Книга: Богатые - такие разные



Богатые - такие разные

Сюзан Ховач

Богатые — такие разные

Том 1


OCR & SpellCheck: Larisa_F

Ховач С. Х-68 Богатые — такие разные: Роман в 2-х тт. Т. 1 / Пер. с англ. Г. Карпинского. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1995. — 416 с. — (Семейная Сага).

Оригинал : Susan Howatch «The Rich Are Different», 1977

ISBN 5-87322-292-4

Переводчик: Карпинский Г.


Аннотация


Действие романа «Богатые — такие разные» охватывает два десятилетия, разделяющие первую и вторую мировые войны. По воле автора то один, то другой персонаж занимают центральное место, но два героя остаются главными на протяжении всего повествования — обосновавшийся на Уолл-стрит «Банк П. К. Ван Зэйл энд Компани» и древнее британское поместье Мэллингхэм. И судьбы остальных героев определяются либо стремлением занять положение в Банке, либо желанием освободиться от циничного прагматизма, вернуть собственное «я» — молодость, веру, способность любить, — все, что дарили им дни и годы, проведенные в Мэллингхэме.


Сюзан Ховач

Богатые — такие разные

Том 1


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РЕАЛИСТ ПОЛ

1922


ГЛАВА ПЕРВАЯ


О Дайане Слейд я впервые услышал, когда был в Лондоне. Она была разорена и искала миллионера, я же был богат и искал любовницу. Это обстоятельство с самого начала обеспечивало нам полную совместимость.

Присутствие мое в Лондоне было случайным. Я остановился там на полпути через Атлантику с Генуэзской конференции. Когда в Генуе стало очевидно, что по поводу американских военных долгов Ллойд Джордж не мог сказать ничего, что представляло бы интерес для нудных вашингтонских политиков, я решил оправдать свою поездку в Европу отдыхом в Англии. Однако я допустил одну фатальную ошибку, которая не оставила ничего от этой превосходной идеи. Из чувства долга перед своими нью-йоркскими партнерами я позвонил в наш офис на Милк-стрит, и, к своему ужасу, меньше чем за десять минут, я понял, что «вляпался» в ужасную неприятность. Трудно было представить себе что-нибудь более досадное: вместо ожидаемой приятной автомобильной поездки по сельским районам Англии, мне пришлось, подавив раздражение, погрузиться в дела с энергией, давно создавшей мне заслуженную репутацию. К вечеру я уже успел принять отставку нашего местного представителя, а к концу недели у меня уже был дом на Керзон-стрит, новенький «роллс-ройс», превосходная секретарша-англичанка, помогавшая мне справляться с нараставшим объемом корреспонденции, и ясное представление о том, как привести в порядок дела фирмы в ожидании прибытия из Нью-Йорка замены.

Тем временем министр финансов Мэллон запросил у меня по телеграфу приватную информацию о Генуэзской конференции, и я, наняв в помощь мисс Фелпс — еще одну секретаршу, и работая три следующие дня до двух часов ночи, ухитрился подготовить сводные материалы о германских репарациях и о статусе Советской России, о внутрианглийских проблемах Ллойд Джорджа и о несговорчивости французов. Тяжелая работа заслуживает вознаграждения. Когда мой отчет был передан в посольство для срочной отправки в Вашингтон, моим первым делом было постараться найти в Лондоне самую элегантную женщину и пригласить ее на устрицы с шампанским.

Тогда-то я и услышал о Дайане Слейд.

Подобно тому, как, случайно допустив ошибку, мне пришлось задержаться в Лондоне, также случайным оказалось и то, что я вообще услышал ее имя. У меня были два расторопных помощника, защищавшие меня от попрошаек и большевиков, и я мог никогда не узнать о попытках Дайаны встретиться со мной, если бы в то утро не вышел из дома не позавтракав, чтобы прийти в офис пораньше. Закончив работу над отчетом, я опять занялся делами фирмы. Идя мимо библиотеки, где помощники разбирали почту, я уже обдумывал, как мне избежать выплаты пяти миллионов долларов приходившему в упадок сталелитейному заводу в Южном Уэльсе.

Дверь в библиотеку была открыта. Проходя через холл, я услышал, как Питерсон воскликнул: «Наверное, опять та девушка!» — и увидел, как он вытащил какое-то письмо, приложенное к нераспечатанному пакету. Питерсон всегда вскрывал пакеты на мое имя. Я нанял его после демобилизации из армии по ранению в ногу под Ипром, в 1918 году. Его простая верность была дружеской и надежной, и он, без всякого сомнения, был самым лучшим телохранителем за всю мою жизнь. Теперь на него легла вся забота о безопасности дома, но он считал себя особо ответственным за мою личную безопасность и никогда не перепоручал своим подчиненным скучную обязанность сопровождать меня повсюду.

— Какая девушка? — спросил я его, входя в библиотеку и протягивая руку за последним полученным в Европе номером «Мэгезин оф Уолл-стрит».

— Вам не нужно об этом беспокоиться, сэр, — проговорил другой мой старший помощник, выхватив письмо из рук Питерсона. — Я сам позабочусь об этом.

Как обычно, упрямство О'Рейли заставило меня долго с ним спорить.

— Позаботитесь — о чем? — спросил я, опрометчиво ввязываясь в разговор, и еще раз взглянул на пакет. В оберточную бумагу была завернута какая-то прямоугольная коробка из резной слоновой кости, и когда я поднял крышку тонкой работы, то понял, что кто-то знавший мои вкусы прислал мне небольшой, но несомненно подлинный старинный часослов.

Средневековые рукописи редко не вызывают во мне энтузиазма. Пульс у меня убыстряется, и, как говорится, начинают течь слюнки, а ум, радуясь возможности вырваться из двадцатого века, постепенно погружается в далекое прошлое. Взяв в руки этот часослов, я забыл про озлобленность держав на Генуэзской конференции, про опустошенные страны Европы, про экономический хаос, про отчаявшиеся массы полуголодных людей, чьи жизни были непоправимо растоптаны войной. Кровавый рассвет двадцатого столетия отошел в моем сознании на задний план, и я мысленно устремился в великий полдень европейской цивилизации, когда Жан, герцог Беррийский, предпочитал традиционному искусству войны искусство интеллектуального совершенства.

Мои пальцы ласкали листы часослова. Краски показались мне слишком яркими, но миниатюры были изысканными. Детали одежды и искусство воспроизведения перспективы позволяли предположить, что художник работал в самом начале Ренессанса. Я заглянул в латинский текст. Он относился к неканоническому эпизоду из жизни матери Девы Марии, что для часослова совершенно необычно. Как правило, в них Святой Анне отводится более скромная роль.

Меня переполнило любопытство. Вернувшись в двадцатый век, я захотел узнать имя дарителя.

— О, эта книга не подарок, сэр, — проговорил Питерсон. — Она говорит, что дает ее вам на время.

— Но кто — она? — спросил я, прикидывая в уме сумму, в которую можно было бы оценить такую редкую вещь.

— Девушка по имени Дайана Слейд, господин Ван Зэйл, — ответил О'Рейли. — Если вам понадобится более подробная информация, у меня есть папка...

У О'Рейли всегда была какая-нибудь папка.

Он был гением сбора информации о любом человеке, к которому у меня мог бы появиться интерес, и у него была утомительная привычка постоянно проявлять свой талант для подтверждения собственной незаменимости. Не в силах сдержать желание осадить его, я прервал О'Рейли:

— Не сейчас. Мне нужно поехать на Милк-стрит. Питерсон, вызовите машину. Вы сможете рассказать мне о мисс Слейд по пути в Сити. О'Рейли, — добавил я, чтобы успокоить его, когда вышел Питерсон.

Как-никак, а он показывал высший класс в своем деле, и не его вина, что он родился без чувства юмора.

Мы вышли на улицу. Был ясный майский день, холодный, но солнечный, и я задержался, провожая глазами грохотавшую по Керзон-стрит конную повозку с грузом пива для питейных заведений. По Шеферд Маркит вперед и назад вышагивал какой-то бродяга, нацепивший на спину лист фанеры с выведенной на нем надписью: «Помогите безработным», и я вдруг уловил запах двадцатого века даже раньше, чем в нос ударил едкий выхлоп «роллс-ройса».

Я с отвращением откинулся на кожаную обивку сиденья.

— Мисс Слейд, — напомнил я О'Рейли, вынимая кое-какие бумаги из атташе-кейса.

Мой вопрос немедленно привел О'Рейли в действие. Глядя на тщательно причесанные темные волосы и тонкое, умное, напряженное лицо, я ощутил его фанатическое желание быть слугой, приведшее его сначала в иезуитскую семинарию, а потом и на службу ко мне, и лишний раз восхитился его полной отдачей своей работе. В сущности, у меня не было никаких причин для того, чтобы испытывать к нему меньшее расположение, чем ко всем другим моим протеже. Это было необъяснимо, но достаточно удивительно. О'Рейли знал обо мне слишком много. В моей памяти на мгновение возник его голос: «У меня есть для вас плохие новости по поводу господина Да Косты...», а потом я вернулся мыслями к часослову мисс Дайаны Слейд.

— Мисс Слейд, — деловито заговорил О'Рейли, — двадцать один год. Англичанка, девушка с хорошим социальным положением...

— Что это, черт побери, значит?

— Я не слишком хорошо разбираюсь в английской классовой системе, сэр, но мне сказали, что она из тех, кого называют «джентри» — из нетитулованных мелкопоместных дворян. Высший класс, но без титула. — О'Рейли откашлялся, прочищая горло. — Воспитывалась в пансионе для девушек в Глочестершире, и училась в Кембриджском университете...

— Да неужели!

— ...До того, как ушла оттуда после смерти отца. Отец ее оставил долги, и в настоящее время рассматривается вопрос о судьбе недвижимости. Разумеется, она сидит без денег, сэр, — бесстрастно проговорил О'Рейли. — Присутствует и некоторый политический аспект, поскольку известны ее симпатии к социалистам, но ни в какую группу она не входит, ни в большевистскую, ни в какую-либо другую, и таким образом ни Питерсон, ни я не видим в ней угрозы для вашей безопасности. Ее письма я передал мисс Фелпс для подшивки в досье «Отказы в пособии».

— Сколько писем она написала?

— Полученное сегодня утром, как будто, четвертое.

— Я хочу их просмотреть. Когда вернемся в офис, позвоните мисс Фелпс, чтобы она их прислала, — распорядился я, пробегая глазами бумаги, которые были у меня в руках, и останавливаясь на цифрах, говоривших об упадке британской сталелитейной промышленности в черные месяцы 1921 года.

После этого, подчиняясь внутренней дисциплине, выработавшейся за долгие годы, я забыл о мисс Слейд, и снова погрузился в размышления о том, как Великобритания могла бы наиболее выгодно разместить свои капитальные вложения.


Офис фирмы «Да Коста, Ван Зэйл энд компани» находится на Милк-стрит, в Чипсайде, недалеко от Английского банка и финансового района Ломбард-стрит — Тсреднидл-стрит. Наша фирма — новая в Лондоне, ей меньше тридцати лет, и, в противоположность Нью-Йорку, где смелый новичок может распустить свой хвост в самом сердце Уолл-стрит, начинающий делец в Лондоне должен знать свое место и довольствоваться скромным положением в торгово-банковском сообществе. Но мне нравился офис на Милк-стрит. Сам дом относился к семнадцатому веку, и построен, по всей вероятности, вскоре после Великого лондонского пожара, но викторианцы, с их страстью к модернизации, отказались от диккенсовской атмосферы. Интерьер отягощен респектабельностью девятнадцатого века. Здесь я чувствовал себя не королем в своем дворце, а скорее хорошо воспитанным пауком на самой цивилизованной из паутин прежних времен. Мы держали два десятка служащих, включая обычных бухгалтеров, статистиков, клерков, машинисток и рассыльных, и вплоть до спада 1921 года ежегодно получали приличный доход.

В половине одиннадцатого, сразу после того, как я пригубил совершенно непригодный для питья кофе и просмотрел бумаги, принесли письма Дайаны Слейд. Расхаживая по комнате, я диктовал секретаршам. Я обычно диктую не одной секретарше, по той простой причине, что так и не нашел такую, которая успевала бы за мной записывать.

Как раз в этот момент меня и прервал О'Рейли.

— Письма мисс Слейд, господин Ван Зэйл.


«Дорогой господин Ван Зэйл, — писала Дайана Слейд твердым, строгим почерком, — я нахожусь в высшей степени в необычном положении, и мне совершенно необходим совет такого чуткого и умудренного опытом человека, как Вы... поэтому не сможете ли Вы уделить мне несколько минут Вашего времени?»— заключала она.


Читая ее второе письмо, я понял, что тайна начала приоткрываться.


«Дорогой господин Ван Зэйл, пишу вам потому, что знаю, как Вы цените прошлое, и что Вы смотрите глазами знатока на красоту средневековья. Я владею самым прекрасным домом в Англии, небольшим, но изысканной архитектуры, похожим на миниатюру Фуке, и мне очень хотелось бы, чтобы Вы его увидели. Вы не должны упускать возможность получить эстетическое наслаждение».


Я поднял глаза. Обе секретарши сидели не шелохнувшись, положив карандаши на свои блокноты, с выражением удивления на лицах. У них редко бывали такие передышки. Не обращая на них внимания, я уселся за письменный стол и прочитал третье письмо.


«Дорогой господин Ван Зэйл, из-за английского закона, дискриминирующего женщин, я со дня на день потеряю свой дом. Вы должны увидеть его, пока этого не произошло. Если Вы не можете приехать в Норфолк, то хотя бы примите меня на пару минут в Лондоне, чтобы я смогла описать Вам свой дом».


Для меня самым интересным в этих письмах было не то, что мисс Слейд ни разу не заикнулась о деньгах, хотя было очевидно, что именно острой их необходимостью и продиктованы эти письма. Я был заинтригован, так как все письма явно были написаны в один день, но с расчетом, как в детективном романе, на постепенную подачу информации. Нехотя признаваясь себе в некотором любопытстве, я принялся за последнее письмо.


«Дорогой господин Ван Зэйл, как жаль, что Вас так ревностно оберегают от контактов с миром! Но я не думаю, чтобы Ваши секретари осмелились выкинуть «Мэллингхэмский часослов», книгу, находившуюся в моей семье в течение более четырехсот лет. Прочитав в «Таймсе» о том, что Вы недавно приобрели на аукционе Кристи средневековую рукопись, я подумала, что Вы были бы рады случаю ознакомиться с этим превосходным произведением искусства пятнадцатого века. Я должна предупредить Вас, что книга не продается. Я посылаю ее Вам на одну неделю, по истечении которой я была бы счастлива лично прийти за манускриптом. Искренне Ваша...»


На всех четырех письмах был проставлен адрес: Мэллингхэм Холл. Мэллингхэм. Норфолк.

Я улыбнулся, и когда мои письма к Стивену Салливэну, моему юному компаньону в Нью-Йорке, и к Картеру Глассу были закончены, я послал за О'Рейли.

— Я хочу посмотреть досье на мисс Слейд по возвращении на Керзон-стрит, — распорядился я. — И еще, О'Рейли...

— Да, сэр?

— Выясните, девственница ли она, хорошо? Я знаю — здесь думают, что у нас начался расцвет новой нравственности. Однако откровенно говоря, я начинаю сомневаться, чтобы кто-то знал об этом за пределами лондонского Вест-Энда.

— Да, сэр.

Никто не мог бы высказать свои мысли более нейтральным образом. Ведь мы постоянно присматриваемся друг к другу, и я вовсе не считаю, что он ведет холостяцкую жизнь, для которой его подготовила семинария. Но знаю — он хотел бы, чтобы я так думал. Он выказывает полное безразличие к сексуальным проблемам, чему я рад, так как это означает, что моя личная жизнь никогда не будет его смущать. Однако одновременно это меня и раздражает, потому что я чувствую все самодовольство этой позы. Пока О'Рейли не поднялся до видного положения в моем доме, мне и в голову не приходило, как сэр Галахад должен был раздражать рыцарей Круглого стола.

— Что-нибудь еще, сэр? — спросил этот утомительный образец добродетели, и мне пришлось подавить желание отправить его на поиски Священного Грааля.

Это был длинный день, но в конце концов я вернулся на Керзон-стрит, просмотрел досье мисс Слейд, не найдя там ничего, что мне не было бы уже известно, надиктовал мисс Фелпс несколько писем, перелистал пришедшие вечером бумаги, принял ванну, побрился, переоделся и приехал в театр как раз в момент поднятия занавеса. Пьеса была отвратительная, но ведущая актриса оправдала надежды, которые заронила во мне во время нашей предыдущей встречи, и после позднего ужина мы удалились в ее апартаменты.

Меня раздражало, что мои мысли все время вертелись вокруг «Меллингхэмского часослова», но я этому не удивлялся. Мне наскучили театральные сплетни моей актрисы, и разочаровывало отсутствие в ней оригинальности. Хотя, будучи человеком вежливым, я и оттягивал уход от нее, я почувствовал большое облегчение, возвращаясь вместе с верным Питерсоном домой. Когда дежурил Питерсон, я разговаривал с ним редко. Наилучший способ терпеть чье-то присутствие в минуты потребности в одиночестве — это игнорировать его присутствие. Но этой ночью, едва выйдя на свежий воздух, я почувствовал, как мою голову словно что-то сдавливает, а за глазами появилась боль, и я быстро проговорил:



— Вы можете сесть вместе со мной на заднее сиденье, Питерсон.

А сам полез в карман за лекарством. Приняв таблетку, я почувствовал себя лучше и понял, что симптомы эти были, вероятно, плодом моего воображения, результатом страха перед болезнью, а не самой болезнью. Тем временем машина уже отъехала от тротуара, и, чтобы развеяться, я быстро проговорил в сторону удобно расположившейся рядом массивной фигуры Питерсона:

— Что, по-вашему, хочет эта девица — Дайана Слейд?

— Как обычно, сэр. Денег, — безмятежно отвечал Питерсон. — Того же, чего и все остальные девки.

— Но ни одна из этих девок никогда не посылала мне часослов... Боже мой, послушайте, Питерсон, почему с вами я всегда перехожу на ваш несносный жаргон?

Мы рассмеялись. Я понемногу расслаблялся. Давление быстро отпускало мою голову, как меня — страх перед болезнью.

— Завтра поиграем в теннис, — сказал я. — Выйдем из дома в семь, доедем на машине до «Куинз клуба» и поиграем часок или около того перед тем, как я поеду в Сити...

Излагая этот нехитрый план, я вспомнил ушедшие в далекое прошлое дни моего одинокого детства, когда родители таскали меня от одного врача к другому, пока наконец отец в приливе чувства вины не воскликнул: «У этого мальчишки нет ни одной болезни, которую не мог бы излечить теннис!» В те дни лоун-теннис был новой игрой, и он сразу стал очень популярен в Ньюпорте. Я вспомнил, как мы играли с отцом, так отчетливо, словно это было вчера... с отцом и с Джейсоном Да Костой...

Потом словно какая-то завеса упала на мою память. Обернувшись к Питерсону, я стал говорить с ним о теннисе, и говорил до самого дома, к которому мы подъехали через пять минут.

Был час ночи. Отпустив слугу, я наконец остался наедине о «Мэллингхэмским часословом» и улегся в постель без всякой мысли о неизбежной бессоннице.

Время текло спокойно. Я рассматривал рисунки, воображая себя искусным мастером, работающим по три дня над написанием одной буквы. Целый день созидания утонченной красоты, духовного наследия, эстетического триумфа — разве это могло сравниться с нашим суетным днем? Мое романтическое воображение, всегда вступавшее в конфликт с приверженностью к классицизму, брало здесь верх, и я представлял себя смиренным монастырским писцом, творящим в абсолютном покое в каком-нибудь отдаленном уголке Европы, где такой «предмет», как деньги в широком смысле слова, неизвестен. К счастью, здравый смысл брал верх и не давал мне углубиться в эти сентиментальные рассуждения. Я вспоминал, что художники средневековья всегда стремились получить плату за свой труд раньше, чем их или их хозяев могли бы стереть с лица земли какая-нибудь новая война, голод, эпидемия... Но меня снова обволакивало очарование Европы, я слышал ее таинственный зов, чувствовал, как меня гипнотизирует ее давно знакомое обаяние. И пока мои пальцы, перелистывая страницы, прокладывали мне дорогу через «Мэллингхэмский часослов» от заутрени до обедни и от обедни до вечерни, я чувствовал себя наделенным ключом от мира, в который мне всегда страстно хотелось войти, но который всегда оставался дразняще-недосягаемым.

В два часа ночи я отложил манускрипт и, в очередной раз отодвигая пугающий момент, когда я делал тщетную попытку уснуть, принялся за письмо к Элизабет, женщине, которую любил тридцать лет, но на которой почему-то так и не женился. Я чувствовал — Элизабет поняла бы, что соблазнительное зеркало Европы, сконцентрировав в себе свет солнца, снова ослепило меня «солнечным зайчиком». Однако, когда я вывел слова «Моя драгоценная Элизабет», перед моим мысленным взором была уже не Европа, а ее дом на Грэмерси Парк, а потом я вновь оказался в Нью-Йорке, в атмосфере моей культуры, в окружении собственного народа, в мире, который я так мучительно строил своими собственными кровоточившими руками.

Я встал с кровати и принялся шагать по комнате. Уже пробило три, когда я смог заставить себя лечь в постель, после четырех я стал наконец засыпать, но сны мои были такими кошмарными, что я почувствовал большое облегчение, встав в шесть часов и отправляясь играть в теннис. А к девяти я уже был на Милк-стрит, где с головой ушел в неотложные дела.

Прошло три дня. О'Рейли внес разочаровывающее дополнение в досье на мисс Слейд, высказав предположение, что она просто обычная девушка из деревенской глуши, несмотря на свое высшее образование, мало повидавшая на свете и еще меньше сделавшая. После смерти отца прошлой осенью она жила одна в Мэллингхэм Холле, и вокруг нее не было друзей противоположного пола, которые проявляли бы к ней внимание. В Чентлхэмском женском колледже не было возможностей для рискованных проделок, а в Кембридже она приобрела репутацию синего чулка. По-видимому, ее целомудрие не только не ставилось под сомнение, но и не подвергалось покушению, что делало печальной судьбу юной леди, дожившей девственницей уже до двадцати одного года.

Я вздохнул. В моем возрасте я действительно не мог позволить себе игр с девственницами. Такой шаг мог бы привести к бесконечным осложнениям, да и вообще это отнимало бы слишком много времени и было бы очень хлопотно. Другие мужчины, скажем, среднего возраста, могли бы позволить себе такие старческие поползновения, но я пока еще чувствовал себя достаточно молодым, чтобы отыскивать себе неопытных девушек, которые были бы весьма разумны и не вносили лишних хлопот в мою довольно упорядоченную личную жизнь.

— Верните мисс Слейд «Мэллингхэмский часослов», — сказал я мисс Фелпс, категорически решив не делать мисс Слейд предложения о покупке манускрипта. Я опасался, что она ошибочно примет этот жест за проявление интереса к ней самой. — В сопроводительной записке следует сказать: «Дорогая мисс Слейд, благодарю Вас за предоставленную Вами возможность увидеть этот исключительно утонченный манускрипт, но я не мог бы и подумать о том, чтобы просить Вас приехать за ним из Норфолка. Соответственно, я возвращаю Вам его со специальным посыльным. Желая Вам наилучших успехов во всех Ваших начинаниях, остаюсь Вашим...» и так далее.

Губки мисс Фелпс выразили одобрение. В несколько подавленном состоянии я печально подивился тому, насколько оградил себя всевозможными предосторожностями. В следующие несколько дней я сознательно предался гедонизму, но вскоре покончил с этим, испытывая отвращение к эпикурейской философии. Мне хотелось вернуться домой. И в то же время жаль было расставаться с Европой. Меня все раздражало. Шли дожди. Питерсон все чаще обыгрывал меня на теннисном корте. Мне страстно захотелось развлечься, но казалось, все мыслимые источники развлечения уже иссякли. Я жаждал чего-то необычного, что могло бы меня отвлечь, и больше всего я хотел прогнать свои худшие воспоминания о прошлом.

В одиннадцать часов утра пятнадцатого мая в мой кабинет в офисе вошел Питерсон. Появление его у меня на Милк-стрит было так необычно, что я перестал вписывать в ведомость суммы в фунтах, переводя затем их в доллары, и уставился на своего помощника.

— Что случилось, Питерсон?

— Простите, сэр, но там какой-то парень говорит, что он из фирмы «Фортнам энд Мэйсон». Это, кажется, заведение вроде ресторана.

— Да, да. — Я обнаружил ошибку в цифрах. — Один момент, прошу вас, — проговорил я в телефонную трубку и коротко бросил Питерсону: — Я ничего не заказывал фирме «Фортнам энд Мэйсон», отошлите его.

Питерсон повернулся... и наткнулся на остановившегося в дверях О'Рейли.

— Это опять мисс Слейд, сэр, — проговорил О'Рейли, лицо которого при этом было нестерпимо безразличным. — Она прислала вам большую плетеную корзину, и рассыльный наотрез отказывается уходить, пока не отдаст ее вам в собственные руки. Я было хотел позвать полицию, чтобы его удалили, но потом решил сначала спросить вашего разрешения — не повредит ли это репутации фирмы?

— Ради Бога! — Это было тяжелое утро. Питерсон снова обыграл меня в теннис, а сейчас прервали важный разговор по телефону. — Прошу прощения, — проговорил я в трубку самым милым голосом, на какой был способен, — не могу ли я перезвонить вам через пять минут? Здесь срочное дело... депеша из Нью-Йорка... Большое спасибо.

Я с грохотом положил трубку и приготовился превратить своих помощников в котлету.

— Какого дьявола вы отнимаете у меня время пустяками? — вскипел я. — Ваше дело беречь мое время, О'Рейли, а не тратить его! А вы, Питерсон, наняты, чтобы заботиться о моей безопасности. Вместо этого вы топчетесь здесь в нерешительности, не в силах разобраться, что это за подарок от фирмы «Фортнам энд Мэйсон»! Скажите этому парню, пусть тащит корзину сюда! Все мы хорошо знаем, что мисс Слейд не террористка! Я надеюсь лишь на то, что у нее хватило сообразительности прислать для меня хорошую бутылку бренди, хотя один Бог знает, заставит ли меня ваше дурацкое поведение выпить что-нибудь крепкое в одиннадцать часов утра!

Оба исчезли. Я записал поперек страницы блокнота кое-какие цифры. Наконец вернулся Питерсон с молодым человеком, толкавшим перед собой тележку носильщика с большой плетеной корзиной на ней.

— Господин Ван Зэйл? — нервно спросил он с произношением, присущим представителям высшего английского общества. Несмотря на его рабочую одежду было видно, что это не обычный рассыльный. Неужели безработица действительно достигла таких масштабов, что юноша, едва окончивший привилегированную школу, был вынужден работать рассыльным? Я подумал, что дело, должно быть, не в этом.

— Несите в комнату, — проговорил я, глядя на рассыльного, — и поставьте около камина.

— Да, сэр.

Тележку подкатили к указанному месту, и с нее сняли корзину.

О'Рейли дотронулся до ее верха.

— Черт возьми, большое спасибо, — в растерянности проговорил юноша и отошел в сторону, явно не зная, что ему делать дальше. Во мне вспыхнула искра веселья.

— Вы должны сделать что-то еще? — спросил я, направляясь к нему.

— Нет, сэр. Хотя... Не желаете ли вы, чтобы я открыл вам корзину?

— Почему бы и нет? Посмотрим, что шлет мне мисс Слейд!

— Сэр, — одинаково забеспокоились О'Рейли и Питерсон, — но я движением руки умерил их служебное рвение.

— Если в этой корзине бомба, — весомо сказал я, — то нашего юного друга разнесет в клочья вместе с нами. — Вы давно знаете мисс Слейд? — спросил я юношу.

— Не встречался с ней ни разу в жизни, сэр, — объявил тот и густо покраснел, поднимая крышку.

Он оказался отъявленнейшим из всех лгунов, с которыми мне приходилось встречаться.

В корзине было много полосок из зеленой бумаги, и в этом подобии травы виднелись банка икры и бутылка «Вев Поммери» разлива 1915 года.

— Восхитительно! — воскликнул я. — У мисс Слейд превосходный вкус!

Импровизированная трава зашевелилась, и когда юноша бросился вперед, чтобы убрать икру и шампанское, бумажные полоски стали подниматься с неумолимостью каравая хлеба, выпекаемого в печи.

— Берегитесь! — крикнул Питерсон, хватаясь за револьвер.

— Не стреляйте! — завопил юноша, чьи глаза округлились от страха при виде кобуры на поясе Питерсона.

Я стоял, прислонившись к облицовке камина, и О'Рейли представилась возможность проявить свою обычную расторопность. Он бросился вперед и вырвал всю бумагу из корзины.

— Ой! — послышалось из корзины. — У меня онемела нога.

Она осторожно встала, держась за плетеные бока корзины, и всмотрелась в мое лицо через пряди растрепанных волос.

— Вы Пол Ван Зэйл? — недоверчиво спросила она.

— Да, — ответил я. — Это что, театральное представление? — и добавил, тщетно пытаясь сдержать улыбку: — Мисс Дайана Слейд, как я полагаю, — и протянул ей руку, помогая выбраться из корзины.


ГЛАВА ВТОРАЯ


Она не была ни маленькой, ни хрупкой. Это само по себе делало примечательным тот факт, что она уместилась в корзине. У нее были коротко подстриженные темные волосы, крупный нос, требовавший пудры, и широкий рот с губами ярко-розового цвета. Я достаточно старомоден, чтобы мне могли понравиться накрашенные губы. Ее безвкусная юбка чугунно-серого цвета была чуть ниже середины икр, в полном соответствии с требованиями послевоенной моды, и болталась дюйма на два выше лодыжек. Сильно поношенная гладкая белая блузка выбилась из-за пояса юбки. Как у многих английских девушек, у Дайаны была прекрасная кожа. Еще одной возмещавшей некоторые недостатки особенностью были ее банально темно-карие глаза, с такими густыми ресницами и так широко смотревшие на мир, что они вполне компенсировали несоразмерность излишне крупных носа и рта.

Она улыбнулась мне, и каким-то чудесным образом перестала выглядеть простушкой. За сиянием ее глаз я сразу же почувствовал авантюрно-рисковый ум, но потом она ушла в себя, спрятав нервозность под модной в то время личиной пресыщенности.

— Я должна посмотреть, насколько повреждена корзина, — манерно протянула она утомленным голосом. — Как вы осмелились заставить меня спрятаться в корзине! Господин Фортнам и господин Мэйсон перевернулись бы в своих гробах, узнав о таком безобразии!

— Вам повезло уже в том, что вы пока не вертитесь в своем собственном, мисс Слейд, а ведь господин Питерсон — вот он, здесь, — готов был продырявить корзину из своего пистолета. Примите поздравления с избавлением от верной смерти! Не могу ли я предложить вам бокал вашего шампанского?

Мы удобно расселись. Питерсон вынес корзину, О'Рейли исчез за бокалами, а мисс Слейд, наскоро пригладив волосы, засунув под пояс блузку и скрестив ноги так, чтобы не были видны дыры на чулках, повернулась к соучастнику своей проделки.

Юноша был явно старше, чем выглядел. Он был представлен как «Джеффри Херст, мой поверенный», и как студент-первокурсник юридической школы, приехавший на практику к отцу в Норвич. Я как раз думал о том, как от него избавиться, когда мисс Слейд бесцеремонно проговорила:

— Теперь вы можете идти, Джеффри. Встретимся в чайном магазине, как условились. Очень благодарна вам за помощь.

Юноша, несомненно, подумал о том, что было не слишком разумно оставлять ее в клетке льва. Увидев, как упрямо шевельнулись уголки его рта, я решил смягчить это изгнание, предложив ему бокал шампанского и понимая, что как человек достаточно умный, он его не примет. Это был рослый, белокурый, симпатичный молодой человек с покрытым веснушками носом и короткими волосами. Я удивлялся тому, что о нем ничего не упоминалось в отчете О'Рейли.

— Ваш старый друг? — поинтересовался я, когда мы выпроводили его из офиса.

— Очень старый. Его отец был поверенным семейства Слейдов, пока моему отцу не пришлось два года назад отказаться от услуг адвокатов.

Она казалась безразличной к Джеффи Херсту, и ее взгляд уже блуждал по комнате, оценивая обстановку.

— Этот дом меня удивляет, — заметила она, забыв о своей манерной позе. — Я думала, что банкиры-коммерсанты живут как могущественные властелины. Разве этот офис не слишком скромен для джентльмена с вашим положением?

— Я в ужасе от того, что сегодня оставил свой гарем дома, — сказал я под выстрел пробки. — Ну, а теперь, мисс Слейд, прежде чем мы пойдем дальше, позвольте мне подчеркнуть, что я специализируюсь на долгосрочных вложениях капитала, а не на краткосрочных ссудах, и поскольку имею дело с эмиссией ценных бумаг, моими клиентами являются корпорации, а не частные лица. Если вам нужна ссуда, рекомендую вам обратиться к менеджеру вашего местного коммерческого банка в Норвиче... или же предложить ваш поистине замечательный «Мэллингхэмский часослов» для продажи на аукционе Кристи.

— Дорогой господин Ван Зэйл, — проговорила мисс Слейд, — я не заинтересована в ссуде в пару шестипенсовых. Мне нужно чертовски много денег.

Неспособный даже подумать о каком-либо вежливом ответе, я просто с улыбкой протянул ей бокал шампанского.

— Благодарю вас, — сказала мисс Слейд. — Черт возьми, разве это не восхитительно? Что ж, господин Ван Зэйл, вас должно удивить то, что я намерена предложить в обеспечение ссуды...

— Верьте мне, мисс Слейд, я взвесил целый ряд возможностей, и все они вызывают тревогу. Вы должны понять, что у меня обычно нет времени на разговоры с такими людьми, как вы, но поскольку я обожаю оригинальность и нахожу ваши подвиги среднезанимательными, я даю вам... — я вытащил свои карманные часы и положил их на стол... — две минуты, начиная с этого мгновения. Объяснитесь, пожалуйста.

— С удовольствием, — невозмутимо согласилась мисс Слейд, щелкнув костяшками пальцев и зажав руки между коленями.

Ей понадобилось сорок три секунды на то, чтобы описать положение ее семьи, вызвавшее теперешние затруднения. У ее отца было три несчастливых брака. В каждом случае жена рожала ему одного ребенка, после чего покидала мужа. Из всех троих детей одна мисс Слейд выросла с отцом в Мэллингхэме, и то только потому, что ее мать, вторая госпожа Слейд, умерла вскоре после ухода от мужа. Все дети росли отдельно друг от друга. Для мисс Слейд ее сводная сестра Хлоя была чужим человеком. Она жила последние двадцать лет в Йоркшире, а сводный брат Перси оставался всего лишь смутным воспоминанием малыша в крестильной рубашке. До октября прошлого года было бы просто невозможно вообразить, чтобы члены этой семьи могли оказаться еще более чужими друг другу, чем раньше, однако господин Гарри Слейд допустил большую глупость, не оставив перед смертью завещания.



Согласно английскому законодательству, в этих обстоятельствах вся недвижимость переходит к «наследнику», в данном случае к Перси, а движимое имущество (в которое входит и «Мэллингхэмский часослов» — я внезапно решил купить его при неизбежной распродаже) должно быть поделено поровну между всеми тремя детьми. Мать Перси, действовавшая от имени несовершеннолетнего сына, пожелала продать дом, и у Дайаны не было законного права помешать ей это сделать. В довершение ко всему со всех сторон, как сорная трава, потянулись кредиторы, и стало ясно, что Слейд умер, не оставив в банке ни пенса.

— Таким образом у меня не только нет денег, чтобы выкупить дом у Перси, но я должна где-то изыскать средства, чтобы содержать Мэллингхэм, — сказала мисс Слейд. — Именье больше не может приносить доход, и именно поэтому моя мачеха хочет его продать. Именье ей так же безразлично, как белые слоны, потому что с ним ее ничто не связывает.

Дайана пустилась было в более подробный рассказ о мачехе, но остановилась, когда поняла, что пошла вторая из отведенных ей минут.

— И мне пришлось искать работу, но поскольку никто не платит мне столько, сколько нужно, я решила завести собственное дело...

Она решила заняться производством косметики. Ей было нужно десять тысяч фунтов, и она рассчитывала, что сможет расплатиться со мной за пять лет.

— Производство косметики становится очень перспективным, — быстро проговорила она, коснувшись рукой циферблата часов, — но все теперешние косметические средства ужасны — они расплываются и оставляют пятна, и запах их далеко не из лучших. Служанка отца знает несколько чудесных рецептов, привезенных ею из Индии, и я полагаю, что при использовании некоторых химических заменителей натуральных веществ можно легко и без больших затрат наладить изготовление косметических средств. Я в течение примерно шести месяцев проводила опыты и получила интереснейшие результаты... Если бы вы приехали в Мэллингхэм и посмотрели мою лабораторию...

— Значит, вы, мисс Слейд, — начал я, надеясь за минуту и пятьдесят три секунды развеять эти несбыточные мечты, — просите у меня десять тысяч фунтов, чтобы организовать «производство» по рецептам старых дев в какой-нибудь развалюхе на задворках Норфолка?

— Боже мой, конечно нет! — воскликнула она, пораженная. — На это пойдет всего пять тысяч фунтов! А другие пять нужны мне для выплаты отступного матери Перси.

Это, конечно, был уже шаг к финансовой реальности, но я продолжал сохранять недружелюбный тон.

— Но почему, собственно, я должен дать вам хоть эти пять тысяч фунтов?

Я видел, как у моей собеседницы паническое чувство борется с гневом. Победил гнев.

— Вы спрашиваете почему? — вспыхнула она. — Потому что вы американец, господин Ван Зэйл, а всему миру известно, что американцы никогда не упускают шанса «сделать деньги»!

— Не в бровь, а в глаз! — Я, смеясь, поднялся со стула и направился к стоявшей на столе бутылке шампанского. Она молча смотрела на меня, слишком испуганная, чтобы расслабиться после перемены моего настроения, и слишком подозрительная, чтобы поверить в искренность моей веселости. — Но что вы знаете об американцах, мисс Слейд? — мягко спросил я, наполнив ее бокал.

Поскольку она была таким забавным ребенком, я решил, что мы можем потратить еще минуту, обменявшись несколькими безобидными шутками, прежде чем я выпровожу ее.

— О! Я знаю об американцах все! — воодушевилась мисс Слейд. — Они носят странные светлые костюмы и ужасные галстуки, во рту у них всегда огромные сигары, а на голове громадные шляпы, они пользуются такими странными старыми выражениями, как, например, «приличествует» или «я полагаю»... Они ездят верхом на лошадях, владеют нефтяными скважинами, непрерывно говорят о деньгах и считают Европу ужасно жеманной.

— Я, разумеется, узнаю себя в этом описании! — развеселился я настолько, что сделал еще один глоток шампанского.

— Теперь вам, вероятно, понятно, почему я так удивилась, увидев вас впервые! Вы проводите большую часть времени в Англии?

— Я провел год в Оксфорде, и теперь каждый раз, когда возвращаюсь в Англию, чувствую себя как совершающий паломничество — паломничество к могиле, в которой лежит кто-то умерший молодым, — добавил я с мрачной улыбкой, вспоминая того юношу, каким я был десяток лет назад, и поэму Катулла, написанную им после совершения паломничества к далекой могиле брата:

«Multas per gentes et multa per aequora vectus», — пробормотал я.

«Advenio has miseras, frater»,— подхватила мисс Слейд, грациозно опустив последний слог в «advenio» и единственный слог «has», и продолжила: — «ad inferias...»[1]

Это произвело на меня сильное впечатление, она, словно предстала передо мной в новом свете. По привычке я безостановочно вышагивал по комнате, но теперь остановился как вкопанный, уставившись на свою собеседницу.

— Я так восхищаюсь Катуллом! — вздохнула мисс Слейд. — Он такой романтичный! Люблю его стихи, посвященные Лесбии.

— Катулл был сумасшедшим, — отозвался я, — а его Лесбия была не более, чем куртизанкой. Но...

— Почему же вы цитируете его, если он вам не нравится?

— ...Он был хорошим поэтом, — улыбнулся я в ответ. — Итак, мисс Слейд, у меня сейчас больше нет времени, но не могу ли я предложить вам снова встретиться, и как можно скорее, чтобы обсудить ваши планы подробнее? Я хотел бы пригласить вас сегодня на обед. Где вы остановились?

— У подруги в Челси, Карисбрук Роу, восемь, квартира В. Прямо на севере от Фулем Род.

— Я позвоню вам в восемь часов.

— Черт побери, это было бы чудесно! Большое спасибо! — она проглотила остаток шампанского и поднялась, розовощекая, с заблестевшими глазами.

— Может быть, после обеда, — проговорил я, по-прежнему находя все это очень забавным, — если вы не будете против, я отвезу вас к себе и покажу манускрипт, купленный как-то мною у Кристи. Это Руанский Апокалипсис, интереснейшая трактовка Книги Откровений.

— Обожаю откровения, — сказала мисс Слейд, отказавшись от присущей школьнице манеры хлопать ресницами и глядя на меня большими, много знавшими темными глазами, — и я в восторге от возможности увидеть этот ваш манускрипт.

Ее способность удивлять меня казалась неисчерпаемой. Давно согласившись с суждением О'Рейли о ее неопытности, теперь я видел, что это было одним из его редких заблуждений.

«Эта девушка не девственница!» — подумал я, радуясь возможности показать ему, что он вовсе не такой уж непогрешимый, как думает, и принялся с острым удовольствием и с военной точностью планировать во всех деталях соблазнение мисс Слейд.


Я телефонировал мисс Фелпс на Керзон-стрит с просьбой отменить все мои встречи, назначенные на тот вечер, и заказать для себя столик у окна в ресторане «Савой». Вернувшись домой, я потратил всего несколько минут, чтобы вместе с мисс Фелпс разобрать корреспонденцию, поступившую на адрес дома, и ретировался к себе, собираясь заняться своей внешностью.

— Вечером вы мне не понадобитесь, Доусон, — сказал я слуге.

Я ощущал удивительную легкость и обостренность восприятия. Возможность наконец развлечься была восхитительна, и я, повернувшись к зеркалу, чтобы уложить как следует переднюю прядь волос, с подъемом напевал арию из «Трубадура», энергично орудуя при этом щеткой для волос. Наконец, окончательно убедившись, что довел свою внешность до совершенства, я быстро сбежал по лестнице, захватил с собой из холла Питерсона и, выйдя на улицу, сел в автомобиль.

Мы отправились в Челси, глядя в окно, я отмечал на лондонских улицах моей юности зримые признаки коррозии двадцатого века. Здесь пахло уже не конским навозом, а бензиновым выхлопом, изящная архитектура Нэша терялась среди неуклюжих серых зданий, этих памятников империализму девятнадцатого столетия, и даже в небольших домах на Парк Лэйн, вероятно, уже не было леди, устраивавших «вечеринки» и уступивших теперь место послевоенным мужчинам и женщинам, выкрикивающим друг другу банальности в облаках сигаретного дыма, а ночные клубы в самом сердце Сохо, должно быть, уже не кипели бурным весельем, превращаясь в кухни оккультной стряпни. Вирджинский табак и джаз Диксиленда! Неужели этим и ограничивается вклад моей страны в культурную жизнь Европы? Но Европе был нужен от Америки не культурный, а финансовый вклад, и, по крайней мере, его мы сделали.

Я подумал о том, что Дайана Слейд находится под впечатлением традиционного мифа о том, что все американцы богачи, и вспомнил, как однажды яростно заявила моя первая жена Долли: «Вы богаты! Вы должны стать богатым! Все американцы богатые люди!»

Но я тогда был беден. Я мог бы вспомнить, как меня выволокли из большого банка на Уан Уиллоу-стрит в Нью-Йорке: мне был двадцать один год, и ни пенса в кармане, и там-то, на углу Уиллоу и Уолла, я оказался лицом к лицу с Джэйсоном да Костой, богатым, счастливым и преуспевавшим...

Внезапно до меня дошло, что машина давно остановилась и на меня выжидающе смотрят шофер и Питерсон. Пять ужасных секунд я не мог сообразить, ни где я был, ни с кем должен был встретиться.

— Пойти позвать леди, сэр? — услужливо предложил шофер.

Не говоря ни слова, я вышел из машины и пошел вверх по ступенькам, но, прежде чем успел позвонить в колокольчик, она открыла дверь и затмила все, что было до этого.

Salve, venusta Lesbia![2] — довольно удачно спародировал я Катулла, и мы с ней рассмеялись. На ней было длинное черное пальто, скрывавшее ее платье, а с ушей свисали какие-то безвкусные блестящие кольца. Мало того, что губы ее были густо намазаны темно-красной помадой, были нарумянены и щеки, а на ресницах лежал тяжелый слой какой-то отвратительной черной замазки. Я удивлялся тому, что решился пригласить ее пообедать в ресторан, и пришел к выводу: преждевременно старею. Несомненно, только старику могло бы прийти в голову пригласить так вульгарно раскрашенную девушку.

— Боюсь, что я должна перед вами извиниться, — с сожалением сказала она, когда мы уселись в машину, чтобы ехать в «Савой». — Утром я слишком умничала.

Я посмотрел на нее удивленно.

— Мисс Слейд, — сказал я, — извиняйтесь, если вам этого хочется, за то, что вы так намазались, но, уверяю вас, вам совершенно нечего извиняться за цитаты из Катулла.

— Да, и мой отец всегда говорил, что мужчины это ненавидят...

— Разве это зависит от мужчины? С мужчинами какого типа вы встречались?

— Главным образом со своим отцом. Я думаю, что у меня комплекс Электры, — мрачно проговорила мисс Слейд, и остаток пути мы провели очень мило за разговором о ее воображаемых психологических переживаниях.

По-видимому, ее отец был чудаком-англичанином самой высокой пробы и страдал всеми вообразимыми социальными причудами. В промежутках между вылазками в Лондон, чтобы напиться в печально известных местах Уэст-Энда, он безуспешно стоял за парламент, как виг («Виг?» — недоверчиво переспросил я мисс Слейд, подтвердившую в отчаянии: «Виг!») участвовал в кампаниях за легализацию проституции, пробирался на митинги суффражисток, переодеваясь женщиной, и посещал голышом концерты камерной музыки на норфолкских баржах, известных под названием «гуарри», прерывал службу во время заутрени, чтобы заявить о своем неодобрении Англиканской церкви. Он написал тридцать концертов для флейты, отправил шестьдесят два письма в «Таймс» (ни одно из которых не было опубликовано), увлекался спиритизмом и издал за свой счет книгу, в которой доказывал, что фамилия «Шекспир» была литературным псевдонимом королевы Елизаветы. В дополнение ко всей этой бурной деятельности он каким-то образом находил время для обычной охоты, рыбалки и парусного спорта, пользовавшихся большой популярностью среди более консервативной части норфолкского нетитулованного дворянства, и воображая себя «человеком-приманкой» — охотником, ловившим диких уток в сети с помощью собаки.

— Я понимаю, — сочувственно сказал я, когда мы подъезжали к «Савою», — жить с ним было очень трудно, но никак не возьму в толк, почему вы решили, что у вас комплекс Электры.

— Я любила его, — отвечала мисс Слейд. — Но вы еще не слышали самого худшего. У меня было в высшей степени неестественное детство, господин Ван Зэйл.

— А ведь оно должно было быть таким радостным! Идемте в ресторан, там вы мне все расскажете.

Хорошо подкрепленная блюдами лучшей в Лондоне кухни, сага о странностях норфолкской тихой заводи развертывалась передо мной во всем ее истинно готическом блеске. Первая жена Гарри Слейда была аристократической леди с хрупким здоровьем, и из своего шезлонга она управляла гувернанткой, заботившейся о ее маленькой дочери.

— Эта гувернантка стала моей матерью, — сконфуженно сказала мисс Слейд. — Отец влюбился в нее, и тогда его жена ушла от него вместе с Хлоей, потребовав развода. Я являла собою вариант Джейн Эйр, а отец был в роли Рочестера...

Сага продолжалась в барочном стиле. Ее мать уехала от мужа, когда Гарри Слейд не внял ее просьбам перестать пить, и мисс Слейд прожила два года у своих деда и бабки в доме ланкаширского приходского священника.

— Дед и бабушка хотели оставить меня после смерти матери у себя, но мне так хотелось вернуться обратно в Мэллингхэм...

Я отметил про себя преобладание фактора Мэллингхэма над привязанностью к отцу, но ничего не сказал по этому поводу. Наконец — мы добрались и до третьего брака Слейда, взявшего на этот раз себе в жены хористку, настоявшую на том, чтобы падчерицу отправили в женский пансион.

— Я полюбила Челтенхэм.

И вот мы уже приблизились к трагической развязке саги: последовало алкогольное отравление организма Гарри Слейда, временное улучшение, и в конце концов смерть от цирроза печени.

— Мне приходилось ухаживать за ним, в то время как мачеха гуляла с Перси, — продолжала мисс Слейд. — Я была его сиделкой. Это было ужасно. Я наверняка сошла бы с ума, если бы не сбежала в Кембридж. А потом он умер, разумеется, разорившимся и не оставив завещания. Это ли не предел безответственности?!

— Да, — согласился я. — Видимо, он был не в своем уме. Но вы-то, вы же не сумасшедшая, мисс Слейд? Весь этот вздор с комплексом Электры — просто способ поддержать мой интерес к вашему действительно необычному положению. Скажите, почему вы избегаете говорить о вашей матери?

Она сильно покраснела.

— Моя мать умерла от столбняка. Я не хочу говорить об этом.

— Как говорится, нет худа без добра. Зато ее смерть позволила вам вернуться в Мэллингхэм.

Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но слов не последовало. Официант подлил ей шампанского. Мой бокал стоял нетронутым рядом с тарелкой дуврского палтуса.

— Давайте посмотрим, правильно ли я понимаю ваше положение, — дружелюбно сказал я. — Вы презирали своего отца, а ваш отказ говорить о матери свидетельствует, что вы отвергали также и ее. Ваш сводный брат хочет отнять у вас дом, а сводная сестра не ударяет палец о палец, чтобы не дать ему это сделать. Поэтому вряд ли их можно считать дружески расположенными к вам, в особенности, если учесть, как много значит для вас ваш дом. Вы остались без средств и доведены до отчаяния, но благодаря либо практической сметке, либо здравому расчету, если не просто случайно пришедшей счастливой мысли, у вас возникла небезынтересная идея о том, как можно сделать деньги. После вашего ухода я позвонил кое-куда. Оказывается, в настоящее время косметика становится интересным бизнесом, даже более интересным, чем я предполагал. Жаль только, что женщина мало годится для делового риска.

— Но ведь я-то воспитана как мужчина!

— Забудьте это, мисс Слейд. В этом мире, в котором вам предстоит зарабатывать себе деньги на жизнь, вы не должны рассчитывать на то, что все пойдет как по маслу.

— Не хотите ли вы сказать, что откажете мне по той причине, что я женщина?

Я вздохнул.

— Не растрачивайте на меня пыл вашей эмансипированности, дорогая. С первых лет моей жизни мои мать и сестра убедительно доказали мне, что женщины могут быть не глупее любого живущего под солнцем мужчины. Поверьте, если я откажу вам, то вовсе не потому, что отношу вас к какому-то низшему биологическому виду, просто я слишком хорошо знаю, какой помехой может оказаться ваш пол в мире коммерции, в котором другие мужчины придерживаются менее цивилизованных взглядов, чем я.

— Помехи можно устранить, — заметила мисс Слейд.

— Эта помеха может оказаться для вас слишком значительной. Сомневаюсь, чтобы вы могли стать выше ее.

— О, конечно же, смогла бы! — жестко возразила она.

Я пристально смотрел на свою собеседницу. Было просто невозможно избавиться от мысли, что, будь она мужчиной, я без колебаний внес бы ее в список своих протеже. В течение многих лет моим хобби было выявление людей, не похожих на всех, и наблюдение за тем, как они, преодолевая бесконечные препятствия, добиваются успеха.

— Как мне доказать вам, на что я способна? — сказала она, совсем так же, как когда-то говорили мне О'Рейли и Стив Салливэн, да и добрый десяток других. И с жаром спросила: — А вы в моем возрасте не ударялись хоть однажды головой о стену? И если да, то разве не оказывалось рядом кого-то, кто протягивал вам руку помощи?

Мои мысли унеслись далеко по кривой моей памяти, а вернувшись к действительности, я увидел свою собственную персону, отразившуюся в ее серьезных темных глазах. Но я помнил, что мне следовало быть осторожным. Это могло оказаться весьма рискованным делом. Я должен быть абсолютно уверен в правильности решения.

— Я подумаю об этом, — сказал я.

— Но...

— Я хочу дать вам один небольшой совет: оставайтесь самой собой. Мне кажется, я уже показал вам свою способность видеть все, что вы стараетесь скрыть под любой вашей позой. Ну, а теперь немного кофе, и поговорим о чем-нибудь другом.

Она изменила тему так резко, что у меня от неожиданности открылся рот. Она прочла в газете, что до приезда в Лондон я был в Генуе, и попросила рассказать о Конференции. Я изложил ей свои взгляды на европейскую политику, а затем, поскольку эта политика была неразрывно связана с экономикой, принялся рассуждать о новых теориях Джона Мейнарда Кейнса. И скоро мы уже обсуждали вопрос о том, не исчерпали ли себя старые законы Адама Смита.

— Вы, социалисты, оказались в дурацком положении, — заговорил я снова, когда она исповедалась мне в своих политических симпатиях и сказала, что всякий, кому довелось разориться, неизбежно склоняется к социализму. — К настоящему времени экономика, основанная на принципе «Laisser-faire», снимающем все ограничения, принесла громадные богатства. Вы требуете разделить эти богатства поровну, но это предполагает уверенность, что они будут постоянно нарастать. Иными словами, для того, чтобы ваши теории заработали, вам придется поддерживать капитализм, — поистине тупиковая ситуация для тех, кто выбирает большевистский путь!

Мисс Слейд храбро пустилась в объяснение различия между демократическим социализмом и коммунизмом, доказывая, что социализм должен вступать в союз с капитализмом, пока социалисты не получат большинства в парламенте. И тогда, в рамках демократии, социализм победит, а капитализм зачахнет.

— Это демократия зачахнет, — ответил я, — и это вовсе не обязательно будет трагедией.

— Вы не верите в демократию? — Мисс Слейд была шокирована.

— Я верю Платону. Существует лишь одна форма правления, которая хуже демократии, — тирания.

— Вот уж никогда бы не подумала, чтобы американец мог придавать большое значение «Республике» Платона! Разве Сократ не настаивал на том, что основой государства должна быть тесная связь между этикой и политикой?

Я рассмеялся так громко, что к нам обернулись люди, сидевшие за соседними столиками. Мисс Слейд неожиданно захихикала. Когда мы успокоились, я мягко спросил:

— Не перенести ли нам заседание на Керзон-стрит, чтобы взглянуть на руанский Апокалипсис? — и отодвинул стул.

— Но вы же не расплатились с официантом!

— О, я никогда не ношу при себе деньги — такая вульгарная капиталистическая привычка! Идемте же, дорогая. Нет, шампанское допивать не обязательно.

Но она, разумеется, допила. Я было выказал негодование, но потом смягчился. В конце концов, она была еще очень молода. Двадцать один год — какой восхитительный возраст! Девушкам в этом возрасте уже не свойственна отроческая неловкость, и все же, пока не приходит пора зрелости, их настроение очень переменчиво. Я почувствовал себя крайне неравнодушным к молодым девицам, которым едва за двадцать.

Когда мы приехали ко мне, я усадил ее в библиотеке, и предложил сигарету из стоявшей на столе сигаретницы.

Она вскинула на меня глаза.

— Я была уверена, что вы не одобряете курящих женщин.

— Дорогая, бывают моменты, когда сопротивление социальным изменениям не только бесполезно, но и ослабляет собственные позиции. Возьмите сигарету, если желаете. Уверен, что вы выглядели бы очаровательной даже с гаванской сигарой в зубах.

Она поколебалась, но в конце концов, помня мой комплимент, взяла сигарету и поблагодарила меня, когда я поднес зажженную спичку. Секундой позже она закашлялась от дыма. Я использовал этот предлог, чтобы сесть с нею рядом и похлопать ее по спине.

Мои пальцы скользнули к ее талии. Я обвил ее рукой, взял у нее сигарету и погасил в пепельнице.

— Знаете, я ведь женат, — проговорил я, наклоняясь вперед, чтобы поцеловать мисс Слейд.

— Как это мило! И часто вы женитесь?

— Примерно один раз в десять лет. — Я поздравил себя с тем, что погасил противную сигарету прежде, чем вкус табачного дыма успел задержаться на ее губах. С наслаждением поглаживая ее бедра, я позволил себе затянуть поцелуй, пока во мне не возникло проникшее в самую глубину ощущение блаженства. Всегда бывает так приятно, когда события развиваются в точном соответствии с планом. — Нам действительно следовало бы взглянуть на руанский Апокалипсис, — прошептал я. — Если бы вы могли собраться с силами и оторваться от этого удобного дивана, я предложил бы подняться в мою комнату.

— Но почему этот манускрипт не здесь, в библиотеке? О, понимаю — его ценность так велика, что вы держите его в сейфе.

— Нет, дорогая моя, прямо под подушкой — ни больше, ни меньше.

Я вывел ее в холл. Она была отнюдь не пьяна, но и абсолютно трезвой ее нельзя было назвать. Поднимаясь по лестнице, она серьезным тоном сказала:

— Вам следует знать две вещи: во-первых, я считаю брак отвратительным институтом, а во-вторых, я совершенно убеждена в интеллектуальной ценности свободной любви.

— Я всегда одобрял высшее образование для женщин. Кто был вашим идолом в Кембридже? Мэри Стоупс?

— О, по правде говоря, я не ожидала понимания от такого викторианца, как вы. Если вы осуждаете женщин, пользующихся косметикой, вы не должны одобрять и тех, кто прибегает к противозачаточным средствам!

— Дорогая моя, я претендую на многое, однако истребление рода человеческого не входит в мои честолюбивые планы, но я согласен с Мальтусом, что беспечное размножение не может привести ни к чему иному, как к катастрофе апокалиптического масштаба.

Открыв дверь, я ввел ее в свою комнату.

— И если уж говорить об Апокалипсисе...

— О, вот он! — воскликнула мисс Слейд и устремилась прямо к манускрипту, лежавшему на ночном столике.

Мы вместе уселись на кровать и принялись рассматривать десятиглавых змиев, злобные рыла фантастических чудовищ и измученные пытками лица нечестивых грешников, озаренные адским пламенем. Не прошло и трех минут, как она стала проявлять нетерпение, и спустя несколько секунд я уже взял у нее манускрипт.

— Текст лучше читать при дневном свете, — тихо проговорил я. — Местами строчки рукописи выцвели, и вам не следует портить глаза.

— Глаза меня не беспокоят, — проговорила мисс Слейд, — вот, разве... о, какая досада! Нет ли здесь поблизости туалета? Мне следовало подумать об этом в «Савое».

— Надеюсь, здешний туалет покажется вам достаточно удобным. В эту дверь, и дальше по коридору.

Когда она вышла, я включил ночник, погасил верхний свет, сбросил одежду, надел халат и быстро прошелся щеткой по волосам. Едва я успел положить на место щетку, как она вернулась в комнату: взглянув на часы, я про себя отметил, что обычная для меня процедура была закончена в рекордное время. Мисс Слейд явно уже не просто поддерживала мой интерес, а старалась разжечь его до безумия. В сдержанном, но искреннем восхищении я запер дверь. Оценив мисс Слейд профессиональным взглядом, я приготовился выбросить из головы все, о чем мы до этого говорили. Мисс Слейд не знала, что между моей деловой и моей личной жизнью существовала непересекаемая граница, и я никогда не допускал, чтобы мои сексуальные склонности как-то влияли на профессиональные суждения.

К моему удивлению и удовольствию, я заметил, что она смыла всю краску и выглядела теперь очень свежей и юной. «Оставайтесь самой собой!» — храбро процитировала она меня в ответ на мой пристальный взгляд и улыбнулась, когда я одобрительно притянул ее к себе.

Ее гладкая, без единой морщинки, кожа эротически возбуждала своим совершенством. Я стал ее раздевать.

Я был не больше чем на полпути этой неспешной, но сильно стимулирующей, приятной игры, когда она, потеряв терпение, — и почему это мы в молодости такие импульсивные? — широко распахнула мой халат, и ее ладони жадно заскользили по моему телу. Я пожалел о ее несдержанности, но ненадолго. Ее чувственность заставила меня отбросить всякие критические мысли, и уже через несколько секунд мы были в постели. Замерев на минуту, чтобы посмотреть на нее, я увидел — ее груди оказались в тени, а свет лампы косо падал на округлости ее полных, белых бедер.

— Я полагаю, что вы исповедуете доктрины Мэри Стоупс и одобряете их, — проговорил я, любуясь ею, — а если бы это было не так, то у меня нашлась бы кое-какая французская литература...

— О, Боже, не надо новой литературной дискуссии! — простонала она, и я, смеясь над ее неожиданной умудренностью, погасил свет и в темноте прижался к ней.

Я немедленно почувствовал полную раскованность. Представьте, что в сложной электрической системе внезапно перекрыли подачу энергии одним поворотом общего выключателя. Точно так же произошла полная изоляция моих умственных способностей — в этом блаженном, словно подвешенном состоянии я не ощущал больше ничего, кроме физической легкости. Мускулы мои стали твердыми и гладкими, ноги подчинялись превосходной координации, и каждый мой жест был и стремительным и целенаправленным. Короче говоря, я абсолютно контролировал и себя, и ее, и надвигавшееся разрешение нашего соединения, что, хотя и не свидетельствовало о полной восторженной отрешенности от всего, достойно, по меньшей мере, краткого упоминания. Особенно, если учесть то неприятное положение, в которое я попал несколько секунд спустя.

Так или иначе, я был в высшей степени уверенный в своем не требовавшем, как я считал, никаких усилий умении, и была она, в высшей степени нетерпеливая, что, казалось, говорило о ее прошлом опыте. И поскольку к этому времени стало ясно, что, оттягивая неизбежную развязку, уже невозможно получить никакого нового наслаждения, я, как сказал бы историограф Римской войны, собрал воедино все свои ресурсы для последнего штурма.

В следующий момент всему моему сексуальному опыту был нанесен оскорбительнейший удар. Действительно, это был удар такой силы, что сначала я не мог понять — в чем дело. Мозг мой словно погрузился в спячку, способность соображать притупилась от изысканности физического наслаждения, и даже инстинкт самосохранения был настолько парализован, что, встретившись в первый раз с преградой, я просто выдержал паузу и сделал новую попытку.

Сначала я подумал — что-то не так со мной. Затем понял — дело в ней. Наконец, в ужасном неверии в себя, я заколебался — и проиграл. Когда мое смущение по какой-то мучительной спирали перешло в ужас, я потерял контроль над своими физическими рефлексами и, как увязший в трясине бык, попытался вырваться, но не смог, решил продвинуться дальше, и с Божьей помощью преуспел в этом, постарался замереть, как мраморная статуя, но не смог и добился лишь окончательной глупости семяизвержения. К тому времени, когда мне удалось высвободиться из удавки, я был весь в поту, сердце мое стучало как кузнечный молот, и я мысленно клял себя последними словами.

Это было далеко не лучший момент в моей вполне упорядоченной личной жизни. Я чувствовал себя обманутым и невыносимо смущенным.

Наконец, отдышавшись, и перестав постыдно хватать ртом воздух, я вспомнил о девушке. Она была неподвижна и так тиха, что я подумал, не в обмороке ли она. Чувствуя, что с каждой секундой я все глубже погружаюсь в самый извращенный из всех кошмаров, я поддался панике и включил свет. Она была в сознании. Она сощурила глаза от яркого света, а когда открыла их снова, я увидел: она близка к тому, чтобы расплакаться. Я попытался придумать какие-то подходящие слова. «Простите меня» — казалось не столько глупым, сколько неуместным. В конце концов, я сделал лишь то, что она хотела. «Дурочка» — звучало бы не по-рыцарски. «Боже мой, какая неприятность» — было бы честным, но вряд ли самым любезным из возможных комментариев джентльмена, непреднамеренно лишившего леди девственности. Я непроизвольно задумался над возвышенным викторианским выражением, обозначавшим это действие как «срывание цветка», когда она проговорила еле слышным голосом:

— Почему вы сердитесь? Я была нехороша? Сделала что-то не так? Пожалуйста, скажите, чтобы я не повторила ошибку.

— Мое дорогое дитя... — было трудно понять, с чего следовало начать, но мне все же удалось добиться некоторого подобия хороших манер. — Вы самая очаровательная и привлекательная девушка, — совершенно искренне проговорил я. — Вы показались мне восхитительной. Но вы сделали плохо, не сказав мне о своей... неопытности.

— Если бы я это сделала, меня здесь не было бы, — ответила она с вызывающей беспокойство проницательностью. — Отец всегда говорил — большинство мужчин считают, что иметь дело с девственницами просто скучно.

— Ваш отец, — сказал я с необъяснимым чувством досады, — не имел права забивать вам голову своими сомнительными суждениями в области сексуальной практики. Мужчины не должны обсуждать такие вещи со своими дочерьми.

— Что вы можете знать об этом? — она явно обладала способностью быстро восстанавливать силы — ее слезы исчезли, и теперь уже она досадовала не меньше моего. — Что, у вас когда-то была дочь?

Последовавшее за этими словами молчание показалось мне сильно затянувшимся, хотя на самом деле прошло, вероятно, не более десяти секунд. Одна из них ушла на воспоминание о Викки с ее светлыми локонами и фиалковыми глазами, на второй секунде память вернула меня к ее рождению и детству в той убогой квартире... С четкостью кинофильма промелькнули кадры — воспоминания о смерти моей первой жены, о том, как Викки росла у моей матери, как она гуляла со мной по Пятой авеню, каталась на коньках в Центральном парке, как хороша она была на своем первом балу, о расторгнутой помолвке и поездке в Европу, чтобы прийти в себя после постигшей ее неудачи, о возвращении в Нью-Йорк... «Я дам для тебя другой бал, Викки, только возвращайся!» Мерцающие свечи, вальсы Штрауса, последние могикане Четырехсот семейств вокруг леди Астор, сливки старого Нью-Йорка и наконец обращение Викки ко мне с сияющими, как звезды, глазами: «О, папа, господин Да Коста такой красивый...»

Фильм кончился, остался только темный экран. Я был в другом мире, на другом континенте, с другой женщиной.

— У вас была дочь? — повторила вопрос Дайана Слейд.

— Да, — отвечал я, — у меня когда-то была дочь. Она умерла.

— О, простите... простите меня... я не хотела вызвать у вас горьких воспоминаний...

— С той поры прошло уже очень много времени. Целых шесть лет. Она умерла в 1916 году.

Я встал с кровати, надел халат, коснулся пальцами манускрипта на ночном столике и гардины у окна, пытаясь восстановить контакт с действительностью. Я был в Лондоне со странной маленькой девушкой, цитирующей избитые изречения Катулла и своего чудаковатого отца, демонстрируя тем самым смесь псевдоутонченной эрудиции. При всех этих странностях она откровенно одурачила меня, доведя до близости с девственницей. Кроме того, она надеялась занять у меня десять тысяч фунтов. Теперь мне предстояло понять, была ли она воплощением грядущей беды, или же самым многообещающим ребенком из тех, кому я когда-либо пытался покровительствовать. И мои мысли, к счастью уцепившиеся за эту дилемму, понемногу вползли обратно в реальность.

— А теперь, дорогая, — отрывисто заговорил я, завязывая пояс халата и повернувшись к ней лицом, — как бы вы ни были очаровательны и восхитительны в постели и как бы вы ни были прелестны сейчас, я не выполнил бы своего дружеского долга перед вами, если бы не обратил ваше внимание на то, что сегодня вы вели себя более чем безрассудно. Не желая вдаваться в банальные подробности, могу уверить вас в том, что существуют менее неприятные способы лишиться невинности, чем выбранный вами. Кроме того, я, вероятно, не проявил бы такого рвения, чтобы привезти вас сюда, если бы знал о вашей девственности, но это, разумеется, никак не отразилось бы на наших деловых отношениях. Как бы странным вам это ни показалось, я не ссужаю деньги под сексуальные достоинства моих клиентов, и если вы думаете, что теперь вы как на крыльях преодолеете путь к десяти тысячам фунтов, то большее заблуждение трудно представить. Достаточно ли ясно я говорю?

Она молча кивнула. Лицо ее покрылось болезненной бледностью.

— Позвольте дать вам один совет, который упустил из виду ваш словоохотливый старый отец. Не идите ва-банк, рискуя забеременеть. Аборты могут оказаться весьма неприятным делом. Если мужчина предлагает воспользоваться противозачаточными средствами, не отвергайте этого предложения легкомысленной репликой. Быть острой на язык прекрасно, но не тогда, когда это может привести к большим переживаниям и неприятностям. Занимайтесь на здоровье свободной любовью, но прошу вас, делайте это со вкусом и умно, а не вульгарно и бездумно. И я опять должен спросить вас — все ли вам достаточно ясно?

Она стыдливо опустила голову, и я увидел, как задрожали ее губы, прежде чем она успела их сжать в жесткую линию.

— И последнее, что вам должен был сказать отец, — сухо продолжал я, — остерегайтесь женатых миллионеров среднего возраста, без угрызений совести и с подмоченной репутацией. Вы славная девушка, Дайана, и очень мне нравитесь, но я не совсем монстр и не хочу вам навредить. Представляете ли вы себе, что делаете, связываясь со мной таким образом? Будьте реалисткой! Свободная любовь это хороший спорт, но он может превратиться в самую грубую, жесткую игру. Общайтесь с юношами вашего круга, пока не найдете партнера, который мог бы относиться к вам так же небрежно, как гурман, успевающий съесть полдюжины устриц во время перерыва между лекциями, швыряя скорлупу через плечо в мусорный ящик.

Она даже не улыбнулась. И наконец заставила себя сказать тихим голосом, в котором звучали гнев и испуг.

— Вы даете мне отставку, хотите от меня избавиться.

— Разве вы не понимаете, что так для вас будет лучше? — Она не ответила. — Мне кажется, вы сами не знаете, чего хотите, — резко сказал я. Мне удалось направить разговор так, что теперь я подводил ее к высшему испытанию, но я знал — она ни о чем не подозревает. Знал — она застигнута врасплох, и, когда я отпущу пружину, у нее не будет шансов прибегнуть к притворству. Если она шагнет в яму, которую я усердно рыл перед ее ногами, мне придется волей-неволей умыть руки, но если она обойдет ее... тогда мне удастся еще раз хорошо повеселиться.

— Чего же вы в действительности хотите, Дайана? — с враждебной ноткой в голосе спросил я, а затем, резко повернувшись, сел на кровать рядом с ней, мягко обнял ее за плечи и заговорил своим самым медовым голосом: — Вы можете сказать мне, я пойму! Дело не только в деньгах, не так ли? Вам нужен кто-то, кто заботился бы о вас, заменил бы вам отца. Кто-то, кто бы... в общем, все эти разговоры о свободной любви были не больше чем позой, разве нет? Вы хотите выйти замуж. Вам нужен какой-то добрый, понимающий мужчина, который заботился бы о вас постоянно. Вы хотите...

Она грубо сбросила мою руку. Мальчишечье лицо под спутавшимися волосами, с громадными, пылавшими темным пламенем глазами, внезапно оказалось в нескольких дюймах от моего.

— Я хочу Мэллингхэм! — выкрикнула эта девочка, и мелкие черты ее простого лица исказились от разразившихся рыданий. — Мне нужен мой дом! Мне нужна единственная на свете вещь, которая никогда не меняется, единственная вещь, которая всегда здесь, и я сделаю все, чтобы ее получить, слышите вы, все!..

Она умолкла. Я сразу же выпустил ее и встал. В глазах у нее стоял страх.

— Ну, дорогая, — сказал я, когда стало ясно, что она не в состоянии говорить, — позвольте мне вас поздравить.

Она посмотрела на меня с тупым удивлением.

— Я уважаю стремление к достижению поставленной цели, — продолжал я. — Это единственная валюта, которая никогда не обесценивается.

— Вы имеете в виду... Нет, не может быть...

— Я имею в виду, что вы на отлично сдали свой последний экзамен, мисс Слейд. Вы можете получить свои десять тысяч фунтов. Я принимаю вас в качестве своей протеже. Добро пожаловать в мой мир.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


— Будьте в моем офисе на Милк-стрит завтра в десять часов утра, — сказал я, проводив ее обратно в Челси, и мне было очень странно услышать:

— Да, Пол, — вместо обычного: «Да, сэр».

Я допускал, что она опоздает, но она, разумеется, пришла в назначенное время. Часы едва пробили десять, как О'Рейли ввел ее в мой кабинет, и я предложил ей стул клиента. После обмена обычными любезностями я распорядился:

— Напишите подробный доклад о ваших планах организации производства косметики. Я хочу знать, каким видом косметики вы намерены торговать, как предполагаете ее изготовлять и какой вид маркетинга принесет, по вашему мнению, наибольший успех. Мне нужна смета расходов, цифры планируемой прибыли, и подробный график вложения первоначального капитала. Затем вы составите для меня подробное описание Мэллингхэм Холла, указав площадь участка, историю, общее состояние дома, включая возможные особенности, которые, по вашему мнению, могли бы повысить или понизить реальную стоимость недвижимости. Я жду оба документа сегодня к шести часам.

Глаза ее стали круглыми, как блюдца, но она ответила:

— Да, Пол, — с такой уверенностью, словно писала подобные бумаги ежедневно.

— Разумеется, мне нужно будет осмотреть именье самому, и я предлагаю вместе отправиться туда на машине в субботу утром, с завтраком в Норфолке, где я хочу взглянуть на собор. Я заеду за вами ровно в шесть тридцать. А в одиннадцать часов в пятницу вы встретитесь с неким доктором Уэстфилдом на Харли-стрит, он спасет вас от опасностей «идти ва-банк», о чем мы говорили вчера вечером. Точно выполняйте его назначения и прислушивайтесь к его советам. У вас есть деньги?

— Да. Три фунта, четыре пенса и три фартинга.

Я позвонил. В кабинет вошел О'Рейли.

— О'Рейли, немедленно выдайте мисс Слейд пять фунтов и запишите это на ее счет.

О'Рейли открыл свой бумажник, извлек из него пять банкнот по одному фунту, вручил их Дайане и сделал пометку в небольшой черной книжечке. Дайана порозовела и неловко сунула деньги в свой ридикюль.

— Ваш счет будет не в банке, а у меня, — сказал я ей, когда О'Рейли вышел. — Я всегда буду говорить вам, если буду давать вам деньги в виде подарка, но если я ничего не говорю, вы должны понимать, что эти деньги я даю вам в долг, который вы будете выплачивать мне под три процента годовых. Я порекомендовал бы вам, в ваших же интересах, тщательно вести денежные дела, и не расходовать деньги на пустяки.

— Да, Пол.

— Очень важно, чтобы мы с самого начала правильно организовали наши деловые отношения и чтобы они совершенно не зависели от наших личных отношений, какими бы они ни были. Разумеется, я надеюсь на то, что мы исправим фиаско вчерашнего вечера, но вы должны знать: если это окажется невозможным, я не буду лишать вас финансового обеспечения. Я держу все, что относится к делам, и все, связанное с удовольствиями, в несоединяющихся отсеках и, хотя они могут порой оказываться рядом, их содержание никогда не смешивается. Пока у нас общий бизнес, я буду относиться к вам точно так же, как ко всем другим моим протеже, а как, по-вашему, я к ним отношусь?

— Жестоко?

— Разумно. Я не даю второго шанса. И не терплю провалов. И не отпускаю вожжи. Если вы шевелите мозгами и трудитесь до упаду, мы можем сработаться. Если нет — рассчитывайте только на себя. У вас есть какие-нибудь вопросы?

— Нет, Пол.

— О'Рейли, покажите мисс Слейд ее стол и последите за тем, чтобы у нее было все необходимое. Всего хорошего, мисс Слейд.

— Всего хорошего, господин Ван Зэйл, — покорно ответила она, а потом, как раз в тот момент, когда я решил, что нагнал на нее страху, она мне подмигнула. О'Рейли жестом пригласил ее к двери.


В шесть часов обе справки были на моем столе. Я прочитал их по дороге домой, на Керзон-стрит, и без замечаний передал О'Рейли, чтобы подшить их в дело. Справка о ее предполагавшемся бизнесе говорила о полном незнании ею мира коммерции, но я был даже больше, чем она, убежден, что ее идея — многообещающая. В тот день я более тщательно оценил перспективы бурно и хаотично развивающейся косметической промышленности, и для меня стало очевидным, что любой крепкий предприниматель, крупный или мелкий, имеет шансы извлекать золото из этой богатой жилы. Время работало на массовый рынок косметики так же, как и на рынок автомобилей, радио- и фотографических принадлежностей. Женская косметика, консервированный звук и пожирающие бензин механические лошади! «Что за век!» — говорил я с отвращением О'Рейли, когда мы в тот вечер вернулись домой. «О, tempora! О, mores![3] Но О'Рейли, чьи воспоминания о девятнадцатом веке не могли не быть весьма смутными, просто вежливо посмотрел на меня, воздержавшись от комментариев. Я вполне мог представить себе, что думал он о том, насколько скучное старшее поколение.

Другая справка лучше раскрывала таланты Дайаны. Закончив чтение описания всех достоинств и недостатков Мэллингхэмского дома, я убедился, что это имение было вдохновенным соединением Райского сада, Обетованной земли и всех семи чудес древнего мира. Даже самый динамичный торговец, предлагающий на продажу часть небесного царства, не смог бы тягаться с царственной рекламной прозой Дайаны.

— Сегодня вторник, господин Ван Зэйл, — сказала мисс Фелпс, когда я по обыкновению зашел в библиотеку с пришедшей на дом почтой.

— Благодарю вас, мне это известно, мисс Фелпс, — ответил я, все еще думая об опусе Дайаны, восхвалявшем Мэллингхэм.

— В этот день вы пишете вашей жене, господин Ван Зэйл.

— Совершенно верно, мисс Фелпс. «Дорогая Сильвия...» — я продиктовал два абзаца в духе изящной словесности. Потом зевнул и взял в руки «Таймс». На первой же странице я наткнулся на некролог. Отбросив газету, я принялся расхаживать по комнате.

— Да, господин Ван Зэйл, — наконец напомнила о себе мисс Фелпс.

— «...Я очень надеюсь, что своевременно вернусь домой, и мы отпразднуем нашу годовщину. Но, как мне кажется, мои партнеры не способны решить, кто должен сменить меня в лондонском офисе. Возможно, хотя и маловероятно, но все-таки возможно, что я буду вынужден задержаться здесь до июля. Я знаю, что Вам не очень нравится, что я предоставлен самому себе в Европе, но если бы Вы пожелали приехать ко мне на некоторое время...» — Нет, не пишите это, мисс Фелпс. Скажем вот так: «Поскольку Европа Вам не нравится, и я вряд ли пробуду здесь долго, я не решаюсь просить Вас приехать ко мне, хотя, разумеется, очень хотел бы этого...» — Нет. Этого тоже не надо, мисс Фелпс. Выкиньте все до слов — «до июля». Напишем просто вот так: «Наши старые здешние друзья постоянно спрашивают о Вас, и каждый день сожалеют о нашей затянувшейся разлуке. Как всегда, дорогая, с любовью...» — и так далее. Впрочем, последнюю фразу не печатайте, мисс Фелпс. Я припишу ее от руки.

Поднявшись наверх переодеться к обеду, я решил, что мне следует объяснить Дайане мои отношения с Сильвией. Правда, она слишком молода, чтобы их понять, но, возможно, если говорить об этом достаточно часто, она в конце концов должна будет прийти к заключению — у меня нет намерений оставить жену.

Я хотел быть честным с Дайаной и считал главным, чтобы она не строила себе иллюзий в отношении меня. К счастью, Сильвия не заблуждалась на мой счет, и я решил не беспокоить ее сагой о Дайане Слейд. Сильвия давно привыкла к разным дайанам и не обращала на них внимания.

Я подумал о своей матери, которая говорила мне десять лет назад: «Слава Богу, наконец-то ты женился на девушке с хорошими манерами!» — но тут же отбросил это воспоминание, пока оно не повело меня дальше в прошлое. Мне нужно быть твердым с самим собой. Если вообразить, что время — это некий коридор, то я должен перегородить его за своей спиной и смотреть только вперед, в направлении выхода. Но я знал: сказать легче, чем сделать. Впереди нет ничего, кроме мрака, а в конце коридора... Нет, это слишком гнетущая перспектива. Не удивительно, что я то и дело обращаюсь к прошлому.

Я снова размышлял о времени и снова, как часто бывало и раньше, думал о возможности существования четвертого измерения. Если бы оно, это четвертое измерение, существовало, то есть, не было бы единственного прямого коридора, а было бы бесконечное множество параллельных борозд на распаханном поле вечности, тогда, возможно, мне удалось бы убежать от своего прошлого и открыть для себя лучшее будущее. Как заманчиво было думать о путешествии во времени по окольным путям, вместо того чтобы уныло тащиться вперед по одной и той же опостылевшей дороге. Но как тогда переходить из одной борозды в другую, и какова гарантия, что эта следующая борозда будет чем-то лучше? Да и существует ли это четвертое измерение за пределами мира пустых размышлений?

Я понимал, что на эти вопросы нет ответов. Но сейчас по крайней мере я мог поздравить себя — мое ближайшее будущее было не совсем уж беспросветным. Действительно, Дайана Слейд — великолепное отвлечение от моих мыслей, и, кроме того, мне все больше хотелось взглянуть на ее «обетованную землю».


— Я знаю, что в Америке классовое общество — говорила Дайана, когда мы ранним утром в субботу выехали из Лондона. — Но кем считаете себя вы — аристократом?

— Америку даже при самом большом воображении нельзя назвать бесклассовым обществом, — ответил я, — и я, разумеется, аристократ. Я, конечно, понимаю, что в вашем представлении я не больше чем выскочка, тем не менее и у меня есть скромное родословное древо.

Мой шофер уверенно крутил баранку длинного черного безупречно чистого «ланчестера 40», и мы с Дайаной удобно откинулись на спинку сиденья. Я был, как мне казалось, превосходно одет для уик-энда за городом. Твидовый костюм для этого времени года уже не очень подходил, и на мне была новая серая спортивная пара из шерстяной фланели, мягкая рубашка и синий оксфордский блейзер, на голове жесткая соломенная шляпа-канотье, а на ногах роскошные туфли, купленные накануне на Джермин-стрит. Еще выходя из дома, я подумал: я выгляжу достаточно крепким, чтобы сойти за сорокалетнего.

Рядом со мной сидела Дайана в поношенной серой юбке, желтой блузке и макинтоше, выглядевшем так, как будто его не снимали ни разу после войны. Не считая шофера, мы были в машине одни. Питерсон, О'Рейли и мой слуга Доусон ехали вместе с багажом в «роллс-ройсе».

— Вот уж не думала, что американцы придают значение своим родословным, — заметила Дайана, когда за окнами замелькали убогие предместья северного Лондона, за которыми начинались луга Эссекса.

— Американцы очень разные. Те, к которым отношусь я, об этом не забывают.

— И каковы же те, к которым относитесь вы? Простите, но в конечном счете все вы иностранцы, и мне трудно связать с вами представление о какой-то родословной.

— Как мило сознавать, что вы так же ограничены и чванливы, как все социалисты! Я вырос в среде англосаксонской протестантской иерархии Восточного побережья, секты, известной под названием «янки», людей, в чем-то отдаленно напоминающих англичан. Они прячут свой жестокий прагматизм за принципами своего социального кодекса, включающего такие главные постулаты, как: «Будь всегда верен своему классу» и «Делай бизнес с кем угодно, но ходи на яхте только с джентльменами». Они умны и трудолюбивы, а становясь богатыми и могущественными, чрезвычайно опасны. Среди них имеется незначительное элитное меньшинство, влияющее на всю Америку через крупные инвестиционные банки Уолл-стрита, контролирующие капиталы страны.

— Вы имеете в виду такие банки, как ваш?

— Такие банки, как мой. Я в ужасе, дорогая, от того, что я всего лишь один из крупных капиталистических злодеев, прячущийся за своей древней голландской фамилией.

Она расспрашивала меня о моей семье, и я рассказал ей о том, как Корнелиус Ван Зэйл в 1640 году отплыл в Америку из Шевенингена, чтобы стать гражданином Нового Амстердама.

— Потомки Корнелиуса, Ван Зэйлы, были крупными землевладельцами в тех местах, которые теперь называются графством Уэстчестер, — добавил я. — Они переженились с британцами до такой степени, что, боюсь, я не унаследовал ничего голландского, кроме фамилии. Это, разумеется, и объясняет мою естественную склонность к злодейству, хотя я всегда за честную игру и за добропорядочность, и эта естественная склонность стократно усиливается благодаря тому, что я родился ньюйоркцем.

Она попросила меня рассказать ей о Нью-Йорке, но я просто сказал, что он похож на любой европейский город, трудно поддающийся описанию.

— Как странно думать о нем сейчас, — заметил я, глядя на эссекские поля, — об этом городе, там, на западе, грохочущем в своей собственной, отдельной борозде...

Я замолчал. В этот момент я впервые заподозрил, что начал путешествие по окольным путям времени.

Хотя вовсю сияло солнце, воздух мне казался холодным, но Дайана периодически снимала шляпу и высовывалась в окно, чтобы освежиться, и ветер слегка трепал ее волосы. «Ланчестер» безупречно несся вперед, и когда мы проезжали через деревни, их жители разевали рты, дивясь его великолепию. Я с удовольствием распрощался бы с шофером и вел машину сам, но при моем здоровье об этом нечего было и думать.

Окрестности были приятными, но ничем особенным не отличались. Поля такие ухоженные, какие могут быть только там, где их обрабатывали в течение тысячелетия. Мы проезжали через живописные деревни и веселые торговые городки, утратившие свое значение в конце средних веков, когда Англия повернулась от Европы к Новому Свету, и в мое сознание медленно проникала картина многочисленных георгианских домов, крытых соломой коттеджей и нормандских церквей.

— Десять миль до Нориджа! — провозгласил Доусон, заметив цифру на столбе, мимо которого пронеслась машина.

Открыв карту, я увидел старые дороги, сходившиеся к Нориджу, как спицы в колесе старомодной извозчичьей коляски. Кингс Линн, Кроумер, Ист Дерихэм, Норс Уолшэм, Грейт Ярмут, Бангей и Или — взгляд мой скользил по ободу колеса и наконец задержался на востоке, где знаменитые Норфолкские озера образовывали двухсотмильный водный путь между Норфолком и морем. Я еще дома обвел Мэллингхэм красным карандашом. Он находился юго-западнее Хиклинга, между Вроксхэмом, Хорси и болотами.

— Вы здесь слишком изолированы, — сказал я Дайане, когда она тоже взглянула на карту. Я не бывал раньше в этой части Норфолка, хотя, когда мы с Сильвией во время войны провели два года в Англии, мы иногда навещали друзей, живших близ суффолкской границы. Мне всегда хотелось съездить в Норидж, но дороги здесь плохие, да и по пути — никаких примечательных мест, которые интересно было бы посетить.

— Весь север Норфолка — это тихая заводь, — говорила Дайана, словно вторя моим мыслям. — Здесь кончается дорога, и волны прогресса не докатываются до нас. Некоторые озера, вероятно, сохранили свои размеры такими, какими они были несколько столетий назад, хотя в прошлом часть озер была, несомненно, больше. Существует очень интересный отчет, написанный в тысяча восемьсот шестнадцатом году...

Дайана принялась рассказывать историю озерного края, а я пытался вообразить себе уголок цивилизованного мира, достаточно счастливый для того, чтобы бежать туда от двадцатого столетия.

Мы подъезжали к окраинам Норфолка.

— А где же собор? — разочарованно спросил я, глядя на холм, на котором он должен был стоять, и не видя ничего, кроме простого приземистого замка.

— На середине склона... вот он! Красивый, не правда ли? — отвечала Дайана с приводящей в ярость британской сдержанностью, и удовлетворенно вздохнула.

За массивными стенами территории собора возвышался шпиль. Серые стены виднелись за мощеным внутренним двором. Нащупывая рукой фотоаппарат так же автоматически, как и глупые американские туристы, я выскочил из машины и поспешил к воротам, чтобы полюбоваться средневековой архитектурой.

— Хотите, я проведу вас вокруг? — предложил какой-то оказавшийся рядом со мной местный житель.

Чувствуя себя точно так, как иголка в магнитном поле, я быстро направился к собору.

— Мне кажется, вы идете слишком быстро! — пыхтела рядом со мной Дайана.

Даже Питерсону пришлось прибавить шагу, чтобы поддерживать необходимое расстояние между ним и мной.

Я дошел до ворот, и магнит заработал с какой-то гипнотической силой. Я уже был не иголкой, а леммингом, и когда шел по мощеному двору, ноги мои едва касались булыжников. Для меня было непонятно мое всепоглощающее возбуждение: оно не поддавалось объяснению, но я понимал: меня ожидало что-то значительное. Дойдя до паперти, я остановился под камнем, выпиленным давным-давно безымянным каменщиком.

— Пол, подождите! Не оставляйте меня одну!

Но моя рука уже лежала на железном засове, и небольшой прямоугольник, вырезанный в массивной двери, поддался от моего нажатия.

Я вошел внутрь собора. Хор певчих репетировал странный неортодоксальный английский гимн «Иерусалим». Свет солнечных лучей проникал сквозь витражи высоко надо мной, я слышал, как в вышине парили неземные звуки, словно мрачное отражение призрака Уильяма Блэйка.

Я двинулся вперед. Над моей головой высились своды собора, и мне показалось, что я вышел из своей «борозды времени» и в ярком свете какой-то вспышки завертелись, как в калейдоскопе, прошлое, настоящее и будущее.

Я перестал ориентироваться в пространстве. Когда я закрыл глаза, за моей спиной послышался голос Дайаны:

— Пол?

Я потянулся к ее руке, как если бы ее присутствие было единственной знакомой вехой в этом чужом мире.

Хор умолк. Я слышал слабый голос регента. Атмосфера нереальности рассеивалась, и я почувствовал себя лучше.

— Расскажите мне о нем — об этом соборе — все, что знаете, — попросил я Дайану, машинально проверив карман и убедившись, что не забыл взять с собой лекарство. Она начала рассказывать о том, сколько времени строили собор, что колонны отличались друг от друга — более ранние не были так тщательно обработаны. Я сосредоточился на ее словах и добросовестно отмечал в сознании особенности алтаря, зенитного фонаря, нефа и хоров. Мы обошли крытые галереи, повосхищались каменной кладкой, и скоро я оправился настолько, что мог уже посмеиваться над своими обморочными романтическими видениями во время путешествия по окольным путям времени.

При любых обстоятельствах мой надежный здравый смысл янки всегда будет торжествовать над моим хлипким викторианским романтизмом.

— Чему вы улыбаетесь? — с любопытством спросила Дайана.

— Вспомнил свою далекую, глупую юность, когда я был романтиком-идеалистом... Боже мой, а это что такое?

Это был мемориальный камень, очень старый, вделанный в стену. Под изображенным на нем черепом были начертаны мрачные строчки:


Вы, проходящие мимо этой могилы,

Помните о смерти, ибо и вы должны умереть.

Вы сегодня такие, каким был я,

А я такой, какими станете вы.

Здесь покоится Томас Гудинг,

Ожидая Господнего Судного дня.


— Представьте себе, — со смехом заметила Дайана, — каким он, вероятно, был противным старым брюзгой!

Я повернулся в сторону и увидел прошлое, повернулся назад и увидел будущее, снова в сторону и, спотыкаясь, направился к выходу.

— Пол...

— Я ухожу.

На открытом воздухе я почувствовал себя лучше. Я стоял на залитой солнечным светом соборной площади, и мне казалось, что смерть еще очень далеко.

— Простите, — сказал я Дайане, — обычно я спокойнее отношусь к смертной ауре средневековья. Просто, наверное, я в последнее время был на слишком многих похоронах.

Не задавая никаких вопросов, она спокойно взяла меня под руку.

— Поехали в Мэллингхэм.

Мы выехали из города, переправились через реку и медленно двигались предместьями, пока наконец не выбрались на большую дорогу.

Я ничего не говорил, молчала и Дайана. Мы проезжали по пасторальной, ничем не примечательной сельской местности, и настроение у меня улучшилось, ко мне вернулось ощущение времени, возвращая меня к реальности совершенно иного, по сравнению с атмосферой собора, мира. Проезжая по мосту недалеко от Вроксхэма, я видел, как кипела жизнь на реке. Вниз и вверх по течению сновали яхты и зашедшие сюда морские суда, прогулочные лодки и многовесельные шлюпки, и, хотя Дайана безразличным голосом проговорила: «Это торговая часть озер, а Вроксхэм курортный город», — меня снова стала околдовывать магия. На этот раз я не старался хитрить с собой и оставаться прагматичным, я вновь вернулся к своему романтическому представлению о времени, и, когда дорога пошла по болотистой местности, я увидел посреди полей паруса, хотя воды и не было видно. Лодки словно плыли по суше, и я пристально разглядывал этот таинственный мираж. Мне виделась суша, над которой господствует вода, и воды, окружавшие сушу, разделяя ее на сотни отдельных феодальных владений. Мы пронеслись через Хорнинг («Квайт после войны утратил свою самобытность», — с недовольством в голосе отметила Дайана) и переехали реку Энт по Ладхэмскому мосту, где призрачно устремлялись к небу две ветряные мельницы, от одной из которых остался лишь каркас.

Теперь мы уже ехали к Поттер Хайхэму.

Несколько южнее Хиклинга мы утратили ощущение современности. Над болотами покачивался от ветра камыш, где-то вдали белели паруса, а на бескрайнее небо наползали огромные тучи.

— Опять ветряные мельницы! — заговорил я в первый раз за полчаса, сидя на самом краю сиденья.

— Это осушительные установки. Они предотвращают затопление земли во время паводков.

Я не отрывал глаз от медленно вращавшихся крыльев ближайшей установки. По-прежнему сияло солнце. В лугах скот мирно щипал траву. Из-под крыш, крытых необычно темной соломой, выглядывали небольшие коттеджи.

За Хиклингом дорога пошла прямо на север в направлении Паллинга, Вэксхема и Хорси, но за милю до берега мы обнаружили почерневший от непогоды столб с указателем: «Мэллингхэм и Мэрш», и свернули с большой дороги.

Извилистый проселок неожиданно вывел нас к двум горбатым мостикам, проехав по которым мы сразу оказались в центре деревни. Церковь здесь была даже выше ладхэмской, проезжая мимо ее глиняных стен, я увидел за лугом дома. Это были не только вымытые добела мазанки, но и глинобитные постройки с выложенными из камня углами. На пивной, фасад которой выходил на луг, красовалась вывеска: «Рыба и ветчина».

— Уже недалеко до «Острова Мэллингхэм», — объяснила Дайана. — Первоначальное поселение саксонцев в годы первого нормандского нашествия было на острове.

Дорога снова резко повернула. Деревня скрылась из вида, и мы поехали по гати через болото к разрушенным воротам со сторожевой башенкой над пятнадцатифутовыми стенами. Проехав по широкому мосту и затем через ворота, мы оказались на просторной подъездной аллее, проходившей через лужайку с неподстриженной травой, окаймленную разросшимся кустарником.

Наконец моим глазам открылся дом.

Я прочел его описание и точно знал, чего следовало ожидать, но, не смотря на это, не сдержал возгласа изумления. Трудно себе представить, чтобы прошлое могло так превосходно сохраниться. Я всматривался в этот традиционный для средневековья дом с центральным строением и с пристроенными позднее крыльями, образовывавшими в плане знаменитую букву «Н». Стены были сложены из мелкозернистого, местами отшлифованного песчаника, с каменными углами того же типа, что в деревне, и хотя окна в крыльях дома были небольшими, в центральной части они были узкими и высокими, как в церкви. Восхищаясь центральной частью, относящейся к тринадцатому столетью, я вспомнил, что первое здание, построенное на этом самом месте, было еще старше. Сподвижник Вильгельма-Завоевателя, Алан Ричмондский, снес старый саксонский дом, когда ему в 1607 году было пожаловано поместье Мэллингхэм, и построил нормандский дом для размещения своей свиты во время его поездок в Восточную Англию. Позднее поместье было подробно описано в кадастровой «Книге судного дня». В те дни существовали два Мэллингхэма — Мэллингхэм Магна и Мэллингхэм Парва[4], но усадьба Мэллингхэм Парва исчезла под водой двести лет назад из-за многовековой эрозии береговой линии в Норфолке.

Дайана показала мне большую залу, с потолком, опиравшимся на тяжелые балки, лестницу, которая когда-то вела в солярий, и камин, на каминной доске которого резьбой был изображен герб Годфри Слейда — первого известного мэллингхэмского Слейда. Он приобрел этот дом перед тем, как отправиться в крестовый поход. Предполагалось, что он был сыном богатого торговца из Нориджа, который, желая себя возвеличить, купил дом у предыдущих владельцев, монахов аббатства Сент-Бинет, продавших его из-за непомерных налогов на недвижимость.

