Глава I

Небо давало только слабое ощущение света, в рубке лоцмана яркий фонарь с увеличительной линзой освещал двадцать делений компаса, но в такую ночь было трудно вести судно. Тучи нависли подобно тяжелым завесам, неподвижные от тяжести непролившегося дождя. Знакомые ориентиры вдоль извилистого речного фарватера едва различались. Низкий, громоздкий пароход двигался, как казалось, в пустом пространстве.

Трое из четырех пассажиров, находившихся на борту «Южной Каролины», заранее предвкушали поездку при лунном свете по рекам, стекающим к берегу Джорджии, от Дэриена до острова Сент-Саймонс, и потом на юг, до Сент-Мэри, на границе Флориды. Три разговорчивых пассажира — двое мужчин и одна женщина — совершенно спокойно примирились с необходимостью ждать более двух часов, пока прилив поднимет судно с песчаной отмели, на которую оно наскочило по выходе из дока в Дэриене. Когда они сели на пароход в три часа, яркое солнце стояло высоко в ровном голубом небе жаркого августовского дня. Все понимали, что стемнеет задолго до того, как они доберутся до острова Сент-Саймонс, находившегося на расстоянии примерно двадцати морских миль; но в такую ясную летнюю погоду плоские пространства по берегам при полной луне превратятся в сказочное зрелище.

Четвертый, казалось, не предвкушал ничего, и даже во время долгого ожидания на песчаной отмели остальные пассажиры вынуждены были отказаться от попыток втянуть его в общий разговор.

Был уже седьмой час, когда пароход смог наконец двинуться по узкому ходу через Дженералз-Кат в несколько более широкую реку Батлер. И даже несмотря на большую вероятность дождя, трое оптимистически настроенных пассажира ожидали, что погода прояснится перед тем, как выйдет луна. Однако небо покрылось тучами, и когда пароход прошел через Вуд-Кат и повернул в красную воду Южной Олтамахо, лоцман, команда и пассажиры устроились так, чтобы по возможности наименее неприятно провести время, пока пароход шел своим медленным, небезопасным курсом темной полутропической ночью, то огибая, то проплывая между огромными кипарисами, стоявшими в русле реки подобно мрачным статуям.

В маленькой каюте для пассажиров, юный Хорейс Банч Гульд сидел, сгорбившись, на одной из деревянных скамеек. Он предпочел бы сидеть в темноте, не только потому, что хотелось покоя, но и потому, что хорошо знал местность, и ему достаточно было посмотреть на проплывающие мимо окрестности, чтобы определить, сколько времени ему отпущено на передышку. Из освещенной каюты он время от времени видел кипарисы в реке и знал, что они плывут по Южной Олтамахо. Он услышит крики матросов, когда будут промерять глубину реки над предательскими мелями примерно в миле от начала пролива Баттермильк. Из пролива они войдут в реку Фредерика, и менее чем через два часа он будет дома на острове Сент-Саймонс и будет вынужден рассказать отцу эту неприглядную историю. Он считал, что проявил слабохарактерность, решив поехать домой сразу после неприятностей; из-за этого ему придется оправдываться, когда он встретится лицом к лицу с человеком, которого и уважал и боялся. Боялся? Это слово потрясло его. Разве он мог бояться высокого, худощавого человека с печальными глазами, который всегда был в равной степени добрым и твердым? Или он боялся, что, встретясь с отцом, он впервые почувствует себя виноватым?

Он нервно вертелся на неудобной скамейке, повернувшись спиной к другим, делая вид, что смотрит в маленький иллюминатор каюты. Он думал, что если действительно существует Бог, определяющий взаимоотношения людей, то он пришел к чрезвычайно странному решению по поводу родителей и их потомства. Если сын попал в скверное положение, то мало того, что ему надо нести свое собственное бремя, ему приходится еще волноваться об отце. Из одной проблемы получаются две… С легким чувством стыда, впервые с тех пор, как уехал из дома, он страстно пожелал, чтобы у него была мать. Его молоденькая, веселая, хорошенькая мать-англичанка. Когда ему было шесть лет, она уехала в Саванну лечиться, да так и не вернулась. Она внезапно умерла в ту неделю, когда они ждали ее домой, а из-за урагана оказалось невозможным перевезти тело назад на остров Сент-Саймонс, и ее похоронили на кладбище в Саванне.

Он продрог, несмотря на сырую, обволакивающую жару, и достал свой плащ; ему стало стыдно, что руки у него тряслись, но некоторым облегчением было то, что остальные пассажиры казались слишком заняты своим пустым разговором, чтобы тратить внимание на него. Да и, в конце концов, ему только восемнадцать лет. Он учился в обществе своих однолеток далеко от дома и овладел умением ставить барьер между собой и старшими. Он был вежлив с ними, но, когда учился на первом курсе, во время первого студенческого мятежа утратил уважение к взрослым — почти всем, за исключением отца и Джеримайя Дея, ректора Йельского университета. Но даже доктор Дей оказался неспособным понять точку зрения студентов во время последних беспорядков, и Хорейс в душе также вычеркнул его.

Он натянул плащ на уши, пытаясь отключиться от идиотской болтовни тучного, невежественного плантатора из Сент-Мэри и двух других пассажиров неопределенного вида. Ему была нужна тишина, чтобы обдумать, что он скажет отцу и его раздражали резкие, шероховатые нотки в голосе толстяка, говорившие о неумеренном потреблении виски. Слава Богу, они не обитатели Сент-Саймонса. С ними можно не церемониться. Ни один из них не поинтересуется, почему он едет домой из университета за два года до окончания. Этот плантатор с тяжелой челюстью имел право говорить — он тоже заплатил за проезд. Но то, что он говорил, уже вызывало отвращение у Хорейса, хотя до времени, которое он провел в Йельском университете, это может быть не вызвало бы у него никакой реакции.

— Да, сэр, и да, мэм, — заявил плантатор. — Я выбрал этот пароход за его название — «Южная Каролина». Вот это штат! Единственный штат в этом Союзе достаточно храбрый, чтобы решительно выступить против усиливающейся тирании Федерального правительства в этот опасный для нашего Господа тысяча восемьсот тридцатый год.

Два других пассажира — муж и жена, как предположил Хорейс, охотно соглашались; женщина часто кивала с видом человека, уверенного в правильности своего мнения, а мужчина старался, когда это было возможно, вставить короткое высказывание: «Это заставляет богобоязненного человека молиться и думать, говорю я, молиться и думать.

— То, что заставляет порядочного богобоязненного свободолюбивого человека молиться и думать, дружище, — продолжал плантатор, кладя одну здоровенную ногу на другую, — это сколько еще времени хлопковые штаты могут мириться с облапошивающими федеральными тарифами! Что-то даст трещину, и это не Федеральное правительство будет, оно только и знает что драть!

Он грубо захохотал по поводу своей собственной шутки. Хорейс съежился. Хотя в его собственной речи все еще сохранялись следы звучания Южной Джорджии, юноша прекрасно усвоил, что это отграничивает человека от американцев, живущих на Севере. В течение двух лет пребывания в пансионе близ Нью-Хейвена, а затем в Йельском университете он многое узнал о Юге и Севере страны, которую его отец, выросший в Массачусетсе, приучил уважать как Союз. Хорейс всем сердцем полюбил Нью-Хейвен, Коннектикут; он очень скоро почувствовал себя там дома, несмотря на то, что, когда он уехал с острова Сент-Саймонс, ему было всего четырнадцать лет. Многие его соученики говорили с четким произношением Новой Англии, как и его отец, и Хорейсу было хорошо с ними. Он чувствовал себя своим в мире, где скоро стал самостоятельным.

В течение всей поездки на Юг из Нью-Хейвена он боролся со смешанными чувствами гнева и горя, не в состоянии осознать, что все кончено. Даже в те долгие часы, когда он и его товарищ по комнате, Алекс Дрисдейл, ехавший с ним вместе до Саванны, обсуждали случившееся, было трудно поверить, что он и Алекс никогда больше не усядутся вечером в такой знакомой спальне, закинув ноги на письменный стол; латинские тексты устроены на коленях, пылает огонь в камине, а старая медная лампа коптит несмотря на то, что они ее все время подвертывают, коптит так, что глазам больно. Он спал в последний раз на своей дорогой кривой кровати… Никогда больше он не побежит по хрустящим опавшим листьям через университетскую территорию, вдыхая осенний воздух с острым запахом дыма — запах горящего дерева в Новой Англии был совсем особенный. Во время утренней молитвы в пять часов, неделю тому назад, он развлекался, вырезая в скучный час на своей любимой скамье две первые буквы своих инициалов, собираясь вырезать «Г» на следующее утро. Но удар судьбы поразил их в этот день, на занятиях по коническим сечениям. Он больше не ходил на молитву.

— А я все-таки вырезал мои инициалы на Заборе, Алекс. А ты?

— Да, конечно. — Алекс засмеялся. — Конечно, вырезать инициалы на скромной стороне второкурсников — не то же самое, что вырезать их на стороне старших курсов на милом старом Заборе. — Напускная бодрость исчезла из его голоса. — Эх, что там, Хорейс, если бы мы там остались, мы бы сидели на Заборе с гнетом вины за этих девятерых.

Забор, некрасивое деревянное сооружение, на котором йельские студенты громоздились больше пятидесяти лет, спорили, обменивались шутками, — все еще казался более реальным, чем эта скамья в каюте. Он больше никогда не будет сидеть на Заборе.

Еще вчера он был с Алексом — это было нечто серьезное. То, что он одинок и почти дома, было бессмыслицей. Он постарался сосредоточиться на милых воспоминаниях о Йеле, когда он был еще скромным первокурсником, и знаменитый Бунт по поводу Хлеба и Масла показался ему скорее интересным, чем опасным. Сначала воспитание, полученное им в детстве, не позволяло ему бросать посуду как выражение протеста против плохой еды, но впоследствии он стал принимать участие в этом, ему нравился звук разбивающихся тарелок, он подбадривал студента, который вышвырнул из окна столовой целое блюдо жесткого, как дерево, ростбифа. Он вспомнил веселье и окровавленные носы, и камни, летающие в воздухе, во время спровоцированного кем-то совместного бунта горожан и университета; вспомнил те чудесные часы, когда он знакомился с заграничными моряками, когда он смотрел, как причаливают и отчаливают большие суда в доках пролива Лонг-Айленд; долгие, интересные дебаты на собраниях Линония, — единственное место, где студент мог высказать свое мнение, так как никто не решался говорить откровенно на занятиях. Он тихонько промурлыкал несколько тактов из «Да здравствует дорогой Йель» и внезапно остановился. Все это было кончено, и для него, и почти для половины выпуска тысяча восемьсот тридцать второго года. Сорок три молодых человека никогда больше не пройдут по территории Йельского университета.

Он смотрел, не отрываясь, в мокрую черную ночь, и у него внезапно вспыхнула в памяти одна тема, которую он избегал обсуждать с Алексом во время их поездки на Юг: сказанное ректором Джеримайем Деем относительно студентов-южан. Ректор Дей заявил: «Из истории бунтов в университете известно, что часто их инициаторами являются студенты-южане, которые считают, что приказы существуют только для рабов». Хорейс это воспринял как невыносимую обиду. О, он признавал, что для этого могли быть кое-какие основания, но такое обобщение было несправедливо; в последних событиях участвовало столько же студентов-северян, сколько южан. Даже больше северян, он был уверен в этом, вспоминая решительные выражения лиц некоторых его товарищей-янки — людей из Новой Англии, Огайо, Пенсильвании, Нью-Йорка. Они все были заодно — Omnes in uno. Правда, инициаторами протеста были Гримке и, особенно, Стейнер, — оба они южане, — но Хоппин, из Новой Англии, тоже был одним из лидеров. Алекс Дрисдейл был так взбешен огульным осуждением, высказанным ректором Деем, что Хорейс сознательно не затрагивал этой темы во время их путешествия домой. Его товарищ защищал Хлопковые Штаты абсолютно во всем, а Хорейс так не мог. Он вздохнул. Многое надо продумать, когда он будет один на Сент-Саймонсе. Споры насчет Севера и Юга с Алексом и с кем угодно вызывали у него беспокойство. Люди спорили на эту тему, исходя из эмоциональной преданности, не опираясь на логику. Внезапно ему пришлось сдержать слезы. Его товарищи теперь были утрачены, — как если бы они умерли. Правы они или нет, но он никогда больше не сможет так сблизиться с каким-либо кругом, даже со своей семьей. Он гордился тем, что он — сын плантатора; он любил Юг так, как всякий человек любит то место, где он родился, но часть его души осталась в Новой Англии. История Северо-Востока волновала его в той же степени, как и хорошо знакомые рассказы об основании колонии Джорджия при форте Фредерика на острове, где он родился, — может быть, они даже больше его волновали. Правда, менее ста лет прошло с тех пор, как генерал Джеймс Оглторп разбил испанцев ровно в трех милях к югу от плантации его отца, у Кровавого Болота, на земле Кейтера. Всю свою жизнь он жил среди мест, связанных с началом истории Джорджии; скоро пароход причалит у развалин старого форта Фредерика. Генерал Оглторп когда-то казался почти одним из его предков, но теперь, после того, как он во время школьных каникул он посетил Банкер Хилл и Индепенденс Холл, проехал по той дороге, где скакал когда-то Поль Ревир, он гордился тем, что его дед Гульд погиб в бою при Саратоге, когда его собственному отцу было шесть лет. Какой бы ни интересной казалась фигура генерала Оглторпа, ему пришлось потесниться и дать место дедушке Гульду и целой новой группе героев Севера. Горизонты мысли Хорейса расширились почти пугающим образом. Он не совсем понимал, почему плантатор из Сент-Мэри сердился и вносил путаницу в мысли. На острове Сент-Саймонс жили люди, которые говорили так же как этот плантатор, с таким же поверхностным, фантастическим мышлением. Он не думал о них за время своего отсутствия. Но это были люди, которых его отец, северянин, без видимого затруднения принимал как соседей и друзей. Как же мог Джеймс Гульд, родившийся в Нью-Йорке и выросший в Масачусетсе, быть в добрососедских отношениях с самодовольными Южанами вроде этого плантатора, ведь от его мышления, раз и навсегда усвоившего одно понятие и не допускавшего новых идей, веяло такой же затхлостью, как от него самого.

— И вовсе меня не удивит, — говорил плантатор, — если Южная Каролина потребует аннулирования, если эта федеральная тирания будет продолжаться, об этом говорят в Чарлстоне, я как раз оттуда сейчас, и люди взбешены. В конце концов, если у штата есть право решать, войти ему в этот самый Союз или нет, что же, нет у него, что ли, права аннулировать то, что ему не нравится в Конгрессе?

— И еще, — продолжал плантатор, — все эти разговоры об отмене рабства приводят меня в бешенство. Если человек хочет владеть рабами, так, ведь, это свободная страна, не так ли? Пусть янки там что хотят делают, а мы будем делать что мы хотим, я вот как говорю. Хлопковые Штаты должны сохранить свои права. Те же права, которые были у нас, когда мы вошли в этот самый Союз.

В мыслях Хорейса эхом отозвался сильный, убедительный, хорошо поставленный голос одного его товарища-южанина, произнесшего зажигательную речь в тот вечер, когда они составили петицию протеста против университетских властей: «У нас было право решать, поступать в Йель или нет, не так ли? Так разве у нас сейчас нет прав? Если власти предъявляют невозможные, нечеловеческие требования к второкурсникам, разве у нас нет права протестовать? Разве мы обязаны подчиняться тирании преподавателей университета, куда мы поступили по нашей свободной воле? Разве это не свободная страна?

Хорейс вскочил, побежал через каюту, толкнул набухшую деревянную дверь и вышел под дождь.

Он слышал, как у штирборта команда бросала лот; это означало, что они скоро войдут в пролив Баттермильк. Он смотрел в темноту, выжидая, чтобы глаза к ней привыкли, он знал, что узнает знакомые ориентиры, как только пароход войдет в реку Фредерика.

Если дождь будет продолжаться, он все равно насквозь промокнет, прежде чем дойдет до Нью-Сент-Клэр, хлопковой плантации его отца. Если ему не удастся взять лошадь у мистера Фрюина, ему придется идти пешком две мили. Но, по крайней мере, на пристани никто не будет его встречать. Даже несмотря на то, что от университета было отправлено письмо его отцу. Семья не знает, когда ожидать его приезда.

Глядя вниз на крутящуюся белую пену, взбиваемую деревянным боковым колесом, он стал думать о своей семье; им сейчас уютно в большом доме, который Джеймс Гульд построил для Джейн Гульд за год до ее смерти. Наверное, только в одной спальне на втором этаже горит лампа в девять часов вечера. Он предполагал, что сестра его матери, тетя Каролина Херрис (ей около тридцати лет), вероятно, читает у себя в комнате. Дальше по широкому коридору, рядом с тетей Каролиной, комната его младшей сестры; дверь в нее закрыта, ставни даже днем не открываются. Джейн еще учится в Моравской женской семинарии в Бетлехеме, в Пенсильвании. Его старшая сестра Мэри окончила ту же школу и теперь находилась дома уже почти пять лет. Хоть это, по крайней мере, вселяло в него некоторую надежду. В противоположность Джейн, Мэри не будет приставать к нему с вопросами. Она, может быть, попробует решить его будущее за него, — иначе она не была бы Мэри, — но она не будет проявлять любопытство. Может быть, она не согласится с тем, что он поступил правильно, но она понимала, как думает мужчина. Вдруг оказалось, что ему крайне необходимо увидеть Мэри. Добродушная, верная тетя Каролина распоряжалась хозяйством, а Мэри все больше занималась плантацией. Исключая заботу о Хорейсе, самым важным делом в жизни Мэри было ухаживать за отцом. Сегодня она, наверное, сидит напротив него, читает ему, взбивая подушки, подложенные под ноги, как обычно, на табуретке перед его глубоким креслом, обитым коричневой кожей. Мэри очень красива, но из-за ее преданности Джеймсу Гульду ей некогда было, насколько знал Хорейс, встречаться с молодыми людьми. Все эти годы, пока он не был дома, Хорейс, думая об отце и о Мэри, знал, что они всегда вместе.

На одну секунду его потянуло к этому теплу, любви и надежности, но он изменился. Хорейс Гульд, такой каким он стал теперь, стремился не к семье, а всего лишь назад к детству. По крайней мере, думал он, его брата Джима там не будет. Возможно, что они проплыли один мимо другого в противоположном направлении на последней неделе. Джим согласился приехать домой, чтобы помочь отцу с управлением плантацией, но его жена из Нью-Йорка, на которой он женился сразу по окончании университета, терпеть не могла Юг; в начале лета каждый год Джим должен был отвозить Алису назад в Коннектикут и привозить ее осенью.

«Ты будешь потрясен, увидев папу, Хорейс, — написала ему Мэри в последнем письме. — Хорошо, что ради папы, Джим собирается жить здесь. Наш дорогой старичок совсем стал инвалидом, ему очень трудно садиться на лошадь, а ты понимаешь, что с ним будет, когда он не сможет каждый день объезжать поля. Я не хочу тебя тревожить, брат, но он совсем, совсем хромой. И выглядит старым, — ему можно дать семьдесят или больше, а ведь ему еще шестидесяти нет».

«Южная Каролина» миновала плантацию Хэптона у мыса Батлер в северном конце Сент-Саймонса и мыс Пайк, плантацию Томас Хассарда. Хорейс зашел в каюту за своим саквояжем и вернулся на палубу, чтобы заметить, как вспыхнет огонь костра, который кто-нибудь да постарается зажечь на мокром песке пристани. Пароход неуклонно плыл вперед, а ему хотелось задержать его. Он боялся, и он ехал домой, и эти два обстоятельства невозможно было объединить.

Страх перед встречей с отцом усилился, когда пароход, трубя, подходил к берегу. Как будто все спешило: скрипучие сходни были перекинуты на пароход, и, казалось, мгновенно улеглись на место, когда судно ударилось в старую деревянную пристань.

Пробежав по пристани, чтобы уйти из освещенной части, Хорейс постоял минутку в темноте, глядя на знакомый ориентир форта Фредерика — разваливающиеся руины батареи Оглторпа, вырисовывавшиеся на фоне низкого дождливого неба, на краю высокого мыса у реки. Он был уверен, что никто из портовых грузчиков-негров не узнал его. Он стал выше ростом, и плащ, накинутый на его темно-зеленый костюм, придавал ему более солидный вид. Его можно было принять за преуспевающего молодого агента по хлопку, приехавшего на остров по делам. Покачивающийся мокрый мох звал его, но он был здесь чужим и весь остров казался нереальным. Он был в тяжелом сне, знакомые вещи и знакомые люди оказывались в чужих местах, совершенно заблудившиеся, совершенно непонятные.

В таверне мистера Фрюина по другую сторону пристани светились приветливые огни. Там будет уютно и сухо, и под влиянием импульса Хорейс повернул туда. Он еще никогда не выпивал на острове Сент-Саймонс, но теперь он взрослый человек. Почему бы не выпить?

Когда он шел мимо большого дома Фрюина по пути к таверне, со ступеней спустился высокий человек и захромал к нему, размахивая обеими руками.

Это был его отец.

Глава II

Взад и вперед, от кресла, где сидел Джеймс Гульд, до высоких боковых окон, залитых дождем, Хорейс ходил по знакомой высокой комнате. Он был дома, он снова шагал по ковру с изображением птиц и роз, он видел темную панель на стенах и голубые обои, которые его мать выбрала тринадцать лет тому назад, но он до сих пор был в сырой одежде, в которой приехал, как будто для того, чтобы стало ясно, что он приехал на короткое время.

— Я лучше бы чувствовал себя, если бы ты присел, сын. Нам надо поговорить.

— Сегодня, сэр? Нам обязательно надо поговорить сегодня?

Джеймс Гульд с трудом пошевелился, стараясь найти удобное положение для ноги.

— Нет. Нет, нам не обязательно говорить сегодня.

У него был такой ласковый голос. Хорейс внезапно сел в кресло напротив него.

— Извини меня, папа. Если ты в таком состоянии смог решиться встретить меня, то самое малое, что я могу сделать, это поговорить, если ты этого хочешь.

При свете свечей в железных канделябрах на столе около кресла отца Хорейс заметил обиду в глазах старика.

— Неужели я выгляжу таким инвалидом, когда хожу, сын?

Хорейс заставил себя улыбнуться, хотел сказать что-нибудь веселое и ободряющее. Ничего не придумал.

— Мэри хотела ездить каждый вечер встречать тебя, но я не пустил ее.

— Каждый вечер, папа? Ты отправлялся туда каждый вечер?

— Ну, я не хотел, чтобы ты приехал домой и тебя никто не встречал бы.

Хорейс подумал, почему его отец так и не научился разговаривать с удовольствием, как большинство южан. Ведь он жил на Юге с тысяча семьсот девяносто шестого года; а на острове Сент-Саймонс, среди дружественных, общительных плантаторов с тысяча восемьсот седьмого года, когда он получил правительственный контракт на проект и постройку первого маяка на острове. Он полюбил Сент-Саймонс так сильно, что уехать не смог, но островитянином по-настоящему так и не стал.

— Я просто приезжал в коляске и ждал парохода у Фрюина, — сказал Джеймс Гульд. — Обычно возвращался домой до темноты. Сегодня в первый раз пароход так запоздал.

В университете у одного из профессоров был такой же сухой, лишенный всякого чувства голос, как у его отца. Хорейс также никогда не ощущал, что ему удается установить с ним близкий контакт, но он хорошо относился к нему.

— Лучше бы ты не приезжал на пристань! Я хочу сказать, — разве ты думаешь, что я не знаю дорогу к нашему дому от Джорджии?

Джеймс Гульд смотрел на ковер. Потом он посмотрел на Хорейса.

— По-моему, ты не очень изменился, сын.

— О, я изменился, отец. Не потому ли ты меня послал учиться? Разве ты хотел бы, чтобы я остался провинциалом, деревенским парнем?

— Почему бы тебе не выпить этой хорошей холодной простокваши, пока мы говорим?

«Вот в этом и была трудность», — подумал Хорейс. Он никогда по-настоящему не говорил с отцом, а теперь, когда возникло так много всего, что трудно объяснить, как ему вдруг сразу начать? Он отпил глоток и поставил стакан, в душе жалея, что сестра оставила их наедине.

— Что теперь будут делать другие мальчики? — спросил отец.

— Другие мальчики?..

— Да. Сорок два твоих товарища, которые уехали из университета тогда же, когда и ты. Как будут устраивать свои жизни?

— Думаю, что большинство из них еще не знает. Мы поклялись держать связь друг с другом. — Хорейс потрогал толстое золотое кольцо на правой руке. — Мы заказали эти кольца с выгравированной надписью совсем перед отъездом из Нью-Хойвена. Мы дали клятву носить их всю жизнь.

— Можно мне посмотреть кольцо?

Хорейс протянул руку.

«Omnes in uno», — прочитал отец надпись на золотом кольце. — «В знак братства?»

— Да, отец.

— У некоторых из них, наверное, уже есть какие-то планы, — сказал Джеймс Гульд.

— Алекс Дрисдейл говорит, что поступит в другой университет. Мы с ним близкие друзья, но наши взгляды во многом расходятся.

— В какой университет ты хочешь поступить, Хорейс?

Юноша поставил свой наполовину пустой стакан.

— Ни в какой, отец. Я с этим покончил. Если преподаватели в Йельском университете так несправедливы, что же должно быть в других местах?

Джеймс Гульд долго молчал. Потом сказал:

— Ошибку совершает человек, если он мечтает о будущем своих сыновей. Отец должен помогать своим сыновьям, дать им образование, если он в состоянии это сделать, поддерживать их в стремлениях, но на этом и надо поставить точку.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, папа.

— Я мечтал о том, что оба моих сына будут работать юристами. Джим женился неразумно, слишком рано. Думаю, что он и не собирался становиться юристом. — Он глубоко вздохнул. — Я тебе не писал об этом, Хорейс, но я купил соседний участок земли, Блэк-Бэнкс, — семьсот пятьдесят акров. Я официально передаю его Джиму, чтобы он приехал сюда и жил здесь. Когда он и Алиса вернутся этой осенью, они начнут строить себе дом. Но мне не следовало бы этого делать.

— Почему? Джиму повезло.

— Нет не повезло. Он оказался в капкане, его защемило между женой и его отцом-инвалидом, которому он нужен, чтобы помочь управлять землей. Алиса ненавидит эти места. Она боится негров и терпеть не может наш мох, свисающий с деревьев. — Джеймс Гульд откинул голову назад и продолжал, как бы говоря сам с собой. — Нет, у Джима и в мыслях не было заниматься юридическими науками. Если бы я не предложил ему дело, от которого он просто не мог позволить себе отказаться, он бы занялся отелями вместе со своим тестем в Нью-Хейвене.

Худое, угловатое лицо Хорейса стало напряженным. Он опять зашагал по комнате, то трогая какую-нибудь статуэтку, то открывая и закрывая крышку переплета семейной Библии, то смахивая воображаемую пыль с высокого письменного стола отца; у него вдруг возникла крайняя необходимость поговорить о своих собственных неприятностях. Надо объясниться и покончить с этим.

— Папа, ты не хочешь знать, почему я ушел из университета?

— Мне больше всего хочется знать, сын, что ты теперь думаешь делать.

Юноша сел на ручку диванчика у другой стены, нервно сжимая и разжимая руки.

— О, у меня все будет, как следует. Я чем-нибудь займусь. Видишь ли, я научился в университете думать.

— Это верно? — Хорейс узнал любимую, ничего не говорящую фразу отца. Он нередко оставался в сомнении, не зная, что подразумевалось под этими словами.

— Я хочу сказать, что я научился думать сам, самостоятельно. Иначе я бы не принял участия в протесте. Я целиком присоединился к нему, и умом, и сердцем. Но сначала я это обдумал.

— Это верно. — На этот раз не было вопросительной интонации.

— Отец, ты не хочешь спросить меня о том, что там произошло? Я уверен, что ты получил письмо от всемогущего ректора, но ты разве не хочешь знать правду?

Мимо уха Хорейса прожужжал москит, и он шлепнул его очень сильно.

— Ректор написал всем родителям. Я знаю, что произошло.

— Ты знаешь то, как они это понимают. Мы знали, что они изложат свою версию раньше, чем мы будем иметь возможность рассказать вам, как оно было.

— Я думаю, что, раз я — твой отец, университет был обязан меня информировать. — Он пошарил в кармане старой твидовой куртки и подал Хорейсу сложенное письмо, читанное много раз, судя по тому как оно было потрепано.

Хорейс прошел по комнате, взял письмо и положил его, не раскрывая, на подставку для свечей.

— Мне незачем читать его. Я его слышал сотни раз.

— Мне кажется, ты все-таки должен прочесть его. Если ты хочешь, чтобы я разобрался с полной справедливостью, ты должен знать, что мне сообщили.

Юноша развернул письмо.

— Тридцать первое июля. — Он усмехнулся. — Да, они времени не теряли, не правда ли? Это тот самый день, когда мы узнали, что они требуют чтобы мы ушли! Ты, видимо, получил один из первых экземпляров этого шедевра.

Голос отца был спокоен.

— Прочти вслух, сын.

— Да, отец. «Часть второкурсников в этом университете вступила в организованные объединения с тем, чтобы сопротивляться законам и правилам учреждения по вопросу о способе проведения опроса студентов. Оказалось необходимым, наконец, предостеречь их от имени ректора, что такого рода поступки должны прекратиться. К сожалению, должен сообщить, что они опять повторились. И что ваш сын принимал участие в них. В начале изучения конических сечений была подана петиция о разрешении отклониться от обычного метода опроса по этому предмету; о том, чтобы вместо анализа геометрического чертежа и ответа по памяти как обычно, они могли просто прочесть анализ по книге и объяснить ход…».

Хорейс бросил письмо.

— Папа, это их мнение, и здесь только половина правды.

— Сын, я прошу тебя читать, не комментируя.

Лицо юноши вспыхнуло и рука задрожала, когда он продолжил.

— «Мнимая причина желаемого изменения заключалась не в продолжительности занятия, а в полной бесполезности (как утверждалось) обычного метода опроса на этих и других занятиях…».

Хорейс ударил по бумаге тыльной стороной ладони.

— Это подтверждает мои соображения. Они пишут только о половине того, что было на самом деле. Да, занятия были слишком длинными. Они слишком поздно внесли в расписание весь раздел изучения конических сечений в этом году… Позже, чем когда-либо в истории Йельского университета! Большинство из нас плохо чувствовали себя из-за перегрузки, недостатка сна, — ведь, в пять утра мы обязаны являться на молитву, папа, каждое утро, все лето, мы задыхались во время жарких дней, и…

— Читай письмо до конца, — перебил его отец.

— Все, отец? Здесь три страницы нелепостей!

— Перестань разговаривать со мной таким образом. Вторая страница содержит только копию вашего студенческого заявления. Тебе же надо знать, какое у меня впечатление от всего этого.

Хорейс глубоко вздохнул и быстро прочитал:

— «Преподавательский персонал считая себя более компетентным судьей методов опроса, решил не отступать от давно установленных принципов в этом вопросе. Однако, он заверил авторов заявления, что в длинных и трудных случаях анализа их просьба будет удовлетворена соответственно обычаю, что у нас не было намерения проводить слишком длинные и трудные занятия, и что если какой-нибудь студент не сможет, по уважительной причине, усвоить материал всего занятия, будет достаточно того, что он действительно усвоил…».

— Я считаю, что это справедливо, Хорейс.

— Да, не правда ли? — насмешливо сказал Хорейс. — Но, папа, им нельзя было верить.

— Преподавательский персонал Йельского университета достойные люди. Все они пасторы.

— О, я не имею в виду их моральные качества, папа, — он вздохнул. — Послушай вот это место еще раз — они здесь выдают себя… Если студент не сможет по какой-либо уважительной причине усвоить материал всего занятия… Понимаешь? Они, всемогущий персонал, стали бы решать, что такое «уважительная» причина. Но, ведь мы, а не они, видели, как некоторые из наших товарищей доходили почти до истерического состояния вечером, просто от полного изнеможения и от отчаяния из-за невозможности выучить такое количество материала! Это мы знаем, как обстоит дело, а не они! И наша перегрузка в этом году была не такая как в другие годы. Они уже втиснули сферическую тригонометрию и еще требовали, чтобы мы выучили конические сечения до конца семестра.

— Объясни мне, почему вы назвали обычный метод опроса в университете бесполезным, сын. Ты что же, считаешь, что компания мальчиков, которым еще и двадцати лет нет, способна здраво судить об этом?

— Папа, ты послушаешь меня минутку? Послушаешь, отец?

Джеймс Гульд кивнул.

— Я понимаю, какое впечатление это производит. Они изложили дело так, что мы оказываемся совершенно неправы. Но мы не были неправы, и будущее покажет, что это так! Время изменит этот бессмысленный метод опроса. Ведь даже самый тупой студент может заучить наизусть, если у него хватит времени, — как ребенок заучивает наизусть стих из Библии. Это не значит научиться чему-то, это значит повторить. Мы хотели изучить конические сечения, а не зазубрить то, что сказано в учебнике. Если бы у нас было время до конца семестра сделать то и другое — удовлетворить наше желание понять суть анализа и удовлетворить старомодное увлечение преподавателей зубрежкой наизусть, мы бы так и сделали. Но времени у нас не было. Мы были в изнеможении, и мы просили помочь нам. Они требовали от нас невозможного, а потом у них не хватило честности признать это — и уступить нам. Они превратились в каменные стены. Так бывает, видишь ли, когда происходит стычка между более слабыми молодыми и более сильными старшими. Мы с самого начала были обречены на неудачу, но мы так любили Йель, мы не могли себе представить, что преподаватели не захотят оказать нам помощи, в которой мы нуждались.

— Помощь? Вы действительно хотели получить помощь или вы восстали против власти?

— Мы хотели, чтобы нам помогли, папа! Нас ужасала мысль о том, что мы можем провалиться. Мы составили законный протест по всем правилам и подписали — все сорок три человека, у которых хватило храбрости возражать против несправедливого положения, в которое нас поставили — Хорейс вздохнул и сел, опустив голову на руки. — Но мы были так наивны, сущие младенцы, мы ожидали, что нас поймут, мы совершенно не ожидали, мы не думали, что нас обманут.

— Ты считаешь, что вас обманули? — спросил отец.

Хорейс вскочил.

— Отец, ты не поверишь, что они сделали. Из ящика, в котором были все сорок три имени тех, кто подписал заявление, наугад вынули девять. Это был обычный способ отбирать студентов для опроса, так что мы все еще ничего не подозревали, — конечно, мы не знали, что там, в этом ящике, были только наши сорок три имени! Затем, эти девять — отобранные случайно, не забудь, — были вызваны, чтобы ответить по коническим сечениям обычным порядком — книги должны были быть закрыты. Иначе говоря, им предложили предать всех нас, — отвечать, как будто они не подписывали заявление. Все девять отказались отвечать, и сказали, что они полностью поддерживают наш протест, и повторили, что считают требования преподавателей несправедливыми. — Хорейс снова сел, смотря в глаза отцу. — Этих девятерых исключили!

— Исключили?

— Позорно выгнали! Я только случайно не оказался среди них. Но подожди, это еще не все. Нам, всем остальным, было сказано, что если мы согласимся выполнить требования преподавателей, — отступим полностью, — мы можем продолжать наши занятия в Йеле, как будто ничего не случилось.

— А как эти девять, имена которых были вытянуты случайно?

— Я сказал тебе, папа, их исключили! Их вышвырнули за то, что у них не было достаточно твердости, чтобы держаться вместе со всеми остальными. Мы все старались убедить преподавателей, что нам нужна помощь, — именно помощь, — и мы все время натыкались на эти каменные стены. Даже эти несчастные девять старались объяснить им, — до того самого дня, когда и им пришлось уйти с позором. И университет позаботился о том, чтобы эти девять человек не смогли поступить больше никуда в Америке. Это верно? По самому элементарному закону справедливости, папа, ты мог бы спокойно стоять и смотреть, как загублены жизни девяти твоих друзей, а ты ничуть бы не пострадал? Ты мог бы держать голову прямо, зная, что ты допустил, чтобы девять твоих товарищей, виноватых не более чем ты, несли целиком наказание за тебя? Мы даже согласились отказаться от наших требований, — уж плохо это было или хорошо — если бы только они восстановили наших товарищей. Они отказали. Даже ректор Дей.

Джеймс Гульд сидел, покачивая головой; Хорейс понимал, что в его душе происходила, видимо, борьба. Удалось ли ему затронуть логическое мышление отца, его принципы справедливости, верности друзьям?

— Они обошлись с нами как с приготовишками в начальной школе, отец. — Он стукнул кулаком по ладони для большей выразительности. — Не так как со студентами университета, понимающими, что они делают. В то утро, когда нам дали еще одну возможность, эти девять были исключены! Им не дали возможности отречься. Клянусь тебе, мы были согласны уступить во всем, если бы нашим товарищам, которых так несправедливо выделили для наказания, была предложена та же возможность. Мы готовы были согласиться на все, кроме бесчестного, холодного предательства по отношению к нашим друзьям. На это мы не могли согласиться, и нам пришлось уйти.

Хорейс прошел назад к окну, высказав все до конца, усталый и облегченный. Он привел свои доказательства; теперь пусть его отец решает. Сам он уже твердо решил: он больше никогда не пойдет ни в одно учебное заведение.

Дождь почти прекратился, сквозь забрызганное окно он долго смотрел, как по бокам длинной аллеи покачиваются апельсиновые деревья, посаженные его сестрой Мэри. Потом он поднял раму и слушал почти забытые ночные звуки острова — кваканье и посвистывание болотных лягушек и тоскливый зов ночной птицы.

Через некоторое время он услышал, как отец слегка охнул, с трудом поднимаясь с кресла. В следующую минуту он подошел к Хорейсу и обнял его за плечи.

— Сын, из тебя получится выдающийся юрист.

Хорейс застыл в напряжении.

— Кажется, мне теперь все ясно, — продолжал отец. — Это трагично, но в конечном счете ты поступил как порядочный человек. Бывают положения, когда нет выбора между белым и черным. Иногда приходится выбирать серое. Однако, ты ушел с честью, и теперь имеешь возможность поступить в другой университет и реализовать свою мечту, стать юристом.

Хорейс продолжал смотреть на мокрые, неясные очертания деревьев. Его голос прозвучал ровно, почти жестко.

— Папа, я тверд в том, что я сказал. Я покончил с университетом. Эти девять виноваты не больше меня. Но они не смогут поступить в университет. И я не стану поступать. И, хотя это тебе больно слышать, я никогда не мечтал о том, чтобы стать юристом. Это твоя мечта. А я не знаю, чем я хотел бы заниматься.

Джеймс Гульд медленно повернулся и, хромая, подошел к своему креслу. Он сел, тяжело опустив согнутые худые плечи, руки его бессильно висели между коленями.

Хорейс сказал с другого конца комнаты:

— Не пробуй уговаривать меня, отец. Это ни к чему не приведет.

Отец заговорил ровно, без всякого волнения.

— Я знал, что это бесполезно, еще до того, как предложил это тебе. Я считаю, что незачем ставить перед тобой еще одну стену, о которую бы ты расшибался. Я заставил твоего брата сделать как я хотел. Тебя я заставлять не буду, даже несмотря на то, что ты несовершеннолетний.

— И я не останусь на Сент-Саймосе, папа.

Хорейс следил за лицом отца. Его выражение не изменилось. Вскоре старик встал, потер колени, потянулся и, хромая, пошел к лестнице, выходившей к передней. Он взял один из подсвечников, стоявших внизу у лестницы, зажег его от свечи, горевшей там, попрощался и начал с трудом подниматься. На половине лестницы он нагнулся над перилами и посмотрел на Хорейса.

— Я думаю, сын, мне будет не трудно найти тебе работу в торговых предприятиях в Саванне. Мой агент Фрэнк Лайвел завтра зайдет по пути из Сент-Мэри. Я с ним поговорю об этом.

Глава III

На следующее утро Мэри Гульд проснулась раньше, чем позвонил колокол плантации в пять часов, но не позволила себе встать. Никто не пошевелится до колокола ни в большом доме, ни в остальном жилье. Она стала обдумывать, что ей сегодня надеть; обычно, правда, Мэри об этом не заботилась. Но сегодня необычный день, — Хорейс был дома. Она наденет свое новое голубое батистовое платье, едва достигающее лодыжек, как, впрочем, и все ее платья, потому что Мэри терпеть не могла одежды, мешавшей двигаться. К платью она приколет желтую кружевную косынку. Правда, с прикалыванием придется повозиться, но Мэри готова сделать все, что от нее зависит, чтобы его возвращение оказалось праздничным событием. Даже если Хорейс приехал из-за неприятностей в Йеле, она устроит все так, чтобы он был рад, что находится дома.

При первом звуке колокола она спрыгнула с высокой кровати, перепрыгнув через ступеньки, и, пробежав по темной комнате, откинула занавеси индийского ситца, закрывавшие открытые окна. От тряпья, тлевшего на земле, — это было средство против москитов — почти не ощущалось едкого запаха. Оно погасло под дождем. Мэри глубоко вздохнула и потянулась. Она слышала, как падают капли с дубов и кедров у поворота дорожки, но дождя уже не было.

Высокая стройная молодая женщина зажгла свечу, отбросила ночную сорочку и начала умываться перед умывальником, энергично, не по-женски плескаясь в мыльной воде.

Мэри был двадцать один год, и уже в течение пяти лет она взяла на себя большую часть той тяжелой ответственности, которая обычно считалась уделом хозяина плантации. Сестра ее покойной матери, двадцатидевятилетняя тетя Каролина, управляла домом. Она боялась змей, и ее раздражали оводы, и поэтому она мало времени проводила вне дома, особенно летом. Мэри и Каролина хорошо относились друг к другу и были вполне удовлетворены разделением обязанностей, выпавших на их долю после смерти Джейн Гульд и из-за ревматизма Джеймса Гульда, превратившего его в калеку.

Стоя перед зеркалом над низким комодом, который служил ей туалетным столиком, Мэри задумалась о матери. Эта мысль часто возникала у нее с тех пор, как ей самой исполнился двадцать один год. Ее мать умерла, когда ей еще не было тридцати лет, и Мэри в душе не могла понять, как это могло произойти. Девятилетней девочке казалось, что Джейн Гульд не так стара, чтобы заболеть и умереть. Да и позднее, когда в Моравской семинарии на Севере от пяти до десяти молодых девушек умирали от лихорадки или туберкулеза, и когда она печально стояла над холодными, замерзшими продолговатыми ямами, вырытыми для ее умерших подруг, она была уверена, что с ней этого произойти не может. И теперь, когда она была близка к возрасту матери, смерть была также невероятна.

Мэри дернула за желтую косынку. Серебряная заколка, подаренная ей братом Джимом и его женой на прошлое Рождество, была слишком массивна. Она оттягивала тонкий материал в одну сторону. Мэри вздохнула, не только из-за непослушной косынки, но также из-за Джима и Алисы. Они вернутся осенью, и бедная, нервная Алиса опять начнет жаловаться на Юг и нахваливать Север. Папа все время говорит, что он сделал ошибку, купив соседнюю землю для Джима, но дело сделано, и он, видимо, не собирается ничего менять. Она распрямила плечи и решила, что косынка, наконец, сидит хорошо. Все, что делал ее отец, было почти всегда правильно, или оказывалось правильным впоследствии. Это был жизненный принцип Мэри. И что бы он ни сказал ее любимому брату вчера вечером, было, наверное, тоже правильно. Она увидится с отцом за завтраком, но у нее нет уверенности, что она узнает что-либо, да она и не станет пытаться узнать. Если он будет сидеть и молчать, пока они завтракают, она поведет себя совершенно так же, пока он не найдет нужным рассказать ей о Хорейсе, — или пока она не выяснит сама. В душе ей хотелось, чтобы каким-то образом ее младший брат мог получить Блэк-Бэнкс и остаться на Сент-Саймонсе. Как бы только ей сделать так, чтобы поговорить с ним утром? Она причесала свои волнистые черные волосы жесткой щеткой и закусила губу, как обычно, когда у нее появлялась какая-то идея. Она отнесет завтрак в комнату Хорейсу! Это прекрасный способ узнать все из первых рук. Он будет, конечно, долго спать после длинного путешествия, и у нее будет время позавтракать с отцом и тетей Каролиной, сосчитать рабочих, отправляющихся на поля, проверить дойку и ненадолго зайти в жилье работников, чтобы узнать, не заболел ли кто-нибудь из детей. Потом она попросит маму Ларней, которая вырастила их всех четверых, сделать вкусный, обильный завтрак для Хорейса.

Торопясь вниз по лестнице и назад по большому центральному коридору к кухне, пристроенной с одной стороны большого дома, Мэри по привычке остановилась у маленького окошка в крытом проходе, чтобы убедиться, что «люди» встали и готовятся идти, что они завтракают у себя в жилье. В отношении точности ее отец был непреклонен. Он требовал быстрого начала работы, но он также считал обязательным отдых и подкрепление. Ей надо не забыть проверить, как сбили вчерашнюю простоквашу, чтобы к тому времени, когда у работников будет перерыв в десять часов, им принесли маисовый хлеб и сыворотку.

Она слишком поторопилась. В хижинах рабов горели свечи, люди встали, но еще полчаса пройдет, прежде, чем они отправятся к северо-западным полям, где они будут сегодня работать. Мама Ларней была на кухне. Мэри слышала, как она громыхала посудой, но она боялась града вопросов о Хорейсе, который преданная служанка наверняка обрушит на нее; она долго стояла у окошка в проходе к кухне и пыталась представить себе, что случилось такое, что ее спокойный, разумный брат был отчислен из университета.

— Не позорное увольнение, — сказал отец, но все же. Только ее глубоко укоренившееся уважение к личным делам других людей удержало ее вчера от того, чтобы подслушивать на лестнице. Мэри всегда должна была находить разрешение для всех вопросов, касающихся ее семьи, но как найти решение, если она так мало знает о том, что произошло?

Она посмотрела на золотые часики ее матери, приколотые к поясу. Теперь с минуты на минуту работники начнут выходить. То время, которое ей придется провести в кухне с мамой Ларней, сведено до минимума, но все-таки ей надо с ней встретиться. Нельзя было рассчитывать, что эта женщина, которая до сих пор была для них второй матерью, не знает, что Хорейс вернулся домой. Мама Ларней знала все, даже раньше, чем что-то случалось. Мэри быстро пошла к кухне, решив не входить в подробные разговоры.

— Доброе утро, мама Ларней, — крикнула она, вбегая в большое помещение; высокие окна кухни были открыты, снаружи уже начала рассеиваться темнота. Ночная тишина тоже исчезла. Слышен был крик чаек, охотившихся за добычей, кукарекали петухи, лаяла собака, крапивник щебетал и где-то у реки, в Блэк-Бэнкс, трещала шотландская куропатка.

— Здравствуйте, мисс Мэри, — проворчала мама Ларней, не оглядываясь и не переставая месить тесто. — Дождь прошел.

Мэри сразу ощутила тяжелую атмосферу в кухне. Она ожидала вопросов, а не это угрюмое сообщение о погоде. Когда мама Ларней бывала чем-то расстроена, она никогда не делилась своими переживаниями с белыми, если ее не спрашивали: «Мама Ларней, у тебя какая-то неприятность?»

Она медленно повернулась, ее крупные, сильные черты осунулись и отяжелели, как будто она не спала всю ночь.

— Что неприятное у моего мальчика?

— О, я была уверена, что ты знаешь. — Мэри старалась говорить весело.

— Сорока на хвосте принесла.

Мэри получила заслуженный ею ответ. Обмануть маму Ларней никогда никому не удавалось; не стоило и пытаться отделаться от нее шуткой или ласковым похлопыванием по спине.

Другие негры большей частью поддавались на такие уловки, но только не мама Ларней.

— Что неприятное у моего мальчика? Почему масса Хорейс вернулся? Он не болен?

Мэри смотрела на песчаную дорожку, которая вела к хижинам негров, — не столько для того, чтобы проверить работников, сколько для того, чтобы не смотреть в глаза маме Ларней.

— Нет, конечно, Хорейс не болен. Он прекрасно чувствует себя. Ты бы видела, какой он красивый в своем костюме с Севера. И стал таким высоким! У него плечи теперь широкие, голос стал ниже, — Мэри с усилием засмеялась, — у него усы. Нет, не борода, но когда я его поцеловала вчера, то укололась! Можешь себе представить?

Совершенно без улыбки Ларней тяжело прошла к окну, у которого стояла Мэри.

— Я знаю, что-то с ним нехорошо, мисс Мэри. Не надо обманывать Ларней. Двенадцать дней тому назад что-то нехорошее случилось с массой Хорейс. Двенадцать вечеров назад, когда шла к моей хижине по дороге, куда вы сейчас смотрите, ночная птица пролетела передо мной. И сразу мне явился масса Хорейс. Спешу в темноте, ищу, пока не нахожу, палочку. И сломала ее пополам и положила крестом в том месте, где птица пролетела передо мной. На следующий день ищу мои палочки, их нет.

Мэри знала, что смеяться не следует. Да ей и не хотелось. Эта женщина была их опорой. Она являлась собственностью ее отца с тех пор, как он приехал в конце прошлого века в Испанскую Восточную Флориду, чтобы провести свои первые крупные изыскания. Ларней была единственной рабыней, которой владел Джеймс Гульд до того, как женился на Джейн Хэррис в Чарлстоне и привез ее в Восточную Флориду; там он спроектировал и построил первый дом для нее. Мама Ларней сделалась главой всех рабов, которых он купил на Флориде, а когда они переехали на Сент-Саймонс, ее высокое положение в доме Гульдов с годами все укреплялось. По мере того, как Джеймс Гульд становился богаче, у мамы Ларней прибавлялось гордости, достоинства и значительности положения. Ее муж, папа Джон, отец ее двух детей, Ка и Джули, работал главным возчиком плантации.

Мэри принимала суеверия Ларней как совершенную истину.

— Ты говоришь, ночная птица перелетела тебе дорогу двенадцать ночей тому назад? — спросила Мэри.

— Вот тогда неприятное случилось, наверняка.

— Да, надо признаться, что примерно тогда начались неприятности в Нью-Хейвене.

— Этот мальчик плохо не сделал! Ларней может сказать тебе сразу, масса Хорейс ничего не сделал.

Появился беспорядочный ряд полевых работников, и Мэри автоматически начала считать. Они все выйдут, все тридцать. В этом году не было негодных работников, но отец спросит, и она сможет сказать, что видела как все они направлялись к северо-западному полю. Мэри сосчитала мужчин, женщин и старших детей; они шли молча, обмотав веревки от мешков вокруг шеи, а мешки, висевшие сзади, хлопали их по ногам. Мэри сначала не обратила внимания на их молчание, но потом вдруг заметила его.

— Мама Ларней, что-нибудь случилось там?

Ларней не собиралась дать возможность Мэри изменить тему разговора.

— Ничего не случилось. Ларней сказала им не разговаривать около дома. Мой мальчик должен поспать. Мисс Мэри, что с ним?

Мэри повернулась от окна.

— Мама Ларней, от меня ты ничего не узнаешь. Мне известно только, что были какие-то неприятности и Хорейсу вместе с другими студентами пришлось уйти из университета.

Ларней вернулась к столу и начала давать выход чувствам на тесте, которое месила.

— А когда о неприятностях говоришь, мальчик тут не при чем, — бормотала она. — Мальчик хороший. Не причинял неприятностей. Я знала, что надо было моего сына Джули послать, он бы приглядел за ним. Джули умный черный мальчик, мисс Мэри. Он бы помог. — Она стала бить тесто кулаками. — И как это можно, массе Хорейсу только четырнадцать лет, и он без слуги один поехал?

— Мама Ларней, я тебе двадцать раз говорила, у северян не бывает личных слуг. Папа не хотел, чтобы над Хорейсом смеялись. Джиму не позволили взять слугу, так почему Хорейсу надо было взять с собой Джули?

Ларней еще раз стукнула по тесту, шлепнула его в большой глиняный горшок, чтобы оно поднималось, выпрямилась в полный рост — почти шесть футов — и заявила:

— Значит на Севере там одна белая шваль, но вы не белая шваль, и я прошу, чтобы вы ответили на мой вопрос, как леди. Масса Хорейс — мой мальчик, как и черный Джули, и я имею право знать.

Мэри дотронулась до плеча Ларней.

— Конечно, ты имеешь право знать, и я клянусь тебе, что ничего от тебя не скрываю. Слушай, мама Ларней, ты всегда была так дружна с Хорейсом, ты же знаешь отлично, что как только он встанет, он спустится к тебе на кухню поговорить.

Ларней посмотрела на потолок.

— Будет говорить со мной первым делом, я завтрак сама ему снесу.

От удивления и внутреннего сопротивления Мэри не смогла сразу ничего сказать, и в этот момент поняла, что проиграла.

— Ты права, мама Ларней. Тебе надо первой с ним увидеться. Я думаю, ты ему нужна больше, чем кто-либо на свете.

В девять часов Ларней поднималась по лестнице с большим подносом в руках. На него она положила большой ломоть ветчины с острым томатным соусом, горячую булку и миску овсянки с маслом, поставила кружку очень горячего кофе и компот из ее собственных грушевых консервов. На минуту она остановилась в коридоре, поставила поднос на сундук и расправила свое длинное, свободное платье и накрахмаленный передник, поправила яркую головную косынку. Потом глубоко вздохнула, постучала в дверь и отступила, улыбаясь, держа поднос наготове, надеясь удивить его.

В комнате было тихо. Она еще раз постучала, держа поднос на одной руке.

— Кто там? — Голос за закрытой дверью звучал резко. — Кто это, скажите, пожалуйста.

— Это мама Ларней, масса Хорейс, мама Ларней. Открой дверь, мальчик, и посмотри, что я принесла.

После небольшой паузы, показавшейся Ларней очень длинной, дверь приоткрылась на несколько дюймов, и оттуда чуть выглянул высокий, худощавый молодой человек.

— Масса Хорейс! — Она вложила всю душу в звук его имени. — Открой дверь, голубчик. Мама Ларней принесла твой любимый завтрак.

Он впустил ее, но отступил на четыре или пять футов, и Ларней почувствовала, что у нее из рук уходит сила, тяжелый поднос задрожал.

— Здравствуй, мама Ларней, — вежливо сказал Хорейс. Он, видимо, уже давно встал. Ставни были открыты, в комнате было светло от яркого солнца. Он уже вымылся, его волосы — он был шатеном — были аккуратно причесаны, по-другому, чем раньше: завиток спереди оказался зачесанным назад. Она долго смотрела на него.

— Это все, что ты мне скажешь, мальчик?

— Нет, нет, конечно, дай мне этот поднос. Он должно быть тяжелый.

— Убери руки! Ларней принесла еду и будет подавать, как всегда.

— О нет, в этом нет необходимости. Большое спасибо. Я могу с этим сам справиться.

Ошеломленная, Ларней отдала ему поднос. У нее начинала кружиться голова. Она смотрела, не веря глазам, как он легко поставил поднос около кровати, как будто всю жизнь заботился о себе сам.

— Я очень рад видеть тебя, мама Ларней. Мы так долго не виделись. И это такое внимание с твоей стороны.

Она шагнула к нему.

— Почему бы мне не принести тебе завтрак, масса Хорейс? Ларней не изменилась. — Она всматривалась в его глаза, не обращая внимания на то, что это ему неприятно. У него были те же бледно-голубые глаза, но выражение их казалось незнакомым.

— Ну что ж, пожалуй, мне лучше съесть завтрак, пока он горячий, — сказал Хорейс принужденным тоном.

Ларней отступила назад, высоко подняв голову, голос ее был чуть громче шепота.

— Ты хочешь, чтобы я ушла, мальчик? Так отпускаешь? Маму Ларней?

— Ну, да, так. У тебя, наверное, много работы. Но это очень заботливо с твоей стороны, и спасибо, мне больше ничего не нужно.

Ларней медленно отступала к двери, все еще глядя на него, сердце у нее тяжело колотилось, голос дрожал.

— Да, сэр. — Она выпрямила плечи. — Да, сэр. Если это все, что вам надо, масса Хорейс, я пойду к себе в кухню. — Она приостановилась и сделала еще одну попытку, протянув руку к подносу с почти застенчивой улыбкой: — Я сделала овсянку, и там компот из моих собственных заготовок.

Он посмотрел на поднос.

— Спасибо, мама Ларней. Большое спасибо. Больше мне ничего не понадобится.

Его слова были как плотная дверь, закрывшаяся за всеми годами, которые они когда-то провели вместе. Годы, когда они были так близки, как только может белый мальчик, потерявший мать, быть близок негритянке, принявшей его в свое большое сердце и любившей его постоянно, всегда, так, как будто он был ее плотью и кровью. Ларней дошла до двери и ей ничего не оставалось, как только выйти, закрыть ее за собой и начать долгий путь в кухню.

Тяжело шагая, она спускалась по лестнице, с глазами, полными слез, на мгновение заметив, что Мэри быстро скрылась в своей комнате. На середине лестницы Ларней сказала себе вслух:

— Мисс Мэри поняла, как он обошелся со мной. Спасибо Иисусу, что знает. И спасибо тебе, что она знает, не надо подходить ко мне, пока не справлюсь с этим.

На последней ступеньке ее рука соскользнула с перил, и она согнулась от рыданий, качаясь из стороны в сторону.

Глава IV

Хорейс казался очень стройным в свободной серой хлопчатобумажной рубашке и хорошо пригнанных серых нанковых брюках, с крагами того же цвета. Он сбежал по лестнице, пробежал по передней веранде и быстро обошел группу столетников у северного угла дома. Пройдя мимо садового забора, где буйно цвели посаженные Мэри многоцветные розы, он направился к конюшням под прикрытием тутовых деревьев. В десять утра Джули, вероятно, чистит лошадей. Может быть, если повезет, ему удастся не встретиться ни с кем, кроме него, хотя бы до времени семейного обеда. Он проснулся в пять часов, когда зазвонил колокол на плантации, после всего лишь двух часов сна, и с этого момента его преследовала одна и та же навязчивая мысль — ему надо уйти куда-нибудь одному. Скрыться от такой общительной и любящей семьи, как Гульды, будет нелегко. Он подождал до тех пор, пока был достаточно уверен, что Мэри занята счетами, отец уехал в поле, а тетя Каролина вместе с мамой Ларней присматривает в кухне за стряпней. Кроме них его некому остановить.

Он вырос вместе с Джули, коренастым сынишкой мамы Ларней, играл с ним до двенадцати лет. Потом Джули стал его личным слугой. Когда он уезжал в пансион четырнадцати лет, расставание с Джули было, пожалуй, самым трудным, за исключением прощания с мамой Ларней. Он слегка нахмурился, быстро идя по сырой песчаной дорожке, где, как он был уверен, его скрывала полоса белых цветущих олеандров. Неловко это получилось, что мама Ларней принесла ему завтрак. Здесь люди все те же. И они совершенно не принимают во внимание, что те, кто уезжает, изменяются. Надо придумать какой-то другой способ возвращения домой. Способ, который бы не требовал, чтобы приспосабливался только тот, кто возвращается. Надо, чтобы обе стороны шли навстречу друг другу. Накануне, от того, что отец был таким добрым, не раздражался, он почувствовал себя неловко, ощутил себя незрелым, нерешительным. А спокойное предложение найти работу вызвало чувство давления на него. Поворачивая на дорогу к конюшням, он размышлял о том, что ему необходимо побыть одному, чтобы обдумать свое положение, чтобы разобраться во всем с полной ясностью. Джули, вероятно, тоже не изменился, но ему всегда нравилось, как его старый друг держал себя с ним. Ему всегда было хорошо, когда он был с Джули.

Его взгляд привлекли пошевелившиеся от ветра розовые мирты, росшие по бокам дорожки, которую Мэри старательно проложила в саду позади главного здания. Он был дома. На какой-то момент он почувствовал, что не сможет уйти, его переполняла любовь к этим местам. Но разве это — любовь? Может быть, это просто скрытые в памяти воспоминания детства, внезапно разбуженные видом этих мирт, покачивающихся на фоне синего южного неба?

Он подошел к месту, откуда были видны конюшни, и они были по-прежнему удивительно красивы. Даже конюшни отец постарался сделать красивыми для молодой жены. Хорейс вспомнил, как он говорил: «Я был настолько старше, чем она, поэтому сделать так, чтобы вокруг нее было красиво, — это было самое малое, что я мог сделать для нее».

Стены большой конюшни, выстроенной с удачным соотношением пропорций, слегка потрескались, а густая стелющаяся зелень мелкозернистого инжира, который Хорейс когда-то посадил сам, закрыла теперь всю теневую сторону здания. Тесаная кедровая дранка крыши, спускающейся крутым навесом, приобрела с годами более светлый серебристый оттенок. На дранке теперь рос мох, освеженный вчерашним дождем. Он прислушался. Джули был внутри здания; он пел за работой, его мягкий, бархатный голос звучал по-прежнему уверенно и мелодично. Хорейс вошел через высокую двойную дверь. Остановившись в полутемной конюшне, он поискал глазами Джули и увидел, что тот чистит Долли в знакомом заднем стойле. Кобыла первой увидела Хорейса и начала стучать ногами, и Джули удивленно взглянул.

— Доброе утро, Джули, — с трудом сказал Хорейс не своим голосом.

Джули бросился к нему, на его широком лице сияла улыбка.

— Масса Хорейс! Как рад я вас видеть, сэр.

Их рукопожатие было долгим и энергичным.

— Чистил для вас Долли, масса Хорейс. Как находите, старушка хорошо выглядит?

Джули снял напряжение. Хорейс подошел к беспокойной вороной кобыле, обнял ее сильную изогнутую шею, похлопывал, радуясь, как он еще не радовался с момента возвращения домой.

— О Джули, самое лучшее создание в мире! И ты прекрасно о ней заботился.

— Извините, масса Хорейс, заботиться о Долли — это было вроде как будто вы здесь.

Хорейс все еще гладил длинную благородную шею Долли.

— Хорошо быть лошадьми, правда, Джули?

— Да, сэр, очень.

С Джули разговор шел так, как нужно.

— О, Джули, она прекрасно выглядит. Она готова для выезда?

— Да, сэр. Все утро готовил ее. Понимал, что вы захотите проехаться.

Хорейс вывел лошадь и по привычке собирался отвести ее во двор, чтобы самому оседлать. Он остановился, успокоил Долли и прошептал:

— Ой, Джули, я так обрадовался, что чуть не забыл. Я потихоньку хочу увильнуть от родных. Я хочу поехать один.

— Да, сэр. Я оседлаю ее.

— Хорошо. И выведи ее кругом, к задней стене. Я выйду через заднюю дверь.

Хорейс заметил, что его старый товарищ слегка нахмурился. Джули шел навстречу ему сколько мог. Если Хорейс хочет говорить дальше откровенно, он должен сам сказать все, что надо.

— Джули… — начал он и замолчал.

— Да, сэр? — у Джули было выражение лица ребенка, надеющегося на подарок. — Могу помочь вам, масса Хорейс? Как-нибудь?

— Нет, нет, спасибо. Мне нужно только хорошенько проехаться на Долли.

Джули был откровенно разочарован.

— Да, сэр.

— Где сегодня работают?

— Северо-западное поле, масса Хорейс. Вам лучше ехать на юг.

* * *

С тяжелых сапог Джеймса Гульда сыпался песок. Он выглядел старым, обескураженным, но решившим выполнить свое намерение.

— Мэри! — крикнул он. — Каролина! Да где же все?

— Я в столовой, Джеймс, — ответила его невестка. — Ой, посмотри, что ты наделал с нашим чистым полом, Джеймс? Неужели ты не мог снять эти твои грязные сапоги у входной двери?

— Где Хорейс? Я все утро его не видел. Я думал, он вместе с Мэри приедет ко мне. Он позавтракал?

— Ты же знаешь, мама Ларней об этом позаботилась. Она даже отнесла завтрак ему в комнату.

— Не может же быть, что он в такое время сидит у себя в комнате.

— Нет.

— Так где же он?

— Мы с Мэри видели, как он ускакал на Долли примерно с полчаса тому назад.

— Один? Ничего себе, очень мило к нему относятся в первый день его возвращения.

— Он потихоньку уехал. Но сейчас он уже вряд ли один. Мэри бросила все и поскакала следом.

— В какую сторону они поехали?

— Не скажу. Мальчику, очевидно, хотелось побыть одному, иначе он бы не удрал. Я старалась втолковать это Мэри, но она такая же упрямая, как и ты.

Джеймс Гульд повернулся и, прихрамывая, направился к коридору.

— Джеймс, — резко сказала Каролина, — ты же не собираешься ехать за ними, слышишь?

Он остановился, но беспомощное выражение лица, которое почти всегда смягчало сердце Каролины, на этот раз не подействовало.

— Дорогой мой Джеймс, я понимаю, что ты стараешься найти для него работу. Но ты не думаешь, что мальчик имеет право на то, чтобы его оставили в покое на некоторое время? Ведь после того, что произошло, не так-то легко вернуться домой.

Он слабо улыбнулся, посмотрел на мокрый песок и листья — след, оставленный им на натертом полу.

— Ну и безобразие я наделал, правда, Каролина? Мистер Лайвели, конечно, останется обедать.

* * *

Мэри поскакала за братом по направлению к земляной насыпи, покрытой кустами черной смородины; насыпь эта являлась границей между землей Нью-Сент-Клер и Блэк-Бэнкс. Джули, как она и ожидала, не сказал ничего. Но она видела, что Хорейс мчался на Долли по дороге на юг. А так как леса были залиты дождем, она была уверена, что он не сойдет с дороги. По этой самой дороге она и гнала галопом своего жеребца Питера. Подол ее нового синего платья был забрызган грязью; ей некогда было возиться с верхней юбкой для верховой езды. Только одно казалось важным — догнать Хорейса. Он не пожелал разговаривать с бедной мамой Ларней; но с нею так у него не выйдет. Мэри решила, что она нужна брату, а понимал он это или нет, не имело значения.

Извилистая река Блэк-Бэнкс была уже видна; ее изгиб подходил близко к месту, которое Джим и Алиса наметили для своего дома. Почему Хорейсу не построить там себе дом, вместо Джима? Мэри хорошо относилась к Джиму, но была всегда как-то настороже с ним. Хорейс, еще когда он был маленьким мальчиком, понимал то, что заслуживало внимания; например, что на верхушках камфорных деревьев весной появлялся красный цвет; или то, что болото начинало зеленеть в конце мая; он знал, как она любила розы, как ей нравились воинственные маленькие птички «чудесницы», вступавшие в драку с сойками и дроздами на большом подносе в столовой. Ее отец ни слова не проронил с ней о разговоре с Хорейсом накануне, сказал только, что собирается поговорить с мистером Лайвели насчет работы в комиссионной конторе по хлопку в Саванне. Мэри собиралась выяснить, хочет ли Хорейс работу в Саванне или еще где-нибудь. От карьеры юриста это — как небо от земли. И она считала, что ей ничего не оставалось как только мчаться за ним и выяснить истинное положение вещей. Это было необходимо, чтобы защитить и Хорейса, и отца от них самих.

Когда она видела Хорейса накануне несколько минут, он был усталый, промокший и говорил несколько манерно, — это было единственное ее впечатление от него. Сегодня она доищется до истинной причины неприятностей. Сейчас она вот-вот найдет его, и тогда они поговорят так, как только они двое умели разговаривать.

Ближе к месту будущего дома Джима у реки она перевела лошадь в рысь. Хорейс сошел с лошади и стоял на том самом месте, где предполагалось построить новый дом Блэк-Бэнкс. Мэри подумала, что он не мог об этом знать. Просто его привлекало это место. Земля Блэк-Бэнкс не обрабатывалась годами, и ею завладели леса. Здесь было уютнее, более уединенно, чем на плантации ее отца, простиравшейся почти на тысячу акров, засеянной хлопком особого качества, дающим длинную нить.

— Тпру, милый, — тихонько сказала она. Мэри не могла поверить, что брат не слышал, как она подъехала, но он все еще стоял спиной к ней, заложив руки в карманы и глядя на реку.

Она сошла с лошади и быстро пошла через рощицу малорослых дубков, обвитых до самых верхушек лозой дикого винограда; в их сердцевидных листочках только начинала пробиваться та яркая золотистая расцветка, которой они опутают почти все деревья на острове через несколько недель. Когда не было Хорейса, любоваться осенью на Сент-Саймосе было некому. Правда, был один человек, который, вероятно, так же понял бы красоту осени, как она, но она не была в нем уверена, да и в себе тоже. Остальные считали это само собой разумеющимся и вежливо соглашались, когда она указывала им на блестящее черное камедное дерево на фоне желтого орешника. А Хорейс понимал это так же, как она.

Было больно ногам в лесу из-за сосновых шишек и крупных, грубых корней карликовой пальмы, но она была довольна, что не стала задерживаться дома, чтобы надеть туфли для улицы. Китайские хлопковые домашние туфли, которые были у нее на ногах, производили мало шума. Она вдруг поняла, что очень важно подойти к Хорейсу тихо и незаметно. И не в том дело, что желательно нагрянуть на него врасплох, а в том, что нельзя быть навязчивым. «Лишь бы мне удалось, — думала она, — говорить с ним как его сестра, а не как посторонний».

— Здравствуй, брат, — сказала она негромко. — Красиво здесь, правда?

Хорейс повернулся.

— Я мешаю? — спросила Мэри.

— Да.

Она внезапно остановилась, уткнув руки в бедра.

— Ну, я должна сказать, что ты очень дерзко приветствуешь старшую сестру, которую не видел почти четыре года. — Сразу же она готова была откусить язык.

Хорейс опять повернулся к реке.

— Извини, Мэри. Я слышал, как ты подъехала. Я надеялся побыть один некоторое время.

«А я тут и вломилась», — бранила она себя, вдруг почувствовав себя неуверенно с этим непредсказуемым молодым человеком; он был так изящен в городском платье, и так явно старался показать, что чувствует себя всего лишь гостем.

— Послушай, Хорейс, дорогой, это же я, Мэри! Что с тобой случилось? О, я не собираюсь расспрашивать тебя о неприятностях в Йеле. Но что случилось с тобой, моим любимым братом? Где ты? Так вот уехать одному, никому ничего не говоря — это совсем не похоже на тебя.

Сначала она говорила тихо, но потом голос ее становился все громче, и она ничего не могла с этим поделать.

— Мы все хотим помочь тебе, но ты только и знаешь, что отталкивать нас. Даже маму Ларней. Ты обидел ее сегодня утром, а ее ты не имеешь права обижать. Ты же все-таки Гульд. Ты член нашей семьи, и нет никакого смысла делать вид, что это не так. — Мэри вздохнула. — Хорейс, голубчик, неужели ты не можешь попробовать вернуться к нам, — хотя бы наполовину?

Он резко повернулся к ней.

— Да что ты хочешь, что я должен делать, ради всего святого? Хочешь, чтобы я вел себя так, как будто я совсем не такой, чем есть на самом деле? — Он неестественно засмеялся. — Впрочем, если подумать, это не так уж трудно, — я действительно не знаю больше, что я такое.

Она смотрела на него, более пораженная, чем обиженная.

