Книга: Сборник 'Николаевский верлибрь'
Евгений Проворный
Сборник «Николаевский верлибрь», 2014
Содержание
Еще четыре улицы
Кинбурн
Оля Тенякова
ДК Строителей
Регина Гренер
38
Боксер
Хокку-отпуск
Главный ди-джей
Еще четыре улицы
Чигрина это, конечно, стадионы. Есть еще где-то в мире улица, на которой сразу два городских
стадиона? Ее следовало назвать Спортивной или там Стадионной, Олимпийской. Рекордной, на
худой конец. «Спартак» теперь назвали «Юностью». Да, что же в нем от великого фракийского
повстанца, поставившего на уши всю Римскую республику? Конечно, «Юность». Только юность.
Ибо был я юн, когда узнал о существовании в родном городе, кроме великого «Судостроителя», команды «Водник», игравшей на «Спартаке». В двух шагах от дома! Бесплатно! Звучит, как
слоган рекламной акции. В славном 87-м году выпадало иногда и такое счастье. Бедная моя мама -
я таскал ее на все матчи «Водника». Те двое на пустых и разбитых трибунах, которых с поля было
видно двадцати двум футболистам, были мы с мамой. Что «Реал», что «Бавария» в сравнении с
грандиозным «Водником», который тогда был на подъеме. Некоторые его матчи завершались со
скромным 0:6, и каждую среду в столичной «Спортивній газеті» беспристрастно фиксировалось
стабильно последнее место моей любимой команды в турнирной таблице.
Еще один динозавр – стадион «Пионер».
Славный 87-й - время футбола и футбольных секций. В тот год киевское «Динамо» играло в
полуфинале Кубка чемпионов, но это мелочи в сравнении с ежегодным первенством сш №34 по
футболу среди пятых классов. Мы ринулись в секции. Нет, не для того, чтобы стать Блохиными
или Белановыми. Мы смотрели выше, в самые дали космоса. Андрюха Козляр, Леня Куц – лучшие
бомбардиры школьного чемпионата, в их присутствии девочки шушукались и смеялись звонко.
Это был вселенский уровень для меня. Недосягаемый.
Секция, в которой занимался я, проводила тренировки в зале за зданием ДК железнодорожников, а
на официальную игру мы приехали на «Пионер». По такому случаю на ворота натянули старую
белую сетку. Тренер перед игрой определял основной состав. «Будешь играть в нападении, ты в
нападении хорошо играешь». Хотя все эти месяцы я играл только в глубокой обороне, я не стал
возражать и ринулся в бой. Мы програли 0:11. Да, мы были крутыми парнями. Это вам не
«Водник».
Наверное, снова все дело в названии. То был закат пионерской организации, оставалось каких-то
четыре года до полного ее исчезновения. Стадион, приходил в упадок синхронно с алыми
галстуками. Там невозможно было ковать победы. Да и Фенимор Купер имел в виду совсем
другое, когда писал о своих пионерах.
Советская в скелете города, конечно - хребет. Мы благодарными муравьями бежим по нему, топая
маленькими ножками по огромным позвонкам.
Моя первая Советская - образца 82-го года. Мы с папой стоим на тротуаре, отделенным
переносным железным барьером от дороги, по которой катят большие портреты членов
Политбюро. Мы за ограждением, потому что опоздали на начало демонстрации. За барьером еще
много таких, как мы. Кто-то с завистью смотрит на шествие, на красные флаги и шарики. Взгляд
папы тих и незаметен. Я так тянул его за руку, чтобы успеть на демонстрацию, так тянул. Да и
идти нам – 10 минут. Но папа знал, как рассчитать скорость передвижения, чтобы совесть осталась
чиста.
Лет через тридцать я оказался в Николаеве и пошел, конечно же, на Советскую. Лил дождь, улица
была устлана желтыми намокшими листьями. Ноги мои давно промокли, но я упрямо хотел
пройти от Дворца судостроителей до площади с красным асфальтом. Из громкоговорителей на
столбах слышна была классическая музыка. Я остановился. Попробовал вспомнить, какая музыка
звучала здесь тридцать лет назад. У меня ничего не вышло. Я вернулся к каштановому скверу.
Зачем-то подключился там к вай-фай. Все работало.
На самом деле, Советская - это 1992 год, ночные посиделки возле «Детского мира». Гранитные
лавочки, которые, наверное, до сих пор там же и стоят. На них сидели люди, которых называли
неформалами – бородатые, длинноволосые. У кого-то из них обязательно была гитара. Еще кто-то
клал кепку на дорогу. В кепке набиралось немного. Так, на пиво. Неформалы рассказывали, что
какой-то николаевский бас-гитарист ездил к Егору Летову, хотел играть у них на басу, и его не
взяли.
