1

Дорога ангелов

Сорок человек в белых одеждах лежали распростертые на каменных плитах.

Это напоминало заснеженное поле. Ласточки с пронзительным щебетом носились над телами, едва не задевая их на лету. Тысячи людей смотрели на это действо. Собор Парижской Богоматери^[2] накрывал своей тенью густую толпу.

Казалось, сюда неожиданно сбежался весь город.

Ванго лежал ничком, прильнув лбом к камням. Он вслушивался в собственное дыхание. И думал о жизни, которая привела его сюда. Наконец-то ему не было страшно.

Он думал о море, о соленом ветре, о нескольких голосах и нескольких лицах, о горячих слезах той, что вырастила его.

Дождь усердно поливал соборную паперть, но Ванго его даже не замечал. Лежа на мостовой среди своих товарищей, он не видел, как вокруг распускаются, один за другим, пестрые зонтики.

Не видел он и толпы собравшихся парижан, принаряженных семейств, благочестивых старых дам, детишек, шнырявших под ногами у взрослых, оцепенелых голубей, вальсирующих ласточек, зевак, стоящих в фиакрах; не видел он и пары зеленых глаз там, в сторонке, устремленных только на него.

Зеленых глаз, подернутых слезами, скрытых под вуалеткой.

Сам Ванго лежал, сомкнув веки. Ему не было еще и двадцати. Сегодня в его жизни настал великий день. Из глубины его существа вздымалась волна торжествующего счастья.

Через мгновение он должен был стать священником.

— Благое безумие!

Звонарь Нотр-Дам пробормотал сквозь зубы эти слова, бросив сверху взгляд на площадь. Он ждал. Сегодня он пригласил малышку Клару разделить с ним завтрак — яйца всмятку — у себя, в башне собора.

Он знал, что она не придет, как не приходили все другие. И пока вода в кастрюльке вздрагивала, собираясь закипеть, звонарь, стоя под огромным колоколом, разглядывал юношей, которым предстояло посвящение в сан. Еще несколько минут они будут лежать ниц на мостовой, а затем навсегда свяжут себя обетом. В это мгновение звонарь Симон смотрел на толпу с высоты пятидесяти метров, и у него кружилась голова не от пропасти под ногами, а от вида этих распластанных на земле жизней, готовых к закланию, к прыжку в неизвестность.

— Безумие, — повторил он. — Безумие!

И, перекрестившись — так, на всякий случай, — вернулся к своей кастрюльке.

Зеленые глаза по-прежнему не отрывались от Ванго.

Они принадлежали девушке лет шестнадцати-семнадцати, одетой в бархатное пальто пепельного цвета. Ее рука пошарила в кармане и вынырнула оттуда, не найдя платка, который искала. Тогда эта белая ручка забралась под вуалетку и вытерла слезы со щек. Дождь уже грозил промочить девушку насквозь.

Она вздрогнула и обвела взглядом дальний край паперти.

Какой-то мужчина, стоявший там, резко отвернулся. До этого он наблюдал за ней. Да, она была уверена, что наблюдал. За утро она заметила этого человека уже во второй раз, но знала, что видела его где-то раньше, очень давно, — так глухо подсказывала ей память. Восково-бледное лицо, седые волосы, узенькая полоска усов и очочки в тонкой железной оправе. Где же она его встречала?

Рев органа заставил ее обернуться в сторону Ванго.

Настал самый торжественный момент. Старик кардинал встал с кресла и спустился к людям в белом. Он отстранил зонт, которым окружающие пытались укрыть его от дождя, как отвел и все руки, спешившие помочь ему сойти вниз по ступеням.

— Оставьте меня!

Он держал свой тяжелый епископский посох, и каждый его шаг казался маленьким подвигом.

Кардинал был стар и болен. Этим утром его личный врач Эскироль запретил ему участвовать в нынешней мессе. Кардинал засмеялся, выслал всех из комнаты и встал с постели, чтобы одеться. Лишь оставшись в одиночестве, он позволил себе постанывать при каждом движении. На людях же выглядел незыблемым, как скала.

И вот теперь он спускался по ступеням под проливным дождем.

Двумя часами раньше, когда над городом начали собираться черные тучи, его умоляли перенести церемонию внутрь собора. Но он и тут не уступил. Ему хотелось, чтобы это произошло на площади, на миру, в котором будущим священникам предстояло провести всю свою последующую жизнь.

— Если они боятся простуды, пусть выбирают себе иную профессию. Там их ждут иные бури.

На нижней ступени кардинал остановился.

Он первым заметил странное смятение в толпе.

Что касается звонаря Симона там, наверху, он ничего такого не видел. Положив в кастрюльку яйца, Симон начал считать.

Кто мог бы предсказать, что произойдет за те три минуты, пока будут вариться яйца?

Ровно три минуты — но за это время судьба изменит свой ход.

В кастрюльке уже начинала бурлить вода, и такое же бурление стало захватывать дальние ряды толпы. Девушка снова вздрогнула. Перед собором происходило что-то странное. Кардинал поднял голову.

Два десятка каких-то людей прокладывали себе дорогу в гуще людей. Гул голосов нарастал, то и дело слышались громкие выкрики.

— Пропустите!

Сорок семинаристов не шевелились. Один только Ванго повернул голову, прижавшись щекой и ухом к земле, как делают индейцы апачи. Он видел за первыми рядами зрителей темные силуэты.

Голоса становились разборчивее.

— Что случилось?

— Дайте пройти!

Зрители оробели. Два месяца назад, во время столкновений, на площади Согласия остались десятки погибших и сотни раненых^[3].

— Это полиция!.. — крикнула какая-то женщина, стараясь успокоить толпу.

Полицейские явно кого-то искали. Священники пытались утихомирить гомонивших людей.

— Тише… Замолчите!

Пятьдесят девять секунд.

Звонарь, стоя под колоколом, продолжал считать. Он думал о малышке Кларе, обещавшей прийти. Поглядывал на два столовых прибора рядом на ящике. Вслушивался в бульканье воды на спиртовке.

Клирик в белой сутане подошел к кардиналу и что-то шепнул ему на ухо. За ним стоял низенький плотный человек со шляпой в руке. Это был комиссар полиции Булар. Всем было знакомо его лицо: нависшие, как у старого пса, веки, нос кнопочкой и пухлые розовые щеки, а главное, живые, острые зрачки. Огюст Булар. Невозмутимо стоя под апрельским ливнем, он зорко подстерегал малейшее движение молодых людей, простертых на мостовой.

Минута двадцать секунд.

И вдруг один из них встал. Невысокий юноша. Его одеяние насквозь промокло от дождя, по лицу струилась вода. Он развернулся на месте, среди товарищей, по-прежнему недвижно лежавших на мостовой. Со всех сторон из толпы выбрались полицейские в штатском и направились прямо к нему.

Юноша стиснул было кулаки, но тут же уронил руки. В его глазах отражались серые облака.

Комиссар крикнул:

— Ванго Романо?

Молодой человек склонил голову.

В гуще толпы зеленые глаза метались во все стороны, как пара испуганных мотыльков. Что этим людям нужно от Ванго?

И тут юноша встрепенулся. Перешагнув через лежащих, он направился к комиссару. Полицейские медленно двинулись за ним.

На ходу Ванго сорвал с себя белый плащ и остался в черной рясе. Остановившись перед кардиналом, он преклонил колени.

— Простите, отец мой!

— Что ты сделал, Ванго?

— Я не знаю, монсеньор, поверьте мне, умоляю вас. Я не знаю.

Минута пятьдесят.

Старый кардинал тяжело оперся обеими руками на свой посох. Он налег на него всем телом, его рука и плечо приникли к деревянной позолоченной верхушке, как плющ к древесному стволу. Кардинал печально огляделся. Он знал по имени каждого из сорока юных послушников.

— Я тебе верю, мой мальчик, но боюсь, что только я один и верю.

— Это уже много, если вы мне и вправду верите.

— Много, но недостаточно, — прошептал кардинал.

И он был прав. Булар и его подчиненные уже стояли в нескольких шагах от них.

— Простите меня! — снова умоляюще попросил Ванго.

— Что же я должен тебе простить, если ты не сделал ничего дурного?

В тот миг, когда комиссар Булар подошел вплотную и схватил Ванго за плечо, юноша ответил кардиналу:

— Вот что вы должны мне простить…

Он стиснул, как клещами, запястье комиссара, вскочил на ноги, рывком заломил ему руку за спину и отшвырнул в сторону, на одного из полицейских.

Потом, в несколько прыжков, увернулся еще от двоих, которые бросились на него. Третий поднял было револьвер.

— Не стрелять! — рявкнул комиссар, все еще лежавший на земле.

Толпа разразилась громкими воплями, но кардинал одним взмахом руки утихомирил ее.

Ванго стремительно взбежал по ступеням трибуны. Стайка мальчиков-певчих с криками рассыпалась на его пути. Полицейские словно угодили на школьный двор: куда ни поверни, они спотыкались о ребенка или получали под дых удар чьей-нибудь белокурой головки. Булар крикнул кардиналу:

— Велите им убраться! Кому они подчиняются?

Кардинал, страшно довольный, воздел палец к небу:

— Одному только Богу, господин комиссар.

Две минуты тридцать секунд.

Ванго подбежал к центральному порталу собора. И увидел невысокую пухленькую, смертельно бледную женщину; она скрылась за тяжелой створкой, которую захлопнула прямо перед его носом. Ванго бросился к двери, замолотил по ней кулаками.

Изнутри послышался скрип задвинутого засова.

— Откройте! — крикнул Ванго. — Откройте же мне!

Дрожащий голос ответил:

— Я знала, что не должна… Я сожалею… Я ничего плохого не хотела. Это всё звонарь — он назначил мне свидание.

Женщина за дверью плакала.

— Откройте, — повторил Ванго. — Я не понимаю, о чем вы говорите. Я только прошу открыть.

— Он был такой любезный… Пожалуйста… Меня зовут Клара. Я честная девушка.

Ванго слышал за спиной голоса полицейских. У него подкашивались ноги.

— Мадемуазель, я вас ни в чем не обвиняю. Мне просто нужна ваша помощь. Отоприте дверь!

— Нет… Не могу… Я боюсь.

Ванго обернулся.

Перед ним, от края до края резного каменного портала, полукругом стояли десять полицейских.

— Не двигаться! — приказал один из них.

Ванго прижался спиной к двери с блестящими медными рельефами и прошептал:

— Слишком поздно, мадемуазель. Теперь не открывайте никому. Ни под каким предлогом. Я пройду другим путем.

Он шагнул вперед, в сторону полицейских, затем обернулся и взглянул наверх. Скульптурные изображения сцен Страшного суда. Это был центральный портал, Ванго досконально знал его. Каменное кружево вокруг двери. Справа — грешники, осужденные на адские муки. Слева — рай и ангелы.

Ванго выбрал дорогу ангелов.

В этот момент подоспел комиссар Булар. Но при виде происходящего он едва не лишился чувств.

В мгновение ока Ванго Романо вскарабкался на первый ярус статуй. Теперь он был в пяти метрах от пола.

Три минуты.

Звонарь Симон ничего этого не видел; он вынимал шумовкой яйца из кастрюли.

Ванго как будто не взбирался, а медленно скользил вверх по фасаду собора. Его пальцы цеплялись за малейший выступ, руки и ноги двигались безо всяких усилий. Это было похоже на плаванье по вертикали.

Люди на площади следили за ним, разинув рты. Какая-то дама потеряла сознание и свалилась со своего стула, как узел с бельем.

Полицейские бестолково метались во все стороны у подножия портала. Сам комиссар стоял в оцепенении.

Вдруг прозвучал выстрел. Булар с трудом перевел дыхание и закричал:

— Прекратить огонь! Я же велел не стрелять!

Но никто из полицейских даже не вынимал оружия. Один из них безуспешно подставлял спину товарищу. Бедолаги, они не понимали, что верхний поднимется всего на восемьдесят сантиметров, не больше. Другие старались отворить массивную дверь, поддевая ее ногтями.

Прогремел новый выстрел.

— Кто стрелял? — взревел Булар, схватив за шиворот одного из своих людей. — Найдите мне этого стрелка, вместо того чтобы скрестись в дверь! Что вы там потеряли, внутри? Свечку хотите поставить?

— Мы думали, что доберемся до него через башню, комиссар.

— Да вон там, с северной стороны, есть лестница! — крикнул Булар, тыча пальцем влево. — Реми и Авиньон остаются со мной. Я хочу знать, кто смеет палить по моей куропатке.

Тем временем Ванго поднялся на галерею королей. Встав на ноги, он уцепился за колонну. Дыхание его было ровным. Лицо выражало одновременно решимость и отчаяние. Он смотрел на паперть. Снизу на него были устремлены тысячи испуганных глаз. Вдруг очередная пуля вдребезги разбила каменную корону совсем рядом с его ухом; щеку осыпала мелкая белая пыль. Он видел внизу комиссара, который вертелся, как одержимый, глядя во все стороны.

— Кто это сделал? — вопил Булар.

Нет, в Ванго стреляла не полиция. Он сразу это понял.

На площади находились другие его враги.

Он продолжил подъем; еще несколько движений, и он достиг нижней части розы^[4].

Теперь он взбирался по красивейшему в мире витражу, подобно пауку, свободно скользящему по своей паутине.

Толпа на площади затаила дыхание. Люди стояли безмолвно, как зачарованные, наблюдая за юношей, приникшим к западному фасаду Нотр-Дам.

Ласточки сомкнутыми рядами носились вокруг Ванго, словно хотели прикрыть его своими маленькими оперенными телами.

Симон, усевшись под большим колоколом, со слезами на глазах срезал ножом верхушку первого яйца. Значит, и на этот раз опять сорвалось, она не придет.

— До чего же безотрадна жизнь! — прошептал он.

И вдруг Симон услышал поскрипывание деревянной лестницы, ведущей на колокольню; он замер, потом пробормотал:

— Мадемуазель?..

И посмотрел на второе яйцо. В смятении, на какой-то миг, он вообразил, что сейчас к нему в дверь постучит счастье.

— Клара? Это вы?

— Она ждет вас внизу.

Это был Ванго; последняя пуля оцарапала ему бок, когда он начал взбираться на галерею химер.

— Вы ей нужны, — сказал он звонарю.

Симон почувствовал, как его сердце затрепетало от радости. До сих пор он еще никогда и никому не был нужен.

— А ты? Ты-то кто? Что тебе здесь надо?

— Не знаю, — ответил Ванго. — Понятия не имею. Но мне вы тоже нужны.

А на площади другая девушка, та, с зелеными глазами, в пальто пепельного цвета, пыталась вырваться из давки. В тот момент, когда Ванго пустился в бега, она заметила человека с восково-бледным лицом: он вынимал пистолет из кармана. Она бросилась к нему, но бурлившая толпа мешала ей двигаться. Когда она добралась до другого края паперти, его уже там не было.

Теперь девушка совсем не походила на грустную промокшую кошечку, какой выглядела минуту назад. Кошка превратилась в львицу, сбежавшую из клетки, и эта львица сметала все на своем пути.

Именно тогда она услышала первый выстрел. Как ни странно, она сразу поняла, что мишенью был Ванго. При втором выстреле ее взгляд обратился к больнице Отель-Дьё, замыкавшей площадь с северной стороны. Тут-то она и увидела снова этого человека. Он притаился на втором этаже. Пистолет торчал в проеме разбитого окна, а сзади, в тени, смутно маячило безжалостное лицо убийцы. Того самого.

Девушка взглянула наверх. Ванго был в безопасности. Небо уберегло его от безжалостной судьбы в последний миг. Для нее же этот миг, напротив, был первым, когда все опять стало возможно. Лишь бы только он выжил!..

И зеленоглазая девушка помчалась к больнице.

Внезапно в небе над собором возникло гигантское чудище, заставившее толпу почти забыть о том, что творилось на земле. Длинный и величественный, как собор, лоснящийся от дождя, над площадью появился цеппелин^[5].

Он заслонил собой все небо.

Впереди, в застекленной кабине, сидел Хуго Эккенер, старый командир «Графа Цеппелина»; он глядел в подзорную трубу, отыскивая внизу на паперти своего друга. По пути из Бразилии к Боденскому озеру^[6] он решил сделать крюк и пролететь над Парижем, чтобы тень его цеппелина осенила эту великую минуту в жизни Ванго.

Услышав третий выстрел, он понял, что на площади творится что-то неладное.

— Нужно улетать, командир, — сказал офицер Леман, капитан цеппелина.

Шальная пуля могла пробить оболочку дирижабля, в блестящем корпусе которого скрывались шестьдесят человек — пассажиры и члены экипажа.

Внизу грохнул последний выстрел.

— Скорей, командир!

Эккенер опустил подзорную трубу и грустно промолвил:

— Ладно, уходим.

На площади к ногам Булара упала мертвая ласточка.

А наверху зазвонили колокола собора Парижской Богоматери.

2

«Курящий кабан»

Комиссар Булар сидел в прокуренном зале, с клетчатой салфеткой за воротом. Перед ним на тарелке дымилось говяжье жаркое. Комиссар разносил своих подчиненных, собравшихся вокруг него, а они слушали и смотрели, как он ест.

— Если это мясо окажется невкусным, мне стоит только мигнуть, и его заменят другим. Но вас, банда безмозглых идиотов, мне заменить некем, я вынужден с вами работать. Одно это портит мне аппетит…

На самом деле комиссар ел с большим удовольствием. Сорок три года службы в полиции научили его сохранять присутствие духа даже в самых скверных ситуациях.

Все они находились сейчас в верхнем зале «Курящего кабана» — знаменитого ресторана Центрального рынка^[7].

— Какой-то мальчишка оставил вас с носом! Удрал от полицейских на глазах у двух тысяч человек!

Булар проткнул вилкой картофелину в масле, помедлил, грозно обвел глазами своих подчиненных и вынес вердикт, который напрашивался сам собой:

— Все вы никчемные бездельники!

Самое невероятное заключалось в том, что ни одному из этих дюжих молодцов, стоявших навытяжку перед шефом, даже в голову бы не пришло усомниться в его характеристике. Что бы Булар ни утверждал, он всегда был прав. Объяви он их сейчас балетными танцовщиками, они все встали бы на пуанты, грациозно подняв руки.

Полицейские обожали своего комиссара. Он позволял им плакаться ему в жилетку в минуты уныния, знал по именам их детишек, дарил цветы их женам по случаю дня рождения, но не дай бог его разгневать: когда он бывал недоволен, то уж так недоволен, что не узнавал их на улице и обходил — брезгливо, как бродячих собак.

Верхний зал «Курящего кабана» закрыли для прочих посетителей ради этого внеурочного совещания. Сейчас здесь горели только две лампочки по сторонам огромной кабаньей головы, висевшей прямо над Буларом. В заднем помещении находилась кухня, и официанты то и дело пробегали по залу с полными тарелками в руках.

В стороне от людей комиссара, за дальним столом, чистил овощи какой-то поваренок. Булар предпочитал эту ресторанную атмосферу той казенной, что царила на набережной Орфевр^[8]. При малейшей возможности он устраивал собрания именно здесь. Он обожал запах соусов и хлопанье кухонной двери. Ведь его детство прошло в отцовском кабачке Авейрона^[9].

— А цеппелин? — закричал Булар. — Кто-нибудь знает, как он там оказался? Только не говорите мне, что это случайность!

Никто не ответил.

Вошел еще один полицейский и, наклонившись к комиссару, что-то шепнул ему на ухо. Тот недоуменно спросил:

— Кто такая?

Человек развел руками.

— Ладно, пропустите.

Полицейский послушно вышел.

Булар отщипнул кусочек хлеба, чтобы собрать соус с тарелки. Потом кивнул в сторону парня, который, сидя к нему спиной, чистил овощи в углу зала.

— Вот какие люди мне нужны, — мрачно пробурчал он. — Ему поручили — он делает. А вас тут двадцать пять здоровых лбов, и вы упускаете сопливого мальчишку. Да будь этот молодчик сейчас здесь, уж наверняка кто-нибудь из вас открыл бы ему окно — беги, голубчик!

— Комиссар…

Булар поискал взглядом того, кто посмел раскрыть рот. Это был Огюстен Авиньон, его верный помощник на протяжении последних двадцати лет. Булар глядел на него сощурившись, словно пытался вспомнить, кому принадлежит это лицо.

— Комиссар, мы не можем объяснить, как это случилось. Даже соборный звонарь там, наверху, утверждает, что не видел его. Этот мальчишка — настоящий дьявол. Я вам клянусь, мы сделали всё возможное.

Булар медленно потер мочку уха. Этот жест всегда предвещал грозу Потом он кротко ответил Авиньону:

— Прошу меня извинить… Я не знаю, что вы здесь делаете, месье, и кто вы вообще такой. Я только знаю, что на этой самой улице, по левой стороне, живет торговец улитками, который справился бы с вашими обязанностями куда лучше вас.

И Булар снова занялся своим соусом. У Авиньона вытянулось лицо, защипало в глазах. Он отвернулся, чтобы незаметно вытереть их рукавом.

К счастью, никто на него не смотрел.

Вся группа так дружно развернулась в сторону юной особы, стоявшей в дверях, словно на втором этаже «Курящего кабана» появилась пугливая лань.

Это была та самая зеленоглазая девушка.

Булар вытер губы краем салфетки, слегка отодвинул стол и встал.

— Мадемуазель…

Девушка потупилась, оробев перед целым отрядом полицейских.

— Вы желали со мной поговорить? — спросил Булар.

Он пошел ей навстречу, на ходу сорвал шляпу с одного из своих подчиненных, забывшего ее снять, и незаметно сунул в полупустую супницу, которую тут же унес официант. Шляпа уплыла в кухню.

Девушка подняла голову. Казалось, она не решается заговорить перед таким сборищем.

— Не обращайте внимания на этих людей, — успокоил ее Булар. — Для меня они больше не существуют.

— Я была там сегодня утром, — сказала она.

Мужчины встрепенулись. Девушка говорила с легким английским акцентом; мягкий, как бы туманный тембр ее голоса вызывал у любого слушателя желание показать себя с самой выгодной стороны. Даже парень, чистивший овощи, и тот замер на минуту, хотя так и не обернулся. Девушка продолжала:

— И я кое-что заметила.

— Не вы одна, — сказал Булар. — Вот эти господа устроили нам хорошенький спектакль.

— Нет, я видела нечто другое, господин полицейский.

Ее слова вызвали у некоторых легкую ухмылку. Эта девица говорила со знаменитым комиссаром, как с обыкновенным постовым.

— Я видела того, кто стрелял.

Ухмылки тотчас исчезли. Булар стиснул в кулаке свою салфетку.

— Он стоял у окна Отель-Дьё, — продолжала девушка. — Я подоспела слишком поздно, он уже исчез. Вот всё, что я знаю.

И она протянула комиссару сложенный вдвое листок бумаги. Тот развернул его. Это был портрет, набросанный графитовым карандашом. Усики, очки в тонкой оправе.

— Вот лицо этого человека, — сказала она. — Постарайтесь его найти.

Булар с трудом сдерживал радостное удивление. Теперь у него был верный след. Ведь стрелок в этом деле не менее важен, чем беглец. Он сказал:

— Не угодно ли пройти с нами, мадемуазель? Я хотел бы узнать подробности.

— Но никаких подробностей нет. Я уже всё вам сказала.

Она подошла к грифельной доске с меню, стерла обшлагом нацарапанные мелом слова «кровяная колбаса» и «свиной окорок» и написала адрес, прибавив:

— Завтра в пять утра я сяду на пароход, который отплывает из Кале. Мне придется всю ночь ехать на машине, она стоит там, на улице. Но если вы захотите со мной встретиться, милости просим к нам.

На лицах сыщиков блуждала глупая улыбка: всем им вдруг захотелось выйти в море.

Комиссар взглянул на адрес, написанный девушкой. Сверху значились ее имя и инициалы фамилии:

Впервые в жизни Булар не нашелся с ответом. Он был озадачен и стыдился показать свое замешательство подчиненным.

— Ладно, — наконец сказал он. — Значит, это в Англии.

На сей раз комиссар старательно подбирал слова, чтобы не допустить промаха.

— Нет. Вовсе нет. Это не в Англии, — возразила девушка, натягивая на каштановые волосы мягкий кожаный шлем с огромными шоферскими очками, закрывавшими верхнюю часть лица.

— Это…

— Это в Шотландии, господин полицейский.

— Ну да, разумеется, — подхватил Булар, машинально изобразив жестами игру на волынке.

Он колебался, не решаясь добавить к этому еще несколько туристских банальностей, которые убедили бы юную особу, что ему прекрасно известно о существовании Шотландии с ее виски и килтами. Но девушка опередила его вопросом:

— А этот Ванго… что он такого сделал, почему его преследуют?

— Я не имею права разглашать это, — ответил Булар, радуясь тому, что может наконец продемонстрировать свое превосходство над ней и уверенность в себе. — А он вас интересует?

— Мне очень понравилась сама сцена — священник, который взбирается на собор, чтобы сбежать от полиции.

— Он не успел стать священником, — уточнил Булар.

— И слава богу!

Девушка произнесла это еще более туманным и загадочным тоном. Комиссар почуял в ее словах какую-то подоплеку. Казалось, она имела в виду лишь то, что примерный священник не стал бы так себя вести. Но тут крылось и нечто другое… Булар сказал себе: она втайне радуется тому, что молодой человек, вернее, именно этот молодой человек, в конечном счете не стал священником.

— Вы его знали? — спросил он, шагнув к девушке.

— Нет.

На сей раз он уловил легкую грусть, скрытую в ее голосе. И Булар, который привык подмечать и анализировать всё до мелочей, понял, что сейчас она не лжет. Она не знала семинариста, взобравшегося на собор, не разглядела в нем того Ванго, каким он показал себя толпе, но Булар догадывался, что они наверняка были знакомы прежде.

Комиссар отметил также, что девушка назвала Ванго по имени. Да, он был почти уверен в этом. Но откуда оно ей известно? Ведь сам он произнес его всего один раз, там, в давке на паперти. Вечерние газеты тоже не приводили никаких имен. И он попытался задержать ее еще немного.

— А почему вы оказались на площади в то утро?

— Я ужасно люблю романтические церемонии.

И девушка надела автомобильные перчатки, которые ничуть не умалили изящную форму ее рук.

Тем временем к Булару вернулась его профессиональная хватка.

— Могу я попросить кого-нибудь из своих людей проводить вас?

— О, я прекрасно найду дорогу сама, месье. Доброй ночи.

И она быстро сбежала вниз по лестнице.

Булар увидел, как его подчиненные ринулись к окнам. Они глазели на Этель, подходившую к маленькому, заляпанному грязью автомобильчику «нейпир-рэйлтон», роскошной сверхмощной машине. С настоящим авиационным мотором в корпусе из бронированной стали.

Она включила зажигание, надвинула на глаза очки и исчезла в темноте.

Атмосфера в зале «Курящего кабана» мигом разрядилась. Все начали смеяться и хлопать друг друга по спине, словно благополучно пережили нечто вроде землетрясения.

А сам Булар еще не отошел от окна. Он глядел на парня в глухом бордовом фартуке, одиноко стоявшего на тротуаре. Миг назад комиссар увидел, как тот выбежал на улицу сразу после ухода девушки, бросился было вслед за исчезнувшим автомобилем, но тут же остановился, прислонясь спиной к столбу газового фонаря.

Облако выхлопа мешало Булару разглядеть его лицо. Но едва дым рассеялся, комиссар вскрикнул и помчался к выходу.

Спустя пять секунд комиссар уже стоял на противоположном тротуаре.

Никого.

Булар яростно пнул фонарный столб и, прихрамывая, поспешил обратно в ресторан. Поднявшись на второй этаж, он ворвался в кухню, схватил за шиворот шеф-повара, вытащил его в зал и ткнул носом в аккуратную горку безупречно очищенной картошки.

Повар водрузил на голову упавший колпак, взял одну картофелину, повертел ее в пальцах, изучая опытным глазом знатока, поискал огрехи, но таковых не обнаружил.

— Прекрасно! Восьмигранная очистка — лучше не сделаешь! Этот парень — настоящий талант.

— Кто он — этот чистильщик? — вопросил Булар.

— Я… Понятия не имею. Но мне хотелось бы его вернуть. Да вы не беспокойтесь, он же не уйдет, не получив платы. И тогда вы сможете сказать ему все, что думаете о его восьмигранной очистке…

Булар через силу улыбнулся.

— Ну да, конечно… И давно вы знаете этого виртуоза очистки?

— Нет. По субботам, когда у нас наплыв посетителей, мы нанимаем поденщиков на Центральном рынке, возле церкви Святого Евстафия. Там я его и нашел сегодня вечером, часов в девять. Но я не знаю, как его зовут.

Булар в ярости опрокинул стол вместе с драгоценной пирамидой восьмигранной картошки.

— Ну, так я вам сообщу, как его зовут. Это Ванго Романо. Вчера ночью он убил человека.

3

Паранойя

Маленькая оранжерея, притулившаяся к просторному дому, светится, как хрустальный фонарь. Вокруг все погружено в темноту. Не видать вооруженных охранников, засевших на крыше здания и на ветвях деревьев. Снизу, из лощины, доносятся вздохи морских волн.

Три керосиновые лампы, свисающие с потолка, среди орхидей, освещают человека, похожего на садовника. Он подстригает апельсиновые деревца в кадках.

— Иди-ка ты спать, Сетанка… Сетаночка моя.

Его голос звучит ласково. Сетанка делает вид, будто не слышит. Ей восемь лет. Сидя на полу в ночной рубашке, она пускает по воде в лейке длинные, узкие, как лодочки, семена.

Снаружи мигает фонарик. За дверью оранжереи маячит встревоженное лицо. Кто-то стучит в стеклянную створку.

У садовника слегка вздрагивают усы. Не отзываясь на стук, он продолжает свое дело.

Посетитель подходит к апельсиновым деревцам.

— Есть новости из Парижа, — говорит он.

Садовник даже не поворачивает к нему головы. Но в его сощуренных глазах угадывается легкая усмешка.

— Правда, новости неважные, — уточняет человек.

На сей раз взгляд садовника пронизывает вестника насквозь; его голубые глаза холодны, точно байкальский лед.

— Наш Птенец… — говорит вестник, отступив назад. — Птенец упорхнул. Даже непонятно как…

Садовник посасывает палец, из которого сочится кровь: он поранил его медными ножницами.

Девочка у его ног больше не играет. Она слушает.

Вот уже несколько лет она слышит о Птенце.

К ее отцу приходит много людей, и все они ведут разные непонятные разговоры, но ее интересует один только Птенец.

Девочка напридумывала множество историй про этого Птенца. Вечерами она грезит о том, как он летает по ее комнате, как она греет его в ладонях, прячет у себя в постели.

— Борис стрелял с близкого расстояния, — продолжает человек. — Но Борис обещал разыскать его. Иначе этим займется французская полиция.

Потом человек долго молчит. Спиной он чувствует сквозняк от двери. И когда садовник наконец отворачивается, побледневший вестник выходит, аккуратно притворив за собой прочную застекленную дверь.

Свет его фонаря исчезает во тьме.

Тоненький детский голосок спрашивает:

— Про какого это птенца он говорил?

Садовник по-прежнему стоит неподвижно.

— Иди спать, Сетанка.

На этот раз девочка встает, целует отца в густые усы, как и каждый вечер. И что-то шепчет ему на ухо.

Затем удаляется в своей белой ночной рубашке, взмахивая на ходу руками, словно крыльями.

Садовник вонзает ножницы в стол. Мыслями он далеко отсюда.

Он уже забыл, что прошептала ему дочь.

«Не нужно стрелять в птенцов».

Так она сказала.

Если бы она знала…

Ванго пробирается по крышам Парижа. Ему до мелочей знакомы воздушные пути между кармелитской семинарией и Люксембургским садом. Он может пройти по этому маршруту, почти не ступив на землю. Он знает, что полиция устроила засаду перед семинарией и ждет только его появления.

Ванго шагает по цинковым крышам, скользит по черепичным скатам, прыжками переносится от одной каминной трубы к другой. Ему знакомы все провода, натянутые между домами и позволяющие перебраться на противоположную сторону улицы. Он даже не вспугивает голубей, томно воркующих на карнизах в любовном апрельском экстазе. Он перепрыгивает через чердачные каморки с их обитателями — студентами, служанками, художниками. Он не нарушает сон кошек и даже не задевает белье, сохнущее на верхних террасах. Иногда он видит в растворенном окне женщину, которая, набросив на плечи одеяло, дышит весенним ночным воздухом.

Прыгая с крыши на крышу, он пролетает прямо над ней, совершенно бесшумно.

Еще несколько дней назад Ванго проделывал тот же путь в обратном направлении, сбегая посреди ночи из семинарии в заснеженный сад.

Добравшись до последней водосточной трубы, он спрыгивал на старый каштан, нависавший над острыми пиками парковой ограды, и съезжал вниз по его стволу.

В первые дни апреля шел снег. Ванго бродил до зари по пустынным лужайкам и аллеям, то и дело проваливаясь в сугробы, любуясь заледеневшими водоемами. Потом все так же, по крышам, возвращался в семинарскую часовню к утренней мессе.

Иногда он запаздывал на несколько минут, и отец Жан несурово журил его:

— Ты слишком любишь спать, малыш.

Он говорил это, поглядывая на башмаки Ванго, мокрые от снега и грязи. От отца Жана ничего нельзя было утаить.

Однако этой ночью, разгуливая по крышам Парижа, Ванго понимал, что в семинарии его ждут не кроткие упреки отца Жана и даже не яростные обвинения старика Бастида — каноника, управлявшего их заведением строго, как казармой…

На сей раз его поджидала полиция, наручники, а может, и тюрьма.

Почему он сбежал нынешним утром, на церемонии перед Нотр-Дам? Почему удрал, если не знал за собой ничего плохого? Ведь этим поступком он сам же и признал себя виновным. Но Ванго не мог избавиться от жившего в нем сверхъестественного предчувствия, которое побуждало его опасаться всего на свете, мнить себя мишенью для самых разнообразных врагов.

Он постоянно ощущал грозящую ему опасность. Уже с четырнадцати лет он страдал, по мнению окружающих, заболеванием, которое один врач-психиатр обозначил на его медицинской карте крупными буквами: ПАРАНОЙЯ. Из-за этих восьми букв его чуть не выставили из семинарии. Отец Жан всеми силами защищал мальчика. Он поручился за психическое здоровье Ванго.

— Вы сильно рискуете, — сказал каноник Бастид отцу Жану. — Смотрите, как бы вам не пожалеть об этом.

Но отец Жан, который рисковал чуть ли не каждый день, никогда об этом не жалел.

Однако сейчас он был сильно обеспокоен.

В глубине души он чувствовал себя ответственным за то, что творилось с Ванго. Нарушив тайну исповеди, он рассказал Бастиду о страхах мальчика.

Ведь юный семинарист ничего не скрывал от него. Ему постоянно чудилось, будто за ним охотятся: якобы на улице следом ехали машины; когда он отсутствовал, кто-то обыскивал его келью; однажды строительные леса, как бы случайно, рухнули прямо у него за спиной, а в часовне на него как-то ночью напал призрак, вооруженный ножом, и ему пришлось с ним бороться.

Его хотят убить!

Мания преследования — типично параноидальный синдром. Отец Жан знал это. Он был фронтовым врачом во время Первой мировой войны. И осознавал всю тяжесть этой болезни, которая могла вылиться в настоящее безумие. Вначале такие люди уверяют себя, что за ними следят, потом начинают подозревать в злодейских замыслах своих близких, а в конце концов сами становятся опасными для окружающих.

Ванго остановился; слезы жгли ему глаза. Он стоял, удерживая равновесие, на стальной балке, соединявшей два дома, которые почти соприкасались стенами. Только что колокол семинарской часовни пробил три часа ночи. Вся его жизнь воплотилась в отголосках колоколов. Этот звон подхватывали и разносили другие, дальние колокола в Париже и в его воспоминаниях.

Когда перезвон стих, Ванго принял решение. Сейчас он проберется в комнату отца Жана и сдастся.

Падре отведет его в полицию и возьмет на себя его защиту. Он сумеет объяснить причину его бегства. У обочины был припаркован черный «ситроен-розали». Внутри мерцали огоньки сигарет. Наверное, из-за дыма в машине трудно было дышать. И уж наверняка в ее прокуренном салоне засели, друг у друга на головах, все полицейские парижской префектуры.

Даже автомобильный кузов подрагивал так, словно кашлял.

Это зрелище вызвало у Ванго улыбку. Ему пришла в голову одна мысль.

Как уже было сказано, Ванго стоял на крыше здания, которое находилось через улицу от семинарии. Он ощущал спиной теплое дыхание каминной трубы, выпускавшей наружу клубы дыма.

Ванго вытащил из стены несколько расшатанных кирпичей и прикрыл ими глиняные жерла всех ближайших труб. Таким образом, дым оказался в плену. Ванго присел у карниза и стал ждать.

Ждать пришлось недолго.

Сначала во всех окнах зажегся свет, распахнулись ставни, люди выбежали на балконы, спасаясь от удушья. Затем послышались крики и топот на лестнице. Дым, не найдя выхода через каминные трубы, заполнял квартиры.

Ванго проскользнул через слуховое окно на лестничную клетку, забитую людьми, и начал тщательно обследовать задымленные квартиры: он никого не хотел подвергать опасности. Убедившись, что все помещения пусты, Ванго зачерпнул пригоршню сажи в одном из каминов и вымазал ею лоб и щеки. Теперь его невозможно было узнать в давке, среди беглецов с лицами, черными от копоти.

На третьем этаже он подошел к женщине с двумя детьми на руках и взял у нее младшего, плакавшего от страха.

— Я помогу вам, мадам.

И он смело вышел на улицу вместе с жильцами в пижамах. Полицейские выскочили из машины; они были напуганы не меньше обитателей дома.

Ванго пересек улицу и подошел к людям, ожидавшим на другой стороне. Теперь он находился всего в нескольких шагах от двери семинарии. Обратившись к ближайшему полицейскому, он положил ему на руки вопившего младенца.

— Вы из полиции? — спросил он.

— Да…

— Тогда скажите своим товарищам, что на последнем этаже осталась моя бабушка. Она там ищет своего кота. Не хочет выходить без него.

Полицейский держал на руках младенца так опасливо, словно это была бомба, грозившая вот-вот взорваться. Он сунул ребенка первому попавшемуся человеку, взмахом руки подозвал своих коллег и побежал к зданию. Вдали послышался вой пожарной машины.

— Ребята, на шестом этаже осталась старушка!

Тем временем Ванго незаметно растворился в толпе.

Мелкие чудеса идут об руку с большими несчастьями. Он всегда это знал. Нужно просто верить в удачу, и все получится.

Ванго пробрался к двери семинарии, налег на нее плечом. К несчастью, она была заперта. Отступив на шаг, он собрался еще раз толкнуть ее, но тут, на его счастье, она отворилась сама. Зато, на его беду, открыл ее семинарский сторож Вебер. И это называется «на счастье»? Нет, куда там. Ванго сжался от страха.

С минуту они молча глядели друг на друга.

Мог ли сторож не узнать Ванго?! Бедняга считал мгновения, в надежде, что ему повезет еще раз. Лицо Вебера побагровело. Он разинул рот и поперхнулся, едва сдержав крик.

Ванго затаил дыхание.

— Нина Бьенвеню!.. — прохрипел наконец Вебер.

— Что? — переспросил Ванго.

— Это Нина Бьенвеню!

— Кто-кто?

— Я штучка не столичная…

— К-к-как?..

— …мордашка симпатичная…

В устах монаха-капуцина в халате эти слова звучали более чем оригинально. Его щеки залил багровый румянец.

— Обними меня, дружочек, мой красавчик, мой цветочек…

И Вебер в самом деле распростер объятия. Ванго отшатнулся.

— Смотрите! — торжественно объявил сторож. — Сама Нина Бьенвеню, певица из «Рыжей Луны»!

Ванго обернулся. На другой стороне улицы появилась хорошенькая босоногая девушка в ночной сорочке выше колен, на вороте — опушка из розового меха, на бедрах — розовые фланелевые бантики, и лицо того же цвета. Ванго узнал певицу Нину Бьенвеню, звезду кабаре «Рыжая Луна» на Монмартре. Ей было двадцать пять лет, и ее боготворил весь Париж.

Значит, последней маленькой удачей Ванго стала Нина. Идеальный отвлекающий маневр. Певичка тоже оказалась закопченной, как селедка, в своей огромной квартире на втором этаже.

Глаза Вебера лучились, точно звезды. Он знал наизусть все ее песенки.

Нужно заметить, что Раймундо Вебер был монахом-капуцином из Перпиньяна. По достижении пенсионного возраста его перевели сторожем в столичную семинарию, где он по ночам забирался в часовню и играл фокстроты на органе. И хотя ростом он не вышел — всего метр пятьдесят пять, — его огромные руки брали каждая по две октавы.

Выпятив грудь, он сорвал с себя халат и взмахнул им над головой, словно тореадор плащом. Под халатом оказалась клетчатая пижама. Монах направился к певице танцующими шажками, словно приглашал ее на уличное танго. Наконец он склонился перед ней в поклоне (отчего его голова, с учетом роста ее владельца, оказалась чуть ли не на уровне мостовой), снова величественно взмахнул своим халатом и набросил его на голые плечи красотки.

— Вы позволите, мадемуазель? Со всем моим восхищением.

Нина Бьенвеню улыбнулась.

А Ванго был уже внутри. Он пробежал по длинному коридору и попал во внутренний дворик. Тут он услышал приближавшиеся голоса, нырнул в темный угол и проворно, как ящерица, взобрался на стену по водосточной трубе. Оказавшись на крыше, он перевел дух.

Ванго всегда чувствовал себя лучше в соседстве с небом, его инстинктивно тянуло к высотам. Взять хоть вчерашнее несчастье, которое грозило разбить ему жизнь, — разве не случилось оно именно тогда, когда он впервые лег наземь?

Все свое детство он провел среди птиц на скалах, отвесной стеной уходивших в море. Он приручил эту крутизну.

Ванго прошел несколько метров по узкому карнизу. Келья отца Жана находилась здесь, в маленьком домике, на задах мощеного двора.

Отец Жан, единственная его надежда…

На крыльце у входа караулили двое мужчин.

Эти охранники никак не нарушали планов Ванго — он был не так глуп, чтобы пытаться попасть в дом через дверь, — : но его обеспокоило их присутствие. Ему не хотелось, чтобы отца Жана донимали из-за него расспросами. А главное, он боялся, как бы старика не сочли его сообщником в бегстве или в проступке, который он якобы совершил. Проступок… Но какой?

Нанимаясь в конце дня чистить картошку на кухне «Курящего кабана», Ванго преследовал только одну цель — узнать, в чем состоит его преступление. Он обнаружил там пристанище комиссара, выслушал его, но так ничего и не понял. Единственное прозрение принес ему другой голос; нежный, как летний дождь, он, однако, поднял настоящую бурю в его душе, заставив зажмуриться, чтобы сдержать слезы.

Этель.

Впервые за истекшие пять лет он снова услышал голос Этель.

Значит, она пришла.

В ресторане он даже не мог обернуться, чтобы взглянуть на нее. Но по звуку ее голоса понял, что она ничуть не изменилась. Ванго познакомился с Этель в 1929 году, когда ей было двенадцать лет, а ему четырнадцать. Эта встреча многое изменила в его жизни. Начиная с того дня мир стал казаться ему гораздо прекраснее и сложнее, чем прежде.

В окне комнаты отца Жана мерцала свеча. Наверное, он был у себя. Ванго вскарабкался по водосточной трубе, повис над пустотой, спрыгнул на край подоконника верхнего этажа и тем же акробатическим приемом спустился на этаж ниже. Как раз под ним, на ступенях крыльца, полицейские покуривали сигареты. Ванго прижался лицом к стеклу. Комнату слабо освещала единственная, почти сгоревшая свеча. Он увидел отца Жана, лежавшего на кровати.

Ванго улыбнулся: наверное, старик задремал, погрузившись в свои вечерние размышления. Очень на него похоже. Отец Жан был полностью одет и держал в руках четки.

Окно было не заперто, Ванго осталось лишь толкнуть створку и спрыгнуть в комнату.

Теперь он почти спасен: отец Жан рядом, и значит, ничего плохого с ним больше не случится.

Но Ванго боялся его напугать. Он позвал шепотом:

— Это я, падре. Я, Ванго…

Окно было приоткрыто, из-за этого в комнате было холодно. Ванго не посмел подойти к кровати. Он решил дождаться, когда священник проснется сам.

В поисках стула он заметил, что часть комнаты огорожена шнуром, протянутым в метре от пола.

Ванго пролез под шнуром и подошел к маленькому письменному столу, возле которого провел столько часов рядом со своим старым другом.

— Стол подобен кораблю, — сказал ему однажды отец Жан, усаживаясь. — Вот так и нужно работать. Ты склоняешься над книгой — и распускаешь паруса.

Где-то в коридоре хлопнула дверь. Ванго выждал несколько минут перед тем, как сделать еще шаг.

На столе царил настоящий хаос. Перьевые ручки мокли в луже чернил, наполовину впитавшихся в деревянную поверхность. Большая тетрадь валялась открытой. Но самое странное заключалось в том, что каждый предмет был обведен меловой чертой, словно кто-то хотел зафиксировать его местоположение.

Ванго вздрогнул и наклонился к тетради. На бумаге он увидел темное пятно и только два слова, на латыни, поспешно написанных неверной рукой отца Жана:

Ванго понадобилась всего одна секунда.

Он наконец понял. Темное пятно — это кровь. Комнату оставили в том виде, в каком ее нашли. А человек на кровати был мертв.

Теперь Ванго знал, в чем состоит его преступление.

Отец Жан был убит.

А эти два слова в тетради обвиняли в убийстве его: БЕЖАТЬ… ВАНГО…

В глазах всего света он был убийцей отца Жана.

И его разыскивали в связи с этим злодеянием, совершенным прошлой ночью, как раз перед церемонией посвящения.

Ванго упал на колени перед кроватью своего друга. Взяв его ледяную руку, он прижался к ней лбом.

Худшее. Его постигло самое худшее. Ему было так больно, словно в него угодила разрывная пуля. Казалось, его сердце, его кожа вывернуты наизнанку, обнажены, как тушки кроликов, разделанные охотниками под сицилийским солнцем его детства.

Однако минутой позже, встав на ноги, он ощутил уверенность в том, что слова, написанные отцом Жаном, не были обвинением.

Они были сигналом тревоги, приказом, обращенным к Ванго — БЕЖАТЬ!

4

Первое утро мира

Они распахнули дверь, и вместе с ними в зал ворвалась буря.

Их было четверо. Четверо мужчин, которые внесли бесчувственную женщину, завернутую в красный корабельный парус. Все вскочили. Тонино, хозяин кабачка, расчистил стол рядом с хлебной печью и позвал дочерей. Тело положили на стол.

— Как она — жива? — спросил Тонино.

Старшая дочь развернула красную парусину, надорвала мокрое платье женщины и приникла ухом к ее груди. Посетители кабачка, хозяин, рыбаки, принесшие тело, — все замерли в ожидании.

Карлотта долго вслушивалась.

— Ну, как там, Карлотта? — нетерпеливо спросил Тонино.

— Тише… — ответила девушка.

Она колебалась. Снаружи завывал ветер. В закрытый ставень билась ветка бугенвиллеи. А стук сердца — он тише всего на свете. Сравнивать этот звук с грохотом бури — все равно что бубенчик с фанфарами.

Наконец Карла подняла голову и улыбнулась.

— Жива!

Ее младшая сестра уже несла простыни, чтобы обтереть женщину Взяв с края очага округлые камни, горячие от огня, она завернула их в лоскут и приложила, как грелку, к ее мокрому телу. Девушки замахали руками, отгоняя мужчин, которые зачарованно смотрели на обнаженные плечи незнакомки.

— Чао, синьоры, чао!

И они завесили уголок зала простыней, чтобы скрыть женщину от посторонних глаз и раздеть ее.

Тонино налил вина всем присутствующим.

— И откуда она взялась? — спросил он.

В кабачке Мальфы^[11] сидело десятка два посетителей.

«Чем хуже погода, тем лучше выручка» — так рассуждал хозяин кабачка утром, глядя на грозовое небо. И действительно, с самого утра кабачок был полон.

Однако на острове жило довольно мало людей. За последние десятилетия здесь осталась едва ли шестая часть населения. Люди уезжали целыми пароходами искать счастья кто в Америку, кто в Австралию, бросив на произвол судьбы опустевшие деревни.

— Мы нашли ее на горной тропе над пляжем Скарио.

Это сказал Пиппо Троизи. Он не был рыбаком. Он выращивал каперсы и владел маленьким виноградником, но в особо непогожие дни его нанимали на рыбацкие суденышки, чтобы утяжелить их.

Он первым заметил незнакомку, и это стало его личным достижением, гордостью всей его жизни. Время от времени он бросал взгляд собственника на маленький театр теней, сновавших за простыней.

— Но откуда же она взялась? — повторил Тонино.

— Ее никто не знает, — ответил Пиппо.

Эти слова повергли присутствующих в долгое молчание. На таких островках все знают друг друга. Бывало, местные жители встречали в гаванях компанию иностранных моряков, но никому еще не довелось подобрать на горной тропе красавицу незнакомку.

— Она промокла насквозь, — сказал Пиппо. — Похоже, долго пролежала под дождем.

Теперь ветер пронзительно, словно играя на флейте, стонал в каминной трубе.

— Она из моря, — произнес голос за простыней.

Так сказала Карла. Выглянув из-за простыни, она добавила:

— Эта женщина вся насквозь просолилась, как твои каперсы в бочонке, Пиппо Троизи.

Люди молча переглянулись. Море было для них всем: оно их кормило, а иногда несло гибель или неожиданные подарки — то отбившегося от матери китенка, то обломки кораблей или, как прошлым летом, семь ящиков бананов, видно, смытых волной с палубы. Но женщина, заброшенная, как летучая рыба, на высокую скалу над пляжем Скарио, — такого еще никто не видывал.

— Она открыла глаза!

Все бросились к ней. Но Карла и ее сестра не позволили мужчинам подойти вплотную, да и сами не посмели бы это сделать.

Девушки постарались на славу: они укутали женщину во множество шалей и одеял, и теперь она выглядела скромнее монахини; все ее тело, с головы до ног, было скрыто от чужих взглядов. Даже волосы, и те были убраны под косынку. На виду осталась только голова, под которую подсунули подушку, набитую шерстью.

Оказалось, что женщина не так молода, как всем почудилось вначале. Однако холод наложил на ее лицо нарядный макияж: бледную кожу оттеняли темно-красные губы и синева под глазами. По мере того как она согревалась, ее щеки розовели. Она долго смотрела перед собой широко открытыми глазами, потом произнесла одно-единственное слово:

— Ванго.

Маленького мальчика нашли часом позже между двумя утесами на берегу. На вид ему было два-три года. Звали его Ванго. Он был одет в голубую шелковую пижамку, длинные кудряшки спадали ему на глаза. Он не выглядел испуганным. В кулачке он сжимал смятый вышитый платочек. И спокойно разглядывал окруживших его людей.

Ванго.

Женщина точно описала место, где его спрятала.

Чтобы перевести ее объяснения, пригласили местного врача.

Тот нагнулся к ней и выслушал несколько произнесенных шепотом слов. Она говорит по-французски! — объявил он так серьезно, словно диагностировал у больной тяжелую ангину.

Вокруг раздался одобрительный шепот. Все знали, что доктор, без конца хваставший своими путешествиями, особенно любил рассказывать о Франции.

— И что она говорит?

Доктор Базилио слегка смутился. На самом деле он никогда не ездил дальше Неаполя. Его знание французского языка было весьма условным, даром что он вечно прогуливался, держа в руке старый номер газеты «Заря», и частенько со вздохом приговаривал: «Ах, Париж… Париж!», разглядывая фотографии манекенщиц.

Итак, собрав все свои знания, он попытался понять слова незнакомки.

— Она говорит еще на нескольких языках. Ну и смесь… настоящая Вавилонская башня!

На этот раз он не солгал. Измученная женщина смешивала несколько языков, то и дело переходя с одного на другой.

— А теперь греческий, — сказал доктор.

— А это что значит?

— Это значит, что она говорит по-гречески.

И все восхитились его выводом.

Наконец удалось обнаружить, что незнакомка говорит еще и по-итальянски. Доктор с облегчением повел допрос. Теперь он просто повторял на сицилийском наречии то, что она шептала на почти безупречном итальянском языке, который все понимали.

Женщина и ребенок были выброшены волнами на галечный пляж, вместе с грудой обломков корабля. Спрятав малыша в укромном месте, она пошла искать помощи и поднялась по тропе, огибавшей бухту с левой стороны, где и потеряла сознание.

Теперь она сидела в кресле, а Ванго прикорнул к ней.

— Это ваш ребенок? — спросил доктор, старательно выговаривая слова.

Женщина слабо усмехнулась: в ее годы иметь трехлетнего сына?!

Доктор покивал, слегка пристыженный своим вопросом. Сам он был старым холостяком, но при своей профессии мог бы получше разбираться в детородном возрасте женщин.

Стараясь переменить тему и видя, что женщина больше ничего не может вспомнить, доктор Базилио начал повторять те немногие французские слова, которые знал:

— Souvenez-vous, souvenez-vous…^[12]

Наклоняясь к ней, он твердил это, как заклинание.

Чужой язык — такая странная музыка, которую можно повторять, даже не понимая смысла. Слушая эти слова, сказанные по-французски, окружающие развлекались вовсю. Они не знали, что это значит, но повторяли умильными голосами, обращаясь друг к другу: Souvenez-vous!

И каждый посетитель кабачка вкладывал в эти слова особый, тайный смысл.

— Souvenez-vous! — говорила одна из женщин своему супругу, строя ему глазки.

— Souvenez-vous!

Гомон в зале становился все громче.

— Souvenez-vous! — воскликнул Пиппо Троизи, подняв свой бокал.

Внезапно доктор сердито остановил эту игру:

— Да замолчите же!

В зале наступила такая тишина, какая бывает только в школьном классе после окрика учителя.

Доктор еще раз перевел на сицилийское наречие то, что все и без него прекрасно поняли:

— Она ничего не помнит. Не помнит, откуда прибыла, куда ехала. Только и знает, что ее зовут Мадемуазель, а мальчика — Ванго. Вот и все. Вроде бы она его няня.

Слово «Мадемуазель» он постарался произнести с французским акцентом.

— Что ж она теперь будет делать? — спросила одна из дочерей кабатчика.

Спасенная женщина произнесла в ответ несколько слов, ее взгляд был затуманен слезами.

— Она не знает. Хочет остаться здесь. Ей страшно.

— Да что ей здесь делать-то? И этот малыш… у него же где-то должны быть родители. Нет, ей нужно сесть на пароход и плыть на родину!

— А где она, ее родина? — раздраженно спросил доктор.

— Вы же сказали, что она говорит по-французски.

— Но она говорит и по-английски. А одну фразу произнесла по-гречески. Так где же ее родная страна?

И тут женщина, словно желая запутать следы, снова произнесла несколько слов.

— Ну вот, а это немецкий! — объявил доктор.

Женщина добавила еще что-то.

— А это уже русский.

Мальчик по-прежнему сжимал в руке платочек. На нем был виден темно-синий кружок, в центре которого блестела вышитая золотом буква «В».

Ванго.

Доктор ласково взял малыша за ручку, и ему удалось на несколько мгновений вытащить платок из его пальцев. Над буквой «В» можно было разобрать слово, вероятно обозначавшее фамилию мальчика, — РОМАНО.

— А фамилия-то наша, итальянская, — сказала Карла.

— Ванго Романо, — повторила ее сестра.

Чуть выше, на кайме платочка, доктор разобрал — впрочем, не поняв смысла, — загадочные французские слова, вышитые маленькими красными буковками: Combien de royaumes nous ignorent.

Доктор прочел их вслух с медлительностью школьника, изучающего алфавит:

— Сколько… держав… даже не подозревают… о нашем существовании…^[13]

В кабачке стояла мертвая тишина.

Рука Ванго, точно крошечная хищная птица, вцепилась в квадратный лоскуток, и тот бесследно исчез в его кулачке.

— О Господи! — вздохнула одна из женщин.

— Да-а, сразу видно: не нашего поля ягоды, — заключил Тонино.

Тем временем в кабачок вошел еще один человек. Он сел в дальнем углу, стянул с себя кожаную, насквозь промокшую куртку и спросил мальвазию^[14] и пирожных. Его длинные, слипшиеся от дождя волосы были связаны шнурком на затылке.

— Сперва заплати, — ответил хозяин, подозрительно глядя на него.

Человека этого звали Мацетта. Здесь все его знали. Он зарабатывал на жизнь лишь тем, что перевозил тяжести на своем осле, и, конечно, нечасто мог себе позволить угоститься вином с пирожными — разве на Рождество да на Пасху. Вот отчего Тонино не доверял ему.

— Прежде заплати!

Человек пристально взглянул на него и бросил на поднос новенькую серебряную монету.

Кабатчик повертел ее в пальцах, оглядел с обеих сторон.

— Никак ты продал своего осла, Мацетта?

Мацетта охотно разнес бы в щепки стол. А самого Тонино повесил бы на потолочной балке, рядом с его чесноком и окороками.

Но тут он увидел мальчика в голубой пижамке.

Малыш глядел на него. Он крепко прижимался щекой к плечу своей няни и смотрел на Мацетту так, словно знал его.

Мацетта даже не заметил, как хозяин отошел от стола. Он не мог вынести взгляда Ванго и низко склонил голову. Потом медленно поднял ее и вдруг обнаружил рядом с мальчиком Мадемуазель.

Когда Мацетта увидел Мадемуазель, когда его налитые кровью глаза встретились с голубыми глазами Мадемуазель, он весь сжался.

Застыл как камень.

Как лава из жерла вулкана Стромболи, застывшая в море.

Впервые после того, как ее принесли в кабачок, Мадемуазель заплакала.

Мацетта развернулся вместе со стулом лицом к стене.

Никто, кроме Ванго, не заметил этого странного поединка взглядов. Все видели только слезы на лице Мадемуазель. Что им делать с этой женщиной и этим ребенком? Вот какой вопрос занимал сейчас присутствующих.

— Может, возьмешь их к себе, Пиппо Троизи?

В этот момент Пиппо ел жареный пирожок величиной с собственную руку, наполовину торчавший из салфетки. Услышав это предложение, он едва не подавился.

— К себе?

— Ну да, пока не придумаем что-нибудь получше…

Пиппо очень хотелось согласиться. Это ведь он сыграл здесь главную роль, он первым увидел женщину. На миг в его глазах вспыхнула гордость. Однако память тут же подсказала ему, что это невозможно: Пиппо Троизи не был хозяином у себя в доме.

— Тут вот какое дело…

Джузеппина. Ему даже не пришлось договаривать. Все знали, что дело было в его жене.

Джузеппина так ревностно опекала супруга, что он буквально задыхался от ее заботы. Она охраняла его от посторонних, как гусыня охраняет свое яйцо. И уж конечно, она никогда не впустит, в свое семейное гнездо неизвестную даму с ребенком.

Может быть, именно из-за нрава своей жены Пиппо-огородник мечтал стать моряком. Бывают такие люди на земле, от которых хочется уплыть в море, куда-нибудь подальше, а главное, надолго.

Теперь никто уже и не помнил, в какой момент Ванго и Мадемуазель очутились в доме угрюмца Мацетты.

А ведь в тот миг, когда Мацетта встал со словами: «Я могу их приютить», все прямо рты поразевали. Мадемуазель крепко прижала к себе мальчугана и отрицательно покачала головой, не в силах выговорить хоть слово.

Дом Мацетты состоял из двух белых кубических строений на внутреннем склоне кратера Поллары, крутым обрывом выходившего к морю. Между ними одиноко росло оливковое дерево. Все остальные домики селения Поллары были давным-давно заброшены.

Итак, Ванго и Мадемуазель поселились у Мацетты.

Сам хозяин перебрался в хлев своего осла, находившийся в сотне метров от дома. Вернее сказать, это была просто глубокая впадина в скале, устланная соломой и защищенная от ветра каменной стеной. Мацетта смастерил для осла красивый хомут из кожи и дерева, такой тяжелый, что осел все время клонил голову.

С этого дня и до самой смерти Мацетта ни разу не переступил порог своего бывшего дома. С этого дня Мацетта-нищеброд каким-то чудом ухитрялся содержать своих подопечных, в каждое новолуние оставляя на пороге их дома новенькую золотую монету. С этого дня буйный Мацетта стал более кротким, чем его осел, которого он прозвал Тезоро; и многие люди видели, как он рыдает по ночам на морском берегу.

И за все эти годы Мадемуазель ни разу не удостоила его ни взглядом, ни словом.

Этих двоих связывал какой-то загадочный договор. Договор, не скрепленный словами. Немой договор.

Ванго вырос на склоне этого потухшего вулкана.

Здесь он нашел всё, в чем нуждался.

Его взрастили три кормилицы — свобода, одиночество и Мадемуазель. Им троим он был обязан своим воспитанием. Он получил от них всё, чему хотел научиться.

В пять лет он уже понимал пять иностранных языков, но ни с кем не говорил на них. В семь лет взбирался по крутым скалам, даже не прибегая к помощи ног. В девять — кормил соколов, которые слетались к нему и клевали прямо с руки. Он спал голышом на камнях, пригрев на груди ящерицу. Он свистом созывал к себе ласточек. Он читал французские романы, которые Мадемуазель покупала на острове Липари. Он поднимался на самую верхушку вулкана, чтобы смочить волосы облачной влагой. Он напевал русские колыбельные жукам-скарабеям. Он наблюдал, как Мадемуазель чистит овощи, придавая им безупречную восьмигранную форму, — так огранивают бриллианты. А потом жадно съедал ее волшебную стряпню.

Ванго прожил семь лет в полной уверенности, что ему не нужно ничего, кроме ласковой опеки Мадемуазель, дикой природы острова да солнца и тьмы, сменявших друг друга на его вулкане.

Но то, что произошло с Ванго в десятилетнем возрасте, круто и навсегда изменило его жизнь. Он сделал открытие, после которого обжитый им островок показался вдруг совсем крошечным. Это ощущение вспыхнуло в нем подспудно, словно пожар на дне моря.

Мир заиграл другими красками в его глазах.

Отныне, возвращаясь в свой маленький рай, он уже никогда не сможет удержаться, чтобы не взглянуть поверх скал, поверх самого отдаленного утеса на горизонт, сливающийся с небом.

5

По другую сторону тумана

Приключение началось той сентябрьской ночью.

Он услышал крики еще прежде рокота моря.

А ведь море было сильнее всего на свете. Оно с яростью молнии ударяло в прибрежные скалы. Потом, отхлынув, вращалось, как одержимое, и атаковало камни с других сторон, взрываясь с новой бешеной силой. Ванго открыл глаза и понял, что он заснул в выемке скалы. Недавно ему исполнилось десять лет. Теперь он даже не помнил, зачем пришел сюда, на вершину этого утеса, вчера вечером.

А сейчас стояла глубокая ночь.

Он насторожился и услышал новый крик. Нужно было хорошо знать голос моря, чтобы различить в грохоте шторма этот слабый призыв.

Ванго встал и выглянул из своего убежища. Несмотря на ночное время, воздух был пронизан слабым свечением — то ли от вчерашнего заката, то ли от близости новой зари. Далеко внизу виднелись гребни волн — словно ряды штыков, шедших на приступ острова. В грохоте бури мальчику временами чудился колокольный звон. Но все это покрывал своим воем ветер, взметавший в воздух клочья пены.

Вдруг Ванго вспомнил: он пришел сюда, чтобы полюбоваться соколами, парящими в вечернем небе. И, как это часто бывало, здесь же и заснул. У него не было никаких причин спешить домой: Мадемуазель не станет волноваться. Они вместе решили, что она поднимет тревогу лишь в том случае, если он не вернется и на следующую ночь.

Подобную свободу для мальчика, которому едва исполнилось десять лет, все сочли бы немыслимой, безрассудной, но для Ванго этот крошечный островок был чем-то вроде детской. Здесь он находился в такой же безопасности, как любой другой ребенок между своей кроваткой, комодом и ящиком с игрушками.

Крики умолкли. Ванго поколебался с минуту, но все же решил посмотреть, что происходит там, внизу. Он выбрался из своего углубления ползком, на животе.

И начал спускаться к морю.

Спуск представлял собой почти стометровую гладкую каменную стену, отвесно уходившую в бушующее море, и мальчик уверенно передвигался по ней сверху вниз, широко раскинув руки и ноги. Ванго давно уже проделывал подобные трюки и со временем перестал считаться со своим весом, полагаясь только на собственную силу. Ему случалось долгие минуты висеть над пустотой, зацепившись тремя-четырьмя пальцами за край какой-нибудь впадинки и нашаривая другой рукой пух, устилавший птичье гнездо на скале.

А вот горизонтальная поверхность моря, напротив, вызывала у него головокружение. Он никогда еще не ступал на борт судна и боялся заходить в воду.

С началом обильных осенних дождей скала покрывалась зеленой порослью. Но сейчас она была голой и, казалось, озаряла море своей белизной. Ванго остановился метрах в пятнадцати от волн и прислушался.

Теперь крики прекратились. Ванго успокоил себя мыслью, что это была какая-то перелетная птица. Он хорошо знал голоса всех пернатых обитателей своего острова, но случалось, что здесь проводили ночь воздушные странники из других краев, оглашавшие скалы диковинными, незнакомыми песнями.

Это ничуть не удивляло Ванго: Сицилия находилась на пути к Африке, и если бы слоны умели летать, то и они проносились бы над островом целыми эскадрильями.

Пока Ванго висел на скале, раскачиваясь над пустотой, его не пугали бешеные порывы ветра. Но, спустившись пониже, он остановился.

Бурлящее море внушало ему страх.

И он начал карабкаться обратно, наверх: мысль о вкусном белом хлебе, который пекла Мадемуазель, соблазняла его, гнала к вершине. Если он поторопится, то меньше чем через час будет сидеть за столом.

А чуть ниже, на дне своей лодки, плакал толстяк Пиппо Троизи.

Тот самый Пиппо Троизи — сборщик каперсов, человек, который много лет назад первым обнаружил Ванго и его воспитательницу на каменистой тропе Скарио.

А сейчас он сидел, обхватив руками свой чемодан так крепко, словно держался за спасательный круг. И чем громче корма его лодки трещала под ударами волн, тем сильнее сжимал он чемодан.

Суденышко безнадежно застряло между двумя черными утесами, куда его швырнули волны. Три-четыре раза он позвал на помощь, мало надеясь на удачу: это была самая дикая, необитаемая часть острова, где никто не мог его услышать. Несколько часов назад он расстался с прошлым ради главного приключения в своей жизни, и вот все кончилось, даже не начавшись.

Пиппо Троизи только и успел, что вверить свою судьбу этой лодке и выйти в открытое море.

Ветер тут же разодрал в клочья его парус. Одно весло сломалось. Мешок с провизией упал в воду. Пиппо долго боролся с волнами, которые носили его вдоль берега, безжалостно прибивая к острым прибрежным утесам. В тот момент, когда он пытался оттолкнуть от них лодку, ему зажало и раздавило руку между бортом и скалой. Теперь она онемела от самого локтя до кончиков пальцев, походивших на плоские окровавленные лоскутья.

Да, все кончилось, не успев начаться.

Бежать от привычной жизни, куда-нибудь подальше… Десять лет он мечтал об этом, и вот за какой-то короткий отрезок ночи его мечта рухнула.

И теперь Пиппо Троизи ждал только одного: последней милосердной волны.

Он молил Бога, чтобы она избавила его от мучений.

Если бы Пиппо не поранил руку, он бы сейчас повернул ее большим пальцем вниз^[15], требуя для себя смерти. Но избавления все не было. Волны безучастно огибали лодчонку, подобно прохожим, отводящим взгляд от умирающего на тротуаре.

Пиппо спас внезапный приступ ярости. Он же просил судьбу только о скором конце, больше ни о чем! Неужели так трудно подарить ему легкую смерть?! Всего-то и нужно, что одну волну повыше! Такую, чтобы разом перевернула эту страницу его никчемной жизни!

И он испустил последний крик.

Прошло несколько мгновений, и прямо над ним, в темноте, появился мальчик. Он долго смотрел на лодку и на человека, который его не замечал.

— Signor…

Услышав этот голос, Пиппо Троизи еще крепче вцепился в свой чемодан.

— Синьор Троизи…

Тот развернулся и наконец увидел мальчика, висевшего на гладкой поверхности скалы.

Он сразу узнал Ванго, маленького дикаря из Поллары.

— У меня рука отнялась, — простонал Троизи.

И тут Ванго понял, что ему придется сделать то, чего он так боялся. Спрыгнуть в эту лодку. Помочь Пиппо Троизи спастись от смерти.

— Сбегай, позови кого-нибудь, малыш!

Но Ванго знал, что он не успеет привести спасателей. Надо было как можно скорее высвободить из плена лодку, которую любая волна грозила разбить в щепки. Пиппо с надеждой смотрел на мальчика, висевшего, подобно летучей мыши, на голой скале, в грохоте урагана. По чьей воле он оказался здесь именно в эту минуту?!

