От автора

Более чем за тридцать лет работы в органах расследования у меня не было недостатка в неожиданных встречах. Но одна из них особенно запомнилась мне. Не случись ее, может, никогда не появилась бы на свет эта книга.

Весной 1961 года в кабинет ко мне вошел старик. Здороваясь, я, по профессиональной привычке, несколько задержал взгляд на его лице. Что-то показалось мне в нем знакомым. То ли седые, обвисшие книзу усы, то ли остроконечная бородка, то ли клинообразный шрам на щеке.

Я молчал, ожидая, пока посетитель заговорит.

— Узнал вас в клубе, начальник, когда читали лекцию, — начал он глухим, хрипловатым баском. — Не посмел, однако, подойти.

И тогда смутная догадка превратилась в уверенность. Я отлично знал этот голос.

— Паша-Гирей Акбашев!

— Он самый, — слегка улыбнулся старик.

С этим именем многое было связано. Дело Ивасьяна, история бандитской шайки ротмистра Унарокова, события в районе Лабы, на Зеленчуке и Баксане…^[1].

— Как же вам удалось уцелеть? — не удержался я от вопроса, не слишком, разумеется, дипломатичного.

Он опять усмехнулся:

— Вовремя, так сказать, осознал ошибки. Правильно понял обстановку. Вот так…

Он охотно стал рассказывать о своем житье в лагере, где получил специальность. Сейчас работает в совхозе, слесарничает в ремонтной мастерской. Иногда балуется охотой. В это воскресенье был в лесу и наткнулся в кустарниках на спрятанные продукты — пять бочек брынзы, три бидона сливок и два ящика сливочного масла. Место приметил. И вот пришел…

Я поблагодарил Акбашева за честный поступок и тут же отдал необходимые распоряжения. Видимо, находка Паши-Гирея имела прямое отношение к хищению на маслосырзаводе.

…Долго потом не шла у меня из головы встреча с Акбашевым. Все-таки под конец жизни преступник стал человеком…

И вот тогда возникла мысль написать эту книгу. Материала, действительно, было более чем достаточно. События, которые всколыхнула в памяти встреча с Акбашевым, относились к 1933–1935 годам. На Северном Кавказе в ту пору милиция вела энергичную борьбу по ликвидации, воровских и бандитских шаек, состоявших главным образом из бывших белогвардейцев и кулаков, связавшихся с уголовными элементами. Своими преступными действиями они подрывали экономику колхозов, терроризировали население. Таким образом, борьба с ними в известной степени становилась проблемой социальной.

Чтобы восстановить в памяти следственные дела, уточнить отдельные факты, мне пришлось снова объездить места, где приходилось тогда работать, посетить прежних сослуживцев, заглянуть в архивы.

Обдумывая план будущей книги, я решил изменить лишь фамилии героев и названия населенных пунктов. В основу романа положены действительные события. Во веем же, что касается внутреннего мира Персонажей, мотивов их поведения, я оставлял за собой право на вымысел.

Кстати, о героях. Их много в романе. Может быть, даже слишком много. Разумеется, можно было, используя право, которое давал жанр, часть людей, памятных мне по действительным событиям, оставить за пределами книги, часть соединить, слить, так сказать, в двух-трех обобщенных образах. Но я не сделал этого, потому что реальная, повседневная жизнь и работа в аппарате милиции сталкивает чекиста с огромным количеством людей и просто фамилий. Нужны предельная четкость мысли, логика и незаурядная память, чтобы не запутаться в веренице дел, фактов, свидетельств и имен. Но тут уж ничего не поделаешь, не сократишь и не убавишь. И я решил оставить все так, как было в действительности.

К тому же, расследование преступления, которое ведет главный герой романа Жунид Шукаев, заставило его исколесить весь Северный Кавказ. И, приезжая в тот или иной город, он по долгу службы и в поисках помощи волей-неволей обращался в территориальные органы милиции и работал бок о бок с их сотрудниками, которых я должен был описать в книге.

Хочу выразить здесь мою глубокую признательность за помощь в работе над романом заместителю начальника Главного управления милиции МВД СССР комиссару милиции 2-го ранга Борису Васильевичу Новикову.

1. С места — в карьер

Скорый поезд Москва — Новороссийск подходил к Краснодару. Оставалось не более полутора часов езды.

Стучали на стыках колеса, состав потряхивало. В окна сочился сырой мартовский рассвет. В предутренней мгле чернели пустынные пашни с грязновато-белыми островками подтаявшего снега, мелькали кирпичные железнодорожные домики с ржавыми крышами, густо присыпанными морозным инеем. Над ними гомонили проснувшиеся вороны.

В третьем вагоне поезда ехал к месту назначения Жунид Шукаев, выпускник московской специальной школы милиции.

В двадцать пять лет хорошо спится. Подложив под голову шинель и прикрыв лицо фуражкой с малиновым околышем, Шукаев мирно посапывал во сне.

Достаточно, пожалуй, было одного взгляда на его крепкую фигуру, в сероватой гимнастерке, перетянутой портупеей, темно-синих галифе и хромовых сапогах, новеньких и, наверно, со скрипом, чтобы определить: владелец всего этого молод, здоров, полон сил и энергии и, конечно, рассчитывает завоевать мир.

В том же купе на нижней полке дремала под одеялом довольно пышная блондинка лет тридцати в черном шевиотовом костюме. Из-под подушки выглядывал краешек пушистого берета. В те времена в поездах никто не рисковал расставаться на ночь с верхней одеждой. Тем более, если Ростов приходилось проезжать ночью. Проводники с вечера запирали вагоны на все замки, а пассажиры, всласть наговорившись о дерзких ограблениях и нагнав на себя страху, до полуночи ворочались на своих полках, поминутно ощупывая чемодан у изголовья или кошелек в самом сокровенном кармане.

Все спали. Проводник, сидя, подремывал у себя в купе Идя под уклон, паровоз прибавил скорость. Лязгнули буфера.

Блондинка проснулась. Привычным движением поднесла руку к настольной лампе, глянула на свои золотые часики и зевнула. Было без четверти шесть. Потрогав пухлым пальцем родинку, «на подбородке, хотела было перевернуться на другой бок, но, видимо, вспомнив что-то, села, спустив ноги на пол, и заглянула под лавку…

— Мои вещи! Как же так? Мои вещи! Товарищи, да проснитесь же!..

Поднялся переполох. Пассажиры повскакивали с мест, проверяя свою поклажу. Больше ни у кого ничего не пропало. Блондинка тихо плакала. Проснувшийся Шукаев стоял около нее, сочувственно покачивая головой. Открытое смуглое лицо его выражало самое горячее участие. Но он еще не сумел связать того, что произошло, со своим новым положением. Школа милиции, оставшаяся позади, именной пистолет, висевший у него на боку в желтой кожаной кобуре, фуражка с малиновым околышем, — все это стояло в одном ряду и должно было вступить в силу там, куда он едет, а дорожная кража, случившаяся чуть ли не на его глазах, — в другом.

К нему подошел один из пассажиров, высокий стройный мужчина грузинского типа, с усиками.

— Видимо, происшедшее должно заинтересовать вас? — обратился он к Жуниду.

— Разумеется, вы должны предпринять что-нибудь, — заметила худощавая женщина в пенсне, которая до этого утешала всхлипывающую блондинку.

— Да, но… — замялся Шукаев. — Железные дороги, знаете, они обслуживаются транспортными органами..

— А вы?..

— Я назначен в территориальное учреждение и… не вправе вмешиваться…

Он смутился и замолчал, только сейчас сообразив, как нелепо и жалко выглядит со своими отговорками. С человеком случилась беда, и никому нет дела до тех книжных истин, которые он, Жунид, недавно усвоил. Люди ждут от него помощи.

— Хорошо, — покраснев, сказал Жунид. — Плевать на формальности. Я попытаюсь. Только вы мне поможете, — повернулся, он к проводнику. — Как ваша фамилия?

— Игнатов… Ефим Иванович. А что я должен делать?

— Возьмете все ключи и пойдете со мной.

— Сей момент…

— А теперь подробнее — что у вас украдено? — спросил Жунид у блондинки.

— Кожаный саквояж… знаете, такой, с двумя никелированными замочками. В последний раз я проверяла, не доезжая Тихорецкой: все было на месте.

— Так… Ефим Иванович, где мы сейчас находимся?

— На пролете между Кореновской и Динской… Так что еще могу доложить, товарищ начальник, не знаю, как вас… — с самого Ростова никто не слезал. В ресторан, правда, через наш вагон пассажиры ходили… но подозрительных не заметил… Да скоро уж — Краснодар. Тамошние чекисты разберутся (видимо, проводнику не очень улыбалась перспектива участвовать в дознании)…

— Поздно будет, — сказал Шукаев и, задав потерпевшей еще несколько мелких вопросов, оделся. Нужно было спешить. Он знал, что вагонная кража прежде всего требует быстроты действий. На любой остановке, и даже не дожидаясь ее, вор может исчезнуть.

Шукаев не был новичком. Свою службу в милиции он начал почти шесть лет назад, придя туда по путевке комсомола. Сначала работал в дактилоскопической лаборатории угрозыска, потом — помощником оперуполномоченного около трех лет. Тогда за успешную ликвидацию воровской шайки в окрестностях Темрюка получил именное оружие. Вскоре его направили, как молодого способного сотрудника, в школу милиции.

…Попросив блондинку присмотреть за его чемоданом, Жунид вышел с проводником из купе.

* * *

Состав, преодолевая длинный изогнутый подъем, грохотал сильнее прежнего. «Скорость невелика — если кто-нибудь и будет прыгать, то только сейчас, — мелькнуло в голове Жунида. — Скорее в последний вагон! Именно оттуда безопаснее спрыгнуть, и бывалые воры хорошо это знают».

— Не хотел я при пассажирах-то, — заговорил вдруг Игнатов. — Но пустое дело вы, молодой человек, затеяли. На этом пролете — завсегда кражи. Только не помню случая, чтоб нашли…

— Поживем — увидим, — улыбнулся Шукаев. — Я не люблю говорить заранее, но кажется мне, что мы с вами найдем…

— Это почему ж так уверен?..

— Я сказал: «кажется мне»… И вот почему. Саквояжик небольшой, не новый, по ее рассказу. В купе были вещи посолиднее. Значит, вор мелкий, взял что поближе. Возможно, неопытный. Женщина эта говорит, что перед Тихорецкой, то есть полчаса назад, вещи ее были на месте. За это время поезд не останавливался и не сбавлял скорости, значит, спрыгнуть, не рискуя собственной головой, было невозможно. Во всяком случае этот саквояж — довольно низкая цена, ради которой стоило бы рискнуть на такой прыжок. Значит…

— Значит, вор — в поезде?

— Да, если женщина точно назвала время пропажи. Идемте-ка скорее…

Они поспешили к последнему вагону. Как только Игнатов открыл дверь тамбура, Шукаев услышал шарканье ног.

— Дяденьки, отпустите! Ой, що ж це робиться!! — раздался звонкий голос.

…Двое дюжих мужчин тащили из тамбура в вагон упиравшегося подростка. Тот лежал на полу, уцепившись за поручень.

— Стойте! — отстранив проводника, Жунид бросился к ним — В чем дело? Оставьте парня.

— Вовремя подоспели, — отряхиваясь, ответил мужчина в кожанке. — Вот, на месте преступления, можно сказать, поймали этого типа. — И показал на небольшой чемодан, стоявший у его ног. — Стащил — и наутек!

— Кроме вашего чемодана, у него ничего не было?

— Нет, — ответил второй пассажир, избегая взгляда Шукаева. — Я догнал мальчишку здесь… Стукнул меня этой штукой и — ходу… Пожалуйста, взгляните…

На широкой мясистой ладони его лежал свинцовый кастет.

Паренек, не вставая с пола, хныкал, размазывая рукавом грязь и кровь по веснушчатой физиономии. У него была рассечена губа, оба глаза заплыли синяками.

— А вы знаете, граждане, самоуправство нашими законами не поощряется, — зло сказал Жунид, вглядываясь в лица своих неожиданных помощников. Тот, что в кожанке, не отвел взгляда, другой опустил глаза.

— Товарищ Игнатов, — продолжал Шукаев. — Отведите потерпевших в служебное купе. Чемодан пусть возьмут. А с мальцом я поговорю здесь. Через пару минут буду. Подождите меня.

— Рассказывай, да покороче, — повернулся он к парнишке, когда все ушли.

Тот продолжал хныкать. Рыжие волосы его, растрепанные и грязные, закрывали лоб. Длинные, худые ноги в опорках несуразно торчали из-под старенького драпового пальтеца. Косоворотка разорвана на груди. Словом — жалкое зрелище.

— Говори правду, — мягко сказал Жунид. — Вставай и говори. Тебе же лучше будет.

Парень повиновался и довольно проворно встал, нахлобучив на голову видавшую виды кубанку.

— Ну, долго будем молчать? — сказал Шукаев уже более строгим тоном. — Ведь ты не сам, я же знаю… Не сам ведь?..

— Не сам, факт, не сам, — затараторил вдруг рыжий, продолжая всхлипывать и путая русские слова с украинскими. — Ты ж меня, считай, от смерти спас… так усё расскажу. Не сам я, дядько, то воны все…

— Кто?

— Прутков Буян и той… Яшкин Володька. Только до них иначе как по крышам не пидешь…

— А вещи?

— Яки вещи?

— Не крути, хуже будет!

— Та ни. Я не кручу. Уси шмотки в угле, на паровозе. Там и Буян. Главный он у них…

В тамбур заглянул Игнатов.

— Начальник! Те двое послали меня, старика, подальше и ушли. Не подчинились, значит.

Жунид мысленно обругал себя за небрежность.

— Ладно. Ими я сам займусь. Возьмите пока этого героя к себе в купе. Да смотрите за ним хорошенько. Справитесь?

— Постараюсь, — с уважением поглядев на Жунида, ответил проводник.

— А теперь — дайте мне вагонные ключи. Возможно, они мне пригодятся. И ждите меня. Не оставляйте его одного.

Добираясь к паровозу, Шукаев обратил внимание, что все торцовые двери в вагонах были открыты. Ключи понадобились ему только чтобы открыть ресторан и мягкий вагон. В ресторане его проводила удивленным взглядом буфетчица, возившаяся возле стойки с посудой, а в мягком он налетел на толстого коротышку-проводника, который о чем-то яростно спорил с рослым молодым франтом в синем костюме и лакированных «ДЖИММИ».

— Кто вам сообщил, что у нас «ЧП? — спросил франт, удерживая Шукаева за рукав.

— Какое «ЧП»? Говорите быстро. Мне некогда…

— Я — Глинский, Иван Глинский, — с готовностью отвечал тот, — руководитель эстрадного ансамбля. — Баян у меня… того… украли…

— Когда обнаружили?

— Час назад!

— Не обещаю, — покачал головой Жунид. — Но буду иметь в виду. А теперь — пропустите меня!

— Дальше хода нет, товарищ начальник. Там — почтовый, — предупредил проводник.

— Знаю, — бросил Жунид и исчез за дверью.

Почтовый можно было миновать только по крыше. Поезд шел, видимо, на предельной скорости. Рассвет разгонял темноту, гасил одну за другой тусклые звезды. На востоке уже алела яркая полоса. Холодный ветер швырял в лицо крупинки паровозной гари. Жунид закрепил фуражку лямкой, застегнув ее на подбородке, поднял воротник шинели и осторожно стал на сцепление. Теперь — оттолкнуться как можно сильнее, чтобы достать верхний срез крыши. Это ему удалось. Уцепившись за какой-то болт, он подтянулся и вылез. Осторожно прилег на краю крыши, всматриваясь в пыхтящий впереди паровоз и стараясь не набрать в легкие дыму, который слоистой пеленой струился над вагонами. Никого не было видно. Ни на паровозе, ни на тендере. «Неужели рыжий обманул?» В это время толстый проводник открыл дверь и, решив, видимо, что происходит нечто неладное, побежал к начальнику поезда.

Между тем Шукаев, миновав почтовый, подобрался к тендеру.

Светало. Ветер, изменив направление, бил теперь в сторону. Приподнявшись, Жунид отчетливо разглядел чей-то затылок в ушанке. Упершись ногой в колпак вентиля, рывком уцепился за верхнюю скобу тендера, подтянулся. Обернувшийся на шум детина в стеганке, увидев черный зрачок пистолета, медленно поднял руки. Маленькие, широко посаженные глазки его воровата забегали по сторонам.

— Вещи! Живо! — крикнул Шукаев, напрягая голос.

Вдруг раздался оглушительный скрежет: состав дернулся с такой силой, что Жунид, ободрав ладонь о шершавую скобу, перелетел через борт тендера прямо на грабителя, и они оба покатились по угольной пыли. Верзила в стеганке оказался довольно ловким: через несколько секунд грязные его руки больно сдавили Жуниду шею, но Шукаев сумел вырваться. В этот момент, выхватив из-за голенища нож, бандит размахнулся, но неожиданно со стоном отлетел в сторону, получив удар пистолетом по голове. Жунид нечаянно нажал курок. Пуля чиркнула о железную лопату и просвистела мимо.

Подоспели кочегар и машинист паровоза, помогли Шукаеву обезоружить и связать бандита. Он сидел на груде угля со стянутыми ремнем руками и часто дышал, исподлобья посматривая вокруг.

Обычно преступников изображают дегенератами: этакими гориллообразными существами с массивными челюстями, нависшими надбровными дугами и так далее. Этот был высок ростом, но похож на простого, с виду добродушного деревенского увальня: пшеничный чуб из-под ушанки, серые маленькие глаза, полные губы, слегка приоткрытые, что придавало всему лицу какое-то глуповатое выражение.

Тут же в угольной яме лежали баян в чехле, саквояж и два фибровых чемодана.

— Как же это вы — один? — спросил машинист Жунида. — Опасно ведь!..

— Так получилось, — устало ответил тот. — Зовите же кого-нибудь. Видимо, начальника поезда…

— Иду, сейчас иду, — заторопился машинист. — Кстати, выясню, кто сорвал стоп-кран. Почему стали.

Из будки вышел помощник машиниста Исуф Амшоков.

— Здравствуйте! Постой, постой, — сказал он, вглядываясь в перепачканное углем лицо Шукаева, — да ведь это.

— Он самый, Исуф, — не дал ему договорить Жунид, протягивая руку. — Твой земляк!..

— Вот встреча! — разулыбался Исуф. — Как ты здесь очутился?

— Да вот так. Еду к месту службы.

— А это? — кивнул Исуф в сторону бандита.

— Дорожное происшествие… Кажется, ваш главный, наконец, появился?..

— Да, он.

К паровозу приближались начальник поезда и франтоватый Глинский. Вслед за ними семенил проводник мягкого с двумя пассажирами. Жестикулируя, он показывал им на вагон-ресторан и что-то торопливо объяснял.

Шукаев улыбнулся:

— Это толстяк, конечно, сорвал стоп-кран, — сказал он. — А те двое, наверно, владельцы фибровых чемоданов…

* * *

Всю свою сознательную жизнь Жунид Шукаев терпеть не мог канцелярщины во всех ее проявлениях. Это качество, само по себе, может быть, не такое уж плохое, приносило ему немало неприятностей в школе милиции, где от курсантов требовались не только знания, но и умение вести документацию, оформлять протоколы следствия и множество других бумаг. Правда, у Жунида была еще одна черта — упорство. И он научился всему, что нужно. Любить бумажную волокиту по-прежнему не мог, но управлялся с нею быстро и четко.

Ничего не забыл он и теперь, хотя это уже не было похоже на занятия в школе милиции. По всей форме составили протокол задержания вора, действительно оказавшегося Прутковым Борисом по паспорту, а по кличке — Буяном. Его отвели в свободное купе ревизора. Вещи, похищенные у пассажиров, сложили там, же. Вручить их владельцам до заполнения соответствующих документов Шукаев не имел права.

Выслушав по этому поводу несколько не очень лестных реплик Глинского и других потерпевших, Жунид вежливым жестом показал, что разговор окончен.

— А вы знаете, — сказал проводник, когда пассажиры вышли, — я ведь вас за злодея принял. Что, думаю, за милиция, если по крышам шастает? Не иначе — переодетый жулик. Начальнику доложил… Тогда поезд и остановили… А вы, выходит, настоящий.

— Выходит, — усмехнулся Жунид.

Дверь купе поехала в сторону, и на пороге показался сотрудник ОГПУ в темно-сером кожаном реглане с одной шпалой в петлицах. Был он черноволос и смугл, глаза, окруженные мелкой сеткой морщин, смотрели устало и как будто равнодушно.

— Здравствуйте, — сказал он. — И поздравляю. Слышал уже о ваших успехах. Вот мое удостоверение.

Жунид пробежал документ глазами. Выдан он был на имя оперуполномоченного Краснодарского линейного пункта ОГПУ Георгия Галактионовича Мартиросова.

Шукаев тоже предъявил Мартиросову свои бумаги, передал изъятый у вора финский нож и протокол задержания.

— Дайте закурить, — подал голос сидевший в углу Прутков.

— Так это ты, Буян? — вглядевшись, отозвался Мартиросов. — Здорово. Понимаете, — повернулся он к Шукаеву. — Ведь я его без малого третий месяц разыскиваю… Типчик. А ну-ка встань!..

Прутков нехотя поднялся. Мартиросов расстегнул на нем ватник.

— Так и есть. Брюки и пиджак снял с Петьки?!

Ни один мускул не дрогнул на лице Буяна. Он пожал плечами и спокойно ответил:

— Не возьму в толк, о чем вы. Костюм энтот в воскресенье на толкучке купил. Можете так и записать. О Петьке вашем не слыхал…

— А нож? — Мартиросов слегка подбросил финку на ладони.

— Что нож?

— Чей?

— Почем я знаю.

— Не знаешь, значит. А вот Володя Яшкин, его около часа назад взяли на станции, кое-что рассказал о новогоднем вечере в паровозном депо…

— Не темни, начальник, не поймаешь, — вяло сказал Прутков.

— Ладно. Потом поговорим. Пока подумай. Есть над чем.

Мартиросов сел рядом с Жунидом.

— Дайте закурить, — снова попросил Буян.

— Развяжите его, — велел оперуполномоченный проводнику. — На, кури! — И бросил на столик пачку «Нашей марки».

Жунида между тем все больше тревожила мысль о рыжем пареньке. Как помочь ему? Было в нем что-то жалкое и наивное. Надо бы выяснить сначала, каким образом попал он в такую компанию?

Поезд подходил к узловой станции. Проводники заканчивали уборку в вагонах. Пассажиры суетились возле своих вещей, оживленно переговариваясь.

Шукаев, попрощавшись с Мартиросовым, отправился в свой вагон. В служебном купе Игнатов пересчитывал постели. Рыжий парнишка сидел возле окна.

— Ну, спасибо тебе, браток, за правду, — сказал Жунид садясь.

— Значит, парень не совсем отпетый? — резюмировал Игнатов, с любопытством поглядев на Жунида. — Вот, пожалуйте, тут фамилии тех двух прописаны, которые избили его Не понравились они мне что-то.

— Некогда с ними возиться, — кладя бумажку в карман, ответил Шукаев. — Скоро станция…

— Ну, дело ваше, я пойду пока билеты пассажирам раздам, — сказал проводник и вышел.

— Как зовут? И откуда ты родом? — спросил Жунид паренька.

— Дуденко моя хвамилия, — охотно отвечал тот. — Семен Родионович Дуденко. С Елизаветинской мы, що в десяти верстах от Краснодара.

— Родители есть?

— Отца не помню. А мать недавно померла… — Покопавшись в кармане, Семен вдруг вытащил связку железок, назначение которых «неспециалисту», пожалуй, невозможно было определить, и протянул их Шукаеву.

— Возьмить, дядько. Мабуть, сгодятся они вам… не придется ни у кого больше ключей просить… Это Буяновы «волчата»…

Жунид, взяв отмычки, некоторое время задумчиво рассматривал их. Набор был изготовлен искусной рукой. Особенно один инструмент, состоящий из пяти стальных пластин разной формы.

— Давно ты у Пруткова?

— Ни, недавно. С неделю, мабуть.

— Так… Сколько же вы дверей в поезде открыли этими «волчатами»?

— Та ни одной. Не треба було. Я ж с вечеру в вагоне. Спал под лавкой.

Шукаев усмехнулся, поймав себя на мысли, что ему никак не хочется расстаться с этим уникальным в своем роде набором. Даже в музее МУРа в Москве не видел он таких инструментов. Кстати, по существовавшему тогда уголовно-процессуальному кодексу, отмычки эти, не будучи использованными непосредственно в деле, не являлись вещественным доказательством по нему, и приобщать их к делу не требовалось.

— Ладно, — не очень уверенно сказал Жунид. — Я возьму. А ты вот что. Говори там всю правду. Я предупредил оперуполномоченного, чтоб к тебе отнеслись полегче, если… конечно, заслужишь. А вообще — желаю не попадать больше на воровскую дорожку. Парень ты, по-моему, ничего… Бить тебя только некому…

— Нашлось же кому, — вздохнул Семен, почесывая спину. — Спасибо вам на добром слове, дядько.

В купе вошел милиционер, козырнул.

— Вы от Мартиросова?

— Так точно!

— Отведите! Передайте оперуполномоченному, что Дуденко будет говорить… Словом, даст показания по делу Пруткова.

— Слушаюсь!

* * *

Пока Шукаев сдавал Семена Дуденко с рук на руки конвоиру, состав подошел к Краснодарскому вокзалу. Пассажиры запрудили проход. Жунид вышел вместе со всеми, захватив саквояж полной блондинки.

Меньше всего на свете Жунид любил шумное изъявление благодарности. Блондинка с родинкой, казалось, задалась целью привлечь как можно больше любопытных. Театрально подкатывая подведенные карандашом глаза, она трясла руку Шукаева:

— Огромнейшее вам спасибо! Вы были просто великолепны!..

Перрон быстро пустел. Возле третьего вагона, кроме соседей Жунида по купе — высокого мужчины с усиками и сухопарой женщины в пенсне, уже никого не было. Они оба, видимо, сопровождали экзальтированную блондинку. Жуниду стало неловко.

— Не стоит, право, — остановил он ее излияния. — Ни чего особенного ведь не произошло…

— Нет, что вы, — вмешался высокий. — Мы тоже очень рады за Клавдию Дорофеевну. Разрешите уж и нам представиться: Шагбан Сапиев, экспедитор облпотребсоюза… к вашим услугам…

— А моя фамилия — Воробьева, Антонина Ивановна, — подошла женщина в пенсне. — Знаете, никак не ожидала, что почти трое суток буду ехать с самим Шерлоком Холмсом…

Тонкие губы ее улыбались, но глаза смотрели холодно и безразлично. Шукаев уловил насмешку.

— Извините, но мне пора.

— Нет, нет, — снова вцепилась в него Клавдия Дорофеевна — Так вы от нас не уйдете…

В это время неподалеку остановился «пикап». Из машины вышел плотный, невысокого роста человек в сером бобриковом пальто и такой же кепке. Жунид обратил внимание на его густые, черные, сросшиеся на переносице брови. Казалось, над глазами у него приклеена черная бархатная полоска. «Не каждый день увидишь такие брови», — подумал Жунид. Незнакомец направился к вагону и остановился сбоку от Клавдии Дорофеевны.

— Может быть, и мне уделят чуточку внимания? — недовольным тоном прервал он ее.

Блондинка, обернувшись, ничуть не смутилась:

— Тигран, дорогой, представь, меня обокрали, а товарищ… простите, я до сих пор…

— Шукаев.

— Да-да, товарищ Шукаев… он вернул наши вещи и задержал воров!

Все это начинало не на шутку раздражать Жунида. Он уже собирался решительно распроститься с шумной компанией, но не успел. Пришлось знакомиться с мужем блондинки, назвавшимся Тиграном Вартановичем Ивасьяном. Фамилия эта показалась Жуниду знакомой, но в первый момент он не вспомнил и повернулся было уходить, как вдруг его остановила реплика Ивасьяна:

— Я ведь, знаете, тоже в милиции работаю… — как бы извиняясь, произнес тот.

— Постойте… Начальник уголовного розыска? Неужели вы? — спросил Шукаев, вспомнив, наконец, разговор об Ивасьяне в отделе кадров управления, где он получал назначение.

— Совершенно верно, а что? Вы знаете меня?..

— Я направлен к вам на работу. Вот…

Покопавшись в кармане, Жунид достал документ и протянул своему новому начальнику.

Тот просмотрел бумагу.

— Ну что ж! Рад приветствовать вас в новом качестве Лучшей рекомендации, чем сегодняшняя история в поезде, вам, пожалуй, никто бы не мог дать. Понимаешь, Клава, Жунид Халидович прибыл в мое распоряжение как оперуполномоченный…

— Ну, а раз так, — сказала Клавдия Дорофеевна, — мы вас не отпустим. Едемте к нам.

— Право, это неудобно, — замялся Шукаев.

— Как начальник, я имею право голоса, — кисло улыбнулся Ивасьян. — Сначала ко мне. Сегодня отдохнете, а завтра решим все вопросы, связанные с вашим прибытием Прошу — И он жестом пригласил всех в машину.

Жену начальник угрозыска усадил в кабину, остальные разместились в кузове. Сапиев и Воробьева, поблагодарив, вышли неподалеку от вокзала, — и «пикап» покатил дальше.

Над городом висел сыроватый холодный туман, тротуары мокро поблескивали..

* * *

Ивасьяны занимали довольно большую по тем временам квартиру В двух комнатах жили Тигран Вартанович с женой, в третьей — поменьше — мать Клавдии Дорофеевны — Акулина Устиновна. Трудно было представить себе двух женщин разного возраста, так похожих друг на друга, как мать с дочерью Обе они будто только что сошли с полотен Кустодиева и удивительно напоминали расписных русских матрешек У матери были такие же светлые с рыжинкой волосы, стянутые узлом на затылке, круглое, постоянно улыбающееся лицо с румянцем во всю щеку. И даже такая же родинка, как у Клавдии, только не на подбородке, а на верхней губе. И мать, и дочь усиленно молодились, причем Жунид боялся невзначай назвать жену начальника Акулиной Устиновной, что было бы, разумеется, величайшим оскорблением для обеих Для обеих потому, что Акулина Устиновна, по-видимому, всерьез считала, будто выглядит не только моложе своих пятидесяти шести лет, но и моложе дочери.

Мир между ними был явно дипломатический, потому что ни та, ни другая не упускали случая метнуть в противника отравленную стрелу Одну из таких стрел Жунид уловил сразу, когда Акулина Устиновна прошлась по поводу спасенного им саквояжа, но не понял ее значения «Небось, не показала ему, что везешь в саквояжике?» — шепнула Акулина Устиновна дочери. Та только вздернула плечи в ответ Тайная война сказывалась и в обстановке комнат. Каморка Акулины Устиновны была обставлена безвкусно и бедно, комнаты супругов так же безвкусно, но с претензией на роскошь, доступную жене начальника угрозыска тридцатых годов.

У «мамочки», как называла мать Клавдия, стояла старомодная железная кровать с привинченными по обеим сторонам спинок латунными шариками, длинный горбатый кофр, обитый железными полосами. Возле единственного окна, выходившего во двор, — посудная горка с резьбой и две табуретки, покрытые чехлами из беленого холста. Эту каморку и предоставили Жуниду для отдыха, а ее хозяйка временно переселилась на кухню.

На половине «молодых», в так называемом «зале», стоял посредине огромный неуклюжий стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью. Около стены — кожаный диван с полочкой на спинке, уставленной разного рода дешевыми и крикливыми безделушками. Над диваном — яркий и безвкусный ковер со львами, на окнах и дверях — ядовито-синие плюшевые портьеры.

Приняли его довольно радушно. Женщины засуетились на кухне, и через полчаса на столе уже дымились картофельные котлеты с грибным соусом, мясо и еще что-то. Тигран Вартанович достал неполную бутылку водки и заставил Жунида выпить «за знакомство» и «за благополучное боевое крещение в поезде».

Шукаеву он показался весьма добродушным, но недалеким человеком, этаким добросовестным служакой, который привык вовремя приходить на службу, строго выполнять все инструкции, но не снимал звезд с неба. С женой они, вероятно, ладили. Во всяком случае, Жунид не раз ловил потеплевший взгляд Ивасьяна, останавливающийся на оживленном кукольном личике Клавдии Дорофеевны.

Тигран Вартанович вскоре ушел на работу. Клавдия еще тараторила некоторое время, пока мать, недовольно поджав губы, убирала со стола, а потом велела Жуниду идти отдыхать.

На скрипучей постели Акулины Устиновны он долго не мог заснуть, несмотря на то, что порядком устал и промерз, вылавливая воров в поезде. В голове стучали мысли, нестройные и беспорядочные…

…Интересно, как обернутся дела у рыженького Семена? Надо бы выяснить завтра… Потом всплыла в памяти фамилия: Тугужев. Что за Тугужев?.. Ах, да. Озармас Хасанович Тугужев, завхоз колхоза «Красный Октябрь», владелец одного из фибровых чемоданов. Он все шумел и сердился, требуя свою собственность немедленно и не желая ожидать исполнения всех формальностей… Вторую фамилию, которую записал ему проводник на клочке бумаги, Жунид не запомнил.

На что, собственно, намекала Акулина Устиновна? Что могло быть в саквояже?.. В нем позванивало, когда Жунид шел в свой вагон после ареста Пруткова… А какое ему, в общем, дело до этого?..

Клавдия Дорофеевна за завтраком расспрашивала о родных, об учебе в Москве… Шукаев обычно бывал немногословен, не стал особенно распространяться о себе и на этот раз… Отец был батраком, табунщиком. Маленьким Жунид помогал ему пасти табуны князей Куденетовых.

В полусне перед ним всплывали отрывочные картины давнего и недавнего прошлого…

До сих пор судьба улыбалась Жуниду Шукаеву. Выросший в простой крестьянской семье, он рано постиг весь мудрый смысл кабардинской пословицы: «Ум человеку, крылья птице даны, чтоб вечно ввысь стремиться». Сколько помнил себя, он всегда добивался чего-то. Девятилетним мальчишкой пошел к отцу в подпаски. Мать не уставала твердить, что он еще мал, а жизнь в поле сурова. Но он все-таки настоял на своем. В первый раз вернулся с пастбищ загорелым и не по возрасту возмужавшим… Самым большим наслаждением для него стало с этих пор скакать по степи, хотя бы и без седла, на спине одного из княжеских скакунов, стройных и быстрых, как ветер. Иногда приходили другие мальчишки аула и, если поблизости не было княжеских слуг, усевшись на коней, носились по полю с гиканьем и криками, играя в старинную кабардинскую игру с шапкой. Одна из бараньих папах все время переходила из рук в руки, и тот, кто, отняв ее, удерживал у себя до конца игры, считался самым сильным и ловким джигитом…

Помнит он и Кургоко Куденетова, всегда мрачного и заносчивого. Князь не появлялся среди пастухов и других крестьян в добром состоянии духа. И все знали: если пожаловал пши^[2] Кургоко, у многих после его посещения останутся на плечах или на лице следы плетеной нагайки…

Просвистела княжеская нагайка однажды и за спиной маленького Жунида. Хвост ее больно впился ему между лопаток. За что? Он не помнит. Да князь и не искал повода, чтоб ударить. Он мог сделать это просто так, для острастки…

…А потом в горские аулы стали приходить вести одна другой диковиннее и невероятнее: что русские рабочие сбросили своего царя и хотят прогнать всех богатеев, таких же жадных и злых, как Кургоко Куденетов, что нет на свете никакого аллаха, а значит, и не мог он установить на земле закона, когда один владеет всем, а другой ничем и, стало быть, землю надо разделить между бедняками поровну.

По аулам и селениям звучали новые непонятные, но красивые слова «революция», «социализм», «большевик» «интернационал».

И еще одно слово с детства запомнил Жунид. Это было имя «Ленин» Непривычное для слуха кабардинского подростка, оно казалось добрым, надежным и притягательным Впервые он услышал его, когда жандармы застрелили возле мечети чужого человека Как говорили, он бежал из тюрьмы, — его посадили якобы за то, что он дрался за правду Непонятно все это было Жуниду Одно только он понял: раз человек умер с именем Ленина на устах, значит большой и мудрый этот Ленин За плохих не умирают Говорили еще, что погибший был большевиком.

И с тех пор Жунид задался целью узнать побольше о большевиках и о Ленине.

Ему удалось это сделать. В двадцатом году двенадцатилетний парнишка уже помогал красным партизанам, боровшимся за Советскую власть в Кабардино-Балкарии.

Потом учился в начальной школе. Было это нелегко. Руки, привыкшие к грубой работе, не слушались, карандаш выскальзывал из негнущихся пальцев, а на бумаге получались невообразимые каракули. Но он был упрям.

И еще одно мешало ему. Привыкнув, как все табунщики, спать подряд целые сутки, а затем подолгу не смыкать глаз, карауля лошадей по ночам, он никак не мог научиться вставать вовремя и вечно опаздывал. Часто приходилось ему наверстывать упущенное. Так было и на рабфаке. И только в школе милиции Жунид, наконец, покончил с опозданиями и пропусками после нескольких нарядов вне очереди Однако по-прежнему умел в случае необходимости бодрствовать две-три ночи подряд, а освободившись, — спать, не подавая признаков жизни, часов по двадцать…

Долго не могла привыкнуть к этой его странности и жена. Зулета. Почти два года они не виделись.

Наконец мысли смешались, и Жунид заснул..

Не разбудили его и приглушенные голоса в соседней комнате. Между супругами шел разговор:

— Впервые вижу оперуполномоченного, который в состоянии проспать и обед, и ужин… — Это голос хозяина дома. — Неважное приобретение для угрозыска, ну и соня.

— Может, ты и неправ, — тоже шепотом отвечала Клавдия Дорофеевна. — В поезде он произвел на меня хорошее впечатление…

— Извини, но, по-моему, это не так уж сложно… молодому мужику произвести на тебя впечатление..

— Тигран!

— Что?

— Опять ты за старое?.

— Хорошо, хорошо. Не буду Однако пора бы и ужинать. Видимо, придется его разбудить?

Послышались шаги. В комнату вошла Акулина Устиновна.

— Может, кого-нибудь из друзей позовешь? — спросила она зятя. — Вон и Клавочка принарядилась…

— Я всегда за собой слежу, мама. Не как некоторые.

Тигран Вартанович сделал вид, что не заметил неприязненных взглядов, которыми они обменялись.

— Нет, — ответил он теще. — Не стоит сейчас друзей иметь и на вечеринки их созывать. Время нелегкое… Откровенно говоря, я и этого не привел бы сюда, если б не Клава!.. Конечно, он помог нам…

— Ты сам его пригласил, милый.

— Да, да, разумеется.

— И нечего дуться… — Клавдия Дорофеевна звонко чмокнула мужа в щеку. — Похудел ты, — продолжала она. — В чем дело? Может, неприятности?

— Да, Клаша, не ладится на работе. Почти каждую ночь кражи и грабежи, грабежи и кражи… А раскрываемость низкая. Того и гляди — по шапке дадут.

— Вот ты и нагрузи как следует этого Шукаева. Судя по всему, он — не промах. Все, что потруднее, ему и отдай. Пусть везет…

— Не знаю, повезет ли. Судя по его рассказу, в поезде он случайно напоролся на вора. А в счастливчиков детективов я не очень-то верю… Впрочем, поживем — увидим. Правда, у него пистолет именной, с надписью: «За активную борьбу с бандитизмом».

— А ты уже посмотрел?

— Я все-таки — начальник угрозыска, — ухмыльнулся Ивасьян. — И потом спит он так, что пушками не разбудишь. Подожди-ка.

Он заглянул в комнату тещи и через минуту вернулся к жене.

— Спит богатырским сном. Будем ужинать одни.

Акулина Устиновна загремела посудой. Видно, ей хотелось, чтобы гость принял участие в трапезе. Тогда и на столе будет всего побольше — это она знала по опыту.

Но, как она ни старалась, роняя на пол то ложки, то металлическую пепельницу, на Жунида это не оказывало ровно никакого действия. С таким же успехом можно было пытаться разбудить каменную статую…

* * *

Всех людей Жунид Шукаев довольно прямолинейно делил на «стоящих» и «нестоящих». К первым его всегда тянуло, и он умел находить их почти безошибочно, полагаясь на собственное суждение; со вторыми надлежало драться (разумеется, в переносном смысле), что он и делал, независимо от того, были они преступниками или нет Впрочем, нет сомнения, что в случае надобности он бы не преминул сделать это и в прямом. Шукаев понимал, что принятое им бесповоротное разделение рода человеческого на две половины не совсем совершенно и, по-видимому, существует еще, по крайней мере, одна категория, к которой нельзя отнести ни «стоящих», ни «нестоящих». Он назвал их попросту «никакими».

Выйдя утром вместе с новым начальником на улицу (Жунид проспал-таки до рассвета), он, после недолгого размышления, мысленно причислил Тиграна Вартановича к «никаким» Это было далеко не комплиментом, но, в общем, более вежливой формой, чем бесповоротное «нестоящий».

Разговаривая о том, о сем, они дошли до гостиницы «Кубань», располагавшейся на главной улице Шукаев снял номер, оставил чемодан в камере хранения, и они пошли к угрозыску.

Утро стояло тихое, но холодное Блеклое мартовское солнце изредка пробивалось сквозь тугую пелену свинцово-серых туч, и тогда крыши домов, стекла и ледышки, повисшие на ветвях деревьев и водосточных трубах, неярко вспыхивали старою позолотой.

Город уже проснулся. Кое-где возле булочных собирались в очередь люди, деловито пересчитываясь по номерам и ощупывая в карманах хлебные картонки. Дворники с большими совками и метлами заканчивали утреннюю уборку улиц. Громыхали по Красной старенькие трамваи, развозя народ на работу, а неутомимые мальчишки уже висели «на колбасе».

— У меня к вам просьба, Жунид, — заговорил молчавший до сих пор Ивасьян. — Не говорите никому, что вы ночевали у меня. Знаете, не люблю всяких разговоров, пересудов.

— Слушаюсь, — коротко ответил Шукаев, бросив недоуменный взгляд на своего спутника. Потом, слегка улыбнувшись, добавил: — Услуга за услугу — не рассказывайте и вы, что я в состоянии проспать столько времени. Не хочу с первого дня заработать кличку «соня».

— Хорошо. Вы можете не беспокоиться, — торопливо и без улыбки отозвался Тигран Вартанович. — А вот и наше управление… Так не забудьте: вы остановились в гостинице со вчерашнего дня…

— Да, конечно, — пожал плечами Жунид, оглядывая двухэтажное темно-серое здание, в котором ему отныне предстояло работать.

* * *

До начала рабочего дня оставалось десять минут. Ивасьян сразу провел Жунида в свой кабинет. Это была довольно большая комната с двумя высокими окнами. Между ними возле стены стоял диван, обитый желтым дерматином, в центре — двухтумбовый письменный стол, носивший следы былой полировки, и массивный сейф сбоку. Несколько кресел и столик для графина и телефонов. На стене — портрет Сталина в багетной раме.

Ивасьян, жестом пригласив нового оперуполномоченного сесть, вызвал по телефону дежурного и стал расспрашивать о происшествиях за последние сутки.

Жунид повесил шинель на вешалку и сел на диван.

— Слава Богу, — повернулся к нему Тигран Вартанович, — кроме мелких краж и двух случаев хулиганства, ничего не стряслось. Сейчас… захватим вот эту папку и пойдем наверх по начальству…

На втором этаже, в приемной начальника управления Дыбагова, худенький остроносый секретарь Михаил Корольков артистически орудовал возле трех телефонов, ухитряясь односложно отвечать на почти одновременные звонки: «Нет, пока принять не может».

Ивасьян небрежно кивнул Королькову и, велев Шукаеву подождать, скрылся в кабинете начальника. Через несколько минут он вышел оттуда хмурый и злой. Видимо, разговор был не из приятных.

— Идите, он вас ждет, представитесь, — не глядя на Жунида, буркнул Тигран Вартанович. — Потом зайдете…

Вернувшись к себе, сел в кресло и, закурив, побарабанил пальцем по столу.

Шукаев застал его за чтением каких-то документов, аккуратно подшитых в папку.

— Ну как? — не поднимая головы, спросил Ивасьян.

— По-моему, для меня все складывается как нельзя лучше, — не замечая внезапной холодности начальника, ответил Жунид. — Мне предложили квартиру… ее сегодня освобождает… кажется, Туков.

— Да, верно, начальник Насипхабльского РОМа. Его переводят.

— Ну вот… приказано выехать за семьей.

— Чем же это вы так расположили к себе Дыбагова? Сразу — квартиру. Не каждому так везет!

— Видите ли, я тоже вначале удивился. Оказывается, начальнику управления уже известно о деле с бандой Пруткова в поезде. Ну и… квартира Тукова никем не занята.

— Ну что ж, поздравляю. С места в карьер, можно сказать, успех!

Шукаев опять не уловил легкой иронии и с готовностью пожал протянутую ему руку.

Ивасьян шевельнул бровями. Когда он хмурился, они казались еще гуще.

— Вот, держите, — протянул он Жуниду папку. — С этого начнете. Дело довольно банальное. Групповое изнасилование несовершеннолетней Марии Сысоевой… на островке посреди Кубани… летом прошлого года. Это, знаете, между станицей Елизаветинской и аулом Хантук. Новотиторовский районный отдел милиции дважды направлял дело в Тахтамутаевский район, и столько же раз оно возвращалось обратно. Закавыка в том, что островок не относится ни к тому, ни к другому району, он на ничейной территории. Вот и получился футбол… Недавно бумаги переслали к нам из краевого угрозыска, с предписанием установить преступников, что вам и поручается…

Пока Ивасьян говорил, Жунид просматривал пожелтевшие документы и хмурился. Очевидно было, что ему намеренно подсовывают безнадежное дело.

— Начальник управления предложил мне вести дознание по всем видам краж… стало быть, расследование дел такого рода не входит в мои функции?

— Рановато вы заговорили о том, что входит, а что не входит в ваши обязанности. Мне думается, первая из них — это подчинение мне, вашему непосредственному начальнику. Действуйте и меньше рассуждайте!

— Слушаюсь! Разрешите идти?

— Одну минуту! — Ивасьян нажал кнопку звонка. В кабинет вошел секретарь отдела, белобрысый молодой человек в полосатом костюме.

— Вы меня звали, Тигран Вартанович?

— Познакомьтесь, Кудинов. Наш новый оперуполномоченный Шукаев. Покажите ему комнату Тукова, передайте ключи от стола и сейфа. Там теперь его рабочее место.

Зазвонил телефон. Ивасьян поднял трубку.

— Да. Начальник угрозыска слушает. Ограбление магазина?.. Есть! Немедленно организую. Понял! Есть. Кудинов, — остановил он направившегося было к дверям секретаря, — соберите ко мне опергруппу: Дараева, Панченко, Губанова и других. Да скажите, чтоб через пять минут была готова машина.

— Есть.

— Прошу вас включить и меня в группу! — попросил Шукаев.

— Вам дано задание и разрешен выезд за семьей! — отрезал Ивасьян, на ходу надевая пальто. — Вовсе необязательно поспеть всюду! Займитесь, чем положено!..

* * *

Поезд в Нальчик отходил только на другой день в пять часов утра, и Жунид решил, не теряя времени, познакомиться с делом Марии Сысоевой. В его распоряжении были почти сутки.

Снова перелистав следственные документы, он лишь утвердился в своем первоначальном впечатлении, что дело это недаром перешвыривалось, как мячик, из одного района в другой. Не было даже малейшей зацепки. В папке лежали заявление потерпевшей, написанное на тетрадном листе в клеточку неровным ученическим почерком, протокол ее допроса, акт судебно-медицинского освидетельствования, рапорт участкового уполномоченного, переписка между органами дознания Тахтамутаевского и Новотиторовского районов и предписание краевого начальства управлению милиции Адыгеи, о безоговорочном принятии дела к производству и организации розыска преступников. Больше ничего. Ни свидетельских показаний, ни упоминания о подозреваемых лицах — ничего.

Читая протокол допроса Сысоевой, Жунид задержался взглядом на названии станицы. Елизаветинская!.. Стоп… ведь Семен Дуденко из этой же станицы!.. Почему бы не поговорить с ним? Он знает всех и может рассказать что-либо важное. Во всяком случае — это хоть какая-то ниточка.

Жунид запер папку в сейф, оделся и вышел из управления.

Солнце все-таки пробилось сквозь тучи, туман поднялся, и город повеселел.

На трамвае Шукаев доехал до вокзала, возле которого размещалось здание ТО ОГПУ.

— Передайте оперуполномоченному Мартиросову, что его хотел бы видеть Шукаев, — сказал он вахтеру. — Если не вспомнит по фамилии, добавьте, что он должен знать меня в связи с вагонной кражей в поезде Москва−Новороссийск.

Вахтер позвонил. Получив разрешение, Жунид поднялся на второй этаж к Мартиросову.

— Рад видеть вас, — широко улыбнулся тот. От глаз побежали мелкие морщинки. — Садитесь!

— Решил побеспокоить вас, Георгий Галактионович. Минут десять отниму, если позволите.

— Разумеется. Готов служить…

Жунид коротко рассказал о деле Сысоевой.

— Вы в прокуратуре не были? — спросил Мартиросов.

— Нет.

— Так вот… вас, наверное, это обрадует. Прокурор отказал мне в санкции на арест Дуденко, ввиду его несовершеннолетия. Да и признался он во всем, видимо, чистосердечно. Предложено взять с него подписку о невыезде.

— Вы уже отпустили его?

— Нет еще. Сейчас собираюсь это сделать. В общем, вы были правы. Паренек он неплохой. Запутался только, а люди не поддержали вовремя… Сейчас его приведут. Да, кстати, проверяя показания Дуденко, я велел вчера вечером сделать обыск в квартире кочегара паровоза Виталия Щербанюка. Кое-что обнаружили. На чердаке и в подвале нашли несколько рулонов похищенных из пакгауза шерстяных тканей. А в доме их сообщника Яшкина — около дюжины чемоданов, украденных у пассажиров. Содержимого, разумеется, нет уже, но улики — налицо. В общем, все прояснилось. Шайка состояла из трех человек: Пруткова, Яшкина и Щербанюка. Орудовала на нашей ветке с осени прошлого года.

Жунид покачал головой.

— Не верится, что только с прошлого года. Пруткову на вид не меньше сорока…

— Он здесь недавно, — объяснил Мартиросов. — Типичный рецидивист. Еще при царизме дважды судим за грабеж. И при новой власти не унимается. Щербанюка и Яшкина он втянул. А на Дуденко обжегся.

В дверь постучали.

— Да?

— Разрешите ввести задержанного? — заглянул в комнату конвоир.

— Давайте его сюда.

Семен Дуденко вошел, робко озираясь.

— Здоровеньки булы!

— Здравствуй, — улыбаясь, ответил Жунид.

На Семена трудно было смотреть без улыбки. Огненно-рыжая копна на голове, тонкие длинные ноги, торчащие из-под короткого пальто. Видно, вырос он из него. Маленькая рожица в синяках, с незажившей ссадиной на губе уже не казалась такой жалкой: отошел, отоспался в камере. Серые большие глаза его с надеждой остановились на Шукаеве.

— Ну что ж, Семен, — заговорил Мартиросов, тоже улыбаясь, — вот товарищ из угрозыска, небезызвестный тебе, пришел просить чтоб тебя отпустили, имея в виду смягчающие обстоятельства, — ну, то, что ты признался, и все такое. Сейчас дашь подписку о невыезде и — шагом марш.

— Шуткуете? — усомнился Семен.

— Нет, не шутим. Разумеется, ты должен дать обещание, что с прежним покончено. Да и помочь вот товарищу Шукаеву ты мог бы…

— Та я… со всей радостью! А как же ж! — затараторил парнишка. Он не знал, куда от смущения девать руки, и то засовывал их в карманы, то убирал за спину. — Я усе зроблю, що прикажете!.

— Ну, молодец, — сказал Мартиросов, заполняя документы. — Давай, подписывай.

— Спасибо, Георгий Галактионович, — поблагодарил Жунид. — Ну, друг, потопали.

Когда они вышли из проходной на привокзальную площадь, Семен удивленно, как бы не доверяя себе, покачал головой.

— Что ты?

— Вишь ты, як воно. — невразумительно ответил он. Но Жунид понял:

— Теперь все от тебя самого зависит. Станешь на честную дорогу, — значит, будешь человеком.

Уже в управлении, усадив Семена перед своим столом, Жунид расспросил его поподробнее.

Оказалось, что после смерти родителей колхоз послал Семена Дуденко на курсы трактористов в Краснодар. Проучившись несколько месяцев, он набедокурил там, и его исключили. Злого умысла с его стороны не было, но ЧП произошло изрядное. Дело в том, что профессия тракториста в глазах Семена была куда менее романтичной, чем, скажем, военное поприще. Тем более, что неподалеку располагалась военная школа. И вот, дежуря по тракторному парку, он бросил свой пост и побежал в школу, просить, чтобы его приняли курсантом. Зря, конечно, ходил; набор только осенью бывает. А за время, пока он отсутствовал, в боксе загорелась пакля и в гараже вспыхнул пожар. Семена прогнали с курсов.

— Когда и как познакомился с Буяном? — спросил Шукаев.

— В аккурат, как выгнали. Пийшов я на речной вокзал., домой хотел йихать. В буфете и встретились. Он меня поил, а потом к себе увел…

— Ясно. Сколько ж тебе лет?

— А семнадцать!

— Ты и родился в Елизаветинской?

— Ага.

— Так. Слушай тогда. В вашей станице заведует аптекой Герасим Сысоев. Старшая его дочь Мария — твоего возраста. Знаешь ее?

— Они живуть сбоку от моего дядьки. Я ж к нему и йихать буду. Бильшы мени некуда. А Марийку я знаю. Фулиганы ее в прошлом году обидели..

— Правильно. Оказывается, ты все знаешь. А что насчет этих хулиганов слышал?

— Разные байки ходили, — отвечал Дуденко, потрогав запекшийся рубец на губе. — Хлопцев таких, которые на рыбалку ездиют, много у нас…

— Ну ладно. Ты вот что: езжай к дяде и прислушайся там в станице — кто и что говорит об этом. Да приметь, какие парни часто выпивают, кто, может, ухаживает за этой Марией. Спрашивать не спрашивай прямо, а так — слушай и запоминай. Понял?

— А як же. Можно идти?

— Погоди-ка, — покопался Жунид в кармане, — на, это тебе на дорогу и на ботинки. Твои опорки вовсе развалились.

— Спасибо, дядько, — потупился Семен. Потом глаза его снова заискрились надеждой: — А что, хиба я не сумею когда-нибудь попасть в военную школу?!

Жунид похлопал его по плечу — Поживем — увидим. Думаю — сможешь…

2. Афинское ограбление

Во второй половине дня опергруппа Ивасьяна прибыла в аул Афипс.

Тучи совсем разошлись. Солнце растапливало остатки снега, на дорогах царила непролазная грязь. Сапоги у всех по колено были перемазаны жидкой глиной.

Обыкновенное само по себе ограбление в Афипском сельпо было тем не менее совершено весьма дерзким способом. Грабители связали сторожа, накрыв его холщовым мешком, и выломали замки. По словам завмага, недоставало полутора тюков шевиота, рулона кашемира и трех отрезов шелковой ткани. Кроме того, из кассы была похищена крупная сумма денег.

Вездесущие мальчишки стайкой бродили за работниками милиции, отчаянно шлепая по лужам.

Служебно-розыскная овчарка Аза привела проводника Губанова и участкового Тамара Эдиджева к дому местного фельдшера. Испуганный шумом у ворот, без шапки, теряя на ходу очки, он выскочил на улицу. Однако обыск не дал никаких результатов — ничего из похищенных товаров ни в доме, ни в сарае у фельдшера не обнаружили.

Губанов снова вернулся к магазину, понуждая Азу взять след. Но на разъезженной колесами машин и бричек улице со времени кражи побывало, видимо, столько народу, что овчарка металась, виновато повизгивая, от одного угла здания к другому. Наконец она натянула поводок и увлекла Губанова в переулок, остановившись возле дома завмага Гиссе Хатхе, грузного низкорослого адыгейца с лицом и осанкой, исполненными собственного достоинства.

— Пожалуйста, ищите, — пожал он плечами, обиженно поджав губы.

И опять обыск оказался безрезультатным. В третий раз Аза шла совсем неуверенно, часто сбиваясь. Возле сельсовета легла и, положив морду на лапы, отказалась идти дальше. Проводник и остальные поняли, что от собаки ничего не добьешься. След потерян.

Николай Михайлович Панченко, суховатый, всегда подтянутый и аккуратный мужчина лет тридцати пяти, бродил от строения к строению с фотоаппаратом, брезгливо выдергивая ноги из липкой глины, и щелкал затвором. Он явно скептически смотрел на попытки Губанова заставить собаку взять след и вообще, как видно, находился в дурном расположении духа. Ивасьян ухмылялся, поглядывая на эксперта. Все в угрозыске, от начальника до подчиненного, хорошо знали это обыкновение Панченко злиться и брюзжать во время работы, что, однако, не мешало эксперту в совершенстве знать свое дело. Он внимательно осмотрел двери магазина, искалеченную скобу, на которой висел замок.

— Ну, что? — спросил Ивасьян.

— Замки, как видите, навесные. Сорваны при помощи железного лома. Посмотрите: дужки сломаны, косяк изрядно покороблен, и на створке — клиновидные вмятины… В этих местах лом упирался заостренным концом в дерево.

— Это все?

— О следах что-либо определенное сказать трудно. Земля размокла, и очертания их расплывчаты. Слишком общи. Пойдемте внутрь.

В небольшом сельского типа магазинчике, еще хранившем следы ночного погрома, Панченко, осторожно переступая через сломанные ящики и разбитую посуду, заглядывал буквально в каждый уголок, направляя то на пол, то на прилавок стекло своей лупы. Наконец, он удовлетворенно хмыкнул: наверное, нашел что искал. Осторожно взяв двумя пальцами сахарницу за ручку, поставил ее на прилавок. Покопался еще в разном скарбе, рассыпанном на полу, извлек таким же манером детскую губную гармошку и зеркальце.

— Отпечатки? — спросил вошедший Вадим Дараев.

— Да, — сухо ответил Панченко. Он недолюбливал этого шумного, самоуверенного человека. На работе между экспертом и Дараевым раз и навсегда установились вежливо-официальные отношения.

С помощью графитного порошка Панченко деловито перенес отпечатки на кальку и, рассматривая их в лупу, заявил Ивасьяну, что следы оставлены большим и средним пальцами правой руки неизвестного. Причастность его к грабежу вполне вероятна, хотя это, безусловно, мог быть и кто-нибудь из работников магазина.

— Это нетрудно установить, — сказал Дараев.

— Да, разумеется. Вы, как всегда, правы.

Эксперт подобрал с полу оцинкованный ящичек, из которого, по словам Гиссе Хатхе, исчезла выручка за два дня, что-то около девяти тысяч рублей, и придирчиво осмотрел его.

— Так и есть!

— Что?

— На внутренней стенке — отпечатки того же рисунка, что и на гармошке. Возьмем на пороскопический анализ^[3] в лабораторию.

— А что у вас, Вадим? — спросил Тигран Вартанович Дараева.

— Фельдшер и еще несколько человек допрошены. Противоречий в их показаниях нет.

— Вы убеждены в невиновности фельдшера?

— Убежден, — сказал Дараев.

— Любое убеждение должно основываться на фактах, — наставительно заметил Панченко и пошел к машине со своими трофеями.

Дараева передернуло.

— Брюзга, — прошептал он с досадой.

— Что вы сказали? — переспросил задумавшийся Ивасьян.

— Нет, ничего.

В это время в магазин вошел участковый уполномоченный районного отделения милиции Гамар Эдиджев.

— Осрамила нас ваша собака, — сказал он, произнося русские слова с сильным акцентом. — Нашла где воров искать. Да наш председатель сельсовета — старый революционер, уважаемый человек в селении…

— Ничего удивительного нет, — прервал Дараев. — Ночью, когда сторож пришел в себя и поднял стрельбу, первыми пришли к нему на помощь фельдшер медпункта и учитель сельской школы. Оба живут здесь, рядом. Потом учитель поспешил к вам… Кому вы вначале сообщили об ограблении?..

— Гаруну Каде — председателю, — ответил Эдиджев.

— Верно, — вмешался Ивасьян, — и товарищ Гарун Каде немедленно прибежал сюда. Их следы и брала Аза поочередно… Так что зря на нее обижаетесь… Когда столько понатоптано, да еще раскисло все вокруг, собака бессильна…

— Что будем делать теперь, Тигран Вартанович? — спросил Дараев, небрежным жестом доставая коробку «Казбека». От всей его плотной, спортивного склада фигуры, холеного, гладко выбритого лица и черных холодноватых глаз исходило ощущение откровенного самодовольства и рисовки. Бывают люди, которые в жизни ведут себя, точно на сцене. Он явно принадлежал к их числу.

— Пусть ревкомиссия займется инвентаризацией, — обратился Ивасьян к участковому. — За актом я пришлю потом, а пока идемте в контору сельпо. Там и поговорим.

В маленькой комнатушке бухгалтерии Тигран Вартанович устроил короткое совещание.

— Прошу высказываться по поводу грабежа.

— Разрешите мне? — оживился Панченко, поправляя очки (он был близорук). — Я хотел бы дать рекомендацию. Предварительные данные позволяют предположить, что по крайней мере один из грабителей имеет на большом пальце трехдельтовый рисунок. Встречается он крайне редко. Стало быть, одна зацепка уже есть. Вторая — бандиты действовали массивным железным ломом с заостренным концом треугольной формы. В любой версии нужно, вероятно, учитывать наличие этой детали.

Следующим взял слово начальник районного отделения милиции Меджид Куваев. Говорил он медленно, делая частые паузы и заглядывая изредка в свою записную книжку.

— Что мы знаем, какие подробности? После вторых петухов к задремавшему сторожу подкрались двое неизвестных и накрыли его чувалом… связали концы мешка узлом. Словом, скрутили накрепко…. После вторых петухов — это со слов старика. Значит, где-то около двух ночи…

— Все это нам известно, — с досадой перебил Ивасьян. — Есть у вас какая-либо версия?

— Как раз об этом и хочу сказать. — Меджид полистал книжечку: — В Тахтамукаевском отделении не зарегистрировано ни одного случая разбоя или ограбления, совершенных таким наглым способом. Вот мне и думается, что воры — не местные. Как считаете, Николай Михайлович?

Панченко протер очки, водрузил их на нос и, покачав головой, ответил, как всегда в своем «высоком штиле»:

— На сей вопрос в начальной стадии дознания едва ли можно отвечать хотя бы с минимальной достоверностью. Даже сама постановка его неправомерна. Надо думать о другом — о быстроте действий… По-моему, мы топчемся на месте.

— Может, вы подскажете, как именно действовать? — съязвил Дараев. — Нет? То-то. Позвольте мне?

— Пожалуйста!

Вадим Акимович поднялся с места.

— Я буду краток. Первое: сторож не видел никого из грабителей, он только слышал скрежет срываемых замков, топот ног, неясные голоса. Лишь к утру ему удалось немного освободить руки и выстрелить. Короче: внешних примет преступников мы не имеем. А местные работники милиции до сих пор не выявили ни возможных очевидцев, ни подозреваемых лиц. О какой же версии можно вести речь? На чем ее строить? На догадках?

— На этот раз вы правы, — заметил эксперт.

— Темновато уже, — сказал Тигран Вартанович. — Зажгите-ка, братцы, лампу. Вадим, возьмите бумагу и записывайте.

Дараев повиновался.

То, что продиктовал Ивасьян, не выходило за рамки самых общих мер, которые обычно принимаются по розыску преступников, когда нет прямых улик и вещественных доказательств. Касалось это выявления скупщиков краденого, называемых на воровском жаргоне барыгами, возможных каналов сбыта и так далее.

Встав из-за стола, Ивасьян приказал, обращаясь к Дараеву:

— Вы пока останетесь здесь, Меджид вам поможет. Срок — два дня. Мы с экспертом и Губановым возвращаемся в город. Вернемся послезавтра. Желаю успеха!

* * *

Переночевав у Тамара Эдиджева, на другой день к вечеру, измотанные и недовольные результатами дня Дараев и Куваев сидели с участковым в одной из комнатушек сельсовета.

За окном медленными хлопьями сыпался снег, выбеливая крыши домов и пристывшую грязь на улицах. Ветра не было, и казалось, что темнеющее небо, земля и весь этот приглушенный сумерками сельский пейзаж прошиты белой мельтешней, как мохнатыми нитками.

Вадим Акимович не шутил и не рисовался, как обычно. Один день уже прошел, а они ни на шаг не продвинулись вперед. Эдиджев посасывал папиросу, а Куваев молча ковырял пальцем порванное сукно на столе, изредка посматривая на Вадима.

— Подытожим, — прервал, наконец, молчание Дараев. — Что нам удалось выяснить? Завмаг Гиссе Хатхе дал весьма пространные показания, но совсем не утешительные. Он никого не подозревает. Ничего не может сказать и о том, кто знал, что в оцинкованном ящичке находятся деньги. Да, Меджид, что там у тебя с ездовым сельпо? Как его?.. Ахмед.

— Ахмед Бжасов, — подхватил Куваев. — Он действительно очень часто бывает в магазине, доставляет товары. Но за сутки до грабежа Бжасов уехал на похороны умершего родственника в другой аул, где находится и сейчас. По этому поводу есть по всей форме рапорт Тамара…

Эдиджев кивнул.

— Словом, алиби надежное, — продолжал Дараев. — Хорошо. Пойдем дальше. С населением и активистами говорили, предъявляли на опознание холщовый мешок, в который бандиты засунули сторожа… взяли отпечатки пальцев у двадцати шести человек — грузчиков, продавцов, счетоводов, словом, у всех мужчин, кто имеет хотя бы отдаленное отношение к магазину, и…

— И — ничего… — вздохнул участковый. — Прямо как сквозь землю провалились.

— Да… — сказал Куваев, заглянув в записную книжку, — у меня есть сведения, что пекарь Алисаг Женетлев накануне грабежа заходил в магазин и крутился возле кассы. Вероятно, он заметил ящичек с деньгами. Потом расспрашивал продавца о ценах на шерсть и шелк. А часом позже его видели в кузне. Он унес оттуда железный прут. Зачем он ему, не сказал.

— Его надо допросить!

— В ваше отсутствие я взял у Женетлева оттиски пальцев…

— Ну?

— Ничего похожего на трехдельтовый узор..

— И все-таки этого мало, — несколько оживился Дараев. — Нужно выяснить, с кем он встречается, и всех прощупать. Справитесь с этим, Гамар?

— Так точно, — с готовностью встал Эдиджев — Могу идти?

— Идите.

В дверях участковый едва не столкнулся с Гаруном Каде, председателем Афипского сельсовета. Фигура эта была, прямо сказать, колоритная. Крупное, кирпичного цвета лицо с живыми темными глазами, в которых светились ум и едва заметная усмешка. «Ну, как, пинкертоны, — словно говорили они, — что-то мало проку от ваших стараний». Гарун Каде носил усы и, как видно, уделял им немало внимания. Черные, без признаков седины (хотя обладателю их было под пятьдесят), они молодцевато закручивались вверх, как у рубаки-кавалериста. Одет он был в добротное темно-синее пальто, на ногах — яловые сапоги, на голове — пепельно-серая каракулевая папаха.

— Ас-салам алейкум! — звучным баритоном приветствовал он всех, изысканно растягивая первый слог. — Чем обрадуете?

— Алейкум ас-салам, — почтительно вставая, ответил Меджид. — Пока ничем, Гарун Башчериевич…

— Здравствуйте, — сказал Дараев. — Мы бы хотели посоветоваться с вами относительно пекаря Женетлева и ездового Бжасова…

Выслушав, председатель подкрутил ус и высказал свое мнение с осторожностью и деловитостью, которые сделали бы честь любому дипломату. По его словам, Женетлев и Бжасов злоупотребляли спиртными напитками и вели довольно легкомысленный образ жизни. Могли ли они совершить преступление? Кто знает. При определенных обстоятельствах, возможно, и могли. А возможно, и нет. Кто знает. И потом, лучше сказать меньше, чем больше, особенно, если точно не знаешь.

Потом он поинтересовался, насколько замешан во всей этой истории завмаг. Получив ответ, что к Гиссе Хатхе угрозыск не имеет претензий, Каде ничем не выразил своего удовольствия или неудовольствия.

— Тертый калач ваш председатель, — покачал головой Дараев, когда тот ушел.

— Он не любит болтать без надобности, — с ноткой обиды в голосе отозвался Меджид.

В это время вернулся Эдиджев и сел к огню, потирая руки.

— Холодно, шайтан его возьми.

— Что-нибудь выяснил?

— Так точно. Пекарь ни с кем не знается. Только с Бжасовым. Пьют они вместе. Третьего дня Женетлев был в колхозной кузне. Выпросил там три формы из листового железа для, выпечки хлеба. Взял с собой зачем-то металлический прут толщиной в палец и длиной около полуметра.

— Где он был в ночь грабежа? — не утерпел Вадим Акимович.

— В пекарне. До утра, говорит, был в пекарне. Когда ушел, я не сумел проверить.

— С похорон Бжасов вернулся?

— Так точно. Дома сидит.

Волнуясь, Гамар говорил с еще большим акцентом. Маленького роста, коренастый, с крупной кудрявой головой и короткими ножками, он с первого взгляда вызывал улыбку. Но, удивительное дело, постепенно люди проникались к нему безграничным доверием. Всегда широко открытые живые и честные глаза его излучали дружелюбие.

— Все больше убеждаюсь в их причастности к ограблению! — сказал Дараев.

— Может быть, и так, — задумчиво проговорил Меджид.

— Что ж, утро вечера мудренее. Завтра прощупаем обоих, а сейчас, Гамар, веди нас к себе спать, с ног все валимся.

…Утром неожиданно ударил морозец. И довольно крепкий. Грязь застыла окончательно, и ходить по улицам стало гораздо легче, но зато ноги в непросохших сапогах отчаянно мерзли. Дараев злился и проклинал все на свете: и мороз, и неизвестных грабителей, и свою профессию. Дело в том, что утро не принесло ничего обнадеживающего. Выяснилось, что Бжасов в ночь грабежа действительно неотлучно находился в доме умершего родственника, а Женетлев с вечера до утра выпекал хлеб, по особому договору с участковой больницей.

— Для какой цели вы сделали лом? — в упор глядя на допрашиваемого, спросил Вадим Акимович.

— Какой еще лом?

— Хватит врать. В кузнице зачем железную полосу взяли?.

Женетлев усмехнулся сухими губами:

— Так я же на кочергу. Кочергу сделал. Она и сейчас в пекарне.

— С какой целью вы вертелись возле кассы в магазине?

— Там у них ящик хороший… Хотел я у заведующего попросить его, да потом раздумал. Решил, что не даст.

— А зачем вам такой ящик?

— Приспособить под форму хотел. Мои формы прогорели почти все…

— Что-то у вас все вдруг поломалось и прогорело: и кочерга, и формы, — с досадой прервал его Дараев. — Ладно, можете идти…

Оборвалась последняя надежда. Ни допрос, ни обыск не дали ничего нового. Ни одного метра ткани из магазина в домах Женетлева и Бжасова обнаружено не было…

И этот день прошел зря.

Возвращаясь вечером из сельсовета к гостеприимному дому Тамара Эдиджева на линейке, все хмурились и молчали. Услышав храп лошадей у ворот, навстречу выбежала жена Тамара, черноглазая стройная адыгейка и на родном языке что-то зашептала мужу.

— Скорей пойдем, в дом пойдем! — засуетился участковый, торопя своих спутников.

— Что случилось-то? — устало спросил Вадим Акимович.

— Стучал… в окно крепко стучал… Неизвестный человек стучал… — сбивчиво заговорил Тамар, когда они вошли в дом.

— Говорите лучше по-адыгейски, Тамар, — поморщившись, сказал Дараев. — Меджид мне переведет.

Эдиджев, оживленно жестикулируя, стал рассказывать что-то своему начальнику отделения.

Оказалось, что за полчаса до их приезда, примерно в половине восьмого, в окно к Эдиджевым громко постучали. Жена Тамара спросила, кто там. Незнакомый голос ответил по-адыгейски: «Передай своему, что магазин очистили экспедитор сельпо и счетовод колхоза… А если не поверит, пусть спросит рыбака Сафара Негучева. Он их видел. Обоих. Все барахло спрятано в сарае Галима Лялева и в кухне Умара Чухова. Меня пусть не ищут. Не хочу быть свидетелем. Так и передай!»

С этими словами человек за окном исчез. В темноте жена участкового не смогла его разглядеть.

— Черт побери, не дело, а сказки Шехеразады, — ругнулся Дараев и посмотрел на часы. — Вот тебе и отдохнули. Что ж, придется опять засучивать рукава. Тамар, двигай, брат, к этому рыбаку и тащи его на допрос. А мы с Меджидом вернемся в сельсовет пешком.

…Вадим Акимович снова приободрился. Сидя в полутемной бухгалтерии сельсовета и прикуривая от керосиновой лампы одну папиросу за другой, он рассказывал молчаливому Куваеву разные истории из своей практики. Верный укоренившейся привычке, он слегка привирал, причем ложь эта рождалась не экспромтом, она уже устоялась, обрастая все новыми подробностями от частого употребления, и настолько стала частью его самого, что он совершенно искренне не считал ее ложью и твердо верил в то, что рассказывал.

В действительности же не так уж много удач выпадало на долю оперуполномоченного Вадима Дараева. Однако был он на хорошем счету у начальства, ибо умел произвести впечатление. В случае благополучном всегда оказывался на виду, а когда дело заходило в тупик, как-то всегда получалось, что не он ходил в виноватых. В последнее время ему не везло. Недавно начальник управления Дыбагов недвусмысленно дал понять, что ждет гораздо больше энергии и инициативы от своих подчиненных, и выразительно посмотрел на Дараева. А тут еще этот новый «опер» из московской школы милиции. Подумаешь, изловил вагонных воришек и сразу замечен начальством. Подсунуть бы ему этот орешек.

Словом, раскрытие Афипского грабежа Дараев считал теперь чуть ли не делом своей чести.

Сидеть им пришлось довольно долго. Меджид уже клевал носом. Эдиджев привел Негучева в первом часу ночи: ему пришлось ждать, пока тот починит свои прохудившиеся сапоги.

Был это молодой парень угрюмого вида с пронзительно черными глазами и ястребиным носом. Он заметно нервничал и все время потирал руки.

Дараев начал допрос с обычных формальностей:

— Фамилия?

— Негучев Сафар.

— Профессия?

Негучев перевел недоуменный взгляд на участкового.

— Чем занимаетесь? — помог тот.

— Рыба ловим. Колхоз — рыба ловим…

— Может, я допрошу его? Он плохо говорит по-русски, — вмешался Куваев.

— Давайте.

Меджид велел участковому записывать и, предупредив Негучева о судебной ответственности за дачу ложных показаний, начал допрос.

Негучев заметно трусил. Он поминутно подтягивал левой рукой голенища потрепанных кирзовых сапог. В правой держал овчинную шапку. Короткие, толстые пальцы в ссадинах слегка подрагивали. Говорил рыбак запинаясь и поминутно просил извинения, что не рассказал раньше всего, что было ему известно.

— Боится наша… мест будет, резить будет, — униженным тоном сказал он Дараеву по-русски, улучив момент между двумя вопросами Меджида.

— Давай, давай, — кивнул Дараев. — Выкладывай ему все по-своему.

Из путаного рассказа рыбака выяснилось, что за несколько часов до грабежа он оседлал лошадь и поехал в соседний аул Хантук к своему знакомому Хакасу Хатумову, который устраивал вечер по случаю выздоровления старшего брата после тяжелой болезни. Негучев пробыл у Хакаса примерно часов до двух и, отказавшись от ночлега, отправился домой верхом, как и приехал. Был, разумеется, навеселе и несколько верст проскакал галопом, чтобы развеяться. Только перед самым Афипсом придержал коня. Подъезжая к окраине, вдруг увидел, как из-за усадьбы Лялева вышли двое незнакомых ему людей с какими-то тюками на плечах. Оба явно спешили. В это время лошадь Сафара фыркнула, и неизвестные скрылись во дворе счетовода Чухова. Не придав этому значения, Сафар галопом поскакал к своему дому.

На другой день, когда весть об ограблении магазина разнеслась по аулу, Сафар вспомнил о ночной встрече. Он долго раздумывал, сообщить об этом милиции или нет, но в конце концов решил никуда не ходить, опасаясь мести со стороны бандитов.

— Вы могли бы опознать их? — спросил Куваев.

— Нет. Не могу. Шагов сорок до них было, не меньше. Луна, правда, светила, но они шли по-над изгородью. Лица в тени оставались. Да и выпил я изрядно…

Меджид перевел все рассказанное рыбаком Дараеву. Тот попросил задать еще несколько вопросов:

— Спросите у него, как были одеты неизвестные и на сколько велики узлы, которые они несли. Хотя бы примерно. Это одно. И второе: говорил ли Негучев кому-нибудь, кроме нас, о том, что видел?

— Нэт… не говорили. Никому не говорили, — понял рыбак и продолжал по-адыгейски, обращаясь уже к Куваеву.

По словам Сафара, на обоих были бешметы и ушанки, а несли они на плечах что-то тяжелое. В темноте ему показалось, что это какие-то свертки, вроде рулонов толя. Что же касается Лялева и Чухова, то о них Сафар Негучев отозвался неодобрительно. Оба ни разу не попадались, но о них шла дурная слава, как о браконьерах, которые любят побаловаться колхозной рыбкой.

— Ну что ж, — зевая, сказал Вадим Акимович. — Не так уж плохо. До рассвета осталось… минут сорок. Пока поднимем осодмильцев^[4], совсем рассветет. Можно будет приступить к обыску у Лялева и Чухова.

— Вы до утра посидите здесь, Негучев, — обратился Куваев к рыбаку, — а на рассвете пойдете домой. И никому — ни слова.

— Конечно, начальник… а как же, начальник…

* * *

Результаты обыска у экспедитора и счетовода превзошли все ожидания. Вадим Акимович довольно потирал руки и снова принял свой бравый, самонадеянный вид, несмотря на бессонную ночь. Он заранее представлял себе, как на очередном совещании будет говорить о нем начальник управления, ставя в пример другим. А там, может быть, и повышение…

У экспедитора Лялева в сарае (как и сообщил неизвестный жене Эдиджева) обнаружили при обыске полтюка шевиота и два отреза шелка. Мануфактура лежала на дне пустой бочки, заваленной колотыми дровами. На чердаке летней кухни счетовода Чухова, в одном из фанерных ящиков, нашли штуку кашемира, в ней было около десяти метров. Дараев приказал арестовать обоих на основании неоспоримых улик. В присутствии понятых был составлен протокол, и задержанных отконвоировали в сельсовет. Там уже сидел Ивасьян, просматривая подготовленный ревизором акт инвентаризации.

— Молодцы, — сказал он, выслушав подробный отчет Дараева. — Зря времени, выходит, не теряли.

Вошел Секретарь сельсовета.

— Звонят из города. Кто будет начальник угрозыска?

— Это меня, — сказал Ивасьян. — Наверно, управление.

Через минуту из приемной послышался его бодрый голос:

— Да… да. Преступники задержаны. Часть награбленного найдена. Сейчас допросят. Хорошо… спасибо.

Дараев в это время уже разворачивал сверток, переданный для него экспертом Панченко. Резиновый валик, кусок толстого стекла и небольшой флакончик с типографской краской. Несколько листков чистой бумаги — и все готово для дактилоскопической экспертизы. Вадим Акимович разложил свои орудия на столе и попросил Эдиджева ввести счетовода Чухова.

— Начальник управления сказал, что всем, кто участвовал в раскрытии преступления, поощрение обеспечено, — сказал Ивасьян, входя в комнату. — Слушайте, бросьте эту возню. Ведь никем не доказано, что распроклятые отпечатки с тройным папиллярным узором оставлены именно грабителями. Мало ли людей бывает в магазине. Это мог оказаться, наконец, покупатель. Вы же проверили всех ранее судимых жителей села, и никаких результатов. Не надо, уведите пока его… — Последнее относилось к Тамару. Дараев кивнул конвоиру, и Чухова увели обратно. Он, казалось, ничего не соображал и не слышал. Потрясенный случившимся, бледный, без кровинки в лице, счетовод безмолвно, как заведенный, выполнял все, что ему велели.

Ивасьян бросил мимолетный взгляд на его обрюзгшую физиономию с лиловыми прожилками у глаз, как у всех людей, не безразличных к алкоголю, и сказал негромко:

— Ишь, и рожа этакая, бандитская… Так вот, слушайте: по акту инвентаризации в магазине обнаружена недостача ценностей на восемнадцать тысяч сто двенадцать рублей. Вами уже изъято у преступников товаров на четыре тысячи девятьсот пятьдесят шесть рублей. Наличными исчезло, по словам завмага, восемь тысяч шестьсот пятьдесят с копейками. Стало быть, не считая денег, мы должны еще отыскать товаров почти на четыре с половиной тысячи. Дальнейший розыск я поручаю вам, товарищ Куваев. В помощь возьмите участкового уполномоченного Эдиджева.

— А вы, а Вадим Акимович? — спросил Меджид.

— Мы с Дараевым заберем арестованных и едем в управление. Там они у нас расколются…

— Вадим Акимович, — заглянул в двери Гамар. — Арестованных увести?

— Нет. Я иду.

Дараев вышел, захватив с собой сверток с приспособлениями для дактилоскопирования. Вернулся он минут через пятнадцать. Ивасьян в это время просматривал протоколы допросов Негучева, Бжасова и Женетлева.

— Ну, что там? — спросил он, не поднимая головы. Вадим Акимович озабоченно сморщился:

— Опять муть какая-то получается, — сказал он. — У преступников, по утверждению Панченко, должен быть железный лом, однако он не обнаружен.

— Велика штука — лом. В речку могли выкинуть.

— Предположим. Но Умар Чухов, например, клянется, что мануфактуру к нему подбросили… чуть не плачет. Найдите, говорит, кто это сделал, вы же на то и милиция.

— Недурно придумал, — ухмыльнулся Тигран Вартанович. — Ничего, привезем в угро, там живо заговорит по-другому.

— И еще одно, — нерешительно заметил Дараев. — Я все-таки взял у обоих оттиски пальцев. Трех дельт и в помине нет.

— Хватит! — загремел Ивасьян. — Не желаю больше слышать об этих дельтах. Распорядитесь лучше, чтобы им связали руки, и предупредите: никаких разговоров во время следования в Краснодар!

— Есть, — повернулся, чтобы идти, Дараев, но задержался в дверях: — Надо бы, Тигран Вартанович, заняться еще выяснением личности осведомителя, который приходил к жене участкового. Пожелал, видите ли, остаться в тени…

— Мести боится. Вот и все. Оставим это, — махнул рукой Ивасьян.

Дараев вышел.

Через полчаса они уже ехали в «пикапе» по направлению к Краснодару.

После двух морозных дней снова наступила дружная оттепель. Неяркое солнце по-весеннему пригревало окрестные деревеньки и аулы, одинокие курганы вдоль дороги и сам проселок, порядком раскисший и грязный. «Пикап» подбрасывало на ухабах. Машину вел Дараев. В кузове сидели арестованные и конвоир.

Дорога вилась по левому берегу Кубани. Лед уже тронулся, и по реке плыла грязная ноздреватая шуга.

Дараев молчал, размышляя о возможном исходе дела. Его не оставляли сомнения, которые прежде он просто сумел бы отмести, как ненужные. Почему они не давали ему покоя теперь, он и сам не понимал. Может, предчувствие? Так ведь чепуха все это… В конце концов, разумеется, не так важен этот чертов лом. Да и отпечатки… У Чухова и Лялева найдены похищенные товары, и браконьеров, пожалуй, нетрудно будет припереть к стенке. Главное, чтобы все прошло без задоринки. Надо бы намекнуть Ивасьяну, чтобы он придержал Панченко. Дотошный эксперт обязательно сунется со своими оттисками, ломом и прочими мелочами. Вадим Акимович осторожно намекнул об этом начальнику.

— Чепуха! — беззаботно отмахнулся тот. — Панченко свое дело сделал. А мы с этими типами церемониться не будем. Предъявим обвинение и — в прокуратуру…

В город прибыли к концу дня.

— Арестованных — под стражу, — распорядился начальник угрозыска, — а вас, Вадим Акимович, прошу ко мне. Воскресенье ведь сегодня! Значит, отдыхать! Не станем нарушать традиции — обмоем удачу!

Забежав по дороге в магазин, Дараев купил духи (он отлично знал, что Клавдия Дорофеевна любит подарки, а Ивасьян смотрит на это сквозь пальцы).

— Здравствуйте! — встретила их хозяйка. — Наконец-то. Благодарю, Вадим Акимович (это относилось к приношению Дараева). Раздевайтесь! Устали, поди, с вашей адовой работой!..

— Кто-нибудь был? — шепотом спросил Тигран Вартанович жену, когда они проходили в комнату.

— Утром Шагбан барашка привез. Сказал — заглянет через недельку. Потом заходил Шукаев с женой. Тебе марочный коньяк принесли. А знаешь — жена у него хорошенькая. Кабардиночка…

— Ладно. Потом, — слегка нахмурился Ивасьян. Ему не переставало казаться, что Клавдия Дорофеевна слишком уж симпатизирует новому его подчиненному.

Сели за стол. Акулина Устиновна показала себя во всем блеске. Из дареной баранины получился отличный шашлык. Был и знаменитый холодец с хреном.

— Ну что ж! — поднял рюмку хозяин дома. — За успешное окончание афипского дела! Так, что ли, Вадим Акимович?

— Присоединяюсь, — поддержал Дараев, искоса поглядывая на чересчур откровенное декольте Клавдии Дорофеевны.

Разговор вертелся вокруг недавних событий. Дараев больше молчал, слушая разглагольствования начальника и размышляя о своем. Потом вспомнил, что ему тоже, видимо, надо сказать что-то, и поднял свою рюмку:

— Тигран Вартанович! Я счастлив, что могу просто, без обиняков, высказать сейчас то, что думаю. Я горжусь, что работаю под вашим руководством, и очень рад, что мы с вами не только начальник и подчиненный, но и добрые товарищи. И я хочу выпить за дружбу.

Тост был принят всеми с видимым удовольствием. Дараев вскоре стал прощаться, уверяя, что ему пора.

— Ну-ну, не будем задерживать, — улыбнулась Клавдия Дорофеевна. — Грех сейчас похищать вас у жены: ведь в вашем семействе, если не ошибаюсь, ожидается прибавление?

— Да, действительно… До свиданья. Большое спасибо за гостеприимство.

Тигран Вартанович вышел с гостем в коридор.

— Хочу вас предупредить, — сказал он, закуривая. — Не откровенничайте слишком с Шукаевым. Кто знает, что он за человек!

— Я понимаю, — наклонил голову Дараев. — Лучше побольше слушать, чем много говорить. И, если позволите, я во всем хотел бы, так сказать… ну, советоваться… с вами..

Ивасьян едва заметно улыбнулся и молча кивнул.

3. Жунид нападает на след

Накануне возвращения опергруппы Ивасьяна из Афипса Шукаев привез жену в Краснодар.

Весь день прошел в хлопотах. Приехали они на полуторке, погрузив на нее все свои немудреные пожитки. Дело в том, что женился Шукаев незадолго до отъезда в Москву и молодые не успели еще ничем как следует обзавестись.

Зулета поначалу дулась, с тоской оглядывая грязноватые облезлые стены и неровный потолок, из которого выпирали обмазанные глиной дранки, потом раздобыла у соседей ведро с известкой и, обвязавшись передником, принялась за побелку. Жунид беспомощно вертелся вокруг нее, то бегая за водой, то выдергивая из стен торчащие гвозди. Впрочем он не жаловался. Никто не мешал ему смотреть на Зулету, быть рядом с ней, возле нее. А все остальное — и дело Марии Сысоевой, и весь угрозыск вместе с его начальником, — все это для него сейчас не существовало.

Потом, когда понадобилось расставлять вещи, он один ворочал и втаскивал на ступеньки и громоздкий комод, и старый дубовый стол, дар отца Зулеты, и массивную железную кровать. И если бы их домашний скарб был сделан не из дерева, а из чугуна, и тогда Жунид справился бы без посторонней помощи. Зулета оживилась и весело хохотала, глядя, как он, перемазавшись свежей известкой, пыхтя, возит по полу все эти вещи и, отойдя назад, любуется потом делом своих рук. Было в нем что-то бодрое, заразительное, отчего и у Зулеты поднималось настроение.

Потом, когда они, наконец, закончили и Зулета, стоя перед зеркалом, снимала передник, Жунид подошел сзади и обнял ее.

— Ты у меня самая красивая, — заговорщически шепнул он. — Я тебя спрячу и никому не стану показывать, чтоб не украли…

— У тебя украдешь, — засмеялась она. — Ты же — сыщик. Ты все равно найдешь и запечатаешь в конверт, как вещественное доказательство…

Он не ответил, рассматривая ее в зеркале.

Зулета действительно была хорошенькой. Небольшого роста, хорошо сложена. К ней как нельзя более подходило то мужское определение некоторых женщин, которое выражается в двух словах: «с изюминкой». Ее нельзя было назвать полной, но никто бы и не сказал, что она худая. Круглые покатые плечи, ровный матовый цвет лица, крупный волан черных кос над чистым лбом и красивые темные глаза, полуприкрытые сейчас метелками густых ресниц. Изгиб розовых, слегка припухлых губ придавал ее личику чуть-чуть плутовское выражение. Не чувствовалось, правда, в нем глубокой мысли, освещающей обычно человеческий облик каким-то властным внутренним светом. Но ослепленному Жуниду и в голову не приходило искать у Зулеты изъяны.

Управившись, они пошли бродить по городу. Жунид захватил с собой давно припасенную бутылку коньяку и привел жену к Ивасьянам познакомить ее с семьей своего начальника. Потом они получили в распределителе паек Жунида и вернулись домой. Зулета развела огонь в печке и возилась с ужином, а он просматривал газеты, ловя себя на том, что по два раза перечитывает одни и те же строчки и поверх газеты следит за неторопливыми движениями жены.

Передовая «Правды» была посвящена весенней посевной кампании. Жунид не стал ее читать и пробежал международный обзор, задержавшись на заметке о недавней отставке Гинденбурга и приходе к власти главы национал-социалистской партии Гитлера, и оторвался от газеты.

— Не нравится мне то, что происходит в Германии, — сказал он. — От фашистов добра не жди.

— Я в политике не понимаю, — отозвалась Зулета.

— А зря, — благодушно заметил Жунид. — Без политики теперь и шагу не ступишь. Кстати, Зулета, я хотел бы вернуться к нашему разговору о твоей учебе. Все теперь учатся. Надо бы и тебе. Что такое сельская школа?.. Специальность тебе нужна…

— Зачем? Ты обязательно хочешь погнать меня на работу?..

Жуниду не хотелось омрачать вечера.

— Дело не в этом, — миролюбиво ответил он. — Просто человек должен иметь какое-то занятие… Я не хочу, чтобы ты скучала.

— Я подумаю, — заявила она, капризно поджав губы. Потом улыбнулась ему: — А если не хочешь, чтобы я скучала, — пойдем сегодня куда-нибудь…

Он взял местную газету, поискал на последней странице.

— Вот. Кажется, подходяще: «Донат Славинский. Психологические этюды. Демонстрация опытов по угадыванию мыслей, основанных на методе индукции. Только три дня! Поразительная способность человеческого мозга воспринимать недоступные для большинства виды информации! Только три дня!» — прочел он объявление, напечатанное жирным шрифтом: — Пойдем? Я слышал об этом Донате. Говорят, интересно.

— А где это?

— В клубе железнодорожников.

— В клубе? — недовольно протянула она. — Ну ладно. Пойдем.

Когда они ехали на трамвае в клуб, Жунид пытался отогнать назойливый червячок досады, вызванный разговором с женой. Не в первый раз заводил он речь об учебе, и всегда один результат. Зулета ничем не интересовалась, кроме нарядов и забот о своей внешности. Если Жунид в свободное время залпом глотал книжки, то ей стоило немалого труда прочитать перед сном страницу-другую. Да и то — романы. У него на них просто не хватало времени. В школе милиции, стремясь расширить свои знания по предмету, Шукаев читал по ночам речи известных русских юристов. Просиживая часами в публичке, одолел полностью судебные очерки и воспоминания Кони, заглядывал даже в сочинения древних ораторов, но, набив оскомину на величаво-плавном, выспренном стиле греков, бросил их. Уже в последний год своей жизни в Москве, он, преодолев антипатию к романам, взялся однажды вечером за Тургенева и только утром оторвал уставшие глаза от «Дворянского гнезда». Потом пошли Горький, Чехов и Гончаров, прозрачный, как музыка, Есенин и неистовый Маяковский. Это было для него как величайшее открытие А вот Зулета читать не хотела…

* * *

Утром Жунид проснулся с ощущением чего-то неотложного, что он должен сделать. У него вошло в привычку, ложась вечером спать, продумывать свой завтрашний день, и, просыпаясь на рассвете, он помнил все так же отчетливо, как если бы записал на бумаге.

— Ах, да, — сказал он вслух. — Я должен быть на речном вокзале и ждать там Семена.

Он покосился на спящую рядом Зулету, испугавшись, не разбудил ли ее. Но она спала, чуть приоткрыв рот и улыбаясь во сне.

«Как ребенок», — подумал Жунид и потихоньку, чтоб не толкнуть ее, поднялся с постели. Оделся и, напевая себе под нос старинную кабардинскую песенку, принялся растапливать печку.

Представление вчера было интересным. Подтянутый, стройный, в черном костюме, этот Донат проделывал чудеса. Чуть ли не читал мысли.

Все это, может быть, и не вспомнилось бы сегодня Жуниду, если бы не вчерашняя встреча. Неподалеку от них сидел Степан Степанович Ляпунов, старший оперуполномоченный областного отдела ОГПУ Жунид отлично знал этого спокойного умного человека и замечательного чекиста. Когда Шукаев учился на первом курсе, Ляпунов уже кончал Высшую школу ОГПУ.

После представления они шагали по вечерним краснодарским улицам и вспоминали Москву. Зулета опять слегка дулась, злясь, что по милости мужчин ей приходится идти пешком (ей понравилось ездить на трамвае!), но они этого не замечали.

…Решив не будить Зулету, Жунид наскоро перекусил остатками ужина и ушел, оставив на столе записку: «Пошел на работу. Командировка. Буду через пару дней. Но если задержусь, не волнуйся. Целую».

Зайдя по дороге в аптеку, он позвонил секретарю отдела Кудинову, что в управление с утра не приедет, так как займется сразу расследованием дела об изнасиловании. Потом сел на трамвай и вскоре был уже на речном вокзале.

Свидание Семену он намеренно назначил в столовой речников, зная почти наверняка, что парнишке редко удается поесть как следует. С продовольствием даже на хлебной Кубани было туго.

Сев за крайний столик, поближе к дверям, Жунид заказал две порции котлет — это традиционное столовское блюдо всех времен, и стал ждать.

К пристани подошел небольшой теплоходик. Толпа повалила по сходням.

Через несколько минут в дверях столовой показался рыжий чуб Семена Дуденко.

— Садись, — подозвал его Жунид. — Проголодался, небось?..

— Еще как, — кивнул тот, робко оглядываясь по сторонам.

Официантка поставила на стол котлеты.

— Рубай, — Шукаев пододвинул Семену тарелку. Расспросив, как ему живется у дяди, Жунид перешел к делу:

— Чем порадуешь? Узнал что-нибудь?

— Усе зробыв, як велели, — с набитым ртом пробубнил Семен.

— Ну, доедай и рассказывай.

Пока «рыжик» (как окрестил его про себя Жунид) управлялся со своей порцией, Шукаев полистал записную книжку, восстанавливая в памяти все, что он собирался предпринять в связи с порученным ему делом Сысоевой.

Покончив, наконец, с едой, Семен стал рассказывать. Сведения, которые он привез, в общем проливали немного света на всю эту историю, но Жуниду нужно было иметь хоть какую-то зацепку, прежде чем побывать на месте происшествия. Если до своего появления в Елизаветинской он будет знать фамилии некоторых подозрительных парней, — это уже что-то.

Семен назвал двух сакманщиков. Обоих он частенько видел пьяными, а на танцах в станичном клубе они постоянно приставали к девушкам. Из ребят, с которыми сам прежде водил дружбу, лазая по окрестным садам или воруя картошку на чужих огородах, Семен вспомнил нескольких любителей рыбалки, привлекавшихся однажды органами рыбнадзора за незаконный, хищнический отлов сазана.

Шукаев записал фамилии, расспросил о приметах. Как он и ожидал, едва ли следовало надеяться, что кто-либо из этих парней окажется причастным к преступлению. В показаниях девушки было упоминание о внешности насильников. Детально она их, конечно, не разглядела, но запомнила, что один слегка косил, а у другого был нос с крутой горбинкой посредине. Первое — ниточка, а вот второе… У какого адыгейца нос без горбинки?.

Впрочем, Жунид не очень огорчился скудостью сведений добытых «рыжиком». Он и привлек его, не столько ожидая помощи от мальчишки, сколько стремясь не потерять его из поля зрения и как-то помочь ему выровняться.

— Добре, парень, действуй в том же разрезе! И на-ка тебе вот, на дорожные расходы!

— Не возьму, дядько Шукай! — мотнул головой Семен.

— С чего бы это?

— Не заробив, чи той… не заслужив, — запутался он и покраснел, отчего еще ярче заиграли на его белой физиономии красновато-коричневые веснушки. — Стыдно мине…

— Стыдно красть, — улыбнулся Шукаев. — А когда дают, можно брать. Ты же вроде как на службе сейчас! На дорогу. Ну, бери.

— Спасибо…

— То-то. Можешь ехать домой. Еще встретимся.

* * *

Едва Жунид пришел в управление и сел за стол в своей комнате, чтобы еще раз прочитать протокол допроса Сысоевой, неожиданно, без стука, вошел Дараев.

— С приездом! И поздравляю с квартирой!

— Спасибо, Вадим Акимович, — просто ответил Жунид. — Садитесь.

— Как устроились?

— Сносно… — Жунид отчертил ногтем то место в протоколе, где указывались названные девушкой приметы обоих парней. — У вас, я слышал, полная удача?

— Да, — неохотно ответил Вадим Акимович. Его до сих пор беспокоили опасения, как бы вся их афипская эпопея не кончилась конфузом. Он помолчал, потом спросил без видимой связи с, началом разговора:

— Вы к нам прямо из школы милиции?

— Да.

— Но До этого, наверное, работали в органах?

— Конечно. Три года.

— Значит, шесть лет стажа. Сам молодой, а стаж — подходящий…

Дараев явно испытывал неловкость. Шукаев объяснил это по-своему. Человек зашел из вежливости и, как всегда в таких случаях, не находит, о чем говорить.

— А я после совпартшколы служил, в войсках ОГПУ. Потом демобилизовался и сюда, — сказал Дараев.

Снова — пауза.

— Как Краснодар? Нравится? — спросил, наконец, Вадим Акимович.

— Ничего, — неопределенно ответил Жунид.

— Ладно. Не буду мешать, — поднялся Дараев. — Рад был познакомиться. Желаю удачи!

— Спасибо!

«И чего приходил? — подумал Жунид, когда его новый сослуживец вышел. — Может, хотел что-нибудь попросить да постеснялся? А в общем, видно, человек симпатичный».

Между тем Дараев уже входил к Ивасьяну.

— Здравствуйте, Тигран Вартанович!

— Здоров. Садись.

— Был сейчас у Шукаева.

— Ну и как?

— Парень, по-моему, серьезный, — честно признался Вадим.

— Не знаю, не знаю, — с досадой перебил его Ивасьян. — Поживем — увидим! А сейчас о деле…

* * *

В Елизаветинскую Шукаев приехал в первый день Пасхи.

В маленькой беленой церквушке надтреснуто заливались колокола, из ворот церковного дворика выходили закутанные в вязаные платки старухи, бородатые казаки, истово крестясь и нараспев говоря «Христос воскресе!», лобызались с родственниками и знакомыми. По улицам табунами бродили молодые чубатые парни, уже изрядно навеселе. Кое-где раздавались звуки гармошки, в одном из домов горланили: «Казбулат удалой, бедна сакля твоя…» На кирпичной стене станичного Совета висело объявление, написанное от руки, на листе серой оберточной бумаги:

«Товарищи станичники! В два часа сегодня будет лекция под названием: «Религия — опиум для народа». Явка строго обязательна».

Жунид отпустил линейку, на которой приехал, смахнул клочком газеты пыль со своей полевой сумки и вошел в стансовет. За столиком у окна двое сельисполнителей играли в шашки. На ходу поздоровавшись с ними, он открыл дверь с табличкой «Милиция». За облезлым столом возле единственного окна сидел пожилой милиционер. Он, видимо, дремал до появления Жунида, потому что в ответ на его приветствие вскочил и сонно заморгал.

— Мне нужен участковый уполномоченный.

— Я и есть! Стефан Дорофеев! — козырнул тот.

Шукаев сел, не дожидаясь приглашения, и, достав из сумки бумагу, предписывающую местным властям оказывать всяческое содействие предъявителю, протянул ее Дорофееву.

Прочитав, участковый еще раз почтительно вытянулся.

— Садитесь, — поморщился Жунид. — Давайте поговорим. Кажется, вы первым начинали расследование по делу об изнасиловании Марии Сысоевой?

— Так точно! Но я… знаете…

Дорофеев сбивчиво стал рассказывать. Он действительно первым выезжал на место происшествия, допрашивал потерпевшую. Однако следствие сразу зашло в тупик. Очевидцев не было, приметы насильников, указанные Сысоевой, были слишком расплывчаты. И участковый, получив распоряжение передать дело в другой район, сделал это с поспешностью, не оставлявшей сомнений в его нежелании продолжать поиски.

— Мне нужны Семен Дуденко и Мария Сысоева, — сказал Шукаев, когда он кончил.

— Дуденко по этому делу не проходит.

— Это мне известно. Позовите его сюда, но так, чтобы никто не знал.

— Ясно. Так я пойду?

— Да.

…Отсутствовал участковый примерно полчаса. Вскоре в комнатушку вошел Семен.

— Ну, здоров, здоров, — протянул ему руку Шукаев. — Что-нибудь узнал?

— Порядок, дядько Шукай, — выпалил Семен возбужденно. — Тут недалеко вид нас есть аул Хантук. Так там живет учительница, двоюродная сестра моего дядьки. У нее сын есть. Ленькой зовут. Они до нас приезжали. Ленька видел фулиганов…

— Хулиганов, — поправил Жунид.

— Все одно. Так вот слухайте сюды…

Оказалось, что в тот день, когда неизвестные напали на Марию Сысоеву, Ленька находился поблизости. Девушка отправилась на островок собирать грибы. Лодку она причалила к лесистому берегу. Ленька Кудрявцев собирался переплыть в своем челноке на другой берег с ведерком линей, которых он наловил с рассвета на островке. Неподалеку от берега есть заводь, хорошо видная из-за кустов. Там двое чернявых парней распутывали снасти и переговаривались. До него долетели обрывки фраз. «Бо пшаш дог»^[5],— сказал один. Эту адыгейскую фразу Ленька знал. Потом он расслышал еще, как один из «рыбаков» обращался к другому, называя его Пако^[6]. Остального он не понял. Лиц не запомнил: кусты мешали смотреть. Неизвестные тоже его не заметили. Когда в Хантуке стало известно о происшествии на островке, Ленька — сразу связал это событие со своей встречей, но никому не сказал, побоялся.

— С Марией ты не разговаривал, случайно? — забеспокоился Жунид.

— Ни. Она парней стесняется…

— Она видела Леньку, когда он уплывал с островка?

— Да.

— Ну что ж, молодец. Плохо, конечно, что Ленька твой их не разглядел, но и то, что он сообщил, важно. Ладно, Рыжик, обещаю тебе всяческое мое содействие, когда будет суд над Буяном Прутковым и его шайкой… А в военную школу ты, наверное, попадешь…

Отправив Семена и взяв с него слово молчать обо всем, Шукаев достал протокол допроса Сысоевой. Итак, один слегка косил, другой… о другом, собственно, ничего неизвестно. Кто-то из них носит кличку Пако. В том, что это кличка, сомневаться не приходилось. Таких имен у адыгейцев нет Русского едва ли окрестили бы так…

Снова появился Дорофеев.

— Мария Сысоева уехала в Краснодар, — извиняющимся тоном сказал он. — Не повезло вам.

— Жаль, — сказал Шукаев. — Ну что ж поделаешь. Скажите-ка мне вот что. Из документации следует, что вы дважды ее допрашивали. И ни разу не задали вопроса: встретился ли ей кто-либо, когда она привязывала лодку.

Дорофеев испуганно посмотрел на Жунида.

— Она вроде говорила, что какой-то парнишка уплывал на челноке с острова.

— Почему этого нет в протоколе?

— Виноват, не отразил. Посчитал за мелочь.

— Нет в нашем деле мелочей, — с досадой сказал Жунид.

— Виноват. И потом…

— Что потом?

— Начальник приказал всю доследственную переписку отослать в Тахтамукаевский район…

— Мм-да, — протянул Жунид. — Теперь уж поздно разводить руками. Вот что. Свяжитесь-ка с аптекарем, отцом девушки. Пусть в четверг его дочь будет дома. Я до этого времени пробуду в ауле Хантук. Проверю всех рыболовов и грибников, которые бывают на островке.

— Будет сделано.

— Еще одно: расскажите, что из себя представляет хатенка, о которой упоминается в показаниях Сысоевой?

— Это бывший полевой стан соседнего колхоза…

— Стан на острове?

— Так он же не был островом раньше. В позапрошлом году Кубань разгулялась. По ложбине, где вербовая роща, получился рукав, и посреди реки кусок рощи остался островком. Бригадный домик и теперь там стоит на полянке. Браконьеры в нем иногда ночуют. А с тех пор, как рыбнадзор облавы начал устраивать, безлюдно стало в хибаре…

— Ясно, — сказал Жунид, пряча документы в сумку. Больше ему нечего было здесь делать. Ничего нового Дорофеев сообщить не мог.

* * *

До Хантука участковый доставил Жунида по реке. Кубань несла глыбы льда, и лодочник, отталкиваясь от них веслами, ловко выгонял плоскодонку на быстрину. Шукаев молчал, разглядывая окрестности. На высоком правом берегу маячили одинокие ветлы, за ними простиралась степь. Слева лежали невысокие холмы, пересеченные неглубокими балками и оврагами. Вдали, примерно в километре от них, виднелся посреди реки островок, заросший вербой Там и стоял где-то в зарослях похилившийся бригадный домик.

Жунид вздохнул Временами ему не хватало привычного пейзажа предгорий. В его родной Кабардино-Балкарии тоже есть степная равнина, но она окружена зеленым полукругом гор, над которыми всегда сверкают на солнце снеговые вершины. Из небольшого, в несколько десятков дворов селения, где он родился, хорошо были видны белые домики Нальчика в гуще зелени и эти горы Посредине ослепительно сверкала корона Гюльчи, сбоку от нее — Коштан-Тау, похожая на гигантскую пирамиду, чуть правее заслоняла все глыба Дых-Тау.

— А вот и Хантук Здесь уже территория Тамара Эдиджева Я вас высажу и поеду назад, — прервал его раздумья Дорофеев.

Шукаев выпрыгнул на дощатый настил рыбачьего причала.

— Вот тропка, — сказал участковый. — По ней метров двести пройдете вверх, потом повернете направо и сразу увидите правление колхоза.

— А сельсовет? — спросил Жунид.

— Сельсовет — в Афипсе. В нескольких верстах от Хантука. Ну, бывайте.

— Спасибо. До свиданья.

Тропинка шла по вербовой роще. Аул укрылся за высокой земляной дамбой, предохраняющей его от воды во время весеннего паводка на Кубани. Жунид взобрался на дамбу и осмотрелся. Островок торчал из воды не более как в ста метрах от берега. С дамбы была видна и часть домика. Издали он вовсе не казался таким уж ветхим, как расписал Дорофеев. Правда, камышовая кровля потемнела и прогнулась, но турлучные стены с облупившейся глиной еще держались крепко… «Нечего мне там сейчас делать», — подумал он и зашагал дальше.

Возле правления колхоза Шукаева ждало неожиданное приключение. Он вообще часто умудрялся оказываться в центре каких-то событий, не всегда имеющих прямое отношение к его непосредственным занятиям в данный момент. Размышляя иногда, хорошо это или плохо, Жунид ни к какому выводу прийти не мог, хотя именно благодаря этому раскрыл не одно преступление.

Когда он подходил к кирпичному зданию правления колхоза, там было довольно шумно. На скамейке перед дотом сидел милиционер с двумя зубиками в петлицах плаща и наблюдал за происходящим во дворе. Приземистый адыгеец в золотистом курпее и коричневой черкеске стоял неподалеку от него и, жестикулируя, ораторствовал перед несколькими мужчинами, собравшимися возле крыльца. В руках у них были чемоданчики или ящики, по-видимому, с инструментами.

Шукаев остановился. Говорил человек в черкеске по-адыгейски^[7]. Жунид понял, что утеряны ключи от какого-то сейфа, и собравшиеся — слесари и кузнецы, которых созвали сюда, чтобы открыть сейф. Он подошел к милиционеру, оказавшемуся участковым Гамаром Эдиджевым, и спросил, в чем, собственно, дело.

— Это председатель, Мусса Чемсо, — ответил Эдиджев, кивнув на мужчину в черкеске, который уже входил в дом, сопровождаемый слесарями. — Единственный ключ от сейфа уронил в воду, а в сейфе — банковская ссуда…

В это время изнутри домика раздались удары кувалды по металлу.

— Что же они, черти, делают? — нахмурился Жунид и вошел внутрь.

— Оставьте, — взял он за руку размахнувшегося было молотком крепкого молодого парня. — Зачем портить казенное имущество.

— Кто вы? — сурово спросил Мусса Чемсо, скептически оглядев Жунида. — И что вам здесь нужно?

— Я помогу вам, — просто ответил Жунид.

— Откроете?

— Да.

Председатель недоверчиво покачал головой, потом ухмыльнулся.

— Пробуйте. Из этих никто не берется. А я от своих слов не отказываюсь: если откроете, не сломав замка, — сотню рублей плачу.

Шукаев достал из сумки инструменты, подаренные ему Семеном Дуденко. На всякий случай они всегда были при нем. Потом мельком бросил взгляд на собравшихся в комнате мастеров, отметив про себя, что среди них нет такого, который косил бы на один глаз, и подошел к сейфу.

Замок был старый, дореволюционного производства. Теперь таких не делали. «Система — двусторонняя, — пробормотал он, — три сувальда, значит. Это — шесть рабочих площадок и одна — для ригеля». Осторожно вправил пластинки Семена в продолговатую скважину и легко повернул инструмент слева направо. Внутри щелкнула пружина. Лязгнула задвижка. Докрутив ручку до отказа, Жунид открыл дверцу.

— Валлахи, азанабза!^[8] — не сдержался председатель. — Здорово!

Слесари и кузнецы, переговариваясь, стали расходиться. Председатель подозвал завхоза, высокого красивого адыгейца с крупными чертами лица, и, распорядившись о составлении акта в присутствии Эдиджева, жестом пригласил Жунида в свой кабинет. Завхоз проводил Шукаева изучающим взглядом.

— Кто вы, хотелось бы узнать? — с интересом спросил Чемсо.

— Сотрудник угрозыска, — охотно ответил Жунид, показывая удостоверение. — Я просил бы вас выделить мне на пару деньков комнату для работы и помочь с ночлегом. Что же касается награды за сейф, то, если вы не раздумали, всю сумму раздайте наиболее активным осодмильцам на покупку сапог.

— О, уий-уиу, чалетерез!^[9] — пробормотал председатель. И вдруг широко улыбнулся: — Нет, не раздумал. Такой привычки не имею. Сейчас передам деньги Тамару, пусть выдаст по ведомости лучшим ребятам. А вы — славный малый. И вот что: работайте в этой комнате. Мы с Озармасом пока займемся делами. О ночлеге позаботимся. Не беспокойтесь. До вечера!

На пороге появился Эдиджев. Только теперь Жунид сопоставил его фамилию с афипским делом, о котором в общих чертах уже знал, и стал поздравлять участкового с премией за энергичные действия по раскрытию грабежа.

Добродушное лицо Тамара потемнело.

— Тому, кто кричал «ура», дали полный оклад. Дараеву и мне — по ползарплаты, а Куваеву — одно спасибо. Но не в этом дело, я ведь не из-за денег.

— Что же вас тревожит?

Тамар рассказал о своих сомнениях. Как и Дараев, он не верил в причастность Лялева и Чухова к ограблению. Не сказал он ничего потому, что побаивался Ивасьяна. А теперь — стыдно.

Жунид посоветовал ему письменно изложить свои соображения и переслать по инстанции.

— А пока вызовите мне Леонида Кудрявцева, сына здешней учительницы. Вместе с учителем. И еще, Тамар: пока я буду занят с ними, соберите хотя бы самые общие сведения обо всех охотниках и любителях рыбной ловли!..

Участковый отправился выполнять поручение.

Вечером Жунид долго не мог заснуть, ворочаясь на широкой постели в кунацкой у Озармаса Тугужева. Завхоз настоял, чтобы приезжий чекист провел ночь в его новом доме.

Дом Озармаса действительно производил впечатление. На высоком фундаменте, выложенном из розоватого кирпича в расшивку, с черепичной крышей и водосточными трубами из оцинкованного железа, он казался чересчур барским и каким-то чужим на узенькой улочке аула, уставленной покосившимися, подслеповатыми домишками. Широкая застекленная веранда внутри разделялась перегородками на четыре небольшие секции, по числу комнат. Из одной дверь вела в помещение, которое хозяин, любезно улыбаясь, предоставил Жуниду. Это была специальная комната для гостей. В углу стояла аккуратно заправленная железная кровать. Над ней висел облысевший ковер с изображением мечети Между двумя окнами — крашеный стол, на нем небольшое зеркало с подставкой. У противоположной стены — такая же кровать. Бедная обстановка комнаты как бы свидетельствовала, что хозяин ее, много лет строивший этот дом (о чем Озармас несколько раз говорил Жуниду), ухлопал на него все свои сбережения.

Семья Озармаса Тугужева состояла всего из трех человек — жены его Чаб, сморщенной, рано постаревшей женщины, и дочери Рахмы. Видел ее Жунид мельком, потому что по адыгейскому обычаю женщины не должны присутствовать, когда мужчины ведут деловой разговор. Но она показалась ему довольно хорошенькой.

Озармас велел накрыть стол прямо в кунацкой. Жунид от выпивки отказался, и хозяин один почти опустошил пол-литровую бутылку водки. Однако он не пьянел, и его хитроватые глазки все время как бы ощупывали Шукаева. Говорил он неторопливо, изредка поглаживая бородку, подстриженную клином. Жунид с первой встречи с Тугужевым не мог отделаться от мысли, что он его где-то видел. И только когда Озармас, плутовато прищурившись, напомнил о краже в поезде, Шукаев вспомнил. Ну конечно! Озармас Тугужев — владелец фибрового чемодана! Потом разговор перешел на недавние события. Завхоз рассказал, что сейф, который сегодня пришлось открывать Жуниду, правление получило в обмен на скакового рысака. Колхоз «Красный Октябрь», помимо полеводства, занимается и разведением верховых лошадей лучших скаковых пород. Ежегодно двадцать коней идет на поставки Красной Армии.

Озармас с видом знатока перечислял достоинства и изъяны карабаира, арабстана и гунтера^[10], лестно отозвался о знаменитой кабардинской лошади, а когда узнал, что Жунид в детстве помогал отцу-табунщику, рассыпался в любезностях по адресу человека, который понимает толк в лошадях.

Весь вечер Жунида не оставляло впечатление чего-то наигранного, чужого, исходившего от его собеседника. Казалось, вот сейчас он сбросит маску, и появится совсем другой Озармас, настоящий…

«И зачем ему такой громадный дом на троих?..» — подумал Жунид и… заснул.

Разбудил его пронзительный звон будильника, с которым Шукаев не расставался во время своих служебных поездок из опасения проспать, что с ним нередко случалось.

Ставни были открыты. Солнце заливало комнату. Увидев возле кровати на полу таз и кумган^[11], а на стуле полотенце и мыло, он умылся, привел себя в порядок и вышел в прихожую. В это время послышался шум мотора: во двор въезжал старенький легковой автомобиль. Не успел Жунид выйти, как на пороге показался мужчина в форме сотрудника ОГПУ с двумя шпалами в петлицах плаща.

— Степан? — узнал Жунид Ляпунова. — Какими судьбами?

— Здравствуй! — удивился тот. — Ты-то здесь зачем?

— Вчера приехал в командировку. Ночевал в этом доме…

— Очень кстати — поможешь мне. А теперь — где хозяин?

— Наверное, здесь, — показал Шукаев на среднюю дверь.

В этот момент она открылась, и на пороге появился Тугужев. Лицо его расплылось в улыбке при виде Ляпунова.

— Входи, начальник… добрым гостем будешь!.. Ляпунов протянул бумагу:

— Едва ли из меня сейчас получится добрый гость. Вот ордер на ваш арест.

— Какой арест? Где права взял? Не имеешь никакой права! — мгновенно изменив выражение лица, вскипел Озармас.

— Спокойно! — предупредил Ляпунов. — Имею право. Вы обвиняетесь в распространении листовок антисоветского содержания и хранении оружия, используемого с подрывными целями!

Озармас вдруг снова переменил тон. Лицо его сделалось глубоко обиженным.

— Зачем, начальник, так говоришь? Зачем позоришь моя голова? Разве на ней нет шапки? Докажи сначала, потом позорь!

— Алферов, Эдиджев! — крикнул Ляпунов. Со двора вошли двое. Гамар кивнул Жуниду.

— Возьмите понятых, — продолжал Ляпунов, не удостаивая Озармаса взглядом, — и самым тщательным образом обыщите двор. Обшарьте каждый уголок. А мы с товарищем Шукаевым будем в доме.

На веранду вышли Рахма и ее мать, испуганно оглядывая приезжих. Озармас цыкнул, и они ретировались на кухню.

Пока Ляпунов и Шукаев обыскивали дом, завхоз под присмотром конвоира сидел на веранде.

Осмотрели все комнаты, перебирая каждую вещь, выстукивая стены и потолок, но ничего не могли обнаружить. Шукаев обследовал половицы, но не нашел никаких следов тайника.

Обыск не дал результатов. Огорченный Ляпунов принялся перелистывать книги, снятые с этажерки, и письма, извлеченные из уже знакомого Жуниду фибрового чемодана..

— Этого я не разберу, — сказал Степан Степанович, — протягивая письма Жуниду. — Наверно, по-адыгейски. Прочитай.

— Сейчас, — Шукаев взял письма и, подойдя к окну, стал читать.

— По-моему, обыкновенная домашняя переписка, — сказал он через некоторое время, просмотрев большинство конвертов. — Хотя, подожди… вот, кажется, нечто интересное…

— О чем там? — спросил Ляпунов, подойдя и заглядывая к нему через плечо.

— Одну минуту, дочитаю…

Письмо было адресовано Рахме. Жунид перевел Ляпунову его содержание, стараясь сделать это как можно точнее.

«Здравствуй, Рахма! — писал неизвестный отправитель (в конце письма не было подписи). — Семь месяцев учусь. Надоело. Одни фрайера в этом торговом техникуме. Девчонок таких красивых, как ты, нету. Так что никакой марухи я себе не завел. Никому не верь, заливают тебе. Братца своего старшего кляну. Он ведь меня заставил. Все, говорит, теперь учатся. Станешь человеком. Завмагом станешь. А на шайтана мне это? Деньжата у меня и так водились, ты знаешь. С тех пор, как братан выздоровел, еще больше стал придираться: «Не пей, не гуляй!» Как в Хантук приеду, так и начинается старая песня. Один раз приезжал Пако (хотя ты его не знаешь. Только я так его называю). Кирнули мы с ним крепко.

Да, еще одно. Не оставлял ли я у тебя золотого медальона на цепочке? Для тебя же приготовил и потерял. Поищи, может, я где у вас обронил? Все пока. А с Умаром теперь простись. За решеткой он. Магазин в Афипсе ограбил. Говорил тебе — брось его, держись за меня крепче. Со мной не пропадешь. Скоро, наверно, приеду. Посылаю тебе фото. Недавно снимался».

На почтовом штемпеле стояло 12 марта, значит, письмо было отправлено из Краснодара совсем недавно.

Ляпунов пожал плечами.

— Стиль вольный, — сказал он, — и блатных словечек хватает. Но, к сожалению, среди молодежи слишком много сейчас ребят, которые изъясняются подобным образом. А так — не вижу в этом письме ничего подозрительного.

— Как не видишь, Степан Степанович? А упоминание о Пако? Впрочем, я совсем забыл ты же не знаешь. — И Жунид коротко рассказал ему о деле Марии Сысоевой.

— Что ж, желаю удачи, — сказал Ляпунов. — Это, действительно, ниточка. Бери письмо, приобщай к делу.

— Я должен допросить Рахму.

— Это ты успеешь. Помоги мне еще. Чутье у тебя всегда было отменное. Поищем-ка во дворе.

— Одну минуту!

По-видимому, вспомнив что-то Шукаев снова развернул письмо и перечитал последнюю строчку.

«…Посылаю тебе фото. Недавно снимался».

— Куда ты? — крикнул Ляпунов вслед сорвавшемуся с места Жуниду.

— Сейчас! — не оборачиваясь, бросил тот.

Через минуту он возвратился из комнаты Рахмы, держа в руках небольшую фотографию. На снимке был изображен в профиль молодой человек лет девятнадцати-двадцати. Черкеска с газырями, кубанка и кинжал у пояса. Фон — намалеванный на стенке или на полотне Эльбрус. Скорее всего — задник в фотоателье. И облачение — напрокат.

— Вот, — сказал Жунид, протягивая фотографию, — Хакас Хатумов. Так на обороте и написано. Человек, который знает Пако!

— Почему ты решил, что именно он автор письма, этот Хакас?

— Рискнул. Вошел к Рахме и спросил: «Где у вас тут фотография этого… студента из торгового техникума? Я видел ее…» Она и вынула из альбома.

Ляпунов покачал головой и усмехнулся.

— Любишь ты на ходу подметки рвать! Ладно! Идем во двор!

В дверях показался Гамар Эдиджев.

— Кругом нету, товарищ старший оперуполномоченный! — доложил он. — Кругом смотрел, все ковырял — нету!

— Быть того не может! — сердито буркнул Степан Степанович. — Пошли, Жунид.

— Разреши мне, Степан, действовать? — попросил Шукаев, когда они остановились посреди двора.

— Давай! Раз уж тебе везет сегодня, давай, действуй!

— Гамар! — позвал Жунид. — Приведите Озармаса Тугужева сюда Пусть смотрит.

— Молодец. Правильно, — тихо шепнул Ляпунов. Алферов вывел задержанного и велел сесть под тутовником на скамейку. Озармас хранил на физиономии все то же выражение смертельно обиженного человека.

Двор Тугужевых был невелик. Пустое, усыпанное мелкими дровяными щепками пространство у колодца, за загородкой — курятник, коровник и сарай. С другой стороны дома — фруктовый сад. Сбоку от хозяйственных построек — старый турлучный домишко, облезлый и ветхий. В нем Озармас жил до того, как перебрался в новые хоромы.

Жунид осмотрел еще раз все строения, несколько раз проткнул вилами камышовую крышу курятника, распорядился разобрать штабель дров в сарае — никаких следов оружия не было.

Прошел час. Ляпунов ходил вслед за Жунидом мрачный и злой.

Позади старого дома темнела полузасыпанная прямоугольная яма. Шукаев несколько раз проходил мимо нее, не заметив ничего подозрительного. Озармас сказал еще прежде, что в яме гасилась известь. Алферов с Эдиджевым проверили: в земле действительно попадались куски гашеной известки.

Подойдя еще раз к яме, Шукаев присел на корточки. Спрыгнул вниз, покопался в земле, вытащил кусок отслоившейся дубовой коры. На ней не было известковых пятен.

— Гамар, — крикнул он из ямы — Приведите-ка нескольких осодмильцев с лопатами да поскорее!

Пока Эдиджев бегал за людьми, Жунид, взяв лопату начал копать. С одного края ямы обнажился отчетливый след торцовой части бревна.

— Куда делось отсюда дубовое бревно? — громко спросил он завхоза.

— Почем знаю? — тоже по-русски ответил тот. Ляпунов подошел к яме.

— Смелее, Жунид, — шепнул он. — Что-то у этого типа глазки забегали. По-моему, пахнет жареным!

Эдиджев во главе целой группы парней с лопатами на плечах появился в воротах. Вскоре, став цепочкой, они уже прочесывали сад и огород, вскапывая каждое подозрительное место. Степан Степанович оживился, перебегая от одного к другому и изредка оглядываясь на арестованного. Тот, ни на кого не глядя, сидел на прежнем месте под охраной Алферова.

— Сюда, ребята! — раздался возглас Жунида. Бродя по огороду, он наткнулся на свежевскопанную грядку. Будто здесь собрались что-то сажать. Воткнув лопату до самого черенка в землю, почувствовал, что она натолкнулась на твердый предмет.

Озармас вскочил, ударив шапкой оземь.

— Не думал я, что аллах на стороне босяков! — заорал он по-адыгейски и зло сплюнул.

— Ну! Тихо, не буянить, — схватился за кобуру пистолета Алферов. Но завхоз сник так же быстро, как вспыхнул. Сел на скамью и закрыл лицо руками.

— Берите, сажайте! Будьте вы прокляты! — глухо пробормотал он.

Осодмильцы уже выкапывали из грядки толстый дубовый кряж. Бревно оказалось сколоченным из двух корытообразных, выдолбленных изнутри половин.

Шукаев, просунув в щель лопату, отодрал крышку.

— Вот где была собака зарыта, — сказал Ляпунов, рассматривая новенькие, обернутые промасленной бумагой винтовки и пистолеты.

Всего в дубовом корыте оказалось два винчестера, одна кавалерийская винтовка, три револьвера системы «наган», парабеллум, два маузера и около шестисот патронов.

— Хороша коллекция, Тугужев, — сказал Ляпунов, искоса поглядев на арестованного.

Тот встал, не подняв головы. Старая Чаб и Рахма молча смотрели, как Озармаса под конвоем препроводили в машину.

4. Золотой медальон

Греб Жунид неважно. Когда он брался за это, лодку обычно заносило боком или поворачивало поперек течения. Вообще, все, что касалось воды, он делал весьма посредственно. Плавал, по собственному выражению, «ниже среднего», не признавая никаких стилей, нырять не умел совсем, зажмуривался и отплевывался всякий раз, когда во время купанья вода попадала ему в лицо.

Поэтому он и не сел за весла, предпочитая оставаться на корме. Допросив вчера Рахму, он решил сегодня побывать на месте происшествия, ибо то, что дал первый осмотр, произведенный Дорофеевым, никоим образом его не устраивало.

Эдиджев, доставив по назначению задержанного Озармаса Тугужева, успел-таки опросить местных жителей, но никто не знал человека, который бы откликался на кличку Пако Пробовал Гамар выяснить также знакомства и приятельские связи Хакаса Хатумова, но мало успел в этом. Семья Хатумовых жила уединенно.

На веслах сидел один из двух осодмильцев, которых Эдиджев по распоряжению Жунида взял на остров в качестве помощников и понятых. Сам Гамар устроился на носу, задумчиво потягивая папиросу.

Лодка быстро скользила вперед. Они были уже на середине реки. Солнце зашло за тучи, над Кубанью висел готовый пролиться дождь. Но у Жунида не было ни времени, ни желания разглядывать пейзаж. Во-первых, он порядком устал за эти дни, а во-вторых, пытался мысленно привести в какую-то систему все, что уже было ему известно.

Итак, что он знает?

Преступление совершено около десяти месяцев тому назад. Никакого расследования по сути дела не велось. Значит, виновные уже давно перестали бояться разоблачения. Это хорошо и входит, так сказать, в его, Жунида, актив.

Приметы неизвестных более чем неопределенны. Об одном из них девушка говорила, что он слегка косит. Может быть, это так, а может, и нет. Ей могло ведь и показаться в пылу борьбы. Она сопротивлялась изо всех сил и кричала, а ей зажимали рот ладонью. Где уж тут рассматривать обидчиков Однако Сысоева уверяет, что сможет узнать их. Предположим. Но ведь опознания ею преступника мало для обвинения. Ни один прокурор не поручится за исход при таких шатких доказательствах.

Дальше. Показания Рахмы. Дают они что-нибудь? Безусловно. Рахма, плача, рассказала, что за ней ухаживал счетовод из Афипса Умар Чухов. Хакас ревновал. Всячески поносил ее жениха. А теперь счетовод в Краснодаре под стражей и обвиняется в ограблении магазина. На свидании, когда Рахма приезжала к нему в КПЗ, он клялся, что ни в чем не виноват.

Наконец, именно она помогла установить, что Хакас Хатумов и автор письма к ней — одно и то же лицо. Таким образом, выходило, что студент торгового техникума лично знаком с одним из насильников, по кличке Пако, причем называет его так только Хатумов. Если, конечно, кто-либо другой не носит такого же прозвища, что, впрочем, маловероятно.

Есть новое и в показаниях Марии Сысоевой, которую он допросил сегодня, как только она возвратилась из Краснодара.

Девушка эта была на вид простенькая и незаметная Кругленькое белое личико с чуть вздернутым птичьим носиком, большие открытые, чуть грустноватые глаза. Ей было семнадцать лет. Вызвал он и учительницу, мать Лени Кудрявцева. Во время допроса Жунид старался быть как можно более осторожным, чтобы необдуманным словом не задеть стыдливости девочки. Кудрявцева несколько раз с видимым одобрением посматривала на него.

Так что же нового сообщила Мария? Собственно, нового не было: просто Дорофеев по небрежности не внес этого в протокол. Когда неизвестные втащили девушку в бригадный домик, она рванулась. Один из парней схватил ее за воротник платья, и рука его нащупала медальон, висевший у нее на шее. Он сдернул украшение, разорвав цепочку, и отшвырнул на пол. Медальон раскрылся. Второй, тот, что косил, подобрал его и, рассматривая, повертел в руках. Мария закричала и дернулась, пытаясь вырваться. Схватив ее, косой взмахнул рукой и медальон отлетел куда-то к стене.

Потом уже, когда они ушли, обессиленная и разбитая, обливаясь слезами, она искала безделушку, но так и не нашла. При первом осмотре места происшествия Дорофеев тоже не обнаружил медальона, который был дорог Марии как подарок матери, умершей два года назад.

Что же касается Лени Кудрявцева, то он нужен только для того, чтобы подтвердить услышанную им кличку — Пако.

Словом, если Хатумов откажется назвать настоящее имя человека, которого упоминает в письме как Пако, — дело плохо. Все весьма шатко и проблематично.

Жунид первым выскочил из лодки на остров. Пока осодмильцы привязывали ее, они с Эдиджевым осмотрелись.

К бригадному домику, стоявшему на опушке, вела полузаросшая тропинка. По бокам ее густо столпились высокие вербы. Домишко накренился, камышовая крыша его слежалась и провисла на стропилах, окна покосились, многих стекол недоставало.

Жунид, шедший впереди, остановился на опушке, разглядывая это запустение, потом щелкнул несколько раз своим «фотокором» и вдруг… хлопнул себя по лбу. Письмо Хакаса он читал в пылу поисков оружия у Озармаса и обратил внимание только на знакомую уже кличку — Пако. Все остальное ему, как и Ляпунову, показалось не заслуживающим внимания. Но ведь там шла речь о медальоне!

— Что, начальник? — спросил Гамар.

— Гамар Османович, дорогой! — воскликнул Жунид. — В своих показаниях Сысоева все время называла эту штуку — кулон! А ведь кулон и медальон — это почти одно и то же! Понимаешь, милый ты человек! Как же раньше я не догадался! Хатумов пишет о пропавшем украшении!

Эдиджев почесал в затылке, ничего не понял, но, верный своей привычке попусту не расспрашивать, промолчал.

Мысленно обругав себя идиотом, каким-то шестым чувством ощущая, что близок к истине, Жунид бросился к домику. Остальные поспешили за ним.

Внутри стоял старый, треснувший посредине дощатый топчан, на нем валялась полуистлевшая овчина. В углу — сломанный венский стул, сбоку — полуразвалившаяся кирпичная печка. Вдоль изъеденных шашелем плинтусов грудами лежала отлетевшая от плетневых стен глина и куски побелки.

Первый беглый осмотр ничего не дал. Тогда Жунид разделил комнату на участки и, расставив людей, распорядился детально осматривать каждый квадратный сантиметр пола. Они поднимали комья глины, заглядывали в каждую щель. Часа через полтора у Шукаева заныла спина от неудобного положения, а злополучный медальон не находился.

— Ничего нет, начальник, — сокрушался Гамар. — Может, не надо искать?

— Надо, Гамар, обязательно надо. Медальон — здесь, или я совсем не гожусь для работы в угрозыске.

По крыше домика забарабанили редкие, крупные капли дождя.

«Да, — вдруг подумал Жунид, — но если в письме речь идет о том самом медальоне, то почему студент хватился его так поздно? Где он был десять месяцев назад?» Ответить на свой вопрос он не смог и продолжал поиски.

Наконец взгляд его остановился на печке, заваленной упавшими с потолка жердями и штукатуркой. Жунид подошел и, подозвав Тамара, велел освободить печку от хлама. Чугунная плита треснула в нескольких местах и почти провалилась в топку Под плитой застрял разный мусор: старые, провонявшие селедкой газеты, порванные резиновые калоши, невесть каким образом попавшие сюда, тряпки и обгоревшие спички. Жунид начал неторопливо и методично вытаскивать всю эту рухлядь, внимательно осматривая каждый предмет. И вдруг, в носке калоши что-то блеснуло.

— Есть!

Эдиджев и осодмильцы склонились над печкой. Гамар присветил фонариком (из-за туч и дождя в домике стало темновато).

— Не трогать! — остановил их Жунид. Выдернул из записной книжки несколько чистых листков и, не касаясь безделушки пальцами, завернул ее в бумагу и сунул в свою неизменную сумку.

— Николаю Михайловичу на экспертизу! — торжествующе сказал он Тамару. — Эту штуку держал в руках один из бандитов. Судя по показаниям Сысоевой, он косит. Сейчас, Гамар, составим протокол по всей форме о находке.

Дождь полил сильнее. Потемнело. Пока Шукаев писал, Эдиджев светил ему фонариком. Помимо всего прочего, в протокол внесли: «Медальон овальной формы с награвированными двумя цветками тюльпана. В чашечках цветов — два камня: красный, видимо, рубин или его сплав, и голубоватый, возможно, аквамарин. Медальон и цепочка — из желтого металла, предположительно, — золото девяносто шестой пробы..»

— Гамар, — сказал Жунид, когда они уже сидели в лодке. — Завтра я отправлюсь в Краснодар, а ты организуй как следует проверку семьи Хакаса. Кто, что, с кем он дружил, с кем знался…

— Слушаюсь, — привычно ответил Эдиджев.

…Ночевал Жунид на этот раз у Муссы Чемсо, председателя колхоза «Красный Октябрь»

* * *

Итак, никто в ауле Хантук не знал человека по прозвищу Пако. Это наводило на размышления. Значит, второй насильник был из других мест?

Но Жунид не торопился с выводами.

За домом Хакаса Хатумова было установлено наблюдение, но пока ничего подозрительного там не происходило. К Хатумовым никто не являлся. Жили в доме старуха-мать и два брата Хакаса. Старший, человек больной и тихий, работал сторожем в колхозе. Младший был подсобным рабочим в столовой. Ни о том, ни о другом Мусса Чемсо не мог сказать ничего предосудительного.

И Жунид, решив, что в ауле ему пока нечего делать, выехал в Краснодар. Пора было допросить студента.

Добравшись на попутной машине до города, Жунид с трудом преодолел искушение сейчас же, никуда не заходя, повидать Зулету, но взял себя в руки и пошел в управление.

…Ивасьян пил в своем кабинете чай. Был обеденный перерыв, и Жуниду пришлось ждать полчаса, пока перерыв закончится.

Наконец секретарша кивнула, давая понять, что можно войти.

Выслушав Жунида, Ивасьян задумался. Он был озадачен успехами своего подчиненного. Однако не подал вида и после некоторого колебания одобрил его действия.

— Только не увлекайтесь, — отечески строгим тоном предупредил он. — Это вам не поезд. Тут нетрудно и дров наломать.

Выйдя из кабинета, Шукаев отыскал Панченко-.

— Здравствуйте, Николай Михайлович!

— Рад вас видеть. Чем могу служить?

— У меня просьба к вам, — сказал Шукаев, доставая из сумки небольшой сверток и осторожно разворачивая его. — Видите ли, эту игрушку держал в руках человек, изнасиловавший Марию Сысоеву Вы, наверное, слышали о ее деле?

— Разумеется. Оно — почти история.

— Так вот, я прошу вас провести пороскопическую экспертизу.

— Вы старомодны, друг мой, — добро улыбнулся Панченко. — У нас теперь некоторые современные криминалисты далеко не всегда уважают науку.

— Как это?..

— Я шучу, — не стал объяснять своего намека Панченко. — В лучшем виде сделаем. Завтра к утру будет готово.

— Нельзя ли сегодня, Николай Михайлович. Время дорого.

— Сегодня? Ну что ж. Так и быть. — Он вытащил из жилетного кармана часы. — Зайдете ко мне через два часа. Устраивает?

— Вполне. Благодарю вас. И еще, Николай Михайлович, — Жунид снова полез в сумку, — вот фотография и письмо. На фотографии — подпись. «Рахме — от Хакаса». Можете вы к тому же часу установить идентичность почерка на снимке и в письме?

— Ох напористый же вы человек, — усмехнулся эксперт. — Ладно уже, сделаем.

…Торговый техникум находился квартала за три от управления. Жунид не стал садиться на трамвай и пошел пешком.

Однако в техникуме его ожидала неудача. Хатумова на лекциях не оказалось. Он не приходил с утра. Директор, высокий, худой, усталого вида мужчина с довольно внушительной лысиной, дал ему адрес общежития. Расположено оно было далеко от центра, почти в том же районе, где Шукаев получил квартиру.

В общежитии Хакаса Хатумова тоже не было. Комендант рассказал, что утром видел студента, когда тот собирался на занятия К нему пришел молодой адыгеец, и они ушли вместе Комендант в это время совершал свой обычный утренний обход и слышал обрывок разговора, из которого заключил, что Хатумов собирается куда-то ехать.

— А как же занятия, парень? — спросил комендант. — Нехорошо пропускать-то.

— Не ваше дело, — грубо ответил Хакас.

На том разговор и кончился. Больше комендант ничего не знал.

— Как был одет приезжий? — спросил Жунид. — И как он выглядел?

— Ватник, галифе и сапоги. На голове, — кажется, кубанка. А выглядел… Подождите… Молодой… угрюмый такой, черный. Нос у него горбатый и ноздри вроде слегка вывернуты.

— У вас хорошая память, — улыбнулся Жунид.

— Профессия, — развел руками комендант — Надо знать своих жильцов и посторонних примечать. Время трудное, часто кражи у нас…

— Как Хатумов называл приезжего?

— Слыхал… Постойте. Вроде — Сафар… Ну да, конечно, Сафар.

Шукаев записал.

— Еще один вопрос. Что вы можете сказать о поведении Хатумова?

Комендант покачал головой.

— Неважный парень. Является поздно. Выпивши. Стипендия у них маленькая — на какие деньги пьет? Неизвестно.

Жунид посмотрел на часы. До условленной встречи с: Панченко оставался час, Поблагодарив коменданта и распрощавшись, он поспешил домой — повидать Зулету.

Когда он своим ключом открыл дверь квартиры, навстречу никто не вышел. Сняв сапоги в прихожей, Жунид на цыпочках прошел в комнаты. Зулета спала в своей любимой позе, свернувшись калачиком на постели. Возле нее на полу валялся раскрытый журнал мод. Он с минуту смотрел на жену, потом, наклонившись, поцеловал в лоб. Она потянулась и открыла глаза. Некоторое время они еще хранили безмятежное сонное выражение, потом на лбу появилась гневная складка.

Окончательно проснувшись, она села на постели и оправила платье.

— Ты за этим меня привез в Краснодар?

— Зачем? — растерялся Жунид.

— Чтобы я стерегла эту противную квартиру?

— Что ты? К чему так говорить?

Зулета встала и, подойдя к зеркалу, поправила волосы.

— Если ты думаешь, что я могу сидеть дома целыми днями в одиночестве, то глубоко ошибаешься.

— Но я же… ты должна понимать — у меня такая работа…

— Откуда я знаю, на работе ты или еще где-нибудь? Три дня его нету, а я — думай, что хочешь. И ни знакомых, ни друзей! Кому это понравится?

— Ну, пошла бы в кино или еще куда-нибудь… — примирительно заметил Жунид.

— Да уж, конечно, я не сидела дома. Хорошо хоть Клава познакомила меня с Назиади, а то совсем бы умерла от скуки…

— Кто эта Назиади?

— Племянница ее мужа. Интересная веселая женщина А как одевается!

Зулета продолжала дуться, но Жунид чувствовал, что злиться ей не хочется и вся эта сцена устроена больше для порядка.

Он улыбнулся и подошел к жене сзади, положив руки ей на плечи.

— Слушай, в городе никто почти не носит косы, — сказала она. — Я их срежу и сделаю короткую прическу.

Не впервые Зулета заводила этот разговор, но всякий раз Жунид противился ее желанию самым решительным образом. Он не мог себе представить ее без великолепных черных волос, которые закрывали ее чуть ли не всю целиком, когда она распускала косы.

А сегодня, вспомнив, что через полчаса он снова уйдет и они, наверное, опять поссорятся, Жунид устало махнул рукой.

— Как хочешь. Но я люблю твои косы.

— А что в них проку? Они только мешают, — повеселела она. — Я срежу.

— Как хочешь, — повторил он, думая, как бы поаккуратней сказать ей, что и сегодняшнюю ночь, вероятно, не сможет ночевать дома. Исчезновение Хатумова беспокоило его, и он твердо решил возвратиться в Хантук.

— Ты не сердись, Зулета, — решился он, наконец, — но я сейчас ухожу. Пойми, пожалуйста, я должен… Вот закончу это дело и освобожусь…

— Ночевать придешь?

— Нет, — вздохнув, признался он.

Но против ожидания это не произвело особого впечатления на нее. Она уже крутила перед зеркалом свои косы, представляя, как будет выглядеть ее хорошенькая головка с короткой стрижкой.

…В управление Шукаев шел с невеселыми мыслями. В сущности, он мало знал свою жену. Он отлично видел, что она эффектна, что на нее заглядываются мужчины на улицах. В глубине души понимал, что круг ее интересов довольно узок и говорить о чем-нибудь серьезном с нею нельзя. Но ему все время казалось, что он сумеет заинтересовать ее чем-либо, поможет ей стать человеком, нужным людям и интересным, научит ее жить полной, содержательной жизнью. Ведь она неглупа, восприимчива, от природы, у нее есть свой своеобразный вкус, его надо лишь развить.

И вот сегодня он вдруг понял, что все его мечты и планы, касающиеся Зулеты и их совместной жизни, построены на песке. Словно говорят они на разных языках, совершенно не понимая друг друга.

Усилием воли он стряхнул дурное настроение и заставил себя думать о деле.

Куда мог уехать студент? В Хантук? Случаен этот отъезд или его нужно связывать с какими-либо не известными Жуниду обстоятельствами? Второй вопрос пока, пожалуй; повисает в воздухе, а вот на первый он сможет ответить более или менее определенно. Надо позвонить из управления Эдиджеву. Если Хатумов в ауле, то срочно — туда. И пусть тогда Гамар не спускает с него глаз.

…Эксперта Жунид нашел у входа в лабораторию. Панченко попросил его подождать еще пять минут и скрылся за дверью.

Вышел он оттуда необычно возбужденный и, не дав Жуниду сказать ни слова, взволнованно заговорил, поминутно поправляя очки.

— Батенька мой! Дорогуша! Вы сами не знаете, что вы нашли. Правда, повозились мы с вашей игрушкой изрядно. На крышке — ничего, с обратной стороны — нечетко, смазано, но внутри, на целлулоидной пленке, на донышке… вот там-то и есть! Трехдельтовый узор! Тот самый!

И Панченко, схватив руку Шукаева, затряс ее изо всех сил.

— Подождите, Николай Михайлович! — силился Жунид остановить его излияния. — Не пойму я что-то. Какой «тот самый»?

Эксперт сдвинул очки на переносицу.

— Я совсем забыл, что вы не в курсе дела. Так вот: при расследовании ограбления в Афипсе на нескольких вещах, к которым вполне могли прикасаться грабители, я обнаружил такие же папиллярные линии. А у подследственных Чухова и Лялева — ничего похожего!

— Так вы хотите сказать, что Хакас Хатумов или этот таинственный Пако имеет какое-то отношение к афипскому делу?

— Возможно. Вполне возможно. И вы имейте это в виду при дальнейшем расследовании. Собственно, данных, имеющихся у вас, вполне достаточно для предъявления Хатумову обвинения в изнасиловании Сысоевой. Графическая экспертиза установила полную идентичность почерка на фото и в письме.

— Если еще Сысоева его опознает.. — протянул Жунид. — Одно меня беспокоит. Нос у него на фотографии — прямой, глаза… стоп! А кто сказал, что он не может косить на один глаз? Ведь на снимке он изображен в профиль!..

— Верно! — улыбнулся Панченко.

— Спасибо, Николай Михайлович, — заторопился Жунид. — Иду звонить!

— Куда?

— В аул Хантук — Эдиджеву.

— Постойте, — удержал его за руку Панченко. — Я еще не сказал вам, что если Хатумов или тот, другой, окажется причастным к грабежу в Афипсе, то это ломает полностью все доказательства Ивасьяна и Дараева о виновности арестованных ими людей. Так что будьте готовы к бою. Ивасьян не любит, когда ему становятся поперек дороги. Да и Дараев — тоже.

— Главное ведь истина, — просто ответил Жунид. — Остальное — неважно.

…Через полчаса телефонистка соединила его с аулом Хантук. В трубке долго что-то булькало и-трещало.

— Эдиджев у аппарата, — услышал наконец Шукаев голос Тамара на другом конце провода.

— Гамар!.. Вы слышите меня… Не перебивайте, барышня! Гамар Османович!

— Да, слышу, но плохо…

— Хакас Хатумов уехал из города!

— Не разобрал. Повторите..

— Студент исчез из города! Слышите?..

— Да. Он здесь. Дома!..

— Точно?!.

— Да. Приезжайте!..

— Сейчас еду. Держите его под наблюдением. Поручите осодмильцам…

— Уже поручил, Жунид Халидович!

— Молодец, Гамар. Пока все. Я еду.

Не успел Жунид положить трубку, как в комнату вошел Панченко в сопровождении худощавого молодого мужчины в темном плаще и фетровой шляпе.

— Познакомьтесь, — сказал Николай Михайлович. — Это старший следователь областной прокуратуры Охтенко…

— Андрей Фомич, — протянул руку вошедший. У него были острые, внимательные глаза, и Жунид, здороваясь, невольно задержал взгляд на его лице.

— Рад случаю, — сказал он, в свою очередь назвав себя.

— Мне Николай Михайлович рассказал о вас и о вашем открытии, — проговорил Охтенко. — Я — лицо заинтересованное, так как уже принял афипское дело к своему производству. И, признаться, сомневаюсь в ряде моментов, почему и выезжаю на место.

— Когда и на чем вы едете? — поинтересовался Жунид.

— Сейчас на полуторке — в районную прокуратуру, а завтра буду в Афипсе.

— Может быть, вы довезете меня до районного отделения милиции? Оттуда я уж как-нибудь доберусь до Хантука на попутных.

— Охотно. Собственно, я могу передать машину в ваше распоряжение до вечера, — предложил Андрей Фомич — И езжайте на ней, куда хотите. А копию акта экспертизы я приобщу к делу, Николай Михайлович.

— Конечно. Ну, желаю удачи, Жунид..

* * *

Андрей Фомич оказался словоохотливым собеседником. Он детально рассказал Жуниду обо всех подробностях грабежа в Афипсе и поделился с ним своими сомнениями. Смущало его отсутствие тождества дактилоскопических отпечатков Чухова и Лялева с обнаруженными в магазине. Теперь наличие их на медальоне Сысоевой проливало свет на это дело. Насильники, которыми занимался Шукаев, могли оказаться замешанными в ограблении магазина. Кроме того, у следователя не шел из головы пресловутый лом, который должен был фигурировать на следствии как вещественное доказательство. Его не только не нашли, но даже хотя бы с видимой правдоподобностью не дали объяснений, куда он мог исчезнуть. А Лялев и Чухов начисто все отрицали. Словом, было над чем поломать голову.

Посетовал Охтенко и на Ивасьяна, который привык рубить сплеча и выезжал без него на место происшествия.

У здания районной прокуратуры они распростились, пообещав поддерживать связь друг с другом и работать в контакте, и полуторка помчалась к Хантуку.

Было уже часа три. Солнце за эти несколько дней просушило дороги, и машина катилась по проселку легко, слегка подпрыгивая на ухабах.

И тут Жуниду не повезло. Проехали они километров восемь, и с оглушительным треском лопнул передний скат. Пришлось менять колесо. Жунид помогал шоферу, чтобы ускорить дело, но, как они ни спешили, в Хантук удалось попасть только часам к шести, уже в сумерки.

Шукаев попросил остановиться возле правления колхоза «Красный Октябрь» и отпустил машину. На обратном пути она должна была отвезти Андрея Фомича в Афипс.

В правлении колхоза Эдиджева не было. Жунид постоял с минуту в нерешительности и, круто повернувшись, зашагал к дому председателя Муссы Чемсо.

За время своей шестилетней работы в органах Шукаев не раз убеждался, что в криминалистической практике действует что-то вроде закона диалектики о переходе количества в качество. Сначала смутные подозрения, версии, догадки, перерастающие постепенно в уверенность, потом — накопление фактов, улик и вещественных доказательств. И вот, когда последних становится так много, что нужно уже думать о решительных действиях, события, развивавшиеся прежде с медлительной последовательностью и паузами, вдруг нарастают с поразительной быстротой.

Жунид внутренне чувствовал, что расследование дела Марии Сысоевой достигло именно такого предела. И предчувствие не обмануло его. В эту ночь ему не пришлось сомкнуть глаз до самого рассвета.

Сделав несколько шагов, он почти натолкнулся на Гамара Эдиджева, сопровождаемого несколькими осодмильцами.

— Это вы, начальник?

— Я. Здравствуйте! В чем дело, Гамар?

— Хатумов сидел целый день дома. Не выходил. А сейчас взял лодку и поплыл на остров, — возбужденно зашептал участковый.

— Какое же вы приняли решение? — обдумывая случившееся, спокойно спросил Жунид.

— Ехать за ним.

— Правильно. Сколько у вас людей?

— Трое. И мы с вами.

— Пошли.

Во время переправы все молчали. В вечерней тишине раздавались только всплески весел. Совсем стемнело. Луны не было: небо затянуло тучами.

— Смотрите, Гамар! — негромко сказал Шукаев.

На островке сверкнул огонек сквозь деревья. Потом погас. Еще раз… и еще…

— Это на стане, — отозвался Эдиджев. — Зачем он туда пошел?…

— Мне кажется, я знаю зачем, — тихо ответил Шукаев.

Эдиджев помолчал, ожидая продолжения фразы, но его не последовало, и он не стал спрашивать.

Когда все пятеро приблизились к бригадному домику на расстояние не более пятидесяти шагов, стало ясно, что человек, находившийся внутри, пользуется электрическим фонариком. Свет то вспыхивал на окнах плотным пучком, то проваливался в глубь комнаты.

— Я и Эдиджев входим в двери. Вы, ребята, охраняйте окна, — шепотом распорядился Жунид. — Оружие у всех есть?

— У всех, — ответил Гамар.

Они неслышно подкрались к дому, и Жунид рванул дверь, мгновенно осветив комнату фонарем. В правой руке у него был пистолет.

Ослепленный Хакас Хатумов метнулся было к окну но, увидев там силуэт осодмильца, медленно поднял руки.

— Товарищи, что вы? — забормотал он. — Я же ни в чем не виноват. Что вы?..

— Ведите, — коротко приказал Шукаев осодмильцам.

* * *

Первое, что сделал Жунид, — это взял у Хатумова отпечатки пальцев. Сомнений быть не могло. Трехдельтовый рисунок! В прошлом проработав год в дактилоскопической лаборатории, Жунид встречал такой всего один раз.

Допрос шел в здании правления колхоза.

— Имя и фамилия?

— Хакас Хасанович Хатумов.

— Три «X», стало быть, — усмехнулся Шукаев. — Впрочем, это к делу не относится. Что вы делали на острове в такое время? Что искали в домике?

— Я не искал. Просто осматривал.

— Для какой цели?

— Собираюсь на рыбалку. Хотел взглянуть — годится ли эта хижина для ночевки, — нагло глядя в лицо Жуниду отвечал студент.