Лето. Возле «детского мира» кружком стоят люди. Слушают кого-то из наших. Наши сидят на
асфальте и подпевают. Я стою на бордюре, на мне простая черная футболка, на голове прическа, давшая мое прозвище. Мне 16 и я пьян. Рядом человек с животом. Он представился Русланом и
учит меня пить самогон без закуски. Видимо, я хорошо обучаем, и Руслан приближает к моему
лицу свое, чтобы сообщить очередной секрет. Самогон допит. Кто-то зовет всю компанию к себе
домой. Мы медленно переходим Советскую. Нас человек десять. Одной из девушек становится
плохо. В Руслане сейчас много энергии. Он вызывается в полночь найти лекарства. Мы идем с
ним в ближайший двор, в ближайший подъезд ближайшей пятиэтажки. В подъезде тихо, все спят.
Руслан жмет на кнопку звонка первой квартиры на первом этаже . Открывает мужчина. Спокойно
смотрит на Руслана. Руслану тяжело стоять. Мне еще тяжелее. Штормы и вихри проносятся в
наших головах. Нас ощутимо пошатывает. «Исы-ыте», - обращается Руслан к человеку. Я
понимаю, что нас не понимают. Пытаюсь повторить слова Руслана, но внятнее. «И-и-де», - моя
попытка еще более провальна. Руслан не сдается, и наконец-то его речевой аппарат совершает
подвиг: «Извини-те, а-спирин есть?». Человек уходит. Дверь остается открытой. Мне совестно
заглядывать в чужую квартиру. Я отхожу. Через минуту человек выносит аспирин. У Руслана уже
совершенно нет сил, его хватает лишь на глубокий поклон. Из поклона вернуться в вертикальное
положение Руслан не может. Я прихожу ему на помощь. Мы выходим из подъезда. Всю дорогу от
подъезда до девушки я пытаюсь произнести одну только фразу. Пытаюсь, но сложная для того
состояния фраза не произносится.
Это теперь я трезв и могу повторить ее вполне членораздельно: «Какие же все-таки
неравнодушные люди в Николаеве». О, да, это пафосная фраза. Но я так хочу это сказать. Хоть раз
в жизни.
Фалеевская – это старушенция. Прапрабабушка с амбициями. Шаркает ногами, но подбородок
держит высоко. Такие не умирают. Судьба - начинаться с праздничного бульвара Макарова, а
заканчиваться и теряться в дебрях, которые не показывают даже поисковые панорамы. А что
показывать? За проспектом Ленина, этим неназванным городским экватором, Фалеевская
формально остается Фалеевской, но это уже - Гарлем, фавелы. Не то чтобы здесь никогда не
появлялась милиция. Нет, напротив, когда здесь кого-то убивали, милиция приезжала.
Обязательно приезжала. Но именно здесь всегда будет место для твоего Поля Чудес. Если, конечно, ты - настоящий Буратино.
В 94-м осенней ночью я возвращался домой по любимой Фалеевской. На пересечении с Чкалова
здесь горел единственный уличный фонарь. На потрескавшемся тротуаре лежал желтый круг
света. Круг двигался. В центре - полиэтиленовый прозрачный пакет. Моя тень медленно накрыла
его. Улица была пустынна. Слышался лишь скрип покачивающегося фонаря. Я наклонился, поднял пакет. В нем лежали украинские купоны. Много. Много разноцветных пачек. Повинуясь
убогим интеллигентским рефлексам, я положил пакет на тротуар. Ровно на то место, откуда
поднял. Постоял с минуту, оглядываясь. Прошел дальше, выйдя из круга света. О, Боги. О, литературное дурное воспитание. О, письма Чехова. О, Евангелие, наконец!! Что вы сделали с
бедным студентом?! Да, я стал ждать, когда за деньгами вернутся люди, их потерявшие. Ночь
была еще не холодной. Тихой и долгой. Через минуту моя николаевская, босяцкая, истинная
сущность проснулась. Вид купюр, одиноко лежащих на тротуаре, спровоцировал пробуждение…
Я бежал домой. Нет, летел! То был один затяжной прыжок от Чкалова до Защука. Хоп! И я дома.
Прячу пакет, под свой рабочий стол, боясь даже пересчитать деньги. Только утром пришел в себя.
Восемнадцать миллионов. Да, сегодня это звучит. Тогда же… Тогда тоже звучало. Для студента -
деньги. Возможность одним махом превратиться в респектабельного юношу, которому уже не
стыдно знакомиться с барышнями. Поход на рынок на следующий день закончился нехилой
кожаной курточкой.
Спустя год, может, два, я пришел в гости к родной сестре, которая, о, удивление, тоже жила на
Фалеевской. В прихожей меня встретил любимец семьи кобель Рокки. Его клык застрял в нежной
коже моей заморской курточки. Я было попытался аккуратно развернуть руку, чтобы избежать
полного разрыва рукава, но, как говорили на Фалеевской ее знаменитые мудрецы и провидцы:
«Поздняк метаться!». Товар был испорчен.
Историю с курточкой вписали во все энциклопедии города, как поучительную. Теперь с
пониманием смотрю я на незнакомых бабулек, выгуливающих внуков по древней Фалеевской.