Ванго разжал пальцы, державшие его на каменной стене. И этот жест решил его судьбу. Спрыгнув в жалкую скорлупку Пиппо Троизи, Ванго избрал для себя новую, бурную жизнь.

Когда Пиппо очнулся, он почувствовал, что море уже стихло. На корме стоял Ванго с единственным оставшимся веслом в руках. Ветер уступил место туману. Вода была гладкой, как в озере. Рассвет никак не мог пробиться сквозь густое серое марево.

— Спасибо тебе, — сказал он Ванго.

Мальчик ответил лишь мрачным взглядом. Лодка плыла неизвестно куда: за ее бортами ровно ничего не было видно. Кончик весла исчезал в серой мгле, еще не успев коснуться воды.

Было холодно. Но Ванго не дрожал. Всю ночь он боролся с волнами.

Ему понадобилось два часа, чтобы высвободить лодку с помощью уцелевшего весла, орудуя им как рычагом. И еще час — чтобы отогнать ее подальше от прибрежных утесов, в водовороте бесновавшихся волн. Узенькая полоска пляжа исчезла под натиском бури. Причалить здесь было негде.

А потом поднялся туман.

— Я хотел уплыть! Я всё приготовил! — причитал Пиппо Троизи. — Я ведь хорошо знаю море.

Честно говоря, Пиппо Троизи знал море только издали, зато любил его всем сердцем. До сих пор он выходил в море лишь в качестве балласта на лодках салинских рыбаков, в непогоду, а остальное время мирно проводил на своем винограднике и на каменистом поле, где росли каперсы. Так он и жил на суше, без детей, под властной опекой жены.

Он долго колебался, прежде чем поведать своему спасителю, что толкнуло его выйти в море. Ванго ни о чем не спрашивал Пиппо. И слушал, не глядя на него.

Пиппо Троизи тщательно подготовился к бегству. Он решил добраться до Липари и сесть на пароход, идущий из Милаццо в Палермо. Он знал, что из Палермо можно попасть морем в Египет, в Порт-Саид, а оттуда через Суэцкий канал в Красное море. Его мечта воплощалась в трехсложном слове — Занзибар. Когда-то он услышал его от моряка, горланившего песню в таверне Ринеллы.

Занзибар.

Ему не запомнились слова той песни, одно лишь осталось в памяти: на Занзибаре морской воздух так сладок, что на языке остается привкус сахара.

И этого оказалось достаточно, чтобы собраться в путь.

— Я не хочу домой, — сказал Пиппо Троизи.

А Ванго искал глазами горизонт. Он даже не слышал жалобных всхлипываний своего пассажира. Он устал до предела, но его переполняла радость открытия неведомых краев. Такую же радость он испытывал при первых вылазках на остров, когда обнаруживал каштановую рощу в жерле южного вулкана или горячий источник под скалой…

Но главное — теперь он плыл, преодолев страх перед водой. Море стало для него дорогой. И он гордился этой победой.

Завидев впереди землю, Ванго даже слегка пожалел, что морскому путешествию пришел конец. Значит, они приплыли обратно. В прорехах тумана мелькали прибрежные скалы. Пиппо приподнялся на левом локте и снова завел свою песню:

— Я не хочу возвращаться домой.

Он знал, что Пина, жена, встретит его возмущенным кудахтаньем и подвергнет суровому наказанию, но не это приводило Пиппо в горькое отчаяние: главное — в нем умерла мечта, помогавшая ему жить. Занзибар…

В одну ночь весь Занзибар, с его пальмами и сладким морским воздухом, бесследно поглотили морские волны.

Ванго не узнал берега, к которому сильным взмахом весла направил лодку. Проехавшись по крупной береговой гальке, лодка скрипнула в последний раз, и ее корпус треснул по всей длине. Они причалили вовремя. В трещину можно было свободно просунуть руку.

Ванго хотел помочь Пиппо Троизи подняться, но тот легонько отстранил его.

— Погоди, не трогай меня, теперь мне уже ничего не грозит.

— Но, синьор Троизи…

— Прошу тебя, малыш. Дай мне еще немножко посидеть в своей лодке. А потом я вернусь домой.

Ванго колебался. Однако, вспомнив грозную фигуру Джузеппины, он проникся жалостью к Пиппо. Ладно, пускай проведет еще несколько часов в этой развалине. Никакой опасности больше нет. Всего лишь небольшое путешествие к Занзибару — сидя на месте. Ванго присел на корточки и заглянул в глаза Пиппо.

— Клянусь тебе, что не сделаю никакой глупости, — заверил тот.

Пиппо смотрел вслед уходящему Ванго. За всю ночь он почти не слышал его голоса.

Да, в самом деле, странный парень.

С тех пор как Ванго семь лет назад появился на Салине, он так ни с кем и не сблизился. Иногда по вечерам люди видели его силуэт на гребне какой-нибудь горы. Говорили, будто он кормит с руки ласточек. Но это, скорее всего, были сказки.

Над бухтой высилась отвесная скала. Туман по-прежнему скрывал окрестности. Ванго никак не мог определить место, где он высадился на берег. В серой мгле невозможно было даже разглядеть солнце. Тогда он, недолго думая, начал карабкаться вверх, неизменно выбирая самый короткий, вертикальный путь. Там, наверху, он, как всегда, верно сориентируется.

Чем выше он взбирался, тем гуще становился туманный воздух, увлажнявший его лицо. Он снова подумал о вкусном завтраке Мадемуазель, ожидавшем его где-то там, по другую сторону тумана.

Мадемуазель была подлинной кудесницей по части стряпни.

На своей каменной печурке, в глубине островка, затерянного в Средиземном море, она ухитрялась ежедневно готовить такие волшебные блюда, которые заставили бы плакать от зависти гастрономов самых блестящих мировых столиц. Овощи в ее глубоких сковородках кружились в магическом танце, пропитываясь соусами, чей аромат дурманил голову и проникал в самое сердце. Обыкновенная тартинка с тимьяном превращалась в ковер-самолет. Картофельная запеканка вызывала у вас слезы восторга еще перед тем, как вы переступали порог кухни. Ну а суфле… Боже ты мой, эти суфле легко могли взлететь к самому потолку, настолько они были невесомыми, воздушными. Но Ванго набрасывался на них до того, как они успевали испариться.

Мадемуазель готовила потрясающие супы и слоеные пирожки. Она взбивала вручную муссы, благоухающие поистине райскими ароматами. Она подавала на стол рыбу под темным соусом из неведомых трав, найденных в расщелинах скал.

Ванго долго считал, что так едят повсюду. Правда, он никогда ничего не пробовал вне своего дома. Однако с того дня, как к мальчику привели врача (у него открылось воспаление легких, когда ему было пять или шесть лет), он начал понимать, что Мадемуазель готовит совсем не так, как другие.

Доктора Базилио пригласили отобедать. И этот неисправимый болтун не смог произнести за столом ни слова. Он ел, жмурясь от наслаждения. А перед уходом расцеловал Мадемуазель четырежды — по два раза в каждую щеку.

Тем же вечером он зашел, как бы случайно, во время ужина, якобы желая проверить пульс Ванго. А потом на следующий день, в полдень. И снова вечером. Чисто случайно. И всякий раз он садился за стол — сперва немного стесняясь, но чем дальше, тем смелее.

Когда Ванго окончательно выздоровел, доктор так искренне огорчился, что Мадемуазель пригласила его обедать у них по понедельникам.

Это стало традицией. Доктор был единственным посторонним человеком, переступавшим порог домика в Полларе.

Мацетта следил из стойла своего осла за проходившим мимо него врачом.

— Это было вашей работой? — спросил как-то доктор у Мадемуазель.

— Что именно?

Доктор держал в пальцах тоненький картофельный ломтик с завернутым в него листком шалфея.

— Вы прежде были кухаркой?

— Когда это «прежде»? Я не помню, что было прежде.

— Но вы были кухаркой?

— Вы так думаете?

И она грустно усмехнулась.

— Но как же вы это делаете? — спросил доктор, смакуя хрустящее лакомство.

— Ça vient comme ça vient^[16], — ответила Мадемуазель по-французски.

Однажды утром, когда врач в очередной раз отказался принять плату за лечение, Мадемуазель доверительно шепнула Ванго:

— По-моему, доктор за мной ухаживает.

Казалось, ей это неприятно.

Ухаживает… Ванго никак не мог понять смысл слова «ухаживать», но, проанализировав самые различные ситуации, сделал вывод, что это значит помогать, оказывать услуги. Ну да, конечно, доктор за ними ухаживал.

Правда, это не объясняло, почему он так странно поглядывает на Мадемуазель и отчего, когда она ему улыбается, он то бледнеет, то становится красным, как его шейный платок. Прямо как маяк.

Уверенно взбираясь на скалу в густом тумане, Ванго размышлял о вкусных блюдах Мадемуазель.

Но вот настал момент, когда дальше подниматься было некуда. Остановившись, Ванго нагнулся и сорвал маленький голубой цветочек, росший у его ног. Внимательно рассмотрев его, он огляделся: вокруг стояла все та же непроницаемая стена тумана. Но цветочек подсказал ему то, что он и сам почувствовал еще в тот момент, когда ступил на берег.

Такого цветка он никогда у себя не видел.

Это был не его остров.

— Я ожидал тебя позже. Ты какой дорогой шел?

Ванго не видел того, кто говорил у него за спиной.

— Сам не знаю… — машинально ответил он. — Все прямо и прямо…

— Быстро же ты лазишь по скалам.

Ванго уже готов был извиниться за свое необъяснимое появление раньше времени.

Но тут из тумана вынырнуло лицо и протянулась рука:

— Здравствуй!

Ванго пожал руку незнакомца.

— Пошли со мной. Мне сказали, что я найду тебя здесь.

Это был старик в длинном плаще из козьей шкуры, с ружьем в руке.

Ванго решил ни о чем не думать. Он вслепую зашагал за стариком между хаотично разбросанными скалами, дивясь цветочным ароматам, которыми был напоен воздух. И еще: откуда-то доносилось нежное журчание воды. Куда же это он попал? Через несколько минут они очутились у двери какого-то дома. Прежде чем отворить ее, старик снял с себя плащ. Под ним была черная ряса, подпоясанная веревкой. Ружье он приставил к стене.

Они вошли в длинную комнату с низким потолком, слабо освещенную пламенем очага. В дальнем ее конце, на фоне языков огня, вырисовывался силуэт грузного человека, сидевшего на табурете. Человек поднял восхищенные глаза и потряс в воздухе левой рукой, сжимавшей ломоть хлеба, щедро пропитанный оливковым маслом.

— Сейчас увидишь, как они тут принимают гостей! — воскликнул он.

Каким образом очутился здесь Пиппо Троизи? Кто так заботливо обработал ему пораненную руку? Теперь это был совсем другой человек.

Ванго обернулся к старику. Тот мягко сказал:

— Главное не в том, как вас принять. Главное — как вас вывезти с Аркуды. Придется спросить у Зефиро.

Аркуда… Ванго доводилось слышать это название: оно звучало в старинных историях о пиратах, которые люди рассказывали на всех островах.

— Пора! — сказал кто-то.

И тут, прямо на глазах у Ванго, темнота в комнате ожила. Со всех сторон его обступили тени, которых он раньше не замечал. Однако с того самого мгновения, как он переступил порог, десятки людей в черном, сидевшие на каменных скамьях, не спускали с него глаз.

6

Таинственный остров

Ванго казалось, будто он заснул в недрах земли, однако, открыв глаза, он увидел солнечный свет. Живительный луч растекался по его лицу, словно теплое оливковое масло.

— Уж и не знаю, что мне с тобой делать, малыш.

Говоривший лишь частично заслонял собой вытянутое в длину окно. Солнечный луч, проходя над его плечом, слепил Ванго, и он не мог разглядеть лицо незнакомца.

— Твой друг — тот, вчерашний, как там его?..

— Пиппо Троизи, — ответил Ванго, — только он мне не друг.

— Да-да, Троизи, именно так. Ну, он-то останется здесь. А ты… Сколько тебе лет?

— Меня ждет Мадемуазель.

— Мадемуазель?

Ванго не ответил. Он не знал, с кем говорит. И это ему не нравилось.

— Я не умею определять возраст детей, — сказал человек. — Я могу точно назвать возраст пчелы или виноградной лозы, но с детьми я давно не имел дела.

— Мне уже пятнадцать! — заявил Ванго, надеясь, что ему одним махом удастся повзрослеть сразу на пять лет.

Это была первая ложь в его жизни. До сих пор у него не было ни случая, ни желания соврать. Оказалось, что это довольно приятно.

— Ну-ка, выпей вот это.

Возле своей постели Ванго увидел стаканчик. Он сел, чтобы удобней было пить.

Человек смотрел, как он отставил пустой стакан. Потом отошел от окна и направился к двери.

Ванго почувствовал странный привкус во рту. Что же это он выпил? У него слегка закружилась голова.

— Если бы тебе было десять лет, — сказал незнакомец, — я со спокойной совестью отправил бы тебя домой. Десятилетний мальчик не представляет опасности. Но раз тебе пятнадцать…

Он захлопнул за собой дверь и задвинул засов. Ванго потерял сознание.

На сей раз Ванго проснулся среди хорошо знакомых запахов.

Он лежал на скамье, выложенной голубой фаянсовой плиткой, возле стола, за которым сидели Базилио и Мадемуазель. Доктор ел миндальные бисквиты, макая их в горячий шоколад. Мадемуазель улыбнулась мальчику.

— Где они? — спросил Ванго, едва шевеля пересохшими губами.

— Здесь, здесь, — ответил доктор, придвигая к нему корзинку с маленькими пирожными. — На твою долю еще осталось.

Ванго помотал головой, он говорил не о бисквитах.

— Те люди… где они?

— Какие люди? — мягко переспросила Мадемуазель.

— Ну, пираты.

Доктор Базилио улыбнулся, жестом успокоил Мадемуазель и сказал Ванго:

— Тебя нашел Мацетта, ваш сосед. Похоже, ты упал и потерял сознание на дикой стороне острова.

— Я никогда не падаю, — возразил Ванго.

— Он тебя нашел по чистой случайности. Славный человек!

Никто из них троих не мог знать, что Мацетта нашел Ванго отнюдь не случайно: увидев, как встревожена Мадемуазель, он разыскивал его днем и ночью во всех укромных уголках острова.

Наконец он обнаружил мальчика, лежавшего без сознания в том месте, которое, казалось ему, он обшарил уже трижды. Все эти долгие годы Мацетта чувствовал ответственность за Ванго.

— Я плыл в лодке, — сказал Ванго. — Я побывал на острове людей в черном.

— Да-да, ты вернулся к нам издалека, — подхватил доктор с широкой улыбкой. — Но ты вовсе не плыл на лодке, Ванго. Ты просто упал. А сейчас тебе уже лучше.

— Я никогда не падаю, — повторил мальчик.

— Да ты потрогай шишку у себя на затылке… Ладно, сегодня тебе нужно полежать и отдохнуть, а я зайду вечером, — сказал доктор, вне себя от радости, что сможет повидаться с Мадемуазель еще раз, сверх традиционных понедельников.

Он пожал руку Мадемуазель, которая сказала ему:

— Спасибо вам, доктор!

Она помнила, как врач уговаривал ее называть его по имени — просто Базилио, — однако эта мелкая уступка подала бы ему слабую надежду на успех, а ей этого не хотелось. Он задержал ее руку в своей немного дольше, чем дозволяли приличия.

Но она отняла ее и открыла дверь.

— А вы, Мадемуазель? Неужели вы так и не назовете мне свое имя? — спросил доктор.

— К сожалению, я даже не знаю его.

Она прикрывала шею и плечи небольшой шалью. Запирая дверь за врачом, она увидела Мацетту, который издали наблюдал за ними.

Врач также заметил его и шепнул Мадемуазель:

— Сейчас скажу Мацетте, что Ванго полегчало. Слава богу, он вовремя нашел мальчика и тем самым спас ему жизнь.

— Говорите ему, что хотите.

— Что вы имеет против него, Мадемуазель? Ведь этот человек отдал вам все, что имел.

Она не ответила.

— Знаете, как он зовет своего осла? Сокровище мое! — со смехом сказал доктор.

— Не знаю и знать не хочу.

И она захлопнула дверь.

Не знаю. Не помню. Всегда одни и те же ответы.

Мадемуазель понимала: когда-нибудь ей придется перестать скрывать то, что она прекрасно знала, чего не забывала ни на минуту.

Она опустилась на колени перед Ванго. Он лежал с закрытыми глазами.

Ради этого мальчика она и сделала свой выбор — ничего не помнить. Лишь бы он был жив.

А тем временем Ванго в полудреме пытался вспомнить все, что свалилось на него за последние часы.

Воспоминания эти были нечеткими, и порядок событий путался у него в голове. Он помнил о лодке, о плаванье в тумане, о каких-то людях в черном, но теперь не мог бы сказать точно, сколько их было — несколько или только один, произошло все это ночью или солнечным днем. И лишь одно выделялось в этой смутной путанице образов — голос, звучавший четко и властно. Голос в ярком солнечном свете.

Голос человека, произнесшего ту странную фразу: «С детьми я давно не имел дела».

Однако несколькими часами позже, когда Ванго смог встать и сел за стол вместе с Мадемуазель, он решил со всем этим покончить. Его приключение слишком уж походило на сон, а подробности постепенно стирались из памяти.

Наверное, от него сохранится лишь эта большая шишка на затылке да еще странная тоска по чему-то неведомому.

Он с удовольствием поужинал. Доктор, явившийся к десерту, первым делом обследовал затылок Ванго.

— Ну, все уже почти прошло!

Да, для Ванго все уже почти прошло.

— Вы не попробуете мой суп? — спросила Мадемуазель из чистой вежливости, прекрасно зная ответ. — У меня осталась целая тарелка.

— О, я не хотел бы злоупотреблять, — ответил доктор, уже засовывая за ворот салфетку, — мне следовало бы отказаться…

И доктор уселся за стол. Трудно сказать, отчего так ярко заблестели его глаза — от запаха супа или от улыбки Мадемуазель.

Затем, в конце ужина, когда Базилио разрешил Ванго выпить капельку апельсинового вина, когда они вдоволь посмеялись над забавными историями, которыми всегда изобилует жизнь любого опытного врача, когда Ванго уже почти забыл о своем необычном приключении, доктор вдруг произнес фразу, которая изменила все:

— А сейчас я вам расскажу грустную новость: Пиппо Троизи — ну, вы знаете, тот, что торгует каперсами, — представьте себе, исчез.

Ванго решил, что ослышался.

— Кто, вы сказали, исчез?

— Пиппо Троизи. Его жена Пина уже три дня оплакивает пропавшего супруга.

Ванго закрыл глаза.

— Никогда бы не подумал, что Джузеппина будет так горевать, — продолжал доктор. — Честно говоря, у нее такой свирепый нрав, что вначале здесь поговаривали: уж не сама ли она его съела…

И доктор хихикнул. Ванго поспешно встал и выскользнул наружу.

Солнце уже садилось. Сделав несколько шагов, Ванго посмотрел вдаль. За ближайшим островом, длинным, с выпяченной серединой, очень похожим на беременную женщину, разлегшуюся на воде, едва виднелся другой островок. Он назывался Аликуди. Последние его обитатели давным-давно покинули эти места. Считалось, что он пустует уже больше двадцати лет.

— Ванго!

Обеспокоенный доктор вышел следом за мальчиком.

— Ты должен полежать в постели еще денек-другой.

— Ладно, полежу. Сейчас приду…

Врач направился было к дому.

— Доктор…

— Да?

— Как называется остров, вон тот, самый дальний?

Врач сощурился, глядя в море.

— Это Аликуди.

— И всё?

— Ну да, всё.

— А раньше, давно, он ведь назывался по-другому… Еще во времена пиратов…

— Да, верно. У него было арабское название.

— И какое же?

— Аркуда.

Ванго преодолел последние десять метров подъема.

На этом крутом склоне его никто не поджидал. Значит, он сможет тайком осмотреть остров.

Ласточки стремительно носились мимо мальчика, закладывая последние виражи перед дальним перелетом на юг.

Ванго всегда привлекал к себе, точно магнит, и ласточек, и всех других птиц.

Однажды зимой, когда ему было шесть или семь лет, он подобрал ласточку, разбившуюся об оконное стекло заброшенного дома, и целых полгода выхаживал ее, сделав для сломанного крыла подобие шины из обломка виноградной лозы. Ласточка прожила у него всю зиму, он кормил ее мертвыми мухами и маслом. В апреле, когда ее стая вернулась из дальних краев, она улетела.

Но с тех пор все ее сородичи прониклись к Ванго таинственной признательностью. Это выражалось в воздушных танцах, когда птицы со скоростью сто километров в час носились вокруг него, едва не задевая крыльями.

Иногда Ванго находил поведение птиц слишком уж фамильярным. И если они путались у него под ногами, кричал: «Ладно, хватит!» Ласточки живут очень долго, гораздо дольше, например, чем самые старые лошади, но с годами их привязанность к мальчику отнюдь не угасала.

Ванго обернулся и взглянул на море. Посреди необъятного голубого простора он различил удалявшийся парус. Это была большая торговая шхуна, которая шла в Палермо, а по пути высадила его близ острова Аркуда.

В тот момент, когда судно покидало маленький порт Мальфы, Ванго спрыгнул с причала на палубу. Капитан шхуны был французом. Его поразил этот мальчик, обратившийся к нему на безупречном французском, без акцента и даже с какой-то старомодной изысканностью. Ванго объяснил, что его дядя живет вон на том дальнем островке, а он опоздал на встречу с рыбаком, который обычно по воскресеньям доставлял его туда.

— Но сегодня же не воскресенье, — возразил капитан, — сегодня среда.

Однако Ванго, не моргнув глазом, уверенно ответил:

— Здесь у нас среда называется воскресеньем. Не забывайте, что вы не во Франции.

За последние несколько дней Ванго вполне преуспел в умении лгать. И предавался этому занятию с упоением дебютанта.

Во время морского перехода он поведал экипажу, что его дядя живет на острове с медведем и маленькой обезьянкой. Никогда в жизни Ванго не был так болтлив. Одному из матросов — русскому, который спросил, откуда взялась обезьянка, — он ответил по-русски, что ее нашли в бочонке, выброшенном волнами на берег.

— Так ты говоришь по-русски?

Но Ванго не ответил: он уже объяснял другим матросам, что медведь добрался до острова вплавь.

Он не мог устоять перед искушением выкладывать все, что приходило в голову.

Он оставил Мадемуазель записку, в которой сообщал, что будет отсутствовать несколько дней, так как собирается «кое за кем поухаживать». Он все еще пребывал в убеждении, что это означает помогать, и в данном случае был отчасти прав: ведь Пиппо Троизи грозила опасность.

Но главное, он хотел выяснить, действительно ли на этом острове существует то, что он якобы видел.

Однако, закончив подъем, он ровным счетом ничего не обнаружил.

Сколько он ни глядел, вокруг не было ни малейших следов человеческого присутствия. А ему-то казалось, что он найдет какое-нибудь мрачное становище или несколько пещер, словом, приют пиратов, который так ясно представлял себе, твердя это название — Аркуда.

Для него человек, с которым он говорил в ослепительном утреннем свете, был предводителем пиратов, а Пиппо Троизи — их пленником.

Увы, на этом островке не было видно ни одной пиратской треуголки, ни одного черного флага с «мертвой головой», ни одного болтливого надоедливого попугая, ни одной пепельницы, сделанной из черепа^[17].

Кругом только скалы да колючий кустарник.

Ванго, сам себе в том не признаваясь, почувствовал легкое разочарование.

— Ну и ладно, я так и знал.

Повторяя эти слова, он походил на обыкновенного десятилетнего мальчишку.

Тогда Ванго решил обследовать другой, пологий склон. Между скалами росло одно-единственное дерево. Ванго решил сделать там привал и обдумать, каким образом покинуть остров и вернуться к Мадемуазель. Он сел, прислонившись к стволу, и взглянул в сторону моря.

Край зеленой террасы, на которой он находился, четко вырисовывался на сверкающей морской глади. И вдруг на этой длинной линии — границе травы и воды — Ванго заметил цветное пятнышко. Сперва он решил, что видит парус. Но, приглядевшись, узнал в нем цветок. Да, голубой цветок, похожий на тот, который он сорвал здесь в прошлый раз и который подсказал ему, что он находится на чужом острове. Он встал, прошел несколько метров, отделявших его от цветка, нагнулся.

И вот тут-то он обнаружил куда больше, чем искал.

7

Зефиро

Это был не приют пиратов, это был сад. Волшебный сад на пустынном, голом острове.

Прямо под ногами Ванго простиралась ложбина, формой напоминающая углубление ладони. Ее буйную растительность обрамляли таинственные каменные сооружения. Над этим райским уголком клубился голубоватый пар: казалось, земля сада дымится под жарким солнцем.

Ванго никогда не видел подобного чуда ни во сне, ни наяву. Он давно привык к мысли, что родился среди камней, где не растет ничего, кроме вереска, сухих трав да колючих опунций. А здесь пышные живые изгороди чередовались с ухоженными клумбами, с длинными грядками, которые пестрыми прихотливыми узорами вились по черной плодородной земле, и с этими загадочными строениями, наполовину скрытыми за пальмовыми кронами. Две приземистые башни, утопавшие в зелени, походили на пару симметрично стоящих утесов.

Но при всем том — никаких признаков человеческого присутствия в аллеях сада, никаких голосов. Куда же подевались пираты-садоводы, сумевшие взрастить этот сад на камнях?

Ванго решил воспользоваться их отсутствием, чтобы спуститься и получше обследовать местность.

Интересно, где они держат Пиппо Троизи?

Ванго сразу же узнал аромат жасмина и журчание воды. Именно сюда его привели во время того странного приключения. Тогда он не смог ничего разглядеть, но память навсегда запечатлевает запахи и звуки.

Ванго прокрался между лимонными деревьями. Пригнувшись, миновал грядки с поздними помидорами. В аллеях царила необыкновенная, сказочная прохлада. Повсюду, куда ни глянь, текла вода. Она струилась по деревянным полым трубам, заполняла каменные водоемы, поднималась каким-то магическим устройством на тростниковое колесо и сбегала оттуда вниз, разделяясь на множество тоненьких журчащих ручейков.

Ванго не верил своим глазам. Островок Аликуди был заброшен из-за отсутствия источников пресной воды и удобной гавани: на нем ничего нельзя было вырастить, и даже выносливые мулы умирали здесь от зноя и жажды. И вот теперь взору Ванго открылся этот уголок с такой благодатной, увлажненной и плодородной землей, какой он даже представить себе не мог.

Пиппо Троизи сидел в одиночестве на стульчике и прилежно растягивал петли огромной сети, опутавшей его с головы до ног. Ванго обнаружил его на террасе, выложенной мелкой галькой, под солнцем. Пиппо был всецело поглощен своим занятием, иногда помогая себе даже зубами.

Лежа на земле, Ванго глядел на этого человека с острой жалостью: бедняга так мечтал о свободе на Занзибаре, а теперь обречен жить, точно птица в клетке, под этой рыболовной сетью. Он прополз между кустами розмарина, выбрался на открытое место и все так же, по-пластунски, добрался по каменной дорожке до террасы.

— Синьор Троизи…

Тот не слышал. Ванго продвинулся еще немного вперед. Пиппо Троизи сидел к нему вполоборота.

Уже второй раз Ванго пытался спасти ему жизнь. В саду по-прежнему стояла тишина, но Ванго был настороже. Он понимал, что пленника не оставят надолго одного. Пираты вот-вот могут появиться. Нужно действовать быстро.

Пиппо вдруг почувствовал, как сеть выскользнула у него из рук. Он дважды пытался удержать ее, но рывки были слишком сильными.

— Эй!

Наконец ему удалось всунуть ногу в одну из петель. Однако новый резкий рывок разорвал пеньковое волокно и стащил с него сеть.

— Сюда! Идите сюда! — шепнул кто-то.

Пиппо Троизи обернулся и увидел у своих ног Ванго.

— Не бойтесь, мы убежим вместе…

— Что ты здесь делаешь?

— Я вам помогу.

— Нет, Ванго.

— Идемте, синьор Троизи, идемте скорей!

Троизи корчился на своем стульчике так, словно взывал о помощи.

— Уходи отсюда, Ванго!

— Смелей, синьор Троизи, я пришел за вами.

И Ванго схватил Пиппо за руку так крепко, что тот не мог вырваться.

— Оставь меня! Возвращайся домой! — воскликнул Пиппо.

Его лицо исказилось от страха.

— Перестань, Ванго!

Но мальчик твердо решил спасти Пиппо Троизи, пусть даже против его воли. Он тянул его за руку что было сил.

— Никогда! — закричал Пиппо. — Никогда!

Он схватился другой рукой за спинку стула, чуть поколебался, заранее огорченный своим поступком, потом закрыл глаза, чтобы не видеть дальнейшего, и обрушил стул на голову Ванго.

— Прости, малыш! Я же тебе говорил… я предупреждал…

Пиппо подобрал стул и сел, дрожа всем телом и не спуская глаз с Ванго, лежавшего без сознания на террасе.

— Никогда… — повторил он. — Никогда и никто меня отсюда не заберет.

Только это и мучило Пиппо Троизи: он смертельно боялся, что ему придется однажды покинуть этот остров.

Пиппо подобрал сеть, которую до этого чинил, свернул наподобие подстилки и уложил на нее Ванго. Потом вынул из-за пояса тряпку, смочил ее в ближайшем водоеме, где рос высокий папирус, вернулся и положил тряпку на лоб мальчику, шепча:

— Я не хотел бить сильно, малыш.

Он сидел, склонившись над Ванго, как вдруг почувствовал, что кто-то подошел сзади.

Пиппо Троизи обернулся и пробормотал, чуть не плача:

— Падре… О, падре! Простите меня… кажется, я его чуть не убил. Ударил по голове. Но он первый начал… Я хочу остаться здесь… пожалуйста… скажите ему, что я хочу остаться здесь!

Падре Зефиро вовсе не был пиратом.

Это был сорокадвухлетний монах, очень высокий — метр девяносто, — в грубой рясе, которую носил с элегантностью киноактера. Его сопровождали еще четверо монахов в накидках с капюшонами, смуглые от загара. Каждый нес на спине ивовую плетенку с только что выловленной рыбой.

— Он вернулся, — произнес падре, глядя на Ванго.

— Прямо и непосредственно, — ответил Пиппо, который уже слышал это выражение из уст Зефиро и теперь повторял его по десять раз на дню, из почтения к этому великому человеку.

— Значит, вернулся… — повторил падре.

Его лицо выражало острый интерес.

— Отнеси его к брату Марко на кухню, — сказал он Пиппо. — Скажи, чтобы помазал ему голову маслом.

Пиппо вздрогнул.

— Вы… Вы собираетесь…

— Что с тобой, братец? — спросил Зефиро, который уже собрался уходить.

— Вы его… съедите?

Зефиро остановился. Редко кто видел улыбку Зефиро.

Но если уж он улыбался, это было ослепительно.

— Конечно, — ответил он. — Прямо и непосредственно.

На самом деле Марко, брат-кухарь, был немного сведущ и во врачевании. Он смазал голову Ванго камфарным маслом и уложил его возле печи, в тепле.

Тем временем Зефиро скрылся в своей комнате. Все монахи жили в крошечных кельях, расположенных по краям сада. Эти помещения были совершенно пусты, если не считать свернутой циновки в углу, а окном служила узкая горизонтальная прорезь, которая шла вдоль одной из стен. Зефиро как раз и смотрел в эту щель, находившуюся на уровне его глаз.

Он размышлял о нежданном маленьком госте, нарушившем покой обители.

Аркуда была творением Зефиро.

Тем, что он называл своим невидимым монастырем.

Вот уже пять лет три десятка монахов жили здесь, под защитой своего настоятеля, втайне от всех. Сначала они построили своими руками эти здания, разбили сад и обеспечили себя водой и пищей, чтобы не зависеть от внешнего мира… А затем жизнь этого маленького сообщества пошла по образу и подобию всех других монастырей. Работа, рыбная ловля, молитвы, чтение, трапезы и сон — днем и ночью все было расписано по часам, все подчинялось незыблемому распорядку, словно каждый труженик был частью слаженного устройства, которое должно было работать вечно, без перебоев.

Но Ванго оказался той песчинкой, что угодила в этот механизм.

О невидимом монастыре не знал никто, кроме папы, который и благословил Зефиро на его основание, и еще около десятка доверенных людей в Европе и на других континентах.

Соблюдение этой тайны было вопросом жизни и смерти для Зефиро и его братства.

Появление Пиппо Троизи могло бы нарушить их уклад, но, выслушав длинный рассказ о его злоключениях, монахи решили оставить беднягу у себя. Подробное описание ужасной Джузеппины повергло невидимых братьев в дрожь и одновременно позабавило.

Пиппо присвоили титул «супружеского беженца», сочтя, что он чудом спасся от гибели.

Узнав, что его приняли в обитель, Пиппо запрыгал от радости. Ему казалось, что он попал в рай. Прямо и непосредственно.

Однако первый же день пребывания чуть не обернулся для Пиппо Троизи катастрофой. Он дерзнул не прийти на утреннюю мессу.

В половине седьмого утра он еще сладко спал, как вдруг Зефиро, выйдя из часовни, наполнил ведро водой из цистерны и вылил его на голову несчастного послушника.

— Значит, мы любим поспать, братец Пиппо?

С того дня Пиппо, доселе ни разу не переступивший порога церкви, уже в пять часов утра являлся в часовню, преклонял колени на низкой скамеечке и сосредоточенно молился, набожно сложив руки. Зефиро полюбил Пиппо. Его забавлял вид толстяка, когда тот усердно шевелил губами во время пения латинских псалмов, делая вид, будто они ему знакомы. А Пиппо тем временем бормотал себе в бороду матросские, довольно-таки непристойные песенки, например: «У нее, у Грациеллы, всё на месте, сиськи белы…»

А вот вторжение Ванго озаботило падре гораздо сильнее.

Зефиро наблюдал за ним уже три дня.

Ванго начал оправляться от удара и все чаще выходил из кухни. Он внимательно следил за жизнью монахов, за каждым их шагом. Как-то раз его обнаружили на крыше часовни, где он слушал вечерние песнопения.

Историю Ванго Зефиро узнал от Пиппо Троизи, который рассказал о таинственном происхождении мальчика и о его воспитательнице. Все это очень заинтересовало падре.

Он не мог оставить Ванго в монастыре.

Но как сохранить тайну Аркуды, выпустив его на волю?

Зефиро так глубоко задумался, что не услышал стука в дверь. В комнату вошел Марко, брат-кухарь.

— Падре…

Зефиро на минуту отвлекся от своих мыслей.

— Да?

Последующий разговор между мужами Церкви, должно быть, заставил покраснеть от стыда их ангелов-хранителей.

— Я нашел для вас матку, — сообщил брат-кухарь.

— Матку?!

И Зефиро тщательно прикрыл дверь кельи.

— Это правда? У вас есть матка для меня?

— Да, падре, я почти уверен, что есть.

Зефиро оперся рукой о стену: казалось, он сейчас потеряет сознание.

— Так вы почти уверены? Или просто уверены?

Кухарь пролепетал, безжалостно теребя свои и без того сломанные очки:

— Ну… скорее почти уверен…

— Ну, такой веры мне мало! — отрезал Зефиро.

В устах человека, избравшего веру смыслом своей жизни, подобные слова звучали просто кощунственно^[18]. Зефиро тотчас же осознал это. И поспешил исправить дело, пока ангел-хранитель за его спиной не успел разгневаться.

— Поймите, брат Марко… — продолжал он.

Теперь они оба говорили почти шепотом.

— Я так долго искал матку…

— О, я понимаю, падре. Вот почему и пришел к вам рассказать. Я верю… То есть я думаю, что, коли вы захотите, она будет здесь уже через несколько дней.

На сей раз Зефиро побледнел. И пробормотал с улыбкой:

— Через несколько дней… Моя матка… О Боже! Моя матка!

— Но есть одно условие.

— Какое?

— Вы должны отпустить мальчика.

Зефиро впился глазами в брата Марко, в его хитрую обезьянью мордочку.

— Мальчика?

— Да, малыша Ванго. И прямо сегодня.

Зефиро сделал вид, будто уступает, повинуясь силе. На самом же деле он был готов на все что угодно.

— Это шантаж?

— Вроде того.

— Ладно. Пусть уходит.

— Это не всё… Потом вы разрешите ему вернуться.

Падре Зефиро подскочил от изумления.

— Что-о-о? Вы с ума сошли!

— Не будет Ванго, не будет и матки.

— Вы спятили, братец?

— Отнюдь нет. Один только Ванго знает, где она находится. Он-то и доставит ее сюда.

Теперь разговор двух монахов достиг такого накала, что осталось лишь одно средство привести в чувство их ужаснувшихся ангелов-хранителей, распростертых без чувств на полу с нимбами набекрень.

А именно — коротко разъяснить им ситуацию.

Зефиро, человек мудрый и умеренный во всех отношениях, страдал, тем не менее, одним тайным пороком, одной безумной, неудержимой страстью. Вот уже много лет он держал под своим началом армию молодых, энергичных разбойниц, которых посылал грабить другие острова архипелага.

Они возвращались к вечеру, возбужденные, нагруженные золотом и сладостями, измученные долгими перелетами, и выкладывали свою добычу перед хозяином.

Этими пиратками были… пчелы.

А Зефиро был страстным пчеловодом.

В первый же день своего пребывания на острове он поставил пять ульев. Эти пчелы — вольные странницы — стали утешением затворника, который уже не имел права путешествовать, ведь основание невидимого монастыря обязывало настоятеля, во имя соблюдения тайны, оставаться здесь до последнего вздоха.

Шли годы; все это время Зефиро вел монашескую жизнь и одновременно управлял своим воинством, по утрам провожая пчел в путь, а вечерами встречая их с трофеями. Однако несколько месяцев назад, в конце лета, все они погибли во время жестокой грозы. Зефиро ничем не выдал свою скорбь, ему даже удалось приободрить брата-кухаря, который горько оплакивал потерю белого меда, а следовательно, и медовой коврижки.

Но с тех самых пор Зефиро искал пчелиную матку. Она была ему необходима, чтобы привлечь на остров новый рой и заселить опустевшие ульи.

Сидя в кухне, Ванго услышал причитания брата Марко. Он объявил монаху, что знает не менее трех или четырех пчелиных колоний, обитающих на скалах Салины. И сказал, что ему ничего не стоит найти матку, которая поможет возродить пчеловодство на Аркуде.

По правде говоря, если бы Ванго попросили найти кенгуру или кокосовый орех, он столь же охотно обещал бы раздобыть и это. Он был готов на все, лишь бы его отпустили домой. Однако на сей раз он не солгал. Он дружил с пчелами, как и со всей живностью на своем острове.

И ничуть не сомневался в успехе.

На следующий день ему дали одну из лодок, которые монахи прятали в глубоком гроте на западном берегу: в грот можно было попасть только по воде. Ванго отплыл и через четыре дня вернулся с двумя матками^[19], спичками, пирожными и куском говядины. Монахи встретили его с таким восторгом, словно к ним пожаловал мессия.

В тот вечер в монастыре на стол подали рагу, приготовленное по рецепту Мадемуазель. И Ванго понял, что обрел свободу — свободу уходить и возвращаться когда вздумается, оставаясь невидимым среди невидимых.

Отныне он делил свое время между дикой природой Салины, горячей любовью и всезнанием Мадемуазель, с одной стороны, и великой тайной невидимого монастыря, где он бывал все чаще и чаще, с другой. Он вел жизнь контрабандиста, курсируя от острова к острову, доставляя Зефиро все необходимое, отправляя с почты Салины его редкие письма и удостаиваясь за это самого радушного приема в обители.

Ванго следил за жизнью монахов, пытаясь понять, на чем она зиждется, что побуждает их к такому существованию. И внимательней всего он наблюдал за Зефиро.

Настоятель и мальчик беседовали редко. Но их закаленные характеры были очень схожи. Искры выбиваются от столкновения самых твердых камней. Между ними завязалась крепкая дружба.

Трудно сказать, почему никто на Аркуде не заметил того, что задумал Ванго и что он торжественно объявил отцу Зефиро одним летним утром, когда ему исполнилось тринадцать лет.

— Падре, я тут поразмыслил…

— Приятно слышать.

— И собираюсь принять великое решение.

Зефиро в это время пытался поймать кролика в садке за часовней.

— Великое решение?

Падре незаметно усмехнулся: Ванго частенько напускал на себя важность эдакого старого, мудрого индейского вождя.

Наконец Зефиро ухватил за шкирку одного из кроликов. И посмотрел на Ванго. Ему приятно было видеть, как растет этот мальчишка. Поистине три года назад, осенью, его обитель получила драгоценный подарок. Временами Зефиро казалось, что, высадившись на его острове, Ванго подтолкнул землю поближе к солнцу.

— Что ж, говори, — сказал монах.

— Нет, не здесь.

— Ибо у кроликов есть уши? — шепнул Зефиро с заговорщицким видом. — Не волнуйся, этот никому ничего не расскажет.

И он крепко прижал кролика к себе.

— Ну так говори, что ты там надумал?

— Не здесь. Это очень важно.

— И все же говори, малыш!

Ванго проглотил слюну и объявил:

— Я хочу стать монахом.

Ванго даже предвидеть не мог такого взрыва.

Зефиро испустил гневный вопль и отшвырнул кролика к ограде. Затем начал Яростно пинать клетки, бормоча грубые ругательства, поскользнулся и упал. Посидев на полу, он разжал стиснутые кулаки и попытался успокоиться: обхватил голову руками, замер, потом несколько раз глубоко вздохнул и наконец спросил:

— Что ты об этом знаешь?

— О чем?

— О том, что намерен сделать. Ты ведь не смыслишь в этом ровно ничего.

— Я знаю…

— Молчи!

Ванго потупился. Кролики попискивали в своем загоне под скалой.

— Я утверждаю, что ты ничего об этом не знаешь!

— Я бываю здесь уже три года, — прошептал Ванго.

— Ну и что?

Настоятеля снова обуял гнев.

— И что? Если бы ты ходил три года в цирк, то захотел бы стать клоуном? А если бы просидел три года в кроличьем садке, то решил бы превратиться в кролика? Ты ничего не знаешь, Ванго! Ничего! Ничего! Ничего!

— Я знаю ваш…

— Но мир! Разве ты знаешь мир?! Что ты видел в жизни? Острова! Две песчинки в море! Свою няню, нескольких людей в рясах, ящериц… Жизнь ящериц — вот что тебе знакомо, Ванго! Ты и сам — ящерка среди других ящериц.

Ванго отвернулся. Слезы жгли ему глаза. Он-то надеялся, что падре примет его с распростертыми объятиями.

Какая-то пичужка пролетела совсем близко от него, явно желая утешить.

Зефиро присел на камень. Они долго молчали, не глядя друг на друга, потом Ванго подошел к настоятелю. И услышал слова Зефиро:

— Нам нужно расстаться.

И снова на несколько минут воцарилась тишина.

— Ты покинешь этот остров, Ванго, и свой остров тоже. Проведешь вдали отсюда целый год. А через год, если захочешь, вернешься сюда, ко мне.

— Куда же мне ехать? — спросил мальчик, рыдая.

Зефиро остро почувствовал свою вину.

Ему давно следовало отвадить Ванго от монастыря.

— Я назову тебе одно имя. Имя человека, к которому я тебя пошлю.

— В Палермо?

— Нет, дальше.

— Значит, он живет в Неаполе? — всхлипывая, спросил мальчик.

— Нет, гораздо дальше.

— В другой стране?

Зефиро взял Ванго за плечо и привлек к себе.

— В другой стране? — снова спросил Ванго.

— Его страна — это вся планета.

8

Сопротивление воздуха

Цеппелин был привязан к полу гигантского ангара, словно пленный дракон. Державшие его тросы скрипели от натуги. Гирлянды прожекторов освещали его округлые бока. Время шло к полуночи. На полу, между грудами чемоданов и мешков с почтой, стоял радиоприемник, из которого лились джазовые мелодии Дюка Эллингтона.

— Герр доктор Эккенер!

Отрывистый, лающий окрик шел с улицы.

Дирижабль слегка дрогнул на своих тросах. Его серебристое тело еще источало солоноватый запах недавних перелетов. Сейчас он казался спящим.

— Найдите мне его!

С этим зычным приказом в ангар вошел человек, за которым следовали трое новобранцев в военной форме. При виде цеппелина солдаты застыли на месте.

«Граф Цеппелин» представлял собой летательный аппарат длиной в двести сорок метров, шириной в сорок и высотой с десятиэтажный дом. Рядом с ним люди казались крошечными личинками. Однако в случае с вошедшим данное сравнение было совершенно излишним — он и без того выглядел нелепо.

— Доктор Эккенер! Найдите мне доктора Эккенера!

Этот человечек, утонувший в своем просторном мундире, был крайсляйтером — нацистским руководителем округа Фридрихсхафен. Два дубовых листка, вышитых на воротнике кителя, ясно давали понять всю значимость данного звания тем, кто мог бы принять его за прыщавого подростка, наряженного мамочкой в парадный костюм по случаю визита к старой тетушке.

— Найдите его мне!

Солдаты вздрогнули, хотя мощь дирижабля внушала им куда больший трепет, чем истерическая жестикуляция шефа.

Они двинулись к серебристому монстру на цыпочках, словно опасаясь его разбудить.

Каждому из троих новобранцев было не больше двадцати лет.

Все они родились и выросли в этом районе. И все видели, как рядом с их домами возникают огромные летательные аппараты, изобретенные графом фон Цеппелином еще в конце XIX века. Мальчишки питали почтительную любовь к этому дерзкому предприятию, возникшему на берегах их озера и после кончины графа перешедшему под руководство Хуго Эккенера.

Особенно им нравилась легендарная история «Графа Цеппелина» — самого последнего воздушного корабля, который теперь совершал перелеты по всему миру, производя фурор в каждом городе, где делал остановку.

Все трое, в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, удостоились чести посетить цеппелин во время его инаугурации; они еще помнили, как дрожали их пальцы, касаясь фарфоровой посуды с голубыми и золотыми каемками, расставленной на столах, — хрупкой, почти прозрачной.

Заглядывая в десять пассажирских кают с широкими диванами, с иллюминаторами, смотрящими в небо, каждый из них мечтал о том, как однажды введет сюда за руку свою невесту.

Позже, в 1929 году, они вместе с толпой зрителей вопили от радости, глядя, как над верхушками сосен, под солнцем, проплывает «Граф Цеппелин», вернувшийся из кругосветного перелета, совершенного за двадцать дней плюс несколько часов.

Наконец они вышли из детского возраста и расстались с короткими штанишками, а потом освоили военное ремесло, но даже теперь, стоя навытяжку во дворе казармы, они не могли удержаться, чтобы исподтишка не взглянуть в небо, куда на рассвете взмывал цеппелин. И двести пар блестящих глаз устремлялись из-под тяжелых касок к детской мечте.

А сейчас, глубокой ночью, они стояли перед уснувшим дирижаблем, стыдясь того, что подошли к нему вооруженными.

Впрочем, даже их начальник — и тот не смел глядеть на него открыто. Он лихорадочно озирался, отыскивая источник мерзкой, вырожденческой музыки, от которой ноги так и просились в пляс.

Обнаружив наконец громоздкий радиоприемник, он бросился на него и пнул сапогом.

Но для того, чтобы заставить умолкнуть музыкантов из «Коттон-клуба»^[20], этого было мало.

Второй пинок только увеличил громкость звука, отчего головы солдатиков начали подергиваться в такт музыке. Еще три-четыре удара, и пианино Дюка Эллингтона начало слабеть, однако при очередном пинке сапог шефа-недоростка также получил боковую вмятину, а при последнем наскоке у него самого сильно пострадал большой палец ноги. Музыка смолкла, уступив место жалобным стонам.

Попрыгав на одной ноге, на баварский манер, крошка шеф кое-как справился с болью и прислушался.

Музыка зазвучала снова.

Но она не могла исходить из разбитого вдребезги приемника.

Теперь ее кто-то насвистывал.

Все четверо одновременно посмотрели вверх.

На заднем элероне дирижабля висел в люльке человек с привязанной к поясу банкой краски. Он держал в руке кисть и усердно водил ею по полотняной обшивке элерона.

— Герр доктор Хуго Эккенер?

Маляр продолжал работать, насвистывая джазовую мелодию.

— Я хочу говорить с доктором Хуго Эккенером!

Человек обернулся.

Этот маляр, висевший в пятнадцати метрах от пола, и был доктором Хуго Эккенером, семидесяти лет от роду, владельцем компании «Цеппелин» и одним из знаменитейших искателей приключений XX века.

— Heil Hitler! — выкрикнул шеф-недоросток, щелкнув каблуками.

Капитан Эккенер не ответил на его приветствие. А солдаты смотрели и не верили своим глазам. Что он там делает — этот человек, которого обожает вся Германия, этот старый могучий лев с белоснежной гривой; с чего ему вздумалось изображать маляра?!

— Вы не слышите меня, герр Эккенер?

— Мне показалось, что вы не любите музыку, герр крайсляйтер.

— Это не музыка! — отрезал шеф и с садистским удовольствием раздавил сапогом обломок погибшего радиоприемника.

— Извините, что не спускаюсь, мне нужно закончить свою работенку.

— Неужели у вас нет помощников для таких дел?

Хуго Эккенер, с трудом помещавшийся в своей люльке, усмехнулся.

— Видите ли… это довольно опасно. Некоторые даже погибали за этим занятием. А бросьте-ка мне сюда новую кисть, она как раз у вас под ногами.

Малютка шеф колебался. Что за нелепая ситуация, ведь он здесь не для того, чтобы выступать в роли подмастерья! Но все же он подобрал кисть и неуклюже подкинул ее вверх, в сторону Эккенера.

— Недолет! — констатировал доктор.

Шеф промахнулся трижды; наконец, в четвертый раз, Эккенер ловко ослабил тросы, на которых висела люлька, спустился пониже и поймал кисть.

— Вы делаете успехи, герр крайсляйтер, — с улыбкой сказал капитан Эккенер.

Шеф сознавал, что оскандалился перед подчиненными.

— Так вот, я уже говорил, что это опасная работа, — продолжал Эккенер. Поэтому я предпочитаю делать ее сам, в вечернее время, спокойно слушая музыку.

— Это не музыка! — рявкнул шеф.

— Да я и сам раньше так думал. Но у нас тут уже несколько дней работает молодой американец, Гарольд Дж. Дик, друг моего сына Кнута. И я начал менять свое мнение об этой музыке.

— Только неустойчивые натуры способны менять свое мнение.

Хуго Эккенер расхохотался. Он обожал дураков. Во всяком случае, дураки всегда его развлекали.

— Знайте, герр крайсляйтер, что мы смогли завоевать небо только потому, что вовремя изменили мнение о нем. Примите скромный совет мудрого человека: вы вряд ли возвыситесь, если не научитесь менять свое мнение.

— Я смогу возвыситься гораздо быстрее вас, герр доктор! — проверещал карлик.

— Ну, возможно, вы и возвыситесь до определенного уровня… карабкаясь на свое дерево… Но я-то имел в виду небо.

Трое солдат затаили дыхание. Недоросток даже взмок от ярости.

— Вы принимаете меня за обезьяну, доктор Эккенер?

Капитан Эккенер прервал работу, переложил кисть в левую руку и торжественно поднял правую:

— Клянусь памятью своего учителя, доблестного графа фон Цеппелина, что я никак не имел в виду обезьяну.

И он не солгал. Эккенер слишком уважал обезьян для такого сравнения.

Честно говоря, дубовые листки на вороте мундира скорее наводили его на мысль о желуде.

А крошка шеф пытался сохранить самообладание. Он не знал, что и сказать. Глядя на своих солдат, он силился вспомнить, что привело его сюда; наконец вспомнил, мигом воспрянул духом и обернулся к Эккенеру.

— Доктор Эккенер, вы арестованы.

— Что-что?

Капитан ответил так, словно ему указали на перышко, запутавшееся в его короткой седой гриве.

— Вы пролетели над Парижем, не имея на то официального разрешения.

— Ах, Париж! — воскликнул Эккенер. — Ну, кто может устоять перед Парижем! Да, я пролетел над Парижем.

— В Берлине этим очень недовольны. Мне сообщили об этом. И там мне приказали вас арестовать.

— Как мило, что обо мне там подумали. Но даже там не могут арестовать облака, проплывающие над собором Парижской Богоматери. Там, в Берлине, вроде бы должны понимать такие вещи, не правда ли?

И он на минуту перестал работать кистью.

— Мне нужно было повидаться в Париже с одним другом. Но я с ним разминулся.

— Доктор Эккенер, приказываю вам спуститься!

— Слушайте, я охотно посидел бы с вами за бутылочкой доброго винца, но мне необходимо закончить свою работу. Надеюсь, там, в Берлине, мне простят эту задержку — если, конечно, там у кого-нибудь под фуражкой есть мозги.

Эккенер крупно рисковал. И знал это. Слово «там» подразумевало усы, подбритые квадратиком, и их обладателя — Адольфа Гитлера.

Его кисть уже замазывала серебрянкой последний уголок элерона, пока еще черный.

— Ну вот. А сейчас оставьте меня. Это очень важная работа.

Крайсляйтер отступил на несколько шагов.

И вытаращил глаза.

До него наконец дошло, в чем состояла эта пресловутая «работа». Во время их разговора Хуго Эккенер на его глазах покрыл толстым слоем серебрянки гигантскую свастику, красовавшуюся на элероне цеппелина. Теперь от нее не осталось и следа.

Карлик онемел. Солдаты попятились назад вместе со своим шефом.

С момента прихода к власти Гитлера и его нацистской партии, а именно с прошлого года, свастику было приказано в обязательном порядке изображать на левом боку самолетов и дирижаблей.

Эккенер давно воевал с этим символом — воплощением всего, что он ненавидел. Шесть месяцев назад, на Всемирной выставке в Чикаго, он облетел город по часовой стрелке, чтобы Америка не увидела слева на цеппелине это постыдное клеймо.

Да, замазать свастику в Германии, весной 1934 года, было весьма опасной «работенкой». Возьмись за нее кто-то из подручных Эккенера, он наверняка болтался бы уже на виселице.

Эккенер сунул кисть в банку с краской.

— Ну вот, так мне больше нравится. Намного красивее.

Карлик выхватил пистолет из кобуры.

— Слезайте! Теперь вам конец!

Эккенер искренне расхохотался. В этом заразительном, свойственном только ему смехе участвовало все лицо — рот, скулы, глаза, лоб. Похоже, даже в эти смутные времена дураки по-прежнему смешили его до слез.

Карлик выстрелил в потолок.

Эккенер внезапно умолк. Его лицо помрачнело. Сейчас он походил на Зевса-громовержца. Он был страшен.

— Никогда больше так не делайте!

Он вымолвил это очень тихо. Эккенер, конечно, ценил глупость, но лишь в ограниченных дозах. Однако с некоторых пор она достигла гигантского, чудовищного, невероятного размаха. Теперь дураками можно было заполнить до отказа стадионы или Потсдамскую площадь в Берлине. Даже самые близкие друзья Эккенера начали выказывать некоторые симптомы этой вселенской глупости.

— Никогда больше не делайте этого здесь, у меня, — повторил Эккенер.

Как осмеливался этот человек с носом, блестевшим от серебрянки, вися в люльке под хвостом цеппелина, говорить таким властным тоном с нацистским бонзой?!

— А теперь будьте добры выйти отсюда.

Крошка шеф вздернул подбородок и угрожающе сказал:

— Доктор Эккенер, я вызову подкрепление.

Похоже, слово «подкрепление» не оказало должного эффекта. Только солдатики стояли бледные, с разинутыми ртами, а самый младший чесал коленку стволом автомата.

— Ну и что же вы скажете своему подкреплению?

— Скажу, что вы осквернили свастику.

Эккенер нахмурился.

— То есть что это мы ее осквернили?

— Кто это «мы»?

— Надеюсь, вы скажете, что мы с вами осквернили ее вместе?

— Вместе?!

— Да возьмите хоть этих троих молодцов — разве они смогут отрицать, что именно вы подали мне новую кисть?

И Хуго Эккенер увидел, как съежился его незваный гость. Он продолжал:

— Разве вы забыли, как трижды старались добросить ее до меня? Разве не вы снабдили меня этим орудием преступления? Короткая же у вас память, старина! Вспомните, что вы Целых двадцать минут наблюдали за моей работой, не пытаясь ее прервать. Отвечайте же, герр крайсляйтер! Отвечайте!

Его голос громовым гулом заполнил весь ангар.

Крайсляйтеру округа Фридрихсхафен было сильно не по себе. Он был готов сжевать дубовые листки на воротнике своего мундира. Сначала он буквально онемел, потом пролепетал нечто неразборчивое, означавшее: «Ну, я с тобой скоро рассчитаюсь!»

Затем он выкрикнул короткие команды своим солдатам и несколько раз провозгласил: «Хайль Гитлер!», выбрасывая вперед правую руку и поворачиваясь во все стороны. Таким образом он удостоил этим приветствием даже старые вокзальные часы, валявшиеся на полу, затем уронил свою фуражку и поскользнулся на обломках радиоприемника, которые сам же разбросал повсюду. Наконец он удалился, стуча каблуками громко, как осел копытами на мосту.

Солдаты последовали за ним.

Эккенер глядел им вслед.

На миг ему стало жаль этих мальчишек, которых сделали холуями этого гаденыша. Ведь потом ими вымостят путь к успеху еще более страшного мерзавца.

В ангаре вновь воцарилась тишина.

Хуго Эккенер медленно ослабил тросы, чтобы спуститься вниз. Поставив банку на пол, он обернулся и посмотрел на свою работу.

Как все-таки глупо! Он ведь знал, что этот бой заранее проигран, что вскоре ему придется намалевать такую же свастику на прежнем месте. Он знал, что своим поступком подвергает опасности все предприятие, а главное, дирижабль, которому посвятил всю жизнь, и людей, работавших рядом с ним. Но он не мог поступить иначе.

Да, большую часть своей жизни он проводил в воздухе, но его корни оставались в этой земле. И ему было страшно за свою родину.

Какой неумолимый и трагический упадок!

Нужно было что-то делать. Хотя бы совсем немного. Почти незаметно. Просто чуть-чуть противиться, лишь бы отсрочить эту беду.

Он называл это сопротивлением воздуха.

Хуго Эккенер снял робу маляра, поднялся по трапу и вошел в пустой дирижабль. В кухне, справа от входа, никого не было. На стуле валялся колпак повара Отто. Эккенер повернул налево, пересек уютную кают-компанию, чьи портьеры смягчали слепящий свет прожекторов ангара, и открыл дверь пассажирского отсека. Каюты дирижабля располагались по обе стороны коридора. Он помедлил было перед одной из дверей, но решительно зашагал дальше.

Дойдя до последней двери, он растворил ее. Здесь была мужская туалетная комната. Он начал мыть руки.

Поднял голову, взглянул на себя в зеркало.

— Ну и физиономия! — подумал он.

И заговорил в полный голос:

— Ты все слышал? Как видишь, твой командир Эккенер нисколько не изменился.

Он говорил так громко, словно хотел, чтобы его услышали в соседнем помещении.

— Я по-прежнему умничаю, вот так-то. Совсем не меняюсь. Печально то, что окружающий мир как раз меняется. В конце концов я навлеку на себя неприятности. Жена мне постоянно это твердит.

И он коротко усмехнулся.

Странный это был монолог.

Хуго завернул кран, вытер руки.

— А у тебя, как я догадываюсь, неприятности уже начались.

Эккенер вышел, зашагал в обратном направлении, остановился перед той же каютой и взялся за дверную ручку.

— Я знаю, что ты не спишь, Иона.

Он открыл дверь. Тот, кого Эккенер назвал Ионой, стоял посреди каюты, в полумраке. Командир цеппелина продолжил:

— Я пришел только недавно и увидел, что ты спал на диване. Точно с неба упал! Ну а я тем временем малярничал. Кроме того, ко мне нагрянули гости, так что извини. Но вот теперь мы оба здесь. Иона! Пять лет прошло! Что же с тобой случилось? Ну-ка, иди сюда, я тебя обниму.

Ванго бросился к нему и зарыдал.

9

В чреве кита

Через несколько минут Эккенер разжал руки и засмеялся. Отстранившись от Ванго, он сунул большие пальцы в жилетные карманы.

— Я отлично помню твое первое появление, Ванго. Тогда ты был не в лучшем состоянии, чем сейчас. Так что же стряслось?

И он внимательно посмотрел на друга. Ванго выглядел измученным. Он пересек Францию, Швейцарию и часть Германии, спасаясь от преследования полиции.

— Итак, ты снова здесь. Да, прямо как с неба упал. В последний раз я тебя видел пять лет назад, верно? — продолжал Эккенер. — Тогда ты провел у нас целый год.

И Эккенер прикрыл глаза, стараясь восстановить в памяти прошлое.

— Черный 1929-й год, Великая депрессия… Мир вокруг нас рушился. Почему же тот год остался для меня незабываемым? Я очень любил тебя, Piccolo^[21]. Шутки ради я часто говорил, что ты мне не нужен на цеппелине… Но раз уж тебя прислал мой старый друг Зефиро…

И они оба улыбнулись.

— Целый год на борту, с нами. Странный и чудесный год. А потом ты исчез — внезапно, без единого слова.

— Простите меня, капитан, — сказал Ванго.

— А я еще говорил, что ты мне здесь не нужен… Знаешь, я даже удивился, как сильно мне тебя не хватало.

— Дело в том, что я…

— Молчи, Piccolo.

Ванго сохранил в сердце каждое мгновение того первого года, прожитого вдали от родного острова.

Тогда ему только-только исполнилось четырнадцать лет, и падре Зефиро прогнал его из обители. Ванго вернулся в маленький домик в Полларе. И, тщательно подбирая слова, объяснил Мадемуазель, что ему необходимо уехать на целый год, но он вернется.

Она сжимала его плечи. Она пыталась сказать «да», «это прекрасно», «какое чудесное приключение», но не могла вымолвить ни слова.

Через несколько дней Ванго высадился в порту Неаполя; на плече у него висела матросская сумка, а в кармане лежал запечатанный конверт на имя доктора Эккенера, проживающего во Фридрихсхафене. Адрес был написан рукой падре Зефиро.

В тот день сердце у Ванго разрывалось от боли при виде бескрайнего морского простора, надолго разлучавшего его с Мадемуазель, с его островом и его невидимыми друзьями-монахами. Эта разлука казалась ему невыносимой.

Он был уверен, что не сможет существовать вдали от тесного мирка, где жизнь теперь потечет без него.

Стоя на перроне большого вокзала, Ванго уже строил планы возвращения, мечтал, как через несколько дней снова будет стоять на своих скалах, откинув голову и жадно хватая ртом воздух, словно морская птица, вынырнувшая из воды.

Он уже мысленно смаковал этот первый живительный глоток ветра, который наполнит его легкие, когда он раскинет свои руки-крылья. Он истово верил, что, вернувшись к своим островкам, проведет там всю оставшуюся жизнь.

Однако, сидя в поезде, уносившем его из Неаполя к северу, он уже рассматривал из окна лица провожающих, руки, машущие платками в паровозном дыму, слезы прощания, детишек, бегущих вслед за вагонами.

Его уже занимала толпа на перроне, вся эта предотъездная суматоха.

Он уже чувствовал, как в нем просыпается интерес к тому, что происходит вокруг.

Люди… он открывал для себя людей.

Доселе он знал людей — немногих — только на своих островках. Мадемуазель и некоторых других, кого мог назвать по именам: доктора Базилио, Мацетту, Зефиро или Пиппо. Но эти, сегодняшние, были совсем иного рода. Их он не знал. Это были жизни, проносящиеся мимо него, как телеграфные столбы мимо вагонных окон.

Рядом с ним в купе сидела молодая дама с крошечной собачкой.

Когда вокзал исчез в клубах пара и Ванго, вернулся из коридора на свое место, дама спросила:

— Вы не могли бы минуту подержать мою болонку?

Ванго взял собачку, которая целиком уместилась в его ладонях. Дама вышла. И вот тут он понял, что имел в виду падре. Прежде всего нужно увидеть мир. Он почувствовал, что именно скорость придает смысл встрече с окружающим. Людские жизни, столкнувшись на краткое мгновение, резко преображаются — в силу мимолетности этой встречи.

Дама вернулась в купе, принеся с собой цветочный аромат.

— Спасибо, — сказала она, — очень любезно с вашей стороны.

Вот и все. На следующей станции она вышла.

Люди…

Ванго ехал много дней и ночей, из Рима в Венецию, из Венеции в Мюнхен, выходя из одного поезда, чтобы тут же сесть в другой. Затем маленькая автомотриса доставила его к Боденскому озеру.

С тех пор прошло пять лет, а Ванго так и не вернулся на свои острова.

— До чего же мне понравился ваш цеппелин, — выдохнул он.

Старик подошел к иллюминатору и сел на стул.

— Когда месяц назад я получил от тебя письмецо, — сказал он, — то, где ты нарисовал собор Парижской Богоматери и написал, что такого-то апреля станешь священником, я даже не удивился. Я давно знал, что ты ищешь нечто…

А самому Ванго давно казалось, что это нечто ищет его…

С минуту они сидели молча. Потом Эккенер спросил:

— Теперь говори, что я могу сделать для тебя.

Ванго вспомнил толпу перед собором, крики полицейских, тело отца Жана на кровати, бегство в Германию, к цеппелину. И все это произошло за несколько дней, а казалось, что за несколько часов.

Но он не стал ничего рассказывать, только попросил:

— Оставьте меня здесь. Больше мне ничего не нужно. Я полетаю с вами несколько месяцев, буду работать. Мне просто требуется немного времени, чтобы поразмыслить. Сделаете это для меня?

Эккенер как-то сразу поник на своем стуле.

— Ах, вот в чем дело…

Его глаза потемнели.

— Я сделал бы это даже не ради того, чтобы оказать услугу тебе, Ванго. Я сделал бы это ради себя самого…

Он замолчал и смел ладонью воображаемую пыль со столика.

— Но цеппелин теперь уже не тот, что прежде… Мне больше не разрешают самому набирать себе помощников. При каждом полете все строго контролируется. Экипаж должен состоять из немцев. Исключительно из немцев.

Последние слова причинили боль самому Эккенеру. Отныне его цеппелин являлся частью немецкой территории. Так гласил закон, изданный новым нацистским режимом. Понадобились многомесячные переговоры, чтобы капитану позволили взять на работу Дика, американца родом из Акрона, штат Огайо, да и того власти уже заподозрили в шпионаже.

Поэтому впустить в цеппелин еще одного иностранца было совершенно невозможно.

— У тебя есть итальянский паспорт? — спросил Эккенер.

— Только французский, — ответил Ванго. — Получил несколько дней назад.

Эккенер поморщился.

— Я бы предпочел итальянское подданство. С ним все было бы проще. Ибо властитель Италии Муссолини уже заигрывал с Гитлером.

— А у меня никогда его и не было, — сказал Ванго.

По лицу капитана пробежала грустная усмешка. Он вспомнил историю Ванго, мальчика без прошлого, без национальности, выброшенного морем на маленький островок.

— Да, я и забыл, что ты у нас Иона, извергнутый китом на сицилийский берег…

Так Эккенер некогда окрестил Ванго согласно библейской притче о смиренном пророке, угодившем в чрево кита, а затем выброшенном на сушу. До того как влюбиться в цеппелины, Эккенер часто ходил под парусом. Он знал, что Ионой называли любого моряка, приносившего несчастье своему кораблю. Эккенер насмехался над любыми суевериями, потому и дал это прозвище Ванго.

Но тут новая мрачная мысль стерла усмешку с лица капитана.

— Я хотел бы… я очень хотел бы тебе помочь.

Он резко встал и отвернулся, стыдясь признаться в своем бессилии.

— Но вот… такие дела. Прощай.

Ванго недоверчиво покачал головой. Он не узнавал своего командира.

— Я понимаю, доктор Эккенер. Завтра же утром я уйду Очень сожалею, что потревожил вас. Можно, я только переночую здесь, если вы…

— Нет!

Это был категорический отказ.

— Нет, Ванго, ты не можешь здесь ночевать. Через несколько часов прибудет экипаж. На рассвете мы летим в Южную Америку. Ты должен уйти немедленно.

Ванго смотрел на Хуго Эккенера. А командир не в силах был выдержать его взгляд.

— Немедленно! — повторил Эккенер.

— Я понимаю… да, понимаю. Немедленно… Я ухожу.

И Ванго шагнул к двери.

— У тебя с собой есть вещи?

— Нет.

Он был измучен до предела. Распахнув дверь каюты, он пошел по коридору пошатываясь, то и дело задевая стену плечом.

— Прощай, Иона! — крикнул ему Эккенер.

— Прощайте, — еле слышно ответил Ванго, медленно проходя через мирно дремлющую столовую.

Именно здесь, в этой кают-компании, застеленной красным паласом, он прослужил целый год, целый 1929 год.