— Сюда, пожалуйста, — проговорила Дайана, но я по-прежнему разглядывал потолок.

Через несколько секунд я последовал за ней в дальнее крыло, где большая комната была обставлена как гостиная. Современный архитектор пробил двери на террасу... Мы вышли за викторианскими вазами, украшавшими балюстраду, я увидел лужайку для игры в крокет, эллинг для лодок, причал и сверкавшие воды Мэллингхэмского озера.

Отраженный водой, свет солнца слепил глаза. Я закрыл их и стоял, прислушиваясь к крику птиц, перекликавшихся на болоте, и гулу соленого морского ветра, доносившемуся сквозь заросли ивы у кромки воды.

И я снова почувствовал, как развертывается передо мной прошлое, никогда ранее не пережитое мною. Моему мысленному взору представилось, как оно простирается назад, во мглу, слой за слоем, период за периодом, недоступное сознанию, и его необъятность уже не волновала, а успокаивала меня.

Я открыл глаза и пошел через лужайку к воде. Стены времени были очень тонкими, и, пока я шел, я начал осознавать, что это бесконечное прошлое сливается с моим собственным настоящим. Я понял, что дошел до конца своего путешествия по окольным путям времени. Мною овладел глубокий покой. Слезы застилали мне глаза, я чувствовал, что наконец освободился от тюрьмы, которую выстроил себе сам в ином времени и в ином мире, там, далеко за океаном.

Мною овладело ощущение, что я пришел к себе домой.

«Вот чего я всегда желал, — услышал я собственный голос. — Вот что я всегда пытался найти».

Я повернулся. Она была рядом. Мы обменялись долгими взглядами, и она улыбнулась.

— Добро пожаловать в мой мир, Пол, — проговорила Дайана Слейд.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


— А что ваши сопровождающие?

— Они могут подождать.

Мы поднялись наверх. Окна ее комнаты были обращены к озеру. Деревья, словно бахромой, окаймляли воды озера до Броугрэйв Левел в одну сторону, и до дюн Уэксхэма в другую. Задернув гардины, я повернулся и увидел, что она ждет меня в кровати с четырьмя маленькими колоннами для балдахина.

Проснувшись, я подошел к окну и отдернул гардину. Солнце все еще высоко стояло в небе, хотя уже близился вечер, над зеркальной поверхностью озера по-прежнему тоскливо кричали птицы. И все-таки освещение изменилось. Камыш потемнел, синева воды стала более глубокой, и было легко представить себе, как за дюнами, над неугомонными волнами Северного моря, начинала загораться золотая полоска вечерней зари.

Я оделся. Девушка безмятежно спала, и ее длинные ресницы касались щек. Задержав на секунду взгляд на ней, я спустился по лестнице в залу.

Там меня ждал О'Рейли. Он скромно сидел в кресле около двери и читал путеводитель по Норфолкским озерам.

— Все ли в порядке?

— Да, сэр. Мы устроились в западном крыле. Здесь все довольно примитивно, если подходить к этому с точки зрения американских стандартов, — привередливо проговорил О'Рейли, — но я уверен, что нам будет неплохо. Я договорился, чтобы нам принесли еду из деревенского трактира. Здесь нет никакой прислуги, кроме одной старухи, которая показалась мне глуховатой, недружелюбной и немного тронувшейся.

— А! Это, наверное, миссис Окс, — вспомнил я записку Дайаны.

Двадцать лет назад, когда у семьи все еще водились деньги, в Мэллингхэме служили трое подсобных рабочих, три горничные, два конюха, два садовника и экономка, но теперь все обязанности по хозяйству легли на старшего садовника и экономку, мистера и миссис Окс. Миссис Окс заботилась о Дайане, когда та вернулась в Мэллингхэм после смерти матери, но и сейчас она считала себя ответственной за все. Ее муж, получавший пенсию за участие в Бурской войне, по-прежнему занимался садом. Им никто ничего не платил с тех пор, как умер отец Дайаны. Какой-то старик, живший в лачуге на самом берегу озера, прогонял непрошеных посетителей, оберегал природу и отлавливал рыбу — форель, леща и линя, поддерживая тем самым необходимое равновесие.

В доме царило запустение. Большая часть книг, хранившихся в библиотеке, давно была продана, большая часть старинной мебели также ушла на покрытие экстравагантных расходов Гарри Слейда. Комнаты были обставлены разностильной мебелью, стены требовали покраски. Повсюду были следы мышей. Я узнал, что здесь была единственная ванная комната, один ватерклозет, и не было ни телефона, ни электричества, ни газа. Дом был небольшой, всего по пять спален в каждом крыле средневекового «Н», а зал с галереей по площади превышали каждое крыло. Кухни были примитивные, конюшни мало чем отличались от развалин, оранжереи стояли без стекол, заросшие сорной травой. В эллинге вместо яхты пылилась лишь парусная шлюпка, а стойло рядом с рессорной двуколкой занимал единственный пони. За конюшнями пятнадцатифутовые стены окружали участок в три акра, большая часть которого заросла травой. Мне показали выгул для пони, вполне пригодный для устройства теннисного корта, и лужайку для игры в крокет за задней террасой. Когда-то именье Мэллингхэм занимало площадь в несколько сотен гектаров, куда входили и церковь, и деревня, и все окрестные фермы, но за последние пятьдесят лет дома и земля были распроданы. Все, что теперь относилось к поместью, ограничивалось домом, садом и семьюдесятью пятью акрами водной поверхности, камыша и болота, составлявших Мэллингхэмское озеро.

— Я хочу вернуть всему этому жизнь, — сказала Дайана за обедом в тот вечер. — Но, разумеется, не в прежнем виде, ушедшем навсегда в прошлое. Я не намерена быть помещицей, живущей на ренту, получаемую с арендаторов. Но если — и когда — у меня благодаря моему бизнесу появится достаточно денег, я восстановлю и дом, и земельные угодья, здесь появятся и яхта, и автомобиль вместо этой развалившейся двуколки с пони в оглоблях, и прислуга для хорошего ведения дома, и произведения искусства, которые заменят те, что проданы отцом. Я снова соберу библиотеку с ценными книгами, и все это будет так же великолепно, как и двести лет назад, когда Уильям Слейд был членом парламента, а Слейды были знаменитым норфолкским семейством... Миссис Окс, да перестаньте же вы смотреть так, словно вот-вот наступит Судный День! Если бы вы знали, как это меня угнетает!

Старуха как раз принесла летний пудинг.

— Никогда не будет ничего хорошего, мисс Дайана, если здесь будут болтаться иностранцы, — заметила она, избегая смотреть в мою сторону.

— Подумать только! А я так стараюсь как можно чище говорить по-английски! — горестно заметил я, когда старуха вышла.

— Не обращайте на нее внимания — она не верит никому даже из Суффолка.

Закончив нашу трапезу, мы пошли побродить по саду. Над болотами на фоне бледного вечернего неба носились стайки скворцов и чибисов, а в зарослях камыша кричала выпь.

— Не хотите ли взглянуть на мою лабораторию? — предложила Дайана.

— Не больше, чем вы хотели взглянуть на Руанский Апокалипсис.

Мы остановились в аллее. Я подумал, не смотрит ли с неодобрением на нас миссис Окс из какого-нибудь незаметного окна.

— Я превратила в лабораторию часть кухни, где моют посуду, — объяснила Дайана, направляясь в оранжерею, в крыше которой не хватало многих стекол. — Для моих опытов нужна проточная вода. А результаты работы я храню здесь, чтобы их не выбросила миссис Окс. — Дайана подошла к верстаку, с которого были убраны садовые инструменты, и откинула брезент. Под ним оказался ряд бутылок с этикетками, вроде: «Настой от кашля для Перси, по чайной ложке через каждые четыре часа».

Дед и бабка Дайаны по линии отца жили в Индии, а вернувшись в Англию, привезли с собой няньку-индианку для своего маленького сына. Она прожила с ними в Англии двадцать лет и умерла от тоски по родине. Основой для экспериментов Дайаны стали ее косметические рецепты, которые тщательно записывала для потомков бабушка Дайаны.

— Эта нянька изменяла первоначальные индийские рецепты, так как здесь невозможно было получить многие ингредиенты, использовавшиеся в Индии, — объясняла Дайана. — Разумеется, она пользовалась только естественным сырьем, и для приготовления каждого пузырька требовалась целая вечность, но духи были так хороши, что я решила найти рецептуру, которая давала бы такие же ароматы при использовании синтетических веществ. Я хочу начать с духов, как уже писала вам в моей справке. Кремы для кожи представляют собой варианты составов на основе глицерина, но секрет состоит в том, чтобы добиться нужной консистенции и приятного запаха. Вот, понюхайте, — сказала она, поднося к моему носу бутылочку с надписью: «от прострела в пояснице».

Я ожидал, что запах напомнит мне экзотический Восток, однако вместо этого ощутил аромат английского сада летним вечером, в лучах заката.

— Лаванда? — пробормотал я. — Нет, слишком отдает мускусом. Розы? Тоже нет... Что же это такое?

— Смесь восемнадцати ароматов, в том числе мускатного ореха, магнолии, мирры и душистого горошка. А теперь понюхайте вот это.

Я потянул носом. Сначала показалось, что запах был тем же самым. Принюхавшись, я понял, что он слаще и какой-то слишком насыщенный.

— Мне не очень нравится, — заметил я.

Она не удивилась и поднесла мне третью бутылочку.

— А что вы скажете об этом?

Я покорно опустил нос к горлышку бутылочки и снова оказался в английском саду. Но на этот раз моему воображению представились деревья на краю лужайки, листва на их ветвях и мох на земле.

— Это мне нравится, — проговорил я и принюхался снова. — Вам удалось передать запах цветов, но он перекрывается каким-то другим.

— Как, по-вашему, это — натуральный запах?

— Несомненно.

Дайана улыбнулась.

— Единственные натуральные ингредиенты здесь травы, дешевые и легко поддающиеся разведению. Все остальное — химические соединения.

Она взяла в руки первую бутылочку.

— Этот аромат получен на основе только естественных ингредиентов, включая то, что стоит дорого и доступно не круглый год, В коммерческих масштабах это нерентабельно. Вот это, — она взяла второе снадобье, — аромат, полученный путем подбора исключительно химических веществ. Они похожи, но мне никогда не удалось бы добиться такой насыщенной сладости без добавления трав. Они будто «раскрывают» аромат каким-то для меня самой непонятным образом.

Мне захотелось показать Дайане, что я понимаю ее правильно.

— Приведите мне какой-нибудь пример.

— Хорошо. Легко, например, получить искусственный запах лимона. Для этого нужен глицерин, хлороформ, азотистый сложный эфир, этилацетат, амилбутират, спирт и некоторые другие химикалии. Но запах будет явно искусственным, если не смешать полученный состав с некоторыми натуральными ингредиентами. И наоборот, многие синтетические вещества часто усиливают запах натуральных, так что при правильной комбинации полученный продукт может оказаться гораздо лучше духов, составленных на основе только химических или натуральных веществ.

К моим самым низменным инстинктам девятнадцатого века взывала идея усовершенствования природы человеком. Я спросил Дайану, запахи каких искусственных вещей можно использовать.

— Важнейшими являются ионон — для запаха фиалки, терпинол — для лилии, и... — она рассказывала со знанием дела, и я узнал многое об основных маслах, растворяемых в спирте, о помадах и вытяжках, о жидких и сухих духах.

— А вот здесь мой рецепт индийской пудры: три с половиной унции сандала, десять с половиной унций корицы, тридцать граммов гвоздики...

Экзотические рецепты составляли толстую книгу, но мы наконец спустились с вершин искусства составления духов к прозаическим способам изготовления крема для удаления косметики.

— Четыре фунта и двенадцать унций стеариновой кислоты...

Пока она звонким голосом зачитывала длинный перечень всяких веществ, я представлял себе миллионы женщин, втирающих в кожу лица миллионы баночек этого крема, и все это на фоне бесконечных долларов и центов.

— ...И все эти химикалии доступны, — продолжала Дайана. — Разумеется, придется быть осторожными в отношении подделок, и поэтому поставщики должны быть совершенно безупречными... — И она принялась объяснять, как отличать натуральные масла от поддельных.

— ...Они добавляют спермацетовый парафин для ускоренного застывания смеси — свойства, характерного для настоящего анисового масла, — с серьезным видом закончила Дайана. — Вам все понятно?

— Абсолютно. — Мысленно я уже решил выделить еще пятьдесят тысяч долларов для расширения дела, рисуя в своем воображении будущее акционерное общество, которое должно стать заманчивым для самых осторожных инвесторов. Только когда мы вернулись в дом и она показала мне эскизы упаковок для продукции, только тогда я понял, как далеко она зашла, прежде чем я почувствовал себя готовым рискнуть превратить ее крошечный бизнес в акционерное предприятие. Глядя на причудливые, безвкусно тисненные золотом по светло-голубому фону названия с затейливыми завитушками, я забыл о представившихся мне миллионах долларов годового оборота и опустился с небес на землю.

— Очень мило, — проговорил я. — Но это невозможно читать. По-видимому, этот цветистый шрифт выбран для того, чтобы вызывать представление об Индии.

— Вот именно! — победоносно воскликнула Дайана. — Мои изделия будут носить название «Тадж Махал».

Мой вздох прозвучал почти как стон.

— В чем дело? Почему бы и нет?

— Дорогая, ваши покупатели, весь этот мало образованный пролетариат, никогда не смогут даже произнести это название. А уж о том, что речь идет об Индии, они просто не поймут.

— Но я не собираюсь поставлять продукцию пролетариату! Она будет предназначена для тех женщин высшего света, кому до настоящего времени запрещалось пользоваться косметикой и которые могут позволить себе платить за новую моду, прелесть которой воспринимается обонянием!

— Ваши слова лишь означают, что вы не в курсе экономической ситуации тысяча девятьсот двадцать второго года. Я не сомневаюсь в том, что вы можете заработать шиллинг-другой, продавая свой товар аристократии, но если вы хотите должным образом вернуть мне мои деньги, вам следует рассчитывать на массы. Англия созрела для массового производства, и именно в него и надо вкладывать деньги, что я и делаю со своим капиталом. — Я сложил стопкой ее эскизы и вручил их Дайане. — Измените цвет, золото трудно читается, и хотя я люблю голубой цвет, он слишком бледен, чтобы производить сильное впечатление. Я поручу прибывшей из Нью-Йорка группе исследователей рынка решить, какие цвета могли бы иметь наибольший успех при сбыте.

Я принялся ходить по комнате, как делал, диктуя деловые письма, что позволило мне полностью сосредоточиться на этой проблеме.

— Удалите это затейливое тиснение, используйте простые, понятные буквы, которые сможет прочесть любой. Откажитесь от названия «Тадж Махал». Вам нужно название, звучащее как имя девственной героини романа девятнадцатого века. Давайте-ка подумаем. Как звали всех этих продажных женщин? Лили, Бэлл, Гленкора...

— Я не хочуназывать свою продукцию именем какой-то дурацкой викторианской героини!

— Тогда подумаем о чем-нибудь классическом — почему бы... Ну да! Конечно же! Дайана! Вот то, что нужно! Дайана Слейд — очень мило и элегантно, и куда более очаровательно, чем ваше собственное, реальное имя. Мы назовем фирму «Дайана Слейд Косметик», и вы сможете «давать» своим духам имена богинь античности!

— Но какое отношение все это имеет к Индии?

— Совершенно никакого, но на ком лежит ответственность за то, чтобы продукцию покупали?

— На мне! На мне, слышите, вы, противный, вульгарный, гоняющийся за деньгами американец!

Я удивленно повернулся к ней, но, к счастью, удержался от смеха.

Подумав о том, как поступить, я не стал оправдываться, а просто сказал:

— Дайана, когда я был юношей, много моложе вас, я без гроша в кармане приехал в Нью-Йорк с беременной женой, и должен был зарабатывать на жизнь. У меня было псевдооксфордское произношение, я любил классику и страстно ненавидел вульгарность. Однако мне не потребовалось очень много времени, чтобы понять — эти сомнительные достоинства не имеют никакой ценности и не оказывают никакой помощи в таком городе, как Нью-Йорк. Я учился выживанию в суровой школе, Дайана. Надеюсь, что ваш курс выживания окажется более легким, чем мой.

Прошло несколько секунд, прежде чем она ответила неровным голосом:

— Простите меня. Меня просто шокировало, как вы вдруг превратились в навязывающего свое мнение бизнесмена двадцатого века с ярко выраженным американским акцентом.

На этот раз я все-таки рассмеялся.

— Я же говорил вам, что я из Нью-Йорка! Не думали же вы, что я делал деньги, декламируя стихи Катулла, не правда ли? Но, может быть, мне следует снова его процитировать, чтобы убедить вас в том, что доктор Джекил не совсем мистер Хайд: «Vivamus, mea Lesbia, atque amemus...»[5]

«...Da mi basia mille!»[6] — тут же подхватила Дайана, подставляя мне губы для поцелуя. И когда я скользнул руками по ее талии, меня не нужно было убеждать в том, что она действительно самая замечательная девушка на свете.


Следующим утром после завтрака мы отправились покататься на парусной шлюпке. Я уже решил остаться еще на одну ночь в Норфолке, чтобы обсудить вопрос о приобретении имения. Было желательно иметь независимую оценку, но я подумал, что ввиду ветхости дома и отсутствия современных удобств мне удастся приобрести его дешево.

В то время от этих мест Лондон казался таким же далеким, как и Нью-Йорк. Твердо решив, что следующие двадцать четыре часа я не буду заниматься никакими делами, я поднял парус на шлюпке и с Дайаной на румпеле поплыл по Мэллингхэмскому озеру.

Я никогда не ходил под парусом в Ньюпорте, так как чувствовал, что это может повредить моему здоровью. Позднее, когда я перерос свои болезни, я научился управлять парусами, проводя летние отпуска в штате Мэн, в Бар Харборе. Парусный спорт стал моим любимым занятием, но никогда парусная прогулка не была мне так приятна, как в это субботнее июньское утро, когда лодчонка Дайаны плясала на волнах Мэллингхэмского озера. Я любовался то водой, то окружавшим нас пейзажем. Я увидел «остров Мэллингхэм» — слегка поднимавшийся участок суши, где была построена деревня, и легко представил себе, как эти просторы были когда-то морем. Из камышей на нас смотрели неизвестные мне птицы. В прозрачной воде под носом лодки на моих глазах сверкнула небольшая рыбка, и за нею темной тенью ушла в глубину щука. Мне страстно захотелось иметь удочку, и когда я спросил, бывает ли здесь крупная рыба, Дайана рассмеялась и стала рассказывать мне о форели, весившей тридцать пять фунтов. В дальнем конце озеро суживалось, переходя в канал под названием Мэллингхэмская канава. Нам пришлось отпирать висячий замок на цепи, натянутой поперек протоки, чтобы оградиться от посторонних посетителей.

— Но тут мало посторонних, — объяснила Дайана, вставляя дужку обратно в замок, — потому что в Мэллингхэм можно проехать только через Хорси, но это тоже частное владение.

Мы вошли в узкий канал. Когда упал ветер, я взялся за весла, но скоро легкий бриз помог нам уйти в другую протоку, Нью Кат, и, снова поймав ветер с моря, мы вошли в озеро Хорси.

— Вон та ветряная мельница! — воскликнул я, лавируя между извилистыми берегами.

— Какая большая, правда?

Я в одно мгновение понял, что Дайана направила лодку прямо в сторону мельницы, и, залюбовавшись ее вращавшимися крыльями, я чуть не расстался с собственной головой, едва уклонившись от пронесшегося надо мной повернувшегося крыла. Когда я поднял голову, мы уже скользили вверх по узкому каналу, и я увидел поджидавшего нас мельника. Я всегда чувствовал себя неважно на высоте и поэтому отклонил его предложение осмотреть все этажи мельницы, но все же поднялся по первой лестнице, чтобы поглядеть на окружающий пейзаж. Лязгавшие крылья производили такой шум, что я почувствовал большое облегчение, спустившись вниз и приняв предложение Дайаны прогуляться к морю. По дороге я пару раз останавливался — взглянуть на церковь Хорси, спрятавшуюся среди деревьев, и поговорить с крестьянином, копающим клумбу перед одним из каменных коттеджей, которые мне так нравились. Он-то и рассказал мне, что Хорси и Уэксхэм в прошлом были центром контрабандной торговли. Контрабандный груз прятали в амбаре у приходского священника. Если крылья мельницы были повернуты под определенным углом, это служило предупреждением о появлении таможенников. Когда мы наконец дошли до Броугрэв Левел — полей, расстилавшихся прямо у подножья бесконечных дюн, пришлось потратить целый час, чтобы пройти одну милю, но я радовался этому, так как такого удовольствия от ходьбы не получал уже многие месяцы. Я радовался также, что Дайана, идущая рядом, явно забыла обо всех коммерческих тонкостях, которыми я забивал ей голову.

Проселочная дорога шла через поля прямо к дюнам. Это были огромные холмы темного песка, из которого торчали пучки морской рупии, окруженные травой, колышущейся на ветру". У подножья дюн ветра почти не было, но когда мы взобрались наверх, я услышал его свист, сливающийся с гулом открывшегося взору моря. Подъем оказался утомительным, и, хотя мне хотелось остановиться и отдышаться, я продолжал карабкаться наверх, пока не оказался на вершине самой большой дюны.

Горизонт был ясным. Волны ритмично разбивались на долгих милях пустынных песков, а над нашими головами вовсю кричали чайки.

Я все еще смотрел в сторону Голландии, находящейся по ту сторону моря, когда Дайана сбежала по склону на берег. Она что-то кричала мне через плечо, однако ветер уносил ее слова раньше, чем они успевали долететь до моих ушей. Мною овладел восторг. Скинув полные песка туфли и стянув носки, я прыжками устремился вниз, к Дайане. Песок на пляже под моими ногами был твердым, и я побежал, окрыленный поглотившим меня чувством свободы.

Дайана играла с волнами прибоя.

— Сюда, сюда! — кричала она, как бы «бросая» носком ноги в мою сторону разлетавшуюся брызгами воду. Я храбро кинулся в волны, закричал, и тут же выскочил на берег. Даже свежее летнее течение со стороны Лабрадора не могло быть холоднее Северного моря в начале июня, и я, услышав смех Дайаны, понял, что она и ног не замочила!

— Несносная девчонка! — бросился я к ней, но она увернулась и помчалась обратно к дюнам.

Когда я схватил ее обеими руками, мы оба, запыхавшиеся, уже были в небольшой, закрытой от ветра лощине между холмами. Скоро мы отдышались, звон у меня в ушах прекратился. Согревшись под неожиданно теплыми лучами солнца, я сел, пригладил волосы и стал следить за чайками, кругами летавшими в небе.

— Я пытаюсь припомнить что-нибудь подходящее из Теннисона, — заметил я, — но, видно, мою память на стихи унес ветер.

— Какое счастье! Я всегда стараюсь избегать Теннисона, этого безнадежно сентиментального викторианца!

— При первой же возможности я дам вам почитать томик его стихов, — проговорил я и стал целовать Дайану.

Мы разгорячились во время нашей гонки по пляжу, и поэтому нам показалось совершенно естественным раздеться.

— Полагаю, что в таких обстоятельствах мне следует быть осторожным, — прошептал я. — Единственный недостаток этого экспромта в том, что нельзя заранее подготовиться.

— Мой дорогой Пол, уж не думаете ли вы, что я имела в виду именно эту лощину, когда мы утром выходили из дома?

У меня вырвался радостный возглас, я перекатился на спину и потянул ее на себя.

Стало еще жарче. К нашим покрывшимся потом ногам прилип песок, и при каждом движении мы чувствовали между нашими телами песчинки. Горло у меня пересохло, и я не видел ничего кроме песка, пучков рупии на дюне и необъятного неба, на фоне которого дрожала воздушная дымка. Свет слепил мне глаза. Я собрал вместе все нити наших движений и связал их в узел изысканного апогея.

Дайана вскрикнула. Я крепко обнял ее, потом откатился, моих век мягко коснулось северное солнце. Когда ко мне вернулась способность соображать, в голову пришло множество мыслей, и все достаточно неприятные. Но во всех был здравый смысл. Я с гримасой сел. Ворвавшийся в лощину ветер вызвал у меня дрожь, и мне стоило большого усилия приступить к своим обычным уловкам, чтобы эта моя новая связь оставалась вполне цивилизованной и безопасной.

— Да, должен признаться, что вы в высшей степени привлекательны, как в постели, так и вне ее, — радостно сказал я Дайане, потянувшись за рубашкой. — Правда, я не могу вспомнить, когда у меня в последний раз был такой прелестный уик-энд. Но вы отнюдь не должны заблуждаться на мой счет, понимаете? Так много женщин — разумеется, куда менее умных, чем вы, — думали, что я, соглашаясь на приятное времяпрепровождение, способен влюбиться. Я же считаю, что это отнимает слишком много времени, и с радостью оставляю эту возможность более молодому поколению. Некоторые женщины — вы-то, конечно, в эту ловушку никогда не попадете — думают, что я жду не дождусь предлога для развода с женой. В действительности же моя жена меня вполне устраивает, и у меня нет намерений когда-либо расторгнуть свой брак. Короче говоря, я не изображаю одержимого любовью деревенского парня, не бегаю от любовниц, но и не играю в развод.

Воцарилось молчание. Дайана слушала меня очень внимательно, положив руки себе на грудь, ее большие темные глаза были серьезны. Я уже пытался вспомнить, где мой носовой платок, готовясь вытирать неизбежные слезы, как она, по-видимому с искренним восхищением, воскликнула:

— О, я думаю это вполне разумно! Если бы только мой отец был способен так же хорошо организовать свою жизнь, как вы!

Это заявление сбило меня с толку. Я так хорошо приготовился к ее разгневанному крику, как я опасен для всей прекрасной половины человечества, так взвешенно обдумал защиту честной игры между нами, что растерялся и не смог ничего ответить Дайане. В какой-то момент мне все же показалось, что мое предупреждение пропало даром, но она радостно проговорила:

— Не значит ли это, говоря коротко и ясно, что вам было бы наплевать на мое желание выйти за вас замуж? Но даже миллионер не может соблазнить меня браком! — заявила она и стала одеваться.

— Вот именно, — сухо отозвался я. Все это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой. — Но разве вы не хотите иметь детей?

— Разумеется! Но вам вовсе не нужно жениться, чтобы иметь детей.

Я почувствовал, что сильно побледнел, но все же прекрасно владел собой. Думая о том, может ли быть что-либо опаснее лишенного эмоций интеллектуала, я смеясь проговорил:

— А вам вовсе не нужно выходить замуж, чтобы прослыть идиоткой! Это свободная страна, Дайана, и вы можете думать все что вам угодно, но, умоляю вас, попытайтесь убедить в этом невинного ребенка... Но это уже ваши проблемы. Пока вы не делаете их моими, у меня нет права вас критиковать.

— Вы говорили, что у вас умерла дочь... А других детей у вас нет?

— Нет.

— О! Поэтому-то вам и не нравятся дети?

— Я не хотел бы говорить об этом. — Я старался не думать о своей болезни. Я поднялся и сунул сжатые в кулаки руки в карманы. — Но я отвечу так: я не желаю иметь ребенка, и если бы какая-нибудь сумасбродная женщина заявила мне, что беременна, я тут же прервал бы с ней всякие отношения. Беременность — кратчайший путь к прекращению любых дел со мной, и я прошу вас об этом не забывать.

Лицо Дайаны побелело. Я внезапно понял, что мое хладнокровие, что называется, забуксовало, голос стал резким, а тон просто грубым. Устыдившись, я отвернулся.

— Пошли домой. — Я коснулся ее руки и секундой позже почувствовал облегчение, когда она вложила свою руку в мою. — Я не должен был с вами так говорить, — сказал я. — Простите меня.

— За что? Я приветствую честность, — отозвалась Дайана. — Мне нужно знать, что обо мне думают. И я верю в честные, правдивые отношения.

— О да, и я тоже, — с готовностью заметил я и с горечью подумал обо всех тех «правдах», о которых никогда не смог бы ей рассказать.


О'Рейли организовал мне встречу с отцом юного Джеффри Херста, старшим партнером фирмы «Херст, Ригби энд Эштон», в два часа пополудни, но, к сожалению, этот разговор оказался отнюдь не из приятных. Я так привык иметь дело с неприступными корпоративными законниками с Уолл-стрита, что почувствовал себя неловко, оставшись один на один с тихим джентльменом из английской провинции. Господин Херст явно настолько чувствовал себя гот loco parentis[7] Дайаны, что не мог относиться ко мне без предвзятости. Я рассказал ему о своем интересе к дому и обсудил юридические последствия того факта, что Гарри Слейд не оставил завещания, но разговор наш был трудным, и я решил больше с ним не встречаться. Покупку может оформить и мой поверенный, О'Рейли выяснит все мелкие подробности этого дела, а Филипп Херст пусть сколько угодно вынашивает свои возражения.

Больше не оставалось никаких препятствий к покупке дома, поскольку сводный брат Дайаны спешил отделаться от него. Я убедил Дайану, что ее беспокойству по поводу Мэллингхэма пришел конец, и мы решили отпраздновать это, проведя следующий уик-энд в Париже. Я подумал, что мог бы купить ей какую-то одежду, но тут же отогнал эту мысль. И причина была не в том, что я не собирался одеть ее как следует, у лучшего портного. Просто мне очень хотелось провести еще один уик-энд в Мэллингхэме. Однако, учитывая, что она устроила мне самый прекрасный уик-энд за долгие годы, было только справедливо отплатить ей тем же, организовав его по собственному плану.

Я с трудом пытался сосредоточиться на делах, ожидавших меня в Лондоне, настолько я был поглощен воспоминаниями о Мэллингхэме! Возвратившись на Керзон-стрит, я почувствовал себя совершенно не подготовленным к тому, чтобы войти в нормальное русло повседневной жизни, и это лишь подчеркнул вопросительный взгляд встретившей меня мисс Фелпс. Я едва удержался, чтобы не повернуться и уйти.

— Добрый вечер, мисс Фелпс, — учтиво проговорил я и без всякого интереса добавил: — В почте есть что-нибудь важное?

— О да, господин Ван Зэйл, — многозначительно ответила мисс Фелпс и протянула мне письмо жены.


ГЛАВА ПЯТАЯ


Окружавшие нас люди думали, что я недооценивал свою жену, но они ошибались. Моя первая жена, Долли, сделала меня таким несчастным, что я поклялся себе никогда больше не жениться по любви. Мой второй брак, который я наивно называл про себя браком по расчету, обернулся самой неудачной сделкой, какую только можно себе представить. Действительно, пять лет, проведенных с Мариэттой, хорошо научили меня тому, насколько дискомфортной может быть жизнь мужчины в плохо ухоженном доме, при светских отношениях, оставлявших желать много лучшего, и при ежемесячных счетах, свидетельствовавших о безумной расточительности. Как я позднее понял, все дело было в том, что Мариэтта была чрезвычайно глупа.

Я думал, что мне удалось перед свадьбой дать ей ясно понять мои жизненные принципы, но, как показали последовавшие события, мои слова влетели ей в одно ухо и тут же вылетели из другого.

«Брак должен быть улицей с двухсторонним движением, — говорил я, как всегда пытаясь быть открытым и честным в определении отношений. — Вы получаете мою фамилию и половину моего состояния, перспективы и положение в обществе. Я же вправе рассчитывать на то, что вы должным образом будете поддерживать порядок в доме и будете образцовой женой, никогда не допускающей неправильных шагов». Я понял — она услышала только слово «образцовая» и вообразила себе, что оно дает ей carte blancheна ежемесячное обновление своего гардероба, поэтому я для ясности добавил: «Если вы допустите адюльтер, я с вами разведусь. Образцовые жены должны спать только с собственными мужьями».

«Дорогой, а если мне когда-нибудь захочется переспать с кем-нибудь другим?» — нежно проворковала Мариэтта, не посчитав нужным сказать мне, что у нее давно появилась склонность к разврату.

«Я развожусь с вами», — заявил я ей после того, как в моих руках оказались очевидные подтверждения ее неверности. Мне следовало бы развестись задолго до этого, уже хотя бы из-за ее расточительности и полной неприспособленности к семейной жизни, но, к сожалению, в штате Нью-Йорк закон не считает это поводом для развода.

«Если вы спите с другими женщинами, почему этого не могу делать я?» — резко закричала Мариэтта.

«Потому что таково условие нашей предбрачной договоренности. Я же предупреждал, что брак должен быть улицей с двухсторонним движением...»

«Да, а для меня он должен быть тупиком! Что это мне дает? Мужа, работающего до позднего вечера, неухоженный дом в Мэдисоне, и копейки на платья!»

«Я создавал вам в течение пяти чрезвычайно дорого обошедшихся мне лет условия, несравнимые с теми, в которых вы находились раньше. Я выполнил все, что обещал, — разделил с вами состояние, престиж, свое имя, а что дали мне вы? Ничего, кроме беспорядка, неприятностей и безнадежной вульгарности!»

«Вульгарности!» — завопила Мариэтта, всегда воображавшая себя настоящей леди.

«Да, вульгарности, — рявкнул я. — У последней шлюхи язык лучше вашего!»

Одним словом, этот опыт совершенно не вызывал у меня желания вступить в брак в третий раз, и после того, как наш развод стал сенсационной темой для городских сплетниц, я некоторое время жил холостяком. К сожалению, это тоже имело свои недостатки. В это время дела мои быстро шли в гору, и работа совершенно не оставляла мне времени на заботы о доме. Я нанимал людей для выполнения того, чем должна была бы заниматься жена, но результаты всегда были неудовлетворительными. Положение стало таким отчаянным, что я даже попросил свою мать взять на себя управление моим хозяйством. Мать жила в доме близ Мэдисон сквер вместе с моей дочерью Викки, и последние десять лет не переставала твердить, что мой дом непригоден для невинной молодой девушки.

Так как я очень хотел жить с Викки, я вынужден был согласиться, что мать была права. Совершенно очевидно: когда я оставался холостяком или же был женат на женщине, которая не только не любила детей, но и не могла служить падчерице достойным примером, Викки было лучше с моей матерью. Но я по-прежнему мечтал о том времени, когда дочь сможет жить со мной, и по истечении нескольких лет после развода я, сам того не желая, оказался перед необходимостью новой женитьбы.

Я утешал себя тем, что очередной брак вряд ли может оказаться хуже двух предыдущих, и даже очень вероятно, что он будет лучше. К этому времени у меня уже не было необходимости рассматривать брак с точки зрения карьеры, не стремился я и жениться на очень красивой женщине. Если бы я нашел такую женщину, которая смогла бы привести в порядок счета по дому, командовать слугами и быть доброй к моей дочери, я бы женился на ней, даже если бы она только что вышла из сиротского приюта и выглядела как клоун в цирке.

Я огляделся в кругу своих знакомых, но увидел лишь женщин из высшего общества, с пустыми головами и еще более пустой жизнью, охотившихся за богатством и желавших только помогать мне тратить деньги, да честолюбивых леди, мечтавших стать третьей миссис Пол Ван Зэйл. Я посещал вечера и обеды, приемы и балы, и мои поклонницы только и ждали случая задушить меня в своих объятьях. И откуда только женщины всегда узнают, что мужчина ищет себе жену? За четыре года холостяцкой жизни вокруг меня никогда не было стольких желавших меня женщин, как летом 1911 года.

Когда я уже совсем было потерял надежду найти кого-то подходящего, произошло чудо. Я отправился на очередной пикник на Остров. Беседуя с тремя пылкими моими поклонницами, я взглянул мимо них в конец лужайки и увидел женщину, которая стояла одна и смотрела на меня. Когда наши взгляды встретились, она вспыхнула и отвернулась.

Только женщина, обладавшая самыми безупречными достоинствами, могла повернуться спиной к Ван Зэйлу. Я устремился к ней, но она исчезла. Я стал настойчиво расспрашивать о ней, и наконец кто-то ответил: «О, вы, наверное, имеете в виду мисс Вудард. По-моему, она пошла в розарий». — «Она замужем?» — «По-моему, она вдова».

Даже Меркурий в крылатых сандалиях не мог бы помчаться с такой скоростью в розарий.

Она была само совершенство. Я был убежден, что обнаружу в ней хоть какой-нибудь недостаток, но их не было. Однако сама она так не считала, потому что врач сказал ей — она, вероятно, никогда не сможет доносить до срока ребенка и всегда будет терять его на четвертом месяце. После трех выкидышей ее предупредили, что детей у нее не будет. Она, как мне с горечью призналась, была уверена, что я хотел иметь ребенка. «Категорически нет», — ответил я.

Мы поженились. Ей нравилась моя семья. Все мои друзья считали, что мне очень повезло. Викки обещала поселиться с нами по возвращении из поездки в Европу. Мне с трудом верилось в обретенное счастье.

Спустя четыре года я понял, что во мне снова заговорила разрушительная сила моего честолюбия, и все опять пошло не так как надо. «Я должна что-то сделать для вас, Пол!» — в отчаянии сказала Сильвия после смерти Викки. «Вы можете отправиться со мной в Европу. — Мне хотелось бежать из Нью-Йорка. — Я решил стать представителем нашей фирмы в Лондоне и провести там пару лет».

Но Сильвия ненавидела Европу. Я не мог наслаждаться с ней, она вызывала во мне лишь тоску. Когда мы в 1919 году вернулись домой, сияющая оболочка нашего брака померкла, и, хотя мы, как оказалось, снова гармонично зажили в Нью-Йорке, мы больше никогда не были так близки, как раньше.

Тремя годами позже, когда я понял, что для моего здоровья мне необходимо жить в Европе, я не предложил Сильвии поехать со мной. «Я пробуду там не больше месяца, — сказал я, — и, поскольку вам Европа не нравится, у меня не будет претензий, если вы останетесь в Нью-Йорке».

Я прочел в ее глазах облегчение и удивился тому, что это меня задело. Потом понял: я ожидал, что она будет настаивать на поездке со мной, но этого не случилось, и я уехал один.

Вечером, перед отъездом, я сказал ей: «Если бы я только мог объяснить вам, как хороша Европа!» — но она ответила просто: «Дорогой мой, простите меня, я знаю, вам досадно, что я не в состоянии оценить Европу интеллектуально, как Элизабет, но я не могу притворяться интеллектуалкой, если я не являюсь ею».

Я поцеловал Сильвию. «Я никогда не хотел слишком умной жены», — проговорил я, горько подумав: чтобы оценить достоинства Европы, вовсе не обязательно быть большим интеллектуалом. В конечно счете, отгораживаясь от Европы, она отгородилась также и от меня.

Но я вовсе не огорчался этим. Я выбрал ее как компаньонку для своей жизни, а не для души, и что за беда в том, что она меня не поняла, если все три моих дома содержались в порядке, светские обязанности выполнялись наилучшим образом, а ее имя никогда не фигурировало в скандальной хронике. У меня была такая образцовая жена, о какой я всегда мечтал, и в общем нам было очень хорошо вдвоем. Желать большего было бы просто глупо, и что еще хуже — нереально. Говоря себе в сотый раз о том, какое счастье иметь такую жену, я нехотя вскрыл третье написанное ею на Керзон-стрит письмо, и оно унесло меня далеко от покоя Мэллингхэма в кишевшие потными людьми ущелья улиц Манхэттена.


У нее случился очередной выкидыш. Это меня так расстроило, что я не мог продолжать чтение письма и должен был попросить принести мне стакан бренди. Здоровье не позволяло мне пить много, но, к сожалению, всегда случались разные мелкие поводы для того, чтобы рискнуть здоровьем и сделать глоток-другой чего-нибудь крепкого.

В первый год нашей совместной жизни у Сильвии было два выкидыша, в дополнение к трем в ее браке с первым мужем. Я думал — мне удалось убедить ее, что я не хотел ребенка. После ряда лет общения с женщинами, желавшими преподнести мне сына-наследника, я наизусть выучил свою аргументацию в подтверждение моего отвращения к отцовству, но Сильвия с часто свойственной женщинам интуицией чувствовала, что все это было обманом. Несмотря на то, что я говорил по этому поводу, она по-прежнему была убеждена: я хотел ребенка так же, как и она. Теперь я не знал, чем могу утешить ее на этот раз.

И все же я мог бы кое-что сказать Сильвии. Я жил со страхом того, что каким-то чудом она выносит ребенка все девять месяцев. А это привело бы к страданиям, утрате иллюзий и трагедии. Это было бы концом нашего брака. Я мог бы вспомнить свою первую жену, Долли, кричавшую на меня, когда наш сын умер на третий день после рождения: «Ублюдок, вы никогда не говорили о такой отвратительной наследственности в вашей семье!», но потом она и сама умерла, и мне недолго пришлось терпеть ее отвращение.

Покончив с бренди, я сел и взялся за перо.


«Дорогая Сильвия, Вы не можете себе представить, как меня огорчило известие о Вашем коротком пребывании в больнице, и я очень сожалею, что Вас снова постигло разочарование. Еще больше я расстроен тем, что Вы никак не хотите поверить в искренность и правдивость моих слов об отношении к детям. Рискуя надоесть повторением, я позволяю себе еще раз напомнить Вам три вещи: я ненавижу династии; мне представляется жалким мужчина, думающий лишь о том, чтобы воспроизвести себя и стать таким образом бессмертным; и я не Генрих Восьмой».


Я оторвался от листа набрать чернил и, снова увидев письмо Сильвии, понял, что так его и не дочитал. Усевшись, я попытался успокоиться.


«Элизабет узнала, что я в больнице,— продолжала Сильвия, — и прислала мне цветы — так мило с ее стороны. Она очень беспокоилась о Брюсе. Он стал слишком красным, и она надеется на то, что вы сможете поговорить с ним по возвращении».


Имелся в виду не холерический темперамент сына Элизабет, а его политические взгляды. Брюс Клейтон, который был когда-то моим любимым протеже, стал профессором философии Колумбийского университета в Нью-Йорке и в последнее время не одобрял капиталистической практики Уолл-стрит.


«На днях Милдред говорила мне, что осенью собирается поехать на Восток с детьми, но Уэйд, как всегда, твердит: ему трудно оторваться от работы в больнице. Она говорит, что Эмилия и Корнелиус живут хорошо, и в самом деле здоровье Корнелиуса улучшилось».


Снова отложив в сторону письмо, я отметил в записной книжке: «Сделать что-нибудь для мальчика Милдред». Я всегда делал такие записи с тех пор, как мать однажды напомнила мне о том, что Корнелиус, как мой единственный наследник мужского пола, заслуживает с моей стороны большего, чем безразличие. По правде говоря, я думал о том, чтобы что-то сделать для Корнелиуса, так как считал его мать больше сестрой, чем племянницей, но я жил своими делами в Нью-Йорке, а Корнелиус — в штате Огайо, и расстояние отнюдь не способствовало осуществлению даже самых лучших намерений.

Сильвия отвечала на вопросы моего последнего письма и добавляла, что надеется на мое скорое возвращение домой.


«Мне вас очень не хватает. С любовью...»


Я смял письмо в руке, снова его разгладил, рассеянно провел рукой по волосам и в конце концов потянулся за новой бутылочкой чернил. Потом разорвал написанное и написал на чистом листе: «Дорогая Сильвия, я очень огорчен Вашим разочарованием и тем, что Вам пришлось побывать в больнице. Зная о том, как Вы всегда хотели ребенка, я глубоко опечален, что еще одна попытка окончилась неудачей. Я очень прошу Вас, не только ради Вас самой, но и ради меня, послушаться совета врача, данного задолго до нашей женитьбы, и не пытаться больше иметь детей. Уверяю Вас, я предпочел бы умереть, зная, что причинил Вам столько страданий или, может быть, даже не уберег Вас от безвременной смерти, но я оставляю эту болезненную тему, поскольку мои взгляды на этот счет Вам хорошо известны.

Мои дела на Милк-стрит идут удовлетворительно, и я получил телеграмму из Нью-Йорка о том, что Хэл Бичер согласился сменить меня в Лондоне. Это было мое предложение, и я рад, что оно наконец принято. У Хэла не слишком большой опыт работы в Европе, но он настоящий джентльмен, и я не сомневаюсь, что англичане примут его хорошо. Разумеется, он будет не хуже нашего предыдущего представителя в Лондоне.

Из-за неопытности Хэла мне придется пробыть здесь лишний месяц после его приезда, надо ввести его в курс всех дел, и я очень боюсь, что не смогу вернуться в Нью-Йорк ко дню нашей годовщины, однако, судя по тому, как идут дела, я наверняка буду дома в конце июля.

Послевоенный Лондон по-прежнему меня угнетает, а отвращение мое к послевоенной женской моде дошло до предела. Смотрите у меня, если Вы когда-нибудь коротко подстрижетесь, я тут же с Вами разведусь! К счастью, мне удалось на этот уик-энд уехать из Лондона, и я провел три приятных дня в Норфолке, но не в той его части, где живут Везертоны, а севернее, на побережье близ Ярмута. Там очень красиво и тихо.

Если муж Милдред не сможет освободиться, чтобы осенью поехать на Восток, она может отправиться туда и без него. Он скучный человек, и я не могу понять, почему Милдред вышла за него замуж. Я, как и раньше, считаю, что тот крепкий мелкий фермер, за которого она вышла замуж в первый раз, был для нее более подходящим. Хорошо, что здоровье Корнелиуса улучшается. Я должен что-то сделать для этого мальчика, но что можно сделать для тихого четырнадцатилетнего подростка, которого, судя по его виду, легко сдует самый слабый порыв ветра! Мой отец, несомненно, сунул бы ему в руки ракетку и прогнал его на теннисный корт, что, я, может быть, и сделаю. Как повторяется история!

«Берегите себя, дорогая, и до встречи. Как всегда, с любовью, Пол».

Я внимательно перечитал письмо. Первый абзац звучал холодно, но я понимал, что не могу ничего в нем изменить. И стал читать дальше. Все письмо, как мне показалось, попахивало некоторым безразличием, как будто я решил отразить в нем точно обратное своим чувствам. Я едва не разорвал и это письмо, но потом, убедив себя, что оно просто кажется мне хуже, чем есть на самом деле, я сложил его, сунул в конверт и запечатал. Меня все еще беспокоила неадекватность своего ответа, но переписывать письмо в третий раз я был неспособен.

Я улегся в постель и видел во сне, что мы играли в теннис с Мэйсоном Да Костой в Ньюпорте.

«Пятнадцать — сорок», — звучал его голос, и неожиданно за его спиной я увидел вдали какие-то таинственные вспышки, и какой-то кошмарный лифт, еще более ужасный от того, что это была галлюцинация, уносил меня все выше, выше и выше...

«Уходите, Элизабет! Уходите, уходите, Уходите!» — теперь я был уже в своем офисе, тридцатью годами позднее. Элизабет исчезла, и на стуле клиента сидел, как улыбающийся скелет, все тот же Джейсон Да Коста.

«Все вы, что проходите в этом мире, помните о Смерти, ибо должны умереть...»

Я был один в Нориджском соборе, и Дьявол дышал мне в затылок. Я бегал взад и вперед по нефу, но нигде не было дверей. Я был замурован заживо.

«Дайана! — закричал я. — ДАЙНА!»

И проснулся. Уже светало. Я долго лежал, всматриваясь в залитую бледным светом комнату, и вдруг стал считать дни, оставшиеся до того, как я смогу вернуться в Мэллингхэм.


Поездка в Париж прошла прекрасно. На нанятом автомобиле мы в пятницу отправились на вокзал Виктории, сели в поезд, а по прибытии в Париж немедленно отправились к портному. Этот мало приятный визит отнял у нас несколько часов, и, когда наконец скучные хлопоты с приобретением одежды окончились, мы поехали в Лувр. Поскольку Дайана никогда раньше во Франции не бывала, необходимо было посетить и Версаль, и Шартр. Я позаимствовал автомобиль с шофером у приятеля, представлявшего во Франции американский банк, и в воскресенье мы выехали из города. Я всегда буду вспоминать наш пикник по пути в Шартр. Мы хорошо отдохнули в римском стиле на поросшей густой травой поляне, плотно позавтракали, и Дайана напоила оставшемся в бутылке шампанским оказавшуюся поблизости корову.

Когда мы в понедельник вернулись в Лондон, Дайана осталась на ночь у меня на Керзон-стрит, а на следующий день я отвез ее в гостиницу «Линкольн». Я намеревался проинструктировать своих поверенных, чтобы они оформили документы, необходимые для открытия ее фирмы, запатентовали ее рецепты косметики, и приступили к переговорам с фирмой «Херст, Ригби энд Эштон» о покупке Мэллингхэма. О'Рейли получил у Нориджского риэлтера справку об оценке, и таким образом можно было быстро покончить с покупкой этого дома.

В тот вечер, за обедом, к моему удивлению, у нас с Дайаной произошла небольшая размолвка.

— Я хочу сказать вам, как намерен поступить с Мэллингхэмом, — сказал я ей, отослав буфетчика с портвейном и остальных слуг. — Я дам вам ссуду, равную стоимости дома, с моего личного счета; сам я не буду иметь никакого дела с банком, и таким образом дом будет записан на вас, а не на меня. Вы расплатитесь со мной в течение десяти лет, из трех процентов годовых. Это будет для вас не трудно, так как вы начнете получать деньги от своего дела. Ну, а теперь поговорим о самом деле...

— Но я хочу, чтобы Мэллингхэм был вашим, — заявила Дайана. — Я хочу, чтобы он был вашим, пока я не смогу выкупить его у вас.

На какой-то момент я поддался корыстолюбивому чувству, представив себя хозяином Мэллингхэма, но потом, догадываясь о ее планах, отбросил его.

— Это представляется мне совершенно неделовым подходом, — твердо ответил я. — Не говоря уже о всяких других соображениях, я теряю свои три процента, и кроме того, что, если я захочу продать дом кому-нибудь другому?

— Естественно, между нами должно быть джентльменское соглашение...

— Не заключайте со мной джентльменских соглашений, дорогая. Вы не раз пожалеете об этом.

— Но, Пол, я хочу, чтобы Мэллингхэм был какое-то время вашим...

— Да, понимаю, — сказал я, — и не думайте, что я не догадываюсь почему. Вы хотите иметь гарантии того, что я всегда смогу сюда вернуться. Вы не хотите, чтобы я женился на вас, но хотите женить меня на Мэллингхэме. Простите меня, Дайана, но мне вовсе не нравятся кандалы, и мне отвратительна мысль об использовании Мэллингхэма в качестве законной супруги.

Дайана густо покраснела. Сначала я подумал, что она пришла в ярость, но потом понял, что она обижена. В глазах у нее заблестели слезы.

— Вы меня не понимаете, — проговорила она. — Это вопрос гордости. Я хочу чем-то вас отблагодарить, а все, что у меня есть, это Мэллингхэм. Если бы вы могли принять его как подарок — пусть даже временный подарок, — я не чувствовала бы себя женщиной, принимающей от вас деньги и за это разделяющей с вами постель. Как, по-вашему, я чувствую себя после того, как мы заказали для меня все эти платья в Париже?

— Но...

— О, Боже, я не собираюсь навязывать вам Мэллингхэм, если вы этого не хотите! И никогда больше этого не предложу!

Я устыдился собственной бесчувственности.

— Я хочу его, — резко ответил я. — Можете в этом не сомневаться. — И, задумавшись на минуту, сказал: — Никакого письменного неделового соглашения. Из этого извлекают пользу одни адвокаты. Хорошо, пусть будет джентльменское соглашение. Но, предупреждаю вас, вы играете с огнем. Я буду вести себя как джентльмен, наилучшим образом, но недостаток такого рода соглашений в том, что они не допускают никаких непредвиденных обстоятельств. А теперь подумайте хорошенько. Совершенно ли вы уверены, абсолютно ли уверены в том, что хотите сделать мне это благородное предложение, принять которое я безусловно только рад?

Дайана улыбнулась.

— Уверена.

— Прекрасно. Значит, я покупаю Мэллингхэм для себя на основании частной, устной договоренности с вами о том, что вы можете купить его у меня в любое время по текущей рыночной цене, которая будет установлена независимым оценщиком. Я же принимаю на себя обязательство не продавать его никому другому и не сдавать в аренду.

— Но, я думала...

— Дорогая моя, либо мы заключаем деловое соглашение, либо нет. Полумеры недопустимы. С моей стороны, мы просто приходим к соглашению на основе взаимной симпатии, а для вас — это единственный вид соглашения, которое я с вами заключу. Фирма «Дайана Слейд Косметик» будет работать строго профессионально. Как только я вернусь в Нью-Йорк, я пришлю менеджера, который поможет вам начать дело наилучшим образом, возможно, уже к Новому году... или что-то не так?

На этот раз ярость ее не вызывала сомнений.

— Это мое дело! — взорвалась она. — Я отказываюсь быть просто марионеткой в руках американских бизнесменов, дергающих за ниточки!

Во время нашей первой ссоры по поводу дизайна упаковок меня скорее развлекал, чем сердил ее отказ признаться в незнании коммерческих дел, но на этот раз мне было не до смеха. Подозреваю, причиной этого было не мое более серьезное отношение к ее планам, а ее самонадеянность, позволявшая ей предположить, что наша интимность давала ей право вести себя совершенно по-детски в наших деловых отношениях. С сожалением я понял, что у меня нет иного выбора, как жестко поставить ее на место.

— Это может вас не устраивать, — сказал я так резко, что она вскочила на ноги, — но как старший партнер нью-йоркской и лондонской фирм «Ван Зэйл энд компани» я могу предложить вам только это. Если вам это не нравится, пройдитесь по Ломбард-стрит и посмотрите, не готова ли какая-нибудь другая фирма или даже какой-нибудь коммерческий банк помочь молодой девушке без гроша в кармане, без опыта и видимого понимания того, как ей повезло!

— Что ж, банкир по крайней мере должен прислушиваться к пожеланиям клиентов, — возразила она, все еще пытаясь обороняться, но в ее голосе я почувствовал неуверенность и понял, что достиг цели.

Я непреклонно наступал, полный решимости не допускать в будущем непонимания характера наших деловых отношений.

— Дайана, — сказал я, — в мои обязанности как банкира не входит выслушивать с отеческой снисходительностью несчастных осиротевших девушек. Мой бизнес — вложение и увеличение капитала, а не оказание мелкой финансовой помощи, о чем просите вы. Имеете ли вы хоть какое-то понятие о том, чем я занимаюсь на Милки-стрит? Нет? Полагаю, что нет. Возможно, мне следует объяснить вам это, тогда бы вы могли оценить ваши дела в перспективе, вместо того чтобы воображать себя моим самым главным клиентом.

— О, естественно... Я вовсе не думаю...

Я поднял руку и, когда она умолкла, быстро сказал:

— В банковской структуре я посредник, и в Лондоне мой банк считается инвестиционным банком. Моя работа заключается в обеспечении возможностей направления сбережений в долговременные инвестиции, в интересах как пользователей, так и инвесторов капитала. Позвольте привести пример. Если бы я не встретил вас, мой интерес к потенциалу косметической промышленности мог бы возникнуть только в том случае, если бы ко мне явился один из ведущих промышленников страны, скажем, сэр Уолтер Мэлчин, и сказал, что намерен вложить капитал в косметическую промышленность — ему нужны дополнительные средства для финансирования этой программы. Я изучил бы его промышленную структуру, исследовал потенциальный рынок продуктов, которые он намерен производить, рассчитал бы риск и разработал бы наилучшую стратегию предоставления ему денег, если бы решил ему помочь. Потом, с целью увеличения капитала, я подготовил бы эмиссию ряда ценных бумаг, подумал бы о том, где и как их продавать и какими они должны были бы быть. Затем, поскольку все происходило бы в Англии, я застраховал бы эмиссию и распределил акции среди брокеров для продажи публике. В Америке процедура иная, там преобладают синдикаты, и как оптовая, так и розничная продажа ценных бумаг происходит в гораздо более значительных масштабах... Ну, а теперь вернемся к случаю с вами. Вы не сэр Уолтер Мэлчин. Возможно, я не смог бы выпустить акций такой незначительной, маленькой компании, не имеющей сколько-нибудь определенной репутации на рынке. Деньги, которые я вам предоставляю, это деньги не из моего собственного кармана, и единственным основанием для вовлечения банка в это дело вообще является приобретение вами определенного положения в коммерческом мире в качестве клиента учреждения на Милк-стрит, шесть. Ясно ли я излагаю? Хорошо. Теперь вы, возможно, в состоянии понять, почему я не только считаю неуместной вашу критику, но и вынужден требовать полного согласия.

— А я считаю вашу позицию невыразимо высокомерной! — выкрикнула Дайана почти в слезах от того, что ее так грубо поставили на место, — и ваше покровительственное пренебрежение не только недальновидно, но и опасно для вас самого! Как вы осмеливаетесь говорить мне такие вещи! Вы никогда не допустили бы этого, будь я мужчиной!

Это было невыносимо. Я больше не мог удержаться от резкости.

— Уж не прелюдия ли это к некоему панегирику очаровательной суфражистки?

Я задал этот вопрос с улыбкой, но если я думал, что этим смягчу впечатление от них, то я ошибся.

— Как вы смеете называть меня суфражисткой! — вспыхнула Дайана, забыв про свои слезы, и ее гнев показался мне совершенно несоразмерным моему достаточно спокойному замечанию. — Я вовсе не обезумевшая политическая фанатичка! Я женщина, вынужденная зарабатывать себе на жизнь, и полагаю, что ко мне нужно относиться с уважением, а не снисходительно считать меня человеком второго сорта!

— Я вполне готов относиться к вам со всем уважением, на которое способен, — спокойно проговорил я, — но вы должны его заслужить. Нечего устраивать сцены только из-за того, что я угрожаю вам вмешательством опытного американского менеджера. Пока вы ведете себя как ребенок, я вынужден относиться к вам как к ребенку, и относился бы так независимо от того, к какому бы полу вы ни принадлежали, будь вы мужчиной, женщиной или даже гермафродитом. А теперь будьте взрослой, будьте умницей и помолчите. И не пора ли нам спать?

Воцарилась какая-то страшная тишина. Я в отчаянии думал, что она разразится слезами на всю ночь. Но она, как обычно, восхитила меня своей непредсказуемостью. Она тихо рассмеялась.

— Мне так нравится американский слэнг! — проговорила она. — Возможно, этот американский менеджер сможет в конце концов меня чему-то научить.

— Позвольте же продолжить ваше обучение мне, пока он не приехал...

Мы улеглись в постель. Эта ночь была самой лучшей из проведенных нами вместе. Засыпая, я тешил себя мыслью уехать до конца недели на автомобиле в Мэллингхэм сразу же после нашего визита в гостиницу «Линкольн».

Утром мне пришлось признать эту идею неосуществимой, но я подумал, что после приезда Хела Бичера мне удастся вырываться из Лондона чаще и я смогу целый месяц проводить уик-энды в Мэллингхэме и вернуться в Нью-Йорк в конце июля или в начале августа. Мысль о Нью-Йорке в августе бросала меня в дрожь. Август мы обычно проводили в Бар Харборе, но насколько приятнее было бы остаться в Мэллингхэме! Может быть, написать Сильвии, что я решил провести летние каникулы в Европе... Но тогда неизбежно придется предложить ей приехать ко мне. Нет, выбора не было. Я должен быть дома в последнюю неделю июля, разобраться в делах фирмы «Уиллоу энд Уолл» и, как обычно, отправиться с женой в штат Мэн.

На этот уик-энд я вернулся в Мэллингхэм.

Мне пришлось проработать весь субботний день, но в семь часов я отправился на север по Ньюмаркитской дороге и к полночи был снова в Северном Норфолке. В столовой горели свечи, на столе были холодная жареная индюшатина и хлеб домашней выпечки. Одетая, как у Диккенса, в длинное черное платье, меня ждала Дайана.

— Шампанское охлаждается в Мэллингхэмском озере, — сказала она, когда мы расцеловались, и мы спустились к причалу с лодками, чтобы извлечь бутылку из воды. Поддавшись порыву, я предложил прогулку при луне под парусом, но, поскольку лодка могла бы опрокинуться от наших занятий любовью, мы вернулись в дом, чтобы должным образом завершить очередную встречу.

Потом я увез ее с собой в Лондон, и мы ходили в театр, где посмотрели самый выдающийся спектакль летнего сезона — возрожденную постановку пьесы Пайнеро «Вторая миссис Тэнкерей», и ad nauseam[8] обсудили исполнение Глэдис Купер; посмотрели и новую комедию Эдны Бест, которая мне не понравилась, и провели много счастливых часов за спорами по поводу значения произведений Джорджа Бернарда Шоу. Устав в конце концов от такой легковесной интеллектуальной деятельности, мы обратились к спортивным событиям сезона. Я купил за тридцать гиней ложу на Ройял Аскот[9], и мы увидели, как знаменитая лошадь Золотой Миф выиграла как Золотую вазу, так и Золотой кубок.

Однако еще до конца июня имя Дайаны появилось в колонках светской хроники английской прессы. Мы отправились на машине в Уимблдон, где на Новом стадионе должен был начаться чемпионат по теннису, и, хотя почти непрерывно шел дождь, в половине четвертого сам король в королевской ложе трижды грациозно ударил в гонг, возвещая открытие чемпионата. Я не ожидал, что в присутствии короля обратят внимание на нас, но какой-то предприимчивый журналист узнал меня и спросил у О'Рейли имя сидевшей со мной леди. Зная, что я никогда не возражал против беглого упоминания обо мне в прессе, О'Рейли удовлетворил его любопытство.

Следующим утром он принес мне газету «Дейли Грэфик» с отчетом о событиях в Уимблдоне. Под рубрикой «Известные люди среди зрителей» говорилось, что широко известный американский миллионер С. Ван Зэйл присутствовал на стадионе вместе с мисс Дайаной Слейд.

Я подумал, что столь осторожное и небольшое упоминание никому не могло причинить вреда, но не учел отвращения англичан к гласности.

— Как это вульгарно! — воскликнула Дайана, с отвращением отбросив газету. — И к тому же опасно. Что, если наше дело превратится в грандиозный скандал и обернется против нас?

— Не могу понять, почему это могло бы случиться. Мы ведем себя на публике вполне благопристойно и достаточно осторожны с прислугой. Чего еще могут ожидать британцы от аристократии?

Уже на следующий день из Нориджа приехал Джеффри Херст, ответивший на этот вопрос.


Я по-прежнему был занят делами в офисе больше, чем предполагал. Из Нью-Йорка приехал Хэл Бичер, и хотя я рассчитывал, что его приезд обеспечит мне большую свободу, я скоро убедился в своей ошибке — я оказался еще более привязан к офису, чем когда-либо раньше. Хэл был хорошим парнем и страстно желал стать коммерческим банкиром в Лондоне вместо инвестиционного банкира в Нью-Йорке, но терминология была не единственным различием между этими двумя занятиями, и, если говорить откровенно, не всегда легко научить старую собаку новым трюкам. Мы прошли с ним примерно половину пути ознакомления его с делами в утро дебюта Дайаны на страницах «Дейли Грэфик», когда без предупреждения явился Джеффри Херст, пожелавший, чтобы я его принял.

— Я уверен, что вы не хотите с ним встречаться, сэр, — сказал О'Рейли, — но, поскольку он друг мисс Слейд, я счел необходимым доложить вам о его приезде, прежде чем спровадить его.

— Как обычно, О'Рейли, вы поступили правильно. Попросите его подождать.

К этому времени мне уже очень хотелось отдохнуть от Хэла. Мы целый час обсуждали положения английского Закона о компаниях 1908 года, и Хэл не переставал восхищаться уважением англичан к законодательству. В Америке мы могли торговать ценными бумагами более или менее по собственному усмотрению, относясь достаточно уважительно к довольно свободным законам, регламентировавшим выпуск и продажу акций. Но в Америке концепция свободы личности была настолько гипертрофирована, что даже законы, защищавшие граждан от инвестирования под поддельные акции, рассматривались как нарушение права людей разбрасывать деньги как им заблагорассудится.

— Теперь давайте этого парня, — сказал я О'Рейли через пять минут, после того как отослал Эла с чашкой кофе вчитаться в сложные положения Закона 1908 года.

Джеффри Херст ворвался в кабинет с видом крестоносца, направляющегося на битву с сарацинами.

— Присаживайтесь, господин Херст, — проговорил я, сразу сообразив, откуда дует ветер, и безошибочно не подавая ему руки. — Я восхищен возможностью видеть вас снова — как хорошо, что вы позвонили! Как поживает ваш отец?

— Очень хорошо, благодарю вас, сэр, но я приехал сюда не для того, чтобы обсуждать его здоровье. Я приехал сказать вам...

— Могу ли я предложить вам чашку кофе? Или чаю?

— Нет, спасибо, сэр. Я приехал сказать вам, что ваше отвратительное поведение зашло слишком далеко, и вы не имеете абсолютно никакого права тащить вместе с собой Дайану на страницы вульгарной прессы!

— Не знал, что вы читаете вульгарную прессу, господин Херст, и кроме того подозреваю, что «Дейли Грэфик» вполне могла бы посчитать такое определение клеветническим. Однако мне не хочется ссориться с вами.

— А я как раз очень хочу поссориться с вами!

— О, дорогой мой, — я посмотрел на него благожелательно. Он был таким красивым мальчиком, и таким воспитанным. Я подумал, не был ли он влюблен в Дайану до моего появления на сцене, и решил, что нет. У него был страдальческий вид человека, слишком поздно открывшего для себя фундаментальную истину жизни, чтобы это как-то могло ему пригодиться.

— Вы воспользовались своим преимуществом перед Дайаной, вы развратили ее... — Эта тирада, которой можно было ожидать, продолжалась несколько минут, в течение которых я терпеливо слушал, поглядывая на стоявшие на моем столе предметы. Внезапно я заметил, что календарь показывал двадцать восьмое число, и вдруг вспомнил, что двадцать девятое — годовщина нашей свадьбы. Взяв карандаш, я быстро записал на листке блокнота: «Телеграмму Сильвии». — ...И как вы позволяете себе заниматься какими-то делами, когда я с вами разговариваю! — выпалил мальчик с нараставшим гневом, вскочил на ноги и попытался сбросить блокнот со стола.

Я схватил его кисть так сильно, что он пронзительно закричал, и толкнул его обратно в кресло.

— Ваше поведение неприлично, господин Херст, — коротко бросил я. — Джентльмену не подобает так себя вести.

Очевидно, я точно выбрал нужную английскую фразу, так как он сразу же утратил дар речи. Когда он сбивчиво продолжил свои обвинения, я сказал ему, не особенно подчеркивая смысл слов:

— Ваша ссора не со мной, а с Дайаной. Что касается меня, то я стараюсь заботиться о ней. Это, может быть, вам не нравится, но вовсе не означает, что у меня плохие намерения. Я хочу поправить вас в одном: я не соблазнял Дайану. Это она меня соблазнила, совершенно сознательно и с широко открытыми глазами. Если бы вы заглянули в свои собственные воспоминания о том инциденте с большой плетеной корзиной, полагаю, что ваша естественная порядочность заставила бы вас признать, что я говорю правду. Я не могу сказать, является ли ее личная жизнь одной из ваших забот, хотя сильно подозреваю, что нет. Вы ей не брат, и даже не кузен, хотя когда-то, возможно, у вас и было какое-то личное взаимопонимание с ней, о котором мне, впрочем, ничего не известно. Если это так, то я могу извиниться, сожалея о своем незнании, и повторить вам, что ваша ссора это ссора с ней, а не со мной. Если это не так, то я считаю, что вполне имею право на чувства Дайаны.

— Но Дайана сама не понимает, что делает! В конце концов она еще девочка!

— Господин Херст, вы можете считать женщин умственно отсталыми. Я не могу. Дайане двадцать один год, и она точно знает, что делает. Если бы она была мужчиной, ее решение найти капитал для начала собственного дела и сохранить свой дом, было бы вполне достойно одобрения. Если бы она была мужчиной, ее решение потерять девственность и начать заниматься любовью также было бы совершенно естественным и даже здоровым. И разве только из-за того, что она женщина, от нее следует ожидать такой жертвы: добровольно лишиться своего дома, возможной карьеры и личной жизни. И все для того, чтобы следовать каким-то нелогичным мужским правилам поведения женщины?

Он пристально смотрел на меня. Знакомя его с новыми идеями, я постепенно его успокоил. Наконец он проговорил с трогательной наивностью:

— Значит ли это, что вы одобряете эмансипированных женщин?

— Боже правый, конечно нет, я же мужчина! Зачем мне стремиться изменить этот так устраивающий нас мир?

Он не уловил иронии в моем голосе.

— Но вы только что сказали...

— Разве вас в школе не учили всесторонне аргументировать каждый конкретный случай?

Он кивнул, как завороженный.

— Я всегда думал, что Дайана станет такой же, как ее мать, — заметил он наконец. — Она клялась, что нет, но теперь я вижу, что она стала такой же.

Это было его первое замечание, представляющее интерес.

— Мать Дайаны была эмансипированной женщиной? — быстро спросил я.

— О, разве она вам не говорила? Она была суфражисткой, ее арестовали, и она умерла в тюрьме. Умерла от столбняка — ей повредили горло при принудительном введении пищи и занесли инфекцию.

— Господин Херст! — прервал я его слова самой гостеприимной улыбкой, — может быть, я могу предложить вам стакан мадеры?

Он выпил три стакана мадеры, а я тем временем осторожно выудил из него дальнейшую информацию. Когда я узнал достаточно подробностей для того, чтобы в досье О'Рейли на Дайану Слейд осталось меньше пробелов, я поднялся на ноги, печально улыбнулся и сказал, что мне необходимо вернуться к делам.

— С вашей стороны было так мило заглянуть ко мне, — пробормотал я, горячо пожимая ему руку. — Передайте отцу выражения моего самого искреннего уважения.

Он сказал, что передаст. Подозреваю, что он не вспоминал о своем гневе, пока О'Рейли не вывел его из дома, и я улыбнулся мысли, как он скрежещет зубами всю дорогу в Норидж.

Он был хорошим парнем, но ему следовало многому научиться.


— Я застрелю Джеффри, когда увижу его в следующий раз, — сказала Дайана.

— Это было бы не только неприятно, но и неоригинально. Почему вы так стыдитесь вашей матери? При мне, во всяком случае, вам нечего ее стыдиться! Я всегда восхищался суфражистками. Такое честолюбие! И такая приверженность гласности! Они заслуживали того, чего хотели!

— Я отвергаю неуместный идеализм! Они могли бы получить желаемое скорее, если бы не отталкивали от себя каждого мужчину, появлявшегося в их поле зрения. Меня просто тошнит от всей бессмысленности этой женской эмансипации. Все это так тривиально! Реальностью современного мира является борьба между социализмом и капитализмом, и она приобретает гораздо больший смысл, когда женщины борются за всеобщее равенство людей.

— Но разве борьба за какую-то политическую доктрину обеспечивает право голоса?

— О, вы думаете, что такой умный! Уж извините меня, но я не могу считать свою мать героиней. Она растратила свою жизнь и умерла сумасшедшей, и, если бы я была верующей, я каждый вечер падала бы на колени и молила Бога об одном и том же. Я не хочу говорить о матери, об эмансипации и решительно отказываюсь считать, что растрачивание чьей-то жизни без достаточной причины является чем-то героическим.

Я сразу понял, что уход ее матери, даже если он был вынужденным, оказал на нее влияние, от которого она не оправилась до сих пор, и, чтобы перевести разговор на менее болезненные темы, я беспечно спросил:

— Вот вы говорите о героическом идеализме, а вы читали поэму Теннисона «Месть»?

В ней снова заговорило ее собственное «я».

— Пол, — рассмеявшись, сказала она, — если вы еще хоть раз напомните мне об этом жалком викторианском стихоплете, я закричу! Да, кажется, однажды, в школе, меня заставили читать его стихи. Я ненавижу поэзию, прославляющую войну.

— О! Но ведь поэма «Месть» вовсе не о войне, а о любви и о преданности идеалам, а также обо всем другом, что война сделала немодным. Читайте ее иногда, когда вами овладевает такое уныние, что не остается ничего другого, как смеяться над миром!

Я посоветовал ей это вполне добродушно и, вспомнив о давнем обещании, купил антологию поэзии Теннисона, с намерением вручить ей книгу как прощальный подарок. Однако я все еще не решил окончательно, когда уеду домой. Понимая, что мне придется потратить на Хэла больше времени, чем я думал, я написал Сильвии, что приеду к ней в штат Мэн в середине августа, но при этом серьезно думал о том, чтобы остаться в Англии до начала сентября. Небольшие каникулы под парусом на Норфолкских озерах были весьма соблазнительной перспективой.

Тем временем мои уик-энды в Мэллингхэме становились все более продолжительными, и двадцать девятого июня, в день, когда я первоначально планировал отплыть домой, я в очередной раз, вместе с Дайаной, шел под парусом по озеру Хорси, думая о том, что плыть на утлой лодчонке по Норфолкским озерам бесконечно приятнее, чем тащиться на лайнере через океан.

Мы завершили свой традиционный морской поход не менее традиционной прогулкой по пляжу и укрылись от всего мира в нашей традиционной лощине.

— В этом прелестном месте забываешь обо всем! — заметил я и начал раздевать Дайану.

Мы несколько дней по обычным причинам не занимались любовью, а при свете дня не делали этого уже почти две недели. Дайана почему-то предпочитала натягивать сверху простыни, когда мы уединялись в ее комнате днем, а во время нашей предыдущей прогулки в дюны какая-то группа натуралистов совершенно не вовремя решила понаблюдать за птицами так близко от нас, что под наблюдением могли оказаться и мы в нашей любимой лощине.

— Помните тех ужасных людей на пляже в прошлый раз? — притягивая меня к себе, спросила Дайана.

— Очень хорошо помню. Вы не снимете все остальное?

— Мне холодно. — Она неубедительно изобразила дрожь и добавила, когда я попытался проигнорировать ее жалобу: — Нет, правда, Пол, я замерзаю! Вам не кажется, что дело идет к дождю?

— Вы почти убедили меня в том, что сейчас повалит снег. Боже мой, да посмотрите же вокруг!

Она послушно огляделась. Я расстегнул лифчик и отбросил его в сторону раньше, чем она попыталась протестовать, а следующее мое страстное движение вообще не вызвало никакого протеста.

Воцарилось долгое молчание.

Я посмотрел на ее груди, увидел едва заметные, но несомненные изменения и понял, что наши близкие отношения кончились. Я резко проговорил:

— Вы солгали мне, не так ли? — И когда по ее лицу тихо заструились слезы, я почувствовал, как заскользил от нее по коварному уклону в прошлое.


ГЛАВА ШЕСТАЯ


«Папа! — плакала Викки. — У меня будет ребенок!» Я был в Нью-Йорке, в роскошном особняке, где она жила после своей свадьбы. «Ну вот, Пол, кажется, у меня будет ребенок», — услышал я голос Долли, вернувшись на десятилетия в прошлое.

Это было в моей квартире в Оксфорде, — под потертым пальто на Долли было платье горничной. Она была блондинкой, с вздернутым носом, который Викки не унаследовала, и с фиалковыми глазами, которые Викки преобразила свойственной ей живостью.

Я хотел остаться с Долли, но не смог, так как уже снова скользил дальше в прошлое, пока не услышал, как мать сказала отцу в доме на Девятнадцатой улице: «У Шарлотты будет ребенок. Полагаю, что нам остается только молиться о том, чтобы он родился здоровым». — «Черт побери, Эдит! — закричал мой бедный отец. Ощущение вины сделало его слишком чувствительным. — Я больше не потерплю никаких ваших упреков по поводу плохой наследственности в семье...»

Мой отец был глуп, но все же не лишен некоторого здравомыслия. Мать была умной женщиной, считавшей, что здравый смысл — это прекрасно, однако он слишком часто говорит о весьма посредственном уме. Все, включая и их самих, считали их брак счастливым и благополучным.

«Брак, — говорила мне мать после смерти отца, когда нам пришлось разбираться с его долгами и расплачиваться с его любовницами, — должен быть не одноколейной железной дорогой, а линией, обеспечивающей возможность движения в обоих направлениях. Разумеется, ваш отец женился на мне из-за моего состояния — и что тут плохого? Он нуждался в деньгах и был не из тех мужчин, что всегда могли заработать на жизнь способом, приемлемым для человека его класса. Но нельзя сказать, что я отошла от алтаря с пустыми руками. Я получила красивого, очаровательного мужа с хорошими манерами, о котором страстно мечтала любая девушка, особенно из простых, как я. Разумеется, я знала все о других его женщинах, но разве можно было ожидать чего-то другого? Ваш отец никогда не раскрыл ни одной книги, презирая культуру, и надо же было ему как-то развлекаться по вечерам».

Однако мне было всего пятнадцать лет, когда умер отец, и я жил уединенно, потрясенный этим ударом. Я часто боялся отца, но преклонялся перед ним и страстно хотел быть таким, как он. Прошло много лет, прежде чем я смог посмотреть на него так же беспристрастно, как мать, и в последние годы моей юности я испытывал отвращение от мысли о его далеко не благовидной личной жизни.

Тем временем мать с успехом выполнила свое самое заветное желание, дав мне классическое школьное образование. Она ненавидела моих домашних учителей — единственное требование отца в отношении моего образования сводилось к необходимости научить меня читать и писать — и когда выяснилось, что ни один из них не удовлетворял ее высоким меркам, она стала учить меня сама, как в свое время учила мою сестру Шарлотту. Шарлотта была на десять лет старше меня и хорошо относилась к детям. Она бесконечно играла со мной, когда я едва начал ходить, а когда она в восемнадцать лет вышла замуж и ушла из дома, я всю ночь проплакал в подушку. В моем одиноком детстве Шарлотта слишком часто была моим единственным товарищем, и когда я в девять лет стал дядей, то, к сожалению, должен признаться, ревновал к своей племяннице Милдред, как ребенок, который, проснувшись в одно прекрасное утро, понял, что ему придется делить родителей с каким-то нежеланным младенцем.

Чтобы облегчить мои страдания, мать предложила нам с Шарлоттой писать друг другу письма по-гречески. Работа над греческим эпистолярным стилем, думала она, обязательно отвлечет меня от ревности. Шарлотта предложила более гуманный способ, согласно которому я должен был просто приезжать к ней, чтобы видеть — она меня не забывает, но здоровье в то время у меня было плохое, и длинные путешествия из Нью-Йорка в Бостон плохо сказывались на нем, и мне запретили эти поездки.

Я был так огорчен этим решением и так разочарован жизнью в абсолютном затворничестве, что родители снова повели меня к самым выдающимся врачам, но все они говорили, что я безнадежен. Болезнь свирепствовала в семье, обычно минуя женщин и настигая двух мужчин из каждых троих. Некоторые переживали детство. В детстве болезнь переносилась очень тяжело и приводила к осложнениям, например таким, как повреждение основания черепа, нередко кончавшимся смертью. Выжившие в детстве, мужчины Ван Зэйлы были либо от рождения здоровыми, как мой отец, либо о них вообще не упоминали, как, например, о брате отца или о давно забытом двоюродном дедушке, умерших в полной изоляции.

«К сожалению, я должен сказать, что против этого самого ужасного патологического состояния пока еще нет лекарства», — сказал последний доктор.

«К несчастью, это крест, нести который ребенок не может».

Отец вытянулся во весь свой рост. Его роскошные усы протестующе ощетинились. «Вы можете ставить крест на моем сыне, сэр, — заявил он с тупым упрямством, Которым всегда славился, — но я никогда с этим не соглашусь». И повернувшись ко мне с громадным чувством собственного достоинства, он величественно объявил: «Вас вылечу я, мой мальчик».

Действуя на основании викторианского принципа: mens sana[10] может быть только в corpore sano[11], он в течение последовавших пяти лет посвящал все свое время превращению меня в атлета с хорошим здоровьем. Меня силой гнали в плавательные бассейны, уводили в двадцатимильные походы и заставляли лупить по мячу на теннисном корте. Мать горячо возражала, и, я думаю, что это почти разрушило их брак. Шарлотта думала, он убьет меня, а доктора говорили, что он сумасшедший.

Но я продолжал жить. Я преобразился. Отец победил.

То, как он добился моего преображения, думается мне, навсегда останется медицинской тайной, потому что одни лишь физические упражнения вряд ли могли улучшить состояние моего здоровья. Позднее я сильно подозревал, что определенную роль в этом сыграло внушение. Я совершенно не сомневался, что отец мог меня вылечить, и к моей детской вере прибавлялось страстное желание жить нормальной жизнью. Так или иначе, было невозможно отрицать, что здоровье мое намного улучшилось, и в четырнадцать лет, когда я уже больше девяти месяцев чувствовал себя совсем хорошо, отец наконец решил — мне можно начинать общаться со сверстниками из внешнего мира. В то лето, едва мы вернулись в Ньюпорт, он сразу же позвонил нашим соседям Да Коста и спросил, не может ли их сын как-нибудь утром присоединиться к нам, чтобы поиграть в теннис.

Я был на три года моложе Джейсона Да Косты, но отец тренировал меня так интенсивно, что я был способен выиграть гейм-другой у семнадцатилетних парней. И я выиграл бы не одну игру у Джея Да Косты, если бы не нервничал так в его присутствии, а когда понял, что его обычной манерой было снисходительное высокомерие, меня стала угнетать мысль: он знает о моей болезни. Отец уверял меня, что это невозможно. Он долго распространял слух, что я страдал астмой, и всех слуг, которые узнавали правду, увольняли прежде, чем они успевали посплетничать на мой счет. И все же мои страхи не проходили, и, поскольку я проигрывал каждую партию со все большим разрывом в очках, терпение отца постепенно иссякало, пока наконец он не прокричал мне из-за боковой линии: «Бога ради, Пол, да не веди ты себя как размазня, маленький сентиментальный идиот!»

Совершенно несчастный, я повернулся лицом к Джейсону Да Косте, и мой кошмар превратился в реальную действительность, в какую-то смутную искаженную маску в самом конце моего зрительного восприятия.

Впоследствии я вспоминал их лица, оба пепельно-белые от напряжения. Лицо отца стало жестким, а Джей дрожал как собака, от его высокомерия не осталось и следа, спокойствие изменило ему. Отец заставил его пообещать, что он никогда никому не расскажет о том, что увидел.

Я подумал, что он умер бы со стыда.

«И если вы когда-нибудь нарушите свое обещание, Джейсон...» — Нет, нет, никогда, господин Ван Зэйл, клянусь!»

Он удалился. Отец смотрел ему вслед, вытирая пот со лба. Больше никто не приходил играть со мной в теннис, и в следующем году, когда умер отец, нам пришлось продать коттедж в Ньюпорте.

По иронии судьбы это было последним проявлением моей болезни. После этого инцидента с Джеем здоровье не изменяло мне уже больше тридцати лет.

Через год после смерти отца мать решила, что у меня должна быть какая-то мужская компания, и поскольку здоровье мое было много месяцев превосходным, она рискнула послать меня в Ньюпорт пожить у Клайдов. Госпожа Люций Клайд была ее сестрой, а мои кузены, сыновья Клайдов, были моими ровесниками. Самому Люцию Клайду, старшему партнеру в инвестиционном банкирском доме «Клайд, Да Коста», моя мать отвела сомнительную роль человека, который должен заменить мне отца. Мальчики-Клайды считали меня коротышкой и чудаком, сами же казались мне скучными, необразованными идиотами.

Я ненавидел лето в Ньюпорте и возненавидел его еще больше, когда в очередной раз встретился с лучшим другом своих кузенов Джейсоном Да Костой.

Джей уже становился легендой. Мои кузены считали его просто «лучшим парнем всей округи», дядя Люций щедро угощал меня рассказами о блестящих способностях Джея, а в самом доме Да Костов Джей жил в окружении безумно любящих сестер, преклонявшейся перед ним матери и надменного, хвастливого отца. Тогда ему было девятнадцать лет, он был красив, самоуверен, умен, безупречен и несносен.

«Я держу слово, данное вашему отцу, Пол, — сказал он, когда мы были одни, — и вам нечего бояться и теперь, после его смерти». Однако, когда он улыбался этой своей так хорошо знакомой мне надменной улыбкой, я видел жестокий блеск в его глазах и понимал — ему хотелось как можно больше насладиться моим страхом перед тем, что он может нарушить данное слово. Он расчетливо играл в эту игру, и меня бросало в пот от его бесконечных тайных намеков и двусмысленностей. Он никогда не отказывался от этой игры. Это лишило бы его развлечения, и каждый раз, когда ему приходило в голову попугать меня, он смотрел на меня с какой-то рассеянной жалостью, смешанной с презрением. В его присутствии я чувствовал себя скованным, невыразимо униженным, и когда вернулся из Нью-Порта в Нью-Йорк, я понял, что единственное на свете, чего я желал, это сорвать невыносимое золотое руно с Джейсона, каким он был в тот последний день.

«Думать о мести, — убеждала меня мать, — не по-христиански, Пол». Но больше никогда не отсылала меня на лето к Клайдам, и уже на следующий год я поехал не в Ньюпорт, а в Кейп Код, где у моей сестры Шарлотты был загородный дом. Именно там я попал под влияние своего шурина, епископального священника. Несомненно, мое давнее отвращение к нравоучениям отца в сочетании с желанием бежать от жестокого мира, воплощавшегося для меня в поведении Джейсона, сделало меня созревшим для религиозного обращения, и когда мне исполнилось восемнадцать, я сказал матери, что хочу посвятить себя служению Богу.

«Это прекрасно, дорогой, — ответила мать, великолепно скрывая свой ужас, — но уж если вам суждено стать священником, я настаиваю на том, чтобы вы были хорошо образованным пастором. Я спрошу у дяди Люция, будет ли он настолько благороден, чтобы отправить вас в Англию, где вы могли бы получить оксфордский диплом». Она, разумеется, понимала, что, оказавшись в Оксфорде, я сразу же полюблю академическую жизнь, которой она всегда для меня желала.

Я приехал в Оксфорд со всем своим идеализмом и с нетронутой девственностью и за полгода безумно влюбился в Долли. Встретились мы случайно, в кондитерской, где она трогательно рыдала, потеряв кошелек со своей недельной зарплатой, и, поскольку я чувствовал себя юным рыцарем, я предложил ей носовой платок, которым она вытерла слезы, чашку чая для успокоения нервов и полкроны, чтобы ее приободрить. Единственным моим побуждением было желание выступить в роли доброго самаритянина, а вовсе не порочного соблазнителя, но когда стало ясно, что она вполне готова стать соблазненной, я понял, насколько я недооценивал свою чувствительность к хорошеньким девушкам. Мне было тогда девятнадцать лет.

Когда она сказала мне, что беременна, мне было двадцать, и мой романтический идеализм все еще был в полном расцвете, несмотря на отход от идеи безбрачия. Мне ни разу не пришло в голову отказаться от женитьбы на ней. Я знал, как мог знать только хорошо воспитанный викторианский юноша, что если поступить правильно, то в конце концов разрешатся все трудности, и, кроме того, я был сильно увлечен Долли и готов отдать все за любовь.

Люциус Клайд тут же прекратил выплату мне содержания и приказал вернуться домой. Мне не оставалось ничего другого, как возвратиться в Нью-Йорк. Моя мать скромно жила на небольшой доход от ценных бумаг, это было все, что осталось после уплаты отцовских долгов, а собственных денег у меня не было.

Когда я появился в Нью-Йорке с беременной женой, дядя пригласил меня — нет, не к себе домой, — в свой городской офис, и именно тогда я впервые переступил порог величественного здания в стиле Ренессанс на углу Уиллоу и Уолл.

Я увидел сияющие канделябры и высокие потолки, роскошную мебель из какого-то другого, экзотического мира и позабыл оксфордские корпуса и покой отгороженной от мира академической жизни. Я смотрел на большой зал банка «Хаус оф Клайд, Да Коста» и чувствовал себя обращенным в рабство. Я был Савлом на пути в Дамаск, или Де Квинси, впервые попавшим в притон курильщиков опиума. Каждый мускул был у меня напряжен, когда я с ощущением какого-то священнодействия вошел в личный кабинет Люция Клайда, так как впервые в своей жизни абсолютно не сомневался в том, чего хотел, а хотел я стать царем в этом дворце на углу Уиллоу и Уолл.

«Вы удивляете меня, молодой человек, — с усмешкой проговорил дядя. — Вы всегда поступаете так, словно банковское дело где-то внизу, под вашими ногами. Однако вы не такой глупец, каким был ваш отец, и, если вы готовы запачкать ваши патрицианские руки не слишком тяжелой работой, я беру на себя смелость сказать, что мы можем попытаться что-то из вас сделать. Я дам вам место, но при одном условии. Вы должны развестись с женой. Ваш брак — это катастрофа. Никто и никогда не достигал ни в каком заметном американском банке сколько-нибудь серьезного положения, женившись на горничной, и чем скорее вы от нее отделаетесь, тем будет лучше».

Перед быком помахали красной тряпкой, и бык тут же реагировал на это с предсказуемым безрассудством.

«Никто не может потребовать от меня развода с моей женой! — гордо возразил я. — Я скорее отдам весь мир, но не нарушу брачной клятвы!»

«Тогда добро пожаловать в нищету, и скатертью дорога! — воскликнул Люций Клайд и, вызвав помощника, презрительно распорядился: — Выбросьте отсюда этого мальчишку, понятно? Эти упрямые сосунки-паяцы всегда чертовски скучны». — «Я сюда еще вернусь! — выкрикнул я. — Вернусь и сяду в ваше кресло!» Я вылетел из кабинета, пробежал через весь зал, вырвался на улицу и... столкнулся с Джейсоном Да Костой.

В двадцать четыре года он уже стал младшим партнером моего дяди, и об его успехе говорили на Уолл-стрите. «О, чемпион ньюпортского теннисного корта!» — протяжно проговорил он. — Я думал, что вы шатаетесь по Европе, уткнув нос в учебник латинского языка... впрочем, нет, я совсем забыл! Вы же женились на горничной! Несколько опрометчиво, не так ли? Но я полагал, что при вашей, так сказать, наследственности вас было невозможно представить способным на отцовство. Могу ли я просить вас принять мои поздравления?»

Я замахнулся, чтобы дать ему пощечину. Он рассмеялся, уклоняясь от удара, и легко взбежал по лестнице во дворец, который в один прекрасный день должен был перейти к нему. Я посмотрел ему вслед, и между моим бурным гневом и ненавистью во мне пустило корни крайнее честолюбие, поставившее меня на кровавую дорогу мести.


У меня не было ни гроша.

«Но вы же богаты! — проговорила перепуганная Долли. — Все американцы богачи, разве нет? Вы разбогатеете!»

Именно тогда я понял, что мои деньги значили для нее больше, чем я сам. Пожертвовав всем ради любви, я вдруг обнаружил, что любовь не больше, чем иллюзия. Это было слишком для моего романтического идеализма.

Я не мог найти работу. Дядя Люций был злопамятен, и я понимал, что мне не получить места даже во второразрядном американском банке. Моя мать напрочь отказалась принять Долли, а я был слишком горд, чтобы просить ее о денежной помощи, которой она к тому же и не могла мне оказать. В конце концов, совершенно отчаявшись, я отправился на одну из последних улиц в банковском мире, хотя и был заранее уверен, что попусту трачу время.

Я пошел к евреям. Побывал в крупном еврейском банке Куна и Лейба, где мне сразу отказали, у «Братьев Зелигмен» люди были повежливее, но не менее тверды в отказе от моих услуг, и наконец я направил свои стопы в банк Райшмана.

Хотя я и не был с ним знаком, хозяин банка был рад случаю уязвить Люция Клайда. Ожидая, что меня примет какой-нибудь второстепенный клерк, я с удивлением понял — меня ввели в кабинет самого старшего партнера.

«Присаживайтесь, господин Ван Зэйл», — пригласил Джекоб Райшман, семидесятилетний старик, легендарная личность своего времени.

Он родился в Гамбурге и, едва выйдя из детского возраста, переехал в Америку вместе со своими тремя братьями. Они начали свою карьеру разносчиками, потом занялись аккредитивами и комиссией по обмену иностранной валюты. К тому времени, когда я встретился с Джекобом Райшманом, он владел одним из перворазрядных инвестиционных банков в Нью-Йорке, домом на Пятой авеню, и возглавлял разветвленную династию, состоявшую из сыновей, внуков, племянников и внучатых племянников, носивших его блестящее имя. Его единственный оставшийся в живых брат возглавлял крупнейший торговый банк в Гамбурге, и имя его было одинаково знаменитым как в Европе, так и в Америке.

«Вы выглядите способным и готовым трудиться юношей», — дружелюбно продолжал старый Райшман после того, как мы проговорили минут двадцать, — но ведь и в моем собственном семействе, как и в семьях моих друзей, также достаточно смышленых молодых людей. И мне приходится прежде всего заботиться о своих, господин Ван Зэйл». — «Господин Райшман, — заметил я, понимая, что все мое будущее зависит от того, примет он меня на работу или нет. — Хотя мы не оба евреи, зато оба ньюйоркцы, и я пришел к вам в поисках удачи как к ньюйоркцу. Когда вы много лет назад высадились с парохода, приплывшего из Гамбурга, разве не оказалось какого-то ньюйоркца, еврея или же иноверца, проявившего готовность дать вам шанс, которого вы заслуживали?» Я видел, как в глубине его слезившихся глаз мелькнул огонек воспоминаний, и едва я успел подумать о том, что могу не выдержать этого мучительного состояния подвешенного в воздухе просителя, как лицо его смягчилось и он улыбнулся. И коротко проговорил: «Люций Клайд оказался глупцом».

Я стал работать в банке Райшмана рассыльным, с жалованьем пять долларов в неделю, и был единственным неевреем во всем учреждении. Расхожим было мнение о том, что господин Райшман взял меня на работу по старческому слабоумию. Все были со мной вежливы, но с некоторой примесью разумного любопытства, как если бы я был каким-то странным животным, купленным в зоопарке, которому дали возможность постараться стать домашним. Остальные рассыльные вели в моем присутствии бесконечные разговоры на идише, и, судя по тому, как часто у них звучало слово «гой», я понимал, что был объектом всяких домыслов, а возможно и презрения. Наконец, подружившись со старшим внуком Райшманов, высокообразованным, жизнерадостным юношей моего возраста, я спросил его, не мог ли бы он, встречаясь со мной, говорить на идише. «Боже мой! — воскликнул юный Джекоб, словно обиженный. — Я не говорю на этом мужицком языке! За кого вы меня принимаете? За какого-то неумытого прощелыгу из Нижнего Ист-Сайда?»

Я поспешно извинился, и в тот же вечер, вернувшись в нашу двухкомнатную квартиру, арендованную в Нижнем Ист-Сайде, пригласил портного, жившего через несколько дверей от нас, и попросил его научить меня идишу.

Я быстро усвоил этот язык. У меня были некоторые способности к языкам, и я уже достаточно знал немецкий. Однажды утром, недель шесть спустя, когда рассыльные снова, как обычно, принялись судачить обо мне, я резко повернулся к ним и высказал на идише все, что думал о них.

Эта новость распространилась по всему банку Райшмана, от верхнего этажа до нижнего, меньше чем за полчаса, и впервые после того, как я был нанят, меня пригласили в кабинет старшего партнера.

«Надо же, — встретил меня старый господин Райшман, в противоположность внуку не стыдившийся напоминаний о происхождении своего рода. — Это мне нравится!» И мое жалованье увеличилось на двадцать пять центов в неделю.

К сожалению, мои успехи дома были гораздо более скромными, чем в офисе.

Долли ненавидела жить в бедности, среди иммигрантов, в Нижнем Ист-Сайде, как, впрочем, и я, и горько тосковала по Англии, совершенно так же, как я по престижным кварталам Нью-Йорка. Естественно, я не мог никуда увезти ее оттуда, и даже если бы мы жили в районе с более приличными соседями, у нас не было бы возможности вести какую-то светскую жизнь. Беременность проходила у нее тяжело. Мне приходилось занимать деньги у шурина, чтобы оплачивать неизбежные медицинские счета. Я оторвался от своей культуры, от своего класса, от окружавшего меня когда-то комфорта.

Пришло время родиться ребенку. Я заложил отцовские часы, чтобы пригласить лучшего доктора, но он так и не появился, и мне удалось найти в помощь Долли лишь старую русскую женщину, называвшую себя акушеркой. Когда я больше не смог выносить криков Долли, я ушел в банк и проработал там всю ночь. Вернувшись на рассвете, я увидел живого ребенка, Долли, выглядевшую так, словно она была при смерти, и старуху, требовавшую пять долларов.

«От вас нет никакого толку! — кричала Долли, придя в сознание. — Уйти куда-то, оставив меня на этой свалке с какой-то старой ведьмой! Удивляюсь, как это я еще не в могиле! И что это за жизнь? Две комнатенки в зловонном, грязном чужом городе, с бесхарактерным мужем, получающим по полпенни в неделю!» — «На этих днях...» — «О, хватит с меня этого вздора о грядущем богатстве!» — бросила Долли и повернулась лицом к стене.