Бабульки легонько бьют внуков по пухлым ручкам, приговаривая: «Не поднимай с пола всякую
каку!».
Буденного начинается с тупика. Одноэтажные домики. Отбитая штукатурка, ржавые ворота. Тут
проходит чье-то детство. Т-образный перекресток, здесь поворачивает трамвай, 11-й номер. Так
рассказывают, и так гласит график в трамвайном депо. Депо тоже на Буденного. Пересечение с
Декабристов. Две улицы лежат здесь крестом. Правильным и страшным. Двадцать лет назад стоял
тут железный вагончик. В нем продавали пиво. Разливное, с положенной пеной и пол-литровыми
банками вместо бокалов. Приваренные перпендикулярно к стенам прямоугольники железных
листов, выкрашенные в зеленый цвет – это столы. Люди вокруг них – посетители. Тусклый свет -
от единственного фонаря над окошком для выдачи пива. Негромкий галдеж, матерок. Темными
январскими вечерами сюда заходят разные. Сразу и не разберешь, кто жертва, кто хищник.
Нательные наколки надежно скрыты зимней одеждой.
Серега Бундук (Царство ему Небесное) и я стоим за узенькой полоской столика у самого входа – в
пивной аншлаг. У нас ничего нет, кроме дешевого белого, купленного в гастрономе на последние.
Серега попросил, чтобы нам дали чистые пол-литровые банки. Вино разлито. Мы молчим. Дверь
вагончика с шумом распахивается, морозный воздух вваливается внутрь. Вместе с ним двое.
Второй – никто, ноль. Человек без взгляда и имени. Поэтому все смотрят на первого. Он в
расстегнутом тулупе, без шапки. Зайдя, сразу к нам, с вызовом: «А сколько время?!». Серега не
меняя положения тела, медленно переводит взгляд на него: «А сколько надо?». В его голосе
спокойствие и презрение к опасности. Первый, уже не с таким напором в голосе, но все так же
громко: «А сколько дашь?!». Серега, не глядя на него: «Восемь». Первый проходит между
столиками к окошку: «Мамочка, сделай нам два!». Второй тянет за ним две огромные сумки.
Расплатившись, они с двумя банками идут от столика к столика. Все занято. Подходят к нам.
Первый: «Пацаны, можно к вам?». Серега коротким жестом дает добро. Я улавливаю разлитую в
спертом воздухе опасность. Она исходит от человека в расстегнутом тулупе. Он стоит передо
мной. И рассказывает, кого он знает «на этом районе». Мысленно я уже примериваюсь ко второму
– он моего роста. Если сейчас начнется, то я беру его. Мы не сговариваемся об этом с Серегой, это
- само собой. Серега начинает шутить с первым. Тот принимает это за слабость и дерзости в нем
прибавляется. «Рыгаловка сейчас закроется, может, чего-то покрепче возьмем и припадем в
нормальном месте?» - голос Сереги сладок, елеен. Соседи по столу соглашаются.
Мы выходим в ночную улицу. Останавливаемся в свете высокого уличного фонаря. «Нам, вообще, спешить надо», - первый застегивает тулуп, поднимает ворот. Подъезжает трамвай, 11-номер.
Трамвай пуст и светится изнутри. Водителя в темной кабинке не видно. «Пацаны, можно в этом
дворе припасть…» - не теряет надежды Серега. Но двое ловко, как для выпивших, подхватывают
торбы и запрыгивают в салон. Серега тяжелым взглядом провожает отъезжающий трамвай.
Только сейчас я понимаю елейность его голоса в пивной. Только сейчас понимаю, как повезло тем
двоим. 11-й номер уносит их вдаль по Буденного. По старой Сенной. В темноту кварталов. В их
неведомую тишину, изредка разрываемую дребезжанием трамвая.
Кинбурн
Кинбурн – пошлое место. Эта фраза для пошляков, которым кажется, что они – его патриоты, приезжающие на лето засвидетельствовать свою любовишку.
Сегодня я здесь. Спустя десять лет. Купаюсь в море, которое не отпускает. Телом выделываю
странные сумасшедшие фигуры, ныряю так яростно, что лбом врезаюсь в песчаное дно. Не
восторг, не оргазм, а клиническое сумасшествие. Жажда движением показать радость. Но этого
никто не видит. Разве что тройка нудистов – в таком далеке, что я даже не разберу первичных
половых признаков.
Я живу в деревянном срубе с кондиционером. Это что-то вроде отеля. Жру здесь же. Именно жру.