Он подавал пассажирам изысканные блюда над египетскими пирамидами, над мавританской пустыней, над бразильской сельвой, над задымленным Нью-Йорком, над уральскими горами или над экватором. А пассажиры иногда вставали из-за стола, еще не отложив салфетку, в тот момент, когда прямо под ними по сибирской тундре мчалось стадо оленей или когда дикие гуси преследовали в небе их дирижабль — эту диковинную серебристую птицу.

Ванго знал, что 1929 год — год его четырнадцатилетия — еще не раскрыл все свои тайны. Именно здесь, в полумраке гигантского дирижабля, таился один из ключей к великим переменам в его жизни.

Вот почему, покидая Париж и тело убитого отца Жана, он первым делом решил добраться именно сюда.

Ванго спустился по трапу «Графа Цеппелина». Охранники всегда сторожили вход в ангар. Но его они не увидели. Ванго умел скрываться от них. Он направился к мастерским.

А Хуго Эккенер сидел в штурманской каюте, положив сжатые кулаки на кожаную обшивку пульта управления и дрожа от гнева. Ему пришлось отказать в гостеприимстве двадцатилетнему юноше, которого он любил, как сына.

Ибо он поддался страху.

За месяц до этого, в июне, Рудольф Дильс, молодой, цветущий руководитель гестапо, пригласил Хуго Эккенера на обед. Вначале разговор шел о самых незначительных вещах.

— Я беспредельно восхищаюсь вами, доктор Эккенер.

Эккенер молча ел суп, спрашивая себя, что нужно от него этому молодчику с дуэльным шрамом на щеке и безупречно гладкими, зачесанными назад волосами. За десертом шеф политической полиции, смахнув со скатерти крошки, положил перед капитаном толстую папку. На ней крупными буквами было написано: ЭККЕНЕР.

Пролистав сотни страниц досье, капитан Эккенер сказал:

— О, это больше, чем восхищение мной, друг мой, это уже любовь!

Досье наводило ужас. В гестапо знали всё. Всё, что касалось самого Хуго Эккенера и фирмы «Цеппелин». Там были зафиксированы его поездки, контакты, телефонные звонки, от важных до самых невинных. Это было грозное средство давления.

На другой день после этой встречи командиру пришлось намалевать на цеппелине свастику.

Через два месяца, в один из дней, когда стояла страшная жара, Эккенера вызвали к рейхсканцлеру Гитлеру в Берхтесгаден, его резиденцию в горах.

В последующие ночи Хуго Эккенеру то и дело виделся в кошмарных снах этот человечек, который сидел за письменным столом, поглаживая носком ботинка черного пса. Хуго помнил, как министр авиации Геринг, ненавидевший Эккенера и его цеппелин, провожал капитана к дверям этого маленького, утонувшего в цветах шале высоко над долиной; он тогда впервые в жизни почувствовал, как у него дрожат руки.

С того самого дня в глубине души Хуго Эккенера, за вызывающими манерами и скверным характером, поселился маленький, но цепкий зверек, имя которому было страх.

Что-то сломалось в нем. И чувство собственного достоинства сильно поблекло.

Хуго Эккенер резко поднялся.

Он знал: стоит ему выпрямиться, и он сможет раздавить эту незваную маленькую гадину.

Прошло несколько минут, и Ванго, шагавший по травяному взлетному полю цеппелина, услышал, как его окликнули.

Он обернулся.

К нему подбегал запыхавшийся Эккенер.

— Я вспомнил: однажды в наш цеппелин пробрался какой-то нелегал. Такое иногда бывает во время перелетов. Дирижабль взлетает, и с этим человеком ничего уже нельзя поделать. Не выбрасывать же его за борт.

Ванго молча ждал продолжения.

— Вот и все, — закончил Эккенер, шумно переводя дух. — Я просто хотел тебе это рассказать. А теперь пойду-ка я домой и посплю, жена меня заждалась.

Эккенер поднял ворот пальто и пошел прочь. Ванго так и не тронулся с места. Отойдя на несколько шагов, Эккенер обернулся.

— Еще одно, Иона: я тебя сегодня вечером не видел. Я не видел тебя уже пять лет. Даже едва помню. Ясно?

Ванго кивнул.

Эккенер удалился в темноту. Теперь он высоко держал голову. По его седым волосам пробегали блики от прожекторов ангара.

К трем часам ночи, когда до рассвета было еще далеко, цеппелин уже начал походить на гудящий улей.

Вокруг аппарата суетились техники. Постепенно собирался экипаж — пилоты, офицеры, механики, все в черных кожаных пальто, сосредоточенные на предстоящем полете.

Несмотря на то что полеты регулярно проходили уже много лет подряд, никто из этих людей так и не привык относиться к ним буднично и спокойно: всем казалось, что они участвуют в каком-то невероятном приключении. И они готовились к встрече с цеппелином, точно к свиданию. Каждый благоухал хорошим одеколоном и дорогим мылом. Волосы под фуражками были тщательно набриолинены, а ботинки начищены до зеркального блеска.

Им подавали кофе в одном из цехов, самом дальнем, чтобы избежать контакта с горючим газом, накачанным в цеппелин. Но, даже получив кофе, люди не могли удержаться, чтобы не подойти к ангару; стоя с горячим стаканчиком в руке, они пожирали глазами спящего гиганта, которого им предстояло разбудить. И невольно улыбались, разглядывая его и с гордостью думая о том, что принадлежат вот к этой небольшой когорте, которая за какие-нибудь десять лет совершила невообразимое — создала воздушный корабль, способный за три дня и две ночи перелета связать Европу с Бразилией или любой другой страной мира в условиях роскошного, беззаботного существования на борту.

Тем не менее один член экипажа в эту ночь не, мог разделить общую радость.

Этого толстяка звали Отто Манц. Он был поваром дирижабля.

Сейчас он сидел на нижней ступеньке трапа, ведущего в цеппелин. Перед ним выстроилась в ожидании приказов целая армия носильщиков с ящиками и мешками.

— Можете ждать сколько угодно! У «Графа Цеппелина» больше нет повара.

— Как это — нет повара? — спросил один из них, державший в обнимку сразу три ящика с морковью и капустой.

— Я подаю в отставку.

Отто Манц неизменно подавал в отставку перед каждым рейсом; правда, час спустя, пролетая над горными вершинами, он уже исправно выпекал булочки к завтраку для пассажиров. Однако этим утром ситуация была куда более серьезная.

— Я не полечу без своего ассистента.

«Ассистента» повара звали Эрнст Фишбах. Его только что назначили штурманом дирижабля. Он мечтал об этой должности очень давно, с тех пор как его, в возрасте четырнадцати лет, наняли сюда юнгой.

И теперь Отто остался без поваренка.

— Шеф, что нам делать с овощами?

— Я больше никакой не шеф. Говорите с капитаном Леманом.

Разыскали капитана, и тот велел сложить припасы в кладовые и морозильные камеры, расположенные в килевой части дирижабля. Леман был одним из самых опытных помощников Эккенера. Во время перелетов он не расставался со своим аккордеоном.

А еще Леман был куда лучшим дипломатом, чем его начальник. Присев рядом с Отто, он стал молча наблюдать за суетой в ангаре.

— Да-а-а, она будет разочарована! — сказал он наконец с печальным вздохом.

— Не понял?

И Отто повернулся к капитану.

— Я думаю, она будет очень разочарована, — повторил Леман.

— Кто это «она»?

Капитан снял фуражку.

— Ей так нравилась ваша репа в сметане.

— Господи, да о ком вы говорите-то?

— А вы разве не в курсе?

— В курсе чего, капитан?

— Того, что леди Драммонд-Хей вчера вечером прибыла в отель «Кургартен».

Повар вскочил на ноги, выпятил грудь и начал разглаживать складки своего фартука.

— Леди?!

— Да, она значится в списке пассажиров.

— Леди!

Отто величал ее Леди, словно это было ее имя.

— Значит, Леди…

Это была английская аристократка, знаменитая журналистка, корреспондентка самых престижных американских газет, искательница приключений, красавица вдова тридцати одного года, с бархатными глазами, всегда ходившая в роскошных меховых манто. Она уже совершила несколько триумфальных перелетов на цеппелине.

— Леди… боже мой! — воскликнул Отто.

Он был по уши влюблен в Леди. А она, пользуясь его безумной страстью, то и дело заглядывала к нему на кухню, чтобы полакомиться бисквитами. Отто видел в этом все признаки взаимной любви. И уже строил планы на будущее.

Бедняга ничего не знал о жизни этой женщины за пределами цеппелина — о сотнях претендентов на ее руку, о ее многочисленных друзьях в Голливуде, Буэнос-Айресе, Мадриде, парижском квартале Монпарнас.

Он знал только одно: как-то раз, пролетая над Токио, он касался ее руки, обучая взбивать беарнский соус. И воспоминание о том, как он направлял эту маленькую белоснежную ручку, вращавшую венчик, из-под которого струились ароматы эстрагона и кервеля, было самым драгоценным в его жизни.

— Боже мой, Леди! — еще раз повторил Отто Манц и исчез в чреве цеппелина.

Хуго Эккенер прибыл после пяти часов утра. Леман встретил его у входа.

— Командир, нам нужен помощник повара взамен Эрнста Фишбаха.

— Найдем.

— Боюсь, что его не сыскать в облаках, командир.

— Это вы так думаете.

— А что, у вас кто-то есть на примете?

— Возможно.

Леман не стал спорить: Эккенер говорил вполне уверенно.

— Правый передний мотор отремонтирован, — доложил он.

— Прекрасно. Еще что-нибудь?

— Да. Я позволил себе начать некоторые срочные работы в кормовом отсеке.

— Полагаюсь на вас. Погода?

— Радист получил метеосводку из Гамбурга. Ветер попутный, коридор в долине Роны свободен.

— Хорошо, капитан. Прошу вас, встретьте пассажиров перед ангаром вдвоем с метрдотелем. Извинитесь перед ними за мое отсутствие. Скажите, что мы увидимся на борту.

Леман отправился выполнять распоряжение. Эккенер долго стоял, разглядывая цеппелин. Затем поднялся по трапу. Он хотел кое-что проверить внутри. Завидев командира, механики, члены экипажа, офицеры — все прекращали работу и слегка кланялись ему. Но он, занятый своими мыслями, не отвечал на их приветствия.

Однако едва Эккенер переступил порог гондолы дирижабля, как его позвали.

— Командир!

Это был метрдотель Кубис, и выглядел он озабоченным.

— Таможенники и полиция уже здесь, командир. Леман попросил их ждать в ангаре.

— Очень хорошо. Таможенники проведут досмотр пассажиров чуть позже. А если полицейский потребует список членов экипажа, дайте ему.

— Там не один полицейский, если я правильно посчитал.

— А сколько же их — двое? — спросил Эккенер, которого уже не удивляло нашествие полицейских.

— Нет, командир, их тридцать пять человек. И мне кажется, что у нас проблемы.

10

Господа из гестапо

И действительно, у трапа столпились люди в мундирах — похоже, чуть ли не все полицейские, которых удалось сыскать на десять километров в округе. Но Эккенер, едва выйдя из дирижабля, сразу обратил внимание на двух других субъектов в форменных плащах — эти были из гестапо. Капитан Леман, который объяснялся с ними, утирая взмокшее лицо, с облегчением встретил подошедшего командира.

— Господа, вот наш командир Эккенер. Он сможет ответить на все вопросы.

Эккенер широко улыбнулся. И сказал своим звучным голосом, указывая на сборище полицейских:

— Я еще не видел списка пассажиров. Что ж, тут собралась целая летучая казарма, значит, мы будем чувствовать себя в безопасности! Только жаль, что мы прилетим в Рио слишком поздно и не попадем на большой карнавал.

Один из гестаповцев ехидно улыбнулся.

— Вы, командир, остроумничаете с утра. А вот я обычно шучу по ночам. Надеюсь, мне представится удобный случай рассмешить вас в один из ближайших вечеров.

— Буду рад, месье…

— Макс Грюнд, начальник Тайной государственной полиции в провинции Боденского озера.

Эккенер отметил, что его собеседник произнес полное название своей организации, не прибегнув к сокращению^[22]: видимо, год спустя после создания гестапо это короткое слово уже наводило такой страх, что лучше было растворить его в длинном потоке разъяснений.

Тем не менее этот человек держался с ледяной вежливостью. Он представил своего сотрудника Франца Хайнера — этого Эккенер видел впервые.

— Я смотрю, в полиции теперь людей меняют как перчатки, — заметил капитан.

— Старыми инструментами ничего путного не построишь, — ответил тот.

Эккенер, владевший многими ремеслами, как раз думал наоборот. Инструмент становится пригодным только со временем. Но он предпочел смолчать.

— Я не хочу вас задерживать, — сказал Грюнд. — Но к нам просочилась информация, которую мы не можем игнорировать. Мне намекнули, что недавно здесь были проведены некие малярные работы.

— Информация? — переспросил Эккенер.

Макс Грюнд старательно втянул в себя воздух. В ангаре назойливо пахло скипидаром.

— Да. Информация о малярных работах, которые порочат честь нашей страны.

Эккенер улыбнулся.

— То, что осталось от этой чести, видимо, очень уж ничтожно, коль скоро ей угрожает какая-то банка краски.

— Если позволите, я хотел бы увидеть это своими глазами.

Эккенер стоял, не двигаясь и загораживая офицеру дорогу.

— Прошу извинить.

И гестаповец вместе с полицейским Хайнером обогнул доктора.

Они вошли в ангар и приблизились к цеппелину.

Эккенер шел позади. Посетители осмотрели задний элерон дирижабля.

— Я вижу, что информация верна, командир.

Эккенер помедлил, прежде чем ответить:

— Не откажите сообщить вашей «информации», что она забыла здесь свою фуражку.

И он подобрал с пола фуражку, которую крайсляйтер уронил во время своего панического отхода.

Он протянул ее Максу Грюнду, но тот взмахом руки отшвырнул ее прочь.

— Следуйте за нами, доктор Эккенер.

— Прошу извинить, но у меня тут дирижабль весом в триста тонн, который должен взлететь через полчаса. Так что я не могу уделить вам ни минуты.

Гестаповцы переглянулись со зловещей ухмылкой.

— Видимо, вы не слишком хорошо меня поняли, командир. Конечно, годы проходят быстро, а вы все еще живете прошлым. Это очень трогательно… но с прошлым покончено. Следуйте за нами!

Эккенер бросил взгляд на цеппелин. И впервые почувствовал, что это действительно конец. Конец замечательному приключению. Он даже не заметил подошедшего Лемана.

— Какая-то проблема, командир?

Но командир его уже не слышал.

— Проблема, господа?

Макс Грюнд указал Леману на элерон, покрытый серебрянкой.

Леман сделал вид, что не понял.

— Вы разве не замечаете, что там чего-то не хватает? — грозно спросил гестаповец.

— Нет.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Берегитесь, командир!

— Да я вас уверяю, что…

И тут лицо Лемана прояснилось. Он обернулся к гестаповцам.

— Ах, вот в чем дело! Господа, я, кажется, знаю, что вы ищете. Вы ищете…

И он нарисовал в воздухе свастику.

— Вы ищете…

И он выбросил руку вперед, изображая нацистское приветствие.

— Вы именно это искали?

Гестаповцы начали закипать. А Леман продолжал:

— Если я правильно понял, господа, вы еще новички в своем деле. Вы допустили грубую, но вполне простительную ошибку. Это… то самое…

Он снова резко вскинул руку.

— Оно находится совсем в другом месте…

И он сделал многозначительную паузу. Эккенер пришел в себя и с беспокойством слушал своего помощника.

— …вернее, с другой стороны.

— Что-что?

Грюнд ошеломленно смотрел на Лемана.

— Я повторяю: это, конечно, забавно, но вполне естественно, что вам неизвестно постановление Министерства воздушного флота, строго предписывающее размещать крупное изображение каракатицы, которую вы ищете, на левой стороне элерона.

Эккенер попытался знаком остановить капитана Лемана. Зачем он усугубляет ситуацию?! Леман явно не знал, чем занимался вчера вечером его командир, работая большой малярной кистью.

— Следуйте за мной, господа, — сказал капитан, игнорируя испуганные знаки Хуго Эккенера. — Идите сюда, я вас сейчас удивлю.

«На свою беду, я даже не знаю, кто из них троих удивится сильнее прочих…» — подумал Эккенер, глядя вслед удалявшейся троице. Зайдя с левой стороны, они подняли головы и стали рассматривать элерон дирижабля.

Эккенер отвернулся, но вдруг услышал дробный топот приближавшихся шагов.

— Герр доктор Эккенер…

— Да?

Перед ним стоял Макс Грюнд с перекошенным лицом. Он не произнес ни слова и только подозвал жестом своего коллегу.

— Heil Hitler! — прокричали они в унисон, выбросив вперед правую руку.

Объясняться было бесполезно. Эккенер шагнул к ним.

— Я иду с вами, господа.

— Мы обойдемся без вашей иронии, командир. Заверяем вас, что наш информатор будет повешен.

Эккенер вздрогнул от изумления.

— До свидания, командир, — сказал Грюнд.

— До свидания.

Гестаповцы вышли из ангара. Хуго Эккенер, так и не уразумев, что произошло, повернулся к Леману.

— Капитан?..

Первой реакцией Лемана была сконфуженная улыбка. Хуго Эккенер вгляделся в лицо своего помощника. Он уже начал понимать. Капитан Леман сказал со смущенной гримасой, извиняющимся тоном:

— Я ведь докладывал вам сегодня утром, что приказал произвести кое-какие работы в хвостовой части до вашего прихода.

Экенер медленно опустил голову, потом снова пристально взглянул на капитана.

— Да, верно. Я совсем забыл. Спасибо, капитан. Можете вернуться к пассажирам. Автобус из «Кургартена», наверное, уже прибыл.

Капитан кивнул и удалился.

— Капитан Леман!

— Да?

— Который час?

— Пять двадцать пять, командир.

— Двадцать пять?

— Да, командир.

— Капитан…

— Да?

— Пожалуй, не стоит рассказывать другим о том, что здесь было.

Леман недоуменно сдвинул брови.

— Что здесь было? Но… скажите мне… Разве что-то было, командир?

У Эккенера потеплело на душе. Вот за это он и любил человечество.

Посадка на рейс «Графа Цеппелина» вполне заслуживала отражения в светской хронике центральных газет Берлина, Парижа или Нью-Йорка. Здесь, в одном месте и в одно время, можно было увидеть целую плеяду блестящих личностей, поднимавшихся по трапу; каждый из этих людей мог бы стать героем нескольких пикантных строчек репортажа, благодаря своей подлинной или мнимой значимости.

Фетровые шляпы от лондонского «Кристис», платья от Жана Пату, чемоданы из Ошкоша, штат Висконсин, улыбки с киностудии братьев Пате — чего здесь только не было!

Дипломаты, промышленники, писатели, эксцентричные знаменитости, политики, ученые, денежные мешки и начинающие артисточки — все они горели одним общим желанием: попасть в Мечту или в Историю с большой буквы. Сегодня утром их было семнадцать. Каждого пассажира взвешивали вместе с его багажом, чтобы проверить, не превышает ли он дозволенную норму. Это походило на веселый скотный рынок, благоухающий тонкими духами и лакированной чемоданной кожей.

Один немецкий, весьма упитанный коммерсант имел при себе только маленький брезентовый саквояж, но зашел на весы на цыпочках, как будто это помогло бы ему стать легче. Он не умолкая рассказывал, что живет в Париже, что вылетел на самолете с аэродрома Бурже, а потом добрался из Саарбрюккена во Фридрихсхафен на трехмоторном самолете компании «Люфтганза». Он ужасно боялся, что окажется слишком тяжелым, и громко перечислял все лакомые блюда, которыми его соблазняли в течение этого долгого воздушного путешествия к цеппелину:

— Голубцы, сырные рулетики в сухарях, выпечка — я от всего отказался! От всего!

Было похоже, что он вот-вот заплачет от таких суровых лишений.

Таможенники рассмеялись и пропустили его в цеппелин.

Излишне говорить, что, едва войдя внутрь, он кинулся обнимать повара Отто, умоляя подать ему на завтрак целый бараний окорок. Отто наобещал ему с три короба, лишь бы отделаться: сейчас ему было не до того, он водрузил на голову свой высокий колпак и отправился в кают-компанию.

Леди Драммонд-Хей уже сидела там за столом.

Взволнованный до глубины души, Отто подкрался к ней сзади, пытаясь на ходу застегнуть верхнюю пуговицу своего поварского халата. Наконец-то они встретились вновь!

Молодая женщина записывала в блокнот первые впечатления от посадки в цеппелин, которых ее чикагская газета ждала от нее для ближайшего выпуска.

— Леди!

Она глянула через плечо и обнаружила повара.

— Спасибо, мне ничего не нужно. Я выпила кофе в отеле.

— Но, Леди…

— Нет-нет, мне и правда ничего не нужно. Вы очень любезны, месье. Не уговаривайте.

Отто собрался было заговорить, но тут цеппелин пришел в движение: лебедка потащила его из ангара. Грейс Драммонд-Хей встала и посмотрела в окно. Сотни людей окружали появившийся дирижабль, удерживая его с помощью тросов.

Отто не находил в себе сил, чтобы сделать хоть шаг в сторону кухни.

Она его не узнала!

Пассажиры повыскакивали из кают и бросились к окнам кают-компании, не замечая несчастного повара, обратившегося в соляной столб.

Тем временем Эккенер, который сидел в рулевой рубке цеппелина, развернул и прочел телеграмму, только что полученную радистом:

Один из пилотов, не отрывая рук от штурвала, обратился к Эккенеру. Цеппелин был уже полностью выведен из своего укрытия.

— Командир, я велю отдать концы. Через две минуты мы взлетаем.

— Выполняйте.

И Эккенер знаком подозвал Лемана.

— Капитан, можно вас на минуту?

Они вошли в штурманскую рубку. Там за столом работали два офицера.

— Господа, — сказал командир, — в нашей программе произошли изменения. Нам не разрешили пролетать над Францией.

— Значит, командуем отбой? — невозмутимо спросил Леман.

— Нет. Наш перелет никто не запрещал, просто мы выберем иной маршрут, прошу вас разработать его. Нужно пролететь над Швейцарией и Италией. Поищите в наших архивах: мы совершили такой же перелет три года назад, когда шли на Каир. Это было в апреле 1931-го. Над Сардинией мы повернем к западу и возьмем курс на Бразилию.

— Но нам неизвестна метеосводка в Альпах.

— Так запросите ее. И сообщите земле, что мы отбываем несмотря ни на что.

А двадцатью пятью метрами выше, в железной паутине распорок, на небольшой площадке лежал и ждал Ванго.

Цеппелин почему-то медлил со взлетом. Ванго рассчитывал пробыть здесь несколько часов, прежде чем показаться на люди. Большая часть экипажа знала его по прежнему рейсу пятилетней давности. Хуго Эккенер, конечно, для вида разбранит его, а затем подыщет работу на борту. А пассажиры и вовсе не заметят нового члена команды.

Ванго хорошо помнил этот тайник, расположенный рядом с винной кладовой, в самой верхней части дирижабля. Здесь ему не грозили непрошеные гости. Какие бы маневры ни совершал аппарат, экипажу незачем было подниматься в это помещение через лабиринт мостков и лесенок. Любой шум или запах вызывал в памяти Ванго знаменательный год, проведенный на борту цеппелина пять лет назад, и лицо маленькой Этель, которую он впервые увидел, когда они пролетали над Манхэттеном.

От этих воспоминаний у него сжималось сердце.

То последнее путешествие длилось три недели. Но все началось именно там. И счастье, и в то же время страх. Они дали друг другу клятву — единственную клятву в жизни Ванго, которую он не сдержал. И это терзало его, как открытая рана.

Но сегодня те времена казались ему такими же далекими, как воспоминание о родном острове. Сегодня он был преступником, которого разыскивали в его стране, беглецом, затаившимся в чреве железного кита, откуда никто не сможет его выгнать. Ванго было стыдно: он не рассказал Эккенеру, что заставило его пуститься в бега. Он скрыл от этого человека причину своего появления и тем самым обманул его, злоупотребил его доверием.

Но он знал и другое: если бы преступление, в котором его обвинили, стало кому-нибудь здесь известно, его никогда не пустили бы на борт.

Эккенер находился на своем обычном посту — у правого окна пилотской кабины.

Он глядел на пустынное взлетное поле, где только что вспыхнули в темноте фары автомобилей, подъезжавших к дирижаблю. Рулевой запросил еще несколько минут, чтобы проверить устойчивость аппарата. Командир охотно предоставил ему нужное время: он был очень доволен, что еще какие-то запоздавшие зрители смогут присутствовать при взлете. Эккенер испытывал горячую признательность к тысячам людей, разделявших его страсть к дирижаблям: эта страсть заставляла их вставать среди ночи только ради того, чтобы увидеть взлет «Графа Цеппелина».

Он сел в свое маленькое деревянное кресло, облокотившись на край открытого окна, рассеянно вынул из кармана помятый листок и снова проглядел текст. Это была статья, вырезанная из французской газеты. Он случайно заметил ее на столе — видимо, забыл кто-то из пассажиров, живших в отеле «Кургартен». С тех пор прошло три дня, но он никому не показал ее. В статье говорилось о жестоком преступлении, совершенном в Париже. Убийство. К трем колонкам репортажа прилагалась фотография Ванго.

Эккенер вовсе не собирался долго держать на борту своего юного пассажира. Едва увидев его спящим сном праведника на койке в каюте, он сразу почувствовал, что парень ни в чем не виноват.

Однако если он и был уверен в его непричастности к убийству, то сильно сомневался в объективности суда. Ванго ни в чем не походил на других молодых людей. Вся его жизнь была сплошной тайной. И при ближайшем рассмотрении в ней могли бы обнаружиться такие темные пятна, каких очень не любит человеческое правосудие.

Ему грозил эшафот.

Поэтому Эккенер рассчитывал высадить парня, по окончании перелета, в Латинской Америке, где он сможет начать жизнь заново. Для него это будет путешествием в один конец, в неизвестность. «Странная судьба, — подумал он. — Бывают на земле такие люди, о которых никогда ничего не известно — ни откуда они пришли, ни куда идут».

Автомобили были уже метрах в двухстах от цеппелина. Эккенер слышал их пронзительные гудки. Он сложил газетную вырезку, встал и приказал капитану дать сигнал к взлету.

— Мне бы хотелось пролететь над горами до десяти утра. Позже мы рискуем столкнуться с проблемами. А у меня нет никакого желания посадить «Графа Цеппелина» на скалы посреди эдельвейсов.

— Слушаюсь, командир. Рулевой закончит укладку балласта после взлета. А мы готовы.

Вытяжные ручки управления позволяли связываться из рубки с механиками, отвечающими за работу пяти двигателей дирижабля.

У всех окон в каютах пассажирского отсека теснились люди.

Толпа зрителей на поле окружила цеппелин.

Экипаж начал сливать воду из мешков, чтобы облегчить аппарат. Причальные канаты врезались в руки людей, удерживающих цеппелин на земле. Вода обрызгивала зевак, вопивших от неожиданности. Хуго Эккенер приготовился выкрикнуть свое знаменитое «Давай!», означавшее приказ «Отпустить канаты!» — это был сигнал к торжественному моменту взлета.

Но именно в этот миг около цеппелина резко затормозили сразу четыре машины. Из них выскочили полтора десятка вооруженных людей. Захлопали дверцы, и из рупора раздался окрик:

— Стойте! Командир Эккенер, остановитесь! Приказ Министерства внутренних дел! Не двигаться!

Эккенер стиснул зубы.

Ему не понадобился рупор, чтобы зычно выкрикнуть в ответ:

— У меня есть все необходимые допуски! Швейцария и Италия дали нам по радио «добро»!

— Полет разрешен, — подтвердил гнусавый голос, — но два пассажирских места реквизируются для лиц, которые будут обеспечивать наблюдение и безопасность. Откройте люк! Это приказ!

Эккенер разразился грубыми ругательствами, которые невозможно здесь воспроизвести, потом шумно отдышался и сказал:

— Откройте им. Пускай ночуют хоть в сортире.

И велел принести лестницу из ангара.

Двое агентов поднялись на борт, и Эккенер узнал в них Макса Грюнда и его спутника Хайнера. Лестницу убрали, люк задраили.

— Давай! — приказал командир.

И цеппелин взмыл в небо под восторженный рев толпы. Под грузной тушей аппарата заработали, один за другим, двигатели. Теперь светились только передние окна гондолы. Остальная масса дирижабля выглядела темно-фиолетовой тучей в ночном небе.

В эти минуты леди Драммонд-Хей записывала в блокноте своим изящным почерком: «Земля удаляется. Началась мечта. С высоты Боденское озеро кажется зеркальцем в темной комнате. Мы летим!»

А повар Отто плакал горючими слезами, упершись лбом в кафельную стену своей кухни.

Капитан Леман с тревогой глядел вслед удалявшимся полицейским машинам, которые сверху казались крохотными светящимися точками.

Толстяк коммерсант во всю глотку распевал оперные арии в коридоре возле кухни, вдыхая аромат свежеиспеченных булочек:

— Попутный ветер, дуй сильнее в паруса! За морем ждет меня к себе моя краса…

Внезапно он умолк. За спиной он услышал голос Эккенера, который шел навстречу двум полицейским.

— Вы хотели со мной поговорить, господа?

— Да, командир. Мы здесь не только для того, чтобы контролировать ваш маршрут. Мы располагаем еще и секретной информацией.

Эккенер стоял с каменным лицом. Макс Грюнд угрожающе взглянул на него.

— Герр Эккенер, на борту этого цеппелина находится нелегал.

11

Нелегал

— Всего один? Я-то вижу перед собой двух нелегалов, господа! — ответил Эккенер, оглядывая гестаповцев с головы до ног. — Господин Кубис укажет вам, где вы будете ночевать. Это единственное свободное место, которое мы можем вам предложить. Вы уж извините, там скверно пахнет, так как мы не выбрасываем мешки с отходами и грязную техническую воду, чтобы не облегчать аппарат… Мы вообще ничего не выбрасываем, и это единственная причина, по которой я оставляю вас на борту!

Злые шутки Хуго Эккенера звучали натянуто, они были ему несвойственны. Он слишком разговорился и сознавал это.

Откуда им стало известно о присутствии Ванго? Это же невозможно! Эккенер ничего не понимал. Макс Грюнд пристально смотрел на капитана, словно угадывая его мысли.

— Господин Эккенер…

Но полицейскому не удалось договорить: жизнерадостный немец-коммерсант протиснулся между ними, снова напевая мелодию из «Летучего голландца» Вагнера.

— Па-пам! Па-па-а-а-а-ам!

Певец умолк на минуту и спросил:

— А вы разве еще не проголодались?

Он обращался к полицейскому Хайнеру, но тот сухо велел ему пройти в кают-компанию.

— Ах вот что, вы тут секретничаете! — воскликнул толстяк, хитро подмигнув.

И с хохотом распахнул дверь.

Грюнд, злобно ощерившись, обратился к командиру:

— Я требую, чтобы вы предоставили нам полную свободу при обыске цеппелина. Будьте любезны выделить для нас проводника.

— Интересно, почему вы все-таки разрешили взлет? — поинтересовался Хуго Эккенер.

— Потому что с высоты триста пятьдесят метров сбежать некуда, командир. Вдобавок времени у нас предостаточно, я полагаю…

И Грюнд взглянул на часы.

— О, целых семьдесят два часа до приземления.

В этот момент появился метрдотель Кубис.

— Покажите этим господам их каюту, — распорядился Эккенер, указав своему помощнику выбранное им помещение.

Кубис удивленно воззрился на него.

— Именно эту?

Эккенер кивнул. Кубис вытащил из жилетного кармана бельевую прищепку и надел ее на нос.

— Я провожу вас, господа, — сказал он гестаповцам с сияющей улыбкой.

Задача Грюнда и Хайнера была гораздо сложнее, чем это казалось на первый взгляд.

Главная проблема состояла в присутствии на борту семнадцати пассажиров и тридцати девяти членов экипажа. Как распознать нелегала среди нескольких десятков человек, которые снуют по коридорам взад-вперед? Однако Грюнд обладал острым умом и безошибочной, фотографической памятью. Через несколько часов он уже помнил лица всех пятидесяти шести обитателей дирижабля.

Не желая обременять себя именами, он присвоил этим людям номера. Эккенер шел под номером 1, леди Драммонд-Хей — под номером 56. Эту манию нумеровать всё и вся Макс Грюнд сохранял все последующие десять лет, которые привели его на вершину власти и низвергли в бездну ужаса.

Стоит избавиться от имен, как все выглядит гораздо проще. Никакие чувства сюда уже не примешиваются.

Как ни странно, Грюнд сумел организовать свою облаву чрезвычайно искусно, ни в чем не нарушив образа жизни пассажиров. Он вежливо разъяснил им, что ему поручено изучить здешние нормы безопасности с целью внедрить их на большом цеппелине будущего — LZ 129, который сейчас строят в Фридрихсхафене.

Разумеется, члены экипажа были прекрасно осведомлены о его истинной цели.

С ними инспектор-гестаповец обращался весьма бесцеремонно.

Один из механиков отметил, что Грюнд и Хайнер не присвоили номеров самим себе. С тех пор их втихомолку называли не иначе как Ноль и Ноль-без-палочки.

Для начала гестаповцы обыскали все каюты и рубку управления в передней части цеппелина, затем потребовали, чтобы их провели в трюмы.

Пассажирская гондола и рубка занимали очень малую часть дирижабля. Остальное его пространство в недрах аппарата представляло собой сложную систему переходов длиной в сотни метров. Там, в этих необъятных помещениях, находились палатки для экипажа, пять тонн резервной воды и девятнадцать баллонетов из бычьих кишок, наполненных водородом, который позволял цеппелину держаться в воздухе.

Макс Грюнд вытребовал план дирижабля и тщательно спланировал свои поиски. Он тотчас разобрался в устройстве аппарата и понял, в каких местах здесь можно спрятаться.

Обоих полицейских сопровождал Эрнст Фишбах, бывший юнга и подручный шеф-повара Отто. Он разлучился с цеппелином всего однажды, на год, когда его послали учить английский язык в Мидлсекс, к некоему мистеру Семпиллу, авиатору, которому как-то раз довелось быть пассажиром цеппелина.

— Если ваш нелегал действительно прячется на борту, вы его найдете.

В голосе Эрнста звучало легкое сожаление. Он ничего не имел против нелегалов. Если бы его самого не взяли на дирижабль, он бы уж точно пробрался сюда нелегально. Желание летать было так сильно, а цеппелин — так прекрасен…

— А вам что от него надо-то?

— От кого? — спросил Хайнер.

— От нелегала.

— Хватит болтать! — приказал Грюнд.

Полицейские подошли к моторному отделению. Мотогондолы с двигателями крепились снаружи к бокам дирижабля, как малярные люльки. К каждой из них можно было добраться по узенькому металлическому трапу, под которым простиралась пустота. В этой пустоте, в хмуром холодном рассвете, брезжившем над швейцарскими Альпами, угадывались ледники причудливых очертаний и горные пики, острые, как гвозди на ложе факира.

Грюнд решил, что лучше всего послать к гондолам Хайнера.

— Вы уверены, что это необходимо? — спросил Ноль-без-палочки, сглатывая слюну.

— Хватит болтать! — отрезал Грюнд.

Хайнер открыл люк и начал спускаться по трапу, который раскачивался на сильном ветру. Грюнд и Эрнст наблюдали за ним. Едва заглянув под кожух мотора, он торопливо вскарабкался обратно.

— Там кто-то есть! — заорал он.

Макс Грюнд с торжествующим видом взглянул на Эрнста.

— Вот видите, мы не зря старались!

Вблизи шум работавшего двигателя заглушал все звуки.

— Я не слышу, что вы говорите! — крикнул Эрнст.

— Он там кого-то обнаружил!

— Ну, естественно.

— Я сказал, что в гондоле кто-то прячется!

— А я вам повторяю, что это вполне естественно!

— Что это значит?

— Конечно, там кто-то находится; вы же понимаете, что двигатели нельзя оставлять без присмотра!

У Макса Грюнда перекосилось лицо. Эрнст продолжал объяснять:

— К каждому двигателю приставлены два механика для наблюдения за его работой, они дежурят там круглые сутки, сменяя друг друга. Таким образом, мы везем с собой десять механиков —, целую кучу нелегалов. То-то ваши хозяева обрадуются!

Разъяренный Ноль крикнул Нолю-без-Палочки:

— Обыщите гондолу и велите механику показаться!

Его помощник опять спустился по трапу, а еще через несколько секунд полицейский Грюнд увидел перед собой улыбающееся лицо номера 47 — Ойгена Бентеле, бывшего сотрудника фирмы «Майбах», а с 1931 года — бортового механика цеппелина. Кроме обслуживающего персонала, гестаповцы никого не обнаружили ни в этой гондоле, ни в четырех остальных; зато из-за оглушительного рева двигателя у полицейского Хайнера еще много часов жужжали в ушах маленькие портативные моторчики — единственное вознаграждение за все его труды.

А в пассажирской кают-компании было спокойно и уютно. Одни читали, другие — их было большинство — смотрели в окна. Остальные играли в карты. Толстяк-певец храпел, развалившись в кресле. В салоне царило приятное тепло, и дамы просто накинули на платья легкие шали. Один глуховатый француз сетовал на то, что его партнеры по игре то и дело встают, чтобы полюбоваться из окна панорамой.

— Тоже мне туристы, — бурчал он.

А панорама, нужно сказать, была великолепной. Слева от дирижабля вставало бледное, словно припудренное инеем, солнце. Над заснеженными горными вершинами вздымался розоватый туман. Цеппелин как будто играл в плавную чехарду с острыми пиками и ущельями. А вдали высился Монблан, бдительно охранявший свое белоснежное стадо.

— Боже мой! — воскликнул старик с эспаньолкой, зачарованно глядя в окно. — Какое чудо! Просто не верится!

Певец у него за спиной открыл глаза и зевнул. Встав с кресла, он тоже посмотрел в окно, однако не вниз, а в сторону кормы цеппелина, вернее, той страны, откуда тот взлетел. Когда через несколько мгновений старик встретился с ним взглядом, ему показалось, что коммерсант плачет.

— Вы… Вам нехорошо?

Немец вздрогнул.

— Кому — мне?

— У вас слезы на глазах.

Певец расхохотался.

— Да я просто спал как сурок и еще не прочухался, вот и все! Погодите, сейчас приду в норму.

Он вытер платком глаза и сказал:

— Кстати, о сурках: вам известно, что в берлинском зоопарке…

И толстяк начал рассказывать смешную историю о встрече пингвина с сурком, намеренно повышая голос, чтобы его услыхал даже глуховатый игрок в бридж, однако вместо смеха вызвал у публики только усталые вздохи.

В полдень дирижабль уже летел над Флоренцией.

Эккенер вошел в кают-компанию.

Кубис накрывал столы к обеду. Внизу, под ними, блестели на солнце крыши Тосканы. Метрдотель отворил окно и поставил на граммофон пластинку с мелодичным вальсом. Почти все пассажиры еще сидели в своих каютах.

Миновав горы, цеппелин пошел на крейсерской — трехсотметровой — высоте, то есть достаточно близко к земле, так что можно было услышать восторженные крики детей на площадях или колокольный перезвон и увидеть флорентийцев, выбегающих из домов, чтобы полюбоваться воздушным кораблем.

Это зрелище сопровождалось чудесной музыкой, льющейся из граммофона.

Эккенер стоял на пороге. Его мучило несоответствие между благолепием, царившим в салоне, и страхом, который терзал его с самого утра. Он был уверен, что Ванго найдут. Но как предупредить беглеца о том, что ему грозит опасность?

— Кубис…

— Слушаю, командир.

— Скажите этим двум полицейским, что они могут обедать здесь, вместе с пассажирами.

Метрдотель кивнул.

Эккенер хотел выиграть время. Ведь он сам подал Ванго эту идею — спрятаться в цеппелине. Но теперь это грозило юноше роковым исходом. Как только Ванго обнаружат, его сейчас же передадут французской полиции, а та признает в нем беглеца.

Однако кто же мог донести на него немецким властям? Вот что было совершенно необъяснимо.

Казалось, сам дьявол ополчился на этого мальчика.

Два часа спустя пассажиры уже кончали обедать. Им подали утку и белое вино с виноградников Юра. Макс Грюнд не произнес за столом ни слова. Он запретил своему помощнику обедать вместе с ним, отослав его наблюдать за действиями экипажа в килевой части цеппелина.

Эккенер хотел использовать обеденное время, чтобы предупредить Ванго, но ему пришлось отказаться от своего плана, когда он увидел, что Грюнд пришел один. Командир сидел в углу за чашкой кофе и любезно отвечал на расспросы пассажиров.

Так, он рассказал им, что в 1915 году, во время войны, один военный цеппелин был сбит в Бельгии, над Гентом, прямо над сиротским приютом, который содержали монахини. И один из солдат, Альфред Мюллер, пробив крышу здания, рухнул на кровать молодой монахини.

— Господи боже! — со смехом воскликнула леди Драммонд.

— Правда, монахиня уже встала с постели, но солдат Мюллер клялся, что простыни были еще теплыми.

Макс Грюнд, в отличие от остальных, не засмеялся.

— Вот почему мы не держим парашютов на борту, — закончил командир. — Я больше полагаюсь на Провидение.

— Тем более что оно дарит такие пикантные встречи, — добавил любитель Вагнера заплетающимся языком.

Леди Драммонд возвела глаза к потолку: этот вульгарный тип донельзя шокировал ее. Да и все остальные пассажиры с момента взлета избегали его общества.

Один только старичок с эспаньолкой, который был уверен, что видел толстяка плачущим, не спускал с него глаз, пытаясь заглянуть под маску этого шута.

Кубис уже приготовился подать обедающим еще кофе, как вдруг раздался звонок из рубки.

Грюнд вскочил с места.

В следующее мгновение дверь кают-компании с треском распахнулась.

На пороге стоял Ноль-без-палочки. Его одежда была разорвана, правое ухо кровоточило. Но он как будто не замечал этого и старался держаться как можно более естественно и непринужденно. На его лице блуждала идиотская улыбка, одну руку он держал в кармане, а второй помахивал из стороны в сторону, словно хотел сказать: не обращайте на меня внимания!

Прихрамывая, он подошел к своему шефу и что-то шепнул ему на ухо. Никто из окружающих его не услышал. Макс Грюнд легонько подтолкнул его к двери, и они оба вышли. Эккенер извинился перед пассажирами и догнал полицейских в коридоре.

— Что случилось? — спросил он.

— Мы засекли вашего нелегала. Агент Хайнер его нашел.

— Я заметил, что кто-то в темноте поднимается по лесенке, окликнул его несколько раз, но он не ответил. Он явно пытался удрать через верхний люк.

— Разве там наверху есть какой-то люк? — спросил Макс Грюнд.

— Да, — неохотно ответил Эккенер. — Через него выходят наружу, чтобы залатать обшивку цеппелина.

— Но этого люка нет на моем плане.

— Плевать я хотел на ваш план. Мое дело — заниматься дирижаблем, а не вашими бумажонками.

И Эккенер обратился к Хайнеру:

— Где он сейчас?

— Я его оглушил, он валяется там, на полу, возле винной кладовой.

— Он сопротивлялся?

— Я успел схватить его за ноги, когда он уже влезал в люк. Он кричал, что ему лучше умереть. Мы схватились…

«Бедный малыш», — подумал капитан и сказал вслух:

— Я хочу его видеть.

— Вы его увидите только с моего разрешения! — рявкнул Грюнд.

— Тогда я вас немедленно высажу.

— Я представитель полиции рейха!

— Да, но мы сейчас в Италии, уважаемый. И ваш рейх здесь бессилен. По крайней мере сейчас.

Максу Грюнду стало не по себе: этот старый псих вполне мог осуществить свою угрозу. Поколебавшись, он сказал:

— Я вижу, вас очень заботит этот человек. Хочется верить, что это не вы помогли ему проникнуть в дирижабль, командир. Ладно, ведите нас, Хайнер.

Через минуту они добрались по узкому переходу до площадки. В полумраке виднелось тело человека, лежавшего лицом вниз. Эккенер поднимался последним.

— Вы его знаете? — спросил Грюнд.

Да, командир Эккенер узнал его даже в темноте.

— Так вы знаете этого человека? — выкрикнул Грюнд.

— Да, — сознался Эккенер, — я его знаю.

— Кто же это?

Капитан вытер платком взмокший лоб.

— Это мой повар Отто Манц. Ваш помощник вырубил моего повара.

Макс Грюнд перевернул безжизненное тело.

И верно, это был номер 39, шеф-повар цеппелина.

Эккенер схватил Франца Хайнера за шиворот.

— Вон отсюда! Приведите доктора Андерсена и четырех человек, чтобы перенести Отто вниз!

— А вы, — продолжал он, повернувшись к Грюнду, — вы отныне будете делать только то, что я прикажу. Поскольку вы находитесь в моем цеппелине.

На это Макс Грюнд ответил с напускной кротостью:

— «Граф Цеппелин» принадлежит фюреру и Третьему рейху. Вы здесь не хозяин. Я могу раздавить вас, как старую собаку на шоссе.

Эккенер оцепенел от этой дикой злобы. Значит, отныне все порядочные люди стоят не больше, чем раздавленная собака на обочине?

— Вы…

Капитан даже не смог продолжить.

— Вы…

Тут он был беспомощен. Он не умел говорить на таком языке. Макс Грюнд засмеялся Эккенер впервые видел его смеющимся, — подошел к нему и потрепал по щеке:

— Ну вот, теперь, я вижу, ты понял.

С этими словами гестаповец отвернулся от командира и спустился в пассажирскую гондолу.

Отто Манц медленно приходил в себя.

Эккенер, с комком в горле, наклонился к нему.

— Все будет хорошо, Отто. Сейчас вас перенесут в офицерскую каюту. Но скажите, что вы тут делали?

— Леди…

Эккенер насторожился.

— Я решил умереть. Выбраться наружу и броситься в пустоту.

— Ну-ну, все обойдется, старина, — утешил его капитан.

— Леди… — повторил Отто. — Она меня не узнала!

Эккенер с улыбкой потер щеку.

— Ах вот оно в чем дело…

— Леди…

— Вам больно?

Отто не отвечал, и Эккенер заговорил сам:

— Вы слишком много работаете. Я тут было подумал, не дать ли вам в помощь какого-нибудь парня, чтобы помогал в кухне? Но в конечном счете понял, что это невозможно.

Отто жалобно простонал и повторил:

— Она меня не узнала!

Командир вздохнул.

— Ох уж эти женщины, старина… эти женщины…

Странное дело: неожиданно на обоих снизошел покой. Двое мужчин, оскорбленных, униженных, беседовали, как близкие друзья, сидящие ночью, под звездным небом, где-нибудь на полянке. Они обменивались обычными, банальными словами. Но иногда и банальность лечит душу.

— Ах уж эти женщины…

Эккенер растянулся на площадке рядом с поваром, подложив руки под голову.

— Сам я познакомился со своей будущей женой на земле, — сказал он. — Так оно вернее. В воздухе все как-то нереально. Атмосфера просто сказочная — наш дирижабль, Африка, Амазония, шальные ветры над горами Шварцвальда. Неужели вы верите в любовь над облаками?

Отто слушал командира, закрыв глаза.

— Да, в воздухе все выглядит сказочным, старина. Вот люди говорят: вы летаете, вы видите весь мир. Да, это верно. И это прекрасно. Но однажды полет кончается, и сказке тоже приходит конец. Начинаешь трезво смотреть на вещи. А воздушный роман становится далеким воспоминанием. Женитесь только на земле, Отто! Найдите себе обычную, земную женщину, которая будет вам под стать.

Отто несмело улыбнулся в темноте.

— Которая будет вам под стать, — повторил Хуго Эккенер. — Надежную жену, которая никуда не исчезнет, не испарится, стоит лишь дунуть на нее. Ну как, старина, вы подумаете над тем, что я сказал?

— Я подумаю, командир.

И Отто с трудом повернулся на бок, чтобы лучше видеть Эккенера:

— Командир… я хочу вам сказать… я слышал, как этот шпик говорил с вами. Вы не должны ему позволять…

Эккенер вскинул голову. Он почуял рядом чье-то присутствие. Обведя глазами темное пространство, он подождал с минуту, но тут послышались голоса поднимавшихся к ним людей. Он торопливо прошептал:

— А ты сиди на месте. Ни шагу, никуда, пока я не разрешу.

Он произнес эти слова мягко, но властно.

— Это вы мне, командир? — спросил Отто.

— Нет, я… я говорю… с самим собой.

— Как это?

— Да вот по поводу того шпика, которого вы слышали… я обращаюсь к собственной гордости, к самолюбию… Убеждаю их не возникать. Пока не пришло время.

Но Ванго, затаившийся в темноте, знал, что эти слова обращены к нему.

12

Старые герои

Лил дождь.

Три лошади галопом неслись по лесу, между березами. На одной из них сидел мужчина, две другие шли у него в поводу.

Лошади держались так скученно, что, казалось, на первом крутом повороте они столкнутся копытами или их повод зацепится за сук.

Однако верховой вел свою группу через лес без малейших затруднений, и лошади послушно следовали его немым приказам. Им был приятен шорох гладкой древесной коры, которую они то и дело задевали боками. Дождь почти не замочил их. Только у юного всадника было влажное лицо, и он изредка смаргивал капли, мешавшие смотреть вперед.

Вся троица дружным галопом преодолела ручей, перемахнула через поваленные деревья. Березовый лес остался позади, теперь перед ними простиралась рыжая возвышенность, словно подпиравшая собой низкое тусклое небо. Лошади ускорили бег по вересковой пустоши, спеша взобраться вверх по склону, а оттуда в едином порыве рванулись вперед, завидев вдали мокрую кровлю родного жилища — черного замка с размытыми контурами, похожего на рисунок, забытый под дождем.

Всадник на несколько мгновений остановил лошадей: пусть отдохнут перед тем, как снова пуститься вскачь. Он заметил продолговатое белое пятнышко перед одной из крепостных башен. Что-то изменилось с сегодняшнего утра, когда он на заре покинул замок, чтобы разыскать двух лошадей, оставленных на другом берегу Лох-Несс.

Что же это за белое пятно на осенних пустошах, сейчас, когда ничего белого в природе быть не может?

Лошади нетерпеливо ржали. Всадник ослабил поводья своей кобылы, и вся троица галопом понеслась к замку.

Двое конюхов сбежали с крыльца, завидев всадника, въезжающего в каменные ворота. Но он направил лошадей не к ним, а к башне, перед которой светлело необычное пятно.

Не останавливаясь, он бросил повод с двумя лошадьми и дальше поскакал один.

Приблизившись к тому, что выглядело белым саваном, он на всем скаку сорвал этот покров, и под ним обнаружился маленький сверкающий «рэйлтон».

— Этель! — воскликнул всадник, направив лошадь к крыльцу.

Значит, она вернулась.

— Этель!

Он спрыгнул с лошади и растолкал кучку вышедших ему навстречу слуг. Дверь замка растворилась, как по мановению волшебной палочки. По гладким каменным плитам холла за юношей тянулась дорожка из мокрой грязи и растоптанной травы.

— Милорд, не угодно ли вам снять плащ? — без всякой надежды спросил привратник.

— Где она? — крикнул вместо ответа хозяин, взбегая по лестнице.

— В комнате ваших родителей, — ответил тот, нагибаясь и собирая с пола комья земли бережно, словно рассыпанные драгоценности.

Молодой человек свернул в последний коридор и толчком открыл дверь.

Она стояла там, спиной к нему, застегивая широкие брюки мужского покроя. На ней была желтая полосатая рубашка. Мокрые волосы блестели.

— Этель?

Она увидела его в зеркале, подбежала и бросилась ему на шею.

— Пол!

Он стоял в скованной позе, с застывшим лицом, не обнимая ее.

— Я только два часа как приехала, — сказала Этель, прижимаясь к нему и пряча глаза. — Я ждала тебя здесь.

Пол откинулся назад, стараясь отстраниться от нее, словно к нему в объятия кинулся ребенок, перемазанный вареньем.

— Я правда тебя ждала, — повторила она.

— Ты меня ждала?

— Да. Мы так долго не виделись.

— Значит, ждала? — сказал Пол так, словно боялся поверить.

Она состроила гримаску, которую он не увидел.

Этель приехала как раз перед дождем, но знала, что ей не удастся проскользнуть между струйками гнева Пола.

— Значит, ты меня ждала?! Вот это мило — после того как исчезла без предупреждения и отсутствовала целых семнадцать дней!

Он аккуратно разжал руки, обвивавшие его шею, и оттолкнул ее.

— Ты вообще понимаешь, что наделала, Этель? Целых семнадцать дней!

Она притворилась, будто эта цифра ее удивила, и для вида начала считать на пальцах.

— И все эти семнадцать дней я должен был торчать у окна, смотреть на горизонт, обшаривать леса, выслушивать утешения Скотта, Мэри и поваров и обедать в одиночестве, не зная, вернешься ты когда-нибудь или нет.

— Я вернулась. Ты же знаешь, я всегда возвращаюсь.

Он топнул и отвернулся.

Она шагнула к нему. Она любила Пола и злилась на себя, видя, как он страдает.

— Пол…

Вчера вечером приезжали Томас Кэмерон и его отец. Кажется, ты месяц назад пригласила их к нам. И обещала прогулку в автомобиле, назначив ее на вчерашний день.

Этель опять смущенно поморщилась. И в самом деле, ей смутно помнилось что-то такое.

Они велели шоферу высадить их в конце аллеи, — продолжал Пол. — Когда я их увидел, я просто не знал, как оправдаться.

— Кэмероны? По-моему, я им сказала «может быть», — пробормотала Этель.

Да, с тобой всё «может быть», Этель. Тебя так и нужно было назвать — Мэйби^[23].

— Прости меня, Пол.

— Я одолжил им лошадей, чтобы они могли вернуться домой. Они понятия не имели, куда ты подевалась.

— Да наплевать мне, что подумают Кэмероны, — ответила она.

— А мне не наплевать, я просто сгорал со стыда. Кроме того, я и вправду не знал, где ты: может, танцуешь в эдинбургских или лондонских кабачках или разгуливаешь еще где-нибудь, а может, лежишь полумертвая в канаве за холмом.

— На этот раз я не танцевала.

— Ах вот как!

Мокрые вьющиеся волосы падали ей на глаза.

— Я была в Париже.

— Знаю.

— Откуда? — вздрогнув, воскликнула Этель.

— Сегодня ночью тебе звонил какой-то француз. А утром от него пришла телеграмма.

Теперь Пол пристально смотрел на Этель.

— Ты не знаешь, как его зовут? — взволнованно спросила она.

Пол не ответил.

— Где эта телеграмма?

— У меня в кармане, — сказал он.

— Ты ее вскрыл?

Пауза.

— Я решил вскрыть ее сегодня вечером, если ты не вернешься.

— Отдай ее мне!

Пол медленно повиновался.

Этель взяла телеграмму и, спрятав ее в белых дрожащих ладонях, отошла к окну. Она стояла спиной к Полу, но по ее вздымавшимся плечам он догадался, как прерывисто она дышит.

Ванго, Ванго, Ванго.

Этель твердила это имя, как заклинание, надеясь, что оно вот-вот появится на голубом бланке, который судорожно сжимали ее пальцы. Вспоминал ли он о ней?

Она распечатала телеграмму, пробежала ее глазами, и Пол увидел, как вдруг сникли ее плечи.

— Он хотя бы красив? — спросил он.

Этель обернулась с беспомощной, горькой улыбкой. Теперь Пол позволил ей взять себя за руки.

— Это пожилой господин с лицом шотландского терьера, — ответила она. — И зовут его комиссар Булар. Он сообщает, что завтра приедет сюда.

Пол посмотрел на нее. Его уже ничто не удивляло. Он оглядел кровать и всю комнату.

Дождь струился по оконным стеклам.

Они постояли несколько минут, не говоря ни слова.

Грязная одежда Этель валялась на кожаном кресле. Портреты предков — их было три или четыре — исподтишка наблюдали за ними со стен, и блики в их глазах мерцали, как слезы.

— А здесь ничего не меняется.

— Да, ничего, — сказал Пол. — Мэри каждый день ставит свежие цветы.

— И даже стелет свежие простыни.

— И говорит: «Я убрала спальню Хозяев». Уж и не знаю, что здесь можно убирать.

И они дружно рассмеялись.

— Да уж, — сказала Этель.

— А Хозяева уже десять лет как не спят здесь. И никто в эту комнату не заходит.

Он взглянул на Этель и добавил:

— Кроме тебя, — ты по-прежнему наряжаешься в папины вещи из этого шкафа.

И оба посмотрели в зеркало.

Теперь им было уже не до смеха. Они вспоминали, как в возрасте четырех и двенадцати лет пробирались на рассвете в родительскую спальню и свирепо, точно разбойники с большой дороги, бросались на их широкую кровать. Полусонный отец кричал воображаемому кучеру: «Гони!» и защищал, со шпагой в руке, жену, которая испуганно прятала голову под подушку. А маленькие бандиты скатывались на ковер.

И если в такие моменты горничная Мэри входила в спальню, чтобы раздвинуть шторы на окнах, то при взгляде на эту сумасшедшую семью, лежавшую кто где — старшие в изнеможении на кровати, мальчик на полу, а маленькая девочка, обутая в огромные отцовские сапоги, и вовсе под комодом, — она твердила: «Да они все безумные! Господи, ну и сумасброды!»

Но по ночам, лежа в постели, она молилась о том, чтобы они еще долго оставались такими.

Этель и Пол бережно прикрыли за собой дверь родительской спальни. Внизу их ждал обед. Все комнаты были натоплены. Они сели поближе к камину, бок о бок, в торце стола, такого огромного, что его конец терялся где-то вдали, в шотландских туманах.

Им прислуживали трое лакеев, двое других стояли в дверях.

Огни канделябров добавляли света к пламени очага.

— Я знаю, кого ты хотела увидеть в Париже, — сказал Пол.

Этель опустила глаза.

Тогда он нарисовал кончиком ножа букву «В» в ее тарелке.

Около десяти часов вечера на борту цеппелина кто-то бросил в темноте, рядом с Ванго, моток веревки. Он уже приготовился к прыжку, как вдруг услышал задыхающийся шепот Эккенера:

— Они тебя ищут. Как только я подам сигнал, ты выберешься на крышу цеппелина, а потом спустишься на землю по веревке. Мы будем лететь очень низко. Удачи тебе, Иона!

«Какой сигнал? Какая земля?» — хотел спросить Ванго, но тут со стороны трапа послышался еще чей-то голос.

— Командир, что вы тут забыли?

И в лицо Эккенеру ударил луч света от мощного фонаря. Голос принадлежал Максу Грюнду.

— Я смотрю, вы любите прогуливаться по вечерам во всяких укромных местах…

После инцидента с поваром Отто гестаповцы временно прекратили поиски. Они собирались возобновить их на следующее утро, начав с обыска кают десяти мотористов. И были уверены, что за несколько часов обнаружат своего нелегала.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил Грюнд.

Хуго Эккенер заслонился ладонью от бьющего в глаза света.

— Нет, не думаю, что вы способны мне хоть в чем-нибудь помочь.

— Может, у вас какие-то проблемы?

— Да.

— У всех есть свои маленькие секреты, командир; у кого благородные, у кого постыдные. Даже у героев.

— Я не герой, — ответил Эккенер.

— Во всяком случае, мне кажется, в глазах нашего народа вы останетесь им ненадолго.

Грюнд с самого начала подозревал, что Эккенер имеет какое-то отношение к этому делу с нелегалом. И полицейский твердо вознамерился достичь вместо одного сразу двух результатов — разоблачить Эккенера и найти его подопечного.

— Ну, так расскажите мне, что вы скрываете, командир.

— Я не герой, — снова пробормотал Эккенер.

Голос его дрожал.

Вдруг рядом с ним раздался звон разбитого стекла.

Макс Грюнд направил фонарь вниз, к ногам Эккенера.

Там лежала разбитая бутылка. Вино вытекло на пол, замочив подошвы Эккенера, который держал в руке другую бутылку. Казалось, он с трудом стоит на ногах. В воздухе явственно запахло вином.

Грюнд состроил брезгливую гримасу.

— Хороши же они — эти старые герои!

— Я не…

Но Грюнд перебил его:

— Так вот он — ваш секрет. Какое счастье, что наступает время новой Германии, и ее кумирами не будут старые алкоголики, которые прячутся по углам, чтобы напиваться!

Он обвел фонарем винную кладовую. Ванго затаился в темноте, за полками. Грюнд плюнул на пол, отвернулся и начал спускаться по трапу, огорченный потерей добычи, но крайне довольный своим открытием. Досье Эккенера с каждым, днем отягощалось новыми компрометирующими фактами.

— Я не герой, — повторил командир, который, шатаясь, спускался за ним.

Так Хуго Эккенер заплатил своей честью за свободу Ванго.

Прошло два часа, а беглец все еще сидел в темноте, ожидая таинственного сигнала. Конец веревки он обвязал вокруг пояса. В цеппелине стояла тишина.

Ванго так и не покинул свой тайник. Здесь не были слышны даже двигатели. Только баллоны с водородом легонько терлись о брезентовую обшивку, отчего ее швы чуть поскрипывали. Судя по всему, время шло к полуночи.

А внизу Эккенер, проведя пару часов в одиночестве, зашел в кают-компанию, где еще сидели, невзирая на позднее время, несколько пассажиров. К нему подошел капитан Леман.

— Командир, мы и так потеряли массу времени, огибая Францию. Я не понимаю, почему мы все еще летим к югу.

— Я ведь уже говорил вам, капитан: мы идем этим курсом, чтобы отблагодарить доктора Андерсена за то, что он спас жизнь нашему повару.

— Я очень сожалею, — воскликнул Андерсен, — я вовсе не хотел…

Доктор Андерсен как раз и был тем стариком с эспаньолкой, чьи глаза так внимательно изучали все вокруг.

— Но вы же мечтали увидеть Стромболи. Значит, вы его увидите!

— Я…

— Доктор, разве вы не мечтали увидеть вулкан?

— Да, разумеется, командир, но…

— Вы слышите, капитан, он об этом мечтает.

И в самом деле, доктор Андерсен был крайне любознателен, он питал жадный интерес ко всему на свете; целой жизни не хватило бы, чтобы удовлетворить это любопытство. И если бы сегодня ночью ему предложили проверить, плоская ли Земля на обоих полюсах, он согласился бы не раздумывая.

Нет, капитан Леман отказывался понимать своего командира.

В десять часов вечера, к моменту, когда дирижабль должен был круто повернуть на запад прямо над Сардинией, Хуго Эккенер приказал держать прежний курс на юг, чтобы подойти ближе к вулкану Стромболи. Этот странный каприз был настолько несвойствен доктору Эккенеру, что Леман просто терялся в догадках. Как раз перед этим он застал его за чисткой подошв своих ботинок. И вдобавок, выйдя из туалетной комнаты экипажа, Эккенер оставил после себя запах вина, крайне обеспокоивший капитана.

— Но тогда мы прилетим в Бразилию с восьмичасовым опозданием! — умоляюще сказал он.

— Леман, я приказываю вам выполнять мое распоряжение.

Цеппелин довольно долго летел в заданном направлении; наконец один из пилотов вошел в кают-компанию и доложил:

— Внизу Стромболи, командир.

Те из пассажиров, кто еще бодрствовал, были приглашены в рулевую рубку, чтобы увидеть это чудо природы.

Вулкан называли маяком Средиземноморья. На протяжении многих тысячелетий он извергал пламя один-два раза в час. Это багровое зарево Стромболи, высотой около тысячи метров, было хорошо видно издали, в ночной тьме.

Четырьмя годами раньше здесь произошло страшное извержение, унесшее множество жизней, но с тех пор Стромболи вел себя вполне мирно. Этот остров-вулкан высился над морем, а по его склонам лепились хибарки рыбаков, не боявшихся своего огнедышащего соседа.

— Потрясающе! — воскликнул доктор Андерсен, когда очередная багряная вспышка растаяла во мраке.

— Ну, если вам угодно… — ответил Эккенер.

— Что угодно?

— Если вам угодно, мы можем.

— Что мне угодно, командир?

— Доктор желает, чтобы мы подошли ближе к вулкану, — сказал Эккенер пилоту.

Андерсен даже поперхнулся от изумления.

Но тут к ним подошел Леман.

— Командир, сейчас самое время разворачиваться.

— Еще рано, — ответил Эккенер.

— Нам нельзя приближаться к вулкану, на борту баллоны со взрывчатым газом.

— Я лучше вас знаю, что у нас на борту. Идите спать, капитан.

Прошло двадцать минут, и Эккенер приказал глушить моторы.

Потом он велел включить сирену и дать тройной гудок.

Это и был сигнал.

Из кают повыскакивали пассажиры в халатах. Члены экипажа тоже выбежали из кубрика. Люди толпились в коридоре, спрашивая друг друга, что произошло. Но при виде благодушного лица Эккенера все быстро успокоились. Командир хлопнул в ладоши и закричал, подражая голосу циркового зазывалы:

— Прошу всех к окнам! Представление начинается!

Леди Драммонд-Хей не успела найти свои шелковые туфельки. Она прибежала босиком и теперь сидела с ногами в кресле перед широким окном кабины.

— Все в рубку! Представление начинается!

Пассажиры тщетно пялились в темноту, где не было видно ни одного огонька. Немец-коммерсант насвистывал цирковой марш.

Доктор Андерсен, стоявший рядом, был вконец сконфужен тем, что стал причиной такого переполоха.

— Но я ни о чем не просил, — уверял он, тараща глаза за толстыми стеклами очков.

Повар Отто, со свежими синяками на лице, лавировал между пассажирами с корзинкой в руке, предлагая теплые бриоши. Случись Отто умирать от ран на передовой, в 1916 году, он все равно встал бы, чтобы испечь для солдат молочные хлебцы и штрудель.

Проходя мимо леди, он протянул ей корзинку, но потупился, чтобы не встречаться с ней взглядом. Однако, опустив глаза, он увидел пару маленьких босых ножек и по тому, как бурно забилось его сердце, понял, что до исцеления ему далеко.

— Вам понравится! — сказал Экккенер, проходя мимо Макса Грюнда, который с момента посадки так и не снял свой черный плащ.

Грюнд не ответил. Он был в отвратительном настроении. В его каюте стояла такая вонь, что он почти не спал.

Зато капитан Леман слегка успокоился: в конечном счете Эккенер остановил цеппелин на вполне безопасном расстоянии от вулкана. Так что пока им ничто не угрожало.

Теперь, когда не работали моторы и были погашены все огни, в дирижабле воцарилась полная темнота и тишина — если не считать дурацких шуточек толстяка-певца.

Когда вулкан наконец выбросил очередной огненный столб, по всему дирижаблю пронесся громкий восторженный вздох. На верху цеппелина, под звездным небом, возник силуэт Ванго, озаренный багровыми отсветами.

Вокруг него, как искры, носились горящие ласточки.

Воздух был мягкий, теплый.

Теперь Ванго понял, где он находится.

Он привязал другой конец веревки к крюку на верхнем стабилизаторе и, постепенно разматывая ее, начал сползать вниз по тугому боку цеппелина.

А внутри, в кают-компании, старший рулевой обратился к Эккенеру:

— Мы спускаемся, командир, под нами скалы. Нужно запустить моторы.

— Давайте подождем, у нас еще есть время.

— Но мы уже меньше чем в ста метрах от земли.

— Мы спустимся до двадцати пяти метров, — сказал Эккенер. — А там можете запускать двигатели.

— Это слишком неосторожно! — возразил Леман.

— Зато вы сегодня слишком осторожны, дорогой мой капитан.

При этих словах Эккенер слегка пошатнулся.

Леман шагнул было к нему, но Эккенер уже овладел собой.

— Не обращайте внимания, я просто переутомился. Извините меня, капитан, я, кажется, был чересчур резок с вами.

На самом деле в этот момент он увидел, как за окном проскользнула вниз тень Ванго.

Ванго спускался с правой стороны. Но больше никто его не заметил.

Прошла минута, и альтиметр показал высоту 26 метров. Снова зашумели моторы. В кают-компании вспыхнул свет. Пассажирам подали шампанское. Из рубки донесся еще один сигнал. И цеппелин взял курс на Гибралтар, в сторону американского континента.

А Ванго, сжавшись в комочек, покатился по твердой земле.

В нескольких километрах к юго-западу, на другом островке, из дома вышла женщина, закутанная в накидку, с фонарем в руке. Ей почудился отдаленный пароходный гудок.

Она постояла в ожидании, но увидела только огонек, скользивший между звездами, вдали над горизонтом.

Мацетта глядел вслед Мадемуазель, возвращавшейся в дом. Вот уже пять лет, если не больше — с тех пор как уехал мальчик, — она жила одна.

Восточный ветер резво подгонял цеппелин. На следующий день, когда пассажиры пили чай, он уже пересек экватор. А еще через день, когда им подали утренний шоколад, вдали показалось бразильское побережье. Цеппелин пролетел над Пернамбуко минута в минуту и взял курс на Рио-де-Жанейро. Там пассажиров доставили в отель «Копакабана Палас», расположенный в стороне от центра города, рядом с пляжем. Пройдя через вращающуюся дверь, Макс Грюнд тут же бросился к телефону и заказал разговор с Берлином.

— Алло!..