Шукаев едва заметно улыбнулся. Он хорошо знал по опыту, что бравада в начале допроса чаще всего кончалась потом истерикой, когда подозреваемого одна за другой начинали придавливать неоспоримые улики. Гораздо хуже, когда допрашиваемый безучастен и внешне безразличен. Такие характеры труднее. К тому же Жунид сейчас испытывал знакомое ему чувство подъема, возникавшее, видимо, от сознания, что он напал на верный след и в ближайшие часы все, ради чего он потратил столько сил и времени, наконец выяснится.

Первого же взгляда на студента Жуниду было достаточно, чтобы его предположение превратилось в уверенность Хакас Хатумов косил на левый глаз. А на снимке он стоял правой стороной лица к фотоаппарату.

Жунид бросил взгляд на Эдиджева, который усердно строчил протокол допроса, на понятых из тех же осодмильцев, что помогали брать Хакаса, и вдруг неожиданно спросил:

— Сафар знает о том, что вы уехали из Краснодара?

— Да, мы с ним вместе — начал было Хатумов и осекся.

— Продолжайте.

— Мы вместе приехали, — со злостью в голосе повторил тот.

— Зачем он вас сорвал с занятий?

— Он не сорвал. И потом — я могу ездить, куда хочу, и не давать никому отчета. Я требую, чтобы мне сообщили, почему меня задержали!..

— Справедливое требование, — спокойно ответил Жунид. — Вы задержаны по подозрению в изнасиловании несовершеннолетней Марии Сысоевой, совершенном вами с известным вам Пако в июле прошлого года. В том самом домике, где вы сегодня искали…

— Я ничего не искал! — почти закричал Хакас. — И ни кого не насиловал! Ни с каким Сафаром я никого не трогал, слышите!

Жунид мгновенно уловил оплошность студента.

— Запишите, — кивнул он Эдиджеву. — Подозреваемый косвенно удостоверил, что человек по кличке Пако и Сафар, который приезжал сегодня к нему в Краснодар, — одно и тоже лицо.

— Нет! Нет! Я не говорил!

— Не кричите. Вы сказали это в присутствии свидетелей. Вот ваше письмо Рахме Тугужевой. Узнаете?

Хатумов вгляделся. От всей его самоуверенности не осталось и следа. Он побледнел, осунулся. Руки дрожали. Рассмотрев письмо, которое показывал ему Жунид, он отрицательно покачал головой.

— Не ваше?

— Не мое. Там нет подписи.

— А эта фотография?

— Моя.

— А подпись? — Жунид повернул снимок тыльной стороной.

— Там же написано.

— Значит, ваша? Отвечайте, как полагается!

— Да.

— Очень хорошо. А теперь вот прочтите акт экспертизы, устанавливающий тождество почерка, которым написано письмо и сделана надпись на фото.

— Но…

— Подождите. Это еще не все. — Жунид покопался в сумке. — Знаком вам этот медальон?

Хатумов все больше бледнел.

— Нет, — прошептал он едва слышно.

— Лжете! На внутренней крышке — ваши оттиски пальцев, и это также подтверждено экспертизой!

— Я ничего не знаю! — заерзал на скамье Хакас.

— Нервы сдают, — усмехнулся Жунид. — Так я и знал. Уведите его в соседнюю комнату, пусть воды выпьет. И приготовьтесь, Хатумов, говорить правду. Имейте в виду, что нам известно почти все, но признание всегда в какой-то мере облегчает наказание…

Студент встал и, покачиваясь, пошел к дверям, сопровождаемый осодмильцами.

— Как фамилия Сафара? — будничным тоном спросил Жунид.

— Не… не знаю, — поперхнулся словом Хатумов.

— Ладно, можете идти.

— Так, Гамар. Пусть он пока поразмыслит, работенку его мозгам мы дали. А наша задача сейчас — обыск в доме Хатумова и розыски Сафара — Пако. Мне срочно нужен список всех Сафаров не моложе девятнадцати и не старше двадцати пяти.

— Зачем список? — удивился Эдиджев. — Их всего трое. Уж свой участок я знаю. Сафар Гараев, Сафар Ибрагимов и Сафар Негучев. Первые два живут в Хантуке, Негучев — в Афипсе.

* * *

Такой бурной ночи у Жунида не бывало уже давно. Он оставил студента под охраной двух осодмильцев в домике правления колхоза и вместе с участковым, взяв в качестве понятых соседей Хатумовых, произвел обыск в доме Хакаса. В яслях коровника, под толстым слоем сена, были обнаружены около восьмидесяти метров синего шевиота и отрез шелковой ткани. Мать Хакаса беззвучно плакала. Старший брат держался за сердце.

Тут же, в доме, составили протокол. Изъятые ценности отнесли в правление. Жунид отозвал Эдиджева в сторону:

— Возьмите еще людей, Гамар Османович, и доставьте ко мне всех трех Сафаров. Попросите также прийти Марию Сысоеву. Леня Кудрявцев тоже может понадобиться. Пусть мать его приведет, а то поздно уже.

Жунид понимал надо ковать железо, пока горячо. Нужно обрушить на Хакаса все козыри, так, чтобы он сразу понял, что игра проиграна и дальнейшее запирательство бесполезно. И, прежде всего, — опознание.

Вернулся Эдиджев часа через полтора. Участковый оказался незаменимым человеком. Жунид не раз думал, что бы он делал без расторопного исполнительного Тамара.

— Всех собрал. Ждут в соседней комнате.

— Зовите сюда, Гамар Османович, трех Сафаров. Сысоева тоже пусть будет готова.

Слева на двух стульях он посадил понятых, прямо перед столом, на стареньком диванчике — Гараева, Ибрагимова, Негучева и Хатумова, а около себя поставил стул для Марии Сысоевой.

Эдиджев записал установочные данные приглашенных.

— Вызовите потерпевшую.

Девушка вошла в комнату. На круглом личике ее, как на ладони, было видно все, что она сейчас чувствовала: и сознание важности момента, и страх, и растерянность.

— Садитесь.

Она опустилась на краешек стула, не глядя на присутствующих. Предупредив девушку об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, Жунид спросил:

— Нет ли среди сидящих на диване лиц, знакомых вам? Не спешите с ответом, вглядитесь внимательнее.

Мария подняла глаза. Несколько секунд они рассматривали одного, другого и вдруг расширились, как от неожиданной и острой боли.

— Это он, — сдавленным шепотом сказала она, показывая на Хатумова. Скользнув взглядом дальше, вскрикнула.

— И он… тот, второй… Пако!

— Откуда вам известна его кличка? — наклонившись вперед, быстро спросил Жунид.

— Тот… косой так назвал его, когда…

— Почему же вы раньше не говорили об этом?

— Я забыла… у меня совсем выскочило из головы. Вы же понимаете…

Она заплакала.

— Фамилия, имя? — повернулся Шукаев к горбоносому парню, которого Мария назвала Пако.

— Сафар Негучев. Она все врет. Зачем врет? — бросив злобный взгляд на девушку, пробормотал Сафар.

— Она спутала меня с кем-то! — подскочил Хатумов. — Я ее впервые вижу!

— Сядьте! — жестко приказал Шукаев. — Сысоева, вы можете идти домой. Гамар Османович, пригласите Леонида Кудрявцева…

Мальчику Жунид задал всего один вопрос.

— Расскажите, что вы видели и слышали на острове 27 июля прошлого года.

Леня, волнуясь, повторил свои показания.

— Итак, вы утверждаете, что один из рыбаков назвал другого Пако?

— Да, я это хорошо слышал.

— Все свободны, кроме Хатумова и Негучева. Сафар Негучев, вы задержаны по подозрению в изнасиловании несовершеннолетней Марии Сысоевой. Допрос продолжим в угрозыске… Прежде чем уйти, товарищи, подпишите протокол опознания!

Задержанных увели.

— Обыск у Негучева, да? — спросил Эдиджев.

— Вы — превосходный помощник, Гамар, — улыбнулся Шукаев.

…В комнате Сафара Негучева нашли, как и у студента, полтюка синего шевиота и отрез цветного шелка. Теперь не было сомнений, что ограбление магазина в Афипсе и изнасилование на острове совершены Хатумовым и Негучевым.

Правда, Эдиджев обшарил все уголки в доме Сафара и во дворе, надеясь отыскать лом, которым грабители сорвали замки, но найти его не удалось.

За время отсутствия Жунида в управлении тоже произошли кой-какие события. Панченко доложил Ивасьяну об экспертизе медальона, найденного Шукаевым и опознанного Марией Сысоевой, и высказал предположение, что Хакас Хатумов, возможно, причастен к афипскому грабежу.

Ивасьян отчитал эксперта за «непрошеное вмешательство», заявив, что «магазин брали Лялев и Чухов» и дальнейшие разговоры на эту тему бессмысленны.

Однако, когда Шукаев привез на рассвете следующего дня задержанных и им полностью были предъявлены все материалы обвинения, преступники сознались.

Все стало на свои места. На Дараева и Ивасьяна это событие произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Отлично понимая, как обесценивается их положение в угрозыске успехом Шукаева, оба ходили, как в воду опущенные. К тому же нужно было подумывать и о возврате премиальных. И уж, конечно, распроститься пока с надеждами на повышение.

Когда на допросах Хатумов и Негучев перестали запираться под давлением улик и вещественных доказательств, разрозненные и неполные сведения Жунида об обоих преступлениях слились в полную и ясную картину.

Как он и предполагал, в первые же дни после случая на острове Хатумов и Негучев притихли, опасаясь разоблачения. Хакас, вспомнив свою оплошность с медальоном (Хакас забыл, куда он делся), тщетно пытался разыскать украшение, но, когда стало ясно, что следствие заглохло, успокоился. Вместе с Сафаром они снова стали часто бывать в Краснодаре и пьянствовать там. Денег не хватало. Идея ограбления магазина принадлежала Сафару. Дело сошло удачно. Как раз в это время Хакас усиленно пытался склонить к сожительству Рахму Тугужеву, дочь Озармаса. Но на пути у него стоял Умар Чухов, которому девушка симпатизировала. И вот тогда у Хакаса возникла мысль, пожертвовав частью награбленного, подвести Умара под арест. Будучи по характеру трусливым и хитрым, Хакас любил, как говорят, загребать жар чужими руками. И на этот раз он поручил донести на счетовода и экспедитора своему неизменному Пако. Кстати, на людях Хакас никогда не называл приятеля этим прозвищем Подбросив Чухову и Лялеву часть мануфактуры, они долго раздумывали, как бы донести на них, самим оставаясь в тени Решено было, что сделает это Сафар. Однако, уже направляясь к дому Эдиджева, Негучев в последний момент струсил и послал вместо себя младшего брата Хакаса. Подросток напутал и назвал фамилию Сафара, чего не должен был делать. Вызов Негучева на допрос к Дараеву, да еще ночью, страшно напугал обоих грабителей. Сафар вообще перестал появляться на улицах, а Хакас в один из своих наездов домой отколотил брата за глупость и снова принялся разыскивать пропавший медальон. Он отлично понимал, что, если милиция найдет медальон, который он держал в руках и даже раскрывал, это может грозить ему разоблачением. К тому времени относилось и письмо, написанное им Рахме и найденное в ее доме Шукаевым. Напугал же Хакаса приезжавший к нему несколько раз в общежитие Сафар. Он предупредил студента, что дело об изнасиловании не забыто, и молодой энергичный кабардинец ведет расследование. Тогда Хакас решил еще раз осмотреть бригадный домик. Там его и задержали.

Нечего и говорить, что когда была составлена дактокарта Хатумова, доказывающая полное тождество отпечатков его пальцев и тех, что обнаружены на медальоне и в магазине, Хакас перестал сопротивляться. Тем более, что похищенные ценности были найдены у него в доме. Он рассказал все, не пощадив и своего сообщника.

Последней соломинкой, которая «сломила спину верблюду», был лом, фигурировавший в афипском деле и совершенно случайно найденный Гамаром Эдиджевым.

Когда утром они везли задержанных на колхозной полуторке в Краснодар, участковый вдруг застучал по кабине, прося остановить машину. Выпрыгнув из кузова, он поспешил к группе рабочих, которые заготавливали лед для столовой. Один, в резиновых сапогах, стоя по колено в воде, ловил пожарным багром проплывающие мимо обломки льдин и подтаскивал к берегу. Другой, оказавшийся младшим братом Хакаса Хатумова, ломом раскалывал их на куски. Еще двое укладывали лед на бричку.

— Чей? — спросил Гамар, взяв лом и внимательно рассматривая его.

— Наш.

Подошел Жунид.

— Составьте протокол об изъятии, Гамар. Свидетели есть.

— Почему, начальник, не спрашиваешь меня, зачем лом взял? — спросил Эдиджев.

— Я знаю. Мне Андрей Фомич, старший следователь, все рассказал. Сейчас позвоним ему в Афипс. Я думаю, ему теперь там нечего делать.

Лом отдали в лабораторию, и уже через час Панченко удостоверил, что именно этим орудием сорвали замки в магазине.

— Поздравляю вас, Жунид! — поймал он Шукаева в коридоре. — И на этот раз с окончательным раскрытием сразу двух преступлений! Вот уж, как говорится, «одним махом, двух убивахом!» А сейчас, дорогой, идите со всеми материалами к начальнику управления. Дежурный вас ищет!.. И имейте в виду созывается экстренное совещание оперативного состава с участием прокурора области и его старшего следователя! Так-то! Ну, ни пуха, ни пера!

В приемной Корольков, как всегда, орудовал с телефонами.

— Здравствуй, Михаил. Кто у него?

— Весь ваш отдел. И прокурор. Поздравляю, слышал я что у вас крупная удача?

— Спасибо, — ответил Жунид и скрылся за массивной дверью.

Полчаса спустя в приемной раздался звонок. Корольков юркнул в кабинет и быстро вышел назад, держа в руках лист бумаги, исписанный мелким почерком. Позвал машинистку сидевшую в соседней комнате и, передав ей бумагу, велел срочно перепечатать.

В это время вошел Охтенко.

— Здорово, Михаил, — сказал он, нажимая на «о» Видимо он долгое время жил на Волге.

— Опоздали малость, товарищ старший следователь. Там уже началось.

— Только что из района. Если бы Шукаев по телефону не предупредил меня, что настоящие воры задержаны, наверное, и к вечеру не успел бы в город.

Охтенко небрежно бросил портфель на диван, повесил плащ на вешалку и, достав из кармана носовой платок, принялся вытирать вспотевшее лицо.

— Отдышусь малость, потом зайду, — сказал он. — А пока дай-ка закурить, Корольков: кончил я свои.

Секретарь с готовностью протянул ему пачку «Беломора».

— Курите, Андрей Фомич.

— Да — протянул тот, разминая папиросу в пальцах, — Такие-то дела. А ведь молодец ваш Жунид.

— Хваткий парень, — с видом знатока подтвердил Корольков. — А вы слыхали, Андрей Фомич, о дубовой колоде с оружием? Оказывается, это он Ляпунову помог найти. Ивасьян теперь приуныл, да и Дараев неважно выглядит. Зато эксперт наш, Панченко, торжествует.

— Признаться, и я рад удаче Шукаева. Понравился он мне, пока вместе ехали…

Вернулась машинистка:

— Приказ готов, Михаил Сергеевич!

Корольков взял у нее бланк, бегло прочитал.

— Крепко!

— Что там? — заглянул Охтенко и прочел вслух, «за поспешное, необдуманное решение об аресте ни в чем не повинных граждан У. М. Чухова и А. Т. Лялева начальнику уголовного розыска Т. В .Ивасьяну объявить строгий выговор… приказ № 113 о выдаче упомянутому Ивасьяну и оперуполномоченному Дараеву денежных премий — отменить».

— Та-та-та, — пробормотал Андрей Фомич и продолжал читать: — «..За умелые и оперативные действия по раскрытию преступлений объявить благодарность Ж. X. Шукаеву и назначить его старшим оперуполномоченным.»

— Справедливо, — сказал Корольков, унося приказ начальнику на подпись. Охтенко последовал за ним.

В приемной стало тихо. Только постукивал старенький «ундервуд» в соседней комнате, да изредка сквозь обитые черным дерматином двери кабинета доносился строгий бас начальника управления.

Вдруг двери распахнулись. Дараев и Корольков вывели Ивасьяна, поддерживая его под руки, и положили на диван Секретарь захлопотал возле него со стаканом воды. Позвонили в пункт «скорой помощи».

— Я поеду только домой, — поднял голову Тигран Вартанович. — Это сердце, ничего… пройдет…

— Дежурная машина у подъезда, — сказал Корольков. — Может, Вадим Акимович, вы отвезете его домой?

— Разумеется!

Когда Ивасьяна усадили рядом с шофером, а Корольков вернулся к подъезду, больной подозвал к себе Дараева.

— Идите на совещание… обязательно послушайте все до конца. А заодно подумайте, как ответить на эту пощечину.

Дараев потупился.

— Мне не меньше вашего, Тигран Вартанович хотелось, чтобы мы оказались правы, — сказал он. — Но прав-то оказался Шукаев. Я, например, честно заработал эту пощечину.

Дараеву немалого труда стоило сказать это Но сегодня когда он, криво улыбаясь, поздравлял Жунида с успехом тот принял это так просто, совсем не замечая неприязни в поведении Вадима, что тот почувствовал что-то вроде укора совести.

…Несколько минут спустя начальник угрозыска уже лежал дома на диване, облаченный в халат. Клавдия Дорофеевна дала ему порошок люминала.

Прежде чем заснуть, Тигран Вартанович рассказал жене о своих неприятностях.

— …Словом, мне намекнули сегодня, что не соответствую занимаемой должности… Еще одно такое дело, и Шукаев будет начальником угро, а мне дадут по шапке…

— Ты не допустишь, — уверенно сказала Клавдия Дорофеевна. — Да, кстати, могу сообщить тебе любопытную подробность о Шукаеве. Может, ты перестанешь тогда колоть меня, будто я к нему неравнодушна?..

— Оставь, Клаша. Что было, то прошло.

— Ну ладно. Так слушай: сегодня на обратном пути из ателье я встретила Зулету. Ну, мы поболтали. Она, как всегда, жалуется, что муж не уделяет ей внимания, которого она заслуживает… Кстати, она быстро акклиматизировалась в городе — уже и косы обрезала…

— Ближе к делу, Клаша, — засопел Тигран Вартанович.

— Так вот, из разговора с ней я поняла, что ее муж — сын крупного коннозаводчика, а вовсе не табунщика, как он тут расписывал…

— Умница, Клава. Это важно. Пусть Назиади приручит Зулету — она умеет это делать… И мы еще посмотрим…

5. Особое поручение

Прошло почти полтора года. За это время в управлении милиции, где по-прежнему работал Жунид Шукаев, не было зарегистрировано никаких особых происшествий, за исключением мелких краж, уличных рывков^[12] и хулиганства, весьма распространенного в те годы.

Жунид не раз задумывался о том, не совершил ли он ошибки, избрав профессию чекиста. Обычно подобные мысли приходили ему на ум после очередной размолвки с Зулетой, которая отдалялась от него все больше и больше. Ее упреки и бесконечные жалобы в те редкие дни и часы, когда он бывал дома, сначала повергали его в уныние, потом стали раздражать и, наконец, просто злить. И он, чтобы не наговорить резкостей, уходил бродить по улицам.

Именно в такие минуты Жунид пытался со стороны взглянуть на свою жизнь. «В самом деле, — порой думалось ему, — завидная доля: ночи и дни напролет копаться в дерьме и воображать, что, упрятав за решетку двух-трех воров, облагодетельствуешь человечество. Зато уж обо веем, что касается семьи, позабудь. Для тебя это — непозволительная роскошь».

И он до боли завидовал тем, кто строит заводы и школы, ищет в тайге алмазы, прокладывает новые пути во льдах.

Наверное, это простительно — в двадцать семь лет иногда сомневаться. Тем более, что жизнь вокруг кипит бурная и героическая. Стучат по стране гулкие шаги второй пятилетки — в саженном размахе строек, в замечательных трудовых подвигах.

Открывались шлюзы первенца советской энергетики Днепрогэса; под старой Москвой закладывалась первая очередь лучшего в мире метро, и комсомольцы боролись за честь участвовать в подземной стройке; пробивался сквозь льды легендарный «Челюскин».

Но Жунид не умел долго пребывать в созерцательном настроении. Приходило наутро известие о какой-нибудь краже, и он, живой, деятельный, позабыв обо всех своих домашних неурядицах, спешил на место происшествия. И тогда не надо было спрашивать, доволен ли он своей судьбой. Все становилось на свои места. Он тоже — не в стороне, а на передовой линии, где идет борьба за новое общество, за чистый, красивый быт.

На совещаниях в управлении нередко говорилось, что раскрываемость преступлений растет, а вот насчет их предупреждения дело обстоит гораздо хуже. И Жунид активно участвовал во всем, что на канцелярском языке сводок Михаила Королькова называлось «профилактическими мероприятиями». Помимо обычных дознаний, которые он вел, Шукаев предотвратил несколько попыток хищения государственных средств и задержал с поличным не одного карманника.

Ивасьян после развязки афипской истории принял по отношению к нему холодновато-снисходительный тон, в котором отчетливо слышались нотки неприязни и зависти. Жунид, всегда последним узнававший, что кто-то неискренен или откровенно враждебен к нему, вскоре почувствовал это. Тигран Вартанович со скрупулезной настойчивостью пытался отыскать в любых действиях своего подчиненного «недозволенные методы и приемы» Однако ничего порочащего Шукаева до сих пор ему добыть не удавалось.

Начальнику управления Дыбагову уже пришлось по анонимному доносу наводить справки о родственных связях Жунида, но сведения о его отце — как о крупном коннозаводчике в прошлом, не подтвердились. Ивасьян; который «узнал» об анонимке, разумеется, раньше всех, посоветовал ему остерегаться Панченко «Больно уж дотошный, — многозначительно сказал Тигран Вартанович. — Знаете всякое может быть». — «Ничего не может быть, — глядя прямо в заросшую густыми волосами переносицу Ивасьяна, — сказал Жунид. — Панченко — умница и очень хороший человек. Никогда и никому (он подчеркнул эти слова) я не поверю, что Николай Михайлович способен на подлость».

Совсем неожиданным для тех, кто давно знал Дараева, было его выступление на партийном собрании. Он долго сидел молча, видимо, плохо слушая, что говорилось, думал о чем-то своем, изредка посматривая то на Жунида так, точно видел его впервые, то на своего непосредственного начальника. Невеселые это были мысли. «Как» получилось, — стучало у него в висках, — что я, Вадим Дараев, которому несколько лет назад многие пророчили блестящую будущность, вдруг оказался на одной доске с ограниченным и завистливым Ивасьяном? Почему мне в какое-то время показалось, что нужно быть именно таким, как он?»

И Вадим Акимович не находил ответа. Глядя на Шукаева, он не мог не признать, что тот оказался прозорливее, способнее и, главное, честнее его. И в то же время не умел отрешиться от уколов самолюбия, которое продолжало твердить ему, что все происшедшее — досадная случайность и он, Дараев, по-прежнему, — первый работник в угрозыске и еще покажет себя. «Нет, черт возьми, совсем ты не так хорош, Как тебе кажется…» — чуть ли не вслух сказал о себе Вадим Акимович и попросил слова.

Он не щадил ни себя, ни Ивасьяна, обвиняя его в чванстве, честолюбии и невнимании к мнению других сотрудников угро. Сев на место, с красными пятнами на щеках, Вадим Акимович еще раз бросил взгляд на Жунида и вдруг поймал себя на мысли, что ему хотелось бы сблизиться с Шукаевым Было в. Шукаеве то, что Дараев утратил, сам не заметив, когда. Может, еще в те дни, когда люди, подобные Ивасьяну, пробрались на высокие посты и сеяли вокруг себя фальшь и лицемерие?

Все оживились. Встал Панченко и, как всегда, витиевато стал говорить о пренебрежении начальника угрозыска к данным криминалистической экспертизы, к тем значительным мелочам, без которых невозможно раскрыть любое, даже самое банальное преступление.

Для Жунида все это было внове. Он не думал о ненормальностях в аппарате, не замечал их, занятый своей работой Был доволен тем, что в связи с повышением получил оперативную самостоятельность и сумел сойтись по службе с лучшими, по его мнению, людьми — экспертом Панченко и старшим следователем Охтенко Остальное его не интересовало.

Закончилось за это время и следствие по делу группы Буяна Пруткова. Народный суд учел данные Шукаева и поведение Семена, и Дуденко решено было не наказывать. Через несколько месяцев после суда, по ходатайству управления, в чем немалую роль сыграло вмешательство Жунида «рыжика» зачислили курсантом в Военно-кавалерийскую школу.

* * *

Одним из счастливых свойств Жунида Шукаева было умение верить людям. Казалось, по роду своей профессии он легко мог стать подозрительным или, по крайней мере, осторожным в своих оценках людей и событий, но этого не происходило. К счастью, ошибался он редко. Но ошибки все-таки случались, и одна из них стоила Жуниду семейного благополучия.

Он гнал от себя назойливую мысль о том, что личная жизнь не удалась и что женитьба на Зулете — заблуждение молодости. Разумеется, ему и в голову не приходило, что Зулета способна на измену или обман. Просто они слишком разные люди. Он вспоминал скромную, тихую девушку с длинными косами, которая краснела при одном лишь упоминании о замужестве, и, глядя теперь на свою нарядную пикантную жену, не узнавал ее. Жунид отлично понимал, что цивилизация в худших ее проявлениях гораздо труднее проникает в среду женщин-горянок, чем мужчин. Непокрытая голова, короткая городская прическа, модные платья с откровенными декольте и фривольная болтовня с посторонними мужчинами, — все это еще долгие годы не коснется его соплеменниц, живущих в аулах. И Зулета тоже не была раньше исключением из общего правила. Теперь жена его неузнаваемо переменилась и на мягкие замечания мужа отвечала, что она не старуха и не те теперь времена, чтобы жить по древним обычаям. Она-таки отрезала косы, завела какие-то неизвестные ему знакомства, модно, и даже несколько крикливо, одевалась. Ему не приходило в голову, что скромной зарплаты старшего оперуполномоченного, пожалуй, не должно хватать на дорогие наряды. Но Жунид никогда не считал денег и пребывал на этот счет в полнейшем неведении. Просто ему не нравился новый тонус жизни Зулеты.

И вот однажды, вернувшись неожиданно домой из командировки, он, по обыкновению, отпер двери своим ключом и вошел в комнату. Зулета сидела на диване с пылающим лицом. Когда на пороге появился Жунид, от нее отскочил молодой, франтовато одетый хлыщ. Причем сделал он это с поспешностью, не оставлявшей сомнений в его намерениях. Шукаев в недоумении застыл на пороге. Франт, запинаясь, назвался финагентом горфо Борисом Фандыровым и поспешно ретировался, пробормотав какое-то неясное объяснение своего присутствия здесь в столь поздний час. Что-то насчет вечеринки у Ивасьяна, где они были, и о необходимости проводить Зулету домой.

Зулета поднялась с дивана и, деланно улыбаясь, затараторила о том, как веселилась у Тиграна Вартановича и как довольна, что познакомилась с его племянницей Назиади. Теперь ей не очень тоскливо, когда Жунид пропадает целыми днями на своей противной работе.

Он продолжал стоять молча. Лицо его наливалось краской. И тут, когда Зулета подошла ближе, случилось то, о чем Жунид со стыдом и болью вспоминал потом всю свою жизнь. Он ударил ее. Не по-мужски, кулаком, а так, как сто лет назад били по щекам обидчиков, чтобы вызвать их на дуэль. Жунид медленно поднял руку и легко, но хлестко ударил Зулету по лицу.

Она вскрикнула и, схватившись за щеку, испуганно отступила.

Потом плакала, униженно и жалко просила прощения, уверяла, что у нее ничего нет с этим Борисом, что она просто скучает, но Жунид не слушал.

В конце концов она пообещала ему завтра же подать заявление в медицинское училище и изменить образ жизни.

Но он уже знал, что это одни слова. Через несколько дней его вызвали на бюро и крепко отчитали за то, что он «избил» жену. Значит, Зулета нажаловалась. Что ж, он, конечно, виноват. Не сдержался. Он даже не стал оправдываться и объяснять.

После этого случая между ними установились странные отношения. Жунид почти не говорил с женой ни о чем, кроме самых обычных домашних дел, приносил в получку деньги и отдавал на хозяйство, иногда они отправлялись в кино, словно ничего и не произошло. Но прежнего не было, и Жунид старался появляться дома как можно реже. Случалось, он исчезал на неделю и даже больше.

Зулета часто со страхом поглядывала на мужа, но заговорить о его поведении не решалась.

* * *

Утро двадцать второго сентября тысяча девятьсот тридцать четвертого года запомнилось Жуниду по нескольким причинам.

Над городом пронеслась тогда самая настоящая буря. Грохотали железные листы на крышах домов, хлопали окна и форточки, звенело на асфальте стекло, вылетевшее из разбитых рам. По улице несло щепки, бумагу вместе с желтовато-седым облаком пыли, на зубах у людей скрипел песок. Пыль, поднявшаяся над городом, смешалась с горбатыми свинцово-серыми тучами, предвещавшими раннее осеннее ненастье.

И, наконец, утро это стало началом длительного расследования, которое ему вскоре пришлось вести.

Засуетились и сотрудники управления. Такая буря немедленно должна принести дополнительные хлопоты. Дыбагов собрал экстренное совещание. Нескольких человек направил в Госбанк и в тюрьму на случай возможных беспорядков. С трудом дозвонившись в районные органы милиции, потребовал немедленного усиления охраны кредитных организаций, оптовых баз, промтоварных магазинов и других учреждений, располагающих материальными ценностями. Кроме того, нужно было связаться с райисполкомами, руководителями крупных предприятий, пожарными командами, областной комиссией по борьбе со стихийными бедствиями. Словом, дел было по горло — Дыбагов целые сутки не выходил из управления.

Когда буря немного утихла, он поднялся из-за стола. «Пока что ничего серьезного, — подумал он — Кража трех ящиков водки в сельпо станицы Красногвардейской, исчезновение частного кабана на хуторе Овечинском и двух племенных бычков в ауле Бжигакай. Если ничего другого не произойдет, это не так уж страшно…»

Раздался протяжный телефонный звонок. Дыбагов нахмурился и поднял трубку.

— Алло! Да… что?. Плохо слышу вас! Где? Говорите яснее! Следы в огороде? Не подходите. Организуйте охрану Да. Сейчас высылаю. До свиданья!

По звонку Дыбагова вошел дежурный.

— Квартирная кража. В Энеме, — махнул рукой на его вопросительный взгляд начальник управления. — Кто из людей свободен?

— Положение трудное, Асхад Асламурзович. Ивасьян болеет, хотя скоро, кажется, собирается выйти на работу Шукаев в отъезде. Дараев — в Нальчике, в доме отдыха.

— Все еще завывает, — сказал Дыбагов, прислушиваясь к свисту ветра. — Ну, так кого же пошлем?

— В зале сидят оперуполномоченный Кондарев с помощником и проводник ищейки Губанов.

— Ладно, позовите тех, кто есть..

Через полчаса опергруппа Кондарева верхами выехала в селение Энем, где минувшей ночью была ограблена квартира бухгалтера консервного комбината.

Дежурный снова возвратился в кабинет начальника.

— Уже четверть девятого, — обратился к нему Дыбагов. — Вероятно, тревожных сигналов больше не будет. Я съезжу домой, а вы пока подготовьте докладную в обком партии о происшествиях за сутки и о принятых мерах. Тогда и сдадите дежурство.

И опять затрещал телефонный звонок.

— Аварийный!.. — подскочил к аппарату дежурный.

— Дайте трубку, — протянул руку Дыбагов. — Слушаю. Да, я. Что? Разбой?.. Убийство охранника и угон табуна?. Да. Есть…

Кончив говорить, он двумя руками потер виски и откинулся на спинку кресла, с утомленным видом. Не так просто уже далеко не молодому человеку, страдающему печенью, провести сутки за письменным столом. Крупное лицо его, обрамленное густыми седеющими волосами с глубокими залысинами по краям лба, было желтым. Под глазами тяжело набрякли лиловатые тени.

Дыбагов коротко бросил:

— Срочно позовите ко мне начальника угрозыска и судебно-медицинского эксперта… Панченко я разыщу сам.

Когда за дежурным захлопнулась дверь, Дыбагов попросил телефонистку соединить его с секретарем обкома партии. Доложив в обком о случившемся, стал готовиться к выезду. Тут он вспомнил, что о бандитском налете следует сообщить в Ростов, чтобы оттуда прислали бибистов^[13].

На линии оказался заместитель начальника управления милиции «Северо-Кавказского края. Он внимательно выслушал Дыбагова и пообещал немедленную помощь.

Сформировав новую оперативную группу, Дыбагов отправился с ней к месту, убийства в аул Чохрак.

Возглавлял группу Тигран Вартанович. По вызову он явился, но всем своим видом словно стремился подчеркнуть, что болезнь доконала его, и он сейчас ни на что не годится. Не забыл показать Дыбагову и бюллетень.

Но людей не было, и Ивасьяну волей-неволей пришлось ехать. Он, однако, надеялся, что дело будет передано бибистам, и ему не придется с ним возиться…

* * *

Чохракское убийство и грабеж принадлежали к числу так называемых бесперспективных дел. Даже беглого ознакомления с событиями Ивасьяну было достаточно, чтобы убедиться в этом.

Двадцать второго сентября, примерно в три часа ночи, сторож колхозной конефермы Трам Лоов присел на пенек и вздремнул. Внезапно получив удар по голове, он без звука рухнул на землю. Судебно-медицинская экспертиза установила, что убийство совершено дробовиком Лоова, который он, возможно, выпустил из рук, когда заснул. Причем ружье разлетелось на две части. Ложе треснуло, и обе половинки валялись тут же, возле пенька.

Приходил Лоов в сознание или нет, сказать было трудно. Скорее всего, нет. Ему размозжили весь затылок. Отпечатков пальцев на обломках дробовика Панченко не обнаружил. Оттащив раненого сторожа в конюшню, преступники положили его в ясли, ворвались в помещение, где отдыхали коневоды и, пригрозив оружием, связали двух спавших там табунщиков. Из комнатки исчезли берданка с десятью патронами, две ляжки сушеной баранины вместе со старым брезентовым рюкзаком и кружок сыра. Все это злоумышленники бросили в бидарку, в которую впрягли пасшегося неподалеку одноглазого вороного мерина. Дверь бригадного домика подперли снаружи двумя бревнами на случай, если табунщики сумеют избавиться от своих пут и организовать погоню. Все заняло не более получаса.

Угнав восемь конематок с двумя жеребятами и племенного производителя, статного вороного красавца карабаира по кличке Каро, гордость колхоза «Заря», бандиты скрылись.

В течение первых двух суток после убийства группа Ивасьяна занималась расследованием в Чохраке. Но ни осмотр места происшествия, ни предварительный опрос табунщиков, которым до утра пришлось пролежать связанными, ни проверка некоторых жителей аула из тех, на кого могло пасть подозрение, ничего не дали.

К Дыбагову в управление часто звонили из облисполкома, обкома партии прокуратуры и других учреждений, справляясь о ходе расследования, но ничего утешительного на эти звонки он ответить не мог.

Ивасьян клял тот день и час, когда он возглавил опергруппу, и не чаял уже избавиться от трудного дела. Пока что кроме обломков дробовика, никаких вещественных и других доказательств добыть не удалось.

Ищейка не смогла взять следы. Впрочем, Губанов предсказывал это, утверждая, что после такой бури ни одна собака не в состоянии работать. После нескольких неудачных попыток он забрал Азу и уехал в управление.

На третий день из управления милиции Северо-Кавказского края в Чохрак прибыл начальник отдела по борьбе с бандитизмом Шахим Денгизов. Ознакомившись на месте с обстоятельствами убийства и ограбления, он вскоре отправился в Краснодар. Вслед за ним возвратилась и группа Ивасьяна.

Тигран Вартанович несколько воспрянул духом, рассчитывая, что «главный бибист», как он про себя называл Денгизова, возьмет расследование на себя и его. Ивасьяна, оставят в покое.

Ошибся он только наполовину.

Время подходило к обеду, когда к управлению подкатила запыленная легковая Шахима Денгизова. Это был уже немолодой человек, очень сухощавый, но широкоплечий и рослый. Гимнастерка с ромбом в петлицах и орденом Красного Знамени на груди плотно облегала его мощный торс.

Седеющая голова, броское запоминающееся смуглое лицо с острыми спокойными глазами, насмешливые сухие губы, прямой тонкий нос и гладко выбритые щеки — таков был Денгизов.

Говорил он торопливо и четко, не позволяя ни себе, ни собеседнику ни на йоту уклоняться от дела. Дыбагов знал эту манеру Денгизова и поэтому на вопрос об Ивасьяне поспешил ответить как можно короче:

— Болеет. Жалуется на боли в ногах. Собирается лечь в больницу.

Денгизов наклонил голову.

— Так. А я сегодня же вас покину. К сожалению, иначе нельзя. Утром должен быть в Грозном.

— А как же Чохрак?.. У нас некому вести расследование…

— Есть.

— Кто?

— Шукаев. Что о нем скажете?

— Он прибыл к нам весной прошлого года и успел не плохо зарекомендовать себя. Но по убийствам не работал. К тому же…

— Что еще?

— С биографией у него…

— Конкретнее!

— Получено анонимное письмо, что он — сын коннозаводчика… Правда, эти сведения не подтвердились.

— Незачем тогда и говорить!

— Да, но… родной брат его жены…

— Зубер Нахов, — подхватил Денгизов, нетерпеливо постукивая пальцами по колену. — Он — обыкновенный уголовник. Мелкое воровство. Судим. При мне. Я тогда руководил областным управлением в Нальчике. Преступные связи Шукаева с шурином исключаются. Жунид — коммунист, отец его — член партии с двадцать первого года. Практику по окончании школы милиции Шукаев проходил в Темрюке. Преследуя крупного бандита, переплыл ночью озеро, хотя плавает прескверно. Схватил его. Награжден за это именным пистолетом Еще тогда я хотел взять Жунида к себе, но мой выезд в Дагестан помешал. Словом, за него я могу поручиться.

Денгизов нахохлился, досадуя, что разразился такой длинной речью.

— Тогда — другое дело. Спасибо за информацию, — сказал Дыбагов и позвонил, чтобы вызвали Шукаева, который два часа назад вернулся из района.

Денгизов молча разглядывал кабинет, обставленный, по его мнению, с излишней роскошью. Сам он этого не любил. Погладив ладонью гладкую коричневую кожу глубокого кресла, слегка усмехнулся.

— Вы надолго в Грозный? — спросил Дыбагов. Молчание начинало его тяготить.

— В Бай-Юрте убит председатель сельсовета. Пока местной милиции и прокуратуре ничего не удалось выяснить. Вот и еду.

— Разрешите? — показался на пороге Жунид.

— Да.

— Товарищ начальник управления, старший оперуполномоченный угрозыска Шукаев прибыл по вашему вызову!

— Садитесь, — кивнул ему Денгизов, показывая на кресло, стоявшее возле приставного столика.

Жунид сел.

— Шахим Алиханович уезжает, — заговорил Дыбагов. — Ивасьян болен. В связи с этим мы решили передать чохракское дело вам. Сейчас получите указания, к выполнению которых нужно отнестись со всей серьезностью. Вы меня поняли?

— Да. Позвольте мне говорить?

— Говорите, — вмешался Денгизов.

— Я готов взяться за это дело, если…

— Вот полюбуйтесь, — перебил Дыбагов, обращаясь к бибисту, — сейчас выставит свои требования. И так каждый раз..

— Дайте ему закончить, — поморщился Денгизов и повернулся к Жуниду: — Что означает ваше «если»?

— Я хотел только сказать, что в дознании по раскрытию такого преступления желательно непосредственное участие старшего следователя прокуратуры Охтенко. Он занимался бы процессуальным закреплением данных, а я вел бы оперативную работу. Следственные действия будут ее сковывать.

— Просьба заслуживает внимания! — Денгизов бросил взгляд на начальника управления.

— По предыдущему делу он уже просил об этом, — сказал Дыбагов. — Я говорил тогда с прокурором области. Он помог, а сейчас ничего не выйдет, Охтенко занят.

— В таком случае дайте помощника из числа оперативных сотрудников и освободите меня от текущих дел.

— Это в наших силах. Считайте вопрос решенным, — ответил Дыбагов.

— Еще что, Жунид? — спросил Денгизов. Шукаев помедлил.

— Было бы полезно, — сказал он, наконец, — предоставить мне возможность свободного передвижения и обеспечить право пользования силами и средствами периферийных органов милиции, чтобы в нужный момент организовать одновременную проверку версий и преследование грабителей, если возникнет такая необходимость.

— Я уже слышал кое-что о предложенной вами бригадной тактике, — улыбнулся Денгизов. — И считаю ее вполне рациональной. Что ж, требования, по-моему, скромные. Как считаете, Асхад Асламурзович?

— Да, конечно. Сделаем все, что он просит.

— Тогда с вашего разрешения, — обратился Денгизов к начальнику управления, — мы займемся с ним планом расследования…

— Разумеется. Мой кабинет к вашим услугам.

Жунид достал записную книжку.

Денгизов стал диктовать. Он медленно прохаживался по кабинету и говорил так быстро, что Жунид едва успевал записывать, удивляясь про себя четкости и логической законченности каждой из предложенных Денгизовым версий…

* * *

Словом, Жунид получил «особое поручение». Так и сказал Дыбагов, еще раз вызвав его к себе в кабинет в конце рабочего для.

Говорил начальник управления довольно благосклонно и даже справился, как поживает Зулета, не трудно ли ей учиться. Она-таки поступила на первый курс медицинского училища. Внезапную перемену в отношении к нему Дыбагова Жунид не без оснований приписал визиту Шахима Денгизова. На вопросы Шукаев отвечал вежливо, но, не чувствуя особой искренности в словах своего собеседника, на откровенности не пускался.

Потом начальник управления вернулся к вопросу о деле и поинтересовался, кого бы Шукаев хотел иметь своим помощником.

— Дараева, — не задумываясь, ответил Жунид.

С Вадимом Акимовичем они сблизились за последнее время. И главную роль в этом сыграл не Жунид, который не слишком-то легко сходился с людьми, а сам Дараев. Ой сильно изменился. Иногда, правда, по-прежнему, петушился, принимая бравый вид, но бывало это довольно безобидно и не вызывало к нему антипатии. Зато между Дараевым и Ивасьяном пробежала черная кошка. Тигран Вартанович здоровался с ним сквозь зубы, небрежно кивнув, а иногда и не замечал вовсе.

Сам Дараев тоже чувствовал перемену в себе. Началось все с того памятного собрания. Он понимал, что не имеет никаких оснований обижаться на Шукаева за афипское дело. Кто же виноват, что нашелся человек, гораздо способнее и дальновиднее его самого? Однако еще долго при встречах со своим воображаемым соперником по службе Вадим Акимович испытывал ненавистное ему самому раздражение. Шукаев, как всегда, ничего не замечал, был по-прежнему приветлив и открыт нараспашку. И это сделало свое дело.

Как-то они разговорились. О прошлом, о себе, о своих семьях. Жунид умел слушать, а Дараев любил говорить.

Словом, они почти подружились. Теперь им предстояло вместе работать.

Вадим Акимович должен был возвратиться из Нальчика через два дня, и Жунид решил употребить это время на изучение всех обстоятельств налета на ферму, которые удалось выяснить Ивасьяну и Денгизову.

Он целыми часами не отрывался от бумаг, сидя за столом в своем кабинете, забывая о еде и отдыхе. Все отошло на второй план: и косые взгляды Ивасьяна, и предупредительная вежливость Дыбагова, и полное пренебрежение к нему со стороны Зулеты.

Жунид часто думал о том, что сыскная работа во многом сродни любому творчеству И чем меньше известно о преступлении, тем больше простора для творчества. Разница разве только в том, что в литературе и искусстве, например, вымысел основывается на ассоциациях, и чем точнее ассоциация, тем достовернее вымысел, а в сыске версия должна опираться на уже известные реальные факты, и чем красноречивее и весомее будут они, — тем вероятнее версия.

И в том, и в другом случае человек, действительно заинтересованный, испытывает прилив сил и энергии. Так всегда бывало с Жунидом. Но карманная кража, ограбление квартиры или магазина — это одно, а крупное дело, осложненное убийством, — другое.

И Жунид не поднимал головы от стола. За двое суток он испещрил свою записную книжку множеством заметок о вероятных путях следования бандитов, о предполагаемых орудиях и имуществе, которыми они должны были располагать, о количестве людей, которые без особого труда справились бы с похищенными лошадьми.

На полуметровом листе бумаги он начертил по наброску Денгизова схему района происшествия, хотя склонностью к рисованию никогда не отличался.

Некоторое время Жунид рассматривал рисунок, думая о том, что сторож Трам Лоов мог бы сидеть и поближе к конюшне, потом снова открыл записную книжку и написал вверху каждой следующей чистой страницы: «Когда?», «Где?», «При каких обстоятельствах?», «С какой целью?», «Каким способом?», «Что?» и «Кто?».

Первые шесть страничек наполовину заполнил, над последней посидел в задумчивости, не прикасаясь к перу, и, наконец, закрыл блокнот. Вопрос «Кто?» пока оставался без ответа.

— Кто и сколько их было? — вслух повторил Жунид. Размышления его прервал телефонный звонок.

— Да. Вадим Акимович? С приездом!.. Да, заходите, жду вас.

6. Версии, предположения и догадки

— Привет из Нальчика! — по обыкновению шумно поздоровался Дараев. — Земля слухом полнится, что тебе поручено особое задание?

— Садись сначала, — улыбнулся Жунид. — Выкладывай, как отдыхал, что нового в Нальчике?

Курортные новости, как я предполагаю, тебя едва ли заинтересуют, особенно, когда уже прилип к новому делу, — Дараев ткнул пальцем в схему, — а так — ничего особенного.

Расспросив о том, о сем, Вадим рассказал, что встречался с товарищами из Кабардино-Балкарского угрозыска. От них он узнал, что недели три назад был арестован охранник Кенженского пепло-пемзового рудника: во время его дежурства из конюшни исчезло десять отборных коней. Сотрудники угрозыска сбились с ног, пытаясь напасть на след преступников, но ничего не достигли.

Жунид расспросил о некоторых подробностях и в конце концов решил, что кенженские события едва ли могут иметь отношение к Чохраку.

— А ты неплохо выглядишь, Вадим, — сказал он, окинув взглядом плотную фигуру Дараева.

— Не хотел поправляться, — улыбнулся тот, — а все равно два килограмма привез. Ничего, растрясу в Чохраке. Как помощник особого порученца жду указаний! Рассказывай!

— Пока — самую суть, — ответил Жунид, раскрывая свою записную книжку.

Коротко, но детально познакомив Дараева с обстоятельствами убийства и ограбления, Жунид закупил и, хрустнув пальцами, встал из-за стола.

За окном опускались на краснодарские крыши теплые сумерки. Солнце уже скрылось, и только на востоке еще тянулась оранжевая черта. Небо стало сиреневым.

— Сколько времени прошло с момента ограбления до выезда опергруппы? — после минутного раздумья спросил Вадим.

— Почти сутки, — пуская дым в открытую форточку, отозвался Шукаев. Курить после долгого перерыва он снова начал, когда участились их ссоры с Зулетой.

— К сожалению, я там не побывал, — продолжал он, — как раз тогда находился в командировке, в Тахтамукае. А группой руководил Ивасьян. Больше недели он торчал в Чохраке и приехал с пустыми руками. Дыбагов, конечно, был не в восторге…

— Как он сейчас? — спросил Дараев, имея в виду Ивасьяна.

Жунид понял:

— В больнице. Что-то у него с ногами. И сердце.

— А эта схема?

— Я сделал ее по наброску Денгизова.

— Жаль, что не удалось познакомиться с ним, — сказал Дараев. — Говорят, сильнейший сыскной ас.

— Точно говорят. Именно он вторично осмотрел место убийства…

— Есть заключение медэксперта о характере травмы на голове сторожа?

— Да. Медики пришли к выводу, что удар нанесен прикладом ружья Лоова. Вероятнее всего — старик задремал сидя. Вполне возможно, что убийство не входило в расчеты банды…

— Почему ты решил?

— Ложе сломалось в казенной части, видимо, удар не был особенно силен. Наконец, пришелся он по самому слабому месту черепа — мозжечку. Три года назад Лоов ударился затылком, упав во время гололедицы. Известно также, что у детей и стариков кости более хрупкие, следовательно…

— Следовательно, здоровый и крепкий человек мог остаться в живых с таким ранением?

— Вполне. Погибшему около семидесяти лет. Знаешь, — повернулся Жунид к Дараеву, — меня возмущает всегда в таких случаях отношение руководителей к подбору охранников. Почему-то принято считать, что сторожами должны работать старики. А ведь именно им труднее не спать ночью, они хуже слышат и видят и уж, конечно, менее всего подготовлены к обороне от грабителей.

Дараев пожал плечами.

— Говорят, у стариков — бессонница…

— Это не правило, а исключение, — перебил Жунид. — А распространенное мнение о том, что в пожилом возрасте люди меньше спят, ни на чем не основано. Да, еще забыл сказать, преступники больше его и пальцем не тронули. Довольно аккуратно втащили в конюшню и прикрыли попоной.

— Какие-нибудь следы остались?

— Действовали определенно не новички. На ружье — ничего, на бревнах, подпиравших дверь в бригадный домик, — тоже ничего. Можно подумать, что они были в перчатках.

— Разве это нереально?

— Едва ли. Работать в перчатках — скорее обыкновение европейское. А здесь — Адыгея. Впрочем, не берусь пока утверждать. У меня, кстати, складывается впечатление, что это гастролеры. Но, наверно, им помогал кто-нибудь из местных.

Вадим Акимович покачал головой.

— Последняя твоя догадка кажется мне сомнительной. Нет ведь никаких сведений о причастности к налету кого-либо из-за Терека или Дона.

— Посмотрим. Видишь ли, в Адыгее, насколько нам известно, нет конокрадов, которые отважились бы на вооруженный налет. Раз. Угнано солидное количество лошадей, и свободная эксплуатация или продажа их возможна, пожалуй, лишь за пределами Кубани. Два.

— Пока — сдаюсь, — улыбнулся Вадим — У тебя на все готов ответ. Но дело покажет Да, скажи еще, номер берданки, которую похитили у табунщиков, описание бидарки и прочее — известно все это?

— Ружье системы Бердана, однозарядное, СВ 016796. Описания двуколки нет, но это нетрудно восполнить при повторном допросе табунщиков. Одного из них я уже вызвал сюда. А вот приметы похищенных лошадей и другого имущества.

Дараев взял справку, которую подал ему Жунид, бегло прочитал и кое-что выписал в свой блокнот.

— Выходит, Ивасьян не нашел ни одной зацепки?

— Кроме довольно размашистого почерка бандитов, если можно так выразиться, ничего не известно. Ты же знаешь, наверно? Буря была. А через несколько минут после того, как грабители исчезли, хлынул ливень, продолжавшийся почти до утра.

— Кто первым обнаружил убитого и вообще все остальное? — спросил Дараев, покусывая кончик карандаша.

— Я ждал этого вопроса, — сказал Жунид, захлопнув форточку и садясь за стол. — К середине дня на ферму приехал объездчик колхоза Пазад Киков. Уже на некотором расстоянии от конюшни он услышал крики о помощи. Прежде всего подъехал к домику, двери которого были подперты бревнами. Раскидал бревна и развязал коневодов. Через несколько минут, осматривая пустые стойла, они наткнулись на полуживого охранника. В сознание он не пришел и умер в больнице. Киков сообщил о случившемся в милицию, и его задержали…

— На каком основании? — вскинул брови Вадим Акимович.

— Видишь ли, начальнику райотделения Тукову показалось, что объездчик очень уж растерянно отвечал на вопросы, и были, кажется, какие-то противоречия в его показаниях, потом выяснилось, что он напутал просто со страху.

— На Тукова это похоже, — ухмыльнулся Дараев, эффектным жестом открывая портсигар. — Кстати, это тот самый, в бывшей квартире которого ты живешь.

— Ах вот что, — равнодушно отозвался Жунид. — Давай не будем отвлекаться. На чем я остановился?

— На Кикове.

— Да. Он оказался совершенно не виновен. Его выдворил из КПЗ Ивасьян.

— Что-нибудь подозрительное в деле есть?

— Едва ли, — уклончиво отвечал Жунид. — Пока нет. Хотя мне кажется несколько странным, что ни один из табунщиков ничего определенного не может сказать о приметах грабителей.

— Было же темно?..

— Разумеется. Но вооруженный налет — факт достаточно веский. Своего рода психологическая встряска. В такие моменты люди, обычно, не связывая событий в единое целое, запоминают какие-то яркие детали… Голос, жест, нечаянно оброненное слово… если уж лиц видеть нельзя…

Дараев с уважением посмотрел на Жунида.

— Ты, видно, над всем этим голову поломал уже изрядно?.

— Второй день сижу, — без тени рисовки ответил Шукаев.

— Регбюро^[14] не поможет нам?

— Я уже справлялся. Кроме домушников^[15] и карманников у нас на учете всего девять конокрадов, пять грабителей и три барышника. Вот справки. — Он протянул Дараеву несколько листков, сколотых скрепкой. — Большинство из них осуждено и отбывает срок. Те, кто сейчас на свободе, имеют алиби. Возня с ними, кроме траты времени, ничего не дала.

— Да, — вздохнул Дараев. — Не густо.

Он снова принялся грызть карандаш, с интересом поглядывая на сосредоточенного Жунида, целиком поглощенного заботой о деле. Потом едва заметно улыбнулся какой-то своей мысли и снова спросил:

— Денгизов подсказал что-либо существенное?

— Он пока запретил и думать о пришлых конокрадах. Прежде всего, говорит, выясняйте местные преступные связи, перетрясите весь здешний уголовный мирок.

— Следственных версий, видимо, нет?..

— Ни одной. Все отпали. Оперативных — три. По ним кое-что делается. Вон, взгляни…

Дараев принялся перелистывать уже порядком разбухшую папку с документами. Жунид опять закурил и, морщась, пускал дым в потолок: с непривычки от множества выкуренных им за эти два дня папирос щипало кончик языка.

— А цыгане? — поднял Вадим голову от стола.

— Ивасьян занимался ими. Говорит, что цыгане — ни причем, — коротко ответил Шукаев. — Вот папка на цыган.

Вадим Акимович, углубившись в бумаги, несколько минут молчал. Потом, захлопнув папку, в упор посмотрел на приятеля.

— Слушай, а мы не влипли в безнадежное дело?..

Шукаев, не отвечая, несколько минут выдерживал взгляд Вадима. Потом нахмурился, слегка поджав губы.

— Если ты собираешься получать все на блюдечке, то еще не поздно: откажись от сотрудничества со мной!

Вадим покраснел и не очень естественно рассмеялся.

— Ну и порох же ты! Не дуйся, ради Бога, я ведь не всерьез.

— Хорошо. Значит, к этому вопросу не возвращаемся?

Дараев молча протянул руку:

— Смотри же, — все еще не остыв, ответил Жунид на рукопожатие. — Легкой фортуны не жди…

В дверь постучали.

— Разрешите войти?

На пороге появился молодой паренек в милицейской форме. Короткие усики над верхней губой не делали его старше. Стройный, высокий, подтянутый, он, казалось, только что вышел из училища.

— Участковый уполномоченный милиции Насипхабльского района Махмуд Коблев прибыл в ваше распоряжение! — браво щелкнул он каблуками.

— Садитесь, — пряча улыбку, сказал Жунид и протянул Коблеву руку. — Я вас вызвал по поводу убийства в Чохраке. Это — Дараев — оперуполномоченный нашего угро.

— Какие населенные пункты вы обслуживаете? — спросил Вадим, когда Коблев сел.

— Аул Янукай. Население — около шести тысяч. Многих знаю лично. Работаю второй год.

— Очень хорошо, — заметил Жунид. — Какое у вас образование? Имеете ли специальную подготовку?

— Окончил сельскую школу и одногодичные курсы милиции.

Паренек понравился Жуниду. Открытые черные глаза его были полны радостного ожидания. Кому из криминалистов не понятно это чувство, когда ты только что, можно сказать, сошел со школьной скамьи, никому не известен, все для тебя внове и вот… кажется, сейчас тебе поручат первое ответственное задание.

От волнения Коблев теребил в руках свою новенькую фуражку.

— Мы решили дать вам важное поручение, — заговорил Жунид. — Думаю, вы справитесь.

— Я готов! — подскочил Коблев.

— Сидите. Так вот… в ауле Янукай живут Кушхов Хажби Хакяшевич и Еганов Мурат Питуевич. В прошлом году они задерживались Лабинской милицией по подозрению в краже лошадей из воинской части… С разбойничьим нападением на ферму в Чохраке вы знакомы?

— Так точно!

— Хорошо. Кушхов и Еганов за сутки до событий в Чохраке ездили в соседнюю станицу и ночевали в квартире известного барышника Макара Барболина. Он недавно вернулся из тюрьмы. Вам надлежит установить, где находились и чем занимались Кушхов и Еганов с двадцать первого по двадцать пятое сентября. Сделать это нужно осторожно. Расспросите всех объездчиков, лесников, сторожей и табунщиков… Многие тропы конокрадов проходят через ваш участок… Нельзя, например, попасть в Уруп, минуя Янукай.

— Все данные, которые вы соберете, — добавил Дараев, — должны быть в случае надобности подкреплены свидетельскими показаниями. Позаботьтесь и об этом.

— Если вопросов нет, можете ехать сейчас же, — сказал Жунид. — Надо, чтобы к нашему приезду все сведения были подготовлены. А приедем мы, возможно, денька через два-три.

— Можно спросить? — оторвался Коблев от блокнота, куда старательно записывал указания Шукаева.

— Пожалуйста!

— Должен ли я производить обыск у подозреваемых, если, например, узнаю о том, что у них есть оружие или что-либо из украденного?

— Ни в коем случае! — отрезал Жунид. — Никаких следственных действий, кроме оперативной проверки.

— Я могу идти?

— Да. До свиданья.

Уходя, молоденький участковый чуть не столкнулся в дверях с Михаилом Корольковым.

— Кто это? — спросил Михаил, протягивая Шукаеву телеграмму. — Ног под собой не чует…

— А как же, — усмехнулся Дараев. — Наверно, первое в его жизни дело.

Корольков ушел. Жунид протянул телеграмму Дараеву.

— Улыбнулась одна из трех версий… Вадим Акимович прочитал вслух:

«Документально подтверждена работа косарей Чуцокшу вечера двадцать первого почти утра двадцать второго сентября ночной смене разгрузке вагонов элеваторе тчк Сомнительных связей не установлено тчк Подробности почтой тчк Крылов».

— Так, — проговорил он, возвращая телеграмму Жуниду. — Третья часть плановой работы отпала. Но мне непонятно, что такое «Чуцокшу». Имя? Аул?

— Фамилии косарей на телеграфе склеили. Мухаб Халидович Чуц, Ханаф Алиевич Ок, Осман Шагбанович Шу. Вот и весь ребус. Выяснилось, что эти лица в августе-сентябре косили сено на лугах Джиракаевского колхоза для подсобного хозяйства Лабинского «Заготзерно». Все трое частенько бывали на Чохракской конеферме. Через три дня после их появления на ферме было совершено ограбление и убийство Лоова.

— Значит, о них нечего думать теперь, — сказал Вадим. — А жаль. Я бы так и назвал эту версию — «Чуцокшу».

— Любишь ты эффекты, — без всякого выражения сказал Шукаев.

Снова раздался стук в дверь.

До конца дня в комнатке, где сидели Жунид и Вадим, хлопали двери. Приходили и уходили люди, вызванные для проверки версий.

Интересные показания дал инструктор облисполкома Баров. По его словам, двадцать первого сентября часов в десять вечера он выехал на линейке из аула Дадакай, направляясь в станицу Натырбовскую по служебным делам. В степи, на дороге, им встретилось трое верховых. Кучер Барова попросил у них спичек. Один из всадников подъехал ближе и протянул ему зажигалку. Когда возница прикуривал, пламя зажигалки на мгновение осветило лицо путника, и Баров узнал своего бывшего соседа по аулу Псейтук — Мухаба Чуца. Чуц неохотно ответил на обычное «салам алейкум» торопливо взял зажигалку и отъехал, не пожелав разговаривать. Барову показалось это подозрительным, и он, узнав через день об убийстве в Чохраке, сообщил о своей ночной встрече в милицию.

Уже собираясь уходить, Баров добавил, что Чуц, по всей вероятности, сидит сейчас на речном вокзале и ожидает катера в Псейтук. Инструктор, вернувшись около двух часов дня из командировки, столкнулся со своим земляком в портовом буфете. Чуц снова не выказал особого расположения к разговору, а Баров не счел нужным напрашиваться в собеседники. Но все же они перебросились несколькими фразами, обычными в таких случаях.

По словам Чуца, ехал он в Псейтук навестить мать. Катер его должен был отчалить в шестнадцать тридцать.

Баров не поверил, но виду не подал и отошел. Он отлично знал Чуца: нежной сыновней привязанностью к матери Мухаб едва ли отличался. Да и вообще человек это был, по мнению Барова, нечестный, имевший на своей совести немало неблаговидных поступков. Еще в период коллективизации благодаря стараниям Чуца многие крестьяне стали распродавать и резать скот и лошадей, чтобы не сдавать их в колхоз. А много позже он и его постоянные собутыльники Ханаф Ок и Осман Шу назанимали денег у семнадцати односельчан и скрылись.

Выслушав инструктора, Шукаев взглянул на часы. Было десять минут четвертого.

— В нашем распоряжении больше часа, — сказал он. — Вадим, я сейчас договорюсь с дежурным насчет машины, а ты бери двух милиционеров, и вместе с товарищем Баровым езжайте на речной вокзал. Переоденься в гражданское. Да, товарищ Баров, — подпишите ваши показания… Вот здесь… Спасибо.

Дараев вышел и через несколько — минут возвратился, одетый в чуть поношенную робу речника.

— Я готов.

— Хорош, — улыбнулся Жунид. — Вадим, надеюсь, тебе не нужно объяснять: шума и свидетелей поменьше…

— Все будет сделано. Комар носа не подточит, — по привычке прихвастнул Дараев, расправив плечи.

Жунид подавил улыбку.

Оставшись один, он просмотрел список вызванных на сегодня свидетелей. Из-за них ему и не пришлось поехать с Дараевым на речной вокзал. А хотелось…

Мысли Жунида все время вертелись вокруг истории, рассказанной Баровым. Если верить инструктору, то Мухаб Чуц — не только подозрительный тип, но и отпетый плут. Прав был Шахим Денгизов, советуя не отбрасывать ни одной версии без самой тщательной проверки.

Жунид достал лист чистой бумаги и набросал текст письма начальнику Тахтамукаевского райотделения милиции Меджиду Куваеву с просьбой выявить и допросить всех крестьян, ставших некогда жертвами денежной махинации Чуца и его компании. Потом отнес листок наверх, Королькову…

И все-таки версия «Чуцокшу», как в шутку окрестил ее Дараев, отпала окончательно в тот же день.

Финал миссии Вадима Акимовича на речном вокзале оказался совершенно неожиданным. И довольно счастливым для него, особенно, если вспомнить, что в личном деле Дараева все еще «висел» выговор за афипскую неудачу, напоминая ему о необходимости восстановить репутацию.

Словом, на этот раз Вадиму повезло. Вместо одного подозреваемого, он привез в управление двух: Чуца и Ока. У задержанных при обыске были изъяты револьвер системы «наган», горсть патронов к нему и крупная сумма денег.

Ханаф Ок на первом же допросе сознался, что деньги — из аула Дадакай, где они втроем ограбили тамошнего пчеловода. В ночь с двадцать первого на двадцать второе сентября вместо них на элеваторе отдежурили смену другие грузчики, а Чуц, Ок и Шу перелезли через забор и, сделав дело, вернулись тем же путем до прихода сменщиков. Грузчики получили, разумеется, определенную мзду за молчание.

У пчеловода и были похищены, как показал Ханаф Ок, найденные в чемодане у Чуца одиннадцать с лишком тысяч рублей, драповая венгерка с каракулевым воротником, наборный кавказский пояс и дорогая бухарская шапка.

Чуц, когда его задержали, попытался выбросить чемодан в Кубань, но не успел: помешал один из милиционеров.

Допрашивал Вадим Акимович. Жунид сидел тут же и задумчиво посасывал потухшую папиросу, недоумевая, почему ни в управлении, ни в райотделении милиции ничего не знали об ограблении дадакаевского пчеловода.

Обстоятельство это прояснилось позднее, когда Шукаев связался по телефону с Насипхабльским районом. Оказывается, налетчики пригрозили старику-пасечнику расправой, если он не будет держать язык за зубами.

Пчеловод рассказал все только тогда, когда узнал, что воры задержаны в Краснодаре.

И тут произошла еще одна неожиданность. У пасечника, по его словам, похитили всего-навсего четыре тысячи триста рублей и… никаких венгерок и бухарских шапок. Только деньги.

Дараев чуть не подпрыгнул на своем стуле. Откуда же остальное? Может быть, найденные вещи связаны с энемским ограблением квартиры бухгалтера консервного комбината?..

Ханаф Ок, покуражившись, как водится, не стал запираться, тем более, что он отлично понимал: двойной грабеж — это все-таки не убийство. А признание в том, что он вместе с сообщниками «брал» квартиру в Энеме, начисто снимало с него и других подозрение в убийстве Трама Лоова из колхоза «Заря». Побывать за одну ночь в Дадакае, Энеме и Чохраке было попросту невозможно.

Позвали Евгения Кондарева, который два дня назад возвратился в Краснодар из Энема. Поиски преступников, ограбивших бухгалтера, пока подвигались туго, и Кондарев, конечно, был не только удивлен, но и обрадован, получив из рук Дараева готовенькое решение.

Это было слишком много. Жунид чувствовал, что у него начинает разламываться голова. Он мало спал в эти дни, часто просыпаясь ночами и сидя на кровати, еще и еще раз прикидывал, с какой стороны лучше начать дознание. Зулета мирно посапывала во сне, но он не думал о ней — голова его была занята только одним — убийством чохракского сторожа.

Переутомление давало себя знать. В висках у него стучало, перед глазами иногда начинали сновать беспокойные белые мухи.

Вадим заметил его состояние.

— Слушай, отправляйся-ка ты спать, — сказал он участливо. — Уже темнеет, а ты, по-моему, и ночью-то толком не отдохнул. Уж больно вид у тебя того. Глаза запали один нос торчит.

Жунид покачал головой.

— Еще не все пришли, надо подождать. Выдержу как нибудь.

Появился Дыбагов.

— Устал зверски, — оказал он, усаживаясь на стул. — С утра — совещания да заседания Был на приеме у секретаря обкома. Недоволен он нашей медлительностью.

— Я принял дело позавчера, — суховато сказал Шукаев.

— Да я же не о вас, голубчик, — страдальчески сморщился начальник управления. — Но в обкоме ведь не спрашивают кто когда принял. Им поскорее преступников подавай.

— Скорее скорого не будет.

— Недельный срок на раскрытие дали, — заявил Дыбагов. — Так что — поднажмите.

— Одну версию проверили. — вставил Дараев.

— Знаю. Я уже в курсе…. Передайте все материалы оперуполномоченному Кондареву. Я думаю, совершенно ясно теперь, что эта троица ни при чем. Так что продолжайте работу по остальным версиям. А товарища Дараева могу поздравить: прошлогодний выговор с него снимаю и объявляю благодарность за умелые действия по задержанию преступников…

— Служу Советскому Союзу, — встал Дараев, пожимая руку Дыбагову.

— Буду ходатайствовать и перед облисполкомом о поощрении инструктора Барова, — продолжал тот. — А на вас, Вадим Акимович, сегодня же подпишу приказ!

— Вот не ожидал, так не ожидал! — разулыбался Дараев, когда дверь захлопнулась за Дыбаговым. — Это все благодаря тебе, Жунид!

— Брось, — улыбнулся Шукаев, — случай помог, а не я. Вот что, Вадим, забирай-ка документы, чемодан с вещами и — к Кондареву. Пусть только Ок подпишет свои показания, я их оформил уже…

Пока Дараев был у Кондарева, Жунид допросил Хахана Зафесова, прибывшего по его вызову из аула Дейхаг. В прошлом конокрад и абрек, шестидесятилетний Хахан Зафесов, имя которого гремело от Кубани до Терека, добрую половину своей бурной жизни просидел за решеткой. Сидел при царизме и при советской власти. Последние десять лет после освобождения он жил как будто тихо и не был замешан (а может быть, просто не попадался?) ни в одном деле. Однако, изучая его биографию по документам регбюро, Жунид почему-то пришел к твердому убеждению, что Хахан не оставил прежних связей. Старик нигде не работал, занимаясь своим небольшим садом и огородом, жил одиноко, но иногда односельчане видели в его сакле свет и слышали голоса, хотя из аульчан к Хахану никто не ходил. Видно, старые дружки не забывали прежнего вожака.

С Зафесовым Жунид познакомился год назад, будучи в командировке. Зная о его прошлом, расспрашивал бывшего конокрада об известных тому способах угона лошадей и скота. На эту тему старик говорил охотно. Глаза его загорались, узловатые руки с длинными, тонкими, как у скрипача, пальцами подрагивали от возбуждения. Но, когда речь заходила об именах, Зафесов запирался на все замки, и выудить из него что-либо становилось абсолютно невозможно.

Теперь, во время допроса, Жунид прямо сказал бывшему абреку, что его «нейтралитет» еще мог быть объясним прежде, например, в годы гражданской войны, но сейчас, когда прошло столько лет и он, как видно, покончил с прошлым, молчание его нельзя истолковать иначе, как умысел, представляющий ощутимый вред для пролетарского государства.

Старик угрюмо засопел. Пожалуй, Жунид задел верную струнку.

После долгого, утомительного для Шукаева допроса Зафесов, наконец, сказал кое-что. По его словам, один из табунщиков конефермы, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности за кражу лошадей, но скрывший во время допроса свою судимость, мог рассказать нечто существенное. Таким образом, сомнения Жунида относительно того, что табунщики говорят гораздо меньше, чем им известно, еще более укрепились. Особенно подозрительным казался ему Аскер Чич, которого он и вызвал на повторный допрос.

— А не темнит ли Хахан? — спросил вернувшийся Дараев.

— Вполне вероятно. Нужно, однако, найти способ заставить его разговориться.

В дверь постучали.

— Войдите.

На пороге показался пожилой адыгеец с крупными чертами лица и мясистым в прожилках носом. На грубом, словно вытесанном топором лице его беспокойно и трусливо бегали маленькие глазки, близко посаженные к переносице. Трудно было с первого взгляда сказать, что выражает его лицо. Тупость как будто и, пожалуй, страх.

Сняв овчинную папаху, он неловко поклонился и сел на предложенный ему стул.

— Аскер Чич. Коневод, которого я пригласил для повторного допроса. Работал в Чохраке табунщиком на конеферме, живет в ауле Насипхабль, — шепнул Жунид Вадиму. Тот молча кивнул и взял лист бумаги.

— Об ответственности за дачу ложных показаний вас предупреждали на первом допросе, — начал Жунид. — Но вы скрыли от следствия, что в прошлом имели судимость. Как вы это объясните?

— Зря судили. Нечестно судили, — на довольно сносном русском языке ответил табунщик. — Краснодар тогда Екатерингородом назывался. Полицей меня взял. В тот день война с японами начался.

— За что вас арестовали?

— В мой сарай кто-то краденый конь ставил.

— Кто ж это вам хотел коня подарить? — усмехнувшись, спросил Вадим Акимович.

Аскер Чич достал из кармана белую грязноватую тряпку и шумно высморкался.

— Хахан Зафесов. Мстить хотел. Раньше он крал у моего соседа жеребец, а я отнимал… в лесу отнимал…

— Вы не ответили по существу, — перебил Жунид. — Я имею в виду допрос двадцать третьего сентября. Почему, скрыли судимость?

— Начальник не спрашивал, — хмуро отвечал коневод. — Зачем зря сказать?.. Судили неправильно… Хахан полицеев на меня пустил… И давно это было.

Шукаев полистал документы. Извлек протокол первого допроса.

— Вот ваши слова: «Никогда не судим». Говорили?

— Не помню…

— А почему солгали следователю, что не приметили ни одного из налетчиков? — быстро спросил Дараев.

— Правду говорил. Ничего не видел, — упрямо твердил табунщик, глядя в пол. — Темно был. Никого не видел.

— В таком случае, — резко сказал Жунид, — мне придется арестовать вас по подозрению в сокрытии преступников. Имейте в виду, мы шутить не намерены… — И Шукаев пододвинул к себе чернильницу, как бы собираясь выписывать ордер на арест.

Коневод шмыгнул носом. Глаза его снова испуганно забегали.

— Не пиши, начальник, я скажу, — пробормотал он, наконец, — все, что знаю, скажу. Разве мне хорошо? Совсем нехорошо. Кони, который украли, на меня тоже записан… И я отвечаю… А кто взял, кто крал — не видел. Правду сказал. Однако подозрений имею…

— Кого подозреваете? — спросил Жунид. Чич перешел на адыгейский язык:

— Газиз Дзыбов… Он был в Чохраке за день, когда Трама это… когда коней угнали. Я видел его. И Талиб Бичоев… в лесу и еще много всадников на лошадях…

— Когда?

— Это Талибу известно. Мне — нет.

— Кто такой Бичоев?

— Сторож на бахче… колхозную бахчу стережет… И ты, начальник, не думай — Аскер Чич плохой… Аскер Чич неплохой… Только смелости нету… Боюсь много сказать… лучше совсем молчать.

— Что делал Газиз в Чохраке?

Табунщик не ответил, недоуменно покачав головой.

— Где вы его видели?

— На лошади по аулу ехал.

— Вы его хорошо знаете?

— Кто его не знает? Верст за пятьдесят от Насипхабля его все знают. Веселый. Много разных историй рассказывает…

— Почему вы его подозреваете? Табунщик покачал головой.

— Больше чужих в Чохраке тогда не было. А свои все на месте. Дома были. Лошадей ведь чужие угнали? Свои куда денут столько коней?..

— Дзыбов в Насипхабле живет?

— Да…

— Что еще скрыли? — спросил Дараев.

— Теперь — все говорил, — по-русски ответил Чич — Честное слово — все. Хочешь — помогать буду… только сажать тюрьма не пугай. Не виноват я…

— Значит, помогать будешь?

— Аллах свидетель, буду. Отпусти, начальник, сам увидишь…

Когда Чич ушел, Жунид с Вадимом переглянулись. Похоже было, что табунщик действительно говорил правду. Во всяком случае, больше выудить из него, наверное, не удастся. Судя по тому, что было о нем известно, и по его поведению во время допроса, он мог что-то знать, но либо грабители припугнули его, либо он искусно притворился этакой смиренной овечкой.

Жунид склонен был предположить первое. На помощь Аскера Чича он, конечно, не рассчитывал.

— Кажется, появился маленький просвет?! — полувопросительно сказал Дараев. — И официально заявляю тебе: начинаю заболевать сыскной лихорадкой! Не пора ли нам бросить клич: «Вперед на Чохрак?» Да ты не слушаешь?

Жунид упал, уронив голову на стол. Лицо его во сне было строгим и озабоченным.

Вадим тихонько свистнул и вышел на цыпочках. Он еще не знал, что его непосредственное начальство по расследованию чохракского дела способно задремать вот так, сразу, за столом в кабинете….

А Жунид спал. Во сне он, наверное, уже был в Чохраке — ибо начало поисков в любом уголовном деле по всем писаным и неписаным законам сыска всерьез начинается только там, где совершено преступление…

7. Тихая усадьба

Ивасьян нервничал. Замечали это многие, хотя не знали, чему приписать раздражительность своего обычно уравновешенного начальника. Однажды он ни за что ни про что накричал на секретаршу, придравшись во время перепечатки какого-то доклада к букве «т», которую не добивала старая управленческая пишущая машинка. Потом сказал дерзость Дыбагову и ушел, хлопнув дверью. Это уже совсем было на него не похоже. Тигран Вартанович, по общему мнению, не принадлежал к числу людей, которые отваживаются возражать старшим по чину. Что у них там произошло, никто не знал. Михаил Корольков из приемной слышал только разговор на высоких нотах и видел, что Ивасьян «выскочил из кабинета, как пробка из бутылки». Словом, Тигран Вартанович, по выражению уборщицы тети Даши, был «не в себе», и сотрудники угро старались пореже попадаться ему на глаза.

Собственно, поводов для плохого настроения было более чем достаточно. Полный провал в расследовании афипского дела, выговор на партсобрании, удержанная из зарплаты премия, измена Дараева (иначе Ивасьян про себя и не называл поведение Вадима Акимовича) и еще недавняя болезнь. Удивительно было другое: после всех этих событий Тигран Вартанович не только не переменился к худшему, а напротив — стал со всеми предупредительно вежлив, каждого выслушивал, не обрывая ироническими замечаниями, как бывало, прежде. И вдруг — поворот, можно сказать, на сто восемьдесят градусов. Никого не замечает, по пустякам кричит и ругается.

Кое-кто приписал это семейным неурядицам, кое-кто пожал плечами; новую тему для разговоров пожевали и бросили.

Как-то вечером, дня через два после отъезда Шукаева в Чохрак, в управление доставили молодого кабардинца в форме железнодорожника. Он нашумел в магазине, оскорбил завмага, а когда вызвали милицию, пытался оказать сопротивление участковому.

В комнате дежурного составляли на задержанного протокол, когда туда вошел Ивасьян. Избавившись от чохракского Дела, он так и не лег в больницу.

Дежурный хотел было встать, но Тигран Вартанович жестом остановил его.

— Дайте-ка сюда… Да нет, протокол дайте, неужели непонятно?

В протоколе значилось, что машинист паровоза ОВ-3405 Исуф Амшоков, родившийся в 1910 году в селении Нартан^[16], беспартийный, нанес словесные оскорбления заведующему продовольственным магазином… и т. д., и т. п.

Ивасьян окинул пренебрежительным взглядом напуганного его резким тоном дежурного и повернулся к машинисту.

— В Нальчике часто бываете?

— Да каждое воскресенье. Я, гражданин начальник…

— Постойте, — перебил Тигран Вартанович, отметив про себя обращение «гражданин начальник» (так обычно говорят только люди, уже имевшие дело с законом). — Вы не знаете, случайно, Шукаева? Жунида Шукаева?..

— Знаю. Мы почти соседи. Да и недавно встречались… в поезде…

— Тогда идемте! — Ивасьян шепнул что-то дежурному и, кивком головы приказав Амшокову следовать за ним, направился в свой кабинет.

— Судим? — был первый вопрос Ивасьяна, когда задержанный сел перед ним на стул.

— Да.

— Сколько?

— Год.

— За что?

— По пьянке. Пришили злостное хулиганство.

— Опять хочешь сесть?

— Никак нет, гражданин начальник, — довольно весело ответил машинист, уловив, видимо, что он зачем-то понадобился начальству.

Тигран Вартанович переменил тон. Прежней резкости как не бывало. После первых же его слов машинист понял, что, чем хуже он отзовется о своем земляке Шукаеве, тем скорее выйдет из этого мало приятного для него учреждения.

И Амшоков не пожалел красок. Рассказал, что родной брат жены Шукаева Зубер Нахов несколько раз судим за кражи, недвусмысленно намекнул, что Зулета кое-когда пользуется нетрудовыми доходами своего непутевого братца (он частенько наведывается в Краснодар), а ее муж сквозь пальцы смотрит на это.

Подписав бумагу, которую Ивасьян тут же с его слов отстукал одним пальцем на собственной портативной машинке, хранившейся у него в сейфе, Амшоков с надеждой поднял взгляд на Тиграна Вартановича.

— Не виноват я, гражданин начальник. Обвешивает этот паразит — завмаг…

— Хватит, — не слишком строго перебил Ивасьян. — Сейчас я распоряжусь. Тебе возвратят документы и — проваливай. Да смотри, больше не попадайся!..

…Клавдия Дорофеевна встретила в тот день мужа без своей обычной обворожительной улыбки.

— Что это с тобой? — спросил Ивасьян, с тревогой вглядываясь в ее обеспокоенное лицо. Его не покидало предчувствие надвигающейся беды.

— Войди сначала, — ответила она, закрывая дверь. — Не в коридоре же я должна рассказывать. Мама дома, а я не хочу, чтобы она слышала.

— Что-нибудь серьезное?

— Пока нет, но… береженого — Бог бережет! Проходя мимо комнаты Акулины Устиновны, она прильнула ухом к дверям и прислушалась.

— Спит, по-моему. Идем в спальню.

— Не тяни, пожалуйста, — громким шепотом взмолился Тигран Вартанович, садясь на кровать. — Говори скорее!.

— Шагбан приходил, — так же тихо ответила Клавдия Дорофеевна, не забыв мимоходом бросить взгляд в зеркало и поправить волосы. — Он недавно виделся с Антониной Михайловной.

— С Воробьевой?

— Да… не перебивай. Так вот она подозревает, что за нею следят. Недавно был какой-то странный пациент. Пришел будто лечиться. Показал больной зуб. Она обработала, осмотрела как полагается. Просил золотую коронку поставить…

— Что же ее насторожило?..

— Она говорит — зуб здоровый. И едва ли он может болеть… Да и вид у этого типа… Ходит прямо, не горбясь, подтянутый такой…

— Русский?

— Нет, адыгеец, скорее всего. Но говорит чисто, без акцента.

— Как он выглядел?

— Обыкновенно, — пожала плечами Клавдия Дорофеевна. — Смуглый. Костюм великоват, вроде бы не с его плеча.

— А! Чепуха. Бабские страхи, — махнул рукой Тигран Вартанович и, чтобы скрыть свою озабоченность, ущипнул жену за круглый локоток, выглядывавший из рукава халата Клавдия Дорофеевна позволила себя обнять.

— Еще не все, — игривым тоном сказала она, высвобождаясь. — У меня к тебе просьба. Я уже дня три все хотела с тобой поговорить, но ты стал нервный…

— Станешь нервным, — нахмурился он, шевельнув бровями. — Дыбагов стал придираться, каждую мелочь проверяет… Так что ты хотела?..

— Тигран, ты меня любишь?

— Что за глупый вопрос?

Все эти уловки были давно ему знакомы. Сначала — кокетливая игра глазами, капризно сложенные губы, потом она чмокнет его в небритую щеку и начнет ластиться, как сытая, разленившаяся кошка. И, наконец, — просьба: где-нибудь на складе появился черный креп-сатин или заграничные фетровые ботики, и, разумеется, Клавдия Дорофеевна не может без них обойтись, потому что у жены Дыбагова уже есть такие. В заключение, как водится, шумные изъявления восторга или истерика, смотря по результатам.

Он сделал неприступное лицо, решив не поддаваться на этот раз.

— Ну, что ты хочешь?

— Не беспокойся, — разгадала она его опасения. — Тратиться не придется. Наоборот, можно неплохо заработать. А дело — пустяк для тебя…

— Слишком много слов, говори покороче, — с досадой прервал ее Тигран Вартанович.

— Хорошо, я — короче, — с готовностью согласилась она. — Видишь ли, в Тахтамукае арестовали родственника Шагбана… его сводного брата. Фамилия — тоже Сапиев.

— За что?

— По подозрению в денежных махинациях. Он в сберкассе работал…

— Подожди-ка, подожди, — наморщил лоб Ивасьян. — Ляпунов собирается ехать в Тахтамукай по делу о фальшивомонетчиках. Уж не это ли? Так заранее тебе скажу: с Ляпуновым я связываться не стану…

— Нет… Сапиева обвиняют в хищении пяти тысяч. И сумма-то пустяковая. Словом, надо, чтобы ты взял все в свои руки и прикрыл дело. А недостачу он погасит.

— Ты понимаешь, о чем просишь?

— Отлично понимаю, — серьезно и даже несколько раздраженно сказала Клавдия Дорофеевна. — Шагбан — человек нужный, ты великолепно знаешь, и потом… — она наклонилась к его уху и зашептала.

Тигран Вартанович засопел.

— Хорошо, — видимо, согласившись с ее доводами, сказал он и встал. — Завтра же поговорю с Дыбаговым и сделаю, что смогу.

— Умница! — Она звонко чмокнула его чуть пониже переносицы. — Ну, как на службе?

Ивасьян не захотел распространяться на эту тему:

— Попляшет у меня Шукаев, — злорадно сказал он. — Оказывается, родной братец Зулеты — вор. Мы еще посмотрим…

— Не зарывайся только, — наставительно заметила Клавдия Дорофеевна.

— Нет, не такой я простак. Слушай, давай-ка перекусим чего-нибудь и пойдем к Воробьевым. Я обещал быть там. Кстати, почему Шагбан сам не попросил меня насчет этого тахтамукаевского контролера?

Клавдия Дорофеевна улыбнулась.

— Чудак. А еще начальник угрозыска. Не заявится же он к тебе в управление. Он пришел ко мне и сразу уехал в Тахтамукай. Теперь, наверно, вернулся. Пошли на кухню: у меня есть макароны и мясо…

* * *

Дом, где жила зубной врач и протезист Антонина Михайловна Воробьева, затерялся на тихой и глухой краснодарской окраине. Немощеная, грязноватая улица, по которой несильный октябрьский ветерок гонял ржавые листья каштанов, упиралась в Кубань. Домики по обеим сторонам улицы стояли ветхие и разнокалиберные, главным образом, деревянные. Одни вылезли вперед, чуть ли не на средину дороги, другие отступили вглубь, прячась за палисадниками и ветвями облетевших вишневых и абрикосовых деревьев.

Дом Воробьевых выделялся среди остальных сравнительной новизной. Летом его трудно было разглядеть за деревьями небольшого садика, а сейчас, когда осень раздела догола кудрявые ветви яблонь, оставив лишь кое-где рыжие пятна последних листьев, из-за забора поблескивал свежей зеленой краской здоровенный неуклюжий фронтон. Если зайти со стороны Кубани, можно было увидеть и новенькую оцинкованную крышу. Усадьба, прежде ветхая и запущенная, досталась Антонине Михайловне после смерти матери. Поселившись здесь в позапрошлом году, супруги устроили капитальный ремонт и привели дом и сад в порядок.

Ивасьян пришел один. Он заходил в управление, отправив Клавдию Дорофеевну на трамвае. Она должна была уже быть у Воробьевых.

Подойдя к калитке, Тигран Вартанович затарахтел железной щеколдой. На стук вышел Борис Фандыров. Ивасьян знал его больше по рассказам жены, которая всячески содействовала сближению Зулеты с франтоватым и предприимчивым финагентом. Раз Борис здесь, значит, Назиади и Зулета — тоже у Воробьевых. Тигран Вартанович скривился. Сейчас он не расположен был к пустой болтовне, которую неизбежно придется поддерживать в подобной компании. Однако делать нечего.

— Что-то вы задержались, Тигран Вартанович, — развязно заговорил Борис, открывая калитку. — Все давно вас ждут Ивасьян кивнул ему и, не отвечая на вопрос, направился к дому — Кто у них? — спросил он через плечо.

— Кроме Клавдии Дорофеевны, Назиади и Зулеты, Шагбан… С ним какой-то его знакомый из Новороссийска. Я не запомнил фамилию…

Из дома доносились звуки фортепьяно. Кто-то играл «Сентиментальный вальс».

Антонина Михайловна встретила гостя в коридоре. Суховатая, стройная, в безукоризненно сшитом панбархатном платье темно-малинового цвета, она казалась гораздо моложе своих сорока пяти лет. Пенсне в позолоченной оправе придавало ее строгому, слегка напудренному лицу язвительное выражение. Скромный дорожный наряд, в котором она ехала в поезде вместе с женой Ивасьяна, не шел ни в какое сравнение с ее теперешним изысканным туалетом. Да и присутствие в этом дальнем углу Краснодара всех попутчиков жены Ивасьяна тоже наводило на размышления.

Тигран Вартанович, по старинке поцеловав хозяйкину холеную руку, подумал об этом и усмехнулся.

— Прошу вас, дорогой, — жестом показала она в глубь коридора. — Пойдемте в кабинет. А вы, Борис, пожалуйста, развлекайте гостей.

В гостиной по-прежнему кто-то музицировал. Вдруг звуки оборвались, послышался оживленный говор, смех, и заиграла гармоника. Мелодия была простенькая, плясовая.

— Кто играет? — спросил Ивасьян, входя в. Сверкающий чистотой зубоврачебный кабинет Воробьевой.

— Зулета, — улыбнулась Антонина Михайловна. — Знаете, она быстро делает успехи. Вообще-то она довольно глупа, но как раз это мне нравится в ней больше всего. Понимаете?

Ивасьян кивнул, улыбаясь, подумал: «Тертая баба. Ей бы полком командовать. Властная, умная» Из кабинета маленькая, почти незаметная дверь, выкрашенная под цвет панелей, вела в небольшую комнатку, обставленную дорогой мебелью. Полированный, красного дерева секретер со множеством отделений, массивный, обтянутый сафьяном диван, старые и, очевидно, подлинные картины в дорогих золоченых рамах, фарфоровые безделушки на полках застекленной изящной горки, — все, казалось, понатащили сюда из антикварного магазина.

Ивасьян бывал тут не раз и, привычным движением отодвинув от стены качалку с плетеными сиденьем и спинкой, уселся в нее, не ожидая приглашения.

— Сейчас я позову их, — сказала Антонина Михайловна.

— Подождите. Кто приходил к вам?

— Когда?..

— Да вот недавно… лечить здоровый зуб…

— Вам Клава сказала?

— Да.

— Алферов. Помощник вашего Ляпунова.

Тигран Вартанович побледнел.

— Быть не может! Каким образом вы узнали?

— Он приходил еще. Его узнала Зулета.

— А может, — случайный визит? Насколько мне помнится, Алферов живет в вашем районе?

Антонина Михайловна пожала плечами и, сев на диван, закинула ногу на ногу. Мелькнуло что-то розовое Она спокойно одернула платье.

— Не знаю. Я не берусь утверждать определенно, что зуб у него здоровый. И все-таки мы должны быть готовы ко всему. Я думаю, нужно…

Открылась дверь, и в комнату вошли двое Один — высокий, худощавый, лет сорока, в черном потертом костюме Мешки под глазами и красноватый нос выдавали его пристрастие к «зеленому змию». Звали его Муталиб Акбашев. Второй — такого же роста, но гораздо плотнее, с черными щегольскими усиками и гривой седеющих волос Это был Шагбан Сапиев, экспедитор облпотребсоюза.

— Честь имею, Тигран. — Человек в черном костюме старомодно поклонился и сел рядом с Воробьевой. — Давненько не виделись. То, что я обещал, привез, — добавил он, понизив голос, — Возьмешь свою долю у Антонины Михайловны…

— Хорошо, — сказал Ивасьян, здороваясь с Сапиевым. — Ты же, кажется, должен быть в Тахтамукае, Шагбан.

— Меня вызвала Антонина Михайловна телеграммой, — ответил Сапиев. Голос у него был сухой, надтреснутый. Когда он говорил, казалось, выдвигали ящики старого рассохшегося комода. — Насколько я понимаю, обстановка накаляется?..

Разговор, состоявшийся между этими, такими разными с виду, людьми, трудно было понять непосвященному. Имел он одну бросающуюся в глаза особенность: никто из присутствующих не называл вещи своими именами. Следуя раз и навсегда установленному правилу, они понимали друг друга с полуслова, с полунамека.

Речь шла об Алферове, сотруднике ОГПУ, неведомо почему обратившемся впервые за эти полтора года к Антонине Михайловне, о сводном брате Шагбана Сапиева, попавшем в неприятную историю в Тахтамукае, о возросшей подозрительности Дыбагова к Ивасьяну, о каких-то деньгах и, наконец, о шурине Шукаева Зубере Нахове.

Когда хозяйка предложила перейти в гостиную, чтобы сесть за стол, Ивасьян и Муталиб Акбашев задержались в дверях кабинета.

— Все плохо, Тигран,— негромко сказал Акбашев. — Надо кончать. Надоело мне вечно жить в страхе, все чего-то бояться…

— А что делать?

Акбашев наклонился к уху Ивасьяна и зашептал. Выслушав, тот задумался. — Ну?

— А люди надежные?

— Абсолютно. Сам проверял… и все договорено. Они еще месяц простоят в Новороссийске…

— Что вы там застряли? — послышался голос хозяйки.

— Идем!

…В гостиной с «молодежью» оставался Митрофан Филиппович Воробьев, заготовитель тарной базы Новороссийского порта и муж Антонины Михайловны. Наезжал он в Краснодар несколько раз в году и проводил дома дня по два, по три. Это был маленький полный человек, близорукий и смешной, который умел только поддакивать, во всем соглашаясь со своей решительной и властной супругой.

Когда Ивасьян и Акбашев вошли в гостиную, он суетился, отодвигая стулья и кресла от уставленного бутылками и всякой снедью стола, приглашая «дорогих гостей» подкрепиться. Зулета, Назиади, томная красотка лет двадцати шести, и жена Ивасьяна сидели в это время на софе и хохотали, слушая Бориса Фандырова.

— Прошу за стол, — повторила Воробьева. — Тигран Вартанович, вам, разумеется, быть тамадой! Зулета, Назиади, ведите-ка вашего кавалера к столу!

— Рад служить обществу, — улыбнулся Ивасьян и, заняв почетное место тамады, принялся открывать коньяк.

Шутки и смех были в самом разгаре, когда Антонина Михайловна, бросив взгляд в окно, сделала незаметный знак Ивасьяну. Он подошел к ней.

— Алферов, — шепнула Воробьева. — Но не волнуйтесь. Он минут десять простоит у калитки. С той стороны сада у меня есть выход на другую улицу. Уйти нужно только вам.

Тигран Вартанович незаметно покинул комнату, сопровождаемый хозяйкой. Когда он вышел с другой стороны дома, в руках у него был небольшой кожаный саквояжик. Тот самый, из-за которого Жуниду Шукаеву однажды пришлось не поспать ночь в скором поезде Новороссийск — Москва.

* * *

Ивасьян сидел у Дыбагова. Тот углубился в какой-то документ, который принес ему начальник угрозыска. Кончив читать, поднял голову от стола и зевнул, прикрыв рот ладонью.

— Это давно известно. И мне, и Денгизову. Зубер Нахов действительно вор. Мелкие кражи — его специальность. Он судим. В Нальчике. Но к Шукаеву и его жене это не имеет никакого отношения. Вы, конечно, правильно сделали, что так сказать, сигнализировали, но… должен предупредить вас. Шукаева оставьте в покое. Недавно мы получили анонимку, — Дыбагов испытующе глянул на Ивасьяна, — но ничего не подтвердилось. Шукаев — коммунист и отличный работник. У вас все?

— Нет. Я хотел просить направить меня в Тахтамукай и передать мне дело Сапиева. Вы сами знаете, сколько времени, в сущности, я лично не занимался никаким расследованием… Обещаю вам приложить все старания. То, что случилось в Афипсе, не повторится.

Дыбагов ответил не сразу.

— Что ж, просьба ваша мне понятна. Но почему, собственно, Тахтамукай?..

— По остальным делам уже ведется дознание…

— Вы не знаете этого контролера?

— Какого?

— Сапиева, конечно. Вы же просите его дело?

— Ах да! Нет, я не знаю его, — Ивасьян отвел взгляд и пожал плечами. — Если вы считаете, что мне не следует заниматься этим расследованием…

Дыбагов встал.

— Нет, почему же. Поезжайте.

Тигран Вартанович поблагодарил и вышел.

Начальник управления несколько минут сидел, погрузившись в размышления, потом решительно нажал кнопку звонка. Михаил Корольков тотчас же приоткрыл дверь.

— Вы звонили, Асхад Асламурзович?

— Да. Пригласите ко мне Ляпунова, он сейчас в управлении.

…Степан Степанович не заставил себя долго ждать. Войдя в кабинет, поздоровался с Дыбаговым за руку и грузно опустился в кресло. За полтора года, прошедшие со времени ареста Озармаса Тугужева, завхоза из «Красного Октября», у которого было найдено оружие, Ляпунов раздобрел и округлился. Двигался он теперь еще более неторопливо и степенно, и только веселые с лукавинкой глаза по-прежнему живо и заинтересованно смотрели вокруг.

— Когда едете в Тахтамукай, Степан Степанович? — спросил Дыбагов.

— Завтра. Кое-какие документы о фальшивомонетчиках последних лет еще надо просмотреть и все.

— У меня к вам просьба…

Дыбагов остановился, как человек, которому предстоит затруднительный разговор. Потер рукой чисто выбритый подбородок, потом поднял глаза на Ляпунова.

— Я слушаю, Асхад Асламурзович.

— Дело-то деликатное, Степан, — нерешительно продолжал Дыбагов. — И, главное, ничего определенного неизвестно… Понимаете… с некоторых пор у меня вызывает сомнения один из наших работников…

— Ивасьян, — в голосе Ляпунова Дыбагов почти не уловил вопросительной интонации.

— Откуда вы?..

Степан Степанович сделал неопределенный жест.

— Мне известны обстоятельства его деятельности в Афипсе… — раз. Наконец, как вы знаете, я веду наблюдение за семейством Воробьевых в связи с запросом из Новороссийска… Помните, о контрабанде, сбыте зубного золота и еще кое о чем, уже по нашей части.

— Да, помню…

— Так вот, Алферов сквозь щель калитки видел, как Ивасьян уходил из дома Воробьевой через черный ход… Это было вчера…

Дыбагов устало вздохнул. «Мало у меня хлопот, — подумал он, — так нет, на тебе, еще привалило».

— Этого я не знал, — сказал он. — Но в биографии Ивасьяна, когда я в последний раз читал ее, мне показались туманными некоторые места. Собственно, чего от вас скрывать… у меня вызывают сомнения справки о его работе с 1919 по 1921 год… Словом, Ивасьян едет расследовать хищение в Тахтамукаевской районной сберкассе. Вы будете там же. Не упускайте его из виду… Если что-нибудь…

— Поручение не из приятных, — поморщился Ляпунов. — Но я понимаю — нужно. Хорошо, Асхад Асламурзович, буду иметь в виду…

…Утром следующего дня Ляпунов и Ивасьян в разное время выехали в аул Тахтамукай.

8. Вперед — на Чохрак!

Впервые за много дней после памятной бури утреннее октябрьское небо раскрылось над кубанской степью во всей своей бездонной голубизне. Неяркое осеннее солнце подцветило желто-красную листву старого Черного леса вдали, заблестело на облитой холодной росой траве по обочинам проселка, подогрело лысые макушки холмов, скрывающих за собой сакли недалекого аула. Дорога петляла по правому берегу реки Чохрак. Мутные и густые, как гороховый суп, волны ее катились неторопливо, степенно, словно отдыхая от недавнего разгула. По берегам изредка сверкала вода, застоявшаяся в вымоинах и низинах после паводка, и управленческие лошадки, на которых пустились в Чохрак Жунид и Вадим, задорно пофыркивая, рысью проскакивали эти огромные лужи, расшвыривая по сторонам брызги глинистой жижи. Попадая на разогретых лошадей, брызги дымились легким парком и быстро подсыхали. Кони становились все больше похожими на каких-то странных животных, размалеванных в крапинку под ивановский ситец. Доставалось и всадникам.

Навстречу мчался тугой прохладный ветер, напоенный свежестью, настоянный на неуловимых запахах влажной степи. Он подсушивал сложенное в копны сено и коричневато-серые шалашики убранной конопли.

В орешнике вовсю гомонили суетливые воробьи, доносилась перекличка удодов.

Вадим и Жунид ехали молча. Жунид выспался накануне и сейчас, бодрый, подтянутый, лихо сидел в седле, рассеянно разглядывая пейзаж. Дараев сосредоточенно смотрел под ноги лошади, озабоченный мыслью, как бы поменьше забрызгаться, минуя очередную лужу.

Шукаев смотрел вокруг, но едва ли восхищался природой. Нельзя сказать, чтобы он был к ней равнодушен. Такое редко случается с человеком, который родился и вырос у подножия хребта в краю солнца и гор. Просто он умел отрешиться от всего, что в данный момент, не будучи связанным с его непосредственным занятием, не представляло для него интереса. И мысли его были так далеко от наполненной птичьим перезвоном рощи, которую они сейчас проезжали, как если бы она находилась за десятки километров отсюда.

Наконец на опушке леса показалась крытая соломой длинная конюшня. Вокруг — вытоптанная лошадиными копытами поляна — обширный выгон, окруженный плетневой изгородью, прикрепленной к кольям. В нескольких шагах от конюшни — коновязь, а за ней, на крутом берегу реки, под высокими березами, белел домик табунщиков.

Жуниду даже показалось, что он уже видел все это однажды — так точно Шахим Денгизов набросал ему расположение конефермы.

Услышав топот лошадей, навстречу им вышли два коневода:

— Салам алейкум! — поздоровался Жунид.

— Здравствуйте! — подъехав, приветливо кивнул Дараев.

— Алейкум салам, зянатхан!^[17] — ответил за обоих бригадир Аюб Туаршев, крепкий и высокий адыгеец средних лет, с тонкими иссиня-черными усиками над верхней губой. Они придавали ему молодцевато-напыщенный вид, явно не вязавшийся с добрыми, серьезными глазами и рабочей одеждой. На нем была защитная гимнастерка, такие же брюки и резиновые сапоги. Приняв от Жунида недоуздок, Аюб отвел каурого к коновязи. Дараеву помог спешиться второй табунщик.

— Откуда вы и с хорошими ли вестями? — спросил Аюб, оглядывая приезжих. И Жунид, и Вадим были в гражданской одежде.

— Во всяком случае не из тех, кто недавно побывал на вашей ферме и оставил о себе недобрую память, — сказал Жунид, отыскивая глазами пенек, на котором сидел перед своей гибелью Трам Лоов.

Туаршев проследил за направлением его взгляда.

— Тогда просим позавтракать с нами, — поклонился он и показал на домишко, из глиняной, похожей на бочонок, трубы которого валил густой дым.

— Нас зовут разделить трапезу, — вполголоса перевел Жунид Дараеву, — отказываться нельзя — обидим.

— Суп из диких уток есть, — улыбаясь продолжал уже по-русски Аюб. — И кумыс есть…

— Да будет всегда обильной ваша еда, — по обычаю ответил Жунид. — С великим удовольствием выпьем знаменитого чохракского кумыса.

— С той ночи тревожно стало здесь, — сказал Аюб, снова переходя на родной язык, когда они направились к домику. — Спасибо краевому начальнику Денгизову. По его приказу выдали нам нарезные стволы.

— И пушки не спасут, если охрана будет дремать, — заметил Жунид.

— Теперь дежурят по двое. Вошли в домик.

Посредине комнаты стоял стол из струганых досок. В углу, в очаге, потрескивали сухие сучья. Над огнем висел на чугунной цепи, прикрепленной к балке, большой котел с супом. Возле противоположной стены — простой крашеный шкаф для продуктов и три железные койки с соломенными матрацами, покрытыми грубошерстными одеялами. На спинке каждой кровати висели на ремнях винтовка и патронташ. Стены — в гвоздях, на которых была развешена разная амуниция коневодов — седла, уздечки, арканы.

Два окна комнаты выходили на юг, к реке.

— А почему вы вдвоем, где третий табунщик? — спросил Жунид бригадира, окинув взглядом кровать.

— Третий — Аскер Чич. Вчера его перевели в строительную бригаду, — ответил Аюб. — На его место молодой придет. Комсомолец… Садитесь, дорогие гости, за стол.

— Не спрашивает, кто мы такие, — шепнул Дараев Жуниду.

И, как бы отзываясь на его реплику, Аюб сказал:

— Я понимаю, наши гости — из города. Угрозыск — да?

— Просим извинения, что не представились сразу, — спохватился Жунид, доставая удостоверение. — Мы здесь по специальному заданию. Будем расследовать обстоятельства грабежа и убийства. Кстати, расскажите все, что вам известно.

Пока он справлялся с большой глиняной кружкой кумыса, бригадир обдумывал ответ.

— Мало я знаю, — сказал он наконец. — Ферму принял на второй день после похорон Трама…

Аюб свернул толстую самокрутку и степенно задымил, не торопясь продолжать. Жунид молча ждал.

— Напарник мой Кучук, — продолжал бригадир, кивнув в сторону второго табунщика, целиком, казалось, поглощенного утиной косточкой, — виделся с Талибом Бичоевым… это бахчевник. Сторож. Талиб говорил, что вроде слышал, будто в Черном лесу чужие всадники костер жгли утром.

— Далеко ли до бахчи, Кучук? — спросил Жунид.

— Не близко, — старательно вытирая пальцы о ноговицы, ответил тот.

Кучук был намного моложе бригадира, высокий, стройный. Держался он почтительно, стараясь не обращать на себя внимания.

— Талиб еще сказал, — добавил он, смущаясь, что ему приходится говорить в присутствии старших, — обрезы у них были. А сколько их и что там делают в лесу, он не знает…

— Можно ли верить Бичоеву? — обратился к бригадиру Дараев.

— Человек он честный, — отозвался тот убежденно, — я знаю его давно. Лет пятнадцать он батраком был у бая. В гражданскую в Красной Армии служил. Одно плохо…

— Что?

— Хвастать любит старик…

— Ну, это полбеды, — улыбнулся Шукаев. — Что ж, Вадим. Придется идти на бахчу. Кучук, проводишь нас?

— Не надо идти. Зачем идти. Талиб скоро здесь будет. Сам сказал — сегодня придет.

— Тем лучше. Тогда спасибо за хлеб-соль.

Жунид подошел к окну и, закурив, стал смотреть на воду. Река катилась внизу, моя глинистый, отполированный водою берег. По обеим сторонам русла видны были кое-где желтые залысины — следы недавнего паводка. Разбушевавшаяся во время ливня река отрывала целые куски берега и уносила прочь.

Жунид испытывал странное ощущение. Как будто время остановилось. И мысли текли медленно и лениво, как мутная, слоистая от взвешенного в ней песка и ила вода Чохрака. Ему знакомо было это состояние временной отрешенности от окружающего, когда, казалось, люди и вещи, находившиеся рядом с ним, отодвигались на неопределенное расстояние и жили сами по себе, вне связи с ним и с тем, что ему надлежит узнать и найти. Его мозг, его глаза, память продолжали работать, воспринимать, замечать, но все увиденное и услышанное, аккуратно укладываясь в его сознании, не затрагивало пока какого-то не известного ему самому механизма, который способен был разом избавить его от этого спокойно-созерцательного настроения и мгновенно собрать и обострить все его чувства и волю..

На опушке леса показался человек в брезентовом плаще с ношей на спине.

— Талиб, — сказал Кучу к.

— Тащит что-то, — заметил Дараев.

— Дыни. Старик любит угощать.

— Фосапши^[18], люди! — сказал Бичоев, входя в дом.

— Мир да счастье вам! — поклонился бригадир.

— Первый раз сегодня за всю мою долгую жизнь сел за машину, — покосившись на незнакомцев, заговорил по-адыгейски Талиб. — Овощи на ней в Лабинск везли. И меня до моста довезли. Это вам… — он прислонил к стене мешок с дынями, — последние. На бахче одни гнилые остались…

— Спасибо, что не забываешь нас, — поблагодарил Туаршев. — Отведай свежего кумыса. Кучук, подай. А гостям — дыню.

Пришлось снова садиться за стол. Дыни распространяли вокруг такой аромат, что устоять было невозможно.

— Талиб, — обратился Шукаев к сторожу, когда тот покончил с кумысом и старательно вытирал рукавом плаща бороду и усы, — у нас к вам просьба. Расскажите все, что вам известно о всадниках в Черном лесу.

Старик достал кисет и, сворачивая цигарку, внимательно и неторопливо оглядел Жунида. Видимо, оставшись доволен осмотром, степенно заговорил, слегка пришепетывая и путая адыгейские слова с русскими.

— В ту среду это было…

Жунид слушал, сдерживая улыбку. Не нужно было даже предупреждения Аюба о том, что старик заработал в округе славу местного Мюнхаузена. Глядя на его хитроватое, добродушное лицо с глубоко запавшими умными глазами, над которыми густо нависли кустистые седые брови, на узловатые, еще сильные руки, которые ни минуты не могли находиться без движений и жестов, он сразу угадал в старике довольно распространенный на Кавказе тип сказителя, чья память буквально набита побасенками и сказками.

Талиб Бичоев, не сообразив, что перед ним — работники угрозыска, решил попотчевать приезжих очередной историей, искусно сплетенной из реальности и вымысла, историей, в которой фигурировали и огромный орел, понесший старика в своих когтях над Черным лесом, и гигантская змея, едва не ужалившая его, и многое другое, а в том числе — следы лошадиных копыт, костер и всадники, интересовавшие гостей.

Талиба не перебивали. Старик целыми днями один-одинешенек сидит на своей бахче. Пусть выговорится.

— Спасибо, отец, — вежливо сказал Жунид, когда он кончил. — Интересную сказку сочинил…

— Это не сказка, а быль, — хотел было обидеться тот, но Шукаев остановил его жестом.

— Мы из милиции, уважаемый, и точно должны знать, что вы действительно видели. Это нужно, чтобы поймать плохих людей, которые убили Трама Лоова и угнали колхозных лошадей… Так что же вы действительно видели? Судя по вашему рассказу, — только следы лошадиных копыт? Верно?

— Верно, — растерянно согласился сторож и покачал головой, — видно, крепко ученый ты человек, хоть и молодой. Сразу правду узнал… Прости меня, старика, за небылицу.

Хотел потешить вас…

— Ничего. Мы сами виноваты, не сказали сразу, по какому делу приехали…

Заскрипела дверь, и в комнату вошел мужчина с длинным плоским лицом и широким лбом, слегка срезанным в верхней части. На голове его была потрепанная меховая шапка, на плечах — старая шинель с отпоротыми петлицами.

— Мафе рахат!^[19]

— О, яблаг^[20], Якуб! Входи, гостем будешь, — поднялся навстречу бригадир.

— Вот, — сказал старик, — Сиюхов тоже видел следы. Пусть расскажет. Сейчас он — объездчик. Тогда — табунщиком был…

— Мы из угрозыска, — сказал Шукаев, обращаясь к Сиюхову. — Хотелось бы услышать от вас подтверждение показаний Талиба Бичоева и заодно уточнить некоторые обстоятельства дела…

Сиюхов замялся:

— Ненадолго я. Друзей повидать. Спешу. Ну да ладно, — махнул он рукой. — Раз нужно, то задержусь. Спрашивайте.

— Вы видели следы коней возле косогора в лесу? — спросил Дараев.

— Да. Примерно неделю назад я погнал табун пастись к холмогорью. В полдень встретил Талиба. Он выезжал из лесу с дровами на подводе. Талиб рассказал мне про следы и поехал к себе на бахчу.

— Вы не интересовались следами?

— Как же. Проехал туда верхом, Следы нашел. Ходил по ним. В лесу, верстах в трех отсюда, есть неглубокий овраг. Там следы начинаются и тянутся вниз по балке. А по том сворачивают к реке и теряются у воды…

Жунид и Вадим переглянулись. Это уже что-то значило. Ни в донесении Ивасьяна, ни в показаниях опрошенных им жителей аула о следах не упоминалось ни единым словом.

Жунид несколько минут торопливо писал, составляя краткий протокол допроса.

— Кому вы еще говорили о виденных вами следах? — спросил он Бичоева, не отрываясь от бумаги.

— Аскеру Чичу.

— Так. Подпишите протокол. И вы, товарищ Сиюхов. Вас обоих мы попросим быть понятыми при осмотре фермы. Придется вам немного застрять здесь.

Бичоев важно кивнул, очевидно, не поняв значения — слова «понятые», но догадываясь, что он должен будет помогать молодому чекисту из города. Перспектива эта ему явно улыбалась.

Сиюхов нахмурился. Кожа на его несуразном скошенном лбу собралась складками, как чулок.

— Приезжали тогда целых три начальника, — недовольно пробурчал он, — потом прокурор, милиция с собаками. Искали, щупали, а ничего не нашли.

— Ничего. Мы еще пощупаем. Авось, и найдем. А вам все-таки придется подождать, хоть и нет желания. Советую подзаправиться пока.

Серьезный тон Жунида подействовал.

— Да нет, я обожду, разве ж я против… — Сиюхов попятился и вышел из домика вместе с Бичоевым.

— Прошу вас предъявить племенные свидетельства на похищенных лошадей и жеребца, — попросил Жунид бригадира.

Аюб достал из шкафа папку с карточками и, вынув из нее несколько сложенных отдельно, протянул Шукаеву.

— Жеребец не записан был… вне учета, значит…

— Карабаир таврен? — спросил Дараев.

— Нет, — ответил Аюб. — Не положено.

— Приметы?

— Возраст — около семи лет. На лбу — метина в виде звезды, задние ноги — саблистые. Копыта не кованы. Кличка Каро…

Остальные данные были известны им по материалам Ивасьяна. Дополнительно удалось узнать еще, что вороная кобыла Зухра хромала, у нее было повреждено переднее копыто: плоской формы, оно было расколото вдоль.

— Она должна оставлять след в виде башмака, — сказал Жунид. — Такие копыта я видел, когда был мальчишкой. В отцовском табуне…

— Для меня это — китайская грамота, — усмехнулся Вадим Акимович. — Ездить верхом я, правда, умею, а во всем остальном, — что касается лошадей, разбираюсь весьма посредственно…

— Подучишься, — серьезно сказал Шукаев. — А сейчас мы сделаем с тобой несколько снимков.

Достав из своей неизменной полевой сумки пленочный фотоаппарат, он вышел вместе с Вадимом на выгон.

— Прошу вас ко мне! — крикнул Жунид Бичоеву и Сиюхову, стоявшим у коновязи.

— Ты забыл о Дзыбове, — слазал Дараев. — Кажется, так Аскер Чич назвал человека, который был в Чохраке накануне убийства.

— Точно, — хлопнул себя по лбу Шукаев. — Сейчас расспросим о нем Талиба.

Старик, как и в прошлый раз, помедлил, потом улыбнулся и сказал по-адыгейски:

— Можешь верить, начальник. Теперь только правду скажу. За день до того, как Трам ушел в другой мир, к моему шалашу на бахче вечером подъехали верхами трое. Попросили арбузов. Я дал. Один из них был Газиз Дзыбов из Насипхабля. Остальных не знаю.

— Что он сказал? — нетерпеливо спросил Дараев. Жунид перевел.

— Спроси его, сможет ли он опознать тех двух…

— Нэт, — покачал головой Бичоев. — Темно был.

Жунид записал и эти показания, снова предложив старику расписаться. Для этой несложной процедуры пришлось опять возвратиться в домик. Талиб торжественно уселся за стол и долго священнодействовал, выводя свою фамилию.

Когда, наконец, с формальностями было покончено, Жунид предложил всем выйти на выгон.

Панорамную съемку он решил сделать с высокого дерева, росшего отдельно от остальных. Взобрался на него довольно легко и быстро, вызвав немалое удивление табунщиков и старика. Засняв несколько кадров, спустился и сфотографировал отдельно конеферму, бригадный домик и пенек, на котором сидел в ночь ограбления Трам Лоов.

— Покажите стойла карабаира и Зухры…

— Денник для жеребят пока пустует, — сказал Аюб. — Стойло племенной кобылы отведено другой, жеребой. А для чего вам это?

— Может, сохранились следы, — ответил Жунид.

С полчаса он и Дараев елозили на коленках, рассматривая следы копыт в конюшне. Однако среди множества отпечатков копыт не оказалось ни одного, хотя бы отдаленно напоминающего по форме башмак.

— Растоптано все, — с досадой сказал Шукаев. — Вернемся в домик.

По дороге он постоял возле рокового пенька, обошел его кругом, измерил расстояние от него до конюшни и домика.

— Следы Зухры я среди любых узнал бы, — сказал, ни к кому не обращаясь, Якуб Сиюхов, наблюдая за манипуляциями Жунида. — Я ведь здесь работал раньше.

— Вот и хорошо, — таким тоном, будто он в этом и не сомневался, бросил Жунид на ходу. — Поэтому вы и поедете с нами, покажете, где овраг, где следы…

— Нет, начальник, — раздраженно возразил Сиюхов. — Не могу бросить работу без разрешения председателя. Сейчас картофель убираем, кукурузу убираем, свеклу убираем. Я охраняю, я — объездчик. Кто за меня будет?

— Я беру ответственность на себя, — будто не замечая досады бывшего табунщика, сказал Шукаев. — Аюб, сообщите в правление колхоза, что товарищ Сиюхов задержится. А вам, Талиб, хорошо бы поехать с нами… Если вы не устали…

— Устал — не устал, помочь надо, — с достоинством отвечал старик, поглаживая бороду. — И пусть удача скачет за тобой, как быстрый конь!

— Спасибо, отец!

— Слушай, — тихо сказал Дараев Жуниду, — для меня — открытие, что здесь почти все говорят по-русски. Даже этот старик пытается…

— Адыгейская деревня — уже не та, что прежде, — сказал Жунид. — Ну что ж, седлайте коня, Сиюхов.

— Оседлан, — недовольно ответил тот и пошел к коновязи.

— До свиданья, товарищи, — занося ногу в стремя, обернулся Шукаев к табунщикам.

— Да будет тебе удача в пути! — ответил за всех Аюб, кланяясь отъезжавшим.

9. Следы в Черном лесу

Черный лес встретил их сырой застоявшейся прохладой. Огромные замшелые чинары, сплетаясь наверху ветвями, закрывали небо, и рассеянный дневной свет, пробиваясь сквозь густую листву, наполнял все вокруг сероватыми сумерками.

Лес был старый, заваленный сучьями, отгнившей корой деревьев и буреломом. Черным его назвали давно. И не потому, что под его сенью всегда стоит хмурая тьма, — просто с незапамятных времен лес пользовался дурной славой. Когда-то здесь находили приют абреки, скрываясь от царских стражников. Позже сюда стали угонять чужие табуны конокрады. На опушках Черного леса разбивали шатры цыгане.

Да и теперь еще жители аула Чохрак, раскинувшегося за ближним холмом, слышали иногда в старом лесу конское ржание, треск валежника под копытами лошадей и… стрельбу. Черный лес не хотел расставаться со своим темным прошлым.

Ехали молча. Жунид отпустил поводья, предоставив своему каурому самому выбирать дорогу среди поваленных стволов, кочек и пней.

«Мрачное место», — подумал он и усмехнулся. Человеку свойственно наделять ни в чем не повинную природу своими собственными настроениями. Освети сейчас влажную, мохнатую чащу солнцем, появись он сам здесь не для поисков убийц и грабителей, а с какой-либо другой, более мирной целью, и Черный лес выглядел бы иначе…

— Сиюхов, — вполголоса окликнул Шукаев ехавшего впереди проводника. — Что вам известно о Дзыбове?

— Злой он, — неохотно ответил неразговорчивый Якуб, — и хитрый. Чуть что — берегись… Тюрьма по нем плачет… Одна мать у него. Отец у белых служил. Застрелили партизаны в двадцатом году. Газиз, кажется, учился где-то в Екатеринограде, не то в реальном училище, не то в гимназии. Они богатые были.

— Сколько лет ему?

— За тридцать.

— Приметы?

— Красивый. Высокий. По-русски чисто говорит.

— Живет он где?

— В ауле Насипхабль.

— Друзья у него есть? — вмешался Вадим, придерживая свою лошадь, напуганную вспорхнувшей из-под ее ног птицей.

— И верно ли, что накануне налета на конеферму Дзыбов был в Чохраке? — добавил Жунид.

Сиюхов помолчал, потом ответил, не оборачиваясь:

— Одного только знаю. Мустафу Зизарахова. С ним Газиз дружит. И еще есть у него кто-то. Но с тем я не знаком… А был тогда Дзыбов в Чохраке или нет — не мне судить. Правда или неправда — сами уж проверьте.

— Придет время — проверим. Расскажите о Мустафе Зизарахове подробнее.

— Единственный сын он… знатного чабана Салиха. Позорит отца. Шляется по аулам неизвестно зачем. Бездельник. Такой же, как Газиз.

Объездчик остановился у края оврага.

— Отсюда начинаются следы, — сказал он. — Внизу — неглубокая балка. А здесь, видите, — сухо. По-моему, ливень стороной прошел. Следы не смыты…

— Пожалуй, вы правы, — согласился Жунид, нагнувшись с седла и осматривая почву. Потом спрыгнул на землю и объявил: — Привал, братцы! И начнем…

Все спешились. Ослабили подпруги лошадям.

Кривой изгиб балки густо обступили черные стволы граба, или, как его называют на Кавказе, бучины. Овраг, заросший орешником и кустами шиповника, терялся вдалеке, у самой поймы реки Чохрак.

Расставив людей цепочкой и дав им несколько наставлений, Жунид сделал знак идти вперед. Коней вел сзади на поводу Талиб. На лице его было написано сознание важности всего происходящего.

Неясные вмятины от лошадиных копыт вели вниз, в балку.

Первое, на что обратил внимание Шукаев, была случайная береза, невесть каким образом выросшая здесь, в гущине грабового леса. Примерно в полуметре от комля свисала наполовину ободранная кора. Скорее всего — осью двуколки. Подошедший Дараев, осматривая дерево, заметил сбоку от него едва различимые на земле следы колес. Колея от металлических шин брички то проступала явственнее на пожухлой низкорослой траве, то исчезала совсем. Жунид подосадовал, что из-за полумрака, царившего вокруг, следы не удается сфотографировать, и они двинулись дальше.

Балка оказалась довольно, широкой. Плоское дно ее кое-где сильно заросло травой. Следы обрывались. Тогда они долго топтались на одном месте, пока Шукаев, внимательно разглядывая лес, не находил их снова — по сломанной ветке дерева или примятым кустам.

Так они прошли около двух километров, не обнаружив ничего, подтверждающего, что следы колес и копыт имели какое-либо отношение к налету на конеферму.

Вскоре засыпанная листьями и гнилью тропинка, по которой они шли, исчезла. Впереди был обрыв, сбоку — залитое водой болото. Здесь, пожалуй, и прошел краем ливень, не зацепив леса и оврага.

Жунид вырезал ножом длинный прут орешника и стал измерять глубину. С левой стороны болота лежал твердый грунт.

— Рискнем? — спросил он Вадима.

Тот молча кивнул.

…Лошади шли медленно и осторожно, прядая ушами. Низкорослому каурому, на котором сидел Шукаев, вода доходила почти до брюха.

Выбравшись из топкого места, Жунид привязал коня к дереву и нагнулся, вглядываясь в неглубокую лужицу с чистой отстоявшейся водой.

— Осторожно, не замути, — остановил он подъехавшего Дараева.

Потом прилег на влажную траву и, сдув с поверхности лужи зеленоватую плесень, всмотрелся в отчетливый след колеса.

Чтобы найти вторую колею, пришлось вырыть канавку и спустить из болотца воду. В обнажившейся рытвине Вадим первым заметил неясный отпечаток второй колеи и полуразмытые следы копыт. Измерили расстояние между колеями. Сомнений быть не могло — двуколка.

— Та или не та бричка?.. Вот в чем закавыка… — пробормотал Жунид, поднимаясь. — Мало ли двуколок на свете..

Сиюхов исподлобья поглядывал на старания Жунида и Вадима, явно не одобряя всю эту затею, оторвавшую его от работы. «Зря время теряем, — думал он, не слезая с седла. — Три недели прошло. Если это даже их следы — они давно за тридевять земель отсюда».

Поехали дальше. Впереди — Шукаев, за ним — Вадим и остальные.

Вскоре лес кончился. Над оголенным оврагом протянулся новый железнодорожный мост. Из-за туч пробилось солнце. После прохладной полутьмы леса лучи его казались ослепительно яркими.

На выходе из леса, в пойме Чохрака, почва была каменистой, и следы пропадали. Минут двадцать Жунид и его спутники безрезультатно рыскали вокруг, и только под мостом, где ливневый поток нанес плотный слой песку, их снова ожидала удача. За огромным плоским камнем, который вода, как видно, обтекала с двух сторон, не затрагивая небольшую узкую полосу старого ила, среди нескольких отпечатков копыт Шукаев нашел то, что искал с утра: отчетливый след треснувшего копыта с вмятиной, соответствующей наросту на роговой толще.

— Башмак! Вадим, башмак! — возбужденно крикнул он. — Это Зухра! Стало быть, мы идем верно!

Он несколько раз щелкнул затвором аппарата, тщательно измерил след маленькой стальной рулеткой, новинкой по тем временам, и торжествующе посмотрел на Вадима.

— Я знал! Знал, что найдем!..

— Да, но дальше опять не видно… — зараженный его волнением, громким шепотом сказал Вадим.

— Подожди. Не все сразу. Сиюхов!..

— Я здесь, — подошел Якуб.

Дараев бросился осматривать всю илистую полосу.

— Посмотрите, — сказал Жунид Якубу, показывая свою находку. — Что скажете?

Сиюхов вгляделся. Удивленно причмокнул. Кожа на его лбу собралась в морщины. Шукаев отвел глаза. Чем-то не нравился ему этот человек. Возможно, чисто внешнее впечатление. Просто — неприятное лицо. Обычные эмоции. Жунид всегда злился на себя, если ему приходилось признать, что не факты, не прямые свидетельства его разума, а только чувства начинают влиять на его отношение к делу или человеку. Интуиция хороша, когда она рано или поздно подкрепляется фактами. А пока таковых нет и, пожалуй, быть не может — нечего давать ей волю.

— Зухра, — сказал Якуб. — Ее копыта.

— Вы уверены?

— Да. Я знаю.

— Иди сюда! — позвал Дараев. — Опять — бидарка.

Под кустом шиповника действительно оказался след шины. Мысленно продолжив линию движения колеса, Жунид вышел из-под моста и, пройдя несколько шагов, опустился на колени возле извилистого прозрачного ручейка. На этот раз след был любопытный. На плотном сыроватом грунте ясно вырисовывались две вмятины от шляпок болтов, скрепляющих шов на металлическом ободе. Установить длину одного оборота колеса и вычислить диаметр круга уже не составило особого труда.

— Так, — удовлетворенно потер руки Дараев. — Кое-что теперь есть. По крайней мере — данные об одном колесе.

— Жаль, гипса не взяли, — отозвался Жунид, доставая фотоаппарат.

Пока он щелкал затвором, фотографируя следы, записывал все, что удалось выяснить, солнце снова скрылось за тучами. Тяжелые, лиловато-синие, они повисли над горизонтом сумрачно и неподвижно. Было уже шесть часов. Времени до темноты оставалось совсем — немного.

Дальше поехали верхом, изредка спешиваясь, чтобы отыскать затерявшиеся следы. Выбрались на проселочную дорогу, которая, по словам Сиюхова, вела из хутора Дмитриева в станицу Дундуковскую. За проселком лежало распаханное под пар поле.

Возле самой дороги, на рыхлой земле хорошо были видны колеи от колес двухосной повозки. Словом, след двуколки исчез. Сколько Шукаев ни бродил вокруг, обнаружить его не удалось. Пропали и отпечатки копыт Зухры. Решили идти за повозкой: начинало темнеть, пора было побеспокоиться о ночлеге.

За полем стало прохладнее — мимо проселка, шелестя по камням, бурлил Чохрак. Здесь его сжимали два каменистых уступа, и он возмущенно шумел, словно пытаясь вырваться из тисков.

Сиюхов, услыхав о ночлеге, приободрился, повеселел и предложил остановиться у его шурина, в ауле Дадакай, до которого оставалось километров шесть.

Талиб Бичоев отказался от приглашения Якуба и попросил Жунида отпустить его. Старик, молча сопровождавший их почти весь день, устал, но весь светился от удовольствия. «Не каждому бахчевнику довелось помочь начальнику из города в таком важном, деле», — казалось, говорила его добродушная физиономия.

Шукаев поблагодарил сторожа, попросил держать втайне все, чему он был свидетелем, и они распростились.

Сумерки легли на степь неожиданно быстро, прежде, чем Жунид и его спутники добрались до аула. Улицы его были пустынны. Якуб Сиюхов объяснил, что все мужчины заняты уборкой кукурузы и ночуют на полевом стане, а старики сейчас — в мечети, правят вечерний намаз.

На краю селения стоял добротный кирпичный дом под железной крышей. Во дворе темнели какие-то постройки, сломанная бричка и всякий другой хозяйственный скарб. Они спешились и привязали лошадей. Якуб попросил подождать минутку и скрылся в доме.

— Шурин в отъезде, — сообщил он, вернувшись во двор. — Пойдемте. Сестра просит располагаться в кунацкой, как у себя дома…

…В эту ночь Жунид долго не мог заснуть. Стоило смежить веки, как перед глазами начинали мельтешить примятая выцветшая трава, ветви и сучья, глинистые замшелые бугорки и канавы, по которым они бродили сегодня целый день…

Несмотря на то, что удалось найти следы двуколки (судя по известным приметам, бричка была та самая) и отпечатки копыт Зухры, Шукаев был недоволен. Если и дальше они будут двигаться такими темпами, дело грозит затянуться… Еще ему подумалось, что ни в одном детективном романе не описана, пожалуй, такая будничная, иногда довольно нудная и утомительная работа. Писателей, да и читателей, наверное, привлекает другое. Сногсшибательные повороты в расследовании, неожиданные и загадочные обстоятельства, дьявольская изобретательность преступников… Стрельба из-за угла, покушения на сыщиков, двойники, как две капли воды похожие один на другого, демонически прекрасные женщины с непроницаемыми взглядами и… мало ли еще что…

А на самом деле бывает совсем другое. Работа, работа и работа. Часто — скучная, изматывающая тело и нервы. Бесконечное копание в бумагах, допросы, вызовы свидетелей… Или вот как сегодня — блуждание по оврагам и болотам. А результат — всего ничего: да, здесь проехали, да, вели Зухру, и одноглазый мерин тащил двухколесную бричку. А куда скрылись, кто такие эти налетчики? Где их искать?.. Ни одного намека…

…Надо думать, думать… и еще раз думать… А завтра — опять искать… Обшарить каждый метр вокруг аула, но найти. Иначе нельзя. Иначе — позор всему рабочему классу, как говаривал у Шолохова Семен Давыдов…

Потом он вспомнил о Зулете и сейчас же попытался отогнать прочь докучные мысли. Но они не слушались его. Где сейчас Зулета? С кем?

Жунид почувствовал в темноте, что лицо его заливает краска. Никому бы он не пожелал, даже заклятому врагу, не доверять собственной жене…

Во дворе хрипло загорланил петух. Выползла полная луна из-за туч, свет ударил Жуниду в лицо. Он перевернулся на другой бок. Вскоре снова стало темно. По крыше забарабанили крупные редкие капли.

«Не хватало еще дождя», — пробурчал Жунид и… заснул.

* * *

Дождь перестал. Тучи за ночь разогнало ветром, и над степью висело далекое негорячее солнце. Трава во дворе, обломанные стебли подсолнуха и кукурузы, железная крыша домика, в котором они ночевали, серебрились нерастаявшим инеем.

Жунид и Вадим попрощались с хозяйкой и, поблагодарив за гостеприимство, выехали на проселок. Пора было продолжать вчерашние поиски. Сиюхов немного задержался, пообещав догнать через несколько минут.

Жунид молчал, сосредоточенно размышляя, в каком направлении могли двинуться грабители от моста. Колея, которая пролегла по пахоте, не имела никакого отношения к бричке, похищенной с чохракской конефермы, и, значит, рассчитывать на удачу, двигаясь в прежнем направлении, по меньшей мере глупо.

— Что нос повесил? — спросил Вадим.

— Я не повесил, — рассеянно ответил Жунид. — Придержи-ка коня…

Они остановились. Шукаев достал из сумки карту района…

— Вот мост… Пойма Чохрака. Она по краям усеяна крупными камнями, и на двуколке там не проедешь…

— А здесь — пахота, — подхватил Дараев, ткнув пальцем в карту. — Едва ли они были заинтересованы в том, чтобы тащить лошадей и бричку по рыхлой земле, где отпечатается каждый их шаг.

— Тогда остается одно — проселок, — сказал Жунид. — Трогаем. Другого выхода нет Кстати, дорога ведет в Янукай. Встретимся там с Коблевым.

— Кто это?

— Тренируй память. Забыл? Молоденький участковый. Он же при тебе заходил в управление…

— Понятно. Махмуд, — улыбнулся Дараев. — Славный парень…

Подскакал Якуб.

— Может, отпустишь, начальник? Зачем я теперь? — хмуро спросил он.

— Мы скоро будем в Янукае. Вам ведь туда? Приедем, и тогда вы свободны…

Сиюхов не ответил и, слегка придержав коня, чуть отстал, пропуская их вперед.

…К середине дня небо снова начало хмуриться С севера ветер пригнал тучи. Тяжелые и черные, они сгрудились совсем низко над степью.

Миновав стороной станицу Натырбовскую, всадники подъехали к истокам Чохрака. На берегу Шукаев спешился и, ведя коня на поводу, побрел вдоль реки. Настроение у него было скверное. Следы потеряны, небо грозит новым ливнем, который смоет все, что еще могла рассказать земля.

Дараев последовал примеру Жунида и сошел с коня. Сиюхов молча сидел на своем аргамаке, угрюмо поглядывая на обоих.

— Сюда, Вадим, — нагнулся Шукаев.

На твердом глинистом грунте виднелись два неясных следа копыт.

— Вот, опять Зухра… — торжествующе сказал он — Якуб, посмотрите!..

Сиюхов, не слезая с коня, слегка наклонился.

— Да. Ее следы…

Дараев уже разглядывал что-то метрах в десяти дальше, под тремя березами, росшими на покатом глинистом берегу, как раз возле брода.

— Бричка! — крикнул он. — Та самая…

Следы тщательно осмотрели, измерили. Жунид сфотографировал их.

…И все. И на этом кончилось. Сколько ни искали вокруг, исколесив верховья Чохрака километра на три в окружности, — никаких результатов. Несколько раз переправлялись вброд через реку, но и на той стороне — ничего.

Выехав на пригорок, Жунид про себя чертыхнулся и попросил у Вадима папиросу. Дня три он уже мучил себя, пытаясь бросить курить, но давалось это ему трудно. Дараев подтрунивал и дразнил, демонстративно щелкая портсигаром Поиски пока не сулили ничего определенного, Жунид нервничал и, кляня себя за слабость, «стрелял» у Вадима.

Невдалеке, из-за холма показался неказистый домишко под камышовой крышей, окруженный плетнем. Из глиняной трубы вился дымок. По словам Сиюхова, за холмами лежал аул.

Они поднялись в гору. Внизу, в стороне от небольшого аула, — усадьба, обсаженная по краям яблонями и огороженная плетнем. Посредине двора — глинобитная мазанка, сбоку — старый покосившийся сарай и навес для сена. У коновязи какой-то мужчина, наверное, хозяин, чистил скребницей лохматую лошаденку.

— Спроси-ка его, как проехать к сельсовету, — обратился Шукаев к Якубу, знаком велев ему спуститься первым.

Сиюхов молча повиновался и рысцой затрусил к усадьбе.

Подъезжая, Жунид и Вадим услышали шум и крики. Двор домика в этот момент скрылся за деревьями, и им пришлось пришпорить коней, чтобы узнать, что случилось.

Когда Шукаев влетел во двор, попросту перемахнув через плетень, Якуб Сиюхов лежал на земле, пытаясь вырваться из рук незнакомого им адыгейца, очевидно, того самого, который чистил лошадь, потому что скребница валялась рядом. Из домика выскочила на шум грузная женщина в цветастом платке с ведром в руках и испуганно остановилась на пороге.

— Бросьте его! Отпустите! — повелительно крикнул Жунид, спрыгивая на землю и хватаясь за кобуру пистолета.

Незнакомец нехотя оставил Якуба. Медленно поднялся и исподлобья глянул на Жунида Таким же тяжелым взглядом окинул Дараева, потом поднял скребницу и, что-то буркнув себе под нос, пошел к своей лохматой лошадке. Одет он был в синий бешмет, ношеные, такого же цвета штаны; на ногах — желтые ичиги. У пояса — кинжал, как видно, серебряный, дорогой работы.

Жунид в первый момент не нашелся что сказать: надо же — свалил человека, набил ему синяк (Якуб в этот момент усиленно тер левый глаз) и, не сказав ни слова, вернулся к прерванному занятию, как будто ничего необычного не произошло!

— Вернитесь! — позвал его Дараев. И повернулся к Сиюхову. — Вы не ранены?

— Нет, — зло сплюнул Якуб.

— Что стряслось? Почему дрались?

Из-за забора уже выглядывали любопытные, громко переговариваясь.

— Это наш одноглазый мерин, — сказал Сиюхов вполголоса, — он его чистил. Ну а я не стерпел — дал ему в ухо… Здоров, шайтан…

— Сам шайтан, — угрюмо проговорил парень, подойдя ближе. — Твой мерин. Что, у него на лбу написано? Я его в лесу нашел. Понял? И нечего кулаками махать!

— Граждане, разойдитесь по домам, — прикрикнул Вадим на любопытных, уже сгрудившихся у ворот. — Без вас разберутся!

— Пригласи двух понятых, — сказал ему Шукаев. — Обыск! И немедленно!

Толпа мгновенно растаяла. Никто не горел желанием выступить в качестве свидетеля. Однако Дараеву удалось все же задержать двух молодых ребят. Жунид заговорил с ними на родном языке, объясняя, в чем состоят права и обязанности понятых.

— Мурат не виновен, — решилась, наконец, вмешаться толстая женщина, до сих пор молча стоявшая у крыльца. — Мой сын плохого не сделает!

— Что она сказала? — спросил Вадим, когда они входили в дом.

— Говорит — не виноват. Что она еще скажет? Это ее сын… Внутри дома было грязно и неуютно, но вещи стояли дорогие. На большом дубовом столе, покрытом бархатной скатертью, лежала перевернутая пепельница, окурки и шелуха от семечек просыпались на скатерть и на пол. В добротном застекленном шкафу у стены — хрустальные рюмки и расписной чайный сервиз. Возле другой стены — тахта со множеством подушек. В углу под мягким креслом валялось несколько пустых бутылок.

— «Трудно жить вдовой, — запричитала женщина, косясь на Шукаева. — Каждый может обидеть. А за что?

Она начала было жаловаться на сельсовет, на участкового, но Шукаев жестом остановил ее излияния.

— Фамилия, имя и отчество, — обратился он к сыну хозяйки, доставая лист бумаги и карандаш и рассматривая Мурата. Широченные плечи, квадратный массивный торс и коротенькие кривые ноги. Человек этот часто сидел в седле.

И брюки у него были потерты, как обычно бывает у кавалеристов. Лицо крупное, грубое, покрытое редкими мелкими шрамиками от перенесенной оспы. Взгляд неприязненный и неподвижный. Казалось, он часами мог смотреть в одну точку. Сейчас глаза его были устремлены куда-то поверх рамы окна.

Жунид повторил свой вопрос.

— Еганов Мурат Питуевич.

Голос у него был глухой, слегка охрипший.

Следователи переглянулись. Фамилия обоим была знакома. Она фигурировала в оперативной версии, подсказанной Денгизовым. Еще в Краснодаре, в управлении, Шукаев поручил молоденькому участковому Махмуду Коблеву заняться Егановым.

— Сдайте ваше оружие, — встал из-за стола Дараев.

— Какое оружие? У меня нет…

— Кинжал!

Мурат, пробормотав адыгейское ругательство, отстегнул кинжал и положил на стол. Дараев убрал его.

— Аллах разгневался на бедную вдову, — чуть ли не в голос вдруг завопила хозяйка. — За что карает? Думала свадьбу сыночку справить, а на него чужой грех хотят возвести!

О аллах!..

— Дайте ей воды! Перестаньте ныть! — раздраженно сказал Жунид, отлично понимая, что начинается обычный спектакль для легковерных. Женщин этого типа ему уже не раз приходилось встречать. С виду несчастная и смиренная, а загляни на чердак — найдешь самогонный аппарат, спустись в подвал — наткнешься на ворованную колхозную кукурузу. Он почти не сомневался, что домишко этот, стоящий на отшибе, вдалеке от других хатенок аула, — либо постоялый двор для проезжих воров, либо тайное питейное заведение, где любой может втридорога получить бутылку хмельного, ужин и ночлег.

— Каким образом лошадь попала к вам? — спросил Шукаев Мурата, когда женщина утихомирилась.

— Я сказал. В лесу нашел. Поймал, домой привел. Хотел чистить, а ваш человек — с кулаками… Не имеет права..

— Разумеется. Но вы, кажется, в долгу не остались!

— Зачем в долгу. Сила есть… драться не дам.

— Ладно. Оставим это. Вадим Акимович, приступайте к обыску… Еще раз спрашиваю, Еганов, откуда у вас эта лошадь?.

— В лесу нашел…

— Где? Точнее…

— Недалеко от нашего аула.

— Я вам не верю. Кроме того, даже если это и правда, вам грозит тюремное наказание за присвоение находки. Советую подумать.

— Я нашел коня…

— Значит, будете стоять на своем? Что ж, ваше дело. Кстати, давно ли вы научились говорить по-русски?

— Три года работал пастухом Лабинского заготскота. Торговал говядиной на рынке. Тогда и научился. Даже умею читать и писать…

В глазах его промелькнуло что-то похожее на самодовольство. Вообще же Жуниду редко приходилось встречать человека с таким непроницаемым, угрюмо-холодным лицом. Трудно было догадаться, что у него на уме.

— Где работаете?

— Нигде.

— Живете вы, судя по всему, не бедно. Откуда у вас средства?

Еганов пожал плечами, зевнул, словно показывая, что на праздные вопросы отвечать не намерен, и снова отвернулся к окну.

* * *

Ничего подозрительного при обыске в доме не нашли. В подвале стоял не выветрившийся запах самогона, но аппарата нигде не было. Составив протокол опознания Сиюховым найденной у Еганова лошади, Жунид и его спутники, взяв с собой Мурата, отправились в сельсовет.

«Расстояние отсюда до Чохракской конефермы не меньше пятидесяти километров, — думал Шукаев. — И место вроде подходящее для сбыта краденых лошадей. Аул — в стороне от — оживленных дорог. Неужели мы на верном пути?»

И все-таки назойливые сомнения не давали ему покоя. Слишком просто давалось решение загадки.

Во дворе сельсовета стояло несколько человек. Одного из них они узнали сразу. Как всегда, аккуратный и подтянутый, навстречу им шагнул Махмуд Коблев.

— Здравия желаю, товарищ старший оперуполномоченный!

— Добрый день, — спешился Шукаев. — А я боялся, что не застану вас…

— Что тут, аульный сход? — спросил Вадим Акимович, пожимая руку участковому.

— Заседание сельисполкома было. Уборка кукурузы идет… Всыпали кое-кому…

— А как наши дела?..

— Все сделал, как приказано, — щелкнул каблуками Махмуд, покосившись на Еганова и Сиюхова. — Разрешите доложить?

— Пойдемте в дом, — сказал Жунид. — Там поговорим.

…Коблев оказался на редкость сообразительным и оборотистым пареньком. Ему удалось точно установить, что двадцать второго сентября, то есть как раз в ночь ограбления конефермы и убийства Трама Лоова, Хатби Кушков (один из подозреваемых по версии Денгизова) с семи до одиннадцати вечера пьянствовал с приятелем в дорожном ресторанчике станицы Лабинской. Они оба выпили лишнего и затеяли потасовку прямо в ресторане. Были задержаны местной милицией и несколько дней назад осуждены на месяц лишения свободы за хулиганство.

Таким образом, рвалась еще одна нить, которая могла привести к поимке убийц сторожа. Кушхов не мог побывать на конеферме колхоза «Заря» в ночь с 21 на 22 сентября.

Что же касается Мурата Еганова, то он трое суток просидел в КПЗ после изъятия из его дома самогонного аппарата. Мать его Халифа уплатила штраф, и Еганова отпустили. Словом, и он не мог лично участвовать в ограблении конефермы.

Махмуд свой отчет подтвердил документально, разложив перед. Шукаевым на столе копию приговора по уголовному делу Кушхова и его дружка и справку Лабинской милиции о временном содержании под стражей Мурата Еганова.

Слушая рассказ Коблева, Жунид мысленно попытался разобраться еще раз во всей этой путаной и противоречивой веренице фактов, имен и событий, происшедших со дня ограбления, но почувствовал, что не в состоянии этого сделать. Все рассыпалось и ускользало, как песок между пальцами. У него порой бывало такое состояние, когда, держа в руках десятки концов и начал и понимая, что настал момент расставить их по местам, отсечь случайные наслоения, он вдруг испытывал нечто похожее на растерянность. Он по опыту знал, что лучшее лекарство, от этого — бросить все и отвлечься. Забыть хоть на несколько часов о Траме Лоове и вороном жеребце карабаире, не думать об отпечатках копыт, которые они нашли в Черном лесу; забыть о том неприятном впечатлении, какое производило на него лицо Якуба Сиюхова — словом, стать ненадолго обыкновенным человеком с обычными будничными мыслями, где нет места убийствам, грабежам и другим мерзостям жизни…

Пойти бы в кино, посмотреть что-нибудь о любви, о красоте, о хороших людях…

Он вздохнул и, стряхнув с себя оцепенение, велел привести Мурата Еганова. Единственное, что Жунид сейчас знал определенно, так это то, что Еганов врет. И нужно заставить его говорить.

В присутствии Коблева, Дараева и Сиюхова, который сидел, недовольно морща лоб, потому что его все еще не отпускали, Жунид битый час возился с Егановым, употребив всю свою волю, весь ум, чтобы заставить его сказать правду. Подсознательно Шукаев понимал, что в том психологическом состоянии, которое завладело им сейчас, остается одно: припереть Мурата к стене, «расколоть» его до конца, выражаясь на воровском жаргоне, и на время оставить все, чтобы собраться с мыслями.

И Еганов стал говорить.

Оказалось, что длинношерстного кривого мерина оставили его матери Ханифе какие-то не известные Мурату проезжие люди. Он их не знает, потому что сидел тогда в КПЗ. Они гостили два дня и уехали, оставив лошадь в уплату за ночлег и продукты.

— Хорошо. Подождите теперь в соседней комнате, Еганов.

Мурат вышел.

Привели Ханифу. Коблев переводил Дараеву вопросы Жунида и ее ответы. По-русски она не знала ни одного слова.

— Расскажите подробно о ваших постояльцах, которые подарили вам коня, — сказал Жунид, покончив с формальностями.

Заплывшие глазки Ханифы испуганно расширились, круглое мясистое лицо скривилось.

— Без истерики, — вмешался участковый. — Здесь это не пройдет.

— Отвечайте, — нетерпеливо повторил Шукаев. Ханифа все-таки пустила слезу, но, встретив жесткий взгляд следователя, начала отвечать на вопросы.

Она призналась, что в сентябре дважды принимала у себя посторонних. В первый раз это было в середине месяца, числа она точно не помнит. Тогда у нее останавливались на ночь трое мужчин. У каждого была запасная лошадь. Один из них, адыгеец, по имени Асфар, в разговоре со своими спутниками называл какого-то — Газиза, сожалея, что не встретился с ним. Перед отъездом постояльцы выменяли у Ханифы бочонок самогона на кривую лошадь.

Сколько не бился Жунид с перепуганной женщиной (а может, она просто притворялась?), о внешности проезжих, ему почти ничего не удалось выяснить. Асфар — черный, усы у него. Вот и все. Она твердила одно: черный, усатый. И только.

Через неделю Асфар явился снова с незнакомым ей человеком. У того наполовину было оторвано левое ухо. Асфар называл его Тау. Приехали они верхом. У каждого — одна лошадь. Было ли оружие? Да, у одного — берданка, у другого пистолет. Как одеты? Обыкновенно. Черкески, галифе, ичиги. Одноухий — в яловых сапогах. Весь дом провонял дегтем.

— Может ли она опознать их среди других лиц такого же возраста? — спросил Дараев, глянув на Жунида. Тот перевел вопрос.

Ханифа всплеснула руками и отрицательно затрясла головой. Шукаев, повысив голос, о чем-то препирался с ней несколько минут.

— Боится, — наконец сказал он Вадиму. — Узнает, конечно, но боится. Потому ничего не заявила и участковому… Держите, Махмуд… — Жунид протянул Коблеву протокол допроса. — Прочтите ей и, если сама расписаться не умеет, сделайте это за нее. И пусть введут Еганова.

Мурат вошел и безучастно остановился перед столом.

— Вот что, — обратился к нему Жунид. — Вас я пока отпускаю, но имейте в виду: прекратите торговлю самогоном. Немедленно устраивайтесь на работу. Я проверю.

Еганов пробормотал в ответ что-то невразумительное и вышел. Халифа засеменила вслед за ним, кланяясь и бормоча слова благодарности, пока не скрылась за дверью.

— Значит, егановский дом они использовали как перевалочный пункт, — взъерошив волосы, устало сказал Жунид. — Теперь надо бы добраться до этих постояльцев…

— Ты думаешь — они? — спросил Дараев.

— Не знаю… ничего я, Вадим, не знаю. Давай-ка кончать на сегодня. У меня что-то мозги совсем набекрень. Все перемешалось. Сплошная каша…

— У меня тоже, — честно признался Вадим Акимович.

— Махмуд, — попросил Жунид участкового. — Лошадь эту одноглазую возвратите колхозу «Заря». Акт оформите, как полагается, и представите его в райотделение милиции. Мы завтра приедем туда. Утром выясним, куда ведет ущелье, где обрываются следы, и приедем. Да, отправьте Сиюхова, он нам больше пока не нужен…

— Слушаюсь, — подскочил Коблев. — И, пожалуйста, ночуйте у меня, товарищ старш…

— Просто — Шукаев, — перебил Жунид. — Что ж, охотно, если мы не стесним тебя…

— Нет, что вы…

Распахнулась дверь, и в комнату буквально влетел растерянный и взволнованный Якуб Сиюхов.

— Я виноват!.. Но я не нарочно, начальник… честное слово!..

— Что такое?

— Я обознался… Лошадь не наша…

10. Конец Ивасьяна

Тахтамукай — обычный районный центр со всеми особенностями, присущими адыгейскому большому аулу тех лет Главной его чертой, пожалуй, было самое причудливое переплетение старого, медленно и неохотно уходящего в прошлое, и нового, пока еще с трудом пробивающего себе дорогу. Грязные, немощеные и кривые улочки с разномастными турлучными и саманными домишками, среди которых выделялись добротные здания сельсовета, расположившегося в доме бывшего князя, бежавшего в девятнадцатом году в Турцию, и школы — новенькой, сложенной из красного кирпича год или два назад. На краю аула возвышался над приземистыми домишками неуклюжий минарет мечети с облупившейся штукатуркой. Теперь тут все реже можно было увидеть молодежь — к потемневшим некрашеным воротам мечети в часы намаза тянулись обычно старики и калеки. Минарет казался заброшенным: балкончик полуобвалился, и муэдзин, опасаясь выходить на него, не взывал по утрам к мусульманам, не выкрикивал традиционное: «Ляииллях-иль-алла!»

Как вехи неотвратимого и победного наступления новой жизни, протянулись через весь аул электрические провода, и только в некоторых домах, стоявших на улицах, куда еще не шагнули свежетесаные столбы, люди по старинке пользовались керосиновой лампой или свечами.

Были в Тахтамукае изба-читальня и небольшой клуб, где по вечерам звенели песни и переборы гармоники, и районное отделение милиции, и хоть неказистая, но чистенькая амбулатория.

С виду жизнь в адыгейском ауле текла тихо и мирно, но впечатление это было обманчивым. То там, то здесь в ту пору выползали иногда на свет божий живучие тени прошлого. Сгорит вдруг колхозный амбар, исчезнут деньги из общественной кассы или пропадут артельные лошади.

В тридцатые годы преступление стало здесь своего рода формой борьбы замаскировавшихся врагов молодой республики против Советской власти. И борьба эта, все больше и больше теряя идейную остроту, скатывалась в грязное и гнилое болото уголовщины. Затаившиеся, не успевшие или не сумевшие эмигрировать белогвардейцы, бывшие кулаки, осколки конокрадческих банд, отошедшие от «дел» абреки, вроде Хахана Зафесова, тайные барышники, спекулянты и всякий другой сброд — все это перемешалось, перетерлось в некую враждебную народу и государству силу, которая, сознавая свою обреченность, все-таки пыталась еще укусить побольнее.

И Жунид Шукаев, скитавшийся в эти дни по аулам и лесам в поисках убийц Трама Лоова, и Ляпунов, явившийся в Тахтамукай по делу о неизвестных фальшивомонетчиках, и сотни и тысячи других, отказавшись от комфорта и покоя, не жалели сил, чтобы с корнем вырвать сорную траву, мешавшую жить по-новому.

А вот Ивасьян приехал в Тахтамукай с иными намерениями…

Он сидел в небольшой следственной комнате районного отделения милиции, которую ему предоставили для работы, и перелистывал дело о хищении в сберкассе контролером Идаром Сапиевым пяти тысяч трехсот рублей.

Обстоятельства обнаружения недостачи и виновность Идара Сапиева были настолько очевидны, что Тигран Вартанович очень скоро понял, как трудно, а вернее, невозможно, прекратить следствие законным путем.