Ребенок был очень мал, бледен и все время кричал, но, к моему удивлению, Долли его полюбила. Я думал, она никогда не сможет полюбить ничего, что доставляло бы ей столько хлопот, но совершенно очевидно — роль возмутителя спокойствия была приписана мне. «И не вздумайте дать ей какое-нибудь отвратительное американское имя! — заявила Долли. — Мой ребенок получит не какое-нибудь, а самое лучшее из имен, и мне хотелось бы назвать ее Викторией, по имени королевы».

Я пытался пробудить в себе какие-то отцовские чувства к этому завернутому в платок комочку, но это мне не удавалось. Я оказался совершенно неподготовленным к тому, что ребенок выживет. Я убедил себя, что его ждала такая же судьба, как и двух моих братьев, умерших в младенчестве еще до моего рождения. Все мои планы на будущее были построены на том, что поскольку мы должны были снова стать бездетными, я смог бы, как-то заработав деньги, отослать Долли обратно в Англию и добиться развода. Но по какой-то совершенно непонятной причине она по-прежнему оставалась единственной женщиной, с которой мне хотелось спать, однако к тому времени я уже понимал, что жизнь с презирающей меня женщиной стала бы для меня непрерывным унижением.

Ребенок выжил и каким-то чудом оказался здоровым. Каждый раз, смотря на девочку, я думал о том, какой совершенно иной могла бы стать моя жизнь, если бы ее не было, но при этом понимал, что легкого решения моих проблем мне ожидать не приходится. Меня возмущало присутствие этого младенца в моей жизни. Раздражала поглощенность Долли ребенком и неприятные запахи, пропитавшие нашу крошечную квартиру, постоянный плач по ночам, полное разрушение домашнего покоя и порядка. Но меня сковывало сознание собственной вины. Я отвечал за этот кусочек рода человеческого и понимал: если я отошлю их на пароходе в Европу, меня постоянно будут преследовать картины смерти совсем еще молодой Долли и понимание того, что мой ребенок брошен в какой-нибудь грязный сиротский приют, с последующей перспективой стать проституткой, жить в унижении и рано умереть в исправительной тюрьме.

Был лишь один путь, оставлявший хоть какую-то надежду на будущее, и я встал на этот путь. Я работал как лошадь в банке Райшмана, и когда наконец получил повышение, разницу в жалованье не приносил домой, а вкладывал в акции на рынке ценных бумаг.

Спустя полгода мы переехали в верхнюю часть города, где соседи были гораздо лучше, и в порыве признательности Долли вцеплялась в мою руку и с обожанием улыбалась мне. И даже говорила, что всегда была уверена в моей способности делать деньги.

Я презирал себя за то, что снова спал с Долли, но она становилась все прелестнее, и мне по-прежнему не хотелось смотреть ни на одну другую женщину. Заниматься любовью с собственной женой было единственным наслаждением, которое я мог себе позволить. Я не верил Долли, не верил ни одному слову ее восхвалений в мой адрес, ее лести, ненавидел каждую мелочь в ее неряшливой одежде и повадках, но физическое наслаждение, которое она мне давала, было самым изысканным. Отказаться от него было так же невозможно, как от ужина после трудного рабочего дня в офисе.

Когда Викки исполнился год, Долли поняла, что опять забеременела. И снова беременность была тяжелой, но на этот раз я мог по крайней мере обеспечить лучшую медицинскую помощь, и даже нанял цветную девушку, няньку для Викки, чтобы Долли могла побольше отдыхать. Я был не только уверен, что роды пройдут хорошо, но и не сомневался — ребенок родится таким же здоровым, как Викки. Возможно, мой отец думал также после рождения Шарлотты.

Но роды оказались тяжелыми, и ребенок прожил в муках всего три дня. Оставалось только согласиться с тем, что смерть была ему во благо. Неделю спустя от почечной недостаточности умерла и Долли.

Любая из этих трагедий могла привести меня в смятение, обе же вместе вызвали во мне какое-то оцепенение и смутное ощущение безысходного несчастья. Викки отправили в деревню в Новой Англии, где поселилась моя мать, чтобы быть поближе к жившей в Бостоне Шарлотте. На похоронах не было никого из моей семьи, правда, сестра прислала доброе письмо. Никто из моих бывших знакомых на Восточном побережье не знал о моих утратах. Но господин Райшман предоставил мне оплаченный отпуск, все мои еврейские друзья прислали цветы, а Джекоб-младший отвез меня на кладбище на своей «виктории» и, дождавшись окончания епископальной службы у могилы, прежде чем отвезти меня домой, накормил обедом в своем любимом ресторане, славившемся мясными блюдами.

Через некоторое время я переехал на еще более престижную улицу и стал жить в роскоши, ничем не связанный. Я поздравлял себя с тем, что выстоял, когда на меня обрушился удар, который можно было бы сравнить с ударом разогнавшегося поезда о тупик в конце платформы, но мое горе превратилось в настоящее отчаяние. Я не мог есть, едва заставлял себя работать. Меня охватило какое-то детское желание бежать в Бостон в поисках душевной поддержки в своей семье, но я понимал, что был не в состоянии предпринять даже самые простые шаги для такой поездки. Кроме того, всесторонне взвесив эту мысль, я обнаружил, что теперь еще больше ненавижу свою семью за отказ принять Долли. Мне, разумеется, хотелось примирения, но гордость говорила мне, что первый шаг к нему должны были сделать они.

Тогда я решил, что должен преодолеть свою депрессию без посторонней помощи, но, как всякий, кому приходилось перенести тяжелую утрату, я понимал: принять такое решение легче, чем его осуществить. Труднее всего было справиться с не оставлявшим меня чувством вины. Я не мог избавиться от мысли, что это я довел Долли до смерти, и угрызения совести окончательно утвердили меня в этом, для меня было невыносимо думать, что новорожденный пострадал от болезни, переданной ему мною.

В конце концов у меня уже не стало сил выносить дальше эту муку, и в пароксизме горя и ощущения вины я излил свою душу моей тогдашней любовнице — Элизабет.

Я знал ее недостаточно долго, чтобы понимать: она так же умна, как и прекрасна. Мы были близки всего один раз, и нельзя сказать, чтобы это был безоговорочный успех — ей едва исполнился двадцать один год, у нее были отличные манеры, и она была болезненно целомудренна. Но меня привлекала одна ее особенность — с нею мне было совершенно спокойно. Сначала я думал, это потому, что после нескольких лет жизни с Долли я по достоинству мог оценить утонченность этой женщины. Однако позднее понял: я чувствую себя так хорошо с ней потому, что Элизабет напоминает мне женщин моей собственной семьи.

Она была два года замужем за богатым джентльменом, намного старше ее, ведшим праздную жизнь, и надолго оставлявшим ее в Нью-Йорке одну, когда отправлялся в охотничьи экспедиции в горы Адирондака. Она всегда говорила о нем с полным безразличием, и я догадывался, что брак этот не был счастливым. У них не было детей, он, очевидно, был слишком занят охотой на медведей, чтобы серьезно сосредоточиться над продолжением своего рода.

«...И таким образом я убил Долли», — с болезненной аффектацией завершил я свой сбивчивый рассказ. «Нет, Пол, — серьезно возразила Элизабет. — Этот произвольный вывод не выдерживает критики. Долли убила почечная недостаточность. Она, вероятно, умерла бы от нее и в том случае, если бы и не родила ребенка. И почти наверняка умерла бы, даже имея ребенка, если была бы замужем за кем-то другим. Я понимаю, ее смерть вызывает у вас чувство вины. Но я не стала бы искать причину этого чувства в вашем ощущении, что вы невольный виновник ее смерти. Я думаю, вы чувствуете себя виноватым в этом по той причине, что втайне рады освобождению от этого брака, и ненавидите себя за эту радость, но ничего не можете с. этим поделать. Так ли уж вы огорчены смертью Долли? Так ли убеждены, что страдаете не от жалости к самому себе? Вы пожертвовали всем ради нее, и теперь эти жертвы не могут не казаться никчемными. В вашем угнетенном состоянии нет ничего удивительного! Для мужчины с вашим умом, должно быть, невыносимо сознавать, что вы наделали столько глупейших ошибок — и все во имя романтики, рыцарства и идеализма!»

«Какие оскорбительные вещи вы говорите!» — воскликнул я и поклялся себе, что никогда больше не лягу с ней в постель, но, разумеется, не сдержал этой клятвы: ведь Элизабет была единственной женщиной, которая меня действительно понимала.

Я всегда возвращался к ней, даже после того, как она забеременела от своего мужа, даже после того, как я женился на Мариэтте, и даже после того, как она вышла замуж за Элиота Клейтона. Вероятно, я мог бы жениться на ней сам, но мы никогда не были свободны одновременно, уж слишком неприятное это дело — развод, а у меня к тому времени было уже столько неприятностей, что их вполне хватило бы на целую жизнь. Кроме того, тогда я уже понял, что брак по любви не может не привести к фатальному исходу. Я знал все о пламени страсти и о том, как задыхаешься от дыма на ее пепелище. «Страсть — это для связей, — убежденно говорил я Элизабет, — а брак должен быть деловым соглашением». — «Я думаю точно так же», — отозвалась Элизабет, и я действительно считал, что если бы я когда-нибудь предложил ей выйти за меня замуж, она отвернулась бы от меня. Как тот заядлый охотник, так и ее второй муж, адвокат с Уолл-стрит, каждый по-своему были безнадежными тупицами, и я думаю, что в своей повседневной жизни Элизабет нуждалась в той надежности и стабильности, которых от меня ожидать никогда не приходилось. Я представлял для нее опасность, интеллектуальный стимул и физическую отдушину.

Целых три года после смерти Долли я не поддерживал связей с моей семьей. Через несколько месяцев после похорон мать пригласила меня на Рождество в Бостон, но отравила свою попытку примирения язвительным замечанием об отсутствии у меня интереса к Викки. Я не был безразличен к дочери, но был слишком поглощен своей работой и переживаниями, чтобы думать о ней достаточно много. Я знал, что она была окружена любовью и заботой, и для беспокойства о ней у меня не было причин. Мне, тогда двадцатитрехлетнему, казалось, что пока этого вполне достаточно. Естественно, я решил, что буду уделять ей больше внимания позднее, когда лучше организую свою жизнь, и меня горько задевали обвинения матери в уклонении от отцовской ответственности. Я послал Викки в Бостон большую восковую куклу, но сам провел Рождество в Нью-Йорке. Мать страшно разозлилась. У моей сестры Шарлотты ушло много времени на то, чтобы смягчить последствия желчного письма, но в конце концов, за два дня до наступления третьего Рождества после смерти Долли, ей удалось убедить меня переступить порог материнского дома в Массачусетсе.

Я упрямился, но специально приехавшая в Нью-Йорк Шарлотта была непреклонна. «Стыдно, Пол, обращаться так со старой, одинокой матерью, — ведь не только она во всем виновата! Она одна растит вашу дочь, и вы у нее в большом долгу. Опомнитесь! Не пора ли сказать маме «спасибо», назначить содержание на последние годы ее жизни, проявить христианское сострадание?»

Она, несомненно, была права. Я злился, как никогда, но под бдительным конвоем Шарлотты, отрезавшей все пути к бегству, темным смежным вечером был доставлен к старому белому дому в небольшом колониальном городке в десятке миль от Бостона, и прежде чем я ступил на землю из экипажа, мать уже открывала дверь. Коридор за ее спиной был украшен ветками остролиста, на меня нахлынули воспоминания детства, и я почувствовал благодарность к Шарлотте, что она заставила меня пойти на примирение.

«Что ж, Пол, — проговорила мать, — не пришла ли наконец пора зарыть топор войны?» — «Какой топор?!» — воскликнул я и прижал ее к себе так крепко, что сначала даже не почувствовал, с какой силой ответила она на мое объятье.

Расцеловав ее в обе щеки, я поднял глаза и увидел за ней свою дочку.

Она была маленькая и грациозная, как ребенок с картины Веласкеса. У нее были золотистые волосы и фиалковые глаза, а когда она улыбнулась, лицо ее засияло счастьем.

«Я всегда знала, что вы когда-нибудь приедете!» — пропела она чистым, радостным голосом, бросилась ко мне, и ее ручки обвились вокруг моих коленей.


Я дал Викки все, чего она могла пожелать. Я не только хотел искупить годы пренебрежения. Викки придавала смысл моей несчастливой жизни с Долли. Когда я смотрел на Викки, я уже не вспоминал о последних годах в Оксфорде, о потерянных возможностях у Люция Клайда, ни о крушении веры в романтические идеалы моей юности. И лишь думал про себя: «Я был прав: результат стоил всего этого». Думая так, я понял, что Викки вернула мне ту часть меня самого, которую я считал безвозвратно утраченной. Разумеется, я не мог бы, даже если и захотел, вернуться в ничем не запятнанные годы своей юности, ведь я был уже далеко не юнцом, влюбившимся в Долли, но мой идеализм возродился в Викки, и в любви к ней находила выражение та часть моего существа, для которой не было места в циничном мире Уолл-стрит.

Я стал убеждать мать вернуться вместе с Викки в Нью-Йорк. Главным препятствием было то, что я не хотел жить в одном доме с матерью, но и не представлял себе, как мог бы этого избежать. Прошло полгода изощренных дипломатических переговоров, прежде чем я понял — отношение матери к этой идее точно совпадает с моим.

«Мы постоянно ссорились бы, Пол, — резонно сказала она. — Не думаю, чтобы я одобрила вашу работу у Райшмана. И совершенно уверена, что не приняла бы большинство ваших друзей. Я сильно подозреваю, что не удержалась бы от соблазна вмешиваться в вашу личную жизнь. Я понимаю, вы взрослый мужчина и вправе делать все что вам угодно, и твердо знаю — мать не должна вникать в подобные дела. Но я понимаю и то, что придерживаться этих принципов будет легче, если мы будем жить не под одной крышей».

Поэтому, когда мать вернулась в Манхэттен и купила домик на Двадцать первой Восточной улице, я по-прежнему жил в своей роскошной квартире в Мари Хилл, и мы оставались добрыми друзьями. Я боялся, что соблазн критиковать меня с годами будет у матери все сильнее, но она проявляла железную волю, и я ни разу не услышал от нее ни слова осуждения моей личной жизни, пока не сообщил ей, что намерен жениться на Мариэтте.

А жениться на ней меня вынуждали обстоятельства. Я предпочел бы оставаться неженатым, и только когда мое положение вдовца стало предметом возможной сделки и игнорировать это было бы равносильно самоубийству, я нехотя поплелся к алтарю.

Все началось с банка Райшмана. Старик Джекоб, после того как было отмечено его восьмидесятилетие, почти отошел от дел, но еще за пять лет до его смерти бразды правления взял в свои руки его старший сын Макс, холодный, жестокий и расчетливый деспот. Перед ним трепетал даже мой друг, его старший сын и самый верный сторонник, Янг Джекоб. В первые же дни после похорон в банке началась грандиозная перестройка и чистка, и полетели головы.

Я сразу понял, что обречен. Макс Райшман слишком пострадал от пренебрежительного отношения таких людей, как я, чтобы сохранить меня в банке, но знал также и то, что я силен в заключении сделок. Мне было тридцать два года, я был верен дому Райшмана, приобрел в нем опыт, и обеспечивал ему доход. Продвинувшись насколько было возможно, не становясь партнером, я выполнял ценную для фирмы работу, и даже привлекал клиентов, которым без меня и в голову не пришло бы обратиться в еврейский банк. Макс Райшман не мог не видеть во мне помехи, но я был полон решимости показать ему, что мог также стать и угрозой для его спокойной жизни.

Я рассмотрел разные другие возможности, но отказался от них, так как они меня не удовлетворяли. Например, я несомненно мог бы теперь получить работу в любом американском банке, кроме «Клайд Да Коста», но тридцать два года не тот возраст, чтобы менять работу: я был слишком молод, чтобы стать в новом банке партнером, и слишком стар, чтобы где-то начинать все с самой низкой должности. У меня ушли бы годы на утверждение своей репутации как банкира и верности новому банку, и, возможно, лишь к сорока годам я продвинулся бы до положения, которое занимал у «Райшмана». Кроме того, я не мог знать, насколько годы работы в банке «Райшман» могли бы обернуться против меня при возможном продвижении по службе. Я знал, что приобрел превосходную квалификацию в первоклассном банке, но американские банки всегда очень подозрительны. Я мог себе представить, как хозяева выискивали бы в моей родословной малейшие намеки на еврейское происхождение, и если бы это им не удалось, то приписали бы мой необъяснимый выбор еврейского банка моей умственной неуравновешенности. Как бы они ни посмотрели на мою прошлую карьеру, все было бы против меня.

Я мог бы подумать о месте в каком-то другом еврейском банке, но в этом случае у меня не оставалось бы никаких шансов на партнерство.

Можно было бы основать свою собственную фирму, если бы я располагал необходимым для этого капиталом, но я слишком свободно тратил деньги, стараясь наверстать потерянное в годы бедности, и, как всегда, на моем счету денег было мало. Однако мне нравилась мысль о создании собственной фирмы, и после нескольких бессонных ночей макиавеллевских построений я призвал себе на помощь всю свою смелость и попросил Макса Райшмана принять меня для беседы.

Я сказал ему, что если он собирается меня уволить, то в его собственных интересах было бы помочь мне начать собственное дело, так как, продолжал я, хотя мои клиенты могли бы и не последовать за мной, если бы я основал небольшой новый банк, но они несомненно после моего ухода ушли бы из банка Райшмана в банк Моргана, или Киддера-Пибоди, или же Ли-Хиггинсона.

«Спасибо, господин Ван Зэйл, — не изменив выражения лица, сказал Макс Райшман. — Я учту ваше предложение и рассмотрю его с должным вниманием». Направляясь к двери, я почти чувствовал накал его гнева.

Ему потребовалась неделя для принятия решения, которое устраивало нас обоих. Я с содроганием представлял, как он расхаживал по своей спальне в то время, как я мерил шагами свою, и, когда он вызвал меня к себе, мои зубы почти стучали от страха.

«Садитесь, господин Ван Зэйл, — пригласил Макс Райшман своим обычным бесстрастным голосом. — Я кое-что выяснил для вас. Известен ли вам небольшой банк «У. Д. Чалмерс энд Компани»?

«Чалмерс» был небольшим консервативным банком, процветавшим лет тридцать назад, и с тех пор пришедшим в упадок. Единственному выжившему партнеру, Уильяму Чалмерсу, было уже семьдесят, он был южанином, но его вряд ли можно было считать истинным южным джентльменом. Ходили слухи о том, что он сделал свое состояние, воспользовавшись Гражданской войной, и никогда с тех пор не пересекал линию Мэйсона-Диксона из страха быть убитым. У него было хорошее американское произношение, он был скуп и имел большой дом в Бруклине.

«Мне не приходилось встречаться с Чалмерсом, — ответил я, — но я слышал о нем». — «Он специализировался в области хлопчатобумажной промышленности. Я в свое время наладил небольшое дело, когда кто-то из швейной отрасли пришел к нам с предложением о расширении. Это было небольшое дело, слишком тривиальное для банка «Райшман», но в то время Чалмерс хватался за все. В прошлом, когда положение наших фирм было обратным, он был благосклонен к моему отцу. — Макс посмотрел в окно, давая мне время переварить сказанное. — Чалмерс возьмет вас в качестве полного партнера, — продолжал он. — Ему претит мысль о продаже своего дела или о слиянии с другой фирмой, но у него нет сыновей-наследников. Его фирма испытывает финансовые затруднения, но ее положение достаточно устойчиво. Немного денег есть и у самого старика, но вам он может дать столько, сколько вам нужно». — «Но я не могу вложить никаких денег». — «Он говорит, что закроет на это глаза. Я сказал ему, что вы выдающийся молодой человек, способный вернуть его банку престиж, которым он пользовался тридцать лет назад, и он мне поверил». — «Благодарю вас, господин Райшман». — «Я рад вам помочь, господин Ван Зэйл».

Он улыбнулся. Улыбнулся и я. Мы посидели молча, явно не расположенные друг к другу, и наконец он мягко сказал: «Разумеется, он обратил внимание на вашу фамилию. Для такого человека, как Чалмерс, такое аристократическое имя, как Ван Зэйл, таит в себе определенное неотразимое очарование».

Снова наступило молчание. Наконец, выдержав великолепную паузу, Макс Райшман как бы мимоходом заметил: «По-моему, у него есть дочь», — и на секунду в его холодных голубых глазах отразился весь цинизм прожженного дельца ньюйоркца.

Я подумал, не была ли эта мисс Чалмерс уродиной, или умственно отсталой, но вздохнул с облегчением, когда оказалось, что она жизнерадостная молодая женщина, с талией, которой могли бы позавидовать любые песочные часы. Меня также удивляло, почему старый Чалмерс так возмущался, видя ее всегда уравновешенной, и только после нашей женитьбы я понял: он, вероятно, боялся, что она скомпрометирует себя раньше, чем найдет себе хорошую партию. И если Мариэтта не была глупой уродиной, то несомненно была неразборчивой дурой.

Однако года через два Мариэтта стала утомительной и нудной, а дела тем временем пошли хорошо. Макс Райшман отделался от меня, избежав необходимости способствовать открытию моей собственной фирмы, но теперь я управлял частным банковским бизнесом, пока чужим, но который со временем несомненно станет моим. У меня был уже целый список клиентов. Мне предстояло лишь превратить первый банк второго класса в самый преуспевающий банк в городе.

Быть в Нью-Йорке банком второго класса не обязательно означало вторую категорию, потому что многие банки второго класса пользовались репутацией устойчиво процветающих. Они отличались от первоклассных инвестиционных банков в основном своими клиентами. Клиентами Моргана были ведущие компании Америки, а также иностранные правительства, тогда как клиентами Чалмерса были чаще всего предприятия, занимавшиеся торговлей по почте, или же группа швейных фабрик. Однако банк второго класса вполне мог быть влиятельным банком, и часто такие крупные банки, как, например, Моргана, прибегали к партнерству с солидными второклассными банками при сделках, вступать в которые напрямую им было не с руки. Если бы мне удалось вернуть своему банку утраченную репутацию, было бы всего лишь вопросом времени, когда я смогу наконец скрестить шпаги с банком «Клайд, Да Коста» на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Я много работал и не боялся риска. Я брался за любое попадавшееся мне дело и энергично боролся за новые вложения, рисковал, связываясь с клиентами, отвергнутыми другими банками, проворачивал сделки, от которых до этого все отказывались и глубоко залез в долги, живя как миллионер, чтобы находить и производить впечатление на крупнейших клиентов в городе. У меня был дом под Мэдисоном, карета, ландо и привезенный в 1904 году автомобиль даймлер-ландолет. Я содержал бесчисленное количество слуг, усыпанную драгоценными камнями красавицу жену, яхту, личный салон-вагон и коттедж в Ньюпорте, был членом четырнадцати различных клубов, давал шикарные балы и щедрые обеды и делал все для того, чтобы мое имя не сходило со страниц нью-йоркских газет, читавшихся потенциальными клиентами. Я ослеплял Нью-Йорк, вызывал ужас у банков умением обходить законы и приводил в ярость выскочек, пытавшихся меня дискредитировать, но отступавших перед моей древней родословной.

А кроме того делал большие деньги.

К сорока годам я уже не был мошенником, дурачившим Нью-Йорк видимостью того, что добился успеха. Я был мультимиллионером, все мои кредиторы своевременно получали свои деньги, и мой банк был самым сильным, самым заметным и самым богатым из нью-йоркских банков второго класса. Фирма теперь называлась «П. К. Ван Зэйл энд компани», так как тесть мой давно умер, а Мариэтта была уже моей бывшей женой. Мои враги предсказывали мне банкротство, а друзья прославляли меня как гения, но ни одному из них и в голову не приходило, что моя главная цель все еще не достигнута. Я не сомневался в мнении окружающих о себе: все мои амбиции сводятся к тому, чтобы одеваться как денди, жить как лорд, и спать с любой светской женщиной города.

Однако никто не отрицал моего успеха, и каждый, даже Джейсон Да Коста, искал моего общества.

«Хэллоу, Пол! Мы так часто встречаемся с вами последнее время, не так ли? Как дела?»

Ему было теперь сорок три года, его густые блестящие волосы были хорошо уложены, румяное, высокомерное, красивое лицо было все таким же, эффектным, а карие глаза все такими же холодными, полуприкрытыми и надменными. У него была манера лениво щурить глаза, скользя взглядом вниз по своему длинному носу. Женщины находили ее неотразимой, противники устрашающей, а мне она казалась просто смешной.

«Пол, я давно хотел вам кое-что сказать, верней, извиниться за свои злые слова в прошлом. Боюсь, что я был слишком избалованным, бесчувственным юнцом, и я надеюсь, что теперь во мне больше сострадания и человечности... Я по-прежнему верен своему обещанию, данному вашему отцу. Я поклялся ему как джентльмен и думаю, я в достаточной мере джентльмен, чтобы на меня можно было положиться».

В нормальных обстоятельствах я счел бы это помпезное изложение философии олигархии Восточного побережья заслуживающим, по меньшей мере, улыбки, но в тот момент всякий юмор был невозможен. Помолчав, я сказал: «Теперь у меня все в порядке. Я вылечился». — «О, конечно, я понимаю... — Он минуту или две бормотал что-то о том, что никогда в этом не сомневался. И наконец спросил: — И вы чувствуете себя хорошо, Пол?» — «Вполне хорошо, Джей». — «Прекрасно. Я рад за вас... Давайте поддерживать связь, Пол, если вы ничего не имеете против», — проговорил он с наигранной готовностью и скользнул от меня, затерявшись среди других присутствовавших на приеме банкиров, как крупная акула в огромной стае мальков.

Спустя месяц после того приема у Моргана я предложил Джейсону место среди моих привилегированных клиентов, получавших стопроцентный доход по железнодорожным акциям, которыми я занимался. Еще через два месяца он оказал какую-то услугу мне. Не прошло и полугода, как он пригласил меня в свой банк, чтобы обсудить вопрос о совместном финансировании нового медного рудника в штате Юта.

«Вы так любезны, — заметил я. — А что, мой дядя тоже участвует в этом?» — «О, господин Клайд почти отошел от дел, но к этой сделке он действительно проявляет интерес». — «Тогда я прошу вас обязательно прийти ко мне в офис на Уиллоу-стрит и позволить мне быть хозяином этой встречи. Надеюсь, что от нее не откажется и господин Клайд».

Выдержав паузу, Джей обдумал ситуацию и решил, что ничего не потеряет, а, наоборот, приобретет полезного союзника в финансировании флотационной добычи меди. «Я поговорю с господином Клайдом», — сказал он.

Дядя Люциус возражал, ссылаясь на свой артрит. Я сказал, что сделка подготовлена, и Джей, недовольный упрямством дяди, доставил его ко мне в офис в инвалидной коляске.

«Дядя Люциус! — воскликнул я. — Как приятно!» — От моего теплого рукопожатия по нему пробежал холодок. «Я полагаю, что могу поздравить вас, Пол», — пробормотал он себе в усы. — «Почему бы и нет, дядя Люциус! — сказал я с нежнейшей улыбкой. — Впрочем, вам следует поздравлять лишь самого себя. Ведь это вы натолкнули меня на мысль стать банкиром».

Дядя Люциус побагровел, но ничего не сказал. Джей выглядел настороженным. Я молча наблюдал за ними, пока подавали херес и кекс, и размышлял о том, как приятно, что мой дядя был теперь просто пассивным партнером, тогда как бразды правления фирмой были в руках Джея.

Мы принялись обсуждать сделку. Минут через десять дядя Люциус оживился, а через полчаса и разговорился до того, что я поднял руку, приглашая его помолчать, и заметил Джею: «Может быть, попросить откатить его отсюда? Старческий маразм так утомителен, и, согласитесь, его участие в нашем разговоре совершенно бесполезно».

Джею не были свойственны колебания. Люциус Клайд был выведен за скобки, и я заговорил о будущих доходах. Как талантливый банкир, Джей знал, как свести к минимуму свои расходы.

«Я понимаю, что Пол проявляет чрезмерную жесткость, господин Клайд, — тихо сказал он, глядя в побелевшее, как лист бумаги, дядино лицо, — но мне нечего ему возразить. Для блага фирмы...»

После того как дядин слуга выкатил коляску из кабинета, мы с Джеем несколько секунд молча смотрели друг на друга. Я понимал, что он мысленно оценивал меня, как, впрочем, и я его. В таинственных мрачных глубинах океана, каким был Уолл-стрит, одна акула салютовала другой.

Самым парадоксальным во всем этом было то, что мы были превосходной парой. Когда-то я думал, успех пришел к Джею просто, благодаря везенью и хорошим связям. Теперь же я твердо знал то, о чем давно догадывался: он был человеком, способности которого удачно дополняли мои собственные. Каждый из нас был талантлив по-своему. Джей обладал головой настоящего финансиста, искусством оперировать цифрами и даром построения сложных умственных абстракций, поражавших своей оригинальностью. Я же был наделен талантом спекулянта и смело рисковал деньгами. Я вполне мог организовать поглощение какой-нибудь фирмы с миллионными активами и с акциями нескольких типов или продать синдикат, в котором заинтересованы полторы сотни человек, расплатившись с каждой стороной до последнего цента. Но мой успех как банкира определялся главным образом тем, что я всегда знал, какие компании были готовы к слиянию, а какие нет, кто мог бы организовать синдикат и кого не следует вовлекать в это дело, кто мог активно действовать и кто оставался аутсайдером. Знал я также и то, как извлечь наибольшую пользу из собственного персонала. Я служил примером, работая сам больше любого другого, и всегда благоволил к тем, кто пытался работать больше, чем я. Джей, который также работал очень много, держался в стороне от своего персонала, и поэтому мало влиял на него. Недостаток его состоял в том, что, никогда не выходя за пределы своего класса, он был неизлечимо чванлив, и даже на выпускников Гарварда смотрел свысока, поскольку они не были выпускниками дорогого ему Йеля. Однако его финансовые мозги в сочетании с моим азартом делали из нас поистине грозную пару.

Я не знаю, когда он заподозрил, что мне хочется завладеть его дворцом на Уолл-стрит. Может быть, он всегда догадывался об этом, но, считая себя неуязвимым, радовался возможности поиграть со мной, используя мой талант для собственной выгоды, а мою одержимость для собственного развлечения. Или же, возможно, не замечая сначала направленности моих притязаний, он инстинктивно понимал, что хотя я и был блестящим напарником в бизнесе, но мог оказаться и смертельно опасным компаньоном. У него был крупный банк, но если бы он когда-нибудь пошел на слияние с моей фирмой, то, проснувшись одним прекрасным утром, мог обнаружить, что его банк слишком мал для обеспечения полного комфорта нам обоим. Поэтому было гораздо мудрее держать меня в моем доме на другом конце Уиллоу-стрит, гораздо безопаснее оставаться на почтительном расстоянии от меня, независимо от того, насколько часто наши имена звучали бы в бизнесе вместе. Джей не был глупцом. Он знал мне цену и понимал, что выгодно ему.

Не был глупцом и я. У Джея было то, что хотелось иметь мне, но без взаимного обмена активами я был скован. Я отчаялся когда-нибудь достигнуть своей цели — усесться в кресло Люциуса Клайда, но руками профессионального игрока я перетасовал колоду карт и увидел, что выиграл.

Из Европы вернулась Викки.


«Боже мой! — воскликнул Джейсон да Коста. — Неужели это та самая маленькая Викки?» — «О, папа, господин Да Коста такой красивый...»

Они не виделись несколько лет, так как Викки жила с моей матерью, чей круг знакомств был совершенно иным, чем у меня. Поэтому за делами Джей пропустил ее выход в свет, и поскольку оба его сына были младше ее, он их не знакомил. Раньше он мог бы видеть ее каждое лето в Ньюпорте, но после моего развода с Мариэттой я всегда отдыхал в Бар Харборе с матерью и дочерью. Казалось странным, что Джей с детских лет не видел Викки, но тогда в этом не было ничего удивительного. Он не встречался годами и с собственными мальчиками, и даже не узнал их, когда они появились на большом балу, данном мною по случаю возвращения Викки в Нью-Йорк.

Была поздняя осень 1912 года. Мне было сорок два года, и я уже четыре месяца был женат на Сильвии. Джею исполнилось сорок пять, и он не был женат. Кто-то сказал мне, что у него появилась фатальная слабость к молодым девушкам, но я тут же забыл об этом, поскольку в то время это не могло иметь для меня значения.

Викки исполнился двадцать один год, и после ее выхода в свет три года назад жизнь ее протекала в традициях самого захватывающего сентиментального романа. Она влюблялась и разочаровывалась, по меньшей мере, раз десять, и за ней ухаживало множество пламенных поклонников, от ловцов богатства до костлявых богачей, от самодовольных холостяков до робких священников, и от воздыхателей-дедушек до опьяненных юнцов. В то беспокойное время меня совершенно истерзала отцовская тревога, но в конце концов Викки дала слово прекрасному молодому человеку, только что окончившему юридическое отделение Оксфордского университета и стремившемуся сделать карьеру на Уолл-стрит. Однако не успел я облегченно вздохнуть, как разразилась катастрофа. Юноша потерял голову, влюбившись в сорокапятилетнюю актрису, и помолвка расстроилась. Викки впала в хандру, а ко мне вернулись прежние тревоги. Тогда моя мать, проявив свой практицизм, сразу после моей женитьбы на Сильвии отправила Викки в Европу.

К счастью, юность быстро справляется с утратами. Мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы забыть о неудачной помолвке, чем самой Викки, и теперь моя дочь писала мне восторженные письма о прелести итальянских озер. И если бы она не испугала меня сообщением в одном из писем, что серьезно думает уйти в женский монастырь, я перестал бы беспокоиться о ней задолго до возвращения ее, как всегда радостной и лучезарной, в Нью-Йорк.

Не прошло и двух недель, как она влюбилась в Джея, и тот как во сне бродил по Уолл-стрит, напоминая безымянного декламатора поэм Теннисона, завистливо слонявшегося вокруг Локсли Холла.

Первой моей инстинктивной реакцией было посадить Викки на пароход и отправить обратно в Европу. И я действительно обсудил с матерью все подробности этого заговора, но она не устояла перед снобизмом и пробудила все мои самые противоречивые инстинкты.

«В конце концов, — говорила она, — кто такие Да Коста? Всем известно, что первый Да Коста был португальским евреем».

Это было роковой ошибкой. Если бы она просто сказала «португальским купцом», я бы не обратил внимания на то, что первый Да Коста действительно отвечал этому утверждению. Он прибыл в Америку вскоре после Войны за независимость, открыл небольшое торговое дело в Бостоне и начал процветать в лучших американских традициях. Его потомки с тех пор постоянно женились на девушках лучших англосаксонских кровей и, по меньшей мере, сотню лет принадлежали к Англиканской церкви.

«Джейсон Да Коста, — ответил я матери, — португальский еврей не больше, чем я голландский помещик. И если бы даже он молился в синагоге, я расценивал бы это в его пользу». — «О, разумеется, я же знаю, что вы выбрали себе еврейскую профессию, но...» — «Мама, — проговорил я, на этот раз сердито, — огромное большинство банкиров в этой стране не евреи. Все они британской крови, такие же янки, как вы и я, и так или иначе всегда было привилегией, а не помехой работать в одном из лучших инвестиционных банков Нью-Йорка...» Продолжая излагать свои подержанные доводы, мать убеждала меня в том, что желает здоровья, богатства и счастья каждому еврею Америки, но только до тех пор, пока кто-то из них не захочет жениться на ее внучке, или переступить порог ее дома. Она будет считать мезальянсом брак ее внучки с инородцем. Мы оба с матерью принимали единственное, что нам надо было обойти, это моя лояльность к евреям, и поэтому злились на самих себя даже больше, чем друг на друга.

В конце концов мы извинились друг перед другом, но неприятный осадок остался, и мне не хотелось больше обращаться за помощью к матери для спасения Викки от Джея.

Если возражения матери были смешны, то все же было несколько заслуживающих внимания причин и моего нежелания брака между Джеем и Викки. Прежде всего, мне было известно его отношение к женщинам, и я был уверен, что его увлечение Викки будет недолгим. Второй причиной было то, что Викки, как мне казалось, влюбилась в него просто под впечатлением постигшей ее неудачи. А третья заключалась в том, что в случае этого брака мое желание отомстить Джею за прошлые унижения утратило бы свой смысл.

Если бы он женился на моей дочери, мне пришлось бы ради Викки забыть мечты о мести, поддерживавшие меня в то время, когда я работал рассыльным за пять долларов в неделю. С другой стороны... Я рассмотрел и эту другую сторону. Я думал о большом дворце на углу Уиллоу и Уолл, мечтал о мощном первоклассном банке «Ван Зэйл», рисовал в своем воображении, как сижу наконец в кресле Люциуса Клайда. Итак, если даже мне пришлось бы забыть об отмщении, я все же мог бы удовлетворить свое честолюбие.

Я снова и снова думал о Джее и Викки, и мои первые резоны неприятия их брака начинали терять свою остроту. Я упорно уговаривал себя, что должен быть реалистом и не поддаваться сверхэмоциональной викторианской реакции. Я обязан провести границу между разумной предусмотрительностью отца и его неспособностью предоставить решение этого вопроса дочери, а для этого я должен был взглянуть в лицо фактам. Совершенно очевидно, что Викки должна в ближайшем будущем выйти за кого-то замуж, и, поскольку ей уже за двадцать, очевидно также, что это произойдет очень скоро. Но если это так, разве не лучше было бы, чтобы она вышла замуж за богатого, красивого и выдающегося в своем деле мужчину, который преданно заботился бы о ней года два, а возможно, и три? Это было бы полезным опытом для самой Викки, и, когда все кончилось бы неизбежным разводом, она, вполне созревшая, чтобы дать отпор охотникам за деньгами, нашла бы себе наконец действительно подходящего человека.

Я начинал относиться к идее этого брака все более благосклонно, и хотя действительно был готов отправить Викки в Европу, этого не сделал. Я со стороны наблюдал за тем, как они все безнадежнее привязывались друг к другу, и когда Джей пришел наконец ко мне просить разрешения сделать ей предложение, я без колебаний дал ему свое благословение и даже протянул ему руку, чтобы закрепить «сделку».


Они были счастливы. Викки, казалось, так наслаждалась замужеством, что ноги ее едва касались земли, а в Джее произошло одно из тех любопытных преображений личности, которые иногда возвращают влюбленному мужчине средних лет юношескую пылкость. Акула превратилась в дельфина, не способного ни на что, кроме как улыбаться и резвиться в воде, пронизанной солнечными лучами. Я осуществил слияние фирм в точном соответствии с собственными намерениями, и уже в октябре 1913 года сидел наконец в дядином кресле. Вскоре после этого он умер. Одним из его последних жестов было предупреждение Джея об опасности, которую я представляю для него, и упрек, что тот совершил ужасную ошибку, согласившись на слияние.

«Старый, тронувшийся козел!» — раздраженно прокомментировал Джей, протягивая мне письмо.

По правде говоря, Джей был в то время мало полезен для банка, так как менталитет медового месяца не позволял ему сосредотачивать внимание на таких пустяках, как финансирование тоннеля новой ветки нью-йоркской подземки, и для меня было большим облегчением, когда он через полтора года после свадьбы отправился вместе с Викки в продолжительную поездку по Америке. Джей говорил, что займется сделками в ряде крупных городов, но я прекрасно понимал — это было не больше чем предлогом для второго медового месяца.

Чего я не знал, так это обескураженности Викки тем, что за восемнадцать месяцев она не зачала ребенка и что врач посоветовал ей для решения этой проблемы переменить обстановку.

Как только они вернулись из Калифорнии, Викки позвонила мне с хорошими новостями.

«Вы, разумеется, сказали ей об опасности, — заметила моя мать, но, когда увидела выражение моего лица, воскликнула: Боже милостивый, неужели она ничего не знает?» — «Я не смог поговорить с ней об этом». — «А вот Шарлотта обо всем сказала Милдред». — «И Милдред не обратила на это никакого внимания». — «Милдред очень повезло, что Эмили и Корнелиус здоровы, хотя, должна сказать, когда я узнала, как Корнелиус страдает от астмы... Но Милдред уверяет меня, что это вовсе не маскировка чего-то худшего». — «Викки всегда была здорова — видимо, по женской линии это не передается...» — «Это не больше чем совпадение. Правда состоит в том, что Ван Зэйлы трех последних поколений были преимущественно мужчинами, и неудивительно, что главным образом мужчины и оказывались пораженными этой болезнью. Я никогда не верила в то, что этот ужасный недуг зависит от пола». — «Простите, мама, но я не могу сказать об этом Викки. Это выше моих сил». — «Естественно, теперь в этом нет необходимости... Это только лишило бы ее покоя на оставшиеся месяцы. Но потом ей придется сказать, и если не можете вы, это сделаю я. Удивляюсь, как это ей ничего не сказал Джей. Он же знает обо всем... Но, дорогой Пол, как же теперь?..» — «Я сказал Джею, что болезнь не наследуется». — «О, Пол, дорогой мой...» — у нее не было сил упрекать меня. Она единственная точно знала обо всех моих страданиях в прошлом, а я, в свою очередь, знал о непередаваемых и не находивших должного понимания страданиях родителей хронически больного ребенка. «Теперь с этим все кончено, — проговорил я. — Это зло искоренилось. Навсегда. Дети Шарлотты здоровы, здорова и моя дочь. И у меня вот уже больше тридцати лет нет никаких проявлений». — «Знаю, дорогой мой... это какое-то чудо... Если бы вы только знали, как часто я преклоняла колена и благодарила Бога... Но теперь! Видно, надо снова упасть на колени и молиться за Викки. Молитесь и вы. Когда вы в последний раз были в церкви, Пол?»

Закрыв временно глаза на свой агностицизм, я в следующее же воскресенье отправился с матерью в церковь, но все наши молитвы были напрасны. Викки потеряла ребенка, и выкидыш был таким тяжелым, что доктор рекомендовал в течение года воздерживаться от второй беременности.

Момент был совершенно не подходящим для того, чтобы сообщить Викки о семейном недуге, и даже мать решила с этим повременить.

«В этом выкидыше от начала до конца виноват Джей! — взорвался я в разговоре с Элизабет. — Ему следовало вытереть кровь со своего лица после того, как его поранил упавший с крыши кусок черепицы. Не удивительно, что Викки пережила потрясение, когда он появился перед ней с окровавленным лицом! У любой женщины случился бы выкидыш при виде мужа, словно вышедшего со свежими ранами из схватки с французами...» Элизабет потребовала, чтобы я успокоился, пока не услышала Викки. Но Викки и без того была уже так расстроена, что вряд ли ее могло бы обеспокоить мое смятение. Был расстроен и Джей, и когда я подумал, что во всем виноват он, а он возмутился моим вмешательством в его дела, мы обменялись с ним резкими репликами. В конце концов он предпочел снова оставить банк и отправился вместе с Викки на своей яхте в двухмесячный зимний круиз по Карибскому морю.

Когда они вернулись и я снова увидел сияющую Викки, я почувствовал такое громадное облегчение, что решил простить Джею все проявления его глупости.

Однако эта готовность исчезла через несколько секунд. «Хорошие новости, папа, — просто чудо! У меня снова будет ребенок...» Когда мы с Джеем остались одни, я сказал ему: «Я слышал, что доктор рекомендовал...» — «О, мы побывали у другого доктора, в Палм-Бич, — бойко ответил он, через мгновение отвернувшись от меня, так как в глазах у него отразилось чувство вины. — С Викки все в порядке». Я был так возмущен, что мне потребовалось несколько секунд, чтобы я смог заговорить: «Она должна прервать беременность». — «Глупости! Она чувствует себя хорошо, да и никогда на это не согласится». — «Но...» — «Пол, — грубо отрезал он, напомнив мне недалекие летние отпуска в Ньюпорте. — Это вовсе не ваше дело. Не вы же муж Викки!» — «Если бы я был ее мужем, — ответил я, — она не была бы теперь беременна, уверяю вас». Я повернулся и вышел.

Это был единственный прямой разговор между нами на эту тему, и в течение оставшихся месяцев беременности Викки мы к ней никогда не возвращались.

Викки стала чувствовать себя плохо, быстро уставала, была очень бледная, не находила себе места. Я видел, как постепенно от нее уходила ее лучистая жизнерадостность, и долго потом вспоминал эту весну и лето 1916 года, и тот день, когда меня вызвали по телефону к ним, и я увидел свою умирающую дочь.

Ребенок родился в середине сентября. Джей не приходил в офис, но позвонил мне и сообщил, что с ребенком все в порядке. «Дайте мне знать, если что-нибудь...» — «Разумеется».

Я ничего не слышал. Работать я, естественно, был не в состоянии и, распорядившись, чтобы меня не беспокоили, сел у телефона, но так и не дождался звонка.

В три часа секретарь сообщил, что пришла Элизабет. Помню, как бесстрастно я думал о тонкой чуткости Сильвии, приславшей ко мне Элизабет, чтобы та сообщила мне новость. Я велел пустить ее ко мне, и она вошла в кабинет.

Приступ гнева у меня был таким страшным, что я не заметил, как в голове, за глазами, зародилась зловещая боль. Я изрыгал ругательства и вдруг, взглянув через плечо Элизабет, увидел где-то далеко невероятно искаженную перспективу. Внезапно я все понял, но было слишком поздно, и я уже ничего не смог с собой поделать. Тридцать лет прекрасного здоровья рассеялись меньше чем за тридцать секунд, и в эти несколько последних мгновений ко мне вернулись все ужасающие воспоминания детства, и крышка ада захлопнулась над моей головой.

Очнувшись на руках Элизабет и увидев в ее глазах сострадание, я понял, что никогда больше не смогу спать с ней.

Она отвезла меня домой. Я чувствовал себя глухим, немым и слепым от боли, совершенно ни на что не способным.

Четыре дня спустя, на похоронах, я в первый раз после смерти Викки увидел Джея. Ребенок, позднее умерший в младенчестве, тогда был еще жив. Я не ожидал, что буду так потрясен видом Джея, но, когда увидел его глаза, налившиеся кровью от выпитого вина, и его руки, дрожавшие, несмотря на разжатые кулаки, я ужаснулся. Он проплакал всю службу. Он тер костяшками пальцев глаза, как маленький мальчик, и его сыновья то и дело подавали ему носовые платки.

Мои глаза оставались сухими. Я принял лекарство от своей болезни — это было новое средство, фенобарбитал, изобретенный в 1912 году. Он привел меня в состояние оцепенения, и мне хотелось только спать.

После похорон я вернулся домой. Я никого не хотел видеть. Это не показалось странным, поскольку смерть Викки была вполне достаточной причиной моего желания остаться одному, и только моя мать догадывалась о том, что я страдал не только от утраты. Через неделю она настояла на том, чтобы прийти ко мне. К тому времени она была уже старухой, и жить ей оставалось недолго, но, как обычно, ум ее был острым и ясным.

«Это на вас не похоже, Пол, — проговорила она. — Вы всегда при переживаниях беретесь за работу, принимаетесь одновременно за десяток дел, чтобы отвлечься от волнений. Чего это вы заперлись здесь, словно боитесь высунуть нос наружу?»

Я поговорил с ней. Зажатое между горем и разрушенной уверенностью в себе мое поддерживаемое лекарством самообладание рухнуло, и я расплакался.

Мать сказала всего три слова: «Вспомните своего отца» — и я внезапно снова услышал его голос, когда он заявил специалисту-консультанту, выходя из его кабинета: «У моего мальчика нет ничего такого, чего не могла бы излечить хорошая игра в теннис!» И я понял, что мне нужно было делать.

Я пригласил своего юного младшего партнера, Стивена Салливэна, и разгромил его всухую на теннисном корте. Потом, набравшись мужества, которого, как я думал, у меня уже не оставалось, прошел пешком шесть миль по заполненным толпой улицам, направляясь в банк.

После этого я почувствовал себя лучше и даже сделал кое-что в банке, прежде чем шофер отвез меня домой, а на следующий день, когда в офис вернулся и Джей, я нашел в себе достаточно сил, чтобы с ним встретиться.

Наши кабинеты находились рядом, в задней части дома. Когда-то это была одна огромная комната, похожая на двойную гостиную, но Люциус Клайд установил в сводчатом проеме толстые складные двери, когда стал партнером отца Джея.

В то утро, услышав, что я уже в кабинете, он, предварительно постучав, раздвинул двери и ступил на мою половину. «Простите, что я не смог поговорить с вами на похоронах», — сказал он, подыскивая слова. — Мы оба были слишком взволнованны». — «Да». Он закрыл двери, и мы, отрезанные от всего мира, остались вдвоем, во власти удушающей печали и невыносимо горьких воспоминаний. Я инстинктивно потянулся в карман за лекарством. — «Не сердитесь на меня, Пол, — тихо проговорил он. — Я понимаю, что вы вините меня, но...» — «Нет, — коротко ответил я, желая лишь одного — поскорее закончить этот разговор и снять угрожавшее мне напряжение. «...Но, о Боже, я никогда от этого не оправлюсь, никогда...» Я подумал, что хватит одного года, чтобы он окончательно пришел в себя. Дочь не заменит никто, жену же заменить всегда можно. «...Но горе сближает, разве не так? Мы никогда не были слишком близки, но, может быть, теперь...» — «Да, — отозвался я. — Разумеется». — «...Я надеюсь, что мы сможем стать более близкими друзьями... ради...» Его слезливая сентиментальность была невыносима. В порыве отчаяния он даже протянул мне руку, и я, не видя другого выхода, сжал ее в своей. Рука у него была большая и толстопалая, а тыльная ее сторона поросла черными волосами. Представив себе ее на белой коже Викки, я содрогнулся почти до тошноты. «Вы не держите на меня зла, Пол?» — «Нет, не держу, Джей», — ответил я и подумал: «Я разорю вас, я отшвырну вас... вы пожалеете, что ваши глаза когда-то остановились на моей дочери...»

Он вышел, а я, отправившись к ближайшей раковине, стал отмывать пожатую им руку. Я тер и тер ее, без конца, но в этот момент уже вряд ли понимал, что делаю, потому что снова был в дорогом моему сердцу прошлом, с Викки, и снова слышал, как она восторженно воскликнула: «Чудесная новость, папа! У меня будет ребенок...»


ГЛАВА СЕДЬМАЯ


— У вас будет ребенок! — сказал я Дайане Слейд.

В этом слиянии прошлого с настоящим нью-йоркская гостиная растворилась в дюнах Брогрэйв Левел, и молодая женщина с фиалковыми глазами, словно погрузившись в туманную дымку, превратилась в простую девушку со следами слез на щеках. Я потер рукой глаза, словно испугавшись того, что это смещение времени было иллюзией, но это была реальность. Мне был слышен глухой шум волн, накатывавшихся на темный песок пляжа, а подняв глаза, я увидел, как в покрытом облаками небе кружили чайки. Порыв ветра пригнул траву, стебли которой легко коснулись моей руки. Я вздрогнул и потянулся за рубашкой.

— Не сердитесь, Пол, — рыдала девушка. — Я никогда ничего у вас не попрошу, клянусь вам... Я знаю, я сама виновата — я не сказала вам, что была девушкой...

Я вскочил на ноги:

— Не делайте вид, что это случайность!

— Но, Пол!..

— С меня довольно вашей лжи! Вы лгали мне, по крайней мере раз в месяц, убеждая, что с вами все в порядке, лгали, когда говорили о средстве, которое вам прописал доктор для предохранения и которым вы всегда пользуетесь. Это вовсе не случайность! Вы задумали это с самого начала, у вас хватило глупости надеяться, что, получив незаконного ребенка, вы сможете гарантировать себе мою привязанность. Боже мой, каким я был идиотом! — Я схватил пузырек, проглотил три таблетки и сунул его в карман куртки. — Мне нужно побыть одному, — сказал я. Таблетки должны были подействовать через полчаса, а за это время могло случиться все что угодно. Кроме того, они не гарантировали от болезни, а просто облегчали приступы. Пожалуйста, подождите меня у мельницы.

— Я всегда буду ждать вас там, где скажете.

— О Боже, да можете вы делать то, что вам говорят? — вскипел я, боясь умереть на месте, и, отворачиваясь, увидел, как она вздрогнула.

Вернувшись к дюнам, я скрылся в высокой траве и сразу же почувствовал себя лучше. Начало действовать лекарство, и я подумал, что не следовало принимать такую большую дозу, потому что напряжение уже ослабло и боль отступила от глаз.

Мне так хотелось спать от принятого лекарства, что я едва дотащился до мельницы Хорси, где меня с несчастным видом ждала Дайана. Мы молча пошли обратно в Мэллингхэм, и, едва войдя в комнату, я бросился в постель и проспал три часа.

Проснувшись, я почувствовал себя неважно, но это было результатом побочного действия таблеток. Я выпил воды, умылся и решил, что способен разумно мыслить. Ненадолго задержавшись у себя, чтобы выстроить в какую-то систему мои довольно избитые аргументы, я спустился по лестнице и нашел Дайану в библиотеке.

Она пыталась уйти от действительности с помощью какого-то детектива.

— Простите мне мою резкость, — проговорил я со всей учтивостью, на какую был способен. — Я понимаю, что был очень груб, но потрясение было слишком сильным. А теперь, дорогая, давайте попытаемся разумно обсудить эту новость, так, чтобы не слишком поссориться. Вы, разумеется, понимаете, что вам совершенно невозможно иметь ребенка?

Получасовой разговор был в высшей степени неприятным. Я говорил складно, прибегая к красноречию, которому мог бы позавидовать любой хороший адвокат, к коварству и хитрости, я льстил, упрашивал, запугивал и умасливал.

И ничего не добился.

Дело было в том, как я наконец с трудом понял, что Дайана реагировала на все не как нормальная женщина, забеременевшая вне брака. Не было смысла напирать на безнадежность мысли о том, что я когда-нибудь надену ей на палец обручальное кольцо, так как к обручальным кольцам она интереса не проявляла. Не имела также ни малейшего значения и ловкость моих адвокатов, способных опровергнуть любые доказательства отцовства, что лишь подорвало бы репутацию матери. Дайане были безразличны юридические выкрутасы, так как, судя по ее словам, она не собиралась обращаться в суд. Когда я сказал ей, что могу организовать аборт в полной тайне, она лишь удивленно взглянула на меня и проговорила:

— Нет, благодарю вас.

Я устало перешел к доводам нравственного порядка. Ее желание сохранить ребенка совершенно неразумно. Это чистый эгоизм — иметь внебрачного ребенка. У ребенка должно быть двое родителей, а не один.

— Ребенку лучше иметь одного любящего родителя, чем двоих, которым на него наплевать, — заметила Дайана.

— А как быть с клеймом «незаконнорожденного»?

— О, Пол, это звучит так по-викториански!

Я внезапно разозлился.

— Вы просто не понимаете, что делаете! — воскликнул я, отказавшись от роли спокойного, мудрого и в высшей степени разумного советчика. — Вы не имеете права так поступить!

— О, нет, имею! — повысила она голос в ответ. — Это моя плоть, и я вольна распоряжаться ею. Я не нуждаюсь ни в чьем разрешении на то, чтобы иметь ребенка! В конце концов, вы же всегда говорили мне, что не примете на себя ответственность за незаконного ребенка, так почему же вы хотите мне помешать? Вы превышаете все свои права! Оставьте меня в покое и перестаньте пытаться навязывать мне свою волю!

Я лишился дара речи. Я чувствовал себя рыцарем, бросившимся в бой с новым сверкающим копьем наперевес и встретившим противника, не только выхватившим из моих рук драгоценное копье, но и унизившим меня оскорбительным выпадом. Потрясенный, я разрывался между своими доводами, которых у меня было не меньше полдюжины, потом отбросил их все и кончил тем, что в яростном молчании уставился на Дайану.

— Это конец нашим отношениям, — проговорил я.

— Мне все равно! — выкрикнула она, но губы ее задрожали.

Я увидел свой шанс и воспользовался им. Это был грязный шанс, удар ниже пояса, но в тот момент я был в таком отчаянии, что от меня нельзя было ожидать рыцарского поведения.

— Это также конец нашим деловым отношениям, — коротко бросил я. — Беременные женщины как клиенты для меня неприемлемы.

Она обрушилась на меня со сверкающими глазами и с лицом, искаженным гневом, и прежде, чем я осознал, что происходит, сильно ударила меня по обеим щекам.

— Вы настоящий ублюдок! — кричала она мне в лицо. — Вы клялись мне, что любые повороты в наших личных отношениях не затронут деловых! Как вы смели давать мне такие обещания, если не собирались их выполнять!

Она вылетела из комнаты, не дав мне возможности ответить, но я тут же рванулся за ней. Лицо мое еще горело от пощечин, и во мне бушевала удивительная смесь эмоций, боровшихся между собой за первое место в моем сердце. Какими словами передать мой гнев, чувство вины, унижения, задетой гордости, поруганной чести, и мучительное сознание того, что, может быть, она и права.

Мы добежали до ее спальни. Она попыталась захлопнуть дверь перед моим носом, но ей это не удалось, и, когда она споткнулась и чуть не упала, я подхватил ее:

— Дайана...

— Прочь из моего дома, тварь вы этакая!

— Это мой дом, — заметил я. — Вы этого не забыли?

— О, вы... вы... вы...

Она не находила слов. И я стал раздевать ее прямо на потертом персидском ковре.

— Пол... не надо... прошу вас... я так вас люблю... если вы решили оставить меня, Бога ради уходите сразу и не вынуждайте меня...

— Никто вас ни к чему не вынуждает. Вы становитесь на путь катастрофы по собственной воле, и, как видно, ничто не может вас остановить.

Мы отдались друг другу. Потом, когда мы с трудом перебрались на кровать, чтобы отдохнуть, она тихо проговорила:

— Так, значит, вы соглашаетесь с моим решением?

— Нет, — ответил я. — Я по-прежнему его осуждаю. Но начинаю принимать как факт невозможность его изменить.

— Если бы вы могли привести хоть один достаточный довод против... — проговорила она замирающим голосом.

Мы надолго умолкли. Я понял, что это был мой последний шанс, но лишь сказал:

— Я долго приводил всякие доводы. Моя дочь...

— Вам, наверное, было ужасно тяжело, когда она умерла от родов, но у меня, Пол, наследственность не такая, как у Викки, и я сильна как бык!

Я не отвечал. Секунды бежали одна за другой. Мы лежали, плотно прижавшись друг к другу, она на боку, приподнявшись на локте, а я раскинувшись на подушках.

— В чем дело, Пол? Есть что-нибудь другое? Что-то, о чем вы мне не говорили?

Я вспомнил о сострадании в глазах Элизабет и почувствовал, как по мне пробежал холод. Помолчав, я наконец ответил:

— Когда я женился на Сильвии, я пообещал ей, что любой ребенок, который мог бы у меня появиться, был бы только ее ребенком. Я никогда не обещал ей верности, но это сказал, и я действительно думал, что сдержу обещание.

— Но если у нее не может быть детей, разве это не освобождает вас от своего обещания?

— Я не хочу иметь детей.

— Если это так, почему вы всегда заставляете меня предохраняться, когда я откровенно говорю вам, что я согласна иметь незаконнорожденного ребенка?

Снова воцарилось молчание. Я с ужасом почувствовал, что горло у меня перехватило от бесполезного волнения, я тут же поднялся и вышел.

Я пошел по коридору к своей спальне, где мы с моим слугой спали каждую ночь, и сел на край кровати. Потом пришла Дайана и села рядом.

— Вы хотите его, Пол, не так ли?

— Я не могу с этим согласиться, — ответил я не глядя на Дайану, — но признаю свою полную ответственность за то, что случилось. Из-за моей жены я не могу официально признать этого ребенка, но если вы согласитесь, я буду высылать для него деньги.

— В этом не будет необходимости, если вы поможете мне начать собственное дело.

— Вы же знаете, что я это сделаю. Простите меня за то, что я наговорил вам. Вы можете не бояться — я держу свои обещания.

Она осторожно поцеловала меня в щеку.

— Обещайте мне, что снова приедете в Мэллингхэм, Пол. Я знаю, что вы должны в конце концов вернуться в Нью-Йорк, но дайте мне слово, что не забудете меня.

— Забыть просто физически невозможно!

Несколько минут мы целовались со все нараставшей страстью. Наконец я заставил себя сказать:

— Я рад вашему пониманию того, что когда-то мне придется вернуться в Нью-Йорк.

— Когда-то, да.

— Я никогда не оставлю жену, Дайана.

— Я с этим согласна.

Мне сразу же захотелось оставить жену и никогда больше не возвращаться в Нью-Йорк. Позволив себе улыбнуться противоречивости человеческой натуры, я впервые серьезно подумал о том, куда вели меня окольные пути моего соблазнительного путешествия во времени.

В ту ночь я лежал без сна, раздумывая над своим положением. Мне представлялось, что было два возможных пути: либо я должен немедленно покончить с этим и вернуться в Америку прежде, чем ситуация выйдет из-под контроля, либо продолжать так и дальше и тешить себя мыслью, что любая самая пылкая любовь неминуемо выгорает через полгода. В общем, я был склонен ко второму варианту. Уехать сразу было бы слишком мучительно для нас обоих, и это даже могло бы затянуть связь, которая в противном случае могла бы умереть естественной смертью. Но если продолжать, мы могли бы по-прежнему наслаждаться, достигнуть определенного пресыщения и мирно расстаться, оставаясь друзьями. Сентябрь? К сентябрю нашему знакомству было бы уже три месяца, и редко бывало так, чтобы мне хотелось продолжать связь дольше. Однако Дайана была исключительной девушкой. И я отложил все до октября. Не говоря уже о пресыщении, наши отношения к тому времени мог сильно испортить ребенок. Дайана, вероятно, уже утратит интерес к нашей близости, а я — к ее фигуре. Я не находил беременных женщин неотразимо эротичными.

На следующее утро я сказал Дайане:

— Я проведу все остальное время, что буду в Англии, в Мэллингхэме. Передам все дела на Милк-стрит Хэлу Бичеру, отойду от всех светских обязанностей, и возьму себе долгий отпуск, о котором мечтал годами. Вы сможете вытерпеть меня до конца сентября?

— Чудовище! — крепко обнимая меня, проговорила Дайана. — Подумать только — еще вчера я думала, что вообще не потерплю вашего присутствия!

— Полагаю, что мог бы предложить вам большую поездку по Греции и Италии, но...

— Это совершенно не обязательно, — перебила счастливая Дайана. — Я предпочла бы остаться в Мэллингхэме и привести в порядок свое гнездо. В любом случае политическая ситуация в Греции выглядит устрашающе. Если британская армия намерена громить там турок, то единственным моим желанием было бы держаться от Греции как можно дальше.

Все так и было сделано. Я поручил О'Рейли избавиться от дома на Керзон-стрит, рассчитаться с мисс Фелпс и продать «роллс-ройс». Встретившись в последний раз с Хэлом на Милк-стрит, я предоставил его самому себе и телеграфировал в Нью-Йорк о том, что уезжаю в отпуск. Даже послал отдельную телеграмму Стивену Салливэну с просьбой никого не связывать со мной ни по какому делу, за исключением катастрофы, сравнимой разве что с финансовой паникой 1907 года.

После всего этого я должен был написать жене.

Я порвал шесть вариантов письма, прежде чем написал:


«Драгоценная Сильвия, я неожиданно принял решение провести длительный отпуск в Англии, так как считаю, что это будет наилучшим для нас обоих. Заранее приношу извинения за свое продолжительное отсутствие, но прошу Вас верить, что поступаю правильно. Мне не хватает Вас, и я часто о Вас думаю, но этот отпуск именно то, что мне сейчас необходимо.

С любовью, Пол».


Я подумал, повертев в руках перо, и добавил:


«Р.S. Если кто-нибудь спросит Вас, не навсегда ли я эмигрировал в Англию, Вы можете ответить, что я дал Вам слово вернуться».


Немного поколебавшись, я сунул сложенный листок в конверт, запечатал его и отправил письмо за океан.


Я вспоминаю яркое сияние холодного солнца английского августа и мелкий, мягкий английский дождь, повисший туманной завесой над озерами. Помню свет долгих вечеров, крылья ветряной мельницы, медленно вращавшиеся на фоне золотистых небес, и коричневые пятна коров, пасшихся под сильным ветром на фермерских угодьях, долгие мили гряды одиноких дюн и стволы дубов, выбеленные соленой водой паводков, и заброшенные старинные церкви, дремлющие посреди дикого забытого пейзажа. Вспоминаю то непохожее на все лето, помню, как разрезал спокойные воды нос нашей яхты, слышу крик травника, вой выпи, проблески форели в светлых водах, гогот диких гусей и глухое хлопанье крыльев куропаток. Помню, как мы вставали с рассветом, чтобы посмотреть, как под первыми лучами зари изменялся цвет поверхности тихих водоемов и судоходных фарватеров, как колыхались заросли камыша и рогоза, как то там, то здесь вдруг начинала шевелиться трава на болоте, в которой копошились просыпавшиеся птицы. По вечерам туман отрывался от поверхности болот и уплывал куда-то через дамбы, и Дайана рассказывала об озерных призраках давно минувших дней, когда тайна здешних мест столетиями оставалась скрытой от внешнего мира.

Вспоминаю бурлившие толпы во Вроксхеме и Хорнинге, урчание моторных лодок, хриплые крики отдыхающих, замутненную воду и мусор в камышах. Помню низкий мост в Портер Хейгхеме, где половина деревни советовала, как лучше под ним пройти, и как пробирались под парусом через немыслимое скопление лодок выше Брэйдон Уотера к современной набережной городка, который когда-то был тихой рыбацкой деревней — Грэйт Ярмут — на морском берегу.

Но лучше всего мне запомнились наши походы за пределы тех мест озерного края, которые были открыты в двадцатом столетии, — таинственные частные озера, подобные Мэллингхэмскому, до которых не доносился гвалт граммофонов, болтовня бесшабашных модниц и бездельников в платьях от лондонских портных. Вспоминаю всю эту изолированную от внешнего мира прелесть Брогрэйвской равнины с ее блестящими под солнцем зарослями камыша и болотами, с ее словно не открытыми еще деревнями, любуясь которыми, теряешь чувство времени, и наконец, великолепие обнесенного каменной стеной Мэллингхэм Холла.

— В октябре здесь будет еще лучше, — заметила Дайана. — Толпы курортников возвращаются в Лондон и Бирмингем, прогулочные суда уходят на зиму в затон, и Бродленд снова приходит в свое первобытное состояние. Поперек речек ставят сети на угря, местные жители снимают с гвоздей висевшие на ремнях длинные ружья и отправляются стрелять диких уток, потом из Скандинавии прилетают и кулики, а там уж над Северным морем начинает дуть сильный ветер... О, если бы вы только видели эти заросли камыша! Золотые и красные, и цвета ржавчины... Все это так прекрасно, так нетронуто и чисто... а когда поднимается ветер, по пастбищу носятся возбужденные коровы... в сумерках с берега прилетают дикие гуси и устремляются в море угри...

— Остаюсь на октябрь!

В начала августа я купил двадцатидвухфутовую яхту. На ней была небольшая простая каюта, где можно было спать, готовить еду и есть, и остаток того волшебного лета мы поделили между отдыхом в Мэллингхэме и неторопливыми экскурсиями под парусом из конца в конец по озерам. Проявляя заботу о моей безопасности, Питерсон, с его замечательной верностью, однако при полном отсутствии романтического воображения, вознамерился следовать за нами на моторной лодке, чему я решительно воспротивился. Мы с Дайаной путешествовали вдвоем и вели такую простую жизнь, о которой я давно забыл, а мои люди коротали время, прозябая в Мэллингхэм Холле. Я знал — им там было невесело, но мне была настолько чужда их ностальгия по огням большого города, что они вряд ли были мною довольны. Мой слуга Доусон пытался развеять свою тоску, занявшись приведением в порядок моей одежды, Питерсон глотал один за другим все когда-либо напечатанные романы Эдгара Уоллеса, а О'Рейли, в чьи обязанности входило раз в день звонить по телефону из Нориджа на Милк-стрит и делать там необходимые покупки, развлекался тем, что перечитывал пьесы Ибсена. Несмотря на свою вполне ирландскую фамилию, О'Рейли был наполовину шведом, давно привязанным к нордической литературе.

Естественно, все они считали меня чудаком, но, как писал Теннисон в «Летучей бригаде», не отдавали себе отчета почему. Я был к ним снисходителен, но хотя они, в свою очередь, были учтивы, я время от времени, когда они думали, что я на них не смотрю, ловил их полные отчаяния взгляды.

В конце концов я вручил Дайане не только «Мэллингхэмский часослов» (приобретенный мною незадолго до того на неизбежной распродаже), но и томик Теннисона, купленный для нее в качестве прощального подарка. Однако, поскольку я снова отложил свой отъезд в Нью-Йорк, мне представился случай придумать дарственную надпись на форзаце этой книги. Сначала я хотел было процитировать пару романтических строк из поэмы «Эноун», но вовремя вспомнил, что решил купить ей Теннисона после нашего спора об идеализме «Возмездия». Раскрыв поэму, я снова прочел о героизме сэра Ричарда Гренвиля, на своем небольшом английском корабле «Возмездие» в одиночку разгромившего пятьдесят три испанских галеона, и, когда дошел до финального обращения сэра Ричарда к своим людям, мною овладели все те эмоции, которые война сделала такими старомодными.

Схватив перо, я отыскал строки, которые, как мне показалось, были квинтэссенцией романтического идеализма поэмы, и переписал слова, вложенные Теннисоном в уста сэра Ричарда.


Утопи мой корабль, шкипер Ганер,

утопи, расколи его пополам! Отдадимся в руки Господа,

но не Испании!


Я ностальгически вздохнул и приписал от себя:


«От реалиста, стремящегося стать романтиком, романтику, стремящемуся стать реалистом... или, может быть, наоборот? С глубоко благодарной памятью о лете 1922 года.

Пол»


— Ужасная викторианская сентиментальность! — заявила Дайана, пожимая плечами, но не отрываясь от книги.

Она брала ее даже в постель и при свете свечи перечитывала мне вслух наиболее душераздирающие эпизоды из «Мод».

— Теннисон всегда будет напоминать мне вас, — сказала она, когда наконец удалось вырвать из ее рук книгу.

Я понимал, что ее уязвляет то, что я никогда не заговаривал о ребенке, и поэтому, сделав над собой усилие, я с улыбкой проговорил:

— Я разрешаю вам назвать нашу дочь именем самой загадочной фатальной женщиныТеннисона!

— Мод?

— А как же еще?

— А если будет мальчик?

Я не осмеливался даже подумать об этом. Единственным оправданием моих мыслей об этом ребенке была надежда на то, что он будет повторением Викки, бело-розовым и совершенно здоровым.

— Пол, если будет мальчик, я хотела бы назвать его Эланом, по имени первого известного владельца Мэллингхэма, оруженосца Вильгельма-Завоевателя, Элана Ричмондского. Вы одобряете мой выбор?

Я утвердительно кивнул. Говорить мне было слишком трудно. Теперь уже она сама переменила тему разговора, и я смог уйти в воспоминания о младенце, брате Викки, так страдавшем давным-давно, в той второй квартире, в которой я жил с Долли.

Дни уходили. Иногда мне казалось — они будут уходить бесконечно, но как-то, в начале ноября, мы вернулись с продолжавшейся целый день охоты на уток и обнаружили, что в наш мир совершено вторжение, нарушившее наш покой. Мы вышли из ялика на причал и оставили на попеченье старого Тома Стокби уток и ружья.

День был очень пасмурным, и над болотами свистел ветер с моря. На полпути к дому Дайана взглянула на террасу и в оцепенении остановилась.

Остановился и я и, следуя за ее взглядом увидел, как навстречу нам шагал О'Рейли.

За ним шел мой лондонский партнер, Хэл Бичер, и я сразу понял, что пришел конец моей драгоценной борозде во времени. Взяв Дайану за руку, я направился с ней к террасе.

— Пол, простите, что я так врываюсь к вам. Добрый вечер, мисс Слейд.

— Добрый вечер, господин Бичер, — ответила Дайана.

Я промолчал, и все мы вошли в дом.

— Может быть, чаю... — заторопилась Дайана. — Пойду скажу миссис Окс.

О'Рейли и Хэл наперебой бросились открыть ей дверь. Победил Хэл. Дверь открылась и захлопнулась снова. В глубине дома замерли шаги Дайаны, и внезапно дух Нью-Йорка стал тихим, угнетающим, и мне захотелось убежать за ней.

— Итак? — сдержанно обратился я к Хэлу.

После неловкой паузы Хэл тихо проговорил:

— Стюарт и Грег Да Коста. Боюсь, что мальчики Джея жаждут вашей крови, Пол. — И, поскольку я, растерявшись, не произнес ни слова, он подал мне телеграмму, пришедшую утром от моего партнера Салливэна из Нью-Йорка.


— Мы заставим вас расплатиться за это, — сказал мне молодой Грегори да Коста на похоронах своего отца в начале года.

Мне не хотелось идти на похороны, но выбора у меня не было. Показалось бы подозрительным, если бы я не пошел, но ни один убийца не чувствовал бы себя более терзаемым своим преступлением, чем я, войдя тот вечер в церковь, и никакое возмездие не могло бы показаться мне более ужасным, чем возвращение моей болезни. Мне было странно думать, что смерть Джея застала меня совершенно врасплох. Это сделало для меня понятным, как плохо я его знал. Моей единственной, неотвязной мыслью на похоронах была мысль о том, как горевала бы Викки, будь она жива, но если бы Викки была жива, я никогда не впутался бы в дела Роберто Сальседо из «Моргидж Бэнк зе Эндиз».

Сразу после смерти Викки мы с Сильвией провели два года в Европе. У меня не было больше никаких сил работать рядом с Джеем, а война послужила хорошим предлогом заняться делами фирмы в Лондоне. Англия страшно нуждалась в капитале, и наш банк был глубоко вовлечен в область военных займов.

В Америку я вернулся в 1919 году.

К тому времени Джей женился снова, и разумеется, также на молодой девушке, правда, не такой красивой, как Викки. Внешне мы сердечно относились друг к другу, но он вряд ли правильно оценивал приходившие в его голову мысли и тем более не имел никакого представления о моих.

Я проявлял бесконечное терпение, так как понимал, что не мог позволять себе ошибок. Нельзя было сделать ни одного движения против Джейсона Да Косты, не рискуя сломать себе шею, я не хотел строить виселицу только ради того, чтобы обнаружить: ее петля висит над моей головой.

У меня ушло еще два года на подготовку всех материалов для этой виселицы, но в 1921 году мне наконец представилась возможность начать ее возводить. Тогда в сфере банковских инвестиций были модными синдикаты с функциями продажи, и бизнес зашагал такими большими шагами, что порой можно было сделать крупные вложения с реализацией в течение двадцати четырех часов. Поэтому бремя, взятое на себя членами зарождавшихся синдикатов, было довольно тяжелым, так как они не располагали временем для наведения справок о качестве вложений, и им приходилось верить, что предлагаемые для распространения ценные бумаги представляют собой разумное вложение капитала. Естественно, можно было ожидать, что все первоклассные банки будут проводить необходимые исследования положения своих клиентов, но ошибки были неизбежны, и в таких случаях эти синдикаты выглядели не лучшим образом перед своими клиентами, ведь никому не понравится иметь дело с разгневанными вкладчиками, потерявшими свои деньги.

Однако было маловероятно, чтобы такие синдикаты могли сами обеспечить себе защиту. Если бы они отказывались от включения в более крупные корпорации, то вынуждены были выживать самостоятельно, и их бизнес рано или поздно терпел крах. Как правило, они принимали решение в пользу объединения, но поскольку их положение становилось все более опасным, соответственно для инвестиционных банков, формировавших такие синдикаты, жизненно важным было поддержание безупречной честности. Инвестиционный банкир всегда жил за счет своей репутации, но теперь, более чем когда-либо раньше, мы понимали, что слишком большое количество ошибок, или простейших мошенничеств, или малейшие признаки неблагополучия могут прикончить банкира за одну ночь.

В 1921 году банк «Да Коста, Ван Зэйл энд компани» занимался главным образом перекачкой капитала в Европу, но мы также поддерживали и некоторый доходный бизнес в Южной Америке, и той весной я принимал господина Роберта Сальседо, клиента, которому дважды помог в прошлом, и был готов на это и в третий раз, если бы обстоятельства говорили в его пользу. Сальседо был одним из тех людей, которые настолько космополитичны, что никак нельзя было бы подумать, что они вообще имеют какую-то национальность. Для меня было большой неожиданностью узнать, что он был тайным, но оголтелым националистом небольшой горной республики — своей родины. Он воспитывался в Аргентине, в немецком районе Буэнос-Айреса, получил прекрасное образование в Швейцарии и последние десять лет жил в Нью-Йорке между частыми деловыми поездками в Южную Америку. В его внешности было что-то смутно скандинавское, и он превосходно говорил на «американском» английском языке с не позволявшим определить национальную принадлежность акцентом. В любом случае он был способным человеком, с большим опытом в международной банковской сфере, и в дни, когда американские банки задыхались в попытках присоединиться к иностранной экспансии, в особенности в Южной Америке, таких людей, как Сальседо, очень ценили их наниматели.

Нанимателем Сальседо был «Моргидж бэнк оф зе Эндиз», гигантский концерн, возникший словно из ниоткуда и в 1925 году скомпрометировавший себя, так как стал жертвой безрассудной экспансии на иностранных рынках — естественный результат весьма неосмотрительной экспансии. Однако в 1921 году он был в зените успеха. Он был зарегистрирован по законам штата Коннектикут в августе 1916 года, с номинальным капиталом в пять миллионов долларов, и имел шестнадцать заграничных филиалов в Южной и Центральной Америке, а также одну дочернюю фирму в Нью-Йорке. Сальседо, проводивший операции вне Нью-Йорка, отвечал за южноамериканские филиалы, и в двух первых случаях, когда мы делали бизнес вместе, я помог ему открыть отделения в Лиме и Вальпараисо. Размещение шло хорошо. Американская публика мало тяготела к Европе, и, хотя южноамериканские инвестиции всегда казались несколько сомнительными, все-таки инвестирование капиталов в банк пользовалось популярностью. Когда Сальседо явился ко мне за ссудой для дальнейшего расширения деятельности, я не нашел причины для отказа, в частности и потому, что его новый филиал должен был открыться в той самой горной республике, где он провел ранние годы своей жизни. Выходя на иностранные рынки, всегда полезно иметь работника — уроженца страны, и фактически, если бы ему однажды не позвонили по телефону в мой офис, где мы с ним обсуждали последние детали контракта, я, возможно, так никогда и не узнал бы, что он был сильно замешан в местной политике и в основе всех его намерений получить от меня новую ссуду лежали исключительно патриотические побуждения.

Когда он взял трубку, первыми его словами были: «О, это вы!» — а потом, к моему крайнему изумлению, он заговорил не по-испански, как следовало ожидать, а на идише, чтобы я не мог его понять. Разумеется, он не имел ни малейшего представления, что я изучил этот язык, работая в еврейском банке.

Было потрачено много слов в выяснении, еврей ли Сальседо, или нет, но дело, в общем, не в этом. Сальседо утверждал, что он не еврей — они с братом просто усвоили этот диалект в немецком квартале Буэнос-Айреса, и лично у меня не было оснований ему не верить. Я сомневался, чтобы я был единственным иноверцем в мире, владевшим деловым идишем. Был ли, не был ли он евреем, но, должно быть, считал себя патриотом, работавшим не ради своих личных доходов, и я уверен, что в Южной Америке много людей все еще считало его героем, а не первостатейным мошенником, которым позднее признала его американская публика.

Сказанное им на идише было совершенно безобидно. Он просто жестоко критиковал своего брата за то, что тот прервал его в решающий момент на митинге, и клялся, что все готовы согласиться с неким планом. Если бы он говорил по-английски или по-испански, я вряд ли бы задумался над содержанием разговора, но сам факт, что он выбрал язык, который я, по его убеждению, понять не мог, немедленно вызвал у меня подозрение. Если бы он просто объяснил мне после разговора, что он еврей, я принял бы разговор на идише как совершенно естественный факт, но Сальседо отрицал свое еврейство, и поэтому, встревоженный, я возобновил исследование не только его южноамериканских операций, но и его частной жизни. Поручив О'Рейли разведать все в строжайшей тайне, я узнал, что Сальседо решил профинансировать революцию за счет ссуды, которую я был готов предоставить его банку в виде шести с половиной процентных золотых облигаций. О'Рейли, всегда творивший чудеса в раскапывании всевозможной грязи, на этот раз превзошел самого себя. Я выдал ему вознаграждение в знак своего восхищения, удвоил сумму, чтобы обеспечить его молчание, и задумался над тем, что следует делать дальше.

У меня не было никаких иллюзий в отношении опасности принятого плана действий, и я долго колебался. Только вспомнив Викки, я перестал думать о размерах риска. Это было рискованное предприятие в моей жизни биржевого спекулянта. Я ставил на карту всю свою карьеру, мою превосходную репутацию, и будущее моего банка с единственной целью — разорить Джейсона Да Косту.

— Боюсь, что не смогу лично проработать последние детали условий ссуды, — сказал я Сальседо. — На следующей неделе я уеду из города, но мой партнер, Джейсон Да Коста, окончательно уладит все с вами.

Позднее Джей попросил у меня обычные материалы проведенного исследования.

— Там все прекрасно, — сказал я ему. — Я пришлю вам все отчеты.

Но я этого не сделал. Я оставил у себя секретное досье О'Рейли о политической деятельности Сальседо, а Джею передал только превосходный баланс банка «Моргидж Бэнк оф зе Эндиз», и оптимистический сальседовский проект экспансии в небольшой горной республике, в которой уже двадцать лет господствовала одна и та же стабильная диктатура. Потом, бросив эту фатальную игральную кость, я увез Сильвию в отпуск на Бермуды.

Джей подписал на Уиллоу-стрит контракт с Сальседо, с участием банка «Райшман» на оговоренных условиях. В тот же день они принялись за организацию банковского синдиката, и тогда же были разосланы письма многочисленным дилерам с просьбой о присоединении к нему. В течение двадцати четырех часов после приобретения первоначальным синдикатом облигаций новый банк приступил к продаже всего объема эмиссии.

Сальседо положил в карман деньги, вышел из нью-йоркского отделения своего банка и с победой вернулся к своим революционным друзьям в Южную Америку, чтобы свергнуть правительство, но, к его несчастью, кроме меня, его грандиозные планы стали известны и другим. Революция провалилась. Правительство расстреляло Сальседо, конфисковало весь его капитал, который смогло обнаружить, и порвало как с американским правительством, так и с «Моргидж Бэнк оф зе Эндиз», целая же армия американских инвесторов потребовала проведения полномасштабного расследования того факта, что их тяжким трудом заработанные деньги использовались для финансирования какой-то южноамериканской революции.

Охваченный страхом, «Моргидж Бэнк оф зе Эндиз» заявил, что поскольку Сальседо самостоятельно занимался южноамериканскими делами, то не на нем, а на нас лежала ответственность за своевременное разоблачение Сальседо в ходе нашего обязательного исследования его деятельности. Дело было передано в наш суд, и Уолл-стрит загудел.

Возвратившись с Бермуд, я взял отчет О'Рейли, надписал сверху: «Для Да Коста. Лично и секретно» — и отправил почтой в «Нью-Йорк Таймс». Я напомнил О'Рейли, что мог бы предать огласке не соответствующую истине, но правдоподобную историю его ухода из Иезуитской семинарии и посоветовал ему, в его же собственных интересах, не уходить со службы у меня без рекомендации. После того, как я пообещал по тысяче долларов за его каждый ответ следствию, он излагал свои показания в желательном для меня варианте, наше соглашение не только было скреплено невидимой печатью, но и стало нерушимым. О'Рейли не мог быть самым приятным из моих протеже, но был, несомненно, самым продажным из них.

О'Рейли показал, что, когда я переслал досье на Сальседо, он направил свой специальный отчет Джею межбанковской почтой. Он отрицал, что показывал мне этот отчет до моего возвращения с Бермуд, так как он тогда еще не был завершен.

Естественно, что публикация этого отчета в «Нью-Йорк Таймс» стала сенсацией, и пошли разговоры о мошенничестве и сговоре. Президенту в Вашингтоне пришлось считаться с возможностью того, что слухи о финансировании революции в Южной Америке какими-то нью-йоркскими инвестиционными банками были верными, а Конгресс, попытавшийся замять возможный скандал, отказался от этой попытки и стал поговаривать о сенатском расследовании. Ежедневно из разных источников поступали запросы о нарушении закона, пресса продолжала кричать об этой истории, а публика требовала возмещения убытков.

Джей все отрицал, но его репутация среди банкиров была скомпрометирована, а доверие дилеров просто превратилось в пыль. Было достаточно одного того факта, что его подозревали в сотрудничестве с Сальседо, несмотря на сведения, содержавшиеся в отчете О'Рейли. Инвестиционный банкир должен быть вне подозрений, и хотя никто, даже большое жюри, не могло доказать, что Джей получил личную выгоду от сделки с Сальседо, Уолл-стрит ходил ходуном от слухов, пока в 1922 году не стало очевидным, что в интересах репутации банка, Уолл-стрит и всего банковского истеблишмента Джей должен был уйти.

Но он цеплялся за свой пост и настаивал на своей невиновности. «Я никогда не уйду! — злобно заявил он на последнем совещании партнеров. — Ошибка — не преступление. Я никогда не видел этого отчета!»

В полном замешательстве все промолчали, возмущенные этой сценой, и мне не хотелось слишком переигрывать, но Джей выкрикнул, обращаясь ко мне: «Сколько вы заплатили О'Рейли за ложь?» — и разразился такой шумный скандал, что со стороны могло показаться, будто за великолепным фасадом дворца на углу Уиллоу и Уолл лилась кровь. Коллеги пытались нас остановить. Все одновременно кричали, но крики Джея перекрывали всех. Когда Чарли Блэр и Льюис Кэрсон оттаскивали Джея от меня, а меня втискивали обратно в кресло, он ревел: «Вы сукин сын! Проклятый псих!..»

Я понял, что он скажет, за секунду до того, как он произнес эти слова. Моей тайне суждено было открыться, глубоко унижавший меня недуг должен был стать достоянием публики, и скоро в Нью-Йорке не останется ни одного человека, который не знал бы, что я, Пол Корнелиус Ван Зэйл... «Эпилептик!» — орал Джейсон Да Коста.

Я онемел. Спасения не было. Я попытался пошевелиться, но был парализован. И едва дышал.

«Это чучело, этот псих, он болен. Он мстит мне, так как считает, что я убил его дочь. Ему больше не придется расхаживать по улицам... его место в психиатрической больнице, вместе с другими сумасшедшими».

Он еще раз повторил это слово. Я почувствовал слабость и молился про себя, чтобы хоть кто-то его остановил, но все молчали, а когда я нашел в себе силы оглядеться, я увидел лишь бледные лица своих партнеров, словно окаменевшие от неожиданности, и глаза, в которых отражалось фатальное отвращение.

«Заткните ваш грязный рот!» Нет, это был не мой голос. Это был Стивен Салливэн, самый верный из моих протеже, самый юный из всех моих друзей. Я все еще не обрел дара речи и сидел не шелохнувшись под тяжестью тупого груза стыда, но Стив набросился на Джея как боксер из своего угла ринга, и не только Чарли и Льюису, но и Клэю с Хэлом пришлось применить силу, чтобы оторвать его от Джейсона.

«Вон отсюда! — проревел Стив Джею. — Вы разорились, но будь я проклят, если вам удастся увлечь нас всех за собой!» — «Стив прав», — внезапно проговорил Чарли, а Льюис подхватил: «В интересах фирмы...»

Джей запротестовал, но его не стали слушать. В конце концов все встали на мою сторону. Думаю, это случилось потому, что я ничего не сказал. Они решили, что я вел себя как образцовый христианский джентльмен, подставляя врагу другую щеку, и ошибочно принимали мое молчание за блестящее проявление собственного достоинства.

В конце концов Чарли Блэр учтиво и с большим тактом сказал мне: «По-моему, никто из нас не знал, чтобы вы страдали эпилепсией, Пол, но вы можете быть уверены, что каждый из нас сохранит это в тайне. Вы давно чувствуете себя хорошо?» — «С четырнадцати лет». — «Значит, вы считаете, что вылечились?» — «Разумеется».

Я успел добраться до дома и запереться в библиотеке, прежде чем начался очередной припадок. Никто не видел. Никто не знал. Потом у меня болел левый бок и ныли плечевые мышцы, но я никому ничего не сказал, принял свое лекарство и заставил себя отправиться с Сильвией в оперу. Чувствовал я себя очень плохо, и мое состояние меня пугало, но я изо всех сил старался вести себя нормально, и Сильвия просто подумала, что я устал. Кажется, во время второго акта к нашей ложе на цыпочках подошел О'Рейли, сообщивший, что Джей пустил себе пулю в лоб.

Я никогда бы не подумал, чтобы он мог себя убить. Я предполагал, что он, униженный, отправится во Флориду, но вовсе не думал о таком кровавом конце в центре Манхэттена. Мне это было непонятно: ведь он поклялся, что никогда не уйдет.

Его самоубийство вызвало сенсацию в газетах, но скоро старо ясно — вместо того, чтобы раздуть скандал, это привело к тому, что о нем скоро забыли. Получилось так, как будто он в конце концов взял на себя всю ответственность за сделку с Сальседо, оградив таким образом нас от дальнейших обвинений. Мы поняли, что фирма будет жить: Все мои партнеры были за меня, так как знали, что от меня зависит их благополучие, и вне стен Уолл-стрита коллеги сомкнули свои ряды, защищаясь от мира, пока мы мучительно оправлялись от происшедшего. Я вспоминаю тайные рукопожатия, публичные выражения доверия, жесткие слова наедине и медовые улыбки в прессе, и в конце концов этот кошмар отступил. Я понял, что не только выиграл свою игру с Сальседо, но и достиг всего, о чем мечтал в те далекие дни, когда Люциус Клайд обрек меня на жалкое существование в Нижнем Ист-Сайде.

С тех пор прошло много времени. Теперь я был большим человеком на Уолл-стрит. Ездил на «роллс-ройсе» в свой дворец на углу улиц Уиллоу и Уолл, завтракал с Ламонтом Морганом, и сам Президент приглашал меня для консультаций в Белый Дом. Я имел большой особняк на Пятой авеню, коттедж в Бар Харборе, и именье в Палм-Бич. У меня была образцовая жена и лояльная бывшая любовница, мне были доступны все женщины, которые могли бы мне приглянуться. Я имел состояние, обаяние и широкую известность.

К марту я понял, что не мог больше выносить этого «своего» мира, но я знал — мне следовало быть осторожным с отходом от дел. Нельзя было допускать, чтобы люди это заподозрили. Нужно было придумать железный предлог для отъезда из Нью-Йорка, и пришлось найти его немедленно, до того, как болезнь полностью одолеет меня и вся Америка заговорит о моих припадках.

Тогда-то я и позвонил министру финансов, и мне была поручена престижная роль наблюдателя на Генуэзской конференции, но я обманулся в своих ожиданиях, подумав, что бегство в Европу автоматически означало отказ от золотой клетки, в которую я себя запер. И я взял ее с собой, с ее золотыми решетками, и со всем остальным, и оставался в этой тюрьме, пока Дайана не вывела меня на свободу.

Но теперь этой свободе наступал конец. Хэл Бичер был надзирателем, которого послали вернуть беглого преступника обратно в тюрьму.

— Ребята Джея жаждут вашей крови, Пол, — сказал Хэл, и, услышав эти слова, я понял, что не смогу закрыть глаза на положение на Уиллоу-стрит. Если бы я так поступил, это означало бы, что все мои былые страдания пропали даром. Это означало бы, что я продал свою дочь и убил ее мужа, ничего при этом не получив, кроме разорения и бесчестья.

Я должен был ехать. Ворота тюрьмы широко распахнулись передо мной, но я вошел в них сам, и сам выбросил ключ от них.

Я посмотрел на Хэла, на О'Рейли и внезапно увидел себя таким, каким должен был видеть меня мир в последние месяцы — человеком среднего возраста, до безумия потерявшим голову от девушки, годившейся ему в дочери, игнорирующим свои деловые обязанности, чтобы болтаться по каким-то сельским канавам на дешевой парусной лодке. Неудивительно, что Стюарт и Грэг Да Коста подумали, что я стал хлипким и уязвимым. Решимость моя укрепилась, воля напряглась, и все мои инстинкты, направленные на выживание, были приведены в боевую готовность.

— Немедленно едем в Нью-Йорк, — коротко бросил я О'Рейли и, перед тем как выйти из комнаты, с удовлетворением отметил, как у него отвисла челюсть.


В холле надо мной поплыл вверх опиравшийся на балки потолок. Мне пришлось остановиться. В доме стояла тишина, и наконец, не в силах вынести груз этого молчания, я взлетел по лестнице в ее комнату.

Она неподвижно сидела на краю кровати, и, взглянув на ее плечи, ссутулившиеся, словно в ожидании нападения, я подумал о том, что подсознательно понимал уже давно, — я принял ошибочное решение, оставшись у Дайаны. Если бы я уехал в конце июля, расставание было бы болезненным, но переносимым. Я вернулся бы в Нью-Йорк, нанял бы для нее менеджера и устроил бы все так, чтобы ей пришлось вплотную заняться своим бизнесом. Теперь же у нее ничего не было, и было трудно вообразить ее управляющейся с делами до рождения ребенка. Как я мог считать, что чувства выгорят сами собой, и я спокойно уеду? Наша связь не только не затухала, а разгоралась все сильнее, наши чувства превратились в устойчивую потребность, а боль разлуки несомненно должна была стать для нас адом. Мне было жалко себя, еще большую жалость я чувствовал к ней, и все это время проклинал себя за неправильное поведение с Дайаной Слейд с самого — такого радостного и необыкновенного — начала до вязкого, мрачного, удручающе обычного конца.

— Итак, вы уезжаете, не правда ли...

— Да, я должен уехать. Простите меня.

— Полно, вы же всегда говорили, что вам когда-то придется уехать. И как скоро это случится?

— Я уезжаю прямо сейчас, Дайана. Как только Доусон упакует мои вещи.

— О!..

Я сел рядом с ней. Мы оба молчали. После долгой паузы она заплакала.

Я принялся ее целовать. И неожиданно услышал собственный голос:

— Поедемте со мной в Америку.

— О, да! — отозвалась она, не подумав, и сразу же, испуганно: — О, нет... — Она окинула взглядом стены комнаты, и я как наяву увидел ее укрывшейся в этой надежной колыбели, какой был для нее Мэллингхэм. — Мне хотелось бы, — сбивчиво заговорила она, — но я не могу... не теперь... Не представляю, как я выдержала бы одиночество в каком-то чужом городе. Здесь я, по крайней мере, дома... здесь друзья... миссис Окс...

— Я понимаю!

— Но я могу приехать позднее! — порывисто проговорила она, — когда не буду беременна, ну да, конечно же! Смогу приехать в Америку с ребенком, чтобы повидаться с вами.

Я очень крепко прижал ее к своей груди, так, чтобы она не могла видеть моего лица, какие бы чувства оно ни отражало.

— Пол...

— Да?

— Если бы я приехала в Америку... когда приехала бы... я не могла бы делить вас с вашей женой. Это было бы против всех моих принципов. Но ведь это, наверное, пустяки, не так ли? Я имею в виду, что брак-то ваш по расчету... и если она только почетный секретарь и домоправительница... — Дайана умолкла.

— Уж и не знаю, — сказал я в смятении, почти не понимая, что говорю. — Сейчас вовсе не время обсуждать подробности моей супружеской жизни, — заметил я и снова стал целовать Дайану.

Когда в дверь постучал О'Рейли, вид у меня был совершенно непотребным. Я был полураздет, обессилен, эмоционально уничтожен и вряд ли смог бы пройти три ярда, не говоря уже о трех тысячах миль.

— Уходите! — крикнул я О'Рейли, совсем как маленький ребенок.

Он ушел, но я знал, что там, по другую сторону Атлантики, отделаться от братьев Да Коста будет гораздо труднее. Я потянулся за одеждой.

— Нам надо поговорить о практических вещах, — лениво проговорил я, взявшись за рубашку и не слишком отдавая себе отчет в смысле сказанного. — Когда будете писать мне на Уиллоу-стрит, пишите на конверте мои инициалы, и никаких слов вроде «лично и конфиденциально». Тогда письмо наверняка дойдет до меня. И не беспокойтесь о деньгах — я дам необходимые распоряжения Хэлу. А теперь по поводу Мэллингхэма...

Она резким движением села в постели и разразилась слезами.

— Не пытайтесь отдать его мне из чувства вины или жалости, Пол, — решительно прервала меня Дайана. — Иначе я буду чувствовать себя оплаченной любовницей. Вопрос о выкупе у вас Мэллингхэма будет для меня стимулом, побуждающим к действию. А сейчас избавьте меня от разговоров об этом.

— Прекрасно, но не потащу же я с собой в Америку всю эту кипу документов — от одного свидетельства о праве на недвижимость пароход пойдет ко дну. Я возьму с собой только бумагу о передаче прав, а все остальное можете сунуть себе под подушку. Вы действительно уверены в том, что не хотите передачи права собственности вам? Пройдет еще какое-то время, прежде чем у вас появятся деньги, и во всяком случае я сомневаюсь в том, что вы сможете работать до рождения ребенка.