В мой поднос по утрам не умещаются все блюда. Я несу его, согнувшись под тяжестью яичниц, оладушек с джемом, рыбных котлет в томате, желе, соков, пюре, булочек, бубликов, салатов из
буряка и майонеза, салатов из помидоров и огурцов, салатов из капусты и лука. Я устаю, пока
дохожу до стола, я чувствую налитые усталостью мышцы, я вижу свои крепкие руки, донесшие
плиту подноса. С вселенским грохотом ставлю его на стол. Стол огромен, он начинается здесь, а
заканчивается у моря, на самом краешке берега, скатерть полощется в соленых волнах, чайки
подклевывают мои бублики и косички, а одинокие крабы бочком подбираются к котлетам. Из-под
ладошки козырьком наблюдаю за дальним краем стола, покрикиваю на чаек, но меня не слышно, потому что слышен здесь только прибой. Он напоминает чей-то голос. Фщщщ! Фщщщ! Этот его
странный голос. Самодовольный, громкий. Вот сейчас я наемся и прийду - сильный, не
принимающий возражений - прийду и утихомирю непослушные волны. Сейчас, сейчас. Мне надо
полежать чуть-чуть. Самую малость. Так вкусно все было. Чуть полежать. И я прийду. Прийду.
…Просыпаюсь. Будит стук пишущих машинок. Столы с ними стоят прямо на пляже и уходят за
горизонт. Стук сливается со звуком прибоя, а иногда и заглушает. Прохожу вдоль рядов с
пишущими машинками. За каждой – писатель. Все строчат о Кинбурне. Свою паршивую лабуду.
Все самозабвенны и мерзки одновременно. Останавливаюсь за спиной одного. Моя тень
накрывает его плечи, голову, спину, ноги, душу. Обернувшись, мерзавец прикрывает рукой
написанное. Я ласково шлепаю его по лысине, но тут же с отвращением одергиваю руку, ибо
лысина превращается в дрянную бороду. Иду дальше.
Делаю длинный километровый шаг и оказываюсь на заброшенном мидийно-устричном
комбинате. Но где устрицы, где мидии? Только белый бетон и коричневое железо. Обрамленные
зеленым морем.
На Кинбурне есть один стоящий персонаж. Харон. Его тога видна издалека. Стоя в Геройском
около магазина, где небритый мужчина похожий на Довлатова, вещает местным женщинам о
витиеватостях судьбы человеческой, вы увидите тогу Харона на Покровских хуторах. Так ярки его
одеяния. Так ярок свет над его головой. Да, ведь еще в Очакове на пустом причале лесхоза вы
мертвец. И даже на ржавом самодельном причале Рымбов вы мертвец. И только, когда садитесь в
машину Харона, в эту царицу местных зыбучих песков, и едете промеж молодых сосенок, вы
оживаете. «Меня зовут Виктор», - он пожимает вам руку, предварительно приняв из нее несколько
купюр. И быстро запрыгивает в кабину. На дороге остается пыль, в ушах - звук его голоса.
«Святой» - одними губами зачарованно произносите вы и наклоняетесь за чемоданом. Ведь вас
ждут апартаменты! Десять лет назад, конечно, я жил здесь, как король. Галина – славная
москвичка, владелица домика, двух туалетов и сарайчика на приватизированном участке. О, сарайчик ждал меня! И Галина ждала. По святости она не уступала Харону и не брезговала
принимать у чужеземцев их презренные купюры. Милая 70-летняя Галина ночами превращалась в
юную нимфу и шла фотографироваться на соленое озеро. Она играла на гитаре и жаловалась на
тяжелое житье. Время летело незаметно, бумага в туалете таяла быстро, и абрикосы на железных
подносах соблазнительно коричневели. Так проходили знойные дни.
Персонажей тут пруд-пруди. Валом. Пачками. Как мальков в ближайшем озере. Громоздится над
всеми Зебик. Художник из Москвы, променявший столицу на дичь Кинбурна. Так говорит Галина.
А Галина слов на ветер не бросает. Она поет песни Земфиры на расстроенной гитаре и следит за
своевременной оплатой жильцами своего проживания.. Художника я так и не видел. Мне
достаточно сюжета. Старого, как мир. Художник сбежал из столицы. Это даже не сюжет. Даже не
анекдот. Это глупость. Потому что я сделал все наоборот.
Но что мы все о людях?! Этих беспечных щепках, которых носит куда попало, а они воображают, будто схватили Бога за бороду и уверенно стоят у руля. Что они - в сравнении с обычным полем
между хуторами и озером? Люди топали по нему своим ножками и десять тысяч лет назад. И
тогда, и сейчас им нужно только – место, чтобы отлить, и место, чтобы прилечь. А сильно
уставшим – место, чтобы вбить в поле несколько кольев и соорудить жилище. И могучее поле
покорно подставляло брюхо, потокая глупым людским прихотям. Поле знало, что все их
побегушки с копьями или автоматами из столетия в столетие, заканчивается тут же – на ровном и
спокойном его брюхе. Вернее, в верхних его слоях. Погребением, немного погодя – гниением.
Ровное кинбурнское поле. Которое я снимаю сейчас на свой смартфон.