— Так что ты хочешь, чтобы я делал? — повторил он. — Если человек уезжает на собственной лошади один, и его за это обвиняют в жесткости, отчужденности, обвиняют в том, что он обижает милых старых родственников… — его голос прервался. — Почему это я должен что-то решать? Почему со мной все обращаются как с душевнобольным, требующим осторожного обращения? Мне хочется вернуться, сестра, хочется подойти ближе, но разве это может получиться сразу?

«Чудесница» с алыми, ярко-голубыми и золотисто-зелеными перьями покачивалась на ветке, пытаясь дотянуться до семян. Мэри показала пальцем на крохотную птичку.

— Посмотри, это наша любимая птичка, брат. Помнишь, как они дерутся весной и ранним летом? А теперь она линяет. Видишь? Половина ее зеленого наряда пропала. И она совсем изменилась — весь задор исчез.

Хорейс вздохнул.

— Мне уже не шесть лет, Мэри. И даже не четырнадцать, и я не собираюсь уезжать в пансион. Мне на будущей неделе исполняется восемнадцать, и все эти разговоры ни к чему. Ты не изменилась, когда поехала в школу на север, потому что знала, что вернешься домой насовсем. Это всегда был твой дом. Ты отказывала женихам, отказывалась от преподавательской работы — от всего, потому что ты хотела остаться с отцом и управлять плантацией.

— А что в этом плохого? — вспыхнула она и про себя подумала: «Не все ты обо мне знаешь, братишка маленький».

— Ничего плохого. Вот это я и стараюсь объяснить тебе. Ты знаешь кто ты и чем хочешь заниматься. Мне безразлично, чем человек занимается, если он знает что он хочет этим заниматься.

— Ты когда-то знал. Ты всегда хотел быть юристом.

— Это папа хотел, чтобы я был юристом. Я тогда еще не умел самостоятельно думать, а он уже все решил. Ну, быть юристом или чем-то другим — не все ли равно! Я мог бы окончить другой университет и стать самым лучшим юристом во всей стране.

— Ты при папе поосторожнее выражайся.

— Не беспокойся, я знаю.

Мэри внимательно рассматривала его тонкое, восприимчивое лицо, темные круги под глубоко посаженными глазами, появившуюся у него твердую линию подбородка. Но в основном она думала о решении, которое представлялось ей правильным.

— Хорейс, я уверена, что тебе именно так и надо сделать. Окончишь другой университет и покажешь этим людишкам в Йеле! Я не знаю, что именно там произошло, но я совершенно уверена, что тебе следует решить так. Потом ты мог бы вернуться и открыть контору вблизи от дома, — может быть Брансуик к тому времени будет достаточно велик, если папе, мистеру Кингу и полковнику Дюбиньону удастся начать работу над каналом.

Он круто повернулся и побежал к реке. Мэри догнала его, схватила за плечи и изо всех сил попыталась встряхнуть. Он не пошевелился. Он был теперь взрослым мужчиной, а не маленьким братишкой. На глазах Мэри выступили слезы, такие же для нее непривычные, как и поведение Хорейса. А в следующий момент он обнял ее за плечи, и они оба плакали, прижимаясь друг к другу, пока не исчезла отчужденность и не высохли слезы.

— Извини, Мэри, — сказал он, и в первый раз за все время его глаза почти улыбались, — уж если мне вести себя, как маленькому, то лучше при тебе, чем при ком-нибудь другом.

— Глупости ты говоришь, — извиняться вздумал. Я бы, наверное, лопнула от ярости, если бы ты и дальше вел себя так странно. Ты не хочешь рассказать мне, что случилось в университете? Если не хочешь, не рассказывай.

Он взглянул на нее и сказал:

— Да, я хотел бы, чтобы ты знала, но дальше никаких разговоров.

Они сели вместе на покрытой наростами ствол большой упавшей сосны, подальше от реки, так, чтобы их не было видно. Он рассказал ей все, и, как показалось Мэри, ему стало, видимо легче, он был более спокоен.

— Ну, сестричка, что ты об этом думаешь? — Спросил он.

— Я считаю, что преподаватели были несправедливы, вот что я думаю.

— Я не об этом, — сказал он. — Как ты находишь, мог бы я поступить как-нибудь иначе?

— Нет, не мог. И если у тебя есть какое-то чувство вины, Хорейс Гульд, сейчас же сбрось его.

Он засмеялся, поднял сосновую шишку и швырнул ее, нацелясь в белку.

— Кажется, я не такой взрослый, как думал.

— О чем это ты?

— То, что ты сказала, что мне не надо чувствовать себя виноватым, очень помогло. Я должен бы решить это самостоятельно. Мне казалось, что я решил, но потом, дома, все как-то перемешалось.

— Чепуха. Теперь давай поговорим о том, сколько времени ты сможешь пробыть здесь и в какой университет ты…

— Нет, Мэри, с университетом у меня покончено, и даже ты не сможешь изменить это. Пойми это раз и навсегда, и больше не пробуй об этом заговаривать — никогда.

Она встала.

— Но, Хорейс, если ты не хочешь продолжать учиться, папа устроит тебе место — самую обыкновенную работу агентом в Саванне. Старый лысый Лайвели сейчас, вероятно, приехал на пристань в Джорджии. Папа сказал, что он собирается поговорить с ним насчет работы в этой глупой хлопковой торговле. — Она хотела, чтобы он посмотрел на нее, но он снова стал холодным и отчужденным. — Тебе хочется получить работу в Саванне, Хорейс? Ты сказал папе, что хочешь?

— Я ничего не говорил папе, за исключением того, что не собираюсь продолжать высшее образование. Насчет работы он решил сам, — так же, как ты решаешь, что я не хочу этой работы. — Он схватил связку травы, дернул, но она не поддавалась. — А я что — пешка? Что я думаю, — это совсем не имеет значения? Может быть, мне хочется заняться чем-то совершенно другим, чем то, что вы предполагаете! Разве ты или папа хоть на минуту подумали, что я, может быть, хотел бы сам выяснить, что я хочу для себя?

— Хорейс, голубчик, я должна знать, чего ты хочешь, чтобы поддержать тебя.

У него опустились плечи.

— Ты отлично знаешь, сестрица, что если папа устроит мне работу в Саванне, ты решишь, что это-то как раз и нужно.

— Нет, не решу!

— Решишь. Ты не пойдешь против папы, просто не сможешь. Ты по своему характеру не можешь пойти против того, чего он хочет, — будь то для меня или для кого-нибудь другого. Если бы это было не так, ты бы не была здесь.

— Нет, была бы, — огрызнулась она. — Это единственное место на всей земле, где я хочу жить, Хорейс Гульд, и в этом ты не смей сомневаться. Я живу здесь и забочусь о папе и о Нью-Сент-Клэр, потому что я хочу этого.

Он засмеялся.

— Значит, тебе повезло. Ты, по крайней мере, знаешь.

— Но тебе тоже нужно знать, чего ты хочешь. Я только об этом и спрашиваю. Если ты мне скажешь, я могу постараться повлиять на папу. Может быть, если бы ты побыл здесь некоторое время, ты бы смог обдумать и выяснить то, что тебе надо. Скажи мне только, что ты хочешь сейчас, в данный момент.

Он вскочил.

— Я не знаю, чего я хочу, — крикнул он. — Неужели ты не можешь это усвоить, сестра?

На этот раз она не пошла за ним; он выбежал из леса к реке, потом повернул назад на небольшую возвышенность, где предполагалось построить дом Блэк-Бэнкс. Он на одно мгновение остановился там, потом подбежал к Долли, вскочил в седло и помчался к дому отца.

Разговаривая сама с собой, Мэри медленно пошла к лошади.

— А может быть, ему на самом деле хочется остаться здесь? — Она легко села в седло, сначала встав на ствол поваленного дерева, и сидела, глядя на болото и на реку Блэк-Бэнкс. — Зря фантазировать бессмысленно. — Она пожала плечами. — Папа только сказал бы, что Хорейс слишком молод, чтобы стать землевладельцем. Но вот чего бедный папа не понимает, так это того, что Хорейс другой, он не похож на Джима, не похож на Джейн, не похож на меня. И может быть, — сказала она, трогая Питера в обратный путь, — он лучше, чем мы все вместе взятые.

Глава V

Было обеденное время, четыре часа, и Ларней, в чистом переднике и головной повязке, хозяйничая вокруг большого стола красного дерева, подавала блюда, полные горячей еды, с которых каждый брал себе порцию сам. Все это она делала медленно, более внимательно, чем обычно, чтобы получить больше времени, дольше наблюдать и слушать.

— А как, если мой мальчик не хочет работу в Саванне? — думала она. С того самого момента, как они сели за стол, — ее хозяин во главе стола, этот засушенный мистер Лайвели справа от него, и Хорейс слева, — ее мальчик не сказал ни слова. Он сначала вежливо усадил свою тетю, потом сестру, но не говорил абсолютно ничего. Ларней была рада, что мисс Каролине захотелось сегодня вскакивать и бежать на кухню за тем, что было нужно. Она вообще была живчиком и не любила сидеть на месте. Но главным было то, что не было надобности Ларней уходить. Она могла оставаться там, где ей хотелось быть, в комнате, где был Хорейс; она потихоньку молилась, и следила за каждым изменением выражения его лица.

— Так, значит, ты собираешься заняться хлопковым делом, сынок? — Лысый, в очках, мистер Лайвели говорил тоном ласкового, простого человека. Ларней казалось, что он уже заранее все это задумал на своем высоком сиденьи в конторе. Она остановилась, когда Хорейс посмотрел на него удивленно иронически, но не сказал ни слова.

— Моему сыну нужна работа, — сказал Джеймс Гульд, нарушая неловкое молчание. — Саванна не так далеко отсюда, и я думаю, что ему понравится.

Ларней крепко сжала рот.

— Что это случилось с массой Гульд? — думала она, переводя взгляд со своего хозяина на Хорейса. Они вообще не смотрели один на другого. Тогда она взглянула на Мэри и увидела, что она так же внимательно следила за братом, как и Ларней.

— Ну вот, я как раз говорил твоему отцу недавно, когда мы были около машины, что нам сейчас нужен новый человек, причем сразу. Предприимчивый молодой человек, безупречной честности. — Очки в стальной оправе соскользнули с длинного, в оспинах носа Лайвели, и он водрузил их на место, широко взмахнув рукой. — Я рад сказать тебе, сынок, что если ты хочешь, ты получишь эту работу.

Какое право имел этот человек называть ее мальчика «сынок»? Ларней нахмурилась и продолжала подавать рис.

— Вы можете сказать, в чем заключается эта работа? — спросил Джеймс Гульд. — И будет ли у него время иногда приехать домой?

— Конечно, он сможет приезжать домой, — замурлыкал мистер Лавейли. — Гораздо это лучше будет, сынок, чем быть там, на Севере, среди чужих. Ты будешь близко от своих, и будешь встречаться с людьми своего уровня — культурными жителями прибрежной Джорджии. Ты нигде не найдешь людей лучше, чем у нас в Саванне. — Он опять потрогал свои очки. — Да, иногда придется съездить куда-нибудь. Это, я думаю, тебе понравится. В основном, работа клерка, с личным столом, на редкость благоприятная возможность, я бы сказал, для такого молодого человека как ты.

Ларней видела, что Хорейс беспомощно взглянул сначала на отца, потом на сестру. Мисс Мэри, казалось, была готова взорваться и сказать что-то, но поразительно, непонятно, — она промолчала. Может быть потому, что мистер Лайвели продолжал говорить.

— Я вам расскажу, Гульд, в чем дело. Надо следить за перевозками хлопка, и если какой-то груз потеряется, — а это случается даже в такой хорошей фирме, как «Лайвели и Бафтон», то ты должен разыскать его. Ну, разве это не интересно?

Ларней стояла позади Хорейса, немного сбоку, и ждала. Он смотрел в свою тарелку с вилкой, помешивая рис.

— Ну как, Хорейс, — спросил его отец.

— Ну, наверное, хорошо.

Ларней никогда еще не видела Хорейса таким одиноким, таким нуждающимся в утешении.

Фрэнк Лайвели несколько раз откашлялся.

— Могу вас уверить, мистер Гульд старший, что наша фирма никогда не предлагает ответственное положение совсем еще мальчику, да вдобавок и неопытному. — Он опять кашлянул. — С полным уважением к вам, я удивлен таким по меньшей мере — э… отсутствием интереса.

Когда Хорейс внезапно отодвинул стул, Ларней пролила воду на ковер, так как пыталась наполнить бокал, не глядя, что она делает. Наполовину встав, юноша как-то осел, словно раненая птица, медленно опустился на место, положил салфетку на колени и сказал:

— Хорошо, сэр. Я возьму работу.

Лайвели внимательно посмотрел поверх очков, сложил кончики своих костлявых пальцев и милостиво улыбнулся.

— Хорошо. Ты никогда не пожалеешь об этом, сынок. Ни одного дня. Так как? Ты сможешь быть на месте, чтобы сразу начать рано утром в понедельник?

— Понедельник, — задыхаясь произнесла Мэри. — Это послезавтра, до дня твоего рождения.

— Да, сэр, — решительно сказал Хорейс. — У меня с собой только саквояж. Я оставил чемодан в Нью-Хайвене до того времени, когда выяснится, где я буду. Я сяду на пароход в воскресенье днем.

— Хорошо, — сказал мистер Лайвели более подчеркнуто. — Ну, у нас масса прекрасных пансионов в Саванне. У тебя не будет никаких затруднений. Да вот еще что, я с удовольствием встречу твой пароход, юноша, и сам провожу туда, где, как я считаю, лучше всего тебе остановиться. — Он ударил рукой по столу. — Значит, все решено, и я заранее говорю, тебе понравится наш большой город, процветающие предприятия, много удовольствий культурного характера — прекрасный театр, опера, концерты. Богатая история. Знаешь, наши шесть красивых площадей, в самом центре города, были спланированы самым великим генералом Оглторпом. О, да, у нас в Саванне дела идут все лучше, уже свыше восьми тысяч человек, согласно переписи тридцатого года.

— Это верно, — сказал Джеймс Гульд.

Ларней смотрела, как Хорейс опять встал из-за стола, с застывшим решительным выражением лица, которое отдалось болью у нее в сердце.

— Я благодарен за возможность, которую вы мне предоставили, сэр. — Он встал. — Можно мне теперь уйти, папа?

— Ну что же, ладно, можно. И я рад, что ты решил поступить на это место.

— Решить легко, отец, если нет выбора.

Когда Хорейс быстро вышел из столовой и пошел по коридору, мама Ларней наклонилась, чтобы подтереть пол там, где она разлила воду. Ей ничего не оставалось, кроме самого тяжелого — снова расстаться с ним.

Глава VI

В воскресенье утром Мэри и Каролина, одетые для посещения церкви, в новом зеленом фаэтоне ехали по дороге в Джорджию, по направлению к единственной церкви на острове. Сзади них в старой двухместной коляске следовали Хорейс с отцом. Было уже жарко, ветер был такой слабый, а слепней было так много, что на каждом из двух экипажей, примостившись сзади, важно ехал негритенок, размахивавший над головами ехавших длинными ветвями с густыми листьями.

— Нельзя ли побыстрее, Мэри? — Каролина отгоняла мух еще и своим веером из пальмовой ветки. — Меня совсем пожирают.

Мэри ненавидела шляпы, и была сегодня, по мнению ее тети, необыкновенно красива в красивой черной кружевной косынке на темных волосах. Но у нее сегодня такой мрачный вид, у бедняжки.

— Я поеду быстрее, если ты обдумала, что мы скажем сегодня знакомым в церкви, когда они начнут спрашивать, почему Хорейс вдруг едет на работу в Саванну, вместо того, чтобы окончить университет. Папа с Хорейсом не торопятся догнать нас, а мне совсем не нравится перспектива говорить на эту тему без папы. Это все он придумал.

— О, Мэри, честное слово, неужели ты думаешь, что они так любопытны?

— Было бы неестественно, если бы они не задавали вопросов.

— Ну, я об этом не подумала.

— Я обо всем думаю, — сердито сказала Мэри, — а польза какая?

— Что ты имеешь в виду? — Каролина шлепнула слепня на своей белой кружевной перчатке и запачкала ее.

— Тетя Каролина, я абсолютно точно знаю, что Хорейсу не хочется сейчас уезжать с острова.

— Откуда, Мэри, — спросила она, вытирая пятно на перчатке. — Как ты можешь знать, хочется ему остаться или нет? Он и дюжины слов не сказал со дня приезда.

— Потому что я знаю своего брата. Его не надо было заставлять уезжать, когда он действительно не знает, чего он хочет. И уж особенно не следовало отправлять его в Саванну работать на старого лысого.

— Ш-ш, — прошептала Каролина, оглядываясь на худенького маленького Адама, который к десяти годам получил желанное место в качестве помощника Джули. Адам размахивал веткой над их головами и внимательно слушал. — Мама Ларней назначила Адама ехать с нами и Джо ехать с Хорейсом и папой по определенной причине, — ты знаешь, они отлично подслушивают.

— Мне все равно, что узнает мама Ларней. Ей так же тяжело, как и мне.

Каролина повернулась, чтобы лучше рассмотреть племянницу из-под своей соломенной шляпки в форме ковшика.

— Неужели ты, Мэри Гульд, хочешь сказать сейчас, здесь, что ты в чем-то не согласна с отцом?

— Безусловно, именно так, — сказала Мэри. — И я бы ничего не пожалела отдать, чтобы знать, о чем они разговаривают в коляске там, позади.

— Не разговаривают, мисс Мэри, — вмешался Адам. — Сидят и смотрят вперед. У Джо нечего будет рассказать маме Ларней, когда вернемся.

— Раз ты так много знаешь, Адам, ты не видел, попрощался ли господин Хорейс с мамой Ларней или нет? — спросила Мэри через плечо.

— Нет, мэм. Она ждала у двери в кухню, но он не пришел.

— Ну почему это Хорейсу хочется обижать бедную маму Ларней? — спросила Каролина.

— Он никого не хочет обижать, тетя Каролина. — Мэри раздраженно дернула вожжи, потом опомнилась и снова пустила лошадь медленнее. — Он так запутался, что старается вообще поменьше действовать. Все это слишком быстро произошло. Ему нужно было долго побыть дома, чтобы все как следует обдумать. Папа, возможно, всю жизнь будет раскаиваться.

— Ну, не думала я дожить до того, чтобы ты разошлась во мнениях с отцом. Но я уверена, что Джеймс считает, что он сделал доброе дело для Хорейса. Ведь мальчик не хочет продолжать учиться, а его надо чем-то занять. По-моему, самое неудачное было бы, если бы мальчик сидел и заново переживал все, что случилось. И знаешь, Мэри, я считаю, что твой отец — человек заботливый и что он все понимает и действует разумно.

Хорейс смотрел на тихий лес, пока старая коляска катилась по узкой, извилистой дороге. У него наступило полное безразличие, и было даже что-то вроде облегчения от того, что принято какое-то решение, — правильно оно или нет, неважно; он боялся момента прощания и тех двух часов, которые предстояло провести, дожидаясь парохода; его угнетало все, что накопилось и не было высказано между ним и отцом; он не мог понять, как было возможно, чтобы человек, сидевший рядом с ним, так сильно любил его и так мало понимал. Он будет работать на новом месте. Он не причинит отцу еще больше горя, но все время будет присматриваться. Саванна была очень большим городом. Там постоянно приезжали и уезжали сотни людей. Будут возможности другой работы. Потрепанная птичка-кардинал, с одним единственным пером, оставшимся в хвосте, прыгнула на расцветающий куст у дороги. Хорейс улыбнулся линяющей птичке.

— Ты тоже утратил радость жизни, не правда ли? Ты летаешь только, чтобы добыть себе необходимое, и теряешь перья, и не поешь больше. Но между нами большая разница — ты свободен, можешь лететь куда хочешь, как подсказывает инстинкт. А я в ловушке. Мне невыносима мысль о том, чтобы остаться, и я не хочу ехать туда, куда я еду.

Раздался звон колокола церкви в Джорджии.

— Приятно будет опять сидеть рядом с тобой на нашем месте в церкви, сын.

Хорейс почувствовал, как у него сжалось горло. Неужели отец думает, что он пойдет в церковь? Он предполагал, что они все попрощаются, и он сможет, сохраняя достоинство, уйти на пристань один. Неужели отец думает, что он будет вести вежливые, по-соседски дружелюбные разговоры с их знакомыми на острове?

— Прошлым месяцем мы привели в порядок полы в алтаре, — говорил его отец. — Снаружи побелили заново. Она очень красива теперь, под тенью этих огромных старых дубов.

Меньше чем через минуту они переедут деревянный мост у поворота дороги в Джорджию и окажутся в поле зрения маленькой белой церкви, построенной, когда Хорейсу исполнилось восемь лет. Мистер Бэрроу, пастор, будет стоять в своем облачении и приветствовать все восемь и девять семейств плантаторов; они будут разодеты по воскресному, их коляски и экипажи начищены до блеска, их дети основательно вымыты и радостно возбуждены, так как их только и одевали хорошо для поездки в церковь. Его отец совершенно не подумал о том, как унизительно будет для него, если придется разговаривать с этими людьми, знавшими его всю жизнь.

Уже показалось маленькое белое здание, отстоявшее от дороги на некотором расстоянии, казавшееся еще меньше из-за соседства больших дубов. Хорейсу надо было соображать быстро. Он увидел, что Мэри и Каролина остановили новый фаэтон по другую сторону дороги и все еще сидели в нем.

— Подъедем туда, к Мэри, папа, — беспокойно сказал он.

Тетя Каролина помахала им, но Мэри сидела прямо и неподвижно. Прихожане и мистер Бэрроу уже видели их и понемногу двигались в их сторону по длинной дорожке от церкви.

Джеймс Гульд направил коляску к противоположной стороне дороги и остановил рядом с фаэтоном. Хорейс спрыгнул на землю, помог отцу сойти, пожал его руку, на мгновение обнял его, поднял руку неловким прощальным жестом сестре и тете, прыгнул на сиденье кучера в старой коляске и, погоняя лошадь, как можно быстрее проехал мимо церкви, и исчез из виду, увозя и Джо, так и оставшегося на своем месте позади коляски.

* * *

Единственный пассажир в каюте «Магнолии», Хорейс сидел на деревянной скамье спиной к окну. Пароход был гружен мешками сырого хлопка, туго набитыми на плантациях, начиная от Сент-Мэри и до Сент-Саймонса. Теперь они входили в пролив Баттермильк к северу от острова. Хорейс отправил Джо назад с коляской; никто за ним сюда не последовал. Напряжение спало, он чувствовал облегчение, но не мог решиться смотреть, как остров проплывает мимо. Семья, вероятно, возвращается домой; он старался не думать о том, как отец едет один в коляске.

Наконец он посмотрел в окно. Остров исчез, «Магнолия» плыла по проливу, где только вода и болотистая низменность виднелись и впереди, и сзади.

Хорейс вытянул свои длинные ноги, как этого не позволяли светские приличия, и осмотрелся. Каюта была совершенно такая же, как на «Южной Каролине», но здесь было гораздо спокойнее, потому что не было того плантатора из Сент-Мэри, который без умолку говорил, начиная от Дериена, и до самого острова.

— Но, вероятно, мы везем сотни тысяч фунтов хлопка на рынок, — подумал он вслух, радуясь тому, что он здесь один. Дома он собирался поговорить с отцом о политике; ему хотелось выяснить настроение отца, что он сказал бы, когда узнал, что один из его соседей на Сент-Саймонсе издевается над идеей Союза. Хорейс улыбнулся. «Наверное, папа останется верен себе и не скажет ничего». Сегодня, в тихой каюте, освещенной солнцем, ему было стыдно, потому что этот невежественный плантатор как-то напомнил ему его товарища с Юга, возглавившего бунт. «Чепуха. Никаких оснований для сравнения. Ведь недопустимо предполагать, что необразованный, крикливый фанатик способен рассуждать так, как талантливый студент Йельского университета. Если, конечно, не предположить, что образование не так глубоко воздействует на человека, как обычно считают. Может быть, оно только создает внешний блеск». Эта мысль ему понравилась, она оправдывала его решимость не поступать больше ни в какой университет. Но все же он был согласен со своим товарищем, начавшим кампанию, он встал на его сторону против тирании преподавателей.

Хорейс вздохнул. Он додумает все это когда-нибудь в другой раз. Сейчас он все еще чувствует себя очень усталым и его тревожит мысль о том, что его ожидает в Саванне. Может быть, он как-нибудь вечером позовет Алекса Дрисдейла к себе в пансионат, и они поговорят о том, как в действительности образование воздействует на человека.

У него с Алексом почти по всем вопросам были противоположные точки зрения, но как приятно будет опять повидаться. Они расстались в Саванне всего лишь четыре дня тому назад, а казалось, целый год прошел.

Он стал рассматривать свои низкие черные сапоги с ремешками, крепко натягивавшими его темно-серые брюки. Мама Ларней вычистила и отгладила его одежду. Это были его любимые вещи — серый короткий жилет, с вырезом спереди, темно-зеленая визитка с модными очень широкими отворотами, и белая рубашка с жесткой гофрировкой. Его галстук был также светло-серого цвета и закреплялся серебряной булавкой. Ему надо быть очень аккуратным со своим ограниченным гардеробом, пока его чемодан не приедет в Саванну, но когда он прибудет, он, наверное, будет выглядеть не хуже, а может быть лучше, чем многие местные жители. Хорейс глубоко вздохнул. В конце концов, может быть в Саванне будет не так уж и плохо.

Глава VII

В пансионате мисс Сьюзан Плэтт, находившемся на углу улиц Булл и Конгресс, и обслуживание и еда были отличны. Хорейсу нравилась его комната в верхнем этаже с двумя слуховыми окнами, а мисс Плэтт оставалась неизменно любезна и внимательна. Надо было признать, что мистер Лайвели устроил его прекрасно. Его начальник был, видимо, искренне заботлив. Так заботлив, что значительную часть времени Хорейс посвящал тому, чтобы увильнуть от приглашений присоединиться к семье Лайвели на вечерок в театре, домашний обед или пикник на Стрэнде. Однако ему не удалось избавиться от совместных посещений церкви по воскресеньям. Было совершенно очевидно, что мистер Лайвели имел виды на Хорейса как на будущего зятя. С точки зрения Хорейса, Тесси Лайвели была просто корова, даже более тупая, чем ее отец, и такая же некрасивая, как ее десятилетний брат Бубба.

Работа была бы приемлема, если бы Хорейс обладал склонностью к возне с деталями и к рутине. Сутью он овладел быстро, и первую неделю, когда перевозок было больше обычного, ему даже нравилось оживленное движение огромных шхун и бригов, приходивших и уходивших по реке Саванна, ниже Коммерс-Роуд, где помещалось агентство по продаже хлопка компании «Лайвели и Бафтон». Его работа частично заключалась в том, что он должен был осматривать реку с помощью сильной подзорной трубы, чтобы заметить приближение кораблей, груз которых он был обязан проконтролировать. Он смотрел с одного из нарядных металлических балконов, висевших над доками Коммерс-Роуд, и эта часть работы нравилась ему больше всего. Зрелище четырехмачтового корабля, величественно плывшего вокруг большого изгиба реки, всегда волновало его. Ему нравилось входить на борт такого судна, причаливавшего около пристани у подножия крутого песчаного обрыва. Проверка хлопкового груза, мешок за мешком, тюк за тюком было скучным занятием, но он испытывал удовлетворение от того, что его точный список совпадал со списком грузовой конторы. И еще бывало время простоя в работе, когда надо было ждать, пока черные грузчики перенесут на палубу дополнительный груз; тогда он стоял на палубе, перегнувшись над перилами и воображал, что он уплывет на этом корабле. Мистер Лайвели постоянно уверял его, что поездки могут начаться в любой момент.

— Пока нам везло, Гульд, но в этих делах заранее ничего нельзя сказать. Какая-нибудь перевозка может потеряться, хоть завтра.

На второй неделе пребывания в Саванне, в четверг, Хорейс отправился к Дрисдейлам. Оба товарища отметили встречу медвежьими объятиями, шлепая друг друга по спине.

— Ну почему же ты так долго не приходил ко мне? — жалобно говорил Алекс. — Я так соскучился по знакомым лицам из Нью-Хейвена. Если бы я знал, что ты здесь, близко, мы бы уже давно схватились в каком-нибудь яростном споре. Я нахожу, что общество в Саванне довольно-таки скучное, а ты как считаешь? Или они тебя еще не изловили? — Алекс отошел, осматривая его. — Такой красивый воспитанный экземпляр, — ну, у барышень в Саванне просто головы кругом пойдут, когда они обнаружат тебя. Пообедай с нами и давай будем вместе проводить время несколько дней. Я уезжаю через три недели учиться на Север.

С этого дня у Хорейса изменилась жизнь и наступило некоторое освобождение от семьи Лайвели. Хоть Алексу общество Саванны и казалось скучным, он был своим в этой среде, и вскоре так же вошел в нее и Хорейс. Он бывал особенно доволен, когда, чувствуя себя в полной безопасности в обществе Алекса и его друзей, во время антракта в театре видел супругов Лайвели, маленького Буббу и толстую Тесси. Из дипломатических соображений он продолжал ходить с ними в церковь, но в остальном Алекс спасал его. По вечерам они бывали в обществе привлекательных барышень на вечеринках, на концертах или отчаянно спорили вдвоем.

В последний вечер перед отъездом Алекса в университет они договорились обязательно провести время вдвоем. Сразу после того, как Хорейс закончил работу в шесть часов, они отправились в платную конюшню, взяли напрокат верховых лошадей и поехали по Ист-Брод к густому сосновому лесу на окраине города. Когда они подъехали к широкому рву с крутыми берегами, Алекс придержал свою лошадь. Проехав, цокая, по деревянному мосту, переброшенному через ров, они молча въехали в девственный лес; тишина нарушалась только глухим стуком копыт по опавшим сосновым иглам.

— Я, бывало, играл здесь в детстве, — вспоминал Алекс, когда они сошли с лошадей и стояли, глядя на сосны с длинными иглами. — Это было прекрасное место для игры. На Севере я до сих пор скучаю по этим высоким соснам. Там сосны другие. Знаешь, Хорейс, ты ведь пожалеешь, что не едешь учиться со мной, даже несмотря на то, что теперь другие университеты принимают нас, бунтарей из Йеля, условно, с испытательным сроком в шесть месяцев.

Хорейс нахмурился.

— Алекс, это наш последний вечер вместе, потом мы долго не увидимся.

— Ладно, не буду больше об этом говорить. Просто дело в том, что я горжусь тобой, мой друг. Ты был тверд в Йеле. Ты показал, каков ты. У тебя превосходный ум. Югу нужны такие люди, как ты. Мне горько видеть, что ты пропадаешь зря, что ты связался с делами семьи Лайвели.

— Об этом не беспокойся, — огрызнулся Хорейс. — Работа у Лайвели — временная затычка.

— Но чем ты еще можешь заняться? У тебя незаконченное образование. У тебя нет необходимых знаний для того, чтобы заняться чем-то важным, — несмотря на отличный ум и верность принципам. Некоторые из тех ребят не представляли собой ничего особенного, а как у тебя сложится дальше, это важно.

— Спасибо, — сказал Хорейс, ухмыляясь. — Слушай, Алекс, я все хочу спросить твое мнение по одному вопросу. Ты считаешь, Стейнер — подстрекатель?

Алекс выглядел озадаченным.

— Ты имеешь в виду, потому что он был более или менее инициатором нашего так называемого бунта? Нет, не думаю. Почему ты спрашиваешь?

Хорейсу не хотелось спорить в эту их последнюю встречу, но ему надо было рассказать о своей реакции на критические высказывания плантатора из Сент-Мэри в адрес Федерального правительства. Как он внезапно услышал отголоски того, что говорил их друг Стейнер.

— Как это возможно, чтобы этот человек напомнил мне Стейнера? Как ты думаешь, возможно ли чтобы оба они руководствовались сходными настроениями?

— Оба они противились проявлению тирании, — сразу ответил Алекс. — Всякий благородный человек будет поступать таким образом.

— Согласен. Но меня это встревожило. Этот плантатор относится к тому типу людей, которые готовы сразу лезть в драку, хотя разумными путями можно этого избежать. И это заставило меня вглядеться в себя самого, и я увидел кое-что такое, что мне не нравится. Меня уволили из Йеля по той же причине, что и Стейнера.

— Слушай, Хорейс, ты же сын плантатора. И тебе не трудно понять точку зрения того человека. Что он необразован, не имеет значения. Ты же не можешь соглашаться с тем, как Север старается взять нас измором для того, чтобы забрать в руки Федеральное правительство! Правда, мы еще достаточно сильны, но если эти невыносимые поборы и дальше будут утяжелять тот груз, который Юг тащит на своих плечах, то экономика Хлопковых Штатов совершенно развалится. Ты ведь с этим согласен?

— Да, пожалуй, но…

— Но что?.. Северная теория управления по воле большинства вульгарна, основана на соображениях выгоды, — она неправильна! Настоящая политическая власть принадлежит здесь только людям из высшего класса. Мы, жители Хлопковых Штатов, чтим Союз за его высокий моральный принцип — права Штатов! Север поклоняется Союзу по принципу грубого коммерческого идолопоклонничества. Ты просто не хочешь пошевелить мозгами!

— Наоборот, я, кажется, только начинаю шевелить ими, — сказал Хорейс. Он понимал, что Алекс собирался спорить, исходя не из логики, а из своей эмоциональной точки зрения. — Может быть, нам лучше оставить этот разговор.

— Ни за что на свете! Я не собираюсь спокойно выслушивать, как ты не соглашаешься со мной по важнейшему вопросу прав Штатов!

— Разве я сказал, что не соглашаюсь?

— Ты веришь в высокий священный принцип прав Штатов, Хорейс?

— Да, конечно. Это основано на конституции. Но я также верю в Союз всех Штатов. И, вообще, я совсем не собирался заводить спор о политике.

— Он возник из-за твоего вопроса. Тирания есть тирания, не правда ли? Независимо от того, где она проявляется, — у Федерального правительства или у преподавателей в милом старом Йеле.

Хорейсу было не по себе. Он промолчал.

— Ты сейчас постараешься переменить тему разговора, Хорейс, но я все же хочу иметь уверенность в том, что ты не дашь обмануть себя всеми этими аболиционистскими разговорами лицемерного Севера. Ты умен, но в тебе сидит романтик. Вполне возможно, что они тебя вокруг пальца обведут своими речами. Это только кажется гуманным. Они кричат и распространяют памфлеты о том, как бесчеловечно с нашей стороны владеть рабами. Можешь быть абсолютно уверен, что они бы тоже завели себе рабов, если бы климат там был не слишком суров для сельской жизни. Не забывай, что торговля рабами ведется — и с большой выгодой — кораблями янки!

— Это рассуждение поверхностно, — сказал Хорейс. — Не все северяне имеют корабли для перевозки рабов и не все северяне аболиционисты.

Алекс вздохнул.

— Я только хочу, чтобы у тебя сохранилось четкое понимание относительно Хлопковых Штатов. Ты иногда слишком сентиментален. Это может исказить твой взгляд на вещи. Что бы делал твой отец без своих рабов? И, кстати, что они делали бы без него?

Хорейсу было неприятно, что Алекс заговорил на тему рабства. Работники в Сент-Клере были, казалось, так довольны и составляли такую необходимую часть жизни там, что он не мог себе представить Нью-Сент-Клер без них или их вне Нью-Сент-Клера. Они были едины. И, все-таки, в Йеле во время споров «за» и «против» рабства он был единственным южанином, не вступавшим в дискуссию. «Как бы то ни было, я теперь уехал с острова, — подумал он. — Я никогда не буду плантатором. Все это меня не касается».

— Ты не ответил на мой вопрос, Хорейс, — Алекс прервал его раздумья. — Что бы делал твой отец без своих рабов?

— У меня пока нет на это ответа. Я этого не продумал. Я не могу присоединиться ни к той, ни к другой стороне по вопросу рабства.

— Это невозможно! По такому жизненному вопросу, как право владеть тем или иным видом собственности надо быть или на одной, или на другой стороне.

Хорейсу совсем не хотелось попасть в безвыходное положение.

— Я могу хоть сейчас начать спор с эмоциональных позиций или согласиться с тобой, но все это было бы именно эмоционально. Признай за мной право думать, старина.

— Конечно, — Алекс засопел, — хотя мне этого не хочется. Мы — Южане, Хорейс. Хоть мы получили образование на Севере, мы — Южане, и гордимся этим, правда?

— Да, сэр, — горячо согласился Хорейс.

— У меня такое чувство, что хотя я неизвестно где буду жить, частичка меня всегда будет находиться под висячим мхом и вдыхать запах жасмина весной.

— Да ты поэт, и еще глупый, осторожный идеалист. — Алекс засмеялся. — Слушай, ты не думаешь, что нам следует возвращаться? Начинает темнеть. Хочешь наперегонки?

— Еще бы!

Они поскакали, как индейцы, кричали, увертывались от коров, от ручных тележек, и смеялись все время до самой конюшни.

— Неприятное соседство на Ист-Брод рядом с конюшней, — сказал Алекс, когда они завернули на Президентскую и подошли к дому Дрисдейлов. — Где моряки собираются, там сразу же появляются подозрительные личности. Не люблю бывать там вечером.

— А я бываю, — сказал Хорейс. — Часто хожу. Мне нравятся моряки.

— Присматривай за бумажником. Слушай, Хорейс, ты будешь навещать мою маму почаще, когда я уеду?

— Да, Алекс, раз ты хочешь. Но, конечно, мне, может быть, придется уехать неожиданно.

— Пока нет потерявшихся перевозок?

— Пока нет. Но я, может быть, не буду ждать, если найду место, куда мне захочется поехать и что-то, чем мне будет интересно заняться. И, пожалуйста, не читай мне лекций о ценности высшего образования.

— Не буду. Я это кончил. Я вижу, что ты пока ничего не решил, неизвестно, где ты будешь и чем займешься. Я не понимаю, что, собственно, беспокоит тебя, но я не возражаю.

Они стояли на углу Президентской и Булл, в круге света от фонаря, только что зажженного рядом с водяной колонкой. Алекс резко повернулся и положил руки на плечи Хорейса.

— Слушай, дружище, давай поддерживать связь время от времени. Omnes in uno.

— Omnes in uno. — Сказал Хорейс и они пошли дальше. На ступенях у входа в дом Дрисдейлов они пожали руки, но никто из них ничего не сказал, пока они не вошли в дом. Хорейс собирался только поздороваться с родителями Алекса и уйти в свой пансионат. Но с такими добрыми, гостеприимными людьми как Дрисдейлы это было невозможно. Его утащили в гостиную, полную людей, где пела красивая женщина в мягком голубом платье.

Прежде чем она кончила петь, Хорейс влюбился.

Глава VIII

Хорейс сдержал обещание заходить к матери Алекса. Невозможно было не заходить. Он был уверен, что, если он достаточно часто будет там бывать, в какой-то день — чудесный день! — женщина в мягком голубом платье будет там опять среди гостей, и он увидит ее и, может быть, даже недолго поговорит с нею.

В тот вечер его представили ей в толпе гостей; он знал ее имя, оно звучало волшебно: Линда Тэтчер. Миссис Дрисдейл назвала ее — вдова Тэтчер, и ему это было неприятно. Он знал, что вдовы не обязательно преклонного возраста, но само слово отдавало старостью, а Линда Тэтчер была вне времени. Старше, чем он на несколько лет, может быть, но разве важны годы, если сердце вдруг загорелось любовью?

Через неделю после отъезда Алекса он опять зашел к Дрисдейлам.

— Как приятно, что вы сегодня пришли, мистер Гульд, — встретила его миссис Дрисдейл. — У нас опять вечер музыки. Вы, может быть, не помните ее — я молодых людей знаю, — но сегодня опять будет петь вдова Тэтчер.

В глазах Хорейса высокая, облицованная темной панелью, передняя начала скользить набок; он почувствовал, что лицо его горит. Миссис Дрисдейл, по-видимому, ничего не заметила, потому что она продолжала восстанавливать тот вечер в его памяти: — Это было вечером накануне отъезда Алекса в университет. Вы еще тогда верхом ездили. И вы появились в середине арии. О, дорогой мой мальчик, как нам повезло в Саванне! Эта талантливая дама собирается обосноваться здесь.

Внезапно Хорейса охватила абсурдная паника. Линда Тэтчер еще не пришла, и надо придумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти, пока ее нет.

— Проходите в комнаты, мистер Гульд, — говорила его хозяйка, — сегодня на улице морозец, и может быть вы выпьете горячего чаю или глинтвейн?

— О нет, я не могу остаться, мэм. Как бы мне не хотелось ее опять послушать, я… у меня другие планы на сегодняшний вечер.

Она лукаво улыбнулась.

— Надеюсь, хорошенькая и подходящая?

На всей земле не было красивой и подходящей, кроме Линды Тэтчер, но он смолчал.

— Спасибо за любезность, миссис Дрисдейл. Я бы не зашел, если бы знал, что у вас гости. Я в другой раз посижу у вас, если можно. Как это великолепно, что миссис Тэтчер будет жить в Саванне.

— Да, не правда ли? Прелестная дама, из хорошей семьи, с Севера, Массачусетс. У нее очаровательная девочка, Хэрриет. Хрупкая и хорошенькая. Вся головка в золотистых кудрях. Когда девочка входит в комнату со своей черноволосой матерью, это просто картинка! Ну, я должна идти к гостям. Но обязательно приходите еще, мистер Гульд!

Он стоял в тени большого кедра напротив дома Дрисдейлов, пока не появился ее экипаж. И на короткий миг он увидел ее опять. Давая распоряжения кучеру, она засмеялась, и смех ее был так же музыкален, как и пение. И, чудо из чудес, она была одна. Дамы редко отправлялись куда-нибудь вечером в одиночку, но она была особенная, и его сердце радостно забилось от мысли, что может быть в ее жизни найдется место для него.

Даже с мистером Лайвели Хорейс поздоровался тепло, встретив его перед кафе.

— Вы, кажется, в хорошем настроении, молодой человек, — сказал его начальник.

— О да, сэр. Прекрасная погода, не правда ли?

— Да, действительно, и, наверное, завтра, в субботу, тоже будет хорошо. Вы придете к нам, чтобы вместе идти в церковь, как обычно, Гульд? Моя семья ждет вас.

— Да, сэр. Я приду.

— Завтра нас ожидает в церкви большое удовольствие, вы слышали об этом?

— Нет, сэр, не слышал.

— Вдова Тэтчер будет петь! Вы, конечно, знаете, что эта великолепная певица собирается жить в Саванне?

— Да, сэр, я слышал об этом.

— Она тоже принадлежит к епископальной церкви, на наше счастье, и теперь будет радовать нас своим дивным голосом каждое воскресенье!

Они перешли Бей-Стрит и поворачивали на деревянный тротуар, который вел к входу в контору «Лайвели и Бафтон»; Хорейс сообразил, как избавиться от собеседника.

— Извините, мистер Лайвели, мне надо пойти вниз проверить кое-что. Я потом сразу вернусь в контору.

Он сбежал по деревянной лестнице в проход, напоминающий каньон, по которому можно было пройти в любой из складов на Коммерс-Роуд. Проверять ему было нечего, кроме сильного сердцебиения. Он прислонился к крутому песчаному обрыву и старался понять, почему это ему выпало такое счастье. Когда казалось, что все складывается не так, как надо, в один момент вдруг оказалось, что жизнь идет именно так, как надо, и более того, она полна надежды, ожидания, радости. Если завтра в церкви он сможет думать о молитве, он будет молиться, — от всей души, — чтобы не было затерявшихся перевозок. Он не может уехать из Саванны теперь, когда она будет постоянно находиться здесь.

* * *

Хорейс рано привел в порядок свою работу в этот вечер, чтобы уйти сразу в шесть часов. Он не станет бродить по городу в поисках интересных наблюдений. Он примет ванну, вымоет голову, приготовит свой лучший костюм и начистит свои новые хорошие черные сапоги. По дороге домой он соображал, что надеть завтра в церковь. Конечно, темно-серую визитку и новые полосатые серые брюки, купленные на прошлой неделе на первую получку. Надо, вероятно, одеться неброско? Если он наденет жилет, подходящий по цвету, это придаст ему более зрелый вид? Или лучше жилет другого цвета? Во всяком случае, его белый галстук будет хорош к любому костюму.

На площади Джонсона очередь у водяной колонки напомнила ему, что сегодня потребуется больше воды, чем обычное количество, которое горничная приносила в комнату Потом он услышал пронзительный голос, звавший его. Это была Тесси Лайвели, она отчаянно махала ему рукой.

— О, мистер Гульд! Я знала, что если я буду приходить к этой колонке, я когда-нибудь встречу вас!

— Добрый вечер, мисс Лайвели! — Он поклонился.

— Ай, слушайте, вы же достаточно хорошо меня знаете, можете называть меня просто мисс Тесси.

Она раздула щеки, кокетливо улыбаясь.

— Да, хорошо. Прекрасный вечер, не правда ли? — согласно правилам джентльменского поведения, ему придется предложить подождать и помочь донести ее ведерко до дома. — Можно мне помочь вам, мисс Тесси?

Она задрожала от восторга.

— Это вас очень затруднит, наверное?

— Нисколько, — солгал Хорейс. — Дайте мне ведерко.

Он взял деревянное ведерко, наполнил его как можно скорее и пошел по направлению к ее дому.

— Господи, как вы быстро идете, мистер Гульд, — сказала Тесси.

— Мне нужно торопиться. Извините, мне надо сразу идти.

— О, в таком случае я особенно ценю то, что вы предложили мне помочь, сэр.

Что бы он ни сказал, она все равно обязательно перевернет это по-своему, он это знал, но болтал о пустяках, как умел:

— Как же это получается, что вам самой приходится идти за водой, мисс Тесси? Неужели не может сходить кто-нибудь из слуг?

— Конечно. Один из наших негров всегда следит за запасом воды. Но я же сказала вам, мистер Гульд, что я знала, если я буду приходить к колонке, когда-нибудь вы тут пройдете по дороге домой.

— Ну вот, мы и пришли, мисс Тесси. Увидимся завтра в церкви.

— Вы зайдете сюда, так что мы все вместе пойдем, да? — она опять кокетничала, склонив набок свою большую голову.

— Да, обязательно, приду вовремя. — Он попрощался, выслушал ее слова благодарности и всю дорогу к пансионату бежал бегом, чтобы успеть привести себя в порядок к обеду.

Когда он спустился через несколько минут, мисс Сьюзен Плэтт встретила его у входа в столовую; ее доброе лицо от волнения было все в морщинках.

— А, вот и вы, мистер Гульд. Я вас подстерегала. У меня к вам просьба.

Мисс Плэтт нравилась ему.

— Конечно, мэм.

— У нас новая гостья в доме, мистер Гульд, и так как все другие более или менее привыкли к своим соседям, я подумала, вы не будете возражать, если с вами будет сидеть наша новая гостья и се маленькая дочка. Это она вон там за угловым столом у окна. Вдова Тэтчер. Для нас такая честь, что она выбрала наш пансионат для постоянного жительства.

Хорейс был не в состоянии отвечать и только смотрел в комнату. Линда Тэтчер уже сидела там, она разговаривала с ребенком, склонив темноволосую голову.

— Мистер Гульд? — мягко спросила ответа мисс Плэтт.

— О да, мэм, я… я очень доволен, что буду сидеть за ее столом. Вы оказываете мне честь.

Сьюзен Плэтт, по-видимому, не замечала, что ему с трудом давалось каждое слово. Она уже плавной походкой направлялась к Линде Тэтчер, и Хорейс заставил себя следовать за ней. Он был официально представлен и принят, и прежде, чем он пришел в себя, он сидел там, где он мечтал быть — рядом с женщиной, которую он любил.

— С вашей стороны очень любезно составить нам компанию, когда мы в первый раз обедаем здесь, мистер Гульд. Линда с улыбкой посмотрела ему прямо в глаза.

Она была так дружелюбна, так естественна, так непринужденно держала себя, что, к своему удивлению, он тоже почувствовал себя совершенно свободно, его страх почти прошел. Он подумал: «Мы как будто были разлучены надолго», но вслух сказал:

— Это для меня большое удовольствие, миссис Тэтчер. Не часто человеку выпадает на долю честь обедать в обществе двух таких красивых дам. Он поклонился им обеим, и маленькая Хэрриет улыбнулась, а потом сделала ему гримасу.

— Это означает, что вы ей уже нравитесь, — засмеялась ее мать. — И мне тоже.

В устах любой дамы это прозвучало бы развязно, если бы эта дама не была Линдой Тэтчер.

— Мисс Плэтт сказала, что вы совсем недавно приехали в Саванну, мистер Гульд. Вам здесь нравится?

— Понемногу начинает нравиться. О, город мне очень нравится. И я хочу сказать, что все больше нравится находиться в нем.

— Здесь совсем нет снега, — пропищала Хэрриет.

Хорейс засмеялся, и миссис Тэтчер объяснила, что на здоровье Хэрриет плохо действовала зима в Массачусетсе.

— После смерти мужа мы с Хэрриет странствовали по разным местам, — где мне случится петь, — в поисках здорового климата. Кажется, мы нашли то, что надо. Я уже чувствую себя здесь как дома.

Проказница совсем не выглядела хрупким ребенком. Хорейс подумал, что ей, возможно, лет пять, хотя она была мала для такого возраста; выражение ее больших темных глаз было слишком неясным для такого ребенка. Она не очень нравилась ему, но он сможет привыкнуть.

— Я очень надеюсь, что вы поправите здоровье здесь, мисс Хэрриет, — сказал он. — У вас на щечках должны расцвести пребольшие розы.

— Вы это искренне говорите, правда? — непосредственная манера Линды Тэтчер опять застала его врасплох.

— Да, я говорю искренне, — ответил он просто.

— Спасибо.

Он почувствовал, что этим словом она подарила ему доверие. Она молча помогла дочери разрезать мясо, потом скова обратила внимание на него. Он сидел, наклонясь к ней, не притрагиваясь к своей еде.

— Я слышал, как вы пели, — сказал он.

— Да? Это меня удивляет. Где?

— У Дрисдейлов недавно. Нас познакомили, но это было очень недолго, и там было много других людей.

— Извините меня, пожалуйста. — Она говорила так искренне, безыскусно, он не мог сомневаться в ней. — Если бы я сказала, что помню, это была бы неправда, — продолжала она. — Не помню. Но я очень рада теперь нашему знакомству, мистер Гульд.

— Для меня это исполнение моей мечты, миссис Тэтчер.

— В самом деле? — она засмеялась. — Ну, что же, даже если это просто галантность южанина, мне это приятно. Я, ведь, не южанка.

— Да, я знаю. Мой отец тоже из Массачусетса.

— Как интересно. Но вы родились в Джорджии, не правда ли?

Он ухмыльнулся:

— Моя речь?

— Да, но я нахожу это прелестным. Мне очень нравятся южане.

— На моих щеках глупо было бы расти розам, — крикнула Хэрриет.

Они все рассмеялись, и девочка показала ему язык. Хорейс решительно продолжал:

— Моя мать, умершая, когда я был примерно в возрасте Хэрриет, была британской подданной. Она родилась в Лондоне, а выросла в Нассау^[1].

Девочка опять высунула язык и уродливо оттягивала вниз уголки глаз.

— Э… моя мать выросла в Нассау, встретилась с отцом в Чарлстоне, — продолжал он с усилием, — и они в конце концов поселились на острове Сент-Саймонс.

— Хэрриет, ты испортишь себе лицо, — спокойно сказала Линда Тэтчер, потом она опять повернулась к Хорейсу. — Остров! Скажите, это красивый остров?

— Сент-Саймонс? О да, мэм. Самое красивое место, которое я видел. — Он опять ухмыльнулся. — Конечно, я еще не был везде, но я надеюсь, что буду путешествовать, по крайней мере, так я намеревался до сих пор.

— О, вам не нравится ваша работа в Коммерс-Роуд?

Он пожал плечами.

— Это работа для заработка. Но откуда вы знаете, что я работаю в Коммерс-Роуд, миссис Тэтчер?

— Дорогой мой юноша, — она засмеялась. — Прежде, чем попросить разрешение посадить вас за нашим столом, мисс Сьюзен Плэтт сообщила мне все сведения о вас. Я знаю, что вы работаете в качестве клерка в фирме «Лайвели и Бафтон», что вам около двадцати лет, что ваш отец — преуспевающий владелец хлопковой плантации, что вы знакомы с семьей Дрисдейлов, и что вы два года учились в Йеле.

Хорейс почувствовал, что он голоден, и взялся за ростбиф на своей тарелке.

— Мне бы следовало перестать болтать и дать вам съесть обед, но все-таки, вы собираетесь вернуться в университет? — она засмеялась сама над собой. — Вы отвечайте и ешьте.

— Нет, мэм. Я никогда не вернусь в университет.

— Мама, я кончила, вмешалась девочка, и на этот раз Хорейс был доволен. Говорить о себе слишком много при первом знакомстве не полагалось.

— Надо сказать «извините», если ты прерываешь разговор, Хэрриет Ну ладно Я знаю, тебе скоро захочется спать.

Хорейс вскочил и отодвинул стул Линды Тэтчер. Она вытерла рот девочки, пригладила ее кудри и сняла ее со стула.

— Если мы будем вместе обедать, мне надо научиться помогать маленьким девочкам, не правда ли? Мне не пришлось много быть с детьми, — сказал он извиняющимся тоном.

Хэрриет ударила его по руке:

— Мне нравится с тобой обедать, дядя.

— Хэрриет, мне стыдно за тебя. Совсем нехорошо таким образом показывать мистеру Гульду, что он нравится тебе. Боюсь, я избаловала ее, — сказала она Хорейсу. — Она так часто болела. Но раз вы ей так нравитесь, будем и дальше обедать вместе. За исключением тех случаев, конечно, когда у нас намечено что-нибудь другое. — Она протянула руку. Хорейс взял ее, склонился над ней, неохотно отпустил и сказал, что чрезвычайно доволен такой договоренностью.

— Я буду с нетерпением ждать завтрашнего дня, чтобы услышать ваше пение, миссис Тэтчер. Я тоже прихожанин церкви Крайст Чёрч. — Может быть, это задержит ее еще на одну драгоценную минуту.

— Тогда почему бы нам не пойти в церковь вместе? Я оставляю Хэрриет с няней. Во время длинной службы она ерзает Конечно, церковь всего на другой стороне улицы, но все-таки, неудобно даме идти одной.

Он подумал о семействе Лайвели и сразу отбросил их.

— Если мне можно идти с вами, это — я хочу сказать — огромная честь для меня.

— Хорошо. Тогда встретимся на парадном крыльце, скажем, в десять тридцать? Завтракать я не буду. Я никогда ничего не ем перед тем, как петь. Спокойной ночи, мистер Гульд. Увидимся завтра утром.

Хорейс посмотрел ей вслед, потом сел и постарался кончить сбой обед. Было трудно проглотить даже его любимый напиток из черной смородины.

Семейство Лайвели! Надо сегодня дойти до их дома и сказать, что он не придет к ним, чтобы вместе идти в церковь. Наполовину спустившись с крыльца, он вдруг вспомнил, что ему понадобится больше воды, побежал назад в дом, к черному входу, схватил ведерко и поспешил на Сент-Джулиан-Стрит, чтобы закончить дело с Лайвелами.

У их входной двери он почувствовал себя глупо, с пустым ведерком, но ему повезло. Он передал сообщение дворецкому, побежал назад, наполнил ведерко у колонки, и побежал, расплескивая воду, оставляя мокрый след, перескакивая через две ступеньки у входа в пансионате. Правда, он несколько замедлил шаги в передней, из уважения к ковру, но постарался подняться возможно быстрее в свою комнату, одолел три марша лестницы и начал приготовления к следующему дню.

Неприятности в Йеле казались теперь частью какой-то другой жизни. Он был готов встретить будущее. Человек может не бояться будущего, если у него такая жена, как Линда, а ведь она просила его проводить ее в церковь.

Глава IX

В это первое священное воскресенье она пела «О Ты, что Приносишь Добрые Вести», и ее присутствие и ее мягкое контральто внесли столько красоты в старую церковь из красного кирпича, сколько света внесло солнце позднего сентября. Они вместе вернулись в пансионат, и ему казалось, что ей приятно было, что он знал эту арию из «Мессии» Генделя.

Отныне единственной целью его жизни стало доставлять удовольствие Линде Тэтчер. Она не только освободила его от обязанности ходить в церковь вместе с семейством Лайвели; он был уверен, что, выполняя роль провожатого всеми уважаемой певицы, переехавшей в Саванну, он тем самым выделился и стал выше окружавших его посредственностей.

Он завтракал и обедал вместе с Тэтчерами. Когда девочка оставалась с няней, Линда иногда прогуливалась с ним под деревьями, росшими по обе стороны улиц в Саванне; как-то раз в воскресенье они катались два часа в экипаже, взятом напрокат, и разговаривали. Разговаривали часами, больше всего о нем. Он уже свободно рассказывал ей о себе. Очень уж легко было посвящать ее в свою жизнь. Было бы просто невозможно не рассказать ей о неприятностях в Йеле. А когда она предложила пойти вместе на могилу его матери на кладбище в Саванне, у него возникла полная уверенность, что она готова навсегда войти в его жизнь.

— Когда я с вами, миссис Линда, у меня такое чувство, как будто зажигается яркий фонарь, — сказал он ей однажды вечером в начале ноября, в то время, как они пили кофе после обеда в столовой мисс Плэтт; няня перед тем увела Хэрриет, чтобы уложить ее.

— Это очень красиво сказано, мистер Гульд, но абсолютно непонятно.

— Я искренне говорю, — упрямо уверял он. — Вы заставляете меня так всматриваться в себя самого, как мне раньше никогда еще не приходилось.

— Это хорошо? — Она улыбалась.

— Да, конечно. О, я совсем не хочу сказать, что мне нравится все, что я обнаруживаю, но вот после того, как я рассказал вам о случившемся в Йеле, у меня пропал скверный осадок от всей этой истории. Я теперь верю, что в жизни еще будет что-то хорошее. — Он тоже улыбнулся. — Я слишком серьезно отношусь к себе, не правда ли?

Линда откинула голову и внимательно всмотрелась в него:

— Да, вы серьезный юноша. Но это неплохо, — если не относиться серьезно к тому, что не заслуживает такого отношения, тогда можно справиться.

Он наклонился к ней.

— Миссис Линда, как вы считаете, мне следует вернуться в университет?

— О, я ни в коем случае не могу так вмешиваться в чужую жизнь!

— Я слишком много себе позволил, — подумал он и сказал уже не так серьезно:

— Просто я хотел сказать, что вы заставляете меня думать. Я был в полной растерянности тогда, когда мы с вами познакомились.

— Пока мы не начинаем думать самостоятельно, ничто не предстает в своем истинном свете. То, что мы узнаем, принадлежит нам. Вы — умный человек. Ни в коем случае не растрачивайте свой ум понапрасну. Но, знаете, я считаю, что мужчине — да, кстати, и женщине — совершенно необязательно стремиться использовать свой ум для каких-то крупных дел. Светлый ум нужен везде, во всех жизненных обстоятельствах. Как в широких сферах, так и в узких.

У него кровь прилила к лицу.

— Вы хотите сказать, что даже портовые клерки могут использовать свой ум?

Она поглядела на него с выражением искренней симпатии.

— Дорогой мой друг, я совсем не имела этого в виду. Я забыла, как вы молоды. Очень молодые часто бывают обидчивы. Извините, что я об этом забыла.

Хорейс понимал, что он ведет себя как молокосос. Отчаянно пытаясь восстановить их прежние дружеские отношения, он выпалил:

— Мне исполнится девятнадцать. Я не считаю, что это такая уж молодость, не правда ли?

Линда опять улыбалась.

— Да, — сказала она тихо. — Я, к сожалению, считаю, что это именно большая молодость. Видите ли, мне исполнилось тридцать пять. Я потеряла троих детей до того, как родилась Хэрриет.

Он считал, что ей может быть двадцать пять. Она внезапно оказалась женщиной среднего возраста, и это поразило и очаровало его. Неожиданно для него, то, что она старше на шестнадцать лет еще крепче привязало его к ней.

— Я вас поразила, не правда ли? — спросила она. — Вы считали, что я моложе, и, наверное, это должно мне льстить. Да, я, кажется, польщена.

На этот раз он не слушал, что она говорила, потому что он только и мог думать о том, как ему хочется обнять ее. Ему хотелось этого сейчас более, чем когда-либо.

— Возраст стал для меня чем-то второстепенным, — сказала она. — Важна внутренняя суть человека, а вы очень хороший, мистер Гульд. Она вздохнула: — Я старалась быть такой. Моя дочь стала целью, ради которой стоит жить.

Чаще всего Хорейс забывал о ее вдовстве, несмотря на то, что много времени проводил с ее ребенком. Мысли о том, что Линда принадлежала другому, вызывали у него страх и смущение, и он отбрасывал их. Но она помогла ему понемногу разобраться в себе, не постараться ли ему тоже помочь ей? Может быть, этой сильной, одинокой женщине нужно поговорить с ним?

— Миссис Линда, у вас именно тот возраст, какой нужен. И вы можете простить меня за то, что я так все время был занят собой? Я — ваш друг, и я считал бы честью для себя, если бы вы, когда вам захочется, доверили мне свои заботы.

Она ласково улыбнулась:

— Спасибо. Я почти забыла, что это такое. Я просто пою о своих горестях. Тогда людям только остается хвалить мой голос.

— Я помню первую песню, которую я услышал в вашем исполнении. — С энтузиазмом сказал Хорейс. — Это было «Что такое жизнь».

— Правда? Это моя любимая вещь, и меня осуждали за то, что я пела ее. Вдова, настолько бесстыдная, что выставляет напоказ свое горе или что-то в этом роде.

— Это жестоко!

— Конечно. Но жизнь часто бывает жестока. — Она слегка улыбнулась. — Так, значит, вы слышали, как я пела арию из «Орфея» Глюка?

— Я никогда не забуду ее. Я помню миф об Орфее и Эвридике с тех пор, как занимался Вергилием и Овидием.

— Как это хорошо, что вы помните. В глазах ее была ласка, нежность. — Это мне действительно приятно… А теперь мне надо пойти рассказать Хэрриет сказку на ночь.

Он опять нашел ее на уровне более высоком, чем уровень других женщин, и так он всегда будет приближаться к ней. Сердце у него забилось: она была довольна им. Между ними установилась новая связь. Было лучше, намного лучше говорить о ней, чем о себе. Он был ей нужен. Может быть, в следующий раз, когда они будут вдвоем, без девочки, она скажет ему больше. Проживи он и тысячу лет, ему не хватило бы времени, чтобы узнать все, что он хотел знать о Линде.

* * *

Когда Хорейс шел на работу облачным декабрьским утром, ему казалось, что это май и сияет солнце. Он был так счастлив, что не понимал людей, проходивших мимо него по Булл-Стрит, только здоровавшихся коротким кивком, или жаловавшихся на погоду. Сегодня вечером он и Линда будут наконец-то одни за обедом. Хэрриет должна была переночевать в гостях: не будет сказки на ночь, и Линда сможет долго сидеть в гостиной. Он почти все время думал о том, как вызвать ее на откровенный разговор, добиться, чтобы она рассказала ему все о своей жизни до того, как они познакомились. Желание узнать о ней побольше превратилось в навязчивую идею. Неважно, как больно ему будет слушать ее, это только углубит его чувство, его убеждение, что он ей нужен.

Переходя через Стрэнд к Коммерс-Роуд, он думал о том, как важно быть зрелым. Она сказала, что годы не играют роли. Он будет достаточно зрелым для нее. Он сумеет быть тем сильным человеком, какой был нужен Линде всю жизнь.

В своем отгороженном уголке в конторе он пролистал извещения о прибывающих в этот день перевозках. Потом, посвистывая, повесил пальто и надел тяжелый плащ, в котором ходил на борт кораблей.

Он постоял немного на палубе новой быстроходной шхуны «Мэри», рассматривая ее, восхищаясь ее красивыми, гладкими линиями. Она пришла из Нового Орлеана и забрала дополнительный груз в Дэриене. В ее трюме должен быть хлопок и рис из Сент-Мэри, острова Джекилл и Сент-Саймонса, перемещенный, как он знал, в Дэриене с «Магнолии» или с «Южной Каролины». Его поездки на обоих кораблях, его гнев и горе, его пустое бессодержательное будущее, — все это было теперь позади, потому что перспектива казалась теперь такой надежной. «Может быть, — думал он, — я смогу пробиться на более высокие должности здесь, у «Лайвели и Бафтон»? А еще лучше, может быть, удастся найти связи с другой фирмой на Коммерс-Роуд. Я буду счастлив на любой работе, лишь бы со мной была Линда.»

Сильный ветер захлопал флагами «Мэри», закачал снасти, державшие подъемную стрелу, железные остроги, тяжелый бом, так что корабль скрипел и трещал. Соленый холод воды покалывал его лицо, и это прибавляло силы.

Через несколько минут грузчики вытащили груду тюков из трюма. Он начал проверять, быстро двигаясь, смеясь и отпуская шутки больше обычного, с широкоплечими рабами, принадлежавшими пристани; они назвали его «масса Клэр», потому что он показал тюки и мешки с пометкой Сент-Клэр, и рассказал им, что этот хлопок вырастил его отец. Проверка стала для него автоматической работой, и он позволил себе думать о доме. Он чувствовал себя виноватым, потому что написал всего два письма. Письмо от Мэри, полученное вчера, было полно предвкушения его приезда па Рождество. Саванна была так близко, если ему дадут отпуск, он должен будет поехать, хотя ему хотелось одного — провести Рождество с Линдой. Он будет ей нужен на Рождестве: для человека, лишенного настоящего дома, это было время одиночества. Он вздрогнул больше из-за беспокойных мыслей, чем от холода.

Последние двести тридцать пять тюков, принесенные из трюма, были помечены: «Гульд, Нью-Сент-Клэр». Его отец продвигался вперед. Он уже не отправлял хлопок в старых мешках из пакли. Это все были тюки, обработанные на джине Гульда позади конюшен. Сорт А, длинное волокно, хлопок с Си-Айленд. На земле его отца вырастал самый лучший хлопок.

Высокий грузчик по имени Инох, вылез из трюма, его рваная рубашка из грубой полушерстяной ткани была пропитана потом.

— Что ты тут на палубе делаешь, Инох? — закричал Хорейс, перекрывая шум и ветер. — Где перевозка из Миссисипи? Я уже почти закончил с грузом из Сент-Саймонса.

— Нет из Миссисипи груза, масса Клэр. Что здесь, это все.

— Должно быть еще, Инох! Сегодня должны прибыть три.

— Нету, сэр. — Грузчик ухмыльнулся. — Получили то, что хотели. Первая потерянная перевозка, масса Клэр.

Хорейс бросился мимо него по веревочной лестнице в затхлый трюм. Хлопок из Миссисипи должен быть там! Контролеры в Дэриене были всегда аккуратны. Он перебегал от одного смутно различимого тюка к другому, не обращая внимания на остальных грузчиков, все еще стоявших в трюме, и ожидавших его распоряжений. Груз должен быть с правой стороны. Но там не было ничего.

Он выбрался на палубу, где Инох стоял, почесывая голову.

— У вас первая возможность поехать до самого Нового Орлеана, масса Клэр, а вы вроде недовольны.

Не говоря ни слова, Хорейс пробежал мимо него через широкую загруженную пристань к деревянной лестнице, которая вела на Факторс-Уок. Он подбежал, скользя на гладких булыжниках, к черному ходу в контору Лайвели и Бафтон. В чем-то обязательно должна быть ошибка! Может быть, он взял накладную с другой датой? Наверху, у себя, он перебирал бумаги, искал другую накладную и не мог поверить, что груз затерялся.

— Что-то случилось, Гульд? — Лайвели внимательно смотрел сквозь очки через низкую перегородку, отделявшую его большое квадратное помещение от комнатушки клерка.

Хорейс глубоко вдохнул воздух, повернулся и беспомощно выдохнул:

— Да, сэр. Большая неприятность. Мы потеряли перевозку из Миссисипи. Видимо, осталась в Новом Орлеане.

Лайвели обошел перегородку и приблизился к Хорейсу.

— Ну, послушайте, Гульд, вы-то тут не причем. Мы ценим ваше беспокойство о капиталах компании. Поездка до Нового Орлеана — не пустяк, но, ведь, мы и взяли вас именно для этого. Мы оплатим все ваши расходы с той минуты, когда вы взойдете на корабль и до момента вашего возвращения.

— Но, сэр, я…

— Ну, ну, все, хватит. Такие вещи случаются. Мы считаемся с этим. Не расстраивайтесь. Расправьте-ка плечи, уложите вещи и отправляйтесь. «Тальма», под командованием капитана Чарльза Пула уходит завтра рано утром. Очень комфортабельно. — Он щелкнул пальцами. — А, кажется, сегодня вечером тоже уходит судно, если вы успеете.

— Нет, — быстро ответил Хорейс, — сегодня мне никак не удастся.

— Ну, тогда я завтра утром приеду в экипаже к вашему пансионату. Я вот что придумал: я думаю привезти Тесси и Буббу, чтобы как следует вас проводить. Они поднимут вам настроение.

Глава X

Ожидая Линду за их угловым столом, Хорейс обдумывал, как сказать ей о том, что он уезжает. Ею угнетала перспектива не видеться с нею три или четыре недели, и, конечно, он не сможет этого скрыть. А Линда, безусловно, почувствует, насколько он огорчен.

Хорейс посмотрел на часы: она опаздывала. Это необычно. Он подошел к широкому окну и посмотрел на темную улицу. Может быть, она пошла за покупками по Бей. Два лучших магазина находились как раз напротив Коммерс-Роуд. Если бы она сказала ему, он бы проводил ее домой, снес бы се пакеты. Он вернулся к столу, из опасения, что она может придти в любую минуту, и он пропустит ее.

— Добрый вечер, мистер Гульд, — прощебетала мисс Сьюзен Плэтт.

Он встал.

— У нас сегодня отличный жареный цыпленок и ваш любимый пирог с черной смородиной. Можно сейчас подать вам?

— Нет, спасибо, я подожду миссис Тэтчер. Она должна придти с минуты на минуту.

— О, к сожалению, она не придет, мистер Гульд. Миссис Тэтчер пошла со своей очаровательной девочкой в гости, на другом конце города. Они вернутся поздно сегодня вечером. Кажется, она сказала, около девяти.

Хорейс молча смотрел на нее.

— Жаль, что вам придется обедать одному, но, раз миссис Тэтчер не придет, можно вам сейчас подать?

— Да, пожалуй. Спасибо.

Стоя снова у окна, в ожидании обеда, он старался овладеть собой. Правда, когда она решила уйти, он был на работе, но могла же она хотя бы оставить ему записку. Она даже не попросила мисс Плэтт предупредить его.

В девять. Сейчас всего семь. Два драгоценных часа будут потеряны из их последнего вечера. Ну, она его увидит, когда вернется, так как он собирался ждать около дома, он будет на месте, когда подъедет экипаж. Вернувшись за стол, Хорейс успокоил себя тем, что ему не придется уезжать, не повидавшись с ней.

