Книга: Русский Харбин



Русский Харбин

О. Г. Гончаренко

РУССКИЙ ХАРБИН

Автор выражает свою благодарность за предоставленные из личного архива фотографии Андрею Анатольевичу Весту (Васильеву), находившемуся в качестве беженца из коммунистического Китая на острове Тубабао с 1949 по 1950 г.

Светлой памяти Александра Петровича Черторижского

Вместо предисловия

Русский Харбин

Автор намеренно не ставил перед собой задачу написать историю Китайской Восточной железной дороги с изображением панорамной картины ее строительства и осмыслением полувековой истории русского присутствия в Маньчжурии со всеми вытекающими отсюда драматическими последствиями, характерными для любого большого «цивилизаторского проекта» империй в отношении «туземных территорий». На то были и остаются иные исследователи, коими столь богато Отечество наше. Для первоначального знакомства читателя с самим феноменом некогда существовавшей «русской цивилизации» в Северо-Восточном Китае и в Харбине, в частности, представляется наиболее уместным построение исторической ретроспективы в виде повествований о быте и духе города и людей, некогда его населявших. Исходя из этого, в ходе повествования автор постарался уделить наибольшее внимание значимым вехам жизни в Харбине. Сделать это представлялось уместным в контексте знакомства читателя с общей картиной развития русской национальной культуры в чужеродной внешней среде. История русских в Харбине построена автором таким образом, чтобы по возможности отступать от строгой хронологии строительства железной дороги, дабы получить возможность ретроспективных перемещений в ходе повествования о людях города Харбина.

Наполнением книги стали очерки о знаменитых личностях и связанных с ними достопамятных эпизодах, так или иначе повлиявших на жизнь и историю Харбина. Эти зарисовки повествуют об участии русских дальневосточных эмигрантов в коммерческой, политической, научной и культурной жизни города. Вспоминая их быт и жизнь, автор посчитал целесообразным познакомить читателя с примерами взаимоотношений русских харбинцев с местным населением, оккупационными властями Японии и пришедшими в 1945 году в город советскими войсками и учреждениями.

Описываемые в книге люди и события давно стали достоянием истории. Мало что может столь живо поведать современному исследователю о возникновении и становлении города русской славы, как это было сделано мемуаристами и бытописателями прошлого.

Стоит отметить, что по мере написания книги, в течение целого ряда лет, автор тщетно пытался отыскать архивные следы пребывания русских в Харбине, и вынужден констатировать прискорбный факт их отсутствия в достаточном количестве. Вместе с тем приходится признать не только утрату литературных свидетельств русской жизни в Северо-Западном Китае, но и полное исчезновение самих следов русской цивилизации в этом городе, в результате многолетнего разрушения памятников русской культуры, целенаправленно поощрявшееся китайскими властями на протяжении десятилетий. Утверждение это справедливо как в отношении храмов, так и в отношении архитектуры в целом, не говоря о некрополях, остававшихся в городе после окончательного исхода русского населения в 1950-е годы прошлого века. Так или иначе, все эти безмолвные проповедники культуры фактически полностью исчезли с лица Земли к началу века сего.

Вместе с тем стоит подчеркнуть все возрастающую год от года ценность печатных свидетельств современников былого в виде опубликованных за границей книг, рукописей и монографий, на русском и иных языках. Эти документы эпохи по-прежнему остаются для нас основными источниками информации ввиду полной утраты архитектурных памятников и тщательно скрываемых от глаз иностранцев харбинских городских архивов 1900–1945 годов.

Автор Ницца 2004 — Москва 2009 гг.

Глава первая

Как возник Харбин?

Русский Харбин

Запад, Юг и Норд в крушеньи,

Троны, царства в разрушеньи —

На Восток укройся дальний

Воздух пить патриархальный.

Ф. И. Тютчев

В середине XIX века, задолго до того как русское правительство обратило свои державные взоры на Северо-Восточный Китай, некоторые европейские страны и Япония уже стали осваивать просторы этой закрытой продолжительное время для иноземцев страны военным путем. После знаменитой «Опиумной войны» 1848 года Великобритания, Франция, Германия и Япония, одна за другой путем дипломатических переговоров принудили правителей Китая открыть портовые города судов этих стран и разрешить учреждать здесь свои национальные концессии. Получая «донесения с мест» о ширящейся активности западных держав на Дальнем Востоке российское Министерство иностранных дел готовило своему монарху многочисленные аналитические записки. А глава министерства, светлейший князь Александр Михайлович Горчаков неоднократно беседовал с государем императором Александром II о насущной для империи потребности следовать в русле общемировой политики на Дальнем Востоке. Главное, убеждал царя Горчаков, — со временем постараться учесть не только открывающиеся широкие политические возможности, но и возможность заключить с Китаем взаимовыгодный торговый союз.

Благосклонный к канцлеру и доверявший его политической интуиции государь, знакомясь с докладами, представленными на Высочайшее имя, все более убеждался в необходимости изучения перспектив взаимоотношений с азиатскими государствами. Записки, которые Горчаков подавал Александру II, готовились знатоками своего дела и убежденными сторонниками развития укрепления отношений с дальневосточным соседом, чиновниками Азиатского департамента МИД — графом Н. П. Игнатьевым и бароном В. Р. Розеном. Под влиянием сведений о потребности скорейшего начала русско-азиатского диалога, пространно изложенных в докладах чиновников внешнеполитического ведомства, государь распорядился начать переговоры с китайскими правителями.

Русский Харбин

Император Александр II

После предварительных консультаций и обсуждений с представителями китайского МИДа дело завершилось подписанием между Россией и Китаем нескольких договоров, обусловивших право создания русскими торговых концессий в двух китайских городах — Тяньзине и Ханькоу.

Между тем сама внутренняя китайская жизнь того времени не отличалась долговременной стабильностью, а внешние враги только и ждали, чтобы под любым предлогом начать военную интервенцию страны для захвата обильных китайских земель, дабы получить контроль над стратегически важными сырьевыми ресурсами. Плохое транспортное сообщение между провинциями в Китае делало для его правительства мобилизацию и доставку на переднюю линию войск весьма затруднительной. Отсутствие налаженной военно-инженерной службы в то время вообще ставило Китай в зависимость от западных поставщиков транспорта, технических экспертов и квалифицированных кадров для обслуживания транспортной инфраструктуры. Всем этим со временем не преминули воспользоваться противники, когда уже многим позже, в 1895 году, в царствование в России государя императора Николая II Александровича, в ходе небольшой локальной войны, Китай вдруг быстро и сокрушительно потерпел поражение от незначительных вооруженных сил Японии. Поражение Китая продемонстрировало мировым державам неожиданную слабость Китая в организации вооруженной защиты своих территориальных владений. От наблюдательных глаз тогдашней русской дипломатии не укрылся тот очевидный факт, что современный им Китай оказался не в силах серьезно противостоять внешней агрессии, и едва ли сам готов нападать на соседей в целях территориальных экспансий. Это послужило поводом для значительного количества ведомственных меморандумов и рекомендательных записок, подготовленных Азиатским департаментом российского МИД государю. В ходе нескольких личных бесед министра иностранных дел, князя Алексея Борисовича Лобанова-Ростовского, с Николаем II последний был убежден им в необходимости усиления политического и экономического присутствия Российской империи на Дальнем Востоке. Государь согласился с доводами министра, ибо превосходно понимал, что, умело представленное как сильное и непоколебимое, русское присутствие на границе с Азией убережет собственные владения от возможных покушений агрессивных соседей, и позволит освоить огромные территориальные пространства, остающиеся словно бы бесхозными в условиях начинавшейся жесточайшей мировой борьбы за ресурсы и новые рынки.

Русский Харбин

Князь А. М. Горчаков

Свои доводы в пользу развития транспортных артерий на Дальнем Востоке приводили и чины Военного министерства. Потребность в расширении сети железных дорог отстаивал на докладах государю военный министр, генерал от инфантерии Петр Семенович Ванновский, бывший убежденным сторонником дальнейшего развития сети железных дорог как важного мобилизационного фактора. Ему вторил начальник Главного штаба генерал от инфантерии Николай Николаевич Обручев. Именно он посвятил в свое время один из своих трудов теме под названием «Сеть железных дорог. Участие в них земства и войска», в котором отстаивал мысль о важности расширения системы железнодорожного транспорта как гарантии успеха мобилизационного плана. Государь по обыкновению внимательно выслушивал высказывавшиеся стороны, соглашаясь со всеми приводимыми доводами и укрепляясь в мысли всемерной поддержки строительства новой железнодорожной магистрали.

Русский Харбин

Граф Н. П. Игнатьев

В качестве одного из доводов в пользу развития новой железнодорожной артерии Генеральный штаб Российской империи предлагал размещение незначительной части российских вооруженных сил по всей протяженности ее пролегания в Маньчжурии. При этом учитывалось, что и содержание военных гарнизонов, и обслуживание инженерных сооружений в Порт-Артуре в перспективе потребует наличия хорошо налаженной системы путей сообщения. Именно по ним в эти отдаленные от России уголки в случае необходимости могли быть доставлены свежие силы, боеприпасы и вооружение, инженерное оборудование, потребное для продолжения строительства в порт-артурской крепости, по мере возведения новых крепостных объектов. С учетом этих военно-стратегических соображений в самом конце XIX века начал исполняться грандиозный проект века, в полном соответствии с планом сооружения, высочайше утвержденным еще в царствование императора Александра III в 1892 году. Именно тогда по представленному на Высочайшее имя проекту Министерством путей сообщения Российской империи предлагалось продление Забайкальской железнодорожной линии параллельно реке Амур от Сретенска до Хабаровска.

Русский Харбин

Военный министр П. С. Ванновский

В ходе долгой подготовительной работы над утвержденным проектом, и с учетом новых, дополнительных данных, присланных в министерство с Дальнего Востока, Николаю II был предложен уже дополненный и доработанный план. От предыдущего его отличали еще большая экономичность и снижение финансовых затрат. Главная идея состояла в том, чтобы соединить уже построенные русские железные дороги более коротким путем через Манчжурию. Речь шла о Сибирской железной дороге и об Уссурийской. По замыслу проектировщиков новой линии, Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД), как назвали этот участок, помогла бы «выпрямить» Сибирскую магистраль, сократив тем самым ее длину на целых 514 верст.

Как и многие другие рациональные идеи, предложение нашло отклик у державного преобразователя русской земли, и вскоре после того Министерством финансов Российской империи был предоставлен заем Китаю в 400 млн. французских франков в качестве вклада в уставный капитал Русско-Китайского банка — одного из проектообразующих финансовых столпов будущей железной дороги. Учрежденная концессия по согласованию с китайским правительством давала русским право экстерриториальности полосы отчуждения и формально заключалась с китайцами от имени Русско-Азиатского банка для Общества КВЖД, акционерного предприятия, созданного для извлечения коммерческой выгоды. Контрольный пакет общества размером в одну тысячу акций передавался по согласию акционеров в руки российского правительства.

22 мая 1896 года по старому стилю в Москве между уполномоченными двух стран был подписан соответствующий секретный договор, по которому правительство Китая разрешило Русско-Китайскому банку приступить к финансированию строительства и участвовать в управлении и последующей эксплуатации железной дороги на территории Северо-Восточного Китая.

Дипломатические представители Китая, обсуждавшие с представителями МИД России этот документ на переговорах, не были особо щепетильны с российскими коллегами, постаравшись сразу же насытить содержательную часть договора такими условиями, чтобы, получив от российской дороги максимум экономических выгод, постараться загнать партнеров в рамки многочисленных обязательств. Российские дипломаты с сожалением вспоминали, что подобный тон переговоров китайцы не позволили бы себе при обсуждении с державами Запада и, в меньшей степени, с Японией. Для примера можно рассмотреть лишь две статьи из подписанного соглашения, чтобы понять неуместность, а порой даже абсурдность китайских претензий. Так, в Статье 4-й говорилось о том, что перспективное соединение будущего железнодорожного пути с российской веткой дороги не должно никоим образом послужить предлогом к каким-либо возможным действиям по использованию китайской территории в российских коммерческих интересах. В Статье 5-й отмечалось, что лишь в мирное время Россия будет иметь права на транзитный провоз своих войск и боеприпасов по линии, да и то лишь с теми остановками в пути, которые могут быть обусловлены крайней технической необходимостью.

Опасения китайских дипломатов относительно возможной военной интервенции, как показало время, были напрасны. Вплоть до Первой мировой войны из военизированных российских структур в Маньчжурии размещалась лишь Пограничная стража Заамурского округа, да немногочисленные подразделения жандармерии и полиции. Согласно все тому же договору с Китаем, русские войсковые части размещались для охраны арендованной на 99 лет полосы Китайско-Восточной железной дороги, и главным их предназначением являлось противодействие участившимся случаям грабежей и разбоев, которыми в тех местах промышляли хунхузы. Как известно, к моменту заключения договора в северной части Манчжурии продолжали действовать жестокие банды «краснобородых» или «хунхузов», появлением своим обязанные вполне конкретным историческим обстоятельствам. В 1898 году в ответ на расширенный приток иностранного капитала в Китай, вступление иностранных армий под предлогом охраны национальных концессий и попутную насильственную «христианизацию» местного населения в Северном Китае поднялось так называемое Боксерское восстание, направленное против иностранцев вообще. Русские подданные в Северо-Восточном Китае, трудившиеся на строительстве дороги, именовали этих «повстанцев» хунхузами или просто бандитами. Хунхузы, объединившиеся в банды, продолжали устраивать свои набеги на русские и китайские поселения и после подавления Боксерского восстания. Еще в течение длительного времени во многих районах Северо-Восточного Китая они серьезно угрожали своими бесчинствами, грабежами и убийствами не только постоянно проживающему населению или случайно оказавшимся здесь немногочисленным путешественникам, но и транзитным железнодорожным составам.

В 1896 году Российской империей был заключен военный союз с Китаем, за коим последовала ратификация сторонами договора о строительстве железной дороги. Правда, постоянное военное присутствие в регионе, пусть и в ограниченном виде, обусловленное борьбы с хунхузами, оказалось для России весьма затратным делом с учетом сопряженных с этим делом дополнительных хлопот полицейского и судебного характера.

Защищать полицейскими, чинами корпуса Пограничной стражи и специально присланными для охраны порядка казаками от нападений местных банд приходилась все большее число объектов, так как на всем протяжении строящейся линии дороги постоянно возводилось значительное количество новых технических сооружений. Ежегодно на всем протяжении дороги проектировались и строились депо, станционные больницы, жилые и технические помещения для служащих, ремонтные мастерские для паровозов и вагонов, а также известное количество административных зданий, необходимых для ведения дел и управления различными участками дороги и ее интенсивными транспортными потоками.

В течение первых лет строительства дороги на всем протяжении КВЖД, в том числе и в Харбине, с ростом инфраструктуры русских поселений и приток переселенцев из России начали действовать законы Российской империи, была учреждена юрисдикция русского суда, сформированы русская железнодорожная охрана и учреждения полиции и жандармерии.



Русский Харбин

Нижние чины полицейского надзора Железнодорожного полицейского управления Китайско-Восточной железной дороги Заамурского особого округа Отдельного корпуса пограничной стражи

Первым заметным русским административным центром в Манчжурии стало поселение, где в наибольшем количестве были сосредоточены основные очаги строительства, конторы и вспомогательные учреждения, включая технические мастерские. По согласованию с Министерством путей сообщения Российской империи руководителями великого железнодорожного строительства решено было возвести этот городок в наиболее приспособленном для градостроительства уголке Маньчжурии. Одним из условий строительства было обязательная географическая близость с сообщавшейся с Россией железнодорожной линией, тянущейся далее с севера на юг, в глубь континента.

1 июля 1903 года по КВЖД открылось регулярное движение пассажирских и товарных составов. Эта сооруженная в кратчайшие сроки железная дорога своим открытием стала признанием мастерства и мужества русских первопроходцев, инженеров и строителей, а также и усилий задействованных в ее возведении китайских рабочих.

Столь скорое распространение российского политического влияния в Северо-Восточном Китае задевало интересы Японии, которая в той же степени была заинтересована в собственном политическом присутствии в регионе. Вся многолетняя внешняя политика этой страны сводилась к замыслам об установлении там со временем полного контроля над всеми транспортными артериями и оборотом грузов. В этих условиях неизбежность открытого конфликта между Россией и Японией стала очевидна уже по окончании постройки КВЖД в 1903 году, а вскоре, как прямой результат дипломатических противоречий между странами, вспыхнула Русско-японская война 1904–1905 годов, проходившая на китайской территории. Как следствие этого, военные действия обернулись крупными убытками, которые понесла система грузооборота железнодорожного пути, что ощущалось русским и маньчжурским торговыми сообществами, успевшими за короткий довоенный срок ощутить значимую коммерческую выгоду от эксплуатации КВЖД.


Русский Харбин

Поезд на ЮМЖД

Движение поездов на Китайско-Восточной железной дороге, особенно в первые годы ее открытия, не всегда проходило в благоприятных условиях. Не прошло и двух лет со дня введения дороги в эксплуатацию, как, сразу по окончании Русско-японской войны, ее протяженность оказалась сокращенной. Согласно одному из пунктов мирного договора, заключенного между противниками в североамериканском Портсмуте, южная часть железнодорожной линии, тянущаяся от поселения Куань Чэн Цзы, именуемого в наши дни Чанчунь, до станции Дальний (Далянь) перешла к победившим японцам.

В продолжение всего 1906 года на остающемся под российским контролем отрезке железной дороги проходила эвакуация русских войск из Манчжурии. Груженные людьми и разнообразным воинским снаряжением, воинские эшелоны получали приоритетные права движения перед товарными и пассажирскими составами. Особые графики движения составов привели к сокращению коммерческих и пассажирских грузоперевозок. Спустя год, в 1907 году, расписания движения пассажирских и товарных поездов по железной дороге вернулись к первоначально заданному расписанию движения, утвержденному еще с начала эксплуатации дороги, с учетом ее работы в штатном режиме. Слаженность работы всех участков Китайско-Восточной железной дороги, и в особенности на линии, оставшейся в распоряжении российско-китайских акционеров дороги после отхода ее части победителям, по-прежнему приковывала пристальное внимание промышленных и, как следствие, политических кругов Японии. В отличие от России Япония не сумела обеспечить столь же эффективную эксплуатацию полученного ей в качестве военного трофея отрезка железной дороги. Причины затруднений были разнообразны: непомерное финансовое бремя по содержанию там части военных сил, необходимость применения постоянных репрессивных мер в отношении местного населения во избежание саботажа и подпольной борьбы, справедливо считавшего японскую администрацию оккупационной силой. Среди прочего трудности составляла и объективная скудость национальных инженерных и технических ресурсов, которые могли бы быть задействованы японской администрацией для поддержания линии в исправном техническом состоянии на долгие годы вперед.


Русский Харбин

Именной наградной жетон КВЖД

Важная роль выстроенной русскими железной дороги для развития экономики Манчжурии и содействия коммерческим концессиям на всей ее территории быстро была оценена железнодорожными магнатами Северо-Американских Соединенных Штатов, сразу же попытавшимися внедриться на рынки сбыта русских товаров в Маньчжурии на правах конкурентов. В 1909 году для достижения максимально легитимного прикрытия своей экономической агрессии Северо-Американские Соединенные Штаты даже провозгласили доктрину «открытых дверей» в Китае. В основу этой доктрины легло американское предложение Великобритании, Германии, Франции и Японии о «нейтрализации» всех железных дорог в Манчжурии. Идея американцев тогда прозвучала провокационно не только для Российской империи, обладавшей тысячеверстной линией железнодорожных путей в Маньчжурии и уже вложившей к этому времени в строительство значительные средства, но даже и для Японии, сразу же усмотревшей в ней потенциальную угрозу своим интересам в северо-восточной части Китая.

Русский Харбин

Пятьдесят копеек, выпущенные Русско-Азиатским банком

В ответ на американское предложение о нейтрализации всех железных дорог МИД Российской империи заявил самый решительный протест, а Америка, не получившая поддержки большинства европейских стран и Японии, скрепя сердце принуждена была с этим согласиться. Впрочем, справедливости ради скажем, что коммерческие интересы России на КВЖД соблюдались западными державами даже после февральского переворота 1917 года и прихода к власти масонского Временного правительства. И хотя согласие в отношении вопросов управления железной дорогой редко достигалось между акционерами Общества КВЖД, сама эксплуатация дороги, находившаяся в руках по-настоящему талантливых управленцев и инженеров, проходила в основном без перебоев. В связи с этим, в 1917 году Временное правительство было вынуждено переназначить генерал-лейтенанта Дмитрия Леонидовича Хорвата управляющим дорогой, именуя его вполне в традициях времени «комиссаром полосы отчуждения». Несмотря на то что в октябре того же года большевикам на время удалось создать на протяжении почти всей магистрали Советы рабочих комитетов, административное управление КВЖД по-прежнему оставалось в руках генерал-лейтенанта Хорвата. В своей политике Хорват старался опираться на консервативные круги инженерного корпуса, представителей коммерции и работников русских консульских учреждений.

Русский Харбин

Харбинский (Хорватовский) рубль, выпущенный Русско-Азиатским банком

Притом он не только отслеживал техническую сторону эксплуатации и охраны железнодорожных путей, но и лично принимал участие в международных политических совещаниях, часто проходивших в ту пору по вопросам преемственности управления дорогой. После крушения Временного правительства и прихода к власти большевиков его личное участие в судьбе магистрали стало гарантией стабильности инвестиционных вложений в железную дорогу для акционеров. Полномочия генерала Хорвата окончились, когда в декабре 1917 года народные комиссары в Петрограде закрыли Русско-Азиатский банк, располагавшийся в описываемое нами время на Невском проспекте, дом 62. Следом за тем было ликвидировано и находившееся в Петрограде Правление общества КВЖД. А в Харбине к этому времени повсеместно появились местные советы рабочих и солдатских депутатов, принявшие и опубликовавшие резолюцию своих сходок о немедленном захвате власти и об отстранении главы гражданской и железнодорожной администрации генерала Д. Л. Хорвата. Однако намеченный на 13 декабря 1917 года план установления советской власти в Харбине вооруженной силой не удался. Безуспешными оказались и другие попытки «советизации» КВЖД. Здравомыслящие харбинцы советскую власть не приняли ввиду ее очевидно демагогической идеологии и малой личной привлекательности ее адептов, состоявших в большинстве своем из бывших каторжников и темных личностей, в чьей честности у населения русского Харбина возникали большие сомнения.

И вновь, как обычно, весной 1918 года генерал Хорват в качестве главного представителя и управляющего «полосой отчуждения» участвовал в очередном совещании, созванном в Пекине российским послом в Китае князем Николаем Кудашевым. На встречу были приглашены представители Антанты и адмирал А. В. Колчак, находившийся с ними в теснейшем взаимодействии. Хорват, персонифицировавший собой верховную власть в полосе отчуждения, обратился к союзникам с просьбой оказать содействие в охране дороги, на что получил отказ с объяснением, что союзные правительства не располагают достаточными для того техническими и тем более военными возможностями для помощи русским. Представитель Японии, правда, пообещал помощь России, но и перечислил условия, на которых его правительство могло бы оказать финансовую помощь КВЖД. Ознакомившись с ними, генерал Хорват, государственник и патриот, ужаснулся. В обмен на деньги японцы предлагали уничтожить Владивостокскую крепость и объявить город свободным портом, предоставить исключительное право лесных и горных концессий в Сибири японским промышленным компаниям, гарантировать свободную навигацию японских судов по Амуру с промысловыми и иными целями. Ответом Хорвата стало уведомление японцев, что данные предложения являются угрожающими интересам России и, как следствие, неприемлемыми. Переговоры прекратились.

Русский Харбин

Д. Л. Хорват и представители Антанты на Дальнем Востоке

Немногим позже, уже в годы Гражданской войны, КВЖД попала под контроль Международного комитета, во главе которой стоял представитель Северо-Американских Соединенных Штатов, союзников России в Великой войне, некто Джон И. Стивенс. Нето чтобы этот господин был большим поклонником России, однако невольно сыграл свою положительную роль в то «кризисное» время, когда правительство адмирала Колчака в Омске было низложено, а представители Японии попытались воспользоваться политическим хаосом в Сибири и под шумок захватить военный контроль над всей дорогой. Стивенс, как управляющий всей КВЖД, воспрепятствовал этим планам, угрожая японцам немедленным американским военным присутствием в зоне железнодорожной полосы. Еще более, чем перспектива столкнуться в вооруженном конфликте с американцами, Японию смутил тот факт, что Русско-Азиатский банк являлся французским кредитным учреждением, а ссора с двумя союзниками сразу не входила в японские политические планы.

Глава вторая

Как Харбин строился

Русский Харбин

Милый город, горд и строен,

Будет день такой,

Что не скажут, что построен

Русской ты рукой

Пусть удел подобный горек —

Не опустим глаз:

Вспомяни, старик-историк,

Вспомяни о нас.

Арсений Несмелов

Краткую историю возникновения, расцвета и предназначения Харбина дал в свое время один из многочисленных журналистов русских газет, обретавшихся в Маньчжурии во времена Русско-японской войны: «По своей идее, по своему географическому положению Харбин задуман превосходно. Немного найдется таких искусственно созданных городов, которые в 5–8 лет своего существования успели… вырасти из… неизвестной деревушки в огромный город и зажить собственною широкою торговою жизнью…Харбин был озолочен…постройкой железной дороги, а затем пребыванием в Маньчжурии миллионной русской армии. Какова бы ни была дальнейшая судьба Маньчжурии, Харбин навсегда останется важным торговым и административным центром благодаря своему блестящему положению на перекрестке различных водных, сухих, железных и торговых дорог». Так поистине пророчески прозвучали слова этого безвестного журналиста, чему подтверждение — вся история города в его прошлом и настоящем. Жизнь полностью подтвердила правоту последнего утверждения, невзирая на то, что ныне ничего русского в этом бывшем русском городе уже не осталось. Провинциальный городок, как один из многих на земле великой Российской империи, простершей свои владения от Балтийского моря до Тихого океана, державной волей перенесенный в дикую азиатскую глушь. Любопытную деталь в градостроительном плане города отмечал один из наблюдателей этого великого строительства: «Даже в том, как застраивался Харбин, ощущается типично русская провинциальная традиция. Начинался город с прибрежной части. Впоследствии этот район так и называли Пристанью. Улицы именовались: Артиллерийская, Казачья, Китайская, Полицейская, Аптекарская, Коммерческая».

Все это началось в Маньчжурии давней осенью 1897 года в районе Хуланьган-Ашихэ, где проводил свои изыскания один из помощников деятельного князя С. Н. Хилкова — инженер Адам Иванович Шидловский.

«…Инженер, расстегнут ворот.

Фляга, карабин.

Здесь построим новый город,

Назовем Харбин…»

Так начинается одно из знаменитых стихотворений-ретроспектив Арсения Несмелова, уносящее читателя в начало нелегкого XX века. Прообразом инженера-изыскателя поэтом был выбран, несомненно, Адам Иванович Шидловский. Инженер с мировым именем тогда столь славно спроектировал город, что тот, став в наши дни шестимиллионным (с пригородом восемь миллионов жителей), продолжает застраиваться с использованием первоначального плана строительства, датируемого позапрошлым веком. Лучшим доказательством этому служат возводимые год за годом новые кварталы и микрорайоны в этом теперь уже полностью китайском городе, где местные градостроители умудряются «втискивать» новые дома в проект, разработанный Шидловским, как оказывается, почти на сотню лет вперед.

Именно ему история обязана обнаружением вполне подходящего места для строительства основы будущей КВЖД — поселения, расположенного в точке пересечения дороги с широкой водной артерией Северо-Западного Китая рекой Сунгари. Эта бурная и мутноватая река связала строителей поселка кратчайшим и наиболее удобным водным путем с русской территорией. Место под будущее поселение строителей было выбрано Шидловским в своеобразном «треугольнике» между трассой КВЖД, рекой Сунгари и ее притоком Ашихэ. Весной 1898 года именно туда и прибыл сам инженер Шидловский, сопровождаемый небольшим отрядом в тридцать человек, состоявшим из рабочих, техников, фельдшера и метеоролога, а также Кубанской казачьей полусотни. Казаки были присланы для охраны и подготовки лагеря, где расположились первопроходцы до той поры, пока в лагерь водным путем не доберутся строители и грузы из Хабаровска. Их ожидали уже в мае того достопамятного 1898 года, а до того, холодным днем 10 апреля 1898 года, авангард отряда Шидловского отправился по реке в маньчжурский поселок на Ашихэ. По прибытии туда участники отряда рассредоточились, дабы постараться осмотреть как можно большую территорию, пригодную для предстоящей постройки помещений главной конторы Строительного управления. Один из участников этой поисковой группы, инженер В. Н. Веселовзоров, вспоминал: «На значительном расстоянии от нас впереди, виднелась река; вдоль нее тянулась сравнительно узкая возвышенность, на которой можно было рассмотреть небольшую крепость или «импань» по-китайски… Там, где впоследствии расположился харбинский Городской сад, участникам экспедиции была заметна лишь деревушка, состоявшая из нескольких фанз. Подобное же маньчжурское поселение наблюдалось и в месте, где в дальнейшем расположился Фудзядян. Между прибрежной возвышенностью и новогородней террасой находилось обширное пространство воды с островками, наполовину покрытыми пожелтевшей водой и прошлогодним камышом. Не было никаких признаков дороги, ведущей к берегу».

Русский Харбин

Мост через реку Сунгари. Современный вид

Таким образом, этим мемуаристом был описан берег реки Сунгари, выбранный Адамом Шидловским для строительства Харбина. Так как из-за ограниченности во времени инженер Шидловский не располагал достаточным временем для скорого и качественного возведения новых помещений, он решил использовать заброшенный после опустошительного нападения хунхузов местный водочный завод, расположенный в 8 верстах от берега Сунгари. Заводское помещение окружали три с лишним десятка разнообразных китайских фанз, глинобитных и кирпичных, частью своей обветшавших, впрочем, устоявших за долгие годы погодных катаклизмов и наводнений, еще со сравнительно прочными стенами и крышами. Поскольку с инженерной точки зрения привести их в порядок не представляло особого труда, участники экспедиции смогли уговорить двух хозяев водочного завода уступить им свою собственность за 8000 лян серебра. Для осуществления коммерческих сделок с местным населением Шидловскому были выданы перелитые из двухпудовых серебряных болванок мелкие плитки на сумму 100 000 рублей. Когда сделка состоялась и завод де-юре перешел в собственность Общества КВЖД, русские строители из отряда Шидловского при помощи нанятых расторопных китайцев и за сравнительно небольшой срок привели фанзы в божеский вид. Возведение рабочими здания конторы Строительного управления на берегу Ашихэ, разумеется, нельзя считать датой основания Харбина, и наиболее точной датой нам представляется 16 мая 1898 года, день, когда инженером Шидловским было заложено основание первого барака для будущих строителей железной дороги. Потом вокруг этого первого барака выросло небольшое селение, которое с течением времени стало называться «Старый Харбин». Что же до названия города, то до наших дней в академической литературе по истории Северо-Восточного Китая трудновато отыскать более точное описание происхождения именования города, хотя ряд авторов и предоставляет читателю свои версии возникновения этого имени. Наиболее твердо отстаивают свою точку зрения лингвисты, утверждающие, что происхождение названия пошло от маньчжурского корня — от слова «харба», означающего «брод» или «переправа», что, на первый взгляд, кажется абсолютно верным, если принять во внимание географическое положение этого населенного пункта. Затем, объясняют лингвисты, русские первопроходцы вполне могли приделать к маньчжурскому слову «исконно русский суффикс принадлежности — ин» (как в словах «папин», «дядин»), что в конце концов и дало жизнь имени города.



Как бы то ни было, но в мае 1898 года на правом берегу Сунгари с прибытием строителей из Хабаровска закипела оживленная работа. Строительство города начиналось в двух пунктах — на территории, как сказали бы сейчас, ликеро-водочного завода по изготовлению маньчжурской водки ханка, и на берегу реки, в месте причала пароходов. Постепенно, по мере роста строительства, железнодорожная администрация расширила на территории будущего города полосу отчуждения на значительную площадь в 6200 га. На этих просторах стараниями неутомимых строителей — плотников, каменщиков, стекольщиков и кровельщиков — буквально на глазах первых поселенцев выросли три будущих городских района: Старый Харбин, Новый Город и Пристань. Трудно поверить, но человеческие усилия творили чудеса, ибо, по воспоминаниям известного дальневосточного писателя Н. А. Байкова, в самом начале строительства Харбин представлял собой лишь «сплошное топкое болото, заросшее осокой и камышом, где водилось много уток, куликов, бекасов, на которых охотились весной и осенью местные охотники». И можно лишь восхищаться смелостью замысла постройки, затеянной, на первый взгляд, в столь неудобном месте. Шаг за шагом, на обживаемой территории поселения возник административно-хозяйственный центр КВЖД с громадным комплексом зданий для Управления дороги и Правления Общества КВЖД. А с течением времени развилась и полноценная городская инфраструктура с широкими проспектами и большими площадями, школами, церквами, больницами, жилыми домами для служащих и рабочих дороги. Особенно бурный размах строительство приобрело при участии знаменитых харбинских архитекторов А. К. Левтеева и в особенности И. И. Обломиевского, которого с некоторой долей условности можно назвать созидателем той части Харбина, которая была известна более как административная часть города. При деятельном участии Обломиевского была воздвигнута часть зданий Управления железной дороги на Большом проспекте, на протяжении десятилетий считавшимся самым большим по площади комплексом зданий на всем Дальнем Востоке.

В январе 1903 года на Вокзальном проспекте Харбина строители завершили наконец здание для главного финансового института, инвестировавшего средства в строительство дороги, — Русско-Китайского банка. Там же возник и просторный дом Гарнизонного собрання, куда позже переместилось Правление Общества КВЖД. Что же до особенностей строительных материалов и удобств, столь необходимых в любом доме, то, как правило, возводимые в Харбине в те годы дома создавались с использованием кирпича или камня, и были обязательно снабжены центральным отоплением и водопроводом. На противоположной стороне Большого проспекта со временем выросло изящное здание Железнодорожного собрания с просторными залами, огромными люстрами и сценой. На протяжении всего времени существования русского Харбина это здание являлось одним из центров русской культуры. На Вокзальном проспекте были построены здания Коммерческих училищ — самых первых русских учебных заведений в Харбине. Но если на проектирование Нового города Строительное управление КВЖД не жалело сил и средств, осуществляя его точно в соответствии с градостроительными традициями русских городов, под строгим архитектурным контролем, то окраинный район города под названием Пристань застраивался лишь благодаря частной инициативе. В форме его застройки едва ли можно было отыскать следы хорошо выверенных и одобренных зодчими и городским начальством строительных планов. Район вообще возник словно бы естественным путем, постепенно составившись из первых примитивных застроек русских и китайских рабочих — примитивных домиков и фанз, где ютились они сами и их почти всегда многодетные семьи. Были на Пристани и постройки иного вида. Каменные двух- и трехэтажные дома некогда разбогатевших предпринимателей вальяжно соседствовали с деревянными избами и глиняными фанзами. С самого момента основания города прошло еще немного времени, а район Пристань уже являл собой крупный торгово-промышленный поселок, составляя уже неотъемлемую часть городской инфраструктуры. Для приведения этой части города в некоторое соответствие со сложившейся архитектурной традицией Строительное управление решило воспрепятствовать самовольной застройке района, составив для него особый план, по которому на Пристани должна была быть произведена симметричная разбивка улиц и кварталов. Чтобы обезопасить городских жителей от посягательств проживавших в районе Пристань всякого рода правонарушителей, в этот район была назначена полицейская охрана, однако эта мера не принесла в жизнь этого «лихого района» особенных перемен. Пьяные драки, грабежи и бурные выяснения отношений между его жителями продолжались ежедневно, словно бы без них жизнь его коренным обитателям казалась лишенной интереса и смысла.

Возникающие на Пристани то там то здесь самовольные застройки торговцев, подрядчиков и мастеровых образовали будущую достопримечательность города — знаменитую Китайскую улицу. Осенью 1898 года группы китайцев и маньчжур распланировали там ряд участков земли, произвели разбивку территории колышками и занялись строительством. Вопреки приказам начальника участка князя С. Н. Хилкова «убрать колышки» самодельные фанзы китайцев продолжали расти ряд за рядом, формируя тем самым подлинную «китайскую» улицу. Когда коллеги-инженеры показали Хилкову возводимую череду новых застроек и князь лично осмотрел импровизированные строительные площадки, ему оставалось лишь махнуть рукой на ранее предлагаемые жителям Пристани варианты цивилизованного градостроительства, ибо остановить «архитектурное творчество» энергичных китайцев, казалось, не под силу никому.

Русский Харбин

Именной наградной жетон Сунгарийского участка КВЖД

К слову сказать, личность князя Хилкова заслуживает того, чтобы упомянуть о ней не только как об одной из ключевых фигур строительства города, но и о поистине фигуре первой величины в истории инженерной мысли Дальнего Востока своего времени. Опыт этого будущего министра путей сообщения Российской империи был по-настоящему заработан им «потом и кровью», ибо на заре своей жизни князь в качестве чернорабочего участвовал в строительстве железных дорог в Северной Америке. А на введенном в эксплуатацию Сунгарийском участке КВЖД его изобретательность достигла непревзойденных в мире высот; правда, по-настоящему знаменитым князь Хилков сделался лишь после получения патента на одно свое изобретение, которое напрямую касалось схемы торможения железнодорожного состава и гашения его скорости за счет прохождения по «тройной петле». Эта схема с успехом применялась в ходе эксплуатации железнодорожных составов на КВЖД на протяжении последующих 50 лет. Долгие годы его разработками пользовались и китайцы, так и не сумевшие придумать ничего лучшего до 1980-х годов, но по соображениям национальной гордости деликатно не называвшие имя изобретателя. Да и его ли одного? Впрочем, все это будет потом, а тогда, в годы бурного строительства Харбина, князь, как мог, помогал своим соратникам-архитекторам и инженерам в планировании и проектировании новых городских районов. На упоминавшейся нами выше Китайской улице Харбина по рекомендациям князя, но уже


Русский Харбин

Открытка с видом Харбина. Начало XX в.

без его личного участия, китайские глинобитные домики с помощью русских инженеров были заменены строителями на прочные каменные здания. Мемуарист так описывал свои впечатления об этой улице: «…подобие некое нашего Кузнецкого моста в Москве и даже петербургского Невского в уменьшенном варианте — кирпичная вычурность фасадов с куполами завершения… с «маркизами» полотняными — над стеклом витрин… и, конечно, кругло цокающая булыжная мостовая, что помнится многим…» Архитектурно отточенный внешний вид Китайской улицы позволил остаться ей одной из немногих улиц Харбина, сохранившей почти полностью свои очертания и в наши дни.

В начале XX века город-стройка уже перестал особенно удивлять горожан постоянными переменами в своем облике, но все же бурный рост всех его районов единодушно отмечался современниками как явление совершенно феноменальное. Увеличивающийся объем грузоперевозок по железной дороге и быстро растущее население города требовали новых рабочих рук, специалистов и предпринимателей в самых разнообразных отраслях знаний: ремесленников, мастеровых, учителей, врачей, адвокатов, священников, торговцев и подрядчиков.

Приток их в Харбин обусловил продолжавшийся рост новых внутригородских поселений, и, по данным городского путеводителя за 1923 год, помимо трех описанных выше районов города (Пристань, Новый город и Старый Харбин) в городских пределах существовало тогда 12 разнообразных районов. Среди них были левый берег Сунгари — Затон, Остроумовский городок, Сунгарийский городок, Госпитальный городок, Московские казармы, Корпусной городок, Славянский городок, Модягоу, Саманный городок, Алексеевка, Мостовой и Гондаттьевский поселки. На окраинах Харбина, в соответствии с избранными ремеслами, селились городские разночинцы: в Алексеевке — извозчики и ремесленники, а в Мостовом поселке — строители моста через Сунгари. В Модягоу, этом своеобразном аристократическом уголке Харбина, проживали состоятельные горожане. В 1920-х годах именно этот район стал культурным сосредоточением русской части Харбина, заселенным новыми белыми эмигрантами — людьми самых разнообразных сословий и рода занятий, в противоположность жившим там в начале прошлого века инженерам и управленцам — высокопоставленным чинам железной дороги. Вот так, говоря в общих чертах, и возник этот необычный город, очень русский по своей сути, построенный нашими соотечественниками для железной дороги мирового значения на китайской земле. Едва возведенный в самом центре богатой черноземной маньчжурской равнины, город стал расти со сказочной быстротой. Американский писатель русского происхождения Виктор Порфирьевич Петров, сам уроженец Харбина, полагал, что размах роста города был «чисто американским», и в этом смысле сравнивал его с некогда возникавшими на Западном побережье Северо-Американских Соединенных Штатов городами «шерифов и ковбоев».

Глава третья

Люди города Харбина

Русский Харбин

Какова же была численность российского населения Харбина в тот период его истории, когда над Россией еще не грянули громы февральского и октябрьского переворотов 1917 года? Самые первые данные о количестве русских жителей Харбина относятся к 1899 году, ко времени, когда поселение лишь только обживалось вновь прибывшими сюда инженерами, строителями, торговцами и казаками. Согласно городской статистике того времени, в городке на тот момент проживало уже 14 тысяч человек гражданского населения и 5 тысяч чинов корпуса Охранной стражи. Первая в истории города систематизирующая перепись населения проводилась в Харбине 15 мая 1903 года, и свидетельствовала о том, что в нем проживало 15 579 русских подданных и 28 338 китайцев. Всего же в Харбине, с исключением Фуцзядяня, проживало тогда 44 576 человек всех национальностей. Была в Харбине и богатая еврейская колония, во главе которой со временем встал популярный врач Иосиф Абрамович Кауфман. Эта колония состояла из крупных предпринимателей, концессионеров, банкиров, а также людей рангом пониже — владельцев складов, мельниц и консалтинговых фирм. Впрочем, по величине своей она вполне могла соперничать с «зажиточной», по утверждениям современников, польской колонией, у которой в Харбине одно время было даже свое консульство. А кроме того, гимназия имени популярного национального романиста Генрика Сенкевича и помпезно отделанное мрамором здание Польского собрания — этот своего рода польский общественный клуб по интересам и место для воскресной «ярмарки тщеславия» харбинских панн и панночек. Возглавлял польскую колонию некто Г. Г. Эмерс, в далеком прошлом крупный землевладелец в Тифлисской губернии.


Русский Харбин

Синагога в Харбине

Значительно меньшими колониями и этническими объединениями Харбина была татарская, армянская, грузинская и даже эстонская. А первые евреи из России прибыли в Маньчжурию после ратификации с Китаем договора 1897 года о строительстве Китайско-Восточной железной дороги. В основном это были лица, чья деятельность так или иначе была связана со строительством и подрядами на работы. Появление еврейских поселенцев в Северо-Восточном Китае не обошлось без попыток пограничного начальства Приамурской губернии ограничить их въезд в Маньчжурию, ибо вся Маньчжурия подпадала под статус «100-верстной приграничной полосы», в пределы которой, по законам Российской империи, евреям запрещался въезд. Извещенный о принятых в губернии ограничительных мерах по перемещению евреев, военный министр Российской империи Генерального штаба генерал-лейтенант Виктор Викторович Сахаров особой телеграммой напомнил приамурскому генерал-губернатору Николаю Ивановичу Гродекову телеграммой от 15 декабря 1898 года о неукоснительном соблюдении данного закона. При этом военный министр империи подчеркивал, что данный запрет действует «впредь до решения сего вопроса в установленном порядке». Такая формулировка не была чем-то, из ряда вон выходящим, и в те годы была общепринятой в правительственных кругах, когда речь заходила о правовом статусе евреев. Как известно, министр финансов С. Ю. Витте в мемуарах сокрушенно назвал данный подход правительства «фарисейской формулой». Впрочем, приамурский генерал-губернатор Гродеков хорошо сознавал все положительные стороны и выгоды для казны в допуске предприимчивых еврейских поселенцев в «полосу отчуждения». В обсуждении всех «за» и «против» с военным министром Гродеков не раз подчеркивал, что очевидным преимуществом в ходе развития городской инфраструктуры на линии при появлении там еврейского населения могло бы стать оживление коммерции. В июне 1901 года он даже направил в Петербург телеграмму на имя начальника Главного штаба и министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве с предложением все же допускать евреев в Маньчжурию в исключительных случаях, когда их пребывание «будет признано желательным интересам постройки дороги по удостоверению администрации последней». Так как окончательное решение в отношении пребывания еврейских переселенцев в Маньчжурии отдавалось в ведении администрации КВЖД, это переводило данный вопрос из правового поля политики в сферу чисто экономической целесообразности. И если на территории всего российского Дальнего Востока коммерческая деятельность евреев административно регламентировалась и контролировалась, то относительно их пребывания в «полосе отчуждения» КВЖД законодательно оформленных правил не существовало. Ибо и сама КВЖД, строго говоря, являлась не вполне государственным, а скорее коммерческим проектом, что освобождало ее руководство от необходимости придерживаться тех ограничительных условностей в отношении еврейского населения, что были предписаны законами Российской империи для предприятий государственных. Управляющий в ту пору железной дорогой генерал-майор Дмитрий Леонидович Хорват был известен, как человек либеральных взглядов, не препятствовавший притоку евреев с российской территории, выразивших свое желание принять участие в многочисленных порядных и торговых проектах, напрямую связанных с эксплуатацией дороги и развитием «придорожной» станционной инфраструктуры. По воспоминаниям главы еврейской общины в Харбине Абрама Иосифовича Кауфмана, генерал Хорват считался «замечательной личностью и исключительным администратором», чем «снискал себе уважение и симпатии всего населения».