Связь была скверная, но он явственно расслышал разъяренные ругательства на другом конце провода, когда сообщил, что нелегал в цеппелине не обнаружен. Грюнд клялся и божился, что ничего не понимает. Он знал, что человек, которого они искали, был объявлен противником номер один нацистского режима, что о его побеге донес очень надежный и преданный член партии. Такое задание нужно было выполнить во что бы то ни стало.

— Во что бы то ни стало! — орал голос в трубке.

Макс Грюнд уже взмок от тропической жары. Трубка выскальзывала из его потной руки. Большой вентилятор, вращавшийся на потолке, не приносил никакой прохлады.

А рядом со стойкой портье, в мужской туалетной комнате, стоял толстяк — любитель оперы, пристально разглядывая себя в зеркале.

Проведя рукой по волосам, он снял парик, скрывавший его обритую голову. Потом запустил пальцы в рот и вынул резиновые толщинки, которые распирали изнутри его щеки, неузнаваемо преображая лицо. Затем сбросил подтяжки, расстегнул рубашку и вытащил наружу толстую каучуковую подушку, изображавшую тучное брюхо.

Приведя в порядок свой костюм, он сунул голову под кран.

Лицо, которое после этого отразилось в зеркале, принадлежало актеру Вальтеру Фредерику, премьеру берлинского Императорского театра и ярому противнику нацистского режима. Последние полтора года он жил под угрозой смерти, и теперь ему пришлось спешно покинуть Германию, чтобы добраться через Бразилию в Калифорнию.

Он думал, что там-то и завершится его актерская карьера. Мог ли он предвидеть, что еще через несколько лет добьется триумфального успеха в Голливуде и что судьба снова сведет его с Ванго?!

Выйдя в холл, он прошелся чечеточным шагом, в качестве прощального приветствия, за спиной Макса Грюнда, который в этот момент с треском положил трубку.

Это и был тот самый нелегал, которого упустил гестаповец.

13

Девушка и комиссар полиции

Комиссар прибыл в замок к полудню.

Его путешествие длилось три дня — сначала на двух поездах, затем на пароходе. В Лондоне, при переезде с вокзала Виктория на вокзал Кингс-Кросс, у него украли чемодан. Он мгновенно вскипел от ярости, начав поносить англичан, а затем Наполеона — за то, что тот проиграл битву при Ватерлоо.

Прохожие удивленно поглядывали на человека, свирепо топтавшего тротуар и красного, как гриб мухомор.

Увы, комиссару ничего не оставалось, как плюнуть на все и вскочить в «Летучий шотландец» — новый поезд, который шел от Лондона до Эдинбурга семь или восемь часов. Вот где комиссар смог в полной мере насладиться комфортом современных железных дорог: половину времени он обедал в вагоне-ресторане, а вторую — просидел в парикмахерском салоне (здесь и такой был!), решив освежиться и привести себя в божеский вид перед завтрашней встречей. В Эдинбурге он провел остаток ночи в битком набитом привокзальном отельчике, где ему пришлось разделить номер с каким-то рыжеволосым верзилой, страдавшим бессонницей. В пять часов утра, когда сосед Булара наконец забылся сном, комиссар уже покинул отель.

К конечному пункту своего путешествия он добрался в повозке местного плотника. Высадившись перед замком, он долго остолбенело разглядывал его.

— Вы уверены, что это здесь?

И комиссар несколько раз повторил адрес вознице, который знаками подтвердил, что доставил его по назначению.

— Эверленд! — объявил он.

Булар поблагодарил плотника на ломаном английском и отпустил его.

— Вот оно как, киска моя…

И комиссар пригладил волосы под шляпой.

— Вот, значит, как… Сразу видно, что ты не бедствуешь, — пробормотал он, вспоминая хрупкую молодую девушку, с которой говорил всего несколько минут в Париже, на втором этаже «Курящего кабана».

Он-то приготовился увидеть лишь маленькую живописную усадьбу среди холмов. А перед ним высилась крепость, которая вполне могла навести страх на самого Муйредаха^[24].

Комиссар медлил, не находя в себе смелости, чтобы пойти на приступ этого замка. Хорошо бы сейчас облачиться в кольчугу, надеть шлем и раздобыть парочку конюших… Но пока у него с собой не было даже запасных трусов.

Спрятавшись за деревом, он попытался привести в порядок свой костюм. К счастью, при нем остался зонтик. Зонтик, который был главным украшением его гардероба, символом элегантности. Он вспомнил, как старенькая мать собирала ему чемодан в дорогу, приговаривая: «Я кладу тебе фланелевый пиджак, вдруг там будет какой-нибудь прием…»

Лондонский воришка, небось, уже напялил на себя лучший вечерний костюм комиссара и пьет за его здоровье, важничая, что твой принц. Но обиднее всего была потеря блокнота с записями, которые его преданный Авиньон делал во время их убогого парижского расследования.

— Ну, вперед, Булар!

И комиссар зашагал к замку, опираясь на зонтик, как на трость. Двойная дверь отворилась, когда он был еще в сотне метров от входа.

Рыцаря Булара давно ждали.

Впустивший его человек сказал на безупречном французском:

— Добро пожаловать, господин комиссар!

Он помог гостю снять пальто и взялся за его зонт.

От неожиданности Булар судорожно вцепился в ручку зонта.

Зонт. Он ни за что не отдаст свой зонт.

Человек тянул зонт к себе, а Булар удерживал его обеими руками.

Пристально глядя друг на друга, они медленно кружили вокруг закрытого зонта, упиравшегося острым концом в каменный пол. Это странное соревнование походило на самурайский поединок между шотландским мажордомом и французским полицейским.

— Вы мне позволите взять у вас зонтик? — спросил наконец мажордом.

— Я предпочитаю оставить его при себе, — ответил Булар, словно опасался, что в гостиной хлынет дождь.

Вышколенный слуга не стал спорить и уступил.

Булар успокоился. Зонт… это было все, что у него осталось. Его мать находила, что он весьма импозантно выглядит с зонтом в руке. А уж в этой цитадели он чувствовал бы себя голым, лишившись его.

Гостя усадили возле горящего камина в так называемой малой охотничьей гостиной, где, однако, свободно могли разместиться два-три почтовых самолета. Ему предложили выпить, он осушил бокал и принялся за второй. Мало-помалу ноги комиссара отогревались у огня. Он незаметно снял ботинки, чтобы высушить промокшие носки.

Обычно комиссар терпеть не мог ждать: достаточно было оставить его на минуту одного в чужом месте, как напряжение вокруг него сгущалось, точно в приемной у дантиста. Но на сей раз он блаженствовал, сидя у камина, среди картин и ковров. Еще немного, и он замурлыкал бы, как сытый кот.

Он вдруг осознал, что ему никогда еще не приходилось ждать встречи с юной девушкой, живущей в замке. И это было довольно приятное ощущение. Как-никак ему шестьдесят девять лет… давно пора пройти и через такой опыт — побыть прекрасным принцем.

Но тут Булару показалось, что он сходит с ума: дверь приоткрылась, пропустив в комнату молодую лань с белыми пятнышками на боках.

Да, именно лань.

Лань.

Комиссар поочередно оглядел свой бокал и лань, потом опять бокал и снова лань.

— Булар, душа моя, ты, видно, переутомился, — сказал он.

И выплеснул содержимое бокала в огонь, отчего пламя вспыхнуло так сильно, что молодая лань испуганно отпрянула.

Лань.

Булар вскочил на ноги.

Лань направилась к комиссару.

— Кыш, кыш, кыш! — сказал он, отмахиваясь от нее.

Лани явно понравилась такая игра. Пробежавшись по комнате, она вернулась к своему новому другу.

— Кыш, кыш, кыш! — повторил Булар и тут обнаружил, что оставил зонтик и ботинки возле кресла.

Лань была в восторге, она даже приплясывала на месте.

— Кыш, кыш!

И тут она одним махом перепрыгнула через широкий стол, ловко обогнула кожаную банкетку и кинулась на комиссара.

Когда Этель вошла в малую охотничью гостиную, она увидела весьма необычную картину.

Комиссар стоял в одних носках на комоде, с канделябром в руке. А лань влюбленно взирала на него снизу, хлопая пушистыми ресницами.

— Мадемуазель, можно попросить вас передать мне зонтик?

Этель щелкнула пальцами, и лань, понурившись, неохотно поплелась к двери.

— Прошу простить, комиссар. Это наша Лилли, — сказала Этель, протягивая Булару его зонтик и ботинки.

Булар не спустился с комода, пока не завязал шнурки; при этом он искоса поглядывал на дверь: достаточно ли плотно Этель прикрыла ее за Лилли?

— Она… Она живет у вас?

— О нет. Она живет в лесу, но приходит сюда, и стоит ей увидеть приоткрытую дверь или окно, как она пробирается в дом.

Комиссар был поражен. В Париже даже голуби, и те никогда не приближались к его окнам.

— Я кормила Лилли из рожка весь первый год ее жизни, — продолжала Этель со своим чуть заметным, мягким акцентом. — Вот она и стала такой… привязчивой.

Этель все время говорила с короткими паузами, как будто ей требовалось время, чтобы подыскать нужное французское слово.

Да, правду сказать, комиссару никогда не приходилось выкармливать из рожка голубей. Может, поэтому они и не наведывались к нему в гости.

Когда он ступил на паркет и вновь завладел своим зонтиком, ему понадобилось всего несколько мгновений, чтобы вернуть себе прежнюю осанку Огюста Булара, грозного комиссара полиции города Парижа, распутывавшего самые сложные преступления с самого начала века.

— Но я думаю, что вы приехали повидаться со мной не только из любви к животным, — сказала Этель.

— Нет, не только, мадемуазель. Не только.

Не прошло и двух дней — тех дней, которые последовали за событиями перед собором Парижской богоматери, — как Булар понял, что в Париже он ничего не «нароет» на этого Ванго Романо. Честно говоря, ему никогда еще не приходилось сталкиваться с таким случаем: парень прожил целых четыре года в семинарии, в этом закрытом сообществе, среди десятков других послушников, пользовался их уважением, а то и восхищением, но никто из них ничего не знал о нем. Абсолютно ничего.

Булару случалось иногда опрашивать свидетелей какой-нибудь уличной драмы, и, бывало, он встречал людей, не знавших даже собственного имени. Такие говорили: «Здесь меня кличут Комаром, а как мое имя, я знать не знаю». Но Ванго не был бродягой, он проучился в семинарии кармелитов целых четыре года!

Булар пытался вытянуть из его товарищей хоть что-нибудь — место рождения, имя какого-нибудь родственника, адрес родителей, словом, любую информацию, чтобы установить происхождение Ванго. Он спрашивал, чем тот интересовался, где проводил каникулы, не навещали ли его, не получал ли он писем…

Никаких сведений. Ничего.

Абсолютно ничего.

— Вы что — смеетесь надо мной, господин каноник?

Булар сидел в кабинете директора семинарии, каноника Бастида, который только что ответил на те же вопросы, испуганно тараща глаза и комкая рукав своей сутаны.

— Ничего, — повторил он в сотый раз, вызвав ярость Булара.

— Нет, вы надо мной просто издеваетесь! Попробуйте сказать, что не знаете год его рождения!

На сей раз лицо Бастида прояснилось.

— Ах, да… год рождения… Тут я смогу вам помочь.

Обрадованный лейтенант Авиньон, стоявший за спиной Булара, немедленно вытащил свой блокнотик.

— Около 1915 года, — сообщил каноник. — Или скорее 1916-й.

Булар стиснул зубы.

— А, может быть, 1914-й, — робко добавил Бастид.

Огюстен Авиньон записал все три даты в блокнот.

— Почти так же точно, как год рождения Авраама^[25], — бросил комиссар.

— На самом деле, — объяснил каноник, — я подозреваю, что Ванго прибавил себе несколько лет, чтобы поскорее стать священником. Он выглядел совсем мальчиком. Но в Риме для него сделали исключение. Уж и не знаю, как он этого добился. Правда, он говорил по-итальянски и у него были влиятельные знакомые.

Влиятельные знакомые! Но проблема состояла именно в том, что никаких таких знакомых комиссар у Ванго не обнаружил.

Однако каноник произнес одно знаменательное слово — паранойя, которой страдал Ванго.

— Паранойя?

— Да, — ответил каноник. — Это был болезненный мальчик. К несчастью, его виновность не вызывает сомнений: имя Ванго написано в тетради на столе жертвы.

Булару хватало его школьных знаний латыни, чтобы перевести слова FUGERE VANGO, но он не доверял слишком очевидным уликам. И еще он чувствовал, что Бастид недолюбливает Ванго. Он сменил тему.

— У вас, конечно, есть свидетельство об этом исключительном разрешении из Рима?

— Ничего нет, — в энный раз пробормотал каноник.

Булар устало поник в своем кресле. Он оглянулся на Авиньона.

— Мой мальчик, у вас есть вопросы к святому отцу?

— Нет, — ответил лейтенант.

— Ладно! — буркнул комиссар и взглянул на карманные часы.

Потом встал и направился к двери. Больше всего на свете ему хотелось сейчас посидеть в маленьком бистро за церковью Сен-Сюльпис. В маленьком бистро, где готовили такие телячьи щечки, что за них можно было душу дьяволу продать.

Булар был голоден.

Но в тот момент, когда он взялся за дверную ручку, каноник сказал ему вслед:

— Вообще только один человек мог бы вам помочь. Я думаю, он знал о Ванго всё. Он с самого начала поручился за него.

Авиньон проворно вытащил свой блокнот.

— Этот человек, — продолжал Бастид, — как раз и представил мне Ванго. Именно он его сюда устроил.

— И это?..

— Отец Жан. И Ванго убил его в пятницу вечером.

— Святой отец, в тот день, когда вы найдете более живого свидетеля, дайте мне знать!

И Булар с треском захлопнул за собой дверь. Стена задрожала так, что распятие развернулось на 360 градусов вокруг своей оси.

Теперь, когда комиссар сидел перед Этель, он держал совсем иную речь.

— Да, расследование продвигается, это несомненно. Мы уже на пороге разгадки. Тиски сжимаются. Дело в шляпе. Он за все ответит сполна…

Комиссар изрекал, одну за другой, эти банальности с целью выиграть время и правильно построить допрос Этель.

Булар никогда не планировал свои допросы заранее.

В те времена, когда Булар поступил на службу, а именно в 1891 году, его наставник Жак Аристофан, шеф парижской полиции, всегда учил его, что правильно заданный вопрос — гарантия нужного ответа.

Аристофан объяснял ему этот метод своим менильмонтанским говорком^[26], приводя пример за примером: «Прикинь, Булар: если ты спросишь молочника, не видал ли он прошлой ночью кота мамаши Мишель, ты тем самым уже информируешь его о том, что у мамаши Мишель есть кот, что с этим котом связана какая-то проблема и что эта проблема возникла прошлой ночью. А теперь прикинь, Булар: если ты просто-напросто скажешь ему: „Привет, как дела?“, вот тут у тебя будет шанс кое-что услышать».

И молоденький Булар благоговейно внимал ему: «Вот тут-то молочник тебе и скажет: „Ох, беда, господин полицейский, денек выдался скверный. У меня разлили бидон с молоком. Это наверняка соседский мальчишка постарался, вечно он гоняет мяч во дворе!“ А если ты его спросишь про кота, он тебе про мальчишку ни слова не скажет. Он тебе ответит: „Нет, я кота не видал“, и всё тут. Он не уловит никакой связи между котом и разлитым молоком; другое дело сосед — слишком уж ему неймется обвинить мальчишку…»

Всему, что знал и умел Огюст Булар, его научил Жак Аристофан.

Тот погиб в 1902 году от пули, пытаясь остановить перестрелку гангстеров в конце улицы Планша, на окраине Парижа. Молодой Булар, наклонившись к умирающему, успел расслышать его последние слова: «Пуля… вошла под ребро… значит, прикинь… стрелял самый мелкий из них».

Аристофан до последнего вздоха оставался полицейским.

Булар вспоминал все это, но притом отлично видел: Этель проницательна и так просто не выдаст всего, что знает.

— Ну вот, как я и говорил, мы близки к цели…

Он замолчал, взглянул на девушку и продолжил:

— Во всяком случае, Ванго Романо уже за решеткой.

Он сказал это по какому-то наитию: так опытный теннисист посылает короткий мяч к самой сетке. Эдакий пробный шар…

Результат не заставил себя ждать. Этель сжала кулачки и быстро сунула их в карманы своей короткой охотничьей куртки, словно озябла. Булар отметил этот жест, хотя простой наблюдатель увидел бы в нем всего лишь неприкрытое безразличие молодой девушки. Она умело отбила этот мяч:

— Браво, комиссар, вы не теряете времени даром. Но тогда я не понимаю, зачем вы приехали сюда — неужели только для того, чтобы сообщить мне это?

— Потому что мне сказали, что лишь вы одна можете меня просветить.

— Кто?

— Вы.

— Нет, я спрашиваю, кто вам это сказал?

— Ванго.

14

Два желтка в одном яйце

На сей раз он попал в точку. Метод Аристофана сработал.

Этель пересела в кресло у камина.

Наступило долгое молчание. Этель понимала, что отпираться бесполезно. Если Ванго назвал ее, она не сможет утверждать обратное.

И еще: в глубине души она радовалась тому, что ее имя слетело с губ Ванго.

Этель.

«Спросите у Этель».

Так он, наверное, сказал.

Булар с нарочито рассеянным видом перебирал спицы своего зонтика, словно играл на контрабасе.

— Мы сможем увидеться? — спросила наконец Этель.

— С кем?

— С ним.

Булар пожал плечами и состроил печально-неопределенную гримасу, словно хотел сказать: «Это будет зависеть от того, что вы мне расскажете».

Этель подтолкнула ногой, ближе к огню, полено, откатившееся к краю камина.

— Я мало с ним общалась. Всего несколько дней. Мы были очень молоды.

Комиссар тоже сел. Она его насмешила. Шестнадцать лет с хвостиком, а выражается, точно манерная старая дама, повествующая о романе своей юности.

— Я тогда путешествовала вместе с братом Полом. И Ванго тоже был там. Мы подружились.

— Как давно это было?

— О-о-о…

И она махнула рукой куда-то за спину, словно говорила о стародавних временах, когда еще и самого комиссара не было на свете.

— И родители вот так спокойно отпускают вас путешествовать одних?

Этель улыбнулась.

— Наши родители слишком рано предоставили нам свободу, комиссар. Они, как бы это выразиться…

— Не слишком привязчивы? — рискнул подсказать Булар.

— Да… А можно в данном случае сказать «привязчивы»? Такое слово здесь уместно?

Комиссар пожал плечами.

— Ну так вот, — продолжала Этель, — они совсем не привязчивы.

Ее глаза были влажны от слез, но она пыталась улыбаться и продолжать разговор.

— Так что же вы знаете? Что Ванго рассказал вам о себе?

— Очень мало. Ужасно мало.

Слава богу, она хоть не произнесла это знаменитое «ничего», которое упорно твердили все, кого он расспрашивал о Ванго.

— И что же вам известно?

— Я знаю, что он вырос на каком-то острове. Или на нескольких островах.

— Где именно?

— Понятия не имею. Он всегда называл их «мои острова». Поскольку он хорошо говорил по-русски, я воображала, что эти острова находятся в северных морях или на реке Амур.

Река Амур… Этель осеклась, как будто совершила промах и пожалела, что у нее вырвалось это чересчур романтическое название^[27].

— Ну… В общем…

— Он говорил по-русски? — прервал ее Булар.

Лицо его помрачнело.

В Париже один из семинаристов, немец по национальности, сказал, что близко подружился с Ванго, потому что тот говорил по-немецки не хуже его. А каноник Бастид утверждал, что Ванго владел итальянским. Может, они имели в виду разных людей?

— Да, он говорил по-русски, он беседовал с…

Лицо Этель дрогнуло; казалось, она вспомнила что-то тягостное.

— С кем же? — спросил Булар, твердо решивший добиться истины.

— С одним русским, который путешествовал вместе с нами.

И Этель на минуту замолчала.

Русский…

Лицо того человека запечатлелось в ее памяти: она разыскивала его уже много дней, это он вынул револьвер на паперти собора Парижской Богоматери. Человек с восково-бледным лицом, человек, которого, как ей казалось, она уже где-то видела… ну конечно же, она встретилась с ним в 1929 году, во время долгого путешествия с Ванго. Но сейчас она предпочла смолчать.

Булар внезапно встал.

— А почему Ванго говорил по-русски? Вот я… разве я говорю по-русски? Он что, русский?

— Нет, — ответила Этель. — Мне кажется, его отец или мать были родом из Англии, а может, из Америки.

— Почему вы так думаете?

— Потому что он прекрасно говорил на моем родном языке.

Булар уже ничего не понимал. Он стоял и тер мочку уха, что всегда делал в «дурные» дни. Всю прошедшую неделю он думал о Ванго как о полном ничтожестве, неинтересном, банальном субъекте, а теперь ему вдруг почудилось, будто он гоняется за эдаким хамелеоном, скитающимся по всему свету и дразнящим его своим многоцветным языком.

— Черт бы меня побрал, со всеми моими потрохами, когда-нибудь я все равно его изловлю!

Этель резко повернулась к комиссару. Тот прикусил язык, но было уже поздно — он проговорился.

Зеленые глаза девушки гневно сверкнули.

— Значит, вы его пока не… — отчеканила она. — Вы просто хотели вытянуть из меня информацию!..

Булар кусал губы.

— Я вам все объясню, мадемуазель…

Этель встала.

— Нет, не нужно мне ничего объяснять. Считайте себя желанным гостем в нашем замке, комиссар. Оставайтесь хотя бы до завтра.

Она говорила без пауз, быстро и непререкаемо:

— Мэри покажет вам вашу комнату. Там вас ждет обед. И одежда — поскольку, мне кажется, вы прибыли без вещей. Советую вам прогуляться днем по окрестностям. Я смогу проводить вас на холм, откуда открывается прелестный вид. Ужинать мы будем поздно вечером. К нам присоединится мой брат Пол, он вернется только к девяти часам. Вечер пройдет весело — ведь нам, всем троим, есть что порассказать.

Ее голос чуть дрогнул, когда она добавила, строго и печально:

— Но я настоятельно прошу, чтобы о Ванго и его делах не было сказано ни слова. Вы слышите? Ни одного слова, иначе я выгоню вас из замка, пусть даже среди ночи, несмотря на Лилли и другое дикое зверье, которое рыщет повсюду среди наших холмов. До скорой встречи, комиссар. И помните: ни слова о Ванго!

Этель слегка поклонилась и с достоинством вышла из гостиной.

Этот день стал для Булара незабываемым.

Он расположился в комнате размером с вокзал большого провинциального города. Горничная Мэри незамедлительно влюбилась в гостя и, рассказывая о нем на кухне, величала не иначе как «красавчиком французом», хотя остальным слугам нелегко было распознать под этим прозвищем низкорослого толстячка комиссара.

Булар прошелся по холмам, обрядившись в брюки шотландского лорда: пока он принимал ванну, Мэри успела подкоротить слишком длинные штанины.

Вечерняя трапеза прошла весело, как и было обещано. Пол так и не уразумел, почему этот человек оказался у них за столом, но принял его, как старого друга. В полночь Мэри со свечой в руке проводила комиссара в его спальню.

Булар уже собирался открыть дверь и оставить горничную в коридоре, но перед этим спросил:

— Скажите, милое дитя, а где сейчас родители этих молодых людей? Далеко ли они?

— О нет! Совсем недалеко, мусью Пулард. Как же можно «далеко»! Они так любят друг друга, все четверо…

Она подвела его к окну коридора и указала на слабые огоньки примерно в сотне метров от замка.

— Вон там, видите маленькое кладбище под деревом?

Комиссар чуть не упал в обморок.

— Ах, так… Понимаю… Вы меня успокоили. И давно ли они там?

— Десять лет. Через четыре дня будет десять лет.

На следующий день Этель предложила Булару отвезти его на вокзал Инвернесса. Мэри напихала полную сумку сувениров для «красавчика француза». Она вознамерилась подарить ему и оленьи рога, но он с извинениями отказался.

Похоже, Мэри вообразила, что комиссар живет как минимум в Версальском дворце или в Шамборе^[28]. А он явственно представлял себе лицо матери при виде оленьей головы с раскидистыми рогами, когда она встретит его на пороге их трехкомнатной квартирки на улице Жакоб.

— Господи боже, Огюст!

Еще в детстве ему приходилось прятать под тюфяк своих оловянных солдатиков, ибо, по мнению мадам Булар, это был рассадник пыли…

— У комиссара и так много багажа, — сказала Этель горничной. — Мы пошлем ему рога по почте.

Они сели в двенадцатицилиндровый «рэйлтон» девушки. Этот болид был рассчитан лишь на одного пассажира, но Этель была худенькой, а Булар постарался втянуть в себя живот.

Странно они выглядели рядом — юная девушка и комиссар, притиснутые друг к другу, как два желтка в одном яйце, и вдобавок отягощенные его багажом.

Автомобиль выехал со двора, круто свернул налево и с воем помчался вдаль.

А удрученная Мэри вернулась в замок, неся оленью голову, увенчанную рогами.

Комиссар чувствовал себя совсем потерянным, сидя впритык к девушке, в машине, которая неслась по ухабистой дороге со скоростью сто двадцать километров в час.

— На Бруклендском полигоне она может делать все двести шестьдесят! — крикнула Этель.

— Верю вам на слово.

— Что-что?

— Я говорю, что вам необязательно демонстрировать мне это.

— Что?

— Езжайте потише! — заорал комиссар.

И тут Этель улыбнулась; такой ослепительной улыбки на ее лице он еще не видел.

На очередном повороте она решила остановиться, чтобы показать ему пейзаж. Машина подпрыгнула и встала как вкопанная под визг тормозов.

Булар побрел следом за Этель по густой траве, с трудом переставляя все еще дрожащие ноги.

Вдали виднелось озеро Лох-Несс.

— Да, здесь красиво, — признал комиссар.

Этель молча присела на обломок скалы.

Булар остался стоять. Этот пейзаж напоминал ему родной Обрак, с его высокими плато: он вырос между Авейроном, Лозером и Канталем, там, где снег не сходил пять месяцев в году.

— Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании! — вполголоса сказала Этель.

Булар нахмурился.

Девушка говорила, закрыв глаза.

Небо на западе начало темнеть. Этель пояснила:

— Это изречение было написано на лоскутке, с которым он не расставался. «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании».

Встряхнувшись, она добавила, совсем другим тоном:

— Я сказала вам только потому, что это вряд ли поможет найти его.

— Весьма благодарен, — иронически ответил Булар.

И верно: такая загадка ни на что не годилась, разве только украсила бы собой детективный роман.

— Это фраза из «Мыслей» Блеза Паскаля, — сказал Булар, который читал не только детективы.

Он спросил:

— Лучше скажите-ка мне, вам ничего не говорит такое прозвище — Кротиха?

Этель молчала.

— Это моя единственная зацепка на сегодняшний день, — признался комиссар. — Единственная. На следующий день после бегства Ванго Романо к нему в семинарию пришла девушка лет четырнадцати. Она попросила привратника сказать Ванго, что его ждет Кротиха. Когда я подоспел туда с двумя помощниками, ее уже не было.

— А что это такое — кротиха?

Булар попытался жестами изобразить зверька.

Этель глядела на него с растроганной улыбкой.

— Так что же, — спросил он, — вам это ничего не говорит?

— Пора ехать, господин комиссар. Если вы будете и дальше докучать мне вопросами, я оставлю вас здесь.

И она побежала к машине.

Мысль о том, что другая девушка разыскивает Ванго, была ей неприятна.

Через двадцать минут они приехали на вокзал. Поезд уже готовился к отправлению, и на перроне не было ни души, кроме Этель и Булара.

— Я никогда не слышала прозвища, о котором вы говорили, — неохотно сказала девушка, пожимая руку комиссару. — Но если вы ее найдете, сообщите мне.

Булар уже стоял на подножке вагона.

— Вы имеете в виду Кротиху? — спросил он.

Этель кивнула. Какой-то молодой человек в фуражке опрометью выбежал из здания вокзала и едва успел вскочить в отходивший поезд. Два свистка пронзили холодный туман этого майского утра.

Поезд уже исчезал из виду, а Этель, издали казавшаяся совсем маленькой, все еще стояла в одиночестве на перроне, раздумывая о том, как ей хотелось бы всю ночь говорить о Ванго, обо всем, что она помнила, а помнилось ей только одно — их встреча в цеппелине.

Ванго. Его манера открывать и закрывать глаза, рассказывать истории, произносить такие удивительные слова, как «Бразилия», чистить картошку, придавая ей идеальную восьмигранную форму, любоваться волнами из нижнего люка, декламировать короткие стишки на неведомых языках, готовить в два часа ночи, где-нибудь над Тихим океаном, гренки — нежные и сладкие, как воспоминание.

Этель не смогла бы рассказать ничего другого, кроме этих мелочей, потому что за три короткие недели полета вместе с Ванго она жила только настоящим и потому что в тот день, когда жизнь безжалостно заставила ее размышлять о прошлом, а главное, о будущем, в тот день было уже слишком поздно.

А комиссар, глядя в окно на уменьшавшуюся фигурку девушки на перроне, испытывал непостижимое удовлетворение от своей поездки. Он нашел то, что искал: теперь у него был след, которого ему так недоставало.

И он расположился поудобнее на своем месте.

Утром этого дня, когда Мэри принесла комиссару чай, ему удалось выспросить у нее самое важное, искусно ввернув свой вопрос между двумя комплиментами по поводу ее булочек с черничным джемом.

Путешествие, которое стало судьбоносным для Этель и Пола, проходило между 10-м августа и 9-м сентября 1929 года.

— Да, мусью Пулард, они уехали оба, бедные детки. Я прекрасно это помню. Этель было так плохо. Она все хворала после смерти родителей. А вернулась — ну прямо не узнать!

— Ей стало лучше?

— Выздоровела, мусью Пулард, совсем выздоровела!

И Мэри начала сморкаться. Комиссар внимательно слушал.

— Они путешествовали на дирижабле «Граф Цеппелин», это было пять лет назад. Да вы, наверное, слышали? Знаменитый кругосветный перелет 1929 года! Их фотографии даже попали в газету. Бедные детки…

— Бедные детки, — радостно повторил Булар.

Ибо тот же самый цеппелин пролетел над собором Парижской Богоматери на следующий день после убийства монаха, во время бегства Ванго.

Казалось бы, такая малость… Но человеку с опытом Булара это случайное совпадение давало ключ к разгадке.

15

Бешеным галопом

Борис Петрович Антонов сбрил усы.

Это привело его в ярость, но приказ поступил из таких высоких сфер, что спорить из соображений кокетства было совершенно немыслимо.

И теперь он напоминал седоволосую куклу-голыша.

— Это всё, что ты нашел?

Борис листал тощий блокнотик; а его собеседник — молодой человек, похожий на студента, — комкал фуражку в руках, запачканных чернилами. Они сидели в баре отеля. Рядом пили чай три пожилые дамы, благоухавшие белой лилией и бергамотом.

— Где остальное? — спросил Борис.

— В Темзе.

Борис ударил себя по лбу.

— Ты выбросил все остальное из чемодана в воду?

— Так мне приказали.

Судя по акценту, оба они были русскими, но говорили по-французски, чтобы не привлекать к себе внимания. В соседнем зале пианист наигрывал какие-то томные мелодии. По мраморным плитам холла звонко цокали каблуки.

Землисто-бледное лицо Бориса совсем побелело при виде очередного наброска на страничке блокнота.

— Поразительное сходство, не правда ли? — сказал студент, положив наконец фуражку на стол.

Борис прожег его злобным взглядом. Портрет изображал самого Бориса Петровича Антонова, нарисованного Этель и скопированного в блокнот Огюстеном Авиньоном.

И этот портрет таинственного стрелка с паперти Нотр-Дам находился теперь в руках всех полицейских служб страны.

Борис в ярости перевернул страницу. Больше всего его разозлил вид усиков, которыми пришлось пожертвовать из-за проклятой девчонки, чтобы стать неузнаваемым.

— Ты ее хотя бы видел?

— Только издали. К замку подобраться невозможно. Повсюду шныряют ее слуги и садовники. А покидает она замок либо на лошади, либо в машине.

Носится по окрестностям как угорелая, аж пыль столбом. Комиссара она привезла на вокзал на следующий день после его визита. И я проследил за ним до самого Парижа.

— Кто такой?

— Некий Булар.

— Где живет?

— Позади церкви Сен-Жермен-де-Пре.

— Один?

— С матерью.

Борис схватил за рукав пробегавшего официанта и заказал еще два кофе. Девочка, сидевшая рядом с ними, трудилась над огромной пирамидой мороженого, которая скрывала ее лицо.

— Словом, ты ничего путного не нашел.

— Не нашел, потому что и находить было нечего, — объяснил студент.

— Ты ничего не нашел, — повторил Борис.

— Да говорю же вам…

— Заткнись. Ты слишком поторопился с чемоданом, нужно было украсть его, когда комиссар ехал обратно, во время пересадки в Лондоне. Девчонка вполне могла рассказать ему кое-что важное. И он бы записал это в блокнот.

— Я стащил чемодан, как только представился удобный момент, Борис.

Тот яростно стукнул кулаком по столу. Мало того, что он пожертвовал усами, — теперь он рисковал всей своей карьерой, да и жизнью тоже. Он попытался подвести итоги.

— Значит, о портрете уже было известно. А в остальном — ровно ничего. Так?

— Да.

— Ты меня разочаровал, Андрей.

— Свое поручение я выполнил.

— Но к монахам ты хотя бы наведался?

— Да. Сегодня утром они похоронили отца Жана. На кладбище было много народу. А прошлой ночью я пробрался в его комнату. Но они там все прибрали. Ничего не осталось.

Девочка опрокинула стакан с водой, которая чуть не залила блокнот. Андрей вовремя подхватил свою фуражку, а вот брюки Бориса промокли насквозь. Они оба посмотрели на девочку. Белокурая, хорошенькая. Она широко улыбнулась, попросила извинения и продолжала штурмовать свою гору мороженого с северного склона.

Борис сжал зубы. Ну как можно оставлять девчонку двенадцати-тринадцати лет одну в холле огромной гостиницы?! Он выплюнул в носовой платок свое отвращение к этим западным нравам…

— Значит, ничего не нашел, — повторил он, возвращаясь к прежней теме.

— Я сделал то, о чем вы меня просили. Вы ведь обнаружили адрес в комнате кюре… Может, это что-нибудь даст.

— Это далеко, где-то посреди моря. Кое-кто из наших поехал туда проверить…

— И потом, обратите внимание, там, в блокноте, есть одно странное слово. Андрей взял блокнот у Бориса и открыл нужную страницу.

— Да, — сказал Борис, — я видел. Кротиха.

И он усмехнулся.

— Вот спасибо за находку! Кротиха! Браво, месье, это серьезный подозреваемый!

Он встал, беззвучно похлопал в ладоши и с усмешкой пожал руку студенту. У него были ледяные пальцы.

— Вы уходите? — испуганно спросил молодой человек.

— Да. Важное поручение.

И Борис прошептал ему на ухо:

— Еду в Венсенский зоопарк, на поиски Кротихи.

Андрей через силу улыбнулся.

— Ты считаешь, это смешно? — грозно спросил Борис.

Андрей съежился. Борис схватил его за ухо.

— Где тебя искать, если ты мне понадобишься?

Студент мял в руках свою фуражку, не отвечая.

— Где? — настаивал Борис, больно выкручивая ему ухо.

— Борис Петрович, я хотел вам сказать… Я тут подумал…

— Ну?

— Я подумал… Мне нужно кончать с этим…

— Кончать — с чем?

— Работать на вас…

Борис сделал вид, будто расчувствовался.

— Вот как? Ты так думаешь?

— Да, я долго размышлял. И решил покончить с этим.

— Значит, покончить…

Борис выпустил ухо Андрея, снял очки и, не спуская с него близоруких глаз, начал протирать стекла краем скатерти.

— Лично я не нахожу твое решение удачным. Ты молод, Андрей.

— Вот именно. И поэтому я должен хорошенько подумать обо всем этом. Я ведь скрипач.

Борис хихикнул. Он, видите ли, подумал!.. Этот парень воображает, что у него есть выбор. Он положил на стол несколько монет.

— Ну, я пошел. Можешь выпить еще рюмку за мое здоровье. Только не исчезай окончательно, малыш. Я на тебя рассчитываю. Да и твоя семья тоже рассчитывает на тебя.

— Говорю вам: я решил с этим покончить.

Борис Антонов со смехом ткнул ему в лоб указательным пальцем, точно стволом пистолета.

— Покончить с чем? С жизнью? Бывают такие вещи, Андрей, с которыми покончить невозможно.

Он потрепал его по щеке и удалился, продолжая смеяться.

А студент долго еще сидел за столом, вцепившись обеими руками в свою фуражку, точно в спасательный круг.

Он думал о своей семье, оставшейся в Москве.

В Париж он приехал, чтобы заниматься музыкой. Его очень удивила та легкость, с которой он получил разрешение выехать за границу. Но все стало предельно ясно, когда его разыскал Борис Антонов. Сначала с ним поговорили о родных, к которым относились в Москве с подозрением. Затем потребовали от него определенных услуг. И обещали, что, пока он будет подчиняться, его семью не тронут.

Как же ему с этим покончить? Что делать?

— Хотите докончить?

Андрей вздрогнул.

Девочка, сидевшая рядом, придвинула к нему вазочку с мороженым.

— Здесь слишком много, — сказала она, — я не смогу докончить.

Он взглянул на нее. И понял, что она не так уж мала — ей самое меньшее тринадцать лет.

— Нет, благодарю, мне нужно идти.

Он встал и вышел.

В уплату за мороженое девочка сложила на блюдце столбик из монет, высокий, как Вандомская колонна^[29], и тоже вышла.

Она пересекла холл.

Портье поклонился ей со словами:

— Добрый вечер, мадемуазель Атлас!

Проходивший мимо администратор тоже поздоровался с ней, У выхода швейцар толкнул дверь-вертушку и выпустил ее, сказав:

— До скорой встречи, мадемуазель Атлас.

На улице парковщик повторил то же самое.

Никому из них она не ответила.

Все они упорно величали ее «мадемуазель Атлас» с самого ее раннего детства, но она считала, что это полная бредятина.

Ее настоящее имя было — Кротиха.

Она перешла площадь и скрылась из виду.

Кротиха повстречала Ванго полтора года назад, 25 декабря 1932 года, в три часа ночи, между вторым и третьим этажами Эйфелевой башни.

Следует отметить, что место, дата и время не слишком-то подходили для такой встречи. Последние метры подъема до самой верхушки башни, первый день Рождества, три часа ночи. Но с точки зрения статистики, именно на этой высоте больше шансов встретить любителя покорять вершины, ибо сюда ведет один-единственный путь, тогда как внизу четыре опоры башни вчетверо увеличивают количество маршрутов.

— Привет.

— Здравствуйте, — ответил Ванго. — Все нормально?

— Ага.

Ванго не имел привычки пускаться в светские беседы во время своих ночных авантюр, и в тех редких случаях, когда он встречал людей на крыше Оперы, в больших часах Лионского вокзала или, несколькими годами раньше, у стальных канатов Бруклинского моста, он попросту прятался, не желая быть замеченным.

Но той ночью его прежде всего поразил возраст Кротихи. Она выглядела, как маленькая девочка на качелях в городском саду. Только сейчас она сидела не на качелях, а верхом на металлической арке, в двухстах двадцати пяти метрах от земли.

Несмотря на холод, Кротиха не носила перчаток.

Она долго не соглашалась признаться, что ей тринадцать лет.

— И часто вы здесь бываете? — спросил Ванго.

— Довольно часто, — ответила девочка, не спуская с него глаз.

Этот ответ означал, что она здесь впервые.

— Хотите, полезем дальше вместе?

— Да нет, я лучше тут передохну.

Она тяжело дышала в морозном воздухе, и при каждом слове из ее рта вырывалось круглое облачко пара.

— Ладно.

И Ванго сделал вид, будто хочет продолжить подъем. На этой высоте, под инеем, краска на металле слегка облупилась. Он тщательно выверял каждое движение, чтобы не соскользнуть. Обернувшись еще раз, он спросил:

— Все нормально? Вы уверены?

Ванго было неприятно настаивать, но девочку явно что-то тревожило. Она не ответила. Он спустился назад, внимательно посмотрел на нее. Она носила шелковый шарф, такой длинный, что ей пришлось обернуть им пять или шесть раз свою хрупкую шейку. Стальные переплетения вокруг них были освещены довольно слабо.

— У вас болит левая нога, — сказал Ванго.

— Нет, — ответила она и наивно прибавила: — Как ты догадался?

— Дайте-ка я посмотрю.

Он взялся за ее ступню, и она вскрикнула.

— Вы ее вывихнули.

— Ну и что?

— Хотите, я вытащу вас отсюда?

Девочка взглянула на огни, светившиеся вдали, и пожала плечами, как ребенок, которому предложили конфетку.

— Ну, хочу.

Ванго осторожно подсадил ее к себе на спину. Где-то рядом заухала сова. По тому, как девочка держалась за его плечи, он понял, что это — родственная душа, из тех, кто научился взбираться вверх еще до того, как начал ходить.

— Я так думаю, вы не захотите спускаться по лестнице, — сказал он.

— Нет.

Им обоим было известно, что на лестнице иногда можно встретить сторожа со свирепым черным псом, у которого зубы сверкают даже в темноте.

— Хорошо.

И он начал карабкаться вверх.

— Ты куда?

— А вы разве не хотите подняться?

Девочке нравилось, что он обращается к ней на «вы».

— Хочу…

— Значит, лезем наверх.

— Ладно. Как скажешь.

Они просидели на верхушке башни до рассвета.

Ванго вынул из кармана кусок хлеба, и они разделили его пополам. Вокруг них носились чайки. Казалось, они заигрывают с Ванго.

— Ты с ними знаком? — восхищенно спросила Кротиха.

Ванго внимательно рассматривал птиц.

С земли был виден только этот пернатый хоровод, круживший в багрянце рассвета над шпилем башни.

Ванго указал на одну из чаек, парившую над его головой.

— Вот эту… да-да, вот эту я уже видел у себя дома, очень далеко отсюда. Девочка пыталась скрыть свое удивление.

Вдали, за городскими предместьями, они различали поля и леса; Кротиха уверяла даже, что видит море.

— Все может быть, — ответил Ванго.

— Вон там, гляди!

На горизонте собирались облака.

Странно: для кротихи у нее было слишком острое зрение.

Ни тот, ни другая ничего не рассказали о том, как они живут там, внизу.

Утром он принес девочку к ее дому.

— Почему вас зовут Кротихой?

— Потому что, если до потолка меньше пяти метров, я начинаю задыхаться.

Ванго невольно улыбнулся.

— Не смейся, я и вправду задыхаюсь.

— Я смеялся потому, что это, видимо, и приучило вас к роскоши… Похоже, у вас очень просторное жилище.

Они стояли перед домом в конце Елисейских Полей.

— Да уж, немаленькое. Вообще-то я могу ходить и по комнатам, но живу вон там, наверху.

И она подняла голову. На крыше здания был виден гамак, подвешенный к двум громоотводам.

— Я страдаю клаустрофобией.

— Очень приятно. А я — паранойей.

Они с улыбкой пожали друг другу руки, и девочка, прихрамывая, удалилась.

С тех пор они провели вместе немало ночей под небом Парижа. Она научила его съезжать по крыше Театра Шатле и карабкаться по колосникам^[30], над головами танцоров, во время спектакля.

А он показал ей башню Сен-Жак, стоявшую как раз поблизости. Вокруг нее всю ночь напролет с маниакальным упорством ходил сторож. Таким образом, подъем превратился для них в увлекательную игру. Нужно было вскарабкаться на высоту семьдесят семь метров меньше чем за девяносто секунд — именно столько требовалось сторожу, чтобы обойти башню кругом. С ее верхушки можно было любоваться изгибами Сены, ее островками и башнями собора Нотр-Дам, плывущего, подобно кораблю, в море серых кровель.

Они дружили, так ничего и не зная друг о друге. Иногда один из них провожал другого до дома. Но видел при этом только дверь жилища своего друга. Эта дверь впускала его и тут же затворялась, не давая провожатому разглядеть в щель хоть какую-нибудь частичку чужой жизни.

Однажды в апреле Ванго не явился на встречу. Выждав несколько дней, Кротиха подошла к зданию, в котором, как ей было известно, он жил. Когда она сказала привратнику: «Не могли бы вы передать месье Ванго, что его ждет Кротиха?», то по выражению его лица сразу поняла, что дело плохо. И едва успела сбежать от полиции.

Все последующие дни она долгими часами раздумывала над этим, пытаясь понять, что же произошло.

Бродя вблизи кафе, где собирались полицейские, она подслушивала их разговоры и таким образом смогла восстановить ход событий.

Новость о том, что Ванго готовился в священники, стала для нее первым сюрпризом. Лично она не знала ни одного священника и понятия не имела, кто это такие, но ей было трудно представить себе, что священник может висеть, подобно летучей мыши, на верхушке Эйфелевой башни или на деревьях в скверах, как это часто проделывали они с Ванго.

Она была не так уж шокирована тем, что его обвинили в убийстве. Мало ли, может, у него были на то веские причины. Это ее не касалось. Теперь она понимала, отчего он не пришел, — вот и все, что она хотела знать.

В итоге она решила, что ее жизнь потечет, как прежде, до него.

Но однажды ночью, лежа в своем гамаке, она почувствовала странное стеснение в груди.

Это не было острой болью — скорее какое-то ползучее недомогание, которое постепенно захватывало ее плечи и грудь.

Она повернулась на один бок, потом на другой.

Глубоко вздохнула.

Прошлась в темноте по крыше.

Поглядела на колеблющийся огонек уличного фонаря внизу.

Подождав, скрестила руки, обхватила себя за плечи и снова сделала глубокий вдох.

Наверное, это было чувство, которое в книгах называлось одиночеством.

Ей никогда еще не приходилось испытывать его.

Кротиха выросла сама по себе.

У нее было трое братьев намного старше ее. Последний из них покинул отчий дом еще накануне ее рождения. Всем им было теперь больше тридцати пяти лет, и Кротиха искренне считала их ровесниками предков, глядевших на нее с фамильных портретов.

Она родилась от второго брака своего отца. Ее родители были вечно заняты собой. Они жили в трех городах одновременно, никогда не распаковывали чемоданы и, возвращаясь домой, чтобы поцеловать дочь, даже не снимали меховые пальто.

У нее сменились двадцать две гувернантки, которые имели глупость величать ее «мадемуазель Атлас» и заставляли сидеть в четырех стенах. Последняя из них упала с дерева при попытке достать свою воспитанницу.

В конечном счете Кротиха добилась этой должности для самой себя, став своей гувернанткой. Двадцать третьей.

За все тринадцать лет жизни она ни разу не испытала чувства одиночества. Даже когда седьмая гувернантка запирала ее в стенной шкаф, чтобы помешать ночевать на крыше; даже когда она заболела и провела целый год в горном санатории, одиночество ничуть не угнетало ее.

И вот теперь этот дурак Ванго сорвал с нее панцирь, и тот с жалким дребезжанием рухнул наземь.

Кротиха твердо решила разыскать Ванго и свести с ним счеты.

Для начала она запаслась теплыми пледами, вскарабкалась на маленькую колокольню кармелитской семинарии и стала ждать. Это был ее принцип — не покидать место происшествия. Она была уверена, что только так можно хоть что-то разузнать.

В течение первых трех дней ничего не произошло.

Воспоминание об убийстве мало-помалу стиралось в памяти живых.

Наступила четвертая ночь, и кто-то начал играть фокстроты на органе прямо под ней. Она не знала, что это был Раймундо Вебер, сторож-капуцин, который возобновил, после короткого траура, свои ночные концерты. Жизнь продолжалась.

На следующий день явилась полиция и опустошила комнату жертвы. Письменный стол со стулом, несколько ящиков книг и тетрадей — все это увезли в фургоне. Пятеро молодых послушников тщательно вымыли комнату и открыли окно, чтобы само воспоминание об отце Жане бесследно испарилось.

Кротиха начала было думать, что пришла слишком поздно, но тут наступила пятая ночь.

Поначалу эта ночь казалась вполне безмятежной. Во-первых, потому, что майский ветерок принес в город аромат цветущих вишен, и еще, может быть, потому, что на сей раз Вебер играл на своем органе более умиротворенную мелодию, чем обычно. В ней было всего четыре ноты, но они следовали одна за другой в волшебном порядке, менявшемся в каждой музыкальной фразе.

И вдруг Кротиха навострила уши.

Кто-то звонил в дверь семинарии.

А Вебер, всецело поглощенный своей музыкой, ничего не слышал.

При виде человека, топтавшегося на улице, Кротиха сразу поняла, что это необычный посетитель. В предыдущие дни сюда входили священники, монахини, епископ, семинаристы и жандармы. Но этот человек носил на голове фуражку, похожую на картуз Гавроша^[31]. Под мышкой он держал длинный черный футляр, а в другой руке — кожаную папку, с какими ходят студенты в Латинском квартале.

Кротиха внимательно разглядывала юношу. Если никто не откликнется на его звонки, он вполне может плюнуть и уйти, а это не входило в ее планы.

Она сползла вниз, к самому карнизу, и заглянула в окошечко часовни. Вебер, судя по всему, вошел в экстаз: его тщедушное тело, склоненное над инструментом, не двигалось, зато огромные кисти рук были распростерты, как крылья летучей мыши, а пальцы исступленно метались по клавиатуре. Прежние четыре ноты были забыты; теперь он не пропускал ни одной клавиши.

Кротиха размахнулась и забросила в окошко свой плед, наподобие невода. Он спланировал из-под потолка прямо на трубы органа, и тот издал хриплый вопль, напоминавший предсмертный рев слона. Тут-то монах и вышел из своего музыкального транса и услышал звонки. Он вскочил со скамьи и направился к двери, бормоча: «Иду, иду…»

Полы его халата волочились по каменным плитам двора.

Сквозь зарешеченное окошко входной двери он увидел незнакомого молодого человека.

— Вы заблудились, сын мой?

— Здравствуйте. Я живу при коллеже тут, рядом. Никак не могу попасть в дом: все двери уже заперты. Вы не могли бы впустить меня к себе, я переночевал бы где-нибудь в уголке.

— Где-нибудь в уголке… — повторил капуцин, покусывая губы.

Он побренчал ключами в кармане, явно не зная, как поступить.

— В обычное время я бы вам открыл…

Он боязливо оглянулся и прошептал:

— Но меня предупредили, что я должен быть осторожным, тут такое творится…

— Да я уйду пораньше утром, — сказал юноша; он говорил с русским акцентом.

— Верю вам, сын мой, но у меня приказ.

Молодой человек понурился.

— В обычное время… — снова начал Вебер.

— Я понял. Извините за беспокойство.

И юноша побрел прочь.

Но тут Раймундо Вебер окликнул его:

— Эй!

Юноша вернулся к двери.

— Что там у вас?

— Где?

— Вон в том футляре.

— Да ничего особенного. Скрипка.

Вебер торопливо сунул ключ в скважину. И отворил дверь.

— Скрипка?

Он схватил юношу за руку и пожал ее.

— Значит, вы играете? — воскликнул он.

— Да.

— Та-та-та-таааа…

Вебер стоял на тротуаре, напевая какую-то мелодию и гримасничая.

— Та-тааа…

И он вопросительно взглянул на скрипача.

— Та-та-та-таааа… Узнаёте?

— Шостакович, — сказал молодой человек.

И Вебер бросился обнимать его.

— Вы русский? — спросил он.

— Да.

— Пошли!

Кротиха увидела, как монах впустил юношу и увел его в часовню. Там он снова вскарабкался на свою скамью и заиграл мелодию.

— Вынимайте скрипку!

Они играли вместе целый час.

Это походило на деревенскую ярмарку где-нибудь в Сибири. От такой музыки даже молитвенные скамеечки, и те готовы были пуститься в пляс. Наконец Вебер, обессилев, свалился на пол и заснул прямо на педалях органа.

А Кротиха не спускала глаз с молодого скрипача.

Он уложил инструмент в футляр, убедился, что Вебер крепко спит, вытащил у него из кармана связку ключей и вышел из часовни. Подойдя к невысокому зданию во внутреннем дворе, он отпер дверь самым большим ключом и поднялся на второй этаж.

Кротиха наблюдала за ним, перебираясь с крыши на крышу.

Вскоре юноша спустился, открыл зарешеченную дверь и вышел на улицу.

Кротиха шла по пятам за молодым музыкантом. Она проводила его до самого коллежа; на следующий день точно так же проследила за ним, когда он отправился на похороны отца Жана, а позже, к вечеру, в отель «Риц».

Там она узнала, что его зовут Андрей, что он работает на некоего Бориса Петровича Антонова и, как она, разыскивает Ванго.

Кротиха возвращалась к себе на крышу очень довольная. Теперь она напала на след. Этот след назывался Андреем, студентом консерватории. Кротиха знала его голос, его адрес и имя его шефа…

В тот вечер она еще не осмелилась признаться самой себе, что этот «след», с его скрипкой, растрепанной шевелюрой, грустными глазами и красивым лицом северянина, заставляет ее сердце пускаться в бешеный галоп.

16

Мадемуазель

Ванго высадили на островке Басилуццо. Он сразу же узнал этот утес, нависший над морем между вулканом Стромболи и островом Панареа.

На рассвете он окликнул рыбаков, которые прочесывали прибрежные скалы, вылавливая на мелководье между камнями рыб и осьминогов.

Эти люди даже не спросили, что он тут делает. Просто посадили его среди корзин с уловом.

Один из них стоял на носу и пел.

Слушая их разговоры, чувствуя покачивание лодки на волнах и вдыхая запах ее просоленного дерева, Ванго наконец осознал, что вернулся на родину.

Рыбаки жили на Липари и привезли его на этот большой остров.

Там он сел на пароход, регулярно ходивший до Салины. На палубе яблоку было негде упасть. Ванго притулился за спиной какого-то человека, спавшего на своем чемодане. Вдали на горизонте медленно поднимались две вершины его острова. Ванго пробрался в трюм; здесь он был единственным пассажиром без багажа; все остальные везли огромные узлы со съестными припасами и разными скобяными товарами. Некоторые из обитателей острова собирались безвыездно жить на нем до самой осени и запасались всем этим добром впрок, на три-четыре месяца.

Судно обогнуло карьер, где добывали липарийскую пемзу. Дальше оно попало во встречное течение. Этот переход показался Ванго томительно долгим.

А ведь его островок был совсем близко, прямо за большим квадратным парусом, вяло полоскавшимся под ветром.

Ванго сидел, обхватив руками колени. Его лодыжка была обвязана легким голубым платком, с которым он никогда не расставался.

За время этого рейса он успел несколько раз мысленно проиграть сцену встречи с Мадемуазель.

Он знал, что она не станет его упрекать: просто обнимет, прильнет к его лицу влажной от слез щекой, потом отстранится, чтобы посмотреть, как он вырос, пригладит ему волосы, извинится за свой небрежный наряд, поставит на стол тарелку и стакан, скажет, что у нее «случайно» остались в теплой печке картофельная запеканка и сладкое печенье, добавит ко всему этому ласковое словечко на одном из ее любимых языков и тут же вслух укорит себя за эту вольность — ведь он уже не ребенок.

Она сделает все, чтобы не дать ему попросить прощения за долгое отсутствие, за то, что в эти пять лет он прислал ей всего четыре весточки — четыре письма без обратного адреса, состоявших всего из нескольких слов:

Четыре записки, скупые, как письма с войны. Доброго здоровья, хорошего настроения.

Ванго шел по жизни, стирая за собой все следы. Другие называли это паранойей, а он — способом выжить.

В этом он походил на индейцев сиу с Великой равнины, которые тащили за собой, в пять рядов, ветви с густой листвой, чтобы замести следы.

Он надеялся защитить Мадемуазель тем, что ничего ей не рассказывал.

Благодаря этому молчанию они никогда не доберутся до нее.

Те, кто преследовал его уже пять лет.

Те, кто желал ему смерти.

Те, кого отец Жан называл его «болезнью» и кто прикончил отца Жана.

Однако на площади перед собором Парижской Богоматери все изменилось. Тысячи людей видели, как пули крошат камень вокруг него.

И Ванго хотелось закричать во весь голос: «Вот, смотрите! Смотрите! Разве я сумасшедший? Они существуют! Они здесь!»

В какой-то миг там, наверху, он даже раскинул руки, готовясь получить пулю в самое сердце, чтобы на нем остался след, вещественное доказательство, которое хирург мог бы извлечь из его тела и бросить на стол. Но тут произошло нечто невозможное. Он увидел перед собой ласточку: она медленно подлетела к нему, едва взмахивая крыльями, почти замирая в воздухе, на что не способна ни одна ласточка в мире.

Раздался выстрел, и ласточка, сраженная пулей, на миг застыла, а затем начала бессильно падать вниз, вдоль фасада собора.

А пуля, пронзив птичье тельце, изменила траекторию и только слегка оцарапала бок Ванго, вместо того чтобы разорвать ему сердце.

На Салине Ванго высадился в порту Мальфы.

Уже темнело. Местные жители ждали прибытия парохода.

Вечерний променад… Тут можно было увидеть пароходную команду, помочь сгрузить вещи, посмотреть, кто остался на борту, чтобы плыть дальше, на соседний остров, обсудить незнакомых пассажиров. Ванго убедился, что его никто не узнаёт. Влюбленные парочки сидели на молу, свесив ноги над водой. Какой-то старик перебирал рыбу в корзине.

Ванго прошелся по набережной и явственно ощутил, как он изменился. Да, он стал совсем другим. Теперь он разглядывал жителей своего острова, тогда как прежде, в детстве, старательно избегал их.

Какой-то человек тронул его за плечо.

— Ты мне не подсобишь, парень? Надо почту наверх отнести. Берем каждый по мешку?

Ванго взвалил мешок на спину.

Он узнал этого человека по имени Бонджорно: тот развозил почту, продавал билеты на пароход, торговал овощами и обувью, вставлял стекла. Словом, подменял пятерых или шестерых островитян, которые отправились попытать счастья на другом конце света.

— Обычно меня выручает один из местных, у него есть осел, — сказал Бонджорно, — но сегодня его что-то не видать. Мешки надо втащить наверх, на площадь. Я тебе заплачу пару монет.

— Да ладно, — ответил Ванго. — Мне все равно в ту сторону.

Он глядел, как ребятишки прыгают в море с утеса. Нырнув, они исчезали в темной воде. Двое людей, мужчина и женщина, бегом спускались по извилистой тропе к пристани. Они кричали во весь голос, прося подождать. Кто-то ударил в корабельный колокол, чтобы поторопить их, как будто пароход уже собрался отчалить. Девушки, сидевшие на ящиках, смеялись. Какой-то парень прыгнул в море с кормы парохода. Ванго спрашивал себя, почему он никогда не плавал вместе с другими мальчишками.

Вдруг он увидел женщину, похожую на бродяжку, которая сидела скорчившись под дощатым навесом на молу.

— Кто это?

Видать, ты не здешний, — сказал Бонджорно.

— Нет.

— А говоришь почти как наши, местные.

— Я бывал здесь когда-то давно.

Бонджорно шагал впереди Ванго.

Эта женщина… она полоумная. Все ждет своего муженька… я уж и не помню, сколько лет. Вот пристроилась тут, чтоб его встретить.

— Куда же он делся?

— Лично я думаю, что помер. Но глядеть на нее — прямо жалость берет.

Он бросил ей монету и крикнул:

— Надо есть, синьора Джузеппина!

Ванго замедлил шаг. Он узнал Джузеппину, жену Пиппо Троизи.

— Вот сидит тут и плачет, сидит и плачет, — сказал Бонджорно.

Ванго не мог оторвать от нее взгляда.

— А ты сам куда путь держишь?

— Я? — переспросил Ванго в замешательстве.

— Ну да. Тебе-то после площади куда?

— Туда, наверх, к Мадонне-дель-Терцито, на богомолье.

Это была маленькая заброшенная часовня в перешейке между горами. Ванго не придумал ничего лучшего, чтобы удовлетворить любопытство Бонджорно.

И в самом деле, тот больше не задавал вопросов, пока они не дошли до главной площади Мальфы.

Там Ванго и оставил Бонджорно с его мешками, объяснив, что хочет добраться до места, пока совсем не стемнело.

— Возьми, — сказал тот, протянув ему несколько монет.

И когда Ванго отказался, добавил:

— Бери-бери, поставишь Мадонне свечку и за меня тоже. Ты там не один будешь, нынче утром туда еще двое приезжих поднялись.

Ванго взял деньги и вышел из деревни по западной дороге. Он почти бежал. Меньше чем за час он добрался до скалы над кратером Поллары. Внизу, в сотнях метров от него, находилось заброшенное селение, где только в одном доме слабо мерцал огонек.

Тем временем в этом домике в Полларе Мадемуазель сидела в маленьком кресле, которое Ванго, когда ему было двенадцать лет, смастерил из древесины, выброшенной морем на берег; она так долго пробыла в воде, что побелела и стала твердой и гладкой, как мрамор. Кресло походило на уютное гнездышко из деревянных плашек, скрепленных веревками. В нем было очень удобно сидеть. Мадемуазель проводила все вечера в этом кресле за чтением или шитьем; бывало, что поутру она и просыпалась в нем с книгой на коленях.

Нынче вечером книга соскользнула на пол. Но Мадемуазель не спала: она сидела и смотрела, как двое незнакомцев разоряют ее жилище.

Они вошли сюда молча, удостоив хозяйку лишь мимолетной вежливой улыбкой.

Спартанская обстановка домика слегка разочаровала их. Мадемуазель словно окаменела, она не в силах была и пальцем шевельнуть. Незнакомцы прошлись по комнате и, для начала, разорвали в клочья все книги ее скудной библиотеки. Найдя стопку бумаг в картонной папке, они вытряхнули их в дорожную сумку, принесенную с собой. Туда же швырнули и сшитую руками Мадемуазель тетрадь, где вперемежку были записаны стихи и ее хозяйственные расходы.

Потом они разбили несколько тарелок. И, словно вдоволь не натешившись, начали колотить по голубым фаянсовым плиткам, покрывавшим стены. Плитки не падали, они только покрывались тончайшей паутиной трещин, оставаясь на месте. Комната превратилась в какой-то головокружительный калейдоскоп.

Все это мужчины делали не произнося ни слова, как будто выполняли сложную работу, требующую предельной сосредоточенности. Чтобы оружие их не стесняло, они положили его на стол. Это были два автоматических пистолета Токарева — ТТ-33 — и дробовик весом не меньше шести-семи килограммов.

Когда они вошли, Мадемуазель не выказала никакого удивления.

Она сказала им по-русски, что ждала этого все последние пятнадцать лет.

Ванго спускался бегом по горной дороге в кромешной тьме. В эти минуты он чувствовал только одно: неуемную радость возвращения к любимым местам, к родному дому, к женщине, ставшей для него матерью, к этому бегу во мраке майской ночи после пятилетнего изгнания. Обо всем остальном он забыл.

Он срезал дорогу, повернув налево. Теперь он ясно видел белесоватую крышу домика, а подойдя ближе, и горевшую лампу на окне. Значит, она там.

Ванго не хотел пугать Мадемуазель. Он собирался сперва постучать, назваться. И поэтому отправился в обход. Оливковое деревце, встретившееся ему на пути, звонко зашелестело листвой, словно почувствовало его приближение.

Он прикоснулся к стволу ладонью, потом приник к нему лбом.

В крошечных окошках дома двигались, мелькали какие-то тени. Значит, она не спит.

Мадемуазель.

Скольким же он ей обязан! Мадемуазель, сама по себе, была для него целым миром. Казалось, ей ведомы все тайны бытия, но она посвящала его в них незаметно, по одной, как перебирают по зернышку четки. Вот так же это оливковое деревце теряло листья круглый год, но никто не замечал, что ему не хватает хотя бы одного.

Когда Ванго долго грустил, она утешала его фразами вроде: «Каждой печали свой день». У нее были собственные мудрые изречения.

Перед тем как выйти из-под древесного шатра, он помедлил еще несколько секунд.

А тем временем сзади к нему подкрадывалась огромная тень. Можно подумать, что Ванго нарочно позволял ей приблизиться. Но нет, он просто ничего не замечал вокруг, так ему хотелось продлить сладкий миг ожидания, возле своего деревца.

Наконец Ванго шагнул к дому, и в тот же миг чья-то рука грубо зажала ему рот, а самого его обхватили и приподняли с земли. Впервые за многие годы Ванго на минуту по-настоящему расслабился. Впервые утратил бдительность.

Но и этого короткого мгновения оказалось достаточно.

Мадемуазель увидела, как мужчины бросились к оружию. Она тоже услышала шум во дворе. Наверняка там караулил их сообщник. Один из мужчин вышел, но тотчас вернулся и кивнул другому в знак того, что все спокойно. И они снова взялись за свою адскую работу. Мадемуазель закрыла глаза.

А похититель куда-то нес Ванго в темноте. Он стиснул его с такой невероятной силой, что Ванго даже не пробовал сопротивляться.

Внезапно его опустили наземь. Он очутился в каком-то логове с полом, вымощенным плитками пемзы. Огонь, горевший в маленьком очаге, освещал это убогое жилище. Ванго выпрямился и увидел нацеленное на него ружье.

— Не двигайся!

Человек говорил на сицилийском наречии.

— Тебе с ними все одно не совладать.

И тут Ванго узнал Мацетту.

У них больше оружия, чем у всех карабинеров на всех островах до самого Милаццо.

Мацетта был прав. Дробовик с разрывными патронами, лежавший на столе Мадемуазель, вот уже двадцать пять лет считался самым грозным орудием убийства при охоте на слонов. А один из громил, могучего телосложения, был вооружен, кроме двух «Токаревых», прекрасным английским автоматом, висевшим у него на шее, как крестильный медальон.

Ванго встал на ноги.

— Садись! — приказал Мацетта. — И не пробуй удрать, не то я тебе колено прострелю. Не хочу, чтобы они тебя загребли.

Увидев, как незнакомцы входят в дом, Мацетта собрался было взять его приступом. Но в окно он увидел их арсенал. Он хорошо знал силу оружия. За свою жизнь он не боялся, он уже давно жил не для себя. Он боялся за Мадемуазель. И предпочел остаться в живых, чтобы защитить ее.

— Отпустите меня, я хочу пойти туда.

— Нет. Рано или поздно они уйдут. Ей они ничего не сделают. Думаю, они искали тебя.

Вдруг возле логова Мацетты раздался топот. Кто-то ходил рядом, с хрустом приминая сухую траву. Ванго затаил дыхание.

— Кто это? — прошептал он.

Мацетта приложил палец к губам.

Да, кто-то действительно шумно дышал в паре метров от ямы, а то и ближе.

— Кто это? — снова спросил Ванго.

Мацетта медленно покачал своей медвежьей головой.

— Это мой осел, — сказал он наконец. — Предупреждает, что они уходят.

Осел Тезоро просунул морду внутрь; на шее у него висел тяжелый кожаный хомут в медных заклепках. Мацетта погладил его между ушами.

Они выждали еще несколько долгих минут, затем Мацетта вышел. Ванго так и не двинулся с места.

Вернувшись, Мацетта сел рядом с ним.

— Ушли.

— А Мадемуазель?

— Они еще долго будут здесь ошиваться. Тебе нужно уходить.

— А Мадемуазель?

— Она стоит возле дома. С ней все в порядке.

— Я хочу с ней поговорить.

— Они следят. Поговоришь с ней — считай, что она мертва.

Ванго провел рукой по лицу.

— Боже мой, — простонал он.

— Уходи.

Мацетта отложил свое охотничье ружье. Странное дело: Ванго впервые разговаривал с ним.

— А как же Мадемуазель? Вы позаботитесь о ней?

— Она не примет от меня помощи. Но я знаю кое-кого, кто придет…

— Сделайте для нее все необходимое, я вас умоляю.

Ванго выбрался из ямы и пополз через заросли кустарника.

Когда дом Мадемуазель остался далеко позади, он побежал к берегу и спустился вниз по скале. Там он столкнул на воду какую-то лодку, лежавшую на гальке, и направил ее в открытое море.

В два часа ночи доктор Базилио услышал стук в дверь.

Ему давно были знакомы эти мужские крики перед его домом. По опыту, они всегда на несколько часов опережали крики жен, собравшихся рожать, или младенцев, благополучно появившихся на свет.

— Мужчине тоже надо когда-нибудь да покричать, он имеет полное право…

Доктор бормотал эти слова спросонья, натягивая брюки. Потом он взял свою врачебную сумку и отворил дверь.

Но за ней он увидел совсем не то, что ожидал.

Перед ним стоял запыхавшийся Мацетта.

— Тут такое…

Увидев глаза Мацетты, доктор понял: произошло что-то страшное.

— Мадемуазель?

И он побежал следом за Мацеттой в темноту.

Зефиро не был создан для встреч после разлуки.

Он обладал талантом прощаний, умел раздавать проникновенные благословения, заключать в объятия людей перед дальними странствиями. Но, встречая вернувшихся, падре был не способен обнять, поклониться или протянуть руку. В большинстве случаев он проделывал все это одновременно, что приводило к плачевным недоразумениям.