Один час из остающихся двух можно, видимо, провести в столовой. А второй — прогулять по Булл-Стрит, взад и вперед, не теряя из виду пансионат. Он отпил немного воды, барабаня пальцами по скатерти. Конечно, можно уложить вещи, пока он ждет. Но в этом случае легко пропустить ее, а когда она уйдет к себе, то всякая попытка увидеться вызовет только сплетни.

Он ел как можно медленнее. Сначала цыпленка, потом рис, потом горошек и овощи, одно после другого, чтобы возможно дольше протянуть время обеда. Он проглотил последний кусок вкусного пирога и посмотрел на часы. Всего лишь полчаса прошло! Если бы он курил сигары, то мог бы задержаться еще па полчаса. Но он не курил. Он вспомнил, что в кармане у него письмо от Мэри, еще не вскрытое. Он долго смотрел на него, не взламывая темно-зеленую каплю сургуча с монограммой. Милая, верная Мэри, она аккуратно писала ему, несмотря на его невнимание. «Мне следовало бы написать сегодня перед отъездом», — подумал он, хотя знал, что не напишет. При его сегодняшнем настроении и думать было нечего писать домой. И, в конце концов, это поспешный отъезд. Писать письма некогда.

Он сломал печать. «Дорогой Хорейс, мы знаем, что ты скоро нам напишешь, и ждем письма с нетерпением. Все так хотят узнать, как у тебя дела. Особенно мама Ларней и папа. Ты, кажется, ровно столько времени пробыл с нами, сколько потребовалось, чтобы мы полюбили тебя еще больше».

Он просмотрел всю страницу и прочел конец, чтобы наверняка знать, что ничего дома не случилось, а потом снова стал читать, медленно и внимательно.

«Папа, в общем, здоров в той степени, насколько это возможно, но немного раздражителен и от боли в ногах, и оттого, что нет писем от тебя. Я не хочу приставать к тебе, голубчик, но просто напоминаю, чтобы ты писал, когда можешь. Он ничего об этом не говорит. Но я почти умею читать его мысли. Иногда я думаю, что это полезно, так как с годами он говорит все меньше. Да, наконец, Джим добился от Алисы согласия вернуться на Сент-Саймонс. Они должны были приехать в сентябре, потом в октябре, потом в ноябре, но теперь Джим пишет, что они наверняка приедут в декабре. Я даже немного боюсь, ведь я знаю, как Алисе не нравится здесь, но земля Блэк-Бэнкс записана на имя Джима и дом спланирован по инструкции, которую они нам прислали. Пожелай нам, чтобы все было хорошо. Наша сестричка Джейн пишет, что у нее все прекрасно, и она с нетерпением ждет каникул, которые проведет в Балтиморе у подруги. Мы очень надеемся, что ты приедешь на Рождество…»

Хорейс перестал читать. Рождество? Если найти пропавший груз будет нелегко, он вообще не успеет вернуться к Рождеству. Он ухватился за крохотный лучик надежды: если повезет, он сможет рассчитать свое возвращение так, что он окажется в Саванне только двадцать четвертого или двадцать пятого, и это даст ему законную возможность быть с Линдой… Он опять взялся за письмо Мэри. «Пора заняться кройкой четырнадцати платьев для детей работников, так что я должна кончать. Мы все любим тебя и молимся за тебя, и шлем самые лучшие пожелания. Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Хорейс вышел из столовой, взял в передней свое пальто и пошел на улицу. Начинал дуть холодный ветер. Он не пойдет на Джонсон-Сквер, где светит фонарь у колонки. Зачем рисковать встретиться с Тесси? Можно пойти на юг, на такое расстояние, чтобы слышать стук приближающегося экипажа. На юг, потом назад к пансионату, опять на юг и назад.

Он ходил целый час и решил, что делать. Она уже пятнадцать минут как опаздывала, но холодный ночной воздух внес ясность в мысли, и после принятого решения к нему вернулось терпение. Теперь он знал, что скажет. Ему необходимо сохранить решимость, пока она не уведет девочку наверх и спустится, чтобы посидеть с ним. У них будет меньше часа вместе, но этот час будет иметь большое значение.

По улице, покрытой ухабами и грязью, прогромыхал экипаж. Когда он остановился, Хорейс ждал у пансионата.

* * *

— Я чувствую, что что-то случилось, — сказала Линда, усаживаясь на край диванчика в гостиной. — Лучше бы вы перестали ходить взад и вперед, мистер Гульд, и сказали. Мне надо скоро идти наверх.

Решимость Хорейса была по-прежнему сильна, но слова вылетели из головы. Он подбросил сосновое поленце на тлеющий огонь.

— Вы же не стали бы просто из вежливости ждать на этом холодном ночном воздухе, не правда ли? Вы почти рта не раскрыли после моего приезда. Разве вы не можете сказать мне, что случилось, что вас беспокоит?

— Миссис Линда, — начал он высоким, срывающимся голосом, — я рассчитывал, что этот вечер пройдет совсем по-другому, чем получилось на самом деле. Я хотел, чтобы говорили вы. Я такой эгоист, все время говорил о себе…

Он присел на ручку кресла, стоявшего близ нее, сжав руки.

— Я хотел, чтобы вам было легко сказать мне все, что важно для вас.

Она улыбнулась.

— Очень мило и заботливо с вашей стороны. Я благодарна вам.

Он вскочил.

— Совсем это не мило и заботливо, это гораздо больше, миссис Линда. Я знаю, что сейчас нет времени. Все получилось не так, но… — ее сдвинутые брови испугали его. — Видите ли, я рассчитывал, что у нас будет прекрасный вечер, — только мы двое. И потом… — он внезапно замолчал и вяло сел. — Я думал, вы бы могли оставить мне записку. — Он услышал, что в его голосе звучало капризное раздражение. Неужели из решительного мужчины он превратился в недовольного ребенка?

Линда наклонилась к нему.

— Я хочу правильно понять, мистер Гульд. Вы считаете, что мне следовало оставить вам записку, что я не буду обедать с вами сегодня. А у нас были какие-то планы, выходящие за пределы обычных обедов в пансионате, — как это ни было приятно?

— Ну, я просто считал, что раз вы говорили, что ваша дочка уедет, я… он откашлялся.

Линда засмеялась так, как она обычно смеялась, разговаривая с маленькой Хэрриет.

— А, вот в чем дело. Вы обижены. Приношу извинения, но что же еще можно сделать? Во всяком случае, я обидела вас не думая, что доставляю вам неприятность.

«Не думая». Она должна была знать. Как это возможно, чтобы то, что для него было вопросом первостепенной важности, ей даже в голову не пришло.

— Миссис Линда, меня посылают в Новый Орлеан завтра, рано утром. Мы расстаемся. Может быть, на месяц.

У нее в голосе прозвучало облегчение.

— Ну, это вот приятная новость, правда? Вы как-то недавно говорили мне, что вам хочется путешествовать, если это получится. И вот, получилось!

Ему было бы легче, если бы она дала ему пощечину.

— Вы просто влюбитесь в Новый Орлеан, — продолжала она. — Масса исторических мест, и красивые девушки, и прекрасные дома. — Она приподняла его подбородок пальцем. — Я рада за вас.

Хорейс схватил ее руку и быстро сел рядом с ней на диванчик.

— Мисс Линда, прежде, чем я уеду, скажите мне, что вы будете ждать меня.

Она немного отодвинулась, но он крепко держал ее руку.

— Ну, я думаю быть здесь, когда вы вернетесь, мистер Гульд. У меня нет намерения уехать из Саванны.

— Мисс Линда, — выпалил он. — Вы очень любили своего мужа?

Она высвободила руку, и Хорейсу показалось, что у нее приступ слабости. Она мгновенно пришла в себя.

— Дорогой юноша, послушайте меня. Мой долг перед вами больше, чем просто извинение. Если я не ошибаюсь, у меня очень серьезный долг перед вами.

— В любви не бывает долгов. Линда, я люблю вас. От всего сердца, я люблю вас.

Линда Тэтчер сидела совершенно прямо в течение, казалось, целой вечности, и когда она встала, он встал рядом с ней.

— Уже поздно, — сказала она, ее голос звучал твердо, почти строго. — Но надо, чтобы вы поняли, что это совершенно неожиданно для меня. Наша дружба, очень приятная и интересная, была именно дружбой. Не более. Ведь вы того же возраста, что мой братишка, и я именно так к вам отношусь. Я знаю, вам это покажется очень жестоким, но лучше, чтобы вы узнали это теперь же и запомнили. Я приношу искренние извинения за то, что не поняла, но вы для меня — просто приятный молодой человек. В свое время вы встретите молодую девушку, такую, как вам надо. Ну, а теперь желаю вам удачного путешествия. И не надо ненавидеть меня, это не поможет.

Он медленно пятился, глядя на нее, стараясь найти ручку двери, которую он старательно закрыл, когда они вошли.

— Вы можете простить меня? Эгоисткой была я. — Она протянула руку. Хорейс нашел дверь, открыл се, посмотрел на Линду в последний раз и взбежал на свой верхний этаж.

Глава XI

В половине седьмого на следующее утро его чемодан был уложен совсем, и рядом в ящике лежали его любимые книги. Он уложил все, потому что он никогда не вернется. С собой он собирался взять только саквояж. Никто, особенно мистер Лайвели, не должен знать о его намерениях до того времени, когда он приедет в Новый Орлеан. Когда он найдет комнату, мисс Плэтт сможет переслать его чемодан и книги. Уходя, он скажет ей невинную ложь, — что он уложил вещи для того, чтобы во время его отсутствия легче было убирать комнату. Он заплатит за месяц вперед. Хорейс намечал свои планы холодно, внимательно.

Кончив одеваться, он посмотрел в зеркало, и его постаревшее лицо поразило его. В последний раз он погасил свечи на комоде, взял свой саквояж и сошел вниз в каком-то оцепенении, даже не замедлив шага около ее двери. То, что ему это удалось, придало ему сил.

На улице его должны ждать Лайвели в своем роскошном экипаже. Он цинично улыбнулся. «Пожалуй, прикинусь влюбленным в Тесси, раз я все равно уезжаю. Если мне больно, почему бы ей не испытать такую же боль?» — Эта мысль придала ему сил. Он расплатился за комнату, простился с мисс Плэтт и почти с удовольствием пошел навстречу семье Лайвели.

Когда они приехали на пристань, происходила посадка пассажиров. Хорейс знал, что весь груз был перенесен поздно накануне. Накануне?! Сколько лет прошло с того момента, когда он обнаружил затерявшуюся перевозку?

— Не надо ли зайти в контору, сынок, может быть что-нибудь взять нужно? — весело спросил мистер Лайвели. Хорейс сел в экипаже рядом с Тесси, и она радостно задрожала, да и отец ее был чрезвычайно доволен.

— Нет, сэр, — ответил Хорейс, глядя на Тесси с улыбкой. — У меня все есть, что мне нужно.

Тесси хихикнула, а мистер Лайвели произнес целую речь о том, как они будут мысленно следовать за ним, молиться и надеяться, что его поездка будет в высшей степени успешна.

На пристани, распрощавшись рукопожатием с Лайвели и Буббой, он взял толстую руку Тесси, склонился над ней, целуя ее дольше, чем было принято, и ушел на корабль не оглядываясь.

— Лучше сразу в молодости это пережить, мисс Тесси, чем вечно повторять одну и ту же глупую ошибку, — сказал он в каюте, когда «Тальма» отчалила.

Потом он бросился на койку и разрыдался.

* * *

Милейший Джон Каупер, шотландец, владелец Плантации Кэннонс-Пойнт в северо-восточной части острова Сент-Саймонс, являлся, кроме того, и почтмейстером в Джорджии. Все получатели корреспонденции были прихожанами церкви Крайст-Черч, поэтому мистер Каупер рано утром в воскресенье всегда ехал на пристань за недельной почтой. Потом он усаживался с письмами и газетами под большим дубом на кладбище, здороваясь с соседями, подходившими к нему по пути в церковь.

— Самый лучший способ заставить людей приходить в церковь вовремя, — пошутил он, когда во второе воскресенье декабря к нему подошел, хромая, его старый друг Джеймс Гульд. Они поздоровались, и улыбка исчезла с красивого, смеющегося лица Каупера. — Ничего нет вам, сосед. То есть, нет того, что ты ждешь. — Он говорил с характерным шотландским акцентом. — Мне никогда в жизни так не хотелось вручить человеку письмо, — но я просмотрел всю пачку, и там только газеты и накладная от твоего агента в Саванне.

— Ну, он, конечно, очень занят. И, ведь, я два письма от него получил.

— Да, знаю. Вскоре после того, как он туда приехал.

— Фрэнк Лайвели был здесь в последний раз в октябре, он говорил, что Хорейс молодец. В ноябре Лайвели не приехал из-за погоды. Теперь не приедет до января. По правде говоря, я думаю, не приедет ли Хорейс на Рождество?

— Возможно, ты прав, Джеймс. Может быть, мальчик хочет сделать тебе сюрприз.

— Надеюсь, что так. Моя младшая, Джейн, не приедет, но Джим с женой скоро вернутся сюда. Хорошо бы, если бы мальчик тоже был здесь.

— Доброе утро, мистер Гульд, мистер Каупер. Наверное, вы оба знаете мою невестку, а это ее маленькая дочка, Дебора.

Мужчины поклонились и поздоровались с миссис Эббот, вдовой их старого друга Джорджа, после смерти которого пять лет тому назад дела на его плантации в Орендж-Гроув шли все хуже и хуже, и в ответ на отчаянную просьбу Мэри Эббот о помощи младший брат Джорджа Эббота Ричард и его жена Агнесса переехали из Ирландии на Сент-Саймонс.

— Как вы, наверное, рады, что они здесь с вами, — сказал Джон Каупер, опускаясь на колени, чтобы поговорить с ребенком. — Сколько лет тебе, мисс Дебора?

— Ей будет два года накануне Нового года, — сказала ее мать.

Дебора застенчиво повернулась на одной ножке, опустив головку, но близость большого ласкового лица Джона Каупера вызвала у нее улыбку.

— Вынь пальчик изо рта, Дебора, — строго сказала Агнесса Эббот. — Нехорошо так здороваться с таким добрым господином, как мистер Каупер.

Он встал, погладив темные кудри девочки, потом театральным жестом схватился за сердце.

— Право, она будет очаровательна, миссис Эббот! Просто очаровательна.

— Не надо ее баловать, мистер Каупер. — Мэри Эббот засмеялась, потом сказала серьезно: — Но, правда, она такая хорошенькая. Мне ее Бог послал, я считаю. То, что ее родители приехали сюда, это уже само по себе большое счастье. Но маленькая Дебора в доме, — это просто дар Божий. Она почти того же возраста, как моя Дебора, когда я ее потеряла.

Девочка смотрела на Джеймса Гульда, улыбавшегося ей.

— Иди сюда, — сказала она тоненьким голоском.

Он покраснел и объяснил, что у него болит колено и он не может нагибаться.

— Я не могу к тебе подойти, — сказал он, поднимая ее на руки, — но ты можешь придти ко мне.

— Вот видите, я же говорил. — Джон Каупер засмеялся. — Эта малютка — покорительница сердец.

— Это верно, но нам надо идти в церковь, — сказала Мэри Эббот, беря ребенка на руки. — Я хочу поговорить немного с бедной миссис Вилли. Насколько я знаю, у нее какие-то неприятности с доктором Хэссардом по поводу разграничения их владений, а капитан Вилли плохо себя чувствует, так что он не помощник. Она из-за этого очень нервничает.

— Тебе надо бы почаще видеться с этой девочкой, Джеймс Гульд, — сказал мистер Каупер после ухода дам, — ты смеялся, разговаривая с ней.

Джеймс грустно улыбнулся.

— Я превращаюсь в старого козла.

— Большое преувеличение, друг мой. Ты от природы сдержанный человек, да и забот у тебя всегда много. А какая прелесть эта маленькая ирландская девочка, не правда ли? Что в ней такое особенное? Глазки? Улыбка? Интересно, кто из островных мальчиков, став взрослым, женится на ней.

Джон Каупер положил руку на плечо друга.

— Подбодрись, Джеймс. У мальчика все хорошо. Я в этом уверен.

— Я доверяю Хорейсу, — просто сказал Джеймс Гульд.

— Доброе утро, господа, — подплыла вдова Шедд; ее морщины были хорошо запудрены, а шляпка с пером и шелковое платье были такого же ярко-зеленого цвета, как и туфли. — Мне много интересной корреспонденции, мистер Каупер? Я так редко пишу кому-нибудь, просто чудо, если получаю хоть одно письмо.

Мужчины переглянулись, кланяясь; оба отлично знали, что она целыми днями пишет письма. Джон Каупер выдал ей целых семь.

— О, как приятно… Четыре из Саванны, мистер Гульд. Не удивлюсь, если в каком-нибудь из них есть что-нибудь о вашем сыне. — Она пожала его локоть. — Я знаю, что Хорейс вам не часто пишет, бедненький вы, и я стараюсь помочь, как могу. Мисс Сьюзен Плэтт, хозяйка пансионата, где он живет, давнишняя моя приятельница. Я знала ее и всех Ольмстедов. Чудесная семья. Конечно, Сьюзен Плэтт не позволит сплетничать о тех, кто живет в ее прекрасном пансионате. Мне это нравится. Я презираю сплетников. Но у меня там другие друзья, и… Как раз письмо от одной и них. Вас интересуют вести о вашем сыне из вторых рук, мистер Гульд?

— Нет, благодарю вас, миссис Шедд, — Джеймс Гульд поклонился и ушел, прихрамывая.

— Ах, не надо мне было предлагать ему, бедному. У него тяжело на сердце, — пробормотала вдова Шедд и повернулась к мистеру Кауперу: — Странно это, что юноша ушел из Йеля. Я вам скажу, он разбил сердце отца. И говорят, его старший сын, Джим, окончательно уговорил свою жену с Севера вернуться на остров. Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Она терпеть не может эти места. Бедный мистер Гульд. Подумайте, как он постарел!

— О, не знаю, — лукаво сказал Джон Каупер. — По-моему, он молодцом держится при том, что у него такой ревматизм. Вы бы слышали, как он поет, спел соло на одном из собраний нашего клуба несколько недель тому назад.

Миссис Шедд подняла брови.

— Джеймс Гульд пел соло? Он же такой тихий, скромный человек.

— Но не на собраниях в Сент-Клэр, моя дорогая леди. Одно их наших правил заключается в том, что, когда подходит очередь одному из членов клуба быть хозяином собрания, обеспечить еду и питье, он должен также выступить перед гостями. Он поет или пляшет, или декламирует, иначе он лишается членства. У Гульда был прекрасный обед, и хотите верьте, хотите — нет, Джеймс Гульд спел значительную часть «Веселых нищих» Роберта Бернса. Не так, чтобы великолепно, но он храбрый человек. — Джон Каупер со смехом откинул назад седую голову. — Поверьте, человеку требуется храбрость, чтобы петь ради членства у нас.

— В самом деле? — Она его больше не слушала. — Извините, мистер Каупер, там его дочь Мэри. Я, должна с ней поговорить. Такая серьезная, милая девушка. Мэри Гульд! Мэри Гульд!

— Спасибо старушке, я увидела, как она размахивает целой связкой писем, — рассказала Мэри своей тете спустя некоторое время. — Папа не захотел слушать вести из вторых рук, а я захотела. И угадай, что произошло? Хорейс уехал в Новый Орлеан.

— Для чего это?

— Он ищет перевозку. Это входит в его обязанности. Как папа будет рад узнать, что мы из-за этого не получаем писем. Но, тетя Каролина, это не все. — Мэри задержала тетю на минуту снаружи церкви и прошептала: — Вдова Шедд прочла в другом письме, что дочь Лайвели распустила по всему городу слух, что Хорейс влюблен в нее. Ужасно, правда?

— Ужасно, Мэри? Не знаю, ужасно или нет.

— Ну, а я считаю, что ужасно. Разве только если жена Лайвели просто богиня, — в чем я сомневаюсь, — у них должна быть противная дочка. Не может быть, чтобы Хорейс в нее влюблен.

— Ш-ш, тише, Мэри. Сейчас начнется служба.

Немногочисленные прихожане замолчали в церкви, и тишина захватила и кладбище. Пастор возгласил: «Господь в своем святом храме, да будет на земле тихо перед лицом Его».

— Нам надо войти, Мэри.

— Я знаю. Но помолимся о том, чтобы Хорейс приехал домой на Рождество. Насчет этой дочки Лайвели я не беспокоюсь, но я почему-то вдруг очень встревожилась насчет Хорейса. Будем молиться как можем. У меня нехорошее предчувствие.

Глава XII

Хорейс приколол галстук, в третий раз причесал волосы, надел визитку и осмотрел себя в зеркале своей комнаты на Шартр-Стрит в Новом Орлеане. Он сегодня в первый раз появится в Театре Орлеана и поэтому важно выглядеть как можно лучше. Его новый друг и начальник, театральный антрепренер, мистер Джон Дэвис, будет доволен его видом.

— Ничего кричащего, мой друг, — сказал Дэвис за их последним обедом на борту «Тальмы» перед тем, как пароход пристал в Новом Орлеане. — Вы будете жить в городе, который проповедники называют «город греха», но Новый Орлеан — красивый, изящный, тонкий грешник. Даже профессионалы-игроки не одеваются броско, как на речных пароходах. — Джон Дэвис откинулся назад на стуле, довольный своим описанием Города Креолов. — Новый Орлеан — королева, и обладает прекрасным вкусом, как, я полагаю, и вы. Вы и Новый Орлеан влюбитесь друг в друга. Настоящие мужчины, джентльмены, обладающие душами поэтов и жаждой жизни, обязательно влюбляются в Королеву. — Он заговорил доверительным тоном, при котором Хорейс обязательно чувствовал себя старше, и добавил: — Разыщите вашу глупую перевозку, напишите вашей фирме в Саванне заявление об уходе с работы и приходите в мою контору в Театре Орлеана ровно в семь через неделю. Я возьму вас на работу в качестве главного капельдинера, вы должны будете провожать на места самых богатых и самых видных людей. После этого, через неделю или две, если мне понравится, как вы работаете, будет кое-что более увлекательное, гораздо более выгодное. Ну, а теперь обязательно выпьем вместе коньяк и произнесем тост.

Хорейс познакомился с Джоном Дэвисом за столом капитана. Гуляя по палубе во второй вечер путешествия, под влиянием первой в жизни рюмки коньяка после обеда, он даже рассказал Джону Дэвису о Линде Тэтчер.

— Не ваш тип, мой милый. Возраст не имел бы значения, но, — Дэвис пожал плечами, — она из тех людей, которые надоели бы такому, как вы, очень скоро. Считайте, что вам повезло и поскорее забудьте ее.

Он никогда не забудет Линду, но этот уверенный человек, умеющий вселить бодрость, дал ему первый толчок к возобновлению жизни, и Хорейс испытывал благоговейный страх перед ним. Как оказалось, твердость характера проявлялась у него особенно явно, когда его считали вполне зрелым человеком. В Новом Орлеане менее чем через неделю затерявшаяся перевозка была найдена и отправлена, его заявление об уходе с работы лежало в кармане, и сегодня он встретится с мистером Дэвис в театре и приступит к новой работе.

Все еще глядя на себя в зеркале, чтобы проверить, правильно ли он все это проделывает, Хорейс взял пальто и шляпу, натянул перчатки, снял их и внизу надел опять, уже более небрежно. Потом он плотно нахлобучил свою касторовую шляпу и быстро пошел навстречу новой жизни в суетливом, прекрасном, развратном городе, который он уже успел полюбить. По пути в Театр он опустит заявление об уходе, адресованное Лайвели. Завтра или послезавтра он подумает, что написать отцу.

* * *

Четырнадцатого декабря было очень холодно, и Мэри уговорила отца, что лучше ей самой встретить Джима и Алису на пристани. Адам сидел рядом с нею на высоком сиденье повозки; быстро, с дребезжанием они ехали по дороге, усыпанной ракушками, а в это время огромное солнце, цвета пламени, склонялось за деревьями к болотам на западе. По-видимому, никто, кроме мамы Ларней, не беспокоился так о Хорейсе, как она, и Мэри старалась убедить себя в том, что он найдет затерявшуюся перевозку и приедет домой к Рождеству. Она стала раздражительной, нервной, а возвращение Алисы и Джима не улучшит положения. Бедная Алиса! Такая красивая, такая воспитанная, такая беспомощная и такая неспособная бороться с жизнью. Особенно с жизнью на плантации, где женщине нужна храбрость, внутренняя сила, и, главным образом, чувство юмора. Алиса не только боялась змей, прыгающих пауков, ящериц, настоящий ужас у нее вызывали негры. Мэри раздумывала о том, как Джиму удалось уговорить ее вернуться. Видимо, уже времени не оставалось. Она вздохнула. И у нас не остается времени. Они уже подъезжают. Трудно сказать, кого следует больше жалеть, ее семью или Джима с Алисой. Наверное, всех. Она опять вздохнула, на этот раз так громко, что Адам услышал.

— Вам плохо, мисс Мэри?

Она взглянула на мальчика: он смотрел прямо перед собой, его осунувшееся лицо было мрачно.

— А почему ты задаешь мне такой вопрос, Адам? Тебе кажется, что происходит что-то плохое?

— Да, мэм. Мне плохо, что она приезжает.

— Жена мистера Джима? Стыдно тебе говорить так!

— Но их нет, мне было хорошо.

Мэри вдруг осознала, что она никогда не думала о том, счастлив ли Адам. О том, чтобы у него были хорошие условия жизни, да, заботилась, но не о том, чтобы он был счастлив. Он был хорошим мальчиком. Он работал много для своего возраста; когда он вырастет, то будет ценным для них человеком, но ей никогда не приходило в голову, что Алиса может вызывать тяжелые переживания и у негров. Да, она знала, как усердно мама Ларней пыталась завоевать расположение Алисы, но все остальные просто старались держаться подальше от нее. Даже домашние слуги сразу уходили, когда она входила в комнату. «Но я не думала о том, что им тяжело из-за ее возвращения, — размышляла Мэри. — Ну, на этот раз они не будут вести себя так, как-будто Алиса — какая-то отрава. Я этого не позволю. Она — жена Джима, и нам всем надо считаться с тем, что она будет принимать участие в нашей жизни».

— Чего жена массы Джима боится, мисс Мэри?

— О, почти всего, Адам. Но ты должен всегда делать все, что она попросит.

— Ничего никогда не просит. Попросила бы, я сделаю, а она ничего не просит, глаза открывает и смотрит, если я близко. Мисс Мэри, Джули говорит, что она боится цветных. И меня боится?

— Адам, хочешь править лошадьми остальную дорогу?

Мальчик был в таком восторге, что ничего больше не говорил об Алисе. И они доехали до пристани очень весело, болтая о том, как хорошо Адам управляет лошадьми и смеясь, как будто ехали встречать кого-то очень приятного им.

Мэри спрыгнула с повозки, когда Адам остановил.

— Я подожду парохода у Фрюин. Ты присмотри за лошадьми.

Когда она сделала несколько шагов, Адам крикнул:

— Мисс Мэри, она на Рождество с нами?

— Да, конечно.

— Надо ей дарить подарки, как всем другим?

Мэри вернулась к повозке:

— Адам, перестань беспокоиться. Всем этим мама Ларней займется, и я. Мы вам все скажем заранее.

Поднимаясь по ступенькам дома Фрюин, она мысленно пожелала знать, как все сложится…

Прошла неделя и Мэри приободрилась. Алиса Гульд, по-видимому, старалась приспособиться к их жизни. Правда, она завтракала у себя в комнате, и приносил ей завтрак наверх только Джим, а не кто-нибудь из слуг, но ее интересовали планы постройки дома в Блэк-Бэнкс.

— Он будет весь на бетонном каркасе, — объясняла она Мэри, расстилая планы на обеденном столе: — Как можно меньше дерева. Меня приводит в ужас одна мысль о пожаре в этой глуши.

— Каркас потребует гораздо больше времени, — сказала Мэри. — Ты знаешь, гальку, песок и известь надо смешивать и помещать в форму каждый раз. Первая секция должна высохнуть не раньше, чем можно приготовить форму для следующей.

— Я знаю, Мэри, как вам хочется, чтобы мы поскорее отсюда ушли, но дом в Блэк-Бэнксе будет весь на каркасе: и верх, и низ. — Она опять указала на план, и Мэри ничего не сказала, в то время как Алиса провела пальцем по чертежу архитектора, показывая широкую веранду, которая должна была окружать весь дом на уровне второго этажа. — На этом этаже будет наша спальня и, конечно, маленькая гостиная, общая комната и комната для шитья. А здесь, в нижнем этаже, будет кухня, молочная, кладовая, столовая и винный погреб. И еще в третьем этаже две спальни для детей. А здесь лестница — широкие, хорошие ступени от земли до второго этажа. И вдоль всего фасада основательные столбы на каркасе. Тебе нравится, Мэри?

— Конечно, нравится. И вокруг так красиво — под дубами, у реки. Алиса, я надеюсь, что ты будешь счастлива!

Они посмотрели друг на друга.

— Счастлива? У меня серьезные сомнения, но я постараюсь.

— Ну, сегодня суббота, — весело сказала Мэри. — Это день, когда я выдаю нашим работникам запасы на неделю. Они приносят с собой корзины и ведерки, и мы весело проводим время, пока «раздаю», как они это называют. Хочешь пойти со мной на черное крыльцо и помочь?

Алиса сразу приняла натянутый тон.

— Нет, спасибо, Мэри. Твой отец обещал свезти меня на место будущего дома…

Каждая поездка к будущему дому означала, что Мэри, Джим или их отец должны везти Алису. Она была бы вне себя от страха, если бы ей пришлось ехать через лес в коляске с Джули. Тихий Джули. «Никогда я этого не пойму,» — думала Мэри, торопясь к черному крыльцу, на встречу с людьми, которые уже собирались с шумом за своими продуктами на неделю. Ей надо прекратить раздумывать о том, как может женщина управлять плантацией, не соприкасаясь с неграми. Это решать придется Алисе, а не ей.

Глава XIII

— Садитесь, мой дорогой Гульд, и перестаньте болтать как школьник, — сказал Джон Дэвис, откидываясь назад в большом кожаном кресле за письменным столом в Театре Орлеана. — В Новом Орлеане абсолютно все носят с собой огнестрельное оружие. Разве у вас его нет?

— Нет, сэр, у меня нет, и я не собираюсь садиться, и я говорю не о том, чтобы носить оружие для самозащиты. Я говорю о преднамеренном убийстве — обдуманном убийстве! — Хорейс постучал о стол суставами пальцев. — Я сегодня видел, как убили молодого человека. Это был ваш друг, неужели вам это все равно? Неужели вам все равно, что у него даже не было возможности выстрелить?

Дэвис громко расхохотался, совершенно утратив манеру учтивого антрепренера. Хорейсу казалось, что он вообще не перестанет хохотать, и у него от отвращения поползли мурашки по коже.

Грубый хохот внезапно прекратился и Дэвис наклонился к нему, с жестким выражением глаз.

— Слушайте, Гульд, вы что, мужчина или мальчишка? Без нескольких дуэлей в день это не был бы Новый Орлеан. Эта неожиданная перемена в вас просто тошнотворна. Да я сам был участником в семи дуэлях. Настанет и ваша очередь, если, конечно, вы джентльмен, обладающий чувством чести, и не трус.

Хорейс прижал сжатые кулаки к столу. От этого человека зависело его будущее. Надо было сдерживаться.

— Вы убили кого-нибудь, мистер Дэвис?

— Наповал. Всех семерых, конечно, — сказал Дэвис, которому надоел этот разговор. — Послушайте, Гульд, со мной вы можете многого достигнуть, но надо стать взрослым. Надо приобрести джентльменскую тонкость в отношении так называемых низких сторон жизни. Это собачья грызня, а не лотерея с конфетами. Что за люди на этом маленьком глухом острове, где вы родились? Они трусы или мужчины?

— Они мужчины.

— Вы будете по-прежнему называть меня «сэр», Гульд?

— Они мужчины, сэр. Но они джентльмены. В справедливом деле мы можем убить, но ни один белый в Сент-Саймонсе не будет настолько жесток, чтобы обдуманно убить другого. Я вырос в месте, где люди по-настоящему благородны.

— Тогда почему вы не возвращаетесь в эту маленькую островную провинцию? Я без вас могу обойтись.

Голос Дэвиса был снова спокоен, но его глаза сделались узкими щелочками, и Хорейса охватил страх, как будто его душили; это было кошмарное удушье, медленное, тихое, неуклонное, совершенно зловещее, и спасения от него не было. Он закусил губы и молчал.

— Ну, Гульд? Желаете ехать домой к папочке и его благодушным соседям или хотите поговорить о новой работе, которую я вам предлагаю? По крайней мере, кажется, я еще предлагаю ее вам.

Он не мог вернуться на Сент-Саймонс. Ему надо было остаться в Новом Орлеане. Очарование этого города казалось особенно сильным. Он привык жить с его блестящим, злым ритмом. Теперь было уже поздно уезжать.

— Вы заинтересованы? — настойчиво спросил Дэвис, улыбаясь.

Сжатые кулаки Хорейса раскрылись.

— Да, сэр. Я заинтересован. Мне бы хотелось заработать побольше денег.

— Я так и думал, сядьте.

Хорейс сел на прямой стул около большого стола и подождал. Дэвис не спешил. Он вытянул один из нижних ящиков стола, вынул шкатулку черного дерева, отодвинул бронзовую защелку. Медленно, методично, выбрал длинную тонкую сигару, понюхал ее, улыбнулся, обрезал концы, и зажег ее, с удовольствием вдыхая и выдыхая, как будто он был в конторе один. «Я выслушаю его, — мрачно думал Хорейс, — но у него нет власти надо мной. Меня интересует только Новый Орлеан и река. Дэвис — только малая частичка Нового Орлеана».

Ожидая, пока Дэвис заговорит, Хорейс вспоминал свои долгие прогулки вверх по одной узкой улочке и вниз по другой; гуляя, он восхищался своеобразной архитектурой домов с галереями, с ажурными украшениями в виде металлических листьев, цветов и вьющихся растений. Его постоянно притягивала набережная Миссисипи — пристани, растянувшиеся на огромное пространство, толпы людей, сходившихся и садившихся на белоснежные пароходы; сами пароходы, похожие на дворцы, которые уходили и подходили из Огайо, Кентукки, Миссури, Тенесси, Алабамы, Миссисипи. Ему хотелось, чтобы у него когда-нибудь было достаточно денег для путешествия на одном из этих роскошных речных судов. Этого ему хотелось больше всего. Он послушает, что скажет Дэвис.

— Ну, так, — сказал наконец Дэвис, — если у вас нет дальнейших возражений, я скажу вам, каковы мои планы. Как вы знаете, мне также принадлежит Орлеанский Зал рядом с театром.

— Да, сэр. Внизу карточная игра, наверху зал для танцев.

— Правильно. Очень выгодно для меня, очень приятно для публики. Вы там бывали?

— Нет, сэр. У меня никогда не было достаточно денег для этого.

Джон Дэвис засмеялся.

— Это я устрою. Я собираюсь дать вам самое важное место, оно сейчас вакантно, Гульд. Конечно, если вы уверены, что вам хочется привыкнуть жить и работать в Новом Орлеане. Мне не хотелось бы, чтобы вы упали в обморок от первого же выстрела, который может произвести какой-нибудь из моих импульсивных клиентов. — Он наклонился к Хорейсу, перейдя на строго деловой тон. — Имейте в виду, я не принуждаю вас. Я только предлагаю. Вы можете поджать хвост и убежать домой в любой момент — раньше, чем вы начнете работать на этом новом месте. После вы не имеете права отказываться! Надеюсь, вам совершенно ясно то, что я говорю. Вы не имеете права уйти после того, как начали. — Дэвис внимательно следил за ним. — Я вижу, это вас смутило. А смущаться незачем. Если человеку нравится его работа, почему не продолжать ее? Он стряхнул пепел с сигары. — Мне нужен воспитанный, красивый, с хорошими манерами маклер на моих балах для мулатов в Орлеанском Зале.

Хорейс нахмурился.

— Маклер?

— Маклер. Эти интриганки черные мамаши, которые приводят своих черных красавиц на э-э… выбор моим клиентам джентльменам, так же ловки, как ловко хлещут их менее удачливых сестер джентльмены плантаторы вроде вашего отца.

Хорейс вскочил, сверкая глазами.

— Мой отец ни разу не ударил ни одного негра, работавшего у него.

— О, конечно. Общеизвестный рассказ о благородном Юге. — Его голос зазвучал резко. — Мы сейчас не занимаемся обсуждением добродетелей рабовладельцев, мой импульсивный, очень молодой юноша! Садитесь и слушайте меня.

Хорейс снова присел на краю стула.

— Как я говорил, эти черные мамаши сообразительны. Они сильно запрашивают. Молодой джентльмен с вашей наружностью может здесь очень пригодиться. Может завоевать доверие и черных продавщиц своих дочерей, и белых покупателей любовниц. Я ясно говорю? О, все это очень утонченно, Гульд. Вся атмосфера Орлеанского Зала чрезвычайно элегантна. Лучшее французское шампанское, прекрасный коньяк и абсент, самая изысканная кухня в городе. Наш оркестр не хуже, а может быть даже лучше, чем оркестры для белых. — Хорейс пристально смотрел на персидский ковер с рисунком птицы, стараясь справиться с тошнотой, нахлынувшей на него как сильная зеленая волна.

— Я буду платить вам в семь раз больше, чем сейчас, — продолжал Джон Дэвис. — Вы сможете купить себе раба и совершенно обновить свою одежду. Я заметил, что вы любите хорошо одеваться. Орлеанский Зал закрывается на пустые месяцы, и вы смогли бы путешествовать, если захотите… Я передумал — я увеличу жалование в десять раз по сравнению с тем, что вы получаете сейчас.

Хорейс чувствовал, что у него кровь приливает к голове, как будто Дэвис направил на него револьвер.

— Вы имеете в виду, что я стал бы на самом деле продавать этих молодых женщин? — хрипло спросил он.

— Я так и думал, что это вас заинтересует. — У Дэвиса был вид победителя. — Они очень красивы. Многие приходят прекрасно одетыми, в настоящих парижских платьях.

Хорейс медленно встал, откашлялся, взял шляпу, пальто и перчатки.

— Я понимаю, что вам надо сначала обдумать, Гульд. — Казалось, голос Дэвиса звучал издалека. — Вы еще можете вернуться к своему папочке, — пока. Я ничего не сказал вам такого, чего не знает большинство жителей Нового Орлеана. Но если вы принимаете это повышение, вы должны решить сейчас.

— Я принял решение, сэр.

— Хорошо, тогда сядьте.

— Я отказываюсь. И отказываюсь от работы в театре после сегодняшнего спектакля. Я знаю, что вам не успеть найти сегодня заместителя.

Дэвис погасил сигару с таким бешенством в глазах, что Хорейс прошел к двери боком, не рискуя повернуться спиной к Дэвису.

— Убирайся, Гульд! — Он ударил стол ладонью Убирайся немедленно. К черту сегодняшний спектакль! — Его голос поднялся до пронзительного крика. — Убирайся и никогда не попадайся мне на глаза. Мне нужен для работы мужчина, а не розовый младенец. Нечего стоять и смотреть на меня, — убирайся!

Когда Хорейс сбежал вниз по лестнице, Дэвис все еще слал вслед ему ругательства.

Было только начало седьмого, но небо было как иссиня-черное стекло, на нем сверкали крупные и мелкие звезды, а тонкий серп месяца напомнил Хорейсу Джули; так было всегда, когда он был далеко от дома. Однажды, когда они были еще маленькими и играли вместе, они сидели на нижней ступеньке хижины мамы Ларней и смотрели на небо; они размышляли о том, почему звезды блестят и как они могут так висеть И еще им было интересно, почему круглый старый месяц превращался в новый, остроконечный и белый как платина, месяц-ломтик Оба мальчика долго молчали, увлеченные чудом темного неба и блестящих светящихся точек. Потом Джули прошептал «Господи, благослови новый месяц».

Городские фонари горели на узких, людных улицах, но если посмотреть на небо, они мерцали тускло желтым, искусственным светом Серповидный месяц над Новым Орлеаном был так же светел и ярок, как и огромная мерцающая звезда у его нижнего конца. Джули сейчас, наверное, в своей хижине, он поужинал и сейчас вырезает изящных лошадок из мягкого дерева. «Джули дома, ему спокойно, — думал Хорейс. — Джули — раб, у него нет фамилии. А я, Хорейс Банч Гульд, свободный человек». Он засмеялся и быстро пошел по Орлеан-Стрит среди множества людей, идущих по своим вечерним делам. Около Шартр он замедлил шаги Торопиться было некуда.

Он прошел узким переулком мимо собора в открытое пространство площади Арм и стоял раздумывая, куда идти. Просто бродить было невозможно из-за холодного ветра, и он ощущал острую необходимость идти в какое-то определенное место. С тем, что сегодня произошло, он после разберется, но прежде всего ему нужно место, куда пойти, не здание, не дом с определенным адресом, а любое место, только такое, какое он выбрал бы сам.

Перейдя через площадь, Хорейс направился к хорошо теперь знакомому берегу На четырех милях освещенной набережной даже ночью была постоянная суета; корабли, люди, груз, — все это было в постоянном движении в порт Нового Орлеана и из него. Тот тошнотворный ужас, который он испытал при разговоре с Дэвисом, постепенно сгладился, он спешил между высокими грудами тюков хлопка и штабелями бочек с мясом, устремив взгляд на изгибающуюся линию кораблей и лодок, выстроившихся в два и три ряда вдоль набережной. Корабли разных размеров, разных цветов, разной формы. Серые паруса океанских судов были свернуты, флаги поскрипывали на ветру, и ему хотелось поговорить с каждым иностранным моряком, бежавшим по сходням, чтобы за несколько минут узнать, как живется в той стране, которую каждый называл своей родиной. Он тоже был одинок в почти чужом городе, и ему надо было найти место, которое было бы для него домом.

Дальше по набережной на водах Миссисипи качались… плоскодонки и килевые лодки, и суда помельче; на палубах этих судов были люди из западных районов страны, грубо одетые, неотесанные, одинаково готовые вступить в драку или заключить торговую сделку. Он обходил груды табака, пеньки, бочонки со свининой и соленьями, ромом, дегтем и кофе. Легко узнаваемый аромат кофе вызвал у него тоску по дому, но не по дому отца, а по своему углу — месту, которого он не нашел. Когда стал виден дальний конец набережной, он повернул назад.

Ветер переменился, и свет фонарей и ламп вдруг сосредоточился на множестве белых пароходов, надменных, роскошных, стоявших у своей особой пристани. Хорейс уставился на них, как будто видел впервые. Ему была знакома эта более спокойная, более тихая пристань для роскошных речных пароходов. Он когда-то мечтал о том, как войдет на борт одной из этих сказочных речных королев, чтобы совершить долгое, неторопливое путешествие. Теперь эти суда не были сказочными, и он шел к ним с одной только мыслью. Он проталкивался между группами матросов и зевак, мимо испанцев, продававших цветы, и черных грузчиков, спешивших от одной пристани к другой, и не видел никого, устремив глаза на гордый, ярко освещенный плавучий дворец, под названием «Принцесса».

Отлично понимая, что его могут схватить как не имеющего права входа на судно, он сбежал по деревянным ступеням на пристань, потом по широким сходням на палубу. Если его поймают, он разыграет роль дурачка, скажет, что только что приехал из Джорджии и не знал, что запрещается посмотреть такой великолепный корабль. Он прохаживался по широкой лакированной нижней палубе, глазея на разные украшения; он заглядывал в ярко освещенные залы для танцев, где хрустальные люстры отбрасывали узорчатую тень на нарядные потолки, крытые темной панелью. На борту было уже много пассажиров, большинство из них прекрасно одеты, они болтали и смеялись с тем возбуждением, которое возникает перед началом развлекательной поездки. В барах сидели богатые мужчины, положив лакированные сапоги на полированные медные поручни; их дамы гуляли по палубам или сидели в удобных гостиных и болтали. Сквозь широкое окно был виден неизменно присутствующий профессиональный пароходный игрок в карты, уже занятый своим делом в углу большого салона.

Стоя у поручней верхней палубы, где было тише, Хорейс смотрел в сторону большого изгиба Миссисипи, где «Принцесса» поплывет завтра утром. У него забилось сердце, и капельки пота выступили на лбу, несмотря на холодный ночной воздух. Он был одинок. В его жизни больше никогда не будет женщины, но в душе у него возникало какое-то новое требовательное чувство, очень похожее на влюбленность. Он положил руку на полированные поручни, погладив их, затем быстро прошел по великолепной палубе и поднялся по узкой деревянной лесенке к каюте капитана.

Он знал, что капитан речного парохода на Миссисипи — существо высшего порядка, неприкасаемое для простых смертных, — существо, которое нельзя беспокоить, но он уже не мог остановиться. Перед ним возникла тяжелая дверь красного дерева с золотыми буквами «Каюта Капитана»; он постучал громче, чем хотел, — и, не ожидая ответа, открыл дверь и вошел. Капитан, высокий рыжебородый мужчина с надменным выражением лица, вскочил и схватил пистолет.

— Кто позволил вам входить ко мне в каюту?

— Умоляю вас простить меня, сэр, — сказал Хорейс, — но я влюбился в ваш пароход и я хотел бы у вас работать.

Капитан медленно опустился в кресло, сдвинув свои рыжеватые брови.

— Кто сказал вам, что мне нужен казначей?

— Никто сэр. А вам нужен?

— Как вас зовут? Откуда вы? И почем я знаю, не мошенник ли вы?

— Меня зовут Хорейс Гульд. Мой отец Джеймс Гульд, владелец плантации Сент-Клэр на острове Сент-Саймонс. Я был в Йеле два года и я не мошенник. Я просто хотел бы работать на «Принцессе».

Капитан помычал.

— Мне нужна работа и я уверен, что буду хорошим казначеем.

— Но как, черт возьми, вы узнали, что мне нужен казначей?

— Я не знал, сэр.

— Так вот, нужен. — Капитан отодвинул назад свою фуражку, обильно обшитую галуном. — Это мой большой рождественский рейс. Мы отходим завтра утром, а новый казначей не явился, так что мне ничего не остается, как взять вас. Моего прежнего казначея застрелили на борту «Принцессы» на прошлой неделе. Вы займете его место.

Глава XIV

Перед отъездом в церковь Мэри зашла в кухню, чтобы оставить маме Ларней последние инструкции. В этот день у них обедала семья Томаса Батлера Кинга, и так как у мисс Кинг бывало прекрасное угощение, то и в Сент-Клэре все должно быть как следует.

Ларней осмотрела Мэри, начиная с ее новых сафьяновых полусапожек и кончая зеленой бархатной шапочкой, под цвет ее новому зеленому бархатному платью с рукавами-буффами. — Мисс Мэри, ты красива как твоя ангел мама.

— Ну, спасибо, но ты и должна одобрять, ведь ты помогала сделать мой новый наряд. Как там пирожки, которые пекла Ка? Удались?

— Не будет сегодня пирога. Ларней тебе могла сказать, что моя девочка Ка не умеет печь пироги. Сегодня подаем яблочный пирог, Ларней пекла. — Она вытерла руки передником и подошла к Мэри. — Мисс Мэри, я хочу до обеда узнать, нет ли письма от моего мальчика.

— Мама Ларней, ты знаешь, что я скажу после возвращения.

Ларней отвернулась.

— Масса Джеймс больше не ждет.

— Ты это говоришь потому, что папа перестал ездить в Джорджию каждый день? Просто ему не хочется. Я уверена, что мы сегодня получим письмо. Раз он не приехал домой на Рождество, я уверена, что будет письмо.

— Если не болен и не умер.

— Мама Ларней!

— Да.

Внезапно послышался стук колес на дороге за домом и голос Адама:

— Мисс Мэри! Мисс Мэри! Посмотрите новый экипаж — запряг для церкви! Два этажа, низ белым, верх неграм, совсем золотой!

Мэри подбежала к двери; там стоял новый нарядный экипаж ее отца, на высоких козлах сидели Джули, рядом с ним Адам, с сияющими лицами.

— О, Джули, Адам, это великолепно. Но мы не сможем поехать в церковь в этом экипаже. Придется вам запрячь лошадей в две коляски. — Это был неприятный момент. — Я знаю, как вы оба разочарованы, но все-таки, пожалуйста, сделайте как я сказала.

— Да, мэм, — сказал Джули. — Две повозки.

— И поскорее. Нам пора ехать.

Они поехали к конюшне, она посмотрела им вслед и повернулась к маме Ларней.

— Джули знает насчет мисс Алисы. Почему он так сделал? Почему он поставил меня перед необходимостью — лишить их удовольствия? Я же ничего не могу сделать, раз она не желает ездить с…

— С ниггерами? — мягко сказала Ларней. — Нет, мисс Мэри, ты ничего не можешь сделать, девочка.

— Но почему Джули так сделал? Он не тупой черный. Он твой сын, мама Ларней. И он знает!

— Знает. Но раз масса Джеймс купил новый экипаж и там место для массы Джима и мисс Алисы, я думаю, он надеялся. Получит от меня после вашего отъезда. Хорошо получит от своей мамы.

— Обещай, что ты ему ни слова не скажешь. Мне не надо было тебе говорить. — Мэри заставила себя улыбнуться. — Забудем об этом. О, мама Ларней, мне так хочется верить, что мы получим письмо от Хорейса.

Мэри привязала лошадь у коновязи напротив церкви и минутку посидела, прежде чем соскочить, чтобы помочь отцу. Большую часть дороги они ехали молча; Каролина спокойно сидела между ними. Наконец, Мэри спросила:

— Папа, ты хочешь, чтобы я добежала до дерева мистера Каупера и выяснила?

Она посмотрела на похудевшее лицо отца.

— Да, — сказал он устало. — Да, дочка, пожалуйста.

Джон Каупер протягивал ей письмо, улыбаясь.

— Доброе утро, мистер Каупер, — это от Хорейса?

Да, мисс Мэри, рад сказать. Из Нового Орлеана.

Она взяла письмо, простилась с мистером Каупером и побежала назад к коляске.

Отец не протянул руки за письмом.

— Он нам написал наконец?

— Да, папа. Хочешь, чтобы я прочитала вслух?

— Да, пожалуйста.

— О, Мэри, поскорее, — сказал Каролина. — Тебе наверное отдышаться надо, но — осторожно, не разорви его, когда будешь снимать печать.

Мэри развернула единственную страничку и начала читать.

«Дорогие папа и родные, я знаю, что надо было написать до отъезда из Саванны, но очевидно мистер Лайвели рассказал вам подробности о моем поспешном отъезде. Меня послали найти пропавшую перевозку хлопка. Я довольно легко наше ее и я хочу, чтобы вы знали, что я полностью выполнил свои обязанности по отношению к мистеру Лайвели прежде, чем послал заявление об отставке». — Голос Мэри задрожал.

— Отставке! — ахнула Каролина.

— Продолжай, Мэри, — сказал отец.

— Видите ли, — читала она, — на шхуне, по пути из Саванны в Новый Орлеан я познакомился с джентльменом по имени Джон Дэвис, который является антрепренером (известным и из хорошей семьи) театра Орлеана. Он предложил мне место главного капельдинера в его театре, и я согласился. У меня хорошая комната поблизости в пансионате, и мне нравится город и спектакли в театре. Они более высокого качества, чем в Саванне. Надеюсь, вы хорошо провели Рождество. Любящий Хорейс Гульд».

Мэри перевернула письмо, не веря, что это все. Она взглянула сначала на Каролину, едва удерживавшуюся от слез, потом на отца. Он сказал:

— Помоги мне сойти, дочка. Мне надо пойти в церковь.

Джим и Алиса остановились около них, но Мэри и отец шли дальше, через дорогу и по узкой дорожке к церкви.

— Что случилось с ними? — спросил Джим. — Да, кстати, и что это с тобой, тетя Каролина?

— Мы, наконец, получили письмо от твоего брата, Джим.

— Хорошо! Но почему у всех такой похоронный вид? Как поживает маленький бунтовщик? Что он задумал?

— Вот в этом-то и дело. Он поступил на работу старшим капельдинером в театр в Новом Орлеане, и это все, что мы знаем.

— Хорейс — старший капельдинер? — Алиса засмеялась.

— Йель должен гордиться им по поводу этого высокого достижения. — Джим тоже смеялся, помогая Алисе сойти с повозки.

— Сейчас же прекратите насмешки, — строго сказала Каролина.

Джим церемонно опустил свою тетю на землю, и, приведя себя в порядок, она приказала:

— Ни одного насмешливого слова Мэри и вашему отцу, слышите? У них и так тяжело на душе. И почем знать? Орлеанский театр, может быть, вполне элегантное учреждение.

— О да, дорогая тетя Каролина, посмеиваясь, сказал Джим. — И принадлежит он одному из самых известных антрепренеров — картежников на границе… Я сказал «известный»? Я имел в виду «печально известный».

— Картежник, Джим? Ты сказал «картежник»? — прошептала Каролина.

— Дорогая моя тетя, в Новом Орлеане все играют в карты, — все. Этот мошенник может вернуться домой богачом. — Он взял дам под руки. — В церковь, мои дамы. Если мой маленький братишка устраивается в Новом Орлеане, у нас действительно есть о чем помолиться.

Глава XV

Не считая равномерного дребезжания дождя по металлической крыше над оконным выступом, в столовой, где сидели за завтраком Мэри и отец, в доме было тихо. Они только что обменялись листами газеты из Саванны от третьего сентября 1831 года и оба молчали. Все чаще они так сидели молча, а если говорили, то о незначительных, случайных вещах, — о том, что, возможно, Томас Батлер Кинг будет представлять округ Глинн в законодательной комиссии в будущем году, о цене ситца и полушерстяной ткани, о том, что на дорогу, ведущую к ним, надо подсыпать побольше ракушек, что зацвела новая роза, о споре по поводу границ имений Вилли и Хассарда. Хорейс уехал из Саванны уже почти десять месяцев, и за это время написал им всего лишь два раза. Сейчас был сентябрь, а последнее письмо, почти ни о чем не сообщающее как и предыдущее, было датировано двадцать первым мая. Много раз Мэри спрашивала: «Папа, как ты думаешь, он все еще в этом театре в Новом Орлеане?» Хорейс сообщил им только адрес почтового отделения в городе и написал, что ему нравится его работа. Он ни разу не попросил денег и был, видимо, здоров. Больше они ничего не знали.

Джеймс Гульд помешал кофе, отпил и продолжал читать, развернув газету так, чтобы было удобнее.

— Ну, кажется хлопок на рынке держится в цене, — пробормотал он, не поднимая глаза. — Наш сорт длинного волокна по-прежнему стоит пятнадцать.

— Папа! — Чашка Мэри звонко задела на блюдце, и рука ее дрожала, ставя ее на место.

— Что такое, дочка?

Глаза ее были широко раскрыты от какого-то потрясения, краска отхлынула с лица.

— Разве ты не прочитал? Ты же видел эту часть газеты, — разве ты не прочитал?

Джеймс Гульд тяжело вздохнул.

— Да, Мэри, прочитал.

— Так как ты можешь говорить о цене хлопка на рынке?

— Я просто не знал, что сказать, милая.

Она смотрела на него, ее глаза требовали объяснения.

— Что тут можно сказать, дочка? Только то, что это ужасно. Ужасно для белых и ужасно для черных, которые не участвовали в этом. — Он опять вздохнул. — Ужасно для тех, кто участвовал.

Мэри уронила газету на пол и опустилась в кресло. «Пятьдесят пять человек — варварски убиты! Некоторые во время сна!» — Ее начал охватывать новый, ранее совершенно незнакомый ей страх. — «Негр, который был во главе восстания, всегда считался хорошим рабом. Одна семья, которой он принадлежал, по фамилии Тернер, даже обучила его грамоте».

— Это не та семья, против которой он восстал, и мы не можем узнать всю эту историю из газеты, Мэри. Здесь только голые факты. Мы не знаем о степени озлобления обеих сторон, о возможной жестокости, — у нас нет возможности знать, каковы на самом деле условия в Виргинии.

— Но, папа, что могли белые сделать, чтобы их негры задумали такое? Неужели на континенте такие жестокие люди? Или это все северные сплетни?

Джеймс Гульд повертел свою наполовину пустую чашку и ничего не ответил.

— Папа, — я тебя спрашиваю. Как ты считаешь, есть среди белых такие, которые обращаются со своими рабами так жестоко, что умный человек, как этот Нэт Тернер, доведен до убийства? И не один человек, — ведь, эти негры не просто застрелили одного белого в порыве злости, они отрубали людям головы! Они убивали женщин, и стариков, и маленьких детей! Папа, ответь мне!

— Ну, есть и северные сплетни, и жестокость.

— Например, избиения?

— Избиения — и хуже.

— Но разве они не понимают, что рабы стоят дорого? Я хочу сказать, что, если они не считают их людьми, то неужели они не понимают, что, если довести их до крайности, они не будут работать?

— Дочка, я знаю только некоторые плантации здесь, в береговой Джорджии. Я не могу ответить тебе на вопросы о рабовладельцах в других местах.

Мэри понимала, что он сказал не более того, что считал нужным сказать, но она не могла оставить этот разговор.

— Ты можешь себе представить, чтобы Джули так с нами поступил? Можешь? Если дать волю самому дикому полету фантазии, ты можешь поверить, что наш Джули мог бы тебя убить? Или меня? Или Джима? Или тетю Каролину?

— Я не могу этого себе представить.

Мэри встала и начала собирать со стола посуду. Внезапно она поставила ее и схватилась обеими руками за спинку стула, чтобы не упасть.

— Папа, на этом одиноком острове почти две тысячи черных и всего лишь сотня белых!

— Да, правильно.

— Это у тебя вызывает страх?

— Нет. После того, как я продам Берта, я не буду бояться.

Берт! Это угрюмое, невыразительное черное лицо, испещренное кривыми шрамами, похожими па белые шелковые шнуры… Нет не Джули, но вот Берта она могла себе представить стоящим над ее кроватью с поднятым топором.

— Я купил Берта сразу после того, как Хорейс уехал из Саванны, когда поехал в начале года узнать у Лайвели, что случилось, — сказал ее отец. — Восемь-девять месяцев вполне достаточный срок для негра, чтобы привыкнуть к новому месту. Берт злой. Джон, муж Ларней, просто не знает, что с ним делать. Он плохо влияет на остальных. Я не позволю, чтобы его высекли, — да это и не изменило бы его характер. Так что он опять попадет на рынок сразу же, как только здесь будет проезжать работорговец.

Мэри почувствовала дурноту. Совершенно неизвестно было, когда на Сент-Саймонс заедет работорговец. Плантаторы на острове почти никогда не продавали своих рабов. Она не знала ни одного случая, когда негритянская семья была бы разбита из-за продажи. Она не слышала ни об одной порке на острове. Может быть, такие случаи бывали, но она об этом не знала. Не далее, чем на прошлой неделе добродушный Тэб и тихий, застенчивый Джэспер сделались жертвами подстрекательства со стороны Берта. Оба молодых человека впервые отказались закончить свою урочную работу; ее отец был вынужден прибегнуть к крайней мере наказания, которое он допускал на Сент-Клэр. «Пусть все трое отдохнут», — сказал он своему кучеру Джону. И Тэб, Джэспер и Берт были заперты каждый в отдельном помещении, пищи им дали вполне достаточно, но они не могли разговаривать. Менее чем через два дня, не в состоянии вынести одиночество, Тэб и Джэспер дали знать Джону, что они готовы снова взяться за свои мотыги. Берт молчал.

— Берт все еще сидит взаперти… — сказал ее отец.

— Не выпускай его!

— Я и не собираюсь, хотя он нам сейчас до зарезу нужен, чтобы кончить сбор на южном поле.

— Ни в коем случае не выпускай его и помоги мне скрыть все это от Алисы… слышишь, пана? Я надеюсь, что она не узнает ни о Берте, ни о событиях в Виргинии. — Мэри снова начала собирать посуду с шумом, чтобы подбавить себе храбрости. — Еще один испуг, после этого пересмешника, который оказался у нее в комнате на прошлой неделе, и это может оставить след на ребенке Джима. Ей остается два месяца.

Отец медленно поднялся на ноги.

— Ты молодцом все устроила с Алисой. Их дом будет готов в январе. Это может улучшить положение.

— Это улучшит положение здесь, у нас, но Алисе это не поможет. У нее в Блэк-Бэнкс тоже будут черные.

— Скажи маме Ларней, что завтрак был очень хорош. И не бойся. Я теперь же пошлю за работорговцем.

— Я боюсь, — прошептала Мэри, когда он вышел из комнаты. — Я боюсь.

В кухне, одна, все еще с посудой в руках, Мэри с бьющимся сердцем, тяжело прислонилась к деревянному шкапу. Через минуту появилась Ларней, высокая, темная, обрамленная дверью. Черная женщина подошла к ней, и Мэри с трудом удержалась от того, чтобы отодвинуться.

— Слышала что-то плохое о моем мальчике?!

— Нет, нет, — не о Хорейсе.

— Так что ты, детка? Ты выглядишь, будто привидение за тобой гналось по дому.

Мэри поставила посуду и, плача, бросилась в объятия женщине, которая когда-то кормила грудью ее и Хорейса, и Джейн. Длинные темные руки обняли ее и широкая ладонь гладила спину, делая крути, как Ларней обычно гладила, когда случались детские горести.

— Что-то плохое, раз мисс Мэри плачет, — ласково сказала она. — Ну поплачь еще, еще. Нет так, чтобы глаза покраснели, но подольше. — Мэри не могла понять, каким образом газетная статья о случившемся за сотни миль в Виргинии, могла вызвать у нее чувство отчужденности от мамы Ларней. Чувствовать себя презираемой за белую кожу. Именно чувствовать себя белой, и не такой как обычно, по отношению к самому близкому человеку на свете. У мамы Ларней не могло быть скрытой мрачной горечи. Она была членом их семьи, — она гордилась тем, что она член семьи Гульдов.

— Шайка негров в Виргинии восстала против белых, мама Ларней, и убила их без всякой жалости. Некоторых ночью, во время сна. Саблями и топорами. Они зарубили женщин и детей и стариков. В домах они убивали подряд всех решительно белых. Почему? Почему они это сделали?

Ларней отошла на два-три шага. Она взяла тряпку и вытерла совершенно чистый стол. Потом посмотрела на Мэри.

— Как думаешь, мисс Мэри, вот стою, смотрю тебе в глаза и говорю, такая упрямая, нахальная? Ответь, девочка. Черным это нельзя. Хороший черный не смотрит в лицо, с кем разговаривает.

Мэри нахмурилась.

— Я не знала, что есть такое правило.

— Да, такое правило. И хорошее. Своих детей учила не нарушать его. Много белых сердятся, если негр не смотрит на землю, или в потолок или в пол, когда разговаривают. И хорошие белые. Ларней тебе в глаза смотрит. Я — скверная, нахальная черная?

— Нет, мама Ларней. С тобой все по-другому.

Глубоко посаженные карие глаза смотрела на Мэри с минуту, потом Ларней продолжила:

— Вот ты и ответила на свой вопрос, милая. По-другому и есть по-другому. Не забывай. Что было в Виргинии, здесь не будет, на Сент-Саймонс. Мы все другие здесь, и черные и белые.

Мэри села на камышовый стул Ларней.

— Ты знала о том, что случилось в Виргинии, еще до того, как я тебе сказала, да?

— Ну, слышала слухи.

— Но откуда же ты об этом могла узнать?

— Не хочу невежливо говорить, но есть вещи, про которые белые ничего не знают, мисс Мэри.

Мэри вдруг опять стало страшно.

— Мама Ларней, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты — раба?

— Зачем это?

— Мне надо, чтобы ты сказала правду. У тебя не вызывает ненависти к нам то, что папа, ну, известным образом, владеет тобой?

Ларней опять вытерла чистый стол, и положила тряпку.

— Разве твой папа управлял первым кораблем с рабами, девочка? Разве он первый купил испуганного негра и заставил жить в стране, где тот не понимал ни одного слова, которое ему кричали? Разве масса Гульд первый дал мотыгу черному и сказал «иди, рой мое поле». Разве твоя мама-ангел первая белая, дала черной кухонное полотенце и сказала «иди, мой мою посуду»? Успокойся, девочка. На этом острове все спокойно.

Мэри подумала с минуту.

— Ты хочешь сказать, раз уж рабство все равно существует, на Сэнт-Саймонсе люди довольны, насколько это возможно? Так?

— Насколько знаю, здесь один только негр не понимает, что ему здесь хорошо живется.

— Берт.

— Мой Джон просил массу Джеймса продать его. Он из Виргинии, близко к месту, где все это случилось. Земля там истощена. Все белые хозяева сердятся на мир. Берт весь исполосован, вот так они сердятся. Его сделали нехорошим негром. Может быть, он родился нехорошим негром, но есть рука, может быть черного надсмотрщика, — в ней бич помог скверному в нем разрастись, как огуречная тина. — Ларней опять вытирала чистый стол. — Надо от него избавиться скорей. Берт — черный дьявол.

Мэри взглянула из кухонного окна. Дождь прекратился, и тени деревьев метались по зеленой траве; день вдруг стал ярким, ветреным, и черные стволы и ветви складывались в узоры, которые сразу изменялись.

— Мама Ларней, а в других местах действительно так плохо? С кем-нибудь из твоей семьи — перед тем, как ты попала к папе, или вообще когда-нибудь белый хозяин обращался жестоко? Бил или еще хуже? Ты была уже молодой женщиной, когда папа купил тебя. С тобой что-нибудь ужасное случалось?

Ларней расправила свои широкие плечи.

— Мисс Мэри, когда надо о чем-то поговорить, нужном, Ларней на месте. Только тогда. Иди, девочка. Мне надо заняться работой. И тебе тоже.

Глава XVI

— О, Джим, я сказала тебе чтобы ты принес побольше масла! Мне так хочется масла!

— Алиса, здесь по крайней мере четверть фунта на тарелке.

— Ты не понимаешь, о чем я говорю. Я знаю, что от глупого мужчины нельзя ожидать, чтобы он понял, когда женщине страшно хочется какой-то еды, но… — она резко повысила голос, — неужели недостаточно того, что мне приходится жить в этом Богом забытом месте, окруженной уставившимися на меня физиономиями и змеями, и жуками, и ящерицами, — да еще этот ужасный завывающий ветер, который целых три дня не ослабевал. Что же, я еще должна и умирать от голода? — Она швырнула салфетку в лицо Джима. — Я ожидаю ребенка! Меня до смерти пугают каждый день, и я умираю от голода, я не могу жить без масла!

Когда она начала всхлипывать, Джим швырнул салфетку ей обратно.

— Слушай, вытри глаза и ешь завтрак. Ты не первая женщина в ожидании ребенка, но пари держу, ты первая женщина, у которой муж бросает работу, чтобы принести ей еду, когда в доме полно слуг, которые могли бы это сделать. — Он вдруг сел на кровать и пригладил ее волосы. — Алиса, извини, мои нервы тоже издерганы.

— Иди на свою драгоценную работу, — огрызнулась она. — Я ни кусочка не съем, пока ты не уйдешь из комнаты.

— Вот и отлично. — Он направился к двери.

— Джим, погоди. Где ты сегодня работаешь?

— Папа и работорговец из Саванны ждут меня внизу. Мы продаем одного человека. А что?

— Ничего. Я просто хотела знать, где ты будешь.

Он вернулся к кровати.

— Это так важно для тебя?

— Нет. И я вовсе не бедная, если не считать…

— Да, я знаю, — сказал Джим, снова направляясь к двери. — Ты не бедная, если не считать змей, и ветер, и негров, и мох, и ящериц, и жуков! Ешь завтрак. И оденься и приходи вниз вовремя к обеду, слышишь?

Он хлопнул дверью и Алиса забыла о нем; она засунула весь кусок свежего, вкусного масла в рот и откинулась на подушки, на мгновение удовлетворив свою отчаянную потребность. Сильный северо-восточный ветер хлопал ставнями с монотонным постоянством. Она вздрогнула, съела кусочек оладьи; без масла она была безвкусна. Алиса подвинула почти не тронутый поднос к ночному столику, вскочила, надела только две нижних юбки и свободное полотняное платье, которое не застегивалось на ее располневшей талии, накинула на плечи плащ и спустилась вниз; она вышла через парадную дверь, и побежала, сгибаясь от ветра, к кладовке над родником. «Я сама достану масло, — сказала она вполголоса, — если они не хотят мне его давать, я украду и спрячу у себя в комнате».

Она пересекла дорожку, ведущую к жилью слуг, потом повернула через рощу низкорослых дубов и направилась к роднику, выбрав такое направление, чтобы, как она надеялась, ее не было видно из дома. Грубый шерстистый мох, свисающий с молодых деревьев, задевал ее шею сзади, и у нее мурашки пошли по телу, но ее подгоняло неистовое стремление добиться желаемого. Выйдя наконец из дремучих зарослей, она быстро пошла по дорожке под дубом, стоявшим между маленькой мазанкой с толстыми стенами и родником. Она никогда не задавалась вопросом, что хранилось в этой массивной мазанке с одним высоким окном, мимо которой ей оставалось пройти. Но ее охватил ужас, когда она услышала стук и грубый сиплый смех, перекрывавший шум ветра. Оцепенев, она стояла на месте, глядя в невыразительное, испещренное шрамами черное лицо, выглядывавшее из высокого окна.

— Куда торопишься, белая девка? — крикнул Берт и опять засмеялся. Последнее, что она запомнила, был ее крик, потом в ее сознание проник голос Джима. Она лежала на земле около мазанки, и ее муж, склонясь над нею, говорил, что она, по-видимому, решила убить его ребенка.

* * *

— Сын, этот негр продан, его здесь больше нет, — Джеймс Гульд пытался уговорить Джима. — Это происшествие было тяжело пережить Алисе, но ты же видел, что работорговец увез его. Больше неприятностей Не будет.

Джим шагал по комнате от окон до кресла отца.

— Если бы это не означало для тебя потерю шести или семи сот долларов, я бы просто пристрелил эту черную свинью.

— И это было бы преднамеренным убийством. Послушай, сын. Алиса, по-видимому, чувствует себя хорошо. Она сильно перепугалась, но сейчас, кажется, чувствует себя хорошо, если не считать…

Джим резко отвернулся от окна.

— Если не считать ее постоянных жалоб. Продолжай, скажи это, папа. Я уж и не стараюсь защищать ее больше.

— Я это заметил и мне стыдно за тебя.

— Ха!

— Я что-нибудь смешное сказал?! — Старик внимательно посмотрел в лицо сына — челюсти были крепко сжаты, глаза похожи на кремни, каждый мускул был напряжен в этой высокой гибкой фигуре. — Я сказал что-нибудь смешное, Джим? — повторил он.

— Нет, просто мне так показалось.

— Что тебя беспокоит больше обычного?

— Как вести себя, папа, чтобы мною были довольны? Если ты доволен, то недовольная моя жена. Если я доставлю удовольствие жене, увезу ее на Север, чтобы она родила там, будешь недоволен ты. Я хочу попросить тебя об одной вещи, только один раз. Если ты откажешь, я обещаю больше об этом никогда не просить. Вызови Хорейса, чтобы он вернулся и помогал тебе. Ему девятнадцать лет и, счастливец, он не связан ни местом, где жить, ни особой привязанностью к кому-либо, — по крайней мере, насколько нам известно. Как ты думаешь на этот счет? Ты позволишь мне и Алисе уехать обратно в Коннектикут, и вызовешь моего брата вместо меня?