Русский Харбин

Граф С. Ю. Витте

С появлением некоторых послаблений в перемещении, первыми потянулись в Харбин евреи городов Дальнего Востока — Владивостока, Благовещенска, Хабаровска, привлеченные благоприятными экономическими условиями, а также атмосферой национальной и религиозной терпимости, созданной администрацией железной дороги в Харбине для новых поселенцев. В городе они занимались поставкой строительных материалов, товаров и продуктов для рабочих и служащих железной дороги. С самого начала промышленной эксплуатации КВЖД евреев стали принимать на работу на должности инженеров и врачей дороги, хотя преимущественно в тот период большинство из них было вовлечено в организацию подрядов на строительство и оптовую и розничную торговлю. За несколько лет активной коммерческой деятельности в Харбине, по данным на 1902 год, еврейскому населению в городе принадлежали десять коммерческих предприятий, а его численность продолжала свой неуклонный рост, составив в 1903 году уже 300 человек. С началом Русско-японской войны активизировалась общественная деятельность еврейской общины Харбина, взявшей на себя в первую очередь организацию религиозного обслуживания еврейских военнослужащих в действующей армии. В рамках этой задачи представители общины занимались распределением продуктов питания, поступавших по линии созданного в связи с войной в Петербурге специального комитета помощи, что объяснялось необходимостью соблюдения законов кошрута. На собранные инициативными группами еврейских общественников пожертвования солдаты-евреи получали также небольшие денежные пособия, дополнительное питание и белье. Кроме этого, община заботилась о раненых единоверцах, изыскивала финансирование для захоронений погибших солдат на участке еврейского кладбища, выделенном под эти цели специальным решением администрации КВЖД. По окончании войны многие из демобилизованных воинов еврейского происхождения остались на жительстве в Маньчжурии, воспользовавшись указом правительства 1904 года о праве повсеместного жительства всем воинским чинам, «кои, участвуя в военных действиях на Дальнем Востоке, удостоились пожалования знаками отличия или вообще беспорочно несли службу в действующих войсках». Харбин привлекал многих из них царившей в нем атмосферой повышенной деловой активности и возможностями ведения выгодного предпринимательства, не стесненного рамками национальных ограничений. Эти демобилизованные чины армии, обосновавшись в Харбине, вызывали к себе из западных губерний Российской империи свои семьи, родственников и обустраивались не только в городе, но и в других населенных пунктах по всей линии КВЖД. В 1906–1907 годах численность еврейского населения Харбина превысила три тысячи человек, а в январе 1909 года в городе при большом стечении народа была открыта первая синагога. Кстати говоря, сбор пожертвований на ее строительство был начат общиной за пять лет до этого. Средства на постройку синагоги бесперебойно поступали и от еврейских общин Лодзи, Петербурга, Киева, а также и других городов Российской империи. При синагоге была открыта и многие десятилетия после того работала школа.

Ничуть не приукрашивая картину этнической взаимной терпимости, современники отмечали, что все этносы, населявшие в разные годы Харбин, мирно сосуществовали с коренным населением, принимая и понимая его по-своему, в рамках собственных культурных традиций и представлений об иностранцах. Отношения же китайцев и русских, как двух наиболее крупных по численности народов, населявших Харбин, весьма точным и характерным образом изобразила в своих воспоминаниях русская поэтесса Елизавета Рачинская, некогда приехавшая в Китай в качестве эмигрантки: «…Все эти Чжаны, Суны и Ли подавали нам чай в наших по-европейски отделанных и обставленных конторах, всегда успевали вовремя поднести зажженную спичку к сигарете, небрежно вынутой из дорогого портсигара выхоленной рукой хозяина; они никогда не опаздывали доставить нам прямо на квартиру, к утреннему завтраку, в больших корзинах, свежий, еще теплый хлеб, укутанный белоснежными полотенцами; за гроши приносили на плечиках идеально выутюженные и накрахмаленные летние платья и костюмы… Они были лучшей на свете прислугой…» В этих ее строках было отражено некоторое общее, усредненное отношение второй волны русских поселенцев в Харбине, отличавшее их от первопроходцев тем, что многие прибывшие не только не полюбили страну, где прожили впоследствии многие десятки лет, но и не особенно стремились познать ее культуру и историю. А возможностей для этого даже у среднеобразованного харбинца существовало достаточно. До 1908 года русское Коммерческое училище в Харбине было единственным национальным учебным заведением в Китае, где учащимся преподавался китайский язык большими знатоками китайской филологии. Среди них особенно следует упомянуть тех русских синологов, которые приехали в Северо-Восточный Китай в первые годы прошлого века, изучали и преподавали китайский язык и читали курсы по китайской культуре. Именно они организовали Общество русских ориенталистов, опубликовали свои работы в харбинских журналах «Вестник Азии» и «Вестник Маньчжурии», написали учебники по китайской истории и, не жалея сил, переводили на русский язык китайскую литературу. Одним из таких знатоков по праву считался Павел Васильевич Шкуркин (1868–1942), читавший курс по истории Китая в одном из военных училищ в провинции Гирин и бывший весьма почитаемым преподавателем среди харбинских студентов, изучавших Дальний Восток. Среди прочих, тех, кто в большой степени стремился к популяризации китайской культуры среди русского населения города, стоит назвать и харбинского поэта Валерия Перелешина (1913–1992), занимавшегося авторизованными переводами китайской поэзии на русский язык. Еще при жизни, в 1940-е годы в Шанхае у него оказалось немало китайских учеников, с должным почтением внимавших лекциям литературного мэтра в ходе преподаваемых им поэтических «мастер-классов». Впрочем, Перелешин начал серьезно интересоваться китайской культурой не в то время, когда жил в Харбине, и где у него в 1937 году вышла первая книга, а лишь после того, как переселился в Пекин — культурный центр Китая. Но, даже живя и работая в Пекине, а потом в Шанхае, Перелешин не успел создать значительного труда по китайской культуре. Его переводы классической китайской поэмы «Ли Сао» и древнего китайского философского труда «Дао Дэ Цзин» были выполнены через много лет после того, как поэт отбыл из Китая.


Русский Харбин

Харбинский поэт Валерий Перелешин

Интерес к китайской культуре, проявленный отдельными получившими хорошее образование русскими учеными, проживавшими какое-то время в Харбине, не был явлением распространенным. По существу, живя бок о бок более полувека, русские и китайцы продолжали оставаться совершенно чужими и по большей части нелюбопытными в отношении не только культурных достижений, но и обыкновенного жизненного и духовного уклада друг друга. Так, в 1920 году известный в узких кругах маньчжурский журналист и прозаик Цюй Цюбо, путешествовавший с юга Китая в Россию через Харбин, описал свои впечатления от русской семьи в своей книге с весьма красноречивым названием «Путешествие в голодную землю». В ней, между прочими наблюдениями, китайский публицист описал и знакомство с некими русскими в Харбине, не поленившись воспроизвести некий разговор со своими радушными хозяевами: «Они рассказывали мне о русской культуре, и я спросил их, что они думают о китайской культуре, живя в Китае много лет. Они говорят: Мы не побывали в Китае. Вы думаете, что Харбин — это Китай? Русские эмигранты здесь живут совсем по-русски. У нас очень немногие знакомы с китайской культурой. Мы только немного учились китайской истории в коммерческом училище». Нельзя отказать автору этих записок в некоторой наблюдательности. Действительно, с годами и даже десятилетиями, после приезда в город первых поселенцев из России, яснее обозначилась все нарастающая тенденция в школьных программах к изучению родного языка. Постепенно она вытеснила занятия китайским не только из учебных планов, но и привела к тому, что в русском сообществе в Харбине китайский язык стал считаться чем-то второстепенным. Тем, что не стоило особо изучать, если в этом не было крайней нужды. Ситуация с молодым поколением российских эмигрантов, выросших в Харбине в 1930-е годы и почти поголовно не знавших китайского языка, хорошо иллюстрирует возникшую тенденцию. Некогда известная в Харбине поэтесса, выпускница юридического факультета Наталья Семеновна Резникова, автор поэтического сборника «Песни Земли» и романов «Измена» и «Побежденная», на склоне дней, в 1988 году, признавалась: «…с сожалением должна признать, что китайская культура прошла мимо почти всех вас, выросших в Харбине…» Прошло это мимо и другой харбинской девушки тех лет, Натальи Иосифовны Ильиной (1914–1994), приехавшей в Китай в 1920 году, жившей и учившейся в Харбине, работавшей журналисткой в Шанхае и затем в 1947 году возвратившейся, благодаря покровительству всесильного МГБ, назад, в СССР.

Десятилетие спустя она опубликовала в Москве свой первый роман «Возвращение», в котором не всегда лицеприятно описывала жизнь русских эмигрантов в Китае. Из ее воспоминаний о своей жизни в Харбине и в Шанхае, а также из ее очерков о шанхайской жизни «Иными глазами», вышедших в 1946 году, читатель едва ли найдет что-либо особенно познавательное о жизни в Китае. Ибо сама китайская жизнь весьма мало интересовала острую на язык, но не вполне компетентную в вопросах китайской культуры мемуаристку, отмечают современные китайские исследователи ее творчества. Однако не только у Ильиной, случайно возникшей на небосклоне харбинской жизни, но и на страницах прозаических произведениях лучших русских писателей Харбина, внимательно изучавших китайскую жизнь, читатель редко встречается с образами китайцев, созданными на основе глубокого знания национальной жизни, быта, верований и обычаев. Даже у самого известного в Харбине русского поэта Арсения Несмелова и даровитого харбинского писателя Бориса Михайловича Юльского, в рассказах ярко описывающих жизнь русских эмигрантов в Северо-Восточном Китае, их эпизодически появляющиеся китайские персонажи по обыкновению представлены в качестве ленивых, ограниченных, но хитрых, диких или жестоких варваров. А в романах столпа маньчжурской этнографической прозы Н. А. Байкова китайцы, живущие в тайге, являют собой скорее олицетворение дикой природы, чем носителей ценностей древней цивилизации. Любопытно отметить, что проза русских писателей Харбина, иногда, для подчеркивания характерных особенностей национального китайского характера, содержит два-три китайских слова, чаще всего — «фанза» — дом и «чифан» — есть. Из этих двух слов одно было понято ошибочно: харбинские прозаики искренне полагали, что «чифан» — это имя существительное «еда», тогда как китайское слово «чифань» — это глагол. Пишущие китайцы, впрочем, также заимствовали для бытописательства немало русских слов. Среди наиболее употребляемых — «хлеб», «ведро» или «машина». Однако о большем взаимопроникновении двух языков и культур не могло быть и речи. Ведь совсем не секрет, что мало кто из русских, живших тогда в Харбине, хорошо знал китайский язык, да и сами китайцы говорили с русскими на очень примитивном наречии. А китайцев, которые имели возможность учиться в русских школах или институтах и хорошо знавших русский язык, было совсем немного, особенно до 1945 года.

Несмотря на многолетние лингвистические барьеры, у многих бывших русских харбинцев сохраняется теплая и добрая память не только о китайцах в Харбине, но и о китайской культуре в целом, а изучение ее стало делом всей жизни многих выдающихся представителей русской дальневосточной науки. Так, некоторые харбинские синологи занимались не только переводами китайских правовых и литературных источников, но и параллельно изучали этнографические особенности народов, населявших этот регион, принимали участие в различных экспедициях. Результаты их деятельности публиковались на страницах журналов «Вестник Маньчжурии» и «Вестник Азии» Общества русских ориенталистов, а также «Ученых записок Юридического факультета» знаменитого харбинского Политехнического института. Отдельными изданиями выходили монографии и научные труды по разнообразным разделам знаний. Так, известным специалистом в области международного права профессором Георгием Константиновичем Гинсом был опубликован ряд статей по этническим проблемам Китая и Дальнего Востока в целом.

Русский Харбин

Книга «Китайское искусство», изданная типографией КВЖД

По количеству публикаций на данные темы не отставал от него и профессор Алексей Павлович Хионин — крупный синолог и монголист «русского Харбина» эпохи 1920–1940-х годов, выпускник Владивостокского института восточных языков, начавший свою карьеру еще в императорских российских консульствах в Кашкаре (Восточный Туркестан) и Кобдо и Урге в Монголии. В монгольской столице Хионин был генеральным консулом. С 1924 года Алексей Павлович служил в качестве экономиста Южно-Маньчжурской дороги. Год спустя его стараниями в Харбине был создан институт ориентальных и коммерческих наук, в котором он читал лекции по формам китайских судебных документов и одновременно вел занятия по китайскому языку. За время своей педагогической деятельности профессор Хионин успел воспитать несколько поколений своих учеников-синологов. Он также состоял в научных обществах и одно время был соредактором журнала «Вестник Азии», а еще занимался составлением словарей, восполнивших пробел тех лет в русской синологии и столь необходимых в условиях эксплуатации КВЖД в Маньчжурии. С 1927 по 1930 год Хиониным были подготовлены и опубликованы в Харбине «Русско-китайский словарь юридических, экономических, политических и других терминов», «Новейший китайско-русский словарь» (по графической системе). Вместе с этим в качестве профессора он читал курс монгольского языка в Японо-русском институте. В соавторстве со своим японским коллегой К. Исида ученый составил «Монгольско-русско-японский словарь», впервые опубликованный в Токио в 1941 году. Многие молодые харбинцы, прослушав курс китайского языка у Хионина, продолжали свою деятельность в области китаеведения, даже покинув родной город и находясь в других странах. В 1959 году профессор Хионин покинул коммунистический Китай, выехав в Австралию, где продолжил научную работу, сконцентрировав свои усилия над составлением полного китайско-английского словаря. Скончался Алексей Павлович в 1970 году, на 91-м году жизни. Хорошая академическая школа, а также созданные для полноценной студенческой учебы условия воспитывали в Харбине не только превосходных синологов, но и представителей других научных дисциплин. Так, один из учеников Хионина, Борис Силович Смола, ставший путешественником и этнографом Маньчжурии, составил великолепный перевод знаменитого «Памятника славной победы». Другими из плеяды известных и поистине блестящих учеников профессора Хионина стали брат и сестра Степаненковы, учившиеся в раннем детстве в китайской школе на границе Маньчжурии и вобравшие в себя подлинно «народный» язык своих классных наставников. Их знания были отшлифованы затем в русской гимназии в Харбине, а также в ходе частных занятий с Алексеем Павловичем Хиониным и И. Г. Барановым. В свою бытность студентами Степаненковы работали в китайских правительственных учреждениях, постоянно совершенствуя деловой язык. В качестве факультатива в ходе изучения китайской культуры Викторин Иванович Степаненков начал изучать буддийские трактаты на китайском языке. Изученные и осмысленные им работы он переводил на литературный русский язык. Можно представить себе степень владения Степаненковым изученным языком, а также глубину понимания переводимых им работ, если некоторые из переведенных им для русских читателей книг были малопонятны многим китайским исповедникам буддизма.

В начале 1930-х годов прошлого века в Харбине стал ощущаться недостаток учебников китайского языка, что дало импульс составителям к созданию новых учебных пособий. Классические учебники профессоров Брандта и Шмидта, ставшие ныне подлинной библиографической редкостью в силу их малой тиражности, стали исчезать с рынка для массового покупателя уже тогда. Этот пробел с успехом восполнили учебники, написанные бывшими студентами профессора Хионина — Усовым, Рудаковым и Скурлатовым. Составленный ими практический курс и руководство к изучению литературного китайского языка выдержали по нескольку переизданий в харбинских издательствах.

Среди дисциплин, изучаемых в харбинских учебных заведениях, особым успехом пользовалось правоведение. Профессора знаменитого юридического факультета В. В. Энгельфельд и В. А. Рязановский считались самыми популярными авторами научных очерков о земельном, горном и лесном праве Китая, о правонарушениях на ниве недвижимости, о местной полиции и других аспектах правовой деятельности, опубликованных ими на страницах периодически издаваемых «Известий Юридического факультета». Если снова вернуться к таким наукам, как лингвистика и история мировой культуры, можно вспомнить и другого крупного китаеведа на восточно-экономическом отделении юридического факультета — профессора Ипполита Гавриловича Баранова, читавшего там курс китайского языка и истории культуры Китая. В своих учебных планах он отводил довольно много времени на практические занятия со своими учениками. Помимо собственных студентов профессор Баранов приглашал на свои лекции всех желавших приобщиться к знаниям о культуре Китая. Нередко сам профессор проводил для своих учеников экскурсии в буддийские храмы, отправлял прогуляться по китайским торговым рядам, чтобы дать возможность ощутить дух, царивший в сфере общения между носителями языка в сфере коммерции. Во время городских прогулок с разрешения китайских владельцев он нередко демонстрировал студентам и вольным слушателям работу мелких маньчжурских артелей и крупных заводских предприятий, предоставляя возможность экскурсантам совершенствовать языковые навыки. За всю свою долгую преподавательскую карьеру харбинский профессор Баранов написал более 100 статей, опубликованных в городской периодической печати, а еще стал одним из основных харбинских переводчиков на русский язык неимоверного количества местных преданий и легенд. Его труд под названием «По китайским храмам Ашихэ», созданный на основе личных впечатлений от посещения священных для местного населения мест, с приведенными мельчайшими особенностями обрядовой и канонической сторон буддизма и конфуцианства, до наших дней остается непревзойденным в своем роде. Кстати сказать, среди учеников Баранова в свое время был и юный Валерий Францевич Салатко-Петрище. Сын владивостокской арендодательницы (с блестящей иронией описанной прозаиком Юрием Галичем в романе «Роман Царевича»), он сочинял под псевдонимом Перелешин. И хотя такое сочетание, как синолог и поэт, в те, да и наши дни, встречается крайне нечасто, на ниве поэзии Салатко-Петрище, по нашему субъективному мнению, не оставил значительных произведений. Стихотворения его на русском языке беспомощны, часто страдают отсутствием рифмы, а порою даже и смысла. Более удачным примером среди учеников профессора можно назвать Льва Михайловича Яковлева, переводчика, археолога и этнографа. Среди его этнографических работ следует отметить перевод «Учебника русского языка», предназначенный для целевой аудитории китайских простолюдинов, плохо владеющих грамотой родного языка. В нем все русские слова, в довольно искаженном виде, транскрибированы китайскими иероглифами. Любопытно, что это редкое и старое издание составлено было для китайских рабочих, приезжавших для работы по найму во Владивосток. Другой ученик профессора Хионина, Глеб Иванович Разжигаев, хотя и не стал составителем популярных языковых пособий, но справедливо пользовался уважением студентов на восточном отделении Харбинского политехнического института, как один из наиболее выдающихся педагогов по художественному переводу китайских литературных текстов.

… В рамках нашего рассказа о столпах научного мира Харбина неменьший интерес может вызвать фигура М. И. Лаврова, известного специалиста по древним азиатским языкам, изучавшего религии дальневосточных стран. Результаты его многолетних научных исследований нашли свое отражение в вышедшем в Харбине в 1922 году труде «Материалы по иконографии и мифологии Востока». Исследования региона, простиравшиеся далеко за границы Северо-Восточного Китая, проводились в экспедициях и поездках А. Гребенщикова, составителя удобной методической книжки по изучению маньчжурского языка. Автор совершил в свое время на военном катере «Восемнадцатый» путешествие по реке Сунгари и до верховьев реки Нонни. Этнографические записки Гребенщикова о водном странствии, описывающие уклад маньчжур, а также его публикации в периодике Общества русских ориенталистов, самым тесным образом переплетаются с работами П. Н. Меньшикова, издавшего в Харбине ряд научных работ по географии, а также истории дипломатических и торговых отношений России с ее азиатскими соседями. Знаменитый среди исследователей труд Меньшикова «Краткий исторический очерк Маньчжурии» стал своего рода вводным курсом к изучению жизни края в учебных программах ряда харбинских учебных заведений. Попутно в этой работе Меньшиков дал подробное описание найденных им памятников древней китайской цивилизации, до которых местные археологи в первой четверти XX века даже и не мечтали добраться.

Говоря об исследователях азиатской культуры и этнографии народов Дальнего Востока, стоит вспомнить феноменальную фигуру бывшего драгомана Императорского российского консульства в Мукдене Геннадия Ивановича Долю, женатого на православной японке. В свободное от службы в Китае время он дважды обошел пешком Японию, собрав интереснейший материал по этнографии. В Китае Доля составил обстоятельный архив данных, собранных в дни его странствий по японской земле, систематизировал и обработал тысячи единиц документов, и в ожидании публикации их на родине встретил недоброй памяти 1917 год. Ценность сведений, собранных им, не была в должной мере отмечена Временным правительством, не имевшим ни намерений, ни интереса использовать добытый материал во благо России или хотя бы определить его на попечение Генерального штаба и Академии наук. Несколько лет этот бесценный материал, научно обработанный прекрасно образованным, владевшим в совершенстве японским и китайским языками русским дипломатом, мертвым грузом лежал в стенах консульства. Во время оккупации Китая японской разведке стало известно о наличии важных материалов, собранных Долей. К этому времени дипломата уже не было в живых, а его жена послушно передала соплеменникам все, что было в ее распоряжении. После ознакомления с бумагами представители японской разведки засекретили архив и вывезли его особым поездом из Мукдена в Японию. Разумеется, секретность была продиктована не столько информацией, содержавшей какие-то военные тайны Японии, сколько, по предположениям, эта информация представляла собой столь точный и детализированный обзор японской повседневной жизни и этнических особенностей, что могла служить превосходным пособием для иностранцев для обнаружения «слабых струн японской души». В условиях войны, подобные данные неизбежно становились нежелательными для обнародования.

Что же касается исследований в области военных дисциплин, то и там харбинские ученые оставили свои следы. Так, например, превосходные с точки зрения специалистов военные обзоры современных армий Китая и Японии оставил после себя полковник императорской армии Василий Васильевич Блонский. Его научное наследие было вывезено из коммунистического Китая вдовой и детьми, уезжавшими в США. Преподаватель Ориентального института и руководитель «Кружка востоковедения» полковник Николай Дмитриевич Глебов сделал свой вклад в науку литературного перевода своими блестящими работами, необходимыми иностранному читателю для понимания особенности китайского менталитета.

Говоря об иногда тесно смыкающейся с наукой литературной жизни Харбина, необходимо упомянуть его самого читаемого и талантливого поэта Арсения Ивановича Митропольского (Несмелова).

«…Докатились, вернее докапали

Единицами — рота, взвод…

И разбились фаланги Каппеля

О бетон крепостных ворот…»

Известное стихотворение харбинского поэта Арсения Несмелова в четырех коротких строчках рисовало трагедию каппелевцев, нижних чинов и офицеров, одним из которых был и сам поэт. Вне всякого сомнения, Несмелов был один из самых ярких, даровитых и интересных харбинских литераторов, написавшим за свою недолгую жизнь много запоминающихся стихотворений. Автобиографичность поэтических опытов бывшего поручика 11-го гренадерского Фанагорийско-го полка, начавшего свой «путь офицера» на Великой войне с Западного фронта и окончившего его в отряде генерала Владимира Оскаровича Каппеля, стала основным свойством многих его произведений. Судьба поэта была столь насыщенной сюжетами и событиями, что они буквально просились увековечить себя на страницах рассказов. Среди прочих вех Гражданской войны, отраженных в его творчестве, Арсений Иванович Несмелов живописал и московское восстание юнкеров в ноябре 1917 года, и борьбу с большевиками в Сибири, и жизнь русского офицера в Азии после изгнания. Лично пережитые Несмеловым беспорядочное отступление в рядах развалившейся Сибирской армии Колчака и дни безнадежного блуждания в сибирских дебрях вдоль Енисея во время каппелевского Ледяного похода в конце концов нашли свое воплощение в стихотворениях и рассказах. Обосновавшись сначала во Владивостоке, Несмелов посвятил себя занятиям поэзией и журналистикой, но когда осенью 1922 года большевики ликвидировали Дальневосточную республику, волна «красного террора» докатилась наконец и до Владивостока. Над Несмеловым, как над офицером-каппелевцем, первоначально был установлен негласный контроль ОГПУ, но вскоре ему пришло официальное уведомление о запрете покидать пределы города. В повседневной практике чекистов подобная мера могла означать лишь одно — скорый арест и расстрел «именем революции» где-нибудь за городом нетемной лунной ночью.


Русский Харбин

Солдаты 11-го гренадерского Фанагорийского полка

«Штыки, блеснув, роняют дряблый звук,

А впереди затылок кротко, тупо

Качается и замирает… «Пли!»

И вот лежит, дрожа, хрипя в пыли, —

Монокль луны глядит на корчи трупа,

И тороплив курков поспешный стук».

Хорошо представляя себе всю цепь возможных последующих событий и придав ей впоследствии литературную форму, Несмелов принял нелегкое, но единственно спасительное решение бежать за границу, в близлежащий Китай. Добравшись до Харбина не без приключений, он постепенно обосновался там и нашел в этом городе многолетнее пристанище, давшее ему возможность продолжать литературные занятия. Там он сблизился с рядом эмигрантов, убежденных монархистов, чьи взгляды на судьбу Отечества были близки ему, и с которыми он разделял бытовавшее среди части эмиграции убеждение в возможности возрождения национального самосознания, как решающего фактора в борьбе с большевиками-интернационалистами. Подлинный интерес поэт проявил и к идейному лидеру Всероссийской фашистской партии в Китае Константину Родзаевскому, у которого в журнале «Нация» поэт публиковал свои статьи. Для Несмелова, человека не искушенного во всех хитросплетениях дальневосточной политики, где русские партии самого разнообразного толка порой возглавляли люди, далекие от жертвенного служения идее, часто находившиеся под прямым влиянием иностранных манипуляторов, Родзаевский воплощал тип русской героической жертвенности. А Всероссийская фашистская партия с ее программой и декларируемой ненавистью к III Интернационалу казалась образцом действенной в условиях эмиграции политической программы, готовящей великие преобразования в будущей России, куда вернутся из эмиграции все некогда покинувшие страну люди. Одним общим местом в заблуждениях харбинских эмигрантов была уверенность в том, что с помощью Японии большевики будут раз и навсегда изгнаны из Сибири, а позже и из европейской части России, а власть будет передана лучшим представителям эмиграции, готовым повести страну к процветанию. Какими наивными кажутся сейчас подобные мысли, свойственные тогда в равной степени пылким умам харбинской молодежи и умудренным почтенным профессорам! Впрочем, ни Гражданская война, много еще кому в Харбине памятная, ни жизнь в оккупации, не научили почти никого из числа русских эмигрантов объективно воспринимать устремления японцев и понимать очевидное: сильная Россия, управляемая свободным и разумным правительством, никогда не была нужна японцам. Ни одна держава, если только она не преследует временные экономические интересы, не потратила бы ни цента на то, чтобы Россия восстановила былое могущество.


Русский Харбин

Обложка майского номера журнала РФС «Нация»

Всего менее к восприятию этой грустной правды был готов разум поэта. Вообще, надо отметить, что тоталитарные режимы в любой из стран в XX веке были крайне нетерпимы к обыденной в наши дни «разности мнений и взглядов», тем более высказываемых печатно или даже устно. Из истории отечественной литературы мы знаем, как на десятилетия отправляли в лагерь за услышанное крамольное стихотворение, расстреливали и казнили за сочинительство, и счастлив был тот пишущий, кто за эти свои «грехи» мог отделаться лишь долгим забвением.

Так было в СССР, но было так и вне его пределов. Постепенно, публикуясь, декларируя связи с харбинскими фашистами, для советской власти из обыкновенного эмигранта Несмелов постепенно превращался в «политического противника». Правда, противника своеобразного, чьи личные привязанности и «память сердца» все равно оставались там, на земле, захваченной большевистской властью. В стихах он вспоминал милые московские виды, ностальгически возникавшие в его творчестве в разные годы.

«…и читала, взор окаменя

О любви, тоскующем аббате…

Ты влюблялась, нежная, в меня

В маленькой квартирке на Арбате».

«Скорей с Тверской! По Дмитровке к бульварам

Подальше в глушь от яркого огня,

Где ночь черней… К домам слепым и старым

Гони, лихач, хрипящего коня!»

В наш «болтливый век», как охарактеризовал наше время в беседе с автором этих строк один из крупных деятелей современной культуры, благодаря опубликованным томам мемуаристики читателям стало известно, как работали тогда зарубежные «ликвидаторы» НКВД. В начале 1990-х среди читающей публики «прогремело» имя пресловутого Павла Анатольевича Судоплатова, успешно убиравшего по заданию с Лубянки политических противников СССР в Европе, да так ловко, что «случайная» смерть русского эмигранта на парижских, пражских и венских улицах многим казалась трагической нелепостью, случаем, который так часто управляет человеческой жизнью. Тень неминуемой расправы витала и над Несмеловым, ибо судьба его была раз и навсегда решена с того момента, когда из всего многообразия политиков он выбрал для себя общение с Родзаевским и декларировал это печатно. Вопрос расправы над ним становился лишь делом времени и благоприятных для будущих убийц сопутствующих обстоятельств. Его не похитили, как генералов Кутепова и Миллера, не сбили грузовиком, как генерала и литератора Н. В. Шинкаренко (Белогорского), не погубили при операции, «случайно» отключив жизненно важную аппаратуру, как в случае с капитаном 2-го ранга Потемкиным. Не застрелили в подстроенной перестрелке, как это получилось с генералом Покровским… Для большевистского правительства, один из десятков тысяч в эмиграции, офицер его уровня не представлял столь явной угрозы. И, быть может, потому Несмелову была уготована иная участь — исчезнуть в бесконечности лагерей.

Между тем шло время, разразилась германосоветская война, и с первых ее дней СССР терпел поражение, отчаянно ища военного альянса с западными «демократиями». Исход борьбы с немцами был еще неясен, но многих русских в Харбине стали посещать тревожные предчувствия. Странно, но не возможное поражение России тревожило их в те дни, а последствия вероятного альянса советской власти и западных стран в борьбе с Германией и ее союзниками. Победа над немцами и японцами грозила обернуться новой драмой — приход советских войск в Европу и Азию неизбежно открывал череду депортаций и арестов русских, проживавших вне СССР, для последующего этапирования на «стройки социализма». Впрочем, об этом думали очень немногие, весьма осведомленные о советских планах люди. О том, что ждет его, если в Харбине все же появятся советские войска, Несмелое представлял лучше других. Единожды чудом спасшись от расстрела во Владивостоке, он едва ли мог рассчитывать на удачу во второй раз. В 1942 году на вышедшей в Харбине книжке стихов поэта под названием «Белая флотилия» поэт сделал странное на первый взгляд посвящение проживавшей тогда в Шанхае его знакомой Лидии Юлиановне Хаиндровой: «Как видите, я еще жив». Впрочем, жить ему оставалось, увы, совсем недолго. В середине августа 1945 года в Харбин вступили советские войска. Члены ВФП подверглись арестам и последующей депортации в СССР, где по решению суда многие из них были приговорены к расстрелу и к разным срокам тюремного заключения. Арсения Ивановича Несмелова арестовали работники советской армейской разведки СМЕРШ и препроводили в одну из местных тюрем. Ожидая суда и неведомой ему до конца судьбы, поэт, казалось, не проявлял беспокойства. Он подбадривал товарищей по камере, создавал в тех тяжелых условиях атмосферу дружелюбия и поддержки. Спасая от отчаяния других, Несмелов не заметил, как сам буквально терял последние силы. Сказывалась полнота, возраст и ранения на прежних войнах, да и условия пересыльной тюрьмы на станции Гродеково близ Владивостока были далеки от совершенства. В один из сентябрьских дней тюремных «контролеров» привлек внимание шум за дверями одной из камер. Отворив дверь и приказав присутствовавшим в ней арестантам стать по периметру камеры, они увидели лежащего на полу человека. Поэт скончался от кровоизлияния в мозг. Так окончился путь не только одного из даровитых военных поэтов, но вместе с ним в прошлое ушла целая эпоха дальневосточных мастеров слова. Понесла утрату многоликая русская литература, в которой Арсений Несмелов успел сказать свое слово еще и как прозаик. Рассказы его, рассыпанные по харбинским периодическим изданиями, долгое время не были собраны вместе под одной обложкой, пока три года назад стараниями ценителей его творчества не были подготовлены и выпущены в свет два тома его поэзии и прозы. Несмелов был не одинок на творческом небосклоне Харбина, и наследие его современников, поэтов-харбинцев, еще только предстоит вернуть из забвения, ибо оно нуждается не только в опубликовании, но и в обстоятельных, глубоких исследованиях. В последней четверти XX века в Амстердаме была опубликована книга Валерия Перелешина «Поэзия и литературная жизнь в Харбине и Шанхае 1930–1950 годов». Возможно, пора издать эту книгу и у нас в России, а также заодно составить и опубликовать антологию харбинских литераторов, ибо девять десятых того, что было создано в Китае пишущей русской эмиграцией, сделано ею в Харбине. К такому открытию пришел еще в 1975 году Петр Евграфович Ковалевский, автор обстоятельной парижской монографии «Зарубежная Россия», посвященной полувековой истории русского зарубежья, с 1920 по 1970 год.

Отрадно думать, что современному читателю лишь предстоит открытие этого пока не познанного материка русской литературы в Харбине и ее достопамятных людей, многие из которых широко прославились в Русском Зарубежье. Среди них стоит особо монументальная фигура святителя Филарета (Вознесенского). Владыка митрополит Филарет родился в России, в городе Курске 22 марта 1903 года. Мать его, Лидия Васильевна, скончалась, когда сыну было всего 18 лет, а отец, впоследствии принявший монашество с именем Димитрий и ставший епископом, в 1947 году был репатриирован в СССР, где скончался в сане архиерея Московской патриархии. Семья митрополита Филарета в 1909 году переехала в Благовещенскна-Амуре, где будущий владыка в 1920 году окончил восьмиклассную гимназию. Оказавшись с родителями в Харбине, Георгий Вознесенский поступил в русско-китайский Политехнический институт, который закончил по специальности инженера-электромеханика в 1927 году. Рукоположенный тремя годами спустя, в 1930 году, в сан диакона, молодой инженер Георгий Николаевич Вознесенский был вскоре пострижен в монашество и в 1931 году с именем Филарет тогда же рукоположен в иеромонахи. Все вышеперечисленные события почти совпали с окончанием им харбинских Пастырско-богословских курсов, переименованных впоследствии в богословский факультет при Институте Св. князя Владимира, где иеромонах Филарет стал впоследствии преподавателем Нового Завета, пастырского богословия и гомилетики. В 1933 году он был возведен в сан игумена, а в 1937 году — в сан архимандрита. Один из коллег владыки по институту вспоминал о нем таким образом:

«Большая церковная и пастырско-проповедническая деятельность была проведена о. архимандритом Филаретом. Молящиеся стремились в тот храм, где он служил. Его любили все слои православного населения города. Имя архимандрита Филарета было широко известно и за пределами Харбинской епархии. Он был добрым, доступным для всех, кто к нему обращался. А обращавшихся к нему было очень много. Идя к нему, знали, что получат правильный совет, будут иметь утешение и помощь. Отец архимандрит Филарет был весьма строг к себе; он был известен как истинный аскет. А какой редкой памятью обладал наш добрый, сердечный владыка. При встрече с ним, он выявлял большой интерес ко всем сторонам нашей жизни; ему не нужно было напоминать о своих нуждах или затруднениях, он уже сам развивал с вами тему разговора, давал готовые ответы».

После оккупации советскими войсками Манчжурии для большинства православных людей в Харбине настали трудные дни. Обманутый постоянно передаваемыми ему из Москвы ложными сведениями об истинном положении Церкви в СССР, представителей Московской патриархии и преданных им союзников в Русской зарубежной церкви, престарелый к тому времени митрополит Мелетий признал над собою и своим клиром власть Московской патриархии. В числе этого клира находился и архимандрит Филарет, но он решительно отказался принять советский паспорт. Когда же к нему явился харбинский репортер для того, чтобы взять интервью, и спросил молодого архимандрита, как тот смотрит на «мудрый шаг советского правительства, предложившего русскому населению Харбина снова стать гражданами своей родины», то в ответ он услышал буквально следующее: «Я не считаю возможным принять и не приму советского подданства до той поры, пока не удостоверюсь фактически и, несомненно, на сто процентов, в том, что преследование религии, антирелигиозная пропаганда и травля служителей Церкви совершенно прекращены, и Церковь, которая не «отделена», а изгнана из государства, снова заняла в нем подобающее ей положение». Так архимандрит Филарет до самого конца своего пребывания в Северо-Восточном Китае и не пожелал принять советское гражданство, несмотря на всю связанную с подобной позицией и открытой декларацией неприятия советской власти опасность. Не повлияли на него и некоторые церковные прощения со стороны харбинского епархиального начальства за высказываемую публично столь смелую позицию. Ознакомившись как-то раз с номером «Журнала Московской Патриархии», в котором в числе гениев и благодетелей всего рода человеческого по традиции упоминался Ленин, архимандрит Филарет выразил свое возмущение в проповеди, получившей широкую известность не только среди прихожан, но, благодаря разветвленной сети местных осведомителей, дошедшей до ушей советской военной администрации. Бесстрашное обличение богоборческой коммунистической власти привело сторонников унии с Московской патриархией в особое негодование. И в качестве противодействия через верных последователей, местным ревнителям возвращения в СССР было предложено организовать некий «несчастный случай», который должен был постичь несговорчивого архимандрита, своими проповедями портящего благостную картину единения эмиграции и советской власти. Предложенная через работников советского генерального консульства в Харбине идея была незатейлива. Она заключалась в том, чтобы наиболее естественно представить готовящееся убийство, и для этой цели был избран проверенный и опробованный способ поджога жилища спящего человека — в данном случае — кельи Филарета.

Промыслительно Господь сохранил Своего избранника: хотя и с сильными ожогами, но тот вышел живым из подстроенной ему коммунистами огненной ловушки, а впоследствии даже излечился от ожогов благодаря удачно подобранному сочетанию целебных мазей, рецепт которых он сообщил уже в бытность свою первоиерархом Русской зарубежной церкви в США одной из своих прихожанок — жене протоиерея Виктора Шишкова в начале 1980-х годов прошлого века. Всячески ограждая свою паству от искушений перейти в юрисдикцию Московской патриархии, архимандрит Филарет, по его собственному признанию, «никогда не осквернил свои уста и свою молитву — молитвой за антихристовых слуг» — представителей советских властей и сергианского духовенства. Святитель твердо держался избранной им линии, несмотря на неоднократные угрозы, передаваемые через прихожан и клириков Харбинской епархии, в конце 1940-х годов полностью уже ориентированной на взаимодействие с советской властью. Вместе с тем в течение ряда лет Филарет разными путями сносился с главой Русской зарубежной церкви митрополитом Анастасием (Грибановским), всегда пренебрегая опасностью, с которой это было связано. Архиерейский синод долго и упорно хлопотал о том, чтобы получить для Филарета выездную визу из Китая, и, судя по имеющейся переписке в архиве, почти каждая епархия зарубежья надеялась получить его для себя. Только лишь к 1962 году Архиерейскому синоду Русской православной зарубежной церкви удалось добиться приезда архимандрита Филарета в Гонконг, откуда тот довольно быстро переехал в австралийский город Брисбен. На пятом континенте к тому времени собралась значительная часть бывших харбинских прихожан о. Филарета, и очень скоро по его прибытии туда, за многочисленными подписями, в Синод было подано прошение о назначении архимандрита Филарета епископом в этот город. Ходатайство было охотно поддержано болевшим уже тогда архиепископом Саввой, и в 1963 году он, к радости своей паствы, стал епископом Брисбенским. На Соборе 1964 года, на котором митрополит Анастасий ушел на покой, первоиерархом был избран приехавший вместо своего правящего архиерея, архиепископа Саввы, его викарий, епископ Филарет. К удивлению многих, минуя старших по хиротонии епископов, Собор судил ему быть новым первоиерархом Зарубежной церкви, и Филарет нес это бремя в течение 21 года. Почти посередине этого времени первосвятительства был созван третий Всезарубежный Собор и произведены четыре прославления угодников Божьих — святого праведного Иоанна Кронштадтского, блаженной Ксении Петербуржской, преподобного Германа Аляскинского, святой блаженной Ксении и святых Новомучеников и Исповедников Российских. Неоднократно первоиерарх обращался с вразумляющими посланиями к главам других поместных церквей, и к его голосу прислушивались некоторые из их иерархов. По отзывам современников, владыка митрополит был замечательным проповедником, и глубокая вера, пламенная молитва, доброта и благожелательность, забота о том, чтобы не нарушался духовный мир, и непоколебимое стояние в исповедании Истины были его характерными личностными чертами. На протяжении всего своего служения он исповедовал в нашем Отечестве истинность и непорочность Катакомбной церкви и не признавал Московскую патриархию Церковью-Матерью.

Владыка преставился к Господу 21 ноября 1985 года, в день архистратига Божия Михаила. После его кончины был документально зафиксирован целый ряд случаев благодатных исцелений и чудесной помощи людям, молитвенно обращавшимся к нему. Его многочисленные почитатели и поныне составляют службу почившего. Через четырнадцать лет после того, как первоиерарх окончил свои земные дни, в 1998 году, Синодом Русской зарубежной церкви было решено перенести останки почившего с крипты кладбищенского Успенского храма в новую усыпальницу под алтарем Свято-Троицкого собора в Джорданвилле. Когда 10 ноября 1998 года вскрыли гробницу, то, к восхищению вскрывавших ее людей, оказалось, что мощи святителя нетленны — будучи светлого цвета. При дальнейшем обследовании выяснилось, что полностью сохранился кожный покров, борода и волосы. К тому же и само облачение владыки, Евангелие, грамота с разрешительной молитвой, крест и воздух, покрывавший лицо усопшего, прибывали в совершенной сохранности. Даже белая ткань, которой было покрыто тело сверху, сохранила ослепительную белизну. Металлические же застежки находившегося в гробу Евангелия рассыпались в прах при прикосновении…

После Божественной литургии, состоявшейся 21 ноября 1998 года, архиепископ Лавр призвал собравшихся молиться об упокоении души почившего первоиерарха до тех пор, пока не будет указана воля Божья относительно почитания его в лике святых… После литургии была совершена панихида, а затем гроб с мощами святителя Филарета крестным ходом обнесли вокруг Свято-Троицкого собора и внесли в усыпальницу на приготовленное место.

Глава четвертая

Как жили в Харбине

Русский Харбин

В первое время, пока шла постройка дороги, в поселке среди нескольких десятков тысяч китайских рабочих, нанятых для строительства железнодорожного пути, проживали в основном русские инженеры с семьями. С течением времени рядом с ними начали селиться те немногочисленные купцы всех мастей, что приехали сюда из России, дабы попытать счастья и заняться коммерцией в столь перспективном для торговли районе.

Впрочем, и прибывшие русские и проживающие здесь местные китайцы и маньчжуры с самых первых дней своего вынужденного сосуществования старались селиться раздельно. Были тому причиной различия быта, гастрономических пристрастий, кухни, а также множество привычек, свойственных каждому из этих народов, неизбежный в таких случаях языковой барьер и известная доля настороженности, возникающая первоначально у представителей двух культур, в точности еще не знающих, чего еще ждать от такого соседства. В той части поселения на Сунгари, где обосновались и жили русские, ими постепенно возводились православные храмы, строились дома в европейской архитектурной традиции, а названия улиц и вывески магазинов, рассчитанные на потребителей-единоплеменников, были написаны по-русски. Время шло, поселенцы создавали семьи, рождались дети, которым был необходим не только уход, но и с течением времени — полноценное образование. Учеба в России, в Хабаровске или Владивостоке было делом затратным и хлопотным, да и не всегда оказывалось по карману даже хорошо оплачиваемым служащим дороги, так как кроме учебы в другом городе приходилось оплачивать проживание и питание детей — словом, постоянно тратить нелишние деньги. Не в последнюю очередь и из этих соображений на территории уже разросшегося Харбина были учреждены первые русские учебные заведения. Это был период величайшего созидательного подъема на образовательной ниве в жизни города. Русские гимназические и университетские традиции в полной мере были перенесены на новую почву, где как с чистого листа начиналось все самое лучшее и передовое, что имела в ту пору российская средняя и высшая школа.


Русский Харбин

Нижние чины Заамурской железнодорожной бригады Отдельного корпуса пограничной стражи

Выбор учебного заведения в Харбине в те времена обуславливался многими факторами, и не в последнюю очередь — насущными потребностями дороги, требовавшей новых инженеров, технологов, проектировщиков и специалистов в самых разнообразных областях прикладных наук. Кроме того, от будущего специалиста ожидалось, что все полученные академические знания и опыт он направит на создание и развитие города, улучшение форм и способов коммунального хозяйствования, а также усовершенствование его архитектурного облика. Сам труд, как на строительстве дороги, так и на возведении объектов городской архитектуры в этих местах тяжело давался даже физически крепким людям, и прежде всего по причине сурового континентального климата. В Харбине его спокойно можно было отнести к муссонному, скорее даже — умеренно-континентальному. В ходе многолетних наблюдений харбинцами были отмечены особые свойства четырех времен года, отличавшиеся от таковых в России. Весна вступала в свои права лишь со второй декады апреля и длилась, переменчивая, прохладная и дождливая, до первой декады июня. Короткое жаркое лето, начинавшееся со второй декады июня, оказывалось на исходе уже ко второй декаде августа. Осень ощущалась примерно с середины августа и завершалась в первой декаде октября обильными снегопадами… Харбинские же зимы всегда отличались особо холодной погодой: порой ночная температура воздуха опускалась до -40°. Снег густо выпадал в октябре, а убыль морозов и первая оттепель случались лишь в апреле. Харбинский поэт Арсений Несмелов превосходно отразил эту апрельскую капель в одном из четверостиший характерно названного стихотворения «Перед весной».

«В ледяном решете капели —

Переклик воробьиных нот…

Скажет бабушка: «Как в апреле!»,

Перекрестится и вздохнет».

