ПРОЛОГ

На востоке поднималось светило. Быстро рассеивался ночной мрак. Тени, что приходят только ночью, убегали к Эрешкигаль, владычице Страны без возврата. С севера, из Сиппара, двигался торговый караван. Колокольчики на шеях верблюдов приглушенно позвякивали. С каждым шагом приближался великий Вавилон, центр мира, краса царства, гордость халдеев.

Солнце уже осветило воды Евфрата, и они синели вдали, как лазурит, что везли с собою купцы из восточных стран, из Афганистана и Персии, и мерцали бликами, как жемчуг.

Два часа назад караван покинул охранную крепость. Отдохнувшие верблюды шли быстро, и вот-вот на широкой и плоской равнине должны были показаться стены города и высокая башня храма Мардука.

Ветер шевелил длинные платья купцов, скрепленные разукрашенными поясами, наполнял их плащи. На рассвете воздух был еще свеж, путешественники дышали полной грудью, не надевая на лица покрывал.

И вот на горизонте, в дымке, показалась Нимитти-Бел — внешняя стена Врат бога, — и Имгур-Бел с грозными башнями, которую Набопаласар, царь Вавилона, избранник Набу и Мардука, отец Навуходоносора отстроил заново. Набопаласар, укрепляя и обновляя Вавилон, рассчитывал на вечное процветание города и своей династии, об этом он просил бога Мардука, глядя на творение своих рук — ступенчатую башню Этеменанки.

Солнце осветило великие стены, и путешественники в восторге воскликнули и вознесли молитвы богам.

Глава 1. СНАДОБЬЕ СТАРИКА

— … Из города Кимуху царь увел множество пленников, и было это в девятнадцатом году его правления.

Голос смолк. В комнате стояла тишина. Было слышно, как жужжит муха, попавшая в паутину. В глиняной лампе масло почти выгорело, и лампа чадила. Черный дым тонкой витой струйкой поднимался к потолку, которого никогда не касались ласковые лучи Шамаша, бога Солнца.

Шел четвертый час занятий. Еще немного, и жара станет невыносимой. Уже и теперь трудно дышать, платье липнет к спине, а учитель словно ничего не замечает. Ему важно только, чтобы знаки на табличке были выдавлены правильно.

Адапа наклонил голову и краем глаза уловил движение на циновке слева — Бирас пытается растереть больное колено. А учитель все молчит. Кажется, старик уснул, неосвещенная часть лица тонет в темноте. Адапа столько раз уже это видел: морщины, которые начертало время своим мечом на пергаментной коже старика; седые кудри, вылезающие из-под шапки; руки, сцепленные в замок, с длинными ногтями, похожие на лапы Зу.

Адапа обернулся и встретил умоляющий взгляд Бираса. И тут учитель открыл глаза. Его кожистые веки складками собрались под бровями. Никогда нельзя сказать точно, на кого учитель смотрит. Он медленно обвел взглядом всех, и круг этот замкнулся где-то в глубинах разума старика.

— Царь наш мудр, ибо он, как и отец его, избран богами. И правление его мудро. Письмена его исполнены силы, и нет никого, кто дерзнул бы противиться его воле. Мы же, рабы его, преклонимся перед его величием и будем надежной опорой царской власти. Ваше служение царю, дети, состоит в вашем труде, ваших прилежных занятиях, дабы стать писцами, достойными царской службы и царского жалованья.

Бирас снова положил руку на колено, сжимая и разжимая пальцы. Не меняя выражения лица, учитель схватил палку и с размаху ударил по этой руке. Бедный юноша вскрикнул, и слезы полились из его глаз.

Адапа нахмурился. Столь зависимое положение давно раздражало его. А уж силу и ловкость старика он знает. Учительская палка не раз ходила и по его плечам.

Старик бросил палку и зашелся кашлем. Кашлял он надсадно, глухо, словно выталкивая из себя больные легкие. Бирас плакал. Надин, Ахувакар, Син-Нан сидели, уткнувшись в таблички. Адапа поднялся с циновки и, отряхнув платье, поспешил в прихожую, где в красном тростниковом ларе стояли маленький кувшин с носиком и чаша, полные лечебного снадобья.

Все последние дни он только и думал о празднике начала года, что стоял уже пред дверями. Природа была в полном расцвете. Просыпалась и торжествовала новая жизнь. Близился первый день нисанну^[1].

Весь город стечется к храму Мардука и великим ступеням Этеменанки. Все одиннадцать дней сердце Вавилона будет биться здесь, у ног владыки Мардука и его блистающей супруги владычицы Царпанит.

Думая о новогодних празднествах, Адапа улыбался и потягивался, разводя в стороны руки.

— Ты похож на орла, — сказала однажды его мать. — Ты красив и смел, сын мой. Когда смотрю на тебя, мне кажется, ты так же открыт миру, как эта гордая птица, когда распахивает свои крылья, даруя себя небу.

От нее всегда пахло молоком и хлебом, в ее холодных ладонях он находил успокоение в дни своих детских болезней. Для Адапы мать была лучшей из женщин. Иногда ему казалось, что только один он знает ее. Но она была скрытной, она была загадкой — невероятно трудно было читать в ее черных глазах. Мать была единственным человеком, которого Адапа любил. Она часто улыбалась, так же, с улыбкой, ушла за львиноголовой Ламашту в Страну без возврата, обширную страну, где правит свирепый Нергал… О, как тяжело, как горько было думать об этом.

Адапа вытер ладонью лоб. Старик все никак не мог успокоиться. От его кашля, похожего на уханье ночной птицы, становилось душно, словно самому Адапе перекрыли доступ воздуха. Он откинул крышку ларца. Чаша была полна, и юноша стал осторожно вынимать ее, держа обеими руками.

Внутренний двор был залит солнцем. Даже здесь, в полутемной прихожей, ощущался его божественный жар. У порога, на известняковых плитах, лежали короткие тени, не приносящие прохлады. Двор был пуст. Адапа уже хотел повернуться и пойти к учителю, как что-то мелькнуло перед ним.

По двору прошла женщина в желтом платье, подпоясанном на талии. Прозрачный платок не скрывал ее лица, косы черными змеями лежали на груди. В руках она держала сосуд для воды. Адапа окаменел. Женщина быстро скрылась в проеме двери, но поворот головы, походка, — Адапа мог бы поклясться, что это его мать.

Испуганный, опустошенный, стоял он и глядел в прямоугольник двора, в солнечную кипящую лаву. «Это не может быть правдой, — сказал он себе, — это наваждение, козни демоницы лилиту… А если это все-таки, правда, то лучше мне самому умереть». Но женщина появилась снова. Прижимая к груди кувшин, другой рукой она держалась за дверь, с любопытством заглядывая в прихожую. Глаза ее были черны, брови расходились дугами, полные губы слегка приоткрыты, розовый кончик языка прижат к зубам. Серебряные запястья и тонкие медные браслеты над локтями украшали ее голые руки, тяжелый узорный обруч охватывал лодыжку.

Адапа отшатнулся, пораженный. Сходство незнакомки с его покойной матерью было очевидно. В нем как будто что-то остановилось, замерло, и весь мир замедлился, — он рассматривал ее.

Это была девушка лет пятнадцати, уже вступившая в брачный возраст, невысокая, тоненькая, с маленькой, еще не оформившейся грудью. Она смотрела на Адапу без улыбки; юноше показалось, что прошло много времени, тогда как на самом деле минуло всего несколько мгновений.

Девушка поставила на порог кувшин, мелькнула в лучах ее накидка, тоненькая рука; едва слышно зазвенели подвески. Она исчезла.

Адапа повернулся и на деревянных ногах пошел в комнату, боясь споткнуться, упасть, разлить лекарство учителя, боясь обернуться.

Глава 2. ВЕРХОВНЫЙ ЖРЕЦ ЭСАГИЛЫ

С рассвета у Варад-Сина было дурное настроение. Вот уже несколько дней его донимал больной зуб. Десны распухли и кровоточили, изо рта шел отвратительный запах, так что противно было есть. В довершение разболелась печень. Лекари не слишком помогли жрецу. В порыве бешенства Варад-Син расколотил все их глиняные горшочки с кошмарными смесями.

Несчастному Варад-Сину оставалось только уповать на милость Мардука и возносить молитвы богу мудрости Набу и Гуле, богине-врачевательнице.

Он вышел на террасу с северной стороны своих покоев, откуда открывался вид на ступенчатый садик, деревья которого давали тень и прохладу.

Стук сандалий громко раздавался на пустой, террасе. Широкое полотняное платье жреца касалось известняковых плит, а легкий полупрозрачный плащ, вышитый золотой нитью, при каждом шаге раздувался от колебания воздуха, словно парус.

Жрец опустился на деревянный стул. Пальцы его, унизанные кольцами, стиснули подлокотники. На отечном лице Варад-Сина запечатлелось страдание. Слегка опустив тяжелые веки; он посмотрел в сад. Сегодня зелень показалась Варад-Сину слишком яркой, а запах цветов чересчур насыщенным.

Сколько он так просидел, прислушиваясь к боли, жрец не знал. Он желал лишь одного — облегчения, избавления от этих изнуряющих душу мук. Временами ему казалось, что сидит он не на террасе, а на уступе скалы, откуда так хотелось ринуться вниз.

За спиной раздалось сдержанное покашливание, и молодой голос произнес:

— Господин мой…

— Знаю, — отозвался Варад-Син, с трудом разлепив губы. — Знаю, что ты здесь. Ты научился ходить бесшумно, как леопард, но я чувствую твой запах, этот аромат юной кожи, что сравнима лишь с лотосом.

— Господин мой, — продолжил человек после некоторой паузы. — Близятся празднества начала года, а служители Мардука еще не слышали твоих распоряжений, мудрейший.

— Что ты говоришь мне, Энлиль! Ты думаешь, я забыл о приближении нисанну, о божественной чете! Проклятие! Энлиль, что за вздорные мысли вкладывают в твою голову? Опомнись!