Идти по пляжу косы можно бесконечно. Потратить на это всю жизнь – моя мечта. Количество
встреченных людей за все время пути – ничтожно мало. Кто-то будет идти навстречу с таким же
затуманенным, как у тебя, взглядом - таких можно бить палкой, толкать ногами в море, они будут
усматривать в этом знаки судьбы и долгими кинбурскими ночами раздумывать, что же на душе у
бившего. Кто-то навстречу идти не будет, потому что привык лежать на песке с бакланами по
соседству, и эти – самые ценные, они не приносят никому вреда и тихо приближаются к смерти.
Кто-то тоже не будет идти навстречу, но и просто лежать не будет – ведь можно прямо на пляже
мужчине употребить рядом лежащую женщину. И эти последние отчаянно и ритмично двигают
незагоревшими ягодицами, подставляя их солнцу, в процессе врываются пятками глубоко в песок, с одной только целью – оставить несколько капелек бесполезного семени на сорокакилометровой
косе.
А что животные? Есть ли они? Мой папа рассказывал, что раньше коса кишила волками. Сегодня
я не вижу их. Не слышу их воя ночами. Не замечаю зарезанной ими скотины. Зато в поле меж
деревянными срубами и соленым озером пасутся кони. Две лошади и жеребенок. Может
показаться, что бесхозные и дикие. Но после обеда босоногоий мужичок вскакивает на одну из
лошадей, крепко хватает за гриву, потому как хватать больше не за что, и вместе они идут к
своему двору. А еще вечером я наблюдаю пятерку коровушек, неспешно выходящих из соснового
леса, бредущих по песочной проселочной дороге и исчезающих в зарослях акации. Но готовился я
ко встрече только с одним хищником. Он пострашнее волка будет. Десять лет назад из-за него я не
мог выйти к морю. Именно он гнал меня от моря к срубам. И бежал я так быстро, что - стоял бы у
срубов мой физрук с секундомером - то подарил бы я миру новый мировой рекорд. Хищник этот
подбирается к вам незаметно для глаза и почти неслышно для уха. И даже крепкий деревянный
сруб не станет защитой. Чувство тревоги запоздало войдет в вас, когда среди ночи вы
почувствуете крошечный укол в мочку уха. Да, ведь он уже здесь. Хозяин косы. Неуловимый и
кровожадный. Но то было десять лет назад. Сегодня за все время я насчитал пару кровососов, но
так и не уничтожил их. Потому как теперь - жаль.
Больше на косе никого нет. Никого, кто бы был интересен гениальному писателю. И не пишите, умоляю, вы о косе. Лучше, чем у меня, не выйдет. А если выйдет лучше, знайте – это написал я, под псевдонимом.
Оля Тенякова
Ее звали Оля Тенякова
Училась в моей школе
И была на год старше
Участвовала даже в школьном конкурсе красоты
Но пересеклись мы только год спустя
Когда я домучивался в 11-м классе
А она уже была первокурсницей
Сошлись на том что я хотел послушать Гражданскую Оборону
У Оли было несколько их альбомов
Так сказал наш общий знакомый Вадик
Влюбленный в Олю
Бывший ее одноклассник и сосед
На дискотеке «Голубые дали»
Он и познакомил нас
Не помню
Как все перешло в роман
Да поцелуи да хождения вместе за ручку
Но Оля мне не нравилась
У нее была железная уздечка во рту
И обезьяньи глазки
Однажды она сказала что готова пропустить лекции
Отличница и правильная девочка готова пропустить лекции
И ждет меня дома с утра
Я знал что пришел час стать мужчиной
И сильно испугался
Для преодоления страха
Прихватил с собой 0,7 портвейна
Сам его весь выпил но страх почему-то не прошел
Я что-то начал плести что не готов
Что у меня неприятности
Придумал что пацаны из ее двора наезжали на меня
Только бы оттянуть тот момент
Но момент все не оттягивался
Оля даже пообещала разобраться с пацанами
И мои оправдания закончились
Надо было начинать
Но я не начал
Начала Оля
Конечно она была девочкой
И
О Боже
Она
Доверила именно мне
Мне сделать ее женщиной
Помню как мы пыхтели вдвоем
Как что-то твердое не давало мне прорваться внутрь
Как мы замучились
Мне уже совсем ничего не хотелось
Оля говорила
Что ей очень больно
И мы остановились на пол-пути
Отложили до следующего раза
Но она уже умела делать ртом
И мы потушили мой пожар
Это был первый раз
Она повела меня на кухню
И спросила что я люблю больше всего
Я ответил
Жареную картошку
Она сказала что сейчас приготовит
И встала на колени передо мной
Обхватила руками за талию и так застыла
Я видел как ей было хорошо
Но смутился и попытался поднять ее
Просто я делаю то что мне хочется
Ответила она
А я уже хотел домой
Потому что не мог ответить взаимностью
Славной девочке студентке Оле Теняковой
Мы снова договорились
Что я прийду к Оле домой утром
Родителей ее не будет