Зефиро понятия не имел, о чем нужно говорить в первые минуты встречи и как вообще следует относиться к чьему-то долгому, загадочному отсутствию, разделявшему моменты расставания и встречи.

Время разлуки было для него чем-то вроде ледяной завесы.

Увидев перед собой Ванго, он прежде всего неуверенно пробормотал, что теперь у него волосы стали длинней, чем прежде, потом отважился заговорить о погоде и предложил ему стакан воды.

И наконец выдал весьма оригинальное приветствие:

— У меня теперь новые кролики.

Ванго стоял перед ним, на пороге невидимого монастыря, в изодранной одежде, с воспаленными глазами, падая от усталости и умирая от голода.

Но он не забыл привычек Зефиро. Он пошел за ним следом.

И только по дороге к крольчатнику ледяная завеса растаяла. Когда Ванго протянул ему дрожащей рукой серого кролика, которого он изловил по просьбе Зефиро, тот отстранил зверька и крепко прижал к груди голову юноши. Пять лет… пять лет пролетело.

— Долго же тебя не было.

Ванго хотел поднять голову, но Зефиро удерживал ее, чтобы мальчик не увидел его слез.

— Ведь вы же сами отослали меня! — простонал Ванго.

— На год! Я дал тебе один год до возвращения…

Ванго наконец взглянул на него.

— У меня были трудности, падре.

Сетанке было восемь с половиной лет. Когда по вечерам она ходила смотреть фильмы в помещение старого зимнего сада, превращенного в кинозал, ее неизменно сопровождали десятки охранников и колонна бронированных машин.

Девочка шагала впереди.

Этим вечером ее отец, идущий следом, слушал на ходу отчет какого-то человека.

— Мы нашли его дом и женщину, которая его вырастила. Но сам он бесследно исчез. Похоже, он там давно уже не живет.

— Разыщите его.

Девочка насторожилась. Она поняла, что речь идет о Птенце.

Сетанка долго считала своего отца садовником. Где бы они ни жили — на сочинской даче, в Крыму или под Москвой, — он с любовью занимался цветами и деревьями. Она видела, как вздрагивают его красивые усы, стоило ему ощутить аромат роз.

Через год после смерти матери она поступила в школу, которая находилась в переулке, выходившем на улицу Горького, и называлась «25-я образцовая»; ее очень удивило, что все стены там были завешаны портретами отца. Только теперь она поняла, что он вовсе не садовник.

Он был единоличным властителем страны, занимавшей одну шестую часть суши.

И звали его Иосиф Сталин.

Она услышала, как он повторил:

— Разыщите его. И оставьте меня в покое.

Обернувшись, она увидела, что он отогнал собеседника взмахом руки, как отгоняют от блюда с мясом надоедливую муху.

Потом он взял девочку за руку.

— Ну что, моя хозяюшка, ты рада, что мы идем в кино?

Но Сетанке не хотелось отвечать. Она смотрела на звезду, сиявшую над крышей зимнего сада. И думала о Птенце, который летает далеко-далеко, под другими небесами, где его в любой момент может настичь смерть.

17

Встреча

Официантам хорошо знакома эта особая категория посетителей, которые заказывают столик на двоих, а приходят одни. Они принаряжаются для романтического ужина. Они то и дело поглядывают на часы и нервно приглаживают волосы, ловя свое отражение в бокале или ложке.

Но никто не приходит.

Их спрашивают, не убрать ли второй прибор, но они отказываются. «Нет-нет, она скоро придет. Она часто опаздывает». Через час бедняге предлагают в утешение аперитив. Окружающие смотрят на него с жалостью.

Тем вечером в «Кургартене», прямо на берегу озера, официанты накрыли столик для двоих. Ресторан был полон. Хуго Эккенер ждал уже сорок пять минут, но не проявлял никакого беспокойства.

Метрдотель, узнавший капитана, то и дело проходил мимо, чтобы предложить ему свои услуги.

Деревья клонились к воде в трех шагах от стола. Эккенер видел огоньки какого-то селения на другом берегу озера. За соседними столиками сидели сплошные парочки, украдкой прижимаясь друг к другу ногами под скатертью.

— Не желаете ли газету, герр доктор?

И официант протянул ему пачку свежих газет.

Эккенер отмахнулся.

— Боже упаси!

Если Хуго Эккенеру и случалось развернуть газету, он тотчас отшвыривал ее прочь, как корзину с гадюками. Германская пресса ни о чем не высказывалась свободно, а если в печать случайно и попадала правдивая информация, от нее мороз шел по коже.

Десять месяцев назад, летом 1934 года, Эккенер едва избежал гибели той страшной ночью, когда Гитлер приказал уничтожить десятки неугодных ему людей; ее назвали «ночью длинных ножей».

Его спасло только покровительство одного из министров.

На следующий день, читая газеты, он ни в одной из них не нашел осуждения этой резни…

Подобные преступления учащались с каждым днем. К чему сотрясать воздух, пытаясь кого-то убедить, когда можно просто уничтожить?! Годы кризиса породили такое количество безработных, что народ был готов верить любым обещаниям, которые истерически выкрикивал Гитлер, и растерзать всех, кого он объявлял виновниками людских бедствий.

Эккенер заметил в темноте лодку, пересекавшую озеро.

Официант подал ему бокал вина на подносе.

— Я же предупредил, что мне пока ничего не нужно, — сказал Эккенер.

— Это хозяин вас угощает.

Эккенер взглянул на поставленный перед ним бокал. Он думал о жене. Он сказал ей, что идет ужинать со старым товарищем по университету, неким Морицем, который ныне работает психологом в Мюнхене.

— Говорят, он теперь лысый, как коленка! — пошутил Эккенер, стараясь убедить фрау Эккенер, что не лжет.

Официант удалился на цыпочках.

— Как я рада, что вы не стали меня ждать и пьете вино!

Эккенер поднялся. Перед ним стояла молодая женщина. Он нашел ее красавицей. Все посетители ресторана примолкли, разглядывая эту странную пару.

Они пожали друг другу руки.

— А вы подросли, Этель, — сказал Хуго Эккенер.

Это прозвучало не слишком романтично для встречи в таком романтичном месте, но командир познакомился с Этель, когда ей было всего двенадцать лет. А теперь ей почти восемнадцать. И она действительно очень изменилась.

— Простите, доктор Эккенер, я заставила вас ждать.

— О, мне это только приятно.

— Со вчерашнего дня меня неотлучно сопровождает парочка преданных рыцарей. Вот я и решила заставить их покататься по лесам. Моя машина гораздо быстрее их колымаги. Так что теперь я спокойна.

— Вы полагаете, что оторвались от них?

Этель кивнула.

Двое сыщиков, не очень-то и скрываясь, преследовали ее, как только она пересекла границу Германии. В конечном счете она свернула на лесную дорогу и помчалась по ней со скоростью сто тридцать пять километров в час. Ее маленький «нейпир-рэйлтон» буквально летел между деревьями, и нагнать его было невозможно.

За несколько столиков от них начал играть аккордеонист.

— Видите вон ту лодку? — спросил Эккенер, усаживая девушку.

— Да, вижу.

Она вдыхала пресноватый запах Боденского озера и букета пионов, стоявшего на столе между свечами. И вспоминала лодочную прогулку, которую много лет назад совершила на озере вместе с братом, как раз перед полетом на цеппелине. Это было здесь, рядом с отелем. Да, именно здесь. В то время она была маленькой девочкой, раздавленной смертью своих родителей, и уже четыре года находилась в тяжкой депрессии. Она перестала говорить. За четыре года — ни одного слова.

Но полет на дирижабле все изменил.

Она снова взглянула на гребцов, которые наверняка видели ярко освещенный ресторан на берегу.

— К чему ваш вопрос, герр Эккенер? Вы хотите покатать меня на лодке?

— В ней сидят ваши преданные рыцари.

Этель изумленно взглянула на Эккенера.

— Вам не удастся от них избавиться, — сказал он. — Мои ходят за мной по пятам уже год.

— А где же они, ваши?

— Один сидит там, в зале, у стойки бара. А второй в данный момент терзает наш слух своей игрой на аккордеоне.

Этель обернулась к музыканту, который не спускал с них глаз.

— Вот почему я и назначил вам свидание здесь, милая Этель. Я всегда выбираю самые людные места для встреч, чтобы меня не заподозрили в намерении что-то скрыть.

Бросив на нее взгляд, он добавил:

— Особенно когда я провожу вечер с такой дамой — вылитой английской шпионкой, какими их здесь представляют.

— Не английской, а шотландской.

— Вы правы. Шотландской. Как поживает ваш брат? Все еще летает?

— Да. У него теперь есть свой аэроплан.

— А как же вы?

— Он не разрешает мне водить его, — пожаловалась Этель.

Она говорила обиженно, словно семилетняя девочка, у которой отобрали игрушку.

— И вы это терпите?

Они заказали ужин. Вечер прошел очень весело. Они поговорили о механике, об облаках, о разнице между шотландской и немецкой капустой, а главное, о своих воспоминаниях — о том воздушном путешествии, которое совершили вместе, облетев на цеппелине вокруг земли.

Этель описала своих попутчиков с того рейса. Эккенер был поражен точностью ее воспоминаний о каждом эпизоде их полета. Она запомнила все до мелочей от кожаных подтяжек одного из пассажиров до ангара в японском городе Касумигаура, где они сделали остановку.

Этель ела за четверых. Она сияла красотой.

На ней было платье, в котором, видимо, её мать танцевала в послевоенной Америке чарльстон. В этом ритмичном танце откидывают назад то одну ногу, то другую так, чтобы пальцами руки можно было коснуться каблука.

Эккенер рассказал Этель о своей попытке добраться до Северного полюса. «Граф Цеппелин» смог совершить посадку в Ледовитом океане возле острова Гукера. Этель поежилась и со смехом потребовала рассказа о более жарких маршрутах.

Тогда он начал описывать ей пирамиды и Иерусалим.

Этель сбросила с ног туфли.

Окружающие перешептывались. Вероятно, они осуждали ее платье фасона двадцатых годов, давно вышедшее из моды, ее слишком звонкий смех. Но все — и женщины, и мужчины — не спускали с нее глаз.

Казалось, сам воздух вокруг них насыщен электричеством.

Хуго Эккенер развлекался вовсю.

Но у него не выходило из головы имя, которое ни он, ни она еще не произнесли. И это было доказательством того, что оба думали только о нем.

— Я тут вот о чем размышляла, — сказала Этель.

Хуго Эккенер поставил свой бокал. Наступила решающая минута.

— Вы помните того юношу, — продолжала она, — как же его звали… Ванго, кажется…

Эккенер улыбнулся. Она выговорила это имя сощурившись, так, словно боялась ошибиться, хотя до этого могла с точностью назвать цвет носков любого механика цеппелина.

Все это выглядело очень странно, тем более что за последние месяцы Эккенер уже в третий раз попадал в подобную ситуацию.

Во-первых, был тот француз, который посетил его, назвавшись торговцем консервами. Некий Огюст Булар.

После того как он расхвалил свои сосиски и шпинат в консервных банках, настойчиво рекомендуя командиру запастись ими для «Графа Цеппелина»; после того как провел патетическое сравнение сухой фасоли со своей консервированной; после того как описал в самых черных красках агонию свежей фасоли, которая уже через три дня ссохнется, пожелтеет и заплесневеет, он наконец задал тот же вопрос:

— А вы случайно не помните такого паренька… как его… Ванго, кажется? Вы ничего о нем больше не слышали?

Вторым был пассажир, которого Эккенер уже знал, — русский, когда-то летевший с ним в Лейкхерст. Он тоже спросил командира:

— А вы не помните того парня… как его?..

Каждому из них Хуго Эккенер ответил, что прекрасно помнит его, — да, в самом деле, чудесный был паренек! — но вот уже пять лет как не имеет о нем никаких известий.

— Признайтесь, дорогая Этель, не этому ли юноше я случайно обязан тем, что ужинаю с вами сегодня? И смею ли я сделать такое удивительное предположение, милая моя Этель, что ваше сердце скорее занято не мною, а им?

Молодая женщина молчала, смущенно вертя в руках бокал.

— Вам известно, что не вы одна его ищете? — спросил Эккенер.

— К вам, видимо, наведался такой низенький толстый господин с зонтиком, — сказала Этель.

— Да, — подтвердил Эккенер, — именно с зонтиком.

— А может, еще и русский в очках, с усиками и землисто-бледным лицом?

— Может быть, — согласился он, — только без усиков.

— Тот самый русский, который путешествовал с нами на цеппелине в 1929 году?

— Совершенно верно. Тот самый. Но теперь у него нет усов.

Именно из-за этих двоих командир решил ничего девушке не сообщать. Они внушали ему страх. Когда-то в Огайо Эккенер познакомился с отцом Этель. В память о друге он и пригласил осиротевшую девочку и ее брата в кругосветное путешествие на цеппелине в сентябре 1929 года. Он почему-то чувствовал себя ответственным за нее.

— Не желай добычи скорпиона^[32], — торжественно провозгласил Эккенер.

— Это из Библии?

— Ну, во всяком случае, недурно было бы это туда записать!

Он не очень-то хорошо знал Библию. И вообще побаивался религии, даже отказался от венчания.

— Не желай добычи скорпиона, — повторил он, почти угрожающе.

— И что же это значит? — спросила Этель.

— Это значит, что, разыскивая Ванго, вы сначала столкнетесь с теми, кто его преследует.

— Я ничего не боюсь.

— А ведь они опасны.

— Но я не боюсь.

Эккенер пригладил бороду.

— Где он? — тихо спросила Этель.

— Не знаю.

— Я уверена, что он приезжал сюда.

— Он был тут, на берегу озера, пять или шесть лет назад. Да вы это и сами знаете, ведь и вы были здесь.

Этель повысила голос.

— Вы не имеете права отвечать мне то же, что им, герр доктор. Они хотят его уничтожить, а я…

Она не смогла договорить. В самом деле, зачем она ищет его?

— Вам известно, что он стал священником в Париже, — спокойно сказал Эккенер.

— Нет!

И она стукнула кулачком по столу. Ванго не стал священником. Ему не хватило трех-четырех минут, но он им не стал.

И Эккенер понял, что Этель ничто не остановит.

Он откинулся на спинку стула.

В конечном счете, почему бы не рассказать ей о существовании невидимого монастыря Зефиро? Ванго наверняка укрылся там, после того как цеппелин высадил его близ вулкана Стромболи.

На всей планете лишь несколько человек были посвящены в тайну этого монастыря. Он был одним из них. И все они скорее умерли бы, чем разгласили эту тайну. Однако воля Этель была сильнее этого обета молчания.

«Да, нужно рассказать ей, где он находится, — думал Эккенер. — Пускай опередит их… так будет безопаснее для нее. И тогда она, наверное, сможет помочь Ванго».

Он огляделся. За соседними столиками уже никого не осталось. Свечи горели только на их столе, казавшемся маленьким белым островком на черном фоне воды.

Этель ждала. Эккенер медленно сложил свою салфетку. Он тщательно взвешивал ответственность за свое решение. И опасность, которая угрожала его другу Зефиро. Но ему очень хотелось оградить от опасности и эту девушку.

— Знаете, Этель…

И тут к столу кто-то подошел.

Это был официант.

— Герр доктор… — сказал он, наклонясь к Эккенеру.

— Попозже, — буркнул Эккенер.

— Но, герр доктор…

— Я же сказал: попозже.

Официант все же осмелился продолжить:

— Там фрау Эккенер…

— Черт побери, моя жена? Где у вас телефон?

— Она не у телефона, герр доктор.

— А где же?

— Она сидит позади вас.

18

Трое купальщиков

И в самом деле, Иоганна Эккенер сидела поодаль в полутьме и с улыбкой глядела на Хуго.

— Извините, что помешала, фройляйн, — сказала она. — У меня срочное сообщение для моего мужа.

Эккенер сидел не двигаясь, точно парализованный.

— Добрый вечер, Хуго.

Но тот не смог выдавить из себя ни звука.

— Значит, эта девушка и есть Мориц, твой товарищ по университету, давно пропавший из виду психолог… лысый, как коленка?

Этель изумленно вытаращила глаза.

Хуго Эккенер настолько не привык к подобным водевильным сценам, что был готов подтвердить: да, Мориц в самом деле очень изменился, и он его не сразу узнал, и все такое прочее. Наконец он кое-как собрался с мыслями и решил оправдаться:

— Иоганна…

Фрау Эккенер умолкла, с наигранным вниманием слушая его лепет.

— Иоганна, я сам не знаю, почему…

В действительности Хуго прекрасно знал, почему ее обманул.

Потому что он не ужинал с ней наедине в ресторане уже семь или восемь лет, хотя знал, что она об этом мечтает; потому что проводил жизнь со своим цеппелином и своим экипажем; потому что не хотел сообщать ей, что отправляется на свидание с молодой девушкой, которой достаточно было прислать ему записочку из нескольких слов, чтобы он поспешил заказать в лучшем из ресторанов лучший столик и ужин при свечах.

— Я тебе клянусь, что…

Иоганна грустно улыбнулась. Она знала болезненную честность своего мужа и вменяла ему в вину всего лишь ужин и ничто другое. Хотя и ужин, сам по себе, был уже достаточно тяжелым проступком.

Она-то думала, что стала за годы брака зрелой, разумной женщиной, но теперь вынуждена была признать, что ревнует. Нет, не к Этель, а к этому вечеру, к звездам, к пионам, стоявшим между ними, к каплям белого воска на скатерти.

Она отдала бы все на свете, чтобы провести наедине с Хуго такой вечер, всего один, на берегу озера, и чтобы он спустился наконец с небес на землю и не отводил от нее глаз.

— Простите меня, фройляйн, я знаю, что вы тут ни при чем, — сказала она Этель чуть дрожащим голосом. — Это наша проблема, моя и моего мужа; извините, что вмешиваю вас в наши отношения.

— Нет, это моя вина, — ответила Этель, вставая. — Я не думала…

— О, пожалуйста, сядьте, прошу вас. Я всего на минуту…

Она повернулась к Эккенеру и сказала ему вполголоса:

— Хуго, к нам приходил какой-то человек. Он хотел срочно повидаться с тобой и поговорить наедине.

— Кто это?

— Я не знаю.

Иоганна колебалась, поглядывая на Этель.

— Ты можешь говорить при ней.

— Он упомянул какую-то Виолетту…

Это имя пронзило Эккенера, как электрический разряд.

— Где он сейчас?

— Я просила его подождать тебя возле пляжной кабины напротив острова.

— А с этими что мне делать?

И он указал на три или четыре тени: сыщики, сидевшие на скамье у ресторана, готовились броситься в погоню при первом же его движении. Здесь они были так же «незаметны», как утки в чайном салоне.

— Этими займусь я, — сказала Этель.

— И я тоже, — подхватила Иоганна.

Эккенер скептически взглянул на обеих.

— Садись в свою машину, — скомандовала Иоганна. — Фройляйн, вы меня проводите?

— С удовольствием.

Иоганна взяла девушку под руку.

Эккенер никак не мог понять, что они замышляют. Но он хорошо знал характер и той и другой. И решил полностью довериться им.

Они сделали вид, будто выходят из ресторана все вместе, попрощались с метрдотелем. Эккенер попросил официанта прислать ему счет завтра.

Во дворе еще стояло несколько машин. Эккенер сел в свою, а его жена втиснулась рядом с Этель в ее маленький «рэйлтон», припаркованный у стены. Они обменялись парой слов. Две другие машины уже взревели, готовые начать преследование.

— Проезжайте первым! — крикнула Этель Эккенеру, стараясь перекричать шум моторов.

Командир в своем черном кабриолете махнул женщинам в знак того, что понял.

Чтобы покинуть двор, нужно было проехать между двумя огромными грядами цветущих рододендронов, но дорожка была настолько узкой, что по ней могла пройти только одна машина.

Эккенер выехал первым. За ним последовали Этель с Иоганной.

— Погодите…

И фрау Эккенер попросила Этель затормозить в самой середине тесного проезда.

— Нет, вы только взгляните на это чудо!

Она вышла из машины и сорвала один из крупных лиловых цветков в живой изгороди. Этель заглушила мотор и присоединилась к ней. Они завели беседу о садоводстве, об удобрениях, о прививках. Позади яростно гудели застрявшие автомобили.

— Какая красота! — восторгалась Этель, нежно поглаживая цветочные лепестки, как будто в жизни не видала ничего подобного.

Огни машины доктора Эккенера были уже еле видны вдали.

За спиной у дам бешено хлопали дверцы автомобилей.

— Вы знаете, что рододендрон прекрасно размножается отводками? — спросила Иоганна.

— Не может быть! — воскликнула Этель с таким изумлением, словно ей объявили о том, что солнце погасло навсегда.

— Уверяю вас!

И тут между ними протиснулся какой-то человек.

— А как у вас с алтеей? — взволнованно спросила Этель.

— Ох уж эта алтея, и не говорите! Этой весной самые лучшие из них, и те зачахли…

— Вы уберете с дороги свою машину или нет? — кипя от злости, спросил мужчина.

— Вы не представляете, как я переживаю за мои алтеи, — продолжала Иоганна.

— Освободите проезд!

— Я даже обкладываю их у подножия навозом, чтобы они скорее…

Она говорила о цветах. Мужчина все же невольно взглянул вниз, под ноги.

— Пропустите нас! — взревел другой водитель, подбежав к ним.

— Простите?

Обе женщины как будто только теперь обнаружили рядом этих людей.

— А вы разве торопитесь? — жеманно спросила Этель.

Она сделала вид, будто размышляет, потом ткнула пальцем в одного из мужчин.

— Это странно: насколько я успела заметить, вы целый вечер прохлаждались на озере.

Она говорила по-немецки со своим певучим акцентом.

— Уберите свою машину, — ответил тот, — или я сейчас от нее мокрое место оставлю!

— Ах, как это было трогательно — ваша романтическая прогулка с любимыми друзьями, в лодке, при свете луны! Мне даже захотелось осыпать вас лепестками роз.

— Идемте, фройляйн, — сказала Иоганна Эккенер, уводя Этель за руку к машине. — Этот господин прав, мы загородили им проезд.

Этель послушно шла за ней.

Они выполнили свою миссию.

Это были приятные минуты, но — хорошенького понемножку.

Хуго Эккенер поставил машину на обочине, рядом с озером, в почти полной темноте. На пляже не осталось ни души. Рядом с кабиной он никого не обнаружил. Эта кабина представляла собой белую будку, какие стоят вдоль всего атлантического побережья, — на низких сваях, с маленькой лесенкой, ведущей внутрь. Он постоял несколько минут на ступеньках. Закурил сигару. Над озером поднялся легкий бриз.

Наконец Эккенер подошел к тихо плещущей воде. И остановился.

Ему что-то почудилось там, в темноте.

Он снял пиджак, брюки, рубашку и, оставшись только в длинных белых трусах, вошел в озеро.

Перед ним, по плечи в воде, стоял человек.

— Ты один? — спросил Эккенер.

Он по-прежнему попыхивал сигарой.

— Нет, — ответил человек, — со мной еще кое-кто, невидимый.

Эккенер сразу узнал Эскироля, знаменитого парижского врача.

Капитан был старше его на целую четверть века, но их связывала та крепкая дружба, какая бывает между товарищами по учебе или по армии. Они жалели только о том, что виделись очень редко и, как правило, в критических ситуациях.

Внезапно кто-то выхватил из губ Эккенера его сигару.

— Дьявольщина!

Крошечный огонек сигары взлетел вверх и погас в воде в нескольких метрах от них.

— Кто здесь?

Пораженный Эккенер едва не упал в воду. Все произошло так быстро, что он не успел и пальцем шевельнуть.

— Я ведь предупредил, что со мной пришел невидимый человек! — сказал врач.

И действительно, в темноте раздался смешок, и на плечо Эккенеру легла чья-то рука.

— Привет, доктор Эккенер.

Это был Жозеф-Жак Пюппе, маленький человечек, которого невозможно было разглядеть во мраке. Его черное тело обтягивал такой же черный трикотажный купальник, недавно вошедший в моду среди мужчин на пляжах Монте-Карло.

Он родился в Гран-Басаме на Берегу Слоновой Кости, чуть не погиб во время боев под Верденом, а потом на рингах парижского Велодрома и лондонского Холборна, где выступал в качестве боксера полулегкого веса под именем Ж.-Ж. Пюппе. Как раз перед сносом стадиона в Холборне он бросил бокс и начал работать в Монако парикмахером, под именем Жозеф, и теперь все обитатели Лазурного Берега, от края до края, желали стричься только у него.

Эккенер был счастлив видеть своих друзей, но, несмотря на это, понимал, что ситуация рискованная. Они приехали в опасную страну, а ведь им было строго запрещено встречаться.

Особенно втроем. И никогда при посторонних.

Следовательно, их привело сюда очень серьезное дело.

Они поплыли прочь от берега.

— Рассказывайте, — попросил Эккенер.

— Нам нужен Зефиро, — сказал Эскироль, опасливо глядя вокруг.

— Зачем?

— Из-за Виктора.

— Какого Виктора?

— Парижская полиция вроде бы нашла Виктора Волка. И Зефиро нужен, чтобы его опознать.

Эккенер лег на спину.

У него отлегло от сердца: в какой-то момент он испугался, что они тоже заговорят о Ванго. Помолчав, он спросил:

— Как же они засекли Виктора?

— Случайно, во время полицейской проверки на испанской границе.

— Невероятно, — сказал Эккенер.

И действительно, трудно было поверить, что один из самых опасных и неуловимых злодеев Европы попался, как неопытный новичок.

— Они почти уверены, что это он. Но если никто не подтвердит и не докажет этого, им придется его отпустить. Очень уж на них давят сверху.

— И вы хотите рисковать жизнью Зефиро из-за такой нелепицы?

— Да.

— Он и без того достаточно часто ею рисковал. Оставьте его в покое.

— Это уже в последний раз. Больше мы его не потревожим, но сейчас он единственный, кто может опознать Виктора. Вы должны его попросить. Скажите нам, где он находится.

Все трое долго лежали на воде, не говоря ни слова.

Жозеф Пюппе, до сих пор почти все время молчавший, обратился к Хуго:

— Сейчас 1935 год, война закончилась всего семнадцать лет назад, но может снова разразиться со дня на день. Вы же знаете, что творится в мире, доктор Эккенер. Да и кому знать, как не вам.

— Я не скажу, где находится монастырь Зефиро.

Они смолкли. По дороге мимо озера проехала машина. Дождавшись, когда вдали затихнет шум мотора, Эккенер повторил:

— Я ничего вам не скажу.

Эскироль пробормотал:

— А вы, Эккенер, все тот же.

— Что ты имеешь в виду?

— Кончай, Эскироль! — вмешался Жозеф.

— Я хочу сказать, — продолжал Эскироль, — что вы никогда ничего не делали для того, чтобы мир изменился.

— Не понимаю, о чем ты, — ответил Эккенер сдавленным голосом.

Но все трое прекрасно знали, что хотел сказать Эскироль.

Еще до прихода Гитлера к власти многие избиратели, как левые, так и нейтральные, просили Хуго Эккенера выставить свою кандидатуру на выборах. Но он отказался, чтобы не обижать своего соперника — старого фельдмаршала Гинденбурга.

Фельдмаршал был избран. И не смог помешать эскалации нацизма.

Гинденбург умер в августе прошлого года, и Гитлер мгновенно захватил его место.

При воспоминании об этом Хуго Эккенер испытывал, может быть, самые тяжкие угрызения совести.

Он услышал в темноте голос своего друга Эскироля:

— Теперь мне ясно, почему ваши цеппелины украшены свастиками…

Эккенер взметнул фонтан воды, рванувшись к Эскиролю, но того заслонил Жозеф. Несмотря на его крошечный рост, мало кто рискнул бы схватиться с боксером-парикмахером из Монако.

— Прекратите!

И они посмотрели друг на друга, все трое.

На рассвете Хуго Эккенер вернулся домой насквозь промокший и наткнулся на жену, которая еще не спала.

— Ты купался, Хуго? — спросила она, доставая полотенце, чтобы вытереть его.

С некоторого времени ее муж вел себя, как строптивый подросток…

— Где Этель? — спросил он, еле шевеля лиловыми от холода губами.

— Я предложила ей переночевать в комнате для гостей, но она уехала. Мне очень понравилась эта девочка.

— Да, — признал Эккенер, — мне тоже.

Он натянул пижаму и лег в постель.

Закрыл глаза, но так и не смог заснуть.

Он уже корил себя за совершённое. И весь остаток ночи провел в раздумьях о Зефиро и Ванго. Вот поистине странная прихоть судьбы — столкнуть на одном острове двух преследуемых, затравленных изгнанников.

Ведь в конечном счете Эккенер указал друзьям точное местонахождение острова Аркуда.

19

Предатель ульев

Мелкие влажные облачка ласково обволакивали его лицо.

Ванго висел в огромной сетке, сплетенной из пеньковых волокон, на самой вершине острова. Он забирался в сетку по утрам, до того как рассеется туман, и разглядывал видневшийся вдали домик Мадемуазель, крошечный белый кубик среди других строений на острове Салина.

Он знал, что внешне жизнь его воспитательницы после прошлогоднего вторжения двух вооруженных бандитов мало изменилась. Добряк Базилио привел в порядок голубые фаянсовые плитки на стенах, а Мацетта нес караул поблизости, вместе со своим ослом.

С тех пор как Ванго вернулся в монастырь, он в первый день каждого месяца без спросу брал лодку, привязывал ее у подножия скал Поллары и бродил вокруг дома Мадемуазель. Бдительный Мацетта всегда возникал неизвестно откуда, готовый прикончить незваного гостя.

— Это я! — шептал Ванго.

И Мацетта с ворчанием опускал ружье.

Признав Ванго, он вел его в свою нору, стараясь не шуметь, чтобы не привлечь внимания Мадемуазель.

А та долго еще приходила в себя после нападения на дом. Она была уверена, что бандиты разыскивали Ванго. Но доктору она объяснила, что они, вероятно, хотели украсть ее сбережения — мол, одинокая женщина, иностранка, прячет груду золота в шкафу под стопкой белья.

Налетчики несколько дней рыскали в окрестностях, а затем отбыли восвояси. Мацетта крадучись сопроводил их до порта Липари и убедился, что они покинули Эоловы острова.

— Разрешите мне поговорить с Мадемуазель, ведь теперь их здесь нет! — умолял Ванго Мацетту.

Но тот каждый раз отговаривал его.

Ничего ей не сообщать, не видеться с ней, скрываться — вот единственный способ защитить ее. Если эти двое вернутся, они способны на все, чтобы заставить ее говорить. Так что для нее же будет лучше ничего не знать. И Ванго приходилось сдерживать себя, чтобы не вбежать в белый домик и не броситься в объятия своей воспитательницы.

Вот почему он каждое утро забирался в одну из сетей и с волнением разглядывал Салину сквозь влажный туман. А потом слезал вниз, на землю, ставя ноги в петлю за петлей, и брался за обычную работу.

Ему поручили расплетать мачтовые канаты, из которых затем вязали сетки. По ночам монахи развешивали пять таких огромных сеток на самых высоких утесах. Это было изобретением Зефиро. И тайной его райских садов.

Однажды, вскоре после того как Ванго впервые попал на остров, он спросил у Зефиро, глядя на пышные лимонные деревья:

— Откуда все это берется, падре?

Зефиро воздел палец к небу, и Ванго наивно подумал, что у него есть некое заумное метафизическое объяснение. Но вскоре он понял, что падре попросту указывал на облака.

На острове не было источника пресной воды.

Зато облачная влага медленно впитывалась в пеньковые нити сеток и стекала по ним в трубы, ведущие к подземным цистернам.

Одна такая сетка давала большое количество воды. А осенние и зимние дожди, чью воду также бережно собирали монахи, пополняли эти огромные запасы.

В результате на безводном островке накопилось столько воды, что хватило бы напоить стадо из сотни коров.

Поэтому, выходя по утрам из часовни, Ванго должен был первым делом спустить вниз все сетки, развешанные на высоких уступах, — так моряки спускают паруса на корабле.

За двенадцать месяцев пребывания на острове Ванго превратился в настоящего невидимого монаха. Все восхищались тем, как быстро он освоил их образ жизни.

Он изучал устав и молился, как они. Он соблюдал распорядок дня, повторял, минута в минуту, все их действия.

В часовне его голос сливался с другими голосами, певшими псалмы.

Он не отлынивал от работы, которую ему поручали.

«Ибо лишь те достойны звания истинных монахов, кто живет трудами рук своих», — говаривал брат Марко, цитируя очередное правило.

И Ванго делал все, чтобы свыкнуться с ритмом этой жизни.

Начиная с раннего Средневековья, столетие за столетием, отцы церкви разрабатывали и совершенствовали монастырский устав, который в результате приобрел идеальную, законченную форму, словно галька, до блеска отполированная волнами за долгие тысячелетия.

Ванго так истово стремился к покою, что казалось, будто эта жизнь его удовлетворяет.

Но на самом деле он сознавал, что это всего лишь иллюзия. И что, несмотря на все свои усилия, он находится в эпицентре бури. Тайна его происхождения мучила юношу с утра до вечера и с вечера до утра. Где его родина? Кем были его предки?

Он не спал ночами, выстаивая долгие часы на коленях на каменном полу своей кельи. Он пытался понять. Его молитва была немым криком о помощи.

А ведь он целых десять лет мечтал о такой жизни. Живя в парижской семинарии, он даже в ее замкнутых стенах ежедневно убеждался, что его выбор был не только воплощением детской мечты. Несмотря на сопротивление Зефиро, Ванго знал, что это его стезя.

Он жаждал вечной жизни. Для него такая жизнь была возможна только здесь.

Решение пришло к нему в двенадцатилетнем возрасте, совсем просто, одним дождливым днем. Так, словно кто-то поведал ему нечто, сказав: «Вот и займись этим, а я скоро вернусь».

Но теперь он внезапно оказался совсем один, с этим доверенным ему грузом, с бурлившей вокруг жизнью, полной тайн и страхов. И этот груз… он даже не мог его отбросить, похоронить или передать первому встречному и спастись бегством. Ибо это нечто было священно для него.

А кроме того, была Этель — еще один потерянный рай, который он надеялся обрести.

Иногда по вечерам, разрываясь между своими желаниями и своими страхами, он шел к скалам позади монастыря и нырял с них в воду. Ванго больше не боялся моря. Он бросался в него смело, точно морская птица. А потом выныривал на поверхность, и его кожа, выбеленная луной, светилась в темноте.

Ванго спустился к монастырю. От садов веяло приятной прохладой, хотя уже наступали самые жаркие месяцы. Он прошел через огород, расположенный с южной стороны монастыря, выше по склону. Вода струилась по глиняным канавкам, проложенным на стене метровой высоты. Воздух был насыщен благоуханием дынь, которые растрескивались под жарким солнцем, лежа на земле. Белый вьюнок с узловатым стеблем обвивал низкие изгороди, сплетенные из ветвей каштана. Так и чудилось, будто в этом райском саду вот-вот появятся Адам и Ева; однако этим утром первый человек, находившийся здесь и обряженный в черный фартук, занимался всего лишь прореживанием салата.

Это был Пиппо Троизи.

— Ах, Ванго, тут у нас настоящая война! Возьми-ка эту корзину и отнеси в кухню. Кролики падре ночью совершили набег на салат. Да, Ванго, это война. Они прорыли ходы в огород! Уж мои куры никогда бы такого не сделали. Зефиро следовало бы утопить их в море, своих кроликов…

Из этого можно было заключить, что Пиппо так и не дал обет молчания. Насколько упорно молчали окружавшие его монахи, настолько охотно он разглагольствовал о чем попало. Его монологи развлекали общину. Словом, если не считать злополучных кроликов, в его распоряжении было еще сорок пар ушей — о таком мог бы мечтать любой болтун.

Ванго заметил рядом с Пиппо охотничье ружье.

— Кроликов вообще негоже разводить на островах. Когда он наконец поймет это, твой Зефиро? Вот увидишь, если они еще хоть раз заберутся в мой салат, я их как следует нашпигую свинцом. Прямо и непосредственно!

Ванго нагнулся и поднял с земли корзину с салатом.

— Кстати, — продолжал Пиппо, — падре, по-моему, просто не в себе… Нынче утром к нему пожаловал гость! Гость, подумать только! Да ежели он начнет пускать сюда кого угодно, то какой же это невидимый монастырь? Говорите что хотите, но так оно и бывает: начинается с одного гостя, а после, глядишь, и богомольцы нагрянут целыми пароходами. Прямо и непосредственно! Я вот как думаю: гости — это те же кролики; жили мы невидимо, а теперь их здесь видимо-невидимо!

И он сделал эффектную паузу, чтобы его слушатель смог оценить сей афоризм.

Но Ванго уже отошел от него. Издали он слышал, как Пиппо, снова занявшись салатом, рассуждает сам с собой:

— Невидимый… невидимый… Нет уж, как бы не так…

Самое смешное заключалось в том, что единственным подлинным оккупантом острова был именно Пиппо Троизи.

Ванго оставалось только заглянуть в сад, чтобы добавить к салату в корзине кое-каких фруктов. А потом отнести их в трапезную и помочь Марко, брату-кухарю.

Он проводил на кухне два дня в неделю, и все монахи ждали этих дней, как пасхального праздника. Кулинарные таланты Ванго, которые он перенял у Мадемуазель, сильно усовершенствовались за год работы в цеппелине, а потом — за время учебы в семинарии.

В Париже на Масленицу ему однажды даже поручили приготовить обед для трех епископов. Он стал настоящим шеф-поваром.

В те дни, когда Ванго стоял у плиты, монахи, как бы случайно, с самого утра молились в окрестностях кухни, на свежем воздухе. Во время полуденной службе их ноздри то и дело вздрагивали, словно крылья бабочек. Зефиро благословлял братию на трапезу в первом часу, раньше обычного, и все они поспешно садились за стол, совали за ворот салфетки и, зардевшись от удовольствия, уписывали, в зависимости от сезона, то пирог со сморчками, то яблоки с беконом.

Когда же наступало время мыть посуду, у Ванго не было недостатка в помощниках — каждому хотелось выскрести вкусную корочку со дна котелка.

А вот в течение сорокадневного поста, когда следовало воздерживаться от пищи и подвергать себя прочим лишениям, Ванго не переступал порога кухни.

Брат Марко ничуть не завидовал Ванго. Ему нравилось восхищаться другими. Он посиживал в кресле неподалеку от юноши, воздев очки на лоб, и просто глядел на него, подобно великим венским музыкантам, которые два века тому назад садились за спиной маленького Моцарта, чтобы полюбоваться его руками, порхающими над клавишами.

Ванго вошел в сад. Деревья, даром что совсем молодые, уже клонились под тяжестью плодов. Монахи не справлялись с обильным урожаем. Сколько бы они ни готовили фруктовых пюре, компотов, отваров, пастилы, мармелада, тортов, леденцов и карамели, варенья и миндального печенья, настоек, вин и ликеров, сад был неистощим.

Дважды Ванго тайком оставлял полную корзину фруктов у порога дома Мадемуазель. А на следующий день долго принюхивался, стараясь уловить через разделявший их пролив аромат сиропов, которые она долго томила на огне, добавляя в них тимьян.

Ванго принялся собирать вишни. Но они проскальзывали сквозь прутья корзины, и он стал искать большие листья, чтобы застелить дно. Однако, подойдя к рощице фиговых деревьев, он услышал голоса.

За деревом, возле ульев, стоял Зефиро. Ванго хорошо видел его в просветах между ветками. Он говорил. Его голос звучал глухо из-под головного убора, какие носят пчеловоды, — нечто вроде шляпы, с которой свисала густая сетка, защищавшая лицо и шею от пчелиных укусов. Рядом стоял другой человек в таком же уборе, но, поскольку он был гораздо меньше ростом, сетка покрывала его чуть ли не до пояса.

— Правосудие нуждается в вас, но это будет в последний раз. Как только его арестуют, вас больше не станут беспокоить.

Пораженный Ванго плюхнулся на траву. Он узнал этот голос, говоривший по-французски. Нет, не может быть!

— Ну будьте же благоразумны, — настойчиво добавил коротышка.

— Ты знаешь, что я вынужден подчиниться, — ответил Зефиро. — Эти твои варварские ухищрения…

Не стоит так нервничать, святой отец, — спокойно ответил его собеседник.

— Последний раз, в Париже, ты даже не сумел поймать его.

Комиссар Булар промолчал. Он взмок от пота под своей сеткой. Да и его дорожный костюм был слишком плотным для южного климата.

— Обратитесь к кому-нибудь другому, — сказал Зефиро.

— Никто не знает его лучше, чем вы. Я гарантирую, что ваша жизнь будет вне опасности.

Зефиро явно рассердился.

— Я рискую больше, чем моей жизнью, — вскричал он. — На нее мне плевать!

Булар знал, что он не лжет.

— Ну так что? — спросил комиссар. — Вы согласны?

Зефиро сдернул сетку, и пчелы тут же затанцевали вокруг головы хозяина. Булар отступил на шаг.

— Скотина ты, комиссар, — сказал Зефиро.

— Значит, согласны?

И Ванго услышал ответ, на сей раз прозвучавший ясно и четко:

— Да.

— Ну, что ж, инструкции вы от меня получили, — сказал Булар, повернувшись, чтобы уйти. — До скорого. Увидимся на месте. Не забудьте: еще до конца месяца. Удачи вам, святой отец.

Зефиро остался один.

Он присел возле ульев и стал наблюдать за суетой рабочих пчел, которые сперва задерживались у лётки, ловя в воздухе ароматы цветов, а потом разлетались в поисках добычи, каждая в свою сторону. Их место занимали другие, вернувшиеся, охмелевшие от долгих трудов, словно ночные работяги, которые завершают свою работу в тот час, когда другие к ней только приступают.

Зефиро мог бы часами сидеть в размышлениях, но, подняв глаза, он вдруг увидел наведенный на него ружейный ствол.

— Что ты делаешь, Ванго?

— Не двигайтесь. И не надейтесь, что я вас пожалею.

— Опусти ружье.

— Что вы знаете обо мне? Говорите всё, что вы знаете!

— Да о чем ты?

Услышав, как Зефиро произнес «да», Ванго помчался в огород. Пиппо Троизи стоял к нему спиной, согнувшись в три погибели и глядя в землю. Он вырывал сорняки, душившие спаржу, и продолжал бурчать себе под нос:

— Невидимый… невидимый… Такой же невидимый, как мой зад…

По правде сказать, среди салата-латука и капусты эта часть его тела и впрямь была самой заметной.

Ванго незаметно схватил ружье и побежал обратно.

Перед тем как навести ружье на Зефиро, он проверил, есть ли в нем патроны.

— Скажите мне то, что знаете, и я исчезну.

— Да я ничего не знаю о тебе, — повторил падре. — Я бы и рад тебе помочь, но вправду ничего не знаю. Ты же мне никогда о себе не рассказывал.

— Вы лжете. Комиссар сказал, что вы знаете всю мою жизнь.

Зефиро выпрямился. Ванго щелкнул затвором.

— Не двигайтесь! — приказал он.

— Ты слышал, как я говорил с комиссаром?

И Зефиро шагнул к юноше, который не отступил ни на шаг.

— Ты заблуждаешься, Ванго, ты просто ничего не понял.

— Предупреждаю вас: я буду стрелять.

— Если ты нас подслушивал, то должен знать, что я не дорожу своей жизнью.

— Говорю вам: не двигайтесь! — снова приказал Ванго.

— Но я дорожу твоей жизнью, Ванго. Поэтому прошу — опусти ружье. Ты не знаешь, во что превращается жизнь человека, ставшего убийцей другого.

— Нет, я это знаю.

И они пристально посмотрели друг на друга.

— Положи ружье.

— Я защищаю свою жизнь, — сказал Ванго и дослал в ствол второй патрон. Вокруг них взволнованно гудели пчелы.

— Не подходите ко мне, — повторил Ванго.

Его палец дрожал на курке.

Но через долю секунды ружье оказалось в других руках.

Зефиро обхватил пальцами ствол, резко дернул ружье к себе и направил его в сторону. В этот же миг сильная подножка опрокинула Ванго, и тот рухнул на пыльную прогалину.

20

Улица Паради

Зефиро вынул патроны из ружья, сунул их в карман своей коричневой рясы и бросил ружье на траву.

Ванго все еще лежал у его ног. Он пытался приподняться, опираясь на локти. Солнце немилосердно жгло ему голову, не давая тени.

Монах не глядел на него. Он сорвал ягоду инжира с ветки у себя за спиной, сел к подножию дерева и, разрывая пальцами багровую мякоть, заговорил.

— Слушай меня, Ванго. Я хочу рассказать тебе одну историю. Если ты дослушаешь ее до конца, тебе будет легче все понять.

В возрасте тридцати лет я стал капелланом во французской армии.

Это произошло почти случайно.

В 1914-м, когда началась война, я уже был монахом и жил на западе Франции. К тому времени я два года ухаживал за садом в аббатстве на краю одного островка в открытом море. А попал я туда потому, что меня отвергли два итальянских монастыря. И вот мне подыскали это особое место в общине, состоявшей из пятидесяти монахинь. Я был там единственным мужчиной. Я был счастлив в своем саду. Я был строптивым монахом, но все же монахом, и не желал себе иной доли. Нередко мне приходилось работать вместе с крестьянами на болотах. Я дружил с мельниками, солеварами, со всеми моряками в порту. Мой сад был самым красивым на атлантическом побережье.

В начале 1914 года все молодые люди этого острова пошли воевать. Германия захватила Бельгию. Франция вступила в войну.

Я был их ровесником, и мне захотелось последовать их примеру.

Аббатисой тогда была мать Елизавета. Она дала мне свое благословение. Ей казалось, что война смягчит мой нрав.

Я сел на поезд в Шалане и уехал в Париж повидаться с епископом. Я признался ему, что я итальянец. Он ответил, что не считает это грехом.

Ему были нужны люди, и он принял меня.

Все считали, что война скоро кончится, и я надеялся попасть в Рим уже на следующее лето, чтобы немного отдохнуть, побродить по холмам, прогуляться среди апельсиновых деревьев на вилле Полины Бонапарт, где у меня были друзья. А потом вернуться в свой монастырь Ла Бланш с видом на океан, с зелеными дубовыми рощами, с картофельными полями. И с молитвами.

Но прошло два года, и война прочно угнездилась в траншеях Вердена, в Лотарингии. Я благословлял гораздо больше трупов, чем живых бойцов. Мы жили в земле, в жидкой грязи, куда градом падали снаряды, где людей косили безжалостные эпидемии, где бородатые солдаты, похожие на столетних стариков, плакали, как дети.

Я был капелланом крыс.

Служа мессу в своей траншее, я никогда не знал, успеет ли кто-нибудь из верующих перекреститься в последний раз, перед тем как вражеская граната оторвет ему руку. Вот что такое война, Ванго.

15 августа, после очередной бомбардировки, траншея, где я находился, была засыпана землей. Засыпана полностью, слышишь, Ванго? Весь мой батальон погиб. Спасся лишь я один. И ушел оттуда вместе с молодым врачом, которого очень любил. Его звали Эскироль. Он вынес на себе чернокожего солдата-пехотинца Жозефа, которому разворотило живот осколком снаряда. Вот что такое война, Ванго.

Близ деревни Фальба есть рощица с лужайкой посередине, где растет огромный дуб, ему не меньше пятисот лет.

Там мы и остановились на привал.

В ветвях этого дуба, словно детская игрушка, застрял аэроплан, германский аэроплан. Его полотняные крылья даже не были разорваны. Я вскарабкался на соседнее дерево, чтобы посмотреть, жив ли пилот. Но пилота в кабине не оказалось, хотя мотор еще не остыл.

Врач положил на траву стрелка Жозефа, которого нес на спине. Погода стояла прекрасная. Взрывы, как нам казалось, гремели где-то далеко позади. Эскироль достал свои инструменты, чтобы зашить рану.

Полчаса спустя Жозеф лежал без сознания у наших ног. Он был спасен. Мы перенесли раненого в тень, а сами легли поспать шагах в двадцати от него.

Но вскоре нас разбудил незнакомый человек. Это был немецкий офицер в летной форме, пилот того самого аэроплана, что застрял в ветвях старого дуба. Он поочередно целился из пистолета то в меня, то в Эскироля. Жозефа он не заметил.

Немец был ранен: на его ноге зияла открытая рана от бедра до колена.

— Ты врач, — сказал он по-французски Эскиролю. — Окажи мне помощь.

— Брось оружие.

— Нет.

Эскироль почистил свои инструменты. И прооперировал ногу немца под дулом пистолета, нацеленного ему в лоб. Вот что такое война, Ванго.

Но благодаря Эскиролю немец тотчас же смог встать на ноги.

А вечером именно солдат Жозеф подполз к немцу сзади и голыми руками разоружил его. У этого парня — Жозефа Пюппе — кулаки были тверже головки снаряда, и уж он сумел использовать их после войны. Он боксировал с самыми великими чемпионами.

Вот так мы и встретились — немец, африканец с Берега Слоновой Кости, итальянец в походной рясе и французский медик; мы лежали под дубом одуревшие, измученные, наполовину искалеченные, не понимая, что нас сюда привело и что нам делать дальше.

В сумерках один из нас осмелился заговорить. Это был немецкий офицер. Его звали Манн. Вернер Манн. Он безупречно говорил по-французски.

— Я никак не могу вспомнить название одной улицы в Париже, сразу за Сен-Дени, знаете этот квартал?

Никто не ответил.

— Улица с маленьким кафе, оно называлось «У Жожо».

Казалось, этот вопрос задал житель с другой планеты. С планеты, где есть барные стойки, обитые блестящей медью, где пахнет молотым кофе, где какой-нибудь Жожо беседует с завсегдатаями о погоде, протирая чашки.

— «У Жожо» на улице Паради^[33], — бросил Эскироль.

— Да, именно так! Улица Паради.

Мы больше не слышали грохота сражения. Манн и Эскироль долго молчали. Но поскольку никому из нас не спалось, Вернер Манн продолжил:

— На этой улице одна девушка продавала цветы. Когда я приехал в Париж учиться, я снимал комнату поблизости, и мне очень нравилась эта девушка. Никто из вас ее случайно не знает?

Так устроены все люди. Если ты родился в Нью-Йорке и путешествуешь по свету, тебя обязательно спросят, не знаком ли ты с неким Майком, блондином, который тоже живет в Нью-Йорке. И как он там, и как его дела.

Эскиролю явно хотелось ответить. Но, похоже, он раздумывал: дозволяет ли закон военного времени беседовать с немцем о девушке, которая торговала цветами рядом с кафе «У Жожо».

В те времена людей расстреливали и за меньшие проступки. Это называли «братанием с врагом». И считали преступлением.

Поэтому Эскироль прикусил язык, однако через полчаса не выдержал и прошептал:

— Эту девушку звали Виолеттой.

И вот, благодаря этим словам, благодаря Виолетте, все и началось.

Через мгновение нам, всем четверым, стала очевидна вся бессмысленность войны. Если уж здесь, на поле битвы, изрытом, как кладбище, могилами, заклятые враги смогли встретиться и разделить воспоминание — такое хрупкое, такое мимолетное, как девичье лицо, — значит, не все еще было потеряно.

И война больше не казалась роковым бедствием.

Мы проговорили всю ночь.

А утром возник проект под названием «Виолетта».

Мы разошлись на разные стороны фронта — Манн на немецкую, мы на французскую. И закончили войну солдатами, больше не встречаясь. А когда 11 ноября 1918 года было заключено перемирие, я вернулся в свой монастырь Ла Бланш на острове Нуармутье.

Я был так измучен, Ванго, так подавлен годами, проведенными на фронте, что ночами шум волн позади аббатства терзал мой слух, как разрывы снарядов. Но постепенно я приходил в себя. Юные монахини пекли для меня ореховые пироги на соленом масле.

В канун Рождества 1918 года я, еще не совсем оправившись, попросил три дня отпуска, чтобы съездить в Париж. Мать Елизавета отпустила меня.

И вот вечером 25 декабря я шагал по заснеженной улице Паради. В кафе «У Жожо» я пришел немного раньше условленного времени.

Два года назад на той верденской лужайке мы назначили друг другу встречу в этом месте. Она должна была состояться в первое Рождество после конца войны — года мы тогда еще не знали — в кафе, с которого все и началось.

«У Жожо», на улице Паради.

Следующим появился Жозеф Пюппе, разодетый как принц, в шелковом жилете под пиджаком.

Я свистнул, подзывая его. Он уставился на мое средневековое одеяние и громко захохотал. А потом объявил, что если я не знаю, где люди одеваются, то лично он покупает тряпки у Мишеля, на рынке в Тампле^[34].

Мы сердечно обнялись.

Какой-то человек, сидевший в сторонке, помахал газетой:

— Это вы?

И он показал нам фото на первой странице.

На снимке красовался не кто иной, как мой друг Ж.-Ж. Пюппе, побивший вчера в седьмом раунде Кида Джексона, чемпиона из Ливерпуля.

Жозеф со смехом подписал фото.

А затем пришел и Эскироль. Он обнял нас. Я с трудом узнал его в шерстяной куртке с поднятым воротом и в серой шляпе.

И каждый из нас рассказал о том, как он провел последние месяцы войны.

Эскироль то и дело поглядывал на часы. Манна все не было. Жозеф пытался шутить:

— Он наверняка сейчас блаженствует в объятиях малютки Виолетты на соседней улице. Решил сперва повидаться с ней, а потом уж прийти сюда.

Но все мы знали, что означает это отсутствие.

Он так и не появился.

Вместо него пришел другой человек, на вид лет сорока пяти. Он был офицером-инструктором Манна.

Аэроплан Манна сгорел в последний день войны. А сам он на следующий день умер от ожогов, которые не оставили ему никаких шансов на спасение.

Мы оцепенели от горя. Наш друг погиб.

Проект «Виолетта» помог мне выстоять во время войны. Но раз немца уже не было с нами, все утратило смысл.

Человек сказал:

— Вернер просил меня заменить его. Если захотите, я останусь с вами. Меня зовут Хуго Эккенер.

Поначалу нам не удавалось преодолеть легкую неприязнь к нему.

Эккенер так и не снял меховую шапку, облепленную снегом. Эскироль первым пожал ему руку со словами:

— Willkommen…^[35] Добро пожаловать в нашу компанию…

Мы просидели «У Жожо» до самого вечера.

Я шел по улице один и думал о Манне. Мне вдруг захотелось увидеть магазинчик Виолетты. Но железная штора была опущена. Я спросил у консьержа, что стало с цветочницей. Он ответил, что она умерла от чахотки еще летом.

Вот так. Жозеф оказался прав: Манн и впрямь блаженствовал в объятиях Виолетты, только в ином мире…

Ванго выслушал всё до конца. Он медленно подполз к дереву и, опираясь на ствол, попытался выпрямиться и сесть в тени.

Он не видел никакой связи между этим рассказом и появлением французского комиссара на острове Аркуда через пятнадцать с лишним лет после тех событий. Но он был потрясен. Теперь он гораздо яснее понимал, что такое война. Он-то знал о ней лишь по памятникам с цветами у подножия, по медалям, по женщинам, потерявшим единственного сына, по барабанам, звонко гремевшим раз в год на параде, по безногим и безруким мужчинам.

Война… В воспоминаниях Зефиро это слово обретало плоть и кровь.

— …Мы снова увиделись два месяца спустя.

Начало проекта «Виолетта» обернулось провалом.

Это был примитивный, по-детски наивный план. Он выражался в трех словах: покончить с войной. Победить войну прежде, чем она начнется. Вырвать ее корни, пока они не дали ядовитых всходов. Оставалось только привести этот план в действие.

Но тут начинало твориться что-то странное. Голова дракона отрастала вновь именно в том месте, где ее отсекли. Торговцы оружием и другие дельцы довольно потирали руки. Грядущие войны вырисовывались перед нами уже в начале 1919 года. Версальский договор^[36] выглядел приглашением к будущим битвам. Германию наказали так жестоко, что одна эта кара уже вызывала у побежденных ненависть и жажду мести.

Хуго Эккенер весьма убедительно обосновал это. Он показывал нам на картах новые намеченные границы — все они весьма напоминали обозначения минных полей. У нас просто не было времени, чтобы начать действовать. Да и что могли сделать четверо блаженных против этой военной машины?

Проект «Виолетта» рисковал погибнуть, едва родившись.

Мы обращались с письмами и воззваниями в газеты, встречались с депутатами, но все они только насмешливо улыбались, принимая нас за опасных пацифистов.

Помню, как Пюппе решил произнести речь после победы на ринге, но рев толпы заглушил его голос. Эскироль, сидевший в первом ряду, просил его бросить это дело. А публика, как всегда, вынесла чемпиона из зала на руках, так и не дав ему вымолвить ни слова. В тот день читатели газет, разглядывая фотографию Жозефа, думали, что он плачет от счастья.

Зефиро на минуту прервал свой рассказ. Может ли человек забыть тот день, когда ему пришлось отказаться от самой радужной своей мечты? Конец его рассказа прозвучал, как траурный марш.

— Итак, в рождественский вечер 1919 года, после горячего шоколада в кафе «У Жожо», проект «Виолетта» был похоронен тремя голосами против одного.

Над Парижем завывал ледяной ветер. Хуго Эккенер в своей меховой шапке напоминал белого медведя, каким-то чудом оказавшегося рядом с нами на диванчике. Я еще несколько минут спорил с ними, утверждая, что все равно верю в наш замысел, что у меня есть план действий.

В тот день нам было трудно смотреть друг другу в глаза. Эскироль только что открыл шикарный частный кабинет в Париже. Эккенер осел на берегах Боденского озера. Ж.-Ж. Пюппе расквасил нос Джо Беккету. Да и сам я стал степенным монахом, каковым меня желали видеть; мое имя с похвалой упоминалось в Риме, в Ватикане.

Мы сидели в кафе, упорно глядя в чашки с шоколадом. Потом Жозеф посмотрел на часы. Мы распрощались. Я спрашивал себя: что сейчас подумал бы о нас Манн? Мы прошли вместе несколько шагов по улице Паради. Когда мы поравнялись со скобяной лавкой, заменившей цветочный магазин хорошенькой Виолетты, Эскироль с пристыженной гримасой перешел на противоположный тротуар.

Может быть, именно эта минута и укрепила во мне верность нашему проекту. Я начал работать над ним в одиночестве. Упорно идя по следу, я добился своего стал исповедником Виктора Волка, торговца оружием, делового партнера самых свирепых военных воротил.

Европа и весь остальной мир делали вид, будто разыскивают его, а втайне заключали с ним договора на поставки.

Он менял внешность и национальность каждые три месяца, преображая свое лицо до неузнаваемости. Становился то английским лордом, то испанским коммерсантом, то директором цирка и даже, как говорили, выступал в роли дивы-певички в одном стамбульском кабаре. Многие считали, что его вообще не существует.

Виктор боялся только одного — что после смерти он будет гореть в аду. Поэтому он искал исповедника, который мог бы его утешать. Я предложил свои услуги, стремясь подобраться к нему поближе.

Он назначал мне встречи в пустынных местах, всегда разных, — то в какой-нибудь итальянской горной церквушке, то во французской часовенке в предгорьях Альп. И неизменно приходил один.

В те времена Виктору Волку было лет двадцать пять, от силы тридцать. Он говорил со мной тоном примерного ребенка. Жаловался на «патрона», которого называл Стариком. Утверждал, что Старик жестоко обращается с ним, что он его боится. В общем, нес какой-то бред.

Он поверял мне только самые мелкие свои грешки: как за завтраком утопил муху в блюдце с медом, как обругал кого-то. «Святой отец, я злой человек!» — восклицал он, ударяя себя кулаком в грудь.

И начинал рыдать, вцепившись в решетку исповедальни. Я слушал его и старался выглядеть снисходительным, но в душе у меня росла ненависть.

Я разрабатывал свой план.

В ноябре 1920 года я написал Эскиролю, прося сообщить комиссару Булару на набережной Орфевр, что через пять дней, к трем часам дня, Виктор Волк придет в церковь Святой Маргариты в Сент-Антуанском предместье.

Они наверняка не упустят его там.

В операции было задействовано около ста человек. Все улицы до самой площади Бастилии были оцеплены. Более того, на крышах ближайших зданий расположились снайперы.

В четверть четвертого я отпустил грехи Виктору Волку, и он вышел из церкви. За каждой колонной стоял полицейский. Церковь была окружена. И… они его упустили. Да, они упустили Виктора Волка.

С этого дня он объявил мне войну не на жизнь, а на смерть. Торговцы оружием решили меня убрать. И были готовы заплатить за это любые деньги.

У меня не было ни малейших шансов избежать гибели.

Я отправился в Рим пешком, через горы, и попросил аудиенции у папы.

На следующий день в итальянских и французских газетах появилось траурное объявление о смерти падре Зефиро, священника, монаха, садовника и пчеловода, скончавшегося на тридцать седьмом году жизни. Погребение пройдет в узком кругу. Ни цветов, ни венков…

В день похорон, когда Пюппе, Эскироль и Эккенер, вместе с несколькими монахами, несли к могиле слишком легкий гроб, я высадился на маленький островок Аликуди, которому присвоил его прежнее, арабское имя — Аркуда.

Там я основал монастырь, где надеялся жить дальше. Будучи мертвым для всего остального мира.

Даже Эскироль и Жозеф не знали местонахождения монастыря. Я сообщил его одному только Эккенеру. Вот именно он и прислал ко мне Булара…

— А остальные?

— Кто?

— Брат Джон, брат Марко, Пьер и все другие насельники монастыря? — спросил Ванго. — Они-то откуда взялись?

— У тех, кто там находится, есть веские причины жить с нами. Они приезжают отовсюду.

И Зефиро начал рассказывать их истории. Истории людей, с которыми Ванго встречался каждый день. Истории, которые были хроникой двадцатого века.

Некоторые бежали из Италии, спасаясь от фашистского режима Муссолини, другие так же бежали от Гитлера или от Сталина в Москве. Были здесь и противники всех видов мафии, тайные агенты, проникшие в ее ряды, раскаявшиеся преступники. И даже два православных священника, которым пришлось отбиваться от волков в сибирской тайге после побега из лагеря. Они добрались до монашеского скита в лесах Финляндии, рассказали свою историю. Их выслушали и переправили в маленький рай Зефиро, где они исповедовали каждый свою веру, а в остальном вели ту же жизнь, что и другие монахи.

Были и такие, что бежали с палящей каторги на Липари — соседнем островке, где держали в заключении противников фашизма.

А вот Джон Маллиган был ирландским священником, которого попросили крестить сына Аль Капоне, короля чикагской мафии. В кабинете Аль Капоне Маллиган нечаянно заметил то, чего ему не следовало видеть, — два трупа, завернутых в клетчатые красно-белые ресторанные скатерти. И ему пришлось срочно исчезнуть.

— Все мои здешние братья числятся в живых только на этом острове, — завершил свой рассказ Зефиро. — В миру их считают мертвыми или без вести пропавшими. Вот почему наш монастырь зовется невидимым. Это убежище для призраков.

Падре был взволнован. Он скорбно качал головой.

— Да, все мы тут призраки.

И он взглянул на Ванго.

А он? Кто он на самом деле? От кого или от чего бежал?

Солнце стояло в зените. Над их головами сладко благоухали плоды инжира.

— А Булар? Зачем он явился сегодня утром? — спросил наконец Ванго.

— Булар приехал сообщить мне, что у него находится некий Виктор Волк, арестованный на испанской границе. Комиссар просил меня приехать в Париж, чтобы опознать его. Установить личность этого человека по фотографиям невозможно, это настоящий хамелеон. Но я доподлинно знаю каждый его жест, ведь я видел его на исповедях чуть ли не в двадцати сантиметрах от себя.

— Значит, вы едете в Париж? — спросил Ванго.

— Да. Хотя абсолютно уверен, что это не он.

Ванго удивленно взглянул на Зефиро.

— Это ловушка с целью выманить меня из моего убежища, — объяснил падре. — Виктор хочет убедиться, что я жив. Он хочет меня убить.

— Тогда почему вы едете?

— Булар поклялся мне, что, если я откажусь, он явится сюда со своими людьми и арестует меня за недонесение о преступлении, сговор со злоумышленниками и участие в незаконной торговле оружием, а также как друга и исповедника Виктора в 1919–1920 годах. Если полиция нагрянет на остров, все мои братья погибнут вместе со мной.

Они оба смолкли, даже пчелы — и те перестали жужжать.

— Ну, а ты, Ванго? Откуда ты знаешь Булара? И почему боишься его?

О, как Ванго хотелось бы рассказать о своей жизни, по примеру падре. И чтобы эта жизнь выглядела героической, чтобы в ней все было ясно и чтобы даже темные эпизоды этой жизни можно было объяснить несколькими простыми словами!

Но даже если бы он заговорил, его исповедь канула бы в пустоту, как факел в бездонный колодец.

Зефиро протянул ему руку, чтобы помочь встать.

— Прощай, Ванго. Я уезжаю. Скоро вернусь.

— Я еду с вами.

21

Ромео и Джульетта

— Ну скажи, ты меня любишь хоть немножко?

Томас Кэмерон сидел рядом с Этель в театральной ложе, обитой красным бархатом. В полном до отказа зрительном зале было шумно и жарко. Внизу, в партере, колыхались веера.

В Париже стояло знойное лето. Мужчины в зале закатывали рукава и расстегивали жилеты. Женщины не прикрывали обнаженные плечи. Казалось, люди сидят под сенью плакучих ив на берегу Марны, а не в театре, с его величественной атмосферой.

Этель наклонялась над бортиком ложи, стараясь не упустить ни слова.

По соседству с ними сидела довольно шумная группа иностранцев. А напротив, по другую сторону зала, в ложе, умело выбранной для тайного наблюдения, родители Кэмерона вырывали друг у друга бинокль, чтобы как следует разглядеть молодую пару.

— Смотри, он ей что-то говорит! Ой, она приняла от него цветы! — говорила леди Кэмерон, вся красная от возбуждения.

Кажется, одна лишь Этель интересовалась тем, что происходит на сцене.

Шел второй акт «Ромео и Джульетты».

Ромео только что проник в сад вражеской семьи, в сад Джульетты. В полумраке зрители видели только глаза красавца Ромео. В клеточках, подвешенных за сценой, звенели цикады. А Джульетту на сей раз, слава богу, играла не тридцатилетняя матрона. У актрисы были длинные черные волосы, ниспадавшие на куст жасмина под ее балконом.

— Ну, так как, ты меня все-таки хоть немножко любишь? — снова шепнул Томас на ухо Этель, слегка изменив порядок слов, чтобы добиться большего успеха.

Этель прижала палец к губам, призывая его говорить тише. Хотя бедняга Том и без того говорил тише некуда, дрожащим голосом.

Он повторил, почти неслышно:

— Этель, ну так как?

— Да-да, Том, — шепнула она, лишь бы отделаться.

Она неотрывно следила за тем, как Ромео взбирается на балкон Джульетты.

Да и что еще она могла ответить тому, кого знала всю свою жизнь, кто вырос рядом с ней, в соседнем поместье? Она любила Томаса Кэмерона, как любила все, из чего складывалось ее детство, — облака в небе над горами Северной Шотландии, воспоминания об играх с Полом, силуэт лодки на воде Лох-Несса, аппетитный запах приготовленного Мэри хаггиса^[37]. Не больше и не меньше.

Конечно, Этель понимала, что вот уже несколько лет Том ждет от нее определенного решения.

Но она считала его притязания такими же странными, как если бы один из узловатых буков, росших позади замка Эверленд, в одно прекрасное утро постучался к ней в дверь и попросил ее руки. Что ему ответить? Да, она любила эти кряжистые деревья, под которыми в детстве сооружала себе шалаши, она нежно любила их… Однако это ведь не причина, чтобы выходить за них замуж!

Со сцены донесся шепот Джульетты, обращенный к Ромео:

И хотя Этель могла продекламировать всю пьесу наизусть, сегодня ей казалось, что она впервые открывает ее для себя.

В соседней ложе говорили по-русски. И только один из иностранцев, высокий светловолосый человек, смотрел на сцену как завороженный. Остальных, видимо, волновали более серьезные дела, чем любовные приключения юной итальянки из Вероны.

Родители Тома Кэмерона буквально прилипли к биноклю, им тоже было в высшей степени наплевать на Джульетту. Они жадно всматривались в лицо Этель, пытаясь разгадать ее чувства.

— Ура! — проверещал отец. — Цель поражена!

Можно было подумать, что он комментирует меткое попадание в стрельбе по голубям.

Да, Этель и вправду была поражена. Она нервно обрывала лепестки мелких маргариток, которые преподнес ей Томас. Однако слезы навернулись ей на глаза лишь потому, что Джульетта в этот миг сказала Ромео:

Этель нравилась именно такая, роковая любовь.