— Прости, господин! Но, служители волнуются.

— Пусть поволнуются, это пойдет им на пользу.

Варад-Син застонал, закрыв лицо ладонью. Молодой человек прошел вперед, расстелил на плитах тонкую циновку и уселся напротив верховного жреца, скрестив ноги.

— О, боги, за что так караете? — простонал Варад-Син. — Неужели же я самый большой грешник из всех грешников? Видишь, Энлиль, вот он, червяк, которому не нашлось пищи под солнцем, и теперь он сосет кровь из моих зубов! О, боги, дайте облегчение.

Энлиль молчал. Из сада доносилось щебетание птиц. Где-то неподалеку завыла собака, по-видимому, за воротами храма. Варад-Син открыл глаза. Он всегда с удовольствием смотрел на этого молодого писца. В нем жило что-то порочное, смертельная лихорадка, дыхание которой Варад-Син чувствовал.

Энлиль пользовался черной краской для подведения бровей и ресниц, как женщина, рисовал на теле изящные узоры, и — как женщина — носил на маленьком кольце туалетные вещицы. В нем была девичья мягкость, застенчивость невесты. Случалось, он становился как камень, жестокосердие его поражало, и тогда Варад-Сйн уже не называл его именем Владыки земли. Имя Эрры, бога войны и чумы, подходило тогда юноше больше всего.

— Ты принес с собой таблички и палочки для письма? — слабым голосом спросил жрец. — Хорошо. Тебе придется потрудиться. Пиши так, Энлиль. — Он перевел дух, погладил щеку. — Аби-эшу и судьям Борсиппы, и жрецам Набу скажи: так говорит Варад-Син, верховный жрец храма Эсагилы…

Он замолчал, прикрыв глаза. За спиной Энлиля ветер шевелил листву, нес на террасу горячий воздух. Шли минуты, а жрец все молчал. Тогда юноша отложил табличку, поднялся с циновки и, подойдя сзади к жрецу, положил руки ему на плечи. Варад-Син вздрогнул.

— Нет, Энлиль, — сказал он. — Не теперь. Уходи.

Поклонившись, юноша бесшумно удалился. Тогда верховный жрец поднялся и, постанывая, направился к бассейну для омовений. Он опустил в теплую изумрудно-зеленую воду пальцы, смочил бороду и нос, провел по щекам. Все тело горело. Становилось невыносимо душно, — близился полдень.

— Эй, кто там, — крикнул он. — Подайте воды! Варад-Син чувствовал, что у него начался жар.

Навязчивые образы преследовали его. Виделись воды Евфрата с отраженным Вавилоном в волнах, перламутровые раковины моллюсков на берегу, хруст гальки под босыми стопами рабов. Далее — сеть каналов, по которым все шли и шли, повторяясь, корабли из дерева с высокими штевнями, искусными изваяниями кабанов и морских змеев, мачтами с марсом посередине.

Ветра почти нет, полотняные паруса провисают, и корабельщики отталкиваются шестами. На зеленых полях белеют фигурки мушкенумов — царских слуг, усердно возделывающих царскую землю, как будто она и впрямь принадлежит им. Женщины разгибают спины и, заслонив глаза от солнца ладонью, смотрят вслед удаляющимся кораблям. Каналы, каналы, сходящиеся в одну точку; серебряный Евфрат; бешеный, яркий день: синий плащ Ану-ма — владыки небес — над миром.

Подошел старый слуга с запотевшим кувшином. Варад-Син обернулся к нему с гримасой страдания. Слуга опустил голову.

— Что это? — резко спросил жрец.

— То, что ты просил, господин, — отозвался слуга. У того была плохая дикция, и сложные звуки вырывались наружу с каким-то шипением, словно у него внутри сидела ядовитая змея.

Варад-Син быстро пошел и, подобрав плащ, сел, широко расставив ноги. Почему ему видятся именно эти картины? Такие невозможно яркие, каких не бывает на самом деле. Что это значит? Быть может, это боги говорят с ним? Это почти сон, и это — реальность. Может ли это вообще что-нибудь означать?

Да, Варад-Син поговорит со жрецами-заклинателями. Пусть те скажут ему, пусть дадут наставление. Неужто злые духи овладели им? И когда! В канун новогоднего праздника!

Слуга ковылял следом, и Варад-Сину было невыносимо слушать шарканье сандалий по плитам. Старик подошел, в поклоне протягивая кувшин. Варад-Син хотел было принять его, но пальцы случайно коснулись влажных пальцев старика, и верховный жрец брезгливо отдернул руки.

— Пойди от меня прочь! — закричал он. — От тебя несет смертью.

Слуга поклонился, хрустнул какой-то сустав. Верховный жрец зарычал, сдавливая распухшую челюсть.

— Взываю к вам, боги ночи, — простонал он. — С вами зову я невесту под покрывалом — черную ночь. И вечерние сумерки зову я, полночь и утреннюю мглу, ибо колдунья опутала меня чарами. Моего бога и мою богиню отдалила от меня, нет мне покоя ни днем, ни ночью, маюсь я страшными болями. И веселье мое — плач, а радость — печаль. Подойдите ко мне, великие боги, выслушайте мои жалобы, облегчите мне ношу мою.

Боль где-то затаилась, и Варад-Син с тревогой прислушивался, не почувствует ли ее шевеление, ее лежбище в собственном теле? А колдунья? Какая колдунья? Он упомянул о ней в своей молитве? О, горе, горе! Хорошо, что не назвал он имени той, что околдовала его своим взглядом.

Это произошло в прошлые новогодние празднества. Целла бога судеб Набу в Эсагиле уже была украшена лентами и дорогим покрывалом с тончайшими золотыми нитями, все ожидали прибытия великого бога из Борсиппы. И на шестой день по Дороге процессий Набу вступил в Вавилон, где еще свежа была кровь белого быка и распахнуты настежь Ворота Иштар.

И именно там, в роскошной свите, Варад-Син и увидел молодую жрицу из Борсиппы, что бросила на него взгляд, исторгла сердце у него из груди и возвращать не хочет. А случилось это в Вавилоне, в шестой день месяца нисанну, в сорок первый год правления Навуходоносора, могучего царя-строителя.

Варад-Син ходил по краю террасы, заложив руки за спину. Прибудет ли она в этот раз, упадет ли взгляд ее черных глаз на него, верховного жреца храма Мардука, человека, обладающего богатством и властью, пожелает ли она видеть его?

Ах, душа женщины — это мрак. Разве можно понять, чего хочет женщина? Почему она любит или ненавидит? Ведь женщине дана сила, она может возвеличить мужчину, а может втоптать в грязь. И то, и другое — с одинаковой легкостью. Случается, что нищий бродяга становится счастливее визиря, и лишь благодаря любви.

— Нет, пора успокоиться, — сказал себе жрец. — Я вполне могу с собой справиться.

Варад-Син неподвижно стоял, обратив невидящий взгляд на заросли сада; стоял так долго, что у него заныли ступни. Потом резко повернулся и негромко позвал:

— Энлиль!

Юноша появился почти сразу и легкой походкой приблизился к жрецу.

— Мой нежный мальчик, — сказал Варад-Син, и ему мучительно захотелось положить ладонь на его голову. Сердце ухнуло от жгучего желания совокупления с ним. Но верховный жрец совладал с собой. Ни один мускул не дрогнул на его лице. — Сегодня тебе не придется писать. Нет, нет, Энлиль, никаких писем! У меня к тебе просьба иного характера.

Варад-Син увидел, как глаза юноши блеснули, совсем как у кошки, а гладкие щеки покрылись румянцем. В душе жрец усмехнулся.

— Тебе лучше, господин? — ровным голосом спросил писец.

— Да, хвала и слава Мардуку, — отозвался Варад-Син. — Боль отступила, и я буду молиться, чтобы она не вернулась.

— Я радуюсь вместе с тобой, господин.

Верховный жрец приблизился к Энлилю, посмотрел на него долгим взглядом, затем двумя пальцами оттянул ожерелье на его шее.

— Ты добрый юноша.

— Чего ты желаешь, господин? — прошептал он.

— Ты хорошо выполняешь свои обязанности, ты учен. Со временем из тебя получится достойный служитель божества.

— Так, верховный жрец.

Энлиль покраснел еще больше. Варад-Син не сводил с него глаз, и юноша, сам не зная зачем, коснулся испачканными глиной кончиками пальцев своего ожерелья.

— Я хочу, чтобы ты почитал мне поэму, — сказал Варад-Син, прикусив губы, чтобы не улыбнуться.

— Какую ты хочешь, господин?

— Ты ведь знаешь их много…

— Да, это так.

— Прочти мне о Нергале, владыке подземного царства. Сегодня у меня такое настроение. Хочу о Нергале послушать.

Энлиль обошел жреца, уклонившись от его руки. Сел на свою циновку. Знойный ветер, накатывающий, словно прибой, сушил кожу на спине, и Энлилю казалось, что она горит.

— Я готов услаждать твой слух, господин, прекрасными словами поэзии.

— Хорошо, — Варад-Син кивнул. — Начинай.

— О, могучий владыка обширной страны, — заговорил нараспев молодой писец красивым голосом декламатора. — Величайший из воинов, в двух мирах обитающий, Зноем своим, как тростинки, спалил ты врагов…

Энлиль воодушевленно читал поэму. Он сопереживал героям, и это отражалось на его чувственном лице, — мимика Энлиля была слишком выразительной.

Он долго читал поэму, ничего не замечая вокруг. И только произнеся последние слова, посмотрел на верховного жреца. Развалившись на стуле, Варад-Син спал.

Глава 3. БАШНЯ ВАВИЛОНА

— Иштар-умми, одумайся! Твое желание — это каприз ребенка, но ты уже взрослая. Как можешь ты ослушаться отца? Тебе запрещено…

Но девушка прервала увещевания служанки, гневно топнув ногой.