— Да? Вы полагаете, что я буду целыми днями валяться в шезлонге! В самом деле, Пол, это звучит так по-викториански!

Не находя сил, чтобы продолжать одеваться, я отбросил одежду и бессильно опустился на кровать.

— О, Пол, не уезжайте... прошу вас... останьтесь здесь... не уезжайте никуда... — Вся ее твердость изменила ей, и лицо Дайаны снова залили слезы.

— О, Боже! — проговорил я. — Боже мой! Черт побери! — взорвался я, что было на меня совершенно не похоже, так как я всегда считал совершенно непозволительной даже самую невинную ругань в присутствии женщины.

— О, как я могла... прошу вас, пожалуйста, простите меня! — разрыдалась Дайана, принимая мою вспышку за раздражение. — Я была так полна решимости быть мужественной, веселой и не сентиментальной...

— Правда? Как досадно! Не думаю, чтобы я смог бы это вынести, — откровенно сказал я Дайане, и словно каким-то чудом наше отчаяние улетучилось, и мы одновременно рассмеялись.

Когда я покончил с одеванием, она проговорила, с сухими глазами, но довольно бессвязно:

— Что я могу сказать? Должно же быть что-то такое... что-то должно быть... не знаю, как сказать — что-то глубоко задевающее — не нахожу слов...

— Может быть «Ave atqvue vale»?[12]

Она пожала плечами:

— Стало быть, конец!

— Для Катулла, но не для нас! — Я склонился над кроватью для последнего поцелуя. — Берегите себя. Простите меня. Мы еще встретимся.

Последнее, что я помню: я, спотыкаясь, шел по коридору. На верхней площадке лестницы задержался и прислушался. Она не плакала, в воздухе висела отчаянная тишина, и я, нащупывая ногами ступеньки, спустился в холл.

Там меня давно ждали.

— Ну, поехали! — выдавил я с перехваченным дыханием, настолько несчастный, что едва мог говорить. — Какого дьявола мы медлим?

И предоставив всем с разинутыми ртами смотреть на развалины моей воспитанности, проследовал мимо них на улицу, к автомобилю.


Пароход отплыл из Саутгемптона на следующий день.

Заказав себе какие-то совершенно несъедобные закуски, я принялся пить шотландское виски. Я с отвращением прибегал к этому, но эффект от крепкого напитка казался мне более приемлемым, чем туман в голове от моего лекарства. Разумеется, мне непереносимо не хватало Дайаны, но ощущения мои были более сложными, нежели простое чувство утраты. Я был сбит с толку, словно погружен в вакуум, мое смятение все нарастало по мере удаления от английского берега, и я все больше убеждался, что допустил серьезнейшую ошибку за всю свою жизнь. Мне следовало остаться в Мэллингхэме. Я был счастлив, физически чувствовал себя прекрасно, и в голове у меня царил покой. Я принадлежал Европе, но зачем же тогда уезжать? Я чувствовал себя безнадежно отвыкшим от Америки, как если бы ее культура была недоступна моему пониманию, и, сравнивая Европу, с ее красотами, историей и с ее вечным очарованием, с дешевой роскошью и агрессивной энергичностью своей родной страны, я переставал понимать, почему плыл теперь на запад.

Пароход прибывал во второй половине дня десятого ноября, и я с каким-то фатальным, почти болезненным любопытством вышел на палубу, чтобы увидеть столкновение двух своих миров.

Когда я оказался наверху и стоял, вцепившись руками в перила, мы шли через узкие проливы. Был прекрасный, бодривший свежестью вечер, и вода во Внутренней бухте была цвета светло-голубого льда. Стоял штиль, и взору постепенно открывались все знаменитые здания — Уайтхолл, громада «Эдемс экспресс компани», двустворчатая масса «Эквитэбл Лайф», «Зингер-билдинг», как маяк, увенчанный куполом, и самое величественное из всех «Вулворт-билдинг», сиявший белизной и тонко одухотворенный своим сходством с современным собором. Я на секунду закрыл глаза, как будто не мог поверить, что ничего не изменилось, а когда открыл их снова, только тогда осознал всю необычную оригинальность представшего передо мной зрелища. Я увидел сотни лодок и тысячи шпилей, сиявшие башни моего города, злобно мерцавшие в свете солнца как зубы хищника. Я смотрел в пасть Нью-Йорка.

И именно тогда произошло чудо. Впрочем, возможно, я знал, что оно произойдет. Двигаясь по окольной дороге времени, я бессильно соскальзывал в борозду, которой принадлежал. Когда я вновь взглянул на этот город, он показался мне прекрасным со своими взлетавшими вверх башнями, в которых зашифрован мир, где нет ничего недоступного человеку, с его позолоченными шпилями, символизирующими все, чего смог достигнуть человек. Пульс мой участился, теперь это был пульс Нью-Йорка, быстрый, строгий и полный жизненной энергии. Два мои мира столкнулись, на моих глазах снова разошлись, и теперь уродливой показалась мне уже Европа, развращенная, перезревшая до гнили, связанная с воспоминаниями о том, что никогда не вернется, обращенная внутрь самой себя, погрузившаяся в свое истерзанное войной декадентское прошлое. С моих глаз словно спала пелена романтической иллюзии, ко мне снова вернулась способность осознавать действительность, и я понял, что перестал быть беглецом в культуру, которой всегда буду чужд, иммигрантом, пораженным раздвоением чувств, разрывающимся между двумя мирами, путником, соблазненным мечтой, грозившей лишить его всякого честолюбия.

Я был ньюйоркцем, вернувшимся в Нью-Йорк.

Меня оглушил рев гудка, и, пока я смотрел на пыхтевшие под носом корабля буксирные пароходики, все мое смятение испарилось, и в сознании воцарилась полная ясность. В голове у меня проносились одно за другим надолго отложенные решения. Уладить дело с братьями Да Коста. Встряхнуть от спячки своих партнеров. Привести в порядок офис. Разочаровать всех, считавших меня постаревшим, или даже умершим, задав грандиозный бал. Сделать что-нибудь для мальчика Милдред. Поговорить с Элизабет о большевистских склонностях Брюса. Купить у Тифэйни подарок Сильвии по случаю прошедшей годовщины свадьбы. Нанять человека, который наладит бизнес Дайаны...

Я снова вздохнул, подумав о Дайане. Разумеется, в один прекрасный день я увижу ее снова. А Мэллингхэм... Для меня немыслимо было подумать, что я могу никогда больше не увидеть Мэллингхэма.

Буксиры подталкивали нас к пирсу, и я перегнулся через перила, чтобы посмотреть, с каким напряжением они пыхтели. Надо мной высился Нью-Йорк, и я уже снова был в его могучей тени.

Истина состояла в том, что Европа была для меня неприятной, и было ужасно, если бы я снова увидел Мэллингхэм. Жестокой истиной было и то, что продолжать связь с Дайаной было бы не только глупо, но и эгоистично. Я не видел ничего, что могла бы дать эта связь в будущем. Какое у меня было право держать ее в подвешенном состоянии, поддерживаемом ее верностью мне, пока я не решу возобновить наши отношения в Нью-Йорке? Эти отношения не могли длиться годами, и проиграл бы не я, а она. Другое дело, если бы Дайана была постарше и достаточно опытна, чтобы смотреть на это просто как на преходящую радость, но она была слишком молода, уверена в том, что влюблена в меня, а я не мог предложить ей ничего, кроме продолжительной мучительной диеты, боли и унижения. Если я действительно думал о благе Дайаны — а я его очень желал, — разве не милосерднее было бы отрезать ее от себя, как можно скорее сказав ей, что возобновление наших отношений невозможно? Она бы, конечно, страдала, но со временем ее боль притупилась бы. Разумеется, было бы очень приятно иметь в своем распоряжении Дайану, когда бы я ее ни пожелал в будущем, но после шести месяцев бесперспективных отношений я решил, что мне пора подумать не только о себе.

Пароход причалил. Матросы деловито закрепляли канаты. Услышав гул города, я почувствовал, что вернулся домой.

Я подумал о ребенке. «Он, вероятно, умрет, но если выживет... Вряд ли, — думал я, крепко вцепившись в поручни. Может быть, Дайана выйдет замуж, когда убедится в том, как трудно быть матерью-одиночкой, и возможно также, если этому ребенку сильно повезет, его отцом станет тот славный парень, Джеффри Херст. Это, кажется, лучшее, на что можно надеяться».

Как знать, когда-нибудь я бы... Я пытался отбросить эту мысль, что было нелегко. Я вспомнил, как выглядела Викки в четыре года, когда мы вновь соединились, и поручни пароходной палубы расплылись перед моими глазами.

— Капитан говорит, что мы можем сойти с судна первыми, сэр, — прозвучал за моей спиной голос О'Рейли.

Я сошел по трапу и шагнул в хаос таможенного зала, но ждать очереди мне, естественно, не пришлось. О багаже должен был позаботиться Доусон.

Я глубоко вздохнул. Решения были приняты. Теперь остается только их осуществить. Расправив плечи, я стряхнул пыль с манжет, поправил галстук, надел на лицо самую очаровательную из своих улыбок, чтобы скрыть чувство огромной вины, и пошел через таможенный зал навстречу жене.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РОМАНТИК СИЛЬВИЯ

1922—1925


ГЛАВА ПЕРВАЯ


Океанский лайнер «Аквитания» компании «Кьюнар» прибыл в Нью-Йорк в пятницу, во второй половине дня, и я была на пятьдесят четвертом пирсе Норс Ривер, когда Пол вышел из таможенного зала, улыбаясь и смотря мне прямо в глаза, как всегда, когда у него было что скрывать. Подтянутый и загорелый, он выглядел превосходно, и, когда снял шляпу, чтобы помахать ею мне, я увидела, что его жидкие каштановые волосы стали намного светлее, как у человека, который провел долгие летние дни под палящим солнцем. Одет он был безупречно, и я не сомневалась — каждый стежок его одежды сделан руками английского портного. При этом я подумала: стараясь одеваться так, чтобы его невозможно было отличить от англичанина, Пол кажется немного смешным. Англичанам привычка быть безукоризненно одетыми была свойственна органически и не требовала усилий. Пол выглядел слишком уж изящным, как-то подчеркнуто выхоленным.

Я видела, как все головы повернулись к Полу, когда он шел мне навстречу, и уже на расстоянии пяти десятков футов я ощутила его знакомое притяжение. Походка его создавала впечатление, что он шагал по мраморному полу в подбитых гвоздями башмаках, но без единого звука, и его изящество атлета создавало иллюзию не меньше шести футов роста, что он всегда и утверждал. К недостававшему дюйму с половиной он относился так же болезненно, как и к своим редевшим волосам, и хотя кое-кто считал эти его огорчения не заслуживающими внимания, я-то знала, что это идет у него от отвращения к несовершенству.

У него был высокий лоб, глубокие насмешливые складки около рта и темные блестящие глаза.

«Сильвия! Вы прекрасно выглядите!» — я ожидала его обычного восклицания с английским акцентом, который он порой любил подчеркнуть, но этого не последовало. Голос его легко обволакивал самые обычные слова, наполняя их теплом и искренностью.

— Как вы поживаете?

У меня было подготовлено несколько ненавязчиво откровенных ответов, но я словно потеряла дар речи. Так мне было стыдно. Когда он обеими руками взял мою, лицо мое автоматически поднялось и он порывисто поцеловал меня в губы. В этот же момент налетели восторженные репортеры, и я кое-как выдавила улыбку в камеры, и, хотя я оперлась на руку Пола в поисках поддержки, он уже смотрел в сторону, заметив своего любимого партнера.

— Стив!

— С возвращением, Пол!

Они обменялись рукопожатием. Я стояла одна, надеясь на то, что он не задержится с репортерами, но когда они засыпали его вопросами, ему, естественно, пришлось остановиться и ответить им. Пол был большим мастером в создании собственного обаятельного имиджа для газет.

— Господин Ван Зэйл, верно ли, что вы намерены навсегда уехать в Европу?

— В моем-то возрасте? Ведь я едва начал свою карьеру!

— Что вы можете сказать нам о перспективах рынка?

— Он будет колебаться.

Все рассмеялись. Десяток подобострастных лиц пялились на него с нескрываемым восхищением, завороженные его аристократическим изяществом.

— Господин Ван Зэйл, как вы чувствуете себя снова...

— ...На родине? Джентльмены, вы же знаете, я коренной житель Нью-Йорка! Может ли быть что-нибудь лучше возвращения в громаднейший город в мире... — рука Пола снова плавно обвила мою талию — к прекраснейшей в мире женщине? А теперь извините меня, я много месяцев не виделся с женой и, естественно, хочу наверстать упущенное...

Репортеры угодливо рассмеялись, восхищенно поглядывая на меня, а фотографы наперебой защелкали затворами своих камер.

— Сюда, дорогая, — проговорил Пол.

Едва мы дошли до автомобиля, как Пол сказал Стиву Салливэну:

— Поезжайте в офис, иначе вы рискуете быть третьим лишним при моей встрече с женой.

— Разумеется... — И Стив исчез, как раз в тот момент, когда к нам шагнул с широкой улыбкой наш старший шофер Уилсон.

— Добрый день, сэр, добро пожаловать в Нью-Йорк!

— Спасибо, Уилсон! Как прекрасно вернуться домой! — Голос его звучал так, словно он и впрямь был рад этому.

Я чувствовала себя смущенной, не зная что и подумать. Не произнеся пока ни одного слова, я понимала, что должна что-то сказать, когда мы остались одни в задней части машины, после того, как телохранитель Пола, Питерсон, поднял стеклянную перегородку.

— Вы выглядите потрясающе прекрасно, Пол.

— Я чувствую себя великолепно!

Я не могла взглянуть прямо ему в лицо, понимая, что и он смотрел в окно, так как ему было трудно смотреть на меня. На какой-то момент меня вдруг охватило полное отчаяние. Последние месяцы я проводила долгие часы, пытаясь решить, как мне быть с этим возрождением его старой любви к Европе, но теперь я стояла лицом к лицу с проблемой все той же своей беспомощности, что и в 1917 году, когда началось наше двухлетнее пребывание в Лондоне. Эта девушка, Дайана Слейд, меня не занимала: ему не будет стоить никакого труда отделаться от нее, как он отделывался от других привлекавших его внимание женщин, но Европа... Можно завоевать еще одну женщину, но как завоевать целую цивилизацию? Теоретически я восхищалась Европой, но жить там было для меня невыносимо. Я содрогалась при воспоминании об этом угнетающем величии, об этом давящем ощущении далеких времен, о странном чувстве оторванности от всех привычных обычаев, стандартов и мыслей. Мне было ненавистно ощущение иностранки и страстно хотелось домой. Пол же, наделенный удивительным даром растворяться в другом народе, чувствовал себя в Европе так же легко, как и в Нью-Йорке. Все дело было, как я с болью убедилась, находясь вместе с ним в Англии, в двойственности его личности. Американский Пол, снова всплывший на поверхность, когда мы в 1919 году вернулись в Нью-Йорк, был тем Полом, за которого я вышла замуж, тогда как английский Пол был иностранцем, всегда остававшимся мне чуждым.

Я спрашивала себя, думал ли он обо мне не только мимоходом в последние месяцы того лета на Норфолкском побережье, но сильно в этом сомневалась. Под влиянием очарования Европы все воспоминания об американской жизни оттеснялись у него на задний план, и он просыпался с мыслями о средневековом искусстве и архитектуре, о древних руинах и музеях, об исторических библиотеках и памятниках. Ни одна любовница не могла бы быть более требовательной, чем эта полностью окутывающая его шелковая сеть бесконечного прошлого Европы.

Он решал, что сказать, как нарушить молчание. Наконец я почувствовала — его рука властно скользнула в мою.

— Ну, вот, — проговорил он бодрым голосом, — я потерял голову и сердце, но слава Богу не инстинкт возвращения домой! Не могу передать вам, как хорошо чувствовать себя дома... Ах, я вижу, движение на Пятой авеню все такое же сумасшедшее, как и всегда! Это верно, что к Рождеству собираются установить светофоры? Это могло бы многое изменить, если бы хоть кто-нибудь имел о них хоть малейшее понятие... Много ли магазинов пооткрывалось за время моего отсутствия? Какие рестораны исчезли? «Тиффэйни» по-прежнему на месте... а вот и «Лорд энд Тэйлор...» — мы двигались от центра через Тридцатые к Сороковым улицам. — А вот Дельмонико на своих задних лапах! И «Шерри»... «Де Пинна»... «Сент Пэтрик»... и, как всегда, «Гоутик!»... «Плаза»... «Парк»...

Он смотрел на все это как на друзей, с которыми был в долгой разлуке; призвав всю свою храбрость, я взглянула Полу прямо в лицо и увидела, как искрились его глаза и какой лучистой была его улыбка.

— Я люблю все это! — со смехом воскликнул он, поворачиваясь ко мне, и я подумала: «Да, вы любите места, культуры, цивилизации, но не людей». Я никогда, ни разу не слышала от него слов «я люблю вас», обращенных ко мне или к кому-то другому.

Наши взгляды наконец встретились, и внезапно я увидела за избытком его впечатлений и чувств озабоченность и тревогу. Английского Пола с его давящим безразличием больше не было, и передо мной снова был американский Пол, так гордившийся своим браком, и так горячо желавший, чтобы между нами все было хорошо.

— Пол... — на глазах у меня выступили слезы.

— Ах, Сильвия, не грустите! — порывисто воскликнул он, и, когда он привлек мое лицо к своему, я снова была рабыней его переменчивых, как ртуть, настроений, покоренная его жизнелюбием и очарованием. — Если бы вы знали, как я рад своему решению возвратиться домой...

Он не закончил фразу, а я не дала ему это сделать. Он привлек меня к себе, я обвила его шею руками, и, когда он стал покрывать меня поцелуями, по моему лицу заструились слезы, смывавшие последние следы моей гордости.


Мы жили в пятидесятикомнатном доме, выходившем окнами в парк на Пятой авеню. Дом был построен в классическом стиле, с колоннами, портиками, с длинными симметричными окнами, он выглядел, разумеется, весьма элегантным, однако экономка не раз говорила мне о том, как трудно вести такой дом. Пол построил его сразу после нашей свадьбы, и, когда я между делом как-то пожалела о том, что сады при этих домах в лучших кварталах города всегда очень маленькие, он купил соседний дом, разрушил его и разбил там для меня сад. Он приказал устроить даже теннисный корт и бассейн. Я очень обрадовалась саду, но когда мы в первый раз вошли в дом, я была больше поглощена заботой о том, какие комнаты зарезервировать для детских.

Но те дни давно прошли.

В мои обязанности, как жены Пола, входил присмотр за всеми домашними делами, организация его приемов, представление его в различных благотворительных комитетах и ограждение его от всего того, что могло бы без необходимости отнимать у него время. Это ко многому обязывало, но я радовалась этому, и если бы была просто служащей Пола, то могла бы исполнять свои обязанности спокойно. Все дело было в том, что быть женой Пола была куда труднее, чем его служащей.

Блистательным достоинством Пола была его честность. Он жил не так, как другие, и его правила были мало похожи на общепринятые, но у него был собственный кодекс чести, которого он строжайшим образом придерживался. Прежде чем вступить либо в брак, либо просто в связь с женщиной, он точно объяснял, чего от нее ожидал и чего она могла ожидать от него, и если он когда-нибудь что-то ей обещал, то держал свое обещание. Он никогда никому не обещал верности, спокойной жизни или душевного покоя, и все же по-своему мог быть как верным, так и достойным доверия. Я знала, что, пока исполняю свои обязанности хорошо, он никогда не поменяет меня на какую-то другую. Я знала, что он искренне гордился мной и всегда хвалил меня своим друзьям. И знала также, что занимала особое место в его жизни. Однако знание это не устраняло моих трудностей, но облегчало их преодоление. Я признавала первенство его работы перед всем остальным и неизбежность того, что банк отнимал громадную часть его времени. Принимала и тот факт, что у человека, редко пьющего и мало курящего, неизбежным пороком является склонность к женщинам, и понимала при этом, что для Пола любая случайная связь имела не большее значение, чем трудная партия в теннис или скоростной заплыв в бассейне. Он жил под громадным давлением, и было жизненно важно, чтобы у него была возможность расслабляться любым угодным ему путем и когда бы то ни было. Но это приятие было нелегким, у меня было так много одиноких вечеров, но я любила Пола и понимала, что бесполезно пытаться его изменить. Мне приходилось принимать его таким, каким он был.

Когда-то давным-давно, когда мы только поженились, я надеялась, что смогу его изменить. Мне тогда было всего двадцать пять лет, и, хотя я уже побывала замужем, я была еще очень наивной. Я думала, что, если буду его достаточно любить, он никогда не взглянет ни на одну женщину. Даже позднее, когда мои иллюзии рассеялись, я все же думала, что могу все изменить простейшим способом.

Я никогда не забуду ужасного выражения его глаз, когда сказала ему, что забеременела.

— Но вы говорили мне, что вы не можете выносить ребенка! — в голосе его прозвучало обвинение, как будто я была виновата в его разочаровании, и когда, взглянув на выражение моего лица, он понял, насколько бесчувственной была его реакция, он быстро заговорил о своем ужасе перед деторождением. Его первая жена умерла от какого-то послеродового осложнения, и он себя ужасно ругал. Долгие месяцы его мучило чувство вины, и когда он наконец оправился от этой трагедии, то решил, что никогда в будущем не допустит беременности любимой женщины.

Только после моего очередного выкидыша Пол сказал мне, что не любит детей. Поверить в это было совершенно невозможно. Он боготворил свою дочь Викки, и не нужно было обращаться к современному психиатру, чтобы правильно понять, какую роль в его жизни играли его амбициозные протеже. Однако я догадалась, что по какой-то причине он боится другого ребенка, и твердо решила дознаться об этой причине.

Призвав на помощь всю свою смелость, я обратилась к свекрови, аристократической, образованной и волевой старой леди, которая каким-то чудом всегда оказывалась на моей стороне, и прямо спросила ее, известна ли ей причина боязни Пола.

— Я ничего не могу вам сказать, — отвечала она, без тени неприязни или особого удовольствия, совершенно нейтрально. — Вы должны спросить об этом Пола.

К тому времени сестра Пола, Шарлотта, уже умерла, но при очередной встрече с ее дочерью Милдред я продолжила свои расспросы.

— Дорогая, я же всего лишь племянница Пола! — отвечала Милдред. — Что я могу знать о подобных вещах?

Что-то натолкнуло меня на абсурдную мысль поговорить об этом с Элизабет Клейтон, женщиной, которая была любовницей Пола на протяжении более двадцати лет, но это, разумеется, было невозможно. Лишь после смерти дочери Пола Викки мы с Элизабет стали близкими друзьями.

Я очень любила Викки. Она сильно расходилась с Полом во взглядах, но все в ней мне напоминало его. У нее были те же жесты, тот же быстрый ум, то же чувство юмора, но там, где Пол был жестким, она была чуткой, великодушной и мягкой. В ней было все тепло Пола, но без стальной подкладки. Пол ужасно баловал ее, но это каким-то образом ее не портило. У нее хватало чувства юмора, чтобы видеть всю абсурдность его попыток возвести ее на пьедестал, на котором ему хотелось ее видеть, и врожденного здравого смысла, чтобы не думать о себе как о сказочной принцессе из волшебной сказки, которая может иметь все, что пожелает. Ее воспитала мать Пола, и это, несомненно, спасло ее от того, чтобы стать невыносимой. Старая миссис Ван Зэйл была из тех женщин, которые не допускают вздорности, и Викки была ярким примером чутко уравновешенного воспитания.

Я живо вспоминаю овладевшую мною панику, когда поняла, что кто-то должен сообщить Полу о ее смерти.

Об этой новости я узнала не от мужа Викки, а от позвонившего мне по телефону Стюарта, старшего сына Джея от первого брака, и, окончив разговор, тут же бросилась к матери Пола. Удар и боль сделали ее холодной. Когда я плакала в отчаянии от того, что не знала, как сказать обо всем Полу, она просто проговорила: «Это ваш долг» — и после этого мне не оставалось ничего другого, как оставить ее горевать одну. Я в слезах вышла из ее дома. Трагедия с Викки была выше моих сил, и в конце концов я пришла в такое отчаяние, что обратилась к единственному в Нью-Йорке человеку, способному мне помочь, к Элизабет Клейтон, к дому которой на Грэймерси Парк и отправилась.

— Я знаю, это стыдно, Элизабет, знаю, что проявляю слабость, но...

— Я скажу ему, — ответила Элизабет.

Я так и не узнала о том, что произошло тогда между ними, так как ни один из них никогда не рассказывал мне об этой встрече, но всегда помнила, как Элизабет пришла ко мне на помощь, а она всегда помнила, как я отдала ей последнюю дань, попросив ее быть рядом с Полом вместо меня. Этот случай стал основой какой-то странной связи между нами, и вскоре после того, как сам Пол сообщил мне, что эта связь окончена, моя естественная неприязнь к Элизабет рассеялась, и мы стали время от времени встречаться, чтобы вместе позавтракать. В то время меня беспокоило здоровье Пола, и было очень важно иметь кого-то, кому можно было доверить эту тревогу.

— Он очень боится головокружения, — говорила я. — Я думаю, что это, должно быть, последствия перенесенной в детстве астмы, хотя мне и не хочется спрашивать его об этом.

— Нет, никогда не говорите с ним о его таком хрупком детстве, Сильвия. Пол терпеть не может упоминаний о нем. Что же касается теперешнего состояния его здоровья, то вряд ли стоит об этом слишком беспокоиться... оно достаточно быстро улучшится, едва он окажется в Европе.

Как она была права! Но тогда Элизабет, казалось, всегда понимала Пола намного лучше, чем я, и мне оставалось только удивляться тому, что он так и не женился на ней. Она была всего на год младше его, и поразила меня чувством собственного достоинства и даже напугала остротой своего ума при первой же нашей встрече. Я стояла не ниже ее на ступеньках социальной лестницы, потому что мои родители были из семейств, широко известных на Восточном побережье, и наше состояние было создано на земле, а не в таких вульгарных предприятиях, как рудники или железные дороги, и все же Элизабет всегда давала мне почувствовать мою неуклюжесть. Мне не чужда была и культура. Я всегда увлекалась романами, проводила вечера в театре, но каждый раз, когда Пол с Элизабет пускались в обсуждение каких-нибудь тонкостей французской литературы, я чувствовала себя такой же идиоткой, как любая туповатая девушка-служанка, едва окончившая какое-нибудь благотворительное учебное заведение. Но это была моя ошибка, а не Элизабет. Я была слишком чувствительна к тому, что Элизабет, как и мать Пола, всегда меня одобряла, и уже в первые дни нашего знакомства дала понять, что желает мне добра.

Когда здоровье Пола снова ухудшилось после самоубийства Джея Да Косты, мне показалось лишь вполне естественным еще раз обратиться за советом к Элизабет.

— Я понимаю, что будет правильно, если он снова поедет в Европу, — сказала я, — но следует ли ехать с ним мне, или нет? Вы, Элизабет, знаете мое отношение к Европе! Разумеется, мне хочется быть с Полом, но, может быть, следует попытаться не быть слишком эгоистичной и дать ему уехать одному? Я не хочу отравлять ему поездку. Мне кажется, если я поеду с ним, он не сможет полностью расслабиться, озабоченный тем, что мне эта поездка в тягость. Что вы скажете?

— Пусть едет один, — ответила Элизабет. — Думаю, ему нужно побыть одному, чтобы во всем разобраться. Его слишком измотали дело Сальседо и самоубийство Джея.

Я спокойно приняла совет своего оракула и, по крайней мере, три месяца поздравляла себя с тем, что приняла правильное решение. Пол занялся европейской политикой на Генуэзской конференции, реорганизовал лондонский офис банка «Да Коста, Ван Зэйл» и писал домой бодрые, счастливые письма о том, с каким удовольствием он всем этим занимался. Он даже завел себе эту новую любовницу, юную англичанку по имени Дайана Слейд. Позднее я увидела в хронике «Санди Таймс» ее фотографию. Меня удивила ее явная простота, но, когда я узнала, что она владеет каким-то старинным замком в Норфолке, сразу же поняла интерес Пола к этой девушке. У Пола была слабость к старинным замкам. Я представляла себе, с какой радостью он бродит по Мэллингхэм Холлу, привлекательному для него к тому же и гостеприимством хозяйки. Когда стало ясно, что связь эта затянулась, я начала сомневаться в правильности совета Элизабет, но к тому времени уже не оставалось ничего другого, как ждать неизбежного конца. Меня, разумеется, удивляла такая долгая увлеченность Пола мисс Слейд, но я слишком хорошо его знала, чтобы серьезно тревожиться. Я думала о том, не вознамерилась ли она — как когда-то я сама — изменить Пола, но давно привыкла не волноваться по поводу его женщин, и когда в ноябре он внезапно оставил ее и вернулся домой, я могла бы даже пожалеть ее.

Но я ее не пожалела. Я была слишком поглощена своей благодарностью Полу, который всегда держал слово, данное женщине, каким бы жестоким оно ни было. Я знала, что он должен был сказать Дайане След: «Я никогда не смогу жениться на вас», — точно так же, как написал мне в июле: «Даю вам слово, что вернусь», — и теперь понимала, что он остался честным. Я поверила в то, что он сдержит слово. Он не обманул меня, и теперь имело значение лишь то, что мы снова были вместе и возобновили наши партнерские отношения, означавшие для меня больше, чем все обычные браки в мире.


У нас с Полом не было возможности побыть вдвоем. Стив Салливэн приехал вскоре после того, как мы вошли в холл, и Пол сразу же увел его в библиотеку. Для меня было совершенно бессмысленно вдаваться в подробности поглотившего их кризиса. Пол никогда не обсуждал со мной свои дела, и я давно поняла, что мир его банка на Уиллоу-стрит был миром, в который я не имела доступа и который не могла с ним разделить.

Потом они уехали на совещание партнеров, и Пол сказал, что не знает, когда вернется.

— Не ждите меня к обеду.

— Хорошо. Не слишком перегружайте себя делами, дорогой.

Глядя ему вслед, я думала о том, что он выглядел достаточно готовым справиться с любым делом. Я с содроганием вспоминала его измученный вид после смерти Джея. То было ужасное для Пола время. Джей каким-то образом умудрился втянуть фирму в грандиозный скандал, я так до конца и не разобралась в подробностях аферы Сальседо, но поняла, что банковские ссуды использовались для финансирования какой-то южноамериканской революции, в результате чего решительно все, начиная от Белого Дома и кончая беднейшим американским вкладчиком, потребовали объяснения. Я вовсе не думала, что Джей сознательно присоединился к революционерам, но было очевидно, что он проявил безответственность и должен был уйти. То, что он предпочел отставке самоубийство, было первым признаком того, что эта катастрофа нарушила его душевное равновесие, и, когда я узнала о его обвинениях в адрес Пола, который якобы все подстроил, чтобы его скомпрометировать, я поняла — он потерял рассудок. Пол никогда не унижал себя ссылками на это обвинение, но сыновья Джея оскорбительно вели себя на похоронах и пустили клеветнический слух о том, что это была святая правда. Стюарт и Грэг Да Коста давно отбились от рук. Джей был слишком занят, чтобы уделять им много времени, как подобало бы отцу, а последовавший ряд мачех, которые все были чуть старше их, вряд ли мог способствовать улучшению их воспитания.

И если Дайана Слейд помогла Полу забыть о самоубийстве Джея, то я была бы последней, кто осудил бы ее затянувшееся присутствие в его жизни. Заканчивая свой обед, я взглянула на часы и подумала о том, когда он может вернуться с Уиллоу-стрит.

Было уже одиннадцать часов, когда я услышала во дворе шум автомобиля и, раздвинув портьеры на окне своего будуара, посмотрела на остановившийся у крыльца «роллс-ройс». Пол быстро вышел из машины, прежде чем Уилсон успел открыть перед ним дверцу (Питерсон оказался менее прытким), а за ним показался и совершенно измученный О'Рейли. Когда Пол бывал, что называется, в форме, он вконец изматывал работавших с ним людей.

Отойдя от окна, я отложила книгу, выключила свет в будуаре и пошла в спальню, чтобы расчесать волосы. Пятью минутами позднее я все еще орудовала щеткой для волос, когда услышала, как Пол вошел в свою комнату, рядом с моей, и стал что-то говорить слуге. Я прислушалась, крепко зажав в руке ручку головной щетки. Открылась и закрылась дверь гардероба. Наконец слуга ушел. Воцарилась тишина.

Вспомнив, что едва начала приводить волосы в обычный порядок, я принялась расчесывать их так яростно, что они затрещали, но, прежде чем успела бы сосчитать до десяти, Пол открыл внутреннюю дверь и шагнул через порог. На нем был его любимый купальный халат — «пеньюар», как он называл его иногда на английский манер, — и он был так непринужденно элегантен, что я почувствовала себя слишком чопорной в своем парижском облачении и слишком растрепанной, поскольку для головной щетки все еще оставалось много дел. Внезапно я поняла, что очень нервничала, и желание, обида, гнев и любовь сплелись в моем сознании в тяжелый, волнующий узел.

— Я уже подумала было, что вы снова уехали в Европу, — заметила я, продолжая заниматься волосами.

— Я в этом не сомневался. У меня был очень тяжелый день.

«Для меня он был не легче, чем для вас», — подумала я, но сдержалась.

— Я понимаю, — отозвалась я, — у вас, вероятно, было очень много дел в офисе.

Пол вздохнул. Он изящно оперся на каминную полку, и, взглянув на его отражение в зеркале, я увидела, как он расправил дрезденские украшения.

— Неужели вы думаете, что мне не хотелось бы провести это время с вами? Однако, — его взгляд встретился в зеркале с моим, и он подарил мне свою сияющую улыбку, — завтра я кое-что изменю. Не могу ли я пригласить вас на ленч? Я закажу наш любимый столик в Ритц-Карлтоне, чтобы, хотя и с опозданием, отметить нашу годовщину, потом мы могли бы отправиться к Тиффэйни — купить друг другу подарки.

— Это было бы превосходно, — спокойно ответила я.

Именно об этом я мечтала в долгие месяца нашей разлуки и не могла понять, почему теперь чувствовала в себе такое раздражение. Я понимала, что это было неразумно, и только собралась улыбнуться Полу, чего он вполне заслуживал, как он, отойдя от камина, подошел ко мне.

— Сильвия...

Он взял прядь моих волос, и, когда стал наматывать ее на палец, я почувствовала в этом жесте символ нашего неразрывного союза. Тело мое затвердело от напряжения.

— Вы хотите остаться одна? — наконец проговорил Пол.

О, как я его желала! Сильно тряхнув головой, я безуспешно попыталась разобраться в своих смешавшихся чувствах, но, к счастью, он понимал меня лучше, чем я сама. Когда на мои глаза навернулись слезы, он подвинул свой стул ближе к табурету, на котором я сидела, готовый на любые объяснения, чтобы все уладить.

Как ни странно, этого небольшого знака внимания оказалось достаточно для того, чтобы я почувствовала себя лучше, и раньше, чем он заговорил, мне удалось подавить желание расплакаться.

— Дорогая моя, надеюсь, я не такой уж бесчувственный, чтобы предположить, что могу, возвратившись домой через пять месяцев, в течение которых вы вынуждены были терпеть Бог знает какие сплетни, ожидать, что вы тут же броситесь ко мне в постель, не задав ни одного вопроса, не высказав ни одного упрека, и не потребовав никаких объяснений.

Он возвращал мне крупицы чувства собственного достоинства, позволяя вновь обрести самоуважение. Я боролась с чувством благодарности к нему, но потерпела поражение. Он говорил то, что мне хотелось слышать, и говорил это с тем очарованием, которое покоряло более сильных, более уязвленных женщин, чем я. Я позволила себе одну последнюю мысль: как он умен! А потом мое негодование превратилось в восхищение, а раздражение в приятное изумление его изобретательностью. Теперь я чувствовала себя совершенно оправившейся от своих тревог, достаточно сильной, чтобы утвердиться в чувстве собственного достоинства, которое он мне возвращал, и вновь обрести самоуважение. Когда я повернулась к нему с широко раскрытыми глазами, он проговорил, с той искренностью, которую я так любила:

— Спрашивайте все, что хотите, скажите все, что пожелаете. В конце концов, после этих долгих месяцев вы имеете, по меньшей мере, право на свободу слова.

Все, чего я хотела, было признание им моего права на гнев, и теперь, когда я его получила, меня мало интересовали рутинные вопросы. Однако поскольку мое вновь обретенное достоинство явно не позволяло мне оставить его безнаказанным, я не нашла ничего лучшего, как прибегнуть к роли следователя.

— Почему вы перестали писать в августе, после отъезда в Норфолк? — наконец проговорила я.

— Потому что мне было стыдно, — ответил Пол без малейшего колебания. — Неужели вы думаете, что я не почувствовал себя виноватым, позволив себе долгий отпуск в Европе, когда должен был вернуться в Америку и приехать к вам в Бар Харбор?

Я все работала своей головной щеткой.

— И что же в конце концов заставило вас вернуться?

Менее честный человек ответил бы: «Вы!» Однако Пол сказал:

— Я вернулся бы в любом случае, как вы знаете, но окончательное решение пришло, когда я узнал, что этого требовало состояние дел в Нью-Йорке. По той же причине мне пришлось провести сегодня весь вечер не с вами. Было дело, потребовавшее моего немедленного вмешательства.

— Полагаю, что я догадывалась об этом, когда Стив настоял на том, чтобы поехать вместе со мной встречать вас.

Я снова провела щеткой по волосам.

— Дальше, — проговорил Пол.

Я не знала, что говорить. Было невозможно спрашивать его о том, почему он задержался так надолго в Англии. Его одержимость Европой лучше было не обсуждать, поскольку я не могла ее понять, а он был неспособен дать мне разумного объяснения. В поисках нейтральной темы я с облегчением вспомнила о Дайане Слейд.

— Эта девушка... — проговорила я, — девушка, с которой вы там встретились. С нею все кончено?

— Разумеется.

Это был ответ, которого я ожидала, и я поняла, что он говорил правду. Я заполнила чем-то еще несколько секунд, но почувствовала, что устала от своей роли следователя, и уже была готова сказать ему, что у меня нет больше вопросов, когда он неожиданно проговорил:

— Я привязался к ней за то, что в ней для меня воплощалось. Вы же знаете, каким сентиментальным глупцом я становлюсь, когда речь заходит о Европе.

Я долго смотрела на Пола и наконец услышала собственный голос:

— В ней воплощалась для вас Европа?

Он понял свою ошибку. Я никогда раньше не видела, чтобы Пол так промахнулся. Я почти бесстрастно наблюдала, как он мобилизовывал всю мощь своей индивидуальности, чтобы исправить оплошность.

— О, — Пол пожал плечами, улыбнулся и слегка развел руками. — Простите мне неудачный выбор слов, но день действительно был тяжелый. Я имел в виду, что мир, в котором она жила, был для меня необычайно притягательным. У нее был старинный дом, с залом под потолком, покоившимся на балках и являвшим собой превосходный образец средневековой архитектуры... впрочем, не буду утомлять вас деталями. Мне бы хотелось когда-нибудь побывать там снова, но сомневаюсь, что это случится. Действительно, я не уверен, что когда-нибудь вернусь в Европу. У меня слишком много дел в Нью-Йорке, а кроме того в Америке много столь привлекательного, чего нет в Европе. — Пол улыбнулся мне. Он погладил мои волосы и скользнул рукой к плечам, но я не прильнула к нему. — Сильвия, я хочу кое-что сказать...

— Да? — снова повернулась я к Полу, и сердце мое забилось сильнее.

Голос его был тихим, он говорил почти шепотом:

— Я был так огорчен в июле... этим вашим выкидышем...

— О, Пол! — я взволнованно встала. Я была разочарована тем, что он не сказал о своей любви ко мне, но в то же время была тронута этим неожиданным упоминанием о ребенке. Секундой позже я укоряла себя, что была дурой, чувствуя себя разочарованной, когда он не говорил мне правду, которую просто не мог выразить словами. Я говорила себе, что должна быть благодарна за то, что он не рассердился за мою третью попытку дать ему ребенка, которого по его словам он не хотел.

— Я подозревал, что вы думали, — мне это безразлично. Но я очень переживал за вас. Простите, что я ограничился лишь тем холодным, пустым письмом... — Пол также поднялся со стула, и, поняв, что его печаль была искренней, я без колебаний шагнула в его объятия. Мы целовались. Он крепко прижал меня к себе, и я наконец услышала его слова:

— Вы, как никакая другая женщина, заслуживаете права иметь ребенка. Нет справедливости в этом мире, не так ли? Никакой справедливости.

Хотя предмет разговора был достаточно грустным, я вопреки всякой логике чувствовала себя счастливой от того, что мы были так близки друг к другу.

— Неисповедимы пути Господни, — облегченно проговорила я, пытаясь увести разговор от печального прошлого.

Мне это удалось.

— О, Сильвия! — улыбаясь, проговорил он. — Это совсем по-викториански!

Потом радостное выражение стерлось с его лица, и глаза потемнели, словно отражая какую-то сильную внутреннюю боль.

— Пол...

— Пустяки.

— Но...

— Не говорите больше ничего. Вы нужны мне, Сильвия, — проговорил он, машинально потянувшись ко мне. — Я очень хочу вас, хочу больше, чем когда-либо раньше. Помогите мне.

Я не стала отвечать ему словами, а просто привлекла его губы к своим и не отпускала их, пока не забылись все неприятности и не запылала со всей силой страсть. Я закрыла глаза на прошлое, и мы упали в постель.


ГЛАВА ВТОРАЯ


Проснувшись следующим утром, я протянула руку, чтобы прикоснуться к Полу, но его уже не было. Была половина восьмого, и он уже час назад встал и пошел в бассейн, чтобы искупаться перед тем, как одеться к завтраку. В надежде поймать его взгляд прежде, чем он уедет в офис, я позвонила горничной, и едва успела привести себя в порядок, как он вошел в комнату, чтобы взглянуть на меня.

— О, Пол, а я как раз собираюсь вниз, чтобы присоединиться к вам за завтраком! Я опоздала?

— Да, но это ничего не значит, наверстаем за ленчем. — Он поцеловал меня, и я прижалась к нему. Горничная тактично вышла из комнаты. — Вы выглядите превосходно! — воскликнул он, целуя меня снова. — Было бы хорошо, если бы каждый мужчина мог видеть такое каждое утро... Не позволите ли вы мне перейти к прозе и обсудить с вами домашние дела до того, как вы выпьете чашку кофе? В моем распоряжении всего десять минут, и я не задержу вас надолго.

— Разумеется! Вот только возьму свой блокнот.

— Я буду в библиотеке.

Когда я вошла в библиотеку, он в ожидании меня расхаживал взад и вперед, и едва я успела закрыть дверь, как он принялся излагать свои соображения о званом обеде на тридцать человек — его любимое число.

— ...А потом, я думаю, пора устроить и еще один бал — сумеем сделать это до того, как все отправятся во Флориду? Подумайте о наиболее удобной дате и составьте список гостей — не меньше трехсот и не больше четырехсот, и мне бы хотелось утвердить его как можно скорее... — Я тщательно все записала в блокнот. У меня не было времени взглянуть на часы, но я слышала, как они пробили половину очередного часа. — ...а теперь расскажите мне, что творится в Нью-Йорке.

— Ну... лорд и леди Льюис Маунхэттны будут гостями Бригадного генерала и миссис Корнелиус Вандербильт перед возвращением в Англию. Их имена фигурируют в связи с новым фешенебельным ночным клубом, который открывают граф и графиня Зичи... — Я сообщила ему о некоторых других примечательных событиях, о танцах в «Плаза», «Шерри» и в Колониальном клубе, о файв-о-клоке с танцами в «Ритц-Карлтоне», о музыкальном вечере у Рокфеллеров — проводится ряд музыкальных вечеров с лекциями в частных домах, и я вхожу в организационный комитет вместе с миссис Уинтроп Чэндлер, миссис Отто Кан, миссис...

— О чем будет лекция Кана?

— О значительных периодах в истории хоровой музыки. Я, разумеется, предложила провести ее в нашем доме, Пол, и вызвалась пригласить для доклада знатока бельканто. — Он с этим согласился. Наш разговор естественным образом перешел к опере. — Я видела новый список купивших ложи — нынче в «Золотой подкове» меньше изменений, чем обычно, и, поскольку ни в одном из известных семейств, занимающих ложи в партере, в этом сезоне нет траура, пустых мест мало... — Я рассказала о «Борисе Годунове» и о постановке «Кавалера Роз». — Да, Пол, в городе прошел слух, что шестнадцатого числа пойдет «Гамлет» с Джоном Бэрримором в главной роли.

— Сразу же купите билеты! — Пол взглянул на часы. Время бежало быстро. — Как обстоят дела с благотворительностью?

— Для укрепления фонда «Гроссвенер Хаус» в декабре дается бал в «Ритц-Карлтоне»... — я быстро прочла список выплаченных пособий и новые прошения. «Выдать»! или «Отказать!» — коротко бросал он, когда я делала передышку. Сейчас Рождество, — быстро добавила я. — Нужно подумать о награждении прислуги...

— Составьте смету и покажите ее мне.

— ...И о деньгах для миссис Уилсон, которая в больнице. Я, разумеется, послала ей цветы, но вот счет...

— Оплатите его.

Прошла еще одна минута.

— Ах, да, Пол, как быть с Милдред? Она приглашает нас в Цинциннати на День благодарения.

— Об этом не может быть и речи, однако напишите ей и пригласите их всех сюда. Я должен что-то сделать для ее мальчика. — Пол направился к двери. Моя десятиминутная аудиенция заканчивалась. — В двенадцать тридцать в «Ритц-Карлтоне», — проговорил он и, улыбнувшись мне через плечо, вышел в холл.

— Я буду там вовремя. — Я поспешила вслед за ним. Его, как всегда, ожидал Питерсон, а дворецкий Мэйсон уже подавал ему пальто и шляпу. — До встречи, дорогой! — выдохнула я, и едва успела поймать прощальный поцелуй, как Пол исчез за дверью.

Пол опоздал к ленчу на пять минут.

— Мне пришлось по пути остановиться, — сказал он, — чтобы купить вам вот это. — То был букетик орхидей, бледных и изящных.

Я ждала его в вестибюле, и теперь мы пошли через зимний сад с пальмами, а потом по короткому лестничному пролету наверх, в главный ресторан, который долго был одним из наших самых любимых. Это была очаровательная зала в бело-зеленых тонах, напоминавших окраску яйца малиновки, обрамленная жирандолевскими зеркалами в стиле восемнадцатого века. Наш специальный столик в углу, у викторианских окон, утопал в цветах, делавших обстановку романтичной и интимной, причем последнее было особенно важно, так как я скоро поняла, что мы были предметом всеобщего внимания.

— А где обещанная мне содовая с лимоном? — воскликнул Пол, обращаясь к официанту, едва мы уселись.

Тот поднял над столом корзинку с тепличными лилиями, под которой оказалась бутылка марочного французского шампанского.

— Пол! — несмело запротестовала я, смущенная заговорщицкими улыбками официантов, а Пол лишь коротко заметил:

— Восемнадцатая поправка — враг всех ресторанов, — и я почувствовала, что не только должна, но и имею законное право выпить шампанского. — За нас, дорогая моя!

— За нас...

Нам подали мясо краба, жареную утку и флоридскую землянику. Полу, которому нравилось завершать трапезу на английский манер, принесли камамбер, я же удовольствовалась просто чашкой свежемолотого кофе.

Потом мы оба поблагодарили старшего официанта и, возложив на О'Рейли деликатную задачу распределения чаевых, прошлись по залитым солнцем Мэдисон и Сорок шестой улицам, а затем сели в «роллс-ройс» и покатили на юг по Сорок третьей и дальше по городу к Пятой авеню.

О'Рейли, как всегда, сообщил газетчикам о нашем предстоявшем визите к Тиффэйни, и под щелканье камер на нас набросились представители «Трибьюн», «Уорлд» и «Геральд» — самых известных своею светской хроникой, а за ними и репортеры «Пост», «Мэйл», «Глоб» и «Сан».

— Поздновато вы нынче, господин Ван Зэйл, не так ли? — спросила крупная, сильно нарумяненная леди, смущавшая выглядывавшими из-под короткой юбки коленями.

— Что значит время для влюбленного человека?

Они жадно ухватились за эти его слова, сказав, что это «прямо очаровательно», и спросив, могут ли его процитировать.

— Может быть, лучше Теннисона? — ответил вопросом Пол, проявив большую нескромность. — Он говорит об этом гораздо лучше, чем я.

— Простите?..

— «Любовь поднимала бокал Времени, переворачивала его в своих блистающих руках, и с каждым мгновением сама вытекала в золотой песок».

— О, это так мило! Вы счастливая женщина, миссис Ван Зэйл! Вы рады возвращению домой вашего мужа?

В ответ я лишь рассмеялась, настолько смешным был вопрос. Когда Пол повел меня внутрь магазина, снова защелкали затворы фотокамер, и не успели мы переступить порог, как перед нами вырос главный администратор.

— Добрый вечер, сэр... мадам...

— Итак, дорогая, — проговорил Пол, — что бы вам хотелось получить в подарок?

Меня охватило ощущение беспомощности, часто овладевавшее мною в таких магазинах, как «Тиффэйни».

— Может быть, какую-нибудь симпатичную золотую брошь, — начала было я, но Пол отверг это предложение.

— Брошь вы получили в прошлом году, на этот раз нужно что-то особенное! В конце концов — десять лет! Никогда раньше я не был ни на ком женат целых десять лет!

— Могу ли я предложить вам бриллианты, сэр? — тихо спросил администратор.

— Превосходная мысль, — отозвался Пол. — Покажите нам кольца с бриллиантами.

Пол купил одно из самых изящных колец, какие мне когда-либо доводилось видеть, с крупным желтым бриллиантом, окруженным небольшими белыми. Он хотел выгравировать на внутренней поверхности кольца дату нашей годовщины, но я сказала, что это ни к чему. Я не хотела, чтобы мне что-нибудь напоминало тот день, который я провела в Нью-Йорке одна. Пусть кольцо без этой надписи просто будет памятью о нашей встрече после долгой разлуки.

— А теперь что вы хотели бы получить в подарок от меня? — в отчаянии спросила я Пола. — И пожалуйста, прошу вас, только не запонки!

Пол рассмеялся. Пока администратор высказывал несколько осторожных предложений, я молилась о том, чтобы Господь меня надоумил.

Наконец я остановила свой выбор на часах. Я не имела ни малейшего понятия о том, сколько у Пола часов, но он всегда бывал рад новым. Это были простые карманные золотые часы с римскими цифрами на циферблате, дань его одержимости всему классическому.

Разумеется, наличными мы не расплачивались. Сомневаюсь, чтобы в кармане у Пола был хоть один доллар — он ненавидел носить с собой деньги. В конце месяца, когда придет счет, я, не открывая, вручу его Полу, и он выпишет чек для оплаты с одного из его счетов, которых я не касалась. Таким образом я так и не узнала, сколько стоили наши подарки к годовщине женитьбы. Такова была наша традиция.

— Я догадываюсь, что вы должны вернуться в офис, — сказала я Полу, когда мы вышли из «Тиффэйни» вместе с неотступно следовавшим за нами Питерсоном.

— Нет, я думаю дойти до Грэймерси Парк, повидать Элизабет.

Меня пронзил прилив ревности, хотя давно для этого не было никаких реальных причин, и я снова вспоминала категорические слова Пола, сказанные через некоторое время после смерти Викки: «С этим покончено. Обещаю вам, что никогда больше не буду спать с Элизабет».

Я знала, что он, как обычно, сдержал обещание. Это подтверждало и изменившееся отношение Элизабет ко мне, и наши установившиеся тогда же дружеские отношения, которые никогда больше ничем не омрачались.

— Всего на часок, или около того, — глядя на меня, сказал Пол. — И потом сразу вернусь домой.

— Один час — не так уж много, если учесть, что мы не виделись с марта, — ответила я, взяв себя в руки. В конце концов я могу позволить себе быть великодушной. — Если захотите, останьтесь подольше. И благодарю вас, дорогой мой, за все...

Он горячо поцеловал меня и ушел вместе с Питерсоном, а я одна поехала домой в «роллс-ройсе».

Пол вернулся в шесть часов, попросил подать ему простой омлет и сказал, что действительно должен отправиться в офис. Я выпила вместе с ним чашку кофе в столовой, где он съел свой омлет и рассказал о встрече с Элизабет. В семь часов он вызвал машину.

— Не ждите меня к ужину, хорошо? — проговорил он уже в холле. — Я, может быть, вернусь очень поздно. Мне нужно прочесть уйму бумаг, чтобы войти в курс всего, что происходило без меня.

Я ответила, что понимаю его. После его ухода я надела на палец кольцо с бриллиантом, как бы напоминая себе о том, как много времени он потратил в этот день на меня, а потом, решив рассматривать свой одинокий вечер как идеальный шанс заняться корреспонденцией, ушла в свой будуар писать письмо в Огайо племяннице Пола Милдред.


Милдред мне нравилась. Она была единственным ребенком единственной сестры Пола, Шарлотты, умершей от плеврита вскоре после нашей свадьбы. Я плохо знала Шарлотту. Она была на десять лет старше Пола, и на двадцать семь старше меня, и, хотя благоволила ко мне, как и мать Пола, я никогда не мечтала о том, чтобы мы стали близкими друзьями. Другое дело Милдред. Ее мать вышла замуж совсем юной, и Милдред была всего на девять лет моложе Пола, воспринимавшего ее скорее как сестру, нежели как племянницу. Она была крупной, красивой, остроумной женщиной, наделенной большим чувством мелодрамы, даром, который она применила в полной мере, встретив в поезде какого-то фермера из Огайо. Она страстно влюбилась в него и решила выйти за него замуж. Я не имею никакого понятия, чем занималась ее компаньонка, когда все это происходило, но совершенно очевидно, что никакая компаньонка, и никто другой были бы не в силах заставить ее свернуть с избранного пути. В конце концов семья уступила железной воле Милдред после того, как усиленная разведка выяснила, что ее фермер не только трудолюбив и религиозен по стандартам Восточного побережья, но и достаточно состоятелен. Милдред вышла замуж за своего фермера, принесла ему дочь и сына и, насколько было известно, жила счастливо. Естественно, в гости к ней никогда никто не ездил, но раз в год Милдред совершала паломничество на восток и проводила месяц у родителей. Муж ее не сопровождал, и, хотя семья никогда не забывала заботливо справляться о его здоровье, все были довольны тем, что у него хватало здравого смысла оставаться дома. Было общепризнано, что Милдред вступила в деклассированный брак.

Когда фермер умер вскоре после седьмой годовщины их свадьбы, Милдред погрузилась в глубочайший траур, объявив, что до конца жизни останется вдовой, но потом, с поспешностью, шокировавшей даже тех, кто ее хорошо знал, снова вышла замуж. К счастью, ее второй муж, Уэйд Блэкетт, оказался для семьи вполне приемлем. Младший сын в известной семье из Сент-Луи к моменту встречи с Милдред он был уже блестящим хирургом в Цинциннати. После свадьбы они переехали в Веллетрию, один из самых престижных пригородов Цинциннати, и когда Уэйд официально усыновил обоих детей Милдред, ее история, казалось, вполне соответствовала счастливому концу романтических сочинений, множество из которых она прочитала. На этот раз семейный вердикт сводился к тому, что после неудачного начала Милдред распорядилась собою лучше, чем кто-либо мог ожидать.

Дети были малы, но ужасно застенчивы. Сама же Милдред была весьма говорлива, и, вне всякого сомнения, в ее доме трудно было произнести хоть слово поперек. У Эмили здоровье было крепкое, и как все женщины Ван Зэйлов, она была наделена педагогическим даром, Корнелиус же был хрупким ребенком, страдал астмой и не проявлял большого интереса к урокам. Мне всегда было его жаль. Он был таким милым мальчиком с золотистыми кудрями и огромными серьезными серыми глазами — во всяком случае, до нашей с Полом свадьбы в 1912 году. Теперь Корнелиусу было четырнадцать лет, но ни я, ни Пол не виделись с ним после нашего возвращения из Европы в 1919 году. Ездить в Цинциннати из Нью-Йорка было неудобно, к тому же Пол был всегда очень занят. Мы приглашали Блэкеттов в Нью-Йорк, но Уэйд был слишком связан графиком операций, и каждый раз, когда ему удавалось выкроить время, он ездил к своей вдовствующей матери в Сент-Луи.

Когда стало ясно, что Пол не вернется из Европы раньше конца ноября, Милдред пригласила меня в Цинциннати на День благодарения, и теперь я наконец-то получила возможность с удовольствием сообщить ей, что он вернулся в Нью-Йорк и что мне приходится отказаться от ее приглашения. Следуя инструкции Пола, я пригласила ее в Нью-Йорк, и хотя ожидала ответа по почте, Милдред, как обычно, предпочла спектакль междугородного телефонного разговора. Телефонная связь теперь намного улучшилась — меня даже с Филадельфией соединили как-то за шесть секунд — но в противоположность Милдред я находила этот электронный способ общения слишком холодным, и предпочитала водить пером по бумаге.

Оказалось, что у Блэкеттов не было никакой возможности отлучиться из Цинциннати.

— Какая-то ужасная операция, дорогая, накануне Дня благодарения, такая бессмысленная, и варварская... — Милдред, с ее чисто бэконхиллским акцентом, всегда изъяснялась словно фразами из дневников королевы Виктории. — Сильвия, чтобы снова встретиться с вами на этой земле, нужна целая вечность!

— Да разве это трудно, Милдред? Может быть, на Новый Год? Пол очень хочет поговорить с Корнелиусом.

Милдред выдержала паузу.

— Милдред?

— Да, я по-прежнему здесь, дорогая; как это мило со стороны Пола! Надеюсь, что его не мучает сознание ужасной семейной обязанности, поскольку Корнелиус его единственный племянник. Разумеется, Корнелиусу тоже хочется повидаться с Полом, но его здоровье по-прежнему оставляет желать лучшего. Бедный мальчик... И я действительно не думаю, чтобы он мог теперь приехать погостить у вас в Нью-Йорке. Может быть, в будущем году...

Когда я передала содержание этого разговора Полу, он прокомментировал его раздраженно:

— Милдред поступает необдуманно. Если она не хочет, чтобы я потерял интерес к ее мальчику, ей не следует пытаться препятствовать его встрече со мной.

— Но, Пол, — с удивлением проговорила я, — почему бы Милдред препятствовать встрече Корнелиуса с вами?

— Надеюсь, вы не считаете, тот факт, что мы годами не виделись с Блэкеттами, чистой случайностью?

— Но мы же постоянно обмениваемся приглашениями... и Милдред любит вас, Пол!

— Разумеется, но любая мать стремится защитить своего невинного мальчика от богатого, порочного дяди в этом богатейшем в мире порочном городе.

— О, Господи! — воскликнула я с удивлением, смешанным с раздражением. — И что же, по-вашему, Милдред намерена с ним делать?

— Отдать ему мои деньги, разумеется. Все эти миллионы! Могу себе представить, как Милдред ползает на коленях в церкви каждую субботу, молясь об этом!

Я внезапно поняла не только то, что он говорил это серьезно, но и что он, вероятно, был прав. Милдред была дочерью епископального священника, несомненно воспитавшего ее в духе традиционных христианских взглядов на большое богатство, по матери же она была Ван Зэйл, достаточно аристократичной, чтобы осудить быстро накопленные богатства как «неправедные». Пол не унаследовал свои деньги, а сделал их сам, и Милдред, возможно считавшую «старые деньги» приемлемыми, вполне могло угнетать зловоние его нового богатства. Поразмыслив над всем этим, я с любопытством спросила Пола:

— Но вы действительно собираетесь сделать Корнелиуса своим наследником?

У Пола было так много людей, которым он покровительствовал, и я часто думала, что он скорей отдаст свои деньги какому-нибудь Брюсу Клейтону, нежели неизвестному юнцу, который по чистой случайности оказался его единственным наследником мужского пола. Разумеется, «старые деньги» должны будут остаться в семье, но у меня было такое чувство, что Пол решит — «новизна» его денег дает ему право распоряжаться ими исключительно по собственному усмотрению.

— Я еще пока не думал ничего о своем будущем завещании, — снова заговорил Пол. — Действующее же сейчас завещание предусматривает раздел денег между многими людьми — здравое решение, но далекое от идеи предпринимательства. Деньги — это власть. Их раздел может сделать кого-то счастливее, но при этом власть денег рассеивается, и таким образом то, что я могу отдать одной рукой, я фактически отбираю другой. С точки зрения власти, могло бы представлять больший интерес оставить все одному человеку, но вы можете быть совершенно уверены: я никогда не оставлю никому больше пяти миллионов долларов, пока не буду убежден в том, что он сможет их правильно использовать. Как видите, Милдред меня недооценивает. Я вовсе не хочу разорить ее мальчика. Я потратил много времени и сил, чтобы сделать свои деньги, и не намерен взвалить их на кого-то, кто немедленно сломается, как веточка под грузом. Я не имею ни малейшего понятия о том, хрупкая ли веточка этот Корнелиус, или же могучий ствол красного дерева, но хотел бы выяснить это, если, конечно, Милдред предоставит мне такую возможность, но должен сказать, что такое начало выглядит все более неприемлемым...

На следующий день после этого разговора мы завтракали с Элизабет, и неудивительно, что я рассказала ей о дилемме Милдред. Завтракали мы в беседке Клейтонов, из которой открывался вид на Грэймерси Парк. Покончив с суфле из шпината и с фруктовым салатом, мы поднялись в столовую, чтобы выпить по чашке кофе. Когда буфетчик внес поднос с кофейным прибором, я сидела на диване и рассеянно смотрела мимо картин и гардин на видневшиеся за высокими узкими окнами голые деревья парка.

— Мои симпатии, — заявила Элизабет, — полностью на стороне Милдред.

Элизабет была высокого роста, ее превосходно скроенная одежда была совершенством простоты и отлично шла к ее фигуре, даже в среднем возрасте сохранявшей классическую красоту. Темные волосы, открывая красивое лицо, были собраны на затылке в тяжелый пучок. У нее были прекрасные серо-голубые глаза, привлекательный твердый голос и странно застенчивая улыбка, не очень гармонировавшая с ее видом совершенно уверенной в себе женщины.

— Вы считаете, что Милдред следует по-прежнему изолировать Корнелиуса от Пола? — удивленно спросила я. — Но ведь Пол так добр к молодежи! Вам это должно быть известно лучше, чем мне, ведь Ван Зэйл покровительствует и вашему сыну!

— Поэтому-то я и не пожелала бы такой судьбы Корнелиусу. Однако мне не хочется копаться в прошлом. Чашечку кофе?

Пораженная, я приняла из ее рук чашку и попыталась обуздать свое желание копаться в прошлом. И то правда, в последние годы Пол мало виделся с Брюсом Клейтоном, но я всегда считала, что тот пользовался самым большим расположением Пола из всех его протеже.

— Может быть, между Брюсом и Полом что-то произошло, Элизабет? — не удержалась я от вопроса. — Я ни о чем таком не слышала.

— О, все это было так давно, Сильвия... не меньше десяти лет назад, и я надеялась, что все уляжется, но тем не менее теперь я не могу не симпатизировать Милдред... вы же знаете, я всегда была на стороне Милдред. Наше положение было в какой-то мере сходно: я тоже была замужем дважды, второй муж усыновил моего сына от первого брака, и как в моей, так и в ее жизни Пол всегда играл важную роль. Боюсь, что в моей слишком важную. По крайней мере Милдред не приходилось убеждать Корнелиуса, что он не сын Пола. Пожалуйста, вот сахар. Может быть, с молоком?

Я сделала слабое движение рукой в сторону кувшинчика с молоком. Я была удивлена не только тем, что Элизабет сознательно решила коснуться наиболее интимной стороны своей связи с Полом — между нами было давно заключено молчаливое соглашение никогда не затрагивать подробностей ее и моих отношений с Полом. Хотя вопрос об отце Брюса Клейтона был любимой темой для сплетен нью-йоркского общества, я никогда не думала, чтобы Элизабет заговорила когда-нибудь »об этом со мной или с кем-то другим.

— Разумеется, отец Брюса не Пол, — бесцеремонно заметила Элизабет, словно было бы просто смешно подумать, что на этот счет могут быть какие-то сомнения. — По крайней мере биологически Пол ему не отец, но зато существует многое такое, что делает мужчину отцом больше, чем простое зарождение ребенка, разве не так? Брюс не может помнить своего отца, и, хотя Эллиот добрый человек, дети его не интересуют. Пол заполнил эту пустоту в жизни Брюса, и поэтому занял определенное положение в нашей семье — положение, от которого впоследствии непростительно грубо отказался, когда Брюсу было семнадцать лет. Бедняга Брюс был буквально раздавлен, — я часто думаю, что он от этого никогда не оправится, — а я была так зла на Пола, что... да, мы были близки еще четыре года, как вам известно, но это было уже не то. Простите меня, что я вдаюсь в такие подробности, но даже теперь так тяжело говорить об этом...

— Я понимаю. Я не должна была спрашивать вас, Элизабет. Простите меня.

— Я кажется припоминаю, что сама затронула эту тему — ну, конечно, мы говорили о Милдред, и я одобряла ее решение держать Корнелиуса как можно дальше от Пола. Не думаю, что Полу хотелось бы кому-то навредить, но такому эмоционально обособленному человеку, как он, свойственно превращать любые отношения в опыт уничтожения.

В эти минуты я поняла, насколько мы всегда были мудры, избегая подробного обсуждения своих отношений с Полом. Едва рухнуло это кардинальное неписаное правило, и мы стали уже не двумя цивилизованными женщинами, способными на дружеские отношения, а двумя соперницами в конкуренции, которой не могло быть конца.

— Я думаю, что это несправедливо по отношению к Полу, — резко сказала я. — Разумеется, он способен на внимание к людям. Вспомните, как он обожал Викки.

— Действительно, обожал, кто с этим спорит? Но он отдал ее Джейсону в обмен на половину банка на углу Уиллоу и Уолл.

— Элизабет!

Я больше не могла сдерживать свой гнев и, вставая со стула, почувствовала, как вспыхнули у меня щеки. Я вообще легко краснею, тем более, когда шокирована или рассержена.

— Простите меня, — она тоже порывисто поднялась и встала передо мной, мучительно сплетая пальцы. — Мне это непростительно, я не должна была начинать разговор о том, как Пол третировал Брюса. Это всегда меня огорчало... Ну конечно же, Пол обожал Викки, разумеется...

— Что бы там ни было, — стремительно проговорила я, — Джей и Викки любили друг друга. И слияние не имело к этому никакого отношения. Так получилось просто случайно, и хотя вы говорите, будто Пол получил полный контроль над банком путем решения вопроса о том, за кого выдать Викки... — Я остановилась, вспоминая рассказы самого Пола о том, как он прерывал многочисленные неприемлемые романы Викки, отправляя ее в Европу. — Да, — продолжала я, — я догадываюсь, что он получил некоторый контроль над банком, но, поскольку они с Джеем были такими давними друзьями, я уверена — не это было решающим мотивом согласия Пола на их брак.

— Сильвия, отношения между Полом и Джеем были, разумеется, весьма близкими, но неужели вы и вправду думаете, что они были искренними друзьями?

Я промолчала.

— Они были умными людьми, использовавшими друг друга на Уолл-стрит, — заметила Элизабет, — но прежде, чем объединиться, были конкурентами, и долго — просто врагами, а потом уже внешне они стали друзьями.

Мне пришла в голову мысль о том, что все это было вполне применимо и к ее собственным отношениям со мной. Я допила кофе и стояла с ощущением неловкости.

— Я не должна больше отнимать у вас время, Элизабет. Мы великолепно позавтракали.

Она не пыталась меня удержать, но в холле я поняла: ей хотелось, чтобы мы остались друзьями.

— Мне так нравится ваше кольцо! Оно новое?

— Да... спасибо. Это запоздавший подарок от Пола.

— Десять лет, кажется? Поздравляю, Сильвия.

У меня не было сомнений в ее искренности, и мне не трудно было тепло поблагодарить ее, но всю дорогу домой я не забывала ее горечи и старалась представить себе, что могло разрушить дружеские отношения Пола с Брюсом. Однако приехав домой, я поняла, что любые домыслы бесполезны. Элизабет сказала все, что хотела, ну а Пол вообще никогда не говорил о прошлом.


Несколько недель после возвращения Пола я была занята по горло, но каким-то образом пережила все тяготы, связанные с Днем благодарения и с Рождеством, даже сохранив некоторые силы. Самым мучительным оказалось Рождество. Игрушки в витринах магазинов, толпы детей на Пятой авеню, вездесущий Санта Клаус... Все это меня ужасно терзало. Ребенку от моей первой беременности в браке с Полом было бы теперь восемь лет, второму на восемь месяцев меньше, а третий был бы новорожденным. Ребенок к Рождеству! Я не могла не плакать от пустоты очередного Рождества, но плакала тайком, в присутствии же Пола сохраняла самообладание. Моя бездетность не давала мне покоя. Никто не мог с достаточной определенностью сказать, почему мне не удается выносить ребенка больше трех месяцев, и сама эта неопределенность всегда оставляла во мне тайную надежду на благополучный исход. Один специалист говорил, что дело в мышечной слабости матки, другой теоретизировал по поводу скрытой генетической патологии, в результате которой организм отторгал несовершенный плод, но во всяком случае Пол был тут ни при чем. У меня было три выкидыша в первом браке, хотя к специалистам я стала обращаться только выйдя замуж за Пола.

В новом году я стала чувствовать себя лучше и энергично занялась устройством нашего первого за три года бала. Потом, едва светские хроникеры успели громогласно объявить его событием сезона, я уже ехала, как и каждый год, во Флориду. Пол любил в феврале поплавать в море и поиграть в теннис в своем поместье в Палм-Бич, и двери его дома при этом всегда были открыты. Туда были посланы несколько слуг и заказаны три железнодорожных вагона для переезда на далекий Юг. Одна забота об организации доставки багажа и слуг на такое далекое расстояние лишала меня последних сил, и, когда я наконец приехала во Флориду, мне понадобился целый день для отдыха, прежде чем мы включились в светскую жизнь Палм-Бич. По логике вещей переезд на месяц во Флориду должен был быть менее изнурительным, чем в Мэн на все лето, но в Мэне все было гораздо проще, требовалось меньше прислуги, так как в доме в Бар Харборе было не больше двадцати пяти комнат, и в целом поездка в Мэн бывала намного легче, чем в Палм-Бич.

Дом Пола на одном из лучших участков у самого моря был построен в стиле испанского замка, с полудюжиной патио, связывающих все его тридцать семь комнат и огромный солярий. Над морем нависал танцевальный зал, и танцевавшим в нем казалось, что они плывут на корабле, однако танцы во Флориде мы устраивали не часто, так как Пол предпочитал ограничиваться плаванием, теннисом и зваными обедами. Иногда играл в бридж, но это ему быстро наскучивало, слишком уж медлительными были, на его взгляд, партнеры, да к тому же им не нравилось, что он слишком часто выигрывал. Он решительно отказывался от входивших в моду приглашений на коктейль, хотя порой его и удавалось уговорить остаться на послеобеденный кофе. Однако такие вечера никогда не затягивались, и к полуночи мы всегда были в постели. Вероятно, более молодые представители местного общества считали нас безнадежно устаревшими. К моему удивлению, Пол никогда не играл в азартные игры, и всегда шутливо отказывался от них, ссылаясь на то, что с него хватает игры на Уолл-стрит, а сюда он приехал отдохнуть.

К концу четвертой недели пребывания во Флориде Пол всегда начинал скучать, не был исключением и этот год.

Он вернулся в Нью-Йорк раньше меня, а я оставалась закрыть дом до следующего приезда и, когда вернулась домой, пожалела, что не осталась там подольше. Меня ждала куча писем, счета у экономки не сходились, а буфетчик сообщил, что наш лучший поставщик запрещенного виски угодил в тюрьму. Слуги всегда в конце долгой нью-йоркской зимы буквально разрывались на части, особенно когда оставались без присмотра, и я не могла быть к ним слишком строга. Когда я наконец разобралась с плохой арифметикой экономики, уволила вороватого лакея, попросила О'Рейли найти другого поставщика и отослать новую глупую горничную в соответствующее учреждение для незамужних матерей, мне подумалось о том, как хорошо было бы просто жить с Полом в небольшом деревенском доме, всего с одной наемной девушкой-прислугой. Я с тоской мечтала о спокойных вечерах без званых обедов и вечерних приемов, но пришла к выводу, что мне недоставало бы сверкающих огней Бродвея. Постановка «Гамлета» положила начало воскрешению Шекспира, и хотя когда-то давно мне не нравилось читать его пьесы под руководством гувернантки, меня увлекало живое исполнение их на сцене.

В начале апреля Пол внезапно решил увидеться с Корнелиусом. Решение сломить упрямство Милдред было совершенно неожиданным, и я не видела для него причины. В один прекрасный день Пол сказал мне:

— Я должен что-то сделать для мальчика Милдред — и, добавив: — Я открою Милдред свои карты! — направился к телефону.

Но у Милдред всегда был наготове предлог. Здоровье Корнелиуса улучшилось. Он должен впервые пойти в школу, и будет занят до конца семестра. Потом, после Четвертого июля, вся семья отправляется в Канаду, где Уэйд проведет свой первый за многие годы отпуск.

— Когда вы должны вернуться из Канады? — спросил Пол. — В конце августа? Вот и прекрасно, вы можете сразу же отправить Корнелиуса в Нью-Йорк, и он проведет неделю у нас до возобновления занятий в школе.

Она продолжала выдвигать доводы против, но Пол победил. Впрочем, возможно, Милдред и сама понимала, что надежды взять верх у нее не было. В какой-то момент я спросила себя, а что думает обо всем этом сам Корнелиус, но тут же поняла — вряд ли кому-то придет в голову спрашивать его мнение. Возможно, он не хотел приезжать. Действительно, тогда я сомневалась, что многообразная и широкомасштабная деятельность Пола была лучшим уделом для хрупкого, тепличного мальчика, а когда вспомнила Брюса Клейтона, то подумала — остается надеяться только на то, что Корнелиус будет более удачлив в своей карьере протеже Зэйла. Мне даже показалось, что было бы лучше, если бы Пол не стал ему покровительствовать, а просто дал спокойно возвратиться в Огайо.

По мере того как подходило к концу лето, меня все сильнее волновала эта ситуация, и в особенности внезапный интерес Пола к Корнелиусу, так как я чувствовала, что для этого была серьезная причина, хотя и не догадывалась какая.

— Я не хочу сына, — постоянно повторял мне Пол, но все лето вел себя так, словно для него было жизненно важно найти блестящую замену сына, которого у него никогда не будет. К моменту приезда Корнелиуса я уже совершенно не понимала, хочет ли Пол, чтобы тот выдержал свой экзамен перед ним, или — чтобы провалился. Я желала лишь одного — чтобы никому из них не было плохо.

Но это представлялось несбыточной мечтой.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


Поезд из Цинциннати прибыл без опоздания, и, как только открылась вагонная дверь, я впилась глазами в выходивших, чтобы перехватить взгляд Корнелиуса. Мимо меня шли и шли пассажиры. Я уже подумала было, что он опоздал на поезд, когда увидела его обращенные ко мне глаза.

Хотя мы с ним не виделись несколько лет, я без труда узнала его по все таким же золотистым волосам и по мало изменившимся чертам лица. Он был низковат для своих лет, но выглядел довольно стройным и собранным. В дверях его кто-то основательно толкнул, но выражение его лица от этого не изменилось. Он лишь поправил перекинутое через руку пальто и шагнул на платформу.

— Корнелиус!

Я подняла руку, чтобы привлечь его внимание. Увидев меня, он улыбнулся. Это была застенчивая и очень доверчивая улыбка. У него был просто ангельский вид. Если бы сердца могли расплавляться, то мое просто растворилось бы при виде Корнелиуса.

— Хэлло, тетя Сильвия. — Голос его уже не ломался, и было приятно слышать его выраженный среднезападный акцент. — Спасибо, что приехали меня встретить.

Я расспросила его о том, как он доехал, и о его семье, пока наш младший шофер Абрахам получал багаж и грузил его в багажник «кадиллака».

— Пол просил извиниться, что не смог вас встретить, — сказала я Корнелиусу, когда мы отъехали от вокзала и направились домой, — к сожалению, у него какие-то важные совещания в центре города. Но он будет дома к шести — специально постарается приехать пораньше.

— Да.

Он смотрел из окна машины на Нью-Йорк-сити, и свет, косо падавший на классический профиль его лица, придавал его серым глазам какой-то странный вид, словно в них поблескивали черные искры. Я внезапно с удивлением поняла, что он унаследовал тонкий прямой рот Ван Зэйлов, казавшийся таким странным у женщин этой семьи и таким привлекательным у мужчин. На какой-то момент я позавидовала Милдред, что у нее такой красивый сын, а потом мучительным усилием прогнала эту мысль и углубилась в размышление об уместности слова «красивый». Совершенно ясно, что было просто недопустимо применять его к мальчику-подростку, поскольку оно в этом случае предполагает женоподобную внешность, но соединить женоподобие с этим таким знакомым ванзэйловским ртом для меня было совершенно невозможно. Я перебрала несколько других определений. Слово «смазливый» предполагало что-то грубоватое и напоминало о Стиве Салливэне, но Корнелиус с его слабым телосложением был на него мало похож. Может быть, самым лучшим было прилагательное «изящный», хотя оно ассоциировалось у меня со зрелостью, вряд ли присущей пятнадцатилетнему мальчику. Ко мне упорно возвращалось это сомнительное слово «красивый», и, глядя на вьющиеся золотистые волосы Корнелиуса, на его светлую, безупречно чистую кожу, я могла понять, почему Милдред так озабочена защитой его от разврата, воплощением которого был для нее Нью-Йорк.

Когда мы приехали домой, я показала ему приготовленную для него комнату и оставила устраиваться. Я ожидала, что он будет со мной застенчив, но во время ленча он удивил меня непринужденным рассказом об их доме и о школе. Я поняла, что отсутствие матери позволяет ему быть более доверчивым. Наверное, Милдред была чересчур властной.

После ленча он сказал, что хочет пройтись, и я тактично предоставила ему возможность провести остаток дня по собственному усмотрению.

Незадолго до назначенного часа возвращения Пола я обнаружила Корнелиуса скучавшим в библиотеке и пригласила его в гостиную.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — спросила я. — У Пола не переводится томатный сок, а у меня всегда имеется херес, впрочем, выбирайте сами.

— Томатный сок — это было бы прекрасно. А как вы ухитряетесь добывать херес, тетя Сильвия? — проговорил он с лукаво-невинным видом, и, подумав о тревоге Милдред, сообщи он ей мой ответ, — она была горячим сторонником Восемнадцатой поправки, — я уклонилась от упоминания о несколько льготном положении Нью-Йорка в смысле применения Сухого закона и сказала, что Пол получает херес через влиятельных заграничных клиентов.

Едва Мэйсон успел принести нам напитки, как я услышала голоса и поняла, что вернулся Пол.

Корнелиус сидел напротив меня на диване, выпрямив спину, с нарочито нейтральным выражением лица.

— Пол так ожидал встречи с вами! — подбадривая его, проговорила я, понимая его нервозность, но боюсь, что он вряд ли меня слышал. Он не спускал помрачневших от сосредоточенности глаз с двери, которую секундой позже распахнул Пол.

— Наконец-то! — Пол задержался на пороге. Корнелиус и я покорно поднялись на ноги, как куклы в руках кукольника, и на какой-то момент эта сцена превратилась в картину, наполненную какими-то неопределенными подспудными потоками волнения. Потом Пол улыбнулся, сказал мне: — Добрый вечер, дорогая! — и поцеловал меня, прежде чем повернулся к своему внучатому племяннику. — Хэлло, — непринужденно проговорил он. — Ты вырос. Как ты себя чувствуешь? — Корнелиус пытался заговорить, но не мог. Когда я в смятении посмотрела на него, он покраснел.

— В чем дело? — спросил Пол так грубо, что мне захотелось скрыться в каком-нибудь тихом углу и сжаться там в отчаянии. — Неужели у твоей матери не нашлось времени научить тебя говорить?

— Да, сэр, — проговорил, словно деревянный, Корнелиус.

Они пожали друг другу руки, и мои глаза на миг ухватили их неуловимо-тонкое фамильное сходство. К моему облегчению в этот момент вошел буфетчик с томатным соком для Пола.

— Благодарю, Мэйсон, — сказал Пол. — Садись, Корнелиус. А теперь...

Последовали самые ужасные десять минут. На жестоком допросе пришлось Корнелиусу рассказать о том, что он с таким отвращением проучился первый семестр в школе, что Милдред решила забрать его обратно домой и наняла нового домашнего учителя.

— Ты учебы не потянул, не так ли? — спросил Корнелиуса его инквизитор. — Почему бы тебе не сделать над собой усилие и не выстоять до конца?

— Мне это представляется просто потерей времени. Вы сами ходили когда-нибудь в школу?

«Разумеется, — подумала я, — Корнелиус знал, что Пол также страдал астмой и что его учили дома! Он нащупал слабое место у Пола и, как мог, вежливо дал ему это понять».

Глаза Пола вспыхнули весельем.

— Нет, — ответил он. — В школу я не ходил никогда. — И, помолчав, добавил: — Расскажи мне о ней побольше. Чему тебя там пытались учить?

Прошло много мучительных минут, прежде чем выяснилось, что Корнелиус удручающе плавал в вопросах литературы, истории и в классических языках.

— Бог мой, что за варвар! — воскликнул Пол. — Да ты же вообще не интересуешься культурой? Чем же ты занимаешься в свободное время?

— В свободное время? — переспросил несчастный ребенок, нервничая почему-то больше, чем раньше.

— Плаваешь? Играешь в теннис?

— Доктор запрещает...

— Так что же ты все-таки делаешь? Сидишь целыми днями, уставившись в стену?

Корнелиус украдкой взглянул на меня и снова покраснел. Теперь я уже так мучилась за него, что готова была уйти от них под любым предлогом.

— Может быть, вы предпочитаете поговорить с Полом наедине... — начала я, но Пол решительно прервал меня.

— Нет, останьтесь, Сильвия, и не делайте вид, что меньше меня заинтригованы этим молчанием! Итак, Корнелиус — Боже мой, какое ужасное имя для мальчика-подростка! Я буду называть тебя короче. Нейлом. Итак, Нейл, говори же! Мы ждем! Чем ты занимаешься в свободное время?

— Я... я делаю ставки на лошадей, сэр.

— Ты... что ты сказал!

— О сэр, только, пожалуйста, не говорите маме! Реальные деньги здесь ни при чем... я делаю это просто на бумаге.

Пол расхохотался. У Корнелиуса был такой вид, словно он был готов заползти под диван и умереть. Я была настолько встревожена и поражена, что лишь смотрела, разинув рот, на них обоих.

— Продолжай! — проговорил Пол, все еще с веселой ноткой в голосе. — Говори дальше! Ты ходишь на ипподром?

— О, нет сэр, мама мне этого не разрешила бы. Но раз в неделю я езжу на поезде в Цинциннати и покупаю там спортивный журнал и программу скачек. Я слежу и за другими спортивными событиями, не только за скачками, делаю ставки на футбольные команды зимой и на баскетбольные летом. Я разработал систему — в основе ее лежат схемы, предусматривающие все вероятности. Это помогает мне проводить время.

— И что же думает о твоем времяпрепровождении мать, когда ты запираешься в комнате, превращаясь в тайного игрока?

— Она думает, что я читаю классическую литературу. Но я наткнулся в библиотеке на одну очень хорошую книгу, в которой изложены сюжеты всех крупнейших романов мировой литературы...

— Превосходно. И сколько же ты выиграл, на бумаге, скажем, в этом году?

— Две тысячи семьдесят три доллара и тридцать девять центов.

— Боже правый! — К моему огромному облегчению, я заметила, что все это стало занимать Пола больше, чем раньше. — И тебе это доставляет удовольствие? — мимоходом добавил он, словно обдумывая запоздалую мысль.

— О, да, сэр, это так захватывает... по правде говоря, это единственное, что меня волнует... Цинциннати прекрасный город, а Веллетрия — такое захолустье... — проговорил Корнелиус, с тоской глядя в окно на панораму Нью-Йорка.

А когда он снова взглянул на своего двоюродного дядю, я увидела, как на какой-то момент их взгляды встретились и словно сплелись в абсолютном взаимном приятии.


Корнелиус приехал в пятницу, а утром в субботу Пол повез его в деловой центр, чтобы показать ему банк, прежде чем отпустить знакомиться с достопримечательностями города. Прошли годы с тех пор, как Корнелиус в последний раз был в Нью-Йорке, и в прошлые приезды у него не было возможности как следует с ним познакомиться. Перед тем как мы все в тот вечер отправились в театр на «Ученика Дьявола», он рассказывал мне, как побывал на башне «Метрополитен» и об электрических лифтах, поднявших его на сорок четвертый этаж.

— И как вам понравилось то, что вы увидели сверху? — спросила я, вспоминая о том, что только с Вулвортбилдинга открывалась величественная панорама города.

— Очень понравилось, — ответил Корнелиус, но мне показалось, что самое сильное впечатление на него произвело путешествие вверх и вниз в лифте.

— Очень интересно, — прокомментировал он спектакль по возвращении из театра, но оказался совершенно неспособен обсудить с Полом содержание пьесы.

В субботу мы побывали в церкви святого Георгия на Стьювисент Сквер, где всегда молилась мать Пола, а потом навестили могилу предка Ван Зэйлов на кладбище Триннити.

— Как это необычно, — осторожно заметил Корнелиус. — Наверное, в те дни Нью-Йорк был почти захолустным городишкой.

— Совсем как Веллетрия! — смеясь отозвался Пол, явно не замечавший отсутствия у Корнелиуса интереса к прошлому, и в тот же вечер увез его с собой на чашку чаю к Элизабет.

— И что же вы намерены делать, находясь в Нью-Йорке? — осведомилась Элизабет, несомненно ожидавшая ответа, который свидетельствовал бы о его интересе к художественной галерее.

— Я бы посмотрел, как Джек Димпси побьет Фирпоу четырнадцатого числа, но именно в этот день мне придется уехать.

— Оставайся, если хочешь, — предложил Пол. — А билет я тебе достану. Так кто должен победить?

— Димпси, сэр. Думаю, что он нокаутирует Фирпоу... вероятно, в одном из первых раундов.

— Давайте заключим пари, — предложил Пол, взглянув на смотревшую на него с неодобрением Элизабет. — Ставлю пять долларов на то, что Фирпоу выдержит не менее пяти раундов.

— Десять за то, что не выдержит! — заявил Корнелиус и оказался прав. Димпси выиграл бой во втором раунде.

— Смотри, Нейл, — заметил Пол, отсчитывая десять долларов, — будет лучше, если ты не скажешь матери, что я подбил тебя на пари, не то она никогда больше тебя сюда не отпустит. — А на следующий день, когда пришло время Корнелиусу возвращаться домой, он посоветовал ему: — Используй как можно лучше своего нового учителя, начни заниматься некоторыми упражнениями и попытайся порой заглядывать в книги. Когда немного приобщишься к цивилизации, приезжай ко мне снова.

— О, Пол! — сказала я, расслабившись после отхода поезда, — слава Богу, он вам понравился! — Пол промолчал. — Мне он показался очаровательным, — продолжала я, когда мы шли к машине. — Он такой учтивый, у него хорошие манеры и достаточная уверенность в себе, когда ему удается преодолеть застенчивость. Думаю, что лет через пять он будет очень привлекательным. У него такая мягкая улыбка... — Пол по-прежнему молчал. — Что вы о нем думаете? — спросила я, не сдержав желания услышать его мнение.

— Я думаю, что он весьма необычный мальчик, — отвечал Пол. — Интересно будет посмотреть, разовьется ли у него страсть к латыни и греческому.

Сердце мое упало.

— Но это так мало вероятно, если принять во внимание естественные наклонности Корнелиуса...

— Разумеется, шансы, как сказал бы сам Корнелиус, неблагоприятны. Поэтому-то, если он ревностно займется классическими языками, это будет признаком того, что его честолюбие ничем не ограничено.

Он не проронил больше ни слова, и несколько недель после отъезда Корнелиуса ни разу не заговаривал о нем, если я сама не касалась этой темы, что, должна признаться, делала часто. Без Корнелиуса я ощущала некоторую пустоту и со стыдом признавалась себе, как радовалась бы, будь он моим сыном. Только тогда, допуская, что Пол был намерен найти тем летом кого-то вместо сына, я с удивлением подумала — я отдала бы свои чувства только Корнелиусу, и упрямая, ноющая боль моей бездетности стала еще острее и непереносимее.

— Боюсь, что я не почувствовала к нему никакого расположения, — заметила Элизабет, когда я, естественно, упомянула в разговоре с ней о Корнелиусе. — Возможно, я была разочарована тем, что он так мало похож на Пола. Он показался мне холодным и замкнутым.

— Я думаю, он просто стеснялся вас, Элизабет! — запротестовала я. — Вы производите очень сильное впечатление, особенно на юношей его возраста.

— Может быть, — снисходительно согласилась Элизабет. — Как бы то ни было, я рада уже тому, что он завоевал ваше сердце, если не мое.

Я подозревала, что Элизабет тогда была слишком занята собственным сыном, чтоб уделить больше внимания Корнелиусу. Брюс Клейтон был только что помолвлен, и свадьба планировалась на весну. В свои двадцать восемь лет он был профессором философии в Колумбийском университете, и, поскольку его лекции способствовали приобщению его к современным идеям всех направлений, Элизабет опасалась, как бы он не связался с какой-нибудь студенткой из «джаз-девочек» с марксистскими взглядами. Когда он наконец объявил о своем намерении жениться на респектабельной девушке из широко известной семьи, я сразу поняла, что никто не мог бы встретить эту новость с большим энтузиазмом, чем его мать.

— Некая Рошфор из Гринвича! — иронически заметил Пол. — Я был уверен, что Брюс найдет себе жену голубой крови — эти марксисты никогда не придерживаются в своих делах того, что проповедуют!

Но он полностью одобрил его выбор, когда мы пригласили эту пару на обед. Грейс была на пять лет моложе Брюса, и я боялась, что Полу не понравятся ее подстриженные волосы и обильный макияж, но когда она проявила себя достаточно умной и начитанной, это произвело на него впечатление. Она специализировалась в Вассаре, во Франции, и только что совершила большой традиционный тур вокруг Европы, но вовсе не казалась связанной традициями. Действительно, и главный принцип, который она с большой готовностью изложила нам после обеда, состоял в следующем: женщин следует готовить для полноценной жизни, чтобы они не были в крепостной зависимости от мужчин.

— Но все женщины разные, Грейс, — резонно заметила я. — Многие вовсе не стремятся к высшему образованию, или к возможности самообеспечения.

— Но это же логично, если речь идет об освобождении от рабства...

— Разве не было бы правильно, чтобы женщины делали то, что для них наиболее подходит — каким бы такое занятие ни было? Я не слишком хорошо образована и не вынуждена зарабатывать себе на жизнь, но отнюдь не считаю себя рабыней.

— Я мог бы сказать вам, Грэйс, — вмешался Пол, — что Сильвия работает больше, чем многие женщины, живущие на зарплату. Она живет вовсе не как «у Христа за пазухой».

— Разумеется, — отвечала Грейс Рошфор, явно не очень-то сочувствуя мне.

— Меня так возмущают люди, навязывающие всем свои взгляды! — воскликнула я, входя с Полом в нашу комнату после ухода гостей. — Я не против эмансипации, хорошо понимаю — есть женщины, желающие вести совершенно независимую жизнь, но почему такие женщины часто считают, что существует всего лишь одна дорога в рай? Иногда мне кажется, такие девушки, как Грэйс Рошфор, такие же диктаторы, как и любой традиционный викторианский отец семейства, который держит всех своих женщин взаперти!

Пол засмеялся.

— Вы принимаете Грейс слишком всерьез — разве не очевидно, что ее приверженность эмансипации не более чем поверхностная блажь? Она выходит замуж. И подразумевает при этом свою зависимость от мужа. Вероятно, годам к сорока она станет строго консервативной и восстанет даже против избирательного права для женщин, однако пока еще она достаточно молода, чтобы получать удовольствие, поддерживая современные общественные тенденции. Что, по-вашему, в действительности означает эмансипация Грэйс Рошфор? Беспрерывное курение на людях, питье ужасающих коктейлей да претензию на презрительное отношение к личной жизни других!

— Гм! — взвешивала я его слова. Теперь я отложила головную щетку, сбросила пеньюар и шагнула к кровати. — Боюсь, что на свете очень мало поистине эмансипированных женщин, — заметила я. — Вы знаете хоть одну такую? Не думаю, чтобы знала и я.

В его глазах промелькнула тень воспоминаний. Я сразу же отвела глаза, но, когда Пол понял, что я уловила отражение его мыслей, он неопределенно проговорил:

— У меня есть клиентка, начинающая собственное косметическое дело... Мне кажется, что она делает это очень хорошо.

— Как Элизабет Арден? Как это впечатляюще! У нее есть салон?

— Не в Нью-Йорке, а в Лондоне.

— Но продукция продается и здесь? — расспрашивала я с искренним интересом, укладываясь в постель рядом с Полом. — Как называется фирма вашей клиентки?

— Здесь ее продукция не продается, — отвечал он, потянувшись через меня, чтобы выключить свет, и в следующий момент его губы легли на мои, прекращая этот разговор.

Я больше не думала о таинственной клиентке Пола. Совершенно ясно, что у него была с ней любовная связь, и, поскольку он никогда не говорил со мной ни о своих любовницах, ни о своих клиентах, у него была двойная причина не распространяться больше на эту тему. Но я интересовалась косметикой, в особенности мало доступной и отличавшейся высоким вкусом, и когда в один из первых дней нового года встретила в модном магазине «Лорд энд Тэйлор» жену британского дипломата, не смогла удержаться и не отметить, что ее губная помада именно такого тона, какую я хотела бы иметь, но нигде не могла найти. За столом, где мы пили кофе после презентации, я заметила, что ее помада почти не оставила следа на чашке.

— Простите меня, пожалуйста, — заговорила я, исполненная любопытства, — не буду ли я слишком нескромной, если спрошу у вас, где вы приобрели вашу губную помаду? Она как раз такая, какую хотела бы купить и я.

— Действительно, она превосходна! Я рада, что она вам нравится, но, боюсь, вряд ли смогу вам помочь, потому что я купила ее в Лондоне. А здесь продают косметику фирмы «Дайана Слейд»?

На какую-то долю секунды я перенеслась в то далекое прекрасное лето 1922 года.

— Может быть, Д-А-Й-Н-А? — переспросила я.

— Нет, именно Д-А-Й-А-Н-А.

Я подумала было, что речь шла о другой женщине, но совпадение было слишком уж разительным. И я стала считать Дайану Слейд не только отвергнутой любовницей, но и преуспевшей клиенткой. Неудивительно, что Пол жил у нее так долго! Протеже и любовница — какая подстегивающая комбинация, особенно когда обе роли соединены в лице одной молодой девушки, сумевшей предложить ему средневековое поместье и полный комплект послевоенных достижений в области нравственности.

К тому моменту, когда я вернулась домой, мною уже владела совершенно необъяснимая паника, и чем больше я говорила себе, что смешна, тем больше ей поддавалась. Я думала, что он порвал все связи с мисс Слейд, уезжая из Англии, но теперь понимала: более чем вероятно, что между ними все еще существует контакт.

В конце концов я взяла себя в руки, тщательно оделась к вечеру и выпила залпом два стакана хереса, так как с минуту на минуту Пол должен был вернуться домой.

Разумеется, ему понадобилось не больше пяти минут, чтобы понять: что-то не так.

— Я очень встревожена! — заговорила я, пытаясь произносить слова не слишком быстро. — Я думаю, что это была ваша идея завести себе протеже, — подчеркнула я окончание женского рода этого французского слова — для разнообразия. — Она, должно быть, дьявольски умна. Как восхитительно, что она преуспела!

— Ей повезло, — отрезал Пол. — Она не послушалась ни одного моего совета и, говорят, довела Хэла Бичера до того, что он стал седым. Но это уже проблема Хэла, а не моя.

— О, вы хотите сказать, что у вас нет с ней контакта?

— Нет. Ну, иногда она пишет пару строк, чтобы похвалиться своими успехами. И это все. — Пол отпил томатного сока и, казалось, был готов переменить тему разговора, но не удержался и сказал: — Неплохая помада, не правда ли?

— Чудесная! Я хочу ее получить!

— Мне не нравится, когда женщины красят губы, — заметил Пол.

Я почувствовала себя намного лучше, когда поняла, что он не поддерживает регулярной переписки с мисс Слейд, и не думала о ней несколько месяцев после этого разговора, состоявшегося в январе 1924 года. Я была слишком занята переездом во Флориду, а в конце февраля мы с Полом отплыли из Форт Лодердейла в Южную Америку. У Пола были дела в Каракасе, и мы вернулись в Нью-Йорк только в середине апреля. Как обычно, по возвращении, я погрузилась в проблемы домашнего хозяйства, и едва разобралась с корреспонденцией, когда пришел счет от «Тиффэйни».