Рональд и Бет Кэмерон никогда не сомневались, что Этель выйдет замуж за их Томаса. Еще бы — такой идеальный брак для обоих семейств: два обширных имения на двух берегах Лох-Несс! Смерть родителей Пола и Этель Кэмероны расценили как знак судьбы. Они проявили самое нежное участие в осиротевших детям. Да и почему бы не проявить участие, если взамен вы получаете признательность этих людей…

К тому же Кэмероны почувствовали некоторое облегчение: как ни странно, они побаивались отца и матери Этель, находя их «необузданными». Разумеется, они никогда не произносили этого вслух, обходясь другими определениями, вроде «высокомерные», «порывистые», и только в крайнем случае давали волю эмоциям: «Да, ты прав, Рональд, будем называть вещи своими именами: они претенциозны».

На похоронах леди Кэмерон шепнула мужу на ухо расхожую фразу: «Это должно было случиться», намекая на то, что покойные вели слишком неосторожную жизнь — чересчур блестящую, чересчур насыщенную.

Однако эта внезапная смерть ни на йоту не изменила намерений Кэмеронов женить Томаса на Этель. Напротив.

Став наследницей родителей в двенадцать лет, Этель неожиданно сделалась чрезвычайно богатой невестой, что в глазах Кэмеронов отнюдь не являлось недостатком.

И теперь, сидя в своей ложе, мать Тома уже видела в мечтах кучу маленьких Кэмерончиков, которых подарит ей эта милая пара. Закрыв глаза, она представляла себе будущих внуков — хорошо бы девятерых или целый десяток. И пусть все как один будут похожи на своего отца. Даже девочки.

А сэр Рональд мысленно хвалил себя за удачную идею — пригласить Этель в Париж на весь июль. Они часто проводили лето в разных городах — в Вене, Мадриде, Бостоне. А в этом году сняли апартаменты напротив Эйфелевой башни, в самом шикарном квартале — между дорогими магазинами, Оперой и Лоншанским ипподромом.

Это приглашение было для Этель как нельзя кстати: оно позволяло ей, живя в Париже под покровительством Кэмеронов, продолжить поиски Ванго и притом не вызвать подозрений у брата.

Пол был очень удивлен энтузиазму, с каким Этель покидала Шотландию, — ведь она все больше отдалялась от Тома Кэмерона и терпеть не могла его родителей, чего даже не скрывала.

Но Этель не поехала во Францию вместе с ними. Она сказала, что предпочитает добираться до Парижа на своей машине; на самом деле ей нужно было сделать небольшой крюк, чтобы побывать в Германии и расспросить Хуго Эккенера.

Во время их ужина на Боденском озере он ровно ничего не сообщил ей о местонахождении Ванго, хотя в какой-то момент она заподозрила, что ему кое-что известно. Итак, она приехала в Париж двумя днями позже.

Театры сменялись музеями, а музеи — скачками; подходила к концу третья неделя пребывания Этель в Париже. Она таскала Томаса на балы, а там скрывалась от него на весь вечер. Ночью 14 июля^[39] ей удалось проехать через весь город так, чтобы все время слышать звуки аккордеонов. Повсюду на улицах танцевали люди. На рассвете Этель обнаружила Томаса мирно спящим на скамейке.

В обществе уже начинали ее замечать, о ней писали в газетах. Один светский хроникер взял за правило кончать свои ежедневные летние репортажи словами: «И, как всегда, мы видели в зале загадочную молодую девушку…» или «Тем хуже, если оркестр фальшивил, — она была там».

Папаша Кэмерон, читавший французскую прессу, намекнул Тому, что журналист заслуживает вызова на дуэль. Но его сын и супруга сочли, что с этим можно и повременить.

А Этель даже не узнала об этом случае. У нее было слишком много других забот.

Еще до отъезда из Шотландии она предупредила Кэмеронов, что ей иногда придется отсутствовать на светских мероприятиях, чтобы навещать тетушку, жившую в центре Парижа, на острове Сите. Старшие Кэмероны сперва выказали недовольство, но потом, узнав, что тетушка очень богата, очень стара и бездетна, даже поощрили это благородное намерение.

Итак, однажды Этель села в автобус и отправилась на набережную Орфевр в двух шагах от собора Парижской Богоматери.

Старую тетушку звали Огюст Булар.

Этель хотела узнать у него, есть ли новости в деле Ванго.

Однако в комиссариате она встретила только лейтенанта Авиньона — сам Булар отсутствовал.

— А завтра он будет здесь?

— Нет, мадемуазель.

Авиньон узнал Этель. Он усадил ее в кабинете Булара, но она тотчас вскочила на ноги и стала прохаживаться по комнате, разглядывая папки, бумаги и фотографии на стенах.

— Где же он?

— Этого я не могу вам сказать.

— А когда он уехал?

— Вчера.

— И куда же?

— Я же сказал, что…

И оробевший Авиньон протянул руку к папке, которую девушка начала листать.

— Прошу вас, мадемуазель…

— Месье?

Его мизинец случайно коснулся мизинца Этель. Она не шевельнулась, а лейтенант густо покраснел. Когда он был уже на грани обморока от смущения, она наконец убрала руку.

— Значит, он все еще в отпуске, этот месье Булар. Мне кажется, зимой я видела его в полосатом купальнике на берегу Боденского озера.

— Нет, это он… по работе, — пролепетал Авиньон, вытаращив глаза от одного только упоминания о своем шефе в полосатом купальном костюме.

— Тогда где же он в конце концов?

— Я уже объяснил, что не могу этого сказать.

— Да нет, вы уже сказали.

Авиньон даже подскочил. Что он такое сказал?

— Я шучу, — вздохнула Этель, вытаскивая из пробковой доски кнопки, державшие рисунок. — Это вы его скопировали?

— Да.

— Недурно.

Это был портрет стрелка, который Этель набросала пятнадцать месяцев назад и отдала комиссару в зале «Курящего кабана».

— И скоро ли я смогу увидеться с комиссаром?

— Через две недели.

От неожиданности Этель даже уронила портрет.

— Через две недели? А если у меня срочное дело?

— Могу только повторить, мадемуазель: приходите через две-три недели.

Тем временем Булар уехал за единственным свидетелем, способным установить личность Виктора Волка. Для него не было более срочной задачи, чем эта. Он уехал один, не сообщив ни одной живой душе, куда направляется. Даже своему верному Авиньону.

Этель подняла с пола рисунок и вгляделась в лицо убийцы. Лицо состояло из трех фрагментов. Она вопросительно взглянула на Авиньона.

— Да, — ответил лейтенант, — я рисую усы и волосы на отдельных листках. Это самые простые изменения внешности, на которые идет преступник, находящийся в розыске, — состригает волосы или сбривает усы.

Гордый своей выдумкой, он достал коробку с картонными изображениями разных причесок, бород и бакенбард, которые можно было комбинировать при составлении словесных портретов.

— Вот, глядите, это совсем просто. Я часто этим пользуюсь.

Этель положила картонки на письменный стол и несколько минут поиграла ими, то добавляя русскому усы, то убирая их.

— Ну вы и хитрец, лейтенант! — сказала она.

Авиньон снова залился румянцем. Этель направилась к двери.

— Вы не оставите записку комиссару? — спросил Авиньон, провожая ее к выходу.

— Нет, я приду сама. Спасибо.

И она крепко пожала ему руку.

Вернувшись в кабинет, Авиньон с улыбкой обнаружил, что Этель приставила к лицу стрелка длинные косы вокруг головы на эльзасский манер и жидкую бороденку, какие бывают у старых китайцев.

Несколько минут он сидел погрузившись в мечты. Эта девушка словно сошла со страниц какого-нибудь романа. Даже аромат ее духов, и тот казался нереальным.

А Этель, сев в автобус на набережной Больших Августинцев, вынула из сумки тоненькую, почти невесомую коричневую папочку, найденную на полке в кабинете Булара. На обложке было написано одно слово: КРОТИХА.

А ниже — еще два, подчеркнутых красным: «Пустой след».

Это было единственное досье, вызвавшее интерес Этель; оно попалось ей на глаза по чистой случайности. Досье на девушку, которая близко общалась с Ванго.

Этель открыла папку. Она была пуста.

В театре шел третий акт пьесы. Этель слушала отца Джульетты, клявшегося дочери, что силой отдаст ее замуж за того, кого он выбрал для нее. Джульетта сопротивлялась. Ее сердце принадлежало Ромео.

Увертливая, как угорь, Этель ловко отдернула руку, которую хотел взять Том. Она смотрела на Джульетту, стоявшую перед отцом. А отец Томаса посылал ободряющие знаки своему сынку Томас Кэмерон пытался улыбаться, а сам судорожно вцепился в кресло, борясь с желанием броситься в оркестровую яму. Она его не любит. Ну как жить после этого?! И как объяснить свое фиаско родителям?!

Так кричал на сцене отец Джульетты.

В соседней ложе воцарилось молчание. Светловолосый человек по-прежнему с пристальным вниманием следил за ходом спектакля.

Его звали Сергей Прокофьев. Тем летом 1935 года он работал над музыкой к балету «Ромео и Джульетта», на которую его вдохновила трагедия Шекспира. Он узнал, что эту пьесу ставят в Париже. И ему разрешили поехать туда, чтобы посмотреть ее.

Но он находился здесь под пристальным наблюдением, и его почти сразу же должны были вывезти обратно в Советский Союз.

Занавес упал, зажглись люстры. Начался антракт.

Почти все повскакивали со своих мест, словно только и ждали этого момента. Увы, многие люди ходят в театр лишь ради антрактов.

— Хочешь выпить чего-нибудь, Этель?

— Нет, благодарю. Я останусь в зале.

Томас встал, заранее дрожа от того, что ему предстояло объявить отцу.

Этель бросила взгляд на светловолосого человека. Он тоже не двинулся с места. Его глаза не отрывались от занавеса, как будто он еще различал за ним тени персонажей. Кто-то из сопровождавших наклонился и стал что-то шептать ему на ухо. Этель видела этого второго только со спины. Когда он обернулся, ее сердце бешено заколотилось.

Перед ней стоял тот, кто стрелял возле Нотр-Дам.

Он сбрил свои усики, но воспоминание о портрете, увиденном несколько дней назад на набережной Орфевр, было настолько живо, что все сомнения сразу отпали.

Борис Петрович Антонов мог и не заметить Этель.

Он явился в театр для сопровождения композитора, товарища Прокофьева. С ним пришли также двое работников посольства и сам посол, господин Потемкин. Их охраняли всего четыре человека. Словом, на нем лежала тяжелая ответственность.

Итак, он мог бы и не заметить Этель, но композитор встретился с ней взглядом как раз в тот момент, когда Борис смотрел на композитора. И это произвело эффект рикошета. Изумленный взгляд Этель пробудил любопытство в глазах композитора. А Борис, мгновенно уловив его, обернулся и обнаружил в нескольких метрах от себя Этель, сидевшую в почти пустом зале, с букетом в руке.

Они посмотрели друг на друга.

В какой-то миг Этель показалось, что он сейчас обратится в бегство. Она была готова броситься за ним в погоню. И даже пожалела, что выбрала вечернее платье, которое помешает ей бежать. Это черное платье опять-таки принадлежало ее матери. В годы траура Этель часто надевала его в спальне родителей, когда была еще маленькой девочкой, такой маленькой, что оно волочилось за ней длинным скорбным шлейфом.

Этель уже начала расстегивать жакет, доходивший до бедер, боясь, что он стеснит ее на бегу. Она знала, что не позволит этому человеку вторично ускользнуть от нее. И вдруг она замерла.

Роли переменились.

Нет, человек и не собирался бежать. Борис Петрович Антонов сверлил ее злобным взглядом. Он сразу почуял решимость Этель, понял, что она будет упорно преследовать его, не даст работать. Оставалось одно — устранить ее раз и навсегда.

— Извините, товарищ Прокофьев, я покину вас на минутку, — сказал он с вежливой улыбкой.

С этими словами он стремительно вышел из ложи. Композитор удивленно смотрел ему вслед. Зрительный зал теперь был совершенно пуст.

— Ну, как?

Двумя этажами ниже, в театральном фойе, среди толпы зрителей бледный Томас встретился с родителями. Сэр Рональд Кэмерон уже разливал по бокалам шампанское.

— Ну-с, за что мы выпьем, малыш?

Том ненавидел это отцовское словцо — малыш.

Леди Кэмерон, багровая от волнения, нетерпеливо ждала, когда сын объявит ей новость.

— Ну как? — повторила она.

— Ну-у… я с ней поговорил…

— И?.. — торопил его отец, вне себя от возбуждения.

— И… она мне сказала…

Внезапно погас свет. Окружающие в страхе завопили.

Минутой раньше Борис ворвался в ложу Этель. Она стояла перед ним. Он сжимал в руке нож, лезвие которого уходило в рукав пиджака.

— Вы весьма назойливы, мадемуазель. Но вам недолго осталось любопытствовать.

Он шагнул вперед, и в этот момент погас свет.

Однако он твердо решил добиться своего и вонзил нож со свирепой точностью уличных бойцов. Когда через десять секунд свет вспыхнул снова, Борис Антонов испустил гневный вопль, чье эхо погасло в гомоне толпы, заполнявшей фойе. Нож рассек красный бархат кресла. Этель исчезла.

В театральном буфете вспыхнувший свет был встречен общим вздохом облегчения. Бокалы и стаканы тут же зазвенели вновь.

Кэмероны продолжили свой допрос.

— Так о чем я говорил? — спросил Томас.

— Она тебе сказала… — хором подхватили родители.

— Она мне сказала…

Он набрал в грудь побольше воздуха и закрыл глаза, вспоминая, как строптивые пальчики Этель вырвались на свободу из его руки.

— Она мне сказала «да», — солгал Томас. — Этель сказала, что она согласна, но ей нужно немного времени, прежде чем она сообщит об этом брату. Он очень одинок, ее брат. И ей хочется, чтобы до тех пор это не обсуждалось ни с кем, даже с ней.

Родители, вне себя от счастья, упали друг другу в объятия. Это было отвратительное зрелище. Они и не заметили, что каждый из них пролил свой бокал на спину другого. Они радостно кудахтали. Они прямо-таки лопались от гордости. И даже не подумали поздравить сына.

Это была их победа.

Этель спрыгнула из ложи на нижний ярус и бегом спустилась по лестнице.

Кто же это вырубил электричество в такой удачный момент? Она промчалась по коридорам не разбирая дороги, нашла вестибюль, но Борис Антонов уже стоял у выхода, раздавая приказы своим людям. Этель бросилась назад, расталкивая билетеров.

Красная ковровая дорожка бокового фойе заканчивалась у двери, находившейся под охраной. Этель привела в порядок одежду и храбро пошла вперед. Это был единственный вход за кулисы.

— Я хотела бы увидеть месье Ромео, — сказала она охраннику со своим очаровательным акцентом.

— В антракте категорически запрещено. Приходите после спектакля. Тогда артисты принимают зрителей в гримерках.

— Но я специально приехала с севера Шотландии, чтобы увидеться с месье Ромео. Я принесла ему цветы.

Охранник презрительно взглянул на жалкий букетик маргариток.

— Сразу видать, что вы долго оттуда ехали, — с усмешкой сказал он. — Я же сказал: приходите после спектакля.

Этель услышала шум за спиной. Ее преследователи могли появиться с минуты на минуту.

Ее сердце бешено забилось.

Но тут из-за кулис раздался голос:

— Пропустите эту девушку, я ее знаю.

Охранник посторонился, и Этель прошла мимо. В коридоре, прислонившись к стене, стоял низенький лысый человечек.

— Очень сожалею, что не мне суждено стать вашим Ромео, мадемуазель!

Этель видела его впервые. А это был критик Альбер Демезон, тот самый, что вот уже несколько дней пел ей дифирамбы в прессе.

Она стояла в нерешительности.

— Поторопитесь, юная леди. Мне кажется, вам очень нужно кого-то повидать. Антракт сейчас кончится.

Этель сунула ему букет и чмокнула в щеку.

— Спасибо, месье! Большое спасибо!

Критик расцвел от удовольствия. Мечтательно закатив глаза, он вслушивался в удалявшийся цокот ее каблучков и даже не заметил появления трех разъяренных мужчин, которые оттолкнули охранника и стремглав промчались мимо Демезона, отдавив ему ноги и расшвыряв цветы.

Пока шла вторая часть представления, Борис и его приспешники за кулисами перевернули все вверх дном. Но они никого не нашли. Два часа спустя, по окончании спектакля, они отвезли композитора Прокофьева на улицу Гренель, в советское посольство.

А Этель тем временем сидела на крыше театра. Париж, обрызганный белым лунным светом, искрился внизу, у ее ног.

Измученная Этель почти засыпала.

Там, за кулисами, девушка лет пятнадцати, похожая на ангелочка, залетевшего на колосники, свистом подозвала ее к себе.

— Сюда! Скорей!

Она помогла ей вскарабкаться наверх по запутанным лесенкам, а потом проползти по какой-то потайной трубе. Эта девушка спасла ей жизнь.

И теперь они сидели, прижавшись друг к дружке, между двумя цинковыми ребрами крыши, под летним небом.

— Кто ты? — спросила Этель.

— Это я вырубила электричество.

— Неужели ты?

— Я слежу за этим русским уже год.

— А как тебя зовут?

— Кротиха.

22

Ловушка

Виктор Волк сидел, закрыв глаза, в металлическом кресле, привинченном к полу. Его руки и ноги были стянуты кожаными ремнями. Широкий металлический пояс не позволял двинуться с места.

Однако его лицо, довольно красивое, было спокойно и невозмутимо, почти равнодушно под слепящим вертикальным лучом света, направленным на него сверху.

Да и дышал он вполне ровно. Прожектор, висевший на тросе прямо над его головой, слегка раскачивался, отчего на лице пленника плясали мрачные тени, искажавшие его черты. Остальное пространство вокруг было погружено во тьму.

Сцена происходила в подвалах полицейского управления на набережной Орфевр.

Булар находился в темном соседнем помещении, откуда глядел сквозь стекло на арестованного. Он вернулся в Париж пять дней назад. Прочно стоя на своих коротких ногах, он макал кусок белого хлеба с маслом в чашку кофе размером с ночной горшок. Был час полдника.

Булар ждал Зефиро. Он ясно понимал, какой опасности подвергает жизнь монаха, который и так приложил немало усилий, чтобы изловить Виктора. И знал, что на набережной перед префектурой любой прохожий, любой безобидный с виду торговец мороженым может оказаться человеком Виктора Волка, который только и ждет, когда Зефиро выйдет из укрытия, чтобы опознать его и начать охоту.

Полицейские службы по просьбе Булара выделили бронированный фургон для доставки Зефиро из Марселя в Париж, но тот отклонил это предложение, сказав, что доберется своим ходом. Он не указал ни день, ни час своего приезда, обещав только, что явится до конца июля.

А июль истекал уже через несколько часов.

— Новостей от З. нет?

Булар адресовал этот вопрос своему подчиненному, который не отрывал глаз от Виктора.

— Нет, — ответил Авиньон.

— Если он не приедет, я не знаю, что сделаю.

Но вы как будто были уверены в этом господине З.?

Комиссар покачал головой.

В любом случае мы не сможем долго задерживать Виктора, — сказал он. — Если З. не приедет, чтобы опознать его, все будет кончено. Завтра его придется освободить. Слишком уж сильно на нас давят сверху.

— Да, министр опять звонил сегодня утром.

— Знаю. Они все боятся Виктора Волка.

Авиньон добавил:

— Советник министра как раз и сказал, что ему известно о некоем Гастоне Баливере, торговце бобровыми шкурками, который по ошибке был арестован на французской границе, и канадские власти требуют его освобождения как своего подданного.

Разъяренный Булар едва не подавился бутербродом.

— Никакой он не Баливер! Его зовут Виктор! И Канада ничего такого не требовала! У меня есть доказательства, что его паспорт — фальшивка. Настоящий Гастон Баливер умер двенадцать лет назад, поскользнувшись в собственной ванной. Я абсолютно уверен, что человек, который сидит там, в кресле, — Виктор Волк. И министр в этом убежден так же, как я. Но поскольку Виктор купил половину президентов мира, задарив их антверпенскими изумрудами и рубинами, они все забеспокоились. Еще бы — в будущем году они рискуют лишиться своих отпусков…

Виктор Волк, отделенный от беседующих стеклом тройной толщины, не мог слышать их разговора. Тем не менее он с легкой усмешкой глядел именно в сторону Булара, который бурно жестикулировал в темноте.

Этель сидела, чинно сложив руки на коленях, в просторном зале ожидания полицейской префектуры.

Здесь было много народу и много суматохи. Присутствие Виктора Волка в недрах этого здания обязывало к многочисленным мерам предосторожности. Люди нервничали. Посетителей принимали с большим опозданием.

Этель рассматривала собравшихся.

Ожидающие представляли собой довольно пеструю компанию: женщина с тремя детишками, адвокат, сосавший персиковую косточку, контролер метро, рыжий мужчина, который читал с затычками в ушах, чтобы не слышать шума, каменщик, зажавший в руке розовую повестку, которую он совал всем подряд, прося растолковать ему содержание, обворованные туристы, ограбленные обыватели, вдовы убитых, дряхлые старики, которые, судя по их виду, сидели тут еще с прошлого века, и, наконец, импозантный человек в строгом костюме, с чемоданчиком у ног, на котором было написано «Дератизация^[40]. Смерть крысам: быстро и эффективно».

Этель бросила взгляд на стенные часы. Она в очередной раз сообщила своим «покровителям», что едет навестить тетушку на остров Сите.

После знаменательного вечера в театре Кэмероны очень изменились. Они ни единым словом не попрекнули ее за внезапное исчезновение во время антракта на «Ромео и Джульетте». Их вполне удовлетворило ее объяснение, что она неважно себя почувствовала и вышла на улицу, чтобы выпить в кафе на углу сладкого лимонада.

Услышав, что ей стало дурно, старшие Кэмероны ответили, понимающе подмигнув сыну:

— Наверное, это от волнения.

А бледный Том стоял рядом с Этель, и ему хотелось провалиться сквозь землю.

Этель записалась на прием к Булару. Она знала, что он вернулся в Париж. Дежурный полицейский подтвердил ей это.

Только что он выкрикнул чью-то фамилию. При каждом вызове рыжий человек, сидевший напротив Этель, аккуратно вытаскивал затычки из ушей, вставал, клал на стул раскрытую книгу, чтобы не потерять свое место и, одновременно, нужную страницу, и подходил к полицейскому.

— Кого вы сейчас вызвали?

— Мадам Пуаретт!

— А… Ну, это не я. Благодарю.

И он снова усаживался, затыкая уши восковыми пробками.

Мужчина с чемоданчиком дератизатора сидел рядом с Этель. И каждый раз они оба дружно посмеивались над рыжим, словно дети над клоуном.

Этот мужчина не очень-то походил на дератизатора.

Вошел еще один полицейский и стал обходить зал, разыскивая кого-то. Наконец он остановился перед соседом Этель.

— Это вы «месье-смерть-крысам»?

— Да, я.

— Вас вызовут через десять минут. Комиссар недоволен. Говорит, что сегодня неподходящий день, и кроме того, его не поставили в известность. Но лично я просто счастлив, что вы здесь.

Он нагнулся к посетителю и прошептал:

— Если б вы знали, сколько их там кишит внизу! Летом к нам всегда лезут все крысы Сены — ищут прохлады. Я сказал комиссару, что вы ему не помешаете и что я сам займусь вами.

— Прекрасно. Мне и нужно-то всего несколько минут. Мой новый препарат уничтожит всех подчистую.

Этель воспользовалась случаем, чтобы привлечь внимание полицейского.

— Вы не знаете, принимает ли комиссар Булар? Я просила передать ему, что жду здесь, но ответа не получила.

— Комиссар сейчас не у себя в кабинете. Вас вызовут.

Этель и так ждала уже целый час, если не больше. Полицейский удалился.

— Ох, лучше бы я занялась уничтожением крыс, — сказала она дератизатору. — Я вижу, это дает некоторые преимущества.

— Да, похоже, я пройду раньше вас. Вы уж меня извините.

Этот человек был очень обаятелен и отличался какой-то врожденной элегантностью. Только его руки — руки крестьянина — свидетельствовали о том, что он провел свою жизнь не в светских гостиных и что ему пришлось испробовать множество ремесел, прежде чем заняться уничтожением крыс.

Один из детишек мамаши, сидевшей в углу возле окна, начал играть с тростью какого-то старичка, подражая Чарли Чаплину, фильм которого недавно прошел во всех кинотеатрах.

— Кончай валять дурака!

И мать юного Шарло схватила его за ухо. Он выпустил трость из рук и, послушно сев рядом с матерью, уткнулся сопливым носом в ее юбку.

Сосед Этель, как и она, следил за этой сценой. Они оба были разочарованы тем, что представление закончилось.

Этель слегка подтолкнула ногой его чемоданчик.

Признайтесь откровенно, вы ведь на самом деле не дератизатор?

Мужчина засмеялся и шепнул ей так тихо, словно доверял страшную тайну: Конечно, нет, дитя мое, это маскировка… Знайте, что я — монах-отшельник и охотник за торговцами оружием!

И они оба засмеялись. Этель внимательно вгляделась в соседа.

— А может быть, вы действительно не тот, за кого себя выдаете? — прошептала Этель. — Кто вы?

Ее собеседник явно смутился.

— Так кто вы? — повторила Этель, желая раздразнить его. — Кто же вы?

Но тот молчал.

Зефиро был настороже. Он старался не поддаваться одолевавшему его любопытству, хотя окружающая обстановка была слишком уж непривычной. Впервые за пятнадцать лет он покинул свой скалистый островок, затерянный в Средиземном море.

Напрасно он так разговорился с этой девушкой. Ему следовало быть осторожнее. От этого зависели жизни его невидимых подопечных.

Самое лучшее было бы явиться в приемную на набережной Орфевр, дом 36, в сопровождении Ванго. Будь они вдвоем, их было бы труднее засечь. Дератизатор и его подручный. Шпионы Виктора, скорее всего, искали одинокого человека.

Зефиро тщетно пытался объяснить на входе, что не может работать без помощника, — офицер службы безопасности был неумолим: помощник должен остаться на улице.

В конце концов Зефиро велел Ванго ждать поблизости, рядом с птичьим рынком, в их фургончике с надписью золотыми буквами на черном фоне — «Смерть крысам».

Зефиро был доволен, что взял парня с собой. Ванго так настаивал, что в итоге ему пришлось уступить. Только так можно было предупредить монахов об опасности в случае провала. Если Виктор захватит падре, Ванго должен немедленно распустить невидимый монастырь.

На пароходе Зефиро сказал Ванго:

— Кто знает, вдруг им удастся развязать мне язык. Трудно сказать, как долго я смогу продержаться. Возможно, в конце концов я и выдам существование Аркуды.

Вот почему, сидя в зале ожидания на набережной Орфевр, Зефиро ничего не упускал из виду.

Особенно внимательно он смотрел на чтеца с затычками в ушах. Тот внушал ему подозрение. Вполне вероятно, что чтение для него только удобный предлог, чтобы подольше оставаться в зале и следить за всем происходящим.

Что касается молодой девушки, сидевшей справа от него, он даже мысли не допускал, что она может быть приспешницей врага. Даже будучи монахом, тридцать лет хранившим верность обетам и не поддавшимся очарованию пятидесяти монашек аббатства Ла Бланш на Нуармутье, он вынужден был признать, что эта юная особа совершенно неотразима.

Вдруг он почувствовал прикосновение ее локтя.

— Мне кажется, ваша очередь, — сказала она.

Но вызвали как раз ее.

— Вот видите, дитя мое, вы пройдете первой.

Перед тем как выйти из зала, она обернулась и беззвучно, одними губами, повторила «Кто же вы?» И улыбнулась.

Зефиро не расслышал фамилии девушки, зато уловил ее имя, которое полицейский произнес по-французски: Этель.

Сначала он принял это за вопрос Est-elle?^[41] и сказал себе: наверное, такой вопрос следует задавать, ущипнув себя за руку, всякий раз, как она входит в комнату.

— У меня очень мало времени, — объявил Булар, когда Этель села перед ним. — Я кое-кого жду, меня могут вызвать в любой момент.

Он явно нервничал.

— У нас вы были куда любезнее, комиссар, там вы вели себя как настоящий джентльмен. Начну с того, что наша горничная Мэри шлет вам самый сердечный привет.

Булар не ответил.

Он возил ногами по полу, пытаясь поудобнее пристроить их под столом.

Мэри, горничная, с которой он познакомился в Эверленде, писала ему письма по-английски. Он читал их по ночам, с лупой в руке и англо-французским словарем, и прятал за подкладку портьер, когда мать убирала его комнату.

Но отвечать ей он стеснялся.

Когда консьержка, мадам Дюссак, приносила почту, мадам Булар не отпускала ее, и они целыми часами болтали на лестничной площадке. Если среди писем попадался конверт с английским штемпелем и запахом увядшей розы, Мария-Антуанетта Булар объясняла консьержке, что ее сын состоит в переписке со Скотланд-Ярдом — цветом британской полиции.

Именно так говорил ей комиссар, чтобы объяснить поток этих писем.

Матушка Булар и консьержка почтительно разглядывали конверт, представляя себе склоненную над письменным столом, в облаке табачного дыма, гордую тень Шерлока Холмса, скрепляющего это послание своей печатью.

— Ваш сынок такой важный господин! — заключала мадам Дюссак.

Иногда на оборотной стороне конверта было нарисовано сердечко, но обе дамы расценивали это как свидетельство легендарной английской сентиментальности, и ничего более.

— У вас есть для меня новости? — спросил Булар у Этель.

— Да. С Мэри все в порядке, она…

— Я имею в виду дело Ванго Романо, — краснея, прервал ее комиссар.

— А вы? — спросила Этель. — У вас есть новости?

— Увы, немного. Полагаю, сейчас он находится очень далеко.

Булар заблуждался. Ванго еще никогда не был так близко к нему, как сегодня. Он только что забрался на крышу префектуры, и теперь их разделяли всего несколько метров.

— Только не уверяйте меня, что целый год расследования не дал никаких результатов, — вздохнула Этель.

Булар потер щеку.

— В данный момент я занимаюсь сразу несколькими очень важными делами.

— А разве девятнадцатилетний парень, убивший старика-священника накануне посвящения в сан, а затем ставший мишенью неизвестного стрелка на глазах у всего Парижа — это не серьезное дело?

— Нет, мадемуазель, вовсе нет! — взревел комиссар, вскочив со стула. — Серьезное дело заключается не в этом! Плевать я хотел на это убийство! Мне совершенно безразлично это убийство и три четверти других парижских убийств в придачу. Главная проблема, моя юная леди, состоит совсем в другом! Главная проблема — в том, чтобы узнать, откуда взялся этот парень, о котором никому ничего не известно, но который знает всех на свете!

Комиссар выкрикивал это, бегая по кабинету, размахивая руками и хлопая ладонью по мебели и папкам.

— Главная проблема — в установлении подлинной личности Ванго Романо. Вот эта тайна меня очень интересует. Эта тайна — единственная причина, почему я не бросаю дело, которое давно уже быльем поросло. Убийства… да их в нашем городе каждый день совершается столько, что хватит на тридцать шесть Буларов. Понятно вам, юная леди? На тридцать шесть Буларов! Но с такими, как Ванго Романо, я еще никогда не сталкивался.

— Я вам не юная леди, — пробормотала Этель, готовая расплакаться.

— Извините меня, я…

Булар рухнул в кресло и ударом кулака расплющил свою шляпу.

— …я слегка переутомился, — договорил он. — Я вовсе не хотел…

И комиссар взглянул на девушку. На ее ресницах дрожали радужные слезы: Этель и в самом деле плакала.

— Если бы на свете было тридцать шесть Буларов, я бы тут же выбросилась из окна, — проговорила она, громко всхлипывая.

И они оба замолчали.

Булар выдвинул ящик стола и извлек оттуда большой, идеально белый хлопчатобумажный платок. У него всегда имелся запас таких платков — матушка комиссара заботливо гладила их по воскресеньям, — для тех, кто лил слезы в его кабинете.

Сколько же их пролилось в этой комнате за сорок лет его службы! Да, работа Булара зиждилась на горестях других людей.

Иногда ему казалось, что вся его жизнь проходит в плаванье по этому безбрежному морю слез. Но самое ужасное заключалось в том, что без этих драм, этих скорбей, этих загубленных судеб существование Булара утратило бы смысл и ему осталось бы только одно — в одиночестве плавать всухую на паркете.

Этель взяла у него платок.

В этот миг послышалось что-то вроде взрыва, и дверь Булара с треском распахнулась от мощного пинка.

23

Смерть крысам

В кабинет влетел лейтенант Авиньон.

Увидев Этель, он попытался принять достойный вид. И обратился к Булару:

— Комиссар… Комиссар, он там, внизу…

— Кто «он»?

— Этот… Ну, этот… дератизатор.

Этель встрепенулась.

Булар прищурился, стараясь расшифровать это загадочное слово.

— Дератизатор?

— Тот самый… Которого вы ждете…

Авиньон пристально смотрел на комиссара. Когда же он наконец поймет, о ком речь?

— Ну, тот, кого вы ждете… Человек, которого вы просили…

— О Господи! — вскричал Булар, вскочив на ноги. — Бегу!

И он поспешил к двери. Этель не могла прийти в себя от изумления. Значит, загадочный дератизатор произвел впечатление не только на нее?

— Дело срочное. Простите, мадемуазель. До свидания.

Он знаком велел Авиньону проводить Этель. А сам исчез.

Выйдя на улицу, Этель прошла по набережным до Нового моста и остановилась на самой его середине, у фонарного столба. На другом берегу возвышалось здание универмага «Самаритен». Этель перебралась через балюстраду на узенький бортик, нависавший над Сеной.

Здесь она и присела.

Этель грустно смотрела на воду, струившуюся у ее ног. Вдали, возле моста Искусств, купались люди.

— Ну, рассказывай! — потребовала ожидавшая ее Кротиха.

— Да нечего рассказывать.

А на набережной Орфевр дератизатора провели в подвальную каморку, освещенную лишь скудным светом, падающим из отдушины.

Вошел Булар и закрыл за собой дверь.

Они посмотрели друг на друга.

— Спасибо, что приехали, падре Зефиро.

— Я это сделал не ради вас.

— Знаю.

— Где он?

— В конце коридора. Идите за мной.

— Погодите. Я хочу сразу все прояснить. Кто-нибудь, хоть один человек кроме вас, знает мое имя?

— Огюстен Авиньон. Я ему доверяю.

— Ну вот, один человек уже лишний.

Булар взглянул на чемоданчик с надписью «Смерть крысам» и пробормотал:

— Надеюсь, вы не собираетесь его устранить, моего Авиньона?

— Нет. Но мне больше не нужны свидетели. Никто. Здесь я для всех — только дератизатор.

— Ладно.

— Помещение, где мы будем стоять, затемнено?

— Да.

— Виктор Волк не должен знать, что я жив.

— Подозреваемого слепит луч прожектора. Никакого риска. Вся ответственность на мне.

— Нет. На мне. В моих руках жизнь десятков людей. Если меня увидят, монастырю конец.

— Вас не увидят.

— Я просто скажу: это Виктор. Затем я поставлю крест под моим свидетельством и уйду, как пришел.

— Каким образом?

— Через дверь, господин комиссар. Надеюсь, дератизаторы не часто вылетают в окно?

— Да, вы правы.

— Я хочу, чтобы все прошло безупречно. Пожалуйста, распорядитесь внести плату за дератизацию в контору «Смерть крысам» фирмы «Оруз», на Рыночной улице. На всякий случай. Наши противники знают всё, видят всё, проверяют все документы.

— Хорошо.

Зефиро схватил Булара за отворот пиджака и добавил внушительным тоном:

— Слушайте внимательно, комиссар. Монах Зефиро никогда здесь не был, понятно? Не был и не мог быть, поскольку он давно умер и погребен на берегу океана, под зелеными дубами аббатства Ла Бланш. Для большего правдоподобия этой кончины в моей могиле лежит скелет, купленный в Музее человека. Я никогда не полагаюсь на случай.

— Ясно, — ответил Булар, который только теперь начал осознавать всю серьезность положения.

Прежде он и вообразить не мог, как это сложно — быть мертвым.

Падре открыл свой чемоданчик и начал сыпать вдоль стен какой-то зловонный порошок.

— Что вы делаете?

— Травлю крыс, господин комиссар. Неужели вы ничего не поняли?

— Ах, да… ну конечно… извините.

Зефиро собрал и закрыл чемоданчик.

— Ну, пошли. Только сначала убедитесь, что в коридоре никого нет. Потом проверьте кабину, где мы будем находиться. И тогда уже приходите за мной.

Зефиро ненадолго остался один. Он тяжело дышал, вспоминая о последней встрече с Виктором Волком. Ему удавалось обманывать его на протяжении полугода. Но каждый раз, сидя в тесной клетке исповедальни, в Доломитовых Альпах или в Бретани, и ожидая своего страшного кающегося грешника, он был готов к тому, что в его сердце через решетку внезапно вонзится стрела. Каждую секунду он рисковал жизнью.

Он был уверен, что ему никогда больше не придется проделывать подобный эксперимент и что единственные жала, которые теперь ему грозят, это жала его солнечных пчел на Аркуде.

— Идемте, путь свободен, — сказал Булар, распахнув дверь.

Зефиро взял свой чемоданчик и пошел за комиссаром. Подойдя к стеклу, он сразу увидел человека, привязанного к креслу, и почувствовал, как по его спине пробежал ледяной холод.

Он ожидал увидеть всего лишь приманку, какого-нибудь субъекта, выдающего себя за Виктора, чтобы завлечь его в ловушку.

Но это был Виктор. Он, и никто иной.

Виктор Волк решил сам послужить приманкой.

В непроницаемой тьме Огюст Булар не мог угадать реакцию падре.

— Это он? — прошептал комиссар.

Виктор, привязанный к креслу, по-прежнему зловеще улыбался.

— Это он, — ответил Зефиро.

Семь-восемь секунд они стояли не двигаясь. Как же Зефиро сожалел потом об этих секундах! Если бы он сразу отвернулся и вышел, все сложилось бы иначе.

Не успели монах и комиссар шевельнуться, как Виктор Волк напрягся всем телом, резко откинул назад голову и с нечеловеческой силой ударил ею по прожектору, почти касавшемуся его волос. Прожектор закачался, послал луч света в темноту, сперва в одну сторону, потом в другую, и его мощная лампа с безжалостной точностью фотовспышки осветила лицо Зефиро.

Этот образ монаха, ослепленного ярким светом, запечатлелся в глазах Виктора Волка.

Он замер. Из-под его волос стекала тоненькая струйка крови.

Потом губы Виктора зашевелились. И если бы в этот миг прожектор был направлен на него, по их движению можно было бы угадать слова песенки, которую пела на Монмартре Нина Бьенвеню, а за ней — и весь Париж:

В этой песне говорилось о возвращении с войны возлюбленного, но в устах Виктора Волка она звучала смертным приговором для Зефиро.

Святой отец вскрикнул, схватил Булара за шиворот и выволок в коридор.

Прижав его к кирпичной стене, он несвязно пробормотал:

— Вы же поклялись… Вы поклялись, что я ничем не рискую.

Булар был бледен как смерть.

— Я не понимаю, что произошло. Правда, не понимаю. Авиньон же все проверил.

Зефиро отпустил ворот комиссара.

— Уезжайте, — сказал тот, еле переводя дух. — И не беспокойтесь, он у нас в руках. Теперь ему не уйти. Он будет в полной изоляции. Никто не узнает, что вы живы.

— Это вы только обещаете.

— Он до конца жизни просидит в одиночке, вы…

И тут раздался пронзительный звонок.

— Это еще что? — спросил Зефиро.

— Сигнал тревоги. Я… я уже ничего не понимаю. Наверное, кто-то без разрешения пробрался в префектуру. Сейчас они заблокируют все двери.

Вне себя от ярости, Зефиро пнул чемоданчик «Смерть крысам» и сказал Булару:

— Советую вам не упускать Виктора. Иначе вы будете расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь.

И он бегом кинулся к выходу. Теперь это был уже не скромный работник почтенного вида, который собирался выйти через парадную дверь. Теперь он вновь стал Зефиро-нелегалом.

И должен был покинуть это здание втихую. Как крыса.

Поравнявшись с птичьим рынком, Этель и Кротиха остановились. Этель заметила черный фургончик с табличкой «Смерть крысам. Общество основано в 1872 году». Она подошла к машине, посмотрела внутрь сквозь поднятое стекло. Там никого не было.

А ей почему-то хотелось еще раз повидать человека, сидевшего в зале ожидания.

— Ты что делаешь? — спросила Кротиха.

— Да так, хотела попрощаться с одним другом.

Фургончик слегка загораживал проезд, и поставщики прицепили на его лобовое стекло целую коллекцию записок с ругательствами, за невозможностью высказать их лично водителю… Типично парижская традиция, такая же старая, как изобретение колеса.

Этель взяла одну из записок, перечеркнула текст и, слегка повеселев, трижды написала вопрос, который задала в префектуре: «Кто ты?»

И поставила внизу свое имя: Этель.

Кротиха смотрела, как она водворяет бумажку на прежнее место.

Наконец-то ей встретилось еще более непредсказуемое существо, чем она сама. Этель устраивала ей сюрпризы на каждом шагу. Беспокойное соседство этой шотландки дало странный результат: в сравнении с ней Кротиха чувствовала себя вполне рассудительной и благоразумной особой. Это было приятное ощущение. Теперь она считала себя самой мудрой в их маленькой команде, и это возвышало ее в собственных глазах.

Она даже поведала Этель, что у нее есть жених по имени Андре. Больше она ничего не добавила, иначе ей пришлось бы сознаться, что «жених» даже не подозревает о существовании Кротихи, что зовут его на самом деле Андрей и что он подчиняется некоему Борису Петровичу.

Девушки решили объединить усилия, чтобы найти человека, благодаря которому пересеклись их жизненные пути, — Ванго.

Лейтенант Авиньон застал шефа в состоянии истерики.

Булар шагал через двор, вне себя от гнева.

— Кто включил сигнал тревоги?

Посетителей собрали в крытой галерее для нового контроля. Никто не имел права выйти из префектуры. Даже мусорщики, выносившие кухонные отходы, тоже были задержаны. Вонь от гниющих продуктов заполонила коридоры, проникла в кабинеты. В общем, сплошная мерзость.

— Я спрашиваю, кто включил сигнал?

— Я, кобиссар, — ответил Авиньон, заткнув нос.

— Вы, Авиньон?

— В вашем кабидете кто-то был. Его видела бадбуазель Дарбон.

— Кто?

— Бадбуазель Дарбон.

— Перестаньте затыкать нос, идиот несчастный!

— Мадемуазель Дармон.

— Он украл что-нибудь?

Десять дней назад из кабинета, непонятно как, исчезло досье — впрочем, малоинтересное, — имевшее отношение к делу Ванго Романо. Оно касалось свидетеля по прозвищу Кротиха.

— Мне кажется, он ничего не взял.

— Даже Дармоншу?

— Даже ее, — ответил Авиньон, не смея улыбнуться.

— А жаль! Передайте мадемуазель Дармон, что я жду ее в кабинете.

Мадемуазель Дармон оставалось три месяца до пенсии. Она была секретаршей комиссара, который, уже сорок четыре года прекрасно обходился без ее услуг. Он никак не мог решить, чем бы ее занять. Поэтому она проводила время за разгадыванием кроссвордов, чтением дамских романов и газетной рубрики «Сердечные дела», и так все сорок четыре года плюс несколько недель.

Дармонша вплыла в кабинет на своих высоченных каблуках, с неизменным четырехэтажным шиньоном на голове, и села напротив комиссара.

— Как он выглядел? — рявкнул комиссар.

— Красавчик! — ответила она, хлопая ресницами. — И такой молоденький.

— Что еще?

— Очень хорошо воспитан.

— Он ничего вам не сделал?

— Нет, — сказала секретарша с легким сожалением.

— Каким путем он ушел?

— Вот этим.

И она указала на небольшое боковое оконце, выходившее в узкий двор-колодец, откуда свет проникал в отдушину подвала. Это было единственное окно в кабинете Булара, смотревшее на четыре стены двора, абсолютно гладкие, взяться не за что.

— У него что — была веревка? — спросил комиссар.

— Нет. Он прыгнул на противоположную стену и взобрался наверх.

Авиньон и Булар взглянули на эту стену: расстояние от окна — не меньше трех-четырех метров, от гребня до земли — пятнадцать, и поверхность скользкая, как мыло.

Авиньон прикрыл оконную створку, брезгливо морщась от зловония помойки, отравившего воздух.

— Так-так-так-так… — задумчиво приговаривал Булар.

И он переглянулся с Авиньоном. Мадемуазель Дармон вела очень бурную воображаемую жизнь. Например, однажды она рассказала, что актер Кларк Гейбл пожаловал во время аперитива в ее садик в Баньоле, чтобы сыграть партию в крокет.

Булар ходил по кабинету, проверяя свои папки. Все они лежали на месте и были в полном порядке. Он сказал помощнику медоточивым тоном:

— Значит, месье Авиньон устраивает переполох в здании из-за того, что мадемуазель Дармон назначает в моем кабинете любовные свидания юному Аполлону, который прилипает к отвесным стенам. Так, что ли?

— Я просто подумал…

— Вон отсюда! — взревел комиссар. — Вон, сию же минуту!

Авиньон и секретарша уже собирались выйти из комнаты, когда Булар буркнул вслед:

— Мадемуазель, если ваш воздушный гимнаст напишет вам, когда вы будете сидеть на пенсии в своем Баньоле, потрудитесь сообщить мне об этом.

Секретарша остановилась.

— Ой, я совсем забыла: он же оставил кое-что для вас.

Она сунула руку в вырез платья и неохотно вынула оттуда сложенный в восемь раз листочек.

— Он просил вам передать вот это письмо.

Булар ринулся к ней и развернул листок.

Под текстом стояла подпись: «Ванго Романо».

Ванго почти не помял свою одежду.

Он только что сбежал из Дворца правосудия по крышам и спустился вниз по стене часовни Сент-Шапель.

Один из молодых судейских видел, как он скользнул за его окном, сверху вниз, а его коллега даже удостоился легкого жеста Ванго, выражавшего извинение за беспокойство.

Устыдившись того, что они страдают галлюцинациями, ни тот ни другой никому не признались в увиденном.

Ванго вышел с птичьего рынка через минуту после того, как Этель свернула за угол.

В том идеальном мире, где сбываются мечты, некая благосклонная воля могла бы чуточку задержать одного из героев и поторопить другого, чтобы они очутились в одно и то же время в одном и том же месте, например возле машины с табличкой «Смерть крысам», и чтобы при этом вдали звучала музыка, а на тротуаре лежал солнечный луч.

Но нужно ли, даже в идеальном мире, распоряжаться этими двумя жизнями, обращаясь с ними, как с шашками, которые двигают по доске взад-вперед, единственно ради удовольствия лицезреть сцену встречи в замедленном режиме?!

Итак, Ванго сел в машину один.

Вообще, события разворачивались не так, как было задумано. Ванго солгал отцу Зефиро. Еще на Эоловых островах он составил свой тайный план. Он хотел поговорить наконец с Буларом, рассказать ему все, что знал, и навести на другие следы, не только на собственные. В присутствии Зефиро он ничего не боялся. Он был уверен, что комиссар Булар выслушает его.

Однако в префектуру его не пропустили. Он не стал спорить и забрался наверх по фасадам и крышам.

Но Булара и Зефиро не было в кабинете.

Пришлось ему оставить торопливо нацарапанное письмецо секретарше, которая сперва строила ему глазки, а уж потом начала вопить, зовя на помощь.

Ванго отъехал от тротуара.

Зефиро приказал ему не ждать, если дело обернется скверно. В этом случае они должны были встретиться позже, на вокзале.

На лобовом стекле машины болтался клочок бумаги. Ванго вышел, снял его, потом сел на место и, не выключая урчащего мотора, пробежал глазами записку.

У него что-то взорвалось в груди, как будто там лопнули, один за другим, все шестнадцать водородных баллонов «Графа Цеппелина».

Ванго мог бесконечно читать и перечитывать эти три вопроса и имя внизу. Эти слова обещали изменить его судьбу. Это имя жило в нем с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать лет. У этих слов и этого имени был один шанс на миллиард оказаться на этом клочке бумаги, в этом месте и в это время.

Той же ночью на свалке в Сент-Эскобий, на краю Парижа, мусорщик в вязаной шапке подвез свою тележку к горе отбросов и опрокинул ее. Один из рабочих подгреб содержимое вилами к остальной куче.

— Вы нынче последний, — сказал он старику мусорщику.

— Да нас четыре часа продержали в полиции. Заперли все двери и никого не выпускали. Я так и не понял, что там у них стряслось. Теперь пойду спать.

Рабочий помог ему установить тележку в ряд с другими.

— Пока.

— Пока.

И на свалке снова все затихло.

Слышалась только возня крыс.

Миг спустя зловонная масса зашевелилась. Из отбросов вылез человек, встряхнулся, пнул попавшуюся под ноги крысу и провел рукой по засаленному лицу.

— О Господи! — прошептал он.

Несколько часов назад этот человек ходил с чемоданчиком, на котором было написано: «Смерть крысам: быстро и эффективно»… Зефиро удалось бежать.

Он нашарил часы в кармане пиджака. Еще можно было успеть встретиться с Ванго на Аустерлицком вокзале.

Покинув свалку, он зашагал вдоль ее стены. Ему и в голову не приходило, что в двадцати пяти метрах сзади, в темноте, за ним крадется старик в вязаной шапке.

24

Выживший

— Сетанка, я больше не хочу играть.

Сетанка не ответила. Она взобралась на самый большой пригорок и спряталась в высокой траве.

Мальчик искал ее почти час и уже чуть не плакал.

— Ну где же ты?

Почему Сетанка все меньше и меньше любила эти летние пикники на черноморском берегу? Без устали играя с двоюродным братиком, она пряталась так ловко, что он проходил совсем рядом, почти касался ее, но не видел.

— Сетанка, Сетаночка…

Девочка грезила, лежа в траве и чувствуя, как по ней прыгают кузнечики. Отсюда ей были видны люди, сидевшие небольшими группами поодаль, — вернее, их силуэты в ярком солнечном свете.

Как и прежде, здесь было много народу. Дедушка, бабушка, дядя Павлуша, супруги Реденс с детьми, дядя Алеша Сванидзе и тетя Маруся — оперная певица… Сетанке надо было лишь повернуть голову, чтобы увидеть отца, который полулежал на траве, прислонившись спиной к стволу упавшего дерева, и разговаривал с каким-то незнакомцем. И со всех сторон — в зарослях камыша, прямо в воде — стояли телохранители, сторожившие их маленький мирок.

До шестилетнего возраста, пока еще была жива мама Сетанки, эти пикники были для девочки настоящим праздником. Песни звучали веселее, солнце светило ярче, а в ласковых словах, которые дядя Павлуша шептал ей на ушко, опустившись на колени, она не замечала грусти. Но в конце августа приходилось возвращаться в Москву к началу школьных занятий, и как же ей не хотелось уезжать с сочинской дачи.

А теперь, несмотря на безудержный смех, сопровождающий вечные споры бабушки с дедушкой, несмотря на серенады тети Маруси, в летнем воздухе повис страх, который ничем нельзя было развеять.

Сетанке только-только исполнилось девять лет, и она не понимала, откуда берется этот страх, но он окутывал ее постоянно, лип к ней сильнее, чем платье к вспотевшей спине.

Иногда она думала о тех, кто вдруг переставал появляться у них дома и о ком больше никогда не вспоминали. Куда они исчезли — красавец Киров и другие? Куда?

Она не подозревала, что ее отец, Иосиф Сталин, устроивший террор по всей стране и голод на Украине, в скором времени не пощадит и ее родных. Через несколько месяцев Алешу и Марусю арестуют, дядя Павлуша умрет в собственном кабинете от загадочного сердечного приступа, еще год спустя расстреляют дядю Реденса, а его жену отправят в ссылку.

— Почему ты не вышла, я тебя уже целый час ищу!

Малыш наконец отыскал Сетанку. Он надеялся, что его слезы уже высохли и она их не заметит.

Сетанка потянула его за руку. Он присел рядом на корточки.

— Ты храбрый мальчик? — спросила она шепотом.

— Да, — ответил тот, слегка смутившись.

— Тогда пошли со мной, — сказала Сетанка.

Они поползли в высокой траве, Сетанка впереди. Она была старшей. Никто не обратил внимания на две фигурки, словно змейки скользившие по склону. Коленки и локти мальчика стали зелеными от травы.

— Я не поспеваю, — заныл он.

— Тсс, тише… Уже близко.

Дети подобрались к поваленному дереву. За ним звучали голоса.

Они подползли к верхушке с высохшей кроной, у которой сидел отец Сетанки, и прислушались.

Незнакомец говорил о «хорошей новости», и почти сразу Сетанка услышала долгожданное слово:

— Птенец…

Ее сердце взволнованно забилось.

— Птенец объявился в Париже, — рассказывал мужчина. — Он прислал письмо в полицию.

Сетанка уткнулась лицом в траву. Отец произнес несколько слов, но она их не поняла.

— Нет, ответил собеседник. — Они его не поймали.

Повисло тяжелое молчание.

— Это и есть ваша хорошая новость, товарищ?

— В письме беглец объясняет полиции, что его преследуют, но он не знает, кто и почему…

Снова молчание. Тетя Маруся пела, стоя у кромки воды.

Сетанка изо всех сил вжалась в землю, слыша в голосе отца холодную ярость:

— Ну что, будете ждать, пока он снова не обыграет вас?

Человек пробормотал:

— Товарищ Сталин, мне удалось прочитать письмо целиком.

— Дурак, это письмо — сплошное вранье!

— Но…

— Идите.

Услышав шелест одежды, Сетанка съежилась еще сильнее и ткнула брата лицом в траву.

— Найдите его.

Гость встал.

— Извините, товарищ Сталин, что побеспокоил вас.

Сталин дал ему отойти. Потом свистом вернул обратно.

— Вы рассказывали мне о женщине, которая его воспитала. Как вы ее зовете?

— Птица. Она не опасна. Там, в Италии, все говорят, что она ничего не помнит…

— Уберите ее куда-нибудь, где она не сможет нам навредить.

— Вы хотите, чтобы ее…

— Да, хочу.

— Вы…

— Увезите ее! И глядите в оба! Может, тогда-то Птенец себя и обнаружит. К таким женщинам сильно привязываются.

Сетанка подумала о своей ласковой, бесконечно доброй нянюшке Александре Андреевне, которая растила ее с самого рождения. Когда мать Сетанки умерла, именно Александра спасла девочку своей материнской нежностью.

— Такая сложная операция, да еще за границей… — робко возразил собеседник.

— Действуйте аккуратно.

— Я полагал…

— Займитесь этой женщиной и больше не беспокойте меня по воскресеньям.

Сетанка с братом еще несколько минут лежали молча, уткнувшись в землю. Их одолела дремота, они глядели на траву, сонно мигая, как вдруг над ними нависла огромная тень, и раздалось страшное медвежье рычание.

Дети с криками откатились в сторону.

От медведя пахло табаком. И у него были карие глаза дяди Павлуши. А еще у него были длинные ноги, песочного цвета костюм, пошитый искусным берлинским портным, и грустная улыбка.

И хотя дядя их сильно напугал, дети тут же бросились ему на шею.

Но игра длилась недолго. Это была всего лишь безнадежная попытка Павлуши оживить в детях воспоминания о прежних каникулах, когда дедушка изображал медведя, а он весело сталкивал мать Сетанки в воду.

Из-за поваленного дерева товарищ Сталин наблюдал за Павлушей и детьми, валявшимися на земле.

Через несколько часов приказ поступит по назначению, и няню Ванго увезут, чтобы на всю жизнь упрятать в надежное место.

Мадемуазель вошла в дом и сразу же поняла, что здесь кто-то побывал. Когда живешь в одиночестве, все вещи приобретают особое значение. Глаз привыкает к ним. Они всегда находятся на тех местах, где их поставили, и любое, даже самое незначительное их смещение ошеломляет так же, как восход солнца на западе.

Чашку, стоявшую на столе, сдвинули с места по меньшей мере на ширину пальца. И не просто сдвинули, а еще и повернули вокруг оси. Именно это потрясло Мадемуазель больше всего. В сущности пустяковый поворот чашки заставил ее вздрогнуть так, будто посреди островной тишины вдруг протрубили сигнал тревоги.

Но самым невероятным было то, что единственная ручка чашки теперь смотрела вправо. Казалось бы, мелочь, — но перед Мадемуазель словно разверзлась земля. Она была левшой и никогда не бралась за чашку всей рукой, а значит, в таком положении чашка могла оказаться лишь при одном условии — если к ней прикоснулся кто-то чужой. Чужой-правша или, что еще хуже, неотесанный левша, который хватает кофейную чашку всей пятерней вместо того чтобы взять ее за ручку.

Из осторожности она ничем не выдала своего удивления. И просто подошла с корзиной только что собранных каперсов к каменной раковине.

Мадемуазель знала, что когда-нибудь они вернутся. В прошлый раз они не нашли того, что искали. Во второй раз ей уже так не повезет.

Она начала перебирать каперсы. Более крупные оставляла для еды, а мелкие откладывала в сторону, за них хорошо платили.

Каперсы — это цветочные бутоны кустарника каперсника. Мадемуазель разложила обе кучки на доске, добела оттертой солью. Сбор урожая подходил к концу. Она всегда оставляла нетронутыми несколько кустов на холме, чтобы видеть, как на них распускаются крупные белые цветы. Они цвели всего лишь день. И один из них сегодня украшал ее волосы.

Мадемуазель повернулась к спальне спиной. Ей не хотелось убегать.

Еще подходя к дому, она обратила внимание, что Мацетта пока не вернулся в свое логово. Она даже ускорила шаг из опасения, что случайно встретится с ним на дороге и он увидит кокетливый цветок в ее волосах.

Доктор Базилио часто предлагал ей переехать к нему, если она опасается непрошеных гостей. Она отвечала, что ничего не боится.

Это правда, Мадемуазель всегда боялась только за Ванго. И теперь, когда он исчез, у нее на душе было печально, но спокойно.

Загадочное исчезновение Ванго, его молчание иногда не давали ей заснуть. Тогда она разговаривала с ним, словно он все еще лежал в кроватке в углу спальни. Она рассказывала ему разные истории. О сверкающем огнями белом корабле, бороздящем моря. О дельфинах, сопровождающих его целыми стаями, точно свита.

К концу каждой фразы ее голос начинал дрожать.

Порой ей не удавалось закончить историю.

Но один раз в году Ванго посылал о себе весточку, давая понять, что он жив и здоров. От него приходило письмо на следующий день после Пасхи. Всего несколько слов корявым почерком, который она сразу узнавала. А большего она и не просила.

Мадемуазель незаметно просунула руку под раковину.

Она не ошиблась. На голубом фаянсе замаячила тень. Кто-то стоял у нее за спиной. Выйдя из спальни, темная фигура пробралась в кухню.

Под каменной раковиной она прятала маленький пастуший нож. Она незаметно достала его. Лезвие было тонкое и острое, как осока.

Мадемуазель призвала на помощь все свое мужество. Ее правая рука продолжала перебирать каперсы, а левая сжимала нож.

Она что-то напевала. Человек сзади не двигался. На кафеле виднелась лишь неясная тень, но по ней можно было догадаться, что он невысокого роста.

Эта узкая тень напоминала сделанный тушью штрих: вероятно, мужчина был молод, худощав или стоял боком.

Она могла бы с ним справиться.

Она должна с ним справиться. Иначе ее жизнь закончится раньше, чем завянет цветок каперсника.

Мадемуазель ждала. Нужно было, чтобы он подошел ближе. Она решила заговорить с ним не оборачиваясь, чтобы он приблизился сам. Она сказала по-русски:

— Вы его не поймаете. Я знаю, что он далеко.

А потом произнесла странные слова:

— Теперь он сильнее вас, потому что выжил.

Тень за ее спиной шевельнулась и приникла к стене, словно в нерешительности.

— Вам его не поймать! — крикнула она.

Одним прыжком тень метнулась к ней.

Резко повернувшись, она выбросила вперед левую руку. Белый цветок выпорхнул из ее волос. Лезвие ножа рассекло воздух, но не задело нападавшего, который сумел увернуться, воскликнув:

— Мадемуазель!

Пальцы няни разжались. Нож полетел на стол, на лету пронзив цветок каперса.

Женщина не верила своим глазам.

Это был он. Выживший!

— Ванго! Евангелисто! Ванго!

Он упал перед ней на колени.

— Мадемуазель!

И крепко обнял ее.

25

Огни на волнах

Мадемуазель рыдала так горько, что слезы мешали ей видеть Ванго. Она сжимала его голову и ощупывала его лицо, словно не верила, что это действительно он.

— Евангелисто, ты здесь, — сказала Мадемуазель.

Ванго заново узнавал этот голос, это имя — Евангелисто, которое он почти забыл. Она всегда называла его Ванго и только в особых случаях произносила полное имя, словно ей нужно было больше букв, чтобы вложить в них всю свою любовь.

— Беги, Ванго!

— Кого вы ждали, Мадемуазель? С кем вы разговаривали?

— Они тебя ищут.

— Кто они?

— Не знаю. Уходи скорей!

— Я не останусь надолго. Я пришел спросить одну вещь.

Ванго нащупал в кармане листок бумаги — письмо от Этель. Оно прилетело к нему прямо в руки, повинуясь какому-то скрытому дуновению, и заключало вопрос, который отныне не выходил у него из головы: «Кто ты?»

Ванго стал вспоминать свою жизнь и свои тайны.

Есть такие закрытые двери, которые человек старается не замечать, настолько страшно их открыть.

Он баррикадирует их мебелью и забивает воском замочную скважину Только детям, может быть, станет любопытно — что же там, за дверью, — и, встав на четвереньки, они увидят под ней полоску красного света. Но Ванго всегда приводил в ужас этот свет. Он предпочитал ему солнечный — тот, что был снаружи.

А сегодня он думал только об этой тайне. Ему понадобилось почти пять дней, чтобы добраться сюда из Парижа и услышать ответ той, что его вырастила.

— Мадемуазель, расскажите мне все, что знаете. Скажите, кто я.

Она подняла голову.

— Что ты имеешь в виду?

Он повторил, хотя она прекрасно поняла вопрос.

— Скажите мне, кто я.

— Мой малыш, — прошептала она, спрятав лицо в его волосах. — Ты мой малыш.

Ванго встал, пристально посмотрел ей в глаза. И сказал с мольбой:

— Пожалуйста, скажите.

И тут она дрогнула.

Несколько долгих минут они смотрели друг другу в глаза. Мадемуазель присела на стул. Лицо ее стало неузнаваемым. Оно затрепетало от волнения, словно флаг на ветру, встревоженный дуновением прошлого. По нему вереницей бежали тени воспоминаний. Но она не произнесла ни слова.

Ветер воспоминаний принес за собой целую жизнь. Рыдания и смех сменяли друг друга, словно песчинки в дыхании сирокко.

Мадемуазель еще не начала говорить, а Ванго уже многое прочел по ее лицу.

Сегодня я не смогу рассказать тебе все. Я уже не знаю точно, что было на самом деле, а что мне привиделось. Мне нужно время.

— У меня нет времени! — воскликнул Ванго.

Пальцем она придвинула к себе пустую чашку. Ту самую, которая своим оборотом вокруг оси возвестила ей о появлении Ванго.

— Я хотела бы начать с конца, — сказала она. — С последней ночи. Позволь мне начать с последней ночи.

Ванго вынул из-за пояса шелковый платок, с которым никогда не расставался, голубой квадрат с буквой «В» и своей фамилией. На смятой ткани можно было различить слова: «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании». Мадемуазель встала, взяла платок, поднесла его к губам и заговорила.

— Это был теплый, солнечный день.

Она повторила, собираясь с духом:

— Теплый и солнечный..: В такую погоду яхта становилась маленьким раем. На палубе лежали круглые тени от плетеных зонтиков. Медленно покачивались три мачты. Деревянный настил был покрыт восточными коврами. Паровой двигатель не работал. Было жарко. Мы купались, прыгая в море с капитанского мостика.

Ее голос потеплел, она улыбалась.

— Я вижу тебя, Ванго. Ты лежишь на шезлонге из темного дерева. Вокруг тебя пляшут солнечные зайчики. Я помню голос, который пел тебе песню.

Она пропела по-гречески начало колыбельной, проникновенной, как песнь сирены.

— Кто мне пел? — прервал ее Ванго; в глазах у него стояли слезы.

Мадемуазель сделала вид, что не слышит.

— До самого вечера стояла ясная погода. Ты лежал на шезлонге в своей голубой пижамке.

— Кто мне пел? — повторил Ванго.

— Прошу тебя, Ванго, не торопи меня.

Она положила на стол сжатые руки.

— Ночью яхта блестела, как золото. Между мачтовыми опорами тянулись гирлянды с лампочками, по всей палубе горели фонарики. Это было большое судно, почти двести футов в длину, а экипаж состоял всего из шести матросов. С наступлением ночи поднялся ветер. Он принес облегчение после дневной жары. Море заволновалось. Дождь поливал ковры на палубе. Мы укрылись в каюте.

— Кто укрылся в каюте, Мадемуазель?

— Ты, я…

Она закрыла глаза и постаралась вызвать в памяти пение сирен, чтобы найти в себе силы продолжить.

— И твоя мать… — наконец произнесла она.

Там, где стоял Ванго, послышался какой-то шорох. Сквозняком в комнату занесло сухую траву, и она заскользила по полу. Мадемуазель еле слышно прибавила:

— И твой отец…

При этих последних словах глаза ее засияли. Она продолжила рассказ.

— Мы находились внизу, в маленьком салоне. Снаружи в это время начался шторм. Но мы не боялись. На свете не было яхты прочнее, чем наша. Она плавала у берегов Дании, по бурным северным морям. Самое надежное судно на свете. Твой отец часто это повторял.

И она опять улыбнулась.

— Конечно, он был прав. Твоя мать снова запела, стараясь тебя убаюкать. Он тоже засыпал, положив голову ей на колени. Он любил ее. Он стер старое название на носу яхты. И нарисовал звезду, маленькое светило с пятью лучами, потому что твою мать звали Нелл, что по-гречески означает «свет». Я восхищалась твоим отцом. Он говорил со мной, как с дамой, хотя я была всего лишь скромной няней-француженкой, а он выглядел настоящим принцем.

На домик в Полларе спускались сумерки. Ванго почти утратил ощущение реальности. Он вернулся в прошлое, которое полностью стерлось из его памяти. И снова возникло ощущение качки, как в ту октябрьскую ночь 1918 года.

— Матросы спустились вниз, чтобы обсушиться. Нам был слышен их разговор в носовой каюте. Все случилось из-за этого: твоя мать не хотела, чтобы они мокли наверху под дождем, и велела им возвращаться в каюту. Сама принесла им туда горячей воды.

Ванго подумал о руках, несущих чайник. Его мать. Как сладко было ему слышать это запретное слово… Его мать звали Нелл, Светлая…

Теперь Ванго слушал, закрыв глаза.

— Я сидела у иллюминатора, — продолжала Мадемуазель. — Только я одна почувствовала что-то неладное. И сказала: «Там, на воде, какие-то огни». Твой отец сразу же вышел. А вернувшись, успокоил меня. Он ничего не увидел. Сказал, что вряд ли какой-нибудь корабль, из-за бури сбившийся с курса, натолкнется на нас в этом месте. Он показал мне точку на карте, сказав: «Мы находимся здесь». Я это хорошо запомнила.

И Мадемуазель поставила палец на расстеленный перед ней голубой платок.

Ванго ощущал приближение катастрофы, но все еще цеплялся за призрачные картины: палец, указывающий точку на карте, теплая каюта, пение матери.

«Еще немного, — думал он. — Еще немного нежности, прежде чем наступит конец света…»

— Ты заснул вместе с матерью. Я видела в иллюминатор, как струи дождя рассекают волны и как взлетает вверх белоснежная пена. И тут прогремел выстрел.

Ванго открыл глаза.

— Твой отец вскочил на ноги. Мне кажется, он сразу все понял. Никакого толчка, только выстрел. А за ним второй. А потом еще и еще. Твоя мать встала и спросила: «Что это? Мы наткнулись на скалу? Или на другой корабль?» Твой отец не ответил. Он выдвинул ящик стола и принялся в нем рыться. Твоя мать спросила, что он ищет. Он ответил: «Оружие. Я ищу оружие». Но его не оказалось. Все это время я держала тебя на руках. Ты спал. Твоя мать протянула руки, чтобы взять тебя, но в этот момент распахнулась дверь.

Мадемуазель описала их так, будто они и сейчас, спустя семнадцать лет, стояли перед ней.

— Их было трое, и у каждого в руках охотничье ружье. Все трое казались помешанными. Они говорили на смеси итальянского и сицилийского и спрашивали, где деньги. Я перевела это твоим родителям. Один из них выглядел настоящим безумцем. Второй пытался его утихомирить. Третий молчал. Твой отец сказал им, что денег у него нет. Он отдал им часы, снял с себя золотую цепочку и четыре кольца. Тот, сумасшедший, схватил их и с хохотом швырнул на пол. А потом…

И Мадемуазель заплакала.

— Что потом? — спросил Ванго.

— Он…

— Что он сделал? — прошептал Ванго.

— Он выстрелил.

Она рыдала, не в силах успокоиться.