Из-за холодов урожайный период в Северо-Восточном Китае всегда оказывался коротким. Русским поселенцам харбинская зима казалась более долгой и даже значительно более холодной, чем в России, о чем можно найти упоминание в «энциклопедии харбинской жизни» — бытописательских стихах Несмелова, — да сами китайцы и по сей день именуют Харбин «ледяным городом».

«Нынче ветер с востока на запад,

И по мерзлой маньчжурской земле

Начинает поземка царапать

И бежит, исчезая во мгле».

Русский Харбин

Маньчжурский пейзаж

Но неласковая погода Маньчжурии, мало, в сущности, влияла на темпы и объемы коммерции и торговли. Грузооборот на станции Харбин продолжал расти год от года. На момент открытия движения по железной дороге собственность Общества КВЖД в 1903 году оценивалась независимыми наблюдателями в 375 миллионов золотых рублей. Помимо самой дороги Общество владело двадцатью пароходами и пристанями на реке Сунгари, а также прочим речным имуществом, включая бакены, баржи, эллинги и дебаркадеры; его тихоокеанская флотилия оценивалась в 111/2 миллионов золотых рублей. Среди прочих объектов движимого и недвижимого имущества у КВЖД был свой телеграф, угольные и лесные концессии. Кроме того — школы, больницы, библиотеки и здания железнодорожных собраний, по существу являвшихся профессиональными клубами железнодорожников. Согласно данным местной статистической отчетности, в 1915 году Обществу КВЖД, принадлежало несколько сахарных и маслобойных заводов, а кроме того ряд золотых приисков. К этому можно было добавить 30 морских и речных пароходов, 15 мельниц, 26 пасек, И сельскохозяйственных имений, 13 лесопромышленных предприятий. Коммерческий успех дороги привел к тому, что обществом стали вкладываться немалые средства в харбинское муниципальное жилищное строительство, в розничную и оптовую торговлю и даже банковское дело. Рядовой счетовод харбинского банка, по воспоминаниям современников, получал 1200–1300 руб. в год, а ежегодные доходы конторщика какого-нибудь захудалого городского учреждения составляли от 700 до 1000 рублей. И все это при тогдашней розничной цене хлеба в 4–5 копеек за фунт, бутылки молока — 8–10 копеек за литр, и мяса — 10–15 копеек за фунт. Разумеется, не хлебом единым был жив рядовой харбинец, и, если доход позволял, то в его гардеробе мог появиться шевиотовый костюм, стоивший 18–20 рублей и даже драповое пальто на холодную харбинскую зиму по «безумной» цене в 25 рублей ассигнациями. Можно смело утверждать, что Общество КВЖД превосходным образом оправдало свое предназначение в глазах акционеров, состоящее в извлечении прибыли из эксплуатации железной дороги, и послуживший для последующих успешных вложений полученных от коммерции дивидендов.

Вновь приехавших из России людей в Харбине того времени поражало несоответствие городских цен — за пустую стеклянную бутылку из-под шустовского коньяка или духов Брокара китайские крестьяне были готовы отдать последнюю курицу, а вот побриться у китайского парикмахера в городской цирюльне обходилось в 2 рубля золотом.

Впрочем, справедливости ради, отметим, что первоначально такое относительное благополучие наблюдалось лишь у незначительной части русского населения Харбина, а подавляющее большинство китайцев и отдельные неработающие русские жители города еще долгое время испытывали финансовые затруднения. Постепенно высокий уровень жизни стал доступен и для основной части служащих железной дороги, что достигалось за счет значительных государственных вливаний как в развитие КВЖД, так и во все структуры жизнеобеспечения «полосы отчуждения» в Маньчжурии. В свою очередь, получив государственные субсидии, администрация дороги вкладывала значительные средства в постройку жилых зданий, школ, больниц, телеграфной и телефонных сетей, что и становилось краеугольным камнем последующего материального благополучия жителей Харбина, трудом своим связанных с железной дорогой.

Русский Харбин

Служебный салон-вагон КВЖД

Говоря о городском градостроительстве и архитектуре, и сегодня нельзя не вспомнить с восхищением великолепные частные дома рабочих и служащих дороги. Администрация дороги придавала жилищному вопросу такое большое значение, что к началу промышленной эксплуатации дороги общая площадь жилья работников КВЖД составляла 280 тысяч квадратных метров. Начиная с 1901 года, ежегодно по всей дороге строились новые частные дома, общая совокупная площадь которых составляла до 22 750 квадратных метров. Часть этих жилых домов в Харбине строилась в районе Нового города, и это были, как правило, двухквартирные одноэтажные дома и двухэтажные здания, состоявшие из четырех-шести квартир. Для крупных чинов железнодорожных управленцев возводились целые особняки. Рабочим и мелким служащим Главных механических мастерских КВЖД также предлагались одно- и двухэтажные дома, построенные для них у воды, в районе Пристани. Эти жилища, как правило, менее затейливые по оформлению интерьеров и разнообразию используемых материалов, чем те, что возводились в Новом городе, были столь же надежными, крепкими, рассчитанными на долговременную комфортную эксплуатацию. Мало оплачиваемые служащие железной дороги, в отсутствие лишних средств на содержание садовников, коллективным трудом, с помощью своих семейств, добивались впечатляющих результатов по части озеленения прилегающих к их домам территорий. Всеобщим стремлением среди обитателей домов на Пристани было окружить новые дома густыми посадками, превратив их со временем в сады, сродни тем, что когда-то радовали глаз в родной Орловской или Саратовской губернии. Рабочие, получавшие хорошее жалованье, стремились при случае разбить перед окнами хотя бы один цветник или ухаживали за теми деревьями, что росли рядом с их домом, и соревновались, как вспоминали мемуаристы, в искусстве возделывания домашних цветов. Вне зависимости от ранга железнодорожника интерьеры квартир украшали фикусы и герань, являясь деталями повседневной обстановки, перекочевавшими в харбинские квартиры из прежних самарских, тульских или пензенских обывательских уголков вместе с их обитателями.

Во дворах нововозведенных домов для хозяйственных нужд в пару дней возникали сараи и летние кухни, обустраивались ледники для хранения рыбы, ягод и шампанского. Из лишних досок строились подсобные домики, где рачительный хозяин-путеец держал садовый инвентарь или поленницу заготовленных дров для печки, чтобы в долгие холодные осенние и зимние вечера с томиком сочинений изящной словесности уютно нежиться на софе в хорошо натопленной квартире. В большинстве квартир на первых этажах были пристроены веранды и помещения для прислуги. Комфортные условия труда и отдыха для служащих дороги являлись чем-то непреложным, и управляющий железной дорогой генерал-лейтенант Дмитрий Леонидович Хорват поставил за правило обеспечение каждого работника дороги казенной квартирой. Ведь помимо традиционно высокого жалованья, предлагаемого каждому инженеру, изъявившему желание приехать в Харбин, удобное и бесплатное жилье служило важным стимулом для удержания вновь прибывших специалистов на службе в климатически неприветливой Маньчжурии.

Эти случаи неслыханного благоденствия, даже по масштабам жизни в Российской империи тех лет, подтверждаются тем, что во многих произведениях харбинских писателей, посвященных русской жизни, можно встретить задушевные воспоминания и о казенной квартире в краснокирпичном доме, где было все для жизни, и о погребе-леднике во дворе. Нередко на страницах харбинской прозы можно повстречать и описание веранды, на которой при медлительных маньчжурских закатах можно было пить чай с вареньем из всех ягод, растущих рядом в тайге и палисадниках, густо заросших малиной и смородиновыми кустами.

Уют домашнего быта харбинцев обеспечивался и гарантировался целой армией разнообразных ремесленников, с готовностью предлагавших свои качественные изделия и почти что все мыслимые и немыслимые услуги по благоустройству домашнего очага. Немногочисленные архивные документы города, чудом уцелевшие от конфискации китайскими властями в 1960-е годы прошлого века, содержат упоминание о массовом притоке с 1903 года на КВЖД коммерчески активного населения из западных губерний России (особенно белорусских и украинских), представителей самых разных видов торговли.

Эти выходцы из западных губерний быстро богатели, занимаясь подрядами на строительстве дороги и организовывая работу лесорубов, не оставляя помимо всего прочего и свой основной род занятий — торговлю. Иногда вовремя организованные поставки того или иного востребованного товара обывателям или конторам Харбина помогали подрядчикам немыслимо быстро обогатиться. Порой же быстро пришедшие деньги, без последующего правильного вложения, проедались и проматывались, возвращая тем самым их владельца в исходное положение. Среди промотавшихся по большей части были азартные сибирские купцы и купчики из дальневосточных русских городов — Хабаровска, Благовещенска, Николаевска-на-Амуре. Реже подвержены были азарту рискнуть состоянием купцы-староверы, еще реже — представители разнообразных этнических групп, чьи религиозные убеждения не позволяли им просто так пускать нажитые средства «в распыл». В случае излишка, особо тяготившего карман иного коммерсанта, и в соответствии с его конфессиональной принадлежностью, в Харбине было принято вкладывать в строительство и благоукрашение храмов, молельных домов или синагог. Трогательное единство наблюдалось у коммерсантов в отношении к собственным религиозным праздникам, хотя в этом они лишь составляли часть общей картины начала XX века всеобщего трепетного и торжественного почитания древних духовных традиций. Один из православных харбинцев, выходец из малороссийского семейства, еще заставший в дни отрочества пору городского благоденствия, вспоминал: «В Харбине были изумительные Пасхальные ночи. С Великой Субботы на Воскресение громадный город погружался в темноту. И ровно в полночь, когда впервые перед запертыми дверями храма священники возглашали «Христос воскресе!», вдруг над всеми церквами зажигались кресты. Иллюминация, конечно, но было ощущение, что кресты плыли в воздухе, прорезая тьму. Это было потрясающе… Рождество и Пасху в Харбине невозможно описать. У нас дома в столовой стоял громадный стол, который во время празднования был весь заставлен разнообразными блюдами. На Рождество его покрывали соломой, а сверху стелили белоснежную скатерть — по украинской традиции. Накрывался стол уже вечером в Сочельник — обильный, вкусный, постный: стояли каши всевозможные, грибные блюда. А на следующий день разговлялись знаменитыми харбинскими окороками, колбасами, поросятами, икрой. Было очень много фруктов: бананов, ананасов, апельсинов. А на Пасху все разговлялись ночью, а с утра начинались… визиты. Был такой обычай. Так называемые визитеры садились на извозчиков и ездили по знакомым. Заходили, христосовались, выпивали рюмочку, кушали и уезжали. И вот, через несколько часов видишь такого визитера: китаец еле-еле везет его, сомлевшего, довольного. Все, навизитерился…»

Крепкая вера и незыблемость традиции выражалась ее последователями в храмостроительстве. Общеизвестно, что в десятилетие с 1932 по 1942 год для русской эмиграции в Харбине, включая представителей всех национальностей, исповедовавших православие, явилось временем расцвета церковно-общественной жизни. Если до 1917 года в Харбине действовал только один Свято-Николаевский собор и еще 5–6 небольших церквей, то к исходу русских из Маньчжурии в конце 1940-х годов в городе насчитывалось целых 22 действовавших православных храма. Кроме них в городе сообществами соответствующих конфессий было возведено и действовало 2 костела, лютеранская кирха, 3 мечети, 2 синагоги и молельня, украинская Покровская церковь, армянский молитвенный дом, 3 старообрядческих церкви, молитвенный дом молокан и проч.

Частью общественной жизни Харбина являлись театры и кинематографы. В будни по вечерам горожане любили посещать городские театры оперы и драмы. В городе был открыт и действовал даже украинский национальный театр, а еще общедоступный цирк местного антрепренера Боровского. Со временем по всему городу открылось несколько кинематографов и сеть кафешантанов, в которых вкусно кормили, а на небольших эстрадах с переменным успехом выступали местные певицы.

На линии железной дороги за пределами города, в отличие от бурной городской жизни Харбина, протекала величественная жизнь дикой природы. К востоку от города к самым шпалам подходил царственный манчжурский лес, а с запада простирались необъятные монгольские степи. Эта синергия города и «линии» была блестяще описана в трудах поздних исследователей харбинской жизни: «…Все это было полно зверьем, дичью, рыбой. На «линии» закупалось мясо не фунтами, а пудами или тушами. Погреба железнодорожников ломились от диких коз, фазанов, гусей, уток, всевозможных солений и печений. Гостеприимству, хлебосольству не было предела. Затяжные праздники, дни рождений, именин, свадьба, крестины, похороны шли своим чередом в изобилии и пресыщении…»[1] Так протекала жизнь города неполные двадцать лет со дня его основания, хотя и эта идиллия постоянно омрачалось наличием в городе столь опасного социального явления, как бытовой бандитизм. Главными фигурантами громких дел помимо отдельных русских преступников, вроде легендарного харбинского вора-домушника Ивана Корнилова, приговоренного китайским судом к казни через медленное удушение, были и оставались хунхузы.

Русский Харбин

Нападение хунхузов на сторожевой пост

Деятельность хунхузов в окрестностях Харбина особенно усилилась после большого наводнения Сунгари в 1932 году. Редко проходил день, когда кто-нибудь из горожан не бывал ими похищен. Особенно страдали богатые китайские дельцы, русские эмигранты и евреи. За одну только весну в Харбине были похищены десятки богатых китайских банкиров, коммерсантов и промышленников. Миллионер Ван Ю-Цзин за выкуп сына заплатил 250 000 китайских долларов, а затем за собственное освобождение — уже целых полмиллиона долларов. Владелец известного в Харбине универсального магазина Дун Фа-Лун по имени Mo Вэ-Тан был похищен дважды, каждый раз внося выкуп по 200 000 долларов за освобождение. Богатый харбинский коммерсант Чан Цин-Хо за три похищения уплатил в совокупности 500 000 долларов. Другой коммерсант, Лу Тай, заплатил за похищение сына 100 000 долларов и за себя — 50 000 долларов. Жители Харбина боялись купаться на Сунгари, так как за рекой, вблизи города, бродили банды хунхузов. В одном из хунхузских лагерей, в пяти милях от Харбина, в то лето находилось семеро русских, из которых один умер под пытками. Даже популярный харбинский доктор Казем-Бек, пользовавшийся всеобщей любовью горожан за свою широкую благотворительность, был похищен хунхузами дважды и каждый раз должен был вносить крупный выкуп. Из других русских были похищены купец Тарасенко, мальчик Валентин Танаев, сирота, содержавшийся при католической общине, которого приняли по ошибке за сына местного харбинского богатея, коммерсанты Тисминитский, Ескин и другие. Богатого харбинского еврея по имени Шерель де Флоренс похитили целые шесть человек-китайцев при выходе из харбинской синагоги на глазах двухсот с лишним разноплеменных свидетелей. После трехмесячного плена у хунхузов соплеменники выкупили его за 25 000 долларов. Порой на улицах Харбина разыгрывались и вовсе драматические сюжеты. На улице Харбина трое хунхузов напали на жену и детей британского служащего Британско-Американской табачной компании (ВАТ. — Прим. автора), г-на Вудруфа. Хунхузы остановили их автомобиль на одной из центральных улиц Старого города, разоружили шофера и приказали ему ехать за город. Тот умышленно стал вести автомобиль так, чтобы привлечь внимание полиции, а когда представился случай, ударил одного из хунхузов. Двое других в ответ ранили его. Пользуясь замешательством, жена Вудруфа вытолкнула из автомобиля детей, но была убита при попытке выскочить. Убийцы бросились бежать от собравшейся толпы. Один из них был пойман прохожим русским и убит на месте подоспевшей китайской полицией.

Кроме похищений людей с целью выкупа хунхузы нападали на пассажирские поезда, устраивали крушения, грабили пассажиров и убивали тех, кто оказывал им сопротивление. Тема хунхузов нашла свое отражение и у некоторых харбинских авторов. В частности, Арсений Несмелов в одном из сборников так живописал характерный «путь хунхуза»:

«О жене и матери забыл,

Маузер прикладистый добыл

И тугие плечи оголя,

Вышел за околицу в поля.

Те же джунгли этот гаолян,

Только без озер и без полян.

Здесь на свист хунхуза — за версту

Свистом отзывается хунхуз…»

Так, в сентябре 1932 года хунхузы, разобрав путь на КВЖД, устроили крушение поезда, ограбили пассажиров и увели в сопки оставшихся в живых. Весной того же года хунхузы взорвали поезд с японским отрядом на пути в Харбин, убили 14 солдат и ранили 37. Похищения людей не всегда были делом рук только хунхузов. Нередко в дни японской оккупации они устраивались русскими служащими японской полиции и жандармерии, и если не всегда с участием японских чинов этих учреждений, то по обыкновению с их поощрения. Похищения сваливались на хунхузов, а расследование умышленно запутывалось. Одним из таких нераскрытых дел было знаменитое похищение Тарасенко, владельца большого винно-гастрономического магазина, торговавшего советскими товарами.

Так или иначе, фигурантами громких дел, о которых писала харбинская уголовная хроника, были не только хунхузы, но и русские, главным образом в силу того, что даже с развитием и ростом города, становившегося почти полумиллионным, не изменялась его этническая доминанта и по-прежнему большую часть населения составляли выходцы из России.

Эмиграционные волны в начале 1920-х годов всколыхнули жизнь Харбина — забурлили политические страсти, стали создаваться различные партии, организации. Возникло много кружков и объединений — литературных, научных, художественных. Стоит отметить, что в городе возник и существовал музей Общества изучения Маньчжурского края, долгие годы возглавляемый А. С. Лукашиным. При музее работала талантливая плеяда русских зоологов — Павлов, Фирцев и сам Лукашин. Среди культурных начинаний стоит отметить Харбинское общество врачей и Национальную организацию русских исследователей им. Н. М. Пржевальского, воссозданную харбинцами-востоковедами в начале 1930-х годов под руководством археолога Владимира Васильевича Поносова. До 1945 года он опубликовал в харбинской периодике более 30 работ на русском и английском языках. Статьи являлись археологическим отчетом по проведенным экспедициям в Маньчжурии и даже в Восточной Монголии. Первые годы район исследований экспедиций под руководством Поносова, в состав которых входили будущие этнографы, историки и археологи, ограничивался сравнительно небольшим радиусом исследований. Вместе с Поносовым в составе экспедиции были и его ученики. Среди них — Василий Николаевич Алин, выступавший в качестве фотолетописца раскопок. Лев Михайлович Яковлев, уже в молодые годы написавший несколько работ по археологии солонов, ороченов и дауров. Анатолий Гаврилович Малявкин, впоследствии знаменитый переводчик истории Чжурджений, с которой так и не смог совладать пушкинский современник и собеседник о. Иакинф Бичурин. Их учитель, Владимир Васильевич Поносов, стал учредителем и членом президиума Клуба естествознания и географии. С 1929 по 1945 год он руководил Национальной организацией исследователей-пржевальцев, с 1932 года являясь работником музея, где заведовал отделом этнологии. За время музейной работы Поносов составил карточный каталог памятников археологии и истории Северной Маньчжурии с планами и кратким описанием, привел в порядок коллекцию предметов ламаистского культа, пополнял коллекции музея своими собственными археологическими находками. Под его руководством велись раскопки древних поселений в Байчэне и Дунцзичэне, и одновременно с этим был открыт целый ряд памятников эпохи неолита и палеометалла на озере Цзиньбоху.

В середине 1930-х Поносовым были проведены исследования в районе ст. Сунгари и в районе Барги. В первой половине 1940-х он первым из исследователей археологии Маньчжурии обнаружил памятники культуры эпохи бронзы. В наши дни эти памятники объединены общим названием «культуры байцзинь-бао». Со временем и получением необходимых археологических и культурных навыков участниками раскопок поиски были перенесены из Северо-Восточного Китая в Монголию, выйдя затем на центральноазиатский простор и переместившись в Синьцзян. За долгие годы своей работы Владимир Васильевич собрал довольно большой материал по этнографии солонов и даур — народностей, проживавших в верховьях Амура и в долинах рек Аргунь и Зея. Так как к настоящему времени эти материалы еще не опубликованы, то исследователи не имеют возможности с ними работать.

После 1949 года Владимир Васильевич Поносов остался в Харбине, и в 1957 году китайские власти пригласили его во вновь созданный Музей провинции Хэйлунцзян для приведения коллекций в порядок и последующей передачи опыта и наработок китайским сотрудникам. Примерно в этот период совместно с китайцами Поносовым было проведено несколько полевых исследований, во время которых он консультировал начинающих китайских археологов по ведению археологических разведок и раскопок. Тогда же он и написал труд по истории археологического изучения Северной Маньчжурии, где обобщил опыт русских исследований, сделанных к середине XX века. Относительно недавно эта работа ученого была опубликована в Харбине на китайском языке. Когда условия жизни работы для русского ученого стали совершенно непереносимы из-за постоянной угрозы убийства хунвейбинами, Поносов покинул Китай в 1961 году и переехал в Австралию, где и скончался в 1975 году.

Стараниями харбинских естествоиспытателей Воейкова, Скворцова и Яшкина в городе появился знаменитый питомник-рассадник культурных растений. Яшкин первым ввел в Маньчжурии культуру помидора, ставшую потом одной из главных статей доходов харбинских огородников. Признанный мэтр русской ботаники в Харбине Борис Васильевич Скворцов за несколько лет своей научной деятельности успел опубликовать в специализированных научных журналах более 500 работ, описав столь богатую флору Северо-Восточного Китая и великолепные рододендроны Шлиппенбаха в частности. Помимо этого ученым была составлена сопоставительная работа по изучению свойств дикой и культурной сои, как заменителя животных белков. Формирование научных исследований требовало теоретического подкрепления и сопоставления с прежним опытом, накопленным человечеством за все время его существования. Привозимые и выписываемые из России книги использовались читателями в работе и учебе и первоначально пополнили разрозненные русские библиотеки, став затем основой библиотечного фонда всего города. Со временем появилась даже целая сеть русских библиотек — общественных и частных — с десятками тысяч томов книг и журналов на разных языках. Самым большим книгохранилищем города считалась Центральная библиотека КВЖД, директором которой долгие годы был известный политический деятель «сменовеховец» Николай Васильевич Устрялов. И в этом харбинская общественность не изменила старой российской традиции, избрав на этот пост одного из самых образованных и известных людей города. Увы, если судить по журналистским заметкам и путевым очеркам туристов, в наши дни от прежних сказочных богатств тех библиотек не осталось даже воспоминаний. Теперь в фондах превосходно заметна печальная действительность современности, выразившаяся в пренебрежительном отношении к иноплеменному прошлому. Картина упадка в бывшей русской библиотеке вызывает сожаление не только у библиофилов, но даже у журналистов, интуитивно понимающих, какие важные свидетельства в буквальном смысле пропадают на чужбине. Ценнейшие русские издания хранятся в сыром помещении, книги расставлены на полках бессистемно, а часть их просто свалена кучей на пол. Если судить по толстому слою сажи и пыли, плотно осевшему на обложках, русские книги в Харбине XXI века мало кого интересуют, а ведь до 1945 года помимо множества издаваемых на русском языке книг в городе выходило 24 русских журналов и газет.

Русский Харбин

Н. В. Устрялов

Стоит признать, что когда-то культурный уровень населения Харбина, не без помощи русской диаспоры, был чрезвычайно высок. В городе насчитывались десятки школ, гимназий, реальных училищ, где, случалось, преподавали даже профессора. Харбинская молодежь стремилась учиться, и среди нее почти не было тех юношей и девушек, которые не имели бы среднего образования. Каждый учащийся, проходивший курс наук, постигал помимо физики, химии и математики такие дисциплины, как гигиена и космография. А всего предметов в школьной программе насчитывалось тогда около тридцати. Среди них особое внимание уделялось русской литературе, отечественной истории и русскому языку. Выпускники харбинских гимназий, как когда-то царскосельские лицеисты, обязаны были знать и теорию стихосложения… По воспоминаниям современников, в 1920-е годы в Харбине «существовало много школ, материально зависящих от субсидий КВЖД, но после Мукденского соглашения 1926 года они перешли в ведение советской администрации дороги, и сразу же в них была принята атеистическая марксистская программа, что было неприемлемо для православных русских людей. В противовес этому русская общественность сумела создать ряд православных национальных учебных заведений. По далеко не полному списку их значилось до 30: реальные училища, гимназии, вышеначальные школы».[2]

Из крупных русских медицинских учреждений стоят упоминания Мариинская община сестер милосердия и Российское общество Красного Креста. Оба учреждения, а также Харбинские фармацевтические курсы и I-й и II-й Харбинские зубоврачебные школы воспитали в своих стенах многочисленные кадры младшего медицинского персонала для больниц и лечебных учреждений города фельдшеров и фельдшериц.

В 1920-х годах, ввиду большого притока русских беженцев из городов и весей Сибири и Дальнего Востока, в Харбине невольно скапливались лучшие артистические силы России, и при их деятельном участии была создана городская балетная школа. Репертуару харбинской оперы мог позавидовать любой петербургский театр, так как в разные годы на ее сцене пели Ф. И. Шаляпин, С. М. Лемешев, И. С. Козловский. Самым первым музыкальным коллективом Харбина был городской симфонический оркестр, который появился там чуть ли не с момента закладки города и просуществовал в своем неизменном составе до 1946 года.

Незадолго до Второй мировой войны, в год столетия смерти Пушкина, вокруг его имени ненадолго объединилась вся зарубежная Россия, несмотря остроту идейных разногласий. Дабы преодолеть угрозу утраты национальной идентичности (у мировых либералов тогда в ходу был термин «денационализация»), было решено ежегодно широко отмечать во всем Зарубежье «День русской культуры», приурочив его ко дню рождения Пушкина. В 1925 году это событие праздновалось уже в 113 странах, где проживали русские эмигранты, и с этого времени стало ежегодным.

С особым размахом русская эмиграция отметила 100-летие со дня смерти Пушкина. В 1937 году в эмиграции насчитывалось 16 Пушкинских комитетов на пяти континентах. Всему миру было явлено единство российской исторической памяти. По-настоящему пушкинский голос на Дальнем Востоке зазвучал позже. Вот как отмечалось в Харбине 100-летие со дня кончины поэта, согласно воспоминаниям участников. Местное духовенство отслужило торжественную панихиду по Пушкину. В Железнодорожном клубе КВЖД открылась выставка, посвященная поэту, и были прочитаны лекции на разнообразные темы пушкинской жизни и творчества. В театрах проходили премьеры спектаклей, поставленных по мотивам пушкинских произведений.

В феврале 1937 года была открыта Пушкинская выставка, организованная по предложению члена юбилейного комитета П. Савостьянова. На ней были представлены не только прижизненные издания поэта, но и предметы русского быта того времени и картины, любезно предоставленные для этой цели харбинскими обывателями. В те дни у энтузиастов популяризации имени Пушкина возникла превосходная мысль издать все «пушкинские материалы» в одном альбоме. Авторский коллектив возглавил профессор К. О. Зайцев, который не только взял на себя роль, выражаясь современным языком, координатора проекта, но написал порядочное количество статей для сборника «Пушкин и его время» и безвозмездно отредактировал работы других авторов. Всего же было отпечатано 1160 экземпляров альбома, из них 16 именных и 44 нумерованных — на бумаге лучшего качества и в увеличенном формате.


Русский Харбин

Персонал русского госпиталя в Харбине. 1930-е гг.

1 марта 1937 года на торжественном собрании на юридическом факультете Харбинского университета при большом скоплении студентов и вольных слушателей профессор Г. К. Гине прочел затаившей дыхание молодой аудитории доклад «А. С. Пушкин — русская национальная гордость». Тогда впервые для себя многие слушатели открыли для себя тонкую связь времен и народов, узнав, например, что Пушкин никогда не был на Дальнем Востоке, однако, судя по рассказу докладчика, интересовался Китаем и не раз обсуждал эту тему с отцом Иакинфом Бичуриным. Этот священник был крупнейшим в ту пору русским ученым-синологом, который в свое время на протяжении 14 лет был главой Духовной миссии в Пекине. А в 1835–1837 годах он жил в Кяхте, где организовал первое в России училище с преподаванием китайского языка. Современные пушкинисты утверждают, что отец Иакинф даже читал поэту произведения его китайских собратьев по перу, а само общение с клириком-синологом не прошло для Пушкина бесследно, ибо в черновиках «Евгения Онегина» можно обнаружить запись о чтении одним из героев Конфуция.

В контексте доклада Г. К. Гине напомнил аудитории, что первым переведенным на китайский язык произведением Пушкина стала «Капитанская дочка», а произошло это в 1903 году, в ту пору, когда в атмосфере особой торжественности была введена в строй КВЖД. Это стало первым эпизодом в истории пушкинских публикаций на Дальнем Востоке

Глава пятая

Как в Харбине веровали

Русский Харбин

В Харбине основные духовные ценности русской диаспоры основывались на православной культурной традиции, а в повседневном, тесном общении с ней мирно сосуществовали и другие этнические общины города. У каждой из них были свои храмы, учебные и общественные заведения, а коренное население вело свой неизменный образ жизни, как привыкло это делать тысячелетиями, неукоснительно соблюдая предписанные предыдущими поколениями праздники и обычаи. Так, например, китайцы в свой Новый год, приходящийся в европейском календаре на февраль, носили по улицам извивавшихся от ветра бумажных драконов и лихо отплясывали под грохот огромных барабанов и лязг медных тарелок. Буряты и монголы, сообразно своей традиции, устраивали в условленные дни состязания всадников в степи. Уйгуры и другие малочисленные племена шаманствовали, общались с духами и испрашивали благословения последних на всякие случаи кочевой жизни и т. д. Харбинские китайцы в подавляющем большинстве своем исповедовали буддизм и вполне миролюбиво относились к исподволь возникшей рядом с ними православной культуре. Русские батюшки увлекались миссионерской деятельностью в том объеме и масштабах, в каком умели справляться с этой задачей, и с учетом пространств и расстояний Северо-Восточного Китая. Общеизвестна старая харбинская история с китайцем, рассказанная в одной из проповедей святителем Филаретом своей харбинской пастве. Этот незадачливый китаец в один из ранних весенних дней решил по какой-то спешной надобности пробежать по начавшему уже таять льду Сунгари и, оступившись, оказался в воде, превратившейся в холодное мелкое крошево — смесь воды и мелких льдинок. Сунгари в любое время года славилась тем, что в воде ее круглогодично растворен желтоватый осадок под названием «лёсс», отчего на взгляд она всегда кажется мутной. У невольно глотающего воду утопающего легкие быстро забиваются лёссом, и это означает неминуемый конец. Бедняга стал тонуть, но был чудесным образом спасен. Понимая, что ему не выбраться из ледяной воды, китаец так сильно испугался, что не выдержал и крикнул по-русски три-четыре известных ему слова: «Старик с вокзала, помоги!», подразумевая неоднократно виденный им образ святителя Николая Чудотворца, покровителя Харбина, что некогда был благоговейно установлен в часовне в здании городского вокзала. Утопающий тут же потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил, что стоит все в той же холодной воде, но уже по колено, почти что у самого берега. Китаец вылез, отдышался и под впечатлением пережитого чудесного происшествия поплелся на харбинский городской вокзал, где, как известно, долгое время, даже при советской администрации, пребывал образ святого и перед ним теплилась неугасимая лампада. Икона Николая Чудотворца на вокзале пользовалась большим почитанием путешествующих, и перед ней всегда горели сотни зажженных свечей. Говорят, что китаец упал на колени перед иконой, а на следующий день крестился с именем Николай. Кстати, очень многие его соплеменники принимали Святое Крещение, и очень значительное их число — с именем Николай… Святитель Филарет в своей проповеди о чудотворце Николае Мирликийском рассказывал пастве и такой случай, характеризующий почитание этого святого не только православным людом, но и местным маньчжурским народонаселением. «Имейте в виду, святителя Николая весь Дальний Восток, вся китайская страна очень почитает. Как-то один русский охотник забрел далеко, далеко в тайгу или в степь, и там попал на китайский хутор, где искал отдыха. Приветливые хозяева его приняли, он увидел у них над дверью старенький образок святителя Николая и думает: «Что эти язычники могут с ним сделать, зачем он им нужен?». И хотел у них взять. Хозяин обиделся, говорит: «Как ты хочешь взять у нас этого Старика, он такой добрый, он так хорошо помогает. Мы ни за что не отдадим!»»[3]

Иную историю рассказывал некий настоятель православной церкви на Кривой улице в Харбине. В сентябре 1945 года в храм зашли трое советских летчиков и в нерешительности остановились перед алтарем. Так как службы в тот момент не было, настоятель подошел к ним, отвел в сторону и полюбопытствовал: «Господа, что вам будет угодно?» В ответ на это пришедшие рассказали ему следующую историю. Выполняя задание командования, экипаж самолета в составе трех летчиков вылетел на бомбардировку японских учреждений и войск в Харбине. На подлете к городу летчики, все как один, из-за облака увидели лицо старика, который поднял руки, и… самолет словно бы остановился в воздухе. Он не падал, но и вперед лететь не хотел. Могли повернуть направо, налево, назад, вниз, но только не вперед… Сбросив бомбы за чертой города, летчики вернулись на аэродром, не выполнив задания, но и не спешили докладывать о произошедшем начальству. Кто-то из них предположил, что образ старика очень походил на знакомого ему с детства по иконам Николая Чудотворца. И вот, собравшись с духом, втайне от политработника эскадрильи, пришли в храме ему поклониться. Поставили свечки, ушли…

Эта история замечательна прежде всего тем, что сами горожане свидетельствовали о том, что на Харбин за все время японской оккупации не было сброшено ни одной авиабомбы.

Русский Харбин

Свято-Николаевский собор. Открытка из Японии

В честь святителя Николая Чудотворца была освящена и одна из главных достопримечательностей Харбина и предмет особой гордости харбинцев — Соборная площадь со знаменитым Свято-Николаевским собором в центре. Храм этот был заложен весной 1899 года по проекту петербургского архитектора Иосифа Владимировича Подлевского, участника строительства КВЖД, известного также как архитектор Балтийского судостроительного завода, Политехнического института и Покровской церкви при нем в Петербурге. Среди прихожан храма долгое время было распространено мнение, что «собор… рубили русские мастера на Вологодчине, а затем заново собирали в Харбине», однако документальных подтверждений тому в наши дни найдено не было. Храм был исключительно деревянным, срубленным из сорта дерева темного цвета, из-за чего харбинские обыватели стали именовать его «шоколадным», и, согласно плану, был задуман в форме креста. Перекрытия его были шаровыми, а звонница украшена главами с шашечным покрытием — то, что в церковной архитектуре обычно называется «вологодским типом». Кроме этого во внешнем декоре здания можно было разглядеть резные колонки в древнерусском стиле. Строительство храма было завершено в 1899 году, а 18 декабря 1900 года, при большом стечении харбинского епархиального духовенства, состоялось торжественное его освящение. Общепризнанным мнением среди горожан было то, что именно Свято-Николаевский собор играл особо важную роль в духовной жизни Харбина, как до большевистского переворота 1917 года, так и после. В лучшие времена жизни города старостами собора становились наиболее уважаемые жители Харбина — князь С. Н. Хилков, генерал Д. Л. Хорват, инженер Б. В. Остроумов. Судьба храма, простоявшего в Харбине 66 лет, во многом повторила судьбы его прихожан и клира, однако к этому мы вернемся позже, а пока стоит рассказать о том, что стало с харбинским православным духовенством после того, как распалась Российская империя. Как следствие этого катаклизма мирового масштаба пришло в упадок и церковное управление епархиями — ближними и дальними.

На территории Маньчжурии указом уже Зарубежного синода была образована Харбинская епархия, а управлявшим ею епископом был поставлен митрополит Харбинский и Маньчжурский Мефодий. Имя этого митрополита всегда было окружено в Харбине огромной любовью и уважением паствы. Неустанными трудами он воссоздал Маньчжурскую епархию в том виде, в котором она оставалась неизменной до своего вхождения в юрисдикцию Московского патриархата. Этого архиерея, по признанию современников, отличала искренняя религиозность, подлинная любовь к Отечеству и русскому народу. Крушение государства Российского, Гражданская война и последовавшие гонения большевиков на Церковь и на ее клир застали Мефодия на его кафедре в Оренбурге, вынудив владыку к отъезду за рубеж. В Харбине владыка, как проповедник проводил значительную работу по сохранению канонических устоев православия среди беженцев и «старожилов», а как богослов продолжил религиозно-просветительскую деятельность, что сплотило почти все тогдашнее православное население Маньчжурии. Владыка курировал и благотворительную деятельность своих приходов, включая создание в Харбине приюта для престарелых и сирот, получившего название «Дом-убежище имени митрополита Мефодия».

Русский Харбин

Харбинская икона Божией Матери Всех Скорбящих Радости

День его кончины впоследствии ежегодно отмечался харбинскими прихожанами и клиром, а центром молитвенного поминовения стал Свято-Николаевский кафедральный собор, под сводами которого в склепе, напротив образа святителя Николая, был погребен первый глава Харбинской епархии. Его преемником стал митрополит Мелетий (в миру — Михаил Васильевич Заборовский), родившийся в 1869 году в селе Гилевском Тюменского уезда Тобольской губернии. Продолжая дело своего отца-протоиерея, он окончил Тобольскую духовную семинарию и в 1889 году был рукоположен в священный сан. Со временем, овдовев, поступил в Казанскую духовную академию, принял монашество. Послушание свое исполнял в Сибири, где был ректором Томской духовной семинарии. С 1908 года, став епископом, последовательно возглавлял барнаульскую и якутскую кафедры. В 1920 году переехал из Читы в Харбин, где жил и работал в подворье Пекинской духовной миссии. В 1930 году был возведен в сан архиепископа. После кончины митрополита Мефодия архиепископ Мелетий был назначен главой Харбинской православной епархии в сане митрополита. Новый митрополит придавал большое значение подготовке епархиальных кадров, и по его инициативе в целях пополнения лиц духовного звания в 1934 году в Харбине открылся знаменитый Институт Святого Владимира. Во главе его стал епископ Димитрий (Вознесенский), отец будущего святителя Филарета. Первоначально в институте было учреждено три факультета: богословский, политехнический, а также восточно-экономический, но впоследствии остался только богословский, как в большей степени отвечавший целям и задачам данного учебного заведения. Стараниями владыки Мелетия действовала и Духовная семинария, открытая в 1938 году. Как и при его предшественнике, в епархии велась большая благотворительная деятельность. При Иверской церкви в 1933 году был открыт Серафимовский приют для мальчиков и дом призрения престарелых. Была организована Серафимовская народная столовая с бесплатными обедами для малоимущих горожан. В годы управления митрополитом Мелетием Харбинская епархия достигла своего расцвета в хозяйственной деятельности: были открыты свечной завод, дача для пчеловодства, золотошвейная и иконописная мастерские, похоронное бюро. При Казанско-Богородицкой мужском монастыре действовала больница с амбулаторией имени доктора Казем-Бека, открылась общедоступная епархиальная библиотека. Продолжали действовать Харбинские музыкальные курсы для русской молодежи.

Русский Харбин

Свято-Николаевский собор

В годы японской оккупации при деятельном участии митрополита Мелетия было написано «Архипастырское послание православному духовенству и мирянам харбинской епархии» с протестом оккупационным японским властям против требуемого ими поклонения всех русских во время службы в храмах в сторону построенных японских храмов, посвященных языческой богине Аматерасу-Оомиками. Особенно Мелетий протестовал против предполагаемой японской администрацией установки статуи этой богини в приделах Свято-Николаевского собора. Тогда это было расценено как мужественный поступок, с учетом психологии японцев и их фактической безраздельной властью на всех оккупированных территориях. Послание вызвало воодушевление русских прихожан, почувствовавших защищенность своей веры, а японские власти были так удивлены столь энергичным протестом, что не решились продолжать давление на православных и даже отменили этот этически сомнительный приказ.

Митрополит Мелетий принимал самое активное участие в координации строительства в Харбине церкви в честь Благовещения Пресвятой Богородицы и преподобного Сергия Радонежского, в один из фундаментных блоков которой был вложен специальный оцинкованный футляр с запечатанной в него серебряной пластиной и текстом послания потомкам. Также была положена частичка мощей святителя Иоанна, митрополита Тобольского. Под сводами храма, возведенного при его участии, владыка и был погребен после своей кончины 6 апреля 1946 года. Сам храм просуществовал 17 лет, и в 1958 году был закрыт в связи с продолжившимся массовым отъездом русских людей из Харбина. Китайские коммунистические власти использовали захваченное ими здание под цирковое училище, и упокоившиеся останки митрополита Мелетия были осквернены. В довершение всего, в 1970 году в период беснований хунвейбинов храм был взорван. Преемник почившего митрополита Мелетия, знаменитый некогда миссионер Нестор Камчатский, автор документального труда о разрушении большевиками святынь Московского Кремля в ноябре 1917 года, митрополит Нестор (в миру — Николай Александрович Анисимов) родился 9 ноября 1884 году в Вятке. В 1905 году он вступил в число братии казанского мужского Спасского монастыря, и 17 апреля 1907 года принял монашество с именем Нестор, добровольно отправившись миссионером на Камчатку. Среди местных языческих народностей тунгусов, чукчей, коряков, алеутов и камчадалов в те времена не велось никакой работы в части духовного и культурного просвещения, однако по прибытии нового миссионера с благословения архиепископа Владивостокского и Камчатского Евсевия была открыта Камчатская духовная миссия. С началом Великой войны Нестор, хотя и возглавил на германском фронте санитарный отряд, неоднократно участвовал с кавалерийским полком в атаках на позиции противника, за что был пожалован крестом на Георгиевской ленте. За весь период войны он не только был награжден орденами Святого Владимира IV степени, Святой Анны III и II степеней, орденом Святого Николая, но получил и ряд духовных наград. Незадолго до окончания войны по представлению протопресвитера военного и морского духовенства Св. синоду Нестор был отозван с фронта и поставлен в первого самостоятельного епископа Камчатского и Петропавловского. Вскоре после падения монархии он был призван на Московский Всероссийский Поместный собор, по завершении которого не смог отбыть на Камчатку — пути сообщения туда были закрыты. Пришлось задержаться во Владивостоке, откуда в 1921 году владыка выехал в Харбин. В этом городе Нестор последовательно участвовал в открытии «Дома милосердия и трудолюбия» для детей-сирот и престарелых, приюта глухонемых, клиники для морфинистов, а также дома душевнобольных. На ниве духовного искусства Нестор стал основателем харбинской школы живописи и иконописи. В июне 1945 году, за три месяца до начала военных действий с Японией, с благословения советского Патриарха Алексия I, за богослужением Нестор стал возносить молитву о Патриархе Московском и всея Руси. Таким образом, этот архиерей-конформист примирился с церковью, воссозданной богоборческой советской властью, с надеждой быть принятым в лоно Московской патриархии. Немедленного эффекта, разумеется, не последовало, однако, когда через информаторов японской полиции стало известно об этих поминовениях, владыку ждали серьезные неприятности, и только разразившаяся война японцев и СССР отвратила от него неминуемый арест. Неудивительно, что уже в сентябре 1945 года Нестор на службах с энтузиазмом возглашал «многая лета» входящим в Харбин советским войскам.

В 1946 году в Харбин из Москвы была отправлена делегация Московской патриархии, чтобы возвратить «в лоно Матери-Церкви духовенство и паству, волей судьбы долгое время находившиеся в отрыве от Московской патриархии». За четко выраженную лояльность советской власти в годы японской оккупации Нестор был назначен управляющим Харбинской и Маньчжурской епархией, а также Патриаршим экзархом по Восточной Азии с возведением в сан митрополита.

Русский Харбин

Александр I Карагеоргиевич

Впрочем, уже 1948 году митрополит Нестор был арестован коммунистическими китайскими властями и депортирован в СССР, где после непродолжительных следственных действий в МГБ Хабаровска был обвинен в антисоветской деятельности, которая заключалась в написании книги «Расстрел Московского Кремля» и совершении панихид по убиенным в Алапаевске родственникам императорской фамилии. В частности, ему инкриминировалось и то, что в Харбине у входа в Камчатское подворье в 1936 году по его почину была воздвигнута часовня, которую венчала «шапка Мономаха» — символ монаршей власти на Руси. Это памятник был задуман, как воздаяние православным венценосным мученикам: императору Николаю II, царской семье и королю Югославии Александру I (Карагеоргиевичу), известному покровителю русской эмиграции, убитому в Марселе в 1934 году. Как следствие этого, владыка Нестор оказался лишен свободы почти на восемь лет, ибо уже после смерти Сталина был досрочно освобожден 1 января 1956 года. Московская патриархия не забыла своего верного сторонника, и с 1956 по 1962 год Нестор был митрополитом Новосибирским и Барнаульским, оставаясь под пристальным вниманием и негласным надзором местных управлений КГБ. Близко знавшие его люди утверждали, что митрополит Нестор прожил большую и многотрудную жизнь, но до последних дней жил с верой и любовью к своей пастве, сохранил редкую доброту, живой ум и простоту. Скончался он 4 ноября 1962 года от кровоизлияния в мозг, и похоронен был неподалеку от подмосковного Переделкино, в ограде храма Преображения Господня. В последний путь верного митрополита проводил сам Святейший Патриарх Алексий I, сказавший в проповеди о покойном, что «…надо следовать завету владыки Нестора, который он нам оставил: «Куда бы судьба и события ни забрасывали меня, я всегда и везде помнил не только о своем пастырском сане, но и о великом назначении русского человека, во всех своих поступках и помыслах стремясь проявить присущие нашей великой нации чувства сердечного, участливого отношения к людям»».