Как обычно, когда надо было решать трудный вопрос, Джеймс Гульд долго молчал. Наконец он спросил:

— А как же с твоим новым домом в Блэк-Бэнкс?

— Пусть братец владеет им. Ты можешь передать ему землю. А я продам ему дом — задешево.

Джеймс закрыл лицо руками.

— Думаю, что мы смогли бы разыскать Хорейса. Но тебя я вынудил насильно подчиниться. А его вынуждать силой не буду. Ты ведь знал, не правда ли, прежде чем спрашивать, что я не смогу согласиться на твою просьбу?

— Да, я знал. Может быть, потому и спросил. Так у меня совесть чиста. Видишь ли, папа, несмотря на то, что она меня адски изводит здесь, я не хочу возвращаться в Коннектикут. Сент-Саймонс — моя родина. И будет всегда, — пока она не доведет меня до невозможности жить здесь. Таким образом, я могу сказать, что ты виноват. А я старался.

Джеймс Гульд посмотрел на старшего сына. Джим всегда был своеволен, но никогда не проявлял жестокости. Однако то, что Джим только что сказал, было хуже, чем жестокость, — это было трусостью.

— Ну, что же, свали вину на меня, если ты считаешь, что иначе нельзя. Ты находишься здесь по моей вине, и я сделал бы все, что могу, чтобы освободить тебя. Все, что возможно, кроме того, чтобы принуждать Хорейса.

— Папа, хочешь, я напишу ему?

— Для чего?

Джеймс глубоко вздохнул.

— Нет, я не думаю, что это поможет. Мэри каждую неделю пишет ему. Он не отвечает, но она продолжает писать. Он знает, что нам хочется, чтобы он вернулся домой. Я думаю, он еще не определился.

— Но это не похоже на Хорейса.

— Он тяжело переживает то, что случилось в Йеле.

— После того, как столько времени прошло? Это совсем неубедительно.

Старик постарался подняться, но упал обратно в кресло.

— Помоги мне, Джим.

— Конечно, папа.

Он оперся на своего сильного сына для устойчивости.

— Джим!

— Сэр?

— Постарайся остаться с нами. У меня нет никого, кроме тебя.

— Моей сестрице Мэри не понравились бы эти слова, — ухмыльнулся Джим. — Мэри — частица меня. Я никогда не думаю о возможности потерять Мэри. — У него выступили слезы на глазах.

— Джейн собирается преподавать в Балтиморе, я иногда думаю о том, что могу потерять тебя, и я потерял Хорейса. Но Мэри останется.

Глава XVII

Двадцатого октября был прекрасный день, мягкий, тихий. Слепни исчезли. Солнечный свет приобрел тот теплый золотистый блеск, которого Мэри всегда ждала в конце жаркого лета. Она стояла во дворе в северном углу обсаженного розами частокола, объединявшего в единое целое дом Гульдов и их аккуратно разделанный сад. Дом стоял на обычном холме, на некотором расстоянии от зарослей карликовых пальм, групп высоких деревьев и хлопковых полей. Неброский, крепкий, он символизировал североамериканское трудолюбие ее отца и постоянную заботу об ухоженности жилья. Он также символизировал Мэри, она была его хозяйкой. Благодаря красоте выращиваемых ею роз люди, приезжавшие из всего округа Глинн, стали называть ее дом Розовой Горкой. Мэри это нравилось и она быстро привыкла к этому названию. Это была дань долгим часам, проведенным в тяжелой работе под жарким солнцем, когда она воевала со слепнями и жуками, и другими насекомыми. Ее сад стал творческим центром ее жизни. «Розовая Горка», — тихонько сказала она себе, поставив большую корзину с прелой соломой около первой многоцветковой розы, близ угла забора. Она постояла немного, с любовью думая о Розовой Горке и не позволяя себе думать о суматохе, царившей в доме сегодня, — день, когда Алиса должна была родить. Суматоха скоро кончится, — успокаивала она себя. Через два месяца Алиса и Джим переедут в свой дом. А Розовая Горка останется, и она будет ее хозяйкой, пока жива. И этого будет достаточно. Она позаботится о том, чтобы этого было достаточно.

Из южного поля временами доносился смех негров и отрывки песни, по мере того, как изменчивый морской ветер приближал к ней знакомые звуки или удалял их. Было позднее утро, и она машинально посмотрела на дорожку от черного крыльца к южному полю. Там шла маленькая беспорядочная процессия: одиннадцатилетний Адам, тащивший большой коричневый кувшин с сывороткой, шагал впереди, а за ним еще трое детей в будничной одежде неопределенного фасона несли корзины с хлебом; они подбрасывали ногами сосновые шишки, прыгали, смеясь, визжа от удовольствия или вскрикивая от боли, когда босыми ногами наступали на ракушку, стоявшую вертикально на дороге. День Розовой Горки был в полном разгаре. Ей было это приятно. «А мои розы так и не обложены соломой», — побранила она себя и, поддерживая на бедре корзину с сосновыми иглами, протиснулась между кустами, чтобы сначала сделать трудную часть работы около забора.

Только она насыпала душистые длинные иглы вокруг стеблей двух кустов, как пронзительный крик нарушил утреннюю тишину. Мэри вскочила на ноги. Алиса! Мэри была еще маленькой девочкой, ей не было и семи лет, когда ее маленькая сестренка Джейн родилась в этом доме; Розовая Горка была тогда совершенно новым домом. В течение всего этого странного дня она ждала, что произойдет что-то ужасное. Рина, черная акушерка с плантации мистера Каупера, командовала в доме ловкой костлявой рукой; она молча двигалась вверх и вниз, на голове у нее была крепко завязана ее «родильная повязка» — кусок белой ткани, гладко охватывающий лоб и завязанный сзади узлом, концы повязки висели сзади на шее. Их новый ребенок родился, и ничего страшного не случилось. Ее мать ни разу не закричала, а вечером в доме смеялись, и было весело и оживленно.

Алиса закричала опять — резче, чем первый раз. Мэри всю иголками закололо от беспокойства и страха. С Алисой, обязательно случится что-нибудь неприятное. Мэри снова наклонилась к своим розам и насыпала большие пригоршни вокруг стеблей и в высоту зелени; крики становились все громче.

— Мэри! Сестра! Где ты? — Джим бежал по двору с безумным взглядом, на его обычно чисто-выбритом лице чернела щетина.

— Я здесь, Джим, за розами, — крикнула она.

— Это идиотизм заниматься розами в такое время, Мэри. Ты что, не слышишь ее?

— Слышу, конечно. Рина скоро прибудет. Джули поехал за ней рано утром.

Джим схватился за голову.

— Надо мне было поехать самому, чтобы было быстрее. Мэри, а что, если Рина больна, или занята в другом месте? Вдруг она не приедет?

— Она будет здесь с минуты на минуту. А о Джули ты нехорошо сказал. Ведь ты же знаешь, что он спешит изо всех сил. Рину нелегко сдвинуть с места.

— Не читай мне нотаций и выйди из-за этой несчастной розы! Как ты можешь быть такой бессердечной, — возиться с розами, когда Алиса, может быть, умирает?

— Она не умирает, а я не бессердечная. Я нервничаю. А что еще мне делать? Еще не время, — тетя Каролина у нее. Ларней тоже была бы, если бы она позволила негритянке находиться у нее в комнате. — Мэри обошла большой куст. — Джим, Рина ведь тоже черная.

— Господи, как будто я об этом не знаю, сестра.

— Она знает, что доктор не может приехать? Она позволит ей ухаживать за собой?

Джим схватил ее за руку.

— Это твоя задача. Ты единственная, кто может убедить ее, что помощь Рины означает разницу между жизнью и смертью и для нее, и для ребенка. — Его пальцы вцепились в ее руку. — Ты постараешься уговорить ее, да, Мэри? Ты это сделаешь ради меня, не правда ли?

Услышав стук подъезжающей повозки, они бросились бежать. Мэри помогла Рине сойти, потом потянула ее к дому и наверх, в комнату Алисы.

В желтой солнечной спальне крики Алисы были почти невыносимы. Ее веки были тесно сжаты, она цеплялась за постельное белье подобно животному, ищущему, куда бы спрятаться. Рина, казалось, ничего не замечала. Не торопясь, полностью владея положением, негритянка уверенно проверила приготовления, сделанные Каролиной: «Чистое белье, теплые одеяла, кипяток». Называя каждый предмет, она понюхала одеяла и белье, чтобы проверить, насколько они чисты, потом сунула искривленный палец в воду, пробуя температуру. Мэри начало казаться, что Рина никогда не приступит к делу. «Отвернитесь», — приказала старуха. Каролина предупредила Мэри об этом. С ритуалами Рины надо было считаться, и они отвернулись, делая вид, как будто не знают, что она вынимает из кармана передника свои «родильные бусы» и острый нож. «Родильные бусы» она вложила в свою белую полотняную блузу. Потом встала на колени и забросила нож далеко под кровать, чтобы отрезать боль. Когда негритянка встала, Алиса открыла глаза и крикнула: «Уходи отсюда!»

Мэри смотрела, как Рина встала, спокойно поглядела скошенными глазами на больную, потом, прихрамывая, подошла к ближайшему стулу и села.

— Мэри Гульд, убери ее отсюда! Я умру, если она прикоснется ко мне!

Крики начались заново; сейчас это была скорее истерика, чем боль. Мэри беспомощно взглянула на Рину и на тетю, потом решилась. Резким движением — почти пощечиной — она зажала рот Алисы, заставив ее замолчать. — Ты умрешь, если она не поможет тебе. И ты, и твой ребенок умрет. Здесь некому помочь тебе, кроме Рины, а она обязательно поможет.

Глаза Алисы были так безумны, выражали такой страх, что Мэри чуть не ослабила руку, но все же заставила себя по-прежнему крепко зажимать ей рот. Если ей удастся сохранить власть над невесткой еще немного, то, может быть, бедняжка сможет овладеть собой.

— Алиса Гульд, — повторила Мэри так властно, как могла, — Джим не может достать доктора. Если Рина не поможет тебе, и ты, и ребенок, оба можете умереть. Я не позволю тебе так поступить с моим братом.

Мэри следила за тем, как испуганными глазами Алиса обвела комнату, задержав взгляд немного дольше на Рине, спокойно покачивавшейся на стуле около каминной доски. Рина встретила ее взгляд уверенно, кивнула, подняла руку как бы в знак приветствия и вежливо улыбнулась. Мэри почувствовала, что напряжение ее невестки ослабло. Когда она наконец сняла руку, Алиса закрыла глаза и по щекам ее скатились крупные слезы. Это было выражением покорности.

— Не ради Джима, — прошептала она так тихо, так что ее слышала только Мэри. — Не ради Джима. Ради ребенка.

Мэри выпрямилась.

— Она теперь позволит тебе помочь ей, Рина, — сказала она.

Рина кивнула.

— Слышала, она не любит негров.

— Ну, — запинаясь, говорила Мэри, — она, понимаешь ли, это ее первый ребенок, и… она боится.

Прежде чем ответить, Рина пожевала своим беззубым ртом, как будто у нее был кусок, который надо разжевать и проглотить.

— Никогда ребенка не упустила.

— Ни одного? — спросила Каролина изумленно.

— Ни одного, — ответила Рина. — Некоторые потом умирают, не моя вина.

Мэри заметила слабую улыбку тети, поняла, что Каролина и Рина отлично справятся, и, всей душой жалея Джима, вышла. Никто не должен знать о том, что сказала Алиса, но Мэри никогда этого не забудет.

Она нашла брата в переднем дворе, он обкладывал ее розы соломой.

— Алиса позволит Рине помочь ей, Джим.

Он вздохнул, и впервые со времен его детства Мэри увидела в его темных глазах слезы.

— Что же это ты такое сказала ей, сестра?

— Я закрыла ей рот и так держала, пока она не овладела собой, вот и все.

— Вот и все! Это чудо. А ребенок?..

— Нет, еще нет. Рина спокойно ждала в кресле-качалке, когда я уходила. Тетя Каролина там. Алиса спокойна. Я сочла мое присутствие ненужным. Я думаю, я тебе нужна больше, чем я нужна ей.

Джим вяло улыбнулся.

— Думаю, что ты права. Ты мне нужна.

Мэри протиснулась за кусты роз и они продолжали вместе работать.

— Я думаю, все будет хорошо, Джим. Может быть, раз Рина ей сейчас поможет, это будет полезно для Алисы — и в других отношениях.

Он передал Мэри пригоршню сосновых иголок.

— Возможно, будет полезно. — Он сел на корточки. — Как она выглядит, Мэри? Ты думаешь, — она выдержит это?

— Ты ее очень любишь, Джим?

— Очень ли? Так, что, если бы я ее потерял, у меня не осталось бы смысла просыпаться по утрам.

— Так сильно? Она это знает?

У Джима напряглись мышцы лица.

— Да, она это знает. И она знает, что то, что мы живем здесь, не имеет никакого отношения к тому, как я ее люблю. Мы женаты три года, и меня все еще волнует, когда Алиса входит в комнату. Если она умрет, я все брошу.

— А ребенок?

— Ты слышала, что я сказал. Если Алиса умрет, я все брошу. — Он встал, внезапно озабоченный. — Почему ты спросила, Мэри? Ты думаешь…

— Нет, Джим! Ничего подобного. Просто почему-то сегодня мне вдруг понадобилось знать, сильно ли ты любишь ее. Это все. Клянусь.

Оба они повернулись и смотрели, как по аллее, ведущей к дому, скакал верховой.

— Это черный, — сказала Мэри. — Очевидно, с сообщением от кого-нибудь из соседей.

Они подошли к воротам в частоколе. Молодой негр весело махнул им рукой, это означало, что ничего плохого не случилось.

— Это слуга Кингов, Роберт, — сказал Джим.

— Здравствуйте, мисс Мэри, масса Джим, — крикнул Роберт, сдерживая резвую лошадь.

— Доброе утро, Роберт. У тебя сегодня счастливый вид, — приветствовала его Мэри.

— Да, мэм. Да, мэм. День красивый. Так ярко и красно-золотое. — Роберт сошел с лошади, снял соломенную шляпу и стоял, глядя на алые и желтые деревья, ветви которых колыхались от дуновения ветра с океана.

— Мы знаем, что ты приехал с каким-то важным поручением, — улыбнулась Мэри. — Когда что-нибудь важное, Кинги всегда посылают тебя. Ты нам скажешь, в чем дело?

— Да, мэм, день очень прекрасный. — Он не торопился и, хотя было очень тепло, он был в куртке, застегнутой на все пуговицы. Теперь он медленно расстегнул ее. — Да, мэм, и да, сэр, привез очень важное сообщение от массы и мадам Кинг, — заявил он, церемонно вынимая записку из куртки. Джим начал молча просматривать ее.

— Я думаю, Роберт хотел бы, чтобы ты прочел вслух, брат. Мне, во всяком случае, этого хочется.

Слуга Кингов стоял с сияющим лицом, слушая, как Джим читал:

«Моим друзьям и добрым соседям на острове Сент-Саймонс. Мне крайне приятно просить вас почтить нас своим присутствием в Убежище Кингов, в четверг, семнадцатого ноября; будем жарить мясо на воздухе; а цель этого — представить вам, нашим друзьям, нашего нового сына, Лорда Пейдж Кинг, родившегося двадцать пятого апреля. Милостью Божьей ребенок окреп, так что теперь он здоров и, как и его родители, хочет вас всех увидеть. Джентльмены смогут, по этому приятному случаю, обсудить кое-какие важные вопросы политики. Миссис Кинг и я надеемся еще раз приветствовать вас у нас. Пожалуйста, постарайтесь дать согласие. Томас Батлер Кинг, эсквайр».

— Ну, что же, — улыбнулась Мэри, это — приятные новости. Ты можешь сказать Кингам, что мы всячески постараемся быть у них. Приема гостей в Убежище всегда ожидаешь с удовольствием.

— Да, мэм. Правда. Все так говорят.

— Если моя жена будет здорова, мы тоже приедем, Роберт, — сказал Джим.

— Да, сэр, масса Джим.

Алиса закричала, и Джим повернулся и побежал в дом.

— У нас тоже ребенок родится, Роберт. — Тон Мэри дал ему понять, что ему не надо задерживаться.

Сидя на лошади, Роберт посмотрел на окно, откуда все громче слышался крик.

— Это, наверное, ужас, когда женщина так кричит. Наверное. Бедный масса Джим. Вы лучше поскорее идите туда, мисс Мэри.

Мэри направилась к дому, и в этот момент крики прекратились, как будто их отрезали. Она остановилась, слушая, и сразу, тяжелая тишина была нарушена первым сильным детским криком. Мэри махнула рукой Роберту:

— Скажи Кингам, что у нас тоже есть новорожденный.

Глава XVIII

— И, дорогая моя Каролина, послушайте, что пишут о том, как поймали Нэта Тернера. — Вдова Шедд сидела на краю стула в гостиной в Розовой Горке и держала в руках связку газетных вырезок. — Сейчас найду, это из «Норфолк геральд» от второго ноября. «В прошлый четверг Нэта, спрятавшегося в стоге сена, спугнул некий мистер Фрэнсис, он выстрелил в него из пистолета, но промахнулся, и Нэт убежал. Об этом происшествии сообщили по округе, и тогда несколько человек собрались и отправились преследовать его. В прошлое воскресенье один из них, некий мистер Фиппс, обнаружил его в куче хвороста, так неожиданно, что он не успел убежать, и, под угрозой смерти от пули, он сдался без сопротивления и был отправлен в Джерусалем, где препровожден в тюрьму». О, моя дорогая, — миссис Шедд обмахнулась вырезками, — вы когда-нибудь слышали о таком ужасе? Почитать еще?

— Нет, спасибо, — сказала Каролина. — Это слишком ужасно. Но наверняка вся область вокруг Саутгемптона вздохнула свободно теперь, когда они поймали беднягу.

— Бедняга, ничего себе! Он безжалостный убийца, Каролина.

— Я знаю, но он же и человек.

— Человек? Да, очевидно так. Наверное, перепуган до безумия. Вы очень по-христиански рассуждаете, моя дорогая. Я должна со стыдом сознаться, что мне и в голову не приходило подумать об эмоциях этого ниггера. Но что же это за человек? Белый или черный, как могло существо, созданное по образу и подобию Божию, зарезать столько невинных людей? Можно мне еще чашечку чая? Это все так нервирует.

Каролина налила чай для гостьи.

— Да, это действует на нервы, и я думаю, лучше переменить нам тему. Возможно, моя племянница принесет своего ребеночка, чтобы показать вам, мисс Шедд, а мы в ее присутствии не говорим о восстании рабов. Вы будете помнить, что об этом не следует говорить?

— Конечно, дорогая. Как это заботливо с вашей стороны. Я обещаю ни слова не сказать. Терпеть не могу болтунов. Как чувствует себя дорогая миссис Алиса? Поправляется после того, как маленький появился на свет?

— Да, — сказала Каролина, передавая ей сливки. — Она значительно лучше чувствует себя, спасибо.

— Такое тяжелое испытание, родить ребенка. Как это отражается на женщине. Я так и не поправилась окончательно после этого.

Каролина взглянула удивленно. Вдове Шедд было никак не меньше семидесяти пяти.

— Я и не знала, что у вас были дети, миссис Шедд.

— О да, дорогая моя, — она вздохнула, — у меня есть сын, но никакой радости нет, только горести одни. — Она отпила чай. — Я очень надеюсь, что эта замечательная Мэри вернется с поля прежде, чем я уйду. Она ваша опора, не так ли?

— Да, мы просто не могли бы справиться без нее. Ревматизм мистера Гульда ухудшился, и Мэри теперь выезжает каждый день. Уже много месяцев.

— Бедненький, две плантации и только один сын здесь в помощь ему. Да, кстати, я вспомнила. У меня было столько других новостей, которыми хотелось поделиться, что я забыла самое важное. Я получила прелестное длинное письмо от моей дорогой подруги-креолки, мадам Бовуар, из Нового Орлеана, с новостями о Хорейсе из первых рук.

— Добрый день, дамы, — Джеймс Гульд стоял на пороге с ребенком на руках. — Миссис Алиса отдыхает, поэтому мы с моим внуком Джеми решили навестить вас.

— Добрый день, мистер Гульд, — вдова Шедд с усилием встала, — ах, дайте мне этот драгоценный маленький сверточек подержать, дайте скорее.

Джеймс беспомощно посмотрел на Каролину, зная, что Алиса будет недовольна, но вдова Шедд уже держала Джеми на руках. Потом она прижала личико ребенка к своему лицу и так долго молчала, что ни Каролина, ни Джеймс не знали, что сказать. Они смотрели, как она начала медленно шагать вперед и назад по большой комнате, как будто участвуя в странной невидимой процессии, мерными шагами; ее близорукие глаза наполнились слезами, скатывавшимися по щекам.

Вдруг она сказала:

— Возьмите его, мистер Гульд. — Она передала ребенка. — Возьмите вашего внука и радуйтесь, что вы дожили до того, чтобы держать его на руках.

— Можно налить чаю, Джеймс? — спросила Каролина.

— Нет, спасибо, Каролина, — сказал он, по-прежнему стоя.

— Я выпью еще чашечку, дорогая, — вдова Шедд опять села, видимо, уже забыв о ребенке. — У меня чрезвычайно важные новости для вас, и мне нужно что-нибудь для бодрости.

Она собиралась рассказать о Хорейсе, и Каролина готова была что угодно сделать, чтобы помешать ей.

— Я как раз рассказывала вашей очаровательной невестке, что я получила интереснейшее письмо от моей милой подруги мадам Бовуар, которая только что вернулась из одной из этих неторопливых, комфортабельных поездок по Миссисипи. И, дорогой мистер Гульд, она разговаривала с вашим сыном Хорейсом.

Джеймс смотрел на вдову Шедд без всякого выражения на лице.

— Мадам Бовуар с друзьями недавно отплыли из Нового Орлеана на прекрасном речном пароходе «Принцесса», и в первый же вечер она узнала имя красивого молодого казначея — Хорейс Гульд. Ваш сын, Хорейс, является казначеем на пароходе «Принцесса», на Миссисипи.

Каролина затаила дыхание, не спуская глаз с Джеймса.

— Мистер Гульд, я сказала…

— Я слышал, что вы сказали, миссис Шедд, и это ложь.

— Джеймс, — прошептала Каролина.

— Извините, что я говорю резко с гостьей, но я знаю своего сына. Я также примерно знаю о характере работы казначея на речном пароходе. Это ложь, ваша подруга ошиблась. Моя дочь Мэри и мисс Каролина предпочитают считать, что у вас добрые намерения, миссис Шедд. О том, что я думаю, я умолчу, и только скажу еще раз, что то, что вы сообщили, является ложью, и впредь я буду вам обязан, если вы не будете сообщать свои сплетни.

Каролина встала.

— Джеймс, пожалуйста, сдержитесь.

— Я сдерживаюсь. Я отнесу Джеми к матери. И еще я хочу предложить вам, голубушка, чтобы вы никому не сообщали эту жалкую ложную сплетню. До свиданья.

Когда он ушел, Каролина обеспокоенно повернулась к вдове Шедд, ссутулясь сидевшей на стуле; на ее дряблом лице появилось вдруг выражение печали и участия.

— Не расстраивайтесь, Каролина, дорогая. — Старческий голос потерял свою выразительную силу. — Я не хочу, чтобы это все вас расстраивало. То, что я сказала мистеру Гульду, правда. Мадам Бовуар действительно говорила с Хорейсом. — Она вяло улыбнулась. — Видите ли, я ей написала, чтобы она прислушивалась на случай, если что-нибудь узнает о Хорейсе. Я знаю, может казаться, что я просто старуха, которая любит совать нос в чужие дела. Это не совсем так. Мой сын тоже ушел, когда ему было семнадцать, и я ничего с тех пор о нем не знаю. Теперь, если он жив, ему пятьдесят лет. Я постоянно просила людей искать его. У меня привычка просить разыскивать пропавших молодых людей.

Каролина бессильно села. Ее гостья на глазах превратилась из довольно славной, но часто надоедливой сплетницы в страдающую женщину, которую она жалела и желала бы утешить.

— Я понимаю, что сообщила новость не из приятных. Но я думала, вероятно, что его отец обрадуется хоть какой-то вести о сыне. Не сообразила, что это уязвит его самолюбие. Понимаете, когда проходит все больше лет и совершенно ничего не знаешь, было бы такой радостью узнать, что он жив, все равно где, все равно чем занимается. Просто жив. Еще и года нет, как уехал Хорейс. Слишком мало времени прошло. Слишком мало.

— О, миссис Шедд, мне так жаль.

— Да, дорогая моя, конечно. Вы очень добры, а мне пора уходить. — Она с трудом поднялась и протянула руку. — То, что я сообщила, правда, что делать, если она горькая.

— Я вам верю.

— Спасибо.

— Джеймс тоже поверит, после того, как поговорит с мистером Каупером. Он сейчас поехал в Начец и Мобил, чтобы осмотреть там какое-то имение, и он обещал найти Хорейса, если сможет.

— Это хорошо. Только бы вовремя мальчику помочь. Видите ли, казначей — это молодой человек, который заботится об удовлетворении нужд и желаний пассажиров, а их нужды и желания не всегда высокого морального уровня. Я рада, что он узнает это от мистера Каупера. Мужчине он поверит. Ну, дайте мне мой плащ, дорогая, и передайте привет милой Мэри.

Каролина обернула длинный синий шелковый плащ вокруг плеч гостьи и обняла ее.

— Мы вас увидим у Кингов в будущий четверг, миссис Шедд?

— Обязательно. Было бы глупо не пойти на прием у Кингов. И, — э… Прежде, чем уйти, на случай, если мистер Каупер не увидится с Хорейсом, мадам Бовуар писала, что этот молодой казначей говорил ей, что он родом с острова Сент-Саймонс, и что его отец — владелец плантации Сент-Клэр.

Глава XIX

Когда Гульды приехали на угощение в Убежище семнадцатого ноября, Мэри, как обычно, первым делом позаботилась о том, чтобы ее родные были хорошо устроены. Она усадила Алису, все еще не желавшую оставить ребенка на попечение мамы Ларней, в кресло-качалку под старым кедром на поляне, а Джеми лежал в люльке, которую дали Кинги, возле нее. Мэри знала, что соседи пойдут посмотреть на младенца, так что Алиса будет не одна; направив семью Бен Койтер к Алисе, она поспешила к отцу. Он стоял одиноко, пытаясь разыскать, как она знала, Джеймса Гамильтона Каупера.

— Папа, незачем нервничать. Мистер Джеймс Гамильтон Каупер здесь. Я первым делом спросила миссис Кинг.

— Ну, так где же он?

— С мистером Кингом внизу у пристани. Вилли приедут на лодке. Джим и мистер Каупер пошли встретить их. А вон там под этим дубом удобное кресло с высокой спинкой, — идем, тебе надо отдохнуть.

— Я не хочу отдыхать. Мне нужно выяснить, видел ли Каупер твоего брата.

— Папа, послушай меня. Я не собираюсь смотреть за тобой целый день, как наседка. Мне хочется повеселиться. Ну, будешь благоразумен, посидишь на этом кресле?

Он смотрел в сторону веранды Кингов, заслонив глаза рукой.

— Я вижу, его отец там. Ты иди себе, веселись. Я поговорю с Джоном Каупером. Он ушел, прихрамывая, и Мэри посмотрела ему вслед. Почему ему требовалось услышать от Каупера то, что уже слышал от миссис Шедд? Она закусила губы. С отцом сегодня будет много хлопот. И надо же, именно сегодня. Она с таким удовольствием ожидала этого дня, трудно было подавить чувство досады на него. Мэри встала на цыпочки, чтобы получше видеть маленькую группу, медленно приближавшуюся по широкой прибрежной полосе. Она видела сестер Вилли, рассмотрела Джима и хозяина дома и мистера Каупера, и, как он помогал матери идти по песку. Она его увидит, будет разговаривать с ним. Может быть, если его мать чувствует себя хорошо, они проведут несколько минут вдвоем. Может быть, даже прогуляются вместе. Да, но не могла же она стоять там и смотреть, как Джон Вилли идет к ней по берегу. Надо для виду проявить интерес к кому-то другому. Поблизости были Фрюины и их хорошенькая племянница, Сара Дороти Хей. Можно побыть с ними, пока не подойдут Вилли.

Сидя в кресле-качалке на веранде, Джеймс Гульд сразу перешел к делу.

— Твой сын видел моего мальчика, Джон?

Да, Джеймс Гульд, видел, но я хотел бы, чтобы ты подождал, уж пусть мой сын сам расскажет тебе об их разговоре.

— У Хорейса все благополучно? Он здоров, да?

— Да, да. Совсем все хорошо. Выглядит взрослым, старше, совсем зрелый мужчина, мой сын его не таким помнит.

— Где он был?

— На пароходе из Начец в Мобил.

Джемс Гульд почувствовал напряжение.

— Ты сказал, на пароходе?

— Да. «Принцесса».

— Он ехал куда-то?

— Ну, да, можно и так сказать. Он ехал куда-то, но он, кроме того, работал.

— Не старайся щадить меня, Джон Каупер.

— Мой сын придет через несколько минут. Ты не думаешь, что разумнее получить сведения от него?

— Я сказал — не щади меня.

— Да, я слышал, что ты сказал. — Джон Каупер глубоко вздохнул. — Хорейс был казначеем на пароходе, Джеймс.

Это была ложь, не мог Джеймс Гальмитон видеть Хорейса казначеем на каком бы то ни было речном пароходе на Миссисипи. Он резким толчком поднялся с кресла и так быстро как мог, хромая, спустился с лестницы, пересек поляну и сад и направился к берегу. Он докажет, что это какая-то ужасная ошибка — или ложь!

От напряжения по лицу его катился пот, а от ветра, дувшего с океана, было больно глазам, в которых стояли слезы ярости и волнения. «Хорейс — не может этого быть. Джим — это было бы возможно, но Хорейс — исключено». Люди, приближавшиеся к нему, смеялись.

— Ну что же, пусть смеются, — подумал он, — пока не докажу свою правоту. Пока молодой Каупер не объяснит, как все обстоит на самом деле, — У него закружилась голова, он пошатнулся, споткнулся, упал лицом на жесткий песок, ощутил невыносимую боль в подвернувшейся ноге, и потом все исчезло.

Мэри сидела возле кровати в нижней спальне, где положили ее отца. Она была испугана. Он выглядел очень старым, его гордый гульдовский нос особенно выдавался; он был сконфужен тем, что он наделал, смахивал тыльной стороной ладони слезы, которые безостановочно катились по щекам.

— Что я натворил, дочка, — и в чужом месте! Я тебе испортил день.

— Ничего ты не натворил. И ты будешь здоров. Доктор Хассард сказал, что у тебя сделался обморок от напряжения, когда ты попробовал оленем пробежать по мягкому песку. Нога у тебя не сломана. Все, что тебе надо, это отдых, а для этого у нас целый день впереди.

— Где Джеймс Гальмитон Каупер, Мэри?

— Неужели ты не можешь сначала отдохнуть? Мы уже знаем о работе Хорейса, папа. Я говорила с милейшим старым мистером Каупером, пока доктор тебя смотрел. Он очень расстроен. Даже винит себя в том, что ты упал. — Она взяла его руку. — Ну что, если Хорейс работает казначеем на речном пароходе? Он жив, не правда ли? И у него все благополучно.

— Я, кажется, предпочел бы, чтобы его не было в живых.

— Папа?

— Эти люди, — которые заботятся о нуждах пассажиров на речных пароходах, — теряют чувство собственного достоинства.

— Но Хорейс не такой.

— Пригласи сюда Джеймса Гамильтона.

Она встала.

— Ладно. Попробую найти его.

— Ни с кем не задерживайся, не разговаривай, ищи, пока не найдешь его. Я хочу знать, как мой сын объясняет свое поведение.

Мэри разыскала младшего Каупера как раз тогда, когда Томас Батлер Кинг хлопал в ладоши в знак того, что он просит тишины.

— Вы можете пойти к моему отцу, мистер Каупер? — прошептала она. — Он не успокоится, пока не поговорит с вами.

Конечно, мисс Мэри. Вы останьтесь, посмотрите, как будут представлять. А я удеру раньше начала.

Она поблагодарила его и присоединилась к гостям, толпившимся вокруг длинных деревянных столов, поставленных недалеко от ямы, где жарилось мясо, распространявшее вкусный аромат. Мистер Кинг опять хлопнул в ладоши, и гости замолчали. Мэри поискала глазами семью Вилли, между тем их хозяин начал речь:

— Нам всем очень грустно, что с нашим добрым соседом мистером Джеймсом Гульдом произошел неприятный случай, но мы благодарны Всевышнему, что он не пострадал серьезно. Мы собираемся, конечно, если он достаточно хорошо будет себя чувствовать, показать ему ребенка тоже…

Мэри увидела, что Джон Вилли стоит, прислонясь к дереву, через два стола от нее. Он улыбнулся ей.

Мистер Кинг сделал знак жене, стоявшей рядом, с ребенком на руках.

— Прежде всего, дорогие соседи и друзья, я счастлив и горд представить вам нашего младшего сына, родившегося двадцать пятого апреля этого года. Лорд Пейдж Кинг.

Кинги ходили между улыбающимися гостями, Анна-Матильда показывала ребенка каждому из присутствующих, принимая их поздравления и добрые пожелания. После того, как ребенок был представлен Мэри, она попыталась незаметно продвинуться сквозь толпу по направлению к Вилли. Ей пришлось остановиться, когда хозяин еще раз хлопнул в ладоши, прося внимания.

— А сейчас я с удовольствием представляю вам еще одного новорожденного, который благодаря близости по возрасту, а также преданности его матери будет воспитываться как молочный брат нашего сына. Хетта, выйди со своим ребенком.

От края толпы гостей вышла черная Хетта; ее круглое лицо сияло, она держала голову высоко, как королева, и несла своего новорожденного, Нептьюна. Она тоже ходила среди гостей, кивая и говоря: «Спасибо, мэм» и «Спасибо, сэр», а гости любовались хорошеньким темным личиком.

Когда гости начали выстраиваться у длинных столов, Мэри, наконец, подошла к Вилли.

— Мисс Мэри, — сказал он, — очень сожалею, что ваш отец заболел.

Она присела, он поцеловал ее руку, и на одно мгновение их глаза встретились.

— Спасибо, мистер Вилли, — наконец смогла она сказать. — Я собиралась поздороваться с вашей матерью. Ей лучше?

— Так себе. Вечно как на иголках по поводу границы наших владений, но… — Он засмеялся. — Раз я уделяю ей много внимания, она чувствует себя хорошо. Как ваш отец, Мэри?

Она попробовала вспомнить, называл ли он ее когда-нибудь иначе, чем «мисс Мэри».

— Он поправится, спасибо. — Потом она тоже засмеялась. — У нас с вами веселое занятие — ухаживать за больными.

Он стал серьезен.

— Да, да верно.

Было ли это ее воображением, что Джон Вилли всматривался в ее лицо?

— Не хотите ли присоединиться к нам? — спросил он. — Мама сразу согласилась, когда я предложил пригласить вас.

— Да, спасибо, с удовольствием.

Джон предложил ей взять его под руку, но когда они направились к столу, слуга Кингов Роберт подбежал и сообщил Мэри, что мистер Каупер считает, что ей следует немедленно пойти к отцу.

Она посмотрела на Джона, глубоко вздохнула и протянула ему руку.

— Мне жаль, — тихо сказал он.

Всю вторую половину дня Мэри сидела около отца в затемненной комнате. Им принесли две тарелки, наполненные кусками сочной свинины, красными бобами, рисом, соусом, — но оба они ничего не стали есть. Он за нею не посылал, но его тайная мука была ощутима, и она поняла, почему мистер Каупер нашел нужным ее присутствие. Время от времени она отодвигала занавеси и смотрела на празднество. Один раз она увидела Джона, он шел один по кедровой роще. Примерно через час она смотрела, как семья Вилли отправилась к пристани, где их ожидали гребцы. Другие тоже разъезжались, и Кинги стояли у въезда прощаясь, и одна за другой компания гостей уезжала. Ее отцу было лучше, они теперь тоже могли ехать. Она пошла за Джимом, чтобы он помог отцу сесть в экипаж.

Мэри старалась выбирать по возможности ровные места на ухабистой дороге. Каролина предложила взять ребенка на руки и ехать вместе с Джимом и Алисой в передней коляске, чтобы Джеймсу было больше места. Анна-Матильда Кинг принесла подушки и одеяло и сама устроила его поудобнее. Он был поглощен своими мыслями, и при прощании сказал только самое необходимое. Они проехали всю дубовую аллею, принадлежавшую Кингам, и ехали теперь мимо имения Демиров. Мэри уже не могла больше переносить его молчание.

— Длинный это был день для тебя, папа, — сказала она.

Он ничего не ответил до поворота на дорогу к Джорджии.

— Самый длинный день в моей жизни, мне кажется, за исключением дня, когда я узнал, что твоя мать умерла.

Он не собирался говорить о Хорейсе. Мэри дала себе слово не принуждать его.

— Я все думаю, дочка, и почему-то особенно сегодня — если бы она не родила Джейн, может быть, она была бы с нами теперь? Столько лет прошло, а я все думаю об этом.

— Мама умерла от воспаления легких. Рождение Джейн тут совершенно ни при чем.

— Я знаю, но рождение ребенка, вероятно, ослабило ее. И я думаю также, как-то там нашей Джейн в Балтиморе. Такая молодая, и живет далеко от дома.

— Конечно, у нее все будет хорошо. И она хороший преподаватель. Мы должны быть довольны, что она занимается работой, которая ей по душе.

Он вздохнул.

— Да, наверное так. По крайней мере, мы знаем, где она живет, с какими людьми общается. Ее работа заслуживает уважения.

Мэри ждала, что он будет говорить дальше. Он молчал.

— Ты не хочешь сказать мне, что Джеймс Гамильтон рассказывал о Хорейсе?

— Не сейчас.

Позади них садилось солнце, и когда они проехали Келвин-Гроув, деревья и хлопковые поля Кейтеров светились розовым и золотистым отблеском.

— Тебе удобно, папа?

— Я чувствую себя вполне прилично. Но я нехорошо веду себя по отношению к тебе. Я знаю, как тебе хочется узнать о брате.

Мэри промолчала.

— Я должен извиниться перед миссис Шедд. Он действительно работает казначеем на пароходе.

— Я это знаю; но что мистер Каупер сказал о Хорейсе? Как он держал себя? Я хочу сказать, что Хорейс сказал по поводу того, что он пошел на такую своеобразную работу?

Отец так долго не отвечал, что Мэри наклонилась к нему, думая, что ему плохо.

— Сейчас скажу. Мне трудно говорить об этом. — Еще помолчав, он добавил: — Хорейс сказал, что он занимается тем, чем ему хочется заниматься на данный момент.

Некоторое время слышалось только дребезжание колес и постукивание копыт старого Тома. Наконец Мэри сказала:

— У меня вызывает надежду, раз Хорейс сказал «на данный момент». Ты не думаешь, что он имел в виду, что он, ну, как бы пробует себя в жизни? Может быть, временно?

— Я не знаю. Я не знаю.

— Он просил передать нам что-нибудь?

— Кажется, Каупер сказал, что передает большой привет. Сказал, что напишет.

— Ну, я считаю, что это дает надежду, а ты? — Она села прямо. — Даже если ты не считаешь, что это обнадеживает, остаюсь при своем мнении. И я буду по-прежнему писать ему, рассказывать о всех наших делах, поддерживать связь, и когда-нибудь, может быть, ему надоест то, что он там пытается сотворить со своей жизнью.

— У тебя мужество твоей матери, Мэри. Она вот так бы тоже сказала.

— О, я везучая. У меня и от тебя мужество.

Они проехали Блек-Бэнкс и солнце село. Дорога, мощеная ракушками, потемнела, колею было труднее рассмотреть.

— Дни становятся ощутимо короче, — сказала Мэри, подгоняя Тома, так как Джим в передней повозке поехал быстрее.

— Как ты нашла сегодня Алису, дочка? Она была довольна?

— Я считаю, что при своем характере она сегодня очень хорошо себя вела. Она и Джим сидели с Фрюинами и миссис Шедд. Алиса довольно много разговаривала. Я даже видела, что она смеялась над чем-то с племянницей Фрюинов. Ты бы видел, какое лицо у Джима, когда Алиса смеется. Он так счастлив, что у него становится глупым выражение лица.

Передняя коляска теперь повернула в Нью-Сент-Клэр. Мэри тоже повернула, и в этот момент они услышали крик Алисы. Обе повозки остановились.

— В чем дело, Джим? — крикнула Мэри.

Джим собирался выпрыгнуть, но Алиса дернула его назад.

— Змея! На дороге гремучая змея, — беспомощно крикнул он. — Алиса не дает мне выйти. И маленький здесь…

Прежде чем отец мог сделать движение, Мэри уже стояла на дороге с кнутом в руке.

— Сестра, не надо, — закричал Джим. — Поедем дальше.

Но она уже была теперь перед его коляской; змея лежала на расстоянии около пяти футов, свернувшись кольцами и вытянувшись в высоту на фут, ее плоская голова осторожно поворачивалась из стороны в сторону, язык безостановочно мелькал.

Первый взмах кнута ударил ее, с одного бока показалась кровь, но кольца не разошлись.

— Еще раз, Мэри, ради Бога, — крикнул Джим.

После второго взмаха кнута змея поднялась на полную высоту — разъяренное пресмыкающееся толщиной в мужскую ладонь вытянулось на шесть футов в высоту. Прежде чем Мэри могла размахнуться опять, змея отогнулась для нападения. Мэри ударила, и змея распустила кольца; теперь она была сильно ранена, в глубоких порезах виднелось белое. У Мэри болела рука, но кнут снова ударил несколько раз. Змея теперь лежала на дороге, корчась, разбрасывая ракушки и песок. Мэри изо всей силы ударила снова, на этот раз — позади головы. Тело змеи еще извивалось слабыми кольцами, но Мэри знала, что змея мертва.

— Ударь еще раз, сестра, — закричал Джим, и это так рассердило Мэри, что она схватила змею за хвост и швырнула в лес. Ребенок плакал.

— Я хотел застрелить ее, — нерешительно сказал Джим, — но вспомнил, как Алиса боится огнестрельного оружия.

— Вот, вот, правильно, — крикнула Алиса. — Вали вину на меня, пусть я виновата.

— В следующий раз дай пистолет мне, — сказала Мэри. — Застрелить было бы проще.

Вернувшись в экипаж к отцу, она готова была расплакаться, но у него был такой удрученный вид, что она, наоборот, рассмеялась:

— Ну, мистер Гульд, как твоя ученица вела себя сейчас?

— Джиму должно быть стыдно.

— Да, ему стыдно, и я его не осуждаю. Бедная Алиса. Бедный Джим.

— Бедные мы все, — пробормотал он.

— Нисколько. Я, видимо, ничем не могу помочь Алисе и Джиму, так что, когда они переедут в январе, я пожелаю им всего наилучшего и с удовольствием останусь снова с тобой и тетей Каролиной. А мы трое ни чуточку не бедные. Нисколечко.

Они поехали дальше молча. Когда они приближались к Розовой Горке, ее отец сказал:

— Я собираюсь в Новый Орлеан с тем, чтобы поехать на этом пароходе.

Мэри повернулась лицом к нему.

— Ты ничего подобного не сделаешь! Мы будем просто ждать. Мы не сделаем ничего такого, о чем потом могли бы пожалеть. Ведь когда Хорейс вернется, мы хотим, чтобы он вернулся потому, что он сам этого хочет. Не правда ли?

Он уступил.

— Да, пожалуй так.

— Мы будем ждать столько времени, сколько потребуется, и я буду продолжать писать письма.

— У тебя действительно мужество твоей матери.

— И твое, — повторила Мэри, останавливая Тома у ворот.

Глава XX

«18 января 1832 года.

Дорогой Хорейс Банч!

Помнишь, мы так звали тебя, когда ты был маленьким? Надеюсь, что ты не беспокоился о нас из-за того, что я задержалась с письмом на несколько дней, но на прошлой неделе был большой переезд. Наконец, Джим и Алиса переехали в свой новый дом в Блэк-Бэнкс. Розовая Горка опустела, но я должна сознаться, что это приятная пустота. Папа подарил им десятерых негров, и среди них, к сожалению, Адама и Ка. Сожаление относится к нам. Ка становится отличной стряпухой, и будет скучно без Адама, ему двенадцать лет и он умнеет с каждым днем. Будем надеяться, что те десять, которые уехали, сумеют сообразить, как вести себя с Алисой. Она никогда не поймет негров. Она хочет, чтобы они выполняли свою работу так, чтобы их совершенно не было видно и чтобы никогда не высовывались их недоумевающие черные лица. Джим уехал в довольно хорошем настроении, но у него нет уверенности относительно будущего. Разумом я понимаю, что это, собственно, их дело, и меня не касается, а сердцем не могу быть так беспристрастна.

Мы скучаем по тебе, брат, надеемся, что ты здоров, и что тебе нравится твоя работа, какая бы она ни была.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Хорейс сложил письмо, потом снова развернул его; он сердился на Мэри за то, что она старалась напомнить ему, как он был «маленьким мальчиком», сердился на себя за то, что не нашел в себе силы сообщить им, что работает на речном пароходстве почти год. Теперь все равно, они уже знают об этом от Джеймса Гамильтона Каупера. Почему Мэри притворяется, что они не знают? Сложив письмо еще раз, он поднял крышку своего чемодана и бросил письмо в верхнюю часть, где были и остальные письма.

Он обвел взглядом свою каюту на «Принцессе». Она была тесновата, но он жил в ней один. Его заработок был в три раза больше, чем тот, который он получал от Лайвели на Коммерс-Роуд, и почти вдвое больше того, который Дэвис платил ему в театре. Он получал хорошо сшитые форменные костюмы и фуражки с галуном, в которых очень хорошо выглядел. Работа была не тяжелая. Он встречался с различными людьми, набирался опыта, узнавал жизнь. Он причесался, надел фуражку и посмотрелся в зеркало. Лицо было несколько неправильной формы, может быть, слишком худощавое, но вообще он был доволен собой. Он быстро прошел на палубу к каюте капитана. Пока он сам хотел здесь работать, место было ему обеспечено. Капитан был им доволен, — доволен тем, как он держал себя с глупыми хихикающими старыми девами; с плантаторами, решившими развлечься, оставив дома своих жен; с распутными, грубыми людьми с Запада, охотно швырявшими деньги за плохие напитки с красивыми этикетками, за хорошеньких девушек, за знакомство с аристократами-плантаторами, находившимися на борту парохода. Он презирал речных шулеров, которые избрали «Принцессу» для своих занятий, но отношения с ними у него были мирные, он научился говорить с ними их специфическим языком и не обнародовал своих взглядов. Когда пожилой человек покончил с собой на полированной верхней палубе «Принцессы» из-за того, что проиграл в карты деньги, которые вез детям своей покойной дочери, у Хорейса был приступ дурноты. Но в следующий раз, когда кого-то застрелили, никакой дурноты это уже не вызвало. У него дела шли как следует, все это его не касалось. Он оставался самим собой. Но его злило то, что он не нашел в себе мужества написать домой о том, какая у него работа. Поднимаясь по лесенке к помещению капитана, он отбросил эти мысли и постучал в дверь к капитану, готовый к следующей буйной, беспокойной ночи на борту «Принцессы».

«23 мая, 1832 года.

Дорогой Хорейс!

Папа стал несколько менее нервным теперь, когда мы уже три месяца живем одни в Розовой Горке. А вот хорошая новость! Он согласился стать одним из основателей только что организованного нового Земледельческого и спортивного Клуба. После твоего отъезда он почти перестал бывать на собраниях Клуба весельчаков Сент-Клэра. Я понимаю, почему. У них собрания такие шумные и для человека, постоянно испытывающего боли, как папа, это утомительно. Да он и не был никаким гулякой. Новый клуб будет собираться в прежнем доме Сент-Клэр, там же, где и светский клуб, но папу привлекает «земледельческий уклон». Члены клуба будут составлять и читать доклады по различным вопросам выращивания хлопка, и сообщения нашего милого старичка будут иметь успех. Он с каждым днем пополняет свои сведения о приморском хлопке, дающем длинную нить. Так что вместе со мной радуйся тому, что он не только вступил в клуб, но и будет их главным секретарем, — скучнейшая работа, которой он будет страшно доволен.

Мы надеемся, что ты счастлив и что дела у тебя идут хорошо, и что ты иногда вспоминаешь нас.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

«1 августа 1832 года.

С днем рождения, дорогой мой Хорейс Банч!

Мне просто трудно поверить, что моему братишке исполнилось двадцать лет! Если бы ты был здесь, мы бы устроили самое грандиозное празднество за всю историю Сент-Саймонса. Папа сегодня о тебе не говорил, и, вероятно, ничего не скажет, но тетя Каролина и мама Ларней, и Джули все поздравили тебя с днем рождения, и папа в душе тоже, наверняка.

Я дальше напишу тебе о менее важном событии, а то могла бы слишком расчувствоваться. Последние новости о браках: полковник Вильям Вигг Хассард наконец-то женился! Ларней об этом «сорока на хвосте принесла». Однако доктор Том не проявляет пока никаких признаков влюбленности. Если уж его поразит когда-нибудь стрела Амура, то, пожалуй, весь остров погрузится в морские волны! Хассарды — такие культурные люди, а доктор Том все ссорится с семьей Вилли из-за нескольких футов земли. Ты знаешь какой он упрямый. Я об этом немного говорила с Джоном Вилли, когда была в церкви. Капитан Александр Вилли опять нездоров, и Джон боится за здоровье матери, если неприятности будут продолжаться.

Так как сейчас август, у нас страшнейшая жара, но мои олеандры — просто розовые и белые облачка, и мирты тоже. У Джули была летняя простуда, но сейчас он поправился. Наша сестричка Джейн пишет довольно часто. У нее работа идет успешно, и особенно большим успехом она пользуется в балтиморском обществе. Папа каждое воскресенье спешит к дереву мистера Каупера, надеясь получить письмо от тебя, но не принимай эти мои слова за упрек. Мы знаем, что у тебя есть причина не писать. Слухи, конечно, до нас доходят, но мы ждем, чтобы ты сам написал. И ждем мы всегда с любовью.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

Хорейс прочитал это письмо, стоя на углу улицы в Новом Орлеане. «Принцесса» была поставлена в док для покраски, и в ближайшие три дня ему нечего было делать. Откладывать письмо родным далее было невозможно. Никакого приемлемого оправдания не было. С коробкой почтовой бумаги под мышкой, он медленно дошел до площади Арм, нашел скамью под дубом и сел, чтобы обдумать, что же написать. Он был рад, что отец вступил в новый клуб. Он мог совершенно искренне это сказать. Ему, так же как Мэри, казалось забавным, что один из холостяков Хассардов женился. Он мог сказать, что он рад, что Джим и Алиса живут в своем доме и что он надеется, что они оценят красоту местности Блэк-Бэнкс. Он мог просить передать привет Джейн в Балтимор.

И главное: он мог, наконец, признаться, что работает казначеем на речном пароходе па Миссисипи.

Вверх и вниз по всей гамме заливался пересмешник, и у него сжалось сердце. Пересмешники были для него всегда связаны с островом Сент-Саймонс. Он закурил сигару, надеясь не допустить новой вспышки ностальгии. До тех пор, пока человек связан со своим прошлым сентиментальными переживаниями, он не станет свободным. Ему улыбнулась хорошенькая мулатка, проходя мимо. Он подмигнул ей, ностальгия исчезла и он поспешил в свою каюту на «Принцессе», чтобы написать письмо и покончить с этим.

Глава XXI

«12 июля 1833 года.

Дорогой Хорейс!

Ты мне не поверишь, но папа сегодня за завтраком опять потребовал, чтобы я прочитала ему твое письмо, почти годовой давности. Оно истерто совсем в клочки. Я потеряла счет, сколько раз я его читала маме Ларней, а тетя Каролина неделями держала его у себя в комнате. Смешные мы, правда? Я стараюсь не обременять тебя своими письмами, но когда ты нам напишешь опять, пожалуйста, скажи нам, что тебе легче на душе от того, что мы уже знали, что ты работаешь на речном пароходе, и что в нашей любви к тебе никаких изменений не произошло. Я-то чувствую, что тебе стало легче, но пане было бы очень важно, если бы ты об этом написал. Ждать письма от тебя год очень большой срок для него.

За последнее время дважды смерть посетила остров. Капитан Александр Вилли и первенец Кингов, красивый мальчик, Вильям. Капитан Вилли был стар и болен, но для миссис Вилли это утрата, и мы все боимся, что доктор Хассард теперь будет устраивать еще больше неприятностей. Она благодарит судьбу, — и это правильно, — что Джон все еще не женат и находится дома, так что ее земля будет по-прежнему давать урожай. Его сестры не замужем и тоже дома, но ее настоящая опора — Джон. Он хороший человек, из таких, какие не часто встречаются. Конечно, смерть такого маленького мальчика, как Вильям Кинг, — очень горестное событие. Миссис Кинг вела себя удивительно мужественно на кладбище во время похорон. Благодарение Небу, ее муж был дома, когда это случилось. Он в это время почти всегда в отъезде. Ты знаешь, я плачу редко, но я плакала на похоронах мальчика. Почему так тяжело хоронить молодых? Не потому ли, что у нас чувство, что их обманули, что они так и не узнали жизни? Не знаю. Еще недавно жизнь казалась мне чем-то ясным, чем-то, что легко подчинить. Теперь она кажется более суровой и иногда непонятной. Ты знаешь, что мне уже двадцать четыре года? Ну, пора ехать на поля. Как обычно я напишу на будущей неделе.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

«24 ноября 1833 года.

Дорогой Хорейс!

Я, наверное, писала тебе о славной паре из Ирландии — младшем брате покойного мистера Джорджа Эббота и его жене, которые откликнулись на просьбу вдовы Эббот приехать и помочь ей. Энергичный мистер Ричард Эббот с хорошенькой женой Агнессой, прелестный ребенок Дебора и няня-ирландка. Все как будто складывалось хорошо для милой миссис Мэри Эббот, но бедняжку будто злой рок преследует. Месяц тому назад Агнесса Эббот умерла во время родов, оставив новорожденную Энни, а вчера няня-ирландка умерла, и Мэри Эббот осталась одна с двумя детьми, требующими заботы. Она совершенно одна, так как убитый горем молодой отец уехал работать в Дэриен. Но Мэри Эббот — женщина мужественная и, кажется, любит обеих ирландских девочек так же, как собственных двух. Дебора, та, которая постарше, особенно мила. Я ловлю себя на том, что езжу в Орандж-Гроув возможно чаще, чтобы поболтать с этой обаятельной крошкой. Ей четыре года, но она умненькая, как шестилетняя.

Наша сестричка Джейн, по-видимому, поселилась в Балтиморе насовсем. У нее дела идут успешно. Джеми, наш прелестный племянник, научился говорить, что ему два года, и заявляет об этом громогласно и часто. Я не пишу много о Джиме и Алисе. Что о них сказать? Она с трудом переносит здешнюю жизнь. Даже если я приношу ей розу из моего сада, когда она ее нюхает, обязательно выползет паук ей на руку или на шею, и дело кончается истерикой. Как бы я хотела, о, как бы я хотела, чтобы Джим мог увезти ее в Нью-Хейвен. Одному Богу известно, как папа, тетя Каролина и я скучали бы по ребенку, но Джим так стареет, — у него на висках волосы поседели, и его когда-то настоящая любовь к Алисе превратилась в нечто, не поддающееся определению. Все же, земля в Блэк-Бэнкс дает хорошие урожаи, и в финансовом отношении у нас все благополучно. Я заканчиваю, чтоб не написать такого, что я не хочу писать.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Письмо Мэри было обвинением более определенным, чем если бы она написала прямо. Хорейс скомкал письмо и бросил его в угол каюты, в раздражении на нее и на себя за то, что он теперь ясно определял, — эгоизм. Он это называл по-другому, но в действительности был эгоистом. Человек, который годами живет, сообразуясь только с собственными побуждениями, не может рассчитывать найти покой. Покой. Он сухо рассмеялся. Покой его никогда не интересовал. Он требовал жизни, все, что она может дать, собственной жизни, на которую он наложил бы собственный отпечаток. Он по-прежнему считал, что никогда не найдет этого на Сент-Саймонсе. Там его задушат лаской, любовью, семейным уютом и провинциализмом, и надежностью. Там нет возможности для человека поставить на карту свои способности, найти свое особое место. Дома он просто стал бы еще одним фермером, выращивающим хлопок, — но без своей земли. Конечно, он был нужен отцу. Мысль о том, что Мэри выполняет мужскую работу — его работу, — вызвала такой взрыв ненависти к себе самому, что он ногой швырнул стул, сбежал на нижнюю палубу «Принцессы», пробежал по сходням и отправился в ближайшую таверну на набережной Нового Орлеана.

«24 февраля 1835 года.

Дорогой Хорейс!

Угадай-ка! Джейн приехала домой навестить нас. Ей нравится преподавать в Балтиморе в такой же степени, как ей нравится бывать в местном обществе, но самая главная новость — она влюблена. Некий мистер Орвилль Ричардсон, который, как она утверждает, самый замечательный человек в мире. Папа так рад ее приезду, что он прямо-таки трогательно старается позабавить нас своими смешными выходками, как раньше. Я рассказала тебе приятные новости о Джейн (она собирается тебе написать, но ты не очень жди), а теперь я расскажу плохие новости. Неделю тому назад у нас ночью был небывалый мороз, минус восемь градусов! У бедного мистера Джона Каупера погибли его оливковые деревья, и, конечно, я сидела и смотрела как мои милые апельсиновые деревья замерзают и вянут. Они все погибли. Приезд Джейн — подарок судьбы, потому что гибель моих апельсиновых деревьев — это было почти как чья-то смерть. Я была просто безутешна. Мне и теперь тяжело, когда я одна и думаю о том, как мне хотелось бы видеть тебя, знать о тебе. Твое последнее письмо пришло шесть месяцев тому назад, и в нем почти ничего не было сказано. Похоже, что я сержусь? Джейн принесла мне чай и передает тебе привет.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

Джейн. Хорейс улыбнулся, вспоминая хорошенькую младшую сестру. Джейн собирается написать ему, но, конечно, не напишет. Мэри он не видел пять лет, а она ему пишет так, как будто он по-прежнему участвует в жизни на Сент-Саймонсе. Джейн никогда бы этого не сделала. Она уважала свободу другого человека, потому что тоже выбрала для себя свободу. И все же Джейн была всего лишь его беспечная маленькая сестренка. Мэри была его другом, и впервые в жизни ему захотелось быть чьим-нибудь другом. Чьим? Мэри? Отца? Он откинулся на стуле и посмотрел в маленькое окошко на большой изгиб Миссисипи, который «Принцесса» обогнет через несколько часов. Те же пейзажи, опять та же старая набережная вдоль той же старой реки. Для пассажиров это романтика, для него — все привычно. У него отложено немного денег. Он может взяться за что-нибудь другое. Он прошелся по каюте и встал у окна. Новый Орлеан тоже теперь утратил новизну. Очарование Королевы исчезло. Впервые за много месяцев почувствовав одиночество, он постарался припомнить лицо Линды Тэтчер. Он припомнил его, но не совсем четко. Теперь она стала для него тем, чем была в действительности тогда — немолодой женщиной, которая хорошо относилась к глупому мальчику. Может быть, Линда, в конце концов, была его другом. Тогда это слово привело его в ярость, но последнее письмо Мэри заставило его признать, что ему хотелось бы быть чьим-нибудь другом. Даже наедине с самим собой ему было неловко вспоминать, как он хотел утешать Линду, заботиться о ней. Не было ли это стремлением придать себе значительность? Чем было вызвано его желание заботиться о Линде — любовью к ней или себялюбием?

Спустя много времени он улегся на свою койку. «Я-никогда-не-был-ничьим-другом». Он произнес это вслух, причем голос у него звучал также скрипуче, как когда он пытался сказать что-нибудь глубокомысленное Линде. Он откашлялся. «Я признаю это. Я никогда не был ничьим другом».

«22 июня 1835 года.

Дорогой Хорейс Банч!

Твой старый друг, Хью Фрейзер Грант, женился и теперь взял на себя плантацию доктора Гранта Элайзафильда на материке. А доктор и миссис Грант переехали насовсем в Оутлэндс, где они проводили лето на Сент-Саймонсе. Хью сказал мне на свадьбе, что он очень хотел, чтобы ты был шафером, но не надеялся, что ты приедешь. Джейн еще здесь, но, видимо, ей не терпится уехать на север к ее мистеру Ричардсону. Мы уверены, что она обвенчается с ним еще в этом году. Мне хотелось бы знать, по крайней мере, есть ли у тебя кто-нибудь, кто тебя любит там, где ты живешь. Ты никогда не пишешь о своих друзьях. Я устала сегодня. Извини, что это письмо коротенькое и невеселое. Мне, правда, невесело. Может быть, ты совсем не собираешься вернуться домой, но я не оставляю надежды.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Хорейс прочитал это письмо через несколько минут после того, как «Принцесса» причалила опять у пристани в Новом Орлеане. Он стал теперь ждать ее писем, и почему-то на этот раз боялся, что письма не будет. И поделом это было бы ему после того, как много лет у него было нежелание, почти страх по отношению к этим письмам. То, что он никогда не был дружен ни с кем из семьи, не меняло их отношения к нему. Его семья продолжала любить его таким, каков он есть, продолжала надеяться, что он вернется. Он медленно сложил листок и сунул его в карман жилета. Он не мог рассказать Мэри о своих друзьях, потому что у него не было настоящих друзей. Никого, кого бы он любил. Никого, кто бы любил его. Из-за смеха, суеты, криков на пристани он так остро ощутил одиночество, что ему казалось, если он не уйдет, то задохнется. Он быстро пошел прочь от дока, через площадь Арм и прямо в собор. Он не был в церкви по крайней мере года четыре. Он встал на колени, в тишине, ему казалось, что он бросается в глаза, что он неловок, но его успокаивала высота спинок у церковных скамей и полумрак.

Он не знал, сколько времени он пробыл там, — пять минут, полчаса, час. Он не старался молиться, и одно стало совершенно ясно. Он был так же одинок в тишине, как в шуме пристани.

Глава XXII

Мэри положила свое перо на стол в большой нише столовой, где она писала Хорейсу, и долго смотрела в розоватый свет наступающего дня, прежде чем перечитать то, что она написала. Первые два или три года она быстро выкладывала все, что ей приходило на ум, и никогда не перечитывала. Она не виделась с братом шесть лет, и писать ему становилось все труднее. По крайней мере, Хорейс за этот год написал пять или шесть раз, а не так, как раньше — один-два раза. Она упрямо считала, что это хороший признак, даже несмотря на то, что его письма мало сообщали о его работе и совсем не говорили о том, каким он стал. Она вздохнула. Может быть, он стал совсем чужим, так далеко от нас, пишет только по обязанности, сообщает все, о чем может писать. Она нашла первую страницу своего письма и начала перечитывать письмо, написанное ее быстрым, заостренным почерком.

«21 октября 1836 года.

Дорогой Хорейс!

Я сегодня встала до рассвета, чтобы написать тебе. Вчера был день для нас всех счастливый, даже для Алисы, я думаю. Был день рождения маленького Джеми, ему исполнилось четыре года. С тех пор, как он подрос настолько, чтобы понимать, я постоянно рассказываю ему о его дяде Хорейсе, показываю ему твои портреты каждый раз, когда он приезжает в Розовую Горку. А вчера, во время празднества, он расплакался, потому что тебя не было! Мы пригласили всех детей острова, близких по возрасту, маленьких Кауперов, Демиров, Кингов и, конечно, девочку Эббот, Дебору. Ей сейчас семь лет и ока все более привлекательна, у нее большие глаза очень мягкого серого цвета и черные ресницы, и в глазах обязательно огонек. Если бы у меня было дитя, я бы желала, чтобы оно было похоже на Дебору. Мама Ларней испекла свой знаменитый желтый пирог на день рождения, и справили этот день хорошо, хотя я никак не могу придти в себя от того, что маленький Джеми затосковал по тебе, а ведь он никогда тебя не видел, и неизвестно, увидит ли когда-нибудь.

Джейн уже пять месяцев зовется миссис Ричардсон, и видимо, все счастливее с каждый днем. Хочется, конечно, чтобы она жила по близости, но мы радуемся тому, что она довольна жизнью.

Брансуик все больше приобретает известность. Папа и другие основатели проекта постройки канала — Томас Батлер Кинг, полковник Дюбиньон и доктор Хассард надеются на успех. Они предполагают, что, когда канал будет сооружен, Брансуик — смешной маленький городишко — станет процветающим центром. Железная дорога — предмет любви мистера Кинга — тоже движется, хотя у них вечные трудности из-за того, что рабы, принадлежащие государству, постоянно убегают. У нас теперь есть Клуб водного спорта, и уже строятся планы организовать соревнования наших здешних лодок с лодками издалека, от самого Нью-Йорка. Конечно, северяне начисто проиграют нашим гребцам. Мистер Джеймс Гамильтон очень этим увлечен, и вместе с тем скрывает досаду из-за того, что ему приходится закрыть свои мельницы для выделки хлопкового масла. Я эгоистично об этом жалею, так как он изредка тебя видел и всегда приезжал в Розовую Горку сказать нам, как ты выглядишь. О, Хорейс, Хорейс. На этом кончаю. Только еще сообщу, что Алиса говорит об отъезде в Нью-Хейвен на продолжительный срок. Я не уверена, что за этим ничего не кроется.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

Ей не нравилось это ее письмо, но у нее не было времени написать другое. Да и какая разница?

«8 мая 1837 года.

Дорогой Хорейс!

Важные местные новости и грустные новости у Гульдов. Брансуик издает теперь собственную газету «Брансуикский защитник». Папа сказал, что собирается подписаться на нее для себя, и, возможно, это хорошо, так как в моих письмах понемногу падает настроение. Грустные новости у Гульдов — Алиса взяла Джеми и уехала в Нью-Хейвен на прошлой неделе. Джим старается убедить и себя и нас, что это только временная поездка. Что она вернется. Мы все знаем, что она не приедет назад. Джиму следовало бы осознать истинное положение вещей, но он не может. Мне тяжело видеть их бесперспективный брак, но гораздо больше я горюю о тебе. Вот, я это сказала после стольких лет. Не хватило мне самообладания. Но должна сознаться, каждый раз, когда я думаю о том, каково бедному Джиму в пустом доме в Блэк-Бэнкс, у меня сердце сжимается.

Твоя любящая сестра Мэри Гульд».

«10 августа 1837 года.

Дорогой Хорейс!

Послезавтра тебе исполнится двадцать пять лет. Я слишком измучена, чтобы писать поздравления и т. д. Страшный ураган поразил остров около десяти часов утра шестого августа и свирепствовал весь этот день и ночь, и на следующий день. И Блэк-Бэнкс, и Розовая Горка пострадали, мы еще не знаем, в какой степени. Знаю, что большая часть гонтовой крыши нашей конюшни сорвана. Джули с риском для жизни спас Долли. Весь урожай побит — хлопок, кукуруза, бобы, картофель, горох, — все пропало. «Брансуикский защитник» предсказывает нам финансовый крах на этот год. Мы еще не пришли в себя и не понимаем всего как следует, но по крайней мере никто не убит. Мама Ларней чуть не погибла, когда старалась помочь Джули спасти Долли. Кусок крыши упал на нее и сбил с ног. У нас погибли семнадцать коров, девять овец, несчетное количество цыплят, цесарок, индюшек, а также наш прекрасный павлин. Я все еще нахожу его разбросанные перья. Но, еще раз, никто не погиб. Во всяком случае, мы не знаем случаев гибели белых и черных. Теперь предстоит много работы.

Любящая тебя сестра Мэри Гульд».

Во второе воскресенье после урагана Мэри ехала в экипаже в церковь со своим братом Джимом, отцом и тетей Каролиной; Джули управлял лошадьми, сидя на высоких козлах. Алиса и маленький Джеми не вернулись, и поэтому не было надобности ехать в двух экипажах. Лошади уверенно объезжали упавшие сучья на дороге в Джорджию, за их копытами тянулись большие кучи сломанных веток и мха. Гульды ехали молча, глядя на окружавшую их картину разрушения, как на их собственных полях, так и на полях их соседей к северу от них.

— Ну, мы можем быть благодарны за то, что никто не убит, — сказал Джеймс Гульд в десятый или двадцатый раз после происшедшего.

— Я постараюсь сегодня быть благодарной, Джеймс — обещала Каролина. — Я, правда, постараюсь.

— Я пока не могу найти причины быть за что-либо благодарной, — вздохнула Мэри.

Джеймс Гульд глубоко вздохнул.

— Насколько я могу понять, все мы разорены. Посмотрите на западное поле Вилли.

Все ехали молча до прибытия в церковь.

— Хочешь, папа, чтобы я узнала, не привез ли мистер Каупер почту на этой неделе? — спросила Мэри.

— Да, пожалуйста. Хотя вряд ли что-нибудь можно было доставить.

Совершенно не надеясь, Мэри медленно, с опущенной головой шла по кладбищу, только изредка здороваясь с теми немногими прихожанами, которые нашли в себе силу приехать в церковь.

— Я вижу, вы сегодня приехали на богослужение, мисс Мэри, — никакие трудности не могли согнать улыбку с лица Джона Каупера. — И хорошо, что приехали, я уже слишком стар, чтобы ехать к вам в Розовую Горку передать лично это важное письмо.

Мэри посмотрела на него.

— Это — от Хорейса?

— Да, от него, голубушка Мэри Гульд.

Взяв письмо, удерживая слезы, она постояла минутку, потом крепко обняла мистера Каупера, повернулась и побежала к экипажу Гульдов.

Ну, миссис Шедд, вы собираетесь пойти в церковь? — спросила миссис Эббот. — Миссис Шедд, я говорю: вы.

— Шш! Я вас слышала, миссис Эббот. Конечно, я не собираюсь еще. Разве вы не видите, что делается у Гульдов в их экипаже? Они получили письмо от странствующего сына, Хорейса, и судя по тому, как они ведут себя, на фоне несчастья, которое поразило нас всех на острове, это может означать лишь одно — он возвращается домой!

— Что? Надеюсь, это так, но откуда вы можете знать об этом!

Джеймс Гульд начисто разорен ураганом. У него не был бы такой довольный вид сейчас, если бы у Хорейса не изменились намерения. Гульды разорены ураганом.

— Ну, а кто же не разорен? — спросила Мэри Эббот. — Мы все разорены, но вешать нос незачем, это не поможет.

— Разве вы не видите, моя дорогая, они просто счастливы, читая это письмо! А уж если Джеймс Гульд улыбается, это конечно, вести о его блудном сыне! Конечно, я рада за Гульдов, но если этот молодой человек вернется на Сент-Саймонс, то, после той жизни, какую он вел, это может оказаться довольно нежелательным. Вы согласны со мной?