— Да, да, да! Мне запрещено! В этом доме мне все запрещено.

— Уймись, я говорю тебе.

— Сама уймись. Ты называешь меня дерзкой, а что в этом плохого? Неужто лучше быть пресной, или холодной, как лягушка? Какая гадость, — Иштар-умми тряхнула головой и сплюнула.

Служанка взяла с ложа тонкое покрывало молодой госпожи, но та выхватила его у нее из рук.

— Как же ты собираешься выйти, Иштар-умми, скажи мне? Ведь отец запретил тебе.

— Очень просто, — фыркнула девушка. — Как обыкновенно выходят люди — в дверь. А что касается отца, то на его разум нашло затмение. Надо же придумать такое — запретить мне выходить в город!

— Догадываюсь, почему он так поступает, — сказала служанка, аравитянка сорока лет, с первой сединой в черных волосах, неглубокими горизонтальными морщинками на лбу и — вертикальной — меж бровей, тонких и гладких.

Кожа ее уже утратила нежность, характерную для девушек в пору расцвета, это была кожа зрелой женщины, не слишком, упругая, но гладкая и возбуждающе теплая. Ее зеркальные глаза, похожие на глаза газели, всегда светились печалью, словно на жизнь она глядела сквозь невидимую призму, и мир ломался в ее острых гранях, складываясь в немыслимые узоры: казалось, Сара вновь видела милый сердцу Иерусалим, утраченный навсегда. В общем, она все еще была необыкновенно красива.

— Подумаешь! — Иштар-умми презрительно усмехнулась. — Я и сама это знаю! Он нашел для меня какого-то жениха, и теперь боится, как бы я не влюбилась по-настоящему, но в другого.

— Между прочим, его опасения не лишены оснований. Ведь не зря же ты носишь имя прекрасной Иштар.

— Сара, но ведь я буду с тобой. Ты так строга, что одним своим взглядом можешь превратить мужчину в камень.

Так говорила Иштар-умми, дочь уважаемого в городе человека, известного торговца, чьи караваны побывали во всех сторонах света, разве что не спускались в преисподнюю.

Девушка стремительно выбежала из спальни, за ней последовала Сара, понимая, что не сможет остановить юную госпожу. Если Иштар-умми вбила себе в голову, то уйдет все равно, но тогда уже в одиночку, и горе бедной служанке, если хозяин узнает, что запрет его был нарушен.

— Эй, ты! Ты меня слышишь? — крикнула девушка кому-то внизу. — Подай лестницу. Что стоишь, как осел? Нет, ты хуже осла, хуже! Ну, наконец-то, догадался задрать голову! Давай ее сюда. Лестницу! О, боги ночи!

Сара отодвинула девушку от ненадежного ограждения, и та, дернув плечом, отошла к стене. Тростниковый навес давал сквозную тень, и отсюда, из этой прозрачной теплой тени, Иштар-умми смотрела на прямую спину Сары, на яркие блики ее монист.

Иштар-умми нисколько не удивило отсутствие лестницы на положенном месте. Несомненно, это распоряжение отца. Но что с ним стало? Отец умный человек. Так зачем же совершать столь глупые поступки? Похоже, на его разум и впрямь нашло затмение!

— Сара, — сдержанно позвала она. — Сара, это не поможет.

Служанка махнула рукой, заставив ее замолчать. Иштар-умми подбоченилась, готовая разразиться гневной тирадой, но Сара сказала, как всегда хладнокровно принимая решение:

— Надим, сделай то, что просит госпожа.

Она обернулась к девушке и ждала, раскинув руки на перилах балюстрады, вся, от макушки до огрубевших, в белых трещинах, пят, пронзенная солнцем, в медных и серебряных браслетах на запястьях, в гладком платье, облегающем ее округлый живот и грудь, ровно дышащую, пока над перилами не поднялась рогатая лестница.

Сара предложила руку Иштар-умми, и вавилонянка, с вызовом глядя на нее, поставила ногу на перекладину.

Все-таки они покинули дом! Иштар-умми ликовала. Дерзко сверкнув, глазами, девушка наклонилась к уху аравитянки и прошептала:

— Порой я сожалею о том, что не родилась мужчиной. И вот теперь, там, на балюстраде, я подумала о том же. Ах, Сара, не будь ты рабыней… — и она расхохоталась, глядя, как нахмурилась ее служанка.

— Спусти на лицо покрывало, — строго сказала Сара.

— Вот еще! Я пока не замужняя женщина!

— Но и не публичная! А стараниями твоего отца скоро ты выйдешь замуж.

— Ну и длинный же у тебя язык! — огрызнулась Иштар-умми.

— Куда мы пойдем? — сухо поинтересовалась служанка.

— А я разве не сказала? Мы отправимся в целлу.

— Зачем это? — насторожилась Сара.

— Я хочу поговорить с богиней. Скажу тебе правду, Сара, я хочу любить, хочу, чтобы Иштар помогла мне. Я буду просить ее об этом. Я не против замужества, но хочу выйти по любви.

— Хорошо, что твой отец тебя сейчас не слышит. Разговаривая, они шли по неширокой улице жилого квартала с непрерывными оштукатуренными стенами, кое-где разделенными нишами и выступами. Тротуар постепенно поднимался, но женщины легко взбегали по разогретым на солнце ступенькам, отшлифованным тысячами ног.

Здесь было сравнительно тихо, попадались навстречу рабыни с кожей цвета олив, обремененные корзинами со снедью и кувшинами с питьевой водой. Мелкие торговцы ехали верхом на навьюченных осликах. Копыта звонко стучали по плитам, которыми была вымощена улица. Один торговец предложил Иштар-умми с лотка засахаренную грушу, и девушка, не замедляя шага, взяла ее. Сара отдала торговцу мелкую монету и бросилась догонять госпожу.

Они шли быстро. Одна улица сливалась с другой, плавно перетекая в третью, образуя почти прямую линию с непрерывной неровной тенью от противоположной стены и шапками финиковых пальм, растущих во внутренних дворах домов.

Наконец женщины вышли в сад, примыкающий с одной стороны к самому Евфрату. Близился месяц нисанну, природа вступала в пору обновления, и сад пестрел цветами и источал дурманящие ароматы. Где-то в отдалении слышались голоса — рабы занимались искусственным оплодотворением финиковых пальм.

Мужские метелки заботливо вкладывались в женские соцветия «древа жизни». Цвели гранаты, инжир, белой пеной вскипали грушевые деревья.

По узкой тропе Иштар-умми вышла к каналу, пересекающему сад. Здесь, в небольшой, отведенной в сторону заводи, цвели лотосы. Лилии и розы подставляли небу свои раскрытые чаши, и солнце наполняло их с избытком теплом и светом.

Девушка села прямо на траву в тени пальмы, прислонившись спиной к ее шероховатому стволу. Темные глаза вавилонянки полнились загадочным сиянием. Она о чем-то напряженно думала, но мысли ее были приятны.

Сара наслаждалась покоем этого места, блеском воды в канале, дыханием цветов. Небо было необыкновенно яркое, синее, такое, что и смотреть нельзя — слишком сильно искушение обрести крылья. Она ступала босыми ногами по траве, чувствуя ее мягкость.

— Знаешь, Сара, здесь так хорошо, что хочется умереть, — внезапно нарушила молчание Иштар-умми.

Аравитянка встрепенулась.

— Странно слышать такие слова из твоих уст, — отвечала она. — Мир прекрасен до слез, а жизнь так быстротечна. В твои годы, кажется, что дорога длинна, на самом деле, это не так. Вот, смотри, мне уже сорок, а я помню дни, когда была такой, как ты теперь, так же отчетливо, словно и не истекли десятки лет.

— Да? И много у тебя было счастья?

— Было много радости. Я любила свой дом.

Иштар-умми отвернулась, закрыла глаза: Так обострялись все звуки и запахи. Так можно было просто молчать и думать, но Сара продолжала:

— Я часто думаю о доме. Моя семья погибла. Может быть, там кто-то и остался из родни, а кто-то живет в Вавилонии. Вот только места юности притягивают, и ничего с этим не поделаешь. Увижу ли я когда-нибудь Иерусалим, развалины храма? Наверное, нет.

Она покачала головой, сорвала с ветки цветы граната.

— Так что не спеши к ночным богам. Царство Нергала не чета верхнему миру, и его дворец куда беднее Этеменанки. Поднимись, я украшу твою голову цветами.

Иштар-умми прижала прохладные пальцы Сары к своим вискам. От женщины пахло кипарисовым маслом, ее короткие завитые волосы придерживала белая лента, светились ожерелья на полной шее. Раздался отдаленный взрыв смеха, веселые голоса что-то выкрикивали. Зазвучала песня. Пел молодой раб, ему в такт прихлопывали.

— Если бы была жива твоя мать, она бы порадовалась твоей красоте, — сказала Сара, глядя девушке прямо в глаза.

Иштар-умми поджала пухлые губы:

— Да, была бы жива, если бы не этот пятый ребенок, который забрал себе ее жизнь!

— Ты несправедлива. Они ушли вместе.

— Да. Но этого не должно было случиться!

— Боги решают за нас, — вздохнула Сара и направилась к ограде, едва видневшейся сквозь зеленое кипение листвы.

Покинув сад, женщины шли молча. Воспоминание о матери расстроило Иштар-умми. Девушка думала о прежних днях, о счастье находиться рядом с матерью, о ее глазах, все видящих и понимающих, о ее последней беременности. Пятого ребенка она носила тяжело, все время болела, страшно осунулась и подурнела. На самом деле (уже позднее кто-то сказал Иштар-умми) у нее когда-то умерло трое детей, и значит, эта беременность была восьмой.

Воспоминание о матери вернуло ее в детство, где чистым светом сияла любовь, и не было ни слез, ни потерь. Сара шла, склонив голову. Она тоже о чем-то думала. Губы ее иногда шевелились, точно женщина шептала молитвы. Но делиться своими мыслями с госпожой она не собиралась.