Последним архипастырем Маньчжурии Бог судил стать архиепископу Никандру (в миру — Леониду Николаевичу Викторову), родившемуся в 1891 года в семье священника Ярославской епархии. В 1911 году за отменные знания семинарист Викторов был командирован в древнейшую на Руси Киевскую духовную академию, которую блестяще закончил в годы Великой войны, в 1915 году. В том же году он был рукоположен. Ввиду германского наступления и сворачивания пастырской деятельности в Малороссии многие иереи были переведены в Россию. Среди них оказался и о. Леонид, назначенный служить в Спасо-Преображенский собор города Перми. Кроме того, в этом городе пастырь вел уроки Закона Божьего в трех учебных заведениях. С отречением государя вакханалия безбожия стала набирать обороты, делая клириков и мирян, твердо державшихся своей веры, потенциальными жертвами городской черни или представителей новой власти, особенно не церемонившихся с духовенством, а при большевиках приступивших к планомерному его уничтожению. Оставаться в Перми стало небезопасно, и молодой иерей получает благословение своего владыки на отъезд в Сибирь, где советская власть еще не могла проявлять себя столь жестокими способами, как в европейской части России. После непродолжительного пастырского служения в Омске иерей Викторов перебирался в Томск, где стал военным священником на Восточном фронте Верховного правителя России адмирала Колчака, и в январе — феврале 1920 года принял участие в легендарном Ледяном походе генерала Каппеля, во время которого отморозил руки и ноги. Обмороженный, он продолжил движение с поредевшей каппелевской армией до Владивостока, а затем, как и многие предвидевшие победу большевиков и воцарение их кровавой диктатуры, уехал в Харбин. В этом городе о. Леонид служил в разных церквях, и в 1927 году стал настоятелем Свято-Николаевского кафедрального собора, вместе с тем занимаясь законоучительством в одном из городских учебных заведений. В годы японской оккупации Маньчжурии, ставшими для очень многих русских весьма тревожными, он не проявлял открыто своих политических воззрений. Приход в Харбин советских войск владыкой Нестором воспринят двойственно. Так как по Харбину прокатилась волна арестов органами СМЕРШ, о. Леонид, как бывший каппелевец, вполне мог опасаться обоснованных с точки зрения советской власти репрессий. Вместе с тем, как русский патриот, он не мог скрыть своего восхищения победой соотечественников над японцами, и в его проповедях доминировала патриотическая тема. 14 сентября 1946 года митрополит Нестор совершил пострижение в монашество протоиерея Леонида с именем Никандр. В том же месяце состоялась хиротония его в епископа Цицикарского.

В октябре 1949 года местными коммунистами была провозглашена Китайская Народная Республика. 18 августа 1950 года епископ Никандр официально вступил на Харбинскую кафедру, но управлять епархией в прежнем режиме, как удавалось его предшественникам, становилось все сложнее из-за серьезного противодействия и недружественной позиции коммунистической администрации страны. Китайские власти затягивали вопрос о правовом статусе экзархата. Все русские школы в Харбине стали работать по советским программам, согласно которым преподавание Закона Божьего было запрещено. В 1954 году начался процесс «китаизации» православной церкви и мероприятия по организации Автокефальной Китайской православной церкви. Русскому духовенству было предложено выехать в СССР. Неотвратимо вставал вопрос выбора — возвратиться в лоно сергианской церкви в СССР, пойдя на сделку с собственной совестью, или, как говорили харбинцы, податься «за речку». Отечество свое российское, несомненно, любили все, но и жизнь в коммунистической России с превалирующим материалистическим сознанием населения, попранием на государственном уровне национальной мысли и свобод русского народа как титульной нации не выглядела для духовенства, как хранителя и созидателя идеи Святой Руси сколь бы то ни было привлекательной. Было ясно и то, что при дальнейшей эмиграции в западные страны клир ожидал переход под юрисдикцию Зарубежного синода, что давало относительные свободы в исповедании веры, но объективно значительно сужало круг паствы и пространства лдя пастырской деятельности. Для себя владыка Никандр твердо решил следовать послушанию и преданности Московской патриархии. 27 февраля 1956 года в переполненном Свято-Николаевском кафедральном соборе преосвященнейший Никандр в последний раз отслужил Божественную литургию. Присутствующие сознавали, что с его отъездом собор этот перестает быть кафедральным, однако отъезд владыки в СССР многими был расценен как предательство истинной церкви. Еще бы, ведь митрополит добровольно отбывал в страну, где волею коммунистического владыки было воссоздано подобие церкви, в моральном отношении не лучше «обновленческой», времен экспериментов ГПУ по расколу православия в 1920-е годы. Эта церковь благословляла советских вождей-богоборцев, объявляла их печали и чаянья своими печалями и чаяньями, словом, поступала в идеологическое услужение к коммунистам — попирателям трона помазанника Божья и гонителям православной веры. Впрочем, и сторонников сосуществования с советской властью в Харбине в ту пору было предостаточно. Владыка отбыл на вокзал, где его ожидала громадная толпа харбинцев — почитателей советской власти, прибывших проводить своего архипастыря «на Родину».

С отъездом правящего архиерея продолжился «великий исход» русского населения из Маньчжурии, и с течением времени была поставлена последняя точка в существовании русской православной общины. В СССР епископ Никандр получил назначение на кафедру Архангельской епархии и Коми АССР, а затем был переведен архиепископом Ростовским и Новочеркасским. 16 августа 1961 года он скончался в Ростове-на-Дону «советским архиереем». Это небольшое, но существенное различие в статусе владык стоит пояснить краткой исторической справкой. В 1928 году харбинские архиереи получили Указ Временного Московского Священного синода от 20 июня того же года, обращенный к карловацкому Священному синоду и митрополиту Евлогию (Георгиевскому), пребывавшему в то время в Париже. Суть его сводилась к требованию выявления позиции по отношению к московской церковной власти: о признании братией «в рассеянии сущей» власти митрополита Антония (Храповицкого) или митрополита Сергия (Страгородского). А кроме этого, говорилось и о том, что всякий клирик, признающий Московский синод, но не спешащий получить в консульском учреждении СССР за границей советское гражданство, отстраняется от несения своего церковного послушания. К слову сказать, в ту пору ни один из архиереев на территории Китая не посчитал возможным для себя принять этот указ в части признания над собой юрисдикции Московского синода, ибо гонения большевиков на веру и православный клир в СССР были хорошо известны за границей. Памятно было и обращение митрополита Антония (Храповицкого) к Генуэзской конференции, состоявшейся в 1922 году. Напомним читателю вкратце важную часть этого обращения, указывавшую участникам на то, что присутствие на конференции большевистских представителей совсем не означало, что их устами будет вещать русский народ. «Среди множества народов, которые получили право голоса на Генуэзской конференции, не будет только представительствован двухсотмиллионный народ русский; потому что невозможно же назвать его представителями, и притом единственными, его же поработителей, как нельзя было в средние века признать гуннов представителями франкских и германских племен Европы; хотя среди всех гуннских вождей, конечно, успевали втереться несколько процентов предателей из народов европейских, как и среди наших коммунистов — евреев, латышей, китайцев — втерся известный процент русских, и то преимущественно не на первых ролях. Впрочем, если бы вожди большевиков и не были инородцами и иноверцами, то и тогда какая же логика может признать право народного представительства за теми, кто поставил себе целью совершенно уничтожить народную культуру?… Завоеватели-большевики казнили сотнями тысяч русских людей, а теперь миллионами морят их голодом и холодом. Где было слышно, чтобы интересы овечьего стада представляли его истребители — волки. Если бы спросить еще не растерзанных волками овец, что бы они желали для своего благополучия, то в ответ послышался бы один дружный вопль: уберите от нас волков. Так было бы, если бы овцы могли говорить; так оно и есть с русским народом, который до того забит и терроризирован, что не может поднять голоса, и лишен физической возможности дать себя услышать просвещенной Европе и всему миру…»[4]


Русский Харбин

Митрополит Антоний (Храповицкий)

В ту пору среди харбинского духовенства лишь только один преосвященный Нестор (Анисимов) колебался какое-то время, сомневаясь, какое решение для него лично будет наиболее верным, и первоначально заявил о признании митрополита Сергия и Московского синода. Впрочем, вскоре и он, поразмыслив и покаявшись перед братией в содеянной поспешности, пересмотрел сделанное заявление. Сомнения архиерея были обусловлены общей атмосферой уныния и духовного упадка, которая охватила Харбинскую епархию в конце 1920-х годов, в особенности в сопоставлении с тем, какой бурной и насыщенной вспоминалась духовная жизнь времени первых лет харбинской жизни.

В годы Великой войны и революции, а затем и позже, во время прихода на КВЖД советской администрации, жизнь харбинских приходов претерпела изменения. Рабочие и мастеровые харбинских депо, ранее составлявшие большинство прихожан, в большинстве своем поддались советской атеистической пропаганде, и, кто тихо, а кто и демонстративно, вышли из приходов, устремившись «в революцию» и новые духовные искания. Традиционная вера, не без наущений большевиков, была объявлена рудиментом старой и ограниченной жизни, а поиск нового смысла жизни приветствовался советской властью повсеместно, в том числе и за пределами СССР. В первые годы управления дорогой советской администрацией, дабы не прослыть ретроградом среди служащих дороги, считалось дурным тоном обнаруживать приверженность православной традиции, посещать храм и отмечать церковные праздники. В городе стало процветать сектантство, хотя, справедливости ради, стоит заметить, что таковое положение дел наблюдалось еще в 1907 году по причине отторжения приходов Маньчжурии от Православной миссии в Пекине и подчинения их Владивостокской епархии. В 1920-е годы ситуация с паствой настолько ухудшилась, что из 250 домов в той части Харбина, которая называется Затон, на Рождество Христово в 1922 году лишь 6 семей пожелали принять у себя священника, обходившего район с крестным ходом. Доходило до того, что, будучи извещен присными о харбинском охлаждении православной паствы к церковной жизни, папа римский в 1928 году направил в Харбин некоего униатского епископа, отличавшегося большим красноречием и подлинного мастера риторики, для «проповеди» среди населения города и обращения как можно большего числа харбинцев в католичество. Успеха эта миссия, впрочем, не имела, ибо и католическое вероисповедание в равной степени отторгалось большевистской властью, а большинство харбинских обывателей, невзирая на перемены в духовной жизни, втайне предпочитали держаться традиционно православных устоев веры и быта. Впоследствии это печальное положение, конечно же, изменилось, главным образом потому, что в Харбине нашли прибежище многие замечательные русские клирики — монашествующие, диаконы, священники и архиереи. Были в Харбине и те, кто во все времена пользовался непререкаемым авторитетом у паствы и своих духовных детей, такие, как протоиерей о. Константин Коронин, ставший духовным наставником юного харбинского студента, ставшего впоследствии первоиерархом Русской зарубежной церкви — митрополитом Филаретом.

Главной особенностью так называемого периода упадка в церковной жизни Харбина стала удаленность и, как следствие, оторванность Православной миссии в Пекине и Харбинской епархии от России, что стало причиной перехода их в управление Зарубежным синодом. Но именно тогда русская диаспора Маньчжурии дала множество примеров подвижничества и духовного братства, ревностных и просвещенных пастырей нашей Православной церкви, буквально с пеленок прививавших прихожанам любовь к далекому Отечеству и сознание того, что они — дети великого русского народа. Сама обстановка в православных общинах и дух проповедей воспитывали чувство любви к России, вот почему на протяжении десятилетий выходцы из Харбина помнили и любили этот город, сознательно или подсознательно помня сказанные А. С. Пушкиным слова: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости». В 1920-е годы временное вынужденное ослабление православной миссионерской деятельности среди местного населения стало использоваться противниками находившегося в Пекине митрополита Иннокентия, считая это в качестве повода для реформирования церковного управления в Китае и возбуждения недовольства среди китайцев — священников и мирян. Ведь к тому же начальник миссии не был сторонником каких-либо демократических реформ в вопросах церковного управления. Его действия далеко не всегда были согласованы даже с Архиерейским синодом: фактически Пекинская епархия была самоуправляемой и мало обращала свои взоры на деятельность Харбинской епархии, что и явилось причиной нестроений, которые, однако, благодаря хорошим «администраторским» качествам начальника миссии проявились только в одном инциденте. 7 декабря 1928 года протоиерей Александр Пиняев, ушедший за штат Пекинской епархии, живописал церковные нестроения в Пекинской православной миссии (оплоте и центре русской духовной жизни во всем Китае) в частном письме в Париж к одному из виднейших иерархов русского зарубежья, митрополиту Евлогию (Георгиевскому). Жалуясь на своего правящего архиерея, он писал: «…судебные тяжбы архиепископа Иннокентия со многими русскими резидентами в Пекине, Шанхае и других городах Китая, особенно за последние 8 лет, довели Российскую Духовную Миссию в Пекине до полного разорения и нищеты. Пекинская Миссия — это фикция. Никаких просветительных и благотворительных учреждений здесь не имеется, здания полуразрушены, вид печальный». В конце этого письма автор просил благословения владыки Евлогия на образование отдельного прихода, который непосредственно подчинялся бы последнему. Митрополит Евлогий по этому поводу советовал обратиться в Москву к митрополиту Сергию (Страгородскому), начав с ним переписку. Но даже несмотря на внутренние разногласия клира, в пределах Харбинской епархии — основной территории, где проживали старые харбинцы-железнодорожники и селились новые — политические, военные эмигранты и просто беженцы, — отдельными подвижниками открывались храмы, строились учебные заведения, в том числе и семинария, печатались православные книги, и развивалась благотворительность.

В части подготовки молодой смены харбинскому духовенству на заседаниях архиереев неоднократно ставился вопрос о необходимости открытия в Харбине духовной семинарии. Окончательным импульсом к ее основанию послужила подготовка в 1937 году правительством Маньчжоу-го реформы русских школ. Согласно новым правилам, реальное училище при церкви в честь святителя Алексия, митрополита Московского в Модягоу было поставлено перед необходимостью закрытия. С целью предотвратить развал педагогического коллектива Алексеевского реального училища было решено преобразовать училище в народную и повышенную школу при церкви. После того как японские власти отклонили ходатайство, собрание администрации училища, правления и представителей духовенства во главе с владыкой Мелетием приняло решение обратиться от имени правящего архиерея Харбинской епархии к министру народного благополучия в столицу Маньчжоу-го Синьцзян (ныне Чанчунь) о преобразовании училища в семинарию. В 1938 году, в день памяти небесного покровителя Китая, святителя Иннокентия Иркутского, архиепископ Мелетий получил разрешение на открытие частной Харбинской духовной семинарии на следующих условиях. Срок обучения должен был составлять 4 года, а в число учащихся могли принимать лишь лица, окончившие народную повышенную школу. Общее количество учащихся не должно было превышать 60 человек, а учебным помещением должно служить церковно-общественное здание. С этого момента 1-й класс духовной семинарии существовал при Свято-Алексеевском реальном училище. В первый подготовительный класс семинарии принимались православные мальчики в возрасте от 11 до 13 лет. Семинария разместилась в старой деревянной церкви прихода, прихожане которого к тому времени отстроили новый каменный храм. К концу 1938 года японские оккупационные власти стали настоятельно требовать закрыть Свято-Алексеевское реальное училище. Для того чтобы сделать возможным самостоятельное существование духовной семинарии, указом архиепископа Мелетия 23 декабря 1938 года ректором Свято-Алексеевской семинарии был назначен протоиерей Аристарх Пономарев, которому было поручено заняться устроением семинарии. Вскоре от властей было получено официальное разрешение открыть еще два подготовительных класса и увеличить число учащихся. Первоначально семинария, не имея достаточных материальных средств, вынуждена была опираться на силы временных преподавателей, однако в скором времени, благодаря поддержке настоятелей харбинских приходов и общественных деятелей, появилась возможность формирования постоянного преподавательского состава. Средства семинарии помимо пожертвований составлялись из платы за обучение, ежегодных отчислений епархиальных собраний, из доходов печатных изданий, проведения лекций и концертов и церковных кружечных сборов. Так как семинария была создана на основе реального училища, в ее учебной программе, наряду с богословскими дисциплинами, оставалось много предметов общеобразовательного профиля. Из богословских предметов преподавались догматическое, нравственное, пастырское богословие, катехизис, история христианской Церкви, Священное Писание Ветхого и Нового Заветов, гомилетика, церковный устав, греческий, латинский и церковно-славянский языки. Свято-Алексеевская духовная семинария предоставляла возможность выпускникам поступать как во все высшие светские, так и духовные учебные заведения, и без сдачи вступительных экзаменов поступать на богословский факультет Института Святого Владимира.

После поражения Японии во Второй мировой войне в 1945 году и крушения марионеточного государства Маньчжоу-Го Маньчжурия была занята советскими войсками, а Православная церковь региона перешла в подчинение Московского патриархата. Был создан Восточноазиатский экзархат Русской православной церкви, во главе которого стал митрополит Нестор (Анисимов). Владыка Нестор намеревался реорганизовать Харбинскую семинарию, для того чтобы придать ей более четкий духовный характер и уменьшить долю светских предметов. Осуществлять реорганизацию семинарии экзарх поручил новому ректору, сменившему о. Аристарха — энергичному священнику, выпускнику и преподавателю харбинского богословского факультета Института Св. Владимира о. Симеону Новосильцеву. Впрочем, реформе семинарии не суждено было осуществиться — вскоре под давлением китайских властей она была закрыта. Правда, в короткий период, с 1946 по 1951 год в Харбине существовал Лицей Св. Александра Невского, стремившийся восполнить вакуум, образовавшийся после закрытия семинарии. В этот лицей перешли многие из бывших учеников семинарии, сочетавшие это с пастырской работой. Если говорить о повседневностях этой работы, стоит упоминания деятельность клириков, проявленная в заботах о страждущих. На земельном участке Спасо-Преображенской церкви Корпусного городка в Харбине протоиерей о. М. Филологов лично участвовал в создании «Дома-убежища митрополита Мефодия», предназначенного для вдов, сирот и престарелых лиц духовного звания. Средства на постройку дома собирались им за счет организации благотворительных концертов, лотерей и сбора пожертвований, поступавших от имущих харбинцев. Отчасти хлопоты по сбору дополнительных к тому средств ложились на представительниц дамского Комитета при приюте.

1920-е годы прошлого века стали для городской жизни Харбина временем новых испытаний, притока новых беженцев и дальнейшего возрастания трудностей, связанных с размещением и заботой о вновь прибывших беженцах. В 1929 году два советских отряда на Дальнем Востоке вторглись в пределы Китая в Трехречье, напав на русских беженцев из Сибири из числа так называемых «белогвардейцев» — вооруженных казаков, отстаивающих свою собственность и честь, как и подобало казачеству во все времена, с оружием в руках. Относительно зверств большевиков в Трехречье извещенный об этом от харбинских архиереев митрополит Антоний отозвался обращением ко всем народам мира: «Душу раздирающие сведения идут с Дальнего Востока. Красные отряды вторглись в пределы Китая и со всей своей жестокостью обрушились на русских беженцев — выходцев из России, нашедших в гостеприимной китайской стране прибежище от красного зверя. Уничтожаются целые поселки русских, истребляется все мужское население, насилуются и убиваются дети, женщины. Нет пощады ни возрасту, ни полу, ни слабым, ни больным. Все русское население, безоружное, на китайской территории Трехречья умерщвляется, расстреливается с ужасающей жестокостью и с безумными пытками». Напомним читателю, что в послании преосвященного речь шла о населении 800 русских земледельческих хозяйств, рассредоточенных по речным долинам Барги, численность которых к 1929 году составляла 5000 человек, и более двадцати русских селений с 375 хозяйствами, сосредоточенных в районе Трехречья. Проживая рядом с русским Забайкальем, практически в равных географо-климатических условиях, но под разными политическими режимами, казаки-трехреченцы находились в многократно более выгодном положении. Пока население казачьих станиц в Забайкалье, как и по всей России, страдало от изымания продовольствия уполномоченными советскими представителями и постоянно находилось под угрозой большевистского террора за отказ отдать последнее «продовольственным отрядам», их соседи-казаки, проживающие в Северо-Восточном Китае, упорным трудом смогли наладить свой быт. Обосновавшись, они обеспечили себе достаточное количество продовольствия и даже существенно улучшили собственное материальное положение за счет продажи излишков сельскохозяйственной продукции маньчжурским потребителям. Этот пример успешного хозяйствования по другую сторону границы не давал покоя идеологам коммунистического устройства жизни, обеспокоенных постоянной утечкой отдельных казачьих семей через границу за лучшей долей. Таким образом, поступления в коммунистическую казну понемногу снижались, а требуемые от губернских советских властей показатели отъема сельскохозяйственных продуктов не снижались, а продолжали неуклонно расти. Забайкальские советские деятели были озадачены. На многочасовых совещаниях партийного и хозяйственного актива звучали самые фантастические предложения, как обеспечить прежний уровень сборов, но в конце концов их участники сошлись на мысли уничтожить заграничные поселения забайкальских казаков. Безосновательное нападение на мирных граждан, да еще с нарушением территориальной целостности соседнего государства, представлялось большевикам сомнительным предприятием. И тогда во весь голос заговорила советская пресса, усилиями пропагандистов начавшая создавать зловещий образ «белобандитов», обитающих по другую сторону границы, готовящих нападение на мирных советских подданных и свержение их самого гуманного на планете строя. В действительности обитатели Трехречья и не мечтали о большем, чем как, укрепившись на собственных земельных наделах, продолжать заниматься традиционными для казаков видами хозяйствования, продажей урожая, закупкой сельскохозяйственного оборудования и материалов для строительства многолетней мирной жизни. Практически никто из взрослого населения Трехречья не состоял в связях с повстанческими группами, руководимыми или формируемыми в Харбине сторонниками непрекращающейся вооруженной борьбы с большевиками. Условия жизни и повседневный нелегкий труд не оставляли ни малейшего времени для политиканства, и тем более многонедельных отлучек для партизанских рейдов в глубь советской территории. Нельзя сказать, чтобы трехреченские казаки испытывали большое уважение к согнавшей их с мест власти комиссаров, однако, огульно записывая всех трехреченцев в «бандиты», советская власть, как водится, изрядно кривила душой.

Относительно спокойное казачье житье в Трехречье продолжалось до лета 1929 года, пока не возник так называемый «советско-китайский вооруженный конфликт» на КВЖД. В суматохе, вызванной вооруженным противостоянием сторон, 28 сентября 1929 года кавалерийская часть ГПУ численностью в 200 сабель перешла пограничную реку Аргунь и атаковала китайский пограничный отряд, попытавшийся оказать сопротивление вторжению около русского поселка под названием Домасово. В атаке конников ГПУ начальник китайского пограничного отряда и 6 его солдат были убиты, остальные бежали, преследуемые красными кавалеристами. Преследование бежавших китайских пограничников продолжилось в близлежащих казачьих селеньях. Чины отряда ГПУ врывались в казачьи хаты, обрушивая смертоносный огонь на мирных жителей, настигая их в разных уголках поселений и не оставляя в живых никого. Дым взметнулся к небу в казачьем поселке Комары, где советский отряд стал поджигать подряд все дома. Запалив поселок, конники ГПУ вернулись в Домасово, где расправе подверглось все его население без исключения пола и возраста. Рассредоточенные вдоль берега Аргуни чины отряда следили за тем, чтобы никто из жителей не мог спастись, и стреляли в тех, кто, преодолев реку, пытался выбраться на противоположный берег в поисках помощи и спасения. За первым отрядом в тот же день Аргунь перешел и второй, отправившийся на 150 верст к востоку от мест первой расправы. Подойдя утром 1 октября 1929 года к поселкам Тынахэ и Цанкыр, окружил их, предложив всему проживавшему в них мужскому населению явиться к командиру отряда для установления личности в связи с якобы имевшими ранее набегами неких белых «банд» на территорию СССР.

Явившихся лиц расстреляли, используя для большей скорости станковые пулеметы. Из всех мужчин, проживавших в поселках, расправы красных избежали лишь трое, посчитавших для себя опасным делом ведение любых переговоров с «советчиками» и скрывшихся. Напоследок, 4 октября 1929 года, 2-й кавалерийский отряд красных снова вернулся в поселок Тынахэ и, выбрав там наиболее привлекательных женщин и хороших лошадей, с этими «трофеями» в духе Средневековья устремился назад к советской границе. Согласно сообщениями очевидцев погромов в Трехречье, жертвами набегов красной конницы стали 150 человек.[5]

Те немногие из некогда 30-тысячного забайкальского казачества, рассеянного по России и Китаю, кому удалось избежать гибели во время большевистских расправ в Трехречье, потянулись со скарбом, скотом и семьями подальше от советской границы, в единственное известное им убежище для православных — Харбин. В благотворительных городских учреждениях все прибывшие получили кров, пищу, внимательное отношение к себе в «Доме-убежище» и, передохнув от пережитого, к 1930 году снова стали возвращаться к брошенным станицам в Трехречье. В период пребывания казачьих беженцев в Харбине городская Богородице-Владимирская женская обитель приняла самое живое участие в их судьбе. В силу того что среди бежавших от большевиков оказалось много детей, потерявших своих родителей во время налета советских войск на казачьи поселения, при обители усилиями подвижников был создан приют для девочек во имя святой Равноапостольной княгини Ольги.

Большой труд по обустройству домов призрения и приему всех нуждающихся был проделан стараниями многих православных клириков, проживающих на тот момент в Северо-Восточном Китае. Так, второй викарий Пекинской епархии, епископ Иона (Покровский), с 19 октября 1922 года живший на станции Маньчжурия, стал одним из усердных участников благотворительной и просветительской деятельности в Харбине. Епископ Мелетий так отзывался о нем: «Население города Маньчжурии, как пришлое из разных мест России, в религиозном отношении не было воспитано надлежащим образом. Новый обширный и благолепный храм Миссии был посещаем богомольцами в малом количестве, церковная проповедь была в очень слабом виде…» Прибывший владыка Иона своей образованностью, духовной настроенностью, благотворительной и общественной деятельностью снискал всеобщую любовь паствы и соединил всех воедино. Святитель Иона, принимая прямое участие в жизни и воспитании детей, основал приют на станции Маньчжурия. Там же были созданы низшее и высшее начальные училища с бесплатным обучением, бесплатные столовая, амбулатория и библиотека для духовного просвещения местного населения. В качестве просветителя преосвященный Иона издавал листки духовно-нравственного содержания и читал курс лекций на Харбинских богословских курсах, давших хорошую академическую подготовку многим своим слушателям, часть из которых стала священниками. 13 сентября 1996 года Зарубежный синод определил святителя Иону считать угодником Божьим в лике святых, в земле Российской просиявших. В Акте о канонизации святителя Ионы Ханькоусского отмечалось: «Все 3-летнее служение епископа Ионы оказалось таким исполнением главной заповеди Христовой о милосердии, что для исполнения подобного, другому, хотя бы и доброму труженику, понадобились бы десятилетия. Размеры и силы этого служения запомнились в Маньчжурии, как православными, так и язычниками. Точно подводит итог деятельности святителя Преосвященный Мелетий, тогда еще епископ Забайкальский, писавший о святителе Ионе, что он, исполняя главную заповедь Христову: голодного накормил, жаждущего напоил, странствующего принял, убогого одел, больного посетил… Исполнение этой заповеди, подготовленной всежизненным подвигом, было содержанием всей жизни епископа Ионы — тем добрым делом, которого епископу заповедано желать… Теперь уже более 60 лет сознание церковное почитает святителя Иону как угодника Божья, стяжавшего благодать молиться за призывающих имя Его».

Хорошо налаженной в Харбине в 1930-е годы оказалась церковная издательская деятельность. Монастырской типографией Казанско-Богородицкой обители в харбинском районе под названием Новый Модягоу издавался популярный среди православного населения Харбина духовный журнал под названием «Хлеб небесный». У священника Николая Кикловича была даже собственная типография, в которой печатались духовные книги, брошюрки и листовки, а также журнал «Путь Христов». В дополнение к нему в типографии печатались приложения и отдельные познавательные материалы агиографического и исторического свойства, знакомящие как давно и сознательно пришедших к вере, так и новообращенных с догматикой православного вероучения, различными богословскими вопросами, жизнеописаниями православных святых: «Путь православного христианина в Царство Небесное», «Христианская жизнь по Добротолюбию», «Жития святых», «Детское чтение», «Церковный энциклопедический словарь», сборник «Рождественский благовест», сборник «Надежда», а также «Краткий очерк возникновения, устроения и жизни Обители». Широко переиздавались отрывки «Аскетических опытов» святителя Игнатия Брянчанинова, духовные работы Феофана Затворника и других величайших духовных подвижников России, интерес к мыслям и деяниям которых стал возрастать по мере того, как материалистическое сознание нового поколения харбинской молодежи, выработавшееся не без помощи советских «друзей и наставников» по совместной работе на железной дороге, пошатнулось после знакомства с глубокими и содержательными трудами, позволявшими читателям по-новому взглянуть на окружающий мир. Это вело, в свою очередь, к интересу к православной традиции и службам, посещению харбинских храмов, которые, к счастью, не могли закрыть или взорвать, как это повсеместно происходило в России.

Сама история храмостроительства в Харбине уходит своими корнями во времена возникновения первоначальной городской инфраструктуры на рубеже веков. Тогда, в ответ на многочисленные просьбы жителей Пристани, а также рабочих и служащих Главных механических мастерских КВЖД, «главный строитель» города князь С. Н. Хилков начал хлопотать перед начальством дороги об отводе участка для строительства храма. В результате его обращений и полученных благосклонных разрешений Правления дороги, в 1902 году в Харбине построен был деревянный храм в честь Благовещения Пресвятой Богородицы. В 1918 году храм сгорел, и на его пепелище чудом сохранился образ Благовещения Пресвятой Богородицы. На месте сгоревшего храма при самом деятельном финансовом участии прихожан вскоре был отстроен новый. Так как возведенный храм был сравнительно небольшим и на престольные праздники не мог вмещать всех желающих, в конце 1920-х годов, на волне подъема православной жизни, после пережитого спада, по инициативе Высокопреосвященного митрополита Мелетия решено было строить новый просторный храм. Используя чертежи и проект инженера Бориса Мариановича Тустановского, эмигрировавшего в Харбин из Благовещенска в 1921 году, автора популярного впоследствии «Справочника по железобетону для инженеров и техников» и знаменитого проектировщика ряда железнодорожных станций на КВЖД, к строительству приступили лишь осенью 1930 года. Этот новый храм возводился долго и был завершен лишь к началу 1940 года. Еще один год был потрачен на внутреннюю отделку стен и купола. Их роспись произвели местные художники братья Василий Степанович и Николай Степанович Задорожные, выпускники 3-годичных городских курсов знаменитого харбинского иконописца Николая Александровича Вьюнова. Построенная церковь была освящена в 1941 году. Сам Благовещенский храм в Харбине на Пристани поражал своей грандиозностью и притягивающей взоры декоративностью, удивительной гармонией форм. По воспоминаниям его прихожан, внутреннее убранство храма, выполненное в небесно-голубых тонах, было великолепным. Залитое солнечными лучами, проникающими через узкие окна под куполом, огромное пространство храма вселяло всякому, кто находился внутри, светлое молитвенное настроение. Современники утверждали, что здание это можно было назвать красивейшим из созданных русскими людьми в Харбине и одним из лучших архитектурных украшений города. Первоначально храм находился в каноническом ведении Пекинской духовной миссии, однако в силу ряда политических обстоятельств в 1942 году был передан стараниями японской оккупационной администрации Харбинской епархии. К сожалению, грядущие политические события готовили ему печальную судьбу, как, впрочем, и прочим православным храмам Харбина. После отъезда последнего его настоятеля архимандрита Поликарпа при деятельном участии китайских властей был найден новый кандидат на вакантное место — молодой китаец, священник из Пекинской епархии отец Василий. Во время «культурной революции» несчастного казнили соплеменники-хунвейбины за отказ предать свои религиозные убеждения. Сам же храм вскоре был снесен воинствующими атеистами не без тайного одобрения местной партийной власти.

Русский Харбин

Плакат хунвейбинов

Времена китайской «культурной революции» заметно проредили ряды православных строений в городе, хотя уничтожить все православные храмы хунвейбинам оказалось не под силу. Ведь только за тринадцать лет большого духовного подъема, с 1918 по1931 год, невзирая на периодические упадки интереса населения к православной жизни, в городе были возведены многие новые храмы, и среди них Казанско-Богородицкой мужской монастырь в части города, именуемой Гондатьевкой. В самом начале 1930-х годов в Харбине началось строительство еще одного, весьма величественного храма — Софийского, подлинного украшения городской духовной архитектуры. Наступала эпоха энергичного строительства храмов. Так, в Корпусном городке построили Спасо-Преображенский храм; Свято-Петропавловский возник в Сунгарийском городке; при городской тюрьме был выстроен Свято-Николаевский храм; возникла Иоанно-Предтеченская церковь при Московских казармах; создано Камчатское подворье, возведена Богородицко-Владимирская женская обитель, основанная в 1924 году подвижницей игуменьей Руфиной. При этой обители существовал пещерный храм в память великомученика Димитрия Солунского, а кроме того построена Борисоглебская церковь в Цинхэ, Свято-Николаевская церковь в Частном Затоне, Иоанно-Богословская при приюте-училище «Русский дом», Пророко-Ильинская на Пристани, Покровская на Старом кладбище.

Русский Харбин

Собор Святой Софии

Строились храмы и на железнодорожной линии — Свято-Николаевский на станции Эхо, Спасо-Преображенский на станции Лаошагоу, Свято-Георгиевский на станции Хайлин, Свято-Троицкий на станции Шитоухэцзы и Свято-Владимирский на станции Яомынь. В 1922 году, по благословению архиепископа Харбинского Мефодия, архимандрит Ювеналий (последовательно епископ Синьцзянский и Ци-цикарский) стал у истоков основания мужского монастыря на Крестовом острове Харбина. Монастырь на острове не был возведен в силу того, что его главный куратор архимандрит Ювеналий в том же году уехал в Сербию. Во время его отъезда монастырь был перенесен в район Новый Модягоу. Вернувшись через два года в Харбин, архимандрит Ювеналий с благословения владыки вновь был назначен строителем Казанско-Богородицкой обители. Его трудами и был воздвигнут трехпрестольный храм в честь Казанской иконы Божьей Матери с приделами великомученика Пантелеймона и архистратига Михаила. Монастырь славился и своими подвижниками. Наиболее известные из них — схимонах Михаил и иеросхимонах Игнатий, принявшие от Бога дары прозорливости и непрестанной молитвы.

Глава шестая

Русские харбинцы «второй волны»

Русский Харбин

Когда говорят о беженцах, прибывших в Харбин в начале 1920-х годов, мало кто из пишущих готов пояснить неоднородность этого явления и принципиальные различия, существовавшие в этой среде еще на территории России. Для того чтобы у читателя сложилось некоторое понимание пестрой картины, которую представляли собой добровольно ушедшие из России люди, представляется своевременным рассказать немного о них и о причинах, обусловивших их добровольное изгнание.

Пожар безвластия после падения великой России волнообразно распространился на все уголки потерявшей голову империи. Без царя, без веры самое отечество многих миллионов русских людей в самые кратчайшие сроки, от февраля до октября 1917 года, пришло в неимоверный упадок. Череда местных правительств в городах и весях, не способных удержать власть и расходившихся во взглядах на будущее страны, породила невиданную доселе жестокую и беспощадную войну между классами и слоями населения России. Современник русской междоусобицы на Дальнем Востоке писал: «Еще в течение полутора лет (после того, как в 1920-м окончилась борьба с большевиками на Юге России. — Прим, автора) пытались остатки белых армий установить нормальный порядок в занятых ими областях. Делались попытки образовать новое правительство, создавались новые войсковые части, погибших вождей сменяли новые. Но все это носило уже местный характер и может быть только отчасти причислено к Белому движению в России, которое ставило себе целью свержение коммунистической власти в центре страны… В силу этого и пути верных на Восточном фронте пришли к тому, что и им пришлось покинуть родную страну и рассеяться по Манчжурии, Китаю и Японии и другим государствам восточной Азии, где в тяжелой тоске по родине они должны были зарабатывать горький хлеб изгнания».[6]

Превосходное военное образование и боевой опыт двух войн — Великой и Гражданской — русского офицерства привлекали внимание китайских генералов и маршалов. Сами они, за малым исключением, были произведены в свои высокие чины, как правило, путем интриг и традиционной для китайского общества того времени системы мздоимства, позволяющей любому состоятельному человеку сделать военную карьеру благодаря щедрым финансовым инвестициям. Уже в 1923 году на службе у маршала Чжан Дху Чана состоял хорошо выученный русский офицерский отряд генерал-лейтенанта Константина Петровича Нечаева, насчитывающий в своих рядах более 3000 человек. Отряд проявил свои замечательные боевые качества в ходе пятилетней междоусобной китайской борьбы на стороне Мукденской военной группировки, за что этот русский генерал был не раз отмечен благодарностью китайского маршала. Столь экзотический вид военной службы давался русскому офицерству непросто. Современник писал: «Конечно, главной причиной была, прежде всего, нужда многих русских людей, выброшенных в Китай трагическим ходом событий в их родной стране, и неприспособленность их к чему-либо иному, кроме военной службы. Имела затем известное значение и идея продолжения борьбы с большевиками, друзьями которых считались тогда в Китае и известный «христианский генерал», маршал Фын-Ю-Сян (в современном написании — Фэн Юй-сян. — Прим, peg.), и лидеры наступавших на Север южных националистических войск».[7]

Русский Харбин

Маршал Фэн Юйсян

По иронии судьбы, «белая идея» в Китае натолкнулась на ответный шаг местных коммунистов, решивших создать «красный» русский отряд для противостояния таковому «белому». Концептуально это было оформлено и предложено «китайским товарищам» перебежчиком из Белого стана — полковником Гущиным. Отряд едва насчитывал одну сотню «красных» добровольцев и существенной роли в боевых действиях частей Фэн Юйсяна не сыграл, в отличие от отряда генерала Нечаева, принимавшего самое активное участие в китайской гражданской войне и понесшего значительные потери в людской силе. Об этом долгое время безмолвно напоминало обширное некогда русское кладбище в столице Шаньдуньской провинции — Циннами, где были погребены чины нечаевского отряда. Современник отмечал, что едва ли какая армия мира могла бы гордиться наличием в ее рядах офицеров и нижних чинов, чей непрерывный боевой опыт составлял более 14 лет подряд, начиная с 1914-го на российско-германском фронте и до конца двадцатых годов на полях сражений так называемого Китайского Туркестана. Чтобы понять предысторию русских воинских формирований, продолживших войну в Китае, стоит оглянуться назад, дабы представить себе предшествующие этому события внутренней русской политической жизни.

Еще в июле 1920 года в ходе многих успешных военных операций большевистское правительство постепенно стало хозяином положения в основных частях страны, и для окончательной победы оставалось приложить дополнительные военные усилия к закреплению режима во всех отдаленных «медвежьих углах» России. Одним из таковых, где на то время не в полной мере установилась советская власть, продолжал оставаться российский Дальний Восток. На обширных его территориях еще сохранялось влияние назначенного Колчаком атаманом всех Казачьих войск Семенова и ряда отдельных атаманов, руководителей региональных повстанческих сил и просто инициативных борцов с большевизмом, сумевших сплотить вокруг себя достаточное количество вооруженных единомышленников. Более всех прочих дальневосточных борцов с большевизмом именно Григорий Михайлович Семенов пользовался благосклонностью и поддержкой представителей военных и политических кругов Японии. В бытность Семенова атаманом всех дальневосточных казачьих войск в рядах нашли себе временное пристанище многие рядовые чины колчаковских армий, некоторые старшие офицеры и даже генералитет, некогда принесшие коммунистическим войскам в Сибири немало неприятностей. Среди прочих были и такие известные люди, как молодой генерал Сергей Николаевич Войцеховский и Борис Владимирович Анненков, но даже их формальное присутствие в распоряжении Семенова, уже не могло решающим образом повлиять на обстановку в регионе, политическую и военную.

В начале осени 1920 года штабом Красной армии под командованием В. К. Блюхера на Дальнем Востоке был разработан и принят к осуществлению план так называемой Читинской операции. Основной удар предполагалось обрушить на части под общим командованием Семенова, чьи силы насчитывали в то время около 29 тысяч человек и в чьем распоряжении находилось 9 бронепоездов, а также артиллерийский парк, состоявший из двухсот орудий. Для удара по рассредоточенным Семеновским отрядам командованием красных были сосредоточены дополнительные силы регулярной армии и сформировано некоторое количество «красных» партизанских отрядов. Несмотря на нехватку людей для противодействия возможным наземным и морским наступательным операциям противника, «владения» атамана Семенова с севера и востока прикрывались 2-м и 3-м каппелевскими корпусами. Эти части, состоявшие из профессиональных военных, прошли не только великолепную школу мировой войны, но и обладали ценным боевым опытом недавних сражений с большевиками на Восточном фронте. Оба корпуса располагались на условной линии обороны, на участке от Читы до железнодорожной станции Бырка. Вдоль железнодорожной ветки Чита — Манчжурия, протянувшейся по юго-западной границе, был выставлен 1-й Семеновский корпус. Неизбежность столкновения с большевиками понимали все, под вопросом был лишь день, когда красные попытаются силой вытеснить немногочисленные белые части с занимаемых позиций, постаравшись прижать их к границе и, рассеявши, преследовать, окружить и пленить.

Русский Харбин

В. К. Блюхер

Этот день настал 15 октября 1920 года, когда последний японский воинский эшелон покинул Забайкалье, а войскам советского Амурского фронта Дальневосточной республики был отдан приказ о наступлении совместно с так называемыми «народоармейцами» — союзниками Красной армии из числа «повстанческих армий».

Русский Харбин

Г. М. Семенов

Стремительное наступление большевиков стало совершенной неожиданностью для Семенова и его штаба, но уже 20 октября 1920 года положение на фронте выровнялось на некоторое время, когда каппелевскими корпусами был нанесен ощутимый контрудар на центральном участке большевистского наступления и к северу от Читы. Против каппелевцев постоянно действовали многочисленные партизанские отряды, ранее собранные для этой цели по всему Дальнему Востоку и, по словам очевидцев событий, превосходно вооруженные. Эти быстро передвигающиеся вооруженные группы наносили неожиданные удары неповоротливым колоннам регулярных войск, сбивали боевые порядки каппелевцев, оставляя красноармейским частям довершать начатое ими дело в ходе оттеснения войск противника с линии его обороны. Окончательной целью наносимых большевиками фланговых ударов было отрезать каппелевские части друг от друга, как можно быстрее рассеять их и, по возможности, гнать безостановочно вдоль границы, не давая тем не менее просочиться на территорию Манчжурии, после чего попытаться окружить и уничтожить на российской стороне.

Русский Харбин

Бронированный салон-вагон В. К. Блюхера

Последними из Семеновских частей, с трудом сдерживая натиск наступавшего противника, отходили из Читы остатки корпуса под командованием генерал-майора Викторина Михайловича Молчанова. Отступавший в южном направлении корпус в арьергардных боях успел нанести большевикам несколько ощутимых контрударов — под Борзей, Храшаибири и Хадабулаком. Последовательная череда атак преследователей привела к расслоению всей обороны белых. Под натиском численно превосходивших его частей Красной армии 1-й Семеновский корпус буквально распался на части, самостоятельно продолжавшие свой отход к китайской границе. При этом, отступая, Семеновские отряды продолжали вести эпизодические арьергардные бои с частями 1-го Забайкальского корпуса красных, дав им несколько удачных сражений, в частности у железнодорожных станций Борзя и Оловянная. Отходившие с востока и запада каппелевские и Семеновские части сходились вместе у Маньчжурской дороги, постепенно выравнивая фронт и даже периодически переходя в наступление на отдельных его участках. Силам красных, под командованием командарма Василия Константиновича Блюхера, никак не удавалось окружить эти сравнительно малочисленные белые части. Более того, усилия красных по блокированию границы не увенчались успехом, и белые части продолжали организованный отход за границу, вступая передовыми своими колоннами на маньчжурскую территорию. Блюхер признавал, что задача деморализации противника им не была достигнута: «Состояние частей противника, несмотря на понесенное поражение и быстрый отход, нельзя сказать, чтобы было очень плохое. Дерутся отлично, спаяны прекрасно… Снабжены хорошо, кормятся отлично, подготовка их прекрасная. Управление войсками доведено до высшей степени совершенства, маневрирование можно назвать прекрасным».[8]

21 ноября 1920 года остатки потрепанных в продолжительных боях двух каппелевских и одного казачьего Семеновского корпуса благополучно пересекли границу с Манчжурией. За пределами своей страны, они были остановлены выдвинутыми им навстречу войсками китайцев. Без видимых конфликтов белые части дали китайцам себя полностью разоружить, позволив впоследствии администрации беженских лагерей оформить собственное пребывание на территории Манчжурии в качестве «гражданских беженцев». Позже все эти офицеры и солдаты были распределены китайцами по карантинным лагерям в Харбине и в полосе КВЖД. Сам же атаман Семенов направился в Приморье, где еще сохранялось влияние японцев и существовало либеральное коалиционное правительство. В ходе своих встреч с представителями местной власти Семенов пытался представлять себя последним хранителем идеи Белого движения на русском Востоке, но по настоянию либерального владивостокского правительства был депортирован назад, в Китай. Любопытно характеризует личность Семенова в пору Великой войны его бывший командир по Нерчинскому казачьему полку барон П. Н. Врангель: «Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет с несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мной полка, состоял полковым адъютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть всегда популярным среди казаков и офицеров. Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели. Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он окончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора, и я никогда не мог понять, каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны».[9]

Русский Харбин

Г. М. Семенов с группой офицеров

В добровольном изгнании он последовательно проживал в Корее, Японии и Маньчжурии. Именно там, в месте под названием Кахакаши неподалеку от Дайрена, атаман обосновался на двух дачах, подаренных ему некогда японским императором. В 1923 году Семенов предлагал свои услуги по организации казачьих частей китайскому военачальнику Чжан Цзо Линю. Перечень Семеновских наград поражал своей экзотичностью, что, впрочем, свидетельствовало о его крайнем честолюбии и слабости к отличию его талантов. Кавалер ордена Магомета, рыцарь Святого Гроба Господня, Семенов был пожалован и такой наградой как шкура белого бобра. Иерусалимским Патриархом Семенов был награжден Большим Золотым Крестом с частями Животворящего Древа Господня. В эмиграции атаман занимался политической публицистикой, печатался в харбинском журнале «Луч Азии» и газете «Голос эмигрантов». Дух творчества и склонность к научному обобщению жизненных наблюдений, как оказалось, были тоже не чужды Семенову, и в русской литературной столице Востока — Харбине — атаман успел опубликовать два сборника стихов, а на академическом поприще получить ученую степень доктора философских наук. Его биографы в один голос утверждали: за границей Семёнов нашел даже практическое применение нескольким иностранным языкам, которыми, по их отзывам, неплохо владел. В число наиболее используемых им языков входили: бурятский монгольский, английский и китайский.