И лекции она снова готова пропустить
У меня не хватило духу сказать ей
Ты мне не нравишься
Я выдавил из себя
Хорошо прийду
И конечно же не пришел
Через несколько дней
Мы увидели друг друга на дискотеке
Женя ты свинья
Сказала мне Оля
Да свинья
С равнодушной улыбкой ответил я
После дискотеки она спросила
Иду ли я домой
Ответил что иду
Нам было по пути
И она предложила пойти вместе
Но моя подлость
Моя милая и безграничная подлость
Шепнула что по пути будет девятиэтажка и в нее можно заглянуть
И я предложил
Один из подъездов был открыт
Темно полночь
Мы поднялись на лестничную площадку 2 или 3 этажа
И снова попытались сделать то
Что не смогли в первый раз
Я не могу
Сказала Оля
И встала на колени передо мной
Чтобы сделать то что она точно умела
Я не могу
Снова сказала она
Он грязный
Я вспомнил что не мыт и что совсем не рассчитывал на встречу с девушкой
Мы вышли из подъезда
Дошли до перекрестка
И остановились в круге света уличного фонаря
Мне совсем не хотелось топать еще пять кварталов до Олиного дома
Ну пока
Сказал я ей улыбаясь
Она молча смотрела на меня
Ты если что свисти
Я услышу
Добавил и пошел оставив Олю
Одну
Я окончательно отвалил
Хотя какие-то попытки со стороны Оли еще были
Как-то продолжить наши отношения
Но я отвалил
И два года
Я ни с кем не мог толком познакомиться
Чтобы решить
Главную тогда для меня проблему
Стать мужиком
Устав бегать и сильно изголодавшись
Я позвонил Оле
Я ничего не мог придумать
Кроме как
Дай послушать Гражданскую Оборону
Ведь только у тебя есть
Мы говорили по телефону
И голос ее изменился
Похолодел
Но за кассетой пригласила прийти
Я пришел
Мы вошли к ней в комнату
Я сел в кресле
Она напротив в другом конце комнаты
Я вспомнил как пару лет назад
Мог только шепнуть
Иди ко мне
И она бы приползла
Но теперь я понимал
Она и так делает одолжение
Что принимает меня у себя дома
Разговор не клеился и я
Взяв кассету удалился
В этот же день я позвонил
Я пытался хоть как-то вернуть прошлое
Соврал что друзья мне уже переписали кассету
И завтра я готов занести ее обратно
Заноси
Согласилась она
Утром я уже был у ее дверей
Она открыла с улыбкой на лице
Я даже подумал
Что прощен
Но Оля не отошла как вчера от двери
Чтобы пропустить меня в квартиру
А стоя на пороге приняла у меня кассету
Я слышал как из ее комнаты доносилась музыка
А внизу рядом с дверью стояли мужские ботинки
Как раз на том месте где всегда разувался я
ДК Строителей
Когда нам было по 19
По-настоящему важными были
возможность выпить
И сама выпивка
Приняв на грудь мы отправлялись в Стройку
ДК Строителей на Спасской
Есть еще такие кто помнит то место в Николаеве?
Да а через дорогу школа в которой я преподавал
Українську мову та літературу
Старшеклассникам
Чё Одуван дрючишь там наверное школьниц
Спрашивали пацаны
Лишая мое прозвище суффикса
Ага конечно
Школа была вечерней
Девки были старше меня и я боялся их как огня
Девки и правда были огонь
Стайка их самых ярких и смелых тоже ходили в Стройку
Евгений Владиславович, здравствуйте
Орали они завидев меня на дискотеке
Я как всегда был там с Кравой и Пашей
В самый первый вечер
Втроем мы зашли в ресторан в том же здании
На столах скатерти
В зале официантки
Мы заказали триста водки
Выпили
И снова заказали
Пятьсот
Паша отлучился
Через минуту меня тронул кто-то за плечо
Официантка попросила забрать нашего друга из холла
Потому что он заблевал стены
Потом мы ходили на дискотеку
Я врезался в дверной косяк и не мог зайти в зал
Наконец я взял чуть правее и вошел
Чтобы врезаться в локоть Димы Панфилова
Чемпиона мира в супертяжелом весе по чему-то там
Тогда еще мы не были знакомы
Поэтому Дима нейтрально обратился ко мне
«Аккуратнее»
Потом мы бежали на последний трамвай
Паша упал расцарапав себе
Колени
Руки которыми тормозил чтобы не упасть лицом на асфальт
И наконец лицо
Крава проснулся в шесть утра на остановке общественного транспорта
Рядом с заводом «Дормашина»
Поскольку люди ехавшие на работу
Попросили его уступить место на общей лавочке
Я проснулся дома
Я спал на полу на своей грязной куртке
Вечером мы снова встретились
«Только давайте сегодня по-нормальному»
Попросил я
«Конечно» ответил Крава и заказал
Пятьсот
Регина Гренер
Регина Гренер сидела рядом со мной за первой партой
За самой первой партой
В которую упирался стол учительский
За этой партой не позажимаешься
Не развалишься расслабленный
И Регина не давала мне расслабиться
Да она была старательной еврейской девочкой
Лучшей в классе
Потому она и сидела за первой партой
Но почему меня посадили с ней
Я был ей ровня?