Он поковырял спичкой в зубах и позвонил дежурному, попросив привести к нему Сапиева на допрос.

Заглянул Ляпунов. Не входя в комнату, спросил.

— Как работается?

— Ничего… Знакомлюсь, — неохотно ответил Тигран Вартанович.

— Ну-ну… Если нужна будет помощь, — позвони. Я с удовольствием.

— Какие все добрые стали, — буркнул Ивасьян, когда дверь за Ляпуновым захлопнулась.

Конвоир из местной милиции ввел контролера. Ивасьян, подняв взгляд от стола, увидел перед собой лицо, которое как будто ничем особенным не выделялось и, тем не менее, приковывало к себе внимание. Гладкий, без единой морщинки лоб, чуть прикрытый вверху жиденькими, но аккуратно зачесанными на бок волосами, тонкий, без горбинки, нос, гладкие щеки без признаков растительности и полуоткрытый рот с влажными толстыми губами. Лицо было благообразным и удивительно неприятным. Что-то нездоровое, липкое угадывалось за его приторной полуулыбкой.

Тигран Вартанович нахмурил брови и обмакнул перо в чернильницу.

— Фамилия, имя?..

— Сапиев Идар…

Голос у контролера сберкассы был на редкость густой, бархатный, совершенно не вязавшийся с его елейной физиономией.

Ивасьян допросил его больше для порядка, все и так было ясно. В расходных ордерах обнаружились два-три подлога, сделанных рукой Сапиева, как раз на пять тысяч триста рублей.

Когда задержанного увели, Ивасьян подошел к низенькому квадратному окошку и погрузился в раздумье.

Что же делать? Просто прекратить дело своей властью — слишком рискованно. А главное, необъяснимо. Он чертыхнулся и открыл форточку. Мимо окна пронеслась стайка ребятишек из школы. Где-то заиграла пастушья дудка. Жизнь шла своим чередом, и никому не было никакого дела до забот и тревог начальника угрозыска…

«Скоро будут говорить: бывшего начальника», — подумал он и, злорадно усмехнувшись, представил себе растерянное лицо Дыбагова, залитое слезами кукольное личико жены и разгневанное — тещи… Когда они узнают, его здесь уже не будет… Он будет далеко отсюда…

— Позвольте войти?

Ивасьян вздрогнул, словно испугавшись, что кто-то подслушает его мысли.

— Вы к кому?

— К вам, уважаемый Тигран Вартанович, — плотно притворив за собой дверь, сказал незнакомец и протянул руку.

— Простите, но…

— Вы меня не знаете… Я и не назову себя… Это лишнее. Впрочем, зовите меня Федоровым. Разрешите сесть..

— Пожалуйста, — все еще не оправившись от неожиданности, сказал Тигран Вартанович.

Вошедший был одет в серый плащ военного покроя и кирзовые сапоги. На голове — кепка. Лицо обыкновенное, каких тысячи. Очевидно — русский. На верхней губе — родинка.

— Нас никто здесь не услышит, господин поручик? — без улыбки спросил он.

Ивасьян резко повернулся и захлопнул форточку.

— Вы что? Спятили? Я сейчас позвоню…

— Не позвоните. Не следует скандалить, вы же отлично понимаете — это не в ваших интересах… Я пришел по делу, вам известному. Насчет Идара Сапиева. И я многое знаю о вас…

Тигран Вартанович обессиленно опустился на стул. Если это все штучки Шагбана, то он должен был, по крайней мере, предупредить или сам, или через Клавдию. Впрочем, чем меньше слов в подобных случаях, тем лучше.

Он понемногу стал успокаиваться.

— Чего вы хотите?

— Я покупаю дело Идара Сапиева, — с полной серьезностью ответил странный посетитель. — Предлагаю десять тысяч, то есть вдвое больше, чем оно стоит.

Ивасьян не возмутился, не вскочил со стула, не позвонил, чтобы вызвать милиционера. Теперь, уже окончательно справившись со своим волнением, он внимательно посмотрел в глаза собеседнику и твердо сказал:

— Пятнадцать. И ни рублем меньше.

— Согласен. Когда я могу получить дело?

— Вы его не получите. Я сожгу бумаги при вас.

— После того, как я ознакомлюсь с ними?

— Разумеется.

— Когда?

— Завтра в десять утра. Здесь.

— Тут небезопасно.

— Ничего не поделаешь. Отсюда я не могу унести папку. Она — в сейфе.

— Заметано, — сказал Федоров. — Приду завтра в десять. Я не прощаюсь…

…Ивасьян всю ночь просидел в райотделении один, стуча на своей машинке и снимая копии со всех документов, составлявших дело контролера Сапиева. Подписи прокурора, участкового и других лиц старательно перенес на новые листы с помощью мокрой промокательной бумаги и, подправив их чернилами, прямо по ним тиснул печати.

— Сам Панченко не подкопается, — с удовлетворением сказал он, разглядывая плоды своего ночного труда.

* * *

Человек, назвавшийся Федоровым, пришел в десять часов. Минута в минуту.

Поджидая его, Тигран Вартанович несколько раз выходил из комнаты, прислушиваясь к приглушенным голосам в кабинете начальника райотделения Меджида Куваева. Там были Ляпунов и участковые. Ивасьян молил Бога, чтобы они все поскорее разбрелись, получив задания, как обычно бывало. Сегодня его больше устраивало, чтобы в райотделении оставалось поменьше народу. Вскоре все затихло. Участковые уехали верхами, начальник — на тачанке, а куда девался Ляпунов, Тигран Вартанович не уследил. В здании его, по-видимому, не было.

К комнатке, отведенной Ивасьяну, можно было пройти с любого конца длинного коридора, который делил большой одноэтажный дом милиции на две равные части. Каждый конец коридора имел отдельный выход. Федоров появился с той стороны, которая находилась в наибольшем удалении от кабинета Куваева. Тигран Вартанович заключил, что вчерашний визитер знает здесь все закоулки.

— Не будем терять времени, — поздоровавшись небрежным кивком, сказал Федоров. — Давайте дело.

Ивасьян открыл сейф, достал папку и молча положил на стол.

— Читайте. Да побыстрее.

Чувствовал себя Тигран Вартанович отвратительно. В любую минуту в комнату могли войти. Если это будет Меджид Куваев или кто-нибудь из милиционеров — полбеды. С ними он не станет разводить церемонии. «Извините, у меня допрос. Зайдите через полчаса». Другое дело — Ляпунов. Станет спрашивать — кто, да что. Войдет и сядет. И как ты его выгонишь? ОГПУ все-таки.

Федоров внимательно читал документы.

Ивасьян нетерпеливо мерял шагами комнату, изредка посматривая в окно. За небольшим палисадником, заросшим увядшими кустами малины и бурьяном, виднелись конюшня и обширный двор На деревянных колодках стояла «разутая» полуторка. Шофер копался в моторе. Уборщица разводила известку в ведре.

— Все в полном порядке, — сказал Федоров, протягивая папку Ивасьяну. — Жгите. Да завесьте окно.

В другое время Ивасьян никому бы не позволил разговаривать с собой в таком тоне. Но сейчас он послушно задернул окошко бязевой занавеской, собранной на шнурке, и вопросительно посмотрел на Федорова.

— Что? Чего вы ждете? — не понял тот.

— Деньги.

Откровенная усмешка пробежала по губам Федорова. Он полез во внутренние карманы плаща и извлек из них три пачки тридцаток, склеенные банковскими полосками крест-накрест.

— Можете не считать. Новенькие.

Ивасьян сунул пачки в сейф и открыл дверцу облезлой, давно не крашенной голландки, стоявшей в углу. Когда он доставал из папки очередной листок и чиркал спичкой, чтобы поджечь, пальцы его заметно дрожали.

— Подпалите все сразу! Нечего канителиться!

И опять Тигран Вартанович промолчал. Насупившись, он скомкал все документы, поднес к ним зажженную спичку и, подождав, пока огонь охватит бумаги, закрыл дверку. В коридоре послышался шум шагов.

— Уходите, быстро. И без разговоров. Все сделано.

Федоров торопливо вышел.

Стоя возле двери, Ивасьян прислушался к шагам снаружи. Нет, мимо. Просто, наверное, кто-нибудь из милиционеров.

Он устало сел на стул и вытер носовым платком взмокший лоб. Минуты три сидел в оцепенении, не в силах сдвинуться с места. Давали себя знать бессонная ночь и пережитое напряжение. Потом, движимый внезапно мелькнувшей мыслью, подскочил и, отперев сейф, достал из него деньги. Открыл окно, осмотрелся и осторожно бросил все три пачки в густой бурьян.

В коридоре снова послышались чьи-то шаги. Но Тигран Вартанович не обратил уже на них внимания. «Надо идти спать, — решил он. — Голова, как чугунный котел…»

Шаги смолкли у двери, и она распахнулась.

Это были Ляпунов и Куваев.

— Покажите дело Сапиева, — без предисловий начал Степан Степанович.

— А что, собственно, случилось? И почему такое требование? По какому праву?..

— Есть основания, — спокойно ответил Ляпунов. — Кому вы отдали дело?!

— Вы с ума сошли? — Со щек Ивасьяна медленно сходил румянец. — Вы ответите за свои слова!..

— Отвечать, скорее всего, придется вам. Откройте сейф!

Тигран Вартанович демонстративно швырнул ключи на стол. Усилием воли сдержал подкатившую к горлу икоту. Побелевшие пальцы сжимали спинку стула. В голове металось: «Как себя вести? Кричать? Возмущаться? Или пожать плечами и принять вид оскорбленного достоинства?» Последнее вернее. В таком состоянии, застигнутый врасплох, он может наговорить глупостей…

— Ну что ж, — сказал он как мог спокойнее, убрав руки за спину. — Исполняйте свой долг. Я не буду сейчас препятствовать. Но хотел бы выслушать ваши объяснения… И вот еще: как вы сможете смотреть мне в глаза, когда недоразумение… а это какое-то дикое, нелепое подозрение…

На большее у него не хватило духу, и он умолк, отвернувшись к окну.

— Вы получите объяснения, — сказал Ляпунов. — Немного позднее.

Куваев достал из сейфа папку. Перелистал.

— Вот оно. Целое… — обескураженно сказал он.

— Я могу сесть? — иронически прищурившись, спросил Ивасьян.

— Да, конечно. — Ляпунов заглянул в папку. — Обыщите комнату, Меджид.

Плотный комок документов в печке как следует не догорел. Обвив рукой тлеющую черную каемку бумаги и осторожно развернув пачку, Куваев подал ее Ляпунову.

— Копии. И подписи… Моя явно подделана.

— Не трогайте, Меджид. Передадим на графическую экспертизу. Это уже по части вашего Николая Михайловича. — Взгляд Ляпунова, до этого внимательно обшаривающий комнату, остановился на раскрытой створке рамы. — Посмотрите-ка за окном.

Тигран Вартанович издал нечленораздельный хрипящий звук.

— И вас придется подвергнуть обыску, — сказал ему Ляпунов. — Меджид, пришлите сержанта…

— Я не позволю себя обыскивать! — истерически выкрикнул Ивасьян, вскочив. — И вообще, на каком основании вы ворвались ко мне?!.

Однако, когда явился сержант, Тигран Вартанович дал себя обыскать. У него ничего не нашли.

В окне показалась голова Меджида. Он молча потряс в воздухе пачкой тридцаток, которую осторожно держал за уголок двумя пальцами.

— Здесь три таких, Степан Степанович.

Ляпунов подошел к окну.

— Заверните в газету. И тоже — на экспертизу.

Когда он обернулся, Тигран Вартанович полулежал на стуле. Голова его свесилась набок. Лицо стало серым.

* * *

Управление гудело. Такие вещи, как арест начальника угрозыска, случаются не каждый день. Одни недоуменно разводили руками, не будучи осведомлены и не желая болтать попусту. Другие неутомимо утверждали право на собственное мнение, которое, впрочем, никто и не оспаривал, и считали своим долгом высказать последнее при всяком удобном случае. Они наперебой бегали к Дыбагову, выкладывая скороговоркой целый ворох деталей, штрихов и нюансов, на которые прежде не обращали ровно никакого внимания и которые теперь рисовали облик Ивасьяна совершенно в ином свете. Таких было немного и с каждым днем становилось все меньше, потому что начальник управления терпеть не мог наушничества в любых его формах. Он принадлежал к тому типу руководителей, которые, будучи добросовестными служаками, особыми талантами, однако, не отличаются. Дыбагов мог нервничать и «переживать» из-за неласкового начальственного звонка, мог «влепить» кому-нибудь выговор за пустяк, который выеденного яйца не стоил, мог ошибиться, оказаться в чем-либо недальновидным и в то же время оставался человеком честным и самозабвенно преданным своей работе. Сейчас он находился в состоянии полнейшей растерянности, к которой примешивалась и немалая доля боязливого трепета (увы, Асхад Асламурзович не отличался особой смелостью, когда в дела управления вмешивалось высокое начальство) Что же теперь будет? Наверняка — проверочная комиссия, ревизия и все такое прочее…

Больше всего на свете Дыбагов боялся потерять место. И не из меркантильных побуждений: он знал, что, уйдя на покой, получит солидную пенсию. Просто за долгие годы сжился со своей работой, привык к ней, привык чувствовать себя нужным.

И вот — на тебе! Начальник угрозыска Адыгейского областного управления милиции, его подчиненный, правая рука, можно сказать, — взяточник и жулик, спутавшийся с преступниками. Это не лезет ни в какие ворота! И кто знает, что еще удастся выудить Ляпунову из Ивасьяна?..

Словом, ближайшее будущее рисовалось Асхаду Асламурзовичу в самых мрачных тонах. Сверлило его усталую голову и распроклятое чохракское дело, расследование которого, судя по всему, безнадежно затягивалось. Шукаев сделал многое, как явствовало из его донесений, но конца пока не предвиделось.

Сейчас у Степана Степановича — очередной допрос. Надо спуститься к нему и послушать.

Дыбагов сошел на первый этаж, миновал коридор, соединяющий здания управления и ОПТУ, и остановился возле вахтера.

— Ляпунов на втором?

— Так точно, — козырнул вахтер.

Ляпунов любил говаривать в кругу друзей, что любой человек, в той или иной степени занимающийся сыскной деятельностью, должен быть хоть немного артистом. Каждый допрос — это, в сущности, борьба двух психологии, столкновение двух интеллектов, которое ни в коей мере нельзя свести к простой формуле: один спрашивает, другой отвечает. Допрос — своего рода спектакль, в котором следователю волей-неволей нужно быть и режиссером, и декоратором, и актером, и, Бог знает, кем еще. Спектакль без публики, без аплодисментов, единственный зритель которого — действительный или предполагаемый преступник, становится его непременным участником. Разница лишь в том, что у следователя нет готового текста пьесы, и он должен играть без него и без репетиций, повторяя практику некогда существовавшего театра импровизаций. И еще одно: актер на сцене думает, главным образом, о внутренней сути героя, которого изображает, и о том, чтобы как можно точнее подать очередную реплику. Думает о том, что он должен сказать. Следователю надо думать о том, чего он говорить не должен.

И Ляпунов, по общему признанию, блестяще владел этой «тактикой умолчания». Сказать ровно столько, сколько необходимо, чтобы заставить работать мысль своего противника, работать лихорадочно и учащенно, навязать его разуму прерывистый и опасный ритм, когда все обострено до предела. И ждать. Холодно и спокойно ждать, когда можно будет, наконец, молниеносно оборвать туго натянутую струну разговора одной единственной неожиданной фразой, которая решит все.

…Ивасьян сидел перед Ляпуновым на стуле, уставившись взглядом в пол. Он плохо спал ночь — веки набрякли, лицо пожелтело, голова и плечи безвольно поникли.

Могло показаться, что сейчас не составит особого труда принудить его к откровенному признанию Но Степан Степанович, не торопясь начинать и рассеянно разглядывая сидящего перед ним человека, думал иначе.

Закурив, Ляпунов молча пододвинул на край стола дешевенький пластмассовый портсигар, жестом предложил Ивасьяну папиросу. Тот молча покачал головой и приложил руку к виску.

Ляпунов встал, прошелся по комнате, наморщив лоб. Видимо, он был в мучительном затруднении.

— Как хотите — не понимаю… — сказал он негромко, повернувшись к подследственному спиной и аккуратно смахивая с настольного сукна табачные крошки в ладонь. — Не понимаю… не укладывается в голове…

Тигран Вартанович не произнес ни слова.

— Я все ищу причину… — продолжал Ляпунов. — Жили вы как будто неплохо. Зарплата приличная… Правда, жена у вас любит франтить… но вы же могли поставить ее в какие-то рамки…

— В том-то и дело, что не мог, — грустно вставил Тигран Вартанович.

— Значит, все-таки — деньги?..

— А что же еще? — вздохнул Ивасьян.

— Значит, будете говорить?

— Да. Мне скрывать нечего.

Ляпунов нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Пришлите кого-нибудь для ведения протокола. По-моему, Алферов сейчас здесь.

— Слушаюсь.

Алферов, войдя, молча пристроился за столиком в углу кабинета.

— Ну что ж, начнем. Очевидно, вы будете говорить правду? — Степан Степанович повернулся к Ивасьяну и сел на краешек стола.

Тот кисло улыбнулся.

— Да, конечно. Пишите, Алферов. То, что произошло, — постыдный для меня факт, и, понятно, я готов понести заслуженное наказание…

Ивасьян говорил долго и обстоятельно. Плакался на свою жизнь, уверяя, что в кругу семьи постоянно чувствовал себя одиноким, непонятым. Признался, что с тоски втихомолку выпивал, хотя никто и никогда не видел его пьяным. Чтобы избежать семейных сцен и скандалов, старался исполнять все прихоти своей супруги, а она становилась все ненасытнее, все настойчивее… Идара Сапиева он вовсе не знает, а дело его попросил у Дыбагова, чтобы хоть на несколько дней вырваться из привычной опостылевшей ему обстановки, побыть одному. Человек, который предложил ему деньги, представился как Федоров, хотя едва ли это настоящая его фамилия. Такой суммы, как пятнадцать тысяч, он, Ивасьян, в руках никогда не держал и… сам не знает, что на него нашло. Вдруг мелькнула мысль о том, что можно уехать. Подальше от жены и тещи, от своих неудач по службе… И так безраздельно завладело им вдруг это желание, что он не устоял перед соблазном. Дела Сапиева прикрывать не собирался, ведь он его и не уничтожил. Единственная его вина в том, что надул жулика… Разумеется, совершил преступление, то, что он сделал, — несовместимо ни с его званием, ни с его совестью коммуниста..

— Судите, — тихо, но твердо сказал он после минутного молчания. — Я все приму, как должное.

Вошел Дыбагов.

— Продолжайте, продолжайте, Степан Степанович, — остановил он поднявшегося было Ляпунова. — Я посижу вот здесь, с Алферовым. Мешать не буду…

— Так… — слазал Ляпунов, пригладив рукой волосы. — История, прямо сказать, некрасивая…

— Куда уж хуже, — согласился Ивасьян, бросив обеспокоенный взгляд в сторону Дыбагова. Взгляд этот не ускользнул от внимания Степана Степановича, и он с досадой подумал, что именно сейчас начальнику управления не стоило приходить.

— Хочу задать вам несколько вопросов, — будничным тоном сказал Ляпунов. В голосе его слышалось: «Все ясно, но ради проформы я должен сделать все, как положено…»

— Пожалуйста…

— Почему вы бросили деньги за окно?

— От страха. Я тысячу раз потом пожалел, что взял их… Будто затмение нашло…

— Почему вы решили, что человеку, который представился вам как Федоров, можно верить? Ведь он мог просто спровоцировать вас на взятку…

— Не знаю… Я сначала накричал на него… даже взялся за трубку, хотел позвонить Куваеву, но…

— Вдруг отчетливо представили себе, что могут означать для вас пятнадцать тысяч!

— Да…

Ляпунов сел за стол, закурил и задумался, не обращая на Ивасьяна и Дыбагова никакого внимания. Пока все шло хорошо. Ивасьян успокоился, уверившись, что дело его ограничивается крупной взяткой, подделкой подписей в дубликате дела и использованием служебного положения в корыстных целях. Признание — чистосердечное на первом же допросе, а значит, можно рассчитывать на небольшой срок…

«Теперь, пожалуй, самое время…», — подумал Ляпунов и незаметно нажал кнопку звонка.

— Алферов, все записали? — спросил он.

— Да, почти, сейчас кончаю…

— Дайте подследственному прочесть протокол…

Пока Ивасьян читал, Дыбагов порывался что-то сказать Ляпунову, но тот приложил палец к губам. В дверь постучали.

— Войдите…

Тигран Вартанович читал протокол и не обратил внимания на вошедшего милиционера. Тот держал в руках кожаный саквояж.

— Ставьте на стол, — сказал Ляпунов.

Ивасьян поднял голову и побелел. На столе стоял его саквояж!

— Узнаете? — жестко и быстро спросил Ляпунов.

— Нет… — еле слышно прошептал Ивасьян. — Это не мой…

— Я пока не сказал, что ваш. Но на ручке — ваши оттиски пальцев. И Алферов видел сквозь щель в калитке, как вы уносили его от Воробьевой!..

— Не знаю, ничего не знаю!..

— Обморок не поможет, — повысил голос Ляпунов. — И имейте в виду: Воробьева и Шагбан Сапиев арестованы. Так что готовьтесь к очным ставкам…

— Ничего не знаю…

— Кстати, зачем вам понадобились доллары! — Ляпунов положил руку на саквояж.

— Там нет никаких долларов! — визгливо выкрикнул Ивасьян. — И вы это отлично знаете. Несколько лент зубного золота — это не доллары!

— Отлично. Где спрятали золото?

Тигран Вартанович открыл рот, оторопело глядя на Ляпунова. Вскочил, рванулся к саквояжу, трясущимися руками распахнул его. Саквояж был пуст. Значит, они не нашли! А он, старый дурак, выболтал сам! Ивасьян скрипнул зубами и упал на свой стул.

— Где золото? Как вы, очевидно, понимаете, говорить придется, господин поручик!

— Вы что? — снова подскочил Тигран Вартанович, сжимая кулаки. — Да как вы смеете?..

— Смею. Федоров назвал вас поручиком. Это и заставило вас отнестись к нему с доверием. Форточка была открыта, и техничка все слышала. Она подводила в это время фундамент вокруг здания! Разговор ваш о Сапиеве был более чем подозрителен. И, к вашему сведению, Федоров — вовсе не Федоров, а фальшивомонетчик и авантюрист, неудавшийся художник в прошлом…

— Нечего шить мне дело! — заорал Ивасьян, перестав сдерживаться. — Мало ли кто как меня назовет! Это не основание!..

— Верно. Но в вашем личном деле — странный пробел. С 1919 по 1921 год. Справки за эти два года о вашей работе в Фастовском райотделении милиции — чистейшая липа!

— Это еще надо доказать!

— Завтра-послезавтра вам будут предъявлены доказательства. Наконец, еще одно: Муталиб Акбашев… — Ляпунов сделал намеренную паузу. Тигран Вартанович замер, но не сдвинулся с места. — Акбашев вчера пытался бежать за границу на иностранном судне… — Ляпунов снова помедлил, соображая, все ли говорить Ивасьяну. Беда в том, что Акбашеву по дороге из порта в город удалось бежать. Вот уже сутки как его ищут.

— Еще вопрос, — продолжал Степан Степанович. — Если не ошибаюсь, Акбашев — личность вам не безызвестная?

Лицо Ивасьяна исказилось.

— Один, значит, хотел, подлая тварь, — очень тихо сказал он.

— Один. Воробьева перед тем, как ее задержали, успела дать ему знать о вашем аресте…

Дыбагов сидел молча. В глазах его было страдальческое выражение, будто он мучился зубной болью.

«Хороший ты человек, Асхад Асламурзович, — подумал Ляпунов, бросив взгляд в его сторону… — но нельзя быть таким близоруким…»

— Будете говорить? — равнодушно спросил Степан Степанович Ивасьяна.

— Да, — махнул тот рукой — Пишите…

11. Кто такой Газиз?..

Часа в три ночи Жунид неожиданно проснулся. Это случилось с ним в первый раз за все время его оперативной работы. Несколько минут он лежал неподвижно, еще весь во власти какого-то назойливого видения, преследовавшего его во сне. Потом снова закрыл глаза, пробуя вспомнить, но не сумел.

Он лежал на деревянной раскладушке в доме Махмуда Коблева. В углу, на тахте, храпел Дараев. Жуниду вдруг захотелось бросить в него чем-нибудь, но он сдержался и, потихоньку встав, оделся и вышел во двор.

Ночь стояла тихая и темная. Ни одной звезды. И совсем тепло. Не похоже, что средина октября.

В конюшне заржала лошадь. Жунид беззвучно засмеялся. Ну конечно. Во сне его преследовал один и тот же кошмар: скачущий прямо на него вздыбленный конь с одним огромным глазом во лбу. Жунид увертывался от него, пытаясь бежать, но ноги увязали в жидкой трясине, доходившей ему до колен…

— Черт побрал бы этого одноглазого мерина, — негромко выругался он и достал папиросу. Ему надоело постоянно клянчить у Дараева, и вчера он купил в сельпо пачку папирос, решив, что бросит курить позднее, как только развяжется с чохракским делом.

Он присел на ступеньку крыльца и, затянувшись, пустил дым вверх, в черное, пустое небо.

Странно: спал как будто мало, а чувствовал себя гораздо бодрее вчерашнего. Может быть, стоит подумать, пораскинуть мозгами?

Несколько минут он колебался. А может, вернуться в дом? Утро вечера мудренее…

Потом вспомнил, что в комнате его опять ждет дараевский храп и, решительно поднявшись, зашагал к калитке.

Аул спал. Лениво и сонно тявкнула какая-то собачонка и, не встретив поддержки у других своих аульских сородичей, успокоилась.

Жунид вышел к реке и медленно побрел вдоль берега.

Если бы было светло, он достал бы сейчас свою записную книжку. Впрочем, иногда даже лучше обойтись без нее. Разные, не стоящие внимания мелочи не будут путаться под ногами.

Итак, что ему было известно и что изменилось после отъезда из Краснодара?

…Убийство Трама Лоова и угон лошадей — в ночь с двадцать первого на двадцать второе сентября.

…Табунщики никого в лицо не запомнили. Никаких примет.

…Первым обнаружил связанных коневодов Пазад Киков. Путался в показаниях, которые давал начальнику Насипхабльского райотделения милиции. Отсидел сутки в КПЗ. Ни за что ни про что. К налету никакого отношения не имеет.

…Только ничего лишнего. Нужно оставить в покое все, что было известно раньше. Иначе нетрудно запутаться.

Жунид споткнулся о камень, но даже не почувствовал боли. Не отвлекаться…

…Кушхов Хатби и Еганов Мурат. По версии Денгизова их надлежало проверить. Но у обоих — алиби. Типы, конечно, отпетые. Один — пьяница, другой — самогонщик. Но алиби есть алиби. Оба сидели под стражей в ночь убийства. Не они. Хотя обоих надо иметь в виду. Еганов мог не все рассказать.

…Кстати, ночевали оба у барышника Макара Барболина в ауле Дадакай. Двадцать первого сентября. Хотя Барболин тогда только что вернулся из тюрьмы. Что с него возьмешь? Он ничего не знает.

…Хахан Зафесов. Одиозная фигура. Вот кого бы следовало растрясти. Но сейчас бесполезно. Ему надо показать хотя бы одну козырную карту, тогда он откроет свою. А у него, Жунида, пока такой карты нет. Не нашел, товарищ старший оперуполномоченный!..

Сам Зафесов, конечно, не участвовал в налете, но он знает. Знает и не скажет…

…Аскер Чич. История с краденым конем, которого Хахан Зафесов якобы поставил к нему в конюшню и тем подвел Аскера под арест, неинтересна. Да и было это при царе Горохе.

Чем же оказался полезен Чич.

Жунид снова полез за папиросой.

Тогда на ферме Вадим подсказал ему, что необходимо проверить сведения, полученные от Чича…

Он вспомнил, наконец, и подосадовал на себя, что именно эта деталь вот уже второй раз вылетала у него из головы.

Табунщик назвал фамилию Дзыбова. Вот кого нужно сейчас искать.

Дзыбов, как утверждал Аскер Чич, был в ауле Чохрак накануне нападения на конеферму. Его же видел с двумя неизвестными на бахче Талиб Бичоев.

Между прочим, Дзыбов…

Стоп!

Жунид потер виски. Что-то мешало ему. Он не мог понять, что. Напрашивалась какая-то ассоциация, но он не мог уловить ее. Нужно по порядку. Не торопиться.

Итак, двадцать первого сентября, за несколько часов до убийства Лоова, Дзыбов побывал в Чохраке, где его видел табунщик Чич, и на бахче у сказочника Талиба. Причем с ним явились еще двое верховых, которых старик не разглядел в темноте.

…Хороши дыни у Талиба. Обязательно заехать на обратном пути. Не из-за дынь, конечно. Просто лишний раз порадовать словоохотливого старика. Он будет доволен.

…Что еще? Да, среди приятелей и собутыльников Дзыбова есть некий Мустафа Зизарахов. Пьяница и лодырь. Своим поведением позорит собственного отца, знатного чабана. Мустафа нигде не работает, играет в карты, пьет и шляется по аулам, неизвестно зачем…

…Чьи показания? Этого, с неприятным лицом, — Якуба Сиюхова. Какого черта?!. Причем здесь лицо? Сиюхов не давал повода для подозрений…

И все-таки, что-то остается вне поля его зрения!

…Дай Бог памяти! Какой из себя Дзыбов? Высокий, красивый, по словам Якуба. Живет в Насипхабле со старухой-матерью. Отец, бывший белогвардейский офицер, погиб в гражданскую от партизанской пули… Вот и все, кажется… Больше ничего не известно… Да, учился до революции в Екатеринограде. Либо в реальном, либо в гимназии. И великолепно говорит по-русски…

Шукаев еще несколько минут вышагивал по берегу реки, пытаясь разобраться, почему его мысли так занимает Дзыбов, и, не успев в этом, присел на сухие бревна, валявшиеся возле самой воды.

Речушка неслась по камням бодро и шумно. Здесь, в низине, было куда прохладнее, и он поднял воротник плаща.

…Ладно. Шут с ним, с Дзыбовым. Что дальше?

…Следы. Они дали многое. Так, по крайней мере, вначале казалось Жуниду. Была двухколесная бричка, приметы которой, судя по следам, совпадали с приметами двуколки, похищенной с конефермы колхоза «Заря». Были отпечатки копыт Зухры. Нашелся одноглазый мерин. Все сходилось у дома Егановых! И вдруг — на тебе! Не тот мерин! Сиюхов клятвенно заверял вчера, что его ввела в заблуждение черная лохматая шерстка коня. Да и глаз, пораженный бельмом, тоже левый, как у похищенной лошади.

Разница в том, что у егановского мерина бельмо закрывало весь глаз, а у чохракского — только часть. Кроме того, масть найденного коня имела несколько другой, иссиня-черный оттенок.

А раз лошадь не та, как отнестись к именам, которые назвали Мурат Еганов и его мать? Могут ли они помочь ему распутать весь клубок?..

Известно о постояльцах егановского дома немного: Асфар (усики), судя по тону, каким говорила о нем Ханифа, пользовался наибольшим уважением в этой троице. Возможно, он и есть главарь шайки?.. Потом — Тау. Странное имя. Скорее кличка. Изуродовано левое ухо.

В первый раз в доме Ханифы останавливались Асфар и двое незнакомых ей людей. Лошадей — шесть (о бричке — ни слова!). А с чохракской конефермы угнали восемь конематок с двумя жеребятами, одноглазого мерина и карабаира. Самое ценное, разумеется, карабаир. Сколько ни выспрашивал Жунид у матери и сына Егановых о приметах лошадей, ничего похожего на карабаира (по их рассказу) у Асфара и его спутников не было.

…Туман. Сплошной туман — и никакого проблеска. Нитей как будто и много, но за которую из них тянуть?

Жунид опять закурил, вслушиваясь в монотонный говор реки, огляделся вокруг. На горизонте возникла светлая полоска рассвета. Стало прохладнее. Он поежился и, поднявшись с бревен, медленно добрел к дому Коблева.

…Надо искать Асфара. Надо искать всех троих — Асфара, Тау и…

Газиз! Асфар упоминал это имя!

У него даже захватило дух от возбуждения. Вот оно! Вот звено, которое все время ускользало! Ханифа говорила, что Асфар должен был встретиться с каким-то Газизом? А Дзыбова тоже звали Газиз…

И все трое очень подозрительны. Просто так люди не водят за собой на поводу запасных лошадей из аула в аул. А может, случай натолкнул его на других конокрадов? Тем более, что Асфар и Тау побывали у Егановых в середине сентября. А в Чохрак налетчики нагрянули двадцать второго. Значит, не те? И опять все сначала?..

Но довольно. Нужно браться за Газиза Дзыбова…

…На другой день Махмуд Коблев принес Жуниду из райотделения письмо Майкопской окружной милиции о розыске ею шести лошадей, уведенных неизвестными преступниками из конюшни гиагинского станпо в ночь на семнадцатое сентября…

* * *

Аул спал. На крышах домов лежала голубоватая ртуть лунного света. Ветра не было и неподвижные тополя напоминали молчаливых монахов, завернувшихся в свои черные ниспадающие одежды.

Окрестные холмы, извилистая река Фарс, блестевшая от лунного света, голые темные руки ореховых деревьев в колхозном саду, — все было спокойным, мирным и почти нереальным.

Жунид и Вадим в сопровождении Коблева подъезжали к Насипхаблю. Весь сегодняшний день ушел на повторный допрос Егановых и другие хлопоты. По вызову Шукаева явился представитель гиагинского станпо и опознал лошадь, изъятую у Мурата Еганова. Ее по акту передали владельцам. Таким образом, все сходилось: Асфар и Тау ночевали у Ханифы, если верить ее показаниям, в средине сентября, а лошади были похищены из конюшни станпо — семнадцатого. Ханифа не помнила числа, но Жунид заставил ее сопоставить другие события, которые она могла назвать, и пришел к выводу, что посетить егановский домик конокрады могли и семнадцатого (т. е. сразу же после кражи), и восемнадцатого. Если налет на чохракскую конеферму также был связан с именами Асфара и Тау, то это еще предстояло выяснить. Во всяком случае, вероятность этого не исключалась.

Егановы почти ничего нового не сообщили, так что у Жунида и Вадима оставалась одна единственная надежда — Газиз Дзыбов. Решено было отправиться в Насипхабль.

— Посмотри, — негромко сказал Вадим, — минарет под пожарную каланчу переоборудовали. Интересно, как смотрит на это население?

— Да никак, — ответил Шукаев. — Сейчас уже не те времена, когда закрытие мечетей доводило до крайностей. Старики, конечно, гудели, может, даже и эксцессы какие-либо случались… Впрочем, в Насипхабле еще одна мечеть есть. Совсем крохотная и без минарета. Она, по-моему, действует…

— А твои родители верят? Если не секрет, конечно, — полюбопытствовал Вадим.

— Какой тут секрет? Мать — вроде верит, но не молится и уразу^[21] не держит. Хотя, знаешь, трудно даже сказать, вера это, или что-то вроде привычки. Она может сто раз помянуть аллаха в разговоре, ни за что на свете не притронется к свинине, не сядет в присутствии муллы, но если заболеет обыкновенной ангиной, то, ручаюсь, прибегнет не к помощи эфенди или знахарки, а пойдет в медпункт или съездит в городскую амбулаторию…

— А отец?

— Отец у меня безбожник. — В голосе Жунида послышались горделивые нотки. — И вообще славный старик…

— Работает еще?

— Да. На конезаводе. Он у меня великий знаток лошадей….

Помолчали. Коблев не вмешивался в разговор и ехал в некотором отдалении, соблюдая неписаный закон кавказцев: младший должен быть сзади.

— Послушай, Вадим, — начал Шукаев несколько смущенным тоном. — Вот ты сейчас заговорил о моих стариках, и я вдруг подумал, что мы, в сущности, мало знаем друг о друге… и мало интересуемся. Стыдно, конечно, но я до сих пор не удосужился спросить, как там у тебя дома? Ведь твоя жена, кажется, малыша ждала?..

Дараев опустил голову.

— Мертвого родила, — глухо сказал он.

Жунид мысленно обругал себя последними словами.

— Прости, я не знал.

— Я сам виноват, — после некоторого раздумья отозвался Вадим. — Я сторонился тебя… и, если уж говорить правду, завидовал немного. Теперь это прошло… — Он понизил голос: — И если тебе не безразлична моя дружба…

Жунид молча протянул ему руку.

— Я рад, Вадим. Просто у меня характер скверный… я нелегко схожусь с людьми… А когда я появился в управлении, ты был близок с Ивасьяном…

— Демагог, — сказал Вадим, и это прозвучало как ругательство.

…В одноэтажном саманном доме районного отделения милиции горел свет. Всадники привязали лошадей к коновязи и вошли в кабинет начальника. Коблев остался в приемной.

Начальник отделения Хаджиби Туков разговаривал с высоким черноволосым мужчиной в милицейской форме.

— Здравствуйте, здравствуйте, — поднялся Туков, — давно вас поджидаю. Он поочередно пожал им руки.

Шукаев знал, что перед ним сидит человек, которого полтора года назад повысили в должности, переведя из Краснодара сюда, в Насипхабльский район. Место Хаджиби Тукова и занял в угрозыске Жунид.

Отослав Стоявшего в стороне дежурного милиционера, Туков снова заговорил, почему-то избегая взгляда Шукаева.

— Мы вам очень благодарны. Я уже знаю, что вы напали на след гиагинских лошадей. А одна даже нашлась…

— Видите ли, — мягко перебил Жунид. — Люди, которых мы подозреваем в похищении коней из станпо, возможно, замешаны и в налете на конеферму в Чохраке… Так что я прошу вас держать меня в курсе всех событий, которые могут быть связаны с обоими делами…

— И мы хотели бы просить вас откомандировать нам в помощь вашего участкового Коблева, — добавил Дараев…

— Людей не хватает, — развел руками Туков, — но что же поделаешь. Нельзя отказать областным работникам. Берите моего Махмуда.

— Спасибо, — сказал Жунид. Ему не понравился Туков. С лица не сходит улыбка, а глаза холодные и неприязненные. Однако они сюда приехали не ради того, чтобы завоевывать расположение начальника милиции.

— Чем еще могу помочь? — спросил Туков.

— В Насипхабле живет некий Газиз Дзыбов. Что вы можете сказать о нем?

— Довольно темная личность. Отец белогвардейский полковник, убит в двадцатом году. Мать — простая крестьянка. Газиз как будто внебрачный сын. Определенных занятий не имеет. Часто ездит. Подозреваем, что спекулирует, но пока не попадался…

— Он сейчас в ауле?

— Да.

— Ну что ж, спасибо. Завтра займемся им. Кстати, мы могли бы переночевать здесь, в отделении?

— Разумеется. У нас есть специальная комната. Четыре койки.

— Богато живете, — улыбнулся Дараев.

Туков вдруг бросил испытующий взгляд на Вадима Акимовича.

— А вы оба давно из Краснодара?

— Да уже несколько дней.

— Значит, ничего не знаете?

— О чем?

— Ивасьян арестован!

Начальник отделения сказал это торжествующим тоном И при этом снова выразительно посмотрел на Дараева. Вадим понял.

— Если вы думаете, что меня это известие должно взволновать больше, чем вас, то ошибаетесь, — спокойно сказал он. — А за что же?

— Взятка, связи с контрабандистами а еще… Всех подробностей я не знаю…

— Проводите нас на ночлег, если можно, — попросил Жунид. Его начинало тяготить общества Тукова. С первых же минут разговора он вызывал антипатию.

…Через полчаса они уже лежали в постелях. Коблев мгновенно заснул, а Жунид и Вадим болтали. Это был первый их вечер, когда они разговаривали по душам, откровенно и просто, как это умеют мужчины. Жунид больше слушал и мысленно сопоставлял то, что рассказывал Дараев, со своим собственным житьем-бытьем. У Вадима было совсем другое. Жену он, видно, очень любил, и она платила ему такой же глубокой привязанностью.

Они долго не спали. Наконец Жунид заворочался и вздохнул.

— Я надоел тебе? — спросил Дараев.

— Что ты. Просто я тебе немножко завидую…

— В чем же?

— Не ладится у меня с Зулетой, Вадим.

Дараев был первым, кому Жунид без утайки рассказал все…

* * *

Газиза Дзыбова, действительно, можно было назвать красивым. Чуть выше среднего роста, стройный, с густыми вьющимися волосами и атлетическим торсом, он принадлежал к числу тех мужчин, которые отлично осведомлены о своих незаурядных качествах и знают себе цену.

Жунид почему-то сразу представил себе Газиза в роли Дон-Жуана. Выразительные черные глаза, обрамленные густыми ресницами, при случае могли принимать томно-разочарованный вид, как известно, магнетически действующий на девиц определенного сорта. Нос — прямой, с едва заметной горбинкой. Высокий лоб, красиво очерченный рот с полными чувственными губами. На подбородке — ямочка. Кожа на лице — белая, гладкая, как у юноши.

Одет он был по тем временам франтовато. Темно-синие бриджи, вправленные в новенькие хромовые сапоги, такого же цвета гимнастерка, туго перехваченная широким армейским ремнем.

Дзыбов в совершенстве владел русским языком, и Жунид с Вадимом решили учинить ему перекрестный допрос.

Держался он с достоинством и несколько насмешливо. Однако насмешливость эта была почти неуловимой. Словом, придраться было не к чему, даже если бы Жунид и хотел это сделать.

Допрашивали его в одной из комнат райотделения. Хаджиби Туков тоже хотел было присутствовать при допросе, но Жунид вежливо и твердо отклонил его просьбу.

Газиз сидел перед следователями в непринужденной позе, закинув ногу на ногу и, казалось, проявлял живейший интерес ко всему, что происходит в этой неуютной комнатке с двумя письменными столами, сейфом и выцветшей стенгазетой на стене.

Дараев начал первым, как было условлено.

— Ваше имя и фамилия?

— Газиз Хизирович Дзыбов… к вашим услугам, — охотно ответил Газиз.

— Род занятий?

— Поэт, с вашего позволения.

— Стихи, значит, пишете?

— Нет. Видите ли, я назвал себя поэтом несколько в другом смысле. Люди, по моему глубокому убеждению, делятся на две категории: одни воспринимают действительность такою, какова она есть, другие, в зависимости от своего настроения или вдохновения, если хотите, умеют расцветить мир любыми красками. Согласитесь, что последние имеют право хотя бы в мыслях причислять себя к поэтам…

— И вы включаете себя в их число? — спросил Дараев.

— Включаю — не то слово. Я ощущаю себя в их числе. К сожалению, таких людей значительно меньше, чем всех прочих, и их труднее найти. Впрочем, я оговорился: не к сожалению, а к счастью. Ведь избранные — это всегда те, которых меньше, не правда ли?

Он явно издевался над ними!

В глазах у Дараева уже вспыхнул было недобрый огонек, но Жунид незаметно положил ладонь ему на колено, показывая, что все идет, как полагается, и не следует нервничать.

— Вы правы, — любезно ответил Жунид. — Избранных действительно всегда меньше. Но если вникнуть в смысл глагола «избирать», то никогда не мешает поставить себе вопрос: кем избранных и для какой цели? Не станете же вы, например, отрицать, что преступников меньше, чем честных людей? Означает ли это, что преступники — избранные? Едва ли. Скорее — отверженные…

— Не скажите, — с интересом посмотрев на Жунида, ответил Дзыбов. — Я глубоко убежден, что если к этим отверженным, как вы говорите, добавить потенциальных преступников, которые не стали ими фактически по разным причинам, то честных людей не останется вовсе…

— А я убежден в обратном, — возразил Жунид. — Если разбудить в любом или почти любом преступнике его добрые начала, дремлющие, так сказать, то и он будет честным человеком. В общем, я привык смотреть на преступника как на потенциально честного человека… Но если вы не возражаете, мы покончим с этой, безусловно, любопытной дискуссией и возвратимся к делу. Я попрошу вас отвечать на вопросы коротко и ясно.

— Хорошо, — уже без иронии отозвался Дзыбов. — Спрашивайте, я готов отвечать.

— Сколько вам лет? — спросил Дараев.

— А это имеет значение?

— По-моему, мы договорились: вы отвечаете коротко и ясно.

— Виноват. Давняя привычка: не умею обходиться без лишних слов…

— Итак?

— Тридцать семь.

— Где вы учились?

— Ставропольская гимназия. Известная гимназия… — В голосе Газиза прозвучало сожаление. — И люди там были известные… Неверов, Юхотников… да мало ли.

— Вы именно ее закончили?

— Нет. Отец уехал из Ставрополя и забрал меня. Кончал гимназию я уже в Екатеринограде… мечтал стать юнкером…

— Чем вы занимались после революции?

— Традиционный вопрос. Знаете, мне столько раз его уже задавали, что…

— Короче, пожалуйста, — не дал ему разглагольствовать Жунид.

Дзыбов театрально развел руками, как бы призывая Дараева в свидетели, что он, Газиз, изо всех сил старается быть полезным, а ему в этом так недальновидно мешают.

— Видите ли, — сказал он, поиграв глазами, — я буду с вами откровенен: то, что происходило тогда вокруг, особого сочувствия у меня не вызывало… Сначала я просто болтался. Потом, когда отец погиб, я пытался поступить в вуз. Но к нам, белогвардейским сынкам, сами знаете, отношение было не слишком доверительное. Словом, меня не приняли… Кстати, прошу заметить: ни в каких оппозициях и прочем не участвовал. Я не знаю, зачем вы меня сюда вызвали, и не догадываюсь, но говорю это так, на всякий случай…

— Где вы были в ночь с двадцать первого на двадцать второе сентября? — будничным тоном спросил Жунид.

В глазах Газиза мелькнуло мимолетное выражение настороженности. И сейчас же погасло. Впрочем, может, Жуниду и показалось.

— Прошел месяц. Я не помню.

— Знакомы с Талибом Бичоевым?

Дзыбов повел плечами, как бы отрицая саму возможность близкого знакомства с каким-то там сторожем.

— Я знаю его. Он знает меня. И только.

— Давно встречались с ним? — вмешался Дараев.

— Ах, вот в чем дело… — понял Газиз. — Числа я не помню, но, действительно, в конце сентября я с двумя приятелями приезжал к нему попросить парочку арбузов. Мы устраивали маленький кутеж по поводу… хотя нет, — без повода… А у Талиба — отменные дыни.

— С кем вы были?

Газиз улыбнулся и тихо, но твердо ответил:

— Извините, но у меня правило: никогда не называть имен и фамилий без крайней необходимости. Тем более — в беседе с работниками угрозыска.

— Почему? У вас был горький опыт? — быстро спросил Жунид.

— Нет. Из элементарного чувства порядочности. Ни я, ни те люди не совершили ничего противозаконного, мне они также ничего плохого не сделали. За что же я должен наградить их кучей хлопот? — Вы станете их вызывать, расспрашивать Бог знает о чем. Кому это приятно? Вот почему говорю вам сразу: не назову ни одного имени…

— Вы были двадцать первого сентября в Чохраке, — решительно перебил Жунид. — Что вы там делали?

— И на этот вопрос я отвечать не обязан, — уже несколько раздраженным томом ответил Газиз. — Но скажу: я приехал туда из другого аула за водкой. Я же сказал: устраивался легкий кутеж…

— Неубедительно, Дзыбов, — вставил Вадим.

— Значит, вы категорически отказываетесь отвечать, с кем приезжали к Бичоеву на бахчу? — продолжал Шукаев.

— Да.

— Когда у вас была встреча с Асфаром?

Газиз и ухом не повел. Закинул ногу на ногу и, зевнув, ответил, что не знает никакого Асфара. Потом попросил разрешения закурить и достал массивный, серебряный портсигар. Жуниду, правда, показалось, что и невежливая зевота Дзыбова, и его размеренные, неторопливые жесты, когда он закуривал, чересчур нарочиты. Но полной уверенности в этом у Жунида не было.

Они бились с ним еще с полчаса, но с таким же успехом, можно было выведать что-либо у каменной статуи, на которой нет ни единой надписи. Газиз не молчал, но его разговорчивость, которая в любое другое время могла бы вызвать у Вадима и Жунида интерес или, по крайней мере, любопытство, сейчас была совершенно невыносимой. Этот несносный тип с отлично подвешенным языком болтал без умолку, но, в сущности, не сказал ни единого слова.

— Довольно, — с трудом сдерживая накипавшую злость, сказал Шукаев. — Вам, Дзыбов, придется еще немного побыть со мной, пока Вадим Акимович произведет обыск в вашем доме. Бери, Вадим, Коблева и действуй! Обшарьте каждый закоулок. Самым тщательным образом!

— Вы не имеете права! — угрожающе произнес Дзыбов.

— Вадим Акимович, поспешите! — повторил Жунид и, не удостаивая Дзыбова взглядом, закурил. Он хорошо понимал, что если обыск не даст результатов, то это не сулит ему ничего хорошего. Ни для задержания Дзыбова, ни для производства обыска у него пока нет никаких оснований.

И все-таки это было единственно правильным и необходимым сейчас. Жунид не мог ничего объяснить, но он чувствовал, что напал на верный след. Чем спокойнее и независимее держался Газиз, тем все больше крепла уверенность Жунида в его виновности.

Газиз держался слишком спокойно и независимо, слишком естественно. И в этом была фальшь.

…Дараев и Коблев отсутствовали около часа. Все это время Жунид пытался найти хоть какую-нибудь зацепку в показаниях Газиза, но безрезультатно. Он уже начал терять терпение, хотя и не подавал виду.

Оба курили и совсем задымили комнату к тому времени, когда, наконец, возвратились Дараев и Коблев.

Глаза у Вадима Акимовича удовлетворенно и хитро поблескивали. Войдя, он быстро нагнулся к Жуниду и зашептал ему что-то на ухо.

— Да. Сейчас. Пусть Коблев принесет, — вслух ответил Шукаев.

Коблев принес и положил на стол старый армейский вещевой мешок. Шукаев осторожно развернул слежавшуюся заскорузлую материю.

— Ваш?

— Не знаю… я хозяйством не занимаюсь. Для чего мне такая рухлядь?

— Бросьте, Дзыбов, — вмешался Вадим, торжествующе поглядев на Газиза. — Вещмешок найден у вас, но принадлежал он бывшему табунщику конефермы колхоза «Заря» Аскеру Чичу до того, как вы или ваши сообщники похитили его вместе с сушеной бараниной. Я потому и задержался, если хотите знать, что искал Чича. Он узнал рюкзак…

Все это Вадим выпалил одним духом, словно боясь, что ему помешают и не дадут досказать. Шукаев сдержал улыбку и с интересом повернулся к Дзыбову. «Ну, как же теперь вы поведете себя, господин артист?», — казалось, говорил его взгляд.

— Чушь, — жестко отрезал Дзыбов. — Я отродясь не бывал ни на какой конеферме. Все. И знаете, граждане, я по горло сыт уже и разговорами, и вашим обществом. Разрешите мне откланяться?

— Перестаньте паясничать, — остановил его жестом Шукаев. — Вы арестованы по подозрению в угоне лошадей с конефермы колхоза «Заря» и в убийстве сторожа Трама Лоова.

— Абсурд! — все еще сохраняя самообладание, повысил голос Газиз.

— Назовите ваших сообщников!

— Я отказываюсь отвечать на любые вопросы, — снова прежним ровным тоном заявил он. — И сегодня, и завтра, и послезавтра. Сажайте меня, если считаете, что имеете право.

Когда Дзыбова увели, Жунид распахнул форточку и в изнеможении сел опять на стул.

— Все жилы, проклятый, вымотал, — простонал он, ероша рукой волосы. — Как и где ты нашел эту штуку, Вадим?

— Ты знаешь, к стыду моему, должен признаться, что я несколько раз перешвыривал вещмешок с места на место. В сарае у него барахло разное сложено — старые хомуты, шлея, вожжи (кстати, их тоже нужно будет проверить) — там и мешок лежал; мы с Махмудом уже собирались уходить, когда меня вдруг осенило!

— Вспомнил? — улыбнулся Жунид.

— Точно. Глянул в свой блокнот — точно: старый брезентовый рюкзак тоже пропал с фермы в ночь убийства… Тогда я его и прихватил… нашли Чича. Он признал. Вот все.

— Молодец, — искренне сказал Жунид. — Если бы ты пришел с пустыми руками, не знаю, что бы я делал…

Дараев даже слегка покраснел от удовольствия.

— Кто же он все-таки? — рассеянно проговорил Жунид.

— Кто?

— Дзыбов. Главарь всей этой шайки? Или только один из исполнителей?..

12. Побег

Наконец-то в руках у Жунида и Вадима оказалось хоть одно вещественное доказательство — рюкзак с чохракской конефермы. Как он попал к Газизу, — это уже другое дело. И вот тут-то и было главное затруднение. Такого типа, как Газиз Дзыбов, Жуниду еще встречать не приходилось. Почти полуторачасовой допрос прошел впустую. Дзыбов охотно, «из любви к искусству», как он сам признался, болтал на любую тему, но наотрез отказывался отвечать на вопросы, которые могли навести на след остальных участников налета. Слово «остальных» Жунид употреблял условно: он был глубоко убежден, что Дзыбов побывал на конеферме в ночь убийства сторожа. Но как доказать это?..

День выдался ненастный. С рассвета сеял мелкий монотонный дождь, полируя холодным и мокрым блеском крыши домов, телеграфные столбы, глинистые дороги, разъезженные колесами бричек так, что колеи совсем утонули в глубине проселков, а колеса повозок проваливались в них по самые ступицы. Над рекой Фарсой, над ближним лесом курился волнами туман и, сплетаясь с сетью дождя, оседал на кронах деревьев, на плоской неуютной поверхности воды.

Дараев и Жунид сидели у Тукова в кабинете и вполголоса разговаривали, вырабатывая план дальнейших действий. Вадим советовал наведаться к Хахану Зафесову в том случае, если Газиз и дальше будет упорствовать и продолжать свои «философские» импровизации на допросах. Жунид не соглашался, говоря, что он знает Зафесова как облупленного и уверен в бесполезности разговора с ним до тех пор, пока разговор этот не будет угрожать безопасности и свободе самого Хахана.

Вошли Туков и Коблев.

— Ну, что нового, товарищи областные работники? — поздоровавшись, спросил начальник отделения.

— Мало утешительного, — уклончиво ответил Дараев. — Наверно, придется еще раз допросить Дзыбова…

— Не завидую я вам, — иронически заметил Туков, садясь за стол. — Мне как-то пришлось с ним беседовать… Лучше босиком по крапиве ходить… Любое слово он так перевернет, что забудешь, о чем говорить хотел… Грамотный, черт…

— Хаджиби Кербекович, — напомнил Коблев. — Там вас ждут в приемной.

— Зовите всех. И дежурного ко мне, — начальственным тоном распорядился Туков и открыл сейф. — Вы, товарищи, извините, мы тут займемся делами… На лубзаводе — кража. Брезентовые палатки увели, и несколько бухт джутового каната…

Шукаев встал.

— Мы уйдем в другую комнату…

— Нет, пожалуйста, оставайтесь, если хотите…

Жунид и Вадим направились к дверям. К Тукову вошли сразу несколько человек из работников РОМа.

— Терпеть не могу, когда без надобности прибегают к воровскому жаргону, — сказал Шукаев уже в коридоре. — «Брезентовые палатки увели…».

— Ивасьян тоже любил такие словечки, — отозвался Вадим.

Во дворе оглушительно грянули три выстрела, прозвучавшие почти одновременно.

Следователи переглянулись. У обоих мелькнула одна и та же мысль.

— Газиз! — вскрикнул Шукаев и бросился к выходу Вадим помчался за ним. В отделении захлопали двери…

— Помдежа — ко мне! — крикнул Туков, выслушав невразумительный рассказ растерявшегося охранника. — Помдежа — ко мне! — еще громче повторил он.

Шукаев стоял в стороне с Вадимом. Он был так поражен случившимся, что в первый момент не нашелся даже, что сказать. Побег Газиза Дзыбова грозил осложнениями, о которых не хотелось и думать. Снова обрывался с трудом нащупанный след.

Крики Тукова, возбужденные голоса Махмуда Коблева и других работников отделения, собравшихся во дворе, — все это сейчас не задевало сознания Жунида. Он пытался представить себе обстоятельства побега, насколько это возможно было сделать по тем отрывочным сведениям, которые сообщил Тукову помощник дежурного.

Случилось так, что, проходя мимо камеры Газиза в КПЗ, помдеж Тлишев услышал голос заключенного и подошел к двери. Дзыбов попросил отвести его к Шукаеву якобы для того, чтобы сообщить последнему что-то важное. Тлишев открыл дверь камеры своим ключом и выпустил Газиза. Запирая камеру, завозился с задвижкой. Погнутый смыч ее никак не входил на свое место. Пока он пытался справиться со щеколдой, пробуя выгнуть ее в обратную сторону с помощью бородки ключа, Дзыбов выбежал во двор, в три прыжка пересек его и, вскочив на пожарную бочку с песком, перемахнул через забор. На колючей проволоке остался кусок синего сукна от штанины.

Стрелял Тлишев уже, как говорят, «в пустой след», больше для того, чтобы поднять тревогу. Сунув пистолет в — кобуру, снова бросился в КПЗ, неизвестно зачем. Растерялся.

— Вадим, — вполголоса сказал Шукаев, — сейчас Туков должен организовать погоню… Отправляться на поиски беглеца нам вдвоем будет, пожалуй, слишком большой роскошью. С группой, которую даст Хаджиби, пойдешь ты. Я останусь в ауле. Попробую разузнать здесь что-нибудь еще…

— Я готов, — сказал Дараев.

— Хаджиби Кербекович, — обратился Жунид к Тукову. — Нужно немедленно начинать поиски. Ищейка у вас есть?..

— Я уже приказал, — важно кивнул Туков. — Сейчас придет проводник Алехин со служебно-розыскной собакой Джексом… С Алехиным пойдут… вы, Коблев…

— И я, если разрешите! — подскочил Тлишев, заглядывая в глаза начальнику.

У него было такое огорченное лицо, что Жуниду стало его жаль, хотя едва ли беспечное поведение незадачливого помдежа заслуживало оправдания.

— Я тоже — с Алехиным и Коблевым, — сказал Дараев. — Жунид Халидович останется здесь…

— Вот и добро! — обрадовался Туков. — Людей у нас мало… Тлишев, ступайте ко мне в кабинет, я сейчас приду и тогда поговорим… Никуда вы не пойдете: по вас гауптвахта плачет…

Тлишев понуро побрел к зданию, опустив плечи.

Туков пробыл у себя минут пятнадцать, очевидно, «снимая стружку» со своего провинившегося подчиненного, потом сел в тачанку вместе с приехавшим из области оперуполномоченным и уехал на лубзавод.

Проводника не было. Жунид нервничал. Мало того, что не смогли как следует наладить охрану, так теперь еще всякие проволочки.

Наконец Алехин явился. Небольшого роста, рыжий, с непроспавшейся физиономией. Дараев скептически оглядел его.

— Где ваша собака?

— У нее повреждена лапа, — хмуро ответил тот. — По инструкции я не имею права применять больную собаку. Да и следа она не возьмет…

Дараев еще раз окинул Алехина взглядом. Гимнастерка топорщится под сползающим на живот ремнем, сапоги нечищенные, подворотничок грязный.

— А по какой инструкции вы являетесь в отделение в таком помятом виде?

Алехин молча одернул гимнастерку.

— Что с лапой вашего Джекса?

— На колючку наступил…

— Я — старший оперуполномоченный областного угрозыска Шукаев, — сказал Жунид. — И ответственность беру на себя. Сейчас же идите за собакой. И чтобы были здесь не позже, чем через десять минут! Ясно?!

— Есть! Слушаюсь! — заморгал Алехин. — Можно идти?

— Да. Поторопитесь.

— Ну, Вадим, ни пуха, ни пера, — сказал Жунид, когда за проводником звякнула калитка. — Не мне тебе объяснять, как важно найти Газиза. И заметь: побег не случаен. Дзыбов не хуже нас с тобой понимал, что рюкзак изобличает его с головой. И сегодня это лишний раз подтвердилось.

— Постараюсь, — без всякого хвастовства в голосе ответил Дараев. — Махмуд, вы готовы?

— Так точно!

…Ищейка действительно чуть прихрамывала, но сразу же уверенно взяла след.

Кроме Дараева, Коблева и Алехина на поиски беглеца добровольно вызвались идти два молодых осодмильца, которых Жунид коротко проинструктировал.

На окраине аула Джеке остановился, принюхиваясь.

Потом наклонил морду и стал ковырять носом землю у себя под ногами. Алехин ослабил поводок и опустился на колени, прямо на мокрую глину, наблюдая за собакой.

Уже начинало темнеть. Нудный бисерный дождик, который сыпал, не переставая, весь день, прекратился, но зато теперь на аул наползал туман. Дараев включил электрический фонарь.

Джеке нырнул в кустарник. Алехин и осодмильцы тоже зажгли свои фонари, Коблев обнажил пистолет.

— Нет, Махмуд, — заметил его жест Дараев, — Газиз не так прост, чтобы застрять здесь в кустах.

Потаскав Алехина по колючим зарослям спутанной увядшей ежевики, Джеке снова натянул поводок и помчался к реке. Бежать пришлось около километра.

— Разувайтесь, — крикнул проводник, следя за собакой. — Пойдем вброд через Фарс!..

За эти полчаса Алехин показался Дараеву гораздо симпатичнее, чем вначале. Работал он споро. Остановив Джекса, разделся, одежду деловито связал ремнем и, прикрепив ее себе сзади на шею, не оглядываясь, вошел в холодную воду.

Дараев и Коблев последовали его примеру. Осодмильцы было заколебались, но потом тоже разделись и догнали группу.

— Теперь побольше двигайтесь, — буркнул Алехин, когда все оделись, стуча зубами от холода. — А то застынете… Джеке! След! След!..

Поначалу ищейка металась по берегу, потеряв направление, потом остановилась и подняла морду кверху.

— Верхнее чутье! — с гордостью сказал проводник.

Овчарка рванула поводок и помчалась к стоявшему невдалеке одинокому домишке. По правому берегу Фарса тянулся довольно большой аул Дейхаг.

Дом был огорожен невысоким дощатым забором. Собака легко перескочила через него. Пришлось перелезать и людям, чтобы не терять времени: ворота и калитка находились с другой стороны.

Домишко — неказистый, маленький, крытый камышом. Вокруг огород — высохшая ботва недавно вырытой картошки.

Подбежав к деревянному порогу, Джеке зарычал. Шерсть на загривке поднялась дыбом.

— Окна! — кивнул Дараев осодмильцам. — Охраняйте окна.

Сам он подошел к двери и хотел уже стучать, как она открылась. Выглянул пожилой человек в нижнем белье.

— Опоздали, — хрипло сказал он, увидев в свете фонарей собаку и людей, одетых в милицейскую форму. — Сейчас я оденусь.

Вадим, выставив ногу, не дал ему закрыть дверь и протиснулся внутрь.

— Оденетесь в нашем присутствии! Коблев, ребята! Идите за мной.

Когда хозяин засветил керосиновую лампу, Дараев разглядел, наконец, его лицо.

— Зафесов?!

— Я и есть… — хмуро отозвался старик, натягивая штаны. — Только ничем я тебе, начальник, не помогу… Скрывать не стану: был Газиз у меня. Был и ушел. Бурку взял, коня взял… и ушел. Далеко теперь…

— Куда он направился?

Зафесов застегнул воротник рубашки, помедлил и, прищурившись, поднял руки:

— Про то я не знаю. Про то аллах знает…

— Предъявите ваши документы, — сказал Дараев, с интересом разглядывая бывшего вожака всех конокрадов и абреков старой Адыгеи. Это была первая встреча Вадима Акимовича с Хаханом Зафесовым. Дараев знал его только по рассказам Жунида и фотографиям регбюро.

Зафесов вел себя совершенно спокойно. Достал из кармана связку ключей, открыл старый, изъеденный шашелем шкаф и взял с полки бумаги. Пока Дараев просматривал паспорт и многочисленные справки об отбытии сроков наказания, Хахан безучастно сидел на табуретке. Только руки его были неспокойны. Крупные кисти с узловатыми жилистыми пальцами, когда-то, видимо, тонкими и красивыми, беспрестанно двигались. То он потирал ими колени, то вкладывал одну в другую, ладонь в ладонь.

— Осмотрите дом и двор, — коротко сказал Дараев, обращаясь к Махмуду Коблеву. Тот послушно вскочил и вместе с одним из осодмильцев приступил к обыску. Но, как Дараев и ожидал, ничего особенного они не нашли.

— Рассказал ли вам Дзыбов, как он бежал из-под конвоя? — спросил Вадим старика.

— Зачем спрашиваешь, начальник? — без улыбки отвечал Зафесов. — Ваше угро знает, что старый Хахан — нейтралитет. С тех пор, как Советская власть стала на Кубани, Хахан никому ни зла, ни добра не делает. Живет тихо. Ни кого ни о чем не спрашивает. Если секрет ему скажут, он не выдаст. Гость придет — примет. Накормит, напоит, в дорогу проводит. Газиз гостем приходил. Бурку просил, коня просил. Я дал.

— Какой может быть нейтралитет? — возмутился Махмуд и покраснел, сетуя на себя, что не выдержал и вмешался в допрос.

— Э-э! Сынок! — горделиво усмехнулся хозяин и продолжал, по-прежнему говоря о себе в третьем лице: — Ты еще не появился на этот свет, когда Хахан на лихом коне с десятком добрых джигитов нападал на байские усадьбы. Билбаев Хахан. Деньги и скот отбирал, бедным отдавал. Кулаков тоже не жалел. А теперь нет ни баев, ни кулаков. Коммунисты всех прогнали. Кого теперь грабить? На крестьянина Хахан еще руки не поднимал. Вот и есть нейтралитет…

— Да поймите же вы, что ваше невмешательство — на руку именно врагам Советской власти! — вскипел Дараев. — И Газиз этот — белогвардейский сынок и конокрад, а возможно, и убийца… И вы помогли ему скрыться!..

— Газиз — мудрый человек, — стоял на своем хозяин. — Газиз — гость. Молод ты еще, начальник, учить старого Хахана.

— Ладно. Пусть гость. Где он сейчас?

Зафесов с досадой посмотрел на следователя. «Я же сказал тебе один раз, — можно было прочесть на его лице. — А ты опять за свое…»

— С тобой говорить больше не буду, начальник, — сердито сказал Хахан. — Пустой разговор. Газиз бурку взял, лошадь взял и уехал. Все. Больше не знаю…

— Какую лошадь? — преодолев свою обычную робость, вставил Махмуд. — Мы осмотрели сарай. Там и не пахнет конем — ни помета, ни корма нет…

Зафесов взял со стола лампу и, прибавив огня, поставил ее на подоконник.

И только тут Вадим Акимович понял.

— Махмуд! Сейчас же уберите лампу с окна! Алехин — пускайте собаку во двор!..

Но сколько проводник ни понуждал своего Джекса, тот не мог взять следа и возвращался к порогу дома.

…Той ночью Вадим Дараев лишь наполовину разгадал хитрость отставного главаря абреков. Хахан действительно дал Дзыбову бурку, но коня не мог одолжить беглецу по той простой причине, что такового у него не было. Газиз ушел минут за пятнадцать-двадцать до появления преследователей у Хахана. Лампа была условным знаком. Газиз знал, что если она появится на подоконнике, значит, — погоня возобновлена.

Одного Дараев не понял: собака не брала след потому что Газиз ушел в сапогах Хахана Зафесова, унося свои под мышкой.

Вадим до того был огорчен неудачей, что ему не хотелось показываться на глаза Шукаеву А куда пойдешь среди ночи, если сбитая с толку ищейка не берет след?

* * *

Станица Гаевская ничем как будто не отличалась от десятков других кубанских станиц. Неровные захламленные улицы, пыльные летом, грязные осенью и зимой, если зима выдавалась слякотная, с чахлыми тополями и вечным лаем матерых волкодавов, громыхающих железными цепями во дворах. Низенькие саманные или деревянные домики с расписными ставнями и фронтонами, выкрашенными в самые невообразимые цвета, по которым легко можно было догадаться, какими красками располагало в том или ином году гаевское станпо. Правда, здесь были уже электричество и почта. В остальном Гаевская оставалась в те годы прежним казачьим захолустьем. Лежала она в стороне от больших дорог, ни во времена оны, ни теперь не обнаруживал никто в ее недрах ни золота, ни нефти, ни торфа, словом, ничего такого, что могло бы привлечь сюда людей из города и наполнить станицу шумным дыханием новой жизни.

Единственной достопримечательностью Гаевской было довольно высокое полутораэтажное кирпичное здание, торчавшее несколько на отшибе, у самой дороги. Это был бывший купеческий особняк, половину которого занимал пятидесятилетний Алексей Буеверов, дальний родственник купца, последнего владельца дома, исчезнувшего неведомо куда в революцию. Каким образом предприимчивому Буеверову удалось доказать новой власти свои права хотя бы на часть дома, никто из обитателей Гаевской не знал. Во всяком случае, он владел этой половиной. А во второй вольготно размещалась закусочная «Олень», которой заведовал все тот же всегда улыбающийся толстяк Алексей Буеверов.

Днем возле «Оленя» царствовала сонная тишина, зато к вечеру, особенно по субботам, это злачное место наполнялось голосами подвыпивших казаков, песнями под гармонику, а то и надрывом цыганских романсов, когда в «Олене» собиралась шумная компания заезжих гуляк и вслед за ними — добрая половина кочующего вблизи табора.

Надо сказать, что в такие вечера гаевские бабы люто ненавидели Буеверова и вверенное его заботам питейное заведение, отвлекавшее их мужей от домашнего очага. Но приходил день, местные хозяйки наведывались к Буеверову за дефицитными уксусом или перцем для своих домашних солений, а то и за дешевым мясцом дикого кабана или зайца, которое почти всегда водилось у Алексея Петровича, дружившего с браконьерами, и мир между ним и казачками восстанавливался до следующей субботы.

Потому, видно, и держался «Олень», что Буеверов кому угодно мог оказаться полезным. Кроме того, ходили по станице строго секретные байки, что с людьми, которые не поладили с Алексеем Петровичем, случались неприятные вещи. То цыгане угонят лошадь, то ни с того, ни с сего загорится сарай, то милиция непостижимым образом пронюхает о тщательно скрываемом самогонном аппарате.

Словом, вся Гаевская твердо усвоила: с Буеверовым надо жить в добрососедских отношениях и поменьше соваться в его дела.

А что «дела» какие-то были, подозревали многие. В будние дни во дворе особняка иногда ржали кони, открывались ворота, пропуская запыленные в долгой дороге повозки или даже небольшой гурток лошадей.

Кое-когда случалось, что «Олень» был закрыт и вечером, хотя из-за плотно прикрытых ставен доносились песни и пьяные возгласы. Это кутил с неизвестными приятелями сам хозяин. Но было у Алексея Петровича золотое правило, которому он неукоснительно следовал по субботам и воскресеньям закусочная полностью работала на станичников.

Хмурый октябрьский день кое-как дотянулся до вечера. Прошел он серо и сумрачно. На грязные, раскисшие улицы никто не показывал носа, разве что прошлепает на своей сивой кобыленке станичный почтальон — и снова тихо. Перед вечером неожиданно прорвались над ольховым лесом тугие тучи, и солнечные лучи, бледные и слабые, полоснули по притихшей реке, по крыше буеверовского «Оленя», по облупившейся стене старой водяной мельницы, наполовину сломанное колесо которой почернело от времени и обросло мхом.

Алексей Петрович принимал в тот вечер гостей. Двери «Оленя», расположенные прямо под вывеской, были давно закрыты. За четырьмя деревянными столами закусочной, составленными вместе и ломившимися от всякой всячины, сидели шестеро мужчин и две женщины.

Гости были уже, что называется, «на взводе», и только один Буеверов, верный своей привычке, пил мало, изредка подходя к дверям и прислушиваясь.

И было отчего беспокоиться. Сегодня в «Олене» собрались именитые гости. По крайней мере в жизни и благополучии Алексея Петровича эти несколько мужчин играли немаловажную роль.

Во главе стола, исполняя роль тамады, сидел Асфар Унароков, бывший деникинский ротмистр, а теперь — человек, ведущий двойную жизнь. Для всех было у него другое имя и тихое местожительство в отдаленном ауле, для Буеверова же Асфар был человеком вольной судьбы, иначе говоря, — разбойником и конокрадом.

Унароков пил много, хмелел с трудом, отчего его темно-карие глаза подергивались дымкой едва скрываемой злости. Пьяный он становился злым и порывистым.

Одет он был без претензий, хотя и во все новое: коричневая косоворотка навыпуск, армейские брюки и сапоги. Лицо маленькое, смуглое. Тонкие черные усики над верхней губой и властный тяжелый взгляд.

По левую руку от Асфара сидел Тау, первый друг и помощник ротмистра. Этого сразу можно было запомнить: совершенно круглая, как арбуз, бритая голова, узкие насмешливые глаза, которые в сочетании с широкими скулами делали его похожим на монгола, и изуродованное ухо, лишенное верхней половины. Оставшаяся его часть смялась и съежилась, как сожженная бумага.

Среди остальных выделялся зычным голосом и хвастливыми интонациями черный, как уголь, цыган, бабник и гуляка, атаман кочующего вблизи Гаевской табора. Звали его почему-то Феофаном третьим, и по всякому поводу он вставлял в свою речь непонятную приговорку «вон-да!».

Рядом с ним застыл на стуле его постоянный спутник, мастер по сбыту краденых вещей, лохматый угрюмый цыган Парамон Будулаев. Он был единственным поверенным атамана во всех делах, включая сердечные. Хорошо вышколенный, он ловил взгляды своего хозяина, готовый предупредить малейшее его желание, и больше помалкивал.

Тише всех вел себя местный почтальон Арап Хохлов, длинный нескладный детина с удивительно голубыми глазами, навечно, казалось, затаившими недоуменное выражение.

И, наконец, Мустафа Зизарахов, друг и сотрапезник Дзыбова. Круглое, осоловевшее лицо Мустафы блестело, как медный таз. Он пил и потел. Потел и пил, будто задавшись целью накачать себя самогоном до основания. Впрочем, ротмистр несколько раз намекал, что у Мустафы был повод для того, чтобы «надраться в стельку». Зизарахов не отвечал на придирки.

Женщины напропалую кокетничали и хихикали. Одна из них — русоголовая, лет тридцати в темно-малиновом суконном платье, звалась Ларисой и была родной сестрой Агапа и супругой Алексея Петровича. Заняла она эту почетную должность год назад, когда Буеверов овдовел.

Молодую цыганку Риту притащил с собой Феофан третий. Она строила глазки ротмистру и, бренча на гитаре, тянула надтреснутым контральто старинный романс: «Я вам не говорю… (у нее это выходило: «не говору…») про тайные страданья…».

Феофан ревновал и толкал певицу под столом коленкой.

— Баста! — хлопнул Унароков ладонью по столу: — Рита, хватит песнопений. Мы о деле говорить будем…

Женщины переглянулись и упорхнули на половину Буеверовых. У Алексея Петровича был железный закон: разговор о делах — не для женских ушей.

— Думаешь, я не знаю, почему ты нос в тарелку опустил? — обращаясь к Мустафе Зизарахову, сказал ротмистр, когда женщины скрылись. — Может быть, ты сам скажешь?

— А чего мне гово… говорить? — заплетающимся языком ответил Мустафа.

— Ты не знаешь?

— Он не знает? — иронически поддержал Буеверов, похлопывая себя по тугому животу.

— Говори, вон-да! — не остался в стороне и Феофан третий.

— Он скажет, за это я ручаюсь, — проскрипел Тау. Голос у него был тихий и хриплый. Как будто на ржавых не смазанных петлях поворачивалась тяжелая дверь. Тау замолчал и выразительно поиграл столовым ножом.

— Вы что? — испугался вдруг Мустафа. — Я разве скрываю?.. Да вы же и сами знаете: Газиз влип… взяли его два дня назад. Сидит в КПЗ.

Тау положил нож на место.

— Почему молчал раньше? — как всегда, улыбаясь, спросил Буеверов, отхлебнув самогона и жуя соленый огурец. Улыбался он все время, но иногда улыбка его заставляла собеседника поежиться.

Мустафа, отрезвев, зябко передернул плечами.

— Я… я сказал бы все равно…

— Ладно, — оборвал Унароков. — Хватит. Что будем делать? Кто знает этого Шукаева? Нужно ли его опасаться?..

— Я знаю. Слышал о нем от Хахана, — сказал Тау. — Да, его надо бояться, Асфар. Он не отстанет. Хахан советовал уходить с Кубани.

— Так уж и уходить?. — швырнув на пол куриную кость, пробормотал Унароков.

— Да. А почему бы нам не смыться в Абхазию?

— Он прав, — деловито заметил хозяин.

— Тогда решено, — согласился Асфар. Чувствовалось, что он дорожил мнением Буеверова.

— А как же Газиз? — несмело спросил почтальон.

— О нем надо подумать, — согласился Унароков. — Агап верно говорит. Как ты считаешь, Тау?

Одноухий ничего не ответил. Буеверов тихонько кашлянул. Феофан опустил глаза.

Волосатые руки Парамона сжались в кулаки. Агап торопливо схватил кусок домашней колбасы и принялся очищать с нее шкурку.

— Та-а-к, — медленно произнес Унароков, обведя глазами всех. Взгляд его остановился на Мустафе, который, казалось, ждал этого.

— Видишь? — продолжал ротмистр. — Они все понимают не хуже меня. Попасть в КПЗ к этому Шукаеву, конечно, недолго. Но вот не завалить своих товарищей — это уже другое. А наш Газиз, по-моему, всегда очень любил собственную персону…

— И не очень любил всех нас… — вставил Буеверов.

— Вот именно. Кроме того, он умен и хитер.

— Даже слишком умен, — прохрипел Тау злобно. — Ставил себя паханом..

Асфар потемнел и сжал кулак.

— Я держал его крепко! Но я знал, что ему нельзя давать воли… Такие умники, воображающие, что они лучше всех, и становятся…

— Подлюками, — закончил Феофан третий. — Вон-да! Давайте выпьем!

— Заткнись! — гаркнул Асфар, понемногу распаляясь, — Так вот, я спрашиваю всех… — Он сделал паузу. — Можем мы верить, что Газиз будет молчать?..

— Прости, Асфар, — не утерпел Буеверов. — А как его взяли? Что имеет на него Шукаев?

— Они устроили ему шмон^[22] и нашли тот чертов мешок, — с готовностью ответил Мустафа.

— Тогда — хана, — заключил Буеверов. — Газиз может продать…

— Продаст, как пить дать, — добавил Феофан третий. — Газиз это…

— Все, — прервал его ротмистр. — Подрываем в Абхазию через несколько дней. Хахан будет знать, как поведет себя Газиз. Значит, узнаем и мы, и, если он…

Унароков выразительно чиркнул ребром ладони себе по шее.

— Петрович, палатки и джутовую веревку берешь? — спросил он Буеверова.

— Опасно, — покачал тот головой. — Очень уж близко этот лубзавод. Ну да, чем черт не шутит.

— А тугрики?

— Сегодня дам. За мной не пропадет.

— Ну, теперь выпьем. Наливай, Феофан! — скомандовал ротмистр.

— Вон-да! — удовлетворенно крякнул атаман. Парамон услужливо пододвинул к нему бутылку.

…Вскоре возвратились женщины, и пир продолжался. Невесело было одному Мустафе, который, видно, единственный из всех был по-настоящему привязан к Газизу Дзыбову. Он сидел молча, тупо уставившись в стол и без конца пил.

Захмелевший Феофан, с интересом разглядывавший изуродованное ухо Тау, не удержался от бестактного вопроса.

— Где это ты, кореш, вон-да, потерял это?

Круглое скуластое лицо Тау стало кирпичным.

— А какое твое собачье дело, таборник?

Асфару захотелось потешиться:

— Не скромничай, Тау. Расскажи братве эту забавную историю.

Одноухий метнул в ротмистра тяжелый взгляд, но сейчас же опустил глаза.

— Ладно. Раз пахан просит… Давно это было. В нашем ауле невзлюбил меня мулла. Гнида паршивая…

— Ближе к делу, Тау, — подзадоривал Унароков.

— Ну вот. Поймал он меня однажды во дворе мечети… А с ним два сохсты^[23] из медресе были. Оба здоровые буйволы… И спрашивает меня эфенди: «Ты, говорит, сукин сын, признаешь пророка Мухаммеда?» — «Признаю», — сказал я ему. — «Значит, будешь говорить правду?». Заставил он меня поклясться священной чернотой Корана. А потом спрашивает: «В Моздоке был у православных кабардинцев?» — «Был», — говорю… Ну, пришлось сказать, что церковь их я пограбил. Днем молебен слушал, высматривал, как внутрь церкви пробраться, а ночью обворовал. Два здоровенных ковра наколол, серебряное кадило и крест золотой… Стал он требовать долю. Забор вокруг мечети, говорит, сделать надо. А у меня уже несколько дней как ни копейки не было: прокутил все. Ополоумел мулла…

Тау сжал волосатый кулак и стукнул по столу. Задребезжала посада.

— Ну? — насмешливо сказал Асфар.

— Схватили они меня, сохсты эти, а мулла своими крючковатыми когтями давай мне ухо крутить. «Это тебе, говорит, за то, что аллаха забыл, молитву гяуров у них в чилисе^[24] слушал! На мечеть пожалел!» И так он мне ногтями изорвал ухо, что с месяц потом не заживало: загнило, почернело, и кусок отвалился совсем… Ну да я припомнил ему потом аллаха… Пятнадцать лет как он кормит червей на том свете…

Тау замолчал и залпом выпил полный стакан, так посмотрев на цыгана, что у того на весь вечер отпала охота приставать с расспросами к одноухому.

Асфар раскатисто хохотал.

…Часу во втором ночи, когда Мустафа уже валялся под столом, а ротмистр лез целоваться к Рите, несмотря на робкие протесты тоже изрядно осоловевшего Феофана, в заднюю дверь «Оленя» раздались три коротких удара.

Буеверов предостерегающе поднял палец. Все замолчали.

— Кто-то из наших?! — полувопросительно произнес Асфар. — Кто еще знает наш стук, Петрович?

— Газиз и Хахан…

— Открывай!

Не успел хозяин подняться из-за стола, как дверь открылась, и в комнату вошел… Газиз Дзыбов.

Феофан так и застыл, поднеся стакан с самогоном ко рту. Ротмистр встал, положив руку в карман галифе, Тау вобрал голову в плечи. Остальные затаили дыхание.

— Вы что, братия честная? Не рады мне? — подозрительно оглядел их Дзыбов, захлопнув дверь.

— Как ты открыл? — без своей обычной улыбки спросил Алексей Буеверов.

— Не задавай глупых вопросов, палаша, — усмехнулся Газиз. — Ну, долго вы будете молчать так? Асфар! По библейской притче в соляной столб превратилась, насколько мне помнится, женщина, а не мужчина… да еще с такими усами, как у тебя.

— Оставь в покое мои усы, — скрывая раздражение, отозвался Асфар. — Садись и выкладывай…

Агап икнул и уронил вилку. Буеверов подвинулся и подтолкнул к столу еще один стул.

— Может быть, мне предложат выпить и закусить? — непринужденно уселся Дзыбов. Оглядывая собравшихся, подмигнул цыганке, Та состроила ему глазки.

От Унарокова не ускользнул этот обмен любезностями. Но он, видимо, не решил еще, как себя вести в изменившейся ситуации, и молча наливал Газизу самогон. Потом налил себе и, согнав с лица озабоченное выражение, поднял стакан!

— Ну что ж! Выпьем за смелость и отвагу нашего друга Газиза! Наверно, не так-то легко уйти от Шукаева? — в голосе его слышалась издевка. Газиз уловил ее.

— Весьма польщен, Асфар! — резко ответил он, поднимая свой стакан. — Рад буду повторить твой тост, когда тебе удастся проделать то же самое!

Зизарахов завозился на полу, силясь подняться. Газиз только сейчас заметил его.

— Кто же это упоил моего лучшего друга? Возможно, господин ротмистр?

— Не шути с огнем, Газиз, — предупредил Тау с угрозой. — Расскажи лучше, за что тебя отпустили? Ссучился? Продал нас?..

Унароков поставил стакан на стол, расплескав половину на клеенку.

— Говори! — глухо приказал он. — Довольно темнить. Да не заливай — ты мастер на это.

Дзыбов спокойно выпил свой стакан и, повертев его перед глазами, вдруг резко отшвырнул в сторону. Попав в горшок с цветком, стакан со звоном разлетелся на мелкие куски.

— Я вижу, среди вас — полное единодушие, — саркастически улыбнувшись, сказал он. — И вы ждете от меня признания в том, чего я не совершал, и о чем, возможно, мне придется пожалеть..

— Говори дело — или пожалеешь, что народился на свет, — поднялся со своего места Тау и медленно вытащил из-за голенища нож.

Женщины умолкли, перестав жевать. Буеверов опасливо отодвинулся от Газиза. Ротмистр снова положил руку в карман.

Дзыбов молча и совершенно спокойно оглядел своих сотрапезников.

— Я бежал не для того, чтобы мои уважаемые коллеги учиняли мне допрос. Есть одна деталь, которую вам всем придется учесть… — Газиз говорил неторопливо и ровно, зная, что единственное средство утихомирить и притупить вот-вот готовый разразиться пожар — говорить именно так, ничем не выдавая напряжения, буднично и веско, целиком положившись на завораживающее действие своего дара речи, который уже не раз выручал его из беды, — …придется учесть, что я не сказал Шукаеву ни единого слова… ничего, что могло бы повредить нам всем… И если вы сейчас не соизволите мне поверить, то глубоко ошибетесь… Кроме того, это не совсем так безопасно, как вы думаете…

Не надо бы Дзыбову произносить этой последней фразы. В глазах Асфара Унарокова вспыхнула ярость, и, уже не сдерживаясь, он рванул из кармана парабеллум.

— Закройся, легавый пес! — заорал ротмистр.

Дзыбов понял, что игра проиграна. Но по-прежнему продолжал сипеть, словно не обратив внимания, как по знаку Тау, стараясь не шуметь, ретировались обе женщины и попятился к стене Агап Хохлов. Газиз взял кувшин с самогоном, неторопливо налил себе полный стакан и поднес к губам.

Стало совсем тихо. Слышно было только, как сопел и чмокал валявшийся на полу Мустафа Зизарахов.

Дзыбов не выпил налитого самогона. Он вдруг вскочил с места и, плеснув содержимое стакана в глаза Унарокову, швырнул другой рукой стул, на котором сидел, под ноги одноухому Тау. Но, бросившись к дверям, получил подножку от Буеверова…

Тот, кто случайно проходил в тот момент мимо закрытых ставен «Оленя», слышал, наверное, и шум, и выстрелы, и возгласы проклятий…

Газиз был вооружен ножом, на всякий случай позаимствованным у Хахана Зафесова. И это спасло ему жизнь. Закусочная была освещена изнутри одной яркой лампой, висевшей под потолком. Сваленный на пол Алексеем Буеверовым, Газиз успел выхватить из-за голенища финку и метнуть ее в лампу, которая лопнула с оглушительным хлопком, осыпав осколками стекла разинувшего рот от удивления и испуга Феофана третьего. Парамон бросился к Дзыбову, но споткнувшись о ножку стула, растянулся во весь свой огромный рост.

Ударив ногой в живот подскочившего Буеверова, который, громко завопив, плюхнулся мешком на пол, Газиз в момент очутился у двери и уже рванул ее, как вдруг вспыхнул свет фонаря, мелькнуло искаженное злобой лицо Тау и прогремел выстрел.

Тау стрелял почти в упор, но пуля только обожгла Газизу щеку. Боковым зрением он увидел в колеблющемся свете фонаря скорчившегося на стуле Асфара, протиравшего залитые самогоном глаза и, лягнув Тау ногой, выбросил свое тело на улицу. Тут и настиг Газиза предательский удар Буеверова. Нож вошел под правую лопатку. Дзыбов инстинктивно дернулся, левой рукой схватился за ручку двери и, превозмогая боль, из последних сил с размаху треснул тяжелой дубовой створкой по голове высунувшегося в дверной проем Буеверова.

За дверью раздались вопли Петровича и глухой звук упавшего грузного тела, загородившего выход.

Шатаясь, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Дзыбов добежал до коновязи, обрезал перочинным ножом повод, которым был привязан вороной Карабах Унарокова, вскочил в седло и, обессиленный, повис на шее коня.

В это время открылась дверь «Оленя».

— Вот он! Стреляй, Асфар! — послышался крик Тау.

Унароков выстрелил, но промазал.

Газиз очнулся и дал коню шенкеля. Карабах взял с места широким наметом и, распахнув ударом копыт неплотно закрытые ворота, понесся по темной улице станицы. Вслед впавшему в беспамятство Газизу еще ударили три выстрела, и донесся заливистый лай потревоженных станичных псов.

13. Последний «рейд» ротмистра Унарокова

В отсутствие Дараева Жунид не терял времени даром. Еще раз самолично обыскал дом и двор Дзыбова, допросил его мать, молчаливую и запуганную старуху. Повторный обыск ничего не дал, час, потраченный на допрос, тоже прошел впустую: мать Газиза бормотала, что она ничего не знает и что сын ее — лучший из сыновей во всей Адыгее.

В тот же вечер Шукаев разыскал бывшего табунщика чохракской конефермы Аскера Чича. Прежнее местожительство, аул Дейхаг, Аскер лет пять назад сменил на Насипхабль из-за своей давней неприязни к Хахану Зафесову, по милости которого отсидел несколько месяцев в тюрьме еще при царском режиме.

Жунид пробыл у табунщика довольно долго, расспрашивая его о житье и незаметно подводя разговор к людям и событиям, которые могли быть каким-либо образом связаны с интересующим его делом.

Чич сидел за небольшим столиком напротив Жунида (разумеется, было и угощение: ни один адыгеец не отпустит гостя, не выставив на стол всего, чем богат) и медленно говорил, изредка покрякивая и поглаживая свой массивный подбородок. При первой встрече лицо Чича показалось Жуниду туповатым. — сейчас это впечатление исчезло. Просто ум Аскера отличался некоторой неповоротливостью, мысль его долго тлела, прежде чем вспыхнуть и стать определенной для самого хозяина.

Аскер между прочим рассказал, что разговор с Шукаевым в управлении он помнит. Не забыл, что обещал «помогать начальнику», и даже кое-что сделал. Вернувшись из Краснодара в Насипхабль, Чич взял отгул в колхозе, оседлал своего коня и несколько дней охотился в окрестных лесах, по всей чохракской низине, пытаясь хоть что-то узнать о похищенных лошадях и налетчиках. Он побывал на полевых стажах, в лесных сторожках, облазил все овраги и балки, но ничего подозрительного не увидел.

Жунид поблагодарил и хотел уже распроститься, но хозяин стал просить остаться еще ненадолго и выслушать его. Жунид украдкой поглядел на часы — время было возвратиться Вадиму — но не подал виду, что торопится, и приготовился слушать. Чич, отхлебнув бузы из резной деревянной чаши, неторопливо стал говорить.

То, что он рассказал, поначалу никак не заинтересовало Шукаева, и вспомнил он об этом разговоре только на другой День. Оказалось, что на птицеферме, довольно большой и Доходной, расположенной на берегу Чохрака, вдруг стали все чаще и чаще обнаруживать пропажу птиц. Гуси и утки пропадали почти ежедневно. В день от пяти до десяти штук. Был сам Туков с помощниками, но исчезновение птиц так и осталось загадкой.

Жунид вежливо пообещал, что займется этим только в том случае, если выкроит время, и, попрощавшись, ушел в отделение.

…Дараев вернулся во втором часу ночи злой и расстроенный.

— Не вешай носа, — добродушно заметан Жунид, выслушав его рассказ. — С кем не бывает. А Газиз прошел Крым, Рим и медные трубы. Хитер, проклятый… Кстати, Алехин как следует поводил ищейку вокруг дома Зафесова?

— Битый час мы толклись там. Прочесали все вокруг метров на двести. Ничего похожего на следы… Такое впечатление, что он действительно ускакал на лошади. Но лошади у Хахана не было… это я точно выяснил..

Шукаев задумался. Они лежали рядом на двух деревянных раскладушках. Жунид потянулся к выключателю и потушил свет…

— Давай спать: утром решим, что дальше…

Дараев начал уже было посапывать, когда Жунид вдруг растолкал его.

— Ну? Чего ты?..

— Во что был обут Хахан?

— Шерстяные чулки… а обувки на нем не было… Я же тебе говорил: мы застали его в одном белье..

— Во время обыска в доме ты видел где-нибудь сапоги? Вадим недоуменно хмыкнул.

— Я ж не сапоги искал. Вообще-то дом и двор осматривал Коблев, пока я допрашивал Хахана. Но потом я и сам походил по хате… Подожди-ка!.. — Он приподнялся на постели, пораженный неожиданной мыслью.

— Что?

— Сапог я, и правда, не видел!..

Жунид тихонько засмеялся.

— Неужели ты думаешь?!.

— Вот именно! Иначе — почему Джеке не взял след? Газиз надел сапоги или, может быть, ичиги Зафесова, а свою обувь захватил с собой…

— Какой же я идиот! — в сердцах сказал Вадим Акимович и пошарил рукой в изголовье, разыскивая папиросы и спички.

— Старый трюк, — сонно пробормотал Жунид. — Да ты не горюй — с каждым может случиться..

Среди ночи Дараев проснулся от неясного шума во дворе. Вскочив, он включил свет и прислушался. Храп лошади, голос часового из КПЗ…

— Вставай, — разбудил Вадим товарища. — Что-то стряслось.

В одном белье они подскочили к окну. Во дворе, освещенном единственным тусклым фонарем, охранник снимал с горячившегося коня чье-то безжизненное тело.

Наскоро одевшись, Вадим и Жунид выбежали во двор. Часовой уже тащил неизвестного на спине к дверям отделения.

— Ранен, — тяжело дыша, сказал охранник. — Конь влетел, как бешеный, забор сломал…

Шукаев присветил фонариком.

— Дзыбов!? Быстро его — в приемную, на диван! Вадим, беги за фельдшером.

…Глаза Газиза были закрыты. Дышал он трудно, прерывисто. Его положили на живот — рана оказалась на спине, под правой лопаткой. К приходу фельдшера Шукаев разрезал на раненом гимнастерку, обнажил рану и, повернув Дзыбову голову, влил ему в рот несколько капель спирта, который всегда возил с собой на всякий случай.

— Я запомню… запомню это… пахан, — чуть слышно прошептал Газиз. Он потерял много крови: гимнастерку на правом боку и пояс брюк заволокло темно-бурым пятном.

Фельдшер суетливо и не очень умело обрабатывал рану, Жунид и Вадим помогали ему перевязывать.

— Мне кажется, это не очень опасно?.. Если бы, конечно, не потеря крови… — сказал Жунид, вопросительно глядя на фельдшера.

Тот покачал головой.

— Удар был силен. Проникающее ранение. Возможно, задето легкое. Слышите, как дышит?.. Его нужно в больницу, в город, а везти рискованно…

— Сейчас вызовем врача сюда… Я позвоню в управление, Дыбагову… Этого человека во что бы то ни стало нужно спасти…

Фельдшер неопределенно покачал головой.

…Врач приехал на полуторке в пятом часу утра. Газиза к тому времени перенесли на руках в сельскую амбулаторию.

Пока шла операция, Жунид и Вадим (они так и не ложились больше) сидели в небольшой приемной амбулатории и вполголоса разговаривали.

— Что же все-таки могло произойти? — спросил Дараев. — Кто пырнул Газиза?.. Может, свои же?..

— Только свои, — убежденно ответил Жунид. — Я ничего не могу утверждать наверное, но он, очевидно, с кем-то встретился, пил… врач же сказал, что от него за версту самогоном несет… там и произошла ссора…

— А если он умрет?

— Перестань, Вадим, ради Бога! — взмолился Жунид. — Терпеть не могу всяких «если». Ждать будем.

Вышел врач, сдернул марлевую маску с лица.

— Очень плох. Ручаться ни за что не могу. Потеря крови огромная.

— Доктор, он в сознании? — спросил Жунид.

— Сейчас нет, но скоро, думаю, придет в себя. Вам, конечно, не терпится его допросить?

— Хотя бы два-три вопроса…

— Но не больше, — предупредил врач, уходя. — Сейчас его перенесут… Я сделал ему укол. Он сможет говорить. Но не утомляйте его.

…Заострившееся зеленовато-желтое лицо Газиза Дзыбова было покрыто капельками пота. Санитарка вытерла ему лоб полотенцем. Он открыл глаза.

— Шукаева, — едва различил Жунид его шепот.

— Я здесь.

— Я скажу теперь… слышите?.. Я для этого и скакал сюда. Я им этого не прощу… Тогда в Чохраке из наших был Асфар Унароков… ротмистр… шкура. Еще — Тау. Одноухий… Бывший байский наездник… Настоящее имя — Рахман Бекбаев… из-под Моздока…

Жунид, не перебивая, записывал.

— Тау дважды судим… недавно бежал из тюрьмы сюда, на Кубань… и стал правой рукой пахана…

— Кто пахан?

— Асфар…

— Где они?

— Их сейчас нужно искать в Ореховой балке… там — берлога…

— Кто убил Лоова и где лошади, где карабаир?

— Старика ударил Асфар… а где лошади — я не знаю… их сразу угнали адиюхцы…

— Кто вас ранил и где?..

— Они не поверили мне… Это Буй…

— Ну?..

Но силы Дзыбова иссякли, и он, закрыв глаза, обессиленно уронил голову набок. Санитарка сделала им знак удалиться.

— Который час? — спросил Жунид у Вадима, выходя из палаты.

— Пять утра.

— Срочно приведи Аскера. Надо искать Ореховую балку. Пока они не ушли с Кубани совсем…

* * *

Через два часа Жунид, Дараев, Махмуд Коблев и Аскер Чич уже скакали по направлению к Ореховой балке. По словам табунщика, рысью туда можно было добраться часа за три.

Пока собирались, Вадим кое-что разузнал об Асфаре Унарокове. В прошлом Унароков служил в белой армии и был одним из самых активных организаторов грабежей на Украине. Многих его сообщников арестовали, а Асфару с частью его шайки удалось скрыться, чтобы снова осесть на прикубанской равнине.

О Рахмане Бекбаеве, по кличке Тау, в Насипхабльском отделении милиции не имелось никаких сведений, и Шукаев попросил Тукова запросить о нем область.

Больше всего Жунида беспокоила сейчас мысль о том, что грабители могут исчезнуть. Рассуждая логично, можно было предположить (основываясь на признании Газиза), что последний после побега из КПЗ встретился где-то со своими сообщниками, которые отнеслись к нему без доверия. О том, что произошло дальше, можно было только гадать, но ясно, что дело кончилось потасовкой и ранением Дзыбова. Каким-то образом он все-таки вырвался и выдал всех уже из мести. Сказал он, конечно, далеко не все. И неизвестно, сможет ли, сказать остальное…

В Ореховую балку они выехали под видом обыкновенных охотников, чтобы не привлекать внимания.

Было холодно. Сверху начал сыпать мокрый снег. Крупные лохматые хлопья его, медленно и ровно опускаясь на землю, на разгоряченные спины лошадей, тотчас же таяли.

Над густым лиственным лесом стояла сонная тишина, только шуршали остатки листьев, осыпаясь вместе со снегом на влажную почву.

Въехали в лес. Жунид подал знак спешиться. Лошадей повели на поводу.

Брался легкий морозец. Стволы и еще недавно мокрые ветви покрылись матовой сединой изморози.

Добирались до Ореховой балки гораздо дольше, чем предполагал Аскер Чич. Часов пять. И люди, и кони порядком устали, но Шукаев решил сделать остановку только по прибытии на место.

— Вот она… балка, — остановился шедший впереди табунщик.

Спустились. Балка была небольшая, изогнутая, наподобие бумеранга. Края ее так густо поросли деревьями, что стволы их образовали естественную стенку и надежно защищали спуск в овраг от любопытных глаз. Чич сказал, что во время своих недавних скитаний не догадался заглянуть сюда, хотя и знал о существовании Ореховой балки. Называлась она так потому, что поросла внизу кустарниками фундука.

В центре оврага, под сенью двух огромных чинаровых деревьев, стоял полуразваленный шалаш из толстых веток, крытый сеном. Собственно, сено было почти целиком сорвано с кровли и грудами валялось на земле. Перед шалашом — в вырытой яме — очаг, обложенный камнями, и закопченная тренога для котла.

Шукаев попросил Аскера разжечь костер и сообразить что-нибудь насчет обеда, а сам с Вадимом начал внимательный обзор «берлоги», как назвал это пристанище конокрадов Газиз Дзыбов.

Шалаш был внушительных размеров. При желании в нем могло поместиться на ночлег человек двенадцать-пятнадцать. Возле задней стенки в поперечных и продольных брусьях, очищенных от коры топором, торчали многочисленные гвозди, — очевидно, для одежды, упряжи и снаряжения.

В трех шагах от шалаша валялось с десяток птичьих шкурок вместе с пухом и перьями.

Жунид все внимательно осмотрел. Сфотографировал.

— Что это? — спросил Вадим, ворохнув носком сапога птичьи останки.

— Так разделывают птицу только конокрады, — сказал Жунид, — и только на Кавказе и в некоторых азиатских странах.

— Как это?

— Сначала пропаривают дичь в горячей воде потом вынимают из котла и сильно встряхивают. В руках остается птичья тушка, а шкурка с перьями отлетает. Потом жарят на палочках держат над огнем… Мясо получается очень нежным и ароматным..

— Хитро, — сказал Вадим и предложил: — Обойдем шалаш вокруг: там, по-моему, следы остались.

Пока Аскер Чич варил на костре баранину, Жунид, Вадим и Коблев обшарили всю балку.

Мороз усиливался. Похоже было, что зима в этом году будет ранняя. Промокшие листья, скрутившись в трубку, заиндевели и потрескивали под ногами. Пошла редкая колючая крупа. Между стволов засвистел порывистый ветер. Нужно было торопиться, пока все вокруг не замело белой порошей.

Наконец, у выхода из оврага, на глинистом откосе, Жунид и Вадим нашли след от колеса брички и несколько отпечатков копыт. Измерив и осмотрев их, они пришли к выводу, что повозка — с чохракской конефермы. Однако среди конских следов не было уже знакомого им «башмака».

«Где могут быть угнанные лошади?» — думал Жунид, возвращаясь к костру. — И кто такие адиюхцы?» По дороге он срубил молодой ясень с рогачом на конце и, обтесав его, соорудил подобие вил, которыми начал ковырять груды сена, сорванного с крыши шалаша. Делал он это больше для порядка, не надеясь уже ничего найти. И вдруг… по заледеневшей земле покатились три катушки белых ниток, привязанных к кукурузным кочанам. Шукаев бросил свои импровизированные вилы и нацелился фотоаппаратом на находку.

— Вадим! Дараева не было.

Сухо треснул в холодном воздухе пистолетный выстрел. Где-то неподалеку. Шукаев бросился в том направлении.

…Вадим стоял возле старой дикой яблони. На разветвлении ствола чернело расчищенное от веток и лесной трухи отверстие дупла.

— Кажется, я нашел кое-что интересное! — возбужденно сказал Вадим. — Берданка и…

— Ты из-за этого стрелял?

— Ну да! Кричать — ты бы не услышал…

— Бить тебя некому, — буркнул Шукаев, подходя к дуплу. — Я уж думал — случилось с тобой что… И больше без нужды не стреляй! Понял?!

— Понял, — тихо сказал Дараев. Тон Жунида был довольно свирепым, но от Вадима не укрылось, что тот не на шутку за него испугался. — Но ты посмотри…

Смотреть было на что. В дупле лежало ружье, пустой патронташ к нему и аркан, сплетенный из конского волоса.

— Может, не трогать сейчас все это, — спросил Вадим, рассматривая аркан, — а выставить засаду?..

— Зря время потеряем. Они сюда не вернутся. Ты же видел: шалаш разворочен, уходили в спешке… Предполагали, что мы явимся. А о дупле забыли…

— Позвать Аскера?

— Давай!..

Табунщик, подойдя, повертел берданку в руках.

— Мой ружье, — уверенно сказал он. — И номер…

— СВ 016796,— прочел Дараев и заглянул в блокнот. — Точно. А аркан?..

— Тоже наш… тогда пропал, когда Каро угнали…

— Почему же аркан не значится в списке вещей, пропавших с конефермы? — спросил Жунид.

— Сразу не обнаружили… Когда я сдавал ферму, тогда и узнали, что он пропал.

— Что он сказал? — спросил Дараев. Жунид перевел.

— Можно немного обедать, — предложил Чич по-русски. — Мясо готово.

* * *

Дальше пошли по следам копыт. Круглые ямки следов медленно, но верно засыпало белыми шариками крупы. В лесу было сумрачно, несмотря на то, что время едва перевалило за полдень.

— Километра три отсюда — лесхоз, — сказал Чич Шукаеву. — Там — сторожа. И сено для лошадей найдется. Лесника я знаю давно — добрый старик.

Чич, как всегда, обращался к Жуниду по-адыгейски. Русский язык он знал плохо и говорил с таким невообразимым акцентом, что временами его невозможно было понять.

Ветер усиливался. Вверху, среди голых обледеневших ветвей, гудело и свистело. В двух шагах ничего не было слышно, и им приходилось кричать, напрягая голос. Изредка по гущине леса разносился сухой треск обломленных ветром сучьев, покрывавший все остальные звуки. Крупа хлестала в лицо, забиралась за воротник, слепила глаза. Отыскивать в такой крутоверти какие-либо следы нечего было и думать. Посовещавшись, Жунид и Вадим решили положиться на Аскера.

— Веди к сторожке, — сказал Шукаев.

…Часа через два, облепленные снегом, замерзшие и усталые, они добрались, наконец, до бревенчатого домика, затерявшегося в густой чаще. Сбоку к избушке был пристроен небольшой навес с тремя дощатыми стенками. Под ним — сено. Лошадей привязали к стойлам.

Внутри сторожки никого не оказалось. В очаге еще не остыл жар, и табунщик быстро вздул огонек, подбросив сухих дров.

— Где же твой приятель? — спросил Вадим.

— Лесом пошел, наверно… обходом пошел…

— Рано завертелось, — сказал Жунид, выглядывая в низенькое слепое окошко. — Если так и дальше пойдет, — околеем мы с тобой в плащиках..

— Возьмем у Тукова кожухи.

— Как зовут лесника? — спросил Жунид Аскера, садясь на деревянную лавку у очага.

— Кербеч.

В углу сторожки стоял топчан, а рядом были довольно просторные нары для заезжих охотников, застеленные сеном и попонами. Близился вечер. Решили немного перекусить и лечь спать, не дожидаясь хозяина.

— Придется дежурить, — решил Жунид, прислушиваясь к вою ветра. — Нападения бандитов едва ли следует ожидать, но коней наших угнать в такую заваруху могут.

— Я пойду первым, — вызвался Коблев и покраснел. — Можно?

— Давай, — улыбнулся Шукаев. — Только возьми чепрак с нар, а то замерзнешь. Через три часа разбудишь меня или Вадима.

Жуниду все больше и больше нравился Махмуд. Молчаливый, выдержанный, за весь день и двух слов попусту не сказал. На такого можно положиться.

* * *

Кербеч явился под утро. Привез дрова на подводе.

Внешность и манеры его напомнили Шукаеву тургеневского Бирюка. Крупная кудлатая голова, густые насупленные брови, усы, слегка свисающие вниз, седые и чуть желтоватые по краям от табака: лесник не вынимал изо рта самокрутки. Попробовав его самосада, Жунид поперхнулся и долго потом тер кулаком слезящиеся глаза.

— Ну и зелье у тебя, отец, — сказал он, отдышавшись. Кербеч удовлетворенно кивнул. Скинул свой дубленый полушубок, аккуратно расправил и повесил на гвоздь. Спокойные серые глаза его внимательно осматривали гостей.

Жунид колебался недолго — очень уж располагающим было лицо Кербеча — и коротко рассказал, кто они такие и зачем приехали.

Лесник поковырял шомполом остывшую золу в очаге.

— Что сказать?.. Людей чужих в нашем лесу много бывает.

— Если знаешь, скажи, Кербеч, — попросил Чич. — Это мои друзья.

Старик помедлил, сворачивая очередную цигарку:

— Может, не то скажу, — начал он, наконец. — Но другого не знаю… Вчера это было…

Кербеч говорил неторопливо, степенно, с паузами во время очередных затяжек. Его не перебивали.

…Накануне их приезда в сторожку Кербеч отправился днем в аул, к знакомому леснику с другого участка, чтобы попросить денег взаймы — новую двустволку хотел купить. Обратно возвращался часа в два и без денег: лесника не застал дома. И хорошо, что так вышло. Пропали бы деньги ни за что. Кербеч перевалил уже чинаровую балку, что лежит в полуверсте от сторожки, как вдруг подозрительного вида мужчина преградил ему дорогу и потребовал вывернуть карманы. За кустами лежал проселок: оттуда донесся скрип брички и чей-то голос: «Оставь старика в покое, Тау!»

Незнакомец повернулся на голос, и Кербеч увидел, что у него «попорчено» левое ухо. «Ладно, пахан», — сказал человек, которого назвали «Тау», и, швырнув на землю ружье, отобранное у Кербеча, скрылся в кустах.

Шукаев достал карту района.

— Вот здесь, отец, — сказал он. — Здесь сторожка… Это — Насипхабль. В каком, примерно, направлении нужно идти, чтобы попасть на то место, где вас обыскал Тау?..

Лесник покачал головой.

— Убери бумажку, начальник. Я провожу, если надо. А по бумажке не понимаю.

— Я эти места тоже немного знаю, — вставил Махмуд. — Да и Аскер…

— Тогда — завтракаем — и в путь…

Вчерашней непогоды как не бывало. Словно зиме вздумалось проникнуть сюда, в эти леса, на разведку, нашуметь и внезапно исчезнуть. Сквозь разлапые ветви коренастых вязов и стройные стволы молодых дубков пробивалось желтое солнце, растапливая на лесных прогалинах, на пятачках старых пней, неплотный слой смерзшегося за ночь снега.

Было еще прохладно, может, даже и ниже нуля, но день обещал быть ясным и теплым. Можно было надеяться разыскать следы обоза Асфара Унарокова. А в том, что Тау сопровождал именно ротмистра и других членов шайки, перебиравшихся на другое место, у Жунида не было сомнений.

Балку, на краю которой Тау остановил Кербеча, они пересекли верхами. Дорога, тянувшаяся за ореховым кустарником, почти оттаяла, и на ней хорошо были видны отпечатки колес и копыт.

Дараев и Коблев спешились, осмотрели их. Чич тоже слез с лошади.

— Наша бричка, — заключил он, разглядывая колею.

— Ну что ж, спасибо, Кербеч, — сказал Жунид, протягивая леснику руку. — Возвращайтесь. Дальше мы поедем одни. И не говорите никому, что видели нас.

Кербеч кивнул и, попрощавшись со всеми, повернул коня. Сидел он в седле твердо и прямо.

— Что может означать это слово? — задумчиво проговорил Жунид, когда они отъехали: — Буй.

— Какой Буй? — удивился Дараев.

— Газиз Дзыбов не договорил… помнишь, я спрашивал, кто его ранил? Он ответил: «Они не поверили мне, это Буй…» И все.

— Я как-то не обратил внимания, — смутился Вадим. — А может, кто-нибудь из них знает? Аскер! Махмуд!..

Но ни тот, ни другой не могли вспомнить человека, чье имя или фамилия начинались бы со слога «Буй»…

Жунид опять замолчал. Ушел в себя. Дараев не мешал. Он уже знал это обыкновение своего друга. Бывало так, что какая-то назойливая подспудная мысль не давала покоя Шукаеву. В такие дни или часы он ходил, говорил, делал все, что полагалось, но мозг его напряженно работал, решая задачу, занозой сидевшую в голове. Иногда размышления его вдруг прорывались наружу неожиданным для окружающих действием или вопросом, никак, казалось, не связанным с тем, что происходит сейчас.

Волновало его и другое в словах Дзыбова. Что это за адиюхцы, угнавшие лошадей? Значит, помимо Асфара, Тау и, возможно, самого Газиза, на конеферме в Чохраке побывал в ту ночь еще кто-то?.

Дорога вывела к реке. Лаба в этом месте была широкой и мелкой. На берегу уныло торчали над водой кривые голые грабы и несколько диких груш.

— Смотрите, смотрите! — вскрикнул Коблев, показывая на противоположный берег.

На небольшой открытой поляне с той стороны реки стояла двуколка. Лошадь темной масти пожевывала корм из мешка, привязанного к ее морде. Вожжи лежали на передке, а возница деловито занимался странным делом: из ящика, привязанного к повозке сзади, вытаскивал птиц — уток или гусей — и, методически сворачивая им шеи, бросал опять в ящик.

От того места, где они остановились, до одинокого возницы было не более трехсот метров, так что удрать он не мог при всем желании — разве что бросил бы бричку. Подъехать к нему скрытно — невозможно. Жунид скомандовал:

— Вперед! Рысью!

Кавалькада всадников помчалась по мелкой воде. Дно Лабы здесь было сравнительно ровным, и лошади шли красивым аллюром, слегка приподнимая морды от разлетавшихся веером брызг.

Неизвестный сидел спиной к реке и обернулся как раз в тот момент, когда лошадь Дараева (он скакал первым) выбралась на берег Бросив очередную утку в ящик и захлопнув крышку, ездовой схватил кнут и хлестнул коня. Бричка дернулась и затарахтела по лесной дороге. От сильного толчка привязанный к задку деревянный ящик оторвался и шлепнулся на камень, развалившись надвое.

— Махмуд, займитесь птицами! — крикнул Шукаев, догоняя Вадима.

Проселок повернул влево.

— Не уйдешь! — пробормотал Вадим, хлестнув коня нагайкой.

— Стой! Буду стрелять! — крикнул Шукаев, доставая пистолет.

Бричка ткнулась передним колесом в дерево, росшее у края дороги, и остановилась.

— Кто вы? И откуда у вас птица? — строго спросил Дараев.

— Хохлов Агап Кондратьевич, — забормотал задержанный. Длинный, нескладный, он стоял перед следователями и нервно теребил вожжи.

— Где работаете?

— Почтальон я… Подъехал Аскер Чич.

— Товарищ начальник, — изумленно сказал он, оглядывая двуколку. — Так это же наша! С конефермы!.. Вот, на правом колесе обод сшит… И мерин наш, кривой…

— Вы не ошибаетесь, Аскер? — спросил Жунид. — Посмотрите внимательнее.

— Зачем внимательней! Я знаю свой лошадь! Глаз плохой? Плохой! Шерсть черный? Черный! Чего еще! — по-русски сказал Чич.

В этот момент табунщик обратил внимание на Агапа Хохлова, который упорно старался повернуться к нему спиной.

— Э! Э! Постой! Зачем лицо прячешь, Агап? Зачем наша подвода забирал?

— Вы знаете его, Аскер? — вмешался Шукаев.

— А как же? Кто не знает Агап? Он почту носит, письмо, газеты…

— Ну, вот что, Вадим, — искоса глянув на побледневшего Хохлова, сказал Шукаев, — вези его в Краснодар. Прямо в угро.

— Нет, пожалуйста… не надо, гражданин начальник, — умоляющим тоном забормотал почтальон. — Все скажу..

— Веди протокол, Вадим, — сказал Жунид. — Допросим его на месте. Возвращаться в Насипхабль некогда…

Агап Хохлов рассказал многое. Видимо, ему можно было верить. Преступный стаж долговязого почтаря исчислялся слишком небольшим сроком: всего полгода. Вовлек Хохлова в аферы с птицей и другие дела шайки не кто иной, как Алексей Петрович Буеверов, ставший мужем пересидевшей в девках сестры Агапа Ларисы.

Буеверов был старым опытным волком. Сначала Агап вместе с почтой развозил по просьбе шурина разного рода свертки, не зная, каково их содержимое, и якобы «спасая» новоиспеченного родственника от почтовых расходов. Жил Агап не густо, и бесплатные обеды, а иногда и ужины в «Олене», которыми потчевал его Алексей Петрович, пришлись весьма кстати.

Дальше — больше. Однажды Буеверов попросил Агапа отвезти в соседний аул по указанному адресу объемистый тюк. Потом — еще. Поручения стали касаться цыганского табора, с которым кочевал поблизости забубённый гуляка и жуир Феофан третий.

Должность Агапа, обслуживающего несколько станиц и аулов в районе, была как нельзя более удобной для Буеверова, ведущего свои дела на широкую ногу.

Агап приоделся и уже подумывал начинать в Гаевской постройку небольшого домика. Отпала бы необходимость платить за квартиру, да и пора уже было ему в его тридцать три года подумать о собственном хозяйстве.

Словом, Агап Хохлов завяз. По натуре не был он ни отважным, ни «рисковым», как его шурин, и неотступные мыслишки о неизбежной расплате частенько посещали его по ночам. Однако остановить ловко запущенное колесо Агап не умел, да и не решился бы это сделать.

Хохлов чистосердечно рассказал о связях своего шурина. Сам он познакомился с людьми ротмистра Асфара Унарокова и с ним самим совсем недавно, приблизительно месяц назад. Петрович решил, что тихоня Агап засел в его болоте по самые уши и опасаться его больше нечего.

Коротко показания Агапа в записной книжке Шукаева выглядели примерно так:

«Агап Кондратьевич Хохлов. Рождения 1900 года. Почтальон Насипхабльского почтов. отделения. Место жительства — ст. Гаевская.

Сестра Лариса (в девич. — Хохлова).

Ее муж — Алексей Петрович Буеверов. Зав. закусочной «Олень» гаевского станпо. Перекупщик краденого. Возможны и другие махинации, не известные Хохлову.

Ротмистр Асфар Унароков. Черноволос, смугл, лицо маленькое. Усики. Порывист, вспыльчив. Кличка «пахан». Бывший деникинец.

Его сообщники: Газиз Дзыбов. Присутствовал несколько дней назад на пьянке в «Олене» (были: Асфар, Тау, Феофан третий, Буеверов, Хохлов, Зизарахов, Будулаев, Лариса и цыганка Рита). Во время стычки Газиза ранил ножом Буеверов.

Тау — рецидивист. Наст, имя — Рахман Бекбаев.

Мустафа Зизарахов — профессиональный картежник и пьяница. Посвящен не во все дела шайки. Ему не всегда доверяют. Болтлив. Друг Дзыбова.

Феофан третий — цыганский вожак, связанный с шайкой Асфара. В конокрадческ. налетах не участвует. В сбыте лошадей — определенно. Парамон Будулаев — его правая рука.

Рита — таборная певица и танцовщица. Подруга Феофана.

О налете на конеферму «Зари» Хохлову неизвестно. Двуколку Тау продал Буеверову.

Затея с птицами — тоже Буеверов. Варварский способ ловли.

О том, каким путем Унароков собирается уходить из Адыгеи, Агап точно не знает, но слышал обрывок разговора между Буеверовым и Тау. Упоминали Кутский лес.»

Способ кражи птиц, действительно, был варварским. Мимо колхозного пруда со стороны, противоположной той, где стояла птицеферма, в определенный час, когда поверхность пруда белым-бела от множества плавающих гусей и уток, по дороге в тени деревьев проезжала повозка. С нее-то и забрасывались в воду кукурузные зерна с особыми крючками на длинных прочных нитках, привязанных концами к задку телеги. Проглотив такой крючок вместе с зерном, птица уже не могла ни избавиться от него, ни поднять крик и безмолвно плыла за ниткой, вытянув шею.

Со стороны фермы нельзя было ничего заметить. Ниток не видно. Едет повозка. Плавают птицы.

Когда гуси и утки, попавшиеся на крючки, сворачивали в протоку, скрытую от фермы кустами, похититель вытаскивал их на берег и, отъехав немного, свертывал своим жертвам головы. Более надежного и безопасного способа воровства не мог себе представить даже трусоватый Агап Хохлов. В последнее время Алексей Буеверов окончательно подчинил почтаря своей воле и приспособил его к этому занятию. Агап смирился.

— У Буеверова есть кличка?

— Буй, — уныло ответил Хохлов.

— Вот и ответ, Вадим, — заметил Жунид.

— Я понял, — кивнул Дараев, продолжая писать.

Последний, остававшийся до сих пор без ответа вопрос, записанный сверху на одной из страниц его блокнота, — вопрос «Кто»? — имел теперь определенный ответ нападение на чохракскую конеферму и убийство сторожа Трама Лоова было совершено с участием Асфара Унарокова, Тау, может быть, Газиза, и каких-то адиюхцев. О последних Хохлов ничего не знал.

Оставалось главное: выловить и обезвредить преступников и отыскать лошадей.

Нужно было немедленно принимать решение. Возвращаться в Насипхабль, чтобы арестовать в Гаевской Буеверова, или, отправив Агапа Хохлова в КПЗ с Коблевым, продолжать преследование по горячим следам.

Шукаев выбрал второе. Коблев, препроводив задержанного в отделение, должен был по возможности скорее возвратиться и догнать группу.

— Аскер, — сказал Жунид табунщику. — Придется вам делать зарубки на деревьях, иначе Махмуд нас не найдет. Езжайте, Коблев. И передайте Тукову мою просьбу — сейчас же взять под стражу Буеверова, если он еще сидит в своем «Олене» в чем я сильно сомневаюсь…

— Я тоже, — добавил Дараев. — Да, Махмуд, вот еще что: пусть делами птицефермы Туков займется сам. Хохлов повторит ему свои показания…

* * *

До захода солнца оставалось совсем недолго, когда Шукаев и его спутники добрались до Кутского леса. Весь день они шли по следам Асфара. Теряли их, когда ротмистр, сокращая расстояние, уводил банду в сторону от дороги, потом находили снова. В середине дня набрели на остатки костра. Погасили его недавно, может быть, несколько часов назад. Перепрелая листва вокруг остывшей золы была примята: ясно, что здесь ночевали.

Аскер Чич ехал сзади, изредка тюкая топором по стволам деревьев, — оставлял зарубки для Коблева.

— Успеем ли дотемна? — покачал головой Дараев, когда они остановились у начала ненаезженной старой тропы.

— Не знаю — Жунид достал носовой платок и высморкался. — Кажется, меня прохватило. Но ехать надо. Другого выхода нет И вот что, братцы. Проверьте оружие. Все может случиться… Нас только трое. Коблев может и не успеть до ночи, а впотьмах он не найдет нас. И зарубки не помогут.

Кутский лес тянулся, по словам Чича, километров на восемь. Тропа вилась среди огромных темно-серых чинаровых стволов, напоминавших колонны разрушенного здания.

Вскоре зашло солнце, сразу похолодало. От деревьев легли длинные расплывчатые тени.

Над головой у Аскера вдруг раздался резкий, похожий на человеческий хохот, крик совы. Все вздрогнули. Табунщик что-то забормотал «О аллах, аллах!» — донеслись его слова до слуха Вадима, ехавшего следом.

— По здешним поверьям сие предзнаменование, кажется, не к добру? — шепнул Дараев Жуниду.

— Да, местные жители не жалуют эту птицу. Да и кабардинцы тоже…

Сумерки наступили сразу. И никаких следов, даже если они и остались на тропе, разглядеть уже было нельзя. Но фонарей пока не зажигали.

Вскоре выехали на обширную поляну, на другом краю которой темнел густой дубняк.

Остановились. Чич потянул носом воздух. Прислушался.

— Ну что, Аскер? — тихо спросил Шукаев, наблюдая за ним. — Ты ведь, кажется, лучший следопыт во всем районе? Ничего не слышно?.

— Дымом пахнет.

— Гм, — недоверчиво промычал Вадим Акимович.

— Аскер правду говорил, — обиделся табунщик. — Костер жигал… Недалеко. Верста два, больше не будет.

— Тогда — вперед, — сказал Жунид. — И тихо. Сдерживайте коней.

— Ты веришь, что он действительно учуял запах дыма на таком расстоянии? — шепотом спросил Дараев.

— Перестань. Ты не знаешь охотников. Верю. И не шепчись: он великолепно все понимает.

…За дубняком лежала долина Лабы. Река, сделав поворот, огибала Кутский лес с севера. В сумерках чуть поблескивала тихая вода. На противоположном берегу светились хатенки какой-то станицы или аула, а сбоку от всадников вплотную подходя к реке, тянулся все тот же дубняк.

— Смотри, — заметил вдруг Дараев, схватив за рукав ехавшего рядом Жунида. — Огонь!

Среди дубовых деревьев то вспыхивал, то исчезал огонек.

— Костер, — торжествующе сказал Чич. — Аскер не любит, как это… ни за чем язык мотать…

Шукаев улыбнулся, пользуясь темнотой.

— Может, цыгане? — все еще не сдавался Дараев.

— Я говорил, «огонь», а кто жигал, не говорил, — заявил табунщик.

Жунид остановил коня.

— Все верно, Аскер. Твое чутье не обмануло тебя. Вот что: лошадей привяжем здесь. Подберемся поближе и посмотрим на полуночников.

Стараясь не наступать на сухие ветки, они приблизились к дубняку на расстояние не более пятидесяти шагов. Пламя костра и люди вокруг него были хорошо видны. Шукаева и его друзей скрывал небольшой бугор, поросший колючими кустами терна.

— Трое, — шепотом оказал Чич — Который стоит, — Асфар, другой — Тау.

— А третий?

— Не пойму. Может, цыган, а может, и не он.

— Чего вы там шепчетесь? — не вытерпел Дараев. — Я же не понимаю по-вашему!..

— Это они, — коротко объяснил Шукаев. — Аскер узнал Унарокова и Тау.

— Что будем делать?

— Брать. Значит, так… расходимся и нападаем по моему свистку с трех сторон. Зря не палить. Как свистну — кричим одновременно: «Руки вверх и бросай оружие!» Если все-таки придется стрелять, цельтесь, по возможности, в ноги. И вообще лучше бы обойтись без кровопролития… Аскер, вы — с нами или подождете здесь? Вы же не обязаны рисковать…

Будь сейчас посветлее, Жунид увидел бы, как смуглое лицо табунщика стало кирпичным, наливаясь краской.

— Нехорошо сказал, начальник, — обиженно зашептал он. — Аскер пяткой назад никогда не ходил…

— Тсс! — зашептал Вадим. — Кто-то идет!..

Из густой темноты сзади них действительно послышались шаги. Человек шел, не скрываясь: под ногами его вовсю хрустел валежник. Он был уже так близко, судя по звуку шагов, что времени на размышления не оставалось. Жунид подскочил, как пружина, прыгнул на неизвестного, и они оба покатились по земле.

— Асфа-а-р! Тау-у! — закричал незнакомец, вырываясь из рук Жунида. — Легавые… Шукай нейко!..^[25]

— Мустафа, — узнал Аскер Зизарахова и, улучив момент, навалился на его ноги.

Через несколько секунд Мустафа лежал добросовестно связанный, но дальнейшие события развернулись совсем не так, как предполагал Шукаев и как бы ему хотелось.

Услышав крик Мустафы, Унароков сдернул висевшее на сучке ружье и, не целясь, выстрелил.

Пуля просвистела мимо головы Жунида.

— Ложись! — выдохнул он, падая на влажную траву рядом с Чичем.

Возле догоравшего костра уже никого не было. Асфар и двое его сообщников залегли под деревьями и открыли огонь.

Выстрелы Жунида и Дараева прозвучали одновременно, когда темный силуэт одного из бандитов мелькнул между стволов.

— Упал, по-моему, — с сомнением сказал Шукаев. — Аскер, вы побудьте здесь и присмотрите за Мустафой, чтобы он не развязался, а мы попробуем их обойти…

Они поползли. Разлучаться было нельзя, чтобы в темноте не перестрелять друг друга.

Стало тихо. У костра раздался стон. Они прислушались. В глубине дубняка, за полянкой, на которой был разложен костер, затрещали сучья. Кто-то напролом продирался сквозь кустарник.

— Уйдет! — понял Жунид и сорвался с места. — Вадим скорей!.

Добежав до поляны, они увидели только одного человека в бурке. Он тихо стонал, силясь перевернуться с живота на спину. Двое других исчезли.

— Займись им! — крикнул Жунид и бросился в глубь леса, где уже затихал топот беглецов.

Дараев перевернул раненого. Лицо его исказила гримаса боли. Из уголка рта стекала на землю темная струйка крови. Человека этого Вадим Акимович видел впервые, и его поразила злобная ненависть, горевшая в черных, лихорадочно блестевших глазах.

— Собаки… — прохрипел раненый. — Проклятье!.. Сзади послышались тяжелые шаги. Дараев обернулся, схватившись за пистолет. Аскер Чич тащил на спине связанного Мустафу Зизарахова. Аккуратно положил своего пленника на спину и подошел к Вадиму, вглядываясь в лицо раненого, слабо освещенное отблеском затухавшего костра.

— Асфар Унароков, — с суеверным страхом сказал Чич, отступая на шаг.

— Унароков?.. — Вадим опустился на одно колено. — Куда вы ранены? Чич, помогите мне расстегнуть на нем одежду!..

— Отойди, гад лягавый! — яростно задергался ротмистр и, собрав остаток сил, плюнул в лицо Дараеву.

Пока Вадим вытирал щеку, Асфар затих. Преодолев свою робость перед знаменитым в этих местах «паханом», Аскер наклонился над ним, приложил ухо к груди.

Ротмистр застонал и забормотал что-то.

— Бредит, наверное, — сказал Дараев, прислушиваясь к бессвязным словам раненого.

— Тау… трусливая сволочь… куда? Платок, платок. Хахану скажите…

Аскер поднялся и снял шапку.

— Кончал Асфар. Страна теней пошел. Возьми, аллах, его душа!.

Из лесу прогремели три выстрела один за другим, почти без интервалов. Дараев схватил винтовку табунщика и бросился на помощь Жуниду.

— Оставайтесь на месте, Чич! — крикнул он, не оборачиваясь.

* * *

В память о событиях той ночи у Жунида на всю жизнь осталась метина: длинный косой шрам от локтя до самого плеча.

Первый из трех выстрелов, звук которых слышал Дараев, сидя над умирающим Унароковым, попал в цель. Стрелял притаившийся за деревом одноухий Тау — Бекбаев. Жуниду удалось-таки, перемахнув небольшой овраг в дубняке, пересечь беглецам путь. На другом краю оврага Шукаев лицом к лицу столкнулся с Парамоном Будулаевым. Тау, услыхав возглас цыгана, нажал курок, но промазал. Шукаев, не целясь (в темноте можно было стрелять только наудачу), послал заряд из берданки на звук выстрела, но тоже мимо, и кинулся к растерявшемуся Парамону. В этот момент Тау, не очень-то опасаясь попасть в своего, выстрелил снова. Пуля чиркнула по мякоти вытянутой руки Жунида. В пылу борьбы с грузным и сильным цыганом он не ощутил боли, и лишь когда они вдвоем с подоспевшим Дараевым скрутили Парамона, почувствовал, что рука горит огнем. Гимнастерка пропиталась кровью. Рана была не опасной, но очень болезненной: надрезанная бандитским способом пуля вырвала из плечевого сустава лоскут мышцы.

Тау ушел. Перевязав товарища и оставив его с Аскером Чичем у костра, в который табунщик подбросил сухих веток, Дараев сел на лошадь и прочесал весь дубняк от оврага до самой Лабы. Одноухого и след простыл. Возможно, он переплыл реку. Преследовать его сейчас было бессмысленно: Жунид ранен, у костра лежат убитый главарь шайки Асфар, связанные Мустафа и цыган.

Шукаев, бледный, сидел у костра и курил, пока Вадим и Чич обшаривали лес вокруг поляны. Спутанные лошади бандитов паслись тут же неподалеку. Парамон и Тау потому не убежали сразу что надеялись отыскать их и уходить верхами. Чуть в стороне от поляны среди развесистых старых дубов стояла повозка, груженная несколькими тюками с материей, брезентом, продуктами и прочим скарбом.

Утром, еще раз осмотрев место столкновения с унароковской шайкой, Дараев нашел парабеллум. Вероятно, он принадлежал Тау. Больше ничего обнаружено не было.

Жунид распорядился оформить документы: протокол осмотра места происшествия, акт о применении оружия, опись захваченных лошадей и всего, что находилось в повозке. Как раз в это время приехал Коблев. Вид у него был усталый.

Оказывается, и он не спал ночь, догоняя группу. Махмуд слышал перестрелку, и это помогло ему найти своих.

Допрос Зизарахова и Парамона Жунид провел тут же, у костра. Коблев вел протокол, молчаливо пристроившись спиной к стволу молодого дубка. За все время допроса он не издал ни единого звука. Слушал и записывал. Дараева не было: он погрузил на подводу труп ротмистра и уехал в аул Хатажукай в участковую больницу Он должен был привезти фельдшера.

Грубое лицо Мустафы опухло и пожелтело Видно, накануне, как всегда, хлебнул лишнего. Отвечал он безразлично и вяло Это не понравилось Жуниду, который сразу понял состояние арестованного. Мустафу, как и Агапа, втянули в шайку не так давно благодаря стараниям его «дружка» Газиза. Как выяснилось после первых же вопросов, касающихся самого Зизарахова, в грабежах он никакого участия не принимал, но знал немало Сейчас, после нескольких дней беспробудного пьянства, для него наступило тяжелое похмелье, сопровождавшееся полной душевной депрессией. Казалось, Мустафе совершенно безразлично, что будет с ним. Асфар — убит, лучший друг Газиз, получив от Буеверова удар ножом в спину, исчез, — неизвестно куда… Словом, «жизнь дала трещину», и Мустафе на все наплевать.

Глядя на этого обрюзгшего небритого человека, Шукаев недоумевал: что общего могло быть у него с умным и острым на язык Газизом Дзыбовым? Не найдя ответа на свой вопрос, он попытался вывести Зизарахова из того пассивно-равнодушного настроения, в котором тот пребывал. В какой-то мере ему это удалось.

— Где лошади с чохракской конефермы? — в сотый раз спрашивал Жунид. — Кому ваш главарь загнал колхозного жеребца?

— Не знаю, по-моему, черкесы их увели. Асфар чохракских коней не держал…

— Слушай, — вышел из терпения Шукаев. — Лучше будет, если выложишь все начистоту. Сам видишь — утаивать что-либо бесполезно. Газиз, если хочешь знать, — в моих руках. Сам пришел. Как только ему лучше станет — расскажет все.

— Что с ним? — встрепенулся Мустафа.

Жунид тотчас же уловил нотки заинтересованности в его голосе, еще раз подивился этой странной привязанности и сказал твердо:

— Скажу с одним условием: если перестанешь запираться. Больше того — позволю тебе увидеться с Дзыбовым в Насипхабле. Только в моем присутствии.

И тогда Мустафа Зизарахов заговорил.

Семья, в которой он вырос и воспитывался, была хорошая советская семья отец — знатный чабан, мать даже избиралась в районный совет, сестры — студентки рабфака. Он один непутевый из всех Зизараховых. Сначала просто пил, болтался. В карты играл. А после одного случая, когда его чуть не зарезали бандиты, познакомился с воровской компанией Асфара Унарокова. От ножа спас его тогда Газиз Дзыбов. Смелый, умный, красивый Газиз. Говорил Мустафа о Газизе с гордостью.

История вовлечения Мустафы в шайку была до ужаса банальной и ничем не отличалась от сотен подобных историй, уже знакомых Шукаеву. В сознании Мустафы, видно, чуть ли не с детских лет жило неистребимое желание иметь перед собой идеал, которому бы он мог поклоняться и принадлежать безраздельно. Такое нередко бывает у людей недалеких и слабых, смутно ощущающих собственную неполноценность. В Газизе Дзыбове, умном и хитром позере, Зизарахов и нашел такой идеал. Он поверил в непогрешимость и исключительность своего кумира слепо, не рассуждая. Газиз, как догадывался Шукаев, очень скоро раскусил Мустафу, и ему не, стоило особого труда поддерживать у последнего рабски-восторженное отношение к особе своего друга и покровителя.

Но, как бы то ни было, а сейчас это неожиданное для Жунида обстоятельство, — слепая преданность Мустафы Газизу, — помогло развязать язык Зизарахову.

— Ладно, начальник, — сказал Мустафа, бросив косой взгляд на Парамона, которого метрах в двадцати от них караулил Аскер Чич. Цыган лежал на охапке сена.

— Говори по-адыгейски.

— С чего начинать?

— С чохракского дела. Можешь не посматривать на цыгана, он ведь языка не знает?

— Знает…

— Тогда говори потише.

Мустафа рассказал, что нападение на конеферму в Чохраке организовали адиюхские конокрады и рыцари разбоя Хапиро и Петр. Кроме имен, он ничего о них не знал. Помогали им Асфар Унароков, Газиз и Тау. Усиленно тянули они и Мустафу, но он должен был в тот день хоронить своего деда, а по адыгейским обычаям не присутствовать на похоронах родственника — верх неприличия.

О карабаире, замечательном племенном жеребце стоимостью в сорок тысяч рублей, адиюхцы знали давно и исподволь готовились к налету. Асфар и его сообщники понадобились им как знатоки местных условий. Кроме того, здесь, как предположил Жунид, действовал неписаный воровской закон, согласно которому, «работая» на чужой территории, нужно принять в долю хозяина. В районе Чохрака и прилежащих к нему аулах таким хозяином был ротмистр Унароков.

За участие в налете Асфар, Тау и Газиз получили «по две тысячи косых», как выразился Мустафа. Адиюхцы погнали коней на Уруп, а ротмистр устроил кутеж в Дейхаге. Часть денег там и пропили. В пьянке Мустафа уже участвовал. Помимо денег, адиюхцы оставили двуколку и одноглазого мерина, которых Тау продал за бесценок Алексею Буеверову.

— Где пили?

— В доме Хахана Зафесова. Хапито и Петр тоже были у него, но раньше. Я их не видел.

— Кто и каким образам убил сторожа?

— Асфар. Трам заснул на пеньке. Асфар вырвал у него ружье и хотел оглушить старика… а он сразу растянулся… и ружье — пополам…

— Ты знаешь, что такое отпечатки пальцев? — перебил Жунид.

— Знаю.

— Почему на ружье не было никаких следов?

На заплывшем небритом лице Зизарахова заиграл легкий румянец.

— Это Газиз! Он дал Асфару свои кожаные перчатки.

«Чем меньше, — говорит, — оставишь своих пальцев на ферме, — тем лучше».

— Сам он тоже был в перчатках?

— Да.

Шукаев задумался. Все совпадало. Мустафа говорил правду. Оставалось выяснить кое-какие подробности.

— С кем был Газиз на бахче у Талиба Бичоева?

— С Асфаром и Тау.

Теперь еще один вопрос. При обыске тела убитого Унарокова Дараев нашел фуляровый носовой платок. Чистый и совершенно новый. В уголках вышиты затейливые монограммы. Буквы трудно понять, адыгейские или арабские, так переплелись, что Жунид, сколько ни вертел платок, не мог прочитать их. Сопоставив эту находку с последними словами умирающего ротмистра, Вадим высказал предположение что платок должен служить чем-то вроде пароля.

— Что это? — спросил Жунид, вытащив платок из полевой сумки. Мустафа вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

— Молчишь?

— Нет, раз начал — все скажу, — Хахан не одобрял налет на конеферму «Зари». Асфару и Тау от него за это досталось крепко… Недавно Хахан велел нам всем уйти с Кубани. Он сказал, что, если мы не уйдем то вы нас наколете как мух!

Жунид поправил на руке напитавшуюся кровью повязку. Дараева с фельдшером все еще не было. Руку саднило, в висках стучали назойливые дробные молоточки. «Наверное, поднимается температура», — подумал Шукаев и, подбросив здоровой рукой несколько поленьев в костер, продолжал допрос.

— Так что же платок?

— Для связи. Хахан дал ротмистру. Стоит показать платок одному из тех людей, чьи имена вышиты на нем, и любая просьба будет исполнена.

— Чьи имена на платке и где искать этих людей?

Мустафа покачал головой.

— Все, начальник. Чего не знаю — того не знаю. Хахан сказал это одному Асфару… а может и Газизу тоже… Я не знаю.

— Ладно. Кто этот цыган? — кивнул Жунид в сторону Будулаева.

— Парамон. Из табора. Прислужник таборного атамана. Он тоже был тогда у Буеверова. Через него они лошадей толкали..

Парамона Жунид решил «взять» другим путем. Любому работнику угрозыска или милиции известно что ни один таборный цыган никогда не давал правдивых показаний, если на то не было особых причин.

— Аскер, развяжите ему ноги и ведите сюда, — крикнул Жунид и, поковырявшись в кучке дров, приготовленных для костра, выбрал поленце потолще.

— Слушай, цыган, — решительно сказал Шукаев, постаравшись придать своему лицу самое «зверское» выражение. — Выбирай: или ты выкладываешь все начистоту, или… видишь эту дубинку? Погуляет она по твоей спине за милую душу!..

И Парамон «выложился» сразу и без фокусов. Дараев хохотал потом до изнеможения, слушая рассказ Жунида об этом допросе. «А если бы он все-таки отказался говорить, ты бы привел в исполнение свою угрозу?» — «Конечно, нет, — улыбаясь, ответил Жунид. — Просто я очень устал. Да и рука болела. Вокруг — лес. Махмуд — парень свой. Ну — пригрозил, зато дело скорей двинулось…»

Парамон Будулаев показал, что он изредка помогал своему хозяину Феофану третьему и Асфару сбывать краденых коней. Да, он знал об угоне карабаира и убийстве сторожа из Чохрака. Но не участвовал в налете, не сбывал чохракских лошадей, не сделал ни одного выстрела во время сегодняшней ночной стычки — у него и ружья-то не было, только финка. А у какого цыгана нет финки? Был ли он в «Олене», когда ранили Дзыбова? Да, это сделал Буй, Мустафа сказал правду. Почему Буеверов не поехал с ними? Очень просто: ревнует свою Ларису к ротмистру. Теперь уж все: ротмистр-то приказал долго жить…

Единственно, что насторожило Жунида, это упоминание Парамоном имен Бориса Фандырова и Шагбана Сапиева. Через них Будулаев реализовывал в городе некоторые вещи, похищенные шайкой Асфара. Главным образом, материю, дамское белье и прочее, что могло иметь хождение в городе.

Натренированная память Шукаева хранила десятки имен малознакомых или вовсе не знакомых ему людей. Причем имена эти до поры до времени надежно были запрятаны где-то в дальних уголках его мозга и выплывали лишь в случае необходимости.

Бориса Фандырова он вспомнил сразу. Худой франтовато одетый хлыщ со сладенькой физиономией. Этот тип доставил ему немало неприятных минут. Собственно, отношения с Зулетой резко ухудшились после того, как Жунид застал ее с Борисом у себя дома.

О Шагбане Сапиеве он тоже слышал. Он был уверен, что слышал, но пока не мог припомнить, когда и при каких обстоятельствах упоминалось при нем это имя.

Предложив Зизарахову и цыгану подписать свои показания, Жунид на минуту прикрыл веки. Молоточки стучали в висках еще сильнее. По телу пробегал озноб, хотя он почти вплотную придвинулся к костру.

14. Зулета остается одна

Со своим положением «соломенной вдовы» Зулета быстро освоилась. Краснодар тридцать пятого года, конечно, нельзя было причислить к городам, таящим в себе слишком много соблазнов для молодой легкомысленной женщины, которая видит вечно занятого мужа урывками. Однако Зулета с помощью разбитной и энергичной Назиади все же находила достаточно способов для развлечений.

Назиади Цимбалюк, называвшая себя в кругу друзей племянницей начальника угрозыска Ивасьяна (а как было на самом деле — Бог знает), принадлежала к числу тех женщин, о которых не скажешь, что они сверх меры обременены какими-либо принципами. Чернобровая, с матово-бледным цветом лица, она слегка красилась, со вкусом одевалась и великолепно знала о своей неотразимости. Она привыкла быть душой общества и уже через неделю после знакомства с Зулетой покорила ее беспредельно.

Назиади была замужем, но обстоятельство это представлялось ей, судя по всему, настолько второстепенным, что о муже ее между подругами речи никогда не заходило. Словно бы его не существовало вовсе. Зулета его ни разу не видела, хотя знала, что он директор какого-то захудалого заводишки на окраине Краснодара, производящего не то проволоку, не то гвозди.

Круг родственников и приятелей Назиади был весьма широк. Среди них главные роли играли финагент Борис Фандыров, жена Ивасьяна Клавдия Дорофеевна, экспедитор облпотребсоюза Шагбан Сапиев, зубной врач Антонина Михайловна Воробьева, сам Ивасьян и еще несколько менее заметных лиц.

Об отношениях Назиади с Борисом Зулета догадалась бы, будь она посообразительнее. Взгляды, которыми Борис и Назиади обменивались при ней, трудно было не уловить. Но Зулета ничего не замечала еще и по той причине, что Борис и ей выказывал явные знаки внимания. Обыкновенно они выражались в игривых полунамеках, излишне долгом пожатии пухленькой ручки Зулеты, когда Борису удавалось завладеть ею, легком прикосновении ноги под столом, если они сидели в гостях рядом, и так далее. Иногда же «авансы» Бориса приобретали более вещественную форму И тогда Зулета ломала голову, как объяснить Жуниду происхождение нового браслета или какой-нибудь безделушки. Соображения о том., что за подарки Борис вправе ожидать от нее компенсации, сначала не приходили ей на ум, а потом не слишком-то испугали ее. Напротив, Зулета стала гораздо чаще думать о Борисе, оставаясь одна, и досадовала на его излишнюю скромность и нерешительность (как она полагала).

Знать же о подлинных взаимоотношениях своих друзей она не могла, так как не имела никакого понятия о запутанной и сложной системе вовсе не безобидных связей, удерживавших до поры до времени в относительном равновесии таких совершенно, казалось бы, разных людей, как Назиади, Ивасьян, Шагбан Сапиев, Воробьева и другие, о которых она знала лишь понаслышке. Бывало, ее знакомили с кем-либо, хотя бы с благообразным и стеснительным мужем Антонины Михайловны, который приезжал к жене из Новороссийска, как говорят, раз в год по обещанию, или с Муталибом Акбашевым (его еще называли Пашой-Гиреем), или еще с кем-то, но Зулета не запоминала лиц и имен, не имевших непосредственного отношения к ее сегодняшним интересам.

Иногда приезжал из Нальчика ее беспардонный и нахальный братец Зубер Нахов. Изредка привозил разные безделицы, но больше сам побирался, выклянчивая у нее взаймы на пол-литра. Она его не привечала, зная, что Зубер не из тех, кто умеет платить долги, Кроме того, Зулета не хотела иметь никаких неприятностей, а Зубер, как она подозревала, и после своего освобождения из тюрьмы, куда он в свое время попал за кражу, по-прежнему был не в ладах с законом.

Несмотря на свою беспечность и неразборчивость в знакомствах, Зулета твердо усвоила одну непреложную для нее истину: закон — категория незыблемая и преступать его не следует. Возможно, здесь сыграла роль ее совместная жизнь с Жунидом, немало рассказывавшим ей прежде о своей работе. Из тех историй, которые она слышала от него, становилось очевидным, что пословица «Сколько веревочке ни виться, а конец будет», — основана на жизненном опыте Все те, кого приходилось преследовать или разыскивать Жуниду, рано или поздно оказывались на скамье подсудимых.

Последнее время (до нашумевшего в городе ареста Ивасьяна) Зулета, бросив занятия в медучилище, с особым удовольствием предавалась веселью, которое охотно устраивали для нее (да и для себя) Назиади и Борис.

Они бывали у Воробьевых. Тихонький домик в «медвежьем углу» Краснодара как нельзя более подходил для этой цели. Общество собиралось разное. Являлись неизвестные Зулете девицы, напропалую кокетничавшие с Пашой-Гиреем и Воробьевым, раза два был Шагбан Сапиев с Клавдией Дорофеевной.

Зулета брала с собой кабардинскую гармошку — пшину (она недурно наигрывала танцевальные мелодии), и в домишке стоял дым коромыслом.

Стал гораздо настойчивее и Борис. Случалось, Назиади отсутствовала, и вся галантность его доставалась на долю Зулеты. В один из таких вечеров, когда компания истребила изрядное количество спиртного, неизвестно какими путями добываемого в то трудное время, Борис предложил игру в «бутылочку».

Будь это год назад, Зулета возмутилась бы и ушла, но теперь… Теперь она только деланно хохотнула в ответ, и «бутылочка» завертелась. Играли Шагбан, Антонина Михайловна, две «приятельницы» Паши-Гирея и еще какие-то гости.

Зулете Борис весь вечер подливал в вино коньяку. Комната, освещенная одной единственной неяркой лампочкой под шелковым абажуром, колыхалась в ее глазах, как фантастический корабль.

Взрывы хохота, крутящаяся на полу зеленовато-черная бутылка из-под вина, белые зубы Бориса, который целовал ее прямо в губы, не обращая внимания на правила игры, чей-то жиденький тенорок, фальшиво тянувший: «Эх, загулял, загулял парень ма-а-ладой, эх, ма-ла-а-дой!..» — все смешалось в ее сознании в калейдоскоп звуков, вспышек света и всплесков музыки.

Потом и лица заволокло сплошным туманом. Зулету куда-то отнесли, кто-то ее раздевал, укладывал в постель.

…Утром она проснулась с головной болью. Пошевелилась и вздрогнула: рядом лежал Фандыров. Он храпел, открыв рот. На полу и на стульях валялась одежда. Это была одна из комнат в доме Воробьевых.

Когда Борис проснулся, начались слезы и сетования, она Даже довольно хлестко съездила Борису по физиономии. Он прикинулся виноватым, клялся, что потерял голову от любви, просил прощения..

Кончилось тем, что вечером они опять были вместе. На этот раз у Зулеты.

* * *

После отъезда Ивасьяна в Тахтамукай, где он должен был «расследовать» дело о похищении, Клавдия Дорофеевна не сидела сложа руки.

Плохое настроение мужа перед отъездом, его намеки на неприятности по службе она, не раздумывая, отнесла на счет Жунида Шукаева, который своими «интригами» подорвал авторитет Тиграна Вартановича в угрозыске.

Как-то при встрече с женой Дыбагова Клавдия Дорофеевна нашептала ей целый короб неизвестно откуда почерпнутых сведений о том, что Шукаев груб и жесток в обращении с супругой, что он — законченный деспот и, без сомнения, имеет «утешение» на стороне. Распростилась она с женой начальника управления в полной уверенности, что все ею сказанное непременно дойдет до ушей Дыбагова.

На Зулету Клавдия Дорофеевна повела атаку совсем с другой стороны. Она хорошо знала, что Борис Фандыров — любовник Назиади и что он не нравится Тиграну Вартановичу Этого было достаточно, чтобы в голове Клавдии Дорофеевны окончательно созрел план кампании, который она вынашивала давно.

Нужно свести Зулету и Бориса. Таким образом удастся излечить Назиади от привязанности, могущей ее скомпрометировать, посеять разлад в семье Жунида, а дальше, если повести дело умеючи, в угрозыске встанет вопрос о моральном разложении супругов Шукаевых. От такого удара Жунид едва ли скоро оправится.

Не знала, правда, Клавдия Дорофеевна, начиная действовать, какую роль играет Борис в закулисных связях ее собственного мужа.

Не подозревала она также, что еще одна женщина добивается для Бориса благосклонности Зулеты. Не случайно Антонина Михайловна Воробьева тратилась на дорогостоящие вечеринки, приглашая на них молодежь. В расчеты Воробьевой (и Ивасьяна, по чьему совету она поступала так) входило, чтобы эта «парочка подружилась».

Объяснялось все весьма просто Борис принимал самое деятельное участие в сбыте товаров которые Шагбан Сапиев «пускал налево» со складов облпотребсоюза, и контрабанды, привозимой из Новороссийска Акбашевым и Воробьевым. Вот почему Тигран Вартанович считал, что было бы совсем не бесполезно устроить связь Бориса с Зулетой. Последняя, не отличаясь особым умом, сама того не подозревая, могла бы давать Фандырову полезную информацию о делах своего мужа. В общих чертах Ивасьян, как начальник угро, знал, конечно, чем занимаются его подчиненные, но Шукаев не имел обыкновения докладывать о каждом своем шаге. И потом никогда не вредно узнавать кое-что со стороны о ненавистном и опасном для тебя человеке. Да и мало ли на кого мог «выйти» Шукаев, производя очередное расследование.

Итак, Клавдия Дорофеевна и Воробьева вели одну и ту же игру. Первая всячески содействовала возникновению открытой и скандальной связи Бориса и Зулеты, вторая рассчитывала, что связь эта станет тайной.

Когда ожидаемое, наконец, случилось, Клавдия Дорофеевна узнала об этом всего на день позже Воробьевой благодаря Назиади. Черноглазая племянница Тиграна Вартановича, посвященная в план своего «дядюшки», в глубине души была оскорблена перспективой делить Бориса еще с кем-то и, зная о затее Клавдии Дорофеевны, не могла отказать себе в удовольствии разгласить секрет.

Ну, а раз об адюльтере Зулеты стало известно жене Ивасьяна, то буквально через несколько часов услышала об этом и жена Дыбагова, а значит, и сам начальник управления.