Близилась главная улица квартала. Гул сотен голосов приближался, и звучал точно хор неприкаянных душ. Кричали животные; торговцы во все горло расхваливали свой товар, до испарины торговались с покупателями. Повсюду сновали рабы с тюками, их обнаженные тела пекло солнце. За тростниковой стеной слышался стук молотка каменотеса.

В разных направлениях двигались повозки: богатых горожан, украшенные дорогими тканями, подчеркивающими значимость хозяина и создающими тень; ремесленников и бедных людей, которые куда-то отправлялись целыми семьями — с голодными кричащими детьми и худыми женами.

Торговцы готовой снедью тащили за собой тележки и, если удавалось, занимали место в какой-нибудь нише и раскладывали свой товар. Вкусно пахло печеной, политой тростниковым медом тыквой, вареной чечевицей и бобами. За мелкую монету можно было купить фиников, гранатов, холодной воды и пальмового вина. Нередко обедающие располагались здесь же, на тротуаре, в жидкой тени, падающей от стен.

Ближе к центру в толпе все чаще стали мелькать расшитые золотом одеяния жрецов. С лязгом проходили отряды пехотинцев в бронзовых панцирях и поножах, с короткими мечами и луками. Лес копий, похожий на обугленные пальмовые стволы, поднимался над бронзовыми шлемами, ослепительно сверкавшими солнечными бликами.

Гигантский массив «Дома основания небес и земли» — Этеменанки — приближался с каждым шагом, восхищая своим великолепием. Вавилонская башня возвышалась над городом, отмечая центр мира, высоко в небо, вознося храм Мардука, верховного божества, для которого здесь поставили золотое ложе и стол.

Великий зиккурат, построенный еще во времена Хаммурапи, постепенно обваливался и разрушался. Время безжалостно. Для человека оно течет в одной плоскости, для башни — в другой. Но столетия наложили и на нее свою печать.

Перестраивать Этеменанки начал Набопаласар, царь-завоеватель, победивший Ассирию и сравнявший с землей Ниневию, столицу вражеского царства близ Тигра. Но скорая смерть помешала увидеть ему свое дело завершенным.

Сын его, Навуходоносор, достроил Этеменанки до конца, и гордо вознесла она свою главу.

С южной стороны башни до второго уровня поднималась широкая лестница, по которой восходили счастливые жрецы. А далее она, словно пояс, обвивала зиккурат, стремясь к храму, голубому, подобно утру.

Великий зиккурат отделялся от города высокой стеной, и на его территорию входили лишь избранные. Близ башни располагалась Эсагила — главный храм Мардука.

Перед воротами храма раскинулся главный базар Вавилона. Здесь царило оживление: можно было оглохнуть от шума, от смешения речи, ослепнуть от многоцветных красок и мелькания людей. Купцы со всех уголков мира стекались к этому месту. Каждый день в Вавилон приходили караваны, и прекраснейший город верхнего мира богател день ото дня.

Базарная площадь пестрела матерчатыми навесами торговцев, в воздухе витал аромат различных кушаний, пряностей и масел. Иноземные купцы охотно покупали зерно, муку, финики, кунжутное масло, сушеную рыбу. Яркие ткани Вавилона и прекрасная керамика высоко ценились повсюду. Здесь же драгоценные украшения, благовония, мази, цилиндрические печати из полудрагоценных камней, распространенные по всему миру, вплоть до Греции, меняли на лес, камень и металлы.

В Вавилоне отдавали предпочтение кедру, привезенному из Ливана, цена его была на вес золота. Архитекторам и скульпторам требовался камень, и Вавилон охотно его покупал. Все эти сделки совершались здесь, у врат священной Эсагилы. Сюда привозили рабов, выстраивая для показа, расхваливая их положительные качества, умалчивая о недостатках. Здесь лились потоком слезы, деньги, смех и веселье.

Уличные поэты, которым порой не на что было купить себе еды, декламировали здесь свои стихи, бродячие труппы показывали театральные представления. По базарной площади шныряли воры и нищие; публичные женщины с непокрытой головой и распущенными по плечам волосами предлагали заезжим купцам свою недолговременную любовь. Таков был этот базар, и сюда пришли молодая госпожа Иштар-умми и ее верная рабыня.

Сара не спускала глаз с девушки. Поведение ее казалось женщине странным. Смутная улыбка блуждала по ее лицу, даже полупрозрачное покрывало не могло этого скрыть. Лучились глаза, взгляд был направлен будто бы внутрь, в собственный океан просыпающейся чувственности, которую еще не успели обуздать ни законы, ни правила.

Порой Иштар-умми начинала озираться, шарить глазами, выхватывая лица из толпы, словно ища кого-то. О да, Сара отлично понимала девушку! В семнадцать лет хочется быть непохожей на других, выглядеть лучше, красивее. А поскольку собственная красота еще не осознана до конца, еще маячит где-то вдали время полного расцвета, смутные, неясные догадки заставляют просыпаться среди ночи, замирать, прислушиваясь к тихому стону чувственности.

Если нет уверенности в себе, подтверждение своей привлекательности приходится искать в чужих взглядах. Иштар-умми хотелось, чтобы мужчины при виде ее замирали, а женщины завидовали. Ах, ну какая девушка не мечтает об этом!

Саре нравилось смотреть на юную госпожу. Иштар-умми была привлекательна, могла, когда это выгодно, быть просто милым ребенком. А эта открытая улыбка так шла ей!

Сара попала в эту семью, когда девочке не исполнилось и года, и Иштар-умми росла на ее глазах. Не имея своих детей, аравитянка искренне привязалась к ней и заботилась, как о родной дочери.

Иштар-умми родилась очень слабой и болезненной, и врачеватели твердили в один голос, что девочка не выживет. Но она выжила и стала расти и хорошеть, а вот ее матери, действительно, пришлось нелегко.

Едва родив Иштар-умми, она вновь зачала, еще не успев до конца оправиться от тяжелых родов. Но вскоре младенец умер, и женщина, не доносив плод, преждевременно освободилась от бремени.

Вскоре в их доме появилась молодая рабыня, аравитянка Сара. Она-то и поставила на ноги крохотную Иштар-умми. И вот теперь ее воспитанница — невеста. Отец девушки Сумукан-иддин, влиятельный человек, сосватал ее в дом государственного судьи, сын которого готовился к дворцовой службе.

Сара радовалась за молодую госпожу, но было нечто, что пугало ее. Иштар-умми вдруг начала говорить о любви, высказывала вслух свои желания, надежды. О, Сара знала ее характер! Непокорный ребенок. А если она и в самом деле кого-то полюбит, будучи уже замужней женщиной? Ведь она пойдет против мужа, семьи, общества, не побоится судей!

А закон к неверным женам ох как суров… «Что же будет, ~ думала Сара, — что же будет дальше?»

Глава 4. ПОДАРОК НИНГАЛЬ

— Я прошу исцеленъя у Эа, Падаю ниц пред Дамгальнунной, Провозглашаю бога Мардука. Вавилон — вечное царство, врата бога, И несокрушим фундамент его.

Арфист положил раскрытую ладонь на струны, и они смолкли. Мрак сгустился перед рассветом. Аромат лилий и гирлянд из цветов граната в покоях сделался слаще и сильней. Три светильника, наполненные пальмовым маслом, источали неяркий свет, чистый, как созвездия над храмами.

Завершились часы третьей стражи. Царь не спал в эту ночь. Как, впрочем, и в прошлую, и в ту, что предшествовала ей.

На широком ложе, убранном драгоценными тканями, полулежал, опираясь на локоть, человек, от которого зависели судьбы миллионов. Он склонил на грудь уже почти седую голову. Тяжкие думы одолевали его. Много дорог осталось позади — в походах в чужие царства и по своей земле. Но вот, наконец, он понял, что устал.

Даже боги устают от собственной ноши, а он всего лишь человек, бренная плоть. Он устал, и злые духи тут же принесли ему отраву. Это была не еда и не питье: тяжкие сомнения и грехи отягощали его душу. Но он не хотел признаваться в этом даже себе самому. Он верил себе как никто другой. Истекал сорок второй год его правления.

Навуходоносор, царь Вавилона, был одинок, как только могут быть одиноки сильные люди. Он сделал многое для своего царства, пришла пора подводить итоги.

Вчера он входил в гарем. Прекрасные жены и наложницы пытались развеселить его, но все время с лица царя не сходила кривая, ироничная полуулыбка. И вот теперь близится рассвет, на пороге новый божественный день. Жаркая ночь не успокоила его сердце, а новый день принесет новые заботы.

Танцовщицы стояли на ковре, их маленькие босые ноги белели на темных узорах. Мерцали массивные украшения, а на разгоряченной коже женщин отдыхали отблески рассеянного света. Танцовщицы украдкой посматривали на царя, их брови, подведенные черной краской, удивленно выгибались. На высоких скулах блестели капельки пота. Он это видел. Он давно научился видеть затылком, руками, кожей… Так он глядел на мир и все запоминал.

Мимо раскрытого окна проплыла птица на прямых крыльях, неправдоподобно темная на сине-фиолетовом небе, черная, словно капля Небесного Океана — так халдеи называют Космос. Птица бесшумно исчезла, и Навуходоносор повернул голову.

— Что это было? — тихо спросил он. — Что за птица пролетела над дворцом? Кто-нибудь видел? — Он со вздохом провел раскрытой ладонью по лицу.

— Я видел, мой царь, — отозвался арфист.

— Ты? — Навуходоносор поднялся с ложа. — Так скажи мне. Поведай то, что видел я сам.

— Это был орел, мой царь.

— Орел? — Навуходоносор в притворном удивлении вскинул брови. — Здесь? В этот час?

— Да… — молодой музыкант низко склонил голову. — Да, господин, это был орел.