В сентябре 1945 года, после капитуляции Японии и фактического окончания Второй мировой войны, Семёнов был захвачен сотрудниками СМЕРШ, этапирован в СССР и вскоре повешен по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством главного военного прокурора Ульриха. Его сын от первого брака Михаил Григорьевич Семёнов был также захвачен органами советской военной разведки в 1946 году и при невыясненных обстоятельствах был застрелен при перевозке в Советский Союз. Старшая дочь атамана от второго брака Елена Григорьевна Семёнова, окончившая колледж в Токио, была в 1945 году захвачена СМЕРШ и после допросов, отправлена в один из лагерей СССР. Условия ее содержания в лагере стали причиной того, что в 1948 году она была переведена в психиатрическую лечебницу Ярославля. Две другие дочери атамана — Татьяна Григорьевна Семёнова, родившаяся в 1925 году, и Елизавета Григорьевна, родившаяся в 1929 году, — были также арестованы и по решению Особого совещания получили по 25 лет лагерей, будучи депортированы в СССР. Как сложилась их дальнейшая судьба, автору неизвестно, однако, зная практику советского отношения к «детям врагов народа» и «пособников японских фашистов» тех лет, можно предположить ее крайнюю трагичность. Атаман Семёнов был, как известно, своеобразным типом воина, который не следует спешить причислять к образу классического «белого рыцаря», но совсем по иным причинам, чем «даурского барона» Унгерна. Вот одна из его характеристик, оставленная современником, которая добавляет существенные детали к образу атамана забайкальского казачества: «Человек совершенно беспринципный, не брезговавший никакими средствами, до грабежей и убийств включительно».[10] Могла ли быть успешной война с большевиками под началом подобных личностей? Неудивительно, что окрепшая к тому времени большевистская пропаганда умело обыграла темные стороны личностей своих противников, охарактеризовав войну с ними как главным образом борьбу с бандитизмом, и уже во-вторых, как с политическими противниками. Хорош или плох был бы атаман Семёнов в качестве держателя верховной власти в дальневосточной части бывшей империи, гипотетически судить трудно, но после того как большевики одержали военную победу над ним, установившаяся повсеместно советская власть вновь ознаменовалась волнами террора в отношении мирного населения в городках и казачьих станицах.

Менее известными в истории антибольшевистскими формированиями на Дальнем Востоке стали таковые под командованием полковника Андрея Степановича Бакича, некогда возглавившего «Голодный поход» остатков Оренбургской армии в Монголию, есаула Александра Петровича Кайгородова, атамана Казанцева, и солдата Александра Ивановича Шубина, избранного повстанцами командиром 1 — го Иркутского полка, численностью в 120 человек.

Русский Харбин

Барон Р. Ф. Унгерн

Среди них стоит упоминания и атаман Казанцев, частям которого еще барон Унгерн предписывал захватить пограничный с Китаем Урянхайский край, что дало бы возможность отрядам под командованием самого барона сосредоточиться на удобном плацдарме перед дальнейшим походом в Енисейскую область для постепенного вытеснения оттуда большевицкой власти. Это должно было стать стратегически важным, но не главным направлением подготовленного наступления Унгерна. Эта идея утверждалась подчиненным в качестве непреложного условия для грядущей победы, столь же важного, как и другой его замысел, касавшийся покорения есаулом Кайгородовым Алтайской области. Сам Александр Петрович родился в 1887 году в селе Абай в сибирском Алтае, где до Великой войны служил в полиции. Попав на войне на Кавказский фронт, бывший полицейский отличился в боях и даже подал прошение по команде о поступлении в Тифлисскую школу прапорщиков, которую окончил после февральского переворота 1917 года. Уже в годы Гражданской войны ему удалось убедить походного атамана казачьих войск А. И. Дутова дать ему разрешение на формирование в Алтае инородческих полков и приведение алтайских туземцев в казачье сословие. Со временем Кайгородов поднялся на пост командующего войсками Г орно-Алтайской области и сводным русско-инородческим отрядом. После времени кочевой жизни на просторах монгольского и русского Алтая в течение 1920 года Кайгородов осел вместе со своим изрядно подтаявшим отрядом на реке Кобдо в местности под названием Орлаго, куда стали стекаться разрозненные группы русских белых отрядов, скитавшихся доселе по Западной Монголии. Там, на реке Кобдо, и образовалась своего рода вольная «Алтайская сечь», в которую принимался всякий, кто на вопрос «пойдешь ли против большевиков?» отвечал утвердительно. Отряд Кайгородова состоял из трех сотен кавалерии урезанного состава, одной пулеметной команды и одной пушки без снарядов, пожалованной некогда бароном Унгерном, которую должен был обслуживать небольшой взвод артиллеристов. Имевшиеся снаряды к пушке не подходили, да и достать таковых подходящего калибра в ту пору не представлялось возможным. Были при отряде и походные военные мастерские, и даже небольшое земледельческое хозяйство, отчасти кормившее кайгородовских партизан. Большую часть свободного времени население вольницы занималось тем, что добывало пропитание ограблением циркулировавших в Россию и обратно гуртов скота, принадлежавших богатым сартам и монголам. «Жили в Орлаго праздно, пьянствовали, сражались в карты, беспечно расходовали реквизированный скот»,[11] — признавался в воспоминаниях современник. Жили мыслями о хлебе насущном, не забывая и о хлебе духовном. При штабе отряда выходила печатавшаяся на пишущей машинке газета «осведомительного характера» под названием «Наш вестник». Примечательно, что риторика этого периодического издания, девять номеров которого увидели свет в краткий промежуток существования отряда, мало чем отличалась от большевистских лозунгов, если не совпадала с ними вообще. «Все завоевания революции должны остаться неприкосновенными и закрепленными основными законами, — гласила статья, описывающая политическую платформу есаула Кайгородова. Подлежат устранению только крайности и исключительные положения революционного времени, чтобы дать всему населению возможность свободно трудиться и пользоваться продуктами своего труда». Заметим в скобках, что речь не шла ни о каких попытках восстановления законного самодержавного строя, и к покаянию в грехе цареотступничества не призывалось. Под «достижениями революции», по всему видно, понимались «демократические институты» Временного правительства с его безучастным отношением к судьбам страны, да свобода демагогии, за которую на первых порах своего правления столь же яростно цеплялись и большевики.

С «февралистской» газетной риторикой в отряде Кайгородова дела обстояли как нельзя лучше — именно за ее «светлые идеалы» и «свободу всех народов» и шли на бой с большевиками кайгородовские офицеры военного времени, казаки и туземцы, плохо представлявшие себе, что именно она и погубила основу их прежней жизни — многовековое самодержавное государство Российское. Про средства борьбы за «прекрасное будущее» — винтовки, револьверы, пулеметы — едва ли можно было сказать, что их у партизан имелось в достатке. Дела с вооружением обстояли плохо: не было необходимого количества винтовок, а на каждую имевшуюся приходилось не более двух десятков патронов. Обмундирование отряда было изношено, в особенности обувь, а лошади, давно не получавшие рационального питания, едва могли передвигаться со всадником при его полном снаряжении. С июля 1921 года красные стали проводить многочисленные разведывательные вылазки, нападая на заставы кайгородовцев, пытаясь выяснить серьезность их обороны. Нападения велись как со стороны советской границы, так и с разных сторон монгольской равнины, где смешанные монголо-русские отряды под командованием недавнего служащего ЧК, а ныне советского командира Карла Карловича Байкалова (Некундэ) вели свою «разведку боем». В конце месяца Кайгородов перешел к более решительным действиям, рассчитывая сначала уничтожить донимавший его отряд Байкалова, а затем прорываться обратно в Россию, в свой родной Алтай, где рассчитывал осесть и продолжить партизанскую войну против советской власти. К августу отряд Кайгородова пополнился разрозненными подразделениям, прибывшими из Урянхайского края от атамана Казанцева. Установив связь с корпусом полковника Бакича, численно выросший отряд энергично теснил монголо-русский отряд Карла Байкалова до тех пор, пока не взял его в тиски у озера Тулба, возле монастыря Сарал-гуна.

19 сентября 1921 года соединившиеся части — корпус Бакича и отряд Кайгородова — на совместном совещании командиров приняли решение атаковать окруженных красных и направить ударную группу в составе семисот человек при поддержке пулеметов в центр сил окруженного противника. Командование ударной группой генерал Бакич поручил есаулу Кайгородову. Однако взятие хорошо укрепленного монастыря не удалось ни ударной группе, ни последующим приступом, организованным при непосредственном командовании генерала Бакича. Осада затянулась до начала октября, когда резко похолодало, пошел снег, и плохое обмундирование белых уже не могло хорошо защитить от пронизывающего ветра и постоянных осадков. Положение осажденных красных тоже было нелегким: из-за холодов начались простуды и заболевания, медикаментов почти не было, а на всех был всего один врач. Видя, что дальнейшее промедление смерти подобно, Байкалов стал планировать вылазку небольшими силами, чтобы, по возможности, прорвав оцепление белых, попытаться вырваться из осажденного монастыря. Помощь пришла неожиданно: со стороны советской границы к монастырю продвигались силы красных, которые при поддержке артиллерии атаковали осаждавших, вынудив их снять осаду и уйти в бескрайние монгольские степи.

Что же касается ситуации в Урянхайском крае, то она осложнялась многолетним шатким статусом русской власти на этой территории, еще в 1914 году объявленной находящейся под протекторатом Российской империи. Населявшие край урянхи не признали над собой власти российского императора. Восточная часть Урянхая — Сальджакский и Тоджинский хошуны — исторически тяготели к Монголии, а хошуны Бэйсэ и Даа подумывали о присоединении к Китаю. И лишь только Ойнарский хошун был не прочь присоединиться к России. В 1920–1921 годах находившиеся в Урянхайском крае русские беженцы и разрозненные группы военных, занесенные провидением в этот «медвежий угол», организовавшись в отряды самообороны, время от времени вовлекались в вооруженные стычки с красноармейскими отрядами, находившимися в русском селе Усинском, граничившим с Урянхайским краем. На них и сделал ставку атаман Казанцев, еще до своего похода обратившись к ним с воззванием избавить не только Урянхай и Сибирь, но впоследствии и всю многострадальную Россию от «безбожников, извергов, насильников — коммунистов». Любопытно, но ведущие вялотекущую войну с красными русские беженцы и военные в Урянхае не восприняли этого призыва, иными словами, не устремились записываться в ряды отряда атамана Казанцева. Прибыв в июле 1921 года в Урянхай со своим отрядом и значительным обозом, Казанцев объявил мобилизацию, давшую его отряду пополнение в количестве 400 человек из племени урянхов. Этого ему показалось недостаточным, и атаман стал угрожать силой присоединить урянхов всех хошунов, без учета их исторических предпочтений, к русскому отряду. Ответом послужило ночное нападение на юрту Казанцева группы урянхов, едва не забивших самого атамана до смерти подвернувшимися под руку кольями. Чудом вырвавшись из их рук, атаман стремительно выбежал под мирно горящие над его головой звезды, оседлал коня и в сиреневых ночных сумерках пустил его галопом в сторону Улясутая. Наутро завербовавшиеся в отряд урянхи разошлись по родным хошунам, а русские в недоумении повернули назад, в тщетной надежде отыскать убежавшего атамана, потерявшегося в бескрайних монгольских просторах.

Однако вернемся к «настоящим белым» и к драматическому эпизоду их осеннего отхода за пределы Отечества в пространства Китая. Части генерала Бакича, прорвав у реки Кобук заслоны красных войск, перешли с территории Китая в Монголию, где после 3-дневной осады ими был захвачен городок Шара-Сумэ, в боях за который погибло 1000 человек. Буквально по пятам корпуса Бакича шли конные части монгольских большевиков под командованием Сухе-Батора. Две с лишним тысячи казаков корпуса, не выдерживая темпов переходов и марш-бросков по монгольским пустыням, были вынуждены остановить столь стремительный ход отступления и сдаться на милость преследователей. Оставшуюся часть корпуса Бакичу удалось отвести в сравнительно тихий район монгольского Алтая. Еще одна часть бывшего корпуса, оставшись в Советской России, перешла на службу в Красную армию или подалась в «народные партизанские отряды», участвовавшие впоследствии в красном терроре против «тайных белогвардейцев» и «семеновских шпионов». Вплоть до своей сдачи в плен монголам части Бакича еще продолжали вооруженную борьбу против большевиков, иногда объединяясь для этого с частями барона Унгерна. После перехода китайской границы и сдачи оружия китайской пограничной страже отряд генерала Бакича был размещен в военном лагере, устроенном под открытым небом на правом берегу реки Эмиль, в 40 верстах от Чугучака. Эта встреча двух народов во многом предвосхитила модель взаимоотношений двух народов в Китае — русской политической эмиграции и местной администрации — и прекрасно характеризовала условия жизни «на чужбине среди неприветливого чужого народа», как писал исследователь истории русского исхода в Китай. Для надзора за русскими военными китайцы учредили военную комендатуру при лагере, взяв под свой контроль снабжение интернированных офицеров и солдат продовольствием. Продукты отпускались китайскими интендантами лишь за наличный расчет, однако, как и следовало ожидать, при исправной оплате не всегда доходили в неприкосновенности до голодающих обитателей лагеря, отчасти разворовываясь, отчасти прибывая в меньших количествах. Протестовать было бессмысленно, ибо это ставило и без того натянутые отношения на грань вражды, а до командования корпуса доходили слухи о том, что за деньги китайские губернаторы могли разрешить красным совершать карательные рейды в границах своих владений, чтобы расквитаться с противником. Как и в далеком Галлиполи, лишения и трудности, переживаемые обитателями лагеря, побуждали их искать лучшей доли в других местах. Китайские власти тому не препятствовали и даже поощряли отъезд солдат и казаков, чтобы поскорее распылить пусть и безоружный, но остающийся для них грозным корпус русского генерала Бакича в количестве 6000 человек. Для ускорения его роспуска местные китайские власти стали даже давать разрешения для выезда в другие части Китая офицерам и генералам корпуса, чтобы оставшиеся без командиров нижние чины могли быть беспрепятственно вытеснены в Россию. Среди прочих выдаваемыми бумагами воспользовались генерал И. Ф. Шильников, уехавший в Харбин, и поручик Леонид Святин, ставший впоследствии преосвященным Виктором, епископом Пекинским и Китайским. Остававшиеся в лагере немногочисленные офицеры, казаки и солдаты в ожидании лучшей доли пытались наладить свою жизнь по образу и подобию того, что примерно в те же годы происходило с остатками Русской армии барона Врангеля в Галлиполи и с донскими казаками генерала Абрамова на пустынном греческом остове Лемнос. Люди из корпуса Бакича обустраивались на десятиверстном, пустынном пространстве у реки Эмиль, возводя ветхие постройки из кустарника, формирующие импровизированные улицы, тянущиеся к главной части городка — госпиталю Красного Креста. Одна из них именовалась Атаманской улицей, другая — Невским проспектом. Были еще две, по названиям своим не уступавшие последней — улица Поэзии и Грусти и улица Любви. «Порой можно было услышать в лагере звуки балалайки или гармони, пение отдельных русских песен. Составилась небольшая любительская драматическая труппа, которая ставила спектакли… Жизнь есть всюду жизнь, и здесь, в лагере… происходили и романы, которые порой закреплялись законным церковным браком, при содействии походного священника»,[12] — утверждал современник событий.

В сентябре 1920 года генерал Бакич возобновил переговоры с китайскими властями о разрешении передвижения всех пожелавших того чинов поредевшего корпуса в глубь Китая, на заработки или для получения долговременного политического убежища. Китайцы согласились, ограничив количество перемещаемых лиц численностью не более шести десятков в одной партии. Между тем надежде китайцев на уменьшение численности русских сил не суждено было реализоваться. Поздней осенью 1920 года из Западной Сибири к границе с Китаем подошла группа из нескольких сот повстанцев под командованием войскового старшины Шишкина. Это были казаки, которые хотя и не влились в состав корпуса, но пополнили собой общее количество русских сил в лагере. Особенной непримиримостью и жестокостью в борьбе с большевиками отличались именно эти казаки, что было вполне объяснимо и даже оправдано с точки зрения отношения к ним самих представителей советской власти. Развязанный большевистскими силами в Забайкалье террор против казаков в начале 1920-х годов, ставший своеобразным эхом призыва советского вождя Троцкого к «расказачиванию казаков», а говоря проще, к ограблению и убийству, не только не закончился после победы большевиков на Юге России, но и усилил свои обороты на этой дальневосточной территории. В ответ забайкальские казаки начали уходить в ближайшие страны — Монголию и Китай, где за некоторую плату китайским чиновникам-мздоимцам, им позволялось перегонять скот и строить зимовники. Еще с зимы 1921 года начался постепенный отток казаков за границу, продолжавшийся вплоть до весны того же года, пока в Китай не перебралась почти десятая часть всего забайкальского казачества. Сравнительно прозрачные местные границы и легкость их пересечения в двух направлениях позволили и большевикам организовать несколько карательных рейдов, направленных против убежавших казаков. Так, например, отряды большевистского партизана Федорова совершили налет на казачьи заимки на китайской стороне, угнали скот и разграбили нескольких зажиточных казаков, а самих подвергли аресту. Чуть позже славный красный партизан Федоров осознал, что прав на арест казаков, проживающих на китайской территории, у него нет, а поэтому часть казаков была отпущена, а другая там же поспешно расстреляна.

Между тем приближалась суровая китайская зима, и русские люди стали готовиться к тому, чтобы пережить ее с минимальными потерями. Рылись и утеплялись землянки, заготавливались дрова, сухой кустарник и трава, чтобы хотя бы на какое-то время обеспечить себядоступным «топливом». Все, кто пережил эту тяжелую зиму, помнили пришедшую весну как время новых надежд и устремлений. В России вовсю гремели антибольшевистские восстания — в марте 1921 года восстал Кронштадт, за тем пронеслись крестьянские бунты в Западной Сибири — в Акмолинской области и Тобольской губернии. Казалось, что власть большевиков дышит на ладан. К тому же в апреле к Чугучаку подошел отряд под командованием хорунжего Токарева, именуемый Народной дивизией. Она подошла к китайской границе из Петропавловска, минуя Кокчетав, через Каракалинск. Китайцы сразу предложили отряду сдать оружие, однако Токарев распорядился отдать им лишь негодные экземпляры, сохранив в своих рядах максимальное количество вооружений. Хорунжий Токарев присоединил свою Народную дивизию к корпусу генерала Бакича, многократно его увеличив. Однако во избежание эскалации конфликта с китайскими властями, понявшими, что их обманули и что в лагере Эмиль у русских оставалось довольно вооружений, чтобы защитить себя и даже продолжать военные действия против большевиков, пополненный корпус генерала Бакича в мае 1921 года снялся с насиженных мест и двинулся на восток. Кроме того, в штабе корпуса появились сведения о том, что губернатор Чутучака получил от большевиков хорошее вознаграждение за возможность вторгнуться на китайскую территорию и напасть на белый русский лагерь. Кроме того, губернатор и сам был не прочь выделить солдат, чтобы увеличить численность советских сил, и тем самым обеспечить им победу. В последнее время именно при его согласии китайским жандармам было дано указание под любым предлогом арестовывать русских офицеров, встретившихся им вне лагеря, чтобы затем по возможности скорее передавать их через границу советской стороне. Так, еще задолго до знаменитых европейских выдач в Лиенце и Платтинге в середине 1940-х годов, подобные методы взаимодействия были опробованы в союзнических отношениях большевиков и их иностранных контрагентов.

Утром 24 мая 1921 года растянувшаяся на версты колонна численностью в 8000 человек вышла походным порядком из лагеря, держа свой путь на восток. Конечной целью колонны был выход на оперативный простор Монголии, где чины корпуса генерала Бакича надеялись соединиться с прибывавшими туда разрозненными белыми отрядами. Примерно после третьего перехода командование корпуса выделило из общего числа отступавших относительно хорошо вооруженные подразделения. Из них составили части арьергарда для возможного прикрытия отхода от наседавших красных. Сделано это было весьма своевременно, так как отходящих уже настигали кавалерийские разъезды преследователей, состоявшие из красноармейцев и китайских конников. И хотя колонна совершала отход поспешно, делая большие переходы с непродолжительными привалами, красные неотступно шли следом за ними, пытаясь атаковать белые арьергарды, получившие приказание по возможности уклоняться от столкновений. Длинные переходы и скудное питание делали свое дело: люди буквально валились от усталости, бросая по пути лишние вещи и излишек груза. Чтобы хотя бы немного оторваться от преследования, корпус сошел с направления Чугучак — Урумчи и повернул в безлюдную азиатскую пустыню Гоби. Безжалостное солнце, невыносимая жара, жажда и тающие день ото дня запасы продовольствия. К вечеру 1 июня разведка донесла о том, что за ближайшим перевалом, при выходе из ущелья к реке Кобук, уже стоят красные, готовые внезапным ударом отрезать корпусу путь к возможному отступлению. Все, способные носить оружие, а таковых из прежних восьми тысяч оказалось чуть менее 10 процентов, были собраны в отряд, но из них вооружены были немногим более сотни человек, да и те чем попало — тем, что удалось припрятать во время интернирования в Китае. «Погибнуть теперь от пуль красных или умирать от голода и других лишений похода, после того, как судьба пощадила их на фронтах Великой войны — было слишком горько, и казалось какой-то злой насмешкой…» — вспоминал современник. И тогда последние из способных держать в руках оружие людей бросились в атаку. Вооруженные палками, ножами и камнями, пешком ринулись они на высоты, где находились красные, в то время как генерал-лейтенант Андрей Степанович Бакич и начальник его штаба генерал-майор И. И. Смольнин-Терванд, собрав имевшихся всадников, начали обход левого фланга красных. Большевики дрогнули и отступили из ущелья к оврагам, примерно на версту назад, к заранее вырытым окопам, а когда, гонимые всадниками и бегущими за ними следом белыми, обнаружили, что некоторые из преследователей были даже не вооружены, воодушевляемые своими командирами, бросились в контратаку и потеснили противника. Пять раз белые поднимались в атаки, и каждый раз были отбиты. Утром следующего дня генерал Бакич с кавалеристами, поддержанный пешим строем, выдвинулся вперед для обхода противника с правого фланга, намереваясь занять тыл красных, прорвавшись к ущелью, что окончательно сломило дух красных, и они оборотились в бегство под крики «ура», гонимые белыми до берега реки. Оттуда, в надежде спастись, они бросались с разбега в воду, находя гибель в холодной и глубокой пучине. Остатки рассеянного белыми отряда гнались по пустыне десятки верст, пока у самих преследователей хватало сил. Некоторые из чинов корпуса Бакича, добравшись до долгожданной речной прохлады, останавливались утолить жажду и передохнуть. Разгромом засадных частей красных корпус открыл для себя прямую дорогу для беспрепятственного продвижения на восток, в направлении озера Улюнгур.

Новый поход не стал легче предыдущего: голод продолжал свое дело, а обессилевших людей оставляли в пути без всякой помощи: их ждала гибель либо от пуль красных, которые упрямо продолжали преследование, либо от волчьих зубов. Стаи волков, как и красные, упорно шли по пятам корпуса, нападая на отставших, заболевших или просто выбившихся из рядов колонны людей. В арьергарде шли две спешившиеся сотни казаков, поставленные Бакичем для прикрытия. 7 июня генерал издал приказ, согласно которому все, кто не мог двигаться с корпусом дальше, вольны покинуть его, возвращаться в Россию или двигаться далее собственными средствами. Снова начались пески, усилился зной. Дневная температура воздуха доходила до + 50° по Цельсию.

Еще задолго до того как дорога привела измученных странствием людей к Иртышу, в главный административный и торговый центра монгольского Алтая селение Шарасумэ, китайские власти чрезвычайно встревожились возможным появлением большого отряда русских. Мирные переговоры властей селения и генерала Бакича к результатам не привели — местный губернатор по своим соображениям ни за что не желал предоставить отряду место для отдыха, ночлега, а также пополнить запасы еды. В ответ на это 1 июля 1921 года русские, разбив китайский заслон на подступах к городку, вторглись в его черту. Губернатор, со страха покончивший жизнь самоубийством, китайские солдаты, узнавшие о безвластии и принявшиеся грабить местные базары, — все это стало прямым следствием решительности генерала Бакича показать русскую силу. Это удалось ему. Китайские солдаты спешно убегали из городка с противоположной вступавшим русским войскам стороны. За ними следовали бегущие в соседний город Бурчум чиновники и коммерсанты…

Все это стало чередою событий, сменявших друг друга с печальной последовательностью. Чины корпуса, войдя в город, немногим отличились от китайцев, принявшись в поисках хлеба и съестного грабить местные магазины и лавки. «Весь день и ночь, по занятии города, — пишет очевидец событий, — люди ели и пили, благо джуну, т. е. китайской водки, оказалось сколько угодно… Зарево огней освещали окрестности города на несколько верст. Это в обозах варили «плов» — рисовую кашу с бараниной, урюком и изюмом…»[13] В качестве военных трофеев корпус Бакича получил шесть сотен винтовок, брошенных китайцами, восемь полевых орудий, боеприпасы к ним и патроны. У местного населения отряд начал реквизировать лошадей, в мастерских казаки стали изготовлять новые седла и пики. Наладилась правильная выдача довольствия. Все ожили, и вновь пошли разговоры о том, что пора бы возвращаться в Россию, для последнего и решающего боя с большевиками. Для связи с отрядом есаула Кайгородова в Кобдо были посланы скороходы. В сторону советской границы была выслана застава и конные разведчики.

Так была окончена первая и наиболее трагическая часть похода корпуса под командованием генерал-лейтенанта Андрея Степановича Бакича. Путь от того места, где отряд был интернирован китайцами до границы Западной Монголии, был устлан телами тысячи погибших в пути от ран, голода, несчастных случаев, пропавших без вести, оставаясь и по сей день одним из наиболее жутких мартирологов Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке. Дальнейшая судьба самого генерала и его корпуса во многом до мелочей совпадает с историей распада вооруженных сил под командованием барона Унгерна. Те же высокие цели, то же отсутствие сил и возможностей для их осуществления. Бегство слабых духом, бесславная смерть стойких, неистовство вождя, силой стремящегося остановить подчиненных, оставлявших его и бегущих кто куда. И наконец пленение большевиками, суд в Новониколаевске и неизбежный в таких случаях расстрел по приговору советского суда. Единицы из тех, кто преодолел тяготы и лишения похода, добравшись через безлюдные монгольские просторы к границам Китая, и пришел в Маньчжурию, где оставалась привычная русская жизнь в Харбине, городе, с которым у большинства беженцев были связаны самые радужные ожидания и надежды. Говоря о Харбине начала 1920-х годов, времени гибели почти всех белых вождей и их армий на русском Дальнем Востоке, и оценивая социальный состав беженцев, важно подчеркнуть, что среди них оказались и учащиеся двух относительно новых военно-учебных заведений, возникших на территории России во время Гражданской войны. Речь идет о Читинском Атамана Семёнова военном училище и Хабаровском военном училище, которое в составе отдельной атамана Калмыкова дивизии частично оказалось в Харбине. Подготовка иностранных военных кадров на собственной территории, с точки зрения китайских властей, даже в условиях тех лет считалась недопустимым делом, потенциально представлявшим угрозу национальной безопасности. Училища не возобновили своей работы в эмиграции и не получили статуса учебного заведения, как, например, это произошло в Югославии, однако именно им было суждено стать первой образовательной ступенькой для десятков русских юношей, вступавших в большую жизнь в Харбине и рассеявшихся впоследствии по всему белому свету.

Традиция российских военно-учебных заведений простирается далеко в глубину истории, продолжается и поныне. Нет надобности подробно говорить о том, как глубоко стремились привить столь ценный национальный и академический опыт знаменитые воспитатели русского военного юношества в начале прошлого века, во время войны и даже в период, когда, казалось бы, сам смысл обучения порой был поставлен под сомнение реалиями Гражданской войны. Недолгий срок существования этих достойных опытов воспитания и подготовки настоящих войнов совсем не говорит о том, что в достижении этой цели их основатели не достигли желаемого. Их воспитанники, оставшиеся на жительство в Харбине, на протяжении почти четверти века стали превосходной сменой своим талантливым предшественникам — русским инженерам, строителям, архитекторам, железнодорожникам, врачам и администраторам, в лице этих юных беженцев получившим продолжателей своего дела и верных помощников. Трудно представить сейчас, как такое учебное заведение, как военное училище, могло давать своим учащимся столь разностороннюю подготовку, готовить их не только как военных специалистов, но закладывая фундамент будущего мировоззрения. Впоследствии это выразилось в ответственном подходе выпускников ко всему, что бы ни пришлось делать в жизни, и в навсегда привитой любви к исторической родине, ради которой, как считали они, и вкушался тот нелегкий хлеб изгнанничества.

Читинское Атамана Семёнова военное училище было основано 14 ноября 1918 года. Условия для создания были неважными — по традиции, не хватало казенных средств, не было определено место проведения занятий, не закуплен инвентарь и не была пошита юнкерская форма. Живописуя атмосферу, в которой проходило его создание, один из его питомцев-юнкеров вспоминал: «…казенного обмундирования еще не было, и мы явились в том, что носили у себя в частях или дома… пестрота одеял на кроватях и обилие «собственных вещей» разложенных у стен, без всякого порядка, дополняли впечатление табора…На первых порах жилось нам довольно скучно. Отпусков не было, занятий не производилось, и мы целыми днями сидели на кроватях или бродили по коридорам…» Первое время, пока решались многочисленные организационные вопросы, преподаватели и юнкера размещались в помещении гостиницы «Селект», откуда только в середине ноября перешли в здание училища, в котором и был подготовлен и зачитан приказ № 1 о начале занятий от 25 ноября 1918 года. Формирование происходило во время полной разрухи — ни материальной части, ни обмундирования, ни учебных пособий не имелось. Все надо было создавать и заводить заново. Тяжелая задача была задана и начальнику училища, и его помощнику по строевой части полковнику Дмитриеву, и инспектору классов полковнику Хилковскому. Через полгода, приказом по войскам Отдельной Восточной Сибирской армии № 134, от 17 апреля 1919 года, Читинская военная школа была переименована в Военное училище. Производство первого выпуска состоялось приказом Главнокомандующего всеми вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа № 141 от 1 февраля 1920 года. Начальником училища был назначен молодой офицер — выпуска 1912 года — полковник Михаил Михайлович Лихачев. В том, что начальником училища был назначен строевой офицер, была своя цель. Как показали иркутские события в декабре 1917 года, на начальников из числа выпускников школ прапорщиков с трехлетним опытом службы в случае сложной обстановки рассчитывать было трудно, поэтому выбор пал на офицера, в чьей твердости не было сомнений. Состав юнкеров 1-го выпуска так описан одним из них: «…Среди всевозможных гимнастерок, френчей, бушлатов виднелись, странные в этой военной обстановке, тужурки двух-трех студентов и учащихся средне-учебных заведений… В огромном большинстве это был «тертый», боевой народ, прошедший суровую школу гражданской войны и хорошо умевший держать винтовку в руках. Среди нас были и почти мальчики, и солидные «отцы семейств». Было много кадет из Иркутского, Хабаровского и Сибирского корпусов… Дисциплина сразу же была установлена железная и, что важнее всего, курсовые офицеры и преподаватели стремились привить юнкерам лучшие традиции военно-учебных заведений былых времен. Большую услугу в этом отношении оказали училищу многочисленные кадеты. Они принесли с собой дисциплину и выучку и, заняв портупей — юнкерские должности, способствовали установлению того истинно-воинского духа, которым так отличалось Читинское военное училище от обычных школ прапорщиков военного времени…»

Степень доверия и надежды на юнкеров городской военной администрации проявилась в ходе тревожных дней конца июля 1920 года, когда была назначена общегородская эвакуация. Полковником Данилиным, ответственным за доставку золота на городской вокзал, была поставлена задача юнкерам — охранять золотой запас, хранившийся в училище до того момента, когда будет предоставлен соответствующий транспорт. Золото перевозилось на грузовиках. В них поместилось 10 ящиков золота, охраняемые 7 юнкерами конвоя, и грузовики, рыча моторами и поднимая кучу пыли, тронулись к вокзалу. По пути, в поперечных главному пути следования улицах, отправку золота страховали пешие и конные патрули. В вагоне с золотом поехали юнкера инженерной роты, юнкера пулеметной роты разместилась в броневых коробках, пехотная рота, юнкера батареи полковника Вельского и хозяйственная часть училища были эвакуированы из Читы другим эшелоном. Казачья сотня и батарея полковника Иванова остались в Чите для оказания поддержки прикрытия отхода основных сил. 1 октября 1920 года ввиду невозможности продолжения занятий и быстрого продвижения красных войск к городу Читинское Атамана Семёнова военное училище было официально расформировано. Оставшиеся юнкера казачьей сотни были зачислены в Отдельный Стрелковый личного конвоя атамана Семёнова дивизион. В этом дивизионе уцелевшие после эвакуации и оставшиеся в живых юнкера после боев с красными у Владивостока, в количестве 55 человек, были произведены 8 сентября 1921 года — младший курс в подпоручики, общеобразовательный класс — в прапорщики.

Большинство выпуска осело в Северо-Восточном Китае, часть оказалась в Харбине, где молодые офицеры продолжили образование в высших его учебных заведениях, где на одной скамье с ними сидели выпускники другого дальневосточного училища, Хабаровского. Его история отчасти повторяет историю многих учебных заведений России во время Гражданской войны. В освобожденном 1 сентября 1918 года от красных Хабаровске по приказу атамана Калмыкова было учреждено это военно-учебное заведение для подготовки военных кадров. Начальником его был назначен бывший директор Хабаровского кадетского корпуса генерал-майор Михаил Павлович Никонов. В училище было произведено два официальных набора. Первый набор в училище составил 22 человека, из них окончили 21, второй набор — 80 человек, а также был набран класс на Артиллерийские курсы в количестве 60 юнкеров. Занятия начались уже с октября 1918 года. Курс обучения в училище был рассчитан на 1 года. В качестве учебного заведения училище было признано таковым и Верховным правителем России адмиралом Колчаком в августе 1919 года, после инспекторского посещения его генералом Хорватом. Современники вспоминали начало первого года работы училища: «1918–1919 учебный год прошел в ненормальных условиях, тем более, что все хозяйственные вопросы наталкивались на полное отсутствие средств. Питание было скудное, запасов белья и обмундирования не было, т. к. все было разграблено красными, и все средства поглощались расходами на обувь и на отопление…»[14] Да, военная обстановка не располагала к увеличению затрат на образовательные нужды. Тревожно было не только из-за постоянного ожидания нападения партизан. Трудности поджидали и со стороны внешнего противника. В ноябре 1919 года 4 китайские канонерки пытались, в нарушение русско-китайского договора о плавании по рекам Амур и Сунгари, самовольно пройти в Сунгари, и были встречены орудийным огнем отряда атамана Калмыкова у Хабаровска. После 6-часового боя одна китайская канонерка была потоплена, после чего остальные ушли назад, в Николаевск-на-Амуре. В этом бою юнкера Артиллерийских курсов училища принимали самое деятельное участие. В феврале 1920 года училище было эвакуировано в Маньчжурию. 13 февраля 1920 года белые войска принуждены были оставить город Хабаровск. Походным порядком все части двинулись на юг по реке Уссури — военное училище, отряд атамана Калмыкова, морская рота под командой контр-адмирала Василия Викторовича Безуара, верные уссурийские казаки, часть офицеров и солдат 36-го полка и гражданские беженцы. Выступившим пришлось пробивать дорогу с боем под станицами Казакевичи, Невельской и поселком Чиркино. У поселка Куколевского окружение стало таким тесным, что пришлось отходить за китайскую границу. Отход по линии российско-китайской границы оказался невероятно тяжелым; при наступивших морозах отступавшим пришлось двигаться четыре дня по снежной пустыне, без дорог и жилья. Отступлением всей группы командовал генерал-майор Николай Александрович Суходольский. Положение в походе осложнялось и и разногласием командования: Суходольский настаивал на прорыве с оружием в руках в Харбин, что составило бы около 400 верст перехода. Контр-адмирал Василий Викторович Безуар — на сдаче оружия китайцам и позволении им интернировать всех русских, оказавшихся волею судеб на их территории. В результате их горячих споров произошло разделение сил: Суходольский с частью верных людей ушел по снежной равнине в направлении Харбина, а контр-адмирал Безуар повел оставшихся к ближайшему китайскому городу Фугдину, расположенному на реке Сунгари.

Китайцы при первой же возможности постарались арестовать атамана Калмыкова. Поводов к этому у китайской стороны было немного. Главной целью ареста, безусловно, была месть атаману за бесславную ретираду китайских судов из российских территориальных вод в 1919 году. Оказавшись в китайской тюрьме, атаман, не веря в международные законы и их незыблемость, при первой возможности убежал из нее. Больной, он скрывался некоторое время в доме русского консульства в Гирине, но, кем-то выданный, был захвачен китайскими жандармами. В те годы китайцы перестали считаться с экстерриториальностью русских дипломатических учреждений в Китае.

25 августа 1921 года арестованный атаман Калымков был увезен ими в неизвестном направлении. Личность этого атамана мало чем отличалась от многих подобных ему пассионарных людей, волнами смуты выброшенных на поверхность политической жизни Дальнего Востока тех лет. За ним, разумеется, числились и неблаговидные поступки, такие как убийство полковника Февралева — его главного соперника в борьбе за атаманскую булаву Уссурийского казачьего войска. Но вместе с тем налицо были и некоторые благородные черты его натуры — отказ от комфортабельного переезда в поезде в безопасное место под охраной японцев, как выехал, например, штаб Приамурского военного округа, вместо которого он принял личное участие в походе с отрядом под командованием старшего начальника генерала Суходольского. Генерал Суходольский, ушедший со своими людьми на Харбин, позволил желавшим остаться в Фугдине распорядиться своими судьбами в соответствии с собственными убеждениями. Часть из них, обмороженные истощенные русские люди, чувствовали себя брошенными на произвол судьбы в этом богом забытом уголке китайской цивилизации. Те из сомневавшихся беженцев, кто мог и хотел избежать унижений плена, имея деньги или вещи для продажи, поспешили вслед за ушедшим отрядом Суходольского, отправившись в Харбин. Те немногие, кто остался в Фугдине, был вскоре арестованы китайцами и отправлены под конвоем по льду Сунгари в станицу Михаиле-Семеновскую на реке Амур. Там их передали советским пограничникам и войскам ОГПУ, которые конвоировали несчастных на территорию СССР, где потом, по слухам среди местных жителей, их зверски замучили. Больные и недавно оперированные участники отряда Калмыкова, которых по соображениям гуманности китайская сторона не выдала советским властям, дождались в Футдине навигации и на первом же пароходе были перевезены в Харбин.

Глава седьмая

Курс выживания в Харбине

Русский Харбин

Как известно, когда в начале 1920-х годов в Харбине стало появляться все больше и больше русских беженцев, большая их часть состояла из бывших солдат и офицеров армий Колчака, казачьих корпусов Семёнова и отряда барона Унгерна. К ним можно добавить представителей более мелких военизированных групп — белоповстанцев и чинов Земской Рати генерала Дитерихса, казаков Уральского и Оренбургского казачьих войск. После массовых исходов продолжились небольшие — малыми группами, а то и поодиночке бежали бывшие подданные Российской империи от власти Троцкого и Ленина. И почти всегда путь дальневосточников лежал в Харбин. Город и волшебная страна, где не существовало советской власти и жизнь продолжала протекать в цивилизованных формах, манили к себе неискушенных беглецов. А что же было в действительности? В действительности пришедшая к власти китайская администрация дала понять русским служащим железной дороги, что их время ушло, и теперь они обязаны рассчитывать лишь на благосклонность китайских властей в решении собственных судеб и трудоустройства. В качестве альтернативы им предлагалось возвращение на родину, именуемую теперь странным сокращением «СССР». День за днем все отчетливее понимали перемены в своей жизни разнообразные по своему социальному статусу русские люди — беженцы и технические специалисты, старожилы харбинских особняков и бездомные вчерашние белые воины.

Русский Харбин

М. К. Дитерихс

Понимали две основные и главные вещи — что положение их в городе, да и вообще в Северо-Восточном Китае навсегда изменилось к худшему, и что выбор действий у них оставался небольшой.

«Старожилы» сначала просто ворчали, пытались выстроить отношения с китайской администрацией железной дороги, и порой выигрывали споры о своей незаменимости, ибо действительно были специалистами, знатоками железнодорожного дела, и заменить их китайцам было попросту некем. Своих кадров в Китае в ту пору было необычайно мало, да и сама возможность правительства перебросить их на северо-восток для крупномасштабного принятия дел у русских управленцев и инженеров отсутствовала. Поневоле приходилось продолжать пользоваться услугами русских специалистов, и даже идя на всякого рода компромиссы в виде сохранения относительно высокой оплаты труда. Ярким тому подтверждением явилось назначением китайцами начальником Особого Района Трех Восточных Провинций русского управляющего КВЖД, харбинского инженера путей сообщения Б. В. Остроумова.

Но если технические специалисты, служащие на КВЖД, еще могли рассчитывать на неизменность своего статус-кво, то очень многие из числа перебравшихся в Харбин военных и обыкновенных беженцев просто не могли найти работу по причине невостребованности своих умений и знаний и потому принуждены были влачить жалкое существование. Невыносимые условия быта побуждали целые семьи и отдельных эмигрантов к отъезду на юг, всегда считавшийся благодатным, и большинство русских людей, еще в середине 1920-х перебралось в Шанхай. В Харбине стали закрываться русские школы, институты, больницы, торговые дома… А те эмигранты, что все же решили остаться в Харбине, по недавно приобретенной «демократической» думской традиции раскололись на несколько «фракций» и стали соперничать друг с другом, упражняясь, как это водилось в российских думах до 1917 года, в политической риторике. На правом фланге местных демагогов группировались силы, боровшиеся с большевиками и не смирившиеся со своим поражением, но не желавшие ничего предпринимать для активной борьбы. На левом, не без помощи заезжих большевистских советников, развернули свою деятельность в поддержку советской власти Объединенная конференция профессиональных, политических и общественных организаций полосы отчуждения и сильные левые профсоюзы. Возникло даже местное движение за «смену вех» в отношении большевиков, но, не получив должной поддержки со стороны харбинской общественности, рассеялось и приказало долго жить. Наблюдая бессмысленность политической риторики о судьбах России между соперничавшими политиканами в то время, когда собственное будущее русских в Маньчжурии становилось все менее предсказуемым, исследователь харбинской политической жизни тех лет сделал одно важно наблюдение, говоря о потере частью эмиграции уважения в глазах местного населения: «Эмигранты-беженцы встревожили и всколыхнули не только мир железнодорожников в Манчжурии, они потрясли и весь Китай. Впервые китайский народ осознал, что бедность, лишения, беззащитность, бесправие, полуголодное существование не только удел кули. Он увидел, что это стало и уделом русского беженца. Впервые до сознания китайского народа дошло, что «белые люди», которых он до этого знал как могущественных, богатых, утопающих в роскоши и неге в полудворцах и виллах Шанхая, Тяньзиня, Циндао, могут оказаться такими, как и русские беженцы…»[15]

Впрочем, с самого начала, со времен фильтрационных и карантинных лагерей на границах с Россией в начале 1920-х годов, на содержание русских, прибывших походным порядком и сдавшихся на милость китайцев, их правительство отпускало средства, едва достаточные для полуголодного существования людей. Да и после, когда части «отфильтрованных» новых эмигрантов было позволено выбрать себе новое место жительства в Маньчжурии, местные русские старожилы Харбина встретили их далеко не доброжелательно. Ведь десятки тысяч нуждающихся соотечественников нарушили безмятежный быт железнодорожников, заставив призадуматься о том, что и их собственное положение стало не таким прочным, как доселе казалось. А вскоре «коренные» жители Харбина смогли убедиться лично в том, что политический раздор между Китаем, СССР и Японией из-за КВЖД в случае возникновения масштабного вооруженного конфликта грозит выбить из-под ног прочную основу и их существования. Впрочем, постепенно обе «партии» — старожилов и беженцев, осознав неизбежное единство судьбы, свыклись с существованием друг друга. «Все ж мы русские люди», — утешали себя и те и другие. Мемуарист утверждал, что «последние нашли в первых то, чего им не хватало: людей более высокой культуры, характера, предприимчивости, выдержки».[16]

Так, например, после учреждения на русском Дальнем Востоке советской власти многие частные пароходовладельцы, державшие свои коммерческие суда на Амуре, сочли за благо увести свои суда за границу, чем крайне оживили харбинское речное пароходство и грузообороты города. Созданное в Харбине Русское общество судовладельцев, на общественных началах занималось изучением фарватеров рек, пригодных в перспективе для судоходства, оставило после себя многочисленные описания створов и вех по берегам маньчжурских рек. Члены этого общества составили лоции для Сунгари, Пони и Уссури. Впрочем, и не особо состоятельные русские беженцы, прибыв в Маньчжурию, спасаясь от большевистского террора, стали основателями совершенно новых для этого края отраслей промышленности и торговли, занявшись маслоделием, сыроварением, виноделием и изготовлением консервов. Те, кто еще недавно спасал свою жизнь, убегая из Советской России, в относительно спокойных условиях маньчжурской действительности оказались весьма жизнеспособными и предприимчивыми, вложив часть вывезенных капиталов в покупку земельных участков и постройку домов. Как ни странно, но именно благодаря беженцам времен «русской смуты» в Харбине сильно возросло домостроительство, и, как следствие, возле города и в его окрестностях появились новые предместья и поселки, с населением, включая сам город, к 1934 году в полмиллиона человек.