Вот почему, когда оперуполномоченный угрозыска Евгений Кондарев пришел арестовывать Бориса Фандырова и не застал его дома в поздний ночной час, он сразу же отправился на квартиру Шукаева. Борис был там…

Впрочем, если соблюдать хронологию событий, то вначале Алферов провел обыск в квартире Антонины Михайловны, получив известие от Ляпунова, что Ивасьян взят под стражу и наступило время покончить со всей шайкой.

Дома была только Антонина Михайловна, когда Алферов явился с милиционером и понятыми. Как всегда холодная, чопорная и неприступная. Паша-Гирей Акбашев и супруг Воробьевой вовремя укатили в Новороссийск. Алферов так и не узнал тогда, кто сообщил им об аресте Ивасьяна. Гораздо позднее выяснилось, что сделал это человек, назвавшийся Ивасьяну Федоровым и близко знавший Шагбана Сапиева.

При обыске у Воробьевых обнаружили наполовину пустой тайник в одной из стен кабинета. Несколько пластин зубного золота, драгоценности и немного валюты. Остальное, наверно, увезли Акбашев и муж Антонины Михайловны.

Шагбан Сапиев не успел скрыться. Не сумел он предупредить и Клавдию Дорофеевну, чтобы как следует спрятала саквояж с зубным золотом. Саквояж Алферов нашел легко, когда делал обыск в квартире Ивасьяна, а вот золота не было. Обнаружили его через несколько дней при повторном осмотре в тюфяке постели Акулины Устиновны. Старушка была невероятно напугана и пришла в себя только, когда ей сказали, что ее ни в чем не подозревают. Золото, как и следовало думать, спрятал сам Тигран Вартанович..

Через два-три дня после ареста Ивасьяна Степан Степанович Ляпунов знал уже все подробности последних десяти лет жизни и деятельности бывшего поручика белой армии, потом члена партии и начальника угрозыска.

В числе прочих вещей, найденных в его квартире, были часы «Ланжин» с репетицией. На внутренней крышке выгравирована надпись: «Поручику Т. В. Ивасьяну за отвагу и мужество в боях с большевиками — от Главнокомандующего войсками Юга России».

И подпись — «Деникин».

После разгрома добрармии Тигран Вартанович бежал на Украину, где и встретился с Клавдией Дорофеевной. Там он отсиделся, переждал. В Фастове сумел раздобыть кое-какие липовые справки о своих занятиях в 1919–1920 г. г.

Потом они переехали в Лабинск. Здесь, благодаря родственным связям жены, Ивасьян вступил в партию. Некоторое время работал в райотделении милиции, потом получил повышение и перешел в угрозыск.

О прошлом своего супруга и его нынешних преступных связях Клавдии Дорофеевне известно было далеко не все. Она знала только, что Шагбан Сапиев не из трудовых своих сбережений приносит им то продукты с базы, то отрезы на платье или костюмы. Догадывалась, что делается это не бескорыстно. Впрочем, мысли о возможной расплате ее не тревожили. Тигран Вартанович — начальник угро — и этим все сказано.

Зато Клавдия Дорофеевна совсем не была осведомлена, зачем ее супругу зубное золото. Она считала, что пластины его со временем будут проданы и пойдут на укрепление их домашнего очага и семейного благополучия. Вот почему, узнав, что супруг ее собирался один бежать за границу, Клавдия Дорофеевна была разгневана и возмущена до глубины души.

Говорили, правда, что она быстро утешилась, найдя какого-то московского музыканта. Тот якобы увез ее с собой в столицу.

* * *

Борис делал вид, что внимательно слушает веселый щебет Зулеты, возившейся возле плиты, а сам с интересом поглядывал на полуоткрытый шифоньер, стоявший в углу комнаты. Из-под груды белья торчал край желтой кожаной кобуры…

— Не понравилась мне пьеса, — капризно скривила губы Зулета. — Ни за что душить человека… Да и как она могла полюбить такого? Страшный, черный…

— Обаяние, дорогая моя, обаяние, — глубокомысленно заметил Борис, поднахватавшийся верхушек городской культуры. — И потом, Шекспир… вне конкуренции. В одном ты, пожалуй, права: мужчина должен быть привлекателен и внешне…

Он подошел к шифоньеру и, чуть потянув на себя зеркальную дверцу, сделал вид, что рассматривает собственное отражение. Правая рука Бориса, скрытая от Зулеты дверью, юркнула в это время на полку с бельем. Расстегнув кобуру, он вытащил из нее пистолет и ловко сунул в карман пиджака.

— Красивый, нечего любоваться, — направилась к нему Зулета.

— Знаешь, что-то у меня усталый вид, — оторвался от зеркала Фандыров, закрывая шифоньер.

— Ха! Будешь усталый! Ты же не ложишься раньше двух вот уже который день. Как хочешь, а я завтра целый день просплю.

Он легонько ущипнул ее за тугой локоток и подошел к столу.

— Ну, скоро твое мясо будет готово? Я голоден, как волк..

— Все мужчины нетерпеливые, — сказала Зулета.

— Только мужья. Любовники умеют ждать…

Зулета нахмурилась. Она не любила, когда вещи назывались своими именами. Она еще не привыкла к своей новой роли. Связь с Борисом с одной стороны льстила ее самолюбию, помогала избавиться от скуки и одиночества, чего Зулета боялась больше всего на свете, а с другой, — вызывала угрызения совести. Все-таки это была ее первая измена Жуниду. А тут еще пьеса. Конечно, Жунид не Отелло, и он вернется еще не скоро, но все же мысль о его приезде и о возможном объяснении угнетала Зулету. Шила в мешке не утаишь. Соседи несколько раз видели Бориса. Кроме того, отдавшись на волю волн и находя своеобразную прелесть в той бездумной и не очень-то нравственной жизни, которую она вела, Зулета и не помышляла о полном разрыве с Жунидом. Может быть, она по-своему даже любила его. Но кто виноват, что он такой серьезный, такой правильный?.. Принципы, которым он следовал всю жизнь, казались ей смертельно скучными…

— О чем загрустила? — спросил Борис, привлекая ее к себе.

Зулета высвободилась и поставила на стол миску с дымящейся бараниной.

— Все. Можно ужинать. Нет, — запротестовала она, увидев бутылку вина, которую он достал из кармана пальто. — Сегодня я не стану пить…

— Дала обет воздержания?

— Какой еще обет?

— Ну, зарок дала, слово.

— Просто не хочу.

Разговор у них сегодня не клеился. Борис все выспрашивал о Жуниде, о деле, которым он сейчас занимается. Зулета злилась — меньше всего сейчас она была расположена говорить о муже, а тем более — с Борисом…

Она почти не притронулась к еде и грызла орехи.

— Ты похожа на белку, — порозовев от выпитого вина, сказал Борис. — А зубы у тебя, по-моему, мелкие, как у грызуна. Ну-ка покажи, ну покажи…

— Что я тебе, лошадь?! — не на шутку рассердилась Зулета и встала из-за стола. Настроение было вконец испорчено.

— Чего ты дуешься? — пожал плечами Борис.

В дверь громко постучали. Зулета изменилась в лице.

— Спрячься за занавеску, — шепнула она Фандырову. Тот послушно скрылся в угол комнаты, отгороженный темной баракановой шторой. Там стояла супружеская кровать Шукаевых, тумбочка и маленькая этажерка с книгами Жунида.

Кого угодно, но только не Евгения Кондарева ожидала Зулета увидеть на пороге своей квартиры. Она не была с ним знакома, но в лицо его знала: как-то Жунид показал на улице.

— Здравствуйте, разрешите войти?

Кондарева сопровождали два милиционера.

— По… пожалуйста, — растерялась Зулета.

Кондарев бегло оглядел комнату. Пальто Бориса висело в передней на вешалке. Стол накрыт на двоих.

— Мне очень жаль, Зулета Хасановна, — вежливо, но твердо сказал Кондарев, — миссия моя далеко не из приятных… Тем более, что я нахожусь в доме человека, которого очень уважаю…

— Что вы… хотите?..

— Я должен арестовать гражданина Фандырова… — ответил он и, не спрашивая разрешения, отдернул занавеску.

Фандыров сидел на кровати, закрыв лицо руками…

…Зулета, как во сне, вспоминала потом события того вечера. Кондарев и оба милиционера были очень вежливы, но от этого не становилось легче. Мучительные слезы стыда, запоздалого раскаяния и необъяснимой, не понятной ей самой обиды застилали ее глаза.

Зулету о чем-то расспрашивали, она машинально отвечала, подписывала протокол, а когда они все ушли и увели Бориса, — долго рыдала, обливая слезами подушку…

И было отчего лить слезы. Все оказалось ненастоящим. Пока оформляли протокол, Борис попытался сунуть под подушку похищенный пистолет. Жест этот не ускользнул от Кондарева. Он схватил Фандырова за руку.

…И Зулета все поняла. Впервые за много дней она показалась самой себе ничтожной и жалкой.

* * *

Шукаев приехал в Краснодар на два дня. Нужно было доложить Дыбагову о состоянии расследования, посоветоваться относительно дальнейших действий, а заодно показать руку хирургу. Рана воспалилась и сильно болела.

Вадим Акимович тоже обрадовался случаю повидаться с женой и, едва скрывая нетерпение, простился с Жунидом у трамвайной остановки, пообещав через два часа быть в управлении. Жунид явился к Дыбагову, не заходя домой.

Асхад Асламурзович встретил его чуть ли не с распростертыми объятиями, но от Жунида не укрылась какая-то непонятная напряженность и неловкость в поведении начальника.

Шукаев начал было рассказывать о том, что сделано, но Дыбагов, все так же избегая его взгляда, перебил:

— Я в основном знаком с вашими успехами… и одобряю все, что вы сделали. И знаете, голубчик, ведь вы устали… Езжайте-ка сейчас домой… Отдохните, а потом и поговорим. Скажем, завтра утром. Кстати, должен приехать и заместитель начальника управления милиции Северо-Кавказского края Иван Михайлович Колосунин… Знакомы с ним?

— Встречался. Так мне идти?

— Разумеется. Отдохните денек. И не принимайте близко к сердцу… — Дыбагов прикусил язык.

— Чего не принимать близко к сердцу?.. Асхад Асламурзович, я все время чувствую, что вы от меня что-то скрываете. Я прошу вас…

— Нет, нет, дорогой, увольте, — замахал руками Дыбагов. — Я не гожусь для таких разговоров. Идите к Жене Кондареву, он все знает…

…Домой Шукаев ехал, испытывая удивительное безразличие ко всему на свете. То, что рассказал Кондарев, не было для Жунида неожиданностью — он давно подозревал Зулету, и тем не менее поразило его. Одно дело предполагать, другое — знать наверное, когда уже не остается места сомнениям. И самое непонятное, что он не находил в себе зла на свою запутавшуюся жену. Наверное, он сам виноват не меньше. Нетрудно быть непогрешимым, когда у тебя есть Дело, которому ты служишь, которое захватывает тебя целиком. У нее же не было ничего… И он не помог ей найти. Наставлениями ведь не поможешь. Зулета мимо ушей пропускала его нотации и упреки…

Уже возле самого дома он вдруг представил себе встречу и замедлил шаг. Сейчас она будет снова лгать, изворачиваться, юлить и плакать. В нем накипало раздражение. Может, не заходить вовсе?..

Но он вошел, пересилив себя.

Зулета, одетая, лежала на кровати поверх одеяла и смотрела в потолок. Бледное лицо ее со следами бессонницы было грустным и отрешенным. Глаза сухие.

— Здравствуй, — тихо сказал Жунид. — Вот я и приехал.

— Вот ты и приехал, — повторила она, садясь на кровати. — Ты еще не знаешь?

— Знаю.

— Тем лучше. Ты меня, конечно, прогонишь?..

Это было что-то иное — ровный, потускневший голос Зулеты, ее молчаливая покорность и приниженность. В них как будто не чувствовалось обычной фальши, которая постоянно злила Жунида, временами выводила его из себя. Он решил проверить.

— Не думаешь ли ты, что все может остаться по-прежнему? После того, что ты сделала…

— Я не думаю. Я собрала чемодан, — сказала она. — Я знаю: ты меня прогонишь. И будешь прав тысячу раз…

Жунид закурил и, не снимая плаща, сел на табурет.

— Да. Нам надо расстаться, — устало сказал он.

— Ты ранен?

— Какое это имеет значение?..

Зулета встала и подошла к окну. На ней было старенькое платье, то самое, в котором она приехала в Краснодар. Он помнил его.

— Когда ты едешь? — спросил он.

— Сегодня… Через два часа поезд…

— Куда?

— В Нальчик.

— А не к родным?

— Я не хочу к ним. Не хочу иметь ничего общего с Зубером. Послушай, Жунид, я не собираюсь просить прощения… я знаю, нельзя, но…

Он нахмурился, чувствуя, что размякает. А ему не нужно, ему нельзя было сейчас жалеть ее. Пусть она получит сполна все, что заработала. Другого выхода нет…

— Что ты хочешь? — резко спросил он.

— Позволь мне иногда бывать у твоего отца…

— Я не могу тебе этого запретить.

— Спасибо. Ну, мне пора. Прощай.

— Прощай, — глухо сказал он, глядя в пол.

Зулета тихонько оделась, взяла чемодан и вышла, бесшумно притворив за собой дверь.

В первый раз за последние два года Жунид поймал себя на мысли, что, может быть, еще и не все потеряно. Может, они еще будут счастливы?..

15. Эхо кутских выстрелов

События в Кутском лесу надолго нарушили покой начальника Насипхабльского РОМа Хаджиби Тукова.

Пока Шукаев находился в Краснодаре, Туков суетился и нервничал. То созывал сотрудников и отдавал распоряжения, взаимно исключающие друг друга, то не хотел никого видеть и слышать и сидел, запершись у себя в кабинете. В такие минуты ему казалось, что поправить уже ничего нельзя и карьера его кончена. Самый мрачный час его — жизни, как думалось ему теперь, был тот, когда путь Жунида Шукаева пролег через аул Насипхабль.

Все рушилось, все оборачивалось против Хаджиби Тукова.

О краже на лубзаводе, например, он в свое время представил в область докладную записку, в которой развивал и (как ему казалось) обосновывал версию об инсценировке кражи с целью покрытия недостачи на складе готовой продукции. Были даже заключены под стражу подозреваемые. Сейчас их пришлось отпустить с миром да еще извиниться. Хорошо, если не вздумают жаловаться.

Брезентовые палатки и джутовый канат с лубзавода похитили люди Асфара Унарокова. Шукаев доказал это, и все логические построения Тукова нынче гроша ломаного не стоили.

Дело об исчезновении гусей и уток с колхозной птицефермы Туков прикрыл, утверждая, что хищения — дело рук самих работников фермы. Заведующему он посоветовал удерживать стоимость недостающей птицы с обслуживающего персонала. Кроме споров и конфликтов, ничего хорошего это не принесло. Гуси и утки продолжали исчезать с завидной регулярностью.

И здесь надо было подвернуться Шукаеву. Выводы и заключения начальника РОМа лопнули, как мыльный дузырь.

Наконец, в отделении накопилось немалое количество документов об отказе в возбуждении уголовных дел. Туков, просмотрев их, дал взбучку ни в чем не повинному канцеляристу за штампованные формулировки.

Действительно, если нагрянет комиссия и познакомится со всем этим ворохом бумаг, ему несдобровать. Большинство отказов за версту отдавало откровенной липой.

За минувший год в районе участились случаи пропажи скота. Но дела также не возбуждались, и ни одной коровы, ни одной похищенной или пропавшей лошади найдено не было.

В область шли благополучные сводки. Хаджиби Кербекович благодушествовал, а в районе орудовала шайка ротмистра Унарокова.

Чего он мог ожидать теперь? Неизбежен визит начальства, обвинение в халатности, превышении власти и прочих смертных грехах.

Как Туков ни ломал голову, пытаясь изобрести более или менее достоверные оправдания, — ничего путного придумать не мог.

Нельзя даже обрисовать ситуацию так, будто успехи Шукаева в какой-то степени зависели от райотделения. Кроме участкового Коблева, областным работникам никто не помогал, и всем, чего достигли, они обязаны самим себе…

Невеселые размышления Хаджиби Кербековича прервал стук в дверь.

— Да?..

Появился Коблев. Козырнул и после короткой паузы доложил, что во время его дежурства позвонили из управления. В Насипхабль едут Дыбагов, старший следователь Охтенко и зам. начальника краевого управления Колосунин. Шукаев и Дараев — с ними.

— Можете идти, — осипшим от волнения голосом сказал Туков.

Коблев вышел.

— Стало быть, кутское эхо долетело уже до Ростова, раз сам Колосунин пожаловал, — прошептал Хаджиби Кербекович и велел привести к нему на допрос арестованного позавчера Алексея Буеверова. Надо было хоть что-то делать.

* * *

В небольшом кабинете начальника отделения шло оперативное совещание. За столом сидели Иван Михайлович Колосунин, грузный седеющий мужчина лет сорока пяти, Дыбагов и секретарь Насипхабльского райкома партии. Сбоку на обтянутом черным дерматином диванчике — Туков, Шукаев, районный прокурор, старший следователь областной прокуратуры Охтенко и Дараев. Совещание открыл Колосунин. Густой бас его, казалось, заполнил всю комнату. По тону и нахмуренным бровям краевого начальника Туков догадывался, что снисхождения от этого человека ждать не приходится.

Колосунин изредка похлопывал широкой мясистой ладонью по настольному стеклу, словно припечатывая для верности только что сказанное.

— Товарищи! Вы, конечно, понимаете, что приезд наш вызван событиями в Кутском лесу, которым мы придаем важное политическое значение. В дни, когда вся наша страна ведет бой за пятилетку, целый район становится сферой действия уголовной шайки белогвардейца Унарокова. Систематически эти люди терроризировали население, подрывали экономику сельскохозяйственных артелей. Разбойничьи нападения на фермы, хищения и другие антинародные акты совершались, можно сказать, безнаказанно при попустительстве местных органов милиции…

Туков съежился под взглядом Колосунина.

— Шипшевская^[26] банда, — продолжал тот, — имела свои разветвления в ряде национальных районов. С ней, в частности, тесно был связан ротмистр Асфар Унароков, между прочим, идеолог панисламизма, который сформировал свою шайку в Адыгее. Для сведения скажу, что подобная же банда сейчас орудует в Ингушетии. Глава ее — рецидивист Азамат Мамакаев. За Мамакаевым и его сообщниками ведет охоту наш бибист Шахим Денгизов… — Колосунин сделал паузу, — и мы надеемся, что и эта группа головорезов скоро будет ликвидирована. Закон от 7 августа^[27] объявил всех расхитителей социалистической собственности врагами народа. И борьбу с ними мы должны расценивать как меру политическую, прошу заметить это…

Туков сидел, не поднимая глаз, будто вся речь Колосунина была обращена только к нему одному.

— … А для успешной борьбы от каждого из нас партия требует революционной бдительности, инициативы и, разумеется, честности. К сожалению, отдельные работники милиции еще не поняли или не хотят понять всей серьезности стоящих перед ними задач. Да, да, товарищ Туков, не ерзайте — я имею в виду именно вас. В отделении царит преступное благодушие, документы, которые вы присылаете в управление, — филькины грамоты, а там, — Колосунин покосился на Дыбагова, — почему-то удовлетворяются ими. Словом, имейте в виду — дело ваше будет рассмотрено, вас и других виновных накажем… вплоть до предания суду. А сейчас коротко о текущих делах…

Колосунин был уже в курсе всех обстоятельств расследования, которое вели Жунид и Дараев. Теперь намечалось три основных направления, по которым его нужно было завершить. Следственные материалы и вещественные доказательства по ограблению чохракской конефермы и убийству Трама Лоова передавались Андрею Фомичу Охтенко. Ему же надлежало допросить Буеверова, Зизарахова и Феофана третьего. Розыск и арест скрывшегося Рахмана Бекбоева, по кличке Тау, поручались временно исполняющему обязанности начальника угрозыска Евгению Кондареву, а Шукаев и Дараев должны были заняться установлением местопребывания адиюхских налетчиков и розыском похищенных колхозных лошадей.

— Если мне удастся выудить из Буеверова что-либо интересное для вас, я сообщу, — шепнул Охтенко Жуниду. Тот кивнул.

Поднялся Дыбагов. Он как-то сдал, заметно осунулся за последнее время. Сказывались неприятности недавних дней. Разоблачение и арест Ивасьяна, к которому потянулись нити от контрабандистов Новороссийска и других преступных элементов, — уже одно это могло выбить из седла и более крепкого человека, чем Дыбагов. А тут еще новое дело — в самом крупном районе области царит полная анархия.

Асхад Асламурзович откашлялся и… обрушился на Тукова. Он говорил и чувствовал, что каждое слово упрека, адресованное Хаджиби, рикошетом бьет его самого.

— Товарищи, я хочу огласить здесь, на совещании, свое решение: Тукова от занимаемой должности освободить и арестовать в дисциплинарном порядке на пять суток за развал работы и очковтирательство. Дела пусть примет у вас заместитель… Срок — три дня, после отбытия наказания будет решен вопрос о вашей дальнейшей работе.

Туков опустил голову. Щеки его побагровели.

— Должен еще сказать, — сделав паузу, с трудом выдавил из себя Дыбагов, — что большая доля вины за положение дел в Насипхабльском РОМе лежит на мне… Плохо проверял, плохо контролировал… Видимо, мне придется держать за это ответ на бюро обкома партии…

* * *

На следующий день рано утром в отделение приехал на неказистой кобыле Хахан Зафесов.

— Вовремя явился, — усмехнулся Жунид, узнав о появлении старика. — Пусть его пропустят, Вадим.

— Салам алейкум, — сняв у дверей шапку, поздоровался Зафесов.

— Садитесь, — сухо предложил ему стул Вадим Акимович, наблюдая за выражением лица Хахана. С тех пор, как при посредстве бывшего абрека Газиз Дзыбов обвел Вадима вокруг пальца, сбив со следа ищейку, он возненавидел старика.

По всему было видно сейчас, что ситуация изменилась.

Прежде Зафесов держался с неизъяснимым достоинством, говорил и отвечал на вопросы степенно, даже слегка снисходительно. Сейчас он всем своим поведением демонстрировал полную покорность и готовность услужить.

— Что скажете? — равнодушным тоном спросил Жунид.

— Скажу: твоя взяла, начальник… спрашивай теперь, что надо. Отвечать буду.

— Собственно, нам почти все известно, за исключением, может быть кое-каких деталей… Ну хорошо. Объясните, почему вы мешали нам? Где же ваш хваленый нейтралитет?

— Зачем мешал? Не мешал…

— Дзыбову помогли скрыться?..

Зафесов слегка улыбнулся, но тут же лицо его снова приняло смиренное выражение.

— Виноват. Стар я, начальник. А ротмистр Асфар — измены не прощает…

— Значит, вынужденный переход на сторону победителя?

— Я и раньше не позволял им трогать карабаира. Асфар меня не послушал — теперь в земле лежит. И не ротмистр главный там был, а адиюхцы Хапито и Петр. Асфар, Тау и Газиз помогали только…

— Это нам известно, — перебил Жунид. — Лучше скажите, где искать адиюхцев? Если хотите помочь нам, — говорите…

Хахан принялся по привычке заламывать пальцы, похрустывая костяшками. Он не торопился с ответом и исподлобья смотрел на Шукаева.

— Я скажу, начальник, только не трогай старого Хахана…

— Торговаться не будем, — перебил Жунид. — Раньше следовало вам подумать о себе. Было время, когда нам очень нужны, ох как нужны были ваши показания. Вы молчали и морочили нас… Теперь мы можем обойтись и без вашей помощи. Решайте. Обещать ничего не могу.

— В Черкесии живет Сахат Кабдугов. Мой старый друг. Он знает Хапито и Петра…

— Как они выглядят?

— Хапито — крепкий, сильный, но мал ростом. Хромает на левую ногу. Петро — длинный, на нижней губе шрам — ножом ударили…

Жунид полез в ящик письменного стола.

— Это знакомо вам?

Зафесов взял у него из рук фуляровый платок, развернул и тут же вернул обратно.

— Наш платок…

— Чей?

— Я дал его Асфару, упокой аллах его душу. Взгляни, начальник, здесь четыре имени по углам. В середине — мое..

— Для чего платки? — спросил Шукаев, взглядом предупредив писавшего протокол Вадима о молчании и делая вид, что о назначении платка он ничего не знает.

— Люди, чьи имена вышиты здесь, — известные люди. И мои друзья, — с затаенной гордостью ответил Хахан. — Я узнал их лет десять назад… В Сиблаге. Жена одного из них — Сахата Кабдугова — и сшила эти платки… Мы поклялись хранить их как память…

— И как верительную грамоту для Асфара и таких, как он?

— Да.

— Зачем вы дали платок Асфару?

— Я не хотел, чтобы пролилась кровь, — хмуро ответил старик. — Я велел Асфару ехать в Калежхабль и везти платок, чтобы вернуть лошадей. И я не виноват, что он не успел…

— К кому должен был обратиться Унароков?

— К Сахату. Показать платок и назвать мое имя. Сахат нашел бы коней, а наши выкрали бы их обратно..

Жунид с нескрываемым интересом разглядывал старика. Не в первый раз видел он его, разговаривал с ним и как всегда, его удивляла своеобразная психология вожака конокрадов. Пока Жунид не имел в руках никаких, или почти никаких, данных, Хахан Зафесов, прикрываясь удобной формулой «нейтралитета», был в курсе всех дел Асфара и надежно хранил верность воровскому закону — не выдавать собратьев. Возможно, он действительно не одобрял чохракского разбоя (это показал и Мустафа Зизарахов), но, не имея власти остановить его, просто оставался в стороне. Давал он ротмистру приказание возвратить лошадей или нет, теперь трудно было проверить. Во всяком случае, сегодня он пришел сам. Понял, что его карта бита и лучше играть в открытую А может быть, преследует какую-либо тайную цель?..

— Значит, если я вас правильно понял, вы послали Асфара платком, чтобы возвратить лошадей? Почему вы это сделали?

— Здесь было спокойно и тихо, пока не появился ты, — глядя прямо в глаза Шукаеву, ответил старик. — С такими, как ты, не надо шутить. Я понял это. Асфар — нет. И кровь пролилась: сначала — Газиз, потом — Асфар..

— Первым был Трам Лоов, — жестко сказал Дараев, отрываясь от протокола.

— Да, — подхватил Жунид, — Вадим Акимович прав. Кровь Лоова и повлекла за собой все остальное. Но — довольно. Назовите имена всех, чьи монограммы вышиты на платке.

Зафесов сжал сухие губы.

— Тебе нужен карабаир, начальник? И остальные лошади из Чохрака?

— Да.

— Тогда ступай к Сохату Кабдугову. Другие тебе не нужны. Хахан больше не скажет. Хахан и так сказал много.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Андрей Фомич Охтенко.

— Дзыбов умер! Часа два назад! Так и не пришел в сознание!..

— Какая жизнь, такая и смерть… — тихо сказал Жунид. — А жаль его. Умный. Зря сгубил все, что дала ему природа…

Зафесов молча встал. Губы его беззвучно зашевелились. Он молился.

— Вадим, — сказал Шукаев, вставая из-за стола. — Зафесова — под стражу. Если кто-нибудь к нему явится, пусть проводят к Андрею Фомичу. Да, Андрей Фомич, возьмите протокол допроса..

— Зачем сажаешь, начальник? — насупился Хахан. — Разве я убегу?

— Надо, Зафесов. Вы и так достаточно напортили нам.

Дараев передал старика конвоиру.

— Ну, как Буеверов? — спросил Жунид Охтенко.

— Мало интересного. Содержал притон, сбывал краденое. О ваших адиюхцах ничего не знает. Другое важно: я только что еще раз допросил Зизарахова. Сейчас из него веревки можно вить, он чуть не плакал, узнав о смерти Газиза…

— Непонятная дружба.

— Да. Так вот, Мустафа изменил свои прежние показания: адиюхцев он, оказывается, знает в лицо. И фамилии назвал: Хапито Гумжачев и Петр Черкашин. Кстати, вам Дыбагов сообщил о своем решении освободить Зизарахова?..

— Как освободить? — Жунид повернулся к Дараеву. — Что же это, Вадим? Надо идти к Колосунину…

— Колосунин знает, — прервал его Охтенко. — Видите ли, судьбой Мустафы интересовался секретарь обкома. Отец Зизарахова, знатный чабан, ездил в Краснодар, просил за сына, ручался, что тот порвет с прошлым.

— Сомнительно…

— Я еще не все сказал, — остановил его Андрей Фомич. — Понимаете, Зизарахов предлагает нам свои услуги и помощь в розыске конокрадов.

— Как ему верить? Пьяница, опустившийся тип…

— Все это так, — вмешался Вадим Акимович, — но вспомни, Жунид, как он относился к Дзыбову. Он ведь буквально боготворил его. Смерть Газиза могла быть для него психологической встряской… Ты ведь сам говорил, что в момент нервного потрясения человек может измениться…

— И все-таки — рискованно. Надо хорошенько все обдумать. Без нас этот вопрос, очевидно, не будут решать. Андрей Фомич?

— Конечно, нет. Вы ведете расследование — вам и карты в руки… А все же подумайте — Зизарахова адиюхцы знают, и его визит не вызвал бы их подозрений…

— Посмотрим, — сказал Жунид рассеянно. — Теперь — о помощниках, Андрей Фомич. Я сегодня буду просить Дыбагова как-то отметить помощь, которую оказал нам Аскер Чич. Поддержите меня, а? Может, именные часы ему или еще что-либо?..

— С удовольствием поддержу!

— Ну вот и хорошо. А сейчас, извините меня, товарищи, я уйду: у меня страшно болит голова…

16. Похитители карабаира

Поздним ноябрьским вечером Жунид и Вадим прибыли поездом в Баталпашинск. Вокзал был маленький, захудалый, городишко тоже весь облезлый и закопченный, как любой населенный пункт, расположенный вблизи от железнодорожных путей.

— В гостиницу? — спросил Вадим, когда они вышли из здания вокзала.

— Куда же еще? — буркнул Жунид и, подняв воротник пальто, зашагал через площадь.

Над городом тяжело и низко висели густые тучи, сыпал мелкий сырой снег.

Дараев шел молча и в который раз задавал себе один и тот же вопрос: что происходит с Жунидом? Со дня их возвращения из Краснодара его не узнать. Замкнулся на все засовы, молчит и без конца сосет папиросу Может, что-нибудь дома? И Дараев решился.

— Слушай, — сказал он, когда они обогнули небольшой сквер с чахлыми, облепленными снегом кустами. — Мы — друзья или нет?

— Ну, друзья.

— Так скажи, что с тобой? Перестань играть в молчанку!. Шукаев остановился, достал пустую пачку из-под папирос, поковырялся в ней и, смяв, отшвырнул в сторону.

— Ты прав. Но не дави на меня. Это пройдет… Видишь ли, мы расстались с Зулетой. Удивляюсь, как тебе никто не сказал об этом в управлении.

— Значит, там знают?

— Еще бы. Ее любовника, жулика и проходимца, Женя Кондарев арестовал у меня на квартире. В общем — сплошная грязь..

— Извини… я не думал.

— Самое удивительное, — горько усмехнулся Жунид, — что мне стало ее жаль. И я, кажется, тоже виноват. Думал только о себе, о своей работе… Ну ладно, идем, холодно.

Гостиница громко именовалась «Золотой фазан». Над входом красовалась выцветшая вывеска с изображением диковинной желтой птицы — не то гуся, не то совы, — долженствующей, как видно, оправдать название. Внутри было уныло и до ужаса провинциально В вестибюле и в коридорах застоялся специфический запах плохо отстиранного белья и кислой капусты, которой торговали тут же, в буфете.

Шукаев, оформляя номер, показал свое удостоверение и спросил, приезжал ли два дня назад некий Мустафа Зизарахов, и если да, то в какой комнате он остановился.

— В семнадцатой, — испуганно округлив глаза, ответила женщина-администратор. — Его с утра нету. Сказал, что сегодня может не вернуться. Но деньги заплатил. Вот, пожалуйста, пропуск…

Номер был под стать всему остальному. Две кровати с пружинными сетками напоминали гамаки: середина изрядно провисала Стенки фанерной тумбочки по краям расслоились от сырости. Настольная лампа не зажигалась, репродуктор хрипел. Но друзья так намаялись за день, что на подобные мелочи не обратили внимания.

— Я думаю, Мустафа отправился к Сахату, — с наслаждением вытягиваясь на жестком тюфяке, сказал Дараев. — А ты все возражал.

— Я и сейчас не очень-то ему верю. Собственно, обманывать нас ему нет расчета, и беспокоит меня не это.

— А что же?

— Напьется где-нибудь — и поминай, как звали. Завалит все дело.

— Авось выдержит… Знаешь, по-моему, он свою миссию воспринимает сейчас, как месть за Газиза.

— На это вся надежда, — сонным голосом отозвался Жунид. — Давай спать.

…Часа в два ночи в дверь постучали. Дараев открыл.

— Входи, входи, Мустафа… сейчас я зажгу свет и разбужу Жунида.

Свет в их комнате погас только перед рассветом.

* * *

Утром слегка подморозило. Дворники ходили по улицам с большими совками и ведрами и посыпали песком тротуары.

Наскоро перекусив в столовой напротив «Золотого фазана», следователи отправились к начальству Миновали вчерашний скверик и вышли на прямую, вымощенную крупным булыжником улицу, где стояло двухэтажное кирпичное здание управления милиции.

Начальник управления, невысокий мужчина с совершенно седой шевелюрой и абсолютно черными густыми бровями, встретил их вежливо, но официально. Внимательно просмотрел документы и только после этого предложил сесть. Назвался он Хасаном Дышековым.

— Чем могу быть полезен?

Шукаев коротко, опуская ненужные подробности, стал рассказывать о деле, которое привело его сюда.

— Минутку, — прервал Дышеков, поднимая телефонную трубку. — Туган? Зайди, пожалуйста, ко мне. Да, сейчас. Тут товарищ из Адыгеи…

Начальник местного угрозыска Туган Гетежев показался Жуниду и Вадиму человеком более простым и симпатичным, чем его шеф. Он был сравнительно молод — лет тридцати пяти, атлетически сложен, смугл, а главное, прост в обращении и словоохотлив.

Жуниду пришлось начать свой рассказ сначала. Дышеков слушал, чуть наклонив голову и разглядывая собственные ногти. Гетежев тут же достал блокнот и записал две-три фамилии, названные Жунидом.

— Установлено, что адиюхские грабители Хапито Гумжачев и Петр Черкашин совершили в ночь с 21 на 22 сентября вооруженный налет на конеферму колхоза «Заря» в ауле Чохрак. Кроме фамилий, мы почти ничего не знаем. Первый — крепкого сложения, мал ростом и хромает. Второй — высокий, шрам на губе. Вот и все, — закончил Шукаев.

— Что ж, ясно. Этих людей мы сами разыскиваем, — сказал Дышеков, бросив неопределенный взгляд на Гетежева — Почему вы до сих пор церемонитесь с ними, Туган?

— Они гастролируют по всему Северному Кавказу. Не так легко их найти… Розыск поручен Адиюхскому РОМу.

— У вас все? — спросил Дышеков Шукаева. Тот переглянулся с Вадимом.

— Нет. Я не сказал главного. Два дня назад мы направили в адиюхский район своего человека. Вчера вечером… собственно, скорее — ночью, он привез сведения, что оба конокрада находятся сейчас в Аргунхабле… Он знает их обоих, и они знают его… Так вот они предложили ему принять участие в деле, которое затевается на ближайшие дни…

— А точнее? — перебил Дышеков.

— Ограбление магазина в Псидахе.

— Что ответил им ваш человек?

— Обещал подумать. Мы с Вадимом Акимовичем дали ему задание идти на дело… Сейчас его уже нет в Баталпашинске. Мы считаем, что такой случай упускать нельзя: пока что у нас против Гумжачева и Черкашина обвинения недостаточно обоснованные и взять их на другом деле было бы весьма кстати.

— А что? Остроумно! — сказал начальник угрозыска и посмотрел на Дышекова.

— Ну и ну! — недовольно проговорил тот. — Во-первых, товарищ Шукаев, прошу учесть, что на территории, обслуживаемой нашим управлением, я не потерплю никакой партизанщины. Здесь я командую. А во-вторых, надежен ли ваш завербованный?

— Надежен, — вступил в разговор Дараев. — Он сделает все, как нужно.

— Наши действия — не партизанщина, — спокойно возразил Жунид. — Мы выполняем указания заместителя начальника краевого управления Колосунина. Вадим Акимович, пакет у вас?

— Да. — Дараев достал из сумки объемистый синий конверт и протянул Дышекову.

— Ну что ж, — прочитав, сказал Дышеков. — Иван Михайлович не требует, чтобы вы брали разыскиваемых преступников на конкретном деле. Он просит оказать вам содействие в их аресте и установлении каналов сбыта похищенных лошадей. Это разные вещи.

— Но поймите, — теряя терпение, сказал Жунид. — Ни Колосунин, ни мы, ни вы — никто не мог предвидеть, что адиюхцы готовят новый грабеж. Что ж, пусть они сунутся в магазин, а мы накроем их там…

Дышеков встал, прошелся по кабинету.

— Как, Туган, считаешь? Стоящее предложение?

— Думаю, да, — ответил Гетежев.

— Тогда согласен. Но руководить операцией буду я сам. И вот что: сегодня же вместе с Гетежевым отправляйтесь в Псидах на рекогносцировку. Все должно быть проверено до мелочей: время, на какое намечен грабеж, пути отхода грабителей и прочее. Пусть ваш этот как его фамилия?

— Зизарахов.

— … Пусть Зизарахов информирует вас как можно точнее. Словом, Туган, поезжайте в Псидах на машине, осмотрите всю территорию, прилегающую к магазину, и все строения.

Подробный план представите мне завтра часов… в двенадцать.

— В два часа я должен завтра выехать на конезавод для встречи с Зизараховым, — сказал Шукаев. — Только вот я не знаю, на чем.

— Поедете на моей машине. Вполне успеете, — сказал Дышеков. — Все, можете быть свободны.

— Он неплохой человек, — улыбнулся Гетежев, глядя на кислые физиономии Жунида и Вадима. — И чекист отменный вот увидите. Немножко суховат, но это не такая уж беда.

Перед отъездом начальник угрозыска познакомил следователей с данными об адиюхских грабителях, которыми располагало следствие. Сведения эти были очень скудными и мало добавляли к тому, что было уже известно Шукаеву и Дараеву.

— Почему нигде не значится Сахат Кабдугов? — спросил Гетежева Жунид. — Он — довольно крупный авторитет среди местных конокрадов.

— На него — отдельная папка. Но Кабдугов завтра собирается в Кировабад. После освобождения из тюрьмы ни в чем не был замешан..

— Повезло нам, — вставил Дараев. — Явись Мустафа с хахановским платком на день позже — и никакого Сахата он бы уже не застал в Аргунхабле…

Аул Псидах накрыла холодная темная ночь. Порывами налетал резкий, пронизывающий ветер, и тогда над головой Жунида громыхал старый железный жёлоб. Шукаев сидел в открытой, без дверей, будке сторожа, сколоченной из фанеры и досок, и вслушивался в густую бархатную темноту, благословляя теплый овчинный кожух, который он накинул на себя прямо поверх шинели.

Вокруг ничего не было видно, но Жунид отлично представлял себе, кто где находится. Неподалеку, слева, — здание сельсовета. Там под верандой укрылись Дараев и вызванный к месту операции завмаг. Прямо напротив должен торчать наполовину обломанный штакетник, а за ним — груда сена. На сене устроился начальник управления Дышеков. За стеной сарая, стоявшего на противоположной стороне улицы, засел Туган Гетежев с двумя милиционерами — главная ударная группа всей засады, а сзади магазина — проводник со служебно-розыскной собакой Байкалом.

Уже пропели первые петухи, а грабители не появлялись.

Жунид забеспокоился. Не заподозрили ли они неладное в поведении Мустафы? Если сегодняшняя операция сорвется, — сраму не оберешься. Хотя, если верить донесению Зизарахова, адиюхцы и не помышляли об опасности. Сторож, которого на эту ночь заменил Шукаев, был стар и глуховат, магазин стоит на краю селения, план продуман до мельчайших подробностей. Хапито, Петр и Мустафа должны подъехать на подводе со стороны города. Мустафе поручалось, пока Хапито и Петр будут орудовать в магазине, следить за дорогой и в случае чего поднять тревогу, выстрелив из ТТ, который дал ему Хапито. Сам Хапито взял на себя сторожа, а в обязанности Петра Черкашина входило взломать дверной замок. Похищенные товары грабители собирались погрузить на подводу и отвезти их в Баталпашинск, барышнику Пустовойтову — фигуре, до этого не известной в местном управлении милиции. Разумеется, квартира Пустовойтова уже была найдена через адресное бюро, и сейчас за ней следили два оперуполномоченных угрозыска.

Дышеков тщательно проинструктировал опергруппу, перед каждым поставив четкую и конкретную задачу. Словом, все было продумано.

Но шел уже первый час ночи, а адиюхцы не показывались. Жуниду нестерпимо хотелось курить, однако об этом нечего было и думать: любая вспышка света могла все испортить.

Жунид потер озябшие руки и вдруг поймал себя на мысли, что ему уже скоро двадцать девять лет Двадцать девять. Потом — тридцать. Полжизни. А что он сделал, как жил эти годы? Пас лошадей. Учился в школе. Учился на рабфаке затем в школе милиции. Ловил преступников. И сейчас ловит. И не каких-то там международных знаменитостей, о которых пишут в газетах дотошные журналисты, смакуя разные сверххитроумные подробности преступлений, а обыкновенных конокрадов и воров. Уголовников, так сказать, самой низшей квалификации. И совсем непохоже это на острый, захватывающий поединок сыщика с преступником, на схватку умов, о которой писали Конан-Дойль, Коллинз и Честертон. Какая уж тут схватка умов? Ездят они с Вадимом из аула в аул, расспрашивают и выслеживают, говорят с десятками людей, обыскивают разные хатенки и конюшни, тратят уйму времени. Ну, найдут карабаира и других лошадок, уведенных из Чохрака, а за это время такие, как Хапито или Тау, угонят еще дюжину. Кстати, о Тау. Мустафа передал, будто, встретившись с Хапито, одноухий сказал ему, что отомстит за Асфара и убьет Шукаева.

Жунид фыркнул себе под нос и плотнее запахнул кожух. Чепуха. Ни один из конокрадов еще не поднял руки на чекиста. Они все трусы.

Внезапный порыв ветра донес до слуха Жунида скрип колес. Он весь подобрался и замер. И тотчас испарились, как дым, его скептические мысли, будто и не возникали Все в нем сейчас было приспособлено и подчинено одному — взять врагов. Именно врагов — так и расценивал Жунид людей, с которыми ему приходилось бороться. И каждая клетка его тела, его мозга, его раненой руки была готова к этому.

— Исмель! — послышался в темноте приглушенный голос. Исмелем звали сторожа. Шукаев встал и сбросил с плеч овчину Две тени мелькнули у дороги. Одна метнулась к будке сторожа. Вторая — к дверям магазина. Схватившись с грабителем, вооруженным финкой, Жунид упал на раненую руку и, скрипнув зубами, перевернул своего противника здоровой рукой навзничь. Но удержать не сумел. Тот вскочил на ноги и, Двинув ногой в пах подскочившего милиционера, первым подбежавшего к месту схватки, скрылся за поворотом улицы.

Раздался свисток Дышекова, запоздавший ровно на полминуты, и ночную мглу располосовали яркие лучи фонарей Пока подоспели остальные, второй налетчик оказался уже внутри магазина. Его заперли снаружи.

— Окружить здание! — скомандовал Дышеков. — Туган, следите за окнами и крышей! Шукаев, берите проводника с собакой и задержите бежавшего!

— Есть! Я уже пошел! — донесся удаляющийся голос Жунида — Это Хапито Гумжачев!..

Мустафа Зизарахов (на подводе сидел он) сообщил, что Хапито из осторожности, помимо подводы, взял еще двух оседланных, лошадей. На одной из них он и ускакал сейчас к берегу реки.

Запертый в магазине Черкашин после нескольких минут молчания (он прислушивался к голосам снаружи, пытаясь определить, сколько там человек) открыл пальбу из дверей и окон.

— Прижаться к стенкам! — крикнул Гетежев. — И не стрелять! Его нужно взять живым.

Дараев отполз немного в сторону, прикидывая расстояние до окна. Возле дверей спиной к стене стоял Дышеков и освещал магазин фонарем.

Вадим привстал на одно колено и прыгнул в окно, пряча лицо от осколков. С треском вылетела рама, и Дараев оказался на полу, вслед за ним ринулся Дышеков. Преступника они настигли уже у задних дверей. Дышеков, не разбирая, ударил его рукоятью пистолета по голове.

— Не сильно вы его? — тяжело дыша, спросил Дараев и, присветив фонарем, наклонился над Черкашиным. Тот открыл глаза. Дышеков подобрал валявшийся на полу парабеллум.

— Отвоевался, джигит, — сказал Дышеков — Вставай.

Черкашина отвели в канцелярию сельсовета. Председателя предупредили накануне, и он пришел с ключами перед началом операции. Начальник управления распорядился оформить документы о взломе, применении оружия и задержании преступника.

Черкашин с заплывшим глазом сидел на скамейке в углу приемной, разглядывая свои волосатые руки, связанные веревкой Рыжий, веснушчатый, с тупым взглядом глубоко посаженных глаз, крупным, вдавленным посередине носом и оттопыренной нижней губой, пересеченной наискось длинным уродливым шрамом, он производил отталкивающее впечатление.

Когда завмаг последним подписывал бумаги, в комнату вошел Шукаев. Мокрый, без шапки, весь в грязи и глине.

— Собака довела след до реки и потеряла, — доложил он и, сев на стул, потер ушибленную руку.

— Далеко не уйдет, — сказал Гетежев. — Найдем.

На пороге появился милиционер.

— Товарищ начальник управления! Наш шофер видел в Хумаринской балке верхового. Он скакал в сторону города.

— Машина уже здесь?

— Да. Всадник встретился ему по дороге.

— Хорошо, можешь идти! Мы едем!

Через несколько минут машина Дышекова везла их в Баталпашинск На заднем сидении — Черкашин, по бокам от него — Жунид и Дараев, рядом с шофером — начальник угро и Дышеков. Сзади, на «пикапе», ехали остальные.

Машину подбрасывало на разъезженной ухабистой дороге. Проехали мост, и шофер прибавил газу. Не прошло и получаса, как «газик» подкатил к косогору, за которым лежал небольшой аул Псыж, почти сливавшийся с Баталпашинском.

Ветер утих, выползла белесая луна, осветив все вокруг бледным неживым светом.

— Стоп! Смотрите! — сказал Дышеков, показывая на окраинные сакли аула. — Лошадь!

Шофер затормозил. Остановился сзади и «пикап». Впереди, четко выделяясь на фоне побледневшего неба, бродил одинокий конь.

Жунид вылез из машины и, пройдя несколько шагов, зажег фонарь.

— Возможно, Хапито ускакал именно на этом коне. Нужно позвать Зизарахова. Он опознает.

— Есть способ вернее, — возразил Дышеков и повернулся к шоферу: — Включай фары! Так, хорош. Ну, теперь смотрите, Черкашин. Ваша лошадь?

Арестованный наклонился к стеклу кабины.

— Наша…

— Ясно. Товарищ Шукаев, вам придется возглавить опергруппу. Берите Дараева, проводника с Байкалом и любого из участковых. Они сзади — в машине.

— Слушаюсь! Вадим, пошли.

Гетежев пересел на заднее сиденье к арестованному, и обе машины помчались в город.

* * *

На краю Псыжа, где нашли коня Хапито Гумжачева, ищейка уверенно взяла след, направившись к невысокому забору, сложенному из плоских известняковых камней, не скрепленных раствором. Байкал, пометавшись по огородам, вывел группу к Кубани. За рекой лежал неосвещенный город. Только кое-где висели одинокие огоньки на столбах да маячили фонари на железнодорожной станции. Миновав кустарники на берегу реки и мост, соединяющий Псыж с городом, проводник, бежавший впереди с поводком в руках, свернул на глухую улицу, которая вскоре привела преследователей к полотну железной дороги.

Еще квартал и еще. Ищейка резко остановилась.

— Ну, Байкал, след, след!

Собака завертелась на месте.

Из темноты вынырнула чья-то фигура.

— Кто? — негромко спросил Шукаев.

— Свои, — ответил подошедший, оказавшийся оперуполномоченным угрозыска. — Мы здесь по заданию Дышекова. Это дом Пустовойтова.

— Кто-нибудь входил? — быстро спросил Шукаев.

— Час назад. Чуть не прозевали. Он пробрался задами. Увидели, когда за ним уже закрылась дверь.

— Так. Оставайтесь здесь. Дом придется обыскать.

— Есть, товарищ Шукаев. Я только позову напарника. Мы тут вдвоем.

— Кстати, откуда вы меня знаете?

Оперуполномоченный тихонько засмеялся.

— Вы же сидели рядом со мной на совещании оперсостава, которое проводил Дышеков.

— Понятно. Ну что ж, начнем.

Домик был небольшой, квадратный. С верандой. На черепичной крыше темнела длинная труба. Верхушку ее оплели ветви тутовника. Позади дома стояли сарайчик из горбыля и курятник.

Начинало светлеть. Шел четвертый час утра.

Расставив людей у окон, Жунид поднялся на ступеньки веранды и постучал в дверь.

— Чего надо? — отозвался через некоторое время низкий женский голос.

— Мы из управления милиции. Откройте!

За дверью все стихло. Потом — шарканье ног, тихие голоса.

— Откройте!

— Приходите утром. Сейчас ночь — я не пущу! — ответила женщина.

— Что делать? — шепотом спросил Шукаев у Вадима. — Рискнуть и открыть самим?

— Давай! — кивнул Дараев. — Мы не можем терять время. Жунид полез в полевую сумку, извлек из нее отмычку из набора, подаренного ему когда-то Семеном Дуденко и вставив ее в замочную скважину, легко повернул. Дверь открылась.

— Вы ответите! — отступила на шаг молодая красивая женщина в темном халате.

— Пропустите! Вадим, осмотри комнаты!

Комнат было три. В одной на детской кроватке спал мальчуган лет десяти, в другой, натянув одеяло до самого носа, лежал седеющий мужчина лет сорока семи-пятидесяти с одутловатым обрюзгшим лицом.

— Это мой муж. Он болен! — истерически выкрикнула хозяйка. — И вообще — по какому праву?!

— В квартире больше никого нет, — тихо сказал Дараев. — Я все осмотрел.

Жунид щелкнул выключателем и в упор посмотрел на женщину.

— Гражданка Пустовойтова, если не ошибаюсь?

— Что вам нужно?

— Куда вы спрятали Хапито Гумжачева? — раздельно выговаривая слова, спросил он.

— Мы не знаем такого, — вмешался лежавший на кровати мужчина. — И никого не видели.

— Хорошо. Еще поговорим. Вадим, в подвал.

В подвале тоже никого не оказалось В одном углу грудой была насыпана картошка, в другом — две бочки квашеной капусты, на полках — банки с огурцами и томатами.

— Тихо, Вадим, — остановился Шукаев, когда они вылезли из подвала. — Взгляни! Не иначе, как туда кто-то недавно лазил…

Посредине широкой и длинной веранды в потолке виднелся закрытый лаз на чердак. Под ним возле окна стояла тумбочка. Причем она была явно не на месте. Вадим открыл дверцу; в тумбочке лежали ученические тетрадки и учебники.

— Она — из комнаты. На чердаке наверняка кто-то есть! Подожди, Жунид, я сам: у тебя ведь рука болит.

Дараев стал на тумбочку и, толчком открыв люк, прислушался. Тихо. Тогда, подтянувшись на руках, он поставил ногу на раму окна и до половины исчез в лазе. Снизу были видны только ноги. Включив фонарик, Дараев исчез в люке.

Просторный чердак был завален всяким хламом. Чемодан без крышки, набитый вощиной, — видимо, хозяин когда-то занимался пчеловодством, груда истрепанных, покрытых густым слоем книжек, ящик от посылки с шурупами и гвоздями, разбитая гитара, два распаянных медных самовара, позеленевших от времени, сундук со старыми опорками, сломанные костыли и слесарные инструменты.

Осмотрев все вокруг, Дараев уже хотел вернуться, как вдруг заметил железную дверцу, вделанную в дымоходную трубу возле самого боровка. Открыв ее, посветил фонарем. На закопченных скобах, вбитых в кирпичный дымоход изнутри, виднелись чьи-то ноги, обутые в кирзовые сапоги.

Вадим бросил фонарь и схватил неизвестного за ногу, но, получив резкий удар в подбородок, отшатнулся. Сапог остался у него в руках. На крыше загрохотала черепица.

Вадим одним прыжком очутился возле ляды.

— Он на крыше! Скорее!

Во дворе загрохотали выстрелы.

Когда Дараев и Жунид выбежали из дома, было уже почти светло. Проводник сдерживал рвущегося на поводке Байкала. На клумбе, под стеной дома, скорчился человек в серой рубахе, перепачканный сажей, и в одном сапоге. Над ним склонился оперуполномоченный угрозыска.

— Жив? — спросил Жунид.

— Цел. Рука прострелена и ударился. В обмороке.

— Вызовите «скорую». А сейчас перенесите его в комнату. Вадим, срочно нужны понятые…

Возле ворот собрались люди, разбуженные выстрелами. Оттуда доносились возбужденные голоса:

— Дождались своего часа!..

— Подозрительный тип!

— Давно по ним веревка плачет…

— Дом-то конфискуют, наверно…

— Я давно говорила, что они жулики…

Шукаев выглянул из калитки.

— Расходитесь, граждане! Не мешайте работать! Ничего интересного здесь нет.

Подкатила «неотложка». Приехавший врач осмотрел раненого — ничего серьезного. В мякоть. Амбулаторное лечение. Через неделю заживет.

Пустовойтова и Гумжачева увезли на управленческой крытой полуторке, которую прислал Дышеков.

Обыск в квартире барышника Пустовойтова принес неожиданные результаты. В подполье нашли несколько тюков мануфактуры, обувь и шерсть в мотках. Товары были опознаны продавцами и заведующим магазином из аула Эльбурган, который ограбили полгода назад.

Дышеков удовлетворенно потирал руки и даже, изменив своей обычной сдержанности, чуть ли не облобызал отличившегося Жунида Шукаева.

— Блестяще! — говорил он, похлопывая его по плечу — За одни сутки раскрыто старое преступление, предотвращено новое и выловлены виновники разбоя в вашем Чохраке!. Поздравляю вас!

— Спасибо. Товарищ Дышеков, если позволите… вот я заполнил спецбланк… считаю необходимым вызвать сюда старшего следователя прокуратуры Охтенко, которому поручено следствие по делу.

— Ну что ж, правильно. Давайте отправим телеграмму Только нужно сделать дополнение… — Он, дописал карандашом на бланке: «Задержанные совершили Черкессии несколько грабежей зпт окончании расследования будут этапированы Адыгею тчк работа установлению каналов сбыта лошадей организована».

— Возражений нет?

— Все правильно, Хасан Каспотович, — ответил Жунид, прочитав приписку.

— Ну вот. Да, а где сейчас ваш Зизарахов?

— Ищет скупщиков. Тут у него кое-какие знакомства. Но главное для нас, Хасан Каспотович, показания арестованных…

— Добре. Я уже распорядился. Вам отведена комната на первом этаже. Допрашивайте сколько душе угодно.

…Хапито Гумжачев был абазинцем, и Жунид заранее побеспокоился о переводчике, попросив Дышекова откомандировать в его распоряжение кого-нибудь из сотрудников. Однако на первом же допросе надобность в толмаче отпала сама собой. Хапито отказался от переводчика и изъявил желание говорить по-русски. Делал он это не блестяще, но вполне сносно.

Допрос Жунид начал часов в одиннадцать утра, после того, как они с Вадимом позавтракали. Возле «Золотого фазана» всю улицу запрудили машины и подводы: в Баталпашинске открывался съезд женщин-горянок. Из гостиницы всех выселили, за исключением Вадима и Жунида, очевидно, Дышеков позвонил администрации, чтобы их оставили в покое.

Руку Гумжачев держал на перевязи. Сел на предложенный ему стул.

Шукаев окинул его взглядом. Ночью у Пустовойтова некогда было рассматривать. Итак, вот он — адиюхский конокрад Хапито, угнавший чохракских лошадей! Похититель знаменитого карабаира, которого второй месяц они разыскивают по всему Северному Кавказу!

Длинное, чуть сплюснутое с боков лицо. Оттопыренные большие уши, поросшие мелкими черными волосками, напоминают увядшие листья тыквы. Нижняя челюсть тяжелая, выдающаяся вперед. На подбородке — резкая круглая ямка. Зубы редкие, мелкие.

Жунид улыбнулся краешком губ, вспомнив старинное руководство по «физионогмистике» которое ему в Москве попалось у букиниста. Там были любопытные вещи, но практика потом убедила Жунида, что если в какой-либо степени верны отдельные положения этой, с позволения сказать, науки то детали в подавляющем большинстве случаев не подгонишь под узкую мерку физионогмистики.

Вот у этого: массивная челюсть, низкий лоб. Это глупость, если верить тому, что Жунид читал. А мелкие зубы — ехидство. Но бывают ли на свете ехидные дураки? Едва ли. Дураки чаще добродушны.

— Начнем? — спросил Дараев.

— Извини, я задумался. Да, начнем. Как, Гумжачев, будем говорить начистоту?

Хапито молча кивнул.

— Очень хорошо. Тогда сразу самый главный вопрос, где лошади, похищенные вами в Адыгее? Где карабаир?

Гумжачев вздрогнул. Никак не ожидал он, что сидящему перед ним следователю что-либо известно о чохракском налете. Значит, рыжий Петро все-таки выдал его?

Лицо Хапито налилось злобой.

— Сторожа убил не я…

— Это нам известно. Куда сбыли лошадей?

Но Хапито мог отвечать только «от печки». Мысль его зацепилась за воспоминания о чохракской конеферме, и на любой вопрос он мог отвечать, только вернувшись к тому, что уже не интересовало Жунида. Шукаев понял, что Гумжачев — человек действительно недалекий, удивительно неповоротливого ума, и перестал перебивать его. Хапито ничего не скрыл. По его словам, они с Петром Черкашиным в начале апреля присутствовали на пьянке у Сахата Кабдугова по случаю его возвращения из тюрьмы. В числе других гостей был абадзехский вожак Хахан Зафесов, с которым у них состоялось знакомство. Спустя несколько месяцев Гумжачев и Черкашин отправились в гости к Зафесову, в аул Дейхаг. Именно в его доме они узнали о племенном жеребце, недавно приобретен ном колхозом «Заря». Заядлый лошадник Хахан Зафесов говорил о нем со знанием дела, и у обоих конокрадов разгорелись глаза. Унарокову, Газизу и Тау они после налета дали по две тысячи наличными. Кроме того, людям Асфара достались двуколка, слепой конь и берданка Аскера Чича.

Хапито и Петр, распростившись со своими адыгейскими сообщниками, увели коней к Янукаю. Провожал адиюхцев только Асфар. Затем отстал и он. Лошадей погнали дальше, до самого Урупа. Когда поднимались вверх по ущелью, темно-серая кобыла сорвалась с кручи. Шукаев понял, что это была Зухра. Вот почему след копыта, напоминающий по форме башмак, больше ни разу им не попался.

— Кому загнали карабаира? — не желая выслушивать все эти ненужные ему подробности, перебил Жунид.

— Бекану Кабалову за двадцать пять тысяч.

— Где он живет?

— Аул Кунах.

— У меня тоже вопрос, — вмешался Дараев. — Почему в Адыгее вас называли адиюхцами. Вы же не из Адиюха?

— Когда Хахан спросил, я так сказал.

— Из осторожности?

— Да.

— Подпишите протокол, — Жунид протянул Гумжачеву лист, исписанный Дараевым. — По-моему, тут все верно.

С Черкашиным пришлось повозиться. Он сидел с наглым видом, закинув ногу на ногу, и не отвечал ни на один вопрос. А на очной ставке с Хапито, воспользовавшись тем, что конвоир засмотрелся в окно, заехал своему более разговорчивому сообщнику по физиономии, за что заработал сутки карцера.

Словом, его пришлось увести: он так ничего и не сказал. Жунид, правда, не очень огорчился молчанием Черкашина, у него теперь было имя — Бекан Кабалов. Аул Кунах. Следы карабаира вели туда.

…Вечером в номер принесли телеграмму «Восхищен работой тчк Охтенко выехать не может тчк Действуйте дальше контакте местными органами милиции тчк Привет зпт пожелания доброй удачи тчк Дыбагов».

— Вот так, Вадим. Действуйте, значит. Ну что ж. Завтра двинем в Кунах.

В коридоре что-то загрохотало. Сначала друзья не обратили внимания на шум, но когда загремело снова, Жунид выглянул, приоткрыв дверь.

Посреди узкого коридора валялся опрокинутый стул. Вдребезги пьяный Мустафа Зизарахов, держась за стенку, тщетно пытался перешагнуть через него.

— Надрался-таки, не выдержал, — миролюбиво сказал Жунид.

— Проспится, — снисходительно заметил Вадим, выходя в коридор, чтобы помочь Мустафе. — Завтра надо купить ему билет и отправить к отцу. В общем-то он здорово нам помог.

— Напишем Андрею Фомичу, чтобы присмотрел за ним, — сказал Жунид, поддерживая обмякшее тело Зизарахова с другой стороны. — Может, из парня еще выйдет толк…

17. Логово Паши-Гирея

Дни, которые должны были последовать за бурной ночью в Псидахе, по расчетам Жунида, никак не могли быть интересными.

В самом деле, преступники схвачены, один признался. Признание другого не заставит себя ждать — это уже задача Охтенко — добиться, чтобы Черкашин разговорился. Осталось найти человека, который, получив карабаира, оставил его у себя. Шукаев не надеялся, что этим человеком будет Бекан Кабалов. Любой скупщик краденых лошадей, завладев таким жеребцом, постарается поскорее сбыть его с рук. А подобного рода поиски, когда нужен уже не сам похититель, а третье лицо, возможно, совершенно не связанное с преступлением, мало увлекали Жунида. Ездить из аула в аул, опрашивать одного за другим разных людей, — словом, действовать чисто механически, зная, что удача уже не результат умения и острой борьбы, а лишь вопрос времени, — это было не в характере Шукаева. Не случайно начальник управления Дышеков, провожая их в Баталпашинске, сказал Жуниду «Вы способный чекист, но в вашей манере вести расследование, пожалуй, многовато риска и, если хотите, этакого отчаянного авантюризма. Но ничего: станете старше — остепенитесь».

Но Шукаев ошибся. Встреча с Беканом Кабаловым открыла перед ним и Вадимом такие секреты конокрадческого ремесла, о которых знает далеко не каждый работник угрозыска.

…Из Баталпашинска они уехали рано утром по горной дороге на пароконной линейке, которую предоставил в их распоряжение Дышеков. Жунид разговаривал с возницей, а Вадим Акимович рассматривал окрестности. Он впервые путешествовал в горах.

Холодный циклон, прошедший надо всем Северным Кавказом, за ночь куда-то умчался, и теперь над горами Черкесии стояла теплая, чуть ли не весенняя погода. Утренний туман быстро рассеялся, и горы четко выделялись на фоне чистого бирюзового неба. Река Зеленчук, в долине которой они ехали, бойко шумела по извилистому руслу. Вдоль правого берега тянулась щебеночная дорога, постепенно поднимаясь вверх. Со скалы, нависавшей над нею, рассыпаясь холодными брызгами, низвергалось несколько небольших водопадов.

Взбираясь все выше, дорога иногда пропадала в зарослях, краем задевая леса урочища Нагаюко. Сбоку, на скале, освещенная солнцем, одиноко торчала овеянная легендами адиюхская башня. Возле ее полуразрушенных временем каменных стен лениво кружились орлы.

— Хоть и каторжная наша работа, — прервал молчание Дараев, — а все же не променял бы я ее ни на какую другую…

Жунид засмеялся.

— Чего ты?

— Солнышко подняло настроение?

— Красиво… и необычно здесь, — вместо ответа мечтательно протянул Вадим Акимович.

— Не спорю, — сказал Жунид. — У нас в Кабардино-Балкарии не хуже. Давно меня тянет туда… С удовольствием бы перевелся…

— За чем же дело стало?

— Раз направили в Краснодар, значит, так надо…

…В Кунахе, где, по словам Хапито Гумжачева, должен был находиться Бекан Кабалов, они задержались недолго. В сельсовете сказали, что он действительно появился здесь в прошлом году. Женился на вдове и поселился в ее доме. А несколько недель назад супруги повздорили, и Кабалов уехал в Абухабль, якобы к своему дальнему родичу Паше-Гирею Акбашеву.

В Абухабль они прибыли уже во втором часу дня. Аул раскинулся у подножия хребта, на берегу небольшой, но задорной ледниковой речушки, впадающей в Зеленчук. Первый же попавшийся горец сказал им, что Паша-Гирей живет возле мельницы, на противоположном конце аула. Сначала они побывали в сельсовете и навели справки о семье Акбашевых. Оказалось, что безвыездно в усадьбе у мельницы живет только жена Паши-Гирея (второе его имя было Муталиб), не старая, но рано поблекшая женщина. Сам же хозяин не бывает дома и двух-трех месяцев в году. То он в Новороссийске, то в Краснодаре, то в Нальчике. Есть подозрение, что спекулирует, потому и живет безбедно, хотя нигде постоянно не работает. С июля его в Абухабле никто не видел. Наверное, что-нибудь натворил, потому что недавно приезжал работник ОГПУ, интересовался им. В доме Акбашевых был обыск, но, кажется, ничего не нашли. В случае появления Акбашева в ауле участковый должен был телеграфировать в Краснодар.

Шукаев поинтересовался, кто приезжал и, узнав, что был Ляпунов, присвистнул. Опять они с Дараевым «зацепились» за какое-то не известное им дело.

— Что скажешь, Вадим? — спросил Жунид, когда они вместе с участковым милиционером вышли из здания сельсовета.

— Ляпунов по пустякам не приедет…

— Вот и я так думаю… А чем черт не шутит? Может, мы и поможем Степану Степановичу?

— Не загадывай. Странно и другое: почему здесь неизвестно никому о приезде Бекана Кабалова? Если в Кунахе нам дали неверные сведения и он здесь не появлялся…

— Сейчас все выяснится.

По дороге участковый по просьбе Жунида захватил двух понятых из местных жителей, и уже впятером они направились к усадьбе Акбашева.

Речушка делала крутой поворот, отсекая от горы полукруглый плоский кусок суши. На закруглении стояла небольшая водяная мельница, а позади нее, за высокой плетневой изгородью, — дом, сарай, коровник и другие хозяйственные постройки. За овчарней — собачья конура. Из нее выглядывала лохматая голова волкодава, поднявшего неистовый лай при приближении Шукаева и его спутников.

Навстречу им вышла высокая женщина в черном платке. Когда-то, видно, красивое лицо изборождено морщинами, в углах рта — горькие складки. Глаза ее казались застывшими. Они ничего не выражали: ни удивления, ни испуга, ни досады — ничего.

— Вы — Акбашева? — спросил Жунид.

— Да.

— У вас гостит родственник вашего мужа Бекан Кабалов? Из Кунаха он поехал к вам.

Она покачала головой.

— У Муталиба нет родных в Кунахе. Я одна тут.

— Откройте калитку, — потребовал Жунид.

На лбу женщины резче обозначились морщины.

— Муталиба нет. Я ничего не знаю. Зачем открою?

— Мы должны произвести обыск в вашем доме.

— Не упирайся, Фаризат, — предупредил участковый, — тебе же лучше будет.

Фаризат откинула длинную жердь, которая изнутри подпирала калитку, и, повернувшись к ним спиной, неторопливо пошла к дому.

Так же невозмутимо вела она себя и потом. На вопросы отвечала сразу, но ее низкое контральто звучало глухо и безразлично. Бекана Кабалова она не знает. Карабаир? Нет, ее муж не занимается лошадьми. Где он сейчас? Разве мужчина-черкес обязан докладывать женщине о каждом своем шаге?..

Жунид намеренно затягивал допрос, пытаясь понять, что представляет собой эта женщина. Почему у нее такой отрешенный вид, будто ей совершенно все равно, что случится с ее мужем, с ней самой? Было в ее сухом, полинявшем лице что-то трагическое, безысходное.

Только спустя много дней, узнав от Ляпунова о делах и днях мошенника и авантюриста Паши-Гирея Акбашева, понял Жунид душевную драму Фаризат. Она не разделяла взглядов своего преступного супруга, не одобряла его поведения, но так никогда и не нашла в себе сил, чтобы освободиться из-под его власти.

Но сегодня для Шукаева Фаризат так и осталась загадкой, и, прекратив бесполезный допрос, он вышел во двор узнать, как идет обыск. Как раз в эту минуту к крыльцу подбежал Вадим.

— Обрати внимание на сарай, — выдохнул он. — Снаружи заперт, а через дыру в крыше дым идет!

Жунид всмотрелся.

Действительно, в черепичной крыше сарая было аккуратно вынуто четырехугольное отверстие и из него сочился голубоватый дымок, сливаясь с небом. Откуда-то донеслось приглушенное мычание коровы.

— Чудеса да и только! Ты слышал? — спросил Вадим — Как из-под земли.

— Позови-ка сюда хозяйку, — сказал Шукаев, с интересом разглядывая запертый сарай. — И понятых.

…Фаризат, как и тогда у калитки, сначала отказалась открывать. Но Жунид, подняв с земли длинный железный шворень, недвусмысленно дал ей понять, что висячий замок на дверях сарая его не остановит, и тем заставил ее изменить решение. Она вернулась в дом и через минуту вышла со связкой ключей в руках.

И опять не уловил Жунид в ее бесстрастном лице ни растерянности, ни боязни. Суровая покорность своей судьбе — вот как, пожалуй, можно было назвать состояние, в котором все время находилась Фаризат. Но сейчас Жуниду некогда было заниматься психологическим анализом. Распахнув широкие створки дверей сарая, он вошел внутрь. Дараев, участковый и понятые — за ним.

Сарай был завален дровами, колесами бричек, хомутами и прочим снаряжением для лошадей, начиная с седел и кончая подковами и стременами. Все это в беспорядке валялось на земляном полу, висело на черных, закопченных стенах. Когда глаза привыкли к полутьме, Жунид разглядел в углу странное сооружение: круглый столб, конусообразно сужающийся кверху и оканчивающийся у квадратной дыры крыши. Сделан столб был, по-видимому, из плетня и обмазан глиной. Точь-в-точь как дымоход в балкарской сакле. И тут Шукаев уловил запах дыма и паленой шерсти. Вадим тоже потянул носом воздух.

— Чертовщина! Чуешь, чем пахнет?

Жунид сосредоточенно грыз мундштук папиросы и вглядывался в земляной пол сарая.

— Что ты жуешь?

— Сейчас, подожди… Вот!.. Черт, я знал, что он должен здесь быть!

Под ногами у Шукаева Вадим разглядел квадратный, обитый сверху жестью люк. Вдвоем они поддели его шворнем и, подняв, заглянули вниз, в подвал, вырытый под сараем.

Зрелище, которое открылось их глазам, можно было увидеть разве что в кошмарном сне.

В углу большого прямоугольного подвала, под дымоходом, догорал костер. Над огнем на медной цепи висел шуан^[28] с бурлящей белой жидкостью. Сквозь дым и чад видно было, как стоявший у костра на коленях человек склонился над связанным хрипящим бычком, лежавшим на боку, и, схватившись двумя руками за рога животного, что было сил разгибал их. Под керосиновой лампой, подвешенной к потолку, фыркал и храпел, роняя клочья пены, вороной гунтер, спутанный ременными вожжами. В одном из его копыт ковырялся плоскогубцами полный мужчина в черном бешмете. Рядом круто вздымались лоснящиеся от пота бока чалого жеребца, тоже связанного и лежавшего на боку.

Жунид мгновенно сообразил, что происходит.

— Живодеры, — тихо сказал он. — Звери, а не люди. Наверно, там есть другой выход, но искать его нет времени. Пойдем через люк.

Они поочередно спрыгнули вниз. Участковый тоже. Наверху остались одни понятые и Фаризат.

Человек у костра обернулся первым и выхватил из-за пояса кинжал.

— Паша-Гирей! — изумленно воскликнул участковый. Жунид, не останавливаясь, ринулся вперед и, схватив Акбашева за кисть руки, рывком швырнул его через себя.

— Бросьте нож! Не шевелиться!

Акбашев застонал и бросил кинжал под ноги Шукаеву. Дараев уже обезоружил толстого мужчину, выбив у него из рук железный прут толщиной в палец. Тот стоял с поднятыми руками и оторопело моргал.

Задержанных отвели в угол. Вадим связал им руки.

Шукаев вытер пот со лба и позвал понятых, все еще не решавшихся спуститься в подвал. Только после вторичного приглашения они с опаской слезли вниз.

— Подойдите ближе, — подозвал их Дараев.

— Это похоже на застенок, — с глухой яростью в голосе сказал Жунид. — Ты только взгляни, до чего может дойти человеческая гнусность…

Вся эта подвальная пыточная мастерская была приспособлена для того, чтобы делать неузнаваемыми похищенных лошадей, коров и других животных. На рога коров густым слоем намазывалась горячая мамалыга, после чего рога туго-натуго обматывались парусиной, чтобы после такого пропаривания выгнуть их в обратную сторону. Самым диким и варварским способом уничтожался след от тавра на заднем бедре лошади. Ремнями привязывался к телу коня, в том месте, где стояло тавро, полуведерный бочонок без дна. В него наливалась кипящая жидкость из шуана, оказавшаяся обыкновенным молоком. Молочный пар начисто вываривал тавро, а когда обожженная кожа заживала, на пораженном месте вырастала пушистая гладкая шерсть.

Осмотрев копыта гунтера, Дараев обнаружил, что подковы на них были переставлены задом наперед. Значит, лошадь украдена совсем недавно и сделано это, чтобы сбить со следа возможную погоню.

Жунида заинтересовал сам подвал. Стены его, обшитые досками, до того закоптились, что он не сразу отыскал массивную дубовую дверь, ведущую наружу. Открыв ее, увидел густой кустарник и услышал шум мельничного колеса: рядом протекала река. Солнце уже садилось. Жунид вышел и обошел сарай с задней стороны.

Построен он был на краю небольшого обрыва, которым оканчивался двор усадьбы Акбашевых. Стенку обрыва густо обступили кусты облепихи. Отсюда по неприметной, заросшей сухой травой тропке и вводили конокрады лошадей в подвал. Перекрытием служили толстые дубовые бревна и полуметровый слой земли. Над подвалом и был поставлен сарай скорее для маскировки, чем как подсобное помещение. Дымоход начинался от перекрытия и, проходя через сарай, заканчивался под самой черепичной крышей. Длинный прочный частокол отгораживал все сооружение и другие хозяйственные постройки от обрыва, спускавшегося к реке.

Все это внесли в протокол.

— Теперь пошли, — сказал Шукаев и, велев участковому вывести из подвала лошадей и бычка, приставил к люку деревянную лестницу. — Пожалуйста, вперед, господа хорошие, — зло скомандовал он. — Акбашев и… Бекан Кабалов, если не ошибаюсь?..

* * *

— Надеюсь, вам известно, что дача ложных показаний влечет за собой тюремное заключение сроком до…

— Знаем, начальник, обязательно знаем, — с готовностью ответил Кабалов.

Допрос Жунид вел в комнате председателя сельсовета. Уже стемнело, и на столе горела керосиновая лампа с надтреснутым стеклом. Она коптила, и Дараеву поминутно приходилось подкручивать фитиль.

Бекан Кабалов, тучный коротышка с круглым плутоватым лицом, щурился и подобострастно заглядывал в глаза Жуниду. Тот несколько минут молча рассматривал его, решая, как себя вести. Скорее всего Кабалов — только скупщик краденого. Значит, надо припугнуть.

— Ну, так кем же вас считать, гражданин Кабалов, — не спуская с него глаз, сурово спросил Жунид, — скупщиком ворованных лошадей или помощником главаря банды Акбашева?

Бекан заколыхался на стуле, отрицательно тряся головой.

— Нет, начальник, нет! Какой главарь банда! Зачем дело шьешь? Я покупал, я честный покупщик, больше никто!

— Будете говорить без утайки?

— Будем, обязательно будем!

— Кому продали карабаира?

Бекан икнул и оторопело уставился на Шукаева. Потом справился с собой и залебезил:

— Ой-ой! Крепкий начальник… Куда по следу пришел, куда далеко пришел…

— Отвечайте на вопрос, Кабалов.

— Паша-Гирей сказал увести коня из Абухабля.

— Куда вы его дели?

— В Баксан. Мухтару Бацеву променяли за одиннадцать лошадей.

— Тоже краденых?

— Не знаю, начальник. Спроси Мухтара, — глазки Кабалова воровато забегали.

— Не увиливайте! Чьи лошади?

— Кенже. С рудника.

— Те, о которых я говорил, когда приехал из Нальчика! Помнишь? — воскликнул Дараев.

— Видимо, это они. Кому же вы их перепродали, Кабалов?

— Цыганам. Колхоз «Труд ромен». Где Минводы — там колхоз.

— Опишите приметы карабаира.

Скупщик снова оживился:

— Царский конь. Ноги тонкие, длинные… шерсть, как бархат. Звезда на лоб… белый звезда. Грудь могучий…

— С этим жеребцом были еще лошади. Где они?

— Семь кобыл и три… жеребка. Тоже Баксан пошли.

— Из Чохрака угнали восемь, Зухра разбилась, — значит, они, — шепнул Вадим.

— Они, они, черт побери! Не зря мы с тобой хлеб едим!

— А откуда лошади и бычок, которых вы уродовали в подвале? — спросил Бекана Дараев.

— Казачий колхоз… отсюда сорок верст будет, — неохотно ответил Кабалов и подался к столу. — Только не знаю, кто угнал, начальник. Никогда не знаю. Мое дело купи, деньги дай… а откуда конь — спрашивать нету, не надо..

— Ладно. Хватит. Дай ему подписать протокол, Вадим.

Но толстяк не умел расписываться. Пришлось читать протокол вслух, потом он припечатал бумагу собственным пальцем, деловито помазав его чернилами. Его увели.

…Акбашев держался надменно. На вид ему можно было дать лет сорок восемь, но, как выяснилось, ему недавно исполнилось сорок. Полукочевая, полная опасностей жизнь, частые кутежи, беспорядочные знакомства с женщинами рано состарили его крупное лицо с орлиным носом и наглыми красивыми глазами. Черные волосы серебрились на висках, резкие глубокие морщины перечертили лоб. Он носил усы, слегка обвисшие книзу, и остроконечную бородку. На щеке темнел шрам, напоминавший по форме клинописный значок с древней ассирийской таблички.

Зная, что Акбашева разыскивает Ляпунов, но не имея понятия, по какому делу, Жунид ограничился тем, что дал Паше-Гирею прочитать показания Кабалова. Паша-Гирей небрежно просмотрел их и махнул рукой:

— Трусливая свинья. Раскололся в два счета…

— Вы подтверждаете его показания?

— Да. Какое это имеет значение.

— Бравируете, Акбашев?

— Нет. Трезво смотрю на вещи. Отрицать очевидное — грубо. Юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более разумный стиль поведения…

— А именно?

Акбашев ухмыльнулся прямо в лицо Жуниду.

— Бежать, начальник, бежать…

— Не выйдет…

— Увидим.

…На другой день утром обоих арестованных, изъятые из подвала Акбашева вещественные доказательства и лошадей в сопровождении присланных Дышековым людей полуторка увезла в Баталпашинск. Жунид отправил Дыбагову телеграмму: «Арестованы известный контрабандист Паша-Гирей Акбашев и оптовый скупщик краденых лошадей Бекан Кабалов тчк Поставьте известность Ляпунова тчк Следы карабаира ведут Баксан тчк Завтра выезжаем Нальчик тчк Подробности почтой тчк Шукаев».

18. В тупике

Почти два года не был Шукаев на своей родине. С тех самых пор, как ездил туда за женой, чтобы перевезти ее в Краснодар.

Нетрудно представить себе, с каким чувством он подъезжал к Нальчику. Все треволнения последних месяцев, горькие мысли о Зулете, которые по-прежнему не оставляли его, — все отошло на второй план, сгладилось, уступив место удивленно-радостному ощущению молодости и свежести. Так, наверное, бывает всегда, когда человек после долгой разлуки с родным домом вновь попадает туда, где прошло его босоногое детство, где он стал юношей, где встретил первую любовь.

Маленький пузатенький автобус с брезентовым откидным верхом, напоминавший более поздних своих собратьев, получивших меткое название «трясогузок», заносчиво катил по дороге, громыхая плохо закрепленным на моторе капотом.

Жунид и Вадим болтались на заднем сиденье, где неимоверно трясло, но оба этого не замечали: один — захваченный воспоминаниями, другой — новыми впечатлениями.

Стояло ясное ноябрьское утро, довольно теплое и голубое. Справа, вдали от дороги, над темными, покрытыми лесом спинами гор возвышался своими двумя сахарными голое вами ослепительный Эльбрус. Возле его вершин, как всегда, курились легкие ватные облачка. А впереди, за двумя некрутыми подъемами, которые им предстояло преодолеть, лежало возле небольшой горной речушки родное село Шукаева. От него до Нальчика — рукой подать.

…Нальчик накануне семнадцатой годовщины Октября не был похож на сегодняшний. Не было тут ни новых зданий всем известной теперь «Стрелки», ни заводов и фабрик, разбросанных по его окраинам, ни проспекта, обсаженного деревьями, ни асфальтированных улиц и площадей.

Но и тогда народ совсем юной республики готовился встретить праздник Великой революции во всеоружии трудовых успехов. На улицах люди вывешивали транспаранты и лозунги, маляры поспешно добеливали здания, пионеры убирали школьные дворы и под барабанный бой и пронзительные звуки горна учились маршировать, чтобы красиво и стройно пройти перед трибуной на праздничной демонстрации.

Из Баталпашинска Жунид созвонился с органами нальчикской милиции, теперь они с Дараевым точно знали, где им искать Мухтара Бадева. Он сидел в нальчикской тюрьме.

Известие это поначалу раздосадовало обоих друзей. Значит, о том, что карабаир и остальные чохракские лошади находятся у Бацева, имя которого назвал им скупщик Кабалов, нечего было и думать. Осужден Бацев, наверное, «на всю катушку», и терять ему нечего. А стало быть, он может захотеть сказать им, где находится карабаир, а может и не захотеть. И ничего с ним не поделаешь.

Визит к начальнику нальчикского управления милиции отнял у них около часа. Шукаеву пришлось рассказать во всех подробностях о деле, которое привело их в Кабардино-Балкарию, информировать о том, что Бацев принимал участие в похищении лошадей с Кенженского рудника, более подробные сведения о чем имелись у Дышекова в Баталпашинске. Потом начальник управления позвонил в ОГПУ, в ведении которого была в те времена тюрьма, и следователи получили разрешение на допрос Мухтара Бацева. Их должен был встретить заместитель начальника тюрьмы по режиму Устирхан Шебзухов, человек, хорошо известный Жуниду. Когда-то он учился в Ленинском учебном городке.

Выйдя из управления, Жунид размышлял над тем, что предпринять, если Бацев заартачится и откажется говорить. Мысли его перебил Дараев:

— Ну, надеюсь, мы с тобой не заблудимся?

— Выдумал, — весело ответил Жунид. — Да мне здесь каждый домик знаком. Минут через двадцать доберемся.

— Слушай, — после некоторого молчания заговорил Дараев. — Как ты все-таки утерпел и не сошел, чтобы зайти домой, к отцу, когда мы проезжали мост?

Шукаев вздохнул и покачал головой.

— Это мы успеем потом. Сначала — дело.

— А мои старики давно померли, — сказал Дараев. — Я еще мальчишкой был, лет девяти…

— Ты в детдоме воспитывался?

— Да. Давно я никого из наших не встречал. Поразъехались, поразлетелись все… кто — куда. В Краснодаре только Женя Кондарев… Мы и учились вместе…

Жунид с любопытством посмотрел на приятеля.

— Как ты решил стать криминалистом? Дараев улыбнулся.

— С детства мы с Женькой бредили сыщиками. Сколько двоек хватали из-за этих Пинкертонов, Холмсов, Лекоков и прочих. Урок идет, бывало, а мы книгу под крышку парты подложим и читаем, сквозь щель. Одну строчку только видно. Прочел ее — и двигаешь книжку…

— Романтично…

Вадим слегка нахмурился.

— Поднапортила мне в жизни эта книжная романтика. Воображал себя выдающимся сыщиком… И взрослым стал, а все избавиться не мог. Казалось мне, что я пуп земли. Самый умный, самый проницательный…

— Чего это ты занялся самобичеванием?

— Да так, вспомнилось…

Несколько минут они шли молча. Посредине длинной улицы росли акации, образуя своеобразный бульвар, по краям которого оставалась проезжая часть, вымощенная булыжником. Улица так и называлась когда-то Бульварной, а теперь ее переименовали по имени местного революционера.

* * *

…Тюрьма, расположенная на окраине города, на обрывистом левом берегу реки, была обнесена высоким деревянным забором с двумя сторожевыми вышками по краям.

Во внутреннем дворе стоял небольшой кирпичный домик, в котором размещалась вся администрация. Их принял заместитель начальника тюрьмы по режиму плотный молодой кабардинец. Смуглое, добродушное лицо его было чисто выбрито.

— Жунид! Вот встреча! Кого-кого, а тебя не ожидал увидеть!

— Гора — с горой, Устирхан, — пожал ему руку Шукаев. — Познакомься, Вадим, это товарищ Шебзухов — Бог здешних благословенных мест!

— Все шутишь! Рассказывай, зачем приехал.

— Видишь ли, — сказал Жунид, садясь. — Подробно рассказывать, пожалуй, дня не хватит. Я — коротко. В Адыгее похищены лошади: семь конематок, три жеребчика и племенной рысак карабаир. Похитителей мы нашли. Они арестованы. А вот лошади… Последний известный нам человек, который получил их, это Мухтар Бацев… Сейчас он — твой подопечный.

Шебзухов пригладил редкие волосы, прикрывавшие раннюю лысину.

— Ясно. Видишь ли, Бацев позавчера осужден. И мы ждем только вагонзака^[29], чтобы отправить его в лагерь. Так что вам повезло: завтра Бацева вы бы уже не застали.

— Я хочу его допросить.

— Понимаю. Сейчас им разносят завтрак, придется немного подождать. Пошли пока в зону. Посмотрите наше хозяйство.

— Ну что ж. Пойдем.

…Двор был большой, квадратный, со всех сторон окруженный постройками и высоким забором. Длинное саманное здание кухни, крытое черепицей, но еще не оштукатуренное, темно-серый блок, протянувшийся из одного конца двора в другой. Там размещались камеры, общие и одиночные, и карцер.

Повсюду было чисто, даже разбиты клумбы, заросшие почерневшей травой и высохшими, сморщенными от недавних морозцев остатками цветов.

— Ну, расскажи хоть, как живешь, — поинтересовался Шебзухов.

Но Жунид не умел и не любил рассказывать о себе.

— Да так. Ни плохо, ни хорошо, — ответил он и перевел разговор на другое.

О чем бы они ни говорили, голова Жунида была забита иным. Бацев. Вот кто интересовал его сейчас.

— За что он сидит?

— Кто? — не сразу понял Шебзухов.

— Бацев.

— Изнасилование с последующим убийством.

— Ты не мог бы в общих чертах охарактеризовать его.

— Почему же… могу. Ну, во-первых, он туберкулезник… Профессии не имеет. Пил, воровал. Судим дважды до этого дела. Отбывал наказание. Обозлен на всех и вся. Подобные типы хотели бы, верно, чтобы на земле вообще не было здоровых и счастливых людей, потому что они, видите ли, больны…

— Смел? — спросил Шукаев.

— Разве такие бывают смелыми? — вступил в разговор Вадим Акимович. — Своя шкура ему дороже всего…

— Точно, — поддержал Шебзухов. — Трус, каких мало. Так, завтрак, по-моему, кончился. Идите ко мне в кабинет, а я распоряжусь, чтобы его привели.

Бацев вошел в кабинет развинченной походкой, слегка покачиваясь на нескладных ногах. Арестантская роба была маловата этому высокому худому детине. Из рукавов фуфайки торчали чуть ли не по локоть волосатые руки.

— Обрати внимание, Вадим, — шепотом сказал Жунид, разглядывая заключенного. — Дегенеративный тип.

На сером, землистого оттенка, лице Бацева застыла идиотская усмешка. Он, конечно, сразу сообразил, что зачем-то понадобился приезжим, а значит, есть шанс покуражиться.

— Зачем звал, гражданин начальник? — по-русски спросил он Шебзухова.

— Стань как следует, — строго сказал Шебзухов. — Перед тобой сотрудники уголовного розыска Адыгеи!

— А мне — хоть персидские султаны! Здравия желаю, граждане сотрудники!

Вошел один из надзирателей и зашептал Шебзухову:

— … бузит… пол в карцере расковырял… железкой от рубанка руку поранил…

— Товарищи, я отлучусь на минуту… А этого, — Шебзухов кивнул в сторону Бацева, — можете допросить без меня..

После ухода Шебзухова Бацев повел себя еще развязнее. Сел без приглашения на стул, закинул ногу на ногу и попросил закурить.

Дараев побелел от негодования. Жунид успокоил его взглядом..

— На… Кури. Кстати, привет тебе от Паши-Гирея…

Бацев поперхнулся дымом и закашлялся. Кашлял он долго, надрывно. «Да, туберкулезник, — подумал Жунид. — Вот почему он такой серый».

Уняв кашель, Бацев застыл на стуле, с затаенным страхом глядя на Шукаева.

— Что ж ты молчишь? Боишься его?..

— Кто его не боится, — хрипло прошептал заключенный. Дараев хотел что-то сказать, но Жунид предупреждающе тронул его за локоть.

— Так вот слушай, Бацев. Я знаю — ты ничего не опасаешься сейчас. Получил, мол, под завязку, больше все равно не дадут. Можно, стало быть, куролесить. Но вот Пашу-Гирея ты боишься. Он ведь везде тебя достать может. Так?

Глаза Бацева злобно заблестели.

— А хоть бы и так? Вам-то что?

— Видишь ли, я не имею права сказать тебе то, что скажу сейчас, но у меня нет выбора. Мне нужен карабаир племенной жеребец, которого ты получил от Паши-Гирея за одиннадцать кенженских лошадей. Видишь, мы знаем, что ты участвовал в кенженском деле…

— И что дальше?

— Паша-Гирей арестован. Пойман с поличным. И для облегчения своей участи он дал правдивые показания. Он же назвал мне твое имя. И еще просил передать — я этого, разумеется, в протокол не внес, — что, если ты не поможешь мне найти карабаира и других чохракских лошадей, то этим повредишь ему. Словом, думай.

— А если вы врете, гражданин начальник? Не верю я.

— Придется поверить, — зевнул Жунид. — Да в общем — твое дело. Доказательства я тебе приводить не намерен. Хотя могу сказать, что знаю один подвал в Абухабле…

— Ладно, — прервал Бацев. — Я скажу.

С лица его слетела вся наигранность и наглость, перед Жунидом сидел теперь больной, неприятного вида человек, угрюмый, озлобленный.

— Жеребец и весь косяк у Салима Суншева. В селении Тамбуково… Дайте еще закурить, гражданин начальник!

— Держи.

— И передайте Паше-Гирею, что я…

— Ладно. Можешь идти.

Вацев, сгорбившись, вышел.

— Тебе повезло, — ухмыльнулся Вадим. — Бацев клюнул на твою удочку. Видно, Паши-Гирея он действительно боится.

— На это я и рассчитывал, — отозвался Жунид. — Идем, сейчас как-нибудь доберемся к моему старику, а потом — в Тамбуково. Кстати, надо позвонить туда, узнать, живет ли там Суншев. Бацев ведь мог и обмануть.

— Там торжество сегодня, — сказал Вадим.

— Какое?

— Пуск колхозной электростанции. Пришла лампочка Ильича в ваши горы…

* * *

Начальник местного управления милиции принял их еще более радушно, чем утром. Пока они были в тюрьме и занимались Бацевым, дело об угоне лошадей с Кенженского рудника, имевшее почти трехмесячную давность, «завертелось» полным ходом. Уже арестовали какого-то подозрительного дружка Бацева, а следователь прокуратуры выехал в тюрьму для повторного допроса Мухтара.

В управлении Жунид получил не слишком подробные, но достаточно определенные сведения о Салиме Суншеве. Старик действительно жил в Тамбуково. Звонить не пришлось. В прошлом Суншев судился, как барышник и скупщик краденого скота, отсидел свой срок и вот уже год, как ни в чем не был замечен. Работал подсобником на недавно закончившемся строительстве колхозной ГЭС.

Начальник сам предложил Жуниду и Вадиму машину для поездки в Тамбуково и, узнав, что в пригородном селении, в пяти километрах от Нальчика, живет семья Шукаева, дружески посоветовал ему проведать родных, тем более, что это по дороге, а утром отправляться в Тамбуково. Суншев за полдня никуда не уйдет.

Если бы Жунид знал, как обернутся дальнейшие события и что может произойти за эти полдня, он отложил бы поездку к семье!

Шофер попался словоохотливый и болтал с Дараевым, а Жунид молчал, рассеянно вслушиваясь в их разговор. Мысленно он был уже дома.

Своего отца, мать, брата и сестер он не видел два года. Как-то они живут? Мать, наверно, совсем постарела…

Семья Шукаевых принадлежала к числу тех счастливых кабардинских семей, верных национальным традициям, где родители смотрят на каждого вновь родившегося ребенка, даже если живется им трудно, не как на лишний рот, а как на продолжателя рода, как на будущего человека, который обязательно прославит свою фамилию. Два брата и пять сестер, кроме отца с матерью, садились к очагу в небольшом турлучном домике Шукаевых. И с детства между ними царили» дружба и взаимное понимание.

Жунид был старшим и, как издавна повелось у горцев, самым уважаемым в семье. Его примеру следовали остальные, к его советам прислушивались. Но положением своим он никогда не злоупотреблял.

Отец Жунида, потомственный коневод, весь свей век трудился и воспитал детей в духе несложной, но справедливой морали, которая вся умещалась в рамки мудрой пословицы: «Береги честь смолоду».

Постигнув уже при Советской власти азы грамоты, Халид Шукаев видел честь и славу своих детей в ученье. И всех сумел «вывести в люди». Среди братьев и сестер Жунида были врач, учительница, агроном. А младшие еще учились в городе — в ЛУГе, как называли тогда Ленинский учебный городок. Сейчас старики, скорее всего, жили одни: из писем отца Жунид знал, что одна из сестер в командировке, а другая приезжает только, на каникулы, она учительница и живет с мужем в другом селении.

…Прежде чем выехать на шоссе, они остановились возле старенького кирпичного здания вокзала, где оставили свои немудреные пожитки. Приезжая домой, Шукаев никогда не забывал о подарках. Отцу — четверть хлебной водки, к которой он не то чтобы имел особое пристрастие, но предпочитал всем иным напиткам, исключая разве что медовую кабардинскую махсыму, матери — большой флакон одеколона и шерстяной платок, сестрам — отрезы на платья, брату — городские туфли, книги и недавно появившуюся в продаже, но еще дефицитную наливную ручку. Словом, никто не был забыт.

— Волнуешься? — участливо спросил Дараев, когда, проехав по обсаженной тополями дороге к мосту, они поверну ли на проселок.

— Понимаешь, — простодушно ответил Жунид. — Каждый раз, как приезжаю, — волнуюсь… Мать уже немолода… да и отец тоже. Хотя оба они крепкие, на здоровье не жалуются…

Дараев вздохнул с затаенной завистью. Жунид тотчас же понял состояние своего товарища, который вырос без родителей, и сконфуженно сказал:

— Они тебе понравятся, вот увидишь.

…Селение было небольшое, дворов на сто или чуть больше. Машина остановилась возле чисто выбеленного домика с навесом, разделенного на две половины. В левой жили старики, в правой — молодые и гости, в которых у Халида Шукаева никогда не было недостатка. Недаром старик любил повторять, добродушно усмехаясь в усы: «Если у тебя нет гостей, плоха твоя судьба».

Вокруг дома тянулась изгородь из жердей акации. В глубине двора стояли коровник, курятник и небольшой плетеный ду^[30] под кукурузу.

На шум мотора вышел высокий худой старик в черкеске и коричневой барашковой папахе. Он сразу узнал сына, но не бросился, всплеснув руками, ему навстречу, как ожидал Вадим, наблюдая их встречу, а остановился, исполненный достоинства, поджидая, пока подойдет сын. Они обменялись сдержанным рукопожатием, и Жунид тотчас же обернулся, подозвав Вадима и шофера и представляя их отцу.

Халид поклонился и протянул Дараеву руку.

— Салам алейкум, дорогой гость, — с едва уловимым кабардинским акцентом сказал он. — Мой дом — твой дом, друг моего сына — мой друг. — Потом пожал руку шоферу и пригласил всех в комнату.

Здороваясь и глядя в глаза старика, Вадим все понял. Внешняя холодность встречи вовсе не означала, что отец недоволен приездом сына. В глазах у Халида блеснули слезы радости. Но, верный стародавним кабардинским обычаям, он не должен был обнаруживать своих чувств при посторонних. То же самое повторилось и в доме, когда появилась мать. Она подавила светящуюся в глазах нежность к сыну и только ненадолго прижалась седой головой к грубому сукну его пальто. И тут же смущенно отпрянула, бросив извиняющийся взгляд на мужа.

Когда закончилась веселая церемония раздачи подарков, прерываемая восклицаниями и одобрительными возгласами, мать исчезла на кухню стряпать, а мужчины уселись в комнате на тахте и на стульях — вести свой мужской разговор. Хозяин из уважения к гостям говорил по-русски, ни разу не позволив себе перейти на кабардинский язык.

Из младших Шукаевых дома оказался только Аубекир, колхозный агроном, очень похожий на старшего брата, разве что немного плотнее его.

Кунацкая, в которой они сидели, была обставлена просто, но уютно. У стены — тахта, над ней — ковер, увешанный оружием, в углу, у небольшого окна, до половины задернутого белой занавеской, — шкаф для посуды, этажерка с книгами и журналами, над ней — круглый черный репродуктор, посредине комнаты — прямоугольный стол и венские стулья.

Говорили об урожае, о том, что нынче хорошо уродила кукуруза, о стаях лошадей, которых выращивает местный конезавод, о ценах на рынке, о пуске гидроэлектростанции в Тамбуково.

А потом последовало угощение. Да какое! Вадим Дараев еще ни разу в своей жизни столько не ел и не пил. Между прочим, он впервые попробовал гедлибже^[31] и пришел в восторг от этого «гениального», как он выразился, изобретения кабардинской кухни.

Запомнился ему и торжественный ритуал в конце пиршества, когда тамада^[32] (конечно, им был Халид) встал и принялся священнодействовать над блюдом с только что поданной к столу бараньей головой. По неписаным застольным законам голову следовало разделать таким образом, чтобы каждый из гостей получил свой кусок с добрым и непременно символическим словесным напутствием от тамады. Напутствие это никак невозможно было приготовить заранее или заучить на все случаи жизни. Никогда ведь не знаешь, кто сегодня придет к тебе в гости. А то, что уместно сказать одному, совсем нелепо может прозвучать для другого. И в обязанности тамады входило умение импровизировать.

Халид ловко вынул мозг, положил его на тарелку и, разделив пополам, протянул Вадиму и Жуниду.

— Вы оба, — сказал он, — наш уважаемый и дорогой русский гость и мой старший сын, делаете работу трудную и очень нужную людям. И чтобы делать ее хорошо, нужно думать — много думать, тогда сумеешь отличить плохих людей от хороших. Так примите же это, будьте мудры и прозорливы и да сопутствует вам удача!

Потом хитро посмотрел на шофера и, отделив от головы глаза, протянул ему.

— От остроты твоего глаза зависит твое уменье водить автомобиль. Будь же всегда зорким, сынок.

— А ты, младший сын мой, — обратился старик к Аубекиру, — ты человек земли. Ты агроном и должен слышать голос земли. Он разный: летом, в жару, он сухой и звонкий, когда пашня просит влаги, весной он едва различим, когда поля ждут первой борозды. А ты услышь его вовремя и скажи людям, когда нужно пахать, сеять и поить землю. Возьми это, сын мой! — и Халид протянул Аубекиру бараньи уши…

Под конец Дараев уже плохо соображал. Отказываться от чарки во время очередного тоста было нельзя, он понимал это, и не заметил, как его разморило. Жунид и Аубекир уложили Вадима спать.

…Перед сном Жунид побродил по дому. Все оставалось здесь по-прежнему, во всем чувствовалась хозяйственная рука матери. И только не было в комнате брата маленькой фотографии Жунида в металлической рамке, которая прежде всегда стояла на маленьком столике у окна, где они в детстве готовили уроки. Портрет на стене висел, а фотография исчезла.

— Я отдал ее Зулете, сын, — услышал он за своей спиной голос отца. Старик вошел неслышно и, проследив за взглядом Жунида, все понял.

— Она была здесь?

— Зулета? Да. — Халид подошел ближе и положил руку на его плечо. — Она ждет малыша, твоего…

Жунид резко обернулся:

— Это еще неизвестно, моего или чужого…

Отец покачал головой.

— Если человек падает и хочет встать, надо помочь ему подняться. Я верю ей, — сын… это будет твой ребенок. И она хочет подняться.

— Значит, Зулета все тебе рассказала?

— Да — Халид медленно пошел к дверям в свою половину, но на пороге задержался.

— Ты мужчина. И тебе трудно. Это я понимаю… Но у Шукаевых в роду еще не водилось, чтобы семья перестала быть семьей. Подумай об этом. Только не спеши и не горячись..

— Чем она сейчас занимается? — глухо спросил Жунид.

— Работает в Нальчике. В амбулатории. И учится в медицинской школе.

— Где?

— В Краснодаре. Кажется, это называется — заочно. Ну доброй ночи. Ложись. Час поздний.

После ухода отца Жунид долго не мог заснуть. Значит Зулета приезжала сюда. Выпросила у стариков его фотографию. У нее не было своей, он ведь не слишком любил сниматься. Впрочем, при его работе это и не рекомендовалось. Эх, Зулета, Зулета.

* * *

Через сутки, когда, преодолев на управленческой полуторке несколько десятков километров, они прибыли в Тамбуково, селение светилось огнями Строители сдержали свое слово, и к семнадцатой годовщине Октября электростанция дала первый ток.

Настроение в селе царило праздничное люди бродили по улицам, шумно разговаривали, в каждом окне горел свет.

Но в Тамбуково следователей подстерегала неожиданность. При пуске электростанции разрядом тока был убит Салим Суншев. Обрывалась последняя нить. Других имен И адресов у Шукаева не было, если не считать предположения Хапито Гумжачева, что карабаир находится где-то за Тереком. Тупик.

…Вернулись в Нальчик поздно ночью. В управлении милиции лежала телеграмма на имя Шукаева:

«Результате допросов задержанных вами лиц выяснил некоторые дополнительные данные тчк Сообщаю наиболее важные тчк Тау Бекбоев находится банде Азамата Мамакаева окрестностях Грозного тчк Монограммы платке Зафесова прочтены тчк Язык арабский тчк Установлена еще одна явка зпт поселок Докбух Лялям Бадаев тчк Желаю успеха тчк Охтенко».

— Что будем делать, Вадим? — спросил Шукаев, когда они вышли из управления.

— Сейчас, я думаю, доберемся до твоего дома и завалимся спать. А утром решим.

— Это само собой. А все-таки?

— Ты ведь решил уже, зачем спрашиваешь?

— Хочу знать твое мнение.

— Надо ехать в Грозный. Кстати, ведь там Денгизов?

Жунид улыбнулся. Когда люди долго бывают вместе, они начинают понимать друг друга с полуслова.

— Там, — сказал он. — Расследует дело об убийстве председателя сельсовета в Бай-Юрте. Мамакаевская банда орудует в тех же местах…

19. К Балан-Тулхи-Хану приходит гость

Когда заместитель начальника управления милиции Северо-Кавказского края Колосунин на совещании у Тукова в Насипхабле говорил о том, что ликвидация уголовных банд в те годы была насущной политической задачей, он нисколько не преувеличивал.

Установление Советской власти в двадцатых годах вызвало на Кавказе острую классовую борьбу, как, впрочем, и в Других районах страны. Причем эмиграция контрреволюционных элементов захватила Кавказ в меньшей степени, чем Центральную Россию, и здесь осталось гораздо больше врагов новой власти. К тому же, вербуя сторонников, они разжигали национальную рознь, усиленно проповедовали панисламизм. В этом и состояли особенности классовых битв на Северном Кавказе.

В тридцатые годы здесь развернулось массовое колхозное движение, было ликвидировано кулачество, стали развиваться социалистическая промышленность и культура. Вот тогда-то и подняли головы остатки недобитых белогвардейских банд, замаскировавшиеся кулаки, муллы, внешне безобидные ревнители мусульманства, а на деле — ярые враги советского строя. Но об открытом выступлении они не могли и думать. Вот почему идеологи старого мира постепенно скатились в болото уголовщины. Конокрадство, убийства из-за угла сельских активистов, грабежи, барышничество, валютные операции, контрабанда, — все было принято на вооружение теми, кто не хотел сложить оружия и вместе со всем народом строить социализм.

Необходимостью усиления борьбы с преступностью и была вызвана очень важная мера по реорганизации аппарата милиции.

В мае 1931 года было создано Главное управление милиции и уголовного розыска при СНК РСФСР и принято для них новое положение. На милицию и угрозыск возлагались задачи по раскрытию особо тяжких уголовных преступлений, которыми прежде занималось ОГПУ. Так называемые группы охраны хозяйства преобразовывались в ОБХСС.

Управление милиции Чечено-Ингушетии, находившееся в Грозном, в те дни, когда Шукаев и Дараев колесили по всему Северному Кавказу в поисках карабаира, занималось расследованием одного из таких преступлений, а именно — убийством председателя Бай-Юртовского сельсовета. Руководил расследованием начальник отдела по борьбе с бандитизмом Шахим Денгизов.

Убийство председателя в Бай-Юрте было еще одним звеном в цепи уголовных дел, имевших политическую окраску. В местечке Докбух уже были обнаружены следы бандита и конокрада Азамата Мамакаева и его сообщников, которым год назад при ликвидации кулацкой банды мюридиста Муцольгова удалось скрыться в горах Чечни. Оттуда кулацкие прихвостни и совершали свои налеты на колхозные фермы, магазины и склады, терроризировали население. Денгизов уже знал, что в мамакаевской группе недавно появился бежавший из Адыгеи Рахман Бекбоев, по кличке Тау. Кроме того, Шахим Алиханович предполагал также, что к Мамакаеву примкнуло и несколько человек из террористической группы Абаева, недавно разгромленной и выловленной ОГПУ в Шилийском лесу. Абаевцы объединяли вокруг своего главаря несколько отпрысков кабардинских князей (Абаевых, Инжижоковых и других). Некоторым из них удалось бежать.

Все эти шайки, скрывающиеся в аулах и лесах Адыгеи, Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Карачаево-Черкесии и других местах, являлись своего рода осколками контрреволюционной и уголовной банды, возглавляемой бывшим кабардинским князем Темирханом Шипшевым, которая долгое время орудовала в горных районах Кабардино-Балкарии и Чечено-Ингушетии. Только в 1928 году удалось ее ликвидировать. Тогда же, и работники угрозыска это хорошо помнят, в газете «Молот» было опубликовано интервью полномочного представителя ОГПУ СССР по Северному Кавказу и Дагестану под названием: «Дворяне и помещики — организаторы банд в Кабарде».

В такой обстановке вопрос о том, следует или не следует доводить до конца дознание даже по самому на первый взгляд пустячному делу, стоять не мог. Вот почему и после ликвидации унароковской банды угрозыск Адыгеи считал необходимым продолжать поиски небольшого табунка в два десятка лошадей, угнанного из Чохрака. Идя по следам исчезнувших коней, Шукаев и Дараев могли выявить неизвестные ранее притоны конокрадов, скупщиков и других лиц, связанных с уголовным миром тех лет, и, таким образом, расширить фронт борьбы с бандитизмом. Наконец, по-прежнему оставался на свободе опасный рецидивист Рахман Бекбоев.

Работая над раскрытием бай-юртовского убийства, Шахим Денгизов не забывал следить и за тем, что делается за пределами Чечено-Ингушетии. Он, в частности, держал связь с Дыбаговым и знал о том, что его подопечному Жуниду Шукаеву удалось положить конец «художествам» ротмистра Унарокова и арестовать еще одного гастролера — Пашу-Гирея Акбашева, связанного с белогвардейским поручиком Ивасьяном.

Денгизов был доволен. Не зря он рекомендовал Дыбагову поручить Шукаеву дознание по чохракскому делу. Скорей бы заканчивал, а потом можно было бы перевести его в краевой аппарат на более ответственную работу. Шахим Алиханович не любил откладывать своих решений в долгий ящик и, воспользовавшись присутствием в Грозном Колосунина, поговорил с ним о Жуниде. Колосунин ответил, что он тоже наблюдал за работой Шукаева и доволен им. Таким образом, в принципе вопрос о переводе Жунида был решен.

Помимо неотложных мер по раскрытию убийства председателя сельсовета, Денгизов должен был выполнить еще одну важную миссию. Вокруг мамакаевской банды группировались не только матерые уголовники, но и люди, сбитые с толку кулаками, муллами и их подпевалами, люди, совершившие незначительные нарушения, но скрывавшиеся в лесах и аулах из боязни расплаты. Всячески запугиваемые преступи никами и врагами Советской власти, они по инерции продолжали оказывать поддержку Мамакаеву. Нужно было вернуть их любой ценой к нормальной и честной жизни, заодно выбив почву из-под ног у абреков и создав вокруг них полосу отчуждения. По согласованию с Москвой угрозыск объявил об освобождении от ответственности и о помиловании лиц, которые пожелали бы явиться с повинной. Денгизову и поручалось довести это решение до крестьян и скотоводов, пособничавших бандитам, и всячески содействовать их возвращению в лоно закона.

Так обстояли дела в Грозном, когда дневным поездом туда прибыли Шукаев и Дараев.

* * *

— Можно?

Денгизов поднял голову от стола и, разглядев вошедших, встал.

— Разумеется. Рад вас видеть. Легки на помине.

— Мы оказались в форменном тупике, Шахим Алиханович, — без предисловий начал Жунид. — Потому и приехали. Знакомьтесь, пожалуйста, это Дараев, мы работаем по делу вдвоем.

Пожимая руку Денгизова, Дараев с любопытством рассматривал бибиста. Вадим Акимович немало хорошего слышал об этом человеке. Умный, дотошный, зря никогда не скажет лишнего слова, смел до дерзости, перед начальством шапку не ломает, в общем, — чего только о нем не говорили.

— Садитесь, — широким жестом пригласил их Денгизов к дивану и сам сел туда же. — В общих чертах я знаком с делом, так что сразу выкладывайте суть ваших затруднений.

— Последней надеждой был Салим Суншев из Тамбуково, — продолжал Шукаев, — но он три дня назад погиб, схватившись за оголенный провод на гидростанции. Погиб по собственной небрежности. Как раз под праздник. Карабаира в селении нет, других лошадей — тоже. Имеются сведения, что они — за Тереком. Охтенко удалось выудить у Зафесова имя еще одного конокрада, монограмма которого вышита вот на этой штуке… — Жунид вытащил из сумки фуляровый платок Хахана и положил перед Денгизовым. — Я проверял позавчера: в Докбухе нет никакого Ляляма Бадаева, о котором телеграфировал мне Охтенко. Видно, он переселился куда-то и новое его местожительство не известно Зафесову, так как виделся старик с ним около десяти лет назад.

— Я думаю, горю вашему помочь можно, — перебил Денгизов. — Но мне надо навести кое-какие справки. Отложим-ка мы разговор на завтра. А пока вот что как вы устроились?

— В гостинице «Грознефть», — ответил Вадим Акимович.

— Что ж, отлично. Тогда… — Денгизов посмотрел на часы. — Ого! Половина третьего… Пошли-ка, братцы, обедать. Я угощаю. Тут есть один сносный ресторанчик. Хорошие котлеты подают. Нечего, нечего, знаем, как вы поели. Одевайтесь и — шагом марш.

Денгизов не случайно предложил перенести беседу о делах на следующий день. Чтобы дать совет Шукаеву, как действовать дальше, он должен был выяснить, при каких обстоятельствах совет старейшин аула Докбух намерен осуществить возвращение невольных и вольных пособников Мамакаева к «легальной» жизни. Церемония приема тех, кто захочет явиться с повинной (Денгизов их окрестил «заблудшими»), назначалась на десятое ноября, то есть на другой день после приезда в Грозный Жунида и Вадима. Причем, судя по последним известиям из Докбуха, важную роль в этом предприятии должен был сыграть местный эфенди^[33] Балан-Тулхи-Хан. До сих пор человек этот был не очень понятен Денгизову. Шахима Алихановича не покидала, подозрение, что почтенный эфенди говорит гораздо меньше, чем знает, и не показалось бы ему удивительным, если бы вдруг обнаружилась связь Балан-Тулхи-Хана с самим Азаматом Мамакаевым.

Видимых оснований для такого предположения пока не было, но слишком уж близко к сердцу мулла принимал многое из того, что делалось в ущерб мамакаевской шайке.

И вот вечером девятого ноября работники Чечено-Ингушского угрозыска доложили Денгизову, что Балан-Тулхи-Хан вызвался предоставить для приема «заблудших» свою усадьбу и намаз^[34] в честь такого события.

А наутро, после некоторого справить специальный размышления, Денгизов окончательно решился предложить Шукаеву пойти на необычный и рискованный шаг. Но встретиться утром в управлении милиции им не удалось. Помешало происшествие, случившееся в доме бывшего лавочника Докбуха Хабо Цораева, у которого похитили лошадь дорогой породы и редкой красоты. Почерк был явно мамакаевский. И Денгизов отправился с опергруппой. Уезжая в Докбух, он оставил сотрудникам угро инструкции для Жунида.

В Докбухе же произошло следующее… С давних времен у горцев Кавказа бытует любопытный обычай. Если джигит нанес себе увечье на скачках, невзначай вывалившись из седла, получил ранение в стычке с кровником или абреком, если просто одолела его какая-нибудь неприлипчивая болезнь, — соседи и другие аульчане устраивали ему вечер увеселения. Называлось это у разных народов по-разному У кабардинцев, например, — шопшако, у осетин — ренчен фаршаг^[35] К постели увечного, раненого или заболевшего являлись все, кто хотел и мог выразить ему свое сочувствие и уважение Самыми желанными гостями были, разумеется, лучшие певцы и танцоры, завзятые балагуры и признанные острословы. Шутки, игры, смех, песни, ряженые, долгие рассказы о нартах^[36] — все это продолжалось нередко до самого утра. Причем больной, если даже он чувствовал себя плохо, должен был, как настоящий джигит, скрывать недомогание и боль и отвечать гостям доброй улыбкой.

Так вот, вечером девятого ноября в ауле Докбух в доме местного шорника, у которого сын, вылетев из седла, сломал ногу, затевался ренчен фаршаг.

Знал о готовящемся празднике и бывший лавочник Хабо Цораев, чей полутораэтажный добротный домина стоял по соседству с латаной-перелатанной завалюхой шорника.

Хабо Цораев, самодовольный и толстобрюхий брюзга, весь день ворчал по этому поводу. Идти на торжество ему не хотелось, но нельзя было нарушить обычай.

— И чего ругаешься, старый? — спрашивала его жена. — Развлечешься хоть среди людей…

— Дура, — довольно громко говорил Хабо, зная, что супруга туга на ухо и все равно не услышит. — Дура беспросветная… большая честь для меня идти к какому-то шорнику.

Хабо был чванлив, о чем знал весь аул, но не в тем крылась причина его нежелания посетить дом соседа. Он вообще не хотел никуда уходить, опасаясь за жеребца, которого получил недавно от Балан-Тулхи-Хана.

Дело в том, что лавчонку свою Цораеву пришлось закрыть, ибо слишком трудно стало объяснять властям происхождение тех или иных товаров, и Хабо вместо нее открыл случной пункт.

Новое предприятие работало ни шатко, ни валко: барышей особых не приносило, потому что все племенные жеребцы и кобылы состояли на учете в колхозах и редко кто из частников приводил к нему свою животину в надежде получить потом породистого жеребенка. Несколько же дней назад Цораеву привалило настоящее счастье: Балан-Тулхи-Хан самолично привел к нему племенного красавца с вызвездью на лбу и велел беречь его, как зеницу ока. Мулла пришел поздно вечером, когда на улицах уже не было ни души, и просил держать сделку втайне. За использование жеребца Хабо должен был платить эфенди определенную мзду.

Цораев осматривал коня в закрытой конюшне, освещенной «летучей мышью», и восхищенно причмокивал языком. Теперь-то дела пойдут иначе. Стоит аульчанам узнать, что у Хабо появилось такое чудо, как от клиентов отбоя не будет. Он пообещал мулле никому не говорить, откуда конь, и тут же отсчитал задаток.

Но не прошло и двух дней, как Балан-Тулхи-Хан явился снова. И опять вечером. Высохшее аскетическое лицо эфенди было злым и встревоженным.

— Береги коня, Хабо, — сказал он, отказавшись войти в дом и остановившись у входа в конюшню. Из полуоткрытых ворот ее на муллу падал свет фонаря. Глаза его зло блестели. — Его хотят увести…

— Кто посмеет это сделать, эфенди? — испуганно спросил Цораев.

— Только один человек, зная, что аргамак принадлежит мне, способен угнать его…

— Кто же, эфенди?

— Азамат…

Цораев чуть не проглотил язык. Он так и не нашелся, что сказать в ответ.

— Днем и ночью стереги его, Хабо, — глухо проговорил мулла. — Иначе от меня добра не жди…

— Да я… да что ты, эфенди, я с радостью…

Балан-Тулхи-Хан ушел, даже не попрощавшись.

И вот теперь, зная, что вездесущий Азамат Мамакаев, гроза горных аулов Чечни, Ингушетии и Осетии, дал слово угнать жеребца, Цораев должен был тащиться на ренчен фаршаг к какому-то безродному шорнику, оставив дом и конюшню на попечение глухой жены.

Но делать было нечего. Ни один мусульманин не может позволить себе нарушить веками освященных традиций. И Хабо Цораев велел жене не давать собакам еды, запер конюшню на все запоры, покинул усадьбу и засеменил к дому шорника.

Когда Хабо вошел в комнату, где лежал сын шорника с ногой в лубках, перебинтованной не совсем чистой марлей, «веселение» больного уже началось. Обменявшись с хозяевами и болящим приветствиями, соответствующими случаю, Цораев постарался занять место поближе к окну, чтобы время от времени поглядывать на свою усадьбу.

Среди гостей на ренчен фаршаге были известные всему аулу люди, и только двух из них Хабо видел впервые. Один, с бритой головой и широкими скулами, был похож на татарина. Лицо его, грубое и неприветливое, было освещено слева, и Цораев не мог оторвать взгляда от его уха. Скрюченное, обезображенное, оно выглядело отталкивающе и зловеще. Второй стоял, опершись о притолоку двери. Черный, чубатый, он мог быть и осетином, и чеченцем.

На круг перед кроватью выскочил плясун и завертелся волчком. Хабо увлекся, наблюдая за его ужимками, и раскатисто хохотал, держась обеими руками за тугой живот.

Потом были песни, рассказы, опять танцы. Цораев уже забыл о необходимости посматривать в окно, предаваясь веселью вместе со всеми. Но вот, случайно бросив взгляд в сторону, он мигом перестал смеяться. Одноухий и его спутник исчезли.

Покидать подобное сборище незаметно, не дождавшись конца представления, не принято — недолго и оскорбить хозяина. Но если это сделали двое неизвестных, то почему не сделать и ему? Тем более, что ему вдруг показалось странным одно обстоятельство: знаменитые волкодавы, которыми Хабо Цораев немало гордился, давно молчали.

Он потихоньку подобрался к дверям и выскользнул наружу. К своему двору толстый Хабо почти бежал, отдуваясь так, что слышно было на соседней улице. А псы не лаяли.

…В ту ночь бывшего лавочника едва не хватил удар. Обе собаки лежали посреди двора, вывалив языки, конюшня была открыта, жеребца Балан-Тулхи-Хана и след простыл..

Именно поэтому утренняя встреча Денгизова с Шукаевым не состоялась. В угрозыске стало известно о ночном происшествии в усадьбе Цораева. Стиль ограбления выдавал руку Мамакаева: отравление собак, взлом замка на воротах конюшни — все это не оставляло сомнений в причастности к похищению коня главаря чечено-ингушских абреков.

И Шахим Алиханович, несмотря на свою занятость, выехал вместе с опергруппой на место происшествия. Так или иначе, но сегодня он должен был быть в Докбухе. Балан-Тулхи-Хан вместе с советом старейшин аула ожидал прихода «заблудших» с повинной.

* * *

Добравшись до Докбуха на попутной машине, Шукаев сошел примерно в километре от селения. Ему хотелось появиться в ауле не раньше сумерек. Инструкции, которые утром по просьбе уехавшего с опергруппой Денгизова передал ему начальник Чечено-Ингушского управления милиции, были не совсем обычными. Шахим Алиханович просил сказать, что точных и конкретных указаний по поводу местонахождения чохракских лошадей он дать не может, но советует испробовать зафесовский именной платок на мулле из Докбуха Балан-Тулхи-Хане. Если эфенди клюнет на удочку, то Жунид сможет выяснить кое-что важное и для Денгизова. В частности, Шахима Алихановича интересовало, где сейчас скрывается матерый бандит и, вероятно, убийца председателя сельсовета Азамат Мамакаев.

Начальник управления коротко информировал Шукаева и о подробностях кражи жеребца у Хабо Цораева. Узнав о приметах похищенного коня, Жунид загорелся было стремлением тут же помчаться вслед Денгизову, не сомневаясь ни минуты, что речь идет о карабаире, но передумал. Совсем не обязательно им быть там вдвоем. Все, что нужно и можно сделать Шахим Алиханович сделает сам, а вот Балан-Тулхи-Хан…

Поблагодарив начальника, Жунид ушел в гостиницу готовиться к предстоящей операции. Сначала они решили ехать в Докбух вдвоем с Вадимом, но замысел пришлось изменить после звонка из управления. Оттуда сообщили, что ищейка потеряла след украденного жеребца на пути к аулу Орюрт. Опергруппа выехала туда уже без Денгизова, который остался в Докбухе, чтобы принять «заблудших». Словечко это порядком смешило Жунида, но в управлении к нему уже привыкли, называя так, с легкой руки Денгизова, обманутых пособников Мамакаева.

Словом, Жунид решил явиться к Балан-Тулхи-Хану в единственном числе. Дараеву следовало побывать в Орюрте… Вадим Акимович не мог удержаться от смеха, разглядывая преобразившегося приятеля.

На Жуниде был довольно потертый бешмет, свалявшаяся, видавшая виды бурка, ноговицы на ногах и лохматая черная папаха на голове.

— Абрек! Ха-ха! Ты натуральный абрек. Вот где талант перевоплощения!..

— Брось зубоскалить, — добродушно отмахивался Жунид. — Лучше скажи, след от сбритых усов не слишком выделяется?

— Нет. Лицо-то у тебя не загорелое. Солнца мало было в последние дни. Да поглядись в зеркало.

Жунид последовал совету друга и в свою очередь расхохотался.

— А ты прав! Зверский вид у меня! Но ничего. Зато мама родная не узнает. Ну, счастливо, Вадим. Смотри там, в Орюрте, разузнай все, что можно.

— Хорош, — тон Дараева стал озабоченным. — Ты, это ну в общем, зря не рискуй…

— Ладно.

— Ни пуха, ни пера!

— К черту!

И Жунид Шукаев, переодетый и неузнаваемый, сунув в карман галифе заряженный пистолет, отправился к Балан-Тулхи-Хану.

Горы уже задернуло вечерней мглой, и на Докбух осели влажные сумерки, когда он подходил к аулу. По дороге успел основательно запылиться и сейчас смахивал на человека, которому пришлось преодолеть нелегкий и долгий путь.

Первый же встречный показал ему усадьбу Балан-Тулхи-Хана.

Обнесенный высоким каменным забором двор эфенди замыкал верхнюю окраину селения. Напротив кирпичного дома, крытого оцинкованным железом, красовались единственные в Докбухе железные ворота. Сквозь решетку в их верхней части виден был просторный и уютный двор с многочисленными хозяйственными постройками. Саманный сарай-конюшня, возле которого стояла коновязь, крытый загон для овец, курятник. За двором темнели деревья фруктового сада.

— Неплохо живет мулла, — прошептал Жунид и постучал в ворота висячим железным кольцом. В ответ тотчас же забрехали собаки. Судя по голосам, их было не меньше трех.

Потом кто-то вышел, прикрикнул на расходившихся псов и приблизился к воротам.

Жунид разглядел мужскую фигуру, облаченную в темную одежду.

— Кого аллах послал к нам в такую позднюю пору? — по-русски спросил хозяин. Голос у него был низкий, властный.

— Мир дому твоему, — ответил Жунид. — Издалека пришел я, достопочтенный эфенди. Важное дело привело меня к тебе.

— Кто ты?

— Мое имя — Шаниб. Но оно тебе не знакомо.

— Говори.

— Два горца не могут беседовать, разделенные железными воротами, — с затаенной обидой в голосе сказал Жунид. — И то, что должен я тебе сказать, не для других ушей.

Хозяин помолчал, видимо, что-то обдумывая.

— Откуда ты? — спросил он еще.

— Из Адыгеи. Аул Дейхаг — моя родина.

— Кого ты там знаешь?

— Хахана, да продлит аллах его дни…

Загремел засов, и перед Жунидом открылась калитка.

— Входи, будь гостем, — в голосе хозяина по-прежнему звучали нотки недоверия.

Комната, куда Балан-Тулхи-Хан ввел Жунида, была просторна и богато убрана. Все стены — в дорогих коврах, на полу тоже ковры. В углу — тахта с несколькими подушками в бархатных чехлах. Посредине длинный стол, накрытый шелковой скатертью. В воздухе еще стояли запахи недавнего пиршества, да и на полу Жунид заметил несколько куриных костей — хозяйка еще не успела навести порядок.

Едва Шукаев подумал об этом, как в кунацкую вошла сгорбленная седая женщина со слезящимися, пораженными глаукомой глазами и, не замечая гостя, стоявшего сбоку, от дверей, обратилась к мулле:

— Позволь убрать здесь, Лялям.

Балан-Тулхи-Хан резко повернулся и, едва сдерживая гнев, зашипел:

— Не видишь, старая?! Гость у меня! Ступай на кухню! — и метнул быстрый взгляд на Жунида. Тот сделал вид, что заинтересован затейливым рисунком ковра у себя под ногами.

Старуха сейчас же исчезла.

— Присядь, — сказал мулла. — Кажется, ты назвал себя Шанибом? Присядь, Шаниб. После долгого пути не грех дать отдых ногам. А твои ноговицы хранят еще пыль горных дорог…

Шукаев сел на тахту. Он все еще не мог опомниться от изумления. Старуха сказала: «Лялям…» Что это — случайность? Или…

— Что привело тебя ко мне, сын мой? — усевшись рядом, спросил мулла. — Так ты знаешь Хахана?

— Он мой добрый наставник и друг, — с уважением ответил Жунид.

— Я учился вместе с ним в Крымском Аль-Ахраме…^[37]

— Эфенди, — мягко прервал Жунид. — Я назвал тебе имя Хахана недаром. Он послал меня к тебе. И вот залог того, что я говорю истинную правду… — Он полез за пазуху и достал вчетверо сложенный узорный платок. — Хахан шлет тебе свой поклон.

Балан-Тулхи-Хан торопливо развернул платок и принялся его рассматривать. Жунид сидел, затаив дыхание.

Наконец, черты лица муллы прояснились, и он хитро посмотрел на гостя.

— Что же ты не сказал сразу? Для друга Хахана, для человека, которому он доверил это, — мулла тряхнул платком, — мой дом открыт и днем и ночью. Гонзага! Эй, Гонзага, куда ты провалилась?!.

— Я здесь, господин мой, — появилась на пороге старуха.

— Накрой на стол. Подай лучшие кушанья для дорогого гостя из Адыгеи!

Жунид украдкой рассматривал Балан-Тулхи-Хана. Жесткое волевое лицо, морщинистое и сухое. Губ почти нет совсем, узкая щель маленького ехидного рта сомкнута. Нос круто выгнут и придает лицу хищное выражение большой нахохлившейся птицы. На голове — ни единого волоска: она блестит, как полированный шар неправильной формы, отражая тусклый свет керосиновой лампы.

Белые, как вата, брови муллы шевелились, когда он говорил, пронзительно-черные глаза в упор смотрели на собеседника. Он часто поглаживал свою седую козлиную бородку.

— В наших местах плохо… — медленно начал Жунид, боясь неосторожным словом все испортить. — Никому не дают покоя эти служители дьявола… Асфар Унароков убит в Кутском лесу, Тау…

— Я слышал, — насупился эфенди. — Ты знал Асфара?

— Ротмистр умер у меня на руках, — наполовину соврал Жунид.

— Да примет аллах его душу!

— Аминь, эфенди!

Гонзага принесла дымящееся блюдо с бараниной, миску чепалгашей^[38] и кувшин араки^[39].

— Подкрепись, Шаниб, — предложил мулла. — И поведай, что привело тебя к нам.

Говорил Балан-Тулхи-Хан по-русски весьма чисто, но с сильным акцентом.

— У тебя уже были гости, эфенди, — полувопросительно сказал Шукаев.

— Сегодня в моем доме я принимал весь совет старейшин аула и большого начальника, — с гордостью ответил Балан-Тулхи-Хан. — Даже в молитве я упомянул его имя… — мулла помедлил.

Шукаев молчал, почтительно ожидая продолжения.

— …Денгиз. Большой начальник… хитрый, как шайтан. Новая власть простила грехи абрекам, но велела вернуться в аулы и сложить оружие… Дюжина джигитов сегодня спустилась с гор. Их скакуны были здесь, у моей коновязи… Теперь Азамат недосчитается двенадцати своих людей… — Последние слова он произнес со злорадством. — Выпьем, Шаниб!

Шукаев принял из рук эфенди граненый стакан с аракой и, дождавшись, пока выпьет хозяин, не морщась, опрокинул свой.

— Так чего же ты хочешь?

— Хахан просит возвратить жеребца в Адыгею, — вкрадчиво сказал Жунид, не глядя на муллу. — От этого зависит спокойствие наших людей..

Балан-Тулхи-Хан побагровел. Рука его, державшая пустой стакан, дрогнула.

— Азамат заплатит мне за него!.. Ох, заплатит… такой конь! Настоящий карабаир!.

Шукаев не подал вида, как взволновал его ответ эфенди. Итак, Денгизов не ошибся! Не зря он, Жунид, предпринял весь этот маскарад.

Балан-Тулхи-Хан действительно связан с Мамакаевым!

И знает о карабаире!

И, возможно, мулла не тот человек, за которого себя выдает.

Почему Гонзага назвала его «Лялям»?

Стоп. Не следует пороть горячку и торопиться. Чем меньше задавать вопросов, тем лучше. Балан-Тулхи-Хан и так все выболтает.

— Азамат — далеко, его не достанешь, — неопределенно сказал Жунид, обгладывая ребрышко.

— Ничего. Мы еще встретимся. Через два дня Азамат почистит подводы с товарами сельпо по дороге в Базоркино… До этого я скажу ему все… Он вернет мне коня, не посмеет не вернуть…

— Не так легко отнять у Азамата то, что попало в его руки, — осторожно сказал Жунид.

— Посмотрим еще, — прошептал мулла.

— А что за подводы? Там будет пожива?

— Хватит на всех. И на твою долю, если захочешь…

— Я подумаю.

— Подумай, подумай.

— Так что мне ответить Хахану, эфенди?

Густые, изогнутые брови эфенди поползли вверх.

— Ты же слышал: Азамат лишил меня моего карабаира!..

— Его у тебя угнали?

— Я не прощу ему, — кипел Балан-Тулхи-Хан. — Мне все известно про него! Над его головой уже собираются тучи: револьвер, из которого убит председатель в Бай-Юрте, — у Азамата. А пулю достали из тела убитого…

— Ты не можешь помочь нам? — упрямо твердил свое Жунид.

— Подожди, Шаниб, я подумаю, — Балан-Тулхи-Хан швырнул баранью косточку прямо на ковер. — Может, и помогу. Мне самому дорог конь, но месть за обиду — дороже. Я знаю, где Азамат держит его. Я скажу тебе! Пусть в Адыгее не думают, что старый Лялям Балаев не сдержал клятвы!

И снова Жунид не выказал никаких признаков удивления. Мысль его работала сейчас четко и напряженно.

Итак, Лялям Балаев, давнишний друг и сообщник Хахана Зафесова, и мулла Балан-Тулхи-Хан — одно и то же лицо! Что ж, в те времена среди конокрадов случались и не такие метаморфозы. Очевидно, все эти годы ревностный служитель ислама вел двойную жизнь. На людях и для всех — мулла, достойный и уважаемый эфенди, проповедующий слово пророка. Но было у него и другое лицо, прикрытое от прихожан мечети «священной черноты корана» — лицо пособника бандитов, содержателя притона для конокрадов.

Хахан Зафесов знал это — потому и назвал Бадаева, уверенный, что Шукаев его не найдет.

Так или иначе, но вылазка Жунида принесла блестящий результат. Догадка Денгизова оказалась верна — Балан-Тулхи-Хан имеет прямое отношение к мамакаевским молодчикам которые тринадцатого готовят налет на транспорт с товарами в районе Базоркино. Тот же Мамакаев или кто-либо из его ближайшего окружения выстрелом в упор убил председателя.

Мулла, как казалось Жуниду, призывая громы и молнии на голову своего грозного шефа и покровителя, больше петушился, чем говорил всерьез. Едва ли он посмел бы открыто предать Азамата, скорее ему хотелось вырвать у атамана карабаира, которого Балан-Тулхи-Хан, вероятно, в свое время утаил от Мамакаева при дележе угнанного скота и лошадей. Жуниду хорошо знакомы были подобного рода распри между главарями шаек и их подручными, суть которых сводилась к общеизвестной формуле — «вор у вора дубинку украл».

— Я слушаю, эфенди, — напомнил Шукаев, видя, что Балан-Тулхи-Хан погрузился в размышления. Было уже поздно, кроме того, сюда мог прийти кто-либо из конокрадов, знавших Жунида в лицо, а тогда все, чего он достиг этим визитом, пошло бы насмарку.

— Не торопи меня, уважаемый, — устало ответил хозяин. Он как-то сник и приутих. Гнев его остыл, и теперь перед Жунидом сидел старый усталый человек, который выпил лишнего, наговорил Бог знает чего и жалеет об этом.

Жунид не ошибся. Мулла досадовал на свою несдержанность.

— Ты, сын мой, не обращай внимания… Мы свои люди с Азаматом: поругаемся и помиримся. Выкинь из головы все, что я говорил..

— Не тревожься, эфенди. Я буду нем, как могила.

— Ты мог бы взяться за одно поручение?

— Укажи мне путь к карабаиру, и я все сделаю.

— Ладно, — мулла погладил бородку. — Поедешь во Владикавказ с моим человеком. Он высадит тебя на базаре Оттуда уже пойдешь сам. Запомни: Пушкинская улица, пять. Там живет Гибцо Абастов. Запомнил? Повтори!

— Владикавказ, Пушкинская, пять, Гибцо Абастов.

— Так. Передай ему, что сегодня у меня во дворе перед Денгизом сложили оружие двенадцать джигитов. Один из них — Мухтий Абазаев связан с угрозыском. Передай, что бы Азамат выбросил револьвер, из которого убит председатель…

— А как же конь?

— Гибцо точно знает, где он. Покажешь ему свой платок, и он скажет тебе, как выкрасть карабаира и увести за Кубань. Но Азамату, если попадешь к нему, ни одного слова…

— А если Гибцо не знает, где конь?

— Знает! — раздраженно отрубил Балан-Тулхи-Хан.

— Прости, эфенди, но я не понимаю. — Если Азамат выкрал у тебя коня и держит где-то у Гибцо, то разве Гибцо скажет мне, где конь?

— Скажет. Гибцо тоже не ладит с Азаматом. Ну, хватит, давай выпьем. Расскажи, как живет наш уважаемый Хахан!

— Здоров. Хочет жениться, да невесту никак не найдет. Из дома Балан-Тулхи-Хана Шукаев выехал на рассвете. Угрюмого вида молчаливый ингуш правил бричкой.

20. Жуниду предлагают взятку

Молчаливого возницу звали Зарахматом. Жунид только это и узнал от него. Попытки заговорить успеха не имели.

Зарахмат, согнувшись, сидел на передке брички, изредка перетягивал кнутом по спинам лошадей и молчал.

Шукаев оставил его в покое и попытался мысленно привести в порядок те разрозненные сведения, которые ему удалось получить от Балан-Тулхи-Хана.

Итак, мулла Балан-Тулхи-Хан — он же Лялям Балаев, пособник Мамакаева — посвящен во все дела банды.

Между ним и Азаматом — нелады из-за карабаира, которого эфенди попытался, как видно, присвоить, а Азамат не позволил ему этого сделать.

Тринадцатого должен состояться налет на обоз с товарами для Базоркинского сельпо. Передать Денгизову.

О местонахождении лошадей знает Гибцо Абастов из Орджоникидзе, куда он теперь едет. Вот, пожалуй, главное.

Интересно, удастся ли Вадиму раздобыть что-либо в Орюрте?..

Бричка легко катилась по хорошо наезженной грунтовой дороге, которую то и дело пересекали овраги и балки. До Орджоникидзе, как сказал Зарахмат, оставалось верст двадцать.

За поворотом блеснула река. На другой стороне ее, у самого берега, толпились хатки не известного Жуниду аула.

— Орюрт, — односложно ответил Зарахмат на вопрос Шукаева.

Вода реки сверкала на солнце так, что больно было смотреть. Утих легкий ветерок, поднявшийся с утра, и стало заметно теплее. Жунид сбросил с плеч бурку и снова посмотрел вниз, на реку. Посредине брода двое мужчин возились у двуколки, накренившейся набок. Слетело с оси колесо. В одном из мужчин он сразу же узнал Дараева.

— Останови, Зарахмат! Эй, что там у вас?

Дараев поднял голову. Подошел. Открыл было рот, но Жунид сделал ему знак молчать о том, что они знакомы.

— Да вот, колесо потеряли, — ответил Вадим, незаметно кивнув. — А вы куда едете?

— В город.

— Прихватите меня с собой.

Зарахмат обернулся и, не говоря ни слова, показал Дараеву два пальца. Тот пожал плечами и дал ему двадцать рублей.

— Тебе помочь? — крикнул он своему вознице, все еще возившемуся с колесом.

— Не надо. Аул близко, позову сына…

— Кто вы? — спросил Вадим, подмигнув Жуниду, когда бричка тронулась с места.

— Заготовитель Малкинского конезавода, — с готовностью отвечал Шукаев, улыбаясь. — Приезжал племенного рысака покупать.

— Ну и как?

— Дали мне один адресок в городе…

Дараев, пользуясь тем, что Зарахмат сидит к ним спиной, показал на Орюрт и развел руками. Ничего, мол, добыть не удалось.

Потом ехали молча. Вадим свесил ноги за борт повозки и, временами посматривая на Жунида, пытался по выражению его лица определить, насколько успешным был визит к Балан-Тулхи-Хану. Но Шукаев сидел с непроницаемой физиономией «Погоди, «артист», — злился Дараев — Приедем — намну тебе бока».

— Город, — сказал Зарахмат.

— Давай к базару.

Они миновали старый каменный мост, и бричка затарахтела по мостовой. Вскоре выехали на длинную улицу с бульваром посредине. Такие бульвары типичны были для старых кавказских городов — Ставрополя, Орджоникидзе, Пятигорска и Нальчика. За поворотом раскинулся шумный и пестрый базар.

— Здесь шалдон^[40],— изрек Зарахмат.

— Спасибо, что довезли, — сказал Дараев. — До свиданья, — и, соскочив с телеги, пошел через улицу к парикмахерской.

— Прощай, Зарахмат, дальше я — один. Передай поклон эфенди, — сказал Жунид.

— Прощай.

* * *

Встретился Шукаев с Вадимом уже в управлении, на совещании, которое проводил Денгизов. Присутствовали там начальник управления милиции Северной Осетии, сотрудники угрозыска и участковые Денгизов уже получил подробный отчет от Жунида.

— Курить можно, товарищи, — сказал Шахим Алиханович — Только откройте форточку. Итак, начнем. Я постараюсь покороче. — Он откинул со лба волосы, пригладил их рукой и продолжал. — Вот что стало нам известно о мулле из Докбуха, благодаря сведениям доставленным товарищем Шукаевым, и данным регбюро, которые я попросил поднять. Сохсташалийского медресе в прошлом, Лялям Бадаев шесть лет тому назад участвовал в ограблении особняка грозненского епископа, за что был осужден. Вышел из тюрьмы в позапрошлом году и осел в Докбухе под именем эфенди Балан-Тулхи-Хана. Он ловко втерся в доверие к верующим приобрел среди них авторитет, но прежнего занятия не оставил и быстро установил связи с Азаматом Мамакаевым. Участие его в приеме людей, явившихся с повинной, понадобилось, как я думаю, для отвода глаз. Только сегодня, буквально час назад, мне стало известно, что он дал согласие на доставку к нему в дом товаров, которые послезавтра должны быть похищены из обоза где-то на подступах к Базоркино. Товарищу Шукаеву удалось узнать еще, что здесь, в городе, есть человек — Гибцо Абастов, — который также связан с бандой и имеет отношение к лошадям, уведенным из Адыгеи. За его домом уже следят.

— Позвольте, — поднялся начальник угрозыска Базаев, очень смуглый, черноволосый осетин. Было ему лет сорок, но темное, без морщин лицо и короткие, по-мальчишески подстриженные под бокс, волосы молодили его. — У меня есть свежие данные…

— Прошу.

— Вчера вечером я получил тревожное известие, — продолжал Базаев. — У Балан-Тулхи-Хана побывал сообщник Азамата Рахман Бекбоев и расшифровал Шукаева. Как это произошло, мне неизвестно, возможно, старик описал приметы приходившего к нему человека, и одноухий узнал Шукаева, несмотря на сбритые усы… Балан-Тулхи-Хан мечет громы и молнии и, наверное, оповестил уже всю шайку. Так что товарищу Шукаеву следует быть осторожным…

— Да, Жунид, это нужно учесть. Значит, у Гибцо Абастова вам появляться ни в коем случае нельзя! А теперь продолжим. Что нам еще известно? Во-первых, кража жеребца у Цораева. Сделали это люди Азамата. Один из них — Тау, Рахман Бекбоев, присутствовавший на празднике в доме шорника. Другой — кто-то из банды. Не исключена возможность, что сам Мамакаев. Словом, у нас две задачи — ликвидировать шайку во время налета, до или после него: это предстоит решить. И арестовать Гибцо Абастова. Но так, чтобы это не помешало выполнению первой части плана. Прошу высказываться!

— Разрешите мне, — снова поднялся Базаев. — Наличие у Мамакаева парабеллума, которым совершено убийство председателя, изобличает его владельца. Азамата нужно брать как можно скорее. Я предлагаю выставить засаду у опушки яндырского леса примерно за два часа до появления там обоза с товарами и атаковать банду до грабежа. Довольно возиться с ними!..

— У кого еще предложения?

— Мне кажется, в данном случае засада может не состояться, — сказал Шукаев. — Разве мы знаем точно место предполагаемого нападения? Нет, только приблизительно знаем. Я бы поступил так: подготовил бы мажару, груженную пустыми ящиками и плетеными корзинами, спрятал бы в ней сотрудников управления и угрозыска под вашей командой, Шахим Алиханович, возчиков тоже заменил бы переодетыми и вооруженными нашими людьми. И пусть налет состоится. Мамакаев едва ли ожидает, что несколько кучеров, экспедитор и завмаг окажут сопротивление…

— Я бы сделал иначе, — получив разрешение говорить, встал один из оперуполномоченных. — Еще не было случая, чтобы бандиты убивали кооператоров во время грабежа. Торговые работники, действительно, как правило, не оказывают сопротивления. Пусть мамакаевцы осуществят налет, а товары доставят к Балан-Тулхи-Хану. Вот тогда мы и арестуем грабителей, а заодно и муллу, которого давно пора посадить за решетку.

— Рискованно, — заметил Дараев. — Мы не имеем права, зная о готовящемся нападении, подвергать опасности жизни людей, везущих товары. Я лично — поддерживаю предложение Шукаева. А для верности стоит включить в опергруппу десяток конников и укрыть их задолго до операции в яндырском лесу, чтобы они были наготове и могли вмешаться в случае необходимости… Даже если налет произойдет в стороне от засады, на конях они подоспеют вовремя.

— Дельно, Вадим Акимович, — сказал Денгизов. — Вот так мы и поступим. Нет возражений? Тогда займемся разработкой плана в деталях…

* * *

После совещания, закончившегося часов в шесть вечера, друзья перекусили в ближайшей столовой и трамваем добрались до гостиницы «Интурист», где для них забронировали номер.

Гостиница оказалась полной противоположностью «Золотому фазану», в котором они ночевали в Баталпашинске.

В коридорах — ковровые дорожки, номер просторный, с двумя кроватями, шкафом и ванной.

Дараев сбросил сапоги и вытянулся на постели поверх одеяла.

— Ты узнал подробности о Гибцо Абастове? — спросил он.

— Нет, не успел.

— Я разговаривал с Базаевым. Хорошо, что ты не сунулся на эту Пушкинскую до совещания… неизвестно, как бы тебя там встретили. Абастов ведь давно состоит на учете в угро. Дом его — притон для всякой нечисти… Между прочим, дочь — красавица, но поведения самого легкомысленного…

— Шут с ней, с дочерью, — давай спать, я устал и ничего не соображаю, — заворачиваясь в одеяло, пробормотал Жунид.

Дараев разделся и последовал его примеру. Он тоже плохо отдыхал минувшей ночью в Орюрте.

Сквозь полуоткрытую форточку вместе с холодным вечерним воздухом доносились звуки улицы: голоса, шарканье ног по тротуару, лязг трамваев, но это уже не могло разбудить ни того, ни другого.

…Жунид проснулся от ощущения, что на него кто-то смотрит. Открыв глаза, подскочил на постели. Перед ним стоял Денгизов.

— Здоров же ты спать, — засмеялся Вадим, выходя с полотенцем из ванной. — Я плескался тут вовсю, Шахим Алиханович пришел, а ты все спишь.

— Доброе утро!

— Здравствуйте, Шахим Алиханович, вы извините…

— Ничего, я на минутку. Уже половина восьмого. В двенадцать ноль-ноль выезжаем на операцию. Так что будьте готовы… Ну, не буду вам мешать.

Денгизов ушел в свой люкс, а Жунид занялся туалетом. Утро было светлое, солнечное, но холодное. Через окно, выходившее на главную улицу, виднелись синеющие вдали горы в голубоватой морозной дымке.

— Зарос я, — сказал Дараев, разглядывая в зеркало свой подбородок. — Слушай, пока ты будешь принимать душ, я сбегаю вниз, в парикмахерскую.

— Давай.

Поджидая Вадима, Жунид проверил фотоаппарат, зарядил в ванной кассеты. В дверь постучали.

— Войдите. Не заперто.

— Можно? Извините, что побеспокоила. Час еще ранний, но… видите ли, я была уверена, что вы уже не спите… разрешите раздеться и присесть? Спасибо. Можно, я положу эти цветы на столик?..

Шукаев не сразу обрел дар речи. Сняв с себя легкую меховую шубку и повесив ее на вешалку, в кресло перед ним непринужденно уселась молодая брюнетка в шуршащем шелковом платье с какими-то блестками. Вызывающе красива была эта женщина. Во всяком случае, прежде Жуниду никогда не приходилось встречать таких. Огромные, слегка подведенные карандашом глаза, яркий дразнящий рот, великолепные, без единого изъяна зубы, волнистая копна иссиня-черных волос и мелодичный низкий голос.

Жунид не знал, куда девать глаза. Она сидела так, словно явилась, сюда на конкурс красоты. Облегающее фигуру платье с разрезом сбоку, слишком откровенное декольте, — все это едва удерживалось в рамках приличий.

— Кто вы и что вас привело ко мне? — промямлил он наконец, глядя поверх ее головы.

— Я Галина Абастова… У меня к вам великая просьба, — ответила она, вставая и подходя к нему.

У Жунида возникло нелепое желание — повернуться и убежать. Ему пришлось сделать усилие, чтобы остаться на месте.

— Я вас слушаю.

— Ну зачем же так неприветливо? — щебетала она. — Поверьте, со мной лучше быть в хороших отношениях. Еще никому это не приносило вреда…

— Но я…

— Вы были позавчера у моего родного дяди Балан-Тулхи-Хана..

— Я не знаю никакого Балан-Тулхи-Хана…

Абастова игриво погрозила ему пальцем:

— Ай-ай! Зачем же обманывать женщину? Вы были у него. Вас узнали, поверьте мне. Не сразу, но узнали. Откровенно говоря, жаль, что вы сбрили усики. Они были вам очень к лицу…

Жунид молча проглотил пилюлю.

— Так вы посетили моего дядю?..

— Да, черт возьми! Но чего вы от меня хотите? Что от меня требуется?

— Молчание, — игриво заглянула она ему в глаза, слегка наклонившись, будто специально демонстрируя ему свой пышный бюст, не очень-то прикрытый платьем.

— Как я должен вас понять? — зло переспросил Жунид, чувствуя, что лицо его заливает краска.

— Не говорите никому о беседе с дядей, — проворковала она. — И о том, что он вам говорил… о пистолете Азамата и прочем… Дядя, конечно, понимает, что такие просьбы не выполняются без награды… Он прислал пять тысяч…

— Где же ваши деньги?

— Они — в этом букете, — притронулась она к цветам ярко-красным ноготком, обезоруживающе улыбаясь.

Шукаев, хмурясь, развязал бечевку, встряхнул букет. Изнутри вывалилась объемистая пачка, завернутая в газету. Он задумчиво взвесил ее на ладони и вдруг озорно повел глазами. Теперь он не чувствовал никакой неловкости. Эх, и славно было бы сейчас снять ремень и перетянуть как следует, с потягом, эту самоуверенно-развязную дамочку чуть пониже спины!

— Так я могу рассчитывать на вашу скромность? — по-своему поняла она его размышления.

Шукаев по-прежнему молчал. Ироническая улыбка слегка тронула его губы.

— А если этого недостаточно, вам стоит только назвать свою цифру… Правда, для окончательного расчета нам тогда придется съездить в Докбух, к дяде… Но это не препятствие: я могу сейчас нанять линейку, и мы с вами…

— Не трудитесь, — насмешливо оглядев ее, уже без тени смущения сказал Жунид. Сейчас, когда она так беззастенчиво и откровенно предложила ему взятку, он не видел больше ни ее молодости, ни ее смазливого личика, ни пикантных деталей туалета.

Перед ним была наглая, распущенная бабенка, которая пыталась помешать ему и его друзьям упрятать за решетку преступников и предлагала за это деньги.

— Как ваше имя и отчество?

— Галина Гибцоевна… Абастова. Я же сказала вам…

— Как вы узнали меня?

Она плутовски прищурилась:

— Вам это не обязательно…

— А все же?

— Когда вы выезжали на заре с Зарахматом из дома Балан-Тулхи-Хана, вас кое-кто видел.

— Ах вот как!.. — Жунид насупился и рассеянно отодвинул от себя деньги.

— Очевидно, нам придется еще раз навестить моего дядю? — по-своему истолковала она его жест.

— Вообще я не вижу причин, почему бы мне поближе не познакомиться с вашим дядей, с Азаматом и его корешами, — вдруг сказал Шукаев, не отвечая на вопрос.

— Они будут очень рады, — приняла это, как должное, Галина. — Да и я… тоже. Они — у отца.

— Кто именно? — спросил он, словно не заметив, что она придвинулась к нему вместе со стулом.

— Азамат и Тау. Кстати, Тау и узнал вас. Они собирались ехать куда-то, но раздумали. Ночевали у нас.

В коридоре послышались шаги Дараева. Жунид быстро заткнул пачку с деньгами обратно в букет и шепнул Абастовой:

— Ни слова. Он не должен ничего знать…

— Порядок! Побрился — первый сорт, — сказал Вадим, входя. — О, у нас гости?!.

— Познакомься, это Галина Гибцоевна Абастова, — сказал Жунид. — Развлеки, пожалуйста, ее, пока я наведу красоту, мне ведь тоже не мешает побриться. Вы уж извините, я мигом, Галина…

— И достаточно, — перебила она. — Терпеть не могу, когда друзья обращаются друг к другу по имени и отчеству. А мы с вами, по-моему, — друзья?