— Я верю тебе, — произнес Навуходоносор. — Верно… Я тоже видел его…

Он стоял лицом к окну, долго глядел на звезды, потом резко повернулся к музыканту, обнимая себя за плечи, словно в эту душную ночь ему стало нестерпимо холодно.

— Это кружит над моим городом Анзу, ищет то, что потерял. Таблицы Судьбы хочет вернуть. Близко подлетает, смотрит… смотрит.

Царь говорил тихо, но все в комнате слышали его слова. Суеверный ужас объял всех, и девушки окаменели, чувствуя беспокойство своего повелителя. Молодой музыкант прижал к себе арфу. Он готов был играть в любое время, доставляя радость своему царю, открывая пред ним Врата Музыки, и услаждать его слух поэзией, но говорить ни о чем не хотел. Он был умен и понимал, что неосторожное слово может стоить головы.

— Идите, — Навуходоносор сделал короткий жест рукой. — Оставьте меня. Бывает, молчание ценится дороже сокровищ.

Арфисту показалось, что царь усмехнулся; он словно читал в сердце юноши. Танцовщицы встрепенулись, мелодично зазвенели украшения. Юноша перешагнул через низкую деревянную скамейку и, поклонившись царю, направился к выходу.

Навуходоносор с удовольствием смотрел на подвижные, рельефные мускулы его спины. Девушки устремились за ним. У дверей арфист, словно почувствовав взгляд царя, обернулся, обернулись и танцовщицы.

Это был один из тех моментов, ради которых живут люди, ищущие красоты. Роскошные покои царя, рассеянный свет, трепет неясных отражений, мрак в задрапированных углах и эти юные существа, что уходят, но обернулись, будто вспомнив о чем-то, и в этом — прелесть, улыбка бытия.

Смуглый юноша, хрупкий, как тамариск, в окружении почти обнаженных девушек — магия, тонкая чувственность.

Два гвардейца остались у дверей покоев. В светлых платьях, доходящих до колен, в поножах и налокотниках, без панцирей, они походили на каменные изваяния. В царской гвардии служили воины-профессионалы, не мыслящие своего существования без битв. Война была смыслом их жизни. Они так часто видели смерть, что стали воспринимать ее философски. Гвардейцы были готовы отдать свою жизнь за повелителя в любой момент.

Утро неумолимо приближалось, восток просыпался. В воздухе разливалось смутное марево. Где-то далеко-далеко сверкнула молния.

Навуходоносор опустился на ложе. Грудь болела нестерпимо, не хватало воздуха. Сон не шел. Одиночество царя угнетало, но сама мысль о том, что сюда войдет кто-то из его жен, была сродни назойливой зубной боли. Разговоры с этими красивыми, но безмозглыми существами были пусты, как гнилой орех.

— Стар я стал, — сказал он себе. — Непоправимо стар, раз в женщине ищу мудрости.

Светильники горели ровно, драгоценности мерцали в чашах, такие же далекие и безжалостные, как огни Вавилона, там, за балюстрадой, похожие на заплаканные глаза.

Вдруг легкая драпировка откинулась, и на открытой галерее появился силуэт женщины. Ее фигура, укрытая длинным плащом, напоминала силуэт спящей бабочки, и лишь тонкая рука, которой гостья придерживала занавесь, говорила о происхождении и роде занятий госпожи.

Она была еще не стара, ей едва исполнилось тридцать два года. Знатного происхождения, привыкшая к роскоши и свободе, она в полной мере пользовалась тем и другим. Звали ее Нингаль, что означало «Великая госпожа», и была она жрицей Гулы, богини-врачевательницы.

Дождавшись, пока царь обратит к ней свой взор, женщина шагнула в покои, и тонкая драпировка, словно только того и ждала, с беззвучным шелестом закрыла проем, ведущий в галерею. Гостья прошла на середину спальни, разведя в стороны руки, чтобы гвардейцы могли видеть, что она безоружна и явилась к царю не со злым умыслом.

Пламя светильников отразилось в тяжелых браслетах, украшавших ее обнаженные руки. Золотые змейки обвивали эти руки чуть выше локтя, множество кованых колец охватывало предплечья, но браслет на левом запястье был поистине чудесен: из красного золота, с богато орнаментированной гравировкой, с выпуклой головой собаки — символом Гулы.

— Это ты, Нингаль? Я не ошибся? — спросил Навуходоносор.

— Я, — отозвалась женщина шепотом. — Не припомню, чтобы ты когда-нибудь ошибался, господин.

— Ошибки свойственны всем смертным, — произнес царь, также переходя на шепот.

— Но, ты — не все! — гордо отвечала она.

Неторопливым жестом жрица подняла покрывало, скрывавшее красивое лицо, и откинула его назад. Царь с удовольствием посмотрел на Нингаль: холеное и белое лицо, которое щадили солнечные лучи, легкий румянец на высоких скулах. Алмазные подвески украшали высокий чистый лоб, спускались с висков до стройной, несколько полноватой шеи, обвитой драгоценными ожерельями. Широкие черные брови контрастировали с кожей, глаза сверкали. В уголках ее полных чувственных губ пряталась улыбка, не то радости, не то иронии.

Нингаль скинула плащ и, снова разведя руки, стала перед светильниками. Не стесняясь, посмотрела на царя. Ее крупная, почти обнаженная, грудь вздымалась ровно, как у спящей, и при каждом вдохе мерцали лазуриты великолепной огранки.

— Знаешь, в чем твоя прелесть, Нингаль? Ты обладаешь необычным даром — появляться именно тогда, когда я в тебе нуждаюсь.

— О, это не сложно, поверь, когда искренне служишь своему господину, — отвечала жрица.

— И ты знаешь, что нужно мне сейчас?

— Как я могу знать! Ты — сын Набопаласара, избранника богов, сам избранный богами. Разве я посмею сказать, что знаю тебя? Но я могу догадаться.

— И поэтому ты здесь?

— Да, мой царь. Со мной ты можешь поговорить, о чем пожелаешь. Я люблю вести беседы, но умею и слушать. Но… это не все…

— Ты что-то задумала, жрица?

— О, мой господин! Я всего лишь о тебе забочусь. Эй! — воскликнула Нингаль, обращая свое лицо к темной галерее. — Войди сюда!

В покои впорхнула девочка. На вид ей было не более десяти лет. Довольно высокая для своего возраста, тоненькая, с огромными черными глазами и шапкой кудрявых волос, едва достигающих плеч, в пряди которых были искусно вплетены цветки граната.

Нингаль протянула руки и сняла с ее хрупких плеч плащ из белой шерсти с пурпурным орнаментом по краю. Девочка была обнажена, лишь узкая повязка стягивала ее бедра. Она поднялась на мыски и, вытянув вверх руки, повернулась, демонстрируя свою гибкую голую спину с узкой бороздой позвоночника, маленькие ягодицы, золотистые, словно мякоть дыни. Подняла тонкую ногу, повернулась снова и снова.

Перед глазами Навуходоносора проплывали узоры, которыми было испещрено ее тело. Золотая голова собаки на короткой цепи, казалось, слишком для нее тяжела. Оскаленная пасть лежала точно между двух сиреневых сосков, вокруг которых были нарисованы символы Шамаша..

— Она хороша, — проговорил царь.

— Тебе нравится? — на губах Нингаль снова заиграла улыбка.

— Прелестное дитя.

— Мой царь, вчера она прошла обряд принесения в жертву девственности. Теперь она принадлежит Гуле, но, как и все мы, она — твоя.

'. — Иди сюда, маленькая жрица, — Навуходоносор улыбнулся девочке. — Ложись, — он похлопал ладонью по шелковому покрывалу. — Ты чего-нибудь хочешь? Ты голодна?

Девочка ничего не ответила. Зарылась головой в подушки и то ли рассмеялась, то ли всхлипнула. Плечи ее поднялись и опали.

Нингаль спросила:

— Мой царь, что велишь ты мне? Захочешь, останусь. Повелишь уйти — уйду.

Зрачки Нингаль сузились. Она уже теперь знала, что он ответит.

— Какому роду принадлежит этот ребенок? — спросил Навуходоносор.

— Она не слишком знатная. Но Гуле она нужна. Такие, как она, созданы для того, чтобы дарить плотское наслаждение.

Нингаль поклонилась и скрылась в галерее. Она не зря носила на себе изображение собаки. У нее были отменное чутье и отличный слух, присущие этому животному. Остановившись в глубокой тени, она прислушалась. Ждать пришлось недолго.

До ее настороженных ушей долетел шорох, потом еще один, какая-то возня, глубокие вздохи мужчины. Нингаль ждала. Раздался крик, приглушенный плач ребенка, стоны царя и, наконец, его утробный рев, который не услышал бы только глухой.

Нингаль удовлетворенно вздохнула и прикрыла глаза. В глубоком синем небе еще мерцали звезды.

Глава 5. ЖРИЦА ИЗ БОРСИППЫ

Борсиппа просыпается рано. В сущности, по-настоящему она никогда не спит. Вдоль главных улиц горят факелы, на стенах и башнях перекликаются часовые.

Как раз во время третьей стражи жрице-прорицательнице приснился странный сон. Она открыла глаза и долго смотрела в темный потолок, не расцвеченный даже туманными лучами Сина, что в своей барке уплыл неизвестно куда.

Женщина попыталась вспомнить сон, но на ум приходили лишь какие-то разрозненные картины. Уже вовсю шли приготовления к празднованию нового года, и у нее самой прибавилось забот. Но то были заботы все больше частного характера.

Завершались часы третьей стражи. В северном единственном окошке висел мрак. Она поднялась с ложа. На буковом столике горел светильник, там же стояли сосуды с водой, черным пивом и трехдневным пальмовым вином. Бронзовое зеркало с ручкой филигранной работы, украшенной драгоценными камнями, отражало языки золотого пламени, мерцал лазурит, украшавший гребни.

Жрица хотела пить, взглянуть на себя, осуществить свои планы — всего хотела. Она была горда и тщеславна, в общем, как и подобает женщине ее сословия.