Перед отъездом во Флориду я купила там тарелки, и первой моей реакцией, когда я увидела конверт с маркой «Тиффэйни», была мысль о том, что я осталась в долгу. Я знаю, состоятельных людей постоянно подозревают в том, что они забывают оплачивать счета, но я всегда считала это признаком невоспитанности и оплачивала их немедленно.

Я вздохнула, взяла разрезной нож и вскрыла конверт.

Сначала я подумала, что у «Тиффэйни» сошли с ума.

«Одна серебряная крестильная кружка, — пораженная, читала я, — с гравировкой: «Э. О, 27 марта 1923 г.»...

В моем мозгу молнией пронеслись различные мысли: Э. С. — может быть, Энтони Салливэн? Но мальчик Стива и Кэролайн родился сразу после Рождества в 1923 году. И в любом случае исключалось, чтобы я могла им послать эту серебряную вещь. Что за ребенок родился в марте прошлого года и был лишь недавно крещен? Я о таком ребенке не знала и решительно не покупала ничего подобного у «Тиффэйни»... Когда? Я взглянула на дату счета — пятнадцатого апреля. Это был следующий день после нашего возвращения из Южной Америки. Я в замешательстве перевела взгляд на нижнюю часть счета:

«...плюс заказное отправление в Англию по адресу...»

И я прочла в самом низу счета: «Господину Элану Слейду. Мэллингхэм Холл, Норфолк, Англия».

До моего сознания не сразу дошло, что счет из моей дрожавшей руки упал на пол. Сидя без движения в погруженной в тишину комнате я слышала, как по оконному стеклу хлестали струи дождя.

Положив счет обратно в конверт, я попыталась было найти липкую ленту и заклеить разрезанный конверт, но потом осознала, что не могу объяснить себе, почему я хотела его снова запечатать. Наверное, думала избежать объяснений, сделав вид, что не читала счета. Какое малодушие! Действительность опасна только в том случае, когда ее избегаешь. Глубоко вздохнув, я снова вынула счет и перечитала его.

«Одна серебряная кружка...» Я представила себе крещение незаконного ребенка мисс Слейд. Какое лицемерие! Впрочем, в Англии крещение представляет собою бытовую традицию, имеющую мало общего с религией.

«Господин Элан Слейд...»

Мне нравилось имя Элан, но другие нравились больше. Моего сына звали бы Майклом.

Я с трудом сдержала слезы. Действительность оказалась для меня слишком тяжелой, и я сказала себе: должно быть какое-то другое объяснение, не то, которого я не смогла бы принять. Несомненно, этот ребенок не имеет никакого отношения к Полу, возможно, мисс Слейд просто попросила его быть крестным отцом, и он почувствовал себя обязанным послать этот дорогой подарок...

Родился он в конце марта. Был зачат... И вновь я вспомнила отвратительную осень 1922 года, когда я была одна в Нью-Йорке, а Пол был в Англии. Я старалась сохранить самообладание, мужество, понимая, что покой мой уже нарушен. Невозможно, чтобы это был ребенок Пола, потому что перед тем, как мы поженились, он обещал мне, что если у него когда-нибудь будет ребенок, то только мой и его. Пол не нарушал своего обещания, это было немыслимо, потому что, если он начал нарушать свое слово подобным образом, кто знает, какие еще обещания он мог давать на стороне?

У меня было такое ощущение, точно самые основы моей жизни были перепаханы каким-то чудовищным плугом, и, хотя я старалась найти что-то узнаваемое в этом искаженном мире, видела лишь один этот счет от «Тиффэйни», вскрытый конверт и барабанивший в окно дождь.

«Я не хочу сына... Я больше не связан с мисс Слейд... Все кончено...»

Как он лгал! Я ему верила, каждому его слову, всему...

Ужас мой отступил. Во мне бушевал гнев, такой гнев, что несколько минут я сидела, сотрясаясь от дрожи в своем кресле, но так и не заплакав, постепенно успокоилась. Я подождала целых полчаса, и только убедившись, что полностью себя контролирую, позвонила в колокольчик и распорядилась подать мне «кадиллак».


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


— Угол Уиллоу-стрит и Уолл, — сказала я младшему шоферу.

— В банк, мэм? — недоверчиво переспросил Абрахам.

— В банк.

В последний раз я была в доме номер один на Уиллоу-стрит в 1913 году, на торжестве по поводу слияния банков «Ван Зэйл» и «Клайд Да Коста». Банк был закрытым для меня миром, мужской вотчиной, появление в которой женщин автоматически исключалось, и Пол всегда давал мне понять, что мое место в его доме на Пятой авеню, а не в его офисе на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Когда шофер распахнул дверцу, я неловко шагнула из машины одеревеневшими ногами и на секунду задержалась под дождем, пока подбегал швейцар с зонтиком. Он узнал не меня, а монограмму Пола на дверце «кадиллака».

— Сюда, пожалуйста, мэм...

Я поднялась вслед за ним по шести мраморным ступеням и вошла в дверной проем с двумя колоннами по бокам. Большие, из бронированной стали двери с серебряной чеканкой, были открыты, внутренние же, за вестибюлем, заперты. В то давнее время, когда я здесь побывала, мне представлялось, что привычно звучавшее в нашем доме слово «банк» относилось к обычному коммерческому банку, где многочисленные клиенты предъявляют чеки, оформляют вклады и берут ссуды. Я рисовала в своем воображении небольшое здание с вывеской над входом и с приятной, дружеской атмосферой внутри. Но на величественном фасаде дома один по Уиллоу-стрит никакой вывески не было. И если люди не знали, что это здание и есть крупный банк «Да Коста, Ван Зэйл энд компани», значит, банк не был в этом заинтересован. Никто не заходил сюда с улицы, чтобы открыть счет. Сюда приглашали только возможных клиентов, и этой чести удостаивались только те, кто намеревался вложить, по меньшей мере, несколько сотен тысяч долларов. Клиенты банка «Да Коста, Ван Зэйл» знали, что это всего лишь малая цена за привилегию делать бизнес на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Открыв передо мной внутреннюю дверь, швейцар коснулся скрытой в колонне кнопки звонка, и я вошла в холодный, мрачный мраморный вестибюль. Я остановилась. Передо мной простиралась колоннада, а за колоннами раскрывалась безмолвная пышность и гипнотизировавшая роскошь большого зала.

Навстречу мне спешил какой-то клерк. Он был седой, в жестком воротничке с отогнутыми уголками, и голос его звучал лишь чуть громче, чем шепот.

— Не могу ли я быть вам полезным, мадам?

— Я госпожа Ван Зэйл. Я хотела бы видеть мужа, прошу вас.

Он недоверчиво взглянул на меня поверх очков. Самоуверенность мне изменила, и я покраснела.

— Присядьте, пожалуйста, здесь, мэм, я должен узнать, в банке ли господин Ван Зэйл.

Он не спросил, условилась ли я об этой встрече. Жены не назначают встреч с мужьями в рабочие часы, и хорошие жены никогда не нарушают этой традиции, появляясь без предупреждения в банке по какой-нибудь эксцентричной женской прихоти.

Без единого слова я села, стараясь вернуться в состояние гнева, толкнувшего меня на подобное вторжение в деловую часть города, но я чувствовала лишь ужас от того, что вынуждала Пола оторваться от его дел. Я ждала, пытаясь овладеть собой. Кругом стояла невероятная тишина. Я не слышала даже шелеста бумаг в зале. Я все больше поддавалась панике и уже подумывала, не убежать ли мне на цыпочках до возвращения клерка, когда открылись внутренние двери вестибюля и вошел Стивен Салливэн.

Я попыталась спрятаться глубже в кресле, но он увидел меня и в удивлении остановился.

— Сильвия! Бога ради, что вы здесь делаете?

— Видите ли, я... я...

— Кто заставил вас ждать? Этот маленький сухарь в крылатом воротничке? Уж я ему... А, вот он! Фаллертон, вам известно, кто эта леди? И как понять, что вы держите ее здесь как последнего проходимца, надеющегося сорвать самую льготную в городе ссуду? Боже мой, попытайся вы вытворить такое с моей женой, она вытрясла бы из вас все внутренности, вместе с вашим воротничком!

— Извините, мадам, — обратился ко мне взволнованный клерк. — Простите мне мою неучтивость. Мне было известно, что господин Ван Зэйл уехал в банк «Райшман», но он, оказывается, уже вернулся через служебный вход. У него совещание, сэр, — торопливо добавил клерк, обращаясь к Стиву.

— Ладно. Я сам позабочусь о госпоже Ван Зэйл. Пожалуйста, сюда, Сильвия.

Я покорно пошла за ним через большой зал. Когда-то, еще до слияния, партнеры сидели за столами красного дерева, выглядевшими как островки на огромном иссиня-зеленом, как морская вода, ковре. Теперь же под потолком сияли светильники, у партнеров были комфортабельные кабинеты на втором этаже, и лишь кабинет главного партнера, представлявший собой большую комнату на первом этаже, в задней части здания, остался после реорганизации без изменений.

— Вы не должны сердиться на Фаллертона, — сказал мне Стив. — Он здесь так давно, что по-прежнему называет банк «Клайд, Да Коста», даже теперь, когда мы официально называемся «П. К. Ван Зэйл энд компани». Вы ведь бывали здесь раньше, не так ли?

— Давным-давно. — Я следовала за ним к алтарю этого храма. Канделябры, горевшие полным светом, несмотря на дневное время, сияли под лепными украшениями высокого потолка, освещая написанные маслом портреты, висевшие на стенах. Это были портреты прежних владельцев, то с худыми, меланхоличными лицами, то с благостно-розовощекими, то с загадочными, словно вырубленными топором, но сколько я ни искала лицо Джея, так его и не нашла, как, впрочем, и портрета Люциуса Клайда.

Наконец мы дошли до дверей, ведших в задний холл. Словно подвешенная в воздухе, перед нами извивалась роскошная витая лестница, и, когда мы выходили из большого зала, на ее верхней площадке показался главный помощник Пола, Теренс О'Рейли.

Он, видно, не поверил своим глазам, увидев меня. С испуганным лицом, он поспешил вниз по лестнице.

— Госпожа Ван Зэйл! Что-нибудь случилось?

— Он в кабинете? — опередил мой ответ Стив.

— Нет, он в конференц-зале на втором этаже, с господами Карсоном и Блэром и с представителями Моргана и Райшмана. Боюсь, что совещание продлится до ленча.

— Скажите ему, что здесь его жена.

— Но могу ли я взять на себя смелость прервать совещание?

— Идите, Теренс, это же его жена, понимаете? В любом случае он должен знать, что она здесь!

Они раздраженно посмотрели друг на друга. Обоим было по тридцать с лишним лет, оба пользовались покровительством Пола, и у обоих были ирландские фамилии, но на этом сходство между ними и кончалось. Стив, самый молодой из всех партнеров Пола, был ростом больше шести футов, и с такой развитой мускулатурой, что каждый раз, когда я смотрела, как они с Полом плавали в бассейне, мне трудно было оторвать от него глаза. Он, несомненно, был красивым мужчиной, но я, должно быть, была одной из очень немногих женщин в Нью-Йорке, находивших его отталкивающим. Мне казалось его очарование раздражающим, ум вульгарным, а внешность слишком грубой. Однако его положение как протеже Пола всегда оказывало на меня гипнотическое действие. Глядя на него, большинство видело только его мускулы, но Пол двадцать лет назад увидел только его ум. Он был единственным известным мне инвестиционным банкиром, которого можно было бы принять за ведущего игрока футбольной команды. Поглядывая то на Стива, то на Теренса О'Рейли, бывшего иезуита, ушедшего из своей семинарии, поссорившись с семьей, приехавшего в Нью-Йорк с двадцатью долларами и с адресом Пола в кармане, я отмечала громадный контраст между ними. О'Рейли был тонким, невысоким, с хорошо причесанными темными волосами, которых я никогда не видела в беспорядке, державшимся всегда прямо и обладавшим одним из тех голосов, по которым не скажешь о принадлежности к какой-то конкретной области или общественному классу, хотя после бокала шампанского на Рождество в нем слышался слабый бостонский акцент. Пол пропустил его через Гарвард и предоставил место в банке сразу же после окончания учебы — и мне было бы трудно представить себе, как Пол обходился бы без О'Рейли, чья работа отчасти напоминала мою. Я организовывала домашнюю жизнь Пола, а О'Рейли деловую, и каждый из нас управлял многочисленным персоналом. Поскольку мы были под рукой у Пола двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, можно было бы даже сказать, что мы работали в одни и те же часы. Меня эти часы вполне устраивали, но я не могла не думать, что для молодого мужчины такая жизнь довольно неестественна.

Возможно, О'Рейли не согласился бы со мной, хотя было трудно догадаться о том, какие мысли бродят у него в голове. С виду неспособный поддержать малейший разговор, он был так осторожен, что мне казалось, он избегает обсуждения любых вещей, не относившихся к его работе. И для меня стало сюрпризом то, что он так близко знаком с Брюсом Клейтоном с того времени, когда они учились вместе в Гарварде. Я не только не могла себе представить, когда О'Рейли находил время для простого общения с людьми, но и не могла вообразить, что он хоть в какой-то мере склонен к такому общению. Он был на несколько лет старше Брюса, но поскольку поступил в Гарвард поздно, они окончили курс одновременно, в 1917 году.

Для О'Рейли были отведены апартаменты в нашем доме на Пятой авеню, и однажды, когда он с Полом был в деловой поездке, я заглянула в его комнату. Она была безупречно чиста, и как-то странно безлика, лишенная каких-либо украшений. На книжной полке стояли только американские романы, подобные «Бэббит», настолько популярные, что не создавали представления о его литературных вкусах. Потом я презирала себя за это любопытство, раздраженно убеждая себя, что во всем виновата загадочность О'Рейли. Загадкой он оставался и теперь, и, разумеется, стоя перед ним в заднем холле банка, я знала о нем не больше, чем в те дни 1917 года, когда он начал работать у Пола.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, господин О'Рейли, — услышала я свой смущенный голос, — я вовсе не хочу, чтобы у вас были неприятности, если вы помешаете важному совещанию моего мужа.

— Да не обращайте вы на него внимания, — проговорил Стив Салливэн. — Он всегда такой. Любит покобениться. Идите же, Теренс. Чем скорее вы пойдете, тем меньше опасность того, что я собственными руками внесу вас в зал заседаний и переброшу через порог.

— Все это прекрасно, Стив, — невозмутимо проговорил О'Рейли, — но я и не подумаю прерывать господина Ван Зэйла, пока вы не возьмете на себя всю ответственность за это. Госпожа Ван Зэйл, не подождете ли вы в кабинете вашего мужа?

Кабинет состоял из двух комнат, соединенных широкой аркой. Комната, в которую мы вошли, была, собственно, рабочим кабинетом Пола, а задняя была обставлена как гостиная. Ее так и использовали. Каждый день около четырех часов нескольких тщательно отобранных служащих отрывали от работы и собирали здесь на пятнадцать минут. Приглашение выпить чай со старшим партнером считалось громадной привилегий. Пользовались веджвудским фарфором, приглашенным подавали английский бисквит, и если кто-нибудь оказывался настолько глуп, что осмеливался закурить, его немедленно просили выйти.

— К сожалению, я не могу предложить вам ни одного женского журнала, чтобы скоротать время, — сказал Стив, вошедший вместе со мной в кабинет. — Но «Нью-Йорк таймс» здесь не переводится.

— О, прошу вас, не беспокойтесь обо мне, Стив, мне так неловко отрывать вас от работы! Большое спасибо за то, что пришли ко мне на помощь в главном вестибюле.

— Я всегда к вашим услугам! — Он одарил меня широкой улыбкой. При всех своих кричащих манерах, он мог быть очень мил.

Оставшись одна, я бесцельно подошла к окну. Посередине дворика стоял привезенный из Европы фонтан, а рядом, у пятифунтовой стены, высилась роскошная старая магнолия. Верх стены был утыкан железными остриями, усыпан битым стеклом, обнесен колючей проволокой и снабжен сигнализацией от грабителей, так как стена эта отделяла банк от аллеи Уиллоу и от внешнего мира. В стене была дверь, окованная сталью, с блестевшими под дождем тремя замками. Этот черный ход использовали редко, и только партнеры имели от него ключи, но Пол иногда находил удобным входить и выходить из здания незамеченным. Внутренний дворик был расположен так, что стены банка окружали его с трех сторон, а эта наружная стена завершала его четырехугольник.

Некоторое время я смотрела на распевавших у фонтана птиц, но, когда почувствовала, что начинаю нервничать, стала ходить по комнате, рассеянно поглядывая на книги, мебель и на произведения искусства. На письменном столе Пола царил порядок. На нем не было ни одной фотографии. В книжных шкафах, высившихся от пола до потолка по обе стороны камина фирмы «Адам», стояло множество книг, от банковских справочников до непереведенных изданий Гомера и Виргилия, а у окна, на столике в стиле «чиппендейл» поблескивала ваза неопределенного возраста и удивительной красоты, немое свидетельство симпатий Пола к античной цивилизации. На стенах висело несколько редких гравюр с изображениями старого Нью-Йорка, и отдельно, в рамке, документ о пожаловании земли Корнелиусу Ван Зэйлу из Нового Амстердама. Над камином с одного из лучших автопортретов жизнерадостно улыбался Рембрандт. Я все еще не могла оторвать глаз от блестящей игры масляных красок, когда дверь в кабинет снова открылась.

Я быстро повернулась, но то был всего лишь О'Рейли.

— Извините, госпожа Ван Зэйл, но ваш муж послал меня сказать вам, что будет занят еще полчаса. Может быть, принести вам кофе?

Ко мне вернулся мой гнев, перехвативший дыхание. Я позабыла про свою нервозность, страхи, забыла все кроме того, что меня унизили более чем достаточно для одного дня, и решила, что не потерплю унижения ни секунды больше.

— Господин О'Рейли, — решительно заявила я, — соблаговолите вернуться к моему мужу и сказать ему, что я должна говорить с ним немедленно. Это очень срочно.

Прямая спина О'Рейли недовольно согнулась, и хотя он открыл было рот, чтобы возразить мне, но счел за благо воздержаться. И в отчаянии молча удалился.

Спустя две минуты, когда весь мой страх отхлынул, сгладив справедливый гнев, дверь кабинета открылась, и вошел Пол.


Я встала. Мы посмотрели друг на друга. Его лицо было искажено гримасой волнения, причиной которого могла быть и озабоченность, но я подозревала, что это был признак раздражения.

— Ну? — проговорил он.

Внезапно я почувствовала, что лишилась дара речи, как Корнелиус, когда его стал допрашивать Пол. Охваченная болью, я порылась в сумочке, отыскала счет от «Тиффэйни», и трясущейся рукой вручила его Полу.

Он развернул листок бумаги. Взгляд его пробежал по словам и цифрам. На его лице не дрогнул ни один мускул. Наконец он резко сказал:

— Это ошибка.

— Ошибка? — я была вынуждена сесть. — Вы имеете в виду...

— Я расплатился наличными специально, чтобы это не попало в обычный ежемесячный счет. Я прикажу О'Рейли позвонить в магазин и все уладить. И прошу извинить меня, если это вас смутило.

— Смутило! — Я пристально посмотрела на Пола. Глазам моим стало горячо, а в горле стояла боль, но голос мой прозвучал четко и оскорбленно:

— Вы сказали «смутило»?

Пол молчал. Он посмотрел в сторону, проверив дверь и убедившись, что она закрыта, и провел пальцами по волосам. Это было первым признаком его расстройства — он всегда очень щепетильно относился к своему внешнему виду и следил за тем, чтобы не нарушить прическу невольным жестом.

— Может быть, вы лучше что-нибудь выпьете, — проговорил он, быстро подойдя к книжному шкафу, в котором был замаскирован шкафчик с напитками.

— Я не хочу ничего пить, Пол. Я жду объяснений.

Он снова провел рукой по волосам и оставил в покое шкафчик.

— Пойдемте в соседнюю комнату.

Мы сели на диван. Под большим зеркалом быстро тикали часы в фарфоровом футляре. Пол взглянул из окна на дождь, потом перевел взгляд на часы, на ковер, потом на чайный сервиз из веджвудского фарфора в стеклянной горке и наконец посмотрел на меня.

— Крестильная кружка имеет не большее значение, чем серебряная погремушка, которую мы послали сыну Стива, — проговорил он. — Это просто подарок. Моя связь с мисс Слейд прекращена, а к ее ребенку я не имею никакого отношения.

— Но ведь он ваш, не так ли?

Последовало молчание.

— Я не признаю его своим, — ответил Пол.

— Но...

— Я сказал об этом мисс Слейд с самого начала. Объяснился совершенно четко. Я...

— Вы нарушили данное мне обещание, Пол!

Мой ставший внезапно резким голос дрожал.

— Боже мой, неужели вы думаете, что я сделал это сознательно? — Он поднялся с дивана и зашагал взад и вперед по комнате. — Это была случайность, — быстро произнес он, — ужасная случайность. Я недооценил ни психологической потребности мисс Слейд в ребенке, ни ее безразличия к общественному мнению, осуждающему женщину, ставшую матерью вне брака. Я понимаю, вы должны считать совершенно из ряда вон выходящим то, что я попал в такой переплет. Но видите ли, мисс Слейд очень умна, тонка и воспитанна, и я совершенно не ожидал, что именно она окажется такой ослепленной эгоизмом дурочкой. Когда я понял, что в этом вопросе она не считается ни с какой логикой, было уже слишком поздно. Разумеется, я пытался переубедить ее, используя все мыслимые доводы, но логика бессильна против полной иррациональности. Когда я повторял ей снова и снова, что не смогу признать ребенка, она даже не подосадовала на этот счет, а просто согласилась с этим. Мы надолго поссорились. Я лишился покоя.

— Настолько, что решили возвратиться в Норфолк, чтобы провести с ней вдвоем еще три месяца!

Пол, как вкопанный, остановился перед камином.

— Сильвия... — Он снова сел на диван рядом со мной. — Это все в прошлом. Я покончил с этой связью, с мисс Слейд. Я вернулся домой, к вам. По меньшей мере, этого обещания я не нарушил.

— Но ребенок... ваш собственный ребенок... как вы можете считать, что с мисс Слейд все кончено, когда...

— Ах, право, Сильвия, не будем относиться к этому так романтично и сентиментально! — Он снова встал с дивана. Я почти слышала, как потрескивает от напряжения выдыхаемый им воздух. — Будем практичными реалистами! В отношении ребенка может быть единственная альтернатива: я могу либо признать его, либо не признавать. Я взвесил все обстоятельства и, когда понял, что для всех заинтересованных лиц признание было бы катастрофой, пришел к решению, которое принимают тысячи людей ежегодно, когда по различным причинам отказываются от признания детей своими. Я решил отрезать его от себя и не играть никакой роли в его жизни.

— Но...

— Хорошо, предположим, что я его признаю... Предположим! Я уже нарушил данное вам обещание по поводу детей — не воображаете ли вы, что я хочу еще больше осложнить свое положение, выставив это нарушение напоказ публике? Неужели вы думаете, что я мог бы сделать такой шаг во вред вам? Неужели вы обо мне такого плохого мнения, что допускаете мою способность так грубо пренебречь вашими чувствами...

— О, Пол, я...

— Теперь о ребенке. У него будет достаточно проблем, как у внебрачного сына известной всем Дайаны Слейд. Должен ли я умножить эти проблемы, предоставив ему расти как побочному сыну не менее известного Пола Ван Зэйла? И что могли бы принести ему мои деньги и известность? Все, чего следует пожелать этому ребенку, это вырасти в скромной безвестности, так, чтобы репутация обоих его родителей не висела у него на шее двумя тяжелыми жерновами. Не думаете же вы, что мне хотелось бы, когда он вырастет, услышать его обвинение в том, что я разрушил его жизнь эгоистичным признанием его своим сыном? Разве не лучше было бы, если бы он вырос вообще не зная меня? Тогда он по крайней мере в один прекрасный день смог бы понять, что я не руководствовался эгоистическими соображениями, а поступил правильно и достойно.

У меня не было слов.

— Допускаю, что вы сомневаетесь в моей искренности, — продолжал Пол, неправильно понимая мое молчание. — Вы не думаете, что я действительно решил не связывать себя с этим ребенком. Но почему же тогда, по-вашему, я в прошлом году проявлял такой интерес к этому странному мальчику Милдред...

Пол оборвал себя на полуслове, понимая, что сказал слишком много. В наступившей тишине мы оба думали о том, как много раз он говорил мне, что не хочет иметь ребенка. Прервав молчание, он наконец проговорил:

— Все это страшно досадно. Я полностью принял тот факт, что у меня не будет детей... и искренне так думал, когда просил вас не переживать за меня, если вы не сможете иметь ребенка. Но рождение этого ребенка потрясло меня. Я не находил себе места. Разумеется, я откажусь от него... фактически уже отказался. Я принял решение, знаю, что оно единственно правильное, и намерен его придерживаться. Я решительно против того, чтобы поведение мисс Слейд изменило нашу с вами жизнь.

— Вы никогда не думали о женитьбе на ней? — нашла в себе силы спросить я.

— Боже Правый, нет, тогда бы это не продолжалось шесть месяцев! Мисс Слейд никак не годится мне в жены — она слишком молода, и ей еще долго предстоит взрослеть.

— Но я думала, что, может быть...

— Нет.

— ...Мать вашего ребенка...

— Это не меняет дела. В такой ситуации очень важно сохранить трезвый ум и не поддаться приливной волне сентиментальности. Если бы я действительно был одержим желанием иметь ребенка, я остался бы в Англии, с мисс Слейд, но такого желания у меня нет. Я в Америке, и с вами, так как знаю — вы лучшая жена из всех, кого бы я мог встретить, и я хочу разделить жизнь с вами, независимо от того — есть у нас ребенок или нет. А теперь послушайте меня, Сильвия. Мне никогда не искупить до конца перед вами эту свою вину. Единственное, что нам остается, принять это как факт, и оставить в прошлом. Я понимаю, что это тяжело, мучительно, но мы должны попытаться забыть о мисс Слейд и подумать о самих себе. У нас удачный, удовлетворяющий нас брак, и я намерен делать все для того, чтобы он таким и оставался, но мне нужна ваша помощь, Сильвия. Прошу вас... это жизненно важно. Мы должны закрыть дверь за этим инцидентом. Обещайте мне попытаться это сделать.

— Я попытаюсь, если... если вы дадите мне слово, что между вами и мисс Слейд действительно все кончено.

— Я даю вам это слово.

Он взял мои руки в свои и крепко сжал их. Я почувствовала, как его напряжение пробежало по всему моему телу, словно электрический ток, и когда он отпустил мои руки, я ощутила какую-то слабость.

— Я просто в ужасе от того, что должен вернуться на совещание, — поцеловав меня, сказал Пол. — Вы простите меня, если я вас теперь покину? Сегодня я приеду домой рано... Отменим все, что намечалось на вечер, и спокойно пообедаем вдвоем.

Я кивнула. Остановившись, он еще раз меня поцеловал, нежно погладил мои ссутулившиеся плечи и вышел из комнаты.

Я тут же вернулась в кабинет, но почувствовала такую слабость, что мне пришлось сесть. Едва я опустилась в кресло за письменным столом, как в комнате снова возник О'Рейли.

— Могу ли я проводить вас к машине, госпожа Ван Зэйл? — услышала я словно донесшийся откуда-то издали его голос.

Я обмякла в кресле за столом и смутно почувствовала, что он закрыл дверь и приблизился ко мне.

— С вами все в порядке, госпожа Ван Зэйл?

— Может быть, стакан воды...

Он бросился к книжному шкафу и нажал какую-то кнопку. За повернувшимися средними полками открылся бар. Рядом с уже знакомым мне шкафчиком в стене было небольшое углубление. О'Рейли взял стакан, поднес его к водопроводному крану и помедлил:

— Может быть, добавить в воду немного бренди, госпожа Ван Зэйл? Бренди часто помогает при временном недомогании.

— Хорошо. Да, спасибо.

У меня не было сил на то, чтобы много говорить. Я стала копаться в своей сумочке, сама не зная зачем, и лишь когда по лицу моему заструились слезы, поняла, что никак не могу найти носовой платок. В глазах потемнело. В руке был зажат носовой платок, на столе рядом со мной стоял стакан. Бредни был крепким. Я расплакалась раньше, чем он успел добавить воды.

Мне стало стыдно своих слез. Если бы О'Рейли был просто слугой, я лишь пожалела бы о том, что утратила контроль над собой, если бы он был другом, извинилась бы, но О'Рейли не был ни слугой, ни другом, и поскольку наше общение с ним было всегда подчеркнуто официальным, у меня было такое ощущение, словно он увидел меня раздетой. Прижатый к лицу платок не помог мне унять слезы, и я, отказавшись от попыток их скрыть, потянулась к бренди.

К моему удивлению, он, кажется, понял всю глубину моего смущения, тактично отвернулся и уставился в окно.

Я отпила бренди и немного успокоилась. На этот раз моя попытка осушить слезы оказалась успешной, но, взглянув в небольшое, вынутое из сумочки зеркало, я с ужасом увидела, какими красными и распухшими были мои глаза. Я снова поднесла к губам стакан, когда он, не оборачиваясь, тихо проговорил:

— Ваш муж передал мне счет.

Я поперхнулась бренди.

— Я устрою скандал в «Тиффэйни», — сказал он, проводя пальцем по краю античной вазы. — Доберусь до клерка, допустившего эту ошибку.

Сделав глоток, я заметила ровным голосом:

— Какое теперь это имеет значение?

— Важен принцип. Почему вы должны были пережить все это лишь из-за того, что какой-то клерк все перепутал?

— Так или иначе, я рано или поздно узнала бы об этом. И мне не хочется, чтобы вы обвиняли этого клерка.

— Я знаю, кого мне обвинять, — сказал он, смахивая пылинку с поверхности стола. — Я обвиняю эту негодную маленькую Дайану Слейд. Самым разумным из всего, сделанного когда-либо господином Ван Зэйлом, было то, что он с ней распрощался.

— Господин О'Рейли...

Когда он повернулся лицом ко мне, я увидела, что глаза его были не голубыми, как мне всегда казалось, а зелеными.

— Вы не должны больше думать об этой девушке, госпожа Ван Зэйл, — прервал он меня так резко, что я совершенно забыла его обычную тупую нейтральность. — Она наделала столько ошибок с господином Ван Зэйлом, сколько могла, и теперь он лишь хочет от нее отделаться. Я часто думал о вас, когда находился с ним в Мэллингхэме. И удивился, почему господин Ван Зэйл не отвернулся с первого взгляда от этой простоватой, глупой, незрелой девчонки, Дайаны Слейд, когда мог быть постоянно с вами, всегда такой красивой, изящной и очаровательной...

Голос О'Рейли прервался.

Я пристально смотрела на него, разинув рот. Этот ход был мне достаточно знаком, так как почти за двадцать лет замужней жизни я больше чем привыкла иметь дело с мужчинами, полагавшими, что я храню супружескую верность не больше, чем мой муж. Но сейчас я была просто ошеломлена — его слова застали меня врасплох — ведь они исходили от О'Рейли, которого, как я давно решила, женщины не интересовали. Присущая О'Рейли осторожность, уменье контролировать себя, наконец, его положение самого доверенного помощника Пола, заставили меня подумать, уж не вообразила ли я себе услышанное. Я украдкой бросила взгляд на мой бренди, словно обнаружив, что в него подсыпали снадобье, вызвавшее у меня галлюцинацию, а потом сказала себе: О'Рейли просто пытался подбодрить меня своими добросердечными комплиментами.

— Спасибо, — слабым голосом ответила я. — Как мило с вашей стороны поддержать меня, но я уже чувствую себя намного лучше и думаю, что мне не следует ни секундой дольше злоупотреблять здешним гостеприимством. Пожалуйста, не утруждайте себя, не провожайте меня до двери.

— Я провожу вас до дома.

— Нет, я... благодарю вас, я предпочитаю поехать одна.

Он открыл мне дверь. Выходя из комнаты, я не взглянула на О'Рейли, но слишком хорошо чувствовала его присутствие, так как он настоял на том, чтобы проводить меня до «кадиллака». Он даже держал надо мной взятый у швейцара зонтик, когда мы вышли из двери под дождь.

— Господин О'Рейли, я бесконечно благодарна вам за вашу любезность и уверена, вы поймете мое желание забыть этот разговор, как будто его никогда не было.

— Мне этого тоже хотелось бы, — непринужденно отозвался он. — Если бы господин Ван Зэйл когда-нибудь узнал, что я говорил с вами о Дайане Слейд, он разорвал бы меня на части. Всего хорошего, госпожа Ван Зэйл. Вы уверены, что вас не нужно проводить домой?

— Совершенно уверена. Благодарю вас. До свидания, господин О'Рейли.

Когда шофер включил передачу, я посмотрела через плечо и увидела, что О'Рейли по-прежнему стоял под дождем на тротуаре. На секунду я подумала — он вернулся в свое состояние непробиваемого нейтралитета, и четко поняла, что мне нечего больше беспокоиться по его поводу, но в этот момент я вдруг увидела, как сияли зеленые глаза на его спокойном лице.


ГЛАВА ПЯТАЯ


Я была возмущена поведением О'Рейли, но было несколько причин, почему я в то время не уделила этому должного внимания. Во-первых, я думала: О'Рейли слишком дорожит своим местом, чтобы, рискуя быть уволенным, делать свои скрытые поползновения более явными, а во-вторых, я была слишком поглощена мучительным для меня фактом существования Элана Слейда, чтобы задуматься над непомерным восхищением О'Рейли. В конце концов от мыслей как об О'Рейли, так и об Элане Слейде, меня окончательно отвлек кризис, разразившийся накануне свадьбы Клейтона.

Свадьба была назначена на первую субботу мая, через несколько дней после моей поездки в банк. Та неделя была трудной. Пол делал все возможное, чтобы разрядить обстановку, предложил мне уехать с ним на долгий уик-энд. Мне же ничего не хотелось, кроме как оставаться одной, чтобы разобраться в своих чувствах и обрести душевное равновесие. В конце концов я сказала ему: «Мне кажется, будет лучше всего, если мы будем жить как обычно, по крайней мере некоторое время». Мы отложили наш уик-энд, и я попыталась погрузиться в свои повседневные дела. Но это не спасло меня от неотступных мыслей. Я думала об Элане Слейде и о том, как милы бывают дети в четырнадцать месяцев, и все время меня сверлила навязчивая мысль: как мог такой человек, как Пол, совершить подобную ошибку? Но все же я верила его словам, что он нарушил свое обещание неумышленно.

Я опять побывала у своего врача, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь нового лекарства, которое могло бы мне помочь, но он лишь снова предостерег меня от беременности. Я вышла от него в отчаянии. Я была ужасно подавлена, и мне понадобился целый день, чтобы сообразить, сколько других врачей в Нью-Йорке, и только я решила побывать у специалистов, как мне позвонил Брюс и спросил, может ли он повидаться с Полом.

В тот вечер у нас кто-то обедал, и Брюс сказал, что позвонит позднее. Я в тревоге думала, не возникли ли какие-нибудь препятствия в приготовлении к свадьбе. Родители Грейс планировали пышную свадьбу, а Брюс и Грейс выражали недовольство тем, что она превращалась, таким образом, в общественное событие, о котором госпожа Рошфор мечтала со дня появления Грейс на свет.

Наши гости уже ушли, и я собиралась ложиться спать, когда доложили о приходе Брюса.

Брюс был высоким, темноволосым юношей, в очках с массивной оправой, за стеклами которых прятались красивые глаза, унаследованные от Элизабет и придававшие ему какую-то неуловимую индивидуальность. Нью-Йоркский свет проявлял злобное недовольство, что он не был похож на Пола, но мне всегда казалось, что их характеры очень схожи. Это было одной из причин, заставлявших меня сомневаться, так ли уж Элизабет уверена в том, кто был отцом ее сына. Страстная приверженность к античной цивилизации сначала вызвала у него интерес к философии, которая теперь была источником его средств существования, и, развивая эти интеллектуальные склонности, он стал впечатлительным идеалистом и, пожалуй, слишком серьезным. «Совсем как Элизабет в молодости», — часто говорил мне Пол, но я по крупицам составила себе достаточное представление о прошлом Пола, чтобы понимать: эта характеристика с таким же успехом приложима и к нему самому, такому, каким он был много лет назад.

— Хэлло, Брюс! — приветствовал его Пол. — Не отметить ли нам вашу последнюю холостяцкую ночь?

— Слава Богу, я уже отдал этому дань полчаса назад. Не могу представить себе ничего более варварского, чем торчать на собственной свадьбе.

— Пожалуй, пойду к себе, с вашего позволения, — тактично ретировалась я.

Я оставила их одних, но, отпустив горничную, не легла, а в состоянии какого-то полного равнодушия ко всему уселась расчесывать волосы. Попыталась было решить, к какому специалисту теперь обратиться, но когда поняла, что слишком много думала о невыносимом бремени своей бездетности, сделала над собой усилие и стала думать о другом. Хватит ли у меня смелости сделать короткую стрижку? Я попыталась представить себе Элизабет в постели, но это мне не удалось. Совершенно несомненно, что она должна была воспринимать этот акт как не более чем непростительное нарушение хорошего вкуса...

Я не должна думать о других женщинах в постели Пола.

Пол был окружен женщинами, когда я впервые его увидела. Мне казалось, что это было так давно... почти так же давно, как и мое первое замужество! Я вышла замуж всего за два года до смерти Фредерика от брюшного тифа во время дипломатической командировки в Мехико, и теперь, когда вспоминала те годы, мне казалось, что по существу мы едва знали друг друга. После гибели моих родителей в железнодорожной катастрофе меня воспитывала бабушка в Филадельфии, а Фредерик получил такое же, почти монашеское, воспитание у своего старого дяди, затворника из Хадсон Велли. Наша любовь была приятно романтической, но «темная сторона брака», как называла определенные отношения замужняя сестра моей матери, если и не оставалась для меня темной, то во всяком случае была довольно мрачной. Мне доставляло удовольствие, отдаваясь Фредерику, делать его счастливым, но при этом сама я радовалась, что каждый каким-то таинственным образом лишенный остроты эпизод быстро завершался. Поэтому, когда Фредерик умер, меня вовсе не терзали воспоминания об утраченных наслаждениях, как могло было быть с другими женщинами, и я просто, ни на что не жалуясь, жила жизнью, приличествовавшей молодой вдове в то далекое довоенное время.

Потом, в один прекрасный день через три года после смерти Фредерика, когда мои друзья, у которых я гостила в Лонг-Айленде, устроили прием в своем саду, я впервые увидела Пола Ван Зэйла.

Его репутация была мне известна. Любой, имевший хоть какой-то вес на Восточном побережье, слышал о Поле Ван Зэйле, о том, как быстро он разбогател, о его нашумевшем разводе и о бесконечном потоке женщин, даривших ему свое внимание. Когда я увидела его в первый раз, он разговаривал с двумя из самых известных красавиц, а третья предлагала ему бокал шампанского. Он протянул руку за бокалом, рассеянно взглянул в пространство мимо своих собеседниц и увидел меня. Одного взгляда в эти темные глаза оказалось достаточно, чтобы я мгновенно вспомнила «темную сторону брака» и, залившись краской, в смятении от собственного разыгравшегося воображения, повернулась и убежала.

Я была слишком наивной, чтобы понять — он покорил меня своим обаянием. И мне было слишком мало известно о нем, а он к тому времени уже устал от холостяцкой жизни и хотел снова жениться. Он точно знал, какая ему была нужна жена, мог пересчитать по пальцам наиболее важные для него качества и, хотя я не представляла, отвечаю ли его требованиям, я скоро поняла: мне легче умереть, чем прожить остаток жизни без него. Я была согласна на роль глины в руках Пола, но могло быть и иначе, если бы он обращался со мной так, как приличествовало его репутации. Однако никто не мог быть больше джентльменом, чем Пол, когда он впервые заговорил со мной. Ни одна молодая женщина не могла и мечтать о более романтичном и по-рыцарски благородном поклоннике. Даже потом, когда он излагал мне свою концепцию брака с весьма необычными подробностями, я не могла быть вполне уверена, что он не будет мне изменять после женитьбы... или даже в те зимние месяцы, когда он за мной ухаживал.

Наша помолвка состоялась в апреле 1912 года, а свадьба была назначена на июнь. Я была в ужасе от мысли, что люди подумают: мы слишком торопимся со свадьбой, но еще больше я боялась: если отложить свадьбу надолго, Пол мог изменить свое решение и поэтому я не возражала против назначенной им даты. Кроме того, к этому времени мне уже не терпелось стать его женой, а Пол, как скоро выяснилось, вообще не желал ждать ни одного дня.

— Моя яхта спущена на воду, — сказал он мне в мае, — и стоит прекрасная погода. Давайте уплывем на уик-энд.

Я ответила, что предпочитала бы подождать, пока мы поженимся.

— После этого уик-энда я не буду домогаться вас до нашей первой брачной ночи.

— Но...

— Надо ли понимать так, что вам ненавистна мысль разделить со мной ложе?

— Мне трудно себе представить...

— Мне сорок четыре года, и вполне вероятно, что я проживу еще не меньше двадцати лет. Естественно, я захочу заниматься с вами любовью так часто, как только это будет возможно. Триста шестьдесят пять дней умножить на двадцать — семь тысяч триста дней — и это не считая високосных лет! Я согласен вычесть отсюда шесть месяцев полного физического изнеможения, но даже при этом: действительно ли вы готовы лечь в постель с мужчиной семь тысяч раз, не зная точно, будет ли это вам приятно?

Мы рассмеялись. Боясь показаться старомодной пуританкой, я стремилась выглядеть утонченной светской женщиной, но если быть честной, то я не очень-то усердствовала в этом. Я была слишком в него влюблена и мысленно уже вручила ему себя до конца моих дней.

Я отправилась на яхте на уик-энд.

Это было для меня откровением. Я никогда не думала, что способна вступить в любовную связь с мужчиной, хотя бы и обещавшим на мне жениться. Однако отважившись на это, я не сомневалась, что меня раздавит сознание собственной вины, но... ощущения вины у меня не было.

— Я знаю, что мне следовало бы чувствовать себя порочной и безнравственной, — говорила я Полу, когда мы стояли, опершись на палубные перила и любуясь закатом солнца, — на самом же деле я просто счастлива, как никогда в своей жизни. Что за создание принесло мне это счастье.

— Человек, — ответил Пол, и едва мы покинули борт яхты, как он предложил мне продолжить наши отношения.

— О, но что, если я забеременею! Пойдет гулять это ужасное слово «преждевременно», и все примутся считать на пальцах, сколько месяцев мы женаты...

— Боже Правый, — воскликнул Пол, — неужели вы действительно не верите в то, что я должным образом позабочусь о вас?

Я была настолько несведуща в вопросах регулирования деторождения, что не понимала, насколько тщательно он позаботился об этом уже на яхте.

— И кроме того, — добавил он, пользуясь случаем напомнить нам обоим о том, о чем я предпочитала не думать, — поскольку ваш врач определенно предупреждал вас об опасности очередного выкидыша, с моей стороны было бы просто преступно заниматься с вами любовью, не думая о последствиях.

По возвращении из свадебного путешествия я побывала еще у одного врача и убедила Пола предоставить мне дальнейшую заботу о предохранении. Мне удалось убедить как его, так и себя, в том, что моя следующая беременность была чисто случайной, в другой же раз он отнесся к этому явно скептически, и после этого на несколько лет взял контроль на себя. И только в 1921 году мне удалось добиться его разрешения использовать новое средство, самое надежное, последнее слово науки, предохранявшее женщин, не желающих иметь детей, но в 1922 году я обнаружила, что снова ухитрилась забеременеть.

После примирения в конце того года нам пришлось снова обсудить эту проблему. Нам было очень нелегко говорить на эту тему, тем более без эмоций, и поэтому было совершенно неудивительно, что он был озабочен тем, как не повредить мне, а я тем, как не вызвать его гнева.

— Наверное, мне придется снова взять все на себя, — смущенно сказал Пол.

— Но это так неприятно для вас...

— Вы не должны об этом думать.

— Но я думаю, что теперь это средство стало надежнее...

— Но оно неприятно для вас.

— Нет.

— Хорошо, если вы сможете обойтись...

— Да!

— ...Без случайностей...

— Да, — отвечала я, хотя знала — единственная причина, заставлявшая меня настаивать на своей ответственности, состояла в моем страстном желании иметь ребенка.

Пол никогда не допускал случайностей.

— Это была случайность, ужасная случайность...

Я думала об этом четком, прагматичном подходе, настолько далеком от всякой страсти, что он позволял хладнокровно анализировать каждую деталь любовных отношений и принимать эффективные решения для избежания неприятностей. Если беременность Дайаны Слейд действительно была случайностью, что-то было не так не только с одержимостью Пола идеей самозащиты, но и с этим холодным, бесстрастным аналитическим методом.

— Я не верю в романтическую любовь, — уже давно сказал мне Пол. — В действительности это не больше, чем умственное расстройство, разрушающее логику и ведущее к иррациональному поведению.

После разговоров с Элизабет я поняла, что такая позиция сформировалась у него в результате опыта, полученного от первого брака, и поскольку прошлое было изменить невозможно, я решила приспособиться к ней как можно лучше. Не было и речи о том, чтобы расстраиваться из-за неспособности Пола произнести магические слова «я вас люблю». Я знала, по-своему он очень любил меня, и приходилось считать, что этого достаточно. Кроме того, когда мне исполнилось двадцать лет и я стала более опытной в светских делах, мне стало казаться, что именно мужья, ритуально напевавшие каждый день своим женам «я люблю вас», слишком часто развлекались с другими женщинами. Молчание лучше неискренности, говорила я себе, уповая на старую формулу: «дела говорят больше, чем слова».

Дела. «Одна крестильная кружка...»

Не думать об этом, не думать, не думать, не думать...

Я по-прежнему не отрывала беспокойного взгляда от своего отражения в зеркале, когда меня заставил подскочить какой-то шум у соседней двери. Пол захлопнул дверь своей гардеробной и отослал слугу. В следующую секунду с шумом распахнулась дверь, соединявшая наши комнаты, и я машинально поднялась на ноги с головной щеткой в руках.

Несмотря на ярость его вторжения, он выглядел скорее опустошенным, нежели разгневанным, и я сразу поняла, что он был крайне расстроен.

— Пол, что случилось? Вы...

— Да, мы ужасно поскандалили с Брюсом. — Он сбросил пиджак, отшвырнул ботинки и буквально упал на кровать. — Сильвия, вы знаете, с какой любовью я отношусь к этому мальчику. Да, верно, мы в последние годы мало встречались, но я только сегодня понял, что он так и остался в том времени, когда... в общем, много лет тому назад произошел один эпизод. Я никогда не говорил вам об этом, так как считал, что вопрос давно исчерпан. И только сегодня, когда он сказал мне, что не хочет видеть меня завтра на своей свадьбе, я понял — ничего не забыто.

— Но, Бога ради, почему он не хочет, чтобы вы пришли к нему на свадьбу? — воскликнула я, пораженная.

— Он сказал: с него довольно разговоров в Нью-Йорке о том, что я его отец. Он решил раз и навсегда продемонстрировать истину, не допустив моего присутствия при важном семейном событии.

— Но ведь можно с уверенностью сказать, что это породит еще больше сплетен? О, Пол, он, наверное, слишком много выпил!

— Нет, он достаточно трезв, и не называл меня эгоистичным капиталистическим сукиным сыном, пока я не заявил ему о бессмысленности его утверждений, что я разбил жизнь его матери.

— Пол! Но я не могу поверить, чтобы Брюс...

— К сожалению, должен признать, у меня хватило глупости ввязаться с ним в полемику с антимарксистских позиций, и у нас произошла одна из тех смешных политических ссор, которая закончилась тем, что он потерял самообладание и попытался меня ударить. К счастью, у меня хорошая реакция, и он промахнулся, но когда я увидел, что он готов сделать новую попытку, я подошел к двери и позвал Питерсона. Можете себе представить, как я себя чувствовал, вынужденный позвать телохранителя, чтобы защитить меня от человека, который первые семнадцать лет своей жизни был мне искренне предан и уважал так, как мальчик может уважать собственного отца.

Он встал с кровати, пошарил в кармане своего брошенного пиджака и вытащил золотую коробочку с таблетками. Пристально глядя на него, я тихо проговорила:

— Что произошло, когда Брюсу было семнадцать?

— Та самая сцена, о которой я только что говорил. Желая положить конец долгой и очень болезненной истории, он пришел ко мне в офис для обсуждения одного дела и по ходу разговора признался, что считает себя моим сыном. Естественно, я был потрясен. Я не мог поверить, чтобы Элизабет — да, Элизабет, а не кто-нибудь другой — оказалась такой непорядочной, обсуждая с ним этот важнейший факт его жизни. Сам я всегда был честен с Брюсом, и, когда он достаточно повзрослел и задался вопросом о моих отношениях с его матерью, я обрадовался, что он без стеснения пришел ко мне. Разумеется, я сделал все для того, чтобы вознаградить его доверие объяснением, доступным для подростка, ничего не знавшего о жизни, но поскольку он ни разу не спросил меня прямо, я ли его отец, я ни разу не сказал ему столь же прямо: «Вы не мой сын». Я просто полагал, что ему известны факты, и так было до того момента, когда он явился в тот день ко мне в офис и заявил: «Вы мой отец, и поэтому должны сделать то-то и то-то», — и тогда мне стало ясно, что в заблуждение его могла ввести только Элизабет:

— Пол, абсолютно ли вы уверены, на сто процентов, что...

— Дорогая моя, он был зачат, когда Элизабет со своим первым мужем проводила лето в Европе. Я был на расстоянии трех тысяч миль от них, и если Элизабет не из тех женщин, у которых беременность длится двадцать четыре месяца, то совершенно невозможно, чтобы я был отцом Брюса.

Пол замолчал. Он шагнул было к двери между нашими комнатами, но тут же изменил свое намерение и снова бросился на кровать.

— Я сказал об этом Брюсу, — продолжал он. — Я понял, что он должен был узнать правду, но Элизабет пришла в ярость, и это привело к новому скандалу. Она заявила, что, хотя никогда не лгала Брюсу прямо, она и не пыталась рассеять его иллюзии, думая, что ему лучше считать отцом меня.

— Я думаю, что ему нравилось так считать.

— Но, Боже мой, как могла она поступить так с этим мальчиком? Когда я думаю о том, что мы столько раз говорили об интеллектуальной потребности человека быть правдивым и честным...

— Прожить всю жизнь интеллектуально невозможно, Пол.

— Но мы с Элизабет жили именно так! Годами развивалась между нами эта взаимно удовлетворявшая связь, включавшая все принципы, которые мы считали интеллектуальными ценностями. Я просто в ужасе, если вы этого не понимаете...

— Я понимаю, Элизабет хотела, чтобы ее сын был вашим сыном. Понимаю, как она должна была вас любить, иначе это ее не интересовало бы. Понимаю, что, если человек кого-то любит, он хочет быть с ним, и лучше в браке, чем во внебрачной связи.

— Вы смотрите на все с типично женской точки зрения. Но Элизабет не типичная женщина. Если бы вы могли судить обо всем этом не так романтически...

— Романтически! Пол, я говорю достаточно реалистично! Я говорю о реальных вещах и не занимаюсь интеллектуальным теоретизированием, не имеющим никакого отношения к реальности!

— Я всегда был реалистом! — выкрикнул Пол. Со дня смерти Джея я не видела его в состоянии такого возбуждения. — Это Элизабет потеряла чувство реальности, так глупо солгав Брюсу! Она обвинила меня в разрыве с Брюсом, но в этом виновата была она, а не я! Если бы не эта ее ложь, мне не пришлось бы раскрывать ему истинное положение, я так не хотел этого, так не хотел его ранить, я так жалею об этом проклятом разговоре...

— О, дорогой мой, не нужно так расстраиваться...

— ...Но я вынужден был рассказать ему обо всем, разве нет? Разве у меня был выбор? Как мог я дать ему уйти убежденным в том, что ему сказали правду? Я должен был открыть ему глаза!

— Да, — сказала я, — вы должны были это сделать. Очень досадно, что было суждено случиться этой ссоре, но не более того. Какая жестокая ирония судьбы в том, что при всякой... — я помедлила, подыскивая наиболее тактичное слово, — необычной связи всегда больше всех страдают дети!

— Я вовсе не хотел ранить Брюса. — Пол с трудом поднялся. — Мне лучше лечь.

— Останьтесь здесь, у меня.

— Нет, мне нужно побыть одному. Мне так беспокойно... — он произносил слова так неуверенно, словно ему стоило большого труда строить из них фразы. — Я не хочу причинять вам беспокойства, потому что, как я ни устал, наверняка не усну всю ночь.

Я не настаивала на своем предложении, потому что ему явно было необходимо одиночество, но когда он вышел, я долго лежала с открытыми глазами, раздумывая над тем, удастся ли мне каким-нибудь образом сыграть роль миротворца. Разумеется, на быстрое примирение Брюса с Полом рассчитывать не приходилось, но, может быть, позднее мне удалось бы залить водой разбушевавшийся огонь. Это было бы вызовом моему дипломатическому таланту, сделало бы Пола глубоко благодарным и, разумеется, отвлекло бы меня от постоянных мыслей о Дайане Слейд.


Я разговаривала с Брюсом в октябре. Летние месяцы они с Грейс провели в Европе и вернулись в Нью-Йорк к началу учебного года. После четвертого июля мы с Полом, как обычно, уехали в Бар Харбор. Я тайком побывала еще у четырех врачей-гинекологов, и ни один из них меня не обнадежил, но мне стало известно, что на Западном побережье есть врач, успешно лечивший аномалии беременности, и я подумала, что когда в очередной раз поеду навестить кузенов в Сан-Франциско, постараюсь у него проконсультироваться.

Пока же возможности побывать на Западном побережье не представлялось. Когда я в начале сентября вернулась из Бар Харбора в Нью-Йорк, мой светский календарь был буквально забит всевозможными делами, и мне едва удалось выкроить свободный вечер, чтобы поговорить с Брюсом.

Мы договорились встретиться в чайном зале «Плазы», и через три дня я под его стеклянным куполом приступила к миротворческой деятельности. В полумраке зала над нами изящно свисали листья пальм, а небольшой оркестр играл венские мелодии. Официант подал чай.

— Разумеется, речь пойдет о вашей ссоре с Полом накануне свадьбы, — заговорила я, обменявшись с ним обычными приветствиями.

Брюс вздохнул, провел по своим густым волосам рукой, запустив в них пальцы, и, сняв очки, стал протирать их носовым платком сомнительной чистоты.

Одет он был, как обычно: твидовый костюм, с довольно неприятным галстуком в красный горошек. Одна из манжет была испачкана чернилами. Выглядел он рассеянным ученым-педантом, с оттенком богемности.

— Сильвия, я не думаю, чтобы разговор на эту тему был полезным. Если вы рассчитываете на полное театральное примирение, со слезами радости с обеих сторон и под аккомпанемент пианино, в лучших традициях кинематографической мелодрамы, то вы просто попусту тратите время.

— Что вы скажете о небольшом коктейле в сочельник? Без слез, без звуков пианино, без всякого шума? Я приглашу человек десять, и мы выпьем традиционный яичный коктейль.

— Просто ужасно, что вы меня не понимаете. Между Полом и мною все кончено. Я двенадцать лет, ради матери, старался поддерживать впечатление, что мы — друзья, но в дни свадьбы понял: я не могу продолжать этот фарс только для того, чтобы она была довольна. Да и так ли уж в действительности был огорчен Пол? Его, конечно, это не удивило. Он, несомненно, понимал, что между нами не могло быть честного разговора после того, как я говорил с ним семнадцатилетним юнцом.

— Да, Пол рассказал мне о том разговоре.

— Рассказал? — вспыхнул Брюс. — Бьюсь об заклад, что он рассказал вам не все. — Он посмотрел мимо меня, когда оркестр заиграл «Сказки венского леса», и, понимая, что он больше ничего не скажет, я почувствовала себя обязанной добавить:

— Он сказал мне, что сцена была ужасная.

— Мы поссорились. — Неожиданно он впился в меня глазами. — Мы говорили о вас.

— Обо мне? — в удивлении посмотрела я на Брюса. — Не понимаю.

— Когда мне было семнадцать, шел тысяча девятьсот двенадцатый год, Сильвия. Был апрель тысяча девятьсот двенадцатого года.

— Когда состоялась наша помолвка с Полом?

— Вот именно. Я пришел на Уиллоу-стрит — это было еще до слияния, и поэтому Пол находился в своем старом офисе, по адресу Уиллоу-стрит, девятнадцать, и потребовал, чтобы он аннулировал помолвку с вами и женился на моей матери.

Я молча глотнула чаю.

— Продолжайте.

— Вы не рассердитесь? Я не хочу ссоры с вами, Сильвия...

— Продолжайте, Брюс.

— Хорошо... — Он взял чайный кекс и раздавил его быстрым нервным движением пальцев. По залу разливались звуки финала «Сказок венского леса» в новой бурной интерпретации. — Мать несколько месяцев не оставляла надежды выйти замуж за Пола. Она сама говорила мне об этом совершенно откровенно. Говорила, что знала о его намерениях жениться снова и была убеждена: в конечном счете он поймет — она одна из всех женщин была бы вполне подходящей ему женой. Но когда я спросил ее, почему бы ей не потребовать немедленно развода с Эллиотом и не сказать Полу о своем желании, она ответила: нет, она не может этого сделать, это сразу отнесло бы ее к той категории женщин, которые охотились на него, тогда как в основе ее успеха у Пола всегда было то, что она никогда не оказывала на него никакого давления. Ну, вы же знаете, что произошло потом. Она, разумеется, знала о вас, но никогда не думала, что он на вас женится. Говорила, что вы слишком молоды и неопытны, Полу же нужна вполне зрелая женщина, а не наивная девушка. Видите ли, Пол бывал у нас той зимой, когда встречался с вами, и... — простите, мне, наверное, не следовало говорить об этом.

— Дорогой Брюс, пусть вас это не смущает... Я прекрасно знала о том, что его связь с вашей матерью продолжалась как до, так и после женитьбы на мне. Но что же сделала Элизабет, когда услышала о нашей помолвке? Может быть, она устроила Полу ужасную сцену?

— Боже мой, да вовсе нет! Мать слишком горда для этого. Она поздравила его и выразила надежду, что он будет очень счастлив. Потом ушла в свою комнату и проплакала всю ночь. Эллиота, слава Богу, дома не было, я же после этой бессонной ночи не мог больше выносить ее страданий и отправился в деловой центр переговорить с Полом. Разумеется, разговор окончился полной неудачей. Он просто сказал мне: я слишком молод, чтобы понять его отношения с матерью, и я все разрушил, цепляясь за проблему отцовства и пытаясь убедить его прислушаться к моим словам... Какая ошибка! Вопрос о его женитьбе был забыт, и мы до изнеможения выясняли, кем же я все-таки был. Однако когда он наконец перестал утверждать, что не несет за меня ответственность и что он ничего не обещал моей матери, он поднялся вместе с вами на борт своей яхты и вы отплыли на запад. Счастливый конец!

— Мне кажется, Пола страшно мучает тот разговор с вами, Брюс, — осторожно проговорила я, — но он искренне убежден, что ему следовало быть честным с вами. Я уверена, вам известно, как он щепетильно честен.

— Честен? Ван Зэйл? Боже мой, да он величайший лжец в городе! Чего стоил весь этот вздор о том, в каких уникальных отношениях он был с моей матерью... вся эта брехня о том, как он любил меня! Он третировал мать как шлюху, наш дом воспринимал как бордель, а меня как собачонку, которую можно выдрессировать для выполнения всяких трюков. Ему не было до меня никакого дела! Когда я встал на его пути и устроил утомительную сцену, он воспринял меня не больше чем надоедливую муху, которую можно просто смахнуть с дороги. Год за годом он делал вид, что он мой отец, а потом, нате, пожалуйста: «Нет, виноват, мы не родственники, не могу ли я вас подвезти?» Я больше не забавлял его, и он меня откинул — и точно так же поступил с моей матерью. Годами она слушала его песни о том, что была самой главной женщиной в его жизни, а потом, пожалуйста: «О, не думаю, чтобы я впредь когда-нибудь лег с вами в постель. До свидания. Увидимся как-нибудь...»

— Я не переставала удивляться, почему их связь оборвалась так внезапно, — попыталась я отвлечь Брюса от его боли, сместив фокус нашей беседы.

Мне было тяжело видеть его страдания. Лицо его побледнело, на лбу выступил пот, а выронившие раздавленный кекс пальцы плотно переплелись в мучительной судороге.

— Сыграла свою роль и смерть Викки, — продолжал Брюс. — Все началось с момента, когда мать сообщила Полу о ее смерти. Мать никогда потом об этом не говорила, а тогда сказала лишь, что знает Пола слишком хорошо, чтобы понять — их связь продолжаться больше не может.

Я была в недоумении.

— Бога ради, что она имела в виду?

— Думаю, она поняла, каким он был лжецом, — ответил Брюс. — Думаю, она догадалась, что, хотя Пол и говорил, что они лучшие друзья с Джейсоном де Костой, он ненавидел его и намеревался его разорить. После смерти Викки он был на это вполне способен.

— Но это неправда! Вы говорите, что Пол ненавидел Джея еще до смерти Викки?

— Когда моя мать познакомилась с Полом, — продолжал Брюс, — ей был двадцать один год, а ему двадцать два. Он говорил ей, что единственным на свете человеком, с которым он когда-нибудь сведет счеты, был молодой банкир с Уолл-стрит, по имени Джейсон Да Коста. Позднее она думала, что он отказался от этого намерения, в особенности когда одобрил брак Джея с Викки, но...

— Не думаете же вы...

— Я думаю, что у Пола ушло двадцать пять лет на то, чтобы дождаться аферы Сальседо и осуществить давно задуманную месть.

— Брюс, но это же самая ужасная клевета! — я попыталась подняться со стула, но почувствовала себя словно приклеенной к нему. — Как вы могли этому поверить?

— Я знаком с братьями Да Коста.

— Ах, это все объясняет! Они все оборачивают против Пола!

— Вы можете их за это укорять? Не говоря уже о том, что он сделал с их отцом, он ухитрился заставить их уехать из страны. Они попали под суд за уклонение от уплаты налогов. Пол подстроил это, когда они попытались возобновить расследование по делу Сальседо — они откуда-то выкопали некую секретаршу, которая видела секретный доклад на письменном столе у Пола, тот же, естественно, всегда клялся, что никогда не видел доклада, составленного Теренсом О'Рейли. Как бы то ни было, Пол в конце тысяча девятьсот двадцать второго года возвратился из Европы, чтобы положить конец этим неприятностям. Он подкупил секретаршу, и она заявила, что получила от братьев Да Коста взятку за свои показания. Дело было закрыто. А потом Пол потребовал от Службы внутренних доходов высылки Стюарта и Грэга из города.

— Пол не мог это сделать! — воскликнула я, но понимала, что мог. Я постаралась придать твердость своему голосу: — Этого не смог бы сделать даже Президент!

— Сильвия, нет ничего, что было бы не под силу вашему мужу. Он так колоссально богат и так дьявольски могуществен, что может купить все, а если может купить, то может и добиться всего, чего захочет. Ему благоволят все чиновники в правительстве. Стоит ему сказать пару слов по телефону, и все будет так, как ему нужно.

Я перешла к обороне, что мне всегда помогало, когда я чувствовала в себе раздвоенность в оценке могущества Пола.

— Но Пол честный человек. В основе всей деятельности инвестиционных банкиров лежит их честность. Все банкиры заявили об этом Антермэйру на процессе Пуджо.

Брюс пожал плечами по поводу этих давних показаний 1912 года.

— Я не могу говорить обо всех инвестиционных банкирах, а говорю только о Поле и отлично знаю, что не существует закона, который мог бы с ним справиться, сам факт его процветания является насмешкой над американской демократией. Как вы думаете, почему я стал приверженцем коммунизма? Да потому, что мне не нравится не только частная жизнь Пола, но и его общественная жизнь. Я считаю преступлением тот факт, что дельцы, подобные Полу Ван Зэйлу, могут сделать себе полмиллиона долларов путем простого рукопожатия на Уолл-стрит, тогда как люди либо мрут от голода на сельскохозяйственном Юге, либо вкалывают на промышленных предприятиях севера!

— Я не собираюсь вести с вами политические споры, Брюс. Я всего лишь хочу возразить вам по поводу братьев Да Коста. Если предъявлялось ложное обвинение в уклонении от налогов, почему бы им было не остаться в стране и не опровергнуть его?

— Выбор был лишь между тем, чтобы начать судебный процесс с риском угодить за решетку, или уехать на превосходное ранчо в Мексике, с гарантированным годовым доходом. Грэг и Стюарт не были богаты — большую часть своей собственности Джей оставил пятой жене — и такая жизнь вполне могла их привлечь.

— Но как же все-таки вам стало известно, что Пол купил для них ранчо в Мексике?

— Мне об этом сказал Грэг.

— Я не верю Грэгу Да Коста! — заметила я, надевая перчатки, или по крайней мере пытаясь это сделать. У меня тряслись руки.

— Сильвия... о, простите меня. Я не хотел вас расстраивать, правда не хотел. Но ваш муж опасный человек, и, если бы вы оставались в неведении относительно этого, я просто не мог бы видеть, как он лжет вам точно так же, как и всем другим. Хорошо ли вы его знаете, Сильвия? Достаточно ли хорошо, чтобы понимать, что вы слишком хороши для него?

— Брюс...

— Не позволяйте ему обращаться с вами так, как он обращался с моей матерью, Сильвия. Не позволяйте ему постоянно лишь брать, брать и брать, пока в одно прекрасное утро вы не увидите, что у вас ничего не осталось.

Я наконец справилась со своими перчатками, и хотя теперь уже лихорадочно искала глазами официанта, мне это долго не удавалось, потому что лицо его мне не запомнилось. Меня охватило желание как можно скорее вырваться из этой роскошной предвоенной атмосферы, звеневшей вальсами Штрауса.

Официанта обнаружил Брюс, и сам оплатил счет.

— Наверное, вы ругаете себя за то, что захотели со мной поговорить, — сказал Брюс, провожая меня к выходу. — Простите меня.

— Вы действительно так думаете? — спросила я, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и приятно. — Что ж, если вы действительно чувствуете себя виноватым, приходите к нам с Грейс в сочельник выпить чашечку яичного коктейля.

— Но я... — неловко отвечал Брюс, — я... Хорошо. В котором часу?

— В шесть тридцать. И, пожалуйста, не дерзите Полу. Я не надеюсь на то, что вы задержитесь больше, чем на десять минут, ведь вы наверняка будете торопиться к кому-то в гости.

— Не могу ли я спросить вас, кому это нужно? Не думаю, чтобы этого очень жаждал Пол.

— Это нужно мне. Как расплата за то, что вы повторяете все эти грязные слухи, пущенные братьями Да Коста после смерти Джея. И это нужно Полу. Он озабочен всем этим, Брюс, и я говорю это потому, что знаю его лучше вас. Нужно и вашей матери, потому что я догадываюсь, как огорчает ее ваша с Полом отчужденность друг от друга. И, наконец, вам самому: я не думаю, чтобы вы смогли жить в мире с самим собой, не помирившись с Полом.

— Не хотите ли вы сказать, что я невропат?

— Я не понимаю всех этих модных современных терминов. Я просто думаю, что вас будет тяготить размолвка с Полом, и хотела бы дать вам обоим шанс разобраться во всем этом хладнокровно. Только и всего.

— У меня никогда не будет покоя, Сильвия.

— В шесть тридцать, в сочельник, Брюс. Не забудьте, — повторила я и быстро зашагала от него по ступенькам подъезда отеля.


В тот вечер Пола не было дома, и, хотя я собиралась написать несколько писем, я этого не сделала, рано улеглась в постель, а когда пробило двенадцать, все еще думала о Брюсе. Из сказанного им меня неотвязно преследовали два факта. Первый — что братья Да Коста оказались причиной возвращения Пола из Европы, а второй — что Элизабет, эта спокойная, исполненная чувства собственного достоинства, умевшая держать себя в руках Элизабет, проплакала всю ночь, узнав о моей помолвке с Полом. Было трудно понять, какое из этих двух открытий волновало меня больше, но обоих вместе оказалось больше чем достаточно, чтобы лишить меня сна.

Я не сомкнула глаз до рассвета.

Я никогда не принимала всерьез истерических обвинений братьев Да Коста, но слова Брюса о том, что Пол вернулся домой из-за каких-то интриг братьев Да Коста, замкнули для меня неприятное кольцо истины. Теперь я понимала, размеры этой опасности были так велики, что Пол оказался вынужден вернуться из Европы. Но если верить сказанному Брюсом, нужно было и признать, что у Пола было что скрывать от меня.

У меня ушло некоторое время на то, чтобы найти для себя какое-то объяснение, которое позволило бы мне считать Пола невиновным, и в конце концов я его нашла. Был ли он виноват, или же нет, Полу было необходимо подавить всякий намек на скандал, потому что иначе банк никогда не выбрался бы из истории с аферой Сальседо. Любая бессмысленная ложь могла быть опасной для Пола, и братья Да Коста, отличавшиеся непорядочностью, могли бы воспользоваться ситуацией в своих собственных целях. Часов около двух ночи я пришла наконец к мысли о том, что широко известная плохая репутация братьев Да Коста позволяет мне скорее заподозрить их во лжи и вымогательстве, нежели Пола в том, что он подстроил аферу с Сальседо, чтобы разорить их отца.

Я не верила бессмысленному утверждению Брюса о том, что Пол всегда ненавидел Джея, так как не видела причин для такой упорной ненависти. В ранние годы они мало виделись, и если бы между ними и был какой-то драматический конфликт — например, из-за женщины, — кто-нибудь наверняка давно рассказал бы мне об этом. Я допускала, что они могли иметь что-нибудь друг против друга в юности, и эта неприязнь могла поддерживаться завистью Пола к рано преуспевшему в жизни Джею, но не понимала, как эта давняя антипатия могла предшествовать последовавшей дружбе. Люди меняются, и Пол сам часто говорил, что они с Джеем исключительно подходят друг другу как деловые партнеры.

С другой стороны, когда пробило три, я уже думала о том, что Пола очень мучила смерть Джея. Я начинала сомневаться, чтобы кому-то удалось раскопать всю историю отношений Пола с Джейсоном Да Костой, и, догадываясь, как много может знать об этом Элизабет, я вдруг вспомнила О'Рейли.

О'Рейли был единственным из живых людей, знавших всю подноготную скандала с Сальседо, и роль, которую играл в нем Пол, потому что этот скандал не мог обойтись без активного участия О'Рейли. Я долго думала о нем, но не видела возможности выведать у него правду, не создавая взрывоопасной ситуации. О'Рейли и я делали вид, что вернулись к официальным отношениям, но у меня оставалось неприятное чувство, так как, зная, что я не выдам его Полу, он мог, воспользовавшись этим, с новым упорством возобновить свои поползновения.

Отбросив мысль об О'Рейли, я снова подумала об Элизабет. Как она должна была ненавидеть меня с самого начала! Мне стало не по себе, когда я вспомнила, как она всегда была подчеркнуто любезна со мной, а когда подумала, как много времени ушло у нее на то, чтобы свыкнуться с решением Пола, мои мысли неизбежно возвратились к началу нашей дружбы, когда она перестала спать с Полом.

Брюс не только не развеял этой тайны, но сделал ее еще более загадочной. Что могло произойти, когда Элизабет сообщила Полу о смерти Викки? Даже если бы я поверила в теорию Брюса о том, что у Пола сразу возникла ненависть к Джею, я никогда в жизни не смогла бы понять, почему это должно было привести к мгновенному прекращению двадцатипятилетней любовной связи. Более вероятным представлялось, что Пол устроил какую-то очень эмоциональную сцену. В конечном счете она настолько потрясла его, что он уже не мог видеть Элизабет, не вспоминая о своем срыве. Но и это было бы не похоже на Пола. Я видела, как он был подавлен горем после смерти Викки, но никаких признаков истерики он не проявлял.

— Хорошо ли вы знаете Пола, Сильвия? — спрашивал меня Брюс несколько часов назад, и когда над Центральным парком забрезжил рассвет, у меня был единственный ответ: достаточно того, что я его люблю, независимо ни от чего.

Но я не могла больше убеждать себя, что его прошлое не может отразиться на нашем настоящем. И по мере того, как проходили дни, а неразгаданные тайны, казалось, становились все более значительными, я интуитивно стала бояться того, что в будущем они могут погубить нас всех.


Я удивилась, когда в сочельник, точно в шесть тридцать, в нашем доме появился Брюс. Я не говорила Полу о том, что пригласила Клейтонов, так как не была уверена, что они придут. Когда Брюс вошел в комнату, я подумала, что его не могло не тронуть выражение неподдельной радости на лице встретившего его Пола. Они пожали друг другу руки, и я увлекла Грейс к другим гостям, оставив Пола с Брюсом разговаривать в углу комнаты. К моему удовольствию, Клейтоны пробыли у нас целых полчаса, и, когда Брюс прощался со мной, я поблагодарила его за то, что он сдержал свое обещание.

Только когда он тихо сказал мне: «Лучше бы вы меня не приглашали», — я поняла, что эта затея кончилась провалом.

Пол ни о чем не догадывался.

— Брюс сказал, что приедет в центр на ленч со мной! — воскликнул он, казалось, вовсе не сомневаясь в том, что Брюс так и сделает. И только двумя месяцами позднее, когда мы были во Флориде, я мимоходом спросила Пола: «У вас состоялся тот ленч с Брюсом?» — «Пока нет», — ответил он, отводя от меня глаза.

После этого мы с ним некоторое время вообще не говорили о Брюсе.

Была весна 1925 года. Пол ревниво следил за грандиозными успехами еще одного из крупнейших американских банков — «Диллон Рид». После приобретения «Додж бразерс отомобил компани» за сто сорок шесть миллионов долларов эта компания создала банковский консорциум — к которому поспешил присоединиться и Ван Зэйл, — для выпуска акций новой «Додж компани». Обе эмиссии облигаций, привилегированных и обычных акций были быстро распространены в условиях ажиотажного спроса, и прибыли консорциума исчислялись уже миллионами долларов.

— Это очень хорошо, что теперь так популярен рынок акций, — сказала я Полу, втайне радуясь, что операция «Доджа» отвлекла его от несколько неприятной огласки, от которой он пострадал в минувшем году. Служба внутренних доходов, впервые опубликовавшая свои данные, вскрыла, что подоходный налог в сумме всего пятидесяти тысяч долларов, который он оплатил, соответствовал лишь малой части полученных им прибылей. Однако я считала: это как раз говорит, что Пол не имел того влияния в СВД, о котором говорил Брюс, и чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась — Брюс преувеличивал могущество Пола.

Наша светская жизнь, как обычно, была очень активной, и хотя я все время надеялась, что смогу прочитать последний роман Голсуорси, мне не удавалось даже просто раскрыть эту книгу. Мы посмотрели в театре удручающую игру Юджина О'Нила (я пыталась разделять интеллектуальные вкусы Пола, но это порой оказывалось совершенно невозможным), побывали на разочаровавшем меня спектакле Шоу «Цезарь и Клеопатра» и еле дождались окончания нескончаемого «Зигфрида» в «Метрополитен-Опера». Побывали и в Карнеги Холл, на американском дебюте Игоря Стравинского, но в конце концов Пол, к счастью, объявил, что не может выносить современной музыки. Я часто предлагала ему пойти в кинотеатр, где демонстрировались, как говорили, довольно интересные современные фильмы, но Пол считал кинематограф второсортным искусством и не желал тратить на него время. И я всегда чувствовала себя обделенной, когда мои друзья восхищались игрой Рудольфо Валентино или же ругали Полу Негри в фильме «К востоку от Суэца».

Одни за другими следовали обычные свадьбы и крестины, где каждый взгляд на девочек — подружек невест или на младенцев в длинных рубашках напоминал мне о таком желанном для меня ребенке, но после случая со счетом от «Тиффэйни» я быстро успокаивалась, понимая, что было бы легкомысленной ошибкой допустить очередную беременность. Когда мне кто-то сказал о том, что прославленный врач на Западном побережье оказался всего лишь шарлатаном, я отчаялась найти специалиста, который мог бы пообещать мне девять месяцев нормальной беременности. Однако потом я подумала, что гарантировать чудо может только врач-обманщик, и решила держаться своего доктора, хорошо знавшего всю историю моей патологии. Теперь я понимала, что реальной проблемой была не задача найти врача, а преодоление болезненного страха Пола иметь детей, завещанного ему первой женой и укрепленного трагической смертью Викки.

Я тщательно разрабатывала план действий. Лучше всего было бы зачать ребенка при самых благоприятных обстоятельствах, чтобы это событие стало для Пола чем-то особенным. Я подумала о летних каникулах в Бар Харборе. Нас всегда сближало непретенциозное окружение тамошнего коттеджа, и я знала, что сразу после каникул он планировал деловую поездку в Чикаго и на Запад. Это означало, что, если бы я забеременела и снова случился бы выкидыш, Пол не узнал бы об этом. Я не смогла бы скрыть обращение в больницу, но всегда могла бы сказать, что оно было вызвано каким-нибудь мелким женским недомоганием.

А если я сохраню ребенка... Я не смела поверить в такое чудо, но не сомневалась, что, если это случится, Пол будет лишь рад такой новости.

Тем временем я занималась благотворительной деятельностью, чтобы заполнить пустоту бездетности. В мае, через год после свадьбы Брюса, когда я возвращалась с заседания комитета, посвященного расширению фондов Общества сиротских приютов, в холле меня остановил О'Рейли.

— Мой муж тоже здесь? — с удивлением спросила я, так как Пол не возвращался из банка так рано.

— Нет, я просто приехал за кое-какими бумагами. Госпожа Ван Зэйл, прежде чем я уеду на Уолл-стрит, не уделите ли вы мне минуту?

Я решила, что он был намерен обсудить со мной какие-нибудь хозяйственные дела. Последняя партия джина оказалась отвратительной, а Пол всегда стремился, чтобы гостям предлагались самые лучшие напитки.

— Речь идет о поставщике вина? — спросила я, не переставая думать о приютских детях в Гастингс-он-Хадсоне и направляясь за ним в библиотеку. — Вы нашли нового?

— Пока нет, — отозвался О'Рейли, тщательно закрывая за мною дверь. — Все еще подыскиваю. Интересует ли вас по-прежнему Дайана Слейд?


ГЛАВА ШЕСТАЯ


Слышать имя Дайаны Слейд было неприятно. Услышать его от О'Рейли с его бросавшей в дрожь фамильярностью было настоящим кошмаром. Но деваться было некуда. Он загораживал дверь.

— Он переписывается с ней, — проговорил О'Рейли. — Это личные письма, а не только деловые, и она отвечает на них.

— Господин О'Рейли, — ответила я спокойным, самым твердым голосом, на какой была способна, — тему мисс Слейд я не намерена обсуждать с вами ни теперь, никогда бы то ни было впредь. — Я почувствовала себя плохо. Сердце забилось неровно, и словно обмякли ноги. Шагнув к двери, — а значит, и к О'Рейли, — я ровным голосом проговорила: — Извините. Мне нужно выйти.

— Разве вы не хотите увидеть эти письма? — сказал он, не отходя от двери ни на дюйм. — Я мог бы это устроить...

Самообладание оставило меня. Я в ярости замахнулась на него, но он схватил мою руку раньше, чем она коснулась его лица, и рванул ее с такой силой, что я упала на него. Я попыталась что-то сказать, но он опередил меня. Его руки сомкнулись вокруг моей талии, мои груди плотно прижались к нему, и сухие, горячие, напряженные губы закрыли мне рот.

Я дернула головой, уклоняясь от них, но его язык уже проникал за мои губы. Я обмякла. И не потому, что было бесполезно бороться с человеком, так жаждавшим получить желанное, но и потому, что это было для меня единственным способом протеста против такого насилия. Я почувствовала себя невыразимо оскорбленной, и по моим щекам потекли слезы. Его поцелуи немедленно прекратились, но он не выпустил меня из своих объятий, и когда мне удалось сквозь слезы разглядеть его жесткое лицо, я впервые увидела его таким, каким оно было в действительности: не маской, закрытой для всех эмоций, а широко открытым и страстно одухотворенным.

— Я люблю вас, — проговорил он.

— О, я...

Но дар речи меня покинул. Я по-прежнему не делала попыток бороться, но теперь уже по другим причинам.

Он стал поцелуями осушать мои слезы.

— Я люблю вас уже давно... по существу всегда... но я понимал, что должен ждать, пока вы не утратите иллюзий в отношении мужа, а он был так расчетлив, никогда не допускал ни одного неверного шага, но, Боже, как трудно было это переносить, зная, как он третирует вас, видеть его со всеми этими женщинами... Я... — Он умолк, как если бы ему было больно произнести еще хоть слово. Его пальцы рассеянно перебирали мои волосы. Наконец он проговорил: — Я не могу обеспечить вам жизнь в особняке на Пятой авеню, но у меня есть какие-то деньги, и мы, разумеется, не умерли бы с голоду. Но я мог бы дать вам то, что никогда не даст он... Я ни разу не взглянул бы ни на одну другую женщину, ни разу...

Он снова принялся меня целовать. Вряд ли понимая, что делаю, я коснулась его темных волос. Пальцы мои дрожали. Я закрыла глаза, словно не желая видеть, как переворачивается мир, и не слышала ничего, кроме его умолявшего, возбужденного голоса:

— Отдайте его ей. Они одинаковы в своем роде, и когда-нибудь он просто оставит вас и уйдет к ней. Но вы не должны ждать, пока это произойдет, Сильвия. Позвольте мне увезти вас отсюда как можно скорее, и вы никогда об этом не пожалеете, клянусь вам.

— Я...

— Тсс!

Он снова ласкал мои волосы, и их густые прямые пряди скользили между его пальцами. Я с непреодолимой ясностью ощущала его физическое возбуждение и была совершенно потрясена тем, что оно оказалось заразительным.

Я попыталась собрать воедино все остатки своей способности защищаться.

— Пол никогда меня не оставит. Он всегда обещал...

— Не существует такого обещания, которого он не нарушил бы, если это было нужно ему.

Я подумала о Дайане Слейд.

— Он никогда не привезет ее сюда... с ребенком...

— Не существует ничего, чего бы он не смог сделать.

Я подумала о том, как жестоко Пол развеял иллюзии Брюса.

— Я знаю его лучше, чем вы, — сказал О'Рейли.

— Если вы его так ненавидите, как вы можете...

— Оставаться у него на службе? Я остаюсь у него потому, что заинтересован в деньгах и хочу накопить их достаточно, чтобы иметь возможность увезти вас отсюда.

Я тут же подумала о вымогательстве. Ко мне мгновенно вернулись ужасные мысли об афере Сальседо, но я не смела думать об этом. Мужество мне изменило. Я не могла с этим ничего сделать.

— Но работать с ним каждый день, — говорила я запинаясь, — жить под этой крышей...

— Под вашей крышей. Это все, что мне нужно.

— Как мог Пол не догадываться?

Было что-то таинственное в том, что такой проницательный Пол мог так долго обманываться.

— Он думает, что я закоренелый холостяк.

— Но если он обнаружит...

Он неожиданно рассмеялся, и это несколько разрядило напряженность между нами. Он все время крепко прижимал меня к себе, но теперь выпустил, отошел на шаг, достал сигарету и стал разминать ее пальцами.

— Если бы он обнаружил, — весело сказал О'Рейли, — с ним случился бы припадок. Возможно, в буквальном смысле слова. — Он помолчал, все еще не закрывая портсигар. И потом тихо добавил: — Он же эпилептик, не так ли?

— Что! Эпилептик? — Это предположение было настолько смешным, что в конце концов я рассмеялась. — Разумеется, нет! Кто вам это сказал?

— Братья Да Коста.

— О, Боже, да разве они могут хоть что-то сказать о Поле? Какая низость! — кричала я, и в следующий же момент все мои волнения последних пяти минут слились воедино.

Я разразилась слезами.

Отложив портсигар, он снова обхватил меня руками и стал гладить мои волосы. Покончив с выражением извинений, он, пытливо взглянув на меня, спросил:

— А вам об этом ничего не известно?

— Мне известно, что это неправда! — отвечала я, вытирая слезы. — Последнее время меня удивляла клевета братьев Да Коста, но такое утверждение — это просто явная ложь! Да вы и сами должны это прекрасно знать — вы бываете с Полом не меньше времени, чем я! Известно ли вам хоть об одном его эпилептическом припадке?

— Нет, я ничего подобного никогда не видел.

Я, как ни странно, почувствовала облегчение.

— Но тогда...

— Он ведет себя порой довольно странно, не правда ли? Это возникающее у него иногда желание выйти... Эти таблетки фенобарбитала...

— Все это последствия перенесенной в детстве астмы. Она преследует его семью. Вот и Корнелиус страдает астмой! Может быть, братья Да Коста говорят, что и Корнелиус эпилептик?

Я освободилась от его рук, слишком злая, чтобы остаться в таком положении еще хоть ненадолго, и резким движением полностью освободила волосы, водопадом упавшие мне на спину. Подняв руки, я неловко пыталась найти шпильки.

— Простите меня, — снова проговорил О'Рейли, следуя за мной к зеркалу, у которого я пыталась собрать волосы. — Я не хотел доставлять вам неприятность. Я всегда знал, что каждый раз, когда дело касается вашего мужа, я должен обладать неоспоримыми фактами, если хочу убедить вас в чем-то, и поэтому с моей стороны было бы просто глупо поднимать вопрос о его здоровье. Позвольте мне обратиться к его переписке с Дайаной Слейд. Письма, без всякого сомнения, подтверждают, что...

— Я не желаю их видеть. Я всегда принимала его неверность, и, поскольку это так, она не может меня унизить. Но если я теперь начну вести себя как обычная ревнивая жена, то уверена, что буду чувствовать себя униженной, и именно поэтому категорически отказываюсь читать или обсуждать его переписку с другой женщиной.

Он умолк. Я видела его глаза, смотревшие на мое отражение в зеркале, и волосы мои казались мне такими тяжелыми, что мне никак не удавалось закрепить их собранными на голове. Когда они выскользнули из моих рук, он наклонил голову и поцеловал меня в шею.

— У вас самые прекрасные волосы из всех, какие мне доводилось видеть.

Я пыталась оттолкнуть его, но он лишь притягивал меня все ближе к себе. И снова я ощутила его кричавшее физическое возбуждение, порожденное его фанатизмом.

— Будьте моей. Прошу вас.

— Нет, я...

— Мы можем пойти в мою комнату.

— Это совершенно невозможно...

— Я лишь хочу доказать вам, что не разочарую вас.

Это было именно так. Я была в ужасе от этих мыслей. Никогда раньше ни одному мужчине, кроме Пола, не удавалось вызвать во мне такого ответного порыва.

— Я должна подумать, — нетвердо сказала я. — Мне нужно время. Прошу вас, Теренс. А теперь дайте мне уйти.

— Вы не можете так уйти, — проговорил он, целуя мои распущенные волосы, но отступил и не пытался больше прикоснуться ко мне, пока я их закалывала. Когда с ними было покончено, он сказал: — Я уезжаю с ним из города по делам на будущей неделе. Может быть, в июне мы сможем поговорить обо всем снова.

— В июле, — сказала я. — Бар Харбор.

«Я буду в безопасности в штате Мэн, ведь мы с Полом там всегда так близки», — подумала я при этом.

— Это не обещает мне больших возможностей, — заметил он, словно читая мои мысли.

— Уверена, что вы используете наилучшим образом любую возможность, какая вам представится.

— Сильвия...

— Ничего больше я сказать не могу, Теренс, правда, не могу, — не удержалась я, проговорив непослушным языком эти простые слова, и прежде, чем он смог бы разрушить мои последние оборонительные рубежи, убежала вверх по лестнице в свою комнату.


Я была в таком смятении, что прошел, по меньшей мере, час, прежде чем я осознала, на краю какой пропасти я стояла. И это угрожало нарушением, а возможно, и полным разрушением моего представления о действительности. Я не любила Теренса. Это было невозможно, поскольку я пока еще почти ничего о нем не знала, и было бы непростительно предаться опасным иллюзиям, уверяя себя в том, что мне будет легче его полюбить, когда я узнаю его лучше. Истина заключалась в том, что Теренс ничем не отличался от всех других мужчин, которые в прошлом пытались убедить меня, что такая неверность может быть приятной. Единственной причиной моего смущения было то, что он показался мне физически привлекательным. В попытках вновь обрести душевное равновесие я на минуту подивилась тому, что О'Рейли пробудил во мне такие чувства. Потом, вспомнив его фанатизм, я содрогнулась всем телом, не понимая до конца, было ли это влечение просто порочным, или же эротическим.

Во мне происходила борьба. Разумеется, не было и речи о том, чтобы ему отдаться. Я не осуждала тех женщин, которые, не получая удовлетворения от своих мужей, искали страсти повсюду, но вряд ли могла отнести себя к этой категории. Пол меня удовлетворял. Я его любила. Наш брак, как он сам еще недавно говорил, был счастливым, и если бы я рискнула разрушить его бесцельным увлечением другим мужчиной, я заслуженно посчитала бы себя сумасшедшей.

И все же... Какие именно дела связывали Пола с Дайаной Слейд?

Мое уравновешенное, рациональное здравомыслие пошатнулось и надломилось. Я думала о возможности любить человека, который никогда не посмотрит ни на одну другую женщину, которому будет легко говорить «я люблю вас», сильного и чуткого, близкого и неотчужденного.

Посмотрев на часы, я переоделась к обеду, и эта тривиальная процедура помогла мне осознать действительность и снова мыслить прагматически, не мучаясь неверностью Пола. Я уже давно приспособилась к необходимости принимать его таким, каким он был, и хотя все связанное с Дайаной Слейд было неприятно и обидно, мне казалось глупым нервничать по этому поводу и разрываться на куски. Разумеется, у меня открылись глаза на происходившее, но поскольку в интересах Теренса было мне лгать, с моей стороны было бы ошибкой принимать его слова за святую истину. Действительно, чем больше я думала обо всем этом, тем более невероятным казалось мне, чтобы Пол нарушил еще одно из своих важных обещаний, восстановив, хотя бы и путем переписки, свою умиравшую связь с мисс Слейд.

— У вас усталый вид, — заметил Пол, вернувшись в тот вечер домой. — Что-нибудь случилось?

— О, Пол! — Как только я его увидела, Теренс показался мне незначительным, и я сумела прогнать все мысли о Дайане Слейд. Пол поцеловал меня, крепко прижав к себе, и уселся рядом со мной на диван, когда Мэйсон принес нам питье. — Пустяки, — отвечала я, — просто весь день было неважное настроение. Сама не знаю почему.

— Но должна же быть какая-то причина!

— Может быть, дело в том, что я видела сегодня Кэролайн Салливэн на одном из заседаний моего комитета, и она показала мне несколько новых фотографий Тони — он стал таким очаровательным малышом, и я вдруг вспомнила, что он родился перед самым рождением ребенка Дайаны Слейд... — Я видела, как Пол отвел глаза, и поняла, что он сердится, потому что после инцидента со счетом от «Тиффэйни» мы оба старательно избегали этой темы. Мне пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы продолжить: — ...И я подумала, не получали ли вы каких-нибудь известий от мисс Слейд. Может быть, она прислала вам фотографию своего мальчика? Я бы сделала это на ее месте.

— Вы же не на ее месте. — Он отпил половину томатного сока и взял лежавший на столе журнал.

— Вы хотите сказать, что она вам не пишет?

Пол кашлянул, прикрывшись журналом, зевнул и нетерпеливо повертел в руке свой стакан.

— Иногда мы обмениваемся традиционными любезностями. Совершенно нейтральными. Она начала с того, что прислала несколько фотографий, практически без письма, всего несколько строчек на латыни... Катулловское описание ребенка... достаточно умное. Я ответил на цитату другой цитатой, и вскоре эта игра превратилась в регулярную переписку. Да вот и сегодня я получил письмо, которое хочу показать Элизабет — там есть вопрос, на который я не могу ответить, и, может быть, Элизабет придет что-нибудь в голову. Вы можете его прочесть, если хотите, — добавил он с таким видом, словно этот разговор не имел для него никакого значения, и вытянул из кармана листок бумаги.

Я взглянула на сложенный листок из блокнота, но не дотронулась до него.

— Я понимаю, — сказала я, полагая, что голос мой прозвучал нейтрально, но наверное какая-то нотка задела Пола, и он раздраженно воскликнул: — Да о чем тут говорить? Вы против этой совершенно тривиальной переписки? Если против, то я прекращу ее, но, по правде говоря, не вижу для этого причины...

— Все в порядке. Но уверены ли вы в том, что должны искать помощи у Элизабет? Это выглядит так, как будто вы меня обманываете! — непринужденно заметила я, думая при этом о Дайане Слейд, об энергичной, решительной, амбициозной мисс Слейд, и понимая, что она хочет его возвращения в Англию.

Понимала я также и то, что Теренс, играя на моем отказе читать письма преувеличил их значение, чтобы восстановить меня против Пола.

Я очень рассердилась, но теперь по крайней мере уяснила свое положение. Пол был мой, и продолжал оставаться моим, и никакая, даже самая нещепетильная девушка на свете, не отнимет его у меня.

Гнев разгорячил меня. Чувствуя мое настроение, но не понимая, что мое недовольство направлено только против мисс Слейд, Пол в тот вечер, когда пришла пора ложиться спать, остался в своей комнате, но я пришла туда и улеглась, голая, к нему в постель. Не прошло и минуты, как мы стали заниматься любовью. Обычно я предпочитала делать это в темноте или в полумраке, но на этот раз попросила его включить лампу, а потом мы встали с кровати и подошли к большому зеркалу. Мне слишком хотелось эмоциональной разрядки, чтобы думать о сдержанности. Малейшие мелочи казались чрезвычайно возбуждающими: пот на спине Пола, игра света на его мускулах, его эротически жадное дыхание, обжигавшее мое тело... и самым возбуждавшим из всего было то, как его обходительная отчужденность растворялась в грубости физической близости.

Он не уставал говорить, как я прекрасна, как будто сам не мог до конца поверить в это, а когда мы вернулись в постель, покрывал поцелуями, не пропуская ничего, все мое тело, пока я не захотела его так, что снова буквально втянула его в себя. Он перекатился, не отпуская меня, оказался наверху, и я почувствовала, как хлынуло ему навстречу мое возбуждение, полностью вырвавшееся из-под моего контроля. Я кричала, но он не отпускал меня, а лишь сжимал все сильнее, пока мы не затихли. Когда он, наконец, поднялся, я снова увидела, как блестел от света пот, покрывавший его тело. Бедра мои тоже были влажными.

Потом он, смеясь, сказал мне:

— Через тринадцать лет вы по-прежнему способны меня удивлять!

— И потрясать?

— Да, это было восхитительно, — ответил Пол, не переставая улыбаться, и, хотя он уже начал ласкать мои груди, я решила, что на этот раз моя очередь, и стала его целовать. Меня удивила быстрота его реакции. Я мало рассчитывала на то, что он сможет снова взять меня, сразу же после такой изнурительной ласки, но, видно, он был в одном из тех своих вдохновенных состояний, когда полное изнеможение превращалось в простую, легко преодолимую помеху, и энергия снова струилась из него подобно электрическому току высокого напряжения. Я не имела никакого понятия о том, в котором часу мы наконец заснули. Слуга Пола пытался разбудить его в половине седьмого, но был вынужден отказаться от этой попытки. Когда он выходил из комнаты, я услышала, как он выключил оставленный нами свет.

В восемь часов Пол коснулся моей руки.

— Мне весь день в офисе будут грезиться эротические воспоминания о вас! — прошептал он. — Льюис, Чарли и Стив будут обсуждать деловые вопросы, а я буду произносить «груди» вместо «обязательства», и «бедра» вместо «обычных акций». — Он снова целовал меня. Я почувствовала, как под моей рукой шевельнулось его плоть. — Боже мой, если я не вырвусь из этой постели, я никогда не доберусь до офиса!

Когда он попытался сесть, я снова притянула его к себе, и мы снова стали целоваться.

— Я люблю вас, Пол.

— Дорогая моя, вы умопомрачительно соблазнительны! Уж не побывали ли вы тайком в кинотеатре и не насмотрелись ли на знаменитую леди — забыл ее имя, — претендующую на то, чтобы ее называли сиреной-обольстительницей?

— Это вы наверняка зачастили бы туда втайне от меня, если бы узнали про Теду Бэра!

— Да есть ли кто-то, кто не восхищался бы такими актрисами? Действительно, одной из самых примечательных черт двадцатых годов стало то, что каждый ведет себя так, словно секс только сейчас открыли!

Пол поднялся с кровати, и, пока он искал глазами отброшенный вечером халат, его голое тело грациозно изгибалось и поворачивалось в лучах поднявшегося солнца. Он выглядел намного моложе своих лет.

Мы позавтракали вместе в моей комнате, но он опаздывал, и поэтому надолго не задержался.