При их деятельном участии в Харбине стали открываться новые рестораны, возникли производственные артели всякого рода ремесел, мастерские по выточке ключей, мелкому и среднему ремонту бытовой утвари, комиссионные, конторы по спросу и предложению. Именно беженцам — чинам белых армий Дальневосточья — харбинцы обязаны появлением на своих улицах первых такси — парка обветшавших автомобилей иностранного производства, лихо управляемых элегантными офицерами в выцветших френчах без погон и залихватских фуражках со следами былых кокард. Они были всегда готовы доставить пассажиров в любом направлении, в том числе и на увеселительные прогулки за город. У стоянок такси стихийно стали возникать разнообразные «погребки», где перед дальней поездкой любой желающий мог вкусно поесть, сопровождая обед недорогой харбинской водкой. В городе бойко заработали новые кабаре, рестораны, ломбарды, в которых с легкой руки беженцев накапливались у ростовщиков коллекции драгоценностей, золота, наград, мехов и фамильного серебра. Деятельность большинства открытых новыми эмигрантами предприятий была сосредоточена на обслуживании досуга мало обремененных делами людей Харбина — состоятельных иностранных и консульских служащих, представителей разведок, в том числе и иностранного отдела ОГПУ. Одним из наиболее посещаемых мест был харбинский «Яр», созданный по образу и подобию знаменитого московского. ОГПУ, в лице своих харбинских работников Сошникова, Кузнецова и Пичугина, вело сбор оперативной информации путем вовлечения в круг информаторов ресторанных див, официанток и просто скучающих любительниц авантюрной жизни, обещая им самые разнообразные поощрения — от дарования советского гражданства до выплаты поражающих воображение сумм. Современники единодушны в признании, что, как правило, обещания эти не выполнялись. Многих инициативных дам ОГПУ просто использовало «втемную» для распространения дезинформации и сбора интересующих данных, а жаловаться на некорректность обращения незадачливым информаторам было некуда.

Игры с разведкой некоторых особо доверчивых харбинцев кажутся теперь детским лепетом в сравнении с небывалым расцветом наркоторговли в Харбине в середине 1920-х годов. К традиционно распространенным занятиям харбинских теневых дельцов, промышлявших контрабандой драгоценностей на линии КВЖД, в те годы добавилось изготовление и сбыт наркотиков отдельными этническими группами, склонными к стремительному обогащению без приложения особых стараний. Так, опиум в Харбин доставлялся из Приморья, где незаконно проживавшие корейцы засеивали маком огромные пространства, специально подготовленные для этого в Уссурийской тайге, куда не проникала рука советской власти. Опиум провозился в Харбин в паровозах, в вагонах с электрическими генераторами, в вагонах-ресторанах, в пассажирских купе за разборными стенками, в пачках, обернутых в свинцовую бумагу и резиновую ткань для сокрытия его специфического запаха. За доставку опиума курьерам платили от двух до пяти китайских долларов. Опиумный бизнес в Харбине был сосредоточен в руках корейца по фамилии Пак и некоего таинственного господина по фамилии Вульфович. Лица, ведающие доставкой, заранее договаривались с китайскими таможенными чинами, платя им за беспрепятственный пропуск «товара», в результате чего, доставленный в харбинские опиумокурильни, он стоил многократно дороже, но продолжал неизменно пользоваться спросом. Еще одним, весьма доходным бизнесом теневых предпринимателей Харбина 1920–1930-х годов была контрабанда драгоценностей, конфискованных советским правительством у репрессированных граждан и направляемых через Маньчжурию на продажу на иностранные рынки драгоценных металлов. Обеспечением беспрепятственного провоза через границу драгоценностей и их продажей в Харбине ведали люди, тесно связанные с советскими учреждениями, регулярно поставлявшими товар из СССР, но не желавшие предавать огласке происхождение ценностей. Контрагентами ОГПУ в городе становились, по утверждению современников, арендаторы вагонов-ресторанов и станционных буфетов, припрятывавшие передаваемые им драгоценности, а также ведущие переговоры о беспрепятственном провозе товара с китайской таможней. Традиционно привокзальные буфеты в Харбине принадлежали выходцам из Грузии. Многочисленные кавказцы, обслуживающие в вагонах-ресторанах, прицепляемых к транзитным поездам, следовавшим из СССР на юг Китая через Маньчжурию, были вовлечены в этот бизнес и обладали советскими паспортами, что облегчало им контакты с основными поставщиками товара из соответствующих советских учреждений. Средства за вывезенные и проданные за рубеж золото и драгоценные металлы использовались советской властью в ходе различных внешнеполитических операций, считавшихся важными с точки зрения деятельности Коминтерна. Когда не хватало «государственного» золота, советские представители без тени сомнения обращались к своим харбинским контактам — знаменитым в теневой среде харбинским городским дельцам — Аполлонову, Берковичу, Бесеновичу, Утвескому или Шихману. Последний, на выгодных для себя условиях, ссудил как-то раз советских представителей слитками золота для финансирования военных операций между конфликтующими китайскими сторонами, когда генерал Фэн Юйсян согласился на сделку с коминтерновцами ввиду того, что маршал Чжан Цзолинь не предложил ему ожидаемого объема золота в обмен на вооруженную поддержку.

Нельзя сказать, что борьба с теневой экономикой в городе совсем не интересовала полицию Харбина. Впрочем, русская полиция как институт была отменена сразу же по захвату дороги китайской администрацией, а новая, которой руководили китайские чиновники, не определила в числе своих приоритетных задач борьбу с экономическими преступлениями. Более того, никакая, даже самая энергичная, работа по обузданию наркоторговли или контрабанды не могла быть эффективно доведена до своего конца ввиду слабости самой системы правосудия, пришедшей в упадок, после того как русские суды были отменены.

По декрету китайского правительства от 23 сентября 1920 года было прекращено признание дипломатических и консульских представителей императорской России, и русские граждане на территории КВЖД были приравнены к иностранцам, не имевшим прав экстерриториальности, а, как следствие, подчиненным китайской юрисдикции. Все русские административные учреждения оказались закрыты, а их документация и делопроизводство были переданы в ведение китайской администрации. Коренным изменениям подверглись все бывшие русские судебные учреждения. Так, Особый Район Восточных Провинций, куда входила КВЖД, был подчинен китайской судебной палате, и для передачи дел китайской стороне в окружной харбинский суд были приглашены русские люди, занимавшие в прежнее время должности судей, прокуроров и присяжных поверенных. Они-то и помогали в разборе дел, касающихся русских и советских граждан, но формально не участвовали в судебных заседаниях, ведомых самими китайцами. Правда, не исключалось участие русских адвокатов в ходе рассмотрения китайскими судьями гражданских дел. Разумеется, полиция, тюрьмы, и арестантские дома в Харбине были подчинены китайскому прокурорскому надзору, и в какой-то момент вдруг вся система надзора начала давать сбои и терять эффективность. Преступники отпускались за недостатком улик, громкие дела разваливались, полиция превышала свои полномочия, и контроль над деятельностью правоохранительных органов сильно слабел. Происходило все это по причине «классических» искушений вновь назначенных китайских чиновников поживиться взяткой в той или иной форме. В обстановке общего упадка правосознания русские судебные консультанты в Харбине предложили администрации пересмотреть широко используемое китайское уголовное право, составленное еще в середине XIX века, в царствование императора Сюнь Туна. Сделать это было необходимо, прежде всего для достижения максимальной эффективности в работе китайских судебных органов с русским населением города, чтобы вернуть реформируемое судопроизводство к традициям, привычным для подданных Российской империи, судебная система которой и после ее развала продолжала оставаться эталонной и просто удобной. На это предложение русских юристов китайская сторона ответила неожиданным согласием. Впрочем, что касалось подлинного реформирования судебной практики, то до этого шага было еще далеко.

Русский Харбин

Пойманный хунхуз

Проницательный наблюдатель харбинской жизни свидетельствовал: «На практике же все было иначе. Китайские судьи обычно были невежественными и неподготовлены к судебному разбирательству, где дело шло не дальше битья батогами не только подсудимого, но и свидетеля. В судах правили полуграмотные китайцы-драгоманы, они писали прошения, по-своему изменяя показания подсудимых, свидетелей, истцов, защитников, и подсказывали решения судьям. Взяточничество, обычное зло в Азии, играло значительную роль в судопроизводстве. Как правило, положение подсудимого было тяжелое, зачастую просто безвыходное, но далеко не лучшим было и положение свидетелей, которые также могли томиться в тюрьме, до появления в суде».[17]

Известен трагикомичный случай, когда в ходе слушанья гражданского дела китаец-драгоман перевел русское словосочетание «разбитое стекло», как «убитый Стекло», что меняло смысл и характер преступления, переводя его из гражданских в разряд уголовных дел. Вновь назначенный на свое место китайский судья ревностно взялся за дело об убийстве «гражданина Стекло», приказал провести тщательное расследование обстоятельств и постановил направить чинов харбинского сыскного бюро на поиски тела. Русские истец и ответчик были и сами уже не рады тому, что обратились в суд, ибо дело грозило им тяжелыми последствиями. Перспектива пребывать в тюрьме по постановлению суда до окончательного выявления истины им совсем не нравилась, и они стали уверять судью и драгомана, что готовы решить тяжбу между собой миром. Однако китайцы успели уже так запутаться в ходе судебного разбирательства, что искренне не могли понять, о какой мировой умоляют их эти странные русские, если речь шла об убийстве. Впрочем, были и другие случаи, когда не столько профессионализм судьи и его компетентность, сколь даже внешний облик поражали воображение тех несчастных, кому приходилось иметь с ним дело. Современник так описывает эту драматическую историю: «В одну из камер суда, в которой председательствовал судья такого устрашающего вида, словно он только что спустился с сопок из хунхузского стана, ввели пожилую русскую женщину, закованную в… кандалы. Она находилась уже несколько лет в тюрьме по обвинению в убийстве сожителя-китайца, но по ее делу все еще велось судебное следствие. Она была в ужасном виде, на грани сумасшествия. Увидев страшного судью, она закричала: «Да убейте вы меня поскорее, ради Бога!»[18]

Подобные примеры как нельзя лучше доказывают не только медлительность и несовершенство правосудия, которое пыталась вершить в Харбине китайская администрация, но и то, как русские жители города невольно становились его жертвами. Оценку качеству китайских судов давали в своих лекциях профессора Юридического факультета, основанного в Харбине и открытого в равной степени для молодежи из эмигрантов, советских служащих КВЖД и китайцев. Маститые профессора Г. К. Гине, Н. В. Абрикосов, Н. В. Устрялов и Н. И. Миролюбов любили блеснуть курьезными примерами китайских судебных разбирательств, выступая перед студенческой аудиторией и призывая своих слушателей с должным вниманием в будущем относиться к вопросам судопроизводства. Харбинское студенчество Юридического факультета, весьма неоднородное по своему составу и взглядам, с интересом ходило на лекции приглашенных экспертов; практически все студенты были едины с ними в оценке китайской правовой системы, звучащей с академических кафедр. Студенты в большинстве своем были полны готовности по окончанию курса применить все полученные знания на практике и попытаться изменить существующее положение вещей. И это неудивительно, ибо лучшее юридическое образование в Маньчжурии, несомненно, можно было получить именно в стенах этого учебного заведения. В остальном студенты Харбина, как и взрослые, исповедовали те взгляды, которые были популярны в их собственном кругу общения, и порой враждовали, становясь субъектами, как шутили они, уголовного права. Происходило это, как правило, в ходе массовых побоищ между представителями какого-нибудь харбинского «Союза мушкетеров» и неистовыми комсомольцами из семейств советских служащих КВЖД. Как утверждали очевидцы молодежных уличных боев, случалось, что в ходе выяснения отношений молодыми людьми пускались в ход палки, кастеты и даже револьверы. Впрочем, были в Харбине и сугубо мирные студенческие организации, как правило, национально-ориентированные, как, например, Русское студенческое общество, возникшее на рубеже 1921–1922 годов, в состав которого входили те из студентов, которые еще недавно бились с оружием в руках против большевиков на фронтах Приморья в качестве белоповстанцев. Испытав на своем недолгом веку неоднократные встречи с грозившей им смертью, они устремились к фундаментальным познаниям и новым открытиям в жизни, презрев мелочные устремления и обиды, свойственные юнцам, не нюхавшим пороху, но жаждавшим самоутверждения. Само же общество способствовало своим членам получить или завершить высшее образование за границей, главным образом в американских университетах, и занималось тем, что по договоренности с ведущими учебными центрами Североамериканских Соединенных Штатов, направляло туда на учебу особо отличившихся русских студентов. Большинство из направленных стажеров так никогда и не вернулись в Харбин, обосновавшись за океаном и найдя там свою судьбу.

В отличие от студенчества, состоятельное взрослое население Харбина, далекое от всякой политической и общественной деятельности, но все еще проявлявшее некий интерес к активной жизни, записывалось в Союз домовладельцев, пытавшийся действовать в традициях прежних профессиональных клубов Российской империи. Возглавлял союз камергер двора его величества, первый и последний генерал-губернатор Приморья и шталмейстер двора его величества Николай Львович Гондатти, уверенный в том, что русское архитектурное наследие одинаково дорого и русским, и местным китайцам. За чаепитием под благоухающими кустами сирени за окном своего особняка, окруженный любителями прекраснодушных бесед о возрождении России, председатель союза взволнованно вещал о грядущем торжестве разума и всеобщем братстве, для которого необходимо сохранить исторический облик Харбина.

Проживающие в Харбине генералы, в силу уверенности, что, кроме них, сделать это не под силу никому, в разное время дали согласие возглавить разнообразные русские воинские союзы. Так, например, знаменитое дальневосточное отделение. Русского общевоинского союза возглавил генерал-лейтенант Григорий Афанасьевич Вержбицкий, герой Гражданской войны. Дальневосточный Корпус русских добровольцев взял под свое попечение генерал-майор Николай Павлович Сахаров. Дальневосточным Союзом казаков, в целом подчиненным атаману Семёнову, в Харбине руководил генерал-лейтенант Алексей Проклович Бакшеев. Генерал от кавалерии В. А. Кислицын, монархист, сторонник «кирилловцев», возглавлял местный «Союз легитимистов». А еще один генерал, П. Г. Бурлин, создавший «Братство Русской Правды», напротив, довольствовался участием в политической деятельности национальной направленности. Однако далеко не все чины генералитета и вообще бывшие военные люди Харбина, попавшие сюда в период массового исхода белых отрядов из Приморья, желали сидеть сложа руки или лишь формально участвовать в ветеранских и общественных организациях. На домашнем, бытовом, уровне, в кругу недавних беженцев, не вписавшихся в существующий экономический формат Харбина, они любили вести разговоры, вспоминая о последнем походе из Владивостока «на Сибирь и Россию», бои под Спасском и Волочаевкой с большевиками. Обсуждали былое — жестокости красных партизан Лазо в особенности, печально-знаменитую расправу над рекой Хорь с плененными 130 офицерами и всадниками Конно-егерского полка полковника Враштеля и бесславный конец самого злодея, убитого впоследствии белоповстанцами. В жарких спорах обсуждались планы дальнейшей борьбы, продолжение террора, и среди тех, кто так и не нашел применения своим силам в Харбине, зрело желание вернуться в Россию с оружием в руках и возобновить борьбу. И если на низовом уровне казаков и солдат разговоры первоначально не шли дальше эмоциональных обсуждений, то в образованных верхах иногда они получали академическое обоснование. Военный теоретик, преподаватель Императорской академии Генерального штаба генерал-майор Александр Иванович Андогский, эвакуированный в 1918 году с Академией Генерального штаба из Казани в Омск при наступлении красных еще в правление Колчака, всерьез рассуждал о создании летучих партизанских отрядов. Численность отрядов, предлагаемых Андогским, должна была составить по 25 человек в каждом, которых требовалось хорошо вооружить и обучить способам выживания в тайге, дабы, периодически высылая их в Забайкалье, Заамурье и Приморье, неожиданным и лихим появлением своим сеять панику среди работников советских учреждений. Вряд ли эти предложения были услышаны отдельными партизанами-одиночками, проживавшими какое-то время в Харбине на положении обывателей и не имевшими обыкновения к чтению военно-научных трудов, но как-то неожиданно для всех идея партизанской войны вдруг с новой силой вспыхнула в сердцах многих отставных военных харбинцев. Таким примером может послужить судьба некоего Емлина, крестьянина из Южного Приморья, какое-то время проживавшего в Харбине совершенно без средств к существованию и оказавшегося в годы Гражданской войны предводителем партизанского отряда, созданного им из односельчан на Урале. Несколько сотен вооруженных крестьян продолжали борьбу против большевиков до прихода регулярных белых войск. Емлин добровольно влил свой отряд в белые части на правах иррегулярной пехоты и в боях с красными дослужился до звания подполковника. На станции КВЖД Пограничная, куда Емлин выехал из Харбина, на выделенные единомышленниками деньги он закупил необходимые для своего личного похода вещи и оружие и в одиночку преодолел советскую границу, добравшись до ближайших поселений одному ему ведомыми таежными тропами. Там ему без труда удалось поднять изнуренных поборами советской власти крестьян на расправу с коммунистами и местными немногочисленными работниками ГПУ. Он также в свое время сумел поднять народ и по другую сторону границы, правда, уже на борьбу с хунхузами. Другой в чем-то очень похожий на Емлина человек, капитан Петров, также в одиночку отправлявшийся за советскую границу, поднимал против большевистской власти восстания в районе Никольска-Уссурийского, Сучана, станции Пограничной и даже Владивостока.

Русский Харбин

Хунхузы, приговоренные к смертной казни

В пограничной зоне Забайкалья, по реке Аргунь, бывшим атаманом Забайкальского войска генерал-майором Иваном Федоровичем Шильниковым были основаны так называемые «казачьи посты». Из них позже были образованы казачьи отряды. Их возглавили казаки — братья Гордеевы, Мельников и полковник Почекунин. Партизанские группы обычно состояли из людей, неплохо знавших приграничные окрестности и население. Для беспрепятственного перехода границы они выбирали малозаселенные и труднопроходимые места и пробирались в глубь советской территории, оставаясь незамеченными. Местом их постоянных стычек с советскими пограничниками стал угольный район Сучана, Иман, на среднем течении Уссури. Иногда они перебирались на левый берег Амура и действовали от станции Хабаровская до Благовещенска. Другим участком белоповстанческой борьбы стали Хинганские горы, левый берег реки Аргуни, где партизанам удавалось доходить даже до Нерчинска или Борзи.

Размах белого партизанского движения в Северо-Восточном Китае в конце 1920-х — 1930-е годы поначалу заинтересовал русское зарубежье на Западе. В Харбин из Парижа, по поручению Высшего монархического совета, прибыла особая группа во главе с капитаном 1-го ранга К. К. Шубертом, некогда активным участником борьбы белого флота на Каспии в 1919–1920 годы. С ним прибыли капитан 2-го ранга Борис Петрович Апрелев, его брат полковник Юрий Петрович Апрелев, И. В. Фролов и другие. В распоряжении капитана Шуберта находилось 40 тысяч японских иен, предназначавшихся для финансовой поддержки партизанского движения, в котором на Западе многие, и в том числе и генерал П. Н. Краснов, видели некоторую перспективу успеха в дальневосточной борьбе. Примерно в то же время из Парижа в Харбин в качестве личного представителя великого князя Николая Николаевича был направлен и генерал Н. П. Сахаров. Ему была поставлена задача формирования партизанских отрядов. Именно в Харбине капитан 1-го ранга Шуберт и генерал Сахаров впервые сели за стол переговоров для обсуждения совместных действий развития партизанской войны на дальневосточных окраинах СССР с китайской территории.

Одни представители русской военной общественности Харбина, к которым обращались прибывшие в город офицеры, убеждавшие их принять участие в создании новых подвижных партизанских отрядов, как наиболее эффективной силы для борьбы с советской властью с территории Маньчжурии, не проявляли ни малейшего энтузиазма, словно бы заранее считая эту борьбу проигранной. Иные иронизировали по поводу неуемного честолюбия бывших воинских начальников, желающих и теперь играть первую скрипку, пусть даже и на положении изгнанников. Некоторые считали, что советская власть в России укрепилась раз и навсегда, и пытаться оспорить этот факт с оружием в руках — небезопасная штука.

Как бы то ни было, но в большинстве своем русский Харбин предпочел не замечать усилия пассионарной части военной эмиграции продолжить белую борьбу. Изо дня в день трудились сотни и тысячи инженеров и рабочих, служащих и просто наемных работников, отчаянно пытаясь выживать, водя такси, служа в банках и коммерческих конторах, таская на себе мешки и возводя постройки. Делалось это не только чтобы добыть пропитание, но со временем в надежде вытащить какой-нибудь счастливый эмигрантский билет, обзаведясь домиком с черемухой под окном и пенсионом от Правления железной дороги.

Глава восьмая

Японцы И «русский» Харбин

Если ты принял решение убить человека, не нужно изобретать окольный путь, даже если действовать без промедления очень трудно. Ведь ты можешь утратить решимость, упустить удобный случай и поэтому не достичь успеха.

Ямамото Цунэтомо (1659–1719) властитель самурайских дум

Своего рода «новым этапом» в истории Харбина явилась японская оккупация Манчжурии. Началась она еще с конца 1931 года, а после падения Мукдена утром 6 февраля 1932 года части японской пехоты и бронетехники двигались по улицам Харбина. Первоначальное отношение русской диаспоры города к появившимся на его улицах японцам, по свидетельству очевидцев, было восторженным. Вдоль тротуаров, по какой-то неписаной традиции, откуда ни возьмись появились восторженные русские девушки с цветами в руках.

Русские люди на Дальнем Востоке, в том числе и жители Харбина, с неизменным интересом и уважением относились к Японии, восхищаясь приветливым и трудолюбивым южным соседом и его аскетичным и глубокомысленным укладом жизни. Медоточивые уста дипломатов и коммерсантов, случившихся быть в Стране восходящего солнца по делам, без устали распространяли преувеличенные и идиллические истории, невероятно далекие от истинного положения вещей. Харбинской интеллигенции в мирных беседах за самоваром на прохладной вечерней веранде с видом на закат зачастую представлялась Япония в дымке цветущей вишни и белизны сверкающей вершины Фудзиямы. Филигранные веера японской работы, шкатулки и безделушки, временами появлявшиеся в продаже в харбинских лавках, вызывали в неискушенном человеке неизменное умиление трудолюбием японских мастеров и точностью исполнения самых мельчайших деталей. Документально засвидетельствованная безжалостность японцев к мирному населению, проявившаяся в годы Русско-японской войны, затмилась перед глазами харбинского обывателя гуманным отношениям к русским военнопленным и их семьям на острове Сикоку, а вновь проявленная жестокость в Николаевске-на-Амуре в 1919 году, когда японские части произвели превентивный расстрел мирного населения, сопровождавшийся грабежами и насилиями над женщинами, так же быстро стерлась в обывательской памяти ввиду объяснения японского командования, уверявшего русскую администрацию, что огонь был открыт по красным партизанам Тряпицына, якобы вступавшим в город. Справедливости ради стоит сказать, что банда Тряпицына незадолго до того перерезала все японское население города, правда, и от русского населения города после его знаменитого рейда ничего не осталось. В Харбине одно время был даже популярен роман местного литератора из социалистов Якова Ловича «Враги», подробно описавший этот трагический эпизод Гражданской войны, однако в памяти харбинцев растворился и этот недавний исторический факт.

Радость при появлении оккупантов можно было бы сравнить со вздохом облегчения, вырвавшимся из уст русского населения после многих лет произвола китайского чиновничества в Харбине, повального взяточничества и лихоимства. Именно тогда у многих русских харбинцев появилась некоторая надежда на то, что именно японские военные власти принесут с собой идеальный порядок, мир, законность и процветание всем народам, населявшим этот город. Немало людей в Харбине пребывало в плену этих мечтаний, а близкие к атаману Семёнову русские военные эмигранты были просто уверены, что в широко декларируемой японцами борьбе против коммунизма они окажут военную помощь почти уже сошедшему на нет дальневосточному белоповстанческому движению. Едва ли кто-нибудь из харбинских политиков, ослепленных эйфорией, задумывался всерьез о том, что Японии было все равно, как сложится судьба белых повстанцев, ведущих вялотекущие эпизодические бои местного значения с советскими погранвойсками и милицией приграничных советских поселков. Ибо на оперативных картах японского Генерального штаба к тому времени уже были нанесены условные обозначения, очерчивающие зону будущих военных действий и завоеваний японцев. В их пределы входила и значительная часть Сибири, на территории которой японские политики желали создать «автономное государство» Сибир-Го, наподобие того, что в скором времени создали на территории Маньчжурии.

Русский Харбин

Великий князь Кирилл Владимирович

Но ликующие русские люди на улицах Харбина, приветствовавшие криками «банзай» проносившиеся мимо мотоциклетки и легкие танки японцев, разумеется, не могли об этом знать и искренне верили, что их жизнь должна непременно повернуться в лучшую сторону. Японцы еще не заняли все административные здания Харбина, а местный Союз легитимистов в состоянии коллективного восторга уже составлял письмо в далекий городок Сен-Бриак, адресованное своему вождю, великому князю Кириллу Владимировичу. Не жалея красочных эпитетов, сообщали тому о грандиозном событии — вступлении японских войск. В послании адресату сообщали и о том, что событие это призвано в самом скором времени благотворно повлиять на жизнь всех русских, готовых строить новую жизнь в Маньчжурии под предводительством великого князя. Сам же великий князь в ответном заявлении от 29 января 1932 года, прозвучавшем из поместья на атлантическом побережье Франции, особого восторга по поводу происходившего в Маньчжурии не высказал, предпочтя отделаться общими словами: «Я не могу принять в этом прямого участия, но весьма заинтересован. 250 тысяч русских эмигрантов в Маньчжурии находятся в ужасных условиях из-за невозможности китайского правительства создать в стране сносные экономические условия. Понятно, почему русские эмигранты готовы принять японский протекторат, веря, что Япония будет в состоянии принести им большее счастье».

Русский Харбин

В. Н. Коковцов

Нужно признать, что радость легитимистов от вступления японских войск разделяли далеко не все русские эмигранты на Западе.

В коллективном письме, подписанном в Париже графом Владимиром Николаевичем Коковцовым, профессором Антоном Васильевичем Карташовым и другими общественными деятелями русской эмиграции в адрес председателя Лиги Наций Бриана, указывалось, что ввиду военной агрессии Японии Лига Наций должна взять на себя труд защищать интересы русского населения в Харбине и в Маньчжурии вообще. Это необходимо ввиду его спорного правового положения, создавшегося на протяжении 1920-х годов во многом благодаря китайским властям. Пока шли дебаты в Лиге Наций, а Япония не спеша готовила свой выход из этой организации, в положении Харбина, или даже в большей степени всей Маньчжурии, происходили предназначенные для нее японцами перемены. Менее чем через месяц после захвата в Мукдене было объявлено о создании нового государства Маньчжоу-Ди-Го. Через неделю после обнародования японцами этой декларации на пост пожизненного владыки был поставлен последний китайский император из династии Дай Цинов — Пу И.

Русский Харбин

Император Пу И

В 1937 году монархия в Маньчжоу-Ди-Го была объявлена наследственной, а задолго до этого законодательного акта, окончательно расписавшись в своем неумении вести дипломатические переговоры, советское правительство затеяло обсуждение с японцами о стоимости КВЖД, всячески подчеркивая свою готовность продать ее за деньги и (!) товары «народного потребления». Бездарно проводя переговоры и делая постоянные уступки, советская сторона неоднократно снижала стоимость, предлагаемую японцам с первоначальной суммы в 250 миллионов золотых рублей (равнявшихся по тогдашнему курсу 625 миллионам японских иен) до 140 миллионов иен и 30 миллионов иен на уплату выходных пособий увольняемым русским служащим железной дороги. После оккупации Манчжурии и полосы отчуждения КВЖД японскими войсками полноценная работа дороги была сначала затруднена, а затем стала и вовсе невозможной также в силу отсутствия японских национальных квалифицированных инженерно-технических кадров. Главным вопросом было, разумеется, их количество, потребное для обслуживания такого массива железнодорожных станций, столь длительной протяженности полотна и многочисленных вспомогательных технических сооружений и депо. Многие старые русские железнодорожные инженеры были при этом уволены, а часть тех, кто обзавелся к тому времени советским подданством, вернулись в СССР.

Как и следовало ожидать, почти все харбинские служащие железной дороги с советскими паспортами, кто перед Второй мировой войной был отозван с КВЖД после ее продажи, пополнили ряды заключенных разветвленной системы концентрационных советских лагерей.

К факту японской оккупации Маньчжурии обычные рядовые эмигранты отнеслись неоднозначно. Большинство из них по разным причинам не могло, да и не особенно желало разбираться во внутренних политических дрязгах, постоянно происходивших в азиатском мире сплошь и рядом. Одна из русских мемуаристок отмечает, что появление японских частей в Харбине было тихим, поначалу даже мало ощутимым мирным населением города. Лишь через несколько лет, особенно после вынужденной продажи советской стороной своих прав на КВЖД, японское давление на русских стало настолько усиливаться, что привело в результате к их массовому оттоку из Маньчжурии на юг Китая, в города Шанхай и Тяньцзин. После захвата областей Северо-Восточного Китая японцам пришлось воевать и против местного населения, которое вело непрекращающиеся боевые действия против японских оккупационных войск. По обычаям партизанской войны, в дневное время это были мирные китайцы и маньчжуры, торговавшие в своих лавках на Китайской улице или ведущие какие-то нехитрые торговые операции на Пристани, однако с наступлением темноты многие из них превращались в партизан, объединенных в небольшие сплоченные группы, охотившиеся за солдатами и офицерами оккупационных войск. На вооружении у них были самые примитивные ножи, самодельные мечи, легко в случае обыска прятавшиеся среди домашней утвари, иногда револьверы. Реже встречались маузеры, и высшим шиком мало-мальски уважающих себя главарей партизанских отрядов считалось обладание сразу двумя маузерами, висевшими на их владельце, как правило, наперевес.

По мере усиления власти японской администрации в Харбине в городской жизни стали все чаще проявляться ее специфические, говоря мягко, черты управления правопорядком. В полиции, полностью состоявшей под японским контролем, для выявления необходимых следствию фактов в практику вошли и стали повсеместно применяться пытки. Опротестовать их применение было невозможно, ибо. Харбин в ту пору находился под неограниченной властью японской военной миссии и жандармерии. Под особым контролем у японцев было и Бюро российских эмигрантов (БРЭМ). По методам дознания японские специалисты умудрились даже выпустить методическое пособие для чинов харбинской полиции. Пособие состояло из ряда «полезных советов» по части эффективного применения тех или иных способов воздействия в отношении задержанных лиц. В брошюре с чисто самурайской прямолинейностью сообщалось, что наиболее действенным способом является: «Заставлять сидеть прямо и неподвижно; заложив между пальцами по карандашу недалеко от оснований пальцев, связать концы пальцев веревкой и шевелить их; положив допрашиваемого на спину, капать водой одновременно и в нос и в рот…»[19]

Одновременно с усилением полицейского аппарата японские власти постарались создать благоприятные условия для работы своих специальных служб. Обосновавшись в Харбине, японская военная разведка развернула бурную деятельность по обеспечению серьезной базы для дальнейшей экспансии на север. Из числа русских эмигрантов, маньчжур и монголов готовились кадры для службы в японских военных миссиях и жандармских отделах в качестве агентов, переводчиков, секретных осведомителей.

Кадры для подсобной работы японцы черпали из числа той части городской молодежи, которая полагала для себя сотрудничество с оккупационными властями вкладом в борьбу с III Интернационалом, не особо разделяя для себя Россию и большевиков, а часто и отождествляя их. Подобная историческая наивность имела свое объяснение, ибо если первое поколение русских предпринимателей и переселенцев в Маньчжурии напрямую было связано с началом постройки, а затем и эксплуатацией КВЖД в условиях российского порядка и законности, то второе поколение эмиграции, которое сформировалось в отрыве от России, было лишено всех этих благоприятных обстоятельств. Молодому поколению предстояло работать и существовать в условиях не только полной ликвидации русского влияния, но еще и в обстановке правового давления со стороны режима.

Ввиду назревавших кризисных явлений в системе национального образования в 1937 году правительство Маньчжоу-Ди-Го провело коренную реформу образования в стране, в ущерб другим этническим учебным заведениям, и в первую очередь русским. Прекратили свое существование сразу несколько старейших русских учебных заведений Харбина, а средние частные школы допускались лишь с особого разрешения японских властей. Значительный урон был нанесен и высшей школе. Во второй половине 1935 года по настоянию японских властей был прекращен прием русских студентов в Харбинский политехнический институт, и все обучение переводилось на японский язык. В декабре 1938 года состоялся последний выпуск института — 76 инженеров, окончивших русское отделение. До того в 1937 году прекратили свое существование Педагогический институт и в 1938 знаменитый Юридический факультет. В 1941 году японцы приказали закрыть Институт ориентальных и коммерческих наук. Невзирая на последовательную травлю российской системы образования в Харбине, за неполные 14 лет японского господства в Маньчжурии русские люди сумели, хотя и в реформированном виде, сохранить систему образования. Ведь создана она была еще до прихода японских оккупационных войск, в предшествующие этому годы, когда Харбин превратился в центр дальневосточной российской эмиграции. Система образования позволила русским в окружении чужой культуры создать и сохранить свое этнокультурное пространство, сберечь родной язык и национальную самобытность, ибо русские харбинцы всегда гордились своей историей и культурой.

В 1937 году Харбин, как и вся зарубежная Россия, пышно отметил 100-летие кончины величайшего русского поэта А. С. Пушкина. В следующем году торжества были посвящены 950-летию крещения Руси. Молодежь, впитывая эти идеи, все больше осознавала важность национального достоинства и прав, что помогло многим пережить новую волну притеснений со стороны оккупационных властей, когда в июле 1937 года Япония продолжила военные действия в Китае с целью подчинить себе всю его территорию, и харбинские русские эмигранты подверглись строгому полицейскому контролю. В зоне повышенного внимания японцев находились и православные епархии. Влияние епископата на умы самых широких слоев русского населения раздражало японскую администрацию, стремившуюся подчинить себе начальника православной Духовной миссии в Пекине и священнослужителей Харбинской епархии. Попутно японцы стремились завладеть значительной частью церковного имущества, собранного накоплениями и стараниями клира. Так как по вполне понятным причинам начальник православной миссии в Пекине не пользовался ни доверием, ни уважением японских оккупационных властей, после создания нового марионеточного государства Маньчжоу-го владыка Виктор был даже принудительно вызван японскими военными властями в Харбин. Там ему под страхом объявления его военным преступником было предложено передать священнослужителей церквей и подворий Российской духовной миссии на территории Маньчжурии в ведение Харбинской епархии. Доверенность на управление имуществом была передана митрополиту Мелетию, проживавшему на миссийском подворье в Харбине. Однако в силу того, что он пользовался большим авторитетом среди русских эмигрантов в Пекинской епархии, японцы были вынуждены считаться с его влиянием. Вопреки собственному желанию владыку Виктора даже назначили председателем Антикоминтерновского союза Северного Китая. Именно этим впоследствии воспользовалось гоминдановские власти в качестве повода для передачи о. Виктора органам СМЕРШ, арестовавшим владыку по обвинению в сотрудничестве с японскими оккупантами, а не за участие в борьбе с большевиками в его бытность офицером корпуса генерала Андрея Степановича Бакича.

Впрочем, с другой стороны, полностью отрицать факт сотрудничества владыки было бы неверным, ибо, как свидетельствовали современники, о. Виктор неустанно служил напутственные молебны японским войскам и возносил молитвы о победе японского оружия.

Несмотря на декларируемую православным духовенством благожелательность к японским властям, некоторые харбинские священнослужители вспоминали те нередкие случаи, когда японские оккупационные власти напрямую участвовали в разграблении и разрушении разнообразных объектов православной церкви, что со временем приняло почти массовый характер в Северо-Восточном Китае. Во время периодических грабительских рейдов оккупационными властями Японии был разрушен храм-памятник в Тянь-зине, а в Чжалайноре был убит иеромонах Павел; до смерти был замучен настоятель храма в Калгане о. Александр Жуч, убит священник Федор Боголюбов. В довершение всего японцы захватили приличную часть церковной недвижимости в Тяньзине, где у прихода были отобраны школа, больница, дом милосердия и библиотека.

Русский Харбин

Нападение японской авиации на Перл-Харбор

В 1939 году японцы дополнили список своих преступлений против человечества новым делом, отстроив вблизи станции Пинфань, в 20 километрах от Харбина, военный городок, получивший название Лагерь Хогоин («Приют»), в котором был размещен так называемый «Отряд № 731». Основанный по секретному указу еще в 1936 году, он вначале был размещен в Харбине. На новом месте у него появились многочисленные лаборатории и службы, вокруг которых была создана запретная зона. Отряд имел даже собственную авиационную часть, а на станции Аньда — полигон. Лагерь в Пинфане носил официальное название Управление водоснабжения и профилактики Квантунской армии, однако на самом деле это был научно-исследовательский отдел, в котором, как и в отряде № 100, шла подготовка к практическому применению бактериологического оружия. Он был оснащен оборудованием для культивирования чумных и тифозных бактерий, бактерий сибирской язвы, брюшного тифа, паратифа, дизентерии и холеры. Проверка изготовляемых образцов бактериологического оружия и изыскание способов лечения эпидемических заболеваний велись путем производства опытов над живыми людьми. Среди заключенных были китайцы и русские. Одно время там находилось несколько женщин, из которых две были русские. У одной из них в тюрьме родился ребенок. Все содержавшиеся в камерах были закованы в ножные кандалы. Из заключенных русских большинство составляли перебежчики из Советского Союза и советские граждане, задержанные японскими пограничными и полицейскими отрядами на территории Маньчжурии. Остальные были эмигрантами. Опыты производились различного характера. Велись исследования с целью изучения способа усиления токсичности смертоносных бактерий — возбудителей различных инфекционных заболеваний и применения их на живых людях. Заключенных подвергали заражению, следили за процессом болезни, лечили, пробуя различные методы лечения. Подопытных людей нормально кормили, и, если они выздоравливали, подвергали другим видам заражения. Выздоровление заключенного не спасало его от повторных опытов, которые продолжались до тех пор, пока он не умирал от заражения.

Вступление во Вторую мировую войну Японии, ознаменовавшееся ее нападением на американскую воєнно — морскую базу Пёрл-Харбор в декабре 1941 года, изменило многое в жизни харбинской. Для иностранцев, в том числе и русских, наступили весьма тяжелые времена. Японские оккупационные власти постоянно ужесточали административный и политический контроль над проживавшими европейцами и немногочисленными американцами, создавали всевозможные препоны для их коммерческой деятельности, усилив идеологическое давление на харбинскую прессу. Надо признать, что с началом Второй мировой войны в среде харбинской русской диаспоры произошел традиционный для всей русской эмиграции в целом раскол. Самые «правые» из эмигрантов, особенно активно боровшиеся все эти годы с советской властью, и наиболее враждебно настроенные к СССР руководители эмигрантских организаций, созданных японцами, таких как БРЭМ и его филиалы, приветствовали начало войны и желали выступления Японии на Дальнем Востоке. Их руками японское командование создавало малочисленные русские военные отряды для участия в планировавшейся войне с СССР. Начиная с 1942 года, все молодые русские жители Харбина подлежали мобилизации для прохождения военной службы в отрядах Асано. Незадолго до начала войны японские власти в Маньчжурии ввели повсеместное обучение молодежи школьного возраста строю. Военно-воспитательная подготовка была введена в таких учебных заведениях как Железнодорожный институт, Русский техникум, колледж и институт Христианского союза молодых людей, гимназия под управлением Бюро российских эмигрантов, Школа языковедения, Лицей Св. Николая, Духовная семинария. Было открыто даже военное училище, курс которого был рассчитан на два года и выпускникам которого предоставлялась последующая возможность службы в Квантунской армии. Первый отряд из числа русской молодежи, прошедшей начальную военную подготовку, был сформирован в 1937 году. Располагался он неподалеку от Харбина, и во главе был поставлен японский полковник Асано. Отряд так и называли «Асано», а тех, кто служил в нем, — асановцами. В 1944 году самурай Асано «пошел на повышение» и с достоинством отбыл из Харбина. Его сменил русский полковник Я. Я. Смирнов, его заместителем стал майор Михайлов, из забайкальских казаков. Ну а тех, кто служил в отряде, по сложившейся традиции продолжали называть «асановцами». Каждый призыв в отряд состоял из 45–50 новобранцев, прибывавших с восточной стороны железнодорожной ветки КВЖД. Чуть меньше прибывало в отряд из Хайлара и Трехречья. Пехотным отрядом, расквартированным на станции Ханьдаохедзи, командовал майор маньчжурской службы А. Н. Гукаев.

Еще накануне войны, в 1938 году, отряд Асано использовался японцами в боях с корейскими партизанами, а годом позже, в 1939 году, в составе 250 человек участвовал в боях против советской армии на реке Халхин-Гол. И уже в самом конце 1943 года этот отряд был развернут в «российские воинские отряды» армии Маньчжоу-Ди-Го, состоявшей из регулярных частей кавалерии, пехоты и отдельных иррегулярных казачьих частей. Харбинское отделение Союза казаков по заданию штаба Квантунской армии сформировало собственные казачьи части, численностью в 5 полков, двух дивизионов и одной отдельной сотни, входивших в так называемый Захинганский корпус. Второй русский отряд был сформирован в Хайларе, в 1939–1940 годы, во главе с полковником Иваном Александровичем Пешковым, почему и получил неформальное название «Пешковский». По мнению историков, этот отряд входил в состав Квантунской армии, и какое-то время его казаки были даже вооружены самурайскими мечами. Ежегодный призыв в отряд составлял около 250 человек, преимущественно из казаков Трехречья и Хайлара, а также из поселков западной ветки КВЖД. И хотя оба отряда к январю 1945 года уже достигли численности в 1500 человек, в августе началось их спешное расформирование японцами, не доведенное, впрочем, до конца. 9 августа 1945 года оставшимся казакам-пешковцам японцы приказали грузиться в вагоны, направив с ними по сотне маньчжур и японцев. Выгрузив казаков на станции Бухэду, куда неспешно прибыл состав, японцы повелели устроить привал и сложить оружие в пирамиды. Едва казаки расположились на отдых, они были окружены ехавшими с ними маньчжурами и японцами: к окруженным подтянулась японская конница. По сигналу начались избиение казаков. Связывали по несколько человек и расстреливали из пулеметов, а раненых добивали штыками на месте. В этой неожиданной расправе над собственными союзниками японцы уничтожили более 100 человек, в том числе и полковника Пешкова, и его помощника Бориса Зимина.

Глава девятая

Харбинцы русские и «советские»

Русский Харбин

Не лучшим образом, хотя и не всегда столь трагично, как это происходило на родине, складывались судьбы русских людей, продолжавших жить и работать в Харбине при японцах. Долгие годы японская оккупационная власть рассматривала русскую диаспору в основном в качестве исправных налогоплательщиков и поставщика кадров для решения тактических военных задач. Учитывая продолжавшее оставаться сравнительно большим количество русского населения в Северо-Восточном Китае, и в Харбине в частности, японская военная спецслужба создала Бюро по делам российской эмиграции в Манчжурии (БРЭМ), которое строго регламентировало каждый шаг русских эмигрантов. Именно это бюро направляло русских молодых людей в Монголию, Чахар и Жехэ в помощь японским властям в качестве переводчиков и даже разведчиков. В 1932 году по поручению начальника харбинской военной миссии полковника Комацубара из русских эмигрантов были сформированы два вооруженных отряда для несения охранной службы на Мукден-Шанхай-Гуаньской железной дороге и на строившейся Лафа-Гиринской железной дороге. Позже по распоряжению того же Комацубара из мобилизованных русских создали полицейские отряды для борьбы против хунхузов. Нередко японская разведка прибегала к форсированному способу вербовки в агенты лиц, не желавших добровольно идти на эту работу. Устраивались аресты, длительное подследственное заключение, во время которого применялись угрозы, издевательства и пытки, включая такие, как вливание из чайника через нос воды, смешанной с керосином.

Отряды, составленные из русских жителей Харбина, иногда использовались японцами для создания пограничных инцидентов, результаты которых затем приписывались советским властям. Вся эта широкая и полезная для японских властей деятельность бюро ничего им не стоила, так как все расходы окупались сбором взносов при регистрации и устройством национальной лотереи в Маньчжоу-Ди-Го.

В том же 1932 году в Харбине были открыты специальные курсы для русских, состоявших на японской службе и предназначенных для отправки в качестве агентов в Советский Союз. На проводимых занятиях кроме специальностей шофера, радиста, механика курсанты изучали приемы разведывательной работы под руководством японских офицеров. В качестве практических занятий, по распоряжению японских властей, курсанты разных специальностей под руководством бюро занялись восстановлением Трехречья, пострадавшего от налетов советских карательных отрядов во время так называемой маньчжуро-чжалайнорской операции в 1929 году. Во главе казачьего поселения был поставлен генерал-майор барон Артемий Игнатьевич Тирбах, один из бывших сподвижников барона Унгерна. Условия жизни были тяжелые, обещанная японскими властями помощь не осуществилась. В августе 1935 года в Трехречье произошло восстание казаков, окончившееся убийством генерал Тирбаха, его адъютанта и нескольких японских офицеров и солдат.