— Разумеется, — ответил Жунид и, выйдя из номера, помчался по коридору к люксу: Денгизов жил в другом крыле здания.

…У Шахима Алихановича собралось несколько человек. Одного из них — начальника угрозыска Северной Осетии Базаева — Жунид уже знал, двое других были ему незнакомы. «Наверное, оперуполномоченные», — решил он, здороваясь со всеми.

— Что это с вами? — спросил Денгизов. — У вас такой вид, точно вы только что выдержали порядочную трепку.

— Мне предложили взятку. Пять тысяч. Ни больше, ни меньше, — усмехнулся Жунид.

— Ну? Кто же?

— Галина Абастова… — Шукаев в двух словах передал содержание разговора с ней.

— Та-а-к… — протянул Денгизов. — Значит, наши подопечные торопят события… Вот что, товарищи, — он повернулся к двум сотрудникам Базаева. — Операцию, назначенную на тринадцатое, придется пока отменить. Возможно, мы схватим зверя прямо в берлоге. Вы немедленно отправляйтесь к «Дому крестьянина». Там остановился этот… как его?.. Человек Балан-Тулхи-Хана?..

— Зарахмат.

— Да. Задержите его. Только без лишнего шума.

— А что мне делать с красоткой, Шахим Алиханович? — спросил Шукаев, когда оба оперуполномоченных ушли.

— Вы молодец, Жунид, — сдержанно похвалил Денгизов — Хорошо, что не прогнали ее сразу, а разузнали, что было возможно. Увидите, сейчас все завертится. Товарищ Базаев, я попрошу вас вызвать в гостиницу двух ваших ребят. Но в гражданской одежде. И еще — как можно скорее — двух понятых. Хотя бы из обслуживающего персонала гостиницы. Нужно срочно задержать Абастову. Вы сможете, Жунид, занять ее разговорами еще минут десять?

— Конечно. Могу и больше.

— Больше не требуется. Мы успеем. Идите. Флиртуйте, говорите ей комплименты, несите любую чушь… Мы нагрянем не позже, чем через четверть часа…

21. Одноухий Тау признает свое поражение

Денгизов как в воду смотрел. Начиная с этого ноябрьского утра, события завертелись с такой головокружительной быстротой, что даже Шукаев, который, по мнению Вадима, всегда все успевал, не мог улучить минутки, чтобы сделать очередную запись в своем блокноте.

Галина Абастова, как и опасался Жунид, устроила при аресте классическую истерику с подкатыванием глаз, обмороком и прочими деталями из арсенала дешевой кинематографии. Добиться от нее ничего не удалось: она либо принималась рыдать, либо пускала в ход разные «дамские штучки», как выразился Базаев, и вовсю строила следователю глазки.

Зарахмата взяли в «Доме крестьянина». Остановился он там по приказанию Балан-Тулхи-Хана, который строго-настрого запретил ему слоняться вокруг дома Гибцо Абастова на Пушкинской, пять без крайней на то надобности.

Во время допроса Зарахмат, из которого в обычной обстановке невозможно было вытянуть слова, неожиданно разговорился. Он был не на шутку напуган тем, что именно у него нашли парабеллум Азамата Мамакаева с вырезанными на стволе инициалами: «А. М.». К удивлению Денгизова и Шукаева, Зарахмат не только не пытался выгораживать своего покровителя и «хозяина» Балан-Тулхи-Хана, а, напротив, выложил все, что знал о его преступном прошлом и, настоящем.

Ларчик открывался просто: когда-то почтенный эфенди был весьма неравнодушен к женскому полу и обесчестил невесту Зарахмата. С тех пор Зарахмат и стал угрюмым молчальником, глубоко затаившим обиду.

Денгизов распорядился отправить изъятый у арестованного парабеллум в научно-техническую лабораторию управления на экспертизу, и уже через несколько часов было установлено, что пуля, застрявшая в затылке бай-юртовского председателя выпущена из этого револьвера.

Зарахмат не скрыл, что явился в город специально для того, чтобы взять у Мамакаева, гостившего в эти дни на Пушкинской, пять, парабеллум и передать Балан-Тулхи-Хану, которому надлежало спрятать его в надежном месте.

Таким образом, можно было считать доказанным, что убийство в Бай-Юрте — дело рук Азамата Мамакаева. Оставалось обезвредить убийцу.

И то, что появилась возможность задержать главаря банды раньше намеченного времени, Денгизов не считал случайностью.

Визит Жунида к самозванному мулле Докбуха, сведения, которые он там раздобыл, приезд в гостиницу «Интурист» Галины Абастовой с пятью тысячами в обмен на молчание Шукаева, — все это было не игрой случая, а результатом смелой, самоотверженной работы чекистов.

Шахим Алиханович моментально изменил план операции. Раз Азамат Мамакаев и одноухий Тау, ничего не подозревая, спокойно отдыхают в доме Гибцо Абастова, значит, нечего ждать, пока они организуют нападение на кооператоров, следующих с товарами в Базоркинское сельпо. Нечего ждать тринадцатого числа. Нужно арестовать обоих бандитов здесь, в Орджоникидзе. И сегодня же.

В опергруппу вошли сам Денгизов, начальник Северо-Осетинского угрозыска Базаев, два его оперуполномоченных, Вадим с Жунидом и проводник с овчаркой.

Было всего половина одиннадцатого утра, когда управленческая полуторка с брезентовым верхом помчалась на Пушкинскую, пять.

Погода начала портиться. Горы заволокло густым туманом, который медленно оседал все ниже и ниже, грозя опуститься на землю и накрыть город влажной густой пеленой.

Жунид ехал в кузове, размышляя о том, какие перспективы могут открыться ему на Пушкинской пять.

По утверждению Балан-Тулхи-Хана, очевидно, искреннему, потому что он не знал тогда, кто его собеседник, выходило, будто лошади и карабаир либо находятся у самого Гибцо Абастова, либо, на худой конец, последнему известно их местонахождение. Так что в любом случае они с Вадимом должны побывать у Абастова.

Наконец, Шукаеву импонировало работать с Денгизовым. Может, оттого, что ему вообще был симпатичен этот деловой решительный человек, обладающий удивительным даром предвидения, так необходимым чекисту. А может, Жунид, не всегда отдавая себе в этом отчет, видел в тех приемах уголовной тактики, которые применял Денгизов, подтверждение правильности своих собственных выводов и наблюдений.

Полуторка остановилась возле старого, давно не беленного каменного забора. За ним виднелась прогнувшаяся черепичная крыша, позеленевшая от времени, дождей и туманов.

— Собаки нет, — сказал Шахим Алиханович. — Войдем в калитку. Вы, товарищ Базаев, оставьте своих людей во дворе. Проводник с собакой будет здесь, за забором, на случай, если кому-либо из них удастся ускользнуть. А остальные — со мной. Да, Вадим Акимович, срочно двух понятых. Соседей попросите…

Калитка оказалась незапертой. Громко заскрипели ржавые петли. Все замерли, войдя во двор. Но со стороны дома не донеслось ни единого звука.

— Пошли, — тихо сказал Денгизов.

Дом был старый. Фундамент отсырел и местами облупился, обнажив ноздреватые лысые бока серых камней, из которых он был сложен. Закрытые наружные ставни, давно не крашенные, потрескались и покоробились. К двери вели три каменные ступеньки.

Денгизов осторожно попробовал дверь. Она не поддалась.

— Кто может открыть? Но без грохота…

— Позвольте, Шахим Алиханович, я попробую!

— Пробуйте, Жунид. Мне уже доводилось слышать о вашем инструментарии…

Шукаев заглянул в замочную скважину.

«Врезной, пружинный…» — решил он про себя и обернулся, поискав глазами Дараева. Как раз в этот момент тот вошел во двор с двумя мужчинами — пожилым и молодым. Оба чувствовали себя явно не в своей тарелке и опасливо озирались.

— Права и обязанности понятых разъяснили им? — вполголоса спросил Денгизов.

— Так точно, — ответил Вадим.

— Тогда приступим…

Жунид достал отмычки и деловито принялся орудовать ими. Через несколько секунд замок щелкнул, и дверь открылась.

Обнажив револьвер, Денгизов вошел первым. Из полутьмы коридора (в доме все окна были закрыты ставнями) пахнуло водочным перегаром, табаком и тем характерным кисловатым запахом непроветренного помещения, где накануне состоялось обильное пиршество.

В доме было две комнаты, расположенные рядом, вдоль узкой передней. Из одной раздавался довольно громкий храп. Шахим Алиханович, стараясь не шуметь, поочередно подергал ручки обеих дверей, но и эти двери были на запоре. Пришлось Шукаеву снова извлекать из сумки отмычки и демонстрировать свое искусство взломщика.

Понятые испуганно жались к стенке, посматривая на пистолет Денгизова.

— Все будет тихо, не волнуйтесь, — поймал он их взгляд. — Вам ничего не грозит.

Однако Денгизов ошибся. Дальнейшие события происходили довольно шумно.

Жунид провозился со второй дверью гораздо дольше, чем с первой. Она была заперта изнутри и в скважине торчал ключ с той стороны. Оглядевшись вокруг, он взял кусок войлока, служивший вместо подстилки для ног, и просунул под дверь. Затем пластинчатым пальцем отмычки повернул ключ в замке и вытолкнул его внутрь. Ключ мягко упал на войлок.

— Откройте сначала вторую, — убедившись, что все по-прежнему тихо, сказал Денгизов.

Дверь рядом оказалась запертой на крючок. Шукаев просто поддел крючок, вставив отмычку между рассохшимися створками.

— Жунид, вы — со мной — в эту комнату, а Базаев с Вадимом Акимовичем — в другую. Ну, пошли… И не стрелять: они нужны нам живыми и невредимыми…

Шукаев распахнул дверь рывком, чтобы она не заскрипела, но не рассчитал и выпустил створку из рук раньше времени. Она сухо и резко стукнулась об косяк.

На полу, на разостланной кошме, в полупустой комнате одетыми спали два человека. Одного Жунид узнал с первого взгляда. Это был одноухий Тау. Второй, огромного роста, великолепно сложенный, мог быть только Азаматом Мамакаевым, о недюжинной силе и ловкости которого ходили легенды.

Храпел — Азамат. Когда хлопнула дверь, он даже не шелохнулся. Зато Тау мгновенно подскочил и, увидев в дверях Шукаева и Денгизова, непочтительно пнул своего атамана сапогом…

— Легавые! Смывайся!

Жунид бросился на одноухого, вытянув вперед руки. Он схватил его за полу френча как раз в тот момент, когда Тау одним ударом вышиб раму окна вместе со ставнями и уже занес ногу на подоконник.

Краем глаза Жунид увидел, что Денгизов борется с Азаматом, которому удалось выхватить у бибиста пистолет. Рука бандита, сжимавшая оружие, была совсем близко. Шукаев ударил по ней кулаком. Прогремел выстрел. Азамат взвыл от боли — он прострелил себе левую ладонь. В это время на помощь Денгизову подоспел Вадим Акимович.

Тау воспользовался заминкой и, оттолкнув Шукаева, все еще державшего его одной рукой за френч, нырнул в окно.

Во дворе сухо щелкнул выстрел, загремели на заборе плохо укрепленные камни, и залаяла овчарка.

— Жунид и Вадим, — берите проводника с собакой — и в погоню! Быстро, здесь без вас справятся! — крикнул Денгизов.

Жунид, не раздумывая, выпрыгнул в окно. Дараев — за ним. Когда они выбежали на улицу, проводник с трудом сдерживал бесновавшуюся на поводке овчарку.

— Вперед! — крикнул Вадим Акимович. — И не оглядывайтесь — жмите во весь дух: мы не отстанем!..

Давно им обоим не приходилось так налегать на ноги. Сухопарый проводник дал ищейке волю и несся вслед за ней по улицам и задворкам с завидной скоростью. Друзьям оставалось только выжимать из себя все, на что они были способны.

Собака на минуту задержалась возле старого деревянного сарая, наполовину загородившего узенький переулок, обнюхала его и юркнула в болтавшуюся на одной петле дверь.

Сарай, темный и грязный, был завален всякой рухлядью: разбитыми ящиками из-под пива, плетеными сапетками, дровами, углем, пустыми бидонами из-под керосина. В углу валялись сваленные в кучу лопаты, грабли, топор, несколько мотыг и разный железный лом.

На потолочных балках лежали широкие чинаровые доски, образуя чердак, занимавший лишь половину сарая.

Овчарка поджала хвост и, вскочив на штабель колотых поленьев, легко перепрыгнула на чердак. Привыкший к подобным положениям, проводник тотчас же полез за ней Вадим и Жунид не заставили себя ждать и тоже забрались на чердак, загромыхав обвалившимися дровами.

Длинный чердак, весь затянутый паутиной, был соединен с перекрытиями других хозяйственных построек, теперь заброшенных, — коровника и конюшни. Вообще, это был покинутый двор, — входя в сарай, Жунид заметил сбоку полуразвалившийся домик. В те времена на окраине любого кавказского города легко можно было наткнуться на разруху и запустение. Бежал за границу какой-нибудь толстосум или купец, удрал в леса, к Мамакаеву, отпрыск княжеского рода или просто абрек — заколоченные дом и другие надворные постройки ненадолго оставались в сохранности: мебель и все, что поценнее, растаскивали соседи, заборы и сараи разламывались на дрова.

В камышовой крышке коровника зияла дыра, в которую свободно мог протиснуться человек. Овчарка метнулась в нее, выскочив на невысокий кирпичный забор, отделявший двор от соседней улицы, ведущей к окраине города и железной дороге.

— Если ему удастся скрыться, — тяжело дыша, сказал Шукаев, — позор нам на весь Кавказ!

— Далеко не уйдет, — отозвался проводник, спрыгивая прямо в грязь. — Одно плохо: туман все гуще становится…

— В том-то и дело, — буркнул Дараев.

И снова — гонка. Ищейка, больше не останавливаясь, помчалась к вагонно-ремонтному заводу. Метрах в ста пятидесяти от проходной свернула влево, к полотну железной дороги, перемахнула через похилившийся штакетник и залаяла, остановившись в тупике, возле одинокого старого вагона.

— Он здесь, — уверенно сказал проводник.

— Я войду первым, — тоном, не допускающим возражений, заявил Жунид и, поднявшись на ступеньки, рванул дверь.

— Черт! Заперто! — Он полез в сумку и снова пустил в ход свою чудо-отмычку. Дверной замок резко щелкнул, и Жунид едва не упал вместе с дверью. Достав из кобуры наган, он осторожно ступил в тамбур, сделав Дараеву знак идти за ним.

Они обшарили весь вагон, заглядывали под все лавки, но Тау словно сквозь землю провалился. Дараев обескураженно развел руками.

— Оборотень, а не человек! — вытирая со лба пот, сказал он.

Жунид не успел ответить. За окном вагона, густо покрытым слоем застарелой пыли, так, что сквозь стекло ничего нельзя было рассмотреть, тем более — в туман, раздался крик проводника и яростный лай собаки.

Следователи выскочили наружу.

Тау лежал на животе, лицом вниз.

Над ним, с револьвером в руке, наклонился проводник. Ищейка сидела тут же, дрожа от возбуждения. Лоснящаяся шерсть поднялась торчком на загривке.

— Дурака валяет, — ответил проводник на вопрос Шукаева. — Вроде бы он в обмороке. В вагонный люк забрался, паразит… Смотрю: ноги оттуда сползают, ну мы с Пиратом и заставили его растянуться на шпалах…

— Красавец-пес, — с невольным восхищением сказал Жунид, садясь на рельс.

— Знатная собака, — скромно улыбнулся проводник. — Как человек. Говорить только не умеет.

Пес и вправду был хорош. Могучая широкая грудь с подпалинами, острая тонкая морда с двумя симметричными родинками по бокам и великолепными клыками. Глаза, темные и блестящие, ловили малейшее движение хозяина.

— Свяжи его, Вадим, — попросил Шукаев, кивнув в сторону задержанного. Допрашивать будем на месте, в вагоне. Вставайте, Рахман Бекбоев! Да не вздумайте шутки шутить! С Пиратом это опасно! Бросьте притворяться!

Тау медленно встал, стараясь не глядеть на собаку, и покорно вытянул руки за спиной, давая себя связать.

— Твоя взяла, начальник! — хрипло пробормотал он. Угрюмая скуластая физиономия его была вся в потеках грязи.

* * *

Приступая к допросу, Жунид чувствовал, что он сам возбужден и взволнован не меньше Пирата, который все еще продолжал глухо ворчать в углу вагона.

Шутка ли: подходит конец двухмесячным поискам! Пойман одноухий Тау, постоянный сподвижник покойного Унарокова, а ныне — друг и советчик грозы ингушских коневодов, заклятого врага Советской власти Азамата Мамакаева!

— Приступим? — спросил Дараев.

— Да. Сейчас.

Жунид с нескрываемым любопытством оглядел Тау. Бритая иссиня-темная голова, монгольского типа загорелое лицо, грубое, но, безусловно, принадлежащее человеку смелому до безрассудства. Ничего дегенеративного нет, если не считать скомканного обезображенного уха. Так что вряд ли прав Ломброзо в своем утверждении, что каждый преступник отмечен каиновой печатью, что задатки преступности заложены в самих биологических особенностях типа. Чепуха все это. Вор, бандит, взломщик, конокрад и убийца — порождение не биологическое, а социальное. И одень сейчас этого Рахмана получше, и сойдет он, пожалуй, за добропорядочного обывателя.

— Фамилия, имя?

— Ты же знаешь, начальник. К чему вопросы?

— Отвечайте! — коротко оборвал Дараев.

— Тау… Рахман Бекбоев.

— Кто похитил лошадей с чохракской конефермы?

— Кто крал, тот попал, — высморкавшись прямо на пол, ответил Тау. — Хапито Гумжачев и Петр Черкашин. Они же отбывают срок, начальник… Благодаря тебе.

— Значит, знаете уже?

— Тау все знает.

— Ну уж и все. Ладно. Нас интересует, где сейчас находятся лошади из Чохрака и карабаир.

Тау шмыгнул носом.

— Учти, начальник, я сторожа не убивал. Газиза — тоже не я. Так что мокрое дело мне не шей. И если следствию помогу…

— Торговаться будем?

— Нет, — серьезно ответил Тау. — С тобой не сторгуешься, видно, раз ты сидишь здесь с собакой, а не у нас с Галиной… Взял ее?

Жунид молча кивнул.

— Я так и подумал. Говорил ведь мулле: не трать порох зря, Шукая на такой крючок не возьмешь…

— Оставим это. Говорите дело. И имейте в виду: обещать ничего не буду. Все, что заработали, — получите сполна.

— Что ж, начальник. Буду говорить дело.

— Ну? — не вытерпел Дараев.

— Не понукай, не запряг еще, — дерзко ответил Бекбоев, всем своим видом показывая, что не намерен принимать всерьез никого, кроме Шукаева. — Кони — в Орюрте…

— Неправда! Я же там был! — снова вмешался Вадим, отрываясь от протокола.

— Мало ли кто где был. Барышник там есть. Имени не знаю. Дом его второй с краю села. У барышника есть примета. Молодым был, в драке отрубили ему шашкой ползада. С тех пор наперекосяк ходит. Лошадей уводили в лес на день. А ночью — в конюшню. Плохо смотрел, начальник… — Тау с издевкой глянул на Дараева и снова повернулся к Жуниду. — Все я сказал. Ищи коней в Орюрте.

— Бориса Фандырова знаете? — спросил Жунид.

— Да. Трус… И жаден, сволочь… Пижон глаженый.

— Краденые товары ему сбывали?

— Ему.

— А Шагбан Сапиев?

— Слышал о таком, но лично не видел. С ним Феофан и Буй знались…

Шукаев задал еще несколько вопросов, уточняя обстоятельства чохракского налета и заодно проверяя, правду ли говорит Рахман. Тот отвечал коротко, но вполне конкретно и обстоятельно.

— Когда в последний раз встречались с Муталибом Акбашевым?

— Из Кутского леса я попал в Армавир. Рассказал все Паше-Гирею. Тогда он там был. Он и посоветовал мне податься к Азамату…

— Как вам удалось уйти? — спросил Вадим.

— Буй помог. Его ведь только на четвертый день застукали. Переплыл я Лабу и добрался до Гаевской. Петрович нашел машину. На ней я и в Армавир приехал. Под видом грузчика станпо. Азамата в Назрани отыскал.

— Так, — закуривая, сказал Шукаев. — Ну что ж, подпишите, Рахман, ваши показания. Сейчас вызовем машину Еще что-нибудь хотите сказать?

— Что зря болтать? Признаю, начальник, твой верх.

Когда Тау привезли на присланном Базаевым «газике» в управление, Гибцо Абастов и Азамат Мамакаев уже сидели в КПЗ.

Кончил свою карьеру атаман последней банды, скрывавшейся в горах Кавказа. Теперь, когда Азамат был схвачен, уже не составляло особого труда выловить и его сообщников.

Жунида сейчас мало интересовали показания Азамата, Гибцо Абастова, его дочери Галины и Балан-Тулхи-Хана, которого Денгизов арестовал через несколько часов после описанных событий. Жунид спешил с опергруппой в Орюрт.

Там находились лошади, там, видно, должны были закончиться его скитания..

22. Карабаир на ковре

Сегодня Шукаев никак не мог сосредоточиться. С ним это случалось. Иногда очередное расследование заставляло его блуждать от одного факта к другому в упорных, но до времени тщетных поисках истины, он беспокойно метался между множеством возможных вариантов решения, отсекая ошибочные, пока вдруг не начинала светиться где-то в закоулках сознания озаряющая догадка.

Тогда наступала пора решительных действий: обысков, переездов с места на место, допросов и очных ставок. Ему некогда было сопоставлять и анализировать. Только — действие Иногда оно развивалось в направлении неожиданном, не запрограммированном заранее Но и тут долгие размышления были для него излишней роскошью. Решать, не откладывая, четко, быстро и бесповоротно.

Этому правилу он следовал всегда.

Бывало, что период «бури и натиска», как про себя называл его Жунид, растягивался на неопределенное время.

Тогда он заряжался терпением и пускал в ход всю свою волю, упорство и выдержку.

Снова — проверка и перепроверка деталей и мелочей. Ни одной фамилии не забыть, ни одного лица не упустить из виду.

И, наконец, приходили дни, когда Шукаев чувствовал, что дело близится к концу. Собрано огромное количество сведений, в круг дознания втянуты десятки людей, распутаны ложные нити, отвлекающие от основной и единственной, которая вела в центр преступления.

Тут-то и сваливалась на его голову досадная расслабленность мысли, настигавшая Жунида, как правило, раньше, чем в разбухшей папке дела ставилась последняя точка.

Думал он в такие моменты вяло, расплывчато не умея отрешиться от пустяков и всего того многообразия информации, которую окружающий мир обрушивает на каждого человека.

Мозг его на короткое время терял самое ценное для сыщика качество — избирательность. Он мог работать так, словно дальнейшие события обязательно пойдут своим чередом без его участия и все произойдет, как должно произойти, раз финиш близок.

Даже Дараеву Жунид не хотел бы признаться в этой своей слабости.

А может, это и не было слабостью? Иногда именно в состоянии пассивного равнодушия ко всему на свете (или кажущегося равнодушия) он вдруг предпринимал шаги, которые влияли на исход дела скорее, чем тщательно обдуманные и подготовленные исподволь.

…Так и сегодня. Собираясь в Орюрт, он ловил себя на том, что думает о чем угодно, кроме предстоящей операции по изъятию лошадей, местопребывание которых указал на допросе одноухий Тау.

Сначала ему пришла на ум Зулета. Теперь, когда горечь их разлуки улеглась, Жунид рассуждал спокойнее и, как думалось ему, более здраво.

Едва ли можно склеить их жизнь после всего, что произошло. Слишком разные они люди. И даже если верить, что ребенок, которого она ждет, — его ребенок, вряд ли это что-нибудь изменит. Ничто не проходит бесследно…

Потом он вспомнил о Евгении Кондареве, который в тот памятный вечер арестовал в его квартире Бориса Фандырова. Обязательно надо перед отъездом в Орюрт дать Евгению телеграмму о том, что Рахман Бекбоев арестован. Кондарев должен находиться сейчас где-то в Чечено-Ингушетии. Второй раз получалось так, что Жунид завершал дело, порученное другому. Впрочем, не его ведь вина, что ему посчастливилось напасть на след Тау раньше, чем Евгению. Авось, Кондарев не обидится. Вроде не такой он человек.

В Орюрт опергруппа направлялась в таком составе: Денгизов, Шукаев, Вадим, и, поскольку аул находился на территории Чечено-Ингушетии, к ним должны были присоединиться товарищи из Чечено-Ингушского управления милиции. Шалим Алиханович мог бы и не ездить, — его дело, собственно, было закончено, но он не сумел отказать себе в удовольствии помочь Жуниду, которому открыто симпатизировал. И потом, не исключалась возможность, что в Орюрте могли найтись люди, так или иначе связанные с Мамакаевым.

Жунид не был уверен, что адрес, сообщенный ему Рахманом Бекбоевым, — окончателен. Вполне вероятно, что лошадей снова куда-нибудь переправили, и придется еще поколесить по Кавказу, разыскивая их следы. Тем не менее Шукаев позвонил в Адыгею и вызвал Аскера Чича и Якуба Сиюхова, бывших табунщиков Чохракской конефермы, для опознания карабаира и других коней.

В ожидании часа выезда он вышел побродить на бульвар перед гостиницей.

Небо хмурилось. Горные цепи, окружавшие город с трех сторон, затянуло тучами, вчерашний туман осел на замерзших деревьях кружевными кристалликами, и бульвар казался цветущим, как весенний сад. Над верхушками тополей шумели воробьи, суетливо перелетая от дерева к дереву. Куда-то торопились прохожие, поплотнее запахнув пальто и подняв воротники. Громыхали трамваи… Жизнь текла обычно и размеренно.

Шукаев присел на скамейку, закурил.

Хорошо бы сейчас забраться в уютную горскую хижину, поваляться на шелковистой бурке у очага, помолчать с неназойливым степенным хозяином, глядя, как языки пламени лижут черный котел, подвешенный на цепях к потолку, а искры вместе с кизячным дымом улетают в широкую трубу дымохода…

Потом послушать старинную историю. Одну из тех, что любят по вечерам рассказывать горцы. В ней будет и красивая молодая любовь, и удалой джигит, который не дал в обиду свою возлюбленную и увез ее в горы и… мало ли еще что. Важно, что это будет славно, неторопливо и покойно.

«Старею я, что ли?» — с досадой подумал Жунид и снова зажег потухшую папиросу.

Чем он станет заниматься дальше? Ну, найдет лошадей, вернет их чохракским колхозникам. А потом?

Опять возвращаться на прежнюю квартиру, где каждый угол будет напоминать ему о Зулете? Нет, ни за что! Надо попросить Денгизова, чтоб посодействовал его переводу на другое место. Может же он хоть раз попросить о чем-нибудь для себя?

С другой стороны улицы к нему шел Дараев.

«Откуда это он? — недоуменно подумал Жунид. — Ах, да, на почту ходил. Телеграмму жене отправлял…»

— Чего ты здесь мерзнешь?

— А я не мерзну. Садись.

Дараев сел.

— У тебя плохое настроение?

— Нет, ничего. Просто — не думается ни о чем, Вадим.

— Пройдет. Это бывает. Устал ты.

— Пожалуй, немного есть, — согласился Жунид, — Ну, кажется, пора.

Дараев посмотрел на часы.

— Подожди еще немного. Я хотел поговорить.

— О чем же?

Вадим покраснел.

— Ты только… не прими за обиду… Я многому научился, работая с тобой, а главное, мне кажется… я даже уверен, что характером изменился к лучшему, но…

— Погоди, не продолжай! — вдруг остановил его Шукаев. — Я понял. Я сам давно подумываю об этом. Следующее дело ты должен вести сам, без меня…

Вадим Акимович смутился еще больше.

— Да, видишь ли. Я очень дорожу твоей дружбой, но боюсь, что..

— Потеряешь самостоятельность мысли!

— Да. И так я уже совершил две непростительные ошибки: упустил тогда Газиза Дзыбова и впустую прослонялся в Орюрте…

— Ты прав, Вадим, — вздохнув, сказал Шукаев и положил ладонь ему на плечо. — Тебе надо поработать самому. Ты вполне заслужил это. И помни: если тебе понадобится моя помощь…

— Спасибо.

* * *

В старые времена о каком-либо событии или известии, которое надлежало знать всем, жителей селения оповещал глашатай.

Верхом на коне, важный и неприступный, неторопливо ехал он по пыльной улице и зычным голосом выкрикивал в сотый раз: «Слушайте, люди аула! Слушай-те-е, люди аула! Не говорите потом, что не слышали-и-и!»

Теперь должность глашатая была упразднена, и нехитрые обязанности его нес сельский исполнитель. По традиции он тоже разъезжал на коне, но не вопил на весь аул, а постукивал палкой в ворота очередного дома и сообщал каждому то, что следовало. Старики покачивали головами, с прискорбием сетуя, что былое мастерство аульного крикуна пошло на убыль, и скоро исчезнет совсем.

В тот день, когда опергруппа Денгизова выехала в Орюрт, все жители этого небольшого аула от мала до велика собрались на так называемый общий сход, который созывался обычно в просторном дворе сельсовета.

Деревянная веранда небольшого саманного домика, в котором размещался Орюртский сельсовет, служила трибуной для тех, кто держал речь. Слушатели стояли вокруг Впереди — самые уважаемые старики, сзади — старшие мужчины — главы семейств, а потом уже — молодежь. Мальчишки, как всегда и везде, на любых сборищах, торчали на заборах и ветвях чахлых тополей, обступавших с трех сторон двор сельсовета.

Собралось сегодня около ста человек — почти все мужское население Орюрта, не считая ребятишек. Вопрос решался серьезный: как уберечь артельных и других лошадей от разразившейся в округе эпидемии сапа.

На покосившейся веранде сельсовета стояли: сам председатель, заведующий конефермой, бухгалтер и городское начальство — инструктор крайисполкома и главный эпидемиолог, высокая полная женщина в роговых очках.

Председатель переводил то, что она говорила, на ингушский язык.

Горцы слушали внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. Мальчишки замерли на своих насестах. Дело было нешуточное: позавчера пала лошадь у одной вдовы, сегодня подозрительно подгибались ноги у водовозной кобылы. Правда, накануне женщина-доктор колола всех колхозных коней какой-то диковинной иголкой, надетой на маленький стаканчик, и уверяла, будто это предохранит их от болезни. Старики недоверчиво косились на хитроумный стаканчик с иглой, из которой брызгала прозрачная жидкость, и решали про себя мудреную задачу: приводить к русской лекарке своих собственных коней или положиться на милость аллаха.

То, что женщина рассказывала сейчас, было и вовсе диковиной. Будто бы болезнь сидит у коня в крови и разносят ее не видимые глазом козявки, называемые бациллами.

Под конец доктор сказала, что сегодня все единоличники должны привести своих животных во двор сельсовета, где им сделают прививки.

Не успела толпа как следует пошуметь, повздыхать и подумать, вести или нет своих лошадок, куда велено, как к перилам веранды подошел председатель и сказал, что вопрос этот «обсуждению не подлежит»: до полудня все лошади должны находиться во дворе сельсовета.

Кто-то из собравшихся поднял руку.

— Говори, — кивнул председатель.

— А можно ли продавать больного коня?

— Ни в коем случае!

— А Жабраил Аушев продал.

Председатель нахмурился.

— Где он?

— Был здесь!..

— Удрал, видно. Знает собака, чье мясо съела.

— Не волнуйтесь, товарищи, — вмешался инструктор крайисполкома. — Если Аушев действительно продал больную лошадь, — он понесет наказание. Это равносильно намеренному распространению эпидемии.

Неизвестно, сколько бы еще времени заняли разговоры о Жабраиле Аушеве, продавшем кому-то больную лошадь (аульчане любили обо всем поговорить обстоятельно), если бы не событие, которое не каждый день случалось в захолустном Орюрте и которое отвлекло сход по крайней мере, на весь остаток дня.

На проселке, видневшемся из-за забора, показалась крытая полуторка. Через несколько минут, ловко миновав огромную лужу у ворот сельсовета, шофер затормозил, и из машины вышел высокий темноволосый мужчина в драповом пальто и смушковой папахе. Это был один из старших оперуполномоченных Чечено-Ингушского угрозыска.

Толпа с любопытством прислушивалась к разговору, который произошел между приезжим и сельским начальством, но ветер дул в сторону веранды, и слов нельзя было разобрать. Однако, когда машина снова двинулась по улице Орюрта, увозя с собой и приезжего, и заведующего конефермой, среди собравшихся пошел щепоток, будто в аул прикатил не кто другой, как сам начальник милиции из Грозного. Откуда это стало известно, никто не знал, но слух распространился по толпе с быстротою молнии, вызвав оживленные толки. Председателю и женщине-доктору стоило немалого труда вернуть разговор в прежнее русло, то есть к злополучному сапу и лошадям, принадлежащим единоличникам.

В конце концов решено было привести коней на прививку Люди стали поспешно расходиться по своим дворам, за лошадьми, надеясь в то же время разузнать поподробнее о том, что же стряслось в ауле такого, что могло заинтересовать милицию.

Орюрт был небольшим, лежавшим в стороне от магистральных путей аулом, и едва ли следовало винить его обитателей за излишнее любопытство. Шутка ли! В аул приехали чекисты!.

…Между тем полуторка мчалась на другой конец аула, к дому Жабраила Аушева. Единственная примета, которой располагал Шукаев, — отсутствие левой ягодицы, отсеченной шашкой во время драки, была известна всему аулу и сразу привела опергруппу точно по адресу. Да, второй дом на краю селения, да, в колхозе не работает, барышничает, покупает и перепродает лошадей, вот только вчера сбыл с рук сапную лошадь.

Таким образом, было совершенно ясно, что барышник, у которого, как показал одноухий Тау, находился чохракский табунок коней и имени которого он не знал или не захотел назвать, и есть Жабраил Аушев.

Шукаев сидел рядом с Вадимом в кузове и хмурился. Слишком легко и быстро разыскали они этого «кривозадого» Жунид никогда не доверял легкому успеху.

Полуторка поднялась немного вверх по оврагу и свернула в сторону. Затем побежала по берегу реки и остановилась возле зарешеченных ржавых ворот, висевших на старых кирпичных столбах. Забор тоже был выложен из кирпича, но выглядел настолько древним, что не верилось, что за ним найдется какое-либо человеческое жилье. Отдельные кирпичи вывалились, другие расслоились от дождей и ветров По всей длине забор густо порос буйной крапивой, теперь свернувшейся и почерневшей от холодов.

Денгизов первым выпрыгнул из кабинки и тронул рукой ворота. Они заскрипели и поддались.

— Вот тебе и раз! — не удержался Дараев, входя во двор и с удивлением оглядываясь вокруг.

Внутри двора, над самым обрывом, спускавшимся к реке, скрытый от посторонних глаз полуразвалившимся забором, стоял добротный туфовый домик, небольшой, но, как видно, удобный, сложенный, как говорят, «с затеями». На плоской крыше его стояла мансарда, меньшая по площади, чем сам дом, образуя балкон. Были и перила, сваренные из водопроводных труб.

— Что ж, начнем? — спросил Денгизов, когда все вошли во двор.

— Сиюхов и Чич останутся здесь, Шахим Алиханович? — спросил Шукаев.

— Да, конечно. Их работа — впереди, если найдем лошадей.

Якуб Сиюхов и Аскер Чич отошли в сторонку и уселись на бревнах, сваленных возле забора. Вчера вечером оба они приехали из Адыгеи по вызову Жунида.

Денгизов поднялся на невысокое крыльцо и громко постучал в дверь.

На стук вышел хозяин. Круглая постная физиономия его светилась хитростью и притворным равнодушием. Оттопыренные огромные уши придавали ему сходство с филином.

— Входите, гости дорогие, входите, — на ломаном русском языке заговорил он. — Машину — во двор, а гостей прошу — в кунацкую.

— Мы не в гости, а с обыском, — строго сказал Денгизов. — А вы, между прочим, неплохо владеете русским языком.

— Как угодно, начальник, — не опуская глаз, ответил барышник. — А русский, казаки меня научили.

— Сколько у вас лошадей? — быстро спросил Дараев, окинув взглядом двор, усеянный свежим конским пометом.

— Две. Только что сын обеих повел в сельсовет. Колоть их будут. Лекарь там…

— Когда приобрели лошадей? — перебил Денгизов.

— Не помню, начальник, — равнодушно ответил Аушев.

— Где вы содержите чохракских лошадей, которых получили от Гибцо Абастова? — в упор задал вопрос Шукаев.

— Такими делами не занимаюсь.

— Какими?

Барышник замялся, сообразив, что сболтнул лишнее. Но тут же нашелся:

— Не держу лошадей, которых ищет милиция.

— Ах вот как! — иронически усмехнулся Жунид. — Ну что ж, посмотрим…

Денгизов распорядился начать обыск. Были обследованы все надворные постройки. Жунид и Вадим не упускали из виду ни одной мелочи, вовсю старался и оперуполномоченный Чечено-Ингушского угро, будто чувствуя, что его взяли с собой просто для порядка и втайне надеясь доказать обратное, первым обнаружив следы коней.

Но самые тщательные поиски ничего не дали.

Шахим Алиханович, внимательно наблюдавший за действиями своих людей, безнадежно махнул рукой и присел на бревнах рядом с табунщиками. Там же сидел, покуривая, и заведующий орюртской конефермой, сопровождавший приезжих от сельсовета к дому Аушева.

Дараев старался не смотреть на своего друга. Вспотевший, весь перемазанный глиной, хмурый и злой, Жунид молча остановился посредине двора. Он чувствовал, что еще мгновение — и им овладеет полнейшая растерянность. Если они ничего здесь не найдут, значит, Тау просто-напросто поиздевался над ними, и все, что было сделано до сих пор, пойдет прахом.

Жунид даже наморщил лоб, силясь найти выход, понять, в чем он ошибался, приняв на веру показания одноухого.

И вдруг Жунид встрепенулся. На губах его даже мелькнула улыбка.

— Что ты? — с тревогой спросил Вадим.

— Не волнуйся, я не помешался, — успокоил его Шукаев. — Слушай, разве всегда все предметы, вещи и постройки используются по назначению?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Погоди, сейчас узнаешь.

Шукаев подошел к крыльцу и стал внимательно рассматривать землю вокруг него и ступеньки. Они были слегка припачканы навозом.

— Якуб! — позвал он Сиюхова.

Табунщик подошел. Поднялся Денгизов, заинтересованный происходящим Он не спускал глаз с Аушева и заметил, что тот почему-то забеспокоился.

— Якуб, вы уверяли, что если увидите след карабаира, то сразу узнаете его… посмотрите-ка сюда!

Сбоку от крыльца, на сырой глинистой почве виднелся едва заметный отпечаток копыта. Сиюхов нагнулся.

— Он! Ей-Богу, он, начальник! Жунид повернулся к барышнику.

— Куда вы дели карабаира, Аушев?

Тот отвел взгляд. Ответ его был неожиданным для всех.

— Азамат увел… сегодня ночью.

Дараев даже приоткрыл рот от удивления. Что заставило этого тертого типа вдруг выдать свою связь с Мамакаевым? И только Жунид понял, что жеребец здесь, и это — отчаянная попытка отвлечь их внимание.

— Ложь! Азамат Мамакаев арестован позавчера в Орджоникидзе! — вмешался Денгизов. — Говорите правду, Аушев!

Шукаев что-то шепнул Сиюхову. Табунщик сложил руки трубой и слегка заржал, подражая зову кобылицы.

И тут же раздался звон стекла и треск лопнувшей рамы. Окно в домике Аушева раскрылось, и из-под занавески показалась черная голова вороного с лучистой белой звездой на лбу. Конь издал призывное ржание и ударил копытом так, что в домике задрожали стены.

— Карабаир! — подскочил с бревен Аскер Чич. Жунид первым бросился в дом, за ним — остальные.

Денгизов вошел последним, кивнув сотруднику из угрозыска, чтобы не оставлял хозяина одного.

Момент был волнующий. Произойди это месяца три назад, Дараев не преминул бы разразиться торжественной тирадой по поводу эффектного завершения дела. Но сейчас, хотя его так и подмывало сказать что-нибудь подходящее к случаю, он удержался, зная, что Жунид терпеть не может громких фраз.

Карабаир — вороной красавец, по следам которого они гонялись больше двух месяцев, — стоял в углу большой комнаты прямо на персидском ковре. Задние ноги его были спутаны и привязаны ременными вожжами к ножке тяжелой железной кровати.

Жунид преобразился, не скрывая своей радости.

— Черт побери! — только и нашелся он сказать, доставая фотоаппарат и щелкая затвором. — Сколько работаю, а такого видеть не приходилось!

Неизвестно, относилось ли это к карабаиру или к тому обстоятельству, что последний стоял на ковре.

— Вадим, — сказал, улыбаясь, Денгизов, — составьте надлежащие документы. — Жунид сейчас едва ли в состоянии это сделать… Ну, поздравляю… — Шахим Алиханович пожал всем руки, начав с Шукаева. — Молодцы. Конец, как говорят, венчает дело!

— Еще не конец, Шахим Алиханович, — ответил Шукаев. — Я предлагаю опыт. Нужно вести жеребца на сельсоветский двор. Там сейчас все лошади аула, кроме колхозных. Прививки, наверное, только начали делать. Если чохракские кони в Орюрте…

— Правильно, — сразу понял Денгизов. — Сиюхов, берите коня. Аушев — в машину!..

* * *

Расчет Шукаева оправдался. Едва карабаира привели на поводу во двор сельсовета, как он вырвался из рук державшего его коневода и бросился в гущу лошадей, которых согнали к забору для прививки. Аскеру Чичу достаточно было одного взгляда, чтобы понять, в чем дело. Жеребец, весело взбрыкивая, с гордым видом стоял возле темно-гнедых кобылиц с жеребятами, не подпуская никого близко.

— Это же наши лошади! — воскликнул Сиюхов.

— Терпение, Якуб, — остановил его Шукаев. — Вы знаете, что они наши, но не все это знают. Подумайте, можете ли вы сейчас доказать всем, кто присутствует во дворе, что кони — из Чохрака?

— Могу.

— Хорошо. Аскер, подзовите жеребца.

Табунщик выступил вперед. Все с интересом ждали, что произойдет дальше, Женщина-ветеринар даже прекратила свою работу.

— Каро, — позвал Чич, как мог ласковее, — Каро, мо како.^[41] Карабаир навострил уши и повернул голову Чич позвал еще раз. Тогда конь, всхрапнув, легкой рысцой подбежал к табунщику.

— Помнит, — блестя глазами, сказал Чич и, достав из кармана кусок сахару, сунул его коню.

— Хорош конь, — почему-то шепотом сказал председатель сельсовета Денгизову. — Откуда он? Мы здесь первый раз видим такого.

— Краденый. Из Адыгеи.

— Приступайте, Сиюхов, — сказал Шукаев. — Шахим Алиханович, он сейчас опознает находящихся здесь чохракских лошадей.

— Давайте, давайте. Товарищи, попрошу вас соблюдать тишину! — повысил голос Денгизов. Толпа во дворе притихла.

Ворота по просьбе Сиюхова закрыли. Он взял несколько початков кукурузы из сапетки, стоявшей возле ног врача, и разломив их пополам, с минуту помедлил.

— Ну, — не утерпел Дараев. — Начинайте же.

Сиюхов тихонько зачмокал и, держа в вытянутой руке кочан, произнес несколько адыгейских слов.

Две-три лошади у забора насторожились. Коневод повторил свой призыв.

И тогда от табунка отделились сначала обе гнедые кобылы со своими жеребятами и, приняв из рук Якуба кукурузу, встали за его спиной. Таким же манером выманил он из табуна еще нескольких лошадей.

Чич пересчитал.

— Не хватает Зухры.

— Она разбилась, ваша Зухра, — сказал Дараев.

— Ну что ж, еще раз поздравляю, Жунид Халидович, — сказал Денгизов. — Теперь дело закончено.

— Спасибо, — ответил на рукопожатие Жунид. — И спасибо вам за советы и помощь, Шахим Алиханович!

— Какие там советы, — махнул рукой Денгизов. — У вас у самого голова на плечах крепко сидит. Ну, закругляйтесь… Пусть Дараев оформит протоколы изъятия лошадей. Владельцев допросите: если они к похищению не причастны, а это скорее всего, то отпустите без последствий…

В сельсовете опергруппа задержалась недолго. Двое крестьян-единоличников, пригнавших чохракских лошадей на прививку, как и ожидал Денгизов, ни в чем предосудительном замешаны не были и никаких связей с людьми Мамакаева или с ним самим не имели. Лошадей они купили у того же Жабраила Аушева. Шукаев после допроса пообещал им, что стоимость коней будет возмещена после реализации имущества барышника, которое подлежит конфискации по суду, и они ушли.

Допрос Жабраила Аушева вел сам Денгизов. «Кривозадый» барышник, как про себя окрестил его Жунид, сидя на краешке стула в одной из комнат сельсовета, унылым монотонным голосом давал показания. Он подтвердил догадку Жунида, что Азамат самолично выкрал жеребца у бывшего лавочника Цораева, оставив с носом своего подручного Балан-Тулхи-Хана, и переправил карабаира сначала в Орджоникидзе, к Гибцо Абастову, а потом сюда, в Орюрт.

Дальнейшее ни Денгизова, ни Шукаева не интересовало. Если Аушев участвовал еще в каких-либо делах шайки, то этим займутся уже сотрудники Чечено-Ингушского угрозыска.

…На обратном пути Денгизов тоже ехал в кузове, куда Аскер Чич набросал несколько охапок сена.

Вначале ехали молча. Остались позади сакли Орюрта, раскинувшегося по склону небольшого холма, убегала к нему серовато-коричневая лента проселка. Лежать на мягком сене было приятно, машина плавно покачивалась, катясь по утрамбованной дороге.

— Вот и конец, — с оттенком грусти сказал Дараев. — И знаете, когда кончаешь что-либо, почему-то всегда жаль…

— Да, — рассеянно отозвался Денгизов и приподнялся на локте. — А ведь у меня новость есть для вас, Жунид..

Тот ограничился вопросительным взглядом.

— Колосунину понравилось, как ты вел расследование, — вдруг переходя на ты, продолжал Шахим Алиханович, — особенно твое поведение в Кутском лесу. Вот он и приказал по окончании чохракского дела перевести тебя в краевой аппарат на работу. Надеюсь, ты будешь проситься в мое боевое отделение? А?

— Конечно, Шахим Алиханович! Я очень рад! Спасибо вам! — Жунид бросил извиняющийся взгляд на Вадима, но тот улыбнулся и хлопнул его по плечу.

— Все правильно, Жунид! Так и должно быть! И я отдохну от тебя! Замучил ведь ты меня совсем!

Они обменялись несколькими дружескими тумаками и снова притихли, укрывшись буркой.

Денгизов тоже прилег у борта и закрыл глаза, будто собираясь вздремнуть.

А Жунид и Вадим тихонько разговаривали. Им никто не мешал. Ведь так редко выдавалось время для того, чтобы поговорить. Не о деле, не о допросах и обысках, а о своем, самом простом и обыденном, что бывает у каждого человека, кем бы он ни был.

1. Знакомые все лица

Майский базар в Черкесске. Тау ищет старых приятелей. Улита Щеголева. Человек в феске. Мечта шашлычника Алексея Буеверова. О пользе каретных сараев. Буеверов ловит момент.

Апрель сорок первого на исходе. Столица Черкесии в эти дни, как и любой другой уголок страны, еще живет привычной довоенной жизнью, в которой ничего как будто не предвещает скорой грозы.

Ясное прозрачное утро, пронизанное солнцем, запахами набирающей силу зелени, осененное чистым бледно-голубым небом без единого облачка, наполненное предпраздничной суетой и оживлением.

Черкесск, удобно и широко раскинувшийся на берегу Кубани, — типичный невысокий, но просторный кавказский городок, уже успел украситься флагами и транспарантами, повсюду — хлопоты и последние приготовления к майским торжествам.

Весна ранняя: на газонах, в скверах, на немощеных окраинных улицах — зеленый ковер молодой травы, птичий трезвон и едва уловимый аромат распускающейся сирени. На городском рынке и в других людных местах восседают на принесенных из дому самодельных скамеечках предприимчивые старушки с ведрами, наполненными водой, в которых стоят на продажу охапки сирени всех сортов и оттенков; на белых тряпицах, просто на асфальте, разложены связанные тесьмой в пучки фиалки, ландыши и даже парниковые флоксы, завезенные с юга — из Сухуми или Кутаиси.

Базар кипит, клокочет и, хотя ему еще не хватает летнего разлива красок, он все же далеко не бесцветен: на длинных деревянных стойках идет бойкая торговля черемшой и связками зеленого лука, кое-где сквозь заслон из спин покупателей виднеются краснобокие пятна редиса, а в особом ряду — там звучит гортанный грузинский акцент — живописно возвышаются яркие пирамиды цитрусовых из прошлогоднего урожая, мушмулы и крупных, но уже немного поблекших яблок, сохраненных в подвалах и извлеченных специально к празднику, чтобы взять нужную цену.

Мимо базарной площади, блестя трубами и начищенными кирзовыми сапогами, пружиня шаг, шествует музкоманда милиции, безбожно перевирая «Дунайские волны». На всех — синяя форма и белые перчатки — подворотнички подшиты, портупеи затянуты, пряжки на ремнях играют на солнце, словом, вид бравый и торжественно-важный. Впереди, перед строем, — усатый, черный как смоль, капельмейстер, исполненный собственного достоинства даже когда он пятится, оборачиваясь лицом к музыкантам и энергично взмахивая дирижерской палочкой. А уж позади, замыкая процессию, так же чинно вышагивает серый лохматый ослик, запряженный в маленькую двуколку, на которой укреплен огромный, видавший виды барабан.

Вокруг, по пути оркестра, разумеется, тотчас выстраивается толпа зевак и любопытных, слышатся восторженные возгласы детворы, смех и шутки.

Поубавили скорость водители грузовиков и легковых «газиков», попридержали свой неторопливый транспорт съезжающиеся на базар из аулов горцы в войлочных шляпах — кто на чем: на мажарах с высокими, косо поставленными бортами, на скрипучих телегах и арбах, запряженных лошадьми и волами, а кто так даже на новомодной бричке с «резиновым ходом». Всем любопытно: не каждый день дефилирует по улицам с музыкой милицейский оркестр.

Пожалуй, только один человек из всей этой разношерстной толпы зевак озабочен иными мыслями, и его вовсе не занимают ни оркестр, ни свежесть весеннего утра, ни предстоящий праздник.

Это Рахман Бекбоев, ныне заготовитель Шахарской прядильной фабрики, явившийся в воскресный день в Черкесск в надежде разыскать старых приятелей.

Бритая смуглая голова его покрыта дорогой бухарской шапкой, так что почти не видно скрученного, обезображенного уха, из-за которого он и получил свою зловещую кличку Одноухий Тау еще в те времена, когда скрывался в горах в бандитской шайке ротмистра Унарокова Те, кому известна нашумевшая на Северном Кавказе лет семь-восемь назад история карабаира, помнят, что ротмистр нашел свою бесславную смерть в Кутском лесу, а Тау, цыганскому вайде Феофану третьему, Парамону Будулаеву, Хапито Гумжачеву и другим, кто так или иначе имел отношение к шайке и убийству сторожа чохракской конефермы Трама Лоова, пришлось расплачиваться за «бурную молодость» каждому по заслугам Рахман (по кличке Тау его теперь никто не знал) отсидел с зачетами семь, и вот уже более полугода живет в полном ладу с законом, отмечаясь каждые три месяца в райотделении милиции, что ему надлежит делать еще несколько лет в соответствии с приговором.

Впрочем, так ли уж Рахман Бекбоев переродился в местах заключения, покажет недалекое будущее, — пока можно лишь гадать и сомневаться, зная, какую «тепленькую» он занимает должность и видя его в шапке из золотистой мерлушки, новенькой кожаной тужурке из настоящего шевро и узких в голенищах щегольских «хромачах».

Рахману предстояла приятная встреча с молодой особой, знакомство с которой, скажем прямо, основывалось не только и не столько на личной симпатии, сколько на соображениях характера меркантильного. Предвкушая встречу, он, соскочив с линейки и небрежно бросив кучеру мелочь, рассеянно скользнул безразличным взглядом по толпе, сопровождавшей оркестр милиции, и растянул в неприметной улыбке тонкие жесткие губы.

Перейдя через улицу, Рахман огляделся (привычка — вторая натура!) и, убедившись, что его скромная фигура Не привлекает чересчур пристального внимания прохожих, вышел на Покровскую площадь, где гомонил базар.

В дальнем углу, почти впритык к промтоварному магазинчику, стояло несколько киосков с галантереей, а позади них, у забора, на котором были развешаны бурки и башлыки, Бекбоев нашел ту, что искал — высокую, лет тридцати, бойкую полногрудую красавицу в легком бежевом труакаре и коричневых сапожках. Звонким голосом она время от времени заученно выкрикивала.

— Бу-урки! Бурки с позументом на вороте! Купи, джигит, будешь доволен: от дождя спасет, от снега укроет! И не одного, а вдвоем с милой!..

Стоит ли говорить, что смазливая девица имела успех, и у забора все время толпился народ, хотя покупали бурки не слишком бойко.

Рахман остановился в тени одного из ларьков и оттуда делал ей знаки. Увидев его, она что-то сказала толстой женщине в линялом кашемировом плаще, сидевшей на камне у штакетника, и подошла к Бекбоеву.

— Привэт, Улитка, — сказал он по-русски, нажимая на «э».

— Привэ-э-т, — передразнила она. — Сейчас, подожди чуток, я только отдам матери гроши и пойдем…

— Нэ надо, — остановил он ее. — Сэйчас нэ пойдом.

— Что, соскучился, что ли?

— Дело есть, — не принимая ее игривого тона, сказал Рахман. — Пряжа осталась еще?

— Вчера кончили. Привез?

— Нет. На пару дней завязать придется. Обыскивали вчера на фабрике. Стукаря нашего допрашивали.

— Открылось чего? — округлила глаза Улита.

— Нет, вроде, — Рахман нахмурился. Он не любил лишних расспросов. — Ладно. Хватит языком воду гонять. Бобочку^[42] мне связала? — эти жаргонные словечки никак не вязались с его акцентом, но Улита к этому уже привыкла.

— Готова. Приходи на примерку… — глаза Улиты сделались томными.

— К вечеру жди, — строго сказал Рахман. — И за мной по базару не бегай. Дело кончу — приду, — и, круто повернувшись, пошел к продовольственному магазину на другую сторону площади.

Толстый нагаец с раскосыми глазами ловко орудовал жестяным черпачком, наливая мед в банку одному из покупателей. Народу в павильончике собралось немного, и Бекбоеву беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — явился он вовремя: у маленькой деревянной витринки со стеклом, засиженным мухами, стояла высокая сухая девушка, на угловатых плечах ее мешковато висело серое шерстяное платье. Она рассматривала выставленные на витрине продукты с видом настолько заинтересованным, что наметанный глаз легко сумел бы определить: пришла она сюда явно не за покупками.

— Чего уставилась? — злым шепотом сказал ей Рахман, проходя мимо. — Не могла в очередь стать для блезиру?..

Она молча и безропотно последовала за ним к выходу.

— Вечером чтоб была у Щеголевых, — не оборачиваясь, обронил Рахман, тоном, не допускающим возражений.

— Хорошо, — выдохнула она тихим голосом, глядя ему в затылок преданными глазами. Но Рахман уже не слышал ее: он скользнул боком в узкий проход между двумя будками и затерялся в пестрой толпе.

Базар гудел, как пчелиный улей, разноязыкий говор висел над площадью, отдаваясь погромче то в одном, то в другом углу рынка, точно колеблемый ветром.

Бекбоев продолжал бродить, ловко лавируя в толпе с видом человека, твердо знающего, куда и зачем он идет, хотя на самом деле это был не первый его визит на черкесский рынок — вот уж вторую неделю он слонялся тут, всматриваясь в лица, в надежде увидеть кого-то из тех, с кем прежде был связан. Рахману до зарезу нужен был кто-то из них, потому что возможности, открывшиеся ему на его новой должности заготовителя Шахарской прядильной фабрики, что в двадцати верстах отсюда, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Сам ан не мог их использовать, эти возможности, ни при каких обстоятельствах, ибо был, что называется, все время на виду, под неусыпным оком закона, и малейшее подозрение могло пошатнуть его нынешнее вполне благополучное состояние, которого он достиг с немалым трудом и которым гордился.

Рахман неслышно вздохнул, стряхивая с галифе муку, которой обсыпал его какой-то старик карачаевец с мешком на спине, и хотел уже направиться к выходу, как вдруг сбоку и немного наискось от себя, там, где кончались стойки, увидел сидевшего на траве человека с седеющей бородой, одетого не по-горски.

Красная феска, расшитая восточным узором, теплый полосатый халат, подпоясанный белым кушаком. Обладатель всего этого сидел по-турецки, скрестив ноги, обутые в чувяки с загнутыми носами, и продавал амулеты или дуа, как их называют адыги.

— Сам аварский шейх освятил их словами корана, — тихо говорил бородач по-черкесски столпившимся вокруг женщинам. — Вот этот, желтый, ото всякой хвори. Лихорадку как рукой снимает, грудную болезнь и мужскую немочь, а вот этот, синий, — от несчастья и беды охраняет.

Амулеты были разложены перед ним на циновке: цветные муслиновые треугольнички, ловко настеганные шелковой нитью и обшитые зеленоватым витым шнуром.

Женщины теснились около него робкой стайкой, шептались и качали головами, пересчитывая монеты и не решаясь выбрать, какой же дуа следует купить — от болезни или от нежданного горя.

Рахман машинально отступил назад, под прикрытие широченного корявого ствола шелковицы, и оттуда продолжал некоторое время наблюдать за человеком в феске.

«Скрутила тебя тюряга, седой стал, старый мошенник», — подумал Бекбоев безо всякого сожаления.

Кто бы мог подумать?.. Хапито Гумжачев, адиюхский конокрад Хапито, угнавший некогда знаменитого жеребца-карабаира и сообщник человека, размозжившего прикладом старой берданки череп сторожу Траму Лоову, — сидит теперь в пыли, обрядившись, как арабский дервиш, и продает амулеты!

То же продолговатое тупое лицо, торчащие уши, похожие на примятые тыквенные листья, и массивная, словно вырубленная топором, нижняя челюсть. Только волосы побелели, и на шее разбежались глубокие тени морщин.

Рахман сделал было движение вперед, увидев, что возле Хапито остались всего две старухи, но вовремя спохватился: «Стоп, — сказал он себе, пошевелив губами, — срок-то у него весь не вышел!..»

Какими же судьбами Хапито здесь, на черкесском рынке? Может, сбежал и водит за собой хвост?

Так или примерно так думал Рахман Бекбоев, заготовитель Шахарской прядильной фабрики, раскидывая умом, как бы все же перекинуться словом с Хапитой и самому не попасть впросак.

Мысли его снова перебили звуки оркестра, обосновавшегося на этот раз в центре площади, возле небольшой дощатой трибунки, обтянутой красным сатином, где должен был состояться митинг по случаю открытия весенней межрайонной ярмарки.

* * *

Алексей Петрович Буеверов был недоволен жизнью. Шашлычная на черкесском базаре и небольшая комнатка в окраинном домике, которую он снимал у хлебосольной вдовы — вот и все блага. А ведь ему уже пятьдесят семь с хвостиком, и остается только завидовать черной завистью тому улыбчивому толстяку Буеверову, который единолично владел купеческим особнячком в станице Гаевской. На первом этаже была там закусочная «Олень», тайное прибежище унароковской банды. Посещали ее и покойный ротмистр Асфар Унароков, и небезызвестный в преступном мире Парамон.

Будулаев, и утонченный образованный рецидивист Газиз Дзыбов, который именно ему, Алексею Буеверову, обязан своим переходом в лучший мир. Все это было в прошлом.

И доходы с «Оленя», в котором кутили по субботам простоватые станичники, и торговля лошадьми и скотом, угнанными в других местах людьми Асфара, — на торгах этих, совершаемых ловко и скрытно, многое прилипало к мясистым рукам Алексея Петровича, а ротмистр смотрел на это сквозь пальцы. «Живешь сам — давай жить другим», — любил говаривать покойный атаман.

Теперь все изменилось.

Круто и совсем не в ту сторону, куда бы хотелось Алексею Петровичу, повернулась его судьба.

Через полтора года после осуждения Буеверова на пять лет лишения свободы за связь с бандой, жена его Лариса вышла замуж за бухгалтера гаевского совхоза и, пока Буеверов вкупе с бывшими дружками отбывал наказание в Сиблаге, подарила новому супругу двух сыновей. Сам Петрович, как называла его квартирная хозяйка, еще аппетитная молодящаяся кубанская казачка, не раз подумывал, что следует и ему пристать к тихой пристани, но колебался: у вдовы Пилипчук был малец лет десяти-одиннадцати, а Петрович не принадлежал к числу тех людей, для которых радости отцовства превыше всего.

Шашлычная приносила ему небольшие доходы: как-никак мясо, привычный обсчет подвыпивших клиентов да изредка — общие дела с Рахманом, для которого он сбывал «левую» пряжу, — вот и все.

Буеверову мечталось о большем.

Именно поэтому он продолжал оставаться в шашлычной и возлагал надежды главным образом на собственные глаза и уши. Тут, в неказистом продымленном павильончике, за скрипучими деревянными столиками, лоснящимися от плохо вытертого вина и жира, бывал люд самый разный, тут заключалась за бутылкой не одна сделка, и Петрович смотрел и слушал, слушал и смотрел, выжидая своего часа. Стоит ему найти нужных людей и выгодно войти в долю, как начнется другая жизнь.

Правда, он отдавал себе отчет в том, что шансов нынче на это немного, — миновали трудные тридцатые годы, Советская власть прочно стала на ноги, бывшие однокашники пребывают в местах отдаленных, а вокруг — что ни день — перемены, которые могли вызвать лишь злость и досаду у такого человека, как Алексей Буеверов.

Нет теперь ему разворота, как в асфаровские времена..

В шашлычной было пустовато: громко чавкая, трудился над шампуром беззубый старик, в углу, у стойки, потягивали кахетинское два молодых грузина.

Буеверов смахнул тряпкой хлебные крошки со столика, стоявшего у окна, и бросил безразличный взгляд на площадь. Возле трибуны стоял милицейский оркестр, стесненный с трех сторон гомонящим базаром, с четвертой наводили порядок, сдерживая толпу, несколько милиционеров во главе с самим Петром Леонтьевым, заместителем начальника черкесского управления НКВД, которому помогал командир кавалерийского взвода, бравый лейтенант Семен Дуденко.

Мундир сидел на нем ладно, синие бриджи сшиты явно по особому заказу, с щегольскими «бутылками» над самыми голенищами блистающих сапог, на которых весело позванивали новенькие шпоры. Словом, лейтенант и пешим сохранял особую фатоватую лихость, всегда отличающую кавалериста от пехотинца.

К трибунке подъехала черная «эмка», открылись дверцы, из машины вышли двое гражданских и один военный Поздоровались с Леонтьевым и поднялись на трибуну Оркестр бодро грянул «Интернационал».

Буеверов довольно долго стоял у открытого окна, прислушиваясь к долетавшим сюда словам ораторов. Потом пожевал губами: «Шуму наделали, — угрюмо насупившись, буркнул он себе под нос. — Подумаешь событие — ярмарка».

К микрофону подошел Воробьев — крупный высокий мужчина с лысеющей головой. Первый секретарь обкома партии.

Говорил он коротко, веско, взмахивая рукой в тех местах, где хотел сделать ударение, и не заглядывал, как другие, в бумажку. Говорил о том, что открытие межрайонной ярмарки совпало с успешным завершением третьего пятилетнего плана, приводил цифры. Не забыл он и о международном положении, рассказал о милитаристских происках Германии, о том, что делают партия и советское правительство Для укрепления обороноспособности страны.

Потом выступали другие, но Буеверов уже не слушал в шашлычную вошли двое, сразу привлекшие его внимание.

Одного он отлично знал — это был Одноухий Тау, а второго… Второго Буеверов когда-то встречал, он мог бы поклясться. Но где и когда? И одет по-турецки — халат феска, чувяки.

Рахман кивнул Буеверову, прикрывая собой человека в халате:

— Там у тебя никого? — негромко спросил он, показывая на угол, отгороженный крашеной фанерной переборкой, сооруженной здесь год назад по замыслу Петровича для особо почетных посетителей. Угол этот должен был изображать «отдельный кабинет». Дверной проем, ведущий туда, был завешен зеленой баракановой занавесью, захватанной по краям.

— Никого. Располагайтесь. Я мигом, — Буеверов машинально поправил на себе несвежий халат и тихо, спросил Бекбоева, кивнув на его спутника, уже нырнувшего за занавеску. — А кто этот чмур? Турок, что ли?

— Нэ твое дэло, Буй, — беззлобно сказал Рахман. — Давай свои шашлыки… И пузырок давай…

Тот не заставил себя долго ждать, моментально притащил водку и закуску, стрельнул еще раз глазами в сторону «турка», рассеянно почесал лоб и, не дожидаясь знака Тау, которому явно не терпелось, чтобы их оставили, наконец, вдвоем, поспешно ретировался.

— Управишься, Залимхан, без меня, — на ходу снимая халат, бросил он черноглазому пареньку за стойкой. — Я зараз вернусь… — и вышел.

Шашлычная занимала угловую часть старого деревянного здания с нелепой надстройкой вверху и какими-то сараями или складами по бокам, как видно, много раз перестраивавшимися, крашеными разной краской, отчего все сооружение казалось еще более бесформенным, неуклюжим и древним.

Буеверов зашел с тыльной стороны, — сзади оставался метрах в полутора только каменный забор, ограждавший базар от улицы, — и открыл тяжелый навесной замок на покосившейся двери, которую не отпирали, наверно, с незапамятных времен. Но дверь распахнулась на удивление легко и без скрипа.

Петрович быстро прошел в глубь полутемного помещения, бывшего некогда каретным сараем, судя по наваленным здесь в беспорядке колесам, козырькам, и другим частям экипажей, всякой сбруе, хомутам и прочей упряжной рухляди. Сквозь щели слабо пробивался солнечный свет, но Буеверову этого было вполне достаточно, чтобы найти внизу, в самом углу сарая, неширокую доску и, отодвинув ее в сторону со всеми предосторожностями, чтобы не произвести шума, приготовиться слушать.

А разговор уже шел. Разговор между Рахманом и «турком», как окрестил неизвестного Петрович.

Надо ли говорить, что бывший владелец «Оленя» не без тайного умысла оборудовал «отдельный кабинет» в своей заштатной шашлычной. Обнаружив позади здания заброшенный каретный сарай, Буеверов сразу смекнул, какие выгоды это сулит ему и как облегчает задачу вынюхивания и подслушивания.

— Ну что, почтенный дервиш, — услыхал Буеверов насмешливый голос Рахмана, да так отчетливо, как будто говоривший находился здесь же, в сарае. — Долго еще будешь темнить?

— Не темню я… — это вкрадчивый сипловатый голос «турка».

— Темнишь, Хапито, — резко сказал Бекбоев — Я ведь не из ментов, которые могут запросто твои бумаги проверить… Хоть и живу тихо, но еще совесть имею. Расколись по-хорошему, дело стоящее для тебя найду Не будешь в пыли ладанками промышлять…

Петрович стоял за стеной, затаив дыхание Настолько-то он знал черкесский язык, чтобы понять, о чем они говорят. Вот она, наконец, долгожданная его фортуна! Значит, «турок» — не кто иной, как Хапито Гумжачев, адиюхский грабитель, который полгода водил за нос самого Шукая! Стало быть, он — на свободе.

— А, может, ты продался за кусок хлеба с маслом? Зато они и отпустили тебя? — С угрозой в голосе наседал Рахман, как будто подслушав мысль, мелькнувшую в голове у сообразительного Петровича.

— Не я привел тебя сюда, Тау, — с обидой ответил Хапито. — И не меня освободили до срока. Так, может, мне сподручней задавать тебе такие вопросы?

— Брось, Хапито. Нечего валить с больной головы на здоровую. Давай в открытую: если ты драпанул из лагеря и ходишь под Богом, тебе лишние гроши не помешают.

Буеверов вытер рукавом рубахи вспотевший лоб. Он уже знал: сейчас последует самое главное. Они еще будут препираться и осторожничать, как все воры, опасаясь, как бы один не предал другого, а потом сойдутся и вот тогда, тогда на сцене появится он, Петрович. Только бы не пропустить ни слова…

— Говори, если имеешь дело… — это Хапито Гумжачев.

— А чем докажешь, что ты не стукач? — это Рахман.

— Ищи себе кореша в свите шайтана. Некогда мне с тобой рассиживаться…

— Постой! Хватит вилять! Скажи, сам ушел из тюряги? Тенькнули на столе стаканы, загремел стул. Это поднялся Хапито.

— До скорого…

Рахман злобно выругался, и по тону его Буеверов понял, что сейчас он все выложит, несмотря на свою хитрость, потому что нет у него другого выхода и, судя по всему, не на кого ему больше рассчитывать.

— Сядь… ладно. Сядь и слушай.

Стаканы звякнули снова, и Рахман зашептал, очевидно, перегнувшись через стол к самому уху Хапито. До Буеверова долетали теперь лишь обрывки слов и, как он ни напрягал слух, толком ничего нельзя было понять.

— … надцать косых… такое бывает… в сто лет. У белых служил, сам понимаешь… Хата есть тут, в городе… — шепот Рахмана становился все тише, все бессвязнее.

— Нет! — неожиданно громко сказал Хапито. И, понизив голос: — Мокрым делом припахивает. Нельзя мне. Завалюсь — вышка будет. Ищи кого в другом месте.

— Это твое последнее слово?

— Последнее.

— Но смотри, Хапито…

— Болтлив ты стал, — презрительно просипел Гумжачев. — Болтлив и труслив, как баба.

Как ни странно, сомнительный комплимент этот успокоил Рахмана, не сумевшего скрыть своего разочарования.

— Ладно, не лайся. Что мне было делать? Само в руки плывет, а вокруг — никого.

Хапито зашаркал чувяками, направляясь к выходу, как по звуку шагов уловил Буеверов, потом приостановился у занавески и сказал по-русски:

— А ты не суетись. Может, чего и придумаем. Где, говоришь, у тебя квартира? Пустишь на ночь, что ли?

— Вот так-то лучше, — оживился Рахман и зашептал снова.

— …спросишь Щегловых, — еще уловил Петрович и, решив, что он узнал довольно, чтобы начать действовать, крадучись, выбрался из сарая.

Рахмана он застал в «кабинете» уже одного: тот отсчитывал деньги, намереваясь оставить их на столике в уплату за шашлык и водку.

— Не спеши, Рахман, — ласково сказал Буеверов. — Спешка при ловле блох хороша. Ай-ай-ай! — покачал он головой. — Как же плохо ты поступаешь! Старых друзей забыл, людей для дела на стороне ищешь!

— Чего ты мелешь? — насторожился Рахман.

Буеверов посерьезнел, сказал жестко, не паясничая:

— С тобой здесь только что был Хапито. Ты его звал на дело. Кусок немалый, сам знаешь. Так вот — без меня вам не пофартит, так и намотай на ус, Тау…

— На пушку берешь?

— Зачем, — пожал плечами Алексей Петрович. — В моем-то возрасте? — Он обошел столик, отодвинул цветочную кадку с фикусом, стоявшую у стены, и показал Рахману на квадратное отверстие у самого плинтуса.

— С той стороны — заброшенный сарай, Тау. Я там стоял. Слышно все — лучше не надо. Так что? Берешь Петровича в долю?

— Старая лисица! — Рахман чертыхнулся и сел за стол. — Давай еще водки! И за твой счет…

2. Странная кража

Служебная командировка Жунида Шукаева. «Держи вора!» Встреча у Покровской церкви. Ориентировка об убийстве инкассатора дербентского отделения. Госбанка. Мельхиоровое кольцо. Допрос заведующего «Ювелирторгом». Побег Цыганова. Судебно-медицинский эксперт Зулета Нахова.

Жунид Шукаев ехал в Зеленский район. Потрепанный «козлик» жалобно скрипел рессорами на ухабах разбитого проселка, позади привычно клубилась пыль, догонявшая машину, когда шофер тормозил, объезжая глубокие рытвины, и беспрепятственно проникала внутрь сквозь изрешеченное пулями ветровое стекло. Стекло давно пора было сменить: дырки старые, — пожалуй, год прошел с тех пор, как однажды ночью Жунида обстреляли на опушке моздокского леса, — да шоферу все недосуг, он едва успевает выспаться между поездками. Такая уж беспокойная должность у его начальника.

Жунид чихнул и, не оборачиваясь, сказал своим спутникам, сидящим сзади:

— Вздремну я, братцы. Разбудите, как будем подъезжать К Черкесску.

Через минуту он уже тихо посапывал, откинувшись на спинку сиденья, — на всю жизнь осталась привычка засыпать сразу, в любом положении, в любое время суток, и так же неожиданно просыпаться, отдохнувшим и свежим, — качество незаменимое при его профессии.

Жунид за эти годы изменился мало, по-прежнему сухопарый и моложавый — на вид не дашь ему тридцати четырех, — хотя в висках уже серебрится предательская сединка, а у глаз и в уголках сухих губ легли морщины, придающие его открытому лицу сосредоточенно-строгое выражение.

Жунид Халидович Шукаев теперь руководит третьим отделением ставропольского угрозыска, которому обычно поручалась борьба с преступностью среди кочевых цыган, хотя бывали и другие дела, когда отделение выполняло роль «скорой помощи».

Сопровождает Шукаева небезызвестный среди юристов Северного Кавказа Вадим Дараев, ныне начальник следственного отдела при Ставропольском управлении НКВД, ведающий, кроме того, делами так называемой «особой категории». Через пять лет после их разлуки, то есть после отъезда Шукаева из Краснодара, Вадим Акимович закончил заочный юридический институт в Москве и попросил своего друга помочь ему перебраться в Ставрополь, чтобы работать вместе. Жунид в ту пору тоже находился в столице на курсах повышения квалификации сотрудников угро и без особого труда добился приказа о новом назначении Вадима.

Рядом с Дараевым — лейтенант Арсен Сугуров, выходец из оседлых цыган, двадцатишестилетний красавец, с тонкими иссиня-черными бровями вразлет, правильными точеными чертами несколько бледноватого для цыгана лица и густой кудрявой шевелюрой, с трудом умещавшейся под фуражкой. Около года он работает с Шукаевым и сумел стать для последнего совершенно незаменимым человеком, ибо, помимо знания языков, — цыганского и черкесского (немного говорил он и по-татски), — обладал еще целым рядом примечательных черт, как нельзя более устраивавших Жунида. Как говаривали в старых романах, словно отлитый из бронзы, Арсен, казалось, вовсе не знал усталости: мог не спать несколько ночей подряд, оставаясь бодрым и деятельным, легко и просто сходился с людьми, никогда не задавал лишних вопросов, схватывая все на лету, не брал в рот спиртного и слыл убежденным женоненавистником.

Тут они были даже похожи. После развода с Зулетой Жунид проникся неизъяснимым презрением ко всему слабому полу, без каких бы то ни было исключений, и не глянул за эти восемь лет ни на одну женщину Нельзя сказать, что жизнь бобыля, которого ничего, кроме работы, не интересует, так уж пришлась ему по вкусу. От природы общительный, относившийся к категории мужчин, испытывающих постоянную внутреннюю потребность кого-то опекать и о ком-то заботиться, он удовлетворился своей привязанностью к Вадиму и Арсену и гнал от себя смутную тоску по иной жизни, овладевавшую им в те редкие дни и часы, которые он проводил в одиночестве в неуютной холостяцкой квартире.

Он знал, что Зулета живет и работает в Черкесске: после окончания заочной медшколы, а затем и вуза она — судебно-медицинский эксперт при Черкесском управлении Мысль о том, что, возможно, ему, Жуниду, она обязана выбором нелегкой специальности, наполняла его безотчетной гордостью, хотя он ни за что не признался бы в этом даже самому себе и был уверен, что бывшая жена и ее судьба ни в коей мере его не интересуют.

Однако у каждого человека, пусть абсолютно одинокого должно быть некое тайное или явное прибежище, где он мог бы «отдохнуть душой» и забыть хотя бы на время повседневные дела и заботы. Именно таким прибежищем был для него сын, не по годам рассудительный человечек с темно-карими глазами, который скоро станет «совсем взрослым», пойдет в школу.

Маленький Заурчик очень похож на мать, но есть в нем и черты отцовские — большущие, открыто и серьезно глядящие на мир глаза и мягкие ямочки в уголках губ.

Пока Зулета училась, а Заур жил у его родителей, Жуниду видеться с сыном не представляло никакого труда, и он был счастлив, что за мальчиком есть глаз и уход: старый Халид боготворил внука. Теперь же, с переездом Зулеты в Черкесск, все осложнилось, и Шукаев испытывал страстную тоску по Зауру, которого не видел уже несколько месяцев.

В багажнике он вез ему подарки: деревянную винтовку, мечту любого мальчишки, и заводной трактор. Но, сколько он ни думал, так и не сумел представить себе, как сложатся их взаимоотношения с Зулетой, которую уже никак нельзя было обойти во время свидания с сыном.

Проселок по бревенчатому мосту перевалил на левый берег Кубани, и «козлик» катился по старой мощеной дороге, обсаженной по краям древними тополями, на которых трепетали от майского ветерка мелкие листья, серебрящиеся в солнечных лучах.

Вадим и Арсен примолкли сзади, чтобы не разбудить Шукаева и тоже подремывали, убаюканные тряской и током свежего весеннего воздуха врывавшегося в разбитое окно машины.

Будить Жунида не понадобилось, когда газик остановился у шлагбаума перед железнодорожным переездом, Шукаев проснулся сам, крякнул и расправил плечи.

— Так-ак… — зевая, протянул он и хрустнул костяшками пальцев. — Заедем в управление и — дальше. Мне придется оставить вас ненадолго… — последние слова он произнес извиняющимся тоном, как бы стесняясь, что из-за него им придется задерживаться.

— Долго или недолго — какая разница, — с готовностью отозвался Дараев. — Сколько надо, столько и пробудем. Времени — вагон. Ты пойдешь к Заурчику? Мы с Арсеном останемся в управлении. Мне кстати, с Леонтьевым и Бондаренко надо встретиться.

— Нет, — смешался Жунид. — Я сейчас не пойду. Я только договорюсь с ней. На обратном пути заедем.

— Как знаешь.

Шукаев не ответил, равнодушно скользя взглядом по хорошо знакомым ему одноэтажным домикам окраины, — он не раз бывал в Черкесске и по делу карабаира, и по другим служебным надобностям.

Когда газик обогнул Покровскую православную церковь, стоявшую неподалеку от нынешнего рынка, откуда доносились нестройные звуки оркестра, Арсен вдруг встрепенулся на заднем сиденье, едва не ударившись головой о перекрытие кузова.

— Смотрите, Жунид Халидович!

Шукаев повернулся в ту сторону куда показывал Сугуров.

Через церковный двор, широко разбрасывая ноги, бежал высокий человек в сапогах и неопределенного цвета рубахе навыпуск, подпоясанной тонким ремешком. Из-за поворота улицы, от базара, мчалось несколько мужчин и лейтенант в кавалерийской форме с револьвером в руке.

Тонкий, длинноногий, он на добрый десяток шагов опередил группу добровольных преследователей, растянувшихся по улице нестройной цепочкой.

— Да это же Семен Дуденко. Рыжик! — воскликнул Жунид и коротко бросил притормозившему шоферу. — Давай в объезд! Вокруг церкви! Живо!

«Козлик» рванул в переулок, обдав пылью прохожих, наблюдавших за погоней.

— Де-ержи во-о-ра! — неслось по площади.

Между тем, неизвестный, ловко увернувшись от массивного сенбернара, выскочившего с лаем из церковной сторожки, вскарабкался на ореховое дерево, росшее у самой чугунной ограды, и повис над тротуаром на ветке метрах в двух от земли. Ветка угрожающе затрещала под его тяжестью, и обломилась. В этот момент за оградой прогремел выстрел.

Когда Дуденко запыхавшийся от бега, оказался по ту сторону церкви вместе — приотставшей толпой по собственному почину присоединившейся к погоне — доброхоты и жадные до происшествий любопытные всегда найдутся, не подозревая, что они больше мешают чем помогают, — Арсен Сугуров уже стоял над поверженным беглецом и переворачивал его на спину. Тот, как видно, ушибся, упав с ореха, и не подавал признаков жизни.

— Кто стрелял? — крикнул Дуденко, тщетно пытаясь застегнуть воротничок гимнастерки от которого отлетела пуговица. — Вы стреляли, лейтенант? Он что? Убит?

— Я стрелял… Но в воздух, — успокоил его Сугуров. — Он просто ударился… Сейчас очнется…

Дуденко бросил быстрый взгляд на лежавшего беглеца и спрятал револьвер в кобуру Подоспели еще два милиционера — оба маленького роста толстые и коротконогие. Жунид, стоявший с Дараевым возле машины, не мог не улыбнуться, глядя на их лоснящиеся от пота, распаренные физиономии и колыхающиеся животы. Ну, какие из них служаки — и чем только думают некоторые областные начальники, оставляя вот таких пузанов участковыми? Или еще того лучше — на оперативной работе. Много же они наработают!

— Приведите его в чувство и свяжите, — приказал им Дуденко и снова повернулся к Сугурову — Спасибо за помощь. Откуда вы?

— Из Ставрополя. Проездом, — охотно ответил Арсен. В этот момент подошли Шукаев и Дараев. Оба они были в штатском: в серых соломенных шляпах и имели такой типично гражданский, чтобы не сказать дачный вид, что Семен сначала в недоумении переводил взгляд с одного на другого. Потом по лицу его скользнула тень внезапной догадки, он машинально сдернул с головы фуражку, открыв свою роскошную огненно-рыжую шевелюру и растерянно произнес по-украински, на языке, к которому по привычке прибегал в минуты крайней взволнованности:

— Та це ж дядько Шукай! — он тут же смутился, и веснушчатые щеки его тронул яркий румянец. — Жунид Халидович! Какими судьбами? Вадим Акимович! Вот встреча!.

Они обменялись крепкими мужскими рукопожатиями — не обниматься же у всех на виду, — но сияющее лицо кавалерийского лейтенанта Семена Дуденко красноречивее всяких слов и объятий говорило о том, как он помнит и как до сих пор ценит то искреннее участие, которое принял в его судьбе Шукаев добрых девять лет тому назад, в самом начале своей служебной карьеры. Этому человеку он, бывший беспризорник Сенька Рыжий, ночевавший на грязных забитых мешочниками вокзалах и садовых скамейках, продуваемых осенним ветром, промышлявший в пассажирских поездах воровством «по мелочи» этому человеку обязан он всем, чего сумел достигнуть в свои двадцать три года.

— Что он натворил? — кивнул Жунид на задержанного, которого уже подняли, связав ему сзади руки. Он стоял, покачиваясь и обводя мутными глазами собравшуюся вокруг толпу, поддерживаемый с двух сторон двумя толстяками-милиционерами.

— Попытка ограбления, — ответил Семен. — Ларек «Ювелирторга». Ударил камнем продавщицу, разбил витрину.

— Что похищено?

Семен развел руками.

— В том-то и дело, что ничего. Какой-то старый мельхиоровый перстень. Даже не серебро. И камень, вроде, недорогой. Рядом было два золотых кольца с драгоценными камнями — не взял.

— Странно, — сказал Жунид, с любопытством разглядывая задержанного. Что-то смутно знакомое было в его слегка раскосых черных глазах, лишенных сейчас всякого выражения, и крепкой угловатой фигуре. Длинные ноги, широченные плечи. Шатен, но какого-то редкого, чересчур уж коричневого оттенка. Шукаеву сначала показалось, что на нем — парик, но, присмотревшись внимательнее, он понял, что ошибается волосы были свои.

— Товарищи, расходитесь! Расходитесь! — пытались между тем оттеснить все растущую толпу милиционеры. Им, как мог, помогал Арсен Сугуров.

— Жунид Халидович, простите, я должен сопровождать его в отделение. Мы с вами еще увидимся?

— Я буду в управлении на обратном пути, — торопливо пожимая Семену руку, сказал Жунид. — Дня через два Тогда и поговорим. Ну, прощай! Желаю удачи!

— До свиданья, — сказал Дараев.

— Счастливого пути!

* * *

У шефа черкесского угрозыска старшего лейтенанта Сергея Тимофеевича Бондаренко был хлопотный день. С утра его вызвал к себе заместитель начальника управления Леонтьев и передал содержание ориентировки, полученной накануне, — о случившемся полмесяца назад убийстве инкассатора дербентского отделения Госбанка с целью ограбления и о бесследном исчезновении преступников с захваченными деньгами в сумме ста тысяч рублей. По имеющимся сведениям грабителей было трое.

Размноженное на ротаторе предписание обязывало все органы НКВД усилить охрану учреждений, связанных с кредитными операциями, торговых предприятий, а также принять экстренные меры по возможному обнаружению и аресту налетчиков.

Сергей Тимофеевич, дочитав до конца бумагу, обратил внимание, что вторая подпись под ориентировкой принадлежала Шукаеву, с которым он познакомился в Ставрополе на краевом семинаре. Шукаев читал тогда лекции по оперативной тактике.

— Сегодня же, Сергей Тимофеевич, — сказал Леонтьев, — соберите ваших людей, ознакомьте их с документом и поставьте конкретные задачи. Это одно. Второе. В полдень — открытие межрайонной ярмарки, которой придается большое значение. Предмайские дни, сами понимаете… Надо, чтобы был порядок, важно предупредить возможные происшествия. Впрочем, я тоже приеду на митинг по случаю открытия ярмарки. С Геннадием Максимовичем…

— Значит, и первый будет?

— Да.

Леонтьев произнес это короткое «да» с видимым удовлетворением. Он был безусловно деловым человеком, должность свою исполнял добросовестно, — немало раскрытых дел числилось на его счету, — но частенько страдал приступами Наивного тщеславия, придавая значение всяким пустякам, обстоятельствам чисто внешним, на которые другой скорее всего не обратил бы внимания. Вот и сейчас в его горделивом «да» Бондаренко уловил невысказанную фразу: «Разве вы не знаете, как по-дружески относится ко мне первый секретарь обкома партии Геннадий Максимович Воробьев?»

Сергей Тимофеевич ухмыльнулся, но тут же согнал с лица непрошеную улыбку и коротко спросил:

— Я могу идти?

— Нет еще. В совхозе «Пригородный» совершена кража овец. Что-то около пятидесяти голов. Завфермой там Бекан Кабалов. Поручите кому-нибудь этим заняться. Стоит проверить и самого заведующего. В свое время он, кажется, был замешан в скупке краденых лошадей и скота. Свяжитесь со Ставрополем: там о Кабалове известно подробнее. Правда, последние лет шесть-семь он показал себя неплохим практиком. Ферму он получил, по-моему, несколько месяцев назад.

— Хорошо. Все проверим, Петр Яковлевич…

Выйдя от Леонтьева, Бондаренко вызвал к себе в кабинет сотрудников угрозыска на совещание, а к десяти уехал на ярмарку. В момент нападения на продавца «Ювелирторга» он находился вместе с Дуденко возле трибуны.

Налет был совершен дерзко и неожиданно. По словам пострадавшей, продавщицы Фатимат Паритовой, которой грабитель нанес удар камнем в висок, в магазине никого не было, когда начался митинг. Вошли двое: один приземистый, по-видимому, черкес, в барашковой папахе и серой полувоенного покроя гимнастерке из сукна, заправленной в такие же галифе; второй — высокий в линялой косоворотке. Он подошел к прилавку и спросил запонки, а тот, что пониже ростом, в это время ударил ее сбоку чем-то светлым и тяжелым, оказавшимся впоследствии завернутым в носовой платок камнем.

Паритову в машине «Скорой помощи» доставили в больницу. Придя в себя, она дала показания. Отсутствующий по случаю отгула заведующий, немедленно доставленный в магазин, осмотрев разбитую витрину, в недоумении пожимал плечами: ценные украшения остались на местах, исчез никчемный перстень из мельхиора, в котором единственный интерес представлял очень крупный камень густой изумрудной окраски, впрочем, тоже недорогой.

— Как попало кольцо в магазин? — спросил Сергей Тимофеевич.

— На этой витрине были выставлены вещи, проведенные через скупку, — с готовностью ответил заведующий. — Самые, конечно, ценные — два золотых кольца с рубином и топазом. Ну, еще вот янтарь, оправленный в серебро, две пары платиновых серег и золотая цепочка к кулону. — заведующий нервно теребил реденькую бородку и виновато улыбался, часто моргая близорукими глазами.

— Точнее можете сказать, какой камень был вправлен в похищенное кольцо? — спросил Бондаренко.

— К сожалению, не могу, — смутился заведующий. — По-моему, какой-то уральский самоцвет. Крупный, но дешевый. Мы можем по книгам проверить, сколько за него заплатили. В скупке… Я, знаете, не ювелир по профессии.

— А как же вы определяете стоимость вещей, которые принимаете у населения?

— Роемся в каталогах. Иногда, в особо затруднительных случаях обращаемся к услугам одного старика, в прошлом золотых дел мастера.

— Он живет в Черкесске?

— Да.

— Фамилия?

— Чернобыльский. Самуил Исаакович. Адрес известен Паритовой.

Бондаренко записал. С досадой взъерошил седеющую шевелюру с крутыми залысинами по краям лба.

— Да… скупка у вас, по-видимому, слабое место. Как же можно платить за что-то государственные деньги, толком не зная, сколько оно стоит?

Заведующий поправил очки на носу, виновато закряхтел.

— Кхе… конечно, что же… вы правы…

— Ладно, — вздохнул Бондаренко. — Пока у меня больше нет вопросов. Очевидно, мы вас еще вызовем.

Сергей Тимофеевич уже собрался ехать в угрозыск, когда ему сообщили, что один из преступников схвачен и доставлен лейтенантом Дуденко в участок на рынке.

Допрос и обыск ничего не дали. Задержанный назвался Иваном Захаровичем Цыгановым, что ничем не подтверждалось, поскольку при нем не обнаружили никаких документов. Кольца у него тоже не нашли, и он упрямо односложно твердил: «Не знаю, начальник, не знаю… Не брал, спутали меня с кем-то. Не был я там».

Бондаренко отпустил понятых, подписавших составленный тут же протокол, и приказал прибывшему лейтенанту Абдулу Маремкулову вместе с толстяком-участковым, принимавшим участие в поимке преступника, отконвоировать его в угрозыск и заключить под стражу.

Когда Сергей Тимофеевич возвратился в управление, его ожидал еще один досадный сюрприз: человек, назвавшийся Цыгановым, по дороге бежал. Преследование и поиски оказались безрезультатными..

* * *

Жунид сидел в маленькой приемной бюро судебно-медицинской экспертизы, неловко прижимая к себе объемистый сверток. Сверток был неудобный — с одного конца торчал деревянный ствол игрушечной трехлинейки, который он тщетно пытался прикрыть бумагой, как на грех жесткой и шелестящей, с другого — колесо маленького трактора, — подарки Зауру Машинистка, тоненькая девица с худеньким птичьим личиком и крашеными ноготками на быстрых руках, успевала отстукивать какую-то бумагу, изредка бросать на него любопытный взгляд, в котором без труда угадывалась насмешливая снисходительность, и время от времени кокетливым движением поправлять довольно короткую юбку, открывавшую колени, для такой миниатюрной фигурки неожиданно полные и округлые.

Жунид отводил глаза и ерзал на стуле, отчего пакет шелестел еще громче.

Наконец вышла Зулета.

Жунид встал и чуть не выронил сверток — так поразила его в первый момент перемена, происшедшая с его бывшей женой за те годы, что они не виделись. Красота ее ничуть не поблекла, но стала строже, сдержаннее. Те же черные глубокие глаза, прикрытые густыми ресницами, те же свежие полные губы и даже прическа прежняя, девичья — она снова отпустила косы, — аккуратно заплетенные, они были уложены вокруг головы. Но в осанке, в голосе, который он услышал через минуту, в серьезном незнакомом ему взгляде чувствовались не свойственные ей раньше уверенность и определенность.

И ей очень шла форма.

— Здравствуй, — просто сказала она и первой протянула руку.

Он смущенно пожал ее мягкую прохладную ладонь, кое-как справившись с неуклюжим пакетом, который передвинул под мышку, и напряженно ответил:

— Здравствуй… те.

— Входи, — по-прежнему на «ты» сказала она, показывая на дверь рядом с лабораторией, оббитую черным дерматином, на которой висела табличка. «Судебно-медицинский эксперт Зулета Хасановна Нахова».

Машинистка перестала стучать, проводив их удивленным взглядом.

Кабинет был тоже небольшой, обыкновенный, как в любом учреждении подобного рода, и только несколько деталей, которые тотчас же непроизвольно уловил тренированный глаз Жунида, свидетельствовали о том, что здесь царит женщина. Это были два цветка бегонии на подоконнике, чистая полотняная занавеска, закрывавшая нижнюю половину окна, запасные туфли, задники которых торчали с нижней полки угловой вешалки, и висевший на колке зонтик. И еще легкий, неназойливый запах духов. Жунид сел на предложенный ею стул. Пауза затянулась.

— Ты — проездом?

— Да, — выдавил он из себя. Снова — молчание.

— Ты, видимо, хотел бы видеть Заурчика?

— Да… я… вот… — он встал и, содрав со свертка бумагу, водрузил ей на стол и винтовку и трактор. — Это ему Как он?

Он знал, что со стороны выглядит глупо, и уже начинал злиться на свое дурацкое волнение, не понимая, чему его приписать, — то ли предстоящему долгожданному свиданию с сыном, то ли близости Зулеты, спокойно сидевшей в кресле и, казалось, не замечавшей, что он не в своей тарелке.

— Здоров. Он в садике. Ты сейчас пойдешь?

— Нет, — Шукаев встал, овладев собой. — Я уезжаю в район, на обратном пути заеду…

— Тогда возьми адрес на всякий случай… — она взяла ручку и прежним, таким знакомым Жуниду, почти ученическим почерком с наклоном вправо, написала: «Ул. Орджоникидзе, 5, кв. 44. 3. Нахова».

Шукаев спрятал листок в карман. Когда он подошел к Управлению, Дараев и Сугуров уже сидели в машине.

— Едем?

— Едем, — угрюмо сказал Жунид.

— Сбежал он, — заявил Арсен, когда они тронулись.

— Что?

— Удрал, говорю, этот раскосый…

— А-а…

Вадим Акимович и Арсен переглянулись. Дараев покачал головой и приложил палец к губам. Поехали молча.

3. Черновая работа

Ливень смывает следы. Абдул Маремкулов сетует на свою судьбу. Подробности побега Цыганова. Гоголев устраивает разнос. Новые показания продавщицы ювелирного магазина. Издержки сыскного ремесла. Куда делся платок?

На рассвете следующего дня, после событий на ярмарке, грянула первая весенняя гроза, сопровождавшаяся проливным дождем. Город стоял насквозь промокший, серый под тяжелым пологом из свинцовых туч, которые, точно решив передохнуть, медленно наливались синевой, готовились обрушить на улицы и дома новые потоки воды.

Лейтенант Абдул Маремкулов отнюдь не благословлял погоду, лишившую его последней надежды исправить свою оплошность и по горячим следам отыскать затерявшегося в городе или его окрестностях человека в косоворотке. Увы! О каких следах может идти речь, когда все напиталось влагой, а на тротуары и проезжую часть улиц нанесло с газонов и клумб, с дворовых грядок столько земли и песку, что отделу благоустройства при горисполкоме хватит возни на двое суток, оставшихся до майского праздника. Самая заслуженная ищейка откажется работать в таких условиях.

Натянув на голову капюшон форменного плаща — сверху уже срывались крупные капли, — Абдул вздохнул и зашагал быстрее.

С тяжелым сердцем шел он сегодня на службу, заранее предвидя все, что последует, когда он переступит порог кабинета Гоголева. Дело в том, что Виктор Иванович Гоголев, старый чекист, дотошный, въедливый, крутой на расправу, временно замещал начальника управления Коноплянова и, конечно, не мог не обратить внимания на такое ЧП, как побег задержанного, которого конвоировали два вооруженных работника милиции.

Один из этих работников — Абдул Маремкулов, как ни горько это сознавать. Именно ему и придется отвечать в первую голову, поскольку он старший по званию и к тому же не впервые терпит фиаско при подобных обстоятельствах. Не с сержанта же спрашивать?!

И почему так везет некоторым?!

Семен Дуденко, рыжий выскочка, который вечно норовит вмешаться не в свое дело да еще извлечь из него выгоду, моложе Абдула почти на два десятка лет, а все у него ладится, всюду ему благоприятствует судьба и начальство! Не кто иной, как Маремкулов, должен был изловить налетчиков в день ярмарки, потому что рынок — его участок, а сделал это Семен, предоставив Абдулу везти Цыганова в управление и так бездарно дать ему уйти.

Второй подозреваемый улепетывает у него из-под носа за последние несколько месяцев.

Маремкулов зло сплюнул, но неудачно, не учел налетевшего порыва ветра и, попав себе на сапог, длинно выругался, что в какой-то мере вернуло ему душевное равновесие. В сущности, у него есть оправдание. То, что произошло, нетрудно свалить на пожарников.

До управления оставалось еще около пятнадцати минут ходьбы — лейтенант жил на другом конце города, — и можно было не торопясь обдумать свой отчет Гоголеву.

Вчера они с сержантом остановили случайную линейку и, усадив Цыганова впереди, велели кучеру ехать окольным путем, по менее оживленным улицам. Что ж, очень правильно!

Резвая лошадка рысью везла их вдоль русла Кубани, человек в косоворотке полулежал, откинувшись на спину, и, опираясь на дребезжащее крыло, сверлил Абдула острым недобрым — взглядом.

— Чего уставился?

— А ничего, — хрипло сказал Цыганов. — Глаза-то не свяжешь, сволочь.

— Заткни глотку, — беззлобно сказал Маремкулов. — Я тебе поругаюсь… — но не успел закончить фразы, потому что линейка накренилась, переезжая через неглубокую канаву, кучер рванул вожжи, чтобы выровнять ее, лошадь дернулась вправо и загородила собой и экипажем чуть ли не всю дорогу. Как раз в это время — Абдул и сержант не успели даже толком сообразить, что произошло, — из-за поворота на полной скорости вылетела красная пожарная машина и, вильнув, ударила линейку в заднее колесо. Кучер свалился на постромки у самого передка, а Маремкулов и сержант покатились по пологому песчаному откосу к тихо плескавшейся Кубани Когда Абдул, весь в мокрых пятнах, вывалянный в песке, выбрался на дорогу, напяливая на бегу смятую фуражку, Цыганова нигде не было. Возница, чертыхаясь и на чем свет стоит понося милицию и случай, втравившие его в «историю», уже выпутался из постромок и силился поднять лежавшую на боку линейку.

— Где он? — выдергивая из кобуры наган, закричал лейтенант.

— Откуда мне знать? Я за ним не приставлен. Видать, малый не промах: пока ехали, он об крыло веревку-то перетер, вон она валяется… Ну, и дал деру.

Сирена пожарной машины уже завывала где-то вдали.

— Даже не остановились, гады, — зло пробормотал Абдул и, решив, что беглецу выгоднее всего податься не в город, а в сторону моста, где Кубань делала поворот, а берега ее были укрыты густым ивняком и акацией, принял решение, не лишенное здравого смысла, и, кто знает, если бы еще немного везения, может быть, ему не пришлось бы сегодня ожидать неизбежного разноса в управлении.

Поставив линейку на колеса с помощью подоспевшего толстого сержанта, у которого багровела на лбу отменная шишка, Маремкулов забрал у возмущенного кучера кнут, взобрался на передок, тряхнул вожжами, и они помчались вперед.

Метрах в четырехстах от места аварии они почти настигли Цыганова: петляя среди прибрежного кустарника, он бежал к мосту.

— Стой! Стрелять буду! — закричал Абдул. И, не медля, выстрелил, целясь в ноги, но промахнулся.

Выругавшись, он прицелился снова, но косоворотка вдруг исчезла из поля его зрения. Лейтенант резко осадил лошадь, соскочил с линейки и побежал к берегу, продираясь сквозь колючие заросли молодой акации. Когда он достиг невысокого обрыва над рекой, камешки и комья земли еще скатывались с цокотом вниз, к воде, а голова и плечи Цыганова виднелись над поверхностью реки далеко сзади, — он саженками плыл вниз по течению, отчаянно размахивая руками.

Абдул вскинул пистолет, но не выстрелил, потому что беглец нырнул.

Так повторялось несколько раз, пока пловец не скрылся за уступом русла Кубани, а Маремкулов запоздало опомнился, подумав, что у него есть транспорт, на котором можно достигнуть противоположного берега по мосту, уже видневшемуся вверху.

Пока они, препираясь с кучером, наконец, тронулись и преодолели расстояние, отделявшее их от того предполагаемого места, где Цыганов мог выбраться на сушу, того и след простыл.

На левом берегу Кубани начиналась слободка.

Сколько ни бродили Маремкулов с сержантом от дома к дому, стуча в калитки и взбудоражив окрестных собак, никто из жителей, выходивших на стук с опаской и медлительностью, приводившими Абдула в бешенство, не смог им ничего сказать о бесследно исчезнувшем человеке в косоворотке.

Маремкулов этим не ограничился: скрепя сердце, он послал сержанта в управление — за кавалерийским взводом Дуденко и уже вместе — Абдулу тоже привели оседланную лошадь — они прочесывали до самых сумерек рощу и лесок за слободкой.

Ничего! Как в воду канул. Изволь теперь отвечать, инспектор уголовного розыска лейтенант Абдул Маремкулов..

* * *

Виктор Иванович Гоголев пользовался среди сослуживцев непререкаемым авторитетом. Даже начальник управления Коноплянов, человек, отличавшийся повышенным самолюбием (чтобы не сказать — самомнением!), частенько рубивший сплеча и не признававший при этом никаких резонов, вынужден был с ним считаться. Сейчас Коноплянов находился в Ставрополе, и бразды правления держал в своих руках Гоголев. К чести его сказать, он вовсе не стремился стать «калифом на час» — он был абсолютно лишен честолюбия и в своем отношении к работе руководствовался бескорыстным, хотя с точки зрения некоторых несколько устаревшим принципом: как лучше для пользы дела. Одни тайные недоброжелатели — а у хороших людей в них нет недостатка — обвиняли его в лицемерии, другие считали наивным простачком, не понимающим собственной выгоды. Сам же Виктор Иванович не придавал никакого значения закулисной болтовне. Впрочем, вряд ли до него доходили всякие сплетни.

Когда Маремкулов, нерешительно постучав и услыхав низкое басовое «Да?» Гоголева, вошел в кабинет, там уже сидели у приставного столика Леонтьев и Бондаренко.

— Садитесь, — кивком ответив на приветствие лейтенанта, сухо сказал Виктор Иванович.

От его широких плеч, погрузневшей к пятидесяти годам фигуры и открытого простого лица, с крупными, очень русскими чертами, исходило впечатление спокойствия и уверенности. И только немного резковатый глубокий бас показывал, что он недоволен.

Леонтьев слегка отодвинулся вместе со стулом, давая Маремкулову место, и, не глядя на него, хмуро сказал:

— В общих чертах нам все известно. Расскажите подробнее, как вы умудрились его упустить.

— И не вздумайте сваливать на пожарников, — добавил Бондаренко. — Я справлялся: на ферме совхоза «Пригородный» возник пожар — под угрозой оказалось почти все поголовье овец, и пожарники спешили. Сирена была включена, когда они проезжали по городу… ее нельзя было не услыхать. Спали вы… что ли?

Маремкулов вздохнул: последняя спасительная соломинка, за которую он рассчитывал ухватиться, ускользнула у него из рук.

— Никак нет, не спал… — угрюмо отозвался он. — Виноват.

— Мы знаем, что вы виноваты, — перебил Виктор Иванович. — Но на поблажку не надейтесь — будете наказаны в дисциплинарном порядке. Думаю, этот случай, кстати, уже второй в вашей практике и за небольшой срок, послужит предметом обсуждения и на партийном собрании.

Маремкулов засопел и не смог удержаться от реплики, которая лишь ухудшила его положение.

— Из-за какого-то паршивого ворюги… — пробормотал он. — Даже украсть, как положено, не сумел. Дрянное колечко. Выбросил, наверное, где-то под куст…

Начальник угрозыска заерзал на своем стуле.

— Неужели вы не понимаете, лейтенант, что в нашем деле не может быть мелочей? Именно тот факт, что разбойное нападение на продавщицу, — придись удар чуть правее, неизвестно, как бы она выкарабкалась, — нападение вдвоем из-за дрянного, как вы говорите, кольца, — разве это не настораживает?

— Есть в деле один странный момент, — сказал Виктор Иванович, согласно кивнул в сторону Бондаренко. — Вот Сергей Тимофеевич говорит, что пострадавшая как-то неохотно давала показания. Конечно, это можно приписать испугу, вполне естественному в ее состоянии…

— Да, — подтвердил Бондаренко. — Из нее буквально приходилось вытягивать каждое слово…

Гоголев задумчиво покрутил металлическую крышку на чернильнице, потом поднял глаза на Маремкулова и несколько секунд изучал его пасмурное лицо, словно видел впервые в жизни.

— Вот что, Абдул, — сказал он наконец по-прежнему строгим тоном, но без признаков раздражения, — хочу посоветовать вам больше думать. Поймите, сыскная работа без этого невозможна. В конце концов — не в названии суть. Пока что вы получите строгий выговор, а когда вернется Коноплянов, видимо, он тоже не пройдет мимо, и у вас еще будут неприятности. Сейчас, лейтенант, речь идет о вашей судьбе как работника угрозыска. Задумайтесь, сделайте выводы.

— Есть. Я могу идти?

— Идите.

Когда дверь закрылась за Маремкуловым, Виктор Иванович укоризненно посмотрел на Леонтьева.

— Слабо поставлена у нас воспитательная работа с людьми, Петр Яковлевич. Слабо. А ведь это — ваш хлеб.

Петр Яковлевич пожал плечами.

— Вы правы. Руки не доходят.

— Ладно, — встал Гоголев, кладя свою широкую плотную ладонь на стол, будто показывая этим жестом, что часть разговора окончена и теперь речь пойдет о другом. — Оставим пока эту тему… Что собираетесь делать, товарищи?

Леонтьев посмотрел на Бондаренко. Сергей Тимофеевич откашлялся: он всегда немного робел в присутствии Гоголева.

— Еще раз допросить Паритову. По-моему, она не все сказала. Просмотреть последние дела об ограблениях. Проследить за поведением и знакомствами всех, кто в прошлом был связан с преступным миром, а таковые у нас в городе и в районах имеются. Произвести, наконец, ревизию и переучет в ювелирном магазине: возможно, пропали и другие ценности? Вот, кажется, все.

— Хорошо, — одобрил Гоголев. — Приметы налетчиков уточните еще раз у пострадавшей, размножьте и раздайте всем сотрудникам. Маремкулову — оформить документы о телесных повреждениях, нанесенных Паритовой. Непонятно, почему до сих пор Наховой не поручено ее освидетельствовать.

— Поручено, — вставил Леонтьев. — Она вчера вечером ездила в больницу. Я имею в виду Нахову. Акт, наверное, уже готов…

— В таком случае — все.

Вернувшись к себе, Бондаренко не сел за письменный стол, как обычно, а остановился у окна и, закурив, некоторое время рассеянно смотрел на улицу. Под окном покачивались на ветру зеленеющие кроны могучих развесистых кленов, посаженных, наверное, в незапамятные времена, шел мелкий дождь..

…Может быть, Маремкулов прав? Обыкновенная, неумелая попытка грабежа? Чего-то или кого-то они испугались, схватили первую попавшуюся безделушку и — давай Бог ноги?

Нет. Какая-то не дававшаяся в руки деталь, мелочь, какая-то странность была в истории похищения мельхиорового кольца. Почему возникло это непонятное ощущение значительности случившегося, хотя внешне дело выглядело до смешного простым?..

Бондаренко даже потер рукою висок. Вздохнув, подошел к столу и поднял телефонную трубку.

— Галя, Сергей Тимофеевич говорит. Машину мне.

* * *

Паритова находилась в республиканской больнице. Она уже вставала, через день-два ее должны были выписать. Заведующая хирургическим отделением любезно предложила Бондаренко свой кабинет, и пострадавшую привели туда на допрос.

Несколько минут Сергей Тимофеевич изучающе смотрел на продавщицу.

Еще молодая, но рано располневшая женщина. Неприятный изгиб губ — такое впечатление, будто она все время чем-то недовольна. Глаза красивые, темные. Встречаясь взглядом с Бондаренко, она их кокетливо отводила. Из-под белой марлевой косынки на голове — блестящие густые волосы цвета воронова крыла. Нос прямой, породистый.

— В первый раз с вами беседовали наспех, — вкрадчиво сказал Сергей Тимофеевич. — Поэтому мне придется соблюсти некоторые обязательные в таких случаях формальности…

— Пожалуйста, — неожиданно тонким пискливым голоском ответила она и манерно подкатила веки. — Только я долго не могу. Головные боли, знаете…

— Я долго вас не задержу. Фамилия, имя, отчество?

— Паритова. Фатимат Махмудовна.

— Возраст?

Она опять пококетничала, развела руками, но ответила:

— Тридцать четыре.

— Национальность?

— Черкешенка. Но зачем все это?

— Вы предупреждены, что за дачу ложных показаний по статье номер девяносто пять следует уголовное наказание вплоть до лишения свободы сроком до двух лет?

— Боже мой! Какие строгости! Да, мне говорили…

— Отлично. Вы замужем?

— Конечно.

— Где сейчас находится ваш муж?

— Он в отпуске. Уехал в Дагестан к старому другу, к кому — точно не знаю.

— Кем и где он работает?

— Завхозом драмтеатра.

Задав еще несколько незначительных вопросов, Бондаренко отложил в сторону перо и наполовину исписанный лист протокола.

— А теперь вспомните хорошенько приметы нападавших. Еще раз.

— Я же говорила.

— Начнем с того, который вас ударил.

— Я плохо рассмотрела. В папахе. Галифе и гимнастерка из серого сукна. Местный, видно, кавказец… А тот, что витрину разбил, — высокий, глаза, как у татарина… черный. Рубашка на нем была с косым воротом.

— Никаких запоминающихся примет? Шрам, татуировка на руках. Ничего?

— Татуировка — да! — оживилась Паритова. — На локте у высокого. Рукава закатаны у него были…

— Что изображено? Она покачала головой.

— Разве я разглядывала…

Бондаренко записал. Потом снова отложил ручку и будничным голосом, как бы между прочим, спросил;

— Скупкой давно занимаетесь?

Ему показалось, что на мгновение в ее глазах затрепетал страх. А, может быть, почудилось? Ответила она спокойно:

— С год, наверное. Хорошо, что ввели скупочные отделы. Государству выгодно. Ведь с тех пор, как закрыли «Торгсин», приток золота резко уменьшился.

— О-о! — удивился Бондаренко. — Вы, очевидно хорошо осведомлены о таких вещах?

— Я — нет. — Это муж… — она осеклась.

— Что — муж? — не дождавшись конца фразы, спросил Бондаренко.

— Ну… он много читает. Рассказывал мне: как-то читал статью в «Вокруг света», или еще где, не помню, — о золотом балансе страны.

Сергей Тимофеевич отметил про себя, что говорит она по-русски правильно, без акцента, не затрудняясь в выборе слов.

— Какое у вас образование?

— Десять классов. И курсы счетных работников.

— Ну, что ж, спасибо, — сказал Бондаренко, вставая и показывая тем, что допрос окончен. Пододвинул к ней листок. — Прочитайте и подпишите.

Когда она вернула ему ручку, он вдруг спросил:

— Сколько вы заплатили за мельхиоровое кольцо?

Он ждал. Он очень ждал, что вот сейчас реакция будет необычной, ему казалось, что его вопрос повергнет ее в растерянность, потому что он чувствовал — дело с перстнем нечисто. Но ничего этого не произошло. Без тени смущения на лице, с искренним недоумением она переспросила:

— Какой перстень?

— С темно-зеленым камнем очень большим камнем Неужели не помните?

— А-а, этот. Помню, почему же. Он давно у нас валяется, чуть ли не с момента открытия скупочного отдела. Но я не помню его стоимости. Да он недорогой. Ума не приложу, зачем и кому он понадобился.

— Откуда вы знаете, что кольцо исчезло? — подался к ней Бондаренко.

Она усмехнулась.

— Заведующий наш приходил. Апельсинов мне принес Он и сказал.

— Вам известен адрес Чернобыльского?

— Вы и о нем уже знаете?

— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос.

— Ради Бога. Конечно, известен. Переулок Псыжский пять.

— Квартира?

— У него свой домик.

Из больницы Сергей Тимофеевич вышел чернее тучи. В его голове уже выстраивалась до визита сюда стройная, как он думал, версия, в которой было отведено место и для Фатимат Паритовой, но после допроса версия эта основательно поколебалась.

Вернувшись в угрозыск, он все-таки позвонил Абдулу Маремкулову и приказал выяснить, сколько заплачено скупочным отделом за украденное кольцо. Мысленно ругнул, себя, что не сделал этого раньше.

Через полчаса Абдул явился к Сергею Тимофеевичу с актом судебно-медицинской экспертизы о телесных повреждениях, нанесенных Паритовой, и доложил:

— Двести рублей с копейками, товарищ майор, стоило это кольцо. Документы — в порядке, все проведено через кассу, я проверял… — и добавил торжествующим тоном. — Я же говорил — оно ни черта не стоит.

* * *

Сергей Тимофеевич Бондаренко всю жизнь считал себя чернорабочим в криминалистике. Все, чего он добился, он добился трудом, усердием, вошедшим в поговорку среди работников управления. Ему ничего не давалось легко, и он знал причину, потому что принадлежал к той, довольно редкой породе людей, которые научились более или менее точно оценивать собственные достоинства и недостатки. Первое, что он предпринимал, какое бы дело ни попало в его руки, — это собирал сведения. Любые — возможные и невозможные, прямо или косвенно относящиеся к расследованию. Пока он не исчерпывал последних шансов на сбор таких данных, пока что-то еще можно было выяснить и сопоставлять, он выяснял и сопоставлял, а потом уже пробовал строить догадки и предположения. Метода эта часто избавляла его от непродуманных скоропалительных решений, но отнюдь не способствовала ускорению следствия. Если же он пытался нарушить заведенный порядок и поступал наоборот, расследование шло вкривь и вкось, и ни одна из его версий подтверждения не получала.

Нет, он не из тех, кому от Бога дано снимать звезды с неба — нечего ему надеяться на всякую там интуицию, нечего ждать озаряющих мгновений, надо просто работать.

В молодости Бондаренко окончил рабфак, как и многие его сверстники из рабочих семей, потом был призван на военную службу, побывал на Халхин-Голе, по ранению демобилизовался и был направлен на службу в органы НКВД. Начал с должности инспектора регбюро и вот уже два года он — начальник угрозыска в Черкесске. С новыми товарищами по работе сошелся быстро, прижился, как говорят; обладая характером спокойным, уравновешенным, может быть, даже несколько флегматичным, он умел ладить с людьми, не чурался общения с ними в неслужебное время, был обязателен, трудолюбив и честен. Было в управлении, пожалуй, только два человека, с которыми у Бондаренко как-то не складывались взаимоотношения, — Гоголев и Коноплянов. Перед Виктором Ивановичем Гоголевым он беспричинно робел, а с Конопляновым у них была явная несовместимость, обнаружившаяся сразу, как только Сергей Тимофеевич появился в управлении.

Копаясь в бумагах и протоколах по делу о попытке ограбления ювелирного магазина, Бондаренко корил себя за то, что изменил обыкновению и, не выяснив всех обстоятельств, соблазнился неожиданно возникшей догадкой, которая, по-видимому, оказалась ошибочной и спутала ему карты.

Поначалу он был почти убежден: налицо симуляция кражи — зачем бандитам брать никчемную побрякушку, если рядом — золото и драгоценности? Кража явно инсценированная. Но зачем? Возможно, за кольцо выплачена скупочным отделом крупная сумма подставному лицу, а когда все уляжется, будет поделена по сговору? Настораживало, правда, что удар, нанесенный Паритовой, был довольно силен — едва ли она могла добровольно согласиться получить увечье. Впрочем, нападавший мог просто не рассчитать. Камень-то был обернут платком. Кстати, — как это он опять упустил — надо узнать у Абдула, подвергли ли платок технической экспертизе?

Первую трещину версия Бондаренко, еще неясная, получила, когда очкарик-заведующий, с самого начала произведший на шефа угрозыска впечатление человека, не умеющего лгать, заявил, что перстень мельхиоровый и стоит недорого. Проверка Маремкулова поставила точки над и: двести рублей. Кто станет из-за такой мизерной суммы огород городить?

Бондаренко вздохнул и, открыв шестидневку, стал записывать, что ему следует предпринимать по делу в течение всей недели.

В этих записях был весь Бондаренко. Медлительный, но надежный Бондаренко, который ничего не забудет, ничего не упустит.

Он поднялся из-за стола, устало потянулся и вспомнил об утреннем визите Дараева. Такого бы ему следователя — они бы вдвоем черту рога свернули. Потом взял телефонную трубку и сказал секретарше:

— Галя, позвоните, пожалуйста, в бюро технической экспертизы, спросите, они уже дали заключение о платке?.. Ну, этот, в ювелирном магазине. Камень в него был завернут…

Галина Васюкова, секретарь-машинистка Бондаренко, вошла в кабинет минут через десять. Это была девица лет двадцати восьми-двадцати девяти, нескладная и худая, явно засидевшаяся в девах и потому манерная. Но сейчас у нее был виноватый, слегка испуганный вид.

— Сергей Тимофеевич… платок пропал!

— Как «пропал»?

— Не знаю. Его приносил на экспертизу лейтенант Маремкулов.

— А кто принял?

— Никто не принимал.

— Роспись есть?

— Там, говорят, какая-то закорючка.

— Черт знает что! — не выдержал Бондаренко. — Ладно, Галя, идите. Я сам выясню.

Она ушла, неслышно притворив за собой дверь.

4. Покушение

Аул Калеж. Неожиданная задержка. Кто такой Сахат Кабдугов? Снова — Чохрак?.. Пуля из парабеллума. Исчезновение бондаря Мазана Каражаева. На заводе. Сахат отказывается продолжать разговор. Тени минувшего. Кое-что выясняется. Носовой платок с монограммой.

Аул Калеж Зеленского района, куда ехала опергруппа из Ставрополя, возглавляемая Жунидом Халидовичем Шукаевым, свободно раскинулся у подножия лесистых гор, на берегу небольшой пенистой и своенравной речушки Кяфар.

Достопримечательностей тут, вроде бы, особых нет, если не считать милых сердцу каждого горца живописных предгорий. Длинные саманные домики из двух половин, соединенных открытой терраской, подведенной под общую черепичную кровлю; плетни или массивные ограды из плоских камней, собранных за поворотом реки, где один из окрестных холмов оканчивался скалистым сланцевым уступом; зеленеющие купы молодых садов; серые стволы чинар или грецких орехов, растущих почти в каждом дворе; кривые немощеные, но широкие улицы — вот, пожалуй, и весь аул Калеж.

Но только на первый взгляд.

И сюда, в тихое прежде горное местечко, докатилась волна большой стройки, идущей по всей стране, и в прежний, привычный облик аула незаметно вошли приметы нового времени.

Над крышами и кронами садов возвышается бетонная силосная башня местного колхоза «Авангард», по главной улице, совпадающей по новым планам с достраивающейся дорогой, прошлись недавно грейдеры и бульдозеры, выровняли ее; белозубые парни с закопченными лицами посыпали гравием, песком и гудроном, утрамбовали катками, и в сторону Черкесска, на элеватор, понеслись грузовики с зерном и початками кукурузы; чуть дальше, за околицей, опять же рядом с дорогой, расположились маленькая колхозная фанерная фабрика и два крупных предприятия пятилетки, год-полтора назад вступившие в строй, — Леспромкомбинат и Маслосырзавод, где работает теперь больше половины трудоспособного населения Калежа.

Жунид и его спутники ехали сюда по делу об убийстве инкассатора Дербентского отделения Госбанка. Ехали, правда, без особой надежды на успех: не было веских оснований считать, что именно в Зеленском районе им удастся напасть на след преступников. Сведения, поступившие в Ставрополь из Дербента, относились к числу «непроверенных».

Сообщалось, в частности, что не то в Калеже, не то поблизости от районного центра кочует цыганский табор. По отрывочным показаниям свидетелей, один из налетчиков, а, возможно, и двое, принадлежали к цыганскому племени и именно к этому табору. К ориентировке прилагался приблизительный словесный портрет одного из убийц, который у любого, мало-мальски знающего криминалиста мог вызвать лишь скептическую улыбку, так много было в описании взаимоисключающего и противоречивого. Единственная достоверная деталь: из тела убитого извлечена пуля, выпущенная из парабеллума. Характер раны свидетельствовал о том, что выстрел произведен в упор, — едва ли не приставили дуло к груди инкассатора. Но следов ожога ни на теле, ни на одежде не оказалось.

Поскольку Шукаеву по долгу службы надлежало заниматься правонарушениями среди кочевой цыганской вольницы, медленно и трудно поддающейся попыткам привлечь ее к оседлой рабочей жизни, то и отправляться в Зеленский район следовало ему. Он не возражал, потому что вот уже несколько недель ему не попадалось интересного дела, и потому, что по пути можно было заехать в Черкесск, повидаться с сыном.

Не доезжая до Калежа, они уже знали, что цыган в окрестностях аула нет, — они снялись и ушли сутки назад — об эхом Шукаеву рассказал колхозный пастух, выгнавший стадо на приречную луговину километрах в двух-трех от околицы Калежа.

Но в самом ауле их ожидал сюрприз. Еще вчера решено было здесь не останавливаться, однако остановку сделать пришлось. И надолго.

Когда «газик», распугивая индюков, важно разгуливавших вдоль обочины, вкатился в аул, шофер обратил внимание дремавшего Шукаева на толпу народа, запрудившую двор и часть улицы возле одного из окраинных домов.

Было половина седьмого утра.

— Притормози, — сказал Дараев. — Что-то рано такое столпотворение. Не стряслось ли чего?

Когда они вышли из машины, к дому подлетела «Скорая помощь», круто осадив у ворот и подняв облако желтой пыли.

Во дворе было тихо. На вытоптанном под старым тутовником пространстве, скорбно покачивая головами в папахах, шептались старики, около забора и хозяйственных построек сгрудилась молодежь, главным образом парни; из открытых окна и двери доносились женский плач и причитания.

— Что случилось? — по-черкесски спросил Арсен у одного из мужчин.

— Сахата чуть не убили, — был ответ. — Только в себя пришел… — и говоривший неодобрительно покосился на милицейскую форму Сугурова. — Вон сколько вас теперь понаехало. Пораньше бы надо..

Дом был большой, добротный, не в пример прочим, из кирпича, а террасу поддерживали не чинаровые бревна, как У многих, а три бетонных столба. Под навесом, в глубине двора, — плетневый амбар-сапетка под кукурузу, рядом — саманный коровник, дощатое строение для птицы, новый забор из фигурных туфовых блоков с овальными отверстиями посередине; свежевыкрашенные железные ворота — все это крепко, надежно, домовито.

Шукаев, еще минуту назад задумчивый, даже вялый, тотчас преобразился, как с ним бывало всегда, стоило ему почуять запах настоящего дела. Ни следа безразличия и сонливости. Он, конечно, заметил сбоку от ворот, в тени деревьев, почти такой же «козлик», как тот, на котором прибыли они сами, конечно, понял, что местные власти уже на месте происшествия и, не задумываясь дольше, быстрыми шагами Направился к дому.

В просторной комнате врач «Скорой» осматривал пострадавшего, молодой лейтенант в милицейской форме в присутствии двух понятых снимал показания у хозяйки дома, невысокой худенькой женщины, с рано постаревшим, в морщинах, лицом, хотя было ей, пожалуй, немногим более сорока; фотограф курил у окна.

— Что с ним? — спросил Жунид, поздоровавшись со всеми кивком головы.

— Удар в висок тупым орудием, — машинально ответил стоявший тут же худенький младший лейтенант, с удивлением разглядывая вошедших. — А вы, собственно, кто?

— Майор милиции. Из Ставропольского управления НКВД, — сказал Шукаев, доставая удостоверение.

— А-а… ну, тогда другое дело. Приветствую вас, товарищ майор, — младший лейтенант встал.

— Это мои товарищи: следователь по особо важным делам Вадим Акимович Дараев и лейтенант Сугуров. Мы — проездом.

Младший лейтенант оживился и слегка покраснел.

— Может быть, вы, товарищ майор, поможете нам? К обыску во дворе еще не приступали. Здесь, в комнатах, я думаю, нет надобности смотреть: бандиты не входили даже во двор…

— Мы охотно поможем, — сказал Шукаев.

Допрос и осмотр места, где произошло покушение, заняли около двух часов.

Пострадавший оказался технологом маслосырзавода Сахатом Кабдуговым, старожилом аула.

Имя это, в первый момент показавшееся Шукаеву незнакомым, тем не менее, помимо его воли, заставило работать его память, хранившую сотни лиц и фамилий, десятки различных событий, связанных с многолетней следственной практикой и отделенных иногда друг от друга расстоянием в несколько лет. Однако на этот раз ассоциации были настолько смутными, что он отбросил всякие попытки вспомнить, зная по опыту, что, если когда-либо и слышал о Сахате Кабдугове, то это всплывет со временем без особых усилий с его стороны.

Сыровар пришел в себя, обвел присутствующих мутным взглядом из-под набрякших век и, увидев жену, спросил по-черкесски, с трудом шевеля распухшими губами:

— Ничего… не украли?

— Нет, нет! — торопливо ответила она. — В дом не входили, убежали сразу…

Сахат Кабдугов был грузен и коротконог. Маленькие заплывшие глазки беспокойно бегали, скользя по лицам, точно кого-то искали. В них постепенно стиралось, исчезало бессмысленное выражение, сменяясь растерянностью и страхом.

Шукаев с разрешения младшего лейтенанта и врача поручил Вадиму Акимовичу взять показания у пострадавшего и его жены, а сам с одним из милиционеров занялся осмотром двора.

Выяснить удалось следующее.

Сахат Кабдугов работал на маслосырзаводе со дня его основания, технологом был назначен полгода назад, так как, несмотря на отсутствие специального образования, показал себя неплохим работником. Недавно его посылали на курсы производственников в Кировабад.

Жил он тихо, ни в чем предосудительном замечен не был, подозрительных знакомств, вроде бы, не поддерживал.

В доме, кроме него и жены, — еще его старуха мать, больная, немощная, почти не поднимающаяся с постели. Единственный сын Кабдуговых — в армии.

В ночь покушения сыровар возвращался домой после двенадцати: засиделся за стаканом вина у приятеля, бондаря того же завода Мазана Каражаева.

Решив сократить путь, — Каражаев жил на противоположном конце аула, растянувшегося вдоль реки на несколько километров, — Сахат пошел задами, но, будучи изрядно навеселе, запутался в чужих огородах, растревожил аульных псов и, спасаясь от них, где-то свалился через плетень и разбил в кровь губы. Словом, к дому он вышел примерно во втором часу ночи, перепачканный, с расцарапанной физиономией.

Встретили его неизвестные, когда он уже брался за ручку калитки.

Двое.

Луна была затянута тучами, и относительно их внешности Кабдугов ничего определенного сообщить не мог. Один из нападавших был намного выше другого, это сыровар успел заметить. Высокий размахнулся и со словами: «Получай, подлюка, за Чохрак!» ударил его чем-то твердым. Счастье Кабдугова, что он плохо стоял на ногах. Как раз в ту секунду он покачнулся, и удар скользнул по темени.

Сахат упал в пыль, но тут же вскочил и — куда только хмель подевался — с завидной для его состояния и комплекции легкостью перемахнул через забор. Вслед грохнул выстрел. Сахат упал во двор с простреленной выше колена ногой и ударился грудью о сложенные штабелем колотые дрова. Уже теряя сознание, он услыхал гул машины.

Одного слова «Чохрак» Шукаеву оказалось довольно, чтобы вспомнить.

Сахат Кабдугов!

Старый связник умершего в тюрьме Хахана Зафесова! Того самого Хахана, который знал все о похищении карабаира, не одобрял своих бывших сообщников, но никого не выдал, верный воровскому закону, пока Шукаев не припер его к стенке. Стоп!.. Там был еще какой-то условный знак, по которому они узнавали верных людей! Ну да, фуляровый платок с монограммами, вышитыми женой Сахата!.. Два имени — самого Хахана и Кабдугова были Жуниду известны. Остальных старый хитрец Зафесов не выдал. Так и унес с собой тайну в могилу.

Что же это? Случайность? Или через столько лет ему снова попадают в руки детали давным-давно забытого дела?

Как бы там ни было, а теперь Шукаев с еще большим тщанием лазал по всем закоулкам двора, обследовал каждую пядь земли у ворот и по обе стороны туфового забора.

И был вознагражден за упорство.

Пуля застряла в саманной стенке коровника.

Он долго ходил возле забора, пытаясь представить себе, откуда стреляли, и определить направление ее полета. Вначале ничего не выходило: по всем законам баллистики, пуля должна была, пробив мякоть ноги Кабдугова, устремиться вверх, потому что ограда была довольно высока.

Младший лейтенант, присоединившийся к Жуниду, как бы прочел его мысли.

— Вряд ли стоит искать пулю. Выстрел, очевидно, был произведен снизу вверх… — как все молодые криминалисты, говорил он суховато — казенным языком: «произведен», «являлся», «не имеется».

Шукаев не ответил, рассматривая фигурные туфовые плиты с отверстиями, из которых был сложен забор.

— А если?

— Что?

— А если стреляли уже после того, как Кабдугов перелез через забор? Если стреляли через одну из этих дырок? — он поискал глазами на другом конце двора: там — коровник, амбар, в стороне, чуть позади амбара, — плетенка уборной.

Коровник был недавно обмазан глиной, и это облегчило поиски. Достав перочинный нож, Жунид ковырнул вмятину с растрескавшимися краями и, подставив ладонь, извлек пулю Она сидела неглубоко.

Подошел Дараев, закончивший с допросом.

— Смотри, — сказал Жунид, раскрывая ладонь. — По-моему, из парабеллума. Хотя, конечно… — он обернулся к младшему лейтенанту, смотревшему на него с восхищением — нужна баллистическая экспертиза. Обязательно.

— Где ты ее нашел? — спросил Дараев.

— В самане. Возьмите, — он протянул пулю младшему лейтенанту. — Приобщите ее к делу по всей форме.

Тот ушел в дом.

— Вадим, у меня есть все основания не очень-то доверять Кабдугову и его семейке, — сказал Жунид, когда они остались одни. — Допроси-ка еще раз старуху и жену. Разумеется, сделай так, чтобы не обидеть этого мальчика, — он кивнул вслед удалявшемуся младшему лейтенанту. — Если будет трудно… Напомни им Хахана Зафесова.

Вадим Акимович посмотрел на него с удивлением.

— Ты думаешь?..

— Потом объясню. Разве тебе ни о чем не говорит название — Чохрак?

Дараев потер лоб.

— Чохрак… Чохрак. Постой… неужели?..

— Да, — сказал Жунид. — Не думаю, чтобы это было случайностью. Давай, время не терпит. Я еще покопаюсь…

Но дальнейшие его поиски ни к чему не привели. Больше никаких следов ночного происшествия не было Брать ищейку не имело смысла — во дворе и на улице все было истоптано десятками ног. Жуниду очень хотелось обыскать дом, но он решил пока воздержаться: покушение ведь произошло на улице.

Когда Сахата Кабдугова положили в машину, чтобы везти в райбольницу и толпа стала медленно расходиться, Жунид кивнул Арсену и Вадиму.

— Пошли. Едем к Мазану Каражаеву.

Младший лейтенант местной милиции сел в свой «газик» и поехал вперед, чтобы показать дом бондаря.

* * *

Бондаря маслосырзавода Мазана Каражаева, черкеса пятидесяти пяти лет от роду, одинокого вдовца, похоронившего недавно жену, дома не оказалось. На заводе им сказали, что он уволился позавчера по собственному желанию, а где он теперь, никто объяснить не мог. О взаимоотношениях Кабдугова и Каражаева тоже ничего нового узнать не удалось: встречались, иногда выпивали вместе, по работе сталкивались не особенно часто: мастерская Мазана — в стороне от цехов.

Жунид уже собирался уезжать в райцентр и, скорее для формы, чем в силу необходимости, задал директору завода еще один вопрос:

— Скажите… этого, бондаря вашего, ни с кем из посторонних не видели? Я имею в виду людей, не принадлежащих к числу жителей Кал ежа?

— Я видел, — сухо сказал директор, недовольный, что разговор снова возобновился. Тут — последний день месяца, надо давать предмайский план, с завода не вывезено еще несколько десятков тонн готовой продукции, не хватает машин, а он, вместо того, чтобы заняться организацией погрузки, сидит в кабинете и отвечает на вопросы, вовсе не относящиеся к покушению.

— Где? Когда? Как они выглядели? — не обращая внимания на нелюбезный тон собеседника, спросил Шукаев.

— Позавчера. Я ехал в Черкесск. На мосту через реку Кяфар — это здесь, неподалеку от завода, — Каражаев стоял с двумя не знакомыми мне людьми.

— Вы знаете всех жителей аула?

— Да, почти всех. Но это неважно… я уверен, что те были не наши…

— Почему?

— Калежане так не одеваются. На одном — какой-то странный восточный наряд: феска, халат. Может, — из Средней Азии?

— А второй?

— Он стоял спиной к машине. Да я и не рассматривал его заинтересовался тем, в феске.

— Приметы?.

— Немолодой, — пожав плечами, сказал директор. — Лицо — худое, длинное. Вот и все.

— Припомните хорошенько, это очень важно.

— Может, какая-нибудь деталь, мелочь, — вставил Вадим, — знаете, на первый взгляд, — пустое… А для нас — зацепка.

— Нет. Впрочем, постойте… — директор покрутил пальцем в воздухе около своей головы. — Ну, да. Уши у него нелепые, торчат, как лопухи.

— Что ж, спасибо. Вы нам очень помогли, — вставая, сказал Жунид. — Больше не смеем вас задерживать.

Полдня ушло на опрос соседей бондаря и других жителей Калежа.

Кто еще видел старика в феске? Куда мог исчезнуть Мазан Каражаев, если накануне, поздно вечером, он находился дома, потчевал собственным вином сыровара? Почему так поспешно уволился?

Пришлось съездить в больницу, повторно допросить Сахата — не знает ли он, куда мог пропасть его вчерашний собутыльник. Сыровар несколько оправился от потрясения, в щелочках-глазках его уже не было такого явного страха. Лежал он в отдельной палате, что как нельзя более устраивало Шукаева.

— Давно знакомы с Мазаном Каражаевым?

— Давно. Семь-восемь лет будет, — охотно ответил Кабдугов.

— Отношения между вами были хорошие?

— А как же? Считай — кунаки.

— О чем беседовали с ним вчера?

— Про все говорили. Как бывает? Стакан выпил — хозяина похвалил, второй выпил — про урожай, третий — когда яблоки в саду снимать. Всякий разговор…

Отвечал Кабдугов спокойно, неторопливо, как любой уважающий себя горец.

— Почему ваш товарищ уволился?

Сахат долго молчал, сосредоточенно смотрел в потолок, точно рассчитывая прочитать там готовый ответ.

— Кто его знает… — наконец протянул он и приложил тыльную сторону ладони к посиневшим раздувшимся губам. — Про то я не спрашивал. Человек сам знает, чего хочет.

— Он не говорил, что собирается куда-нибудь после вашего ухода?

— Нет. Не говорил.

— У вас есть враги? Или недоброжелатели? Подозреваете кого?

— У кого же их нет, врагов? — деланно зевая, сказал Сахат и отвернулся к стене. — Устал я, начальник. Голова болит.

— Еще один вопрос. Вы не встречали в районе Калежа пожилого человека в феске и среднеазиатском полосатом халате?

Кабдугов резко дернулся на постели и застонал, видимо, от боли в ноге, потом быстро, нервно заговорил по-русски:

— Зачем приставал, начальник? Разве я сам себя бил? Разве сам себя стрелил? Почему дышать не даешь, болеть не даешь? Надо абреков искать — ищи, зачем меня давить? Масло надо давить, сыр надо давить, больной человек отдыхать надо!

— Полегче, Кабдугов, — вы говорите с майором НКВД, — не утерпел младший лейтенант.

— Ничего, — успокоил его Жунид. — И снова к Сахату: — Значит, не встречали?

— Нет. Не видал. Не видал, не знаю…

Врач, стоявший сзади Шукаева, положил руку ему на плечо и слегка нажал, давая понять, что допрос придется прекратить.

Солнце позолотило верхушки лесистых гор, окаймлявших аул с юго-запада, когда после многочисленных бесплодных расспросов одному из них повезло. Опрашивая колхозного чабана, приходившего ночью в Калеж за продуктами, Арсен Сугуров услыхал, наконец, долгожданное «да». Да, видел бондаря Мазана Каражаева минувшей ночью. И не только видел: тот ночевал у него в чабанском домике, в семи-восьми верстах отсюда, на горном пастбище. Что-нибудь говорил? Нет, ничего особого не говорил. В геологоразведку утром пойдет, на работу наниматься — слышал, там рабочие руки нужны.

— Где стоит геологоразведка? — нетерпеливо перебил его Арсен.

— Аул Бгидес знаешь? Оттуда дорога в ущелье Кяфар — километров пять-шесть от пастбища будет. Отсюда ближе. Если машина есть, езжай в Бгидес по дороге, там покажут.

Было уже около пяти вечера, когда они, наскоро перекусив провизией, которую извлек из багажника запасливый шофер, двинулись по направлению к аулу Бгидес. Младший лейтенант по совету Жунида отправился в райцентр: нужно было срочно произвести баллистическую экспертизу.

— Послушай, — сказал Дараев, откинувшись на спинку сиденья, — может, ты хоть изредка будешь изменять обыкновению и делиться с нами своими догадками? Например, мне хотелось бы знать, как это все связано с чохракской историей?

Жунид недовольно засопел: он не любил, когда к нему приставали с расспросами раньше времени, до того, как разрозненные факты сложатся в его голове в более или менее стройный ряд, а собственные домыслы получат хоть некоторое подтверждение.

— И мне хотелось бы знать, — проговорил Шукаев недовольным тоном, но тут же сделал над собой усилие: все-таки спрашивал не кто-нибудь, а его лучший друг и соратник. — Ладно. Скажу. Только не вздумайте заранее выстраивать версию… она пока не выстраивается…

— Ум — хорошо, а три лучше, — извиняющимся голосом сказал Вадим Акимович. — Авось, и мы с Арсеном будем тебе полезны.

— Так вот, — сказал Жунид, окончательно отбросив колебания. — Сахат Кабдугов — тот самый человек, жена которого в свое время вышила фуляровые платки как опознавательные знаки для старой лисы Хахана Зафесова, упокой аллах его грешную душу, собственного мужа и еще троих, чьи имена Хахан так и не назвал тогда. Кстати, допрашивал я его при тебе.

— Стой… стой! — инициалы — посередине платка были С. К. Кажется, я вспоминаю…

— Ну, и отлично. Фуляр, если помнишь, был изъят при обыске у ротмистра Унарокова. Кабдугов, судя по тому, что нам удалось установить давным давно, порвал связи с конокрадами, да и ремесло это основательно подзабыто за последние годы. Но у меня есть подозрение…

— Какое? — не выдержал молчавший до сих пор Сугуров.

— Не старые ли дружки наведывались к Сахату прошедшей ночью? Как-никак он был причастен к их аресту.

— Ты знаешь, я ведь совсем не в курсе дела. Что с ними со всеми стало? Столько лет прошло.

Шукаев посмотрел на часы.

— Скоро приедем на место. Поэтому я коротко. Ты прав, тебе следует оживить в памяти чохракское дело Так вот — Буеверов, Бекан Кабалов и Аушев, у которого мы нашли карабаира, отсидев разные сроки, сначала в Чите, а затем — в Сиблаге, были освобождены первыми. Ляляму Бадаеву — по ходатайству мусульманской азиатской лиги — срок был сокращен вдвое. Он освободился и уехал, кажется, в Дагестан. Одноухий Тау, или Рахман Бекбоев…

— Правая рука Асфара, — вставил Вадим.

— Точно. Он отсидел, по-моему, восемь лет. Живет в районе Черкесска и ни в чем дурном, вроде бы, не замечен. Азамат Мамакаев — бывший главарь банды в Чечне — расстрелян по приговору Верховного суда РСФСР. Просьба его о замене смертной казни пожизненным тюремным заключением была отклонена. Кто еще?.. Так… продолжают отбывать сроки Хапито Гумжачев, контрабандист Паша-Гирей Акбашев, бывший белогвардеец Ивасьян, Хахан Зафесов умер в тюрьме. Что же касается цыган — Феофана третьего и Парамона Будулаева, то я, к стыду моему, ничего о них не знаю. Надо бы выяснить…

— Ты и так великолепно осведомлен, — сказал Дараев.

— Поморочили они нам с тобой головы, — улыбнулся Жунид. — И не только нам с тобой.

Вадим Акимович наклонился к плечу Жунида и, как видно, хотел о чем-то спросить, но передумал. Шукаев увидел его голову в зеркале, укрепленном вверху передней стенки кабины.

— Ну, что еще тебя интересует?

— Да ладно…

— Спрашивай, раз хотел.

— А где Зубер Нахов?

— Братец моей бывшей супруги? — притворно беспечным тоном переспросил Жунид. — Тоже отсидел свое. А куда подался — не знаю. Может, опять в тюрьме. Неисправимый тип. Но жулик и вор мелкий.

Показались первые домики аула Бгидес. Ущелье реки Кяфар здесь расширялось, образуя довольно просторную долину. Сады, огороды, пастбища, овцефермы — население Бгидеса занималось главным образом скотоводством.

Геологоразведка, как и сказал им чабан из Калежа, разбила лагерь в боковом ущельице, на берегу большой речки, скорее — ручейка, бойко стекавшего с гор. Вода в нем была мутная, глинистая от дождей.

Они подъехали к самой буровой. Из палатки, раскинутой возле вышки, вышел худой, несмотря на раннюю весну, загорелый человек в засаленных брезентовых штанах, голый до пояса.

— Кто это к нам пожаловал? — спросил он на чистейшем русском языке, хотя по облику в нем нетрудно было угадать горца. Лицо — смуглое, горбоносое, на остриженной под нолевку голове — войлочная сванская шапочка.

— Майор милиции Шукаев, — протянул руку Жунид. — Мои товарищи — Дараев и Сугуров. По тому же ведомству.

— Буровой мастер Кадыров, — согнав с лица улыбку, сказал человек из палатки. — Чем могу вам помочь?

— К вам не приходил сегодня утром или днем некий Мазан Каражаев? Небольшого роста, плотный, пятьдесят пять лет… Черкес.

— Не надо, — опять улыбнулся Кадыров. — Знаю. Был. Он и сейчас здесь. Мы взяли его подсобником.

Жунид окинул взглядом лагерь. Еще две палатки стояли поодаль. Людей не видно.

— Они купаться пошли, — понял его мастер. — Там, выше, озерко есть. Рабочий день у нас кончился. Вот-вот должны подойти.

Геологи действительно скоро вернулись. Бондарь, узнав, что сотрудники милиции приехали к нему, мгновенно побледнел и полез в карман за табаком. Пока он шарил там, Жунид вполголоса сказал Кадырову:

— Нам бы с ним поговорить без свидетелей.

— Пожалуйста, — так же тихо ответил тот, — можно в моей палатке.

— Нет, спасибо, мы — в машине.

Шукаев сел на место шофера, который, воспользовавшись передышкой, прилег на траву в тени палатки. Каражаева Жунид посадил рядом с собой. Вадим и Арсен устроились сзади. Арсен приладил на планшете лист бумаги, — приготовился писать протокол.

Шукаев начал безо всяких околичностей:

— Я — майор НКВД. Вам известно о том, что вашего знакомого и сослуживца Сахата Кабдугова едва не убили двое неопознанных бандитов?

— Нет, не знаю, — поспешно ответил бондарь, подобострастно засматривая в глаза Жуниду. — Кто убил, почему убил?

— Вопросы задаю я. Чуть не убили, — уточнил Шукаев и, окинув бондаря быстром испытующим взглядом, тут же решил отказаться от своего первоначального намерения провести допрос по всей форме.

— Не надо ничего писать, Арсен, — сказал он, продолжая изучающе разглядывать Каражаева, который ерзал и мялся, не зная, куда деваться и пребывая, по-видимому, в крайне расстроенном состоянии.

Жунида часто выручало приобретенное с годами умение сразу, в момент, определить, какую избрать линию поведения в разговоре с подозреваемым или свидетелем, линию, которая наилучшим образом соответствовала бы психологическому настрою допрашиваемого.

Внешний вид, те неуловимые для неспециалиста и ненаблюдательного человека признаки, которые могли свидетельствовать о страхе или решимости уйти от ответа, о стремлении под напускной бравадой скрыть истину, о безразличии, о показной или подлинной растерянности — все это замечал, все регистрировал его внимательный глаз, непроизвольно, автоматически схватывающий нужную информацию в считанные секунды.

Временами это требовало немалых усилий с его стороны в тех случаях, когда попадался достойный противник, и «обойти» его было еще заманчивее, еще интереснее.

Мазан Каражаев был весь, как на ладони.

— Вас устроит, если мы не будем вести протокола и, возможно, ограничимся сегодняшней беседой с вами? Разумеется, если вы ничего не скроете от нас… — Жунид не без умысла повел этот разговор по-русски. Во-первых, его должен был слышать Дараев, а, во-вторых, он по опыту знал, что человек, вынужденный отвечать не на родном языке, скорее может проговориться.

— Ай-ай, — запричитал Мазан. — Как скрывать, зачем скрывать? Ради аллаха, товарищ майор… Шайтан попутал, гражданин майор…

— Вы можете называть меня, как хотите. Вас пока ни в чем не обвиняют.

Это незаметное, будто случайное «пока» не прошло мимо ушей бондаря, и он опять побледнел.

— Возьмите себя в руки и перестаньте нервничать, — жестко сказал Жунид. — Обещаете говорить правду?

— Обещаем! Сто раз! Аллахом клянусь, гражда… товарищ майор!..

— Хорошо. В таком случае скажите нам, давно ли вы знакомы с пожилым человеком, одетым в халат и феску? Вас видели в ним позавчера. Имени его я вам не назову, это преждевременно… — Жунид поймал в зеркале удивленный, осуждающий взгляд Дараева и незаметно моргнул ему. Шукаев отлично понимал, что «удочка», на которую он намеревался поймать Мазана, была заброшена так откровенно, так наивно, что крючок буквально торчал наружу. Именно на это он и рассчитывал. Но ответ бондаря даже для него явился полной неожиданностью. О такой удаче можно было только мечтать.

— Зачем тебе назвать? — испуганно залепетал Мазан, судорожно схватив Жунида за пуговицу пиджака. — Сам скажу, все сам, — он так торопился, видимо, боясь, как бы строгий майор не опередил его, что даже стал заикаться: — Пло-о-хой он человек, со-о-всем плохой! Как встретил его, сон не шел, спать не мог! Хапито Гумжачев ему фамилия!

Жунид с трудом удержался от восклицания.

— Это нам известно. Кто был с ним? Кто второй?

— Мустафа Зизарахов, — с такой же готовностью сказал Мазан. — Дрянь мужик, пропавший совсем без вина рука трясет.

— Давно знаете их?

— Один аул жили, соседи жили. Сколько? — он наморщил лоб, вспоминая. — Двадцать год, может больше.

— Как попал сюда Гумжачев? — вмешался Вадим Акимович. — Он имеет отношение к покушению на Кабдугова?

— Разве я знаю? — тотчас обернулся бондарь, отпуская пуговицу Жунида. — Клянусь, не знаю. Мустафа привел Сахата дом просил показать.

Мазан Каражаев рассказал все. О том, как он лишился покоя, встретив в ауле Гумжачева в компании забулдыги Зизарахова, окончательно спившегося за последние годы. Мустафу знали многие: он не имел постоянной работы, жил подачками и случайными заработками, скитался, — видно, не прошла ему даром бурная молодость, едва не приведшая его на скамью подсудимых по делу разбойника Унарокова. Мазан, конечно, ничего не подозревал о старых грехах и связях Мустафы, но зато отлично понимал, что его бывший знакомец Хапито Гумжачев, по слухам получивший десять лет заключения, с ведома властей и с чистыми намерениями не мог ни с того, ни с сего появиться в Калеже. Дотошность и требовательность, с какой Хапито расспрашивал бондаря даже о самых, казалось бы, незначительных подробностях жизни сыровара Кабдугова, наводила на размышления. Мазан, трусливый, робкий Мазан, безответность которого вошла в пословицу среди аульчан, был объят растерянностью и страхом Страх заставил его уволиться, заколотить досками окна в доме и уйти к геологам, подальше и от Хапито, и от родного гнезда.

Последней уступкой судьбе была выпивка, вдвоем с сыроваром, на которую Мазан пригласил Кабдугова по приказу Хапито. «Не задержишь его до полуночи — считай, что твоя песенка спета», — пригрозил Гумжачев.

— Вы не предупредили Кабдугова? — с укором спросил Дараев.

— Я маленький человек, — взмолился бондарь. — Я боялся… Однако, сказал Сахату, что Хапито привязал коня в Калеже.

— Когда сказали?

— Вчера.

— Как он отнесся к этому?

— Белый стал. Злой стал. Ушел, вино не допил. Шукаев уже не сомневался, что догадка его верна покушение на сыровара — дело рук Хапито. Не простил старый бандит Сахату предательства в ауле Псидах.

Но почему сам потерпевший не назвал его имени?

Отпустив бондаря и сказав на буровой, чтобы к Каражаеву там относились по-прежнему, ибо допрашивался он как свидетель и ни в чем предосудительном не замешан, Шукаев велел шоферу ехать в Калеж, к дому Кабдугова. Зря он сразу не поступил так, как диктовало ему первое побуждение — напрасно отказался от обыска в доме Сахата.

В показаниях Каражаева была еще одна мелочь, которая в другое время, возможно, заинтересовала бы Жунида и Вадима, но сейчас, когда задание краевого начальства по делу об инкассаторе из Дербента нисколько вперед не подвинулось, им ничего не оставалось, как передать все районному следователю — и пусть разбирается. Касалось это махинаций Сахата с готовой продукцией, в которые он безуспешно пытался втянуть и бондаря.

Что ж, вполне вероятно. Кабдугов жил явно не по средствам.

Но не в этом суть. Главное было в другом. На свет божий выползали мрачные тени прошлого.

Хапито Гумжачев!

* * *

Обыск в доме сыровара они сделали поздно вечером, возвратившись из геологоразведки. В те времена не требовалось санкции прокурора^[43], и Жунид сэкономил время, не заезжая в райцентр.

В качестве понятых пригласили соседей Кабдугова — двух мужчин, отца и сына. Они чувствовали себя стесненно, жались в сторонке, изредка бросая виноватые взгляды на хозяйку дома.

Жена сыровара села в изножье кровати больной свекрови и до самого конца обыска не произнесла ни слова. Желтое, изможденное лицо ее взялось розоватыми пятнами, когда Арсен Сугуров открыл большой, окованный жестью сундук, стоявший в углу комнаты.

— Смотрите, Жунид Халидович!

Укладка была набита мануфактурой. Отрезы сукна, шелка, кашемира, целые штуки полотна, батиста и дорогих костюмных материалов, дефицитных в ту пору «бостона» и габардина.

Дараев непроизвольно присвистнул.

— Ничего себе! Магазин открывать можно!..

— Пересчитайте все и внесите в протокол, — распорядился Жунид. — Нас это не интересует. Пусть РОМ занимается… Продолжай, Арсен.

Когда все комнаты были осмотрены и ничего, кроме довольно солидных запасов одежды, нескольких свернутых в рулоны ковров, помимо тех, что висели на стенах, обнаружить не удалось, Шукаев подошел к жене Кабдугова.

Старуха не спала и злыми глазами следила за каждым движением Жунида.

— Хозяйка, — обратился он к жене Сахата, — придется временно перенести больную на другую кровать. Или на диван.

— Нет! — высоким фальцетом выкрикнула она по-черкесски. — Нету такого закона — больную старуху обижать! Я жаловаться буду!

— Жалуйтесь. Но эту кровать вам придется освободить. Сцена предстояла неприятная. Шукаев это понимал и заранее испытывал нечто похожее на угрызения совести: у кабардинцев одно из самых сильных чувств, впитанных с молоком матери, — это уважение к старшим. А тут была немощная старуха. Но он пересилил себя и повторил:

— Делайте, как приказано.