— Моя идеальная жена! — проговорил он с улыбкой, целуя меня на прощанье, и я поняла, что воспоминания о Дайане Слейд теперь ничего для него не значили, как ничего не значило для меня воспоминание о Теренсе О'Рейли.

— До свидания, дорогой, — ответила я, возвращая Полу поцелуй, и, провожая его взглядом, взволнованно подумала, не ухитрилась ли я снова забеременеть.


Я не забеременела. Сначала это меня горько разочаровало, но потом я вспомнила о своем решении подождать до поездки в Мэн и приготовилась быть терпеливой. Однако терпеть это было нелегко, и несколько последних недель в Нью-Йорке могли бы показаться бесконечными, если бы не произошло то, что неожиданно отвлекло нас с Полом.

В нашу жизнь снова вторгся Корнелиус.

Я не виделась с ним со времени его приезда в Нью-Йорк в 1923 году, хотя Пол звонил Милдред, когда мы ездили прошлым летом по делам на Средний Запад. Я часто предлагала, даже просила Пола, снова пригласить к нам Корнелиуса, но он лишь спокойно отвечал:

— Корнелиус понимает, что делает, а если нет, то мне неинтересно с ним встречаться.

Мы ждали. Ничего не произошло. Пола стало раздражать даже упоминание имени Корнелиуса, когда наконец в начале июня его уверенность была вознаграждена.

— Письмо от Корнелиуса! — сказал он, широко улыбаясь мне с другого конца обеденного стола, и подтолкнул ко мне листок из блокнота.

Я взяла письмо. Оно было написано на латыни.

— Пол! — воскликнула я пораженная, и вслед за ним рассмеялась. Было приятно увидеть его в превосходном настроении. — Что он пишет?

— Пишет, что хорошо поработал над латынью и греческим после возвращения из Нью-Йорка. Что изучил книгу Гибсона «Упадок и падение Римской империи».

Меня удивило такое невероятное превращение Корнелиуса в исследователя древних языков.

— Вообще-то, глубоко в классику погружаться нет необходимости, главное, лишь бы он знал разницу между герундием и герундивом. Напишите ему сразу же, Сильвия, и пригласите на лето в Бар Харбор.

Вряд ли кого-то могло порадовать так, как меня, это возвращение интереса Пола к своему внучатому племяннику, но я была встревожена тем, что целью приглашения Корнелиуса в Мэн было заставить его провести лето в напряженных занятиях. Прежде чем я успела возразить, были наняты репетитор из Гарварда и тренер из теннисного клуба, и Пол подыскивал троих семнадцатилетних юношей, которые могли бы составить Корнелиусу компанию и вызвать у него интерес к соревнованию.

— Не забудьте о его хрупком здоровье, Пол, — озабоченно напоминала я мужу. — Оставьте в его расписании достаточно места для отдыха и развлечений.

— Дорогая моя, как я понимаю, ему до слез надоели отдых и развлечения. Как вы думаете, почему он написал мне это письмо? Ему хочется начать жить напряженной деловой жизнью, и я не намерен его в этом разочаровывать.

— Но как же вы найдете троих других мальчиков, которые согласились бы разделить с ним все эти занятия?

— Очень просто. Семнадцатилетние парни могут вынести все, кроме скуки — им это понравится. Главная проблема в том, чтобы выбрать из многих таких умных парней, которые охотно пошли бы на это.

Я продолжала сомневаться, пока не оказалось, что Пол был прав. Едва он заикнулся об этом среди своих друзей, как оказался засыпан предложениями их отпрысков. Но Пол предъявлял жесткие требования к своим протеже и остановился на двух юношах, вполне отвечавших его целям.

— Я приглашу Джейка Райшмана, — объявил он. — Не думаю, чтобы Корнелиус когда-нибудь раньше имел дело с евреем, а я уже давно приглядываюсь к этому парню Джейкоба — он представляется мне самым многообещающим из нового поколения Райшманов. И еще Кевина Дайли, чей отец теперь совершенно погряз в политике. Мне нравится, как Кевин сравнивает английское присутствие в Ирландии с римским присутствием в Европе, и всегда при этом ссылается на высказывание Тацита. А теперь посмотрим, кто бы еще подошел, чтобы квартет был полным.

Я назвала несколько имен, но Пол коротко замечал: «Глуповат», или же «Не честолюбив». И я уже предупредила экономку в Бар Харборе, что летом там будут жить с нами только трое юношей, когда Пол неожиданно определил своего четвертого протеже.

Это открытие произошло в первый же вечер, когда мы приехали в Бар Харбор и решили прогуляться после обеда в саду. Раньше считалось вредным для здоровья жить на самом берегу, и поэтому коттеджи, вроде нашего, в девятнадцатом веке строили как можно дальше от воды. Рядом с домом Пола был плавательный бассейн и теннисный корт, а дальше по склону холма уступами спускались к берегу окруженные кустарником лужайки, обставленные садовой мебелью со следами дождей и ветра. Все эти деревенского вида кресла были типичными для Бар Харбора, и такими же привычными, как и корзинки, плетенные индейцами из прутьев традиционно использовавшиеся для визитных карточек, такие же непритязательные, как популярное в Бар Харборе хобби — собирание камешков на морском берегу. Даже Пол забывал в Бар Харборе о своих городских вкусах и занимался парусным спортом, поднимался на Маунт Дезет и участвовал в пикниках на просторах Оушен Драйв.

Мы вернулись домой, когда солнце уже садилось. Я не ожидала увидеть в саду в этот поздний час ни одного садовника, но на второй лужайке ниже дома деловито подстригал газон юноша в рабочем комбинезоне.

— Хэлло, Сэм! — окликнула я его.

Он был сыном главного садовника, присматривавшего за домом в наше отсутствие, жена которого в летние месяцы исполняла обязанности моей экономки. Келлеры были иммигрантами из Германии. Когда мы их нанимали, Сэма звали Гансом-Дитером, но в 1917 году он сменил имя из-за антигерманских настроений в школе, и его назвали Сэм, по имени популярного ковбоя, героя журнала для юношества. Пола забавляла его решимость стать американцем. Я вспоминаю, как он говорил Келлерам: «Ваш сын смелый парень!» Но Келлеры были прусскими лютеранами, а не германскими евреями, и не улавливали этого комплимента.

— Добрый вечер, госпожа Ван Зэйл, — отвечал юный Сэм Келлер, с улыбкой распрямив спину. — Добрый вечер, сэр. Добро пожаловать снова в Бар Харбор!

У него были превосходные манеры, но он не был красавцем, этот высокий широкоплечий парень, всегда сиявший дружеской улыбкой.

Я заметила, как в глазах Пола загорелся огонек пристального внимания.

— Давно ли ваш отец заставляет вас делать вместо него всю свою работу?

— С тех пор, как начались каникулы в школе, сэр. Это моя летняя практика. Я подстригаю газоны и вокруг другого коттеджа. Когда в Бар Харбор съезжаются отдыхающие, здесь всегда много работы, почти во всех домах требуется рабочая сила.

— Делаете деньги, не так ли? И что вы будете с ними делать?

— Я коплю на колледж, сэр. Собираюсь стать юристом.

— Все юристы жулики! — поддразнил его Пол.

— Ничего себе! Вы действительно так думаете, сэр? Разве это не противоречит закону усреднения?

Оба рассмеялись, и, когда Пол задал еще несколько вопросов, я была почти уверена в том, что Сэма Келлера уже начала обвивать шелковая сеть, которая увлечет его от скромных занятий в более грубый, живущий бурной жизнью мир.

— Но как он найдет общий язык с другими? — в недоумении спросила я Пола. — Подумайте, Джейк Райшман — аристократ с Пятой авеню! А сам Корнелиус, с его родословной, восходящей к голландским феодалам! Даже Кевин, и тот сын миллионера! Как поладит с ними Сэм?

— Превосходно, как мне кажется. У него больше уверенности в себе, чем у этих троих, вместе. И если уж стоит о ком-то беспокоиться, так это о Корнелиусе, не привыкшем общаться с юношами его возраста, а с Сэмом Келлером будет все в порядке.

Но я беспокоилась обо всех и была убеждена, что Пол подобрал слишком разношерстный квартет. Мне следовало бы знать больше. Сэм из своей садовой сторожки шагнул в гостиную, как если бы всю свою жизнь общался с собиравшимся летом в Бар Харборе обществом, и через минуту даже Джейк Райшман спрашивал себе кетчупа к молотому мясу. Болезненная стеснительность Корнелиуса словно расплавилась, и ее как не бывало, и вскоре даже речь готовившегося к высшей школе Кевина Дайли стала более мягкой под влиянием среднезападных интонаций Корнелиуса. У всех четверых был волчий аппетит, и после нескольких утренних часов, проведенных над классическими текстами под руководством приглашенного учителя, они устремлялись в столовую, очищали до блеска тарелки и вырывались оттуда как стая щенят из корзины, в которой их откуда-то привезли. В половине третьего на час приходил тренер по теннису, и после его ухода они оставались на корте, со смехом и криками перебрасывая мяч через сетку.

Шли дни. Сияло солнце. Все мальчики загорели, а у Корнелиуса и Джейка выгорели волосы. Корнелиус забыл о своих болячках, чему, как я видела, был очень рад Пол, вполне довольный своими новыми протеже. После обеда он втягивал их в разговоры, и каждый раз, когда я их слушала, я замечала, как умело он направлял беседу и поощрял их самовыражение. Видела, как он наблюдал за ними, неумолимо отмечал их ошибки, но никогда не выделял ни одного из четверых, хотя они, естественно, соперничали между собой, пытаясь завоевать его наибольшее расположение. Я видела их обращенные к Полу увлеченные юные лица и, отмечая преклонение в их глазах, не могла не задаваться вопросом, вправе ли был Пол манипулировать их жизнями ради собственного развлечения. Он как бы порабощал их силой своей личности, навсегда подчиняя их себе. Семнадцать лет — наиболее впечатлительный возраст.

Иногда Пол отсутствовал. Я облегченно вздохнула, когда Пол, уезжая ко мне в Бар Харбор, оставил Теренса в Нью-Йорке, но в конце июля, после короткой поездки туда, он вернулся в Мэн вместе с Теренсом.

Меня охватил панический ужас. Я до утра не сомкнула глаз, пытаясь представить себе, что должна была сказать Теренсу. Когда же на следующий день я встретилась с ним лицом к лицу, то так и не смогла собраться с мыслями, чтобы разрядить ситуацию. Фанатизм Теренса теперь только пугал меня, и я с ужасом думала о том, что, если поступлю неправильно при неизбежной встрече, он может потерять самообладание и совершить какую-нибудь катастрофическую ошибку, которая будет стоить ему работы и поставит под угрозу мой брак.

— Не можем ли мы поговорить? — спросил он тихо, скользнув в мою малую гостиную в то утро, когда Пол играл в теннис с мальчиками.

— Это не совсем удобно...

— Погодите, я закрою окна. — Я беспомощно смотрела на то, как он словно выключил звуки, доносившиеся с теннисного корта, и повернулся ко мне. — Я думал о вас все время после нашего последнего разговора. Мне нужно о многом сказать вам.

— Да, я тоже думала. Теренс, я...

— На следующей неделе он уезжает в Бостон на сессию с участием «Киддер, Пибоди». Позвольте мне придумать какой-нибудь предлог, чтобы остаться здесь еще на один день. По-видимому, мне это удастся. И когда все эти ребята улягутся спать, я мог бы прийти к вам в комнату.

— Нет. — Я снова почувствовала к нему физическое влечение и испугалась больше, чем когда-либо. Почему-то, может быть потому, что я слишком ушла в заботы Пола, связанные с его последними протеже, Теренс внезапно показался мне типичным его протеже, жестким, безжалостным и зверски честолюбивым, и когда я вспомнила этих четверых мальчиков, попавших теперь под столь сильное влияние Пола, мне стало страшно за них.

— Сильвия, не расстраивайтесь. — Он быстро поцеловал меня, прежде чем я успела отшатнуться. — Не надо. Если бы вы только могли отдать должное реальности, приняв меня, вы поняли бы, что это куда менее мучительно, чем все романтические иллюзии, за которые вы цепляетесь уже много лет.

Мой подбородок поднялся, а руки твердо уперлись в его грудь. Страх мой прошел.

— Теренс, — заговорила я, — если вы думаете, что я не больше чем хрупкий цветок, покрытый росой романтических иллюзий, совершенно отрешенный от соприкосновения с холодными, жестокими реальностями жизни, вы больше чем заблуждаетесь. Такая женщина не смогла бы оставаться дольше месяца женой Пола Ван Зэйла! Это вы цепляетесь за свои романтические иллюзии, считая, что меня нужно унести в какой-то сказочный рай, где мы будем всегда счастливы. Но не попытаться ли нам обоим осознать реальную действительность? Я нахожу вас очень привлекательным — очень привлекательным — и это вам хорошо известно. Но я не влюблена в вас. Я не лягу с вами в постель. И я остаюсь с Полом.

— Если бы вы смогли привести мне хоть одну здравую, логическую причину...

— Я жду от него ребенка.

Я не могла бы вызвать у него большего потрясения. Наступила глухая, горькая тишина, лицо его словно замкнулось, утрачивая всякое выражение, он снова стал обычным О'Рейли, самым доверенным помощником Пола, но усилие это оказалось для него чрезмерным, и в его глазах вспыхнул гнев.

— Стало быть, в конце концов вы решили, что не можете противиться навязчивой идее соперничества с Дайаной Слейд!

— Это не имеет никакого отношения к Дайане Слейд! — огрызнулась я. — И вы смеете говорить мне о ней снова, после того, как солгали о ее переписке с Полом!

— Я не лгал.

— Вы говорили, что они обмениваются любовными письмами. В действительности же это был всего лишь безобидный обмен обычными любезностями!

— Боже мой, он вам сказал именно так? И вы ему поверили?

— Уходите! — крикнула я задрожавшим голосом. — Оставьте меня одну! Я больше никогда не желаю говорить с вами ни о чем подобном!

Он стал бледным, как полотно. А я тут же пожалела о сказанном и, хотя уже понимала, что проиграла поединок, чувствовала себя неспособной остановиться, ухудшая дело выражением сочувствия:

— Теренс, простите меня... простите... Я не хотела задеть ваши чувства...

— Если вы думаете, что я готов сдаться, то вам было бы трудно ошибиться больше.

— О, но...

— Не беспокойтесь, я оставлю вас наедине с вашей беременностью. Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо.

Внезапно я поняла всю нелепость своей лжи и утратила дар речи.

— Простите меня, пожалуйста, — проговорил он, выпуская мою руку из своей. — Не буду утруждать вас долгим разговором.

Хлопнула дверь. Он ушел. Я выиграла какое-то время, но этим и ограничивались мои достижения, и, опускаясь на софу, я в отчаянии поняла — мое положение было хуже, чем когда-либо: Теренс остался полон решимости получить то, чего хотел, все мои сомнения в отношении переписки с Дайаной Слейд пробудились с новой силой, и у меня, несмотря на постоянно повторявшиеся усилия, не было никаких признаков того, чтобы я зачала от Пола ребенка.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ


Я бы больше беспокоилась по поводу отношений с Теренсом, если бы не волновалась так о Поле. К концу июля я убедилась, что он работал с большим напряжением. Он часто начинал диктовать письма своим секретарям, едва одевшись после сна, каждые несколько дней сильно нервничал после телефонных разговоров с Нью-Йорком и долго вышагивал взад и вперед по берегу моря, напряженно думая. Я привыкла к тому, что он вмешивался в дела из Бар Харбора, но в то лето они требовали его беспрецедентно частого вмешательства. И даже, когда предполагалось, что он отдыхает в Бар Харборе, Пол был занят своими протеже, и ему было не до отдыха. Хотя погода стояла очень жаркая, он настоял на том, чтобы каждый вечер играли в теннис, и, возвращаясь в дом, не мог усидеть на месте больше двух минут. Во время дебатов с мальчиками он ходил взад и вперед по комнате, а потом я часто слышала, как он вставал посреди ночи, чтобы хоть как-то облегчить бессонницу. Мне казалось, что силы его были слишком исчерпаны, чтобы он мог уделять мне много внимания ночью, но чем больше росло его напряжение, тем больше искал он расслабления в нашей физической близости. Я стала беспокойной. С одной стороны, я была рада, так как было слишком мало шансов забеременеть, но механическое повторение одного и того же не заменяло нам истинной близости, и я начинала думать, что мы были бы гораздо ближе, если бы просто сидели рядом и разговаривали о волновавших его проблемах.

Но я знала, что он никогда не станет говорить со мной о своей работе.

Как-то после обеда, когда Пол с мальчиками отправились на прогулку под парусом, экономка сказала мне, что Пола срочно требуют к телефону по личному делу. Теренс был в Нью-Йорке, помощник Пола, Герберт Мэйерс, ушел, воспользовавшись отсутствием хозяина, а стенографисткам не разрешалось записывать звонки личного характера.

— Кто бы это ни был, попросите назвать фамилию и скажите, что муж по возвращении позвонит сам, — распорядилась я, но миссис Келлер тут же вернулась ко мне и сказала: просят меня.

— Кто?

— Господин Стюарт Да Коста, мэм.

Это было так неожиданно, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы овладеть собой.

— Меня нет дома ни для господина Стюарта, ни для господина Грэга Да Коста, миссис Келлер, — спокойно сказала я. — Пусть позвонят позднее.

Я в тревоге бродила по саду. Пол вернулся лишь через час, и я рассказала ему об этом звонке.

— Стюарт Да Коста? Да как он смеет звонить мне сюда! — темные глаза Пола запылали. — Я немедленно еду в Нью-Йорк.

— О, Пол... до Нью-Йорка несколько сотен миль, это много утомительных часов в вагоне поезда.

Разумеется, он не обратил никакого внимания на мои попытки его удержать.

Он отсутствовал четыре дня и вернулся спокойный и даже веселый.

— Эти проклятые мальчишки Джея, — беспечно заговорил Пол, словно понимая, что я жду исчерпывающего объяснения, — промотали деньги, оставленные им Джеем, и теперь надеются на банк, который, видите ли, должен оплачивать их счета. Какая наглость! Я сказал им, что пора становиться на собственные ноги и прекратить занимать деньги у каждого встречного, — и он поспешил с мальчиками на теннисный корт — успеть поиграть до обеда.

Он бредил теннисом всю ночь. Я проснулась от того, что он извивался рядом со мной в постели и бормотал:

— Пятнадцать — сорок, но я могу выиграть. Еще два очка, и будет сорок-сорок. Все в порядке, папа, я выигрываю, я... ах, нет, только не это, не может быть, все эти годы, уходите, Элизабет, уходите, уходите, УХОДИТЕ!

— Пол! — я обвила его руками, когда он сел в постели, распрямив спину. — Дорогой мой, это был просто сон, всего лишь сон.

Пол дрожал. Я нащупала выключатель. На лбу его блестели капли пота.

— Пустяки, — проговорил он, — мне приснилось, что я играю в теннис с Джеем в Ньюпорте. Теперь все прошло... простите, что разбудил вас.

— Свет выключить?

— Да, ради Бога, давайте немного отдохнем, — нетерпеливо сказал он, но заснуть ему не удалось, и минут через двадцать он встал и той ночью уже не ложился.

Вечером следующего дня из Нью-Йорка возвратился Теренс, но я увидела его лишь за завтраком на следующее утро, когда он вошел в столовую с утренней почтой. Мальчики уже заперлись со своим учителем. Мы с Полом пили кофе одни.

— Доброе утро, сэр. Доброе утро, госпожа Ван Зэйл.

Из осторожности он даже не взглянул на меня, передавая почту Полу.

— Доброе утро, господин О'Рейли, — ответила я, быстро потянувшись за новым ломтиком тоста.

— Вам письмо, Сильвия, — сказал Пол, подтолкнув ко мне по столу конверт.

Я взглянула на конверт, пока лакей подливал мне кофе. Адрес был отпечатан на машинке. Я обратила внимание, что марка, видимо, не попала в штемпелевочную машину на почте, но прежде, чем поняла, в чем дело, сломала печать и вынула письмо из конверта.

На блокнотном листке дорогой бумаги не было никакого тиснения. Под адресом «Саус Кенсингтон, Хенгист Мэншнз 14» чьим-то твердым, четким почерком было написано: «Дорогой Пол, разумеется, я была бы рада увидеться с вами снова! Но нам, труженикам, в противоположность вам, инвестиционным банкирам и прочим знаменитым людям, приходится самим зарабатывать на жизнь, и у нас нет ни времени, ни денег, чтобы кататься с одного континента на другой (не вздумайте оскорбить нас обоих предложением оплатить дорогу!). Да, я, разумеется, помню то прекрасное время, когда мы были вместе в Мэллингхэме, но не верю вашим словам о том, что вы думаете обо мне каждый день. Мне трудно представить себе вас, жадно устремившим взор через океан, этаким закоренелым холостяком, томящимся от скуки и любви викторианским обожателем, и если вы действительно думаете так, как пишете (хотя мы оба хорошо знаем, что это не так), почему бы вам не прислать мне прямое, откровенное приглашение в Нью-Йорк, вместо того, чтобы слать письма, полные робких намеков и унылых припевов «хотел бы, чтобы вы были здесь...»

Письмо упало на пол. Меня словно оставило ощущение равновесия. Я инстинктивно ухватилась за край стола, чтобы удержаться на стуле.

— Сильвия! — резко прозвучал голос встревоженного Пола. Я услышала, как он отодвинул свой стул, но когда открыла глаза, почувствовала еще большее головокружение. Я с трудом сделала несколько глубоких вдохов, однако, увидев, как он нагнулся, чтобы подобрать с пола письмо, мне показалось, мои легкие словно сдавило железным обручем.

— Сэр, — услышала я настойчивый голос Теренса, — не позвать ли доктора? Учитывая состояние госпожи Ван Зэйл...

Охвативший меня острый страх оказался чудесным лекарством.

— Нет! — крикнула я Теренсу резко и с такой силой, что Пол, вздрогнув, уронил письмо на стол. Когда оно упало текстом вверх, я поняла, что над всеми нами нависла катастрофа.

Пол отпустил слуг.

Когда дверь за последним лакеем закрылась, Теренс попытался объяснить свое столь глубокое понимание состояния моего здоровья:

— Госпожа Ван Зэйл страдала таким же недомоганием еще до моего отъезда, сэр, — проговорил он ровным голосом, — и именно поэтому я догадался о ее беременности.

Пол взглянул на меня. У меня не было сил произнести ни слова. Он перевел взгляд на письмо. Я не могла пошевелиться. Уголком глаза я видела, как побледневшее лицо Теренса стало серым.

Пол прочел письмо с не выражавшим ничего лицом, потянулся за конвертом и обратил внимание на непроштемпелеванную американскую марку.

— С каких пор вы взяли себе привычку передавать письма мисс Слейд моей жене, О'Рейли? — шутливо спросил он.

— Сэр, я вынужден категорически отрицать...

— Свою ответственность за игру с письмами мисс Слейд. Этого письма я раньше не видел. Очевидно, вы получили его на этой неделе в Нью-Йорке и решили, по причинам, которые, как видно, известны только вам, вручить его моей жене под видом того, что оно получено по почте.

— Сэр...

— Подробнее поговорим об этом позднее. А теперь, пожалуйста, оставьте нас одних. Мне нужно поговорить с женой.

Теренс без единого слова вышел из комнаты.

Выдержав паузу, Пол спросил:

— Не вызвать ли врача?

Я покачала головой.

— Вы действительно беременны?

Я снова покачала головой.

Пол вздохнул, положил письмо себе в карман и осторожно помог мне сесть в мое кресло.

— Так что же, черт побери, происходит? — мягко спросил он, подвигая себе другое кресло. — Нет, не говорите мне ничего. Я хорошо слышал ноту страсти в голосе О'Рейли, когда он предлагал позвать доктора. Прекрасно, обсудим это разумно, без ссоры. Как видно, О'Рейли, как ни кажется это невероятным, настолько презрел свое иезуитское образование, что страстно влюбился в вас. Вы же, в героическом стремлении охладить его великую страсть, сказали ему, что беременны. О'Рейли, в ярости, смешанной с разочарованием и Бог знает с чем еще, подсунул вам это письмо, которое, с сожалением должен сказать, выставляет мисс Слейд не в лучшем свете.

— Как и вас, — заметила я и, спотыкаясь выбежала из комнаты.

Пол последовал за мной. Я едва добежала до нашей спальни, как он распахнул передо мной ее дверь.

— Сильвия...

— Теренс сказал мне, что в один прекрасный день вы пошлете за ней, но я ему не поверила... не поверила в то, что вы способны пригласить ее в Нью-Йорк, унизив меня... с ее ребенком... все эти сплетни... — Я запиналась, но все же контролировала свой голос. — Вы говорили мне о том, что ваша частная переписка с мисс Слейд вполне безобидна, и я вам поверила. Но, оказывается, вы шлете ей письма самого интимного содержания — и, видимо, уже в течение какого-то времени — намекаете на то, чтобы она приехала сюда, если прямо не требуете этого.

— Я не придавал этому серьезного значения. И никогда ее не приглашал.

— Я вам не верю! Я больше не могу вам верить!

Пол стоял неподвижно, уперев руки в бока, сбросив маску своего добродушия, с застывшим и жестким лицом. Он мимоходом заметил:

— Вы называете О'Рейли по имени. Вы спали с ним?

— Нет, — ответила я и расплакалась, — но хотела бы, чтобы это было так! — всхлипнула я. — Да, хотела бы!

Пол молчал. Сначала я подумала, что он слишком полон презрения, чтобы говорить, но когда вытерла слезы, увидела, что он просто глубоко подавлен. Он, не прерывая молчания, посмотрел на меня и, повернувшись, исчез в своей гардеробной. Но дверь за собой не закрыл. Я слышала, как он ходил взад и вперед по комнате и, когда закрыла глаза, представила себе, как каждый мускул его тела сопротивлялся напряжению, а быстрый ум метался в поисках решения.

Наконец он затих и, когда я нетвердо встала с кровати, снова вошел в комнату. Он остановился, сделав всего один шаг от порога. Он смотрел сначала на меня, потом куда-то мимо. Я оглянулась через плечо, но там ничего не было.

Пол смущенно проговорил:

— О, мне нужно побыть одному. Я... — Голос его оборвался, и он повернул голову в сторону.

— Пол...

Я рванулась к нему, но не успела добежать. Он шагнул вперед и, хотя под ногами у него ничего не было, словно споткнулся на блестевшем деревянном полу. Левая нога его подвернулась внутрь, а правая прогнулась в сторону. На какую-то ужасную секунду он затих, словно застывший в этом внушавшем страх положении, а потом без единого звука рухнул на пол, как труп.


Первой моей реакцией был панический ужас. Я подумала об ударе, или сердечном приступе, но прежде чем успела выбежать из комнаты, чтобы поднять слуг и послать за врачом, по телу Пола прошла судорога, повернувшая его на спину.

Я вспомнила о братьях Да Коста. И поняла, что их ложь была правдой, а правда, которой жила я, была ложью.

Я была как парализованная. Пол лежал тихо, и это тоже меня смущало, так как в своем неведении я считала, что конвульсии у эпилептика происходят непрерывно. Ноги его подергивались. Я бросилась из комнаты, но тут же поняла, что у меня ужасный вид, и постаралась овладеть собой, подавляя страх. Пол не мог причинить мне боль. Единственным человеком, которому он мог повредить, был он сам.

Я напрягала память, пытаясь сообразить, что нужно было делать. Чем-то разжать зубы... Я нетвердыми ногами шагнула к выдвижному ящику, и вынула два носовых платка, сплела их в один жгут, и заставила себя встать на колени рядом с Полом как раз тогда, когда из его рта потекла пенистая и какая-то неестественная слюна. Я почувствовала, что не могу разжать ему зубы. Он словно закостенел, и я просто сидела в отчаянии на корточках, когда его спина выгнулась, и он перевернулся так резко, что ударился лицом о пол.

Я задыхалась. Пальцы мои сцепились так крепко, что едва не сломались, и мне стоило громадного усилия сохранить спокойствие. Разумеется, я где-то читала о том, что такие приступы всегда выглядят намного более опасными, чем бывают в действительности. Как бы то ни было, я хотела сделать так, чтобы Пол ни обо что не ударялся. Отодвинула подальше стул, заставила себя ослабить ему галстук и расстегнуть рубашку. Когда он затих без движения, я снова попыталась просунуть между его зубами жгут из носовых платков, и на этот раз мне это удалось.

Я почувствовала облегчение и только тогда, когда сделала все, что могла, представила себе, что он почувствует, когда придет в сознание. Внезапно я подумала: Элизабет! И когда, наконец, догадалась о том, что случилось после смерти Викки, меня охватил ужас.

Я взглянула на часы возле кровати. Как долго он будет без сознания? Мне казалось, что я провела около него на коленях по крайней мере полчаса, на самом же деле прошло, вероятно, не больше трех минут. Сколько длятся такие приступы? Сколько у меня будет времени на то, чтобы решить, что ему сказать. Мне казалось, я была неспособна мыслить здраво. Изо рта Пола вытекало все больше слюны, и, плохо понимая, что делаю, я взяла в ванной махровую салфетку и начисто вытерла ему лицо. Глаза его приоткрылись, но ничего мне не сказали. Он по-прежнему не приходил в сознание.

Глаза Пола снова закрылись, но мне показалось, что он стал дышать ровнее, а его кожа постепенно теряла синеватый оттенок. Я поняла, что времени у меня оставалось мало, но, охваченная паникой, никак не могла найти нужные слова. Было нелепо говорить, что я не видела приступа, потому что он должен был помнить — я находилась в комнате. В равной степени было бы глупо думать, что Полу будет безразлично — знаю я о его болезни или нет: любой человек, так долго скрывавший свой недуг, несомненно должен быть очень чувствителен к разоблачению. Это было бремя, поделиться которым с кем бы то ни было Пол, очевидно, был не в состоянии, и меньше всего с самыми близкими ему людьми. Когда же я попыталась представить себе всю тяжесть этого бремени, то поняла, что оно за несколько секунд может раздавить мой брак, совершенно так же, как разрушило его долгую любовную связь с Элизабет.

Пол пошевелился. Носовые платки выпали у него изо рта, когда расслабились мышцы лица, и, заметив это, он повернул голову и стал пристально смотреть на смятые куски ткани.

В конце концов я сказала ему самые простые слова, что он в порядке и что мы одни в нашей спальне.

— В какой спальне?

— В спальне коттеджа, в Бар Харборе.

Пол сел. Его глаза, потемневшие от смущения, бегло оглядели комнату.

— Пойду принесу вам стакан воды, — сказала я.

Когда я вернулась, он не пошевелился, и я внезапно заметила, что вода, не попадая ему в рот, лилась на брюки, а с них на пол. Я так всматривалась в его лицо, ожидая хоть каких-то признаков сознания, что не замечала ничего другого.

— Может быть, вы хотите побыть один? — спросила я. — Я могу выйти и посидеть у окна на верхней площадке лестницы, а когда понадоблюсь вам, нужно будет лишь открыть дверь и позвать меня.

Он кивнул. Его лицо, совершенно безжизненное, было таким белым, что он был непохож на себя и казался мне едва знакомым. В его глазах начинало зарождаться страдание.

Я вышла из комнаты и долго ждала. Было очень трудно удержаться от того, чтобы не вернуться в комнату и не спросить, как он себя чувствует, но я понимала — надо ждать, пока он не будет готов увидеть меня снова. Прошло больше часа, прежде чем он открыл дверь и посмотрел в сторону лестницы.

— О Боже, — проговорил он, — вы все еще здесь? Не нужно было ждать меня так долго. Я уснул.

— Ну и отлично. — Я постояла, расправила юбку и направилась к нему. Какое-то время он смотрел на меня, потом повернулся и скрылся в спальне. — Вам лучше? — спросила я, входя вслед за ним.

— Разумеется. Вас ведь не угораздило послать за доктором, не так ли?

— Нет.

В комнате было безупречно чисто. Он привел себя в порядок, надел другой костюм и залепил скулу кусочком пластыря.

— Итак, — проговорил он, — на чем мы остановились? Кажется, мы говорили об О'Рейли.

Я сразу поняла: несмотря на нормальный тон его голоса, он был так расстроен, что на него трудно было смотреть без содрогания.

— Нам не следует говорить сейчас об этом, Пол, — ровным голосом сказала я. — Сейчас не до О'Рейли и не до мисс Слейд. Одни мы имеем значение друг для друга, вы и я. Я понимаю, что вы должны возненавидеть меня за то, что я узнала: но этого не нужно делать. Теперь я все понимаю гораздо лучше. Я лишь сожалею, что не знала обо всем с самого начала, тогда я не стала бы терзать вас всеми этими дурацкими дискуссиями о том, нужно ли иметь детей.

— Вы никогда не вышли бы за меня замуж.

Он говорил так, как будто не сомневался в этом, и, хотя я тут же как можно убедительнее отвергла это утверждение, я видела — он не мог мне поверить. Я была в ужасе. Мне никогда раньше не приходилось думать о трудностях жизни эпилептиков, но теперь я понимала, что их страдания выходят далеко за пределы собственно припадков.

В этот момент его беззаботный вид, стоивший ему, очевидно, очень дорого, у меня на глазах сменился мучительной гримасой.

— О Боже, — вздохнул он, опускаясь на кровать с выражением крайнего отчаяния. — Если бы сейчас меня мог видеть Джей!

— Так это и определяло все ваши отношения с Джеем, да?

— Он знал об этом, — отвечал Пол, сцепив пальцы рук до того, что побелели костяшки, и эти четыре простых слова выдали его невообразимый ужас и стыд. — Он получил власть надо мной, воспользовался этим и провел меня через ад. И я не мог найти себе покоя иначе, как добившись такого же финансового могущества, какого достиг он... и даже превзойдя его...

Он замолчал.

— Значит, все, что говорили Стюарт и Грэг, правда?

— Да. Все правда. И теперь ко мне снова возвращаются эти невыразимые кошмары. Это уже второй припадок за месяц, Сильвия.

— И как часто повторяются эти циклы?

— Я чувствовал себя отлично больше тридцати лет. Потом, после смерти Викки, это повторилось. Случился всего один припадок, но после этого меня не оставлял страх... Еще один приступ случился после смерти Джея, однако в Европе... В Европе, и некоторое время по возвращении, я чувствовал себя хорошо. Но сегодняшний припадок уже третий за год. Два других мне удалось перенести без свидетелей.

— Признаки появляются задолго до начала?

— Первое ощущение непосредственно перед припадком появляется секунд за шесть. Однако задолго до ауры[13] я уже обычно чувствую приближение опасности и делаю все, чтобы предотвратить приступ. Совсем недалеко до припадка было, по меньшей мере, раз двенадцать после смерти Джея, но в большинстве случаев обходилось без него... иногда мне просто кажется, что он приближается, потому что я всегда этого боюсь. Об этом трудно говорить. — Он нервно потер пальцами глаза, словно стирая память. — Это невозможно вообразить. Постоянно думаешь о том, что это может случиться снова в любую минуту, о том, где при этом окажешься, кто тебя увидит, узнает, кто что скажет или надсмеется, кто ухмыльнется за твоей спиной и объявит тебя душевнобольным. Но моя разновидность болезни не имеет ничего общего с психической ненормальностью...

— Да, конечно, я понимаю.

— И что делает все это еще более невыносимым, так это именно живой, быстрый и ясный ум, не способный, однако, ни остановить, ни предотвратить, ни контролировать этот ужасный процесс.

— Да...

— Эти секунды галлюцинаций... Этот страшный момент, когда знаешь, что начинается распад сознания... такой отвратительный, отталкивающий, такой нецивилизованный... Едва успеваешь осознать, как тут же уходит почва из-под ног. Я никогда не мог никому сказать об этом, никогда. Порой это случайно становилось кому-то известно, например, Джею...

— А Элизабет?

— Тоже. Она почувствовала ко мне отвращение. Мне это было видно. Она всегда была страшно брезглива.

— Но, наверное...

— О, конечно, она старалась это скрыть, но я чувствовал себя таким униженным... как какое-то животное... — Он снова прервался. — Я больше не в силах говорить об этом.

— Еще всего один вопрос: что могу сделать я, чтобы помочь вам избегать этих припадков?

Пол одарил меня слабой улыбкой.

— Вы уже делаете все, что можете. Мне помогает секс. — На его лице мелькнула гримаса, словно эти слишком прямые слова задели его самого, но когда он заговорил снова, я поняла, что он подумал, не обидел ли меня. — Я уверен, что те часы, когда мы занимаемся любовью, имеют в этом смысле очень большое значение.

— Да. Я понимаю. Или по крайней мере думаю, что понимаю. Важно все, что помогает вам расслабляться.

— У каждого это происходит по-разному. То, что помогает мне, может оказаться бесполезным для других. — Он принялся рассказывать о том, как его отец взял верх над этим недугом, сделав из себя спортсмена. — Я всегда считал, что ремиссию обеспечила мне физическая закалка и натренированность, — заметил он, — но, может быть, это просто совпадение. Однако это явно помогало мне, когда я был мальчиком, и позднее, когда я стал мужчиной и открыл для себя женщин... — Он снова попытался улыбнуться. — Если бы я сейчас был способен шутить, я сказал бы, что секс — это наилучший из всех видов спорта. Но вряд ли сейчас уместны шутки, не правда ли? — Он встал и принялся шагать по комнате. Мне хотелось попросить его сесть, но я понимала, что это могло бы вызвать у него раздражение. Помолчав с минуту, Пол сказал: — Мне нужно отдохнуть. Было бы лучше всего, если бы вы смогли отодвинуть на неделю все наши дела и визиты, и, что бы ни случилось, я не сдвинусь с места, и ничто не заставит меня снова тащиться в Нью-Йорк.

Я почувствовала большое облегчение.

— Вы уверены, что вам не нужно обращаться к врачу?

Он помрачнел:

— Врачи не могут ничего сделать. Они так мало знают... — Я заметила, как беспокойно он стал сжимать и разжимать кулаки. — Все будет хорошо. Я сам вылечился раньше, вылечусь и теперь. Мне просто нужно для этого некоторое время, только и всего.

Мы помолчали. Пол наконец сел рядом со мной на кровать и обнял меня за плечи.

— Наверное, не следует надеяться на то, что это ничего не изменит в наших отношениях.

— Это действительно меняет многое. Теперь мне будет гораздо легче сносить ваши измены... будет легче понять вашу привязанность к мисс Слейд. Болезнь вернулась к вам после смерти Джея, и она помогла вам справиться с нею.

Его рука обняла меня крепче. Помолчав, он тихо проговорил:

— Сам не знаю, почему пустился в эту глупую переписку с ней... нет, вру... Знаю. Каждый раз, когда меня начинает окончательно выматывать эта нью-йоркская жизнь, я все чаще думаю о ней. Она словно часть некой романтической иллюзии... Это бегство в Европу, возвращение в забытую молодость, все эти отвратительные средневековые фантазии... я ни в грош их не ставлю, не верю в них, и все же иногда не могу устоять против того, чтобы не предаться им... Но я остаюсь реалистом, Сильвия. Моя реальность — это вы, моя реальность — это Нью-Йорк, и я не забываю об этом даже когда пишу мало благоразумные письма Дайане Слейд.

— Она знает о вашей болезни?

— Слава Богу, нет!

Рука Пола соскользнула с моего плеча. Он стал снова сплетать пальцы, но я накрыла их своею рукой.

— Не надо, Пол. Все будет хорошо.

— Разумеется. Но что мне, черт побери, делать с О'Рейли? Я не могу его уволить. Он слишком много знает обо мне.

И я, наконец, услышала полностью историю аферы Сальседо.

Пол говорил целый час. Я долго не выказывала своей тревоги, но когда он сказал: «О'Рейли знает, что я солгал суду» — не сдержала возгласа отчаяния.

— Глупо, что я рассказываю вам об этом, — проговорил он наконец. — Я в состоянии понять, что это шокирует вас больше, чем моя болезнь.

— Да, — отозвалась я, — и если вы наконец почувствовали, что можете мне об этом рассказать, то это только к лучшему. Пол, я всегда была уверена, что справлюсь с ролью вашей жены, пока буду знать: вы честны со мной. Я в состоянии вынести любую правду. Мое дружеское отношение к вам могла бы подорвать только ложь. Я была готова откликнуться на призыв Теренса только потому, что чувствовала — вы меня обманываете, и стала считать бессмысленной свою веру в вас.

— Мне придется удалить его из дома, — проговорил Пол, снова сцепив пальцы. — Я дам ему повышение. Ничего другого я сделать не могу. — Он повернулся и посмотрел на меня. Лицо его было бледным и напряженным. — Вы останетесь со мной?

— Да. Если мы сможем быть честными по отношению друг к другу.

— Но моя болезнь...

— Это для меня ничего не меняет. Вы по-прежнему остаетесь Полом.

Он посмотрел на меня так, как будто хотел верить моим словам, но не осмеливался из страха, что плохо меня понял. Инстинктивно чувствуя, что не должна выказывать ни малейших признаков жалости, которая не могла бы не быть для него унизительной, я наклонилась к нему и страстно поцеловала в губы.

Его реакция была безудержно пылкой. Я видела, что он в конце концов позволил себе поверить — люблю его, несмотря на его недуг. И хотя тот же инстинкт предостерегал меня от того, чтобы отдаться ему сейчас, когда он так изнурен припадком, я не стала ему противиться. Если бы он подумал, что я его отвергаю, наши отношения разрушились бы непоправимо.

Я делала все, что могла, но когда фиаско оказалось для него невыносимым, он без единого слова отказался от дальнейших попыток и стал одеваться. Лицо его было совершенно неподвижно. Он не посмотрел на меня и, сказав, что погуляет перед ленчем, не оглянувшись, вышел из комнаты.

Я осталась одна. У меня было ужасное ощущение, что я потеряла его навсегда, подобно тому, как потеряла его Элизабет девятью годами раньше, и, зарывшись лицом в подушку, я рыдала, пока не вытянулась на кровати, совершенно обессиленная. Наши мученья представились мне бесконечными. Насколько я могла заглянуть в будущее, отчаяние казалось мне безысходным.


Он чувствовал себя вполне нормально все время, пока мы оставались в Бар Харборе, но когда вернулись в Нью-Йорк, случился еще один припадок. Мы снова сидели вдвоем, обсуждая домашние дела перед его отъездом в офис, но его пугал рецидив после такой непродолжительной ремиссии и угнетал страх перед тем, что он мог свалиться на глазах у публики. Это случилось, когда он вернулся от врачей. Он показался самым знаменитым специалистам, его всесторонне обследовали, но доктора диагностировали только эпилепсию, перед которой были бессильны. Ему порекомендовали не волноваться, избегать перегрузок бурного мира бизнеса, и лишь умеренно заниматься физическими упражнениями, чтобы не перенапрягать пусть и закаленный организм. Ему посоветовали также регулярно принимать его лекарство, но Пол ненавидел прописанные таблетки и говорил: они притупляют его ум, требуют усилия для каждого движения и он чувствует себя от них плохо. Раньше он никогда не принимал лекарство регулярно в течение сколько-нибудь продолжительного времени.

— Но надо же хотя бы попытаться соблюдать указания врачей! — настаивала я, однако, Пол повторял, что в свое время его вылечили не доктора, а собственный отец.

Он смело отказался от таблеток и составил себе жесткий график физических упражнений. Я видела, как все его мысли сосредоточились на здоровье в могучем стремлении к преодолению физической слабости, и вскоре, вопреки ожиданиям врачей, его состояние стало улучшаться. Он снова погрузился в дела в офисе, понемногу включался в светскую жизнь, а в октябре впервые после того ужасного утра в Бар Харборе попытался заняться со мной любовью.

Это второе фиаско было очень тягостным для нас обоих. Тогда, в Бар Харборе, Пол сказал мне: «Когда я буду чувствовать себя лучше, все будет в порядке» — и поскольку это представлялось очевидным и разумным, у меня быстро пропало ощущение безнадежности. Но вторая неудача, когда оба мы были в хорошей физической форме и неуставшие, потрясла меня почти так же, как и Пола. Мы попытались поговорить об этом, но не смогли. Оказалось, что ему нечего сказать, да и я была не из таких неразборчиво-откровенных женщин, как, например, Кэролайн Салливэн, которая могла так же беспечно рассуждать о столь деликатных вещах, как и о погоде.

Трещина между нами расширялась. Я никогда не думала, что могла бы почувствовать себя такой несчастной, как тогда, когда у Пола случился очередной припадок.

Он плавал в бассейне и, если бы не сила и сноровка, с которой Питерсон вытащил его из воды, вполне мог бы утонуть.

К тому времени Теренс уже давно получил повышение по службе, и об этом происшествии мне сообщил прибежавший в мою комнату Герберт Мейерс, занявший место О'Рейли.

— Никто не должен ничего знать. Я запрещаю говорить об этом, — строго предупредила я, добежав до бассейна.

Бледный как полотно Питерсон ответил:

— Да, мэм.

Мейерс невыразительно добавил:

— Разумеется, госпожа Ван Зэйл.

Я пыталась не думать о том, что распространение в Нью-Йорке слухов о болезни Пола лишь вопрос времени.

— Может быть, нам куда-нибудь уехать на какое-то время? — предложила я Полу. — Прикажите капитану перегнать яхту во Флориду, и он сможет взять нас на борт в Форт Лоудердэйле. Ведь на Багамских островах еще далеко до сезона дождей.

— В это время года на Багамы не ездят, — упавшим голосом ответил Пол. — Кроме того, любой скажет, что у меня нервное расстройство, если я уеду почти сразу после долгого отсутствия в банке в сентябре. Сейчас мне уезжать из Нью-Йорка нельзя.

Но он все же уехал. Мы провели ноябрь в праздном круизе на Багамах, и Пол снова стал чувствовать себя лучше, хотя мы расположились в разных каютах, и он ни разу не ложился в мою постель. За время стоянки в Нассау он три вечера провел один на берегу, и я не имела ничего против этого, а лишь надеялась, что незнакомым женщинам удастся помочь ему вернуть уверенность в себе. Но и после отплытия из Нассау он не появлялся в моей каюте. Сияло солнце, в сверкавшем море виднелись коралловые рифы, но и они нас не занимали. У меня было такое ощущение, словно мы смотрели на них через зарешеченные окна, и в конце концов, понимая, что выбора у нас не оставалось, мы с отвращением вернулись в Нью-Йорк.

В начале декабря, в первый же день, когда Пол отправился в офис, на глазах у всех его партнеров случился самый тяжелый из всех припадков, и он попал в больницу.

Приехав к нему, я увидела в вестибюле среди партнеров двоих самых близких друзей Пола, Стива Салливэна и Чарли Блэра.

— Сильвия, мы сожалеем... нам нужно договориться о том, что следует сказать... Пресса...

— Высокое кровяное давление! — сказала я. — Это был обморок, и ему необходимо подлечиться.

— Сильвия права, — проговорил Стив, и я оставила их обсуждать подробности, а сама вошла в палату Пола.

Он задернул занавески, и не лежал, как бы следовало, а сидел на краю кровати. Правая рука его была на перевязи, а голова была забинтована. Ноги были голые. На нем был лишь белый больничный халат, тонкий и холодный.

Он посмотрел на меня и не проронил ни слова. Закрыв дверь, я поцеловала его и села рядом на кровать.

— Вы сломали руку?

— Трещина.

— Что сказали врачи?

— «Принимайте лекарство и запритесь, но вытащите из двери ключ».

Он проглотил комок, застрявший в горле, и, увидев блеск слез в его глазах, я поднялась и отошла к окну. Он никогда не простил бы себе, если бы позволил кому-нибудь увидеть свои слезы.

— Но ведь можно же что-то сделать. Я не могу допустить, чтобы не было никакого выхода.

— Вы сделать ничего не можете. Вот если бы я мог... — Пол прервался.

Мы молчали, и я думала обо всем том, что он говорил мне о своей болезни, о том, как успешно скрывал ее многие годы, и понимала, что ему хотелось сказать.

Я нерешительно проговорила:

— Эти вечера в Нассау...

— ...Не дали ничего хорошего. Я потерял остатки самоуважения. В результате этих вечеров от «него» не осталось и следа.

Я на минуту задумалась. Во рту у меня пересохло, а ногти впились в ладони.

— Может быть, что-нибудь изменилось бы, — тихо проговорила я, — если бы вы встретились с кем-то, к кому вы расположены, кто восхищается вами, но ничего не знает обо всем этом.

Он не ответил, а лишь наклонился вперед и уставился в пол. Я снова села рядом с ним, но, прежде чем успела заговорить, Пол сбивчиво проговорил:

— Если бы я смог это преодолеть, я знаю, мы снова могли бы быть вместе. Но вы не можете помочь мне в этом.

— Тогда мы должны найти кого-то, кто сможет.

Воцарилось долгое молчание. Под влиянием какой-то странной игры воображения я почувствовала, что каждый шаг, предпринятый мною на всем протяжении замужества, вел меня к этому итогу. Теперь все мое будущее зависело от того, что я скажу Полу. На секунду меня охватил ужас. Я подумала, что никогда не смогу принять это решение, но потом мысли мои прояснились, как часто бывает в самые критические моменты жизни, и решение мне показалось очевидным. Либо я люблю Пола так, что пойду на все ради его самоутверждения, либо вообще не люблю его. Все оказалось очень просто.

И я твердо сказала Полу:

— Пошлите за ней.

Пол поднял голову. Когда он, повернувшись, посмотрел на меня, я увидела вопрос в его глазах.

— Все в порядке, — быстро проговорила я. — Не надо ничего говорить. Да вам и нечего сказать.

— О, да, вы правы, — отозвался Пол и, взяв мои руки в свои, сказал с той страстностью, какой я ждала от него многие годы. — Я люблю вас.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НЕУДАЧНИЦА ДАЙАНА

1926


ГЛАВА ПЕРВАЯ


Этот монстр вызвал меня в 1925 году, перед самым Рождеством. Боже, как я разозлилась! Я чуть не разорвала письмо, топтала его ногами, но все же, делая большую ошибку, прочла его снова и не успела дочитать до конца первый абзац, как смягчилась под обаянием его очарования.

— Скотина! — громко воскликнула я, хватая сигарету, чтобы успокоить расходившиеся нервы, и моя секретарша, которую угораздило в этот момент войти ко мне, угрожающе хлюпнула носом. — О, ради Бога, мисс Дженкинс, я имела в виду вовсе не вас! Принесите мне еще чаю, прошу вас.

— Да, мисс Слейд.

Секретарша скрылась за дверью. В комнате слева от моей Хэрриет в самых теплых тонах заканчивала разговор по телефону: «О, конечно, леди Аппингхем, мы будем счастливы... да, в последнее время мы консультировали по вопросам косметики многих новобрачных...». В комнате справа в трубку кричал Седрик: «За кого вы нас, черт побери, принимаете?»

Я долго искала спички. Как хорошо было бы, если бы я не пристрастилась к курению. Снова зазвонил телефон, и за открытой дверью моего кабинета гнусавый голос Мэйвиса ответил: «Дайана Слейд корпорейшн»... Чем могу служить?»

Я наконец отыскала спички, закурила сигарету и вспомнила, что мне еще полчаса назад хотелось в туалет. Едва я переступила порог кабинета, как Седрик с грохотом положил трубку и преградил мне дорогу.

— Ну и дрянной же народ у этого Горринджа, Дайана!

— Всего хорошего, леди Аппингхем, — промурлыкала за нашими спинами Хэрриет.

— Мисс Слейд! — позвал меня Мэйвис, — вас просит к телефону господин Херст!

— О, Боже! Иду, Мэйвис! Успокойтесь, Седрик! Хэрриет, надеюсь, вы сказали этой старой перечнице, что нам необходим carte blanche на этот крем для лица.

— Дорогая, это уже решено, и я вдвое подняла цену на массаж с этим кремом! Седрик, вы сказали об этом людям Горринджа?

— Мисс Слейд...

— Иду, Мэйвис. — Я вернулась в кабинет и увидела письмо Пола, все еще лежавшее на письменном столе. В туалет хотелось как никогда. Я схватила телефонную трубку: — Да?

— Дайана? Это Джеффри. Послушайте, я неожиданно оказался в Лондоне. Может быть, пообедаем вместе?

— С радостью, Джеффри. Часов в восемь?

— Я заеду за вами.

— Буду ждать. Спасибо. Простите, я очень спешу...

Я схватила письмо Пола и устремилась в туалетную комнату. Там, в спокойном полумраке моей любимой кабины, мне наконец удалось не отрываясь снова перечитать письмо.

Выходя, я взглянула в зеркало над раковиной. Лицо мое было бледным от волнения, которое мне все еще хотелось считать гневом, хотя оно сильно смахивало на смесь радостного возбуждения с испугом.

«И снова в бурные волны, дорогие друзья!» — мысленно процитировала я, подумав о том, как не хочется к этому добавить: «Ave Caesar, te morituri salutant»[14]. Я не могла с точностью вспомнить ответ Тиберия Цезаря шедшим на смерть гладиаторам, но подумала, что это была какая-нибудь циничная реплика, вроде: «Может быть, и нет, если повезет», оскорбительная для гладиаторов. Их положение, несомненно, доставляло им некое болезненное удовольствие, подобное которому испытывала теперь я. Я рассмеялась, пытаясь убедить себя в том, что на душе у меня радостно. После трех лет бесчисленных холодных деловых писем и расчетливо выхолощенной личной переписки Пол милостиво предлагал мне еще один кусок легендарного яблока соблазна. Ладно, если он этого хочет, он получит это, но в один прекрасный день, злобно подумала я, в один прекрасный день господин Пол Корнелиус Ван Зэйл поймет, что эта сделка обойдется ему дороже, чем он рассчитывал.


Я любила его. До него я не любила ни одного мужчины, как не любила и после него. К декабрю 1925 года я всерьез боялась, что никогда больше не полюблю.

Я боялась очень многого и всегда поражалась тому, что меня порой считали слишком уверенной в себе. Разумеется, говоря это, мои знакомые не собирались сделать мне комплимент, но тем не менее иногда было очень выгодно казаться тигрицей, а не дрожащей медузой. Если люди считают тебя смелой, можно не только поверить им, хотя бы наполовину, но даже черпать иллюзорную храбрость в их заблуждении.

Список моих страхов простирался до самых дальних пределов моего разума. Там было все: и серьезные опасения, и мелкие страхи, реальные и мнимые, безграничные и необоснованные. Я тщательно изучала их бессонными ночами. И приходила в ужас от одиночества и отсутствия любви, хотя это в значительной степени облегчало рождение Элана. Я боялась смерти. Приходила в ужас при мысли о бедности. Боялась, что прогорит мое дело, и я буду вынуждена расстаться с Мэллингхэмом, а мысль об утрате Мэллингхэма была для меня самой мучительной из всех. Я не могла представить себе мир без моего дома, без того единственного места в этом враждебном мире, куда всегда можно убежать и почувствовать себя в безопасности. Мне казалось, что я потеряла бы равновесие без Мэллингхэма, и приходила в ужас при мысли о нестабильности, сопровождающейся демонами отчужденности и безумия. Самым ужасным из моих кошмаров были мысли о безнадежной нищете в психиатрической больнице и о том, что меня похоронят не рядом с мэллингхэмским домом, а в какой-нибудь жалкой могиле, где мне вечно не будет покоя.

Этот перечень моих неврозов с очевидностью говорил о том, что я должна была работать ради спасения Мэллингхэма. Будь я достаточно богата, чтобы вести праздную жизнь леди, мне пришлось бы потакать своим страхам, и я скоро стала бы подобна своему чудаку-отцу.

Ирония моего положения состояла в том, что я всегда старалась быть обыкновенной. Мне кажется, это обычное желание детей из семейств, отличающихся некоторой эксцентричностью. Разумеется, вынужденная укладывать отца в постель после его камерно-музыкальных оргий, я мечтала о том, чтобы вернуться к своим деду и бабке, в дом линкольнширского приходского священника, где когда-то давно прожила два тихих, четко регламентированных, восхитительных в своей обыденности года. После третьего развода отца я некоторое время клятвенно заверяла себя в том, что никогда не выйду замуж, в действительности же мечтала иметь мужа, детей и жить в респектабельном браке.

И только в Гэртоне, когда едва знакомый мне юноша презрительно обозвал меня «синим чулком», я с грустью поняла, что, наверное, была слишком хорошо воспитанной, чтобы мне можно было сделать предложение. Казалось, мужчины вовсе не думали об уме женщины, лишь бы она была красивой, а поскольку я была пухлой и вполне обыкновенной, у меня не было иного выхода, как распрощаться со своими мечтами о романтической белой свадьбе, о женихе — высоком темноволосом красавце-герое, и о неторопливом свадебном путешествии на греческие острова на борту собственной яхты. Погрузившись с головой в учебники, я действительно стала «синим чулком», как все уже давно решили, с настолько же ложной, насколько и отвратительной аристократической претензией на то, что я «выше» сибаритской жизни. Я действительно убедила себя в том, что счастлива в этой роли, когда умер отец, но в гуще последовавших суровых событий я обнаружила, что не могла больше отгораживаться от мужчин и блуждать в интеллектуальном тумане. Мне пришлось пасть на колени и пресмыкаться перед теми мужчинами, на расположение которых я могла бы рассчитывать.

Мне сказали, что придется продать Мэллингхэм, а когда я запротестовала, заявив, что буду работать как лошадь, чтобы выкупить и сохранить его, мне ответили: молодой девушке неприлично жить одной, без единого человека в огромном доме, как неприлично для девушки моего класса идти в какой бы то ни было бизнес, и уж совсем недопустимо для девушки с моим положением в жизни быть кем-то кроме жены и матери, или же, если мне повезет меньше, просто старой девы-учительницы в какой-нибудь школе для перезревших горничных.

Эти мужественные решения были объявлены мне в большой зале мэллингхэмского дома сразу после похорон отца. Там был отец Джеффри, Филип Херст, вместе со своим партнером, а также поверенные, представлявшие моих единокровных сестру и брата. У камина, скрестив руки, стоял священник с местным доктором, пользовавшим отца во время его последней болезни.

Когда они закончили, я поднялась на ноги. Впервые в жизни при встрече с противоположным полом мой гнев оказался сильнее страха.

— Вы, проклятые мужчины! — кричала я, глядя, как они передернулись от выбранной мной лексики. — Как вы смеете говорить со мной так, словно я душевнобольная, и нуждаюсь в надзирателе! Как смеете разговаривать со мной так, будто у меня нет ни гордости, ни чувства собственного достоинства! И как вы смеете говорить мне такие вещи, которых никогда не осмелились бы сказать никакому мужчине!

Они стояли, уставившись на меня с открытыми ртами. Я презирала их.

— Вы, слушайте меня! — яростно выкрикнула я. — Мой дом буду содержать я сама! Я буду делать деньги! А вас выставлю в самом дурацком свете, если мне не останется ничего другого.

Один из них расхохотался. Я это запомнила навсегда. Его смех придал мне смелости, и я продолжала:

— И не толкайте меня на то, чтобы я все потеряла! — кричала я. — Я не желаю ничего терять! В моем словаре вообще нет слов ни «терять», ни «проигрывать»! Я заинтересована только в выигрыше!

— Но, дорогая моя... — беспомощно всплеснул руками Филип Херст, и, так как я знала, что он один в этой комнате был озабочен моей судьбой, я не прервала его неловкую речь. — Вам понадобился бы миллионер, чтобы содержать эту громаду!

— Значит, я найду миллионера! — огрызнулась я и вышла.

Часом позднее я накручивала педали велосипеда, направляясь к ближайшему телефону. Позвонив своей подруге Хэрриет, которая вела рубрику «Люди недели» в «Иллюстрэйтед Ланден ньюз», я спросила, не было ли в те дни в Лондоне каких-нибудь иностранных миллионеров. Я подумала, что иностранец, менее знакомый с английской действительностью, чем любой местный миллионер, мог бы проявить больше склонности к моему эксцентричному честолюбию.

— ...И хорошо бы такого, кому могло бы показаться приятным помочь девушке, оказавшейся в затруднительном положении, — заключила я свое обращение к Хэрриет.

— Да, есть один такой. Пол Ван Зэйл. Американский банкир.

— Хорошо. Он годится.

— Но, Дай, у него ужасная репутация!

— Тем лучше! — заметила я и принялась строить свои планы.

Поскольку к тому времени стало ясно, что у меня нет никакой надежды на обычную респектабельную жизнь, мне ничто не мешало надеяться на обычную респектабельную любовную связь с любым представителем противоположного пола. Я знала, что мне придется спать с Полом Ван Зэйлом, но ради Мэллингхэма я была готова пожертвовать своей девственностью. И вряд ли стоило бы тянуть с этим до брачной ночи, которой никогда не бывать. Кроме того, мне пришлось признаться себе в том, что к тому времени (мне было двадцать два года) меня уже мучило любопытство: действительно ли половой акт такая восхитительная вещь, как, по-видимому, все думают. Я к тому времени уже не была религиозной и решила не прислушиваться к угрызениям совести. И достаточно хорошо знала теорию Фрейда, чтобы сказать себе, что излишняя стыдливость вредит здоровью. И, разумеется, была достаточно доведена до отчаяния, чтобы улечься в постель с совершенно незнакомым человеком. Единственной моей заботой была мысль о том, окажется ли Пол Ван Зэйл достаточно доведенным до отчаяния, чтобы спать со мной, но я очень надеялась на это, вспоминая слова отца о мужчинах средних лет, всегда находящих привлекательными молодых девушек.

Чем больше я думала о Поле Ван Зэйле, тем более решительно была готова к тому, что возненавижу его. Я ехала к нему в офис в большой продуктовой корзине и думала: он мерзкий человек, который будет вынуждать меня сносить все это! Я никогда не видела его фотографий, но была уверена, что он жирный, плешивый коротышка. Одна мысль об его американском акценте вызывала у меня содрогание.

Но вот крышка корзины открылась, я выбралась из нее, встала на ноги, оглядела комнату и увидела его.

Это было мое свершившееся чудо. И чудо это состояло не в том, что был спасен Мэллингхэм, а в том, что я нашла того, кого в конце концов любила. В своей любви к Полу я преодолела свой глубоко укоренившийся страх перед мужчинами. И впервые в жизни смогла порадоваться, что родилась женщиной.


Он меня оставил. Я знала, что он меня оставит. С самого начала он был со мной честен, никогда не давая никаких обещаний, он не имел намерений остаться со мной, но эта его честность делала мое влечение к нему лишь более непреодолимым. После моего разочарования в мужчинах — я ясно видела, как мой отец всегда лгал своим женам, — и когда поняла, что ни один мужчина никогда не захочет на мне жениться, я утешилась мыслью: брак не что иное, как обман. Я знала, что случалось с людьми, обещавшими друг другу любовь навеки, и говорила себе: я не хочу участвовать в подобной романтической чепухе. Если бы Пол был менее честен со мной, я никогда не смогла бы ему верить, но его ужас перед романтической любовной связью со всеми сопутствующими ей обманами и иллюзиями не только совпадал с моим, но и превосходил его. Его ужас был врожденным и искренним, тогда как мой — просто позой, защищавшей мое достоинство, и все же когда наши отношения приняли романтическую окраску, именно я оказалась достаточно реалистичной, чтобы принять это, тогда как он, воображавший себя реалистом, ушел в фантазию, отказываясь признать, что в наших жизнях произошли перемены.

В первый раз я заметила, что он порой неспособен встретиться лицом к лицу с фактами, когда допустил, что я забеременела. Я не скрывала от него, что хотела ребенка. А поскольку я была неспособна вести обычное существование, для него должно было быть совершенно очевидным, что у меня нет иного выбора, как иметь ребенка вне брака. В этих обстоятельствах, как я думала, даже самый бестолковый мужчина догадается, что я хочу сохранить часть его, когда он в конечном счете будет вынужден меня оставить, но я ошиблась. Он до этого так и не додумался. И все же, мне кажется, его потрясение и гнев, вызванные этой новостью, были ничем не оправданы. Но поскольку к тому времени я уже была в ужасе от того, что он должен меня оставить, я предприняла новые усилия, стараясь быть примерной любовницей, не давая ему никаких поводов для недовольства.

Мне нетрудно было вспомнить, какие именно стороны поведения женщин мой отец находил невыносимыми. Ему не нравились излишне любопытные женщины, выведывавшие все что можно о его прошлом, он ненавидел ревнивых, вторгавшихся в его настоящее, и испытывал отвращение к прилипчивым женщинам, старавшимся сковать себя цепью с его будущим. Поэтому я никогда не расспрашивала Пола слишком подробно о его прошлом и всегда пыталась поддерживать у него ощущение полной свободы, возможности покинуть меня в любой момент, когда он этого захочет.

Но он оставался со мной, и поскольку он оставался, мои взгляды менялись. Всегда считая себя внешне очень непривлекательной, я сначала не ожидала от него ничего, кроме небольшого увлечения, но поскольку его привязанность постепенно усиливалась и я стала понимать, что ему я совсем не казалась непривлекательной, я не могла не задумываться над тем, не полюбил ли он меня хоть немного. Наша продолжительная поездка по Норфолкским озерам той осенью осталась памятной, как свадебное путешествие в медовый месяц, и хотя я по-прежнему понимала: в один прекрасный день он возвратится в Америку, у меня росла убежденность, что наша разлука будет лишь временной. Именно поэтому, когда наконец ему пришлось уехать, я оказалась способна собрать всю свою волю, чтобы дать ему уехать, не заливаясь слезами, которые могли бы быть ему неприятны.

Он обещал писать, но не писал. Я была частью его жизни, и все же он пытался убеждать себя, что меня никогда не существовало. Я была отставлена в сторону вместе с его страстью к европейской цивилизации и с его романтическими видениями путешествия по окольным путям времени. И в этом его отказе от собственной истинной натуры я увидела, что его гордость от сознания своей честности куда-то сместилась, а, так называемый, реализм оказался фальшивым.

А может быть, все это мне показалось, когда я изо дня в день ждала писем, которые так и не приходили.

Было бы слишком обременительно описывать все бессонные ночи, бесконечные слезы, черное отчаяние, мысли о самоубийстве, бессильный гнев и неразделенную страсть, из которых я не видела никакого выхода. Это время было для меня мучительным, мне не хотелось жить, и я помню, как думала, что нет ничего бессмысленнее, чем строить свою жизнь в зависимости от ежедневного визита почтальона. Я жила с таким ощущением, словно Пол возродил во мне чувство собственного достоинства лишь для того, чтобы потом разорвать его на куски. По мере того, как проходили эти дни, каждый из которых был для меня пыткой, и все энергичнее шевелился во мне ребенок, я ощущала себя так же, как, наверное, воспринимали меня и все остальные — глупой, наивной молодой женщиной, отвергнутой старым распутником, девушкой, «попавшей в положение» в лучших традициях викторианской судомойки, под аплодисменты Света, воспринимающего это как воздаяние за ее грехи.

Эту картину я находила отталкивающей, и в своем глубоком отчаянии почувствовала первые слабые признаки полного пренебрежения мною.

В самом начале нового года лондонский партнер Пола, Хэл Бичер, написал мне, что в Лондон прибыли американский менеджер и специалист по маркетингу помочь мне в основании фирмы «Дайана Слейд косметикс». Не хочу ли я с ними встретиться? Они были бы очень рады этому, но, естественно, вполне готовы меня понять, если я предпочту остаться в своем уединении.

Читая между вежливыми строчками, я поняла, что господин Бичер любезно предоставлял мне возможность оставаться не больше, чем номинальным главой моего дела, и при этом деньги Пола позволяли мне нормально жить в Мэллингхэме, так же анонимно, как живут самые жалкие отвергнутые любовницы.

Я стояла лицом к лицу со своим будущим и, глядя вдаль через Мэллингхэмское озеро, с письмом Хэла Бичера в дрожавшей руке, понимала, что не могла от него отвернуться. Либо я перестану себя уважать и постыдно отойду в тень, либо окунусь в этот мир и буду сражаться до конца.

10 января 1923 года я упаковала чемодан, приказала миссис Окс отвезти меня на пони на станцию и села в лондонский поезд.


Потом я получила письмо от Пола. Он извинялся за свое долгое молчание, объяснил, что был очень занят, и выражал надежду, что у меня все хорошо. После нескольких банальных фраз он сообщал в самой мягкой и очаровательно покаянной манере: хотя он и надеялся на продолжение сердечных деловых связей, его приводило в ужас сознание того, что было необходимо положить конец нашим личным отношениям. Он пришел к этому решению ради меня, так как чувствовал, что не может предложить мне того, чего я хотела, и поэтому обязан предоставить мне свободу найти кого-то более подходящего. Мне не следовало беспокоиться о деньгах или работать день и ночь в мире коммерции. Хэл Бичер будет высылать мне деньги, на которые я смогу спокойно жить в Мэллингхэме, полностью посвятив себя ребенку.

Дочитав до конца его щедрые комплименты и нежные прощальные слова в конце письма я позволила себе едва заметную циничную улыбку и написала ответ.


«Дорогой Пол, как мило было с вашей стороны прислать мне такое чудесное письмо! Мне кажется, что вы абсолютно правы в своем решении о наших личных отношениях. Так прекрасны ваша забота и готовность пойти ради меня на жертву. Но, дорогой мой, меня крайне огорчила ваша логика, которой вы объясняете свое по-рыцарски щедрое предложение мне финансовой помощи. Неужели вы действительно думаете, что женщине лучше быть на содержании, чем стать свободной? «О, времена! О, нравы!» — сказал бы Цицерон. И все же я надеюсь, что вы не опуститесь до того, чтобы предложить мне Мэллингхэм в подарок, прежде чем я буду в состоянии расплатиться с вами за него, с процентами. Я написала бы более пространное письмо, дорогой, но слишком занята работой — день и ночь в мире коммерции. С огромной любовью. ДАЙАНА».


Ответа на это письмо я не получила, но он по крайней мере не сказал мне того, что сказал бы каждый: «Вы не должны этого делать!» Возможно, он был единственным, кто понимал, что я способна развернуть свое дело на седьмом месяце беременности. Хофстэд и Бейкер, оба эти американца, которые, как предполагалось, должны были дать мне старт в коммерцию, быстро пришли к выводу, что я опасная психопатка, и, хотя Хэл Бичер не разделял этого мнения, мое поведение, несомненно, приводило его в смятение. Надо отдать ему справедливость, его крайне беспокоило мое положение падшей женщины. Он был респектабельным пятидесятипятилетним американским джентльменом, и мое положение затрагивало струны его благочестивой пуританской души. Когда ему стало известно, что я остановилась в Челси, у Хэрриет, он огорченно заметил, что Челси место слишком» «авангардистское», и предложил мне комнату в своем доме в Мейфере:

— Я уверен, что моя жена будет в восторге!..

Я же была уверена, что она придет в ужас. Ни одна благоразумная женщина не приютила бы у себя девушку, у которой только что завершилась любовная связь с человеком из поколения ее мужа.

— Благодарю вас, Хэл, но, право же, в этом нет необходимости...

Я убедила его, сказав что Хэрриет — леди, дочь маркиза. На американцев всегда производят очень сильное впечатление титулы.

Не успела я утешить Хэла Бичера, как в Лондон примчались оба Херста, отец и сын, чтобы увезти меня обратно в Норфолк, и когда мне удалось убедить их в бесполезности взятой ими на себя миссии, я с облегчением отправилась в небольшую квартирку Хэрриет, выпила чаю и прилегла, подложив под ноги свернутое одеяло. К тому времени формы мои уже оставляли желать лучшего, и я уставала быстрее, чем всегда.

Хэрриет училась вместе со мной, курсом старше, в Кембридже, и получила ученую степень на историческом факультете до того, как смерть моего отца оборвала мою учебу в университете. Она порвала со своей аристократической семьей, о чем Хэл Бичер не знал, и решила сама зарабатывать себе на жизнь. Семья была шокирована ее поступком, но сама она об этом не жалела. Она служила, имела собственный дом и вкушала плоды полной независимости, которая, как известно, веками казалась желанной для молодежи.

Хэрриет была худощава, с костистым лицом, темными, коротко подстриженными волосами и рыжевато-карими глазами. Живший этажом ниже, бледный поэт Робин называл ее «кладезем бесконечной мудрости». Робин был очень плохим поэтом и жил на военную пенсию. Его демобилизовали по инвалидности в 1917 году после контузии на фронте, а потом он переехал заливать вином свой недуг из деревенского дома в Челси. Жившего вместе с ним друга, плотного, невысокого коренного лондонца и фанатика футбола, звали Седриком.

Этажом выше жили Далси, незамужняя мать девятимесячной дочери, Джоан, продавщица папирос в ночном клубе, и любовник Джоан, Эдди, музыкант-аккомпаниатор. Далси получала пособие, и, хотя никогда не распространялась об его происхождении, мы подозревали, что здесь не обошлось без некоего эм-пи[15]. Джоан и Эдди подобрали ее плачущей на скамье в Кенсингтон Гарденс, и вскоре она стала присматривать за их квартирой и готовить им еду. Мне казалось, их прекрасно устраивала «жизнь втроем», но Седрик мрачно предсказывал, что это долго не продлится.

Седрик мне нравился. Он раз или два пригласил меня в кино, на что косо посмотрел Робин, но поскольку кино он не любил, оправдания его неудовольствию не было. Седрик интересовал меня еще и по той причине, что служил продавцом в косметической фирме «Персиполис».

Он потерял работу как раз перед рождением Элана. Возвращаясь как-то вечером из офиса Хэла на Милк-стрит, я едва ступила в вестибюль дома, как Седрик распахнул дверь своей квартиры, схватил меня за руку, и повел прямо в гостиную.

— О, будь они прокляты, Дайана! Я в отчаянии. «Персиполис» лопнул, они всех уволили, покатилась в корзину и моя голова! Господи, что мне теперь делать? В наше время невозможно найти работу, ее не могут получить даже многосемейные, к тому же у меня нет никакого образования, и — о, Господи, — мы никак не проживем на эту паршивую пенсию Робина, не говоря уже о том, что он пьет напропалую. Дайана, не можете ли вы...

— Могу, — отвечала я, — вы будете моим директором по сбыту. Эти американцы уже имеют кого-то в виду, но я думаю пригласить на эту работу вас.

— О, Боже! — Он попытался крепко обнять меня, но на его пути оказался мой живот. В конце концов он удовольствовался тем, что пожал мне руку: — Кто говорит, что женщины не годятся для бизнеса?

— Хофстэдт и Бейкер будут недовольны, когда услышат о том, что я назначила директора по сбыту без их ведома.

Я была права. Американцы сказали, что у меня недостаточно опыта, что на этот важный пост следовало пригласить какого-нибудь хорошо образованного человека и что они будут звонить в Нью-Йорк с просьбой запретить мне вмешиваться в дела.

— Валяйте! — согласилась я, правильно догадываясь, что Пол передаст решение этого вопроса Хэлу.

Случались и другие бурные сцены. К тому времени назначение мною Седрика было лишь одним из длинного перечня моих ошибочных, по мнению американцев, решений, и в конце концов они с возмущением заявили, что если я буду продолжать игнорировать их советы, то обанкрочусь за год.

— Это не должно вас заботить, — вежливо проговорила я, — поскольку вам со мной не работать. — Я попрошу господина Бичера выдать вам выходное пособие, и вы сможете безотлагательно возвратиться в Америку.

Они с недоверием спросили, не является ли это предупреждением о расторжении контракта. Я сказала, что именно так.

— Но вы не можете этого сделать! — в ужасе хором воскликнули они.

— Ужасно сожалею, — ответила я, — но думаю, что могу.

Как только они, возмущенные, вышли из комнаты и направились на Милки-стрит, я позвонила по телефону Хэлу.

— Им придется уехать, — сказала я ему. — Здесь от них нет никакой пользы. Лондон — не Нью-Йорк, и Англия не Америка, а они продолжают навязывать свои ошибочные рекомендации, не понимая положения вещей. Хэл, я никогда раньше вас ни о чем не просила. Поддержите меня. Поверьте мне. Прошу вас.

Он мне поверил. Был произведен расчет, разъяренные американцы уехали, и, прежде чем я успела оправиться от своей первой административной схватки, на свет появился Элан.


Хэрриет с Седриком отвезли меня в больницу и предоставили самой себе. Я очень нервничала и была крайне возбуждена. Внезапно все деловые соображения утратили для меня свое значение, и я могла думать только о Поле, который был в Нью-Йорке, за три тысячи миль от меня.

Во время схваток я громко звала его по имени, как если бы он мог меня слышать, а когда осознала, что слова мои растворяются в пустой тишине, по моим щекам заструились слезы. Вся моя горечь, связанная с Полом, растаяла. Я уже не думала о том, как плохо он со мной поступил, а когда родовые муки усилились, черпала силы из воспоминаний о том восхитительном лете, пока не поняла, что не только люблю его, но перевернув небо и землю, верну Пола.

Именно тогда я оправилась после сокрушительного удара, каким было для меня его решение о разрыве. Именно тогда поняла, что, хотя сам он ошибся, решив покончить с нашей связью, я не должна усугублять его ошибку согласием с этим решением. Теперь уже было неважно, что думал Пол. Это не имело значения. Я знала, что ему было хорошо со мной в Мэллингхэме, а когда в мои руки вложили Элана, по мне прокатилась волна горечи от проигрыша. И тогда я поклялась себе: любой ценой выиграть то, чего желала больше всего на свете.

«Я верну Пола себе», — объявила я Хэрриет, возвращаясь через десять дней из больницы с сыном, и когда она в ужасе воскликнула: «Но вы же не сможете!», я долго смеялась, пока на мои глаза не навернулись слезы, и потом твердо сказала: «Смогу!»


Я сняла большую старомодную квартиру в Саут Кенсингтоне и предложила Далси с ребенком поселиться со мной. К этому времени расстались Джоан с Эдди, срок аренды их квартиры истек, и Далси было нужно пристанище, и притом с присмотром за ребенком, а мне была нужна экономка и нянька. Нам обеим недоставало Седрика, Робина и Хэрриет, но я подумала, что пришло время расстаться с вульгарным Челси, а скоро, когда мы удвоили наши усилия по привлечению сливок общества в свой салон в Мейфейре, и Хэрриет переехала в более респектабельный район.

Решив, что моя продукция должна быть рассчитана главным образом на аристократию, я поняла: надо начинать свое дело с открытия салона. Пол убеждал в необходимости массового производства, но массовый рынок уже был переполнен различными лосьонами и кремами, от средств для укрепления волос до питательного крема для грудей, и дешевыми духами, которых можно было ожидать от фирм, чья продукция редко стоила больше нескольких пенсов. Я же хотела быстро сделать много денег и не видела перспективы большой прибыли от продажи лавандовой воды по два пенса за флакон. Кроме того, купив у конкурирующей фирмы флакон лосьона для кожи и проведя сравнительный анализ, я убедилась, что так называемые волшебные свойства этого эликсира красоты обеспечивает смесь простой воды, этилового спирта из зерна, борной кислоты и отдушки. Как хитроумно ни сбалансировать эти ингредиенты, стоимость материалов не может поднять цену выше трех пенсов за флакон. В розничной продаже цена этого лосьона была бы не больше девяти шиллингов.

— Вот и вся мораль этой сказки, — сказала я Хэрриет, и мы рассчитали, что с учетом затрат на рабочую силу, распространение, дорогостоящую упаковку и на рекламу, мы все равно не сможем продавать нашу продукцию оптом с прибылью больше двадцати пяти процентов.

— Мораль та, — согласилась Хэрриет, подтверждая мою теорию, — что не следует стремиться на массовый рынок, где прибыль от продажи косметики составляет всего несколько пенни, а нужно найти тех немногих покупателей, которые держат в кармане несколько пенсов только для чаевых мальчикам-посыльным.

Обратившись к многочисленным агентам по продаже недвижимости, я подыскала подходящее помещение в центральной части Мейфейра. Первый этаж был переоборудован под салон, а верхние под офис, и после долгих споров о внутреннем оформлении салона мы остановились на стиле версальских залов и борделей Тулуз-Лотрека. Нашей изюминкой были золотые зеркала. Было полно ненавистного мне розового цвета, но Седрик сказал: «Это же так женственно, дорогая» — и мне пришлось согласиться на обивку из пыльно-розового бархата, придававшую чувственную красоту золоченой мебели и репродукциям насыщенных страстью картин Рубенса тоже в золоченых рамах. Ковер, к моему сожалению, был светло-голубого цвета. Правда, этот цвет напоминал мне Кембридж — и это было единственным, что скрашивало эту неприятность. В окружении этого изобилия пастельных тонов нашим клиенткам делали маникюр и массаж, укладывали волосы, накладывали пластыри на позвоночник. Трое специалистов-консультантов по макияжу, которых мы за большие деньги переманили с Оксфорд-стрит, Бонд-стрит, а одна была настоящей парижанкой, что являлось нашей настоящей победой, раскрашивали женские лица. Парижанка в течение многих лет была личной горничной матери Хэрриет, и, когда Мэрчионес под Рождество умерла, Хэрриет ухитрилась уговорить горничную, чей талант в области укладки волос долгие годы был едва ли не символом дома Хэрриет, приехать к нам.

На этих специалистов было возложено бремя воплощения наших теорий в практику, и мы во многом следовали их рекомендациям. Сначала мы делали основной упор на шампунь и средство для укрепления волос, имевшие в своем составе мыло, а также на соли для ванн с тремя различными запахами, но скоро сосредоточились на средствах для ухода и питания кожи, особенно на нашем креме для кожи, который по моему настоянию должен был содержать как можно меньше жира. Приходилось работать долгие часы, прежде чем получалась правильная комбинация, но собственно изготовление препаратов было не трудным. Трудность состояла в том, что запах должен был быть не только уникальным, но и неотразимым.

Пришлось позаимствовать Дополнительные деньги у Хэла, чтобы организовать сенсационную рекламу, которую, я уверена, наш салон вполне заслуживал, и я решила не ограничивать себя каким-то одним символом. В дополнение к платной рекламе в журналах друзья Хэрриет из «Иллюстрэйтед Ланден Ньюз» поместили о нас восторженную заметку на странице «Мир женщин», а сама Хэрриет использовала все свои аристократические связи, чтобы ввести клиентов в наш салон через светло-голубую Георгианскую парадную дверь. Салон заработал, порой с переменным успехом, раскачиваясь на волнах конъюнктуры, но оставался на плаву, и, когда за полгода триумфально вышел на гребень волны, мы с Седриком набили нашими товарами большой чемодан и отправились завоевывать провинцию. Я считала, что нужно было начать с поиска выходов на оптовые продажи в Уэст-Энде. Но Седрик располагал достаточным опытом сбыта косметических товаров, чтобы понимать: прежде, чем нас примет один из самых фешенебельных магазинов Лондона «Харродз», нам придется завоевать репутацию в провинциальных городах.

Бизнес отнимал у меня больше времени, чем когда-либо раньше. Мне приходилось входить во все его детали, и все время, кроме часов сна, я занималась самыми различными проблемами, от вопросов вкуса — например, решала как рекламировать косметику для глаз, до чисто производственных дел, например, принимала решения о расширении мощностей лаборатории, или нанимала первоклассного химика для улучшения качества губной помады. Губную помаду было производить легче всех других косметических средств во многих отношениях. Основная рецептура была простой, а мода диктовала всего три оттенка — светлый, средний и темный. Но эта продукция содержала вредные вещества, и мне хотелось оградить женщин от возможных неприятностей.

В конце концов, когда мои духи начали приносить настоящие деньги, я выдвинула идею о том, что женщины-модницы должны менять духи одновременно со сменой платья, а поскольку мои клиентки меняли платье три-четыре раза в день, это, естественно, привело бы к расширению продажи духов. Я предложила «Геру» для строгого английского костюма, «Артемизу» для послеобеденного платья и «Афродиту» для вечернего туалета, и мы скоро уже покупали небольшой склад, который можно было превратить в фабрику.

Ньюкасл-на-Тайне восстал против нас, однако, Бирмингем последовал примеру Манчестера, и Седрик уже облизывал губы при мысли об Уэст-Энде. К концу 1925 года мне уже больше не приходилось брать ссуды, и в круговерти торговых симпозиумов, совещаний по рекламе, маркетинга и научных исследований, перестройки склада и салона, работы с персоналом и клиентурой, я начала смутно понимать, что не только достигла поставленных целей, но и твердо встала на путь к своей полной независимости.

К тому времени я написала много писем Полу, и много получила в ответ, но настоящая переписка была возобновлена лишь после очень тяжелой работы и разочарований. Когда в марте 1923 года родился Элан, я снова написала Полу. Твердя про себя, что теперь я не просто оставленная им любовница, а мать его единственного сына, я подумала: мне легко будет написать искреннее письмо, но у меня ушло три дня, прежде чем удалось найти приятный, нейтральный стиль, который не мог бы вызвать у него тревоги.


«Дорогой Пол, —писала я. — Элан появился на свет пунктуально двадцать седьмого марта и весил семь фунтов и одну унцию. У нас обоих карие глаза, но, когда мне его показали, я увидела, что он каким-то чудом оказался голубоглазым. Но цвет глаз наверняка изменится, и доктор сказал — это совершенно невероятно, чтобы я произвела на свет ребенка с генетическими отклонениями. За ним присматривает моя экономка, но раньше, чем она окончательно выбьется из сил, я приглашу Мэри, дочь миссис Окс, в качестве постоянной няньки на время моей работы. Это будет для нее повышением, так как до сих пор она служила приходящей няней, хотя Бог знает, сможет ли эта ее должность у знаменитой Дайаны Слейд сравниться по респектабельности с ее теперешним местом в аристократической семье графства Суффолк! Однако хватит о тривиальных житейских делах. Не буду писать и о ходе бизнеса, так как эту тему лучше оставить для деловой переписки, но если Хофстедт и Бейкер по-прежнему продолжают хныкать, называя меня некомпетентной и неспособной работать из-за беременности, то, уверяют вас, что могу выставить их в куда более неприглядном свете, чем они выглядели до сих пор. Когда у меня будет время стереть пыль с фотоаппарата, я пришлю вам несколько фотографий Элана. Он весь розовый и очень забавный. Ваша Д.»


Я, разумеется, уже наснимала две катушки пленки, но решила не топить Пола в приливной волне материнских восторгов. Мой отец всегда говорил, какими скучными казались ему женщины, постоянно разглагольствующие о радостях материнства, а я ведь хотела заинтересовать Пола, а не наскучить ему.

Его ответ на это мое письмо был приятным, но сдержанно вежливым, как если бы эта новость сделала его, против обыкновения, неспособным на отвечавшие обстоятельствам более теплые слова. Он писал, что очень рад моему хорошему самочувствию, и в чисто викторианском духе выразил надежду на то, что роды не были для меня слишком тяжелым испытанием. Он был рад узнать, что ребенок расцветает. После этого замечания он не знал, что добавить, хотя и заметил: было бы «неплохо» взглянуть на фотографию. В конце письма стояла подпись: «С любовью. Пол».

Я послала ему несколько фотографий, по две в каждом из нескольких писем, но в ответ пришли только короткие подтверждения их получения. Однако, после того, как я с ледяной куртуазностью уведомила Пола о предстоявших крестинах Элана, я получила заказную бандероль с серебряной крестильной кружкой. К нему не было приложено ни визитной карточки, ни хотя бы короткой записки.

«Проклятый американец!» — воскликнула я, швырнув в гневе кувшин об стену, но потом вспомнила, как настойчиво предупреждал меня Пол, что никогда не признает Элана, и поняла: это кружка была символом его расположения ко мне.

Успокоившись, я выбрала самые лучшие из последних фотографий, увеличила их и отправила в Нью-Йорк вместе с листком бумаги, на котором написала:


Torquatus volo parvulus

Malris e gremio svae

Porrigens teneras manus

Dulce rideat ad patrem

Semihiante labello .[16]


Обратной почтой пришла записка со вторым стихом из поэмы Катулла, восхваляющим младенца. Я улыбнулась. И тут же послала Полу очередные фотографии, еще несколько выдержек из латыни и отвечавшую обстоятельствам эпиграмму на греческом языке, а в последовавшей изящной, но прохладной, строго неэмоциональной переписке мы обсуждали роль хора в греческой драме, построение фиванских пьес, истинный смысл «Лисистраты», сократовскую концепцию демократии и гомосексуализм Александра Великого. Устав от греческого языка, мы обратились к влиянию Катона на Марка Юния Брута, к добродетелям Суллы (я утверждала, что у него их нет), к мистическим свойствам «De Revum Natura»[17] Лукреция, к взглядам Вергилия на пчеловодство, к философии Марка Аврелия и к сексуальным склонностям Гая Юлия Цезаря (я высказывала предположение о том, что знаменитый инцидент в Вифинии был просто случайностью, раздутой его врагами до мифологических размеров). В конечном счете мы устроили друг другу письменные экзамены, чтобы проверить нашу эрудицию. Это было очень забавно и сильно освежило мои знания в области античной литературы и истории.

Он вежливо осведомлялся об Элане и порой несколько странно комментировал фотографии. Видимо, он действительно не имел понятия о том, что можно спросить или сказать о сыне, и его сдержанность вызывала во мне ощущение какого-то «протеевского конфликта», затуманившего его ясный, острый ум. Однако я была полна решимости оставаться терпеливой, так как знала: раз он согласился с тем, что я играла какую-то роль в его жизни, мне следовало продолжать его завоевывать.

Тем временем я продолжала завоевывать и рынок для своей продукции в Лондоне. «Харродз» сначала нас, что называется, «завернул», однако «Маршалл» и «Гориндж» согласились принять пробную партию для продажи, а когда она была быстро раскуплена, изменил свое отношение к нам и «Харродз». Когда мой салон расширился, увеличился персонал, и моя косметика стала продаваться в Найтсбридже, фешенебельном районе Уэст-Энда, я побывала в Париже, чтобы познакомиться с новыми идеями, и даже подумывала об открытии салона через дорогу от магазина «Шанель», но Хэл сказал, что мне следовало сначала закрепить успех в Лондоне, прежде чем думать о завоевании других миров.

Я с радостью последовала его совету. Вероятно, почти за три года напряженной работы по семь дней в неделю, с очень короткими перерывами, я устала гораздо больше, чем мне казалось. Моя жизнь дома протекала очень однообразно. Каждую свободную минуту я уделяла Элану, и, хотя мечтала о Мэллингхэме, бывать там удавалось редко. Поначалу я пыталась ездить туда еженедельно, но бесконечная работа сделала эти поездки невозможными. Это, в свою очередь, мешало отшельническому существованию, о котором я с тоской мечтала каждый раз, вырываясь из офиса, так как мне приходилось присутствовать на многочисленных обедах и ленчах, которые устраивала Хэрриет для расширения клиентуры. Первое время мне казалось, что удастся избегать этого, ссылаясь на свою прошлую личную жизнь, делавшую меня мало приемлемой для света. Но, к моему удивлению, Хэрриет предсказывала, что со мной будут носиться как со знаменитостью, и оказалась права. По-видимому, мой отказ уйти в тень, подобно любой другой добропорядочной незамужней матери, вызвал сплетни, ставшие постоянными спутниками моей карьеры, и теперь мое возрождение, как Феникса из пепла любовной связи, превратило меня в роковую женщину.

Никто не мог бы удивиться этому больше, чем я сама. Я по-прежнему думала о себе как о слишком хорошо воспитанном человеке, который и помыслить не о ком не может, кроме Пола, и я была по-настоящему потрясена, когда обнаружила, что мужчины всех возрастов нагло выказывали мне свою готовность занять его место. Я тщетно объясняла, что не отношусь к женщинам полусвета, а когда заговорила о самоуважении, и о психологической неприемлемости неразборчивости, все мои воздыхатели в восторге смеялись и удивлялись моей оригинальности. Я совершенно обессилела в борьбе с этими донжуанами, но не было никакого сомнения в том, что их восхищение, хоть оно и было фальшиво, действовало благотворно на сам процесс восстановления моего самоуважения. Я стала более уверенно держать себя в светском обществе, но поскольку все мои обожатели казались мне куда менее достойными людьми, чем Пол, я ни разу даже не попыталась завести новую связь. Да и времени у меня на это не было. Материнские обязанности и бизнес забирали всю мою энергию.

А Элан продолжал расти. Он становился самым красивым ребенком в мире. Он уже садился, смеялся, а порой повелительно кричал. Скоро начал и ползать. В одиннадцать месяцев он, покачиваясь, подходил ко мне и крепко сжимал мои пальцы в своей маленькой горячей ручке, а когда начал говорить, то оказалось, что он не только самый красивый, но и умнейший в мире ребенок. Моя фотокамера щелкала постоянно, и далеко за Атлантическим океаном, в кабинетах банка «П. К. Ван Зэйл энд компани», Пол постоянно получал отчеты о том, как рос его сын.

Интерес Пола стал менее сдержанным. Письма не только более частыми, но и более искренними. Постепенно даже его упоминание об Элане было менее скованным, и вскоре после того, как Элану исполнилось два года, он стал смутно писать о том, как было бы хорошо, если бы мы могли встретиться в Нью-Йорке. Я язвительно отвечала: «А не пора ли вам самому совершить новое паломничество в Англию» — потому что я знала обыкновение инвестиционных банкиров приезжать сюда ежегодно. Но Пол лишь написал: «Если бы я снова поехал в Европу, то, боюсь, никогда бы оттуда не возвратился!» И я поняла: если бы только я могла говорить с ним через океан, я выиграла бы эту трудную партию.

Я писала Полу о том, как прекрасно выглядел Мэллингхэм весной, с любовью описывала каждый уголок дома. Все было напрасно. Он настойчиво повторял, как мне будет хорошо в Нью-Йорке, пока наконец мое терпение не иссякло за два с половиной года дипломатической переписки. «Если вы действительно хотите, чтобы я приехала в Нью-Йорк», раздраженно писала я, «почему вы не пришлете мне прямое, откровенное и честное приглашение, вместо серии писем, полных смутных намеков и мрачного припева «вот-если-бы-вы-захотели-приехать-сюда»?»

После этого наступило молчание. Я ждала его ответа, но получила только формальное уведомление от его старшего помощника О'Рейли, в котором говорилось, что Пол приболел желудком и займется личной перепиской позднее. Я терпеливо ждала. Затем написала три письма, спрашивая, достаточно ли хорошо он себя чувствовал. Ответа по-прежнему не было. Я уже стала в отчаянии думать, не умер ли он, или же просто я оттолкнула его, неумно проявив свое нетерпение, как получила совершенно недвусмысленное приглашение приехать к нему в Америку.

Мне следовало бы сообразить, что этот беспроигрышный образец эпистолярного соблазнения был не менее таинственным, чем его долгое молчание, но я была слишком возбуждена самим фактом освобождения от тяжелых мыслей, чтобы анализировать мотивы Пола. Я позволила себе роскошь негодующего возмущения («Как он смеет думать, что я все брошу, едва он шевельнет своим мизинцем!»), но потом я возжелала его с такой страстью, что плохо помню, как удержала себя и не прыгнула на борт первого же парохода, отплывавшего в Нью-Йорк.


Пароход прибывал в Нью-Йорк в субботу 17 апреля 1926 года, после трудного перехода через бурную Атлантику, и, оставив Элана с нянькой, Мэри Окс, в каюте, я поднялась на палубу, чтобы взглянуть на город Пола.

Над Нью-Йорком стояла мгла. Я в волнении подошла к правому борту, но и оттуда не было ничего видно.

— Где же город? — вцепившись в тревоге в перила, спросила я проходившего мимо матроса.

— Не беспокойтесь, мисс... Он на месте — мы еще ни разу не промахнулись! — последовал убедительный ответ, и, когда я отвернулась от него, где-то высоко засияло прорвавшееся сквозь тучи солнце, туман рассеялся, и я увидела ряд башен, стройных и каких-то воздушных, тонко вычерченных на фоне пастельного утреннего неба.

Я была поражена. Я воображала себе нью-йоркские небоскребы громадными, уродливыми и вульгарными, но, оказавшись не в силах приложить ни одного из сложившихся в мозгу отталкивающих образов к этому городу, который выманил Пола из Мэллингхэма, почувствовала себя странно-беззащитной. Первой моей мыслью было: здесь все не так, как мне представлялось, и, чтобы пережить свое смущение, я вернулась в каюту к Элану.

Думая о Поле, я чувствовала себя все более неуверенно. В каюте Элана я поймала в зеркале собственный взгляд, и сердце у меня упало. Какая я все же была невзрачная на вид! Какая толстая! Шесть дней сытной пищи в открытом океане дали плачевные результаты. Подумать только! Пол лишь взглянет на меня и решит, что вся страсть ушла безвозвратно! Меня бросило в пот от перспективы такого унижения, и мои нервы так расходились, что я еле заставила себя снова подняться на палубу.

— Где мой папочка? — спросил Элан.

Ему едва исполнилось три года, но говорил он чисто, произнося каждый слог как взрослый. Его темные глаза сияли от возбуждения, ветер трепал тонкие светлые волосы, а маленькая ручка крепко вцепилась в мою.

— Мы еще не доплыли. Посмотри на все эти небоскребы!

— Мм... Мамочка, здесь холодно. Я хочу обратно в каюту.