— У нас абсолютно нет оснований для того или иного мнения о Хорейсе, миссис Шедд, и я не собираюсь составлять поспешного суждения. Я только рада, что у Гульдов что-то произошло такое, что они улыбаются. Одному Господу известно, как нам всем нужны причины для улыбки.

— Мэри, это совсем необычное письмо. Ты можешь еще раз быстро прочесть его перед тем, как надо будет идти на службу? — спросил ее отец.

— Поторопись, сестра, — прошептал Джим. — На нас устремляется вдова Шедд.

У Мэри дрожали руки, когда она стала еще раз читать громким шепотом.

«Двадцатого августа тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Дорогая семья, на этот раз я не собираюсь писать о всяких пустяках. Я здоров и скопил немного денег, и по-прежнему у меня хорошо с работой, но счастья это не дает. Еще до твоего письма, Мэри, описывающего разрушения от урагана, я понял унизительную истину, — все эти годы я себя дурачил. Наверное, истинная цель этого письма — попросить прощения у вас — у всех вас — за мой эгоизм. Это, пожалуй, все, что я пока могу сказать по-честному. Пожалуйста, продолжай мне писать и поблагодари Джули и маму Ларней за то, что они спасли Долли. Надеюсь, мама Ларней теперь поправилась. С любовью, Хорейс Банч».

— Он даже подписался «Хорейс Банч», — воскликнула Каролина.

— Это письмо о Хорейсе по-настоящему, — каждая строка. — Мэри почти кричала. — Он не пишет всяких пустяков на этот раз. Он делится с нами своими мыслями. Что я тебе говорила, папа? Он начинает тосковать по дому! — Она закружилась от радости. — Хорейс скучает по дому!

— Шш… Вот она, — предупредил Джим. Вдова Шедд подошла к ним, улыбаясь.

— Я понимаю по вашим счастливым лицам, что у вас вести от вашего красивого сына, мистер Гульд, и я уверена, что милый мальчик возвращается домой. Я за вас просто до слез рада.

Все ждали ответа Джеймса. Он вылез из экипажа впервые за много месяцев без помощи, выпрямил свои худые плечи и посмотрел ей в лицо.

— Нет, миссис Шедд, он ничего не пишет о возвращении. Сожалею, что я порчу вам удовольствие от вашего пророчества, но оно фальшиво — как обычно. Идемте дети, Каролина, — пора в церковь.

Глава XXIII

Стоя одиноко на правом борту шхуны, направляющейся в Саванну, в стороне от многочисленных пассажиров, прощающихся с провожающими, Хорейс вынул из кармана последнее письмо Мэри. Он осторожно развернул его на свежем октябрьском ветру, его руки дрожали. У него было тревожно на душе, но он снова чувствовал себя живым человеком. Пока он не получил это письмо, совсем измятое теперь и стертое на складках, — он почти перестал реагировать на что бы то ни было. После того, как он написал им письмо с просьбой простить его, у него настало резкое, почти болезненное облегчение. Потом его сменила апатия, подобно болезни, притупленность, безразличие. Дни сменялись, равнодушные, как река, четыре дня… девять… двенадцать… двадцать. И в каждом порту он жалел, что не дал Мэри других адресов но ходу «Принцессы».

Когда они наконец причалили в Новом Орлеане, письмо, на которое он рассчитывал, ожидало его — то, которое он держал сейчас. Он знал его наизусть, — до последней строки.

«Ты наполнил наши сердца такой радостью, какую ты себе представить не можешь, любимый Хорейс Банч. Конечно, мы прощаем тебя, но главное — мы благодарны тебе за то, что тебе хочется быть по-прежнему близким нам. Я решила на этот раз не писать длинного письма, а только следующее: я счастливейший человек в мире, потому что знаю, что ты скучаешь по дому. Впервые за семь лет я знаю, что ты скучаешь, что тебе хочется проехаться на Долли, поудить рыбу с Джули. Когда ты написал о Джули и маме Ларней, это был ты, прежний. Разберись в себе поскорее, дорогой мой брат. Ты, какой ты есть, настоящий, стоишь того, чтобы близко знать и уважать тебя. Когда ты найдешь себя настоящего, ты себе понравишься, как ты нравишься мне.

Письмо Мэри открыло ему возможность хотя бы попытаться вернуться к своим прежним стремлениям — быть независимым человеком, но таким, какого он сам мог бы уважать. Он ехал Домой, чтобы начать все сначала. Не важно, как получится, впервые после Йеля он чувствовал, что поступает правильно, что он делает верный шаг.

Он скомкал письмо в плотный шарик и бросил его в темнеющую воду.

Проследив глазами за крохотным клочком бумаги, покачивавшимся в мутной реке, и затем исчезнувшим из виду, он глубоко вдохнул чистый, влажный воздух и тихонько усмехнулся, потому что первое судно, на которое он смог купить билет в Джорджию, было шхуной «Мэри».

Глава XXIV

«Сара» было новое судно на знакомом маршруте от Дэриена до Сент-Саймонса. Во всяком случае, для Хорейса оно было новым — чистый, невысокий белый пароход, лучше ухоженный, чем «Южная Каролина» или «Магнолия». Пока садилось солнце, он стоял на маленькой палубе для пассажиров и смотрел, как большой шар тускнел, переходя из ярко золотистого в оранжевый, потом в красный цвет, и опустился к болотам; на небе с множеством тонких, узких облачков остались розоватые полосы с бледно-зеленым отблеском по краям. Воздух стал темно-золотистым, он был теплый, мягкий, ласковый. Родные места.

Он нервничал. Было бы нечестно отрицать это, а он твердо решил быть честным с собой и, по возможности, быть честным по отношению к другим. В такую погоду менее чем через час капитан Стивенс приведет свой красивый маленький пароходик к пристани в Джорджии. Когда они вошли в Олтамаху, он вспомнил кипарисы, маячившие как привидения в ту дождливую мятежную ночь много лет тому назад. Впервые за всю свою зрелую жизнь он был убежден, что избрал правильный путь. Что бы ни ожидало его впереди, он будет помнить об этом.

Хорейс был единственным пассажиром у капитана Стивенса, и он подумал, что было бы хорошо подняться в рубку, чтобы познакомиться с этим румяным датчанином, приехавшим на Сент-Саймонс во время его отсутствия. Приобрести нового друга будет очень кстати, — ведь, он окажется в окружении стольких старых друзей, которые потеряли с ним всякую связь.

Поднявшись на лесенку к рубке, он на минуту остановился, чтобы составить мнение о капитане, который сидел, потихоньку напевая, свободно наклонив свои тяжелые, широкие плечи над деревянным рулевым колесом, послушным его мускулистым рукам. «Он примерно моего возраста», — подумал Хорейс, и, улыбаясь, отметил различие в их внешности.

Капитан Стивенс был великаном, он был весь массивен и фигурой, и конечностями. Он понравился Хорейсу с первого знакомства в Дэриене. Это был открытый, прямой человек.

— Славное суденышко, капитан, — сказал он, перекрывая шум машины.

Великан повернулся с улыбкой.

— А вы подойдите сюда и возьмите руль, Гульд. Не соблазняйтесь только его красотой. — Он говорил с сильным датским акцентом, по голосу чувствовалось, что он легко смеется.

Хорейс взял гладкое, полированное колесо и сел на капитанское место.

— Вам придется помогать мне, капитан. Я привык к реке, но я, безусловно, не рулевой.

Наклонясь под низким потолком, Чарльз Стивенс стоял позади него и примерно на расстоянии мили давал Хорейсу точные указания. Он знал воды вокруг Сент-Саймонса так, как будто он вырос там, а не в далекой Дании. Поворачивая рулевое колесо «Сары» согласно указаниям Чарльза Стивенса, Хорейс думал о том, было ли этому уверенному человеку когда-нибудь нужно, чтобы его успокаивали по какому-нибудь поводу. Испытывал ли он когда-нибудь страх перед кем-нибудь или чем-нибудь? Они входили в пролив Баттермильк и капитан Чарльз взял руль.

— Лучше здесь я возьму, Гульд. Вы любуйтесь пейзажами. Вы совсем скоро окажетесь, наконец, дома.

Хорейс нахмурился.

— Откуда вы знаете, что я еду домой?

— Вы забыли, что я уже больше года живу на вашем острове. Этого достаточно, чтобы знать о вас все, друг мой. На Сент-Саймонсе все знают о вас.

Хорейс почувствовал, что у него внутри все сжалось.

— Надеюсь, они дадут мне возможность начать жизнь заново.

Капитан Стивенс провел свое судно в пролив и, откинувшись назад на стуле, взглянул на Хорейса.

— Начать заново всегда сложно, Гульд. Не думайте, что вам будет легко. Сент-Саймонс — очень маленький мирок.

— Как вам удается, капитан, — вам, человеку откровенному, — находиться среди южан с их сладкими речами?

Чарльз усмехнулся.

— Когда я только что приехал сюда, — думаю: они действительно искренне говорят эти прекрасные слова? или они говорят просто для того, чтобы это красиво звучало, как музыка? Ха! Я вас обижаю, Гульд?

— Уж только не меня, — засмеялся Хорейс.

— Я имел дело с северянами, южанами, людьми с запада, креолами, европейцами, городскими ловкачами, деревенскими неотесанными парнями, — может быть, мне будет нелегко понимать мою семью. Жители прибрежной Джорджии говорят на своем особом языке. Вы говорите как жители Сент-Саймонса, но без — как бы это сказать — без патоки.

— Спасибо. Это мне довольно приятно.

— А, не правда ли, Стивенс, это удивительные места?

— Вам здесь больше всего нравится?

— Больше, чем где бы то ни было, из тех мест, где я был.

— Вы рады, что возвращаетесь домой, Гульд?

Хорейс ответил не сразу.

— Мне хотелось бы никого не видеть, кроме моей семьи, несколько недель. Но — да, я рад, что я уже почти там.

— Я тоже рад, что уже почти там, потому что я влюблен.

— Поздравляю! Кто эта барышня?

— Мисс Сара Дороти Хей. Видите? — Он указал толстым пальцем на имя «Сара», выведенное и внутри и снаружи рубки пилота. — Я назвал ее именем первое, мое собственное судно. А-а, она первая красавица острова. Она самая красивая женщина, какую Господь вообще создавал когда-либо.

— Сара Дороти Хей? Я помню ее, когда она только приехала сюда из Англии, она была тогда маленькой девочкой, приехала с тетей и дядей — Фрюинами.

— Ну, теперь она не маленькая девочка, поверьте мне. Ей девятнадцать лет и она прелестная женщина. Так что держитесь на расстоянии, Гульд! — Он согнул свои мощные бицепсы. — Предупреждаю. Близко не подходите.

Хорейс засмеялся.

— Даю честное слово. Совершенно не думаю о женитьбе.

— Я тоже совсем не думал о женитьбе, но Сара Дороти Хей совершенно перевернула мои планы.

Они были уже в виду Сент-Саймонса, и Хорейс сказал:

— Наверное, милые дамы на острове сплетничают по поводу гульдовского блудного сына, который уехал из родного дома ради того, чтобы вести безнравственную жизнь на реке.

— Как вы думаете, чем они занимаются?

— Сплетничают.

— Они — живые дамы. Так как вы думаете, они могут удержаться от сплетен?

— Нет.

— Не обращайте на них внимания, Гульд, и пусть себе говорят. Они забудут со временем, раз вы вернулись. Вас забудут, найдут другого о ком говорить. — Он ухмыльнулся. — Может быть, обо мне.

— Вас здесь приняли приветливо, капитан Стивенс?

— О, да, и о, нет. И то и другое одновременно. Но я человек независимый и когда-нибудь я буду владельцем самого преуспевающего пароходства от Чарлстона до Флориды. Когда я куплю мою прекрасную шхуну «Великолепный», начнут говорить: «А, этот капитан Стивенс, он человек стоящий».

— У вас новое судно на примете?

— Уже выплатил двести долларов за него. Года через четыре или меньше оно будет мне принадлежать. Оно будет принадлежать мне, а также мисс Саре Дороти Хей.

— Завидую вам.

— Почему? Вы можете так то же самое сделать.

— Что сделать?

— Быть стоящим человеком. Приобрести то, что вы хотите, что сделает вас независимым.

— Не знаю. Но постараюсь обязательно.

Чарльз Стивенс протянул руку, широко улыбаясь.

— Мы оба будем независимыми людьми, Гульд.

Хорейс пожал его большую, жесткую руку.

— Правильно. Мне двадцать пять лет. Сколько вам лет, капитан?

— Двадцать шесть. Обогнал вас на год, но только на один год.

— Вы обогнали меня больше, чем на один год. Но я догоню. Не знаю, каким образом, но догоню.

Небо потемнело. На пристани Джорджии зажигали костры, и Хорейса вдруг охватило невыносимое нетерпение.

Глава XXV

— Сын, ты пробыл здесь с нами десять дней. Десять счастливых дней для меня. Я не уверен, сумели ли мы тебе передать, как мы рады.

Хорейс посмотрел через обеденный стол на отца и постарался улыбнуться ему. Но на глаза навернулись слезы. Отвечать на радость старика было труднее, чем видеть его постоянные страдания.

— Я чувствую себя по-настоящему дома, папа, — сказал он хриплым голосом, — вы все просто замечательно ко мне относитесь. Это мне надо было бы чувствовать себя неуверенно.

— Чепуха, — сказала Мэри. — Никому не надо быть ни в чем неуверенным. Я так счастлива, что меня даже не беспокоят денежные трудности. — Она похлопала брата по руке. — Ты дома, — и, раз ты вернулся, вернется и достаток! Хочешь еще черничного варенья, которое мама Ларней сварила?

— А есть еще горячие сухарики?

— Да, сэр, масса Хорейс, — минутку!

Хорейс и Мэри засмеялись.

— Она опять подслушивает под дверью столовой, — пожаловался Джеймс. — Надо это прекратить.

— Мама Ларней это от любви делает, папа, — упрекнула его Мэри. — Она, голубушка, так рада, что Хорейс дома, что не может пропустить ни единого его слова.

Ларней быстро вошла и сразу направилась к Хорейсу, приподняв салфетку с блюда, до краев полного сухариками, от которых поднимался пар.

— Мальчик Ларней хочет еще сухариков, и никто не запретит, и у меня еще сковорода, могу сразу поставить на огонь.

Хорейс взял две штуки, воткнул нож в масло, которое она держала, и широко улыбнулся, но не смог ничего сказать. Опять выступили на глазах слезы, но Ларней выручила его.

— Говорю я, масса Хорейс тонким стал, можно насквозь видеть. Еще черничного варенья?

— Ой, мама Ларней, хватит, — засмеялся он. — У меня фигура как следует. Если я буду много есть твоей стряпни, мне придется покупать новые костюмы. А я этого не могу, — мы обеднели, разве ты не слышала?

Он увидел прежнее ее, знакомое, полное мужества движение — Ларней выпрямилась в полный рост.

— Ларней слыхала, масса Хорейс. Но мы и раньше поднимались снова.

Хорейс стал серьезен.

— Конечно, мама Ларней, поднимемся.

— Не так это будет легко, сын, — сказал его отец. — И я считаю, что тебе пора узнать все, как есть. Я хочу, чтобы ты поехал со мной завтра на встречу всех плантаторов острова с мистером Кингом прежде, чем он уедет в Огасту.

— А что происходит в Огасте, папа? — спросила Мэри.

— Коммерческий съезд всего нашего штата, чтобы постараться найти какое-то решение, пока не поздно. Я рад, что там от нас будет выступать Кинг. Времена сейчас нелегкие. Мне жаль, что ты вернулся в такой тяжелый момент, Хорейс, но это не меняет положения вещей. Ты поедешь со мной, сын?

Хорейс знал, что Ларней наблюдает за ним. Он посмотрел на Мэри, чтобы она подсказала ему, как ответить. Но она тоже внимательно смотрела на него с тем же выражением на лице. Обе женщины, видимо, ожидали от него чего-то, но чего именно? О, он знал о высоких тарифах, о том, что промышленная революция зажимает Хлопковые Штаты, но он еще не был готов быть втянутым в эти дела. Глядя на отца, он впервые после возвращения ощутил внутреннее сопротивление. Томас Батлер Кинг был убежденным сторонником прав Штатов. А для южанина права Штатов означали только права Хлопковых Штатов. Хорейс проехал по всем полям Сент-Клэр и Блэк-Бэнкс, видел полегший урожай. Он знал, что была прекращена оплата звонкой монетой и цены на хлопок падали с каждым днем. Эти обстоятельства были ему совершенно ясны, но еще не время было ожидать, что он примет участие в собрании такого типа, какое, он знал, будет происходить завтра в Убежище у Кингов. Он слишком долго отсутствовал. Ему надо сначала полностью ощутить себя дома. Он даже еще не решился поехать в церковь, в то единственное воскресенье, которое он провел дома. Если он поедет на встречу, он там увидит сенатора Кинга и Демиров, и Хассардов, и Бена Кейтера и Джона Вилли, и Джона Каупера впервые с тех пор, как он уехал в школу, когда ему было четырнадцать лет.

— Я подумал, что хорошо было бы взять в коляску старого Джона Каупера, — сказал его отец. — Он настоящий друг.

Хорейс знал, что чем дольше он молчит, тем труднее будет дать ответ, за исключением простого «да» или «нет».

— Ты действительно собираешься остаться и помогать нам, не правда ли, Хорейс? — настаивал отец.

Он не смотрел на Ларней, но был уверен, что она сжимает и разжимает руки как и Мэри.

— Сын?

— Да, сэр. Я собираюсь остаться.

— Тогда ты отвезешь меня завтра?

Даже рискуя обидеть отца, он решил быть честным.

— Можно мне задать вопрос, сэр?

— Спрашивай.

— Мне надо принимать участие в этом собрании.

Он увидел, что отец нахмурился.

— Это твое дело.

— Тогда я поеду с тобой завтра к Кингам.

Он скорее услышал, чем увидел, что Ларней дважды тихонько хлопнула в ладоши, с облегчением.

— Масса Хорейс, я еще намажу сухарик.

— Нет, спасибо, мама Ларней.

Он встал.

— Я больше не голоден. Можно мне уйти, папа?

— Конечно, сын, — сказал отец и, повернувшись, смотрел, как Хорейс вышел из комнаты.

Внезапно ему захотелось знать, что они скажут о нем, когда его нет в комнате. Он остановился на лестнице так, чтобы его не видели, и слушал.

— Папа! Неужели тебе обязательно надо было так прижать его к стене? — спросила Мэри.

— Да, дочка, надо было. Джим уезжает на Север, и кроме Хорейса у меня теперь никого не остается.

— Джим возвращается на Север?

— Да. Он завтра утром едет пароходом в Саванну. Через две недели будет день рождения Джеми, и Джим говорит, что даже Алиса не может помешать ему увидеться с сыном в день его рождения.

— О, нет, папа! Джим нам очень нужен.

Джеймс Гульд вздохнул.

— Ну, теперь здесь Хорейс, и я думаю, что на этот раз он покажет себя зрелым человеком. Это необходимо. Больше нам не на кого надеяться.

Глава XXVI

Хорейс окинул взглядом большую удобную гостиную в коттедже Кингов, построенном в восемнадцатом веке и до сих пор служившем главным зданием Убежища. Как он помнил, в течение многих лет они собирались построить более обширный дом, но он сомневался, что этот план будет когда-нибудь приведен в исполнение. Даже независимо от денежных вопросов, мистер Кинг принимал такое деятельное участие в политике и так подолгу бывал в отсутствие, что Анне-Матильде Кинг вполне хватало дела по управлению большой плантацией без помощника. Хорейс в душе надеялся, что Кинги всегда будут жить в коттедже, построенном без определенного плана. С тех самых пор, как он себя помнил, сборища в Убежище были веселым событием, и вид двускатных крыш и веранды со ставнями относились к одним из самых приятных воспоминаний детства.

Кроме Кинга, в комнате сидели девять владельцев плантаций, — он всех их помнил. Блестящие, довольно своеобразные братья Хассард; красивый, дружественный Джон Вилли из Поселка; Джозеф Демир из Хэррингтон-Холла; мягкоречивый Бен Кейтер из Келвин-Гроув; заслуживающий доверия доктор Грант из Отлэндс; близкий друг его отца Джон Каупер с мыса Кэннон и британец капитан Джон Фрейзер из Гамильтона, — все знакомые лица, теперь стареющие, и все, по крайней мере, внешне, принимающие его как своего; вместе с тем, именно их благосклонное отношение усиливало в нем чувство отчуждения. Ведь, все годы, пока он отсутствовал, они жили на Сент-Саймонсе. При том, что их интересы были достаточно культурны и разнообразны для такой провинциальной жизни, все же центром их была земля, которую они любили и от которой зависело их общественное и имущественное положение. Он знал, что ему тоже придется каким-то образом стать одним из них. Он старался вернуться к ним как можно скорее, но не собирался разыгрывать увлеченность, которой не чувствовал. Он никогда не станет осмотрительным, занятым только проблемами Хлопковых Штатов. Он останется американцем, любящим и верящим в Союз всех Штатов, Севера и Юга.

Томас Батлер Кинг, в возрасте около сорока лет, как предполагал Хорейс, с незначительной фигурой, но динамичный, привлекающий внимание, стоял сбоку от камина и демонстрировал свой ораторский талант. Он повторно, по пунктам, рассказывал людям, уже отлично знавшим об этом, о тяжком положении Юга в его борьбе с Федеральным правительством в Вашингтоне. Он говорил, что причиной презренной зависимости Хлопковых Штатов от Севера являются протекционистские тарифы, дискриминационная политика Вашингтона, и — главным образом — отсутствие инициативы среди южных плантаторов и торговцев. Это, видимо, было целью коммерческого съезда в Огасте, где Кинг будет представлять их, он войдет в комиссию по резолюции, будет выступать в обсуждении и участвовать в составлении памфлетов для популяризации нового движения, которому предстоит освободить Юг от господства Севера.

— Это все прекрасно звучит, — сказал Джеймс Гульд, во время короткой паузы, — но что определенное предложит комиссия по резолюции?

— Да, — Джон Вилли был, видимо, доволен, что мистер Гульд сказал свое слово.

— Слова дешевы. Мы, южане, известны, Кинг, нашей болтливостью, а вот что именно мы должны сделать?

Послышался легкий шум одобрения. Только Хассарды сидели с бесстрастным выражением лиц, совершенно одинаково скрестив ноги.

— Я скажу вам одну вещь, которую мы должны сделать, — заявил Томас Батлер Кинг. — Для того, чтобы прекратить полную зависимость от Севера, нам нужно установить прямую торговлю с Европой.

Опять возник шум, на этот раз выражавший удивление.

— Прямую торговлю между Югом и Европой? — спросил Джозеф Демир.

— Да, Демир, — сказал Кинг. — Таким образом, прибыль от наших рынков не уходила бы из нашей прекрасной области, прибыль приходила бы сюда, а кредит и импортные товары можно было бы получать через местные коммерческие организации.

— Мне кажется, на организацию этого уйдет много времени. — Джеймс Гульд говорил негромко. Хорейс был горд прямотой отца, его пониманием реального положения вещей. Безусловно, для долгих, многословных переговоров времени не было.

— Это потребует времени, мистер Гульд, но вот поэтому-то и нужно, чтобы наши цели были известны, нужно, чтобы прямо-таки кровь закипела у наших плантаторов и торговцев, их надо возбудить, чтобы они поняли, что мы должны действовать, защищая себя, иначе нас предадут забвению федеральные тираны в Вашингтоне.

— Мне кажется, член Конгресса, ты здорово стараешься быть избранным на работу в городе, который ты так ненавидишь, — усмехаясь, сказал Бен Кейтер.

— Я совсем не ненавижу место, где находится Федеральное правительство, Бен. Не забудь, я родился на Севере, но мне надоело его господство. Я стал южанином по собственному выбору, и я не могу представлять свой избирательный округ в Хлопковых Штатах, если буду избран в Конгресс Соединенных Штатов, пассивно допуская их обнищание. То, что я старался сказать вам, джентльмены, это не против Федерального правительства, а в защиту нашего любимого Юга.

Хорейс не вслушивался в каждое слово, их было слишком много, но это он услышал и всей душой надеялся, что это правда.

— Если мы сможем установить прямую торговлю с Европой, — сказал Кинг, — мы сможем, хотя бы в отношении экономики, отделиться от Севера.

Слово «отделиться» заставило Хорейса сконцентрировать внимание.

— Мы должны стать экономически независимыми от тамошних людей. Как устраивать наши дела, знаем только мы сами. Индустриальная революция на Севере вызывает проблемы, совершенно отличные от нашего сельскохозяйственного образа жизни. Мы — большая страна, — настолько большая, что уже больше не похожи друг на друга, Север и Юг, ни в каком отношении, исключая нашу лояльность объединенной форме управления.

— Еще раз извините, мистер Кинг, — прервал его Джон Вилли, но для меня это звучит так, как будто вы предлагаете нечто вроде южного национализма.

Доктор Томас Хассард вскочил, свирепо уставившись на Вилли.

— Я считаю это замечание ненужным и нелояльным.

— Нелояльным чему? — спросил Джон.

— Нашему хозяину, прежде всего, раз это его предложение — и по отношению к Югу. Наше положение в Хлопковых Штатах невыносимо. Так не может продолжаться, и я со своей стороны не собираюсь сидеть и слушать, как горячая молодежь пренебрежительно отзывается здесь обо всем, что нам дорого.

Джон Вилли рассмеялся. Хорейсу тоже было смешно, на он сохранил серьезное выражение лица. Присутствующие разговаривали теперь между собой, так что он улавливал только отдельные фразы: «Вилли ничего особенного не сказал, обсуждение должно быть открытым», «Человек имеет право сказать то, что думает, включая и вас, Хассард».

Кинг хлопнул в ладоши, чтобы восстановить порядок.

— Надеюсь, мы все имеем право выражать свои мнения вполне мирно. Это свободная страна, наша Конституция гарантирует свободу слова, — но она также гарантирует права отдельных Штатов! Нам надо выступить с заявлением не против нашего национального правительства, а за права Хлопковых Штатов, гарантированных Конституцией. Мы протестуем только против тирании существующей Федеральной администрации, она явно в сговоре с промышленным Севером против нас.

По пути домой с отцом и Джоном Каупером Хорейсу было интересно услышать, что скажет его отец.

— Ну, сын, ты все время молчал.

— Да, сэр.

— Я тоже, Джеймс, — сказал Джон Каупер. — Но мне бы хотелось знать, Хорейс, какое впечатление мы на тебя произвели после стольких лет.

— Да, — присоединился отец, — какими мы тебе показались?

Хорейс ухмыльнулся, раздумывая, как ответить.

— Вы показались южанами, разгневанными — в различной степени.

Джон Каупер усмехнулся.

— Я думал, молодой Вилли и Хассард дадут друг другу по физиономии, не правда ли?

Джеймс вздохнул:

— Хассард так приходит в неистовство из-за этих неприятностей с границей владений. Чтобы Джон Вилли ни сказал, это все бесит Хассардов. Мне иногда кажется, что они ненавидят его.

— Да, и Джон Вилли тоже им спуску не дает, — сказал Джон Каупер.

— Я думал, что это уже все закончено теперь, — заметил Хорейс.

— Нет, это все продолжается, — его отец покачал головой. — Хуже, чем раньше. Боюсь, что это теперь перешло в личную вражду между двумя семьями.

— Да, Джеймс, так это и есть, и мне это очень не нравится. Очень не нравится. Такая ненависть, как натягивающийся нарыв, может отравить нас всех.

— Что ты думаешь об идее Кинга установить прямую торговлю с Европой, Джон?

Мистер Каупер глубоко вздохнул и медленно выдохнул, прежде чем ответить.

— Я не уверен. По первому впечатлению похоже, что мы могли бы осуществить то, что предлагает Кинг. Он очень способный человек. Но я согласен также с точкой зрения молодого Вилли. Это действительно было похоже на национализм — южный национализм. Я против этого.

— Я тоже, — убежденно сказал Джеймс Гульд.

Хорейс почувствовал облегчение. Вся эта идея независимых действий со стороны Юга беспокоила его, хотя в плане экономики это звучало хорошо — для Юга.

— Ну, — философствовал Джеймс Гульд, — и любят же они поговорить, южане.

— Да, Джеймс, очень даже. А интересно, будут ли они когда-нибудь действовать. Наверное, мне следовало сказать — интересно, будем ли мы когда-нибудь действовать.

— У тебя осталось ощущение незаконченности, Джон?

— Да, Джеймс, я ушел с ощущением незаконченности.

То же чувство было и у Хорейса. Но, против воли у него возник интерес, хотя бы настолько, чтобы надеяться, что будет найден более удачный способ разрешить проблему.

Глава XXVII

В Новый, 1838 год, в Розовой Горке шел непрерывный поток посетителей, пришедших поздравить Гульдов с Новым Годом, — и посмотреть на Хорейса, вновь находящегося в доме отца.

— Не обращай на них внимания, брат, — повторяла Мэри в промежутке между посетителями, — они скоро к тебе привыкнут, и ты будешь просто обычной фигурой нашего пейзажа, как мы все.

Хорейс улыбался и старался, ради Мэри, быть равнодушным. «Это все ничего. Пусть себе смотрят и видят, что у меня по-прежнему две ноги, две руки, два уха, два голубых глаза и один гордый гульдовский нос».

Они засмеялись и тронули кончики своих носов указательными пальцами, как в детстве, когда что-то угрожало чему-либо, связанному с именем Гульд. Но Хорейсу не было все равно. Осторожные взгляды, которые молодые барышни бросали на него исподтишка, более откровенный интерес их мамаш, бабушек и теток вызывал у него недоумение, он спрашивал себя, чего они от него ожидают. «Я безусловно чем-то разочаровываю их. Все они больше интересуются мной, когда приезжают, чем когда прощаются».

— Я стараюсь понять, что ты должен чувствовать, — сказала Мэри, когда они проводили Демиров и Грантов. — Но не надо, чтобы это отразилось на твоем отношении к ним. Постарайся понять их точку зрения также.

Темные глаза Мэри смотрели на него умоляюще, и он сообразил, что начинает понимать ее трудное положение как его сестры, — абсолютно преданной, жалеющей и его, и соседей.

— А миссис Эббот даже и не приехала, не правда ли? — сухо спросил он.

— О, совсем не из-за тебя, Хорейс. Уже если была на острове женщина, которая держала себя лояльно и справедливо по отношению к тебе, так это миссис Эббот. И чтобы я от тебя ни одного плохого слова о ней не слышала!

Он засмеялся.

— Слушаю, мэм. Она как раз единственная не появилась сегодня, и я просто так сказал.

— Если ты просто так сказал, пусть так и будет. Она удивительно себя вела по отношению к тебе. Никогда не критиковала, никогда не пробовала утешать нас сентиментальными уверениями, что ты скоро вернешься. Она — одна из тех немногих людей, кого я знаю, кто умеет здраво смотреть на вещи, не перевертывая ничего, не давая волю воображению и никогда, никогда не осуждая.

— Звучит как гипсовая статуя святой.

— Совсем она не святая. Подожди, ты еще с ней познакомишься.

— Ладно, — он усмехнулся. — Не прокатиться ли нам верхом по лесу?

У конюшни, пока Джули седлал лошадь, Мэри стояла и смотрела, как Хорейс седлает Долли; она наслаждалась видом брата, гладившего и похлопывавшего свою любимую лошадь.

— О, Хорейс, я кажется к этому никогда не привыкну.

— К моему неуклюжему обращению с. седлом? Я этому выучусь опять. Она относится к этому терпеливо.

— Нет, дурачок, я не о седле, я о тебе. — Она порывисто обняла брата за плечи, когда он нагнулся, проверяя ремни подпруги. — Хорейс, Хорейс, ты вернулся и останешься дома.

Он выпрямился:

— Да, сестра, что бы ни случилось, я вернулся домой.

— Готово, мисс Мэри, — весело сказал Джули, выводя Питера из конюшни. — Приятно видеть, вы вдвоем опять верхом.

— О, Джули, это так хорошо, правда? Это самое лучшее, что может быть. — Мэри подняла руки над головой и завертелась так быстро, что ее юбка для верховой езды закрутилась широкими волнами.

— Слушаю вас обоих и чувствую себя вернувшимся героем, а не блудным сыном. Вы это лучше прекратите, а то я так распущусь, что из меня получится то самое, на что все рассчитывают.

Мэри топнула ногой.

— Хорейс Банч Гульд, чтобы я больше таких речей не слышала, понял?

— Да, мэм. — Он засмеялся. — Как ты ее выносил все это время без меня, Джули?

— Она хорошая, масса Хорейс, — серьезно ответил Джули. — Мисс Мэри хорошая. Вы слушайте только нас. Мы знаем, что вам хорошо.

— Вот, — торжествовала Мэри. — Это решает вопрос?

Короткий испуганный крик со стороны дороги на Джорджию пронзил тишину сонного дня. Все трое посмотрели друг на друга, пораженные, утратившие дар речи. Еще крик, полный ужаса, и еще, и третий, — резкий, животный, и потом долгий, затихающий стон, покорный, наконец затих.

— Что это? — крикнула Мэри.

Хорейс молча вскочил на лошадь и поскакал к дороге. Джули быстро подставил сложенные руки, чтобы Мэри села на лошадь, она поехала за братом по дорожке, которая вела к Розовой Горке и на дорогу к Джорджии, где Хорейс остановил лошадь, чтобы ориентироваться.

— По этой дороге, — крикнула Мэри. — Это звучало около источника.

— Иди домой, сестра!

— Нет.

Питер взял с места галопом, Долли за ним; на расстоянии нескольких сот ярдов они разбрасывали из-под копыт ракушки и поднимали пыль, но у родника останавливать лошадей не было надобности: обе встали на дыбы, ржали и пятились при виде и запахе искалеченного маленького черного тела, раскинувшегося на дороге ничком. Руки были под телом, тонкая нога загнута вверх, и кровь обильно текла из пяти глубоких ножевых ран, обнаживших мышцы и позвоночник.

— Боже правый, это маленькая Среда! Хорейс, ее убили!

Он смотрел на искалеченное тельце, невольно удивляясь силе крика, исходившего от такой маленькой девочки.

— Кто это сделал, Мэри? Кто мог совершить такое? — Хорейс подбежал к краю густого леса. Несколько стеблей потемневшей осоки и немного саженцев эвкалиптов недавно были сломаны. — Тот, кто это сделал, убежал, видимо, в лес по направлению к Эбботам, — шепнул он, — у него вдруг пропало желание говорить громко.

Кто-то позвал Мэри по имени, и, повернувшись, они увидели, что к ним по дороге спешат миссис Эббот и маленькая Дебора. Они быстро подошли к своим соседкам, и Хорейс поддержал женщину, которая, казалось, вот-вот упадет в обморок. Мэри обняла Дебору и повернула ее спиной от кровавого зрелища.

— Он — он в нашем лесу, — шепнула Мэри. — Мы — слышали — крики. Посади ребенка на Долли с собой, брат, — сказала Мэри, — и отвези ее к нам. Я привезу миссис Эббот. Тебе надо взять ружье и несколько человек с собой.

Хорейс помог миссис Эббот сесть на лошадь с Мэри, поднял испуганную девочку на Долли, вскочил на нее сам, и, крепко держа Дебору одной рукой, поехал по возможности быстро к конюшне.

Менее, чем через час Хорейс, Джули и его отец, муж Ларней Джон развернулись по берегу ручья Денбар на земле Эбботов. Все были вооружены. У Хорейса был пистолет Джеймса Гульда, у Джули и Джона — кремневые ружья. Закон Джорджии запрещал неграм иметь огнестрельное оружие, но Джули и Джон были людьми надежными и хорошо знали и лес и болота, а это сейчас было необходимо.

Они решили начать свои поиски в высоких камышах вдоль соленого ручья, а также в сухом болоте, — человек мог вполне спрятаться там, лежа ничком. Первые несколько минут после того, как они разошлись, Хорейс слышал шаги Джули по сухому валежнику к югу от себя, и шаги Джона к северу. Потом они ушли далеко, и мысль, что он может встретиться с убийцей один на один, сильно поразила его. Сердце у него колотилось, когда он дошел до северного берега ручья Денбар и притаился в высокой траве, прислушиваясь. Он никогда раньше не замечал, сколько неожиданных звуков слышно в болоте. Все травы шелестели по разному, когда ветер, с наступлением прилива, дул и пробирался среди сухих, жестких стеблей. Внезапное кудахтанье болотной курочки вызвало дрожь во всем его теле. Откуда-то из болота, совсем недалеко от него поднялась стая дроздов-белобровиков и начала звенеть и свистеть на лету подобно сотням колокольчиков и дудок. Они улетели к югу и снова опустились в болото, и он почувствовал облегчение, ничего невозможно было расслышать из-за гама, поднятого дроздами. Небольшие крабы удирали из-под его сапог; он брел у края воды, внимательно следя за высокой травой на другом берегу узкого ручья. Этот человек мог подползти к нему сзади по сухому болоту, а он не мог следить в нескольких направлениях одновременно. Он был рад, что начинается прилив. Если этот негр спрятался в мокром болоте или близ него, прилив выгонит его. Хорейс ждал, взведя курок пистолета, и чувствуя, как у него пульсирует кровь в горле. Он ничего не увидел и решил осторожно пробраться вниз по берегу ручья, чтобы быть уверенным, что убийца не прячется в траве на противоположной стороне. Он мог потом вернуться и обыскать болото, находившееся позади него. Мысль, что этот человек может быть следит за ним сзади в этот самый момент, вызвала у него озноб. Но он заставил себя продолжать поиски.

Ему случалось видеть, как люди умирали в дуэлях, видеть самоубийц в Новом Орлеане, но здесь было совсем другое. Это должен был быть сумасшедший. То, что он совершил зверское убийство на Сент-Саймонсе, как-то усиливало страх Хорейса. Ужасно было испытывать такой страх дома, на острове, где все чувствовали себя в безопасности.

Он заметил какое-то движение в высокой траве справа от него; потом услышал шум камышей. Он стал дышать ртом, чтобы вдохнуть побольше кислорода. Трава в болоте медленно отклонялась то в одну, то в другую сторону. Это что-то меньше человека, сказал он себе, но не рискнул стрелять. Это двигалось слишком медленно, слишком ровно для дикого кабана; слишком большое для енота или опоссума. Это должно быть большая змея, решил он и осторожно ступил назад, пока не удостоверился, что прав. Это действительно было змеей, восьмифутовым водяным щитомордником, медленно ползшим к освещенному солнцем месту в иле. Хорейсу ничего не оставалось, как тихонько обойти щитомордника и надеяться, что он удовлетворится солнечной ванной в меркнущем свете близкого вечера. Хорейс вернулся на берег ручья примерно на пятьдесят футов дальше и увидел, что какое-то другое, более грузное существо ползет к нему через высокую траву. Не прочь от него, а именно к нему. Он знал, что аллигатор не двигался бы так неуклюже. Потом он увидел черную курчавую голову, рваную рубашку, худые темные руки. Это был негр, ползший на животе. Хорейс нацелил дрожащей рукой тяжелый пистолет и ждал, идя на риск, в расчете, что у негра не было оружия, кроме ножа. Его лицо было в холодном поту. Существо, ползшее к нему сквозь густую траву, не издавало ни звука. Хорейс шагнул к нему, и тогда послышался жалобный скулящий, всхлипывающий звук; негр поднял голову и Хорейс увидел его искаженное лицо. Он плакал.

— Я вижу тебя, — крикнул Хорейс. — Вставай.

— Масса, — всхлипнул негр. — Не убивай меня, масса.

Хорейс ничего не ответил, и тогда неизвестный перевалился на спину и, подняв в неистовой мольбе руки, покрытые засохшей грязью, стал выкрикивать что-то на диалекте гичи, которого Хорейс почти не понимал.

— Я не собираюсь тебя убивать, если ты встанешь и будешь говорить со мной по-человечески, — закричал Хорейс. — Ты живешь на Сент-Саймонсе? Кто твой хозяин?

Совершенно ослабев, человек перекатился и с трудом встал на ноги. Он был, видимо, уже пожилым, хотя определить возраст негра по виду всегда трудно. Он был тщедушного сложения, изнурен, может быть, болен; его толстые красные губы были беспомощно опущены от страха.

— Где ты живешь? — спросил Хорейс.

Хриплый голос был едва слышен.

— Я — живу — Батлер. Я — Батлера — человек.

— Когда ты убежал?

— Пять дней назад. Вы застрелите меня, масса?

— Я сказал тебе, что не буду стрелять, если ты будешь говорить. Мы знаем, что ты убил одну из наших девочек. Почему ты это сделал? — Хорейс старался подавить возникающее чувство жалости. — Почему ты убил ее? — закричал он.

Убийца упал на колени и протянул сложенные руки к Хорейсу. — Дьявол меня толкнул. Большой зеленый дьявол. Пожалей, масса! Пожалей! Пожалей!

— Встань, — приказал Хорейс; ему был невыносим вид коленопреклоненного человека, умоляющего о пощаде.

— Джон! Джули! — Он кричал очень громко. — Джон! Джули!

Они тоже были черные. Они смогут сказать ему, что надо делать.

Глава XXVIII

Нетерпеливо ожидая Мэри в общей комнате, Хорейс подбросил в огонь небольшую согнутую дубовую ветку, потом еще одну, чтобы чем-то занять себя. Сквозь закрытые окна к Хорейсу долетало печальное пение в хижинах негров. Он им завидовал. Негры умели выражать свое горе. Их напев был печален, но пели они громко, и этим облегчали горе. Он долго стоял у окна, потом тяжело опустился в кресло отца и постарался не думать ни о чем до возвращения сестры из негритянских жилищ. Этот страшный день разбудил прежние противоречия, а теперь начинали возникать новые, и это было слишком рано. Все это было слишком рано. То, что совершил беглец с плантации Хэмптон на мысе Батлер, было отвратительно, но и состояние этого несчастного вызывало у Хорейса такое же беспокойство, как и его преступление.

Он подошел к входной двери в ожидании Мэри и увидел, что ее фонарь, приближаясь, покачивается между ее новыми апельсиновыми деревьями.

— Папа лег? — Спросила она, задувая фонарь и топая, чтобы счистить песок с туфель на веранде.

— Да, около часа тому назад. Тебе непременно надо было вытащить все шатающиеся зубы именно сегодня? Мне казалось, ты никогда не придешь. — Он закрыл дверь и повесил ее пальто на вешалку в передней.

Мэри вздрогнула.

— На улице холодно.

— Я зажег сильный огонь в камине. Идем, посиди со мной. Мне не хочется еще ехать в Блэк-Бэнкс. Мне хочется поговорить.

— Я вытащила только четыре шатавшихся зуба, — сказала Мэри, с удовольствием опускаясь в кресло. — Как папа, чувствует себя хорошо?

— Он спокойнее, чем я. — Хорейс присел на край отцовского кресла. — Как мать Среды все это переживает?

— Именно так, как можно было ожидать от Мэтти. Безропотно. Потому я так долго там была. Мама Ларней и я старались помочь ей заплакать. Мэтти вроде меня — ей трудно плакать. Она сидела в своей хижине и смотрела на огонь. Я прямо-таки видела, что внутри у нее поднимаются рыдания. Потом она задерживала дыхание, задыхалась, давилась, как будто обливаясь слезами. Но не могла плакать. Но черные большей частью плачут легко.

— Может быть Мэтти не может поверить, что это действительно случилось?

Мэри сбросила туфли.

— Она этому безусловно верит. Они принимают смерть как неизбежную часть жизни. Они это правильнее воспринимают, чем мы… Хорейс, ведь он мог и тебя убить.

— Нет, не мог в том состоянии, в каком я нашел беднягу. — Он потер глаза. — Я никогда не забуду окровавленную спинку бедной Среды, — но я также не смогу забыть его лицо, когда он полз ко мне как животное. — Он вскочил. — О, Мэри, что за система!

— Система?

— Рабство. Я ненавижу его. — Он подошел к окну и стоял, глядя наружу, спиной к ней.

— Хорейс?

— А?..

— Ты читал, вероятно, о бойне, организованной Нэтом Тернером в Виргинии в тысяча восемьсот тридцать первом? — Ее голос звучал нерешительно, непохоже на обычный.

Он вернулся к камину и опустился в кресло.

— Да, конечно, читал. Я неделями места себе не находил от беспокойства, все думал о вас всех на этом уединенном острове, — около сотни белых и две тысячи черных. Потом я убедил себя, что плантаторы на Сент-Саймонсе так хорошо относятся к своим черным, что здесь не может произойти ничего подобного.

— Ты действительно думаешь, что это не может случиться у нас?

— Нет. Это может случиться, где угодно. Наши негры покорные, послушные, особенно те, что родились в рабстве, — они не знают другой жизни. О, некоторые из них лгут прямо в глаза, воруют, — но это и дети делают. Вот черные и есть дети. Мы их сделали такими. Это неправильно.

— Но, Хорейс, даже мама Ларней без нас растерялась бы! Она командует нами сейчас, но если бы ей пришлось вдруг уехать и жить без нас, она бы совершенно потерялась, как несчастный маленький щенок.

— Я именно это и имею в виду, Мэри. Мы их приучили к зависимости от нас, а кто знает, что они такое на самом деле, в душе? Разве ты знаешь, что мама Ларней в действительности думает о тебе? о папе? обо мне?

— Хорейс Банч Гульд, тебе надо бы рот щелоком промыть за то, что ты говоришь такие вещи! Мама Ларней любит нас.

— Конечно, она любит нас. Я в этом не сомневаюсь. Но какие у нее мысли о нас, в этой ее мудрой старой голове? Если исключить то, что мы владеем ею, какие у нас основания ожидать от нее постоянного подчинения и верности? От любого из наших рабов? Этот несчастный полоумный бедняга, наверное, лежит на голом полу в хижине для наказанных рабов в Хэмптоне, и спина у него исполосована новым надсмотрщиком мистера Батлера. Этот человек совершил убийство; его должен бы судить и вынести ему приговор судья и присяжные заседатели, — как это было бы со мной, если бы я убил кого-нибудь. Что представляет собой этот надсмотрщик, чтобы судить и наказывать его?

— Хорейс, как ты думаешь, из-за того, что Пирс Батлер не живет в своем имении, его рабов избивают?

— Я не знаю, Мэри. Я отсутствовал одиннадцать лет, если не считать этих нескольких дней после Йеля, — откуда мне знать, что происходит здесь? А ты не знаешь?

— Папа говорит, что на Сент-Саймонсе никто не обращается с рабами плохо. Очень редко продают раба, разве только с одной из здешних плантаций на другую. Я думаю, наши черные — ну, довольные. Мама Ларней тоже так думает. Она там мне сказала.

— Не знаю. — Он вздохнул и вытянул ноги к огню.

— Что ты имеешь в виду, что ты не знаешь?

— Ничего. Когда будут хоронить Среду?

— В следующую среду.

— Но это через неделю.

— Девочка родилась в среду, и Мэтти хочет похоронить ее в среду. Что же мы можем сделать?

— Ничего, конечно. Вероятно, мама Ларней вымыла ее и приготовила.

— Да. Я помогла. Она выглядит очень красиво.

— Успокоилась.

— Хорейс, ты изменился? — тревожно спросила Мэри.

— Не знаю. Нет, знаю. Я не изменился. Думаю, что я понемногу начинаю понимать то, что все время сидело во мне.

— Ты обеспокоен денежным кризисом, в котором, как предполагают, мы находимся?

— Мы в кризисе, сестра, это точно. И я более обеспокоен, чем думал вначале. Через шесть месяцев Томас Батлер Кинг и другие устраивают еще одно коммерческое совещание, и от него будет не больше результатов, чем от первого. Надо что-то делать. Плантаторы-хлопководы гораздо в большей степени находятся во власти нью-йоркских судовладельцев, чем во власти Федерального правительства. Эти плантаторы — люди несомненно искренние, прекрасно информированные (я никогда не смогу достичь их уровня), но большинство из них, видимо, неспособно различать между своими реальными проблемами и политической сферой. А какой результат? Все больше разговоров и растущее озлобление. Ну, я ничем тут помочь не могу, — я не плантатор. Я просто заменяю Джима, пока он не вернется.

— А потом?

Он встал.

— Почем знать, что я буду делать?

— Но ведь ты не уедешь опять, не правда ли?

— Нет. Я осяду здесь прочно. И если мне предстоит быть только подручным, я, может быть, сумею быть полезен. — Он поцеловал ее в лоб. — Ты знаешь, что уже девять часов? Мне надо ехать в Блэк-Бэнкс.

— Тебе очень противно жить там одному?

— Противно? Мне только одно противно — признаться, что мне все больше нравится жить там. Мне, негодяю, очень хочется, чтобы братец подольше оставался на Севере. Пока кот разгуливает, эта маленькая мышка наслаждается жизнью в этом прекрасном доме, и очень счастлива. — Он заговорил серьезно. — Разве не догадывалась?

— Конечно, догадывалась. О, Хорейс, как это неудачно, что Блэк-Бенкс принадлежит Джиму и Алисе!

— Спокойной ночи, сестра. Все-таки, хотя бы «завтра и завтра, и завтра» он мой.

* * *

Первые посетители пришли навестить Хорейса, когда он прожил в Блэк-Бэнксе четыре месяца. Он был целый день в полях, верхом, и только успел привести себя в порядок к раннему обеду, как к парадному входу подкатила коляска. У него сердце упало, когда он увидел двух женщин и ребенка, которым изысканно вежливо помогал сойти Адам; ему было теперь семнадцать лет и он гордо называл себя «Дворецким в Блэк-Бэнкс». Определять ему обязанности оказалось ненужным. Казалось, он был так рад, что там будет жить Хорейс, что сам взял на себя чистку серебра, полировку зеркал, уход за лошадьми и уборку листьев; он подавал Хорейсу еду, а теперь, в белой куртке, принимал гостей. «Адам, видимо, доволен, что гости приехали, чего нельзя сказать обо мне», — подумал Хорейс, схватил свой пиджак и поспешил через гостиную.

Вдова Шедд и миссис Эббот с маленькой Деборой поднимались по широкой парадной лестнице, когда он их приветствовал, — как он надеялся, достаточно вежливо.

— Добрый день, мистер Гульд, — сказали они все одновременно, а Адам, стоя позади гостей, знаком приветствовал Хорейса, как будто он сам все это устроил.

— Мы надеемся, что не помешали вам, — распевала вдова Шедд. — Мы просто подумали, что пора вашим соседям нанести вам дружеский визит.

— Это очень любезно с вашей стороны.

— Мы подумали, что это удачный час для визита, — сказала Мэри Эббот с такой теплой улыбкой, что раздражение Хорейса несколько улеглось. — Мы подумали, что вы, вероятно, вернулись с полей и не слишком заняты, и можно трем вашим соседям навестить вас, ненадолго. Поздоровайся с мистером Гульдом, Дебора, дорогая.

Девочка присела, и Хорейс поклонился.

— Вы оказываете мне большую честь, мисс Дебора. Вы желаете пройти в дом, дамы, или вам нравится это мартовское солнце? Если хотите, можно посидеть на веранде.

Адам все задерживался около парадной лестницы, покачиваясь то на одной, то на другой ноге.

— Извините, масса Хорейс, хотите, чтобы обед подали на веранду?

— Обед! О, нет, нет, — воскликнула Мэри Эббот. — Мы пришли не на обед. Просто дружеский визит, к тому же короткий. На веранде будет отлично.

У Адама был очень разочарованный вид, когда Хорейс отослал его, и он пробормотал достаточно явственно, что постарается не дать обеду остыть. Хорейс решил преподать Адаму урок хороших манер в этот же вечер. Он подал стулья дамам и Деборе, которая благодарно улыбнулась ему очень ласковыми и необыкновенно живыми глазками.

— Можно подать чай? — спросил Хорейс.

— Нет, спасибо, мистер Гульд. — Мэри Эббот засмеялась. — Мы, правда, не собираемся долго сидеть и не хотим, чтобы ваш обед остыл.

Миссис Шедд была необыкновенно молчалива, просто потому, что была занята осмотром — внимательно рассмотрела подушки на стульях, украдкой провела пальцем по деревянным ручкам, проверяя, нет ли пыли, и оглядывалась, пытаясь разглядеть, что делается внутри дома.

— Это ваше первое посещение Блэк-Бэнкс, миссис Шедд? подчеркнуто спросил Хорейс.

— Что? О, нет, нет. Я посещала вашу невестку как можно чаще. Ей, видимо, были нужны друзья, бедняжке. Знаете ли, ее прелестные руки так дрожали, что я думала, она уронит чайник, разливая чай, — просто потому, что его принес черный.

— Я знаю, — сказал Хорейс.

— Она боялась черных? — спросила Дебора.

Хорейс улыбнулся.

— Да, боялась. Это странно, не правда ли, мисс Дебора?

— Конечно, странно. Я их не боюсь, они мне нравятся.

— Мне тоже. — Он все улыбался ей. — Вы подросли, клянусь, барышня, с тех пор, как мы с вами так бешено скакали два месяца тому назад.

— О, мы никогда не придем в себя от этого ужасного убийства, мистер Гульд, — заявила вдова Шедд, сжав виски при этом воспоминании. — Надеюсь, надсмотрщик Батлера как-нибудь избавился от него, — тем или иным путем.

— Он сам избавился от себя вскоре после этого, мэм.

— Что?

— Да, бедняга перерезал себе горло и погиб от потери крови.

— Не слышала никогда о том, чтобы негр покончил самоубийством. Он был, наверное, не совсем в своем уме, — сказала Мэри Эббот с жалостью.

— Да, наверняка. — Хорейс повернулся к Деборе. — Сколько вам лет теперь, мисс Дебора? Или это невежливый вопрос со стороны джентльмена?

— Я с удовольствием скажу вам, мистер Гульд. Мне исполнится девять лет накануне Нового Года. — Она сидела очень прямо, сложив руки на коленях.

— Ну, я бы дал вам по крайней мере двенадцать лет! Вы очень взрослая для девяти лет.

Она улыбнулась.

— Вы здесь, правда, живете совсем один, в этом большом доме? Без какой-нибудь жены или каких-нибудь детей, или еще кого-нибудь?

— Без какой-нибудь жены или каких-нибудь детей, или еще кого-нибудь, — Хорейс засмеялся. — Но, знаете, мне это нравится. Ну, иногда мне скучно, но это дружественный дом. Он такой же дружественный, как старый дом, хотя существует всего лишь несколько лет.

— Вы всегда будете жить здесь один? — спросила девочка.

— Дебора! Хватит, милая, — ее тетя говорила твердо, но ласково.

— Мне нравятся ее вопросы. Очень в точку. Нет, мисс Дебора, я не смогу. Видите ли, Блэк-Бэнкс принадлежит моему брату и его семье. Они как-нибудь вернутся с Севера, и мое счастливое существование закончится.

Дебора сочувствующе сдвинула свои темные, вразлет, брови.

— О, мне так жаль.

— Спасибо, — сказал Хорейс.

— Честное слово, мне кажется, что вам действительно нравится жить здесь одному, мистер Гульд, — воскликнула миссис Шедд. — Как это странно для молодого человека. Неужели вы не находите, что без белой женщины, которая бы заставляла негров работать, невозможно содержать дом в порядке?

— Совершенно никаких хлопот, мэм. А я тоже люблю, чтобы дом был в порядке… Какая прекрасная весна, не правда ли?

— Весна? Да, до сих пор, да. Э… мистер Гульд?

— Да, миссис Шедд?

— Мужчины на острове о вас заботятся? Я имею в виду, они пригласили вас войти в их клубы?

— Нет, мэм.

— О! Как жаль!

— Совсем нет. Впереди еще масса времени. Мне нравится мое одиночество. Вы ездите верхом, мисс Дебора?

— О да, сэр. И мне кажется, я умею совсем неплохо.

— Тогда нам надо как-нибудь покататься вместе. Конечно, если ваша тетя Мэри позволит вам.

— Я не называю ее тетя Мэри. Я называю ее тетя Эббот. Можно мне поехать, тетя Эббот?

— Почему же нет, можно, Дебора, но я никогда не замечала, чтобы ты так много разговаривала, дорогая моя.

Миссис Шедд поерзала и сделала новую попытку.

— Пожалуйста, курите, мистер Гульд, если вам хочется.

— Благодарю вас, миссис Шедд, я больше не курю.

— Ах, вот что. — Она откашлялась. — Мы, наверное, кажемся вам страшно тихими и провинциальными после многих лет вашего отсутствия?

— Жизни на широкую ногу? — Хорейс ухмыльнулся. — Нисколько. Я говорил правду, когда сказал, что мне очень хорошо здесь, в Блэк-Бэнкс, в этот промежуток времени, пока не вернется мой брат. Вы наверняка не хотите чаю, дамы?

— Наверняка, мистер Гульд, — сказала Мэри Эббот, собираясь. — И нам давно уже пора домой. Идем, Дебора, дорогая, вставай. Мы скоро опять увидимся с мистером Гульдом.

Он распрощался с ними и медленно поднялся по парадной лестнице, заложив руки в карманы. Он был уверен, что это был первый из предстоящей в дальнейшем длинной череды посетителей. Теперь, когда у него побывала вдова Шедд, другие тоже захотят посмотреть, каков он не в кругу своей семьи.

Поднявшись на лестницу, он смотрел, пока экипаж не исчез из виду. Его будут оценивать, выясняя, какой след оставила на нем жизнь за пределами острова, но это его не раздражало. А раздражало предстоящее вторжение в его уединенную жизнь. Однако, покататься верхом с девочкой Эббот будет приятно, подумал он, и ему безусловно нравилась Мэри Эббот. Как всегда, его сестра оказалась права.

Глава XXIX

Главный гребец Джона Вилли сломал руку, и Джеймс Гульд предложил Джону поехать в лодке из Нью-Сент-Клэр, когда они с Хорейсом отправятся третьего декабря. В течение всех осенних месяцев работа на канале Олтамаха — Брансуик шла очень плохо. Казенные рабы постоянно бунтовали против Дэвиса, управляющего. Денег не хватало. Томас Батлер Кинг уехал в Бостон в надежде договориться о дополнительном финансировании. Члены-учредители не собирались с весны, и как ни тяжко было Джеймсу Гульду сидеть в тесном пространстве длинной, узкой лодки, он считал, что, раз Кинг уехал, ему следует присутствовать на декабрьском собрании вместе с Дюбиньоном, доктором Хассардом и другими в новом отеле в Брансуике.

— Как я рад, что ты едешь со мной, сын, — сказал он Хорейсу в то время, как гребцы направляли лодку — длиной в двадцать футов, выдолбленную из одного гигантского кипариса, — к пристани, где Джон Вилли ожидал их вместе с матерью.

— Я всегда любил поездку в Брансуик, — сказал Хорейс. — Во всяком случае, Мэри дала мне длинный список покупок на Рождество из магазина Хэррингтона. Да и интересно посмотреть на город. Когда я уезжал, это была лужица и кучка домов.

— Вероятно, Вилли едет, чтобы повидаться с адвокатом, — грустно сказал старик. — Джон так изменился за этот год.

— Очевидно, из-за неприятностей с Хассардом.

— Да. А ведь земля в действительности принадлежит Вилли. Всем это известно. Очень неприятно. Джон всегда был добрым, беззаботным человеком. Теперь он озлоблен. Совсем другой человек. Однако, не знаю, как бы я вел себя, если бы кто-нибудь попробовал заявить права на пол-акра моей земли.

Лодка приближалась к пристани. Они видели, как миссис Вилли обняла своего высокого темноволосого сына, тревожно задержав его чуть дольше обычного, и, когда он подбежал к краю пристани, чтобы вскочить в лодку, она махнула рукой и послала ему поцелуй.

Водное пространство рек, принимавших прилив, отделяло Сент-Саймонс от Брансуика; лодка легко скользила по сверкающей голубой воде, и гребцы Гульдов пели свои незамысловатые песни; эта песня была посвящена Ларней — самой уважаемой женщине в общине Нью-Сент-Клэр. Хорейс и Джеймс аплодировали каждый раз, когда гребцы заканчивали очередную песню, но Джон Вилли сидел, уставившись в пространство, и только изредка улыбался из вежливости. В перерыве между песнями он разражался негодованием по поводу оскорбительного письма, которое доктор Томас Хассард написал его матери.

— Не может человек молчать, если грубят его матери, — кричал он, стуча по деревянной скамейке лодки. — Если суд этого не сможет уладить, то, клянусь Богом, я сам это решу.

— Постарайтесь сдерживаться, Джон, — советовал Джеймс. — Потеря самообладания ничем не поможет, раз имеешь дело с таким человеком, как Хассард. Он будет сегодня на собрании по поводу канала, и я советую вам не встречаться с ним. Вы — джентльмен, и ведите себя подобающим образом.

Хорейс мало говорил во время пути, но у него сердце болело за Джона Вилли, обозленного, раздраженного, и, видимо, лишенного надежды на помощь.

Пока его отец был на совещании, Хорейс ходил по Брансуику и наблюдал изменения, происшедшие в крохотном городке. В магазине Хэррингтона он нашел не только нитки, обшивки, простыни и беленые рубашки, заказанные Мэри, но и купил восемь голов сахара — пять для Розовой Горки и три для Блэк-Бэнкс, — три новых топорища и полдюжины метелок. В качестве традиционных праздничных рождественских подарков для негров он приобрел целый ряд вещей, которые им понравятся: большие ящики изюма, несколько половинок голов нерафинированного сахара, деревянные ведра, новый железный таган для Ларней, ленты, куски яркого ситца, имбирь, ящики сладкой гвоздики, пятьдесят фунтов леденцов, и различного цвета фланель, чтобы Мэри и их тетя могли шить одежду для детей, которые родились осенью у негров. Он нанял фургон для перевозки покупок к пристани и пошел назад к отелю с тем, чтобы там на веранде подождать отца на теплом декабрьском солнце. Сидя в белом плетеном кресле, он любовался большим, крепко построенным кирпичным отелем; трудно было поверить, что в Брансуике могло быть такое. Он смотрел, как люди входили и выходили из отеля; этот когда-то сонный городок, по-видимому, на самом деле начинал просыпаться. Внезапно он выпрямился. Двое мужчин шумно пререкались на другом конце веранды. Джон Вилли и доктор Хассард! В ту минуту, когда он определил, что это он, Хорейс увидел, что его отец и полковник Генри Дюбиньон вышли из внутренних помещений отеля и спешили к ссорящимся. Хорейс подбежал в тот момент, когда Джон Вилли ударил доктора Хассарда своей тростью по лицу и плечу. Он помог полковнику Дюбиньону развести их, увел Джона и усадил его в кресло.

— Слушайте, вы можете нарваться на крупную неприятность, если будете себе такое позволять.

Тяжело дыша, более от гнева, чем от физического напряжения, Джон сидел, сжав кулаки, с выступившими на его высоком лбу венами.

— Вам следует стараться сохранять самообладание, друг мой, — продолжал Хорейс, стараясь дойти до сознания Джона, пробиться сквозь его ярость. — Послушайте, мы все на вашей стороне. Я не знаю ни одного человека на острове, кто бы считал, что эта полоса земли принадлежит Хассарду. Есть люди, чьи семьи владели землей на Сент-Саймонсе задолго до того, как появились Хассарды, один из первых — Оглторп. Должен же быть какой-то разумный выход. Мы все готовы помочь как можем, но не надо, прошу вас, не надо позволять себе такое безрассудство, как то, что вы сейчас сделали.

Джон бессильно опустился в кресло.

— Хорошо, Хорейс, я знаю, я знаю. Но из-за этого человека я совершенно теряю контроль над собой. Я сам себя не узнаю. Вы можете представить себе, что может такое положение сотворить с человеком, вообще-то нормальным? Он мою мать до могилы доведет.

Через полчаса Хорейс помогал отцу спуститься с лестницы отеля, когда они услышали выстрел. Повернувшись, они только успели увидеть, как Джон Вилли ударил нападающего тростью и упал. В руке доктора Хассарда еще дымился пистолет; он молча смотрел на неподвижное тело Джона Вилли. Когда Хорейс подбежал к нему, Джон Вилли был мертв.

Мэри очень прямо сидела в своем расшитом кресле, глядя в огонь, который Хорейс зажег в камине гостиной в Розовой Горке. Весь район был потрясен. На всем протяжении острова Сент-Саймонс в каждом доме переживали одно и то же — невозможность поверить, что это случилось, ужас, горе: везде, за исключением двух темных домов Хассардов на утесе Блаф и мысе Вест, говорили приглушенным шепотом. И все же, Хорейс в этот вечер чувствовал что-то иное в Розовой Горке, — что-то тяжелое, что он не мог понять.

— Ты и папа привезли его обратно в лодке? — спросила Мэри каким-то безжизненным голосом.

— Да, и отнесли его в дом.

— Что еще может случиться? — Мэри казалась, слишком спокойной, слишком безучастной.

— Я не знаю, сестра. Я не знаю.

— Ты был дома немногим больше года, и за это время на мирном, счастливом маленьком Сент-Саймонсе произошли два убийства. — Голос ее звучал безнадежной усталостью, монотонно, совсем не так, как обычно. — Бедная миссис Вилли. Скоро Рождество. Бедная миссис Вилли.

— Не могу себе представить, кто будет заниматься ее полями теперь, когда нет Джона, — сказал Хорейс.

После долгого молчания Мэри хрипло прошептала:

— Не хочу, чтобы — он — умер.

Хорейс пристально посмотрел на нее.

— Я — не хочу, — чтобы Джон — лежал — на кладбище.

— Мэри!

Она смотрела прямо ему в глаза, по щекам ее текли слезы; она смотрела, не отрываясь, как будто ожидая, что он как-то поможет ей.

— Сестра! О, сестра, разве ты — разве ты…

Сидя очень прямо, Мэри закрыла глаза.

— Я надеялась, Хорейс. Мы — и Джон и я — были заняты своими семьями. Я не уверена, — что он — вообще — знал. — Глаза ее теперь были открыты и она опять смотрела на него. — Я надеялась. Я надеялась.

Глава XXX

Под хмурым, серым, как дым, февральским небом, Хорейс ехал по дороге в Джорджию. Он старался не думать о том, как могла бы сложиться жизнь сестры, если бы он вернулся домой раньше. Возможно ли, что его возвращение освободило бы Мэри от ее обязанностей, и она смогла бы выйти за Джона Вилли? Правда, Хорейс не смог бы предотвратить смерть Джона, но у нее могли бы быть дети, которые были бы ее утешением.

Он собирался встретить Фрэнка Лайвели, который прибывал с утренним пароходом через час. Ему не случалось оставаться наедине со своим прежним начальником с самого своего возвращения; раньше ему казалось, что ощущение виновности у него уже исчезло, но сейчас оно снова появилось и овладело им так же неотвратимо, как неотвратимо облачное небо господствовало над высокими обнаженными эвкалиптами и кленами по сторонам дороги, ветви которых перепутывались с ветвями сосен и дубов. Он откинул голову назад и смотрел на их верхушки из дребезжавшей, скрипевшей коляски. Высоко на кончиках веток эвкалиптов были видны набухающие почки. Через месяц деревья опять зазеленеют. Клены были уже темно-красного цвета, их тугие, тонкие листья начинали разворачиваться. За церковью, на западной границе земли Вилли, он залюбовался темно-розовыми камелиями, которые почти заглушали кусты, посаженные миссис Вилли у дороги. На Сент-Саймонсе не было ни одного времени года, когда бы что-нибудь, не давало ростки, не цвело. К людям, жившим там, смерть приходила часто, но к земле она не приходила никогда.

Последние два месяца его сестра проводила больше, чем обычно, времени в одиночестве. «Кроме тебя, никто не будет знать», — сказала она ему после похорон Джона и больше ни разу не обмолвилась о своих разрушенных надеждах. До прибытия парохода Лайвели было еще время, и Хорейс, доехав до кладбища, остановил лошадь и сошел с коляски. Подойдя к могиле, он был удивлен, увидев, что памятник Джону Вилли уже поставлен на место — это была обломанная колонна, поставленная на квадратное основание из розоватого мрамора. Обнажив голову, он смотрел, все еще с трудом веря, что его друг мертв и лежит под этим камнем. Он прочел надпись:

ПОСВЯЩАЕТСЯ

ПАМЯТИ

ДЖОНА АРМСТРОНГА ВИЛЛИ,

ПАВШЕГО СМЕЛОСТИ

3 ДЕКАБРЯ 1838 ГОДА

В ВОЗРАСТЕ 32 ЛЕТ И ОДНОГО МЕСЯЦА

Для пораженной горем матери Джона он, конечно, был «жертвой благородной смелости». Но Хорейс узнал, что Джон, будучи не в состоянии еще раз встретиться с доктором Хассардом без нового взрыва гнева, оскорбил его плевком. В будущем прохожие, останавливаясь у этой странной сломанной колонны, будут задаваться вопросом, что же это была за «благородная смелость», за которую Джон Вилли расплатился жизнью. Хорейс называл это по-другому, но он был единодушен со всеми другими семьями на острове, сочувствовавшими семье Вилли. Сколько времени жила надежда в душе Мэри? А Джон — он тоже надеялся? Мужественная, бескорыстная Мэри! Ни сегодня за обедом с Лайвели, когда разговор зайдет о распре между Вилли и Хассардами, ни при других обстоятельствах она ничем не выдаст свое горе. Он повторял себе, что недостоин быть ее братом, но вместе с тем, здесь в тишине кладбища, он не знал, как благодарить Бога за то, что он ее брат. Бог. Он посмотрел на белую церковку, — единственную связь с тем, что находится за пределом смерти, единственную связь с верой в этой жизни.

Церковь была пуста и закрыта на замок.

Глава XXXI

Лайвели дал им в кредит денег под урожай этого года, и в начале марта работники приготовлялись засеять поля обеих плантаций. День был трудный, ему пришлось объехать все поля, но Хорейс подумал, что Мэри теперь больше похожа на ту, какой она была раньше. Она скакала наперегонки с ним до дороги на Нью-Сент-Клэр и пришла первой. У нее был почти счастливый вид. Подъехав к ней на Долли, Хорейс подумал, что ни один плантатор-мужчина не любил так заниматься севом хлопка, как Мэри.

— Стареет Долли, — поддразнила она, откидывая со лба свои черные волосы, растрепавшиеся на ветру.

— Ничего подобного! Долли бессмертна. Это я старею, — засмеялся Хорейс.

— Ты очень красив, брат, — сказала она просто. — Что Джейн замужем, это хорошо, но что я буду делать, когда какой-нибудь молодой барышне удастся увести тебя от нас?

— Это невозможно.

У нее опустились плечи.

— Нет. Нет ничего невозможного.

— Ну, я, может быть, женюсь когда-нибудь, но что это может изменить? Не забывай, сестра, я никогда больше не уеду с острова.

Она улыбнулась.

— Ты становишься красивее с каждым днем, и у тебя такие мощные и широкие плечи, тебе надо бы новую одежду. Твои пиджаки стали слишком тесны.

— Это стряпня Ка. Я толстею.

— Это просто мускулы развиваются от тяжелой работы. Я говорила тебе, как я горжусь тем, что ты сделал в Блэк-Бэнксе? Ты прирожденный плантатор. Бедный Джим никогда не сравнится с тобой.