Мать Сахата затрясла головой, закашлялась, пытаясь что-то сказать и грозя Шукаеву черным костлявым пальцем. Другой рукой она вороватым движением, неумело пряча ее под одеялом, залезла под матрац и что-то тянула оттуда. А когда, наконец, вытянула, силы, видно, оставили ее, и она снова уронила голову на подушку. Одеяло сползло, открыв сморщенную тонкую в запястье руку, сжимавшую желтый лоскут.

Жунид слегка наклонился и выдернул лоскут из ее вялых пальцев.

— Вот он, — разворачивая платок, сказал он Дараеву, — фуляр Хахана Зафесова. На, посмотри…

— Будь ты проклят, — прошипела больная, отворачиваясь к стене. Невестка ее сидела по-прежнему на краешке кровати. Упрямое хмурое выражение на ее лице сменилось безразличием и усталостью.

— Точно, — сказал Вадим, с интересом разглядывая инициалы. Вот… С. К. посередине, а здесь — X. 3…

— Хахан Зафесов…

— На нем кровь, Жунид! — воскликнул Вадим, поднося платок к свету.

— Где?

— Вот, видишь. Светлое пятнышко. И дырка..

Заночевали они в Калеже, в «Доме колхозника».

А утром, на новом, теперь неизбежном, допросе Сахат Кабдугов перестал запираться. Да, он подозревает, больше того, он почти наверняка знает, кто покушался на его жизнь. Это Хапито Гумжачев, бежавший из мест заключения. Он сначала ударил его камнем, завернутым в зафесовский платок, а потом уже выстрелил. Кто второй? Он не знает Нет, не Мустафа Зизарахов. Мустафа — человек ни на что не годный, даже на убийство. Почему молчал? Потому что боялся. Хапито шутить не любит. Платок? Его нашла жена. Утром, у ворот. Спрятала, конечно. Она-то знает! Сама вышивала все пять платков. Имена! — Пожалуйста. Посередине — его монограмма, Сахата Кабдугова. По углам — Хахан Зафесов, Асфар Унароков, Лялям Бадаев и Феофан третий. Где теперь последние двое? Сидят, наверное. А, может, отдали аллаху души, как Асфар и Хахан.

Кабдугов отвечал обстоятельно, не спеша, несколько раз останавливался, поднимая глаза на Шукаева, словно ища у него сочувствия.

— Не думай, начальник, Сахат не врет, Сахат правду говорит. Все годы хорошо жил, честно жил… со старым давно конец…

Дараев открыл было рот, собираясь, как видно, возразить, но Шукаев незаметно наступил ему на ногу: незачем было сейчас уличать Сахата в хищении на маслосырзаводе, что никак не вязалось с его уверениями в честном образе жизни. Пусть сначала выговорится.

— Как попал платок к Гумжачеву?

— Много хочешь от старого Сахата, — усмехнулся Кабдугов. — Как могу знать? Может, Хахан, умирая, отдал ему? В одной ведь тюрьме сидели…

— Вы узнали его в темноте?

— По дороге мотоцикл проехал… со светом. Хапито, хоть и постарел, а узнать можно.

— Кто еще бежал с ним? — на всякий случай спросил Жунид.

— Смеешься, начальник. Сахат все сказал.

* * *

Так случилось, что в Зеленское районное отделение милиции они попали в праздник, Первого мая. Там уже было получено оперативное сообщение о групповом побеге рецидивистов из Читинской тюрьмы. В их числе были двое, чьи имена Шукаеву и Дараеву приходилось слышать не один раз: Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев.

Жуниду по прочтении этой бумаги вдруг вспомнились слова Паши-Гирея, сказанные им некогда на допросе в ауле Абухабль: «Отрицать очевидное глупо, юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более разумный стиль поведения — бежать, начальник, бежать».

Контрабандист Акбашев остался верен себе.

5. Коноплянов «завинчивает гайки»

Дела управленческие. Виталий Николаевич приходит к мысли, что его сотрудники впустую тратят драгоценное время. Абдул Маремкулов получает возможность восстановить свою репутацию. Особое совещание. Новые хлопоты.

Начальник Черкесского управления НКВД, майор государственной безопасности Виталий Николаевич Коноплянов считал себя человеком строгим и принципиальным, который едва ли не единолично поддерживает порядок в области и в самом аппарате. Он был глубоко убежден, что стоит ему заболеть, уехать в командировку или выйти в отставку — последнее равносильно полной катастрофе, — и все развалится, и некому будет «закручивать гайки».

Это излюбленное его выражение означало все, что угодно, начиная от вмешательства Виталия Николаевича в разные мелочи, не стоящие выеденного яйца, и кончая официальными «громами и молниями», которые он считал своим долгом в начале каждой недели обрушивать на своих сотрудников во время «оперативки».

Внешность у него была довольно внушительная: огромный рост, широченные квадратные плечи, буйная шевелюра с седеющими висками, густой рокочущий баритон, крупные руки, с короткими сильными пальцами и тяжелой ладонью, которой он любил похлопывать по столу, завершая какой-либо разговор и сопровождая этот жест старомодным словечком «баста».

Обожал Коноплянов и всяческие реконструкции.

Так, вскоре после вступления в должность он затеял грандиозный ремонт, длившийся несколько месяцев, с той якобы целью, чтобы каждому работнику предоставить отдельную комнату. При этом Виталий Николаевич не забыл и себя, расширив собственный кабинет за счет слияния трех смежных. Позади кабинета выкроил небольшую комнату для «отдыха». На дверь, ведущую туда, велел наклеить карту Северного Кавказа и, таким образом, для непосвященных вход в «комнату отдыха» был замаскирован. Впрочем, о существовании ее знала даже рассыльная управления.

Вся мебель — от дубовой массивной рамы, в которой висел портрет Дзержинского, до необъятного двухтумбового письменного стола и кресел с гнутыми подлокотниками, — была заново отполирована, на мягкие сидения кресел и диван натянут темно-бордовый плюш. Заодно Коноплянов где-то приобрел напольные часы-башню, занявшие весь угол и каждый час оглашавшие кабинет торжественным медным боем. Со стороны балкона был установлен специально заказанный длинный прямоугольный стол для «особых совещаний», за которым могло уместиться на двух рядах стульев человек двадцать пять. Стол накрыли зеленым сукном.

Без изменений были оставлены разве что люстра, темные бархатные шторы на окнах и настольная лампа со специальным зеленым плафоном.

Нашлись злые языки, уверявшие, что весь этот «тарарам» новый начальник устроил не из человеколюбия, руководствуясь заботой о сотрудниках, нуждавшихся в отдельных комнатах, а ради того, чтобы придать блеск и величие себе самому.

Впрочем, не все так думали.

Новшества на этом не кончились. Расправившись с внутренним переустройством здания, Виталий Николаевич начал практически и планомерно проводить в жизнь свою систему «закручивания гаек». По понедельникам являлся на работу раньше всех и, стоя в небольшом вестибюле до половины девятого, лично регистрировал всех опоздавших, которым потом делал соответствующее внушение Правда, опоздания он не считал смертным грехом и слишком строго не взыскивал. Но горе тому, кто рискнет появиться в управлении небритым, с несвежим подворотничком или в нечищеных ботинках. Тут уже спуску не было. Виноватому назначалось несколько часов строевой подготовки по заранее разработанной теме: «Одиночное обучение бойца» Еще строже относился Коноплянов к тем, от кого попахивало на службе спиртным, — таковых он без сожаления отправлял на гауптвахту, используя «полную катушку», то есть пять суток со строгим режимом.

Нечего и говорить, — к концу второго месяца почти все управление трепетало перед новым начальником. Только два человека, оба его заместителя, вели себя так, будто ничего не изменилось.

По-прежнему спокойно, уравновешенно и со знанием дела исполнял свои обязанности Гоголев. Второй заместитель, Леонтьев, как и прежде, поспевал всюду — до начала работы учреждений и организаций города проверял чистоту и порядок на улицах и площадях, часом позже собирал участковых милиционеров, давая им инструкции на день и особо нажимая на меры надзора за санитарным состоянием столицы Черкесии. К себе он приходил уже в десять и разбирал всякого рода происшествия, случившиеся вечером и ночью. Затем отправлялся с докладом к Коноплянову и председателю облисполкома. После обеда — выезды в районы, встречи с так называемыми «низовыми активистами», которых у него было немало и разветвленная сеть их непрестанно пополнялась. К исходу дня Леонтьев возвращался в управление и, разобравшись в полученных сведениях, отдав надлежащие распоряжения, ехал в обком к Воробьеву, обстоятельно информируя секретаря о происшествиях за сутки и принятых мерах.

У Леонтьева день был расписан так, что не оставалось и минуты свободной, за неделю он несколько раз оставался без обеда, но даже это не спасало его от конопляновских нотаций по поводу неповоротливости некоторых работников управления, которые никак не могут ликвидировать преступность в области. Кто-кто, а Коноплянов был великим мастером отчитывать человека, не называя его по фамилии, обходя прямые обвинения, но выстраивая разговор таким образом, что собеседник всегда точно знал — речь идет именно о нем.

Леонтьеву, человеку деятельному, добросовестному, но тихому и скромному, не приходило на ум спорить с начальством и уж совсем невдомек было, что Коноплянов принадлежит к той породе руководителей, для которых важно чисто внешнее, показное благополучие и нет дела до существа. Лишь бы исправно «крутилось колесо», а если при этом ржавеет ось и вылетают спицы — неважно: на наш век хватит.

Коноплянов вообще считал милицию кляузным учреждением, ошибочно навязанным органам государственной безопасности. Вслух Виталий Николаевич, разумеется, таких вещей не говорил.

В свете сказанного, как теперь часто пишут в отчетах и газетных статьях, вполне объяснимы те события, которые последовали одно за другим вскоре после приезда начальника управления из Ставрополя.

Начать с того, что за время его отсутствия произошло несколько случаев нарушения законности, к которым Коноплянов обыкновенно относился так, будто они являлись прямым следствием нерасторопности и неумелости его подчиненных. А раз это было без него — тем более. Наломали дров и — «баста». Теперь ему предстоит расхлебывать.

Жарко стало в первую очередь Петру Яковлевичу Леонтьеву. Прежде всего он получил нагоняй за непринятие неотложных мер по ограблению на ярмарке в ювелирном магазине. Начальнику угрозыска Бондаренко был объявлен строгий выговор «с занесением», а лейтенант Маремкулов сдал оружие и прошествовал на гауптвахту за то, что упустил Цыганова. Трое суток ареста за халатность при исполнении служебных обязанностей. Незамедлительно был издан и второй приказ, отмечавший решительные действия пожарников, своевременно потушивших пожар на овцеферме совхоза «Пригородный».

Сергей Тимофеевич Бондаренко счел наказание слишком суровым и тотчас послал рапорт в Москву с просьбой перевести его в Белоруссию, где жила его мать. Не поставив об этом в известность Коноплянова, он продолжал с прежней неторопливой методичностью вести розыск Цыганова и его неизвестного сообщника.

Прошло три дня, в течение которых Виталий Николаевич Коноплянов знакомился со всей документацией, касающейся нападения на продавщицу ювелирного магазина Паритову, кражи овец на совхозной ферме, пожара и его ликвидации, обыска на Шахарской прядильной фабрике, произведенного по просьбе старшего сторожевой охраны Кумратова, подозревавшего, что шерсть убывает «налево» неведомыми ему путями. Кстати, обыск ничего не дал.

Вывод, сделанный Конопляновым в результате рассмотрения всех этих дел, был неожиданным для него самого. Действительно: грабители на ярмарке повели себя по меньшей мере глупо — ударили камнем Паритову, схватили ничего не стоящее кольцо и-скрылись. Явно случайное происшествие. Разве тут можно усмотреть почерк опытных рецидивистов? Обыкновенное хулиганство. Напились и стукнули продавщицу, а потом со страху не сумели даже украсть как следует. И материальный ущерб ничтожен — двести рублей с копейками. Так для какой же цели возиться и раздувать кадило? А ферма? Произведенная проверка показала, что там царила путаница в документах учета. Полная вероятность, что недостачи овец просто не было. То же самое с фабрикой Утечки шерсти не обнаружено.

У Виталия Николаевича сразу поднялось настроение, и он вызвал к себе Бондаренко.

Сергей Тимофеевич пришел с объемистой папкой: он по опыту знал, что о чем бы ни пошел разговор, ему придется отстаивать свою точку зрения, а делать это лучше, имея под рукой акты экспертиз и протоколы допросов.

— Ну-с, — улыбаясь, встретил его Коноплянов и, выждав паузу, в течение которой Бондаренко стоял перед столом, не решаясь сесть без приглашения, наконец широко повел рукой в сторону кресла. Субординация была соблюдена — начальник угрозыска постоял сколько полагается.

— Садитесь.

Бондаренко сел, положив папку себе на колени.

— Что же это вы, дорогой мой, развели антимонию вокруг чепухи? Весь аппарат, можно сказать, поставили на ноги?

— Что вы имеете в виду, товарищ майор?

— Случай с этой продавщицей! Подняли конный взвод, устроили ревизию в ювелирном магазине, послали кучу запросов — в Ставрополь, в Дагестан, всполошили людей в театре, где работает муж Паритовой, целую неделю милиция хватала на ярмарке ни в чем не повинных людей — весь город теперь гудит. Геннадий Максимович мне вчера звонил Разве обязательно с каждым пустяком лезть к секретарю обкома?

Бондаренко насупился, постучал ногтем по папке.

— Я не считаю, Виталий Николаевич, что ограбление ювелирного магазина — пустяки.

Коноплянов приподнял ладонь над столом, но не хлопнул, удержался.

— Похищено барахольное кольцо стоимостью в две сотенных, а вы называете это ограблением. Мелкая кража и хулиганское нападение! Наверняка в пьяном виде. Вот как называются такие вещи!

— Есть подозрительные обстоятельства… — не поднимая головы, упрямо продолжал гнуть свое Сергей Тимофеевич.

— Какие, например?

Бондаренко вздохнул и раскрыл папку.

— Ударить женщину обернутым в платок камнем — не слишком ли это много для того, чтобы стащить мелочь? Когда рядом лежали очень дорогие украшения?..

— Вот-вот, согласитесь — вывод может быть только один — случайный пьяный разбой.

— Паритова неохотно говорит на допросах…

— Ну и что же? Люди вообще не любят откровенничать в нашем присутствии. Что вы еще выяснили?

— Розыск ничего не дал. Мои люди дежурили на ярмарке, в магазинах, на вокзале. К сожалению, безрезультатно.

— Ревизия, насколько мне известно, тоже не обнаружила недостачи?

— Да, — Бондаренко и сам чувствовал, что ему крыть нечем: на догадках и интуиции далеко не уедешь, но все в нем восставало при одной мысли о том, что Коноплянов прикроет дело, не даст довести его до конца. — Я был вчера у бывшего ювелира Чернобыльского, — неуверенно добавил Сергей Тимофеевич, видимо, не надеясь, что его заявление что-либо изменит.

— Ну, и что? (Коноплянов любил «нукать»).

Начальник угрозыска развел руками.

— Скользкий старик. Ему иногда приносят на оценку вещи, поступающие в скупку. Мельхиорового кольца, которое украдено, он не помнит. Говорит, не приносили.

— А почему «скользкий»?

— Да так. Я поинтересовался его прошлым. До революции имел крупную мастерскую. Целый штат. Ценности отдал республике добровольно. Правда, неделю сидел в ЧК — утаил два золотых слитка. Потом его выпустили, золото конфисковали.

Виталий Николаевич усмехнулся и покровительственно похлопал Бондаренко по плечу.

— Видите? Нет у вас ничего определенного. Какие-то туманные подозрения. Вы даже не знаете, кого и в чем подозревать. Вот что, Сергей Тимофеевич… — Коноплянов теперь уже не колебался и прихлопнул ладонью по столу. — Оставьте. Нечего начальнику угро заниматься грошовой кражей. Передайте материалы Маремкулову — он завтра выйдет с гауптвахты — и пусть возится. Найдет этих типов — хорошо, не найдет — шут с ними. А вы вот что сделайте: соберите мне по области данные на неработающих, алкоголиков и лиц без определенных занятий — пора обратить на них внимание и почистить город и область.

— Но… — встал Бондаренко. — Как же… может быть, вы позволите мне продолжить?.. И потом — Петр Яковлевич держит в курсе Геннадия Максимовича…

— С Воробьевым я поговорю сам, — категорическим тоном сказал Коноплянов. — Баста! Передайте дело Маремкулову!

— Есть еще одно странное обстоятельство, — все еще не теряя надежды, сказал Бондаренко. Он отлично понимал, что Маремкулов, не имеющий собственного мнения, человек, совершенно не сведущий в криминалистике, получив дело, сделает все возможное и невозможное, чтобы угодить Коноплянову. А значит, протянет сколько сумеет, и история на ярмарке после нескольких месяцев неповоротливой волокиты будет отложена в разряд «глухих дел».

— Что там еще? — недовольно спросил Коноплянов.

— Платок, в который был обернут булыжник, не приобщен к делу.

— Почему?

— Он пропал. И никто не может объяснить, куда. Лейтенант Маремкулов утверждает, что он сдал его в бюро технической экспертизы с соблюдением всех формальностей…

— Кому?

— Это было во время перерыва. Секретарь приняла, сделала запись в книге, Маремкулов расписался и ушел. Платок так и лежал в конверте, вложенном в книгу учета. А когда сотрудники бюро возвратились с обеда, платка уже не было. В графе «принял» — неразборчивый росчерк вместо подписи.

Коноплянов поморщился.

— Кому он нужен этот сопливый платок. Может, кто случайно выбросил в корзину для мусора. Как бы там ни было, пропажа платка не изменит моего решения.

— Я не видел, — не уступал Бондаренко, — но лейтенант Маремкулов говорит, что платок был старинный, шелковый и с какими-то буквами…

Виталий Николаевич начал терять терпение.

— Хорошо, я проверю. Вы можете идти.

Вернувшись к себе, Сергей Тимофеевич со злом швырнул папку на стол. Сколько времени и сил он потратил! И вдруг — Маремкулов! Спустит все на тормозах — и только!

* * *

Следующий день — это было уже четвертое мая — принес Коноплянову новые хлопоты. Утром был получен документ, потребовавший «особого» совещания. Уже в девять часов оба заместителя Виталия Николаевича, начальник угрозыска, следственные работники и эксперты сидели за длинным зеленым столом и гадали, о чем же пойдет речь нынче и отчего это у шефа такой озабоченный и вместе с тем деловито-сосредоточенный вид. А распоряжение наглухо закрыть двери и окна, переключить телефоны на секретаря заинтересовало присутствующих еще больше.

Наконец Коноплянов сел в кресло, стоящее во главе стола, кивнул помощникам, показав на их места и, слегка откашлявшись, начал раскатистым баритоном:

— Товарищи! Получена секретная директива, содержание которой я доведу до вашего сведения. Вопрос, должен вас предупредить, имеет огромную важность, и я прошу, нет… я требую отнестись к нему со всей серьезностью… — говорил Коноплянов, по обыкновению неторопливо, тщательно выбирая слова (он вообще гордился своими ораторскими талантами). — Итак… — он еще раз обвел всех строгим, «мобилизующим» взглядом и продолжал: — По данным разведки СССР, пакт о ненападении, заключенный между Советским Союзом и фашистской Германией — не более, как фикция, рассчитанная на обман общественного мнения в международных масштабах с целью выиграть время, со стороны Германии, разумеется, и подготовиться к войне с нами!..

По рядам стульев прошелестел взволнованный шепот.

— Да, товарищи. Шифровка приводит данные, неопровержимо свидетельствующие, что немецкие войска у нашего порога… Около двухсот гитлеровских дивизий размещено на подступах к западным границам СССР от Черного до Балтийского моря. Уже один этот факт настораживает…

Коноплянов не забыл и об известной в то время политической «оси» — Рим — Берлин — Токио, напомнил и об агрессии японского милитаризма в Китае с целью колониального его захвата, о происках фашизма в Европе, где Гитлер подчинил своему господству многие страны, о политической блокаде Англии и индифферентной позиции США, пока, как видно, не собирающихся оказать помощь британскому льву.

Виталий Николаевич процитировал наизусть часть заявления советского правительства по этому поводу: «… завтра может быть уже поздно, но время для этого не прошло, если все государства, особенно великие державы, займут твердую недвусмысленную позицию в отношении проблемы коллективного спасения мира…» — он опять сделал паузу, словно проверяя, какое произвел впечатление.

— Черт возьми! — растерянно пролепетал кто-то.

— Неужели — война?!..

— Товарищи, разговоры потом, — сказал Коноплянов, постучав по столу костяшками пальцев. — Сейчас — о деле. К вашему сведению — в Келуе, Кошице и других городах Чехословакии, Польши и иных стран, находящихся под пятой гитлеризма, созданы специальные школы разведчиков, где обучаются будущие агенты для заброски в СССР в качестве шпионов и диверсантов. Наши задачи…

Виталий Николаевич еще минут двадцать говорил о необходимости принятия срочных мер по наблюдению за воздухом, соблюдению режима строжайшей бдительности, о взятии под особый контроль кошар в горах, колхозных станов, аулов в отдаленных и глухих ущельях — на случай возможной высадки вражеских парашютистов.

— … вся ответственность за выполнение этих задач ложится на вас, Виктор Иванович, — вставая, заключил Коноплянов.

— Есть, — коротко отозвался Гоголев.

Открылась дверь и вошел секретарь, застыв у дверей в почтительной позе.

— Что там еще?

— С вами хочет говорить управляющий Госбанком. Сказал — очень важно.

— Переключите.

Дождавшись, пока за секретарем закроется дверь, Виталий Николаевич сел к телефонам и поднял трубку.

— Да, я. Здравствуйте. Что?!. — он сдвинул к переносице седеющие густые брови и с силой опустил ладонь на стол. — Говорите яснее! Да… Когда это произошло? Как? Повторите, я запишу… — он выдернул прямоугольный листок бумаги из пачки таких же, плотно уложенных в пластмассовой узкой коробке без верха, стоявшей возле письменного прибора, пошарив по столу, нашел ручку и что-то размашисто написал, придерживая бумажку локтем другой руки. — Хорошо. Все. Примем меры.

Положив трубку на рычаг так осторожно, как будто она была сделана из хрупкого стекла, Виталий Николаевич с минуту молча смотрел на притихшее совещание, переводя сразу ожесточившийся взгляд с одного лица на другое.

— Вот. Пожалуйста. Извольте радоваться, — наконец буркнул он. — А все наша недоработка. Ерундой занимаемся, а настоящие рецидивисты творят, что им заблагорассудится…

Никто не проронил ни слова.

Коноплянов встал, оперся обеими руками на край стола.

— Вчера, то есть третьего мая, кассир Шахарской прядильной фабрики Барсуков получил в Госбанке четыреста сорок шесть тысяч рублей — зарплата рабочих и служащих за вторую половину апреля — и скрылся с этими деньгами в неизвестном направлении… — Виталий Николаевич сделал паузу. Говорил он таким тоном, как будто деньги похитил кто-то из присутствующих. — Кассира сопровождал начальник сторожевой охраны фабрики Кумратов, вооруженный пистолетом ТТ. Оба до сего времени не вернулись ни домой, ни по месту работы… Ясно — удрали с деньгами. И вот что, товарищи, — подобное преступление, совершенное сразу после всенародного праздника Первое мая, я лично рассматриваю, как политическое: рабочие и служащие фабрики остались без зарплаты… Мы только что говорили об усилении бдительности, а вот, извольте радоваться…

Снова зазвонил телефон.

— Коноплянов слушает… Здравствуйте, Геннадий. Максимович. Да, получили. Принимаем меры. Конечно, обязательно…

— Первый, — шепнул Гоголев Леонтьеву.

— Геннадий Максимович требует немедленно задержать преступников, — сказал Коноплянов, закончив разговор с секретарем обкома. — Предпринимайте, говорит, что хотите, — чтоб были… Дал сроку трое суток… Что будем делать?

В голосе начальника управления зазвучали просительные интонации. Все уже знали, что Виталий Николаевич, не будучи профессиональным юристом, имел весьма смутное представление о следственной тактике, процессуальных нормах и прочих премудростях сыска — его стихией была административная работа. В гражданскую он служил в рядах Красной Гвардии, командовал дивизионной разведкой, получил тогда орден боевого Красного Знамени. В период восстановления народного хозяйства страны был директором довольно крупного овцесовхоза и сумел вывести его в число передовых. Пост же начальника областного управления НКВД требовал специальных знаний и навыков, которыми Виталий Николаевич не обладал и приобщаться к которым, видимо, не собирался, надеясь на собственный здравый смысл и… на своих заместителей.

Гоголев, едва заметно улыбнувшись, заговорил первым.

— Я предлагаю следующее: разумеется, возбудить дело по факту происшествия, затем — истребовать из Госбанка чек, по которому кассир Барсуков получил четыреста сорок шесть тысяч рублей, записать номера купюр, если это известно в Госбанке, и оповестить о них все финансовые учреждения, сберкассы и крупные магазины, затем допросить директора фабрики, главного бухгалтера и других лиц с целью выяснения, что представляли собой Барсуков и Кумратов, выявить их знакомства и связи, разослать ориентировки всем органам НКВД Северного Кавказа и отделениям милиции, которой подследственно это преступление. Коноплянов нахмурился.

— Разведем опять бумажную волокиту, а эти головорезы преспокойненько смоются, — нерешительно сказал он и отыскал глазами Бондаренко.

— Берите быка за рога, Сергей Тимофеевич. Действуйте быстро. И — баста! Все свободны.

Оставшись в одиночестве, Виталий Николаевич связался по телефону с начальником Джегутинского райотдела НКВД, не стесняясь в выражениях отчитал его ни много, ни мало — за то, что он проглядел в лице Барсукова и Кумратова рецидивистов и классовых врагов государства, предложил найти их в течение суток и швырнул на рычаг трубку так, что она соскочила и, упав, повисла на проводе под столом. Водрузив ее на место, он вызвал к себе помощника по кадрам и секретаря парткома. Долго говорил с ними о деловых качествах чекистов, обслуживающих Шахарскую прядильную фабрику. В этом был весь Коноплянов с его отошедшим теперь в прошлое стилем руководства, к сожалению, не всегда и не во всем основанном на доверии и уважении к людям.

Коноплянову, развившему в этот день бурную деятельность, пришлось даже ночевать в своем кабинете. До поздней ночи он сидел у телефона, принимая только тех посетителей, которые являлись от Гоголева с докладом по поводу розыска Барсукова и Кумратова. Сделано было немало, однако это не могло избавить Виталия Николаевича от тревожного предчувствия, что по прошествии оставшихся двух с половиной суток (срок, поставленный Воробьевым), он не сумеет доложить первому секретарю обкома о поимке преступников.

В середине дня основательно похолодало, сначала пошел несильный, но холодный дождь, задул резкий северный ветер, и вскоре на распустившуюся зелень, на мокрые тротуары, крыши домов, кружась и мелькая серыми мухами, повалили рыхлые хлопья снега. Такой погоды в мае старожилы Черкесии не помнили уже лет десять.

Часам к восьми вечера мокрые, грязные, в заляпанных ошметками глины шинелях, прибыли Дуденко и Маремкулов. Первый безрезультатно обследовал весь правый берег Кубани от городского рынка до Псыжского разъезда, второму повезло несколько больше. Абдул Маремкулов, конечно, не замедлил воспользоваться этим и, с плохо скрываемым торжеством, бросая изредка косые взгляды на своего незадачливого на этот раз соперника, доложил, что ему удалось найти свидетеля, зверолова, который накануне ставил в лесу ловушки и неподалеку от лесосеки услышал выстрелы и крики. Коноплянов поморщился.

— Охотничий сезон начался, — сказал он. — Вы знаете, лейтенант, что такое «гай»?

— Так, немного, — замялся Абдул.

— То-то же. Охотничий гай — это когда целая группа людей выгоняет зверя на линию застрела. Вот вам стрельба и крики. Что еще?

Маремкулов померк.

— Ничего. Я ограничил свои действия проверкой проселочных дорог, как мне было приказано.

— Ладно. Составьте письменное донесение.

— Я уже передал Виктору Ивановичу… а вот и он сам. В кабинет вошли Гоголев и Леонтьев.

— Ну, что?

Виктор Иванович сел. Он никогда не ожидал приглашения. Постояв немного, сел и Леонтьев.

— Директор Шахарской фабрики не мог сообщить ничего, порочащего Барсукова и Кумратова. Впрочем, как и другие руководящие ее работники. Правда, из личного дела Барсукова известно, что в прошлом он был в деникинской армии в чине поручика. Однако перешел к красным и с тех пор верно служил Советской власти… За Кумратовым — ничего…

— Мало ли что! — перебил Коноплянов. — Знаем мы этих бывших белогвардейцев! Кто, кроме них двоих, мог взять деньги? Оба же исчезли!

По губам Гоголева скользнула его обычная, едва заметная скептическая усмешка: он не любил выводов поспешных и скоропалительных.

— Пока не знаю. Возможны и другие варианты.

— Какие, например?

— Пока рано что-либо утверждать, — вступил в разговор молчавший до сих пор Леонтьев, — но…— и посмотрел на все еще стоявших у порога Дуденко и Маремкулова.

— Да, — кивнул им начальник управления. — Вы свободны.

— Стало известно, — продолжал Петр Яковлевич, когда они ушли, — что Барсуков и Кумратов после получения денег в Госбанке обедали в столовой на площади. К ним подсел неизвестный.

— Так найдите его! — нетерпеливо оборвал Виталий Николаевич.

— Это не так просто, — сказал Леонтьев. — Официанты как-то не заметили его. Внешность описывают разноречиво…

— Проведите повторные допросы. Допросите буфетчика, посетителей.

— Часть уже опросили. Завтра думаем закончить. Когда они ушли, звонил из Джегуты Бондаренко, уверенный, что он будто бы напал на след похитителей. Но телефонная связь внезапно оборвалась и звонка больше не последовало. Вероятно, была повреждена линия: все может случиться в такую непогодь.

Заснул Коноплянов на плюшевом диване в своем кабинете. За день он так устал и нанервничался, что даже не пошел в «комнату отдыха».

6. Есть вещи, которые не забываются

Шукаев навещает сына. Не узнать прежней Зулеты. Воспоминания хороши, когда они есть. О втором платке с инициалами.

«Улица Орджоникидзе, 5, квартира 4». Жуниду не понадобилось даже заглядывать в записную книжку — адрес этот отпечатался в его памяти сразу, в одно мгновение, как только он получил его. Шукаев знал эту улицу по прежним своим наездам в Черкесск и быстро нашел дом, в котором жила его бывшая жена, теперь не просто домохозяйка, а судебно-медицинский эксперт Зулета Нахова.

Дараев с Сугуровым поехали в управление к Бондаренко, чтобы обменяться информацией: Жунид подозревал, что преступления последнего времени в Дербенте, Черкесске, ауле Калеж имеют между собой какую-то связь. Это подозрение укрепилось в нем, когда в Зеленском районе его познакомили с шифровкой, разосланной по низовым учреждениям НКВД и милиции за день до праздников. Речь в ней шла «о недавнем побеге из Читы Хапито Гумжачева и Паши-Гирея Акбашева. Побег был беспрецедентный и дерзкий. В Читинской тюрьме заключенные не сидели сложа руки — делали мебель, шили брезентовую робу для строителей, пилили в карьере туф. Попав в столярную бригаду, оба рецидивиста ловко воспользовались моментом отгрузки готовых шифоньеров, и когда те прибыли в магазин, глазам насмерть перепуганного кладовщика, открывшего один из них, представилась картина неожиданная и странная: два небритых человека, скорчившиеся за дверцей в неудобных позах. Они мгновенно выскочили, один выхватил из-за пазухи нож, другой направил на обмершего кладовщика револьвер. Напуганный кладовщик помог им переодеться в форменные комбинезоны подсобных рабочих магазина и даже дал денег — все, что у него нашлось в кармане — около ста пятидесяти рублей. Заодно прихватив и кассу, оба беглеца затерялись в городе.

Шифровка об их побеге поступила, оказывается, и в Черкесское управление, и Жунид пожалел, что по пути в Зеленский район сам не заглянул к Бондаренко, ограничившись визитом к Зулете. Дараева начальник черкесского угро почему-то не счел нужным поставить в известность о побеге Хапито и Паши-Гирея.

…Шукаев довольно долго простоял на лестничной площадке двухэтажного дома, где его ожидала встреча с сыном пока наконец позвонил, с трудом умеряя волнение.

Шел восьмой час вечера, и Зулета уже была дома. Встретила она его, как и в прошлый раз, просто, приветливо, не смущаясь, в то время как он, топчась в коридоре, с трудом переводил дыхание.

— Входи в комнату. Заурчик у соседей. Я сейчас приведу его.

Жунид сел на диван, с любопытством рассматривая обстановку. Пока Зулета ходила за сыном, он имел время немного прийти в себя.

Простенькая, но очень уютная комнатка, в которой все говорило о мальчике. Низенький, видно, сделанный на заказ столик с таким же приземистым стульчиком. На столе — рисование: альбом, цветные карандаши. На стене, над кроваткой — деревянная винтовка, его подарок. На полу — ящик с игрушками, в нише — окантованные под стекло фотографии Заура.

И только альков с односпальной пружинной кроватью, застеленной клетчатым пледом, прямоугольное зеркало в углу, на котором стояли флаконы с духами, пудрой и прочими женскими мелочами, да небольшой шифоньер — свидетельствовали о том, что, кроме ребенка, здесь живет еще его мать.

Жунид испытал мгновенное, вовсе не свойственное и незнакомое ему чувство приятной расслабленности и умиротворения, в котором было что-то сентиментальное. У него даже защипало в носу. Любит она Заурчика. И заботится о нем.

Вообще он не узнавал прежней Зулеты.

Мальчуган вбежал в комнату, топоча ножками:

— Папа, папа! — закричал Заурчик, бросаясь к нему в объятия. Жунид усадил его на колени, украдкой, стесняясь Зулеты, поцеловал в кудрявый завиток пахнущих солнцем волос на затылке и завел тот полушутливый, полусерьезный разговор, за которым мужчины горской породы, сдержанные по натуре, скрывали обычно переполняющую их нежность.

У Зулеты тоже подозрительно заблестели глаза.

— Ну, вот… и увиделись, — сказала она и отвернулась. — Я пойду на кухню. Приготовлю кофе.

— Не беспокойся… — он уже не пытался обращаться к ней на «вы». Это было бы демонстративно и глупо. — Я сыт…

Он продолжал болтать с Зауром, слушать его восторженный щебет и против своей воли, когда она возилась на кухне, думал о том, что было и что, как он считал, никогда не вернется. Это касалось его и Зулеты.

Он явился тогда из Москвы, с курсов, молодой, двадцатипятилетний, полный энергии и надежд. Он, как умел, устраивал для нее гнездышко, конечно же, не такое, какого она стоила, его Зулета, черноглазая, яркая, заслуживающая если не золотой, то позолоченной дорогой рамы, а вовсе не той спартанской простоты и жалких удобств, которые он мог тогда ей предложить. И, наверное, он сам в чем-то виноват — зачем не настоял, чтобы она работала, училась, чтобы жизнь ее была заполнена настоящим делом. Возможно, от скуки, от незнания, куда себя деть, она и попала в конце концов в сомнительную компанию Назиади и Бориса Фандырова, с которым и изменила Жуниду?..

Странно, но того зла, той жестокой холодности и боли, которые возникли в нем в ужасный день их разрыва и которые он сам подогревал в себе, не давая им остыть и как-то пытаясь оправдать свое нежелание восстановить семью, — ничего этого сейчас не было. Может быть, потому, что мстительное чувство, приглушенное годами, относилось к той, прежней Зулете, от которой — он видел — почти ничего не осталось, если не считать внешности.

Впрочем, и тут она изменилась. Вызывающая, легкая, бездумная красота ее стала строже, в прежде лукавых, томных глазах, возникло выражение деловитой заботы и сосредоточенности.

Когда она вернулась с подносом, на котором стояли чашки, печенье в вазочке и дымящийся кофейник, Жунид, повинуясь неожиданно мелькнувшей мысли, глуховатым голосом сказал ей:

— Ты, пожалуйста, не думай, это только сегодня. Я не стану надоедать. С твоего разрешения в следующие мои приезды буду приходить в садик и оттуда брать Заурчика. Мы с ним будем гулять, в кино, может быть… — он опять смутился и совсем уже бессвязно закончил: — Я ведь понимаю для тебя… я… одним словом… в моих появлениях, наверно, приятного мало…

— Поступай, как знаешь, — улыбка на ее губах померкла. — Это твое дело.

Он еще немного посидел, не притронувшись к кофе и продолжая болтать с Заурчиком о пустяках, потом стал прощаться.

Мальчуган покорно слез с его колен и молча смотрел на отца погрустневшими глазенками. Он за весь вечер не задал ни одного вопроса из тех, которыми дети, как никто, умеют ставить в тупик родителей, давно не живущих вместе, — видимо, Зулета, как умела, объяснила сыну все, во всяком случае, все, что он мог понять.

— Может быть, посидишь, пока я уложу его? — спросила она.

Жунид посмотрел в просящие глаза Заура и… остался. Потом он сидел у кроватки притихшего сына, изредка прерывавшего их беспредметный разговор с Зулетой своими Детскими сентенциями, и… чувствовал себя очень плохо. Тут было так тепло, семейно — ничего похожего на то, что ожидало его в Ставрополе.

— Как у тебя с работой? — спросил Жунид.

— Хорошо. Правда, обстановка в управлении сложилась ненормальная, но я в стороне от этого…

— А в чем дело? Она пожала плечами:

— Не хочется жаловаться, но не Коноплянову надо быть нашим шефом, а Гоголеву.

— Что — завинчивает свои «гайки»?

— И ты уже знаешь!

— Земля слухом полнится. Кстати, что там с этим… Ну, которого Сугуров задержал?

— Цыганов, — догадалась она. — Я не в курсе всего, но, по-моему, что-то нечисто. Он бежал. Абдул Маремкулов упустил его. Бондаренко считает, что дело серьезное, но путаное, а Коноплянов кричит: чепухой занимаетесь… Конечно, он сейчас обеспокоен совсем другим…

— Чем, если не секрет?

— Исчезли кассир Шахарской прядильной фабрики и сторож. С огромной суммой денег. Вся зарплата фабрики за полмесяца. А тут еще история с платком…

— С каким платком? — насторожился Жунид.

Зулета прикрыла абажур косынкой, чтобы свет не падал в глаза засыпавшему мальчику, и, понизив голос, объяснила:

— Продавщицу ударили камнем, завернутым в носовой платок. И вдруг платок пропал из бюро техэкспертизы. Исчез.

— Ты видела его?

— Нет. Маремкулов видел. Он его принес. Говорит, непростой платок… какие-то инициалы на нем. Шелковый.

Шукаев вскочил, громыхнув стулом, и тут же замер: Заур заворочался и забормотал во сне.

— Прости, мне нужно идти. Спасибо… за все.

— Не за что, — с некоторым удивлением сказала она. — Почему тебя так взволновал этот платок?

— Я еще не знаю, — соврав только наполовину, ответил он. — Возможно, то, чем я занимался в Зеленском районе, имеет прямое отношение к вашим делам…

Она не стала расспрашивать.

— Но ты сейчас, кроме дежурных, никого в управлении не застанешь.

— Верно, — прошептал он. — Что же делать?

Она быстро нашлась. Она знала его. Знала, что если он что-либо задумал, его уже не остановить.

— Я расскажу тебе, где живет Бондаренко. Иди к нему…

— Идея, — воодушевился он. — Какой у него адрес?

— Адреса я не знаю. Подожди… — она достала из тумбочки лист бумаги, карандаш и стала рисовать ему черкесские улицы, объясняя, как найти Бондаренко. Жунид стоял, склонившись над столом, близко к ней, — он уже горел предчувствием, хорошо знакомым и желанным любому сыщику, напавшему на след, и не замечал, что голова Зулеты совсем близко от его лица, что волосы ее щекочут ему щеку. Зулета покраснела, на что он, конечно, тоже не обратил внимания, и, передавая ему листок, сказала:

— Возьми.

Он сунул бумажку в верхний карман пиджака. В коридоре, провожая его, Зулета неожиданно холодным, бесцветным голосом спросила:

— Еще придешь?

— Не знаю. Пожалуй, нет. Боюсь, у меня завтра дел будет невпроворот… До свиданья. Еще раз — спасибо!

7. Еще одна ошибка Коноплянова

Две недели бесплодных поисков. Виталий Николаевич нервничает. Найден труп Барсукова. Версия начальника управления. Обстановка накаляется. Строгий выговор. Секретарь парткома испытывает неловкость. Итак, все-таки — майор Шукаев.

Прошло почти две недели. За это время, несмотря на энергичные, направляемые твердой рукой Коноплянова и единственно правильные, по его разумению, действия работников Черкесского управления по розыску исчезнувших Барсукова и Кумратова, дело почти не подвинулось. Вначале как будто быстро начавшее проясняться, оно запуталось окончательно.

Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь обкома партии, ежедневно звонил в управление, требуя отчета о принимаемых мерах, и тон этих разговоров становился все более сдержанным и официальным. Секретарь был явно недоволен, что повергало Коноплянова в непривычное для него состояние растерянности.

Надо ли говорить, что при такой ситуации случай на ярмарке был окончательно забыт, тем паче, что Абдул Маремкулов, уловивший настроение начальства, сделал все, чтобы папка с документацией о краже мельхиорового кольца, распухшая, благодаря стараниям Бондаренко, поскорее покрылась пылью забвения. Сам же начальник угрозыска, обиженный и возмущенный недоверием, со дня на день должен был получить из Москвы назначение в Гомель, о чем ему Уже сообщили, и уехать. Коноплянов тоже знал об этом, задним числом жалел, что переборщил, понимая, как некстати теперь потерять опытного сотрудника, но поправлять было поздно, раз перевод Сергея Тимофеевича санкционировала Москва. Да и не до того было.

Прежде чем над головой Виталия Николаевича разразилась гроза, вызванная его нерасторопностью, стараниями Гоголева и Леонтьева (последнему поручили следствие) кое-что все же предпринималось.

Гоголев сразу же после звонка Коноплянову директора Шахарской фабрики и управляющего Госбанком послал шифровку о происшествии в краевое управление НКВД и в соседние органы. Оперативные группы выехали на места: Бондаренко — в Шахар, а две конные команды во главе с Маремкуловым и Дуденко — по другим маршрутам, с учетом возможного пути следования кассира и охранника после получения денег в Черкесске.

Поездка Сергея Тимофеевича в аул Халк и станицу Джегутинскую, где проживали Барсуков и Кумратов, дала очень мало. Выяснилось, что Кумратов после военной службы прочно обосновался в ауле Халк, выстроил небольшой домик, завел хозяйство.

Ни жена, ни мать его, объятые тревогой и беспокойством, ничего не могли сказать о его местонахождении.

В станице Джегутинской, где родился и вырос Барсуков, Бондаренко через стансовет узнал о прошлом кассира. Некоторое время тот служил в белой армии в качестве казначея полка, причем в первом же бою перешел на сторону красных вместе с полковой кассой. Его зачислили в штаб дивизии на ту же должность. В Красной Армии служил до конца гражданской войны. Затем, демобилизовавшись, вернулся в станицу и пять лет работал счетоводом в Комитете взаимопомощи, который сам же и создал. После смерти жены, оставив сына на попечение родной сестры, уехал в Шахар, на фабрику.

Никаких порочащих сведений.

Коноплянов рвал и метал: по его теории ни один бывший белогвардеец не мог быть порядочным человеком — это раз; честность и беспорочная служба обоих (о чем свидетельствовали показания директора фабрики и других лиц) никоим образом не укладывались в версию Виталия Николаевича, считавшего, что они-то и есть похитители, — это два.

Гоголев же и Леонтьев, чувствуя, что руководящие указания Коноплянова нисколько не помогают раскрытию преступления, старались поменьше попадаться ему на глаза и действовали на свой страх и риск. По их мнению, налицо было самое обычное уголовное дело, подведомственное милиции, но, поскольку Виталий Николаевич не уставал твердить, что акция это политическая, специально приуроченная к праздничным дням с целью оставить без зарплаты людей с фабрики, обоим заместителям не оставалось ничего другого, как засучить рукава.

Вскоре после исчезновения Барсукова и Кумратова оперативной конной командой Дуденко, который двое суток не слезал с седла со своими ребятами, на песчаной отмели, в семи километрах от аула Кубанхабль, где река делает плавный поворот, замедляя свое течение, был обнаружен распухший и обезображенный труп мужчины лет пятидесяти. Дуденко там же, на месте, произвел опознание, вызвав для этого жену пропавшего охранника и сестру кассира.

Утопленник оказался Алексеем Семеновичем Барсуковым. Даже без врачебного осмотра было ясно, что его убили выстрелом из охотничьего ружья, а труп бросили в реку.

В управление тело было доставлено к вечеру, и Зулете Наховой пришлось провозиться с ним до полуночи, чтобы установить хотя бы приблизительное время убийства. По данным экспертизы, Барсуков пролежал в воде несколько суток. Пуля прошла навылет, задев сердце, ее не нашли, чего, и следовало ожидать, ибо вряд ли кассир был застрелен там же, где брошен в воду.

Смерть, по-видимому, наступила мгновенно от внутреннего кровоизлияния и остановки сердца. Следов борьбы никаких. Калибр ружья — шестнадцать. Очевидно, тульская берданка. На затылке — ссадина от удара тупым орудием, может, камнем.

Леонтьев предпринимал героические попытки разыскать третьего человека, бывшего в столовой с Барсуковым и Кумратовым. Повторно были допрошены официант, директор столовой и буфетчик, который показал, что, по его мнению, этот третий был хорошо знаком и кассиру и охраннику, потому что беседа между ними шла доверительная. Буфетчик добавил еще одну подробность: у сотрапезника кассира и охранника был небольшой фибровый чемодан, причем — пустой, вставая, он задел его ногой, и чемодан легко свалился набок, гулко хлопнувшись на плиточный пол столовой.

Усилия Леонтьева можно назвать героическими, потому что сведения эти он получил в противовес распоряжению Виталия Николаевича прекратить всякое дознание в столовой. Суть в том, что Коноплянов после обнаружения трупа Барсукова не отказался от своей версии, а лишь видоизменил ее: кассир и охранник, без сомнения, — похитители, и убийство кассира этого не опровергает — просто не поделили награбленное, один ухлопал другого — и «баста!» А когда выяснилось, что Кумратов — заядлый охотник и имеет тульскую берданку шестнадцатого калибра, Коноплянов и вовсе возликовал. То обстоятельство, что ружье исчезло из дома охранника и жена не могла объяснить, куда оно подевалось, о чем ночью и звонил начальнику Бондаренко, еще больше укрепило Виталия Николаевича в сознании собственной правоты, и Леонтьеву было строжайше запрещено продолжать разработку версии третьего участника событий.

В управлении назревал конфликт. Петр Яковлевич, оскорбленный запретом, пожаловался Гоголеву, тот, не выдержав, поговорил с Конопляновым на высоких нотах и доложил на бюро обкома, что Виталий Николаевич все чаще прибегает к голому администрированию и тормозит следствие.

Через день Гоголев снова вызвал неудовольствие шефа — отчитал Маремкулова за явную глупость: тому посчастливилось найти возможного свидетеля, слышавшего в день исчезновения Барсукова и Кумратова на лесной опушке, неподалеку от Псыжского разъезда, крики и выстрелы. Человек этот был звероловом, в тот день он ставил волчьи капканы. Абдул, как известно, сообщил об этом Виталию Николаевичу: пользуясь его явным расположением после того, как «заглушил» расследование по происшествию на ярмарке, лейтенант Маремкулов частенько стал нарушать субординацию, докладывая о своих действиях через голову Бондаренко. Коноплянов заявил: «Охотничий гай — и больше ничего».

В результате — еще одна стычка с Гоголевым.

И так — промах за промахом.

Поведение Коноплянова создавало в аппарате нервозную обстановку. Гоголев ходил мрачный, Леонтьев растерянно разводил руками, Бондаренко ушел в себя и отбывал дни, оставшиеся до отъезда.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось еще одно неудачное предприятие, затеянное начальником управления по собственному почину.

Поскольку расследованием серьезно заинтересовались партийные органы, Виталий Николаевич начал лихорадочно соображать, обдумывая очередной демарш, чтобы поторопить следствие. Итог — еще более грубая ошибка, противоречащая всем нормам, и процессуальным и человеческим. О первых, как известно, Коноплянов имел весьма смутное представление. Вот она, беда выдвиженца!

Короче говоря, он вызвал в управление директора Шахарской прядильной фабрики, главного технолога и поставил перед ними ультиматум: если они через свои знакомства и связи в недельный срок не представят ему данные о скрывшемся убийце и похитителе, то бишь Кумратове, он, Коноплянов, привлечет их к уголовной ответственности за пособничество врагам народа.

Слова были страшные по тем временам, вид у Виталия Николаевича грозный, — в общем, насмерть перепуганные директор и технолог, подписав предложенную им бумагу, в тот же день пожаловались прокурору области.

История эта, став достоянием партийных органов, закончилась так, как она должна была закончиться, — Коноплянов получил по решению бюро обкома выговор за неудовлетворительную работу, за грубое нарушение социалистической законности и создание нетерпимой обстановки в аппарате управления. Кроме того, он был предупрежден, что, если в двухнедельный срок грабители не будут обнаружены и арестованы, ему грозят самые нешуточные оргвыводы.

Виталий Николаевич отнес свалившиеся на его голову неприятности не на счет своей собственной неподготовленности к той работе, которую ему надлежало выполнять, а на счет своих завистников и недругов, которыми он теперь считал Гоголева, Леонтьева и Бондаренко.

Отменив собственные незаконные требования к руководству фабрики, он сорвал зло на своем заместителе по милиции и начальнике райотдела НКВД, наложив на них дисциплинарные взыскания. Затем, несколько успокоившись, вызвал к себе в кабинет секретаря партбюро управления.

— Ну что, секретарь! — неожиданно ласково обратился к вошедшему пожилому майору Коноплянов и привычным жестом пригласил его сесть. — Ошибок наделали — надо исправлять? Не так ли?

Секретарь сел, с удивлением глядя на шефа: таким он его видел, пожалуй, впервые. Приветливый, несмотря на неудачи по службе, указал на кресло сразу, без всякой «выдержки».

— Конечно, Виталий Николаевич, — с готовностью ответил он. — Надо. Надо исправлять. Иначе отберут у нас дело.

— Как это отберут? — лицо Коноплянова потемнело, Улыбка исчезла. — Кто может отобрать?

— Со мной говорил Геннадий Максимович… — замялся майор. — Расспрашивал. Говорит, если так дальше пойдет, придется вызывать из Ставрополя Шукаева…

— Что?! — Виталий Николаевич поднял было руку, чтобы, по обыкновению, хлопнуть ладонью по столу, но удержался. Голос его снова стал мягче, когда он, справившись с собой, произнес следующую фразу: — А вы знаете этого Шукаева?

— Мне о нем многое рассказывал капитан Гоголев. Крепкий мужик, видно.

— Ну, ладно, — махнул рукой Коноплянов, — не о нем сейчас… Скажи-ка лучше вот что… — он сделал паузу, скользнув изучающим взглядом по лицу майора и снова выдавил из себя ободряющую улыбку — Ты давно знаешь Воробьева? Что он за человек? (Коноплянов «тыкал» всем подряд, не обращая внимания, нравится это кому-нибудь или нет).

Секретарь помолчал немного, видимо, недоумевая, зачем начальнику понадобились такие сведения, потом неторопливо стал говорить:

— Родом он, по-моему, из Ярославля. Отец и дед были потомственными кузнецами, а сам Геннадий Максимович с детства батрачил… Штурмовал Зимний. После революции работал по восстановлению. Кончил Коммунистический университет имени Свердлова и получил направление в Ставропольский край. Сначала работал секретарем райкома. Район его стал передовым. Орденом наградили. Оттуда Воробьев к нам и приехал. По направлению. Вторым был первое время… Да это вы и сами знаете…

— Да… — задумчиво протянул Коноплянов. — Не придерешься… не подкопаешься…

Майор покраснел и встал. Он все еще не хотел понимать, зачем Коноплянову понадобилась биография секретаря обкома, но, как видно, почувствовал некоторую неловкость.

— Можно мне идти?

— Да. Иди. Позову, если надо будет.

* * *

Еще через неделю первый секретарь обкома вызвал к себе Коноплянова. Разговор для последнего был не из приятных. Геннадий Максимович был подчеркнуто вежлив, немногословен, как всегда, но тот, кто хорошо его знал, мог понять, глядя на его спокойное крупное лицо и суховатый взгляд, что на самом-то деле Воробьев весь кипит от возмущения.

Вообще этот человек как будто не имел нервов. Находясь в добром расположении духа, он был улыбчив и даже смешлив, умел пошутить, быстро располагал к себе людей прямотой и неумением лицемерить, но стоило ему выйти из себя, как он тут же, на глазах, менялся, запираясь на все замки и становясь холодно-официальным, замороженным с головы до ног и убийственно вежливым. И, самое интересное, что люди согласны были скорее выслушать любую брань, грубости или получить взыскание, чем «корчиться» перед столом Воробьева, когда он пребывал в таком состоянии. Коноплянов вкусил «меда сего» полною мерой.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, — сухо сказал Воробьев, встав при появлении Виталия Николаевича.

Такое начало не предвещало ничего хорошего Коноплянов отметил про себя, что секретарь не подал ему руки.

Геннадий Максимович тоже сел. Молча некоторое время смотрел на Коноплянова в упор, будто изучая его, наконец, заговорил, медленно, тщательно взвешивая каждое слово:

— Вам, надеюсь, известно, товарищ майор, что областной комитет партии недоволен и… мягко говоря, удивлен вашими действиями?

— Да. Мне это известно, — кисло улыбнулся Виталий Николаевич.

— Вы не только затянули расследование, но, в известной мере, тормозили его, уж не знаю, по каким причинам. Больше мы не имеем права ждать и ограничиваться общими требованиями и указаниями. Преступники разгуливают на свободе, среди сотрудников вверенного вам управления — брожение и развал, хорошие, испытанные работники бегут Я имею в виду Бондаренко. Мы с вами неоднократно беседовали на эту тему, разговор был даже вынесен на бюро обкома, но… выводов вы, как видно, не сделали…

— Я… знаете ли, Геннадий Максимович…

— Хотел бы понять, — все так же спокойно, но твердо перебил его Воробьев, показывая, что оправданий выслушивать не намерен, — хотел бы понять. Но сейчас мы не будем говорить о ваших методах работы и ошибках, это мы сделаем позднее… Пока что я вызвал вас для того, чтобы поставить в известность: дело по ограблению кассира и охранника Шахарской фабрики передано товарищу из краевого управления НКВД. Вчера я имел беседу с генералом: он охотно пошел на это, чтобы помочь нам. Завтра прибудет майор милиции Шукаев Жунид Халидович. Слышали о таком?

— Да, — выдавил из себя Коноплянов, глядя в пол и заливаясь краской. Все в нем восставало против унижения, Которому он сейчас подвергался, но он прекрасно понимал, что не может, не должен дать выход обуревавшему его мстительно-враждебному чувству, ибо ничего хорошего это не принесет.

— Ну, вот. Не сегодня — завтра Шукаев прибудет. Я знаю, — Воробьев развел руками, — что это может выглядеть несправедливо по отношению к таким опытным и заслуженным людям, как Гоголев и Леонтьев…, но… что же поделаешь: время не терпит, а с заместителями вашими все уже согласовано. Думаем, они поймут нас правильно. К тому же Шукаев имеет обоснованное подозрение, что дело Барсукова и Кумратова и некоторые другие преступления последнего времени как-то между собой связаны… Кое-какие данные у него уже есть, и теперь все нити, так сказать, будут в одних руках.

Вошел секретарь.

— Геннадий Максимович, уже десять. Вы просили подать машину.

— Спасибо. Сейчас.

— Мне можно идти? — вставая, спросил Коноплянов.

— Да. И вот что, Виталий Николаевич… — Воробьев сказал последнюю фразу уже другим тоном, не подчеркнуто-официальным, как минуту назад, а по обыкновению просто и доверительно. — Поразмыслите на досуге обо всем, что было… о себе, об отношении к людям. Вы же — старый, заслуженный коммунист… поразмыслите. Ладно?

— Ладно, — обезоруженный этим, попытался улыбнуться Коноплянов. — Я подумаю.

8. Все карты в одних руках

Странная привычка. Из истории знакомства Шукаева с Воробьевым. Давняя трагедия. Разговор с Денгизовым. Галину Васюкову «берут на заметку». «Рисование». Золотых дел мастер тоже отбыл в Дагестан.

Ставрополь, старый русский город на Северном Кавказе, расположился на возвышенности, изрезанной оврагами и родниковыми балками, что в известной мере определило и его облик. Улицы, лежащие на разном уровне; неширокие пешеходные мостики через балочки, по дну которых текут в дождливое время мутные потоки; разновысокие фундаменты зданий, построенных на неровных покатых местах. Растительности сравнительно немного — иссушают ее, покрывая степной белесой пылью, астраханские ветры, приносящие немало хлопот земледельцам.

После революции Ставрополь вырос, обновился и рядом со старомодными кирпичными купеческими особняками в два, редко в три этажа, имевшими важно-надутый вид из-за обилия пилястров, выносных затейливых крылец с навесами и козырьками и даже лепных украшений с претензией на помпезность, выросли новые административные и жилые дома, строгие и суховато-казенные, как все, что возводилось в пору торжества архитектурного конструктивизма.

Краевое управление НКВД занимало как раз одно из таких строений — трехэтажное холодновато-серое здание под крышей из оцинкованного железа, в левом крыле которого помещался угрозыск и специальное отделение по борьбе с преступностью среди цыган, находившееся в ведении Жунида Шукаева. Он обосновался в последнем по коридору угловом кабинете первого этажа, одно окно которого выходило на улицу Дзержинского, а из другого через узкий переулок хорошо видны были аллеи городского парка.

В кабинете все просто и непритязательно — Жунид никогда не придавал значения ни удобствам, ни декоруму, — а потому его совершенно устраивали потертый двухтумбовый письменный стол, изрядно продавленный диван, обтянутый желтовато-коричневым дерматином, такой холодный снаружи в любое время года, что на него редко кто отваживался садиться, сейф, тумбочка с графином для воды, приставной столик с телефоном и полумягкое кресло, в котором сидел обычно сам хозяин.

Главным достоинством комнаты Жунид считал тишину Помимо толстых стен здания, этому способствовали массивные двери, которые Шукаев велел обложить ватой и оббить клеенкой, и двойные рамы, щели в которых были тщательно заделаны ветошью и заклеены длинными полосками оберточной бумаги.

Тишину Шукаев считал одним из самых необходимых условий для нормальной работы. Именно здесь, в рабочем своем кабинете, запирался он вечером в одиночестве, когда сотрудники управления, кроме дежурных, расходились по домам, и просиживал долгие часы в прострации, нещадно дымя папиросой и не замечая, что рассыпает пепел себе на мундир и на брюки. Отрешенное сосредоточенное состояние, похоже на нирвану, ибо Жунид все отключал в себе, кроме тех сил и центров, которые работали на дело, действовало на него успокаивающе, как сильный наркотик. Наутро он просыпался с головной болью, выжатый, как лимон, но удовлетворенный, потому что ночные бдения его редко бывали бесплодными: какая-то нужная мысль, ускользавшая прежде, обязательно посещала его в такие часы. Он не раз задумывался, почему это, и приходил к выводу, что сама потребность в целенаправленном уединении возникала у него лишь после того, как информация по делу, которым он в данный момент занимался, начинала перехлестывать чрез край, требовала оценки и систематизации. И ничего мистического, ничего искусственно-надуманного тут не было. Количество должно было перейти в качество. Диалектика.

Он внутренне улыбнулся, вспоминая иллюстрацию к рассказам Конан-Дойля, которыми увлекался в детстве, — окутанный дымом знаменитой трубки зловеще-темный силуэт Шерлока Холмса. Что ж, все верно: если отбросить литературную романтизацию, старик Конан-Дойль был прав.

Конечно, так бывало не всегда, раз на раз не приходится, — случалось и Жуниду завершать расследование без вечерних сидений в запертом кабинете, случалось что-то ловить на лету, без подготовки, как теннисисту, отражавшему очередной мяч, но когда противников много, когда одним ударом невозможно было разрубить запутанный узел, Шукаев прибегал к испытанному способу и оставался до полуночи, а то и до утра один в почти пустом управлении.

Все знали об этом его обыкновении, давно перестали вышучивать его и принимали «странную» привычку, как должное.

В ставропольском угрозыске Шукаев работал уже более шести лет, снискав немалый авторитет и уважение, нажив, сколько полагается, врагов и завистников, тем более, что характер у него был, как он сам выражался, «не сахарный», а отношение к людям, которых он по-прежнему, как и в годы юности, делил лишь на две категории — «стоящих» и «нестоящих», оставалось неизменным: «стоящие» заслуживают внимания и всяческой поддержки, а «нестоящие» только путаются под ногами.

Не изменил он и прежним своим симпатиям и привязанностям: для него были и оставались примером Михаил Колосунин, теперь — генерал, начальник краевого управления НКВД и его заместитель Шахим Денгизов — люди, с которыми свело его в свое время дело карабаира. Третьим был человек штатский, знакомством с которым Шукаев немало гордился.

Это — Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь Черкесского обкома партии.

Еще в начале тридцать восьмого года, вскоре после принятия известного постановления ЦК ВКП (б) об усилении партийного контроля над деятельностью органов расследования, работники крайкома партии стали чаще посещать управление НКВД, интересуясь главным образом политико-воспитательной работой среди офицеров и специальной их подготовкой. Среди них был и инструктор райкома Воробьев. Он чаще других присутствовал на партийных собраниях, нередко выступал, обратив на себя внимание Шукаева своей эрудицией и деловитостью. Они познакомились и подружились.

Знакомство прервалось, когда Воробьев уехал по новому назначению — первым секретарем в Прикумск.

Спустя год после его вступления в должность, в районе Прикумска было совершено тяжкое злодеяние. В селе Орловском неизвестные бандиты вырезали всю семью председателя колхоза.

Однако ни в первые дни после убийства, ни по прошествии нескольких недель преступление так и не было раскрыто. Вот тогда Геннадий Максимович вспомнил о Шукаеве и, употребив все свои связи, добился, чтобы дело поручили ему.

Жунид не обманул ожиданий: через месяц преступники предстали перед судом.

С тех пор Воробьев никогда не забывал Шукаева, хотя виделись они теперь редко.

* * *

Жунид был не в духе. В такое состояние его обыкновенно повергали неудачи. Даже с друзьями и людьми, которых он глубоко уважал, он здоровался хмуро, бывал неразговорчив и при малейшей возможности избегал собеседников.

Нынче он имел для этого основания, потому что, к величайшей его досаде, ни одно из начинаний, предпринятых им по текущим делам последнего месяца, не сулило исхода в ближайшем будущем. Разыскивая в Зеленском районе убийц Дербентского инкассатора, он, как известно, не преуспел в этом, а, наткнувшись совершенно случайно на другое дело — попытку убийства сыровара Кабдугова и напав на след бежавшего из заключения Хапито Гумжачева, снова уперся в загадку старого зафесовского платка. Никто в Черкесском бюро технической экспертизы и в управлении не смог ему толково объяснить, куда делся второй фуляр с монограммой, в который налетчики на ювелирный магазин обернули камень, чтобы оглушить продавщицу.

Воробьев был тогда в отъезде, Коноплянов не счел нужным позволить Жуниду подробно ознакомиться с историей на ярмарке. А идти к Гоголеву и Леонтьеву, говорить с ними через голову Коноплянова значило поставить обоих заместителей в неудобное положение перед их непосредственным начальником. Так Шукаев и уехал ни с чем.

Единственную надежду Жунид возлагал на Денгизова, которому собирался рассказать о своих подозрениях и догадках.

Из Дербента дополнительных сведений не поступало, и Шукаев послал туда Арсена — проверить имеющиеся данные на месте, а сам намеревался через Денгизова попытаться воздействовать на Черкесское управление НКВД, чтобы последнее предоставило возможность ему, майору Шукаеву, ознакомиться с материалами расследования по ограблению «Ювелирторга» и исчезновению кассира и начальника сторожевой охраны Шахарской ткацкой фабрики. Опыт и интуиция подсказывали ему, что все это каким-то образом связано, и нужно лишь сопоставить разрозненные факты, как он найдет главное звено, за которое удастся вытянуть и всю цепь.

Шахим Алиханович Денгизов находился в недельной командировке, его ждали со дня на день.

Вышло так, что когда он приехал, Жуниду не понадобилось самому начинать щекотливый разговор о Коноплянове и его твердокаменном упрямстве: Денгизов вызвал Жунида сам и, как водится, без всяких предисловий сказал:

— Все знаю. Наслышан о твоих подвигах. Вчера заезжал в Черкесск. Как ты?.. Поймал этого типа, как бишь его? — Цыганов, что ли? И упустил?

— Взял его Арсен, — уточнил Жунид. — А упустил Маремкулов. Шахим Алиханович, я хотел вас просить…

— Подожди, подожди, — улыбнулся Денгизов. — Сначала послушай, что я скажу. Может, тогда тебе и просить ни о чем не придется… — Шахим Алиханович провел рукой по своей все еще пышной, но основательно побелевшей за последние годы шевелюре и испытующе посмотрел на Жунида. В глазах его запрыгали веселые огоньки. — Ну, что? Небось взялся бы за все эти дела разом, если бы предложили?..

— Шахим Алиханович, зачем вы спрашиваете?…

— Знаю, знаю, — усмехнулся Денгизов. — От работы ты никогда не бегал. Так вот: с тебя магарыч. Сам Воробьев ходатайствовал, чтобы шахарское дело передали тебе. А значит — и ярмарку, и Калеж, поскольку Гоголев тоже связывает все это в один узелок, и Дербент с тебя не снимается, хотя, думается мне, вплотную заняться следует прежде всего Черкесском. Если дагестанцы выяснят что-нибудь новое, они сообщат. Соответствующую бумагу мы тебе сочиним, Колосунин подпишет, он — в курсе. И — давай. Действуй. Сроков не ставим — неверная практика. Верим, что ты и сам тянуть не будешь.

Шукаев встал. Хандру его как рукой сняло. О таком повороте он и не мечтал. Не просто ознакомиться с интересующими его материалами, а получить их в свои руки, имея самые широкие полномочия. Жунид знал, что, если Денгизов что-либо поручает, то никогда не связывает рук подчиненным.

— Я могу сегодня же выехать? Шахим Алиханович посмотрел на часы.

— Та-а-к… 12. 30. К часу мы тебе оформим мандат. С высоким начальством это тоже оговорено. Кого возьмешь с собой?

— Сугурова. Он вернется завтра из Дербента и пусть сразу же отправляется ко мне в Черкесск. И Дараева. Он согласится, если вы отпустите…

Денгизов опять едва заметно улыбнулся.

— Старая дружба не ржавеет? Ладно. Забирай и Вадима. По-моему, у него сейчас ничего серьезного нет. Желаю вам успеха… — он поднялся и энергично потряс руку Жуниду. — Перед отъездом зайдешь минут на десять. Дам тебе пару советов…

— Есть.

— Давай. Собирайся.

* * *

Документ, выданный майору милиции Жуниду Халидовичу Шукаеву Ставропольским краевым управлением и подписанный Колосуниным, действительно открывал перед подателем его двери всех следственных органов Северного Кавказа и Давал немалую свободу действий. За областными управлениями, разумеется, оставлялось право продолжать дознание по тем же делам, но предлагалось согласовывать принимаемые меры с Шукаевым и оказывать ему всяческую помощь людьми и транспортом.

В Черкесск они с Вадимом приехали в пятом часу вечера. Наскоро умывшись и перекусив в гостинице, заказали назавтра номер Арсену Сугурову и пешком пошли в управление.

Погода была ясная, солнечная, по городу вместе с майским ветерком носился сладковатый запах сирени.

— С чего начнем? — спросил Дараев, когда за поворотом улицы показалось здание управления.

— С Коноплянова, — весело ответил Жунид и подмигнул другу — Визит — не из приятных, но, говорят, долг прежде всего.

— Он, я слышал, не очень-то ласково принял тебя неделю назад?

— Я не барышня и в ласке не нуждаюсь, — уже без улыбки отозвался Жунид. — Начнем мы с изучения собранных данных по обоим делам. Кровь из носу — сегодня надо это закончить. Хоть целую ночь будем сидеть..

Коноплянов принял их холодно, как, впрочем, и следовало ожидать. Не заметно было, чтобы с него окончательно слетел тот напыщенно-важный вид, который он всегда принимал, разговаривая с посетителями с высоты своего начальственного положения, но рукой по столу он на этот раз не хлопал и в густом баритоне явно поубавилось категорических ноток.

— Да. Я знаю. Хорошо, можете приступать. Гоголев и Леонтьев предоставят вам…

Лишь под конец короткого разговора Виталий Николаевич не удержался от саркастического замечания:

— Будем рады поучиться у вас, как распутывать заковыристые дела, — сказал он и наклонил голову, показывая, что аудиенция закончена.

По приказу Гоголева им вручили объемистые папки с делами и предоставили в их распоряжение пустующую пока комнату — кабинет Бондаренко. Сергей Тимофеевич уехал в Гомель, а новый начальник угрозыска еще не был назначен.

— Займись ювелирным ларьком, — сказал Жунид, зажигая настольную лампу и пододвигая Вадиму одну из папок. А я фабрику возьму. Потом обменяемся.

Первый час прошел в молчании. Только шелестели переворачиваемые страницы да росла груда окурков в пепельнице, стоявшей около Шукаева.

— Не нравится мне, — наконец не выдержал Вадим Акимович.

— Что?

— Бондаренко достаточно опытный мужик, и по материалам расследования это видно: в порядочке каждая мелочь… Но есть несколько непростительных промахов.

— Каких?

— Никто не занимался мужем продавщицы Паритовой, завхозом театра. Отпуск взял в апреле. И почему-то — Дагестан. Я бы проверил, куда и зачем ездил этот завхоз.

— Вот мы и проверим.

Еще час молчания. Дараев давно кончил и сидел, задумчиво глядя в окно на темневшую за окном верхушку старого клена, слабо освещенную с одной стороны уличными фонарями. Потом встал, потянул носом и открыл форточку.

— Надымил ты, не продохнешь.

В это время послышался звук вставляемого в замочную скважину ключа Со стороны приемной Жунид приложил палец к губам Ключ, торчавший изнутри, повернулся и выпал с глухим стуком на ковровую дорожку, протянутую под дверью В приемной застучали каблучки — удаляющиеся шаги женщины. Шукаев одним рывком подскочил со стула, открыл дверь, и Вадим услышал его голос в коридоре.

— Одну минуту, девушка!

Когда Дараев выбежал в коридор, Жунид уже разговаривал с ней. Это была Галина Васюкова, секретарь-машинистка начальника угрозыска. В руках она держала пачку газет и журнал «Советская милиция».

Шукаев глянул на часы.

— Уже восемь, Галя. Рабочий день давно кончился. Когда мы входили сюда с Виктором Ивановичем, вас в приемной не было…

— Я… я забыла. Положить Сергею Тимофеевичу почту Я всегда так делаю утром, а сегодня забыла.

— И вернулись ради этого из дому?

Ее бледное напуганное личико взялось красными пятнами.

— Да… я побоялась… он должен завтра-послезавтра приехать… он ведь еще никому не передал дела… поехал устраивать семью… Ну, думаю… лучше я вернусь, положу почту ему на стол. Он иногда очень рано на работу приходит…

— Что ж, похвально, — делая вид, что не замечает ее смущения, сказал Шукаев. — Положите, конечно. Пошли Вадим.

— Здравствуйте, Галя, — с удивлением глядя на нее сказал Дараев.

— Здравствуйте. Простите, Вадим Акимович, я не узнала вас.

— Ладно уж. Что-то вы сегодня в расстроенных чувствах.

Они вернулись в кабинет Бондаренко Васюкова осторожно, как хрупкую бьющуюся вещь, положила газеты и журнал на приставной столик и ретировалась.

— Странно? — спросил Жунид, когда она ушла. — Или нет? Тыщи объяснений, конечно, можно найти. Предположим, она тайно влюблена в Бондаренко и хотела воспользоваться случаем — просто посидеть в его кабинете, подышать, так сказать его воздухом… А, может, действительно, такая уж она исполнительная и совестливая, мало ли?..

— Но не исключено и худшее, — сказал Вадим.

— Да, конечно. Однако Гоголеву пока не скажем. Возьмем себе на заметку, — Шукаев снова взял карандаш и лист бумаги. — Ладно, вернемся к делу. — Через минуту он уже что-то азартно строчил и черкал.

Вадим Акимович стал ходить по комнате, от стола — к углу и обратно, по-прежнему молча, — кто-кто, а уж он-то отлично знал, что соваться к Жуниду с разговорами, когда он занят, так же бесполезно, как пробовать сдвинуть с места каменную стену. Поднимет голову от стола, посмотрит сквозь тебя невидящими, потусторонними глазами и снова уткнется в бумагу.

Прошло еще около сорока минут, когда Жунид, кончив писать, произнес, в конце концов, долгожданное: «Все. Точка».

Дараев и теперь не стал любопытствовать, ожидая продолжения.

— На, посмотри, — Жунид протянул Вадиму Акимовичу листок бумаги с какими-то странными схемами и записями: кружки, прямоугольники, квадраты, внутри которых мелким бисером что-то написано, а на них, в разные стороны — стрелки, ровные, косые, дугообразно изогнутые.

Дараев поднес листок к лампе и стал с интересом рассматривать.

Жунид встал, потянулся и, обойдя стол, заглянул Дараеву через плечо.

— Понимаешь?

— Не очень, — признался Вадим. — Слева вот эти ромбики и кружочки…

— Их можно было бы и не рисовать, это я так, для пущей убедительности. Смотри: седьмого марта. Чита. Бегут из заключения Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев. Дальше. Шестнадцатого апреля. Дербент. Нападение на инкассатора Госбанка. Из тела убитого была извлечена пуля и установлено — парабеллум. Заметь, оружие редкое. Идем дальше: двадцать седьмого апреля, Черкесск. Кража в ювелирном магазине. Паритову ударили камнем, завернутым в платок Хахана Зафесова (или Сахата Кабдугова — как тебе угодно)…

— Постой, я начинаю понимать.

— Не постою. Слушай теперь до конца. Ночь с двадцать девятого на тридцатое апреля, аул Калеж. Покушение на сыровара Сахата Кабдугова. Нам с тобой удается установить, что в покушении принимал участие бежавший Хапито Гумжачев. И снова — платок Зафесова. И снова — пуля из парабеллума. Кстати, можно предположить, что Сахата ударили камнем, завернутым в этот платок, на нем есть дырка и следы крови. Я вчера звонил кровь Сахата. Зачем завернули — не знаю. Ночь была, можно и просто камнем стукнуть. Может, ритуал какой-нибудь бандитский. Не это главное. Главное в истории с Сахатом — три детали.

— Гумжачев, платок и пуля из парабеллума.

— Точно. Не перебивай… — Жунид увлекся и наседал сзади на сидящего Вадима, тыча пальцем в листок со своим рисованием. — Третьего мая. Дело, которое нам с тобой поручено. Черкесск — Шахарская прядильная фабрика. Исчезают Барсуков и Кумратов почти с полумиллионом бумажек. Через неделю обнаруживается труп Барсукова в Псыже. Из тела извлекают пулю: охотничье ружье шестнадцатого калибра. Вот все. А теперь сопоставь…

— Уже сопоставил, — перебил Дараев — И сам могу тебе расписать, как по нотам…

— Ну, давай.

— Если еще пронумеровать… — Вадим Акимович размашисто написал карандашом на схеме несколько цифр рядом с обозначенными Жунидом числами месяца. — Итак, выходит, что в каждом из четырех первых преступлений есть общие, как ты выразился, детали. Дело первое — Гумжачев. В четвертом — тоже он. Второе — парабеллум, четвертое — то же самое. Третье и четвертое — платок Зафесова. Вот и получится, что побег Гумжачева и Акбашева, убийство инкассатора в Дербенте, кража в ювелирном магазине в Черкесске и покушение на Сахата Кабдугова — явно связаны между собой.

— Скажем так предположительно связаны, — поправил Жунид.

— Как же это никому не пришло в голову до тебя разложить такой пасьянс? — спросил Вадим, возвращая листок со схемой Шукаеву.

— И не могло прийти. Бондаренко занимался только делом Цыганова и немного шахарским. В ауле Калеж были мы с тобой и Зеленский райотдел. То есть никто практически не имел возможности взять все дела в свои руки и раскинуть такой, как ты говоришь, пасьянс.

— Да… — Вадим Акимович встал. — Может быть, действительно одни и те же? Хапито и Паша-Гирей?

Жунид пожал плечами и достал новую папиросу.

— Это нам с тобой еще предстоит выяснить. Запиши-ка себе на первый случай…

Дараев достал блокнот и снова сел.

— Первое. Проверить по числам: не могли ли они, используя, конечно, современные средства передвижения, быть во всех этих местах последовательно? Чита, Дербент, Черкесск, Калеж. Я думаю, быть могли, но подготовить преступление без наводчиков и других лиц едва ли могли успеть… Второе: запросить тюремное начальство в Чите — какой марки мог быть пистолет у Хапито и Паши-Гирея. Третье: проверь мелочи. Если ты обратил внимание, там… — он кивнул на стол, где лежали папки с делами, — есть сведения о происшествиях, которыми должен был заниматься ОБХС — не подтвердившиеся хищения овец в совхозе «Пригородный», — кстати, именно там горела ферма, — и шерсти на Шахарской фабрике. И еще что-то в таком роде… Подожди, где же?.. Да, Сахат Кабдугов. Бондарь подозревал, что тот сбывал сыры налево. Пусть РОМ пощупает Сахата. Может, оно и не понадобится нам, а, может, и сгодится. Знать надо, на всякий случай…

— Есть. Записал.

— Наверное, все.

— Что будем делать завтра?

Жунид снова посмотрел на часы. Было половина девятого.

— Еще сегодня. Сейчас едем с тобой на Псыжскую, 5.

— Куда?

— На улицу Псыжскую, 5. К Самуилу Исааковичу Чернобыльскому, бывшему золотых дел мастеру, ныне пенсионеру, — гася в переполненной пепельнице папиросу, сказал Жунид. — Поехали. Я хочу сам видеть и слышать этого старика. А потом мы с тобой перекусим и ляжем спать.

На пороге их встретил Гоголев.

— Ну, как? Поработали?

— Спасибо, Виктор Иванович, — за обоих ответил Жунид. — Помозговали. Завтра, если можно, мы попросим у вас машину.

— К которому часу?

— К семи, если можно. Прямо — к гостинице.

— Будет вас ждать у подъезда в 7.00.

— Спасибо.

* * *

Псыжская улица оказалась довольно далеко от управления, на самой окраине, где почти не было крупных зданий — одни старенькие одноэтажные дома так называемого частного сектора. Фонари горели редко, через один, через два, на домиках тоже не было лампочек, и Жунид с Вадимом минут десять катались по темной улице взад-вперед, перебудили всех дворовых псов, пока отыскали, наконец, пятый номер. Из неосвещенного двора, обнесенного глухим деревянным забором, поверх которого торчали макушки раскидистых кустов цветущей сирени, никто на стук не выходил, только заливались разноголосым лаем соседские собаки справа и слева. Потом сбоку скрипнула калитка, и мужской голос с акцентом спросил:

— Кто нада? — сам говорящий предпочел оставаться за полуоткрытой калиткой, не выходя на улицу.

— Чернобыльский нужен. Самуил Исаакович.

— Нет его. Уехал.

— Куда? Надолго?

— Дагестан уехал. Не знаю, — ответил неизвестный одновременно на оба вопроса и, загремев засовом, удалился.

— Неразговорчивый тут народ, — заметил Вадим Акимович.

— Ночь на дворе, — шагая к машине, стоявшей посередине улицы, рассеянно сказал Жунид. — Значит… опять Дагестан.

— Я тоже обратил на это внимание, сначала Паритов, затем, — Чернобыльский, — отозвался Дараев, обходя лужу. — Кстати, ты заметил, когда чертил, что и побег Хапито с Пашой-Гиреем, и убийство в Дербенте, и кража кольца, то есть три первых дела, каждое в отдельности, связаны с покушением на Сахата.

— Заметил, — сказал Жунид уже в машине. — Зато шахарское дело никак и ни с чем как будто не связано. Единственное, за что, по-моему, мы должны зацепиться, это — охотничье ружье. В показаниях жены Кумратова есть о нем: охранник был завзятым охотником. А ружье исчезло.

— С него завтра и начнем?

— Нет. Я думаю, надо сначала разыскать зверолова, который слышал выстрелы на лесосеке.

— Куда теперь? — спросил шофер.

— В гостиницу. На сегодня все. Завтра с утра — к Воробьеву, в обком. Потом будет трудный день, так что надо хорошенько выспаться.

— Ты пойдешь к Заурчику? Лицо Жунида посветлело.

— Пока не могу, — с сожалением сказал он. — В ближайшие несколько дней дел у нас с тобой будет предостаточно.

9. Человек с чемоданом

Полчаса у Воробьева. Оперативная группа. Опять — встреча с Зулетой. Немного топографии. Поиски. Ненужный разговор. Медная пуговица. На пасеке. Допрос зверолова Итляшева. Третий раз в деле фигурирует чемодан. Вадим Акимович утверждает, что один из трех неизвестных — Хапито Гумжачев.

Геннадий Максимович задержал у себя Шукаева и Дараева не более получаса, понимая, как дорого время: кончался май, а ни одно из серьезных преступлений последнего месяца еще не было раскрыто.

Секретарь расспросил друзей, как отнесся к их появлению Коноплянов, не чинил ли им препятствий, посоветовал без стеснения обращаться в обком в случае необходимости и, прощаясь, сказал:

— На вас вся надежда. Очень уж распоясались бандиты. А время сейчас не простое. Тревожное время… Читали сегодняшние газеты?

— Очень бегло, — признался Жунид. — Торопились.

— Могу вас понять. Правда, на первый взгляд ничего особенного в газетах нет, но, если все сопоставить и прибавить то, что нам известно из секретных документов, с которыми вас знакомили…

— Войной пахнет, — сказал Жунид.

— Да. Немцы усиленно передвигают дивизии у самых наших границ. Что-то готовится. А пакту мне почему-то не хочется верить.

— Может, еще обойдется? — спросил Дараев. — Сталин, наверное, не меньше нашего знает и видит… В крайнем случае — дадим им прикурить…

Геннадий Максимович покачал головой.

— Сталину тоже нелегко. Обстановка в мире путаная, накаленная… Ну, да посмотрим. Счастливо вам. Если что — звоните.

— До свиданья.

— Спасибо.

Когда они подъехали к управлению, оперативная группа, обещанная накануне Гоголевым, уже ожидала их. Двое покуривали возле новенького газика Коноплянова. В машине сидела женщина и двое мужчин.

— Ишь ты, — шепнул Жунид Дараеву. — Даже своего драндулета не пожалел начальник.

— Поздновато хватился, — ухмыльнулся Вадим Акимович. — Воробьев же намекнул, что Коноплянов досиживает последние дни в этой должности…

Навстречу вышедшим из машины Дараеву и Шукаеву направились Семен Дуденко и Абдул Маремкулов.

— Здравия желаю, товарищ майор! — приложив руку к козырьку фуражки, щелкнул каблуками Дуденко. — Куда прикажете?

— Здравствуй, Семен. Рад тебя видеть. Поедем по руслу Кубани от Псыжского моста до станицы Ольгинской… Здравствуй, Абдул… Кажется из этой станицы родом зверолов, который ставил волчьи капканы в день исчезновения Барсукова и Кумратова?

— Так точно, — вытянулся Маремкулов. — Оттуда. Но Виталий Николаевич был против разработки и уточнения его показаний. Охотники гай вели… вот и выстрелы, и крики…

Женщина и двое мужчин в штатском тоже вышли из конопляновского «газика» и, подойдя, остановились в стороне, возле Дуденко. Жунид сначала не заметил их.

— Довольно, — жестко сказал он Маремкулову. — Ваши предположения оставьте пока при себе. Впрочем, они не ваши А стоило бы иметь свои. Вот когда таковые возникнут, я с удовольствием вас выслушаю.

— Слушаюсь, — недовольным тоном буркнул Маремкулов и отошел.

Шукаев увидел остальных членов своей опергруппы.

— Здравствуйте, товарищи, — протянул он руку и… встретился взглядом с Зулетой.

Ему понадобилось все его самообладание, чтобы не смутиться и не покраснеть. Он только невнятно кашлянул и на мгновение приостановился, торопливо пожал маленькую теплую ладонь.

— Вы, значит, с нами, Зулета Хасановна? — выручил его Вадим, тоже здороваясь с ней.

— Да, — ответила она.

Шукаев потряс руку фотографу и дактилоскописту, несколько энергичнее, чем это требовалось, облегченно вздохнул и, уже окончательно справившись с собой, бодрым голосом сказал:

— По машинам, товарищи!

Еще вчера по картам и документам они с Вадимом успели примерно изучить район Кубани, который сегодня намеревались осмотреть. В трех километрах от восточной окраины пригородной зоны Черкесска, близ реки Псыж, проходит старая проселочная дорога на аул Хабль, а ниже железнодорожного моста — скотопрогонная тропа, ведущая к соседнему аулу Халку. Оба эти пути — и проселок, и тропа — кратчайшие из Черкесска на Шахар, где расположена ткацкая фабрика. В хорошую погоду, если нет сильных дождей, по ним вполне можно проехать на газике, а если хоть немного развезет — только на мажарах и арбах. Проселочной дорогой — чуть больше двенадцати километров, тропой — почти вдвое меньше, в то время как поездом — все двадцать. Правда, пастушья тропа идет напрямик, через густой лиственный лес, подступающий вплотную к обрывистому берегу Псыжа. Именно здесь был извлечен из воды труп Барсукова. Тут, неподалеку, есть лесистый овраг. Рассматривая карту вместе с Жунидом, Дараев предположил, что если убийство совершено днем, то скорее всего, где-то в районе оврага. Шукаев тут же добавил, что, если вечером, то вероятнее — холмогорье, огибаемое и рекой, и проселком вблизи железнодорожного моста.

В задачу оперативной группы входило сегодня еще раз обследовать местность, тщательно обшарить все закоулки, осмотреть каждый куст, каждый метр земли, ибо Шукаев, как и Бондаренко, был внутренне убежден, что Кумратова тоже нет в живых. Жунид помнил из материалов дела, как хорошо отзывались об охраннике его сослуживцы и односельчане. Даже исчезновение ружья из его дома не поколебало уверенности Жунида в невиновности сторожа. Дараеву он своих соображений пока не высказывал, наперед зная, как полезно бывает, если напарник имеет противоположную точку зрения или хотя бы отличную от его собственной.

Дуденко и фотографа Шукаев пригласил в свою машину, чтобы освободить в конопляновской место для проводника ищейки, которого они должны были подобрать по дороге в школе служебного собаководства.

К восьми утра опергруппа была уже возле моста через Псыж, который делал здесь некрутой поворот, устремляясь в ложбину между холмами.

Солнце поднялось над курчавыми, поросшими лесом макушками холмов и как будто остановилось, не решаясь двинуться выше и вступить в борьбу с полупрозрачным утренним туманом, застоявшимся с ночи в низинах и балках, стлавшимся над рекой легким синеватым шлейфом.

Было сравнительно тепло, на небе — ни облачка, ветра тоже нет, только от росистых луговин и полянок тянуло сыроватой прохладой. Словом, утро обещало ясный солнечный день, а значит, хорошую работу.

Проводник, тонкий жилистый черкес в милицейской форме, по знаку Жунида отпустил поводок, и собака, прижав уши и поводя длинным породистым носом, медленно двинулась в чащу. Фотограф и дактилоскопист устроились на опушке, под могучим стволом старого бука, на толстом сером пне, выступавшем из почвы у основания дерева, и вполголоса о чем-то болтали: их дело начнется позже, если будет обнаружен труп сторожа. Зулета стояла на берегу Псыжа, ковыряя носком сапога песок. Она вообще была молчалива rt задумчива, как человек, которому не дает покоя какая-то не очень веселая мысль.

— Вы оставайтесь здесь, товарищи, — кивнул Шукаев мужчинам под чинарой и полуобернулся к Зулете. — И вы… Лесок здесь, на холме, невелик… мы управимся и втроем…

— Если можно, товарищ майор, я тоже пойду, — сказала Зулета.

— Пожалуйста! — он тронул Дараева за рукав. — Пошли, Вадим. Лейтенант Дуденко и лейтенант Маремкулов — с нами! Двинули!

Туман таял медленно, неравномерно, клочьями застревая между ветвей и постепенно растворяясь в воздухе под теплыми солнечными лучами.

Собака шла неуверенно, то и дело останавливалась и, повизгивая, виновато поглядывала на проводника. Он понукал ее, и тогда она снова с готовностью бросалась вперед, но рвение ищейки не могло обмануть Жунида — следа она не брала, чего, впрочем, и следовало ожидать: времени прошло много, были дожди. Только случай мог им помочь.

Шукаев шел чуть позади Дуденко и Маремкулова и чувствовал сзади легкие шаги Зулеты. Ему хотелось обернуться и заговорить с ней, но он не знал, как это сделать и мысленно перебирал всякие поводы, даже строил заранее фразу, с какой обратиться к ней, но так и не произносил ее.

— Я не хочу тебя огорчать, — вдруг услышал он ее голос. — Но едва ли мы сегодня что-нибудь найдем… Третья неделя идет. Что тут могло сохраниться?..

— Я понимаю, — обернулся он, и, подождав Зулету, пошел рядом. — Но для очистки совести — надо. Кстати, ты подскажешь мне, где было найдено тело кассира?

— Конечно. Еще довольно далеко. За мостом.

Он снова назвал ее на «ты» и, к своему удивлению, заметил, что далось ему это легко и никакой неловкости он не испытал, как в первую их встречу в Черкесске, после долгой разлуки.

— Ты ничего о себе не рассказываешь… — неопределенным тоном сказала она, и нельзя было понять — вопрос это или осуждение, или просьба…

— А что рассказывать? Жил. Работал.

— У тебя есть новая семья?

— Нет. Не обзавелся.

Ему на мгновение показалось, что она смутилась и замолчала. Он глянул на ее лицо, но тень листвы прикрыла его, и выражения ее глаз он не уловил.

— А…

— Что?

— А ты?

— Ты же видел.

— Ну… я же не знаю… Может быть…

— Нет, — перебила она и тут же перевела разговор на другое. По освещенному сейчас солнцем лицу ее пробежала тень досады. «Ненужный разговор, — понял Жунид. — Незачем было его затевать». Они еще поговорили о деле, которое Жуниду надлежало расследовать, она заметила, что теперь это вовсе не просто, потому что многое, наверное, сделано не так и не вовремя — кто только не прикладывал руки — не было ни единого руководства, ни, следовательно, разумно направленных действий. Шукаев поддакнул, смутно сожалея, что в ее голосе опять появилось прохладное безразличие, и вдруг обратил внимание, что Дараев, видимо, намеренно отстал и идет где-то сбоку, не глядя в их сторону.

— Вадим, — позвал Жунид. — Чего ты отбился? Иди сюда.

К полудню вернулись на поляну, где оставили фотографа и эксперта по отпечаткам пальцев. Оба мирно подремывали, прислонившись спинами к стволу чинары. Саквояж дактилоскописта и фотоаппараты висели на суку.

Жунид устало опустился на трухлявый пень и зло сплюнул. Дараев бросил на землю плащ и тоже сел.

— Ничего? — зевнув спросил фотограф.

— Абсолютно, — сказал Семен, очищая палочкой сапоги, перемазанные глиной.

— Два раза дождь прошел, — буркнул Маремкулов, доставая пачку «Прибоя». — Что останется?

Проводник с овчаркой тоже отошли в тень. Собака улеглась позади фотографа, положив морду на лапы и только шевелила ушами, прислушиваясь к звукам леса.

Фотограф встал, повесил аппараты на шею.

— Так что? По машинам?

— Подожди-ка, — сказал Дараев, наблюдая за ищейкой, которая вскочила и обнюхала место, где только что сидели. — Она что-то нашла!..

Проводник нагнулся и, снова выпрямившись, протянул Шукаеву маленькую, позеленевшую медную пуговицу. Оторвана она была «с мясом» — кусок вывалянной в глине материи неопределенного цвета остался на ушке.

— Поводите собаку вокруг, — распорядился Дараев. Жунид рассматривал пуговицу.

— Похоже — от гимнастерки? Вадим, как были одеты Кумратов и Барсуков в день получения денег?

— На кассире был штатский костюм в полоску. Рубашка — сатиновая, синяя…

— А охранник?

— Галифе суконные, черные и военного покроя рубашка с отложным воротничком и двумя карманами на груди.

— Верно. Пуговицы?

Вадим Акимович развел руками:

— Неизвестно.

— Запиши. Надо проверить. Так или иначе — нам необходимо ехать в аул Хабль.

— У Барсукова на одежде таких пуговиц не было, — сказала Зулета. — Это я могу утверждать.

* * *

В половине двенадцатого, когда солнце стояло почти в зените, прекратив бесплодные поиски на холмогорье, с единственным трофеем — медной пуговицей, — Жунид и его спутники двинулись дальше.

Проселок был старый, разбитый, с глубокими, продавленными колесами бричек колеями по краям, и ехать пришлось чуть ли не шагом.

Вскоре показалась Кубань, не очень широкая здесь, с берегами, поросшими камышом. Места вокруг лежали живописные — балки, широкие овраги, пересекавшие друг друга по всем направлениям, повсюду — распустившиеся березки, молодой орешник, кусты терновника и духмяный, пьянящий запах весенних трав и цветов.

Ехавшая впереди машина Коноплянова, в которой старшим был Маремкулов, вдруг резко затормозила.

— Что там? — приотворив дверцу своего «газика», крикнул Жунид.

— Тут не проедешь… — выходя на дорогу, ответил Маремкулов. — Пешком надо. Если вообще — надо… — последние два слова он произнес совсем тихо, так, что никто его слышать не мог.

Проселок неожиданно проваливался в крутой яр и шел дальше по его дну, в самом начале оврага, заваленного двумя сраженными молнией, наполовину обуглившимися стволами.

— Да… — протянул фотограф, щелкнув для порядка затвором лейки. — Хорошо трахнуло…

— В конце яр расширяется, — сказал Дуденко. — Поляна. Пасека колхозная.

— Далеко? — спросил Жунид.

— Метров триста.

— Тогда идем. Со мной — Вадим, вы… и вы… — он кивнул проводнику и Семену и добавил на этот раз тоном, не допускающим возражений: — Остальные подождут здесь.

Сбоку от проселка, перегороженного поваленными деревьями, змеилась вниз едва заметная тропинка, заросшая травой.

На дне яра Вадим Акимович заметил резкие вдавленные полосы — следы колес пароконной подводы и вмятины конских копыт.

— Займитесь, братцы, — сказал Шукаев. — По-моему, следы не сегодняшние и не вчерашние. Да и в стороне от дороги. Если найдете более или менее четкие — сфотографируйте.

— У нас есть гипс и все необходимое, — сказал фотограф. — Можем снять отпечатки по всей форме.

— Ну и отлично. Действуйте. А мы пока пройдем на пасеку.

Овраг дальше, как и говорил Дуденко, расширялся и переходил в лощинку, края которой были здесь пологими, и по ним можно было выйти или выехать в любую сторону. Слева, в низине, текла Кубань, метрах в семистах отсюда, а справа луговина круто поднималась вверх. Вдали торчал серый скалистый уступ, освещенный солнцем, а по склону, петляя среди кустов, бежал родничок. На косогоре ровными рядами стояли белые низенькие ящики, над которыми монотонно гудело работящее пчелиное племя, и некрашеная фанерная будка пасечника, крытая горбылем и толем. Чуть поодаль — две березки, между ними — врезанная в стволы широкая чинаровая пластина, заменяющая стол, и две скамейки по обеим его сторонам, на врытых в землю березовых чурбаках. На одной из скамеек сидел мужчина в широкополой войлочной шляпе и старом, неопределенного цвета дождевике. Увидев приезжих, он встал и с достоинством ждал приближения гостей.

Жунид хотел было приветствовать хозяина по-черкесски, но, рассмотрев еще издали его скуластое лицо с узкими раскосыми глазами, понял, что перед ним ногаец или калмык.

— Здравствуйте! Бог — в помощь!

Пасечник поклонился.

— Здравствуй, Юсуф, — сказал Семен.

— Вы знакомы? — удивился Шукаев.

— Колхозны ларок на базар знаишь? — улыбаясь во весь рот и показывая два ряда великолепных зубов, спросил Юсуф. — Приходи за медом. Мед — палчики облизать будешь…

На вид ногайцу можно было дать и тридцать и пятьдесят. Широкоплеч, с полным округлым лицом, с большими руками и толстыми икрами ног, казалось, с трудом втиснутых в новые кирзовые сапоги, с раскатистым зычным голосом, он, пожалуй, и создан был для таких вот мест под солнцем, где шумит река, курлычат журавли в небе, поет свою неумолчную песню лес под весенним ветром да шумят ранние грозы. Помести такого в самую просторную комнату, и будет ему там тесно и неуютно, а комната сразу сделается маленькой и жалкой.

— Почему, Юсуф, не интересуешься? Зачем мы приехали? — улыбаясь, спросил Семен.

— Зачем спрашивать? — все с тем же невозможным акцентом и все так же озаряя собеседников заразительной улыбкой, ответил ногаец. — Когда милица приходит, — значит, плохой дела случился. Значит, спрашивать нада, узнавать нада, искать нада. Так или не так я сказал?

— Так, Юсуф, так, — улыбнулся Жунид. — Кое о чем мы действительно хотели бы вас расспросить. Мы рассчитываем на вашу помощь. Знаете — если люди не помогут, и милиция ничего не сможет сделать…

— Хорошо сказал, началник, — удовлетворенно закивал пасечник. — Правилно сказал. Люди нелзя забывать. Помнить нада. Верить нада. Не всакий, люди — разный бывает… — он хитро подмигнул и раскатисто захохотал, так что за будкой ворчливо тявкнула собачонка. — Садись, началник. Спрашивай. Будем говорить, чего знаем.

— Пасека давно вывезена сюда?

— Один месяц будет.

— Третьего мая вы уже здесь находились?

— Находились. А как же — находились, — с готовностью отвечал Юсуф. — Три дня до праздник приехали.

— Третьего мая вы ничего подозрительного не заметили? Чужие здесь не проезжали?

— Проезжал, проезжал… — Юсуф пригладил усы, передохнул и начал рассказывать, изредка делая паузы, когда ему не давалось какое-нибудь слово по-русски.

Вадим Акимович быстро записывал, раскрыв планшет на импровизированном столе.

Юсуф показал, что именно третьего мая — он хорошо помнит — тачанка, запряженная парой лошадей гнедой масти, примерно за полчаса до захода солнца, то есть часов в семь-половине восьмого, проезжала по оврагу, мимо пасеки. Седоков было трое, но рассмотрел он их плохо, потому что солнце било прямо в глаза из-за уступа серой скалы. Он их окликнул, но они не остановились: наоборот, хлестнули коней и скрылись в лесу. Юсуф увидел только бросившийся ему в глаза небольшой чемодан, блеснувший замками на повороте, который один из неизвестных держал на коленях, и широкую спину возницы в брезентовом плаще и кепке. Двух других не разглядел совсем.

— Нехорошие люди… — заключил свой рассказ пасечник.

— Почему вы так подумали? — спросил Дараев, продолжая писать.

— Наша звал, — принялся объяснять Юсуф. — Два раза кричал. Голова не ворочал никто. Хороший люди стал бы, гости пришел. Зачем торопился, куда спешал?

— Это все? — коротко спросил Жунид, прерывая разглагольствования пасечника.

— Что видел — сказал, — несколько недовольный ответил Юсуф и снова погладил усы.

— Спасибо вам, — встал Дараев. — Подпишите, пожалуйста, вот здесь.

Ногаец взял карандаш, помусолил смоченным слюной пальцем и, устроившись поудобнее, начал выводить свою фамилию с такой истовой медлительностью, что Жунид вздохнул, переглянувшись с Дараевым, и полез в карман за «Казбеком». Когда долгая церемония подписывания наконец благополучно завершилась, и внизу, на исписанном листе появилась корявая, с буквами разной высоты, расползающимися по всем направлениям, подпись пасечника, Жунид снова вздохнул, на этот раз с облегчением. Торопливо попрощавшись с ногайцем и отказавшись от меда, который он настойчиво предлагал им отведать, они скорым шагом направились к тому лесу, где их ждали машины.

— В Ольгинскую! И поживее! — сказал Шукаев шоферу, когда они сели. — Вечер на носу, а мы почти ничего не добились. Кроме одного…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Дараев.

— Чемодан.

— А что — чемодан?

— Вадим, я не узнаю тебя, — покачал головой Жунид. — Разве ты не читал материалы дела вместе со мной?..

— Подожди, подожди! — Вадим Акимович остановил его движением руки. — Ты прав: меня надо было бы высечь! Показания буфетчика столовой, где обедали после получения денег в Госбанке Барсуков и Кумратов! Фибровый чемодан. Он был пуст. На владельца его толком никто не обратил внимания…

— То-то же, — удовлетворенно похлопал его по плечу Шукаев. — А теперь снова — чемодан. И на коленях. Разве пустым его держали бы на коленях?

— Ты думаешь…

— Не знаю. Я пока констатирую факт. Жаль, что ни Юсуф, ни буфетчик не заметили, какого он цвета. Может, это два разных чемодана. А может, — один и тот же…

— Да… — протянул Дараев. — Задача со многими неизвестными.

Жунид промолчал, думая о своем. Потом, когда они уже выезжали на асфальт, вдруг сказал, как будто продолжая только что прерванный разговор:

— Пожалуйста, выясни, как-будем в Черкесске, — пили что-нибудь за обедом кассир, охранник и этот… третий, с чемоданом?

— В столовой спиртное не подают. Правда, они могли принести с собой.

— Вот именно.

* * *

В станицу Ольгинскую ездили втроем — Жунид, Вадим и Арсен. Оперативную группу, выделенную Гоголевым, Шукаев оставил в районе пасеки с заданием засветло, насколько удастся, выяснить, в каком направлении проследовала тачанка, о которой рассказал ногаец Юсуф.

В Ольгинской им пришлось до самых сумерек дожидаться Итляшева, охотника, слышавшего днем третьего мая крики и выстрелы в лесу, на правобережье Кубани. Вернулся он часов в семь с двумя трофеями — зайцем и лисицей, попавшими в расставленные накануне капканы. Заперев животных в деревянные клетки, стоявшие во дворе, зверолов, несколько встревоженный визитом милиции, вернулся в дом, где его ждали, чтобы допросить, Шукаев и Дараев. Арсен остался в машине.

Поскольку Итляшева до сих пор официально никто не допрашивал из опасения вызвать гнев Коноплянова, решившего вопрос по обыкновению с плеча: «Охотничий гай — и баста!», Вадим Акимович составил протокол по всей форме в присутствии двух соседей, согласившихся быть понятыми.

На этот раз им повезло больше, во всяком случае у Жунида был вид человека, который впервые за долгое время почувствовал, наконец, что он на верном пути. Оживился он, когда Итляшев заговорил о трех незнакомых мужчинах, показавшихся ему подозрительными.

— Чем они обратили на себя ваше внимание? Зверолов не понял вопроса и недоуменно смотрел на Дараева. Густые брови охотника поднялись вверх, придавая его сухому, аскетического склада лицу сходство с большой, сильной, но доброй птицей. Доброту и спокойное достоинство, как у многих людей, которые проводят долгие дни в лесу, наедине с природой, излучали глаза Итляшева — задумчиво-неподвижные, внимательные, глаза человека, который никогда не лжет.

— Почему они вам не понравились? — упростил вопрос Шукаев.

— В лицо не смотрят, — негромко ответил Итляшев.

Неторопливо достал кисет с махоркой, свернул цигарку. — И один к одному не подходят… — говорил он по-русски довольно хорошо, правильно строил фразы.

— Как это — «не подходят»?

— Барсук со змеей рядом не живут, — охотно объяснил он. — Лиса с волком — нет. А эти… вышли к дороге — сразу видно — чужие один к другому, совсем не подходят.

— Вы запомнили их?

Итляшев слегка пожал плечами и бросил снисходительный взгляд на Дараева.

— Я охотник.

— Тогда — как они выглядели?

Итляшев откашлялся, полез в карман суконной куртки за носовым платком, степенно вытер тонкие губы и стал рассказывать с той же спокойной обстоятельностью, которая сквозила в каждом его движении. По его словам, на одном из встретившихся ему неизвестных была одежда с чужого плеча. На угловатом высоком человеке, лица которого он не видел, потому что тот, сморкаясь, прикрыл его носовым платком, мешковато сидел комбинезон, какие носят железнодорожники и мастеровые паровозных депо. Глаза Итляшев запомнил: маленькие, бегающие и злые. Второй — ниже среднего роста, грузноватый, в брезентовом плаще с капюшоном и охотничьей винтовкой, но не охотник. На вопрос Жунида, почему Итляшев сделал такой вывод, зверолов ответил: «Сытый. Толстый, Руки чистые, белые. Ружье плохо держит. Не охотник». Третий… тут Итляшев неожиданно развел руками — не знаю, мол, что и сказать.

— Не рассмотрели его?

— Почему не смотрел? Все видел, все помню. Однако, крашеный он.

— Как это — «крашеный»!? Что вы имеете в виду? — не утерпел Шукаев.

— Брови крашены, борода. Под папахой седые виски, а борода и брови черные, как будто сажей намазал. Чужой весь, не настоящий.

— Грим, — прошептал Жунид.

— Как сказал? — спросил зверолов.

— Нет, ничего. Продолжайте.

Итляшев слегка насупился. Не любил, видимо, когда его перебивали. Посмотрел на притихших, скромно сидевших в углу на стульях понятых, как бы призывая их в свидетели, что не по его вине затягивается дело, и коротко, но с прежней степенностью, закончил:

— Тот, крашеный, мешок на спине держал. В мешке — баул. Все.

— Почему вы решили, что это баул? — подался к нему Жунид.

— Оглянулся я, когда они прошли. Сначала думал — коробка, потом, смотрю, ручка торчит.

— В мешке был четырехугольный предмет?

— Конечно.

— Тогда не баул, а чемодан?

— Не знаю. Разве это — не одно?

— Не совсем, — доставая чистый лист бумаги, сказал Дараев, — баул другой формы.

— Значит — чемодан.

— Ружье какое?

— Бердана.

— Вы не разговаривали с этими людьми?

— Я здоровался. Приветствовал, как положено. Не ответили. Мимо прошли. В глаза не смотрели.

— В котором часу это было?

— Тень от деревьев была, — сказал Итляшев. Вадим и Жунид переглянулись.

— А точнее не можете вспомнить? Часов при вас не было?

— Не носим. Зачем часы? И так скажем. Сейчас… Капканы проверил, домой пошел. Идти — два часа, немного больше, чем два. Дошел, разделся, руки помыл еще… смотрел — четыре часа было — значит…

— Значит, вы встретили их в половине первого, или где-то без четверти час?

— Так.

Это Жунид тоже записал в свой блокнот.

— Ну, что же. Спасибо вам, — Шукаев встал и протянул охотнику руку. — Большое спасибо вам, дорогой товарищ Итляшев. Благодаря вашей наблюдательности нам удалось установить нечто очень важное.

Итляшев тоже поднялся, с видимым удовольствием пожал руку Жуниду.

— Сейчас жена стол соберет, ужинать будем. Барашек есть, паста есть. Гостями будете.

— Нет. Благодарим, но — не обижайтесь — времени у нас в обрез, — сказал Дараев, протягивая зверолову протокол для подписи. — Вот здесь подпишите… и вы, — повернулся он к понятым.

— Да. Мы должны ехать, вы уж нас простите, — поддержал друга Жунид. — Для застолья не время сейчас — бандитов ловить надо.

Вопроса не последовало. Итляшев был не только наблюдателен, но и сдержан.

Когда они сели в машину, Шукаев довольно потер руки.

— Наконец-то хоть что-то конкретное, — сказал Вадим Акимович. У него тоже поблескивали глаза. — И этого человека не допросили по горячим следам. Какое головотяпство.

— А что «наконец-то»? — хитровато улыбаясь и глядя сбоку на Дараева, спросил Жунид.

— Опять чемодан, — сказал Вадим и погрозил другу пальцем. — Нечего прикидываться, ты не хуже моего понимаешь, что деталь, которая в третий раз попадается нам по пути, не может быть случайной. Сам же меня пристыдил!

О чемодане говорили буфетчик столовой, где после получения денег обедали Барсуков и Кумратов, пасечник Юсуф и, наконец, Итляшев…

— Значит?..

— Значит, по крайней мере один из людей, фигурирующий в показаниях этих трех лиц, — преступник. Он был с ними в столовой, — тогда фибровый чемодан был еще пуст; он тащил чемодан в мешке — по-видимому, еще пустым; и он же держал его На коленях, сидя на бричке, проезжавшей мимо пасеки Юсуфа. Вот тогда чемодан, пожалуй, уже был набит деньгами…

— Уж не фантазируете ли вы, доктор Ватсон? — усмехнулся Жунид, поддразнивая друга.

Тот не уловил шутливой интонации и принялся доказывать свою правоту.

— Пойми, Жунид, — в показаниях Итляшева все чрезвычайно важно: и чемодан, и берданка, если ты заметил, и загримированный третий. Я почти уверен, что эта троица и убила обоих. Они же — похитили деньги.

— Ладно, сдаюсь, — замахал руками Шукаев. — Я хочу только, чтобы ты заметил себе: праздновать еще, ох, как рано. Мало знать все эти мелочи — убийц найти надо. Скоро месяц, как совершено преступление, а у нас пока — одни мелочи.

— Разве наша вина, мы всего третий день, как начали…

— Слабое утешение. Ладно. Поехали.

— Куда теперь? — спросил Арсен таким тоном, точно его вовсе не заинтересовал только что услышанный разговор.

Шукаев посмотрел на часы. Половина десятого.

— В аул Хабль. Я не засну спокойно, пока не побываем у Кумратова.

— Я тоже, — сказал Дараев.

10. Когда количество переходит в качество

Шукаев собирается думать. Поиски трупа Кумратова. Новые сведения. Рахман Бекбоев отбывает в неизвестном направлении. Секрет материального благополучия сыровара Кабдугова. Кому Исхак Кумратов отдал свое охотничье ружье? За какое звено тянуть? Версия, более или менее стройная. Машина или мотоцикл?..

За три дня, истекшие после первой рекогносцировки, проведенной Шукаевым и Дараевым в районе Псыжского моста, где был обнаружен труп Барсукова, а затем — в станице Ольгинской и ауле Хабль, в доме Кумратова, — за это время информация по делу так разрослась, что Жунид ощущал настоятельную потребность в уединении, которое помогло бы ему сосредоточиться и без помехи обдумать план дальнейших действий.

Так бывало всегда: на каком-то этапе расследования, когда накопленные сведения начинали наслаиваться одно на другое и внешне представлялись совершенно разрозненными, не укладывающимися в стройное целое, он чувствовал, что ему необходимо на несколько часов спрятаться от посторонних глаз, речей и советов, чтобы разложить все по полочкам и попытаться навести порядок в хаотическом нагромождении фактов. Без этого он не мог двигаться дальше. Часы, потраченные на такое вот углубленное размышление, часто приносили ему гораздо больше, чем целые дни самых деятельных поисков и поездок. Сумбурное, казалось бы, не поддающееся никакой систематизации скопление материала — так бывает, когда неумелый строитель свезет на возведение дома кирпичей, досок и гвоздей во много раз больше, чем следует, — после разумного и спокойного распределения на нужное и ненужное, неизменно обретало определенность и само по себе указывало направление следующего шага.

Жунид не доискивался психологических причин этого часто удивлявшего его явления — у него просто не было лишнего времени: он пользовался собственным готовым опытом и иногда шутил, не подозревая, как близок к истине: «Пойду-ка я запрусь у себя и количество переделаю в качество».

Так он поступил и на этот раз, прогнав Дараева, Арсена и Семена Дуденко все к тому же Псыжскому мосту.

— Но мы же там были? — робко возразил Арсен. Жунид посмотрел на него с удивлением.

— Простите, Жунид Халидович… — тотчас извинился Сугуров. — Раз вы считаете нужным…

— Да, Арсен, — подтвердил Вадим Акимович. — Нужно. Вчера мы с майором пришли к выводу, что Кумратов убит, и труп его должен быть поблизости от того места, откуда извлечены останки кассира. Медная пуговица оказалась тогда такой же, какие были на гимнастерке охранника в день исчезновения. Он, безусловно, тоже убит…

— Осмотрите каждую пядь земли, — сказал Жунид. — И реку. Он должен быть там. Иначе я отказываюсь что-либо понимать. Машину Коноплянов полностью предоставил в наше распоряжение. Проводника и ищейку возьмите тех же…

* * *

А события произошли следующие. Выполнив поручение Жунида, Дараев установил, что все преступления, происшедшие в течение марта — мая, которые им следовало раскрыть, действительно могли быть совершены одними и теми же лицами: то есть — седьмого марта — побег Хапито и Паши-Гирея из Читы, — шестнадцатого — убийство инкассатора в Дербенте, двадцать седьмого — нападение на продавщицу ювелирторга, в ночь с двадцать девятого — на тридцатое — покушение на сыровара Кабдугова и, наконец, третьего мая — убийство Барсукова и Кумратова. На запрос пришло подтверждение из Читы, что у Гумжачева (или Акбашева) был пистолет системы парабеллум, украденный им у одного из уголовников, который скрывал его на дровяном складе. По поступившим из Читы сведениям, Хапито и Паша-Гирей после нападения на рабочего мебельного магазина и ограбления кассы уехали поездом в Москву. Проводник вагона описал их внешность в полном соответствии с данными регбюро Читинского управления НКВД и узнал Гумжачева и Акбашева по предъявленным ему фотографиям.

Выяснил Вадим Акимович и еще одно любопытное обстоятельство: с Шахарской прядильной фабрики по собственному желанию уволился заготовитель Рахман Бекбоев, отсидевший восемь лет по делу банды ротмистра Унарокова и откликавшийся ранее на кличку Одноухий Тау. Он также съехал с квартиры, которую снимал в Шахаре в домике двух пенсионеров, полуслепых, полуглухих стариков, которые не смогли сообщить о нем ничего интересного, и уехал в неизвестном направлении. Зарегистрировано было появление нальчикского уголовника Зубера Нахова, разъезжавшего по городам Северного Кавказа после отбытия своего срока заключения. Не остался без внимания и еще один бывший их знакомый — Алексей Буеверов, ныне заведующий шашлычной на черкесском базаре. Правда, ни на Буеверова, ни на Рахмана, ни на Зубера Нахова Вадим Акимович не собрал никаких порочащих сведений, — как видно, пребывание в тюрьме кое-чему их научило.

Что же касается проверки сигналов о хищениях — шерсти на ткацкой фабрике и овец в совхозе «Пригородный», то и Дараеву, как прежде Бондаренко, ничего обнаружить не удалось, кроме неудовлетворительного состояния отчетности за тот период. И фабрика, и совхоз уже сделали свои выводы, провели профсоюзные и партийные собрания, наказали лиц, ответственных за организацию учета и отчетности, которые были налажены спустя некоторое время по всем правилам экономической науки.

Единственно, где повезло Дараеву, так это на Калежском маслосырзаводе. Вадим Акимович раскопал там явную липу в нарядах и накладных, в которых были сделаны приписки и подчистки в графах о сдаче и отгрузке готовой продукции. Мазан Карашаев оказался прав в своих подозрениях: технолога Сахата Кабдугова, уличенного в воровстве и подлогах, взяли под стражу, — районное отделение милиции занялось следствием.

Однако самое важное из открытий последних дней было сделано в стареньком домике начальника сторожевой охраны Шахарской фабрики Исхака Кумратова.

Еще при бывшем начальнике черкесского угрозыска Бондаренко жена охранника показала, что ничего не знает о том, куда могло подеваться мужнино ружье. Она помнила только, что вот уже несколько воскресений он не охотился, потому что побаливала спина, простуженная несколько лет назад, Когда во время охоты на уток он провалился по грудь в холодную воду. Теперь же, по прошествии более чем трех недель после случившегося, она вспомнила оставленные ею без внимания слова мужа, сказанные им накануне того злополучного дня, когда они с Алексеем Семеновичем Барсуковым, которого она хорошо знала и о котором хорошо отзывалась, отправились в Черкесск за деньгами. Исхак сказал ей в этот вечер так, между прочим, что одолжил кому-то свое охотничье ружье. За берданкой приходили в ее отсутствие, значения событию она не придала и просто-напросто забыла о нем, — ну, отдал, так отдал, — между любителями воскресной охоты подобные вещи — не редкость.

— Вы уверены, что ваш муж не назвал имени человека, которому передал ружье?

— Нет. Не сказал, — безучастно ответила она, заглаживая сухим мозолистым пальцем пятнышко на скатерти.

— Еще что-нибудь он говорил?

Кумратова сидела молча, опустив плечи. По типично горскому, строгому, сохранившему следы былой красоты лицу пробежала тень скорби и покрасневшие от недосыпания глаза ее медленно наполнились слезами.

Жунид вынужден был повторить свой вопрос:

— Припомните, пожалуйста, это очень помогло бы нам, — ничего больше не говорил Исхак об этом человеке?

— Говорил-не говорил… — сдвинув брови и совладав со слезами, сказала она. — Кому от этого легче? Кто вернет мне Исхака?

— Ради Бога, не волнуйтесь. Поймите, без вашей помощи мы его не найдем.

— Если убили, так хоть мертвого найдите! — с мольбой сложив на груди руки, сказала она.

— Попытайтесь же вспомнить… — стоял на своем Жунид.

Кумратова вытерла глаза концами черной шали, покрывавшей ее голову. Шаль сползла, открыв блестящие, когда-то, видно, роскошные волосы, теперь заметно тронутые сединой. Она поправила шаль, вздохнула и посмотрела на Жунида уже спокойнее.

— Говорил. «Хоть и гяур, но хороший человек».

— Кто? — не сразу понял Жунид.

— Ну, тот, кому ружье дал.

— Значит, он не черкес и не карачаевец. И вообще не кавказец?.. Вадим, — это обязательно в протокол. Спасибо вам… Вы уж извините нас за назойливость…

* * *

Оставшись один в кабинете Воробьева, все еще пустовавшем, — функции начальника угро пока взял на себя Гоголев до выяснения в обкоме вопроса, кто же займет место Бондаренко, — Шукаев полистал объемистые папки с делами, потом снова закрыл их и разложил перед собой на столе. Их было теперь пять после тщательной сортировки и систематизации протоколов и других документов, которую они провели вдвоем с Вадимом. На каждой папке надпись: «Дело №…». В первой — все о побеге Гумжачева и Акбашева, во второй — об убийстве инкассатора в Дербенте, в третьей — о краже мельхиорового кольца, в четвертой — покушение на Кабдугова и, наконец, в пятой — шахарское дело.

Итак…

Жунид взял листок бумаги и карандаш. С минуту сидел неподвижно, пристально глядя на чистый лист, точно надеялся, что на нем проступит текст, написанный симпатическими чернилами или иной тайнописью, потом закурил и, пуская дым вверх из-под выпяченной нижней губы, стал рисовать совершенно бесформенные фигуры и вензеля, присоединяя к ним все новые и новые, затемнял их и заштриховывал, пока окончательно не запутался в этих графических хитросплетениях, и с досадой отодвинул бумагу в сторону.

Итак, седьмого марта бегут из тюрьмы Хапито и Паша-Гирей. У них парабеллум. Оба — отпетые рецидивисты.

Шестнадцатого апреля — два (или три?) человека убивают инкассатора в Дербенте. Из трупа извлечена пуля. Оружие — системы парабеллум.

Двадцать седьмого апреля в Черкесске происходит необъяснимое нападение на продавщицу Паритову. Кража дешевого кольца. Здесь надо проверить. Пока просто не дошли руки. Очевидно, надо завтра же поручить это Арсену. Обратить внимание на два момента: случайность ли, что и муж Паритовой, и старый ювелир Чернобыльский, хоть и в разное время, но оба уехали в Дагестан? Допрос старика еврея совершенно необходим.

Дальше. Кабдугов. Здесь почти все ясно. Отвлекаться на его дело пока не следует. Пуля — тоже из парабеллума. Покушался на сыровара Хапито Гумжачев. Кто второй — предстоит выяснить. К сожалению, Зеленское райотделение до сих пор ничего не может сообщить о местонахождении Мустафы Зизарахова. Этот пьяница мотается по области в поисках случайных заработков, нигде не живет больше недели. А ведь именно он разговаривал с Хапито накануне покушения. Возможно, Зизарахов знает, кто второй? Еще раз запросить Зеленский район. Просить ускорить розыск Мустафы…

Жунид достал вторую папиросу, по привычке постучал ею по крышке пачки, высыпал лишний табак и, прикурив, глубоко затянулся.

За окном покачивались на теплом ветерке густо зеленеющие старые клены, закрывавшие яркое солнце, бившее прямо в стекло, и только солнечные зайчики, проскакивающие сквозь листву, сновали по кабинету. Но Жунид ничего этого не видел, даже не открыл форточку, сидел в дыму, поминутно чиркая спичкой, чтобы поджечь затухавшую папиросу и… думал.

…Платок покойного Хахана Зафесова. Какую роль играл этот старый воровской опознавательный знак? Давным-давно, еще в ту пору, когда Асфар Унароков безнаказанно наводил страх на селения и аулы Северного Кавказа, а старый волк, отошедший от преступных дел Хахан Зафесов, отсиживался в Псидахе, пять фуляровых платков с именами его, Асфара Унарокова, Сахата Кабдугова и еще двух лиц, которых никто из них не назвал, сносились между собой при помощи этого пароля и творили черное дело. Прошло почти восемь лет, и забытый платок снова появился на свет божий…

Причем дважды. На ярмарке, в ювелирном ларьке, и в доме Сахата. Первый бесследно исчезает. Есть над чем задуматься.

На этот раз Шукаев изучил изъятый у Кабдугова платок со всей тщательностью. Бюро техэкспертизы в Зеленском районе ничего особенного не установило: платок старый, побывавший в десятках рук, не стиранный. Инициалы по углам — X. 3. (Хахан Зафесов), А. У. (Асфар Унароков), Л. Б. (Лялям Бадаев), Ф. Т. (Феофан третий), а посередине — С. К. (Сахат Кабдугов). Имена эти были теперь известны со слов Сахата. Но зачем камень оба раза заворачивался в платок? При покушении на сыровара это еще можно объяснить. Предположим, фуляр должен был сыграть роль «черной метки», которую в свое время пираты посылали тем, кто отступился от флибустьерского братства. Кто не читал «Острова сокровищ»? Но зачем платок в ювелирном ларьке? Кому и о чем напоминали бандиты, оставляя его там вместе с камнем?.. Куда, наконец, он делся потом из бюро?

Шукаев понимал, что не зафесовский платок сейчас именно то звено, за которое нужно тянуть, чтобы вытянуть всю цепь. Пять дел! В них легче легкого заблудиться, схватить не главную нить, потерять время, которого и без того мало, но упускать из поля зрения нельзя ничего, особенно если этому пока нет объяснения.

— Значит, еще раз… — он не заметил, что произнес последние слова вслух, откинулся на спинку кресла и стал загибать пальцы: — парабеллум Хапито и Паши Гирея — раз; возможно, из него застрелен в Дагестане инкассатор и совершено покушение на Кабдугова — два; странная кража кольца и опять же покушение на Сахата, связанные одной деталью — платком Зафесова — три. Это пока наш пассив…

В активе было немногое. Труп Алексея Барсукова, убитого из охотничьего ружья; исчезнувший Кумратов. Можно, пожалуй, сказать, убитый Кумратов. Человек он, безусловно, честный, и не мог пойти на преступление. Тем более — пуговица от гимнастерки. Его, видимо, волочили по лесу. Но куда? Ведь они обшарили тогда все вокруг? Может, повезет Вадиму…

Еще кое-что есть. Приметы трех неизвестных, встретившихся зверолову Итляшеву третьего мая. Их же, судя по всему, видел на телеге и пасечник Юсуф. Чемодан фигурирует в показаниях обоих. И еще буфетчик. Стоп… стоп… Пожалуй, мы уже можем сочинить версию… Вот только закурим…

Это он тоже сказал вслух, обращаясь к себе во множественном числе, — привычка, приобретенная в Москве, в годы учебы, когда Жунид до полуночи просиживал в общежитии над отчетами и докладами известных криминалистов о разных нашумевших делах, авторы которых солидно именовали себя «мы»: «мы установили», «мы пришли к выводу»!

…Первые четыре дела пока что нужно выбросить из головы. Разумеется, не совсем, а так, отложить в сторону, чтобы были под рукой в любое время. Лишь бы не подвела память и подсказала в нужный момент, когда к ним нужно вернуться.

Пятое дело — сейчас основное. Здесь еще не все упущено, и кое-какие шаги можно предпринять по горячим следам.

Что известно?..

Третьего мая, как обычно в дни зарплаты на фабрике, кассир Алексей Семенович Барсуков и охранник Исхак Кумратов, официально именовавшийся начальником сторожевой охраны, пригородным поездом в 9.30 утра выехали из Шахара в Черкесск, чтобы получить четыреста сорок шесть тысяч рублей. Деньги были уже поручены, о чем свидетельствует копия чека, приобщенная к делу еще Сергеем Тимофеевичем Бондаренко. Из Госбанка они вышли в одиннадцать утра. В одиннадцать двадцать их уже видели в столовой в обществе неизвестного человека с фибровым чемоданом.

Обедали минут тридцать-тридцать пять. Значит, ушли в двенадцать. В половине первого Итляшев встречает в лесу, примерно в четырех-пяти километрах от места, где найден труп Барсукова, трех подозрительных людей. У одного из них — двустволка системы Бердан. А из тела кассира извлечена пуля, выпущенная из охотничьего ружья шестнадцатого калибра. Кстати, именно такое ружье Кумратов кому-то одолжил за день до убийства.

Далее цепь событий прерывается примерно до семи часов вечера, до половины восьмого. Как раз перед заходом солнца телега, запряженная парой лошадей, проезжала мимо пасеки. На бричке — трое. Юсуф заметил немногое — закатное солнце било в лицо: чемодан на коленях у одного из седоков и спину кучера в брезентовом плаще и кепке…

— Минуточку, минуточку… — Жунид потер лоб, вспоминая. — Ну, конечно. Брезентовый плащ. Еще одно подтверждение тому, что троица, на которую наскочил Итляшев, и те люди, что проехали мимо пасеки, видимо, — одни и те же. Если это убийцы и похитители, то чем они занимались в лесу так долго? Предположим, они убили Барсукова. Произойти это могло в промежутке между часом и примерно пятью часами, поскольку убийцам еще нужно было скрыть следы преступления, то есть бросить в воду тело Барсукова и куда-то деть до сих пор не найденного Кумратова. А потом уже к семи-семи тридцати доехать на подводе к пасеке.

Это уже кое-что. Значит, у людей, не причастных к убийству, должно быть алиби на третье мая с часу до пяти дня.

И все же — почему они задержались в лесу до захода солнца? И куда ехали? Проселок за пасекой Юсуфа, миновав старый буковый лес, сворачивал на Шахар. Выходит, если это были преступники, они увезли деньги туда? Зачем? В Черкесске затеряться гораздо легче. Легче и незаметно выехать из города.

Значит, так: завтра с утра Арсена надо командировать в Шахар, пусть попробует выяснить — возвращался ли кто-нибудь из местных в поселок третьего мая примерно в девять-половине десятого вечера на пароконной подводе. Вряд ли чужие, не знакомые с поселком люди рискнули бы скрываться там после убийства. К кому они ехали?..

Жунид взял новый лист бумаги из лежавшей на столе стопки и опять принялся возить карандашом, накручивая свои орнаменты и узоры. Так легче думалось. Внезапно кончик карандаша остановился и, помедлив, вывел две буквы: Р. Б.

Как же он раньше не сопоставил?!

Конечно! Если они искали приюта в Шахаре, то прямой резон предположить, что таковой мог им пообещать Рахман Бекбоев. Возможно, он не случайно уволился несколько дней назад и навострил лыжи в неизвестном направлении? Честно говоря, странное исчезновение. Уж кто-кто, а он, Шукаев, знал Одноухого Тау. Не такой это человек, чтобы делать что-либо без веской на то причины. Пусть Сугуров еще раз проверит и на фабрике, и на квартире, которую снимал Рахман.

Но самое главное, конечно, — Кумратов. Во что бы то ни стало надо найти его останки.

Жунид вдруг порывисто встал и с досадой хлопнул себя ладонью по лбу.

— Идиот! Господи, какой же я идиот! — Он схватил телефонную трубку и набрал номер Гоголева.

— Виктор Иванович? Здравствуйте, Шукаев. Вы извините, что мешаю, но мне… Что? Хорошо, не буду. Сразу к делу. Мои все в разгоне, Вадим, Сугуров и Маремкулов — в лесу. Если можно, я хотел бы срочно послать Семена Родионовича в аул Хабль. Нужно у жены Кумратова попросить пули от его охотничьего ружья. Если они, конечно, имеются в доме… Можно, да? Спасибо. Вы сами пришлете его ко мне? Хорошо… Разумеется, буду держать вас в курсе событий.

Через десять минут Семен Дуденко уже мчался на видавшей виды «эмке» Гоголева по направлению к аулу Хабль.

А еще через два часа несколько пуль от охотничьего ружья Кумратова были сданы на исследование в бюро технической экспертизы.

Жунид по-прежнему сидел в кабинете Бондаренко и продолжал портить бумагу. Есть такая порода людей — в просторечии их называют «мазилками» — решают ли они обыкновенную школьную задачу, заняты ли размышлениями о более серьезных вещах, — руки их не способны пребывать в бездействии, если рядом есть карандаш или ручка. Бумага уже не так обязательна — рисовать можно на крышке парты, на столе или на подоконнике. Жунид Шукаев принадлежал к их числу, хотя не задумывался об этом.

Давно пора было пойти пообедать, а он все сидел, соображая, каким образом человек с чемоданом (если это один человек) мог принимать участие в трапезе кассира и охранника в столовой (в полдень), а затем (предположительно с тем же чемоданом, но теперь в мешке) оказаться в лесу, где его с двумя другими видел Итляшев в половине первого. Пешком туда за полчаса никак не добраться. Вполне вероятно, что этот тип с чемоданом, очевидно, хорошо знакомый и с Барсуковым, и с Кумратовым, знал, что деньги получены, сумел допытаться у них каким путем и каким транспортом они собираются ехать на фабрику и, опередив их вместе с двумя ожидавшими его где-то в условленном месте сообщниками, организовал нападение и убийство Судя по тому, что подвода появилась в показаниях свидетелей уже после предполагаемого промежутка времени, когда Итляшев видел подозрительную троицу, именно на ней могли ехать по проселочной дороге в Шахар кассир и охранник. Подводу надо искать, хотя это не так просто.

— Все вроде бы укладывается… — сказал Жунид и, поморщившись, потушил очередную папиросу о груду окурков в пепельнице. — Но вот как он сумел так быстро добраться до леса? Те двое могли его там ждать. Как ни крути, а без лошади, машины, велосипеда или мотоцикла — не обойтись. Верхом — слишком заметно — не так часто в наше время по городу скачут галопом. Велосипед? Горец в папахе с чемоданчиком и на велосипеде? Нелепо. И бросается в глаза. Значит — или машина, или мотоцикл. Все. На сегодня хватит.

Он снова снял трубку и позвонил в регбюро.

— Говорит майор Шукаев. Да-да. Меня интересует третье мая. Посмотрите, пожалуйста — угон машин или мотоциклов. Если есть, позвоните либо сюда, либо в гостиницу. Номер в гостинице 12–62. Хорошо. Буду ждать.

11. Перемены

Итак, все-таки — война! Конец Коноплянова. Цемент марки 750 Жунид торопит самого себя. Главная улика — бумажный пыж. Хорошо, что в Черкесске одно книжное издательство. «Родная речь» для IV класса. Сколько мальчишек и девчонок города учится в четвертом классе? Мотоцикл.

В этот день запомнившийся на всю жизнь не одному Шукаеву а очень многим кого так или иначе коснулась война Жунид проснулся раньше обычного, разбуженный пронзительным телефонным звонком Такой уж достался им телефон в этом гостиничном номере — резкий, горластый, — соседи даже жаловались администрации, потому что звонили Жуниду и Вадиму из разных мест достаточно часто. Приходил монтер, долго ковырялся в аппарате, вроде бы поправил, но через два дня в упрямом телефоне оглушительно щелкнуло, и он заголосил пуще прежнего. Жунид взял трубку.

— Да. Что? — он мгновенно подскочил, сбросив с себя одеяло и сел на кровати, опустив босые ноги на коврик. Вадим тоже проснулся и, сонно щурясь, с недоумением взирал на голый атлетический торс друга.

— Кто это в такую рань?.. — потянувшись, спросил он, но, увидев неожиданно изменившееся, жесткое теперь лицо Жунида, тоже сел и, оставив беспечный тон, уже с беспокойством повторил свой вопрос:

— Что случилось?

— Да. Да, — отрывисто сказал Жунид. — Хорошо. Есть. Мы будем через двадцать минут…

— Что?

Жунид положил трубку и несколько секунд молча, невидящим взглядом смотрел в пол. Лицо у него было перевернутое.

— Война, — сказал он глухо. — Они все-таки напали..

— Кто звонил? — вскочив с кровати, спросил Дараев.

— Гоголев.

— Поднимают по тревоге?

— Да. Одеваемся. Быстро.

Больше они не разговаривали до самого управления, куда приехали точно через двадцать минут, как и пообещал Жунид. В вестибюле сидел помдеж и регистрировал прибывающих сотрудников. Люди стояли группами и шепотом разговаривали. Тихий шелестящий шепот что-то напоминал Шукаеву, только он никак не мог сообразить, что именно: ассоциация не давалась, ускользала. А тут еще подошел его черед регистрироваться. Его записали. Он оказался тридцать пятым по счету. В мозгу засела эта цифра, и он потом полдня не мог от нее избавиться, мысленно повторяя: «Тридцать пятый… тридцать пятый…»

Только несколько недель спустя, вспомнив тишину того июньского утра в вестибюле управления и многоголосый тревожный шепот под его сводами, он понял, что это было похоже на подавленное, заторможенное состояние, которое возникает в доме, где кто-то умер.

Было около шести утра. Медный звон последнего удара старинных часов донесся из кабинета Коноплянова, и секретарь пригласил всех в зал заседаний. По дороге Жунид еще раз окинул взглядом Вадима, посерьезневшего Семена Дуденко, Сугурова и Маремкулова. «Мои — здесь», — подумал он и, взяв Дараева под локоть, двинулся с ним к первым рядам стульев.

На сцене за длинным столом президиума, накрытым темно-бордовой суконной скатертью, молча и хмуро стояли оба заместителя начальника управления — Гоголев и Леонтьев. Самого Коноплянова не было. Комиссар госбезопасности третьего ранга Михаил Иванович Колосунин, приехавший накануне из Ставрополя с Денгизовым, сосредоточенно дымил папиросой, похаживая вдоль задника, изображающего горный пейзаж, безвкусно и аляповато намалеванный самодеятельным художником. Полковник Денгизов тоже был здесь, стоял несколько сбоку, у столика, за которым обычно сидела стенографистка, и перебирал в папке какие-то бумаги.

Зал затих. Все молча, навытяжку застыли у своих мест.

— Садитесь, товарищи, — входя на трибуну, сказал Колосунин.

У него не было в руках ничего — ни бумажки, ни доклада Рука его слегка дрожала, когда он налил из графина в стакан немного воды, отпил и поставил с краю, на бортик трибуны.

— Благодарю, товарищи, за образцовую дисциплину, — начал он медленно и негромко, — стояла такая тишина, что было слышно, как поскрипывают на сцене половицы под грузным комиссаром. — Все прибыли вовремя. Собрались за сорок три минуты вместо часа, — он сделал паузу и продолжал уже другим тоном, в голосе его зазвучали холодные металлические нотки — Я должен сообщить вам, что гитлеровская Германия нарушила наши государственные границы и без объявления войны напала на Советский Союз..

По залу пронесся возбужденный ропот. Все уже знали, но торжественно-грозные слова, прозвучавшие с трибуны, слова страшные, в которые не хотелось верить, так тяжело упали в настороженный зал, что не могли не всколыхнуть его.

— Сейчас я не хочу останавливаться на подробностях, на это нет времени. Скажу только, что минувшей ночью фашистские самолеты бомбили многие крупные города нашей страны — Киев Севастополь, Смоленск, Брест. Пограничные части советских войск ведут трудные оборонительные бои Фронт огромен и обстановка окончательно не выяснена Надеюсь, вы сами понимаете всю серьезность момента. Перед лицом военной опасности наш с вами долг — удвоить бдительность, перевести в кратчайший срок всю нашу работу и жизнь на чрезвычайное положение.

Колосунин взял у Денгизова несколько сколотых скрепкой листков и ознакомил офицеров с документом, определяющим новый распорядок в управлении. Весь личный его состав переводился на казарменное положение. Отлучки запрещались категорически без ведома непосредственного начальника. Каждый чекист должен был располагаться в своем кабинете, получив у коменданта постельные принадлежности и талоны на питание в управленческой столовой. Что же касается так называемого боевого обеспечения, то Гоголев приказал помощнику вооружить всех офицеров автоматами, выдать противогазы, оборудование для светомаскировки. Все это надлежало применять в соответствии с инструкцией, копии которой тут же раздал секретарь Коноплянова.

Было семь часов, когда Колосунин отпустил всех, приказав немедленно получить необходимое имущество, оружие сделать возможные перестановки в кабинетах, где теперь им надлежало дневать и ночевать, и ровно в девять быть на экстренном совещании у начальника управления.

— Значит, война, — сказал Вадим, когда они вышли из зала.

Жунид подозрительно глянул на товарища: ему показалось, что Дараев произнес эти два слова каким-то странным тоном, в котором, пожалуй, и не было растерянности или вполне понятной тревоги. Чересчур спокойно сказал, даже беспечно.

— Что ты на меня воззрился.

— Не пойму, — серьезно ответил Жунид. — Ты, вроде и не взволнован?

— Нет, почему же. Приятного, конечно, мало. Но долго война не продлится. Дадим им как следует, будут помнить. Месяц-два и драпанут к своему фюреру…

Шукаев неодобрительно покачал головой.

— Ты отличный парень, Вадим, — сказал он с досадой, — но никудышный политик. Я тебе не раз говорил. Как же! Шапками закидаем! Не дай, аллах, конечно, но я боюсь, нелегкой будет эта война. Во-первых, немцы испокон веков были отменными вояками, а, во-вторых, они давно готовятся к маршу на восток и имели несколько репетиций в Европе. Это тебе известно. Паникерство — страшная штука, но недооценка врага — не лучше.

— Ну вот, вечно ты меня воспитываешь, — обиженно буркнул Дараев. — Скажи лучше, где мы-то с тобой и с Арсеном будем обретаться? На место Воробьева скоро, наверно, назначат человека.

— Сейчас узнаем. Михаил Иванович распорядится.

* * *

Совещание открыл Колосунин. Коноплянов не явился. По этому поводу уже ходили разговоры — никто не знал, где начальник управления.

С первых же слов Михаила Ивановича все выяснилось:

— Чувствую и понимаю ваше недоумение, — слегка улыбнувшись, сказал он. — Дело в том, что бывший начальник Черкесского управления НКВД полковник Коноплянов уволен с занимаемой должности за нарушение социалистической законности при расследовании шахарского ограбления, за ошибки и промахи в работе. На его место назначается Виктор Иванович Гоголев, человек вам хорошо известный, — Колосунин сделал жест в сторону Виктора Ивановича, сидевшего в кресле справа от стола. — Прошу любить и жаловать. И позвольте поздравить вас, Виктор Иванович, — Колосунин пожал протянутую руку Гоголева, который при последних словах Колосунина встал и неловко переминался с ноги на ногу.

— Поздравляем!

— Давно пора!

— Поздравляем, Виктор Иванович!

Когда шум и оживление улеглись, комиссар сказал уже другим тоном:

— А теперь — к делу. Просим вас, Виктор Иванович, хозяйничайте.

Гоголев занял место за столом, обвел собравшихся сразу посерьезневшим взглядом.

— Вы уже знаете… — голос его слегка дрогнул. — Сегодня в пять тридцать получена шифровка из Москвы о том, что над нашей Родиной нависла смертельная опасность…

Новый начальник управления говорил просто и коротко. Когда он перешел к вопросу о неотложных мерах по обеспечению государственной безопасности в новых военных условиях, несколько офицеров из сидевших за зеленым столиком, уже что-то строчили на листках бумаги.

— Наша задача — удвоить усилия, с тем, чтобы исключить всякие нарушения общественного порядка, насколько возможно, ускорить следствие и расследование по старым делам, оказать помощь военным комиссариатам в мобилизации людских и материальных ресурсов на оборону.

В заключение Гоголев еще раз повторил приказ о переводе личного состава управления на казарменное положение, объявил распределение по командам, назвал старших каждой команды. В это время к столу подошел Леонтьев и положил перед ним несколько листков бумаги, только что заполненных офицерами рапорты добровольцев об отправке на фронт.

Виктор Иванович бегло пробежал их глазами и нахмурился.

— Лейтенант Дуденко… лейтенант Маремкулов, лейтенант Сугуров, капитан Дараев… — он прочитал еще несколько фамилий. — Знаете, товарищи, желание сражаться с врагом совершенно естественно, и этот порыв делает вам честь, но… Я понимаю молодежь, а вот вас, Вадим Акимович, не понимаю. Во-первых, здесь не митинг по набору добровольцев, а совещание чекистов. Во-вторых, — мы все отправимся на передовую, если того потребует партия, а пока что наш фронт здесь! — он отложил заявления в сторону и строго посмотрел на притихших офицеров. — Приказываю прекратить подачу рапортов! Выполняйте свои обязанности! Чем лучше вы это сделаете, тем значительнее будет наша помощь фронту Все свободны.

— Хоть бы посоветовался, — укоризненно сказал Жунид Дараеву, когда они вышли из кабинета начальника. — Не мальчик же ты, в самом деле… Ну, представь, если сегодня в каждом учреждении, на каждом предприятии люди побросают свои дела и помчатся в военкоматы. Что получится? Всю страну парализует…

— Вот ты всегда так, — угрюмо сказал Вадим — Разве обязательно утрировать и доводить до абсурда?

— Выставился, — язвительно продолжал Жунид. — Смотрите — какой я хороший, какой героический — сам прошусь, добровольцем. Ты думаешь Гоголев не сделал бы то же самое, если бы не понимал, как это глупо?

— Ну, знаешь, — у Вадима даже щеки побелели. — Сейчас же перестань ругаться. Иначе я тебя тресну. Ну, бухнул сгоряча. Они строчат, и я туда же. Не отличиться же я хотел…

— Думаю, что нет, — Жунид неожиданно усмехнулся и хлопнул Дараева по спине. — Ладно. Забыто. Между прочим, у меня тоже было искушение, — признался он. — Но мы с тобой в долгу. Распутаем чертов клубок из четырех дел, тогда попробуем вместе. Идет?

— Какой разговор, — облегченно вздохнув, сказал Вадим Акимович. — А хорошо было бы в одну часть…

— Сначала надо поймать этих головорезов, — без улыбки сказал Жунид и посмотрел на часы. — Половина одиннадцатого. Сейчас мы едем с тобой в издательство — попытаемся узнать, из какой книжки вырван листок для пыжа, а к двум вернемся в управление слушать речь Молотова…

— Интересно, почему Сталин не выступает сам?

— Ему лучше знать. Пошли, машина ждет.

* * *

Пыж, о котором говорил Шукаев, — обгоревший, туго свернутый клочок бумаги — был осторожно расправлен, разглажен в бюро технической экспертизы и оказался порядком изуродованной страницей из детской книжки или учебника на черкесском языке. Этим пыжом воспользовались убийцы Кумратова, на трупе которого он был найден. Пуля из охотничьего ружья, выпущенная в охранника в упор (так поступили и с Барсуковым!) пробила грудь, и ее не нашли. Ожогов на теле охранника не было. Пыж застрял в складках одежды.

Обнаружил тело Кумратова Вадим Акимович в тот самый день, когда Жунид, оставшись один в кабинете Бондаренко, предавался своим аналитическим размышлениям.

Произошло это так.

Оставив газик в районе Псыжского моста, Дараев, Арсен Сугуров и Семен Дуденко вместе с проводником служебно-розыскной собаки, который за все время, пока они бродили по лесу и безрезультатно обследовали каждый куст, не проронил ни одного слова, направились сначала к тому месту, где убийцами был брошен в воду труп Барсукова.

Снова проделали они весь путь, что и тогда с Жунидом, только затратили на это вдвое больше времени, обшарили все вокруг гигантского развесистого бука, под которым больше недели назад нашли медную пуговицу — предположительно от гимнастерки сторожа фабрики, заставили ищейку пройти по правому берегу Псыжа до самого моста, потом в обратном направлении, но уже по левому — ничего.

Усталые, злые, вернулись назад и присели покурить на бревнах, в беспорядке разбросанных внизу, у основания моста.

— Не умеем мы по-хозяйски распорядиться государственным добром, — сказал Вадим Акимович, ни к кому в особенности на обращаясь. — Кончил дело — собери все, что осталось, увези, пригодится еще. А тут — сколько леса гниет под дождем, повсюду остатки раствора, какие-то бетонные бруски.

— Мост ремонтировали недавно, — лениво отозвался Семен Дуденко. Опоры укрепляли и берег, чтобы не смыло. Псыж весной иногда буянит, если в горах большие дожди…

День был солнечный, жаркий. И Дараев, и Арсен, и Семен обливались потом. Овчарка забралась в тень ржавой металлической бадьи с ручками по бокам, в которой, видимо, подавался автокраном раствор к основанию опор, и, высунув язык, тяжело дышала. Молчаливый хозяин ее, проводник с петлицами старшего сержанта милиции, даже не расстегнул воротничка и сидел совершенно сухой, только казался еще более скучным и угрюмым.

— Жарища, — сказал Семен, вытирая платком лоб. — Середина июня… Что же будет в июле-августе?..

— Как хотите, — хмуро сказал Дараев, отвечая своим мыслям, — а с пустыми руками я не покажусь на глаза Жуниду.

— Да-а… — почесав рыжий затылок, протянул Семен. — Если вернемся ни с чем, я никому из нас не завидую. Я еще не помню случая, чтобы он был в чем-нибудь уверен и ошибся…

— Логически все правильно, — сказал Вадим Акимович. — И он имеет основания для уверенности. Следы подводы — в сорока-пятидесяти метрах от того места, где найден Барсуков. Пуговица — в ста шагах дальше. Если их убили обоих, а на это очень похоже, то охранника почему-то решили оттащить в сторону. А, возможно, он был убит позже, и пуговица — один из следов борьбы…

— Не знаю, — возразил Арсен. — Зачем нужно прятать трупы так далеко один от другого. Если бы убили обоих, то и бросили бы вместе…

— Вряд ли так просто… — рассеяно сказал Вадим, видимо, что-то соображая. Он даже встал со своего бревна и, отряхивая песок с брюк, внезапно загоревшимся взглядом стал рассматривать довольно большую неровную площадку у основания Псыжского моста, где они сейчас находились.

Повсюду — остатки стройматериалов — неошкуренные бревна, горбыль для опалубки, песок, несколько разбитых бетонных блоков, из которых торчала погнутая арматура, поломанный деревянный ящик, где, наверное, разводили раствор, полусгнившие, отбеленные дождями бумажные мешки из-под цемента, проволока и несколько тавровых железных балок, битый кирпич — все это в беспорядке валялось на берегу.

— Что с вами, товарищ старший лейтенант? — спросил Семен, заметив взгляд Дараева.

— Понимаете, ребята… ведь дорога за мостом идет в двух направлениях: к Черкесску, прямо — шоссе, а в стороне — проселок на Шахар. Это мимо пасеки Юсуфа. Их было, судя по тому, что нам известно, — трое. Двое могли расправиться с кассиром и охранником, здесь, в леске на холмогорье, а третий выехал с моста на проселок и ждал их..

— Ну, и что? — не выдержал Семен.

— А то, что никуда они Кумратова не тащили. Они убили его раньше, чем кассира! Или, во всяком случае, если даже и одновременно, от трупа охранника избавились раньше. А тащили Барсукова, почему-то не захотев оставить убитых в одном месте.

— А ведь верно, — оживился Арсен. — Итляшев видел этих троих без подводы, но шли они в направлении моста. Значит, их путь лежал от моста к пасеке, а не наоборот…

— А раз так, то на подводу они могли сесть километрах в шести от моста, не раньше. Если предположить, что Барсуков и Кумратов убиты именно здесь, а все говорит за это, — то они могли тут сбросить и трупы — вниз по насыпи, — показал Дараев рукой. — Кумратова спрятать поблизости — на площадке, скажем… — он огляделся, — это не более стапятидесяти, двухсот квадратных метров. Барсукова же потащили дальше.

— А пуговица?

— Не знаю. Разве точно установлено, что она с гимнастерки охранника? Она такая же — вот и все, что известно.

— Но… если так, то…

— То искать надо у подножья моста. Здесь. Пошли. Хватит раскуривать.

Поиски заняли около часа и… снова ничего не дали. Овчарка вела себя нервно, вертелась главным образом вокруг площадки, где строители готовили раствор и арматуру, ворчала, что-то вынюхивала, но без всяких видимых результатов.

Дараев весь мокрый — рубашка у него на спине прилипла к телу (китель лежал в машине) — с досадой сплюнул и, смахнув с ресниц набегавшие со лба кайли пота, спросил у проводника собаки:

— Что с ней, сержант? Почему она вертится вокруг да около? Может, ваша ищейка больная?

— Нет. Здорова, — обиженно отозвался тот, исподлобья глянув на Вадима Акимовича. — Чует она что-то; а где, не поймет.

— Отпустите ее с поводка, — приказал Дараев.

— Есть, — сержант отстегнул карабин — Ищи, Тундра, ищи!

Овчарка снова заметалась между бетонных глыб, виновато поскуливая.

— Заметьте, она все время описывает круги, то шире, то уже. — наблюдая за собакой, сказал Семен. — Почему? Земля тут утрамбована, облита раствором — сама как бетон — если бы и месяц назад копали, видно было бы.

— Когда ремонтировали мост? — спросил Дараев.

— В самом конце апреля. С тех пор тут все и валяется.

— Ничего не понимаю — Дараев нагнулся к собаке — Смотрите — ей явно не нравится этот ящик.

Среди глыб затвердевшего раствора, растоптанных песчаных куч, погнутых прутьев и прочего строительного хлама наполовину скрытая кустами торчала еще одна ржавая бадья, на две трети заполненная ссохшимся закаменевшим бетоном.

Дараев подошел ближе пнул сапогом погнутый край бадьи.

Тундра зарычала и ткнулась мордой в ее основание.

Вадим оглянулся к стоявшим сзади Семену, Арсену и проводнику По лицу Дараева скользнула тень внезапной догадки..

— Слушайте, ребята…, а что, если.

— Что?

— Кувалду бы сейчас… Ну-ка, Арсен, Семен… Поищите какую-нибудь железяку или кусок рельса… — Вадим взял камень и с силой ударил по засохшему в бадье раствору, отколов небольшой его кусок. Тундра угрожающе зарычала. Семен поднял отлетевший кусок, повертел.

— Марка — семьсот пятьдесят. Для мостовых и подводных сооружений… — и вдруг с надеждой поднял глаза на Дараева. — Неужели вы думаете?..

— А что же еще? Ты посмотри на овчарку.

Шерсть на загривке у Тундры встала торчком, передними лапами она уперлась в край железного ящика и возбужденно глухо рычала.

Сугуров бросился в сторону, туда, где валялся железный лом. Через несколько минут они вдвоем с Семеном приволокли метровый брус двухтаврового железа.

— Возьмите собаку, — сказал Вадим Акимович сержанту. Тот повиновался — пристегнул к ошейнику повод и оттащил упиравшуюся Тундру.

Семен Дуденко потом говорил, что он на всю жизнь запомнил, что такое цемент марки семьсот пятьдесят. Они долбили бетон попарно, стоя по обоим краям бадьи и, как выразился Арсен, «в четыре руки» поднимая балку, чтобы потом с силой бросить ее вниз, не выпуская из рук. У всех четверых на ладонях вспухли кровавые мозоли.

Молчаливый проводник ищейки, несмотря на свою худобу, оказался сильным и жилистым. Не дожидаясь приглашения, он привязал Тундру к стволу одинокой акации, росшей неподалеку, снял гимнастерку и жестом предложил Вадиму Акимовичу сменить обливавшихся потом Семена и Арсена. Потом почесал волосатую мускулистую грудь, расправил широкие плечи и, подождав, пока Дараев тоже поудобнее возьмется за балку, так же невозмутимо, как все, что он делал, принялся крушить застывшую в бадье бело-серую массу.