Все жители Харбина, занимавшие сколь бы то ни было высокое положение в кругах русской эмиграции Маньчжурии, на протяжении многих лет были ставленниками японских властей. По негласному правилу, руководящую роль в них играли лишь те, кто занимал посты в Бюро по делам российских эмигрантов и в обществе Кео-Ва-Кай. Все остальные общественные и политические организации, за исключением Русской фашистской партии, были в глазах японских властей организациями второстепенными и терпимыми постольку, поскольку они находились в послушании. Генерал от кавалерии Владимир Александрович Кислицын занимал пост начальника Бюро по делам российских эмигрантов с 1938 по 1944 год. После реорганизации бюро в 1935 году он был назначен начальником 7-го — военного — отдела бюро, членом президиума и советником главного его отдела. Глава Бюро по делам российских эмигрантов был обязан выполнять поручения японских властей и ежедневно рапортовать о проделанной им работе.

С приходом японцев начала выходить новая ежедневная газета на русском языке под названием «Харбинское время». Ее редактором-издателем был японец. Большинство рядовых эмигрантов старалось держаться нейтрально, избегая тесных контактов с японской военной и гражданской администрацией. Один из белых эмигрантов, некто Е. В. Саблин, отмечал в своей книге, что «японцы учитывают эти различные настроения среди русских. Они допускают сочувствующих им русских на службу в войсках и в учреждениях нового маньчжурского государства, однако и там их держат лишь на низших ступенях. По отношению к русским, кажущимся им недостаточно надежными, принимаются систематические меры. Русские, занимающие сколько-нибудь выдающееся положение в Маньчжурии, а также крупные торговцы, более или менее независимые люди из интеллигенции вытесняются из Маньчжурии и Восточной Монголии под благовидными предлогами и вынуждаются перебираться в города Китая, где их встречают, в общем, довольно сочувственно».

Вся политическая и общественная жизнь Харбина как составной части «империи» Маньчжоу-Ди-Го по большей части находилась под жестким контролем японских властей, создавших ряд идеологических организаций, подчиняющих себе буквально все стороны эмигрантского существования. Одной из таких организаций было общество «Сехэхуай». Как было отмечено в приказе командующего Квантунской армией генерала К. Уэда в марте 1937 года, это объединение стало «организацией, родившейся одновременно с основанием Маньчжоу-Ди-Го как государственный орган. Это общество является единственной идеологической, культурной, политической и практической организацией, которая, охраняя дух и идеалы основания государства, воспитывает народ к воплощению государственных идей Маньчжоу-Ди-Го». 15 августа 1937 года, по случаю начала японо-китайской войны, русские люди организовали в Харбине Всенародное собрание протеста против «вероломного нападения китайских властей в Северном Китае». В собрании было представлено 69 организаций всех национальностей Маньчжоу-Ди-Го, в том числе разнообразные объединения русских эмигрантов.

В 1939 году для работы с русской молодежью, чему японское командование придавало особое значение, была учреждена Российская эмигрантская организация молодежи Кио-Ва-Кай. Японская военная администрация в Харбине была убеждена в том, что перед белой эмиграцией стоят особые задачи, которые она должна решать только через организацию Кио-Ва-Кай. Что же это были за задачи, и каким виделось их решение японским хозяевам русской эмигрантской общественности? Во-первых, политический характер российской эмиграции определялся ее антикоммунистической платформой, а во-вторых, историческая миссия этой эмиграции в Восточной Азии заключалась в «установлении духовной и действительной связи между ее народами и народами Великой Восточно-Азиатской сферы для совместного процветания и благополучия». Однако, несмотря на все декларативные усилия японских властей придать им привлекательность, идеи находили слабую поддержку среди российского населения Маньчжурии и харбинских интеллектуалов. Об этом ярко свидетельствуют не только воспоминания современников той поры, но и сам факт того, что должности во всех этих многочисленных организациях, созданных японцами, занимали одни и те же, знакомые харбинскому обывателю лица. Это были, как правило, функционеры БРЭМ, фашистской партии, Дальневосточного союза казаков — генералы В. А. Кислицын, А. П. Бакшеев, Л. Ф. Власьевский, К. В. Родзаевский. В июле 1940 года, при поддержке японской администрации, были открыты высшие курсы под названием Кио-Ва-Кай для русской молодежи.

Намеченные для выполнения особо серьезных заданий агенты обучались в строго законспирированных школах. Другие проходили особые курсы при обществе Кио-Ва-Кай в Харбине, где преподавателями были такие специалисты по русским делам и ведению разведки, как генерал Кисабуро Андо. Из русских преподавателей в школе был генерал от инфантерии В. А. Кислицын. В декабре 1936 года в харбинской прессе была опубликована «Декларация Кио-Ва-Кай о борьбе с Коминтерном». В полном соответствии с декларацией в Харбине проводились регулярные мероприятия: конкурсы на лучшие антикоммунистические лозунги и плакаты, разнообразные собрания протеста против деятельности Коминтерна в Восточном полушарии, недели публичного разоблачения коммунизма и прочий, как сказали бы сегодня, «политический пиар».

Отношение к Советскому Союзу правых харбинских политических организаций лучше всего характеризовалось следующими фактами. Начало германосоветской войны совпало с заявлением двух эмигрантских организаций — «Союза монархистов» и «Союза русских военных инвалидов в Шанхае» — о своей готовности сражаться на стороне Германии. Их декларации были поддержаны единомышленниками и в Харбине. Русские харбинцы, по примеру своих сотоварищей, проживавших в Западной Европе, также разделились на «пораженцев» и «оборонцев», причем последних, желавших победы СССР, оказалось значительно больше. Немалую роль в значительном увеличении в Харбине числа симпатизирующих борьбе с Германией людей сыграл «Союз возвращения на Родину», действовавший и в Шанхае, и в Харбине еще с конца тридцатых годов. Его активисты горячо убеждали представителей старой части русской диаспоры в необходимости возвращения в Россию и участия в великих стройках социализма делом и словом. В особенности это касалось специалистов-железнодорожников, квалифицированных инженеров, нужда в которых все равно оставалась и в сравнительно благополучном по этой части СССР. Хотя некоторая часть харбинцев стала активно сотрудничать с японскими властями, отношение к ним в русской среде было, как правило, весьма сдержанным. Просоветская газета «Родина», которая сменила с лета 1941 года свое название на иное — «Новая жизнь», — из номера в номер без устали пропагандировала преимущества советского строя среди читателей. Вот почему, говоря о рядовых эмигрантах, можно сказать, что большинство из них искренне приветствовало приход Красной армии в Маньчжурию. Делалось это ими без особых мыслей относительно собственного будущего в условиях «победившего социализма».

Русский Харбин

Советские войска в Харбине

В это же время в эмигрантских кругах, даже среди бывших кадровых военных императорской армии, исподволь стали появляться и «оборонческие» настроения. Русское население Харбина часто с большим трудом получало правдивую информацию о положении дел на советско-германском фронте, так как за слушание передач советских радиостанций русские люди бесследно исчезали в застенках японской военной разведки. И все же некоторые харбинцы пытались при помощи коротковолновых приемников, сконструированных из разных нехитрых приспособлений, получать хотя бы какие-нибудь новости с фронтов. В феврале 1945 года советскими пропагандистами из Хабаровска было организовано вещание на Харбин и Маньчжурию некой подпольной эмигрантской радиостанции, находившейся якобы в Харбине. В передачах принимал участие советский писатель, сам бывший харбинский эмигрант Всеволод Никанорович Иванов, который с азартом рассказывал о достижениях советской власти в России, сочетая истории о благоденствии русского народа под властью советского Политбюро с призывами к эмигрантам возвращаться в лоно матери-родины. Его взволнованный высокий голос призывал «заблудших овец» эмиграции к покаянию и дружной работе на благо России. Слушатели тех лет уверяли, что, несмотря на очевидную лживость некоторых утверждений, произносимых Ивановым, о безоблачном будущем приехавших в Союз эмигрантов, в какое-то благополучие просто хотелось поверить, в особенности после всех перенесенных притеснений и обид, сначала от китайской администрации, а в последние годы — от жестокостей японцев. Средний харбинец, не отягощенный лишними знаниями о жизни в СССР, вспоминал, если позволял возраст, тихие уголки родных русских мест, воображая идиллию русской жизни, казавшейся буквально райской на фоне неспокойных лет, проведенных на чужбине. И невольно в новых разговорах при свечах, если в городе гасло электричество из-за взорванной китайскими повстанцами подстанции или наступал комендантский час, харбинцы предавались мечтаниям о том, как славно заживут в России, пусть и при коммунистах, но «ведь все равно русские же они люди! — авось хуже, чем при японцах, не будет»…

Русский Харбин

Документ отъезжающего харбинца. 1945 г.

Сведения об относительно реальном положении дел на фронте поступали к русским эмигрантам и от тех советских людей, которые служили в штате советского генерального консульства, и странной категории «не выехавших советских граждан». Из Харбина эта информация текла дальше, вдоль по линии КВЖД. Эмигрантская пресса в Маньчжурии, естественно, находилась под жесточайшим контролем японской военной цензуры. Дело порой доходило до курьезов, когда знаменитый эмигрантский «Рубеж» вплоть до 25 июля 1945 года помещал статьи о победах японской армии. Последний из номеров «Рубежа», вышедший в августе 1945 года, содержал статьи, написанные в лучших традициях советского агитпропа, о выполнении «великих задач, стоящих перед Квантунской армией и правительством Маньчжоу-Ди-Го». Успех захвата города советскими войсками был обусловлен и тем, что советское генеральное консульство создало в Харбине штаб обороны под руководством своего сотрудника Н. В. Дрожжина, в который входило до 3 тысяч русских. Из них лишь 240 были советскими гражданами, а все остальные 2760 — русскими эмигрантами. Русская молодежь в Харбине разоружила японские воинские части Маньчжоу-Ди-Го и поставила перед собой задачу сохранить в неприкосновенности все городские жизнено-важные коммуникации до прихода советских войск. По многим воспоминаниям участников тех бурных событий, русские жители Маньчжурии оказывали всевозможное содействие советским солдатам. Это было и в Харбине, и в других крупных городах — Чанчуне, Мукдене, Дальнем и на множестве маленьких станций КВЖД. За это после окончания Второй мировой войны, согласно указам Президиума Верховного Совета СССР, определенной части эмигрантов было предоставлено право получения советского гражданства. Это право получали лица, состоявшие к 7 ноября 1917 года подданными бывшей Российской империи, а также лица, утратившие по каким-то уважительным причинам советское гражданство, и их дети. В первую очередь оно распространялось на эмигрантов, которые в описываемое время проживали в Маньчжурии, в провинции Синьцзян, в Шанхае и Тяньзине.

Обманутые и наивные харбинские обыватели, собравшиеся возвращаться на родину, не раздумывая, вывозили с собой целые библиотеки, собранные двумя поколениями горожан, в надежде на то, что в послевоенной России печатное слово будет неприкосновенно и свободно, а оттого стремились вывезти большое количество эмигрантских изданий, собственных рукописей и даже архивы. Протоиерей о. Михаил Ардов сообщает такую подробность, касающуюся одного из первых эшелонов возвращенцев, пересекавшего китайско-российскую границу в самом начале 1946 года, услышанную им от непосредственного свидетеля произошедших затем событий. Пассажирские вагоны с репатриантами едва пересекли границу, как паровоз втащил их на один из запасных путей приграничной советской станции. Радость на лицах возвращавшихся в Отечество свое харбинцев, смотревших во все глаза в окна, постепенно сменилась нараставшим изумлением. Вдоль вагонов было выставлено плотное оцепление из солдат. На соседнем пути стояли, видимо, заранее пригнанные «теплушки». В вагоны поднялись офицеры МГБ и, проходя вдоль купе, просили прибывших приготовить свои книги для проверки перед ввозом их на территорию СССР на предмет соответствия нормам, предъявлявшимся к книгам, ввозимым из-за границы. Следом за офицерами, в вагоны вошли солдаты, собиравшие вносимые в коридор книги в холщовые мешки. Пройдя весь состав, эта первая часть проверяющих лиц сгрузила мешки на землю, а затем изумленные харбинцы вдруг увидели, как солдаты поволокли изъятое к железнодорожному рву на противоположной стороне. Еще большее удивление и даже возмущение вызвали действия солдат, бесцеремонно вытряхивавших любимые книги из мешков в ров, но возмущение достигло своего накала, когда подошедшие солдаты стали обливать бензином книги, лежавшие во рву. Послышались возмущенные крики «Это произвол!» и «Мы будем жаловаться!», но бедные возвращенцы не знали, что за расправой с книгами последует расправа и с их человеческими и гражданскими правами. Поднявшиеся в вагоны солдаты войск МГБ приказали, захватив только самое нужное, выходить из пассажирских вагонов и строиться возле стоявшего напротив состава с теплушками. После небольшой переклички недавним угнетенным японцами, но относительно свободным людям, пришлось забираться в товарные вагоны, конечным пунктом назначения которых были фильтрационные пункты, откуда большинство приехавших начали свою одиссею по обширной сети советских концентрационных лагерей.

Глава десятая

Русские некрополи Харбина

Русский Харбин

За полвека русского присутствия в Северо-Восточном Китае город обзавелся многими памятниками культуры. И не в последнюю очередь к ним можно отнести немногочисленные русские некрополи, безжалостно выкорчеванные в эпоху «культурной революции» усилиями китайцев «нового поколения». Именно они, одурманенные обещаниями местного партийного руководства «неизбежно грядущего коммунизма», отравленные безверием, и не в последнюю очередь воодушевленные чисто ксенофобскими настроениями, умело используемые китайскими политиканами середины прошлого века, стали основным орудием уничтожения памятников русской культуры в Харбине. Судить о многообразии воздвигнутых памятников и их художественной ценности мы можем лишь по скудным воспоминаниям и пересказам лиц третьего поколения беженцев из Китая, да некоторым фотоматериалам, недавно опубликованным в Австралии и призванным дать самое общее представление непосвященному человеку о культуре эмигрантских захоронений в прежнем Харбине. Судить обо всем многообразии навсегда утраченного для потомков наследия в полной мере пока не представляется возможным, однако наличествующие фрагментарные упоминания и фотографии русских погостов говорят о безусловной преемственности православных традиций, помноженных на консерватизм духовного уклада жизни проживавших на территории Маньчжурии православных, лютеранских и иудейских семейств. В Харбине, в центре Нового города, располагалось некогда Старое кладбище, разбитое там для упокоения первого поколения градостроителей и воинов, «на поле брани живот свой положивших». В ту пору, когда кладбище лишь только начиналось, оно находилось на тогдашней городской окраине, но в ходе быстрого городского строительства в скором времени «переместилось» почти что в центр, оказавшись в двухтрех кварталах от Большого проспекта. Любой желающий мог добраться туда на автобусе или трамвае. По описанию старожилов, некрополь отличался особым свойством сообщать торжественную тишину каждому входящему, несмотря на то, что за воротами его кипела самая что ни на есть бурная жизнь мегаполиса. В 1920-е годы при кладбище проживал его главный смотритель — есаул Забайкальского казачьего войска Иван Федорович Павлевский, прибывший в Харбин с чинами охранной стражи в начале XX века, в 1900 году. За четверть века, проведенного в Северо-восточном Китае, этот некогда чернобородый богатырь в стянутой «в рюмочку» черкеске превратился в седоусого старика, бессменно стоявшего на своем посту, исправно наблюдающего за последним пристанищем первых переселенцев. Вблизи ограды, выходившей на Большой проспект, ревнителями русской славы был воздвигнут разрушенный ныне величественный гранитный крест, на коем славянской вязью начертаны были следующие слова: «На этом старом железнодорожном кладбище нашли вечное упокоение многие из первых деятелей по постройке и охране КВЖД. 12 июля 1920 года в день 20-летия отбития атаки боксеров на Харбин воздвигнут крест сей в молитвенную память об этих отважных пионерах русского культурного дела и да сохранятся их могилы в неприкосновенности на вечные времена. Да стоит сей крест незыблемо и да напоминает о почивших носителях русской культуры».

Русский Харбин

Храм Покрова Божьей Матери

На протяжении ряда лет, до того как в 1930 году на Старом кладбище был воздвигнут храм Покрова Пресвятой Богородицы, ежегодно в день памяти отбитой атаки китайских повстанцев на кладбище собирались все те, чьи родные и близкие были среди первых строителей и защитников города. С течением лет мест на Старом кладбище становилось все меньше, и городские власти приняли решение о закрытии, оставив незначительные участки для особо известных горожан и старожилов Харбина. В 1944 году, незадолго до прихода советских войск, на Старом кладбище был захоронен герой обороны Порт-Артур, генерал-майор П. П. Кравченко, скончавшийся в возрасте 67 лет. В Русско-японской войне он отличился в должности командира роты, проведя в крепости все время ее осады и зарекомендовав себя участием во главе своей роты в бесстрашной атаке на Высокой горе. Среди упокоившихся знаменитых горожан на Старом кладбище можно отметить захоронение первого полицмейстера Харбина поручика М. Л. Казаркина. Особое место занимали могилы военачальников — командира сотни Охранной стражи войскового старшины Всевеликого войска Донского В. М. Гладкова, командира 2-й бригады II кавалерийской дивизии генерал-майора Чевакинского, Генерального штаба генерал-майора Н. В. Лебедева, командира Саперного батальона Я. И. Васильева и начальника штаба Заамурского военного округа А. М. Баранова.

В одном из приделов кладбища в 1907 году был возведен и костел Св. Станислава, являвшийся превосходным образцом готической архитектуры, с традиционными статуями святых, расположенными во внутренних нишах костела, и канонически точно воссозданными алтарями западноевропейских католических храмов. К 1923 году на Старом кладбище оставалось 1743 могилы, а также участок с безымянными захоронениями. «Имена их Ты, Господи, веси». Под новые захоронения в 1902 году в черте города было выделено место, сразу же получившее название Нового кладбища, называвшееся впоследствии Успенским, в честь воздвигнутого на нем храма Успения Пресвятой Богородицы. Закладка храма произошла 29 июня 1907 года, а освящен он был 22 ноября 1908 года. По части известности захороненных на нем людей это кладбище гармонично дополняло Старое. Священник о. Иоанн Сторожев, в последний раз причащавший семью государя императора Николая II, нашел свой последний приют именно на нем.

Еще в дни своей земной жизни в Харбине о. Иоанн принял у себя знаменитого следователя Соколова, продолжавшего опрос свидетелей убийства царской семьи после того, как был вынужден покинуть Россию. Иоанн Владимирович Сторожев происходил из купеческой семьи Нижегородской губернии, и родился в Арзамасе. В раннем детстве, после безвременной кончины своего отца, был перевезен матерью в Дивеевский монастырь, основанный преподобным Серафимом Саровским, однако в первые годы своей сознательной жизни избрал для себя путь гражданской службы, окончив сначала Дворянский институт в Нижнем Новгороде, а затем юридический факультет Киевского университета. По окончании служил по судебному ведомству, затем, утомившись чиновной жизнью, накануне собственного назначения на прокурорский пост вышел в отставку и перешел в сословие присяжных поверенных. На этой ниве он снискал себе славу и стал одним из наиболее успешных адвокатов на Урале, однако и здесь не пошел по проторенному пути, будучи рукоположенным правящим архиереем в священный сан в Екатеринбурге в сентябре 1912 года. Российская империя находилась уже накануне своей трагической гибели. Переход из либерального стана присяжных поверенных в консервативный и отчасти «правый» лагерь православного духовенства словно бы не явился для будущего пастыря существенной переменой в жизни, ибо и на новом поприще он стал быстро составлять новую, на сей раз «духовную» карьеру. Начав епархиальным миссионером, умеющим найти общий язык и верно донести слово до самых разнообразных представителей народонаселения Урала, о. Иоанн получает место настоятеля Ирбитского собора, а вскоре и Екатеринбургского в одноименном городе. В сущем сане и застала о. Иоанна беспощадная волна гражданской смуты, и когда в город пришли большевики, он продолжал служить, и именно к нему, по настоянию коменданта «Дома особого назначения» Янкеля Юровского, был послан солдат для того, чтобы пригласить православного священника провести последнюю, как оказалось, службу для находящейся под арестом императорской семьи. Так как политические воззрения о. Иоанна нам неведомы, можно предположить, что отказываться от приглашения он более не стал по причине пастырского долга своего, нежели чем в силу наличия верноподданнических чувств. Отказ в просьбе всесильного екатеринбургского чекиста мог оказаться причиной бессудного убийства отказавшегося священника, случаем, которым не было числа в годы Гражданской войны. Так или иначе, собравшись и оповестив об этом своего дьякона, о. Иоанн был препровожден с ним в Ипатьевский особняк под конвоем красноармейцев. Вот что написал сам священник, повествуя о первой и последней встрече с царской семьей. «Когда мы вошли в комендантскую комнату, то нашли здесь… беспорядок, пыль и запустение… Мы явились, что мы должны делать? Юровский, не здороваясь и в упор рассматривая меня, сказал: «обождите здесь, а потом будете служить обедницу». Я переспросил: «обедню» или «обедницу?» Он написал «обедницу», — сказал Юровский. Когда мы облачились, и было принесено кадило с горящими углями (принес какой-то солдат), Юровский пригласил нас пройти в зал для служения. Вперед в зал прошел я, затем диакон и Юровский. Одновременно из двери, ведущей во внутренние комнаты, вышел Николай Александрович с двумя дочерьми, но которыми именно, я не успел рассмотреть. Мне показалось, Юровский спросил Николая Александровича «Что, у вас все собрались?» Николай Александрович ответил твердо — «Да, все». Мне показалось, что как Николай Александрович, так все его дочери…были, я не скажу, в угнетении, а как бы утомлены. После богослужения все приложились к Святому кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне диакон вручил по просфоре… Когда я выходил и шел очень близко от бывших великих княжон, мне послышалось едва уловимое слово «благодарю» — не думаю, чтобы это мне только показалось».[20]

Как видно из отрывка, о. Иоанн не был большим поклонником монархии, и в свой последний визит к заточенному государю безукоризненно исполнил лишь свои профессиональные обязанности. Словно бы в отрицание богоданности титулов императорского семейства, он и какое-то время спустя именовал великих княжон «бывшими», как бы не понимая, что «бывшими» ни единожды коронованный государь, ни его потомство быть не могут. Во время белого правления в Екатеринбурге о. Иоанн, решил уехать в Харбин, где и прожил со своим семейством до своей кончины, последовавшей в 1927 году. Там он был последовательно настоятелем Софийской церкви, затем Свято-Алексеевской. Современники говорили о необычайном красноречии пастыря, привлекавшего прихожан мастерски построенными проповедями, что не удивительно, принимая во внимание его образование и успешную службу присяжным поверенным, где красноречие, как известно, является залогом профессионального успеха. Рискнем предположить, что в многочисленных проповедях сей пастырь едва ли призывал собравшихся покаяться в грехе царе-отступничества и молиться о даровании России нового государя. Весь его предыдущий жизненный опыт говорил о его принадлежности к либеральным слоям России, с равнодушием взиравшим на трагедию отречения и падения законной монархической власти; не удивительно, если осознание необходимости всенародного покаяния так и не посетило его до конца его дней в Маньчжурии. Современники уверяли, что о. Иоанн положил немало сил на организацию школы для беднейших детей при харбинской Алексеевской церкви, а также создание хорошего прихода, однако едва ли к нему приходило понимание важности промыслительного случая, сделавшего его последним из всего православного духовенства, причащавшим последнего российского государя.

Русский Харбин

Интерьер храма Святой Софии

Примечательно, что, вопреки канонической традиции, на Успенском кладбище Харбина нашли свое упокоение и два молодых поэта-самоубийцы — Георгий Гранин и Сергей Сергин, застрелившиеся в ночь на 5 декабря 1934 года в харбинской гостинце «Нанкин». Оба были участниками харбинского литературного кружка «Молодая Чураевка», членов которого объединял их старший наставник — поэт Алексей Ачаир. В 1945 году он был арестован органами СМЕРШ и этапирован в СССР для отбытия данного ему 10-летнего срока. В стихотворении, посвященном своей жене перед разлукой, поэт писал:

«Что мы с тобой не собственность друг друга,

Что разных воль таинственный союз —

Пусть гром гремит, пусть негодует вьюга.

Я за тебя, прощаясь, не боюсь».

Его жена, Галина Аполлоновна Ачаир-Добротворская, бывшая известной оперной певицей в Харбине, после ареста мужа эмигрировала в Австралию, где и умерла в Квинсленде в 1997 году.

После выхода поэта из лагеря им не суждено было больше увидеть друг друга. Поэт остался в России и умер в Новосибирске в 1960 году. Литературный кружок, которому одно время покровительствовал мэтр, просуществовал в Харбине около полутора десятка лет, дав возможность сформироваться и развиться целой группе молодых литературных дарований.

Воинские же захоронения на этом кладбище именовались «Братской могилой погибших воинов, павших за Царя и Отечество в русско-японской войне 1904–1905», и возле них до 1959 года служилась Вселенская панихида на Радоницу, в весенние, яркие солнечные дни, когда весь православный Харбин справлял светлую Пасху. Другим известным захоронением Успенского кладбища была могила атамана Забайкальского казачьего войска, генерал-майора Ивана Федоровича Шильникова. Служивший одно время начальником штаба Особого Маньчжурского отряда атамана Г. М. Семёнова генерал продолжил руководство вооруженной борьбой с Советами и будучи в эмиграции. Когда в 1934 году Иван Федорович скончался в своем харбинском доме, то похоронен был по казачьим традициям. Отпевали его в Свято-Алексеевской церкви, а когда траурная процессия отправилась на Успенское кладбище, за катафалком вели оседланного коня, а на крышке гроба были привинчены шашка и казачья офицерская фуражка. На подушечках несли награды генерала. В отпевании генерала принимал участие один из священников Свято-Алексеевской церкви, отец Василий Герасимов, сам в прошлом, участник борьбы с большевиками, совершивший в январе 1920 года Великий Сибирский похода под началом Главнокомандующего армиями Восточного фронта генерал-лейтенанта Владимира Оскаровича Каппеля. «Это был жуткий путь — зимой, без дорог, по снегу, по льду, при температуре в ―40° шла армия», — вспоминал участник похода. Отец Василий, будучи обыкновенным добровольцем, заболел тифом, и был доставлен вместе с другими раненными и заболевшими чинами армии в Читу. Когда осенью 1920 года каппелевцы покидали Читу, о. Василий ушел вместе с боевыми соратниками и добрался до Харбина, где сначала нашел работу журналистом, а с течением времени был рукоположен в диакона, а после и в иерея, служа в Свято-Алексеевском храме. Одним из послушаний о. Василия было участие в организации помощи неимущим, чем он занимался, совмещая это с работой секретарем владыки Нестора. В 1948 году он вместе с о. Василием Герасимовым и секретарем Епархиального совета Е. Н. Сумароковым были арестованы органами СМЕРШ и вывезены в СССР, где получили различные лагерные сроки по стандартному обвинению в сотрудничестве с японцами. О. Василий был приговорен к 10 годам лагеря и умер в СССР. В отличие от трагической судьбы о. Василия Герасимова, протоиерей Константин Коронин, духовный наставник будущего святителя Филарета и настоятель прихода в церкви в Госпитальном городке, нашел свое упокоение в 1924 году на Успенском кладбище.

Среди многих других видных людей, похороненных на Успенском кладбище, были и деятели просвещения, такие, как Сергей Афанасьевич Таскин, основатель и создатель одной русской гимназии, просуществовавшей в китайском городке Якеши с 1937 по 1955 год, и такие, как иммунолог Всеволод Владимирович Кожевников. Военный врач, прошедший фронты Великой войны 1914–1918 годов, и побывавший в составе русского корпуса генерала М. А. Лохвицкого во Франции, в 1918–1920-е годы доктор Кожевников продолжил свою работу в госпиталях Сибири, в Тюмени и Томске, откуда и приехал в Харбин. Там Всеволод Владимирович вместе с коллегами-врачами работал над разработкой вакцин против распространившейся чумной инфекции в Маньчжурии, использование которой фактически остановило распространение страшной эпидемии в Северо-Западном Китае в начале 1920-х годов.

Храм Успения был возведен в форме корабля, словно бы плывущего по волнам небытия, к которым метафорически можно причислить обширный некрополь, где в разное время нашли свое упокоение десятки тысяч харбинцев.

На территории этого некрополя были разбиты несколько аллей, включая главную, ведущую от входных чугунных ворот, над которыми была вылита знаменитая надпись «Веруй в Мя, аще и умрет — оживет» до арки, над которой помещалась колокольня. Путь от нее и до самого храма по обеим сторонам был украшен высокими деревьями. Справа от главной аллеи стоял известный среди харбинцев памятник священнику о. Евгению Панормову работы даровитого харбинского скульптора Володченко, впоследствии безжалостно уничтоженный китайской администрацией при сносе кладбища.

За аллеями в свое время были сооружены два сквера с симметрично расположенными цветочными клумбами и фонтаном, а в правом приделе кладбища находилась богатая оранжерея, в которой при участии церковного клира выращивались красивейшие цветы, которыми украшался храм в дни праздников. Служители оранжереи помимо своих прямых обязанностей несли и некую общественную — ежедневно возжигали лампады и следили за состоянием могил. Почти рядом с главной аллеей кладбища располагался сад, в котором ежегодно цвели вишни, яблони, произрастали густые кусты черной смородины и крыжовника, а чуть поодаль — пасека. По воспоминаниям современников, Успенское кладбище в летний период буквально утопало в зелени. За сквером располагался одноэтажный дом настоятеля, а чуть поодаль — небольшая двухэтажная постройка, на втором этаже которой располагался зал для собраний. Слева от колокольни располагались квартиры служащих кладбища и церкви — регента хора и многолетнего бессменного смотрителя — Луки Петровича Попова. По воспоминаниям бывавших на кладбище, в архитектуре надгробий преобладали традиции итальянских, чуть реже русских мастеров-каменотесов. Мраморные обелиски, склепы, статуи и памятники с барельефами и горельефами, а также орнаментальными украшениями, изображавшими гирлянды, цветы, листья и венки, были там довольно распространенным явлением. Обыкновенным для состоятельных харбинских семей было выписывать из Италии дорогостоящие мраморные композиции или фрагменты для украшения склепов и памятников. Начало этой традиции положила семья камергера Николая Львовича Гондатти, заказавшая мраморного ангела, венчавшего постамент памятника умершей в возрасте 23 лет дочери Ольги, племянницы знаменитого русского композитора Игоря Федоровича Стравинского, а продолжили семьи удачно практиковавших харбинских докторов: Жуковского, Александры Георгиевны Ярцевой, Ивана Георгиевича Урзова и Тамары Семёновны Масленниковой-Урзовой. Как правило, для изготовления памятников использовался корейский (розовый) или итальянский (белый) мрамор. В усложненных композициях надгробий, как, например, в случае с захоронением знаменитого доктора В. А. Казем-Бека, использовали комбинацию белого мрамора, железобетона и металла. Часто для изготовления памятников находилось применение и местному камню — черному и серому граниту.

В день храмового праздника Успения Божьей Матери, после архиерейского служения Божественной литургии, по кладбищу совершался крестный ход, с непременным пением праздничного тропаря и ирмосов канона. Очевидец праздничных богослужений вспоминал: «Много народу бывало на кладбище в день Св. Пасхи. Многие любили встречать пасхальную ночь в кладбищенском храме. В Великую субботу, часов с десяти вечера, нарушалась обычная тишина ночи на кладбище. Множество машин из города приходило к кладбищенским воротам, доставляя православных богомольцев к светлой заутрене. Перед самым началом богослужения вдоль главной аллеи зажигались цветные фонари на деревьях, а в промежутке между ними горели плошки, создавая изумительную картину ночного торжества. Крестный ход и светлая заутреня совершались при большом стечении богомольцев. По окончании заутрени многие возвращались в свои дома, а другие, после Божественной литургии, отправлялись на родные могилки, чтобы принести первое приветствие своим близким с этим торжеством победы жизни над смертью и при мерцании лампад ожидали там утреннего рассвета».[21]

Русский Харбин

Разоренное превославное кладбище. 1950-е гг.

Утром расторопные рикши начинали развоз возвращающихся русских во всех направлениях: от ближайшей остановки трамвая до самого дома.

В 1940 году Успенское кладбище было переустроено с учетом его быстрого роста и для расширения доступности для посетителей в дни поминовений и праздников. На пожертвования прихожан были реставрированы и установлены ворота, обновлен внешний вид колокольни.

Повествуя о харбинских некрополях, было бы несправедливым умолчать о другом, менее знаменитом месте упокоения православных людей — кладбище при Свято-Алексеевской церкви в Модягоу. В 1934 году первоначальный план постройки храма был видоизменен в целях оптимизации затрат, и окончательный вариант, утвержденный приходским советом, был принят по чертежам инженера Тустановского. На постройку здания храма среди прочих материалов было использовано более 700 тысяч кирпичей, и к 6 октября 1936 года она была завершена. Освящена же была церковь в честь митрополита Московского Алексия. Кладбище при храме вместило в себя десятки захоронений городских обывателей, среди которых были и русские «пионеры» освоения маньчжурских земель, и местные коммерсанты, и члены украинской диаспоры. «Кладбище в обычные дни было тихое, задумчивое, оно было своего рода ботаническим садом, каких только там не было посажено деревьев, кустарников, цветов, — вспоминал мемуарист. — Весною аромат цветущих деревьев несся за километры… Вокруг… были даже пасеки».

Русский Харбин

Разрушенный памятник на Успенском погосте

После массового сноса русских кладбищ, включая Покровское и Успенское, по распоряжению китайских властей в 1958 году некоторые замечательные памятники, многие из которых прибыли из Италии, были использованы китайскими коммунистами для укрепления Сунгарийской дамбы. На средства некоторых остававшихся на жительстве в Харбине родственников иные надгробия и прах были перенесены на новюе кладбище Хуан Шун в Санкешу, в 25 километрах за пределами города. Туда же православными прихожанами были перенесены две церкви — Иоанно-Предтеченская из района Московских казарм и Борисо-Глебская из района Ченхе. Позже эти два храма были соединены в один. Разрушенные же русские некрополи, стараниями трудолюбивых китайцев постепенно были обращены в парки, все могилы сравняли с землей.

В начале 1990-х китайское правительство выделило средства на постройку нового храма, освященного во имя Иоанна Предтечи, строительство которого было завершено в 1995 году.

Глава одиннадцатая

Сумерки Харбина: от «Советов» до хунвейбинов

Русский Харбин

Всему на свете когда-нибудь приходит конец. Подошло к финалу и четырнадцатилетнее правление японцев в Китае. Вторая мировая война на западе завершилась сокрушительным поражением Германии и ее союзников, а взоры победителей были обращены на восток. Среди жителей Харбина мало кто сомневался в том, что дни японской диктатуры в городе, да и в Маньчжурии в целом, сочтены. Не менее японцев волновались и их союзники. В конце июля 1945 года высшее руководство БРЭМ охватила паника. Последний, формальный начальник бюро генерал-майор Л. Ф. Власьевский подписал свой последний приказ 4 августа 1945 года, назначив временно исполняющим обязанности начальника Главного бюро некоего М. А. Матковского. Сам Матковский, вступив в должность, успел лишь выпустить два распоряжения по штату БРЭМ, а 18 августа 1945 года неожиданно для всех выступил с публичным покаянным обращением к генеральному консулу СССР в Харбине. В этом документе, составленном вполне в советском духе, он вдохновенным тоном просил руководство СССР предоставить проживающим в Маньчжурии «бывшим российским подданным, по формальному признаку именующимся российскими эмигрантами… возможность трудиться — во имя тех высоких принципов, за которые наш народ выстоял и победил». Матковский подчеркивал, что «лично с самого основания Бюро выполнял обязанности одного из высших руководителей Бюро эмиграции и считает, что по объективной справедливости должен нести ответственность за те или иные действия российских эмигрантов». На основании чего он просил советское правительство «дать ему возможность понести полную ответственность по всей строгости законов СССР и освободить от таковой всех остальных российских эмигрантов».

Незадолго до прихода советских войск японские власти в Харбине сделали попытку позаботиться о личной безопасности работников БРЭМ. 13 августа на одном из путей Харбинского вокзала стоял строго охраняемый японскими военными пустой поезд, состоявший из трех вагонов первого и второго класса и старого паровоза, доселе мирно доживавшего свой век в депо. Этот поезд предназначался для русских эмигрантов, работавших на Японию, и для нескольких сопровождавших их японцев. В эти дни вокзал Харбина был переполнен японскими беженцами, пытавшимися покинуть город, в который вот-вот должны были войти советские войска. Неожиданный, хотя и похожий на правду слух, распространенный советскими спецслужбами, о плане японцев расстрелять всех пассажиров или взорвать в дороге этот поезд, чуть не сорвал эту, на первый взгляд, гуманную акцию японских властей. В сущности, они заботились о русских сотрудниках, полагая, что вывозимые специалисты стоят дороже, чем тысячи жизней японских беженцев. Так или иначе, полупустой поезд на глазах ошеломленной толпы отошел от железнодорожной станции и двинулся на юг в сторону Мукдена. По пути на юг поезд подбирал сотрудников БРЭМ на станциях Синьцзян и Мукден. Поезд продолжал двигаться к корейской границе и уже на рассвете 14 августа 1945 года у самой границы с Кореей после некоторого томительного ожидания повернул обратно в Мукден. Путь в Корею был уже закрыт. Вечером в Мукдене к поезду прицепили еще несколько вагонов с русскими беженцами из Харбина, и поезд двинулся через Пейтахо в Тяньцзин. Ни один из 40 русских пассажиров и не подозревал, что уже 18 августа советские части генерал-майора Г. А. Шелахова войдут в Харбин. Для многих пассажиров это было началом новых эмигрантских скитаний.

Русский Харбин

Медаль «За победу над Японией»

16 августа, на следующий день после объявления капитуляции Японии, в Харбине был образован русский Штаб обороны Харбина (ШОХ), его возглавили автомеханик В. Д. Панов и сотрудник советского генерального консульства Н. В. Дрожжин. Время безвластия подтолкнуло к созданию вооруженных отрядов для наведения порядка в деморализованном городе. Основу вооруженных групп составили члены отдела молодежи Общества граждан СССР. К ним присоединились «советские» харбинцы. Чуть позже в подразделения ШОХ вошли сотрудники БРЭМ, не уехавшие из Харбина, и даже солдаты русского воинского отряда уже упоминавшейся нами «Бригады Асано», базировавшейся на станции Сунгари-II. ШОХ существовал в Харбине вплоть до декабря 1945 года. Освобождая политических заключенных, наводя порядок и осуществляя охрану основных военных объектов, ШОХ контролировал по мере возможности город, а после вступления советских войск помогал в охране гражданских объектов Харбина. Многие из ополченцев ШОХ позже получили медали «За победу над Японией». Совсем недавно, в 1986 году, еще несколько ополченцев были удостоены советских наград. Вступление в ШОХ не помогло брэмовцам избежать арестов. Документы и списки БРЭМ не были уничтожены, вероятно, по причине того, что упоминавшийся ранее Михаил Алексеевич Матковский, возглавлявший регистрационный отдел бюро, после прихода Советской армии в Харбин передал всю документацию и архив советским властям. Правда, вскоре Матковский и совсем исчез из Харбина — он был арестован работниками СМЕРШ и вывезен в Россию.

Советская военная администрация в Харбине постаралась взять под контроль все течение городской жизни. Был издан приказ о комендантском часе.

«Приказ № 1 Начальника гарнизона и военного коменданта города Харбина.

21 августа 1945 года.

В целях поддержания нормальной жизни и порядка на территории города Харбина и в его окрестностях приказываю:

1) Всем гражданским властям продолжать исполнение своих обязанностей.

2) Всем владельцам торговых и промышленных предприятий продолжать свою деятельность. Цены на товары, продукты питания и т. д. остаются такими, какими они были до прихода советских войск. Продажа спиртных напитков воспрещается до особого распоряжения.

3) Местным властям и гражданскому населению оказывать всемерную помощь в обеспечении нормальной работы школ, больниц, амбулаторий и других культурных и коммунальных учреждений и предприятий.

4) Богослужение в храмах и молитвенных домах отправляется беспрепятственно.

5) Местному населению сдать военному коменданту все имеющееся оружие, боеприпасы, военные материалы, военное имущество и радиоаппаратуру.

6) Все склады и складские помещения со всем наличным в них имуществом, принадлежавшие японским и маньчжурским военным властям, переходят в распоряжение советского командования.

7) Хождение по улицам разрешается с 5.00 до 23.00 по местному времени».

2 сентября 1945 года в сопровождении Маршала Советского Союза К. А. Мерецкова и главного маршала авиации А. А. Новикова в Харбин прибыл на самолете главнокомандующий советскими войсками на Дальнем Востоке Маршал Советского Союза А. М. Василевский. Прямо с аэродрома их повезли на харбинский ипподром, где они осмотрели трофейную технику и вооружение. Маршал Василевский объявил встречавшему его генералу Белобородову, что по распоряжению Верховного главнокомандующего И. В. Сталина парад в честь дня победы над Японией будет проведен только в Харбине, и что принимать парад товарищ Сталин поручил именно ему.

Русский Харбин

К. А. Мерецков. Фото 1950-х гг.

Наступило воскресенье 16 сентября. Войска ровными прямоугольниками выстроились на Вокзальной площади. Она не была рассчитана на такую массу людей и техники, поэтому часть стрелковых и танковых батальонов, сводные батальоны саперов и связистов, артиллерия и минометы встали колоннами на привокзальных улицах в окружении харбинцев, забрасывавших автомашины, тягачи, танки букетами цветов. Вечером в штабе армии был устроен торжественный прием. Поднимали бокалы за победу, за советский народ, за коммунистическую партию, за советские вооруженные силы и за «старейшую» из советских армий — 1-ю Краснознаменную Дальневосточную.

С этого дня в городе прошла волна арестов харбинских активистов антикоммунистического движения.

Русский Харбин

А. М. Василевский. Фото 1950-х гг.

В число арестованных входили люди, классифицированные СМЕРШ как бывшие «колчаковцы», «каппелевцы» или «семеновцы»; русские молодые люди, имевшие неосторожность признаться в том, что служили в отряде Асано; старожилы КВЖД или служащие дороги, взятые «за связь с БРЭМ». Последние пострадали совершенно безвинно. В отличие от Матковского, дождавшегося в Харбине прихода Красной армии, другие лидеры дальневосточной эмиграции, такие как генерал Семёнов, идеолог русского фашизма Константин Родзаевский, казачий генерал Бакшеев и сам генерал Власьевский, пытались спастись из Китая бегством, но были арестованы при участии вездесущих органов СМЕРШ. Как всегда, «компетентные органы» проявили и в этот раз неплохое знание подробностей маньчжурской географии и топонимики ее отдаленных уголков. Г. М. Семёнов был пойман и арестован в Дальнем, а «главный фашист» К. В. Родзаевский — в Чанчуне.

Русский Харбин

К. В. Родзаевский

17 октября 1945 года представители русской интеллигенции Харбина — поэты и писатели, художники и композиторы, архитекторы и инженеры — были приглашены на некий «литературный вечер» в городской Железнодорожный клуб, где и были арестованы и вывезены в арестантских вагонах в СССР. Семьи многих арестованных оставались в Харбине, некоторые работали на той же дороге, и только в середине 1950-х годов все же вернулись в Советский Союз. Судьба некоторых добровольно возвратившихся оказалась горестной. Русские, долгие годы являвшиеся не только «населением» Харбина, составили его культурный и научный образ, однако эта неповторимая среда была выкорчевана самым безжалостным способом, на этот раз их «советскими» соотечественниками. Очевидцы утверждают, что «репрессии начались буквально с первых же дней или даже часов появления советских войск… Лишь со временем харбинцам, успевшим уехать из Северо-Восточного Китая на остров Тубаобао, а оттуда в США и дальше по всему свету, стало очевидно, что освобождение Харбина Советской армией принесло трагические последствия для многих представителей эмигрантской творческой интеллигенции. Напомним читателю, что тогда же, в 1945 году, в Харбине были арестованы талантливый поэт — современник Несмелова — Алексей Ачаир, он же А. А. Грызов, отсидевший десять лет в советских местах заключения. Едва спасся от ареста широко известный за пределами Дальнего Востока писатель и ученый-натуралист НА. Байков, автор знаменитого приключенческого романа «Черный капитан», уничтоживший накануне прихода в Харбин Советской армии весь свой литературный архив. С большим трудом в марте 1956 года Байковым удалось выбраться в Австралию. Поток людей, «забранных в сорок пятом, когда вошла армия», охватил собой десятки тысяч судеб. Общеизвестно, что многие русские люди были вывезены в СССР насильно. Современник отмечал, что «по восточной и западной веткам КВЖД, а также ЮМЖД забрали всех, кто в 1935 году отказался добровольно вернуться на родину».

Во второй половине 1945 — начале 1946 года в Китае работала большая группа сотрудников государственных архивов советского Дальнего Востока и МГБ. На основании вывезенных ими в СССР архивных эмигрантских фондов были составлены подробные списки бывших эмигрантов, возбуждены дела на особо заметных людей. В наши дни часть этих дел находится на положении документов специального хранения в ГАХК.