Нет
Хотели чтобы я тоже стал лучшим?
Но в 11-м классе
Я плевал на учебу
Мне важно было дальше учиться играть на гитаре
Важно изобрести новую прическу
Важно задешево купить новую шмотку
Важно овладеть девушкой
Впервые овладеть и стать мужчиной
Да нас кто-то видел хорошей парой
И мы даже однажды умудрились пойти вместе
Гулять по Советской
Главной улице Николаева
Помню как сильно в волнении
Сжала ладонь мою Регина
Когда навстречу нам шла подвыпившая компания
Задиравшая всех прохожих
Нет она не за себя боялась
Она-то как раз разбиралась очень хорошо
Кого надо действительно бояться
Она переживала
Что я слабый худенький маленький
Могу быть избит в ее присутствии
Она не знала тогда что я как раз и хотел бы подраться
Именно в ее присутствии
Но пьянь оказалась не такая пьянь
И предусмотрительно убрала плечо
Дабы не задетым быть моим плечом
У Регины был неистовый папа
Ревностный еврей
В советское время
В ебнутое советское время
Все старались скрыть свое еврейское происхождение
Но у папы Регины в комнате висел календарь с еврейскими религиозными праздниками
Может оттуда из того советского времени у меня и идет
Симпатия к евреям
Наш класс полнился ими
Могильнер Гимпель Гренер
Как писал Миллер
«Я усыпан евреями, как снегом»
Но мне никто из них не причинил вреда
Скорей наоборот
Когда мы все разбежались по разным вузам сдавать
Вступительные
Мы снова встретились с Региной
У нее дома
С товарищем я зашел к ней
Я сидел в кресле
Я уже тогда умел испытывать голод
И шутя ухватил ее проходившую рядом своими ногами
Регина как бы падая уселась мне на колени
И не собиралась вставать
Я понял что голод испытывает и она
И на следующий день пришел к ней
Чтобы пригласить погулять
«Женя, ты в следующий раз предупреждай, что хочешь пойти гулять со мной»
Сказала воспитанная Регина
Да и вот тогда мы ходили по Советcкой и
Я мечтал чтобы к нам пристали какие-нибудь босяки
Но босяки не пристали
И дальше поцелуя у нас дело не пошло
Я не хотел показаться
Наглецом
А Регина была-таки скромной девочкой
Потом она уехала в лагерь работать вожатой
И приехала из него с женихом
Большим толстым евреем
С кучерявыми волосами и серьезными намерениями
Что точно понравилось папе Регины
Тем более у жениха были красивые очки
Говорят они потом уехали в Германию
Там у них родились дети
А что было дальше с Региной я не знаю
Но наверное у нее все хорошо
А я
Я бы не смог сделать счастливой маленькую еврейскую девочку
Она вряд ли бы перенесла
Бедность занятия музыкой пьянки литературные искания
Хотя что я говорю
Она бы с легкостью перенесла
Бедность занятия музыкой пьянки литературные искания
Но ее выбор вряд ли бы пришелся по вкусу ее папе
И мы бы долго спорили какими именами называть наших детей
38
Я был в третьем классе
И любимым развлечением у меня
И соседних пацанов
Были драки на палках
С пацанами с улицы Лягина
Местом побоищ была стройка
На углу Декабристов и Чигрина
После шести строители шли домой
Вернее сначала в пивные потом домой
И мы сменяли их
Не такие же умелые
Но такие же отчаянные
У каждого в руке был деревянный дрын
Мы с ором и гиканьем бросались на врага
Враг с таким же гиканьем бросался на нас
Среди куч белого кирпича
Оббегая ваганы с застывшим раствором
Мы лупили друг друга
Я почему-то бежал впереди всех
Кричал громче всех
Бросался на самых здоровых
Размахивая кривым дрыном
Мне льстило что обо мне лягинские
Говорили тихонько
«Этот психованный»
Славное защуковское детство
Я был непобедим
И я был бесстрашен
Сражался на кураже
И без оглядки на то
Сколько стояло за моей спиной
Я пишу эти строки
И губы растягиваются в улыбке
Что еще нужно
Спрашиваю я себя
Что еще нужно
Детский кураж
И сладкие воспоминания о нем
В 38
Боксер
Первый бой я проиграл
Обычному пареньку
Который за час до боя
Подошел ко мне
Уточнил фамилию
И сказал
«Мы с тобой будем драться»
Его лицо было спокойным
Обращение было вежливым
Движения скупыми
В 12 лет таких почти нет
Но он был именно таким
Я конечно же принял его за робкого или неуверенного
В тот момент я и проиграл тот бой
А он выиграл
Просто подойдя ко мне во время разминки
Ну и волнение
Куда его деть?