— Хотел бы я, чтобы у него наладилась жизнь и чтобы мы перестали называть его — бедный Джим.

Мэри вздохнула.

— Этого не будет. Поверь мне, Алиса не приедет с ним этим летом, а он будет все ниже опускаться без сына.

К июлю следующего года цена хлопка на Британском рынке упала с полгинеи до менее шиллинга за фунт, и Джим, постаревший, вернулся один; положение было таким плохим, какого и старожилы не могли вспомнить. Денег так не хватало, что даже энтузиаст Томас Батлер Кинг оставил работу над каналом, который должен был превратить Брансуик в процветающий портовый город. Джеймс Гульд часами сидел в своем кресле, глядя в пространство; он все меньше говорил, даже с Мэри.

Судебный процесс был объявлен недействительным, и доктор Хассард остался безнаказанным, что вызвало еще большее негодование на острове среди сторонников Вилли. Почти сразу после этого доктор Хассард женился, — все сочли это наглостью; он продолжал посещать церковь и привозил своих негров на собрания черных по воскресеньям во второй половине дня. Во время утреннего богослужения Хассарды — мужчины и их жены — входили в маленькое белое здание молча, сидели отдельно от всех и уходили одни, ни с кем не разговаривая, и с ними не говорил никто. Однажды в воскресенье, из уважения к приличиям, Хорейс попробовал поздороваться с ними, и в ответ его резко осадили. Больше он не пробовал. С его точки зрения, последствия смерти Джона Вилли были трагичны. Другим плантаторам были нужны знания братьев Хассардов, их идеи; нужна была их поддержка, нужно было их сотрудничество по мере того, как финансовая петля затягивалась все туже. Хорейсу было больно видеть, как его обычно сердечные, дружески настроенные соседи становились жесткими и нелюдимыми. Его смущало обращение, которому рабы Хассардов подвергались со стороны других негров острова, последние теперь все заявляли, что они «люди Вилли». Когда он привозил негров отца по воскресеньям в церковь, он наблюдал, как они входили в церковь подобно высокомерным детям, причем женщины буквально оттягивали свои длинные юбки, чтобы не коснуться одежды негров Хассардов. Посещение церкви стало укоренившейся привычкой всех жителей острова, но Хорейс начинал бояться его. Почему Хассарды приходили? В чем смысл произносить молитвы вместе, если люди не желали говорить друг с другом?

Месяцы медленно тянулись, Джим передавал Хорейсу все больше и больше ответственной работы по Блэк-Бэнксу. В тайне души у него росло возмущение против брата. Почему на него, Хорейса, взвалили всю работу, между тем, как привилегии плантатора полагались только Джиму? Только Джим получал приглашения на собрания в Убежище перед коммерческими конференциями, где Томас Батлер Кинг продолжал быть ведущим лицом. Хорейс мог бы присутствовать, но приглашения посылались только плантаторам. А он был всего лишь подручным плантатора и, раз его держат в стороне, он отдалился от Джима. И от отца также.

Он жил дома уже почти три года, но единственный белый человек, с которым он чувствовал себя свободно, не считая Мэри, был капитан Чарльз Стивенс. Тысяча восемьсот сорок первый год был важным годом в жизни капитана Чарльза Стивенса. Его пароходство разрослось даже несмотря на финансовый кризис, так что наконец, тридцатого ноября, он смог купить судно своей мечты, «Великолепный», и, получив особое приглашение от нового судовладельца, Хорейс прибыл, чтобы участвовать в переброске судна в Джорджию. Оно было 48 футов в длину, 16 с половиной в ширину, его грузоподъемность равнялась пятидесяти тоннам.

— Именно этот отличный тоннаж важен, Гульд, — заявил капитан Чарльз, в то время, как они скользили первого декабря по извивающимся рекам, впадающим в океан. Я буду зарабатывать именно на этом тоннаже. Конечно, пассажиры тоже, но если есть возможность перевезти большой груз, то прибыль увеличивается. Верно?

— Верно, — горячо согласился Хорейс. Он мог, по крайней мере, радоваться успеху своего друга, мог переживать вместе с капитаном Чарльзом его безграничную энергию, и честолюбие, и счастье.

— Погоди, Гульд, — сказал Чарльз, направляя «Великолепный» среди кипарисов, стоявших в красных водах реки Олтамаха. — Погоди, приятель, до тех пор, когда у тебя будет собственная плантация на острове Сент-Саймонс, и тогда ты узнаешь, что происходит в душе человека, если он чувствует себя хозяином. Хозяин судна — хозяин плантации. — Он ударил себя по мощной груди. — Все одно, — там, где бьется сердце.

— Хотелось бы мне поверить, что такой день настанет, — сказал Хорейс.

— А так надо верить в это. Человеку непременно надо иметь что-то свое. И прежде всего надо верить. Сначала ты мечтаешь, а потом работаешь как черт, чтобы эта мечта стала действительностью.

— Хорошо, если бы я мог мечтать.

— Если ты очень захочешь, то и мечты появятся.

Может быть, он зря тратил силы, возмущаясь братом, в то время как мог мечтать о собственном будущем? Он не завидовал Джиму. Невозможно было завидовать такому несчастному человеку, как его брат, но он злился на него, — злился на то, что он там находится, — исхудалый, постаревший, и не дает осуществиться его, Хорейса, заветным желаниям.

— Но что дает жизнь мечте, — говорил капитан Чарльз, — так это красивая женщина и любовь к ней. Вот! Об этом тебе надо прежде всего позаботиться, Гульд. Как насчет того, чтобы влюбиться?

Хорейс ухмыльнулся.

— В кого? Если на Сент-Саймонсе и есть одна единственная женщина, на которой человек — если он в здравом уме — хотел бы жениться, так это моя сестра.

— Но молоденькие подрастут! Осмотрись как следует. Смотри внимательно. И помни, что я тебе говорю, — мужчине нужна женщина, собственное жилище и — мечта.

Глава XXXII

Как это ни удивительно, Хорейс стал с нетерпением ожидать приездов Лайтвели на остров. Он даже был рад повидать Тесси с ее детьми, когда они приехали на День Благодарения в тысяча восемьсот тридцать девятом году. Гульды и половина других семейств на Сент-Саймонсе потерпели бы полный крах, если бы Лайвели не пришел им на помощь. Непомерные тарифы, нажим со стороны нью-йоркских пароходных компаний не давали ни малейшей передышки. Члены коммерческих съездов увлекались красноречием, высокопарными фразами, но ничего не предпринимали. В дальнейшем эти съезды прекратили свое существование.

В апреле 1842 года на всем Юге плантаторы, воспользовавшись ссудами со стороны своих посредников, опять смогли засеять поля, надеясь, что благодаря неувядающему духу решимости Хлопковых Штатов вырастет необыкновенный урожай, и все их горести закончатся. Каким-то образом жизнь наладится опять. Хорейс не рассчитывал на чудо. Но у него был намечен план предпринять кое-что для себя. Ему понадобится совет Лайвели и, возможно, его помощь. На пристани в Джорджии он шагал взад и вперед, в нетерпеливом ожидании когда-то вызывавшей страх встречи.

Его прежний начальник сошел с парохода в отличном настроении, и Хорейсу важно было, чтобы так продолжалось и дальше. Он будет терпеливо слушать панегирики красотам Сент-Саймонса; они были скучны, но доставляли удовольствие самому Лайвели.

— Ах, разве есть что-нибудь более бодрящее, чем апрельский день, когда все опять зеленеет? У человека сердце бьется так, как будто он снова молод, правда, Гульд? Вы, конечно, еще молодой человек. Кстати, сколько вам лет?

— Мне в августе будет тридцать, сэр. И я хотел бы с вами кое о чем поговорить, если можно.

— О том, как чувствуют себя в тридцать? — Лайвели хихикнул. — Думаете, я не помню?

— О, конечно, мистер Лайвели. Собственно, это было не так уж давно.

— В такой день это кажется совсем недавно. О чем вы хотите поговорить, мой мальчик?

— О себе самом. Не могу я вечно оставаться подручным брата.

— Гм… А знаете, Гульд, я думал об этом.

— Да? Ну, вот, я наконец выяснил, как я хочу устроить свою жизнь. Я хочу иметь свою землю и разводить хлопок.

— Это меня совершенно не удивляет. Вы много лучший плантатор, чем ваш брат. У него душа к этому не лежит.

— Возможно, вы правы.

— Почему бы вам не купить у него Блэк-Бэнкс?

Хорейс повернулся к нему с удивлением.

— Я? Купить Блэк-Бэнкс?

— Почему бы нет? Это хорошая земля. У вас она стала бы еще лучше. Я знаю, что вы сделали для улучшения и в Нью-Сент-Клэре, и в Блэк-Бэнксе. Ваш отец рассказал мне, и, ведь, я продавал хлопок, который вы вырастили. Ваш первый удачный ход был, когда вы добились, чтобы ваш отец рекламировал свои семена от 1836 года в «Брансуикском адвокате». Это дало ему возможность получить от меня еще ссуду. Я знаю о ваших опытах удобрения болотным илом, устричными ракушками, — и я знаю, что урожаи увеличились.

Хорейсу не случалось испытать настоящую гордость со времен Йеля, и у него было хорошо на душе.

— О чем я думаю, сэр, так это на несколько лет найти место управляющего с правом участия в прибылях, пока я не смогу скопить столько, чтобы купить собственную землю.

— Вполне в границах возможного, Гульд. Хвалю вас за мужество. Многие молодые люди рассчитывали бы на то, что землю им купит отец. Найти возможность, думаю, нетрудно. Люди умирают, другие боятся тяжелых времен, — где бы вы хотели устроиться?

— Вот в этом, наверное, некоторая трудность. Я не хочу уезжать из области Глинн.

— Как насчет миссис Эббот в Орендж-Гроув?

— О, я уже больше двух лет помогаю ей. Но не за деньги. Просто она мне симпатична.

— Вот, видите? Мужество у вас есть, но вы не деловой человек. Вы могли бы работать для миссис Эббот полный рабочий день за участие в прибылях и были бы даже более полезны для нее, чем сейчас, когда вы отдаете ей лишь столько времени, сколько можете выкроить.

— Возможно. Но я имел в виду, сэр, что-нибудь крупное, где и прибыли большие, что-нибудь размером по крайней мере с Блэк-Бэнкс.

— Ну, я знаю об одном месте на острове Блайз, значительных размеров, но очень запущенном. Принадлежит оно старой даме, которая может вот-вот умереть. Ее единственный сын в Нью-Йорке должен будет пригласить кого-нибудь управлять. Конечно, старуха может еще продержаться какое-то время. Она из упрямых.

— Я все равно собираюсь на этот год остаться с Джимом, — сказал Хорейс. — Это пока мечты на будущее. Вы будете помнить обо мне, сэр?

— Безусловно, и я устрою вам то, что вам нужно, когда настанет время. Хорошо?

Они обменялись рукопожатием.

— Это решено, мистер Лайвели, и я не могу выразить вам, как я благодарен. Вы добрый друг.

— Несмотря на маленькую неприятность в давние годы, так?

— Да, сэр, несмотря на это. Но — можно попросить вас не говорить об этом моим родным? Может пройти еще года два, прежде чем я смогу начать. И, потом, папе и Мэри я тоже нужен.

— Я все понимаю, мой милый. Меня восхищает ваша забота о них. Все это дело останется между нами.

Хорейс работал еще усерднее, чем раньше, и часто ездил в Убежище Кинга и на мыс Кэннон, чтобы советоваться с Анной-Матильдой Кинг и старым Джоном Каупером, двумя наиболее умелыми землевладельцами, живущими на острове.

— Вы когда-нибудь думали попробовать севооборот, миссис Кинг? — спросил Хорейс Анну-Матильду, когда они вместе ехали верхом по восточному полю плантации Убежища в конце октября 1843 года.

— Вы говорили с этой милой старой лисицей, мистером Джоном Каупером, не правда ли, мистер Гульд?

— Да, мэм. — Он усмехнулся. — И вы пробовали. Я вижу.

— Попробовала два года тому назад, и получилось. — Она засмеялась. — На этот раз я была довольна, что мой дорогой супруг был занят правительственной работой. Сомневаюсь, чтобы он согласился испробовать этот, как он бы его назвал, «дикий проект мистера Каупера». Но я попробовала под свою ответственность и мистер Кинг теперь самый гордый человек на всем Юге по поводу урожая, полученного на одном этом восточном поле. Я просто чередовала с бобами и кукурузой и бататами. Ну, вы видите, какой хлопок в этом году?

— Самый лучший.

— Я собираюсь продолжать севооборот. Похоже, что по-прежнему плантатором буду я. — Она улыбнулась. — Мой муж надеется, что когда мистер Клей будет избран Президентом в будущем году, он предложит ему пост в составе правительства.

— Вы этим должны гордиться.

Она вздохнула.

— Да, наверное, должна. Я буду гордиться, до известной степени, — если это произойдет. Но, мистер Гульд, мне хотелось бы, чтобы мой муж вернулся домой и привык довольствоваться тем, что он — хороший плантатор. У нас на Юге так неуклонно ухудшается положение, мне все больше кажется, что единственное, что мы можем, это жить здесь и стараться выращивать такие большие урожаи, которые могли бы хоть как-то возместить те несправедливости, которые мы терпим от Севера.

По пути в Нью-Сент-Клэр, где он собирался помочь Мэри со счетами, Хорейс решил попробовать севооборот по крайней мере на одном из полей отца. Может быть, ему даже удастся уговорить миссис Эббот позволить поставить опыт на нескольких акрах в Орендж-Гроув, где так много земли оставалось незасеянной и начинало заростать лесом. Он был уверен, что Мэри согласится, а отец был уже не в состоянии выезжать в поля из-за ревматизма. Ему сказать можно позже.

Он ехал медленно. Эвкалипты и орешник и дикий виноград по бокам дороги на Джорджию были в полном цвету; в сочетании с серым мхом, смягчавшим их расцветку, они были изысканно красивы, и он вспомнил холмы Новой Англии, цветущие буйно, без всякой изысканности, сейчас, как он знал, они становились ярко-красными, темно-бронзовыми, золотистыми. Ему хотелось бы снова когда-нибудь попасть на Север. Он всегда будет любить Новую Англию, всегда будет ощущать себя ее частичкой, так же, как он был частичкой Америки. Его соседям, казалось, все больше и больше нравилось считать себя особыми людьми, не входящими в эту страну. Даже Анне-Матильде Кинг все это надоело, ей хотелось, чтобы ее муж бросил все и вернулся домой. Жизненные трудности заставляли людей держаться за свои дома. Хорейс хотел быть хорошим плантатором, но ему теперь было ясно, что одной из его целей было доказать, что возможно успешно выращивать хлопок, не противопоставляя себя другим областям страны. Какой-то способ должен быть, и если он возможен для одного человека, — для него, — он обязательно найдет его. И не надо сразу бежать защищать границу; надо оставаться там, где надежно укреплены его корни. Ему хотелось бы поговорить с капитаном Стивенсом сегодня, но его друг управлял «Великолепным» где-то между Сент-Саймонсом и Чарлстоном; это была его последняя поездка перед свадьбой в ноябре. Хорейс улыбнулся. Счастливые люди капитан Чарльз и его избранница.

Проезжая мимо дома Эбботов, он краем глаза увидел, что тринадцатилетняя Дебора, в голубом платье, украдкой смотрит на него сквозь отверстие в живой изгороди, там, где кончались поля плантации. Он повернул Долли и поехал назад.

— Мисс Дебора! — Ответа не было. — Мисс Дебора, вы прячетесь от меня? — Ответа снова не было, только чирикал крапивник и кукарекал петух.

Хорейс подвел Долли к живой изгороди, и, хотя было ясно видно голубое платье Деборы, сидевшей, сгорбившись, в соломе, он решил не смущать ее и поехал дальше, улыбаясь. «Она — прелестный ирландский эльф», — подумал он, и пустил старую Долли в галоп, чтобы не заставлять Мэри еще ждать. На следующее утро, снова отправляясь в Розовую Горку, он заметил за изгородью нечто розовое, но не стал останавливаться. В течение остальной недели цветное пятно менялось из розового в голубое, потом в белое, потом в желтое, а утром в субботу, проезжая очень медленно мимо дома Эбботов, Хорейс увидел два цветных пятна, красное и зеленое. Маленькая сестричка Деборы, Энни, крикнула из-за изгороди «Хэлло», и тайное стало явным. Энни выбежала навстречу ему, и Деборе ничего не оставалось, как встать; ее серые глаза были широко раскрыты, а хорошенькое личико было почти такого же красного цвета, как платье, которое, как она думала, она прятала за изгородью.

Хорейс улыбнулся ей.

— Доброе утро, мисс Дебора. Давно я вас не видел.

— Правда? — спросила она доверчиво.

— Что вы там делаете за изгородью? Вы потеряли что-нибудь?

— О, нет, мистер Гульд, она ничего не потеряла, — вмешалась Энни. — Считается, что мы гуляем перед тем, как придет наш учитель.

— Ах, вот что. А потом вы обе занимаетесь все утро, так?

— Да, сэр, — ответила Дебора.

Она была так тонко хороша, в солнечном цвете, он мог бы смотреть на нее без конца. Она держалась очень прямо, и, несмотря на румянец смущения, вела себя со спокойным самообладанием, редко встречающимся у таких молодых девушек. Он нахмурился.

— Мисс Дебора, вы почти взрослая.

— Правда?

— Клянусь вам, я этого не замечал до сих пор, вы почти совсем молодая барышня.

— Это нехорошо, мистер Гульд?

— Совсем нет. Почему вы спрашиваете?

— Вы так ужасно хмуритесь.

Он рассмеялся, раздосадованный тем, что его смутила такая маленькая девочка.

— Ну, я невежливо себя веду, раз хмурюсь. Вы очень хорошенькая, знаете ли вы это, мисс Дебора?

— Я не была уверена, — сказала она застенчиво, — я надеялась, что я хорошенькая.

Он опять засмеялся.

— Ну, можете перестать надеяться. Вы хорошенькая. Но эти занятия важнее. Учитесь как следует, обе. Привет от меня тете Эббот.

Глава XXXIII

В начале марта 1844 года Джеймс Гульд сказал Джону, мужу Ларней, что они вместе поедут на Север.

— Ты и Хорейс нужны здесь, дочка, — сказал он Мэри, упаковывая необходимые документы в переносную конторку с бронзовыми застежками и укладывая в потайной ящичек несколько золотых монет. — Я хочу, чтобы со мной поехал именно Джон. Это не поездка ради удовольствия. Я хочу выздороветь, чтобы снова выезжать в поля. Я прочитал, что в банях в Саратоге лечат новым массажем. Я хочу, чтобы Джон выучился этому массажу, и тогда он сможет массировать меня, когда мы вернемся. Я не собираюсь больше сдаваться этому ревматизму.

Когда его экипаж исчез из вида, и все люди с обеих плантаций, пришедшие проститься, вернулись на работу, Хорейс и Мэри медленно пошли к парадной лестнице Розовой Горки и сели.

— Надеюсь, это поможет ему, — сказал Хорейс.

— О, и я тоже. Бедный папа сильно страдал, — слишком сильно. — Она прислонила голову к дверному косяку. — Я уже начинаю скучать о нем.

— Конечно. Но мы можем о нем не беспокоиться, раз Джон с ним. И, кстати, надо помнить: теперь, раз папа и Джон уехали, мне следует отправиться на поля.

— Подожди еще. Все работают. Мне хочется выяснить, Хорейс. — Она пристально посмотрела на него.

— О чем?

— Ты изменился. Ты что-то замышляешь такое, о чем ты мне не сказал?

— Абсолютно ничего.

Хорейс, ты же не умеешь лгать. Ты не собираешься покинуть нас?

— Нет, — ну, не в ближайшее время.

— Я так и знала! Куда? Куда ты собираешься?

— Я не знаю. И я не лгу. Тебя же не должно удивлять, что мне хочется когда-нибудь завести свой собственный дом. Жить в Блэк-Бэнксе с Джимом — как мне ни жаль его, и как я ни люблю этот дом — это жить, как в кошмаре. Кроме того, мне там нет места.

— Есть, — ты так много работал на этой земле!

— Моя работа не имеет никакого отношения к тому, кто именно владеет землей. Земля принадлежит Джиму и никогда не будет моей; я бы думал, что ты пожелаешь мне поскорее оттуда убраться, прежде чем я еще больше полюблю ее.

— Ты так любишь Блэк-Бэнкс?

— Да. Но не все ли это равно?

— Хорейс, ты думаешь когда-нибудь жениться?

— Кто же захочет выйти за человека, у которого нет земли?

— Я не об этом спросила.

— Ну, ладно, — конечно, думаю.

— Это не мое дело, да?

Хорейс обнял ее.

— Может получиться, что у папы будет холостяк-сын, в пору его незамужней дочери. Ты меня избаловала.

Мэри встала, и ее карие глаза были так серьезны, что он перестал улыбаться.

— Я знаю, с кем бы ты мог быть очень счастлив, сказала она.

— Не шути.

— Я не шучу.

Он тоже встал.

— Знаешь, лучше не говори мне. Какой в этом смысл? У меня нет ничего, что я мог бы предложить жене.

— А я все равно хочу сказать. Маленькая Дебора Эббот.

Хорейс посмотрел на нее раскрытыми глазами, открыл рот, чтобы возразить, но не смог произнести ни одного слова.

— Ты можешь подождать ее, Хорейс. Ты можешь подождать.

На полдороге к южному полю Сент-Клэра, где он собирался присмотреть за севом в этот день, Хорейс изменил решение и поехал в Блэк-Бэнкс. Джим был в полях, Ка варила мыло на заднем дворе, Адам сгребал листья; он мог побыть в доме в одиночестве. У него было чувство, что он делает глупости, он совершенно не разбирался в причинах своего желания вернуться в эти комнаты. Он совершенно не понимал, что он будет делать, когда будет там. Он привязал Долли у парадного крыльца, медленно поднялся, прошел по широкой веранде и повернул ручку двери.

Тихая, просторная гостиная приветствовала его — именно его. Это опять был его дом, единственный дом, где он чувствовал себя на месте. Ему было тридцать два года и он запаздывал во всем. У капитана Чарльза Стивенса был собственный дом и два судна, и он откладывал деньги для покупки еще третьего судна. Он был женат и у него был его первый ребенок.

Хорейс прошел через стеклянные двери, из гостиной на веранду. Сияющий весенний солнечный свет падал на зелень на диких миртах, которые стояли по краю болота, выделял крохотные листики и серебрил их; превращал жесткую коричневую траву и перистую осоку в узоры из стекла, — блестящие полукружья, сложные переплетения рассеянного света. Ка пела на заднем дворе, помешивая мыло деревянной лопаткой; грабли Адама скрипели где-то сбоку; цесарки в птичнике издавали жалобные звуки; пересмешники и кардиналы перелетали с дерева на дерево, отмечая свои владения, объявляя свои права. Весна была временем сделать заявку на владения, начать создавать мечту. После весны будет поздно. Как Мэри поняла то, в чем он не сознавался себе? Он опаздывал. Можно ли ждать? И верно ли, что ему не хватало именно маленькой Деборы Эббот?

Он прислонился к решетке веранды, повернувшись спиной к красоте весеннего болота. Внезапно он тронул грубую, испещренную ракушками стену дома, приложил к ней обе руки. «Дорогой дом, — прошептал он. — Если бы только ты принадлежал мне. Если бы ты принадлежал мне, все бы встало на место».

Всю свою жизнь он говорил о том, чтобы найти себя. А разве человек мог найти себя, если он ждал, чтобы жизнь повела его за руку? Разве человек, если он чего-то стоит, не берет сам жизнь в руки? Тридцать два года он бесцельно скользил, уверяя себя, что впереди его что-то ждет, какое-то особое предназначение, — но всегда впереди, не рядом. Почему он предполагал, что его ожидает что-то особенное, именно для него приготовленное? Разве человек не сам создает план своей жизни? Как он мог довольствоваться той тяжелой работой, которую он выполнял для Джима? Согласиться на жизнь в запасной комнате в доме другого человека? Ждать и ждать, пока появится мечта? Он повернулся назад и посмотрел на широкие пространства болот вдоль реки Блэк-Бэнкс, по направлению к морю. Капитан Чарльз был прав: «Сначала мечтаешь, потом работаешь как черт, чтобы мечта осуществилась». Жизнь не должна быть щедрой по отношению к тем, кто плывет по течению, кто ждет подходящего времени, подходящего места и подходящего человека.

На этот раз он не удовлетворился только принятым решением. Он перешел к действию.

Сидя напротив Мэри Эббот на ее завитом виноградом переднем крыльце, Хорейс должен был сдерживаться, пока она любезно болтала о том о сем. Тщетность его ожидания стала такой реальной, такой мучительной, — ему хотелось сразу выложить этой приятной, веселой даме все, о чем он начал мечтать. Она чинила разорванное место в мягком голубом платье, которое он когда-то видел на Деборе, она не требовала от него участия в разговоре, она была просто довольна его посещением.

— Да, семья моего мужа, Эбботы, были потомками длинной цепи выдающихся предков, — говорила она. — Один из них стал архиепископом Кентерберийским, его звали Джордж, как моего дорогого мужа. Другой, Роберт, то же имя, как у покойного отца Деборы, — был епископом Солсбери. И, Хорейс, что мне больше всего нравится, — это то, что джентльмен, который стал архиепископом, был одним из восьми духовных лиц, которые перевели Библию по распоряжению Джеймса, Верховного архиепископа. Может быть, мне это нравится особенно потому, что те две книги, которые он перевел, мои любимые, — Апостолов и Евангелие от Луки.

Хорейс теперь стал прислушиваться, — это были люди, принадлежавшие к родне Деборы, — очень-очень давно, но все-таки ее родственники.

Мэри Эббот кончила починку, оторвала нитку, разгладила шов на коленях и отложила голубое платье.

— Интересно, где дети? Дебора обычно так долго не отсутствует. Особенно раз она слышала, как вы подъехали.

Он наклонился к ней.

— Миссис Эббот!

— Да, Хорейс?

— Вы — вы, ведь, официальный опекун Деборы, не правда ли?

— Да, и могу сказать, что люблю ее как будто она мой ребенок. Она все хорошеет, становится как картинка, не правда ли?

— Красивее, чем картинка, — пробормотал он, стараясь найти возможность начать разговор.

— Вы бы видели ее мать, Хорейс. Она была не такая живая и решительная, как Дебора, настоящая красавица. Ее смерть, я думаю, и свела в могилу отца Деборы. Во всяком случае, он умер шесть месяцев спустя. Скажите, Хорейс, как идут дела у вашего отца на Севере? Он вам писал?

Удобный момент был потерян.

— Он пишет раз в неделю, и по-видимому, ванны и массаж помогают ногам, спасибо. — Мэри ждала его. Ему надо было уходить. — Я слишком долго у вас задержался. Прошу вас передать самый лучший привет мисс Деборе и маленькой мисс Энни.

Он приходил каждый день в течение двух недель и только один раз ему удалось увидеть Дебору. Однажды днем она прибежала, чтобы показать тете крольчонка, найденного ею; увидев Хорейса, она отчаянно покраснела, засунула крольчонка в карман передника и убежала.

— Она очень странно ведет себя последнее время. Но приходится быть терпеливой, когда девочки начинают превращаться в женщин.

Мэри Эббот засмеялась.

— Самое трудное заключается в том, что невозможно определить, то ли они взрослеют и превращаются в женщин, то ли возвращаются к детству, — их не разберешь.

— Миссис Эббот!

— Да, Хорейс?

— Миссис Эббот, я хочу жениться на Деборе.

Она уронила шитье на колени и воззрилась на него. Потом на лбу у нее появилась маленькая морщинка.

— Вы… вы хотите жениться на Деборе?

— Да, хочу.

— Но, Хорейс, она же еще ребенок.

— Я могу подождать.

Мэри Эббот глубоко вздохнула, потом рассмеялась.

— Я говорю серьезно. У меня нет своего дома, куда я мог бы ее привести, но когда-нибудь он у меня будет. А до этого я мог бы жить с Деборой у моего брата в Блэк-Бэнксе. Там много места. Это прекрасный дом.

Она перестала смеяться, но продолжала улыбаться.

— Я знаю, что это прекрасный дом, и вы — прекрасный человек.

— Я будут прекрасным человеком, если… вы… — он беспомощно поглядел на нее.

— Конечно. Каждому мужчине нужно, чтобы около него была женщина, но она еще ребенок, — ей всего пятнадцать лет. Она не умеет ни готовить, ни шить по-настоящему, — она совсем не знает, как надо обращаться с прислугой, не знает, как потребовать настоящей уборки, она не умеет ухаживать за больными неграми, или… Хорейс, ей еще надо научиться, как быть вашей женой, или вообще чьей-то женой!

— Вы не могли бы научить ее? Я имею в виду — не можете ли вы посвятить все свое время в течение нескольких месяцев, чтобы научить ее? Я помогу вам с остальной работой в Орандж-Гроув.

— Да, наверное, могла бы. Наверное, у меня это получится, при моем опыте, но, Хорейс, вы вдруг так заторопились. Как может человек знать, что он любит женщину, хотя она еще и не успела стать взрослой?

Он с трудом сделал глоток.

— Не знаю, как вам на это ответить. Я… я люблю ее, потому что она очень красива, но, конечно, я понимаю, что этого недостаточно. Я… мне нравится ее ирландский характер, решимость, как вы говорите. Самое главное — я чувствую, что понимаю ее. А раз я сейчас это чувствую, когда она еще такая юная, разве наше взаимопонимание не углубится с годами, не превратится в сильное чувство?

— Дорогой мой мальчик, не знаю. Разве это можно заранее сказать?

— Мне нужно о ком-то заботиться.

— Вы, вообще, отшельник — даже в своей семье, не правда ли?

Он переменил тему.

— Я хочу, чтобы вы знали, я понимаю, что будут говорить люди.

— О том, что я позволю молоденькой девочке выйти за человека, которому за тридцать?

— О тех годах, когда я был в отсутствии. Эти годы прошли у меня зря, мэм. Но их следы тоже исчезли. Клянусь, что шрамов от них не осталось.

— Как вы думаете, я стала бы вообще обсуждать это с вами, если бы не верила в вас, Хорейс Банч Гульд?

— Благодарю вас.

— Я не сказала, что я говорила как о муже Деборы, я просто хочу сказать, что верю в вас, именно в вас. И прежде чем я смогу обещать заняться обучением будущей жены, вы должны дать мне одно обещание.

— Все, что вы скажете, миссис Эббот.

— И вы и я должны быть уверены, что девочка хочет выйти за вас.

— Она откинулась назад в кресле-качалке.

— Теперь, когда у меня было немного времени, чтобы прийти в себя после потрясения, я должна сознаться, что видела симптомы, которые я не разгадала!

— Правда? Честное слово? Какие?

— Она прячется каждый раз, когда вы приходите.

— Это разве хороший признак? Я начинаю беспокоиться.

— Вы хороший плантатор, Хорейс, — вы помогли спасти обе плантации Гульдов и один Бог знает, как вы мне помогли, — но вы о женщинах знаете столько же, сколько Дебора о домашнем хозяйстве.

— Можно мне пойти за ней сейчас?

Они оба повернулись к густой группе олеандров к северу от крыльца.

— Мне показалось, что я что-то слышала там в кустах. А вы, Хорейс, слышали?

— Возможно, енот, я посмотрю.

Он тихонько спустился по лестнице и обошел крыльцо. Дебора сидела под олеандрами, — подобрав колени под самый подбородок, разостлав вокруг себя голубое платье с белой рюшкой, — и улыбалась ему, как будто это было для нее самым естественным делом.

— Хэлло, — сказал он как можно спокойнее. — Не хотите ли присоединиться к нашей компании?

Он протянул ей руки, отодвинув ногой стволы олеандров. — Хотите, мисс Дебора, чтобы я вытащил вас оттуда?

Она чуть нахмурила брови; потом опять улыбнулась и радостно протянула обе руки.

* * *

Радостный голос Ларней был слышен от кухни до входной двери, где Мэри вешала пальто на вешалку. На душе у мамы Ларней было так же легко, как у нее. Она поспешила в кухню и присоединилась к последнему «Пусть будет со мной, пока не умру».

Не говоря ни слова, мама Ларней, улыбаясь, отвернулась от своих кастрюль и начала хлопать в ладоши и постукивать каблуками в ритме, более знакомом Мэри, чем церковные гимны.

— Готова, готова, мисс Мэри?

Хлоп-хлоп.

— Я готова, я готова, мама Ларней!

Хлоп-хлоп.

Мэри плясала по кухне, ударяя ладонью в такт ударам Ларней, — сначала по столу, потом по шкафу, потом по большой доске для теста — и в конце концов зааплодировала им обеим, как она когда-то делала в детстве, когда она, Хорейс, Джим и Джейн запоминали одну из запутанных, примитивных негритянских песен мамы Ларней.

— Правду говорю, наш дом счастливый, мисс Мэри. И пора. Не играли, не пели давно. Мой мальчик сделал нас счастливыми, как делал несчастными, правда?

— О, я так счастлива, что мне кричать от счастья хочется, — засмеялась Мэри.

— Помнишь, как мы раздражали бедную мисс Алису, когда пели эту песню, потому что в ней ужи и жуки.

Ларней помешала содержимое большого котла, висевшего над камином.

— Мы сегодня празднуем и за массу Джеймса. Его любимое — тушеная кефаль. Этот добрый человек может ходить без боли. У-Ух! Это рука Бога, что поездка помогла твоему папе, Да?

— О, это просто замечательно! И как это было хорошо, что папа взял лошадь у мистера Фрюина и приехал верхом-верхом, чтобы мы видели, что он теперь в состоянии ездить!

— Для Ларней самое хорошее, что мой Джон выучился вот по-новому натирать. Они оба говорят, если Джон натирать будет каждый день, ноги больше не будут болеть. Ты думаешь, это верно? — Ее глаза были полны слез.

— Думаешь, мой Джон может помогать массе?

— Да, конечно. Джон силен и ловок, и я знаю, что он хорошо выучился у массажиста на водах. Папа вне себя от радости, что Хорейс женится, а, знаешь, то, что он счастлив, поможет ему лучше всего.

Глаза Ларней заблестели сквозь слезы, и она начала пританцовывать и слегка, медленно подпрыгивать но кухне.

Захотел жениться еж…

— Ты можешь этому поверить, мама Ларней? Можешь поверить, что Хорейс действительно женится на этой милой маленькой Деборе Эббот?

— Только одно мне больно, — тихо сказала Ларней. — И это только Ларней больно за Ларней. Он будет жить в Блэк-Бэнксе и там будет моя Ка, а не Ларней. Ка будет нянчить детей массы Хорейса.

Мэри похлопала ее по плечу.

— Но мы все будем вместе. Хорейс больше не уедет — никогда.

— Думаешь, масса Джим останется здесь?

— Думаю, что останется. Куда ему уехать? У него нет дома, кроме Блэк-Бэнкс. — Она вздохнула. — Я знаю, о чем ты думаешь. Но, может быть, Хорейс и Дебора будут так счастливы, что это поможет и Джиму.

Ларней покачала головой.

— Так не бывает, голубушка. Никогда так не бывает.

— Я не позволю тебе тоску нагонять, мама Ларней, слышишь?

— Я слышу, а сердце не слышит.

— Ну, и пусть. Интересно, как идут занятия по домашнему хозяйству у Деборы и миссис Эббот? Бедная девочка, ее тетя так стремится сделать ее хорошей женой в полгода, ей наверное трудно. Хорейс говорит, что он почти не видится с ней это время, а когда он идет гулять с ней, или они едут верхом, бедняжка так устает, что для нее слишком далеко такое расстояние, которое ей было нипочем в десять лет. Недавно она крепко заснула у него на плече, когда они сидели на бревне около реки.

* * *

— Но, тетя Эббот, сестра мистера Гульда Мэри и ее тетя шьют платья всем черным детям. Нельзя ли мне поучиться у них выкраивать позднее, — когда я буду замужем за мистером Гульдом? — Ее голос мечтательно затихал. Она уронила ножницы и смотрела в окно на сгущающиеся грозовые тучи, скользящие по небу. — И, все равно, мистер Гульд скоро придет, и мы пойдем гулять.

— Дебора Эббот, что ты видишь там в окне? Ты смотришь на небо, разве ты не видишь, что собираются грозовые тучи? Будет ливень! Мистер Гульд, вероятно, сегодня не придет, а если и придет, ты не пойдешь гулять, пока не покажешь мне, что можешь выкроить перед так, чтобы он соответствовал спине. Теперь начинай кроить!

— Мистер Гульд говорит, что он ест решительно все, тетя Эббот. Мне не надо будет печь торт «Бетти», может быть, много лет! Их кухарка Ка стряпает так же хорошо, как мама Ларней.

Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Ты научишься делать и еще один торт, и «Лэди Балтимор» до конца этой недели. Она у меня в списке, так что тебе все равно придется растирать это масло с сахаром. Вот ложка.

— Но я уже завоевала сердце мистера Гульда!

— Тогда мы изменим поговорку: «Способ удержать сердце мужчины — это держать его желудок довольным». Начинай растирать, Дебора.

— Но разве не мужчина должен управлять черными, тетя Эббот? Я знаю, что вам приходится этим заниматься, но у вас нет мужчины в доме. А я просто буду держать себя с ними естественно, и они будут отлично ко мне относиться. Мне они уже нравятся. В нашем доме не будет неприятностей.

— Дебора, ты должна быть добра к ним, это верно. Ты добра по своему характеру, но нельзя с ними «вести себя естественно». Так дело не пойдет.

— Почему?

— Потому что цветные знают нас лучше, чем мы сами знаем себя. Они умеют оценивать нас быстрее, чем мы можем оценить их, и если они поймут, что ты всегда относишься к ним сочувственно и ласково, они сядут тебе на голову.

— Я не верю этому. Извините меня, тетя Эббот, но я должна быть сама собой.

— Ты еще очень молода и неопытна. Если когда-нибудь ты станешь хозяйкой плантации, ты должна быть разумной.

— Как вы думаете, тетя Эббот, у нас с мистером Гульдом будет когда-нибудь своя собственная плантация? Правда? Без этого другого мистера Гульда, его брата?

— Надеюсь, моя дорогая. От всей души надеюсь. Но тебе не удастся так легко переменить тему. Сегодня мы говорим о том, как держать себя со слугами, и это означает, что тебе предстоит узнать основные правила поведения по отношению к ним. Черные не все одинаковы, как утверждают некоторые. Они находчивы и умны, и честны, и лживы, и добры, и злы, — так же как белые. Они отзываются на доброту, но некоторые из них злоупотребляют ею, — как и белые. Они целиком зависят от своих хозяев во всем — пище, жилье, одежде, лекарствах. Но это все им полагается, и поэтому они не обязаны благодарить, когда в субботу им все это выдается. Обычно они благодарят, но это им причитается. Они заработали свой рис и муку, и сахар, и мясо, и куски ткани. Это — деловой обмен. Но так как они зависят от тебя, — ведь, они принадлежат тебе, — они реагируют на настоящую власть. Они уважают в тебе силу. В этом отношении, мне кажется, они похожи на детей. Им необходимо уважать своих белых, восхищаться ими. Мир черного — это мир его белых. Если у тебя и мистера Гульда дела пойдут хорошо, их мир тоже расширяется. У них есть чувство собственного достоинства, и надо их в этом поддерживать, но никогда не надо им льстить, — они это сразу понимают. А если они молчат, когда ты им объясняешь, что они сделали что-то неправильно или не довели работу до конца, не попадайся в их западню.

— Западню?

— Молчание черного почти всегда западня. Оно их, видимо, не смущает, тогда как нас, белых, приводит в смущение, если мы стоим и ничего не говорим. Мы, белые, не выносим молчания, и если мы недостаточно осмотрительны, они ловко устраивают так, что мы заполняем это молчание, — и чаще всего мы заполняем его именно теми словами, на которые они рассчитывают.

— Я постараюсь запомнить, тетя Эббот, но это тяжело. Просто любить кажется мне гораздо проще.

Ну, Дебора, сегодня мы будем говорить о том, как вести себя с мужем.

— Но, тетя Эббот, я это уже знаю, иначе мистер Гульд не захотел бы прожить со мной всю оставшуюся жизнь, не правда ли?

— Ты знаешь, что ты хорошенькая, и что он счастлив, когда он с тобой, Дебора, но я говорю о более позднем времени, когда жизнь окажется не в таком розовом цвете, когда придет смерть или болезнь, или неудача, или разочарование. В такое время быть с мужчиной трудно. Когда ты увидишь, что он сделал ошибку, Дебора, ради всего святого, не говори ему прямо. Жена должна быть покорной, а это не всегда тебе будет легко.

— Почему? То, чего хочет мистер Гульд, и я этого хочу.

— Да, сейчас. Но будут и такие времена, когда Хорейс Банч Гульд будет не прав, будет совершать ошибки или рассердится на тебя.

— Мистер Гульд?

— Мистер Хорейс Банч Гульд. Человек, за которого ты выйдешь пятого ноября. Когда он сделает что-то, что тебе неприятно или рассердит тебя, или обидит, подожди.

— Подождать?

— Да, пока он не успокоится, или не образумится, — но пока ты ждешь, все равно надо любить его.

— О, это будет не трудно. Никогда не трудно делать то, чего просто не можешь не делать, а я не могу не любить мистера Гульда.

— Ты знаешь, что значит любить кого-то, девочка? Это значит, что для тебя важнее, как ему живется с тобой, чем то, как тебе живется с ним.

— Я люблю его именно так, тетя Эббот, правда.

Мэри Эббот улыбнулась ей.

— Я верю этому. Как ты ни молода, я верю, что ты его любишь. Ты бы не выдержала моих жестких темпов, если бы больше всего на свете не хотела быть с ним. Я горжусь тобой и надеюсь, что так будет и дальше.

Глава XXXIV

Хорейс услышал скрип пола, когда Ка вошла на цыпочках в гостиную в Блэк-Бэнкс. Он неподвижно сидел в качалке, глядя в слабый огонь, который он зажег. Ка все больше становилась похожа на маму Ларней. Он знал, что у нее какая-то трудность, и что она стоит там, обдумывая, как лучше обратиться к нему с этим. По каминным часам прошла почти минута. Ка была молчалива, как индеец. С другими неграми он бы подождал еще немного, потом закричал бы: «Б-у-у!» Но никто не дразнил Ка таким образом. Ее чувство собственного достоинства, такое же как у ее матери, не позволяло дразнить ее.

— Удобно там стоять, Ка? — спокойно спросил он.

— Господи Боже мой! У вас слух как у кролика.

— Подойди сюда и скажи, что случилось.

— Это масса Джим, — сказала она, встав перед ним; она была высокого роста, как Ларней, и стояла, опустив красивую голову, устремив взгляд на ковер.

— Всегда что-нибудь с моим братом, не правда ли? Посмотри на меня, чтобы я мог определить, насколько скверно на этот раз.

— Масса Джим не идет к обеду, сэр. Звала его, не идет.

— Но в этом нет ничего нового. Он у себя в комнате?

— Да, сэр. Дверь на замке.

Хорейс встал, потянулся, сказал Ка, что он вернется через несколько минут и поднялся к комнате Джима. В течение последних трех лет он занимался этой гимнастикой каждый вечер. Иногда Джим спускался, иногда нет. Но Ка не была паникером, и он внезапно ощутил беспокойство. Он постучал в дверь.

— Это Хорейс, Джим, — сказал он по возможности небрежно.

Ответа не последовало, но засов был отодвинут и Джим открыл дверь. Он был в старом красном халате, волосы у него были растрепаны, круги под глазами темнее обычного. Хорейс осмотрел комнату. Вещи его брата были все упакованы.

— Уезжаешь?

— Похоже на то.

— До свадьбы, Джим? Ты мой шафер.

Джим круто повернулся к нему, стараясь говорить ровно.

— Я собирался быть твоим шафером. Правда, собирался. Но теперь, когда это уже так скоро, я не могу выполнить это. Неужели ты не можешь поставить себя на мое место?

Хорейс шагнул к нему.

— Я стараюсь, брат.

— Ну, так это у тебя не получается. Если бы получилось, ты бы никогда не просил меня об этом. Он горько засмеялся. — У меня здорово получается на похоронах, но… — Джим отошел к окну, стоя спиной к Хорейсу.

Хорейс быстро сказал:

— Не огорчайся. С моей стороны было необдуманно просить тебя. Но ты мой единственный брат.

Джим повернулся, тяжело прислонясь к подоконнику.

— Я еду в Нью-Хейвен — попытаться еще раз. Но я хочу, чтобы на пристань меня отвез Адам. Только Адам.

Что-то вроде жалости не позволило Хорейсу сказать слова, которые ему хотелось сказать этому человеку, много лет стоявшему, как равнодушный призрак, между ним и Блэк-Бэнксом. Он смог только хрипло произнести:

— Желаю удачи, Джим.

Джим протянул руку.

— Счастливых дней тебе.

— Спасибо. Постараюсь держать крепость, пока ты не вернешься.

Джим рассмеялся.

— Да, вероятно, я опять вернусь. Как и раньше, один. — Он повернул голову набок, это была слабая копия прежнего Джима. — А пока ты и мисс Дебора остаетесь массой и миссис на плантации.

Рано утром на следующий день Хорейс почувствовал облегчение, увидев, что Дебора находится на крыльце Орендж-Гроув одна. Такой трогательной он ее еще никогда не видел; она была опять в своем старом голубом платье, мягкая белая рюшь обрамляла ее нежную шею, она стояла, как всегда, очень прямо, протянув ему навстречу руки.

— Вы всегда так будете вести себя, мисс Дебора, — тихо спросил он, взяв ее за руки.

Она подняла лицо с улыбкой, ее хорошенький ротик был готов к поцелую.

— Разве я могу не радоваться вашему приходу, мистер Гульд, дорогой?

Он поцеловал ее в лоб, и прижал ее голову к своему плечу.

— У меня неприятные новости.

Он почувствовал, что ее стройная фигурка напряглась, но она не отстранилась от него.

Но мы поженимся, не правда ли? — прошептала она.

— Да, моя любимая. Конечно, мы поженимся — послезавтра, но нашу свадебную поездку придется отложить, а может быть, совсем отменить.

— О, я думала, это что-нибудь очень плохое. У вас мало денег?

Он слегка улыбнулся.

— Я отложил для нашей поездки. Дело не в деньгах. Мой брат уехал сегодня на Север. Я не могу оставить Мэри и папу, — ведь надо заботиться о двух плантациях.

— Но я думала, что мистер Джим будет вашим шафером!

— Он был не в состоянии выполнить это. Его собственный брак такой неудачный, он… — Дебора закрыла ему рот двумя пальчиками.

— Можно мне не объяснять. Ему было бы тяжело смотреть на наше счастье. Я это понимаю. Когда я видела в церкви, как дети идут за руку с отцами, мне хотелось убежать, потому что у меня не было папы.

Как это было возможно, что такое молодое существо так много понимало? И как получилось, что эта красивая, нежная сероглазая девочка хочет быть его женой? Он никогда не поймет этого.

— В тот день, когда мы поженимся, мы просто поедем верхом далеко в лес. — Она опять прижалась к нему.

— И это послезавтра, а когда мы вернемся, мне не надо отпускать вас. Я вернусь вместе с вами, мистер Гульд, дорогой, и останусь навсегда.

Вечером пятого ноября 1845 года Мэри Эббот сделала последние стежки в белом шелковом свадебном платье Деборы; обряд должен был состояться на следующий день в гостиной в Орендж-Гроув; Мэри Эббот долго не ложилась спать, помогая своей служанке Бесси вместе с Ларней, Ка и Мэри Гульд украсить помещение. Они перенесли с крыльца весь папоротник «Венерин волосок», а там, где будут стоять Хорейс и Дебора, произнося брачный обет, была масса веток грушевых деревьев, с листьями кораллового, светло-зеленого, желтого, темно-коричневого цвета; листья эти блестели, как глянцевитая кожа, и среди них выглядывали ветви орешника и алых вьющихся растений.

На следующий день пришло так много гостей, что для танцев было слишком тесно; правда, старый Джон Каупер привел своего скрипача, Джонни, который играл после венчания; гости толпились, целовали новобрачную, поздравляли молодого, ели обильное угощение, приготовленное Мэри Эббот. Негры с плантаций Гульдов и Эбботов толпились у раскрытых окон, теснясь и с интересом наблюдая за весельем; а пунш пришлось четыре раза наливать в чашу, потому что Дебора и Хорейс требовали, чтобы негров тоже угостили.

На этот раз Хорейса не раздражали отдельные косые взгляды пожилых дам, все еще пытавшихся найти следы его «безнравственного прошлого». Пусть. Им это нравилось, а он был готов принять все, что усиливало радостное настроение в этот день. Мэри горела радостью, но только он один мог догадаться, о чем она могла думать, когда увидел, что она поцеловала мать Джона Вилли. Когда его отец, улыбаясь, в третий раз протиснул к нему, чтобы пожать его руку, Хорейс по-медвежьи облапил его. Старик страдал из-за Джима, но Хорейс мог быть уверен, что на этот раз он доставил отцу настоящую радость. Брак с Деборой укрепил его связь с семьей и сделал его своим на острове. Он принадлежал им всем, и они принадлежали ему.

Он смог только ухмыльнуться и кивнуть, когда его шафер, капитан Чарльз Стивенс сказал ему: «Поздравляю, Гульд. Первую мечту ты осуществил. Теперь тебя остановить невозможно — вот увидишь».

Глава XXXV

Дебора быстро скакала верхом, следуя сначала по узкой дорожке к плантации до негритянского квартала, потом срезала путь через зеленеющие леса и тенистую вырубку. Тетя Эббот только что сказала то, что Деборе хотелось услышать, и она свободно сидела на широкой спине Мейджора: ей хотелось перелететь через голову коня, над лесом, в объятия ее мужа. Она выехала на поле около пруда и увидела его там, он стоял на коленях, просеивая землю своими прекрасными умелыми руками. Она была уверена, что когда-нибудь он станет самым выдающимся плантатором на всех прибрежных островах. Хорейс подбежал к ней с тревогой на лице.

— Не беспокойся, не беспокойся, — крикнула она, и когда он снял ее с лошади и стоял, обняв, не обращая внимания на смешки и улыбки его работников, она закрыла ему рот обеими руками, не давая задавать вопросы.

— Говорить буду я, так что ш… ш…

Он отпустил ее руки.

— Но что такое случилось, что ты прискакала, как индеец, в середине утра?

— Я сказала ш… ш… — Она наклонила голову набок, внимательно рассматривая его. — Ты замолчал? Да, кажется. — Внезапно она схватилась обеими руками за свой рот и ее глаза наполнились слезами. — Я так взволнована, что мне трудно сказать тебе; помоги мне, мистер Гульд, дорогой, «Помоги мне» означало, что он должен прижать ее голову к своему плечу и пригладить ее волосы, пока она не успокоилась. Он так и сделал и через минуту она громко прошептала: — Около первого сентября, мистер Гульд, дорогой, у нас появится наш первый ребенок. — Она прижалась к нему, встревоженная его молчанием. — Разве я не радостную новость сказала?

— О, да, маленькая моя Дебора, но ведь ты сама еще ребенок! Ты уверена? Совсем уверена?

— Тетя Эббот велела мне молчать, пока я не буду уверена. Ты сердишься на меня?

— Дорогая моя, красавица, я боюсь! За тебя. Что мне делать, если с тобой что-нибудь случится?

Она засмеялась и высвободилась.

— Если это все, что ты можешь сказать, я поеду домой.

Он схватил ее за руку.

— Тебе и верхом ездить не следовало бы.

— Вы желаете, сэр, чтобы я пешком шла в такую даль?!

— Не шути, Дебора. Ты еще не понимаешь всего этого. Ты слишком молода, чтобы понять, что это значит.

Она подняла голову.

— Мистер Гульд, дорогой, когда придет время, увидишь, как я все понимаю.

Прежде чем он успел ответить, она подвела лошадь к обгорелому пню, легко вскочила и, торжествующе помахав рукой, ускакала. Буквально каждый час суток в течение весны и лета 1846 года для Хорейса был наполнен ожиданием прекрасного и страшного дня, когда у Деборы появится их первый ребенок. Хорейс советовался с мамой Ларней, с тетей Эббот, с Мэри, с Ка. Он съездил на мыс Кэннон, чтобы получить совет престарелой Рины. Всю весну и лето Дебора смеялась над ним и отказывалась от чрезмерной заботы о себе. Но он не допускал мысли о том, чтобы ограничиться акушеркой с острова. Его ребенок должен появиться только с помощью доктора Тропа, жившего в Дэриене, и начиная с конца августа он назначал гребцов из работников Блэк-Бэнкса на работу в поле поблизости от пристани, и новая кипарисовая лодка стояла в полной готовности.

— Как мы сможем так точно определить, Хорейс? — спрашивала Мэри. — А что, если ты поедешь за доктором, а потом придется ждать? Он же не может оставаться здесь на острове, ничего не делая.

— Останется, даже если мне придется связать его, — заявлял он, и опять обходил и объезжал всех, советуясь с Риной, мамой Ларней и тетей Эббот.

Время все же шло, и седьмого сентября он прыгнул в лодку, чтобы проделать длинный путь до Дэриена.

Вечером, когда солнце коснулось прибрежной травы у реки и посеребрило темные песчаные берега, Мэри встретила Хорейса и доктора на пристани.

— Уже родился, Хорейс. Твой ребенок уже появился, — чудесная девочка, волосики черные, как у Деборы. Доктор Троп, вы переночуете здесь, но вам уже нечего делать. — Она обняла брата. — Хорейс, Дебора больше не девочка. Она сильная, прекрасная женщина.

Джон, муж Ларней, каждый день массировал больные ноги Джеймса Гульда, после чего последний ехал в Блэк-Бэнкс и ждал на веранде или в гостиной, чтобы Дебора принесла его внучку. В течение часа или больше он сидел, держа на коленях ребенка. Иногда Дебора сидела около него на низкой скамеечке; чаще всего он оставался наедине с внучкой.

— Сегодня твой день рождения, мисс Джейн, — сказал он седьмого декабря. — Моей красавице Джейн сегодня три месяца. А потом ей будет пять и семь, и девять месяцев, и мы оглянуться не успеем, как она проживет уже целый год. — Он посмотрел в ее сонные глазки. — Голубые, как у твоего папы, светло-светло-голубые. И голубые, как у твоей бабушки, Джейн. Она бы гордилась такой внучкой. — Малютка почесала свой крохотный прямой носик. — Ха, похоже на то, что у тебя будет нос Гульдов. Я доволен. Твой папа уверяет, что якобы он надеется, что это не так, но он на самом деле этого не думает. Одно я знаю, барышня, у тебя отличный отец. Ему потребовалось время, чтобы успокоиться и взяться за дело, но теперь, когда у него есть ты и твоя милая мама, которых он любит, мне уже не надо тревожиться за него.

Джеймс Гульд посмотрел в сторону реки, сверкавшей в лучах солнца.

— Когда человек так любит какое-то место, как твой папа полюбил Блэк-Бэнкс, надо, чтобы оно принадлежало ему. Я сделал грубую ошибку, когда отдал его твоему дяде. — Он вздохнул. — Дядя Джим появится скоро. Я со страхом думаю об этом.

Без всякого предупреждения Джим вернулся в начале следующего января, пояснив, что он оставался в Нью-Хейвене, чтобы быть поблизости с сыном, пока Джейми не поступил в пансион, когда ему исполнилось пятнадцать лет. В течение двух месяцев Джим путешествовал без определенной цели. Теперь он жил в большой комнате, которую когда-то занимал с Алисой, выезжал в поля примерно через день, ездил в церковь с семьей и обычно по воскресеньям обедал в Розовой Горке. Но его присутствие было чисто формальным, ему было совершенно безразлично, что Хорейс впервые за десять лет вырастил удачный урожай хлопка.

— Мне тяжело это говорить, Дебора, но я просто не могу оставаться здесь дольше. — Хорейс поднялся из-за стола и встал позади ее стула, чтобы не смотреть на нее. — Джима жаль, но мы были очень уж счастливы без него. Я до седьмого пота работаю, усовершенствуя Блэк-Бэнкс для человека, которому совершенно все равно, если бы это все сгорело до тла. И, вместе с тем, я думаю, он бы не продал его, даже если бы у меня были деньги. Это все, что осталось у бедняги. Мне жаль брата, но Дебора, Лайвели нашел мне место управляющего на острове Блайз. Как ты думаешь, принять мне его?

Она взяла его руку и посадила его на его место.

— Я хочу того, что лучше всего для тебя, мистер Гульд, дорогой. Конечно, я думаю, ты будешь получать на другой плантации не больше, чем то жалованье, которое тебе платит дядя Джим. Но — ты уйдешь из Блэк-Бэнкса. Я знаю, что так тебе будет легче.

Он долго смотрел на нее, все еще удивляясь, после трех лет совместной жизни, ее прозорливости, ее пониманию и здравому смыслу.

— Ты права и в том, и в другом. Я не получу ни одного лишнего цента, это не договор об участии в прибылях, это такая же работа за жалованье. Но у меня бы камень с плеч скатился, если мне не надо будет работать в Блэк-Бэнксе, зная, что оно не принадлежит мне и никогда не станет моим. Но как это будет для тебя?

— Я не в счет.

— Очень даже в счет. Иногда мне кажется, что ты так же любишь Блэк-Бэнкс, как и я.

Ее взгляд стал очень мягким, потом в нем появился огонек.

— Да, но не так, как я люблю тебя.

Поздней осенью, как только хлопок на полях Джима был собран, очищен, упакован и отправлен в Саванну к Лайвели и Бафтону, Хорейс, Дебора и маленькая Джейн уехали с Сент-Саймонса и поселились в полуразрушенном доме на острове Блайз, к западу от Брансуика. В первую ночь в продуваемой, сырой комнате Хорейс пять раз вскакивал с продавленной кровати, — один раз для того, чтобы убить черную змею, обвившуюся вокруг ножки треснувшего мраморного умывальника, второй — чтобы поймать мышь, — это ему не удалось, и три раза, чтобы переставить деревянные бочонки, большую лохань для мытья посуды и два чайника от одной группы щелей, где текло, к другой, потому что с трех часов ночи дождь полил как из ведра.

В этот их первый год в качестве управляющих запущенной фермой Дебора так много работала, что, когда она сказала Хорейсу, что у них скоро будет второй ребенок, он был даже более обеспокоен, чем в первый раз.

— Я тебя замучил, заставляю жить в этом богом забытом месте только потому, что я из упрямства не хочу работать на моего брата. — Не бывает Богом забытых мест! Бог пришел сюда с нами на остров Блайз.

— Знаю, знаю, — пробормотал он, смущенный тем, что его иногда раздражало ее наивное представление о Боге.

— Кроме того, я молода и у меня много сил, мистер Гульд, дорогой. Вот увидишь, когда настанет время рожать, я буду сильна, как лошадь. Причем хорошая лошадь.

Джесси Каролина родилась в 1848 году, и снова Мэри и мама Ларней, вместе с которыми приехал на остров Блайз и дедушка, ради великого события, легко справились с родами, так что когда Хорейс приехал с доктором Тропом, новорожденная уже кричала изо всех сил.

— Когда-нибудь он за вами приедет, а вы не захотите ехать, — с улыбкой сказала Дебора доктору.

— Малютка в прекрасном состоянии, миссис Гульд, и вы тоже, — проворчал доктор Троп. Потом он сказал, посмеиваясь: — Я думаю, вы так легко переносите роды, моя дорогая, потому что считаете, что очень важно иметь детей.

— О, да. Мне хочется иметь десятерых!

В первый вечер после того, как его родные вернулись на Сент-Саймонс, Хорейс присел на край шаткой кровати рядом с Деборой и Джесси.

— Голубка, как это получилось, что ты назвала ее Джесси? Я понимаю, что Каролина — по тете Каролине, а кого мы знаем по имени Джесси?

— Это секрет.

— Даже от меня?

— Ну, я так думаю.

— Ты не знаешь?

— Кажется, он не сказал, чтобы я тебе не говорила.

— Кто этот таинственный «он»?

— Твой папа.

— Папа хотел назвать ее Джесси? Почему?

— Ну, когда он еще был совсем молодым, на Севере он был отчаянно влюблен в одну шотландку по имени Джесси, а она разбила его сердце. Поэтому он и взял эту работу по геодезическим изысканиям во Флориде, чтобы уехать как можно дальше от Джесси.

— И старичок ее так еще помнит, что ему хочется, чтобы внучка носила ее имя?

— Конечно. Теперь у него две внучки, носящие имена двух женщин, которых он любил, — Джейн и Джесси.

Хорейс поцеловал ее.

— Клянусь, ты больше знаешь о старике, чем я. Нет ничего удивительного в том, что я — сентиментальный дурак, но кто бы подумал это о нем? Он такой суровый житель Новой Англии.

— Он не суровый! Он нежный и любящий, и сентиментальный, и романтичный.

— Я всегда знал, что он добрый. Уж это-то я должен знать. Теперь, спи, и ты, и Джесси. — Он опять поцеловал ее. — Я люблю тебя, Дебора Гульд.

— Я люблю тебя, мистер Гульд, дорогой.

Он посмотрел на нее.

— Почему у тебя такое печальное выражение лица?

— Просто мне хочется, чтобы мы проснулись и увидели солнечный свет на краях болота в Блэк-Бэнксе. Дебора, ты можешь это вообразить? Иногда я закрываю глаза и вижу дорожку, вьющуюся между теми большими деревьями, — а дорожка хорошая, засыпанная ракушками, ухоженная, чистая. Совсем не похожая на эти грязные канавы, которые мы здесь называем дорогами. Мне слышится, как болотные курочки волнуются из-за того, что солнце их разбудило; я вижу старого дятла — это настоящий лесной петух, — вижу, как он откалывает целые полосы от сосны там, за гороховым полем, и хотел бы я знать, этот шумный пересмешник все в том же месте заявляет свои права на участок, где он будет выводить птенцов? Помнишь, как он гонялся за бедным дятлом без всякой причины?

— Дорогой мой, — прошептала она, отодвигая прядь волос с его лба, — у нас здесь тоже есть болотные курочки и река, и дятлы, и пересмешники. — Он опустил голову. — Не грусти, дорогой мой муж. Я могу вынести все, — все, что угодно, если ты не печален.

— Но не можем же мы жить в этом домишке всю жизнь!

— А мы и не будем. Я уже попросила Бога, и он обдумывает свой ответ. Ты заработал немного денег в этом году, почти пятьсот долларов. Мы когда-нибудь вернемся на Сент-Саймонс.

— Куда на Сент-Саймонс и как? — Его все еще раздражало, что она обращалась к Богу так, как будто у него есть время разбираться, в каком доме живет та или иная семья. — Куда мы могли бы переехать?

— Не знаю. Но мы переедем. Мы еще молоды. Еще есть время.

— Это ты молода, а мне тридцать пять лет.

— И тебе хочется спать и ты начинаешь сердиться. Спокойной ночи.

В середине лета Хорейс ворвался в старую кухню на острое Блайз, схватил Дебору и закрутил ее, восклицая:

— Прекрасные новости! Письмо от Мэри с самой лучшей вестью!

Она обняла его за шею.

— Ну, так прочти мне!

— Садись, — садись и слушай. «Дорогой Хорейс, я так взволнована, что пишу без всякого вступления. Здесь только что была миссис Вилли с чудесным предложением. Управляющий, которого она наняла после смерти Джона, мошенничал, и она уволила его. Теперь она хочет, чтобы ты вернулся на Сент-Саймонс и взял на себя полностью управление ее плантацией на условиях участия в прибылях! Ты с Деборой и дети сможете жить в доме Вилли вместе со старой дамой и ее незамужними дочерьми, но весь верхний этаж будет в вашем полном распоряжении. Папа сказал ей, что я напишу тебе сразу же, и теперь, пожалуйста, поторопись с ответом. Это, конечно, не совсем так, когда вы были в Блэк-Бэнксе, но это — лучшее из возможного. Мы все ждем, затаив дыхание. Поторопись. Твоя любящая сестра Мэри». — Ну, Дебора?

У нее сияли глаза.

— Бог выполнил свое обещание!

— Ты не возражаешь против того, чтобы жить в одном доме со всеми женщинами Вилли?!

— Ты же там будешь, не правда ли?

Он обнял ее.

— Я не достоин тебя. А уж ты, безусловно, заслуживаешь лучшего, чем это мотание туда и сюда, как я делал в течение всей нашей с тобой жизни.

Дебора высвободилась из его объятий, пробежала по кухне к его конторскому столу, взяла гусиное перо из стакана с дробью и вытянула табуретку у стола.

— Почему ты ждешь, мистер Гульд, дорогой?

Глава XXXVI

Дебора не была уверена в том, что миссис Вилли и Маргарет Вилли одобряют новые занавеси, которые она сшила для комнат на третьем этаже в Поселке, но веселая, хотя и со странностями мисс Хериот Вилли тащилась на третий этаж на своих ревматических ногах почти каждый день, чтобы увидеть, какую новую «фантазию» придумала Дебора.

— Уверяю вас, голубушка, не думала я, что еще увижу этот этаж в таком виде снова. — Миссис Хериот осмотрела помещение с наклонной крышей, кое-где спускавшейся так низко, что Хорейс стукался головой, если забывал нагнуться.

— Мы здесь спали в детстве, знаете ли. Моя кроватка была в том самом углу у окна, где спит ваша Джесси. О, у нас здесь бывало весело и шумно. — Она подмигнула и подтолкнула локтем Дебору. — Наверное, и вам с мужем бывает здесь очень весело?

— О да, мистер Гульд любит посмеяться и пошалить, даже когда он очень устал, как обычно в это время.

Мисс Хериот посмотрела искоса.

— Вы считаете, что мама слишком загружает его работой?

— Просто он очень умелый плантатор, и не выносит, чтобы земля пропадала зря. А вашей маме хорошо с нами?

— Да, насколько ей вообще может быть хорошо. Клянусь вам, я только один раз видела, чтобы моя мать улыбнулась с тех пор, как старый Хассард хладнокровно убил моего брата. Совершенно хладнокровно. И остался себе на свободе, да еще и женился на следующий год.

— Мисс Хериот, мы говорили о том, довольна ли ваша мать работой мистера Гульда.

— О, — она щелкнула пальцами. — О да, о мистере Гульде. Какой он красивый, широкоплечий, достойный человек! Как вы считаете, он так же высок ростом, как был Мистер Каупер?

Дебора улыбнулась.

— Не совсем.

— Бедный мистер Каупер. Ему пришлось уехать с Сент-Саймонса и поехать умирать к сыну на материке. Но вот уж человек, который умел не падать духом, несмотря на все беды, которые ему пришлось вынести. Сын и дочь умерли, и бедная миссис Каупер тоже. Я никогда не забуду того, Что он сказал в церкви в воскресенье после похорон его дочери Изабель, а вы знаете, ее похоронили в тот же день, когда бедняге пришлось продать шестьдесят своих негров. А он любил своих черных, поверьте мне. Так что в то воскресенье у него было очень тяжело на сердце. Он стоял около своего дуба, — это было до того, как отец вашего мужа стал почтмейстером в Джорджии. Он у меня прямо перед глазами, — его седая грива развевалась по ветру, — вы знали, что он был когда-то рыжим?

— Нет, не знала. Но что же мистер Каупер сказал в тот день, мисс Хериот?

Ну, так вот и вижу его, как он прислонился к дереву. «Мисс Хериот, — сказал он, — я совсем как бедный Иов. Все мои беды обрушились на меня сразу. Но раз Господь обещал позаботиться о своих ягнятах, я осмеливаюсь надеяться, что он немного поможет и этому ободранному барану».

Они обе засмеялись, и Дебора выразила надежду, что мать мисс Хериот когда-нибудь вспомнит, как надо смеяться.

— Слишком поздно, дорогая. В этом доме никто не смеется, кроме нас с вами. Вы это заметили?

— Мистер Гульд смеется.

— Не часто. Теперь нет. Я нисколько не беспокоюсь, довольна ли мама вашим мужем.

— Не беспокоитесь?

— Какой в этом смысл? Больше никто не взялся бы. Я беспокоюсь о том, захочет ли ваш муж оставаться у нас, пока мама не скончается. Когда она уйдет, мы, наверное, продадим все. Но сейчас просителями являемся мы, а не вы.

* * *

Хорейс встретил Джима у развилки, где дорога на Поселок соединялась с дорогой к Кауперу. Никто из них не поздоровался.

— Куда собрался, Джим?

Голос брата звучал напряженно, нервно.

— Мне надо поговорить с тобой, Хорейс — обо мне.

— Хорошо. Можно прямо здесь, не сходя с лошадей?

— Все равно.

Хорейс ждал, чтобы Джим начал первым. Если у Джима было что сказать, пусть он скажет сам, без нажима с его стороны.

— Я хочу, чтобы ты вернулся домой.

— Домой?

— Домой в Блэк-Бэнкс. Это твой дом в большей степени, чем мой.

У Хорейса забилось сердце.

— Пожалуйста, брат, пожалуйста, вернись.

— Папа говорит, что у тебя был хороший урожай в этом году, Джим. Почти такой же, как у него. Это хорошо по нашим временам. Ты не нуждаешься в моем присутствии. Зачем ты будешь платить мне, раз сам все можешь сделать?

— Потому что я хочу, чтобы в доме были люди, — крикнул Джим. — Хочу, чтобы были твои девочки, чтобы слышать их голоса. Хочу сидеть за обеденным столом с людьми, которых я знаю! Боже мой, не могу же я обедать с неграми!

Хорейс пытался вспомнить этого сломленного жизнью, озлобленного человека таким, каким он когда-то был — находчивым, привлекательным, даже в своем высокомерии. Он и теперь был высокомерен, как правило, но это было пустое, беспомощное высокомерие человека, потерпевшего поражение, бросавшегося на всех — особенно на негров, — чтобы привлечь внимание к себе.

— Я должен обсудить это с Деборой, — заявил Хорейс категорическим тоном.

— Ничего подобного! Эта куколка сделает все так, как ты ей велишь.

— Я никогда не велю ей ничего.

— Ладно, ладно, знаю что ты очень благороден. — Он криво улыбнулся. — Я не это имел в виду. Просто я думаю, что Дебора захочет переехать, если ты хочешь. Я не могу себе представить такую жену, но тебе как-то удалось найти именно такую. Ты ее все-таки спросишь? И скажи ей — я так дьявольски одинок, болтаясь в этом большом доме, я… не уверен, что я могу наделать, если ты не вернешься.

Не ожидая ответа, Джим пришпорил лошадь и уехал домой.

— Ты будешь продолжать управлять полями миссис Вилли, если мы вернемся в Блэк-Бэнкс? — спросила Дебора, когда Хорейс рассказал ей. — Она надеется на тебя.

Он встал со своего кресла перед камином в верхнем этаже дома Вилли.

— Ты же понимаешь, что буду. Она бы разорилась, если бы я бросил ее.

— Тогда переедем сразу же.

Он посмотрел на нее. Она сидела, поджав ноги.

— Ты не раздумывала, правда?

— Нет.

— Но, Дебора, ты думаешь, мы сможем устроить семейное гнездо, такое, как мы хотим для наших детей, если будем жить с Джимом?