Широкая полотняная рубашка, в которую она была одета в этот час, доходила до пола, но в разрезах просматривались стройные ноги с изящной татуировкой — повторяющимся растительным орнаментом. Черные волосы, словно плащ, укрывали спину, душистой грудой лежали на плечах. Жрица в полной мере осознавала свою красоту, но, глядя в зеркало, все чаще замечала углубляющиеся морщины меж бровей, у носа и губ. И ее это злило.

Пока она еще могла скрыть изменения под слоем грима. О том, что будет дальше, думать не хотелось. На цыпочках жрица выскользнула из комнаты. Миновав темную прихожую, она отперла дверь.

Высокая глухая стена окружала территорию храма; главные ворота, украшенные изразцами, были надежно заперты. Покой храма охраняли мощные фронтальные башни. А напротив ворот, словно зеркальное отражение, возвышались такие же строгие башни, охранявшие вход в целлу Набу.

Статуя бога покоилась в глухой нише и была видна со двора. В этот час божество спало, и жрица-прорицательница не смела приблизиться к целле.

Рядом с главным святилищем храма находился вход в зал, где хранились ладья и колесница для торжественных новогодних процессий. И уже совсем скоро мудрый Набу, сын Мардука и Царпанит, писец Таблиц Судеб, отправится в Вавилон с большой праздничной процессией.

Жрица скользнула к бассейну для омовений. Теплая, прогретая дневным солнцем вода, приятно ласкала кожу. Живой свет факелов, закрепленных на стенах, отражался в глади воды и, разбившись от прикосновения женских пальцев, рассыпал на черной поверхности причудливую клинопись.

Она запрокинула голову и так долго глядела в небесный океан, усеянный звездами, что едва не потеряла себя в этой безумной выси.

Неожиданно вода в бассейне колыхнулась, словно кто-то посмотрел на нее из темноты и с плеском ушел под воду. Женщина отпрыгнула. Отсюда уже не был виден отраженный свет факелов.

С сильно бьющимся сердцем она вновь подняла взгляд к небу. Скатилась звезда, словно серебряная монета, за ней — другая, с длинным, золотым хвостом… Жрице захотелось увидеть Набу, немедленно, в этот жуткий час.

Бесшумно ступая, она приблизилась к целле. Там, внутри, тьма была столь непроницаема, что светильники у ниши со статуей едва теплились, сдавленные со всех сторон черными бархатными пластами мрака. Исполненная благоговения, женщина уже собралась войти, но внезапно остановилась. Снова пришло смутное воспоминание о сне.

Непонятные шорох и хруст раздались за спиной, и в это же мгновение она поняла, что ниша пуста, статуи божества нет, она исчезла, испарилась! Жрица отпрянула, прижавшись спиной к стене. Мелькнула тень по левую руку и нырнула в густую тьму каменного двора. И тут прорицательница увидела такое, что заставило ее окаменеть.

Над храмом величественно проплывал Набу, держа в руках грифель и табличку. Его одежды раскинулись в полнеба, а волосы и борода свивались в кольца, тянулись лентами горизонтально земле, подобно густому туману. С босых ног божества капала медвяная роса, а его уста источали вино и пенное пиво. Вслед за ним, привязанный к бороде, ступал дракон его отца Мардука.

Призрак рос на глазах, и вот он уже закрыл собою все видимое пространство. Созвездья мерцали все так же, словно не было преграды их свету. Очередная хвостатая звезда надрезала небо и нырнула в небытие. Набу остановился, потом резко ушел вверх. Дракон пустился за ним, отталкиваясь лапами от звезд.

Жрица зажмурилась, а когда открыла глаза, в небе алела звезда Нергала^[2], приносящая несчастья.

А предсказания прошлого года! О, все жрецы в страхе пали ниц, когда вокруг луны появился ореол. Син приговаривал Вавилон к страшным бедам, ведь произошло это в месяц аяру^[3], а древние говорят так: умрет царь, а сын его не займет трона отца своего.

Страшный вопль тогда поднялся в храмах. Жрецы ждали кончины царя, правда, говорили об этом шепотом — во дворце не должны услышать. Но прошел целый год, а Навуходоносор жив и правит.

— О, Набу! Сжалься над всеми нами. Упроси отца своего о милости к возлюбленному городу, Городу царей, Вратам бога, Вавилону!

Прорицательница засеменила в свое жилище. Ох, неспроста Набу вылетел из целлы в канун нового года. Что-то должно случиться, вот только хорошее или дурное?

Жрица Гулы вошла в нишу. Красная дверь ее дома была приоткрыта, но она не обратила на это внимания. Она размышляла, стоит ли рассказать верховному жрецу о том, что произошло ночью? В прихожей было темно. У порога дрожал слабый огонек. И тут до ее ушей донесся приглушенный вскрик. Жрица схватила светильник, подняла над головой.

— Кто здесь? — громко сказала она.

Ее решительный тон не предвещал ничего хорошего ни человеку, ни духу, притаившемуся в потемках.

— Кто бы ты ни был, я тебя не боюсь! Выходи сам, или я отыщу тебя!

Из угла шагнула девочка-прислужница с длинными, нечесаными волосами, ниспадающими на ее худые смуглые плечи. Она дрожала и всхлипывала, в больших испуганных глазах стояли слезы, блестевшие, словно диаманты.

— Кто ты такая? — гневно спросила прорицательница. — И что ты делаешь здесь, в моем доме?

— Я — Малка, из горных районов. Меня привезли сюда недавно. Я видела тебя, госпожа, а ты… ты меня помнить не можешь.

— Тебя привезли в Борсиппу солдаты?

— О, нет, госпожа! Меня продал за долги мой отец. Я разлучена со своей семьей.

— Твои родители мушкенумы?

— Да, госпожа. Они очень бедные люди. Наша семья арендует клочок земли у одного влиятельного человека. Плата за участок и так высока, а тут вдруг хозяин потребовал проценты сверх уплаченного. У нас большая семья. Боги наградили моих родителей многочисленным потомством, а вот как его прокормить, не сказали. Мои сестра и брат уже отданы за долги, а самый старший служит в армии царя. Он лучник. Он уже был ранен и надеется получить собственный участок. А у родителей осталось еще пятеро малышей.

— Так что ты делала в моем доме?

— Я принесла тебе свежей воды, госпожа, — подобострастно поклонилась девочка.

— Что ж, это хорошо. — Прорицательница откинула назад черные волосы прислужницы, посмотрела на ее обнаженное тело. — Тебе сколько лет?

— Недавно сравнялось тринадцать.

— Тринадцать. — Жрица поставила светильник на полку. — Тебя, видно, и вправду не кормили. Знаешь, я влиятельна. Я многое могу. Ты боишься меня?

— Да… — еле слышно прошептала невольница.

— Не слышу!

— Да, госпожа, — девочка склонила голову.

— Это хорошо. Мне кое-что нужно.

— Что?

Жрица рассмеялась.

— Потом скажу.

Девочка обняла себя за плечи, закрыла набухшие, зреющие соски. Глаза жрицы блеснули.

— Как, ты говоришь, тебя зовут?

— Малка, госпожа.

— Так вот… э-э-э… мне нужна горячая ванна. Ступай! И пусть нагреют полотенца. Чего ты ждешь? Живо!

Девочка рванулась с места.

— Стой! — воскликнула жрица. — Теперь ты будешь прислуживать мне. Каждую ночь.

— Да, госпожа.

Жрица махнула рукой. Оставшись одна, она вошла в спальню и улеглась на ложе. Было душно. Она лежала на спине, раскинув руки, согнув ногу в колене. На губах ее блуждала смутная улыбка. Для этого был повод — у жрицы созрел план, осуществить который теперь имелись все шансы.

Она думала о верховном жреце Эсагилы, Варад-Сине, внимание которого привлекла на прошлых празднествах. Она ведь сразу поняла по его глазам, что сумеет добиться своего. Мужчинам только кажется, что они могут что-то скрыть. На самом деле они — развернутый свиток. Нужно обладать пустыми мозгами, чтобы не суметь их прочесть. Она все поняла и даже кое-что предприняла, чтобы подогреть интерес Варад-Сина.

В храмах толстые стены, и это второе заблуждение. На самом деле, все прозрачно. И жрица из Бор-сиппы знала, о чем говорил Варад-Син, ложась спать и вставая с зарей, кого принимал в своих покоях; она даже знала, что верховный жрец встречался со жрецом-помазывателем, давним другом, и в частной беседе речь велась о ней.

Минул год. Она намеренно не встречалась с Варад-Сином, но время от времени ему напоминали о ней.

Скоро пред нею предстанет прекрасный Вавилон. Но теперь она поведет себя по-другому. На этот раз верховный жрец Эсагилы окажется у ее ног.

Она была честолюбива. Положение в храме давно перестало удовлетворять эту красивую алчную женщину. Она жаждала власти. А связь с таким влиятельным человеком, к мнению которого прислушивается сам царь, давала возможность возвыситься. Возвыситься самой и возвысить своего сына.

Это было самое большое ее желание. Она не воспитывала своего сына… С ранних лет Уту-ан был Отдан в многодетную семью, где узнал строгость и много несправедливости, но по протекции матери мальчик начал обучение в Доме табличек в Бор-сиппе. Она же и оплачивала уроки.

Она наблюдала со стороны, как сын взрослеет, как меняются его лицо, тело. И вот перед ней уже не мальчик с пушком на розовых щеках, а юноша с темной щетиной на острых скулах. Теперь у него красивые длинные руки с рельефными мышцами и четкими руслами вен, кудрявые волосы, жесткие, словно грива жеребца. А глаза, как у женщины, — ее глаза.

Всем остальным обликом он напоминал своего отца, которого никогда не знал и которого, если бы не это поразительное сходство, она бы и сама давно забыла. Конечно, она любила его, но связь была слишком краткой, чтобы нести о ней память сквозь годы: всего-то ночь на ложе, где смешивались запахи двух тел.