Чтобы вы мне не рассказывали
Но волнение девать
Некуда
Оно переполняет тебя
Вызывает дрожь в коленях
Нетерпение
Оно тоже погубило меня
Как только я услышал гонг
Ринулся на соперника
Не столько чтобы атаковать
Сколько чтобы хоть что-то уже начать делать
В первом раунде паренек полетел на пол
Но уже на второй минуте
Я пропустил его прямой
Потом пропустил еще
И еще
Как потом сказал мой папа
«Он собрал волю в кулак, а ты разнервничался»
Остальные раунды я беспорядочно молотил руками
И на разу
Ни разу
Не попал
Его же удары приходились
Мне четко в подбородок и нос
То был страшный сон
Когда у тебя есть злоба руки и сила
Но соперник легко ускользает
Соперник встречает тебя двоечками троечками
А ты летаешь по рингу и ничего
Ничего
Не можешь сделать
Я спускался с ринга
Тренер накинул на шею мне полотенце
«Ничего, Женя, … тоже проиграл свой первый бой»
Я не разобрал имени того известного боксера
Который тоже проиграл свой первый бой
И который был кумиром моего тренера
Это уже потом перед вторым боем
Наш второй тренер обнял меня сзади за плечи
Возле ринга
Показал на соперника
Уже зашедшего в ринг
«Запомни, Женя, ты хозяин этого ринга. Ты – хозяин»
Я вышел в ринг и победил
Легко победил
Ведь я мстил тому первому сопернику
И это давало мне двойную силу
Но дальше в боксе я не пошел
И слава Богу
Моя детская лень стала бессознательным советчиком
Теперь я знаю что к ней стоит прислушиваться
Да и вряд ли меня ожидали сладостные мгновения на ринге
Импульсивных людей бокс не терпит
Ты мог в моменты вдохновения написать на ринге пару хороших стихотворений
На лицах соперников
Но остальную литературу будут писать уже на твоем лице
Известный боксер
Имени которого я не разобрал
Кумир моего тренера
Тоже проиграл свой первый бой
Но вряд ли в том парне было так мало злости
Вряд ли он так истово тянулся к музыке и литературе
И вряд ли с упоением придумывал новые поводы пропустить тренировку
И как же
Как же звали его?
ХОККУ-ОТПУСК
И будни не кажутся
такими страшными теперь.
С понедельника отпуск.
Второй день подряд ищу в фильме Морфий
Сцену миньета.
Сегодня нашел.
Недолго радовался
И затеял ремонт санузла.
Что может быть слаще отпуска?
Котенок мяукал с утра
Под домом жалостливо.
Глупые люди, мать их так.
Хозяин строительного магазина
Принимает у меня несколько крупных купюр мягким движением.
О деликатность!
Женские крики где-то в доме.
Они не дают сосредоточиться.
Ночь.
Блондинку с работы в свой сажу Мерседес,
Утесова включая.
Так мечтаю сегодня я.
За мой мультик дают мне Пальмовую,
В старых своих джинсах выхожу на пресс-конференцию
И говорю по-украински.
Отпуск закончился.
Я простудился.
И на работу пора.
После отпуска затяжная ссора с женой.
Онанизм в темной кухне
В полночь.
И буквы как капли черные
Капают
Кап-кап
на белый лист.
Писатель, бля.
Главный ди-джей
Из окна своего кабинета я вижу небо
Серое киевское небо
Я представляю его голубым
Представляю белые облака на нем
Из окна небо кажется очень близким
Таким вот что протяни руку
Нет швабру в руке
и постучишь
По серому его свинцу
Нет не свинцу
Это же штамп
Небо это газетная бумага
Серая недорогая
Я думаю как хорошо если бы
Газетные статьи печатать в небе
Представляете передовицу
Надо всем Киевом
«Киевлянам разрешили платить за коммуналку до конца октября»
И на фотографии черно-белой
Старушка с квитанцией в руках
И ты сидишь в кабинете мышкой клацаешь
Курсором по небу водишь
Закрываешь сайт новостей и
Включаешь фильм на все небо
«Антихриста» например
Незабвенного и живого фон Триера
И звук на всю делаешь
Чтобы даже в Вышгороде слышали
А сам в окно выглядываешь с десятого этажа
Смотришь на кучку алкашей возле гастронома
Где разливающий задрав голову
Внимательно изучает первые кадры
В правой руке его бутылка
В левой белый пластмассовый стаканчик
Наполнив который тычет его собутыльнику
Не отрывая взгляда от неба
Бабушки забирают внуков с площадки
Молодые мамочки качая младенцев в колясках
Косят на небо и молча наблюдают акт главных героев
В руке одной мамочки тонкая белая сигаретка с красной полоской на конце
Впрочем я вру
Как я могу увидеть с десятого этажа след помады на фильтре
Я закрываю файл с фильмом
Открываю список песен Вертинского
Включаю первую композицию
Откидываюсь в кресле
И над Киевом летит его картавый и прекрасный голос
«В бананово-лимонном Сингапуре…»
Здравствуйте мои маленькие друзья
Сегодня по Киеву я главный ди-джей