— Мы можем попробовать. А когда-нибудь, дорогой, твой брат сможет решиться продать нам Блэк-Бэнкс.

— Ха, за что это?

— За деньги. Нам немного не хватало бы на первый взнос. Не забывай, что у нас уже есть больше восьмисот фунтов.

Он улыбнулся.

— Откуда у тебя эта уверенность, миссис Гульд?

— У всех ирландцев она есть.

— Ты знаешь, как Джим относится к вопросу продажи Блэк-Бэнкса. На это вообще не надейся.

— Ну, хорошо, не буду, — во всяком случае, говорить не буду. Но я уже сказала Богу, что надеюсь, и не могу теперь взять это назад. Мы переедем, да?

Он опять сел.

— Да. Думаю, мне удастся это к сентябрю. Пожалуй, лучше хоть на таких условиях жить в Блэк-Бэнксе, чем владеть любым другим имением.

— Мне хотелось бы, чтобы наш третий ребенок родился в Блэк-Бэнксе, — сказала Дебора. У него был такой удивленный вид, что она рассмеялась. — А ты что же, думал, что я просто растолстела, мистер Гульд, дорогой?

Лиззи не стала ждать переезда в Блэк-Бэнкс. Их третий ребенок родился в августе, за месяц до отъезда из Поселка, и когда Хорейс подъехал в коляске к Орендж-Гроув, чтобы привезти тетю Эббот, она лежала во дворе около куста камелии. Она была мертва.

Дебора не пыталась скрыть свое горе. Но вместе с тем она была против изменения их планов из-за этого. Мэри Эббот хорошо воспитала ее. Ее тетя часто говорила: «Когда приходит горе, человеку свойственно плакать», и приступы рыданий Деборы были похожи на летние ливни — они наступали внезапно и часто, и были короткими. Высморкавшись и осушив глаза, она улыбалась, и жизнь продолжалась в бодром настрое. Они собирались переехать в Блэк-Бэнкс, и она знала, что тетя Эббот ни в коем случае не хотела бы помешать этому счастливому событию. Иногда она плакала, купая детей, но это не отвлекало ее, она была всегда внимательна, и девочек не пугали ее слезы. «Они тоже когда-нибудь испытают горе, — сказала она Хорейсу, — дети должны знать, что в жизни бывает печаль.

Возвращение Деборы вернуло радость в Блэк-Бэнкс, и Адам и Ка пели за работой. В негритянском квартале обсуждали возможность теперь, когда масса Хорейс вернулся, попросить устроить в конце работ по хлопку угощение из поджаренной на воздухе туши и празднество.

— Мы вроде воскресли из мертвых, мисс Дебора, — заявила Ка. — Этот масса Джим — не любит пения, не любит смеха, и шуток, — он не любит жизни. Хоть бы вы и масса Хорейс велели мне сделать что-то очень трудное, потому что только так можно сказать «спасибо» за то, что вы вернулись.

— Неправильно это, масса Хорейс, — сказал однажды Адам, когда они седлали Мейджора для поездки в поля Вилли, — неправильно это, сэр, что вы едете на эту другую землю. Так же, как неправильно, что вы больше не ездите на старой Долли. М-масса Джим неправильно управляет нашей землей.

— Это не мое дело, Адам. Мисс Дебора и дети, и я — мы только живем в Блэк-Бэнкс. — Я что-то заметил, Адам, — сказал Хорейс. — Посмотри-ка на меня. Ты стал заикаться. Когда это началось?

Адам смущенно усмехнулся.

— Я-я-я не знаю, масса Хорейс.

— Ты не заикался перед моим отъездом. Ты уверен, что не знаешь, почему ты теперь заикаешься?

— Да, сэр.

— Ничего не случилось, о чем бы ты хотел мне сказать?

На лбу Адама появилась глубокая морщина; он взглянул на Хорейса и быстро отвел глаза.

— Н-ну, немножко, масса Хорейс.

— Что-то немножко случилось? Достаточно, чтобы вызвать у тебя нервное заикание?

Адам сорвал лист магнолии и начал свертывать его.

— Адам! Ты всегда был легко возбудим, ты никогда не мог долго спокойно стоять, но теперь это резко усилилось. В чем дело?

Адам разрывал лист на неправильные куски.

— Посмотри на меня, Адам. Ты собираешься жениться?

Стройный негр шагнул к Хорейсу.

— О, масса Хорейс, вы хороший человек, — хороший человек.

— Кто это, Адам? Кто женщина, на которой ты хочешь жениться? Она, что ли, не хочет идти за тебя?

— О, сэр, да, сэр, он-на х-хочет в-выйти за м-меня, н-н-но…

— Но что?

— М-масса Джим, — он опустил голову.

— Совсем ничего не понимаю. Джим был бы доволен, если бы ты женился, у тебя были бы дети. Это прибавило бы тебе ценности для него. Почему ты говоришь, что мой брат не согласен?

— Это — это М-Мина, масса Хорейс. Она у К-Кингов.

Это меняло дело. Адам был наиболее надежным из работников в Блэк-Бэнксе и, конечно, его часто посылали с поручениями в Убежище Кингов. Ему удалось каким-то образом познакомиться с Миной, одной из лучших служанок миссис Кинг.

— Мы с ней гуляли четыре раза, масса Хорейс, — четыре раза. — У Адама лицо просветлело от воспоминаний. — Я спрашиваю ее, ей н-нравится г-говорить со мной, и она говорит, очень нравится. — Его лицо потемнело и он сжал руки. — М-масса Джим, он говорит, забыть М-мину и жениться на женщине Гульдов. — Его глаза наполнились слезами. — М-мне только Мину нужно, масса Хорейс.

Бывало, что негры с разных плантаций женились, но это было неудобно, а некоторые плантаторы считали, что это рискованно. Джим должен был думать именно так. Он не хотел бы, чтобы Адам отпрашивался для отлучек в Убежище. Это было все, что Хорейс мог сказать Адаму; он подавил свое негодование против брата и всех рабовладельцев вроде него. Согласно их собственным нормам, их чувству превосходства над черными, они хорошо обращались с рабами. Они их хорошо кормили, помещали их в жилища, достаточно пригодные для проживания, одевали их тепло, чтобы они были сильны и здоровы. Время от времени могли подарить в награду кусок яркой ленты для женщин или табак для мужчин. Но если негр влюбился, — это было забавно, это могло быть поводом для шуток, — но к этому нельзя было относиться серьезно.

— Хотел бы я принадлежать вам, масса Хорейс, — прошептал Адам грустно. — Оч-чень хотел бы п-принадлежать вам.

— Ну, а я не хочу, — огрызнулся Хорейс. — Не хочу никем владеть.

Чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, он быстро вскочил на лошадь и ускакал к Поселку, на работу в полях миссис Вилли.

В жаркие, напряженные рабочие месяцы тысяча восемьсот пятьдесят первого года Хорейс все больше беспокоился об Адаме, волновался из-за своей не вполне устроенной жизни и тревожился из-за ухудшающегося характера Джима. Палящая жара, давившая их всех, начала уменьшаться с наступлением ноября, но его внутренняя тревога усилилась. Джим начал пить — не слишком много, но достаточно, чтобы он стал еще более безразличен, еще менее заинтересован в урожаях в Блэк-Бэнксе. Хорейс понимал, что для того, чтобы получить хороший урожай в будущем году, ему придется сеять и в Блэк-Бэнксе, и на полях Вилли.

Прохладным днем в конце февраля он увидел капитана Чарльза Стивенса, скакавшего по дороге к Блэк-Бэнксу, и радостно выбежал навстречу другу.

— Привет, редкий гость, — крикнул он, когда капитан сошел с лошади и подошел к нему; широкая нижняя часть лица капитана была окаймлена бородкой. Он протянул Хорейсу свою большую руку.

— Ты выглядишь весьма величественно и впечатляюще, капитан, в этих новых бакенбардах на подбородке.

— Ну, Гульд, я так считаю, — когда человек собирается добавить еще одно судно к своему флоту, надо иметь соответствующий вид. Мисс Сара терпеть не может эту бороду. Уверяет, что она щекочет. Но видишь — никакого признака усов, — только маленькое украшение на моем упрямом подбородке.

Хорейс засмеялся.

— Что тебя привело сюда в такое время, капитан? Ты не зайдешь к нам?

— Нет — сидеть в гостях некогда. — Он шарил во внутреннем кармане куртки. — Я привез письмо для мисс Деборы, — из Англии. Я подумал, что это может быть что-нибудь важное.

Хорейс осмотрел письмо.

— «Брэдфорд и Брэдфорд, Уайтхейвен, графство Камберленд, Англия». Хм. Понятия не имею, что это такое. Ну, моя жена все равно сейчас занята, кроит платья для работников. Так что передумай, идем в дом.

— Хотелось бы мне, да дома у меня скандал. Не знаю, грех это или нет молиться о том, чтобы черная старуха умерла поскорее? Если моя старая Грейс еще долго проживет, она меня сведет в могилу.

— Грейс все пугает твоих детей?

— Теперь грозится, что съест их! Уверяет, что в Африке ела детей, что они вкуснее, чем земляные орехи. Утверждает, что мясо белых детей еще вкусней. Я думаю, старая ведьма не опасна, просто у нее неладно с головой. Но она пугает мою жену, а дети вопили, когда я уезжал. — Он вскочил на лошадь. — Просто я подумал, что письмо может быть очень срочное, и не стоит ждать до воскресенья, когда твой отец забирает почту.

— Ты хороший сосед, — благодарно сказал Хорейс.

— Все дела в порядке, Гульд? Все возишься с землей Вилли?

— Все вожусь. Миссис Вилли очень больна сейчас. Когда она умрет, дочерям придется расстаться с землей. Я думаю, они уедут с острова. У них двоих вместе взятых нет столько предприимчивости, как у матери.

— А как у тебя будет, когда она умрет, Гульд?

— Не знаю. Понятия не имею.

Глава XXXVII

— О, это грустно, — сказала Дебора, прочитав послание из Англии, — по виду похоже на официальный документ. — Мой дядя, капитан Роберт Данн, умер.

— Мне очень жаль, дорогая, — сказал Хорейс.

— Ну, я совсем его не знала, но он хотел удочерить меня после смерти отца. Милая тетя Эббот об этом и слышать не хотела, слава Богу, а иначе я бы не стала твоей женой. Но он, видимо, был добрым человеком. — Она передала письмо Хорейсу. — Прочитай, мистер Гульд, дорогой, и объясни мне. Это написано ужасно по-юридически.

Хорейс внимательно прочел письмо и нахмурился.

— Что там такое, дорогой? — спросила она. — Что-то скверное?

— Твой дядя оставил тебе тысячу фунтов.

С минуту она молча смотрела на него.

— Тысячу фунтов? Ой, мистер Гульд, дорогой, мы богачи! — Он все еще хмурился. — В чем дело? Тебе не нравится, что мы внезапно разбогатели?

— О, деньги — приятная вещь, безусловно, но не таким путем. Содержать тебя — моя обязанность.

— Но это подарок в знак любви от доброго старика, с наилучшими намерениями. Мы можем — о, муженек мой, мы теперь можем поговорить с твоим братом — у нас почти две тысячи! Ты понимаешь, что Бог послал нам почти две тысячи?

— Ужин на столе, мисс Дебора, — сказала Ка, стоя в дверях. — Как только я позову массу Джима, я принесу маисовую лепешку.

— Спасибо, Ка. Мы сейчас придем.

— Я не голоден, — сказал Хорейс.

— Проголодаешься. Твое любимое — маисовая лепешка. О, мистер Гульд, давай, поговорим с мистером Джимом сразу?

— Нет! Нет, Дебора, я не собираюсь дать ему возможность отказать мне. Ни слова за обедом о деньгах, ясно?

— Да, сэр, ясно. Впрочем, неясно, но я обещаю не говорить об этом ни слова.

Как только его брат вошел, Хорейс определил, что им предстоит неприятность. Его брат был одет в свою визитку, по крайней мере двенадцатилетней давности, обтрепанную, мятую, слишком свободно сидевшую на его похудевших плечах. На сером жилете не доставало одной пуговицы. Он был опять нетрезв, он был небрит, но волосы у него, густо намазанные маслом, были с двух сторон приглажены и кончались завитками.

— Ну, добрый вечер, влюбленная парочка. — Он поклонился, торжественно уселся, развернул салфетку и посмотрел на Хорейса, потом на Дебору со снисходительной улыбкой.

— Добрый вечер, мистер Джим, — осторожно сказала Дебора. — Надеюсь, вы голодны. Мистер Гульд говорит, что он не хочет есть, но я думаю, захочет. Ка сделала маисовую лепешку.

— О, в таком случае к мистеру Гульду вернется аппетит, без сомнения.

Хорейс старался говорить дружелюбно.

— Как сегодня шла работа, брат?

— Ну, масса Гульд, — он растягивал слова, — эти черные, они хорошо работали сегодня, сэр.

Джим откинулся на спинку стула, жалкая тень прежнего Джима, который вызывал у всех смех, когда изображал негров. У всех, кроме Хорейса. Даже когда он был маленьким мальчиком, ему было неловко, когда Джим начинал свой «негритянский номер». А сегодня Хорейсу хотелось ударить его.

— Они все тук, тук своими мотыгами и поют старые песенки, как полагается хорошим веселым ниггерам.

Ка вошла из кухни и принесла маисовую лепешку.

— Не правда ли, Ка? Ведь вы все, старые верные негры, пели веселые песни весь день и сбивали лепешку и резали хлопок? — Джим хотел схватить Ка за ее длинную юбку, но промахнулся.

Хорейс встал.

— Сядь, дорогой, — прошептала Дебора.

— Нет, мисс Дебора. Пусть мой брат постоит. Хочу на него минутку посмотреть. Разве он не представляет собой типичного доброго, благожелательного аристократического южного плантатора? Посмотрите на него. Мой трудолюбивый, добросовестный братец, живущий за счет чужих доходов!

Хорейс шагнул к нему.

— Брат! — Джим почти кричал во весь голос. — Брат! Почему ты не спросишь у нашего старика, не купит ли он для тебя Блэк-Бэнкс? Иначе у тебя никогда не будет собственной земли.

Дебора быстро встала и взяла Хорейса под руку.

— Ты любишь эту проклятую землю, а я ее ненавижу. Ты из нее извлекаешь прибыль, а я разоряюсь. Ну, — Джим понизил голос, — конечно, я знаю, у тебя нет денег, чтобы купить ее самому. Ты, ведь, такой добросердечный, великодушный христианин, ты только хочешь работать и выматывать себя ради других. Это превосходно, но не очень практично. Так что, может быть, можно убедить старика еще раз раскошелиться, и тогда вы могли бы быть масса и миссис милого Блэк-Бэнкс.

«Джим пьян — говорил себе Хорейс. — Мой брат озлоблен и одинок, и измят жизнью, и — пьян. Надо молчать. Надо молчать».

— Или ты предпочитаешь работать для трех старух, которые удерживают тебя лестью? Не знаю, чего бы я не отдал за маленькую похвалу. Может быть я бы отдал тебе Блэк-Бэнкс, братец, за одно словечко одобрения.

Гнев Хорейса иссяк быстрее, чем накапливался, он устало сел, и Дебора рядом с ним.

— Я совсем не заинтересован в том, чтобы папа что-то мне покупал, Джим. Пожалуйста, прекрати этот разговор.

— С удовольствием. Я просто немножко поразвлекался. Папа и не смог бы купить эту землю. У него урожай был не лучше моего. А его умелый сын не занимался родными местами, он работал для трех дур.

В этот вечер Дебора и Хорейс очень долго сидели перед камином. Никто из них ни слова не сказал о внезапной вспышке красноречия Джима. Она почитала ему из его любимых стихов Джона Донна, надеясь успокоить, помня предупреждение тети Эббот о том, что надо дать мужчине время, чтобы прийти в себя, остыть. Она понимала, что Джим был способен даже святого вывести из себя, а ее любимый святым не был. Она поручила его Богу, и через некоторое время он успокоится. Бога даже Джим не мог вывести из себя.

— Хочешь, я прочту коротенькое стихотворение о Боге? — спросила она.

— Нет, — резко ответил он. — Во всяком случае, не сегодня, Дебора. У меня и так есть о чем подумать. Я пока оставляю Бога тебе.

— О, но ты этого не можешь.

— Почему же?

— Потому что он всеобщий Бог. Твой так же, как мой.

Хорейс устало улыбнулся.

— Может быть.

— Нет, не надо говорить «может быть».

— Ну хорошо, пусть так. Но ты возьми на себя молитвы, а тревожиться буду я.

— Но мы — одно целое, мистер Гульд, дорогой, а молитва и тревога вместе не соединяются. Бог сказал, что он заботится даже об упавшем воробье, так что тревожиться грешно.

— Значит у тебя муж грешник. — Он зевнул. — И усталый. У меня завтра трудный день в Поселке.

— Тысяча фунтов принадлежит тебе, мистер Гульд, дорогой…

— Мне сейчас только хочется лечь спать, Дебора, и не говорить ни о чем.

* * *

Как только Мэри узнала о наследстве Деборы, она приехала в Поселок и разыскала Хорейса.

Он помог ей сойти с лошади, поцеловал и спросил:

— Каким это образом, черт возьми, ты узнала об этих деньгах?

— Ларней сорока на хвосте принесла.

— Как ты думаешь, они, может быть, знают и какие сны нам снятся? Но я рад, что ты здесь. Ты мне нужна.

— Немедленно поговори с Джимом о продаже Блэк-Бэнкса.

Он отбросил ветку на краю поля.

— Забудь об этом, сестра.

— Но миссис Вилли долго не проживет, Хорейс, — ей за восемьдесят и у нее больные почки. Это означает, что она может умереть очень скоро. И что ты тогда будешь делать?

— Я не знаю.

— Конечно, если бы ты был согласен, мы с папой платили бы тебе за все, что ты все еще делаешь в Нью-Сент-Клэр.

— Благотворительности мне не надо, даже от тебя и папы.

Она так долго молчала, что он был вынужден посмотреть на нее. Ее глаза выражали и любовь и возмущение.

— Хорейс, Хорейс, почему ты не хочешь стать мужчиной?

— Я не хочу стать несамостоятельным мужчиной!

— Это ты так думаешь, а на самом деле все по-другому. Нет абсолютно никаких причин не поговорить с Джимом теперь, когда у тебя есть эти деньги.

— Я не хочу дать ему возможность отказать мне. Ему это доставило бы огромное удовольствие.

— Брат, выслушай меня и не говори ни слова, пока я не кончу. Дебора хочет иметь много детей. Сейчас она ожидает еще одного. Она именно такая женщина, которой следует иметь детей. Но неужели они вырастут, не помня ни одного дома, как своего собственного? Что же важнее — твое глупое самолюбие или возможность для твоих детей вырасти с сознанием, что у них корни надежно закреплены в определенном месте, которое всегда будет для них домом? Что, Хорейс, что важнее?

Он не ответил ничего, но почувствовал, что какая-то дверь, до сих пор прочно закрытая, начинает медленно открываться. Надо как-нибудь ее захлопнуть. Неужели он всю жизнь будет жить, соглашаясь, чтобы сестра толкала его к каждому важному решению?

— У тебя есть все на свете, брат, за что ты должен быть благодарен. Ты должен каждый день благодарить Бога за такую жену как Дебора, Я уверена, ты этого не понимаешь, а иначе ты бы сейчас считался с ней, а не думал бы о себе. У тебя есть возможность купить свою землю, а ты не хочешь пальцем шевельнуть, потому что ты упрям и самолюбив, и — боишься! Сердись сколько хочешь, но я слишком люблю тебя, чтобы не попытаться вколотить немного смысла в твою голову. Есть в моих словах смысл?

В них был такой явный смысл, что он почувствовал, что теряет почву, — как будто все, на что он опирался с момента возвращения на остров, покинуло его. Он медленно подошел к большому сосновому пню и сел. Если бы только Мэри уехала — сейчас же, — чтобы то, что казалось неизбежным, произошло, когда он один. Он охватил голову руками и закрыл глаза, как будто для того, чтобы отдалить момент, когда должен увидеть себя, каким он был — он гордился своей настойчивостью, он был неблагодарен, он несся по дороге, которую считал единственно правильной, — и жалел себя за то, что постоянно находился на окраине жизни, между тем, как сам постоянно старался оставаться там, потому что хотел защитить себя от унижения. Никогда еще ему не случалось чувствовать себя в таком безвыходном положении, и его несколько облегчало, хотя одновременно и пугало то, что он считал виноватой Дебору. Нет, не Дебору, а ее тихие разговоры с Богом. Он пытался убедить себя, что Дебора обратилась к Мэри с тем, чтобы заставить его поступить так, как она хотела. Дверь еще немного раскрывалась. Этот было неверно, и он знал это. Дебора не стала бы говорить ни с кем, кроме своего Бога. Может быть, Мэри тоже ему молилась? Почему они считали, что он нуждается в их молитвах? Разве он не работал изо всех сил? Разве он не принял важных мер для улучшения их истощенной земли? Разве к нему не приезжали другие фермеры, чтобы получить совет относительно севооборота, селекции семян, эрозии почвы? Разве он не добился лучших результатов на нескольких акрах земли Вилли, чем Джим на всем пространстве Блэк-Бэнкса? Разве истощенная земля на острове Блайз не стала более плодородной благодаря его работе?

Он не открыл глаз, когда Мэри уехала. «Почему я должен спрятать самолюбие и просить Джима продать?» — Он сказал это вслух, но это была просто жалоба, а не разумный вопрос.

Хорейс встал. Если человек молился, есть ли это проявление слабости? Просит помощи, если сам не может найти выхода? Кто будет знать, если он попытается? Конечно, Бог будет знать, но когда он обнаружил, что он не возражает против того, чтобы Бог знал о его слабости, его упрямой гордости, он ощутил охватившую его доброту, окружившую его защищающей тишиной. Легкий ветерок качнул стройные дубы в зарослях и коснулся его лица. Одинокая ворона, отбившаяся от стаи, закричала у реки.

— Бог? — Его голос звучал неуверенно, непохоже на обычный. — Бог? — Широко раскрытыми глазами он смотрел в заросли. — Мне нужна помощь, — сказал он просто, и подождал.

Через минуту, он заметил яркое красочное пятно — красное, зеленое, голубое — на ближнем молодом дубке, где на ветку опустилась птичка «чудесница». Она сидела неподвижно, это был блестящий комочек, живой, но бесполезный, если не считать красоты его оперения и звучания серебристого голоса. Если Богу было угодно создать эту птичку только ради ее красоты, то, может быть, Он считал нужным, чтобы человек жил в доме, который доставлял бы ему радость, который мог любить так, как он любил Блэк-Бэнкс. Он знал, что «чудесницы» обычно сидят очень долго, но эта сидела дольше, чем те, которых он видел раньше, и он смотрел на нее, и его душа раскрывалась, в ней росло признание творческой прихоти, создавшей эту крохотную птичку. Когда наконец красочное пятнышко исчезло, он решительно подошел к лошади, поднялся в седло и поехал не к Вилли, как ранее намеревался, а домой в Блэк-Бэнкс, чтобы разыскать Джима.

Неделю спустя спокойно, без каких-либо эмоциональных встрясок, путем чисто деловой сделки Джим продал ему весь Блэк-Бэнкс за две тысячи двести долларов, включая большой дом и всех негров.

— Этой суммы наличными более чем достаточно, чтобы начать жизнь в Техасе, — сказал Джим, облегченно подписывая купчую, росчерком, напоминавшим прежнего Джима. — Так это просто. Не понимаю, почему мы так долго ждали, брат.

— Это моя вина, — сказал Хорейс. Ему хотелось сразу побежать к Деборе, но сейчас важнее был Джим. — Что ты будешь делать в Техасе, Джим, ты уже решил?

— Понятия не имею, но это новая провинция. Может быть, там человек может начать жизнь заново. Почем знать? Может быть, попробую заняться снова хлопком. Может быть, хватит у меня дурости, чтобы жениться снова.

— Ты… ты в разводе с Алисой?

— Уже больше трех лет. Не считал нужным шокировать население на Сент-Саймонсе. Тебе я говорю именно на случай, если я такой дурак, что попытаюсь снова. Не хочется, чтобы ты считал своего милейшего братца двоеженцем. — Он протянул руку. — Удачи тебе, Хорейс. Когда я трезв, ты мне нравишься. Сожалею, что слишком часто прикладывался к бутылке. От этого не становится лучше.

Хорейс пожал ему руку.

— Тебе тоже удачи, Джим. Мне жаль, что ты не хочешь подождать появления нового ребенка.

— Боюсь. Вдруг это будет мальчик. Мне этого не перенести.

— Ты уверен, что правильно делаешь, — уезжаешь, не прощаясь больше ни с кем?

— Все знают, что мои чемоданы отосланы вчера, зачем затягивать тяжелое прощание? Я понимаю, что это кажется безобразием, но я не в состоянии говорить последнее «прощай». Особенно, раз папа болен. Ведь это действительно будет последним прощанием.

— Тогда, я думаю, лучше тебе уехать сразу. Дебора с минуты на минуту вернется из Розовой Горки. С нею может и Мэри приехать.

— И оставить больного папу? Это не в правилах нашей сестрицы. Но ты прав. Я затягиваю отъезд.

— Хочешь, чтобы я проводил тебя к лошади?

— Нет.

Они опять пожали руки друг другу, Джим взял свой саквояж, нахлобучил старую касторовую шляпу, вышел в последний раз через парадную дверь по широким ступеням и пропал из вида, повернув за первый поворот извилистой дороги. Хорейс смотрел из высокого окна его собственного дома.

Глава XXXVIII

Предчувствие Джима подтвердилось. Новый ребенок был мальчиком, его назвали Хорейс Эббот Гульд. В доме целыми днями шли приготовления к празднеству, задуманному на тот день, когда ему исполнится месяц.

— А когда я родилась, мама, тоже были гости? — спросила шестилетняя Джейн.

— Нет, милая, но это не потому, что мы не были тебе так же рады. У нас тогда не было своего дома и денег было немного.

— А теперь у нас очень много денег?

— Нет. — Твой папа еще выплачивает дяде Джиму за дом и землю. Но у папы очень хорошо идут дела — лучше, чем у большинства плантаторов, — потому что он так все умеет. И его теперь назначили членом приходского правления.

— Тебе нравится, мама, когда я хожу в гости с тобой?

— Да, конечно. Также нравится, как ходить в гости с папой.

— Папа старый?

Дебора засмеялась.

— Совсем нет. Он старше, чем я, но сорок лет — не старость.

— Он такой же старый, как дедушка?

— Нет. Ему наполовину меньше лет. — Она приподняла голубое вуалевое платье с розовым кушаком из ленты на высокой талии. — Тебе нравится твое новое праздничное платье, Джейн?

— О, да. Нравится, потому что оно голубое.

Мать улыбнулась ей.

— Как твои глазки и папины глаза.

— Кто придет в гости на будущей неделе?

— О, Адам объехал весь остров, он приглашал всех приехать и привезти своих детей. Мы празднуем не только из-за нового ребеночка, мы празднуем и потому, что Блэк-Бэнкс теперь наш собственный дом.

Джейн сжала себя руками.

— Не знаю, как дождаться будущей недели, мама, я так довольна, что будут гости, просто до смерти довольна.

Во второй половине дня Хорейс прискакал по дорожке в Блэк-Бэнкс к конюшне, ему был нужен Адам.

— Я только что из Розовой Горки, Адам. Тебе придется объехать всех с другим сообщением.

— Масса Джеймс скончался, я вижу по вашему лицу, сэр.

— Нет. Сегодня утром умерла миссис Вилли, а мой отец еще жив. Он слаб, но жив. Но гостей не будем звать еще долго, судя по всему.

Впечатлительное лицо Адама сморщилось от грусти.

— Очень жаль слышать это, масса Хорейс. Мама Ларней говорит, что у нас празднества не будет вовсе.

— Да, я знаю, она целыми днями предсказывала несчастье. — Хорейс вынул из кармана записку.

— Мама Ларней седьмая дочь седьмой дочери.

— Знаю, знаю. Вот записка. Объезжай с нею всех, как можно быстрей. Сегодня будет полная луна. Не волнуйся, если не успеешь домой дотемна. Я тебе доверяю.

— Да, сэр Я знаю.

Хорейс пошел было к дому, потом вернулся.

— Не теряй времени в других местах, но, возможно, тебе захочется задержаться на несколько минут у Кингов.

Они улыбнулись друг другу.

— Не попадайся новому надсмотрщику, Адам. Миссис Кинг сейчас на Севере. Можешь сказать Мине, если у тебя будет возможность с ней поговорить, что вы можете пожениться как только мы получим разрешение миссис Кинг, когда она вернется. Я не забыл свое обещание.

Ларней была права. Гостей не пришлось звать, чтобы отпраздновать рождение их первого сына и покупку Блэк-Бэнкса. Джеймс Гульд неуклонно слабел в течение жарких летних месяцев, и третьего сентября, когда небо начало проясняться после короткой грозы, Мэри и Хорейс стояли около большой кровати красного дерева и смотрели как подходила к концу долгая борьба их отца за то, чтобы оставаться с ними. Мэри осторожно пошевелила его худое плечо — один, два, три раза, потом завернула одеяло вокруг морщинистой старой шеи. Она стояла очень прямо и с сухими глазами и сказала Хорейсу, утверждая это как факт, который они теперь могли принять:

— Папа умер.

Они вместе подошли к окну и посмотрели на свежий, умытый мир, окружавший Розовую Горку. С больших дубов и с олеандровой изгороди, посаженной Мэри, все еще падали дождевые капли. Солнце садилось, золотистые облака сопровождали его на место ночного отдыха. На каплю воды на верхушке ветвей карликовой пальмы упал луч, и на мгновение свет преломился в этой капле, вспыхнув всеми цветами радуги. Мэри показала пальцем Хорейсу, и он кивнул.

— Папа все оставил мне, — сказала Мэри.

— Ты одна заслуживаешь этого.

— Все, кроме Джули, — он оставил Джули тебе, брат.

Хорейс вздрогнул. Он не хотел владеть своим старым другом. Но зная, что Мэри не поймет, он отложил это с тем, чтобы позднее обдумать. Сейчас нельзя, чтобы что-то их разъединяло.

Он обнял ее за плечи и почувствовал прилив силы; прошло еще много времени, и когда солнце уже превратилось в тонкую красную дугу над западным хлопковым полем, Мэри повернулась к нему, она по-прежнему стояла прямо — и перед тем как заплакать, она улыбнулась.

Глава XXXIX

В 1854 году на острове Сент-Саймонс почти не было зимы, и как всегда при хорошей погоде, островитяне были уверены, что урожай будет хороший. Хорейс и Мэри вдвоем дружно наблюдали за работой и в Нью-Сент-Клэр, и в Блэк-Бэнксе. Джон, муж Ларней, несмотря на весьма пожилой возраст, продолжал быть главным возчиком обеих плантаций, где он пользовался всеобщим уважением, так же как мама Ларней по-прежнему оставалась уважаемым лицом в Розовой Горке. Однажды, когда Хорейс и высокий седой отец Джули ехали верхом вместе, Хорейс спросил:

— Как ты думаешь, папа Джон, сколько тебе лет?

— Старею, масса Хорейс, — усмехнулся Джон. — Вроде я старше, чем Ларней, а ей столько лет, сколько реке Блэк-Бэнкс.

Ни тогда, ни впоследствии Джону не пришлось узнать, что Хорейс спросил его о возрасте потому, что он был глубоко убежден, что Джона и Ларней следует освободить, пока они были в состоянии воспользоваться свободой. Но они не ему принадлежали и он не мог дать им свободу. Мэри любила Ларней и Джона не меньше, чем он, но она сочла бы бессмысленным вносить изменения в порядок вещей. Эта преданная пара будет предметом заботы до конца жизни. А освободить их было бы, с ее точки зрения, полной бессмыслицей, Джули принадлежал ему, и категорически отказался, когда Хорейс предложил освободить его вскоре после смерти Джеймса Гульда. Однако, внутренний протест стал до того невыносим Хорейсу, что он счел необходимым сделать еще попытку. Удобный случай наступил тогда, когда он и Джули поехали вдвоем в лес позади Блэк-Бэнкса, чтобы похоронить Долли. Адам помог им справиться с упряжкой лошадей, тащившей тело любимой лошади до места, выбранного Хорейсом для ее вечного упокоения, потом Адам покинул двух друзей. Они молча выкопали большую яму, и на веревках опустили в землю когда-то быструю лошадь. Когда холмик был готов, они положили лопаты и сели спиной к могиле. Наконец Джули спросил:

— Хотите, чтобы я ушел, масса Хорейс?

— Нет, Джули, посидим еще с Долли и поговорим.

— Да сэр.

Они сели на дубовые листья, устилавшие землю, и Хорейс прислонил голову к большому дереву.

— Она была нашим лучшим другом, правда, Джули?

— Она правда была хороша, сэр.

— Как мне хотелось бы, чтобы не пришлось ездить на других лошадях.

— Да, сэр. Хотелось бы, чтобы мне не пришлось ухаживать за другой лошадью. Долли долго жила — тридцать два года!

У них обоих были слезы на глазах, и они не пытались скрыть их.

— Джули!

— Да, сэр?

— Есть одно единственное, чем ты бы мог мне сегодня помочь.

— Масса Хорейс, вы знаете, сделаю все, что скажете.

— Не могу я, чтобы у нас с тобой продолжалось так дальше. С другими еще ничего, но владеть тобой — от этого у меня все внутри переворачивается.

Джули взглянул на него и уставился в землю.

— Я это в такой же мере делаю для себя, как для тебя, Джули, мне необходимо освободить тебя. Может быть, это я больше для себя делаю, чем для тебя. Не отказывай мне больше.

— Мне — мне пришлось бы уехать, масса Хорейс?

Хорейс удивленно посмотрел на него.

— Ты из-за этого отказал мне в прошлый раз? Нет! Я бы надеялся и просил бы тебя остаться со мной. Сейчас ты мне нужен как никогда. Я не могу много платить тебе, но я бы платил что-то. Если ты будешь свободен и все-таки решишь остаться, неужели ты не понимаешь, как это было бы важно для нас обоих? Ты будешь находиться здесь только потому, что ты именно здесь хочешь жить.

— Можно… можно никому об этом не говорить, сэр? И моим маме и папе тоже? Никому? Может это быть нашим секретом?

Хорейс подумал немного.

— Конечно, если ты так хочешь. Ну, как?

— Если вам так уж этого хочется, сэр, — да, я бы хотел таким образом. — Они пожали руки друг другу, продолжая сидеть на земле.

— Я даю тебе честное слово, что никто на Сент-Саймонсе не будет об этом знать, кроме нас двоих.

Когда Хорейс встал, Джули тоже вскочил и смахнул листья с куртки и брюк Хорейса.

— Спасибо, сэр, за это обещание.

Оба они посмотрели назад, на длинный холмик свежевырытой земли.

— Теперь немного легче уйти от старой Долли, — сказал Хорейс. — Ты всегда так о ней заботился, — Джули.

— Хотел бы я и дальше заботиться о ней, сэр.

— Я тоже. — Он положил обе руки на крепкие плечи друга и посмотрел ему в лицо. — Спасибо тебе за все эти годы, Джули. А может быть, я благодарю тебя даже больше за годы, которые у нас впереди.

Глава XL

Адам и Мина решили жениться согласно обычаям их африканских предков. Улыбаясь и держась за руки, в то время как другие негры Гульдов, стоя вокруг, пели и хлопали в ладоши, они вместе перепрыгнули через метлу, положенную на землю во дворе Блэк-Бэнкса, и так стали мужем и женой. После их свадьбы, каждую пятницу Хорейс ехал с Адамом до Убежища Кингов, потом возвращался один. Они пропустили только один раз, в 1854 году, когда Дебора родила пятого ребенка, Мэри Фрэнсис. Каждый понедельник утром, на заре, Хорейс ехал в Убежище, чтобы привезти Адама на работу в Блэк-Бэнкс в течение недели. Он знал, что Мэри никогда не поймет, почему он решил пускаться в десятимильное путешествие. Адаму можно было доверить лошадь и он хорошо ездил верхом. Для Хорейса это была потеря времени. И все-таки он ездил. Он шутил с Мэри и Адамом насчет того, что он обслуживает своего слугу, но в душе знал, что совершает поездку ради себя.

— Я думаю, у меня так же тяжело на сердце, как у тебя в понедельник, когда я приезжаю за тобой, Адам.

Адам посмотрел на него уголком глаза, управляя коляской, быстро катившейся из Убежища по дубовой аллее Анны-Матильды Кинг.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он хрипло.

— Не благодари меня, совершенно не годится, чтобы муж и жена целую неделю были разлучены.

Адам ничего не ответил.

— Я пытался купить Мину на прошлой неделе, когда мистер Кинг вернулся из Сан-Франциско. Они не могут без нее обойтись.

— Нет, сэр. Им было бы не так хорошо без нее.

— Но как же тебе?

— Вы так добры ко мне, масса Хорейс, я ничего живу. Могло быть, что вовсе не видел бы Мину, а благодаря вам, вижу.

Они ехали несколько минут молча, потом Хорейс сказал:

Мне иногда хочется, чтобы ты мне сказал, что ты на самом деле думаешь, когда ты один в своей хижине и скучаешь по Мине. Почему твой народ не может откровенно сказать о важных вещах, Адам? Это потому, что у меня кожа белая, а у тебя черная?

Адам промолчал.

— Я знаю, не в этом дело. Мне следовало молчать.

— Да, сэр.

— Адам, было бы легче, если бы я отпустил тебя на свободу?

Негр сразу напрягся.

— Свобода! — вздохнул он, — свобода!

Хорейс ждал что еще скажет Адам. Наконец тот произнес:

— Мне нет пользы от свободы, сэр. Мина не свободна.

— Но Кинги были бы рады, если бы ты работал у них. Возможно, что тебе пришлось бы работать без оплаты, но если бы я освободил тебя, ты мог бы предложить свои услуги там. Они славные люди. Они бы кормили и одевали тебя.

В течение долгого времени единственными звуками было дребезжание и скрип колес и повторявшийся свист дрозда. Потом Адам заплакал, так сильно сжимая вожжи своими тонкими мозолистыми пальцами, что ногти на них побелели.

— После того, как вы с Миной поженились, ты перестал заикаться, — сказал Хорейс, стараясь делать вид, что не замечает заглушенных всхлипываний. — Я уверен, что ты совсем бы излечился, если бы тебе не пришлось с нею расставаться. Я предлагаю тебе свободу. — Хорейс чувствовал, что Адам пытается найти слова, — слова, которые можно сказать человеку, который был его владельцем. — Может быть, ты хочешь обдумать это несколько дней, Адам?

Адам раза два-три потянул носом, кашлянул, сел очень прямо и сказал:

— Я думал, масса Хорейс. И я думаю вот что: какое право у меня на свободу больше, чем у Ка или Джули, или мама Ларней, или папа Джон, или Мэтти — или все негры-работники на полях? Извините, сэр, вы не можете их всех освободить.

Хорейс вспомнил обещание, данное Джули. Об Адаме было бы невозможно скрыть. Он ушел бы из Блэк-Бэнкса, чтобы жить вместе с Миной в Убежище.

— Ты часто молишься, Адам?

— Иногда почти весь день.

— Я знаю, что ты посещаешь Крайст-Черч, когда мы возим туда работников по воскресеньям, но ты обращаешься к Богу на неделе?

Адам слегка улыбнулся.

— Иначе нельзя было бы жить, сэр.

Хорейсу никогда не приходила в голову мысль молиться из-за своей собственной вины, — вины, в которой он сознавался только себе, — лежавшей на нем в течение всего времени, в течение которого он владел Блэк-Бэнксом. Какая польза была бы от молитвы? Разве Бог изменил бы ненавистную систему, которая была причиной его вины? Разве Бог внезапно снабдил бы его деньгами, чтобы освободить его негров и начать платить им? Остались бы лишь немногие, как он предполагал, даже за небольшую оплату, пишу и жилье, и тогда он разорился бы, лишаясь их сильных рук и крепких спин. И разве Бог изменил бы взгляды его соседей-рабовладельцев, и они не считали бы его с семьей отверженными? Даже Бог не мог избавить человека от вины, поскольку то, что вызывало эту вину, в такой же степени входило в его постоянную жизнь, как еда и содержание детей, и любовь к жене. Какая польза была бы от молитвы об отвратительной, необходимой, закрепленной вине, какой была его вина? Ему придется продолжать жить с этой системой. Если Адам мог так жить, он тоже может.

Они ехали дальше до Блэк-Бэнкса молча, но когда подъехали к конюшне, он поблагодарил Адама. Стало легче оттого, что на этот раз его раб не спросил его, за что он благодарит. Они просто пожали руки друг другу, и на каком-то примитивном, возникшем из древности, уровне почувствовали себя на миг равными.

Глава XLI

Шел декабрьский дождь, обещавший идти всю ночь, Хорейс сидел и читал перед камином, а Дебора занималась вышиванием. С годами она еще похорошела, и сегодня была удивительно красива в желтом платье, с лентой того же цвета в густых темных волосах. «Она что-то очень смирная, — подумал он, — немного слишком смирная и немного слишком благовоспитанно ведет себя».

— Ты задумалась, Дебора. Эти мысли — секрет и не предназначены для ушей мужа, которому надоел — «Календарь фермера»?

В ее серых глазах мелькнул огонек; она отодвинула круглую рамку для вышивания, небрежно отбросив в сторону длинную наволочку для диванной подушки, которую она вышивала, и села более прямо, но ничего не ответила.

— Миссис Дебора, ты что-то замышляешь.

— Тебе нравится новая наволочка, которую я делаю? Посмотри? На ней птицы и то, что я называю Островным деревом. Мне придется передвинуть мою рамку, может быть, раз двенадцать, прежде чем я выполню весь рисунок. Я сама нарисовала его, и он занимает всю подушку. Как ты находишь, он красив, мистер Гульд, дорогой?

— Да, безусловно, — он улыбнулся. — Но если спать на этой вышивке, она разве не будет царапать лицо?

— О, никто не будет спать на ней! Это для нашей комнаты для гостей, для особых случаев. Дочка Ка Нэнси будет снимать ее каждый вечер, перед тем, как наша гостья будет ложиться спать, и заменять ее простой полотняной наволочкой.

— Гостья, говоришь?

Она положила работу.

— Гостья! Моя кузина Анна Ивенс, которая живет в Канаде и примерно моего возраста — двадцать четыре или двадцать пять — написала мне, что ей очень хочется посмотреть наш остров, и я сразу послала ответ ее матери, моей тете Элизабет, с приглашением кузине Анне приехать погостить у нас подольше.

— Отлично, — сказал он, поставив ноги на подушечку для ног, с удовольствием начиная разговор. — Когда же она приедет?

— О, Канада очень далеко. Вряд ли она приедет к Рождеству. Вероятно, к Новому году, — как раз успеет к моему дню рождения, надеюсь. Я уверена, что тебе она понравится. Тетя Элизабет пишет мне, что она увлекается фигурным катанием на коньках, имеет законченное образование и вполне подготовлена для преподавательской работы.

— Думаю, что ей здесь не очень легко будет заниматься фигурным катанием, но я также не думаю, что бедной девушке предстоит всего лишь приятный визит, так что отсутствие льда у нас может быть не очень существенно.

— Что ты имеешь в виду, мистер Гульд, дорогой?

— Энергичная молодая барышня, стремящаяся посетить наш остров, хорошо образованная, подготовленная к работе преподавателем? Надеюсь, дорогая, ты написала ей, что мы оплатим ей стоимость переезда? — Увидев ее удивление, смешанное с замешательством, он расхохотался. — Ну, дай мне повеселиться, Дебора. Не так уж часто я разгадываю твои замыслы. Ты думаешь, эта красивая новая наволочка привлечет к нам сердце кузины Анны — настолько, что она согласится остаться здесь на неопределенный срок и обучать наших детей?

Она тоже засмеялась.

— Мистер Гульд, дорогой, у тебя прекрасная мысль! — Дебора хотела, чтобы знакомство Анны с детьми прошло как можно более удачно, и поэтому детям не позволили встретить ее на пристани.

— В конце концов, — напомнила Дебора Хорейсу, когда они ехали в Джорджию в начале января, — кузина Анна привыкла к городской жизни. Нам надо будет очень постепенно, осторожно приучать ее к нашему сельскому образу жизни. И я рада, что она не успела приехать к моему дню рождения, — знаешь, почему?

— Нет, почему?

— Теперь я могу встретить ее в моем новом роскошном плаще, который ты мне подарил. — Она прижалась к нему теснее на сиденье коляски. — Я в нем красива? Я нравлюсь тебе в нем?

Он обнял ее прямые плечи.

— Ты даже красивее, чем я ожидал. Тебе нравятся шотландские цвета? Я заказал его по каталогу.

— Его прислали из Филадельфии! Мне нравятся эти цвета — синий, черный, — она вела пальцем в перчатке по плащу, — голубой и синий, тонкая полоска желтого, а это, я определила бы как цвет зеленого листа магнолии. Знаешь, — продолжала она возбужденно болтать, — я хочу произвести хорошее впечатление на кузину Анну. У нас нет другого выхода, как только добиться, чтобы она так нас полюбила, что просто не смогла бы уехать!

Он усмехнулся.

— Я говорю серьезно. Если она полюбит наш остров, жить здесь будет для нее счастьем, — а где еще мы смогли бы получить такую прекрасную учительницу для наших детей — и так дешево!

* * *

— Сегодня закат не яркий, кузина Анна, — сказал Хорейс, сидя на западной веранде и глядя на закат вместе с их гостьей; она была высокого роста, с некрасивым, но приятным лицом. — Наши зимние закаты обычно похожи на пожар в небе.

— Мне такой тоже нравится, — лениво сказала она. — Он похож на цвет груди голубя — чуть розоватый, мягкий. Это небо успокаивает.

— Понемногу привыкаете к жизни здесь с нами?

— Мне очень нравится жить у вас — если бы только я могла справиться с глупым страхом перед всеми этими ползучими тварями! Я знаю, что дети перестанут изводить меня, когда я перестану развлекать их моими воплями, свойственными слабой женщине. Но почему понадобилось Создателю позволить, чтобы среди такой красоты существовали такие ужасные твари?

— Думаю, что мы не можем ответить на этот вопрос, кузина. Я тоже об этом думаю иногда.

— Жуки и пауки? Они вас тоже раздражают? Хотя вы здесь столько лет живете?

Он засмеялся.

— Нет, я об этом не думаю. Для меня Юг — самая прекрасная часть Соединенных Штатов, — даже со змеями и жуками, и ураганами. Здесь какой-то особый покой, какого я не ощущал нигде. Но, — он тяжело вздохнул, — есть здесь и нечто отвратительное, — если хотите, ужасное.

Она села прямо и посмотрела на него со свойственной ей напряженностью.

Если я говорю не то, что следует, извините меня, кузен Хорейс, но вы имеете в виду рабовладение?

Он кивнул.

— У нас в Канаде не думают, что людям в вашем положении это не нравится.

— Я знаю, — сказал он спокойно. — Но некоторым из нас это очень не нравится. Очень сильно. Больше, чем мы в этом сознаемся даже себе.

— В таком случае мне искренне жаль вас.

Дебора и дети бегом вбежали на веранду, у них был замечательный план отправиться завтра на пляж, если будет солнечно и тепло; и кузина Анна сказала, что ей это будет очень приятно, что было проявлением храбрости с ее стороны, подумал Хорейс, учитывая, как дети подшучивали над нею.

Утром на следующий день они погрузили в большую лодку одеяла, кувшин лимонада, кувшин с водой и смену белья для двухлетнего Хорейса Эббота, на случай, если он упадет в воду. Дебора решила, что с ними поедет Льюк, крепкий черный мальчик с живыми глазами. Хорейс помахал им на прощанье с пристани Блэк-Бэнкс и они отправились вниз по реке к узкой полоске песчаных дюн, сосен и пальм, называемой Длинным островом. Поездка была приятной даже для кузины Анны, если не считать аллигатора, гревшегося на солнце в черном иле на расстоянии около сорока футов от места, где они причалили. К досаде детей она быстро овладела собой, и они со смехом и песнями пошли по необитаемому островку к пляжу, где они собирались провести день.

— Хорошо здесь у моря, — сказала кузина Анна. — Совсем нет этого мха, похожего на паутину.

— О, он не растет так близко к океану, — авторитетно сообщила восьмилетняя Джейн. И никто не знает, почему не растет. А вот не растет. Мне его не хватает. Деревья выглядят раздетыми.

В течение двух часов они собирали ракушки на богатом сокровищами пляже, и так как поездка на берег океана была редким удовольствием, детям было не до того, чтобы дразнить Анну, они возбужденно занимались сбором удивительных находок — там были волнистые ракушки, моллюски-сердцевики, морские ежи. Они набили карманы до отказа и попросили Дебору дать им полотенца из корзины с едой, чтобы собрать еще.

Перед завтраком кузина Анна стояла немного в стороне от всех, длинная тень от ее высокой фигуры падала на серый песок.

— Посмотрите назад, кузина Анна, — закричала Джесси.

— Джесси, не приставай к кузине Анне, — строго сказала мать.

— Но, мама, посмотри, — девочка едва могла говорить от приступа смеха. — Смотри — вон там огромный краб, ему прохладно в ее тени.

На этот раз кузина Анна не закричала, она была слишком перепугана. Краб настойчиво полз к ней, оставляя неровный след в песке, и когда она отодвинулась, он пополз за нею.

Дебора крикнула:

— Он тебя не тронет. Стой на месте. Или беги, ты можешь легко обогнать его.

Кузина Анна не могла бежать. Она была в таком ужасе, что не могла двинуться с места. Дети громко смеялись, прыгали, хлопали в ладоши. Внезапно Анна взмахнула рукой и упала на песок.

— Она умерла, мама? — дети столпились, их побледневшие лица были испуганы.

— Нет, но она потеряла сознание от страха, и пусть это будет вам уроком! Слышите?

Дебора обрызгала лицо Анны свежей водой, которую принес Льюк, похлопала ее щеки и потерла кисти рук.

— Видите? Она не притворяется, что боится жуков и ящериц, и змей, и крабов. Она действительно боится, — страшно боится. И вы лучше попросите-ка Бога простить вас и помочь вам никогда ее больше не пугать.

Маленький Хорейс расплакался, Джесси и Лиззи стояли, вертя пальцами, а Джейн стала молиться. Боже Иисус, нам очень жаль, что мы ее напугали, мы ее любим, и хотим, чтобы она любила нас.

Кузина Анна шевельнула головой и Дебора прошептала:

— В своей молитве, Джейн, попроси Бога, чтобы кузина Анна захотела остаться и давать вам уроки.

Анна открыла глаза. Она посмотрела на Дебору и улыбнулась.

— Ты можешь прекратить молитву, кузина. Я собираюсь остаться здесь.

Глава XLII

Прошло два года, в течение которых кузина Анна стала членом семьи, пользовавшимся любовью и уважением; и новую дочь, родившуюся в день Рождества, назвали Дебора Анна.

— С такими двумя именами она обязательно должна быть особым ребенком, — заявил ее отец, и действительно с самого начала Анна Дебора была особенной. Она была здоровым ребенком, но более тихим, чем остальные, она была более заботлива, почти слишком чувствительна и чутка. Не то, чтобы она много плакала, нет, но мертвый крапивник, лежащий на дороге, больной цыпленок или поросенок вызывали у нее больше сострадания, чем обычно у детей.

— Она смотрит на меня своими большими серьезными глазками на худеньком личике, — говорила кузина Анна Хорейсу, — и мне трудно решить, за кого мне больно — за мертвую птичку или за маленькую Анну.

Хорейс и Анна часто долго разговаривали после ужина, пока Дебора и Ка укладывали детей. Он обнаружил у нее отличную способность почти по-мужски объективно смотреть на вещи; однажды душным августовским вечером, когда они пили холодный чай на восточной веранде, в надежде на ветерок с океана, он вдруг сказал:

— Пусть вас не вводит в заблуждение покой и тишина и благоустроенность жизни за те годы, которые вы провели у нас.

— Они были великолепны, это лучшие годы моей жизни.

Он рассеянно помешал чай.

— Впервые за время своего существования, Блэк-Бэнкс свободен от долгов. Но этот остров — часть штата Джорджия, а Джорджия, несмотря на то, что здесь появились новые железные дороги и заводы, в основном — хлопковый штат. А это означает — штат, которому грозит беда.

Она посмотрела на него задумчиво; потом Хорейс сказал:

— Трудно поверить, но совершенно неизбежно в будущем у Союза — трагедия.

Он никогда раньше не говорил этого вслух. Он обычно молчал, даже на собраниях плантаторов в Убежище, и особенно на встречах в клубе Сент-Клэр, где в воздухе носилась ненависть и чувство обиды на Север. Разговоры об выходе, отделении были широко распространены уже свыше двух лет, но на Сент-Саймонсе это никогда не воспринималось как нечто трагическое. Наоборот, по мере приближения к 1860-м годам, слово «отделение» приобрело значение магического способа разрешить все проблемы плантаторов. На июльском собрании Клуба Сент-Клэр был произнесен полный энтузиазма тост: «За славный, желанный день, когда наша любимая Джорджия будет объявлена совершенно свободной и независимой».

Хорейс не стал пить за этот тост; в общем возбуждении, этого не заметили. Слово «отделение» стало ему ненавистно, и для него была некоторым облегчением возможность говорить с Анной, уроженкой Канады. Ему было приятно, что она интересуется этой темой; ее нейтральная позиция давала ему возможность додумать нужные вопросы без ненужных споров.

— Незачем утверждать, что Юг экономически не находится в тяжелом положении. Это действительно так. Я читаю все, что могу достать, изложенное с обеих точек зрения. Я убежден, что тарифы несправедливы, что Север — благодаря контролю над торговлей и производством — получает сорок центов с каждого доллара стоимости хлопка, но должен существовать более приемлемый способ уравновесить несправедливое соотношение.

— У вас есть какие-нибудь идеи, кузен Хорейс?

— Нет я не политик и не экономист. Но в стране есть хорошие специалисты и с той и с другой стороны. Не может же быть, что никто кроме меня не думает, что нам надо найти возможность остаться единой нацией. Я хочу сказать — я уверен, что даже на Юге я не одинок, в этом мнении.

— Возможно, что и здесь на Сент-Саймонсе есть люди, думающие как вы.

— Но, как и я, они молчат, да?

— Может быть, для вас, сэр, самое лучшее — сохранять молчание. Ведь вы теперь наш мировой судья, — может быть, вам следует молчать. — Она улыбнулась. — В конце концов, чего бы вы добились, если бы вызвали ожесточенные споры между вашими соседями? Ведь, мистер Томас Батлер Кинг единственный, кто уезжает с острова, чтобы вращаться в мире политики за его пределами; а, насколько я понимаю, у него так твердо установившиеся взгляды за независимость хлопковых штатов, что его поколебать невозможно.

— Кинг — сторонник мирного отделения. Он не склонен лезть в драку, как многие наши южные политиканы. У нас с ним неодинаковые взгляды на рабовладение, но Кинг придерживается средней линии.

— А, вот здесь мы затронули больное место, кузен Хорейс. Это — рабство, не правда ли? Независимо от того, что говорят Север и Юг, болезнь заключается в рабовладении.

Он кивнул.

— Да, рабовладение — особенно в новых штатах. Право владеть рабами стало означать и право владеть землей. А, ведь, в конце двадцатых годов, когда я учился, совершенно ничего особенного не было в том, если южанин откровенно говорил, что вся система рабовладения безнравственна, недопустима, что она должна быть когда-нибудь отменена. Был у меня один приятель, споривший с этим, но очень многие южане не спорили. И очень редко по этому поводу люди выходили из себя. А сейчас, если бы я откровенно сказал, каким отвратительным и пагубным я считаю рабовладение, это привело бы в бешенство большую часть южан. Да и негров бы перепутало. На сегодняшний день эта система стала центром экономики Юга, основой его жизни. Может быть, уже слишком поздно для того, чтобы найти разумное решение.

Анна немного подумала.

— Даже, когда я сюда приехала четыре года тому назад, мы в Канаде чувствовали, как нарастает враждебность. Но, кузен Хорейс, северяне в Америке не знают южан. Естественно, в Торонто мы читаем газеты американского Севера, в них южане изображаются бессердечными жестокими чудовищами, которые избивают своих рабов, вступают в безнравственные связи с черными женщинами и допьяна напиваются водкой с мятой. Может быть, в этом есть какая-то доля правды — я не идеализирую человеческую природу, — но на Сент-Саймонсе я этого не вижу.

— О, кузина Анна, мы совершенно не знаем друг друга. Между Севером и Югом нет общения. И у того, и у другого масса прекрасных качеств, о которых ни тот, ни другой не знает. Если бы у нас была возможность познакомиться, то возникло бы что-то вроде взаимной привязанности, которая сменила бы эту ненависть, разделяющую нас. Если бы мы могли посещать друг друга достаточно долго, чтобы понять, что — хорошие или плохие, — но мы люди, одна страна. Я думаю, только таким путем можно решить все вопросы — даже рабовладение. Конечно, потребовалось бы время, чтобы решить проблемы рабовладения, — я знаю, что я сейчас говорю как типичный плантатор, — но это действительно потребовало бы времени. Если бы я освободил моих негров завтра, они бы не знали, что делать. Мы должны будем их обучить, научить их ремеслу и придумать способ уменьшить их зависимость от белых и зависимость плантатора от них. Всем нам нужна помощь — и черным, и белым. И те, и другие погибли бы. Вы знаете, если бы я освободил моих негров, я бы не смог взять взаймы достаточно денег, чтобы засеять пятьдесят акров хлопком на будущий год. Они — моя самая ценная собственность, мое дополнительное обеспечение. Мне стыдно, но это факт. Не знаю, многие ли согласятся со мной, но если бы у меня была другая возможность жить, содержать мою семью, — клянусь Богом, я бы избрал ее. Меня глубоко мучит моя неустранимая вина. Я бы сделал что угодно, чтобы избавиться от нее. — Он закрыл лицо руками. — Все, что угодно. Кроме одного: допустить, чтобы Дебора и дети терпели лишения. Негры тоже голодали бы, и это не рассуждение предубежденного южанина. Мы здесь существуем в долг. Они действительно мое дополнительное обеспечение. Я не мог бы занять достаточно денег, чтобы заплатить им, если бы я освободил их и они захотели бы остаться. — Он поднял голову и смущенно улыбнулся. — Бедная кузина Анна.

— Ничуть, — живо возразила она. — Я так здесь все полюбила, возможно я единственный посторонний человек, который может понять то, что вы говорите. Я сначала не понимала. Теперь понимаю. Мне не жаль тех, кто лезет в драку, но мне жаль вас, кузен Хорейс. — Она откинулась назад, глядя на темнеющее небо. — Я думаю, вам и тем, кто думают так же как вы, придется просто ждать, как сложится положение.

— Вероятно, — устало сказал он. — Но, в противоположность большинству моих соседей, я не думаю, что Федеральное правительство допустит, чтобы Юг отделился без борьбы. У меня определенное предчувствие, что будут беспорядки. Кровавая страшная схватка, которая может все изменить навсегда.

— Значит, вы согласны с президентом Бьюкененом, что Южные Штаты не имеют конституционного права на отделение?

— Да. Наша страна была создана по принципу объединенной группы штатов. Если этот принцип отбросить, Америка погибнет. Когда я учился в Йеле много лет тому назад, я узнал янки и полюбил их. Если бы только мы могли ближе узнать друг друга, — может быть, вместе найти решение проблемы, — они тоже могли бы полюбить и уважать нас. Если этого не будет, нам предстоит все потерять, и нас не ждет ничего, кроме трагических событий.

Глава XLIII

Рождество в Блэк-Бэнксе в 1859 году — году, когда родился второй сын Хорейса Джеймс Данн, — было самым веселым, шумным, приятным праздником, какой помнили все жившие там. Негры на неделю были освобождены от всей, кроме самой необходимой, работы и Хорейс, скрывая предчувствие, что это может быть последнее веселое Рождество, выдал двух свиней и весь необходимый гарнир для самого большого празднества на Сент-Саймонсе. Старшие дети Гульдов и их приятели в негритянском квартале увлеченно загадывали, какие подарки они получат на Рождество, обдумывали, что они подарят друг другу. Они громко хвастались, кто сколько сможет съесть жареной свинины.

— Полсвиньи, — говорила маленькая Анна.

— Я съем две полсвиньи, — кричал шестилетний внук Ка. И, так как старшие негры научили детей Гульдов своим ритмическим хороводным песням и играм, на большом заднем дворе в Блэк-Бэнксе толпились танцующие дети, скользившие по земле, не отрывая ног, разного возраста и роста, хлопавшие в ладони и певшие в такт.

В последний вечер празднества Хорейс и Дебора, и Мэри с Каролиной и кузиной Энн приняли участие в общем танце, организованном Джули. Двор был увешан бумажными фонариками, и вокруг большого костра, где горели дубовые и сосновые поленья, даже старые Ларней и Джон шаркали в кругу смеющихся лиц и пели все вместе:

В то время, как Ка и Дебора изловили детей и увели спать, негры из Блэк-Бэнкса и Сент-Клэр собрались вместе и спели любимую песню Хорейса, — песню рабов приморских островов. Он всегда улыбался во время исполнения этой песни, слушал с удовольствием; его восхищала необыкновенно сильная преданность этих негров их Богу, и он ясно понимал, что они его любят и потому «дарят массе Хорейсу его песню». Но в этот вечер он не мог улыбаться, когда они начали петь. Он смог только поднять руку в знак благодарности за их внимание. Обычно почти всегда он присоединялся к пению, стараясь придерживаться сложного древнего ритма. В этот вечер он был не в состоянии улыбаться и петь, но он как никогда глубоко чувствовал смысл песни.

Гром грянул даже раньше, чем опасался Хорейс. Авраам Линкольн был избран Президентом Соединенных Штатов шестого ноября 1860 года, и в последние дни беспорядочного президентства Джеймса Бьюкенена, даже ранее инаугурации Линкольна, Южная Каролина отделилась от Союза.

— Началось, кузина Анна, — мрачно сказал Хорейс. — Все так убеждены, что Линкольн не намерен сохранить рабовладение, что каждый хлопковый штат уйдет из Союза вслед за Южной Каролиной.

— Может быть, это не так. Еще есть надежда. Мистер Линкольн — здравомыслящий, разумный человек.

— Нельзя рассчитывать на счастливую случайность, кузина. Я отправлю вас в Торонто, пока не поздно.

— Но как же будет с образованием детей? — запротестовала она.

— Мы отправим двух старших девочек в школу. А остальным придется довольствоваться тем, чему Дебора и я можем их научить, пока не выяснится, как будет дальше.

В начале января Анна увезла Джейн и Джесси в Саванну на маленьком пароходике капитана Стивенса «Сара», заботливо устроила их в пансионе мадам Ла Кост, и вернулась домой в Канаду. Для семьи в Блэк-Бэнксе отсутствие двух девочек и кузины Анны воспринималось почти как три смерти, но настоящий тяжелый удар грянул через неделю, когда был обстрелян Форт Самтер. Губернатор Браун приказал артиллерии Джексона из Мейкона занять южный конец острова Сент-Сеймонс для защиты гавани Брансуик.

— Мистер Гульд, дорогой, нам это чем-то грозит? — спросила Дебора, когда он прочитал ей в «Саваннском республиканце», что губернатор велел также войскам Штата занять Форт Пуласки в устье реки Саванны.

Нет еще, Дебора, пока еще нет. Миссисипи, Флорида и Алабама отделились, но Джорджия все еще в Союзе.

Номер саваннской газеты от восемнадцатого января пришел в Блэк-Бэнкс двадцать первого. У Хорейса задрожали руки, когда он прочел напечатанный крупным шрифтом заголовок: съезд Джорджии голосует 164 против 131, за отделение.

Он уронил газету и постарался осознать, что он более не гражданин Соединенных Штатов. Сто тридцать один житель Джорджии все-таки проголосовали против. Это было некоторым утешением, но штат отделился. Он постарался сдержать свою ярость, вызванную тем, что ничего не смог сделать, — только стоять в стороне и смотреть, как это произошло. Подняв газету, он прочитал отчет до конца. Узнав результаты голосования, сенатор от Джорджии Роберт Тумс ушел из зала заседания Сената Соединенных Штатов, «сказав речь, которая не скоро забудется». Тумс бросил вызов Северу, предложив попытаться сохранить Юг в Союзе; он крикнул: «Приходите, попробуйте! Измена? Ба!» Когда-то разумный, сторонник Союза, Тумс в бешенстве покинул Зал Сената, прошел сразу в Казначейство Соединенных Штатов и потребовал полагающуюся ему как члену Сената оплату и стоимость пути в Джорджию.

Хорейс услышал, как хлопнула входная дверь, и, прежде, чем он мог спрятать газету, Мэри оказалась в гостиной с письмом в руке, с покрасневшим, взволнованным лицом.

Он подошел к ней.

— Мэри, что такое?

— Ты прекрасно знаешь, в чем дело, Хорейс. Сейчас не время защищать женщин, мы не из такого разряда. Но что произошло с мужчинами в Джорджии? Как это случилось, что только один несчастный засушенный сенатор по имени Стивенс сохранил достаточно здравомыслия, чтобы вести себя по-джентльменски? Чтобы вести себя разумно?

Хорейс придвинул стул к камину.

— Сядь, сестра.

— Не хочу я садиться!

— Ну, что же в этом письме?

— Оно пришло только что от Джорджии Кинг. Она работала секретарем отца на Съезде Джорджии, и она говорит, что ее бедный отец, все еще тяжело переживающий смерть миссис Анны-Матильды, прилагал отчаянные усилия, чтобы проект отделения принял умеренные формы, но большинство участников просто обезумело. Стивенсу не дали говорить, как только он выразил единственную разумную мысль из всего сказанного за этот день — что правительство Соединенных Штатов, при всех его недостатках, все же в большей степени приближается к понятию хорошего правительства, чем любое другое из существующих, или что-то в этом роде. О, Хорейс, Джорджия Кинг говорит, что большая часть законодателей бушевала во всю, — требовали свергнуть Федеральное правительство — взять человек пятьдесят, идти в Саванну и захватить таможню, — идти маршем на Вашингтон, сжечь правительственные здания, захватить Казначейство Соединенных Штатов! Хорейс, у нас же были умные, дальновидные конгрессмены в нашем штате, — не сумасшедшие! Что же произошло?

— По крайней мере сто тридцать один проголосовал против, Мэри, — беспомощно сказал Хорейс.

В дверях стояла Дебора, бледная, с широко раскрытыми серыми глазами.

— Что-то плохое случилось, мистер Гульд, дорогой?

— Да, Дебора. Случилось плохое.

— Наши политические деятели Джорджии совершенно, начисто сошли с ума, Дебора, — крикнула Мэри. — Мы уже больше не живем в Соединенных Штатах Америки. У нас даже нет страны. Мне не нравится, как Север с нами обращался, — мне это не больше нравится, чем этим сумасшедшим, но, Хорейс, не таким же способом улаживают разногласия. Это безумие может привести, — Хорейс, как ты считаешь, — оно может привести к настоящей войне?

— Да. — Он старался говорить спокойно. — Да, сестра, может. Конечно, остается возможность, что Федеральное правительство не станет заставлять нас силой вернуться, но…

— Ты говоришь совсем неубедительно. И даже если бы они попробовали вернуть хлопковые штаты в Союз законными способами, эти горячие драчуны постарались бы помешать этому.

Дебора, все время стоявшая в дверях, медленно вошла в комнату, и встала между ними. Она взяла руку Хорейса и руку Мэри.

— Но что можем мы трое сделать, — только жить так, как мы всегда жили. Быть вместе, и просить Бога восстановить мир.

— Никогда Бог не останавливал разгневанных людей, Дебора, — сердито сказала Мэри. — Людей, так переполненных ненавистью, ничто не может остановить, пока они не ударятся крепко обо что-то, что их остановит. — Она похлопала Дебору по руке, и села. — Я знаю, криком я делу не помогу. Я также знаю, что, несмотря на горячность, Юг выйдет победителем, что бы там ни было. Ведь в газете сказано, что флот Соединенных Штатов капитулировал при Пенсаколе нашим морякам, а у нас еще даже не образовано правительство Конфедерации. Мне это все не нравится, но если будет схватка, мы победим раньше, чем у нас здесь начнутся беспорядки.

Хорейс удивленно посмотрел на нее.

— Ты что, серьезно это говоришь?

— Конечно, серьезно. Один южанин стоит дюжину этих янки! Если только они дадут нам время поостыть, все будет снова нормально, — может быть, лучше, чем раньше, — теперь, когда о наших обидах сказано открыто. Теперь, когда они знают, что мы не собираемся покорно переносить все, что угодно.

Он усмехнулся.

— Мэри, ну, ты настоящая южанка, совсем настоящая!

— До самой смерти! — Она вскочила. — Ну, я высказала все, что хотела. — На полдороге к двери она круто обернулась. — А что ты имел в виду, когда сказал таким насмешливым тоном: «Ты настоящая южанка», Хорейс Банч Гульд?

— Ты думаешь с помощью эмоций. Это все, что я имел в виду. Идем, я подсажу тебя на лошадь.

— Все будет хорошо, Мэри, — крикнула Дебора с крыльца. — Что бы ни случилось, у нас здесь на Сент-Саймонсе все будет хорошо.

Глава XLIV

Первые страницы «Брансуикского Вестника» были почти полностью посвящены новостям и рассказам о повышенной активности военных у берегов Джорджии. Брансуикский стрелковый полк, организованный с пышными торжествами в 1860 году, был мобилизован в Армию Конфедератов в мае следующего года под командой полковника Семмса.

Как все женщины области, Мэри собирала лишние куски бумажной материи, материи для рубашек, красную фланель, тиковый материал, пожертвовала даже больше половины сбора гусиных перьев для госпиталей Конфедерации, которые возникали в одиннадцати штатах Конфедерации. Был конец 1861 года, поля были все убраны, и Хорейс и Мэри находились в его конторе в Блэк-Бэнксе, где они работали, как считалось, со своими счетами.

— Хорейс, ты, кажется, совсем не интересуешься войной. Как ты можешь так сосредоточиваться на этих несчастных цифрах?

— Потому что они требуют сосредоточенности, сестра.

— Если бы ты был со мной в Брансуике на прошлой неделе, когда Джули и я свезли наши пожертвования, — если бы ты слушал как поют эти толпы, если бы ты видел как эти храбрые, пылкие молодые парни собираются в поход, покидая свои семьи и любимых, ты бы не был так беспристрастен. Они поразительны, наши солдаты, — все они убеждены, что это кончится в самое короткое время. Тебе надо бы их увидеть. Они похожи на людей, отправляющихся на большую охоту. Совсем нет печали, — за исключением некоторых людей постарше. Одна из дам, которая сидела рядом со мной, сказала мне, что она молится каждый день на коленях, часами. Конечно, все мы должны молиться, но наши солдаты просто не могут быть побеждены. Они даже не ожидают настоящих боев. У них с собой чемоданы с одеждой — вечерние костюмы, самое лучшее белье. Почти у каждого солдата в нашей области сопровождающий черный, который будет о нем заботиться. — Она засмеялась. — Ты поверишь?