Я отвела его обратно к Мэри, но, когда они вышли, чтобы пройтись вокруг ресторанного зала, вернулась в каюту. Недовольная своим макияжем, я смысла его и принялась наносить его заново, но у меня так тряслись руки, что моя специальная безвредная темно-красная губная помада беспомощно тыкалась в верхнюю губу. Я порылась в своих кремах под пудру, вытащила не тот, какой нужно, отбросила его, схватила какой-то другой, нанесла его и перевернула пудру. Нос мой выглядел слишком крупным. Я уставилась на него, и в рассеянности вылила слишком много духов. В каюте запахло ими так сильно, что в моей памяти возникли лихорадочные образы Нелла Гвина, продающего гвоздику в китайском ресторане. Силясь не поддаться крайнему отчаянию, я сказала своему отражению в зеркале: «Я обязательно выиграю. Я верну его обратно. Обратно в Мэллингхэм. Обратно ко мне». И, пораженная сходством моего бормотания с знаменитым заклинанием Клуе: «С каждым днем, и с каждым шагом мне становится все лучше и лучше» — я рассмеялась, и у меня прибавилось смелости.

К моменту, когда пароход причалил, я снова была на палубе, и, хотя пристально смотрела вниз, на набережную, лица людей были неразличимы, таким высоким было судно. В конце концов был выгружен багаж, и нам разрешили сойти с судна, но, оказавшись на берегу, пассажиры попали в сети таможенной проверки. Пришлось отыскать наш багаж, открыть чемоданы и представить их содержимое для досмотра. Нужно было проштемпелевать какие-то бумаги. И ответить на вопросы. Я почувствовала себя совсем больной и принялась кусать ногти. Элан поскучнел и стал проситься на горшок.

— Тебе придется подождать, мой милый, — ласково проговорила Мэри.

— Не хочу ждать!

«Настоящий ад, — решила я, — быть запертым в таможенном зале иностранного порта с трехлетним ребенком, которому понадобилось в туалет».

Была просмотрена наша последняя сумка.

— Вам помочь, мэм? — предложил громадный верзила, в котором я, поколебавшись, признала носильщика.

— О, пожалуйста, да, прошу вас, — запинаясь ответила я, и мы все отправились к маячившему далеко впереди барьеру, за которым ожидала пассажиров толпа встречавших.

Я напрягла глаза, надеясь обнаружить Пола, но нигде не было никаких признаков его присутствия. Свинья! После всего он даже не пожелал меня встретить. О, как он смеет так со мной обращаться, как он смеет...

— Куда вам нужно ехать, мэм?

Я не имела ни малейшего понятия о том, где мне следовало ждать. Несмотря на холодную погоду, по мне струился пот, и я была уверена, что от моего макияжа уже ничего не осталось. В чулке у меня была дыра. Вокруг нас кишела толпа. Стоял ужасный шум.

— Соберитесь же с мыслями, леди!

Едва прозвучали его слова, как мое внимание отвлеклось. Кто-то крикнул: «Дорогу!» — а кто-то другой рядом приказал: «Сюда, пожалуйста!» — и вручил моему угрюмому носильщику пятидолларовую бумажку. Тот был почти в обморочном состоянии и еле держался на ногах и лишь чуть встрепенулся, услышав короткое приказание:

— Отнеси багаж на улицу, к «роллс-ройсу».

— Да, сэр.

Я посмотрела на отдававшего приказания иностранца. Лицо его было мне незнакомо, но взглянув за его спину, я увидела телохранителя Пола.

— Питерсон! — воскликнула я, но, когда рванулась к нему, он сделал шаг в сторону, и внезапно, словно по волшебству, я оказалась лицом к лицу с моим желанным мужчиной — мужчиной, которого я решила получить, несмотря на любые препятствия, которые могли бы встать на моем пути.


ГЛАВА ВТОРАЯ


Он выглядел сильно постаревшим. Я была потрясена его видом. В пятьдесят два года, когда он впервые встретился со мной, ему нельзя было дать больше сорока, теперь же, всего через четыре года, он выглядел шестидесятилетним. Его седеющие каштановые волосы были реже, чем раньше, лицо казалось более худым, а глубокие морщины около глаз и вокруг рта придавали ему вид изможденного человека, как если бы он долгое время не мог отделаться от невыносимо тяжкого груза.

Пол улыбнулся. Его глаза из-за светлого цвета кожи казались более темными, чем были на самом деле, и, когда он улыбался, загорались, словно питаемые каким-то таинственным источником электрического тока. Подвижные черты его лица, достаточно выразительные, чтобы отражать с десяток всевозможных изменений настроения, словно повторяли эту вспышку электрического возбуждения, придавая его ослепительной улыбке гипнотическую силу.

Да, прошли годы. Прошла и моя готовность негодовать и возмущаться. Почувствовав минутную слабость, я была готова разрыдаться, вцепиться в него в страстном порыве и, как героиня, похищенная самим Валентино, умолять его делать со мной все, что ему захочется.

Разумеется, ни один мужчина не вправе доводить женщину до такого уничижения на грани пресмыкания! Овладев собою, я подумала о том, как я могла забыть, насколько он был привлекателен.

— Дайана! — воскликнул этот зверь своим мягким, бархатным, совершенно очаровательным голосом. — Вы превосходно выглядите!

— О, Пол! — Боже, как я себя презирала в эту минуту! Я могла лишь глотать слезы и с обожанием смотреть на него. В панической растерянности я пыталась произнести что-то умное. — Это было так долго! — глупо проговорила я. — Боже мой, как это было долго!

— Да, это так, — отозвался он, и, когда я услышала эту чисто американскую реплику, я поняла, что он тоже в эту минуту утратил способность к цивилизованному общению.

Едва Пол притянул меня к себе, чтобы поцеловать, как Элан проговорил за нашими спинами своим чистым слабым голосом:

— Мамочка, я хочу на горшок.

Я рассмеялась, рассмеялся и Пол, и каким-то чудесным образом мы оба расслабились.

— Элан, дорогой мой, — наклонилась я над ним, не выпуская из своей руки руку Пола. — Это твой папочка.

— Он знает, где мой горшочек?

— Какая восхитительная целеустремленность! — проговорил Пол, неловко склонившись, чтобы погладить Элана по головке. — Мэйерс, покажите господину Слейду и его няне ближайшую дамскую комнату, а потом усадите в машину... Пойдемте, дорогая. Сюда, пожалуйста.

Пол отметил светлые волосы Элана. Я сказала, что летом они становятся еще светлее. Эти прозаические замечания как-то согрели нас, и он спросил, понравилось ли мне морское путешествие. Я говорила о том, как удобно было на «Беренгарии» и как хороша была на пароходе кухня. Поддерживая этот ужасный разговор, мы, пробившись через толпу, вышли на грязную, мощенную камнем улицу, напомнившую мне картины диккенсовского Лондона. Звучавший кругом американский акцент делал мой родной язык таким же непонятным для меня, как любой иностранный, а когда я посмотрела на голубое небо над закопченными многоквартирными домами девятнадцатого века, меня поразила его холодность, какой-то враждебный свет, и вся атмосфера этой могучей цивилизации, как мне показалось, отдавала варварством.

— Дайана, может быть, мы втроем и Питерсон поедем в «роллс-ройсе», а Мэйерс с няней и с багажом на «кадиллаке»? А горничную вы с собой не взяли?

— Это было бы просто смешно, Пол! Тащить с собой экономку, няньку, да еще и горничную...

Элан проворно забрался в «роллс-ройс» и, как щенок, уже обнюхивал обивку.

— Вкусно пахнет! — одобрительно заметил он, когда я уселась рядом. Он повернулся к Полу и, поколебавшись, спросил у меня театральным шепотом: — Как его зовут?

— Я же тебе говорила, дорогой мой, что...

— Ну да, я знаю, что он папа, но как мне его называть?

— Лучше всего просто «папа», — сказал Пол.

Шофер захлопнул дверцу.

— О, Пол, это так по-викториански!

Наши взгляды встретились. Он рассмеялся.

— Да, — сказал он, — ничего не изменилось.

— Мамочка, посмотри-ка, дядя, который ведет машину, похож на моего черномазого человечка!

— О, Боже, нельзя так говорить, маленький!

— Почему нельзя? Что в этом плохого? Я люблю своего черного человечка! Папа, как мне стать таким же черным, как этот дядя за рулем?

Пол принялся рассказывать сказку Киплинга о леопарде, который не мог избавиться от своих пятен, а «роллс» тем временем, оставив позади морской вокзал, уже катил по широкому прямому бульвару.

— Это Сороковая западная улица, — сказал Пол, закончив урок литературы. — На пересечении с Пятой авеню повернем на север и дальше прямо в центр города.

Я кое-что прочла о Нью-Йорке.

— Кажется, Сороковая улица одно время была самой фешенебельной, не так ли?

— Да, но деловой центр Нью-Йорка с годами все больше отдаляется от географического. В дни моей юности нижняя Пятая авеню была застроена только жилыми домами и основная торговля шла на Шестой авеню и на Бродвее, теперь же новым «торговым бульваром» стала Пятьдесят седьмая, а жилая зона сместилась к северу, туда, где когда-то были трущобы. Я хорошо помню лачуги, стоявшие там, где теперь находится мой дом...

За этим разговором мы ехали по Нью-Йорку, я рассматривала дома, а Элан все никак не мог оторваться от кожаной обивки машины.

Пришло время повернуть на север, и когда «роллс» оказался на Пятой авеню, моим глазам открылась панорама этой знаменитой улицы, поднимавшейся все выше, насколько можно было охватить взглядом.

— Посмотрите назад, — проговорил Пол, — там видна арка на площади Вашингтона.

Я вертела головой, стараясь увидеть все сразу. Мы миновали деревья на Мэдисон-сквер, купол Метрополитен Лайф, возвышавшийся как башня-трехгранник Флэтайрон-билдинг, громадные дома министерств на Тридцатых улицах, проехали мимо каменных львов у парапета библиотеки на Сорок второй и, наконец, застряли в пробке около собора святого Патрика. Вывернув шею, я посмотрела на готические шпили. Среди воплей клаксонов и рокота моторов столпившихся автомобилей прошлое Европы смешалось в моем сознании с какофонией американского настоящего, и меня охватил трепет крайнего возбуждения и ожидания.

— Мне это нравится! — сказала я Полу.

Его глаза заискрились.

— Добро пожаловать снова в мой мир, мисс Слейд! — смеясь, проговорил он и добавил с жестом хозяина: — и на Плазу!

Над великолепным фонтаном высилось барочное здание, за открытым пространством площади виднелись деревья Центрального парка, а в верх по Пятой авеню тянулись на север особняки богачей.

— О, небо! Я буду жить здесь? — ослабевшим голосом спросила я.

— Да, это очень хороший отель, и я думаю, что вам будет удобно...

— Наверное... Я уверена, что мы устроимся очень хорошо!

Я забыла о пристрастии Пола к большим отелям. Поправив шляпу, я сделала все возможное для того, чтобы грациозно выйти из «роллс-ройса», и направилась в вестибюль отеля.

— Это дворец, да? — спросил пораженный Элан. — Мамочка, это дворец как в сказке?

Это был настоящий дворец.

Персонал отеля встречал нас с поклонами чуть не в пояс, говорили они вполголоса. Отделанный позолотой лифт бесшумно поднялся на верхний этаж, и нас проводили в громадный номер из нескольких комнат, с окнами в сторону парка. Во всех комнатах было множество цветов. Мне никогда не доводилось видеть сразу столько орхидей, разве что в оранжереях, и, когда Пол вставил мне одну из них в петлицу, я, потрясенная всей этой роскошью, едва нашла в себе силы его поблагодарить. Я все еще пыталась опомниться, когда два официанта вкатили тележку с ведром льда и с банкой икры, а Мэйерс вынул из сумки припрятанную там бутылку шампанского.

— Положим ее на несколько минут на лед, — проговорил Пол, когда Мэйерс исчез за дверью.

На этот раз я окончательно утратила дар речи. Я любовалась красными бархатными гардинами от пола до потолка, золотистым ковром, золоченой фурнитурой и мебелью в стиле Людовика Пятнадцатого (а может быть, она была подлинная?). Даже мраморный камин выглядел так, как будто был сделан кем-нибудь из учеников Роберта Адама. Подбежав к двери в большую из двух комнат, Элан крикнул:

— Мамочка, посмотри! — и когда я взглянула через порог, то увидела в его объятьях громадного игрушечного медведя. Я таких никогда не видела. Мэри Окс с округлившимися глазами уже рухнула на обтянутый полосатым атласом шезлонг. — Смотри, мамочка! Смотри, Мэри! Смотрите, какой он большой!

— Какой он славный... бархатный... Но что надо сказать папе? Не забывай...

На кровати легко могли уместиться четыре человека, а за задней дверью открывалась мраморная ванная комната с зеркалами по стенам. Проходя в гостиную, я услышала, как Элан поблагодарил отца за подарок.

— Тебе он нравится? Вот и хорошо. А, вы здесь, Дайана! У меня есть подарок и для вас.

Пол протянул мне шкатулку. На крышке квадратной шкатулки было выгравировано: «Тиффэйни и компани». Открыв крышку, я обнаружила в ней пару серег.

— Надеюсь, я не ошибся, ведь зеленый — ваш любимый цвет, — заметил Пол.

Я не могла оторвать глаз от изумрудов.

— Не забудь сказать «спасибо», мамочка, — пропищал Элан.

— Маленький монстр! — Улыбнувшись сыну, я поцеловала его в макушку и повернулась к Полу. — Спасибо, дорогой — за все... Какой чудесный прием! Я совершенно покорена. Что я могу еще сказать?

— Ничего не говорите! — отозвался Пол, и я увидела, как в его непередаваемой улыбке появилось что-то эротическое. Он склонился ко мне и страстно поцеловал меня в губы.

Как только мой рот оказался свободным, я разразилась смехом.

— Вы несносный человек! — воскликнула я. — Мучить ожиданием целых три года, а потом просто сбить меня с ног, несмотря на всю мою решимость быть твердой! Почему я так безоглядно рада видеть вас снова? Не иначе как я помешалась.

— Немного шампанского, дорогая моя, и забудем эти минувшие три года. Положить вам икры?

Получасом позже он спросил меня, считаю ли я его по-прежнему несносным.

— Я не нахожу другого слова, чтобы воздать вам должное!

— Стало быть, как я вижу, мне потребуется время, чтобы расширить ваш словарь. Разумеется, сейчас вам надо дать возможность расположиться в номере, но я надеюсь, что вечером мы сможем вместе пообедать. Я заеду за вами... скажем, в шесть тридцать?

Мы договорились на шесть тридцать. Пол ушел, еще раз погладив Элана по голове и пожав ему руки, не выпускавшие громадного медведя, а я упала на софу. В самом деле, я была в таком изнеможении, что только спустя полчаса, когда сняла изумрудные серьги, до меня дошло, какой подарок сделал мне Пол.


Пол знал, что я очень щепетильна в отношении денег, которые от него получала. Он делал мне подарки и в прошлом, но все это было несравнимо с этими совершенно необычными серьгами, и, хотя он хотел вернуть мне Мэллингхэм, как подарок, я настояла на том, что должна буду выкупить свой дом на собственные деньги, заработанные упорным трудом. Правда, я хотела, чтобы Мэллингхэм, временно оставаясь в его владении, укрепил наши с ним связи, но все-таки главный мой резон заключался в моем нежелании беспокоиться из-за долга. Я выигрывала свое пари. Если бы я вдруг обанкротилась, мои кредиторы никак не могли бы отсудить Мэллингхэм, пока он оставался собственностью Пола, и, если бы случилось самое худшее, я знала, что Пол всегда помог бы мне остаться в своем доме. Мне была ненавистна мысль о положении содержанки, но еще более ненавистной была мысль о возможности потерять Мэллингхэм.

Однако, поскольку я успешно добивалась своих целей, и Мэллингхэму ничто не угрожало, я могла проявить большую щепетильность в отношении денег Пола. Я нехотя вертела в руках серьги, а потом, сказав себе, что становлюсь слишком нервозной от страха оказаться «на содержании», положила их в свою шкатулку с драгоценностями и увела Элана и Мэри прогуляться по парку. И хотя я воспринимала гостеприимство Пола как ответ на месяцы, проведенные им в качестве моего гостя в Мэллингхэме, мне все же становилось не по себе от того, что он оплачивал этот номер-квартиру на Плаза. Когда же я стала избегать смотреть на орхидеи, я поняла, что мне необходимо выйти на свежий воздух.

— Какой милый старинный парк, — сказала я Мэри, когда мы остановились у небольшого озерца.

— О, мисс Дайана, здесь все так непривычно, все эти отвратительные черные камни... и никаких цветов... и даже травы почти не видно... мой отец заплакал бы от горя, увидев эту траву.

Нас охватила ностальгия. Девятнадцатилетняя Мэри была полной, разовощекой девушкой. Я очень боялась, как бы она не влюбилась в какого-нибудь американца, потому что миссис Окс никогда не простила бы мне, если бы у нее появился зять-иностранец.

Я не знала, сколько времени мы проживем в Нью-Йорке. Мы с Полом никогда не говорили о продолжительности моего визита, но я сказала своим друзьям, что мне понадобится два месяца, чтобы полностью ознакомиться с американской косметической промышленностью с целью открытия салона в Нью-Йорке. «В конце концов, — убедительно говорила я друзьям, не одобрявшим моего решения вернуться к Полу, — вполне можно соединить дела с развлечениями». Два месяца — это значит до середины июня — когда пора отправляться восвояси, поскольку в это время начинается сильная жара, а Пол уже настраивается на отдых в Бар Харборе. Этих двух месяцев будет достаточно для того, чтобы я могла понять, существует ли какая-нибудь перспектива продолжения нашей связи. И если ее не будет... Как ни ненавистна мне мысль о поражении, было бы самоубийством закрывать глаза на действительность. Но я была уверена, если бы какое-то будущее для нас существовало, я смогла бы увезти его с собой в Мэллингхэм. Все, что мне оставалось — это быть спокойной, независимой и благоразумной, следуя своему плану действий без малейших отклонений от принятой тактики.

К сожалению, невозможно было себе представить менее спокойную, менее независимую и благоразумную женщину, чем я, когда я готовилась к своей первой за три с половиной года ночи с Полом. Я то трепетала в предвкушении, то дрожала от страха, то бредила о лунном свете, о розах, то шептала «я люблю вас», а потом обливалась холодным потом от страха при мысли о сдерживаемой зевоте, о банальных словах и об ужасном эпилоге: «Я как-нибудь позвоню». В отчаянии подпиливая ногти, я говорила себе, что одинаково нереалистичны и романтический сон, и отвратительный кошмар. Пол никогда раньше не подавлял зевоты, занимаясь со мной любовью, но и ни разу не сказал «я люблю вас» — и было очень маловероятным, чтобы он отважился на это теперь. Наверное, следовало бы заставить друг друга рассмеяться, порвать пару простыней, а потом сказать, как нам недоставало друг друга.

И все же я не могла не задаваться вопросом, действительно ли ему меня не хватало. Я понимала, что после возвращения из Англии у него немедленно появился кто-то другой. Это единственное могло быть правдоподобным объяснением его долгого молчания и попытки положить конец нашим личным отношениям, но, хотя мысль об этом была неприятна, я с ней не расставалась. Очевидно, что теперь у него другой женщины не было, иначе он никогда не пригласил бы меня. В сотый раз я бесплодно пыталась понять его истинные чувства. Если бы Пол действительно сказал мне «я вас люблю», я, вероятнее всего, не поверила бы ему, и все же я знала, он любил меня в Мэллингхэме, и, хотя я могла допустить, что любовь эта угасла, я предпочитала думать: она не умерла, а просто спит.

Я знала, что грешно принимать желаемое за действительное, и надеялась избежать этого греха.

Мысль о грехе подбодрила меня, и через секунду я уже снова трепетала, но уже не от страха, а от вожделения. Было странно думать, что в викторианские времена вожделение считалось исключительно мужским пороком. Я раздумывала над судьбой призрачных героинь Теннисона, с их гипсовыми лбами, и задавалась вопросом — что они думали об обнаженном мужчине. Поблагодарив Бога за то, что меня не было на свете семьдесят лет назад, я некоторое время бредила наяву о себе с гипсовым лбом и о каком-то бестелесном мужском органе, а потом нехотя вырвалась из круга своих возбуждающих мыслей и стала одеваться к вечеру.

Благодаря изысканной кухне на «Беренгарии», я едва втиснулась в вечернее платье, гармонировавшее с моими серьгами, но когда есть желание, находится и способ. У платья были узкие бретельки, и оно свободно и прямо ниспадало от бюста до бедер расшитой бусинками зеленой трубой, а от бедер атлас падал складками, образуя оборку на уровне колен. К сожалению, бедра мои вносили дисгармонию в эффект, создававшийся трубой, которая вздувалась как раз там, где кончались бусинки, но я говорила себе: Пол никогда не обращал внимания на мужеподобных женщин, следовавших послевоенной моде, он будет лишь рад тому, что мои бедра будут подчеркнуты платьем. Протиснув руку в браслет, я схватила веер из страусовых перьев, сложила губы, наподобие Клары Боу, в пчелиное жало, и станцевала перед зеркалом небольшой чарльстон.

Когда приехал Пол, я опять стояла перед зеркалом, любуясь своими чулками телесного цвета, самого высшего качества.

— Бог мой! — проговорил Пол, — что это за паутинка на ваших ногах? И почему браслет выше локтя?

— О, я могу все снять.

— Прямо сразу?

— Но если вы считаете, что у меня ужасный вид...

— Дорогая моя, от вас невозможно оторвать глаз! Надеюсь, я не слишком стар, чтобы отвергать современную женскую моду. Питерсон, вы специалист по отталкивающему американскому слэнгу — можно назвать мисс Слейд джаз-беби?

Питерсон рассмеялся. Он не был безнадежно мрачным, какими обычно бывают телохранители, и меня совершенно не смущало его присутствие тем долгим летом 1922 года, когда мы были вместе с Полом.

— А что случилось с О'Рейли? — между прочим спросила я Пола, вспомнив о другом его служащем, сопровождавшем его при каждом визите в Мэллингхэм.

Мы пожелали Элану спокойной ночи и вышли из дома к «роллс-ройсу».

— Он получил повышение по службе, — ответил Пол и, не изменив ни одной нотки в голосе, добавил: — Он умер, — и принялся рассказывать мне о ресторане, в котором мы должны были обедать.

— Он на Парк авеню, — говорил Пол, — этот ресторан «Марджери». По-моему, он даже шикарнее своего парижского тезки. Посмотрим, как он вам понравится.

В тот момент я была бы в восторге даже от рабочего кафе, но «Марджери», без сомнения, отвечал самым изысканным эпикурейским вкусам. Внутренняя отделка была довольно строгой: обшитые серыми панелями стены в стиле Людовика Шестнадцатого — французские короли явно пользовались популярностью у нью-йоркских дизайнеров по интерьеру. Светло-зеленая мебель была обита розовой и цвета слоновой кости парчой, а свет лился между сверкавшими гранями хрустальных цепей и подвесок, напоминавшими мне каскады причудливых фонтанов. Кроме общего зала, здесь были и укромные уголки для обедов вдвоем. Наш был украшен розовыми и белыми гвоздиками, а под салфеткой угадывались контуры еще одной бутылки лучшего французского шампанского, полулежавшей в серебряном ведерке со льдом.

— А как насчет сухого закона? — не удержалась я от вопроса, когда из бутылки вылетела пробка. — Разве это не нарушение закона — так вот распивать шампанское?

— Добро пожаловать в Нью-Йорк Джимми Уокера, Дайана, где продается даже закон, если кто-нибудь может себе позволить его купить! Ну, а теперь, чего бы вы хотели откушать? Спесиалите де ля мезон — филе из морского языка...

Я тут же решила, что Древний Рим вовсе не исчез с лица земли, а просто превратился в Западный Гемпшир.

— Нет, по-моему, более точной параллелью была бы Англия восемнадцатого века, — заметил Пол, а когда стал обосновывать свои доводы философскими, историческими и литературными примерами, я почувствовала, как назревало во мне желание поспорить, но все кончилось тем, что у нас просто улучшилось настроение.

Прошло немного времени, как мы углубились в дискуссию о непристойности в литературе, но только после того, как я совершенно потеряла нить своих мастерски нанизанных аргументов, я поняла, что он все время пил воду, тогда как я выпила почти целую бутылку шампанского.

— Пол, злодей вы этакий, вы же меня напоили!

— Иначе я не смог бы надежно проверить, как вы провели последние три года!

— Вы отлично знаете, как я провела последние три года! Я вам постоянно писала. Вы помните это? Я никогда не позволяла себе оскорбительного молчания!

— Дорогая моя, американцы забыли о том, как пишут письма, как только стал общедоступным телефон, и теперь, когда очень просто позвонить из Нью-Йорка в Лондон, я обещаю вам исправиться. — Пол допил свой кофе и, когда отодвигал чашку, я с удивлением заметила, как дрожала его рука. — Может быть, пойдем?

— Обратно в отель? — смущенно проговорила я, пока он прятал от моих глаз руки под столом.

— Нет, здесь, поблизости, на берегу реки, у меня есть квартира — мы могли бы выпить немного бренди, и я показал бы вам местные достопримечательности.

— Это божественно! Мне было бы очень приятно! — отвечала я, озадаченная явным расхождением между его предложением и безошибочными признаками нараставшего напряжения.

— Дайана, — проговорил Пол, как только мы уселись в машину, — я действительно сожалею об этих письмах.

— О каких письмах?

— Которых я не читал. Вы сердитесь?

Я с изумлением понимала, как сильно он нервничал, видимо думая, что я сдерживаю какое-то сатанинское недовольство. Было настолько странно думать, что Пол хоть на минуту мог почувствовать себя смущенным в присутствии женщины, что я громко рассмеялась. Просто удивительно, как далеко не смешные факты могут вызывать неудержимое веселье после бутылки шампанского.

— Вот что, Пол, — откровенно сказала я, — я была страшно обозлена на вас, но после того, как согласилась принять ваше предложение приехать в Нью-Йорк, решила оставить прошлое прошлому. Ну, а увидев вас снова, тут же вообще забыла о пережитом.

На его лице появилась тревожная улыбка.

— Так, значит, все прощено?

— Бога ради, Пол, что с вами? Не делайте вид, будто не знаете о том, как вы дьявольски привлекательны, я ненавижу эту напускную скромность.

— Вы не думаете, что я изменился?

— Да, в первую минуту, когда я вас увидела, я решила, что вам необходимо отдохнуть. Вы, очевидно, слишком перегружали себя работой?

— К сожалению, да. Это было глупо с моей стороны... Вы получили летом письмо от О'Рейли о том, что я был болен?

— Пол, я послала три письма, спрашивая о вашем здоровье.

Вид у Пола был смущенный.

— Простите меня. Моей личной перепиской в то время занимался уже Мейерс, а О'Рейли, видно, забыл сказать ему, чтобы ваши письма он не откладывал в сторону.

— Вы были серьезно больны? Что случилось?

— Ничего особенного, просто упадок сил вынудил меня пару месяцев отдохнуть, и теперь я себя чувствую много лучше. — Пол улыбнулся и поцеловал меня. — А как только увидел вас, — поддразнил он, — сразу отбросил цепи девятнадцатого века и почувствовал себя на двадцать лет моложе!

Я вернула Полу поцелуй.

— Саттон плэйс, сэр, — заметил шофер, когда машина простояла уже с минуту.

— Спасибо, Уилсон, — ответил ему Пол, с прежней легкостью выскочив из машины. — Питерсон, будет лучше, если вы пойдете с нами. В этом, может быть, не было бы необходимости, но мне ненавистна перспектива быть убитым каким-нибудь большевиком в тот самый момент, когда это было бы особенно неприятно мисс Слейд.

Мы вошли в плохо освещенный вестибюль высокого жилого дома, и меня ввели в лифт, на пульте которого было множество цифр, обозначавших этажи.

— У меня здесь пентхаус[18], — объяснил Пол, когда лифтер закрыл дверь кабины, — на двадцать восьмом этаже, и вид оттуда открывается поистине восхитительный.

— Правда? — отозвалась я, стараясь не думать об уходящих вниз двадцати восьми этажах.

Когда лифт остановился, я выскочила из него раньше, чем он должен был, как мне казалось, рухнуть в свою бездонную шахту.

Меня обогнал Питерсон, чтобы открыть дверь, и, когда он вошел в апартаменты и включил свет, переступила порог и я.

— Пол! — я посмотрела в окно. — Бог мой, какая панорама!

Питерсон закончил осмотр помещения и оставил нас в квартире одних.

Оглядевшись, я поняла, что дом находился в самой западной части города, окна гостиной выходили на юг, к Ист Ривер, и на запад, к Манхэттену. Небоскребы стояли лицом друг к другу, как армия монстров, изготовившихся к схватке, и их светившиеся окна и залитые светом прожекторов шпили придавали небу какое-то неземное сияние. Несмотря на вечерний мрак, я ясно видела сиявшую сталь и сверкавшее стекло этих чудес строительного искусства, и мне казалось, что передо мной лежала страна, лишь едва затронутая разочарованиями, которые принесла война Европе, мир, все еще цеплявшийся за иллюзии девятнадцатого столетия — что все технические достижения ведут к прогрессу, а прогресс ведет к совершенствованию человеческого рода. Впервые я поняла, почему Америка так неохотно вступила в войну, а после нее снова замкнулась в себе. Америка жила в другом мире, в мире сияющего оптимизма, безграничных достижений и неомраченных надежд. Мучительные испытания и терзания Европы могли казаться ей не только скучными, но и ненужными. Я подумала о богаче, не выходящем из своего дворца, потому что ему надоедает невзрачное зрелище бедняка, страдающего у его порога.

— Америка никогда не подвергалась ни вторжению, ни оккупации, — тихо проговорила я. — Она никогда не страдала так, как страдали европейские страны.

— Ни у одной страны нет прививки против несчастий, — заметил Пол, — и кроме несчастий от бомб и штыков существуют и другие беды. Подумайте о Римской Британии. Несчастья для нее начались не тогда, когда саксы решили, что она была достаточно веселым местом, куда стоит наведаться. Несчастья начались, когда что-то нарушилось в экономике и города стали неуправляемыми.

— Но что могло нарушиться в американской экономике? — пораженная спросила я.

— С нею уже давно не все в порядке.

— Но рынок акций! Мне кажется...

— Это лишь наш позолоченный фасад, — прервал меня Пол, — и теперь мало кто заглядывает за него. Но этот бум затрагивает всего лишь некоторые сферы рынка. В сельском хозяйстве спад. Правительство в основном бессильно, рост нестабилен... Вы помните Крэйкина у Теннисона?

— Монстр, о котором никто не знал? Который проснулся и вырос из глубин?

— Как приятно видеть, что ваши знания Теннисона расширились! — Он помолчал, вынимая из шкафчика бокалы. — Теннисоновский Крэйкин мирно спит на Уолл-стрите, — продолжал Пол. — Он — экономическая версия Франкенштейна, созданная инвестиционными банкирами для публики, влюбленной в колесо рулетки, и в один прекрасный день он проснется, изрыгая огонь во всех направлениях... О, я говорю совсем как Кассандра! Не хотите ли посмотреть на другую часть города? Окна спальни выходят на север и на восток.

Спальня выглядела так, словно ее обставил Казанова с помощью какого-нибудь арабского шейха. Скрытый свет освещал совершенно неуместную особенность комнаты, потолок восемнадцатого века, декорированный изумительными миниатюрами херувимов.

— Боже мой, Пол! — воскликнула я. — Это выглядит совсем как потолок Анжелики Кауфман!

— Это он и есть, — отвечал Пол, появившийся в дверном проеме с бокалами, полными бренди. — В 1919 году, как раз перед тем, как я уехал из Европы, продавался дом под названием Каллом Парк, и, когда выяснилось, что его никто не покупал, я договорился, чтобы этот потолок отправили на пароходе сюда, пока дом окончательно не развалился. А почему это вызывает ваш смех?

— Потому что это типично американский образ действий, а я никогда не считала вас типичным американцем!

— Я не разделяю вашего мнения. Потолок очень хороший. Я спас его. И не нахожу в этом ничего смешного, — коротко отрезал он и вышел.

У меня сердце упало от ужаса.

— Пол...

— Если он вам не нравится, поедемте куда-нибудь в другое место, — сказал он, быстро выпив свой бренди.

— Он мне нравится! Я смеялась от восхищения — от восхищения вашей американской изобретательностью!

— Нет, лучше поедемте в другое место. Здесь неприятная атмосфера. Я не должен был привозить вас сюда.

Я протестовала, но он настоял на своем, и я молча последовала за ним к лифту.

Мы ждали лифта в холле, и мне не приходили в голову никакие слова. Я слишком ясно ощущала его напряженность и со страхом думала о том, что наша встреча принимает нехороший оборот, вечер мог кончиться плохо и наша связь окончательно порвется, раньше чем удастся ее возобновить. Я делала отчаянные усилия, пытаясь догадаться, какие мысли одолевают Пола, но быстро поняла, что мне скорее удалось бы расшифровать строчку этрусских иероглифов.

Подошел лифт. Мне следовало подумать о решении раньше, чем он остановится на первом этаже, а Пол бормотал какие-то извинения за неудачный вечер. Двери лифта закрылись. Я огляделась, ища повода для вдохновения, и, когда мой взгляд остановился на нем, я увидела глубокие морщины у его рта и вспомнила, что он недавно болел.

Воспоминания вернулись, словно ударив между глаз. Я снова видела, как отец слишком быстро возвратился в комнату моей мачехи после подорвавшего его силы приступа подагры и злобно ворчал на следующее утро: «Черт побери, невеселое дело пятьдесят пять лет!» По меньшей мере, полчаса мне пришлось выслушивать скучную диссертацию по проблемам возвращения здоровья людям среднего возраста. Я все пыталась вспомнить, как отец занимался самолечением (его лечебные приемы становились с каждым днем все более странными), когда лифт остановился на первом этаже.

— Впрочем, — глухо проговорил Пол, — мы можем также вернуться и в Плазу.

Я почувствовала, как уходят мои воспоминания и ухватилась за них. Отец заперся со своей очередной любовницей на колокольне Мэллингхэмской церкви и занялся любовью под колоколами. Совершенно очевидно, что это лекарство было чрезвычайно оригинальным, если принять во внимание присутствовавший таким образом элемент духовности.

— Ах, Пол, — проговорила я, стараясь придать голосу оттенок разочарования, и в то же время пытаясь его успокоить. — Еще не... не... — Могла ли я сказать «еще не поздно»? Я смогла и сказала. Отчаяние подвигнуло меня на продолжительную тираду: — Не поедем пока в «Плаза»! — сказала я победным голосом. — В конце концов у нас будет совершенно достаточно времени для всех подобных вещей позднее, а теперь во всем Нью-Йорке есть только одно место, которое я действительно хотела бы посмотреть. Я знаю, это звучит абсурдно, но не можем ли мы поехать на Уолл-стрит и посмотреть ваш банк? Я столько лет ждала, когда увижу место, где вы делаете свои миллионы и управляете экономикой, и мне кажется, что теперь мое любопытство не выдержит и часа отсрочки. О, Пол, поедемте туда! Это же не невозможно, не так ли? Уверена, что в Нью-Йорке нет ничего невозможного!

Он повернул ко мне лицо. Я увидела в его глазах спокойствие. Он посмотрел на меня и как-то особенно улыбнулся.

— Я был бы последним человеком на свете, — смеясь заметил он, — если бы сказал, что для вас хоть что-то невозможно! — и обойдя автомобиль, в котором дремал шофер, а Питерсон курил сигарету, он объявил обоим, что они свободны на весь вечер.

Они уставились на него, пооткрывав рты от неожиданности.

— Но, сэр, — заикнулся было Питерсон, — если вы решили прогуляться...

— Я не намерен гулять. Я сажусь за руль.

Шофер резко вскинул голову. Питерсон побледнел.

— Но, сэр! Сэр, я могу повести машину, если вы хотите отпустить Уилсона домой...

— Не хотите ли вы разозлить меня, Питерсон?

— Нет, сэр, но...

— Тогда делайте, что я говорю, и отправляйтесь домой. — Оба молча удалились, а мы забрались в машину. — Ну их к дьяволу! — проговорил Пол, нажал ногой на стартер, и двигатель величественно ожил. — Всех к дьяволу! Ладно, Дайана, закройте глаза и молитесь — мы едем на угол Уиллоу и Уолл-стрит!

Машина рванулась вперед, и я вцепилась в сиденье.

— Пол, вы когда-нибудь раньше водили машину?

— Я постоянно водил машину до войны, когда вождение было поистине настоящим приключением! А позднее, когда это стало заурядным делом, потерял к нему интерес.

Повернув налево, машина помчалась по очередному широкому и прямому нью-йоркскому бульвару, а потом направо, в боковую улицу.

— Поедем по Лексингтон авеню, через Двадцать третью, до Бродвея, — проговорил Пол, когда мы нырнули под железнодорожный путепровод. — Вам очень страшно?

— Нет, нет. Что, машина уже летит по воздуху, или вы только собираетесь оторваться от земли?

Пол разразился смехом, а автомобиль тем временем, взвизгнув тормозами, ворвался на Лексингтон авеню, вызвав яростные гудки, по меньшей мере, трех таксистов.

Бродвей показался нам более спокойным, чем мы ожидали, после того, как мы без приключений проехали в нижнюю часть острова. Когда я поняла, что мы выехали из потока напряженного движения в деловой квартал города, вечером как всегда пустынный, я даже расслабилась на своем сиденье, и езда стала доставлять мне удовольствие. Я, разинув рот, удивленно смотрела на совершенно сельское на вид большое кладбище, окружавшее старую церковь, когда Пол повернул машину налево, и мы нырнули в глубокие тени узкой вьющейся улицы.

— Это церковь Тринити — Троицы, олицетворяющей Бога, — заметил Пол, — а вот и Уолл-стрит, олицетворяющая Маммону. Поскольку это Нью-Йорк, нет нужды гадать, что пользуется большим покровительством высшей силы. Вот и Фондовая биржа. — Пол замедлил ход автомобиля, — а то здание в греческом стиле, выше по улице — Отделение Казначейства...

— А что это за громадный белый дворец там, на углу?

— Это дом номер один по Уиллоу-стрит. Как мне льстит то, что вы совершенно не обратили внимания на Дом Моргана, мимо которого мы только что проехали! Ну, а теперь дайте мне подумать, как остановить эту машину. Может быть, если сумею выключить двигатель, то найду где-нибудь и тормоз?

Я пронзительно закричала, но он, поддразнивая меня, остановился точно перед ступенями лестницы, поднимавшейся ко входу между колоннами. У служебного входа нас встретил ночной сторож.

— Сколько этажей в этом здании принадлежит банку? шепотом спросила я, входя на цыпочках в овальный вестибюль, где до самого потолка, угадывавшегося где-то высоко во мраке, высились мраморные колонны.

— Все до одного, естественно. На верхнем этаже у нас находятся операторы, дежурящие у телефонов, экспедиция, столовая для партнеров и кухни. На четвертом сидят налоговые эксперты, экономисты и отдел рекламы, а под ними, на третьем, железнодорожный отдел, там же международный отдел и муниципальная группа. Личные кабинеты партнеров, конференц-зал и библиотека на втором этаже, а на первом, цокольном, как сказали бы в Англии — операционный зал синдиката и кабинет старшего партнера, ну и его клерки и аналитики, которые со времени слияния занимают большой зал. И уж если мы вспомнили о нем, подойдите сюда и посмотрите на него, когда я включу свет.

Когда щелкнули выключатели, я стояла между двумя колоннами, и перед моими глазами расцвел Ренессанс. Передо мной был громадный сверкающий зал. Над нашими головами сияли огромные люстры, а выше дубовых панелей, которыми были отделаны стены, поднимались вверх изящные высокие окна. Тусклое масло темных портретов пробуждало представление о длинной галерее какого-нибудь постсредневекового особняка. За деревянными барьерами, высотой до пояса, по обе стороны широкого зала стояли многочисленные конторки красного дерева, словно задремавшие геральдические животные.

Я долго любовалась этим зрелищем, пока не поняла, что меня ждал Пол. Я посмотрела на него. Мысли мои были слишком примитивными, чтобы выражать их словами, но я знала, что он умел заглянуть в них и расшифровать.

Пол улыбался.

По-прежнему молча мы прошли по длинному залу и, выйдя из дверей в его заднем конце, оказались в другом зале, откуда на следующий этаж вела винтовая лестница с коваными железными перилами.

Секундой позже я была уже в помещении из двух смежных комнат, с очень гармоничным соотношением размеров. Одна была обставлена как библиотека, тогда как другая, которую я видела лишь смутно за арочным проходом, казалась какой-то своеобразной приемной. Назвать ее «гостиной», что предполагает болтающих между собой викторианских леди, было бы в таком окружении неуместно и даже банально.

Мы по-прежнему молчали.

Я разглядывала греческую вазу, полотно Рембрандта, старинные издания в кожаных переплетах и безупречную коллекцию английской мебели восемнадцатого века. Единственной аномалией здесь был ковер, толстый, мягкий и вполне современный, цвета американских денег.

Я инстинктивно нагнулась, чтобы его пощупать, и, когда погрузила пальцы глубоко в роскошную шерсть, услышала, как Пол повернул ключ в дверном замке.

Качество нашего молчания вдруг изменилось. Я почувствовала, как между нами словно заструилось электрическое возбуждение, и поняла, что вокруг нас сомкнулась какая-то необратимая атмосфера богатства и могущества.

Быстро обернувшись, Пол снял со стены одну из картин, открыл оказавшийся за нею сейф и извлек из него пачку денег. Когда он движением руки разложил банкноты веером, как картежник, открывающий выигрышные карты, я увидела, что это были совершенно новые, хрустящие стодолларовые билеты.

— Это заключительный аккорд убранства моего интерьера!

Я принялась хохотать. Расхохотался и он и внезапно подбросил вверх банкноты, дождем опустившиеся на нас, как конфетти.

— О, Пол, Пол...

Я не могла больше смеяться. Я уже с головой ушла в поднимавшуюся волну нашей чувственности, и в тот же миг он оказался рядом со мной на этом мягком, волнистом ковре. Губы его властно прижались к моим.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


— Вы мое зеркальное отображение, мое второе я.

— Совсем как в одной из тех противных легенд Шиллера о втором я?

— Это Гейне. — Пол улыбнулся, поцеловал меня и снял с меня тяжесть своего тела. Я лежала в оцепенении насыщения и утратила всякое представление о времени. Вероятно, я сильно перепила. — Боже, как мне вас не хватало! — проговорил он, когда я из последних сил снова потянула его на себя.

Стодолларовые банкноты прилипли к его вспотевшей спине, другие путались в моих разметавшихся волосах.

— О, Пол! — воскликнула я, внезапно охваченная приступом тоски, часто овладевающей человеком после акта любви, и разразилась слезами.

— Бедная, маленькая девочка, я не хотел больше вам писать... я хотел навсегда отрезать себя от вас, хотел, чтобы вы вышли замуж за этого доброго парня Джеффри Херста...

— Не говорите вздор, Пол. Мне никто не нужен, кроме вас.

— Нет, Дайана. Мы упустили время. Вы слишком молоды, чтобы перерезать пуповину, связывающую вас с Мэллингхэмом, а я слишком стар, чтобы начинать все сначала в другом мире.

— Чепуха! Мы снова вместе, совсем как в тысяча девятьсот двадцать втором году, за тем, разве, исключением, что я одна шла эти годы по окольным путям времени! Как бы то ни было, как вы можете говорить, что мы упустили время, когда у нас есть Элан? Вы совершенно нелогичны, Пол.

Он ничего не ответил, озарил меня своей сияющей улыбкой и стал целовать. Я ждала, что он снова возьмет меня, но он отодвинулся, потянулся за своей рубашкой и предложил мне еще немного бренди.

— Если я выпью еще хоть каплю, вам придется выносить меня отсюда на руках! — Я подсознательно спрашивала себя, уж не его ли недавнее нервное истощение сделало его таким пессимистом, но инстинкт подсказывал мне, что он тщательно обходит тему своей болезни. Если он действительно страдал импотенцией, то напоминать ему об этом было бы последним делом. — Пол, — заговорила я, меняя тему разговора на ту, которая, как я надеялась, окажется более удачной, — поговорим об Элане...

Пол застегивал пуговицы на рубашке.

— Да? — вежливо отозвался он, когда я замолчала. И не поднял глаз.

— Бога ради, Пол! — взорвалась я. — Почему вы не хотите о нем говорить? Мы провели целый вечер вместе, а вы едва упомянули его имя! — На этот раз Пол поднял глаза, и, когда я увидела отразившееся в них чувство вины, это меня так испугало, что у меня перехватило дыхание.

— Как это понимать? — в испуге спросила я. — В чем дело?

Он подыскивал слова. Раньше это было так же несвойственно ему, как и его пессимизм.

— Простите меня, — проговорил он наконец. — Я не хотел вас обидеть. Элан прекрасный мальчик, и я очень рад. Я... часто думал о нем за последние три года... и хотел его увидеть... Боюсь, я никогда не чувствовал себя достаточно свободно с маленькими детьми. Но вы не должны думать, что он мне безразличен, если я этого не демонстрирую.

Я расслабилась.

— Ну конечно же! Мне следовало понять, что вы не привыкли к маленьким детям. Я понимаю.

— Я чувствую себя лучше, общаясь с подростками. У меня четыре мальчика, которым я покровительствую... — Пока мы одевались, он рассказывал мне о мальчиках, которых собрал прошлым летом в своем доме в Бар Харборе, и о том, что намеревается в июле собрать их снова.

— Корнелиус, это тот мальчик, у которого астма, кажется, так? — заметила я, вспоминая слова Пола в Мэллингхэме о своем внучатом племяннике. — Вы всегда говорили, что собирались что-то для него сделать. Он по-прежнему такой же хилый?

Пол рассмеялся. Я с облегчением отметила, что к нему вернулась непринужденность.

— Дорогая моя, Корнелиус — это восемнадцатилетний юноша с лицом ангела и с хваткой вампира, устремляющегося прямо к яремной вене. Вы и Корнелиус! — добавил он, снова рассмеявшись, словно связывал меня с этим непривлекательным характером, что не могло не показаться мне обидным. — Такое честолюбие!

— Спасибо, — холодно проговорила я, — но меня не интересуют яремные вены.

— О, я имел в виду лишь то, что связано с этим вот банком. Бесполезно отрицать, что я смотрел на ваше лицо, когда вы впервые увидели этот громадный зал, и точно понял, о чем вы в тот момент думали! Когда-то и я стоял там, так же как вы, и с теми же самыми мыслями. Чем вы так расстроены? Вы же, разумеется, слишком умны, чтобы ревновать к Корнелиусу!

— Слишком умна, — язвительно ответила я. — Но я не могу не думать о том, что вам нужно иметь больше сыновей — и дочерей тоже — вместо всех этих ваших протеже. Мы должны положить начало династии! Я часто мечтаю о том времени, когда стану маленькой старой леди, окруженной в Мэллингхэме толпой потомков, хотя мало кто мог бы подумать, что у меня появятся такие викторианские мысли о воспроизведении рода!

— Так мог бы подумать каждый, кто знал о том, как вы всегда жаждали нормальной семейной жизни. Не забыли ли вы про голландский колпачок после рождения Элана?

Воцарилась мертвая тишина. У меня было такое ощущение, словно кто-то выплеснул мне в лицо ведро холодной воды. В конце концов я ничего не ответила, а лишь машинально стряхнула задрожавшими пальцами воображаемые капли с платья.

— Простите меня, — нарушил наконец молчание Пол. — Я понимаю, это была ваша шутка, но подозреваю, в ней есть доля правды, и думаю, мы должны быть совершенно уверены в том, что хорошо понимаем друг друга в этом отношении. Я не хочу больше иметь ни одного ребенка и не хочу, чтобы повторилась «случайность», благодаря которой был зачат Элан.

— Тогда почему ответственность за регулирование рождения не берете на себя вы? — вспыхнула я. — Боже мой, какими эгоистами бывают иногда мужчины!

— Я...

— О, довольно, довольно, довольно! О, небо! За какую дуру вы меня принимаете, Пол? Я отлично знаю, что зачатие Элана почти прекратило нашу связь. Не думаете ли вы, что после трех лет ожидания и проплыв три тысячи миль, я намерена все разрушить, допустив ту же ошибку вторично? Да, я снова надела эту проклятую штуку, она во мне и в эту минуту, а теперь, прошу вас, поговорите о чем-нибудь другом, пока я не влепила вам пощечину. Никому нет дела до того, что попадает в мое тело, и я не понимаю, почему я должна обсуждать это с вами или с кем-нибудь другим. — Пол в растерянности запустил пальцы себе в волосы и выглядел таким несчастным, что я его пожалела. — Пол, простите меня!

— Это моя вина. Любые разговоры о детях меня нервируют. Я ничего не могу с этим поделать. Может быть, когда-нибудь я смогу объяснить вам...

— О, я, кажется, вас понимаю. Вы когда-то говорили мне о своем обещании Сильвии, что любые ваши дети будут только ее детьми.

Лицо Пола окаменело. Глаза потемнели так, что казались черными.

— Не будем говорить о Сильвии, — бросил он и резко повернулся к двери.

У меня было такое ощущение, словно пол поплыл под моими ногами. Я даже тупо взглянула на ковер, но, разумеется, покачнулась я, а не пол. Я оперлась о край стола и в затянувшемся молчании непроизвольно принялась считать разбросанные ассигнации.

— Будет лучше, если я отвезу вас домой, — проговорил Пол. — Уже поздно.

Я овладела своим языком:

— Не собрать ли нам все эти деньги?

— Дорогая, я вовсе не намерен ползать по полу, собирая банкноты! Завтра утром я велю Мейерсу убрать здесь все после нас. Не будьте настолько буржуазной!

Я засмеялась, взяла его под руку, и зашагала с ним через большой зал в вестибюль. Я по-прежнему думала о Сильвии и чувствовала себя больной. И жалела о том, что много выпила.

В автомобиле Пол сказал, что найдет другое место, где мы сможем встречаться, а когда я спросила, не могли бы мы с Мэри и Эланом снять недорогую квартиру, он назвал мне пансион с гостиничным обслуживанием, где можно чувствовать себя как в частной квартире.

— Это будет удобнее, — с облегчением согласилась я. — Там у Элана будет лимонад, когда он захочет, а Мэри сможет варить ему яйца всмятку, которые он так любит, и мне не придется беспокоиться о его игрушках, разбросанных по всей гостиной. «Плаза» мне нравится, но...

— Я сохраню этот номер, чтобы мы могли там встречаться.

Мы ехали, как мне показалось, бесконечно долго. Я пыталась себе представить, как выглядит Сильвия. Возможно, что она вовсе не затянутая в корсет женщина среднего возраста и выглядит моложе своих лет, с ухоженным лицом и натренированным телом, в моднейшей одежде, какую только можно получить за деньги. Я рисовала себе ее образ в превосходном провинциальном твидовом платье, с кашемировой шалью джерси, в ожерелье из безупречного жемчуга, пока не сообразила, что моему воображению представлялась англичанка.

Но Сильвия Ван Зэйл не была англичанкой, и я была иностранкой в ее мире.

Не в силах ее себе представить, я могла лишь признать, что у Пола была жена, которую он слишком уважал, чтобы говорить о ней со своей любовницей, и это неприятное сознание терзало меня так, словно я что-то прозевала в очень важной карточной игре. В Мэллингхэме мне никогда не казалось, что его сдержанность в отношении жены могла объясняться чем-то другим, кроме безразличия. Но теперь я понимала, что ошибалась. Безразличие и самое искреннее уважение вряд ли могут идти рука об руку. И я по-прежнему все еще искала ключ к разгадке в своих воспоминаниях о 1922 годе, когда мы подъехали к «Плаза».

— Вы подниметесь со мной? — негромко спросила я после долгого прощального поцелуя, во время которого я выбросила из головы все мысли о Сильвии.

— Завтра, не сегодня. Я вам позвоню, — отвечал Пол, но, когда он инстинктивно прижал к себе мою руку, я поняла, что он боролся с соблазном. Выпуская меня из объятий, он рассмеялся. — Это был чудесный вечер! — воскликнул он с сияющими глазами, и вдруг все стало так, как будто мы снова были в Мэллингхэме и он принадлежал одной мне. — Вы замечательная девушка, Дайана, — проговорил он, как часто говорил в прошлом, и под взглядом одетого в форму швейцара гостиницы мы целовались еще пять минут, прежде чем Пол дал мне уйти.

Я смотрела вслед его машине, и внезапно осознала холод ночного воздуха, поздний час и собственное одиночество. Содрогнувшись, я поспешила в отель и, уже улегшись в постель, долго лежала без сна, думая о том, как он едет домой, на Пятую авеню, к жене, о которой отказывался говорить.


Я старалась быть благоразумной. Не было никаких причин, которые мешали бы Полу любить Сильвию. Они были женаты много лет, и она, вне всякого сомнения, вынуждена была делать многое, чтобы оправдывать высокое звание госпожи Пол Ван Зэйл, жены одного из столпов нью-йоркского света. Но он мог и не любить ее, иначе вряд ли вызвал бы меня, и у меня не было никаких причин рассматривать ее как угрозу для себя, хотя бы уже потому, что он, как истинный джентльмен, обязан был оказывать ей известное, вполне заслуженное уважение. Я была явно неразумна и должна была стыдиться за себя.

Я уснула.

В половине шестого Элан начал прыгать на моей кровати, но я спала слишком крепко, чтобы реагировать на это больше, чем нечленораздельным ворчанием. В конце концов он юркнул под одеяло и на десять минут затих, но когда это ему наскучило, протопал своими ножками к Мэри и принялся терзать ее. Я подумала, что нужно было бы повысить жалованье Мэри. С чувством благодарности к ней я заснула и проспала до десяти часов, когда зазвонил телефон.

Нахмурившись от боли, молотком стучавшей в голове, я нетвердой рукой потянулась к столику у кровати. Рот у меня пересох, словно обожженный.

— Алло? — прохрипела я в трубку.

— Мисс Слейд?

Это был не Пол. Эта неожиданность заставила меня забыть про головную боль, и я с прямой спиной села в постели.

— Да, — ответила я, сознавая, что слышала этот тихий голос раньше, но не могла его узнать. — Кто это?

— Добро пожаловать в Нью-Йорк, мисс Слейд, — приветствовал меня незнакомец. Его изысканно вежливое обращение задело какую-то струну в моей памяти, и я узнала, кто это был. — Это Теренс О'Рейли, — прозвучал голос в трубке.

Я была потрясена. В то лето с Полом я так привыкла к двум его непременным помощникам, что все еще помнила каждую черточку их лиц, но если часто болтала с находившимися в дружеских отношениях с Полом его телохранителем Питерсоном, то с О'Рейли вряд ли перекинулась за все время дюжиной слов.

Поначалу я думала — у них одинаковое положение, и только позднее поняла, что название должности «помощник» для О'Рейли чистый эвфемизм. Он никогда не заговаривал о полном объеме своих обязанностей. Все американцы, за исключением Пола, казались мне одинаковыми, и мне потребовалось некоторое время, чтобы уяснить — О'Рейли и Питерсон принадлежат к разным общественным классам. О'Рейли был более образован, речь его была утонченнее и он лучше одевался. Несмотря на ирландскую фамилию, он был прямой противоположностью ирландца, какими их принято изображать на сцене и которых англичане считают смешными, а ирландцев такое представление оскорбляет. Это был один из тех холодных, молчаливых и исключительно добросовестных людей, которые в прошлом веке могли бы наслаждаться тяжелой работой, заточенные в каком-нибудь мрачном северном монастыре.

— Господин О'Рейли! — я была так удивлена, что едва понимала смысл произносимых мною слов. — Какой сюрприз! — запинаясь проговорила я наконец.

— Не сомневаюсь в том, что вы не ожидали моего звонка. Мисс Слейд, на следующей неделе господин Ван Зэйл на два дня уезжает в Бостон, и я был бы в восхищении, если бы вы оказали мне честь пообедать со мной в это время. Я располагаю некоторой информацией, которая могла бы представить для вас интерес.

Как бы я хотела, чтобы в голове у меня было пояснее!

— Что за информация? — осторожно спросила я.

— В своих собственных интересах я на вашей стороне, мисс Слейд, и мне кажется, что, поскольку вы не знакомы в Америке больше ни с кем, вам стоило бы откликнуться на предложение некоторой поддержки и симпатии. Уверяю вас, в моем предложении пообедать вместе нет ничего таинственного, хотя из соображений, о которых расскажу при встрече, я просил бы вас ничего не говорить об этом господину Ван Зэйлу. Могу я заехать за вами в четверг, в семь часов?

Мое любопытство взяло верх над сомнениям.

— Хорошо, — отвечала я. — Это будет очень мило. Благодарю вас.

Лишь спустя полчаса после того, как я покончила со второй чашкой кофе, я стала спрашивать себя, что же, собственно, происходит.


О'Рейли был примерно одного роста с Полом, но в его движениях не было изящества Ван Зэйла. У него были довольно темные волосы, редевшие на макушке, но густые спереди, и глаза с каким-то своеобразным ледяным зеленым оттенком.

Об его возрасте догадаться было трудно, но мне казалось, что ему порядочно за тридцать. Как и у многих американцев, у него были превосходные зубы, очень белые и ровные, а когда он улыбался, упругие мускулы его лица расслаблялись настолько, что делали его привлекательным. Я удивлялась, почему никогда раньше не замечала его привлекательности, но наконец поняла, что никогда не видела на его лице улыбки.

Даже в свободные от работы часы он бывал безупречно педантичен. Мы вышли из «Плазы» к ожидавшему такси, и он твердым голосом сказал шоферу:

— Вилидж, пожалуйста. Ресторан «Томпсон энд Бликер».

Он придержал для меня дверцу, и в следующий момент машина помчалась по Пятой авеню мимо магазинных витрин, которые казались мне к тому времени уже старыми друзьями.

Это был мой последний вечер в «Плазе». Мы с Эланом и Мэри должны были переехать в двухкомнатную квартиру пансиона гостиничного типа и заранее радовались независимости, которую нам сулила тамошняя кухня. Единственный недостаток — квартира находилась на десятом этаже. Но я решила, что преодолею свой страх перед лифтами.

— Как вы обживаетесь в Нью-Йорке, мисс Слейд?

— Очень хорошо, спасибо. Господин Мейерс подыскал нам очень милую квартиру...

Уже почти неделя прошла, как я приехала в Нью-Йорк. Мне недоставало английских газет и английских голосов по радио и, разумеется, ритуального послеобеденного чая. Недоставало извивавшихся лондонских улиц, тихих парков и георгианской изысканности Мейфейра. А больше всего норфолкского неба, широкой водной глади и зарослей камыша, за которыми виднелись неумолкавшие водяные мельницы, каменных стен и неподстриженных лужаек моего дома.

— А как вам нравится Нью-Йорк, мисс Слейд?

— О! Очень нравится! Мне нравятся музей Метрополитен и Вулворт-билдинг, отдел готового платья у Бергдорфа Гудмана, превосходные пломбиры у Шраффта, кафе Элис Фут Макдуглас и эти водопады на крыше Билтмора, и бесконечные авеню, и надземные железные дороги, и огни Бродвея... Все это так ново и впечатляюще! Я пыталась уговорить Пола отвезти меня в какой-нибудь кабачок, но он не захотел.

— Я бы тоже не посоветовал! Существуют разные кабаки, где нелегально продают крепкие напитки, и кроме того, людям с положением господина Ван Зэйла не пристало заглядывать туда, чтобы выпить чего-нибудь покрепче. У него есть привилегии иметь все в достатке в любом другом месте... Вы еще не были в Вилидже? Нет? Хорошо, я думаю, мы пообедаем у Моури, а потом отправимся к Барни — это самый большой и фешенебельный ночной клуб в городе, то и другое в Вилидже, в стороне от обычного маршрута господина Ван Зэйла. Он любит рестораны в центральной части города и достаточно стар, чтобы не считать Вилидж неприятным районом...

Я виделась с Полом ежедневно, хотя иногда он бывал настолько занят, что забегал всего на несколько минут. Однако он сводил меня в театр на «Прошлое» Поумерлоя — очень забавную комедию о девушке с внебрачным ребенком, а на следующей неделе мы собирались пойти на высоко оцененную новую постановку «Иоланты» в Плимуте. Метрополитен Опера была закрыта на летний период, но он и так вряд ли повел бы меня туда, опасаясь, что это может вызвать нежелательные разговоры, да кроме того я и не разделяла его страсть к опере. Меня больше интересовало, как бы научиться танцевать новейшее танго, но Пол питал отвращение к современным танцам и продолжал реагировать на слово «чарльстон», так, будто речь шла просто о каком-то городке в Южной Каролине. Однако я быстро забывала об этих его предрассудках девятнадцатого века каждый раз, когда мы обедали вместе в интимной обстановке номера в «Плазе», после чего, уже в постели, я снова видела в нем мужчину, которого любила в Мэллингхэме.

— Как вы нашли господина Ван Зэйла? — любезно спросил Теренс О'Рейли, когда мы подъезжали к площади Вашингтона.

— Обворожительным, как всегда... великолепным! — ответила я вызвав у него смех, и внезапно поняла, что раньше никогда не слышала смеха О'Рейли.

Мне показалось непонятным, почему он явно преувеличенно старался быть очаровательным кавалером, но к этой минуте настроение мое поднялось, и меня перестали терзать подозрения.

Мы остановились у ресторана «Моури» в нижнем конце небольшой старомодной улочки, и через импозантный вход с колоннами прошли в дышавший достоинством зал. Ничем не декорированные стены, освещавшиеся через зарешеченное окно, создавали атмосферу итальянского ресторанчика, что полностью подтвердило и меню.

О'Рейли заказал содовую воду и, когда ее принесли вместе с ведерком льда, вытащил из кармана плоскую фляжку.

— Виски, — предложил он, когда я округлившимися глазами посмотрела на фляжку.

Я подавила в себе воспоминание о том, как мой отец говорил, что ни одна приличная женщина не станет пить виски. В Риме было бы просто нелепо не делать того, что делают римляне, особенно если нет ничего другого.

— Очень хорошо, — отозвалась я, — спасибо.

— Боюсь, что он вовсе не из Шотландии, но пить можно. Я подмешиваю обычно немного мартини, но не уверен, понравится ли это вам.

Я всегда думала, что у виски отвратительный вкус, но, к удивлению, оказалось иначе. Мы прочли меню, заказали для начала спагетти с омаром под острым итальянским соусом и принялись непринужденно болтать о текущих делах. Мы как раз решили, что в Англии будет, скорее всего, всеобщая забастовка, но, вероятно, все же не революция, как подали заказанное, и я скоро почувствовала себя подвыпившей и довольной.

— Итак, господин О'Рейли, — спросила я, втыкая вилку в спагетти, — откройте свой ящик Пандоры. Почему вы так озабочены тем, чтобы помочь мне в моих отношениях с Полом?

— Потому что думаю, что вы единственная женщина, которая может убедить его оставить свою жену.

— Но вам-то что до этого?

— Я хочу получить его жену.

Петля спагетти соскользнула с моей вилки и шлепнулась на тарелку.

— Боже мой! — удивилась я. — А он об этом знает?

— Конечно знает. Поэтому-то я и изгнан из его дома с повышением.

— Но почему же, черт побери, он держит вас у себя на службе?

— Я ему необходим, — спокойно ответил О'Рейли.

— Но, господин О'Рейли...

— Зовите меня лучше просто Теренс, поскольку мы теперь партнеры-заговорщики.

— Теренс, а что думает о вас она?

— Она не имела бы против меня ничего, если бы рядом с нею не было его.

— Вы хотите сказать, что она влюблена в него до безумия?

— Он получает ее когда и где захочет.

— Где же? — нервно спросила я, но О'Рейли лишь рассмеялся.

— Нет, он больше не хочет ее. Совсем не хочет.

— Почему вы в этом так уверены?

— Потому что мой преемник в доме Ван Зэйла, Барт Мейерс, сообщает мне обо всем, что мне нужно знать.

Я почувствовала, словно с моего сердца кто-то снял громадную тяжесть, и, охваченная ощущением настоящего облегчения, я допила остаток виски с содовой. Теренс быстро подлил мне еще.

— Расслабьтесь, Дайана, — непринужденно проговорил он. — Вы в выигрышном положении. Он созрел для того, чтобы поскорее возвратиться в Европу, и, если вы достаточно мудро напомните ему о Мэллингхэме, он покинет Нью-Йорк еще до конца лета. Он упоминал в разговоре с вами о том, что болел?

— Да, он говорил, что у него было нервное истощение.

— Вот именно. Так это и было. И теперь вы можете услышать всякого рода толки о его болезни, но не обращайте на них внимания. Реальной истиной является то, что он не может работать так много, как привык, и именно поэтому, я думаю, он, возможно, решит отойти от дел.

— Да, конечно. Разумеется. О, небо, какая чудесная новость... это больше того, на что я смела надеяться!

— Я думаю, что вы будете довольны. Но, что бы вы ни делали, не упоминайте при нем о его болезни. Он не терпит напоминаний о своем нервном срыве. Его это очень сильно ранит.

— О, я понимаю! Бедный Пол!.. Расскажите мне о Сильвии.

— Уж не хотите ли вы услышать от меня о том, что она самая замечательная женщина в мире? — с иронией проговорил он. — Если бы я мог описать Сильвию беспристрастно, я не предлагал бы вам встретиться и стать друзьями.

Поскольку я почти ничего не знала об этом своем новом друге, я была вынуждена задать ему несколько вопросов о нем самом, и в течение нескольких минут он рассказал мне о своей прекрасной, растоптанной матери, отвратительном тиране-отце и о полдюжине не менее отвратительных родственников. Я услышала о бостонских ирландцах и о том, как он проводил каждое лето в Миннесоте, на ферме, с шведскими кузенами, где каждый «цеплялся за свое этническое наследие» и никто не понимал «реальной жизни». О том, как он в шестнадцать лет убежал из дома и, обнаружив, что «реальная жизнь» невыносимо ужасна, почувствовал большое облегчение, поступив в семинарию, где учился на священника.

— В этом не было никакой реальной жизни, — добавил он, — но потом я встретил господина Ван Зэйла и узнал, какая жизнь является для меня реальной.

— Но какая же это реальная жизнь быть лакеем Пола?

— Я мог начать как лакей, но уверен, что не кончил бы им. Когда я в конце концов женюсь на Сильвии и уйду от Ван Зэйла, думаю, мне удастся найти место начальника полиции у какого-нибудь диктатора. Видит Бог, необходимого для этого опыта у меня достаточно.

— А если серьезно?

— Если серьезно, то я хотел бы заняться фермерством. Иметь несколько тысяч акров в Техасе намного лучше, чем стать боссом в каком-нибудь небольшом деле в Европе.

— Я думаю, вы просто спятили, — откровенно заявила я, — но полагаю, вы по-своему амбициозны не больше, чем я, — и я принялась рассказывать ему о своем деле.

К тому времени, когда мы вышли из ресторана, он позабыл о своем обещании отвезти меня в самый блестящий ночной клуб Нью-Йорк, и предложил мне чего-нибудь выпить у него дома.

— Очень мило с вашей стороны, — сказала я, вспоминая лондонский Лотариус и задержав на нем долгий, тяжелый взгляд. — Не думайте, что я не сочувствую вам в вашем положении, — вы были просто не в своем уме, если потратили все эти годы, тоскуя по Сильвии в холостяцком отчаянии. Так, как называется этот ночной клуб, о котором вы говорили?

— «Барни». — Он вздохнул, огляделся в поисках такси, а потом взял меня под руку. — Пошли пешком. Здесь близко.

Мы шли на север к западной Третьей-стрит, и он рассказывал мне о «Барни». «Он похож на пересаженную частицу жилого квартала города, вовсе не эксцентричную, но яркую, ухоженную, и отмеченную творческим воображением. Я спрашивала о развлечениях, которых там можно было ожидать. Теренс сказал: «Барни» предлагает решительно все, что угодно сердцу, судя по его словам, это было что-то среднее между «Савой Грилл» и западным пирсом в Брайтоне.

Однако я так и не увидела того, что было внутри «Барни», потому что едва мы подошли к его подъезду, как оттуда пошатываясь вывалилось с полдюжины людей в полном вечернем облачении, на разных стадиях опьянения, и почти смели нас в сточную канаву. К счастью, прежде чем я успела отреагировать, Теренс буквально отбросил меня с их пути, и я все еще кипела от злости после такого скотского поведения, как один из этих людей проорал:

— Иисусе! Это же Теренс О'Рейли! Тпру, Теренс, постой! А это что за красотка?

— Господи! — проворчал Теренс.

Какой-то очень высокий мужчина отделился от гуляк и подскочил к нам. На голове у этого шатена была копна вьющихся волос, он выглядел как боксер тяжелого веса, а на скуле его красовался белый шрам. Очарованная, я подумала, не бутлегер ли он.

— Так, значит, у тебя есть-таки личная жизнь, Теренс! — воскликнул незнакомец, ощупывая меня глазами сверху донизу, как если бы я была куском мяса на прилавке мясника. — Я всегда так думал! Может быть, у этой маленькой леди есть имя?

Я терпеть не могу мужчин, рассматривающих меня такими глазами, словно я раздета.

— Нет, если речь идет о вас, — холодно отрезала я. — Теренс, может быть, мы пойдем отсюда?

— О, так она англичанка! Прелесть! Мне так нравится этот очаровательный английский акцент! Чувствуешь себя снова как в Букингемском дворце!

— Теренс, — проговорила я, уже с трудом сдерживая ярость, — кто этот сумасшедший?

Теренс, чье выражение лица можно было описать не иначе как словом «смущенное», решил состроить хорошую мину при плохой игре:

— Дайана Слейд — Стивен Салливэн, — стремительно представил он. — Стивен Салливэн — Дайана Слейд. Пойдемте, Дайана. Пока, Стив.

— Господи Иисусе! — проговорил Стивен Салливэн. — Уж не та ли самая вы англичанка-подружка Пола?

— Боже Правый! — отозвалась я. — Так вы, значит, любимый партнер Пола!

Мы в ужасе глядели друг на друга, а потом оба в один и тот же момент осознали комизм положения. Он раскатисто рассмеялся, засмеялась и я.

— Нам действительно лучше пойти, Дайана, — сказал Теренс, снова пытаясь увести меня.

— Не так быстро! — растягивая слова, отозвался Стивен Салливэн. Похотливое выражение исчезло из его голубых глаз, но он все еще смотрел на меня в большом изумлении. — Что ты здесь делаешь с девушкой Пола?

— Я случайно встретил Дайану на Пятой авеню, — отвечал Теренс так беспечно, что я поначалу не поняла его лжи, — а когда вспомнил, что господина Ван Зэйла нет в Нью-Йорке, предложил ей чего-нибудь выпить со мной вечером. Она приехала сюда совсем недавно, и я один из немногих знакомых ей здесь людей.

— Совсем одна в Нью-Йорке? — спросил Стивен Салливэн. — Хорошо, это так оставлять нельзя! Ведь в субботу ты, Теренс, должен прийти ко мне домой, не так ли? Возьми к себе в машину мисс Слейд! — Он повернулся, сбрасывая с себя ауру опьянения с такой же легкостью, как я сбросила бы свой новый вязаный жакет от Беста, и одарил меня широкой победной улыбкой. У нас будет небольшая вечеринка для примерно трех сотен гостей на Лонг-Айленде, — непринужденно проговорил он. — Приходите, повеселитесь, приобретете новых друзей! Черт возьми, я же познакомлю вас со своей женой! Да! И возьмите с собой малыша — мой Тони ему ровесник, и мы приготовим ему отличную постель в детской комнате!

— Это очень мило с вашей стороны, — отвечала я, ошеломленная таким экстравагантным гостеприимством, но перспектива встретиться с множеством людей была для меня привлекательной. — Благодарю вас. А будет ли там Пол? Ах, нет, я совсем забыла, его не будет в городе в этот уик-энд.

— Да, они с Сильвией куда-то уезжают вместе. Ну, хорошо. Иду! — откликнулся он на зов своих друзей и весело добавил через плечо: До субботы!

Он ушел. Я чувствовала какое-то оцепенение, и мне было холодно. Секундой позже я поняла, что количество виски, выпитого мною за обедом, грозило мне ухудшением самочувствия.

— Теренс, извините меня, но я должна ехать домой. Не понимаю, как меня не вырвало.

Он без возражений разыскал такси. Когда мы подъезжали к «Плазе», он заметил:

— Помните, я сказал Стиву, что мы с вами встретились случайно. Так, по-моему, будет лучше. И Ван Зэйлу следует сказать то же самое.

— Да, — отозвалась я. — Раньше, чем он отправится с женой на уик-энд.

— Черт побери, Дайана. Стив сказал это сдуру, просто потому, что перепил. На самом же деле Ван Зэйлы едут всего лишь в Коннектикут навестить каких-то старых друзей. Это вовсе не второй медовый месяц.

— Так значит, это и не деловая поездка в Филадельфию?

— А это откуда вы взяли?

— Так сказал Пол! — выпалила я, готовая разразиться слезами и отправилась в отель, чтобы провести там еще одну бессонную ночь.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


— Так, значит, вечером вы едете в Филадельфию? — спросила я Пола на следующее утро, когда он позвонил мне в отель, и я рассказала ему о якобы случайной встрече с Теренсом, а потом и со Стивеном Салливэном.

— Нет, поездка в Филадельфию откладывается, — непринужденно ответил Пол, — но мне придется съездить к друзьям в Коннектикут. Это очень досадно, но я еще надеюсь, что смогу этого избежать... Как вам понравился Стив?

— Я поначалу приняла его просто за алкоголика, но, узнав, кто я такая, он пригласил меня в Лонг-Айленд, чтобы познакомить со своей женой. Я даже подумала, что стоило бы туда пойти. Было бы неплохо расширить круг знакомств. — Я чувствовала себя лучше после того, как узнала, что Пол не едет ни на какой уик-энд, и я опять беспокоилась попусту.

— Прекрасно, я буду рад расширению круга ваших знакомств, — проговорил он, — но, по правде говоря, я предпочел бы, чтобы у вас не вошло в привычку встречаться с О'Рейли. У меня с ним были неприятности, и отношения наши стали натянутыми. О чем же вы, черт побери, с ним разговаривали?

— О религии. О, мне так нравятся люди, когда-то исповедавшие католицизм! Но не волнуйтесь, дорогой, он не в моем вкусе. Однако...

Но прежде, чем я успела сказать Полу, что Теренс взялся заехать на следующий день за мной по пути к Салливэнам, наш разговор прервал другой телефонный звонок к Полу, и он быстро со мной распрощался.

Когда Пол снова позвонил мне через несколько часов, он опять спешил, но мы условились пообедать вместе в начале следующей недели. Я пожелала ему удачной поездки в Коннектикут. Он сказал, что давно хотел там побывать, и после теплого прощания мы занялись каждый своими делами.

Желая избежать еще одной бессонной ночи, я пыталась думать не о Поле, а о Стивене Салливэне, с его свободными, легкими манерами и яркими голубыми глазами.

На следующее утро мне в десять часов позвонил Теренс.

— Дайана, у меня что-то не заладилось с машиной, но мои друзья захватят меня, чтобы ехать в Грэйт Нек к Салливэнам. Мы можем заехать за вами в шесть часов?

— Да, конечно, спасибо! — радостно отвечала я и тут же почувствовала, что ехать туда мне расхотелось.

Я подумала, это просто нервная реакция, но к полудню, когда настроение у меня несколько улучшилось, поняла, что думала не о предстоящем испытании при встрече с новыми людьми, а о Поле, уезжавшем на уик-энд с той, которую считают самой прелестной женщиной в мире. Но тут же решила ехать на этот прием. Было бы просто бессмысленно сидеть дома и размышлять о том, возможно ли, что он будет восемь часов спать в одиночестве.

Чувствуя мое состояние, стал проявлять нервозность и Элан:

— Я хочу поехать тоже! — расхныкался он, услышав о том, что я вечером уеду, и я вспомнила, что Стивен Салливэн предлагал взять его с собой. Однако я уже решила, что, хотя согласно американским обычаям, детей можно приглашать на взрослые вечеринки и позволять им резвиться до поздней ночи, я отправлю своего ребенка в ванну, затем поцелую его и уложу спать не позднее шести часов.

— Извини, Элан, — твердо сказала я ему, — но этот вечер только для взрослых.

— Я тоже хочу! — кричал он, бросившись на пол и размахивая поднятыми вверх ножками. У меня снова заболела голова. Я хотела было его отшлепать, но это требовало слишком больших усилий, и я чувствовала себя неспособной пережить следовавшие обычно за экзекуцией разрывавшие сердце рыдания.

Наконец появилась Мэри.

— Скверный мальчишка! — сказала она и увела его есть мороженое.

В это время из вестибюля позвонил Теренс, и, хотя вечер еще только вступал в свои права, я уже чувствовала себя измученной.

— Что за друзья с вами? — спросила я, бросив взгляд через стеклянную дверь на юную пару, сидевшую в темно-зеленом «студебеккере».

— Брюс и Грэйс Клейтоны.

— Брюс Клейтон! Сын Элизабет?

Теренс криво улыбнулся.

— Они не знают, кто вы... Я просто сказал им, что встречался с вами в Англии и что вы приехали в Нью-Йорк на каникулы. Элизабет Клейтон, возможно, знает о вас все, но ни Брюс, ни Грэйс не читают светской хроники, и Брюс никогда не говорит с матерью о господине Ван Зэйле.

Клейтоны были прелестной парой. Грэйс была в шелковых чулках-паутинке, которые, наверное, стоили целое состояние, но хотя ее модному платью, едва доходившему до колен, и совершенно прямому, недоставало изысканной бахромы, которая окаймляла бы подол, мне не показалось, чтобы ее вечерняя парчовая пелерина была так же шикарна, как моя — из расшитого серебром черного крепа с шифоновыми и кружевными вставками. Однако, у нее была завидно стройная фигура и светлые волосы, вившиеся без всякого перманента, и выглядела она более ярко, чем я. Ее муж, вышедший из машины, чтобы пожать мне руку, был высоким мужчиной с безупречными манерами. Его темные волосы на висках преждевременно поседели, и, хотя он носил очки, глаза выдавали его тонкий ум.

— Как вы себя чувствуете, мисс Слейд... — Оба они говорили с расточительным американским акцентом, когда каждая гласная становится плоской, как блин, каждая согласная немилосердно артикулируется, и при этом тщательно избегается всякий намек на малейшую медлительность речи. Хотя я и была иностранкой, я понимала, что нахожусь в обществе истинных аристократов. И все же никакой отчужденности в них не чувствовалось. В противоположность англичанам они были непосредственны и дружелюбны. Фамилии были скоро отброшены, и к тому времени, как мы въезжали в Квинс, Грэйс уже спрашивала меня, интересуюсь ли я вопросом женского равноправия. Когда я ответила отрицательно (внутренне содрогнувшись, как всегда при мысли о смерти своей матери), на ее лице отразилось разочарование, но она так и не осмелилась спросить меня, есть ли у меня работа. Узнав что я не замужем и приехала в Нью-Йорк навестить друга, она явно решила, что я совершенно легкомысленная светская девушка, вместо Индии приехавшая искать жениха в Америку.

— А кто этот ваш нью-йоркский друг, Дайана? — в конце концов учтиво спросил Брюс.

— Пол Ван Зэйл.

Их головы, как на шарнирах, повернулись ко мне. Автомобиль едва не съехал на обочину дороги.

— Ради Бога! — воскликнул Теренс, увидев, как Брюс вцепился в баранку.

— Простите... я совсем одурел. — Он был слишком ошеломлен, чтобы что-нибудь добавить.

— Боже мой! — воскликнула Грэйс, с сомнением уставившись на меня. — Как вы встретились с Полом?

— Я его клиентка. Он финансировал мое дело.

Придя в себя, Грэйс засыпала меня вопросами, но в течение всего нашего разговора я не переставала думать о сосредоточенном молчании ее мужа.

— ...Мне не терпится рассказать об этом Кэролайн! — воскликнула Грэйс. — Вы уже знакомы с нашей хозяйкой, Кэролайн Салливэн? Она намного старше вас, но взгляды у нее самые передовые... — и она пустилась в обсуждение современных женщин, как называла девушек, учившихся вместе с нею в Вассарском колледже.

Когда я поведала ей, что тоже училась в университете, я поняла, что она уже считала нашу дружбу прочно закрепленной.

Мы въехали в городок Грейт Нек и покатили по дороге, где дворцы богачей выходили окнами на Лонг Айленд Саунд и в сторону видневшейся в отдалении береговой линии Коннектикута. Снова подумав о Поле, я сказала себе, что Сильвия просто благообразная молодящаяся женщина, напоминавшая Теренсу его униженную мать.

— Вот мы наконец и доехали! — воскликнула Грэйс, когда машина проехала через кованые железные ворота и покатилась по длинной аллее.

Дом Салливэна стоял на пяти акрах тщательно ухоженной земли, и хоть лишь отчасти, но совершенно явно походил на Тадж Махал.

— Я постоянно забываю, как он вульгарен, — пробормотал Брюс, нарушая свое долгое молчание. — Каждый раз, приезжая сюда, удивляюсь этому заново.

— О, дорогой, вы же еще не погрязли в чеховском унынии, не так ли? Я знаю, что вам ненавистны подобные сборища, но я твердо обещала Кэролайн...

— Знаю, знаю.

— Выпьете пару бокалов мартини, Брюс, — сказал Теренс, — и будете наслаждаться этой вульгарщиной.

— Ненавижу пить слишком много!

— Вы-таки хватили достаточно водки в последний уик-энд с этим русским фанатиком Красновым!

— Это совсем другое дело. Я хотел дать ему почувствовать, что мы братья, хотя, должен признаться, я в общем не согласен с его взглядами на Троцкого.

— Ах, не будем говорить о политике... Терпеть ее не могу! — взмолилась Грэйс. — Смотрите-ка, сколько здесь уже народу, а я-то думала, что мы приедем первыми! А вот и Кэролайн.

Нас провели в бальный зал, двери которого выходили на широкую террасу. Уже вовсю играл оркестр, но танцевать пока никому не хотелось, и большинство гостей, выйдя на террасу, восхищались мраморными фонтанами и ухоженными газонами. Многочисленные лакеи-негры, все в ливреях, неторопливо расхаживали между гостями с серебряными подносами, полными всяких закусок, и с серебряными же кувшинчиками с коктейлями. Люстры изливали какой-то «порочный» свет, словно выманивая из теней дух декаданса.

Очень энергичная женщина с блестящими, коротко постриженными черными волосами, загорелым лицом и ярко-красными губами громко воскликнула:

— Брюс... Грэйс... Теренс... дорогие мои! Как чудесно вас видеть! — и живо" покрутила рукой, утрируя жест из известной пьесы «Чай на двоих». Она обменялась летучим поцелуем с Грэйс и чуть отодвинула в сторону Теренса, чтобы разглядеть меня. — Мисс Слейд! Я Кэролайн Салливэн. Рада вас видеть! Вы привезли своего малыша?

Я услышала, как за моей спиной ахнула Грэйс.

— К сожалению нет, госпожа Салливэн, — мягко отвечала я. — Ваш муж был так любезен, что пригласил и его, но он быстро устает, и я подумала, ему лучше остаться дома с няней.

— Ну что ж, он приедет в следующий раз поиграть со Скоттом и Тони! Я уверена, что им понравится новый друг, и... О, привет! Вильма, дорогая, как мило, что вы приехали! Извините, мисс Слейд...

— Выпьем, Дайана? — тихо предложил Теренс.

— Благодарю, — повернулась я к нему, чтобы взять бокал с коктейлем цвета морской воды.

— Сколько лет вашему мальчику? — спросила Грэйс голосом, в котором так и сквозило любопытство.

— Три.

— Вы сказали... Простите, я, должно быть, плохо вас поняла. Мне послышалось, вы сказали...

Я уже давно привыкла рассеивать смущение своих собеседников. И успокаивающе улыбнулась ей.

— Нет, я не замужем, — проговорила я. — Я не верю в брак, но это не больше, чем моя личная философия, которую я отнюдь не собираюсь навязывать другим, и надеюсь, что это вас не огорчит.

— О, нет, разумеется нет. Но...

По блеску в ее глазах я поняла, что она была готова снова подхватить тему эмансипации женщин, и почувствовала большое облегчение, когда Теренс предложил мне познакомиться кое с кем из его знакомых.

— Дайана Слейд!

Я обернулась. Это был Стивен Салливэн.

— Вы выглядите колоссально! — с манерной медлительностью проговорил он, рассматривая меня и так, и этак своими ярко-голубыми глазами. — Зайдите как-нибудь к нам, на угол Уиллоу и Уолл-стрит, поговорим о вашей очередной ссуде!

— Не раньше, чем вы перестанете смотреть на меня как на корову на скотном рынке! — возразила я. — Имеете ли вы хоть какое-то представление о том, как оскорбительно, когда на тебя смотрят как на кусок мяса?

— Но какое мясо! — смеясь, отозвался Стивен. — Какая корова!

— О! — Я была готова выплеснуть ему в лицо коктейль из бокала, но в этот момент его строго окликнула жена:

— Стивен! — и он отошел, чтобы уделить внимание другим гостям.

— Не обращайте большого внимания на Стива, — успокоил меня Теренс. — Он обращается так с каждой встреченной им женщиной. Старается польстить им.

Я отнеслась к этому скептически, но Теренс, отказываясь принимать всерьез мое недовольство, принялся знакомить меня с как можно большим числом людей, и я скоро забыла про Стивена Салливэна. Я неизбежно оказалась вдали от Теренса, и лишь в ужасе думала о том, что не могла вспомнить ни одного имени, когда ко мне обращался какой-нибудь незнакомец и представлялся мне, являя очередной пример американского дружелюбия. Англичане вполне могут улыбнуться: «Но ведь американцы такие поверхностные!» Однако, если бы я оказалась на каком-нибудь крупном приеме в Англии, я была бы только рада, если бы другие незнакомые мне гости проявляли такую же непринужденную любезность и по-современному очаровательную обходительность.

Американцам нравился мой акцент, они расспрашивали обо всем интересном, что происходит в Англии («Что подают королевской семье к завтраку?» «Изменился ли Лондон с диккенсовских времен?»), и осторожно интересовались тем, что я думала об их великолепной стране. Читала ли я о скандале Типота Доума? Что я думаю о президенте Кулидже? Будет ли действительно функционировать Лига Наций? Я стала чувствовать себя дельфийским оракулом и находила весьма забавным двусмысленно отвечать на вопросы в лучшем стиле классической традиции. Было так легко находиться среди людей, от которых не услышишь за спиной: «Она дочь Гарри Слейда, помните такого...», или чей-нибудь еще более мрачный шепот: «Все это норфолкское кровосмесительное потомство...» Никому здесь не было никакого дела до моих предков, и меня принимали, плохую ли, хорошую, такой, какою я была.

Я выпила еще один коктейль (на этот раз розового цвета), и отведала какой-то необычайной закуски, радуясь, что не отказалась от приглашения.

Опустились сумерки. Включили полный свет, и американцы стали жаловаться на холод, хотя мне казалось, что было тепло, как в весенний вечер, даже, может быть, немного теплее, чем бывало в Норфолке. Центр вечера стал смещаться в дом, гости двинулись по саду обратно к террасе, и именно тогда я увидела Теренса, стоявшего у самого большого мраморного фонтана ниже террасы.

Теренс меня не заметил. Он разговаривал с какой-то не известной мне женщиной, и, подойдя ближе, я спросила себя, кто была эта настоящая красавица. На ней было легкое развевавшееся платье в одном из входивших в моду парижских тонов, с модной тонкой бахромой, а длинные темные волосы, подобранные в стиле времен короля Эдуарда, придавали ей таинственный вид существа, живущего вне времени. Этот старомодный стиль очень шел ей, подчеркивая тонкие черты лица и длинную, стройную шею. Кожа ее была безукоризненно чистой. Я снова взглянула на ее волосы, и поняла, что они были не коричневые, а рыжие, золотисто-рыжие, богато сиявшие в тусклом свете сумерек.

Я обернулась к молодому торговому агенту из Манхеттена, с которым разговаривала последние несколько минут.

— Крэг, кто эта женщина там, с Теренсом О'Рейли?

Он повернул голову в сторону фонтана, и на лице его отразилось удивление.

— Вот это да! А говорили, что они с мужем уехали на этот уик-энд из города! Это же госпожа Ван Зэйл, жена банкира.

Я стояла, не проронив больше ни слова. Кто-то рассмеялся за моей спиной, над головой прошелестела крыльями летучая мышь, промелькнул лакей с подносом, уставленным пустыми бокалами. Из бального зала донеслось завывание саксофона и музыканты грянули чарльстон.

— Дайана? Что-нибудь не так?

— Нет, пустяки, Крэг. Не найдете ли вы мне еще чего-нибудь выпить?

Отделавшись таким образом от него, я отодвинулась в тень от мраморной нимфы и опустилась на край постамента, почувствовав себя мелкой, беззащитной и уродливой.

Когда я наконец овладела собой настолько, что смогла снова посмотреть в сторону фонтана, Теренса там уже не было. Около нее остановилось несколько друзей, она улыбалась и что-то неторопливо говорила. Улыбка ее была теплой и естественной, и здесь, перед этим богатым, вульгарным домом, в стороне от шума вечернего приема, отсутствие в ней всякой искусственности было таким же поразительным, как и ее органическое изящество.

К моим глазам подступили слезы. Я продолжала смотреть на нее, и в горле у меня набухал комок, не дававший дышать, пока наконец я не удивилась тому, что она оставалась у фонтана, когда последние гости уже входили в зал.

Я отошла в сторону, но недостаточно быстро, чтобы не увидеть того, что произошло дальше.

Пол взбежал по ступенькам дальней площадки с этой стороны дома. Как всегда, движения его были изящными, и, когда она его увидела, лицо ее засветилось, а губы сложились для того, чтобы назвать его имя.

Он улыбнулся Сильвии. Я никогда бы не подумала, что увижу эту его совершенно особую улыбку, адресованную не мне, а какой-нибудь другой женщине. Подойдя к ней, он обвил рукой ее талию и сказал что-то такое, от чего она чуть прижалась к нему и заглянула ему в глаза.

Она вся сияла.


Пляж был узким, и Саунд, отражавший догоравшую в небе вечернюю зарю, отсвечивал медными бликами. Наконец остановившись, я прислонилась к одному из окаймлявших песчаный берег деревьев, а когда поняла, что неспособна унять слезы, спотыкаясь вышла на пляж, опустилась на песок, и разрыдалась, уже не пытаясь сдержаться. Казалось, я никогда уже не перестану плакать, как услышала чей-то беспокойный оклик: «Дайана!» — и чья-то твердая и добрая мужская рука удержала меня от попытки подняться на ноги.

Рядом со мной опустился на корточки Брюс Клейтон.

— Не могу ли я что-нибудь для вас сделать?

— Отвезите меня домой! — рыдала я, позабыв о своей уничтоженной гордости, умоляюще хватаясь за его рукав.

— Разумеется. Я буду только рад предлогу уехать отсюда. — Мы помолчали. Он протянул мне носовой платок, и я попыталась вытереть лицо. Наконец он проговорил:

— Вы не знали о том, что здесь будут Пол и Сильвия?

— А разве кто-нибудь об этом знал? Они же должны были уехать в Коннектикут.

— Видимо, Пол утром отменил эту поездку. Я только что разговаривал с Сильвией.

— Но они же вчера вечером уехали!

— Нет, он просто пригласил вчера Сильвию в ресторан. Мы обедали у «Ваузена» с друзьями моей матери, когда неожиданно туда же пришли Ван Зэйлы... Простите меня, вам, наверное, не хочется слышать об этом, не так ли?

— О, да, конечно! — не сдержавшись, резко ответила я, стирая последние слезы. — Пойдемте. А почему была отменена поездка в Коннектикут?

— Сильвия сказала, что Полу очень захотелось спокойно провести уик-энд за городом. Он подумал, что будет лучше неожиданно для всех появиться на приеме у Салливэнов. Вы говорили ему о том, что будете здесь? О, не давайте себе труда отвечать на этот вопрос. Дать еще один платок?

— Это глупо, но я никак не могу перестать плакать...

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем мои глаза наконец стали сухими.

— Мне очень жаль, Брюс...

— Мне тоже! Чего ради такая прекрасная девушка, как вы, связалась с таким выродком, как Пол Ван Зэйл?

— Он вам не нравится? Но ведь Пол без ума от вас! Он так часто говорил о вас в Англии...

Брюс снял очки и уставился на них.

— Идемте, я отвезу вас домой.

На полпути к дому я вспомнила о Теренсе и Грэйс.

— А как они доберутся обратно?

— Там полно народу, и их кто-нибудь захватит с собой. Теренс не рассердится, а мы с Грэйс договорились, что я уеду, когда мне захочется. Это ее не удивит.

Брюс подвел меня к зеленому «студебеккеру», стоявшему в аллее среди множества других автомобилей, усадил на переднее сиденье и вернулся в дом, чтобы предупредить жену. Десятью минутами позднее мы уже были на пути в Манхэттен. Проехав несколько миль в полном молчании, он сказал:

— Мне нужно заправить машину, — и мы свернули с шоссе на площадку заправочной станции. Пока ждали очереди, он совершенно нейтральным голосом заметил: — Я догадываюсь, что вы хотите выйти замуж за Пола.

— Я не могу думать об этом, пока он не вернется со мной в Мэллингхэм и не будет принадлежать никому, кроме меня.

— Дайана, Пол не склонен к моногамии. Он неспособен на нее.

— Неправда! Он был верен мне в Англии. Конечно, я знаю, он нашел себе кого-то еще, вернувшись в Америку, но... — Меня снова потрясло сделанное только что открытие, и я зажмурилась, чтобы справиться с подступившей болью. — Но я никогда не думала... мне даже присниться не могло... О, Боже! — что это будет его жена! Подумать только, он в действительности любил ее все время, а я об этом не знала! Но почему, почему, почему он вызывал меня в Нью-Йорк? Я этого не понимаю, все теряет смысл, какого дьявола он спит с нами обеими...

— Бог мой, — проговорил Брюс, — вы еще так молоды...

— Вы не понимаете!

— Боюсь, что понимаю. Моя мать больше двадцати лет была любовницей Пола.

— Но я совсем другое дело! Я особенная!

— Такой же особенной была и моя мать! Она была красива, умна, с хорошими манерами, образованная, знала античные языки.

— Перестаньте же! — выкрикнула я.

— Извините, сэр, — послышался голос веснушчатого заправщика, — но с вас доллар и двадцать пять центов.

Брюс протянул ему пару банкнот.

— Простите меня, — обратился он снова ко мне. — Я не хотел вас расстраивать. Я уверен, что Пол считает вас особенной, если пригласил вас из-за океана помочь его выздоровлению. Надеюсь, вы знаете о его болезни?

— Конечно. — Я собрала остатки собственного достоинства. — Если Пол думает, что я готова делить его с какой-то другой женщиной, он страшно ошибается, — сказала я. — У меня достаточно гордости и самоуважения, и я не намерена приносить их в жертву никому, и даже Полу.

— Вот тогда вы действительно будете особенной, — улыбаясь, заметил Брюс. — Тогда вы будете необыкновенной!

Я ничего не ответила. Просто смотрела на мерцавшие вдали огни Манхэттена, точно формулируя в уме то, что скажу Полу.


Я пролежала, не смыкая глаз, полночи, планируя блестящий диалог, и в конце концов, измученная, погрузилась в тяжелый сон где-то после четырех часов утра. Точно в семь часов рядом с кроватью зазвонил телефон.

Я ничего не соображала и с трудом открыла глаза.

— Да? — прошептала я в трубку.

— Дайана, это Пол. Я внизу, в вестибюле. Поднимаюсь к вам, — сказал он и повесил трубку прежде, чем я успела снова открыть рот.

У меня было такое ощущение, словно кто-то ударил меня по голове кувалдой. Я вскочила на ноги, кое-как справилась со своими волосами, взглянула в зеркало на свое лицо и лихорадочно принялась приводить себя в порядок. Волосы мои были нерасчесаны, разорванная на плече ночная рубашка выглядела как купленная на распродаже поношенных вещей, в голове было пусто, полная уныния, я чувствовала себя как побитая.

Звякнул дверной колокольчик.

— О, Боже, — проговорила я.

Схватив свой лучший пеньюар, я бросилась к пудренице. Мне едва хватило времени припудрить нос, как колокольчик прозвенел снова.

— Колокольчик звонит, мамочка! — послышался голос Элана.

— Да, мой мальчик.

Судорожно расчесывая волосы щеткой, я пыталась припомнить блестящий диалог, над которым трудилась ночью, но, разумеется, не могла вспомнить ни слова.

— Могу я войти?

— Да, дорогой мой.

— Мамочка, это папа!

Я уронила головную щетку, взглянула в зеркало и увидела в нем стоящего в дверях Пола.

— Я хотел поговорить с вами.

— Да, — отозвалась я, коленки у меня тряслись.

Он ласково взглянул на Элана.

— Ты можешь помочь Мэри приготовить завтрак или ты еще слишком маленький?

— Нет, я уже большой! Я часто помогаю ей готовить завтрак! — похвастался Элан и величественно засеменил в сторону кухни.