Однажды она поймала себя на мысли, что видит в сыне мужчину. Она, взрослая женщина, в полной мере могла оценить его набирающую силу красоту и привлекательность.

Во время одной из встреч, в зеленых зарослях сада, она притянула его к себе и стала целовать затяжными глубокими поцелуями. Он обнял ее, запустил руку в ее волосы. Потом, вспоминая эти минуты, она думала, имела ли она моральное право на такой поступок? О, любвеобильная Иштар! Мальчик реагировал на нее как на женщину! Она слегка отстранилась, посмотрела в глаза сыну. Уту-ан приложил ладонь к влажным губам.

— Что… что ты делаешь? — тихо спросил он.

— Уту-ан, тише, тише, — она взяла его запястья, стиснула своими холодными пальцами, быстро шептала, стараясь не упустить его взгляд. — Мой мальчик… Прости. Я люблю тебя.

— Почему ты просишь прощения? Ты сожалеешь?

— Не знаю.

— Это плохо. Ты не должна была.

— Может быть. Но я люблю тебя!

— Я тоже люблю тебя, мама.

Он круто повернулся и пошел прочь по узкой дорожке, посыпанной песком.

Сейчас Уту-ан служит писцом в малом храме Думузи в Дильбате, что неподалеку от Борсиппы. Но жрица-прорицательница никогда не смирится с тем, что ее единственный сын занимает столь незначительное положение. Блестящая карьера во дворце царя — вот предел мечтаний честолюбивой женщины. И уже теперь она думала о будущих успехах сына с улыбкой.

Она услышала осторожные шаги и приподнялась на локте. Занавесь откинулась. Пред ней предстала младшая жрица в темной накидке.

— Анту-умми, — сказала она. — Прости, что тревожу тебя в такой час. Скоро рассвет. Входящий-в-Дом просит тебя к себе.

— Что за спешка? — Анту-умми нахмурилась.

— Не знаю, госпожа, но Входящий-в-Дом ждать не может.

— Хорошо. Мне нужно одеться. Жди меня снаружи.

Девушка удалилась, а прорицательница еще какое-то время лежала неподвижно. Ей не хотелось думать ни о чем, кроме как о себе самой. Потом все же она поднялась и стала, не спеша, надевать платье.

Анту-умми чувствовала ночь, все ее фазы. Скоро рассвет, и, выходя из спальни, она подумала: вернулся ли Набу в свою нишу?

Глава 6. АДАПА ТЕРЯЕТ ГОЛОВУ

Все истекшие дни были похожи, как близнецы, наполнены изнурительным обучением и тревогой. Адапе казалось, что он умеет владеть собой, своими эмоциями, направлять мысли и поступки. Именно так и было до недавнего времени.

Четверть часа назад закончился урок шумерского языка. Этот мертвый язык был сложен и красив, им пользовались жрецы и ученые, и Адапа был полон желания овладеть им.

Культуру древних преподавал другой учитель — не тот старик с пергаментной кожей, который, задумавшись, становился похож на мумию, а не старый еще человек, с широким плоским носом и страшным взглядом. Из-за непослушания или неудачи он нещадно колотил учеников. Син-Нану учитель сломал ключицу. И что? Да ничего! Отец несчастного парня приходил еще просить извинения и подарил учителю двух барашков, лишь бы Син-Нан окончил обучение и получил должность во дворце.

Старый учитель обещал Адапе посещение высшей школы в Вавилоне и Ниппуре. У него был выбор: школа при храме Мардука (но заниматься теологией, искусством заклинаний ему совсем не хотелось) или высшая дворцовая школа, где обучались молодые люди из привилегированных сословий, из самой что ни на есть верхушки общества. Эта «золотая вавилонская молодежь» поглядывала на стариков с иронией и благоговением. Порой, туда приезжал Навуходоносор со свитой и перед учеными мужами декламировал поэмы.

Адапу привлекали математика и медицина, но больше всего он хотел изучать поэзию, постигать тайны живых и мертвых языков, загадки шумерской культуры и этапы ее развития.

Юноша сидел во внутреннем дворе школы в прозрачной тени пальм. Мысли его блуждали, ни на чем не останавливаясь. От размышлений о древней культуре он перешел к мыслям об устройстве мира и земли — зеркального отражения небес. Земля представлялась ему пустой плоской равниной, окруженной океаном. Восемь необитаемых островов лежат у берегов этого океана, на островах — высокие горы, откуда вытекает великий Евфрат. Адапа думал и о Вавилоне, где собираются богатства всех народов, куда стремятся и золото, и дерево, и толпы рабов, готовые сделать этот город еще прекраснее. Но вскоре мысли вновь вернулись в привычное русло, по которому текут вот уже несколько дней.

Из Дома табличек вышел учитель шумерского языка. Прикрыв за собой дверь, направился к воротам, никого не замечая, и Адапа проводил его мрачным взглядом.

С того часа, как он увидел девушку на пороге школы в этом ярком прямоугольнике солнца в безветренный полдень, Адапа потерял покой. Думал он только о ней. Наука стала тяготить его, но, чтобы отвлечься, он стал заниматься усерднее.

Неожиданно для себя самого он изменился. На учителей смотрел теперь другими глазами. Старался понять их. Сверстники его раздражали. Он вдруг осознал, что все вокруг чужие, и что ему, Адапе, нужна только та девушка.

Чем она могла его так пленить? Он ведь даже не успел как следует рассмотреть ее. Ему лишь показалось, что девушка похожа на его покойную мать. Неужели он до сих пор так по ней тоскует? Со смертью матери ему некого стало любить. Все дело в этом. Кажется, Адапа нашел причину внезапно нахлынувшего наваждения, и это немного успокоило его.

И снова дни потекли своим чередом. Рано поутру, наскоро позавтракав фруктами и свежим хлебом, юноша выходил во двор. Раб услужливо открывал дверь, и юноша, проходя, замечал синее небо, травку, пробивающуюся меж каменных плит, лица женщин, раскрасневшиеся у раскаленных цилиндрических печей, где они пекли хлеб для дневной трапезы. От печей несло древесным дымком, и это было приятно.

Адапа в повозке подъезжал к воротам дворца, которые охранялись крепкими мускулистыми воинами. Вдоль восточной стороны находились Дорога процессий и Ворота Иштар. Но он еще не заслужил чести входить тем путем. Воины пропускали юношу, окинув цепким взглядом, и он, собранный, как всегда готовый к обучению, входил в первый большой двор, ограниченный с севера и юга многочисленными строениями. Дверь Дома табличек в это время уже была открыта, и Адапа входил в теплый золотой полумрак.

Обряды каждого дня, размеренность жизни — его всегда это устраивало. Но теперь Адапа входил во дворец, озираясь, точно вор, повсюду искал девушку, признаки ее присутствия, край ее покрывала. Кем она могла быть и что делала во дворце? За пять лет посещения школы он ни разу ее не видел.

Сегодня с самого начала все пошло не так. Заболел возница Адапы, иудей Моисей. Когда-то он был купцом, ходил с караванами в Ливан, покупал кедр, из Египта вез драгоценные камни, золото, даже покупал керамику Кипра. Случалось, приторговывал рабами.

Пути в аравийских пустошах и плоскогорьях были трудны и связаны с большим риском. Часто нищие кочевники совершали нападения на караваны, грабя, убивая, уводя верблюдов и ослов, продавая в рабство пленных.

Купцы не отваживались ходить в одиночку, собирались большими группами, нанимали вооруженных людей для сопровождения. В тот раз Моисей шел из Дамаска в Халеб. В оазисе Тадмор он прождал четыре недели, пока подойдут другие купцы, но никого не было — незадолго до его прибытия ушли все караваны.

В Халебе его ждал покупатель, и Моисей знал, что, если он опоздает, сделка сорвется. И тогда товар придется распродавать по частям, а это хлопотно и убыточно. Четыре недели ожидания лишили иудея терпения. Опытный торговец чувствовал, как под ногами горит земля.

И вдруг неожиданно подвернулся купчишка-перс. И ведь товар у него был ничтожный, маленький караван. Вел он себя подозрительно, неспокойно, все спешил куда-то, суетился. Не понравился он Моисею страшно, но, непонятно почему, купец поддался на его уговоры и отправился с новым компаньоном в дорогу.

Эта ошибка стоила Моисею свободы, богатства и всей оставшейся жизни. На вторые сутки пути, ночью, на спящий караван напали разбойники. Вооруженных людей убили сразу, остальных пленили. Иудей даже не удивился, когда увидел перса в компании главаря шайки.

Только потом, в плену в пустыне, он понял, что перс, владея магией, подчинил его своей воле, увел из оазиса, в сторону от основных дорог. После был Каркемыш и путь вдоль Евфрата до самого Вавилона, но это был уже скорбный путь раба.

В Вавилоне иудей попал в богатый дом судьи Набу-лишира. Хозяин оценил его способность вести дела и предложил Моисею должность домоправителя и некоторые свободы. Для раба это было ценное предложение. Но умудренный опытом купец, полжизни проведший в дорогах, знал, чего стоит для него эта милость. И он решил даже в трудных условиях остаться верным себе. Там, в другой жизни, он утратил свою родину, а Вавилон так и не стал его домом, не станет никогда.

Моисей отказался ото всего, избегал людей, охотнее общаясь с мулами и ослами, был возницей у Адапы, младшего сына судьи Набу-лишира. Он ни с кем не связывал свои несчастья. Если кого и винил, так только себя, свою глупость, непростительную поспешность.

Разбойники обещали отпустить его, если он уплатит выкуп. При этом была названа такая сумма, что у Моисея поплыли круги перед глазами. Семьи у него не было, никто не мог помочь. Родители умерли три года назад. Они были очень старыми людьми. Замужние сестры жили в Египте. Они почти не общались, да и вряд ли Моисей обратился бы к ним.