— Он выстрелил из ружья. Он знал, что делает. Он не собирался убивать твоего отца, не получив сначала того, что ему надо. У меня на руках был ты, поэтому он не стал стрелять в меня… Нет… Он выстрелил… и твоя мать упала.

Ванго подошел к Мадемуазель и, присев рядом на корточки, прижался к няниной щеке своей.

— Ты даже не проснулся, — сказала она. — Так и продолжал спать у меня на руках. Это я виновата. Если бы ты был на руках у матери, она могла бы остаться в живых… возможно… Ребенок должен быть на руках у матери. Почему она не взяла тебя на руки? Почему?

— Но тогда вас уже не было бы здесь.

Мадемуазель сложила вчетверо голубой платок на столе. Она сидела вся дрожа, не отрывая от него глаз.

Ванго схватил ее за руку.

— Они оторвали отца от тела твоей матери. И заставили нас подняться наверх…

И тут она потеряла сознание.

Итак, пленников согнали на нос яхты.

Порывы ветра обдавали их дождем соленых брызг.

Трое пиратов не сознавали, что творят. Еще вчера никто из них и помыслить не мог, что сорвется в это безумие. Они были простыми крестьянами или рыбаками. Одного из них в Санта-Марине ждали жена и три дочки. У другого на дальнем берегу Салины остался дряхлый отец.

Кто бы мог поверить, что они, со своими заржавевшими охотничьими ружьями, осмелятся напасть на корабль, устроить эту бойню, хладнокровно расстрелять экипаж и ограбить пассажиров?..

Они даже не знали, найдут ли на судне хоть одну серебряную монетку!

Только их главарь Джо попал в свою стихию.

Запах пороха ударил ему в голову. Казалось, он играл роль бандита: возбужденно орал, палил во все стороны.

Двое других уже не могли его обуздать. Подстегиваемые Джо, они предприняли отчаянную попытку вырвать силой то, что им было нужно позарез, в надежде покинуть этот пропащий остров и добраться до американского континента, как другие это сделали до них. Америка! Они получали оттуда письма с фотографиями. Настоящая жизнь была там. Но первый же выстрел поверг их в такой кошмар, очнуться от которого было уже невозможно.

— Показывай, где деньги, — сказал Джо.

Говоря это, он поднес факел к лицу. Капли дождя шипели, соприкасаясь с пламенем.

Отец ребенка был в домашней одежде. Босой, со старым казачьим платком красного цвета на шее, с мокрыми от дождя волосами. По дороге наверх он забрал спящего сына у няни и теперь прижимал его к себе.

Казалось, кто-то наслал на малыша колдовские чары, чтобы укрыть его в безопасном царстве сна. Он спал и улыбался, сжимая в ручке голубой платок.

Отец Ванго произнес несколько слов.

Женщина перевела:

— Он заберет вас с собой, если вы не тронете никого из нас. Поклянитесь.

Бандиты переглянулись.

— Поклянитесь же, — повторила она.

Джо поклялся первым, коснувшись своего крестильного медальона. Его глаза были налиты кровью.

Отец Ванго с минуту колебался. Чего стоит клятва безумца?

Двое других осенили себя крестом.

Тогда мужчина осторожно передал ребенка женщине.

Он поцеловал мальчика в волосы. И отошел, пятясь, чтобы видеть его как можно дольше. Рука, протянутая к сыну, повисла в воздухе. Его намокший жилет с золотым шитьем сиял в свете ламп. По движению губ можно было прочесть повторяемые без конца слова: «Я вернусь». Дойдя до кормы в сопровождении Джо и второго пирата, он растворился в темноте.

Сторожить женщину с ребенком оставили третьего, который с самого начала не произнес ни слова. Это был широкоплечий великан в куртке из грубо выделанной свиной кожи, из которой торчали остатки черной щетины. На плече у него все еще висел канат, с помощью которого пираты забрались на борт.

В этот момент ребенок проснулся и взглянул на незнакомца. Тот отвел глаза.

— Поспи еще немного, — сказала женщина. — Спи, мой ангел.

Шли минуты.

Мужчина и няня с ребенком на руках сидели на связке весел и реек.

Она бросала взгляды на этого спокойного с виду, длинноволосого великана, державшего сейчас в руках ее жизнь.

Он был их единственной надеждой.

— Твой друг нас убьет, — сказала она. — Ты ведь знаешь, что твой друг нас убьет.

Она говорила по-итальянски, как говорят уроженцы Севера. Мужчина наставил на нее ружье и рявкнул:

— Он поклялся!

Она ответила:

— Он поклялся Мадонной, но на его руках уже была кровь матери.

Великан словно оцепенел.

— Когда он получит то, что ему нужно, — продолжала она, — он убьет отца ребенка. Ты услышишь за спиной выстрел, но будет уже поздно. А потом наступит наш черед.

— А ну заткнись!

— Да, так оно и будет.

— Заткнись, говорю!

Ребенок слушал этот разговор. Он держался прямо. И крепко сжимал рот, чтобы не было слышно, как стучат его зубы.

Сидевший перед ним человек был похож на людоеда. Его пот смешивался с дождем. Он настороженно ждал.

— Слушай, — сказала она.

Ветер начал стихать.

Прошло несколько долгих минут, и раздался выстрел.

Бандит с ревом вскочил на ноги.

Он оттолкнул женщину и ребенка; наклонившись, с трудом оторвал от палубы груду связанных весел и реек, дотащил ее до края палубы и сбросил вниз. Ударившись о корпус, это подобие плота упало в воду.

«Людоед» спустил женщину вниз по канату. А малыша взял на руки и бросил в волны. Няня поймала его на лету одной рукой, прежде чем он ушел под черную воду. Другой она держалась за деревянный плот.

«Людоед» смотрел на них сверху.

Волна унесла их прочь.

В ту же минуту появились двое других. Они выглядели вконец обезумевшими. Джо тащил почти доверху набитый матросский мешок. Его била дрожь, он нервно смеялся. Казалось, они оба в стельку пьяны, хоть и не выпили ни капли спиртного. Они даже говорить связно не могли.

Джо вцепился в куртку «людоеда», чтобы не упасть.

— Гляди!

Трясущимися руками он открыл мешок, поднес к нему факел.

И снова заорал:

— Гляди!

Все трое разом отпрянули.

В мешке сверкало золото, блестели драгоценные камни. От дождевых капель они переливались еще ярче.

— Гляди! Гляди!

Сокровище. Сокровище, как в сказке.

Джо орал, не спуская с него глаз, потом погрузил руку в сумку до самого плеча.

— А тот человек? — спросил «людоед». — Где он?

В ответ Джо только показал на казацкий платок у себя на шее — алый платок с серебряной бахромой.

— Ему больше ничего не понадобится, — сказал злодей, тряся головой, как помешанный.

Он разразился безумным хохотом, угрожающе воздел к небу кулак и неверными шагами побрел к лодке, взвалив мешок на плечо и даже не спросив, куда делись двое заложников.

Мыслями Джо был уже далеко от этих мест.

Он мечтал вслух о том, как построит мост от порта Мальфы до самого Манхэттена и выложит его бриллиантами.

Спустившись в рыбацкую лодку и слегка поостыв, Джо бросил сидящему рядом «людоеду», который уже взялся за весла:

— А ты будто и не рад вовсе!

Потом он швырнул в сторону яхты фонарь, полный масла, и тот, пролетев сквозь пеньковые канаты, упал на палубу и разбился. Туда же полетел и факел.

Огонь мгновенно охватил корму.

Джо осенил яхту крестом и швырнул в нее пригоршню золотых монет, словно благословляя в плаванье.

— Счастливого пути!

Двое других, сидевших напротив него, не могли прийти в себя от ужаса.

Судно успело сгореть только с одного конца. На палубу хлынула вода. Звезда, нарисованная на носу яхты, исчезла в пучине последней. Милосердное море и буря торопливо поглотили мерцающий огонь и все воспоминания, прежде чем они обратились в прах.

А Джо продолжал смеяться. Его крик, обращенный к гребцу, раздался за миг до того, как на волнах угас последний язык пламени:

— Эй, ты! Чего рожу скривил? Ты и твой осел теперь заживете по-царски!

26

Сплетни Вельзевула

Однажды в Бразилии, пролетая над джунглями, сбегающими к морю в районе Рио-де-Жанейро, цеппелин пронесся над верхушками деревьев так низко, что Ванго ухитрился захватить с собой на борт одну из обезьянок с бакенбардами, пока остальные в недоумении глазели на него.

Обезьянка, поднятая за хвост в это серое облако, была озадачена: куда она попала? Она спряталась среди кастрюль повара Отто и на несколько часов стала любимицей экипажа и пассажиров.

На обратном пути, снова летя над Рио, Ванго выпустил ее на волю прямо в гущу лиан на горе, возвышавшейся над бухтой и похожей на сахарную голову.

Марко, брат-кухарь из невидимого монастыря, был точной копией этой обезьянки. Он вприпрыжку передвигался от одной плиты к другой с притворным испугом в глазах, за которым скрывалась недюжинная хитрость.

Было одиннадцать часов утра.

Марко разговаривал с Ванго в монастырской кухне.

Фартук брата Марко был сшит из той же клеенки, что лежала на столиках в траттории его отца в Мантуе. Он носил нечто вроде балетных туфель розового цвета, удобных для беготни по кухне. Его пальцы хранили следы разных специй и приправ. Закатывая рукава рясы, он скреплял их, вместо прищепок, чайными ложками, согнутыми вдвое.

И наконец, на лбу у него красовались очки, давно отслужившие свой срок, обмотанные веревочкой и липкой лентой, ломанные-переломанные и кое-как починенные — в общем, такие же никудышные, как велосипед, который тщится выиграть гонку «Тур де Франс» с дойной коровой на багажнике.

— Значит, Зефиро не встретился с тобой на Аустерлицком вокзале? — спросил он Ванго, изумленно тараща глаза.

Марко никогда не разговаривал с пустыми руками.

На сей раз, несмотря на важность момента, он разминал рыбину.

— Зефиро там был, — сказал Ванго.

— Так где же он? Где?

В его голосе звучала тревога. С тех пор как Зефиро уехал, за невидимый монастырь отвечал брат Марко. И ему не терпелось сдать полномочия своему патрону.

— Куда он отправился? — повторил Марко.

Бедная рыбина провела в его руках ужасные четверть часа.

Ванго вернулся в монастырь. Он оставил Мадемуазель дома, в Полларе. Она потеряла сознание, не успев закончить свой рассказ о последней ночи. Он перенес ее на кровать.

Очнувшись, она умоляла Ванго дать ей передышку, обещая все рассказать завтра.

— Прошу тебя, Ванго, милый… Я расскажу всё, что знаю.

— А мой отец? Скажи мне хотя бы это… Его тоже?..

Опустив мокрые от слез веки, она кивнула, Ванго долго лежал, уткнувшись лбом в подушку, прежде чем смог встать. Теперь он знал.

Прошлое наконец распахнуло перед ним свои двери. Оттуда пришло к нему и горе, и облегчение. Уж лучше горе, чем неизвестность.

Теперь Ванго яснее представлял себе, как очутился здесь.

Ему осталось узнать главное: как проходили его дни и годы до этого. Как жили его родители перед той штормовой ночью? Откуда они приехали? Куда направлялись? Мадемуазель должна была это знать.

Она ничего не рассказала ему о трех бандитах — об этих людях, которые, несомненно, были родом с архипелага. Что они выиграли, совершив преступление? С тех пор прошло семнадцать лет. Может, они уже умерли. А может, и нет.

Не замышлять мести для врагов своих.

Отныне это правило устава ничего не значило для Ванго.

В смятении он покинул Поллару, пообещав Мадемуазель вернуться на следующую ночь. Ему нужно было принести ужасную новость в невидимый монастырь.

— Я скажу вам всю правду, брат Марко. Я видел Зефиро на Аустерлицком вокзале, но мы уехали с него врозь.

— Почему? — спросил Марко, открывая дверцу дровяной печи. — Зачем совершать такую глупость?

Огромная корзина только что собранных трав наполняла кухню пряными ароматами.

Брат Марко взял рыбину в свои маленькие ручки, похожие на лапки макаки.

Ванго заметил, что брат-кухарь всегда смотрел живности в глаза, прежде чем отправить ее в печь. Это была тайная дань уважения всем младшим братьям по разуму — в чешуе, в шерсти или перьях, — чьи тушки он разделывал искусно и быстро.

— Произошла очень странная вещь, — продолжал Ванго.

— Передай мне соль.

Ванго молча подал соль. Встретившись с ним взглядом, Марко закричал:

— В чем дело? Я знаю: ты считаешь, что я пересаливаю! Ну и что? Я не какой-нибудь кулинарный гений, я готовлю для простых людей!

Марко уже не мог сохранять спокойствие. Ванго ответил:

— Я ничего такого не говорю, брат Марко.

— Значит, слишком громко думаешь! Где падре? Где он?

И Марко подкинул в огонь два полена, в пику Ванго, который всегда настаивал, что меч-рыбу надо томить на тихом огне.

— Я не знаю, — сказал Ванго. — Когда я посмотрел на Зефиро… он меня не узнал.

Брат-кухарь вскрикнул.

Он обжегся.

— Что ты сказал?

— Зефиро… Зефиро меня не узнал.

Марко побледнел.

— Боже мой…

А в нескольких сотнях метров от монастыря брат Маллиган смотрел вдаль и не верил своим глазам.

Сегодня, как и каждое воскресенье, Джон Маллиган был Южным кардиналом.

На Аркуде было целых четыре кардинала. На этом посту монахи сменяли друг друга. Они по очереди носили красную кардинальскую шапочку. В их обязанности входило наблюдение за четырьмя сторонами света — Севером, Югом, Востоком и Западом. У каждого был свой день недели, и каждый с нетерпением ждал момента, когда он окажется наедине с необъятным морским простором. Были среди монахов кардиналы-мечтатели, были мистики, были сони. А Маллиган был кардиналом-рыбаком, любителем посидеть с удочкой на берегу.

Едва занялся рассвет, как Джон Маллиган занял свой пост, устроившись на скале с требником на коленях и зажав ногами удилище. Распевая псалмы, он каждые тридцать секунд прерывался, чтобы взглянуть на море и перетащить поплавок на новое место.

Вдруг он ясно увидел черную точку, которая на большой скорости двигалась вдоль острова, оставляя за собой пышную белую борозду.

Взглянув в свой бинокль, он не смог сдержать восклицания.

Это был катер с тремя кокпитами^[42] и мощным подвесным мотором, как у скоростных лодок «Хакер-Крафт», которые он видел в Новой Англии, на пляжах Кейп-Кода или Нантакета, где отдыхали Аль Капоне и его мафиози.

Моторка летела стрелой, едва касаясь воды, оставляя за собой идеально ровный шлейф пены.

В Европе такие катера можно было встретить только в Венецианской лагуне или на больших озерах Швейцарии и Ломбардии. В них на кожаных диванчиках всегда сидели дамы с развевающимися на ветру волосами и господа с безукоризненными проборами, в белых брюках и трикотажных безрукавках.

Но четверо мужчин на этом катере никак не походили на богатых яхтсменов. Каждый из них был вооружен пистолетом Томпсона с дисковым магазином — брат Маллиган хорошо знал это оружие, навидавшись его в гардеробных своих чикагских прихожан во времена Сухого закона^[43].

К тому же у всех четверых были такие свирепые физиономии, что одним своим видом они могли обратить в бегство самых отъявленных головорезов Аль Капоне.

Убедившись, что катер, не сбавляя хода, прошел мимо Аркуды, обогнул длинный остров Филикуди и направился в сторону Салины и вулкана Поллары, отец Маллиган перестал беспокоиться.

Как-то, с месяц назад, он видел в море кашалота, а совсем давно, посреди ночи, — проплывающий в небе дирижабль.

И Джон Маллиган вернулся к своему требнику и поплавку.

Через час после этого, во время заутрени, брат Марко обратился к собравшимся перед ним монахам.

Нужно было объяснить всем, что отца Зефиро на некоторое время задержали во Франции. Марко прибег к доводам, типичным для начальника вокзала. То есть говорил об опоздании поезда по не зависящим от него причинам, о досадных неисправностях… Словом, напускал туману.

Это объявление было встречено гулом разочарования.

— Падре вернется к нам сразу, как только сможет. Он думает о вас. И по-братски всех обнимает.

При этих словах Марко протирал треснувшие стекла своих очков. Очки слегка запотели. Он бросил взгляд на Ванго. Монах был еще не готов признать, что их падре, возможно, никого не узнаёт в лицо, что он сошел с ума и отправился гулять по свету.

Затем Марко укрылся в келье Зефиро и попросил оставить его одного. Прислонившись к стене, он медленно снял очки.

Брат Марко не находил в себе сил принять эту новую миссию. Его взгляд блуждал по комнате. Три книги. Тюфяк. Вот и все, что осталось от Зефиро. Как они будут теперь обходиться без него?

Взгляд Марко упал на язык большого монастырского колокола, висевший на крюке. Сам колокол находился в нише, вырубленной в скале над часовней, а язык от него, этот бронзовый предмет в форме капли, оставался в келье аббата. Трогать его не дозволялось.

Каждый день, от заутрени до вечерни, монахи раскачивали немой колокол, чтобы не привлекать внимание жителей соседних островов.

Марко прикоснулся к бронзовому языку, ставшему символом этой невидимой обители.

«Тридцать монахов…» — думал он.

Он чувствовал, что его плечи не выдержат такой ноши.

Он вспомнил, как однажды ночью во время шторма Зефиро на несколько часов доверил ему язык колокола. В тот вечер Марко получил известие о смерти своей младшей сестры Джулии, которую он не видел десять лет. Он даже не смог бы появиться на похоронах. Там, в Мантуе, родные Марко считали его пропавшим без вести.

Вот тогда-то, в шторм, Зефиро и пришел проведать брата-кухаря.

Он протянул ему бронзовое било.

— Иди. Бей в колокол. Чтобы тебя было слышно в твоем городе.

Все монахи знали: отец Зефиро принял это решение из-за бури, которая ревела так сильно, что заглушала звон колоколов, и из-за того горя, которое постигло одного из их братьев.

В ту ночь Марко сам прицепил язык к огромному колоколу. И все два часа, среди сверкающих молний и порывов ревущего ветра, он неистово звонил, повиснув на веревке и с каждым взлетом отрываясь на два-три метра от земли. Колокол звонил для него.

Та ночь навеки врезалась в память.

Марко снова надел очки. Ему не хватало Зефиро, как родного отца, но он должен был постараться совершить невозможное — стать на время многодетным отцом именно тогда, когда он ощутил свое сиротство. Он покинул келью и отправился на кухню.

Выйдя из часовни после объявления Марко, Ванго вместе с Пиппо Троизи пошел проведать крольчатник.

По дороге Пиппо жаловался на жизнь.

На время отсутствия Зефиро Пиппо поручили ухаживать за кроликами. Это было истинное мучение. Он, который все эти годы терпеть их не мог, сейчас нес ответственность за садок с восемью десятками зверьков. Пиппо худел на глазах. Ночью ему снились кошмары, как астматику, который вдруг очутился в курятнике.

— Чертовы грызуны, — проворчал он, открывая первую клетку. — Опять приплод! Почему мне не доверили пасеку? Я ведь не боюсь пчел!

Ванго помог ему вытащить из клетки новорожденных и положил их в траву.

Два крольчонка попытались взобраться на Пиппо по его брюкам.

— Похоже, они вас любят, — с улыбкой сказал Ванго.

Пиппо пробурчал что-то неразборчивое, пытаясь отцепить кролика от своей ляжки.

Ванго был прав… Это была горячая любовь.

Кролики издалека чуяли приближение Пиппо Троизи. Они попискивали не переставая и прыгали на него, как только он подходил близко. Крупные самцы дрались друг с другом, пытаясь пробиться к предмету своего обожания. Доходило даже до жестоких схваток. Кролики висели на нем гроздьями. Самые маленькие крольчата принимали Пиппо за мать и с жаром терлись о его лодыжки.

Пинки ни к чему не приводили — зверьки обожали его!

Пиппо снова запер клетки, и они оба спустились с пригорка, чтобы забрать ведра с водой, оставленные у камня.

Первым делом Пиппо вымыл руки.

Ванго не спускал с него глаз. Он чувствовал, что настал подходящий момент.

И спросил нарочито безразличным тоном:

— Пиппо, вы ведь были там, когда меня, трехлетнего, нашли в Мальфе, на Скарио?

Пиппо встал.

— Меня там не было, малыш… Я всего лишь нашел тебя.

Он гордо выпятил подбородок и вытер пальцы о рукав. О кроликах он уже забыл.

— Я, Пиппо Троизи, — повторил он, ударив себя в грудь. — Сперва я нашел твою няню. И рассказал другим. А чуть позже в скалах обнаружили тебя.

Ванго кивнул.

С того дня, как он вернулся на Аркуду, его не оставляло желание расспросить Пиппо.

Прежде чем отправиться обратно к Мадемуазель, Ванго хотел побольше разузнать о себе.

— Я до сих пор не понимаю, откуда ты взялся, — тихо сказал Пиппо. — Но все это время, что мы здесь живем, я знаю, что ты явился ко мне с неба. Прямо и непосредственно оттуда. Клянусь, что больше мне ничего не известно.

Но Ванго настаивал:

— Может, на острове что-то произошло — до этого или сразу после? Вы тогда ничего не заметили?

— Ничего.

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.

— А что, по-твоему, должно было произойти?

— Что-нибудь, не знаю.

— Например?

— Что-нибудь необычное… несчастный случай…

— Нашествие кроликов? — пошутил Пиппо.

— Я все думал…

— Не знаю, я же сказал. Я ничего не знаю. Понятно?

Это было сказано таким резким тоном, что прозвучало неискренне. Они подошли к монастырской ограде.

Пиппо снова занялся своим делом: плеснул на пол крольчатника воды и начал его мыть.

— В то время в моей жизни вообще мало чего происходило, — сказал он, стараясь загладить свою грубость.

Они водворили в клетку новорожденных крольчат вместе с крольчихой. Пиппо осыпал бранью сначала одного ни в чем не повинного зверька, который лизал ему пальцы, потом другого, затаившегося у него в кармане в надежде, что его не заметят. В углу клетки он рассыпал принесенные с кухни очистки. Уже собравшись уходить, Пиппо вдруг замер и сказал, как бы размышляя вслух:

— Разве вот что… Кажется, это случилось в ту самую осень, когда умер Бартоломео.

— Кто это?

— Когда тебя нашли…

— Кто умер?

— Бартоломео. У парня в Санта-Марине была чудесная жена и три маленькие дочки. Его застрелили. Мне жена что-то об этом рассказывала.

Эта фраза сорвалась у него с языка нечаянно. Он осенил себя крестным знамением, словно произнес имя Вельзевула. Этот суеверный жест повторялся всякий раз, как он поминал жену.

— Что же она говорила?

— Да много чего.

И он снова перекрестился.

— О ком она только не болтала…

И Пиппо направился к монастырю.

— Но что она говорила о Бартоломео?

— Говорила, что он совершил дурное дело.

Пиппо колебался, решая, стоит ли вытаскивать на свет давнишние сплетни. Это могло накликать беду.

— Расскажите мне.

Пиппо вздохнул.

— Дурное дело, да еще вместе с бандой… А один из сообщников, должно быть, убил Бартоломео, чтобы зацапать его долю.

Ванго прикрыл рукой глаза от солнца, чтобы оно не мешало ему видеть друга.

— Значит, с бандой?

— Да, с бандой. Их было трое. Я уж и не помню, как звали остальных. Они хотели бежать за границу, а денег не было. Может, они ограбили бакалейную лавку. Во всяком случае, вряд ли они много заполучили…

— Они покинули остров?

— Бедняга Бартоломео погиб, но второй сразу же уехал в Америку. Прямо и непосредственно. Его имени я не знаю… А третий остался — ну, с этим верзилой ты знаком.

— Кто это?

— Похожий на зверя, здоровенный такой — да ты знаешь…

— Кто?

— Тот верзила, что уступил вам свой дом.

— Что?! — воскликнул Ванго, не веря своим ушам.

— Верзила с ослом.

— Мацетта?

— Ну да, Мацетта.

Ванго замер. Пиппо Троизи внимательно смотрел на него.

— Дай мне свое ружье, — коротко сказал Ванго.

27

Месть

Ванго прятался в кустах земляничника, прижимая ружье к груди. Он сидел метрах в пятидесяти от логова Мацетты. Даже осел не учуял его появления. Стояла кромешная темень, на небе ни луны, ни облаков. И ветра тоже не было.

В эту последнюю летнюю ночь время как будто остановилось.

Ванго не хотел идти к Мадемуазель, чтобы она подтвердила ему слова Пиппо. Он увидится с ней позже.

Она знала все, что произошло — от начала и до конца, — но не произнесла ни единого имени и потому не отвечает за то, что он сейчас совершит.

Это его собственная жизнь. Его месть.

Он даже не стыдился этого слова — месть.

Его учили, что надо подставить левую щеку, если тебя ударили по правой. Но здесь речь шла не о пощечине. А о двух невинных сердцах, изрешеченных пулями.

Это был вопрос жизни и смерти. Чисто механический выбор. Ванго был уверен, что это убийство поможет ему вдохнуть в своих родителей хоть искорку жизни.

А потом останется только найти главного злодея.

Мацетта.

Он присутствовал в самых ранних его воспоминаниях.

То силуэтом на гребне скалы, то тенью в своей берлоге, то чудищем, похожим на застывший поток лавы, в нескольких шагах от их дома. За долгие годы они не обменялись ни единым словом. Но Ванго знал, что каждый день их жизни в Полларе проходил под присмотром Мацетты.

Золотая монета, которая появлялась в новолуние и кормила их целый месяц, была его подарком. Шпалеры, чудом восстановленные после разрушительных бурь, были делом его рук. Как и скорпион, убитый в нескольких сантиметрах от лица пятилетнего Ванго, спавшего после обеда под фиговым деревом. Как и единственные виноградники на острове, не пораженные вредными насекомыми. Так же, как свежая соломка в продранной шляпе, которую Мадемуазель забывала как-нибудь вечером на дворе, а поутру находила подновленной. Все это совершалось словно по волшебству кем-то невидимым. Монета, скорпион, шпалеры, подновленная шляпа и многое другое… Ангелы-хранители не оставляют следов.

Но Ванго всегда видел за ними тень Мацетты.

А через три минуты он будет целиться в него из ружья.

Пригибаясь, Ванго дошел до каменной ограды, скрывавшей вход в логово, где Мацетта прожил почти двадцать лет. Он заметил, что там горит лампа. Старик, должно быть, перевел осла к себе, как он делал зимой.

— Выходи, Мацетта!

Ванго не хотел застать его врасплох.

— Это я, Ванго. Выходи, Мацетта!

Он уловил какое-то шевеление в полутьме.

— Я знаю, что ты здесь. Выходи. И все остальное про тебя я тоже знаю. А теперь вылезай.

Прошло несколько минут.

Из пещеры по-прежнему доносились странные звуки: царапанье по полу и вздохи.

— Я знаю, что ты сделал, Мацетта.

Ванго решил спуститься. Он подошел ко входу, наклонился и посмотрел вниз.

Первое, что он увидел, был труп осла. Его широкий кожаный хомут был черным от крови. А потом он увидел Мацетту, который лежал, раскинув руки и уткнувшись лицом в круп животного. Он был в агонии. Ванго бросился вниз и склонился над умирающим.

— Ма-а… зе…

Старик что-то бормотал.

— Она… Ма… зель…

Ванго наклонился ниже, прижал ухо к его губам.

— Ма-ад… зель.

Ванго бросился наверх с ружьем в руках.

Мадемуазель!

Он помчался к дому.

Колючки впивались ему в ноги, но он не чувствовал боли.

Ванго подбежал к дому со стороны невзрачного западного фасада с двумя окнами. Первое принадлежало большой комнате. Ни минуты не колеблясь, он зарядил ружье и прыгнул внутрь, разбив головой стекло. Упал на плиточный пол, вскочил на ноги и развернулся, держа ружье наготове.

Тишина и пустота ужаснули его.

Ночник возле очага мерцал совсем слабо. Непременная чашка на столе была раздавлена, разбита в пыль и напоминала горстку снега.

Ванго вбежал в спальню. Никого.

Он закричал:

— Мадемуазель!

Потом вышел на террасу, в ночной мрак.

— Мадемуазель!

Из глубины кратера ему ответило эхо. Он обыскал второй домик, стоявший за оливковым деревом. И бегом вернулся к Мацетте, который еще дышал.

Ванго приставил ружейное дуло к голове умирающего.

— Где она?

— И… че… тве…

Мацетта шевельнул рукой, прижал большой палец к ладони, чтобы показать цифру «четыре».

— Четверо? — спросил Ванго. — Их было четверо?

Глаза Мацетты из последних сил говорили «да».

— Они убили ее?

— Нет.

— Увезли?

Мацетта кивнул, и по его телу прошла предсмертная судорога. Началось удушье.

Он протянул руку и ухватился за ослиный хомут. Ванго отцепил его пальцы от кожаного ярма.

— Куда? Куда они ее увезли?

На этот раз Мацетта только пошевелил губами. Ванго отвел ружье в сторону, прижался ухом к его рту и заставил повторить сказанное три раза.

«Мой осел». Умирающий ясно выговорил: «Мой осел».

Миг спустя Мацетта умер у Ванго на коленях. Ванго разрыдался.

За несколько часов до этого, когда было еще светло, брат Джон Маллиган уже собрался снять свою шапочку Южного кардинала, как вдруг увидел катер, несущийся в обратном направлении. Но на сей раз, взглянув в подзорную трубу, он увидел женщину, которая стояла на корме и беспрестанно оборачивалась в сторону Салины. Рассмотрев женщину, ее седые волосы, облепившие лицо, и наставленные на нее оружейные стволы, он понял: дело неладно.

Еще до рассвета Ванго выкопал на вершине горы две глубокие могилы.

В первой он похоронил Мацетту, во второй — осла.

Ему не удалось снять с осла хомут. Пришлось закопать его как есть.

Сверху он выложил цветами дикого укропа два креста.

Ванго долго сидел на скале перед холмиками свежевскопанной земли. Он знал, что Мацетта умер, защищая Мадемуазель.

Однако ненависть Ванго от этого не утихла.

Просто он почувствовал невольное уважение к телу покойника, то странное уважение, которое люди во все времена испытывали к человеческому существу, при условии, что оно уже бездыханно.

Когда-то давно, в семинарии кармелитов, отец Жан говорил Ванго: «Если бы за всю историю человечества нашлась хоть одна страна, где живых почитали бы так же, как чтят мертвых, до чего же прекрасно было бы жить в таком краю!»

На заре Ванго вошел в дом Мадемуазель.

В свете утренних лучей он осмотрел все помещения, ища следы, которые должны были оставить похитители. Но ничего не нашел. Поодаль, в логове Мацетты, отсутствовали даже пули, которые убили осла и его хозяина. Здесь поработали профессионалы.

Ванго запер дом, как будто уезжал на каникулы. Замок поддался не сразу: Мадемуазель никогда им не пользовалась. Он спрятал ключ в дупле оливкового дерева и погладил ветки с их налитыми плодами.

И тут его взгляд упал на голубой шелковый комок, застрявший в корнях дерева. Он поднял его. И узнал в нем свой детский платок. Голубой платок, который все видел, но ничего не рассказывал, кроме историй о загадочных королевствах.

Ванго увидел на ткани звездочку. Она была вышита сверху над заглавной буквой «В». Еще вчера ее не было. Работа казалась незаконченной. Пятый луч звездочки был вышит не до конца. На шелке еще висела длинная нитка шафранного цвета.

Мадемуазель хотела запечатлеть на шелке воспоминание о матери Ванго, о Нелл.

Ее работу прервало появление четырех мужчин. Платок упал наземь, между узловатыми корнями оливы.

Ванго взобрался наверх по извилистой тропинке и пошел другой дорогой, через заброшенные виноградники Мальфы. На горизонте вставал дымящий вулкан Стромболи, за ним — остров Панареа, силуэт Филикуди, а еще дальше, на вершине огромной скалы, невидимо присутствовал его монастырь. Но туда он сейчас не собирался.

Он подоспел в порт к тому времени, когда рыбаки возвращаются с уловом. Незаметно проскользнув между рыболовными сетками, висевшими кругом, зеваками и моряками, он подошел прямо к маленькому сарайчику из проржавевшего кровельного железа.

Ванго постучал по железному листу, как стучат в дверь.

Женщина в лохмотьях занималась тем, что крошила яичную скорлупу.

— С ней суп будет погуще, — объяснила она. — Уж я-то знаю. Зубам найдется что пожевать.

— Вы — синьора Джузеппина?

— Синьора Пиппо Троизи, — поправила она.

— Я когда-то знал вашего мужа. Он был хороший человек.

— Это правда.

Она произнесла это с глубокой нежностью. И спросила:

— А с вами мы знакомы?

— Нет, — поспешно ответил Ванго, чтобы пресечь дальнейшие вопросы. — Я только что прибыл сюда и отплываю следующим рейсом.

— Значит, через четыре минуты! — сказала Джузеппина, знавшая наизусть расписание всех кораблей, которые могли вернуть ей любимого мужа.

Ванго молчал, и она уточнила:

— Через три минуты сорок пять секунд.

На шее у нее висели красивые часы-кулон, подаренные доктором.

— Я хотел поговорить с вами об одной очень давней истории.

— Ну, тогда вам нужна именно я.

— Почему?

— Мне интересны только давние истории.

— Вы, наверное, помните начало осени 1918-го.

— Да, — сказала женщина. — В том году было несколько ужасных штормов.

— И в том же году убили одного человека.

— Бартоломео Вьяджи, 29 лет. Три дочки. В живых осталась одна. И его жена тоже умерла, почти сразу после него.

— Печально.

— Да, печально, когда люди умирают.

— Говорят, вы что-то знаете о Бартоломео.

— Говорят? Кто тебе это сказал?

Глаза Джузеппины заблестели. Она рассказывала об этом только одному человеку.

— Я хочу знать, кто его убил, — сказал Ванго.

— Кто тебе говорил об этом?

— Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.

Она пристально посмотрела на Ванго.

— Я тебе отвечу. Его убил не Мацетта, пусть даже он был замешан в этом деле. Это сделал тот, третий.

— Его зовут?..

— Кто тебе говорил обо мне? Кажется, я тебя знаю…

— Назовите мне имя третьего.

— Его звали Кафарелло, Джованни Кафарелло. Он уехал в Америку, в Нью-Йорк. Бросил своего отца — тот жил в распадке между горами. Бедняга умер прошлой весной в полном одиночестве, ему было сто лет.

Джованни Кафарелло. Это имя навеки врезалось в память Ванго.

Он посмотрел на женщину, которая пристально вглядывалась в него. Поблагодарил ее.

— Не уезжай, — попросила она. — Скажи мне, кто ты. Скажи, что ты видел Пиппо Троизи и что видел недавно.

Ванго зашагал прочь. Пароход уже причалил. На набережной бурлила толпа. Джузеппина упала перед ним на колени, как перед статуей Девы Марии, и громко взмолилась:

— Прошу тебя, скажи, Пиппо жив? Я тебя узнала. Я знаю, как тебя зовут. Ты — Ванго!

Ванго остановился, вернулся назад и тихо сказал ей:

— Он жив.

Из ее глаз брызнули слезы радости.

Ванго прыгнул на палубу.

Человек, стоявший рядом с Джузеппиной, помог ей встать на ноги.

— Держитесь за меня, Пина. Успокойтесь…

Он только что сошел с парохода, прибывшего с острова Липари.

Он улыбался.

Сегодня понедельник. Какое счастье! Самый прекрасный день недели! Доктор принарядился и повязал красный галстук. Он даже пританцовывал.

Сегодня доктор Базилио обедал у Мадемуазель.

Он спросил:

— Скажите, Пина… Что-то случилось?

— Пиппо жив, — сказала она.

Врач ответил грустной улыбкой. Эта женщина, Пина Троизи, была единственным человеком, которого он понимал до конца. Они оба избрали для себя недостижимую любовь. Она любила пропавшего. Он любил неизвестную.

— Кто вам сказал, что ваш муж жив?

— Ванго, тот маленький дикарь из Поллары.

— Где он? — встрепенувшись, спросил доктор.

— Уплыл.

Добряк Базилио бросился к пирсу из черного камня.

Но пароход был уже далеко.

Он увидел на палубе Ванго. А Ванго увидел его.

Оба замерли.

Позже доктор обнаружил, что дверь в доме Мадемуазель заперта.

Надежда испарилась безвозвратно.

28

Конокрад

Самолетик дважды пролетел совсем рядом с башней замка. Но во второй раз пилот явственно разглядел человека, бегущего к конюшне. Следом за ним мчалась женщина. На ней была белая ночная рубашка, которую она задрала до бедер, чтобы та ей не мешала.

— Господи, уж не сплю ли я?! — пробормотал летчик сквозь зубы.

Нет, он не спал. Это была горничная Мэри.

Пол поднялся выше и заложил плавный вираж, делая вид, будто улетает.

Он летел на маленьком одномоторном «Сириусе» — на таком же Линдберг^[45] побил все рекорды в полетах над Тихим океаном. Полу принадлежал один из пятнадцати существующих аппаратов.

Сбавив скорость, он направил самолет к озеру Лох-Несс. Впереди виднелась опушка по-осеннему рыжего леса и овчарни, одиноко разбросанные кое-где среди холмов.

Увиденное и позабавило, и озадачило Пола.

— Ай да Мэри! Ну и Мэри! — повторял он, изумленно тараща глаза.

Ему приходили в голову самые невероятные объяснения сцены, свидетелем которой он только что стал. Он попытался вообразить себе двойную, тройную, словом, тайную жизнь Мэри: что, если за ее поведением несколько восторженной старой девы скрывается самая развратная женщина шотландского нагорья?..

Мэри появилась в замке одновременно с рождением Пола, то есть 26 лет назад. Невозможно было представить, что этот стыдливый румянец на щеках, материнская заботливость и деревенские шерстяные чулки — лишь видимость, за которой столько лет таилось распутство.

— Нет… Быть такого не может.

Пол сделал резкий разворот, поставив свой маленький гидросамолет на крыло, и снова взял курс на замок. За несколько секунд он пролетел над лугами, разделенными на участки низкими каменными оградами, и оказался над парадной аллеей.

У конюшни теперь стояла только Мэри. Размахивая руками, она возбужденно подавала самолету какие-то знаки.

Не успел Пол набрать высоту, чтобы не задеть черную крышу замка, как увидел, что ворота конюшни распахнулись настежь, и из них вырвался всадник на вороном коне. Он, видимо, не успел его оседлать и пустил в галоп, грубо ударяя каблуками по крупу и держась только за ремень недоуздка.

Теперь самолет несся навстречу всаднику. Пролетев чуть дальше, Пол обернулся и увидел, как тот перемахнул через ближайшую ограду.

Этот человек явно не был любовником Мэри.

Ему был нужен вороной.

Перед самым замком Пол резко набрал высоту.

Он решил преследовать вора.

Мэри, вне себя от восторга, присела наземь, следя за смелыми маневрами своего героя.

Самолет круто взмыл в небо и превратился в черную точку, окутанную дымом. С такой высоты даже не было слышно шума моторов. Выполняя виток, Пол положил самолет на спину, затем спикировал вниз, описал идеальную окружность и над самой землей снова медленно пошел вверх.

Мэри затаила дыхание. Закрывая лицо руками и вскрикивая, она притворялась напуганной, а сама сквозь растопыренные пальцы с гордостью следила за пируэтами молодого летчика.

Самолет завершил мертвую петлю в зарослях вереска, сбрив на лету цветы, окутавшие машину лилово-розовым облачком. Теперь Пол летел навстречу всаднику, очень низко над землей, а всадник галопом мчался навстречу. Ни тот ни другой не отклонялись от курса.

В последний миг Пол увеличил тягу, и конь благополучно проскакал между двумя поплавками гидросамолета. Пилот не смог разглядеть всадника — тот уткнулся лицом в лошадиную гриву.

Оказавшись в очередной раз над замком, Пол сообразил, что его маневры бессмысленны.

Ему не хотелось жертвовать конем, которого он обожал, или обезглавить человека, о котором он ничего не знал, и уж меньше всего ему хотелось сажать на землю гидросамолет, который мог садиться только на воду.

Оставалось признать, что он просто-напросто решил покрасовался перед семидесятилетней служанкой, которая сидела на траве, страстно простирая руки к самолету в небе.

С тех пор как Этель стало невозможно удержать дома, Мэри была единственной, кого он мог поразить. Даже в тот день, когда он стал самым молодым подполковником Королевских ВВС, ему пришлось ужинать в одиночестве в своем огромном замке.

Всадник скрылся в лесу.

А самолет описал прощальный круг над лужайкой, дабы заслужить овации публики.

Когда он совершил посадку на озере, ему навстречу подплыла лодка. На носу стояла Мэри. Она заключила Пола в свои уютные объятия. Теперь вместо ночной рубашки на ней было то, что она называла своим воскресным нарядом, — черное платье с белым фартучком. Она носила такое с тех пор, как ей исполнилось тринадцать лет, то есть вот уже полвека, но в дополнение к нему надевала белый кружевной воротничок, и вот он-то — как она считала, глядясь в крохотное зеркальце своей спальни, — и придавал ей праздничный вид.

— Это было потрясающе! Я так испугалась!

Можно подумать, она говорила о смелом воздушном гимнасте на цирковом представлении. Она расцеловала Пола.

— Браво… браво…

— Так что у вас случилось? — спросил он.

Тут Мэри вспомнила о собственных приключениях.

— О, это ужасно! — воскликнула она.

— Рассказывайте!

— Я пришла за вами вместо Питера. Мы теперь очень осторожны. Он охраняет замок вместе с сыном.

По воскресеньям в замке было трудно кого-то найти. Этот день Пол объявил обязательным выходным для всей прислуги. Поэтому люди играли в прятки с хозяином, стараясь не попадаться ему на глаза. Даже Мэри — и та позволяла себе отсыпаться.

— Ну? Так кто это был? — спросил Пол.

— Он влез в окно, когда я шла по коридору… Если бы вы знали, до чего я испугалась. Я была почти не одета. Вообще-то я как раз собиралась…

— Но что ему понадобилось? — прервал ее Пол, чтобы не выслушивать скучные подробности.

Она наклонилась и прошептала ему в ухо:

— Он вор.

Она шептала посреди озера так, словно старые карпы или Лох-Несское чудовище могли подслушать ее секреты.

— Так скажите, он украл что-нибудь ценное?

Она огляделась, тяжело вздохнула и прошептала еще тише:

— Да нет…

Следующая ночь прошла спокойно. Вечером Пол пошел прогуляться вокруг леса. Там он заметил следы конских копыт, но они вскоре затерялись в кустах.

На следующее утро обнаружилось, что вороной пасется на лужайке перед замком.

— Гляньте-ка! — сказала Мэри, раздернув шторы в спальне Пола.

Стало быть, конокрад не крал коня.

Мэри была немного разочарована. И начала строить предположения:

— А вдруг это другой?

— Вор? — спросил Пол, потягиваясь перед широким окном.

— Нет, конь.

— Конь?

— Да. Вдруг это другой?

Пол почесал макушку.

— Другой конь?

— Он мог подсунуть вам другого коня.

— Зачем?

— Чтобы украсть вашего.

Пол выглянул из окна. Он старался сохранять серьезный вид.

— Во всяком случае, выглядит он отлично. Для другого коня.

Весь день Мэри не спускала глаз с вороного, привязанного около крыльца. Она не ушла к себе даже вечером. Ей казалось, что у замка стоит Троянский конь, который посреди ночи вдруг откроется и выпустит захватчика.

Ожидание было мучительным. Но поутру обнаружилось, что конь «выпустил» всего лишь одну-две кучки свежего навоза.

Происшествие уже почти забылось, как вдруг на следующей неделе Пол поймал вора.

— Вот это уж точно он! — сказала взволнованная Мэри.

Пол застал его врасплох, когда тот обшаривал погреб замка. Это был совсем молодой паренек, почти не говоривший по-английски. Пол отвел его в обеденный зал и заперся с ним.

В течение утра мимо двери продефилировали человек десять: слугам не терпелось узнать, как хозяин поступит с вором, который ничего не украл.

Мэри уже начала жалеть мальчика.

— Надеюсь, Пол не будет слишком суров. Этот парнишка просто бродяга. Он не понимал, что делает. Знаете, Пол стал таким строгим, с тех пор как его произвели в старшие офицеры.

Но она была почти раздосадована, когда Пол вышел один и, пройдя между слугами, толпившимися на лестничной площадке, сказал Мэри:

— Выдайте ему рабочую одежду. Он будет у нас присматривать за лошадьми.

— Но… Пол…

— И накормите его, Мэри. Он уже две недели ночует в лесу.

Сказав это, Пол ушел.

Мэри тут же взялась за воришку. Публика уже рассеялась.

— Как тебя зовут? — спросила она сурово.

Он произнес два слога, которые она перевела в более привычное для себя имя.

— Значит, Эндрю? Ладно. Иди за мной, Эндрю. Только шагай по стенке.

Она остановилась и ощупала плечи юноши.

— До чего же ты худющий! Тебе подойдут старые вещи Пола, только придется укоротить рукава. А ну-ка, снимай башмаки. Ты мне весь паркет извозишь.

Парень поспешно разулся. Мэри взяла его грязные башмаки без всякого отвращения, как прачка, которая всю жизнь отмывает чужую грязь. Она больше переживала за сверкающий вощеный паркет, чем за свои чистые руки.

Они повернули в бесконечно длинный коридор. Парень шел за Мэри в носках.

— Ты откуда родом?

— С Востока, — ответил он.

Мэри посмотрела из окна на восток. Значит, он явился из Нети-Бридж или из Грентауна, из тех краев… Она искренне жалела всех несчастных, что выросли не в замке.

— С востока, значит…

— Да, с Востока, — повторил паренек.

— А у вас там ростбиф любят?

В коридоре витал очень аппетитный запах. Мэри толкнула дверь в кухню.

Ее не надо было долго умасливать, если она видела, что у человека грустные глаза и забрызганные грязью башмаки.

Этель вернулась через две недели, глубокой ночью.

Она медленно ехала по аллее, освещая фарами дорогу, которая вела к мирно спящему замку. Рядом, совсем низко, пролетела сова.

Этель провела в Париже середину лета и приезжала в Эверленд всего на несколько дней. Пол давно смирился с этим и перестал ее упрекать. Слишком уж мало времени уделяла ему сестра, чтобы тратить его на ссоры, лучше было наслаждаться каждой проведенной с ней минутой.

Стараясь не шуметь, Этель медленно заезжала в гараж, рядом со стойлами.

Наконец автомобиль встал на место.

И тут в свете фар она увидела в глубине какого-то человека.

Парень заслонялся ладонью от света. Он вылез из ясель, которые служили ему постелью. То, что называлось гаражом, было на самом деле частью конюшни, обустроенной в начале века для парковки машин.

Этель выключила зажигание, но оставила гореть фары. Потом открыла дверцу.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый вечер.

— Что ты здесь делаешь?

— Меня зовут Эндрю. Я ухаживаю за лошадьми.

Андрей произнес эти две фразы, потому что мог выговорить их без акцента.

— Ты русский.

— Да. Из Москвы.

Теперь он прикрывал глаза локтем. Он был ослеплен фарами, как кролик посреди шоссе.

— Опусти руку, я хочу тебя видеть.

Он повиновался.

— Пол просил тебя заниматься машинами?

— Нет. Лошадьми.

Андрей никак не мог разглядеть лицо девушки, но уже понял, кто она.

Этель. Он ждал ее целый месяц.

— Если ты занимаешься лошадьми, почему у тебя руки в таком виде?

Он взглянул на свои пальцы, испачканные машинным маслом, но не ответил. Этель наконец выключила фары.

Затем она прошла несколько шагов по бетонному полу и зажгла электрическую лампочку над верстаком.

Теперь и он ее увидел.

На ней был темно-синий костюм в белую полоску, с коротким пиджачком и широкими брюками, а под мышкой она держала габардиновое пальто, отделанное кожей.

Ее волосы были собраны в узел, она выглядела очень усталой.

Этель вела машину двенадцать часов от самого Лондона, а последние три ночи провела в местах, где больше танцуют, чем спят.

Она смотрела на Андрея, щурясь и не отнимая пальца от кнопки выключателя.

— Так почему у тебя руки в машинном масле?

Андрей встревожился. Эта девушка все видела.

Она что-то подозревала. Он это безошибочно почувствовал.

— Я люблю всякую механику, — сказал он.

— Почему он тебя нанял?

— Я украл лошадь.

И эту фразу Мэри тоже заставляла его повторять, как учительница в школе заставляет ребенка писать и переписывать слова, в которых он допустил ошибку. Я украл лошадь. Я украл лошадь. Эндрю украл лошадь.

— Ты считаешь, это веская причина? — спросила Этель.

Он не знал, что ответить. Она же медленно подходила к чему-то, накрытому черным брезентом. Андрей слегка дрожал, но это было незаметно под просторной одеждой Пола, которую Мэри подогнала по его фигуре.

Этель жестом фокусника сорвала черное покрывало с автомобиля.

— Надеюсь, ты не копался в машине моего отца.

— Я люблю механику, — повторил Андрей.

Это была машина отца Этель — белый «роллс-ройс „Сильвер Гост“» 1907 года выпуска. Самый прекрасный автомобиль на свете. Десять последних лет он простоял здесь, в пыли. И Андрей по ночам возился с ним, стараясь вернуть его к жизни. Он почистил каждую деталь двигателя. И теперь тот заводился с четверть оборота.

— Кто тебя просил это делать?

— Никто.

— Он на ходу?

— Да.

Андрей шагнул к автомобилю. Он хотел показать ей свою работу. Он ради этого всё и делал. Мэри рассказала ему, как Этель дорожит этой машиной. Потому Андрей и взялся за починку.

Он наблюдал за Эверлендом по приказу Бориса Петровича, в расчете на то, что однажды здесь объявится Ванго.

Чтобы выполнить задание, ему было необходимо завоевать доверие Этель. Он положил руку на капот.

— Стой! — приказала Этель. — Убери руку.

Ее глаза были почти закрыты. Голос звучал хрипло — так у нее сдавило горло.

— Запомни: если ты еще раз дотронешься до этой машины, я тебя отсюда немедленно выгоню.

Этель вошла в спальню брата и подкинула в камин охапку хвороста, чтобы оживить затухавший огонь. Пол спал.

Она села в кресло.

Когда-нибудь Этель уже не сможет вот так посреди ночи открыть дверь в его спальню. Она это знала. Ей даже не терпелось дождаться этого дня. Когда у Пола будет семья. Когда придется стучать, прежде чем войти. Когда в замке появятся «личные покои». Когда они оба изменят правила игры.

Когда наконец хоть что-то изменится.

Она протянула ноги к камину.

Для нее и Пола мир застыл со дня смерти их родителей.

Люди вокруг старели, но они не впускали в свою жизнь никого и ничего. «Роллс-ройс» был накрыт темным покрывалом, и такое же покрывало опустилось на их прежнюю жизнь. Никто не имел права в нее вторгаться.

С тех пор ничего не изменилось. Самолет Пола был копией той модели, с которой он играл в детстве. А маленькая Этель «водила машину», еще сидя у отца на коленях.

Нет ничего нового под солнцем.

И сквозь этот длинный ледниковый период пролетел единственный метеор. Это был Ванго. Она любила его. Она любила его всеми силами души.

Но он пролетел так быстро, этот метеор, что она не смогла его удержать, и мир вокруг нее не успел оттаять.

И когда она до утра сидела в прокуренных кафе, когда опьянялась лицами, музыкой, скоростью, — то знала, что этим спасается от тоски по нему.

Проснувшись, Пол увидел в кресле Этель. Он осторожно приподнял ее ноги и пристроил их на сиденье.

Она почти сразу открыла глаза.

Пол улыбался ей. Он включил для нее музыку в маленьком кабинете по соседству.

— Не хотел тебя будить, — сказал он.

— Я тебя тоже.

Она коснулась пальцами его лба.

— Я встретила в Лондоне твоих друзей-авиаторов, — сказала она.

— Им везет, что они видят тебя так часто, Этель.

— Они никак не поймут, чем ты занимаешься.

— Ты же видишь — ничем. Я ничем не занят. А ты?

— Пытаюсь жить.

— Ты выглядишь грустной, Этель. Все думаешь о нем?

— О ком?

Они помолчали, потом Этель вернулась к прежней теме.

— Твои друзья-авиаторы говорят, что ты не умеешь радоваться жизни. Музыка смолкла. Пол пожал плечами.

— У каждого свои радости, — сказал он.

Он поднялся и пошел в кабинет, чтобы перевернуть пластинку.

Летать наперегонки со стаями диких уток или под арками прибрежных скал возле маяка Данкенсби, переправляться верхом через глубокие реки… Вот что было для него радостью.

Из спальни донесся голос Этель.

— Кто этот русский, который ухаживает за лошадьми?

— Да так, бродяга, — ответил он, выходя из кабинета.

Она взглянула на брата.

— Бродяга?

— Бродяга, который искал работу.

— Тебя не удивляет, что сюда случайно занесло русского бродягу?

Он рассмеялся.

— Опять ты за свое… Вдруг это шпион! Семнадцатилетний шпион, пришедший с холода, чтобы следить за двумя сиротами.

Месяц назад у Этель уже возникали похожие подозрения. Она уверяла, что в Эдинбурге кто-то обшарил ночью ее номер в отеле, пока она отсутствовала. На это брат возразил, что ночью надо спать в своем номере.

— Этель, ты видишь людей, которых не существует, и не способна увидеть тех, кто находится рядом. Посмотри на Тома Кэмерона: как он вертится вокруг тебя!

Она пробормотала, улыбаясь:

— Ему давно пора остановиться, не то совсем свихнется.

Нужно сказать, что в последнее время все Кэмероны держали себя весьма странно. Родители Тома приезжали в замок Пола и Этель в состоянии крайнего возбуждения. Всем своим видом они показывали, что посвящены в какую-то тайну. Бросали туманные намеки, говоря ни к селу ни к городу о том, «чего им не положено знать» или «о чем следует пока умалчивать». И чем больше родители суетились, тем бледнее становился их сын, ежась от стыда и пряча глаза.

Во время этих визитов Этель почти никогда не бывала дома. Полу приходилось выпутываться самому, когда они заявлялись без предупреждения. У дворецкого Джона уже вошло в привычку недвусмысленно объявлять хозяину: «К вам из сумасшедшего дома с другого берега».

Они входили.

Пол каждый раз придумывал убедительные причины, чтобы оправдать постоянные разъезды сестры. Леди Кэмерон всегда отвечала: «Ну конечно! Пусть еще немного порезвится!» — как говорят, глядя на бегающую курицу, предназначенную для супа. Она снимала со стены картины, чтобы разглядеть подписи художников, пересчитывала хрустальные люстры и взвешивала на руке столовое серебро.

Этель лениво потягивалась в кресле у камина.

— Тебе и вправду нечего мне сказать о Томе? Ты с ним не говорила?

Сестра усмехнулась.

— Нет, клянусь тебе.

— В таком случае думаю, что возникло недоразумение… Бедный Том…

— Не беспокойся о нем.

В дверь постучали.

Мэри принесла чай. Этель встала, обняла старушку и завертела ее в сумасшедшем вальсе. Пол широко распахнул двери кабинета, чтобы они лучше слышали граммофон.

Степенный дворецкий Джон вошел и, увидев эту сцену, остановился, донельзя ошеломленный.

Мэри даже не успела поставить поднос. Она с испуганным кудахтаньем кружилась по комнате в объятиях Этель; так они и вальсировали вместе с чайным прибором. Пол подхватил на лету первую падающую чашку, потом вторую, а затем и чайник. Джону достались сброшенные туфли Этель.

Сахарница закончила свой век в камине, распространив напоследок запах карамели.

От громкой музыки звенело в ушах.

Этель наконец отпустила Мэри.

— Они просто ненормальные! — простонала горничная, падая в объятия Пола.

29

Госпожа Виктория

Между горными ущельями вилась ленточка белого пара. Поезд мчался через темные еловые леса, пересекал горные реки и каменные осыпи.

Виктор Волк разглядывал через оконце проносившийся мимо пейзаж.

Его везли в поезде из пяти бронированных вагонов. И было невозможно определить, в каком из них находится арестованный.

Все остальные вагоны были набиты военными.

Еще два таких же состава, с тем же количеством солдат, но без арестанта, выехали из Парижа с интервалом в несколько минут.

Комиссар Булар все рассчитал.

Арестованного должны были доставить в одну из трех готовых к его приему крепостей. Первая находилась в Альпах, на неприступном горном склоне. Вторая — недалеко от острова Ре. И третья — на болотах центральной части Франции. Только Булар знал, какую из трех выбрали в последний момент.

Все было продумано так, чтобы сделать побег невозможным.

Виктор Волк с удовольствием вдыхал горный воздух. Он любил мороз. Был ясный, солнечный день. Виктор почти не ощущал неудобства от своей вынужденной неподвижности.

Его руки были привязаны к чугунной болванке, а ноги — прикованы к полу клетки. Клетку с толстыми прутьями, в которой он сидел, поставили в один из вагонов с бронированными стенами, арендованных у Банка Франции. Такой вагон мог выдержать любую танковую или воздушную атаку.

Булар стоял на перроне вокзала Ла-Рошель. Его сопровождали верный Авиньон, два отделения внутренних войск и кузнец, которому предстояло снять с Виктора кандалы.

Вокзал был оцеплен военными.

Все шло по плану. Булар ждал, засунув руки в карманы пальто. На нем была новая шляпа от «Моссана».

Поезд должен был прибыть через несколько минут. Уже доложили, что его видели в районе Марана.

— Есть какие-нибудь новости о двух других? — озабоченно спросил Авиньон.

Булар кивнул в сторону начальника вокзала, предлагая переадресовать этот вопрос ему.

— Да, все нормально, — подтвердил тот. — Поезда должны прибыть на вокзалы одновременно. Для этой цели была рассчитана скорость каждого.

На лице Булара появилась довольная улыбка.

Он очень долго готовился к этому дню. Это был его долг перед Зефиро. Он обещал засадить Виктора Волка за решетку до конца его дней. Только так можно было отвести угрозу, нависшую над падре и его монахами.

Раздался свисток. Глаза Булара ярко заблестели.

— Идет! — воскликнул Авиньон.

Паровоз медленно подъехал к вокзалу. Пять вагонов остановились у почти безлюдного перрона. Их сразу же оцепили солдаты.

— Теперь за дело, — сказал Булар. — Четвертый вагон.

Маленькая армия переместилась к хвосту поезда. На лице Авиньона выступил пот.

— Это здесь, — сказал он.

— Откройте вагон! — крикнул Булар.

Два человека со связками ключей вышли из строя и начали отпирать замки, один за другим. Булар назвал им пятизначный код для последнего. Потом сказал:

— Можете входить, Авиньон.

Кузнец готовил к работе сварочную горелку.

С помощью трех охранников Авиньон оттянул в сторону раздвижную дверь и бросил лихорадочный взгляд на Булара.

— Ну, идите же, — повторил комиссар.

Авиньон вошел в вагон. Оттуда раздался крик. Лейтенант снова появился в дверях.

— Здесь никого нет!

Булар взревел:

— Ищите везде, идиоты!

Обыскали остальные вагоны. Но во всех четырех сидела только охрана.

Авиньон на ватных ногах подошел к Булару.

— Его здесь нет.

Булар повернулся к вокзальным часам.

— В таком случае я полагаю, что он уже на месте.

И комиссар положил руку на плечо Авиньону.

— Дорогой мой, вы правда думали, что я буду встречать его с оркестром на обычном вокзале? Вы за кого меня принимаете? Свяжитесь с лейтенантом Реми, он сейчас на вокзале в Бурже.

Авиньон бросился в буфет, где находился телефон.

— Простите, месье…

Кто-то робко топтался около комиссара, который никак не мог открыть свою коробочку с леденцами.

— Господин комиссар…

— Да? — отозвался Булар.

Это был кузнец, который вдруг понял, что надобность в нем отпала.

— Я могу уйти? — спросил он.

— А вы как думаете?

Кузнец не знал, какого ответа от него ждут.

— Так я… могу?

— Если только не желаете заново опломбировать вагоны! — закричал Булар.

Начальник вокзала украдкой сделал кузнецу знак уходить.

Лейтенант Авиньон вернулся очень быстро, вид у него был по-прежнему бледный.

— Нет, комиссар, его там не нашли. В поезде, прибывшем в Бурж, никого нет.

Булар изобразил удивление.

— Какой сюрприз! Неужели? Его нет в Бурже?

Он встал в позу трагической актрисы и изрек:

— Все, это конец!

И, пронзив свою грудь воображаемым кинжалом, снова бросил взгляд на большие вокзальные часы.

— Позвоните в Шамбери, любезный.

Измученный Авиньон снова поплелся в буфет. Маленькая армия пялилась на комиссара, совершенно сбитая с толку.

От его уверенности не осталось и следа. Булар нервно сосал леденцы.

Он все это время знал, что никого не переиграет, и уже горько сожалел о том, что устроил здесь этот дурацкий спектакль. Виктор Волк не был героем фарса или трагедии. Это был изворотливый негодяй, способный проскользнуть куда угодно, как те жирные мухи, которых находят живыми и невредимыми в фараоновых гробницах, замурованных три тысячи лет назад.

Паровоз перестал выплевывать облачка пара.

Авиньон все не возвращался.

На вокзале стояла мертвая тишина.

Чтобы убить время, Булар начал подводить свои часы по вокзальным. Колесико осталось у него в руке.

Не выдержав, он заорал:

— Сходите за ним кто-нибудь!

Авиньона нашли без сознания в буфете. Какой-то человек пытался привести его в чувство, обмахивая справочником железных дорог.

— Отойдите, — приказал Булар.

Комиссар сел помощнику на живот и влепил ему две пощечины.

— Лейтенант!

— Сладкое… ему нужно что-нибудь сладкое, — сказала хозяйка кафе, доставая бутылку сиропа.

— Спасибо, мадам, — учтиво отозвался Булар.

— Дать вам соломинку?

— Нет, благодарю вас.

Булар высоко поднял бутылку и вылил все ее содержимое на лицо Авиньона.

Тот наконец открыл глаза.

— Поезд так и не прибыл в Шамбери? — спросил Булар.

— Как же, конечно, прибыл. Минута в минуту по расписанию.

— И что?

— Виктора в нем не было.

Виктор Волк внимательно вслушивался. Ему было трудно точно определить, где он находится. Поезд затормозил. В окошко была видна стена желтого цвета. Вокруг вагона шла какая-то суета, слышались возгласы. Лаяла собака.

Он думал о Зефиро.

Он всегда сомневался в его смерти.

Естественная смерть… Так ему сообщили. Ему не нравились естественные смерти. Он в них не верил.

У Виктора было извращенное сознание торговца оружием, которого не обманешь сказками о естественной смерти. Для душевного спокойствия ему необходимо было услышать выстрел и увидеть неподвижное тело.

Снова залаяла собака, теперь где-то рядом.

— Я прошу вас ответить, в каком поезде он ехал!

Булара в любую минуту мог хватить удар. Он говорил с Парижем.

— Я не знаю, — отозвался голос на другом конце провода. — Понятия не имею. Они все на одно лицо, ваши поезда!

— И все же! — сказал Булар. — Он ехал в первом? В том, который прибыл в Бурж?

— В первом поезде? — с сомнением повторил голос. — Сейчас спрошу у коллеги… Нет. Не в первом.

— Значит, во втором? В Ла-Рошель?

— Подождите.

Было слышно, как человек в трубке с кем-то разговаривает. Его голос в трубке искажался из-за помех и напоминал стрекот цикады.

— Ну так что? — кричал Булар, прождав несколько минут. — Он был во втором?

— Во втором?

— Да, сморчок ты сушеный! — рявкнул Булар. — Во втором! Я спрашивал о втором! Два! Два! Два!

— А-а-а, так вы о втором? Нет, он точно был не во втором.

— Ну, значит, он был в третьем! — завопил Булар. — Скажите, что он ехал в поезде на Шамбери!

— Что?

— В третьем! Три! Три! Два плюс один!

— Нет, не Шамбери, в Шамбери шел третий.

— Да, — простонал Булар. — Третий в Шамбери!

— В третьем? Спрошу у коллеги…

— Дайте мне вашего коллегу, болван несчастный! Дайте мне его, или я навечно упеку вас в Кайенну!

— Алло?

— Алло? Вы коллега этого болвана?

— Нет, это я сам.

Булар едва не повесился на телефонном проводе.

Авиньон осторожно вынул трубку из его рук.

— Мы просто хотим удостовериться, что его посадили в третий поезд, — как можно спокойнее объяснил лейтенант.

Булар смотрел на него так, будто хотел укусить.

— Вы шутите? — сказал Авиньон, послушав несколько секунд. — Вы… Вы в этом уверены? Ладно. Мы вам перезвоним.

Он положил трубку и повернулся к Булару.

— Они говорят, что Виктор был в четвертом поезде.

Комиссар бессмысленно глядел в пустоту. Облизав губы, он сказал голоском пятилетнего ребенка:

— В чет-вер-том? Ладно, лейтенант. Спасибо. Можете быть свободны. Это все, что я хотел знать.

Он оперся о стойку бара и попросил чего-нибудь освежающего.

— Хотите чего-то конкретного? — спросила хозяйка.

— Да. Вот это…

И он широким жестом показал на первый ряд бутылок с аперитивами.

О четвертом поезде комиссар слышал впервые.

Через узкое оконце Виктор успел разглядеть крутой обрыв со сверкающим водопадом. Поезд уже давно мчался дальше.

Пиренеи. Почти приехали.

Четвертый состав только что пересек границу между Сербер и Портбоу на средиземноморском побережье.

Его не остановили ни на одном вокзале, ни у одного шлагбаума. Он едва успел загрузиться углем и водой на каком-то сельском полустанке, но тут же тронулся в путь — рядом залаяла собака. Вероятно, кто-то шатался поблизости.

Наконец Виктор почувствовал, что поезд сбросил скорость: он шел по очень высокому мосту, нависавшему над диким ущельем. Затем он плавно въехал в туннель. В середине туннеля он перешел на соседний путь, углубился в другой туннель. И наконец оказался в огромной пещере, вырубленной в скале и освещенной мощными прожекторами.

Поезд остановился у перрона, где его ждали человек десять.

Дверь вагона открылась.

В проеме показались силуэты двух мужчин. Их лица наглухо закрывали маски электросварщиков. Они ни слова не сказали Виктору. Через несколько минут при свете голубого пламени он был освобожден. Виктор встал и пошел к выходу.

— Наконец-то, — сказал он.

Щурясь от слепящих лучей прожекторов, он спустился на перрон и стал разминаться.

— Все в порядке? — спросил у него один.

— Наш падре у вас?

— Нет.

Виктор ответил уничтожающим взглядом. Его усадили в кресло посреди перрона, и вокруг засуетились три человека.

— Значит, все очень скверно, Доржелес. Как вы умудрились его упустить?

— Мы следили за ним от префектуры до Аустерлицкого вокзала.

— Замечательно. Пятнадцать минут на метро! Вы просто гении слежки. И что дальше?

— Мы видели, как он вошел в Ботанический сад.

Виктор захлопал в ладоши.

— Поздравляю, Доржелес. Следить за человеком в городском саду… Вы, наверное, глаз с него не спускали!

Мужчины и женщины, окружавшие Виктора, принужденно улыбались всякий раз, как улыбался он. Они походили на подручных дьявола. Сейчас они гримировали Виктора, держа наготове косметические карандаши и парики. Его уже было невозможно узнать.

— Мы потеряли след Зефиро в Музее естественной истории, — объяснил Доржелес.

— Какая жалость…

В голосе Виктора уже не было иронии.

— Он знает этот район, господин Виктор. Он прекрасно знает этот район. Буквально отвел нам глаза.

— Отвести глаза можно лишь тем, у кого они есть, Доржелес. А у вас их нет! Откуда он знал, что за ним слежка? А? Откуда, господин Доржелес?

— Зефиро очень осторожен.

— А вы не очень.

Именно Доржелес составил подробный план побега Виктора. Это он подготовил четвертый поезд, переодел и вооружил целый полк, подкупил диспетчеров, сунул взятки еще десяти служащим, но Виктор и не собирался его благодарить.

— Вам больше нечего сказать мне, Доржелес?

— У меня есть важный след. Фотография, сделанная на Аустерлицком вокзале.

Виктор вырвал снимок у него из рук и сказал:

— Я спрашиваю вас, Доржелес, вы ничего не забыли?

Виктор Волк растолкал окружающих. Он полностью преобразился. Даже голос у него стал другим.

Доржелес отступил на шаг.

Теперь перед ним стояла женщина лет сорока пяти, блондинка, с почти незаметным макияжем на лице.

— Я задал вам вопрос, Доржелес.

Тот наконец понял, чего ждет Виктор.

— Да. Простите. Я приношу свои извинения… мадам.

Виктор не ответил.

Доржелес отошел. Он знал, что его минуты сочтены.

— Кто это на фото? — спросил Виктор.

— Этот человек хотел заговорить с ним на вокзале. Зефиро его оттолкнул, но я уверен, что он его знает.

— Что за человек, выяснили?

— Мы обнаружили его след в Лондоне. Уже несколько недель, как он исчез. Но мы его не упустим.

— Кто он?

— Преступник, которого разыскивает ваш старый знакомый Булар за убийство священника. Сам он утверждает, что невиновен, что его преследуют и хотят убить.

— Поймайте его первым и заставьте рассказать о Зефиро. Не разочаровывайте меня. Это ваш единственный шанс реабилитировать себя, Доржелес.

— У меня уже сейчас этим занимаются десять человек.

Виктор Волк остался на перроне один. Теперь он станет госпожой Викторией. Этот персонаж всегда ему удавался. Его ни разу не узнали под этой личиной.

Здесь, в подземном помещении, царил холод. На госпоже Виктории был шелковый плащ. В одной руке она держала туфли на высоких каблуках, в другой — снимок. Она поднесла его к глазам с длинными накладными ресницами.

Фотограф снимал сквозь паровозный дым.

Слева на фотографии стоял падре Зефиро, пристально глядя в объектив, а справа, ему навстречу, с улыбкой шел молодой человек.

30

Полет снежных хлопьев

Шел дождь. Ванго бежал по мосту. Трое мужчин не отставали. Он увидел их снова при свете огней поезда, идущего ему навстречу. С тех пор как наступила ночь, они ни на миг не упускали его из виду.

Десятки запутанных рельсов занимали всю ширину моста. Ванго спрыгнул с поезда на полном ходу как раз перед станцией Кэннон-стрит. Его преследователи без колебаний сделали то же самое.

Теперь Ванго мчался между рельсами железнодорожного моста, соединяющего берега Темзы. Перед ним вдалеке горели огни доков.

Трижды ему казалось, что они потеряли его след.

Первый раз он увидел их входящими в ресторан, где едва успел приступить к работе.

Ванго только что пересек всю Европу с юга на север, он был загнан, растерян и чувствовал себя спокойно только по ночам. В карманах давно уже не было ни единого су, и ему приходилось питаться отбросами на задних дворах. Именно там, в лондонском пригороде, когда он рылся в овощных очистках, хозяин ресторана «Синий водолаз» предложил ему место посудомойщика.

— Ты справишься?

— Да.

— Тогда завтра и приступай.

Ванго согласился.

Зарабатывая пару монет в день, он сможет купить билет на поезд и продолжить путь на север.

Он трудился уже третий вечер, когда они вошли в ресторан. Они явно проследили за Ванго на улице и выяснили, где он работает. В зале за столиками сидело пять-шесть человек. Вновь пришедшие двинулись прямиком на кухню.

У входа их попытался остановить хозяин.

— Извините, сюда нельзя.

В ответ он получил удар в висок и рухнул на пол.

Как только они вошли, повар поднял вверх руки, в каждой из которых торчало по морковке.

— Я сдаюсь! Сдаюсь!

— Заткнись.

— Вам нужен я?

— Нет. Другой.

— Забирайте его! Я его не знаю!

Ему заткнули рот огромной репой.

«На этот раз они за мной», — сказал себе Ванго.

Он оказался в ловушке: кухня была длинным помещением без второго выхода. Четверо преследователей наступали; Ванго начал метать в них одну за другой грязные тарелки, потом чугунные противни, которые стопкой лежали рядом с ним. Повар тем временем откатился под буфет.

Когда снаряды кончились и сдерживать наступление врага стало нечем, Ванго вылил на пол горячую жирную воду, оставшуюся после мытья посуды.

Он успел забаррикадироваться в кладовке, придвинув стол к двери. Слушая, как его преследователи елозят на скользком кафельном полу кухни, Ванго забрался на шкаф, разбил локтем стекло в слуховом окне и вылез во двор.

В два приема он вскарабкался по фасаду к окну, находящемуся этажом выше. Ставни были закрыты. Он взобрался еще на один этаж, потом еще на один. Но и там — все те же наглухо закрытые ставни. Дом оказался заброшенным.

Он вытер правой рукой пот с лица и почувствовал, как по шее течет горячая струйка. Выбивая стекло, он порезал локоть, и теперь рана сильно кровоточила. Ему уже было трудно шевелить этой рукой. Тогда он сунул ее в карман и больше не вынимал оттуда.

Со стороны кухни послышался шум.

Ванго закончил свое восхождение, карабкаясь вверх, как покалеченный, но все еще проворный паук.

На последнем этаже он вцепился в широкий оконный ставень, готовясь взобраться на крышу.

И застыл. Внизу говорили двое.

— Он должен быть где-то здесь. Он не мог выйти со двора.

— Где наши англичане?

В отличие от тех, что ворвались на кухню, эти двое говорили по-французски.

— Они ищут его по всем этажам, — ответил второй. — Его найдут, вот увидишь.

Ванго почувствовал, как ставень, на котором он висел, начинает поворачиваться.

— Эй! — крикнул голос почти у его уха.

Сыщики внизу подняли глаза к тому, кто только что распахнул ставни на верхнем этаже.

— Мы спускаемся! Здесь никого нет.

— Чертов мальчишка! Ну, он еще свое получит.

Ванго, прижавшегося к стене за ставнем, не было видно с улицы.

Спустя четыре часа, когда шум уже давно затих, он наконец рискнул осторожно спуститься во двор.

Он слышал, как посреди ночи приехали полицейские, чтобы составить протокол о нападении на ресторан.

Хозяин к тому времени уже был в больнице.

Ванго, укрывшийся за ставнем, даже смог подслушать героический рассказ повара. Тот хвастался, как защищал юного посудомойщика разделочным ножом и вертелом.

— Я их так отделал, что они на коленях запросили пощады и удрали!

Еще до рассвета Ванго проскользнул на улицу. Похоже, опасность миновала. Шел ледяной дождь. Кругом стояла непроглядная тьма. В тишине было слышно, как позвякивают в кармане несколько монет, да хлюпают по лужам его дырявые башмаки.

Но едва он свернул за угол следующего дома, какой-то автомобиль тронулся с места и поехал за ним.

Казалось, это не кончится никогда.

Из последних сил он бежал в темноте по разбитой мостовой. От дождя канавы переполнились, и вода залила дорогу.

Она поднялась уже до щиколоток. Сзади рычал мотор.

Внезапно раздался страшный грохот, заглушивший все остальные звуки. Ванго подумал, что его обстреливают со всех сторон. Но, обернувшись на бегу, он понял, откуда доносится этот шум. Справа, прямо за живой изгородью, пролегала железная дорога.

Приближался поезд.

Ванго так резко остановился, что у преследующей его машины взвизгнули тормоза. Собрав последние силы, он мощным прыжком бросился к поезду и чудом вскарабкался на подножку.

— Не стреляйте! — кричал один из преследователей. — Не стреляйте!

Ванго уже вошел в вагон.

Это был первый утренний поезд. Он шел в центр Лондона. На деревянных скамьях дремали несколько человек. Они даже не заметили юношу, который на полном ходу появился неизвестно откуда.

Лишь одна старая дама улыбнулась ему, как будто о чем-то догадывалась. Ванго не ответил на ее улыбку Его пугало абсолютно все.

Он отошел к дверям вагона.

Он больше не верил никому и ничему.

Он ждал бы подвоха даже от новорожденного.

Ванго рухнул на скамью в углу и бессильно привалился к окну. Раненая рука болела.

Шел уже не дождь, а снег. Серый, мгновенно тающий снег.

Что же за след он оставлял за собой повсюду — на мостовой или на песке, — по которому его безошибочно находили?..

Как можно выследить человека, если у него не осталось никаких связей с миром?

Ни единой. Его родители, отец Жан, Мадемуазель, Зефиро… Все исчезло. Ванго парил в пустоте.

Вот только, может быть, Этель… Она еще держала его на шелковой привязи любви.

Он внимательно смотрел на падающий снег.

У него уже слипались глаза.

Вдали на пустырях дымили трубы высоких заводских зданий. Вдоль железнодорожного пути шли люди, много людей. Он видел, что они спешат.

А еще он в который раз прослеживал длинную траекторию своей жизни.

Когда смотришь на снежные хлопья, падающие сплошной завесой, душу охватывает тоскливая скука, но если следить за одной-единственной снежинкой, за тем, как она летит с небесной высоты, порхая в воздухе, переживаешь это, словно пьянящее приключение.

Ванго проснулся на первой же остановке. Ему удалось поспать всего несколько минут. Поезд как раз тронулся, и он увидел бегущих по перрону людей; миг спустя они запрыгнули на подножку его вагона.

— Ну уж нет…

Он вскочил на ноги. Значит, автомобиль с преследователями обогнал поезд.

Старая дама все еще сидела на своем месте.

Он опустил оконное стекло и выглянул наружу Снег был сырой, почти теплый. Он закинул левую руку на крышу в поисках какого-нибудь выступа. Нашел, ухватился за него и подтянулся на одной, здоровой руке.

Дама увидела, как его словно выдернуло из окна в ту секунду, когда в вагон вошли несколько мужчин. Она промолчала. Тяжело отдуваясь, они нагибались и заглядывали под скамьи.

Один из них бросился к открытому окну и выглянул наружу.

— Эту раму заело, месье, — заметила дама. — Если вам удастся ее закрыть, все будут только рады.

Мужчина толкнул раму пальцем, и она легко закрылась.

— Большое спасибо, — сказала дама.

Она еле заметно кивнула и закрыла глаза.

— Почему вы сказали, что ее заело?

Дама снова открыла глаза. Мужчина наклонился над ней с угрожающим видом.

— Так что? Надеюсь, вы ничего от нас не скрываете…

Остальные пассажиры притворились спящими.

Через минуту Ванго, распластавшийся на крыше поезда, шедшего к мосту Кэннон-стрит, увидел, что к нему, борясь со встречным ветром, приближается человек. Он вылез из того же окна, что и Ванго.

— Иди сюда!

— Кто вы?

— Иди сюда, малыш! Спокойно иди сюда.

Мужчина наставил на него пистолет.

Ванго медленно пополз ему навстречу. Поезд мчался между пилонами.

Мужчина следил за каждым его движением. «Малыш» был уже в каком-то метре от него. Он послушно полз вперед. Скоро можно будет дотянуться до его руки. Но в тот миг, когда поезд проезжал под виадуком, Ванго вдруг резко встал, подпрыгнул и повис на пролете моста. Через мгновение он растворился в ночной темноте.

В воздухе прогремел выстрел. Это был сигнал прыгать с поезда тем, кто остался в вагоне.

Вот так Ванго оказался на рельсах железнодорожного моста Кэннон-стрит, соединяющего берега Темзы. Его преследователи сначала пробежали под пролетом, ничего не заметив. Но следующий поезд дал несколько мощных свистков, и его фары высветили на путях фигуру юноши. Преследователи вернулись назад, и охота началась снова.

Ванго бежал к станции Кэннон-стрит, с самого утра забитой народом. Там было легко затеряться.

Он опередил их, и теперь у него появился шанс на спасение.

Снег сменился дождем.

И тут Ванго встал как вкопанный. Ему навстречу двигалось несколько теней. Его взяли в клещи.

Он узнал француза и двух других бандитов, которые, видимо, высадились на следующей станции.

Ванго оказался в ловушке.

Всплыл в памяти плач из Писания:

Враги приближались с обеих сторон.

Они были уже так близко, что могли переговариваться друг с другом.

— Мы ничего тебе не сделаем, — твердил француз.

Поезда один за другим равнодушно проходили мимо. В освещенных окнах мелькали лица.

Прижавшись к перилам моста, Ванго дал им приблизиться.

А пока вынул правую, раненую руку из кармана и осторожно обхватил ее левой, здоровой.

Сосредоточился.

— Только не двигайся! — повторял француз.

Враг был всего в двух шагах.

Тогда Ванго резко выбросил вверх сжатые в замок руки, выгнулся назад, подпрыгнул и, перелетев парапет, погрузился в воду Темзы.

Капитан Леман вошел в штурманскую рубку «Графа Цеппелина». Там он застал Эккенера за работой, с пенсне на носу.

Дирижабль находился в ангаре.

— Командир, к вам приехал ваш старый друг.

— Кто такой?

— Некий Паоло Марини. Говорит, что он ваш самый близкий товарищ.

Эккенер сложил пенсне и после секундного замешательства воскликнул:

— Ах да, Паоло! Наш старина бойскаут! Скажите ему, что я сейчас приду.

— У него нет билета, командир. Он как раз объясняется с эсэсовцем.

— А у меня? — нервно возразил Эккенер, вскочив из-за стола. — Разве у меня есть билет? Паоло — это все равно что я сам, это мой друг, мой брат, Паоло Мурини…

— Марини. Он назвался Марини.

— Марини, я так и сказал. Это мой старый товарищ по летной школе… Снег уже идет, капитан?

— Еще нет.

Капитан Леман вышел. Он уже начал привыкать к этому внезапному наплыву друзей, причем командир признавал всех подряд.

Эккенер снова сел за стол и стал просматривать карты.

Он понятия не имел, кто такой этот Паоло.

Одно он знал точно: с недавних пор неизвестные друзья приезжали к нему со всей страны. Он стал прибежищем, островком безопасности для всех, кого преследовали нацисты. Среди них были и отставные военные, и художники, и всё больше и больше евреев. Законы против них множились, а список запрещенных профессий все рос. Они уже не могли работать ни адвокатами, ни государственными чиновниками… А два месяца назад нацисты объявили вне закона браки и любые другие контакты между евреями и неевреями.

Эккенер старался использовать свое влияние. Он делал всё, что было в его силах.

Мощная фигура Хуго Эккенера, с его статусом «неприкосновенного», пока позволяла укрывать в своей тени многих, кто нуждался в помощи.

Эккенер прошел через весь цеппелин.

Наступила ночь. Через два часа они должны взлетать.

Это, может быть, последний миг славы «Графа». Он ненадолго полетит в Нью-Йорк и вернется, чтобы провести зимние месяцы на берегу Боденского озера.

А следующей весной мир будет восхищаться только «Гинденбургом» — самым большим из всех когда-либо построенных цеппелинов.

Огромный дирижабль уже подрагивал от нетерпения в своем ангаре. Двести пятьдесят метров в длину, двадцать пять кают, вместимость — пятьдесят пассажиров. Самая блестящая победа Хуго Эккенера.

Но, выйдя и обернувшись, чтобы полюбоваться элегантным силуэтом «Графа», командир почувствовал легкое беспокойство. Он вздохнул.

Метеосводка пообещала слабый снегопад. Хорошо бы прогноз оправдался. Однажды, очень давно, у одного из этих окон он научил Ванго смотреть на падающий снег.

Если капитан Леман и сомневался по поводу дружбы Хуго Эккенера и Паоло Марини, то теперь, когда он увидел их вместе, все сомнения отпали.

Восклицания и слезы были искренними. Они долго обнимались, стоя у входа в ангар.

Эккенер даже вздрогнул от радости, узнав старого друга.

— Как поживаешь… э-э… Паоло? Какие планы, дружище?

— Да вот, решил немного полетать под твоим крылом, командир!

Вокруг них собрались зрители: несколько солдат, несколько пассажиров-немцев и офицер СС, отвечавший за проверку пассажиров.

Эккенер прошептал другу на ухо:

— Ты с ума сошел! Для этого надо получить штук десять разрешений. Уезжай, Зефиро!

Зефиро, а это был он, отодвинулся и взял в свидетели окружающих:

— Знаете, что сейчас сказал мне мой старый друг Эккенер?

Эккенер застыл.

— Он обозвал меня сумасшедшим! Слышите? Он говорит, что я не смогу полететь с ним!

Офицер СС глуповато улыбнулся.

Увидев тревогу на лице командира, Зефиро положил ему руку на плечо.

— Я пошутил… Это моя вина. Я никогда не посылал о себе весточки, а ты, наверное, не читаешь газет.

Он подал знак офицеру:

— Покажите ему письмо.

Эккенер взял письмо и стал читать.

Оно было написано на двух языках — немецком и итальянском — и отправлено из канцелярии Председателя Совета Министров в Риме. Согласно письму, господину Паоло Марини, награжденному крестом «За боевые заслуги при штурме Фузилли»^[48] и Командору Минестроне^[49], в целях укрепления дружбы между рейхом и великой фашистской Италией, была поручена особая миссия — путешествие на борту «Графа Цеппелина», этого символа мощи национал-социализма. Письмо изобиловало и другими пышными оборотами — «блистательный союз двух держав», «безграничные упования» и «безупречная моральная чистота их сынов», — которые вызывали бы неудержимый смех, если бы это не было издевательски точной копией тогдашней риторики.

Внизу страницы красовался затейливый росчерк пера, в котором можно было разобрать слово «Биби». Над ним печатными буквами стояла расшифровка: Бенито Муссолини.

Эккенер сложил письмо.

И крепко сжал руку Зефиро.

— В таком случае добро пожаловать, Паоло Марини. Для тебя как раз есть место. Мы взлетаем через час.

Они вместе направились к командирской каюте. Окружающие слышали, как Марини громко восхищается красотой дирижабля.

Когда Эккенер закрыл дверь каюты и они наконец остались одни, Зефиро извинился. После чего поставил свой чемоданчик на пол и двинул друга кулаком в лицо.

Эккенер слегка пошатнулся и ответил ему сокрушительным ударом под дых. Зефиро сложился пополам, но тут же дал сдачи. И они начали тузить друг друга, словно школьники на перемене.

Эккенер первым оказался на полу, скорчившись и кашляя.

Зефиро яростно смотрел на него, тяжело дыша.

— Что я тебе сделал? — спросил Эккенер.

— Ты сам прекрасно знаешь.

— Не знаю.

— Ты рассказал полиции, где находится монастырь.

— Я рассказал о нем только Эскиролю и Жозефу, чтобы ты смог опознать Виктора.

— Виктор вчера сбежал.

Эккенер онемел.

— Я должен покинуть Европу, — сказал Зефиро. — В этом монастыре — вся моя жизнь. Я не могу подвергать его опасности.

— Я тоже, падре, нигде не чувствую себя дома. Я не узнаю свою страну.

Зефиро нагнулся и помог ему встать.

— Я делаю всё, что в моих силах, — продолжал Эккенер. — По-моему, Германия уже воюет сама с собой. Вчера утром полиция затерла имя нашего друга Вернера Манна на памятнике убитым жителям его родной деревни под Мюнхеном. Имя Манна, ты можешь это представить? Гитлер отдал приказ три дня назад: никаких еврейских фамилий на памятниках погибшим воинам.

Вернер Манн, принявший геройскую смерть в сражении, придумавший с друзьями, в том числе и с Зефиро, проект под названием «Виолетта», был вычеркнут из истории.

Друзья помогли друг другу отряхнуться.

Зефиро промокнул носовым платком слегка кровоточащую губу Эккенера.

— Я не собираюсь долго обременять тебя, Хуго. Я останусь в Нью-Йорке на всю зиму. Сейчас нельзя возвращаться в монастырь. У меня другие планы.

— Надо улетать как можно быстрее, — сказал Эккенер. — Твое «письмо» — настоящая чушь. Я просто диву даюсь, как наш эсэсовец попался на эту удочку. В любой момент обман может вскрыться.

Зефиро наконец улыбнулся.

— Я все-таки постарался. Ты видел, на седьмой строчке я наградил себя медалью имени моей любимой ветчины!

Они расхохотались и снова взялись за руки.

— А как там Ванго? — спросил Эккенер после паузы.

Зефиро не ответил.

— С ним что-то случилось? — настаивал Эккенер.

— Боюсь, из-за меня он попал в скверную историю.

Пытаясь выправить свою помятую шляпу, Зефиро рассказал:

— Я должен был встретиться с Ванго на вокзале в Париже, но заметил за собой слежку. В толпе я узнал одного из людей Виктора, он изображал фотографа. Под накидкой на треноге он прятал ружье.

— И ты ушел?

— Да, но было уже слишком поздно. Я видел, что Ванго направляется ко мне. Делать нечего, я притворился, будто не знаю его.

— Вряд ли они догадались, что вы знакомы.

— Не уверен. Ванго явно хотел со мной заговорить. Он шел мне навстречу и радостно улыбался.

— Вряд ли они его найдут, — убежденно повторил Эккенер.

— Я видел вспышку магния. Теперь у них есть фотография.

Тридцать минут спустя «Граф Цеппелин» взлетел. Офицер СС позвонил в итальянское посольство и доложил, что знаменитый Паоло Марини забыл свое пальто в ангаре Фридрихсхафена.

В посольстве это имя слышали впервые. Оно никому ничего не говорило. Но когда офицер зачитал список его наград, на другом конце провода завизжали от смеха. Из этих знаков отличия можно было приготовить классический итальянский ужин — от ветчины на закуску до панна-котты на десерт.

31

Кровавый след

Маленький мальчик возился в снегу. Ему было лет семь, не больше.

— Костя, Костя!

Женщина, окликнувшая мальчика, сидела на скамейке по другую сторону аллеи и держала на коленях девочку, по-видимому его старшую сестру.

— Тетя, ты думаешь, они придут?

— Не волнуйся. Они всегда приходят.

Няня была очень ласковая. Девочка уже полюбила эту женщину, появившуюся в их доме всего пять-шесть недель назад.

Откуда она приехала? В один из октябрьских дней ее привел к ним какой-то мужчина. Она говорила по-русски с необычным акцентом. Родителям было сказано: теперь эта женщина будет жить у вас и называть ее нужно «тетя» — пускай соседи думают, что она ваша родственница.

Хозяева предложили ей свою широкую кровать в большой комнате, но она отказалась и устроилась в каморке у входной двери, где раньше спал их старший сын, когда еще жил здесь.

В результате вся семья перестала считать ее почетной гостьей. Она принимала ревностное участие, в домашних делах. Охладить ее пыл было нелегко. Кроме каморки няня унаследовала осеннее пальто и шубу старшего сына. И теперь невозможно было смотреть без волнения на всю эту одежду, висевшую у двери, как в прежние времена.

Костя подошел к скамейке весь промокший.

— Мне холодно, — пожаловался он.

— Мне тоже, — подхватила его сестра Зоя.

Женщина распахнула шубу, и дети юркнули внутрь.

— Испечешь нам сегодня вечером твой белый торт? — спросил Костя.

Он уже предвкушал, как съест сиреневый сахарный цветочек, сняв его с облака взбитых сливок.

Ведь няня готовила так вкусно, словно была феей из волшебной сказки.

Дважды в неделю Мадемуазель ездила с малышами в парк Сокольники; в этих случаях она надевала и пальто, и шубу, хотя они были ей велики. В них она не мерзла даже на ледяном ветру. Пальто она надевала прямо на свою ситцевую блузку, а шубу — поверх него, и мех сразу покрывался инеем. Так она гуляла с двумя детьми — Константином и Зоей.

Мадемуазель знала, что на улице за каждым ее шагом следят. Она постоянно спрашивала себя: кто из этих прохожих надзирает за ней?

Когда Мадемуазель похитили на Салине, она боялась, что ее сошлют в лагерь за Полярным кругом, однако ее поселили в центре Москвы, в тесной квартире, в лоне семьи, где было двое маленьких детей.

— Вон они! — закричала Зоя, выныривая из своего мехового гнездышка.

И она побежала навстречу маленькой девочке, которая сразу же выпустила руку няни.

Женщины и их воспитанницы расцеловались и сели на скамейку, прижавшись друг к другу.

Сцена повторялась уже с месяц, дважды в неделю. Это была дружба по средам и воскресеньям двух девочек и двух женщин под снисходительным присмотром Кости.

Маленькую девочку звали Светланой, но все называли ее Сетанкой.

Ее няня ничего не рассказывала о семье Сетанки. Она больше любила вспоминать прошлые, дореволюционные времена и свою службу в известных петербургских домах, у князей, у знаменитых артистов… А однажды она чуть было не уехала в Париж!

Мадемуазель говорила мало. Она больше слушала. Иногда в ее глазах блестели слезы. Она любила эти истории давно минувших лет.

Зоя и Сетанка тоже о чем-то тихо разговаривали. Одна рассказывала об уехавшем в путешествие старшем брате, другая — о мальчике, которого она называла Птенцом и которого никогда не видела.

— О чем они там болтают, эти крошки? — шептала иногда няня Сетанки, украдкой поглядывая на девочек.

Но девочки не обращали на нее внимания. Они увлеченно слушали друг дружку. И каждая из них, встречаясь с другой по средам и воскресеньям, постепенно присваивала себе ее секрет. Сетанка слегка влюбилась в Зоиного старшего брата, а Зоя — в Птенца Сетанки.

Но вот наступали сумерки.

Они прощались у чугунных ворот парка. На улице Сетанку с няней всегда ожидал черный автомобиль.

Остальные спускались в метро, на станцию «Сокольники». Они обожали ездить на метро. Первая линия была запущена весной.

— Смотри, няня, смотри!

Костя бегал по станции, словно по дворцу из серого мрамора.

В тот вечер, вернувшись в квартиру, дети увидели, что мать чем-то расстроена.

— Пришло письмо от вашего брата, — сказала она каким-то тусклым, надтреснутым голосом. — Он передает вам привет.

— А мне можно его прочитать? — спросила Зоя.

— Пора ужинать.

Но после ужина мать так и не показала детям письмо Андрея.

Это была первая весточка от него, посланная на адрес соседей, чтобы ее не перехватили «органы», которые постоянно следили за их семьей.

На конверте почему-то стоял почтовый штемпель Великобритании.

Посреди ночи вернулся с работы отец, и Мадемуазель, которая уже легла спать, услышала через дверь своей каморки, как мать торопливо идет ко входу.

— Дорогой, пришло письмо от сына. От Андрея.

Наступила тяжелая пауза, в которой угадывались беззвучные рыдания.

— Плохо нашему Андрею…

Мадемуазель посмотрела на три скрипочки, висевшие над ее кроватью.

Это было в кафе у подножия Монмартра, незадолго до рассвета. Посетители много пили и уже порядком захмелели. Одна Кротиха предпочитала гренадин^[50].

Сидевший рядом с ней Борис Петрович Антонов снял очки в тонкой железной оправе. Он провел рукой по своему восково-бледному лицу и протер маленькие желтые глазки. Другая его рука нежно придерживала руку Кротихи.

Он не хотел ее отпускать.

Все началось двумя часами раньше, на Льежской улице.

Кротиха ждала на крыше русского кабаре. Шел снег, рядом с ней сидели две кошки и тоже терпеливо чего-то ждали. Сияющая вывеска «Шахерезады» только что погасла. Было четыре часа утра. Ее «объект» до сих пор не вышел.

Кротиха следила за Борисом Петровичем в надежде, что он выведет ее на Андрея или Ванго.

Несколько недель назад она потеряла след Андрея по вине внезапно нагрянувших родителей. Они приехали на несколько часов и помешали ее слежке.

Кротиха заметила, что отец изменился, стал каким-то нервным. Он сел напротив нее, даже снял пальто и шляпу. Заговорил о том, что хочет продать предприятие и уехать в Америку. Рассказал, что вернулся из Германии — из Франкфурта. Там его имя убрали с кирпичных стен принадлежащих ему заводов и написали на них другое, более благозвучное.

В этой стране для него все было потеряно.

— У тебя всегда останется Франция! И заводы в Бельгии! — кричала из ванной жена.

Отец скептически поморщился: во Франции все тоже совсем непросто.

Однако, вопреки обыкновению, он посвятил несколько минут разговору с дочерью. Он смотрел на нее так удивленно, будто видел впервые.

— А как у тебя дела, Эмили? Все в порядке?

Кротиха не проронила ни словечка. Он воображает, что достаточно назвать ее по имени, раза три участливо заглянуть в глаза и задать пару вопросов, чтобы вернуть ее доверие!

— Если они всё у меня отнимут, — говорил отец, — мы уедем втроем.

Его жена, стоя перед зеркалом, громко смеялась и называла его трусом. Из ванной она вышла, благоухая розой и жасмином. Она даже не сняла шерстяной шапочки, объяснив, что их пригласили пообедать в городе.

Она только и успела, что потрепать дочь по щеке рукой в перчатке, испачканной в пудре.

— Ну, пока, мой ангел!

Час спустя Кротиха узнала, что Андрей так и не вернулся к себе в пансион на улице Валь-де-Грас.

Рядом с ней замяукала одна из кошек. Из кабаре «Шахерезада» больше никто не выходил. Куда же делся этот мерзкий коротышка Борис Петрович? Она ведь видела, как он вошел туда сразу после полуночи.

Кротиха помнила то время, когда она даже не знала такого слова — «одиночество», — когда жила над городом, в стороне от людей и не чувствовала себя несчастной. Это время осталось далеко в прошлом.

Исчезновение Ванго, отъезд Этель в Шотландию и, особенно, долгое отсутствие красавца Андрея сделали из Кротихи специалистку по одиночеству, можно сказать, чемпионку мира. Это ощущение ее больше не покидало.

Но Кротиха крепко держалась за воспоминания. Даже будучи разорванными, узы дружбы не ослабевают. Она все еще чувствовала их на своих лодыжках и запястьях. И это было приятно. Ей казалось, будто она проснулась после долгого сна.

Кротиха любила Этель, Ванго. Но теперь она больше всего любила Андрея, пусть даже он не знал о ее существовании.

Она пожелала обеим кошкам спокойной ночи и съехала вниз по оцинкованной водосточной трубе.

Нужно подобраться поближе.

Улица была безлюдна. Кротиха коснулась ногами земли и сделала несколько шагов по снегу, направляясь к кабаре. Не успела она подойти к входной двери, как та резко распахнулась.

Они столкнулись нос к носу.

Борис Петрович вышел с каким-то мужчиной.

Увидев ее, они сразу замолчали.

Кротиха находилась в том переходном возрасте, когда одна половина встречавшихся ей мужчин спрашивала: «Ты потеряла маму с папой, детка?», а вторая предлагала: «Угостить тебя стаканчиком, цыпочка?» Для этого ей было достаточно чуть изменить повадки, чуть иначе улыбнуться.

Она подбоченилась и взглянула на этих двоих так, чтобы они оказались во второй категории.

Слегка пошатываясь, Борис Петрович смотрел на девушку.

Снег на мостовой был испещрен черными следами.

Борис уже не понимал, отчего у него дрожат плечи — от холода или от страха. Сопровождавший его человек держал в кармане заряженный пистолет. Его звали Влад. Борис хорошо его знал. В отношениях с людьми тот был мил и благовоспитан не более, чем стервятник, рвущий когтями добычу.

Его послали к Борису, чтобы заставить того выполнить наконец свою миссию.

За многие месяцы Борис Петрович Антонов так и не продвинулся в розыске Ванго. Влад-стервятник наверняка должен был пристрелить его на углу улицы и сам выполнить задание.

До этого Влад битых два часа просидел с Борисом в укромном углу кабаре «Шахерезада», пытаясь вытянуть из него подробности этого дела. Он хотел получить все результаты слежек прежде, чем избавиться от Бориса. Но тот был немногословен. Он знал, что его ждет в конце этого разговора.

В зале уже потушили свет, последние танцовщицы надели пальто прямо на красные болеро, сверкающие стразами, и ушли; посетителей тоже попросили покинуть кабаре.

Теперь они стояли под уличным фонарем, все трое. Что это за девица?

— Не хотите выпить с нами по стаканчику, мадемуазель?

Для Бориса это был единственный шанс продлить себе жизнь. Влад-стервятник не сможет убить его при свидетеле. От него, конечно же, требовали, чтобы все делалось «чисто». Если эта девица примет предложение, она, сама того не подозревая, будет телохранительницей Бориса до самого рассвета.

— Отвяжись от нее, — сказал стервятник.

Он говорил только по-русски.

— Мы все-таки в Париже, — ответил Борис. — Здесь не оставляют красивую девушку одну на улице.

— Заткнись. Скажи ей, чтоб проваливала!

Но девушку как будто порадовало приглашение выпить.

— Ну, разве только стаканчик, — ответила она. — Я устала, но не люблю гулять одна по ночам.

Влад не успел вмешаться. Она протянула Борису руку, и он отчаянно ухватился за нее.

— И вы правы, — продолжил он, — ночью на улице небезопасно.

Им пришлось довольно долго искать открытое бистро. В конце концов они нашли такое в начале одной из крутых улочек, взбегавших к собору Сакре-Кёр.

Кротиха села за столик, и у нее сразу закружилась голова. В маленьком зальчике было невыносимо накурено. Люди слишком громко разговаривали. Она почувствовала, что у нее опять разыгрывается клаустрофобия.

— Мне нужно отлучиться, — сказала она, вставая.

— Что?

Она посмотрела на обоих мужчин, увидела разом страх в глазах Бориса и удовлетворение на лице Влада. Прикрыв веки, она старалась медленно дышать ртом.

— Мне двойной гренадин, — наконец сказала она.

И решительно села.

Вид повеселевшей физиономии стервятника — вот что заставило ее передумать.

Взбешенный Влад попытался выудить последние нужные ему сведения. Потом надо будет разыскать Андрея — парень был бесполезен и слишком много знал.

Влад получил приказ ликвидировать обоих.

— А куда делся тот малыш, которого ты завербовал? Скрипач, кажется… Мне поручено поговорить и с ним тоже.

— Андрей?

Мужчины разговаривали по-русски, но Кротиха различила имя «Андрей». Она опустила стакан с гренадином. Забыла про свою клаустрофобию. При воспоминании о серых глазах Андрея перед ней как будто зажегся свет.

Борис произнес несколько слов, и она услышала среди них «рандеву».

Он наверняка сказал, где и когда у него встреча с мальчиком-скрипачом. Ради этого Кротиха с ними и пошла. Теперь она догадалась, какая опасность нависла над Андреем.

Стервятник понял, что из Бориса больше ничего не вытянешь. Он встал из-за стола и жестами объяснил хозяину, что хочет позвонить. Ему указали на маленькую винтовую лестницу, ведущую в подвал.

Через несколько минут Кротиха заметила, что бледное лицо Бориса Петровича покрылось капельками пота.

— Я отлучусь ненадолго.

И он тоже направился к лестнице. Спускаясь вниз и проходя мимо кухни, он схватил разделочный нож.

Кротиха старалась дышать ровно.

У стойки бара смеялись люди. Они приходили из окрестных ночных заведений — из погребка «Черный шар» или из «Красного Ангела» — дансинга с аккордеонистом, который недавно открылся на улице Фонтен. Кротиха знала в этих местах только крыши, оттуда она следила за драками бандитов с соседних улиц. Так, два года назад она стала свидетельницей побоища между «корсиканцами» и «парижанами».

В зале постепенно распространялся аромат кофе. В углу сидел трубочист, еще совсем чистенький в такой ранний час, и разговаривал с продавщицей из магазина тканей. Все казалось обыденным в это раннее парижское утро.

Может, она задремала и просто видит сон?

Внезапно на лестнице появился стервятник Влад с перекошенным лицом. Он держался за живот, как будто его ранили. Даже не взглянув на Кротиху, он поспешно выбрался на улицу.

Минуту спустя вокруг нее поднялся крик.

В подвале обнаружили труп мужчины.

Зал охватила паника.

Кротиха уже бежала по улице, не отрывая взгляда от кровавой дорожки на снегу, оставленной стервятником.

32

Охота в Шотландии

Голые плоскогорья сменились лесами, но дождь, туман и грязь смазали окружающий пейзаж. Собаки отчаянно лаяли. Рожки трубили то с одной стороны, то с другой, отдавая противоречивые сигналы.

Охота началась семь часов назад. И все эти семь часов свора преследовала одного-единственного зверя — дьявольское, неуловимое животное, которое уже почти довело до безумия тридцать всадников и пятьдесят гончих псов.

Этель оказалась в центре этой псовой охоты совершенно случайно, она просто искала заблудившуюся овцу, чей бедный ягненок жалобно блеял уже три дня.

В то утра Мэри вошла в спальню хозяйки с упитанным трехмесячным ягненком на руках и жалобно, сама блея, как овца, стала умолять Этель найти его мать.

В тумане Этель гнала свою лошадь к самым границам Эверленда. Никто из охотников не обращал на нее внимания.

Иногда среди деревьев вдруг возникала наездница в амазонке^[51], взлетали перепуганные птицы, выскакивала из ручья свора собак. Но казалось, никто из них не видит и не слышит ее.

В какой-то момент она поравнялась с человеком, который уже не мог сидеть на лошади… Он вскрикивал всякий раз, как опускался на седло.

— Вам тут не встречалась овца? — спросила Этель.

Мужчина посмотрел на нее, как на помешанную. Но все-таки удостоил ответом.

— Здесь нет никаких овец, мисс! — завопил он. — Я вам это гарантирую… Если только эта овца не летает, не лазает по деревьям… не играет у нас на нервах, как на гитаре или на волынке… ох… или на моей заднице!

Этель вежливо распрощалась с мучеником и поскакала дальше. Немного погодя она ослабила поводья, и лошадь повернула в сторону. Они пересекли небольшой лесок. Справа был слышен лай приближавшихся собак. Слева из чащи выехали два охотника, но они не заметили девушку. Ее лошадь с испуганным ржанием перескочила через несколько поваленных деревьев. Она не привыкла к суматохе, поднятой собаками и охотничьими рожками.

Лошадь и всадница чувствовали, что их сердца бьются в унисон, словно это они были преследуемой дичью. Но Этель больше не хотелось уезжать отсюда.

Она пересекла болотистую равнину и поскакала туда, где лаяли собаки. Куда же подевался этот зверь? Этель восхищало дикое животное, которое с раннего утра изводило целую команду охотников.

Собачье тявканье заставило ее придержать лошадь. Перед ней, прямо посреди леса, громоздились скалы. Это место называли Хаосом. Этель всю жизнь слышала разговоры о том, что по ночам здесь творится нечто странное.

Там действительно оказалась собака. Из ее пасти свисал обрывок черной ткани. Она беспокойно бегала взад-вперед, лихорадочно нюхала землю, задирала морду и выла. Этель сошла с лошади.

— Иди сюда. Дай-ка мне это, — сказала она, подходя к собаке.

Держа лошадь за повод, она вынула лоскут из пасти пса.

Глядя на мокрое, задыхающееся животное с пеной на морде, она мысленно взмолилась, чтобы ее лань Лилли не вышла за пределы безопасной замковой рощицы.

Собака вдруг насторожилась.

Далекий свист звал ее обратно в свору.

Она тут же исчезла.

Этель сунула лоскуток в карман. Над ней пролетела стая птиц. Она села на лошадь и покинула Хаос.

Охота безнадежно заглохла. Следы никуда не вели. Собаки разбежались. Этель случайно оказалась рядом с охотником, который скакал на черной кобыле. Они поехали бок о бок вдоль терновой изгороди.

— Ничего не понимаю, — признался он Этель. — Я никогда такого не видел. Охочусь уже сорок пять лет, а такого не припомню.

— Иногда и оленю должно везти, — пробормотала Этель.

На плече у всадника висел охотничий рог. Сам он сидел в седле уверенно, как жокей.

— Это не олень, — сказал он.

— А кто?

— Вот это я и хотел бы узнать.

Он стегнул хлыстом лошадь, перескочил через изгородь и оставил Этель одну.

Она решила сделать напоследок еще один круг. Любопытство гнало ее дальше, но лошадь уже начала уставать. Она не привыкла к таким гонкам. Никто в Эверленде не садился на лошадь регулярно, с тех пор как уехал Эндрю, а это было в декабре, в День святителя Николая.

Тогда он сказал, что вернется в апреле. Пол неосмотрительно отпустил его, хотя Этель объясняла, что конюх очень нужен зимой. С приходом весны лошадей выводили из конюшни на свежий воздух. Этель не доверяла этому слишком доброму, слишком красивому русскому бродяге, который отсутствовал пять месяцев в году и играл на скрипке в гараже, как виртуоз.

Перемахнув через канаву, она внезапно оказалась на лесной просеке. Раздались резкие звуки клаксона. Лошадь встала на дыбы. Их чуть не сбил автомобиль на полном ходу. Машина резко затормозила, и водитель начал яростно чертыхаться.

Дождь лил как из ведра. У машины был открытый верх.

Этель успокоила лошадь, потрепав ее по шее. Это была пешеходная дорожка. Непонятно, почему сюда заехал автомобиль.

Женщина, сидевшая сзади, тоже начала браниться.

Этель пустила лошадь рысцой и приблизилась к автомобилю.

Водитель, держа над собой зонтик, пристально разглядывал царапину на кузове.

— Это черт знает что…

— Ненормальная! — голосила женщина. — Она ненормальная!

— Ваша лошадь оцарапала мою машину.

— Господи боже мой, — воскликнула женщина. — Смотри, Рональд, это же Этель!

Теперь и Этель узнала семейство Кэмеронов в полном составе. Они вымокли с головы до ног. Прическа леди Кэмерон слиплась под легкой косыночкой. Ботинки главы семейства при каждом шаге издавали подозрительное хлюпанье.

Том, сидевший рядом с матерью, так побледнел, что его лицо почти сливалось со светло-бежевым сиденьем. Это был его любимый способ камуфляжа.

— Добрый день, — сказала Этель. — Катаетесь на природе?

— Нет, моя милая, — возразил Рональд Кэмерон. — Мы охотимся.

— Охотитесь? — удивилась Этель, с улыбкой глядя на две корзины для пикника, плавающие в луже под задним сиденьем.

— Да, нас пригласил граф де Гэлих, наш друг. Я даже предоставил ему на сегодняшний вечер выгон для его лошадей.

— Поскольку он наш близкий друг, — уточнила леди Кэмерон.

— Мы охотимся на машине. Это как-то спортивнее, — объяснил Кэмерон.

Жена прервала его:

— Я рада вас видеть, Этель! Мне как раз хотелось обсудить с вами планы на будущее. Эта история слишком долго тянется.

— Здесь неподходящее место, — заметил муж.

— Помолчи, жалкий трус! — оборвала его леди Кэмерон.

До сих пор Том молчал. Внезапно он встал во весь рост.

— И ты тоже помолчи! — закричала мать прежде, чем Том открыл рот. Но Том все-таки успел пробормотать:

— Смотрите! Вон там!

Он указывал пальцем на горизонт.

Этель обернулась и увидела позади грязно-серое облако. Прямо на них неслись галопом тридцать всадников и пятьдесят собак.

— Господи боже мой! — пролепетала леди Кэмерон.

— Я… я, наверное, отъеду в сторону… — сказал глава семейства.

— Д-да, наверное, — повторила его жена.

Они уже слышали громовой топот копыт на мокрой дороге.

Рональд Кэмерон сел за руль, завел мотор и нажал на акселератор. Но колеса вращались вхолостую, взметая фонтаны песка и грязи.

— Господи боже мой! — опять воскликнула леди Кэмерон.

Кавалькада и свора гончих стремительно приближались к ним.

Кэмерон снова нажал на педаль. Его жена нервно ерзала на заднем сиденье.

— Рональд, ты этого не допустишь… Ты этого не допустишь!

— Если позволите, — осмелилась вмешаться Этель, — советую вам выйти из машины на обочину. Я вам помогу.

— Ни за что! — закричал Кэмерон. — Я не сдамся!

— Ни за что! — повторила за ним насквозь промокшая жена, дрожа, как раскисшее желе.

— Том, прошу тебя, — сказала Этель. — Давай отойдем в сторонку.

Том бросил взгляд на родителей.

— Том, если ты выйдешь, я больше с тобой не разговариваю, — предупредила мать.

— Леди Кэмерон! — закричала Этель. — Они приближаются, они уже здесь!

— У нас, Кэмеронов, так не принято.

— К тому же она вот-вот заведется. Это совсем новая машина.

Том не шевелился.

В последнюю секунду Этель пришпорила лошадь и рванулась вперед. Пятьдесят псов и тридцать всадников вихрем налетели на новенький автомобиль Кэмеронов.

Это длилось всего несколько мгновений, но машина сильно пострадала. Впрочем, само упрямое семейство довольно легко отделалось и продолжило охоту пешком.

Через час, когда охотничья команда уже отчаялась, пронесся слух, что зверя наконец нашли.

Охотники и собаки собрались вокруг болотца, где барахталось нечто серого цвета. Том с матерью стояли на берегу, вид у них был жалкий.

— Вот он! Он его поймал! — закричала леди Кэмерон, спеша навстречу охотнику, который только что сошел с лошади.

В мужчине, окруженном сейчас тявкающей сворой, Этель узнала всадника на черной кобыле — того, кто разговаривал с ней около терновой изгороди.

— Граф, дорогой граф! — кричала леди Кэмерон.

— Кто вы? — спросил тот.

— Я леди Кэмерон.

— Не думаю, что мы знакомы, — сказал граф де Гэлих без особого сожаления.

Он был уверен, что никогда не встречался с этой замызганной особой.

— Ну как же… Это ведь я предложила вам выгон для ваших лошадей.

— Выгон… Ах да, конечно. Мне об этом сказали. Премного вам благодарен.

— Смотрите! Это мой муж. Он поймал оленя голыми руками. Прикажите трубить конец охоты!

И она указала на странную фигуру, барахтавшуюся в болотце.

Через минуту фигура с торжествующим видом поднялась, и под проливным дождем Этель разглядела, что Кэмерон держит на руках какое-то живое существо.

— Баран, — спокойно сказал граф, прищурив глаза.

— Господи боже мой! — воскликнула леди Кэмерон. — Это баран!

«Моя овечка!» — подумала Этель.

У овцы была сломана нога. Она угодила в топь еще два дня назад. Увы, охотники так долго гонялись по лесу вовсе не за ней.

— Странный сегодня день, — заметил граф.

Из милосердия он отвернулся от Кэмеронов. Даже собаки почувствовали к ним жалость и перестали лаять.

Блеющей овце связали веревкой ноги. Этель уложила ее на спину лошади перед собой и поскакала домой.

Охотничья команда сразу же рассеялась в тумане.

Тому Кэмерону еще никогда не было так стыдно.

Впервые в жизни Пол не вернулся домой на Рождество. Его летный отряд был командирован в Индию вплоть до сезона дождей.

Вечером Этель все же сдалась на уговоры Мэри и пошла в местную церковь. К тому же ей хотелось сделать приятное пастору, которого она очень любила, с тех пор как застала его в лесу Кэмеронов за сбором грибов. Он прятал их в мешок под сутаной.

В церкви негде было яблоку упасть. Стояла духота. Рождественские гимны разносились до деревенской окраины.

Пастор заметил Этель, сидевшую на дальней скамье. И произнес с кафедры несколько слов о заблудших овцах.

Иногда Этель катала пастора по дорогам в своем «рэйлтоне». Она задавала ему необычные вопросы, переходя от частного к общему на скорости 130 километров в час:

— Вам никогда не хотелось надеть брюки?

В ответ пастор весело хохотал. Этель с улыбкой глядела на него: ей никак не удавалось его смутить.

— А вы не задумывались, что будете говорить прихожанам, если окажется, что все это сказки?

— Что именно? — кричал молодой пастор, приставив ладонь рожком к уху.

— Ну, все эти ваши истории. Всё, во что вы верите. Загробная жизнь и прочее… Вдруг этого всего не существует?

Пастор опять со смехом пожимал плечами.

— Никому не говорите, но я бы не особенно переживал.

— А почему? — кричала Этель, не заботясь о том, что пастор вот-вот вылетит из машины на крутом повороте.

— Я бы сначала подумал: а нужно ли мне самому это неверие?

Она вопросительно смотрела на него.

— Самое главное, — кричал он между двумя толчками, — главное, чтобы я смог ответить на этот вопрос: был бы я счастливее, если бы не верил?

Этель хмурилась. Какое-то время она вела машину молча, чтобы осмыслить услышанное. Потом, возмутившись, кричала, стараясь перекрыть рев мотора:

— А как же мои родители? Мои родители?

Пастор молчал. Этель настаивала.

— Отвечайте! Отвечайте мне!

Он смотрел в зеркало заднего вида. Шоферские очки Этель были подняты на лоб, и пастор видел, как по ее щекам катятся слезы, сдуваемые встречным ветром на сумасшедшей скорости. Он знал, что стереть эти слезы может только этот бешеный ветер, а слова здесь бессильны.

Пока прихожане обменивались приветствиями на холоде, перед церковью, Мэри успела коротко переговорить с матерью девушки, которую взяла в Эверленд на место третьей прачки. Затем она подошла к Этель и сказала ей, что собирается пойти на рождественский ужин к своей подопечной.

— Вы не расстроитесь, если будете одна? — спросила Мэри, уже предвкушая пиршество.

Этель улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Вы ведь можете праздновать вместе с Джастином, правда? — сказала Мэри. — С ним вся его родня.

— Не беспокойтесь обо мне.

— Вы уверены? Вы правда уверены? — спрашивала Мэри, пританцовывая от нетерпения.

— Веселого Рождества, — ответила ей Этель.

В замок она возвращалась пешком.

В кухне горел свет, там уже вовсю галдели и распевали песни.

Семья повара Джастина Скотта приехала из Глазго в полном составе, и он попросил у Этель разрешения отпраздновать Рождество в замке вместе с родственниками. Их было сорок два человека.

Этель не пошла к гостям. Она поднялась в свою комнату, разделась и легла в постель. Дождь стучал в оконное стекло. Из дальнего крыла замка доносился смех.

Этель долго лежала, глядя на полотняный полог кровати.

Она осталась одна. Никогда в жизни ей не было так одиноко. Она легла на бок и уткнулась лицом в подушку Накрахмаленное полотно поскрипывало под ее лбом.

Этель ждала в эту ночь рождественского чуда. Она молча с тайным стыдом молила о нем, глядя на горящие свечи в церкви. Рождественского чуда. Больше ничего. Она прекрасно знала, что это нелепо. Одна ее часть смеялась здоровым, скептическим смехом, другая же обливала горькими слезами стиснутые руки и подушку.

Даже заблудившаяся овца вернулась в хлев к сородичам. А Этель была по-прежнему одна.

Наконец она заснула, но ее тут же начали одолевать кошмары. Сердце колотилось испуганно, как у затравленной дичи. Вокруг раздавались чьи-то невнятные крики. Ей чудилось, будто она продирается сквозь колючий кустарник, слышит ржание лошади и стук железных подков в конюшне. Потом Этель вдруг привиделась собака, которая, тяжело дыша, тащила к ее ногам труп мужчины.

Этель открыла глаза, она задыхалась.

Встав с кровати, она подошла к своей куртке, висевшей в углу.

Вынула из кармана лоскуток черной ткани, оторванный собакой, внимательно осмотрела его, понюхала. Потом открыла платяной шкаф и достала охотничье ружье. Пять минут спустя, надев амазонку прямо на ночную рубашку, Этель села на лошадь. Она уже сама не сознавала, что делает. На пустоши лошадь перешла в галоп. Дождь утих.

Миновав лес, ручьи, холмы, она оказалась на подступах к скалам Хаоса.

Тьма была почти непроницаемой, и только изредка в просветах листвы слабо мерцало небо. Этель спешилась и привязала лошадь к ветке дерева. Шелест птичьих крыльев сливался с другими шорохами ночного леса.

Она начала пробираться сквозь чащу.

Ее руки нащупывали стволы, один за другим. Ружье висело за спиной. Скалы были уже близко. Ветки над ее головой слегка закачались, словно от ветра, хотя Этель не чувствовала на лице ни малейшего дуновения.

Теперь она была уверена, что здесь кто-то есть. В расщелине между скалами мелькали отблески огня. Она сняла с плеча ружье. Держа его наперевес, она шаг за шагом продвигалась вперед.

Ветки над ней продолжали шевелиться.

Она подошла к костру вплотную. Никого.

Он был где-то рядом. Он ее видел.

Этель не ошиблась. Животное, которое охотники преследовали целый день, было человеком. Она видела его в кошмарном сне.

Этель обошла кругом нагромождение скал, продираясь между деревьями. Но, почувствовав, что ее сапоги вязнут в грязи, остановилась и вернулась. Ее охватил озноб, ноги как будто налились свинцом.

И тут раздался громкий треск сучьев.

Она подняла глаза. Какая-то тень стремительно метнулась на дереве, прямо над ее головой.

Этель бросилась бежать. Тень последовала за ней.

Лес стал совсем непроходимым. Этель бежала, не разбирая дороги, то и дело натыкаясь на поваленные деревья.

В конце концов она упала.

Ее дрожащая рука сжала ружье. Она подняла его дулом кверху и сделала первый выстрел. Тень замерла прямо над ее головой и ринулась вниз, в пустоту.

— Нет! — закричала Этель.

И выстрелила второй раз, наудачу.

Тень вскрикнула и рухнула на нее, наполовину придавив собой.

Задыхаясь и с трудом сдерживая стон, Этель попыталась сдвинуть тяжелое тело, давившее на грудь. Ее руки онемели. Она услышала слабый голос, который произнес ей прямо в ухо:

— Этель…

Ей почудилось, что она уже умерла, перенеслась в иной мир, потому что голос принадлежал Ванго.

— Этель, они здесь?

— Кто, Ванго?

— Они здесь?

— Здесь только я, Ванго.

Она обвила его руками, поцеловала в лоб и в глаза.

— Кто стрелял? — спросил Ванго.

— Это я. Я одна.

Этель рыдала и улыбалась одновременно, крепко сжимая его в объятиях.

— Откуда ты свалился, мой Ванго? Ведь не с луны же — ее сегодня нет.

— Они скоро вернутся.

— Нет. Я буду с тобой.

— Они меня ищут. Они не остановятся, пока не найдут.

— Здесь тебя не найдут.

— У них даже собаки есть. Я устал.

— Не бойся.

— Ты меня ранила, — сказал Ванго.

— Это ты меня ранил. Я тебя уже шесть лет жду.

— Я шел к тебе, Этель. Я пришел пешком из Лондона. А до этого я был еще дальше…

— Обними меня.

— Они не оставят меня в покое. Их много. У них собаки.

— Останься со мной.

— Я не сумасшедший, Этель. Они преследуют меня повсюду.

— Я знаю, что ты не сумасшедший. Знаю, что тебя хотят убить.

— Этель…

— Ты обещал мне, Ванго. В дирижабле ты обещал мне…

— Ты ранила меня, Этель.

— Да, но больно-то мне. Я люблю тебя. Я здесь. Я люблю тебя.

— Ты прострелила мне руку, — еле слышно сказал Ванго.

Этель вскрикнула: ее ладони были липкими от крови.

— Ванго!

Первая пуля вошла в плечо, прямо над раной, полученной им в Лондоне. Вторая, он это почувствовал, скользнула по волосам.

Ей пришлось переложить его на землю, чтобы сходить за лошадью, и даже это минутное расставание для обоих было мучительным.

Но теперь уже ничто не могло их разлучить — ни ночной мрак, ни глухая чаща. После того как Этель осторожно помогла ему взобраться в седло и ударила каблуками по крупу лошади, ей показалось, что она видит сон и в этом сне Ванго сидит у нее за спиной, а его рука обнимает ее за талию.

33

Рухнувший мир

В три часа ночи в кухню вошла лошадь.

Рождественское пиршество семейства Скоттов было в самом разгаре.

Джастин только что водрузил на стол четырех кур на вертеле; их подрумяненная кожица, пузырясь кипящим жиром, вздымалась, как будто они еще дышали.

Когда лошадь показалась в дверях, гости с изумленными криками повскакивали с мест.

— Чистые полотенца и врача! — крикнула Этель, не сходя с лошади. — Джастин, принесите в мою комнату воду и спирт.

Ванго, сидевший у нее за спиной, был без сознания. Этель направила лошадь в коридор и, заставив ее взобраться по парадной лестнице, доехала до своей комнаты.

Скоро в замок вернулась Мэри. Всюду сновали люди. Во всех окнах, а их в замке были десятки, горел свет.

— Прикажете отвязать лошадь от пианино на втором этаже? — невозмутимо спросил ее Питер.

Тут-то Мэри и поняла: что-то произошло.

Едва войдя в комнату, она взяла руководство на себя, даже не спросив, что за юноша лежит на постели Этель. И сразу предложила врачу свою помощь.

Врач приехал на автомобиле вместе с маленькой рыжей собачкой. Он нахмурился, увидев плачевное состояние руки Ванго.

Сначала он снял тряпицу, которой Ванго перевязал свою рану. Рана гноилась. Ванго пришлось прыгать в Темзу, пробираться через всю страну, ночевать в амбарах и вагонах для перевозки скота. Под кожей застряли осколки стекла. Да и новая огнестрельная рана не способствовала заживлению.

Этель бросила грязную тряпицу в тазик. Когда кровь растворилась в горячей воде, она узнала голубой платочек. На ткани постепенно проступала вышивка. Над заглавной буквой имени «Ванго» блестела звездочка.

«Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании».

Прежде чем взяться за работу, врач подтолкнул Этель к выходу и дал команду собачке охранять дверь. Этель было запрещено входить.

Она легла на ковер в коридоре. Ей совсем не хотелось спать, чувства переполняли ее, переливались через край. Так бывает, когда над бурной рекой идет дождь. В кипении водоворота его сначала даже не замечаешь. Но вот река постепенно вздувается и однажды выходит из берегов, затопляя все вокруг.

Утром врач вышел из комнаты — бледный, растрепанный, с синевой под запавшими глазами.

Этель бросилась к нему.

— Если вы хотите, чтобы он выжил… — мрачно начал доктор.

Стоя на верху лестницы, он расстегивал свою рубашку в кровавых пятнах. Этель смотрела, как он расхаживает перед ней голый по пояс.

— Если вы действительно хотите, чтобы он выжил, мисс…

Он вынул из саквояжа чистую сорочку и переоделся.

— …так вот, вам бы сперва надо прекратить всаживать в него пули.

Этель через силу улыбнулась.

— Ему лучше?

Доктор кивнул, завязывая галстук. Обрадованная Этель взялась за ручку двери. Собачонка зарычала.

— Стоп! — сказал врач. — Дайте ему поспать двадцать четыре часа. Я вам не очень-то доверяю, мисс Этель. Подождите, пока он наберется сил, чтобы защитить себя.

Тут появилась Мэри.

— Я послежу за ним, — сказала она.

— Вы бы лучше последили за вашей девчушкой, мэм!

Он свистом подозвал собачку и спустился с лестницы.

— Я приеду завтра.

Ванго спал не двадцать четыре часа. Он спал двадцать четыре дня и двадцать четыре ночи. Он бы проспал и сто лет, как в сказке, если бы только каждый раз, открывая глаза, не видел Этель, рядом со своей постелью или у окна.

Он был почти уверен, что во сне чувствовал ее дыхание на своем лице.

На ночь фитиль ночника прикручивали, и он не сразу замечал девушку, стоявшую на коленях у его изголовья. Он думал, что находится в комнате один, но постепенно различал во тьме устремленные на него блестящие глаза.

Ванго уже начал есть, пытался ходить по комнате, оберегая свою руку в повязке от плеча до кисти, снова ложился.

Проснулся он только на следующий год, за неделю до конца января 1936-го.

И с этого дня они начали разговаривать.

Это произошло не сразу — слишком велико было смущение, слишком долгие паузы перемежали их слова. Потом они начали доходить до окна, до крыльца, до ближайших деревьев, и чем длиннее были эти прогулки, тем дольше становились беседы.

Неделя за неделей они восполняли разговорами годы молчания.

Этель вспоминала, как семь лет назад, во время кругосветного путешествия на цеппелине, ее поразило внезапное появление Ванго, а затем столь же внезапное исчезновение. Намеренно бесстрастным тоном она рассказывала, как провела последующие годы в Эверленде, рядом с братом; как позже, начиная с пятнадцати лет, окунулась в бурную жизнь Эдинбурга и Лондона, посещая дансинги, убивая время в безумном вихре развлечений, стараясь вообще не ложиться спать, чтобы выбросить из головы все мысли о нем. Призналась, как ее потрясло короткое письмо Ванго о «церемонии в Нотр-Дам», которое она сочла приглашением на его венчание. И как была изумлена, когда, приехав в Париж на свадьбу, увидела Ванго распростертым на площади перед собором. Этель сообщила ему и о человеке, стрелявшем в него из засады, и о полицейском расследовании, и о бесконечных хождениях то к Эккенеру, то к Булару, и о встрече с Кротихой…

А Ванго говорил о своем отчаянном бегстве, о том, что вокруг него погибают или пропадают люди — отец Жан, Мадемуазель, Зефиро и даже Мацетта с его ослом. Он рассказывал о своем детстве, о прибрежных скалах, о монастыре, о том, как узнал наконец заветную тайну своей жизни, описывал большой корабль с осенявшей его звездой, пение матери, набег пиратов, убийство, гибель судна. А сколько еще осталось вопросов, на которые так и не нашлось ответа… Рассказал он и о преступлении Мацетты, о смерти второго пирата и бегстве третьего в Америку. Возможно, этот третий и увез с собой награбленное…

— …награбленное сокровище? — вскричала Этель.

— Почему Кафарелло застрелил своего сообщника? Это убийство навело меня на мысль, что он не хотел чем-то делиться.

Ванго рассказал также о записке с именем Этель и вопросом «Кто ты?», который мгновенно вывел его из оцепенения. И о преследующих его тенях, от которых невозможно скрыться, которые заставляли его бежать снова и снова: прятаться во чреве цеппелина, карабкаться на крыши поездов, прыгать в реки…

Потом они вместе искали объяснения череде этих загадок.

В середине марта, когда Пол сообщил о своем скором возвращении из Индии, их разговоры опять стали прерываться долгим молчанием. Оно было красноречивее слов. В этих немых беседах они иногда огибали половину озера Лох-Несс.

«А что теперь? — говорило их молчание. — Что будет теперь?»

Они переглядывались и тут же отводили глаза. Этель держалась безукоризненно. С той рождественской ночи она больше ни разу не сказала Ванго: «Я люблю тебя».

Они ждали.

Однажды утром, сидя на длинном плоском камне у самой воды, Этель спросила Ванго:

— Напомни мне, как звали осла?

— Какого осла?

— Осла Мацетты.

Ванго даже не потребовалось отвечать. Он сжал кулак.

Ему все стало ясно.

На следующий день они уехали.

Доктор Базилио увидел, как на воду перед галечным пляжем сел маленький гидросамолет. Из него вышли двое — юноша и девушка. Они добрались до заброшенной гавани, вырубленной в скале, и стали подниматься наверх, к самому кратеру Поллары. Самолет уже улетел. Юноша и девушка долго махали ему вслед.

Потом они прошли мимо дома с заколоченными ставнями, с оливковым деревом во дворе.

Закатное солнце слепило доктора, и он не разглядел их лиц.

Он только заметил, что они идут через заросли дрока и дикого укропа, а затем потерял их из виду.

Доктор Базилио сидел в маленьком кресле, сделанном из деревяшек, выловленных в море. Он приходил сюда каждое утро и каждый вечер. Он ждал Мадемуазель.

Колокол церкви Сен-Жермен пробил восемь вечера. Комиссар Булар сидел в ванне и дул на мыльную пену, чтобы она островками плыла по воде.

В окошко на него смотрели два голубя.

В дверь ванной постучали.

— Ну что там, мама?

С самого 1878 года, с подросткового возраста, комиссар Булар не мог спокойно принять ванну. В семьдесят лет он почувствовал, что это ему осточертело.

— К тебе пришел какой-то человек, хочет поговорить.

— Мама, я сижу в ванне!

— Это срочно. Он уже в гостиной. И вид у него недовольный.

— Кто он?

Невозмутимым тоном мадам Булар спросила:

— Вы не могли бы повторить ваше имя?

Булар услышал короткое слово, произнесенное с русским акцентом:

— ВЛАД.

За дверью стоял Влад-стервятник, пряча в рукаве железный прут.

Зефиро поднял глаза.

Он стоял у подножия Эмпайр Стейт Билдинг.

Самый высокий небоскреб в мире — триста восемьдесят метров!

Его закончили строить в 1931 году с расчетом, что крыша будет служить посадочной площадкой для дирижаблей. Но грянул кризис, и проект остался неосуществленным. Теперь на 103-м этаже пустовало помещение для высадки и посадки пассажиров, а на 102-м так же бездействовали таможня и аэровокзал.

Остальную часть башни занимали офисы и отель класса «люкс».

Зефиро вошел в холл «Скай Плаза», не выпуская из руки чемодана. Он не захотел отдать его носильщику. Подойдя к стойке, он спросил, в каком номере остановилась госпожа Виктория. В ответ портье многозначительно улыбнулся.

— Как вас представить?

— Господин Доржелес, — ответил Зефиро.

— Мне кажется, сейчас госпожа Виктория принимает гостей.

Портье снял телефонную трубку, сказал в нее несколько слов и стал ждать.

Часы над стойкой показывали время в самых крупных городах мира — Лос-Анджелесе, Риме, Лондоне, Париже и Токио. Ожидание казалось Зефиро бесконечным. На улице, у широкого окна, остановился маленький нищий. Он пристально смотрел на падре, прижав ладони к стеклу. На обеих было написано по-английски God bless you^[52].

Парковщик в лиловом фраке тут же стал его отгонять.

— Мерзкий мальчишка! — сказал портье, который наблюдал за этой сценой, не отрывая трубки от уха.

Было видно, что он ждет от Зефиро одобрения.

Но тот никак не отреагировал. Ожидание начинало его тревожить. Зефиро думал о настоящем Доржелесе, которого он связал и оставил в багажнике машины в двух улицах от Центрального парка.

Но тут портье положил трубку и обратился к Зефиро.

— Она ждет вас, господин Доржелес. Восемьдесят шестой этаж.

Отец Зефиро проскользнул в лифт и нажал на кнопку прежде, чем кто-то из лифтеров успел его заметить. Дверца лифта закрылась. Он был один.

Кабина начала подниматься. Зефиро отпер чемодан, достал металлический крюк и просунул его сквозь решетку, до самой стены шахты. Лифт сразу остановился. Зефиро вынул два матерчатых свертка, в которых лежала пара автоматических пистолетов. Чемодан он засунул под бархатный диванчик. Проверил пистолеты, вставил в них обоймы, а две запасные рассовал по карманам. Затем достал часы и стал ждать.

Он дал себе несколько минут, чтобы перевести дух, подумать о лужайке близ деревни Фальба, рядом с Верденом, об упавшем на дерево аэроплане Вернера Манна, о зеленых дубовых рощах Ла Бланш, о братьях монахах, о Ванго, о монастырских пчелах… А потом о Викторе Волке, сидевшем в нескольких десятках метров над ним. Развязка была уже близка. Когда большая стрелка его часов приняла вертикальное положение, он втянул обратно крюк, и лифт тут же пошел вверх.

Ровно через сорок секунд дверцы должны были открыться прямо посреди апартаментов Виктора Волка.

Ласточки выписывали вокруг Ванго причудливые виражи. Они проносились совсем близко, едва не задевая его голову. Он прикрывал ладонью глаза.

Этель сидела на самом краешке отвесного утеса. Солнце спускалось за острова. Ванго начал рыть землю.

Ласточки прилетели на остров одновременно с ними. Они вернулись из Сахары и, похоже, вновь обретенное тепло совсем опьянило их.

Чтобы попасть на Салину, Этель, Ванго и Пол совершили несколько коротких перелетов, трижды заправившись топливом — в Орлеане, Салон-де-Провансе и на Сардинии, в Кальяри. Тот же путь предстоял и ласточкам, только в обратном направлений. Завтра они уже будут летать над башнями собора Парижской Богоматери.

Самолет давно исчез за горизонтом. Пол не смог остаться с ними. Его ждали в Испании друзья-республиканцы, которые, едва придя к власти, уже готовились бороться с франкистами, замышлявшими государственный переворот.

Пустошь пестрела цветами. Этель вдыхала ароматы, с детства окружавшие Ванго. Она думала о Салине, об Эверленде, о бесчисленном множестве мест, ставших потерянным раем для тех, кто в них родился и вырос.

Ванго нечем было рыть землю, он копал руками. Наткнувшись на что-то твердое, он сломал несколько ногтей. И вдруг увидел медные заклепки ослиного ярма. Животное уже полностью разложилось, от него остался почти голый скелет. Ванго с трудом удалось извлечь из ямы огромный хомут.

Последние слова Мацетты были об осле.

Ванго подтащил хомут к небольшому утесу.

Ласточки вились совсем близко. Соколы в небе тоже узнали Ванго. Они камнем падали вниз и снова взмывали к верхушкам скал.

Собрав все силы, Ванго поднял хомут над головой и ударил им о камень. Кожаная обшивка лопнула, и на цветы хлынул каскад золота и бриллиантов.

— Этель! Смотри…

Она подбежала к нему.

Мацетта недаром назвал своего осла «Тезоро»^[53].

Они стояли рядом, разглядывая землю, усыпанную драгоценными камнями.

Невозможно было даже приблизительно оценить их стоимость.

На сияющем огнями корабле погибли мужчина и женщина. А где-то далеко злодей, совершивший преступление, владел львиной долей их богатства.

Гора золота, в два раза больше, чем эта, досталась убийце.

Ванго обернулся: перед ним простиралась пустота.

Где он сейчас, тот душегуб?

И кем были его собственные родители, если они путешествовали по морям с такими несметными сокровищами?

И кто хотел смерти Ванго?

Впервые он почувствовал, что причина его безумного бегства таилась во тьме прошлого, в событиях минувших лет.

Ванго не был обычным сиротой. Он был наследником рухнувшего мира. Он шагнул к Этель.

Одна из ласточек спикировала на них, но тут же взмыла в небо.

Захоти она пролететь между их телами, ей бы это не удалось.