Пол замкнул дверь в спальню.

— Стив сказал мне, что вы были на приеме, — начал он. — А Кэролайн сообщила, что Брюс увез вас домой. Мейерс разыскал того юношу, торгового агента по имени Крэг Харпер, который вспомнил, что показал вам мою жену, ожидавшую меня у фонтана.

Чувствуя себя совершенно уничтоженной, я открыла рот и, запинаясь, проговорила:

— Пол, я не в состоянии вести подобные разговоры в семь часов утра, — и тут же поняла, что именно это и следовало сказать в эту ужасную минуту.

Я пристально смотрела на него. Вид у него был безупречный, на нем был превосходно скроенный черный костюм, белоснежная рубашка, скромный темный галстук, и, встретив его впившийся в меня проницательный, напряженный взгляд, я почувствовала первый проблеск медленно разгоравшегося гнева.

Я овладела своим голосом.

— Ваша жена прекрасна, — проговорила я. — Я была рада возможности ее увидеть. Вы еще хотите мне что-нибудь сказать?

— Я подозревал, что вы могли расстроиться, и подумал, что, может быть, мне следует объяснить...

— Почему вы солгали, сказав, что уезжаете в Коннектикут вечером в пятницу, когда на самом деле собирались пообедать вдвоем с женой у «Вуазена»? О, полно, Пол! Отнесемся к этому по современному! Вы захотели пригласить жену пообедать — почему бы и нет? В конце концов, она ваша жена! И поскольку вы проснулись утром в слишком радостном настроении, чтобы отправиться в Коннектикут — Господи, какая это, наверное, была ночь! — почему бы вам было не взять Сильвию с собой на вечер к своим лучшим друзьям? В конце концов, она ваша жена! Не отрицаю, я была несколько удивлена, узнав, что она на двадцать лет моложе вас, и, разумеется, является царицей всех балов, в которых участвует, но жизнь полна маленьких сюрпризов, не так ли, и я действительно не могла ожидать, что вы подробно расскажете мне о ней сами. Разумеется, было небезынтересно узнать, что вы спите с нею по-прежнему и что она несомненно вас любит, но жаловаться на это я не могу, не так ли, Пол? Это было бы нарушением правил игры.

Пол ничего не ответил. Его темные глаза решительно ничего не выражали.

— Вы и ваши игры! — со смехом продолжала я. — Как все это интересно, не правда ли? О, да, я обожаю ваши игры, Пол, но есть один пустяк, который вы проглядели: мне не нравятся ваши кровожадные правила!

Снова наступило молчание. Наконец его нарушил тихий голос Пола:

— Дело обстоит вовсе не так, как вы думаете.

— Не пытайтесь убеждать меня в том, что вы с нею не спите. Пол я вам просто не поверю.

Лицо его затвердело.

— Я никогда не обещал вам верности.

— О, да, это верно, черт побери! — крикнула я ему. — Вы намекали на это и вызывая меня сюда! Вы знали меня — знали, что я не приехала бы в Нью-Йорк лишь для того, чтобы стать сладким пирожком, которым вы могли бы лакомиться каждый раз, когда вам наскучит ваша замечательная жена! Вы знаете, я не из таких женщин, Пол, но вы осмеливаетесь обращаться со мной так, словно у меня нет ни гордости, ни самоуважения и ни одной крупицы здравого смысла!

— Мне лучше прийти позднее, — коротко бросил Пол, поворачиваясь, чтобы отомкнуть дверь. — Совершенно очевидно, что вы теперь не в состоянии слушать никаких объяснений.

Я мгновенно пришла в ужас от его намерения уйти.

— Пол... — воскликнула я, не удержавшись, и он, словно по команде, повернулся ко мне.

— Послушайте, Дайана, — заговорил он быстро и настойчиво, — вы должны... пожалуйста, сделайте усилие, чтобы понять. Когда я был болен, Сильвия была рядом со мной, и я просто не могу сейчас ни игнорировать, ни оставить ее, как вы, вероятно, хотите — это невозможно. Попытайтесь быть терпеливой. Вы теперь знаете, как вы важны для меня...

— Важна, как пузырек с лекарством, который можно выбросить, если больной поправляется.

Он побледнел как полотно.

Я была слишком разъярена, чтобы обратить на это внимание.

— Дорогой Пол, — язвительно заметила я, — вы можете считать меня безнадежно наивной, но перед тем, как мы встретились, я прожила некоторое время с человеком вашего возраста, и не так уж незнакома с проблемами мужчин средних лет, как вы могли бы думать. Мой отец обращался к своей любимой подруге каждый раз, когда у него возникали трудности со своей женой.

Я отчасти искупила свою ошибку, не использовав ужасного слова «импотенция», но вполне была готова к. взрыву его гнева. Его не последовало. Правда, когда я достаточно овладела собой, чтобы взглянуть на Пола, я, к своему удивлению, заметила — он не был ни разъярен, ни оскорблен, а лишь словно почувствовал какое-то облегчение. В конце концов он даже рассмеялся.

— Дорогая моя, — весело сказал он со всей своей старомодной учтивостью, — я думаю, что вы становитесь на опасную почву, если начинаете сравнивать меня со своим отцом! Примите как комплимент, что когда мне действительно понадобилась женщина, то первой, к которой я обратился, были как раз вы.

— Но...

— Я рад тому, что вы понимаете, какое большое значение имеете для меня. Сейчас у нас трудная ситуация, но я знаю, вы достаточно умны, чтобы не видеть за теперешними сложностями отдаленного будущего... — Он медленно подошел ко мне, остановился всего в нескольких дюймах и, заговорив снова, заключил меня в объятия: — Мне ужасно жаль, что вы расстроились вчера вечером. Вы знаете, что я не хотел бы расстраивать вас ни за что на свете... — Он остановился, чтобы меня поцеловать. Руки его скользнули между оборками моего пеньюара. — Все, о чем я вас прошу, это быть терпеливой.

— Вы хотите, чтобы я согласилась делить вас с Сильвией, — проговорила я, — но я этого не могу. Прошу прощения, не могу.

— Если бы вы подумали об мне...

— Я люблю вас больше всех на свете, но у любовного треугольника не бывает будущего.

Он мог бы одержать легкую победу. Все, что ему оставалось сделать, это сказать «я люблю вас», и вся моя решимость рухнула бы как гнилое дерево, но вместо этого он резко проговорил, отворачиваясь от меня:

— Ваша беда в том, что в действительности вы не любите никого, кроме себя самой.

— Значит, мы оба такие! — воскликнула я в ярости и в ужасе от того, что он направился к двери.

Как только ключ повернулся и дверь открылась, прижавшийся к ней с другой стороны Элан растянулся на полу комнаты и расплакался.

— Элан, извини меня! Бедный мальчик!

Мы помогли ему встать на ноги, стали ласково целовать его и подняли вокруг этого происшествия совершенно излишнюю суматоху. Элан это любил. Он вцепился в руку Пола и долго рыдал мне в подол, пока наконец, поведя носом на запах бекона, не убежал посмотреть, не готов ли завтрак.

— Простите меня за то, что я теперь должен уйти, — вежливо сказал Пол, — но я не в состоянии продолжать наш разговор.

Я опустила глаза. Моим единственным желанием было не нарушить молчание, и я, сама не знаю как, сдержалась и не стала просить его остаться.

Пол вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась. Шаги затихли вдали, и я услышала, как запел лифт в ответ на его вызов.

Я бросилась в холл.

— Пол!

Но двери лифта уже сомкнулись, и он уехал, даже не оглянувшись.


В одиннадцать часов, не в силах дольше выносить свои мучения, я позвонила Теренсу О'Рейли. Элан с Мэри отправились на утреннюю воскресную прогулку, и я была в квартире одна. Я так и не сняла свой пеньюар. Не оправившись после ухода Пола, я была словно в оцепенении и не могла ни есть, ни одеться, ни плакать.

— Что-нибудь не так? — резко спросил Теренс, услышав мой голос.

— Все плохо. Вы ошиблись. Он снова спит с ней.

На другом конце провода воцарилось молчание. Наконец он сказал:

— Я этому не верю.

— Он признался мне в этом. Он не хочет уходить от нее.

— Он так и сказал?

— Да...

— Подождите минуточку. Это не телефонный разговор. Позвольте мне приехать к вам.

— О, Теренс, я даже не одета.

— Хорошо. Приезжайте ко мне, когда будете готовы. У вас ведь есть мой адрес, не так ли? В ожидании вас я чего-нибудь выпью, и мы обо всем поговорим.

Я почти плакала при мысли, что смогу поговорить с каким-нибудь благожелательным человеком. Поблагодарив его, я повесила трубку и отправилась принять ванну.

Одевшись, я почувствовала себя много лучше. Элан и Мэри все еще не вернулись, и я оставила им записку, а потом взяла такси и отправилась на квартиру к Теренсу.

Дом стоял на обсаженной деревьями милой улочке к западу от площади Вашингтона, а его спартанская квартира занимала в нем весь верхний этаж. В комнатах стояла дорогая и холодная мебель, выглядевшая как на выставочном макете квартиры, а в гостиной было безукоризненно чисто. На стенах висели безжалостно современные абстрактные картины, но не было ни фотографий, ни антикварных вещей, и ничего другого, что напоминало бы о прошлом.

— Позвольте мне предложить вам коктейль с истинно американским мартини, — обратился ко мне Теренс, протягивая бокал с бледной жидкостью, — я думаю, что он успокоит вас. — Я действительно стала словоохотливее, и уже после первого глотка рассказала обо всех подробностях катастрофы. Теренс слушал меня не прерывая, а когда я закончила рассказ, предложил мне сигарету.

— Бога ради, Теренс, скажите же что-нибудь.

— Допивайте свой бокал, а я вам налью другой. Так он сказал, — правильно я понял? — что в будущем будет все по-другому?

— Это-то меня и успокоило. — Каким-то чудесным образом я почувствовала себя легко, стала способна говорить о болезненных вещах, не испытывая при этом никакой боли. — Замечательный напиток, не правда ли?

Теренс снова наполнил мой бокал.

— Как мне кажется, я понимаю сложившееся положение, — тихо сказала я, все еще наслаждаясь своим состоянием. — Он любит меня больше, я в этом уверена, но не может порвать с ней потому, что она из тех женщин, вся жизнь которых сосредотачивается на их мужьях, и своей собственной жизни у них нет. Если бы он оставил ее, она просто угасла бы, как викторианская героиня, и он упрекал бы за это меня, неизбежно чувствуя себя виновным и несчастным.

— Вздор. Она пережила бы это. Как только он ее оставил бы, она с удовольствием легла бы в мою постель.

— Что ж, я допускаю, что вы знаете Сильвию лучше меня, но я знаю Пола. Он не готов расстаться с ней. Он викторианец, и это относится не только к его двойному стандарту, но и к нравственным обязательствам. Он сам выстроил эту невероятно старомодную игру, в которой ему дозволено иметь сколько угодно любовниц, пока не нарушается железное правило, требующее оставаться мужем своей жены, и если вы считаете, он способен когда-нибудь нарушить это правило, стало быть, вообще не понимаете, что значит быть викторианцем. Пол может быть безнравственным по обычным стандартам, но он не безнравствен. Он подчиняется жесткому моральному кодексу и хранит верность ему, не смыкаясь с двадцатым веком. Вам не следует ожидать быстрого развода. И, разумеется, того, чтобы он рискнул отправиться в Англию и снова полюбить Мэллингхэм!

Я замолчала. Мы пристально смотрели друг на друга. Его зеленые глаза потемнели от какого-то волнения, причины которого я определить не могла, но видела, что оно отражало его глубокую тревогу.

Звякнул дверной колокольчик.

— О! — я так сильно вздрогнула, что жидкость пролилась из бокала. — Кто это? Вы кого-нибудь ждете?

— Ровным счетом никого. Расслабьтесь и оставайтесь на месте. — С этими словами Теренс вышел в прихожую, чтобы открыть дверь.

— Хэлло, Теренс! — прозвучал голос Брюса. — Извините меня за то, что не предупредил, но со мной человек, которому необходимо снова вас повидать. Мы завтракали в «Бривурте» и решили возвратиться через площадь Вашингтона, в надежде застать вас дома.

— Ну конечно же, добро пожаловать, Иисусе! Что привело вас в город?

— Всего лишь мой ежегодный визит к господину Полу Корнелиусу Ван Зэйлу. — Вслед за Теренсом переступив порог, в гостиную вошел высокий, темноволосый мужчина с тяжелой челюстью, нависшими над глазами веками, и с каким-то плоским, помятым, рассеянно-зловещим лицом. Увидев меня, он остановился, поднял густые брови и лениво опустил веки на желтовато-карие глаза.

— Ба, хэлло! — дружелюбно протянул он. — Мы как будто раньше не встречались, не так ли? Меня зовут Грэг Да Коста.

— Дайана! — воскликнул Брюс, прежде чем я успела ощутить хоть малейшее волнение. — Что вы здесь делаете?

— Плачусь в жилетку Теренсу, — отвечала я. — Я только что ужасно поссорилась с Полом. — И сразу почувствовала опасную легкость в голове. С растущим подозрением я взглянула на свой мартини.

— С каким Полом? — встрепенулся Грэг Да Коста.

— Здесь может идти речь только об одном Поле, — заметил Брюс. — Грэг, это Дайана Слейд. В Нью-Йорке она гостья Пола.

— Вы хотите сказать, его очередная жертва? Милости просим в наш клуб, влюбленное созданье!

— Ничья я не жертва, — резко возразила я. — Теренс, я, пожалуй, пойду.

По лицу Теренса было видно, что он согласен со мной, но, прежде чем он успел что-то сказать, Да Коста с преувеличенно льстивым доброжелательством проговорил:

— Черт побери, не уходите, что за спешка? Я могу рассказать вам все о вашем приятеле Поле!

Теренс мгновенно оказался между нами.

— Дайана слишком современная женщина, чтобы интересоваться прошлым, Грэг. Как поживает Стив? Не без него же вы приехали в Нью-Йорк!

Лицо Да Косты внезапно стало еще более помятым, чем минуту назад.

— Стив умер.

Умер?Боже мой! Что же, черт побери, случилось?

— Он схватил пулю от одного из частных детективов, которых держит Ван Зэйл для слежки за нами. Этот проклятый сыщик вытащил револьвер и выстрелил ему в голову. Брата отвезли в больницу, но череп был так разможжен, что он не выбрался из комы. Поэтому-то я и приехал. Я полагаю, что Ван Зэйл должен выплатить мне компенсацию, вот и поспешил сюда, чтобы завтра увидеться с ним лично.

— Это было явно подстроено, — возбужденно проговорил Брюс, обращаясь к Теренсу. — Этот человек спровоцировал Стюарта, и скорее всего по приказу Пола.

— Это вздор! — в ужасе крикнула я. — Брюс, как только вы могли такое подумать!

— Мартини, Брюс, — вмешался Теренс, — подумайте, что говорите. Вы ведете себя как слон в посудной лавке. Дайана, если вы решили уйти, я провожу вас вниз и найду такси.

— Я в этом согласен с Брюсом, — заметил Да Коста. — Кто-то должен раскрыть этой девушке реальности жизни. Брюс говорил мне, что Ван Зэйл недавно был очень болен, а ваши ребята всячески стараются замолчать это.

— Дайана, — снова заговорил Теренс, — я уверен, что вам неинтересны слухи о том, что ваш друг болен всеми болезнями, от дерматита до рака мозга. Идемте.

— Он вас обманывает, голубушка! — проговорил вслед мне Да Коста, когда мы уходили. — Или это какая-то крупная игра, Теренс?

Мы вышли на улицу.

— Но почему... — с недоверием обратилась я к Теренсу, однако он оборвал меня.

— Я должен извиниться перед вами, Дайана. — Голос его звучал искренне смущенно. — Я не знаю, что рассказывал вам господин Ван Зэйл об афере Сальседо, но...

— А! Об этом! Да, я знаю, что Джейсон Да Коста застрелился, а его сыновья выдвинули обвинение против Пола. Видно, ничего не изменилось! Но, Теренс, я не говорю о Грэге Да Косте, но не понимаю, как в их компании мог оказаться такой добрый человек, как Брюс.

— Да, Брюс славный парень, — Теренс вздохнул и неохотно добавил: — Боюсь, правда состоит в том, что когда речь идет о господине Ван Зэйле, ему изменяет здравый смысл — так было всегда, даже когда я впервые встретился с ним в Гарварде, но последнее время по каким-то причинам это становится более явным. Я стараюсь не перечить ему, понимая, что он не может ничего с этим поделать. Он все связывает со своей матерью.

— О, Боже! — я чувствовала себя слишком опустошенной, чтобы цепляться за теорию Фрейда, но, к счастью, в этот момент на углу улицы появилось такси.

— Вы будете в порядке? — спросил Теренс, останавливая такси. — Мне очень жаль, что нашей встрече так помешали... Я позвоню вам, и мы сможем встретиться еще раз.

— Мне кажется, что мы уже обо всем поговорили.

— Не намерены же вы махнуть на все рукой и уехать!

— Либо так, либо перестать себя уважать. Ах, но для вас-то это ничего не меняет! Уеду я, или же останусь, он никогда ее не оставит.

Я была в таком мрачном настроении, что даже забыла поблагодарить его за мартини, и мне не стало лучше после того, как угрюмый таксист довез меня на своей дребезжавшей машине до дому. Я вошла в вестибюль с такой затуманенной головой, что не сразу поняла, что меня окликнул дежурный.

— Вам письмо, мисс Слейд! — повторил он громче.

Я думала о Поле, размышляя над тем, могла ли бы я жить как монахиня, пока он не поклялся бы мне в том, что не будет больше спать с Сильвией. Но ведь этого никогда не случится, потому что он никогда не поддастся ни на какие уговоры. У меня нет иного выхода, как потихоньку вернуться домой, без него, хотя, возможно, я и могла бы сохранить остатки своей гордости, оставаясь в Нью-Йорке до конца намеченного срока, чтобы как следует изучить рынок косметики, как обещала своим друзьям. Но нет, если бы мне при этом и удалось сохранить свое лицо, то мое психическое здоровье наверняка было бы расстроено, и мне просто нужно уехать, пока я еще способна показать ему спину.

Совершенно обессиленная, я разорвала конверт и вынула письмо.

«Моя драгоценная Лесбия, — писал Пол в классическом стиле нашей былой переписки, — я увез Элана с Мэри в наш номер в «Плаза» на ленч, в искупление того, что утром нарушил их завтрак. Не пожелаете ли присоединиться к нам? С глубоким раскаянием, Катулл».

— О, Боже, — вырвалось у меня, а колени, казалось, вот-вот подогнутся, и я рухну на пол. Я подумала о том, что мне следовало отказаться от второго мартини. — О, Господи!

— И это тоже вам, мисс Слейд, — ухмыльнулся дежурный, извлекая из-под стола целый сноп алых роз.

О нет! К моему отчаянию, я увидела среди стеблей визитную карточку. Понимая, что единственное, что мне следовало сделать, это разорвать ее не читая, я без колебаний прочла:

«Da mi basia mille...»[19]

Я была совершенно не в состоянии справиться со всеми многочисленными поцелуями, которых поэт требовал от своей Лесбии, и войдя нетвердыми ногами в квартиру, сунула розы в воду и свалилась на софу. Я стала рвать на куски карточку, но это ничего не изменило. К этому времени мое страстное желание стало невыносимым, и, трижды громко помянув дьявола, я переоделась в крепдешиновое платье, надела шляпу от Милэна и с упавшим сердцем отправилась в «Плазу».


Они сидели в номере вокруг стола, и Элан с Полом наперебой читали детские стишки. Измазавшийся от уха до уха в шоколаде, Элан восседал на коленях у Пола, а Мэри, с порозовевшими щеками, сидела с прямой спиной перед пустым бокалом из-под шампанского. Четвертый участник этой компании, телохранитель Питерсон, извлекал из ведерка со льдом бутылку, чтобы предложить ей еще. Мэри нравился Питерсон. Я видела, как они смотрели друг на друга, а Элан весело повторял:

— Жених и невеста, жених и невеста!

Питерсон густо покраснел.

— Мисс Окс, не пойти ли нам с вами и с Эланом, побродить по парку?

Мэри, в свою очередь, залилась краской и горячо ответила, что это очень мило с его стороны. Элан слез с колен Пола, утерся салфеткой, и, напевая песенку, зашагал перед ними.

Дверь закрылась. В глазах Пола разгорались искры.

— От Катулла до детских песенок! — улыбаясь, заметил он. — Какой большой путь прошли мы за четыре года!

Я заставила себя произнести:

— Я возвращаюсь в Англию, Пол.

— Дорогая моя, разумеется! Разве я имею право отговаривать вас? В конце концов, вы ведь мне не жена! Я не могу ни приказывать вам, ни ожидать от вас, чтобы вы кротко уступали моим желаниям! Но прежде чем рваться обратно в Англию, хотя бы выпьем вместе немного шампанского за ваш отъезд!

— Я не лягу с вами в постель, вы же это прекрасно знаете.

— Разумеется, нет.

Он элегантно смахнул салфеткой несколько крошек и обвил руками мою талию.

— Мне все равно, сколько роз вы мне пришлете. Безразлично, сколько процитируете стихов Катулла. Пока вы живете с другой женщиной, я не могу иметь с вами ничего общего. Это дело принципа.

— Я глубоко убежден в значении принципиальности, — ответил Пол, нежно направляя меня в сторону спальни.

— Если вы думаете, что я лишь очередная слабая самка, не способная сказать вам «нет»...

— Увядшая викторианская героиня? Но это же совсем не ваш стиль, дорогая!

— Полно, бросьте это, Пол, чего вы от меня хотите? — яростно закричала я, когда он закрыл за нами дверь спальни и принялся расстегивать мое платье. — Я категорически не расположена разрешить вам приготовить ваше скотское лакомство и проглотить его! Почему вы позволяете себе жить с нами обеими сразу?

— Я вовсе не хочу жить с вами обеими сразу.

— Тогда чегоже вы хотите?

— Я хочу снова в один прекрасный день увидеть Мэллингхэм, — ответил Пол, опускаясь вместе со мной на кровать. — Я хочу видеть, как сияет солнце на пустынном пляже в Вэксхеме, как ветер шевелит камыш на озере Хорси, и плыть под парусом по Мэллингхэмскому озеру к самому прекраснейшему из всех домов на свете.

По моему лицу заструились слезы.

— Ах, Дайана! — воскликнул он со своим самым страстным и романтическим энтузиазмом. — Можете ли вы понять, как часто я мечтаю о возвращении в Мэллингхэм? Сильвия сейчас должна быть для меня на первом месте, как вы были для меня на первом месте в тысяча девятьсот двадцать втором году, но когда это снова окажется осуществимым, неужели вы действительно думаете, что я смогу пренебречь новой возможностью путешествия по обочинам времени?

— Но, Пол, вы просто не желаете смотреть в лицо действительности... этого же никогда не будет, и мы все останемся в проигрыше!

— Вот единственная действительность, которая меня сейчас волнует, — проговорил он, притягивая меня к себе.

— Но я проигрываю, проигрываю, проигрываю...

— Нет, — отозвался Пол. — Вы выиграли, Дайана. Вы выиграли.

А потом, когда его плоть мягко скользнула по моей, я позабыла обо всех своих скомпрометированных принципах в экстазе своей Пирровой победы.


ГЛАВА ПЯТАЯ


Как-то вечером я сказала Полу: «Я все же уеду домой в конце июня» — а когда он ответил: «Я понимаю, что в один прекрасный день вы должны будете уехать, и вынужден с этим считаться» — я подумала, этим ответом он ничего не добавил к сказанному мною. Холодным умом мы могли верить нашим словам, в эмоциональном же плане каждый из нас верил во что-то еще.

Логика здравого смысла говорила мне о том, что он ничего не пообещал, и все же, несмотря на это, я была искренне уверена — он надолго вернется в Мэллингхэм. Призрак Сильвии отступал. Та же логика подсказывала, он никогда с нею не расстанется, но теперь я уже не обращала на это внимания, еще раз убедив себя в том, что, вернувшись в Мэллингхэм, он уже никогда больше не сможет оттуда уехать. Подобно Полу, я потеряла чувство реальности и точно так же, как он, верила, что он в долгу перед Сильвией и его честь требовала оплатить этот долг, так же как его честь не позволяла ему быть несправедливым со мной. Я снова и снова говорила себе, что Сильвия для него представляет едва ли больше, чем работающую бесплатно секретаршу. Она не имеет для Пола такого большого значения, чтобы долго удерживать его.

Апрель незаметно сменился маем. На английском горизонте все больше вырисовывалась тень всеобщей забастовки, и мои друзья писали мне длинные письма о планах фирмы по преодолению грядущих трудностей.

Кризис представлялся весьма отдаленным, в частности потому, что американские газеты были заполнены одними лишь кровавыми подробностями убийства в Холл-Миллзе, да тривиальными кривляниями мистера Браунинга с его пятнадцатилетней красоткой-невестой. Временами было просто странно думать, что где-то существует европейский континент, так мало интересовались американцы происходившим за Атлантическим океаном. Их близорукость не позволяла им видеть дальше Уолл-стрита, и на мрачноватых улицах Манхэттена каждое публичное обращение банкиров приобретало божественную силу изречений оракула.

Пол был страшно занят. Когда я осмеливалась заговаривать с ним о его работе, я слышала в ответ рассказы о восходившей звезде инвестиционных трестов, о пятидесятимиллионных эмиссиях облигаций, определявшихся одним росчерком пера, о прожорливой публике, пожиравшей все — от долговых обязательств до обычных акций, о маржах, незаконных доходах, брокерских фирмах и пулах.

— Я сделал миллион долларов за день, — заметил как-то Пол. — По полмиллиона комиссионных за две сделки. Мои клиенты счастливы, счастлива публика — инвесторы, доволен и я. Какое прекрасное изобретение капитализма!

А когда я напомнила ему об американском Кракене[20], он лишь засмеялся и бросил:

— После меня хоть потоп!

Потом он предложил мне денег для приобретения ценных бумаг, и, не устояв перед соблазном, я их приняла. Он подсказал, какие покупать бумаги, я сделала так, как он советовал, а через месяц, когда сумма удвоилась, я с ним расплатилась.

— Как это чудесно! — воскликнула я, окончательно обращенная в американскую капиталистическую веру, и помчалась на Пятую авеню делать покупки.

Я тратила много времени на Пятой авеню, изучая опыт своих конкурентов. Под псевдонимом посещала салоны Элизабет Арден и Елены Рубинштейн и с гордостью обнаружила, что салоны Дайаны Слейд из Мейфейра вполне могли соперничать с их по роскоши интерьеров. Седрик явно перещеголял мисс Арден, чьи салоны мерцали пастельными цветами, но я предпочитала эффектные темно-синие стены мадам Рубинштейн. И все же, хотя эти два магната в своей области, стараясь переплюнуть друг друга в жестокой конкурентной борьбе, делали все, чтобы не отстать от моды, я находила мало различий между их продукцией, но скупала по баночке и флакону каждого изделия и отправляла в Англию для исследования.

Изучая массовый рынок, я также открыла для себя, что и столь крупные корпорации, как «Понд» и «Колгэйт», пытались завоевать такой относительно узкий, но доходный рынок домов Арден и Рубинштейн, и раздумывала над методами борьбы с монополией этих производителей. Особенно эффективной была реклама «Понда», в том числе одобрительные высказывания видных людей в рекламных материалах, занимавших целые страницы в ведущих женских журналах. «Как жаль, что этот способ неприемлем у нас в Англии», — с досадой писала я Хэрриет. — Представляешь себе лицо леди Аппингхем, которой предложили бы рекламировать в прессе нашу губную помаду?» Но не все приемы американского рынка были неприменимы в Англии, и скоро я имела в своих руках целый набор образцов красочной рекламы и дизайна упаковок, подходящих для английского рынка.

Пол предложил мне воспользоваться услугами одного из исследователей-аналитиков банка «Ван Зэйл», и я узнала, что американские женщины по его оценке тратили на косметику шесть миллионов долларов в день, и даже на массовом рынке, охватывавшем девяносто семь процентов женского населения, каждая женщина расходовала на косметику в среднем сто пятьдесят долларов в год. Одна разговорчивая массажистка в салоне Элизабет Арден даже сказала мне, что клиентки Арден, составлявшие остальные три процента, не задумываясь тратили такую же сумму в неделю, лишь бы всегда выглядеть красивыми. Мысль об этих деньгах, водопадом лившихся из дамских сумочек, хозяйки которых гнались за идеальной косметикой, едва не толкнула меня на открытие в Нью-Йорке своего салона, но Пол, да и Хэл Бичер, посоветовали мне сначала окончательно завоевать британский рынок.

Когда Пол оказывался свободен от дел, мы встречались с ним, это было не реже трех раз в неделю. Обычно мы обедали вдвоем в нашем номере в «Плазе», а иногда ходили в театр, откуда направлялись в ресторан «Монмартр», что на углу Бродвея и Пятьдесят второй улицы, где на ужин подавали самые изысканные блюда и звучала приятная музыка. Я понимала — он никогда не поведет меня в ночной клуб, но очень удивилась тому, что он был и против кино. Говорил, что мерцание киноэкрана напоминало ему расстройство зрения, которым он страдал в прошлом, и хотя, как я уверяла его, современные фильмы раздражают глаза гораздо меньше, он решительно отказывался от кинотеатров.

Как бы в компенсацию за наши старомодные вечерние развлечения, он стал проводить со мной уик-энды. Мы уезжали на автомобиле в Хадсон Вэлли и устраивали пикники на реке, плавали на его яхте вдоль коннектикутского побережья, отправлялись в Нью-Джерси, чтобы посидеть вдвоем за ленчем, и гуляли по извилистым тропинкам старого парка. Когда стало теплее, он заговорил о даче, чтобы Элан мог провести лето у моря. Уже в конце мая он объявил мне, что в мое распоряжение отдавался коттедж для гостей в поместье Стивена Салливэна в Грэйт Некс.

— Будет очень хорошо, что Элан сможет играть с мальчиками Стивена, — сказал Пол, — ему будет там лучше, чем в городе.

Таким образом, мы переехали в домик на берегу Саунда в Лонг-Айленде, откуда я трижды в неделю ездила на свидания с Полом в «Плазу».

В Англии прошла одиннадцатидневная всеобщая стачка, правда, не превратившаяся в революцию, но этот кризис представлялся мне еще более далеким, чем когда-либо, и теперь я, как и вся Америка, предпочитала читать в газетах только об исчезновении Эме Семпл Макферсон, да о волнующем взвинчивании курса акций на бирже. Хотя я по-прежнему добросовестно отвечала на послания своих лондонских друзей, их проблемы стали представляться мне какими-то нереальными, и я наконец стала понимать психологическое состояние Пола, которое он называл путешествием по окольным путям времени.

— Ощущение такое, словно умираешь, — говорила я Полу. — Англия живет своей обычной жизнью, но меня там нет. Я могу лишь всматриваться в нее со стороны, из моей параллельной борозды времени, пытаясь увидеть происходящее там, за океаном.

Море способствовало столь иллюзорному восприятию действительности. Просыпаясь по утрам, я любовалась водами Саунда, купаясь в этом пронзительном свете, и чувствовала себя как во сне. Только услышав голоса садовников, обсуждавших события на бирже, я осознавала постоянно звучавшую барабанным боем реальность, и тогда перед моим мысленным взором представали не облака, стремительно проносившиеся над норфолкским Бродлендом, а солнце, заливавшее ущелья Уилл и Уолл-стрит.

Когда Салливэны попытались вовлечь меня в свою компанию, Пол воспрепятствовал этому по причинам, которых никогда не объяснял, но я полагаю, он просто не хотел, чтобы я встречалась с Сильвией. Я не возражала. Я, разумеется, не жаждала повторения того ужасного вечера, когда я увидела Сильвию, и поэтому моя светская жизнь проходила в обществе не Салливэнов, а Клейтонов, в их квартире в верхнем Вест-Сайде, в Манхэттене. Перед каждой вечерней встречей с Полом я заходила на ленч к Грэйс. Если же мы с ним ограничивались ленчем в отеле, я оставалась в Манхэттене и проводила вечер с Клейтонами. Заключив молчаливое соглашение не говорить о Поле, мы с Брюсом быстро поняли, что между нами не существует никаких трений. Грэйс же, хотя порой и утомляла своими разговорами об эмансипации женщин, так интересовалась французской литературой, что это вполне нейтрализовало ее увлечение социальными проблемами. Я радовалась встречам с профессорами, студентами, художниками и другими представителями богемы, постоянными гостями Клейтонов. Разговоры там шли оживленные, атмосфера способствовала расслаблению, и риторика Брюса навевала на меня воспоминания о Кембридже, когда я до изнеможения спорила о доктринах Ницше и Маркса со своими первыми однокашницами, синими чулками.

Почему-то эти проблемы было гораздо приятнее обсуждать с Брюсом. Большинство интеллектуалов, угодивших в ловушку политического идеализма, обычно выглядели по-идиотски. У Брюса же внушающий благоговейный трепет интеллект сочетался с незаурядным ораторским искусством. Его взгляды могли быть как экстремальными, так и непрактичными, но было бы крайне трудно представить их смешными. Главным его коньком была необходимость уничтожения капитализма — тема, которая в то время в Нью-Йорке не могла не казаться совершенно абсурдной. Однако, когда Брюс говорил, что громадное колесо уоллстритовской рулетки — это социальное зло, а смазывающие его банкиры представляют угрозу для общества, все мои сомнения в отношении нравственности капитализма словно пробуждались от зимней спячки.

К тому времени, когда я встретилась с Брюсом, он уже смотрел на свои высказывания, как на «глас, раздающийся в пустыне», поднятый против пороков капитализма, и чем больше богатств текло в то лето на Уолл-стрит, тем более пронзительно звучал его одинокий голос. В начале мая он основал общество под названием «Граждане за воинствующий социализм», и по воскресеньям его сторонники выступали на Юнион Сквер с речами перед собиравшейся их послушать злобно настроенной толпой.

— Мне бы не хотелось, чтобы Брюс связывался с обществами такого рода, — с тревогой призналась мне в июле Грэйс. — Это попахивает лунатизмом, но Брюс ничего не хочет слушать. Как вы думаете, что мне делать? Только подумайте, как ужасно будет, если его арестуют! Как, черт возьми, я смогла бы сообщить об этом Элизабет?

— Я не вижу ничего плохого в этих еженедельных сборищах, где они приветствуют друг друга словами: «Хайль Ленин», но думаю, что Брюсу следовало бы отойти от этого ужасного человека Краснова. Мне он кажется почти шизофреником. Я даже не думаю, что он троцкист. Он больше похож на последователя Сталина.

— Но он единственный настоящий русский, с которым мы подружились! — встревоженно заметила Грэйс, сетуя на то, что большинство русских эмигрантов в Нью-Йорке — монархисты.

— Как называется общество Брюса — «Граждане за воинствующий социализм»? — спросил Пол, неожиданно заставший меня как-то в субботу после обеда на частном пляже Салливэнов, где я принимала солнечные ванны. — Вы тоже его член?

— Боже мой, да нет же! Это для меня слишком эксцентрично, нет уж, спасибо! А как вы о нем узнали?

— У меня есть люди, чьим делом является выявление подобных вещей... Так вы считаете, что Брюс стал чудаком?

— Вроде бы. Это очень беспокоит Грэйс.

— Жалко, — коротко бросил Пол. — А я-то думал, что он успокоился после возвращения Грэга Да Косты в Мехико.

Я рассказала Полу о встрече с Грэгом Да Костой, но оказалось, что ему уже было об этом известно. Он следил за Де Костой, и его детектив видел, как я выходила из квартиры Теренса.

— Да Коста произвел на меня сильное впечатление, — помолчав, сказала я. — Я не ожидала, что он такой... — какое американское слово подошло бы для его описания?

— Я не знаю, как я бы его назвал, — заявил Пол. — Я сказал бы, что он являет собой самый угнетающий пример того, как аристократическая американская семья может опуститься до самого дна за одно поколение. Подлец — вот так бы кратко можно его назвать на вашем английском языке.

— Мне не понравилось, как он говорил, что вы, якобы, обязаны его содержать. Пол, не шантажирует ли он вас? Я знаю, вы говорили, что чувствуете себя обязанным оказывать финансовую помощь братьям Да Коста, потому что они когда-то были пасынками Викки, и вы были так огорчены самоубийством Джея, но...

— Я знаю слишком много, чтобы позволить себе быть таким сентиментальным. Пусть это будет для вас уроком, дорогая! Если вам когда-нибудь встретится такой паразит, как Да Коста, спрячьте свои милосердные инстинкты и никогда не показывайте ему цвет ваших денег! — Пол помолчал, по-прежнему улыбаясь, но когда по мне вдруг прошла дрожь, резко добавил: — Не беспокойтесь о Грэге. Я знаю очень хорошо, какие чувства он питает ко мне, но он — последняя из моих проблем. Вам не следует считать, что Грэг Да Коста всерьез намерен тронуть курицу, несущую золотые яйца.

К нам подбежал Элан с полным ведерком воды.

— А Брюс Клейтон? — стремительно спросила я.

— Одни слова и никакого дела, как и у всех настоящих интеллектуалов. В отношении Брюса я боюсь одного: как бы он не оказался политическим тупицей и не разрушил свою многообещающую научную карьеру... А вот и мисс Окс с лимонадом. Поручите ей на несколько минут Элана, Дайана, и пройдемся по берегу. Мне нужно кое-что с вами обсудить.

Я задержалась, чтобы выпить лимонаду, затем взяла его под руку, и мы зашагали по песку. Волны Саунда мирно облизывали пустынный пляж. Хотя время близилось к закату, было жарко и в воздухе висела дымка.

— Речь идет о моем завещании, — внезапно заговорил Пол. — Я только что распорядился, чтобы мой поверенный его переписал.

— О Господи! — нервно проговорила я. — Что это значит?

Он рассмеялся.

— Не вставайте на дыбы — торжественно обещаю не оставить вам ни цента! Но я намерен определить небольшую сумму Элану, Дайана, недостаточную, чтобы его испортить, но достаточную, чтобы он знал, я... — Он помолчал, подыскивая нужные слова, но, так их и не найдя, продолжал: — Однако я не хочу включать это условие в свое завещание. Я глубоко убежден, что будет лучше, если Элан вырастет не связанным с моим именем, а ведь мое завещание наверняка будет опубликовано. Я предпочел бы отдать эти деньги, пока я еще жив.

— Да, пожалуй, так было бы лучше. Спасибо, Пол.

— И вы не собираетесь говорить мне, что я не должен этого делать?

— Я бы не осмелилась! Нет, Пол, вы знаете, почему я не могу принять ваши деньги, но мне кажется неоправданной и невозможность принять их для Элана. Кроме того, Элану было бы неплохо знать... — на этот раз подходящую фразу не смогла подыскать уже я.

— ...Что я не полностью отрекся от него. Точно. Очень хорошо. Ну, а теперь, пока мы не погрязли в сентиментальности и не упустили из виду мое завещание, не могу ли я затронуть деликатный вопрос о праве собственности на Мэллингхэм Холл?

— Нет, — возразила я. — Мы обсудим его позднее, когда в следующий раз пойдем через Брогрэйв Левел, направляясь к морю.

— Значит, Мэллингхэм по-прежнему остается морковкой, — смеясь проговорил Пол, — а я обезьяной из той же пословицы! Но, Дайана, будьте серьезной хоть на минуту. В тысяча девятьсот двадцать втором году я внес в завещание дополнение о том, что после моей смерти Мэллингхэм подлежит возвращению вам. Должен ли я внести это в новое завещание, или могу оформить передачу его вам, пока вы еще в Нью-Йорке?

— Пол, я сказала то, что сказала! — раздраженно воскликнула я. — Мы обсудим это, когда вы вернетесь в Мэллингхэм.

Губы Пола стали жесткими. Мы снова превратились в покровителя и протеже.

— Вы проявляете глупость и неделовой подход. Предположим, что я подпишу завещание без всякого упоминания о Мэллингхэме и очень скоро умру. Что вы тогда будете делать?

— Разумеется, выкуплю его из оставленного имущества по действующей рыночной цене, как всегда и рассчитывала. Я не вижу здесь для вас проблемы, Пол.

Он остановился как вкопанный, увязнув в рыхлом песке. Легкий ветерок шевелил его редкие волосы, а далеко за его спиной на темном фоне синих вод Саунда покачивались крошечные белые паруса сотен суденышек.

— Я, кажется, сказал вам, — тихо проговорил он, — что все мое имущество отойдет Корнелиусу.

К моему изумлению, меня на этот раз охватила обида за Элана. И не потому, чтобы я желала видеть его наследником Пола. Я мысленно восставала против идеи наследования колоссального состояния, хорошо зная много историй о том, какие несчастья может принести такое богатство наследнику. Я испытывала чувство ревности потому, что Пол оказался способным рассматривать в качестве своего сына и наследника кого-то другого, а не Элана.

Он понял это сразу.

— Дайана, я делаю это именно потому, что забочусь об Элане.

— Я понимаю. — Я заставила себя собраться. — Наверное, это меня просто удивило. Вы почти никогда даже не упоминали о Корнелиусе.

— Он хороший малый со многих точек зрения, — ответил Пол, но, хотя я ожидала продолжения, тут же умолк.

— И тем не менее вы думаете, что он мог бы воспрепятствовать мне в выкупе Мэллингхэма? — упорно добивалась я ответа. — Почему?

— Он предан моей жене. Кроме того, он так старался играть роль моего сына и ему было бы трудно расстаться с ней. И зная о его честолюбии, я думаю, что он вряд ли захочет с кем-то делиться.

Я оглянулась на Элана. В моем мозгу мелькнуло несколько возможных для него дорог в жизни, и все они казались мало приятными. Они тут же растворились во мраке. Я почувствовала озноб.

— Какое угнетающее впечатление производит Корнелиус! — смеясь заметила я. — Надеюсь, что мы никогда с ним не встретимся!

— В этом случае с Мэллингхэмом все будет весьма неопределенно.

— Вот и хорошо. Исключайте его из завещания. Я его выкуплю.

— Хорошо. Теперь вы выглядите более похожей на протеже Ван Зэйла. Когда?

— В понедельник пошлю телеграмму Джеффри и попрошу его организовать оценку именья двумя независимыми фирмами. Он должен будет предложить вам справедливую рыночную цену... О, однако, Пол, я хочу увидеть Мэллингхэм еще раз до того, как вы мне его продадите!

Он устремил взгляд на серебрившуюся воду.

— Я буду там в октябре, — сказал он, — когда на озера опустится осень. Тогда я смогу увидеть эти пламенно-красные заросли камыша и стаи улетающих диких гусей...

— Ах, Пол, это будет замечательно! Мы сможем снова взять яхту и уйти на ней в Ярмут — все будет так, как было раньше... за тем исключением, что я буду не беременная. Разумеется, я не забеременею. Но...

Пол помолчал.

— Может быть...

Он оглянулся на Элана.

— Я торжественно обещаю вам, что не... без вашего согласия... Но, Пол...

Он повернулся лицом ко мне.

— Было бы неплохо, не правда ли? — прошептала я. — Это было бы так прекрасно!

— Да, — отозвался он, — это было бы прекрасно.

Я обвила руками его шею и поцеловала его в губы. Только когда наши губы снова разделились, я заметила блестевшие в его глазах слезы.

— Все это мечты, — сказал он. — Вы живете как во сне, Дайана.

— Но почему бы им не сбыться? — с нажимом спросила я. — Почему?

Он по-прежнему молчал, снова привлекая меня к себе. Мы некоторое время следили за движением лодок по Саунду, пока не услышали, что нас зовет Элан, со всех ног устремившийся к нам по пляжу. Он бежал быстро, как только мог, зарываясь ножонками в песок, с разметавшимися на ветру волосами, и глаза его сияли, озаряя слегка опаленное солнцем личико.

— Тони и Скотт пришли играть! — кричал он, и, взглянув в сторону дома, я увидела обоих мальчиков Салливэна, бежавших по тропинке к пляжу, и Стива, смотревшего на нас из-под деревьев, в тени которых он укрывался от солнца.


Пол в тот вечер должен был вернуться в город, и сразу же после его отъезда я позвонила по телефону Грэйс.

— Милая, какой у вас возбужденный голос! — узнав меня, озабоченно заметила Грэйс.

— Грэйс, чудесная новость — я звоню вам, чтобы рассказать обо всем! У вас есть несколько минут или вы заняты? Ну, тогда слушайте. Я действительно думаю, что мы с Полом наконец-то до чего-то договариваемся, правда! Он более или менее обещал приехать осенью в Мэллингхэм, и — о, Грэйс — самая лучшая новость из всех — он действительно сказал, что было бы хорошо, если бы у меня появился еще один ребенок! О, Грэйс, разве это не потрясающе?

— Вот это да!.. Это грандиозно, Дайана, но... но вы-то сами считаете это достаточно мудрым? Мне думается...

— О, Боже, Грэйс, не запугивайте меня банальностями по поводу незаконных детей, я не расположена выслушивать ни слова в этом духе! Как бы то ни было, я думаю, что Пол женится на мне. Он слишком викторианец, чтобы одобрять рождение внебрачных детей.

— Ну и ну! — протянула Грэйс, отбрасывая сомнения и начиная радоваться услышанному. — Моя свекровь умрет от зависти, если вам удастся выйти замуж за Пола! Подумать только — она добивалась этого двадцать пять лет, но у нее так ничего и не вышло, а вам хватило одного знойного нью-йоркского лета! О, как мне удержаться и не намекнуть ей об этом хоть самую малость сегодня вечером — ведь мы с Брюсом собираемся на обед в Грэмерси Парк. Как устоять! Если зайдет речь о вас и Элизабет допустит в отношении вас какое-нибудь язвительное замечание, я не сдержусь, и «выпущу кошку из мешка»!

— Бедная старая Элизабет! — с сожалением заметила я, действительно чувствуя себя виноватой перед нею. — Я желаю вам хорошо провести у нее время. Позвоните мне завтра, расскажете, что произойдет, когда вы «выпустите свою кошку».

Она позвонила в полдвенадцатого в тот же вечер.

— Дай, я вас разбудила?

— Да, но это пустяки! Расскажите мне все поскорее! Ее небось хватил удар, когда вы «выпустили кошку»?

— Нет, дорогая, совсем наоборот! Поэтому-то я и не могла дождаться утра! Выслушав меня, Элизабет лишь ненадолго остановила на мне свой взгляд, а потом — как вы думаете, что она сказала?

— Наверное, что я опозорила всех женщин? — шутя предположила я.

— Нет, нет, нет! Вы безнадежно ошибаетесь! Она сказала: «Мне, пожалуй, следует пригласить мисс Слейд на чай — по-моему, нам пора поговорить». Ну, и что вы об этом думаете?


Письмо от Элизабет пришло во вторник утром, после отъезда Пола в Мэн. Был уже июль, но я, разумеется, в Англию не вернулась. Я отложила отъезд до начала августа, а Пол обещал приезжать в Нью-Йорк каждую неделю, под предлогом множества дел, но также и для того, чтобы провести ночь со мной в «Плазе». В Манхэттене стояла ужасная жара, и когда я по почтовому штемпелю поняла, что она написала мне из своей квартиры на Грэмерси Парк, мне это показалось удивительным, так как я знала, что у них с мужем есть дача в Ист Хэмптоне, куда они уезжают, когда лето в Нью-Йорке становится невыносимым.


«Дорогая мисс Слейд, —писала она черными чернилами на толстой белой бумаге . — Мой сын всячески пытался не допустить нашей встречи, но мне кажется, что вы сможете разделить мое мнение о том, что его стремление оградить нас друг от друга не только неоправданно, но и ошибочно. Почему бы нам не встретиться? Не говоря уже о моем естественном любопытстве, мне искренне хочется встретиться с другом сына и невестки, и поэтому я была бы счастлива, если бы вы навестили меня в четверг, часа в четыре. Если у вас нет машины, дайте мне об этом знать, и я пошлю за вами в Грэйт Нек своего шофера.

Искренне, Элизабет Клейтон.


P.S. Приезжайте, пожалуйста, с Эланом и с его няней».


Мы с Полом договорились не звонить друг другу, пока он находился в Бар Харборе, и, поскольку к тому времени, как пришло письмо от Элизабет, его уже не было в Нью-Йорке, я не могла сообщить ему об этом приглашении. Можно было бы написать ему, но этого я не сделала, рассчитывая рассказать ему обо всем, когда он вернется в Манхэттен.

Грэмерси Парк представлял собой красивую площадь, обрамленную великолепными домами. Было ровно четыре часа, когда шофер Элизабет высадил нас перед подъездом ее дома.

Нас встретила пожилая горничная в хрустевшем крахмалом форменном платье, и тут же появился англичанин-дворецкий, который повел нас в гостиную на втором этаже. Атмосфера там была довоенная, даже, пожалуй, напоминавшая последние годы девятнадцатого века, и, когда мы тяжело, как на похоронах, шагали вверх по лестнице, меня бросало в дрожь от мрачных натюрмортов, развешанных поверх оливково-зеленых обоев.

— Мисс Слейд, мадам, — объявил дворецкий, открывая двустворчатую дверь.

Я вошла в большую светлую комнату, окна которой выходили на площадь с одной стороны и в узкий и длинный, обнесенный стеной сад — с другой. Пол был покрыт персидским ковром, в шкафах сиял китайский фарфор, а на стенах висели картины английских художников! Я недоверчиво всматривалась в полотно Тёрнера, когда услышала спокойный и властный женский голос:

— Мисс Слейд! Я вам так рада! Здравствуйте!

Элизабет была высокой женщиной, когда-то, вероятно, стройной. Даже теперь она была не тучной, а просто внушительной, что обычно для женщин среднего возраста. Она была консервативно одета в темно-синее платье, ее открывавшие лицо волосы, уложенные в тяжелый узел, были серыми, как и глаза, а рот под царственным носом был волевым и твердым. В ней, казалось, так полно воплощались достоинства римской матроны времен ранней Республики, что я поначалу забыла, что за долгую замужнюю жизнь у нее было два неверных мужа.

— С вашей стороны было так мило пригласить нас, госпожа Клейтон...

Мы обменялись рукопожатием. Она за две секунды окинула меня подобающим гостеприимным взглядом, и, не замечая Мэри, повернулась на секунду к Элану.

— Хэлло! — обратилась она к нему, но раньше, чем он успел спрятаться за юбку Мэри, уже обернулась и широким жестом указала на софу. — Садитесь, пожалуйста. Я велела подать чай в сад — сегодня намного холоднее, и, наверное, детям будет приятнее поиграть на воздухе. Мы спустимся, когда у Джексона будет все готово. Кстати, как вам нравится наша нью-йоркская погода? Довольно изнурительная, наверное, в сравнении с английским летом?

Сначала мы поговорили о погоде, потом о Нью-Йорке. Она вела себя вполне непринужденно, как если бы ей было совершенно чуждо чувство неловкости, и к тому времени, как мы стали спускаться по лестнице, я уже отказалась от своих предвзятых представлений. Кем бы ни была Элизабет Клейтон, она вовсе не казалась патетической старухой.

Я быстро подавила чувство тревоги, с которым вошла в ее дом.

Она снова попыталась заговорить с Эланом, но, понимая, что он слишком застенчив, мудро оставила его в покое.

— Брюс в этом возрасте тоже был очень застенчивым, — заметила она. — Я это очень хорошо помню.

Словно смущенный этим сравнением, Элан крепко сжал в руке пирожок, из которого выдавился джем, и попросил разрешения выйти из-за стола.

— Не раньше, чем закончишь, дорогой.

Он тут же соскользнул со своего стула и, не выпуская из руки пирожок, вприпрыжку убежал в дальний конец сада.

— Элан! — раздраженно воскликнула я, а Мэри побежала ему вдогонку, но Элизабет сказала:

— Пустяки — он славный мальчик. Скажите, это мне просто кажется, или он действительно немного похож на Пола?

— Я думаю, что некоторое сходство есть.

— Наследственность всегда так загадочна, не правда ли? Еще чаю? — она потянулась к серебряному чайнику. Над кексами жужжала муха. Сияло солнце. В небольшом саду было тепло, и он казался сонным. — Пол пошел в отца, — тихо говорила Элизабет, подливая мне чай. — Ван Зэйлы — семья красавцев, но, к сожалению, сестра Пола, Шарлотта, была вся в мать, и выглядела простовато. Но женщины в этой семье были очень умными. Несомненно, это объясняет, почему Пол, в противоположность большинству мужчин, так легко находит общий язык с сильными, умными женщинами. Это должно быть, пугало его, когда он был моложе — разумеется, поэтому он и женился в первый раз на девушке ниже его и по положению, и в интеллектуальном смысле. Но как только он убедился, что сильнее и умнее своих матери и сестры, у него пропал интерес к тупым женщинам... Еще кекс, мисс Слейд?

Я отказалась от кекса, но не от интереса к ее воспоминаниям, которыми она так охотно делилась со мной.

— Вы знали его первую жену? — спросила я, стараясь говорить так, чтобы мое любопытство не казалось слишком вульгарным.

— О, нет. Нет... она была очень невзрачна, и он никогда никуда с ней не ходил. Кроме того, моя связь с Полом началась только после ее смерти. Когда она была жива, он был от нее без ума, несмотря даже на то, что, как я подозревала, ему с ней было очень трудно... Как ни говорите, а все же сексуальное влечение действительно загадочный феномен, не так ли, мисс Слейд? добавила она мимоходом, наливая себе новую чашку чая.

Слово «сексуальное», так неожиданно прозвучавшее в устах этой в высшей степени достойной женщины глубоко викторианской закваски, показалось мне так эротически насыщенным, что я залилась краской.

— Ээ... да, — запинаясь ответила я. — Да, думаю, что так. Совершенно верно.

— Хотя он в этом никогда не признавался, подозреваю, что в его отношениях со второй женой, Мариэттой, на которой он женился, якобы, по расчету, тоже присутствовал этот сильный элемент. Однако он всегда прекрасно контролировал ситуацию, и, хотя этот брак оказался таким же несчастным, как и первый, совершенно очевидно, что он был для него не столь болезненным. После того, как он от нее избавился, мы с ним провели несколько счастливых лет вместе. Эллиот надолго уезжал, и я часто оставалась одна. Разумеется, о разводе речи не было. До войны все было по-другому, и я не хотела, чтобы Брюс страдал от какого-то клейма в результате моего социально неприемлемого поведения. Кроме того, я думаю, и Пол и я понимали: мы слишком похожи, чтобы сделать друг друга счастливыми в браке. Полу нужен кто-то, кто смог бы поглощать его недостатки, а не служить для него их зеркалом... Однако не могло быть и речи о новом браке для мужчины с его положением, и можно себе представить, каким облегчением после пережитых им несчастий стало для всех нас то, что он, наконец, нашел женщину, достойную стать его женой.

Она умолкла. Я вдруг поняла, что до боли в пальцах сжимала чашку.

— Вы не знакомы с Сильвией, мисс Слейд?

— Нет.

— О, она совершенно очаровательна! Намного лучше всех жен Пола — это всеобщее мнение! И Пол так предан ей, как она ему. Возможно, вы, мисс Слейд, не вполне понимаете, — проговорила Элизабет Клейтон самым доброжелательным и серьезным тоном, — как они счастливы вместе и как подходят друг другу.

— Я...

— О, я знаю! Это так естественно, что вы не вполне поняли ситуацию! Как я уже говорила, страсть очень сильно искажает суждения и влияет на восприятие. Но вся моя страсть уже растрачена, мисс Слейд, и я могу оценивать ваше положение со стороны, что для вас самой недостижимо.

— Госпожа Клейтон, — решительно проговорила я, оправившись после этого вызывающего натиска, — вы можете претендовать на понимании чувств Сильвии к Полу, но поскольку мы совершенно разные, у вас нет никаких оснований считать, что вы понимаете мои чувства. Кроме того, разве все не зависит от чувств Пола, а вовсе не от наших? И уж во всяком случае, это его дело, а не ваше, с кем он решит в конце концов жить.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, мисс Слейд, — учтиво сказала Элизабет, — но вы еще очень молоды, и следует сделать скидку на вашу неопытность. В действительности проблема не в чувствах Пола. Он никогда не позволял себе романтической роскоши в личной жизни, и уж, разумеется, не может позволить себе этого теперь. Действительная проблема состоит в том, кто может предложить ему больше, — а что можете предложить ему вы, мисс Слейд? Как я понимаю, вы не заинтересованы в замужестве.

— Что ж, если бы Пол захотел жениться на мне, чтобы удовлетворить какую-то часть своего викторианского сознания, это его дело. Но я слишком люблю его, чтобы думать о том, женится он на мне, или нет. Когда в тысяча девятьсот двадцать втором году он был со мной в Мэллингхэме, у нас были абсолютно честные, полностью моногамные и вполне достойные отношения.

— В самом деле? Вы уверены в этом?

— Разумеется, уверена! — сдерживая ярость, отвечала я и, не желая ничего другого, как вывести ее из себя, страстно добавила: — И если уж вы действительно так хотите это знать, я скорее была бы согласна на это, нежели на брак!

— Ну, конечно, — сказала Элизабет, совершенно спокойная и более уравновешенная, чем когда-либо. — Надеюсь, что так оно и есть. Брак налагает такие тяжелые обязательства, не правда ли, и так много обещаний!

— Лицемерные, бесчестные обещания! Как можно обещать любить кого-то вечно...

— «В достатке и в нужде», — процитировала Элизабет, — «в болезни и во здравии».

— Но, по-моему, это просто бессмысленно, разве нет? Каждому известно, что любовь может умереть! В конце концов, если быть честным...

— Ах, конечно, мисс Слейд, — перебила Элизабет, — всеми силами постараемся быть честными. Будем говорить откровенно. Цена вашей связи с Полом гораздо меньше цены трех обетов, которыми они обменялись с Сильвией, не так ли?

— О, я... я не думала... чтобы я...

— Будьте честной, мисс Слейд! Если бы Пол заболел так серьезно, что не смог бы больше жить нормальной жизнью, вы остались бы с ним, а?

— Да, осталась бы! Конечно, осталась бы!

— Но вы только что сказали, что при некоторых обстоятельствах любовь может умереть?

— Да, но, госпожа Клейтон, не думаете ли вы, что эта дискуссия несколько отклонилась от нашей темы?

— Вы имеете в виду соображения о его болезни? — с удивлением ответила вопросом на вопрос Элизабет. — Я была бы склонна считать, что при существующих обстоятельствах наш разговор трудно не признать прямо относящимся к делу.

В саду было удивительно покойно. Где-то вдалеке Элан болтал с Мэри, но я не различала его слов. Мне хотелось заглянуть прямо в глаза Элизабет, но это было слишком трудно, и я вместо этого смотрела в затянутое дымкой небо, на тронутые багрянцем деревья и на выгоревшую жесткую траву газона.

— Разумеется, если уж вы так честны по отношению друг к другу, он должен был бы сказать вам все о болезни, преследующей весь его род.

У меня не было сил сказать хоть что-то.

— Самое худшее во всем этом, — продолжала Элизабет, потягивая чай, — это то, что болезнь снова дала о себе знать после более тридцати лет прекрасного самочувствия. Он очень болел в детстве, но потом поправился и вел нормальную жизнь. И только после смерти Викки... Но, разумеется, он рассказывал вам обо всем этом.

— Да, конечно, — прошептала я, — разумеется.

— За последний год произошло сильное ухудшение его здоровья... Слава Богу, мисс Слейд, удалось помочь ему вернуться в нормальное состояние! Пол получил новый стимул к жизни, когда Сильвия предложила ему вызвать вас из Англии, не так ли?

Сначала я подумала, что, должно быть, ослышалась. И снова потеряла дар речи. Я молча смотрела на нее, и мне мерещилось, что в полосе света возникла, как тень, фигура Сильвии.

— О, вы об этом ничего не знали? — удивилась Элизабет. — Да, это Сильвия пригласила вас в Нью-Йорк. Моя роль здесь была невелика, потому что я оказала ей лишь моральную поддержку. Как вы можете догадываться, это было очень трудное решение, но принять его могла одна она, потому что Пол, любящий ее так, как он ее любит, никогда не пригласил бы вас без ее согласия. Но, знаете, она была в совершенном отчаянии. Пол был так болен, и доктора ничего не могли сделать. У меня сложилось впечатление — хотя Сильвия, разумеется, слишком хорошо воспитана, чтобы обсуждать сугубо личные супружеские проблемы с кем бы то ни было, кроме мужа, — что у них были какие-то трудности, которые, по мысли Пола, могли быть разрешены только кем-то другим, например, вами. Ведь вас так мощно влекло друг к другу! Разве нет, мисс Слейд? Сильвия очень беспокоилась, мне это было известно, но я успокаивала ее. Я знаю Пола. Он не сумасшедший. Он отлично знает, что его болезнь может в любой момент вернуться, и что Сильвия единственная женщина, которая всегда останется с ним. Страшно досадно, что болезнь эта неизлечима — поистине трагическая судьба, — размышляла вслух Элизабет Клейтон, обратив свой взгляд на игравшего в глубине сада Элана, — унаследовать эпилепсию.

Мы просидели молча секунд двадцать. Молчать целых двадцать секунд — это долго после разговора, длившегося не меньше часа.

Элан расстался с клумбой в конце сада и бежал ко мне:

— Мама, там такая большая бабочка!

Я смотрела на него, на своего красивого мальчика с темными глазами, сиявшими на светлом личике, и у меня мучительно заныло где-то в животе.

— Она все еще здесь, Элан? — спросила Элизабет. — Ты можешь мне ее показать?

Когда она встала, взяв его руки в свои и направившись с ним вместе по лужайке, Элан позабыл про свою застенчивость. Я слышала, как он болтал с ней, но не услышала ни одной ее ответной реплики, потому что уже вошла в дом. Встретив дворецкого, я спросила у него, где туалет, и парой минут позже почувствовала себя совсем больной в крошечной темной комнатке под лестницей.


ГЛАВА ШЕСТАЯ


Поначалу я могла вспомнить только некоторые незначительные подробности: испуганное выражение лица Боба Питерсона, когда Пол сказал, что поведет машину сам, отвращение Пола к мерцанию киноэкрана, напоминавшему ему о каком-то странном, необъяснимом расстройстве зрения, уверенные слова Брюса: «Как я вижу, вы знаете все о его болезни» — сомнение, высказанное Грэйс: «Достаточно ли это мудро?» — когда я сказала ей о намерении родить еще одного ребенка. Я вспомнила о том, что эпилептикам следует избегать алкоголя — и видела всегда нетронутые Полом бокалы шампанского. Вспоминала слова Пола: «Mens sana in corpore sano!» и видела, как он орудует теннисной ракеткой на травяном корте в Мэллингхэме.

Потом в моем сознании стали всплывать более значительные таинственные, не находившие объяснения факты: настойчивое утверждение Пола, что он не хочет детей, хотя было очевидно — он остро переживал их отсутствие, решимость Теренса О'Рейли разубедить меня в болезни Пола, дабы я не разрушила его планов использовать меня в своих целях, одобрение Полом моей склонности избегать общества Салливэнов и общаться с людьми, которые не знают его, или, как Брюс, отказываются говорить со мной о нем.

Когда воскрешать в памяти, казалось, было уже нечего, я больше не могла прятаться за воспоминания. И, наконец, мысленно встала лицом к лицу с Сильвией, заставляя себя признать, насколько глубоко обманулась на ее счет.

Я раньше думала, что понимала их отношения, в действительности же не понимала ничего. В своей самонадеянности я продолжала думать о ней как о слабой, ограниченной женщине, за брачным именем которой не стояла личность в высоком смысле этого слова и существование которой было лишь пустой жизнью за счет успехов мужа. Но Сильвия была личностью — я словно видела, как эта личность на моих глазах приобретала определенные очертания, проявляя собственную независимую волю. Женщина, организовавшая мой приезд в Америку, была не слабой, а сильной. Я пыталась представить себе ее внутренние ресурсы, которые понадобились ей для этого, но не смогла, потому что ограниченной-то была я сама, а вовсе не она. Одна я, находясь во власти пошлых представлений о свободной любви и о честности подобных связей, попалась в ловушку личности Пола, бросила свою работу в Лондоне, едва он поманил меня пальцем в Нью-Йорк. Меня обманули, но прежде всего я обманулась сама и, закрыв глаза на уклончивость Пола, позволила себе вступить в отношения, такие же фальшивые, каким я долго считала институт брака.

— Отвезите меня в «Плаза», — сказала я шоферу Элизабет, когда мы выезжали из Грэмерси Парк, и обернулась к Мэри: — Я проведу ночь в городе, а утром приеду на поезде.

Войдя в номер Пола, я кинулась к тайнику с напитками, но поняла, что Мейерс забыл пополнить их запас. Выпив половину последней бутылки шампанского, я твердой рукой подняла трубку телефона.

— Грэйс? Почему вы не сказали мне о том, что Пол эпилептик?

— Боже мой, Дайана, разве вы об этом не знали? Я была уверена...

— Но вы даже ни разу не вспомнили об этом!

— Ну, разумеется! Разве я могла себе это позволить? О подобных вещах не напоминают, не так ли? В конце концов, одна вы были тесно связаны с ним — я думала, что если вы захотите затронуть эту тему, то вы сами и должны начать такой разговор.

— Да, — согласилась я. — Конечно. Это деликатный вопрос. Все правильно, Грэйс. Не принимайте всерьез мой звонок.

Я повесила трубку раньше, чем она успела задать мне какие-либо вопросы, выпила еще один бокал шампанского, словно это был простой лимонад, и, набравшись храбрости, уселась звонить Полу в Бар Харбор.

Дворецкий сказал мне, что Пол играет в теннис со своими юными протеже, которых он собрал в своем доме на лето, но когда я уже была готова положить трубку, он остановил меня. Оказывается, в эту минуту вошел Пол.

— Дайана? Как дела?

Звук его голоса почему-то едва не вызвал у меня обморока.

— Дайана? Алло! Вы меня слышите?

— Да, — с трудом проглотила я подступивший к горлу комок. — Пол, прежде всего простите меня за то, что я нарушаю нашу договоренность и звоню вам в Бар Харбор.

— Пустяки, вы попали в очень удачное время. Что-нибудь случилось?

— Нет, просто обычные ежемесячные неприятности, и боюсь, что я в этот уик-энд не буду слишком привлекательной в сексуальном смысле. Я хочу попросить вас отложить приезд в Манхэттен до следующей недели. Это не будем вам трудно?

— Нет, нет. Однако какие-то родственники Сильвии в среду приезжают из Сан-Франциско в Нью-Йорк на несколько дней перед отплытием в Европу, и поэтому я не позже вторника должен буду вернуться в Манхэттен. Может быть, во вторник вечером и встретимся?

— Это было бы прекрасно. Спасибо, Пол. Простите меня за этот уик-энд.

Он сказал, что будет с нетерпением ждать вторника. Перед тем, как попрощаться, он попросил передать привет Элану.

Покончив с шампанским, я с помутневшей головой порылась в телефонной книге и позвонила в транспортное агентство «Томас Кук», чтобы осведомиться, когда можно отплыть в Англию.


Следующим утром я отправилась в нью-йоркскую Публичную библиотеку на Сорок второй улице и прочла там кое-что об эпилепсии. Я узнала, что эта болезнь проявляется по-разному, что наследуются не все ее формы, что клеймо предубеждения в отношении нее в большинстве случаев неоправданно и порождается в результате предрассудков и невежества. Я вычитала, что проводятся исследования в поисках лекарства, которое предотвращало бы припадки, и эпилептики могли бы жить нормальной жизнью. Некоторые врачи считают, что наследственная форма этой болезни связана с устойчивым нарушением химического баланса мозга, другие же утверждают, что, когда эпилепсия представляется связанной со стрессом, мозг может быть наследственно слабым местом организма, в результате чего умственный стресс проявляется в виде физической болезни. Бывает, что заболевание на какое-то время исчезает. Эти случаи изучаются врачами. Я читала о видах эпилепсии с коротким и с продолжительным нарушением сознания, и о предвестниках эпилептических припадков, о конвульсиях, провалах памяти и галлюцинациях. Прочла и о том, что пока еще нет лекарств от эпилепсии.

Подавленная прочитанным, я села в поезд и поехала в Грэйт Нек. Четыре дня спустя, во вторник вечером, я снова ждала в «Плаза» Пола.

Он приехал поздно, с букетом гвоздики и с коробкой моего любимого шоколада.

— Как самочувствие? — спросил он, целуя меня.

— Я в порядке.

Он выглядел загорелым, бодрым и молодым. Все время, пока мы обедали, я сравнивала его с тем постаревшим мужчиной, который встретил меня в Нью-Йорке в апреле.

Мы обедали в ресторане «Мэргери» на Парк авеню, там же, где и в первый мой вечер в Нью-Йорке, в том же самом укромном уголке зала, сидя на тех же стульях, обитых розовой и цвета слоновой кости парчой. Как и тогда, заказали фирменное блюдо — морской язык, и я снова восхищалась мягко мерцавшими хрустальными цепочками люстры, казавшейся мне фонтаном, замерзшим в каком-то таинственном зиянии времени.

— Почему вам захотелось сегодня пообедать именно здесь? спросил Пол, когда мы покончили с рыбой.

Взглянув на его бокал, я увидела, что он был пуст. В этот момент вечер принял иной оборот по сравнению с тем, апрельским, и я поняла, что Пол чувствовал мое напряжение и заражался им.

— Я думаю о том, что мне пора возвращаться обратно с обочины времени.

— Но это не значит вернуться назад.

— Нет.

— Видно, что-то произошло, не так ли?

— Да, боюсь, что да. Я решила, что должна вернуться в Англию, Пол. Мне ужасно жаль, но Хэрриет и Седрик, кажется, воюют друг с другом больше, чем всегда, и...

Он прервал меня движением руки.

— Вернемся в «Плаза».

— Я бы охотнее поговорила здесь, Пол.

Он улыбнулся мне такой сверкающей улыбкой, что я не вполне оценила волнение, отразившееся в глубине его глаз.

— Значит, «Плаза» стала таким же запретным местом, как и моя квартира на крыше небоскреба, с потолком работы Анжелики Кауфман! Скажите, вы уже определили день отъезда?

— Да, определила. Я уезжаю завтра. «Мавритания» отплывает в пять часов вечера.

Он помолчал не больше трех секунд, потом пожал плечами и подарил мне еще одну ослепительную беззаботную улыбку.

— Вы оставили мне не слишком много времени, чтобы вас отговорить.

— Я знаю, Пол, мне ужасно жаль уезжать таким образом, но я чувствую, что быстрый отъезд будет менее болезненным.

— Да, конечно. Вы уже упаковали вещи?

— Я упаковала все еще в пятницу, а сегодня утром попросила у Салливэна машину с шофером, чтобы отвезти чемоданы на пристань.

— А что произошло в четверг?

Я пристально посмотрела на Пола. Должно быть, что-то в моем взгляде выдало меня. Так как он машинально потянулся к бутылке шампанского, чтобы снова наполнить свой бокал. Но в ведерке со льдом горлышком вниз торчала пустая бутылка.

Пол раздраженно повел рукой и огляделся в поисках официанта, но передумал и отложил в сторону салфетку.

— Уж если этот вечер повторяет нашу первую встречу в Нью-Йорке, — заметил он с совершенно непринужденной галантностью, — кончим тем, с чего начинали — домом на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Я поняла, что не могу отказаться. Когда мы выходили из ресторана, меня охватила паника.

На этот раз Пол не отослал ни Питерсона, ни шофера, и мы молча поехали в деловой центр города. Мы с Полом сидели на заднем сиденье, в шести дюймах друг от друга. Мне хотелось взять его руку, поговорить с ним, заплакать, но ничего этого я не сделала, ничего не сказала, и глаза мои оставались сухими. Приехав в банк, мы оставили Питерсона в вестибюле в обществе ночного сторожа и пошли через ярко освещенный зал в кабинет Пола.

— Немного бренди, дорогая?

— Спасибо. Мне хотелось бы найти в себе достаточно силы воли, чтобы отказаться. По-моему, пить уже поздновато.

У него силы воли было явно больше, чем у меня, а может быть, он просто опасался выпить лишнего. Открыв замаскированный в книжном шкафу бар, он наполнил один стакан бренди и отставил бутылку в сторону.

Мне пришлось сесть. По другую сторону письменного стола стояло большое кресло, и я медленно погрузилась в него, словно тихо падая с большой высоты.

Пол сел напротив меня, и мы смотрели друг на друга — банкир и клиентка — через разделявший нас стол.

Внезапно у меня вырвалось:

— Я люблю вас, Пол. — И я разразилась рыданиями.

Он взял мою руку. Когда ко мне вернулась способность говорить, я неуверенно сказала:

— Пол, я не хочу уходить от вас, действительно не хочу.

— Я не хочу, чтобы вы уезжали. — Он гладил тыльную часть моей руки указательным пальцем. — Останьтесь до осени, и мы сможем вернуться в Мэллингхэм вместе.

Я снова стала плакать, и когда он понял, что я не могла отвечать, очень доброжелательно проговорил: Очень хорошо, давайте откроем все карты. Видит Бог, я бизнесмен и должен признать ультиматум, высказанный мне в лицо! Вы заявили, что намереваетесь вернуться в Англию. Прекрасно, это честный мяч в мои ворота. А теперь я должен сделать вам одно предложение, чтобы побудить вас остаться.

— О, нет... нет, только не это...

— Разумеется, именно так, и, разумеется, я сделаю вам это предложение! Я не хочу, чтобы вы уезжали, не меньше, чем вы сами. Для меня действительно очень важно, чтобы вы остались. Хорошо, что могло бы вас устроить? Каковы ваши условия? Я полностью готов дать вам все, что вы захотите, и поэтому не могу себе представить, какие у вас могут быть трудности?

— Пол, вы не можете дать мне то, чего я хочу.

Я никогда не смогу понять, как у меня вырвались эти слова. Они прорвались из самых интимных глубин моего сознания, и, произнося их, я почувствовала мучительную боль, как если бы у меня отрезали руку или ногу.

— А! — облегченно выдохнул Пол. — Наконец-то я начинаю понимать! Какой я тугодум — я же всегда знал, как вам хочется иметь много детей! Ну и прекрасно, и если я кажусь вам подходящим кандидатом, чтобы помочь вам в свершении ваших династических планов...

Он оборвал себя на полуслове.

Я молчала.

Наконец-то приходил конец нашим личным отношениям.

За десять ужасных секунд он на моих глазах превратился в старика, затем неловко поднялся на ноги, открыл дверцу бара и налил в стакан бренди.

Я смотрела, как он пил, видела, как он снова наполнил стакан. Наконец он нашел в себе силы сказать:

— Хорошо, давайте обсудим это спокойно. Я понимаю, что существуют трудности. Но уверен, что должно существовать какое-то решение. У нас с вами такие уникальные отношения! Я не могу поверить... — он снова остановился. Спокойствие ему изменило. И он быстро заговорил тихим голосом: — Я так хорошо себя чувствую с вами. Вы придаете мне такую уверенность в себе. Я знаю, что буду чувствовать себя хорошо только, пока вы будете со мной, я убежден в этом. Таким образом, вы понимаете, что действительно не должны уезжать. Если вы уедете, я снова начну погружаться в эту открытую могилу, а я даже не могу подумать об этом, не могу встретиться с этим лицом к лицу — я имею в виду не смерть, как таковую, а постепенное разрушение, сжатие моего мира из-за постоянной потери того, что имеет для меня решающее значение. Мне пришлось бы сначала оставить мою работу, потом общественную деятельность, друзей... Боже, неужели вы не можете этого понять? Меня приводит в ужас — часто бессонными ночами я долго размышляю о смерти и прихожу к одному: пусть она будет мгновенной! И абсолютной! Я часто вспоминаю своего отца, умершего совсем молодым, достигнув вершины своего могущества, и завидую ему...

Пол умолк. Стакан снов был пуст. Он ждал моих слов.

Но я не знала, как ему ответить. В конце концов, желая выказать ему свои добрые чувства, я неуверенно заговорила:

— Вы физически окрепли, Пол. Я думаю, что вы преувеличиваете зависимость своего состояния от меня — все эти ваши страхи... Может быть... может быть, хороший психиатр...

Он поднялся, и прошел в другую половину комнаты. Там было темно, и, когда он опустился на софу, я не видела выражения его лица. Нагнувшись вперед, он закрыл лицо руками.

Я была в ужасе, чувствуя, что сделала только хуже, и теперь не решалась подойти к нему из страха обнаружить какую-нибудь новую беду. Меня парализовало чувство вины, а он, жестоко разочарованный моим равнодушием, больше не пытался звать меня на помощь.

Наконец Пол встал и тяжелым шагом вернулся в освещенную половину комнаты. Меня почти раздавил груз отразившейся на его лице боли.

— Я отвезу вас в «Плаза», — сказал он.

— Пол, я должна вам это сказать — дело не в самой вашей болезни — я имею в виду, что не боюсь ее, как и ничего другого подобного. Господи, как я могу этого бояться, с моим-то классическим образованием? Эпилепсия, печать богов! Пол, я пытаюсь сказать, что ваша болезнь вовсе не является главной причиной моего решения уехать.

— Нам нужно уходить. Сюда, пожалуйста.

— Видите ли, причина в том, что вы мне лгали — и никогда не верили мне, — вы играли мною и обманывали...

Он обернулся, чтобы взглянуть на меня. Мы вышли из кабинета и остановились в конце большого зала. В его черных глазах стояла горечь.

— Что вы имеете в виду?

— Хотя бы то, что меня вызвали не вы. Разве это не так? Это она меня вызвала, и когда я об этом узнала...

— Кто вам об этом сказал?

— Элизабет, — еле слышно ответила я и увидела как он кивнул головой, словно признавая какое-то крупное, ужасное поражение.

Я последовала за ним к машине. Меня с головы до пят сотрясала дрожь, а он молчал. В конце нашего молчаливого пути у меня вырвался вопрос:

— Я увижу вас до отъезда?

— Разумеется, — вежливо ответил он. — Не такой уж я невоспитанный, чтобы не прийти завтра к отплытию парохода и не пожелать вам счастливого плавания. Кроме того, я должен попрощаться с Эланом.

Я снова принялась плакать, когда автомобиль остановился перед отелем.

— Спокойной ночи, Дайана, — попрощался он, выглянув в окно, когда я вышла из машины.

Я пришла в себя уже наверху, в номере, и торопилась чего-нибудь выпить.

Некоторое время я была слишком занята своими рыданиями, чтобы спокойно подумать и осмотреться, но в конце концов поняла — в номере не было никакого питья. Мейерс так и не восполнил его запас в находившемся в спальне шкафчике.

— О Боже! — простонала я, как настоящая алкоголичка, и не меньше пяти минут ругала на чем свет стоит проклятый сухой закон.

Подумала о каком-нибудь кабачке с нелегальной продажей спиртного и, ужаснувшись этой мысли, решила подкупить официанта, но тут же отказалась и от этого намерения. Наконец, я позвонила Грэйс Клейтон.

Ответил мне Брюс.

— Да? — это был холодный прием. Несмотря на все свои несчастья, я вспомнила о его растущей странности и про себя возмутилась.

— Грэйс дома? — холодно спросила я.

— Нет, ей пришлось уехать в Гринвич. Что-то не в порядке с ее матерью.

— О! — Я была в отчаяние. — Брюс, не могу ли я прийти к вам и попросить чего-нибудь выпить? Я в таком состоянии, что впору броситься с Бруклинского моста.

— Откровенно говоря, это не совсем удобно. У меня очень важное заседание ГВС — ведь завтра у нас демонстрация на Уолл-стрит. Не можете ли вы попросить выпить где-нибудь еще?

Я в ярости швырнула телефонную трубку, некоторое время проклинала общество «Граждане за воинствующий социализм», а потом набрала номер Теренса О'Рейли в Гринвич Вилледже. Я не виделась с Теренсом уже несколько недель. После того, как я явно скомпрометировала свои принципы, продолжая делить Пола с Сильвией, он, несомненно, решил, что я никогда не помогу ему оторвать Сильвию от мужа. Ожидая, когда он снимет трубку, я думала о том, не будет ли он так же жесток ко мне, как Брюс.

— Теренс? Ах, Теренс, это Дайана Слейд. Послушайте, мне отчаянно нужно выпить чего-нибудь покрепче. Обещаю не задержаться больше чем на пять минут, но...

— Сейчас же приходите, — ответил он, — я приготовлю для вас самый большой мартини в Нью-Йорке.

Я облегченно вздохнула, схватила сумочку и помчалась к нему.


— У вас какие-то проблемы? — спросил Теренс, отжимая ломтик лимона в бокал размером с небольшой аквариум для золотых рыбок.

На нем была небрежно накинутая тонкая голубая рубашка и широкие брюки-слаксы. В чисто прибранной квартире было жарко, хотя перед окном добросовестно крутился вентилятор.

— Да, просто немыслимые проблемы, — я упала на софу, жадно глотая мартини. — Вы прекрасно выглядите! — заметила я, оторвавшись от бокала, чтобы перевести дух, — напоминаете кошку — не хватает только зеленых глаз. Где же ваша миска со сливками?

Теренс рассмеялся. Я почувствовала его возбуждение, словно бы он владел какой-то восхитительной тайной.

— Полегче с этим! — предупредил он меня, кивнув в сторону бокала. — Поосторожнее, иначе свалитесь мертвецки пьяной через пять минут! Так что же происходит?

— Я не могу объяснить. Все это слишком сложно. Все закончилось в «Плаза», а там даже не оказалось никакой выпивки, и я позвонила Клейтонам, но Грэйс дома не было, а у этого идиота Брюса было какое-то совещание...

— Ах, да, ГВС! Они проводят завтра демонстрацию на Уолл-стрит, с обычными антикапиталистическими выходками. Клерки банка Ван Зэйла даже провели аукцион лучших мест у окон, чтобы полюбоваться этим зрелищем! Не часто происходят на Уолл-Стрит такие события!

— Брюс мне всегда очень нравился, — проговорила я, — но, по-моему, он совершенно свихнулся, и мне очень жаль Грэйс. Надеюсь, он не собирается взорвать банк Ван Зэйла?

— Поднять снова такой же шум, как в 1920 году, когда какой-то ненормальный попытался взорвать банк Моргана? Об этом не может быть и речи! Может быть, Брюс и чудаковат, но на насилие он не способен. Он даже запретил своим сторонникам носить оружие. Если вы хотите знать мое мнение, то вся эта демонстрация просто пустая трата времени. Но в чем же все-таки дело?

— Господи, меня сейчас, кажется, вырвет. Где здесь...

— Сюда, пожалуйста.

Он быстро провел меня в ванную и оставил склонившейся над раковиной.

Я безуспешно попыталась вызвать рвоту. Я выпила достаточно мартини, чтобы почувствовать себя при смерти, но недостаточно, чтобы начать приходить в себя. Минут через пять я вышла из ванной.

— Я дам вам лекарство, — проговорил Теренс, взглянув на мое лицо. — Ступайте в спальню и ложитесь.

— А вы на меня не наброситесь?

— Нет, я предпочитаю женщин потрезвее.

Я слышала, как он открыл дверцу аптечки в ванной.

— Вот, — сказал он, протягивая мне стакан с шипучей жидкостью, — выпейте.

— Спасибо. Простите меня... это так ужасно с моей стороны... я неважно себя чувствую. В Лондоне я никогда так не напивалась.

— Что вы хотите — сухой закон, — добродушно заметил Теренс. — Когда приходится прилагать усилия, чтобы достать выпивку, все пьют вдвое больше.

Он открыл передо мной дверь в спальню, и я тут же закрыла ее изнутри на случай, если бы ему пришло в голову последовать за мной. Его медленно вскипавшее возбуждение явно могло приобрести сексуальный оборот. У меня было смутное ощущение того, что эта гибкая кошка со своей миской сливок могла мгновенно превратиться в хищного кота.

Я отпила лекарство и, когда голова моя пошла кругом, легла на кровать. Лекарство как будто начинало действовать. Я отпила еще. Десятью минутами позже, одержимая желанием поскорее уйти из спальни Теренса, я, поднимаясь с кровати, случайно оперлась правой рукой на книгу, лежавшую на тумбочке около кровати, и встала на ноги. Комната закружилась вокруг меня, и я схватилась за тумбочку, чтобы удержатся на ногах, а книга упала на пол. Почувствовав себя лучше, я нагнулась за нею. Корешок книги был разорван, и страницы раскрылись там, где остановился Теренс, заложивший это место каким-то письмом. На конверте я увидела мексиканский штемпель.

Я вспомнила, что в Мексике находилось ранчо Грэга Да Косты.

Я никогда не читала чужих писем, но это сильно меня соблазняло, потому что я не видела причин для частной переписки служащего Ван Зэйла с человеком, крайне недоброжелательно относившимся к Полу.

Может быть, письмо это от кого-нибудь другого. Я заглянула в конверт и различила слово «Грэг». Моя догадка подтвердилась. Отказавшись от всяких попыток вести себя как настоящая леди, я прочитала письмо с начала до конца.

«Приезжайте, когда захотите, — писал Грэг Да Коста крупным почерком мало образованного человека, — но не советую откладывать приезд надолго. Надеюсь, что с демонстрацией на Уолл-стрит все обстоит хорошо. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Господи Иисусе, как смеялся бы мой бедный отец, упокой, Господи, его аристократическую душу! Телеграфируйте мне, если что-нибудь будет не так. Всего хорошего. Грэг».

Я трижды перечитала письмо и с каждым разом чувствовала все большее беспокойство. Какое дело было Грэгу Да Коста до этой демонстрации, о которой Теренс только что отозвался как о пустой трате времени? Какого «не так» боялся Грэг, и почему Теренс должен был ему телеграфировать? И почему Теренсу рекомендовали приехать в Мексику при первой же возможности?

И все же из письма ничего не было ясно. Не было ни одной фразы, не находившей самого тривиального объяснения. Теренс мог бы поддерживать знакомство с Грэгом, чтобы иметь возможность следить за его действиями. Это вполне отвечало бы его положению как шефа полиции Пола. Если бы демонстранты планировали какое-то шумное выражение своих политических убеждений у порога банка Ван Зэйла, Грэг вполне мог бы порадоваться в предвкушении этой неприятности для Пола, а слова «что-нибудь не так» могли относиться к возможности ареста Брюса. Даже приглашение в Мексику в контексте безграмотного послания Грэга могло иметь в виду даже какую-то перемену погоды, советуя Теренсу не откладывать приезд слишком надолго.

Я повторяла себе, что нет никакого мелодраматического объяснения этому письму, но когда перечитала его в четвертый раз, обратила внимание не на его двусмысленности, а на пронизывавший его дух конспирации. Только положив письмо на место, я увидела название книги. Это был «Великий Гэтсби» Фицджеральда, роман о человеке, создавшем для себя новый мир с целью отнять жену у богача.

— Дайана, вам лучше? Могу я войти?

Сердце мое застучало. Я быстро встала.

— Да, мне уже гораздо лучше, Теренс.

Мне удалось уйти от Теренса, не показав виду, что хотелось лететь сломя голову, и, добежав до «Плаза» я позвонила домой Полу.

— Простите, мадам, — ответил дворецкий, — но господин Ван Зэйл строжайшим образом приказал не беспокоить его.

— Но со мной он будет разговаривать! Это мисс Слейд... С-Л-Е-Й-Д!

— Простите, мадам...

— Это срочно! — кричала я в трубку. — Речь идет о жизни и смерти!

— Одну минуту, мадам, если госпожа Ван Зэйл у себя, я попрошу ее переговорить с вами.

— Нет! — крикнула я, но он уже отошел.

Я стиснула в руке трубку и тупо оглядела комнату. Первой мыслью было положить трубку, но я этого не сделала. Я должна была знать, решится ли она говорить со мной. Потом подумала, что положу трубку, как только она скажет «алло», но отказалась и от этого намерения. Я должна была знать, что она намеревалась мне сказать. И принялась составлять свою речь. Джейн Остин прекрасно сформулировала бы то, что я должна была сказать: «Прошу вас, не гневайтесь, госпожа Ван Зэйл! Я должна извиниться за то, что так неуместно затрагиваю ваши чувства, но...» — Нет, это было бы слишком в стиле девятнадцатого века, а ведь мы с Сильвией были женщинами двадцатого!

Я подумала о Шиллере, убедительно писавшем в «Марии Стюарт» о столкновении двух исторических персонажей, которые в действительности никогда не встречались. Я по крайней мере избежала встречи с ней лицом к лицу! Но когда в трубке раздался какой-то шорох, я с ужасом поняла, что любая встреча была бы предпочтительнее схватки через этот ужасный современный инструмент — телефон.

— Мисс Слейд?

Я попыталась прочистить горло. Это мне не удалось.

— Дворецкий сказал, что у вас очень срочное дело, но Пол, уходя, категорически просил его не беспокоить. Может быть, какое-то письмо... — Она вежливо помолчала.

Перед моим мысленным взором снова возникла она около мраморного фонтана, но уже не слабая и хрупкая, а стоявшая там, где я в своем безумии рассчитывала стоять сама, непокоренная, непревзойденная, выигравшая.

— Мисс Слейд?

— Да, — отозвалась я. Говорить мне было очень трудно. Мне стоило больших усилий вспомнить содержание письма Грэга Да Косты. — Он... он не должен ехать завтра на Уолл-стрит... Эта демонстрация...

— Да, ему о ней известно.

— Но кроме самой демонстрации существует еще какой-то план, и все они в нем замешаны... — я едва удержалась, чтобы не назвать имя Теренса. Я не знала о ее чувствах к нему и не могла рисковать: она могла отвергнуть мои подозрения, не желая верить в то, что он был вовлечен в это дело. — Здесь замешан Грэг Да Коста, — нетвердым голосом, наконец, проговорила я.

— Да Коста! — в ее голосе прозвучал страх.

Силы оставляли меня.

— Скажите ему, чтобы он не ездил туда, — шептала я. — Убедите его остаться дома.

Последовала пауза, после которой она проговорила:

— Хорошо, я скажу ему. Благодарю вас за звонок, мисс Слейд.

Мы помолчали. Ни одна из нас не клала трубку, не находя, что сказать. Я с ужасом подумала, что разговор может кончиться так неловко, когда она проговорила спокойным, приятным голосом:

— Я слышала, вы завтра уезжаете, мисс Слейд. Могу ли я пожелать вам счастливого пути? — Пока я собиралась с ответом, послышался мягкий щелчок. Это Сильвия положила трубку.


Было жарко и становилось все жарче. Казалось, что нью-йоркское лето состояло из целой серии пиков погоды, каждый из которых кончался метеорологическим взрывом. Температура повышалась, начиная с семидесяти градусов по Фаренгейту, день за днем столбик термометра поднимался до восьмидесяти и выше, наконец переваливал за девяносто, и тогда над Манхэттеном несколько часов подряд гремел страшный гром, и гроза понижала температуру до двадцати градусов, но через день или два все повторялось сначала. Десять дней перед ужасной грозой стояла рекордная температура в девяносто четыре градуса, и теперь жара снова усиливалась. Последние два дня было восемьдесят четыре, а на завтра предсказывали девяносто. Я думала, что гроза разразится этой ночью. Ранним утром, когда мне так и не удалось уснуть из-за жары, я выглянула из окна, ожидая, что над дальними скалами загремит гром и засверкают молнии, но грозы не было, над Ист-Ривер сквозь дымку начал прорываться рассвет, и к завтраку ртутный столбик снова взлетел за восемьдесят, устремляясь к девяноста.

Мэри с Эланом должны были возвратиться лишь после обеда, и поэтому утро у меня было свободно, но когда я вышла выпить чашку кофе в аптеке-закусочной на Лексингтон авеню, дикая жара довела меня до головокружения, и я решила взять такси, чтобы поехать домой.

Ожидая такси, я стояла на углу рассекавшей город улицы, вспоминая Мэллингхэм, прохладный свежий бриз, дувший с воксхэмских дюн, поющие камыши на озере Хорси, таинственные старинные влажные стены моего дома. На какую-то секунду я оказалась там. Я касалась рукой травы, гладила отполированный временем камень стен, нюхала розмарин и тимьян в саду. Но внезапно раздался звук автомобильного клаксона, так как я машинально шагнула на проезжую часть улицы, заскрипели тормоза, шофер грубо обругал меня, и я вернулась обратно в знойное «очарование» Манхэттена, в эту ловушку из стекла и бетона.

Мне очень хотелось поговорить с Полом, но я знала, что это было бы бесполезно. Я разрушила хрупкую связь, существовавшую благодаря моей неосведомленности о его болезни, и не могла предложить ему взамен никакой другой связи. Мне хотелось восстановить эту связь, но я не знала, как ее обновить. Я была слишком невежественна, слишком молода, и он отказался от меня, совершенно так же, как я в своей растерянности инстинктивно отказалась от него. Укрывшись от жары в другой аптеке, я тщетно пыталась найти решение проблемы нашей отчужденности, но не видела ничего кроме выражения горечи на его лице, а в ушах звенел его холодный приговор: «Мы разминулись во времени».

Охваченная печалью, я представляла, как бы все было, если бы он был моложе, и в какой-то момент бессильного гнева перед моими глазами снова встало его видение вспаханного поля вечности. Я поняла, что пропасть, отделявшая его борозду от моей, в конце концов оказалась непреодолимой.

Я протерла глаза. Я снова была на улице, и за моей спиной грохотал поезд на проходившей вдоль Третьей авеню надземной эстакаде. Я двинулась в западном направлении, переходила улицы, одну за другой, и под тяжким гнетом нестерпимого зноя мне казалось: я уже иду по окольному пути времени, пересекая одну за другой борозды его вспаханного поля, чтобы снова вернуться в мир, которому принадлежала.

Был уже полдень, когда я дошла до «Плаза». Косметика на мне давно растаяла, а одежда пропиталась потом. Я едва успела одеться после душа и выпить третий стакан воды, когда зазвонил телефон.

Подумав, что звонил Пол, я с рыданьем бросилась в спальню.

— Алло? — прошептала я в микрофон.

— Дайана.

Я не узнала голос говорившего.

— Кто это? — в растерянности спросила я.

— Стив Салливэн.

Я все еще не узнавала голос. Но в меня уже вползало ужасное предчувствие, и мне пришлось присесть на край кровати.

— Я внизу, — проговорил он, — в вестибюле.

Я лишилась дара речи. Вся комната на моих глазах потемнела.

— Я должен поговорить с вами, — продолжал он. Могу ли я... — он прервался, словно понимая, что я не в состоянии ответить на его вопрос. — Я иду наверх, бросил он и положил трубку.

Я продолжала держать в руках свою, слушая гул пустой линии. Наконец раздался голос оператора телефонной станции: «Алло, не могу ли я вам чем-нибудь помочь?» Я положила трубку на аппарат.

Я ждала, по-прежнему сидя на краю кровати, и мне казалось, что прошла целая вечность...

Когда раздался слабый стук в дверь, я была способна думать лишь о том, как странно, что из всех знакомых в Нью-Йорке со мной в конце концов оказался именно Стив. Я вспомнила, как он, пошатываясь, вышел из ресторана Барни, как рисовался передо мной на вечере в своем доме, как вызывал раздражение своими непрестанными сексуальными намеками при каждой встрече.

Я открыла дверь.

Его грубоватые черты были искажены каким-то потрясением. Голубые глаза были воспалены. Прямые, широкие, всегда надменно расправленные плечи ссутулились от горя.

— Я должен был прийти к вам, — проговорил он, с трудом выговаривая слова искусанными губами. — Я должен был поговорить с вами.

Он потянулся ко мне, желая взять за руки, и я увидела, что его костюм был забрызган кровью.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.




[1] «Много морей переплыв и увидевши много народов».


«Брат мой, достиг я теперь грустной... гробницы твоей...» (Катулл, CI, перевод Адр. Пиотровского.)

[2] Здравствуй, прекрасная Лесбия! (лат.)

[3] О, времена! О, нравы! (лат.)

[4] Мэллингхэм Большой и Мэллингхэм Малый (лат.)

[5] Будем, Лесбия, жить, любя друг друга! (Катулл, V, перевод С. Шервинского.)

[6] Дай же тысячу сто мне поцелуев... (Катулл, V, перевод С. Шервинского.)

[7] Букв.: на месте отца, т.е. в роли отца, отцом (лат.)

[8] С отвращением (лат.)

[9] Четырехдневные скачки на ипподроме «Аскот». (Здесь и далее примеч. перев.)

[10] здоровый дух (лат.)

[11] здоровом теле (лат.)

[12] Здравствуй и прощай (лат.)

[13] Аура (мед.) — предвестник эпилептического припадка.

[14] Здравствуй, Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя! (лат.)

[15] Солдат из военной полиции (англ.)

[16] Вскоре маленький пусть Торкват,


Потянувшись ручонками


С лона матери, радостно


Засмеется родителю,


Ротик полуоткрывши.


(Катулл, 131, перевод С. Шервинского.)

[17] «О природе вещей» (лат.)

[18] Пентхаус — фешенебельная квартира в верхнем этаже дома.

[19] Дайте тысячу сто мне поцелуев (Катулл V, перевод С. Шервинского)

[20] Морское чудовище (сканд. миф.)


на главную | моя полка | | Богатые - такие разные |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу