждать можно?! Хоть бы позвонил, честное пионерское! Откуда я знаю — класть кизил или нет? Надо тебе мобильник подарить, вот что! А то уехал — и с концами! И думай тут, что с ним как! Может, в аварию попал! Никакой совести у человека!

— Мобильник в понедельник на работе выдадут. — Павел сунул Макарову пакет и принялся разуваться. — В аварию я не попадал. А кизил тут при чем?

— Здрас-с-сте, — возмутился Макаров. — Откуда я знаю, любишь ты с кизилом или не любишь! Некоторые в плов вообще чернослив кладут! Представляешь?

— Мне все равно. — Павел шагнул вперед, вытесняя Макарова из прихожей. — Давай хоть с чем-нибудь. Есть хочется… Пакет захвати, я там прикупил кой-чего.

Макаров потрусил в кухню, на ходу заглядывая в пакет и приговаривая то горестно, то радостно:

— Ему все равно! Ну и народ, никакой культуры, честное пионерское… А, петрушечки принес, это хорошо… Вот отсюда и гастриты всякие, что всем все равно! Может, ты еще и гамбургеры ешь? Какая жуткая необразованность… Укроп — это тоже хорошо. И томатный сок, это особенно хорошо, это я люблю, за это отдельное спасибо… Масло, ага, правильно, а то я утром забыл…

Он, наверное, уже давно накрыл стол — тарелки-вилки-ножи-стаканы расположились как-то особенно правильно, почти торжественно, и куски хлеба в плетеной корзиночке — веером, и льняная салфеточка возле каждого прибора — конвертиком, и казан на плите блестит, как свежекупленный. И кто сказал, что Макаров неряха?

— А? — гордо сказал хозяин, заметив взгляд Павла. — У меня тут все в ажуре… А ты думал! Садись, садись, а то остынет все… Сейчас я петрушечку сполосну, сок открою — и вперед!

Павел сидел, как в гостях, смотрел, как Макаров суетится вокруг него, как вокруг дорогого гостя, и ему было хорошо. Все-таки он очень устал за неделю, пытаясь окоротить макаровский неожиданный загул, выволакивая этого паразита из всяких кабаков, привозя домой и на плече втаскивая на третий этаж, засовывая под душ, укладывая спать, утром выслушивая стенания и клятвы «Больше ни в жисть, честное пионерское», а после работы встречая его уже тепленьким… А Макаров, оказывается, вовсе и не алкаш. Камень с души. Если, конечно, этот паразит не врет. Ну, посмотрим…

— Володь, а чего бы тебе не жениться? — спросил Павел, уминая вторую тарелку необыкновенно вкусного плова. — Готовить умеешь. Вон, оказывается, и порядок наводить умеешь. Работать умеешь. Зарабатывать умеешь. Да еще и не алкаш. Ведь осчастливил бы кого-нибудь на всю оставшуюся жизнь.

— Ага, на всю оставшуюся… — Макаров саркастически хрюкнул. — Готовить умею! На кой им это? У них нынче диеты. А что зарабатывать — так это даже опасно. Вон, бывшая моя… Схавала все, что я в первый год успел заработать — и прощай, дорогой, наша встреча ошибкой была. Я ведь и эту хату, и машину эту дурацкую, и дачу, и матери квартиру… ну, в общем, все назло Элке покупал. Уже после развода. Чтоб, значит, локти кусала, что поспешила. Чтоб сравнивала, сколько она хапнула, а сколько я после заработал… А вообще-то хорошо, что поспешила. Сейчас-то она меня на мно-о-ого больше ошкерила бы. Осчастливилась бы на всю оставшуюся. Да что я тебе говорю, как будто ты сам не проходил…

Макаров осекся на полуслове, уставился на Павла виновато и испуганно, и Павел успокаивающе помахал рукой: все в порядке, уже не болит. Хотя, конечно, еще болело. Вернее, зудело, как зудит вроде бы уже зажившая, но еще не забытая рана. Большая, ветвистая, рваная рана, от которой получается большой, ветвистый, грубый шрам — такой, как у греческого Федора.

— Володь, а кто такой Федор Крайнов, ты знаешь? Спортивный клуб у вас тут есть, «Федор». Знаешь?

— Ну, еще бы! — Макаров, кажется, обрадовался перемене темы и оживился. — Это Серого клуб. Я ж тебе вчера рассказывал вроде? Или нет, я тебе о другом клубе рассказывал… о школе то есть. У Серого их три, клубов этих. Или школ? В общем, спортивных каких-то. Очень хорошие. Тренеры классные. Да я тебе вчера… Нет? Он всех своих к себе забрал, почти всю команду…

— Ну, а Федор Крайнов тут при чем? — перебил Павел нетерпеливо. — Там во все окно портрет этого Федора, со штангой. Кто это?

— А-а, наш Федор! — Макаров еще больше оживился, засиял, заблестел глазами, гордо приосанился. — Так это в честь его клуб, да… Он наш герой. Нет, серьезно, без дураков. Тут у нас несколько лет назад ураган был — прямо тайфун! Да ты знаешь, он и у вас был, и у всех был, несколько областей накрыло. Где — провода посрывало, где — деревья поломало, где — дома порушило… А у нас — сразу все. Да еще ливень! Главное — всего три минуты, а такого понаделалось — жуть. Жертвы были. Ты себе не представляешь… А, нет, представляешь, ты ж тогда тоже разгребал, да? А Федор тогда детей спас. Их в машине завалило, деревом, что ли, я уже не помню. Машину поволокло, как бумажную, а там как раз котлован рядом, накануне копать начали — и неглубокий вроде, но ведь ливень же! Погибли бы, конечно… Наш Федор как-то сумел детей вытащить. А взрослых не успел — опять что-то сверху свалилось, и на машину, и на него… Там его родные были, в машине этой. Все погибли. А его всего поломало, порезало, полгода по больницам… Да об этом тогда все газеты писали, если интересно, можно в подшивках порыться. Сейчас подшивки хранят? Ну, по крайней мере, в библиотеках-то хранят, наверное.

— Погоди, — удивился Павел. — Ураган этот лет пять назад был! Федор и сейчас пацан, а тогда ему сколько было?

— Во! — Макаров сделал значительное лицо и поднял палец. — В этом-то все и дело! Ему тогда лет пятнадцать было, что ли… Юношеская сборная России по боксу, первая золотая медаль. Ему такое будущее пророчили, что ты… Заграницы какие-то сразу набежали, деньги обещали страшные, то, се… А тут вон чего… Говорили, вряд ли на ноги встанет. А он и встал, и спортом опять каким-то занялся. Только, кажется, не боксом, для бокса он уже не годится, с такими-то травмами, да и время упущено. Не, что клуб этот его именем назвали, — это правильно, тут никакой натяжки.

— А Зоя ему кто? — помолчав, спросил Павел.

— Какая Зоя? — удивился Макаров.

— «Какая Зоя»! — передразнил Павел сердито. — Ты что, вообще ничего не помнишь? Вчерашняя Зоя, из «Фортуны». Сам же вчера руки протягивал: «рыба моя золотая, рыба моя золотая»…

Макаров напряженно поразмышлял, тараща глаза и шевеля губами, потом сказал неуверенно:

— Правда, что ли, протягивал? Во дела… Вроде бы и не пьяный был… Она рассердилась, ты не заметил?

— Не рассердилась, — буркнул Павел. — Ты не дотянулся… Ну так кто Зоя Федору?

— Не дотянулся — это хорошо! — Макаров заметно обрадовался. — Не хватало еще с Серым отношения выяснять… Откуда я знаю, кто она Федору? Я не знаю. При чем тут Федор?

Нет, все-таки странные люди бывают. Про Серого знают, а что Федор — «наш Федор», герой, в газетах писали и все такое — с ней в одной квартире живет, — этого они не знают.

— Знаешь, Володь, я думаю, что это Серый тут ни при чем, — решительно сказал Павел. — У Серого другая есть. Маленькая такая, черненькая. По-моему, вертит этим вашим крутым Серым как хочет.

— Ну да… — Макаров продолжал удивляться. — А ты откуда знаешь? Жена у него есть, маленькая, черненькая. Вертит, ну да… Когда я им загородный дом рисовал, она из меня всю печенку вынула: вот это хочу, и вот это хочу… Но заплатили, правда, хорошо. Его уже строят, так-то. Я специально ездил смотреть — хороший получается, правильно строят… Тамара сама там и командует, почище прораба всякого. Хватка у бабы, я тебе скажу, — сам Серый отдыхает.

— Ну а Зоя тогда при чем?

— Отстань от меня! — рассердился Макаров. — При чем! Вчера родился, да? Все знают, что при чем…

— А Тамара эта знает?

— А я откуда знаю, знает она или не знает? Не знает, наверное… А то бы сожрала — или его, или ее. Или обоих… — Макаров вдруг замолчал, подозрительно уставился на Павла и зловеще спросил: — А кафель ты купил? Нет?! А где тебя сегодня полдня носило? Ты что, опять Зою выслеживал? Паш! Я ж тебя вчера предупреждал! Я ж тебе русским языком объяснял! Тебе неприятностей мало, да? От одной беды только-только отделался — так нет, опять ему неймется! Паш, я серьезно говорю: там очень опасно. Очень. И никакая спецподготовка твоя не поможет. Сгоришь в собственной машине вместе со своей спецподготовкой, честное пионерское… Ага. Или еще что-нибудь такое. Серый…

— Вспомнил! — Павел больше не хотел слушать макаровские причитания по поводу опасности Серого. Надоел ему этот Серый. — Володь, я у тебя спросить хотел: можно здесь нормально машину продать? Чтоб не за копейки. Она ж у меня почти новая… И побыстрее бы. Ты не в курсе этих дел?

— Чего это вдруг? — вытаращил глаза Макаров. — Или это… гореть в своей машине не хочешь? А я думал — бесстрашный ты наш… Не, серьезно, зачем тебе машину продавать?

— Да не нужна она мне. — Павел усмехнулся, вспомнив здешние дороги и здешние расстояния. — Здесь до любого пункта назначения самое большее — двадцать минут. Куда мне ездить? А бензин жжется, резина трется, подвеска бьется… Если по работе — так там казенных полно. И вообще… Я тут подумал… Долг я тебе как отдавать буду? Зарплата — слезы, на жизнь хватило бы. Хата пустая, тоже думать надо, на какие шиши все покупать. А машина, если удачно продать, — это уже почти весь долг отдать. Хоть душу тянуть не будет… Ты чего это рожи корчишь?

— Пашенька. — Макаров отвернулся и даже вроде бы слезу смахнул. — Зарплата ему слезы! Ты своими московскими мерками не мерь, у нас на половину такой зарплаты три семьи живут. Долг ему душу тянет! Ответственный ты наш. А мне долг душу не тянет, как ты думаешь? Я ведь до сих пор себя грызу, что не успел для тети Лиды ничего хорошего сделать. Да я бы успел, наверное, хоть напоследок, если б Эллочка моя, людоедочка чертова, тогда меня враз не обнулила… Кому мне теперь свои долги отдавать? Тебе, раз уж тете Лиде не успел. Царствие ей небесное… Простила она меня, как ты думаешь?

— Володь, перестань! — Павел чувствовал себя страшно неловко. — Пургу гонишь. За что ей тебя прощать? Ты что, правда думаешь, что тетя Лида благодарности какой-то ждала, возвращения долгов каких-то? Тетя Лида кредитов не давала. Она тебя любила. И меня. Она нас одинаково любила, мне кажется.

— Да я знаю. А долг все равно должен отдать. Раз не ей — значит, тебе. И не делай такую рожу! Гордый ты наш… — Макаров сердито посопел, посверлил Павла возмущенным взглядом и внезапно развеселился. — А ты помнишь, как мы к ней вместе ввалились, а? Прям с вокзала — и к ней! Я ж боялся, честное пионерское… А она с порога — целовать, обнимать… И меня тоже! Как родного! «Деточки мои, живые мои»… Насмотрелась телевизора, натерпелась страху. А мы смеялись, идиоты молодые. Придурки дембельнутые. Паш, и ты ведь придурком был! Ты вспомни, Паш! Помнишь, а?

Глава 6

Павел помнил все, связанное с тетей Лидой, до мельчайших подробностей. Школу помнил только потому, что тетя Лида помогала ему готовить уроки, ходила на родительские собрания и смеялась над ним, когда он жаловался, что в классе его дразнят ниггером. Спортивные секции помнил только потому, что тетя Лида страшно гордилась его успехами и вешала его дипломы и грамоты на стенку. Армию помнил только потому, что ждал от тети Лиды писем и сам писал ей о своей жизни по возможности обстоятельно и весело. Институт помнил исключительно потому, что тетя Лида горячо одобрила его выбор: «Медицина — это благородно! Ты молодец, Павлик!» — а потом, оказывается, мыла чужие подъезды, чтобы заработать на какой-то совершенно безумно дорогой по тем временам анатомический атлас.

И родителей своих Павел запомнил только потому, что о них ему рассказала тетя Лида. То есть, конечно, он их не помнил, но очень ясно представлял, знал о них все, и о дедушке с бабушкой знал, и хранил фотографии в большом семейном альбоме, где еще были фотографии родителей тети Лиды и ее младшей сестры, самой тети Лиды — почему-то только детские, — и невероятное количество фотографий самого Павла, с трех лет и, кажется, до последнего дня ее жизни. Откуда она их брала? Павел почти никогда не фотографировался специально, разве только на документы… А тут были и со школьных утренников, и с какого-то пикника, и с лыжной прогулки, и с соревнований по дзюдо, и в военной форме, и свадебные… Несколько сотен фотографий Павла. Вся его жизнь, начиная с трех лет. Потому что к тете Лиде он попал как раз тогда, когда ему исполнилось три года, когда умерла его мать, а отец почти сразу женился на какой-то чужой тетке, которой маленький Павлик не понравился. Ну, бывает. И даже хорошо, что не понравился. Понравился бы — не отдали бы его тете Лиде. И как тогда?..

— Подумаешь, проблема! — весело говорила тетя Лида. — Уж чего-нибудь придумала бы. В Магадан переехала бы. А что? Живут же люди и там, добровольно живут, не то что бабушка и дедушка…

Дедушка Павла, Макс Браун, во время войны командовал американским десантом. «Второй фронт, — непонятно говорила тетя Лида. — Тушенка у них очень хорошая была». Дедушка Макс Браун высыпался со своим десантом на какую-то немецкую ферму, уже пустую, по-видимому, брошенную второпях, — в доме все вверх дном, куры по двору мечутся, даже собаку с цепи спустить не успели, только сарай зачем-то подожгли. И зачем было поджигать сарай? Такой хороший, добротный — видать, уже давно горит, а все не сгорает. Дедушка Макс Браун был любознательным десантником, поэтому на всякий случай выбил дверь сарая и сунулся внутрь. И нашел там четырех полумертвых девчонок, среди которых была и бабушка Павла, Вера. Тогда она, конечно, никакой бабушкой не была, тогда ей только-только семнадцать исполнилось, а жила она на этой немецкой ферме уже три года — ее в самом начале войны вместе с подружками из села в Германию угнали. Тогда всех здоровых и молодых угоняли в Германию. Чтобы здоровые и молодые рабы обеспечивали благосостояние арийской расы. Бабушке-то еще повезло, бабушка к таким хозяевам попала, которые и не били, и не измывались, и голодом нарочно не морили… Только вот напоследок, когда от второго — а может, первого? — фронта убегали, зачем-то всех своих рабов связали — и в сарай. И подожгли.

Дедушкины десантники полумертвых девчонок из горящего сарая выволокли, откачали, через переводчика, который знал немецкий, кое-как выяснили, что они вовсе не немецкие, а русские, и отправили их всех в госпиталь — в свой госпиталь, второго фронта. А через три дня в тот госпиталь пришел Макс Браун, и вполне живая и уже почти здоровая семнадцатилетняя Вера бросилась ему на шею, заплакала, засмеялась и сказала с забавным акцентом: «Ай лав ю». Макс Браун совершенно ничего не понял. То есть смысл слов он как раз очень хорошо понял, но не понял, почему эта русская девочка говорит такие слова ему. Макс Браун был чернокожим американцем, по их американским меркам — почти нищим, никакой влиятельной родни у него не было. Чернокожие американцы тогда не считались завидными женихами. А русская девочка Вера даже тогда, тощая, почти наголо стриженная, в каком-то балахоне с чужого плеча, с синяком на лбу и со шрамами от веревки на руках, — так вот, даже в таком ужасном виде она была необыкновенной красавицей, с таким золотым ежиком волос и с такими огромными светло-серыми глазами, что на нее абсолютно все оглядывались.

В общем, через пару месяцев Макс Браун сумел сделать Вере какие-то документы, и они поженились. А еще через год у них родился сын Александр, и в день его рождения закончилась война. Макс Браун уже хотел везти свою бело-золотую Веру и своего оливково-смуглого Александра в свою Америку, но Вера очень хотела перед этим побывать дома, повидать маму, поплакать над фотографией отца — она уже знала, что он погиб на войне, она уже успела отправить маме письмо с оказией, и от мамы письмо получила — на адрес части Макса Брауна, другого адреса у нее пока не было. Мама писала, как она все время думала о ней, и молилась, и надеялась, что они когда-нибудь свидятся… А в конце — «не приезжай сюда, не приезжай, деточка моя, кровиночка, Христом-Богом умоляю, не приезжай». О том, что бывает на Родине с вернувшимися из немецкого плена, всякие слухи ходили. Но ведь она уже Браун, жена гражданина великой Америки. Русская девочка как-то очень быстро научилась верить всем этим глупостям. Ну, они и поехали — чернокожий Макс, бело-золотая Вера и полугодовалый желтенький Александр, все Брауны. Абсолютно непонятно, как им вообще въезд разрешили. Возможно, в послевоенной неразберихе тот, кому положено замечать, просто не заметил. Или, может, американское посольство помогло, кто теперь узнает… Но Брауны всем семейством за три недели все-таки доехали до села под Тулой, где жила замученная войной, тоской и страхом мама Веры, тридцатидевятилетняя старушка с густой сединой в золотых волосах, бледным, до синевы изможденным лицом, с глубоко запавшими серыми глазами и с тяжелыми, натруженными мужицкими руками. Вера плакала, и мама плакала, и Макс чуть не плакал, с ужасом оглядываясь вокруг. Он уже знал, что мать Веры надо непременно забирать отсюда, здесь жить нельзя, она и не выживет, а Вера изведется от тоски, все время думая о матери… Он был хорошим человеком, этот Макс Браун. Ну вот, используя весь свой запас уже знакомых русских слов, обращаясь к Вере как к переводчице и активно жестикулируя, он и объявил свое решение: они все поедут домой, в Америку, и мама тоже. Все вместе. Они одна семья.

Потом пришли гости — праздновать давнюю свадьбу Веры и недавнее рождение ее сына, все восемь вдов, четыре оставшиеся без сыновей старухи и трое безногих и безруких мужиков — вся деревня собралась в тесной избе под перекошенным потолком, пили мутный вонючий самогон — «За Победу, за товарища Сталина, за Красную Армию», — закусывали вареным бураком, печеной картошкой, серым сухим хлебом, бережно подставляя ладони, чтобы ни одна крошка не упала… Вера жалась к матери, смотрела больными глазами в угол, где в большой корзине на лавке спал Александр, ничего не пила и не ела, сжимала в тонкой розовой ладони обугленную картофелину. Макс достал банку тушенки и банку персикового компота, открыл, поставил на стол. Гости осторожно пробовали по чуточке, качали головой: что ж это мясо просто так изводить, из него можно вон сколько кулеша наварить, на три дня хватит! А сладкое — это детям бы, они уже сколько лет ничего слаще морковки не видали. Да и детям не надо, что ж к хорошему привыкать, потом ведь не отвяжутся: дай сладенького… Макс почти ничего не понимал, сел рядом с Верой, посмотрел вопросительно: он что, сделал что-то не так? Вера потихоньку погладила его коричневую руку своим белым кулачком с зажатой в нем картофелиной, сказала одними губами: «I lоvе you». Вот какое большое, доброе сердце у его маленькой бело-золотой жены. У его матери, толстой черной Эмили Браун, тоже доброе сердце, это все признают. Но когда его отец, длинный черный Сэм Браун, отдал бродяге сандвич, на который села муха, Эмили битый час ругала мужа за расточительность.

Потом гости разошлись, мама Веры постелила Браунам на печи — черный-то мерзлявый, поди, а тут у нас не Африка, — сама легла на лавке за занавесочкой, корзину с внуком пристроила рядом — хоть немножко с ним побуду, с кровиночкой… На печи было странно и интересно — какие-то шубы из овечьих шкур вместо одеяла, маленькие плоские подушки шуршат и пахнут сеном. И очень тепло было, даже жарко, давно в этой стране Максу не было так жарко… Вера предупреждала, что будет холодно, заставила взять второй свитер, и шапку с отворотами, и толстый шарф, и рукавицы… Сама готовилась, как на Северный полюс, — меховая безрукавка, стеганые штаны, большие сапоги, которые свободно можно надеть на три пары толстых носков. И для маленького специальный конверт сшила — тоже толстый, свободный, стеганый. В этом конверте без проблем помещался Александр, полностью одетый и еще завернутый в шерстяное одеяльце. Макс посмеивался над женой, дразнил, спрашивал, не поменять ли ее зимнее пальто на медвежью шкуру, а она снисходительно улыбалась, таскала его белой рукой за коричневый нос и говорила: «Я знаю, что делаю». Он поверил, что она знает, и правильно сделал, что поверил: первую неделю их путешествия он с проклятиями волок все это утепление в двух огромных узлах, а две последние — с ужасом представлял, что бы они сейчас делали без стеганых штанов и меховых безрукавок.

Макс повозился на печи, устраиваясь в гнезде из меховых шуб, пахнущих овчиной, придвинулся поближе к жене и шепнул:

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю, — шепнула Вера, и он сразу понял, что она плачет.

До этого он только один раз видел, как она плачет, — там, в госпитале, когда она бросилась ему на шею. Он потихоньку обнял ее, стал гладить по голове, шептать в ухо, как им будет хорошо всем вместе там, у него дома, в прекрасной Америке, он найдет хорошую работу, может быть, даже на государственной службе устроится, ведь он все-таки ветеран, такие вещи всегда ценят… Они снимут хорошую квартиру, а может быть, даже и дом… И маме там понравится, у нее будет своя комната, светлая, удобная, и мягкая постель, и много еды — сколько угодно еды, какой она только захочет! И конечно, она там придет в себя, выздоровеет, мы ей платье купим, и туфли, и что там еще надо красивой женщине… Она ведь красивая женщина, совсем молодая, еще и замуж выйдет, может быть, даже и за богатого, за владельца какого-нибудь магазина или бензозаправки… Он шептал все это, и сам верил, что так и будет, и его маленькая бело-золотая жена поэтому тоже поверила, постепенно перестала плакать и уснула, и спокойно спала до самого утра, до того момента, когда его сын загудел басом, давая понять, что пора бы и позавтракать. Вера сидела на лавке и кормила Александра, а Макс с печи украдкой любовался этой картиной: какая белая у его Веры грудь, какое коричневое у его сына лицо — почти такое же, как у него самого… А потом заметил, что мать Веры пытается расщепить суковатое полено, но ничего у нее не получается, большой тонкий нож из мягкого железа то вязнет в сырой древесине, то соскальзывает, то гнется… Тогда Макс вылез из-под овчинных шуб, соскочил с печи, достал из кармана стеганой куртки десантный нож и отобрал полено у матери Веры. Потом распилил две толстые липы, которые когда-то, как он понял, выворотило взрывом, потом наколол целую поленницу дров — этому он уже на войне научился, — потом заметил, как от соседней развалюхи на него молча смотрит совсем старая женщина, и пошел к ней, прихватив топор и даже не надев куртку.


Два часа он колол дрова соседям Вериной матери, потом Вера позвала его завтракать, и он съел тарелку жидкой каши из непонятной крупы, но со знакомой тушенкой из вчерашней банки, потом опять взял топор и пошел по деревне — от развалюхи к развалюхе, на ходу поглядывая на незаросшие воронки, сгоревшие на корню деревья и разбитые фундаменты с торчащими посередине печными трубами. Он пилил, колол, складывал поленницы, опять пилил и колол, и рукавом свитера вытирал пот со лба, и ему было жарко на ноябрьском морозе, на этом пронизывающем ветру, он устал и хотел пить, но не мог остановиться, потому что от следующей халупы на него молча смотрела следующая очень старая женщина, или инвалид на костылях, или и вовсе какие-то заморенные, почти бестелесные, неподвижные дети со стариковскими глазами. Он должен хоть что-нибудь сделать для этих людей прежде, чем уедет в свою прекрасную Америку, а времени остается совсем мало, завтра уже надо отправляться в обратный путь, и неясно, на чем добираться до железной дороги, и непонятно, как же все-таки можно вывезти мать Веры… Но он сумеет, он сделает все возможное и невозможное, только бы его маленькая бело-золотая жена никогда больше не плакала по ночам…

Вечером — совсем поздно, уже спать собирались, — в село приехали две машины, одна немецкая, трофейная, черная и с круглой, как у навозного жука, спиной, другая — что-то вроде железной коробки на колесах, с маленькой прямоугольной кабиной и длинным хищным носом. Из машин вышли люди — двое в военной форме, четверо — в таких же овчинных шубах, какие служили одеялами на печи у Вериной мамы. Без стука вошли в избу, кто-то остановился у двери, кто-то прошел к столу, без приглашения уселся на табурет, равнодушно огляделся, совершенно не обращая внимания на хозяев. И остальные на хозяев внимания не обращали, поглядывали по сторонам, косолапо поворачивались в толстых шубах, руками все время что-то трогали. Все с оружием.

Вера ребенка в это время пеленала, ее мать складывала стопочкой выстиранные утром пеленки. Макс Браун оглянулся на жену, поднял брови: что происходит? Заметил, как она побледнела, прижала сына к груди, что-то быстро заговорила… Он мало что понял, она очень быстро говорила, и будто задыхалась, и слов много незнакомых. Понял: товарищи, мой муж, Америка, война, фашисты… Кивнул, глядя на того, который за столом: да, я американец, с фашистами воевал, а это моя жена и сын. Мы домой едем.

— Куда вам ехать — это решаем мы, — равнодушно сказал тот, который за столом.

Эти слова Макс Браун тоже понял, но не понял, почему это кто-то решает за него, гражданина великой Америки, куда ему ехать. Начал было что-то говорить, но увидел, как один из тех, в шубе, вытащил из кармана его куртки прорезиненный мешочек с документами, небрежно кинул на стол. Макс было потянулся к мешочку, но тут перед его носом возникло дуло пистолета — старое, заслуженное, воняющее пороховой гарью дуло, из которого охотно и метко стреляют. Он опять оглянулся на Веру, совершенно не понимая, что происходит. «Прости меня», — одними губами сказала белая как мел Вера, положила сына в корзину, а корзину подвинула к матери, сидевшей на лавке за ее спиной с лицом и вовсе мертвым. Мать Веры потянула корзину к себе, подняла на лавку, попыталась спрятать за собой, но один из тех, кто в шубе, вырвал корзину из ее рук, грубо поставил на стол, Александр недовольно крикнул, и Макс вскочил, выхватил сына из корзины, прижал к себе, что-то возмущенно крича по-английски…

На него смотрели уже четыре заслуженных пистолетных дула, на него и его ребенка. Вера тронула его за локоть, он обернулся — она опять одними губами сказала: «Молчи. Убьют». Тот, который сидел за столом, вдруг заорал свирепо:

— Молчать! Ты что ему сейчас сказала?!

— Shut up, — сказала Вера, глядя в глаза тому, который сидел за столом, равнодушными глазами. — Killer.

Через два часа семью Браун увезли в железной коробке на колесах — всех, и маленького Александра тоже. Мать Веры стояла на коленях, тянула руки: хоть внука оставьте, погибнет ведь… Нет, не оставили. Разрешили взять те овчинные шубы, которые лежали на печи.

— Зачем? — удивился Макс. — У нас же есть теплая одежда.

— Бери, — сказала Вера. — Там по-настоящему холодно будет.

Макс Браун пропал где-то в лагерях под Магаданом. Ходили слухи, что его застрелили, когда он кинулся защищать очкастого профессора, врага народа, которого конвойный бил ногами. Профессор этот потом все равно умер, а Макса Брауна застрелили.

Вера Браун вместе с маленьким Александром попала в другой лагерь, но тоже под Магаданом. Неизвестно, почему у нее сразу не отобрали ребенка, наверное, опять кто-то недосмотрел. Но она знала, что отберут обязательно и отправят в какой-нибудь детский дом, где он, конечно, погибнет, чернокожий сын американского шпиона и предательницы Родины… Вера работала в лагерной больничке, и однажды ей повезло — надо было пополнить запасы йода и хлорки, и ее послали в Магадан, под конвоем, конечно, но она все равно как-то сумела незаметно сунуть записочки трем совсем незнакомым людям — аптекарше, кладовщице и уборщице в комендатуре, куда зачем-то надо было зайти конвойным, а они привели Веру с собой. Кто-то из этих теток оказался человеком, и через полгода мать Веры получила письмо из Магадана — от незнакомой женщины, путаное и непонятное, но в письме была и записочка от Веры. Три строчки простым карандашом, но мать Веры все поняла: Александра отберут и отправят в детский дом, если его не удастся отдать родным.

Мать Веры чудом вымолила у председательши колхоза паспорт, — может, паспорт председательша выправила потому, что мать Веры все равно была давно уже не работница, а может, потому, что у самой председательши племянницу в начале войны тоже угнали в Германию, и о ней до сих пор ничего не было известно. Мать Веры завязала паспорт в узелок вместе с самым необходимым — фотографиями покойного мужа и семьи Браун, свидетельством о рождении внука, которое люди, приехавшие за Браунами, как-то просмотрели, и золотым колечком Веры, которое та в последнюю минуту ухитрилась сунуть матери. И вот с этим узелком, с мешочком сухарей, собранных всей деревней, с мятой алюминиевой кружкой и с сучковатой деревянной клюкой мать Веры отправилась из своей деревни под Тулой в Магадан.

До Магадана она добиралась почти год, и как добралась — этого тоже никто понять не мог. Чудом добралась. Однако добралась все-таки, и нашла ту бесстрашную женщину, которая переслала ей записочку Веры. И эта великая женщина даже поселила мать Веры у себя, и даже хорошую работу ей нашла — уборщицей в магазине, — а потом они стали думать, как сообщить Вере, что мать уже здесь, и как вызволить маленького Александра из лагеря. Никто не знает, что они там придумали, только когда те, кто должен следить, наконец спохватились и собрались отправлять Александра Брауна в детский дом, Вера уже написала прошение, чтобы ребенка отдали под опеку ее матери, которая живет близко, в Магадане, и ее мать написала прошение, чтобы внука отдали под опеку бабушки.

В пятьдесят четвертом, после реабилитации, Вера нашла мать и сына, только пожила с ними недолго — из лагеря она вышла совсем старой старухой, даже хуже, чем была ее мать в конце войны. Вера не дожила до своего тридцатилетия год, и Александра Брауна растила бабушка. Бабушка еще долго жила, почти до шестидесяти лет, и успела порадоваться, какой у нее славный внучок вырос, какой умный и работящий — техникум окончил, и работа у него хорошая, на машине ездит, грузы сопровождает. А теперь вот про институт заговорил, заочный, чтоб работу не бросать… Если выучится — ведь, может, и начальником станет! Вот как в жизни все удачно повернулось, Вера-то, поди, радовалась бы…

Мама Веры умерла спокойной и почти счастливой, оставив внуку узелок с фотографиями своего погибшего мужа и семьи Браун, свидетельство о его рождении на английском языке и тоненькое золотое колечко с блескучим камушком. Это уже потом, много позже, выяснилось, что блескучий камушек — довольно крупный бриллиант чистой воды, если бы мама Веры его продала, ей не пришлось бы идти до Магадана почти всю дорогу пешком, дожидаясь у придорожных забегаловок да у привокзальных буфетов, когда кто-нибудь сытый выбросит недоеденный кусок. Да и потом, может, полегче жилось бы, не так холодно-голодно.

Но колечко она не продала, и Александр надел его на палец своей молодой жене, красавице Наташе, которая приехала в Магадан после учебы по распределению как молодой специалист. Специалистом она была таким же, как тетя Лида, то есть учителем музыки — они обе музыкальное училище закончили. Только тетю Лиду никуда не распределили, потому что она вышла замуж за инвалида войны, в которого влюблена была еще с детства, но он до войны внимания на нее не обращал, потому что она была еще маленькая, и женился на большой красавице. А когда вернулся с войны инвалидом, красавица его тут же и бросила. Она к тому времени в театр какой-то устроилась — артисты всякие, и тоже красавцы, и нисколько не инвалиды. Конечно… А тетя Лида, не будь дурой, тут же своего любимого инвалида и захомутала, дождалась совершеннолетия и вышла за него замуж, и была очень счастлива. Какая разница, есть у человека ноги или нет? Человек-то тот же самый. Правда, у ее любимого инвалида, кроме того, что ног не было, было еще и очень нехорошее ранение в грудь, заштопанное не очень удачно в полевых условиях. Так что тетя Лида недолго была счастлива. А когда похоронила мужа — долго жила с сестрой, одна растила ее, вырастила, выучила, проводила на работу в Магадан, а потом пришла телеграмма, что ее младшая сестра, Наталья, жена Александра Брауна и мать трехлетнего Павлика, утонула.

Потом, когда Павел подрос и начал кое-что понимать, он спросил тетю Лиду, как ей удалось не только опекунство над ним оформить — это при живом-то отце! — но и в своей квартире прописать. Уже тогда в Москве практически никого не прописывали.

— А закон нарушила, — весело призналась тетя Лида. — Нет, даже два… нет, три закона! При культе личности меня бы уже три раза расстреляли!

Тетя Лида была веселая.

— А помнишь, как она меня в архитектурный поступать заставила? — Макаров сидел, мечтательно смотря в стену, улыбался. — Я ж тогда ни в чем ни бум-бум, честное пионерское… Так, рисовал немножко. Но кто ж в детстве не рисует? Да и что квартиру хорошо бы перепланировать, — это так, для разговора сказал. А тетя Лида сразу: а как? а покажи! а начерти! А потом: Володенька, непременно в архитектурный! И ведь всех своих бывших учеников подключила, и про экзамены сама ходила узнавать, и матери моей позвонила, чтобы немедленно аттестат прислала. Я ведь не верил, что поступлю. И как это у нее получилось?

— Да как всегда. Три закона нарушила — вот и получилось.

— Ага, — с удовольствием согласился Макаров. — Это точно, это она умела… Помнишь, как она нас на работу оформила? А мы только через год узнали! Уборщица Вова Макаров и дворник Паша Браун с огромною метлой! Ой, не могу… Она-то как все успевала? Не понимаю.

Павел этого тоже не понимал. Они с Макаровым, два молодых, здоровых, сильных мужика, не успевали ничего. Занятия в институте и немножко спорта, иногда — случайные какие-то свидания, загулы в компаниях — только на Новый год или на свадьбах друзей, которые случались не слишком часто. Временем они просто так не разбрасывались, но время все равно улетало со свистом. Володька, правда, еще подрабатывал — чертежи какие-то двоечникам чертил. Павел тоже подрабатывал — фуры на складах грузил-разгружал. Но все это, вместе взятое, не шло ни в какое сравнение с тем, что успевала тетя Лида. Когда они обнаружили, что работают дворником и уборщицей, то устроили тете Лиде допрос с пристрастием. Идиоты.

— Идиоты! — весело закричала тетя Лида и засмеялась. — Я ж ваши трудовые книжки по месту работы отдала! Стаж идет, плохо, что ли?

— Караул! — тоже закричал Макаров. — Это что, у меня в трудовой книжке записано «уборщица»? Тетя Лида, вы меня опозорили навсегда!

— Ну вот еще! — Тетя Лида была очень довольная и гордая. — В твоей трудовой написано, что ты менеджер отдела коммунальных работ. А в Пашиной — что он специалист по связям с общественностью. Зарплаты совсем другие, но я часть черным налом кадровичке отдаю. Что, одной мне законы нарушать, что ли?

Как они ни уговаривали тетю Лиду бросить это дело, она только смеялась и обзывала их идиотами. А записи в трудовой и правда потом пригодились. Можно было, конечно, тогда трудовые и в институты отдать, только теперь, оказывается, время учебы в трудовой стаж уже не входит, так что к пенсии…

Павел поймал себя на том, что думает буквально словами тети Лиды, и неожиданно признался:

— Володь, ты знаешь, о чем я тогда мечтал? Я мечтал: вот бы жена такая попалась. Как тетя Лида.

— Ага, — отозвался Макаров без всякого удивления. — И я тоже мечтал. А получилось вон чего. Да ладно, что ж теперь… Сами виноваты.

Конечно, сами, молча согласился Павел. Все пять лет, которые они вместе прожили в квартире тети Лиды, он смеялся над тягой Макарова ко всяким свежепокрашенным куклам с жадными глазами. Макаров обижался и орал, что у Павла просто вкуса нет. В конце концов оказалось, что у них абсолютно одинаковые вкусы. Тетя Лида говорила, что они вообще похожи даже больше, чем братья. Похоже, что похожи. И что касается Зои — тоже вот… Подумать только, еще вчера он возмущался макаровским вкусом!

— Володь, а ты точно не алкаш? — осторожно спросил Павел.

— Ну здрасте! — обиделся Макаров. — Я ж тебе говорил уже! Вот как на духу! А потом — когда бы я успел? Спиваются, Пашенька, не за неделю, чтоб ты знал. Спиваются постепенно, плавно, для этого время нужно. А откуда у меня время? Я и так маюсь, что сегодня не делаю ничего. Все-таки запустил дела за неделю… Жаль. Ну, ладно. Пару ночей посижу — и все в ажуре… Паш, а ты правда, что ли, думал, что я… ну, зависимый?

— Думать не думал, но опасался, — почти честно ответил Павел. — Признаков особых нет, крепкий, здоровый, румяный… Единственное — свинарник в доме развел. Это да, это настораживало.

— Да я ж убрал! — обиделся Макаров. — Я тут и с шести утра, и после матери — как последний менеджер отдела коммунальных работ! А ты даже не похвалил, бактерицидный ты наш! Зависимый! Привык диагнозы ставить, честное пионерское…

— Врачебная ошибка, — сказал Павел. — Признаю. Бывает. Но пациент будет жить. И будет жить хорошо. Если… э-э-э… Володь, а как насчет игры?

— Какой игры? — не понял тот.

— Казино. Рулетка. Ты сколько вчера продул?

— С чего это мне продувать? — заносчиво сказал Макаров. — Проигрывают те, кому везет в любви. А мне, сам знаешь, везет в этом деле как утопленнику. Не, Паш, тут я тоже не зависимый. И вообще я вчера выиграл. Двести баксов. Правда, пятьдесят тут же проиграл. И сразу остановился, честное пионерское… И при том, ты заметь, что был слегка нетрезв и весьма расстроен. Где ж зависимый? Вот ты мне как профессионал скажи — это ж разве зависимость?

— И сегодня тебя в казино не тянет? — как профессионал уточнил Павел.

— Да не, чего там делать, — простодушно ответил Макаров. — Сегодня же суббота? Ну вот. По субботам Зоя не работает. И по воскресеньям не работает. Она только по будням работает.

— Понятно, — помолчав, хмуро сказал Павел. — Значит, в понедельник опять в «Фортуну» попрешься. Независимый ты наш.

— В понедельник — это не получится, работы много… — Макаров с сожалением цыкнул зубом. — И во вторник вряд ли… Надо как-нибудь на неделе выбраться вместе. Попозже, после двенадцати. Может, опять в пятницу? Паш, не смотри на меня санитаром! Я не пить-играть! Я еще вчера показать тебе хотел, а ты смылся куда-то. Там Зоя по будням танцует — это что-то… Народ специально приходит, чтобы только посмотреть. Ты себе не представляешь!

— Представляю, — хмуро перебил Павел. — Я вчера видел уже.

Макаров смотрел на Павла и что-то такое напряженно думал. Павел смотрел на Макарова и думал, что тетя Лида была права, — они с Володькой похожи даже больше, чем родные братья. Во всяком случае, вкусы-то у них точно одинаковые.

— А знаешь, — вдруг сказал Макаров решительно. — Правильно ты придумал! Продавай свою машину на хрен. На моей поездишь. Она ведь покруче, да? Ну вот… А я все равно права так и не получил. Поездишь по доверенности, сейчас это мухой сделать можно.

— Да не нужна мне машина, — возразил Павел, про себя дивясь крутому повороту в разговоре. — Я ж тебе говорил. Куда здесь ездить-то?

— Мало ли… — Макаров пошевелил бровями и неопределенно помахал рукой в воздухе. — В «Фортуну», например. На «фиате» — это ж совсем другой имидж, как ты думаешь?

Павел недоверчиво пригляделся к нему. Похоже, этот паразит все-таки от чего-нибудь зависим.

Или нет? Или у них с Володькой не такие уж одинаковые вкусы, как считала тетя Лида? Это было бы хорошо. Павлу совсем не хотелось, чтобы Макаров протягивал к Зое свои загребущие руки.

Глава 7

Зоя сидела, устало сутулясь, жадно метала свой замечательный борщ, поглядывала в окно во двор, где Сережа и Аленушка ловко крутили скакалку, а Манька вот уже полчаса мячиком прыгала через нее как заведенная, — и вполуха слушала Федора, который сидел перед ней и неторопливо рассказывал дневные новости.

— Отец Гарика приходил, мы договорились. Я сам с пацаном позанимаюсь, он к нам приходить сможет. Два раза в неделю, до самого сентября. Может, и потом тоже, если в школе все-таки трудно будет. Елена Васильевна приводила девочку из своих, предложила Сереже ее в разговорном немножко натаскать. Он выкобенивается — видите ли, занят… Правда, курсовую Старцевой он уже добрал. Не распечатывал еще. Ему опять штаны покупать придется. И ботинки. Растет, как сорняк в парнике. А куртку поносит мою старую, тем более что она еще новая. Звонил Эдик, спрашивал, где ты. Я не сказал.

Зоя рассеянно слушала, кивала, отмечая в дневных новостях только то, с чем ей самой потом надо разобраться, — узнать у Елены Васильевны предполагаемую плату за уроки разговорного, проверить курсовую, пошарить на антресолях, может, чего из Феденькиных вещей Сереже подойдет… Что еще за Эдик?

Зоя осторожно положила ложку, выпрямилась и уставилась на Федора:

— А этому чего надо? Он что, опять свою бритву здесь собирается искать? Феденька, знаешь, что я думаю? Что напрасно не разрешила тебе его отшлепать в прошлый раз. Вот что я думаю.

— Так дело поправимое, — флегматично заметил Федор, чуть заметно улыбаясь своей фирменной улыбкой. — Это я со всей душой. В прошлый раз не разрешила правильно, в прошлый раз я еще не в форме был. Сейчас-то исполню качественно. С гарантией на два месяца. Сколько у меня кости срастались? Два с половиной… Да хоть и на три, мне не жалко.

— Федор! — строго прикрикнула Зоя и даже постучала пальцем по столу. — Ты это брось! Я дурь несу, а ты подхватываешь… Что это такое? Ты мужчина, ты должен трезво рассуждать. И пресекать в корне всякие бабские глупости… А все-таки интересно — чего ему надо было?

— Чего-нибудь да надо, — неприязненно сказал Федор. — Этому всегда чего-нибудь надо. Главным образом — чужого чего-нибудь… Ты картошку будешь? Дотушилась уже. Елена Васильевна целую банку малосольных огурцов принесла. Хорошие, с укропчиком… Наверное, пора детей звать, проголодались уже. Сегодня Серые придут, на борщ. Тамара говорит, что у нее какой-то подарок для тебя есть.

— Ух ты, Серые на борщ придут, а я уже натрескалась, как удав, — огорчилась Зоя. — Что ж ты раньше не сказал? Нет, тогда я картошку не буду, тогда я их подожду. Зови детей. Покорми сам, ладно? Мне еще курсовую этой Старцевой проверить надо.

— Курсовую я проверил. — Федор встал и принялся собирать грязную посуду. — Вроде все правильно. Потом еще посмотрю. Серые еще не скоро придут, часам к восьми, наверное. Ты бы лучше полежала пока, вон, ногу все время трешь. Или в ванне, пока горячая вода есть. А то эти потом покоя не дадут. Особенно Манька. Аленка опять в словарях копалась. Слушай, ведь это неправильно, наверное. Маленькая совсем, а туда же. Я только в школе читать научился, кажется. Да и то — «мама мыла раму»… Что-то в этом роде.

— Да ладно, что ты так беспокоишься, — рассеянно сказала Зоя, думая о другом: Эдик проявился не к добру! — Ты — в школе, Сережа — до школы, и читать, и считать, и задачки решать… Особенно задачки решать. И что, сильно это ему повредило? Нормальный пацан растет, хоть и гений, конечно.

— Ага, гений, — ревниво буркнул Федор, звеня в мойке посудой. — Как же, гений… Он сегодня «час» через «з» написал.

— Ну, прости его, — попросила Зоя, улыбаясь. — Он, конечно, гений, но не до такой же степени, как ты! Таких, как ты, вообще не бывает.

Федор оторвался от мойки, оглянулся, усмехнулся насмешливо и снисходительно — не поверил.

— Иди-ка, правда, в ванную, — строго сказал он. — Сейчас детей кормить буду, а ты тут будешь под ногами путаться… А то кончится горячая — и грей тебе воду в кастрюлях.

Зоя сонно лежала в горячей воде, с удовольствием прислушиваясь к галдежу в кухне, — сегодня вечернего скандала не было, сегодня смеялись, — и без всякого удовольствия размышляла о том, с какого такого перепугу объявился Эдик. Федор прав — Эдику всегда чего-нибудь нужно, и чего-нибудь именно чужого, просто так он не объявился бы. Интересно, сейчас-то он к чему прицеливается? Хотя и не интересно даже, сейчас это ее уже не касается. И даже странно, что когда-то она думала, что касается, и очень даже сильно. Господи, какой же дурой она была в юности!

Зоя засмеялась, вдруг сообразив, что она радуется, что юность прошла. Тут же в дверь ванной постучали, и голос Федора подозрительно спросил:

— Зой, ты чего там делаешь? Ты книжку с собой взяла, да? Смеешься… Вылезай скорее, мне еще Маньку купать. А Аленка хочет, чтобы ты ее искупала.

— Я их обеих искупаю сама! — крикнула Зоя, выныривая из горячей воды и включая холодный душ. — Сейчас, через две минуты!

Все-таки до чего это хорошо — приходить домой пораньше. Столько всего успеть можно! И самой отдохнуть как следует. И девочки вон как радуются, что в кои-то веки можно на маме поездить. А еще и Сережа с Томкой придут, и она накормит их своим замечательным борщом, и поболтает за жизнь, и посекретничает с Томкой, и от души наклепает ей на Эдика. Хотя Томка может и Серому донести. Черт с ним, с Эдиком, пусть живет… Интересно, что они сегодня принесут? Они каждый раз приносят что-нибудь неожиданное и смешное.

Их приход она караулила, но звонок первым услышал все равно Сережа, помчался по коридору с топотом, как Манька, и, несмотря на то что Зоя кричала строгим голосом, чтобы прекратил немедленно, распахнул дверь настежь, отскочил на несколько шагов и нетерпеливо затоптался на месте, затанцевал, напряженно следя за каждым движением Серого и улыбаясь во весь рот.

— Привет, тезка, — грозно сказал Серый и шагнул через порог. — Опять хочешь заложником поработать?

Из-за его плеча выглянула Томка, пожала плечами, завела глаза к небу и опять спряталась. Зоя уже совсем сердито заорала, чтобы все немедленно прекратили это безобразие, нашли игрушку… Но было поздно — Сережа протянул руку к стене, и с потолка упали две решетки из тонких стальных цепей, со свистом скользнув подшипниками в пазах и звонко щелкнув замками у пола. Сначала упала решетка в полутора метрах от двери, а потом та, которая перекрывала дверь вплотную, но Серый не попался в ловушку, он только притворился, что входит, а сам и не думал входить…

— Так нечестно! — закричал Сережа.

— А не умеешь, — злорадно сказал Серый.

— Тьфу, детский сад какой-то. — Зоя кинулась к ближайшему окну, выходящему во двор.

Через двор от первого подъезда уже неслись четверо в пятнистых штанах и черных майках, и Зоя виновато крикнула им:

— Ребята! Извините… Учебная тревога.

Трое даже не притормозили, а один остановился, спросил: «Серый?» — а когда Зоя кивнула, пробормотал: «Кино и немцы», — и кинулся за остальными еще быстрее.

Зоя вздохнула и пошла в коридор смотреть это кино. Федор тоже вышел, посмотрел, покачал головой и ушел. Сережа в который раз пробовал вручную поднять решетку, до сих пор не веря, что это невозможно. Манька в который раз полезла по решетке вверх, застревая тапочками в частых гибких ячейках. Аленка появилась рядом, подержалась за Зоину руку, утешающе сказала: «Да пусть балуются». Томка, поглядывая сквозь две решетки в глубь коридора, курила на лестничной площадке. Серый что-то говорил черно-пятнистым, показывая на часы, на соседнюю квартиру и на окно между лестничными пролетами. Те слушали, кивали, оглядывались. Кино и немцы.

Наконец Серый отпустил охранников, Сережа поднял решетки и Зоя смогла встретить гостей как положено.

— Ой вы, гости дорогие! — запела она придурочным голосом, широко раскидывая руки и часто и мелко кланяясь. — Ой, да зачем же вы к нам приперлися? Ой, да что же вы нам принесли?

Это был их общий ритуал. В доме Серых Томка встречала их точно так же.

— А поесть-попить мы к вам приперлися, — в ответ запела Томка, делая пародию на реверанс. — А кота в мешке мы вам принесли!

Она сдернула с плеча замшевый рюкзачок, щелкнула серебряным замочком — и вытащила котенка! Настоящего, живого котенка, совсем маленького, откровенно беспородного, дымчато-серого и с белой манишкой.

— С ума сошла, — растерялась Зоя. — Куда нам его? Его же Мария замучает своей любовью и заботой!

Манька уже тянула к подарку руки, нетерпеливо шевеля пальцами.

— А ты ее выпори, — ехидно посоветовала Томка, подмигнула и отдала котенка Аленушке.

Аленушка взяла котенка бережно и как-то умело, что-то тихо сказала Маньке, и та сразу убрала руки за спину и покивала: да, да, понимаю, нельзя…

— Вот видишь? — Томка сделала значительное лицо. — А ты боялась. Воспитательный элемент… или момент? В общем, все будет хорошо. Мы все для кошки принесли — и тарелку, и еду, и горшок, и «Кэтсан»… И еще кое-что по мелочи для тебя. Серый, где корзина?

В корзине по мелочи оказались еще трехлитровая банка малины, литровая — густой желтоватой сметаны, несколько кусков сотового меда, килограмма два свежего творога в марлевом узле, десятка три смуглых яиц в эмалированной кастрюле и несколько пучков всякой зелени.

— А это на случай продовольственного кризиса? — поинтересовалась Зоя, придумывая, как бы воткнуть все это в и так битком набитый холодильник. — Никогда мы это не съедим.

— Завтра опять жару обещают, — предупредила Томка. — Кто в жару твой борщ захочет? А творожок со сметаной — за милую душу. Бери-бери, все свое, деревенское, натуральное, прям только с грядки, с пасеки, с насеста… или где там они несутся?

— «С насеста»! — передразнила Зоя. — «Свое»! С каких это пор ты хозяйством обзавелась?

— Обзаведусь, — пообещала Томка. — А пока соседи снабжают. У соседей все есть. А у двух — пасеки. Ой, ты не представляешь, как это интересно! Пчелы — самые чистые звери, пчела никогда никакой гадости в свой улей не принесет… Очень ответственные. Меня уже два раза кусали.

Зоя сидела за кухонным столом в уголке за холодильником, слушала ее рассказы о деревне, где Серые уже достраивают дом, наблюдала, как она привычно хозяйничает на чужой кухне, как у себя дома, — и отдыхала. Отдых был настоящим, глубоким, не просто руки-ноги отдыхали, а будто вся душа ее окуналась в отдых, в большой, теплый, душистый отдых, и сразу — никаких тревог, никаких забот, никаких страхов… В присутствии любого из Серых она всегда это чувствовала. А когда они вместе — так это в два раза больше.

Томка нарезала хлеб, попробовала борщ — согрелся уже, — вынула из ящика старинные мельхиоровые ложки, которые считала аристократичными, и задумалась над тем, сколько тарелок ставить на стол.

— Девочки не будут, они недавно ужинали, — подсказала Зоя. — Я тоже борщ не хочу. Сережа, может быть, будет, он всегда есть хочет, хоть двадцать раз в день корми. Федора спросить надо. Наверное, он детьми сейчас займется, чтобы нам не мешали.

— Ну вот, — разочарованно вздохнула Томка. — Мы что, одни есть будем? Называется, гостей ждали… Не могли уж потерпеть… А, ладно. Мы все равно твой борщ съедим. А то чего ехали-то, да? Пойду всех звать, может, кто-нибудь согласится…

Она потопала на голоса в комнате мальчиков, а Зоя осталась спокойно сидеть, улыбаясь и блаженствуя. Какие там гости! Серые были здесь своими, совершенно своими. И даже хозяевами — едва ли не большими, чем она сама. Ой, как хорошо.

Томка пригнала в кухню всех, кроме девочек, — те зачарованно наблюдали, как котенок носится за заводной лягушкой. Это теперь надолго, можно не волноваться. Федор все-таки пару раз вставал из-за стола, ходил смотреть, что там происходит, несколько обеспокоенный отсутствием Манькиных криков и вообще всяческого шума. Нет, все в порядке: сидят, смотрят. Как под гипнозом. Замечательный зверь. Великолепный подарок. Теперь, может быть, руки освободятся для других полезных дел.

Поговорили немного о том, какие полезные дела можно сделать свободными руками. Серый посоветовал какие-то новые упражнения, Томка посоветовала ходить в бассейн, Сережа посоветовал заняться английским, Зоя посоветовала всем заткнуться — она-то знала, что Феденька неподъемный воз тащит, и никакой котенок не освободит его руки настолько, чтобы он не нашел, чем бы их сразу занять.

Серый и мальчики съели по тарелке борща, попросили еще. Томка выдала им добавку, а сама позвала Зою поговорить за жизнь. Они пришли в Зоину комнату, устроились поудобнее — Зоя свалилась на свою кровать, задрав на стену ноги, Томка села посреди ковра по-турецки — и долго уютно молчали, переглядываясь и улыбаясь.

— Я курить все-таки брошу, — наконец сказала Томка. — Ты не думай, я сумею. Я и так уже почти не курю.

— Молодец, — похвалила Томку Зоя. — А Серый твой вообще молодец-молодец. Хоть и избаловал тебя, конечно, просто до безобразия. Я вас обоих жутко люблю.

— Устала, да? — понимающе спросила Томка. — Конечно, устала… Разве можно так запахиваться? Серый говорит, ты от конторы отказалась. Гордая, да?

— Синекура, — презрительно буркнула Зоя. — Стыд и позор. Я что, всю жизнь буду на вашей шее висеть?

— Во дурная! — Томка вскочила, покружилась по комнате, пометалась из угла в угол и опять села. — Когда это ты на шее висела? Это я у всех твоих на шее висела! Ты, может, не помнишь, ты еще маленькая была… Они ведь спасли меня. И Серого не забывали. Саша оба раза со мной к нему ездил. А потом как помогли — ты вспомни, ты уже должна была понимать. Да если бы не твои, что с нами сейчас было бы?

— А если бы не вы с Серым, что с нами было бы?

Они опять помолчали, Томка — сердито сопя и досадливо щелкая языком, Зоя — тихо, прислушиваясь к Томкиному сопению. Поняла, что сопением дело не ограничится, и, пока Томка опять не заговорила о каких-нибудь глупостях, быстро переменила тему:

— Федор говорит, сегодня Эдик звонил.

— Ну да? — изумилась Томка, опять вскочила и немножко побегала по комнате. Села, посопела и кровожадно добавила: — Линчевать бы его, мулата вонючего…

— Павел Браун тоже мулат, — вдруг вспомнила Зоя. — А ты говоришь — Хаз-Булат. Типичный Браун. Смешно.

— Какой Павел Браун? Какой Хаз-Булат? При чем тут… — Томка замолчала, подумала и поняла наконец: — А, это тот черный, вчерашний… Ну-ну. Так ты его в клубе все-таки видела? Приставал?

— Нет, что ты. Он скромный. — Зоя сняла ноги со стены, перевернулась и улеглась на живот. — Проводил меня немножко, до первого ученика. Он, кажется, нормальный мужик. Не пьет.

— Ага, — саркастически фыркнула Томка. — Нормальный, как же… А вчера кто за тобой из «Фортуны» рванул? Нормальный за такой мочалкой не рванул бы.

— Это да, — согласилась Зоя и горестно вздохнула. — И почему это почти все мужики именно за такими мочалками таскаются?

— Загадка природы. — Томка тоже вздохнула. — Разгадка продолжения рода. Эффект доступности.

— Какая ты мудрая, Том, — с уважением сказала Зоя. — Я бы сама ни за что не догадалась.

Они обе захохотали одновременно, вскочили, встали друг перед другом и, не сговариваясь, начали танцевать: «Во французской стороне, та-ра-ра-ра-ра-ра…»

Дверь приоткрылась, Серый всунул курносый нос, удивился:

— Зой, неужели за день не наплясалась? Ну, Томка — ладно, у нее работа сидячая… А ты-то?! Во дает…

— У меня работа не только сидячая, — обиделась Томка. — У меня работа и стоячая, и ходячая… Ну, вы там уже поели-попили-поговорили? Давай-ка до дому, до хаты собираться. И детям давно спать пора. Зой, когда они у тебя ложатся?

— Откуда я знаю? — сказала Зоя. Помолчала, загоняя вглубь внезапную горечь, и со смешком добавила: — Наверное, рано ложатся. Потому что просыпаются ни свет — ни заря — и тут же меня будят.

— Ну да… — Томка минуту смотрела на нее, вздыхая и хмурясь, потом отвернулась и пошла из комнаты, ворча на мужа: — Так ты собрался или не собрался? Не собрался! И что теперь, я тебя ждать должна?

Серый сделал испуганное лицо и кинулся в прихожую обуваться. Томка на пороге комнаты обернулась и вроде бы между прочим спросила:

— Так как там его? Павел Браун, да?

— Том, ты опять что-то затеять хочешь? — затревожилась Зоя. — Я тебя очень прошу — не влезай. Глупости все это.

— Когда это я куда влезала? — знакомо ответила Томка и знакомо хихикнула. — Конечно, глупости. Неоткуда в нашем захолустье мулату взяться.

Обязательно влезет, поняла Зоя. Всенепременно. Томка всегда влезала в то, что представляло для нее интерес. А интерес представляло для нее все на свете. О-хо-хо-хо-хо… Зря она сказала Томке о Павле Брауне. Мужик-то он, похоже, и правда нормальный. Хоть и мулат.

И тут же сработал какой-то переключатель в голове, и вместо мулата Павла Брауна выскочил светлый образ мулата Эдика — очень светлый, белолицый и почти беловолосый, только глаза у него были темно-карие, почти черные. И этот чертов мулат Эдик прочно засел в мыслях, зараза, и ничем его оттуда не удавалось выковырнуть. Зоя читала девочкам на ночь книжку перед сном, но даже не запомнила какую — перед глазами качались длинные пряди блестящих белокурых волос — и чего он ими все время трясет? — а в ушах зудел проникновенный, убедительный голос: «У мулатов бывают красивые дети»…

— Вот на этих я не подписывался, — насмешливо и спокойно сказал Эдик. — С ума ты сошла, что ли? Целая толпа нахлебников. Да еще с такими проблемами.

Девочки уснули, и Зоя пошла к Сереже, почитать курсовую этой дебильной Старцевой. Вставляла нужные и выбрасывала лишние знаки препинания, вслух восхищалась тем, как Сережа строит схемы и графики, а сама видела на клавиатуре руку мулата Эдика, который умел нажимать четыре кнопки: влево, вправо, вперед, огонь.

— И компьютер я заберу, — решил Эдик. — Все-таки я больше всех на нем работал, так что он фактически мой. Да и не нужен он тут никому — эти еще маленькие, что они понимают?.. А Федька — вообще неизвестно, встанет или нет.

Зоя обсуждала с Федором, чего бы приготовить к завтраку заранее, чтобы утречком время не тратить, а сама вспоминала искреннее возмущение мулата Эдика: почему это приготовили вечером? Завтрак надо готовить утром.

— А ложки — серебряные? Нет? И вилки тоже мельхиоровые? — Эдик обиделся. — И зачем вы всякую дешевку собирали? Ну, ладно, это я тебе оставлю.

Зоя гладила перестиранное сегодня Федором постельное белье, а перед глазами стояла дикая картина: мулат Эдик копается в бельевом шкафу, перекладывает стопки простыней с места на место, что-то вытаскивает, придирчиво рассматривает, выкладывает на диван…

— Я на половину всего имею право, — сказал он, заметив ее неподвижный взгляд. — Я помню, вот этот комплект нам на свадьбу дарили. Это совместно нажитое имущество, любой суд подтвердит. А где деньги? Ты что, успела уже все деньги скоммуниздить? Никогда не поверю, что в таком доме живых денег не было. Старики твои богатенькие были… Ну, где деньги? В подушке где-нибудь, да? В чулке прятали? Ты лучше добровольно, добровольно… Придут имущество описывать — больше потеряешь, это я тебе конкретно обещаю.

Тогда она стояла с трехмесячной Манькой на руках, смотрела на старые часы на стене, ждала, когда за ней зайдет Тамара, чтобы вместе идти в больницу к Аленке и к Федору. Тогда она почти ничего не слышала и ничего не понимала — деньги, имущество, ложки ему почему-то не нравятся… Неужели он не видит, что ей просто не до того сейчас? Она тогда была почти невменяемая, даже странно, что, оказывается, запомнила так много и так подробно. И еще очень четко запомнила, что Тамара пришла не одна, а вместе с Серым, и тот молчком перевернул мулата Эдика вниз головой, потряс за ноги и не отпускал, пока Тамара, пошарив в кучке барахла, которое вывалилось из мулатовых карманов, не сказала удовлетворенно:

— Во, нашла. Зой, глянь, это ведь от твоей хаты ключи? Ну, вот и славненько. Выноси мусор, Серый, он нам больше не нужен.

И Серый вынес замершего от ужаса Эдика во двор, как мешок, прихватив за ремень и за шиворот, и на глазах дюжины соседей донес его до помойки, бросил в ржавый вонючий контейнер, отряхнул руки и пошел обратно в подъезд. И никто даже не ахнул. Елена Васильевна решительно засеменила наперерез, протянула руку, звонко сказала:

— Елена Васильевна Колонная!

— Сергей Анатольевич Серый, — серьезно представился Серый, осторожно пожимая игрушечную ручку в кольцах. — Только я тут руками гадость всякую брал… Это ничего?

— Хрен с ним! — так же звонко ответила Елена Васильевна. — Горжусь знакомством!

С тех пор они очень дружили.

В тот же день Елена Васильевна впервые осталась с Манькой, просто вынула ее из рук Зои — с трудом, правда, — и недовольно сказала:

— Что же это вы, мамочка, в ребеночка вцепились? Это вам не спасательный круг. Идите по своим делам, нечего кроху такую туда-сюда таскать. Придете — тогда и покормите. А и опоздаете — ничего страшного, вон щечки какие, как у хомячка, поживет лишний часок на собственном жиру.

Зоя не хотела оставлять ребенка, нервничала, и тогда Томка тоже осталась с Манькой и с Еленой Васильевной, а Серый пошел с Зоей в больницу. И в больнице Зоя тоже нервничала, даже позвонила домой из ординаторской, но Томка ее обругала: «Чего ты трезвонишь? Ребенок спит, а она трезвонит тут», — и это Зою успокоило. А в палате у Федора она и вовсе развеселилась — Федор смешно злился, что нога все время чешется, а в руке вообще никакой силы, даже эспандер не может растянуть. Федор уже вовсю скакал с костылем и даже пробовал что-нибудь делать изуродованной рукой — хотя бы по мелочи, хотя бы чашку держать, хотя бы записку Сереже написать. Врачи его ругали, Серый — хвалил. Федор верил Серому, Серый лучше знал, что надо делать, он сам когда-то не одну травму пережил.

И у Аленки в палате Зоя робко порадовалась: Аленушка уже хорошо дышала, и даже сама садилась в кроватке, и даже поулыбалась бледненькими губами, и посияла своими необыкновенными глазами, и съела с удовольствием мандариновую дольку… И опять заснула.

— Это хорошо, — сказал зав отделением легочной хирургии. — Она сейчас должна много спать, слабенькая еще. Но вы не волнуйтесь, волноваться уже не о чем, девочка безусловно вне опасности. Конечно, придется еще полежать… Ну, это уже так, для страховки. Потом вот в санаторий бы какой-нибудь хороший — это да, это очень полезно было бы. Я несколько хороших знаю, дороговато только… Вы как, в состоянии?

— Мы в состоянии, — ответил Серый и увел зава отделением куда-то.

Зоя сидела рядом со спящей Аленкой, держала ее за прозрачную ручку, а сама думала: чего это мы в состоянии? Конечно, если санаторий полезен — это обязательно надо. Дорого — это сколько? В права наследства она вступит еще только через три месяца, да и то пока неизвестно, что там за деньги были у папы с мамой. В доме «живых денег», которые искал мулат Эдик, не было. Несколько колечек и цепочек каких-то, немного, мама к украшениям была равнодушна, а Зоя и вовсе не любила. Если их продать — хватит на санаторий?

В юности она была очень глупой. Глупой, легкомысленной, избалованной папиной-маминой дочкой. Ничего не знала — ни что почем, ни откуда деньги берутся. То есть знала, что папа с мамой хорошо зарабатывают, они оба профессионалы высокого класса, их на работе ценят, платят больше, чем другим. Знала, что и Саша хорошо зарабатывает, они недавно квартиру поменяли — на большую, хорошую, — и машину купили, тоже хорошую, а Люся даже хотела собственное дело начинать, ателье меховое, маленькое, но свое… Только Зоя ничего не делала, бегала в свой институт, прыгала на своих соревнованиях, а думала, что так занята, так занята… Картошку почистить — и то некогда. Если надо было чего, то «мам, дай пару тысяч, у меня ботинки скончались»… Абсолютно не думала, откуда эти тысячи берутся.

Первое время после свадьбы Эдик ходил по их квартире, как по магазину: а это почем? А вон то сколько стоит? Ее это страшно смешило. Откуда она знала, что почем? И ему-то зачем это знать? Идиотка. Оказывается, он уже тогда списочек составлял — что в доме есть и сколько это стоит. Вот так вот.

— Зой, — сказал Федор у нее за спиной. — Ты уже по второму кругу гладишь. Чего это ты?

Зоя вздрогнула от неожиданности, оглянулась — Федор стоял как столб, наверное, уже давно, и подозрительно смотрел на стопку выглаженного белья, откуда она только что взяла наволочку и расстелила на доске, опять собираясь гладить. Во дела. Склероз, что ли?

— Задумалась. — Зоя вздохнула и принялась складывать наволочку. — Ты почему босиком ходишь? Не слышно ничего, даже испугалась. Возникаешь из воздуха, прямо как Аленка. Тебе помочь чего-нибудь? Слушай, давай я сырников нажарю, а? А то куда такую прорву творога девать? А утром сырники со сметаной — за милую душу… Ты чего так ухмыляешься?

— Да я уже нажарил.

— Фокусник, — восхитилась Зоя. — Дэвид Копперфилд. Даже круче — сам Федор Крайнов! И когда ты только успел?

— Подумаешь, бином Ньютона, — небрежно сказал Федор и заметно загордился. — Я чего сказать-то пришел… Там кино какое-то дурацкое сейчас будет. Из жизни благородных ворюг. Будешь смотреть?

— Да ну его, я лучше спать пораньше лягу. Сейчас зайду, посмотрю на девочек, котенка заберу — и спать… И ты бы ложился, ведь заматываешься не знаю как.

— Кошку я забрал. Сереже на колени влезла. — Федор насмешливо фыркнул. — Сидит, воткнулся в сайт какой-то. Совсем из реальности выпал. В одной руке мышка, в другой — кошка. Если б ему кобра на колени вползла — и то не заметил бы.

— Ну, пойдем тогда чайку попьем, — решила Зоя. — Вот интересно, сколько он по этим сайтам в месяц просвистывает? Надо потом подсчитать.

— Я все время считаю, — доложил Федор, заходя в кухню вслед за ней и тут же привычно начиная хозяйничать. — Вообще-то немного просвистывает, от трехсот до трехсот пятидесяти. Когда больше получается — я его окорачиваю. Но вообще-то он все эти сайты сам и зарабатывает. И даже больше.

— Он у нас молодец, — сказала Зоя растроганно, наблюдая из своего угла за холодильником, как Федор наливает ей чаю, вынимает вазочку с печеньем из шкафа, вытрясает из банки на тарелку горку малины… Заботится. — Все вы у меня молодцы, красавцы и красавицы. До чего же я счастлива, ты бы знал, Феденька… Иногда даже плакать хочется.

— Женская логика, — подумав, констатировал Федор. — Я тебе зря про Эдика сказал?

— Мужская логика! — Зоя негодующе посопела совсем как Томка. — При чем тут Эдик? Плевать мне на Эдика, пусть он хоть застрелится, этот Эдик… Вот интересно, почем нынче пистолеты?

Федор постучал пальцем по столу и строго приказал:

— Ты это брось! Ты мне эту бабскую дурь прекращай немедленно!

Зоя засмеялась, развеселилась, и они еще поговорили о том, какие штаны покупать Сереже, варить ли из малины варенье, как назвать кошку и обо всяких таких привычных заботах. А потом Зоя пошла спать, потому что натикало уже сколько-то минут двенадцатого, а она ведь собиралась пораньше лечь, завтра занятия с десяти, надо, наконец, выспаться…

И тут приглушенным ночным голосом зашуршал телефон. Зоя боялась ночных звонков, ей не должны были звонить после девяти, и если все-таки звонили — значит, что-то случилось. Гадкое. Она первая бросилась к телефону, заранее тревожась, схватила трубку и сразу спросила:

— Что случилось?

— Ничего, — помолчав, удивленно сказал Эдик. — Здравствуй. Я тебе звонил, а тебя не было.

— Зачем? — Зоя успокоилась и рассердилась одновременно. Всякие посторонние по ночам звонят, а она, значит, должна пугаться, что со своими что-то случилось.

— Ну, как это зачем? — опять удивился Эдик. — Встретиться, поговорить. Я ненадолго приехал, еще пару дней побуду — и назад, у меня работы много, и контракт новый уже зреет, и скоро следующий ролик начинают снимать…

— Я совершенно не понимаю, о чем ты, — виноватым голосом сказала Зоя. — Может быть, ты кому-то другому хотел позвонить, но ошибся номером? Мне так поздно звонить нельзя. Я очень рано встаю, так что уже легла спать.

— Спать?! — еще больше удивился Эдик. И чего это он всему удивляется? — Как это — спать? Еще и двенадцати нет! Кто же в такое время ложится? Я, например, на съемках вообще до двенадцати занят. Пока до дому доберешься — еще часа полтора. Москва все-таки, пробки, расстояния… Так что иногда спать ложусь не раньше двух. А на следующий день к четырем — опять на съемки. Представляешь?

— Бедненький, — с горячим сочувствием сказала Зоя, аккуратно положила трубку и вынула вилку из розетки.

Федор, хмуро слушавший ее недолгий разговор, молча кивнул и пошел в свою комнату — включать параллельный телефон и убавлять громкость до ночного голоса.

— Гадость гадкая, — шепотом сказала Зоя выключенному телефону и даже замахнулась на него кулаком. — Подонок. Тварь. Ублюдок. Мулат вонючий.

Постояла в коридоре, подышала медленно, подождала, пока в голове не прояснилось, и пошла взглянуть на девочек. «Что это вы, мамочка, в ребеночка вцепились? Это вам не спасательный круг!» Нет уж, Елена Васильевна, вот уж тут вы как раз не правы. Еще какой спасательный, даже спасительный — спасительный мячик по имени Манька и спасительная соломинка по имени Аленушка. Не говоря уж о мальчиках. У нее целая команда спасателей, да еще Серые, да еще Елена Васильевна, да еще дядя Миша… Нет, Эдик, ты об эту стену лоб расшибешь, так что лучше очень-то не разбегайся.

Манька спала, извернувшись иероглифом, смятая простыня комом торчала у стенки. Аленка спала по стойке «смирно», как привыкла еще в больнице и до сих пор не отвыкла. Простынка аккуратно натянута до ключиц. Солнышко Аленушка, как бы тебя научить баловаться, с топотом носиться по коридору, стучать ложкой по столу и ябедничать на Сережу? Ну, ничего, потихоньку, постепенно, ты у меня и хохотать будешь, и орать, и капризничать… Надо бы опять ее в санаторий, в сосновый бор, в озоновый дух, хотя бы на пару недель. Может быть, Федора с Аленкой отправить? Ему тоже не помешали бы сосновый бор и озоновый дух. Тогда как быть с Манькой? Опять на шее Серых повиснуть? Невозможно. Она и так уже в неоплатном долгу. И когда-то поклялась себе, что справится сама, и все долги отдаст, и дети ни в чем не будут нуждаться, и даже будущее она им обеспечит. В меру сил. А сил у нее — немерено. Так что в санаторий с Аленкой поедет Федор, а за Манькой пока приглядит Елена Васильевна, она с этим чудовищем умеет управляться, с трех месяцев управляется, уже, значит, больше четырех лет…

Уже четыре с половиной года прошло! Или только четыре с половиной? Иногда кажется, что прошло как минимум полжизни. Иногда — что все случилось на прошлой неделе. Она давно запретила себе вспоминать. Потому что если вспоминать — то обязательно умрешь. А как тогда дети? Ей казалось, что она научилась не вспоминать. Только иногда, теперь уже не слишком часто, выскакивала какая-нибудь мелочь — и срабатывал спусковой механизм, и опять она задыхалась, будто вода опять била в лицо, и дикая боль разрывала ее изнутри, и темнело в глазах от осознания непоправимости…

Манька родилась первого апреля — все страшно веселились по этому поводу. Забирать Люсю и Маньку из роддома хотели поехать все, но куда бы все поместились, в одну-то машину? К тому же Зоя была уже на восьмом месяце, транспорт всякий переносила с некоторым отвращением, поэтому, конечно, ее из списка встречающих-забирающих вычеркнули первой. Эдик сам выразил готовность остаться: зачем ему племянницу забирать? Он скоро своего ребенка забирать будет. Федор и Сережа согласились остаться, потому что они много места в машине занимают, другие просто не поместятся. И за Люсей и Манькой поехали Зоины папа с мамой, ее брат Саша с полуторагодовалой дочкой Аленкой и мама Люси, Сашиной жены. Все прекрасно поместились, и еще место для Люси с ребенком осталось.

Зоя ходила вокруг накрытого стола, поправляла тарелочки, двигала ножи-вилки, меняла местами бутылки — в общем, окончательную красоту наводила. Федя и Сережа прилипли к окну, нетерпеливо высматривая машину, прикидывая, на кого похожа Манька — на жгучего брюнета папу Сашу или на яркую блондинку маму Люсю. Эдик смотрел телевизор в кухне, время от времени выходил в большую комнату, рассеянно спрашивал: «Не приехали? Ну что же так долго…» — брал со стола, с нарядно-парадного блюда, что-нибудь вкусненькое и возвращался к телевизору.

— Вон они! — закричал Сережа пронзительным дискантом. — Вон! Это они! Уже заворачивают!.. Ой… чего это такое?

И тут что-то зашумело за окном, загудело, завыло, хлопнула форточка, посыпались осколки, кто-то крикнул, страшно и отчаянно… Это Федя крикнул, поняла Зоя. Крикнул и метнулся к двери, даже не обулся, даже куртку не надел. Сережа, вцепившись в подоконник, тоже что-то кричал, а потом кинулся вслед за Федей. Зоя, закрываясь от каких-то клочьев, которыми сумасшедший ветер стремительно набивал комнату через разбитую форточку, с трудом добралась до окна — и глазам не поверила: улицы не было, домов не было, города не было, вообще ничего не было. Только грязно-коричневая муть ломилась в окно с воем и грохотом, а в глубине этой страшной мути с необъяснимой скоростью пролетали какие-то большие тени. А через секунду ударил ливень — сначала не с неба, а откуда-то сбоку, как будто стремительная река неслась по воздуху, — а потом ветер пропал, и вода упала вниз, и вымыла по пути окно, и тогда Зоя все увидела. И она тоже крикнула, как кричали Федя и Сережа, и тоже понеслась к выходу, не обуваясь и не одеваясь, только держась руками за свой живот и в отчаянии уговаривая его: потерпи, пожалуйста, потерпи… Там моя мама, мой папа и мой брат… Пожалуйста, потерпи немножко.

Ветер все-таки еще был, может быть, он уже не был опасным, но дышать все равно было невозможно — прямо в лицо ветер бросал воду, много воды, и на земле было очень много воды, выше колен. Она с трудом шла в этой ледяной воде, против этого ветра — туда, где на краю уже доверху полного этой водой котлована тряслась и двигалась машина, и свалиться в этот котлован ей не давал, наверное, только рекламный щит, который упал и придавил ее. Раздавил ее. Изуродовал, смял, порвал ее, как консервную банку. Федя и Сережа что-то делали там, возле смятой машины, а потом Сережа пошел к дому, и идти ему было трудно, потому что вода не убывала, крутилась вокруг ног водоворотами, а Сережа все-таки был еще совсем маленьким, ему недавно только девять исполнилось, и так идти невозможно было, а он еще что-то тяжелое нес, что-то большое и неудобное.

— Возьми скорее, — сказал Сережа, задыхаясь. — А то уроню… Тяжелая.

Зоя взяла мокрый и тяжелый узел, узел заорал кошачьим голосом — Манька, живая. Зоя повернулась и заспешила к дому, все уговаривая свой живот еще потерпеть, едва открыла дверь подъезда одной рукой, с трудом удерживая другой насквозь мокрый конверт с Манькой, — и натолкнулась на Эдика, который прятался за этой дверью.

— Ты вообще, что ли? — заорал Эдик, хватая Зою за плечо и зачем-то тряся ее. — Одурела, да? Ты смотри, что делается!

— Быстро «скорую», — с трудом сказала Зоя непослушными губами и сунула конверт с Манькой ему в руки. — Позови соседей, может, кто дома… Быстро, быстро… Раздень ребенка, вытри, заверни в сухое.

Эдик опять начал кричать что-то, но она уже не слышала, опять вышла в эту воду, и пошла туда, к смятой машине, и навстречу ей опять шел Сережа, и опять с чем-то тяжелым, более тяжелым, чем конверт с Манькой, — Сережу качало, лицо у него было синее, глаза закрыты, и весь он трясся мелкой дрожью. На половине пути они встретились, и она попыталась взять у него из рук Аленку, но он сказал:

— Давай вдвоем. Тяжело. Тебе одной нельзя.

И они вдвоем занесли Аленку в подъезд, Аленка была серая, вся в крови, и непонятно было, дышит она или нет. Эдик опять стоял за дверью, а конверт с Манькой лежал на лестничной площадке, и вокруг него натекла уже большая лужа воды.

— «Скорую» надо, — тоненько сказал Сережа, всхлипнул, повернулся и опять вышел из подъезда.

— Дай пиджак. — Зое держать Аленку было тяжело и страшно, и животу ее было тяжело и страшно, но живот все-таки терпел, умница…

— Зачем? — не понял Эдик, но пиджак все-таки снял, протянул Зое.

— Брось, — приказала она.

Эдик открыл рот, посмотрел ей в глаза и бросил пиджак на пол. Зоя неловко опустилась на колени, попробовала устроить Аленку внутри этого сухого пиджака, но пиджак сразу промок от воды и от крови. Эдик что-то пробормотал у нее за спиной. Зоя с трудом поднялась с колен, пошла к двери — опять туда, в воду, в ветер… Хотя и ливня уже не было, и вода стремительно уходила с асфальта ручьями в разные стороны. Там, на краю котлована, Федя руками рвал консервную банку, которая совсем недавно была их новой машиной, и Сережа тоже что-то тянул, отгибал, вытаскивал осколки лобового стекла…

— Ты куда? — заорал Эдик у нее над ухом. — Что я с этими делать буду? Бросила — и почесала! Нашла крайнего!

— Если ты сейчас не вызовешь «скорую», я тебя убью, — спокойно сказала Зоя. — Ублюдок.

— Что?! — завизжал Эдик, срывая голос. — Что ты сказала?! Дрянь!!!

Он вдруг сильно дернул ее за волосы, она не ожидала этого, да и устала очень, поэтому поскользнулась на мокром полу, не удержалась, упала неловко, не подстраховавшись, опасно упала, но все-таки не поломала ничего. Попробовала подняться — и тут дикая, незнакомая, непереносимая боль развернулась пружиной и стала разрывать ее изнутри. Она обхватила свой живот, который так долго, так хорошо терпел, а вот сейчас не вытерпел, и страшно закричала, не зажмуриваясь от боли, не отрываясь глядя снизу в глаза Эдику, и он закричал, глядя ей в глаза, а что было потом, она не помнила.

Ее сын родился мертвым, а у нее, говорят, даже осложнений не было. Аленку спасли, хотя это было чудом — у нее, полуторагодовалой, были сломаны несколько ребер и ключица и пробито легкое. Очень опасные ранения. Федора несколько часов оперировали, но сказали уверенно: никакой опасности для жизни. Крепкий мальчик. Но спортом заниматься не будет. Какой там спорт, что вы! Рука, нога… Скорей всего, с палочкой будет ходить всю жизнь.

А Маньке — хоть бы что. На второй день Томка принесла Маньку Зое в больницу и сказала:

— Ни хрена не ест. Ни донорское, ни смесь… Упрямая, зараза. Придется тебе кормить. Врачи говорят, у тебя молока много. Попробуй, может, будет? Спасешь девку.

Манька сосала, как вампир. У Зои было много молока, просто на редкость много, но Манька высасывала ее досуха, засыпала, просыпалась — и опять разевала свой ненасытный рот. Зоя много ела и пила чай с молоком, как советовали опытные мамочки, но все равно не поправлялась, так и оставалась тощей до прозрачности, как в первые дни после родов.

В роддоме ее продержали дольше, чем других, все опасались чего-то, все наблюдали, чего как… Но в конце концов выписали, и Серый с Тамарой отвезли ее домой — на троллейбусе, она так и не смогла сесть в машину. В пустой родительской квартире она, не выпуская Маньку из рук, села на диван в своей комнате, огляделась, вяло соображая, что тут изменилось, заметила детскую кроватку, которой раньше не было, и отсутствие Эдика, который раньше был.

— А где Эдик? — спросила без интереса.

— Он тебе нужен? — удивилась Томка.

Зоя тоже удивилась:

— Нет, зачем?

— Ну и правильно. — Томка одобрительно покивала. — Я тоже против домашних животных… Сережа еще у нас побудет, ладно? С тобой пока поживет моя мама, ты не против? Ей давно с маленьким понянчиться хочется. Потом что-нибудь придумаем, там видно будет.

— Расскажи, как все будет, — попросила Зоя. — Только подробно, а то я все время боюсь.

Она не могла бы этого объяснить тогда. Тогда она и сама не понимала. Только летом, когда уже перестала бояться, тогда и поняла, что боялась не справиться. Ведь она совсем ничего не умела, глупая, легкомысленная, избалованная любовью и заботой девчонка. Папина-мамина дочка, оставшаяся без папы и без мамы, без сильного и умного старшего брата Саши, без его веселой энергичной жены Люси — совсем одна. С тремя маленькими племянниками. И с братом Люси Федей, который лежит сейчас весь израненный в той же больнице, где лежит и вся израненная Аленка, — и плачет. Не от боли, и не о своей золотой медали, и не по несбывшемуся будущему, а потому, что думает: это он виноват в том, что не успел спасти всех. А всех никто не сумел бы спасти, все, кроме Маньки и Аленки, сразу погибли под этим проклятым рекламным щитом в этой проклятой консервной банке.

Томка говорила, что она спасла Маньку. Елена Васильевна говорила, что она спасла всех детей и Федора. Да ничего подобного. Это Федор с Сережей спасли девочек, а потом они все вместе спасли Зою. И Серые, конечно, тоже ее спасли, их всех спасли, хоть и делают вид, что они-то как раз совершенно ни при чем.

Неужели это было всего четыре с небольшим года назад? Полжизни прошло. Не будет она плакать. А то опять утром встанет с оплывшими глазами, и Федор опять будет подозрительно присматриваться, а клубный врач Андрей Антонович опять начнет приматываться с дурацкими вопросами, а девочки опять будут переглядываться и поднимать брови… Не будет она плакать. Полжизни прошло. Ну, прошло и прошло. Но другая половина еще осталась.

Глава 8

Павел опять проснулся рано, но на этот раз вполне выспался. Кажется, в первый раз за всю суматошную неделю. И настроение было хорошее. Он полежал, поулыбался своим мыслям: Макаров не алкаш, и машину пообещал помочь продать, и дешевый кафель завтра в тот магазинчик завезут…

И у Серого есть жена.

Стоп. Это уже из другой оперы.

И к тому же никакого дела ему до этого нет. У него своих дел — разгребать и разгребать… Хорошо еще, что у него Макаров есть, который, слава богу, не алкаш, а умница, работник и лучший друг. Надо бы его чем-нибудь обрадовать. Например, потихоньку встать — и, пока он дрыхнет, приготовить для него, обжоры, завтрак.

Павел встал, неслышно прошел мимо закрытой двери Володькиной спальни, осторожно открыл дверь кухни, стараясь, чтобы не щелкнула ручка, — и даже разочаровался: Макаров сидел за кухонным столом, читал лежащий перед ним какой-то журнал и одновременно не глядя чистил картошку. У него это ловко получалось — кожура ровненьким серпантином беспрерывно бежала из-под ножа и послушно укладывалась в мешок для мусора, стоящий на полу.

Макаров поднял нос от журнала, похлопал глазами и, кажется, тоже разочаровался.

— Встал уже? — Он бросил очищенную картофелину в кастрюлю, заглянул туда, подумал и стал сворачивать мешок с кожурой. — И чего вскочил? Воскресенье же, честное пионерское… Нет, чтобы еще поспать, как все приличные люди. Вскочил! А у меня еще не готово. Зачем вскочил?

— Завтрак тебе приготовить хотел, — признался Павел. — В знак благодарности за приют и заботу. А ты орешь. Склочник.

— Пашенька, — тут же обрадовался Макаров. — Благодарный ты наш! Правильно вскочил, пюре будешь мять. И рыбу чистить — вот этого я совсем не люблю… Мать вчера рыбу не взяла, эти твари, оказывается, копченую не любят, так я ее домой приволок, а сам вечером забыл совсем… Ну, ладно, вечером и не надо было, а сегодня — самое то, да? С картошечкой… Ты отцу звонил?

— Пока неоткуда, а с работы неудобно.

— Звони сейчас, — строго приказал Макаров, демонстративно озабоченно воткнувшись в приготовление завтрака и не глядя на Павла. — Меня вчера вон как клеймил, а сам… Отец ведь даже адреса твоего нового не знает, а? Скрытный ты наш. Звони, а то потом поздно будет — часовые пояса всякие… У них и так, наверное, уже вечер.

Павел регулярно звонил отцу, хотя бы раз в месяц, иногда даже чаще — с праздниками поздравлял, с днем рождения… Писал нечасто, писал только тогда, когда в очередной раз позвонить было неоткуда. Отец за все эти годы написал ему дважды: первый раз поздравлял с окончанием школы, второй — выражал сочувствие в связи со смертью тети Лиды. Так и написал: «Павел, выражаю тебе сочувствие в связи со смертью твоей тети Лиды, старшей сестры твоей матери». Александр Браун, сын американского шпиона и предательницы Родины, работал в прокуратуре и привык к четким формулировкам. Чтобы никакие двоякие толкования не были возможны. Когда Павлу было лет двенадцать, тетя Лида свозила его в Магадан — повидать отца, побывать на могилах мамы, бабушки и прабабушки. На могилах стояли маленькие серые памятники из гранитной крошки, без фотографий. Павел обиделся, что без фотографий. Ведь были же фотографии в семейном альбоме тети Лиды! Надо было с них портреты сделать. Бабушка Вера очень красивая была, и мама тоже, пусть бы все видели, какие они были красивые…

— На памятники на могилах чужих людей, как правило, никто не смотрит, — нравоучительно сказал отец. — Чужим людям совершенно безразлично, какие у тебя были мама и бабушка. Тогда какой смысл выставлять их портреты на всеобщее обозрение?

Отец уже тогда, кажется, начал работать в прокуратуре. Павлу его почему-то было жалко. И его жену было жалко — она все время смотрела на Павла виноватыми, будто чего-то ожидающими глазами и молчала. Почему-то почти все время молчала, заговаривала только тогда, когда муж ее о чем-нибудь спрашивал, или еще иногда сама спрашивала, хочет ли кто-нибудь пельменей и вынуть ли к чаю варенье из морошки. Обоих их было жалко — да, это Павел чувствовал. А больше ничего не чувствовал. Не скучал, не беспокоился, что там папа и как, не думал о нем вообще, только раз в месяц да перед праздниками включалось: позвонить надо. Так положено.

Макаров этого понять никогда не мог. Макаров очень любил своего отца, гордился им и переживал за него, вникал во все его заботы, радости и горести, и когда учился в архитектурном и жил у тети Лиды, то без конца мотался домой, чтобы повидаться с родителями. Когда с деньгами было совсем туго, — а в начале девяностых с деньгами было туго всегда, — Макаров несколько раз пробирался на поезда и электрички зайцем, и его два раза сцапали контролеры, а поскольку штраф ему платить было все равно нечем, то дело оба раза доходило до милиции и неизбежных в связи с этим неприятностей в институте. Тетя Лида каждый раз, нарушая два-три закона, вытаскивала Макарова из неприятностей, а потом с удовольствием подолгу ругала его. Макаров говорил: «Больше не буду, честное пионерское», — чертил по ночам в два раза больше чертежей двоечникам, даже ходил с Павлом грузить-разгружать фуры, но денег опять не хватало, и он опять ехал домой зайцем. Смерть отца была для Володьки страшным ударом. На похороны Павел поехал вместе с ним и две недели жил у Макаровых, пытаясь хоть что-то сделать с этим отчаянием, и Володькина мать, Анна Ивановна, пыталась хоть что-то сделать, и ничего у них не получалось. А потом приехала тетя Лида — и у нее как-то получилось. Володька вернулся в институт, и все вроде бы стало по-прежнему, но об отце он думал всегда, и всегда ему отца не хватало. Павел жалел, что не знал отца Володьки.

— Слушаю, — сказал в трубке суховатый и строгий голос.

— Здравствуй, отец. — Павел никогда не называл его папой. Может быть, в детстве, еще до трех лет? Он не помнил. — Как у вас там дела? Все в порядке?

— Здравствуй, Павел, — строго сказал отец. — Ты довольно давно не звонил. У нас все в порядке. У меня много работы. Сейчас надо много работать, а то выкинут на пенсию — и все.

— Тебя не выкинут, ты ценный специалист. Где они еще такого опытного найдут?

— Таких опытных сейчас уже нет, — согласился отец. — Но время нестабильное. Назревают административные реформы. От этого хорошего ждать не приходится. Да, поздравляю тебя с днем рождения, хоть и прошедшим. Мы с Анастасией Дмитриевной звонили, но соседи ответили, что тебя нет.

— Я не в Москве теперь… — Павел подумал, рассказать ли последние новости, но решил, что не стоит. — У меня теперь другой адрес. Телефона еще нет, но если что — можно звонить моему другу, я у него пока… А если меня не будет — он обязательно передаст.

— Диктуй свой адрес и телефон друга. — Отец даже не поинтересовался, почему у Павла изменился адрес. — Минутку… Диктуй. Я записываю.

Павел продиктовал, медленно и четко, потом повторил, потом хотел передать привет Анастасии Дмитриевне, но отец уже сказал:

— Я записал. До свидания, желаю удачи.

И положил трубку.

Иногда Павел не просто жалел, а очень, очень жалел, что не знал Володькиного отца.

Макаров высунулся в прихожую, внимательно глянул, тут же отвел глаза, сердито заговорил:

— Чего расселся? Иди рыбу чистить. Картошку я уже помял. Все самому делать приходится, честное пионерское… Ты куда вчера траву спрятал? Вечно засунет куда-нибудь, а я, значит, ройся по всем закоулкам… Иди сам ищи.

И Павел пошел искать траву — петрушка и укроп торчали в банке на подоконнике, на самом видном месте, — и чистить рыбу, и слушать Володькины жалобы на этих тварей, которых мать любит куда больше, чем родного сына.

— Они копченое вообще не жрут! — возмущался Макаров, свирепо тараща глаза. — Им копченое, видите ли, вредно! А? А мне не вредно, да? У меня печенки нет, она не болит, мне любой холестерин, значит, можно, да? Антигриппин… То есть этот, Эффералган ее шипучий — так тот вообще рыбу не ест! Он, видите ли, мясо любит! Я, может, тоже мясо люблю, так что теперь — осетрину выбрасывать, что ли? А Кыся Моисеевна рыбу любит, но предпочитает вареную пикшу. Паш, ты не знаешь, что это за рыба такая? Нет? И я не знаю. Наверное, редкая какая-то… А Шебутятина очень курочку уважает, жареную, и чтобы обязательно на сливочном масле. А Леди Ди-Ди-Ди два раза в неделю должна питаться исключительно творожком и сметанкой, а то у нее, бедняжечки, запоры бывают. Может, и у меня бывают! А она даже не поинтересовалась, честное пионерское…

— Володь, а почему Ди-Ди-Ди? — спросил Павел, с удовольствием слушая болтовню Макарова и провоцируя его на продолжение. — Чего-то много «Ди». Леди Ди — это я понимаю. А чтоб аж в три раза больше…

— Так ее и зовут Леди Ди! — с готовностью поддался Макаров на провокацию. — Леди! Убиться можно, честное пионерское… Полгода назад еще по помойкам шастала. А Ди-Ди-Ди — это Дурость Дурацкая Дремучая. Или Деревенская Дебильная Дунька. Ну, еще несколько вариантов. Когда как. Но я матери не говорю! Ни боже мой! Обидится навсегда и отлучит от дома. И ты не говори, будь друг. Для нее эти кошки — не забава, она с ними чувствует себя лучше. Говорит, даже сердце не так болит… Вот ты мне скажи как профессионал — так правда бывает? Ну, что эти твари лечить умеют и все такое…

— Правда, — как профессионал сказал Павел. — Бывает. Ведь ей лучше, да? Значит — лечат.

Ни в каких лечебных кошек он не верил, конечно. Как профессионал. Но как тот же профессионал точно знал, что лучше всяких лекарств лечит необходимость заботиться о ком-то. Сын давно вырос, стал сильным, мужественным и успешным, он сам о ком хочешь может позаботиться, Анне Ивановне уже не надо его кашей кормить и сопли ему вытирать. То есть ей-то как раз это надо, ей-то это просто необходимо, но он-то, паразит, сопротивляется. Ему-то это не надо, и он даже не скрывает, что мамина забота ему иногда в тягость. А кошки ждут заботы, нуждаются в ней, выпрашивают ее… Заглядывают в глаза, мурлычут в ухо, о ноги трутся, спинки под ладонь подставляют — погладь, пожалуйста…

— Володь, ты бы с матерью тоже… помурлыкал как-нибудь, — посоветовал Павел, живо представляя эту картину. — О ногу бы потерся, а? Башку бы подставил, чтобы погладила…

— Чего это вдруг? — Макаров удивился, потом подумал и понял. — Подставишь ей башку, как же… Она тут же за ухо — и носом в лужу. Да не, я все понимаю. Я иногда прошу ее помочь… Ну, мебель она мне выбирала, занавески, посуду всякую… Радовалась! Я чуть не сдох от этой ее помощи, честное пионерское.

— Потерпишь. — Павел не выказал никакого сочувствия. Вот если бы тетя Лида была жива, он что угодно потерпел бы. — Ведь она-то радовалась, да?

— Что да — то да… — Макаров вздохнул и решил: — Я ей скажу, что мне рецепт рассольника нужен. Или еще что-нибудь. Помурлыкаю, чего там… Ты сегодня чем заниматься будешь?

— Домой съезжу. Почищу хату немножко. Там мусора еще много. Завтра кафель куплю — и тогда уж воткнусь с головой. А сегодня — так, подготовлю кое-что. И переодеться надо.

— Выбери у меня что-нибудь, — предложил Макаров. — Тебе ж мое впору? Ну вот. У меня барахла незнамо сколько, тоже назло людоедочке затоварился, а почти ничего так и не надевал… Дурь какую-то накупил, совершенно некуда носить, я ж все время на работе. Или свои тряпки сюда тащи! Че они там в ремонте пылиться будут? Точно, тащи их сюда! Ты ж поживешь у меня еще, правда? Ты ж не бросишь лучшего друга на растерзание одиночеству?

— Трепло ты, Володь, — с удовольствием отметил Павел. — Трепло и бабник, одинокий ты наш… Но я тебя все равно не брошу. Пока. А потом — как себя вести будешь.

— Буду! — горячо пообещал Макаров. — Только ты не очень долго с мусором там разбирайся. А то я что-то быстро соскучиваюсь, честное пионерское…

Павел тоже быстро «соскучивался». После института они виделись нечасто — Макаров сразу уехал домой, хоть и были хорошие предложения насчет работы, но далеко от матери он жить не хотел, а она не хотела уезжать далеко от могилы мужа. А Павла носило по всей стране, да и за ее пределами, когда он начал работать в МЧС. С тетей Лидой и то виделся только раз в два-три месяца, когда вырывался на недельку между командировками, и так же, между командировками, привел Галину к тете Лиде. Тетя Лида уже старенькая была, болела часто, вот он и привел молодую жену в дом, чтобы помогала, присматривала, заботилась в его отсутствие. Ах, идиот чертов.

Злость, как бывало почти всегда, прибавила ему сил, и с запланированными на сегодня подготовительными работами в квартире он справился неожиданно быстро — еще и двенадцати не было, а Павел уже вынес на помойку ободранные обои, оббитый старый кафель и массу каких-то гнилых досок и пустых коробок, оставшихся от прежних хозяев на двух балконах. Потом долго стоял под душем — горячая вода сегодня шла, — потом порылся в сумках, соображая, во что бы переодеться, обругал себя за то, что так и не купил утюг, выбрал не слишком мятые летние штаны и совсем не мятую новую футболку, решил все-таки последовать совету Макарова и перевезти к нему вещи до поры, отволок барахло в машину и с чувством выполненного долга покатил к другу, по пути заезжая в какие-то магазины, — не покупал ничего, просто так, разведка на местности.

А потом выяснилось, что спортивный клуб «Федор» оказался тоже почему-то по пути, и Павел притормозил и возле него тоже. Зайти, что ли? Двадцать минут второго. Зоя сейчас в зеркальном зале гоняет своих «жирных тётьков», а карликовые бегемоты потихоньку расползаются с балкона, уступая наблюдательный пункт Серому. Вот ведь не повезло, ч-черт… И чего ж ему так не везет-то? Чужое лихо ветреное, а зацепило, как багром за ребро. Наверное, с его психикой что-то сильно не так. Наверное, следует подлечиться.

Ладно, лечиться будем потом. А пока можно еще разок выйти на этот дурацкий балкон, посмотреть издалека… Так, на всякий случай. Может, на самом деле там и нет ничего интересного, может, придумал он сам, как всегда, что-то интересное на ровном месте… Как говорит Макаров, лучшее средство от любви с первого взгляда — это посмотреть второй раз.

Павел повертел головой, — полированного корыта рядом с клубом не было. Понял, что обрадовался этому, — и тут же устыдился своей радости. Господи помилуй, да что ж это он себя так ведет-то? Ему все-таки уже не пятнадцать лет!

Когда ему было пятнадцать лет, он сильно страдал от безответной любви. Даже стихи начал писать, но тетя Лида это дело пресекла в момент. Ознакомилась с одним его произведением — тоска, одиночество, душа страдает, сердце рыдает, она не вернется, жизнь разобьется и все такое — и утешающе сказала:

— Это еще полбеды, ты, Павлик, хоть не совсем глупый, у других-то еще смешнее получается. Чистые гормоны, никакого таланта. Ты лучше спортом посерьезней займись, очень помогает.

Тогда он за «никакого таланта» обиделся на тетю Лиду. Но как раз тогда же и спортом занялся посерьезнее… Действительно, помогло.

Пойти, что ли, спортом заняться? Тут у них замечательные тренажеры есть, он вчера видел. А уж после тренажеров — на балкон, проверять впечатление. Когда Зоя вчера работу закончила? В три. Время еще есть, прорва времени, за пару часов он сумеет так умотаться, что второй взгляд будет абсолютно трезвым.

Павел уже собрался выходить из машины, когда увидел Зою. Она появилась из дверей клуба, глянула на часы и направилась в его сторону. Нынче Зоя была не топ-моделью, а обыкновенной девчонкой в невыразительной какой-то одежке — серенькое платье мешком, серенькие тряпочные тапочки на шнуровке, вместо сумки — серенький тряпочный мешок с веревочными ручками… Но Павел ее сразу узнал. Теперь, наверное, он ее в любом виде узнал бы — хоть в парандже, хоть в медвежьей шкуре, хоть в глубоководном скафандре. Пластика у нее была очень узнаваемая. Всегда. Как бы она ни двигалась, как бы ни бегала, прыгала, плясала, кривлялась, ходила, виляя бедрами и раздраженно дергая длинным тигриным хвостом, — в любом случае это была только ее пластика, больше никто не мог так бегать, прыгать, кривляться и дергать хвостом. Иногда это и с голосом бывает. Слышишь голос — и аж сердце щемит, хотя вроде бы человек и не говорит ничего такого. Обертона, что ли, какие-то особенные? Такому голосу веришь раз и навсегда, человек с таким голосом становится для тебя на всю жизнь гуру. Хорошо, если это тетя Лида. А если проповедник какой-нибудь безумной секты?

Сейчас Зоя шла неторопливо, но в то же время как-то деловито и целеустремленно. Прямо к нему. Или не к нему? Павел опять покрутил головой — нет, керосинки Серого в обозримом пространстве не было. И он уже хотел выйти из машины, но тут откуда-то сбоку Зое наперерез выскочил смешной тип в ярких клетчатых шортах, просторной желтой футболке и зеленых босоножках на белые носки. Светло-желтые волосы были подстрижены, как у какой-то французской певицы семидесятых годов — длинное каре с челкой ниже бровей. А на шее — детская фенька, что-то вроде обломка кирпича на веревочке. Павел сначала даже подумал, что это девочка, — ну, нескладная немного, ну, костлявая… Что ж, бывает. Наверное, тоже у Зои позаниматься хочет. Если нормальной фигуры не досталось — так хоть двигаться научится.

Смешной тип окликнул Зою, и Павел понял, что это никакая не девочка, это типичный мальчик, причем — не сказать, что слишком юный. Зоя остановилась на мгновение, повернула голову в сторону смешного типа, молча отвернулась и опять неторопливо, но целеустремленно пошла своей дорогой. Тип удивленно глянул ей вслед, помедлил в нерешительности, но все же кинулся за ней, забежал вперед, стал что-то говорить, активно жестикулируя. Зоя, равнодушно поглядывая по сторонам, обогнула его, как неодушевленный предмет, но не успела сделать и пары шагов, как смешной тип схватил ее за руку и сильно дернул назад. Это уже не смешно.

Павел выскочил из машины и бросился к Зое, но та и сама кое-какие меры приняла: грамотно саданула носком серой тапки волосатому под колено, смазала серой тряпочной сумкой по морде и, сложив пальцы свободной руки в кукиш, резко воткнула этот кукиш ему в солнечное сплетение, — все это одновременно и очень быстро. Вряд ли это было опасно, да и ничего особо болезненного, наверное, тоже не было, но волосатый охотно рухнул на колени, согнулся, хватая воздух открытым ртом, и почему-то принялся гладить свое лицо дрожащими руками. Зоя стояла над ним совершенно спокойная, дула на большой палец левой руки, в правой покачивала тряпочную сумку. Наблюдала.

Павел был в двух шагах, когда она подняла взгляд от этого волосатого — и заметила его. Чуть-чуть нахмурилась, слегка сжала губы, молча уставилась — и он сразу вспомнил: «А вам какое до этого дело?» Остановился как вкопанный, вдруг сообразив, что опять без спросу лезет в незнакомую ситуацию, в чужую жизнь, в выяснение чужих отношений…

Волосатый продышался, прокашлялся, активизировался и начал подниматься с колен, поскуливая и шипя сквозь зубы. Встал, держась за живот и громко дыша, икнул и хрипло заговорил:

— Ты меня запомнишь, сука, по миру пойдешь со своими ублюдками, у меня имя, я тебе устрою, отовсюду вышибут, не захотела делиться по-хорошему — все отдашь, шлюха кабацкая…

Павел ладонью постукал волосатого по спине, и тот захлебнулся своей скороговоркой, сильно вздрогнул и оглянулся. Павлу показалось, что тип ожидал увидеть кого-то другого, кого-то гораздо страшнее, чем Павел, — во всяком случае, ужас на его лице сменился облегчением, а потом недоумением.

— Тебе чего? — злобно прохрипел он, вперясь в Павла на редкость большими темными глазами без какого бы то ни было выражения. Наркоман, что ли? Или от рождения такой… — Чего тебе надо? Иди отсюда… Или еще один ее кобель? В очередь встань…

Павел слегка хлопнул волосатого по кадыку, и тот заткнулся, заводя глаза к небу и хватаясь за горло руками. Зоя переложила свою тряпочную сумку в левую руку и принялась деловито сворачивать пальцы правой в кукиш.

— Не надо руки травмировать, — хмуро сказал Павел. — Суставы травмировать никогда не надо. Заживают долго. А потом все равно аукается.

Зоя с сомнением посмотрела на него, на свою руку, на волосатого, и уже вроде бы согласилась с Павлом, но тут волосатый стал сипло материться, и Зоя хищно подобралась, отводя свой боевой кукиш для хорошего удара. Павел вздохнул и шагнул к волосатому, на секунду опередив ее, с силой пригнул голову этого придурка к земле, подхватил одной рукой за пояс, другой — за ворот футболки и понес к большому железному ящику с песком, в который все кидали всякий мусор. Нести было неудобно — волосатый трепыхался и сипло верещал, — и Павел на ходу немного задел его коленом по носу, чтобы не мешал. Волосатый тоненько всхлипнул и затих, и Павел донес его до ящика с песком, бросил, как получилось, — не влез волосатый в ящик целиком, не такой уж большой ящик оказался, — и уставился на свои руки, растопырив пальцы и брезгливо морщась.

— Не сдох? — с интересом спросил кто-то у него за спиной.

Павел оглянулся, только сейчас сообразив, что весь этот цирк видели посторонние люди, наверное, много людей, возле клуба «Федор» всегда много людей, ходят туда-сюда, туда-сюда… Ч-черт, как неловко… Рядом стоял курящий врач — тот самый, из клуба, — и скептически наблюдал, как волосатый возится в песке, в окурках и в банановой кожуре, пытаясь выбраться из ящика. Курящий врач что-то не спешил оказывать медицинскую помощь пострадавшему. Павел тем более не собирался помощь оказывать. Клятва Гиппократа не распространяется на тараканов.

— Вы его знаете? — спросил Павел, все еще держа перед собой руки с растопыренными пальцами.

— Ну, а как же, — насмешливо ответил курящий врач. — Его вся страна знает. Весь наш бывший советский народ… Это же главный бренд какой-то фирмы… забыл, как ее там? Не то дезодорант, не то жвачка, не то пипифакс. В общем, лицо ведущего производителя и звезда телерекламы. Редкий подонок. Абсолютное дерьмо… Будем знакомы: Андрей Антонович Маркин.

Он протянул руку и выжидательно смотрел на Павла.

— Павел Александрович Браун, — представился Павел, все еще глядя на свои ладони. — Только я руками всякую гадость брал… Это ничего?

И вдруг у них за спинами кто-то захохотал во весь голос. Они оба оглянулись — Зоя стояла в двух шагах, заложив за спину руки со своей тряпочной сумкой, покачивалась с пятки на носок, радостно таращила на Павла глаза и хохотала. Павел неуверенно улыбнулся, пожал Андрею Антоновичу руку и опять уставился на Зою. Она перестала хохотать, помолчала, поулыбалась, порадовалась глазами, а потом спросила точно так же, как в прошлый раз, — с интересом и немножко с подозрением:

— Павел Браун, а вы вообще-то кто?

— Вообще-то я врач, — сказал он, с неловкостью вспоминая свой прежний ответ. — Я в МЧС работаю. Нас врачами обычно не называют. Мы просто спасатели.

Зоя перестала улыбаться и качаться с пятки на носок, удивленно щелкнула языком и совершенно по-детски спросила недоверчиво:

— Чё, правда, что ли?

— Правда… — начал Павел, радуясь ее интересу.

— А Серый-то, кажется, все видел, — вдруг злорадно встрял Андрей Антонович и слегка попинал носком кроссовки волосатого, который уже выкарабкался из ящика с песком и сидел на земле, опять нежно оглаживая свое лицо. — Эй, артист, вживайся по-быстрому в образ трупа. Только не воняй. Серый вони очень не любит.

Волосатый перестал оглаживаться, дикими глазами глянул в сторону стоянки — и вдруг подхватился, шарахнулся куда-то вбок, вдоль фасада здания клуба, пригибаясь, как под обстрелом. Добежал до угла, свернул в узкий проулок между клубом и оградой стадиона и исчез.

— Не хочет в образ трупа вживаться, — констатировал Андрей Антонович с сожалением. — Ну, что ж, по большому счету его можно понять… Но ведь все равно когда-нибудь придется. Кстати, там, за углом, вчера траншею выкопали. Во-о-от такущая траншея, метра полтора шириной. А глубиной — все два будет… Зоя, я должен тебя предупредить: у меня рабочий день сегодня уже закончился. А в свое законное свободное время я не обязан оказывать медицинскую помощь, тем более — каким-то случайным прохожим. Да и никаких инструментов для ампутации у меня с собой нет.

— Да ладно вам, Андрей Антонович, — весело сказала Зоя. — Отдыхайте спокойно. Тем более что у нас теперь спасатель есть. Да, Павел?

Павлу тоже вдруг стало весело. Конечно, он ничего не понимает, но никто его, кажется, за рукоприкладство не осуждает, а этот замечательный Андрей Антонович, похоже, даже одобряет. Вон какой довольный, прямо вылитый Макаров после удачной работы.

— Да, — серьезно согласился Павел. — Тем более что мне для проведения ампутации иногда никаких инструментов не нужно.

Андрей Антонович одобрительно хмыкнул, пожал Павлу локоть, помахал рукой в сторону стоянки, молча повернулся и пошел ко входу в клуб.

— Правда, хороший? — проследив за взглядом Павла, спросила Зоя и тут же сама ответила: — Очень хороший, правда. Только курить никак не бросит. А ведь у него сердце… Поймаю — убью до смерти. А вы не курите?

— Нет.

— А, ну да, вы же спасатель. Вам же всегда в хорошей форме надо быть. Я знаю, я по телевизору видела. Не курите, не пьете… Спортом, наверное, занимаетесь, да? Вы чего смеетесь?

— Зоя, вам сколько лет? — не подумав, ляпнул Павел. Спохватился и не слишком изобретательно попытался загладить бестактность: — Мне скоро тридцать четыре. А вам, наверное, лет семнадцать-восемнадцать, да?

— Боже упаси! — Она, кажется, даже испугалась или, может быть, рассердилась. — Восемнадцать! Еще чего не хватало! Нет уж, спасибо, не надо… Мне двадцать три года. Даже почти с половиной. А что?

Павел не успел придумать, что отвечать, да она, кажется, и не ждала ответа — кого-то увидела за его спиной, заулыбалась, замахала рукой, вдруг взяла его за локоть и мягко, но настойчиво заставила повернуться лицом к автомобильной стоянке. От полированного корыта шел Серый, из открытой двери полированного корыта — с водительского места, между прочим, — выбиралась его мелкая Тамара.

— Это Серые. — Зоя прямо засияла вся, и у Павла тут же испортилось настроение. — Это у них фамилия такая. Представляете? Сергей и Тамара. Я думаю, вам надо познакомиться. Они тоже спасатели.

Павел непонимающе глянул на нее, хотел спросить: почему спасатели? У него совсем другая информация… Но Серый уже подошел, остановился перед ними, скользнул по Павлу спокойным, равнодушным взглядом, а у Зои спросил заинтересованно:

— Ты чего так смеялась?

— Сережа, ты помнишь, как с Еленой Васильевной познакомился? — Зоя не выпускала локоть Павла, и он только об этом и думал, не очень вникая в смысл слов.

— Помню, — сказал Серый и коротко глянул в сторону проулка, куда недавно как из-под обстрела улепетывал волосатый.

— Ты помнишь, что ты ей сказал, когда она тебе руку протянула?

— Помню. — Серый оглянулся на подходившую жену, всем своим видом давая понять, что следует пока не рассказывать, подождать, когда она подойдет.

Мелкая Тамара подошла, молча встала рядом с Серым, ухватилась за его локоть, почти так же, как Зоя — за локоть Павла, и стала пялиться на Павла с выражением нетерпеливого ожидания.

— Так вот, — торжествующе сказала Зоя, отпустила локоть Павла и взяла его под руку, и даже слегка плечом его плеча коснулась. — Андрей Антонович руку протянул, а Павел ему сказал то же самое, что ты Елене Васильевне! Слово в слово! Ничего себе, да?

Теперь и Серый смотрел на Павла, внимательно и ожидающе. Интересно, чего они от него ждут? Может быть, объяснений по поводу того, что он сказал Андрею Антоновичу? Он совершенно не помнил, что сказал.

Тамара быстро шагнула вперед и протянула Павлу руку:

— Тамара Викторовна Серая. Это у меня фамилия такая.

— Да, я знаю. — Павел отметил неожиданно крепкое рукопожатие маленькой сухой ладони и неожиданно откровенную симпатию в веселых карих глазах. — Павел Александрович Браун.

— Да, я тоже знаю. — Тамара хихикнула и отступила за плечо мужа.

Серый тоже шагнул вперед, протянул руку:

— Сергей Анатольевич Серый. — Он помолчал, глядя в глаза Павлу серьезно и изучающе, крепко пожал руку, неожиданно улыбнулся, качнул головой и почему-то удивленно добавил: — Горжусь знакомством.

Зоя засмеялась и непонятно вставила:

— Вот и я про то!

— Ребята, а чего это наш мулат такой отважный, а? — вдруг озабоченно спросила Тамара. — Ведь сколько раз уже в помойку кидали! Так нет, вылезет — и опять… Зой, чего он на этот раз хотел?

Зоя выпустила локоть Павла, отодвинулась, отвернулась и сухо сказала:

— Того же, что и всегда… Всего плюс компенсацию за моральный ущерб, — глянула на Павла, увидела выражение его лица и слабо усмехнулась: — Мулат — это не про вас. Это про другого мулата.

— Не про тебя, не про тебя, — успокаивающим тоном подтвердила Тамара и помахала ладонью, будто разгоняя дым перед собой. — Не понимаешь, да? Ладно, потом поймешь. Серый, поехали уже, что ли… Паш, ты на машине?

— Да, — настороженно ответил он, удивленный и даже несколько шокированный внезапным переходом этой Тамары на дружеский, чтобы не сказать бесцеремонный, тон.

— Где ключи?

— В машине… — Он почему-то еще больше насторожился.

— Серый, позови кого-нибудь, — распорядилась Тамара.

Павел не понял, как Серый кого-то позвал, — просто повертел головой, будто рассматривая без интереса людей на стоянке — в машинах и возле машин, — трех очень спортивного вида подростков у входа в клуб и нескольких случайных прохожих, не кивнул, ни рукой не помахал, никакого знака не подал… Но через полминуты к ним уже шел парень в пятнистых камуфляжных штанах и черной майке, туго обтягивающей мощный мускулистый торс. Под левой ключицей на загорелой коже ярко выделялась светлая звездочка давнего шрама. Пулевое ранение, по привычке отметил Павел. Нехорошее. Могло и легкое зацепить, и сосудов там пучок, да и к сердцу близко… Парень молча остановился перед Серым, и Павел отступил на шаг, зашел парню за спину и с интересом уставился на перекрестье шрамов под левой лопаткой. Наверное, все там зацепило — и легкие, и сосуды, скорее всего, и кости какие-нибудь перебиты были. Очень все серьезно было. И что же это они все здесь в рубцах и шрамах? Как нарочно в одном месте собрали…

— Ты куда потом собирался? — отвлек его голос Тамары. — Эй, Паш, слышишь, что ли? Куда твою тачку подогнать?

— Зачем мою тачку подгонять? — не понял тот. — Я и сам могу подогнать… в смысле — я сам поеду. Я уже домой собирался.

— В сады или на рабочую горку? — непонятно спросила Тамара и тут же поправилась: — Ну, к себе или к Макарову?

— Я еще не решил, — помолчав, сдержанно ответил Павел.

Ему не нравился этот допрос. И то, что о нем тут так хорошо осведомлены, — тоже не нравилось. Следили за ним, что ли?

— Я за тобой не следила. — Тамара будто читала его мысли. — Тут у нас и так все про всех знают. Ты ж не резидент японской разведки? Ну и расслабься. Серый, он не понимает, объясняй сам.

— Мы за город собирались, — объяснил Серый, поглядывая на жену с затаенной улыбкой. — Дом посмотреть. На пару часов, не больше. Поговорили бы заодно.

Это его так в гости приглашают, понял Павел. Он оглянулся на Зою, которая стояла чуть в стороне и с веселым интересом переводила взгляд с одного на другого.

— Мы Зою сейчас подбросим, тут по пути, — нетерпеливо вмешалась Тамара. — А потом сразу к нам. Ну, так куда тачку твою отогнать? К Макарову, что ли? Слав, серую «десятку» 075 — на рабочую горку, ключи у вратаря оставишь.

Парень со шрамом под ключицей молча кивнул и вопросительно посмотрел на Павла. Никакого разрешения у него не спрашивали, понял Павел. Это у него так спрашивали, отдаст ли он ключи от машины сам или его придется обыскивать.

— Ключи в машине, — будто опять прочитав его мысли, сказала Тамара. — Не беспокойся, Паш, Славик у нас лучший водитель после Серого.

Славик быстро изобразил лицом законную гордость, еще раз кивнул и пошел к стоянке.

— Ну, поехали! — Зоя опять взяла Павла под руку, опять чуть прикоснулась плечом к его плечу и мягко подтолкнула вперед. — Вы не сомневайтесь, Павел, вам наверняка понравится. Там хорошо и… интересно. Жаль, что у меня времени сейчас нет, я тоже с удовольствием поехала бы.

— У тебя никогда времени нет, — проворчала Тамара, с негодованием глядя, как Серый усаживается за руль. Подумала, похмурилась, вздохнула и полезла на переднее сиденье пассажира. — Ну, что стоите? Садитесь скорей.

— Любуемся. — Зоя засмеялась, нежно погладила этот кошмарный ужас по лакированному боку и открыла заднюю дверь. — Павел, осторожно, ступенечка…

Там была не одна, а целых три ступенечки. Их он тоже раньше не заметил. Интересно, а как же дверь закрывается? Не может она закрываться при таких-то ступенечках… Павел с некоторой опаской полез вслед за Зоей, уселся рядом, с привычной дозой силы потянул дверцу на себя, ожидая удара этой на редкость массивной двери об эти на редкость неуместные ступени, но та неожиданно легко, как бумажная, двинулась за его рукой, по пути незаметно одну за другой куда-то убирая ступени, и захлопнулась. Да и не захлопнулась вовсе, никакого хлопанья не было, даже ни малейшего щелчка не было, вообще, кажется, никакого шума не было — эта толстая, тяжелая, бронированная дверь влипла в проем мягко и беззвучно, как в безвоздушном пространстве. Ну да, космические технологии на службе у потребителя и все такое… Хотя раньше, кажется, говорили «на службе у народа». Павел потрогал дверь, толкнул, даже потрясти попробовал за подлокотник странной конструкции. С тем же успехом можно было трясти и толкать кирпичный пятиэтажный дом сталинских времен. Хотя в доме, наверное, хоть что-нибудь, да брякнуло бы. Он незаметно огляделся, с изумлением обнаружил, что внутри полированное корыто Серого настольно же прекрасно, насколько безобразно снаружи, поймал веселый понимающий взгляд Зои, смущенно усмехнулся и стал оглядываться уже совсем откровенно, кое-что даже трогал.

— Нравится? — гордо спросила Зоя. Она сидела, откинувшись на спинку мягкого широкого дивана, свободно вытянув ноги, и ласково гладила светло-серую стеганую замшу, которой тут было обтянуто все, даже пол под рубчатыми резиновыми ковриками просматривался, кажется, замшевый.

— Нравится, — признался Павел. — Красиво. Очень. И просторно как… Прямо автобус.

— Ну, уж прям, — ревниво возразила Тамара, оборачиваясь и возмущенно глядя на Павла. — Автобус! Где ты такие автобусы видел? И джипов таких не бывает. И вообще ничего такого в природе не бывает.

— Это точно, — согласился Павел. — Я бы даже сказал — и не может быть. — Он наклонился вперед и заглянул через плечо Серого. — А вот этого я вообще не понимаю. Вот таких… вот такой… вот такого… э-э-э… пульта управления я сроду не видал. Как на космическом корабле, ей-богу…

— Не, что там делать, в космосе? — сказал Серый, поглядывая на Павла в зеркало. — Нечего там делать, только время терять. Баловство одно.

— Сереж, тормозни здесь, — подала голос Зоя. — Я дворами пройду. А то там канаву так и не зарыли.

— Наплевать. — Серый уже свернул в проезд между домами. — Что нам канава… Хотя, конечно, свинство. Дети ходят, старики… Надо узнать, кто это так развлекается.

Канава была не очень, здоровый человек перешагнет ее не задумываясь. Но Павел не мог представить ни одной машины, которая не застряла бы в этой канаве. Разве только танк… Серый даже не притормозил, и его полированное корыто спокойно перевалило через канаву, только трижды слегка дрогнув на ходу. Не бывает таких машин.

— А?! — гордо сказала Тамара, опять оборачиваясь к Павлу.

— Да, — с уважением признал он. — Что да, то да.

Машина остановилась, Зоя открыла дверь и чуть помедлила, глядя на Павла и на каждого из Серых по очереди, поулыбалась и спросила:

— Ну, пока, да? Павел, мы же еще увидимся? Вы со мной о каком-то деле поговорить хотели…

И легко выпрыгнула наружу, толкнула дверцу и пошла к ближайшему подъезду, задрав подбородок, развернув плечи и размахивая своей тряпочной сумкой. И вся ее пластика говорила, что Зоя очень довольна. Ну, просто очень-очень довольна.

Машина развернулась на месте, нечувствительно миновала канаву, вывернула на широкую и почти пустую улицу — а, ну да, воскресенье, все на дачах, провинция, — и с места рванула с такой скоростью, что Павла ощутимо прижало к спинке сиденья.

— Не гони, еще не объездная, — недовольно сказала Тамара, и муж послушно сбавил скорость. — К тому же и поговорить пора… Паш, скажи мне, будь так любезен, какого черта ты в пятницу за нами от «Фортуны» поперся?

Ага, вот оно. Горжусь знакомством, приглашение в гости, куда машину отогнать, только Зою подбросим… Подбросили Зою — и, стало быть, пришла пора поговорить. Крутые.

— Я не за вами, — холодно сказал Павел ее затылку. — Я за Зоей… поперся.

— А кто такой Серый, ты тогда не знал, — утвердительно сказала Тамара.

— Знал. Просветили. В общих чертах.

— Понял, Серый? — Тамара постучала пальцем мужу по колену, а потом значительно подняла этот палец вверх. — Он знал! Хоть и в общих чертах. Ну, тогда чего поперся-то?

Она повернулась, обхватила спинку сиденья, положила подбородок на сгиб локтя и уставилась на Павла с веселым ожиданием. И Серый в зеркало посматривал на Павла с очень похожим выражением. Крутые, не крутые… Наплевать. Эти люди ему нравились. Они были интересными. Почти как Макаров. И почти как Зоя.

— Интересно было, — ответил он, хотя только что решил не отвечать. — Сначала она в баре оторву играла, потом в ресторане пародию танцевала, потом плакала за дверью, потом выходит — а на ноге вот такой синяк… Чтоб такой синяк получился — это надо по крайней мере плоскогубцами ухватить. А она: ха-ха-ха! — и опять что-то такое изображает. Я сначала думал, ей лет сорок. Сначала страшно не понравилась. Потом смотрю — притворяется. Зачем? Интересно же!

Он думал, что Серые вряд ли что поняли из его объяснений, их там не было, и они ничего этого не видели, уже жалел, что вообще начал объяснять… Серые ничего не спрашивали, хмуро молчали, наконец Тамара обернулась к мужу и опять постучала ему пальцем по колену:

— Плакала! Понял? В «Фортуне» уже плачет!

— Устала, — объяснил Серый, серьезно поглядывая на Павла в зеркало. Ему, что ли, объяснил? — Замоталась совсем. Надо это дело прекращать. Ладно, подумаем.

— Что тут думать… Лечить ее надо, сдохнет ведь так… — Тамара опять повернулась к Павлу. — А про синяк она мне сказала, что об угол ударилась. Ты, случайно, не видел, кто там руки протягивал?

— Не успел. Андрюша сказал, что его в травмопункт увезли.

— Детский сад, — с досадой буркнул Серый. — Самодеятельность. Герой-одиночка. Этот-то мне почему ничего не сказал? И сам подставляется, и всех подставляет.

— Ему Зоя запретила, — вспомнил Павел. — Говорит: боже упаси, а то Серый такое устроит…

— Лечить надо, — повторила Тамара и горестно вздохнула: — А как лечить? Ничего придумать не могу.

— А чем Зоя больна? — осторожно спросил Павел. — Мне показалось — совершенно здорова…

— То-то и беда, что здорова, — сердито буркнула Тамара. — Здоровая, как лошадь. Ни к чему не придерешься. Ладно, потом поговорим, приехали уже. Серый, давай напрямик.

Серый кивнул, машина свернула с грунтовки и ровно пошла по довольно бугристому косогорчику вниз, к берегу неширокой речки, спокойно влезла в воду, под днищем что-то зашипело, корпус качнуло, как лодку на волне, и машина поплыла к другому берегу! Доплыла, под днищем опять что-то зашипело, и это полированное корыто полезло по крутому и тоже очень бугристому берегу вверх, вылезло на какой-то пустырь, засыпанный битым кирпичом и большими камнями, и покатило прямо по этим камням, как по новой бетонке.

Не бывает таких машин.

— Паш, ты голодный? — буднично спросила Тамара. — Сейчас я приготовлю чего-нибудь по-быстрому, пока вы разговаривать будете.

Глава 9

— В общем, так, — начал Серый без всяких предисловий. — У Зои был старший брат, Сашка. Мы с ним и учились вместе, и служили вместе, и работать вместе начали… Лучший друг. Как брат. А я опоздал…

Они сидели за старым круглым столом во дворе нового, только что достроенного дома, Тамара как ушла в дом — так и не выходила, покрикивала время от времени на рабочих, которые что-то доделывали на чердаке, гремела посудой на кухне. Павел сидел, молчал, ждал, что дальше будет. Серый тоже надолго замолчал, смотрел на свой новый дом. Наконец повернулся к Павлу и спокойно спросил:

— Ты знаешь, что я за убийство сидел?

— Да, — так же спокойно ответил Павел. — Превышение самообороны. Три трупа и четверо — на инвалидность.

— Все трупы, — жестко поправил Серый. — Все семеро трупы, но это уже потом. Превышение самообороны, как же… Если бы можно было, я б этих тварей по десять раз убил… И не слишком быстро… Не прищуривайся на меня, доктор. Я не садист. Я экспертизу проходил. Вменяемый, никакой патологии… Хотя, конечно, после такого все равно что-то там сдвигается. Но Томка за мной следит. Говорит, что пока ничего такого… Я ей верю. А ты что думаешь?

— Да я тоже думаю, что ничего такого, — искренне сказал Павел. — Хотя я не психиатр, конечно. А за что ты их опять бы убил?

— Опять, и опять, и опять… — Серый стиснул зубы, закрыл глаза, сильно побледнел, и Павел даже подумал, что, наверное, все-таки поспешил с диагнозом. Но Серый уже пришел в себя, смотрел хоть и хмуро, но совершенно трезво, говорил хоть и с заметным трудом, но вполне связно: — Они мою маму убили. А Томкину сильно покалечили… Потом долго лечили, но все равно болеет. А я тогда тоже опоздал. Я Томку к врачу возил, мы ребенка ждали, так ее сначала напугали, сложности какие-то были… А в тот раз сказали, что все хорошо, никаких сложностей. Мы тут же домой позвонили, что сейчас приедем, только чего-нибудь вкусненького купим — и домой… Ее мама у нас тогда была, специально все собрались, вроде как хорошую новость отметить. Мы с тортиком приезжаем, а там… Нет, это я уже не могу. «Скорые» всех увезли — и этих, и Томку, и маму ее. Все подъезжали и подъезжали, одна за другой. Меня тоже хотели в больницу, но соседка сказала — не надо, она сама… Врачиха. Накачала меня чем-то, я на сутки отрубился. Так в соседкиной квартире и провалялся, как бревно. Меня от нее и увезли. А у Томки выкидыш получился. А твари эти просто квартирой ошиблись. Кто-то дом в деревне продал, слух пошел, что за хорошие деньги… Вот твари за деньгами и пришли. А денег нет. Не поверили… Их тогда ломало, наркоманы все, слов не слышали. Я потом случайно узнал: дом-то в деревне верхние соседи продали, за двести баксов.

— Ты это кому-нибудь еще рассказывал? — спросил Павел. — Вот так, все подряд?

— Вот так — нет… — Серый пожал плечами. — И так все знают. На суде что-то говорил. На суде все что-то говорили. И потом весь город что-то говорил… А что? А-а, ты думаешь, почему я тебе все это? Это не исповедь, доктор. Мне отпущение грехов не нужно. И медицинская помощь не нужна… Я так надеюсь. Мне нужно, чтобы ты знал не по сплетням, а как все на самом деле было, раз уж Зоя тебя заметила. Она нам не чужая. Это ее семья нас с Томкой жить заставила. Томку лечили, учили, работу дали, пока я сидел. Ко мне возили. Передачи постоянно… Мать Томкину они тоже вытащили, в лучшие клиники устраивали, профессоров каких-то находили. Когда частников разрешили, зубной кабинет Томке сделали. Потом она уже сама развернулась. А когда я освободился, Сашка сразу меня к себе взял компаньоном, у него к тому времени уже спортклуб был, небольшой, но очень хороший. Мы во в каком долгу перед Легостаевыми… А я не успел. Когда ураган налетел, нас с дороги отволокло и к стене прижало, я еще радовался, что на мост не въехал, — сдуло бы, как сухой лист. У меня еще этой машинки не было, у меня «шестерка» была. Ты ведь знаешь, как все Зоины и Федины родные погибли? Только детей и вытащили, и то Аленку потом больше года по больницам и санаториям… И Федора вон как поломало. А Зоя ребенка потеряла, из-за Эдика этого вонючего… На восьмом месяце была, а он ее толкнул на бетонный пол. Мы подъехали: Федя без сознания под обломками какими-то, Сережа еле шевелится, ходит по квартирам, людей зовет, «скорую» просит вызвать, дети в подъезде на полу, в воде, в крови, у Зои схватки, а этот, не поверишь, — сидит у стеночки и причитает: «Она мне лицо изуродовала, она мне пиджак испортила…» Сережа сказал потом, что этот ублюдок так в подъезде и отсиделся… Да хрен с ним, все равно толку-то от него… Но ведь даже «скорую» не вызвал! Я его в первый раз тогда на помойку выкинул.

— А что ж не убил? — со злостью спросил Павел. Но тут же спохватился: — Извини, это я так… Фигура речи. Я знаю, ты нормальный. Вот я, наверное, не удержался бы.

— Может, и я не удержался бы… — Серый подумал и пожал плечами. — Меня Томка удержала. Говорит: Серый, мы без тебя не справимся. Выкинь его куда-нибудь. Ну, я и выкинул. Сказал, что еще увижу — убью. Три месяца прятался, уж и не думали, что заявится. А он вдруг заявился. Имущество делить! Ну, я его еще раз на помойку. Зоя на развод подала, так на суде он пасть разинул, что хочет половину плюс компенсацию за моральный ущерб. Не обломилось ничего, совместного имущества у них не было. Квартира не приватизирована была, его, слава богу, прописать не успели, опекунство мы уже сумели Зое оформить, так что ни один суд ничего этому ублюдку не отсудил бы. Так он потом еще приперся к ней домой — бритву свою искать. Я его в третий раз тогда на помойку отнес. А он опять приперся. Ну, не дебил? Правда, что ли, пришибить?.. А лучше личико немного перекроить. Это ему хуже смерти, он своим личиком дорогу на экран пробил.

— Я ему, кажется, нос сегодня сломал, — признался Павел. — Нечаянно, не рассчитал немножко.

— Мог и не рассчитать, — согласился Серый. — Ты бугай здоровый, с такими мозгляками наверняка не связывался. Откуда тебе знать, что он соломенный? Мог и не рассчитать.

— Все равно противно было. — Павел машинально растопырил пальцы и внимательно посмотрел на руки. — Я ж не знал, кто это такой… А девочки, значит, не Зоины дети? И Сережа…

— Зоины, — твердо сказал Серый. — Теперь уже Зоины. Маньку сама выкормила, Аленушку вырастила, Сережу воспитала… Чьи же это дети? Да и Федя без нее вряд ли так удачно выкарабкался бы. Он уже на второй курс перешел, во как. А ведь тогда целый год в школе пропустил! Все они Зоины дети. Ну, и наши немножко. И Зоя наша.

— А почему Тамара сказала, что ее лечить надо? — помолчав, осторожно спросил Павел. — Тем более если она здоровая, как…

— Как лошадь, — подсказал Серый и впервые за все время улыбнулся. — Правда, здоровая. Силы — как у ракеты-носителя. Вот и хватается за любую работу. Заскок у нее — считает, что обязана долги всем отдать. В первый год мы у нее часто бывали, Томка даже временами жила, и мать ее тоже первые месяцы жила, помогала по мере сил. Елена Васильевна, соседка, уже после в доме появилась, но сразу подключилась… Классная старуха. Еще дядька у нее есть, вернее, не у нее, а у Федора, но это все равно. Правда, он немолодой уже, но тоже помогает. Нормальное ж дело, да? А она решила, что по гроб жизни всем обязана. Обязана! Если б не ее семья, что бы сейчас с нами было? Ну, я — ладно… А за Томку я их вечный должник. Это я себе еще двенадцать лет назад поклялся. А кому долги отдавать? Не успел… Значит — ей да детям. А она считает, что сама должна. Конечно, лечить надо, что же еще. А то надорвется когда-нибудь… Томка идет. Теперь твоя очередь.

Павел сначала не понял насчет очереди, но Тамара подошла, села рядом с мужем, вопросительно глянула на него, он кивнул, и оба они ожидающе уставились на Павла. А, ну да, теперь его очередь рассказывать о себе. Что ж они хотят о нем знать? О нем и знать-то особо нечего. Да и, судя по всему, все, что хотели, они уже узнали. И рассказывать о себе он как-то не привык…

— Почему ты называешь себя мулатом? — помолчав, спросила Тамара. — Начни хотя бы с этого.

— Потому, что я на самом деле мулат, — ответил Павел, несколько удивленный тем, что Тамара и это знает. — Мой дед был черным американцем, десантником, против фашистов воевал. А погиб в советском лагере под Магаданом.

— Нет, ты все рассказывай, — попросила Тамара. — Дед — американец. А бабушка? Все, что знаешь, рассказывай. И подробно.

И Павел стал рассказывать все, что знал, подробно, со всеми мелочами, о которых слышал от тети Лиды. И о тете Лиде рассказал, и о том, как Макаров жил у них пять лет, пока учился в институте, не просто жил, а как брат, и тетя Лида любила их одинаково. И даже о Галине рассказал, хоть и не собирался. Что тут рассказывать? Сам виноват. Но они так слушали… А Тамара еще и спрашивала, все время выпытывала какие-то мелкие детали, требовала, чтобы он еще что-то вспомнил, переживала, возмущалась, радовалась, один раз чуть не заплакала, вскочила, сказала, что смертельно хочет курить, убежала, вернулась через две минуты, села и опять потребовала подробностей.

— Слушай, — перебила она, когда Павел перешел к тому, как Галина явилась в госпиталь с какими-то бумагами и сказала, что это тетя Лида просит их подписать. — Но ведь можно было кого-то попросить, чтобы прочли! Как же это ты так?! Ну, ладно, не видел, почти не слышал, так хоть подумать мог бы!

— Да я и думать тогда не очень-то мог, — хмуро сказал Павел. — Все-таки сильно шарахнуло. Сначала думали, что не выживу, потом — что не встану, потом — что зрение не восстановится… И выжил, и встал, и увидел — и все поздно. Оказывается, Галина тете Лиде не сказала, что обо мне из госпиталя сообщили. Она сказала, что меня похитили и выкуп требуют. Денег-то никаких у тети Лиды не было… Значит, квартиру продавать. А без моего согласия нельзя. Потом оказалось, что я свою долю Галине передал, вот какую бумагу она в госпиталь привозила. А тете Лиде сказала, что я давно уже передал, еще когда поженились. Я — в госпитале, тетя Лида думает, что в плену… Конечно, заболела сильно. Я просил, чтоб хоть кто-нибудь позвонил, узнал бы, что там. Звонили, Галина отвечала, что тетя Лида в больнице. Потом уже сам звонил — в больнице да в больнице… Перед выпиской звоню — а отвечает кто-то чужой: здесь такие не живут, прежние хозяева квартиру продали и переехали на новое место. Я это новое место еле-еле нашел. Шесть метров в коммуналке, в бараке каком-то возле железной дороги, я думал, таких уже не осталось давно. Тетя Лида лежит на раскладушке, белая, как мел… Глаза открыла, меня увидела — и как засмеется! Живой, говорит, здоровый, не зря, говорит, я опять пару-тройку законов нарушила. А Галочка, говорит, где? Как же вы разминулись? Она, мол, тебя выручать поехала. Ей, говорит, опасность не грозит? Я ей ничего объяснять не стал… Она такая счастливая была, что меня выкупила. А через неделю умерла. Сердце во сне остановилось — и умерла. Мне эта комната в бараке осталась. Она меня сумела при переезде как-то прописать, опять, наверное, законы нарушила. Верила, что вернусь. Вещи мои сохранила. Альбомы с фотографиями. Все документы. А мебель, техника, все ценное, и даже вся посуда, и даже шторы — все как сквозь землю… Тетя Лида считала, что Галина на время все у знакомых пристроила — куда все везти-то на шесть метров? Пристроила… И сама где-то пристроилась. В розыск подавал — не нашли. Уволилась. Уехала или где-то спряталась. Развели заочно. Остался в этом бараке, комиссовали, денег нет, работы какие-то случайные… От знакомых прятался, от сослуживцев бывших… Сейчас понимаю, что идиот, а тогда шарахался от людей, будто это я тетю Лиду ограбил и в гроб вогнал. Через полгода только решился одному приятелю позвонить, я у него в гараже машину оставил. Перед последней командировкой купил — и оставил до возвращения… Думал: вернусь и прямо к дому — на машине! Сюрприз. Приятель даже удивился, что я возник. Он ждал-ждал, думает: что ж такое? Домой мне звонит — а там чужие какие-то. Но машину сохранил. Вот у меня она одна и осталась. Поездил немножко, думал, извозом заработаю. Не получается. Потом еще знакомого встретил, рассказал кое-что. Он на «Скорой помощи» работал, меня к себе взял. Потом Макарову позвонил, признался во всем. Он приехал, орал на меня долго… В общем, правильно орал. Я же вполне здоровый уже был, хоть опять на службу. Макаров сориентировался, мои шесть метров кому-то пристроил, а мне здесь такую квартиру нашел — я глазам не поверил! Сказал, что это на те шесть метров куплено. Я уж потом узнал, что он семь тысяч баксов добавил. Машину продам — отдам. Макаров говорит, четырнадцать тысяч — это здесь очень хорошая зарплата, на нее нормально прожить можно. Многие даже и на меньшее живут. Да, может, я еще чего-нибудь найду, оглядеться надо, не знаю пока ничего. Я только вторую неделю здесь, да и то последние дни занят был…

Павел неловко замолчал, вдруг сообразив, что вот о том, чем он был занят последние дни, Серым знать совсем не обязательно.

— Что хоть с Макаровым-то? — с интересом спросила Тамара, будто опять читая мысли Павла. — Сколько лет нигде никогда, а за эту неделю во всех кабаках побывал! Стряслось у него что-нибудь, что ли?

— Да нет, это так, случайность… — Павел не хотел говорить об этом, и ему не очень нравилось, что тут все обо всех знают, в том числе — и о демонстративном загуле Макарова. — Он вообще не пьет, у него поджелудочная… А тут глупость получилась, одно неприятное событие… В общем, он просто цирк устроил. А так — абсолютно в норме. Работает сидит. Меня, наверное, ждет уже.

— Подождет. — Тамара встала и постучала Серому пальцем по плечу. — Сходи-ка к Приходьковым за огурчиками. Обедать давно пора, а мы все сидим, сидим, целый час сидим, разговоры разговариваем. Паш, хочешь дом посмотреть? Макаров твой придумывал. Золотая башка у мужика. — Оглянулась посмотреть, далеко ли ушел Серый, и смешливо спросила: — А с чего Макаров цирк-то устроил? Эллочка, что ли, назад просится?

— Нет, — ответил Павел, уже смирившись с тем, что здесь действительно все про всех знают. — Не просится. Наоборот, замуж собралась и Макарова на свадьбу пригласила. Он… удивился.

— А чего удивляться? Хочет свадебный подарок с него поиметь. — Тамара хихикнула. — Ты не представляешь, какие дуры на свете бывают… Почти такие же, как дураки.

Почему Макаров так боялся Серого? Павел все время думал об этом, пока смотрел дом, и за столом, без стеснения уминая все, что подсовывала ему Тамара, и слушая ее руководящие указания и подчеркнуто подчиненный тон мужа, и потом в машине, когда Серый повез его в город, попросив Тамару подождать дома. И с чего это Макаров таращил глаза и понижал голос, когда говорил о том, как опасен Серый? Ему Серый понравился. И Тамара понравилась. А что слухи всякие вокруг — так надо же кого-нибудь бояться. В любом маленьком городе должна быть своя легенда. Или даже две легенды. Федор — герой. Серый — убийца…

— Ты не убийца, — задумчиво сказал Павел после нескольких минут необременительного молчания в машине. — Это и ежу ясно. Почему тебя все так боятся?

— Во-первых, я все-таки убийца, — после паузы спокойно ответил Серый. — Почему убийца — это никому сейчас не интересно. Во-вторых, кто это — все? Не все. Кому есть чего бояться — тот и боится. Ну, и за компанию некоторые. Наслушались всякого… Страх заразителен.

— Это да, — согласился Павел, вспоминая, как таращился Володька. — Да и нравится народу друг друга пугать… Тебе это не мешает?

— Тебя, наверное, Макаров мной пугал? — догадался Серый. — Вот ведь трепло. Пока дом придумывали, он нам с Томкой в кошмарах снился. Орал, что вот это и это — через его труп. А если чего-нибудь в его проекте напортят, так он сам лично нас обоих задушит и дом сожжет. И гонорар такой заявил, что кто другой прибил бы, не торгуясь… Пугал, значит? А в связи с чем пугал? Наверное, в связи с Зоей?

— Да, — не сразу ответил Павел.

— Говорил, что у нас с ней что-то есть?

Павел промолчал.

— А ты не поверил, — заключил Серый. — Прямо сразу не поверил, хотя ничего не знал. Это плохо. Другие могут тоже не поверить. Вон, руки уже протягивают. Надо придумать что-то новое. За ней круглые сутки не уследишь, носится во все стороны одна… Ладно, Томка еще что-нибудь придумает, она это умеет.

— Так это она, что ли, придумала? — удивился Павел.

— Почему она? — тоже удивился Серый. — Просто слухи пошли, а она сказала: это очень хорошо, не будут к девке лезть… Правда не лезут. Иногда только, кто не знает… Ну, это ему быстро объясняют. Да вот еще Эдик этот опять объявился. Вот это странно. Томка права — с чего бы он такой смелый стал? Надо разобраться.

— Как? — осторожно спросил Павел.

Серый коротко глянул на него, усмехнулся, сказал угрожающим тоном волка из мультфильма «Ну, погоди»:

— Там видно будет! Я свой имидж поддерживаю, меня действительно многие боятся. Те четверо, которые на инвалидность… Которые потом тоже трупы… Так вот, это не я. Кто-то под трамвай попал, кто-то от передоза, одного дружки пришили, один с перепою с моста сиганул… И все — как раз тогда, когда я только-только вернулся. Конечно, сразу разговоры начались. Меня даже в милицию тягали, но там все ясно было, так что тягали так, для проформы. Но все равно полезно получилось. А когда своих собрал и школу открыл — совсем порядок.

— А свои у тебя кто?

— Кто из части, кто из команды. А, ты же не в курсе… Я же почти с детства в каратэ попал. Очень удачно, у меня хорошие данные были. Но в чемпионы не вышел — две тяжелые травмы, да и учиться я тогда хотел. Выступать бросил, не вернулся, хоть потом и зажило все. И в институт передумал, в армию пошел. Очень мне тогда спецназ нравился, насмотрелся киношек… Хотя народ там действительно нормальный. Когда Томку встретил, думал бросать это дело, она все время боялась, что опасно. А тут — срок… Вот и бросил. А когда вернулся — своих стал искать. Главным образом тех, кто на мели остался. Слушай, а ты бы ко мне пошел? Я вижу, у тебя тоже спецподготовка… Да и врач мне пригодился бы.

— Да я только-только устроился, — даже растерялся Павел.

— Ну и не бросай, совмещать можно. У нас тут для спасателей работы не так чтобы очень… И на двух не надорвешься. Ты ведь уже не больной?

— Да вроде нет, — машинально ответил Павел, думая, с чего бы это Серый так быстро записал его в свои.

— И деньги опять же. Семью-то кормить надо будет.

— Какую семью? Я ж один.

— Сегодня — один, завтра — пятеро… — Серый свернул в уже знакомый Павлу проезд и затормозил перед железными воротами. — Ну вот, довез в целости и сохранности.

Ворота тут же поехали в стороны, из будочки вышел охранник, пошел к машине. Серый вылез из машины вслед за Павлом, взял у охранника ключи, отдал Павлу, сказал, специально ни к кому не обращаясь:

— Я въезжать не буду. Ну, до встречи.

Охранник тут же вернулся в свою будку, и ворота стали съезжаться.

— До встречи, — кивнул Павел, пожимая жесткую ладонь Серого и глядя на полированное корыто, в котором его привезли. И вдруг засмеялся.

— Ты что? — подозрительно спросил Серый, тоже оглядываясь на свою машину.

— Любуюсь. Все-таки это что-то невероятное… Где ты ее взял?

— Где взял, где взял… Не купил же! — Серый тоже заулыбался. — Мне ее свои ребята сделали. Долго делали, почти два года. У меня один такой мастер есть, прямо генеральный конструктор. Сидели вместе. Теперь вот у меня, машины чинит. Ну и выдумывает по ходу дела всякое-разное. Умеет.

— Умеет, — согласился Павел. — Такое выдумать — это уметь надо. А зачем тебе такая? Ты любую купить мог.

— Зоя в другие машины до сих пор почти никогда не садится. Так, если уж совсем выхода нет… А детей и вовсе ни за что не посадит. И Томка машин опасается, хотя, конечно, не так… Она ведь все тогда видела. Ну, Сашкину машину под рекламным щитом. А на эту хоть пять щитов урони — ей чихать. Без колес неудобно все-таки, вот мы Серенькую и сочинили.

— Почему серенькую? — не понял Павел. — Она не совсем серенькая, она немножко и зелененькая.

— А это ее так зовут — Серенькая. — Серый опять с очень довольным видом улыбнулся. — Томка так назвала. Она ее любит, прямо как… ребенка. Ну, пока.

Помрачнел, повернулся и полез за руль, двери бесшумно закрылись, и Серенькая, почти на месте повернувшись на сто восемьдесят градусов, через пару секунд исчезла в солнечном отблеске на безупречной полировке и темных стеклах. Но Павел успел заметить еще одно, чего не заметил раньше, — над номером во всю ширину багажника тянулась какая-то штука, что-то вроде карниза, и вдоль всего карниза шла надпись: «Не уверен — не догоняй». Павел опять невольно засмеялся, сообразив, что эта каракатица по имени Серенькая ему страшно нравится.

Из будки опять вышел охранник, сказал озабоченно:

— Мы вашу машину на стоянку поставили. Может, под землю загнать? Опять дожди обещают, заляпает всю, экология-то нынче какая…

— Экология тут у вас обалденная, — искренне сказал Павел, поведя носом в сторону розовых кустов, заполонивших двор. — Я такую экологию сто лет не видал… А если и заляпает — хрен с ней, не жалко, мне такая машина не нужна.

— Понял, — кивнул охранник. По лицу было видно, что соврал.


Макаров встретил его сегодня уже спокойнее, хотя и опять выразил недовольство:

— Ты чего так долго? С утра смылся — и пропал, честное пионерское… Возни там много, да? Надо тебе рабочих найти. Иди поешь, все на плите.

Макаров сидел на полу в большой комнате, обложившись растрепанными справочниками, еще более растрепанными журналами, чертежными досками с приколотыми к ним листами ватмана, и сосредоточенно думал, неподвижно держа перед собой карандаш, как дирижерскую палочку. Павел остановился в дверях, любуясь этой картиной. Работающий Макаров ему нравился не меньше, чем разговаривающий Макаров.

— Я уже обедал, — объявил Павел. — Я у Серых в гостях был, за городом. Хороший дом ты им придумал. Мне понравилось. И они довольны.

— Довольны! — рассеянно пробормотал Макаров, заглянул в какой-то журнал и подирижировал карандашом. — Еще бы не довольны! Всю печенку из меня вынули… Где ты был?!

Он вдруг вынырнул из творческой комы, уставился на Павла с выражением крайнего недоверия, бросил свой дирижерский карандаш и шустро поднялся:

— У кого ты в гостях был? У Серых в гостях был? И как ты к ним в гости напросился, отчаянный ты наш? Паш, я тебя сто раз предупреждал! Не лезь! Не лезь! Нет — лезет!.. Не можешь без неприятностей, да? Адреналину не хватает, да? С убийцей задружился, да?

— Нет, — прервал Павел возмущенный монолог. — Володь, хватит уже меня пугать. Врешь ты все… Мне бы попить чего. Жарко сегодня.

Он повернулся и пошел в кухню, Макаров шлепал босыми ногами за ним, недовольно бубнил:

— Жарко ему… Чай я недавно заварил. Чего это я вру? Ничего я не вру, честное пионерское… Я, что ли, придумал? Про Серого все знают… Шоколадка в холодильнике. Что убийца, так это медицинский факт, мне знакомый мент говорил… Мне покрепче налей, чего-то я заработался, башка не варит. И боятся его прям я не знаю как, я сам видел…

Павел налил чаю себе и Макарову, вынул из холодильника шоколадку, уселся напротив Володьки и еще какое-то время молча слушал, как тот перечислял всех, кто боится Серого прям не знаю как.

— А Серый, между прочим, говорит, что сам тебя боится, как ночного кошмара, — вставил Павел, когда Макаров на пару секунд замолчал, переводя дыхание. — Говорит, ты грозился их с Тамарой убить и дом сжечь.

— Да ладно! — возмутился Макаров. — Боится он! Это ж рабочие моменты, совсем другое дело! Мало ли что ляпнешь… Я ж на самом деле не убил бы, правда? Хотя как фундамент начали — это и убить мало, честное пионерское… Слушай, а как ты все-таки с Серым познакомился-то? А-а, я понял. Опять из-за Зои, да? Ну-ка, признавайся!

— Да, — признался Павел. — Хотя вообще-то, наверное, из-за ее мужа бывшего. Редкое дерьмо.

Он опять инстинктивно растопырил пальцы, брезгливо поморщился и вытер руки кухонным полотенцем.

— Морду бил, да? — догадался Макаров, внимательно следя за его манипуляциями. — Во дает. Еще ни с кем не познакомился толком, а уже нашел, кому морду набить. Хладнокровный ты наш… Расскажи.

Павел рассказал не все, что узнал от Серого и понял сам. Не потому, что от Володьки надо было что-то скрывать. Он сроду от него ничего не скрывал… Но сейчас вдруг захотел оставить что-то только себе. Не потому, что этого больше никто знать не должен, а просто из жадности. В детстве однажды он жадно захотел, чтобы одна ложка была только его, и ничьей больше, и тетя Лида отнесла ложку к граверу, и на ней красиво написали «Павел Браун». Ложка абсолютно ничем не отличалась от всех остальных, но он всегда выбирал именно ее в ящике буфета. Когда подрос — уже не выбирал, но всегда знал, что у него есть своя ложка, только его и ничья больше. «Инстинкт собственника, — говорила тетя Лида. — Американские капиталистические гены». Вот и сейчас, наверное, заработали его американские капиталистические гены, все подробности и собственные впечатления он оставил при себе, и поэтому рассказ получился коротким и несколько схематичным. Но Макаров все равно был откровенно потрясен.

— А болтают-то чего, мама дорогая! — растерянно говорил он, виновато моргая. — Паш, это ж не я выдумал, это все говорят… Не, ну ты Штирлиц! Без году неделя — и уже все узнал. А я тут всю жизнь — и ни уха ни рыла… И до самого дома довез?

— Довез. — Павел представил Серенькую и сразу развеселился. — Машина у него — фантастика.

— Еще бы, — рассеянно согласился Макаров и вдруг тоже развеселился. — Слушай, а ведь здорово получилось, честное пионерское! И шею тебе не свернули, и в друзья самого Серого попал! А? Теперь тебе мно-о-огие кланяться начнут, аж до самой земли. Друг Серого, не хухры-мухры. А я всем рассказывать буду, что ты мой друг. Большая польза для бизнеса получится. Ты только не поссорься с ним теперь, у меня теперь большие планы с тобой связаны.

— Серый меня к себе на работу звал, — вспомнил Павел. — По совместительству.

— Ну-у-у?! — совсем обрадовался Макаров. — А кем?

— Говорит, врач ему нужен. Ну, и спецподготовку тоже упомянул. Да какая разница? Он правильно говорит: надо зарабатывать. А то как семью кормить?

Макаров изумленно вытаращился на него, пошлепал губами и вдруг испуганно сказал:

— Пашенька, а ведь Серые тебя женят, попомни мои слова…

— Чего это — «женят»? — недовольно буркнул Павел. — Я сам женюсь.

— Ой, мама дорогая, — начал Макаров.

— Кстати, о свадьбах, — перебил его Павел. — Тамара думает, что Эллочка тебя на свадьбу пригласила, чтобы дорогой подарок получить. Она ж тебя знает, ты ж выпендриться по полной программе мог бы. Машину подарил бы… А? Или просто пачку баксов в коробочке с бантиком.

— Она меня знает, — тут же переключился Макаров на новую тему. — Так и я ее знаю… Точно, схожу-ка я на ее свадьбу, подарю я ей… плюшевого зайца! Ох и обозлится… Обязательно выкинет. А потом я ей скажу, что у зайца в пузе бриллианты зашиты были. Шесть штук по пять каратов.

— Какой ты жестокий, — удивился Павел. — Просто садист какой-то. Ладно, иди работать, а я тут приберу и пойду разомнусь немножко, а то совсем это дело запустил, скоро жиром заплыву…

Макаров с готовностью пошлепал из кухни, на ходу радостно приговаривая: «Я такой, я жестокий садист», — а Павел перемыл посуду, убрал в холодильник обед, оставленный Макаровым на плите, выключил кондиционер и пошел к себе немножко размяться. Ничего он с собой из Москвы не привез, поэтому разминался с гантелями Макарова, слишком легкими для него. Времени на разминку с такой ерундой уходило больше, а уходящего времени ему всегда было жалко. Надо, наконец, нормальное железо купить. Или в этот клуб, что ли, походить? Тренажеры у них хорошие, серьезные есть тренажеры. Но это тоже время, а времени будет мало, потому что, кроме работы, еще и ремонт, да если к тому же к Серому идти — это совсем времени не будет. Одно хорошо — расстояния тут смешные, на дорогу какие-то минуты уходят, даже если пешком. Пешком — это еще и лучше, тоже хорошая нагрузка. Ничего, как-нибудь успеем. Зоя, например, вон сколько успевает… И как не надорвется? Здоровая, как лошадь. И он здоровый. Как бугай, сказал Серый. Не слишком молодой, конечно… Но и не такой уж старый. Вполне хватит и сил, и времени, чтобы прокормить семью, поднять детей на ноги, обеспечить их будущее, может, и внуков дождаться… Тетя Лида очень хотела дождаться внуков. Александр Браун был не очень темным, и волосы у него были не очень темные. Павел гораздо смуглее отца, а волосы вообще как вороново крыло. Тете Лиде было интересно, как гены американского десантника проявятся в следующем поколении. Павлу сейчас тоже стало интересно.

С легкими макаровскими гантелями Павел промучился без малого час, а потом еще немножко с удовольствием порастягивал тугой макаровский эспандер, прислушиваясь к тому, как мышцы радуются привычной работе, а легкие — чистому воздуху, пахнущему розами. Обалденная здесь экология, зря охранник на воротах ее ругает. Зажрались совсем. Дожди им не нравятся. А черный смог от земли до неба понравился бы? Когда без противогаза квартала не пройдешь… А тут спокойно бегать можно — хоть по утрам, хоть по вечерам — и дышать розами. Кстати, надо бы выйти, разведать подходящий маршрут для хорошей пробежки…

Павел быстренько собрался, крикнул Макарову:

— Я на разведку!

Тот, по уши закопавшийся в свои ватманы, рассеянно ответил: «Постарайся вернуться назад», кажется, даже не заметив, что он уходит. Во дворе было славно, как всегда. И как всегда, он немножко постоял, с удовольствием пооглядывался, мысленно похвалил бывшую партийную элиту и вытекающие последствия и неторопливо пошел по узкой каменной дорожке, прорезающей розовые заросли от дома до ворот. Охранник выбрался из будки ему навстречу, озабоченно сказал:

— Мы вашу машину все-таки вниз поставили, мало ли…

— Как же без ключей? — весело изумился Павел.

— Вы не беспокойтесь, мы на платформе… Тут у нас специальная платформа есть, электрокар, подъемник, все, как положено. Если надо будет — вы только позвоните, ее тут же поднимут. Вы знаете, как звонить? У господина Макарова должен быть домовой справочник, там все экстренные номера на первой странице.

— Спасибо, я как-нибудь обязательно позвоню, — пообещал Павел. — Если господин Макаров еще не потерял домовой справочник.

— Не проблема, — успокоил его охранник. — В любой момент можно получить новый.

— Хорошо работаете, — серьезно похвалил Павел. Подумал и солидно добавил: — Я доволен.

— Служба такая, — тоже очень серьезно ответил охранник. — Ответственность.

Прав господин Макаров — началось. Если уж шею не свернули, теперь все кланяться будут. Или это вовсе не из-за того, что его сам крутой Серый на своем корыте аж до самого дома довез? В целости и сохранности… Может быть, тут ко всем жильцам такое трепетное отношение? Провинция…

— Павел!

Он оглянулся — от дома к воротам по узенькой дорожке сквозь розовые кусты бежала Зоя, размахивая тряпочной сумкой. Вся ее пластика показывала, как она рада. Охранник нырнул в свою будку, ворота поехали в стороны.

— Вы как тут? — Павел даже засмеялся от радости, что так удачно вышел. На минуту раньше, на минуту позже — и не встретил бы. Ищи ее потом по всяким клубам. Или, еще хуже, по «Фортунам» всяким. — Зоя, а я вас искать уже собрался. Вы здесь в гостях были? Или и здесь ученики живут?

— Ученица, — недовольно сказала Зоя, помахала рукой охраннику и вышла за ворота. — Все-то вы знаете. Вам Томка рассказала? Что еще рассказала? Трепло.

— Да ничего особенного не рассказывала, — горячо уверил он, идя за ней как привязанный. — Мы просто так разговаривали, обо всем. Они про себя говорили, потом про меня спрашивали… Потом пообедали, потом Серый меня на работу звал.

— Ух ты, — обрадовалась Зоя. — Это вы им сильно понравились! Это хорошо. И платит он нормально, вы не сомневайтесь… А вы-то что здесь делаете? Живете в этом доме?

— Нет, у меня друг тут, я у него пока живу… — Сколько раз он уже объяснял сегодня, что живет у друга? Нет, только отцу и Серым, кажется… А впечатление такое, что только об этом и говорит. — Володя Макаров. Да вы его знаете…

— А, Вова! — Зоя засмеялась, вильнула бедрами, подняла плечико и скосила глаза. — Тыкой кымплименшчик!

— Господи помилуй! — Павел тоже засмеялся, тут же представив рыжую оглоблю в красных шортах за стойкой бара. — Кошмар какой… Зоя, как вам это удается?

— Талант, — объяснила она гордо. — Выдающиеся способности… А этот Вова правда ваш друг?

— Лучший друг. — Павел вспомнил, как Макаров выступал в «Фортуне», и болезненно поморщился. — Самый лучший друг. Даже, можно сказать, единственный. Больше, чем брат. Вы не думайте, он не такой… ну, каким прикидывался. Он не пьет… И вообще настоящий человек. И талантливый необыкновенно. Вам с ним надо познакомиться, обязательно!

— Так мы, кажется, и так с ним знакомы? — рыжим голосом сказала Зоя, и опять что-то сделала лицом, плечами, ногами… Посмотрела на Павла и захохотала, заложив за спину руки со своей тряпочной сумкой и тараща веселые глаза. Вот так она смеялась по-настоящему, не то, что этот театр в «Фортуне». Отсмеялась и с некоторой даже обидой упрекнула: — Ну что за выражение лица, Павел?! Не надо на меня смотреть так строго. Тем более что, по-моему, вы еще в «Фортуне» меня расшифровали… А куда мы идем вообще-то?

Вообще-то Павел забыл, куда собирался идти. Он оглянулся — они, оказывается, обогнули уже половину колхозного поля, которое здесь работало газоном.

— Вообще-то я собирался окрестности посмотреть, — вспомнил он. — Найти чего-нибудь подходящее, чтобы утром бегать. А вы, наверное, опять к ученикам каким-нибудь? Или домой?

— Еще не домой. — Зоя вздохнула, подумала и посмотрела на часы. — У меня еще аж сорок минут есть. Хотела в магазин зайти, порошок уже кончается… Хотите, я вам места здесь покажу? Бегать — одно удовольствие. Прямо на набережной, под каштанами. И дорожка такая ровненькая-ровненькая… Здесь почти все мои девочки бегают. Хорошее место, я в юности тоже здесь часто бегала, даже зимой.

— В юности? — не понял Павел. — Это когда же?

— Ну, когда молодая была, — совершенно серьезно объяснила она. — Время некуда было девать. Специально приезжала сюда, чтобы побегать часок-другой. Смешно. Идите сюда, здесь прямо по склону можно выйти… А? Видите, да? Здорово, да? Вот эта дорожка — вокруг парка километр. А вон та, повыше, — полтора километра, и подъемов там штук пять. Нравится, да? Осенью, правда, каштаны сыплются как сумасшедшие, но дорожку дворники каждое утро метут. А вечером одна бабулька с того берега коз пригоняет, они тоже каштаны хорошо подбирают… Эх, жалко, времени нет. Как бы я здесь побегала!..

— Когда мы поженимся, у вас побольше времени будет, — пообещал Павел. — Может быть, и побегаете. Правда, у меня времени поменьше будет. Все-таки две работы… А может, еще что-нибудь найду. Семью-то надо кормить.

Зоя остановилась так внезапно, что он не сразу среагировал, ушел на пару шагов вперед. Оглянулся — она стояла, привычно заложив руки с тряпочной сумкой за спину и покачиваясь с пятки на носок. Вся ее пластика выражала подозрительность.

— Павел, — строго сказала она, минутку поразглядывав его лицо. — Павел Браун, и когда же мы поженимся?

— Ну, когда вы согласитесь — тогда и поженимся. Правда, я пока не очень завидный жених… То есть даже совсем не завидный. И за квартиру долг Макарову надо отдать, а то он семь тысяч доплатил, а я даже не знал. Но я отдам, я машину продам — и отдам. А потом сколько надо будет — столько и заработаю.

— Павел Браун! — Зоя склонила голову набок и сделала задумчивое лицо. — А вы вообще-то здоровы?

— Вообще-то здоров… — Павел подумал и вспомнил: — Вот левым ухом немножко хуже слышу. Это ведь ничего, правда?

— Ничего, — великодушно согласилась Зоя. — А с головой у вас как? Может, какое-нибудь полушарие немножко хуже работает, а?

— Ни боже мой, — энергично запротестовал Павел. — Как можно? Я медкомиссию проходил. Оба полушария лучше работают.

Зоя качалась с пятки на носок, смотрела на него, склоняя голову то к одному, то к другому плечу, помахивала за спиной тряпочной сумкой… И вся ее пластика выражала глубокое раздумье. Примерно так же она стояла над тем волосатым Эдиком. Правда, боевой кукиш пока не сворачивала. Уже спасибо.

— У меня трое детей, — наконец сказала она с гордостью.

— Да, я знаю. — Павлу ужасно нравилась ее гордость. Ему вообще все в ней нравилось. — Кстати, замечательные дети. Но Мария и Аленушка маленькие еще, им нужны постоянные внимание и забота. И именно материнские! Так что вам придется хотя бы часть работы бросить. Да и Сережа в таком возрасте, что глаз да глаз… А потом — может, ведь и еще дети будут, правда? Ну, материально я семью обеспечу, тут я уверен. А мать на десяти работах не должна надрываться. Мать — это уже сама по себе очень нелегкая работа.

— А у мулатов бывают очень красивые и талантливые дети… Да? — Зоя сейчас смотрела на него почему-то с холодной насмешкой.

— Откуда я знаю? — удивился Павел. — У меня детей пока нет. А потом, я все-таки не совсем мулат, я, наверное, квартерон. У меня дед негром был. Значит, отец мулат. Но он намного светлее меня. Мне интересно, какие дети будут у нас. Хотя, конечно, лучше Марии и Аленушки вряд ли бывают. Да и Сережа замечательный. Не говоря уж о Федоре. Греческие боги обзавидовались бы.

— Обзавидовались бы, — рассеянно согласилась Зоя, явно думая уже о чем-то другом. Глянула на часы и озабоченно нахмурилась. — Обзавидовались бы, да… Тем более что греческие боги вообще ничего не умели, даже кашу варить… А вы, Павел Браун просто подкупили медкомиссию, вот что я вам скажу.

— Как вы могли подумать?! — огорчился он. — Я на такое не способен. Потому что таких денег у меня нет. И подкупать было совершенно незачем — у меня друг детства самым главным начальником в этой медкомиссии сидит.

— Тоже сумасшедший? — Зоя опять глянула на часы, повернулась и полезла вверх по крутому склону, густо заросшему цикорием. — Все, Павел Браун, мое время истекло. Счастливо! Рада была познакомиться.

Павел смотрел ей вслед и как пятнадцатилетний дурак мечтал, чтобы она оглянулась. Она не оглянулась, вся ее пластика выражала деловитую озабоченность и целеустремленность. Как у котенка, который лезет по ковру, висящему на стене. Ну, долезет до потолка, а дальше? Только бы не свалилась.

А интересно, правда, на кого будут похожи их дети? Павел захохотал в полный голос, вспомнив выражение лица Зои, когда он сообщил ей, что они поженятся, и побежал по ровной дорожке под каштанами, время от времени вспоминая еще что-нибудь из их разговора и посмеиваясь на бегу.

Глава 10

— Темиргалиев Гарика своего приводил, — докладывал Федор дневные новости. — Очень способный пацан, он там у них на всех математических олимпиадах побеждал. Но русского почти не знает. Английский знает, Сережа говорит, что очень хорошо, и говорит свободно, и пишет без ошибок. Я так думаю, его через математику и через английский русскому надо учить, так ему легче будет. Елена Васильевна новые тапочки Маньке связала. Дядя Миша звонил, сказал, чтобы банки готовили, у него в этом году огурцов прорва, солить будет. Сережа бегал штаны смотреть, говорит — все отстой. Хочет какие-то блестящие, за тысячу с чем-то. Мне кажется, дурь все это. Но я ему не говорил, ты сама с ним разбирайся. Звонили из «Фортуны», предупредили, чтобы завтра не приходила, у них зал арендовали на весь вечер, конференция какая-то, что ли… Кошка по ковру влезла до потолка. Девочки очень переживали, что свалится. Сережа ее снял, но она потом опять влезла. Четыре раза снимал. Потом устала, задрыхла в корзинке. До сих пор спит…

— «Фортуну» арендовали! — обрадовалась Зоя. — Ой, как хорошо… Завтра в клубе занятия до часа, потом у Мамичевых час, потом у Нины час, на дорогу туда-сюда… Феденька, я же уже после четырех дома буду! Это ж сколько времени задарма досталось! Это ж я даже пирожков напеку! К тебе после четырех никто не придет? А то ведь гостей можно собрать… Елену Васильевну позовем, дядю Мишу, Серый вряд ли сможет, а Томка, наверное, придет, она завтра тоже только до четырех работает. Федь, хочешь гостей? Или можно всем вместе в парк сходить, говорят, новый зверинец привезли, там даже верблюд есть. Девочки давно просятся. И еще я ковер вычищу, неделю уже собираюсь. Еще можно всем вместе по магазинам погулять. Штаны-то Сереже действительно нужны. И тебе тоже чего-нибудь посмотрели бы. И Маньке с Аленкой мелочь какую-нибудь… Или нет, Федь, лучше так: пусть завтра у тебя вечер совсем свободным будет. Ага? Мы тут спокойно сами справимся. А ты погуляешь где-нибудь, развеешься. С друзьями встретишься.

— Где это мне гулять? — удивился Федор. — С кем это мне встречаться? С нашего курса ребята разъехались на лето кто куда. А которые не разъехались — те на рынке торгуют или еще как-нибудь зарабатывают. Им тоже не до встреч. Не, лучше правда в парк. Манька уже и так третий день достает: кр-р-рокодил, кр-р-рокодил… Чего ты с ними одна будешь… Замучаешься.

Они сидели за кухонным столом, в четыре руки готовя ужин. Зоя с печалью и смущением отмечала, что у Федора все получается гораздо ловчее, чем у нее. И огурцы он ровнее режет, и морковку быстрее трет. И не стоит над молоком, ожидая, когда оно закипит, оборачивается к плите как раз в тот момент, когда пенка начинает шипеть и подниматься, и выключает газ. Совершенно машинально.

В кого она превратила этого греческого бога? В домработницу… в домработника. На хозяйстве — он, с детьми — он, Сережа — так это вообще полностью его заслуга. Да еще ученики почти ежедневно. И ведь это давным-давно началось, прямо с первого дня, как вернулся из больницы домой. Еще на костыле прыгал, еще тощий был, еще от обычной утренней зарядки уставал, — а сразу как-то освободил ей руки и для Маньки, и для Аленушки, и даже институт она сумела окончить без особого напряжения. Разве так должны жить греческие боги? Особенно в таком возрасте… В таком возрасте положено не белье стирать и кашу варить, а шляться по дискотекам всяким — или где они теперь шляются? — ездить на каникулах всей толпой на море и за девчонками бегать.

— Федор, а тебе девочка какая-нибудь нравится? — как бы между прочим спросила Зоя, не глядя на него и старательно перемешивая салат.

— Мне все девочки нравятся. Что я, голубой, что ли?

Тьфу ты, ну вот как с ним разговаривать? Об этом с ним должен говорить мужчина, причем тот, кто старше и умнее. Серому, что ли, намекнуть, чтоб поговорил? Тоже как-то неудобно.

— Чего ты задумалась? — чуть улыбаясь, спросил Федор. — Может, ты не знаешь, кто такие голубые?

Улыбается! Он ее просто дразнит. С мужчиной, старшим и умным, говорил бы серьезно.

— Я с тобой серьезно разговариваю, — сказала Зоя недовольно. — Мне же надо твои планы знать. А то заявишься с какой-нибудь, как снег на голову: Зоя, мы сегодня поженились…

— Не заявлюсь, — успокоил ее Федор. — С чего это вдруг жениться? Мне еще учиться вон сколько. А потом — работу хорошую найти. Чтобы и деньги, и перспективы… А потом и жениться можно. А можно и не жениться. Девки-то сейчас какие… В десятом классе была одна: люблю до гроба, ты мой идеал и все такое. А как сказал, что у меня ты и дети, — так сразу и не до гроба, и не идеал. Не, с этим делом надо поосторожней.

Зоя вдруг затосковала, чуть не до слез. Вон как Феденька рассуждает… осторожно. Как старик. Старенький девятнадцатилетний старичок неземной красоты и в фартуке с оборочками. И в этом, наверное, тоже ее вина.

— А чего это ты о женитьбе вдруг? — заинтересовался Федор, подозрительно приглядываясь к Зое. — Случилось чего? Или бабская дурь?

— Бабская дурь, — согласилась она. — Ничего не случилось. Замуж меня сегодня позвали.

— Это кто же? — Федор смотрел с еще большим подозрением.

— Да так, сумасшедший один. Павел Браун.

— Красавчик, — недовольно сказал Федор.

— Зато травмированный, — защитила Зоя красавчика Павла Брауна. — Левое ухо у него плохо слышит.

— Ну, это еще неизвестно, почему плохо! — Федор скептически хмыкнул. — Может, спичкой ковырял… А ты его давно знаешь?

— Да я его совсем не знаю. Видела пару раз. А Серый его на работу позвал.

— Вот это уже интересно, — оживился Федор. — Тогда можно и подумать. Расскажи, что знаешь…

Но Зоя ничего не успела рассказать — из глубины квартиры донесся грохот, стеклянный звон и возмущенный Сережин крик.

— Начинается, — поднимаясь, проворчал Федор. — Сейчас кого-нибудь выпорю. Ты только не мешай.

— Ну, когда я тебе мешала? — с некоторым ехидством возразила Зоя. — Я тебе даже помочь готова. Розги в соленой воде отмочить, ремень подать… Или ты их плеткой?

Федор надменно фыркнул, задрал нос и пошел на звуки разгорающегося дежурного вечернего скандала. Выпорет он кого-нибудь, как же. Только однажды она слегка шлепнула Маньку — причем за дело! — так Федор после этого целый вечер ее точил, перечисляя все средневековые, как он сказал, орудия телесного наказания: розги, плетки, ремни, трости, палки и линейки. Федор у нее начитанный.

Дежурный вечерний скандал как-то неожиданно сошел на нет, и в кухню все ввалились уже совсем мирные и веселые. Оказывается, никто ни в чем не виноват. Оказывается, Манька просто полезла за мячиком под стол, а Сережа, не заметив ее, как раз в этот момент вставал из-за стола, ну и чуть не наступил. Но все-таки не наступил, успел шарахнуться в сторону. И, конечно, сбил стул и сам чуть не упал. Никто не пострадал, никто не испугался, никто не обиделся и вообще все молодцы. Только кошка прыгнула на стол и свалила стакан с карандашами и ручками, но и стакан не пострадал, потому что пластмассовый. И к тому же из стакана вывалилась любимая Аленкина заколка в виде ромашки, которая потерялась навсегда давным-давно, еще на прошлой неделе, и Аленка по этому поводу все это время тихо грустила. А сейчас, когда ромашка нашлась, так обрадовалась, что прицепила ее на Манькины рыжие вихры и все время любовалась со стороны. Вот все как хорошо получилось.

И вообще все у них получается хорошо. Дети здоровые, умные, красивые. Федор не собирается жениться в ближайшем будущем. Нина платит за индивидуальные занятия бешеные деньги и, похоже, не скоро бросит. В «Фортуну» завтра идти не надо. Дядя Миша опять насолит для них страшное количество огурцов. Елена Васильевна в обстановке глубокой секретности шьет для Аленки бальное платье ко дню рождения… Абсолютно все у них получается.

Ну и на кой ей тогда выходить замуж? Тем более — за того сумасшедшего Павла Брауна, который к тому же признается, что жених он не завидный…

После ужина Сережа сам вызвался погулять с девочками. Наверное, опять на всякие сайты больше разрешенного просвистел. Или так сильно те блестящие штаны понравились?

Или и Сережа тоже постепенно становится домработником, привыкает к обязанностям, которые для мальчиков его возраста никак не могут считаться сами собой разумеющимися?

— Глупости, — сказал Федор, когда она осторожно поделилась с ним своими сомнениями. — Он старший брат, значит — должен. Я ему сто раз объяснял, может, просто наконец дошло… А может, действительно штаны эти хочет. Вымогатель. Ты чего это штопаешь?

Зоя штопала свою старую ночнушку, которая была вполне еще ничего, только на спине немножко протерлась… В общем, так протерлась, что даже треснула поперек. Что ж теперь, выбрасывать, что ли?

Федор составил вымытую посуду в сушку, старательно вытер руки, аккуратно повесил полотенце — и вдруг быстро наклонился через стол и выхватил у нее из рук недоштопанную ночнушку. Зоя такого коварства не ожидала. Ну вот, сейчас опять начнет нотации читать.

Федор встряхнул ее ночнушку, порассматривал на свет, нашел дыру и грубо сунул в нее изуродованную руку, разрывая протертое место еще больше. Растопырил оставшиеся пальцы, гневно потряс ими в воздухе и грозно спросил:

— Это что такое?!

— Вполне еще ничего… была. — Зоя хмуро наблюдала, как стремительно и непоправимо расползается дыра. — Еще носить и носить… Она мне нравилась. Я к ней привыкла.

— Ну, еще бы! — Федор скептически хмыкнул и принялся старательно рвать ее многострадальную ночнушку на квадраты. — За десять лет к чему угодно привыкнуть можно. Что ты все время дурью маешься? Мы что, не в состоянии потратить пятьдесят рублей на такую ерунду?

— Да зачем тратить-то? — вяло возразила Зоя. — И может, они сейчас дороже… И эта пожила бы еще.

Да что ему возражать… Разговор на эту тему был не первый, и не второй, и даже не десятый. Никаких аргументов Федор не слышал, сердился и обзывал ее жлобихой.

— Жлобиха, — и сейчас обозвал он без всяких эмоций, просто факт констатировал. — Мы что, бедствуем? Ты вообще сумасшедшие деньги зарабатываешь. Я тоже не так уж мало… для калеки и студента. Или мало? Темиргалиев хочет знакомого привести, тоже из каких-то беженцев, тоже у сына с языком проблемы. За хату жильцы платят как по часам. И Сережа на свой компьютер зарабатывает, даже еще больше… Или сократить ему этот Интернет? Все равно там ничего полезного, дурь одна.

— Нет, не сокращай, — торопливо попросила Зоя. — Он ведь не круглые сутки там сидит, правда? И никакую дурь не ищет, я в прошлый раз глянула — а он статью по топологии читает, какого-то американца. Страшная заумь, я ничего не поняла. А для него это радость. Как же это можно — радость сокращать? Не надо. Детям вообще ничего не надо сокращать…

В детстве у нее было много радости. Все ее детство было одной большой непрерывной радостью. Кажется, она всегда получала все, что хотела, — и шмотки, и игрушки, и книжки, и на гимнастику ее папа и мама водили по очереди, даже если им было очень некогда, а англичанка вообще к ним домой заниматься приходила. А Сашка водил ее в кукольный театр, гулял с ней по набережной под каштанами, потом уже вместе с Люсей гуляли, потом — вместе с маленьким Сережей… На школьный выпускной вечер все пришли — и ее родители, и Сашка с Люсей, и Сережа, и Федор… У Люси на руках была маленькая Аленка, и Люся ей все время рассказывала, что вокруг происходит. Аленке было чуть больше полугода, она внимательно слушала, смотрела своими необыкновенными глазами и улыбалась. Перед тем как улыбнуться, обязательно выплевывала соску. Люся говорила: «Чего плюешься? Солнышко мое бессовестное!» И все смеялись. А Сережа говорил: «Наше! Наше солнышко бессовестное!» И Саша одобрительно хлопал сына по плечу… У Сережи и Аленки детство тоже начиналось счастливо. И у Маньки оно обязательно было бы счастливым. У них было бы не меньше радости, чем было у нее…

Она когда-то поклялась себе, что у них будет много радости. У них будет все, что они захотят, — и игрушки, и книжки, и гимнастика, и английский — да хоть китайский, она и китайца найдет! — и хорошая школа, и престижное образование, и собственное жилье… Папа, мама и Сашка обеспечили бы все это без проблем. Они много зарабатывали. Значит, ей тоже надо много зарабатывать. И при этом — не раскидывать деньги на всякие глупости. Даже по мелочам.

— Ладно, — обреченно сказал Федор, хмуро послушав ее молчание. — Ладно, давай опять посчитаем. Сюда нести, что ли?

— Сюда, — оживилась Зоя. — Чтобы я детей видела. Федь, глянь, как Аленка разбегалась! Это ничего?

Федор выглянул в окно, внимательно понаблюдал минутку, успокоил:

— Ничего, Сережа следит. Вообще-то ей уже пора нагрузки увеличивать. Осторожненько. Ладно, это я еще с Серым посоветуюсь — и сам займусь.

Он ушел за Большой Тетрадью, а Зоя осталась смотреть в окно на детей. Манька носилась, как теленок по весне. Даже как мамонтенок. Аленка скользила между старых лип, как золотая рыбка между водорослей. Сережа Маньке иногда грозил кулаком, а за Аленкой все время следовал неотступно, и было видно, что он не просто тень изображает, а готов в случае чего в любой момент поддержать, подхватить, унести от опасности…

Она сделает все, чтобы у них было много радости.

Вернулся Федор, шлепнул на стол Большую Тетрадь, положил перед Зоей лист бумаги и фломастер, недовольно сказал:

— Считаешь, считаешь… Недавно только считала. Сколько можно? Жлобиха.

— Ничего, — пробормотала она, нетерпеливо открывая Большую Тетрадь. — Деньги счет любят.

Федор вздохнул и молча сел с другой стороны стола, приготовившись при необходимости объяснять, как и что. Такая необходимость редко возникала — Зоя и сама все знала, Большую Тетрадь она за три года выучила наизусть, просто иногда, вот как сейчас, проверяла доходы и расходы последних дней и втайне прикидывала, на чем еще можно сэкономить. До Большой Тетради у нее была маленькая школьная тетрадка, которую она начала вести почти сразу после того, как Серые привезли ее с Манькой домой, в большую пустую квартиру, где не оказалось живых денег. В маленькой школьной тетрадке сначала вообще никаких доходов не было, одни расходы, и то, наверное, не все. Она же не знала тогда, легкомысленная дура, сколько стоит лечение, и санаторий, и содержание маленького ребенка, и даже коммунальные платежи… Потом появились доходы — Серые отремонтировали и сдали надежным людям Сашкину квартиру и сразу принесли Зое деньги, а она сразу схватила, конечно, даже не подумав, что ремонт сколько-то стоил… Потом, когда она начала уже помаленьку очухиваться, появились еще кой-какие доходы — Томка привела к ней домой двух баб, которые стеснялись заниматься в группе. Потом, когда Елена Васильевна появилась и с ходу занялась Манькой, Зоя летом пыталась заработать дворником, но Серые это дело мигом вычислили и пресекли, заставили сдать хвосты за летнюю сессию и погнали учиться дальше.

Потом оказалось, что у родителей на банковском счете было почти шестьдесят тысяч рублей, и она тоже занесла их в доходы. Потом Серый сказал, что остался должен Сашке крупную сумму — он так и сказал: «Крупную сумму», но сколько — не сказал, только предупредил, что сразу отдать не сможет, будет отдавать по частям, каждый месяц по пять тысяч, а проценты — потом. И это она тоже записала в доходы. А когда из больницы вернулся Федор, можно было уже и в тренеры пойти, не бросая института. В маленькой школьной тетрадке была неразбериха, и три года назад Зоя завела Большую Тетрадь и разграфила ее по сложной системе, а когда согласилась танцевать в «Фортуне» — система стала еще сложней.

Зоя внимательно изучила все записи за последнюю неделю, повздыхала и с сожалением отложила красный фломастер — таких расходов, которые можно было бы сократить, и на этот раз не нашлось. И еще завтра надо заплатить за квартиру, свет, газ, телефон… И сотовый обязательно проверить надо, а то отключат в самый неподходящий момент. И за охрану. И с Аленкой надо съездить в больницу с конвертиком, пусть ее еще раз посмотрят повнимательнее. И ажурные колготки надо опять покупать. Или из Семеныча деньги на них вынуть? Все-таки, можно сказать, рабочий костюм. И еще надо зайти в тот детский сад, который одна баба из второй группы хвалила прямо взахлеб. Страшно, конечно… Но девочкам пора привыкать к коллективу, тут Томка права. Да и Феденьке насколько легче будет. Второй курс все-таки, уже не шутка. Но сначала надо решать с санаторием для Аленки. Расходы, конечно, заметные, но она правда зарабатывает сумасшедшие деньги, Федор прав. А тратят они меньше половины. Если девочек отдать в тот крутой детский сад, тогда будут тратить больше половины. Ничего, можем себе позволить…

— Ладно. — Зоя захлопнула тетрадь и поднялась. — Схожу-ка я к Елене Васильевне. Что-то она сегодня притихла, даже не позвонила ни разу. Когда дети вернутся — позови меня, я их опять сама выкупаю. Вынь тесто из холодильника, попозже вареников налеплю. А то Томкин творог до конца жизни не съедим. И Елена Васильевна вареники любит.

Зоя подумала немножко и решила идти к Елене Васильевне не через внутреннюю дверь, а через лестничную площадку. Мало ли что, может, Елена Васильевна спит, в ванне сидит или гостей принимает, а тут в закрытой квартире является она. Особенно при гостях это неуместно.

— Зоенька, — строго сказала Елена Васильевна, открыв дверь и торопливо снимая фартук. Елена Васильевна не могла принимать гостей в фартуке. — Зоенька, дорогая, как вы кстати зашли! Я уже вам звонить хотела… Пойдемте на кухню, если вы не против. У меня там привет от Карлсона сидит, и, кроме того, у меня к вам есть обстоятельный разговор.

На «обстоятельный разговор» Зоя особого внимания не обратила, у Елены Васильевны каждый день был к ней обстоятельный разговор. А привет от Карлсона заинтриговал.

— У вас гость, да? — немножко удивилась она. У Елены Васильевны почти не бывало гостей, только Серые да она сама. Со всей своей семьей, конечно. — А кто этот Карлсон?

— Ха! — не оглядываясь, звонко крикнула Елена Васильевна, семеня по коридору впереди Зои. — Я думала, у меня склероз! Оказывается, склероз совсем не у меня. Карлсон, который живет на крыше. В вашем юном возрасте стыдно не помнить классику.

Елена Васильевна всерьез считала Зою юной. Смешно. Хотя, конечно, с колокольни собственного возраста имела право так считать. Елене Васильевне недавно стукнуло семьдесят восемь. Тридцатишестилетнего Серого она тоже считала юным и обращалась к нему «молодой человек». Томку называла деточкой, Сережу — юношей, Маньку и Аленку — девушками, и ко всем — на «вы». Только Зою и Федора она звала по именам, иногда балуя их уменьшительными. Но тоже обязательно на «вы». По общему мнению Серых — Крайновых — Легостаевых, Елена Васильевна была классной старухой.

— А откуда у вас взялся Карлсон? — вкрадчиво спросила Зоя. — Он что, с крыши свалился? Елена Васильевна, не открывайте окна настежь. Мало ли что сквозняком может занести!

— Ха! — опять звонко крикнула Елена Васильевна. — Слишком лестно вы обо мне думаете! Ко мне, Зоенька, уже очень давно мужчин в самом расцвете сил никаким сквозняком не заносит!

Она остановилась в дверях кухни, подняла указательный палец вверх и торжественно сказала:

— Я создаю принципиально новый торт. Он называется «Привет от Карлсона, который живет на крыше». Девять разнообразных слоев, заварной крем, грецкие орехи, немножко яблочка, малиновое варенье и… и еще что-нибудь, потом придумаю. Прошу!

Она вошла в кухню, шагнула в сторону и широко повела рукой, приглашая войти и Зою. Многочисленные камни на крошечных пальцах сверкнули — каждый своим цветом — в косых лучах вечернего солнца и в электрическом сиянии вычурного бра над столом. На столе царил творческий беспорядок. Полное впечатление, что недавно здесь от всей души гуляла очень теплая компания новоиспеченных бизнесменов, отмечая возвращение компаньона из колонии строгого режима. А под конец они все передрались, не выходя из-за стола.

— Вам помочь? — спросила Зоя, с сомнением глядя на удручающие последствия застольной драки. — Вы, наверное, как раз убирать собирались, когда я заявилась? Оторвала вас, да?

— Ни в коем случае! — всполошилась Елена Васильевна. — У меня тут все в строгом порядке! Не вздумайте что-нибудь передвинуть, я потом ничего не найду! Все должно быть по определенной системе, неужели вы не видите? Здесь только шесть коржей. А должно быть девять. Три еще в духовке. Им сидеть еще… — Она глянула на настенные часы: — Ровно тридцать секунд. Отойдите в сторонку и не вздумайте лезть под руку, торты чужих рук не любят. Итак, пять секунд, четыре, три, две… вынимаю!

Она открыла духовку, схватила полотенце и один за другим ловко вытащила листы с коржами прямо на пол. Закрыла духовку, выключила газ, а потом уже один за другим подняла и устроила на плите листы. На линолеуме перед плитой остались темные вмятины — не первые и, надо думать, не последние. Если бы Федор выкинул такой номер на их кухне, Зоя орала бы на него неделю. Если бы такой номер выкинула она, Федор бы ее к плите никогда больше не подпустил. Или прибил бы сразу… Ни у Зои, ни у Федора никогда не получалось ничего похожего на необыкновенные торты Елены Васильевны. Ничего обыкновенного Елена Васильевна не готовила из принципа.

— Все, теперь пусть стынут до завтра. — Елена Васильевна строго оглядела разгромленную, с точки зрения Зои, кухню и улыбнулась с чрезвычайно довольным видом. — Вот теперь полный порядок. Пойдемте в комнату.

В комнате беспорядок был еще более творческим. Как после хамского обыска, когда не просто что-то ищут, но и разбрасывают вещи, вытряхивают ящики из комода на пол, оставляют дверцы шкафов открытыми, сваливают как попало тряпки на стол и на диван, а потом бестолково роются в них, конечно, ничего не находя, а только перепутывая отрезы тканей с нитками, бумажными выкройками и какими-то бусами россыпью и на связках. То, что умела делать из всего этого мусора Елена Васильевна, вообще никто в мире делать не умел. Бальное платье для Аленки будет сказочным.

— Зоя, — строго сказала Елена Васильевна. Она почти всегда говорила строго. — Садитесь на диван. Нет-нет, ничего не убирайте. Садитесь прямо сверху. С этого краю нет ничего твердого и колючего. Только кружево и немножко батиста. Не помню, зачем я его купила. Но он вам не помешает.

Зоя села на кружево и батист, Елена Васильевна устроилась в своем любимом кресле, которое было единственным предметом обстановки, не заваленным никакими тряпками, и сложила руки на коленях. Так всегда начинался каждый обстоятельный разговор.

— Итак, — строго сказала Елена Васильевна и замолчала, сложив губы бантиком, и принялась с интересом разглядывать свои кольца и слегка вертеть их на пальцах, чтобы ровно сидели. Это тоже было частью ритуала. — Сегодня я разговаривала по телефону с Тамарой Викторовной.

— Томка звонила? — тут же затревожилась Зоя. — А мне не звонила! Что там у них?

— У них там дом уже достроили. Разве вы не в курсе? — Елена Васильевна удивленно глянула на Зою и строго погрозила пальцем, отягощенным тремя кольцами. — Вы, конечно, в курсе. Вы просто хотите отвлечь меня от основного вопроса. Так вот. Звонила я сама, как раз о доме спросить. В субботу новоселье, мы все приглашены. Но дело не в этом. Я звонила на сотовый, поэтому старалась говорить не долго. Однако она мне успела сообщить одну интересную новость. У вас появился ухажер!

— У меня? — удивилась Зоя. — Ухажер? Какой еще ухажер? Почему я об этом ничего не знаю? Елена Васильева, а вы ничего не перепутали? Ухажер! Томка, небось, и слова такого не знает.

— В этих вопросах скрытность понятна и даже похвальна, — сказала Елена Васильевна. — Это признак настоящей девичьей скромности и гордости. Да, Тамара Викторовна употребила другие слова. Она сказала, что возник… э-э-э… нормальный мужик, который… э-э-э… на вас неровно дышит. Я просто ее слова перевела, чтобы понятно было.

— Да они все неровно дышат… — Зоя подумала, повспоминала и пожала плечами. — И ни одного нормального. Нет, вы что-то перепутали.

— Зоя, — совсем строго сказала Елена Васильевна и даже колечком по подлокотнику кресла постучала. — Немедленно прекратите делать вид, что у меня маразм. Я ничего не перепутала. Несмотря на то что я звонила на сотовый и старалась говорить… да, это я уже упоминала. Так вот, Тамара мне даже имя назвала. Кстати, очень необычное сочетание. Очень, очень. Павел Браун. Оно вам ни о чем не говорит? И не пытайтесь что-то скрывать от старшей подруги.

— Павел Браун… Надо же, а я о нем и не подумала! — Зоя засмеялась, вспомнив сегодняшний разговор на набережной под каштанами. — Вы говорите — нормальный, вот я и не подумала… Нет, Елена Васильевна, Павел Браун совершенно ненормальный. Абсолютно сумасшедший тип. Я его сегодня второй раз в жизни видела. А он меня сразу замуж позвал. Это нормально?

— Конечно! Именно это и нормально! Только это и нормально! — Елена Васильевна разволновалась. — Валерий Евгеньевич предложил мне руку и сердце через пять минут после знакомства… И что же вы ответили этому Павлу Брауну?

— А что я могла ответить? Сказала, что он сумасшедший.

— Вот-вот, — печально покивала Елена Васильева. — Мы все в юности делаем одинаковые ошибки. Я тоже сказала Валерию Евгеньевичу, что он сумасшедший. А он был не сумасшедший, нет… Это любовь его была сумасшедшей. Так романтично…

— Какая любовь? — даже рассердилась Зоя. — Ни о какой любви речи не шло. Речь шла о моей работе и о его зарплате… Да и жених он незавидный, сам признался. В общем, ничего романтичного.

— Если мужчина думает о том, как заработать на содержание семьи, — это очень романтично, уж поверьте моему печальному опыту… — Елена Васильевна, кажется, собиралась всплакнуть, но передумала. — Зоенька, в юности всем девушкам хочется ухаживаний, цветов, духов, шоколадных ассорти, прогулок под луной… Это все неплохо, но это вовсе не главное! Главное — это когда мужчине не надо просить денег у мамы или занимать у друзей, чтобы купить девушке цветы, духи и прочее, потому что он сам зарабатывает. И прогулки под луной могут позволить себе только совершенные бездельники, уж поверьте моему печальному опыту…

Елена Васильевна еще что-то говорила о легкомысленных юных девушках, которые путают брачные танцы самцов с истинным серьезным чувством, но Зоя уже не очень прислушивалась. Она пыталась вспомнить, хотелось ли ей ухаживаний, цветов, духов и прочего, когда она была легкомысленной юной девушкой. Кажется, и тогда ничего такого не хотелось. Цветы ей дарили на день рождения. Никаких ухаживаний, просто так положено. Духами она пользовалась мамиными, пару раз в год, по великим праздникам. Если не забывала. Коробки конфет и так валялись в доме по всем углам, что о них мечтать… К тому же она конфеты не очень любила, она больше любила копченую рыбку. А кому придет в голову прийти на свидание к юной девушке с копченой скумбрией? Не романтично же… К романтике она и в юности относилась довольно скептически, как-то не до романтики было — учеба, спорт, выступления, потом неожиданное и очень лестное предложение тренерской работы — она только-только школу окончила, ей даже семнадцати еще не было. Потом институт, не бросая работы… Все было интересно и весело, но никакой романтики.

Мулат Эдик был до того романтичен, что первое время это ее даже смешило. Цветы, духи и шатание во дворе под ее окнами. Цветы пахли сырой зеленью, духи пахли лежалой арбузной коркой, а тень мулата под окнами отвлекала от курсовой. Все это ей не нравилось. А Эдик нравился. Она специально включала телевизор, чтобы посмотреть местные новости. Новости были убогие, как беседа стариков в глубоком маразме. Но с экрана смотрели огромные темные глаза, звучал мягкий, почти гипнотический голос, и светло-желтые длинные волосы переливались живым шелком в свете юпитеров. Он был очень красив, мулат Эдик. Все девочки в городе были влюблены в него. А он был влюблен в Зою. Она гордилась. Ей завидовали. К тому же у него были блестящие перспективы, с его-то данными. Все так говорили, и он сам так говорил: «С моими данными нужно работать на центральном телевидении. Или в кино. Так и будет, я тебе обещаю!» Перспективный муж, а как же.

— Перспективным мужем может стать даже и незавидный жених, — наставительно говорила Елена Васильевна. — Главное — это заранее выяснить, как он относится к детям.

— Понравились ему дети, — суховато откликнулась Зоя. — Еще бы… Кому ж такие дети не понравятся? Сказал, что лучше моих детей вряд ли могут быть, даже у него.

— А он что, очень хорош собой? — живо заинтересовалась Елена Васильевна.

Зоя задумалась, пытаясь представить внешность Павла Брауна и понять, хорош он собой или не хорош. Не поняла. Внешность как внешность. Только коричневый очень. И реакция замечательная — как он Эдика у нее перехватил! И как потом нес его, вытянув перед собой руки! Так, наверное, еще только Серый может, больше никто.

— Физподготовка у него хорошая, — неуверенно ответила на. — Даже просто очень хорошая. А так — не знаю. Может, и ничего. Бабы в клубе на него пялились.

В коридоре тонко звякнули стеклянные палочки, свисающие с потолка над ковром.

— Дети вернулись! — Зоя подхватилась с вороха кружев и батиста, заторопилась, договаривая главное: — Елена Васильевна, я сегодня вареников наделаю, сто штук. Или даже двести. Так что завтра к нам на вареники, и не делайте вид, что у вас склероз, а то Федор сам за вами придет. Наличные вам нужны? Нет? Ладно. Тогда завтра я опять на счет переведу. Все, побежала. А то опять трезвонят…

Зоя выскочила в коридор, откинула ковер под стеклянными палочками, открыла дверь, скрытую за этим ковром, — и чуть не налетела на Сережу, который уже откинул ковер со своей стороны и ждал ее, нетерпеливо приплясывая на месте.

— Ну, что случилось? — строгим голосом Елены Васильевны спросила Зоя. — Что ты звенишь, как трамвай на перекрестке? Я с одного раза слышу.

— Теть Том звонит! — От возбуждения Сережа пустил петуха, и для маскировки этого дела слегка покашлял. — Новоселье у них! В следующую субботу! Что дарить-то? Ты выясни, что дарить! Только незаметно. А то спросишь сразу!

Зоя шагнула к телефону, взяла трубку, но не успела и слова молвить, как Томка закричала ей в ухо весело и грозно одновременно:

— Вы там не вздумайте подарок какой-нибудь волочь! Знаю я, что у вас за фантазия! Особенно у Сережи!.. Я тебе завтра скажу, чего мне хочется. Тогда и поговорим. А вообще-то я тебе чего звоню… Я с тобой об этом Павле Брауне поговорить хотела. Как он тебе, а?

— Он мне никак, — недовольно сказала Зоя. — Что это все сегодня хотят поговорить со мной о Павле Брауне? Елена Васильевна говорит о Павле Брауне, ты говоришь о Павле Брауне, сам Павел Браун говорит о Павле Брауне… Других тем, что ли, нет?

— Есть, — согласилась Томка не без ехидства в голосе. — Но не такие интересные. А когда это Павел Браун говорил с тобой о Павле Брауне?

— Да сегодня, — неохотно ответила Зоя. — От Нины уходила и его в воротах встретила. Он как раз вышел дорожку для пробежки искать.

— Ну, — нетерпеливо поторопила Томка.

— Ну, я ему показала нашу, над речкой.

— Гос-с-споди, — уже совершенно раздраженно проворчала Томка. — Каждое слово как клещами… Говорили-то о чем?!

— Да так, глупости всякие. Замуж зовет.

— И вот почему у тебя самое главное — это глупости?! — заорала Томка сердито. — И вот почему ты о самом главном сразу не говоришь?

— Да, самое главное! — радостно вспомнила Зоя. — В «Фортуне» завтра зал арендуют! У меня после четырех весь вечер свободный! Представляешь? Мы хотели все вместе в парк. Ты ведь тоже завтра вечером свободна, да? Давай с нами! Во праздник будет! А дети как обрадуются…

— Да уж, праздник… — Томка посопела в трубку, пощелкала языком и, наконец, деловито сказала: — Я за вами заеду. Может, и Серый часа на два освободится, тогда оба заедем. Я тебе колготки отдам. Такие нашла — просто что-то безумное. И черные, и ажурные, и пиковыми тузами. И еще все в блесточках. Жуткая порнография. Уже просто за показ деньги брать можно.

— Сережа блестящие штаны хочет, — вспомнила Зоя. — За тысячу. Или даже дороже. Ты не знаешь, что это такое? Сейчас это модно, что ли? Над ним смеяться не будут?

— Над ним посмеешься, как же! — Томка опять хихикнула. — Живо пятак начистит… Да ты в голову не бери, это я так, к слову пришлось. Ты его правильно воспитываешь, хороший мальчик растет, не агрессивный. Да если даже и начистит кому-нибудь пятак — чего тут такого? И чего ты психологию разводишь — модно, не модно, будут смеяться, не будут… Наденет что захочет — а завтра это будет модно. Ты что, не заметила, что ровесники ему уже подражают?

Они еще немножко поговорили о воспитании детей, о фантастических тортах и фантастических нарядах Елены Васильевны, о новой дубленочке для Аленки — очень качественная, крошечная, как раз на нее, а сделана прямо как для наследницы престола. Но совсем недорогая, да вот сама посмотришь, завтра и заедем, Аленка заодно и примерит… Там и Маньке можно что-нибудь найти, растет ведь, как гриб под дождем, наверное, из всего зимнего тоже уже выросла. И Сережа растет, и Федор, слава богу, растет, и тебе тоже надо приодеться, что годами в одном и том же…

Зоя слушала, время от времени поддакивала, кажется, даже спрашивала о чем-то, а думала о том, что вот Томка первая вспомнила о зиме. Наверное, уже со стороны заметно, что она экономит на детях. А разве она на детях экономит? Она-то думала, что у детей есть все, что нужно. Наверное, не все, раз Томка заговорила о том, что всем прямо завтра надо в магазин, и примерять, и покупать, а то все растут…

— Ладно, Том, заедем в магазин, — согласилась она с некоторой неловкостью. — Конечно, ты права… Всем надо что-нибудь новое, ты правильно сделала, что напомнила. Я тут замоталась немножко, вот все и откладываю на потом. Завтра съездим.

— Эй, — сказала Томка после довольно долгого молчания. — Зой, с тобой чего там? Голос какой-то… Ты не заболела, случайно?

— И не мечтай, — пропела Зоя голосом рыжей барменши в кожаных шортах. — Даже и не надейся, рыба моя золотая.

Томка засмеялась, передала всем привет, попрощалась и повесила трубку. Зоя какое-то время внимательно слушала короткие гудки, потом краем глаза заметила движение сбоку, спохватилась, положила трубку и оглянулась. Аленка стояла в двух шагах от нее, смотрела настороженно, хмурилась.

— Что, солнышко Аленушка? — Зоя села перед ней на пол и протянула руки. — Что ты недовольная такая? Кто-нибудь нахулиганил?

— Нет… — Аленка скользнула в ее объятия, уселась к ней на колени и прижалась щекой к плечу, глядя снизу в лицо Зои своими нестерпимо сине-зелеными глазами. — Ты с тетей Томой говорила? Она тебя обидела?


— С чего ты взяла? — удивилась Зоя. — Разве тетя Тома кого-нибудь когда-нибудь обижала? Нет. Наоборот, тетя Тома очень хорошую новость сказала: она видела в магазине дубленку как раз на тебя. Говорит, необыкновенной красоты. Завтра поедем мерить. Хочешь новую дубленочку, солнышко Аленушка?

— Зачем? — рассудительно сказала Аленка. — У меня две шубы есть. Не хочу.

— А чего же ты хочешь? — растерялась Зоя. — Ну, платьице посмотрим… Туфельки, а?

— Не хочу. — Аленка помолчала, посияла нестерпимыми глазами и вдруг печально сказала: — Я хочу, чтобы ты всегда меня купала. Ты сможешь?

— Я постараюсь. Я очень постараюсь, солнышко мое. Может быть, у меня не всегда будет получаться, но стараться я буду всегда. Изо всех сил. Давай прямо сейчас и начнем…

Она поднялась, не выпуская Аленку из рук, и пошла по бесконечному коридору на шум и гам, которые всегда сопровождали Манькино купание. Пока дошла до ванной, шум и гам прекратились, слышался только голос Федора, который обещал кого-то выпороть, — впрочем, вполне веселый голос. Дверь ванной открылась, и показался Федор с Манькой на руках, закутанной с головой в большое махровое полотенце. Из-под полотенца раздавалось зловредное хихиканье — наверное, Манька пакость какую-нибудь учинила. Скорее всего, опять мыльной водой Федора обрызгала.

— Так, — голосом строгой учительницы сказала Зоя. — Что на этот раз?

— Да ничего, — успокоил Федор. — Просто плавала. Зой, сейчас я ее вытру как следует, с Сережей оставлю — и тогда уже с Аленушкой.

— Нет-нет! — Зоя почувствовала, как руки Аленушки крепче обхватили ее шею, и поспешила ее успокоить. — Мы и сами справимся, да, Аленушка?

— Да, — шепнула Аленушка ей в ухо. — Спасибо.

Зоя купала Аленушку, по привычке осторожно оглаживая мягкой губкой ее давно зажившие и — слава богу! — ею уже забытые шрамы на спине и на груди, а сама думала: нет, у детей нет всего необходимого, если ребенок благодарит за это…

Потом укладывала девочек спать, читала им про Карлсона, который живет на крыше, а сама думала: завтра торт детям приготовит не мама, а соседка… нет, не просто соседка, конечно, свой человек. Но не мама.

Потом долго сидела на кухне, лепила вареники, смотрела, как Федор лепит вареники нисколько не быстрее ее — может быть, впрочем, из тактичности, чтобы она не чувствовала себя уж и вовсе не хозяйкой, — и думала: эти вареники дети съедят без нее. Если они всем понравятся, то Федор скажет, что их делала мама. Если кто-нибудь закапризничает, Федор скажет, что не для того целый вечер их лепил, чтобы потом ему тут кочевряжились…

— Ты чего, Зой? — прервал Федор затянувшееся молчание. — Устала? Или расстроилась чего? Сгони Сережу с компьютера, посиди немножко, в тетрис поиграй. Хорошо помогает, я пробовал.

— Феденька, а пусть Сережа блестящие штаны покупает, — ни с того ни с сего вспомнила Зоя. — Раз уж ему хочется. А нормальные мы ему в нагрузку купим. Да и тебе к осени надо чего-то приготовить. Аленка дубленку не хочет… Ну, еще чего-нибудь найдем. И Маньке. Растет ведь как, а? Томка завтра заедет, тоже в парк хочет. А потом сразу в магазин поедем, да?..

— Иди-ка ты в душ, — прервал ее Федор сурово. — И сразу — спать. Заговариваешься уже. Штаны, дубленка, к осени… Июль на дворе. До осени дети еще в два раза вырастут. Успеем еще в магазин. Давай, давай, не задерживай меня, я тоже искупаться хочу. Вареники в морозилку загрузить или в холодильнике проживут?

— Которые на утро — в холодильник. Которые на потом — заморозь… Да ты сам все лучше меня знаешь.

— Чего я знаю? — возразил Федор недовольно. — Я только то знаю, чему ты меня научила.

— Я горжусь своими педагогическими способностями, — объявила Зоя, услышала, как Федор смешливо фыркнул, и пошла плакать в ванную.

Потом, отплакавшись в горячей воде и успокоившись под холодным душем, зашла посмотреть на девочек, заглянула через плечо Сережи в монитор — теория большого взрыва, с ума все посходили! — сказала Федору, что пошла спать, закрылась в своей комнате и вытащила из шкафа, из-под своих лифчиков и трусиков, с той полки, куда никто никогда не лазил, небольшую черную коробку из-под Аленушкиных туфелек, которые ей покупали к третьему дню рождения. Как раз к третьему Аленкиному дню рождения врачи сказали, что Аленка здорова, совсем здорова, и никаких последствий нет и не будет, и в физическом развитии она еще свое возьмет, а что касается умственного развития — так и чужое прихватит. На радостях Зоя купила ей в подарок крошечные туфельки, необыкновенно красивые и безумно дорогие. И коробка была необыкновенно красивая. Просто настоящая шкатулка, толстая, крепкая, с откидывающейся крышкой на замочке. Не выбрасывать же такую вещь, правда? Такая вещь всегда в хозяйстве пригодится. И Зоя быстро нашла крепкой коробке из-под крошечных Аленкиных туфелек очень правильное применение.

На дно коробки укладывались три пачечки, завернутые в обертки от шоколада и перетянутые тонкими разноцветными резинками: евро — желтой, доллары — черной, рубли — розовой. Пачечки укладывались на дно плотно, будто коробку специально для них задумывали. Но до верха было еще очень много места, и Зоя, в который раз прикидывая, за какое время она сможет это место заполнить, опять опечалилась. Если бы в каждую пачечку можно было каждый день докладывать по бумажке, — и то до верха коробки года три, если не больше. Но каждый день по бумажке — это из области фантастики, и даже не фантастики, а бреда, ну и не надо об этом мечтать. Хорошо, если удастся, как и прежде, укладывать в пачечки по бумажке каждый месяц. Ничего, еще не вечер. Она успеет собрать достаточно, в случае чего у детей в доме живые деньги будут.

Сколько уже у нее живых денег? Почти три тысячи очень живых евро, больше трех тысяч чуть живых долларов — может, их тоже на евро поменять, пока не поздно? — и девяносто шесть тысяч живучих, как тараканы, рублей. Шесть тысяч рублей мы отсюда отщипнем, пусть будет круглая сумма. И ничего, что до зимы детям еще расти и расти, зато половина лета еще впереди, а летом тоже что-то носить надо. И не надо со мной спорить, я уже все решила. Сколько там у Федора на книжке? Завтра надо еще тысячу положить. И пусть они сразу проценты запишут.

О ее двойной бухгалтерии не знал никто, даже Федор. И так ее жлобихой называет. Да и не в этом дело. Дело в том, что Серым обязательно донесет. А Серые, особенно Томка, и так считают, что нельзя так жилы рвать. Это они еще думают, что она жилы рвет, чтобы семью обеспечить необходимым. А узнают о заначке — вообще крик поднимут, что свихнулась на почве стяжательства. Ну, свихнулась. И не собирается развихиваться до тех пор, пока не отдаст долги и не обеспечит не только нормальный быт, но и хорошее будущее детям. Если бы она могла обеспечить им хорошее настоящее… Конечно, большинство мам работают, и большинство детей тоже остаются одни на целый день. Но хоть вечерами они вместе. И в выходные они вместе, и отпуск у большинства мам бывает… Бросать уроки — смысла нет, они-то как раз меньше всего времени отнимают, а деньги все-таки заметные. Особенно если еще парочку таких Нин найти. Бросать тренерство — это бросить своих девочек, свои и их перспективы, свои надежды, все свое самое любимое и привычное. Хотя деньги там — слезы… Значит, надо бросать «Фортуну», которая сжирает все вечера по будням. И которая приносит основной доход. Сумасшедшие деньги, как сказал Федор. Это он еще о ее двойной бухгалтерии не знает. Все, что в коробке из-под Аленкиных туфелек, — это только оттуда, из «Фортуны». Каждый вечер она отщипывала от своей доли третью часть — и прятала в коробку. Ее доля каждый день была разной, иногда в коробку скромно проскальзывала сотня, иногда солидно укладывалась тысяча… Раз в месяц она меняла рубли на евро и доллары и раскладывала по пачечкам. Пачечки, конечно, пока тоненькие, вон сколько свободного места в этой такой небольшой коробочке… Значит, «Фортуну» бросать пока нельзя.

Или замуж, правда, выйти, что ли? У Павла Брауна долг. Но это бы еще ничего, если он машину продаст и отдаст долг за квартиру. В активе будет квартира, которую можно сдать. Дополнительный доход. А такая машина в семье все равно не нужна. А если Серый действительно возьмет его на работу, то будет уже две зарплаты. Две зарплаты, плюс за квартиру, минус неизбежные расходы на мужика в доме… Интересно, ему на зиму покупать ничего не нужно? Ну, все равно получается, что Павел Браун не такой уж незавидный жених. Тогда можно будет и «Фортуну» бросить. Или хотя бы сократить до двух… нет, трех вечеров в неделю.

Зоя вдруг с удивлением обнаружила, что сидит рядом со своим сундуком с сокровищами и что-то пишет на обратной стороне счета за телефон. Уже всю обратную сторону исписала. Подсчитывала заработки своего будущего мужа Павла Брауна и расходы на его содержание. Вот так, Павел Браун, будете знать, как делать необдуманные предложения малознакомым девушкам, свихнувшимся на почве стяжательства…

Нет, Павел Браун, ничего вы знать не будете. Такие вещи нельзя знать чужим людям. Да и своим людям знать не обязательно.

Зоя закрыла коробку, спрятала ее за белье на той полке, куда никто никогда не лазил, и поискала ночнушку… А, да, ее же Федор на кухонные тряпки порвал. Хорошие получились тряпки, Федор очень хвалил. Бессовестный. Придется новую надевать. Хотя можно и не надевать — вон жара какая. Нечего вещь зря изнашивать.

Она разделась, потушила свет, влезла под простыню и с удовольствием вдохнула аромат сушеной ромашки. Все-таки молодец Елена Васильевна, научила хорошие травки в подушке зашивать. Надо ей завтра тоже купить что-нибудь интересненькое… тряпочку какую-нибудь забавную… ниточки хорошие… бусы какие-нибудь, и лучше — россыпью… Колечко ей надо подарить, вот что. С во-о-от таким рубином. Обрадуется!.. Смешно.

Нет, «Фортуну» пока бросить не получится.

Глава 11

Третий день Павел прямо после работы ехал в свою квартиру и сразу втыкался в ремонт. Ничего капитального тут не надо было затевать, электропроводка, трубы, сантехника — это все в полном порядке, но возни все равно получалось много. Главным образом потому, что одной пары рук для любого ремонта все-таки недостаточно. Особенно если время поджимает. С чего бы вдруг его стало поджимать время, — этого он даже сам себе объяснить не смог бы. Макаров его не гнал. То есть до такой степени не гнал, что вечерами встречал его криком: «Ну что ты так долго опять?! Обещал не бросать, а сам вон чего, честное пионерское…» Макаров радовался, что они опять живут рядом, что можно поговорить о чем-нибудь, похвастаться своими достижениями, похвалить Павла за что-нибудь, обругать ни за что… Павлу страшно нравилась болтовня Макарова, он с ним душой отдыхал. Ну, и не только душой — Макаров играючи освободил его абсолютно от всех бытовых проблем, чего уж там. Даже сунулся с предложением помочь в ремонте или рабочих найти, но тут Павел категорически отказался. Макаров обидчиво буркнул: «Попросишь еще…» — но настаивать не стал. Ну и хорошо. В работе-то Макаров, конечно, не помешал бы… А вот после работы — нет, ну его. Береженого бог бережет. Павел совсем не хотел, чтобы Володька поперся за ним в «Фортуну». Потому что каждый вечер после одиннадцати Павел сворачивал свою трудовую деятельность, переодевался в чистое и не спеша, пешочком, вроде бы для моциону, топал в эту самую «Фортуну», чтоб она провалилась.

В понедельник он явился туда уже около двенадцати, постоял минутку у входа, машинально ответил на приветствие швейцара — с прошлого раза запомнил, что ли? Или слух о его горячей дружбе с крутым Серым и сюда уже докатился? — и направился в бар, с недоверием, с беспомощной самоиронией и даже с некоторым испугом прислушиваясь к радостному нетерпению, которое затрепыхалось где-то внутри. «Где-то внутри — такого органа нет», — на всякий случай напомнил себе Павел как профессионал. «Ладно-ладно, — ответило ему радостное нетерпение. — Грамотные все стали. Иди уж давай». Ну, он и пошел.

За стойкой бара стоял хмурый мужик примерно под сорок, важно и молча разливал из шейкера зеленую пену по четырем стаканам — на высоких табуретах у стойки сидели как раз четыре посетителя, тоже слегка хмурые.

— А где Зоя? — удивился Павел. — Уже в ресторан пошла? Вроде бы рано еще, она же с двенадцати танцует.

— Не танцует сегодня, — обиженным тоном сказал хмурый бармен. — Ресторан фирма какая-то арендовала, у Зои выходной… А я без перерыва остался… — Подумал, повздыхал и добавил уже не так недовольно: — Вообще-то она не обязана нас подменять, просто привыкли все уже. Когда приходит пораньше — тут же и за стойку встает. Хоть какой-то передых. Поесть-попить можно, покурить, домой позвонить. А сегодня я без перерыва остался.

— Сочувствую, — искренне откликнулся Павел. — Без перерыва тяжело… А завтра Зоя будет?

— Будет, — еще больше обиделся бармен. — А толку-то? Завтра не я, завтра Люська работает.

В понедельник Павел приехал к Макарову в двенадцать, и тот очень переживал по поводу самоубийственного трудового энтузиазма лучшего друга.

Во вторник ближе к ночи посыпался мелкий нудный дождь, совсем не холодный, но исключительно надоедливый, поэтому Павел доехал почти до самой «Фортуны» на троллейбусе и был там уже в половине двенадцатого. Опять немножко потоптался у входа, ведя внутреннюю дискуссию со своим радостным нетерпением. Радостное нетерпение явно побеждало в этой дискуссии, и Павел почти уже шагнул к входу… Но тут из этого самого входа — чтоб он провалился — вышла Зоя в сопровождении карликового бегемота. Ну, может, и не из тех, кто на балконе над зеркальным залом топтался, но породы той же. Зоя опять была в новом обличье — в белых узеньких брючках чуть ниже колен, в ажурной желтой хламиде, надетой на черный топик и завязанной узлом на груди, и в белых высоких ботинках на шнуровке. Ботинки были на плоской подошве, и Зоя, конечно, даже близко не была той оглоблей в красных шортах, но карликовый бегемот в лучшем случае доставал ей до бровей. Карликовый бегемот свернул направо от входа, потопал в темный угол веранды, недовольно бурча:

— Иди сюда, здесь никого… Лезут и лезут, поговорить спокойно негде.

Зоя пошла за ним, вертя на пальце какой-то лохматый ком на веревочке. Вся ее пластика выражала крайнее недовольство. У карликового бегемота вообще никакой пластики не было. Павел отступил за веранду влево, притаился в тени и насторожил свое правое ухо.

— Ну, Зой, ты же меня тоже должна понять! — доверительно сказал карликовый бегемот.

— А как же! Я понимаю! — У Зои был задушевный, даже ласковый голос. — Егор Семенович, я ведь не капризничаю. Это работа, тут уж ничего не поделаешь. На любой работе бывают производственные травмы.

— Ну вот! — обрадовался Егор Семенович. — Ты понимаешь!

— А охрана труда? — еще ласковее спросила Зоя. — А компенсация ущерба? Что это такое — чуть не каждую неделю колготки покупать!

— Сколько? — недовольно буркнул Егор Семенович.

— Пятьсот, — подумав, решительно ответила она.

— С ума сошла? — зловеще начал Егор Семенович.

— Да ладно, я за прежние брать не буду! — перебила Зоя. — Это только за последнюю пару, а остальные, так и быть, спишем за давностью…

Молчание, шуршание, недовольное сопение Егора Семеновича, довольный голос Зои:

— У меня деловое предложение. Чтобы впредь не было таких крупных непроизводительных расходов, надо принять превентивные меры. А? Например, пусть мальчики у эстрады постоят. Незаметненько, с краешку, по уголочкам. А?

— И кто тогда подойдет? — неприятным голосом осведомился Егор Семенович. — И кто тогда чего кинет? И опять какому-нибудь сынку морду расквасят! А мне со всеми папашами разбираться…

— Это не наши! — возмущенно воскликнула Зоя. — Я уже говорила! И Серый ничего не знает, тут вы можете быть абсолютно спокойны!

— Я спокойный, — нервно сказал Егор Семенович. — Я все время такой спокойный, что это даже странно… Что мне с этим папашей делать? Вот ты мне скажи, что бы ты на моем месте сделала? А-а, не знаешь…

— Знаю, — рыжим голосом с придыханием начала Зоя. — Ах, Егор Семенович! Вы же тыкой у-у-умный!.. Я пря-а-амо удивляюсь! Как же вы не знаете? Да любой на вашем месте послал бы этого папашу… ко мне! Ха-ха-ха… Ладно, пора идти. Скажите мальчикам, пусть все-таки постоят по уголкам ненавязчиво. Ага? А насчет папаши — это я на крайний случай. Если уж совсем заточился — приведите в кабак к началу, я ему такое спляшу!.. Но если отобьетесь и так, тогда лучше не приводите. Черт его знает, что там за папаша. Яблочко от яблоньки…

— О-о-ох, — протяжно вздохнул Егор Семенович. — Что ж я в КПЗ не сдох… Ладно, иди, три минуты осталось. Шляпу задом наперед надела.

— Какая разница? — удивилась Зоя. — Да и потом, кажется, я ее прошлый раз задом наперед надевала, а сейчас правильно.

— Иди уже, — сердито буркнул Егор Семенович. — Опоздаешь — опять посуду бить начнут. Сейчас я ребятам позвоню, чтобы встали.

— Угу, — сказала Зоя довольным тоном и ушла.

— Змея, — совсем сердито буркнул Егор Семенович, дождавшись, когда она исчезнет. — Ведьма…

Щелкнула зажигалка, потянуло табачным дымом, и тот же Егор Семенович мечтательно спросил сам у себя:

— Пойти посмотреть, что ли? Вот ведь отрава… Рыба моя золотая.

Павел подождал, когда Егор Семенович скроется за дверью, и, с трудом удерживая свое радостное нетерпение за шкирку, пошел за ним.

В кабаке уже происходило всеобщее шевеление, переглядывание, разворачивание стульев к эстрадке, где все те же музыканты застыли в неподвижности, одинаково напряженно косясь в сторону боковой лесенки. По углам эстрадки ненавязчиво маячили две копии лося Андрюши, с пристальным равнодушием оглядывая зал.

Павел ожидал прошлого — «Во французской стороне…», поэтому внезапный и неистовый взрыв музыки, движения и общего вскрика кабацких посетителей был для него полной неожиданностью. «Ой, мама, шику дам!» — грянуло очень громко и очень быстро, одновременно с первым звуком на эстраду взлетела бешеная ракета в белых блестящих брючках, ажурной желтой хламиде и белых тупоносых ботинках на шнуровке. Рыжие кудри нынче были свернуты в воронье гнездо, и в этом гнезде торчал маленький черный цилиндр с огромным веером длинных разноцветных перьев. Похоже, ракета была совершенно неуправляема, ее носило во все стороны, разворачивало, кидало на полпути назад, переворачивало колесом, шмякало об пол и подбрасывало чуть ли не к потолку… В таком темпе жить нельзя. Сгоришь к черту в плотных слоях атмосферы.

Наверное, и бешеная ракета это поняла — мельтешение рук и ног постепенно замедлилось, по крайней мере, уже можно было понять, на ногах Зоя стоит в эту секунду или на руках, и стало яснее, что у нее только две руки и, скорей всего, только две ноги, а то, что всем казалось, — так пить меньше надо. А потом музыка тоже заметно замедлилась и поутихла, на каждом пятом такте начала неуверенно задумываться: «Ой, мама, шику дам… шику?..дам…» И Зоя стала задумываться вместе с музыкой, замирая в паузе каждый раз в новой позе, но каждый раз — в одинаково нелепой и вызывающей. А потом музыка и вовсе устала, засыпая, забормотала досадливо: ладно, ладно, дам шику, отстали бы вы все от меня… А Зоя с явным трудом поднималась на цыпочки, сводила локти за спиной, выгибалась, умученно склоняла голову… Из последних сил пыталась дать шику.

И опять у эстрадки толпились фанаты, но если сначала они бесновались, орали, прыгали и стучали кулаками по эстрадке, то сейчас утихали, уставали вместе с Зоей, переживали совместное сгорание в плотных слоях атмосферы, и деньги не швыряли с размаху, а выпускали вроде бы даже машинально — что деньги? Пепел… Дым… Зоя медленно села на шпагат, обессиленно пригнулась к полу, протянула руки к зрителям, подняла отчаянное, отчаявшееся лицо… Павел только сейчас заметил, какое у Зои лицо: карикатурно-белое, с карикатурными синяками вокруг глаз, с карикатурными черными губами и карикатурной, величиной с рублевую монету, родинкой на щеке. И вдруг он встретился с ней глазами. Глаза у нее были внимательные и насмешливые. Пару секунд она внимательно и насмешливо смотрела на него через весь зал, потом подмигнула, хлопнула ладонью по полу — и опять внезапный, оглушающий, ослепляющий взрыв звука и движения: «Ой, мама, шику дам!!!» И опять непонятно, сколько пар у нее рук-ног, и опять желтый ажур мотается пламенем вокруг бешеной ракеты, горящей в плотных слоях атмосферы. И сразу все кончилось. Она просто исчезла — и все. Сгорела без следа. Музыканты устало и вроде бы даже неохотно собирали с пола деньги. Народ за столами зашевелился, заговорил, зазвенел и забулькал. От эстрадки неуверенной поступью шли фанаты с виноватыми и растерянными лицами.

— Вам нужен столик?

Павел оглянулся — рядом стоял официант и с задумчивым видом смотрел мимо него.

— Зоя будет еще танцевать? — спросил Павел.

— Завтра, — сказал официант. — Тоже в двенадцать. Но что-нибудь другое.

Павел вышел в холл и немножко подождал у двери, которая вела в служебные помещения. Сегодня за этой дверью никто не ругался, никто не плакал, и никто не собирался выходить из нее с размазанной косметикой и синяком на ноге. Сколько ждать можно? Он уже десять минут ждал — за это время вполне можно дойти от эстрадки до этой двери.

Рядом ниоткуда возник двойник лося Андрюши — клонируют их, что ли? — спросил Андрюшиными словами и с Андрюшиной интонацией:

— Я могу быть вам чем-то полезен?

— Я Зою жду, — сурово ответил Павел. — Оттанцевала давно, а сама не идет.

— Зоя уже уехала, — помолчав, холодновато сказал Андрюшин двойник, внимательно приглядываясь к Павлу.

— Как это уехала? — возмутился Павел. — Пол первого уже! На чем она уехала? Нет, надо Серому сказать. Шастает посреди ночи!

— Да нет, ее инкассаторы увезли, вы не беспокойтесь, — заметно подобрел Андрюшин двойник. — Они у служебного входа были, а Зоя как раз вышла — и сразу увезли.

— А, тогда ладно. — Павел насчет инкассаторов ничего не понял, но почему-то сразу успокоился. Чего беспокоиться-то? Инкассаторы на броневиках ездят. — Ну, тогда я пошел. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — с готовностью откликнулся Андрюшин двойник, и даже до выхода его проводил, и даже ручкой немножко сделал.

И восковая кукла дедушки швейцара ожила на пару секунд и тоже немножко ручкой сделала, хотя Павел сегодня никаких купюр из кармана не доставал. Ну да, он здесь, можно сказать, уже завсегдатай.

К Макарову он во вторник пришел около часа и долго открывал дверь все еще непривычными макаровскими ключами, стараясь не скрипнуть, не щелкнуть, не звякнуть — не разбудить, в общем. А Макаров вовсе и не спал, Макаров опять сидел посреди большой комнаты на ковре, обложившись справочниками и журналами, смотрел мимо работающего телевизора и махал своим дирижерским карандашом совсем не в такт попсе на экране.

— Пришел? — довольно рассеянно спросил Макаров, с кряхтением поднимаясь с ковра и принимаясь ногой сгребать свою макулатуру в сторону. — Устал, да? Кушать будешь? Надорвешься, Пашенька, на хрен со своим ремонтом. Разве так можно? Нет, надо рабочих находить.

— Пока не надо, я еще не все приготовил… Ты чего не спишь? Меня ждешь? Ты меня не жди, может, я каждый раз до часу кантоваться буду. Что ж тебе тоже не высыпаться…

— Да я раньше часа и не ложусь никогда! — Макаров полюбовался кучей макулатуры в углу ковра и аккуратно положил сверху свой дирижерский карандаш. — Паш, скажи мне как профессионал: вот почему мне не хочется спать как раз тогда, когда есть возможность? А вот когда запарка какая-нибудь, прям минуты считаешь, прям секунды… Вот тут — ведет, аж в глазах темно… Прям стоя уснул бы, честное пионерское… Пойдем, накормлю.

— Жениться тебе все-таки надо, — как профессионал сказал Павел. — Будешь жену кормить. Обувать-одевать. И порядок наводить. Стирать, шить и вязать. Секунды свободной не будет. Будет в сон клонить круглые сутки.

— Тьфу на тебя, Пашенька, — обиделся Макаров. — Сам женись.

— Ладно, — согласился Павел. — Вот только ремонт закончу.

Макаров помолчал, похлопал глазами, буркнул: «В холодильник потом все поставь», — и пошел к себе, шлепая босыми ногами и поддергивая на ходу широкие цветастые трусы. Надо бы и себе купить такие трусы, решил Павел. Все хорошие люди ходят в таких трусах. Значит, в этом есть какой-то глубокий философский смысл.

А среда получилась тяжелой. За день несколько вызовов подряд, и три из них — очень трудоемкие. Не прав был Серый, спасателям даже в этой богоспасаемой дыре иногда, оказывается, во как достается. Иногда, оказывается, приходится не только кошек с деревьев снимать и щенков из мусоропровода доставать. Иногда и надрываться приходится. Ладно, что сегодня хоть все живые…

Павел опять после работы пошел к себе, по дороге еще думая о том, подсох ли песок, приготовленный для раствора, и стоит ли стеклить балконы. И пришел с этими мыслями, и даже в рабочее переоделся. А потом вынул из стенного шкафа в прихожей раскладушку, установил ее в углу между двумя балконными дверями, чтобы свет ни из одной двери в глаза не лупил, растянулся на ней — на десять минут, ну, на пятнадцать, чуть-чуть отдохнуть надо, а то все-таки устал сегодня — и стал думать о том, от чего он сегодня так устал.

Мужик менял оконную раму и свалился из окна вместе с рамой. Повезло, что свалился только со второго этажа и не на железную ограду вокруг окон подвала, а на козырек над дверью подъезда. Не повезло, что новая оконная рама свалилась на него. Перелом ноги, перелом руки, ушибы, стеклом всего порезало. Работали с ним на весу, на этом козырьке и одной-то ногой встать негде было. Висели на тросах, как пауки на паутине, страшно неудобно. Спасибо, команда оказалась очень слаженная, понимают друг друга не то что с полуслова, а вообще молчком. Мужик в сознании был, терпел, пришлось укол делать — его ж еще на носилки надо было, а потом вниз… Спросил только, не сломал ли хребет. Узнал, что не сломал, сказал: «Спасибо, ребята» — и отрубился. Надо завтра в больницу позвонить, узнать, что там и как. А то один мужик-то, без родни. И на кой ему раму было менять?

Еще железную дверь изнутри открывали. Сын в квартире матери железную дверь поставил, для безопасности. А то маме уже восемьдесят два, и она даже милицию не сможет вызвать, если к ней ломиться начнут. А железную дверь никакая воровская фомка не возьмет, и замок у нее такой хитрый, что если изнутри на предохранитель — то и все, бункер Гитлера отдыхает. Ну, мама и защелкнула предохранитель. Сын в железную дверь ломился-ломился, во дворе под окном кричал-кричал… Пока не догадался, что мама не просто так не слышит, а по причине сердечного приступа. Тоже на тросах с крыши спускаться пришлось, в форточку лезть, хорошо, что хоть на окна решетки не поставил. Для безопасности. Успели, откачали маму, для таких-то лет на удивление здоровая бабулька, и сердце у нее схватило не само по себе, а потому, что испугалась сильно: сын в железную дверь очень громко колотил…

И очень трудно было с ребенком. Провалился обеими ногами в решетку, которая закрывает ливневый сток, застрял между прутьями, а мать выдернуть его попыталась. Измучилась сама, пацана измучила, спасибо, что не поломала или не вывихнула ничего, только ободрала сильно. И прохожие тоже те еще помощнички… Хорошо, что кто-то догадался позвонить — не мать, посторонний кто-то. Трудно было работать, очень. Освободить-то — это не самое трудное. Но ведь мать над ухом орет, за руки хватает, рыдает, дура безмозглая. Пацану и так и больно, и страшно, и не понимает ничего — лет пять ему, наверное… А тут еще мамочка истерит на всю катушку. Обоих пришлось в больницу, хотя, на взгляд Павла, мать там только мешать будет, под ногами путаться, рыдать, за руки хватать… Вот от чего устаешь больше всего.

А остальные вызовы уже поспокойней были. По стенам не бегали, на тросах не висели, никого из разбитых машин автогеном не вырезали. Бомжа с чердака сняли, ногу бомж подвернул, сам спуститься не мог, покричал в слуховое окно — его и заметили. Из канализационного люка мальчишку с собакой достали. Собака как-то сумела туда свалиться, а мальчишка ее спасать полез. Спасатель. Там лестница до земли метра полтора не достает — спрыгнуть спрыгнул, а подняться уже никак, тем более — с собакой. Пытались его первым поднять — ни в какую, даже кусаться стал. Ну, подняли сначала собаку, собака не кусалась… И еще несостоявшийся пожар — алкаш уснул, а газ под сковородой не выключил. Дыму было!.. Даже непонятно, что у него там жарилось, — все в угли. Ничего особо серьезного, алкогольное отравление, ну и дымом немножко надышался, кадавр недоделанный.

А котенок и сегодня был. Маленький совсем, как он хоть сумел на эту грушу влезть? Груше лет сто, наверное, до неба выросла, а ствол от земли метра на три голый, ни одной веточки. Котенка Толик-акробат достал. Говорят, раньше в цирке работал. Похоже. С самой верхотуры достал, с самой тонкой веточки, прямо из-под неба. Котенок ему все руки изодрал, рыжий такой, почти как рыжая Мария. А хозяйка котенка, смешная бабулька, тоже рыжая, сначала все плакала и за сердце хваталась, а потом норовила ребятам баночку варенья всучить…

…Павел проснулся, открыл глаза — и сперва не понял, почему так темно и почему он спит одетым. Раскладушка, скрипнув, напомнила: отдохнуть хотел, буквально пятнадцать минут, а уж потом ремонтировать. А уж потом в «Фортуну», чтоб она провалилась. Пораньше, до танца, а то Зоя опять смоется с какими-нибудь инкассаторами. Надо же ему спросить, наконец, подумала ли она над его предложением… Почти одиннадцать уже. Пораньше опять не получится. Называется, ремонтом занят. Труженик ты наш, как сказал бы Макаров.

Павел торопливо поднялся, бестолково похлопал ладонью по стене, забыв, где тут выключатель, нашел, зажмурился от света, пошел с закрытыми глазами в кухню искать недоеденную вчера булку, потому что есть хотелось нестерпимо, наткнулся на стремянку, в результате всех этих шараханий обозлился — и тут же, как бывало почти всегда, пришел в норму, мобилизовался и успокоился. Главное — переодеться, булку можно и по дороге пожевать.

Так, жуя по дороге черствый и сыпучий кусок оставшейся с вечера булки, Павел и добежал за семь минут до «Фортуны». Чтоб она провалилась. Отряхнул крошки с рубашки, традиционно помедлил у входа и неторопливо вошел внутрь. Идти неторопливо было трудно, радостное нетерпение подгоняло его пинками и нервно шипело: «Скорей, скорей… Чего тормозишь? Парализовало, да? Боишься, да? Бои-и-ишься…»

Ну, боится. Ну и что теперь, назад возвращаться? Все равно опять придет. И смотреть будет. И ждать будет. И приходить к Макарову в час ночи будет. И, невыспавшийся, днем на тросах висеть будет… Вот это плохо. Это нельзя, это опасно, и, уж конечно, в первую очередь — не для него. Так что, будьте так любезны, отвечайте быстренько на мое предложение своим принципиальным согласием — и я побежал продавать машину, отдавать долги, доделывать ремонт, устраиваться на вторую работу и покупать кольца. Где у вас тут ювелирный магазин?

Зоя стояла за стойкой бара — одна, очевидно, Люське, которой обзавидовался хмурый бармен, достался-таки незаконный перерыв, чтобы поесть-попить-покурить или домой позвонить. Зоя сегодня была одета вполне пристойно, правда, насколько мог судить Павел, на полметра мимо моды — кофточка какая-то на пуговичках, воротничок какой-то ажурненький, юбка широкая, длинная, ниже колен, и вся поперечными разноцветными полосочками. Хотя кто ее знает, нынешнюю моду, может, это как раз последний крик. А рыжие кудри те же, только сегодня Зоя заплела их в две тугие косички, и косички неровно торчали в стороны. И еще косметики никакой не было. Не будет танцевать, может быть? Хорошо бы… Надо же поговорить, наконец. Что ему теперь — до конца жизни бегать по ночам в «Фортуну»? Чтоб она провалилась. Вместе со всеми ее посетителями. Вон их сколько развелось, как полевок в урожайный год. И за столиками сидят, и у стойки кучкуются. Наверное, сегодня здесь областной слет алкашей. С уровнем дохода сильно выше среднего. Вон какие бумажки они кидают на стойку. А Зоя — цап и: «Ах, Иван Иваныч, вы тыкой щедрый, я пря-а-амо удивляюсь!» И отсутствие косметики нисколько не мешало ей стрелять глазками, поводить бровками, играть ямочками на щеках и дразнить розовым языком. И эти придурки, естественно, млели.

Павел аккуратно отодвинул в сторонку пару разноцветных пиджаков и одну гавайскую рубаху, протиснулся к стойке, наклонился через нее и почти официально сказал:

— Здравствуйте, Зоя. Мне надо с вами поговорить.

— Конечно… — Она мельком глянула на него, отвернулась и опять глазки кому-то состроила. — Обязательно. Сейчас Надя вернется, она позвонить пошла… Ой, Юрий Па-а-авлович, какие люди! Как давно я вас не ви-и-идела! Ой, кыкой вы наря-а-адный! Наверное, опять выиграли? Тыкие люди никогда не проигрывают… Сделать вам что-нибудь особенное? Можно сказать, икс-клюзивное!

Павел отодвинулся к углу стойки, смотрел, как Зоя делает что-то «икс-клюзивное», не глядя хватая бутылки и плеская понемножку из каждой в высокий стакан. У нарядного Юрия Павловича рукава рубашки был заляпаны то ли кофе, то ли соусом, а левая щека испачкана мелом. Зоя выдернула из пачки бумажную салфетку, перегнулась через стойку, потянулась к потной морде этого Юрия Павловича, хихикая и приговаривая:

— Ой, пызвольте, я за вами поухаживаю… За таким человеком… Вон у вас тут еще… И еще… Ой, я пря-а-амо удивляюсь, как вам женшчины на шею кидаются! Прям всего обцеловали!

Юрий Павлович подставлял морду, довольно похрюкивал и держал бумажник наготове. И где хоть бродит эта Люська?.. Нет, Надя. Люська, кажется, вчера должна была работать. А за всех Зоя работает…

А, вот она, наконец-то. Синяя юбка, клетчатый жилет. Лицо с дежурной приветливой улыбкой, щебечущий, будто слегка задыхающийся, голосок, холодные глаза. Однако Зою поблагодарила искренне, улыбнулась по-человечески. Тоже, конечно, устает. Все они здесь устают, кроме тех, кто отдыхать пришел в эту «Фортуну». Чтоб она провалилась.

Зоя немножко о чем-то пошепталась с этой Надей, вытащила из-под стойки пластиковый пакет, поулыбалась кому-то из посетителей, помахала ручкой и пошла к двери мимо Павла, негромко бросив на ходу:

— Выходите не сразу, через полминуты.

Он тут же уставился на часы, дожидаясь, когда секундная стрелка пройдет половину круга, а его радостное нетерпение суетилось и бормотало: «Чего полминуты-то?.. Смоется опять. Уже почти двадцать секунд! Беги, идиот! Двадцать пять! Скорее! У тебя часы отстают!» Но он все-таки подождал ровно тридцать секунд, зато потом шарахнулся из этого бара как на пожар.

Зоя стояла в холле возле двери в служебные помещения, говорила что-то какому-то из двойников лося Андрюши, двойник слушал уважительно. Оба одновременно увидели Павла, и Зоя тут же исчезла за дверью. «Будешь знать, — сказало его уже не очень радостное нетерпение. — А я предупреждало». Двойник лося Андрюши внимательно оглядел пустой холл, потом так же внимательно глянул на Павла, слегка кивнул на дверь, за которой скрылась Зоя, и отвернулся. Как у них тут серьезно. Прямо как у больших. Свидание французской королевы и английского герцога, подумать только, таинственность какая.

— Таинственность какая, — сказал он, войдя и чуть не наткнувшись на Зою, которая стояла за порогом. — Прямо как в кино.

— Кино и немцы, — сердито буркнула Зоя, повернулась и пошла от него по длинному узкому коридору. Вся ее пластика демонстрировала раздражение. — Черт знает что… Ведете себя как мальчишка… Идите сюда.

Она открыла одну из дверей и нетерпеливо помахала рукой. Павел вошел за ней в небольшую полупустую комнату, с недоумением огляделся — кладовка, что ли? Тряпки какие-то валяются повсюду, и на полу, и на старом ободранном кресле, и на столе, ободранном еще больше, и на двух колченогих стульях… Зоя заметила его взгляд, нетерпеливо сказала:

— Садитесь где хотите… В кресле, наверное, удобней будет. Садитесь прямо на все это, там ничего твердого и колючего нет. — Почему-то вдруг развеселилась, даже засмеялась немножко и уже гораздо мягче добавила: — Вы появляетесь рядом слишком часто. Не надо, чтобы нас видели вместе. Понимаете?

— Нет, — признался Павел. — Почему не надо?

Она молча стала возиться с этими изобильными тряпками, освободила от них угол стола, просто отодвинув весь ворох в сторону, тут же на освобожденное место вытряхнула из своего пакета еще какие-то тряпки, еще одну сдернула со стены… а, нет, не со стены, с зеркала, прислоненного к стене. Костюмерная, догадался Павел. Здесь она перед танцами одевается. Зоя рылась в пестром барахле, опять сердито пофыркивая, поглядывая на Павла с хмурой задумчивостью, наконец что-то, наверное, нашла, уселась на стул перед зеркалом, не оглядываясь, заговорила:

— Если нас будут часто видеть вместе, пойдут разговоры. Понимаете? Начнут и другие лезть. Потому что если вам можно, то почему другим нельзя? Чем вы лучше других?

— Не, я многим лучше других, — уверенно сказал Павел, с интересом наблюдая, как Зоя устраивает на голове донельзя нелепую соломенную шляпу с пожухлыми бумажными цветочками. — Во-первых, я не пью…

— Молодец, — нетерпеливо перебила Зоя, все так же не оглядываясь и не прерывая своих приготовлений. — И не курите. И к тому же спасатель. У вас масса достоинств. Дело не в этом. Для всех вы — один из… Понимаете? Обязательно полезут. Понимаете?

Кончено, он все понимал. Стая ждет знака. Если Серый одному шею не свернул, то и другим сворачивать не будет.

— Пятаки чистить замучаюсь, — закончила Зоя, встала и повернулась к нему. — Ну, как вам это?

Поверх того, что на ней было в баре, она и надела-то всего эту шляпу с цветочками, длинный серый фартук, клетчатую шаль и носочки. Фартук был с огромным черным пятном, шаль рваная, а носочки разные — один синий с белой полосочкой, а другой розовый с желтым цветочком. Почему-то больше всего его поразили именно носочки. Зоя заметила, как он на них смотрит, тоже посмотрела, подумала и полезла под стол. Вынырнула оттуда с парой противоестественно рваных башмаков, надела их, довольно посмеиваясь, пошевелила пальцами ног, торчащими из дыр, подумала еще и подвязала один из башмаков куском бечевки, подобранным на полу.

— Это что ж будет-то? — ошеломленно спросил Павел.

— Я пря-а-амо удивляюсь, — рыжим голосом ответила Зоя. — Вы тыкой умный! А не догадались… Хотите посмотреть?

— Еще бы! — Павел следил, как она быстро рисует на губах малиновое сердечко, зачем-то высыпает в небольшую плоскую корзинку мелкие сушки из пакета, а сам думал, что так и не спросил ее о том, обдумала ли она его предложение.

— Ну, идите в зал. — Зоя повесила корзинку с сушками на руку, сколола шаль на груди огромной медной булавкой, глянула в зеркало и с удовольствием отметила: — Кошмар… Хотите сушку?

— Хочу, — обрадовался Павел. — Две. Я вообще-то голодный.

— Пойдемте. — Зоя вышла из комнаты и направилась почему-то в сторону холла. — Я сейчас Толику скажу.

Она приоткрыла дверь, повертела головой, и тут же появился клетчатый жилет.

— Толик, — деловито сказала Зоя. — Скажи там кому-нибудь, пусть по-быстрому покормят Павла. Он друг Серого.

— Нет-нет, я не успею! — испугался Павел. — Мне еще вас провожать!

— Толик, скажи, чтобы очень быстро. — Зоя подтолкнула Павла к выходу и закрыла за ним дверь. Клетчатый Толик тут же потопал в ресторан, оглядываясь на Павла, и даже постучал пальцем по своим часам, укоризненно поджав губы. Павел вздохнул и пошел за ним. Друг Серого. Некормленым не выпустят. К тому же он все равно хотел посмотреть, что сегодня будет танцевать Зоя.

Зои там еще не было, квартет бродил по эстрадке, что-то переставляя и поправляя, и не обращал никакого внимания на зал. Зал выпивал и закусывал, не обращая никакого внимания на эстрадку.

— Простите, вы каким временем располагаете?

Павел оглянулся — рядом стоял вчерашний официант, смотрел озабоченно, держал наготове блокнотик и карандаш.

— А… нет, я ничего не буду, — неловко сказал Павел, вспомнив про долги, ремонт и необходимость содержать семью. — Я только до конца танца. Мне еще Зою провожать…

— Тогда чашечку бульона и расстегайчик. — Официант нарисовал в блокноте загадочный иероглиф и опять озабоченно уставился на Павла. — Вы против свинины ничего не имеете?

— В каком смысле? — удивился Павел. — А, нет, я не мусульманин.

— Конечно, — согласился официант. — Вот сюда, пожалуйста, за этот столик.

Он мягко, но непреклонно погнал Павла к столику в углу недалеко от входа, снял табличку «Не обслуживается», отодвинул стул и исчез. Фу, как все это неловко… Принимают, как ревизора в советские времена. Или как налогового инспектора — во времена нынешние. Это потому, что он — друг Серого, или потому, что Зоя попросила покормить его «по-быстрому»? Все равно поесть не успеет, уже без трех минут…

Рядом возник озабоченный официант, шустро выставил на стол большую фаянсовую кружку, закрытую металлической крышечкой, тарелку с двумя огромными пирожками и салатницу с чем-то, засыпанным зеленью.

— Этот — с капустой, этот — с мясом, — приговаривал он, выкладывая на стол вилку и нож, завернутые в льняные салфетки. — И немножко салатику. На всякий случай. Помидоры и огурцы, без всякого майонеза, с оливковым маслом.

— Спасибо, — обреченно пробормотал Павел, прикидывая, сколько у него с собой денег. — Ей-богу, зря. Да и не успею я…

— Успеете, — успокоил озабоченный официант. — Счет ждать не надо, фирма угощает.

— С какой стати? — всполошился Павел. — Я сам заплачу!

— Не имею права принять! — Озабоченный официант тоже всполошился. — Имею распоряжение. Приятного аппетита.

И исчез.

Павел хмыкнул, посидел, подумал, поднял крышечку с чашки, посмотрел на часы — и взялся за расстегай. Наверное, правда очень голодный был — когда зал зашевелился, задвигал стульями, разворачиваясь к эстрадке, стал замолкать и переставать булькать и звякать, Павел уже последний листик петрушки из салата проглотил. Полторы минуты на ужин, личный рекорд. А Макаров-то, небось, опять там наготовил, ожидаючи его, труженика…

Ну, где там Зоя? Вон как все ждут. И он вон как ждет. Кажется, только музыканты ее сегодня не ждут. Наигрывают себе потихоньку. Что-то сонное, тоскливое, невразумительное, как осенний дождь. «Бублики, купите бублики…» Нет, это они не для Зои. Это они для разминки, наверное. Что под такую песню можно станцевать?

А Зоя, оказывается, уже танцует. Сегодня она появилась на эстрадке как-то незаметно, неуверенно вышла из темного угла, кутаясь в рваную шаль и боязливо оглядываясь назад, прижимая небольшую плоскую корзину к животу, шлепая и шаркая остатками ботинок и вроде бы даже прихрамывая… «А в ночь ненастную меня, несчастную, торговку частную, ты пожалей…» С ума сойти. У эстрадки уже собирались фанаты, нынче — тихие, не визжали, не хлопали, кулаками не стучали. Стояли молча, задрав головы, с открытыми ртами следили за каждым движением Зои, мотали головами в такт страдальческому соло аккордеона. «Сестра гулящая, братишка — вор…» Да, да, об чем базар, это ж конкретно про меня, вот он я, твой братишка, в натуре… Сестренка, возьми бабки, я нынче круто приподнялся, я за весь товар могу чистым налом… Павел вспомнил, как Зоя посмеивалась, подвязывая драный башмак бечевкой, и сам чуть не засмеялся вслух. Она опять увидела его через зал, сделала испуганное лицо, споткнулась, чуть не уронила корзинку, слегка шарахнулась, пригнулась, закрывая лицо концом драной шали: «торгую бубликом, какой позор!..» Кое-кто из зрителей даже ахнул, во как переживали. Все переживали. Деньги на эстрадку не бросали, тянули руки к несчастной торговке, чтобы только ей досталось все, а то мало ли кто ходит в эту ненастную ночь мимо, вон, музыканты какие-то недалеко ошиваются, того и гляди, отберут. Особенно вон тот, слева, с гитарой… Вылитый кореш по второй ходке, вместе за разбой парились… Зоя нерешительно тянулась за деньгами, отступала, оглядывалась, опять тянулась — и, наконец, осторожно вынула бумажку из одной руки, отступила, оглянулась, подумала — и все-таки вынула еще одну бумажку из другой руки, а потом — еще из чьей-то, и еще, и стала торопливо собирать урожай, танцуя от одного края эстрадки до другого, и уже не боялась, не оглядывалась, спешила, засовывая деньги в карман серого фартука с черным пятном, и вся ее пластика выражала ненасытную осатанелую жадность. И это фанатам тоже было близко и понятно, они уже смеялись, уже хлопали, и вскрикивали, и сверкали глазами, переглядываясь и пихая друг друга в бок: знай наших! Сестренка-то наша, а? Типа бедная-несчастная, а? Руку вместе с бабками конкретно оттяпает, чисто ротвейлер в натуре, а? А Зоя дразнила их, вынимая из корзинки сушки, показывала издалека, вертела на пальцах: как товар? Отборный товар! За такой товар — только одну бумажку?! Господа, да если даже по ценам производителя — и то, как минимум, три! Мы же с вами бизнесмены, мы с вами всегда найдем общий язык! И розовый язык мелькал в белозубой улыбке, зазывной, хитрой и презрительной одновременно. И музыка гремела уже вовсю, и ничего жалобного, ничего тоскливого в ней не было, а был только бесцеремонный торгашеский напор: «…гоните рублики, сюда, скорей!» И это зрителям тоже нравилось, они одобряли такую коммерческую политику, и рублики гнали охотно и весело. Ну, мужики — понятно… Но ведь и несколько теток топали к эстрадке, на ходу роясь в сумочках. Подошли, оттеснили фанатов мощными бедрами, потянули к Зое мощные руки в браслетах и кольцах, сжимая в заплывших жиром пальцах свернутые в трубочку купюры, как аленький цветочек. Или синенький цветочек. Иногда — зелененький цветочек. У теток Зоя брала деньги с особой благодарностью, прижимала руку к сердцу, делала реверанс, закатывала глаза… Ах, какая щедрость, какое великодушие, какая отзывчивость! Ну, мужики деньги швыряют — это ладно, это от легкомыслия, но мы-то с вами знаем, как трудно нам, несчастным девушкам, зарабатывать эти деньги в ненастную ночь… Тетки кивали, улыбались, хлопали в ладони, брякая пудовыми кольцами, возвращались за столики очень довольные. А Зоя расторговала уже все сушки, вынула из корзинки последнюю, показала зрителям: ну, кому? Последняя, господа! Аукцион, господа! Сколько-сколько? А кто больше? А кто еще больше?.. Нет, это не больше, больше — это вон тот конкретный пацан… Она танцевала, уходя от протянутых рук, размахивая пустой корзинкой и вертя сушку на пальце. Вся ее пластика говорила, что ей, в общем-то, уже и не интересно, кто там сколько протягивает, она уже сделала свой бизнес, до следующей ненастной ночи заработанного хватит, и вообще отдохнуть пора. Фанаты не дотягивались до нее, бросали ей вслед скомканные деньги, опять орали и топали. Зоя остановилась в глубине эстрадки, прямо перед музыкантами, музыканты перестали играть, фанаты постепенно перестали орать, Зоя стояла молча, улыбаясь и внимательно разглядывая последнюю сушку. Повисло мгновение нечаянной тишины, и в этой тишине кто-то из фанатов у эстрадки жадно сказал:

— Мне! Мне отдай!

Зоя глянула на него, подняла брови, пожала плечами и быстро сунула сушку в рот.

— Ы-ы-ых! — жалобно взвыл фанат и кинул смятые бумажки на эстраду. — Опять проиграл!

Зал заржал, музыканты печально повторили последние такты — «торговку частную ты пожалей», — а Зоя исчезла в том темном углу, откуда появилась в начале.

Павел встал, покрутил головой, высматривая озабоченного официанта, не увидел, подумал минутку, оставить ли деньги на столе, решил не оставлять и торопливо пошел к выходу, все еще под впечатлением танца. И песни. Он только сегодня вдруг осознал, что все песни кто-то поет. Низкий, глубокий, очень выразительный женский голос. Все песни — этот голос. На эстраде певица ни разу не показалась. Музыка была живая, это совершенно ясно, никакой фонограммой там и не пахло. И голос был не в записи, это тоже ясно. Певица иногда ошибалась — не в мелодии, в словах, — но и это выглядело так, будто сделано специально. Гениально сделано. Вообще все это сделано гениально, такой уровень исполнения не для провинциального кабака, а… А действительно, для кого? Для чего? Не для столичной сцены и не для центрального телевидения — это точно. Там просто сожрут с хрустом от тоскливой зависти. Интересно, кто Зое танцы ставит?

Клетчатый Толик опять внимательно посмотрел на Павла и, хотя народу в холле было довольно много, опять кивнул на дверь, ведущую в служебные помещения. Наверное, сейчас в холле роился не тот народ, которого следует опасаться французской королеве и английскому герцогу. А может быть, табличка «Посторонним вход воспрещен» к английскому герцогу уже не относится. Как к личному другу короля. Все-таки как здесь все быстро становится известным. Живешь, как в витрине. Провинция.

Зоя выглянула в коридор из своей кладовки-гримерной, помахала рукой, нетерпеливо буркнула:

— Ну, где вы там?

Он вошел в комнатку вместе со своим радостным нетерпением и прямо с порога спросил:

— Зоя, ну так что вы решили?

— Насчет чего? — рассеянно откликнулась она, торопливо стаскивая одновременно шляпу, шаль и фартук и стряхивая с ног драные башмаки.

Башмак, подвязанный бечевкой, никак не стряхивался. Павел присел перед ней на корточки, развязал бечевку и снял это безобразие с маленькой узкой ноги в синем носочке с белой полоской. Подумал — и стал снимать носочек.

— Как это насчет чего? — недовольно проворчал он, бросая синий носочек в кучу тряпок на столе и берясь за розовый. — Вот ведь память девичья… Насчет нашей свадьбы, конечно. Ногу поднимите, мне же так неудобно.

Зоя послушно подняла ногу, даже стопой повертела, чтобы носок легче снялся, и строго спросила:

— Насчет свадьбы? А вы ремонт уже закончили?

— Ну… не совсем, — признался Павел, глядя снизу вверх на ее суровое лицо с нарисованным посередине губ малиновым сердечком.

— Нет, конечно, — саркастически сказала она и, перехватив его взгляд, стала вытирать губы бумажной салфеткой. — Вам же некогда! Вы же день — на работе, ночь — в кабаке… Какой там ремонт! Ни минуты свободной…

— Неправда ваша, — обиделся Павел, поднялся и теперь уже смотрел на ее суровое лицо сверху вниз. — Я каждый день после работы сразу домой — и ремонтирую, ремонтирую… Сегодня только вот немножко проспал. За день набегался, устал чего-то.

— По кабакам бегать — так это не устаете, — еще суровее начала Зоя. Замолчала, что-то, похоже, вспомнила, вдруг хлопнула его ладонью по груди и радостно ахнула: — Так это вас сегодня по телевизору показывали! Да? На Третьей Курской! Да? На веревке висели! Да? В новостях! Да?

— Откуда я знаю, где мы сегодня висели, — проворчал Павел, инстинктивно перехватывая ее руку. — Где мы только не висели… Я же названий улиц еще не знаю. Зоя, вы разговор в сторону-то не уводите. О чем мы сейчас говорили, вы хоть помните?

— Помню, — с готовностью откликнулась она и пошевелила пальцами, которые он сжимал в своей ладони. — О кабаках. Каждую ночь — в кабаке! Это как называется?

— Вот интересно, а где мне еще вас искать? — возмутился он и покрепче ухватился за ее руку, потому что она все время пыталась ее отобрать. — Вы каждую ночь в кабаке — вот и мне приходится! Когда мы поженимся, я вас ни за что не отпущу ночью в кабак одну!

— А с кем отпустите? — рыжим голосом вкрадчиво спросила Зоя, и заулыбалась, и заиграла ямочками на щеках, и глазки состроила.

Павел посмотрел на все это, вздохнул, выпустил ее пальцы и честно признался:

— А ни с кем не отпущу. Закрою дома и заставлю танцевать только для себя.

— Ой, я пря-а-амо удивляюсь, какой вы богатый! — совсем уже шаржировано начала было она, но вдруг нахмурилась, глянула на часы и озабоченно сказала: — Надо же за деньгами забежать, Катька, небось, уже матюгается там… Ждите здесь, я сейчас.

И убежала. Босиком. Давным-давно, когда он был совсем маленьким, тетя Лида пела смешную песню: «По морозу босиком к милому ходила». Павел удивлялся: «Зачем босиком?» Тетя Лида смеялась и говорила: «За счастьем». Зоя побежала босиком за деньгами.

А прибежала счастливая! И, кажется, счастье это не имело никакого отношения к пачке бумажек разного достоинства, которую она сжимала в руке. Хотя пачкой она тоже мимоходом похвасталась:

— Видите, сколько? Полторы тысячи за один вечер! Мелкими, правда, но это ничего, если сразу тратить — так еще лучше.

— И это все? — удивился Павел. — Кидали-кидали, а накидали вот эту ерунду?

— Чего ж это сразу ерунду? — обиделась Зоя. — Это только моя доля. Там много накидали, мы же на всех делим. Половину — Семенычу, остальное — поровну. Ничего не ерунда, иногда аж по двадцать пять тысяч в месяц получается! Сумасшедшие деньги. Наши все довольны.

— И вы сейчас такая счастливая вот из-за этого? — недоверчиво спросил Павел.

— А я сейчас счастливая? — Зоя задумчиво посмотрела на него, с сомнением — на деньги, что-то вспомнила и опять засияла. — А, ну да! Еще бы не счастливая! Завтра у меня опять выходной! Представляете? Второй раз за неделю! Вот повезло, а? Катька говорит, у нее горло заболело, завтра петь не сможет точно, а послезавтра — как получится. Семеныч в ярости и чуть не плачет. Говорит: «Музыкальный центр куплю». Я говорю: «Под музыкальный центр пусть девочки из «Астры» танцуют». Он говорит: «За простой из следующего дня вычту». Я говорю: «Тогда страховку и отчисления в пенсионный фонд, пожалуйста»…

Павел наблюдал, как она торопливо сует деньги в кошелек, небрежно кидает кошелек в свой бездонный пакет, в тот же пакет — коробку конфет, две банки каких-то консервов и еще пару цветастых тряпок со стола, одновременно стаскивая с головы рыжий парик, влезая в пляжные шлепанцы и шаря в поисках чего-то по карманам широкой поперечно-полосатой юбки, — и улыбался, вспоминая свое первое впечатление от рыжей оглобли в красных кожаных шортах. И свое второе впечатление — от лохматой девчонки с мешками мусора в руках. И свое третье впечатление — от топ-модели в шелковом костюмчике. И четвертое — от свирепой тренерши «жирных тётьков». И пятое — от мастера боевого искусства под названием «фигу вам». И все свои впечатления от всех ее танцев, от ее разговора с Егором Семеновичем, от рассказа Серого о ней, от ее рассказа о беговой дорожке под каштанами… Вон сколько у него впечатлений уже накопилось. Это, можно сказать, за пять дней знакомства. А сколько впечатлений накопится за несколько десятилетий?

— Вы чего смеетесь? — подозрительно спросила Зоя. — Катька вот тоже смеялась, а Семеныч, между прочим, на все согласился. А? То-то. Ну, пойдемте, что ли, сегодня кто-то из Серых за мной заедет, скорей всего — Томка… Заодно и вас довезет.

— Катька — это кто? — вспомнил Павел еще один вопрос, который хотел задать Зое. — Это она все время поет? А почему не на эстраде? Прячется… Странно. Или так задумано?

— Раньше не пряталась, — не сразу ответила Зоя. — Раньше здесь и пела, не только на эстраде, по залу тоже ходила… Или кто-нибудь на руках носил. Из знакомых, из надежных. Ее на руках несут — а она поет. Вот у нее настоящий успех был, она, пока пела, Семеныча вообще озолотила. Почище рулетки… Он меня позвал, когда Катька к людям уже не выходила… Ладно, вы все равно узнаете. Порезали ее сильно в кабаке, прямо когда она пела. Не нарочно, просто кто-то отношения выяснял, а она на пути попалась… Лицо порезали, ногу и спину. Жалко невозможно. Красавица — просто невероятная… Да еще и талант какой! Учиться хотела, в консерватории. Деньги зарабатывала, чтобы и на учебу, и мама здесь одна на нулях не осталась бы. А тут вон чего получилось… А у мамы инсульт, уже три года лечат. Вот Катька сейчас все танцы мне и поет, к людям уже не выходит. И то еле-еле уговорили… Но деньги-то нужны, правда? Где она еще столько заработает? Настоящее лечение сейчас очень дорого стоит, а она надеется маму все-таки поднять. А потом — себе на пластическую операцию… Вы чего остановились? Вон Серенькая стоит, пойдемте скорей, а то уже, наверное, давно ждут.

Павел не просто остановился — он вдруг будто замерз в момент, будто на него бочку жидкого азота опрокинули, будто в вечной мерзлоте оказался, скованный по рукам и ногам тяжелым мертвым холодом. И его радостное нетерпение замерзло прямо на лету до стеклянной хрупкости, и свалилось в вечную мерзлоту, и тоже там окаменело. Живым в нем оставался только страх, он бился внутри и толкал замерзшее сердце, и сердце, наверное, только поэтому и работало.

— Зоя, — сказал Павел, с трудом шевеля замерзшими губами. — Немедленно… Немедленно отсюда… И никогда больше! Никогда! Никаких танцев!

— С чего это вдруг? — Она тоже остановилась, смотрела на него удивленно и недовольно… Поняла, кивнула: — А! Нет, сейчас все спокойно. С тех пор и мальчики дежурят, и случайные почти не забредают, и фейс-контроль на уровне. Вы швейцара нашего видели? Профессиональный психолог, очень квалифицированный. Взятки не берет, вот и приходится подрабатывать по ночам, через две на третью. И остальных кое-чему научил. Они у нас все как близнецы, вы заметили? Смешно.

— Смешно? — уцепился Павел за последнее слово, выдирая себя из вечной мерзлоты. — Тебе смешно, да? Ты будешь тут плясать, а мне трястись за тебя всю жизнь, да? Караулить тебя каждую ночь?.. После двух работ ночью в кабак еще переться?.. А о детях ты подумала?! Им как без тебя?!

— Заткнись! — заорала Зоя, замахиваясь пакетом, ногой и своим боевым кукишем одновременно.

Если бы он уже не видел этот ее фокус там, возле клуба «Федор», то, наверное, какой-нибудь удар и пропустил бы. А тут среагировал, успел уклониться, и даже руку ее перехватил, сжал запястье покрепче, чтобы не дергалась, а другой рукой ухватил за плечо, чтобы не вздумала пакетом этим размахивать. Две банки консервов в пакете-то. Железные. А он и так травмированный…

Но Зоя, кажется, передумала драться, стояла неподвижно, смотрела спокойно. И заговорила спокойно:

— Я подумала о детях. Я все время о них думаю… Я только о них и думаю. И вот что я вам скажу, Павел Браун: ни о ком другом я думать не буду. Не хочу. Некогда мне о посторонних думать. И не надо больше устраивать такое кино. Томка вон уже пять минут любуется… Потом вопросами затреплет. А мальчики вообще мечтают с вами по душам поговорить. Они уже поговорили бы, да Томка удержала.

Павел оглянулся — в трех шагах маячили два охранника с ворот, чуть поодаль — клетчатый жилет.

— А если бы у меня нож был? — рявкнул на охранников Павел, выпуская Зою. — А если бы пистолет? А если я вообще маньяк? Отдыхаете тут в сторонке, кино смотрите!

— Кино и немцы, — подсказала Зоя и хихикнула ехидно. — Если бы да кабы… Пришибли бы — и в прорубь… Говорю же, Томка отбой дала.

Павел оглянулся в другую сторону — Тамара высунулась из машины, повисла на распахнутой дверце, облокотившись на нее локтями, улыбалась и прятала дымящуюся сигарету в ладони.

— Куришь! — гневно крикнула Зоя и решительно потопала к машине, размахивая пакетом. Вся ее пластика выражала готовность немедленно принять самые крайние меры. — Ты что мне обещала? Убью до смерти!

— Чего это я курю? Ничего я не курю! — Тамара уронила сигарету на землю и подняла ладони. — Глюки, да? Это у тебя от переутомления.

— А это что?! — Зоя подошла и с отвращением затоптала светящийся в темноте огонек.

— Откуда я знаю? — преувеличенно удивилась Тамара и хихикнула. — Может, метеорит упал. А ты его — в пыль! Наука тебе этого никогда не простит… Паш! Чего ты там застрял? Иди садись давай, сколько ждать можно…

— По домострою скучаю, — признался Павел вполголоса. — По суровым патриархальным нравам. Бабья дорога — от печи до порога.

Охранники промолчали, но по лицам было видно, что они тоже очень скучают по домострою.

В машине Зоя всю дорогу сердито молчала, а Тамара без умолку болтала, подробно рассказывая, по какой системе она бросает курить. Всей дороги было четыре минуты, а система была сложная и запутанная, Тамара так до конца и не дообъясняла, поэтому и Павлу говорить ничего не пришлось. Во дворе Зоиного дома было совсем темно, и окна все темные, только в одном окне неярко светилось — в том, где в прошлую субботу являлся миру греческий бог Федор Крайнов.

— Опять не спит, — тихонько сказала Зоя и устало полезла из машины. — Сколько раз говорила, чтобы не ждал… А он опять не спит. Ладно, пока…

— Пока, — так же негромко отозвалась Тамара и включила дальний свет. Подождала, когда Зоя войдет в подъезд, выключила дальний свет и развернула Серенькую почти на месте. — Тебе куда, Паш? На рабочую горку?

— Да я бы и сам добежал, — сказал Павел. — Чего тут ходу-то?.. Я просто поговорить хотел… то есть спросить… В общем, сказать. Мне надо будет зарабатывать больше, чем Зоя в этой «Фортуне», чтоб она провалилась. А то она эти танцы никогда не бросит. Серому действительно врач нужен? Я хороший врач. Практика богатая. Правда, все больше травматология… Но вообще-то и все остальное в ассортименте.

— Вот ему и расскажешь. — Тамара затормозила перед железными воротами, которые тут же поехали в стороны. — В субботу у нас новоселье, приезжай с Макаровым. Толпы не будет, только свои, так что спокойно потолкуете обо всем. Адрес помнишь? Ну, это я еще позвоню. Смотри, свет горит… Это его окна? Наверное, тоже тебя ждет.

— Ждет, — подтвердил Павел и вздохнул. — Он каждую ночь меня ждет. Не знаю, что делать.

— Никто не знает, — сказала Тамара и тоже вздохнула. — Ой, чую, замучаете вы с Зойкой всех до посинения. Ладно, иди, я во двор въезжать не буду. Макарову привет.

— Передам. — Павел вышел из машины и толкнул бронированную дверцу. — Серому привет.

— Передам, — сказала Тамара.

Серенькая бесшумно растворилась в неосвещенном проезде, охранник высунулся из будки, поздоровался.

— Спокойной ночи, — рассеянно ответил Павел и пошел сквозь розовые кусты на свет макаровских окон.

Как-то очень грустно ему вдруг стало. Может, он уже начал замучивать Макарова до посинения? А что делать — этого даже Тамара не знает.

Глава 12

— Не суетись, — в сто двадцать восьмой раз сказал Федор. — Что ты, в самом деле… В Америку собираемся, что ли?

— Наверняка забыли что-нибудь, — упрямо буркнула Зоя. — Не суетись! А потом окажется, что самого нужного не взяли.

— Ну и что? — Федор насмешливо хмыкнул. — Потом заедем и возьмем. Да все взяли. Даже больше, чем нужно.

— Больше — может быть. А что-нибудь нужное наверняка забыли…

— Не суетись, — в сто двадцать девятый раз начал Федор, но вдруг замолчал, подозрительно уставился на нее и догадался: — Ты боишься, да?

— Ну, боюсь, — беспомощно призналась Зоя. — Все-таки все сразу, и далеко, и надолго… И я без них, и они без меня. Боюсь.

— Не бойся, Зой, — мягко сказал Федор, глядя на нее с сочувствием. — Все будет хорошо, не бойся. Ты же все равно в санаторий Аленку хотела отправлять, правда? Ну вот. А тут, можно сказать, санаторий сразу для всех. А природы сколько, а? Страшное количество природы! А потом, что значит — ты без них, они без тебя? В любой момент можно приехать. А если выходные временным отдать, так ты с детьми будешь еще больше, чем всегда.

Томка во вторник сказала ей то же самое, только совсем уж открытым текстом:

— А сейчас что — ты с ними, они с тобой? Только по утрам и видитесь. Ну, ладно, в выходные — еще и по вечерам. А тут у тебя и выходные освободятся, и хотя бы пару вечеров в неделю. На целый месяц! Серый оргвопросы утрясет, и гуляй — не хочу… Зой, ты мне рожи не корчи, ты мне лучше так и скажи: мало ли что пообещала! Передумала. И тогда я хоть знать буду, как ты ко мне относишься на самом деле. Эгоистка. Обманщица.

— Я к тебе отношусь терпимо… терпеливо… — Зоя горестно вздохнула. — Убила бы до смерти! Сама обманщица. Мы же о подарке говорили, а ты вон чего…

— А ты пообещала! — напомнила Томка.

Ну да, она пообещала Томке такой подарок на новоселье, который та выберет сама. Откуда она знала, что Томка потребует в новый загородный дом всех детей — и Федора тоже — на целый месяц? И кошку. И Елену Васильевну, но по собственному желанию. И саму Зою, хотя бы по выходным, но ее желанием никто не интересовался. Серый уже каких-то временных тренеров нашел на выходные для первой и второй групп. Но это ладно, хотя тоже немножко обидно… А вот как без нее будут обходиться ее девочки, ее гордость и радость, ее третья — первая из первых! — группа? Оказывается, спокойно будут обходиться. Оказывается, будут заниматься на тренажерах под присмотром Андрея Антоновича. Оказывается, Андрей Антонович уже согласился. Оказывается, и без тренера можно обойтись… Это было обидно уже не немножко.

— Подумаешь, без тренера! — возмутилась Томка. — Ты и так каждый день с ними! Ничего, потерпят в выходные без тебя. Нормальные люди вообще на целый месяц в отпуск уходят. А тебе на час в неделю оторваться — уже не знамо какая тоска! Лично я свой законный отпуск намерена провести в своем новом доме с твоими детьми. И все. Имею я право раз в жизни отдохнуть так, как хочу? И чтобы к субботе все были готовы.

Вот они и готовились к субботе, что ж теперь поделаешь. Подготовка получилась трудоемкой и нервной. Детское барахлишко собрать — это ерунда. Федор прав: если и забыли что-нибудь, так в любой момент можно заехать и забрать. Не в Америку же, в самом деле… А вот полностью освободить выходные оказалось очень непросто. Помимо занятий в клубе у нее в субботу и воскресенье были еще и частные уроки, и если от них отказаться на месяц — это минус шестьсот рублей каждую неделю. Значит, надо переносить на будни, а будни и так забиты под завязку. Ладно, Нина сама будет приезжать к ней домой, пока детей нет, уже какая-никакая экономия времени. Каждую среду в «Фортуне» у нее будет выходной, на вечер среды тоже можно двух-трех теток к себе пускать. Но Ромку, Лену и Никитку к ней привозить не смогут, к ним все равно придется самой бегать. Или отдать их пока Александре Павловне, их бывшей математичке? В школе Зоя больше всех учителей любила Александру Павловну, из-за нее и математику любила, из-за нее и на физмат пошла. Александра Павловна давно на пенсии, ей, наверное, лишняя копеечка не помешает… И Федору пришлось свое расписание корректировать. Правда, у него учеников не так много, и Федор решил согнать их всех на один день, например, на четверг. В четверг он будет приезжать домой с утра, днем заниматься с четырьмя учениками по очереди, а вечером опять уезжать к Серым за город. А этого нерусскоязычного математического гения Гарика и еще одного, не гения, но тоже нерусскоязычного, папы-беженцы будут сами привозить к Серым за город. Это Томка предложила — языковая среда, общение с детьми, неформальная обстановка… Педагогика. Папы-беженцы согласились с радостью, наверное, тоже о Сером легенд уже наслушались, небось, и задружиться мечтают… А Сереже и вовсе корректировать ничего не надо, у него вся работа — это компьютер, а Томка как сказала, какой компьютер у них в доме стоит, — так Сережа уже минуты считает до отъезда.

В общем, все устраивается хорошо. И на финансовые потери можно начихать, если учесть, что на Аленкин санаторий теперь не надо вынимать кусок из тайной заначки. Но, с другой стороны, возрастает ее долг Серым. Если смотреть на дело объективно, а не как Томка подает. Подарок!.. Конечно, подарок, но вовсе не Томке. Это всем им подарок. Санаторий не только для Аленки, но для всей семьи. Это в глупой беззаботной юности Зоя могла не понимать таких вещей… Что бы она делала без Серых? А долги растут.

— А для кошки-то все взяли? — по инерции спросила Зоя, думая совсем о другом.

— Не суетись, — отозвался Федор в сто тридцатый раз. Или уже в двести семьдесят второй? — Все для кошки взяли. И еду, и воду, и подгузники, и шубу, и шапку, и сапоги… И ковер.

— Это хорошо, — машинально пробормотала Зоя. — А то потом лишний раз заезжать… Какой ковер, ты что?!

— Обыкновенный ковер, на стенку вешать, — невозмутимо сказал Федор. — Чтобы она по ковру там тоже лазила. Вдруг там ковра нет? А зверь уже привык. Страдать ведь будет.

— Ты надо мной смеешься, — поняла Зоя.

— Ну, не плакать же мне над тобой. — Федор помолчал, хмуро поглядывая на нее, и вдруг спросил: — Ты сегодня что танцевала?

— Сегодня? Э-э-э… «Мурку», — не сразу вспомнила Зоя. — А что?

— Ну, и как успех?

— Как всегда, — скучно сказала она. — Я же тебе деньги отдала? Ну вот… У Катьки горло болит, хрипела немножко. Очень удачно получилось, прям до того в стиль… Только жарко в коже, кондиционер на ладан дышит. Семеныч обещал за выходные поменять, но, конечно, опять врет. А на среду фокусника какого-то нашел. Под музыку работает, так что Катька и ребята из-за моих прогулов не потеряют. Говорят, хороший фокусник, часы с мента может снять, прямо в присутствии прокурора и понятых. Никто ничего не заметит. Нашему контингенту это должно понравиться. И к тому же он может часа два работать, прямо с десяти. Да нет, все должно быть в порядке. Как ты думаешь?

— Я думаю, тебе поспать надо, — сердито сказал Федор. — Полвторого уже. Завтра у людей праздник, а ты будешь ползать там, как сонная муха… Разве это есть хорошо?

— Это не есть хорошо, — виновато согласилась Зоя. — Это есть не хорошо, а плохо… И ты не спишь. Что есть не просто плохо, а недопустимо. Ладно, Феденька, не сердись. Все, я спать пошла… Слушай, а может, постельное белье тоже надо было уложить?

— Убью до смерти, — пообещал Федор.

И Зоя ему поверила — что ж не поверить, любой бы на его месте убил — и пошла спать, и попыталась не думать о том, что забыли приготовить для целого месяца гостевания в чужом доме, или о том, что с Серыми она сроду не расплатится, или о том, что Аленку каждый день будет купать опять не она, а ведь обещала постараться… И о том, что этот сумасшедший Павел типичный Браун сегодня не приходил на ее танец смотреть. Наверное, насмотрелся уже досыта. Или спешит ремонт закончить до свадьбы? Зоя развеселилась, даже хихикнула в подушку, вспомнив, как в их последнюю встречу сумасшедший Павел Браун орал на охранников за то, что они его сразу не повязали, стояли и смотрели, как он ее за руки хватает. Совершенно сумасшедший. Вот и выходи замуж за такого. Запрет в доме и заставит танцевать только для себя. Это ж страшно подумать, какой убыток. Да и свадьба — дело дорогое. Гости, шампанское, кольца, костюм, платье… Ой, а ведь к завтрашнему новоселью она даже платье себе не приготовила! Ведь так и знала, что обязательно что-то забудут. Хотя Томка говорила, что толпы не будет, будут только свои. Значит, о нарядах можно не думать. Вообще ни о чем можно не думать. А если Семеныч кондиционер так и не поменяет, она «Мурку» танцевать больше не будет, тем более — в этих кожаных доспехах… И кошке имя так и не придумали… И дети завтра разбудят ее до будильника…

Но утром ее никто не разбудил, и будильник не звенел, и Федор за плечо не тряс, приговаривая, что давно пора вставать. И даже никаких звуков дежурного утреннего скандала из кухни не доносилось. Это что ж такое стряслось, а? Это почему в доме с утра пораньше — тишина, покой и порядок, а? Заболели все хором, а? Или уж чего-нибудь такого натворили, что теперь сидят по углам, молчат и от страха трясутся? Зоя от последней мысли затревожилась, встала, торопливо влезла во вчерашний сарафан, пошлепала босиком, потому что тапочек рядом с кроватью не оказалось, на ходу строго покрикивая:

— Ну, что такое опять стряслось? Немедленно чтобы все признались! Некогда мне тут с вами в молчанку играть! Ишь, по углам попрятались, быстро всем вылезти! Аленушка, выходи, ты-то должна понимать… Федор! Где ты? В чем дело?!

Никто из углов не вылезал, никто ни в чем не признавался, даже Аленушка не отзывалась, и Зоя уже чуть в панику не ударилась, но тут из Большой Ничьей комнаты выглянул Федор, усмехнулся своей фирменной усмешкой, сказал успокаивающе:

— Ничего не стряслось. Сережа с девочками во дворе. Я тебе ванну приготовил, скупнись, пока время есть. Сегодня опять жару обещают.

— Чего это они с утра пораньше гулять пошли? — не поняла Зоя. — А говоришь — не стряслось. Все-таки натворили чего-то, да? Сбежали, да? Манька, да?

— Нет. — Федор заухмылялся еще насмешливее. — Просыпайся уж давай как следует. Пятнадцать минут десятого, чего там с утра пораньше. С утра пораньше все тихонечко встали, оделись, умылись, позавтракали — и смылись. Чтобы мама хоть раз в жизни выспалась как белый человек, А ты глаза открыла — и сразу: признавайтесь!

— Пятнадцать минут десятого! — ужаснулась Зоя. — Что ж ты меня не разбудил? Феденька, я опаздываю…

Федор захохотал, и Зоя тут же пришла в себя. Никуда она не опаздывает. Ей сегодня некуда опаздывать, у нее сегодня абсолютный выходной. Абсолютно никакой работы, никаких занятий, никаких уроков. Не день, а просто абсолютный нуль какой-то. Смешно.

— Ничего смешного, — обиженно сказала она. — Ну, забыла немножко… А Елена Васильевна собралась?

— Зой, давай-ка в ванную быстро. — Федор говорил с подчеркнутым терпением, даже с этакой немножко сюсюкающей ласковостью. Так с безнадежно больными говорят. — А потом уже позавтракаешь. Но тоже очень быстро. А потом ты быстро найдешь свой купальник, потому что за нами приедут уже через сорок минут, а купальник ты вчера так и не нашла. Правильно?

— Правильно, — обреченно согласилась Зоя и послушно отправилась в ванную. Но все-таки не выдержала и спросила на правах безнадежно больной: — А шампунь детский ты упаковал?

Серый приехал ровно в десять. И очень удивился, что все уже готовы, все собрано, закрыто, выключено, и даже Елена Васильевна не забыла поставить квартиру на сигнализацию. Правда, в последний момент Зоя вспомнила, что не надела часы, даже собралась возвращаться за ними в квартиру, но Серый уже направлял машину под арку и останавливаться не захотел.

— Зачем тебе часы? — спросил он вроде бы даже с интересом.

— Ну, здрасте… Чтобы время знать, — сказала Зоря недовольно, слегка обиженная тем, что ее не послушались.

— А время тебе знать зачем? — не отставал Серый.

Зоя задумалась. А действительно, зачем ей знать время? В абсолютном-то нуле сегодняшней субботы.

— А как же? — не очень уверенно начала она. — Надо же знать, когда уже обедать пора, или ужинать, или спать ложиться. И вообще…

— А-а, у тебя жесткий режим, — с уважением сказал Серый. — Ну, тогда другое дело. Тогда я тебе свои часы поносить дам. А мы так поживем, без времени. Как есть захочется — так и обед. Или ужин. Или завтрак. Или второй завтрак. Или третий… А как наелся — так и спать. Прямо после завтрака. В тенечке, под яблонькой… Ой, хорошо-о-о! Или на веранде, там тоже хорошо. Хорошо ведь, а, Зой?

— Хорошо, — неуверенно согласилась Зоя. — А почему днем спать? Ну, детям — понятно, им положено. А взрослым зачем спать днем?

— А чтобы ночью случайно не заснуть, — серьезно объяснил Серый. — Надо же будет как-то развлекаться… Костры жечь, шашлык жарить, песни петь, танцевать… Хотя да, тебе же танцы не развлечение. Ну, на рыбалку отправим. Утречком, часика в четыре, — самый клев. Но это ж еще собраться надо, и дойти до берега, и приготовиться — как раз вся ночь уйдет. Развлечешься на полную катушку.

Зоя заметила, что Федор ухмыляется насмешливей, чем обычно, а Сережа вообще откровенно хихикает, и даже Елена Васильевна оглянулась на нее с переднего сиденья с легкой улыбкой. Ну да, Серый просто шутит, а она всему верит. Это потому, что спала сегодня чуть не до вечера, вот мозги и не включаются в работу.

— Гос-с-споди, — сказала Зоя с Томкиной интонацией. — И что сегодня все надо мной издеваются? Серый, я ведь думала, ты серьезно!

— Гос-с-споди, — очень похоже передразнил Серый. — Так ведь я действительно серьезно!

Теперь все откровенно захохотали, даже Манька… Понимала бы чего. Только Аленка не смеялась. Повернулась в кольце ее рук, запрокинула голову, заглянула в глаза с сочувствием и жалостью:

— Мама, он правда серьезно.

Во, дожили. Уже и Аленушка начала над ней шутки шутить…

…Оказывается, ничего подобного. Оказывается, никто и не думал шутить. Оказывается, все именно так и было спланировано с самого начала. С другой стороны, как вообще можно спланировать хаос? Хотя, конечно, если за дело берется Томка…

Томка взялась за дело всерьез. Как только они приехали — так она и взялась.

— Девочки! — закричала она прямо с крыльца, даже не подойдя поздороваться. — Идите скорее выбирать себе комнату! Пока мальчики не разобрали лучшие! Федор! Повыбирай вместе с девочками, а то они подвал выберут… Серый! Покажи тезке, где у тебя компьютер. Сережа! Может, ты сначала перекусишь? Елена Васильевна! У меня к вам обстоятельный разговор. Зой! Занимайся чем хочешь. Может, соснешь пока? Я там, в саду, круглый матрас кинула, специально для тебя. Думаю: устанет с дороги — и поспит, пока никого, а потом уже пообедаем — и опять поспит, а как лужа согреется — так и искупаться можно, а потом уж покушать как следует… Ну, ты сама разберешься, пока мы тут делом занимаемся…

Это что ж такое делается? И Томка тоже шутки шутить надумала? Отдыхать с дороги! А потом — обедать! Поели — можно и поспать, поспали — можно и поесть… Ничего себе программа праздника… И каким таким делом они тут собираются заниматься, пока она там спать должна?

Зоя побродила по дому, понаблюдала за всеобщим мельтешением, послушала всеобщий галдеж, честно попыталась найти и себе хоть какое-нибудь дело, хоть даже пусть бессмысленное, — и не нашла. Федор под руководством Маньки и Аленушки в комнате на втором этаже разгружал две большие коробки, привезенные с собой, раскладывал детские одежки по полкам совершенно пустого шкафа, высыпал Манькины игрушки в большой выдвижной ящик, поставил Аленкины книжки в открытую тумбу письменного стола… Кажется, там опять словарь какой-то мелькнул. Девочки были увлечены обустройством на новом месте и особого внимания на нее не обратили. Только Аленка мельком обсияла ее сине-зеленым взглядом, сказала успокаивающим тоном:

— Мы сами справимся. Ты лучше отдохни пока.

Сережа уже сидел за компьютером в другой комнате, держал в правой руке мышку, в левой — ватрушку, жадно слушал объяснения Серого, жадно кусал ватрушку, жадно пялился в экран и время от времени с восторгом орал сквозь ватрушку:

— Bay!

— «Bay» — такого слова в русском языке нет, — на всякий случай напомнила Зоя, полюбовавшись минутку этой картиной. — Есть слова «ах», «ой», «ох», «ай», «ого»…

— Ого, ага, угу, — сказал Сережа, не отрываясь от компьютера и от ватрушки. — Ой-ой-ой и ай-ай-ай… Хотя вообще-то я по-английски говорил. Иди отдохни, мы сами справимся.

Серый с улыбкой глянул на нее, кивнул, махнул рукой… Ладно, раз они так…

На кухне Елена Васильевна с Томкой азартно учиняли творческий беспорядок. Большой рабочий стол был уже полностью завален какими-то пакетами, банками, сковородками, блюдами, кастрюлями… И в каждой емкости уже что-то было — нарезанное, прокрученное, процеженное, взбитое, натертое и перемешанное, — и все это ждало своего часа, чтобы прослоить коржи какого-нибудь нового фантастического торта, название которому придумают за столом. Зоя с опаской глянула на пол перед плитой — а, нет, ничего, пол здесь уложен керамической плиткой, как раз для любимой технологии Елены Васильевны. По керамической плитке гулял вокруг таза с водой их котенок, напряженно что-то высматривал в тазу, время от времени совал в воду лапу, отскакивал, становился в позу «попробуй подойди», опять подкрадывался к тазу… В общем, тоже делом занимался.

— Том, — позвала Зоя нерешительно. — Эй, слышишь? Кошка в таз лезет. У тебя там что-нибудь нужное?

— Это не у меня, это у нее, — рассеянно отозвалась Томка, внимательно следя за руками Елены Васильевны и пытаясь делать точно так же. — Мы ей рыбку в тазик кинули, пусть поразвлекается… Зой, ты не бойся, рыбка совсем мелкая, не подавится…

— Деточка! — строго прикрикнула на Томку Елена Васильевна. — Не отвлекайтесь! Искусство не терпит распыления внимания! — Обернулась к Зое и сказала вроде бы даже жалостно: — Зоенька, у вас усталый вид. Вам надо отдохнуть, мы тут сами справимся.

— Пироги на окне, — совсем уже машинально бормотнула Томка. — Ватрушки удались… Иди, иди, не мешай… Матрас я тебе в саду… Елена Васильевна, а если это в миксере?

— Ха! — негодующе крикнула Елена Васильевна. — Деточка! А почему уж сразу в магазине не купить?!

Зоя еще немножко постояла, наблюдая за кошкой, которая горящими глазами следила за мальками в тазу, решила, что и кошка без нее тут сама справится, и пошла искать какой-то круглый матрас, который специально для нее где-то в саду кинули. Ни для кого не кинули, а для нее кинули. Знали, что все будут делом заниматься, а она — только под ногами путаться. Какие у нее могут быть дела? Абсолютный нуль.

Во дворе двое мальчиков из команды Серого тоже занимались делом: один шел от забора к дому, подрезая саперной лопаткой полоску дерна и аккуратно отворачивая дерн в сторону. Другой шел за ним, трогал руками неглубокую канавку, а потом аккуратно укладывал дерн на место, кое-где даже кулаком пристукивал, чтобы не оттопыривалось. Зоя мальчиков знала, поздоровалась, немножко понаблюдала, пытаясь сообразить, что же они все-таки такое делают, даже присела перед канавкой, потрогала руками влажную землю, выковырнула мелкий камешек… И уже почти придумала не очень глупый вопрос, как один из них сказал:

— Не втыкайся, Зой, мы тут сами справимся. Иди отдохни лучше, пока возможность есть.

Они что, сговорились все? Или у нее действительно такой жуткий вид, что буквально у каждого вызывает горячее сочувствие? Спасибо, что в реанимацию пока не отправляют. Ладно, если они все так настаивают, пойдет она отдыхать, зря, что ли, именно для нее какой-то круглый матрас в саду кидали.

Круглый матрас оказался большим надувным диваном, Зоя такой недавно в рекламе по телевизору видела и почему-то запомнила. Даже после рекламы еще какое-то время думала про него — мягкий или тугой, как он складывается и раскладывается, можно ли его чем-нибудь проколоть и как он насчет пожарной безопасности… А потом вспомнила мелькнувшие в самом конце рекламы цифры — почти семь тысяч, с ума все посходили! — и перестала думать.

А диван — вот он, лежит на травке, толстый, высокий, клетчатый, даже красивее, чем в рекламе. В разложенном виде — вылитый матрас, только очень большой и с сильно закругленными углами. Вот сейчас она и выяснит, мягкий он или тугой, как его сложить-разложить… И битый час Зоя выясняла все это, и выяснила, и, пятый раз сложив и разложив этот замечательный диван, вдруг поняла, что умоталась не меньше, чем за время занятий с первой и второй группой. И есть захотелось. И жарко уже совсем, вода в луже вон какая теплая, через час вообще закипит, если солнце такое же будет. И зачем хоть Томка лужу черной плиткой выложила? Хотя для детей теплый бассейн все-таки безопасней, даже при такой жаре. Особенно для Аленки. Искупнуться, что ли? Исключительно для проверки эксплуатационных свойств этой лужи. Тогда купальник надо найти, а он в сумке, а сумка, наверное, в комнате, которую для нее отвели. А она даже не знает, где эта комната. Надо пойти поискать. Тоже дело.

Дело оказалось не очень трудоемким — Зоина комната была рядом с детской, и кто-то уже выложил ее нехитрые шмотки, и повесил в шкаф, и разложил по полкам, а купальник лежал на кровати. Чтобы, значит, она случайно не переутомилась, ищучи его в сумке. Зоя надела купальник, сверху — халатик, не выдержала и заглянула в большое зеркало на стене: может, у нее действительно такой вид, что обнять — и плакать? Может, она действительно тяжело больна, но ничего не знает об этом? А все остальные знают, но не говорят ей из человеколюбия. И из того же человеколюбия стараются избыточной заботой скрасить последние минуты ее жизни… Нет, ничего катастрофического в зеркале не отразилось. Прическа немножко в разные стороны, но это как всегда. Морда немножко краснее, чем всегда, но это от возни с тяжелым диваном на самом солнцепеке. Больше никаких симптомов неизлечимого заболевания в зеркале не отражалось. Зоя внимательно прислушалась к себе: что там внутри делается? Кушать очень хочется. Да, это серьезно. Это уже хроническое…

В кухне было и вовсе светопреставление. Посреди полного, окончательного и необратимого разгрома Томка большой деревянной ложкой самозабвенно взбивала в миске что-то очень белое, а Елена Васильевна с размаху кидала в миску щепотки разноцветных порошков, при этом громко и очень строго приговаривая:

— Пять, шесть, семь, восемь… А теперь в другую сторону! Пять, шесть, семь, восемь… Угол сорок пять градусов! Пять, шесть, семь… Деточка! Вы что себе позволяете?!

Елена Васильевна выхватила у оцепеневшей Томки миску и ложку и принялась с нечеловеческой скоростью взбивать что-то уже не очень белое, не считая, а крича сердито:

— Я думала, у меня артрит! Ха! Оказывается, артрит вовсе не у меня! Деточка! В вашем юном возрасте артрит — это непозволительная роскошь!

Зоя не выдержала и хихикнула. Томка подняла ошалелое лицо, глянула на нее невидящими глазами и пробормотала:

— Поднос на холодильнике, перекуси пока, а то у нас еще не готово…

— Не отвлекаться! — крикнула Елена Васильевна.

Зоя сняла с холодильника поднос, заставленный мисками, чашками и тарелками, и с некоторым трудом поволокла его во двор. Там Серый показывал Сереже какие-то приемы, Федор с Аленкой степенно делали зарядку для дошколят, а Манька сама собой гонялась за кошкой, которая гонялась за воробьями. На подносе было столько всего, что как раз хватит всей этой команде, занятой делом.

— Не суетись, Зой, — сказал Федор в четыреста сорок четвертый раз за последние сутки. — Мы все только что поели, видишь, теперь энергию тратим. Иди, отдохни, а то скоро обед.

— Мы тебя позовем, — пообещала Аленка. — Федор, ну чего ты остановился?

А остальные на нее даже внимания не обратили.

Это потому, что уже давно все привыкли днем обходиться без нее. В общем-то, и вечерами все без нее как-то обходятся. В принципе, если вдуматься, зачем она вообще кому-то дома нужна? Только затем, чтобы обеспечить материальное благосостояние. Но ведь и без нее с голоду не умрут. Федор уже вполне прилично зарабатывает, и даже Сережа свой Интернет никому на шею не вешает, и жильцы за квартиру как по часам… Только Елене Васильевне за комнаты отдавать будет нечем. Но если ее не будет, так и лишние комнаты не очень-то и нужны.

Печально размышляя, что будет, если ее не будет, Зоя устроила перегруженный поднос на толстом и красивом надувном диване, печально же прилегла на боку рядом с подносом — совсем как римский патриций — и еще печальней принялась за содержимое чашек, мисок и тарелок… Через какое-то время заметила, что поднос значительно полегчал, а она — значительно потяжелела, и страшно удивилась: как это удалось за один раз сожрать такое количество еды, да еще такой калорийной? Надо бы хоть сколько-нибудь энергии потратить. Она с кряхтеньем поднялась, лениво вылезла из халата, задумчиво потрогала живот — не утопит ли? — и пошла по берегу лужи к тому месту, где было глубоко. Но там, где было глубоко, все равно было мелко, да и ширина лужи была всего ничего, так что и не поплаваешь как следует. Зоя огорчилась, что никакой энергии потратить не удается, обрадовалась, что зато лужа совершенно безопасна для детей, и пошла опять на толстый и красивый диван, легла рядом с подносом, с пониманием вспомнила римских патрициев, уцепила еще один пирожок и уснула.

Ей снились смешные сны. Как будто пришел Федор, обозвал ее обжорой и забрал поднос с полупустыми чашками, мисками и тарелками. А потом как будто Серый и Томка советовались, звать ее обедать или не звать, а Елена Васильевна кричала на них строгим шепотом: «Не мешайте человеку отдыхать!» А потом будто откуда-то взялся сумасшедший Павел Браун и вынул у нее из руки пирожок. Она будто не хотела отдавать, а он будто сказал: «Я тоже хочу», отобрал и съел. И будто Манька хохотала и кричала: «Бр-р-раун!», а Аленка сказала: «Маме надо отдохнуть», а Федор сказал, что Марии и Аленушке тоже пора отдохнуть, и девочки тут же согласились, и будто обе они полезли к ней на диван, и устроились с двух сторон — Манька, как всегда, положив рыжую голову Зое на живот, как на подушку, а Аленушка, как всегда, положив себе на голову Зоину ладонь. Вот после этого сна уже ничего не снилось, но спалось как-то особенно хорошо, как-то особенно уютно и спокойно. Даже просыпаться не хотелось.

Но Манька опять заорала почти над ухом:

— Мама! Пр-р-росыпайся! Пор-р-ра!

И захохотала, и стала прыгать рядом так, что весь толстый и красивый диван просто ходуном ходил.

— Мар-р-рия, — сказала Зоя, не открывая глаз. — Что это за безобр-р-разие? Немедленно прекр-р-рати…

И Манька, против обыкновения, тут же прекратила прыгать, но орать не прекратила, только орала уже не над ухом, а откуда-то сверху. И вообще она орала «Бр-р-раун!». Ну вот, здрасте. Опять, что ли, сон?

Слева под боком зашевелилась Аленка, полезла через нее, как ящерица через бревно, тонкая, легкая и цепкая, приговаривая нетерпеливо:

— И меня так покружи! И меня!

— Сейчас, солнышко, — сказала Зоя. — Сейчас, сейчас… Все, я уже проснулась, все…

И открыла глаза.

Прямо над ее головой большие коричневые руки крутили, вертели и подбрасывали Маньку, а Манька хохотала и орала «Бр-р-раун!». Рядом по толстому и красивому дивану топталась Аленка, тянула руки вверх и даже подпрыгивала от нетерпения. Зоя, не вставая, запрокинула голову и немножко понаблюдала, как Павел Браун жонглирует Манькой, как рыжим факелом, потом перевернулась на живот, подперла подбородок ладонью и стала наблюдать как следует. Манька размахивала руками и ногами, как ветряная мельница. Зоя эту мельницу ни за что на весу не удержала бы. Федор удержать смог бы, но рисковать не стал бы. Серый — тот да, тот Маньку крутит и вертит точно так же, и смеется точно так же… И Маньке ни разу не удалось заехать пяткой Серому в глаз или в нос, хоть и очень старалась. Ну, точно так же, как сейчас.

— И меня так покружи! — крикнула Аленка. Крикнула! Аленка! Это что ж такое произошло в нашем мире, пока она спала? Это какие такие законы природы изменились? Это что ж такое сделали с ее ребенком? Сейчас они за все ответят… Но додумать последнюю мысль Зоя не успела, потому что как раз в этот момент большие коричневые руки свалили не перестающую брыкаться и хохотать Маньку на диван рядом с Зоей и тут же подхватили Аленку.

— Стоять! — страшным голосом сказала Зоя и полезла с дивана, не отрывая взгляда от Аленки.

Павел Браун окаменел, не закончив движения, стоял с вытянутыми вперед большими коричневыми руками, а в руках у него была Аленка — сидела себе спокойненько на ладони этого сумасшедшего Павла Брауна, а другая ладонь этого сумасшедшего Павла Брауна крепко обхватывала тонкую Аленкину спинку. Аленка сияла глазами и снисходительно улыбалась Зое с высоты… Свысока. Этот сумасшедший Павел Браун делал испуганное лицо и таращил светло-серые глаза. Дымчато-серые глаза с поволокой. Интересно, эти глаза у него от дедушки или от бабушки?

Впрочем, сейчас ей гораздо интересней, почему это посторонние люди без спросу хватают ее детей руками. Большими коричневыми руками. И вертят их, как будто так и надо. Зоя наконец слезла с дивана, встала перед Павлом Брауном, и уже собралась задать ему все эти вопросы, и даже уже наставила на него указательный палец…

— Не стреляйте, я свой, — быстро сказал Павел Браун и поднял руки вверх.

Вместе с Аленкой. И Аленка подняла руки вверх. И засмеялась, и сказала с высоты:

— Мама, не стреляй, я тоже своя!

— Конечно, — согласилась Зоя. — Безусловно. Ты своя. А он кто такой? Совершенно чужой человек. Посторонний. Хватает без спросу… Крутит… Это как называется?! Немедленно отпустить ребенка!

— Мама, не бойся, мы немножко, — сказала Аленка и нетерпеливо трепыхнулась в поднятых вверх руках Павла Брауна. — Браун! Покружи скорей!

— Нельзя, — с сожалением ответил он. — Если мама сказала, что нельзя, — это значит, что сейчас нельзя. Может, потом… Внимание! Отпускаю ребенка!

Это называется — отпустить ребенка?! Он крутил и вертел Аленку почти так же, как Маньку, и Аленка хохотала почти так же, как Манька… Но Зоя не успела удивиться или испугаться, потому что это продолжалось всего несколько секунд, а потом Аленка оказалась на диване рядом с Манькой и так же, как она, дрыгала ногами и смеялась. Все у них было в порядке, никто ничего не вывихнул, никто не ушибся, не испугался и не задохнулся. Зоя опустилась на край дивана, помолчала, думая, как бы подоступнее выразить свое крайнее недовольство этим сумасшедшим Павлом Брауном, ничего цензурного не придумала и хмуро спросила:

— Вы почему здесь?

— По приглашению, — с готовностью ответил он. — Нас Серые на новоселье позвали. Меня и Макарова. Макаров все-таки архитектор. А меня — на правах его друга. Или, может быть, на правах вашего жениха, я не знаю.

— Молчать, — злобно сказала Зоя и оглянулась на девочек. Девочки дрыгали ногами и хохотали. — Павел Браун, вы что, ищете путь к моему сердцу? Должна предупредить: вы выбрали не тот путь. Через детей к моему сердцу пути нет. Это только мои дети. А я ревнива. Понятно?

— Ну, здрасте, — обиделся Павел Браун. — Ну, что вы такое говорите? Мать с отцом не должны делить детей. Это совершенно непедагогично. Вот когда мы поженимся…

— Гос-с-споди, — перебила его Зоя с Томкиной интонацией. — С ума все посходили… Чего вы ко мне привязались? Других нету, что ли? Молодых, красивых, одиноких, без всяких там детей…

— Не знаю, — неуверенно сказал Павел Браун. — Есть, наверное… А что?

— А то! — совсем обозлилась Зоя. — Вот и женитесь на них!

— Зачем? — удивился Павел Браун. — Я не хочу. Как можно жениться без любви? Это аморально.

Это что ж такое?.. Это он в любви так объясняется? Совершенно сумасшедший. Зоя присмотрелась повнимательней. Павел Браун очень старательно делал возмущенное лицо — сжимал губы, поднимал брови, таращил дымчато-серые глаза с поволокой… В дымчато-серых глазах резвилась хитрая хитрость, кувыркалась, хихикала и развлекалась вовсю. В каждом дымчато-сером глазу — по одной распоясавшейся вконец хитрой хитрости. Под коленку ему садануть, что ли?

— Вот только не надо меня бить, — испуганно сказал Павел Браун. — Рукоприкладство — это не метод выяснения отношений в семье.

И под коленку ему садануть не удастся. Морду лица делает испуганную, а фигура тела — в полной боевой готовности. Большие коричневые ноги вроде бы случайно переступают, вроде бы топчутся просто так, от нечего делать, а сами вон как напружинились. И большие коричневые руки ждут команды перехватить, скрутить, удержать, а может быть, и отнести в какой-нибудь ближайший ящик с песком. Нет, не удастся садануть ему под коленку. От этой мысли Зоя очень расстроилась.

Девочки за спиной притихли, подползли к ней, пристроились с обоих боков.

— Мама сер-р-рдится, — заявила Манька, выжидающе глядя на Павла Брауна.

— Да, я вижу, — печально согласился он. — А что делать?

— Покружи ее, — вдруг предложила Аленка. — Мама! Пусть Павел Браун тебя покружит! Это так интересно!

Зоя так изумилась, что потеряла бдительность. На одну секунду — только на одну секундочку! — она отвела взгляд от этого сумасшедшего Павла Брауна, чтобы посмотреть на Аленку: может, она тоже сошла с ума?.. И за эту секунду этот сумасшедший Павел Браун успел схватить ее большими коричневыми руками. И бросить в воздух, и поймать, и пару раз перевернуть колесом, и покружиться с ней на руках, и свалить, как куль, на толстый и красивый диван рядом с Манькой и Аленкой, которые тут же накинулись на нее с двух сторон.

— Правда же, интересно? — радостно спросила Аленка, нисколько не сомневаясь в том, что мама тоже радуется.

— Пр-р-равда! — крикнула Манька, прижалась мордашкой к Зоиному животу и зарычала: — Бр-р-р-р…

А этот сумасшедший Павел Браун стоял в сторонке с таким видом, будто он совсем ни при чем, будто он тут вообще случайно оказался, просто мимо шел, никого не трогал, а тут вон чего — акробатические этюды какие-то, полет под куполом цирка, нервных просят зажмуриться… Ну, он и остановился посмотреть. Интересно же. Но если нельзя, он уйдет, он даже уже уходит, все, уже почти ушел, не надо его ругать. Тем более, что у него тут еще дела есть. Его на новоселье пригласили. Вон, от дома уже кто-то что-то кричит. Наверное, за стол зовут… Он даже шаг к дому сделал и шею вытянул, заинтересованно присматриваясь и прислушиваясь к тому, что там делается, возле дома. А что здесь кого-то в воздух кидали, — так это не он, и если уж на то пошло, так он вообще ничего не видел.

Зоя вдруг поняла, что он боится. Ни с того ни с сего, без всяких видимых признаков, не раздумывая и не анализируя, она совершенно ясно увидела: он боится! Причем, если недавно Павел Браун из кожи вон лез, чтобы изобразить испуг, — кстати, не очень-то хорошо у него это получалось, — то теперь он на самом деле чем-то испуган и всячески старается это скрыть. Зоя не поняла, что бы могло его напугать, но настроение у нее тут же улучшилось — так, что даже раздумала делать ему строгий выговор. Ладно, на этот раз ограничимся замечанием.

— Павел! — Зоя с трудом выпуталась из рук Маньки и Аленушки, села на краю дивана, прижав детей к себе с двух сторон, и с печальной укоризной спросила: — А почему вообще-то вы разгуливаете на новоселье в таком виде?

Манька и Аленка очень хорошо знали этот ее тон, насторожились, примолкли, заглядывая ей в лицо. Павел Браун этот тон ее знать не мог, но тоже насторожился и принялся оправдываться:

— Так вообще-то все в таком виде! Я одетый приехал! А Макаров — так тот вообще в костюме! И при галстуке, честное пионерское… А Тамара сказала, что нечего тут подиум устраивать и чтобы все немедленно приняли человеческий вид. Ну, все и ходят в цветастых трусах. А у меня таких нет. Вот я, как дурак, и хожу в белых шортах. Но, если вы хотите, я могу еще макаровский галстук надеть. Он красивый. Надеть? Только тогда я Тамаре скажу, что это вы велели, а то она на меня ругаться начнет, а я разве виноват? Я не виноват…

Он болтал всякие глупости, а Зоя внимательно прислушивалась и присматривалась. Ой, Павел Браун, и чего же вы все-таки испугались? И смотрите-то вы в сторону, и пальцы на ногах поджимаете, и думаете не о том, о чем вы нам тут так убедительно рассказываете, а совсем о другом. О чем-то совсем-совсем другом.

— А сами вы в каком виде на новоселье разгуливаете? — вдруг обиженно спросил Павел Браун, глянул на нее искоса и опять отвел свои дымчато-серые глаза с поволокой.

— А мы разве разгуливаем? — с еще более печальной укоризной возразила Зоя и мельком оглядела себя и детей. — Мы как раз не разгуливаем в таком виде на новоселье. Мы в таком виде на новоселье спокойно спим. Правильно я говорю, девушки?


— Пр-р-равильно! — заорала Манька, обрадованная тем, что печальная укоризна мамы относится на этот раз не к ней.

Аленка тихо смеялась, прижавшись щекой к Зоиному плечу.

— Кстати, — вспомнила Зоя. — Пока мы тут спали в таком виде, кто-то коварно похитил наши наряды. Мой халат и… Аленушка, у тебя было платье?.. Ну вот, и Аленкино платье. Мария, у тебя что-нибудь было? Ну, все равно. Я уверена: если бы Мария имела привычку ходить одетой, то ее одежду тоже похитили бы.

— Я не похищал, — испугался Павел Браун. — Я просто на яблоню повесил. А то тень передвинулась, и весь диван прямо на самом солнце. Разве можно на солнце спать? Вот я и закрыл немножко.

Кажется, он перестал чего-то бояться. Потому что опять делал вид, что боится.

— Ладно, тогда мы вас пока оставим в живых, — великодушно решила Зоя. — Снимайте наши наряды с яблони. Кстати, а который час? Когда празднование-то начнется?

— Так давно уже началось, — ответил Павел Браун. Кажется, довольно злорадно ответил. — Уже больше трех часов празднуют. Вас в самом начале хотели разбудить, а потом решили, что вам надо отдохнуть как следует. Да вы не беспокойтесь, вам самое вкусное оставили. И к тому же праздник только начинается. Как я понял, это не на один день…

Уже больше трех часов празднуют! А она тут как следует отдыхает! Зоя рассеянно слушала Павла Брауна, торопливо одевала Аленку, напяливала свой старый ситцевый халат, искала в траве детские тапочки и свои шлепанцы, а сама думала: Федор как в воду глядел. У людей праздник, а она ползает как сонная муха. Вообще-то еще хуже — она даже не ползает, она валяется как сонная муха.

— Ну что, девушки, побежали? Говорят, нам самое вкусное оставили.

Манька рванула к дому напролом сквозь заросли топинамбура, и ее путь отмечала волна, какая бывает при землетрясении под водой: желто-оранжевые цветы вздрагивали, уходили в глубину зелени, опять выныривали наверх, и по поверхности зарослей от каждого Манькиного шага расходились круги. Аленка бежала вприпрыжку на несколько шагов впереди Зои и, кажется, специально не старалась не наступить на цветок, не задеть ветку, не помять траву… Однако, как всегда, ни на что не наступала, ничего не мяла и ни за что не цеплялась. Рыбка моя золотая…

— Аленушка на вас похожа, — тихо сказал Павел Браун за ее спиной.

Зоя даже реагировать не стала на такое дикое заявление. Сумасшедший и сумасшедший, чего там реагировать. Да и вообще уже не до него… Томка увидела их и замахала руками, и Елена Васильевна тут же принялась освобождать место на покрывале, расстеленном на траве рядом со скатертью-самобранкой, и от дымящего мангала оглянулись мужики — действительно, все как один в широких цветастых трусах.

— Выспалась? — заботливо спросила Томка, накладывая всего понемножку на большую тарелку, стоящую перед Зоей. — Это хорошо, это ты вовремя. Мы как раз начинать собирались… по третьему-кругу. Шампанское будешь? А то все трезвенники оказались, даже Макаров… Аж зло берет. Только мы с Еленой Васильевной пьющие… Плеснуть тебе шампанского?

И они втроем выпили шампанского, хоть этот сумасшедший Павел Браун и делал осуждающее лицо, а Федор посматривал с удивлением… А потом попробовали всего, что было на скатерти-самобранке, лежа вокруг на покрывалах, как римские патриции. И дети шлепнулись рядом, и тоже стали увлеченно пробовать все подряд. А Павел Браун крутился вокруг да около, оказывался то с одного боку, то с другого, и все время бормотал, что такую жену прокормить не так-то просто. Но Зоя сказала сурово:

— А кто мой пирожок сожрал?

И Павел Браун пошел к мужикам, смотреть, как Серый опять показывает Сереже какие-то приемы, а потом и сам что-то начал Сереже показывать, а Серый подошел к скатерти-самобранке, насыпал себе на тарелку всего понемножку и потихоньку сказал Зое:

— Разговор есть. Серьезный. Пойдем на террасу.

Зоя прихватила свою тарелку и пошла за Серым на террасу, села рядом с ним на верхнюю ступеньку крыльца, приготовилась слушать и бдительно следить за тем, как Павел Браун хватает большими коричневыми руками теперь уже Сережу и крутит его в воздухе почти так же, как невесомую Аленку… У этого сумасшедшего Павла Брауна действительно очень хорошая физическая подготовка, с этим не поспоришь.

— В общем, так, Зой, — сказал Серый смущенно и даже виновато. — Никак я не могу свой долг тебе сразу выплатить… не получается у меня сразу.

— Какой долг? — Зоя чуть не подавилась от неожиданности, поставила тарелку на веранду, прокашлялась и изумленно уставилась на Серого.

— Ну, Сашкины деньги, — нетерпеливо пояснил Серый и вздохнул. — Я же тебе говорил, забыла, что ли? Он когда еще одолжил, а я все никак… Думал, этим летом кредит возьму — а опять никак… Мы с Томкой всю голову сломали — что делать-то? Каждый месяц этими копейками отдавать — это ж не выход. А сразу все — никак… Так у меня это… Предложение есть. Клуб-то уже готовый. Можно, конечно, продать. Но жалко ведь, да? Да и не потянет никто. А если напополам — так это как раз копейка в копейку. А если ты еще согласишься театр танца взять — так это еще доход тебе будет. Я думаю, заметный доход. Понимаешь?

— Нет, — растерянно призналась Зоя. — Ничего не понимаю… Сереж, так Сашка на самом деле тебе деньги одалживал? Я думала, вы нам каждый месяц свои…

— Что за глупости? — удивился Серый. — С какой стати? Вы что — нищие, что ли? Ты мне по делу говори. Согласна в долю? Работа, конечно, большая. Особенно если еще театр танца на себя возьмешь. Зато деньги хорошие будут, это я тебе уже сейчас обещать могу.

— Хорошие деньги — это хорошо, — согласилась Зоя. — Только я все равно ничего не понимаю. Театр танца какой-то…

— Томка придумала, — заметно гордясь, сказал Серый. — С Катькой уже кое-что обговорили. Ну, сама с ними поговоришь. Катька сегодня приедет, попозже, она сейчас у матери. Для нее этот театр — тоже выход. Всю жизнь, что ли, на Семеныча за копейки пахать?

— Ничего себе копейки! — возмутилась она. — Сумасшедшие деньги!

Серый посмотрел на нее с жалостью, безнадежно махнул рукой и пошел к мужикам, наверное, опять кому-нибудь показывать какие-нибудь приемы. Почему-то именно этот жалостливый взгляд Серого больше всего убедил Зою в серьезности перспектив. Ишь ты, копейки…

Скорее бы Катька приезжала. С одной Томкой говорить без толку, она легкомысленная.

Глава 13

— Ну, как отреагировала? — нетерпеливо спросила Тамара и постучала пальцем Серому по животу. — Ну, чего молчишь? Разлегся — и молчит… Говори уж давай, сколько ждать можно…

Серый открыл глаза, почесал живот, зевнул и медленно сел, скрестив ноги по-турецки.

— Как отреагировала… — недовольно буркнул он, уставясь в слабенькие язычки пламени доживающего последние минуты костра. — Откуда я знаю, как отреагировала… Никак.

— Но ведь что-то сказала? — настаивала Тамара. — Она ж не молчала, да? Она ж что-то говорила? Ну!

— Говорила, что сумасшедшие деньги у Семеныча зарабатывает, — все так же недовольно сказал Серый.

— Гос-с-споди… — Тамара нервно шевельнулась и уставилась в темнеющее небо. — Хоть бы Катька скорее приехала. Может, она сумеет убедить.

— Насчет убедить я чего думаю… — осторожно начал Павел, немножко послушав всеобщее молчание. — Я, конечно, еще не все понимаю, могу и ошибиться. Но мне кажется, дело не только в деньгах. Мне кажется, для Зои смысл жизни все-таки не в том, чтобы заработать как можно больше.

— В том, в том, — откликнулся Федор. — Жлобиха.

— Федор! — шепотом крикнула Елена Васильевна. — Вы черт знает какую хрень порете! Вы посмотрите только, что Зоенька мне позавчера подарила! Настоящее золото и настоящий рубин!

Елена Васильевна сунула под нос Федору руку с растопыренными пальцами, закованными в многочисленные кольца чуть не до ногтей, и повертела всем этим великолепием, чтобы камни посверкали пороскошнее.

— Ну, так это вам, — объяснил Федор. — Это не считается. Сереже вон тоже две пары штанов купила. Зачем, спрашивается? А вот ему захотелось!.. И ко мне с новой курткой приставала. А у меня и так куртка новая. А сама сколько лет в одном и том же… Ночнушку недавно штопала. Во-о-от такая дыра, а она — штопать… Даже стыдно говорить. Что ж не жлобиха? Жлобиха.

— Что в одном и том же — это ерунда, это не от жлобства, — возразила Тамара. — Просто ей неинтересно все это. Да и некогда на себя время тратить. А еще, наверное, и «Фортуна» виновата. Она ж там все время в таком прикиде пляшет… Ужас. У кого хочешь охоту к тряпкам отобьет.

— Жлобиха. — упрямо повторил Федор. — Ночнушку сто лет таскает, а сама валюту копит. Половину коробки уже накопила.

— Какую валюту копит? — растерялась Тамара. — Зачем валюту копит?

— Всякую валюту, — недовольно сказал Федор. — И евро, и доллары… И рублей много, почти сто тыщ. И на меня сберкнижку завела. Главное — потихоньку, ничего не сказала… И бумажку там хранит: вот столько долга Серым, вот столько — на образование для Сережи, вот столько — для девочек… Чтоб у каждой по квартире было.

Серые быстро переглянулись и схватились за руки.

— Твою мать, — сказала Тамара.

— Ни хрена себе, — сказала Елена Васильевна.

— Тихо, тихо, — сказал Серый. — Я ж ей про Сашкины деньги объяснил. Должна поверить… Ничего, постепенно как-нибудь образуется.

— Ага, образуется! — рявкнула Тамара. — Я ж когда еще говорила: девке срочно нужна медицинская помощь!

— Да не, не нужна, — авторитетно сказал Павел. Как профессионал. — Тут другое сработать может. Надо у нее помощи попросить. Мол, без тебя никак, помоги, пожалуйста… Должно сработать.

Серые опять переглянулись и разомкнули руки. Федор подумал, перестал улыбаться и кивнул. Елена Васильевна похлопала Павла по руке кастетом всех своих колец и одобрительно угукнула.

Может быть, они сразу и начали бы составлять тактические планы и разрабатывать методику, но тут из-за дома появились Сережа и Макаров, блестя мокрой кожей, тряся мокрыми волосами, пытаясь на себе хоть сколько-нибудь отжать мокрые широкие цветастые трусы и слегка клацая зубами. Они рысили на огонь умирающего костра и на ходу шепотом кричали друг на друга, размахивая руками совершенно одинаково.

— Потом поговорим, — оглянувшись на них, сказала Тамара.

В общем-то, ничего особенного в ее словах не было — ясно же, что Сережу посвящать в их планы не стоило, Сережа все-таки еще ребенок, а Макаров и вовсе посторонний… Но Павел вдруг почувствовал себя одним из заговорщиков. Это было смешно. И одним из посвященных. Это было лестно. И одним из своих… Из очень своих, из самых близких. Потому что все эти люди были для Зои самыми близкими на всем белом свете. И он оказался в их числе. Пусть случайно, и она об этом ничего не знала, и, может быть, совершенно этого не хотела, но так получилось, и Павел чувствовал, что в их числе он останется навсегда. Как бы там дальше ни сложилось… И это было как-то тревожно, и ожидающе-радостно, и почему-то немножко грустно — все одновременно.

Подбежали мокрые Сережа и Макаров, принялись валить в костер хворост, не переставая клацать зубами и шепотом, но очень горячо о чем-то спорить. Елена Васильевна стала сворачивать свое кружевное вязанье, звякая крючком о кольца и цепляясь кольцами за нитки, сказала, что отравилась кислородом и поэтому пойдет спать. Тамара вдруг оживилась, радостно замахала руками в сторону темного и тихого дома, быстро сказала Федору:

— Зоя детей уложила, ты с ними пока побудешь? Катька приехала, сейчас нам с Зоей поговорить бы.

И ушла. И Федор ушел в дом, прекрасный и бесшумный в густых сумерках, как леопард. Как леопард, когда-то израненный, но выживший, и не просто выживший, а ставший сильнее и красивее, несмотря на заметную хромоту и страшные шрамы.

— Это ты придумал клуб его именем назвать? — спросил Павел, глядя вслед прекрасному хромоногому леопарду в широких цветастых трусах.

— Это еще Сашка решил, — негромко ответил Серый, тоже глядя вслед Федору. — У Федьки тогда первая золотая медаль, перспективы блестящие, да и мальчик красивый… А клуб главным образом для детей задумывался. Юный чемпион на плакате — это правильно было бы… Но и сейчас правильно. Да?

— Да, — согласился Павел. — И сейчас все очень правильно.

— Вот я еще чего спросить хотел… — начал было Серый, понижая голос и посматривая в сторону реанимированного костра, рядом с которым Сережа и Макаров, не переставая шипеть друг на друга, с треском дружно ломали сухие ветки.

Но тут со стороны дома появился парень в камуфляжных штанах и черной майке, торопливо подошел к Серому, еще издали протягивая мобильник, что-то коротко буркнул и опять пропал в темноте.

— Подробней, — приказал Серый в трубку, долго молча слушал, а потом сказал: — Придержи пока. Я через пять минут перезвоню.

Обернулся к Павлу, очень чем-то довольный, поиграл мобильником, вертя его в пальцах, хитро спросил:

— Доктор, совет дать можешь? Как врач.

— Могу, — сказал Павел. — Только я уже говорил, Зое врачебная помощь не нужна…

— Не-е-е, это не Зое, — весело пропел Серый. — Это придурку Эдичке… Попался Эдичка, кажется, и делать с ним ничего не надо, сам он все сделал. К Зое в квартиру только что ломился. Ребята его прихватили. Чего делать будем?

— Попытка взлома? — предположил Павел.

— Лучше, — с удовольствием сказал Серый. — Он с ножом на дверь кидался. Нанес ей две режуще-колющие раны.

— Вооруженное ограбление?

— Еще лучше, — сказал Серый совсем весело. — У него шприц в носке и доза в кармане. Руки чистые, а на ногах все вены исколоты… Что ты, как врач, можешь посоветовать? Ментам его отдать или сразу в психушку определить?

— Не знаю, — подумав, признался Павел. — И там, и там не сахар. Ломать начнет — менты не вытерпят, выгонят на все четыре… В больнице хоть последят как-нибудь. Хотя как ты его в психушку определишь? Без направления, без его согласия…

— Да ну тебя… Гуманист… — Посмеиваясь и даже вроде бы напевая себе под нос, Серый быстро набрал номер и неожиданно другим тоном, холодно и равнодушно, заговорил в трубку: — Ментам сдайте. Вооруженное нападение при отягчающих… На ноже кровь… Хоть твоя, мне без разницы. Сильно обдолбанный? Хорошо. Документов нет, денег нет, телефона нет. Вообще ничего нет, только шприц и доза. Найдите майора и Валерия Федоровича, прямо сейчас. И заявление чтобы как следует, без халтуры. Вы с ним поласковее, он соломенный. Но если сам от передоза загибаться начнет — не мешайте. Вряд ли? Ну, пусть живет… Тем более что жизнь у него будет неинтересная. Это он так скулит? Не, пусть скулит. Это даже хорошо. И предупреди майора, чтобы этого придурка никто случайно не узнал. Неизвестный и неизвестный. У меня все.

— Значит, ты имидж свой поддерживаешь? — с неловкостью и тревогой спросил Павел, минутку понаблюдав, как Серый опять вертит в пальцах мобильник, посмеиваясь и что-то напевая под нос.

Серый замолчал, помрачнел, оглянулся на Сережу с Макаровым, тихо и вроде бы даже равнодушно ответил:

— Он убил Зоиного ребенка и чуть не убил ее. Он мерзкая тварь. Он наркоман. Он не человек. Он не имеет права жить.

— А разве мы имеем право решать, имеет ли кто-то право жить или не имеет?

— Ладно, — согласился Серый тем же равнодушным голосом. — Ты, конечно, прав… А теперь представь, что перед этим обдолбанным Эдиком оказалась бы не дверь, а Зоя. Или дети. Представь, доктор. Ну? Представил?

Павел вдруг действительно представил эту жуть, и у него даже дыхание перехватило.

Серый молча понаблюдал, кивнул и жестко добавил:

— Так вот, на самом деле бывает в тысячу… в миллион раз хуже, чем ты можешь представить.

— Извини… — Павел продышался, помотал головой и с трудом закончил: — Я бы точно не удержался… Убил бы… Извини. А у них даже дверь не железная. И подъезд нараспашку. Как же так?! Это ж срочно охрану надо делать! И Сережа открывает дверь кому попало, даже в глазок не смотрит! Ты-то о чем думаешь?! А здесь они как? Даже сигнализации нет!

— Все везде есть, — уже обычным голосом сказал Серый и даже усмехнулся. — И там все есть, и здесь все есть. Ладно, успокойся, потом покажу. Пойдем лучше подслушивать, о чем там девочки говорят. То есть я-то к ним подойду, мне тоже есть что сказать, а ты не светись. Посиди в сторонке, послушай… Потом, может, что-нибудь умное посоветуешь.

— А почему мне подойти нельзя? — насторожился Павел. — Я ведь уже в курсе…

— Катька сразу шарахнется, — неохотно объяснил Серый. — Она от чужих прячется. Ты ведь ее историю знаешь? Ну вот… Мы ее с тобой постепенно знакомить будем.

Но постепенного знакомства не получилось. Когда они молча и осторожно подходили к надувному дивану на берегу мелкого фигурного бассейна, девочки, кажется, уже закончили все деловые разговоры, потому что смеялись и звенели бокалами.

— Катька, спой чего-нибудь, — попросила Тамара. — Для души… Потихонечку…

И тут же глубокий, низкий, завораживающий голос возник в ночи будто сам по себе, будто это сама ночь запела, вплетая мелодию в тайные, потайные, таинственные звуки, — короткий шорох листьев над головой, нечаянный вскрик сонной птицы, тонкое журчание ручейка, впадающего в бассейн с одной стороны и вытекающего крошечным водопадом с другой…

— Напилась я пьяна… Не дойду до дома… Довела меня тропка дальняя до вишневого сада…

Песня была тихая, тихая-тихая, но как-то так получилось, что, кроме этой песни, кроме этого колдовского голоса, ничего не осталось в ночи, все вплелось в этот голос, все подчинилось ему, все превратилось в него…

Серый стоял в зарослях, не выходя на открытое место возле бассейна, и Павел стоял у него за спиной, боясь шевельнуться, и впитывал этот голос каждой клеточкой души. Голос незаметно пропал, растворился в темноте, и этот раствор еще какое-то время пропитывал все вокруг и внутри…

— Кать, еще спой, — жалобно попросила Тамара. — Спой, а? Поплакать хочется.

— Потом, — сказала Катька. — Завтра. Чего это вдруг плакать? Лучше посмеемся…

Серый шевельнулся, собираясь выйти из зарослей. Но тут за спиной Павла что-то треснуло, громко зашуршало, и голос Макарова перекрыл все шумы:

— Чего это потом? Когда это потом? Кать! Сейчас! Хоть чего-нибудь, а? Хоть коротенькую совсем, а? Кать, спой, а? А то я сейчас умру, честное пионерское…

Макаров с треском ломанулся через заросли мимо Павла, и тот попытался перехватить его, но Макаров вывернулся, потому что был скользкий, как рыба в воде… И Серый попытался перехватить — и тоже не сумел, удивленно чертыхнулся и кинулся вслед за топающим к бассейну Макаровым. Сейчас, чего доброго, избиение младенцев начнется… И Павел тоже поспешил к бассейну, потому что Володьку было все-таки жалко. Хоть и паразит, конечно. Катька, наверное, испугается…

Но никакой Катьки там уже не было. На большом надувном диване сидели Зоя и Тамара с высокими стаканами в руках, причем у Тамары было два стакана. Макаров бегал вокруг дивана, сверкал под луной блестящей кожей и жалобно вскрикивал:

— Кать! Где ты? Спой, Кать… Они ж меня сейчас убьют… Умру — и больше никогда не услышу… Спой, Кать! Пожалуйста! Последнее желание приговоренного, честное пионерское…

Серый гонялся за Макаровым вокруг дивана и даже один раз ухватил его, но Макаров опять вывернулся, и тогда Серый прыгнул через диван, прямо через Зою и Тамару, наперерез Макарову, сбил его подножкой, уселся ему на спину и с интересом стал принюхиваться к собственным рукам.

— Спой, Кать! — горячо вскрикнул Макаров в траву. — Последнее желание, Кать!..

— Он чем-то намазанный, — объяснил Серый подошедшему Павлу. — Специально, что ли? Эй, меломан, ты зачем салом намазался?

— Чего это салом? — Макаров пыхтел и извивался, пытаясь по-змеиному выползти из-под Серого. — Ничего не салом… Сметаной. Это Елена Васильевна меня намазала, я ж сегодня обгорел весь, как… Ну, чего ты меня держишь? Устроили тут погоню с перестрелкой… Терминаторы хреновы… Паш, от тебя я этого не ожидал! Испугали девушек! Катька вообще скрылась! Где теперь ее искать? Я ж теперь ее всю жизнь не найду!.. Ладно, убивайте скорее. Все равно это не жизнь, раз Катька исчезла. И даже не спела на прощание… Э-э-эх, и на кой мне такая жизнь? Честное пионерское…

Зоя с Тамарой, с интересом наблюдавшие за поединком, переглянулись и потихоньку засмеялись. И откуда-то из темноты, из-за деревьев, кто-то засмеялся — не очень весело, как показалось Павлу. Серый, наверное, потерял бдительность, потому что Макаров вдруг вывернулся из его хватки и на четвереньках шустро побежал на этот невеселый смех, радостно приговаривая:

— Это она! Она не ушла! Катька! Не исчезай, пожалуйста! Не бросай меня…

Серый успел ухватить его за ногу, и Макаров опять растянулся на траве, договорив обреченно:

— …перед смертью.

— Он сумасшедший, что ли? — спросила Катька из темноты. — Кто он такой хоть?

— Конечно, сумасшедший, — уверенно сказала Зоя. — Это лучший друг Павла Брауна. Так что, конечно, тоже сумасшедший, какой же еще…

— Катька, иди сюда, — подал голос лежащий на траве Макаров. — Я ж тебя теперь все равно найду.

— Хорошо, — помолчав, ответила Катька из темноты, и темнота тут же шевельнулась, выпустила ее из себя — всю тоже в темном, наверное, даже в черном, с длинными черными волосами, густыми, чуть вьющимися, растрепанной копной закрывающими почти все лицо и фигуру до талии.

Макаров поднялся с земли, шагнул ей навстречу, сказал с упреком:

— Ну что ты прячешься? Они все врут, не такой уж я сумасшедший… А ты все прячешься.

Павел почувствовал тревогу и какую-то неловкость… ожидание какой-то неловкости. Наверное, и все это чувствовали. Макаров-то не знал о Катьке ничего, и почему она от людей прячется — тоже не знал. А при его распахнутости ведь что-нибудь и ляпнуть может…

— Это у тебя чего? — ляпнул Макаров, протянул руку и погладил Катьку по щеке. — Ой, больно? Нет? А чего дергаешься? А! Это потому, что я в сметане… Ты не бойся, я не всегда в сметане. Я Владимир Макаров, Пашкин друг. Вон тот черномазый — Павел Браун. Ты на него не смотри, он уже в Зою влюбился. А я не женатый. А ты замужем? Я богатый. Архитектор! Очень известный, очень… У меня мама и Пашка. У мамы кошки… Ты кошек любишь? У мамы своя квартира. И у Пашки своя. И у меня своя. У меня — лучше всех… Большая, и дом хороший, и место хорошее… И машина есть, только прав нет. Ты машину водишь? Кать, спой еще, а?

— Это шрам. — Катька откинула волосы за спину и подняла лицо к белому свету луны.

— Мешает, да? — затревожился Макаров, опять трогая ладонью Катькино лицо. — Петь трудно, да? Больно, да? Как же теперь, а? В аварию попала? Несчастный случай? Паш, глянь как профессионал! Что можно сделать?

— Точно сумасшедший, — растерянно сказала Катька и пошла к дивану, но на полпути остановилась, шагнула к Павлу, протянула руку и официально представилась: — Екатерина Новикова…

— Павел Браун.

Он пожал маленькую холодную руку, а потом взял в ладони ее лицо, слегка повернул к свету луны и провел пальцами вдоль длинного и не очень ровного шрама от виска до подбородка. Угол рта этот неровный шрам тоже цеплял, и казалось, что Катька все время кривовато усмехается.

— Ты руками не хватай, — ревниво буркнул Макаров из-за Катькиной спины. — Я ж твою Зою не хватаю… Ну, чего делать надо?

— По-моему, ничего не надо, — сказал Павел уверенно. — Ведь он не мешает? Ну вот. Конечно, если очень хочется, можно и убрать. Не очень сложная пластическая операция — и…

— Ага! — вскинулся Макаров. — Не очень сложная! Все равно ножиком резать будут! Больно же… Кать, не слушай его, врачи вообще все садисты, им бы только порезать кого-нибудь… А я с ума буду сходить.

— Да я сейчас и не могу на операцию, — успокаивающим тоном перебила его Катька. — И стоит дорого… А мне еще маму вылечить нужно.

— Вылечим, — горячо уверил Макаров. — Маму обязательно вылечим, ты даже не сомневайся. У меня деньги есть! И еще заработаю! Сколько хочешь… Мама чем болеет? Может, ее за границей полечить? Может, ей операцию надо? Если денег не хватит — я машину продам, все равно права так и не получил. А если надо будет, так мы потом новую купим, правда? Кать, спой, а?

Макаров метался вокруг Катьки, как жук вокруг горящей свечи, подлетал вплотную, шарахался, кружил, и опять летел на огонь, и все время жужжал у нее над ухом. Катька осторожно косилась на него, улыбалась чуть кривовато, молчала, и наконец спросила у Павла подозрительно:

— Он что, всегда такой, а?

— Ну что вы, конечно, нет, — успокоил ее Павел. — Просто первое знакомство… Вот он и стесняется немножко. А так-то он довольно общительный и разговорчивый.

— Гос-с-споди, — сказала Зоя с Томкиной интонацией. — Я ж говорила, что оба сумасшедшие. А мне никто не верил.

Катька засмеялась, пошла к дивану, села между Зоей и Тамарой и взяла у Тамары один стакан. Макаров полетел за пламенем, негромко жужжа в том смысле, что гениальность — это вообще патология, так что имеет полное право, — и сел на траву напротив Катьки. Серый, молчком просидевший все время в сторонке, поднялся на руки и так, на руках, дошел до дивана и сел рядом с Тамарой. Павел потоптался в нерешительности, боком-боком приблизился к дивану и сел с Зоиной стороны, но немножко поодаль.

Катька отхлебнула из стакана, полюбовалась макаровской физиономией, на которой не было ничего, кроме жадного ожидания, и деловито спросила:

— Что спеть-то?

— Спой… — жадно сказал Макаров. — Чего-нибудь… Все равно…

Остальные промолчали, и Катька тихонько начала:

— То не ветер ветку клонит…

И опять ночь будто отдала ее голосу все свои шорохи и звуки, и опять темнота пропитывалась ее голосом, насыщалась им, и опять последние звуки, незаметно растаявшие в этой темноте, еще какое-то время жили вокруг и внутри и повторялись, повторялись, повторялись в душе эхом: «Догорай, гори, моя лучина… Догорю с тобой и я».

— Катька, — строго сказал Макаров. — Ты учти, Катька: я тебе тосковать не позволю. Маму мы вылечим, и ты у меня будешь веселенькая, как Шебутятина.

— Кто?! — удивилась Катька. — Что это такое?

— Потом познакомлю, — нетерпеливо отмахнулся Макаров. — Завтра… Спой еще.

— Завтра я опять к маме. — Катька вздохнула и поднялась. — Я обещала пораньше. Может, мы с ней погуляем… Сегодня она уже полчаса ходила. Спать пойду.

Она направилась к дому, не оглядываясь, во всем темном быстро исчезая в темноте, и Макаров в панике вскочил и шарахнулся за ней, с треском ломая кусты и громким шепотом тревожно окликая ее…

— Павел, — тихо позвала Зоя, не оборачиваясь.

— Да? — с радостным ожиданием откликнулся он и подвинулся чуть ближе к ней.

— Павел Браун, — доверительно сказала Зоя. — Мне, оказывается, страшно нравится ваш лучший друг Владимир Макаров. Хотя тоже, конечно, сумасшедший.

— Это хорошо, — обрадовался Павел. — Это очень правильно, когда жена одобряет друзей мужа. А то знаете, как иногда бывает?.. Сначала вроде бы ничего-ничего, а потом: чтоб ноги его в нашем доме не было… Это ж трагедия может получиться! Вы согласны? И жену бросать нельзя, и друга бросать нельзя. Раздвоение личности. По-научному — шизофрения.

— Да вам-то какая разница? — удивилась Зоя. — Вы и так уже сумасшедший.

— Вы все-таки настаиваете на своем диагнозе? — огорчился Павел. — Мне кажется, что это несколько опрометчиво. Тем более что не было ни серьезного обследования, ни даже сколько-нибудь длительного наблюдения с вашей стороны. Впрочем, это как раз дело поправимое. В процессе более продолжительного знакомства ваше мнение, возможно, еще изменится.

— Павел Браун, — с печальной укоризной сказала Зоя. — Вы просто невероятное трепло. Почти как ваш Макаров.

— Да, но Макаров-то вам нравится! — тут же уличил ее в непоследовательности Павел.

Зоя засмеялась, и Тамара засмеялась и спросила у мужа:

— Серый, помнишь, сколько мы до свадьбы знакомы были?

— Почти пять часов, — откликнулся Серый. — Если бы ты паспорт с собой носила, мы бы раньше поженились. А то за паспортом заезжать пришлось.

— Ну, не намного раньше — минут на сорок, может… И вот всегда я во всем виновата! Паспорт с собой!.. Зачем мне паспорт на пляже? Я ж не знала, что меня прямо с пляжа в ЗАГС поведут!

— А как это вас сразу расписали? — удивилась Зоя.

— А у Серого там знакомые работали, — объяснила Тамара. — А свидетелей он на улице поймал. Восемь штук. Но с паспортами только двое оказались, для свидетелей тоже паспорта нужны были… Андрей Антонович со своей Лидией Михайловной.

— Во дела, — еще больше удивилась Зоя. — А я не знала, что они свидетелями у вас были. И Андрей Антонович ни разу не говорил.

Серый хмыкнул, а Тамара сказала мечтательным голосом:

— Для Андрея Антоновича, наверное, эти воспоминания до сих пор очень переживательные. Его Серый в ЗАГС на плече внес, а то не соглашался Андрей Антонович-то… Уже потом подружились. Но все равно вспоминать не любит. Серый ему тогда сказал, что пристрелит, если в свидетели не пойдет. А Лидия Михайловна сразу согласилась, без всякого пистолета.

— Серый, ты что, правда, что ли, пистолетом махал? — Зоя была откровенно возмущена. — У Андрея Антоновича сердце же!..

— Да не было у меня пистолета! — возмутился и Серый. — Кто ж на пляж с пистолетом ходит? Пошутил просто.

— Серый, — осторожно поинтересовался Павел, на всякий случай отодвигаясь немножко подальше от Зои. — А у тебя в ЗАГСе те знакомые остались? Ну, которые сразу поженят?..

— Конечно, остались, — весело отозвался Серый. — И новые появились. И без паспорта распишут, если что.

— И у меня там хорошие знакомые есть, — вспомнила Тамара. — Я недавно двум оттуда зубы делала. Очень довольны остались, говорили, чтобы обращалась… Если что…

Павел еще немножко — на всякий случай — отодвинулся от Зои и озабоченно спросил:

— Зоя, а у вас паспорт всегда с собой?

— С ума все посходили, — гневно сказала Зоя. — Абсолютно сумасшедший народ. Все до одного… Все, я спать пошла.

Она поднялась и не оглядываясь зашагала к дому, и вся ее пластика, пока совсем не исчезла в темноте, выражала праведный гнев. А когда исчезла, то сама темнота еще какое-то время повыражала праведный гнев. Тамара весело хмыкнула и поднялась, прихватив пустые стаканы с дивана:

— Ладно, я тоже спать пошла… Вы еще поговорить хотели, я правильно понимаю?

— Мы недолго, — откликнулся Серый. — Пять минут.

Он подождал, пока Тамара не скрылась в темноте, и неожиданно спросил:

— Паш, а кто сейчас в той квартире живет? Ну, которую твоя бывшая схавала?

— Да нормальная семья какая-то, — не сразу ответил Павел, с трудом переключившись с Зоиной пластики на болезненные воспоминания. — Нормальные люди — муж, жена, двое детей… Бабушка старенькая. Раньше всей толпой в хрущевке жили, сто лет деньги копили, чтобы на что-нибудь побольше поменять. Этот вариант для них просто подарок, конечно. Галина быстро продавала, поэтому и не очень дорого. И без посредников. А что? А-а, ты думаешь, они тоже с какого-то боку? Нет, людям повезло просто, они случайно подвернулись.

— А ты как следует проверил?

— Что тут проверять…

Павел вспомнил свое состояние, когда вошел в собственную квартиру — в чужую квартиру! — и увидел номера телефонов и имена, записанные его рукой на обоях в прихожей, а обои были наполовину ободраны, и счастливая тетка лет сорока, в зачуханном спортивном костюме и в розовом платочке на упакованной в бигуди голове, вынесла из его комнаты — из чужой комнаты! — охапку уже ободранных обоев. Когда он сказал, кто такой, когда стал спрашивать про тетю Лиду, когда показал документы, — тетка плакала и пила какие-то таблетки, а потом появился дядька в таком же зачуханном спортивном костюме, он тоже боялся, но таблеток не пил, а все показывал, все показывал Павлу документы: вот же, все по закону, мы честно купили, мы не проходимцы какие-нибудь. А потом его отвели на кухню — на чужую кухню! — и там на подоконнике стоял цветок, который тетя Лида растила много лет, и листья у цветка были в брызгах побелки. А потом Павла отпаивали сладким горячим чаем и хотели вызвать врача, но он сказал, что сам врач, и все немножко успокоились, только маленькая молчаливая старушка смотрела на него неподвижными темными глазами и не переставая крестилась. А детей он почти не запомнил — их сразу прогнали в самую дальнюю комнату и приказали не шевелиться. Наверное, они и не шевелились, но младший громко ревел… Да нет, обычная семья, нормальные люди, случайно во все это попали.

— Обычная семья, — повторил он, загоняя вглубь всколыхнувшуюся тоску. — Это не они тетю Лиду ограбили.

— Ладно, — хмуро сказал Серый. — Значит, надо искать твою бывшую. Ладно.

— Зачем? — так же хмуро спросил Павел. — На кой она мне? Мстить, что ли? Тетю Лиду не вернешь. Квартиру ее тоже не вернешь. А деньги я сам заработаю. У меня через неделю скользящий график будет, ты тогда мне скажи, когда и как начинать.

— Скажу, — пообещал Серый и поднялся с дивана. — Завтра… Пойдем, что ли? Все, небось, спят уже давно.

Он пошел к дому, быстро и бесшумно, и Павел шел за ним точно так же, пока не понял, что, по давней привычке, казалось бы, уже забытой, старается идти след в след, и по сторонам посматривает, и даже следит, не подаст ли Серый условный знак… И тогда он хмыкнул и насмешливо сказал:

— Глубокая разведка.

Серый оглянулся на ходу, тоже хмыкнул и вроде бы виновато откликнулся:

— Въелось навсегда… А ты помнишь, как твой Макаров к нам подкрался? Я вообще ничего не услышал. Хотя тогда Катька как раз пела. Но все равно… Вы с ним вместе служили?

— Вместе, — с удовольствием подтвердил Павел. — Между прочим, он самый бесшумный из всех наших был. Прямо привидение какое-то. Один раз на спор три кольца оцепления прошел. Главное — его же специально караулили! И никто ничего… Потом пытали: как прошел? Так и не раскололся. Трепался про левитацию и телепортацию, уболтал всех до истерики и спать лег. Паразит.

— Уболтать — это он умеет, — весело согласился Серый. — Смотри-ка, а сейчас вроде не спит… Вон за занавеской что-то светится. Ночник, наверное. Томка этих ночников по всем углам насовала, для уюта. Выключатель найдешь? Или фонарик дать?

— И так не заблужусь, — вполголоса ответил Павел уже с середины лестницы. Он до сих пор видел в темноте почти так же хорошо, как до того взрыва, ослепившего и оглушившего его на два месяца.

Макаров и вправду не спал. Он ботинки чистил. Сидел себе потихоньку в отведенной для них двоих комнатке на чердаке и при свете крошечного ночника в виде желтой лилии чистил свои серые замшевые ботинки школьной резинкой-стиралочкой. Зоя права, отметил Павел. Абсолютно все с ума посходили.

— Наконец-то, — нетерпеливо встретил его Макаров. — Ходит где-то, ходит… не дождешься его, честное пионерское… Пашенька, посмотри, вот тут не лоснится, нет? Погоди спать, сейчас еще пиджак на мне посмотришь. Погоди, сейчас… Во, смотри! Вот здесь, слева, не морщит? Не помято на боку, нет?

— Володь, может, ты правда с ума сошел? — поинтересовался Павел, с удовольствием растягиваясь на кровати и включая над ней ночник в виде разноцветной рыбки. — Чего ты посреди ночи гардеробчиком занялся?

— Чего это сразу сошел? — рассеянно обиделся Макаров. — Ничего я не сошел. Посреди ночи! А когда? Мы завтра с утра к маме идем, не могу же я как попало…

Павел долго с изумлением смотрел на Макарова, который старательно устраивал свой пиджак на вешалке, потом сообразил:

— К Катькиной маме, что ли?

— Ну да. К чьей же еще? — Макаров взялся за галстук и принялся придирчиво разглядывать, поднеся к самому ночнику. — Паш, а галстук у меня не очень яркий, а? Паш, ну что ты сразу спать! Я ж тебя как человека спрашиваю!

— Отвечаю как профессионал, — пробормотал Павел, уже уплывая в сон. — Ты маме в любом галстуке понравишься. И без галстука тоже. И даже в своих цветастых трусах. Если уж Катьке понравился — так маме и подавно…

— А ты думаешь, я Катьке понравился? — с надеждой спросил Макаров. — Паш, ну что ты сразу спать! Эй, Паш! Не спи! Я Катьке понравился, ты точно знаешь?

— Точно, — сказал Павел и уснул.

А проснулся поздно утром, и Макарова уже не было, и его недопустимо дорогого костюма, выпендрежных замшевых туфель ручной работы и эксклюзивного галстука тоже не было, и Павел горячо пожелал, чтобы Катькину маму не напугали этот выпендреж и эта эксклюзивность, которые рядом с Катькиными черненькими джинсами и футболкой будут, наверное, особенно бросаться в глаза. У бабника Макарова не было опыта общения с мамами. Павел что-то не помнил случая, чтобы Макаров хоть раз в жизни выразил желание познакомиться с чьей-нибудь мамой. Эллочка познакомила Володьку со своей мамой с помощью каких-то сложных интриг. В результате чего Макаров на Эллочке и женился… А тут — вон чего, сам знакомиться побежал. Попался, старый греховодник.

— Бр-р-раун! — заорала Манька во дворе.

Павел высунулся в окно — внизу Манька нарезала круги, высоко взбрыкивая босыми ногами в густой траве, а за ней носился Сережа, но поймать никак не мог, потому что Манька меняла траекторию стремительно и неожиданно, как шарик в лототроне. В сторонке Федор с Аленушкой степенно делали дыхательную гимнастику. Аленушка вдруг сорвалась с места и побежала за Манькой. И Федор тут же кинулся за ней, и Сережа сразу забыл о Маньке и тоже кинулся вслед за Аленушкой, но она ускользнула от обоих, как солнечный лучик, засмеялась и закричала почти так же громко, как Манька:

— Браун!

— Ку-ку, — сказал Павел из окна. — Уже бегу. Он и правда сразу побежал, даже бриться не стал, только влез в свои дурацкие белые шорты, в который раз пожалев, что так и не успел купить широкие цветастые трусы, — такие же, как у всей честной компании.

Во дворе вся честная компания устраивалась вокруг большого овального стола, взявшегося неизвестно откуда, — вчера его не было. И этих плетеных стульев не было, скатерть-самобранка была расстелена на земле и так и пролежала все время с начала празднования до позднего вечера. Хорошо было. Но и сегодня тоже было хорошо. Только Зои почему-то не было.

Тамара заметила, как он крутит головой, и объяснила, не дожидаясь вопроса:

— Зоя тоже в больницу пошла.

— Зачем? — испугался Павел. — Что случилось?

— Ничего не случилось, — успокоила Тамара. — Она вместе с Катькой и с Макаровым пошла. Катькину маму навестить. А то давно уже не виделись… Чего ты всполошился? Поешь сначала.

— Я потом, ладно? — Павел глотнул чаю, прихватил ватрушку и полез из-за стола. — Они давно ушли? Далеко эта больница?

— Поешь, кому говорю! — сердито крикнула Тамара ему вслед.

Но он уже мчался по лестнице на чердак, потому что еще бриться надо было, и одеться поприличнее, пусть Катькина мама увидит, что у Макарова и друзья тоже ничего… Зачем ему нужно, чтобы Катькиной маме понравились макаровские друзья, — этого Павел не знал. Но все-таки порадовался, что вчера проходил весь день, как и все, практически в чем мать родила, и поэтому не зачухал свои лучшие летние штаны и белую рубашку.

И такой из себя весь в белом он за пятнадцать минут пробежал три с половиной километра по заросшей подорожником обочине разбитой грунтовой дороги, потому что по самой дороге бежать было невозможно — пыль от каждого шага поднималась до неба, а он-то весь в белом… И кто это придумал, чтобы больница была где-то у черта на куличках, и что это за больница такая, что до нее надо добираться по сорнякам?..

Больница была не просто больницей, а закрытой клиникой. Очень неплохой, как понял Павел. Наверное, дорогой. За высоким забором с железными воротами. И охрана была. Его сначала даже пускать не хотели, и пришлось показывать удостоверение и врать, что хотел бы узнать о возможности устроить здесь родственника. И тогда охранник позвонил кому-то и пропустил Павла, сказав, что его будут ждать во втором корпусе, в кабинете номер пять, врач Сошников. И пришлось идти к этому Сошникову и во всем признаваться… В общем, на все это времени ушло много, и Павел волновался, что Зоя, Катька и Макаров проведали маму и ушли, а он так и не успеет… И вот зачем бы ему чужая мама?

Но Зоя, Катька и Макаров еще не ушли, все они кучковались в саду на лавочке вокруг маленькой черноволосой и черноглазой женщины, которая совсем не была похожа на больную. Она звонко хохотала, слушая Макарова, и Зоя хохотала, а Катька смотрела на мать и улыбалась. И улыбка у нее была нисколько не кривоватая, хоть шрам она нынче волосами не занавешивала, волосы нынче были заплетены в толстую пушистую косу, которую Макаров, не переставая болтать и размахивать руками, время от времени осторожно трогал — как бы случайно. Павла они не сразу заметили, поэтому он, подходя поближе, успел услышать, о чем там болтал Макаров, — Макаров болтал о нем. Вернее, о том, как он, Павел, пытался удержать Макарова, когда тот хотел познакомиться с Катькой.

— Добрый день, — сказал Павел, подойдя незамеченным почти вплотную.

Все оглянулись, а Зоя тут же возмутилась:

— А вы-то как здесь оказались?!

— Лечиться пришел, — объяснил Павел. — Вы же сами говорили, что я сумасшедший. Ну, я и подумал: пойти, что ли, полечиться немножко? Вот и пришел.

— Видите, Надежда Марковна? И это лучший друг жениха вашей дочери! — негодующе сказала Зоя. — Я бы на вашем месте сто раз подумала, прежде чем отдавать дочь за такого жениха. Раз у него такие друзья.

Надежда Марковна опять захохотала, и Катька засмеялась, заглядывая в лицо матери, а Макаров тут же закричал:

— Так Катька не за него выходит! Катька за меня выходит! А за него ты выходишь!

— Вот как?! — совсем уже свирепо крикнула Зоя. — Это кто ж так решил?! Почему я об этом ничего не знаю?!

— Да что ж это такое! — тоже закричал Павел с возмущением. — А о чем мы целую неделю говорим?! То есть как это «ничего не знаю»?! Зоя, да что ж это за память у вас такая дырявая?! Вот когда мы поженимся, я вас заставлю пройти специальный курс лечения!

Зоя подхватилась со скамейки и зашагала, не оглядываясь, по узкой асфальтированной дорожке к воротам. Вся ее пластика выражала едва сдерживаемое бешенство. Если бы у нее был длинный тигриный хвост, он бы сейчас просто хлестал ее по бокам.

— Ну, я пошел, — быстро сказал Павел, глядя ей вслед. — Надежда Марковна, мы потом как следует познакомимся, да? И поговорим, и все такое… Скоро, наверное, на днях. Вот на Катькиной свадьбе, да? Так что до свиданья, да?

Он заторопился за Зоей, слыша за спиной смех Катьки и ее матери и горячие заверения Макарова в том, что его лучший друг Павел Браун не такой уж и сумасшедший, как хочется Зое, а как раз наоборот, Павел Браун до того нормальный, что это даже подозрительно — Зоя-то вон как с ума его сводит, другого какого-нибудь уже давно в смирительной рубахе в дурдом увезли бы, а этот даже на людей еще не кидается, не считая вчерашнего случая, когда он лучшего друга пытался скрутить, спасибо Елене Васильевне, если бы не ее сметана, так, может, и с Катькой не встретились бы…

Зою Павел догнал уже за воротами, но слишком близко — на всякий случай! — подходить не стал, шел за ней метрах в двух. Хотя сейчас длинный тигриный хвост уже не хлестал ее по бокам. И вообще вся ее пластика не демонстрировала, кажется, никаких агрессивных намерений.

— Ну, что вы там плететесь? — весело спросила Зоя, остановилась и оглянулась.

И он остановился, задумчиво разглядывая ее серую тряпочную сумку. Кажется, сегодня там не было никаких консервов в железных банках. Все равно, береженого бог бережет…

— А хорошо все получилось, — с удовольствием сказала Зоя. — Надежда Марковна прямо счастливая сегодня… Врачи говорят, что положительные эмоции — это все. А она поверила, что Катька замуж выходит… Нет, это очень хорошо ребята придумали, это они просто молодцы… Смешно.

— Зоя, — осторожно перебил Павел. — Вы что, правда не поняли, что ли? Они ничего не придумывали для Надежды Марковны. Ради положительных эмоций. Они действительно скоро поженятся.

Она стояла перед ним, качаясь с пятки на носок, заложив руки со своей тряпочной сумкой за спину, молча смотрела с хмурым подозрением. Постояла, покачалась, посмотрела — повернулась и так же молча пошла по заросшей подорожником обочине. Вся ее пластика выражала недоумение.

Павел догнал ее, пристроился сбоку, зашагал рядом по зверобою, потому что дальше от дороги подорожник уже не рос, и совершенно неожиданно для себя стал рассказывать о тете Лиде. Как она с детства любила своего инвалида, который тогда еще не был инвалидом, а был красивым чужим мужем и не обращал внимания на тетю Лиду, потому что ей было пять лет, а ему двадцать три. И как тетя Лида была счастлива со своим инвалидом, хоть и не долго. И как тетя Лида растила мать Павла, свою младшую сестру, которая вовсе не была ее сестрой, просто оставшуюся сиротой девочку родители тети Лиды взяли в семью, а сами рано умерли, вот тетя Лида и растила будущую мать Павла, которая была почти на восемнадцать лет младше ее. И как тетя Лида забрала его к себе и посвятила ему всю жизнь. И как она любила их с Макаровым одинаково. И как они с Макаровым одинаково мечтали найти себе жен, которые были бы похожи на тетю Лиду.

— А тетя Лида какая была? — спросила Зоя, когда он замолчал. — Красивая, да? Катька на нее похожа, да?

— Красивая, — сказал Павел. — То есть я не знаю. Она лучше всех была… Катька, может, и похожа… Это у Макарова надо спросить, тут я ничего сказать не могу.

— Ну, как же? — удивилась Зоя. — Вы же Катьку видели! И слышали! Почему это ничего сказать не можете? Тетя Лида такая же черненькая была? Наверное, и пела тоже хорошо?

— Тетя Лида беленькая была… белокурая. Даже светлей, чем Аленушка. А потом поседела рано, и совсем серебряная стала. А пела… да, хорошо пела. И на пианино играла очень хорошо. Она всю жизнь музыку преподавала. А в начале девяностых не платили ничего, никому та музыка не нужна была. Тетя Лида подъезды мыла. Дворником работала. Простужалась все время, охрипла совсем. И уже не пела, конечно. Да какая разница — черненькая, беленькая, пела, не пела… Дело не в этом.

— А в чем? — Зоя опять остановилась, обернулась к нему, внимательно и серьезно уставилась в его лицо.

И Павел смотрел в ее лицо — гладкое молодое лицо, с ямочками на щеках, с полными розовыми губами, с ясными серыми глазами, окаймленными очень черными ресницами, с заметной морщинкой между очень черных бровей, с яркой сединой в коротких темных волосах… Он осторожно взял ее руку, так же внимательно стал рассматривать длинные сильные пальцы с коротко остриженными ногтями, узкую розовую ладонь с пуговицами плоских твердых мозолей… Это всякими своими турниками и канатами она мозоли набила. У тети Лиды были такие же мозоли — от метлы и швабры.

— Тетя Лида была лучше всех, — повторил он, не выпуская Зоиной руки. — Она была… верная. Да. Она просто не умела предавать. И для себя жить тоже не умела. Она жила для тех, кого любила.

— Тогда Катька похожа, — уверенно сказала Зоя. — Только откуда Макарову это знать? Смешно.

— Про Катьку я ничего не знаю. А вы — да, вы похожи. Очень.

Павел поднял ее руку, прижался к узкой розовой ладони лицом, стал осторожно трогать жесткие мозоли губами. Черт, нельзя было к ней прикасаться. Он же знал, что нельзя. Там, у бассейна, он смог ее выпустить из рук только потому, что рядом были Манька и Аленушка. И то неизвестно, смог бы выпустить, если бы дети не хохотали и не орали так громко…

Зоя вдруг резко выдернула руку, отпрыгнула, как кошка, сверкнула глазами, только что шерсть не вздыбила и не зашипела. Павел глубоко вздохнул, зажмурился и потряс головой. Нет, нельзя к ней прикасаться. А то и правда с ума сойдешь.

— Ага, — злобно сказала Зоя, сверкая глазами и нехорошо улыбаясь. — А сам из «Фортуны» за рыжей мочалкой рванул. Эффект доступности, да? Инстинкт продолжения рода, да? Ажурные колготки, да? Ой, я пря-а-амо удивляюсь!

На пару секунд ее пластика показала рыжую барменшу — наглую, пошлую и глупую до изумления. Но Зоя немножко перестаралась, и получилась злая пародия на злую пародию.

— Смешно, — серьезно оценил Павел. — Ты гений. Сама маску придумала? Тебе надо свой театр открыть… Но вообще-то я за тобой рванул, а не за рыжей мочалкой.

Зоя постояла, таращась на него еще сердитыми глазами, помолчала, пофыркала совершенно по-кошачьи, а потом сказала недоверчиво:

— Ну да, не за рыжей… Все за рыжей, а ты не за рыжей…

Повернулась и пошла по подорожнику, и ему опять пришлось догонять ее и идти по зверобою.

— А у меня будет свой театр, — гордо похвасталась Зоя после минуты молчания. — Театр танца. Томка с Катькой придумали. И в кабаке тогда уже можно будет не плясать. Свой театр танца! Представляешь?

— Да, я слышал, — грустно отозвался Павел. — Гениальная идея для гениальных исполнителей. Собственное дело, очень перспективное. И деньги, конечно, совсем другие… Поздравляю. Рад за тебя.

— Что-то не очень похоже, что рад.

— Да нет, я правда рад. У тебя, конечно, все получится… — Павел помолчал, поглядывая на нее сбоку, и с досадой признался: — Ничего я не рад. Теперь ты богатая будешь… Зачем тебе такой незавидный жених, как я? Хоть бы и с двумя зарплатами. Теперь ты за какого-нибудь миллионера выйдешь.

— Ну и зачем за миллионера выходить, если я сама богатая буду? — весело удивилась Зоя. — И какая теперь разница, завидный жених или не завидный? И сколько у него зарплат? Если я сама богатая буду?

Павел никак не мог сообразить, что она имеет в виду, а спросить не успел — они уже подходили к дому Серых, и их заметили Манька с Аленушкой, побежали навстречу, а за ними тут же кинулся Сережа.

— Мама! — кричала Аленушка.

— Бр-р-раун! — кричала Манька.

— Тихо обе сейчас же! — кричал Сережа.

Зоя приостановилась, оглянулась на Павла и сказала строгим голосом:

— Паш, Аленку ты все-таки поосторожней кружи. И ни в коем случае не над землей. Над диваном или над гамаком, как Серый… Но все равно поосторожней. Понятно?

И побежала навстречу детям вприпрыжку, как Манька, и в то же время — со стремительной плавностью, как Аленушка. Рыба моя золотая.

— Понятно, — растерянно сказал Павел ей вслед.

Соврал. На самом деле ему пока ничего понятно не было. Но его радостное нетерпение, наверное, что-то поняло, трепыхнулось внутри, сильно толкнув сердце, и погнало его за Зоей, навстречу детям.

Он будет кружить их очень осторожно. А Аленку — просто чрезвычайно осторожно. А Зою — это уж как получится.

Глава 14

— Подожди, Кать, — сердито сказала Зоя. — Давай все по пунктам. Ты замуж за Володю согласна идти?

— Она согласна! — Макаров заглянул Катьке в лицо и потрогал ее косу. — Только она думает, что…

— Стоп! — Зоя постучала пальцем по столу и наставила этот палец на Катьку. — Мы договорились: по пунктам. Пусть она сама скажет человеческим голосом.

— Да. Только… — начала человеческим голосом Катька.

— Она согласна! — радостно встрял Макаров. — Это ж самое главное, правда же?

— Свидетель, не мешайте следствию! — Зоя опять постучала пальцем по столу и опять наставила палец на Катьку. — А вы, подследственная, отвечайте только на вопросы. Итак, замуж вы согласны. Это мы выяснили. Следующий вопрос: и по какой такой причине вы согласились выйти замуж за свидетеля?

— Ну, как, — растерялась Катька. — Я ж его люблю…

— Видишь? — торжествующе заорал Макаров. — А ты говоришь — по причине!

— Свидетель, не мешайте ходу следствия, а то сейчас удалю из зала… Теперь вопрос к вам: отвечаете ли вы подследственной взаимностью?

— Чего это — «отвечаете»? — обиделся Макаров. — Я же первый влюбился. Это она отвечает, а я первый…

— Откуда ты знаешь? — Катька покосилась на Макарова, покраснела и заулыбалась.

— Совершенно невозможно работать, — печально отметила Зоя. — Свидетель и подследственная невменяемы. Следствие окончено, забудьте… Володь, сходи чайник поставь. И вынь малину из холодильника, пусть немножко согреется.

Макаров с готовностью поскакал в кухню, а Зоя попыталась объяснить Катьке то, чего и сама не очень понимала:

— Кать, он не против операции. В принципе. Просто боится, что если ты до свадьбы шрам уберешь, то вдруг за него выходить раздумаешь. Кому-нибудь другому понравишься, а этот другой — тебе, ну и раздумаешь за Макарова выходить… Мне вот так все представляется.

— Как это раздумаю? — поразилась Катька. — Кто это другой понравится? Да ничего такого он не боится! Просто он этот шрам не видит, понимаешь? А я все время думаю… И на фотографиях заметно будет. Свадебные фотографии — и со шрамом! Кошмар.

— А знаешь, это даже интересно, — оживилась Зоя, вдруг придумав новый аргумент. — На свадебных — шрам, а на следующих — нет шрама! Даже жаль, что на фотографии шрам совсем не виден… А то потом детям можно было бы показать: во какая я была, когда ваш папа из кустов на меня выскочил. Интересно же, да?

Катька засмеялась, полезла в сумку за зеркальцем, стала придирчиво рассматривать лицо…

— Да, не будет заметно, — с сожалением повторила Зоя, тоже придирчиво рассматривая Катькино лицо. — Ну, ничего, можно карандашами подрисовать. Красным и коричневым. Чтобы поярче было.

Катька опять засмеялась, бросила зеркало в сумку и тихонько запела хитрым и кокетливым голосом:

— Красотки, красотки, красотки кабаре…

И Зоя тут же начала танцевать, сначала — сидя на диване, потом поднялась, шагнула на стул, потанцевала немножко на стуле, но для хорошего канкана на стуле было мало места, и она перешагнула на стол, где места было много, и она все это место с удовольствием и использовала, вскидывая ноги чуть не до потолка и неистово размахивая воображаемым подолом воображаемой юбки. В кружевах и перьях.

Катька перестала петь, и Макаров сказал от двери:

— А Пашка не видел… Вот жалко.

— Да, Павел что-то совсем пропал, — согласилась Зоя, спрыгивая со стола и опять устраиваясь рядом с Катькой. — Даже в «Фортуну» редко заходит. Некогда, наверное? Все-таки на двух работах.

— Ага, — согласился Макаров, тоже устраиваясь рядом с Катькой с другой стороны. — На двух работах и на одном ремонте. А один ремонт двух работ стоит… Правда, рабочих он все-таки согласился взять, так что ремонт уже к концу… Все боялся, что не успеет до свадьбы.

Зоя настороженно глянула на Макарова, вспомнив планы этого сумасшедшего Павла Брауна насчет сдачи квартиры в связи с его намерением жениться, и Макаров тут же объяснил:

— До нашей свадьбы, а не до вашей. Он же у меня сейчас живет. Ну, вот и решил, что надо уходить поскорей, раз мы с Катькой в субботу поженимся. Он уже почти все сделал, сейчас кухню монтируют. А завтра или послезавтра мебель привезем, а то у него только раскладушка и табуретка… Катька, ты чего меня толкаешь?

— В какую субботу?! — испугалась Катька. — У меня даже свадебного платья нет! И маму еще привезти надо! Может, ее и не отпустят на субботу!

— Отпустят, — заверил Макаров. — Куда они денутся? Маму привезем, платье купим, костюмов у меня — как собак нерезаных.

— Не надо платье покупать, — открыла страшный секрет Зоя. — Елена Васильевна не велела говорить, но ведь вы и правда попретесь покупать… Кать, она тебе уже сделала свадебное платье. Это такая сказка! Прямо ради одного этого платья замуж можно выйти.

— Правда? — удивилась Катька. — Когда ж она успела? И откуда узнала?..

И Макаров удивился, сидел, таращил глаза, вертел головой… Как будто это не он на второй день знакомства орал на всю округу, что Катька за него замуж выходит.

— Елена Васильевна у нас ясновидящая, — насмешливо сказала Зоя. — Тоже мне секрет космического центра… Давайте лучше чай пить и говорить о вечном. Например, о Семеныче… Как мы с ним-то разбежимся? Заранее сказать — это ж истерика будет, а внезапно смыться — это инфаркт Семеныча хватит. Да и вообще ссориться не хотелось бы. Тип он жадный, а это всегда опасно. Может, что-нибудь на замену подыщем пока?

И они стали пить чай и говорить о вечном. Говорили они уже вторую неделю, каждый день, подолгу, и это им нисколько не надоедало. Все-таки какая гениальная идея — собственный театр танца! Тем более что он уже практически готов. Исполнители есть, помещение уже почти полностью подготовлено, даже зрители, можно сказать, уже есть, потому что даже при минимальной рекламе все фанаты из «Фортуны» сбегутся смотреть, да притом еще сурки с балкона над зеркальным залом. Наверное, придут и тетки из первой и второй групп. А потом постепенно появятся и нормальные зрители, но это уже надо думать о рекламе совсем не минимальной… А Семенычу надо сторговать кого-нибудь из третьей группы, и даже не одну девочку, а четырех. Пусть немножко заработают, ведь учатся все, да и родители не миллионеры. Только с девочками придется сначала порепетировать — они все, конечно, призерши и чемпионки, но такого безобразия сроду не плясали, с ходу могут и не сориентироваться. И с Семенычем тоже предварительно договариваться придется — гарантия безопасности, доставка домой на транспорте заведения, то, се… А если в стойку встанет — тогда и хрен с ним, что это они его проблемы будут решать…

Они проговорили о вечном почти час, а потом Зоя Катьку с Макаровым выгнала, потому что скоро должны прийти две тетки, которые не могли заниматься в общей группе, а индивидуальных занятий не стеснялись. Для индивидуальных теток надо было подготовить Маленькую Ничью комнату, и Зоя успела только выволочь из нее мягкие кресла и расстелить на полу жесткий ковер, как зачирикал дверной звонок. Что это они рано как? Зоя не любила, когда опаздывали, но когда приходили раньше — не любила еще больше. Ишь ты, энтузиастки. Сейчас она этих энтузиасток заставит ждать ровно десять минут. А сама будет сидеть в Большой Ничьей комнате и спокойно допивать чай.

— На десять минут раньше! — возмутилась Зоя, распахивая дверь. — Разве я в прошлый раз не говорила, чтобы минута в минуту…

— Привет. — Павел Браун шагнул через порог и аккуратно закрыл за собой дверь. — Что это у вас у всех за привычка такая — даже не спросите, кто там, даже в глазок не посмотрите… А если бы террористы с гексогеном? Провинция.

Зоя хмыкнула и не выдержала — выпендрилась перед этим московским гостем. Чтоб не очень задавался. Отступила к стене, заложила руки за спину, незаметно нажала кнопку связи и спросила:

— Ребята, вы пришельца видели?

— Конечно, — несколько удивленно сказала стена за ее спиной. — Проблемы?

— Интересуюсь просто, — успокоила Зоя. — Идентифицировали?

— Павел Браун, — бодро доложила стена. — Врач. Спасатель. Друг Серого. Прописан по адресу: Большая Садовая, дом один, квартира шестнадцать, образование…

— Достаточно, — перебила Зоя. — Отбой всех тревог. Сейчас еще две женщины придут, а потом вы приходите. Чайку попьем. Задача ясна?

— Та-ти-та-ти, — радостно откликнулась стена, свистнула, щелкнула и замолчала.

— Я тоже чайку хочу, — неуверенно сказал Павел Браун. Было заметно, что выпендрежная Зоина демонстрация произвела на него впечатление. — А что, меня все время видели, что ли? И сейчас видят?

— Сейчас не видят, — успокоила его Зоя. — Да и вообще за тобой уже не особо наблюдают. Все-таки друг Серого. Ты им с профессиональной точки зрения не интересен. Пойдем, чаю дам. У меня еще несколько минут есть.

— Я чаю вообще-то не хочу, — признался Павел Браун. — И времени у меня совсем нет. Просто по пути заехал. Нечаянно перерыв получился, вот и попросил тормознуть… Ребята в машине там, на площади ждут. Зой, я ремонт закончил.

— Молодец, — похвалила Зоя. — Макаров уже говорил. Они с Катькой только что ушли. В субботу поженятся.

— Вот видишь! — с упреком сказал Павел Браун. — В субботу уже поженятся! Эх, ты!

— Здрасте, — удивилась Зоя. — А я-то здесь при чем? Они сами решили. Я не виновата.

— А кто виноват? — Павел Браун шагнул вперед и вдруг схватил ее за плечи своими большими коричневыми руками. — Кто виноват? Я?!

Она могла спокойно увильнуть от его больших коричневых рук. Спокойно. И даже еще до того, как он ее схватил. Но почему-то не увильнула, стояла и ждала, что будет, и смотрела в его светло-серые глаза. Дымчато-серые глаза с поволокой. Его дымчато-серые глаза оказались вдруг как-то очень близко, и Зоя тут же раздумала ждать, что сейчас будет.

— Паш, — деловито сказала она, со всем доступным ей хладнокровием пристально рассматривая его лицо. — Я давно спросить хотела: у тебя глаза от дедушки или от бабушки?

— Да, — как во сне пробормотал Павел Браун. — Конечно… Зой, я ведь тебя не отпущу.

Глаза у него были не от дедушки и не от бабушки, а от бенгальского тигра.

— Что такое? — подчеркнуто озаботилась она. — Что с тобой? Стоять трудно, да? Устал, да? Травму получил, да? Давай-ка вот сюда, на стульчик, посиди минутку, сейчас я помощь вызову…

— Смеешься, — угрожающе сказал он.

Вообще-то она и не думала смеяться. Если уж на то пошло, она до того растерялась, что бормотала что-то по инерции, совершенно не вдумываясь в смысл слов. Но если получилось, что смеется, — то и пусть. Не плакать же ей над ним, как сказал бы Федор.

— Смеюсь, — печально согласилась Зоя, с трудом выворачиваясь из его рук. — Дай-ка я дверь открою, тетки пришли.

И тут же зачирикал звонок. Зоя торопливо распахнула дверь и запустила двух индивидуальных теток, которые прямо с порога принялись галдеть, что старались минута в минуту, а сами с интересом пялились на хмуро молчащего Павла Брауна. Так же хмуро и молча Павел Браун шагнул на лестничную площадку, молча же покрутился там, внимательно изучая стены и потолок — наверное, видеокамеры высматривал, — и молча же пошел вниз по лестнице. Даже не попрощался. Зое это показалось обидным.

— Паш, — окликнула она. — Ты чего заезжал-то? Не сказал…

Он остановился, обернулся, смотрел на нее не то сердито, не то удивленно, не то растерянно… Забыл, что ли, зачем заезжал? Наконец вспомнил:

— Заезжал-то? А-а-а… Да сказать, что я тебя люблю.

И поскакал вниз, прыгая через три ступеньки. Ну да, там же ребята в машине на площади. Вспомнил наконец. Что-то раньше не вспоминал…

— Это кто? — с придыханием спросила одна тетка, выглядывая из-за плеча Зои на лестничную площадку.

— Бойфренд, — догадалась другая. — Красавец какой, обалдеть!

— Не обращайте внимания, — сердито буркнула Зоя, захлопывая дверь. — Никакой не бойфренд. Так, сумасшедший один. Тоже мне — красавец… Типичный Браун.

И погнала теток в Маленькую Ничью комнату, а то и так уже почти минуту незнамо на что потратила. И потом целый час сердито гоняла индивидуальных теток так, что они от ужаса даже перерыва ни разу не запросили, а перед тем, как загнать их в душ, заставила свернуть и вынести из Маленькой Ничьей комнаты жесткий ковер и внести назад мягкие кресла. А после душа объявила, что индивидуальные занятия им больше не нужны и они вполне способны заниматься в общей группе. Чтобы им жизнь медом не казалась. Тетки тут же впали в панику и предложили платить за индивидуальные занятия в полтора раза больше. Но Зоя даже на это особого внимания не обратила, во какая сердитая была. Выгнала теток без конкретного обещания, немножко постояла под холодным душем, но не очень-то успокоилась. То есть до такой степени не успокоилась, что даже ребята из охраны, по очереди забегавшие к ней попить чайку, по очереди же с тревогой спрашивали, что с ней творится, — все трое. И всем троим по очереди она пожаловалась на свое неумение общаться с сумасшедшими. Из-за чего у нее возникает комплекс неполноценности. И все трое по очереди одинаково предложили вправить мозги любому сумасшедшему, чтобы не возникал. Но даже это Зою не очень успокоило, и она порезала палец, когда готовила супчик к завтрашнему приезду Федора. А потом влезла в Сережин компьютер и в порядке самоистязания начала было вычитывать почти готовый диплом очередного придурка, и даже кое-что поправить сумела, но тут поймала себя на том, что чуть не убила половину текста, в ужасе выключила компьютер и пошла читать Катькину бухгалтерию. Через две минуты поняла, что такое чтение противопоказано для душевного здоровья, что Катька в этом понимает в три с половиной миллиона раз больше ее и при необходимости потом на пальцах объяснит про расходы-доходы ее театра танца, аккуратно сложила всю эту китайскую грамоту в папочку и понесла в мусорное ведро. Уже над мусорным ведром опомнилась, обозлилась до последней степени, вернула папочку на стол в Большой Ничьей комнате и пошла звонить Томке. Сколько ждать можно, в самом-то деле?

— Ты чего? — тревожно спросила Томка. — Случилось что-то? Зой!

— Случилось, — сварливо сказала Зоя. — Палец я порезала. Резала морковку, а порезала палец. Вот что у меня случилось. А ты не звонишь. Почему не звонишь? Назло, да?

— А, — успокоилась Томка. — Я думала, правда что-то случилось. А палец — это пустяки, пристрелим, чтоб не мучилась, и всех делов… А у тебя разве народу нет? Сегодня ж к тебе должны были прийти. Я думала, что у тебя занятия, вот и не звоню. Чего от дела отрывать?

— Как пришли — так и ушли… — Зоя почему-то все еще сердилась. — А Нина твоя сегодня не придет, у нее предки из Франции вернулись. С подарками. Она сегодня подарки считает, ей не до занятий. А ты не звонишь. Как там дети?

— Очень хорошо, — бодро заверила Томка. — Едят, спят, купаются, загорают, бегают, прыгают, хохочут… что еще? Вроде все… А, еще Сережа время от времени в Интернете сидит. Или висит? В общем, пропадает. Гарика и Ашота папы каждый день привозят. Федор с ними занимается. Говорит — хорошие дети, с мозгами и не избалованы. И папы очень довольны. Подарки возят, главным образом — виноград и орехи. Гарик от Аленки балдеет. Она тоже с ним занимается, вместе с Федором. А Ашот Сереже в рот смотрит. Сядут за компьютер, уставятся на экран — и давай спорить… Совершенно не понимаю, на каком языке. Но с остальными Ашот уже на русском, почти все понятно… Только быстро очень. Манька на него орет: «Не тар-р-раторь!» А он смеется и говорит: «Р-р-рыба моя золотая». По-моему, он эти слова первыми выучил. С Аленкой поговорить хочешь?

— Как это — поговорить? — поразилась Зоя. — Почти десять уже! Разве дети не спят?

— Манька давно спит, — успокоила ее Томка. — Она на веранде с кошкой играла, и вдруг уснули обе. Федор их обеих в дом отнес. А Аленка пока не хочет. Она на Пашке ездит, это ж интересней…

— На каком Пашке? — насторожилась Зоя. — Как это ездит?

— На Павле Брауне, — терпеливо объяснила Томка. — На каком же еще?.. Верхом ездит. Как же еще? Аленушка, гони коня сюда! Мама звонит!

Послышался Аленкин смех, какой-то шум, треск, совершенно натуральное конское ржание, и наконец Аленка сказала в трубку громко и восторженно:

— Мама! Приезжай скорей! Браун тебя тоже покатает!

Сроду Зоя не слышала, чтобы Аленка говорила так громко и — главное — так восторженно.

— Солнышко, — растерялась Зоя. — А почему ты не спишь? Поздно уже!

— Ничего не поздно! — капризно возразила Аленка. — Браун не надолго приехал. Что ж теперь, мне и покататься нельзя?!

Аленка — капризничает! Ничего себе новости, а? Хотя разве не сама Зоя еще совсем недавно мечтала о том, чтобы Аленка научилась громко хохотать, бегать с топотом, жаловаться на ее красавцев и капризничать?.. Ну, вот вам и пожалуйста — Аленка, похоже, научилась.

— Ты на него не ругайся! — приказала Аленка строго. — Сейчас я телефон передам…


Опять Аленкин смех, конское ржание, какой-то треск, шорох и голос этого сумасшедшего Павла Брауна:

— Зой, мы немножко… Ой, Аленка, я щекотки боюсь!.. Зой, я сюда по пути заехал, всего на несколько минут! Я сейчас уже уеду! И Аленка спать ляжет!

Опять Аленкин смех, шум, треск, конское ржание и голос Томки:

— Зой, вы мне тут весь телефон разрядите! Федор завтра собирается рано! Елена Васильевна с ним! Катькина свадьба в субботу, у нас! Я свидетельница, но ты тоже надень чего-нибудь! О подарке не думай, мы решили — потом, а то некогда… У нас все хорошо. Все здоровы, от всех привет, бросала бы ты свою «Фортуну» на хрен, пожила бы с нами как нормальный человек. Все, пока, разрядился…

Ну, вот может такой разговор успокоить? Телефоны у них разряжаются! Зарядить вовремя не могут! Когда уже одиннадцатый час! А Аленушка, видите ли, ездит верхом на каких-то сумасшедших! И капризничает! Кошмар! И не на кого даже поорать, и некому даже пожаловаться, потому что Федор приедет только завтра. Катьке, что ли, позвонить? Да нет, Катька сейчас в «Фортуне», поет для фокусника, который может снять часы с мента. В присутствии прокурора и понятых. Говорят, что в прошлую среду, когда этот фокусник появился впервые, зал чуть не устроил революцию. А потом — ничего, смотрели. Всем понравилось, особенно когда он именно часы снимал. Родственные души… Ну что, и в «Фортуне» без нее прекрасно обходятся. Надо завтра же поговорить со своими девочками, может, кто-нибудь согласится плясать в кабаке. Зоя вспомнила, как сама после предложения Семеныча долго не решалась и нервничала. Как же, она — и вдруг кабак! Девочкам тоже надо будет придумать подходящие маски, под маской такое безобразие вытворять все-таки намного легче. И отдельно поговорить — о театре танца. Надо для каждой свой танец придумать. Но это обязательно с Катькой, Катька просто спинным мозгом чует, кто, что и как может сделать… Надо бы ее на завтрашние занятия позвать. Пусть бы пригляделась. И тут же — прикинула и придумала… Но Катьке, конечно, сейчас не до того. Катька в субботу замуж выходит. С ума все посходили.

А она сидит тут одна в четырех стенах.

А вообще-то в полном одиночестве есть масса преимуществ. Например, можно сейчас спокойно починить старый халат, пока Федор не видит. А то опять начнет обзывать ее жлобихой и рвать на тряпки хорошую вещь. Почти новую вещь. Только рукав немножко разъехался, но это мы мигом…

Зоя поставила чайник, устроилась на своем любимом месте в уголке за холодильником с почти новым халатом и, не без злорадства представляя гневающегося по этому поводу Федора, принялась зашивать разъехавшийся по шву рукав. Зашила, попила чайку, потом еще раз тщательнейшим образом обследовала халат, нашла еще два разъехавшихся шва и одну не очень заметную, но все-таки дыру — и аккуратно разорвала свой почти новый халат на ровные квадраты. Приедет завтра Федор, а у него целая стопка замечательных кухонных тряпок. Пусть порадуется.

Но и это Зою не успокоило. Да что ж это такое, в самом деле? Или правда бросить «Фортуну» к чертовой матери прямо сейчас и пожить с детьми у Серых, как нормальный человек? Катьку она этим не подведет, Катька теперь вообще может не петь в кабаке. Она замуж выходит… С ума все посходили… А музыканты будут играть для фокусника, а фокусник будет снимать часы с мента каждый день. И никто внакладе не останется… Или все-таки подготовить сначала девочек? Им тоже заработать не вредно… Так и так ее театр танца еще не открылся. Работы еще — начать и кончить. Так что не получится все бросить и пожить как нормальный человек с детьми. И ее дети будут ездить верхом на совершенно посторонних сумасшедших. Это обстоятельство разве может кого-нибудь успокоить?

А Павел Браун, оказывается, боится щекотки. Смешно.

Скорей спать надо ложиться. Потому что когда она проснется — приедет Федор, и будет уже не так одиноко.

Федор приехал действительно ни свет — ни заря, и Елена Васильевна вместе с ним приехала, и оба они тут же прогнали Зою из кухни — ей же на работу сейчас, зачем она в стряпню воткнулась, лучше пусть пойдет и отдохнет как следует. А Зоя так хотела приготовить для них завтрак!.. Многообразный и изысканный. Чтобы не думали, что она тут одна совсем пропадает. Потому что ничего не умеет. Она даже почти приготовила этот проклятый завтрак, уже и тесто для оладушек взбила до умопомрачительной тонкости, и яйца с молоком размешала для омлета… А они приехали и прогнали. Эх, зря все-таки она свой халат вчера разорвала…

А когда через пятнадцать минут ее позвали завтракать, она и вовсе обиделась. Омлет оказался с грибами, с помидорами, с луком и со множеством всякой зелени, которую Елена Васильевна привезла от Томки. Зоя такой омлет делать не собиралась. Она собиралась делать не такой… Черт, как вкусно. Сейчас она просто обожрется — и какие тогда занятия? И оладушки оказались необыкновенными — ну да, Елена Васильевна же ничего обыкновенного не делала из принципа. Наверное, орехи и мед для оладушек они тоже от Томки привезли. Чтобы подкормить немножко ее, брошенную и одинокую. Они что, в самом деле думают, что, оставшись одна, она даже приготовить себе поесть не в состоянии?.. Что пропадает совсем без Федора?.. Что не может жить без домработницы?.. Она вчера вон суп для них сварила, а они…

— Я суп вчера сварила, — сказала Зоя, с трудом отрываясь от оладушек с медом и с орехами. — С фрикадельками. Ты же с фрикадельками любишь, да, Федь? Ну, вот я и сварила. Он в холодильнике. А то у тебя сегодня весь день сплошняком забит, так хоть обед не готовить…

— Ух ты, с фрикадельками! — обрадовался Федор. — Вот чего мне давно хочется. Спасибо, Зой. Когда хоть ты все успеваешь?

— Действительно, — недовольно подхватила Елена Васильевна. — Вы, Зоенька, все-таки очень легкомысленно относитесь к основополагающим вещам. Здоровье — это все! Даже в вашем юном возрасте ничего не проходит бесследно. Надо хоть когда-нибудь отдыхать. А то надорветесь на хрен…

Зоя подозрительно присмотрелась к ним обоим. Издеваются, что ли? Да нет, не похоже. Похоже, правда думают, что сварить суп — это для нее практически непосильная задача. Дожили.

— У меня вчера выходной был, — напомнила она сердито. — Чего это я надрываюсь? Смешно.

— Смешно, — согласился Федор. — Выходной — это потому, что ты в кабаке не плясала? Ага. А с утра — занятия в клубе. Днем — две математики. Потом тетки сюда приходили. Приходили ведь? Ну вот. И наверняка еще диплом Доскатаеву писала. Выходной у нее!

— Ерунда все это, — совсем рассердилась Зоя. — Приехали, чтобы меня ругать, да? А то у Томки и поорать не на кого, да? Скучно там стало, да?

— Зоенька, вы совершенно безнадежны, — печально заметила Елена Васильевна. — Лично я приехала потому, что соскучилась.

— Все соскучились, — подтвердил Федор. — Девочки просились с нами домой.

— Им там плохо? — испугалась Зоя. — Почему домой просились?

— Им там хорошо, — с выражением бесконечного терпения ответил Федор. — Им там просто замечательно. И они хотят, чтобы тебе тоже было так же замечательно. Понимаешь? Сказали, что если ты не согласишься, — свяжут и привезут. Браун сказал, что им поможет.

— Браун! — возмутилась Зоя. — А ему какое дело? И почему этот Браун все время там ошивается?

— Ничего не все время. Откуда у него время? Он же на двух работах! — защитил Федор этого сумасшедшего Павла Брауна. — Он на несколько минут заезжает, просто по пути. Там же рядом ребята Серого тренируются… Всякое бывает, ты же сама знаешь. А вчера в автомастерской кто-то в яму свалился, руку вывихнул. Браун вправлял. Ну, на обратном пути и заехал опять.

Опять! Какие-то посторонние Брауны каждый день по пути заезжают к ее детям опять, и опять, и опять… А ее, значит, связывать надо, чтобы к детям привезти. Вот какое у них у всех впечатление сложилось. И после этого кто-нибудь смог бы не сердиться?

В общем, с вечера среды, с того самого момента, как этот сумасшедший Браун ускакал вниз по лестнице через три ступеньки, потому что его на площади в машине ждали ребята, Зоя не переставала сердиться. И весь четверг сердилась, с небольшим перерывом — когда занималась со своими девочками, и когда Катька выдумала танцы сразу для семерых, и когда все семеро сразу же и попробовали потанцевать, и стало ясно, что все получится просто очень хорошо и все молодцы-молодцы… Вот только в это время Зоя, кажется, и забыла сердиться. А потом опять начала. И даже то, что Семеныч согласился перенести ее танец на два часа раньше, ее не очень-то обрадовало. Сто раз об этом говорили — вот и согласился наконец. Все равно этот дохлый кондиционер так и не заменил, а ей опять «Мурку» танцевать. И эту поганую «Мурку» она танцевала уже не просто сердито, а прямо-таки злобно. Даже кожаная юбка в конце концов не выдержала и треснула по шву. Гадина. Правда, зато денег накидали почти в два раза больше, чем обычно. Но даже это не смогло исправить настроения! Даже это! Потому что в конце зала торчали Макаров и его лучший друг сумасшедший Павел Браун. Макаров таращил глаза и сиял, как новый полтинник, а этот Павел типичный Браун был мрачен и суров, как серый волк. Как коричневый волк с серыми глазами. С дымчато-серыми глазами, которые не от дедушки, не от бабушки, а от бенгальского тигра.

А потом Катька и Макаров проводили ее домой, а бенгальского Брауна уже не было, он на работу спешил. Он и в «Фортуну»-то заскочил на несколько минут, по пути. И вот почему это все его пути идут то мимо нового дома Серых, то мимо ее дома, то мимо «Фортуны»?

Катька и Макаров, проводив ее до дома, напрашивались в гости, но Зоя их сердито прогнала. Очень сердито. Потому что и за те пятнадцать минут, которые ушли на дорогу, успела наслушаться всяких глупостей об их светлом семейном будущем. Особенно Макаров со страшной силой пылил. Катька все-таки потрезвее, Катька все время о маме думает, всякие Канары и Багамы ей, кажется, сейчас совсем неинтересны. Но Макаров и Катькину маму тоже собирается на эти свои Канары везти. С ума все посходили.

А Федор с Еленой Васильевной уехали, не дождавшись ее. Наготовили харчей на роту солдат — и уехали. Соскучились они, как же. Для того только и приезжали, чтобы ее накормить. Лицемеры. Зоя позвонила охранникам и велела всю еду из ее квартиры забрать, что ребята с готовностью и сделали. А утром в пятницу она сердилась уже потому, что нормального завтрака не было, и пришлось варить яйца, которые она терпеть не могла, а приготовить что-нибудь нормальное уже не успевала.

А потом весь день она сердилась, наверное, просто по инерции. Потому что никаких других причин, в общем-то, не было. Вот разве только этот дохлый кондиционер в «Фортуне». Но и это не такая уж уважительная причина, сегодня она будет танцевать «Музыку», и не в черной коже, а практически в чем мать родила, а Катька будет петь медленно и страшно: «Еще земля тепло бережет»… Вот интересно — такая хорошая песня, такая мелодия теплая, а ей почему-то всегда страшно, когда Катька эту песню поет. И даже танцевать эту песню страшно. И ни разу не получилось сделать из нее пародию. А деньги на эстраду все равно кидают. Со страху, что ли?

И в этот раз накидали. Она сидела на эстраде, охватив руками колени и запрокинув голову, — потому что так заканчивался танец, — на нее сыпались бумажки, а она злилась. Им никакой разницы, что она танцует, — «Студента» или «Музыку». Да хоть «Лебединое озеро». Но ведь она с самого начала это поняла, так чего сейчас-то злиться? Смешно.

— Девки, — нетерпеливо позвала Томка, выскакивая из Серенькой. — Чего это вы еле шевелитесь? Давайте быстрее, там уже все ждут.

— Где ждут? — сердито буркнула Зоя, залезая в машину. — У меня в доме ни души, меня ждать некому.

— У нас ждут, — сказала Томка. — И тебя, и Катю. Я разве не говорила? Мы прямо сейчас к нам, а то уже готовиться пора. Катьке платье надо примерить. Кать, у тебя паспорт с собой? Ну и хорошо. А то завтра в двенадцать от нас — и в ЗАГС. Макаров и Пашка прямо там будут ждать. А то чего время зря тратить, да? Распишетесь — и опять к нам.

— А в чем я на свадьбе буду? — возмутилась Зоя. — Вот в этих тряпках, да? Надо хоть за костюмом заехать!

— Твой костюм уже у меня в шкафу висит. Елена Васильевна вчера привезла. И босоножки. Квартиру я проверила, компьютер выключен, воду перекрыла, на сигнализацию поставила. Мне Федя на всякий случай ключи дал.

— Гос-с-споди, — сказала Зоя и уставилась в окно.

— Предсвадебный психоз сейчас должен быть у Катьки, а не у тебя, — наставительно заметила Томка. — Катька, у тебя психоз есть?

— Кажется, нету, — подумав, откликнулась Катька весело. — А надо, чтобы был?

Они болтали о свадьбе и предсвадебном психозе всю дорогу, а Зоя всю дорогу молчала, смотрела в окно и злилась. И Томка, и Катька — обе они вроде бы не дуры. Обе очень ответственные, трезвые и даже расчетливые. Никакой такой сопливой романтике не подвержены. И вдруг — здрасте вам! Катька ни с того ни с сего завтра выходит замуж, а Томка это легкомыслие с восторгом приветствует. Сколько Катька со своим Макаровым знакома? Меньше двух недель. С ума все посходили. Правда, Томка с Серым тоже познакомилась за пять часов до свадьбы… Но Томка вышла замуж все-таки за Серого, а не за какого-то неизвестного науке друга этого сумасшедшего Павла Брауна. Скорей всего, именно этот сумасшедший Павел Браун и заразил своим сумасшествием всех остальных. Похоже, она одна только и не заразилась.

И когда приехали в дом Серых — Зоя тоже рассердилась. Она-то надеялась, что ее дети сразу встретят… То есть не надеялась, конечно, но почему-то думала, что они еще не спят. Вот когда всякие посторонние приезжают — они почему-то еще не спят, а когда родная мать — то уже спят. И Федор уже спит. Отсыпается за все свои прежние недосыпы, когда сидел по ночам в кухне и ждал ее из «Фортуны». А Сережа не спал, сидел, воткнувшись в свой поганый компьютер… то есть в поганый компьютер Серого. И на появление Зои отреагировал слабо: «Привет». Зоя заглянула ему через плечо — «Свадебные обряды народов Южной Африки». Совершенно очевидно: с ума посходили все, причем окончательно и бесповоротно.

Она сердито отказалась перекусить, молча посмотрела на Катьку в свадебном платье, которое Елена Васильевна закончила еще вчера, потом сердито сказала: «Черт, не бывает таких красавиц», — и пошла спать, слыша за спиной смех Катьки и Томки и гордое хмыканье Елены Васильевны.

И только в субботу утром она перестала сердиться и вообще забыла, почему сердилась. В субботу утром ее разбудили дети — с шумом, с визгом, с дерганьем за руки, с трепанием за уши, с Манькиным рычанием: «Мама пр-р-риехала!», с Аленкиным смехом… С громким Аленкиным смехом! Они так неистово радовались, что Зоя опять чуть не рассердилась на себя за то, что дети так редко ее видят. Но тут же заразилась их радостью, и для начала тоже немножко пошумела, поорала, порычала «Мар-р-рия», похохотала и покружила Аленку, во все горло распевая «Красавиц много есть на свете, но лучше нашей не найдешь» на мотив «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». И дальше все было очень хорошо, а что там суета какая-то с одеванием невесты, украшением машин лентами и выволакиванием столов на лужайку перед домом, — так это с ума все посходили, что лично нас ни в коей мере не касается. Правда, к часу Елена Васильевна пришла к ним на берег фигурной лужи и строго заявила, что пора одеваться, позвонили, что Катька уже вышла замуж и через полчаса будет здесь. Досадное недоразумение посреди хорошего дня. Ну что ж, одеваться так одеваться, хотя, конечно, голопузыми жить в сто раз интересней… Но и из этого досадного недоразумения нечаянно получилась радость. Большая радость! Аленке почему-то оказалось маловато платьице, которое еще две недели назад было великовато. Сначала Зоя даже не поняла, в чем дело, — после стирки оно село, что ли? Что Манька в момент вырастает из всех своих одежек, — к этому она давно привыкла. Но чтобы Аленка так быстро, всего за две недели… Зоя отловила суетящуюся вокруг столов Елену Васильевну и таинственно прошептала:

— Аленке платье маловато… Можете себе представить?!

— Конечно, — строго сказала Елена Васильевна. — А чего вы ожидали? Ребенок растет. Ничего, через пару дней я ей новенькое докончу уже…

Ребенок растет! Вот так! А чего вы ожидали? А мы ожидали именно этого! Аленка выросла почти на два сантиметра! И даже немножко тяжелее стала! Конечно, не так, как Манька, но ведь это и не обязательно, чтобы сразу!

Когда приехала свадьба, и целая толпа машин с гостями, и все кинулись поздравлять молодых, Зоя тоже кинулась поздравлять, а когда поздравила, тут же потихоньку сказала Катьке:

— Аленка за две недели выросла! Представляешь?

— Ну и правильно, — рассеянно ответила невозможно красивая Катька в невозможно красивом платье, улыбаясь направо и налево. — Еще за две недели еще вырастет.

Тогда Зоя нашла Томку и сказала про Аленку ей. Томка вообще отмахнулась на бегу:

— Не бери в голову. Все в пределах нормы.

Что хоть она имела в виду? Или пьяная уже, что ли? Тогда Зоя подошла к Катькиной матери и поделилась новостью с ней. Надежна Марковна, сидящая в тенечке на веранде, улыбнулась вроде даже покровительственно:

— Ах, Зоя, все дети растут. Растут, растут, а потом вырастают…

В соседнем кресле шевельнулась немолодая медсестра, оторвалась от затрепанной книжки и сварливо заметила:

— Вырастают и от рук отбиваются.

Ай, ну их. Никто ничего не понимает. Надо Федору сказать.

Федор как по заказу вынырнул навстречу из-за дома — в парадном костюме и с Манькой под мышкой. Парадный костюм Федора и Манькино платье были совершенно мокрые и безнадежно угвазданные землей и зеленью. Федор сердился и обещал кого-то сейчас выпороть, Манька хохотала и дрыгала ногами.

— Дети вырастают и отбиваются от рук, — с печальной укоризной объявила Зоя. — И это на свадьбе моей подруги! Стыдно, девушка.

Манька перестала хохотать и дрыгать ногами, потаращилась из-под мышки Федора и наконец торжествующе заявила:

— Федор-р-ру все р-р-равно штаны малы! Он выр-р-рос!

— Молчи уж, чудовище, — сердито буркнул Федор. — Я бы еще целый семестр их спокойно протаскал… Зой, с Аленкой Серый и Браун, там, у бассейна… Придется Марию раздеть, все равно она в чем угодно куда-нибудь влезет. Самому раздеться, что ли?..

— Федь, а ведь Аленка тоже выросла, ты знаешь?

— Ага, — отозвался Федор, направляясь в дом. — И поправилась почти на полтора килограмма. Через неделю еще взвесим.

Похоже, эту новость давно все знают. Все, кроме нее. Главное — позавчера даже не сказали ничего. Зоя вздохнула и пошла к фигурной луже.

На надувном диване возле фигурной лужи сидел Серый и задумчиво рассматривал свои ноги — штаны у него до колен были заляпаны зеленью и землей. Аленка сидела на плечах Павла Брауна, который топтался возле старой яблони. В развилке ствола старой яблони сидел котенок, свесив хвост и голову, и с интересом наблюдал за происходящим внизу.

— Пойду переоденусь, — нерешительно сказал Серый и поднялся. — Или совсем раздеться, что ли? Так ведь сейчас за стол позовут. И фотографировать еще будут… Ладно, я рубашку снимать не буду.

Зоя представила его в белой рубахе с галстуком и в широких цветастых трусах — и засмеялась. И Серый засмеялся, махнул рукой и ушел.

— Мама, — позвала Аленка с высоты. — Я Зойченьку никак достать не могу. Пусть Браун тебя поднимет, а ты достанешь.

— С какой стати Браун меня поднимать будет? — недовольно начала Зоя.

Но Павел Браун уже шагнул от яблони, посадил Аленку на диван и подхватил Зою большими коричневыми руками. И все это — за одну секунду. Там, в прихожей своей квартиры, Зоя была совершенно уверена, что в любой момент может увильнуть от его больших коричневых рук. Сейчас она даже понять не успела, как это вдруг оказалась сидящей на его плече, а ей в глаза из развилки ствола старой яблони с интересом смотрит котенок.

— Мама, ты Зойченьку за шкирку бери, а то поцарапает, — деловито подсказала Аленка.

Зоя, как ей и было велено, взяла котенка за шкирку — и опять не успела понять, как оказалась сидящей уже рядом с Аленкой на диване. Павел Браун стоял в паре шагов и с интересом рассматривал лопухи у тропинки к дому.

— А почему Зойченька? — растерянно спросила Зоя, потому что вроде бы надо было что-то говорить. — Наверное, Зайчонок, да?

— Нет, Зойченька, — сказала Аленка и забрала у нее котенка. — Потому что все время наверх лезет. И по ковру, и по дереву… Все время! Обязательно ей надо до потолка долезть. Или до неба. Понимаешь? Она даже не думает, что тут люди за нее переживают. Безобразие.

— Ага, — согласилась Зоя. — Безобразие. Понимаю. Солнышко, а кто это имя кошке придумал?

Павел Браун быстро глянул на нее, сделал индифферентное лицо и опять уставился на лопухи.

— Никто не придумал, — удивилась Аленка. — Это ее собственное имя. Правда, красиво? Почти как ты.

— Красиво, — согласилась и с этим Зоя. — И даже красивее, чем я.

— За стол зовут, — осторожно подал голос Павел Браун. — Надо идти. Свадьба все-таки.

— Надо, — и с Павлом Брауном Зоя тоже согласилась. — А то люди переживать будут, а мы об этом даже не думаем. Безобразие.

Павел Браун вдруг засмеялся, потерял всякий интерес к лопухам, шагнул к дивану, подхватил Аленку вместе с котенком на руки и чуть виновато заглянул Зое в лицо:

— Это не я… То есть я не нарочно придумал. Это само как-то получилось. Но ведь действительно красивое имя, правда? Зойченька.

— Гос-с-споди, — на всякий случай сказала Зоя.

Но на самом деле она ни капельки не сердилась. Сегодня с утра такой хороший день получился, что его вряд ли что-нибудь могло испортить, тем более — такой пустяк, как дурацкое кошкино имя. Но все-таки надо напомнить Томке, что Катька давно мечтает о собаке. Щенок черного дога — чем не свадебный подарок? По имени, например, Павлуша. Или Павлик. Павлик, к ноге!.. Вот так вот.

А потом и вовсе забыла обо всех этих глупостях, потому что Катькина свадьба оказалась до того суматошная, что забудешь тут… Все было почти как на новоселье, только тогда народу было мало, а сейчас гости без конца приезжали, приезжали, приезжали… Правда, большинство из них через какое-то время уезжали. Но тут же приезжали другие. Потому что большинство ребят Серого были все-таки на работе, им очень-то праздновать было некогда. Квартет из «Фортуны» тоже заехал по пути с одной работы на другую, макаровские помощники заметно боялись Серого и при первой возможности незаметно смылись, девочки из ее третьей группы приехали стайкой, покружили вокруг невесты, поахали, поохали — и упорхнули, потому что завтра с утра все-таки тренировка. Макаровская мама, счастливая до слез, все-таки тоже уехала рано — у нее кошки одни в доме. Катькину маму увезли в клинику, потому что ее согласились отпустить только на четыре часа… А потом оказалось, что и жених с невестой уже давно уехали. А гости празднуют сами собой, кто во что горазд, почти все мужики — в широких цветастых трусах, а бабы — в купальниках. К вечеру ребята Серого всех постепенно развезли по домам, и остались только свои.

Павел Браун не остался. У него, видите ли, скользящий график. Ему, видите ли, пора на работу. У него, видите ли, аж две работы. Манька и Аленка хватали его за руки и кричали, чтобы он не уезжал. А он смеялся и обещал очень скоро приехать. У нее, между прочим, работ побольше, чем у него. Поэтому она и не может пообещать своим детям очень скоро опять приехать…

Ладно, зато она со своими детьми — целое воскресенье… А через неделю — еще субботу и воскресенье. Всего пять дней подождать, не так уж это и много.

Вообще-то пять дней — это много, конечно. Каждый день был забит под завязку — занятия в клубе, репетиторство, индивидуальные тетки, диплом этого придурка, чтоб он защитился наконец… И ее театр танца, который был до того готов, что девочки уже репетировали вовсю. И «Фортуна» по вечерам. Две из ее девочек согласились попробовать в этой проклятой «Фортуне» и уже неделю приходили смотреть, что она там вытворяет. Смотрели из подсобки, где пела Катька. Из зала, конечно, увидели бы больше, но мало ли кто в зале может быть…

Павла Брауна в зале не было всю неделю. А Макаров теперь тоже в зале не ошивался. Макаров теперь сидел в подсобке рядом с Катькой, вытаращив глаза и открыв рот, и все время трогал ее косу, а Катька теперь все время пела смеющимся голосом, и Зое теперь весело было танцевать Катькины песни, она хулиганила на эстрадке, как хотела, и музыканты хулиганили, как хотели, и фанаты сыпали на эстраду бумажки, как будто это были фантики, а она топтала эти бумажки, как будто это фантики и были…

А завтра она опять поедет к детям. Можно было бы и сегодня, не так уж и поздно, только в такой ливень, да еще с таким ветром, добираться туда трудновато, а Серые сегодня за ней не заедут. Интересно, какую погоду на завтра обещают? Совершенно пьяный Толь Толич навалился на стойку бара и бессмысленно таращил глаза на экран телевизора, где местный диктор, сделав суровое и мужественное лицо, беззвучно шлепал губами. Наверное, опять рассказывает потрясающую новость о том, как, несмотря на трудности, сельские труженики внесли в почву семьдесят тонн навоза на каждый га. Или о том, как жители села сообща вышили тамбурным швом портрет главы сельской администрации в подарок на его семидесятилетие. Новости не менялись годами. Правда, у теперешнего диктора не было длинных желтых волос, надо отдать ему должное.

Зоя осторожно отобрала пульт у коматозного Толь Толича и включила звук. Может, прогноз погоды расскажут.

— В состоянии наркотического опьянения… Вооруженный топором… В квартире находились дети… Обезвреживая преступника, один из спасателей получил ранение…

На экране взламывали дверь, на тросах с крыши спускались к окнам, кто-то размахивал топором, а кто-то другой этот топор перехватывал, а потом Павел Браун с ребенком на руках выскочил из той взломанной двери и побежал вниз по лестнице, прямо на камеру, и что-то закричал в камеру, и камера шарахнулась в сторону, но Зоя успела увидеть кровь на руках и на лице Павла Брауна.

На экран опять вылез местный диктор с суровым и мужественным лицом:

— Так, рискуя собственной жизнью…

Дальше Зоя уже не слушала. Она бежала в подсобку, где Катька с Макаровым сидели в ожидании начала ее танца. Сидели и спокойно ждали! Когда люди рискуют собственной жизнью! И получают ранения! Лучший друг! И пусть Макаров только попробует сказать, что ничего об этом не знает!

— Где он? — спросила Зоя с порога. — Он в больнице? Что с ним?

— Кто? — удивился Макаров, с трудом отвлекаясь от Катькиной косы и Катькиного смеха. — С кем?.. А-а, Пашка, что ли? Пашка дома уже, его часа два как привезли. Зой, что случилось-то? Ты чего такая, Зой?

— Черт, — забормотала Зоя, лихорадочно стаскивая рыжий парик и красную дырчатую шаль. — Черт, черт, черт… Где девочки? Кать, скажи, чтобы сегодня кто-нибудь из них станцевал… Где мой плащ? А, да, в приемной… Макаров, у тебя деньги есть? Да скорей, черт, скорей!

Она бросила парик и шаль Катьке на колени, вырвала из рук Макарова бумажник — как он все медленно делает, спит, что ли? — вытрясла из бумажника на стол все, что там было, выхватила из рассыпавшихся купюр одну и кинулась к двери.

— Ты чего, Зой? — испуганно крикнули ей вслед Катька и Макаров в один голос. — Что случилось?

Что случилось! Эти телевизионщики ни разу в жизни правды не сказали, так откуда она знает, что случилось! Кто-то махал топором, а Павел Браун был весь в крови — это она видела собственными глазами… И почему его привезли из больницы так быстро?..

Дождь рухнул на нее холодной тяжестью, и ветер чуть не сбил с ног — черт, на ней же эти идиотские туфли, каблуки по двадцать сантиметров, черт, черт, черт, и Серые за ней не заедут, и броневичка инкассаторов сегодня нет, и никакого времени нет, чтобы возвращаться и просить у Семеныча машину. И не даст Семеныч машину, она же сейчас танцевать должна, какая там машина, ни за что не даст… Какая-то консервная банка разворачивалась у ворот, тяжело расталкивая колесами глубокую, рябую от дождя и ветра лужу.

— Такси! — закричала Зоя, срывая голос и бросаясь к этой консервной банке чуть не по колено в воде.

— Я не такси, — сердито сказал мужик за рулем. — Куда вы, девушка? Вы же мне тут все промочите!

— Не важно… — Зоя торопливо нырнула в сухое тепло машины, сунула в руку мужика пятисотенную, которую отобрала у Макарова, и захлопнула дверцу. — Большая Садовая, один… Пожалуйста, побыстрее, пожалуйста, пожалуйста…

Глава 15

Павел побродил по квартире, придумывая, что бы такое еще нужно срочно сделать, но ничего не придумывалось — все, кроме балконов, было уже сделано. Но с балконами в такой дождь тоже ничего не сделаешь. Постирать, что ли? Пока горячая вода есть. Надо заняться делом. Любым делом. А то опять будешь метаться из угла в угол — и думать, думать, думать… Хотя думать об этом он себе еще на макаровской свадьбе запретил раз и навсегда. Потому что именно тогда понял, до какой степени он незавидный жених. То есть нет, конечно, и раньше понимал. Просто почему-то вообразил, что может оказаться ей нужным. Что сможет хоть немножко освободить ей руки. Что если впряжется в тот воз, который она тянет, — то она сможет немножко отдышаться, оглянуться и вспомнить, что ей еще только двадцать три…

Оказывается, она все время помнила, что ей двадцать три. Уже двадцать три! Почти двадцать четыре. И остается совсем мало времени, чтобы обеспечить будущее детей. Образование, квартиры, безбедное существование и возможность заниматься только любимым делом. Чтобы не надо было плясать в кабаках и бегать по ученикам.

— Откуда ты знаешь, чем они захотят заниматься? — сердилась Тамара. — Может, они захотят как раз в кабаках плясать и по ученикам бегать?

— Пусть, — упрямо говорила Зоя. — Если захотят — пусть… Но чтобы не из-за денег.

— Да все работают из-за денег, — пыталась объяснить Тамара. — И они будут… Сами работать, сами зарабатывать!

— Пусть зарабатывают, — еще упрямей отвечала Зоя. — Только нормальной работой, а не чем попало. А базу я им обеспечу.

— На всю жизнь не обеспечишь, — возражала Тамара. — А потом — чего ты все сама да сама? А нас у тебя разве нет? Мы разве тебе чужие? И детям? И Федору?

Зоя долго молчала, вздыхала, щелкала языком, наконец заговорила:

— Том, вы с Серым нам свои. Очень. И если что — тогда вам придется. Вы все сделаете, я знаю. Я не боюсь. Но пока я есть — я сама должна.

— Гос-с-споди, — тоскливо сказала Тамара.

Павел этот разговор услышал случайно. Только потому, что весь день следил за Зоей, как центр управления за космической станцией. Даже не нарочно, просто все время получалось так, что он оказывался где-то неподалеку. И в этот раз оказался, вот и услышал. Лучше бы не слышал, особенно конец.

— Катька-то какая счастливая, — помолчав, теплым голосом сказала Тамара. — И Макаров прямо глаз с нее не сводит.

— Еще бы, — весело откликнулась Зоя. — Такая жена ему досталась! Конечно, не сводит… И Катька счастливая, конечно. Теперь она и маму вылечит, и шрам уберет, и в консерваторию поедет, если захочет. У Макарова деньги есть, он сам говорил.

— Дурочка ты, — жалостливо сказала Тамара. — Она же его любит.

— Конечно, любит, — согласилась Зоя. — И правильно делает, его есть за что любить.

— Тьфу на тебя! Я же думала — ты серьезно про деньги, — засмеялась Тамара.

— Про деньги я всегда серьезно, — сказала Зоя и тоже засмеялась.

Павел потихоньку выбрался из кустов за скамейкой, на которой они сидели, незаметно отступил, повернулся и пошел к столам, почти жалея, что нельзя напиться. То есть напиться-то можно было бы, только что от этого изменится? К лучшему — ничего. Особенно если помнить о его недавней контузии. А о ней он помнил. Как профессионал. И еще как профессионал помнил о том, что сегодня у него ночная смена. А завтра днем — у Серого на базе. Две работы… Зачем? Две работы, три работы, пять работ — это совсем не те деньги, про которые можно говорить серьезно.

И тут его перехватила Елена Васильевна. Ко всему прочему.

— Молодой человек, — строго сказала она. — У меня к вам обстоятельный разговор.

Она увела его в самый конец сада, где тоже оказалась скамеечка, и долго молчала, рассматривая свои перстни с устрашающих размеров камнями и складывая губы бантиком. Он думал, что обстоятельный разговор будет о нем — кто он и откуда. Или о Зое — как он к ней и с какими намерениями. Но Елена Васильевна совершенно неожиданно начала рассказывать о себе.

— Валерий Евгеньевич предложил мне руку и сердце в первую же встречу, — гордо сказала она. — Буквально через пять минут после знакомства. А я не поверила ему. Смеялась… У меня уже был жених.

У нее уже был жених — фронтовик, герой, вся грудь в медалях. Он был красивый, веселый, компанейский… Играл на баяне, пел «Синий платочек», долго и красиво ухаживал — дарил цветы, два раза приносил шоколадные конфеты… Это в те-то годы, когда и хлеба не хватало! Один раз принес одеколон «Шипр»… Шарфик подарил, цвета слоновой кости, настоящий крепдешин. Она вышла за него замуж, а как же. И уехала с ним в Куйбышев, там у него родня какая-то была, дальняя, но он говорил, что родня поможет устроиться, и пожить пустят на первое время. Дальней родней оказался не то двоюродный, не то троюродный дядька, старый, одинокий инвалид без одной руки. И жилье у него было старое, инвалидное, запущенное до безобразия, — маленькая развалюха на окраине, с провалившейся крышей, с гнилыми полами, с треснувшими стеклами в крошечных окошках. Дядька их приезду откровенно обрадовался, потому что жить ему, инвалиду, было голодно и холодно, и он надеялся на помощь молодой родни, пусть даже и такой дальней. И они помогали, конечно. Оба они устроились на работу, и Елена Васильевна, и ее муж. Жить было нелегко, как и всем тогда, но они справлялись потихоньку. Даже дом дядькин стали в порядок приводить, за год все отремонтировали, а потом пристройку сделали, а потом муж стал работать машинистом, зарабатывать хорошо, и полегче стало. Елена Васильевна пошла учиться в педучилище — заочно, все-таки семья, и дядька уже совсем болел, его одного оставлять нельзя было. Да и зарплата ее, хоть и меньше мужниной, а в семейном бюджете заметную роль играла. Вот так и жили потихоньку, и самая большая мечта у них была — это построить такой дом, чтобы всем было удобно и хорошо. Вот они дядькин дом и строили. Вернее — перестраивали. Все время, не переставая, все силы на это уходили, и все деньги, и ни одной копеечки ни на что другое не оставалось, только на хлеб и на строительство. Никаких конфет или крепдешиновых шарфиков, конечно, и в мечтах не было. Несколько лет подряд у нее было два платья — одно зимнее, одно летнее. Она вязала к ним разные кружевные воротнички и манжеты, чтобы в одном и том же не ходить. Денег-то на наряды не было… Тем более что мужу новая одежда нужна была часто, на нем штаны и рубахи любой прочности почему-то просто как огнем горели, чуть не каждый день — новая дыра. Или пятно какое-нибудь гадкое, которое ничем не отстирать. Он не очень аккуратный был, ее муж. Может, потому, что уже тогда пил сильно… Но еще работал, деньги получал, что-то из этих денег еще в дом попадало, и Елена Васильевна еще думала, что справится с этим делом. Но сил не хватало. И дом, и дядька, и работа, и учеба — все как-то вдруг оказалось на ней. А потом дядька умер, завещав дом ее мужу, а муж уже был совсем законченный пьяница, фактически ненормальный, и уже не работал машинистом — кто ж такого держать будет? — так, где попало работал от случая к случаю, пил, валялся под заборами, то сутками пропадал, то приводил в дом каких-то собутыльников совершенно уголовного вида. Она пыталась его лечить. После белой горячки он пролежал в больнице месяц, а потом пришел домой и стал бить посуду, крушить мебель и орать, что она ему жизнь загубила, что его смерти ждет, чтобы этот дом получить, что ради этого дома только и замуж за него вышла… Елена Васильевна вспомнила ту инвалидную развалюху, в которую он ее привез, те годы, когда она в обносках ходила и копейки считала, те досочки, которые она своими руками шлифовала, те кирпичи, которые она сама в стеночки укладывала… Вспомнила дядьку-инвалида, который последние годы не вставал, а муж к нему и не подходил даже. Вспомнила собутыльников мужа, которые тянули к ней синие от наколок грязные руки. Вспомнила двадцать вязаных воротничков к двум своим платьям. Много чего вспомнила, о чем старалась не думать все эти годы… Забрала свои документы, вязальный крючок, коробку с нитками — и ушла. Сначала жила у школьной сторожихи, она тогда уже в школе работала. Потом ей дали комнату в общежитии. В этой комнате она и прожила почти сорок лет. Хорошо жила, спокойно. Институт закончила. Иняз. Английский преподавала — и в школе, и так. Хорошо преподавала, ее ценили. Может, и квартиру дали бы, но она в том доме прописана осталась. А дом сгорел через год после ее ухода. Сгорел вместе с мужем и еще с какими-то двумя мужиками, наверное, опять собутыльников привел. Вот она и жила в той комнатке в общежитии. Долго на пенсию не шла, до семидесяти лет работала. Все боялась, что пенсионерку в общежитии держать не будут, вот и работала. Правда, никто ее на пенсию и не гнал, она такая англичанка, может быть, одна на весь город была. Опыт такой — и преподавала, и всякую техническую литературу переводила, и все делегации встречала, и в «Интуристе» каждое лето работала. Но ведь семьдесят лет — сколько можно? Неудобно даже. На пенсию ушла — а в комнатке оставили. Даже еще и телевизор на юбилей подарили. А мама одной ученицы — швейную машинку. Очень кстати. На одну пенсию все-таки трудновато. А талант к шитью у нее всегда был, только времени не было. А тут — и время, и заказчики в очередь… Нет, нищей старости она не боялась. А пять лет назад пришло письмо от Валерия Евгеньевича. И как он ее нашел? Написал, что остался один в бывшей коммуналке, что приватизировал всю эту бывшую коммуналку, и теперь ему не стыдно ее в гости позвать… И что любил ее всю жизнь. И что к каждому дню ее рождения покупал ей подарок — колечко на пальчик. И что все эти колечки лежат каждое в своей коробочке, а на коробочке — год, когда он его купил. Вот так. Она ему ответила на письмо, не сразу, правда, но ответила. Что он сошел с ума, что она совсем старая и страшная и никогда в жизни не носила колец, даже в юности. А он не прочел ее письма, потому что умер. И завещал ей большую трехкомнатную квартиру. Огромную трехкомнатную квартиру! Со всей обстановкой, и мебель-то новая, и даже новая швейная машинка, совсем новая, еще и не распакованная. И больше пятидесяти коробок с колечками. Все разные, и большинство — старомодные, даже смешные… Она их носит по нескольку штук сразу. И меняет часто, чтобы успеть каждое по многу раз надеть. Они же ее вон сколько лет ждали, что ж она их обижать будет…

— Вот интересно, есть в мире хоть один человек, который без горя жизнь прожил? — задумчиво сказал Павел, когда Елена Васильевна замолчала.

— Павел, вы вообще спиртное не употребляете? — неожиданно спросила Елена Васильевна. — Вы почему не пьете — принципиально или по какой-либо причине? Говорят, у вас серьезная травма была… Вам нельзя пить, правильно?

— Пить никому нельзя, — ответил он, удивленный неожиданным поворотом разговора. — А после травмы — тем более. Но я вообще-то и до травмы не пил. Тетя Лида пьющих людьми не признавала. Вот я и не научился. А потом все-таки спорт… Работа опять же такая, что даже пятьдесят граммов могут оказаться… э-э-э… несовместимы с жизнью. В общем, как-то все одно к одному сложилось. Хотя, скорее всего, все-таки из-за тети Лиды. Она говорила, что нельзя. Стыдно. Я поверил. Она меня никогда не обманывала. А что?

— А то! — торжественно сказала Елена Васильевна, и сложила губы бантиком, и повертела на пальцах многочисленные кольца. — Павел, я открою вам тайну. Еще никто не знает. Я написала завещание. Все, что у меня есть, я завещала Зое. Вот так. Главным образом, конечно, это квартира Валерия Евгеньевича. Ну, и все, что в ней. Но у меня еще и деньги есть! Зоенька каждый месяц переводит на мой счет три тысячи. Она думает, что это плата за две комнаты… Эти деньги я завещала тоже ей. Так что ее семья будет вполне обеспечена, и никакой необходимости ломаться на нескольких работах нет. В конце концов, кто-то же должен это прекратить.

— Елена Васильевна, я ей не нужен, — с неожиданной для себя откровенностью признался Павел. — Ей эти несколько работ нужны, а я не нужен. Незавидный жених.

— Молодой человек! — посуровела Елена Васильевна. — Дурак не может быть завидным женихом! Нужен, не нужен… Откуда вы знаете? Ей нужна твердая мужская рука, вот что я вам скажу. Если бы тогда, почти шестьдесят лет назад, Валерий Евгеньевич не обратил никакого внимания на мои слова, а просто взял бы за шкирку и отволок в ЗАГС… Ах, какая могла бы получиться жизнь! Может быть, у меня даже дети были бы! Валерий Евгеньевич совсем не пил… Нет, вы не подумайте, я не жалуюсь. Сейчас у меня есть и Зоенька, и ее дети, и Федя, и Сергей Анатольевич с Тамарой Викторовной. Я совершенно счастлива, да. Но ведь все так поздно. Это очень грустно. Подумайте над моими словами, молодой человек.

Она встала, тронула его плечо всеми своими тяжелыми прохладными кольцами и ушла. Павел остался сидеть на лавочке и думать над ее словами. Хотя что тут было думать? Завидная невеста. Незавидный жених. Макаров — завидный жених, он мог взять Катьку за шкирку и отволочь в ЗАГС. Это и по сути правильно, и выглядит правильным. Но в общем-то дело даже не в этом. Дело в том, что он, Павел, Зое совершенно не нужен.

С того дня он решил, что больше никогда с ней не встретится. С детьми — да, с детьми видеться можно. Все-таки это не так опасно, да и хорошо ему с ними. И им тоже было хорошо с ним, он же видел. Имеет он право иногда порадоваться? Это же никому не вредит… А Зою больше видеть нельзя. Нигде. И танцы ее сумасшедшие он больше смотреть не будет, и на балкон над зеркальным залом в клубе «Федор» больше никогда не выйдет. И тогда постепенно все пройдет.

И всю неделю он честно воплощал свое решение в жизнь. С прошлой субботы он ни разу не видел Зою, хотя два раза за это время его вызывали в клуб — травмы во время тренировок — и три раза он был рядом с «Фортуной» как раз в то время, когда она должна была танцевать. Не заходил, не смотрел, бежал мимо, на дежурство или домой, и если на дежурство — это было хорошо, на работе не очень-то задумаешься, а если домой — тогда для того, чтобы шарахаться из угла в угол и уговаривать себя, что все проходит. И искать себе хоть какое-нибудь дело, хоть вот стирку эту дурацкую.

Интересно, чем он думал, когда стирку затеял именно сегодня? Сколько барахла перестирал, а сушить совершенно негде — балконы-то он не стеклил, а дождь такой, что, похоже, до завтра не закончится. Или на кухне веревки натянуть? Гадость какая. Пусть уж лучше тряпки в холодной воде полежат, может, дождутся солнышка. Что там нам прогноз погоды обещает?

Павел включил телевизор, нашел местные новости и брезгливо поморщился: на экране взламывали дверь, спускались на канатах с крыши, кто-то махал топором, а кто-то этот топор перехватывал… Кажется, махал Толик, а перехватывал Вадимов. Циркачи. Того обдолбанного взяли тихо и аккуратно, там трюки показывать и шуметь нельзя было, там дети были, две перепуганные до полусмерти девочки, а у одной — астма. Эти придурки с камерой появились уже тогда, когда все закончилось и он нес задыхающуюся девочку в машину. Ее немедленно в больницу нужно, а они рассупонились посреди лестницы, перекрыли дорогу своими камерами, да еще и микрофоны в нос тычут. Рявкнул сгоряча, конечно. Кажется, одну камеру сбил. О, вот как раз этот момент. Надо же, как смонтировали — штурм и натиск, обезвреженный преступник, спасенный ребенок… И зачем хоть ребята согласились в этом боевике сниматься? Ведь во всем кино только один подлинный кадр — самый конец, где он бежит на камеру и орет, чтобы эти придурки убирались к чертовой матери с дороги, а то он их сейчас собственными руками передушит. Но как раз это они в эфир не пустили. Но и без слов вид у него на экране вполне убедительный. А кровищи-то! Это его Санька перемазал. Когда возились с этим обдолбанным, Санька неосторожно на битое стекло напоролся, там на полу везде какие-то стекла валялись. И напоролся-то — ерунда, говорить не о чем, а брызнуло так, что и штаны, и рубаху залило. Ну, Санька и полез к Павлу в карман за бинтом сам, потому что Павел уже детьми занят был и отвлекаться на Санькин порез не мог. Вот и перемазал всего своей кровью. «Один из спасателей получил ранение»… Это Санька, что ли, ранение получил? Надо ему сказать, а то ведь он, небось, и не догадывается. Ну, когда хоть этот отстой кончится? Собираются они прогноз погоды передавать? Хотя ведь и в прогнозе соврут, придурки. Просто по привычке… Ага, вот оно. Солнечно, жарко, безветренно. Ну-ну. На сегодня обещали то же самое, а вон чего делается — прямо настоящая буря. Придется форточки закрыть, а то все стекла перебьет…

Как Зоя сегодня до дому добираться будет? Серенькой сегодня нет, Серый свою Томку еще утром в Москву повез, что-то для ее стоматологии закупать. Ну, Макаров там, он теперь всегда там, рядом с Катькой. Они Зою проводят. Как раз сейчас она танцевать начинает. И наверняка — полный зал, несмотря на бурю… Хоть бы уж не случилось ничего, ведь и правда буря настоящая, даже за ливнем слышно, как ветки деревьев трещат.

И тут зазвонил рабочий мобильник. Ну вот, накаркал…

— Паш! — заорал в ухо испуганный голос Макарова. — Зоя у тебя? Нет?! Она к тебе поехала! У нее что-то случилось!

— Тихо, — сказал Павел, почувствовав, как тяжело и больно ухнуло сердце. — Володь, давай по порядку. Что случилось? Когда? Зоя сейчас разве не танцует?

— Не танцует! — несколько тише, но еще испуганней ответил Макаров. — Прибежала за пять минут, бросила все — и прическу, и шаль, — спросила, где ты, деньги у меня вырвала — и уехала! Охранники говорят, на какой-то случайной машине! Номер они на всякий случай записали! Сейчас пробивают! Паш, ты мне перезвони, если что! На ней лица не было! Я уже и домой Серым звонил, Елена Васильевна говорит, что у них все в порядке… Я ей не стал говорить, что Зоя танец бросила… Лерка танцует… Паш, ты мне перезвони, если что! А то Катька испугалась очень…

Во входную дверь забарабанили, потом затрещал звонок, но барабанить не перестали, случали и звонили одновременно, и Павел кинулся в прихожую, рывком распахнул дверь, увидел Зою и быстро сказал Макарову:

— Володь, Зоя приехала. Все в порядке, попозже перезвоню.

Ничего там не было в порядке. Она молчала, тряслась и смотрела на него с таким ужасом, что он сначала ничего, кроме этого ужаса, и не заметил, почувствовал, что сам заражается этим ужасом, шагнул вперед, схватил ее за плечи, встряхнул и, стараясь говорить как можно спокойней, раздельно спросил:

— Зоя! Что случилось?

— Ты не ранен? — вроде бы удивилась она. — Это не ты?..

— Я? Нет, я не ранен, — тоже удивился Павел. — А почему я должен быть ранен?

Она закрыла глаза, помотала головой, брызги полетели в разные стороны, и тогда Павел заметил, в каком она виде, — мокрая с ног до головы, а этот ее безразмерный плащ не только мокрый, но еще и грязный, а черные ажурные колготки — опять драные, но на этот раз дыры расползаются от голых ступней.

— Девушка! — заорал внизу на лестнице сердитый мужской голос. — Стойте! Мальчик я вам, что ли, бегать тут за вами!

Павел быстро втащил Зою в квартиру и шагнул на площадку, навстречу мужику, который гнался за Зоей. Мужик, пыхтя и отдуваясь, дотопал до площадки, увидел Павла в раскрытой двери и протянул к нему руки. В каждой руке у него было по одной туфле на ужасающей платформе и с еще более ужасающими каблуками. Павел смотрел непонимающе.

— Такси, — тихо сказала Зоя за его спиной.

— Я не такси! — сердито крикнул мужик. — Сколько говорить можно? Ну, довез и довез, раз такое дело… А чужая обувь мне в машине не нужна. Бегай тут за ней под дождем…

Он сунул Зоины туфли Павлу в руки, повернулся и потопал вниз, сердито чертыхаясь на ходу. Павел посмотрел ему вслед, посмотрел на лужу, натекшую на лестничной площадке с Зоиного плаща, посмотрел на туфли в своих руках, ничего не понял, вернулся в квартиру, захлопнул дверь, бросил туфли под вешалку и обернулся к Зое. Она стояла, неловко прижавшись плечом к стене, обхватив себя руками, тряслась и глядела на него уже вроде бы не с ужасом, но все равно с не прошедшим еще страхом. И с некоторым недоверием. На полу в прихожей с ее плаща тоже уже натекла лужа.

— Ну, все, — успокаивающе заговорил Павел, опять осторожно беря ее за плечи и пытаясь оторвать от стены. — Все хорошо… Сейчас ты разденешься, в горяченькой водичке посидишь, чайку попьешь, успокоишься и все мне расскажешь…

Она послушно шевельнулась в его руках, качнулась, отделилась от стены и спросила без выражения:

— Что расскажу?

— Что захочешь — то и расскажешь, — тихо говорил он, стаскивая с нее насквозь мокрый и грязный плащ и бросая его на пол. — Что случилось, и чего ты так испугалась, и почему кинулась в такой ливень ко мне…

Она безвольно позволяла ему раздевать себя, поворачивалась, поднимала руки, а сама все время пристально рассматривала его лицо, и руки, и плечи, даже один раз заглянула куда-то за ухо, забавно вытянув шею и скосив глаза.

— Так ты правда не ранен? — опять спросила она с недоверием. — По телевизору показывали… Сказали — получил ранение… А ты бежишь, а сам весь в крови…

— Придурки, — с досадой буркнул Павел, заглянул в ванную, сдернул с вешалки полотенце, какое побольше, набросил его Зое на плечи и подтолкнул в комнату. — Пойдем, пойдем, тебе согреться надо, вытрись как следует, сейчас я ванну налью, пока чаю выпьешь, горячего, сладкого… Зой, погоди… так это что, ты потому приехала, что думала, что я ранен? У тебя ничего не случилось?

Он осторожно придерживал ее, потому что она шла, как во сне, и смотрела вокруг, явно ничего не замечая, но ответила все-таки довольно спокойным голосом:

— Как же не случилось? Они говорят — ранение… А ты весь в крови.

— Так ты из-за меня? — Павел даже поверить боялся. — Зой, перестань. Ну, что ты так испугалась?.. Они ж идиоты, они же все выдумали, это же чистой воды кино… Понаснимали черт знает чего, а потом меня вмонтировали! Придурки. И кровь не моя, и вообще все это пустяки, им просто снимать нечего, вот и врут что попало… А ты испугалась! В такой дождь, на случайной машине, на ночь глядя, к одинокому мужчине!.. Лихо ветреное…

Он усаживал ее на диван, закрывал окно, ставил на плиту чайник, наливал ванну, вынимал из нового шкафа новый плед, а сам все болтал, болтал, болтал не переставая, потому что она молчала, тряслась и все еще боялась, а он боялся показать, как ее страх его радует. Ведь она за него испугалась, и так сильно, что бросилась к нему, — на случайной машине, в такую бурю, на ночь глядя…

— Хорошее название, — сказала Зоя, погладила клетчатый надувной диван, на котором сидела, подумала и нерешительно добавила: — Где-то я его видела.

— Что видела? — не понял Павел. — Какое название?

— Диван такой где-то видела, — рассеянно сказал Зоя. — «Лихо ветреное». Хорошее название для театра танца… А кто ранен был?

Павел остановился на полпути, шагнул к дивану, присел перед Зоей на корточки, взял в ладони ее мокрые, холодные руки, заглянул в лицо. Лицо у нее было неподвижное, бледное до прозелени, все в пятнах расползшейся косметики, и глаза были чужие, неподвижные, с огромными черными зрачками.

— Зойченька, — тихо заговорил Павел, сжимая ее холодные руки. — Посмотри на меня… Никто не был ранен. Просто один из наших стеклом порезался. Нечаянно. Совсем немножко. Но сам испачкался кровью и меня испачкал. А эти придурки все врут.

Он кивнул на работающий без звука телевизор, и она медленно повернула голову, уставилась тем же неподвижным взглядом на экран, где сейчас толпа дебилов радостно кидала друг в друга торты, — и вдруг выдернула свои руки из его пальцев, стремительно вскочила, кинулась на телевизор и свирепо заорала, размахивая кулаками:

— Врут! Сволочи! Убью!

Он едва успел перехватить ее, скрутил, поднял, отнес на диван, свалил, как получилось, прижал ладонью, чтобы опять не вскочила, а сам оглядывался, лихорадочно вспоминая, куда сунул свой рабочий чемодан, когда приехал вечером домой… Зоя рыдала, билась у него под рукой, зарывалась лицом в уже промокшее полотенце, кричала, как он бежал по лестнице с ребенком на руках, а сам весь в крови, как она отобрала у Макарова пятьсот рублей, и тот, конечно, подумал, что она сумасшедшая, и какой страшный на улице ураган, а машина — консервная банка! И дядька в машине тоже подумал, что она сумасшедшая, она чуть не умерла, а эти сволочи все врут!

Его рабочий чемодан был далеко, кажется, в прихожей. Сейчас бы помощь не помешала. Ну, ладно, что ж теперь. Павел сгреб рыдающую и кричащую Зою в охапку, поволок в ванную и прямо так, в маечке, красных кожаных шортах, ажурных колготках и с повисшим на плече полотенцем, засунул в горячую воду. Зоя сразу перестала биться и размахивать кулаками, но плакать не перестала, — плакала громко, горько, и цеплялась за его руки. А потом перестала цепляться, так же громко и горько плача, принялась прямо в воде стаскивать с себя маечку и шорты, и он решился отойти от нее к своему рабочему чемодану. В рабочем чемодане ничего подходящего не было. Черт, зачем он таскает с собой эту бандуру, если в нужный момент там не оказывается ничего подходящего? Прислушиваясь к Зоиному плачу в ванной, Павел торопливо перебрал ампулы — и ни одной не выбрал. Не надо ее сейчас оглушать, она все-таки не социально опасная буйно-помешанная. Придется напоить корвалолом. Ерунда, конечно, но хоть немножко успокоится. Павел торопливо забежал в кухню, все прислушиваясь к Зоиному плачу, налил в чашку холодной воды и, вырвав из пузырька дозатор, щедро плеснул лекарства в воду. Когда он с чашкой в руках вошел в ванную, Зоя все еще плакала, сжавшись комочком, охватив колени руками и запрокинув лицо с закрытыми глазами. Ее маечка, шорты и колготки валялись на полу в луже воды.

— Выпей, — строгим врачебным голосом сказал Павел, придерживая затылок Зои ладонью, чтобы не вздумала отворачиваться. — Это противно, но помогает сразу.

Она, не открывая глаз, сделала судорожный глоток, попыталась отстраниться, но он заставил выпить все. Она допила, продышалась, открыла глаза и сипло спросила:

— Ты почему сюда вошел? Как тебе не стыдно!

— Сейчас полотенце сухое принесу, — буднично сказал Павел, собирая с пола и бросая в корзину для белья ее сценический наряд. Или уж сразу в помойное ведро выбросить? Ладно, это она потом сама решит. — Зой, тебе придется что-нибудь мое надеть. Футболку и спортивные штаны, согласна?

— Бр-р-р-р…

Он осторожно оглянулся — Зоя сильно наклонилась, согнув узкую спинку с бусинами позвонков, опустив лицо в воду, и с силой выдыхала длинную струю воздуха, так, что вокруг нее кипели и лопались пузыри, наполняя всю ванную запахом корвалола. Вот и ладно, теперь все будет хорошо. Он вернулся в комнату и выключил телевизор — ну его, пусть постоит незаметненько, а то еще и правда убьет сгоряча хорошую вещь. Во всяком случае, сегодня — едва ли не впервые в жизни — Павел испытывал к этим придуркам что-то вроде благодарности. Если бы не эти придурки с их придурковатой брехней, Зоя к нему не приехала бы. На случайной машине. В такую бурю. По морозу босиком…

Через десять минут Зоя, почти совсем уже спокойная, но несколько опухшая, осипшая и заторможенная, сидела в его футболке и тренировочных штанах на клетчатом надувном диване, лупая сонными глазами и время от времени хлюпая носом, сбивчиво рассказывала ему, как она ненавидит этих телевизионщиков, жалела, что отдала дядьке пятьсот рублей, которые отобрала у Макарова, и с тревогой посматривала на балконную дверь, за которой все еще шумела настоящая буря. Язык у нее заплетался, и Павел вынул из нового шкафа новую подушку, бросил ее на диван и мягко толкнул Зою в плечо — пусть полежит пока, а он сейчас чего-нибудь поесть приготовит и чай свежий заварит. Когда через несколько минут он выглянул из кухни, чтобы посмотреть, как там и что, она уже спала, угодив головой мимо подушки, свернувшись калачиком и свесив одну руку с края дивана. Павел взял телефон, закрылся в кухне и позвонил Макарову.

— Ну что ты долго так? — сразу закричал Макаров. — Ну что случилось-то?

— Все в порядке, — сказал Павел. — Она по телевизору меня увидела, всего в крови, да еще эти придурки сказали, что один из спасателей ранен. Ну и испугалась. Она ко мне поехала, потому что думала, что это я ранен. Представляешь?

— Чего же тут не представлять, — хмуро отозвался Макаров. — Она родных уже теряла. С ума сойти можно. Как она сейчас? Может, заехать за ней? Мы с Катькой заедем…

— Не надо, Володь, она сейчас… э-э-э… нетраспортабельная. В общем, я ее снотворным опоил, она и уснула. А то плакала сильно и боялась. Я думаю, часов десять проспит, кажется, перестарался я со снотворным.

— Ладно, пусть спит, — согласился Макаров. — Катька говорит, ее одежду из «Фортуны» захватила. Привезти завтра? А то завтра к Серым ехать, суббота же. Или уж прямо свадебное платье привозить? Елена Васильевна его еще две недели назад Зое сшила.

— Классная старуха, — с уважением сказал Павел. — Надо ей колечко подарить… А что, можно сразу и свадебное. После снотворного она еще какое-то время смирная будет, так что можно как раз за шкирку — и в ЗАГС.

— Смотри, — озабоченно предупредил Макаров. — Потом-то все равно проснется…

Павел передал привет Катьке, попросил предупредить ребят, которые отслеживали номер машины, подвозившей Зою, чтобы никаких репрессий к хорошему дядьке не применяли, дядька поощрения заслуживает, попрощался — и пошел ждать, когда Зоя проснется. Ждал он рядом с ней на надувном клетчатом диване — точно таком же, какой стоит у Серых в саду возле фигурной лужи. Очень хороший диван, на нем всегда так спится… Сейчас ему не спалось, сейчас он лежал и таращился в потолок, и слушал тихое сопение и редкие всхлипы Зои, и шум бури за окном, и ждал, когда Зоя проснется. И ждать-то осталось всего ничего, каких-нибудь восемь-девять часов. Может быть, даже меньше, что ей стакан корвалола, она же здоровая, как лошадь. А потом за шкирку — и в ЗАГС. Только пусть она сначала скажет… что-нибудь.

Шум бури за окном как-то вдруг стих — ну и правильно, сколько можно, весь вечер безобразничала, — и Павел стал осторожно подниматься, собираясь открыть окно. Он поднимался очень осторожно, чтобы не потревожить Зою, но она, наверное, все равно что-то почувствовала сквозь сон, зашевелилась, задышала часто, что-то забормотала тревожно, повернулась и обеими руками вцепилась в его локоть.

— Что ты? — Павел наклонился, вглядываясь в ее лицо, напряженно прислушиваясь к ее сонному бормотанию. — Что ты, Зойченька? Попить принести? Я сейчас…

— Не бросай меня, — сонно сказала Зоя, открыла глаза, уставилась на него в упор и еще крепче вцепилась в его локоть. — Паш, не уходи… Я без тебя не могу…

Закрыла глаза и опять уснула самым бессовестным образом. Может быть, она и не просыпалась вовсе. Может быть, она это во сне сказала. И глаза открывала, не просыпаясь. Такие вещи сплошь и рядом бывают. Обычно все, сказанное в таком состоянии, — чистая правда.

Павел осторожно вытянулся рядом, накрыл ее руки, вцепившиеся в его локоть, своей ладонью и опять стал ждать, когда она проснется. Теперь ждать было гораздо легче. Теперь он точно знал, что чувствовал его дед, чернокожий американец Макс Браун, по всем меркам — незавидный жених, когда будущая бабушка Павла, бело-золотая красавица Вера, бросилась ему на шею.

Зоя на шею Павла пока не бросалась. Но это ведь только подождать, когда она проснется…

Вот он и ждал.


на главную | моя полка | | Лихо ветреное |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1881
Средний рейтинг 4.8 из 5



Оцените эту книгу