Дараев старался изо всех сил, чувствуя, что поневоле отстает, и рельс сам тянется вверх после очередного удара о бетон, почти без его участия. После десятого удара (Вадим почему-то принялся в уме считать их) он уже не чувствовал собственных рук, а сержант продолжал махать вверх-вниз, как заведенный. Пот заливал Дараеву глаза, он уже не видел, куда опускается брус, не чувствовал отлетавших осколков, один из которых больно ударил его по щеке, когда подошли Арсен и Семен, чтобы сменить их.

Только через полчаса они добрались до того, что искали. Сначала показался каблук сапога с наполовину стесаной, поржавевшей подковкой. Потом, действуя уже осторожнее, чтобы не повредить труп, они освободили от бетона обе ноги и, расколов вдоль застывшую в бадье глыбу, принялись орудовать двумя острыми клиньями, которые Арсен нашел в груде железного лома. Кумратов лежал в растворе лицом вниз.

— Ну, вот, — сказал Вадим Акимович, в изнеможении опустившись на камень. — Теперь мы можем сказать, что не зря провели день.

Сержант, стоявший в этот момент над бадьей и не сводивший глаз с того, что в ней было, внезапно побледнел, резко отвернулся и, качаясь, пошел к реке. У самой воды его стошнило.

— Недавно, наверно, работает, — сказал Сугуров.

— Может, и давно. Говорят, не все привыкают к подобным зрелищам, — отозвался Семен. — Да цыц ты! Фу! Фу! — прикрикнул он на собаку, все еще привязанную к акации. Тундра натягивала поводок и оглушительно лаяла. — Сидеть!

Через два часа — уже стемнело — они подъехали к моргу, рядом с которым стояло и кирпичное здание бюро судебно-медицинской экспертизы.

Еще через десять минут туда же прибежал и Шукаев, которому позвонили по телефону. Дожидаться завтрашнего дня, чтобы узнать о результатах вскрытия, было не в его натуре.

Сугурова и Дуденко Жунид отпустил и сидел с Вадимом в маленькой приемной Зулеты. Дараев тотчас задремал в кресле: он буквально валился с ног от усталости.

Жунид вышел в коридор покурить. Теперь он не сомневался, что был прав, утверждая в противовес конопляновской версии, что ни Барсуков, ни Кумратов не замешаны в преступлении. Они всего лишь — его жертвы. Главное теперь — узнать, как убит охранник. В груди, напротив сердца, на гимнастерке запеклась кровь — входное отверстие от пули. Из какого оружия он застрелен? В глубине души Жунид был уверен, что из охотничьего ружья. Размышления его прервал звук захлопнувшейся двери. С противоположного конца коридора шла Зулета.

— Ну, что? — встретил он ее нетерпеливым вопросом.

— Пойдем ко мне в кабинет, — сказала она устало. — Пришлось повозиться.

Жунид пропустил ее вперед и, проходя через приемную, растолкал Вадима.

— Проснись же. Потом отдохнешь. Есть результаты.

— Я не буду читать вам протокол — это долго, — сказала Нахова, — Вадим Акимович, по-моему, и так еле жив. Можно в двух словах?

— Ради Бога, — вырвалось у Жунида. — Только поскорее…

Зулета сдержала улыбку. В таких случаях — она помнила — он никогда не умел быть терпеливым. Стоило ему напасть на след, и он становился невменяемым, для него переставало существовать все, кроме улик и свидетельств по делу, им овладевало возбужденно-приподнятое состояние ожидания, и он не мог понять, почему другие спокойны и неторопливы и не похожи, как он, на взведенную пружину.

— Хорошо. Я коротко. Итак… проникающее смертельное ранение в сердце. Умер мгновенно. Пуля прошла навылет. Судя по тому, что ее не нашли там, где его бросили в раствор, по ободранным носкам сапог и стертым коленям, его волокли по земле…

— Характер раны? — перебил Жунид.

— Рана круглая, по-видимому, выстрел произведен из охотничьего ружья…

— Так я и думал… — прошептал Шукаев.

— …в упор, — продолжала Зулета. — Но, как и на теле Барсукова, — никаких следов ожога. Очевидно, стреляли через что-то мягкое — кусок материи, мешок… не знаю. В правой стороне грудной клетки, в складках гимнастерки — бумажный пыж. Бумага слиплась, склеилась. Нужна техэкспертиза.

— Других следов насилия нет? — спросил Дараев, подняв на нее затуманенные дремой глаза с набухшими веками. — Мне показалось, когда мы его несли…

— Да, на затылке — след от удара орудием. Может быть, камнем. Его оглушили, а потом, я думаю, приставили к груди ружье и убили. Кстати, пуговица, которую мы нашли тогда, не с гимнастерки Кумратова. У него все пуговицы на месте, и они несколько крупнее.

— Ясно. Пыж вы нам дадите?

— Вот он… — Зулета вынула из кармана кителя маленький пакетик из пергаментной бумаги и протянула Шукаеву. — Пожалуйста.

— Я должен расписаться в получении? — спросил Жунид.

— Можно завтра. Секретарь уже ушла.

— Тогда — спасибо тебе… — он запнулся. — Большое спасибо. Так быстро и так… исчерпывающе. До свиданья. Пошли, Вадим.

Дараев молча кивнул Зулете и направился к выходу. Он уже плохо соображал, что происходит.

— Минутку, — остановила Зулета Шукаева у самых дверей и, понизив голос, так, чтобы не услышал вышедший в коридор Вадим Акимович, добавила: — Извини меня, пожалуйста, Жунид (после их первой встречи в Черкесске она впервые назвала его по имени), но… Заурчик все время спрашивает… Ты бы навестил его. Не обязательно, конечно, у меня. Можно в садике…

— Да, да. Я приду… просто завертелся, знаешь… Это проклятое дело отнимает у меня все время.

Она больше ничего не говорила, но и не уходила к себе в кабинет: так и стояла, повернувшись спиной к настольной лампе, горевшей на столе секретаря. Выражения ее лица он не уловил.

— Ну, я… пойду?

— Иди. Успеха тебе.

Известие о войне не было неожиданностью для Жунида Шукаева. Он никогда не считал себя дальновидным в вопросах политики, больше того — многое из регулярно читаемых им газет было ему непонятно. Едва ли он, например, толком представлял себе, какая разница между лейбористской партией и тред-юнионами, почему ни одна из европейских стран не смогла оказать Гитлеру никакого сопротивления, но вот здравым смыслом, не испорченным и не затуманенным излишней политической информацией, Жунид Шукаев обладал в избытке.

Он видел алчное шествие фашизма по Европе, в общих чертах понимая его идею, представляя себе, как прочно влияние Гитлера в среде мелкой немецкой буржуазии — лавочников, барменов, торговцев и других слоев общества, не слишком обремененных запросами интеллекта, а более озабоченных собственным желудком. Он немного читал и слышал о Круппе, о Рурском бассейне, о немецкой военной промышленности и, если не догадывался, когда произойдет вторжение, то, во всяком случае, не сомневался, что оно неминуемо произойдет. Слишком притягательными были для немецких фашистов просторы России, слишком не хватало им многого из того, чем она располагала в достатке, — угля, леса, нефти. Он читал в какой-то книжке о трагедии Рудольфа Дизеля, ученого, буквально затравленного германскими властями за то, что он изобрел двигатель, работающий на топливе, которого Германия не имела.

Именно здравый смысл не позволял Шукаеву разделить те беспечные шапкозакидательские настроения, которые возобладали в известной части нашего общества и легко укладывались в строки любой из популярных тогда песен о летчиках, летающих выше и быстрее всех, о танкистах, громящих врага на его территории, об армии в целом. «Чужой земли — ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Многие, ох, как многие свято верили в это и ошибались. Дорого заплатили страна и народ за эту слепую веру.

Но через все это еще предстояло пройти. А пока Шукаев, твердо зная, что война будет не из легких, надеялся, выполнив порученное ему дело, еще повоевать с винтовкой в руках. Может быть, он пойдет в разведку, даже наверное, хотя в сущности это неважно. Он знал, что сумеет быть хорошим бойцом. И он хотел этого не только потому, что он один и, кроме маленького Заура, его некому ждать. Просто он — сын огромной, великой страны, и его долг помочь ей в трудный час. Разумеется, он никогда бы не отважился произнести вслух такие торжественно-громкие слова, но думал он так.

А сейчас он должен был хотя бы на пару часов сократить и без того недолгое время своего ночного сна (видит Бог, ему нелегко это сделать!), удвоить энергию и в самый кратчайший срок распутать тот клубок преступлений, который занимал все его мысли. Благо теперь у него в руках первая и единственная пока улика — бумажный пыж, которая приведет его в дом убийцы.

Гоголев, живший рядом со зданием управления, мог ночевать дома и, зная это, уступил Шукаеву и обоим его помощникам — Вадиму Акимовичу и Арсену бывшую «комнату отдыха», устроенную позади кабинета еще Конопляновым, обожавшим всякую «помпу». Жунид было стал отказываться, но Виктор Иванович не хотел и слушать. «Никаких разговоров, — тоном приказа заявил он. — Перебирайтесь сейчас же. И мне легче — будете держать меня постоянно в курсе событий. Кстати, спасибо вам: честно говоря, и я не очень надеялся, что вы все-таки разыщете останки Кумратова…»

В «комнате отдыха» стояли кровать, диван и нашлось место для раскладушки, на которой, как младшему, пришлось спать Сугурову… Был письменный стол и полупустой книжный шкаф, в котором поместились все пять папок с делами.

Переезд из гостиницы много времени не занял — вещей у них почти на было: что надо мужчине — пара чистых рубашек да смена белья, и уже после обеда в управленческой столовой, когда они вернулись на новое свое местожительство, Шукаев сказал Сугурову:

— Ближайшие два-три дня мы обойдемся без тебя, Арсен. Сейчас получишь командировку, смени свою форму на самую обычную — не очень новую и не слишком старую гражданскую одежду — и поезжай вечерним поездом в Махачкалу, а затем в Дербент. До отъезда побывай у Паритовых — узнай, к кому ездил завхоз театра… Еще раз — это тоже до отъезда, — сходи в драмтеатр, поговори с людьми, проверь все протокольные данные, которые собрал о нем в свое время Бондаренко.

Затем наведаешься в переулок Псыжский, дом 5. Возможно, ювелир Чернобыльский вернулся. И от него, и от Паритова здесь тебе нужно только одно: к кому они ездили в Дагестан, у кого бывали — адреса, фамилии, имена. Проверишь их всех… Я напишу письмо начальнику Дагуправления. Когда-то мы встречались в Москве, на курсах. Нужно проверить там по картотеке всех, у кого были с визитами Чернобыльский и Паритов. Возможно, это совпадение, что они оба туда подались, а, возможно, и нет. Словом, выясни, что сумеешь, — полная тебе свобода действий. Если понадобится больше трех дней, — телеграфируй или позвони.

— Есть. Я могу сейчас идти за командировочным удостоверением?

— Да. Я договорился с Гоголевым. Иди. А мы с Вадимом Акимовичем — в издательство.

* * *

Художник черкесского книжного издательства, довольно молодой, лет тридцати-тридцати двух щеголеватый мужчина с холеным лицом и манерами, претендующими на изысканность (он даже говорил как-то особенно, растягивая слова, несколько нараспев) усадил их по обеим сторонам огромного, как кровать, двухтумбового письменного стола, заваленного набросками, ватманом, раскрытыми книгами, баночками с гуашью и прочими рисовальными принадлежностями, и, картинно подперев подбородок согнутой в локте рукой с белыми пухлыми пальцами, заговорил:

— Мне сказал директор, кто вы, э-э… так что, понимаю, я полностью в вашем э-э… распоряжении. Чем могу служить, если не секрет?

— Секрет, — строгим тоном ответил Жунид. Ему сразу не понравился этот человек, который явно кого-то изображал, видимо, думая, что он, как представитель искусства, должен отличаться от простых смертных. — В том смысле секрет, что наш разговор должен остаться между нами.

— Ну, разумеется, разумеется э-э…. Простите, как вас величать?

— Можно по званию, — невольно повторяя суховатый тон Жунида, сказал Дараев. — Я капитан, мой коллега — майор…

— Прекрасно э-э… Я слушаю вас, товарищ майор.

Шукаев молча извлек из нагрудного кармана кителя пакетик и достал из него сложенный вдвое потрепанный, с наполовину смытыми буквами, оборванный и обгоревший по краям листок из книги.

— Посмотрите внимательно. Это — на черкесском языке, бумага сравнительно нестарая, значит, книга издана у вас не более двух-трех лет назад. Судя по отрывочным фразам, которые можно прочитать, — они не совсем стерты, — страница вырвана из детской книжки или хрестоматии. Вот здесь, сбоку, край какого-то рисунка — не то огромное крыло, не то лапа, не то еще что-то…

— В чем, собственно, моя миссия? — убрав со стола руки, точно боясь прикоснуться к лежавшему перед ним обрывку бумаги, спросил художник.

— Помогите нам установить, из какого издания этот листок, — сказал Дараев.

— Причем, имейте в виду, что дело связано с убийством, — жестко добавил Жунид. — Страница эта служила пыжом в патроне.

С художника в момент слетел весь его лоск, и надменно-скептическое выражение лица сменилось неподдельным испугом.

— Я что же… я, конечно… — он для чего-то встал, потер руки, опять сел и, взяв лупу, обычную принадлежность графика, работающего в технике первого рисунка или граттографии^[44], принялся внимательно рассматривать листок.

Прошла минута, другая. Дараев вытер платком вспотевший лоб.

— Не припоминаете? — не выдержал он. Художник, не отвечая, еще несколько секунд изучал листок, потом торжествующе выпрямился и, захихикав, снова начал манерничать пуще прежнего.

— Вам повезло, э-э-э, дорогие мои. Вы напали на человека, которому не занимать зрительной памяти. А уж если рисунок — мой, так тем более. Я свой штрих узнаю из тысячи…

— Неужели вы?.. — Жунид с недоверием и надеждой посмотрел на художника. В эту минуту он был готов простить ему все — и франтоватую внешность, и чисто выбритые полные щеки, и покровительственный тон. — Неужели вы… вспомнили?

— Вспомнил — не то слово, — продолжал тот свои хвастливые разглагольствования, — Я просто узнал. «Родная речь» для IV класса черкесской школы. Издана год назад, примерно в августе сорокового. Да… год назад… подумайте — еще войны не было…

— Вы нас простите, — сказал Жунид, — великое, конечно, вам спасибо, но… но мы должны иметь хрестоматию, чтобы не было и тени сомнения.

— О! Понимаю, понимаю, э-э. Одну минутку, — он вскочил, походкой балерины на пуантах прошествовал через всю комнату и открыл книжный шкаф. Поковырялся в нем, брезгливо отставляя мизинец, когда рука его касалась пыльных корешков книг.

— Вот, пожалуйста!

Жунид взял учебник, стал лихорадочно листать.

— Позвольте… Так, дальше, дальше — вот! Видите. Принесите-ка ваш замызганный лист. Совпадает? Совпадает. Рисунок к басне «Орел и Курица». Это — огромное крыло, чувствуете? Остальное сгорело.

— Чувствую.

— Честно говоря, мы не надеялись на такую удачу, — с восхищением сказал Дараев. — Память у вас действительно редкостная.

Прощаясь, Жунид уже безо всякого предубеждения пожал вялую белую руку художника. «Вот и верь после этого первому впечатлению, — подумал он. — Так, вроде бы, скользкий какой-то, а дело свое, видимо, знает неплохо…»

— Что теперь? — спросил Вадим Акимович, когда они вышли из издательства и присели на скамейку в сквере напротив. — В адресное бюро? Но там нет сведений, в каком классе учится тот или иной ребенок.

— Да, ты прав, — озабоченно ответил Шукаев. — И все же мы должны что-то придумать. Что, собственно, нам нужно? Нам необходимо выяснить, у кого из четвероклассников Черкесска в «Родной речи» вырвана страничка. Так?

— Нет. Не так. У кого из пятиклассников. Хрестоматия выпущена на сороковой-сорок первый учебный год, а он уже кончился. Значит, этот ребенок уже в пятом.

— Хорошо. Согласен. А что, если мы… — Жунид потер лоб — жест, который везде и у всех означает одно и то же. — А что если…

— Ну?

— Не нукай. Я знаю, что делать. Ты побываешь во всех десяти школах города, в каждой из них — примерно по три — по четыре пятых класса, значит, четыреста детей. Свяжешься с учителями, пусть соберут ребят на обмен учебников в определенные дни. Скажем, сегодня — пятые классы. У них там такой порядок — прошлогодние учебники они сдают, новые или подержанные получают с денежной доплатой.

Пусть киоскер открывает каждую «Родную речь для IV класса на семьдесят восьмой странице, если она вырвана, — на заметку этого парня.

— Или девчонку.

— Что? Какую девчонку?

— Ты же не знаешь, кому принадлежит книжка — мальчику или девочке.

— А-а-а. Ну, да. Я не сообразил, о чем ты.

— Стареешь.

— Ну, пойдем, — вставая, сказал Жунид. — Кстати, у меня тоже есть новость.

— Какая?

— Третьего дня по моей просьбе были подняты дела за третье мая. По городу… В полдень с базарной площади был угнан мотоцикл с коляской.

Дараев укоризненно покачал головой.

— И ты столько времени молчал?

— Семен Дуденко занимался этим. Я не хотел тебе говорить, пока все не выяснено. Чего зря болтать. Похитителя не нашли. Машина была брошена на шестом километре…

— То есть в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от опушки леса, где Итляшев встретил тех троих?

— Да, и если мы с тобой правы, они добрались к мосту раньше, чем туда приехали на подводе Барсуков и Кумратов. Где-то в районе моста они и совершили убийство.

— Труп Кумратова сразу бросили в сырой раствор, а Барсукова протащили дальше и утопили в реке…

— Точно, доктор Ватсон. Во всяком случае — иного объяснения я пока не вижу. Все, вроде бы, укладывается… Однако до убийц мы с тобой еще не добрались… Действительно, стареем, наверно.

12. Особняк на окраине Дербента

«Осколки разбитого вдребезги». Ранний визит. Биография, в которой все похоже на сказку из «Тысячи и одной ночи». Разговор в кунацкой. «Катрантун таниятун», по арабски — «вторая капля». Арсен Сугуров и шейх Омар.

Дербент сороковых годов — шумный, типично кавказский многоязычный город, в ту пору еще хранил следы старины в виде допотопных кирпичных строений в один или два этажа, возведенных когда-то русскими купцами, обосновавшимися на юге, в виде холодных сероватых зданий с узкими окнами — бывших казарм, где размещались прежде солдаты колониальных войск Российской империи, нескольких полуразрушенных мечетей с обвалившимися минаретами, откуда муэдзины теперь уже не призывали мусульман на молитву. Мечети действующие если и были, то существовали тайно, и немногие их служители тайно же собирали на молитву правоверных, все больше белобородых старцев, — и научились обходиться без минарета и даже без мухараба^[45], потому что намаз совершался в обыкновенных домах или в приспособленных под межгид^[46] утепленных сараях — Советская власть не жаловала никакой религии — ни христианской, ни магометанской. Молодежь в ней и не нуждалась, а вот старики не могли так легко отрешиться от представлений, которые впитали с молоком матери. Правда, перед войной ревнители ислама уже так тщательно не скрывали своей приверженности к аллаху, кое-где даже поговаривали об открытии вполне официальных мечетей, но дело до этого не дошло. Однако бывшие муллы, хаджи и шейхи окончательно не потеряли куска хлеба их — кто по убеждению а кто по укоренившейся привычке — приглашали на свадьбы и похороны к ним обращались за помощью и советом особенно люди пожилые больные и увечные, почему-либо не нашедшие успокоения в учреждениях иного рода — в канцеляриях, амбулаториях и собесах. Остаткам магометанского духовенства, ушедшим, так сказать, «в подполье», оставалось только одно — насколько возможно, цепляться за своих немногочисленных прихожан, ибо потерять их означало потерять источник существования, а, если последнее все-таки случалось, искать иных, далеко не всегда законных доходов.

Новый Дербент, город растущей промышленности, рыбаков и докеров, город новой национальной культуры и искусства, жил своей напряженной жизнью, в бодром ритме которой не было места зловещим теням прошлого, и они не омрачали его будней. Но по укромным углам, в паутине и пыли, еще гнездились, скрываясь от дневного света, «осколки разбитого вдребезги» — затаившиеся клерикалы, приверженцы зеленого знамени, под которым они так и не сумели собрать в свое время фанатичных воителей газавата^[47], не сумели склонить горцев к союзу с милой их сердцу Оттоманской Портой. Все это было в прошлом, и, если два десятилетия назад кто-то верил еще в чистоту помыслов приверженцев ислама, то теперь легковерных почти не осталось. Оказавшиеся по существу не у дел муллы и шейхи либо превратились в жалких побирушек, либо скатились в болото уголовщины, даже не пытаясь прикрываться личиной поборников истинной веры.

Некоторые из них жили вполне безбедно, хотя нигде не работали; конечно, — на окраинных улочках старой части города, подальше от шумного центра, где все на виду, жили тихо, не обращая на себя внимания, стараясь понапрасну не мозолить людям глаза и во всем следуя древней лакской пословице: «Овечий язык ешь, а человечьего берегись». Отсюда — и высокие каменные или глинобитные заборы, и массивные, окованные железом калитки с оконцем-глазком, запирающиеся на крепкие засовы, и громыхающие во дворах цепями откормленные злобные волкодавы.

В калитку одного из таких дворов ранним июньским утром сорок первого года постучался мужчина в горской папахе из золотистого курпея, гимнастерке из старого сукна, порядком потертой, давно, как видно, не стиранной, и в таких же галифе, вправленных в сапоги. Смуглое лицо его с тонкими щегольскими усиками на верхней губе, выражало туповатое почтение и затаенный страх, когда он, после некоторого колебания, три раза, с равными промежутками, стукнул в калитку костяшками пальцев.

Во дворе звякнуло, послышалось глухое рычание. Мужчина в папахе постоял, вороватым взглядом окинул пустой узенький переулок, спускающийся под гору, и постучал еще раз.

Приоткрылось с той стороны круглое маленькое отверстие в калитке, и на раннего посетителя глянул выцветший, в красных прожилках, старческий глаз.

— Ты? — спросил после долгой паузы дребезжащий глухой голос.

— Я, святой отец. Впусти с миром, — робко ответил посетитель.

— Входи.

Закрыв калитку на засов, встретивший раннего гостя старик в длинном до пят шелковом халате и расписных мягких чувяках, с белым тюрбаном на голове, ворчливо пробормотал что-то и показал костлявой рукой с сухими белыми пальцами на посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому.

— Иди вперед, — без малейшего акцента сказал по-русски старик, легонько толкнув в спину явно оробевшего визитера.

Тот покорно повиновался, с любопытством рассматривая двор и постройки. Все тут было крепко, надежно, с запасом.

Полутораэтажный дом из желтоватого кирпича с затейливыми украшениями и полумесяцами на пилястрах, крытый круглой старинной черепицей. В форме оконных рам, дверей, крашеных, видимо, давно, но чистых и аккуратных, мелких кирпичных деталях наружных подоконников и наличников чувствовалось тяготение к восточному великолепию, ограниченному, однако, скромными размерами постройки и почерком мастера, которому явно не доставало чувства меры и пропорций — домик вышел приземистый, кряжистый, и ему вовсе не шли все эти тяжеловесные излишества. Построен он был, пожалуй, лет сто назад, судя по раскрошившемуся кое-где кирпичу и позеленевшей черепице, но содержался в полном порядке.

Сразу за домом виднелась длинная беленая постройка из туфа с подслеповатыми арочными окошками под самой застрехой — не то сарай, не та амбар, — а еще дальше — зеленел сад — груши, айва, урюк.

— Мир дому твоему, Омар Садык, — остановился гость у порога.

— Входи, — так же сухо, фальцетом повторил хозяин.

Большая кунацкая, куда Омар Садык проводил человека в папахе, представляла собой классический образец помещений такого рода. Вошедший осторожно переминался с ноги на ногу, не зная, как вести себя среди этой роскоши. Настоящий персидский шелк расшитых подушек, турецкий орнамент огромного ковра, покрывающего всю заднюю стену, увешанную серебряным оружием — был тут и строгий с коричневой рукояткой кабардинский кинжал, и кривой ятаган с уширенным косым клинком — страшный нож янычар, и сверкающая насечками по серебру ножен настоящая кубачинская сабля. Пол устлан циновками, сбоку, у стены — инкрустированный мавританский столик, на котором стояли кальян и искусной работы бронзовый кувшин для вина с шишаком-крышкой, откидывающейся на шарнире. В углу, у окна, в огромной фарфоровой вазе, расписанной миниатюрами, изображающими сцены из жизни сераля^[48], рос куст лимона.

Омар Садык кивнул гостю на подушки, разложенные у стены, и первый показал пример — сел спиной к стене, скрестив по-турецки ноги.

Несколько минут старик молча смотрел на смущенного посетителя.

Жесткое волевое лицо хозяина, желтовато-пергаментного цвета с водянистыми, но все еще пронзительными глазами и ястребиным носом выражало смешанное чувство брезгливости и презрения. Губ почти совсем не было на этом бесстрастно-холодном лице — узкая ехидная щель. Брови, белые, как вата, изредка шевелились, как бы следуя неторопливому течению его мыслей. Он снял чалму — знак паломничества, совершенного в Мекку — хаджа, как называли святое хождение магометане, и обнажил совершенно лысую голову, блестящую, как полированный шар, сплюснутый с двух сторон. Погладил узкую козлиную бородку, тоже белую, словно приклеенную.

— Кто позволил тебе явиться сюда, Зубер?

Зубер Нахов (это был он — блудный братец Зулеты, отсидевший свой срок за воровство и связь с шайкой, угнавшей когда-то карабаира) хотел было подскочить со своего места, но Омар Садык удержал его нетерпеливым движением руки.

— Сиди. Не будь лицемерен. Отвечай. И без лишних слов. Зубер открыл рот и снова закрыл, словно лишился голоса. Он видел этого зловещего старика всего в третий раз, впервые попал к нему в дом, и, несмотря на то, что считал себя человеком бывалым, каковым он и был в действительности с точки зрения любого из своих дружков по уголовному миру, но чувствовал себя сегодня словно жалкий нашкодивший мальчишка, в ожидании розог.

О, он так много слышал об Омаре Садыке!

Старик, сидевший перед ним, прожил долгую, удивительную жизнь, полную разительных перемен и контрастов. Никто не знал его истинной национальности. Омар Садык (кто поручится, что это его настоящее имя?) во времена оны учился в Константинополе, был, говорят, близок в молодости к турецкому двору, потом волею судеб попал в Европу, — тут тоже все было окутано тайной — учился в каком-то колледже в Эдинбурге, потом колесил по разным странам, был в Шанхае. В предреволюционные годы снова объявился в России — преподавал в крымском Аль-Ахраме^[49], потом обосновался в Осетии. Совершил хадж в Мекку, поклонившись святой Каабе, где, по слухам, имел связи с племенем курейшитов, мастеров караванной торговли, разбогател, одновременно став шейхом^[50] суннитского^[51] толка. По возвращении несколько лет провел в Петербурге — к тому времени он знал уже несколько европейских и восточных языков, великолепно говорил по-русски.

Теперь для старого Садыка настали трудные времена, хотя, говорят, кое-что осталось у него от прежнего состояния, не дает оскудеть его дому и патент на частную ювелирную мастерскую, где работает у него несколько кубачинцев. Помимо легального сбыта продуктов их ремесла, Омар Садык (об этом Зуберу тоже было известно) занимался и скупкой дорогих украшений из золота и драгоценных камней, что уже и вовсе не поощрялось Советской властью.

Помимо всего прочего, старый, на вид немощный человек, сидевший перед Зубером Наховым, скрестив ноги на персидской подушке, обладал странным могуществом в кругу людей, почему-либо поставивших себя вне закона, к услугам которых при случае прибегал, не оставляя без внимания и их нужды.

Сведения эти Зубер почерпнул в свое время у Хапито Гумжачева, с которым пришлось ему посидеть в пересыльной тюрьме по делу карабаира. Чуть ли не под страхом смерти адиюхский конокрад Хапито рассказал Зуберу об Омаре Садыке. А несколько лет спустя воровская изменчивая фортуна снова столкнула Нахова с таинственным шейхом. Было это здесь же, в Дербенте, только не в доме Омара, а на одной из квартир, у человека, известного Зуберу под именем «барона». Там и получили они поручение от старика. Там же он назвал им и велел запомнить свой адрес, но запретил являться к нему без крайней на то необходимости. Правом быть гостем Омара Садыка пользовался далеко не каждый.

Некоторые из тех, кто знал шейха по его связям с преступным миром, поговаривали даже, что он сидел уже в тридцатые годы, но по настоятельным требованиям из-за рубежа, исходившим от мусульманской лиги в Азии, срок наказания ему был сокращен и по отбытии его он появился здесь, в Дагестане, где легко пустил корни, так как знал аварский язык. Дом, в котором Омар Садык жил теперь, по словам Хапито Гумжачева, принадлежал прежде отцу шейха, купцу первой гильдии, убитому в годы гражданской войны в отряде Шкуро. Вернувшись из мест заключения, Омар Садык, якобы, перекупил дом у его последнего хозяина и устроил в подвале мастерскую.

Одним словом, Омар Садык, при всей своей внешней добропорядочности, внушал страх Зуберу Нахову.

Пауза затянулась.

— Говори! — коротко приказал старик.

Неслышно ступая, вошла черноглазая средних лет женщина с наполовину закрытым лицом и поставила перед ними поднос с сушеным инжиром, кувшин и два кубка. Шейх, как видно, не всегда следовал установлениям Магомета.

— Я… я не нашел цыгана, — прошептал Зубер. — Его сначала взяли, потом он драпанул. А куда — не знаю. В Черкесске опасно — туда вызвали майора из Ставрополя. Я знаю его — с ним шутки плохи…

— Кто?

— Шукаев Жунид. Кабардинец. Слышали о карабаире?

— Твое дело отвечать, мое — спрашивать, — оборвал его Омар и, взяв серебряный кубок, стоявший на подносе, отпил глоток вина. На сухой морщинистой шее судорожно дернулся острый кадык и опустился на место. — У барона был?

— Разве он не сказал?

— Послушай, ты, червь земной, — прищурившись, зашипел шейх. — Ты простой жалкий вор — так не забывай, где твое место. Или, может, не знаешь, что говорит святой Коран о таких, как ты? — Омар Садык осторожно поставил кубок на поднос и, погладив бороду, негромко процитировал: — «Вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что они приобрели, как устрашение от аллаха»… Мне стоит шевельнуть пальцем, и твоя песня будет спета на веки вечные, понял?

— Понял, устаз^[52], понял, — поперхнулся инжиром Зубер.

— Тогда отвечай на вопросы кратко. И перестань блеять, точно овца, отбившаяся от стада. Был у барона?

— Нет, господин. Не был. Не знаю, где он. Весь Дербент обошел, по всем малинам искал — нету нигде.

— Ну, вот что… — белые брови Омара задвигались и залегли хмурой складкой на переносице. — Даю вам сроку неделю. Пойдешь к барону, я скажу, как его найти, и скажешь ему… Запомни мои слова хорошенько…

— Запомню, все запомню.

— Хоть на дне моря пусть отыщет цыгана. Мне нужна катрантун таниятун. Повтори — «катрантун таниятун».

— Кат… катрантун таниятун, — точно попугай прошептал Нахов.

— Слова эти арабские, в переводе они означают «вторая капля» И еще передашь: если барон или цыган вздумают играть с Омаром Садыком в плохую игру, то пусть поостерегутся. Знаешь рутульскую пословицу «Были абрикосы, был салам алейкум, кончились абрикосы — кончился салам алейкум!» Впрочем, где тебе знать?

— Прости, Омар, но в твоих словах туман… какая «вторая капля? Мы с цыганом знали только, что наше дело найти того фрайера и взять у него…

— Заткни свою поганую глотку, нечестивец! — неожиданно взорвался Омар Садык, оглянувшись на дверь, и в глазах его вспыхнули холодные искры. — Бездарные воры, бездарные жулики… простого дела не сумели сделать, подняли тарарам на весь город. Исполнишь, что я сказал, большего от тебя не требуется. И думать забудь о том, что вам с цыганом было поручено. Скажешь только барону, если он или цыган не найдут мне «вторую каплю» — не сносить им голов. Мне известны все их художества. И пусть помнят, что теперь военное время — нянчиться с такими, как они, никто не станет. Понял?

— Понял, почтенный шейх.

— То-то. И того, что я сказал тебе, не вздумай повторять даже во сне.

— Что ты, господин, что ты…

— Прежде чем ты уйдешь, — снова огладив бороду, сказал Омар уже благодушнее, — ответь мне еще на один вопрос.

— Все, что хочешь, хозяин…

— Заткнись и отвечай, когда спросят. Где платок Хахана?

— У меня… — Зубер полез за пазуху.

— Давай сюда, — снова нахмурился шейх. — Глупцами земля полна. Какой шайтан надоумил ваши пустые головы разбрасывать их повсюду?

— Хапито велел…

— Я еще оборву Хапито его длинные уши, — сказал старик, пряча платок с монограммой, который отдал ему Нахов. — А теперь — можешь выпить такое вино, какое тебе, дураку, и во сне не снилось…

Нахов потянулся к кубку, который до этого не решался взять, но так и не успел к нему прикоснуться. Со стороны двора донесся стук в калитку.

— Ступай туда! — Омар повелительным жестом показал Зуберу на дверь в соседнюю комнату. — Там найдешь новую одежду — выбери себе впору: после того шума, что вы натворили в Черкесске, тебе нельзя там появляться в прежнем обличье. Да сиди тихо, пока не скажу. Ступай. Деньги получишь у меня, после…

* * *

Мягкие сафьяновые чувяки скрадывали шаги — Омар Садык подошел к калитке бесшумно и, слегка отодвинув металлический кружок, прикрывающий отверстие в ней, глянул на улицу Несколько секунд изучал лицо стоявшего там человека. Видимо, остался недоволен, потому что ватные брови его снова сдвинулись к переносице и, не сойдясь, застыли, придав его аскетическому лицу выражение досады и озабоченности. Он неторопливо открыл калитку и громко (так, чтобы было слышно в доме) сказал медоточивым голосом.

— Салам алейкум, дорогой гость! Зачем пожаловал? Разве Омар Садык неисправно платит налоги? Разве в чем провинился?

— Почему вы обязательно должны были провиниться? — удивленно отозвался Сугуров. Он был в штатской одежде — на его плотной фигуре хорошо сидел слегка поношенный костюм, под ним — белая рубашка-«апаш», воротник поверх пиджака по моде тех лет и серые парусиновые туфли.

— А зачем же ко мне присылают товарища из милиции? — так же громко спросил старик и улыбнулся простоватой улыбкой. — Входи, дорогой, мой дом — твой дом.

Арсен даже несколько растерялся Ничего себе — замаскировался! Дряхлый старикан и тот узнает в нем милиционера!

— Почему вы решили, что я из милиции? — Арсен покраснел, почувствовав, что снова совершил промах: или надо было сразу сознаться, или изобразить благородное негодование и начисто отрицать, что он имеет отношение к органам А он вместо этого задает глупый вопрос, сама неопределенная форма которого уже содержит готовый ответ.

Омар Садык пропустил Арсена вперед и тихо засмеялся скрипучим елейным смешком.

— Шея, дорогой. Шея загорела у тебя. Сразу видно, что носил мундир с прямым воротником. Имеющий глаза — да видит.

Сугурова Омар не стал принимать в кунацкой. Из прихожей была еще одна дверь, ведущая в скромно обставленную комнату, посередине которой стоял сосновый квадратный стол, накрытый клеенкой, четыре венских стула, в углу — оббитый кожей старый диван и два таких же кресла. Шкафчик-горка с простой фаянсовой посудой.

— Садись, сын мой, — пододвигая Арсену стул, сказал хозяин. — Скажи твое имя. Знаешь, как говорят арабы: «Спеши обрадовать добрым словом встречного, — может больше не придется встретиться». А доброе слово как скажешь без имени?

— Махмуд мое имя, — солгал Сугуров. Я действительно из милиции — вы верно угадали. Я постараюсь не отнимать у вас много времени…

— Ничего, сын мой. Говори, я слушаю.

— К вам у нас нет никаких претензий, — торопливо продолжал Арсен, постепенно овладевая собой. — Мой приход вызван необходимостью задать вам несколько вопросов…

Старик хитровато прищурился и сказал уже без улыбки, но по-прежнему сладким тоном:

— Прости, Махмуд, меня старика, но… если разговор по делу, то и вести его надо по делу. Может, есть у тебя какая книжечка, в которой написано, откуда ты и кто ты таков?

— Разумеется, есть, — сказал Арсен и привычным движением полез в карман пиджака, но вовремя остановился. Ну, и хитрая бестия этот белобородый! В удостоверении-то черным по белому написано, что оно выдано никакому не Махмуду, а Арсену Сугурову!

Омар, от которого не ускользнуло замешательство гостя, лицемерно опустил глаза и сказал примирительно:

— Забыл книжку? Ладно уж — старый Омар привык верить людям. Аллах велел верить. Говори, чего надо тебе?

Сугуров готов был провалиться сквозь землю. С ним обошлись, как с мальчишкой: сначала надрали уши, а потом погладили по головке. С трудом сдерживаясь, чтобы не наговорить грубостей, он задал-таки свой первый вопрос, отлично понимая, что инициатива принадлежит не ему:

— Вам знакомо имя — Умар Паритов?

— Нет, Махмуд. Не знаю такого.

— Вспомните хорошенько. Он был у вас примерно две недели назад. По его словам, — привозил несколько колец на реставрацию. В одном — камень выпадал, в другом — уменьшить кольцо надо было… еще что-то.

Омар развел руками.

— Много ко мне народу ходит. Может, и был такой Паритин…

— Паритов.

— Пусть так. Не помню.

— Я хотел бы поговорить с вашими мастерами.

— Нет никого Двоих третьего дня по мобилизации взяли, один — брата в армию провожает. Война теперь… А завтра — день нерабочий, воскресенье.

— У вас три мастера?

Омар Садык поджал губы.

— Четыре.

— Трех нет, как вы говорите. А где четвертый?

— Болеет.

— И часто у вас пустует мастерская?. Кстати, может вы мне ее покажете?

— Нет, дорогой, — прищурившись, сказал Омар Садык и сухая ладонь его, лежавшая на столе, сжалась в кулак. — Не дело говоришь. То — нет претензий, то — покажи мастерскую! Может, еще обыск захочешь сделать! Не много ли? Удостоверения нет, формы на тебе нет! Если дано тебе право — возьми нужную бумагу у своего начальника — тогда приходи, все увидишь, все узнаешь, а теперь — не гневи аллаха!

Лицо старика преобразилось. Еще минуту назад приветливо-открытое, даже угодливое, оно стало теперь непроницаемо-жестким, враждебным. Ехидные тонкие губы сжались, глаза скрылись в узких щелках слегка припухших век, брови вытянулись в одну почти ровную белую линию и показались чужими, нарисованными белым гримом. Нет, не хотел бы Арсен Сугуров попадаться этому дряхлому на вид старцу на узкой дороге Зол и страшен он был сейчас в своем холодном спокойствии.

И еще одно смутно беспокоило Сугурова, — он даже не отдавал себе отчета что это, но чувствовал какую-то неуловимую фальшь в словах Омара, в манере говорить и держаться, во всем его поведении. Возможно, сложись все иначе и не попади он сразу же впросак, Арсен и обратил бы внимание на то, как не вяжется абсолютно правильная, иногда даже изысканная русская речь Омара Садыка с наигранным стремлением упростить ее, уподобить речи не очень-то грамотного кавказца, который никогда не заговорит, как русский, потому что привык к горскому словоупотреблению — с повторами, навеянными фольклорной языковой стихией, с ритмически организованным, плавным, даже напевным строем. Омар Садык говорил именно так, но не совсем так.

И Арсен, на протяжении всего разговора чувствовавший себя не в своей тарелке, не заметил, не понял этого.

Так он и ушел, не разобравшись, почему старик показался ему фальшивым, играющим не свойственную ему роль.

До ухода Сугуров еще спросил:

— Вам не знаком бывший ювелир Самуил Исаакович Чернобыльский?

— Как сказал? Прости, не расслышал!..

— Самуил Исаакович Чернобыльский.

Садык снова согнал с лица жесткое выражение, провел по бороде рукой.

— Когда-то имя его знали многие, сын мой. Известный был золотых дел мастер. Кавказские промыслы хорошо понимал. Много лет ничего о нем не слыхал. Да и раньше встречаться не приходилось. Люди рассказывали. Жив ли?

— Жив, — сказал Арсен. — Недавно здесь, в Дагестане был. На отдых ездил, если правду говорит…

— А почему нет? Зачем старому человеку неправда? Однако, заговорились мы с тобой… — Омар Садык встал, всем своим видом показывая, что гостю пора уходить. — Прости, Махмуд, что не встретил тебя, как подобает горцу, но… хозяйка моя захворала, грудная болезнь у нее…

— Возможно, мы не в последний раз с вами видимся, — многозначительно сказал Арсен, скрывая досаду, вполне понятную в его положении, и вдруг, уже поворачиваясь к дверям, чтобы уйти, уловил мимолетное прислушивающееся выражение бесцветных глаз Садыка и гримасу нетерпения, которая, однако, тотчас же исчезла, как только старик заметил, что на него смотрят.

— Старуху мою не слыхать. Как бы не случилось чего с ней… — точно объясняя свое поведение, сказал он.

Выходя, Сугуров оглянулся на дом. Все занавески на окнах были задернуты.

* * *

Кляня себя последними словами за необдуманный и как следует не подготовленный визит к Омару Садыку, Арсен повернул за угол и, остановившись, прислушался. Из переулка до него донесся жесткий звук задвигаемого засова. Значит, этот старый хитрец стоял и следил — ушел он или нет. Зачем ему это нужно? И почему он навострил уши, когда Арсен собрался уходить? Какой-то странный звук, будто что-то упало, вроде бы донесся из глубины дома. Тогда Сугуров не обратил на него внимания. Может, у старика был кто-нибудь посторонний?

Арсен вернулся и выглянул из-за угла. Переулок был пуст. Калитку усадьбы Садыка отсюда хорошо видно. Может быть, подождать?

Он достал «Беломор», но папиросу вынуть из пачки не успел: калитка отворилась, и из нее сначала высунулась голова, — обладатель ее оглядел улицу, — затем показался весь — в войлочной шляпе, в черкеске с белыми костяными наконечниками газырей и в хромовых сапогах.

Послышался уже знакомый Арсену звук задвигаемого засова, и гость Омара Садыка, которого он почему-то счел нужным прятать, быстро зашагал по направлению к тому углу, где стоял Сугуров.

— Значит, у тебя все же был кто-то, старый волк… — прошептал Арсен и спрятался за дерево. Он уже знал, что не выпустит сегодня из виду человека в горской одежде. В одном ему не повезло, так, может, повезет в другом?..

Весь остаток дня лейтенант милиции Арсен Сугуров «висел на хвосте» у Зубера Нахова…

13. Вырванная страница

Самуил Чернобыльский дает «консультацию». Омар Садык. Заметка в «Терских ведомостях». Кто рылся в папках с делами? Суета сует и томление духа. Пропажа. Вырванная страница. На сцене появляется Алексей Буеверов.

Первые сутки после отъезда Арсена Сугурова в Дагестан, пока Вадим Акимович носился по городским школам в поисках учебника с вырванной страницей, Шукаев занимался канцелярией — это было необходимо при его профессии, хотя со студенческих лет он не мог терпеть бюрократических бумажек. Он еще раз просмотрел некоторые протоколы допросов, особенно те, которые касались странной кражи мельхиорового кольца с александритом (название камня ему все же удалось установить в инвентарных документах скупочного отдела «Ювелирторга»); решил, что тратить время на повторные допросы заведующего и продавщицы нет смысла — дотошный Бондаренко сделал все на совесть. Затем Жунид разослал шифровки в управления НКВД и органы милиции о розыске Рахмана Бекбоева, по неизвестным причинам уехавшего из Черкесска. На Одноухого Тау, правда, не падали подозрения о его участии хотя бы в одном из преступлений последних месяцев, но Шукаев считал нужным на всякий случай проверить и такую возможность.

Что же касается бывшего ювелира Чернобыльского и завхоза театра Умара Паритова, то их обоих они допросили вместе с Арсеном накануне его отъезда.

Покончив с бумагами, Жунид заперся в их новой резиденции, позади кабинета Гоголева и, усевшись на диване, Взвалил себе на колени старую, пожелтевшую подшивку «Терских ведомостей» за 1914 год и стал просматривать последние страницы каждой газеты, где обычно печатались скандальная хроника, информации о происшествиях и уголовных делах, слушаемых во Владикавказских судах.

Чтение это, вроде бы, совсем не соответствовало моменту, но у Шукаева были свои причины интересоваться столь далеким от его нынешних забот прошлым.

К Чернобыльскому они ездили вдвоем с Сугуровым. При дневном свете — было около четырех часов — домик бывшего ювелира уже не казался таким темным и мрачным, как тогда ночью. Разросшийся сад укрывал его с улицы почти целиком, виднелась только часть окна и рыжая с зеленцой черепичная крыша. Во дворе все благоухало — старик, видно, имел слабость к цветам, которые росли вдоль аккуратно заасфальтированной дорожки и на большой круглой клумбе, перед застекленной верандой. Розы, всех цветов и оттенков, ночные фиалки, закрывшие свои оранжевато-желтые лепестки, лилии еще в бутонах и уже начинающие распускаться, ирисы — темно-фиолетовые и бледновато-голубые. В задней части двора стояла огромная собачья будка, накрытая куском поржавевшего железа, а возле нее на тоненькой цепочке, натягивая ее, заливисто тявкала беспородная собачонка со злой узенькой мордой и короткими лапами.

— Он не укусит, — с типичным еврейским акцентом («вкусит») сказал хозяин, жестом приглашая гостей в дом.

В комнаты он их не повел, а усадил на веранде, у открытого во двор окна, заплетенного снаружи вьющимся виноградом.

— И что ви хотите? (его «ви», вместо «вы» сразу напомнило Жуниду характерный одесский выговор, знакомый больше по фильмам, да по сочинениям Бабеля, потому что в Одессе ему приходилось бывать только проездом).

— Мы из милиции, — сказал Жунид. — И знаем, что месяц с небольшим тому назад у вас уже были наши товарищи. Просто мы кое-что хотели бы уточнить. Это касается ограбления ювелирного ларька под майские праздники.

— Но я не могу знать про ту ярмарку, — развел руками Чернобыльский и одновременно подкатил глаза вверх, как бы призывая небо в свидетели. — И вообще… Я пенсионер (он сказал: «пенсионэр»), что мне надо? Маленький кусочек корейки, яичко и стакан кофею. Если просят исделать оценку, я согласен — почему не уважить? И себе какую-никакую красненькую на цветочные семена заработаю. Цветы развожу — страсть, знаете, — семена других сортов с рук покупаю. Дорого. И все. Иных дел по своей профессии не имею.

— И все же, позвольте несколько вопросов. Собственно, нам нужна ваша консультация.

— Исделайте одолжение.

Жунид глазами показал Сугурову, достававшему из планшета бумагу, что писать ничего не надо, и спросил тоном человека, понимавшего, насколько формальна его миссия, от которой он ничего не ждет. Так, для порядка.

— Какое у вас образование?

— А никакое, — самодовольно усмехнулся старик, потерев лысую голову. — Полгода учился в молодости в Строгановском московском училище прикладного искусства..

— А до этого?

— Ну, как сказать. Хедер^[53], знаете… Однако, рёбе^[54] наш человек был с багажом. Древнееврейский там, талмуд — как водится, но и в естественных науках понимал. Потом уж — реальное.

— После училища?

— Всемирно известную фирму Ротшильдов слыхали? — еще больше напыжился Чернобыльский. — Так вот, чтоб вы знали: у Ротшильда во всех странах свои филиалы были, не говоря об агентах и маклерах. В Одессе я у них служил. Сперва — учеником, потом к мастеру приставили. Я способный был, чтоб вы знали. Через два года свою мастерскую заимел. Да что про это вспоминать, — бывший ювелир вздохнул и подкатил глаза.

— Нет, почему же, все это очень интересно.

— Нынешние мастера того понятия не имеют… — мечтательно сказал старик, видимо, с удовольствием предаваясь воспоминаниям. — Измельчало ремесло. Да и материал не тот пошел. Редко когда стоящая вещь попадется. А через мои руки, молодые люди, чтоб вы знали, прошло столько, что хватило бы на три жизни, и каких жизни…

Глаза его заблестели, на щеках проступил легкий румянец, короткие толстые пальцы лежавшей на столе руки зашевелились, словно он вдруг на ощупь почувствовал украшения и драгоценности, которые возникли сейчас, как далекий полузабытый мираж, в его памяти.

— Что теперь? Колечко, какой-никакой браслетишко, ну, там, сережки, а стоящих камней — чел да обчелся. А тогда… Знаете вы, что такое большой и малый букет? Шпильки на корсаж, молодые люди, исделанные в виде цветов! Бриллианты, изумруды, золото, серебро, эмаль. А эгреты, башмачные пряжки, диадемы, колье, подвески, шпильки головные, фермуары, шпинели, эполеты, пряжки-аграфы…

Глаза Чернобыльского совсем закрылись, на губах застыла блаженная полуулыбка, — он смаковал, перекатывая под языком, как дорогую конфету, каждое из этих названий, почти ничего не говоривших ни Жуниду, ни Арсену.

— А ордена?! Разве теперь ордена? Так, простите, простые бляшки. Чтоб вы знали, — Андрей Первозванный — бриллианты, розы, золото, эмаль; Святая Екатерина — бриллианты, серебро, эмаль; Святая Анна — бриллианты, рубины, золото, серебро, эмаль; Александр Невский — бриллианты, розы, серебро, эмаль — мало ли — топазы, филигрань, сапфиры, жемчуга, лазурит — все было… Если уж на груди такой орден — вся грудь, знаете, играет, горит белым огнем..

— У вас и у самого немало было, — вкрадчиво сказал Жунид в тон Чернобыльскому.

— Все было… было, — знаете как Барон у Горького говорил: «повара, кареты…» — Чернобыльский вдруг умолк, улыбка сползла с его круглого, умильного лица, глаза открылись и смотрели теперь отчужденно.

— Заболтался… Я, понимаете… Вы уж простите меня, старика…

— У вас тогда изъяли ценностей на восемьсот тысяч, если не ошибаюсь? — быстро спросил Жунид.

Самуил Исаакович обиженно поджал губы.

— Зачем, голубчик, спрашивать, если вам все известно?

— Нет, не все. Нам неизвестно, куда делся большой бриллиант, который будто бы значился у вас по описи и который сотрудники тогда не нашли.

— Они и не могли найти, — сухо сказал ювелир. — Он был украден у меня еще до революции. О том и в газетах писали…

— В каких газетах?

Старик насупился, видимо, недовольный собой.

— Кто же теперь вспомнит?

— Вам, по-моему, на память грех жаловаться. Вон как про ордена и украшения все помните…

— Перестаньте сказать, — деланно улыбнулся Чернобыльский. — Склероз, чтоб вы понимали…

— Процесс по вашему делу проходил во Владикавказе?

— То ж вы знаете.

— А когда украден бриллиант?

— Перед самой империалистической.

— Значит, 1914-й год?

— Выходит так.

— Разумеется, «Терские ведомости»?

Старик явно замкнулся и даже сидел на стуле не так по-домашнему вольно, как вначале. Он весь подобрался, снял со стола руки и не смотрел ни на Жунида, ни на Арсена, молча сидевшего справа от него, а куда-то поверх и в сторону, словно пересчитывал глазами виноградные листья, заглядывавшие в окно.

— В заметке шла речь о пропавшем камне?

— Может, шла, а может, и нет. Не помню.

— Хорошо. Мы больше не будем вам докучать, — сказал Шукаев. — Последний вопрос: что вы думаете о краже мельхиорового кольца с александритом в день ярмарки?

— А ничего, чтоб вы знали. Зачем мне про это думать. Я его не крал.

— Вы напрасно обижаетесь. Вам же начальник угрозыска майор Бондаренко рассказал об этом происшествии. Записано в протоколе…

— Ну, рассказал. А что думать: глупый воришка, никогда дорогой вещи в руках не имел. Взял кольцо, что побольше, вот и все. Александрит в том перстне огромный был. Может, за изумруд приняли…

— Значит, вы видели кольцо до его исчезновения?

— Нет, не видел, — равнодушно отвечал Чернобыльский. — Фатимат потом говорила.

— Тогда все. Простите, что отняли у вас время.

Уже выходя, Жунид обернулся в дверях веранды (старый, избитый прием, который, однако, часто приносит неожиданную удачу) и строго спросил:

— А к кому и зачем вы ездили в Дагестан?

— Искал… ну, это, чтоб вы знали…

Он явно растерялся, глазки бегали, он наморщил лоб, силясь овладеть собой и найти подходящий ответ.

— Что вы искали? Лучше скажите, кого вы искали? Требовательный, жесткий тон Жунида поверг напуганного ювелира в полное смятение: он отступил на шаг и обессиленно опустился на стул.

— Я жду. Кого вы искали? Кого-то из прежних ваших знакомых?

— Никого не искал, — жалобным тоном ответил Чернобыльский. — И что вы от меня хотите? Ну, украли там., тьфу, и сказать стыдно, — поганый перстенек, а вы доводите старика..

— Не увиливайте, Самуил Исаакович! В случае необходимости мы узнаем и без вас, зачем вам понадобилась поездка в Дагестан. Это лишь вопрос времени.

— Хорошо, я скажу, — устало махнул рукой ювелир. — Был у меня компаньон один… Иноверец. Звали как, не помню, а по прозвищу — Хан. Говорят, объявился теперь в Дербенте…

— Откуда вы о нем узнали?

— Муж Фатимат сказал. Он, вроде, какие-то побрякушки ему возил — колечки там, еще что-то.

— На продажу?

— Нет Камешек вставить, гравировку переделать. У того, вроде мастерская в Дербенте, по всем правилам. С патентом, чтоб вы знали.

— Вы его нашли?

— Нет. Не застал дома, сказали, что он уехал… Я целую неделю пробыл в Дербенте. Каждый день ходил. Нету, говорят. Уехал. Горбоносый такой выходил, в переднике Может, мастер.

— А зачем этот Хан вам понадобился?

— Так не виделись же лет двадцать пять, повидать хотел.

Чернобыльский смотрел на Жунида наивными, сейчас правдивыми глазами, и нельзя было понять — лжет он или говорит правду.

От ювелира они поехали к Умару Паритову. Тот был несколько смущен визитом, но не слишком, во всяком случае вскоре оправился и на вопросы отвечал без задержки и по-деловому Да, ездил в Дербент. Да, возил украшения из скупочного отдела сам их купил, деньги внесены, можно проверить. Два золотых колечка — одно вовсе без камня, в другом выпал хризолит. И браслетку со сломанным замком. Починили в ювелирной мастерской Омара Садыка. Заплатил за работу, как полагается. Жене — подарок ко дню рождения.

— От кого вы узнали, что Хан в Дербенте?

— Какой Хан? — искренне удивился Паритов.

— Вы не знали, что прозвище Омара — Хан?

— Нет Не знал Об Омаре Садыке мне один товарищ из ювелирторга говорил. Слышал от кого-то, что есть такой мастер в Дагестане. Вот и все.

Трудно было предположить, что Паритов скрытничает Держался он просто, не нервничал. Показал кольца и браслет, которые возил на реставрацию, принес копии чеков из скупки.

— Как здоровье вашей жены?

— Ничего, спасибо. Голова иногда побаливает у нее после того случая.

— Как вы сами расцениваете происшествие в день ярмарки?

— Меня уже спрашивали. Ума не приложу. Непонятно.

— Я попрошу дать мне адрес Омара Садыка, — обратился к Паритову Арсен, — и подписать протокол.

— Значит, это был допрос? — спросил Умар. — А по какому случаю?

— Мы не теряем надежды найти и наказать человека, ударившего вашу жену, — сказал Жунид. — Вы допрашивались как свидетель.

— Но я ничему не был свидетелем…

— Это не имеет значения. Кто знает: возможно, нам помогут те сведения, которые мы сегодня от вас получили.

Паритов пожал плечами и подписал протокол, предварительно пробежав его глазами.

— Адрес Садыка вот, — сказал он, доставая из верхнего нагрудного кармана пиджака сложенный вдвое клочок бумаги. У него свой дом.

Уже в машине Сугуров сказал Шукаеву после некоторого молчания.

— Ничего я не понял, Жунид Халидович. Просто голова кругом идет. Ювелиры, бриллианты, допотопный процесс во Владикавказе. Вы что-то, видимо, знаете?

— Ничего я пока не знаю, Арсен, — честно признался Жунид. — Но кое-какие подозрения у меня имеются, чтоб ты знал, как говорит старик ювелир. Будем вместе их проверять. Но, чтобы твоя молодая горячая голова оставалась трезвой и ясной, я тебе сейчас ничего не скажу, кроме того, что ты должен делать в Махачкале и Дербенте. В управлении узнаешь все, что возможно об Омаре Садыке, поскольку у него патент на мастерскую, о нем должны быть сведения. Потом, не обнаруживая, что ты из милиции, придешь к этому Хану и попытаешься выяснить, что он знает о Чернобыльском и Паритове. Да, нужно привезти оттуда фотографию Омара Садыка. Она должна быть или в управлении, или в его личном деле в финансовых органах, выдающих патенты. Это обязательно. Не забудь. Ну, и вообще… Смотри по обстоятельствам… Фигура Садыка меня очень и очень интересует… Арсен Сугуров уехал вечерним поездом.

* * *

Заметка в «Терских ведомостях» за 1914 год, которую искал Жунид, попалась ему на глаза далеко не сразу. Он переворошил кучу пожелтевшей бумаги, от которой исходил легкий запах прели и пыли, начитался всяких курьезных рекламных объявлений.

Доктор Исбах фон Краузе писал, что в течение трех месяцев с помощью безвредных пилюль гарантирует роскошный бюст плоским женщинам, вдова Агриппина Атаманчикова предлагала «по недорогой цене» уроки вязания, а девица «иностранного происхождения» Альбина Тутти искала место гувернантки в «добропорядочном семействе».

Редакционная заметка в разделе полицейской хроники гласила, что у известного и уважаемого в городе ювелира С. И. Чернобыльского при невыясненных обстоятельствах похищен бриллиант голубой воды в двадцать шесть с половиной каратов, якобы один из двух знаменитых бриллиантов персидского шаха, подаренный последним в начале XVIII века богатой французской путешественнице, посетившей Иран. Затем бриллиант попал к русскому купцу Лаврентьеву и был куплен. Ротшильдами.

Сейф, в котором бриллиант хранился у последнего его владельца Чернобыльского, оказался нетронутым. То есть, как тотчас решил Жунид, либо у похитителя были и ключ, и шифр к сейфу, либо бриллиант вовсе не был похищен.

Заканчивалась заметка просьбой ко всем читателям газеты, которые могли пролить свет на историю похищения, сделать это за вознаграждение в пять тысяч рублей, положенное ювелиром С. И. Чернобыльским.

Жунид отложил подшивку, расправил затекшие плечи, встал и подошел к окну, выходившему на улицу, примыкавшую к городскому парку.

По брусчатке шли колонны красноармейцев. Где-то вдали, за поворотом улицы запевал удалявшийся высокий мужской голос: «Броня крепка, и танки наши быстры…»

Жунид достал папиросу и с досадой стал разминать ее пальцами, табак крошился на подоконник. Люди идут на фронт, а он копается в древних газетах и за три недели поисков ничего еще не добился. Собственно, зачем он связался со всеми этими делами сразу? Поручено ему и Дараеву было расследовать убийство инкассатора в Дербенте и ограбление кассира шахарской фабрики, а он, почувствовав явную связь между несколькими преступлениями, происшедшими в марте — мае, схватился одновременно за все. Может, не стоило этого делать?

Шукаев не успел мысленно ответить себе на не дававший ему покоя вопрос, потому что вошел Дараев.

Лицо у Вадима Акимовича было усталое и злое. Он сел на диван, отодвинув подшивки и даже не глянув на газеты.

— Проклятье!..

— Чего ты ругаешься?

— Я уже побывал в семи школах, просмотрел сотню учебников с вырванными страничками — эти лоботрясы из четвертых классов пачками выдирают страницы. Суета сует и томление духа!..

— Среди них есть семьдесят восьмая?

— В том-то и дело, что есть. В трех. Все три семьи я уже проверил. Это в разных концах города. Люди вполне порядочные, у всех твердое, надежное алиби. Никто из членов этих семей не мог совершить убийства.

— Надо продолжать, — спокойно сказал Шукаев.

— Легко сказать.

— Не скули, Вадим. Надо. Я дам тебе в помощь Маремкулова, его Гоголев куда-то посылал, а с сегодняшнего дня он снова в моем распоряжении.

— Много от него проку. Давай Семена лучше. Жунид вздохнул.

— Не могу. Семен мне понадобится самому. Вот приедет Арсен…

— Ладно. После обеда отправлюсь опять по школам. Абдул — так Абдул. А что это? — он ткнул пальцем в подшивку.

— «Терские ведомости». Владикавказская газета.

— Я вижу, что газета. Но за каким чертом она тебе понадобилась?

— Еще сам не знаю. Во всяком случае, кроме неясных подозрений, у меня ничего конкретного нет. Да и тебе сейчас совершенно лишнее — забивать голову. Ищи мне «Родную речь». И поскорее.

— Ладно, идем обедать.

— Нет. Ты иди, я потом. Мне еще нужно кое-что просмотреть.

Когда Дараев ушел, Жунид достал из шкафа папку с материалами по краже в ювелирном ларьке и стал искать протокол допроса продавщицы Фатимат Паритовой. Он перелистал все бумажки, скрепленные скоросшивателем, с начала и до конца, потом повторил всю процедуру наоборот, уже медленнее и внимательнее, перелистал с конца, — протокола не было.

— Что за чертовщина? — Шукаев сел на диван, медленно вглядываясь в каждый листок, просмотрел еще раз — результат тот же: протокол допроса Паритовой бесследно исчез. На металлическом креплении скоросшивателя не осталось даже следов вырванных страниц. Он бросил папку на диван и поспешил к шкафу. Открыл дверцу и стал рассматривать папки, в беспорядке лежавшие на полке. Разве так они лежали вчера?.. Вот эта сдвинута, а первая и вторая поменялись местами… Может быть, брал Вадим? Да нет, он ушел чуть свет. Не вставал же он ночью, тайком?

Потратив еще полчаса на проверку остальных четырех папок, Шукаев обратил внимание, что протокол допроса Итляшева был измят и надорван, как будто его тоже пытались вынуть из скоросшивателя, но почему-то не сделали этого. Что-нибудь помешало? Или кто-нибудь помешал?

Жунид положил папки на место и стал лихорадочно соображать. Кто мог войти сюда беспрепятственно? Прежде всего — сам Гоголев, Дараев и Арсен. Отпадает. Секретарь Виктора Ивановича? Едва ли. Старик работал в управлении более двадцати лет. Безупречен. Кто еще? Практически любой работник аппарата — с разной долей риска, конечно.

— Новая заковыка, — вслух сказал Шукаев. — Помимо нас еще кому-то небезразличны документы по этим делам…

Он снова вернулся к шкафу, осторожно изъял из папки протокол допроса Итляшева и отнес в техэкспертизу, попросив провести срочный дактилоскопический анализ. Еще через сорок минут выяснилось, что на бумаге были отпечатки пальцев нескольких человек: Итляшева, читавшего протокол, прежде чем подписать его, Дараева и его самого. Значит, либо никто из посторонних не касался листка, либо касался в перчатках.

Вчера они отсутствовали целый день, Вадим Акимович был в городе — ездил по школам, проверял семьи тех детей, у кого в хрестоматии оказалась вырванной в числе других семьдесят восьмая страница. Виктор Иванович тоже был в командировке.

Жунид вышел в приемную к секретарю Гоголева, пожилому человеку в очках, печатавшему что-то на машинке.

— Иван Петрович, кто-нибудь заходил вчера?

— Леонтьев был, — с готовностью отвечал старик, отрываясь от машинки. — Оставил сводку и ушел. А больше никого. Все ведь знали, что Виктор Иванович уехал в Ставрополь.

— Из младшего персонала?

— Васюкова заходила.

— Только в приемную?

— Да, а что случилось, Жунид Халидович?

— Нет, ничего. Она долго пробыла тут?

— Да нет. Посидела, поболтала. Работы у нее сейчас нет. Нового начальника угро все еще не дали. И неизвестно, когда дадут. Вот ей и скучно. Минут десять-пятнадцать пробыла. Я выходил, правда, Петру Яковлевичу сводку перепечатал и отнес. Галю попросил посидеть. Может, думаю, кто по телефону позвонит…

— Спасибо. Извините, что я вас оторвал от дела и, пожалуйста, о нашем разговоре пока никому.

— Ну, что вы! Я понимаю.

Галина Васюкова… Васюкова. Некрасивая угловатая особа лет двадцати шести-двадцати восьми… Худая, инфантильная до странностей. Незамужем. Именно ее они с Дараевым заподозрили в излишнем любопытстве, когда работали вечером в кабинете уехавшего в Гомель Бондаренко. Оправдания ее были в общем приемлемы, хотя и наивны: принесла почту в кабинет своего начальника. Правда, вернулась для этого из дому уже после окончания рабочего дня… Явно смутилась. Но тогда все это можно было объяснить. Жунид даже грешным делом подумал, уж не влюблена ли была засидевшаяся в девах секретарша в видного, моложавого Бондаренко.

А теперь что?

Совпадение?

Он возвратился к себе, аккуратно вставил протокол допроса зверолова на место и в раздумье остановился возле раскрытого книжного шкафа. Если в бумагах копалась Васюкова и при этом работала в перчатках, то она далеко не так проста, как кажется, а, значит, голыми руками ее не возьмешь, прямых доказательств не было. Надо сделать вид, что ничего не произошло и не спускать с нее глаз. Гоголева пока не беспокоить. Может, Галя совсем и ни при чем.

* * *

Дараев влетел так поспешно и неожиданно, что Жунид вздрогнул. Он все еще стоял у шкафа, рассеянно шаря в кармане в поисках папирос.

— Есть! Нашел! — хлопнув дверью, закричал Вадим Акимович. — Ты, Жунид, — гениальный сыщик, и вообще мы с тобой молодцы!

— Что? Что ты нашел?

— Вот! Смотри! — Дараев расстегнул портфель и торжественно извлек оттуда аккуратно обернутую белой бумагой книжку, раскрыл ее на бумажной закладке и сунул Жуниду под нос. — Смотри! Аккуратный парень, Пилипчук Анатолий. Ни одной помарочки, переплет не порван, никаких карандашных писулек и чертиков, — а семьдесят восьмой страницы нет! Вырвана. Грубо, неаккуратно…

Это была «Родная речь» для IV класса. Жунид снял обертку. Действительно, учебник содержался в образцовом порядке. А страницы не было.

— Кто? — тотчас спросил Жунид.

— Погоди, дай отдохнуть, — повалившись на диван, сказал Вадим Акимович. — У меня уже «мальчики кровавые в глазах», и ноги меня не держат.

— Не тяни, ради аллаха, — взмолился Жунид.

— У-у-фф! — выдохнул Дараев и самодовольно усмехнулся. — Вдова, тридцать шесть лет, сын перешел в пятый класс девятой школы, отличник, первый ученик, учителя не нахвалятся. Фамилия — Пилипчук. Свой домик. Кроме них, есть квартирант… — Вадим Акимович сделал паузу, изобразил интригующий загадочный взгляд и, не выдержав, хохотнул: — Ха-ха! Ни за что не догадаешься!..

— Ну!

— Не нукай, не запряг!

— Вадим, я тебя стукну!

— Не имеешь права! Я, понимаешь, трудился, как каторжный! Могу же я хоть немного пококетничать?

— Иди к дьяволу! — заорал Жунид, хватая его за воротник! — Давай, говори, а то душу из тебя вон!

Они повозились, дружески обменявшись несколькими тумаками, потом Дараев, отдышавшись, уже спокойно и по-деловому договорил:

— Алексей Буеверов. Бывший наш знакомец по станице Гаевской. Живет у Пилипчук с момента своего освобождения. Отсидел, как тебе известно, пять лет. Работает в шашлычной от ресторана «Кубань» на базаре.

— Ты что — был там?

— Нет. Не мог же я лишить тебя удовольствия побывать там вместе со мной. Это пока данные адресного стола и то, что мне могла рассказать учительница Анатолия Пилипчука.

— Едем!

— Едем!

14. Майор Шукаев допускает промах

Вдова Пилипчук. Исчезнувший квартирант. В шашлычной. Каретный сарай сослужил свою службу. Ночная слежка. Взаперти. Почти Дуглас Фербенкс. Переполох у Щеголевых.

Домик вдовы Анастасии Пилипчук стоял на окраине Черкесска, у самой дороги, по которой Жунид больше месяца тому назад ездил с Дараевым и Сугуровым в Зеленской район.

Старенький забор из покоробленных дождями, иссушенных солнцем досок, скрипучая покосившаяся калитка. Дом тоже деревянный, порядком обветшалый, снаружи обитый щелевкой, с которой давно облупилась краска, и нельзя было узнать ее первоначального цвета. Резные наличники на окнах, ржавые петли наружных ставен, из которых сохранилась лишь одна половинка на боковом окне, такое же дряхлое крыльцо с тремя стертыми дощатыми ступенями. Не чувствовалось здесь мужской хозяйской руки. Бочонок под водосточной трубой, летняя печка, обмазанная глиной, сарайчик и несколько кустов смородины в палисаднике. В глубине двора — могучий старый тутовник, закрывавший своей густой тенью и дом, и часть улицы.

Анастасия Ивановна Пилипчук, — в меру полная, миловидная казачка с глубокими добрыми глазами, в цветастой вышитой кофте с короткими рукавами и сатиновой юбке, скромно, но в то же время с неприметным щегольством обтягивающей ее порядком раздавшийся стан и широкие бедра, — была не на шутку испугана, узнав, что к ней пожаловали из милиции.

— Живем тихо, одиноко, — с мягким украинским акцентом, грудным взволнованным голосом говорила она, жестом приглашая их в комнату. — Так что ж могло случиться?

— Вы не волнуйтесь, Анастасия Ивановна, — сказал Жунид, садясь на предложенный ею стул в чистой маленькой горнице, обставленной так, как это делается в деревнях на Украине. На стене, под полочкой с зеркалом, — множество фотографий в одной большой рамке, расшитые крестом рушники, стол посередине, тоже накрытый узорчатой льняной скатертью. В темном со следами былого лака шкафу — аккуратно расставленная посуда.

Дараев пришел вслед за Жунидом минут через пять с двумя понятыми — соседями вдовы, мужем и женой, которые робко уселись на деревянный топчан, застеленный горской кошмой.

— Мы… — Жунид остановился, подбирая выражение. Анастасия Ивановна сидела молча напротив него, и два пунцовых пятна медленно разливались по ее еще свежим белым щекам. — Мы должны задать вам несколько вопросов в связи… в связи с делом, которое сейчас расследуем…

Дараев достал бумагу, ручку и приготовился писать.

— Сразу хотим предупредить вас, — продолжал Жунид, — что нужно говорить только правду: ложные показания влекут за собой уголовную ответственность…

Он нахмурился, злясь на себя за этот официально-бюрократический тон, за формальности, которые — он был в этом убежден — не всегда и нужны. Вот сейчас ему совершенно ясно, что эта степенная, приятная женщина не может быть замешана в чем-то предосудительном; он давно не видел таких чистых открытых, таких располагающих глаз. Но… служба и эмоции — разные вещи. Эмоции и свое личное впечатление к делу не подошьешь.

— Я… я завсегда…

— Очень хорошо. И еще раз прошу — не волнуйтесь.

Речь пойдет о вашем квартиранте Алексее Петровиче Буеверове.

— Он… он… его нету.

— Где он? — быстро спросил Дараев.

— Позавчера як ушел на работу — так и не було.

— Что вы можете о нем сказать?

— Та что же могу?.. Не знаю. Человек, вроде, самостоятельный, немолодой уж. Пятьдесят семь ему. Тихий, уважительный…

— У него бывал кто-нибудь?

Она отрицательно покачала головой.

— Та ни. Одинокий он. Вдовый.

— Совсем никто?

Она пожала плечами, потом опять покраснела.

— Ой, нет, вру. Был чернявый такой. Черкес — не черкес. Дюже суровый, глаза такие, шапка горская на нем и это…

— Что?

— Ухо перекошенное… От того уха, еще страшней он мне глянулся…

— О чем они говорили? — бросив многозначительный взгляд на Вадима Акимовича, спросил Шукаев.

— А не знаю. В комнату ушли. Говорили тихо. На стол я хотела накрыть, — Алексей Петрович не велели.

— С чемоданчиком он был, — робко вставил приглашенный в качестве понятого сосед вдовы. — Я видал его.

— Как выглядел чемодан?

— Невеликий, новый, ровно только из магазина.

— Не заметили — тяжелый он был, чемодан?

— Не. Пустой. Махал он им легонько.

— Когда он приходил?

Анастасия Ивановна сдвинула свои густые темные брови, припоминая.

— Кажись, после праздников… Ну, да: в аккурат после праздников…

— Значит, второго мая? — поднял голову Дараев.

— Та ни. Третьего уж. С утра. Часов восемь, считай, було.

— У вашего квартиранта есть брезентовый плащ с капюшоном?

— А як же. Они в ем на работу в дождь ходят.

— Он охотой занимается?

— Ни, ни разу ни бачила.

— После прихода человека, о котором вы говорите, как Буеверов провел оставшуюся часть дня?

— Они вместях ушли.

— Когда?

— Та скоро. Тот с полчаса, может, побыл.

Анастасия Ивановна еще показала, что третьего мая квартирант ее отсутствовал до полуночи. Явился выпивши, хотя это случалось с ним не часто, и сразу лег спать.

Предъявленный вдове учебник сына она сразу узнала, но о том, когда и при каких обстоятельствах была вырвана страница, ничего сказать не могла.

При осмотре комнаты Буеверова, выходившей окнами во двор, они не обнаружили ничего подозрительного, кроме нескольких крупинок пороху в щели подоконника. Вадим Акимович осторожно выдул черные крошки из щели и собрал в бумажный пакетик.

— Та що ж воны натворилы? — подписав протокол, спросила вдова. — Неужто какое черное дело? Человек-то они добрый, тихий…

— В тихом омуте черти водятся, Анастасия Ивановна, — назидательно сказал Шукаев. — Вы знали, что ваш квартирант отсидел пять лет в тюрьме?

Ее щеки опять расцвели красными пятнами.

— Будто уж?

— Мне незачем вас обманывать. Алексей Буеверов был осужден за пособничество банде. А сейчас — подозревается в убийстве.

— Господи ты, Боже мой, — всплеснула она руками. — Вот страсти-то…

— Поэтому мы вынуждены просить вас никому ни словом не обмолвиться о нашем сегодняшнем разговоре. Особенно Буеверову, если он появится. В этом случае вы должны тотчас же известить нас. Вот телефон. Звоните в любое время дня и ночи. Но так, чтобы не спугнуть его. Сможете?

Она помялась.

— Та постараюсь. Раз он такой обманщик, чего уж…

* * *

Шашлычная была пуста: в понедельник базар плохой, а существовало заведение Алексея Буеверова главным образом за счет тех, кто приезжал на рынок.

По требованию Жунида, предъявившего свое удостоверение, входную дверь заперли, повесив на дверях табличку «Закрыто».

Буфетчик — круглолицый осетин и парнишка-черкес, выполнявший роль то подсобника, то официанта, — ничего не знали о местонахождении своего шефа. Что касается мальчика (ему было лет семнадцать-восемнадцать), то он, по убеждению Жунида и Вадима, действительно говорил правду и был немало напуган процедурой допроса, ну а буфетчик показался им продувной бестией, ни одному слову которой не следовало верить. Его благостно-масляная плотоядная физиономия с традиционными усами, на концах слегка подпаленными куревом, маленькие, изрядно заплывшие глазки излучали довольство жизнью и чересчур уж откровенное, а потому казавшееся наигранным добродушие. Допрос был перекрестный, и это позволило Шукаеву удостовериться в правильности своего первого впечатления о буфетчике. На вопрос, обращенный к обоим, не заметили ли они каких-либо странных или чем-то запомнившихся им знакомств Буеверова, не приходили ли к нему посторонние люди в течение последних двух месяцев и несколько более, буфетчик, не раздумывая, ответил отрицательно, а юноша робко сказал, что он помнит, как Алексей Петрович дважды или трижды встречался в шашлычной с человеком, которого звали Исхаком. Жунид перехватил злобный взгляд буфетчика, которым тот удостоил помощника при этих словах. В следующую секунду лицо осетина снова выражало прежнее любезное простодушие.

— Значит, товарищ… Дзаев не знает, кто такой Исхак?

— Не знает. Откуда знать. Не видел. Может, приходил может, не приходил. Разве тут мало Исхаков?

— Как он выглядел? — спросил Дараев парня. Тот повел плечами.

— Обыкновенно. Лет сорок пять. Горец.

— А фамилия?

— Не знаю.

Теперь и мальчишка замкнулся. Видимо, опасаясь гнева буфетчика. Больше они от него ничего не добились. Жунид решил вернуться в управление — объявить розыск Буеверова, использовав его фотографию, имевшуюся в регбюро, и одновременно послать Дуденко в шашлычную с обыском.

Но все вышло иначе, чем он рассчитывал.

Свернув в переулок, чтобы выйти сквозь пролом в стене, ограждавшей базар от улицы, и таким образом сократить путь к управлению (они были без машины), Шукаев на минуту остановился, с интересом разглядывая неуклюжее, непонятного назначения деревянное здание с пристройками, угловую часть которого занимала шашлычная ресторана «Кубань».

— Чего ты?

Жунид показал на длинный старый сарай, дощатая дверь которого выходила к базарной стене.

— Хотел бы я знать, что там?

— Так посмотрим.

— Посмотрим. Пошли.

Перешагивая через разбитые ящики, сплющенные, слипшиеся от дождей картонные коробки из-под крупы и конфет, они подошли к двери. На ней — большой висячий замок, если и не новый, то во всяком случае не ржавый, — видно, пользовались им довольно часто: скважина и металл вокруг нее носили следы недавних прикосновений ключа. Словом, замок никак не соответствовал заброшенному виду сарая и двери, висевшей на одной медной петле, позеленевшей от времени.

— Если бы это был склад, такую дверь давно бы сорвали. Рискнем? — Жунид полез в портфель и достал оттуда продолговатый кожаный футлярчик, который постоянно возил с собой вот уже девятый год. Вадим Акимович знал — в футляре были две универсальные отмычки из набора воровских инструментов, который Жунид в свое время отобрал у Семена Дуденко, тогда еще беспризорника и мелкого воришки, к которому инструменты попали случайно. Они были так мастерски сработаны, что у молодого лейтенанта Шукаева, только что окончившего школу милиции, не хватило духу расстаться с ними, приобщив набор к делу.

— Давай!

Жунид достал длинную тонкую пластинку с пропилами по краям, вставил ее в замок, который открылся с первого же поворота отмычки.

— Знал ремесло этот мастер, — усмехнулся Шукаев и жестом пригласил Вадима за собой.

На удивление дверь не скрипнула на своей единственной петле, а отворилась бесшумно. Жунид задержался, тронул дверь и провел пальцем по петле: на пальце остался грязный след от тавота.

— Смазывали недавно, — покачал он головой. — Интересно…

Внутри пахло пылью, старой кожей и гнильем.

— Смотри под ноги, — шепнул Жунид и прислушался: из дальнего угла сарая доносились голоса.

— Что это? — тоже шепотом спросил Дараев.

— По-моему, разговаривает кто-то… — едва различил его тихий ответ Дараев.

Подождав, пока глаза привыкнут к полутьме, — день был пасмурный и в сарай сквозь щели проникало совсем мало света, — Жунид знаком велел Вадиму Акимовичу следовать за собой: теперь он уже ясно видел, что сарай пуст, а голоса доносятся со стороны примыкавшей к нему шашлычной.

— Тихонько, не наткнись на что-нибудь…

Старые колеса от экипажей, запыленные обрывки упряжи, разбросанные повсюду подковы — пробраться к задней стене сквозь завалы из всей этой рухляди было нелегко, — но они все же сумели обойтись без шума и через несколько секунд, умеряя дыхание, уже стояли в углу, где голоса были слышны особенно явственно.

Шукаев всмотрелся в деревянную стенку у своих ног и осторожно поднял прислоненную к ней дощечку. Из открывшегося прямоугольного отверстия размером с пачку «Казбека», аккуратно вырезанного пилой, ударил дневной свет, и они услышали совсем рядом с собой рассерженный бас Дзаева:

— …стукач сопливый! Выхвалиться захотел, дурак? Ах, как я все помню, ах, как я все вижу? Мало тебе добра сделал Алексей Петрович? А ты на его хороших друзей капаешь! Пойдет теперь милиция искать Исхака — что да почем! Уважительному человеку — неприятности!

— Да я не хотел… я… — это голос парнишки-подсобника.

— Не хотел, — ворчливо, но уже без прежней злости сказал буфетчик. — Дурак сопливый (очевидно, это было излюбленное его ругательство)… Алексей Петрович вернется, он еще тебе уши пообрывает.

— А где он? Второй день нету…

— Не твое собачье дело. Будет. Давай, иди в зал…

Жунид нагнулся и прокричал прямо в отверстие:

— Дзасов! Говорит майор Шукаев. Мы все слышали! Задержитесь там, где вы находитесь, — мы будем через две минуты! — и тихо — Дараеву: — Пошли, Вадим, он еще кое-что нам расскажет.

Когда они вернулись в шашлычную, буфетчик стоял у занавески, прикрывавшей вход в импровизированный «отдельный кабинет». Лицо его было бледно.

— Ну-с, — ухмыльнулся Вадим Акимович, — оказывается, вы совсем неплохо знали человека по имени Исхак?

— И даже, возможно, осведомлены о том, куда исчез Алексей Буеверов?

— Я… я не знаю…

— Вы, наверное, не поняли, в чем дело? — сказал Шукаев, откидывая занавеску. — Войдите сюда… — он подвел Дзасова к стене «кабинета», отодвинул стоявшую на полу кадушку с фикусом, и показал буфетчику темневшее над плинтусом отверстие. — Знали о существовании этого подслушивающего устройства?

— Нет, нет! Клянусь, не знал! — по напуганной физиономии Дзасова, с которого мигом слетели все его самодовольство и самоуверенность, Жунид понял, что на этот раз он говорит правду.

Им пришлось задержаться — записать дополнительные показания Дзасова, который торопился сейчас реабилитировать себя в глазах милиции, испугавшись обвинения в укрывательстве. Дело в том, что Шукаев во время первого допроса, занятый своими мыслями (нелегко держать в голове материалы сразу нескольких дел), просто забыл сказать, что Буеверов подозревается в убийстве.

Теперь он исправил свою оплошность.

У Дзасова, услыхавшего страшные слова об убийстве, отвисла нижняя челюсть. Несколько секунд он так и сидел с раскрытым ртом, снова побелел, потом покраснел и залепетал что-то несусветное:

— Я… не подумайте ради аллаха… Что я… мясо там левое брал. Так — дикий кабан разве хуже барашка?.. Иные как скажут… Из чего есть, из того шашлык жарим… Я потому… А это куда ж… убийство… Зачем мне. Пусть сам…

— Успокойтесь! — строго прикрикнул на него Дараев. — И говорите вразумительно.

Вот когда их, наконец, ожидала удача. Первая настоящая удача за столь долгий срок! Не косвенные данные, не трудно поддающиеся расшифровке детали, а конкретные, прямые улики.

Если привести в порядок бессвязные, постоянно прерываемые вздохами и отрывочными восклицаниями расстроившегося Дзасова новые его показания, то сводились они к следующему.

Из знакомых Буеверова буфетчик знал… Рахмана Бекбоева. Знал, что тот работает заготовителем на Шахарской прядильной фабрике и Алексею Петровичу приходится чуть ли не кунаком, хотя особой дружбы Дзасов за ними не замечал. Да и приходил сюда Рахман всего раза три-четыре.

Вечером третьего мая, часов в десять, — Дзасов уже собирался закрывать — Буеверов велел ему приготовить шашлыки на троих и «сматываться». Буфетчик так и поступил, поскольку Петрович не раз устраивал вечерние возлияния со своими друзьями в закрытой шашлычной. Бывал на подобных сборищах и Дзасов, когда дело касалось кабаньей туши или турятины, которые Буеверов за бесценок покупал у охотников и пускал в оборот, нимало не заботясь о том, что ничего не подозревавшие черкесы или карачаевцы из тех, кто оставался верен мусульманским обычаям, совершат грех, вкусив вместе с бараньими кусочками шашлыка несколько и от дикой свиньи, нанизанных на один шампур.

Говоря об этом, Дзасов принял покаянный вид, чувствовалось, что он старается выгородить себя, хотя было ясно, что махинации с мясом приносили и ему немалые дивиденды. Умолчать же об этом совсем, видимо, боялся: лучше уж сказать правду о таких «маленьких» неблаговидных делах, чем оказаться замешанным в историю с убийством.

На вопрос о том, у каких именно охотников Буеверов скупал дичь, Дзасов дал ответ настолько неожиданный, что Дараев даже перестал писать и недоуменно смотрел на буфетчика — уж не смеется ли он над ними.

— Кумратов, — убежденно повторил Дзасов. — Исхак Кумратов. Хороший охотник. Кабанов бо-о-оль-ших привозил.

— Он обычно бывал здесь, в шашлычной?

— Нет. Не заходил. На подводе во двор заезжал. Мясо отдаст в мешке, деньги получит — и домой. Непьющий.

— Вы знаете Кумратова?

— Видал не раз. Фамилию знал, имя знал, как охотника знал. Кто он такой, не спрашивал.

— Черт, нелепость какая-то, — тихо пробурчал Вадим Акимович.

— Что сказал? — повернулся к нему буфетчик. — Не веришь? Зря не веришь: клянусь, правда. Я…

— Хорошо, хорошо, — перебил его Жунид. — Последний вопрос: где Буеверов?

Дзасов развел руками, хлопнул себя по толстым ляжкам.

— Вчера утром ушел. Сильно сердитый. Сказал — трест ресторанов и столовых в командировку посылает. Мясо в колхозах покупать. На неделю, сказал.

— Это все?

— Клянусь, все.

— У Буеверова с собой ничего не было? Вещей, чемодана? Буфетчик наморщил лоб, заморгал, вспоминая. Лицо его вспотело от страха и от напряжения, он вытирал его рукавом несвежего халата.

— Нет. Кроме того, что сказал… Не знаю…

— Что общего было у Буеверова и Бекбоева?

— Рахман редко приходил. Долго не засиживался. Зачем приходил — не знаю…

— Подпишите протокол. И позовите вашего подручного.

— Эй, Залимхан! — крикнул Дзасов. — Иди сюда. Паренек тотчас появился за занавеской: в том, что он слышал весь допрос от первого слова до последнего, сомнений не оставалось. Впрочем, Жунид на это и рассчитывал.

— Ну, а ты? — спросил он. — Тоже ничего не замечал? — и едва заметно улыбнулся.

Глаза у Залимхана округлились.

— Алексей Петрович сапоги мыл. В земле были. Увидел, что я смотрю, прогнал сразу: чего, сказал, шпионишь… — паренек побагровел, сообразив, что выдал себя.

— Да-а-а, — протянул Дараев неопределенным тоном — не то осуждающе, не то одобрительно. — . Нехорошо подслушивать.

— Но я…

— Ладно, — сказал Жунид. — Простим на первый раз. — Когда это было?

— Четвертого мая после обеда! — выпалил Залимхан, воспрянув духом. Видимо, он успел обдумать свои слова за ранее, слушая, как допрашивали буфетчика.

— А почему ты обратил на это внимание? Залимхан мотнул головой.

— В перерыв я на почту ходил. После перерыва пришел — он сапоги моет. Где испачкал? Чего копал?

Жунид встал, рассеянно достал папиросу, постучал мундштуком по крышке коробки.

— Лопата у вас тут есть? — вдруг спросил он.

— Есть, — удивленно отозвался Дзасов. — Была где-то.

— Принесите. И фонарь какой-нибудь.

— Фонаря нет. Лампа керосиновая. Притащить? — у Залимхана возбужденно заблестели глаза.

— Тащи.

Шукаев сразу повел их в каретный сарай. Дзасов и Залимхан, разумеется, знали о его существовании, но недоумевали, зачем их сюда привели: оба считали сарай бесхозным и давно никому не нужным. Замок их не удивил: Буеверов повесил его год назад, сказав, что будет добиваться от треста капитального ремонта, чтобы за счет пустующей площади сарая расширить шашлычную. Трест отказал, а замок с тех пор так и висит.

— Ты думаешь, что… — Дараев наклонился к уху Жунида, и конца фразы никто, кроме Шукаева, не расслышал.

— Посмотрим.

В сарае они пробыли минут сорок. А когда вышли, пыльные, грязные, с пятнами ржавчины и грязи на брюках и сапогах, в руках у Шукаева было завернутое в промасленную перепачканную землей бумагу охотничье ружье Шестнадцатый калибр. Ни он сам, ни Дараев ни минуты не сомневались, что это было ружье Кумратова, из которого его убили. Оставалось узнать, кто это сделал. Сам Буеверов или кто-либо Другой.

* * *

Из аула Халк, куда они ездили к вдове Кумратова предъявить ей ружье мужа на опознание, Вадим и Жунид вернулись ночью. Все сходилось. Вдова из трех охотничьих ружей (еще два взяли в лесничестве) сразу узнала берданку Исхака. На цевье под затвором были мелко вырезаны ножом две буквы — И. К. — Исхак Кумратов.

Она уже знала о его гибели и залилась слезами, увидев ружье. Жунид, как мог, успокаивал ее, стоя с хмурым лицом.

— Не надо… Что ж теперь сделаешь, — он сам понимал беспомощность и ненужность всяких слов. — Одно мы можем вам обещать — злодеи не уйдут от расплаты…

В управление они возвратились поздно, в двенадцатом часу ночи. Дараев пошел к Леонтьеву с докладом (Гоголев второй день находился в командировке в Ставрополе), а Жунид поднялся на второй этаж и, едва выйдя на верхний марш лестницы, с которого хорошо был виден весь коридор, инстинктивно прижался к стене: в двери приемной Гоголева, мелькнула, скрывшись за ней, темная фигура. Он даже не рассмотрел — женская или мужская, потому что в коридоре горела всего одна сорокаваттная лампочка, свет которой бил ему в лицо. Электроэнергию экономили.

Жунид оглянулся. На этаже — никого. Он рванул шнурки, сбросил туфли и, сунув их под стоящий в коридоре диван, в носках помчался по коридору. Остановившись у двери, прислушался. Щелкнул замок. Судя по тому, что звук до него дошел приглушенный, кто-то открыл их комнату. Раздался тихий скрип двери.

Шукаев постоял еще несколько секунд — в коридоре по-прежнему было пусто — и, осторожно приоткрыв дверь, юркнул в приемную. Там было темно. Лунный свет слабо освещал столик секретаря, на котором стояла закрытая брезентовым чехлом пишущая машинка, застекленный шкаф, набитый бумагами, подшивками газет, и длинный ряд стульев для посетителей у стены.

Освоившись с темнотой, Жунид шагнул к двери, ведущей из приемной в кабинет Гоголева. Она была полуотворена. Жунид осторожно просунул голову. Вторая дверь, в их комнату, плотно закрыта. Из-под нее вдруг по полу скользнул синеватый неяркий свет и погас: мигнули фонариком. Он на Цыпочках подошел ближе. Теперь от неизвестного ночного гостя его отделяла тонкая переборка. Присев, он заглянул в замочную скважину, потому что в комнате снова мелькнул свет. Рука, державшая фонарь, — самого человека он разглядеть не мог, только темное бесформенное пятно, — направила тонкий луч на полку, где лежали папки с документами.

Жунид не достал револьвер, не прыгнул на ночного грабителя с криком: «Руки вверх!», как это обычно описывается в детективных романах, а продолжал наблюдать, пока не увидел, как второй рукой, полистав дело, непрошенный посетитель вырвал несколько страниц и, смяв, положил в карман. То есть Шукаев не видел, куда и как были положены вырванные листы — рука просто ушла в темноту, и зашелестела бумага. Шкаф захлопнулся, и уже не синеватый, как показалось вначале, а ослепительно белый луч ударил Жунида по глазам.

Он едва успел отскочить от двери и притаиться за углом огромного конопляновского шкафа. Неизвестный запер их дверь на ключ, снова щелкнул фонариком, освещая себе обратный путь и, не успел Шукаев опомниться, — а выдать себя не входило в его расчеты, — как он оказался запертым в кабинете Гоголева.

— Вот-те раз, — едва слышно прошептал он с досадой и потянул носом.

Запахло духами. Женщина. Так он и думал. Пока он будет сидеть здесь взаперти, она преспокойно уйдет.

Так нет же, черт подери!

Он метнулся к окну, еще раз чертыхнулся, больно ударившись коленкой об стол и выглянул на улицу. Как раз под окном, на уровне пола второго этажа темнел бетонный козырек, опирающийся на две кирпичных колонны — вход в управление.

Стараясь не шуметь, Шукаев повернул рычаг старинного шпингалетного устройства, и огромная рама окна медленно отворилась. На улице прохладно — ночи в Черкесске редко бывают теплыми даже в июне, — но это его не остановило. Сев на наружный подоконник, он спрыгнул на козырек, лег животом на его шершавую поверхность, покрытую пылью и мусором и, свесившись, заглянул вниз. Парадное было неярко освещено электрической лампочкой — закон ночного затемнения в первые дни войны да еще здесь, на Кавказе, не вошел в силу. В вестибюле за столиком сидел дежурный, поклевывая носом. Видел его Жунид сейчас вверх ногами.

— Идиотство, — прошептал он, подтянувшись назад и усмехнулся. — Почти Дуглас Фербенкс^[55].

Он терпеть не мог, когда на работников уголовного розыска и милиции смотрели, как на людей, которые только и заняты погонями, слежкой и перестрелками. Старый, нелепый, подогреваемый дешевыми детективчиками взгляд на профессию криминалиста. Вредный взгляд. Сколько молодых людей, совершенно не обладающих качествами, необходимыми будущему чекисту, сбитые с толку плохими фильмами и романами, жаждущие романтики и приключений, оказывались обманутыми и разочарованными действительной, реальной практикой работы в милиции. Девять десятых времени следователя или оперативного работника уходит не на головокружительные трюки, а на нудное, долгое копание в документах, в постоянных скучных, а порой и изнуряющих допросах, причем львиная доля информации, которая извлекается таким образом, в конце концов оказывается ненужной.

Изредка, конечно, бывает и стрельба, и опасность, и самбо, и скачки с препятствиями…

Однако, нечего ему тут лежать. Так можно и прозевать…

Убедившись, что поблизости никого нет, он перевернулся ногами к краю козырька, съехал на животе и спрыгнул. Ступни угодили на край газона, и он больно стукнулся пяткой.

О том, чтобы бежать босиком наверх за туфлями нечего было и думать. Шукаев спрятался в тени дерева. Может, она и не выйдет вовсе? А если выйдет не через главный вход? Даже наверняка не через главный. Тут никак не обойти дежурного. А зачем ей лишний свидетель?! Она пройдет черным ходом: ключ у нее определенно есть, раз есть ключи от приемной и кабинета начальника.

Жунид бегом обогнул здание и проник во двор, благо калитка оказалась не запертой. Спрятаться здесь было нетрудно: он стал за трансформаторную будку, попав ногой в лужу, которая никогда не просыхала, потому что рядом находилась колонка, где шоферы мыли машины. Холод пополз по ногам, и Шукаев поежился. Насморк обеспечен — кто знает, сколько ему придется здесь проторчать.

Но ждать пришлось недолго. Через несколько минут отворилась дверь запасного выхода, которым часто пользовались работники управления, и вышла женщина в темном плаще с сумочкой в руках. Во дворе не было никакого освещения, кроме луны, наполовину задернутой тучами, и Жунид не мог разглядеть ее лица.

Дверь она торопливо заперла на один поворот ключа и быстро пошла к калитке. Шагов ее он почти не слышал, — видно, на ногах у нее были чувяки.

Рассказывая потом друзьям о событиях той памятной ночи, Жунид не скупился на юмористические детали: лучше уж самому над собой посмеяться, чем ждать, когда это сделают другие. Ему, например, казалось, что фигура майора милиции в форменной одежде и босиком — зрелище достаточно комичное, и он был приятно удивлен и обрадован, что ни Вадиму, ни Арсену, ни даже Виктору Ивановичу Гоголеву не пришло в голову его вышучивать. Наоборот, все считали, что Жунид Шукаев нашел единственно возможный, правильный выход из создавшегося положения и заслуживает благодарности в приказе, которая и не заставила себя ждать.

Впрочем, тогда, ночью, Шукаеву было тоже не до смеха. Женщина шла очень быстро и поминутно оглядывалась: он должен был призвать на помощь весь свой опыт, чтобы не обнаружить себя.

Не слишком приятны были и холодные камни мостовых, и изрядно остывший асфальт, особенно если учесть, что он основательно промочил ноги: идти за этой быстроногой особой, вернее, то бежать, то красться, то прятаться, прижимаясь к заборам и стенам домов, ему пришлось едва ли не через весь город.

Наконец, где-то за железнодорожными путями в темноте окраинной улицы, женщина в плаще остановилась возле стоящего на отшибе довольно большого кирпичного дома и, оглянувшись (Жунид в это время стоял на другой стороне, за могучим стволом старой акации), три раза стукнула кольцом калитки.

Он мысленно отметил про себя, что собаки во дворе нет, и стал лихорадочно соображать, где они находятся. Видимо, в старой части города, примерно в километре-полутора от товарной станции. Помнится, пакгаузы оставались по левую руку.

В доме зажегся свет, зашаркали по двору чьи-то шлепанцы и приятный женский голос спросил:

— Кто?

— Это я, — шепотом ответила поздняя гостья. — Открывай скорей…

Скрипнула калитка и первый голос спросил:

— Принесла?

— Да.

Жунид подождал, когда они скроются в доме, и подошел к забору. Забор был из кирпича вперемежку с камнем. В середине каждой секции — филенка из косо уложенных в раствор обкатанных речных голышей.

Шукаев пощупал ладонью верхнюю кромку ограды — ни стекла, ни колючей проволоки, слава Богу, нет, — и осторожно перелез во двор, наблюдая за домом. В одном окне по-прежнему горел свет. Он подкрался к нему, на всякий случай достал пистолет и, встав на носки, заглянул внутрь.

Сквозь просвет между марлевыми занавесками, закрывавшими нижнюю половину рамы, ему было довольно хорошо видно, что происходит в доме.

В проеме двери, ведущей в соседнюю комнату, опершись плечом о косяк, стоял человек высокого роста с бритой головой и зловещего вида иссиня-смуглой физиономией, в котором Жунид тотчас узнал… Одноухого Тау. Тот стоял так, что к окну было обращено здоровое ухо, но это не могло сбить с толку Шукаева. Кто-кто, а он-то хорошо знал Рахмана Бекбоева. Его иссеченную мелкими шрамами голову, всегда чисто выбритую, его впалые щеки и угрюмый взгляд исподлобья.

Рядом с ним — миловидная молодая женщина с пышным бюстом и округлыми формами, которых не мог скрыть тесный ей ситцевый халатик. Вошедшая женщина стояла спиной к окну и несколько боком — лица ее он не видел, только руки, копавшиеся в сумочке, которую она положила на стол, возле самого окна.

О чем они говорили, Жунид не слышал, в доме были двойные рамы, кроме того, со стороны железной дороги раздавались пыхтение и свистки маневрового паровоза, далеко разносившиеся в ночной тишине.

Когда женщина, которую он преследовал, вынула из кармашка плаща сложенный вдвое листок бумаги, Шукаев бросился к дверям. Они оказались незапертыми, и он, бегом проскочив через сени, ворвался в комнату.

— Не двигаться! — крикнул Шукаев, щелкнув предохранителем.

Галина Васюкова (это была она) ахнула и прижала руки к груди.

— В чем дело? — глухим голосом спросил Тау вороватым движением пряча в карман бумагу.

— Руки!

Бекбоев неохотно поднял руки.

— Вы! — кивнул Жунид полной женщине — Возьмите у него из кармана листок! Ну, живо!

Улита Щеголева отрицательно покачала головой и обворожительно улыбнулась. На нее, казалось, не произвел никакого впечатления ни пистолет Жунида, ни весь его решительный вид.

— Не могу я. Как же — в карман к мужчине лезть.

Тут Шукаев допустил промах. Велев Бекбоеву повернуться к стене, он переложил револьвер в левую руку, чтобы на всякий случай держать под прицелом обеих женщин, а правой полез в карман к Одноухому Тау. Листок он успел вытащить, но отреагировать одновременно на скрип открывшейся сзади него двери и молниеносный прыжок Рахмана, бросившегося ничком ему под ноги, не успел.

Что-то тяжелое обрушилось ему сзади на голову.

Падая навзничь, Жунид успел нажать на спусковой крючок и уже не видел, как, издав короткий стон, дернулся и затих на полу Бекбоев.

Теряя сознание, Шукаев почувствовал, как из сжавшихся в кулак пальцев правой руки выдернули заветный листок, забрали пистолет и обшарили карманы.

Но у него уже не было сил противиться этому: черное, густое облако заволокло все вокруг непроницаемой тьмой.

15. Цыганский барон

В слободке. Пригодился родной язык. Цыганский барон Феофан третий собственной персоной. Разговор, из которого многое становится ясным. Сугуров продолжает преследование.

Зубер Нахов долго петлял по городу, завернул в духан, пропустив, как видно, стаканчик-другой вина, смуглые небритые щеки его тронул густой кирпичный румянец; затем болтался на барахолке, то и дело останавливаясь и прицениваясь к разным вещам. Впрочем, он тут же отходил с видом человека, которому вещи эти вовсе не нужны, а задерживался он возле них просто так, из любви к искусству.

Арсен, следовавший за ним в некотором отдалении, разумеется, не мог слышать, о чем Нахов говорил с торговцами и торговками, громко расхваливавшими свой товар, отчего на толкучке стоял ровный многоголосый гул. И это беспокоило Сугурова: его подопечный явно искал встречи с кем-то, и задача Арсена теперь осложнялась тем, что среди множества людей, к которым подходил Нахов, надо было угадать одного, именно того, кто был ему нужен.

Сугуров не знал, за кем он следит. От Шукаева он не раз слышал имя Зубера Нахова, но никогда не видел его в лицо. И сейчас для него это был только подозрительный человек, почему-то прятавшийся в доме у не менее подозрительного старика, именующего себя Омаром Садыком.

Арсен даже не был уверен, что поступает правильно, убивая время на слежку. Пока Нахов сидел в духане, Сугуров дал телеграмму Жуниду, что обстоятельства задержат его в Дербенте еще по крайней мере на сутки, а теперь, бродя по барахолке, терзался мыслью, что зря это сделал. Может, горец в Черкесске не имеет никакого отношения к делу, и попал к ювелиру случайно?..

Однако, вскоре Арсен заметил, что в поведении Нахова есть некоторая закономерность. Гораздо дольше, чем с другими, тот разговаривал с людьми, продававшими именно ювелирные изделия: наручные часы, кольца, цепочки, бусы. А добра этого было на толчке сколько угодно. Дагестан издавна славился своими чеканщиками по серебру и черни, золотых дел мастерами.

И все же Сугурову не удалось, как он и опасался, уловить момент, когда Нахов, наконец, нашел того, кого искал. Он еще немного послонялся, потом развинченной походкой беспечного зеваки подошел к киоску с газировкой, выпил стакан чистой воды и, выбравшись из толпы, решительно и быстро зашагал прочь.

Арсен мысленно благословил судьбу, пославшую сегодня воскресный день — на улицах было много народу, — и это хорошо, иначе едва ли бы он сумел остаться незамеченным: Зубер оборачивался довольно часто.

За пустырем, который Сугурову пришлось преодолеть в кабинке попутного грузовика, чтобы не попасться на глаза Нахову, раскинулась городская слободка, возникшая в незапамятные времена из поселенцев.

Оседали тут беглые русские и украинские крепостные, казаки с Терека, бывшие каторжники, цыгане, изгнанные из табора, — словом, люд самый разный, далеко не всегда живший в мире с законом. Еще и теперь, на двадцать пятом году Советской власти, в слободке иногда находили приют и убежище, мягко говоря, лица без определенных занятий, а вечерами редкие горожане решались вторгаться на ее территорию.

Сразу за домиками слободки простиралась широкая луговина, сейчас буйно заросшая крапивой и лопухами, еще дальше — шоссе, а за ним — лес. Летом и осенью на лугу обычно раскидывали табор цыгане.

Зубер шел так быстро, что Сугурову приходилось чуть ли не вприпрыжку перебегать от дерева к дереву, от угла к углу, чтобы не упустить его из вида.

У самой околицы, возле крайнего домика, утопающего в зелени, Нахов остановился и, не постучав, скрылся за калиткой.

Вокруг дома стоял старый штакетник, местами планок не было вовсе, но за ним так густо и колюче разрослись кусты, что лучшей изгороди и не требовалось.

Арсен подошел к усадьбе сбоку, скрытый от улицы гладкой саманной стеной рядом стоящего дома, почти вплотную примыкавшей к зарослям соседнего палисадника.

Раздвинув ветви, Сугуров едва сдержал удивленное восклицание: прямо перед ним в некоем подобии беседки, заплетенной повителью и виноградной лозой, сидели за столиком для домино три человека.

Сугуров осторожно сдвинул ветки, оставив совсем узкий просвет, и стал наблюдать.

Один из сидящих был тот, в Черкесске, которого он выслеживал вот уже несколько часов, второй сидел спиной, и Арсен видел только его коротко остриженный затылок. Третий… третий имел весьма колоритную внешность, и Сугуров невольно обращал взгляд в его сторону, даже когда он молчал.

Неулыбающееся лицо с крупными чертами, тонкие щегольские стрелки усов, аккуратно причесанная борода, наглые самоуверенные глаза и голова шишаком с коротким ежиком уже начавших седеть черных волос. Руки его — крепкие, с крупными сильными пальцами, лежали на столе неподвижно Шелковая голубая рубаха навыпуск расстегнута, на открытой волосатой груди — массивный золотой крест с бирюзой.

Сугуров сразу понял, что перед ним хозяин дома. И, конечно, цыган. Глаза, брови, смуглая кожа — как не узнать соплеменника!

— Зачем пришел? — прищурившись, спросил цыган у Нахова, медленно цедя слова.

— Я — от Омара, — проглотив слюну, ответил Зубер — Он и сказал, как тебя найти, барон.

— Чего Омар хочет?

— Сказал — ему нужна «Вторая капля». Как это… не помню… по-арабски еще сказал.

— Про то спрашивай у него… — хозяин кивнул в сторону человека, сидевшего спиной к Арсену. — Сами заварили кашу… вон-да!.

— Я — что, Феофан, я — как ты сказал, а Омар про платок узнал и лается…

— Цыц, детка, — в глазах Феофана сверкнул недобрый огонек. — Говори, да не заговаривайся. Что я тебе и когда я тебе говорил про платок?

Зубер замялся.

— Старик еще велел передать, что если ты или Парамон обманете его, он припомнит…

— Старая сволочь, вон-да, — злобно бросил барон и, медленно подняв обе руки, ударил ими по столу. — Знать бы, что у него на уме. Парамон… — дальше он перешел на цыганский язык, и Сугуров благословил небо, что это его родной язык, и он без труда может понять весь разговор.

— Куда ты дел кольцо?

Имя Парамон ничего не говорило Арсену, тем более, что думал он сейчас о другом, мучительно вспоминая, от кого и когда слышал о цыгане, которого звали Феофаном и который слова не мог произнести без излюбленной приговорки «вон-да». Парамон ответил не сразу. Поерзал на скамейке, откашлялся и сказал низким брюзгливым голосом:

— Чуть не забрали нас из-за этого дерьмового перстенька. На дьявола он приснился Омару? Я еле ноги унес. А теперь наш старый кореш там вынюхивает.

— Шукаев?

— Да.

— Так где оно?

— Кольцо? А в дупле. У Покровской церкви. Я ж на дерево влез, когда за мной гнались. Ну и сунул в дырку. После лазил — не нашел, должно, провалилось. Не стану же я при всем народе дерево пилить. Да и пес там у попа злющий. Теленок, а не пес…

— Ну, вот что, — на лбу у Феофана появилась недобрая складка. — Я из-за тебя с Омаром кашу портить не стану, вон-да! Где хошь найди перстень, чтоб был и все тут! Вон-да! — Руки барона снова грохнули по столу. Нахов вздрогнул.

Сугуров затаил дыхание. Теперь он вспомнил! Этот барон не раз фигурировал в рассказах Шукаева и Дараева о похищении знаменитого жеребца карабаира, которым они занимались вдвоем несколько месяцев, исколесив в поисках лошади и убийц сторожа конефермы весь Северный Кавказ. Цыганский вайда или барон, как его иногда называли, Феофан третий, был одним из членов шайки ротмистра Асфара Унарокова. В молодости гуляка и бабник, забубённая голова, он занимался сбытом краденых лошадей, сам не брезговал конями из колхозных табунов, бросил свой табор, связавшись с шайкой Асфара, был ранен во время перестрелки в Кутском лесу и вместе со всей компанией отсидел свое, но поменьше других, что-то около пяти лет.

Вот, значит, где теперь обосновался цыганский барон Феофан третий! Помнится, была у него и подруга, красавица Рита.

Второй — Цыганов. Сомнений тут не было. Покровская церковь, кольцо, погоня. Только одна странность: волосы тогда у Цыганова — Арсен хорошо это помнил — были густого шоколадно-коричневого цвета. А теперь Сугуров видел темный с проседью затылок.

И еще одно дал ему подслушанный разговор. Похищение кольца предпринято в день ярмарки по поручению Омара Садыка.

Арсен вытер ладонью вспотевший лоб. Надо же — первая его самостоятельная командировка, и сразу столько всего на него свалилось!

Что же, собственно, делать? Арестовать всех троих? Но какое обвинение можно им предъявить? Только одному Цыганову — кражу мельхиорового кольца. Подслушанный разговор — еще не протокол допроса: отопрутся и все.

Как поступил бы на его месте Жунид Халидович?

Уже давно попав в отдел к Шукаеву, Арсен привязался к своему непосредственному начальнику, как к старшему другу и советчику, и во всем стремился походить на него Даже волосы стал расчесывать на левую сторону, как это делал Жунид.

Нет! Никакой самодеятельности. Дослушать до конца, что они еще будут говорить, запомнить адрес барона, взять в управлении все данные на Феофана и Омара Садыка и… срочно — в Черкесск. Жунид Халидович сам решит, как распорядиться новыми сведениями.

И надо торопиться, чтобы успеть предупредить появление Цыганова у Покровской церкви, где он будет искать злополучное кольцо.

Кстати, с кольцом тоже все туманно. Разгадка — у Омара Садыка. Эти сами ничего не знают…

Черт возьми!.. Как же он раньше не сообразил!? Возле церкви можно устроить засаду и взять Цыганова.

— А ты, — барон повернулся к молчавшему Зуберу, — исчезнешь пока. Я скажу — куда. Поживешь тихо. В Черкесск — ни ногой. Парамон один поедет.

— Очень надо, — недовольно буркнул тот — Старику подавай невесть чего, а мы отдувайся. Пошли его к бесу, барон, на шиша он тебе сдался?

— Заткнись, — подался вперед Феофан третий. — Не твое собачье дело! Я еще доберусь до тебя. Ты, подлюка, затеял возню с этим идиотским платком! Конспиратор паршивый! Думаешь, Шукаев зря, как клещ, вцепился в это дело? Думаешь, он забыл Хахана? Не могли по-тихому — нашумели на всю ярмарку! Вон-да!

— Не лайся, — примирительно сказал Парамон. — Поеду я. Разве я знал, что Шукаев вернется туда?

— Он в каждую дырку затычка, — уже спокойнее пробормотал барон, остывая. — Жаль, не шлепнул я его тогда, в Кутском лесу. Самую малость промазал…

Когда они встали, чтобы разойтись, Сугуров юркнул за соседний дом и, переждав, пока Нахов выйдет и преодолеет половину пустыря, медленно пошел вдоль домов слободки, твердя про себя адрес: «Таборная, один, Таборная, один…» Адрес Феофана третьего.

Сугурова несколько смущало, что он так и не узнал имя человека в Черкесске, за которым сейчас шел. Они ни разу не назвали его в разговоре.

И, уж конечно, он и в голове не держал, что это был Зубер Нахов, родной брат их судебно-медицинского эксперта Зулеты Хасановны.

16. На всех фронтах

Жунид приходит в сознание. Участковый милиции. Дурная слава о семействе Щеголевых. Оперативное совещание. «Всем сестрам — по серьгам». Исповедь. Это был Алексей Буеверов. Опознание. Обморок на допросе.

Когда Шукаев очнулся, в сенях кто-то приглушенно всхлипывал. Он пошевелился, приподнял тяжелые веки. В первый момент перед глазами возникло что-то желтое, переливающееся, точно смотрел на солнце сквозь политое дождем стекло. Он зажмурился, застонал, ощутил резкую боль в затылке.

Почему он здесь лежит? И чей это голос? Мужской, вроде бы, но слов не разобрать, — все в его сознании смято, скомкано.

Он опять открыл глаза и сквозь желтый туман (свет лампочки, висящей под потолком, бил ему прямо в лицо) с усилием разглядел незнакомого озабоченного человека в милицейской форменной фуражке.

Именно фуражка вернула Жуниду способность соображать. В памяти возникло угрюмое лицо Тау, крик Васюковой и удар сзади, после которого он упал без чувств.

— Кто вы? — донесся до него, наконец, голос милиционера. Уши у Жунида будто заложило ватой.

— Майор Шукаев… — сказал он и не услышал собственных слов. Он повторил уже громче: — Майор Шукаев… из НКВД…

— Кто вас ударил? Кто эти люди?

Жунид с трудом приподнялся на локте, сморщился от снова прихлынувшей к голове боли и с помощью милиционера сел на полу.

— Сейчас… подождите.

Несколько минут сидел так, уткнувшись лицом в согнутые колени. Потом пощупал затылок, поднес к глазам ладонь: крови мало — это хорошо. Просто лопнула кожа. И шишка гигантских размеров. Видимо, удар пришелся чуть наискось, иначе не сносить бы ему головы.

Опираясь на милиционера, он встал и, покачнувшись, плюхнулся на стоявший рядом табурет.

— Не знаю, кто. Сзади. Вы не… задержали его?

— Он чуть не сбил меня с ног в дверях и убежал через сад. Я стрелял, но, кажется, не попал. Еще хорошо, что я тут поблизости был. Вы, считай, в рубашке родились, товарищ майор…

— Кто там хнычет? — движением руки показал Жунид на полуоткрытую дверь в коридор.

— Да обе красотки и старуха. Одна, которая потолще и помоложе, тоже хотела задать стрекача. Я запер их там в чулане на всякий случай.

Шукаев одобрительно кивнул. Говорить ему было мучительно трудно: каждое слово ударяло по затылку, и стены плыли перед глазами.

Милиционер оказался участковым пятого отделения — самого окраинного отделения милиции Черкесска. Он совершал свой ночной обход, когда Жунид так неосмотрительно вторгся в незнакомый дом за женщиной, похитившей у них из комнаты какой-то документ. Теперь он знал, что это была Галина Васюкова.

Участковый заинтересовался освещенным окном у Щеголевых прежде всего потому, что хозяева его пользовались дурной славой. Старуха, жившая здесь испокон века, овладев ремеслом горцев, валяла бурки, а дочь Улита продавала их на базаре по воскресеньям. Несколько раз старуху штрафовали за незаконный промысел. К тому же в доме периодически появлялись пришлые мужчины, допоздна горел свет в занавешенных окнах и по улице разносились пьяные песни. Нехорошая слава закрепилась и за пышнобедрой Улитой, которая, несмотря на свои тридцать два года, до сих пор была не замужем и, как видно, не гнушалась случайными связями. Участковый подошел к окну, стараясь не шуметь, как это до него проделал Шукаев и, услыхав выстрел, бросился в дом. В сенях на него налетел грузный мужчина, которого он не успел рассмотреть и загрохотал сапогами по деревянным ступенькам крыльца. В саду, позади дома, еще несколько секунд раздавался треск сучьев, потом все стихло.

— Я стрелял наудачу, понимаете?.. Темно, хоть глаз выколи. Луна-то зашла… Да, простите, я забыл — сержант Доценко, — он привстал и козырнул Жуниду.

— Оставьте, — с усилием сказал Шукаев. — Как вас зовут?

— Иван Михайлович.

— Где Бекбоев? Я его ранил, по-моему…

— Тот, черный? Без памяти он. Ранение в грудь. На диване там лежит, — он махнул рукой в сторону другой комнаты. — Я послал соседнего паренька позвонить из автомата. Сейчас будет «Скорая». И наша машина подойдет…

— Вот что, Иван Михайлович. — Я, пожалуй, ни на что сейчас не гожусь. Когда ваши люди приедут… ничего здесь не трогайте… Васюкову и обеих Щеголевых — в КПЗ управления. Позвоните туда дежурному, пусть найдет следователя по особо важным делам капитана Вадима Акимовича Дараева. Только под его началом произведете тщательный обыск здесь… По всей форме…

Тирада эта стоила Жуниду такого напряжения, что, кончив говорить, он бессильно уронил голову на стол и засопел, стараясь сдержать стон.

У ворот взревел и заглох мотор машины «Скорой помощи»

* * *

Утром следующего дня Шукаев был уже на ногах. С перевязанной головой он сидел на диване в их комнате и, держа в руках блокнот, собирался начать оперативное совещание, как назвал бы подобный деловой разговор, скажем, Коноплянов. Шукаев же никогда не питал пристрастия к громким названиям и не любил «играть» в работу, как иные, иначе говоря, — заниматься симуляцией деятельности. Его стиль — дело и еще раз дело, а совещания, когда в них назревала необходимость, он никак не называл и, собирая людей, заявлял будничным тоном: «Есть разговор».

Сейчас как раз наступило время, когда расследование разветвлялось и, чтобы уследить за всеми его ответвлениями нужны были все наличные силы. Гоголев, поднявшийся в три часа ночи, чтобы выслушать Жунида, сказал ему: «Если дополнительно нужны люди, — дам. Вообще — каждый человек на счету, но я дам». Шукаев ответил, что воспользуется его предложением.

Сейчас опергруппа была в полном составе. Вадим Акимович и Арсен — оба невыспавшиеся, с воспаленными от бессонницы веками. Ни тому, ни другому за ночь не удалось сомкнуть глаз. Абдул Маремкулов и Семен Дуденко вопросительно поглядывали на Жунида и Дараева, видимо, заинтересованные событиями минувшей ночи, о которых в управлении, кроме, конечно, начальства, никому ничего достоверно известно не было. Однако, ни тот, ни другой вопросов не задавали.

— Вот что, друзья, — сказал, наконец, Жунид, оглядев всех. — Наступают горячие денечки. По-моему, мы держим их за хвост, и события будут развиваться гораздо быстрее Теперь весь вопрос в том, кто окажется поворотливее — они или мы. Вчера, как видите, я был не на высоте, и вот результат… — он коснулся пальцем бинта на своей голове. — Так что прошу всех учесть мой печальный опыт. Преступники, с которыми мы имеем дело, — люди страшные. Убийцы, для которых нет ничего недозволенного и недопустимого. Имейте это в виду… — он сделал паузу, вывел в блокноте карандашом цифру «1» — потом добавил: — Сегодня под утро Арсен и Вадим Акимович доложили мне новые данные по делам, которые мы расследуем. Сведения очень нужные, подтверждающие некоторые наши предположения. Я сообщу о них, только вкратце: нет времени на подробные разговоры. Итак…

В двух словах он рассказал им об открытии, сделанном Сугуровым в Дербенте: старый их знакомый цыганский барон Феофан третий, оказывается жив и здравствует, причем, судя по всему, не отказался от старого образа жизни, а лишь сменил профессию — кража и сбыт лошадей нынче не в моде, да и не столь доходное дело, как прежде. Чем он занимается теперь, еще до конца не ясно, но связи его — подозрительный ювелир Омар Садык, человек, задержанный перед майскими праздниками в ларьке ювелирторга, а затем бежавший, — говорят сами за себя. В их распоряжении благодаря Арсену имеются фотографии Омара Садыка и Феофана. Известен и адрес дома, где должен «отсидеться» их сообщник, выслеженный в Дербенте Сугуровым, имя которого пока не известно.

При обыске в доме Щеголевых, где обнаружена самая настоящая воровская «малина», изъят целый ряд вещественных доказательств, свидетельствующих о связи Улиты, а, возможно, и ее родительницы с преступным миром. Это два тюка пряжи с бирками шахарской прядильной фабрики, финка, мешочек с порохом и гильзами от охотничьего ружья шестнадцатого калибра (Жунид заметил в скобках, что именно из такого ружья были убиты Барсуков и Кумратов) и гримерный набор, принадлежавший Улите, работавшей гримершей в драматическом театре. Кроме того, — мужские сапоги сорок второго размера со следами цементного раствора на подошвах.

Об аресте Галины Васюковой он им ничего не сказал, решив, что будет лучше, если о нем пока будут знать лишь Гоголев, он сам и Вадим Дараев. Осведомитель в аппарате управления — это было ЧП настолько неожиданное и выходившее за всякие рамки, что на ее допрос из Ставрополя был приглашен полковник Шахим Алиханович Денгизов. Похищенная Васюковой бумага из дела об убийстве кассира и охранника Шахарской прядильной фабрики оказалась протоколом допроса Итляшева, зверолова и охотника, встретившего трех неизвестных на окраине леса в районе Псыжского моста. Жунид предполагал, что эти трое и есть убийцы.

— Можно вопрос? — спросил Сугуров.

— Пожалуйста, Арсен. Только покороче.

— Жунид Халидович, я… я до сих пор не могу понять, в чем соль этой путаной истории с кольцом. Я не знаю, боюсь — могу подвести… сделать что-нибудь не так…

Шукаев усмехнулся и лицо его исказила гримаса боли.

— Черт, — сказал он. — Даже смеяться не могу, стреляет в затылке. Так вот, Арсен, чтобы ты знал: я сам очень смутно себе все это представляю: не хватает многих деталей. И, прежде всего, самого кольца, о чем я скажу еще. А предлагать тебе или кому-нибудь другому свою версию, пока никак не подтверждаемую, — не в моих правилах. Одно могу сказать: чувствую я — зацепились мы за дело незаурядное, и то мельхиоровое колечко может вывести нас на фигуру достаточно крупную… Может, уже и вывело… — последние слова он произнес, словно никого тут не было, и он обращался к самому себе.

Сугуров слегка порозовел и больше ни о чем не спрашивал.

— Вот что, мальчики, — продолжал Жунид, снова обводя карандашом единицу в своей записной книжке. — Первое, что нам надлежит сделать — это посадить надежных ребят возле Покровской церкви. Конечно, они не должны дать себя обнаружить. Дежурить придется дня два-три по моим соображениям. Так, Арсен?

— Да. Дня три. Я думаю, Цыганов не заставит себя ждать.

— Он такой же Цыганов, как я — шах персидский, — без улыбки сказал Шукаев. — Людей для засады даст Виктор Иванович Гоголев. Старшим пойдешь ты, Семен.

— Есть. Инструкции я получу у вас?

— Да. Они несложны. Приметы Цыганова, — так он себя назвал при аресте, а в беседке у барона Парамоном, — у тебя имеются. Этот самый Парамон в ближайшие дни, а, может, часы, появится у орехового дерева, которое растет во дворе Покровской церкви. Будет искать кольцо, которое он впопыхах во время бегства с ярмарки сунул в дупло. Как найдет — берите его. Не найдет — тоже берите. Возможно, — он попытается отравить собаку — предупредите попа, не вдаваясь в подробности, чтобы убрал ее на несколько дней подальше. Славный пес, жалко, если погибнет. Вот все. Выполняйте.

— Есть. За людьми к кому я должен обратиться?

— Они тебя ждут внизу, в вестибюле. Посвятишь их в задачу в самых общих чертах. Сам понимаешь.

— Так точно.

— Ступай.

Дуденко вышел, притворив за собой дверь. Жунид вывел в книжечке цифру «2».

— Арсен, тебе снова отправляться в Дагестан. Но лишь после того, как мельхиоровый перстень будет у нас в руках. Не раньше. Тогда и обговорим детали. Возможно, поедешь не один.

— Хорошо бы, — просительно сказал Сугуров. — Хоть посоветоваться…

— Учись принимать решения самостоятельно… Не век же ты будешь при мне состоять.

— Слабак я еще, — вздохнул Сугуров. — Вон как старикашка меня отделал. И посмотреть на меня толком не успел, а уже говорит — из милиции. По загару на шее догадался…

— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — сказал Жунид. — В общем, ты поработал в Дербенте на славу. Трудно желать большего. Кстати, по твоим описаниям внешности обоих гостей Феофана я приблизительно догадываюсь, кто они… Сегодня я тебе предъявлю их изображения…

Арсен ничего не ответил, бросив на Шукаева восхищенный взгляд. Он верил своему наставнику слепо, не рассуждая и, если бы тот сейчас сказал, что вечером убийцы сторожа и кассира будут сидеть в КПЗ, нисколько бы в этом не усомнился. Раз сказал Жунид Халидович, — значит, так все и произойдет.

— Третье — по вашей части, Абдул, — обратился Жунид к Маремкулову. — Не буду предупреждать вас, как мне необходимы тщательность и порядок во всем, что я собираюсь вам поручить…

— Я понимаю… — Абдул обиженно поджал губы.

Самолюбие было, пожалуй, одним из тех качеств лейтенанта Абдула Маремкулова, которое при любых обстоятельствах брало верх над остальными. А задетое самолюбие — вдвойне. Если высказать хотя бы малое сомнение в возможностях Маремкулова, он горы свернет. Шукаев понял это уже на второй день после их приезда сюда, в Черкесск.

— Ну, и отлично, — кивнул Жунид. — Значит, мы с вами найдем общий язык. Так вот: в самое ближайшее время, в крайнем случае завтра утром, мне нужны материалы экспертиз на ружье, которое я вчера передал вам, крупинки пороха в пакетике и другие вчерашние… собственно, уже сегодняшние находки.

— Пряжа, порох и гильзы, сапоги… — начал перечислять Маремкулов.

— Совершенно верно, — перебил его Шукаев. — Кроме того, установите связь с санчастью: как только Бекбоев придет в себя, сообщите мне. Когда бы это ни случилось — днем или ночью.

— Ясно, товарищ майор.

— Всем сестрам по серьгам, — улыбаясь, сказал Дараев.

— Думаешь, для тебя не осталось?

— Да нет, ты уж меня не обидишь. Кстати, Арсен, ты узнал что-нибудь новое об убийстве инкассатора?

— Нет, — ответил за него Шукаев. — По-моему, они там ничего больше и не предпринимали, узнав, что дело поручено нам.

— Тогда надо…

— Вот это я для тебя и припас, — через силу улыбаясь, перебил Жунид. Они уже с полуслова понимали друг друга. — Сегодня будешь висеть на телефоне. Сошлешься на Колосунина, я с ним вчера говорил. Пусть Махачкала распорядится, чтобы за домом Омара Садыка, Феофана и того типа в черкеске, которого водил Арсен, было установлено круглосуточное наблюдение. Сугуров приедет в Дербент и возьмет руководство в свои руки. Что же касается инкассатора, то ты не хуже моего знаешь, что убийц его надо искать здесь.

— В общем — да, — согласился Вадим Акимович. — Данные баллистических экспертиз сходятся. Инкассатор застрелен из того же парабеллума, из которого стреляли в Кабдугова.

— Это не все, — Жунид достал папиросу.

— Не надо бы тебе курить.

— Ничего. Вот поймаем их — тогда брошу. Дараев недоверчиво покачал головой.

— Так что еще?

— После телефонного разговора, Вадим, поезжай в городскую библиотеку. У них в книгохранилище — я узнавал — есть старинная книга по ювелирному искусству. Описания драгоценных и поделочных камней, всяких исторических украшений, принадлежащих в прошлом венценосным особам, — словом, всякое. Книжица эта мне нужна сегодня.

— Зачем? — удивился Дараев.

— Вечером расскажу. Сейчас некогда, — он посмотрел на часы. — Уже восемь. Вот-вот приедет Шахим Алиханович и будет допрашивать задержанных…

— Щеголевых?

— Да. Но главным образом его интересует Васюкова, — Шукаев закрыл блокнот. — Ну, вот… все, братцы. Действуйте, Абдул. Вадим Акимович и Арсен остаются.

Маремкулов ушел.

Жунид докурил, потушил папиросу, приложил ладонь к затылку.

— Болит?

— Стреляет. Крепко он меня огрел.

— Кто бы это мог быть?

Шукаев искоса посмотрел на Дараева.

— А ты не догадываешься?

Вадим Акимович пожал плечами.

— Ты сам нас приучил держать необоснованные догадки при себе.

— Ну, а все-таки?

— Я думаю, Буеверов. Во-первых, — порох и гильзы… у вдовы Пилипчук, в его комнате мы нашли несколько крупинок на подоконнике. Во-вторых, грузный — это Доценко заметил, когда он на него налетел в дверях; в-третьих, сапоги в растворе. А охотник тоже описал нам грузного полного человека с ружьем, одного из тех трех…

— Вот и я так думаю, — сказал Шукаев. — Розыск его объявлен, дороги из города перекрыты. Мы его на днях возьмем, если это действительно он. — Еще одно я забыл, Вадим. Впрочем, это сделает Арсен, у него пока есть время… — Шукаев снова раскрыл блокнот. — Нужно поехать в столовую, где обедали перед получением денег Барсуков и Кумратов, взять там буфетчика и официанта, обслуживавшего третьего мая их столик, и отвезти обоих в санчасть, предъявить им Рахмана. Сдается мне, это не лишнее. Не мне тебе объяснять, как делаются такие вещи.

— Положим в его палате еще двух-трех больных — как на любом опознании.

Шукаев кивнул. Встал с дивана, подошел к окну. Солнце уже поднялось над горами, разогнав остатки ночных облаков. День обещал быть ясным и жарким. Внизу, у стены городского парка, с песней прошли допризывники.

— Семен опять подал рапорт. Знаете? — не оборачиваясь, сказал Жунид.

— Не отпустят, — уверенно заявил Сугуров.

— Отпустят, — вздохнул Жунид. — Вчера Гоголев спрашивал моё мнение. Там нужны кавалеристы. В разведку. Я, что ж… я сказал — согласен. Не могу же я стать парню поперек дороги.

— Когда же он?

— Через неделю. Он еще не знает.

— Да-а-а, — протянул Вадим Акимович. — Везет людям. А мы — сиди тут, копайся в дерьме.

— Не ной, — оборвал его Жунид. — И до нас черед дойдет. Теперь уже скоро.

— Ты что-то хотел нам сказать?

— Да, — Шукаев опять сел на диван. — Собственно, ты, Вадим, знаешь. — Я хотел Арсена тоже ввести в курс дела, поскольку он едет в Дербент, ему это не помешает.

— Я слушаю, Жунид Халидович.

— В КПЗ, кроме Гоголевых, Арсен, сидит и Галина Васюкова, бывшая секретарь-машинистка Бондаренко. Сейчас она помогала секретарю Леонтьева, который, как тебе известно, совмещает пока обе должности — первого зама и начальника угро. Этой ночью я ее выследил. Васюкова выкрала у нас из папки протокол допроса Итляшева с детальным описанием предполагаемых убийц Барсукова и Кумратова. А днем раньше пропал протокол допроса Паритовой с приметами людей, похитивших кольцо. Ясно?

— Ни… ничего себе. Что же это значит?

— Это значит, что она имела доступ в дом Щеголевых, была знакома с Рахманом, возможно, еще с кем-либо из шайки. В том, что шайка существует, сомневаться, по-моему, не приходится. А Васюкова — тайный осведомитель. Сексот, как говаривали в старой жандармерии — секретный сотрудник.

— Там вас и…

— Там меня и оглушили. Там бы мне и конец, наверно, пришел, не подвернись участковый Доценко. Теперь я по гроб жизни в долгу у него…

— Ну и ну! — Сугуров не мог прийти в себя от изумления.

Жунид отвернул манжет рубашки, еще раз посмотрел на часы.

— Половина. Все. Отправляйтесь, ребята. До вечера.

— До свиданья, Жунид Халидович.

— Пока. В общем, будем действовать на всех фронтах, — сказал Шукаев и включил радио. Должны были передавать сводку информбюро.

* * *

Начальник краевого угрозыска Шахим Алиханович Денгизов прибыл к девяти. Минута в минуту, как и обещал по телефону Леонтьеву. Он заметно постарел, но по-прежнему был так же сухопар, подтянут, пожалуй, даже похудел с тех пор, как последний раз приезжал в Черкесск, года три-четыре назад, и показался еще выше ростом.

Войдя в кабинет к Леонтьеву, Жунид с удовольствием пожал крепкую жилистую руку Денгизова, но Шахим Алиханович не ограничился рукопожатием, а по-дружески обнял Шукаева и слегка похлопал его по спине.

— Молодец. Слыхал о твоих успехах. И я, и Колосунин — мы оба думаем, что ты идешь верно. О деталях еще поговорим. Сейчас некогда. Давай на допрос своих дам.

Шукаев улыбнулся. Денгизов — есть Денгизов. Голова совсем седая, сетка морщин у глаз и темные круги под набухшими нижними веками — пошаливает, наверно, сердце, — а все такой же. Как и прежде, говорит коротко, точно, не позволяя ни себе, ни другим отклоняться от дела.

— Спасибо, — в тон ему ответил Шукаев. — Но у меня нет твердой уверенности, что ошибок не будет. Где допрашиваем, Петр Яковлевич?

— Я думаю, здесь удобнее, — сказал Леонтьев, берясь за телефонную трубку. — Но кого из них вызовем первой?

Денгизов сел в кресло возле стола и показал Петру Яковлевичу на Жунида:

— Ему решать.

— Я считаю — Васюкову, — сразу ответил Шукаев. — Мне почему-то не верится, чтобы ее связь с шайкой была основана на интересах преступных. Или я ничего не понимаю в людях, или там что-то другое. Мне кажется, она должна заговорить.

— На том и порешим, — сказал Шахим Алиханович. — А обязанности распределим так: допрос ведете вы, Жунид Халидович, мы — при сем присутствуем и задаем вопросы только в случае крайней необходимости. И еще одно: раз вы убеждены, что она не из злостных, сажаем ее вот здесь, — он показал пальцем на второе кресло, напротив себя. — Петр Яковлевич уступит вам свое место и сядет рядом, а протоколист — за столом, для совещаний. Годится?

— Конечно, — согласился Петр Яковлевич. — Тогда я вызываю… — он поднял телефонную трубку: — Дежурный? Говорит Леонтьев. Васюкову — ко мне в кабинет. Конвой — один человек… И кого-нибудь для ведения протокола…

Галина Васюкова вошла с опущенной головой. Лицо ее распухло от слез. И прежде некрасивая, она производила сейчас жалкое впечатление. Серая вязаная кофточка, надетая поверх блузки, обтянулась и свисала на плечах, один край длинной, ниже колен, юбки был выше другого, отчего ее ноги казались еще более кривыми. Прическа — в беспорядке, одна шпилька на затылке висела на честном слове: спала она в КПЗ, конечно, не раздеваясь.

— Садитесь, — показал ей Жунид на кресло по правую сторону стола.

— Я постою, — едва слышно прошептала она, не поднимая головы.

— Нет, — тоном приказа сказал Жунид. — Разговор будет долгий. Садитесь.

Она покорно села, согнувшись так, что голова ее оказалась на уровне стола, и, натянув юбку на худые колени, больше не двигалась.

Так она просидела до самого конца допроса, не поднимая ни на кого глаз, и Шукаев не сделал ни одного замечания по поводу ее позы, потому что расчеты его подтвердились: она действительно заговорила, и заговорила без принуждения.

— Фамилия, имя, отчество, возраст?

— Васюкова, Галина Юрьевна. Двадцать семь лет.

— Семейное положение?

— Я не замужем.

— Предупреждаю вас, гражданка Васюкова, что за дачу заведомо ложных показаний и попытку скрыть известную вам истину вы можете быть осуждены по статье девяносто пятой на два года лишения свободы. Подпишите вот здесь, что вас ознакомили с этой статьей.

Она подписала молча, все так же пряча лицо и ни на кого не глядя.

— Вам знаком этот документ? — Шукаев протянул ей уже порядком измятый протокол допроса Итляшева.

Она бросила взгляд на бумагу и тотчас же снова спрятала глаза. Кстати, и Жунид заметил это только теперь, глаза у нее были красивые и выразительные. Природа обычно не обделяет человека одновременно во всем. Глаза были темно-карие, с золотистым отливом. И очень большие.

— Да. Знакома.

— Вы выкрали его из папки с материалами дела об убийстве кассира и охранника Шахарской прядильной фабрики? Вы будете это отрицать?

— Нет, не буду. Я взяла его.

Жунид заметил, как на светло-бежевую полотняную юбку ее упала капля, оставив темное пятнышко. Потом вторая.

— Не плачьте, девушка, — сказал Денгизов. — Слезами не поможешь. Наломали дров — надо и ответ держать.

Слезы из глаз Васюковой закапали чаще.

— Зачем вы взяли документ? Кто приказал вам? И для какой надобности? — голос Жунида зазвучал еще жестче. Даже Денгизов, видимо, несколько удивленный, приподнял брови, но тут же опустил их и больше не вмешивался в допрос.

— Отвечайте!

Вот теперь она разревелась окончательно. Еще больше согнулась, спрятав лицо в коленях и зарыдала чуть ли не в голос. Худые плечи ее мелко вздрагивали.

Шукаев налил в стакан воды, обошел стол и мягко тронул ее за плечо.

— Перестаньте. И выпейте, пожалуйста. Вам сразу станет легче, — он сказал это спокойно, без нажима, даже с участием.

Она еще пошмыгала носом, вытерла лицо носовым платком и, стуча зубами о край стакана, отпила несколько глотков.

Шукаев сел на свое место.

— А теперь — рассказывайте. Без слез и истерики. Я специально на вас накричал вначале: вам нужна была разрядка. Вы уж простите. И давайте поговорим откровенно. Поверьте, так будет лучше и для вас, и для нас. Вы совершили тяжкое преступление, стали пособницей уголовников, убийц, если хотите… Да-да, — уловил он ее недоверчивый протестующий жест. — Убийц. Поэтому не ухудшайте своего положения. Ну, как? Сами будете рассказывать, или задавать вам вопросы?

Она приложила платок к глазам, опять всхлипнула и сказала:

— Я… сама.

— Вот и отлично. Мы вас слушаем…

Исповедь была долгой. Многое в ней не относилось к делу, к тому же Васюкова часто прерывала свой рассказ и плакала — уже не оттого, что сидела здесь, на допросе, как преступница, а оттого, что жалела себя, вспоминая свою жизнь, такую неудавшуюся, нескладную и несчастную.

Но никто из них не останавливал, не перебивал ее.

Выросла Галя Васюкова здесь, в Черкесске, в семье человека, которого она стыдилась. Отец ее, в прошлом водопроводчик, изрядно пил, и поиски длинного рубля привели его в трест городского благоустройства, в обоз ассенизаторов, которым хорошо платили. Кроме того, — работали они ночью, что тоже устраивало ее отца, опускавшегося все ниже и ниже. Запасшись бутылкой, двумя, он со своими подручными отправлялся на службу, когда улицы обезлюдевали и можно было, не таясь и не прячась, тянуть прямо из горлышка, оправдывая себя необходимостью заглушить тот «чижолый» дух, который повсюду сопутствовал его новому ремеслу.

Возвращаясь поздно домой, уже вдребезги пьяный, он будил мать, скандалил и частенько пускал в ход кулаки. Доставалось и маленькой Гале.

После смерти матери, умершей от туберкулеза, он запил еще сильнее и однажды зимней ночью замерз возле своей бочки.

Галю соседи определили в детдом.

Слабенькая, худая и некрасивая, она вскоре стала мишенью для насмешек со стороны безжалостных в таких случаях мальчишек, а с девчонками тоже не сошлась, будучи по характеру молчаливой и нелюдимой.

Закончив в детдоме школу, Васюкова поступила в техникум, но не окончила его — жить на стипендию было нелегко в те годы — и ее взяли секретарем, поскольку она немного умела печатать на машинке. Научил ее этому нехитрому делу собиравшийся на пенсию старик, много лет проработавший в канцелярии техникума.

В управление она попала три года тому назад по направлению обкома комсомола, где тоже работала машинисткой после окончания специальных трехмесячных курсов…

Васюкова говорила сбивчиво, не очень связно, но быстро, боясь, что ее перебьют, не дадут сказать всего, что она, по-видимому, еще никому не рассказывала. Она забыла про свой скомканный мокрый платочек, он лежал у нее на коленях, перестала прятать лицо, и ее большущие влажные глаза смотрели в упор на Жунида, словно, кроме него, в кабинете никого не было, но — он мог поклясться в этом — не видели и его, обращенные сейчас в прошлое.

С Рахманом Бекбоевым она познакомилась в кинотеатре. Их места были рядом. Он заговорил с ней еще до начала сеанса тем покровительственно-небрежным донжуанским тоном, к какому мужчины часто прибегают в подобных положениях, а когда узнал, что она работает в управлении НКВД, стал заметно вежливее и заинтересованнее расспрашивать о ее житье-бытье.

Гале тогда было двадцать пять, жила она одиноко, без друзей и близких, на частной квартире. Не было у нее подруг, не было молодого человека, как у ее сверстниц. Детдомовские ее однокашницы поразъехались или вышли замуж, и связи с ними окончательно оборвались. Она считала себя человеком неудавшимся, никому не нужным, обиженным, обойденным судьбой.

Отвлекалась от своих невеселых мыслей Галя только за книгой — у хозяйки ее сохранилась старая библиотека, состоявшая главным образом из сочинений сердцещипательных — бульварных романов, дешевеньких выпусков начала века, вроде «Лидии, дочери графини-нищей». Чтение это, весьма низкопробного свойства, о чем Галина, разумеется, не подозревала, настраивало ее на ложноромантический лад, и она, отложив книжку, любила, закрыв глаза, мечтать, рисуя себе сильного мужественного героя, тоже преследуемого — неважно кем или чем — фортуной или законом, человека, которого она пригреет и утешит в его гордом одиночестве.

В рассказе Васюковой все это выглядело несколько иначе, но Шукаев давно научился отделять плевелы от пшеницы в показаниях тех людей, которых ему приходилось допрашивать, особенно, если он чувствовал и понимал, к какому психологическому типу относится тот или другой из них.

Рахман, несмотря на то, что он был старше Галины почти на пятнадцать лет, произвел на нее впечатление именно такого гонимого, отверженного судьбой и людьми человека. Он рассказал ей историю, которая повергла ее в трепет — о своих родителях, принадлежавших к преступной среде. Он рассказал ей, что родился в тюрьме, где он жил до трехлетнего возраста, потом был определен в детдом, откуда бежал лет десяти от роду. Потом — кража хлеба — он умирал с голоду — и колония для малолетних нарушителей законопорядка. Там ему изуродовали ухо. Словом, в легенде Одноухого Тау, чью проницательность и знание женской натуры Шукаев оценил по достоинству, слушая Васюкову, было все, что требовалось именно в этом случае — заброшенное несчастное детство, несправедливость и тоска по участию.

Нечего и говорить, что Галя вскоре стала его любовницей. Поначалу миф о Рахмане, поведанный им самим, как-то помогал ей переносить его грубости, а потом и измены, помогал ей верить тем фактам и случайным открытиям, которые она делала, общаясь с ним, и которые никак не согласовывались с ее прежним о нем представлением.

В конце концов она сначала заподозрила его в нечестном образе жизни, а позднее и убедилась в этом, но было уже поздно: Рахман полностью завладел ею.

Даже Улита Щеголева, якобы двоюродная сестра жены его погибшего друга, не поколебала слепой преданности Галины Васюковой к Рахману Бекбоеву. Она догадывалась, что с Улитой отношения у него далеко не родственные, устраивала ему сцены ревности, наталкиваясь на прямые оскорбления с его стороны, но и это ничего уже не могло изменить.

Она тысячу раз умирала от страха, когда заглядывала в служебные бумаги, чтобы по требованию своего властелина передать затем ему их содержание, но делала это; она вся обливалась холодным потом, когда по его приказу решилась стащить из приемной бюро техэкспертизы платок Зафесова, но не остановилась и на этом, став в конце концов самой настоящей шпионкой в управлении и даже рискнув забраться в комнату Шукаева и выкрасть из папок с делами два документа.

Да, она преступница.

Она это знает, и ни на что не надеется.

Ее жизнь кончена.

Буеверова? Нет, такого она не видела. Бывали у Щеголевых разные люди. Много. Она их не запоминала — зачем они ей?

— Подумайте, как следует, — сказал Жунид. — Может быть, во внешних приметах лиц, бывавших у Щеголевых вместе с Бекбоевым, вам что-либо бросилось в глаза?

Она безразлично и устало повела плечами.

— Да нет, хотя…

— Что?

— Был один случай… Пришел черный такой, смуглый, на цыгана похож. Улита увела его в другую комнату… А после он вышел крашеный…

— Как — «крашеный»?

— Шатен. Волосы и усы коричневые, как шоколад.

— Они о чем-либо говорили с Рахманом?

— Не помню.

— Как его звали?

— Кого?

— Цыгана.

— Постойте… кажется, Парамон.

— «Кажется» или точно?

Она помедлила.

— Да. Парамон.

— Когда это было? — Жунид бросил быстрый взгляд на Денгизова. Тот показал, что понял, чуть прикрыв веки.

— Вечером в конце апреля. Я пришла туда, потому что Рахмана не было дома. — Я ездила к нему в Шахар. Ну, я подумала, что он у Улиты.

— Вы догадывались, чем занимается Бекбоев и почему заставляет вас похищать информацию в угрозыске?

Она опустила голову и вздохнула.

— Да. В последнее время догадывалась. Теперь, когда он при смерти, мне нечего скрывать…

— Вы видели человека, который меня ударил? Знали его раньше?

— Видела, — безучастно сказала Васюкова. — Один раз он вошел во двор к Улите позавчера. Рахман вышел к нему, но вернулся один.

— Как он выглядел?

— Полный. Лысый. Руки — белые. Он с короткими рукавами был.

— Что вам говорили Щеголевы в тот вечер, когда я выследил вас? Вы сидели запертыми в чулане. Участковый вас запер.

— Чтобы я держала язык за зубами, иначе — мне конец… — она провела тонкой вялой рукой по спутанным волосам. — А мне все равно теперь. Пусть — конец…

Жунид полез в папку, которую принес с собой и разложил на столе десятка два фотографий. Среди них были Феофан третий, Парамон Будулаев, Алексей Буеверов, Омар Садык, Зубер Нахов, Умар Паритов, его жена, Хапито Гумжачев, Паша-Гирей Акбашев и Рахман Бекбоев. Остальные, тоже взятые из регбюро, принадлежали людям в разное время судимым и отбывшим наказание в тюрьме, но не могущим иметь отношения к преступлениям, которые теперь расследовались.

— Посмотрите внимательно — кого-нибудь из этих людей вы узнаете?

Васюкова привстала, вглядываясь в фотографии. Все они были сделаны по общепринятой в следственных органах форме — фас, профиль, затылок, отпечатки пальцев и приметы.

Васюкова взяла в руки снимок Гумжачева, повертела в сомнении, потом покачала головой и положила обратно.

— Вот, — наконец, сказала она. — Этот цыган, Парамон. Шукаев отложил фотографию.

— Еще. Не торопитесь. У нас есть время.

— Вот этот, — она ткнула пальцем в круглую физиономию Буеверова. — Только он здесь моложе. И худее. Он приходил позавчера. Улита его знает. И он вас ударил.

— Других не видели?

— Нет.

Жунид взял фотографию Буеверова, еще раз показал ей.

— Вспомните, раньше, чем вчера, он не появлялся? Не обязательно в доме Улиты. Может, где-то вместе с Бекбоевым?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Не видела.

— Последний вопрос: где вы были третьего мая?

— На работе.

— А потом?

— Потом ушла домой. Читала. Рахман должен был зайти.

— Не пришел?

— Нет. Его не было три дня, В командировку ездил.

— Куда?

— В Дагестан. Кажется, в Темир-Хан-Шуру.

— Зачем?

— Он же заготовитель. Он часто ездил.

— Вы не обратили внимания — после возвращения в его поведении не произошло каких-либо изменений?

— Не знаю, что вы имеете в виду?

— У него не завелись лишние деньги? Васюкова подняла на него глаза.

— Рахман в чем-нибудь подозревается?

— Да. В убийстве.

Она схватилась руками за голову, из волос выпала шпилька.

— Нет! Нет! Нет!

Раздался телефонный звонок. Шукаев вопросительно посмотрел на Леонтьева.

— Возьмите трубку, — кивнул ему Петр Яковлевич.

— Да? Абдул? Ну-ну, что там? — Жунид оживился. — Опознали? И буфетчик и официант? Отлично. Молодец, лейтенант! Вы сами не знаете, как это вовремя! Спасибо. До встречи. Не забудьте документально все оформить.

Он положил трубку и торжествующе посмотрел на Денгизова.

— Люди из столовой его опознали. В день убийства с Буеверовым и Кумратовым обедал Рахман Бекбоев. Именно у него был фибровый чемодан. Теперь, если его узнает еще охотник Итляшев, которому мы тоже предъявили фото остальных подозреваемых, и пасечник Юсуф, — можно считать, что убийцы известны. Хотя им будет потруднее его узнать: они видели его в гриме. Так, во всяком случае, я думаю.

— Добро, — сказал Денгизов, наблюдая за Галиной, которая с ужасом переводила взгляд с одного на другого.

— Видите, барышня, — совсем не по-уставному сказал ей Шахим Алиханович, — в какое подлое дело вы ввязались.

Васюкова сидела бледная, без кровинки в лице. Губы ее зашевелились.

— Я… я боялась думать. Но я чувствовала… Ах! Голова ее откинулась на спинку кресла, глаза закатились, и нескладное худое тело съехало на подлокотник.

— Обморок! — встал Денгизов. — Воды, Жунид! Васюкову привели в чувство и отправили в камеру.

— Приведите младшую Щеголеву! — распорядился Шукаев.

17. Засада у Покровской церкви

Жаркое лето сорок первого. Покровская православная церковь в анфас и профиль. Семен Дуденко беседует со священником. Беличий склад. Ожидание. Зубер Нахов теряет свое лицо.

Лето сорок первого на Кавказе было жарким, изнуряющим. С двадцать второго июня, со дня начала войны, до первых чисел июля не было ни одного дождя. Листва на истомившихся деревьях съежилась, покрылась сухой желтовато-серой пылью. Ветра не было, и днем улицы казались вымершими, особенно, на солнечной стороне. Люди ходили медленно, распаренные, обливающиеся потом, — возле водопроводных колонок и киосков с газированной водой стояли очереди.

Только в двух местах города, несмотря на иссушающую жару, было многолюдно: на вокзале и на городском рынке.

Вокзал был забит пассажирами, которые неизвестно куда и зачем вдруг разом вздумали ехать с узлами, чемоданами, ящиками и коробками; перрон заполнен мобилизованными, которые держались особняком со своими командирами, вещмешками, винтовками — сосредоточенная, сурово-серьезная, очень единая в своей слитности масса людей, которые живут даже здесь, на тыловой станции, совсем в другом измерении. Завтра, может, послезавтра — они прибудут на фронт.

Шумно, оживленно было и на базаре. Начали дорожать продукты, и оборотистые обыватели, у кого были сад, огород и хозяйство, пользуясь тем, что в связи с огромной перестройкой, которую сейчас переживала страна, начались перебои с продовольствием и товарами первой необходимости, запрашивали на рынке вдвое против обычного. Милиция и органы, ответственные за снабжение, не успевали поправить дело, хотя и работали не покладая рук.

Словом, время начиналось нелегкое.

Мобилизация, переоборудование промышленности на военный лад, борьба с начавшейся спекуляцией и хищениями, налаживание транспорта, перегруженного до предела, все это создавало новые трудности, а для работников НКВД и милиции — в особенности.

Каждый человек был на счету.

И все же Гоголев, осунувшийся, похудевший, с темными ввалившимися глазами от бессонных ночей, успевал всюду: то какое-то происшествие на автостанции, то аврал на железной дороге, то не справляется со своими обязанностями военкомат — опять же из-за нехватки людей, то какие-либо распоряжения из центра, требующие изыскания людских ресурсов.

И, тем не менее, Виктор Иванович сдержал данное Шукаеву слово.

Лейтенант Семен Дуденко получил двух человек для организации засады во дворе православной церкви, расположенной в районе базара.

Они должны были арестовать Парамона Будулаева.