Так как большая часть возвращавшихся в СССР эмигрантов проходила «проверку» через особо учрежденные для этой цели фильтрационные пункты, то благодаря полученным от СМЕРШ спискам о степени «благонадежности» многие возвращенцы получили различные сроки заключения. Как, например, писатели А. Хейдок и Борис Юльский. Последний, по сведениям из архивов, находясь в лагере в Магаданской области, совершил из мест заключения успешный побег. Дальнейшая судьба его осталась неизвестна.

Так или иначе, год от года в Харбине убывали его лучшие люди, оставляя после себя лишь кладбища и великолепные городские постройки, узорные храмы, комфортную городскую инфраструктуру. В марте 1946 года советским руководством было принято решение о незамедлительном выводе советских войск из Маньчжурии. 14 апреля 1946 года советские войска Забайкальского фронта во главе с маршалом Р. Я Малиновским эвакуировались из Чанчуня в Харбин.

Совместная советско-китайская эксплуатация КВЖД в 1946–1948 годы сыграла роль своеобразной отдушины, в условиях которой «местные» советские граждане на сравнительно недолгий срок получили возможность довольно сносного существования. Новое руководство КВЖД поручило заместителю управляющего дорогой инженер-полковнику Ожигову восстановить преподавание на русском языке в Харбинском политехническом институте и открыть двери института для русской и китайской молодежи. Ожиговым были вновь открыты инженерно-строительный, электромеханический, химический, горный, инженерно-экономический и восточно-экономический факультеты. Учебные программы и планы факультетов были приближены к учебным планам российского императорского Дальневосточного университета. Для китайской молодежи были открыты двухгодичные подготовительные курсы, дававшие достаточные знания языка и математики для слушания лекций на русском языке. На курсах преподавали квалифицированные профессора из числа русских эмигрантов. Так, заведующим кафедрой китайского языка восточно-экономического факультета был крупный русский ученый И. Г. Баранов, известный современным студентам, изучающим восточные языки, как автор классического русско-китайского словаря. Обучение в институте было бесплатным, ибо он состоял на бюджете КВЖД.

Последняя массовая волна возвращения русских из Маньчжурии пришлась на середину 1950-х годов. Ряд указов Президиума Верховного Совета СССР 1946–1948 годов, говоривших о праве получения советского гражданства бывшими подданными Российской империи, а также лицами, по тем или иным причинам ранее утратившими советское гражданство, открыл дорогу на родину десяткам тысяч человек из Франции и Китая, США и Бельгии, Югославии и Канады. Впрочем, нужно признать, что далеко не все из дальневосточных эмигрантов возвратились в СССР по своему желанию. Особенно много таких «возвращенцев поневоле» было из Маньчжурии, так как сразу же после вступления сюда Красной армии советская военная администрация и органы СМЕРШ начали аресты активных деятелей эмиграции, известных своими антисоветскими делами и убеждениями.

В 1952 году по решению, принятому в Москве, за 30 лет до законного срока КВЖД была передана безвозмездно в собственность Китайской Народной Республики. После подписания соответствующего договора между СССР и Китаем вновь наступили трудные времена для русских служащих дороги, ибо китайские власти, с благословения Мао Цзедуна, все нагляднее стали демонстрировать свою неприкрытую враждебность. Распространялась она и на тех русских жителей Харбина, кто, в зависимости от собственных философских и политических воззрений, покинул свое отечество в годы Гражданской войны, либо приехал в Китай для того, чтобы щедро поделиться с местным населением своим опытом и знаниями в разные годы существования КВЖД. В 1954 году, после объявления Советским Союзом призыва к харбинцам русского происхождения «о возвращении на родину для разработки целинных земель», продолжился невольный исход из Харбина в Советский Союз тех горожан, кто более других был убежден, что советская власть эволюционировала в сторону либерально-демократической республики. Кстати, под тем же предлогом китайская администрация старалась вытеснить как можно большее количество русских за пределы страны. Когда летом 1954 года из Маньчжурии отбыл последний эшелон с направлявшимися в СССР русскими переселенцами, в числе которых было немалое количество харбинцев, можно утверждать, что русская культурная общность в Харбине и Маньчжурии прекратила свое существование.


Русский Харбин

Мао Цзедун. Фото 1960-х гг.

В 1956 году состоялся отъезд последней партии русских в другие страны, включая Австралию и США, и в Харбине их остались единицы. В 1975 году оттуда выехала Нора Крук, последняя поэтесса, родившаяся в Харбине в 1920-м, она уехала из Гонконга в Австралию. Расселившись по разным странам, харбинцы не забывали о своей «малой родине». Объединенные в разнообразные ассоциации и профессиональные клубы, они продолжали сохранять историю русского пребывания в Северо-Западном Китае. Так, четверть века спустя после того как большинство харбинской профессуры покинуло коммунистический Китай, в 1972 году в Сиднее стараниями энтузиастов на правах рукописи был издан «Юбилейный сборник харбинского политехнического института». А за три года до этого в Сан-Франциско свет увидали две брошюры — «Харбинские коммерческие училища» и «Юбилейный сборник 50-летия русского скаута», в котором две пространных главы посвящались скаутам зарубежного Дальневосточья и харбинским скаутам, в частности. В США была подготовлена к печати любопытная рукопись А. Я. Слободчикова «Записки русского адвоката о китайском суде».

Исход русских из Харбина, а также Шанхая, Тянь-зиня, Циндао и других городов Китая был продиктован соображениями эмоционального, часто ностальгического характера, выразившихся в безоглядном возвращении в СССР — у одних, и неприятием победившей в Китае коммунистической идеологии — у других. В то же время на родине многие из вернувшихся достигли больших успехов, особенно на ниве науки, в области искусства и литературы. Широкой популярностью и любовью до сих пор пользуются имена А. Н. Вертинского и О. Лундстрема, известны книги и статьи Н. Ильиной, A. Хейдока, Л. Кравченко, Б. Юльского, Л. Хаиндравы. В среде российских синологов стали хорошо известны имена крупных ученых русского зарубежья на Дальнем Востоке — Г. В. Мелихова, В. С. Таскина, Е. П. Таскиной, B. С. Старикова, А. Г. Малявкина. В наши дни в России активно действует ассоциация «Харбин», выросшая из созданной еще в советское время Ассоциации друзей Харбинского политехнического института и открывшая отделения в Москве, Новосибирске, Сыктывкаре, Саратове. Подобные объединения существуют и в других государствах и на иных континентах: в Австралии, Израиле и Польше. Этими организациями выпускаются периодические издания информационного, историко-публицистического и мемуарного характера, что само по себе имеет огромное значение для сохранения сведений об истории русской эмиграции в Харбине и в Маньчжурии в целом. Это связано с имманентным свойством душ и характеров бывших «харбинцев» и многих русских, выросших или только родившихся в Харбине и в других городах Северо-Восточного Китая.


Русский Харбин

Русские, отъезжающие из Харбина. 1950-е гг.

Оставление, вольно или невольно, русскими Харбина послужило началом постепенного и целенаправленного стирания китайской администрацией следов их пребывания в городе, и прежде всего, разрушения памятных мест и святынь, каковыми во все времена на Руси являлись храмы Божьи. Всего же в Китае в 1880–1941 годах было воздвигнуто более двадцати православных храмов. Добрую половину из них китайцы умудрились снести во время «культурной революции». В конце прошлого века, в 1990 году, в Харбине проживало 22 русских, зарегистрированных в приходе церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Именно туда они приходили слушать проповеди протоиерея отца Григория, крещеного китайца по имени Джу Пу. И хотя кроме русских приходской совет храма составляли и православные китайцы, по своему духу это все-таки была подлинная русская церковь, из тех, что в немалом количестве были возведены во многих странах русского рассеяния. Еще в начале 1990-х годов в храме можно было встретить тех русских стариков, что доживали в Харбине отмеренный им век. Попав в город еще детьми, они пережили китайское лихоимство и бюрократию, последовавшую за тем японскую оккупацию, местные войны, культурную революцию. И на всех этапах этой долгой и пестрой азиатской жизни их православная церковь в Харбине была и оставалась почти всем: и местом свиданий с Богом, и памятью об ушедших согражданах, а еще — последней надеждой на лучшее.

К концу первого десятилетия XXI века потомков русской эмиграции в Харбине практически не осталось. Все, кто по разнообразным причинам не смог отсюда уехать, покоятся на местных погостах. Здесь же и памятник героям Порт-Артура, и могила офицера армии Колчака, полного георгиевского кавалера Сергея Федорова. По соседству — могилы русского духовенства. Среди прочих — протоиерей Валентин Барышников (1906–1962), которого считали чудотворцем. Одно время, до 1957 года, он служил в Свято-Никольском соборе в Харбине, а затем стал настоятелем Свято-Иверской церкви в Харбине, постройки 1908 года. О. Валентин запомнился многим прихожанам своим бесстрашным поминовением царственных мучеников даже во время советской военной администрации. Из-за контроля со стороны советских органов в Харбине в эти годы было уже невозможно открыто поминать на службе убиенную царскую семью, поэтому о. Валентин поминал их как «воина Николая с семьею». Свято-Иверскую церковь русское население Харбина в обиходе именовало «офицерской» из-за того, что построена она была в память воинов, живот свой положивших за Отечество в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Позже на прилегающем кладбище хоронили эмигрантов — бывших офицеров колчаковских армий. Внутри храма, который длительное время использовался в качестве заводского склада, до сих пор находится полуразрушенное захоронение генерала Владимира Каппеля, прах которого был вывезен отступающими белыми из Читы. В наши дни в этом храме предполагается восстановить великолепные мозаичные панно, другие элементы убранства, однако судьба прилегающих к нему захоронений пока неясна. Примерно в 1956–1957 годах китайцы начали строить новое здание с северной стороны от храма, устроив при этом с южной стороны склад стройматериалов, куда постоянно подъезжали грузовики, под весом которых проседала земля захоронений и разрушались памятные плиты. А после смерти о. Валентина Барышникова в 1962 году службы в Свято-Иверском храме и вовсе прекратились, а через несколько лет, во время «культурной революции», алтарь и все внутреннее убранство были сожжены. Был разрушен гранитный памятник на могиле ее первого настоятеля, о. Сергия. Внутренние росписи стен были позже закрашены краской. На стенах внутри храма около фамилий тех, кто погиб в Гражданскую войну, были замазаны годы их смерти. Видимо, это сделал кто-то из приходского совета, боясь продолжения надругательства над памятью погибших. Такова печальная участь храма.


Русский Харбин

Могила о. Валентина (Барышникова)

Ныне в Китае действует лишь один из сохранившихся православных храмов. Он находится в Харбине и освящен в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Остальные святыни используются как музеи, выставочные залы, склады и рестораны. Правда, в китайском обществе вынашивается идея восстановления Свято-Никольского собора, украшавшего Харбин и снесенного маоистами в лихие 1960-е годы.

Последний православный священник-китаец — отец Григорий Джу — умер в 2000 году. Летом 2004 года в храм Покрова Пресвятой Богородицы был направлен священник из Екатеринбургской епархии, который с разрешения местных властей в течение двух недель совершал в храме богослужения.

Русский Харбин

Могила о. Григория Джу

Русский Харбин

Могила о. Стефана

В Северо-Восточном Китае кроме единичных памятников русской материальной культуры, которые, кстати, китайские власти не перестают последовательно уничтожать и поныне, не осталось практически ничего из всего многообразия русской жизни, существовавшей здесь более половины века. В этом отношении показательна судьба Свято-Николаевского собора, бывшего некогда одним из крупнейших в мире деревянных храмов. Вот что вспомнил один из русских свидетелей его разрушения хунвейбинами. «18 августа 1966 года в Свято-Николаевском соборе свершалось торжественное всенощное бдение. В это же время на площади, между отелем «Нью-Харбин» и московскими рядами, хунвейбины собрали многолюдный митинг, на котором, как потом стало известно, решалась судьба собора и всех харбинских церквей. Казалось, ничто не предвещало скорого злодеяния. На другой день, 19 августа, был праздник Преображения Господня, и слушалась литургия. Никто не думал, что это будет последняя литургия в соборе. Служил ее отец Стефан, последний настоятель собора. Во время службы в храм вошло несколько молодых китайцев, говоривших по-русски. Отрекомендовавшись студентами Пекинского политехнического института, молодые люди попросили разрешения подняться на хоры, где они простояли всю литургию, с интересом следя за ходом богослужения. Прощаясь, они сказали, что им здесь понравилось, и они придут еще. И это «еще» настало! Утром 23 августа 1966 года хунвейбины, возглавляемые этими студентами, с барабанным боем, с плясками и криками ворвались в Свято-Николаевский кафедральный собор с явным намерением учинить разгром и не оставить камня на камне. Весть об их бесчинствах быстро разнеслась по городу, и кто мог поспешили к собору с надеждой уладить дело и предотвратить то, что казалось еще простым недоразумением. Но то, что пришлось увидеть, вселило в душу ужас: гремел барабанный бой, слышались крики толпы, шел дым… Ограда собора была облеплена хунвейбинами. Одни из них карабкались на крышу собора, чтобы водрузить там красные знамена, другие выносили изнутри наши святыни и швыряли их в костры… Горело два больших костра в ограде собора, третий — у входа в Иверскую часовню. На этих кострах были сожжены все иконы собора и часовни, в том числе образ Святителя Николая-Чудотворца, стоявший многие годы на Харбинском вокзале, затем в Иверской часовне и незадолго до злодеяния перенесенный в собор. В этот же день были сожжены все святые иконы, находившиеся в закрытом в то время Свято-Алексеевском храме в Модягоу и Свято-Иверском храме на Офицерской улице. Во время сожжения колокола всех трех храмов не переставали звонить, звонили и все последующие дни, терзая души верующих, — это хулиганы дорвались до недосягаемого им прежде и упивались теперь торжеством. На другой день, 24 августа, началась разборка крыши и стен собора. Сначала с помощью пожарных лестниц разобрали главный шатер и окружающие его кровли и купола. Затем приступили к разборке бревенчатых стен, с которыми покончили молниеносно. 27 августа, в канун Успения Пресвятой Богородицы, от собора уже не осталось ничего кроме фундамента». Сейчас на месте Свято-Николаевского собора — небольшой скверик с цветочными клумбами.

А вот стоящий напротив бывший «Торговый дом И. Я. Чурин и Кº» уцелел и радует глаз своим откровенным российским обличьем. Сейчас здесь располагается самый крупный в Харбине универмаг, недавно ему возвращено имя русского купца-основателя, которое по-китайски звучит как «Цюлинь», что в переводе на русский означает «Осенний лес». Все другие русские названия города канули в Лету. Московские журналисты, заезжавшие как-то с визитом в Харбин, обратились за помощью к своим китайским коллегам, прося их прояснить судьбу русских архивов, а те, в свою очередь, искренне попытались помочь. Но, к сожалению, официального разрешения на это получено не было, и только в последний день пребывания журналисты были проинформированы китайской стороной, что часть интересующих их материалов отсутствует на месте. Ибо архив КВЖД находится в партархиве провинции Хэйлунцзян, а часть его — в партархиве Нанкина. Все эти материалы засекречены. Может быть, когда-нибудь и состоится обмен «секретами» между партийными архивами КНР и бывшего СССР, однако пока что представляется очевидным, что это не вопрос ближайшего будущего.

Русский Харбин

В. О. Каппель

Русское присутствие в Харбине едва угадывается в местах упокоения представителей диаспоры. Так, на русском кладбище в Харбине сохранился памятник командируй экипажу миноносца «Решительный», капитану 2-го ранга князю Александру Александровичу Корнильеву. Он и члены его экипажа геройски погибли при обороне крепости Порт-Артур. Их тела тогда были доставлены в Харбин по КВЖД. Похороны состоялись на кладбище в центре города. Четырехгранную стелу венчал двуглавый орел — символ Российской империи. С приходом в 1945 году Советской армии ее политическое командование решило навести порядок в русских некрополях. С памятника морякам был сбит орел и водружена красная звезда, а для придания большей убедительности в нерушимости советской власти стелу украсили гербом Советского Союза, по форме являвшим собой некое подобие кладбищенского венка. С такими символами останки моряков были перенесены на новое кладбище в район Хуаншань. Только в 2003 году памятнику вновь был возвращен первоначальный облик. Там, не обозначенный даже холмиком, одно время лежал прах генерал-лейтенанта Владимира Оскаровича Каппеля. Современники так описывали место его захоронения: «На белом фоне наружной стены церковного алтаря резко вычерчивал свой профиль черный гранитный крест. Терновый венок обвивал подножие креста, а ниже, на бронзовой доске, буквы сплетались в имя, которое носили многие тысячи тех, кто шли когда-то безотказно веря в того, кто лежал теперь под гранитным крестом… Здесь, у церковного алтаря, спал вечным сном тот, кто вдохнул в них пафос непримиримой борьбы на далеких берегах Волги, кто вел их по заснеженным просторам обледенелой Сибири, и кто, спасая их от бешенных ударов красного шквала, упал обессиленный под лед дикого Канна».[22] Его, умершего от ран в Забайкалье, солдаты везли до самого Харбина. А тем временем Каппеля с последней надеждой на успех Белого движения ждал в Сибири уже плененный и преданный всеми адмирал, покоритель Арктики, Верховный правитель России Александр Васильевич Колчак. Он тоже бывал в Харбине при формировании своей армии в 1918 году. Генерала Каппеля с воинскими почестями похоронили под стенами церкви Иверской Божьей Матери.

Русский Харбин

А. В. Колчак

В 1945 году советское командование — вернее, снова ее политическое руководство — решило, во избежание превращения могилы в место паломничества, перезахоронить его прах в другом, менее доступном для граждан месте. Очевидец тех событий и лет так описывал отношение советских солдат к месту захоронения белого генерала: «Красноармейцы не раз бывали у могилы Каппеля, но никто из живших тогда в ограде церкви не слышал от них никаких выпадов. «Каппель — вот он где», — почешут затылок и отойдут…»[23] Перезахоронение было сделано втайне, под покровом ночи, и могила утеряна. По другой версии, китаец, которому было поручено перезахоронение, докопался до гроба генерала, положил на него православный крест, который стоял на могиле, и вновь забросал землей. В 1955 году по настоянию советского консульства все следы перезахоронения Каппеля, равно как и первоначально установленный памятник, были снесены и уничтожены.

Несколько лет назад российские энтузиасты нашли и перевезли прах генерала в Россию.

Глава двенадцатая

Уроки Харбина

Русский Харбин

Так завершилась история русской цивилизации в Северо-Восточном Китае, берущая свое начало в эпоху монолитной государственной политики правления Александра III. За более чем полувековой отрезок времени Российское государство создало и укрепило не только свои дальневосточные рубежи, но дало жизнь одному из наиболее крупных проектов, протянувшегося во времени из века в век, принесшего колоссальные выгоды всем его участникам.

Отходя от осмысления геополитического значения Китайско-Восточной железной дороги и сужая повествовательную задачу лишь до описания возникшей и развившейся там европейской цивилизации, нельзя не удивляться потрясающей самоорганизации первых поселенцев, их умению привнести в азиатскую бытность веками проверенный уклад русской жизни, щедро поделиться научными и культурными достижениями и открытиями. Равно как и наладить известную своим строгим академизмом образовательную систему, позволявшую готовить новые поколения квалифицированных, технически и культурно развитых специалистов, на чьих плечах держались все стороны харбинского бытия, и от применения способностей которых впоследствии выигрывали все страны, что согласились приютить русских беженцев из коммунистического Китая.

Едва ли уже наступило время полного осмысления феномена «русского Харбина» и его общечеловеческого значения не только для России, но и для остального мира. Однако и сегодня можно попытаться обобщить так называемые «харбинские уроки» как для страны в целом, так и для национального самосознания русского народа.


Русский Харбин

Река Сунгари. Современный вид

Историческая практика направления наиболее подготовленных специалистов за рубеж для укрепления форпостов русской политической, культурной или исследовательской деятельности насчитывает в государстве Российском не одно столетие, особенно проявилось в годы, когда научный и духовный потенциал державы достиг высшей точки своего развития, т. е. к концу XIX века. Заново обустраивая жизнь на берегах Сунгари, переселенцы из России невольно привносили в нее элементы культуры и бытовых навыков, соответствовавшие высокому общероссийскому уровню, установившемуся на рубеже прошлого и позапрошлого веков.

Соседство с древней культурой и историей Китая, с одной стороны, подавало русским мощный импульс к ее познанию и изучению, а с другой — не вызывало в первооткрывателях чувства антагонизма и не особенно обогащало их в научно-техническом плане. Относительно малонаселенный край с суровыми климатическими условиями вынудил русских переселенцев применять на практике обкатанные в родных условиях методы выживания, стремиться использовать все то, что щедро предлагал начинавший тогда свое бурное развитие научно-технический прогресс.

Сооружение железнодорожной магистрали, сопровождаемое неизбежным ростом сопроводительной инфраструктуры — вокзалов, депо, ремонтных мастерских, складов и объектов городского жилья, выражалось в строгом единообразии проектирования промышленных и жилых сооружений, по образу и подобию таковых в Российской империи.

Обслуживание и эксплуатация дороги требовали постоянного пополнения инженерных и технических работников, а также специалистов самого общего профиля, значительная часть которых подбиралась из числа местных жителей. Создавались новые рабочие места и открывались новые возможности для ознакомления и обучения местных жителей новейшим на тот момент технологиям, которые были в распоряжении российских инженеров.

Отсутствие местной промышленности и низкий общеобразовательный уровень населения Северо-Западного Китая сами по себе предполагали экспорт технологий и интеллектуального потенциала из России для поддержания столь грандиозного железнодорожного проекта. Для снижения затрат Правлением КВЖД был поставлен вопрос о необходимости учреждения и финансирования местных средних и высших учебных заведений.

Постепенно, за каких-нибудь два десятилетия, усилиями русских переселенцев Маньчжурский край приобрел вид цивилизованного участка пространства со всеми сопутствующими социальными институтами, по существу, мало отличавшимися от таковых в пределах Российской империи, где построенная система путей сообщения играла градообразующую роль.

Русский Харбин

Служебный билет КВЖД

Что до населения города и его политических и общегосударственных воззрений, то благодаря статусу экстерриториальности у людей преобладало твердое убеждение о неразрывности уз с исторической Россией и нахождением под прямым покровительством и опекой ее державных институтов. Во многом это было и оставалось ложным чувством, являясь скорее добровольным заблуждением, нежели обыкновенной наивностью, по следующим причинам: географически харбинцев отделяло значительное расстояние до самых удаленных рубежей империи. Россия, к сожалению, не имела достаточных вооруженных сил для того, чтобы в случае необходимости обеспечить безопасность своих подданных и целостность движимых и недвижимых активов. Внутренняя политика государства предусматривала наличие минимальных сил для поддержания правопорядка даже в «медвежьих углах» страны, но и они были рассчитаны на чрезвычайные события губернского, а чаще всего даже уездного масштаба. Что уж было говорить об «усмирительных экспедициях» вовне. До самых последних дней царствования государя императора Николая II Александровича, государственная политика в отношении дальневосточных российских территорий, с которыми граничил Северо-Западный Китай, по-прежнему оставалась на периферии интересов правительства. Это означало, что создание мощной опорной базы в виде промышленных предприятий, военных поселений и разветвленного железнодорожного сообщения на границах с Китаем ни в коем случае не являлось приоритетом государственной политики. В случае гипотетического вооруженного конфликта России приходилось не только расстаться с идеей сохранения своих имущественных интересов в соседней стране, ибо их долговременная защита не представлялась возможной, но и подвергнуть риску подданных его величества быть интернированными или погибшими. Ведь в случае, если неприятель сумел бы отсечь пути их эвакуации по железной дороге обратно в Россию, огромное число этих людей оказалось бы на чужой территории без всякой поддержки и защиты, если не считать сопротивление, которое мог бы оказать китайцам сравнительно малочисленный корпус Охранной стражи. Участие этого подразделения, призванного нести в большей степени охранные, нежели чем боевые функции, представлялось весьма сомнительным. Отсутствие хорошо продуманного плана поставок вооружений и ограниченная возможность переброски войск по КВЖД на юг Китая, с учетом альтернативных путей, печальным образом сказались уже в ходе Русско-японской войны, так и не материализовав, в сущности, возлагаемые на этот железнодорожный участок надежды Военного министерства империи. А невозможность в корне подавить устойчивые тенденции местного повстанческого движения хунхузов на десятилетия создала очаги социальной напряженности и привела к гибели десятков тысяч русских людей, становившихся жертвами местного бандитизма. Все эти факторы должны были быть учтены, и правительству следовало сделать из них выводы, построив в дальнейшем деятельность на китайской территории таким образом, чтобы максимально исключить возможность влияния бандитских формирований на повседневную жизнь железной дороги и ее главного города Харбина.

Если на ранних этапах возникновения Харбина межэтнические отношения русских и местных народов выстраивались в основном на принципах взаимной полезности, то в дальнейшем эти связи претерпели эволюцию. Многообразие отношений с каждым из этносов несло свои специфические особенности, с учетом разнообразия традиций социумов китайцев, маньчжур, урянхов, редких монголов, сартов или даже уйгуров. Так, например, если в «старшем поколении» русских населявшие город китайцы и маньчжуры были склонны видеть в какой-то мере администраторов и устроителей городской жизни, а следовательно, и хозяев положения, то с прибытием в город военных эмигрантов и просто беженцев из России в начале 1920-х годов отношение ко всем русским изменилось. В силу многих причин, представителям второй волны эмигрантов долго пришлось пребывать с местным населением в одинаковых бытовых условиях, деля чаще всего рынок наемной силы или мелкой торговли, а следовательно, и конкурировать. Выровнять положение помог все тот же, продолжавший оставаться высоким, образовательный и научный потенциал русской диаспоры, позволивший даже новым в городе людям занять важные и высокооплачиваемые должности врачей, инженеров, правоведов, финансистов или творческих работников. Разумеется, это были не все сто процентов из числа прибывших, однако довольно значительная его часть, что ясно показало ту высокую ступень развития, на которой находился русский народ. Следующим за тем вызовом времени стали весьма непростые взаимоотношения старой, дореволюционной части русских, долго проживших в Харбине на правах экстерриториальности, и переместившимися эмигрантами времен великого исхода и советскими специалистами, направленными на работу в Харбин в учреждения КВЖД, а также торговые и консульские учреждения в Маньчжурии. Правда, их идеологический антагонизм не отменял культурной общности и факта принадлежности к историческим корням. Даже суровое по части нетерпимости к многообразию мнений и исповеданию иных философских воззрений прошлое столетие могло примирять за границей русских людей неожиданными вещами: трогательно спетой народной песней, образом, воссоздавшим безмятежность дореволюционных лет, и даже удачно вставленной в беседу «исконной» русской поговоркой. Впрочем, ненадолго, ибо единообразие подходов к эмигрантам, в особенности бывшим «белогвардейцам», воспитывалось советской властью у своих подданных с юных лет. Оно характеризовалось целой палитрой поведенческих моделей: от агрессивной неуступчивости до презрительно-холодного равнодушия к бывшим соотечественникам, как к лицам отсталым, достойным в лучшем случае сожаления об их ретроградности. Безусловной моделью была формула борьбы с «неразоружившимся врагом», к которым обычно советские идеологи тех лет причисляли без особенного разбора всех представителей военной эмиграции за рубежом.


Русский Харбин

Советские солдаты и офицеры в Харбине. 1947 г.

Сначала большинству коренного населения Маньчжурии были непонятны столь дифференцированные отношения между людьми одной этнической культуры, и лишь по прошествии времени, в середине 1920-х, китайцы научились пользоваться этими разногласиями в полной мере. Долговременное проживание советских людей в Харбине, создание семей и воспитание потомства в атеистическом духе создавали своего рода альтернативный мир русскому патриархальному укладу, по которому была заведена жизнь старых харбинцев, и формировало особую форму отношений с местными властями, понимавшими, что не считаться с этой новой политической реальностью невозможно. Вместе с тем отсутствие единства в противостоянии китайской административной и политической бюрократии, подходах к местному мздоимству и казнокрадству у русских и «советских», ввиду разности исповедуемых ими убеждений, было очевидно. И если первые старались не потакать «слабостям» бюрократов, то вторые часто использовали их в своих личных целях и для борьбы с влиянием «белой» части диаспоры. Отношения Китая к Советской России претерпевали долгую эволюционную историю и, в зависимости от политической конъюнктуры, характеризовались неустойчивыми амплитудами колебаний симпатий и антипатий. В Харбине это находило свое отражение в переменных репрессиях, направленных против советских служащих железной дороги и консульского учреждения, и практически не распространялось на старую эмиграцию, известную китайцам своей равной удаленностью от быстротекущих геополитических ситуаций. Как правило, они продолжали делать свое дело с монотонным постоянством, внешне ничем не проявляя интереса к окружающей жизни, если только эта жизнь не касалась их самих. Белые эмигранты, в особенности военные, занимали жесткую и воинственную позицию по отношению к «советским» вопросам и представителям и часто оказывались заложниками сиюминутных правительственных авантюр, становясь объектами мести и ответных гонений советской части Харбина. Так как организация крупномасштабного террора против «белых» харбинцев была попросту не по силам «советчикам», они ограничивались единовременными, мелкими акциями по дискредитации отдельных личностей. Однако в отличие от своих коллег из парижской резидентуры здесь не устраивали похищений и громких политических убийств. Отчасти потому, что в Харбине военно-политическое противостояние между белой эмиграцией и красными не было столь ярко выражено, как это виделось в Европе. Акцент в эмигрантской жизни русских людей, волею обстоятельств изгнанных или бежавших из пределов России, все же был сделан на сохранение и развитие национальных, культурных достижений в литературе, зодчестве, живописи и ваянии, а также в иных, смежных областях — там, где своим трудом и умением русские люди неизменно вызывали восхищение китайцев и даже «непримиримых» советских граждан. Духовная общность славян на ниве чужой и не всегда дружелюбной культуры азиатских народов имела свои причины и первоначально служила источником утешении всех русских людей, в азиатских землях рассеянных, а впоследствии помогала объединить соотечественников разных классов, уровней достатка, идеологических платформ, что было немаловажным в «век борьбы идей». И если советские не посещали храмов, не исповедовались и не причащались, то с не меньшим интересом следили они за заведенными устоями подлинно русской части харбинского населения, говеющей и встречающей Светлую Пасху вдохновенными возгласами «Христос Воскресе!». Втайне от консульских соглядатаев крестили они своих детей в тех многочисленных русских храмах, что еще были рассыпаны по маньчжурской земле, и так же тайно подавали записки о здравии или о поминовении своих усопших местным харбинским батюшкам, никому не отказывающим, смиренным и благородным. В этом тайном правдоискательстве и проявлялось то национальное единство, которое так свойственно многим народам, волею судеб живущим за пределами Отечества своего. Подспудная, тайная тяга ко всему, что было причастно национальным корням, проявлялась в культурных и просветительских областях деятельности русской эмиграции, ибо и песня, и танец, и сценическое действо, поставленное с умением и вдохновленное скрытой тоской по утраченной российской жизни, находили свой отклик не только в сердцах эмигрантов. Советские люди, освобожденные в Маньчжурии от тягот идеологического прессинга, могли по-новому взглянуть на корни собственной культуры, быть может, впервые задуматься о том, что они — суть русские люди, ничем по существу не отличаясь от соотечественников, проживавших с ними по соседству, но не стремящихся брать советское гражданство. Вот почему многие певцы и художники, литераторы и журналисты, при наличии средств, могли избирать местом своего проживания любую точку планеты, оставаясь популярными и востребованными во всех уголках земли. Парадоксально, но факт, что никто из проживавших в Харбине долгое время советских подданных не создал за все время пребывания здесь ни одного полноценного художественного произведения, не написал ни одной вдохновенной партитуры, не проявил себя в качестве носителя творческого начала. Произошло это совсем не потому, что по образованию они были далеки от литературного или иного творчества, а в силу того сорта людей, что подбирался в СССР на работу за границей. Эти «избранные» должны были в первую очередь отвечать установленным стандартам. В ходе долгих и тщательных проверок специальными службами советского государства отсеивались те немногие остававшиеся в России люди благородного происхождения, хорошего воспитания и классического образования. Речь шла о том качестве образования, при котором учащийся наряду со специальными предметами получал самые обширные знания по многим дисциплинам общеобразовательного значения. Советское государство предпочитало воспитывать новую человеческую породу, не в пример той, от которой всеми силами стремилась избавиться массовыми казнями, депортациями и ссылками в отдаленные уголки страны.

В сопоставлении с этими типажами первых советских назначенцев, прибывших на работу на КВЖД, их соотечественники, уехавшие сюда до 1917 года, и даже беженцы времен Гражданской войны, являли собой диаметрально противоположный образ. Разумеется, дело было вовсе не в том, что новые правители России решили противопоставить эмигрантам «тип советского человека», стараясь, чтобы даже внешне «новые люди» не напоминали миру о былых образах россиян. Речь идет о той доле личной и нравственной свободы, которая делает человека способным к творчеству, позволяя проявить в нем лучшие качества. И хотя русский литературный мир Дальнего Востока, и Харбина в частности, считался парижскими критиками как бы лежащим на периферии культурного пространства, несомненные его удачи находили свое отражение на страницах респектабельных европейских журналов. Приблизительно та же ситуация была и в мировых научных кругах, внимательно следивших за работой коллег-дальневосточников, узнававших об их открытиях и публикациях в разнообразных разделах науки и заявлявших об этом как о достижениях русского научного сообщества. Вот почему начавшаяся оккупация Китая Японией и взятие под контроль японцами всех, и в том числе культурных сторон жизни не просто поставили жизнь русской цивилизации в Харбине под жесткий прессинг, но и чуть было не привели к ее полному истреблению. Так как советско-японские отношения времен оккупации Китая — тема для пространных монографий, в рамках поставленных автором задач о них стоит упомянуть лишь в ходе описания того, насколько изменилась жизнь русского народонаселения оккупированного города. Нежелание участвовать в сложной и многоходовой борьбе держав Антикоминтерновского пакта и их антагонистов стало имманентным состоянием многих и многих русских людей в Харбине. Это была уже не прежняя аполитичность профессионалов своего дела, каковая бытовала среди чиновников деятельных министерств и ведомств былой империи, а ясное осознание того, что столкновение двух одинаково враждебных национальной России сил должно происходить без их участия.

Между тем и «советчики», и японцы не выпускали из поля видимости своих прицелов представителей старой эмиграции, стараясь вовлечь их в хитросплетения тайных и явных войн, сделать разменной монетой политических игр и, по возможности, уничтожить как явление. Для этого случая на территории Харбина японцы имели больше сил и возможностей, чем и старались воспользоваться при каждом удобном случае. Закрытие средних и высших учебных заведений, призыв эмигрантской молодежи в подразделения японской армии, разнообразные ограничительные меры были одними из многих последовательных и разноплановых шагов японцев в отношении русских эмигрантов. Попытки увлечь эмигрантскую молодежь химерами «учений» Маркса и «мировой революции», а также вовлечь ее в подрывную и разрушительную работу, отвратить от традиционно исповедуемого православия — долгое время это оставалось главной задачей советских представителей, официальных и нелегалов. Многие из эмиграции, оказавшись между этими двумя жерновами, пытались обрести свободу. Иных же перемалывал в муку этот страшный молох тоталитаризма. Осознание того, что японцы были и остаются врагами всех форм национальной жизни и никогда бы не потерпели ее возрождения ни в каком виде, происходило у части русской эмиграции поэтапно, невзирая на отдельных дружественно настроенных к России должностных лиц, военных или иных представителей Страны восходящего солнца. Зарубежная деятельность советских агентов не была для них столь очевидна, а потому оказалась более успешной и в конечном счете более убийственной, чем все годы японского военного режима.

Говоря о двух врагах русской эмиграции, следует помнить о том, что нанесло окончательный и непоправимый разгром самому факту русского присутствия в Харбине — местное коренное население, отношение которого к русским поселенцам претерпевало изменения на всем протяжении существования русской диаспоры. От почтения, близкого к низкопоклонству, до высочайшей точки ксенофобии, выразившейся даже не в период всевластья хунвейбинов, а в «мирную» эпоху последних десятилетий ушедшего в историю XX века, когда остатки русского присутствия были бесцеремонно похоронены — одни в труднодоступных партийных архивах, другие в буквальном смысле этого слова — в земле. Достаточно вспомнить бульдозеры, сносившие харбинские некрополи, горящие православные храмы, поругание икон, вспахивание мест упокоения сотен русских людей — основателей и строителей великого города. Память о русском присутствии вытравливали на уроне топонимических изменений, переименовывая на свой лад улицы, скверы и пристани. Ссылки на древность китайской цивилизации, не терпящей соседства с другими, может быть, не столь древними, а следовательно, и предназначенными к исчезновению, — слабое оправдание той волны вандализма. Именно так можно сказать про порыв, охвативший Китай в пору неистового выкорчевывания и крушения русских духовных и культурных ценностей, который в бешеном своем кручении не остановился до тех пор, пока почти все следы русского пребывания в Северо-Восточном Китае не оказались уничтоженными.

Но это потом китайцам было суждено стать лишь завершающим разрушительным валом, а главный удар был нанесен из СССР, в тот час, когда советские войска, тесня японцев, вошли в Маньчжурию и устремились по всем стратегическим направлениям на северо-западе страны. Рассуждая непредвзято, можно было бы только приветствовать освобождение от японских оккупантов старого русского города, каковым к 1945 году можно было с долей условности назвать Харбин. Притом необходимо помнить, что даже после многих лет репрессивной политики оккупантов по отношению к эмиграции в виде закручивания административных и экономических гаек духовный и интеллектуальный потенциал русского населения города неизменно продолжал оставаться высоким. Геополитические устремления сталинского СССР простирались на всех русских в «рассеянии сущих», дабы по возможности собрать их воедино, устранить неугодных и инакомыслящих, пополнив остальными число быстро убывающего в войнах и лагерях населения. Лишь этим можно объяснить бессмысленные по своей жестокости выдачи эмигрантов по всему миру, но главным образом в Европе, назад в СССР.

Вагоны, вагоны, вагоны с запада и востока тянулись в Россию, увозя с собой заведомо обреченных людей. Обреченность эта выражалась не только в неминуемом суде за «прежние прегрешения» против советской власти, с последующим отбытием срока в тяжелейших лагерных условиях, но проецировалась на всю дальнейшую судьбу человека. Ведь даже по прошествии лагерных лет выход на свободу оставался чем-то весьма условным. Негласный надзор политического сыска, жизнь в атеистическом государстве, доведшем своих граждан до процветающей повсеместно усредненной экономической нищеты, часто отсутствие самой возможности заниматься любимым делом или делом всей жизни. Показательные счастливчики вроде Александра Вертинского и Натальи Ильиной убеждают лишь в наличии у советских спецслужб некоего кодекса чести, по которому они обязаны были обеспечивать достойное существование выполнившим свои миссии добросовестным помощникам.

Какими бы ни были политические игры государственных деятелей, обсуждавших продажу и покупку КВЖД, при рациональном отношении к населявшему ее район русскому населению, наверное, было возможно сохранение этого одного из немногих примеров участия русских в успешном освоении мировых пространств. Но после продажи дороги и вывоза наиболее значимых своих противников для проведения над ними показательного суда в Москве советская власть как бы ненадолго «забыла» об оставшихся эмигрантах, словно бы предоставляя их судьбы на их же собственное усмотрение. Напутанные возможным грядущим повторением насильственной депортации в СССР и те из немногих чудом уцелевших людей снова потянулись из Харбина. Шло время, и остававшееся харбинцы старели, постепенно уходя в мир иной. Бурный демографический рост китайского населения обусловил постепенное завладение (правомерное и незаконное) ими объектами былой российской общественной и частной собственности. Время меняло не только исторический облик города, но и окружающую его природу, словно бы возвращая ее к тем первозданным видам, которые открывались когда-то взорам участников экспедиции неутомимого инженера Шидловского. Все реже звучал русский язык, многократно перекрываемый многоголосьем местных наречий.

Отсутствие исторической преемственности между императорской Россией и Советским Союзом породило чудовищную несправедливость, когда памятники русской культуры были не только не востребованы, но и попросту не нужны советской власти, оставаясь покинутыми и разрушаясь под воздействием стихий, людей и времени. Поздние сожаления начала 1990-х официальных советских, а затем российских властей об утраченном наследии можно с определенной долей уверенности отнести на счет условной политической риторики, не обеспечившей последующих конкретных действий по его спасению, возвращению на родину или оптимальной консервации на китайской земле с целью его сохранения для будущих поколений русских людей. Выводы, которые напрашиваются в ходе первого приближения к изучению этой очередной культурной «Атлантиды», безвременно ушедшей из самого контекста русской цивилизации, заключаются в том, что усилия даже описательного характера, которые мы предприняли в этой работе, натолкнулись на непреодолимое препятствие, выражающееся в скудности информации, доступной самому широкому читателю. Много свидетельств еще продолжают оставаться в рукописном или устном виде, хранимые постольку, поскольку живы еще их носители — очевидцы событий и их потомки. И пусть, пока что не собранные воедино, эти отрывочные сведения живут сами по себе в разных уголках планеты, автор склонен считать свою задачу выполненной, если у прочитавшего эти строки будущего историка возникнет желание изучить и собрать воедино все то, что относилось к некогда русскому городу Харбину и его жителям. Что, в свою очередь, смогло бы послужить в будущем импульсом к написанию беспристрастного и объективного труда в назидание будущим поколениям российских граждан. Дабы, как справедливо было сказано историком, «не в наших силах воссоздать, но в силах наших сохранить память» о том замечательном городе и его людях, живших «во времена оны» на берегах полноводной реки Сунгари, явивший земле российской столь много ярких примеров величия и славы.

Об авторе

Русский Харбин

Новая работа Олега Гончаренко продолжает начатую им ранее серию книг о путях отечественной эмиграции и охватывает события более чем полувековой истории российского присутствия в городе Харбине — «столице» Китайско-Восточной железной дороги и крупнейшем центре русской цивилизации на Дальнем Востоке.

Профессиональный дипломат, политолог, кандидат политических наук Олег Геннадьевич Гончаренко хорошо известен нашим читателям как автор ряда книг по истории русской смуты 1917–1922 гг., а именно: «Тайны Белого движения. Победы и поражения. 1918–1920 годы», «Белоэмигранты между звездой и свастикой», «Белое движение: Поход от Тихого Дона до Тихого океана», «Закат и гибель Белого флота». По поводу последней из названных книг стоит сказать, что в 2006 году Олег Гончаренко стал лауреатом литературной премии им. В. Пикуля «за популяризацию морской тематики и истории отечественного флота». Отдельное место в его творчестве занимает тема истории Русской Императорской гвардии, нашедшая свое воплощение в фундаментальной исследовательской работе «Три века Императорской гвардии», изданной в 2006 году.

Под редакцией Олега Гончаренко в 2006–2008 гг. были опубликованы 16 томов серии «Белогвардейский роман», включившей в себя как наиболее значимые произведения русских писателей-эмигрантов на темы жизненного выбора и гражданского противостояния, так и редкие, малоизвестные в России работы представителей русского Зарубежья, впервые увидевшие свет в наше время.

В качестве составителя, Олег Гончаренко способствовал публикации малотиражных изданий русской военной эмиграции: «Лейб-казаки в революции и Гражданской войне. 1917–1920 гг.» генерала И. Н. Оприца; «Русский корпус на Балканах»; сборника «Император Николай II Александрович», а также мемуаров адмирала А. Д. Бубнова «В Царской Ставке» и «Картин былого Тихого Дона» генерала П. Н. Краснова (редакционное название «История Войска Донского»).

Русский Харбин

Примечания

1

Балакшин Петр. Финал в Китае. T. 1, Сан-Франциско— Париж — Нью-Йорк, Сириус, 1958.

2

Ковалевский П. Е. Зарубежная Россия. Доп. выпуск, Париж, Librarie Des Cinq Continents, 1975.

3

Филарет (Вознесенский), митрополит. Проповеди. T. I, Сан-Франциско, 1982.

4

Русская Православная Церковь Заграницей. T. I, под редакцией графа А. А. Соллогуба, Нью-Йорк, 1968.

5

Вольная Сибирь, альманах, Прага, 1930.

6

Лампе фон А. Л. Пути верных. Сборник статей. Париж, I960.

7

Серебренников И. М. Великий отход, Харбин, 1936.

8

Беляев Д. В. Дальневосточный Перекоп. М.: Воениздат, 1961.

9

Воспоминания генерала барона П. Н. Врангеля. Посев, Франкфурт, 1969.

10

Филатьев Д. В. Катастрофа Белого движения в Сибири. Париж, YMCA-Press, 1985.

11

Серебренников И. И. Великий отход. Харбин, изд. Зайцева, 1936.

12

Серебренников И. И. Великий отход. Харбин, изд. Зайцева, 1936.

13

Серебренников И. И. Великий отход. Харбин, изд. Зайцева, 1936.

14

Хабаровский графа Муравьева-Амурского кадетский корпус. Сан-Франциско, Глобус, 1978.

15

Балакшин Петр. Финал в Китае. T. 1, Сан-Франциско— Париж — Нью-Йорк, Сириус, 1958.

16

Указ. соч.

17

Балакшин П. Финал в Китае. Нью-Йорк — Париж — Сан-Франциско, Сириус, 1958.

18

Указ. соч.

19

Балакшин П. Финал в Китае. Нью-Йорк — Париж — Сан-Франциско, Сириус», 1958.

20

Хлеб Небесный (Харбин). Февраль 1927 г.

21

Н. Падерин, священник. О церковной жизни Харбина, // Церковное Слово, № 4, 1998.

22

Федорович А. Л. Генерал В. О. Каппель. Издание Русского Дома в Мельбурне. Мельбурн, 1967.

23

Федорович А. Л. Генерал В. О. Каппель. Издание Русского Дома в Мельбурне. Мельбурн, 1967.


на главную | моя полка | | Русский Харбин |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 5
Средний рейтинг 4.6 из 5



Оцените эту книгу