Я видела несколько молодых людей, которые показывали свои серебряные ложки и вилки, они клялись, что на земле янки они будут есть только южным серебром! В противоположность нашим вспыльчивым членам Конгресса, они покажут этим вашингтонцам, как ведут себя настоящие джентльмены.

— Вашингтонцам? — недоверчиво спросил Хорейс.

— Конечно. Они думают взять Вашингтон первым делом.

— Вот что.

— Ну, слушай, брат, из-за того, что тебя не взяли потому что тебе сорок девять лет, это не причина быть равнодушным. Ты бы должен был как все мы петь целыми днями новые песни Конфедератов, — держу пари, что ты их совсем не знаешь.

— Я большую часть их знаю уже много лет. Матросы пели их, когда я работал на речном пароходе. Конфедераты только сочинили новые слова. — В течение всего времени пребывания дома он никогда не говорил о речном пароходе, и он вдруг стал почти чужим сестре.

Он закрыл черную бухгалтерскую книгу.

— Ну, Мэри, именно в этот год у нас будет небывалый урожай хлопка.

— Видишь? Это замечательно. Все говорят, что Король Хлопок выиграет нам войну.

— Я вижу только одно, — что самый лучший урожай, какой был у нас за много лет, пропадет.

— Пропадет?

— Как переправить хлопок в Англию? Ты же знаешь, что вокруг нас Федеральная блокада. О да, несколько человек, такие, как капитан Стивенс, время от времени прорываются, но янки все время сжимают ее. Ты все это знаешь.

— Хорейс Гульд, где же твоя вера?

— Не знаю. Если бы я сказал, что знаю, это была бы ложь. Может быть, если бы я знал, что Всемогущий думает о нас — о Севере и о Юге — я бы мог ответить.

— Ну, а я могу тебе сказать.

— Можешь?

— Всемогущий на стороне Конфедерации! Он не мог бы быть на стороне янки, зная, как они относятся к нам. Поразмысли хорошенько, брат.

— Факты все говорят против тебя, Мэри — независимо от Бога. Даже негры чувствуют это. У этих Людей тонкое ощущение истории. Они знают, что на самом деле весь спор идет из-за рабства, они уже чувствуют грядущую свободу.

Она засмеялась.

— Ты слишком даешь волю воображению. Я не вижу разницы в их поведении, хотя бы в выражении глаз. Да, ведь, Хорейс, они не умеют читать. Откуда они могли бы узнать обо всем этом?

— Я научил Адама и Джули читать, и я даю им газеты.

— Я бы сказала, что ты поступил очень глупо, если бы Адам и Джули не были такими надежными. О, брат, неужели ты не с нами? Неужели ты не убежден, что право на нашей стороне? — Она заставила его посмотреть на нее. — Если бы ты был моложе и мог бы идти на войну, ты бы пошел, не правда ли?

— Ты знаешь мой ответ. Я хотел зачислиться как только был обстрелян Самтер.

— Так почему же я чувствую, что я далеко от тебя? Как будто ты не со мной — не с нами?

— Потому что я по-прежнему люблю Союз и верю в него.

— Не может быть — теперь!

— Нет, может. Слушай, Мэри, любой уважающий себя человек будет насмерть драться, чтобы защитить свою семью, и свою землю, и свой штат. Мне для этого нет надобности верить в то дело, ради которого идет война. Генерал Роберт Ли возглавил армию Конфедератов, хотя к причине войны он относится не с большим энтузиазмом, чем я. Но он будет драться, чтобы защитить то, что ему принадлежит. Так же буду и я. Когда настанет время старшему поколению идти в армию, я буду готов.

— О, так долго это не будет продолжаться.

— Может быть.

— Во всяком случае, это все, что мне надо было знать. — Она села на ручку его кресла, положив руку ему на плечо. Они долго смотрели в окно. Лес позади двора был неподвижен, косое осеннее солнце пробивалось светлыми полосами от верхушек деревьев до земли, покрытой ковром из коричневых сосновых иголок. — Мне стыдно, что я насильно заставила тебя объясниться, Хорейс. Уж если кто знает, что ты будешь драться, чтобы защитить Блэк-Бэнкс, — так это я.

Она вздохнула.

— У тебя самые красивые леса на всем Сент-Саймонсе. И вдруг показалось, что война очень далеко, не правда ли?

* * *

— Опасное это дело, капитан, — прорываться через блокаду, — сказал Хорейс своему другу на следующий день в Джорджии. — Я не прошу никаких одолжений, мне нужен совет. Мне надо переслать мой хлопок в Ливерпуль. Деньги сейчас нужны более, чем когда-либо.

— Прорываться через блокаду опасно, но и прибыльно, Гульд. Но если я смогу провезти твой хлопок, я обещаю, что ты мне заплатишь столько же, сколько платил раньше.

— Ты настоящий друг. А что ты думаешь обо всем этом?

Капитан Чарльз погладил свою бородку и посмотрел искоса на спокойную воду.

— Я думаю, у нас впереди долгая и кровавая война.

— Мне хотелось бы что-то делать тоже. Ты хоть можешь иногда прорываться через блокаду.

— Ты очень скоро будешь сражаться, Гульд. Возрастной предел будет поднят — и меньше, чем через два месяца всех штатских белых эвакуируют с этого острова.

Хорейс удивленно посмотрел на него.

— Ты правда веришь этому?

— Я знаю это. Я уеду. Я слышу многое. Сент-Саймонс — одно из наиболее стратегически важных мест на южном побережье. Наши поля и амбары с большими запасами могут обеспечить пищей большое количество солдат. Остров — прекрасная база для деятельности и укрытия судов для прорыва блокады и внезапного нападения. Сент-Саймонс господствует над входом в Брансуикскую гавань, — самую крупную на побережье Джорджии к югу от Саванны. О, Гульд, если у Конфедератов есть хоть какая-то возможность удержать эту часть побережья, то Сент-Саймонс — ключевая позиция для этого. Поверь мне, через два месяца на острове не останется никого, кроме солдат и негров. Так что будь готов. Мы провели последнее Рождество на нашем прелестном острове, и это на очень долгое время.

Капитан Стивенс был прав. В декабре 1861 года, когда восьмому ребенку Деборы, Хелен, исполнилось всего несколько месяцев, офицеры армии Конфедератов из укреплений, построенных на плантации Убежища, объехали дома на всем Сент-Саймонсе с приказом всем штатским белым эвакуироваться в течение недели.

— Вы будете нужны не только у себя в имении, чтобы помочь им уехать, Гульд, — сказал Хорейсу молодой лейтенант. Большинство здоровых мужчин в армии. Капитан Стивенс будет поблизости, чтобы помочь, и мы попросили его нанять сколько возможно плоскодонок. Конечно, каждая семья сама оплачивает стоимость аренды. Как скоро вы сможете быть готовы?

— Нам должно хватить трех дней, — сказал Хорейс. — Капитан Стивенс предупредил меня. Я ожидал этого.

Лейтенант засмеялся.

— Вы, безусловно, единственный такой разумный человек из всех.

— Это будет надолго, лейтенант?

— Не более шести месяцев, может быть и меньше. Мы их быстренько побьем. Главное — эвакуироваться срочно и спокойно. — Он повернул лошадь. — Мне очень грустно, что вы все уедете, сэр. За последние несколько месяцев было несколько приятных вечерних встреч в Убежище Кингов. А вот такое лишает войну всякого интереса, не правда ли?

Дебора сидела на большом бревне и рассказывала детям ирландскую сказку о «маленьком народце», когда Хорейс сказал, что им пора. Лиззи, одиннадцати лет, Хорейс, девяти лет, Мэри Фрэнсис, семи, Анна, шести и Джимми, двух лет весело взволнованные побежали во двор и вскарабкались в старый фургон, нагруженный уже теми немногими вещами, которые они везли с собой. Ка грустно стояла рядом с Деборой, держа на руках новорожденную Хелен.

— Мы готовы, мистер Гульд, дорогой. Насколько вообще мы можем быть готовы уехать из этого благословенного места.

Хорейс обнял ее, и смог сказать только:

— Я горжусь тобой. Я люблю тебя.

Она прижалась к нему, потому повернулась к Ка, улыбаясь, хотя по щекам у нее катились слезы.

— Меня тут некоторое время не будет, никто не будет тебе говорить, что надо делать. Последнее — снеси беби в фургон, пожалуйста.

Ка тоже плакала.

— Дебора, — сказал Хорейс, — ты уверена, что нам не надо взять с собой Ка для помощи тебе?

— Мистер Гульд, дорогой, у Ка здесь дети и внуки. Я бы не простила себе, если бы мы заставили ее расстаться с ними. Нехорошо и то, что мы берем с собой Адама, но у него с Миной хоть детей нет. А я отлично управляюсь с помощью Адама.

Она побежала к фургону, где ждали остальные дети, которые громко прощались с неграми, стоявшими кругом, и многие из них плакали.

— Ну, хорошо, дети, все сели? — Дебора заставила себя весело улыбнуться и обошла быстро, с чувством глубокого горя, всех стоявших, пожав руки всем и целуя детей, которые были скорее испуганы, чем опечалены, она повторяла: — Мы недолго будем отсутствовать. Будьте здоровы и присмотрите за нашим домом, ждите нас. Мы ненадолго уезжаем.

Хорейс тоже обошел всех, и последний, кому он пожал руку, был Джули.

— Ты свободен, Джули, — шепнул он своему старому другу. Тебе не обязательно оставаться здесь.

— Да, сэр, масса Хорейс, знаю. Но я буду здесь, когда вы вернетесь. Не возьмут они наш дом, сэр, если я могу их остановить.

Хорейс схватил обеими руками руку Джули, поспешил к фургону и поднял Дебору на сиденье рядом с собой. Ка подала ей ребенка и они медленно поехали по тряской дороге из Блэк-Бэнкса, а вслед им все кричали слова прощания, махали и плакали.

Когда они доехали до поворота к Нью-Сент-Клэр, Адам ждал в другом фургоне, груженном свиньями и цыплятами. Льюк и тетя Каролина сидели одни в гульдовском экипаже, не было видно ни Мэри, ни мамы Ларней, ни Джона.

— Твоя сестра отказалась ехать, — сказала Каролина, ломая руки. — Я все средства испробовала, Хорейс, даже стыдила ее за то, что она причиняет тебе еще больше забот в такое время, но ее ничем не пронять. Уверяет, что может справиться с янки, что она изменила решение.

Хорейс побежал по дороге к Нью-Сент-Клэр, дав знак Льюку следовать за ним с экипажем. Мэри стояла между мамой Ларней и Джоном в черном шелковом платье, в котором она собиралась ехать на материк, и распоряжалась, как в обычный день. Если тете Каролине не удалось уговорить ее, ему не было смысла пробовать.

— Что там копают около источника? — спросил он почти небрежно.

— Я остаюсь здесь, но мы не собираемся рисковать с этими янки, — заявила она. — Мы упаковали серебро и хороший фарфор нашей матери и собираемся зарыть это так глубоко, что даже их длинные носы не найдут.

— Хорошая мысль, — ответил Хорейс, затем поднял ее и снес к экипажу, не взирая на то, что она сопротивлялась и колотила его по плечам, сел рядом с ней, помог Ларни и Джону влезть и велел Льюку ехать назад, туда, где их ожидали остальные.

На полпути через пролив Баттермильк плоскодонка, на которой находились негры, свиньи, цыплята и немногочисленные предметы меблировки оторвалась от ведущего судна капитана Стивенса и перевернулась, среди криков ужаса, кудахтания и визга. Негры и свиньи, и цыплята, а также большая часть мебели оказались в холодной воде. Спасти удалось только негров, — мокрых, перепуганных их вытащили через борт сохранившейся плоскодонки. Мэри помогла спасти маму Ларней, но все еще ни с кем не разговаривала.

— Не так уж это страшно, что потеряли мебель, — утешала Дебора Хорейса, когда он прополз между ящиками и мокрыми черными телами и сел рядом с ней. Мы все сохранились, и это главное.

— Свиньи и цыплята — вот что было важно, Дебора. Может быть, они означали разницу между голодом и достатком для тебя и детей, если я должен буду покинуть вас.

— У нас еще осталось, мистер Гульд, дорогой, на то время, пока мы будем в отъезде.

— Конечно, у нас еще много, — утешала Хорейса мама Ларней, отжимая соленую воду из юбок. Ларней посадит большой огород, когда мы найдем где жить. — Ее воркотня напоминала минувшие времена, и у Хорейса немного отошло от души, до того момента, когда он услышал всхлипывания Адама.

— Это из-за Мины, — прошептала Дебора. — Он не знает, что будет с Миной.

В течение трех очень тяжелых дней, которые они провели во временном помещении на покинутой плантации Дента Нью-Хоуп на материке, Мэри не пожелала даже обсудить с Хорейсом вопрос, где они будут жить. Когда он на третий вечер вернулся с неприятным известием, что не смог найти никакого достаточно большого помещения, где они могли бы жить все вместе, он чувствовал себя совершенно одиноким без помощи сестры.

— Я нашел меблированный дом в Блэкшире для тебя и тети Каролины; и там есть комната для мамы Ларней и папы Джона, — сказал он ей. — Дебора, дети и я будем жить в Бернейвилле. Я нанял экипаж для вашей поездки в Блэкшир. Будет тесновато вчетвером, но у вас нет никаких вещей, кроме того, что взяла тетя Каролина. Ты сможешь поделиться одеждой с Мэри, тетя Каролина?

— Конечно, Хорейс, дорогой. Нам хватит вполне, — ответила Каролина. Мэри промолчала.

— Я купил старый фургон, Дебора, для наших вещей. Мы поделимся запасами с Мэри и тетей Каролиной.

Когда настало время расставаться, Дебора обняла Мэри и поцеловала ее.

— Я каждый день буду молиться за тебя, дорогая сестра, — сказала она. — За тебя и тетю Каролину, и маму Ларней, и папу Джона, и за наши дома, оставшиеся там.

Это была очень простая короткая речь, но все слышали ее, и Мэри больше не могла выдержать.

— Мне стыдно за себя, — сказала она с усилием. Она стояла очень прямо, ее черное шелковое платье развевалось от ветра с реки. — Я не сделала ошибки, — я была права, когда хотела остаться в Розовой Горке. Если бы какие-нибудь янки пробрались на Сент-Саймонс, я бы справилась с ними одна. Но с моей стороны было нехорошо дуться. Пожалуйста, все простите меня. Нам следовало остаться дома, но уж раз так не получалось, все равно у нас дела пойдут хорошо. У всех нас дела пойдут хорошо.

Она обняла Дебору и детей, затем подбежала к Хорейсу, бросилась в его объятия и заплакала. Он поддерживал ее, пока она не освободилась резким движением, высморкалась, и, стоя совершенно прямо, заявила:

— Ну, ладно, хватит, теперь будем ждать, чтобы янки сдались.

Хорейс смог оставаться с семьей немногим более года, этого было достаточно, чтобы устроить их в тесном, продуваемом насквозь коттедже в Бернейвилле, поблизости от одной из немногих сохранившихся железных дорог. Он купил несколько свиней и корову, капитально отремонтировал полуразвалившийся амбар, привел в порядок дом, насколько это было возможно, расчистил имевшийся там акр земли и засеял его. Через два дня после рождения их девятого ребенка, Анджелы Ла Коста, он получил приказ прибыть назад на Сент-Саймонс не позднее пятнадцатого марта. Был сформирован полк из людей старшего возраста, прозванный «Младенцы», под командованием майора Смита, и к весне 1863 года у Хорейса нарушилась постоянная связь с Деборой и с семьей.

Глава XLV

«30 апреля 1863 года

близ Долтона, Джорджия

Моя Дебора!

Один Бог знает, когда я смогу отправить это письмо, но чтобы остаться в здравом уме пока мы ждем здесь, в холмах северной Джорджии, я должен написать просто ради себя самого. Я здоров, нервничаю, угнетен напрасной тратой времени из-за этого ожидания. Мы ожидаем, что нас переведут в Долтон к лету и командиром будет генерал Джонстон. Что будет потом не знаю. Я стараюсь не загадывать даже на час вперед. За то время, что я здесь, было несколько религиозных собраний «возрождения веры» и многие говорят, что они утвердились в вере. Я посещал их с удовольствием, хотя служба очень отличается от нашей. Пожалуй, единственное, что дает мне право считать себя религиозным человеком, это надежда на то, что Бог меня не оставит. Я знаю, что Он следит за тобой, моя любимая, и благодаря твоим молитвам, за мной тоже. Поцелуй от меня детей и скажи им, чтобы они слушались тебя.

Твой любящий муж Хорейс Банч Гульд».

«23 июня 1863 года.

Бернейвилль, Джорджия

Дорогой мой муж!

Мы все здоровы и с помощью Божьей, а также моего медицинского справочника я постараюсь, чтобы так было и дальше. Кругом здесь все время умирают дети, но наши голубчики здоровы и с каждым днем у них усиливается аппетит. Нам не легко, и если бы я пыталась уверить тебя в обратном — это была бы ложь. Но самое тяжелое для меня, — быть в разлуке с тобой, так что я даже не вижу твое милое лицо. В случае, если ты не получил письмо от Мэри на этой неделе, сообщаю тебе, что верная старая мама Ларней скончалась. Она умерла во сне; ей уже порядочно за восемьдесят лет. Папа Джон от горя слег. Но тебе поднимет настроение, когда ты узнаешь, что твоя сестра Джейн поселилась с Мэри и тетей Каролиной, а ее муж служит Конфедерации. Джейн привезла лишние платья, и Мэри в восторге. Ее старое черное шелковое платье сносилось. Я обещала Мэри в моем последнем письме, что сообщу тебе эту хорошую новость. У меня давно нет писем от тебя. Я терпеть не могу кофе из поджаренной кукурузы, и мне, как и детям, надоедает однообразная еда, но мне ничего не тяжело, кроме одного — не знать, что с тобой ничего не случилось. Я знаю, что ты пишешь, когда есть возможность, и могу только надеяться, что письмо скоро придет. Железные дороги закрываются одна за другой. Странное это время, и мы оба живем в странных местах, но мы всегда соединены в Боге. От всего сердца я хотела бы быть уверенной, что для тебя Бог так же реально существует, как для меня. Мне необходимо знать, что ты понимаешь, как близко Он пребывает к нам обоим.

С глубокой любовью Дебора Гульд».

«24 декабря 1863 года.

В окопах в Долтоне

Дорогие мои Дебора и дети!

Генерал Джонстон давно принял командование, и все-таки мы все еще сидим в окопах в Долтоне и все еще ждем. Вчера вечером шел снег, и я вспомнил мои школьные дни в Нью-Хейвене. Скажи Хорейсу и Джимми, что их отец лучше всех бессмысленно швырял снежки в циферблат больших часов Лектория на территории старого Йеля. Наши дети никогда не видели снега. Может быть, когда все это кончится, мы сможем привезти их сюда. Для меня, это, конечно не поддается сравнению с нашим островом, но, особенно весной, я нашел что северная Джорджия — цветущая и красивая местность. Я опять надеюсь, что это письмо дойдет до тебя, и что твое тоже придет. Ответить на все твои вопросы было бы трудно, и тебе на мои тоже. Я не получаю писем от Мэри, но, конечно, меня успокаивает и радует, что Джейн живет у нее. Молись за меня, моя Дебора, как и я стараюсь молиться за вас всех. Я пишу на колене, прислонясь к ограждению, покрытому мешками, чтобы было хоть немного теплее. Трудно поверить, что сегодня сочельник, и еще труднее поверить, что мама Ларней умерла. Она мне все еще нужна. Странный это мир, куда решил явиться Вифлеемский Младенец.

Твой преданный муж Хорейс Банч Гульд».

«7 мая 1864 года.

Любимый мой муж, мистер Гульд, дорогой!

Несколько месяцев тому назад я старалась убедить тебя, что Бог никого не выпускает из поля зрения. Прости меня, мой дорогой, но почему ты чувствуешь, что у тебя нет личной связи с Богом, в то время как он делает все возможное, чтобы заботиться о нас? Когда я каждый вечер молюсь в этой полуразвалившейся хибарке, я прошу не только о том, чтобы ты был невредим и чтобы мы поскорее вернулись в Блэк-Бэнкс, но и о том, чтобы ты наконец понял, что у человека нет возможности уйти от внимательного взгляда Отца. Я скучаю по нашей маленькой церкви в Джорджии, но все яснее понимаю, что Бог присутствует там, где мы находимся. Почему тебе не обратиться к Нему? Что ты от этого потеряешь, мистер Гульд, дорогой? Просто скажи: Боже! Ты здесь, со мной? Он как-нибудь даст тебе понять, что он близко. Дети здоровы и я тоже, только ночью, когда они спят, я плачу совсем тихонько от тоски по тебе и потому что держаться бодро в течение дня стоит большого напряжения. Самое тяжелое — не знать, жив ты или нет, здоров или болен. Мои молитвы сопровождают тебя всегда, и Бог сопровождает тебя так, как я бы не могла, даже если бы у меня была возможность быть с тобою в этих слякотных окопах.

С постоянной глубокой любовью Дебора Гульд».

«3 августа 1864 года.

В окопах к востоку от Атланты

Моя Дебора!

Шерман все еще пытается обойти нас с гораздо более крупными силами, чем наши, но генерал Джон-стон проявляет себя как специалист в стратегии выхода из-под удара и промедления, — это единственный образ действия, возможный для нас. Армии входят в соприкосновение каждый день, но я пока даже царапины не получил. Война главным образом заключается в том, что мы копаем окопы и ячейки для стрелков под жарким солнцем. Я видел, как умирают, и никогда не привыкну к этому, но я стал невосприимчив к обстановке смерти. И если я когда-нибудь буду опять жить на Сент-Саймонсе, я не буду обращать внимание на слепней. Сейчас больше нет времени писать. Над нами только что пролетело ядро по направлению к Атланте. Там люди живут в погребах и бомбоубежищах. Я жив и здоров, и люблю тебя и детей.

Хорейс Банч Гульд».

«12 августа 1864 года.

В окопах, Атланта

Любимая Дебора!

Твой ответ на мое последнее письмо еще не успел прийти, но сегодня мой день рождения и, как всегда, мои мысли далеко, в Бернейвилле, где ты и мои дорогие дети дожидаетесь конца этого страшного безумия. Этой бессмысленной войны, где американцы продолжают убивать американцев. Я тоже убивал, и воспоминание об этом никогда не сотрется. Небо к востоку очень темное и по нему плывут тучи, но темную часть неба пересекает радуга. Этот контраст для меня полон значения, — это как наша жизнь до этого безумия и теперь. Радуга также перекрывает пространство между нами и передает мне твою любовь, моя дорогая жена. Вокруг меня смерть и зловонные болезни, и несчастье, но там наверху, если я останусь жив, есть надежда, что мы опять попадем домой. Бумаги мало, так что я заканчиваю, люблю тебя и детей. Молись за меня, молись за всех нас.

Твой преданный муж Хорейс Банч Гульд».

«1 сентября 1864 года.

Бернейвилль, Джорджия

Любимый мой, мистер Гульд, дорогой!

Сегодня получила хорошее письмо от Мэри, она благодарит меня за то, что я сообщаю тебе об их жизни в Блэкшире. С бумагой здесь тоже плохо. Ее письма доходят до нас в Бернейвилле быстрее, но я знаю, что ей тяжело, что она не может писать тебе. Она и Джейн, и тетя Каролина, и папа Джон чувствуют себя хорошо. Мы по-прежнему живем в нашем домишке. У нас достаточно еды, хотя разнообразия мало — кормовая капуста, репа, бататы и немного мяса. Чтобы сэкономить бумагу, как ты видишь, я пишу между строчками твоего последнего письма, и у меня сердце разрывается из-за того, что придется расстаться хотя бы с одним листком, к которому прикасались твои руки. Я не пропускаю ни одного дня без занятий, и дети неплохо усваивают мои уроки. Пришло сообщение, что по приказу генерала Борегара, школу мадам Ла Кост в Саванне надо закрыть, и Джейн и Джесси в отчаянии, что им придется уехать и жить в Бернейвилле. Я не писала тебе, пока не узнала, что для наших дорогих девочек будет возможность приехать сюда. Милая мадам Ла Кост отправляет их с двумя молодыми офицерами из гарнизона. Бог заботиться о нас.

Твоя любящая жена Дебора Гульд».

«7 сентября 1864 года.

Бивуак близ Джонсборо

Любимая Дебора!

Клочок оберточной бумаги. Я пишу коротко. Генерал Джонстон был отстранен от командования 17 июля в пользу генерала Гуда. С тех пор мы сразу проиграли четыре важных сражения. Союзная армия вошла в Атланту 2 сентября. Мне дали отпуск и, когда ты получишь это письмо, я уже буду в пути к вам. Я теперь капитан.

Твой любящий муж Хорейс Банч Гульд».

Дебора долго сидела, прочитав письмо, не в состоянии даже плакать. Он возвращается домой. Она опять увидит его лицо. Она опять почувствует себя уверенно в его объятиях. Она услышит его голос. Было не совсем честно не сказать сразу детям, игравшим во дворе, но она так долго сдерживала слезы, что, пожалуй, имела право на лишних пять минут в одиночестве. По лицу ее потекли слезы, и она заплакала так сильно и открыто, как не позволяла себе плакать все долгие месяцы его отсутствия. Потом она откинулась на спинку милого кресла-качалки из Блэк-Бэнкса — того, которое зацепилось за борт плоскодонки и не пропало в проливе Баттермильк, — и впервые после его ухода в марте 1863 года, смогла отдохнуть.

Лучи теплого золотистого осеннего солнца упали на жестяную полоску, которую младший Хорейс прибил над отверстием крысиной норки. Она заблестела и стала почти красивой. Дебора внезапно села прямо. Как он доберется домой? Часть пути, может быть, поездом, но вокруг Бернейвилля железные дороги были разрушены, рельсы увезены на Север для укреплений Конфедератов. Удастся ли ему найти лошадь? Или придется просить, чтобы подвезли? Два молодых Демира и Тип Кинг были вынуждены просить о подвозе и идти пешком. Может быть, ему придется тащиться милями в жаркие сентябрьские дни и ночи и ночевать в лесах?! Добрый Боже, защити его! Позаботься о твоем чаде, Хорейсе Гульде, — молилась она. — Приведи его к нам благополучно.

— Мама?

— Анна! Что ты делаешь, почему спряталась за шкаф, милая? Я думала, что ты играешь с остальными детьми у залива.

Дебора увидела, что губы Анны задрожали и ее серые глазки наполнились слезами.

— Мама не сердится, девочка, просто это было неожиданно, и я вздрогнула.

— Я… я бы не стала прятаться, но ты так странно вела себя. Извини, мама, я не хотела ничего плохого.

— Ну, ну, сейчас не время плакать. Нет, я беру это назад, именно сейчас очень кстати поплакать. — Она протянула руки к девочке. — И если ты меня поддержишь, я начну опять, вместе с тобой.

— У папы все благополучно?

Дебора отстранила ее на расстояние вытянутой руки, глядя ей прямо в глаза.

— Да! У папы все благополучно и он приедет к нам.

С минуту Анна смотрела на мать. Потом на ее заостренном личике появился яркий румянец.

— Мы сможем — сможем поехать назад в Блэк-Бэнкс, когда приедет папа?

— Нет, к сожалению нет, дорогая. Но сегодня надо только радоваться и ждать папу. Он может даже послезавтра быть уже здесь. — Анна не стала прыгать, как сделали бы остальные, она стояла очень прямо, сжав руки, и глубоко дышала, стараясь сдержать радость. — Можешь кричать и визжать, Анна. Мне и самой этого хочется.

— О, нет, — прошептала Анна, — я слишком счастлива.

Глава XLVI

Дети не узнали его, когда он тяжело прибрел по грунтовой дороге в сапогах, заляпанных грязью, но Дебора увидела его издалека и подбежала к нему. Несколько секунд она была в его объятиях, его грубая куртка царапала ее лицо, когда он так сильно прижал ее голову к своему плечу, что ей было трудно дышать.

— Дебора! Дебора, любимая, красавица Дебора, — повторял он, его голос звучал как у старика.

Он был такой тощий, такой измученный, что она чуть не рассердилась, когда дети набросились на него как орда дикарей. Но он сумел выдержать их объятия и поцелуи, смеялся над ними, когда они говорили, что его баки царапают; и после того, как он искупался и надел свою старую рабочую одежду, хранившуюся у Деборы в чистоте в ожидании такого дня, он целиком посвятил себя детям, пока не наступило время им ложиться спать. Он рассказал им о войне, — достаточно, но не слишком много, и ему удалось сохранить приподнятое настроение до тех пор, пока Анна, задержавшись после того, как остальные попрощались с ним на ночь, обняла и поцеловала его опять.

Когда они все наконец улеглись, Дебора и Хорейс сидели у камина.

— Почти как будто мы в Блэк-Бэнксе, не правда ли, мистер Гульд, дорогой?

— Почти. — Он вздохнул. — О, Дебора, не сиди так далеко. Иди сюда, сядь ко мне на колени. Я должен уйти завтра утром. Вообще мне повезло, что я здесь. С моими транспортными средствами сорвалось в последний момент. Если бы так не случилось, я пробыл бы здесь с вами целую неделю.

Завтра утром!.. Наконец она спросила:

— Как ты сюда добрался, мой дорогой?

— Два отрезка пути в разбитых фургонах, в тесноте с другими солдатами, которые тоже старались попасть домой. Проехал верхом на муле миль десять, остальную часть пути шел пешком.

Она поспешила сесть к нему на колени и охватила руками его голову.

— Тогда я должна уложить тебя спать сразу. Нельзя мне быть эгоисткой, но я хочу почувствовать тебя совсем близко, чтобы это запомнилось.

Они молча прижались друг к другу, пока из камина не выкатилось перегоревшее полено, и угли рассыпались по новому коврику, сделанному Деборой. Она вскочила, и Хорейс бросил угли в камин.

— Теперь пора тебе поговорить со мной, — сказал он. — Какие новости у тебя с острова? Все оттуда уехали? Я слышал, что даже наши войска оттуда эвакуированы.

Она нахмурилась.

— Да, и я должна тебе сказать, дорогой, что прежде, чем они ушли, им было приказано взорвать маяк, построенный твоим отцом.

Он прислонил голову к высокой спинке кресла и закрыл глаза, но ничего не сказал.

— Они боялись, что янки смогут использовать его как мишень, — объяснила она. — Ты знаешь, как он прекрасно выделялся, даже днем.

Не открывая глаз, он сказал:

— Да, я знаю. Что еще? Скажи мне сначала все плохие новости.

— Капитан Стивенс пропал без вести.

Он посмотрел на нее.

— Пропал без вести?

— Предполагают, что его захватили и что он в тюрьме на Севере. Последнее что известно — видели, что он пытался перейти болото выше Джорджии. Они и суда его захватили.

Хорейс глубоко вздохнул.

— Что еще?

— Томас Батлер Кинг умер в этом году. Его сына Лорда Пейджа Кинга тоже нет в живых. Убит при Фредриксберге. И, знаешь, Нептьюн доставил его тело каким-то образом на кладбище Крайст Черч.

— Как, из Виргинии на Сент-Саймонс?

— Да, и мистер Кинг успел похоронить сына перед своей собственной смертью. Теперь Нептьюн опять на войне, с Типом Кингом.

Он долго молчал, потом спросил:

— Дебора, ты считаешь, что поступила разумно, отослав Адама назад на остров?

— О, да. Бедняга совсем извелся от горя, не зная ничего о Мине. Мы долго надеялись, что она нашла убежище в Уэрсборо с Кингами, но ее там не было, и Адамом овладела навязчивая идея, что Мина отказалась уехать с Сент-Саймонса, потому, что она думала, что он там останется. Во всяком случае, мы не могли задерживать Адама, — он свободен теперь.

— Это верно. — Хорейс слегка улыбнулся.

— Они теперь все свободны. Адам и Мина могут жить вместе как муж и жена.

— О, — откинулся он назад и закрыл глаза. — Я рад, я рад, я рад — о, Боже, как я рад, что они все свободны. Я не знаю, что мы будем делать без них, и я не знаю, откуда мы возьмем деньги, чтобы заплатить им, чтобы они остались, но я рад, что они свободны. Для меня это — конец тяжелого внутреннего противоречия. Я сам не смог бы разрешить его. — Он взял ее руку. — Дебора, я так устал. — Пожалуйста, дай мне поспать примерно часок, а потом разбуди меня.

— Нет, мой дорогой, ты должен отдохнуть, спать всю ночь.

— Тогда я вообще не буду спать. — Он посмотрел на нее почти сурово. — Дебора, если человек вел такую жизнь как я за последние два года, он старается по возможности не растратить ничего. Дать мне спать всю ночь означало бы лишить меня куска хлеба, когда я умираю от голода.

Она прикусила губу, удерживаясь от слез.

— Хорошо, мистер Гульд, дорогой, я дам тебе поспать два часа и потом обещаю разбудить тебя. Но — ты в состоянии коротко ответить мне: мы проигрываем войну?

— Да, в настоящий момент это так. Шерман стремится к морю прямо через Джорджию. — Его голос зазвучал жестко. — Сейчас у меня впервые появился настоящий стимул сражаться. Может быть, не так трудно будет убивать, если я этим помогу не пустить их к Блэк-Бэнксу. Я завтра отправлюсь в Саванну. — Его смех звучал невесело. — Совсем другая Саванна, чем та, которую я знал. Дай мне поспать в этом кресле из Блэк-Бэнкса, Дебора. Мне это, наверное, будет приятно. Но не больше двух часов, обещай мне. — Он так крепко сжал ее руку, что ей стало больно.

Дебора старалась улыбаться, но у нее снова потекли слезы, когда она подложила ему под голову подушку и накрыла его одеялом.

Глава XLVII

Ли сражался с Грантом в Виргинии, Атланта была в руках врага, и Конфедерация приближалась к окончательной гибели, когда Хорейс вернулся в свою часть. Солдаты Шермана неслись по всей его дорогой Джорджии, ненамного впереди него, они жгли и грабили, орали и гикали при свете пламени от горящей мебели, ковров, одежды, складов риса и хлопка. Крепкие дома плантаторов и амбары вспыхивали, оседали и распадались, превращаясь в тлеющие руины, отмеченные только «памятниками Шермана» — обугленными трубами, стоявшими по всему пути янки к Саванне. Что они сделали с Блэк-Бэнксом? Что они сотворили с Блэк-Бэнксом?

Он должен был явиться в Саванне 1 октября 1864 года. Времени казалось достаточно, даже если ему и его части придется пройти семьдесят три мили пешком. Через неделю, сократив дорогу у Дэриена, они обошли армию Шермана и, очутившись снова близ соленых болот, Хорейс почувствовал прилив силы. Впервые после зачисления в армию он был недалеко от острова Сент-Саймонс, и теперь, когда негры были освобождены, мог позволить себе ненавидеть. Янки совершили то, что они поставили себе целью. Негры больше не были рабами; большая часть их бродила как непослушные, заблудившиеся дети. Хлопковые штаты потерпели поражение. Зачем же надо было продолжать разрушение? Солдаты Конфедерации не получали платы месяцами. Продовольствие было на исходе. Боеприпасы почти кончились, в казначействе было совсем пусто. Сапоги у солдат, если у них вообще были сапоги, были обвязаны вокруг ног старыми тряпками, и Хорейс ощущал, как в нем растет чувство обиды с каждым тяжелым, мучительным шагом по темному илу соленых болот.

— Здесь для тебя тяжелее, не правда ли, Гульд? — Веснушчатый горец из Северной Джорджии пытался подшучивать. — Теперь ты знаешь, каково нам было, когда война шла вокруг наших хижин. Конечно, моя хибарка — это не то, что твое нарядное здание, но, ведь, если у человека есть дом, — это его дом, а янки — это янки, а пожар — это пожар.

* * *

После первой резкой боли между плечами Хорейс ничего не помнил. Он пришел в сознание в незнакомой душной комнате с низким потолком. У основания шеи ощущалась жгучая боль, и в его затуманенном мозгу повторялись слова его товарища из Северной Джорджии: — «Пожар — это пожар».

— Я — вдова Дандл, и ты в моем доме на реке Олтамахо, — старушечий голос звучал устало, как будто она уже это объясняла другим больным и теперь приготовлялась снова пройти через такое же испытание. — Тебя подстрелили, когда ты шел через болото.

Он постарался сообразить. Вероятно, в лесах около болота расположился авангардный патруль армии Шермана.

— Прямо вроде для забавы тебя подстрелили, — продолжала она. — Твои дружки сказали, что они тебя хлопнули, а остальных не тронули. Конечно, наши парни принесли тебя сюда. Они вытащили пулю. Кровь шла как из зарезанной свиньи. У меня и тряпки почти все кончились. Уж извелась я, пока останавливала кровь.

Хорейс попытался открыть глаза. Согнутая фигура, нагнувшаяся над ним, качалась из стороны в сторону, и тяжелый запах от раны вызвал тошноту.

— Закрой глаза, — прохрипел старческий голос. — Ты слаб как котенок. Хорошо бы тебе заснуть. Я разбужу тебя через пару часов. Посмотрим, может удастся мне немного накормить тебя.

* * *

Дебора изо всех сил старалась казаться бодрой в присутствии детей, но провести Анну было невозможно. Девочка не спрашивала, почему от отца не было вестей, но она почти ничего не ела, ее худенькое личико становилось все бледнее, а серые глаза — все больше и тревожнее. Саванна была так близко, что они ожидали частых писем, и вот, прошло пять мучительных недель без единого слова.

— Это как будто в доме папин призрак, мама, — сказала Анна.

— Ш… ш! Даже не думай так!.. — воскликнула Дебора и постаралась утешить девочку. — Просто он ведь был здесь так недавно и так ненадолго, как будто это приснилось. Я знаю наверняка, что у папы все благополучно.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что он во власти Бога.

— А разве Бог не позволяет, чтобы других людей убивали?

— Хватит, Анна. Не спрашивай больше. Надо верить и положиться на Бога, и когда-нибудь мы получим весточку. — Ее голос звучал спокойно. — Когда-нибудь получим весть.

Три дня подряд шел дождь, дети не знали, чем заняться, и задирали друг друга. Чтобы занять их, Дебора испекла печенье из последней муки.

Не очень хорошее без сахара, — смеялась она, — но я влила в тесто остаток нашего сиропа из сахарного тростника. А теперь мы разрежем на кусочки консервированные сливы и сделаем смешную рожицу на каждом печенье.

Вокруг очага собралась шумная компания, все громко предлагали свои идеи как украсить большие плоские печенья, и в это время сквозь смех и болтовню Дебора услышала шаги на крыльце и побежала открыть дверь.

— Будете миссис Гульд? — спросил совершенно мокрый, тощий негритенок. — Да, я миссис Гульд. Входи, мальчик.

Он робко вошел в комнату.

— У меня сообщение про вашего мужа.

В комнате наступила могильная тишина.

— Ну, скажи поскорее пожалуйста, в чем дело?

— Он сильно болен в доме проповедника, и говорит, можете вы прийти и взять его?

— Он болен? А кто проповедник? Как далеко это?

— На который вопрос мне ответить сначала, мэм?

— Где он?

— В доме проповедника около восемнадцати миль.

— Ты прошел восемнадцать миль, чтобы сказать нам?

— Нет, мэм. Я прошел восемь. Мой троюродный брат, он прошел десять.

Дебора взяла мальчика за худенькие плечи.

— Слушай меня внимательно. Мы тебя накормим и постараемся обсушить твою одежду, но ты передай мистеру Гульду, что мы приедем за ним, как только достанем мула.

— Да, мэм. Нет смысла сушить мою одежду, она опять промокнет. И все равно, я должен поскорее идти назад. Я пришел с почтой.

— Джесси, приготовь что-нибудь мальчику поесть, а Хорейс — начинай искать.

Тринадцатилетний Хорейс вскочил на ноги.

— Да, мама, где искать? Я думаю, наш старый фургон еще годится, но где мне достать мула?

— Просто начни спрашивать. В Бернейвилле все время приезжают и уезжают и — Бог тому свидетель, как нам нужен мул.

— Хорошо, — сказал Хорейс, надевая рабочую куртку отца.

— И, Хорейс, проси их. Скажи им, что это может спасти жизнь твоего отца.

На следующий день на заре юный Хорейс помог матери вынести матрац с ее постели, а поверх него, в шатком фургоне позади старого взятого в долг мула, они разложили толстый слой мешков.

— Присмотри за мулом мистера Дженкинса, Хорейс, пока я кончаю устраивать постель, — говорила Дебора, засовывая подушки под матрац, чтобы они не запачкались и не намокли. — Мы должны быть уверены, что это старое создание запряжено как следует. Тебе придется ехать тридцать шесть миль с этой упряжкой.

— Хорош он, запряжен так крепко, как я мог с этой сносившейся упряжкой, мама, — сказал мальчик, взбираясь на козлы.

— Ты неправильно говоришь, сын. Не «хорош», а «хорошо запряжен». — Так как дождь еще продолжался, она набросила тряпичный коврик на самодельную постель, отошла назад и послала воздушный поцелуй Хорейсу.

— Хорошо, — сказала она, улыбаясь ему. — Поезжай как можно быстрее. Хорошо бы, если ты сегодня успеешь доехать до него. Пусть папа отдохнет ночью, и завтра отправляйтесь рано. И, мой милый, да хранит тебя Бог.

Дебора сумела провести долгие часы этой бессонной ночи, разговаривая с Богом.

— Боже, если этот мул не споткнулся, не упал, если фургон все еще движется, не думаешь ли Ты, что они могут вернуться до захода солнца? Позаботиться о них, Боже, чтобы мул шел, и фургон двигался. Охраняй моего мужа и моего сына.

Дождь ночью прекратился, и когда первый свет начал пробиваться сквозь тучи, уходящие к востоку, она призналась себе, что сегодня не в состоянии быть с детьми. Джейн может присмотреть за ними. Она быстро оделась, набросила на плечи поношенный плащ, оставила записку и, открывая калитку, надела капор. Если она пойдет навстречу им, она раньше все узнает.

Так как было гораздо легче идти по густым сосновым иголкам вдоль края ухабистой, грязной дороги, она все утро придерживалась края леса, не теряя дорогу из виду. Ее ноги покрылись водяными пузырями и кровоточащими ранками еще до полудня, но она отдыхала только когда не могла идти дальше. Сначала она пыталась определять голоса птиц, но был октябрь, и птицы пели мало. День становился жарче, в лесах было все тише, и целыми часами она никого не встречала. Большая гремучая змея, растянувшаяся на солнце, заставила ее отойти от дороги, но она не замедлила своих шагов; на расстоянии нескольких ярдов от нее сквозь заросли с шумом выскочил олень; опять стало тихо, и к ней вернулись силы идти дальше — медленнее, часто спотыкаясь, но все же она шла. «Не дай мне наступить на сосновую шишку, Боже. Я не должна вывихнуть лодыжку. Нельзя это сейчас».

Она пожевала лавровые листья, а когда подошла к небольшому чистому ручейку, встала на колени чтобы набрать воды. Все еще стоя на коленях на песчаном берегу ручья, с мокрым подбородком, она услышала громыхание телеги или фургона — очень далекое, но ясное. «Не беги, — приказала она себе, с трудом поднимаясь на ноги. — Не беги, Дебора Гульд, — иди. Если ты побежишь, ты можешь потерять сознание, а это только встревожило бы его».

Один осторожный шаг за другим, и еще, и еще, не обращая внимания на свои кровоточащие ноги, не сводя глаз с дороги, она тащилась вперед и, наконец, показался старый мул и она увидела сына, сидевшего на козлах. Не в силах сдержаться, она побежала, несмотря на предостерегающие крики юного Хорейса, продолжала бежать, пока не смогла уцепиться за непрочную стенку старого скрипучего фургона и держаться изо всех сил. Не может быть, что худая, изможденная фигура, лежащая молча на самодельной постели, — это ее муж! Она отступила на шаг, глядя сначала на сына, потом на ввалившиеся, закрытые глаза больного.

— Он очень плох, мама. Я не знал, чем ему помочь. Я просто ехал дальше.

Она снова медленно приблизилась к фургону и положила руку на голову мужа.

— Мистер Гульд, дорогой! Мистер Гульд, дорогой!

— Он умер, мама? Мама! Папа умер?

Она увидела легкое движение век, он пытался открыть глаза, и сорвала свой капор, чтобы защитить его от солнца.

— Нет, милый, он не умер.

— Дебора? — Его шепот был едва слышен.

— Да, мой дорогой, это Дебора.

Его голова качнулась в сторону, и он опять потерял сознание.

Глава XLVIII

Впоследствии она совершенно не могла вспомнить, спала ли она в этот первый месяц, но наконец настал день, когда Дебора поняла, что ей удалось вернуть его к жизни. Вскоре он смог гулять с ней в лесах вокруг дома в Бернейвилле. Но он изменился.

— У меня даже нет удовлетворения от сознания, что меня ранили в бою, — ворчал он. — Просто случилось так, что я оказался удобной движущейся мишенью для какого-то янки, упражнявшегося в стрельбе из пистолета.

Деборе пришлось привыкать к тому, что он больше не шутил, даже с детьми. Она справилась с гангреной в ране; она должна как-нибудь преодолеть негодование, которое, как она чувствовала, росло у него в душе.

— Это более, чем негодование, — сказал он. — Разве ты не понимаешь, что я развиваю в себе ненависть? Мне было очень тяжело, Дебора, когда приходилось убивать янки, но раз они продолжают бойню после того, как уже одержали верх, мне надо уметь ненавидеть, чтобы продолжать тоже.

— Нет, пока ты здесь с нами, не надо. Сейчас время отдохнуть и успокоиться. Пусть Бог тебе подскажет, что надо делать. Ты слишком еще слаб, чтобы знать. Сейчас, мой любимый, будем благодарны, будем радоваться. Ты еще слаб, но поправляешься. Это единственно важное.

Он тяжело опустился на упавший ствол.

— Да, я поправляюсь, и мне приказано явиться к моей части в Саванне, как только я буду в состоянии. — Он закрыл лицо руками. — Я уже в состоянии, насколько это вообще возможно для меня.

— Мистер Гульд, дорогой, за все годы, что я была твоей женой, я ни разу не позволила себе открыто противоречить тебе, а сейчас я возражаю. Ты еще недостаточно физически силен, чтобы вернуться в армию.

— Мое физическое состояние гораздо лучше, чем моральное. В противоположность остальной благородной армии Конфедератов, я понимаю, что мы потерпели поражение. Немного пользы им будет от того, что их капитан вернется, но я возвращаюсь.

Он вернулся в свою часть в Саванне в самое время, чтобы выполнить приказ об эвакуации города прежде чем Шерман его займет; он успел, вместе с последней беспорядочной группой Конфедератов, промчаться по понтонному мосту за несколько минут до того, как тот был взорван. И во время бегства ему стало так страшно, как никогда ранее. Он боялся не смерти, а жизни.

«27 декабря 1864 года.

Бивуак близ Саванны

Моя Дебора!

Физически я чувствую себя нормально, но морально более подавлен, чем даже во время безумия. Мы только что видели такое, что считается газетой, и я списал короткое сообщение о праздновании в Саванне дня рождения твоего Бога, Иисуса Христа.

«Его Превосходительству Президенту Линкольну.

Разрешите преподнести Вам в качестве рождественского подарка город Саванну и полторы сотни тяжелых орудий, и очень много боеприпасов, а также двадцать пять тысяч тюков хлопка.

Шерман, генерал-майор».

Наш конец близок. Я слышал, что на Сент-Саймонсе большие разрушения. Я знаю, что ты ожидаешь ребенка, моя Дебора, но даже если меня скоро демобилизуют, то в том душевном состоянии, в каком я нахожусь, я не могу вернуться к тебе, пока каким-нибудь образом не вернусь на остров, чтобы своими глазами увидеть, что они сделали с нашим домом. Не проси меня приехать, мне придется отказать тебе. Сколько времени еще мне придется просидеть в этой вонючей дыре, которую армия Конфедератов называет бивуаком, я не знаю. Весной я буду иметь возможность, если надо, вплавь добраться до Сент-Саймонса. Я только знаю, что не могу успокоиться или собрать воедино отрезки моей жизни, пока там не побываю, — один. Когда будешь писать Мэри, будь добра сообщить ей. Я не научился ненавидеть, и теперь поздно пытаться. У меня только в душе пусто и мне страшно, и я слишком стар, чтобы обманывать себя надеждами на то, что у нас есть что-то впереди, кроме безысходности. Единственная моя надежда — на поездку на остров. Один раз я там нашел себя; может быть, так будет опять. Мне сейчас не следует быть с теми, кто меня любит. Я вернусь к тебе, когда выясню насчет Блэк-Бэнкса.

Твой преданный муж Хорейс Банч Гульд».

Глава XLIX

9 апреля 1865 года Ли сдался Гранту при Аппотоматоксе, а генерал Джонстон, восстановленный в прежней должности после сражения при Атланте, сдался Шерману 26 апреля в Дареме, в Северной Каролине. Хорейс был демобилизован близ Саванны в таком изнуренном состоянии, что ему понадобились две недели, чтобы попасть в Брансуик. Восемьдесят пять бесконечных миль пешком; он спал в лесах около болот, он питался тем, что мог найти без ружья. Вдоль соленых рек было много устричных отмелей. Иногда ему удавалось найти батат на брошенном, неухоженном огороде, и это давало некоторое разнообразие.

Он добрался до Брансуика в середине мая, таким ясным, теплым утром, что у него навернулись слезы ностальгии, пока он бродил вдоль старой береговой линии в поисках возможности переехать на остров Сент-Саймонс. Его было видно за пятью солеными заливами; он лежал спокойный, зеленый, знакомый, но все же недостижимый.

Федеральное правительство учредило ряд контор в Брансуике, и улицы были заполнены чужими людьми. Он больше часа проходил, не встретив никого знакомого — ни черного, ни белого. Он был почти дома, но никогда не чувствовал себя так далеко.

Наконец он заметил крупного мужчину, хлопавшего в ладоши, чтобы подозвать негра. Негр, улыбаясь, поспешил подойти, снял свою старую шляпу, получил монету от мужчины, по виду состоятельного, и пошел к лодке — довольно большой, привязанной как раз ниже того места, где стоял Хорейс.

— Куда ты едешь? — крикнул он негру.

— Сент-Саймонс, остров, сэр.

У Хорейса забилось сердце.

— Ты можешь взять лишнего пассажира?

Негр внимательно осмотрел его. Он был небрит, его старый серый офицерский китель был застегнут на единственную сохранившуюся пуговицу, его забрызганные сапоги были привязаны тряпками.

— Да, сэр, перевезу — за деньги.

Хорейс ни разу в жизни не слышал, чтобы негр просил денег.

— Сколько?

— Пятнадцать центов, деньгами Соединенных Штатов.

— У меня только доллар Конфедерации.

— Можно.

Хорейс спрыгнул в лодку, они заехали за полным джентльменом и отправились в извилистое, солнечное плавание по голубой воде приливо-отливных рек, которые отделяли остров Сент-Саймонс от материка.

— Представимся? — спросил джентльмен.

— Конечно, — ответил Хорейс. — Я капитан Хорейс Банч Гульд.

— Мое имя Иген. — Они обменялись рукопожатием. — Штаб-квартира на плантации Убежища. Назначенный Соединенными Штатами друг негров.

— Да, сэр, — хихикнул лодочник, как будто у него с Игеном был общий секрет.

— Вот как, — осторожно сказал Хорейс.

— Вы сказали Гульд? А! Тот самый Гульд из Блэк-Бэнкса?

— Совершенно верно. — Хорейс произносил слова, как бы отрезая их. Он не хотел узнать о Блэк-Бэнксе от постороннего.

— Приехали посмотреть, что произошло, пока вас не было, да?

— Совершенно верно, — снова сказал Хорейс.

— Ну, вы первый из прежних жителей приехали назад, Гульд, и возможно, впереди у вас кое-какие неожиданности. Но вот что я хочу сказать, — я ваш друг.

Не время было антагонизировать человека из Федерации. Хорейс заскрежетал зубами и промолчал.

— Как я сказал, Гульд, я расположился в Убежище, и если я могу чем-нибудь вам помочь, скажите мне.

Помочь ему на острове Сент-Саймонс? Это его остров. Его дом. Какое право имел этот янки предлагать помощь? Когда они пересекали устье реки Мак-Кей, он заметил, какой пустой выглядела округленная южная оконечность Сент-Саймонса. Маяка, построенного отцом, действительного не было. Дебора его предупредила, но только сейчас это стало реальным. Неужели Блэк-Бэнкс тоже погиб? Будет ли там кто-нибудь из его работников, кто бы приветствовал его? А если они там, сохранилось ли что-нибудь, что вызвало бы у них уважение к нему теперь, когда он не был их хозяином? Внезапно он почувствовал, что готов что угодно отдать за то, чтобы увидеть Джули, постараться рассказать своему старому другу, каким опустошенным он чувствует себя. Как ему тяжело из-за общего поражения, — не Конфедерации, а всей страны. Эту войну не выиграл никто! Потеряли все, и его охватило горе более сильное, чем страх за Блэк-Бэнкс, — горе, печаль, жалость ко всем — черным и белым, Северу и Югу. Почему ему особенно хотелось рассказать это Джули? Он не знал, за исключением того, что Джули всегда олицетворял для него спокойную, глубокую, нетронутую силу, мудрость и значительность черных. Хорейсу он был нужен сейчас — сильный, свободный сын мамы Ларней. Он мысленно улыбнулся. Он не дал свободу Джули. Его черный друг всегда был свободен. Джули, у которого не было фамилии, всегда был более свободен, чем он, Хорейс, потому что Джули знал и принимал себя таким, каким он был. Если бы только кошмар этой новой неопределенности внезапно пришел к концу, и он проснулся бы и выяснил, что пора встретиться с Джули на краю лесов Блэк-Бэнкса, чтобы идти на охоту. На охоту на енотов, кабанов и кроликов, не на людей.

— Не хочу прерывать ваши размышления, капитан, — говорил янки, — но мы хотим, чтобы вы, повстанцы, знали что Федеральное правительство собирается сделать все, что в его силах, чтобы все прошло как можно более безболезненно. И, в доказательство, как насчет лошади? Вы же не собираетесь идти пешком такую даль от Убежища до Блэк-Бэнкса, не правда ли?

Он именно собирался идти пешком. Он так давно ездил верхом, что ему не пришло в голову, что можно не идти пешком.

— Я буду рад ссудить вам лошадь.

Хорейс смотрел на плоские, коричнево-зеленые болота, стекающие подобно рекам между заливами, — болото и залив, болото и залив, образующие знакомую схему до самого моря. Ему хотелось ненавидеть этого человека, послать его к черту, но острый земляной запах соленых болот разбудил в нем воспоминание о том, каким он был, когда он был действительно Гульдом из Блэк-Бэнкса, когда он знал только обычные страхи, знакомые каждому, раньше, чем он стал чужим себе самому, раньше, чем он научился убивать и бояться.

— Да, — сказал он, — буду благодарен за лошадь.

Лодка заскрипела по песку на отмели у Убежища, и Хорейс подождал, чтобы Иген вышел первым. Вместе с янки они поднялись по широкому пляжу к старому дому Убежища; его веранда с закрытыми ставнями и остроконечная крыша были так же знакомы, как отмель у пристани Кингов. На территории были негры, но не работники Кингов. По крайней мере, он никого не узнал, и его не узнал никто.

Иген болтал о том, где он найдет лошадь.

— Позади старого амбара Кингов для хлопка… ее сейчас седлают… Мы хотим, чтобы к вам, повстанцам, которые здесь жили, относились как следует… конечно, вы слышали об Особом полевом приказе Шермана… все приморские острова отданы неграм… На каждого сорок акров… земля размежевана… все же, можете, конечно, посмотреть старые места… и сообщите мне, не могу ли я еще чем-то помочь.

Пока янки говорил, Хорейс почувствовал, что сам он как-то отошел в сторону, откуда он мог наблюдать за обоими собеседниками. Ему представился Иген, обвязавший веревкой голову пожилого, плохо одетого офицера-Конфедерата; за эту веревку он как бы дергал любезно, изо всей силы. Откуда он мог знать, что его земля размежевана на участки по сорок акров и роздана? Откуда он мог знать об Особом полевом приказе Шермана?

— Спасибо, — пробормотал он, повернулся и обошел дом Кингов по заросшей лужайке к амбару для хлопка. Незнакомый негр — с протянутой рукой — держал невзрачного вида лошаденку. Хорейс нашел в кармане монету, сел на лошадь и медленно поехал по дубовой алее Анны-Матильды Кинг по направлению к дороге на Джорджию.

Любимая дорога казалась такой же, как прежде, если не считать глубокие ухабы и места, едва прикрытые тонким слоем ракушек. Деревья по-прежнему стояли тесно по обе стороны, их по-весеннему зеленые ветви смыкались над его головой. Он не подгонял лошадь. Торопиться было незачем. Его никто не ждал. Он мог переночевать в знакомых лесах Сент-Саймонса не хуже, чем в чужих лесах, где он провел последние четырнадцать ночей. Вид дома Демиров превзошел самые страшные его ожидания. Стояли только обваливающиеся стены и голые, молчаливые трубы. Он не стал останавливаться. Он ничем не мог помочь своим старым соседям, живущим где-то на материке во временном убежище, и не знающим о том, что произошло с их домом.

Начали появляться облака — предвестники бури, движущиеся в разные стороны, — обычное явление в середине дня на острове. Он наблюдал за лесами, где свет все время изменялся. Как будто в огромной лампе подвернули фитиль на полный свет, и заросли с обеих сторон дороги были ярко освещены, то свет медленно уменьшался, и в лесу становилось темно.

Он утратил чувство времени, но через казавшийся коротким промежуток он внезапно понял, что приближается к Келвин-Гроув. За этой группой сосен должен появиться розовый двухэтажный бетонный дом. Он остановил лошадь, вдруг охваченный страхом, что дома не будет. Если он так боялся увидеть Келвин-Гроув, как он решится перенести то, что он может увидеть в Блэк-Бэнксе? Иген мог бы сказать ему, сожжен ли Блэк-Бэнкс, но он боялся спросить. Боялся. Сейчас он минует Келвин-Гроув — дом Бена Кейтера, это означало, что дальше будет Блэк-Бэнкс. Когда он доехал до старого дома Кейтера, у него кровь застыла в жилах. Во дворе толпились орущие, дерущиеся дети. Веранда была заполнена черными — можно было подумать, что это — воскресное собрание прихожан; они сидели развалясь в плетеных креслах, или слонялись вверх и вниз по ступеням, как будто они здесь хозяева.

Да, они действительно хозяева здесь!

— О, Боже, — простонал он и пустил лошадь в галоп. Миновав это место, он опять поехал медленно. Славный дом Бена Кейтера! Из тысячи негров только немногие умели бы заботиться о таком доме, как Келвин-Гроув без надзора. Да разве можно было думать, что они знают? В течение всей их жизни в рабстве им говорили, что надо делать и как это делать. Разве не ясно, что теперь они в доме белого человека удержу знать не будут, подобно распущенным детям? Освобожденным неграм нужны дома, но где же жить побежденным южным землевладельцам? Бедственное положение не кончилось. Оно только еще начиналось.

Он уловил запах жасмина и увидел толстый вьющийся стебель, который он всегда разыскивал весной. Он уже почти там. Блэк-Бэнкс. Время пришло. Удержав лошадь у дорожки, ведущей к дому, он сидел с минуту, всматриваясь в знакомую извилистую дорогу с бьющимся сердцем. Потом он ринулся в перемежающиеся солнце и тень, через лес к любимому дому. Прежде всего он увидел крутую наклонную линию крыши, радушно вырисовывающуюся среди высоких сосен и дубов. Поводья выпали у него из рук, и старая лошадь шагом обогнула последний поворот дороги. По щекам Хорейса потекли слезы, когда стал полностью виден дом, и он заплакал от облегчения, сидя на лошади, взятой в долг, на старой дороге, более не принадлежавшей ему. Дом тоже больше ему не принадлежал, но он сохранился. Блэк-Бэнкс сохранился. Любимый дом стоял. То, чего он больше всего боялся, не случилось.

Три выстрела нарушили тишину, в дерево рядом с ним врезалась пуля, из дома выскочила шайка разозленных негров, выпустивших трех рычащих псов. Еще секунду он сидел, оглушенный, не в состоянии соображать, и в этот момент он ясно услышал, что его назвали по имени, но ветку над его головой расщепило еще одной пулей, и он повернул лошадь, галопом проскакал до дороги на Джорджию и повернул к северу в направлении Розовой Горки.

Напротив того, что было когда-то домом Сент-Клэр, он сошел с лошади. Здесь в него некому было стрелять. В Розовой Горке не жил никто. Он долго стоял, глядя на развалины, сожженные до тла, за исключением осыпающихся бетонных стен первого этажа и крепких почерневших труб. Он прошел в обугленную калитку, еще висящую на одной петле на частоколе, по розовому саду Мэри, по груде камней, — когда-то здесь была прелестная веранда; он прошел через дверной проем в пустые, заросшие сорняками площади, сохранившие знакомые размеры и формы — комнаты отцовского дома. Он перелез через упавший кусок бетона в гостиную без крыши, где он рассказал отцу о неприятностях в Йеле, — как много было пережито с тех пор! Слез не было. Его только удивляло то, что даже желание ненавидеть у него исчезло. По коридору, по обломкам упавшей лестницы, он пробрался в кухню Ларней. Большой очаг стоял так крепко и дерзко, как стояла бы сама Ларней, будь она здесь, в схватке с мародерами-янки. Ее старый железный таган лежал вверх ногами на плите, и один котелок висел на крючке.

Он был рад, что отца нет в живых.

Услышав, что кто-то бежит по дороге к Розовой Горке, он спрятался за толстой бетонной плитой и ждал. Он был безоружен. Его можно было убить, и у него не было бы возможности защититься. Сквозь дыру в крошащемся бетоне он увидел человека — негра, — стоявшего на безлюдной дороге, с пистолетом в руке. Хорейс присел ниже, а человек побежал назад, за дом, и покрытая ракушками почва захрустела, когда он вбежал внутрь развалин, по широкому центральному коридору и опять к передней стороне. Хорейс подумал о Деборе и детях. Не надо было сюда приезжать в одиночку. Могли пройти месяцы, даже годы, прежде чем здесь найдут его тело. Он видел, как негр прошел через двор, потом остановился и почесал голову. Он стоял так, спиной к Хорейсу не меньше минуты, как бы решая, что делать дальше, потом крикнул:

— Масса Хорейс!

У Хорейса пересохло во рту.

Джули крикнул еще раз, без особой надежды:

— Масса Хорейс, вы здесь?

Солнечный свет внезапно погас, как будто его задули, и над пустыми помещениями Розовой Горки на небе закрутились черные штормовые облака. Задул сильный ветер, поднимавший вихри пыли и листьев, гнавший в глаза Хорейса песок, когда он вышел из-за стены, за которой он прятался. Джули обернулся, и оба они стояли долго, глядя друг на друга. Слишком много произошло, слишком много изменилось, здороваться сразу было трудно. Потом Хорейс подбежал к другу и обнял его, не стыдясь слез. Джули тоже плакал.

— Джули, собака ты старая, — сказал Хорейс. — Ты представляешь себе хоть немного, как я рад видеть тебя?

— Да, сэр, — широко ухмыльнулся Джули. — Я знаю, как я рад вас видеть, масса Хорейс. — Лицо у него сделалось серьезным, сочувственным. — Вы — вы выглядите, как будто вам тяжело пришлось, сэр. У вас все благополучно?

— Теперь да, — сказал Хорейс, садясь на обломок старой стены. — Как ты узнал, что я здесь?

— Я живу в моей старой хижине в Блэк-Бэнксе, и я видел, как эти негодные негры погнались за вами, сэр. Я слышал, как они орали и стреляли, и постарался предупредить вас. Потому вижу, вы поехали в эту сторону. Я подумал, что вы поедете к дому вашего отца. — Говоря, Джули все время внимательно следил за дорогой на Джорджию.

— В чем дело? — спросил Хорейс. — Там никого нет. Сядь, мне очень нужно поговорить с тобой. Расскажи мне все, что случилось после моего отъезда.

— Не могу, масса Хорейс. Нет времени. Я сказал тем неграм, что живут у вас в доме, что я пойду сюда, чтобы помочь им найти вас. Я вот пришел предупредить вас.

— Они все еще ищут меня?!

— Да, сэр. Нет у них здравого смысла. Они откуда-то издалека. — Он вынул пистолет. — Лучше возьмите это, сэр. Вам он нужнее, чем мне.

Хорейс взял пистолет.

— Положение изменилось, не правда ли? — Потом он вспомнил Ларней. — Твоя мать умерла, Джули. Папа Джон здоров, по моим последним сведениям, но мама Ларней умерла во время сна.

— Да, сэр, я знаю. Мисс Мэри, она мне письмо написала. — Он слегка улыбнулся. — А я смог его сам прочесть, масса Хорейс.

— Молодец.

— Да, сэр. Это первое письмо в моей жизни. — Он беспокойно взглянул по направлению дороги. — Масса Хорейс, мне надо идти, но вы собираетесь когда-нибудь выкупить свое имение и вернуться домой?

— А есть какая-нибудь возможность откупить его, Джули? — Даже самый вопрос, заданный его другом, возбудил в нем первую слабую надежду. — Ты слышал, что кто-нибудь смог так сделать? Слышал?

— Нет, сэр, но я слышал, что с достаточной суммой денег это возможно.

Начал идти дождь, большими, отдельными тяжелыми каплями; всякий житель острова знал, что это может превратиться в ливень.

— Достаньте деньги и возвращайтесь сюда, сэр. Тут еще есть кое-кто из нас, прежних.

Джули собирался уходить, а он еще ничего не узнал.

— Сколько времени они находятся в Блэк-Бэнксе, Джули?

— Больше двух лет. Внутри они все разнесли, сэр. Как в церковке.

— Церковь? Они и в церкви безобразничали?

Джули посмотрел на песчаную почву, потемневшую от того, что дождь усилился. — Негры-солдаты. Сумасшедшие янки-ниггеры, солдаты! Но вы возвращайтесь, масса Хорейс, мы сможем опять это все наладить. Я буду каждый день ждать.

Хорейс сжал его руку.

— Назад не возвращайтесь до темноты, сэр, прошу вас. Спрячьтесь в церкви, пока не станет темно.

Джули ушел, исчез в лесу, его быстрые шаги заглушили гром и ветер, и проливной дождь, как будто он вовсе не был там.

Когда он ехал в бурю к церкви, Хорейс был близок к сомнению в том, что он виделся со своим старым другом. Джули так мало был там и так скоро ушел, что одиночество стало острее ощущаться. Он не мог найти объяснения для надежды, подсказанной другом. Всего лишь слух о том, что имея деньги он может выкупить Блэк-Бэнкс, — слух, рассказанный преданным негром, — был недостаточным основанием для того, чтобы надеяться. Но он надеялся.

Сначала он увидел крест на колокольне. Он был свернут на сторону, колокольня была разбита артиллерийским обстрелом. Подъехав ближе, он услышал, как ветер хлопает незакрепленной дверью о стену. Он подъехал до самых ступеней и долго сидел, борясь с приступом дурноты. Дождь слабел, но его куртка промокла насквозь, и с широких полей его форменной шляпы все еще стекали капли. Окна церкви были разбиты. Почему такое возмущение вызвал вид отвратительных шрамов войны на церкви? Тошнота прошла и на смену ей возник гнев, — гнев, потрясавший его душу как ветер тряс незакрепленные ставни и двери оскверненного маленького храма. Он попробовал рассуждать разумно. Война есть война; когда люди сходят с ума, им все равно, что за здание перед ними. Джули сказал, что это были черные. Какая разница? Он видел страшное дело рук белых солдат Шермана, — а также солдат из его собственной части. В способности к насилию между расами не было разницы.

— Здание — это здание, — сказал он громко. По крайней мере, они хоть не сожгли его и, может быть, они и не входили в него. Возможно, что Джули ошибался. Может быть, они только обстреляли его, проезжая мимо.

Он крепко привязал лошадь к дубу и поднялся по шатким деревянным ступеням. В течение всех лет, когда он был членом приходского совета церкви Крайст Черч, у него не было такого четкого ощущения причастности к ней, как сейчас.

Внутри темного, затхлого помещения он споткнулся, и мимо него пробежало семейство мышей, выскочивших из гнезда, сделанного из старой бумаги и одеял. Его глаза приноровились к сумраку. Солдаты Союза устроили в церкви бивуак. Часть скамей была перевернута и использована как койки; другие были разрублены на дрова. Пол был испорчен погодой и расколот и частично сожжен, и весь он был покрыт бумагой и отбросами, и грязью. Потом он увидел алтарь. Они использовали его как колоду для разрезания краденого скота. С тех пор, как солдаты ушли, прошел год, а может быть, два, но остатки — высохшие внутренности, отрубленные копыта и хвосты, и головы — все еще валялись в алтаре.

Опять почувствовав себя плохо, он выбежал наружу и сбежал по ступеням. Уехать он не мог. Джули велел ему дождаться темноты. Внезапно он упал на колени и закрыл голову руками на прогибающихся ступеньках и воскликнул:

— О, Боже, помоги мне. Если ты все еще милостив к нам в этом мире, несмотря на то, что мы делаем, — помоги мне знать об этом. Скажи мне, что делать.

Каким образом Бог мог ему помочь, он не знал. Он только знал, что останется здесь, на сырой земле, пока не придет помощь. Особый приказ Шермана был реальностью. Блэк-Бэнкс был отдан. Он был самозванцем, в которого стреляли из его собственного дома те самые люди, которых он стремился освободить. Ему хотелось ненавидеть их — и черных, и белых янки. Ведь можно было сознаться перед Богом в ненависти и просить о прощении. Но у него не было и ненависти. Ничего не было. Ни ненависти, ни денег, ни собственности, ни дома, ни возможности прокормить семью. Но он был перед Богом Деборы, ему нужна помощь и он будет ждать.

Когда он проснулся, с кладбищенского дуба в темноте щебетала ночная птица. Буря прошла, пока он спал. Стоя на коленях на потертой ступеньке, ставшей его алтарем, он поднял глаза к темно-синему небу, — теперь чистому, усеянному звездами. Впервые с тех пор, как он уехал от Деборы, он почувствовал, что отдохнул. Отдохнул и был готов.

Ничего не изменилось. Ему опять придется красться по дороге на Джорджию под покровом темноты и просить, чтобы его подвезли на материк, но он был готов — не только найти способ выкупить Блэк-Бэнкс, он был готов опять бороться с Жизнью.

«Есть у человека выбор, — подумал он. — Можно выбрать отчаяние — или веру». Он сделал свой выбор.

Верхом на лошади янки он медленно выехал с кладбища и поехал по дороге на Джорджию. Ему хотелось бы сказать Джули, что он пришел в себя, что каким-нибудь образом он вернется, но это было невозможно. У него еще не было права свободного въезда в Блэк-Бэнкс. Еще не было. Но он был свободен. Так же свободен как Джули.

Проезжая мимо дорожки к Блэк-Бэнкс, он помахал милому дому, а в просеке около дороги на Джорджию, где когда-то были хлопковые поля Мэри Эббот, он увидел свет молодого месяца.