Накануне вечером Жунид повторил с Арсеном Сугуровым ту же операцию, что проделал утром с Васюковой: разложил перед ним на столе фотографии и, хитро прищурившись, спросил:

— Ну, Пинкертон двадцатого века, посмотри: не найдешь ли здесь знакомых физиономий?

Арсену понадобилось не более минуты, чтобы отложить в сторону снимки, сделанные семь-восемь лет назад с цыганского вайды Феофана третьего, его первого подручного Парамона Будулаева и Зубера Нахова — всех троих он видел и запомнил в Дербенте.

— Барон, — сказал Сугуров, ткнув пальцем в круглое лицо Феофана. — Только он здесь моложе и худее. Это — тот, который украл кольцо, — Цыганов…

— Парамон Будулаев, — поправил Жунид. — Чтоб ты знал: правая рука Феофана. Сидел пять лет за участие в грабительских набегах шайки Унарокова.

— Ясно, — кивнул Арсен. — А этот был у старика ювелира. За ним я и ходил весь день…

— Зубер Нахов. Сначала — карманник, жулик, теперь, мне думается, он способен и на большее. Судя по тому, что тебе удалось услыхать из их разговора, именно он ударил Фатимат Паритову обернутым в платок камнем…

— Здорово! — покачал головой Арсен. — Как вы догадались, товарищ майор?

— Я долго имел дело с ними… — задумчиво ответил Жунид. — Погоняли они меня по Кавказу. Кое-что сопоставил. Уверенности полной не было, но… как видишь, сошлось…

Таким образом, точно было установлено, что нападение на Паритову и кража мельхиорового кольца дагестанской работы с зеленоватым камнем — александритом — совершены Парамоном Будулаевым, очевидно стараниями Улиты превращенным из брюнета в яркого шатена, и Зубером Наховым по поручению Феофана, действовавшего, в свою очередь, от Омара Садыка. Впрочем, Феофан, как видно, сам не понимал смысла этой операции, слепо повинуясь старому ювелиру, имевшему над ним какую-то власть.

Засада у церкви была совершенно необходима.

Жуниду позарез нужен был Будулаев.

И кольцо.

Семен Дуденко, спустившись после оперативного совещания у Шукаева вниз, в вестибюль, увидел там двух милиционеров в штатской одежде.

Один был тот самый толстый сержант, который полтора месяца назад вместе с Абдулом Маремкуловым упустил Парамона, другой — плотный, небольшого роста крепыш, рядовой по фамилии Глоба, снискавший известность среди сотрудников, как местный чемпион по борьбе самбо.

Ни тот, ни другой не вызвали особого энтузиазма у Семена: толстяк уже показал себя достаточно неповоротливым. А Глоба имел лишь мускулы, что же касается сообразительности, то с таким же успехом можно было ожидать последней от крепко сбитого, но неуклюжего комода с ящиками, ключи от которого давно потеряны.

Они встали при его появлении и откозыряли:

— Товарищ лейтенант, рядовой Глоба прибыл в ваше распоряжение!

— Сержант…

— Бросьте, ребята, — остановил их Дуденко. — Не надо так официально. Пойдем пешком. По дороге все объясню.

Здание Покровской православной церкви не отличалось особыми архитектурными красотами. Обычный кирпич, не оштукатуренный снаружи, небольшой сводчатый портал, пять луковок — куполов, давно не золоченых, выкрашенных прямо по облупившейся позолоте зеленой краской, которая местами отслаивалась и осыпалась во двор мелкими чешуйками, чугунная ограда со стороны площади и такая же с противоположной стороны, выходившей на соседнюю улицу. Во дворе небольшая четырехугольная часовенка, сарай, домик священника с затейливым крыльцом, на козырьке которого спереди красовался замысловатый витой вензель из меди, очевидно, монограмма прежнего владельца.

Между церковью и часовней простирал над двором свои могучие ветви древний орех, тот самый, с которого Будулаев прыгал через ограду — сломанную ветку, конечно, давно спилили. У ограды — заросли малины, сирень, а за церковью — небольшой яблоневый садик. Собачья будка, из которой торчала массивная бело-коричневая морда сенбернара, высунувшего от жары розовый язык, стояла слева от поповского дома.

Первым долгом Семен Дуденко переговорил со священником, маленьким тщедушным старичком лет шестидесяти пяти или более, который оказался на редкость словоохотливым, так что от него трудно было отделаться.

Жил он одиноко, не имел ни жены, ни детей, держа в доме одинокую молчаливую женщину, набожную и работящую, по его словам. Она-то и вела немудреное поповское хозяйство.

Стараясь не напугать старика, Семен сообщил ему о цели их прихода, не забыв упомянуть о собаке, которую следовало временно удалить. Попик засуетился, стал кликать петушиным фальцетом свою Васюту (так звали его экономку), потом, видимо, сообразил, что сейчас она все равно его не услышит, потому что Васюта громыхала в сенях ведром, мыла полы.

Семен вышел в сени вслед за попом и с интересом слушал, как взволнованный старик пытается объяснить экономке, почему следует увести пса.

Васюта — квадратная, крепкая, с толстыми икрами, выглядывавшими из-под подоткнутой юбки — этакая гвардеец-баба, — явно неразговорчивая, сначала недоуменно поводила полными плечами, потом закивала и, швырнув тряпку в ведро, пошла отвязывать сенбернара.

— Она его — к дьякону… к отцу дьякону отведет, — поспешил объяснить священник. — Он тут недалеко квартирует. Присмотрит за собачкой не-то. А мне как прикажете? Тожить уйти? Не дай, Господь, стрелять станете?

— Нет, что вы, — успокоил его Дуденко. — Я надеюсь, до этого не дойдет. Живите, как обычно. Да, кстати, когда у вас служба?

— Вечером уж сегодни… завтрева, как водится, — заутреня, обедня…

Семен иронически покачал головой. Церковка эта была не единственная из действующих на Северном Кавказе, — были в Кабарде, в Осетии, кажется, в Калмыкии. Большинство православных церквей стояли заброшенными или использовались под складские помещения. Там же, где они еще держались, постепенно приходя в запустение, немногочисленные прихожане скрупулезно выдерживали все обряды, а священнослужители всячески старались угодить официальным учреждениям и городским властям, если выдавался такой случай, чтобы сохранить «храм божий» в надлежащем виде.

— С этим, отец, придется, видимо, что-то придумать. Дня на два надо собор закрыть.

Поп наморщил седые редкие брови, соображая. Наконец, простоватое лицо его осветилось хитроватой улыбкой.

— А можно. Чего ж нельзя? Навешу на ворота бумагу — объявление, значит, что так, мол, и так, батюшка заболел и службы два дня не будет.

— Этого достаточно?

— А как же? Паства-то моя невелика, хвала Господу. У ворот потопчутся и уйдут восвояси. Бог простит.

— Хорошо, так и договоримся. А вечером прошу вас, пока мы здесь, без крайней необходимости не выходить.

Священник замялся.

— Разве токмо по нужде? — робко спросил он после некоторого колебания.

— Ну, конечно, — рассмеялся Семен.

Орех Дуденко осмотрел сам, вспомнив детство и забравшись по стволу довольно быстро и ловко. Дупло он нашел не сразу: отверстие в нем размером со столовую тарелку было под толстым суком, давно отпиленным и замазанным по торцу цементным раствором. Свесившись, Семен запустил туда руку и сейчас же отдернул: что-то пискнуло и из дупла выскочила, заметавшись по сучьям, маленькая пушистая белочка.

— Фу, черт! — ругнулся он беззлобно. — Напугала хвостатая!

Он пошарил еще. Рука наткнулась на круглый уступ, где у белки, очевидно, был свой маленький склад, потому что он, осторожно сжав пальцы, чтобы ничего не уронить, вытащил горсть всяких зверушечьих запасов — семечки, высохший огрызок яблока, тыквенную корку, несколько орешков.

Семен полез в дупло снова. На этот раз — опять разная ерунда. Он не успокоился, пока не выгреб все беличьи «захоронки». Кольца не было. И только когда он стал методически обшаривать трухлявые стенки дупла, морщась, если рука натыкалась на липких мокриц и паутину, в трещине уступа пальцы его наткнулись на что-то твердое, холодное.

Это был перстень.

Значит, Будулаев не соврал Феофану. Он действительно сунул его в дупло, удирая от своих преследователей. Однако едва ли он лазил на орех еще раз, — видно, сочинил, чтобы не получить нагоняй от барона.

Семен зажал кольцо в кулаке, чтобы не уронить, потому что дупло шло внутрь, в глубину, и упустить перстень туда означало вовсе лишиться его, если только не спилить дерево до основания.

Высвободив из дупла руку, по плечо измазанную коричневатой древесной трухой, грязью и налипшей паутиной, он с любопытством стал рассматривать перстень. Таких он никогда не видел. Неширокий ободок самого кольца, тускло поблескивающий потемневшим в узорах мельхиором, оканчивался массивной, испещренной чернью коронкой, в центре которой крупно светился густой зеленью граненый камень.

«Красивое», — подумал Семен и хотел сунуть кольцо в карман, но вспомнил слова Шукаева: «Возьмите его с поличным», — и снова опустил перстень в дупло, аккуратно положив его на блюдцеобразный уступ, где у белки была кладовая. Сверху он засыпал колечко все тем же мусором, который прежде извлек оттуда и предусмотрительно запихал в карман пиджака.

— Только бы цыган не смахнул его вниз, — пробормотал он, спускаясь.

С помощью попа Семен устроил своих людей довольно удобно: Глоба поместился в часовенке, — одно ее зарешеченное окошко позволяло видеть ореховое дерево почти целиком; толстого сержанта усадили в сенях дома, в просвет между занавесками он мог зрительно контролировать двор, а сам Дуденко примостился в сарае, с противоположного угла двора. Отсюда он видел и портал собора, и часовню, и орех, и дом священника. Сарай был набит разной рухлядью — старой мебелью, церковной утварью, ящиками из-под свеч. Семен подтащил к самой большой щели в дощатой стене сарая пыльное колченогое кресло с мягким сидением, вместо отсутствующей ножки подложил три кирпича и устроился в нем.

Оба его спутника уже получили самые строгие инструкции. В случае появления во дворе Парамона (у всех были его фото и приметы), ничего не предпринимать. Ждать, пока он влезет на дерево, спустится и только тогда арестовать.

Дуденко самым подробнейшим образом растолковал своим подчиненным, как действовать в том или ином случае, были, вроде бы, учтены все возможные пути отступления Парамона, если он вздумает оказать сопротивление, может быть, даже вооруженное, и бежать, но… человек располагает, а Бог… наверное, именно эту поговорку вспомнил бы услужливый батюшка Покровской церкви, доведись ему участвовать в обсуждении действий лейтенанта Семена Дуденко по поимке преступника.

Ждали всю вторую половину дня. К воротам церковного двора подходили и, прочитав объявление, уходили люди — все больше старушки в ситцевых платочках, с котомками, в которых, наверно, были их нехитрые приношения попу и его присным, получившим сегодня незапланированный выходной. Принесла молоко молочница, приезжал на телеге старьевщик, собирающий «утильсырье».

Будулаев не появлялся.

Семен боролся с дремотой: встал чуть свет, а здесь, в сарае, было тепло, тихо. Он так удобно устроился в мягком кресле.

Сумерки спустились на город сразу, окутав здание собора, ограду и беленый домик священника густыми лиловыми тенями. Фонари на площади не горели, поп не зажигал огня может, улегся спать, может, тоже сидел у окна, любопытствуя, что произойдет во дворе.

Семен думал о предстоящей операции спокойно: волнение улеглось, потому что все как будто было продумано И ему не хотелось ударить в грязь лицом перед Шукаевым. Ему нравилось работать под началом Жунида Халидовича. Тот никогда не дергал своих людей, не навязывал им без нужды свою волю, наоборот, всячески поощрял инициативу и самостоятельность, иногда даже, может быть, дольше, чем следовало, держал их в неведении относительно собственных догадок и планов, чтобы не подавить их воли начальственным авторитетом.

Запреты и категорические указания от него они получали лишь в тех случаях, когда он был абсолютно уверен в своей правоте. Но и тогда, насколько возможно, он стремился обосновать свою точку зрения.

Вечер выдался душный. Листья ореха не шевелились на фоне лилово-синего неба, казались аппликацией, вырезанной из черной бумаги.

Площадь умолкла, лишь изредка шаркали по асфальту вдоль улицы шаги запоздалых прохожих да разливались на все лады сверчки и цикады в малиннике.

Семен протер носовым платком слипающиеся, глаза и осторожно приоткрыл дверь. Так лучше видно. А его самого со двора невозможно разглядеть во мгле сарая.

Едва он успел засунуть платок в брючный карман, как на землю-, возле собачьей будки, на затененное собором пространство, влажно хлюпнув, шлепнулось что-то мягкое, тяжелое.

Дуденко вздрогнул и напряг зрение, всматриваясь в темноту. Бросали, скорее всего, со стороны ограды.

Тихо…

Темный бесформенный предмет около собачьей будки — Семен уже догадался — мог быть только отравленным куском мяса: Шукаев предвидел это.

Прошло несколько минут.

Но вот раздался тихий, едва слышный скрип отворяемой калитки. Во двор кто-то вошел.

Опять несколько секунд тишины. Потом черная тень метнулась к ореховому дереву и замерла, прижавшись к стволу.

Семен встал, шагнул к двери и застыл, прислушиваясь.

По ореховым ветвям запрыгал неяркий лучик фонарика. Треснул сучок. Что-то посыпалось. Звук был глухой, дробный. «Рассыпал белкины продукты, — отметил про себя Семен. — Как бы он не уронил кольцо…»

Ночной гость копался в дупле минут пять, несколько раз щелкнул фонариком и затих.

Глаза Семена давно освоились с темнотой, и он уже прикидывал на глаз расстояние до основания ореха, чтобы успеть добежать и схватить Парамона, когда он спрыгнет с нижней ветки, росшей довольно высоко от земли.

Но вышло все иначе, чем он рассчитывал.

Отворилась дверь поповского домика, и через двор, грузно переваливаясь, засеменила Васюта. Деревянная будка уборной — Васюта направилась именно туда — находилась за церковью, в начале сада.

«Приспичило ей, — с досадой подумал Дуденко. — Не испортила бы она нам обедню».

— Парамон (это, конечно, был он) сидел на дереве, не шевелясь. Семен уже не видел его в густой листве.

Время тянулось так медленно, что, казалось, прошел целый час.

Никакого движения.

Тишина.

Васюты не было.

Будулаев сидел на дереве.

Дальнейшее произошло так быстро, что Семену потом трудно было вспомнить последовательность событий.

На орехе хрустнули ветви, послышался звук треснувшей материи, негромкий стон и ругательство, сорвавшееся с уст Будулаева, в считанные секунды, очутившегося на земле.

Семен ринулся к дереву, но опоздал: Будулаев проворно вскочил на ноги и бросился бежать через двор. Посередине он круто изменил направление, потому что почти одновременно из часовни выскочил Глоба и помчался ему наперерез.

Возле ворот, слева, высилась поленница колотых дров. Парамон, добежав до нее и обернувшись, швырнул полено прямо под ноги Глобе, который упал с глухим стоном. Второе полено полетело в Семена, но он успел увернуться и, споткнувшись о камень, растянулся плашмя, ощутив во рту горький вкус пыли. Когда он поднялся, Парамон уже огибал собор.

О том, что произошло дальше, мог рассказать только сам арестованный, потому что от Васюты трудно было добиться вразумительного объяснения: умом она явно не блистала. Неизвестно, как выглядела ее встреча за собором с бежавшим сломя голову цыганом (по крайней мере, все были уверены, что это цыган!), но, когда Семен оказался на месте происшествия и посветил фонарем, — на садовой дорожке лежал человек с огромным расплывающимся отеком под глазом, а рядом, нависая над ним могучими телесами, стояла разгневанная Васюта и отчаянно жестикулировала.

Подоспел прихрамывающий Глоба. Его самбо с успехом заменил увесистый, далеко не женский кулак могучей поповской служанки.

Но самое невероятное было не это.

Вглядевшись в лицо задержанного, которому они тут же надели наручники, Семен Дуденко с трудом, но все же узнал порядком постаревшего и помятого жизнью, а теперь еще с кровоподтеком под глазом… Зубера Нахова.

— Вот-те и раз, — сказал Дуденко, не скрывая своего удивления. — Нахов. Старый однокашник?..

— Не надо мне такую кашу, — угрюмо пробормотал Зубер.

— Обыщите его, Глоба.

Перстень они нашли у него в кармашке для часов.

— В сени его, к попу, Глоба, — распорядился Семен. Кстати, интересно, что там с сержантом?..

— Да вот и он. Где вы пропадали?

Толстяк переминался с ноги на ногу Дуденко посветил ему в лицо: оно распухло от сна.

— Ясно… О вашем поведении будет доложено.

Васюта, по-прежнему не уходившая, опять забормотала, замахала ручищами, что-то объясняя.

— Уберите бабу, — буркнул Зубер. — Конь, а не баба. Я из-за нее лицо потерял!

— Как это «лицо потерял»? — поинтересовался Семен.

— А так, — он поднял обе руки и приложил стальной браслет к распухшему глазу. — Ну, и поднесла…

18. «Вторая капля»

Авансы Улиты Щеголевой остаются незамеченными. Не то кольцо? Молчание Нахова. Данные экспертизы. Все дороги ведут в Дагестан. Драгоценности, имеют свою историю. Чернобыльский получает инфаркт. Признание продавщицы ювелирного магазина. Проводы Семена Дуденко. Находка в гримерной театра.

В первом часу ночи Зубер Нахов был препровожден в КПЗ управления.

Шукаев еще не спал, сидел над протоколами Васюковой и Щеголевых, сопоставляя их показания. Евдокия Щеголева — мать Улиты — упорно твердила одно и то же: никого и ничего она не знает, пусть дочь скажет, кто к ней приходил, зачем ходил, а она — старая больная женщина, — если и подрабатывает когда бурками, продавая их на базаре, то пусть ее казнят или сажают, коли есть такие законы.

Старуха или действительно была туповата, или прикидывалась, хотя в последнем случае за ней нельзя было не признать незаурядного актерского дарования. Она подкатывала маленькие, заплывшие жиром глазки, складывала руки на колыхающемся животе и клялась Богом в своем неведении относительно дочерних связей с такой неподдельной искренностью, что Жунид Халидович засомневался. Черт его знает, может, и правду говорит. Бывают такие полуюродивые старушенции, особенно из верующих (а Евдокия Щеголева исправно посещала церковь), которые живут, словно, на облаке, не замечая и не понимая, что творится вокруг.

Улита — иное дело.

Сначала она пустила в ход свои женские чары, поскольку Жунид допрашивал ее один (Денгизов, получив копию допроса Васюковой, тотчас же уехал).

Она закинула ногу на ногу, показав ему роскошную белую ляжку в том месте, где кончался чулок и начинались другие принадлежности ее туалета; изобразила на кругленькой миловидной физиономии бесхитростно-кокетливое и в то же время игривое, завлекающее выражение. Разумеется, ответы и реплики Улиты были подчинены той же цели — произвести на него впечатление своими статями.

А стати были: черные густые волосы, кокошником уложенные на затылке, большие зовущие глаза «с искрой», полные обещающие губы и тугой высокий бюст, с трудом умещавшийся под сиреневой трикотажной блузкой.

На первых порах Жунид просто не замечал авансов младшей Щеголевой, а, заметив, строгим тоном велел ей сесть поприличнее и перестать строить ему глазки. Улита обиженно поджала губы, в глазах ее заблестел мстительный огонек.

Допрос сразу пошел труднее.

И все же она не могла отрицать очевидного. Да, ее дом посещали разные знакомые. Да, Рахмана Бекбоева знает давно, но о его преступном прошлом не осведомлена. Пряжу покупала — улики налицо, никуда их не скроешь. О порохе и патронах не знает. Охотников в доме нет — кто-то подбросил. Финку, наверно, тоже. Сапоги — рабочий оставил: месяца четыре назад они ремонтировали дом, нанимали людей. Адрес? Адреса у шабашников не спрашивали. Знакома ли с Алексеем Буеверовым? Нет, не знакома. Об отношениях Рахмана с Васюковой говорить не хочет. Она, видите ли, женщина и в чужие любовные дела «не встревает». Улита так и сказала: «не встреваю». Состояла ли в интимной связи с Рахманом?.. На подобные вопросы она отвечать не обязана. Как появился Буеверов в их доме — не знает. Он ворвался в двери и ударил Шукаева, вот и все, что она видела. Имен Парамона Будулаева и Хапито Гумжачева никогда не слыхала.

Шукаев усмехнулся, достав из стола фотографии, те же, которые показывал Галине Васюковой и Сугурову, и разложил их на столе перед Улитой.

— Кого-нибудь знаете?

Она посмотрела.

— Нет.

Он медленно, не торопясь, собрал снимки, все с той же полуулыбкой протянул ей копию показаний Галины.

— Прочитайте, пожалуйста.

В конце концов Улите пришлось признать, что шашлычник Алексей Петрович Буеверов приходил к ним несколько дней назад и позавчера. Хотел видеть Рахмана. Но никаких его вещей в доме нет и почему он напал на Шукаева — она «ума не приложит». Что же касается цыгана по имени Парамон, то пусть Васюкова не морочит голову: таких знакомств у нее, Улиты, нет. Галина всю жизнь ревновала Рахмана к ней — вот и возводит напраслину.

— Подумайте денек, — сказал Жунид, давая ей подписать протокол. — Предъявить вам обвинение в связях с преступниками, в использовании краденой шерсти и укрывательстве очень нетрудно. За одно это — тюрьма. Подумайте. Учтите, что сейчас еще у меня нет данных экспертизы. А к вечеру будут анализы пороха и патронных гильз, отпечатки пальцев на документе, похищенном Васюковой в управлении, и на сапогах… Тогда ваше положение едва ли улучшится. Если же перестанете запираться, это облегчит вашу участь. Вы мог ли бы и помочь нам…

Щеголева зло сверкнула, глазами и отвернулась.

— Как хотите, — он позвонил и сказал вошедшему конвоиру: — Уведите арестованную.

…Шукаев поднял голову от бумаг, глянул на похрапывающего во сне Вадима и устало провел по лицу ладонью. Который день подряд он ложится за полночь. А конечных результатов не видно. Картина, правда, прояснилась, — он, пожалуй, смог бы довольно точно описать, как было совершено убийство Барсукова и Кумратова и кем совершено, однако… Убийцы пока на свободе.

Все это так не похоже на дела, которыми ему приходилось заниматься прежде. Те, особенно поиски карабаира, требовали чуть ли не ежедневных переездов с места на место — он тогда исколесил весь Северный Кавказ, — а теперь вот уже сколько времени сидит в Черкесске, по крупицам собирая улики и подбираясь к самой сути.

Не беда. Главное — он убежден, что действует правильно.

Еще несколько штрихов, и надо начинать облаву. В полном смысле этого слова.

Еще немного надо потерпеть. По-прежнему, туманна история с кольцом. Ему обязательно нужен этот перстень и хотя бы один из его похитителей — Парамон Будулаев. Лишь бы все обошлось благополучно с засадой Семена.

В дверь негромко постучали.

— Да?

Вошел лейтенант Дуденко.

— Товарищ майор, я…

— Тсс… Не шуми. И садись. Что там?

— Вот, — волнуясь, выдохнул Семен и тряхнул своей огненной шевелюрой. — Вот оно. И взяли мы не Парамона, а Нахова…

Жунид даже привстал, принимая перстень из рук Семена.

— Так вот он какой… Но почему же — Зубер?.. Кольцо было странной формы. Шукаев никогда прежде не видел таких. Сам ободок лишь в нижней, обращенной к ладони (если надеть на палец) части перстня был узким. Далее он постепенно расширялся, образуя вверху округлое, широкое, сантиметра в полтора или немногим меньше, основание, на котором из того же мельхиора, покрытого потемневшей, тускло блестевшей зернью, покоилось нечто вроде миниатюрной короны, увенчанной на вид плоским, но крупным камнем. Возникло впечатление, что большая его часть скрыта внутри короны.

Жунид надел перстень на указательный палец, повертел им, поднес к свету Мелкие грани александрита заиграли кроваво-красными огоньками.

— Хорош, — сказал Дуденко, любуясь перстнем. — Хоть и дешевый, даже не серебряный, а хорош… Умели работать дагестанские мастера…

— Да-а-а… — рассеянно протянул Шукаев и, сняв кольцо, снова поднес его к настольной лампе. Камень сверкнул темно-красным боком.

На лице Жунида появилось недоуменное выражение.

— Что же это?

Семен вопросительно смотрел на него, не понимая.

— Камень-то красный, правда, есть немного фиолетовый оттенок…

— Ну, красный, — обеспокоенно повторил Дуденко. — А в чем дело?

— А в том… — Жунид бросил кольцо на стол и, подскочив к книжному шкафу, стал рыться в одной из папок.

— Вот, смотри, — сказал он, лихорадочно листая бумаги. — Да где же он… Вот, читай…

Семен прочитал вслух то место из протокола допроса заведующего ювелирным магазином, которое Жунид отчеркнул ногтем:

— «Кольцо крупное, из мельхиора, с самоцветом густо зеленой окраски…» — Да, действительно… — растерянно добавил он. — Зеленый. Выходит, это другое?

— Выходит, — развел руками Жунид. — Так или иначе — завтра утром вызовешь Паритову и заведующего сюда, в управление. Предъявим им кольцо. Часа в два, после обеда. Раньше я не освобожусь. Надо разобраться с вещами, изъятыми у Щеголевых, и еще кое с чем. А сейчас — едем к Нахову.

* * *

С тех пор, как Жунид видел брата своей бывшей жены, прошло восемь лет. Нахов заметно постарел, лицо несколько обрезалось, у глаз и в уголках рта — морщины. Еще более отдаленным стало его сходство с Зулетой.

Вспомнив о ней, Шукаев насупился. Он не видел ее больше недели и только сейчас понял: ему все время не доставало ее.

В хлопотах и беготне он не отдавал себе-отчета в том, почему частенько стал испытывать необъяснимое чувство пустоты и бесполезности своего существования, заполненного одной работой.

А сейчас, увидев перед собой хмурое, заросшее не менее как трехдневной щетиной лицо Нахова, внезапно все понял.

Да. Ему не хватало Зулеты. Довольно себя обманывать! Весь этот месяц, иногда встречаясь с ней по службе, слыша о ней от других, зная, как она живет и что делает, он постепенно привыкал к своим мыслям о ней, к тому, что она рядом, спокойная, ровная в обхождении, деловитая. К Заурчику он ходил теперь в детский сад, гулял с ним, когда выдавался редкий свободный час, провожал до дому, но в квартире на Орджоникидзе больше не появлялся, упрямо держась прежних, официально-прохладных отношений с Зулетой.

Жунид провел рукой по глазам, как бы стирая нахлынувшие воспоминания.

— Ну, что, Нахов? — спросил он, показывая Семену глазами, что записывать не надо, допрос будет предварительный. — Рассказывай, зачем вы с Парамоном устроили весь этот спектакль на ярмарке? Кто поручил вам выкрасть в ларьке кольцо? — он положил перстень на стекло, покрывавшее письменный стол в кабинете для допросов.

Зубер Нахов метнул на Шукаева короткий оценивающий взгляд, который мог означать только одно: нечего, мол расспрашивать, не на того напал. Сначала посмотрим, что тебе известно, а потом подумаем — отвечать или нет. И, как бы подтверждая это, Зубер обронил сквозь зубы:

— Время не тяни, гражданин начальник. Ночь на дворе. Сам знаешь — грамотный я. Давай — скажи, в чем меня обвиняют… потом посморкаем…

Шукаев повертел кольцо в руках, задумчиво любуясь игрой камня.

— Ладно, — сказал он жестко. — Вы обвиняетесь в нанесении телесного повреждения продавщице ювелирного ларька Фатимат Паритовой и в краже вот этого перстня, с которым вас сегодня задержали. Имя вашего сообщника известно — Парамон Будулаев. Знаем мы и о том, что разбойное нападение вы совершили по требованию дербентского ювелира Омара Садыка, но навлекли на себя его гнев тем, что перестарались: по наущению вашего главаря Феофана завернули камень, которым ударили продавщицу, в фуляровый платок. К вашему сведению таких платков пять, вышитых в свое время женой бывшего барышника по сбыту краденых лошадей Сахата Кабдугова. Посередине платка монограмма самого Кабдугова, в уголках — ротмистра Унарокова, Хапито Гумжачева, Ляляма Балаева, Хахана Зафесова и Феофана третьего… Когда-то платок служил паролем, с помощью которого члены шайки сносились между собой… Ну, что? Вам этого мало?

Зубер избегал теперь взгляда Шукаева. Руки его, лежавшие на коленях, беспокойно зашевелились. Но он продолжал молчать.

— Тогда пойдем дальше. В Дербенте нам известен адрес дома, в котором вы скрывались. Арестовать хозяина не составит труда. Местопребывание барона в дербентской слободке нам тоже известно. Выследили вас и в тот же день, когда вы были у Омара Садыка…

Произнося это имя и в первый, и во второй раз, Жунид совершал ошибку. Но узнал об этом много позднее. Сегодня же, к концу так ничего и не давшего допроса Нахова, он чувствовал, что язык у того связан не по собственной воле. Он явно кого-то боялся, и нужен испуг еще больший, чем Нахов испытывал сейчас, чтобы заставить его говорить. Но кого он боялся? Сначала надо было узнать. Феофана? Будулаева? Если цыганского барона, то почему он нарушил его приказ — ни под каким видом не появляться в Черкесске?

И как могло случиться, что в дупле оказался перстень с красным, а не с зеленым камнем? Или таких мельхиоровых колец несколько?

Есть над чем поломать голову.

Шукаев отпустил Семена Дуденко спать, велел конвоиру отправить Нахова в камеру и вернулся к себе.

Шел третий час ночи.

Он достал из кармана носовой платок, помочил водой из графина, обтер мокрым платком лицо, помотал головой, как бы стряхивая с себя сон, и, сев в кресло, выдвинул большой ящик стола.

Там, занимая всю середину ящика, лежала огромная толстая книга в сафьяновом переплете с золотым обрезом, которую Дараев по его просьбе, заручившись заранее официальным письмом, подписанным Леонтьевым, с великим трудом выпросил в книгохранилище городской библиотеки.

Жунид толком не прочел, как она называется, потому что буквы на обложке были затейливо выписаны под старославянскую вязь — что-то о ювелирах двора его императорского величества, о сокровищах российской короны и других стран и империй…

Иллюстрирована она была цветными литографиями, написана в помпезно-официозном тоне, на каждой странице мелькали титулы князей, герцогов, султанов и шахов, некогда или теперь (издание 1915 года) владевших известными камнями и драгоценностями.

Он медленно переворачивал тяжелые листы, вчитываясь в непривычный текст.

Он прочитал об императорском скипетре, принадлежавшем некогда Екатерине II, описание царских регалий — большой императорской короны, малой короны, державы, орла к скипетру; ювелирных изделий, принадлежавших монаршей фамилии.

Жунид перевернул еще несколько страниц. Его не интересовали царские безделушки.

В разделе, посвященном народному ювелирному искусству, он нашел скупое описание дагестанских колец, очень массивных, скульптурных, с дополнительными украшениями из монет, черневых и штампованных узоров, с зернью и филигранью. На цветной литографии было изображено несколько таких колец, и Жунид, разглядывая их, покачал головой и прошептал вслух:

— Действительно… Такие же массивные… даже похожи. Значит, тут все верно, без подделки.

Он оглянулся на заворочавшегося во сне Вадима и поправил козырек лампы, чтобы свет падал только на стол.

Ну, еще немного. Должно же быть в этой чертовой книжище что-нибудь о камнях! Еще полчаса — и спать!

Ага! Наконец…

«Алмаз Шах»… Знаменитый алмаз с желтоватым нацветом, имеющий три подписи на персидском языке:

«Бурхан-Низам шах второй 1000 г.»; «Сын Джеганхир шаха Джехан шах 1051 г.»; «Каджар-Фатх-Али шах султан 1242 г.».

«Повидал этот камешек», — подумал Жунид, — сначала им владели правители Ахмеднагары, а после ее захвата он попал в руки династии Великих Моголов. В конце концов камень попал в Персию и был подарен шахом Хосрев-Мирзой Николаю I, как выкуп за убийство Грибоедова.

Все это не то, не то…

Вот!..

Бриллиант с голубым оттенком, абсолютно чистый, шестиугольной правильной формы с изумрудной гранью. Вес — двадцать шесть с половиною каратов. Один из двух знаменитых камней, по преданию, составлявших собственность персидских шахов и носивших романтическое название «Две капли воды», был подарен шахом богатой французской путешественнице, настоящее имя которой так и осталось неизвестным. Позднее камень был перекуплен русским купцом Лаврентьевым и продан Ротшильдам за 150 тысяч рублей золотом.

Все сходилось.

Именно этот бриллиант был похищен у ювелира Чернобыльского во Владикавказе в 1914 году.

Жунид закрыл книгу и задумался.

Почему, собственно, он пустился в эти ювелирные «изыскания»? Логичного, точного ответа на вопрос не было.

Как и Бондаренко в свое время, Шукаев понимал, что ради простого двухсотрублевого кольца никто, если он в своем уме, не станет совершать разбойничьего нападения на магазин. А такие отпетые типы, как Парамон Будулаев и Зубер Нахов, — тем более.

Настораживало с самого начала скопление фактов, косвенно указывающих именно на особую окраску ярмарочного происшествия, безусловно связанного с людьми, имеющими дело с драгоценностями. Паритова Фатимат, неохотно дававшая показания, ее муж Умар, завхоз драмтеатра (стоп! Улита там же работала гримершей! Совпадение ли это? Проверить!), Чернобыльский, старик, не внушающий доверия ни Сергею Тимофеевичу, бывшему начальнику черкесского угро, ни ему, Жуниду. А тут еще объявляется новое лицо, тоже подозрительное — Омар Садык.

Не слишком ли много ювелиров?

Шукаев на всякий случай сделал заявку в регбюро Северо-Осетинского управления НКВД — разыскать ему все, что возможно, на Чернобыльского Самуила Исааковича, в свое время сидевшего несколько месяцев во Владикавказском ЧК по обвинению в утайке золота. Потом его освободили, потому что при обыске найдено было немного.

Особенного ничего не содержалось в письме, поступившем из Орджоникидзе, но одна фраза заинтересовала Жунида: «… в 1914 году у Чернобыльского был якобы украден бриллиант весом в 26,5 карата, весьма ценный, о чем была заметка в «Терских ведомостях».

Ни слова не говоря ни Вадиму Акимовичу, ни Арсену, Жунид раскопал эту заметку в «Терских ведомостях». Он молчал по той простой причине, что ничего конкретного у него не было, даже предположения — так, интуиция, которая постепенно приобретала характер уверенности.

Ну, хорошо! Он бы понял, если бы весь сыр-бор разгорелся из-за такого редкого бриллианта, как тот. Но причем здесь мельхиоровое кольцо?.. Может, это тоже своего рода пароль? Как фуляровый платок Хахана Зафесова?..

Пойди, разберись. Ясно одно — теперь все дороги ведут в Дагестан. Пока молчит Рахман, находящийся между жизнью и смертью, пока закрыл рот чем-то или кем-то напуганный Нахов, надо ехать в Дербент. Если Буеверов еще в Черкесске, то его не выпустят, а если уже смотался, то, сидя, сложа руки, его все равно не поймаешь.

Завтра в Черкесске его удерживает не так уж много дел. Надо, во-первых, передопросить Щеголеву, имея на руках данные экспертизы; во-вторых, предъявить перстень старику Чернобыльскому, обставив эту процедуру как можно остроумнее и неожиданнее, а после обеда показать тот же перстень Паритовой и завмагу. И последнее — попросить Зулету осмотреть Рахмана. Ему так нужно, чтобы Одноухий Тау произнес хоть несколько слов.

Он еще раз достал из кармана перстень, полюбовался причудливыми переливами красного камня при отсвете лампы, положил кольцо в ящик стола, тихонько разделся, чтобы не разбудить Вадима, и лег на свободный диван.

Заснул он сразу, как будто провалился в глубокий черный колодец.

* * *

Данные экспертизы окончательно подтвердили версию Шукаева. На ружье нашли отчетливые отпечатки пальцев, сходные с теми, которые сохранились на голенищах сапог, найденных у Щеголевых. И те, и другие были сверены с картотекой регбюро и оказались принадлежащими Алексею Буеверову, осужденному в свое время за связь с бандой ротмистра Унарокова.

Порох в мешочке, изъятый при обыске в доме Улиты, и те несколько крупинок, которые Дараев нашел на подоконнике в комнате квартиранта вдовы Пилипчук, были признаны идентичными. Эксперты произвели их химический анализ, анализ на содержание влаги — все совпадало. Гильзы подходили к ружью Кумратова и тоже имели, правда, неясные, но похожие отпечатки на те, которые были обнаружены на ружье и сапогах. Пуля, извлеченная из трупа Барсукова, была выпущена из ружья Кумратова. На финском ноже с наборной ручкой никто своих следов не оставил.

Итак, здесь почти все ясно. Шукаев еще не представлял себе некоторых деталей, но был убежден, что один из участников убийства Барсукова и Кумратова, скорее всего игравший роль наводчика, — это Рахман Бекбоев, второй, непосредственный исполнитель — Алексей Буеверов, а третий… Третьим мог быть и Парамон, и Хапито Гумжачев, и еще кто-либо пока неизвестный.

Оставалось для окончательного установления истины привезти в больницу охотника Итляшева и пасечника Юсуфа. Если первый узнает в Рахмане человека, который вместе с двумя другими находился в полдень на опушке, в получасе ходьбы от глухого холмогорья, где, как предполагал Жунид, и произошло убийство, а второй — человека, сидевшего с чемоданом на коленях на бричке, проехавшей мимо пасеки, — то всякие сомнения относительно участия Тау в преступлении, отпадут.

Что ж, он прав: пока Рахман без сознания, пока арестованная Улита врет и изворачивается, а Нахов и вовсе молчит, пока не пойман Буеверов и вообще неизвестно, где он находится, можно ехать в Дербент.

То-то Арсен обрадуется!

А здесь останутся Вадим и Маремкулов.

В Дагестане за домом Омара Садыка, Феофана и «конспиративной» квартирой Нахова, которую он так неосмотрительно покинул, уже установлено наблюдение. Дараев все сделал, как полагается. Полдня не отходил от телефона.

Все это Шукаев знал уже в пять часов утра. Абдул Маремкулов превзошел самого себя. Получив данные экспертизы поздно вечером, он чуть свет уже явился в управление и, как было приказано, разбудил Жунида… Тот тихонько оделся, чтобы не потревожить спящего Дараева, и вышел с Абдулом в кабинет Гоголева, еще не вернувшегося из командировки.

— Ну, спасибо, Абдул, — серьезно, без улыбки сказал Шукаев. — Очень вовремя. Спасибо…

Лейтенант Маремкулов вышел из кабинета с гордо поднятой головой. Оказывается, слово похвалы приятно! Это было для него открытием довольно неожиданным: до сих пор он не признавал за словом каких-либо ценностей.

Жунид вернулся в «комнату отдыха» и хотел уже растолкать Вадима, но тот сам открыл глаза, тут же подскочил по привычке и сел на кровати.

— Что? Ты почему меня не разбудил? Как там, у церкви?

— Успокойся. Порядок, — улыбнулся Жунид. — Должен же я был дать тебе поспать. Не так часто это нам удается.

— Кольцо нашли? — натягивая брюки, спросил Вадим.

— Найти-то нашли, — Шукаев полез в ящик стола, — но камень в нем не зеленый, а красный… — он пошарил в ящике и, достав перстень, бросил его на постель Дараеву… — Посмотри сам.

Вадим Акимович взял кольцо и подошел к окну, чтобы получше его рассмотреть. Через секунду он обернулся, бросив сердитый взгляд на Жунида.

— Не время все-таки шутки шутить!

— Чего ты? — удивился Шукаев.

— Зачем ты мне голову морочишь? Красный… Сам ты красный, — он вдруг обеспокоенно, уже не хмурясь, посмотрел на друга и зажал кольцо в кулаке.

Теперь настала очередь разозлиться Жуниду:

— Дьявол! Что ты несешь? В чем дело, наконец?

— Ты не шуми, не шуми, — примирительно заметил Дараев и, поискав глазами, показал Шукаеву на зеленый абажур настольной конопляновской лампы, которую Гоголев давно отдал им для ночной работы.

— Какого она цвета?

— У тебя все дома? — Жунид покрутил возле виска пальцем. — Ты, что, вообразил, будто я дальтоник?

— Не злись. Скажи лучше — какого цвета плафон?

— Зеленый, черт подери! Зеленый! — заорал Шукаев и пошел на Вадима. — Отдай сейчас же перстень!

Дараев открыл было рот, собираясь возразить, но промолчал. Он терялся в догадках. Разжал ладонь и протянул Жуниду кольцо. В солнечном луче, бившем из окна, оно изумрудно сверкнуло граненым камнем.

— Что? Час от часу не легче!

Жунид тоже подбежал к окну, поднес перстень к самому свету: камень блестел, искрился густо-зеленым сочным цветом.

Шукаев в нервном шоке сел на диван, провел рукой по глазам.

— Вчера, Вадим, камень в кольце был другой. Я готов поклясться. Темно-красный. У меня есть свидетель — Семен Дуденко. И я не дальтоник, можешь не волноваться. Но объяснить всю эту чертовщину я не могу… — Он снова стал крутить перед глазами кольцо, потер камень пальцем. — Может, он там как-нибудь поворачивается? Как лампа Аладина? С сюрпризом, так сказать?

Но самоцвет сидел в своем гнезде плотно, словно слившись с мельхиоровым шишаком, венчающим кольцо.

— Если тут и есть какой-нибудь секрет, — сказал Дараев, — то нам с тобой не разобраться. Нужен ювелир.

— Вот мы к нему сейчас и поедем, — согласно кивнул Жунид. — Иди умывайся, перекусим в столовой, захватим Арсена и — в переулок Псыжский. К его степенству Самуилу Исааковичу.

Пока Дараев умывался у раковины, расположенной в углу комнаты, Жунид кое-как запихал в свой портфель подшивку «Терских ведомостей» и книгу о монарших драгоценностях.

Арсен (ему два дня назад Леонтьев дал для жилья другую комнату: втроем им было тесновато) пришел сам, подтянутый, начищенный, готовый выполнять новые поручения своего шефа.

— Молодец, что явился без зова, — сказал Жунид, пожимая ему руку. — Сейчас — завтракаем и едем к Чернобыльскому! По дороге я расскажу тебе и Вадиму все, что знаю и о чем догадываюсь по делу о краже кольца. А в Дербент мы с тобой завтра поедем вдвоем.

— Правда? Вот это здорово, Жунид Халидович! Да с вами я… — он запнулся и умолк, зная, что Шукаев словесных излияний не терпит, да и сам Арсен обычно бывал молчаливым и сдержанным.

— Я думаю, — твердо сказал Шукаев, — что в Дербенте и будет финал. — Все дороги ведут туда. Но… «посморкаем», как говорит Зубер Нахов.

* * *

По дороге Жунид сдержал свое обещание и рассказал им все, что знал и предполагал по поводу кражи кольца.

— Так вот зачем тебе понадобились архивные газеты и этот фолиант из хранилища, — сказал Вадим Акимович, покачивая головой. — Ну, и скрытный же ты, брат. Сколько я тебя знаю, вечно вот так про себя что-то маракуешь, а нам — ни слова…

— Поэтому, наверно, и зашел в тупик, — недовольно отозвался Жунид, выбросив догоревшую папиросу в приспущенное окошко машины. — Понимаешь, Вадим, мы бессовестно медленно движемся вперед. Это меня беспокоит. Ты не хуже меня знаешь, что делается сейчас на фронте. Фашисты у стен Смоленска, под Киевом, наша армия предпринимает буквально героические усилия, чтобы как-то остановить немцев и стабилизировать положение, а мы…

— Перестань хандрить, — тоже нахмурился Дараев. — Мы делаем, что в наших силах. И с удовольствием ушли бы на фронт, пусть даже в самое пекло, только бы твердо знать, что делать сию минуту, как поступить завтра. А мы копаемся в дерьме и вынуждены идти наполовину вслепую, с завязанными глазами. Это тоже не очень-то легко… Скажи честно, ты разве не подавал рапорта?

— Подавал, — признался Жунид.

— Ну, и что?

— Вызвал Геннадий Максимович Воробьев, продрал с песочком, сказал: не позволено дезертировать. Сейчас, мол, когда столько уже известно, бросать расследование равносильно дезертирству.

— Вот видишь.

— А ты что примолк, Арсен? — спросил Шукаев у сосредоточенного, ушедшего в себя Сугурова. — О чем задумался?

— О бриллианте, Жунид Халидович. Я вспомнил фразу Нахова, произнесенную им в беседке у барона. Как вы сказали называется эта пара камней персидского шаха?

— «Две капли воды».

— А Зубер Нахов заявил Феофану, что ювелир Омар Садык ищет «вторую каплю»… Я это точно запомнил: «вторая капля».

— А ведь верно, — оживился Шукаев. — Теперь и я вспомнил. Ты говорил. Просто у меня из головы вон. Так ты думаешь?..

Сугуров слегка порозовел. Внимание такого человека, как Жунид Халидович, всегда приятно.

— Я… не знаю. Но… Если были «Две капли», то могла быть и первая и вторая…

— Логично. Очень даже. Мы преподнесем это Чернобыльскому, — потер руки Жунид. — Посмотрим, как он отреагирует.

…Реакция бывшего ювелира превзошла все ожидания. И если бы в то утро кто-нибудь из них — Жунид, Вадим или Арсен — правильно ее истолковали и, не дав старику опомниться, потребовали объяснений, может быть, разгадка была бы у них в руках гораздо раньше, чем они ожидали.

Но беда в том, что бывают в жизни положения, когда поведение человека может иметь несколько побудительных причин и не всегда удается криминалисту определить ту единственную, которая и ведет к раскрытию тайны.

Принял их Самуил Исаакович на той же веранде, где все оставалось без изменений со времени последнего их визита на Псыжскую, пять. Стол — у окна, еще более разросшаяся виноградная лоза, кушетка у стены, запах свежей масляной краски, — старик покрасил пол на веранде, — и густой аромат распускающихся роз на прямоугольной клумбе перед входом в дом.

— Чем могу служить, молодые люди? — засуетился он, двигая стулья. — Честно говоря, уж и не знаю… Невже ж опять за то колечко будете спрашивать? Так я ж и не видал его, что могу исделать, когда не видал?

Они сели. Жунид достал из кармана кольцо, но держал его пока в кулаке, у себя на коленях, и смотрел в упор на Чернобыльского, сидевшего напротив него.

— И что вы на меня так смотрите? — заерзал наконец ювелир. — Скажите сразу.

Шукаев медленно поднял руку, все так же не сводя сурового взгляда со старика, разжал ее и спросил, отчетливо произнося каждый слог:

— Довольно притворяться, Самуил Исаакович, вы в прошлый раз солгали нам относительно цели вашей поездки в Дербент. Вы все еще надеетесь найти «вторую каплю»…

Сначала, увидев кольцо, Чернобыльский подался всем телом вперед, словно хотел отнять его у Шукаева, потом как-то обмяк, ссутулился, и в склеротических глазах его появились слезы бессилия.

— Отвечайте!

— Так что ж… что ж отвечать-то, — бессвязно пролепетал он и трясущейся рукой полез в боковой кармашек летнего чесучевого пиджака. Долго не мог отвинтить крышечку футляра с валидолом, потом, наконец, достал таблетку и, положив ее под язык, несколько минут сидел молча, закрыв глаза.

Они ждали.

Чернобыльский прижал ладонь к левой стороне груди, глубоко вздохнул, покатал таблетку языком во рту и открыл глаза.

— Так и убить старика недолго, — сказал он, открывая глаза. — Разве ж можно?

— Мы хотели бы получить ответ, Самуил Исаакович, — напомнил Жунид, тоже понижая голос. — Ваше волнение..

— И не говорите за мое волнение, — старик, кряхтя и охая, облокотился о край стола. — Я старый больной человек, молодые люди, так разве ж долго, спрашиваю я вас, растревожить мое слабое сердце..

— Что вас взволновало?

— Я золотых дел мастер, господа хорошие, хоть и давно не у дел. А вы знаете, что такое настоящий ювелир, который видел, имел и держал в руках столько, что хватило бы на несколько роскошных жизней!

— Самуил Исаакович, — строго заметил Дараев, — нас не интересуют ваши воспоминания.

Старик слабо махнул рукой.

— То ж разве воспоминания?. Вы спрашиваете — я отвечаю. И не перебивайте меня, молодые люди..

Жунид сделал знак Вадиму. Потерпи, мол.

— Пожалуйста, говорите.

— Так вот. Отчего я разволновался? А как вы думаете? Хотя и другая жизнь теперь, и все то, что имело когда-то свою цену, нынче той цены не имеет, но я-то человек старого времени… И нового из меня не исделаешь. Вы сказали, — он посмотрел на Жунида, — «вторая капля»… Чтоб вы знали, прежде и камни имели свои имена. Алмаз, который у меня украли в девятьсот четырнадцатом году, имел название «вторая капля». По-арабски — «Катрантун таниятун». Я, грешным делом, когда вы достали свое колечко и сказали те слова, подумал, что у вас в руке мой камешек. Чуть Богу душу не отдал. Уж поймите меня, старика, молодые люди…

— А этот перстень вы никогда не видели? — снова раскрыл ладонь Шукаев.

Старик даже не стал смотреть на кольцо.

— Нет, не видел. Дешевые побрякушки — не по моей квалификации, — он снова прикрыл веки и потер грудь рукой.

Наступила долгая пауза. Жунид не прерывал ее, наблюдая за Чернобыльским. Все было как будто правильно и объяснимо. Именно такой, наверно, должна быть реакция человека, некогда владевшего баснословным богатством и под старость вдруг снова увидевшего его отблеск.

Но Шукаева смущало одно обстоятельство. Ему показалось, что уже после сердечного приступа он заметил в глазах ювелира жадный блеск… при виде кольца. Этот мимолетный взгляд был или не был? Может быть, он — плод его воображения?..

И тогда случилось неожиданное. Чернобыльский, вроде бы окончательно оправившись, попытался встать, но рука, которой он оперся на стол, вдруг бессильно, вяло согнулась в локте, ювелир, побледнев, снова рухнул на стул. Если бы его не поддержал Сугуров, он бы свалился на пол.

Они осторожно переложили его на кушетку. Арсен помчался к ближайшему телефону — вызывать «Скорую помощь».

Это был инфаркт.

Поскольку старик жил один, его отвезли в городскую больницу: дома его не с кем было оставить. Дараев запер входную дверь и передал ключ врачу «Скорой».

— Ну, как вам все это нравится? — спросил Жунид, провожая взглядом удалявшуюся машину.

— Никак, — за двоих ответил Дараев. — Я ему не верю. То есть, не сомневаюсь, что его хватил удар, но ему самому не верю…

— Я тоже, — кивнул Шукаев. — У меня такое впечатление, что мы еще услышим об этом алмазе…

— Выходит, зря ты протаскал и газеты, и книгу, — Дараев показал на распухший портфель, который Жунид держал в руках.

— Выходит, зря. Кстати, возвратишь сейчас и то, и другое в библиотеку.

— А какая, собственно, разница между алмазом и бриллиантом? — спросил Вадим Акимович.

— Только в отделке. До пятидесяти граней — алмаз, более пятидесяти — бриллиант.

— Ты, я вижу, поднаторел в этих делах, — уважительно сказал Дараев. — А карат? Сколько это?

— Около 206 миллиграммов…

— Значит, двадцать шесть с половиною каратов, это больше пяти граммов? Ничего камушек, а?

— Да, — без улыбки сказал Жунид. — На такой пару танков запросто можно было бы построить…

— Ну, что, поехали?

— Едем. Ты, Вадим, пока я займусь с Паритовой и завмагом, отыщи Итляшева и пасечника. Я почти уверен, что они видели именно Бекбоева с накладной бородой, но нам нужно их документальное опознание. И еще — побывай в театре. Проверь, нет ли какой-либо связи между Паритовым и Улитой. И он, и она работают вместе…

* * *

Фатимат Паритову Шукаев видел впервые. До сегодняшнего дня он не считал упущением со своей стороны то, что после Бондаренко не подверг ее повторному допросу. В документах, оформленных бывшим начальником черкесского угрозыска, все было грамотно с точки зрения процессуальной и предельно ясно. А времени и без того не хватало.

И только сегодня Жунид подосадовал на себя: никогда, никому и ни в чем нельзя доверять, когда ведешь расследование. Даже самые дотошные, а Сергей Тимофеевич был еще человеком точным и аккуратным, могут допустить недосмотр или не проявить должной настойчивости. Правда, и Бондаренко не слишком доверял показаниям продавщицы, но это не было отражено в материалах дела, и Жунид об этом ничего не знал.

Словом, по мнению Шукаева, занятого тогда главным образом убийством Барсукова и Кумратова, не было необходимости в повторном допросе Паритовой.

Теперь — дело другое. Теперь был перстень, а человек, ударивший продавщицу камнем — Зубер Нахов — сидел в КПЗ управления. Когда привели Фатимат, явившуюся по вызову (заведующего с ней не было), Жунид посадил ее на стул напротив себя и начал безо всяких предисловий:

— Опишите кольцо, которое было похищено в вашем магазине перед майскими праздниками.

— О Господи! — с деланным возмущением воскликнула она. — Опять это несчастное кольцо! Знаете, мы с мужем ничего от вас не хотим. Ну, не поймали вы этих бандитов сразу и — Бог с ними. В конце концов, перстень давно списали…

— Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос.

— Я уже говорила: большое массивное кольцо с зеленоватым камнем, довольно большим… мельхиоровое. Вот и все… А хлопот из-за него…

Она стала сетовать на беспокойство, причиненное ей милицией, ее мужу и заведующему.

Жунид плохо слушал, с интересом разглядывая, ее наряд.

Белоснежное крепсатиновое платье, дорогие, тоже белые, лакированные туфли, пальцы на руках — в кольцах, в мочках ушей — золотые сережки. Не много ли? Зарплата у нее и у ее супруга скромная. Откуда же средства? Спекуляции с драгоценностями? Но ревизией ничего обнаружено не было. Надо заняться, стоит заняться.

Он открыл ящик стола и, достав перстень, демонстративно положил его на стекло перед Паритовой.

Но не всякий раз мельхиоровое кольцо лишало людей душевного равновесия, как это случилось с Самуилом Чернобыльским.

Фатимат и бровью не повела.

— Нашли? — прикрыв ладошкой зевок, спросила она. Жунид молчал.

Она взяла кольцо, примерила на палец — оно болталось — было велико, и положила на место.

— Это оно?

— Да, — без колебаний ответила Паритова, встретилась с ожидающим взглядом Жунида и… забеспокоилась.

— А бандиты? Их вы тоже… поймали? — румянец медленно сходил с ее полных щек.

«В чем дело? — промелькнуло в голове у Шукаева. — Чего она испугалась?»

Он продолжал молчать. Открыл нижний ящик стола, нагнулся так, чтобы она не видела, отобрал из пачки фотографии Зубера и Парамона и, выпрямившись, показал ей.

— Они?

Паритова побледнела еще больше. Однако тотчас же растерянность, написанная на ее лице, сменилась надеждой.

— Но… это же старые снимки. Он тут совсем молодой…

— Значит, вы одного узнали? Которого?

Паритова отрицательно покачала головой. Видно было, что она изо всех сил старается сдержать волнение. И Жунид рискнул:

— Я могу устроить вам встречу с одним из них, с Зубером Наховым. Он нами арестован, — и показал фотографию.

Она разрыдалась.

Шукаев, вовсе не ожидавший такого пассажа и больше всего на свете боявшийся именно женских слез, неловко принялся ее утешать:

— Ну, что вы, в самом деле… Зачем же? Выпейте водички… Вот.

Разливая воду на подол платья, она отпила глоток.

— А теперь расскажите, почему вы и ваш муж скрыли от нас, что знакомы с Наховым? Почему кража кольца была так символически обставлена? Они мстили вам? За что?

Он видел, что ей нельзя дать опомниться, и импровизировал на ходу — для него это не составляло труда, поскольку он так много и так часто перебирал в уме все обстоятельства дела, что в вариантах и домыслах, недостатка у него не было Он давно подозревал, что камень, обернутый в платок, — это орудие мести. Паритову хотели наказать за что-то. Как и сыровара Сахата Кабдугова. Но за что?

— Я боюсь, боюсь… — она опять заплакала и размазала платком краску с ресниц.

— Вам нечего бояться. Поймите же, страх — плохой советчик. Расскажите все, и мы поможем вам.

Паритова закрыла руками лицо и некоторое время сидела неподвижно. Потом медленно отняла от лица руки, вытерла глаза, еще больше испачкав щеки и лоб, — Жунид с трудом сдержал улыбку, такой комично-жалкий был у нее вид, — и вздохнула.

— Хорошо. Я расскажу.

Говорила она торопливо, часто сбиваясь и хныча, Жунид подбадривал ее и взглядом, и репликами, в душе ругая себя последними словами за то, что не занялся ею раньше. Завертелся, не хватило сил и времени. Может быть, он вообще переоценил свои силы?

К черту самокопание, самобичевание и прочие интеллигентские штучки. Он тряхнул головой. Работать надо.

Из сбивчивого, постоянно прерываемого «охами» и «ахами» рассказа продавщицы, которая — он, разумеется, это уловил — всячески пыталась обелить и себя, и своего мужа, Шукаев узнал о знакомстве Умара Паритова с человеком, который однажды привлек его внимание на базаре тем, что продавал шелковые дуа, кавказские амулеты, вышитые тесьмой и золотыми нитками. Горянки, особенно пожилые, бойко их покупали. Паритов через некоторое время встретил его на рынке еще раз и случайно заметил, что помимо амулетов; он изредка доставал из заплечного мешка другой товар — золотые кольца, бусы, браслеты ручной дагестанской работы.

Умар попробовал прицениться к безделушкам — они оказались сравнительно недороги. Решив, что вещи краденые, Паритов все же купил кольцо и серьги. Подарил их жене. А та показала Чернобыльскому, к услугам которого магазин часто прибегал, затрудняясь в оценке вещей, поступающих в скупку.

Старый ювелир достал лупу, долго рассматривал камни, затенял их ладонью, подносил к свету и, наконец, сказал с коротким дребезжащим смешком:

— И надо же! А я, грешник, думал, при Советской власти перевелись такие умельцы… Стекляшки это. Натуральные стекляшки, чтоб я пропал. Надули, Фатимат, твоего благоверного. И где он их взял?

Так выяснилось, что незнакомец, промышлявший амулетами (позднее он назвал свое имя — Зубер Нахов), приторговывал еще и фальшивыми драгоценностями. Паритов быстро смекнул, что убыток, понесенный им на первой покупке, — пустяк, мелочь, по сравнению с выгодами, которые сулит ему полюбовное сотрудничество с Зубером. Договорились они очень быстро, и деньги рекой полились в карман Нахова и его хозяина (Умар понимал, что тот не сам изготовляет «товар»), а немалая толика их попадала, конечно же, в мошну Паритова.

Жену он сначала не посвятил в тайну дополнительного источника доходов, сдавая в скупку безделушки с поддельными камешками через подставных лиц, а потом здраво рассудил, что безопаснее и дешевле обойтись без посредников.

Поначалу Фатимат была немного напугана, но вскоре легко примирилась, если не с «укорами совести» (или страхом расплаты, что гораздо точнее), то, по крайне мере, с возросшими возможностями их домашнего бюджета.

Все шло гладко, пока Зубера Нахова не сменил другой человек, о чем Умар был поставлен в известность заранее. Во время очередной деловой встречи Зубер показал Паритову желтый фуляровый платок с вышитыми монограммами и велел рассмотреть его внимательнее.

— Мне надо пока припухнуть, — сказал Зубер. — Вместо меня придет другой. Узнаешь его по такому вот платку. Понял?

— А что случилось? — забеспокоился Умар.

— Да не дрейфь ты. Ничего страшного. Отсидеться мне надо. Тут, говорят, в наших краях, один старый мой знакомый шпик объявился. За мной ничего нет, но с ним лучше мне не встречаться.

— А кто он?

Зубер помедлил.

— А… и тебе не вредно знать. Майор Шукаев — запомни. Лучше с ним на одного коня не садиться. Так что, смотри. Усек?

Через три дня, в условленный день, на черкесском рынке появился новый продавец амулетов, одетый не по-горски и не по-европейски. Мешком висел на его худой нескладной фигуре восточный халат, на голове феска. Лицо грубое, словно тесаное топором, и огромные уши. Умар в первый же день окрестил его про себя «Ослиное ухо». Назвался он Сату Кади и показал фуляровый платок в качестве пароля.

В недобрый час состоялось знакомство. Нахов был прост и Покладист, а этот…

Началось с того, что «Ослиное ухо» чуть ли не вдвое против прежнего взвинтил цену.

— Я тоже жить должен, — заявил он без обиняков. — Не ты один хлеб с маслом жрать хочешь.

Паритов в первый раз стерпел, заплатив все сполна, а во второй — наотрез отказался.

— Не дам, — сказал он. — Я тоже рискую. Немного накину и на том сойдемся.

— Дашь, — угрюмо просипел Сату Кади. — Иначе худо тебе будет.

На том первое столкновение кончилось. Сату Кади исчез, не оставив Умару привезенные из Дагестана украшения. Некоторое время Паритовым пришлось посидеть на мели. Именно тогда — Умар помнил это — появился у них в скупке мельхиоровый перстень.

Сату Кади (Жунид, разумеется, догадался, что это был не кто иной, как Хапито Гужмачев) вновь показался через три дня. Пришел прямо в магазин и стал рассматривать витрины с выставленным товаром. Особенно долго он вертелся возле той витрины, где блестело зеленоватым камнем мельхиоровое кольцо.

Фатимат основательно перетрусила: и зачем «Ослиному уху» понадобилось так открыто показываться в магазине?

Уходя, Хапито еще раз пригрозил и посоветовал, пока не поздно, взять безделушки по цене, которую он сам назначил три дня назад.

Паритов не согласился. Он уже вошел во вкус сытой денежной жизни, которую с лихвой обеспечивали махинации с поддельными камнями. Он почувствовал свою силу и не хотел уступать.

Увы! Умар Паритов не знал, на что способен Хапито Гумжачев, не знал, какие законы царят в той среде, с которой ему теперь приходилось иметь дело.

Прошло еще два дня, и Фатимат с разбитой головой отвезли в больницу, а мельхиоровый перстень исчез.

Она знала только того, который ее ударил. Это был Зубер Нахов. Его приметы она, как могла, исказила в своих показаниях, данных Бондаренко, понимая, что арест Нахова повлечет за собой и ее разоблачение.

Кончив, Фатимат с шумом выдохнула воздух, словно испытала мгновенное облегчение. Ей и в самом деле стало легче: пусть осудят, а этого ни ей, ни Умару не избежать, но хоть кончится постоянное ожидание расплаты, которая неизвестно откуда последует — то ли со стороны закона, если откроются спекуляции фальшивыми украшениями, то ли со стороны преступников, в чью паутину они оба попали так бездумно и неосмотрительно.

— Как ваш муж узнал адрес Омара Садыка? — спросил Шукаев.

— Однажды у нас ночевал Зубер, — уже спокойно ответила она. — Напился. Умар нашел у него в кармане записную книжку. На одной из страниц были инициалы О. С. и адрес. Умар тогда искал способа избавиться от третьих лиц. Он хотел найти самого изготовителя и получать вещи из первых рук. Ну, и поехал…

Она уже не плакала, не манерничала, только терла мокрым носовым платком покрасневший висок и заискивающе смотрела в лицо Жуниду.

— Что же теперь нас ожидает?

— Это решит суд, — сказал Шукаев. — Но чистосердечное признание, хотя и порядком запоздавшее, вам зачтется. С вас и вашего мужа мы, разумеется, возьмем подписку о невыезде. В магазин пришлем ревизора: с ним вместе уточните, какие украшения по скупке прошли с фальшивыми камнями. Потом каким-либо образом известим покупателей. Деньги им будут возвращены, конечно, за ваш счет. Опись вашего имущества и конфискация наиболее ценных вещей и золота будет произведена сегодня же, еще до вашего возвращения домой. А вы пока сядете вот здесь, — он показал ей на маленький столик сбоку, — и подробнейшим образом письменно изложите все, что мне сейчас рассказали.

Он позвонил и отдал распоряжения дежурному. Организация ревизии, опись и конфискация поручались лейтенанту Абдулу Маремкулову. Заведующего ювелирным ларьком теперь можно и не приглашать: он ему больше не нужен.

Паритова опять заплакала.

— Успокойтесь. Выпейте еще воды и садитесь — пишите.

* * *

В тот же день все Черкесское управление НКВД и угрозыск, кроме дежурного взвода, провожали лейтенанта Семена Родионовича Дуденко на фронт. Рапорту его был дан ход гораздо скорее, чем предполагал Жунид.

Семен получил утром повестку и, не застав в управлении ни Шукаева, ни Дараева, ни Сугурова — они уже уехали к Чернобыльскому, — стал собираться.

Вещмешок с запасом еды на дорогу и парой белья, планшет, проездные документы и продовольственный аттестат — вот и все сборы.

Бравый, сияющий, в лучшем своем обмундировании, с серой скаткой через плечо, он стоял сейчас на перроне, запруженном людьми, в окружении своих сослуживцев.

— Ну, что пожелать тебе на прощанье, Сеня? — сказал Жунид, впервые так назвав своего подопечного, и Дуденко порозовел, поняв и оценив это простое, почти отеческое обращение. — Бей фрицев как следует… не забывай нас. Может, и мы долго не засидимся.

— Семен не подкачает, — сказал Гоголев, — он парень, что надо. И кавалерист отменный… Конной разведке такие нужны…

— Как ребята в твоем взводе? — спросил Вадим Акимович.

— Еще не знаю, — ответил Дуденко. — Вроде, нормальные ребята. Все молодые. Рассыпались тут по перрону. Прощаются…

Было все, что полагается в таких случаях. Шум, смех, слезы. Девушки в белых платьях с букетами цветов в руках, запах сена и лошадиного пота из специальных вагонов с оборудованными заранее стойлами, оркестры, среди которых выделялась своей синей формой музкоманда милиции.

Состав из теплушек, на дверях которых мелом было написано: «Вперед, на врага!», «За Родину!», «Смерть фашизму!», — стоял на втором пути. Весь перрон, первый путь и платформа между вокзалом и эшелоном, до отказа забиты толпой, возгласами, окликами, звуками сводного оркестра, нестройно, несыгранно грянувшего походный марш.

Потом был короткий митинг.

Ораторы поднимались на небольшую, обтянутую красным сатином трибунку, говорили кратко, но взволнованно, без шпаргалок. Слова шли от сердца и, слушая их, каждый думал о своем и все думали об одном, потому что здесь, на вокзале, совершалось событие, которое касалось всех, всей страны — люди шли на войну.

Геннадий Максимович Воробьев, открывавший митинг, дал слово Гоголеву.

Виктор Иванович пожелал всем счастливого пути, передал наказ тех, кто пока остается, — гнать зарвавшегося врага прочь с нашей земли. От управления уезжало еще пять человек, кроме лейтенанта Дуденко, и Гоголев, назвав всех поименно, заканчивая свою маленькую речь, сказал:

— … Мы в них уверены. Сегодня мы посылаем фронту самых молодых, самых умелых, все они — отличники боевой и политической подготовки, великолепно сдали нормы ПВХО и ГТО, имеют значки «Ворошиловский стрелок», отличные кавалеристы… До свиданья, дорогие товарищи, друзья, коллеги. Счастливой дороги — удачных, победных боев вам!

Когда митинг кончился и старый станционный колокол медно и протяжно дал третий звонок, толпа устремилась к теплушкам. Полетели в воздух цветы, напутствия, последние пожелания…

Жунид, Вадим и Арсен уже попрощались с Семеном, который стоял в проеме открытой двери вагона и махал им фуражкой. Его провожали только друзья. Родных у него не было, девушки еще не завел.

Поезд медленно тронулся и, пока он выехал за пределы станции, толпа, постепенно редея и отставая, еще тянулась за ним, трепеща лесом поднятых рук, машущих вслед эшелону.

— Сколько еще будет таких прощаний, — грустно сказал Жунид и вздохнул.

— Пойдем?

— Пойдем.

Они пошли молча. И каждый в душе завидовал лейтенанту Семену Дуденко.

Только возле самого управления Дараев нарушил молчание:

— Ты извини, Жунид, я не имел времени сказать тебе — прямо на вокзал прибежал…

— О чем?

— В театральной гримерной у Щеголевой я нашел костюм, в который, по-моему, обряжался Гумжачев: халат, феску, чувяки и кушак. Все это было в узле, в шкафу, за всяким барахлом…

— Ты передал в техэкспертизу?

— Конечно. В театре взял администратора и актера одного — там репетиция шла — в понятые. Изъял по форме, протокол составили…

— В этом я не сомневался, — кивнул Шукаев. — Еще что у тебя? Как Итляшев и Юсуф?

— Охотник узнал Рахмана, хотя и не сразу, Юсуф сомневается. Бричка, говорит, быстро проехала.

— Ты им фотографии показал?

— Да.

— А как Умар Паритов?

— Поговаривают в театре, что он неравнодушен был к Улите. Впрочем, вокруг нее многие увивались.

— Хорошо. Ее допрос придется завтра вести тебе. Если успеешь, можно и сегодня. Хотя нет, дождись результатов экспертизы вещей из театра, покажи их сначала Нахову, а потом уже припрешь к стенке Улиту. Она клянется, что не знает Хапито… В общем, не мне тебя учить.

На город опустились лиловатые летние сумерки. Небо было бледно-сиреневым, а дома, крыши, станционные пакгаузы, тянувшиеся вдоль улицы, по которой они шли, уже потеряли резкость очертаний, окутались вечерней мглой.

— Мне что делать сегодня, Жунид Халидович? — спросил Арсен.

— Сейчас возьмешь на завтра два билета до Дербента. По-моему, одиннадцатичасовым нам удобнее. В девять я с Гоголевым должен быть у Геннадия Максимовича.

— Интересуется секретарь? — спросил Вадим Акимович.

— Да. Торопит.

— Хорошо Семену, — мечтательно заметил Сугуров.

— Да-а-а…

— Ну, — остановился Жунид у поворота улицы. — А теперь я вас покину.

— Далеко, если не секрет? — Дараев сказал это шутливо-поддразнивающим тоном безо всякого умысла, но Жунид мгновенно покраснел и благословил темноту: смущения его никто не мог видеть.

— Нет, недалеко, — как можно безразличнее сказал он. — Мы с Зулетой Хасановной должны пойти к Бекбоеву. Уже два дня, как ему сделали операцию. Я просил посмотреть его…

Шукаев козырнул им и повернул за угол.

Если бы Дараев и Сугуров задержались, то, возможно, увидели бы, как от стены дома отделилась высокая темная фигура. В некотором отдалении она последовала за Жунидом, стараясь держаться теневой стороны.

Неизвестный шел за ними от самого вокзала.

19. «Я снова нашел тебя, Зулета…»

Заговорит ли Рахман Бекбоев? Прогулка по ночному городу. Полночные тени. Жунид представляет себе, что такое женское одиночество. «Язык дан человеку, чтобы лучше скрывать свои мысли». Выстрел. Прыжок с балкона. Погоня. Старый знакомый. К чему может привести стакан чая с домашним вареньем…

Из санчасти они вышли вместе. Зулета остановилась в небольшом скверике, окружавшем здание больничного корпуса, и глубоко вдохнула ночной воздух.

Пахло ночной фиалкой и разогретой за день, не успевшей остыть травой. Ночь была темная, на небе, сплошь затянутом тучами, — ни одной звезды. Тихо. Листва на деревьях не колышется, ветра нет.

— И ночью душно, — сказала Зулета, обернувшись к Жуниду.

— Я тебя провожу, — сказал он.

Она не отказалась, и он этому обрадовался.

— Спасибо. Я с удовольствием пройдусь. Целый день в лаборатории.

— Устаешь?

— Да. Но я люблю свою работу. И привыкла уже. Они медленно вышли из больничного сквера и побрели по узенькому тротуару. Жунид, конечно, не осмелился взять ее под руку. Он просто шел рядом с ней, почти без мыслей. Он совсем не думал об Одноухом Тау, лежавшем сейчас без сознания после операции, не думал об исчезнувшем Буеверове и вообще о своих делах, с которыми вот уже больше месяца и ложился, и вставал, не давая себе отдыха ни днем ни ночью. Он не был сейчас майором Шукаевым, он был человеком, который, кажется, сто лет не гулял вот так по уснувшему городу, рядом с красивой женщиной.

— Едва ли Бекбоев скоро заговорит, — вернула она его к действительности. — Проникающее пулевое ранение в грудную клетку. Чуть левее, и ему пришел бы конец.

— Очень плохо. Мне нужны его показания. Но, знаешь, мне сейчас просто не хочется говорить об этом.

Они повернули к Кубани и пошли вдоль реки: здесь было немного прохладнее. Где-то слева, скрытая высоким берегом и темнотой, плескалась река.

Когда молчание стало тягостным для обоих, Жунид спросил:

— Как Заурчик? За последнюю неделю я не сумел ни разу увидеться с ним.

— Готовится к школе, — с гордостью в голосе сказала она. — Он читает уже и считает хорошо. Вчера я ему задала устную задачку…

Зулета оживилась, рассказывая о сыне, он слушал и радовался сейчас, слыша ее щебет, очень знакомый ему, радовался, что из нее вышла примерная мать и мальчугану, конечно, хорошо. Потом, как это часто бывает у людей замкнутых, живущих напряженной внутренней жизнью, мысли его приняли другое, далеко не оптимистическое направление. Он вдруг подумал, что Заур вот уже восемь лет, со дня своего рождения, живет без отца. А это означает, что он обделен в самом главном, что должен иметь каждый ребенок.

Зулета продолжала говорить, вспоминая разные проделки и словечки сына, а Жунид уже думал о ее женском одиночестве и о том, что хуже этого, наверное, в жизни ничего не бывает. Мужчина, во-первых, свободнее в своих действиях, во-вторых, в нем не заложено природой так крепко, как в женщине, стремление к определенности, к своему гнезду, в котором есть все, что полагается.

В другое время он, может быть, и заметил бы, что позади них нет-нет да и мелькнет то между темными стволами деревьев, то, вдоль забора, высокая неясная тень, передвигающаяся рывками, крадущейся кошачьей походкой, но сейчас он пребывал в состоянии блаженной расслабленности и отрешенности ото всего, что не касалось Зулеты и их неожиданной, незапланированной ночной прогулки.

Тень следовала за ними неотступно, задерживаясь во мгле подъездов или под деревьями, когда они выходили на открытое, более освещенное пространство. Человек, который шел за ними, был одет в темное, и различить его на темной улице (свет в домах уже не горел, а фонари — тем более) было не так-то легко.

— Я слышала, ты близок к цели? — после некоторого молчания спросила Зулета.

— А?.. — встрепенулся он. — В каком смысле?

— Зубер арестован?

— Да. Он снова попал в дурную компанию.

— Крест нашей семьи, — вздохнув, сказала она. — Сколько я себя помню, у него никогда не было хорошей компании. Когда я поступала на судебную медицину, мне едва не помешало это родство.

— Я знаю, — кивнул Шукаев. — Я просил Шахима Алихановича Денгизова, чтобы он помог.

— Правда? — в голосе ее было радостное удивление. — Значит, именно он позвонил ректору института? А я не знала, терялась в догадках. Спасибо тебе…

— Ну, что ты. Не за что. А относительно расследования — ты права: оно идет к концу. Но… давай не будем о нем.

— Хорошо.

Некоторое время шли молча. Сбоку, постепенно отдаляясь, слышался шум железной дороги: лязг железа, свистки паровозов, гулко раздававшиеся в застывшем воздухе команды диспетчера.

— Чем ты занимаешься в свободное время?

— У меня его нет, — просто ответил Жунид. — А если б и было…

— Что тогда?

— Его все равно нечем заполнить, кроме работы.

— Ну, почему же, — ему показалось, что она улыбается. — Кино, книги, друзья… может быть, — ресторан?..

Он презрительно хмыкнул.

— Ты же знаешь — я не пью. У меня органическое отвращение к спиртному. По наследству, наверное. Отец тоже никогда не пил. Книги — конечно-. А в кино я не был целую вечность.

— Я тоже.

— А почему бы нам как-нибудь не пойти вместе? — сказал он и удивился собственной смелости. И тут же надулся, злясь на себя. Она поняла.

— Зря ты стесняешься быть самим собой, Жунид. Так нельзя. Тебе, по-моему, надо жениться. Устроить свою жизнь.

Ему показалось, что она опять улыбается. Черт подери, что тут смешного?!.

— Советовать легко, — буркнул он. — Отчего бы и тебе, например, не выйти замуж?

— Это исключается, — спокойно ответила она. — Я удовлетворена тем, что у меня есть. Нам с Зауром ничего больше не нужно.

Он не нашелся, что возразить и снова замолчал. А что, если прямо сейчас, не откладывая и не разводя ненужных разговоров, взять да и предложить ей — возвращайся ко мне.

Его прошиб пот от одной этой сумасшедшей мысли. Нетрудно себе представить, как она будет смеяться.

Настроение у него внезапно испортилось. Чего он, интересно, ждал от этой встречи? Он идет и мучается, ловит каждое ее слово, волнуется, как гимназист, он давно ей все простил, давно понял, что его вина была не меньшей, если не большей, да и Зулета стала совсем другой, — а она… она ровна, рассудительна, советует ему обзавестись семьей. Хорош был он со своим дурацким, таким запоздалым предложением. Нет уж, ничего он не скажет. За ошибки надо платить. В свое время, много лет назад, когда они были совсем молоды, он привез ее в город. Молодую, красивую, слегка легкомысленную, что поначалу ему даже нравилось, и он не только не обратил на это внимания, но даже иногда поощрял ее, покупая излишне эффектные наряды и безделушки. Он не настоял, чтобы она училась или работала, не сумел заполнить ее жизнь ничем кроме себя самого, — и то по ночам, потому что вечно пропадал сутками, а то и больше, — и еще хозяйство, к которому ее дома не приучили. Вот и вышло так, что она попала под влияние беспутной Назиади и увлеклась этим фатоватым хлыщом Борисом Фандыровым.

Мысли о прошлом вызывали в нем лишь досаду на себя самого и бесполезное теперь раскаяние. Зла по отношению к Зулете не было. Та Зулета исчезла, ее просто не было. Сейчас рядом с ним шла серьезная, строгая женщина, труженица и мать.

— Тебе скучно? — после долгого молчания, странно напряженным тоном спросила Зулета. — Напрасно я потащила тебя в такую даль. Я бы и сама прекрасно дошла.

— Что ты? Даже не думай! Я… Я очень… Одним словом, я с удовольствием.

Черт! Талейран верно сказал: «Язык дан человеку для того, чтобы лучше скрывать хвои мысли». Во всяком случае слова, которые он время от времени произносит, боясь показаться вообще бессловесным, ни в коей мере не выражают того, о чем он не перестает думать.

— Вот я и пришла, — сказала Зулета, остановившись перед домом.

На втором этаже, в ее квартире, сквозь тюлевые гардины неясно светилось окно.

— Заурчик при лампе спит?

— Она с реостатом. Притушена. И свет ему в лицо не падает. Соседка заглядывает, смотрит, как он там. Такая хорошая женщина. Если бы не она, не знаю, как бы я справлялась с вечерней работой.

Он засопел. Ему только сейчас пришло в голову, что, помимо материальных забот (тут все было в порядке, потому что он аккуратно пересылал ей деньги), у нее есть и другие трудности, опять-таки связанные с ее одиночеством и с ребенком.

— Ну, до свиданья. Спасибо тебе, что не отказалась посмотреть Бекбоева.

— До свиданья. А, может быть, зайдешь? Посмотришь на спящего Заурчика?

Он сделал шаг к ней и остановился.

— А это… удобно?

Зулета негромко рассмеялась. Если бы он не был так расстроен и подавлен, он заметил бы, что смех ее был не совсем естествен. Но он ничего не заметил.

— Я не очень-то дорожу мнением окружающих, — сказала она. — Важно ведь, чтобы человек вел себя достойно. А что скажут сплетники и досужие языки — какое это имеет значение?

— Я зашел бы… — нерешительно сказал он.

— Тогда поднимемся, — она порылась в сумочке и достала ключ. — Пойдем. Посмотришь на Заурчика, выпьешь чаю — у меня есть малиновое варенье, сама варила, — и я тебя прогоню.

Он покорно зашагал следом за ней по темной лестнице, вдыхая слабый, едва уловимый запах ее духов. Ему нравилось, что она не обливается резкими, сладковато-приторными духами, как иные женщины, — от нее всегда пахло слегка, духи были тонкие, мягкие…

Зулета зажгла свет в прихожей.

— Проходи. Только не разбуди его… — она сказала это совсем другим тоном, чем там, на улице. Как-то стесненно, смущенным полушепотом.

Заур спал в своей кроватке, разметав ручонки. Жунид осторожно поправил на нем белое пикейное одеяльце и сел на стул.

В комнате почти ничего не изменилось со времени первого его визита к Зулете. Правда, на детском столике лежало уже не рисование, а самый настоящий букварь, сбоку, возле стульчика, стоял новенький блестящий портфельчик, и Жунид, увидев его, обозвал себя недогадливым идиотом: это ему следовало сообразить, что сын вот-вот пойдет учиться, и ему нужны школьные принадлежности.

Все остальное было, как и тогда, правда, зеркало из угла переехало на середину стены, как раз напротив балконной двери.

Зулета задернула занавеской альков, где стояла ее кровать, и слегка подкрутила лампу: в комнате стало светлее.

— В больших промышленных городах введена светомаскировка, — сказал Жунид. — Особенно строго в прифронтовых районах. У нас, тоже, кажется, собираются объявить.

Зулета присела на краешек кровати, примяв занавеску.

— Неужели война продлится долго? Я почему-то боюсь, не за себя — за него, — она кивнула на сына. — Вон как они идут. Не сегодня-завтра возьмут Смоленск…

— Ты знаешь, я не из паникеров, — сказал Жунид. — И мы, конечно, разобьем их, в этом нет сомнения, но нелегко придется. Может быть, война придет и на Кавказ.

Она поежилась.

— Страшно все-таки. Ну, ладно, что это я расхныкалась. Сейчас я вскипячу чай…

— Может, не надо, Зулета? Час поздний.

— Ничего. Я все равно скоро не засну Выпьешь и пойдешь.

Он хотел попросить ее не уходить, посидеть еще, но не сумел, промолчал. Снова, во второй уж раз накатило на него расслабленно-умиротворенное состояние, которого он так боялся, потому что не узнавал в такие минуты себя и не знал, что скажет или сделает в следующее мгновение, а это было тревожно и непривычно для него, человека, который, вроде бы, всегда знал, чего хочет и как поступит.

Зулета встала, неуловимым движением оправив платье, и пошла на кухню. А он поймал себя на том, что провожает ее взглядом, ее всю, стройную, по-прежнему легкую и подвижную.

Он расстегнул верхнюю пуговицу на воротничке рубашки, достал папиросу и заглянул на кухню: Зулета стояла перед керосинкой спиной к нему, закрыв руками лицо.

— Я… можно я покурю? На балконе.

Она встрепенулась, отняла руки от пылающих щек (хорошо, что он не видит ее румянца, ее смятения) и, не оборачиваясь, быстро ответила:

— Конечно. Кури, пожалуйста.

Он стоял на балконе спиной к улице, к огромному старому платану, ветви которого доставали до крыши дома, и смотрел, как в кухне на фоне прозрачной марлевой занавески передвигается ее силуэт.

Потом Зулета принесла поднос с чаем в комнату, расставила все на столе и подошла к зеркалу. Он смотрел, как она поправляла волосы, подтыкая их шпильками, и хотел уже погасить папиросу и войти, но вдруг увидел, что она взяла его фуражку, лежавшую на стуле. Она бросила быстрый взгляд на балконную дверь, которую он тщательно притворил за собой и, видимо, решив, что он ее не видит, кокетливым, чисто женским движением нахлобучила на свою хорошенькую головку его милицейскую фуражку. И тут же шаловливо показала себе язык в зеркале.

У него захватило дыхание. Вот она! Она была перед ним — прежняя, веселая, всегда живая, немного легкомысленная Зулета! Значит, не утратила она ни своего обаяния, ни веселости, просто запрятала поглубже за ненадобностью. И ему тоже стало неожиданно легко и весело, захотелось шутить, смеяться, как раньше, когда они были вместе.

Жунид взялся за ручку балконной двери, намереваясь открыть ее бесшумно, войти и обнять Зулету сзади. Ни больше — ни меньше. А там — будь, что будет. Почему он вечно должен держать себя в узде, почему люди вообще изворачиваются, лгут, не говорят того, о чем думают?!.

Он войдет и скажет, что дальше так продолжаться не может, что он любит ее и никогда не переставал любить, поэтому и сидит бобылем вот уже восемь лет! И он не будет мямлить, не будет безъязыким рохлей, ему больше терять нечего, но больше он не может молчать.

Но вышло все иначе.

Зулета подняла руки, чтобы снять фуражку, и в это время с дерева — он уловил это по звуку — раздался сухой треск выстрела, звякнуло стекло балконной двери, и в зеркале, рядом с еще улыбающимся лицом Зулеты, возникло отверстие, от которого по всем направлениям мгновенно протянулись извилистые молнии трещин.

Зулета вскрикнула и, покачнувшись, уронила фуражку На дереве затрещали сучья: кто-то спускался вниз. Жунид инстинктивно, еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, выдернул из кобуры пистолет и трижды выстрелил в темноту, почти не целясь, туда, где трещали ветки. Кто-то застонал и мешком упал к подножью дерева.

Шукаев, рванув дверь, влетел в комнату. Зулета сидела на полу без кровинки в лице. На шее у нее, со стороны спины, алела длинная полоса, от которой тянулись по плечу тоненькие темные струйки.

— Зули! Родная… — задыхаясь проговорил он, подхватывая ее на руки. — Что с тобой?

— Ничего, ничего. Царапина. Это пустяки… Ты беги, посмотри… может быть, они не ушли далеко… Только будь осторожен. Стреляли не в меня. В тебя стреляли. Я… — она беспомощно улыбнулась. — Я надела твою фуражку…

Он уложил ее на постель, прижал к ранке носовой платок и, уже ничего не стесняясь, потому что видел ее большущие, открытые сейчас для него глаза, поцеловал ее в губы и сказав: «Я сейчас!» — бросился на балкон.

Под деревом, видимо, никого уже не было. Он прислушался. В отдалении затихал шаркающий звук чьих-то неверных, спотыкающихся шагов.

Жунид перемахнул через перила, повис на руках и, спрыгнув, помчался по улице.

Шаги стихли.

Он остановился, тяжело дыша.

Метрах в ста от него на другой стороне затрещал деревянный забор. Шукаев побежал на этот треск, закричав. «Стой! Стой! Буду стрелять!»

Вспышку он увидел раньше, чем услыхал звук выстрела и растянулся посреди мостовой. Пуля просвистела выше. Жунид тоже выстрелил по направлению вспышки.

За забором был сад пригородного совхоза. Когда Шукаев перелезал, очередная пуля пропела возле самого его уха. Он плюхнулся в траву, раскровянил губу какой-то веткой.

И снова услышал впереди шаги. Теперь они были тяжелыми, медвежьими. И еще показалось, что шедший впереди человек застонал.

— Стой! — уже не так громко, потому что шаги удалялись гораздо медленнее, закричал он. — Все равно не уйдешь!

В ответ прогремели один за другим три выстрела.

— Пять, — прошептал Жунид и ответил двумя, но в воздух. Он уже понял, что стрелявший ранен и не может быстро передвигаться.

Жунид продолжал преследовать покушавшегося на него человека (или на Зулету — он не знал точно) еще минут пять, пока тот не перестрелял все патроны.

Когда он нашел его в темноте сада, тот уже не подавал признаков жизни и лежал ничком, уткнувшись головой в основание яблони.

Шукаев включил миниатюрный фонарик, с которым никогда не расставался, и направил луч в лицо лежавшего незнакомца.

— О! Парамон Будулаев! Сам, значит, пожаловал, — вслух сказал Жунид и потряс цыгана за плечо. Ранен он был в ногу. По-видимому, в мякоть.

Револьвер лежал рядом, возле бессильно вытянутой руки Будулаева. Жунид взял его, предварительно обернув ладонь носовым платком, проверил обойму.

Обойма была пуста.

Пистолет марки ТТ. Уж не принадлежал ли он Исхаку Кумратову? Убитый Буеверовым начальник сторожевой охраны Шахарской прядильной фабрики был вооружен пистолетом ТТ, который до сего времени не обнаружен.

Очень может быть.

Жунид обернул его платком и сунул в карман брюк. Потом приподнял подмышки бесчувственного Парамона и подтащил к ограде. Тот негромко застонал, не приходя в сознание.

Шукаев провозился с ним несколько минут, пока перетащил через покосившийся, подгнивший забор. Парамон был довольно тяжел, хотя полнотой не отличался.

Что делать? На улице — ни души. В двух-трех окнах мелькнул свет, но никто не выходил: люди, видимо, были напуганы перестрелкой.

Жунид снял ремень, связал руки заворочавшемуся Будулаеву и побежал через улицу, к подъезду дома, где засветилось окно первого этажа. Через несколько минут он вышел с мужчиной средних лет, оказавшимся железнодорожным мастером товарной станции Черкесск.

— Найдите ближайший телефон и позвоните по номеру 22–24. Запомнили? Спросите лейтенанта Арсена Сугурова. Скажете: майор Шукаев задержал преступника и ждет машину… назовете ваш адрес. Ничего не забудете?

— Позвонить 22–24 Сугурову. От майора Шукаева, — явно волнуясь, повторил железнодорожник, застегивая на ходу пуговицы на рубашке. — Машину вам…

— Все верно. Идите скорее. И простите, что нарушил ваш сон.

— Ну, что вы… — мастер со страхом и любопытством посмотрел на темную фигуру Парамона, по-прежнему без движения лежавшего у забора, на другой стороне улицы, и бегом побежал по мостовой. Где-то здесь, в двух кварталах, было отделение связи.

Жунид посветил фонариком в лицо Парамону. Тот зажмурился.

— Вот и встретились, Будулаев.

Цыган скрипнул зубами.

— Говорить можете?

— Могу, — хрипло сказал цыган. — Могу и буду. Иначе мне — хана. Все скажу, что знаю. Но не здесь. Пусть меня сначала перевяжут…

— Сейчас вас отвезут в санчасть. Там, кстати, уже лежит ваш давний знакомый..

— Одноухий Тау? — хмыкнул Будулаев и, повернувшись, вскрикнул. — О-о-х! Стрелять ты мастак, начальник.

— Не жалуюсь, — сказал Жунид, думая даже в эту минуту совсем о другом.

Что там с Зулетой? Как она? Заурчик даже не проснулся. Крепок ребячий сон.

— Вас перевяжут, до утра соберетесь с мыслями. Разговор будет серьезный, Будулаев. Сразу вам скажу: легенду изобретать не нужно: нам очень многое известно. И о вас, и о Феофане. И об Омаре Садыке, и кое-что еще.

Он обернулся, услыхав легкие шаги.

Это была Зулета. Она успела переодеться в форменное платье и перевязать шею. В руках у нее был большой сильный фонарь. Она включила его, и цыган, которому свет ударил в лицо, грязно выругался.

— Ну, ты!.. — заорал Шукаев.

— Кто он? — спросила Зулета.

— Как твоя рана? Зачем ты пришла?

— Я ничего. Я пришла помочь.

— Парамон Будулаев, — сказал Жунид. — Правая рука бывшего цыганского вайды Феофана третьего. Отменный бандит и вор. Сидел по делу карабаира.

— Не лайся, начальник. Обзываться будешь, ничего не скажу. Развяжи руки-то. Чай, не убегу.

— Хорош будешь и так.

Послышался гул мотора «газика», выехавшего из-за угла, и улицу пронзили яркие фары.

— Сюда, — замахал Жунид руками.

«Газик» затормозил возле них. Вышел Арсен.

— Что случилось, Жунид Халидович? — Сугуров бросил встревоженный взгляд на Шукаева. — Вы не ранены? Простите… Здравствуйте, Зулета Хасановна!

— Здравствуй, Арсен.

— Это Будулаев, — сказал Жунид. — Забирай его в санчасть. Пусть его перевяжут и положат в изолятор. Как следует охранять. Допрос — утром… — он посмотрел, на часы. — Собственно, это уже будет часа через три.

— Он стрелял в вас? — подойдя ближе к цыгану, который теперь полулежал, опираясь плечом о забор. — Мне позвонил какой-то человек…

— Если бы он умел делать это лучше, Зулеты Хасановны не было бы сегодня с нами, — с ненавистью глядя на Парамона, ответил Шукаев и осторожно достал из кармана обернутый носовым платком пистолет. — На, возьми. Передай в экспертизу немедленно. Действуй.

Будулаева они втроем посадили в машину, помогал успевший вернуться железнодорожник.

— Я тебя провожу еще раз, — просительно сказал Жунид, когда увезли Будулаева. — И вообще… Я до утра побуду возле твоей квартиры. Может быть, он был не один. Я не могу допустить, чтобы…

— Ничего подобного, — беря его под руку, очень тихо сказала она. — Ты пойдешь со мной и выпьешь свой чай..

Жунид молчал. Он прижимал к себе ее теплую руку, а мысли его беспорядочно прыгали, и он даже не знал, огорчаться ему или радоваться, что так случилось.

Они шли медленно, он чувствовал ее дыхание, знал, что она тоже взволнована, но не знал точно, чему приписать это — неожиданному покушению, или тому, что он так отчаянно, повинуясь неодолимому искушению, поцеловал ее. Он вспомнил сейчас, что она не сделала ни рассерженных глаз, ни протестующего жеста, она (или ему показалось?) облегченно и благодарно вздохнула и услала его.

До самых дверей ее квартиры они больше не сказали друг другу ни слова. Зулета открыла дверь. Он вошел следом.

— Садись… я сейчас разогрею чай.

Он повиновался, увидел свою фуражку, лежавшую на тумбочке под зеркалом, и подумал, что у него есть путь к отступлению: еще не поздно сказать, что он вернулся только за фуражкой и сейчас уйдет, потому что уже больше двух часов ночи, и он лучше побудет в подъезде на всякий случай, если все-таки стреляли в нее и Будулаев был не один.

Но он остался.

Разливая чай, Зулета снова стала хозяйкой положения, во всяком случае, ему показалось, что она совершенно спокойна.

— Попробуй моего варенья, — сказала она, пододвигая к нему розетку. — Заурчик его очень любит…

Если бы он получше знал женщин и был немного более самонадеян, он сразу понял бы, что Заур, спящий в своей кроватке, для нее сейчас — якорь спасения от себя самой, от него, ее бывшего мужа, близость которого лишала ее душевного равновесия и уверенности в себе, потому что она больше всего на свете хотела вернуть его, но не на день, не на два, а на всю жизнь. И скажи ей кто-нибудь сейчас, что их отношения могут вылиться в обычную банальную сцену, она бы с гневом отвергла такую возможность, как бы ни был он ей дорог.

Но Жунид не был ни сердцеедом, ни самовлюбленным павлином, уверенным в собственной неотразимости. Он ничего не понял и хмуро прихлебывал чай.

Пока он его выпил, он сто раз призывал себя встать, попрощаться и уйти, но не уходил и все больше мрачнел.

Они оба не вспоминали и не заговаривали о том, что только что произошло, потому что не это было главным и важным. Обменивались ничего не значащими фразами и снова замолкали.

Не допив, Зулета порывисто встала и ушла на кухню. Выждав некоторое время, он надел фуражку и поплелся за ней. Теперь он твердо знал, что уходит. Проходя мимо кухни, хотел сказать: «до свиданья», но, увидев ее, замер в дверях.

Зулета сидела на табуретке, уронив голову на кухонный столик и беззвучно плакала.

— Зули! — он бросился к ней.

Она не удивилась, не стала прятать залитого слезами лица.

— Скажи… только правду: зачем ты поцеловал меня? Просто так?

— Да нет же, черт подери! — по привычке ругнулся он, притягивая ее к себе. — Я люблю тебя, понимаешь? Я не могу без тебя! Я давно хочу просить тебя вернуться, но боюсь! Если и теперь я тебя потеряю…

Он не договорил. Зулета прильнула к нему, дрожа и плача, и он услыхал ее прерывающийся счастливый шепот:

— Я ждала… я ждала этого все годы… все время…

Он осторожно взял ее голову и повернул лицом к свету.

— Поцелуй меня еще… — скорее догадался по движению ее губ, чем услышал он.

— Я снова нашел тебя, Зулета, — сказал он, медля.

— Целуй же…

20. Что можно успеть за пять часов бессонной ночи

Розовое утро майора Шукаева. Как полезно иногда заглядывать в энциклопедию. Парамон Будулаев понимает свое положение. Воровская субординация. Где Буеверов? Вадим Акимович тоже не терял времени даром. Кое-какие уточнения. Абдул Маремкулов гордится собой.

От Зулеты Шукаев вышел в шестом часу утра.

Рассвело. Горный ветерок разогнал тучи над городом — дождь так и не собрался. Было еще свежо, но солнце, поднимавшееся из-за хребта, опять обещало ясный и жаркий день.

Жунид вообще любил утро в летнее время года. Начало нового дня. Как бы день ни сложился потом, утром все, казалось, сулило удачу и радость — первые солнечные блики на окнах, ранние шаги прохожих, спешивших на работу, веселая зелень отдохнувших от вчерашнего зноя деревьев, добродушная перебранка дворников, подметавших еще пустынные улицы.

А сегодня, хоть он и не ложился всю эту ночь, наполненную событиями, важными уже не для него одного, но и для Зулеты, потому что они решили отныне быть вместе, — сегодня чувство утренней бодрости и радостного ожидания, буквально распирало его, вызывая беспричинную для непосвященных улыбку.

Он шел и улыбался. Все было теперь просто и легко достижимо. И его не пугало, что до одиннадцати (до отхода поезда, который повезет его и Сугурова в Дербент) — всего-навсего пять часов. Он успеет сделать все необходимое.

Собственно, они оба не ложились с Зулетой. Сидели у постели спящего Заура и разговаривали, разговаривали… Со стороны, может быть, ненужным и глупым могло показаться то, о чем они говорили, но для них не было ничего важнее.

— Вернешься из Дагестана, — провожая его, сказала Зулета, — и сразу ко мне. Хватит с тебя холостяцкого дивана и обедов в столовке. Теперь я буду о тебе заботиться…

Он шел и смаковал последние ее слова. И другие. И вспомнил тепло ее рук, которые не выпускал из своих. Конечно же, они целовались, но (и он знал, что Зулета благодарна ему за это) не позволили себе ничего большего — словно берегли свою вновь обретенную близость до лучших времен.

Перед уходом он рассказал ей о загадке мельхиорового кольца, которое кто-то, видимо, все-таки подменил, хотя сама возможность такой подмены абсолютно исключалась. Кольцо до утра лежало в запертом ящике письменного стола, ключ от которого был в кармане у Жунида, спавшего в ту ночь не раздеваясь. Даже не полную ночь, а последнюю ее треть, потому что он долго просидел, штудируя принесенную Вадимом книгу о знаменитых ювелирных изделиях и размышляя.

То, что сказала в ответ Зулета, было настолько просто, что он не поверил.

— Посмотри в справочниках. В энциклопедии, наконец. Я слышала, что есть камни, меняющие свой цвет при электрическом свете.

— Неужели? — он оторопело уставился на нее. — Тогда я самый настоящий осел!

— Твой Вадим не лучше! — улыбнулась она.

Дараева Жунид в управлении не застал — дежурный сказал, что Вадим Акимович допрашивает Улиту Щеголеву Арсен не возвращался из санчасти, куда увезли Парамона. Встретил Шукаев только лейтенанта Маремкулова, который собрался в «Ювелирторг» для организации новой ревизии в ларьке Фатимат Паритовой.

— Давай, давай, Абдул, действуй! — ответив на его приветствие, сказал Шукаев. — Форсируй там. До моего отъезда ты, конечно, переучет не закончишь — на это уйдет дня два. — Но, если сумеешь выцарапать у Паритовой хоть пару безделушек с фальшивыми камнями — по гроб жизни буду тебе благодарен. Словом, прояви смекалку!

— Я постараюсь, — искренне сказал Абдул.

Но Жунид не слышал: перескакивая через две ступеньки, он мчался по лестнице к Гоголеву. В книжном шкафу у Виктора Ивановича стояли полные комплекты Большой и Малой советской энциклопедии.

В двух словах сообщив Гоголеву о цели своего визита, Жунид, получив разрешение, вытащил нужный том энциклопедии и, порывшись в нем, торжественно прочел вслух:

«Александрит — минерал, разновидность хризоберила. Содержит 19,8 % BeO и 80,2 % Аl₂O₃. Зеленая окраска объясняется небольшой примесью хрома. Характеризуется способностью изменять окраску: при дневном освещении изумрудно-зеленый, при искусственном освещении — вишнево-красный. Александрит — драгоценный камень. В СССР встречается на Урале; за рубежом — в Африке (Родезия), Бразилии и других странах. Под названием синтетический александрит известен травяно-зеленый корунд…»

Захлопнув книгу, он облегченно вздохнул и покачал головой.

— Век живи — век учись, а дураком помрешь… Корунд это или настоящий александрит — теперь не так важно. Главное — он не будет сидеть занозой в моей голове!

— Да. — сказал Виктор Иванович, почесав затылок. — Действительно. Когда вы мне сказали, что перстень кто-то успел подменить за два-три ночных часа, пока вы спали, извлечь его из запертого ящика…

— И обе двери были на замке, — добавил Жунид.

— Ну, вот. Тем более. Я, откровенно говоря, терялся в догадках. Чудеса да и только! Оказывается, на всякого мудреца довольно простоты.

— Спасибо вам, Виктор Иванович, за книгу. Я испаряюсь! У меня до отъезда еще куча дел!

— Ну, удачи вам, — вставая, сказал Гоголев и крепко потряс руку Жуниду. — Молодец вы. Во всей этой кутерьме нелегко свести концы с концами..

* * *

У Парамона была прострелена икроножная мышца Максимум — неделю в кровати, несмотря на изрядную потерю крови. Смуглое лицо его побледнело и заострилось, но он вполне способен был давать показания.

Жунид не имел ни времени, ни желания на прелюдии и уговоры.

— Ну, как? — спросил он сразу — Будете говорить? Не изменили своего решения?

Цыган утвердительно кивнул. Потом нехотя объяснил.

— За покушение на майора НКВД по головке не погладят. Может, скостят мне, начальник, если сам повинюсь?

— Может, скостят, — в том ему ответил Шукаев. — Но гарантировать я ничего не имею права. В протоколе, — Арсен, запиши, — будет отмечено, что вы намеренно не затягивали следствие и чистосердечно рассказали все, что вам известно. Разумеется, если не вздумаете лгать.

Сугуров, как всегда спокойный, внимательный, сидел возле кровати, устроив планшет на тумбочке. На его свежевыбритом лице не было никаких следов недосыпания, хотя он тоже не ложился минувшей ночью.

— Ладно. Чего уж, — слабо махнул рукой Парамон. — Задавай вопросы, гражданин майор. Я не больно говорлив, да и пропустить чего могу невзначай. Опосля скажешь — темню.

— Кто поручил вам выкрасть кольцо?

— Барон.

— Феофан по прозвищу третий?

— А это не прозвище. И дед, и отец его правили табором. Его по батьке — Феофанович. Так и есть — третий.

— Почему не взяли ни одной вещи, кроме перстня?

Парамон сделал над собой усилие, прежде чем ответить.

Лицо его приобрело затравленное, жалкое выражение. Он даже оглянулся на дверь.

— Не бойтесь. Никто не слышит.

— Омар Садык сказал — если возьмешь хоть грамм золота или еще чего там — самое малое, что могу посулить — маникюр, а потом горячую чарку…

— Объясните, что это значит?

Шея цыгана побагровела. Широкой костистой ладонью он вытер со лба испарину.

— Помни, гражданин майор. — Парамон слово держит.

— Я сказал вам, — нетерпеливо перебил Шукаев. — Ваше поведение на допросе будет учтено при рассмотрении дела в суде.

— Ты не видал, майор, ты не видал… — в глазах Будулаева заметался такой дикий животный страх, что даже Шукаеву стало не по себе. — Ты не знаешь, на что похож человек после «маникюра» и «горячей чарки» Омара Садыка. О! Это страшный старик! Перед ним — и барон никто. Так — тьфу, сопля! Растереть ногой — и ваших нет!

— Не отвлекайтесь.

— Кусачки есть у его молодцов, — облизнув пересохшие губы, сказал Парамон. — Раз нажал — пальца нет. Десять раз нажал — две кульки вместо рук… А после свяжут и растопленную тинктуру в рот… Вся шея — в дырках… Ты видел, как раскаленная жижа насквозь через глотку течет… Я ведь что — я маленький человек! Куда мне против Омара!

— Это что же за сказки вы мне рассказываете? — рассердился Шукаев.

— А то не сказки, майор… виноват, гражданин майор, — встретив взгляд Жунида, поправился Парамон. — Я видел, чего осталось от фрайера, который пошел поперек старику Еще при покойном ротмистре Асфаре… в Осетии. Омара тогда звали Ханом. Говорили, сам Унароков стоял перед ним столбом.

— Ладно, предположим, он действительно палач и убийца, к нему мы еще вернемся. С кем вы были? — спросил Жунид, отметив про себя, что уже второй человек после Чернобыльского говорит, ему о первоначальном и, может быть, тоже не настоящем) имени дербентского ювелира.

— Где?

— С кем грабили ювелирный ларек?

— Ловишь, майор? Ты же взял Зубера в церковном дворе.

— Он молчит.

— Ну, и дурак. Я с ним и был. Он камнем продавщицу огрел.

— Зачем камень обернули в платок?

— Феофан велел. Наказать надо было бабенку. Мужик ее дюже зажимистый стал.

— Кто привозил ему украшения от Омара?

— А ты, гражданин майор, я вижу, даром времени не терял: уж и про это унюхал.

Страх, видимо, понемногу отпускал Будулаева. Лицо его и жилистая худая шея снова приобрели свой первоначальный оттенок.

— Отвечайте на вопрос.

— Зубер сперва носил. Потом — уж после праздников — объявился Хапито. Говорили, из тюряги он бежал — не знаю точно. Не спрашивал: с Хапито лучше зря не вязаться…

— Гужмачев?

— Ага.

— Куда вы должны были доставить перстень?

— А к Феофану. Омар с ним дело имел.

— Что означают слова «вторая капля»?

Будулаев пожал плечами.

— Не знаю. И Зубер не знает. Так старик кольцо называл. Но болтать не велел.

— Откуда он знал, что кольцо находится в скупочном отделе ювелирного ларька на рынке?

— Хапито видел его там. Пахан еще год назад собрал наших, показал бумажку, на ей то кольцо было нарисовано. Сказал, кто первый найдет — от Омара будет иметь косую^[56].

Парамон говорил, не раздумывая, видно, твердо решив ничего не скрывать и попытаться спасти свою шкуру. Цыган прекрасно понимал, что за попытку убийства майора госбезопасности в военное время его мог судить трибунал, а это равносильно расстрелу.

— Назовите членов вашей шайки.

На этот раз Будулаев насупился. Он уже переступил границы воровского кодекса чести, давая свои показания, но теперь вопрос был поставлен настолько прямо и недвусмысленно, что он заколебался.

— А то сам не знаешь, начальник?

— Я что знаю — то знаю. Ваше дело отвечать.

Цыган хрустнул пальцами рук.

— Лады, майор. Я скажу, но помни…

Жунид поморщился. Он никогда не мог преодолеть своего омерзения к таким типам, как Будулаев. Ради собственной выгоды готов выдать кого угодно. Для таких не существовало никаких нравственных норм. Нахов не в пример лучше. Конечно, может, он молчит потому, что запуган Омаром, но все же молчит…

Это было двойственное чувство, Жунид и сам не очень-то понимал его природу. Запирательство допрашиваемого в любом случае шло во вред расследованию, но упорство, характер преступника, остатки хоть каких-то, пусть до неузнаваемости искаженных человеческих принципов, внушали ему невольное уважение.

Он сам не заметил, как брезгливо отодвинулся, когда Будулаев, повернувшись, задел его коленом сквозь одеяло.

— Помнить должны вы, — твердо сказал Жунид. — В ваших интересах говорить, а не молчать. Итак — кто в шайке? Кто главарь?

— Барон. Кто еще? Он — пахан и есть. Зубер… Был Даша-Гирей.

— Почему был?

— Он недолго. Сначала Хапито заявился. Потом чего-то с Феофаном не поделили и Паша наладился в Новороссийск…

— Еще.

— Ну, я сам, Хапито…

— Рахман?

— Он совсем мало. Не доверял ему Феофан. Думал, стукач. Проверить хотел.

— На чем же он его проверил? На ограблении кассира Шахарской фабрики?

— То не мое дело. Слыхать слыхал, а так оно или нет — не знаю.

— Кто убил инкассатора? В Дербенте. Шестнадцатого апреля?

Будулаев замотал головой.

— Знаю только, что дня за два перед тем Хапито и Паша-Гирей нагрянули к барону. Мировая пьянка была.

— Здесь, в Черкесске, кто связан с шайкой?

— Улита. Но Феофана она в глаза не видала. Никого дербентских не знает.

— Кто вас подослал вчера? Кто поручил убрать меня? Или, может быть, медэксперта?

— Не-е-е, — Парамон пошевелил ногой и, скривился от боли. — Не ее. Барон сперва сказал, чтобы я припух в Дербенте и не совал носа сюда. А опосля чего-то у них там перетасовалось. Буй притопал, и они с Феофаном пошли к Омару…

— Алексей Буеверов?

— Он. Тоже — сука. Газиза тогда пришил, а сам раскололся. Ты про то помнишь, начальник, старое дело…

— К Буеверову мы еще вернемся. Продолжайте — кто вас подослал?

— Барон. Кто же еще? Зубера твои огольцы сцапали. Ему барон припухать велел, а потом говорит, дуй в Черкесск, за тем самым колечком…

— Что сказал Феофан, посылая вас?

— Дал машинку. Пока, говорит, Шукай живой по земле ходит, не вертайся. Я за тобой, майор, двое суток мотался. А тут перепутал или что — не знаю. Промазал, выходит.

— Стреляли вы в судебно-медицинского эксперта Зулету Хасановну Нахову, — сказал Жунид, изучающе глядя на Парамона. — Вас ввела в заблуждение фуражка, которую она надела.

— Вон оно чего. Надо же… — на туповатом лице Будулаева появилось некоторое подобие улыбки. — Спутал, значит…

— Ну, и сволочь, — прошептал Сугуров, не сдержавшись и добавил еще фразу по-цыгански.

Будулаев удивленно воззрился на него.

— Чавел, что ли?

— Цыган я, — сказал Арсен, презрительно скривив губы. — А ты позоришь все цыганское племя.

— Не лайся. Скажи ему, майор! Нет такого закона лаяться!

— Ишь, какой законник, — усмехнулся Шукаев, закуривая, и успокаивающе кивнул Сугурову. — Вернемся к делу, Будулаев. У нас нет времени. Вам сказали, почему вы должны убить меня?

— Сказали. Сказали, что мы все у тебя на крючке. Шевельнешь пальцем — и хана.

— Где сейчас Буеверов?

— В той хате, где меня Феофан прятал.

— Дербентская, 21?

— Ну, ты даешь! — искренне изумился Парамон. — Все, что ли раскопал?

— Почти. Немного осталось.

— Дока ты, майор.

— Кто выкрасил вам волосы в день ярмарки?

Будулаев снова усмехнулся, посмотрел на Шукаева и покачал головой.

— Не зря, видать, Феофан велел тебя пришить, начальник. И это усек…

— Отставить болтовню, — посмотрев на часы, негромко, но резко сказал Шукаев. — Отвечайте на вопросы коротко и точно.

— Улита.

— Откуда вам известно, что мы ее арестовали?

— А Буй на что? Он сказал барону, что ихняя малина накрылась.

— Все? Что еще можете добавить?

Парамон откинулся на подушку. Лицо его снова приняло угрюмое выражение.

— А ничего. Что тут добавлять. Дурак я был, дурак остался.

— Почему же такое самоуничижение?

— «Само»… что?

— Почему себя дураком обозвал?

— А потому. При Асфаре объедками жил, бока подставлял и теперь не краше. Башли, так те — барону, Хапито или Паше-Гирею, а нам с Зубером — шиши позолоченные…

— Кто снабдил Гумжачева восточным костюмом?

— Чего?

— Халат, феску и чувяки — кто дал Хапито?

— Она же. Улита. Из театра брала.

— Почему вам не доверяли торговлю фальшивыми драгоценностями?

Парамон несколько секунд недоверчиво смотрел на Шукаева.

— Опять темнишь, начальник? Какие еще фальшивые? Феофан сказал — у Омара Садыка все в ажуре, как на монетном дворе…

— Значит, от вас даже Нахов это скрывал, — сказал Жунид. — Кстати, Фатимат Паритова знала вас? Вы ее?

— Не-е-е. Коли б знала, разве бы я пошел с Зубером?

— Ну, вот еще одно доказательство, что ваши главари не доверяли вам. Если хотите знать, Зубер Нахов, а позднее Хапито Гумжачев, он же Саду Кади, через Паритова сбывали в магазин золотые и серебряные вещи с поддельными камнями. Паритовы делились с ними барышами. Вас держали на подхвате.

Лицо Парамона медленно наливалось краской. Он еще не верил и буквально съедал Жунида глазами.

— Сомневаетесь? Могу сейчас же устроить вам очную ставку с продавщицей и с Зубером Наховым тоже. Правда, он менее разговорчив…

— Врет, собака! — брызгая слюной, закричал Парамон. — Будет он говорить в свой срок! Ах ты, сука! Значит, и здесь мне чайник навесили!

— Успокойтесь, Будулаев!

— Гады! — цыган с силой хлопнул по подушке своей огромной ладонью, — застиранная наволочка и старый наперник лопнули разом, и из подушки полез грязноватый свалявшийся пух. — Ладно, майор! Раз они так, скажу и то, чего не хотел. Запомни: на Дербентской, 21, в доме подвал есть, а из него ход в соседский. Тот, другой подвал, пустой… окон из него три и все в разные стороны…

— Хорошо, я приму к сведению. Может, вспомните, кто убил инкассатора?

— Не-е, майор. Байки разные слыхал, а так — не знаю. Дело-то нешуточное, чтоб зря вякать.

* * *

Времени оставалось совсем немного, и Жунид так спешил, возвращаясь пешком в управление, что даже тренированный Сугуров с трудом за ним поспевал.

Дараев ждал их в кабинете Виктора Ивановича.

— Ну, что ж, товарищи, — сказал Гоголев, жестом приглашая всех садиться. — По всему видно — наступает время решительных действий, как говорят теперь в сводках. Улик и вещественных доказательств у вас, Жунид Халидович, предостаточно, пятеро арестованы — Бекбоев, Нахов, Щеголевы, Будулаев. Надо брать быка за рога. Вот и Вадим Акимович сегодня при мне допрашивал эту дамочку… Улиту. Приперли ее к стенке… Расскажите, Вадим Акимович.

— Только в двух словах, — попросил Шукаев, глядя на часы. Времени — в обрез.

— Возились мы с ней долго, — сказал Дараев. — Хорошо, что ты позвонил об аресте Будулаева. Я сказал Щеголевой, при каких обстоятельствах ты его взял. Тут она и развязала язык. Сама она, конечно, не в курсе всех их дел, но прекрасно знала, что содержит самый натуральный притон для уголовников. С Рахманом у нее шашни, а Васюковой он просто крутил голову, добывая через нее нужные ему сведения о том, что делается в управлении…

— Этот факт еще будет у нас предметом особого разговора, — помрачнел Гоголев. — В аппарате — осведомитель бандитской шайки! Каково, а?

Выждав вежливую паузу, Дараев продолжал:

— Парамона она знает давно: он частенько ночевал у них, наведываясь из Дербента. Иногда, видимо, приторговывала ворованными вещами, которые он привозил, но не признается в этом. Бывали там и Зубер Нахов, и Хапито. Последний имеет еще одну кличку — Сату Кади.

— Я знаю.

— Этого привечала мать Улиты Евдокия Щеголева. Кстати, она ей не родная мать… Турецкий маскарад для Гумжачева младшая Щеголева позаимствовала в театральной костюмерной.

— Откуда в доме охотничьи принадлежности и сапоги?

— Из вещевого мешка Буеверова: он передал все это Рахману… Фибрового чемодана, говорит, не видела, не знает ничего о том, куда исчезал Рахман.

— Даты его отсутствия уточнил?

— Да. Он уволился 14 июня и отсутствовал, по словам Улиты, больше недели. Во всяком случае, война уже началась, когда он вернулся. Но вернулся не домой, а к ней. И, судя по всему, на улице днем старался не появляться…

— Чемоданчик с деньгами надо искать в Дербенте, — уверенно сказал Жунид. — Тратить тих они пока не рискнули: финансовые и торговые учреждения до сих пор не имеют сведений о появлении в обращении купюр с зарегистрированными номерами…

— Еще Сергей Тимофеевич рассылал уведомления с этими номерами, — вставил Гоголев.

— Ты думаешь, Бенбоев отвозил деньги? — спросил Вадим.

— Думаю. Судя по показаниям пасечника Юсуфа, подвода, на которой сидели убийцы, направлялась в Шахар. В районе пасеки другой дороги нет. Значит, мы не ошибаемся в том, что это были Бекбоев, Буеверов и кто-то третий. Почти уверен, что это не Будулаев. Они и отвезли награбленное к Рахману.

— Почему же до середины июня чемодан мог находиться у Бекбоева, а потом нет? И почему он так внезапно уволился?

— А потому, что именно в эти дни он узнает от Галины Васюковой, что у нас в деле имеются показания охотника Итляшева о его встрече с ними. На одном, полном и грузном, — брезентовый плащ с капюшоном; на другом — комбинезон железнодорожника и он прячет лицо, закрываясь носовым платком; а третий…

— Третий загримирован… — досказал Вадим Акимович. — Виски седые, а брови и борода черные, точно вымазаны сажей. Зверолов еще сказал: «ненастоящий».

— Совершенно верно. Вот он и забеспокоился.

— Красила его и клеила ему бороду, конечно же, Улита, — сказал Дараев. — Но наотрез отрицает это.

— Все еще надеется, что Рахман выживет и спросит с нее, — сказал Жунид. — А его дела плохи.

— Ну, еще, чтобы тебя не задерживать… На чувяках и поясе из «турецкого костюма», назовем его так для краткости, есть отпечатки пальцев. Среди них два очень отчетливых. Принадлежат они Улите и Гумжачеву…

— Отлично, — потер руки Жунид. — Участие Хапито в убийстве инкассатора можно считать почти доказанным. Он покушался на Кабдугова в этом самом маскараде. Там была пуля из парабеллума. В Дербенте тоже. Отлично, Вадим!

Финиш близко!

— Дай Бог, — совсем по-домашнему сказал Виктор Иванович. Не промедлить бы теперь. Мне кажется, надо брать всех. Как вы, Жунид Халидович?

— Брать и немедленно. Всех, кроме Омара Садыка. Его роль не до конца ясна. Боюсь, что если мы арестуем его только за производство и сбыт фальшивых камней, а других обвинений пока предъявить нет веских оснований…

— Разве что показания Будулаева?

— Омар от всего откажется. Старик — птица большого полета. Видно по всему…

— Ну, тогда что же? Ни пуха, ни пера!.. — сказал Виктор Иванович.

— Еще минуту. Сейчас должен подойти Арсен. Он пошел узнать результаты экспертизы пистолета ТТ, из которого в меня стреляли.

— Знаете, Жунид Халидович, — снова заговорил Гоголев. — Я бы на вашем месте ехал в Дербент не вдвоем, а вчетвером. Конечно, дагестанские товарищи вам помогут, дадут и людей, и транспорт — на них ведь до сих пор так и висит нераскрытое убийство инкассатора, — но новых людей надо вводить в курс дела, иначе они могут дров наломать. А это потребует времени. Не лучше ли вам взять с собой и Вадима Акимовича, и Абдула? Я заменю его: ревизию в ювелирторге проведет кто-нибудь другой.

— Я как раз хотел вас просить именно об этом, — сказал Шукаев, подмигнув Вадиму. — А вы сами… Действительно, здесь делать больше нечего, а там, в Дербенте, капитан Дараев и лейтенант Маремкулов мне, ох, как понадобятся.

Гоголев поднял телефонную трубку.

— Дежурный? Гоголев говорит. Найдите моего секретаря — он где-то там сейчас, в отдела кадров. — Пусть срочно едет на вокзал и по нашей броне возьмет два билета на одиннадцатичасовой в Дербент. Да, на одиннадцатичасовой. Выполняйте!

— Спасибо, Виктор Иванович, — сказал Дараев.

— Не за что. Ваше присутствие там нужно для пользы дела. Не на курорт поедете. Кстати, Жунид Халидович, с Махачкалой я созвонился еще вчера: вас в Дербенте встретят и помогут.

— Спасибо.

В дверь постучали.

— Это Сугуров. Да?

Но вошел не Арсен, а лейтенант Абдул Маремкулов. На его обычно хмурой физиономии сейчас было написано довольство собой и предвкушение похвалы. Жунид тотчас понял, что Абдул явился не с пустыми руками. Вообще, присматриваясь к этому человеку, Шукаев сделал для себя вывод, что при желании он умеет работать и даже выполнять вполне самостоятельно кое-какие несложные поручения, если обращаться с нам по-человечески, не подчеркивая своего превосходства, в чем бы оно ни выражалось. Америки он не откроет, но может быть просто полезен. Конопляновские методы руководства сделали из него существо мало думающее, не рассуждающее, привыкшее раболепствовать перед начальством. Вытравить это из человека, которому уже немало лет, не так-то легко, но помочь ему сделать это самому — можно и нужно.

— Что у вас, лейтенант? — спросил Гоголев.

— Товарищ полковник (Виктора Ивановича неделю на зад повысили в звании), разрешите обратиться к товарищу майору!

— Обращайтесь, — сдержал улыбку начальник управления.

— Сядьте, лейтенант, — не дал ему продолжать в том же официально-уставном тоне Шукаев. — Сядьте и расскажите покороче, что там, у Паритовых.

— Вот, — вместо ответа, сказал Абдул и, достав из на грудного кармана гимнастерки коробочку, положил ее на стол.

В коробочке лежало два кольца с большими сверкающими камнями.

— Бриллианты, надо полагать? — Гоголев вопросительно посмотрел на Маремкулова.

— Поддельные! — с нескрываемым торжеством заявил Абдул. — Паритова сама отдала. Просила только запротоколировать, что она не скрыла.

— Вы уверены, что камни не настоящие?

— Да. Я возил кольца в Госбанк, там есть специалист Он сказал — стекляшки.

— К Чернобыльскому не пытались попасть?

— Не пустили врачи.

— Как он там?

— Сказали, ему немного лучше. Но вставать не разрешают. — Сияя, Абдул поднялся со стула. — Я могу идти?

— Нет. Оставайтесь, — сказал Гоголев, несколько удивленно глядя на подчиненного. Таким он еще не видел Абдула Маремкулова.

— Спасибо, Абдул, — Шукаев тоже встал и пожал ему руку. — Я надеюсь, вы оформили документально эти кольца?

— Конечно. Какой разговор!

— Ну, и отлично. Вы едете с нами в Дербент, — сказал Шукаев. — На финальное действие нашей пьесы… Во всяком случае, нам хотелось бы, чтобы оно стало финальным, — тут же поправился он.

— Я готов! — торжественно заявил Маремкулов.

— Ну, вот и порядок. Сейчас мы с Вадимом Акимовичем еще быстренько наведаемся в санчасть.

— К Бекбоеву? — спросил Гоголев.

— И к нему.

— Надо бы выяснить, успел ли цыган предупредить своих, что Нахов арестован, — сказал Дараев.

— Обязательно. Собственно, они уже должны были зашевелиться: Буеверов там, значит, им известно, что Щеголевы и Рахман у нас. Мы все время отстаем, — согласился Жунид. — Кроме того, у меня есть желание еще раз повидать Чернобыльского. Если позволят врачи.

— Вряд ли, — усомнился Гоголев. — Инфаркт все таки.

Снова раздался негромкий стук в дверь.

— Войдите!

На этот раз пришел Арсен.

Пистолет ТТ за номером 1524 был зарегистрирован на имя начальника пожарно-сторожевой охраны Шахарской ткацкой фабрики Исхака Кумратова. Кроме отпечатков пальцев на рукоятке и курке, принадлежавших Парамону Будулаеву, были еще чьи-то на стволе. В картотеке регбюро не нашлось ничего похожего.

* * *

Перед уходом в санчасть Жунид зашел в регбюро сам и попросил как можно скорее, в пределах полутора часов (было уже половина девятого), дать ему сведения обо всех прошедших по картотеке лицах, в составе имени которых была бы частица «хан». Посоветовал начать с дел десятилетней давности.

— Трудненько будет, — неопределенно сказали ему.

— Сделаете?

— Постараемся.

— Очень нужно, — просительно сказал Шукаев. — Просто необходимо. Если не успеете, телеграфируйте мне в Дербент.

…Как и предсказывал Гоголев, к Самуилу Чернобыльскому их не пустили.

— Ему ни в коем случае нельзя волноваться. Не могу, не имею права, — категорически отказал главврач. — К Бекбоеву пожалуйста. Боюсь, что мы старика не сумеем спасти. Последние сутки — на кислородной подушке.

— Он без сознания?

— Временами приходит в себя. Потом снова впадает в забытье.

— Что ж. Нельзя — так нельзя. А Бекбоев мне не нужен. Приставьте к Чернобыльскому сиделку: если скажет что-нибудь, пусть даже бессмыслицу какую, обязательно записать надо.

— Хорошо. Сделаем. А сиделка дежурит.

…У Будулаева они задержались всего на несколько минут. Он лежал небритый, апатичный, даже не повернул головы при их появлении. — Жунид и Вадим сели на стулья, стоявшие у изножья кровати.

— Будулаев!

— Чего?

— Вы умеете писать?

На равнодушном, припухлом от сна лице цыгана промелькнуло некое подобие заинтересованности.

— Грамоту знаю. А что?

— Где вы находились, когда Семен Дуденко арестовал Нахова?

— Слушай, майор, — грубо ответил Парамон. — Я все сказал. Чего еще надо?

— Где были, я спрашиваю, в момент ареста Нахова? И перестаньте увиливать, Будулаев. В прошлый раз вы разговаривали охотнее…

— И зря. Все одно — хана, — он отвернулся к стене и засопел.

Парамона и его настроение легко можно было объяснить. По словам врача, рана воспалилась, пришлось делать вторичное рассечение, чтобы избежать сепсиса. У цыгана поднялась температура — нужен был красный стрептоцид — новое и редкое по тем временам лекарство. Жунид пообещал, что через Гоголева стрептоцид будет доставлен из аптекоуправления — никак нельзя было допустить, чтобы единственный стоящий свидетель умер от гангрены. И так им не везет: уже третий лежит в санчасти и все трое плохи.

— Сегодня к вечеру будет новое лекарство, Будулаев. Лекарство дорогое. Но мы его для вас не пожалеем, потому что нам нужно обезвредить шайку. И помните: вы нам нужны и, мы будем о вас заботиться, пока вы нам помогаете. Вздумаете идти на попятный — выкарабкивайтесь, как знаете. Поняли? — Прием был недозволенный, Жунид это отлично понимал, но другого выхода сейчас не было. Если он станет церемониться с цыганом, как того требуют все нормы и правила, то неизбежно промедлит, не выяснит всего, что ему нужно и… может наделать неисправимых ошибок в Дагестане.

Будулаев повернулся, застонал, сжав губы.

— Ну, чего?

— Отвечайте! И поскорее.

— Я был напротив, — тихо сказал цыган. — На чердаке. Там трехэтажный дом на другом конце площади. Видел я, как Зубера в машину садили.

— Предупредил своих?

— Ага. Как же еще?.. Телеграмму дал барону, — он усмехнулся, потрогал свой вспотевший лоб. — Так вот зачем про грамоту спрашивал, майор…

— Из какого почтового отделения вы дали телеграмму? — спросил Вадим Акимович?

— Почем я знаю. За базаром там…

— Понятно. Мы проверим.

— Валяйте.

21. Выстрелы в старой башне

Затерянный в горах уголок. Старик. Как крысы на тонущем судне. Омар Садык во всем его блеске. Трапеза. Феофан третий надеется быть хитрее других. Конец цыганского барона. Бегство Риты.

В сороковые годы на Кавказе были еще уголки, куда редко заглядывали туристы и охотники, не говоря уже о других любителях побродить, потому что места эти лежали обыкновенно в стороне от горных аулов и удобных дорог Единственный вид транспорта, возможный здесь, были лошади или неторопливые, но удивительно выносливые ослы, на которых навьючивали поклажу, а сам путник чаще вышагивал рядом, держа в руках сучковатый ореховый посох.

Козьи тропы, размытые дождями и потоками дороги усеяны скатившимися с гор валунами, небольшими, размером с кулак, и огромными осколками породы весом в добрый десяток тонн.

В одном из таких уголков, затерянных среди нагромождений скал к юго-западу от Дербента, в верховьях безымянной горной речушки, пересыхавшей почти полностью в знойные летние дни и возрождавшейся с осенними ливнями, сохранились древняя сторожевая башня и остатки нескольких давным-давно покинутых и разрушенных саклей, прилепившихся к склонам.

Горы в этом месте ущелья расступились, словно разрезанный надвое слоеный пирог, оставив посередине долины место для гигантского вздутия скал, которое, словно полуостров, одним узким своим краем соединялось с западной стеной ущелья. В центре его на высоте птичьего полета лежал плоский пятачок удобной для возделывания, брошенной теперь земли размером с хорошую городскую площадь, а у обрывистого склона заканчивался взмывающим вверх зубцом, на котором, как верный страж теснины, торчала старая башня с выщербленными, выветренными боками.

В былые времена на башне стояли дозорные, вглядываясь в туманную даль перевалов — не появятся ли с чужой стороны враждебные племена, грозящие набегом мирным аулам. Тогда на башне зажигался костер, чтобы передать тревожную весть другим дозорным, на следующей башне, построенной за многие версты отсюда, у самого поворота ущелья. И там зажигался костер: медленно, но верно срабатывала примитивная сторожевая цепь.

Теперь башня бездействовала — стены наполовину обвалились, обнажив внутреннюю каменную лестницу, верхний марш которой зарос травой, и, как свидетельство минувшего, здесь еще торчали в расселинах заржавленные обломки стрел.

У башни была дурная слава. Иногда забирались к подножию горы, которую она венчала, пастухи со своими отарами, и кое-кто из них слышал приглушенные, голоса, доносившиеся сверху, а вечерами в башенных амбразурах светился тусклый отблеск догоравшего очага.

Времена абреков давно прошли, поблизости от башни не было ни жилья, ни коша, — значит, либо духи, либо недобрые люди нарушали ее покой — таково было мнение стариков из ближайших селений, находившихся на расстоянии многих километров отсюда.

…Летним июльским днем на освещенной солнцем верхушке башни стоял старик, одетый в горский бешмет, папаху и сапоги из дорогой хромовой кожи. Сухая белая рука его поигрывала наборным поясом, другой он нервно теребил маленькую седую бородку клином и не спускал глаз с узкой тропы, которая вела с перевала сюда, к подножию башни.

Аскетическое худое лицо его, с узкой ниточкой плотно сжатых ехидных губ, выражало нетерпение и тревогу. Выцветшие подвижные брови то и дело сходились на переносице, когда он щурился, и снова возвращались в прежнее свое положение, послушные каким-то извивам его мысли.

Старик зло пнул носком сапога татарник, выросший на земляной макушке башни, и хотел уже спуститься вниз, но, бросив еще раз взгляд на уступ скалы, за которой скрывалась внизу тропинка, увидел всадников, медленно выезжавших из-за поворота. Он присел, не спуская взгляда с тропы. Всадников было четверо. Последний шел пешком, ведя под уздцы лошадь и ослика с поклажей.

Старик спустился по крутой лестнице к основанию башни, обошел ее с севера и исчез в густых зарослях орешника и ежевики, подступавших здесь вплотную к каменной кладке.

Прошло не менее часа, пока маленький караван поднялся по извилистой горной тропе.

Прибывшие спешились и, разнуздав коней, пустили их пастись на поляне.

Это были — Феофан третий, бывший цыганский вайда, его жена, уже несколько поблекшая, но все еще красивая цыганка Рита, Алексей Буеверов и Хапито Гумжачев.

— Рита, собери сушняку, — коротко бросил барон и вошел в башню.

Хапито и Буеверов последовали за ним.

Внутри, несмотря на жаркий полдень, было прохладно и мрачновато. Свет сюда проникал из двух верхних амбразур, наполовину скрытых сейчас полуобвалившимся балконом, подобием церковных хоров, на котором некогда стояли у бойниц воины, чтобы отстреливаться от врагов во время осады. Самый темный угол — под лестницей, которая крутой спиралью поднималась вверх. Пол выложен шершавыми, выщербленными временем известняковыми плитами. Посередине — импровизированный очаг из камней и закопченный чугунный котел.

Феофан сел на каменную скамью возле стены и расстегнул ворот рубахи, обнажив волосатую грудь. Буеверов вытер ладонью лоснящееся от пота лицо, швырнул на пол бурку, которую принес с собой, и улегся на спину, выставив толстый живот. Хапито молча стоял у очага, зорко вглядываясь во мрак башни.

Не обнаружив ничего подозрительного, он пошел к Феофану, пнув по дороге ногой Буеверова.

— Разлегся, боров…

— Ну, ты… полегче, — устало возмутился тот.

— Садись, Хапито, — подвинулся барон.

Гумжачев сел.

— Ну, говори, пахан.

Феофан третий достал из кармана галифе помятую пачку «Северной Пальмиры», не торопясь закурил, с наслаждением пустил вверх струйку дыма.

— Не нукай, Хапито. Не запряг еще, — барон провел толстым пальцем по своим щегольским усикам, приглаживая их, и, сжав ладонь в кулак, хлопнул себя по колену. — Когда надо, тогда и скажу. Сиди и не дыши…

Глубоко посаженные глазки Гумжачева недобро сверкнули.

— С огнем не шути, — сипло сказал он. — Сколько ждать будем? Делить пора. Где Хан?

— Хан придет. Он сказал. Ждать будем, вон-да!

— Ждать-то больше жданок нету, — подал голос Буеверов. Которую неделю под Богом ходим. Шукай половину людей пересажал, а мы ждем у моря погоды!

Феофан цыкнул на него.

— Заткнись, Буй. Без тебя знаю. Омар не даст нам влипнуть.

Никто не произнес ни слова. Имя старого шейха действовало отрезвляюще даже на таких типов, как Хапито Гумжачев.

Вошла Рита с ведром воды и охапкой хвороста.

— Расселись, дармоеды, — беззлобно сказала она и, вылив воду в котел, поправила грудь под кофтой. — Варить мясо, что ли?

— Рано, — сказал Феофан. — Ступай пока. Посмотри, не идет ли старик. Скажешь, вон-да.

Рита ушла, покачивая бедрами. Обычный свой наряд — необъятную цыганскую юбку, она сменила сегодня на мужские бриджи, откровенно обрисовывающие ее несколько раздавшиеся формы. Буеверов перевернулся на бок, провожая ее масляным взглядом. Барон заметил это, и швырнул в него непотушенным окурком. Тлеющий пепел попал Буеверову за воротник.

Он подскочил, как ужаленный, хлопая себя по шее.

— Ты… подлюка! Чего бросаешься?

— Если ты, поганый пес, еще хоть раз глаз на Риту положишь, — прорычал Феофан, вращая белками, — закажи могилу поглубже!

— Тю… дурак, — все еще морщась, примирительно забормотал Алексей Буеверов. — Чего взъелся? Сдалась мне она…

— Пахан! — Хапито встал со скамьи и сел на пол, поджав под себя ноги. — Кончай тянуть! Пока старика нету — давай, говори. Чего делать будем? Куда уходить будем? Деньги делить надо.

— Куда ты с этими деньгами сунешься? Сказано тебе, черт нерюханый, Шукай везде номера послал. Ни одной красненькой не обменить!

— Я плевал. Другой место не знают. Давай мою долю. Куда чемодан девал? Зачем глаза пыль бросаешь?

Хапито распалился и сверлил барона злобными глазками.

— А уходить надо, — будто не замечая его требовательного взгляда, сказал Феофан. — Не сегодня-завтра Шукай здесь будет. Если Зубер или Парамон раскололись… Чего в самом деле старый хрыч тянет волынку…

Буеверов заерзал, сел на бурке, — его толстый живот уперся в согнутые в коленях короткие ноги.

— А я чего говорю? Не верю я вашему этому мусульманскому попу. Нужны мы ему как прошлогодний снег. Сам драпанет с нашими тугриками, а нас — в каталажку. С Шукаем шутки плохи. О том вы не хуже меня знаете…

— Назад Дербент не еду, — отрезал Хапито. — Новороссийск еду. К Паше, — он длинно и замысловато выругался. — Где старик, почему не идет? Сам скажу! Разве я ему раб? Где акша^[57], барон?

Внезапно из-под лестницы раздался скрипучий металлический звук.

Хапито тотчас умолк, потянувшись к карману брюк. Феофан встал, выдернув нож из-за голенища сапога. Буеверов открыл рот.

— Кто? — выдохнул барон.

— Шейх Омар! — раздался в тишине башни негромкий спокойный голос, и из темноты показалась фигура старика. — Салам алейкум, уважаемые головорезы! Что? Как крысы с тонущего корабля, собрались кто куда! А корабль, между прочим, пока не тонет. Смотрите, как бы не продешевить!

Он неторопливым шагом прошел к скамье, на которой только что сидел Феофан третий, достал из переметной сумы, которую держал в руках, расшитую золотым узором бархатную подушечку и сел на нее, положив на колени холеные белые кисти рук.

— Вон-да!.. — оторопело сказал барон.

Хапито, все еще сидевший скрестив ноги, опомнившись, подскочил и сделал в сторону шейха нерешительный и неловкий полупоклон.

— Так кто из вас и чем недоволен, честная братия? — прикрыв красноватые, в прожилках, веки, спросил шейх, понижая голос.

Все молчали. И Хапито, и сам барон, и даже отошедший в последние годы от приятелей Алексей Буеверов знали, что ничего хорошего не сулит этот старческий угрожающий шепот.

— Мы всем довольны, Хан, — первым решился ответить барон. — Не с нашим умом… Оно, конечно, вон-да!.. — с грехом пополам справившись с этой красноречивой фразой, Феофан засопел и принялся тереть волосатую грудь, выглядывавшую из-под рубашки, что было признаком крайней его растерянности. Оправившись и не услыхав новой реплики Омара Садыка, барон осмелел и продолжал уже более вразумительно: — Однако, Хан, мы, того… Что делать-то? Ребята боятся. Не пора ли поделить башли? Того и смотри майор этот прикроет всю лавочку, вон-да!

— Делить пора, Хан. Ехать кто куда надо, зачем сидеть? — исподлобья глядя поверх переносицы Омара и не решаясь смотреть в глаза шейху, обронил Хапито Гумжачев. И неуверенно добавил: — Давай, скажи слово. Твоя голова. Как скажешь, так будет…

— А что раб божий Алексей?

Казалось, Омар Садык спит или пребывает в этакой добровольной нирване, механически произнося время от времени какие-то слова, запрограммированные заранее и сейчас уже не зависящие от его воли. Он сидел на своей бархатной подушке, расслабившись и откинув голову на пологий уступ каменной стены, безучастный, отрешенный, и это странное, противоестественное его спокойствие разношерстная преступная компания, собравшаяся здесь, расценивала и понимала по-своему, и потому все они вместе и каждый в отдельности испытывали сейчас перед ним почти суеверный страх.

Буеверов знал об Омаре Садыке гораздо меньше других, встречался с ним всего-навсего в третий раз с тех пор, как был принят в шайку, и на него гипнотическое влияние шейха распространялось в гораздо меньшей степени, ибо до сих пор могущество Омара Садыка в его глазах реального подтверждения не получало. Вот почему Петрович, не отличавшийся особым знанием человеческой психологии, совершил промах, который мог бы иметь для него роковые последствия, если бы не счастливая случайность.

Возмущенный двуличием своих сообщников, которые только что откровенно роптали, не одобряя действий старика, а теперь оба пошли на попятный, Буеверов не без труда поднялся, покраснев от натуги и жестикулируя, сделал шаг по направлению к Омару.

— Какого рожна выламываешься? Может, еще у аллаха своего спросишь, когда нам долю свою получить? Пошел к чертовой бабушке, понял? Куда чемодан девал? Твой, что ли, фарт был? Здесь двое нас кто провернул дело, — я и Хапито. Ну, пахан имеет долю, — Буеверов кивнул в сторону Феофана, — а ты что? Кой шут барыга надо мной командует? Слышь, барон!.. — Буеверов разошелся и двинулся было с угрожающим видом к шейху, но поскользнулся на мокрой плите пола, которую Рита недавно облила водой, плеснув ее мимо котла, растянулся во весь рост, грузно шлепнувшись на бок.

Это его спасло. Тонкий длинный стилет, который Омар Садык неуловимым молниеносным движением выхватил из-за пазухи и швырнул в Буеверова, как потом божился Феофан, должен был попасть ему в сердце, но; поскольку Буеверов в этот момент уже падал, обоюдоострое лезвие полоснуло его по щеке, и, распоров ее наискось от губы чуть ли не до самого уха, со звоном покатилось по каменным плитам.

Буеверов залился кровью.

Омар не шелохнулся.

— Вон-да-а-а! — поперхнулся барон своей знаменитой приговоркой.

Буеверов зажал щеку ладонью.

Между пальцев тотчас хлынула кровь, обливая ему ку до самого локтя и капая на пол. Он силился что-то сказать, но из горла его вырывались только нечленораздельные хлюпающие звуки.

— Сам напоролся, дурак, — не меняя позы, сказал Омар Садык. — Кровищи — как из барана недорезанного. Стоял бы спокойно — уже был бы в раю, послушал бы, как поют ваши христианские ангелы.

— Шайтан, — прошептал Гумжачев.

— Перевяжите его, — приказал Омар. — А то всю башню изгадит.

Барон крикнул в двери:

— Рита!

Цыганка вошла так быстро, что сомневаться не приходилось: она подслушивала, стоя у входа.

— Чего?

— Воды и тряпку! — велел Феофан, показав на скрючившегося возле очага Буеверова. — Промой и перевяжи ему рану.

Рита сбегала за ведром и безо всяких признаков волнения (видно, не впервой приходилось заниматься ей такими вещами) платком, смоченным в ключевой воде, стала промывать щеку Петровичу. Порез был глубокий. Потом, достав из кармана нечистый свалявшийся бинт, ловко замотала им всю половину головы, завязав концы сзади, на шее.

Буеверов тяжело дышал и потел во время этой процедуры, не сводя загнанных глаз со страшного старика. Губы и руки его дрожали.

— У кого еще есть разговоры? — спросил Омар Садык тем же ровным тоном.

Ни один из них не раскрыл рта.

— Вот так-то лучше, сыны мои, — сказал шейх, улыбнувшись краешком губ. — Мало, что вы мне всю молитву испортили, ни одного доброго дела с умом не сделали — теперь бунтовать?

— Да мы, что ж… — заикнулся было Феофан.

— Не оскверняй уста ложью, — остановил его жестом Омар Садык. — Аллах все видит, вес слышит! — он перевел взгляд с барона на Риту, которая мыла руки в ведре с водой. Вода в ведре была розовой. — Подотри пол и ступай. Готовь мясо, — приказал ей шейх.

Рита засуетилась. Через минуту никаких следов происшедшего не осталось, если не считать замотанной головы Буеверова. На марле, скрывавшей теперь половину его лица, медленно проступала алая полоса.

Рита поспешно вышла, загромыхав ведром, и притворила тяжелую, окованную железными полосами, дубовую дверь башни.

Омар Садык встал, медленно прошел к противоположной стене, куда закатился стилет, поднял его, любовно вытер лезвие полой бешмета и спрятал за пазуху. Очевидно, там, в подкладке, были прикреплены ножны. Затем, провожаемый взглядами (подобострастным — Феофана, мрачным и выжидающим — Хапито, затравленным — Буеверова), вернулся на место. Аккуратно положил расшитую подушечку на каменный пол, преклонил колени и, воздев руки вверх, совершил намаз.

Хапито повторил его жест и тоже зашевелил губами. Старый рецидивист, для которого убить человека было не труднее, чем задавить муху, отличался набожностью, не пропускал молитв, где бы ни находился, а его суеверие вызывало у других членов шайки заглазные насмешки, — открыто вышучивать вспыльчивого Гумжачева никто себе не позволял.

Кончив шептать, шейх встал и после короткой паузы, точно выжидая, когда молитва его дойдет до Бога, сказал, отчетливо произнося каждое слово:

— Деньги пока делить не будем. Кто-нибудь из вас, умников, сунется с ними — и конец. Пишите письма. Вы знаете: они в надежном месте, у меня в подвале. Ни одна собака их не найдет… — Омар резко повернулся к барону, открывшему было рот, и фальцетом крикнул: — Молчать, цыганский пес, когда говорит старший!

Феофан втянул голову в плечи, так и оставшись с открытым ртом. Он не понимал, к чему клонит шейх. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что в подвале у Омара Садыка никаких денег нет. Они тут, в башне. Он сам замуровывал чемодан в кладке под лестницей, где год-полтора назад они вдвоем с Ханом обнаружили давно забытый подземный ход, ведущий к подножью скалы. Там была пещера. Вход в нее буйно зарос кустарником.

— После трапезы, — продолжал Садык, мгновенно остыв, — разойдемся по одному. Хапито и ты, — он ткнул сухим пальцем в воздух по направлению к Буеверову, — на Дербентскую. Ночь проведете там. Все убрать. Чтобы не было никаких следов. На рассвете, через сутки, быть здесь. Еду привезете с собой…

Буеверов отчаянно замотал головой.

— Сцапают, — с трудом выговорил он, морщась от боли.

— Так быстро из Черкесска они не явятся, — брезгливо сморщившись, успокоил его старик. — Сутки, по крайней мере, у нас есть. Ты, — он ткнул пальцем в барона, — то же самое сделаешь у себя. Чтобы ничего не осталось в доме. Понял?

Любая мелочь наведет их на след. Ты — растяпа, пусть Рита сама все проверит.

— Понял, вон-да!

— Сбор — до света, здесь, в башне. Я буду. Тогда каждый получит свою долю. Куда кому ехать скажу завтра. А теперь — пора варить мясо.

…Ели они в глубоком молчании, словно совершали важное таинство. Буеверов не трогал баранину, глядя на аппетитные куски жадными страдающими глазами: ему было больно жевать и, кроме того, от движения челюстей, рана начинала кровоточить. Но совсем отказаться от еды было выше его сил. Он взял алюминиевую кружку и, зачерпнув из котла, стал осторожно прихлебывать горячую жирную шурпу^[58].

Феофан истово трудился над огромным куском, перемазавшись до ушей жиром. Жир стекал у него между пальцев, полз желтыми тяжелыми струйками по волосатым рукам с закатанными по локоть рукавами рубахи.

Хапито ел степенно, не торопясь и не обжигаясь. Он по-прежнему сидел, скрестив ноги, и ни на кого не смотрел, занятый, казалось, только едой.

Рита устроилась поодаль, с другой стороны очага и полуоборотившись к ним спиной, чтобы мужчины не видели, как она ест.

Омар Садык не вставал со своей подушки: возле него цыганка по знаку барона поставила небольшой медный поднос с лучшими кусками. Шейх осторожно, чтобы не выпачкать пальцы, держал баранье ребро за косточку, отрезал стилетом тонкие ломтики мяса, макал их в тузлук^[59], а потом уже отправлял в рот.

Феофан изредка поглядывал на старика и молча качал головой. Он знал Омара Садыка много лет, был многим ему обязан, но так и не понял до конца этого странного человека. Все барону казалось в нем странным, даже манера есть. Не поймешь, то ли и вправду истинный правоверный, знающий коран и арабскую грамоту, то ли обманщик и гяур, понабравшийся разных чистоплюйских привычек у русских господ, с которыми он когда-то имел дела.

Омар Садык насытился первым. Омыв руки в ведре, которое поднесла ему Рита, он вытер их белоснежным батистовым носовым платком и, насмешливо оглядев жующих, сухо сказал, как щелкнул:

— Хватит. Пора. Хапито — первый.

Гумжачев швырнул кость в горячую золу, вытер об штаны руки и встав, поклонился шейху.

— Оставайся с миром, Хан.

— Богобоязненный человек, — иронически сказал Омар, ни к кому в особенности не обращаясь, когда за Хапито со скрипом затворилась тяжелая дверь башни.

Феофан подобострастно хмыкнул.

Выждав несколько минут, пока затих цокот копыт лошади, увозившей Гумжачева, Омар кивнул Буеверову.

— Твоя очередь, шашлычник.

Буеверов отставил кружку и метнул короткий злобный взгляд на шейха. Этого держал в узде только страх. Никакого почтения к святости хаджи Омара Буеверов, разумеется, не испытывал.

Не попрощавшись, он молча прошел к двери и, когда был уже вне пределов досягаемости омаровского ножа, шепеляво крикнул:

— Смотри, старик! Обманешь — не жить тебе на свете!

Садык ничего не ответил. Только презрительная усмешка скривила его сухие губы.

— Рита, выдь, поймай лошадей, — бросив есть, сказал Феофан.

Теперь, когда они остались вдвоем, в башне наступила гнетущая тишина. Барон не меньше других трепетал перед Садыком, но, несмотря на это, не собирался позволить старику обвести себя вокруг пальца. А о том, что тот затевает какой-то подвох, Феофан догадался, когда услыхал о подвале. Зачем Омару понадобилась эта ложь? О судьбе Хапито и Буеверова, которые наверняка попадут в руки милиции, едва появятся в Дербенте, барон нимало не беспокоился. Черт с ними: каждый получит именно то, чего он стоит.

Но себе-то он цену знал. И был намного больше других осведомлен о прошлом и настоящем дагестанского ювелира. Поддельные камни — не единственный источник дохода Омара Садыка. И не единственное его преступление.

Чего же хочет дербентский шейх?

— Ну?

Барон встал, не спуская глаз с Садыка, все еще сидевшего на подушке.

— Я один не уйду, — вкрадчиво сказал Феофан третий. — Сам понимаешь, уважаемый Омар. За них, — он махнул рукой в сторону двери, — переживать не буду. Раз ты так рассудил… вон-да! Все одно — вертаться в город нельзя. Давай подобру разделим монету и — салам алейкум! Может, еще когда и свидимся!

— Ты сейчас оседлаешь коня и поедешь в Дербент, — вставая, сказал шейх. — И сделаешь, как я сказал.

— Не играй с огнем, Омар-хаджи, — отступая на шаг, угрожающе произнес барон и выхватил из кармана пистолет.

Он так и не понял, каким образом старик сумел так быстро и точно метнуть свой дьявольский нож. Стилет сверкнул перед глазами Феофана третьего и вонзился ему в горло. Грохот падения цыгана, свалившегося навзничь на очаг, плеск остывшей бараньей жижи из перевернутого котла и душераздирающий крик Риты, верной своей привычке подслушивать, — все это одновременно прозвучало под гулкими сводами башни.

Секундой позже хлопнула дверь, и Омар Садык, даже не глянув на хрипящего барона, с проворством, которого трудно было ожидать от его немощного на вид тела, подобрал выпавший из рук цыгана пистолет и бросился к дверям.

На поляне пасся стреноженный конь Феофана. Мирно пощипывал траву осел. А внизу, на тропе с сумасшедшей крутизны, рискуя сломать себе шею, мчалась Рита. Шейх бегом вернулся в башню и, поднявшись по лестнице, склонился над ее краем. Выждав, пока цыганка снова покажется из-за выступа, тщательно прицелился и выстрелил.

Мимо. Старик выстрелил еще раз. И еще.

— Проклятая девка! Нечистая девка! — яростно, уже не сдерживаясь — не перед кем, — прошептал Садык.

Он понимал, что гнаться за ней бесполезно. Во-первых, пока он распутает и взнуздает лошадь, уйдут драгоценные минуты, а, во-вторых, долгая скачка ему не по силам. Он знал, что цыганка умеет сидеть в седле не хуже любого наездника-мужчины.

Спустившись вниз, он взял из поклажи, которую они привезли с собой, завернутую в грубошерстное одеяло кирку и вернулся в башню.

Барон был мертв. На всякий случай Омар пнул труп носком сапога. Голова Феофана неестественно дернулась.

— Собака, — сказал Садык и направился в темный угол, под лестницу. Солнце зашло за тучи, и внутри башни стало сумрачно, как на исходе дня. Снова послышался негромкий металлический скрежет, и старик исчез.