Но искушение вновь обрести свободу было велико, и иудей обратился за помощью к своим друзьям, таким же, как и он сам, купцам-путешественникам.

К его удивлению и безграничной радости, требуемая сумма была доставлена. Но, оказалось, у разбойников свои понятия о чести. Моисей остался рабом.

Здесь, в Вавилоне, красота которого ослепляла, он, как ему казалось, стал ближе к богам, к природе. Результатом этого сближения стало отчуждение от мира людей, мира обмана и фокусов, и ничего более.

Иудей не хотел завидной должности, почета, оставаясь при этом в рабском положении.

Каждое утро, лишь распускался бутон зари, по широким улицам, разделенным надвое: на оранжевую, золотую полосу солнца и синюю ленту тени, еще немного влажную от проплывающих сумеречных призраков, в легкой, повозке с лентами он отвозил Адапу в Большой дворец Навуходоносора, где располагался Дом табличек.

Юноша молча уходил, а Моисей оставался под палящим солнцем Двуречья, подставляя лицо его лучам и теплому сонному ветру с Евфрата.

Однако в тот самый день все пошло не так. Адапа и не подозревал, как ценил порядок, сложившийся в последние годы. Ему нравился этот неразговорчивый раб с благородным профилем, седой гривой волос и черной, как смоль, бородой, с большими руками и усталой спиной. Он носил такое же, как все граждане города, платье и войлочную шапку. Был задумчив и несловоохотлив.

Юноша расспрашивал о странах, куда ходил Моисей, и тот, если был в настроении, рассказывал. Воодушевленный его словами, Адапа уходил в свою комнату мечтать о путешествиях. Ложился в постель и тут же засыпал, уже не слыша, как небо поет песнь земле, разбрасывая звезды.

А сегодня утром Моисей не смог встать с постели. К нему боялись подходить, думая, что это тиф. Адапа заглянул в открытую дверь его хижины. В полутьме белело осунувшееся лицо иудея. Больше он ничего не увидел — старая рабыня зашикала, зашептала, оттаскивая юношу за рукав.

Расстроенный, Адапа отправился в открытый двор, где у ворот уже ждала пара белых лошадей, запряженных в двухколесную повозку. Рядом стоял раб, высокий тощий хетт с реки Галис. Он отличался зубоскальством и болтливостью, у него была широкая улыбка и плохие зубы. Длинные волосы сальными змейками лежали на сутулой спине. На щиколотках он носил браслеты с бубенчиками, которые тихо позвякивали при каждом шаге.

— Ездить с таким — только позориться перед честными гражданами, — с раздражением прошептал сын судьи, но в повозку забрался, хмуро взглянув на возницу.

По окончании занятий он сидел во дворе и думал о незнакомой девушке. Он чувствовал, что близок к отчаянию, что теряет голову. Он даже готов был признать, что не было никакой девушки, а все только морок, плод мозга, задыхающегося от жары. Но в этот самый момент из ниши снова выскользнула она, в желтой накидке, босая, с узорами на стопах, выполненными хной.

Адапа смотрел на нее, словно пораженный молнией. Наконец он пришел в себя и начал очень медленно вставать.

Глава 7. ДВОРЕЦ НАВУХОДОНОСОРА

Внутри городских стен уже кипела хозяйственная жизнь. Гигантский комплекс дворца возвышался над суетой. Дорога процессий сверкала голубыми изразцами, диковинные звери на стенах стремились во дворец, будто маня путешественника за собой. Ворота Иштар поднимались в фиолетовую высь, великолепные в своем монументальном величии. Южный дворец, словно чего-то ждал.

Тронный зал, наконец, опустел, все три его входа были заперты. Суровые горцы с Тауруса стерегли покой этих стен. Посланцы из Элама, наконец, удалились. Смолкли голоса, шарканье, тихий звон золотых украшений, подобный шелесту. Уже отправили в счетную канцелярию приношения, угодные Вавилону. Уже можно было закрыть глаза.

Воинственный дух Набопаласара витал в этих стенах. С того времени как в Вавилоне утвердились арамеи, в стране произошли большие перемены. Новый царь, избранный Набу и Мардуком, заключил союз с индийцами, диким племенем, управлял которым такой же дикарь Киаксар.

И объединенные армии двинулись на Ашшур.

Ассирийское государство, потеряв своего последнего великого царя, Ашшурбанапала, быстро катилось к закату. Гибель империи была неизбежна. Во многих покоренных провинциях начались кровавые восстания.

В весенние месяцы Набопаласар и Киаксар вошли в Ниневию и сравняли богатейший и прекрасный город с землей. Дворец ассирийских царей, «не имеющий соперников», был разрушен и предан огню, а камни фундаментов сброшены в канал, в чьи воды он гляделся, как заносчивая красавица в зеркало.

После такого удара ассирийские города уже не смогли подняться. В руинах лежали Ашшур, Ним-руд, Дур-Шарукан. Тигр окрасился кровью, и в мутных водах Верхнего Заба плыли трупы.

На равнинах мидийцы и царь Вавилона настигали воинов Ашшура, закрывали входы и выходы и убивали их без числа. Мирных жителей уводили в плен и делали своей собственностью. Вавилонские боги — Бел, Иштар, Адад, Син, Шамаш, Нергал с молчаливым одобрением смотрели на разграбление.

Избавившись от опасного врага, Вавилон вновь занял господствующее положение в Передней Азии и мог соперничать с Египтом.

Тронный зал Южного дворца поражал воображение каждого, кто входил сюда. На стенах его, покрытых белым гипсом, размещались искусные рельефы: гигантские фаллические «древа жизни», шагающие львы. Из многоугольных кессонов потолка свисали бронзовые лампы, инкрустированные золотом, серебром и драгоценными камнями. Двери из дорогого кедра были обиты медью, дверные петли и засовы выполнены из бронзы. Пол устилала великолепная мозаика, изображающая царскую охоту.

Захватывающее впечатление производили размеры зала, где каждый шаг освещали многочисленные, лампы. Но сейчас их свет был приглушен.

Напротив средней двери располагалась сумеречная ниша. В ней-то и находилось сердце страны — трон Навуходоносора. К нему вели ступени, покрытые резным орнаментом и клинописью. У основания лестницы стояли четыре воина-наемника с обнаженными короткими мечами.

За закрытыми дверями, наконец, смолкли отголоски шагов. Теперь в тронном зале слышалось лишь легкое потрескивание фитилей в светильниках.

Раздался сдержанный кашель, невнятное бормотание. Воины стиснули рукояти мечей. На троне, возносясь над роскошью зала, сидел Навуходоносор в глубокой задумчивости. Он был болен и, как ему самому казалось, неизлечимо. Но царь еще крепко держал страну в руках.

Его желтые пальцы вцепились в подлокотники трона, воротник душил, шапка, словно раскаленный котел, жгла голову. Навуходоносор рывком сорвал ее и небрежно бросил на колени. Шапка соскользнула на пол, так и осталась там лежать.

Навуходоносор поднялся и, тяжело ступая, устремился вниз. Слишком сильно болела голова. Тревожные мысли не отпускали царя.

Через дверь, почти неразличимую в задней стене, он прошел в обширную комнату, где были установлены фонтаны. Вода всплескивала мелодично и монотонно, словно сыпалось серебро. Навстречу ему выбежал маленький раб с красной лентой в темных волосах и в красном халате из тонкой ткани, складки которой лишь подчеркивали изящное тело. Он упал к ногам царя, вытянув руки.

— Встань, — кратко приказал тот.

Мальчик подчинился, неловко подбирая полы халата. Детская макушка, темный шелк волос, пересеченный алой лентой, на свету окрашен в медный цвет по самому краю. Медленное поднятие головы. Изменение ракурса — лицо ребенка распускается, словно бутон. Нежный пушок на щеках, узкий подбородок, обусловленный тонкостью челюстной кости, чистый, очень белый лоб, украшенный татуировкой. Глаза мальчика цвета пальмовой коры с испугом глядят на могучего царя.

Своей— большой ладонью тот взял мальчика за подбородок, пальцами осязая глянцевую гладкость кожи. У левого глаза, с внутренней его стороны, синела жилка, плавился холодный блик. Это прикосновение напомнило царю другое, острое, шероховатое — статуя Мардука.

— Распусти ремни на сандалиях, — проговорил, наконец, Навуходоносор.

Невольник только этого и ждал — подбородок его избавился от царственных пальцев. Мальчик нагнулся и ловко распутал узкие ремешки. Босой, неспешно ступая по коврам, Навуходоносор пошел к фонтану, оставив ребенка стоять на коленях с парой сандалий в руках. Раскрыв рот, раб смотрел вслед царю без мысли, без чувств, словно превратился в каменное изваяние.

Фонтаны были устроены здесь и в смежных комнатах. Вода проходила сквозь особые фильтры и была столь прозрачна, что, казалось, хрустальные брызги разбиваются о воздух, превращаясь в радужные осколки, в мгновения прохлады.

Навуходоносор опустил* руку в холодную воду. Произошла метаморфоза — пальцы преломились, распухли, влажно замерцали камни перстней. Это на что-то похоже. Так уже было когда-то. Очень давно, когда он был моложе, когда не было столь мучительно-острого ощущения времени, его бесконечности, и конечности личного бытия, когда жрецы сдерживали свои аппетиты, боялись его, молодого льва, преемника царя-завоевателя. Когда не рвались так к власти, а алчность, свойственную своему сословию, прятали за маской служения богам.

Сейчас не прячут. Сейчас они сильны. Но вот сын… Сын слаб против них. Ничего, ничего. Жрецы забыли одну деталь — лев, даже одряхлевший, остается львом, и он, Навуходоносор, еще прижмет их. Ради страны, ради сына…

Он вынул из воды руку. Ледяные пальцы. Такое же сердце. Царь покачал головой.

Струи взлетали вверх, делали полукруг, и звонко разбивались, смешивались с водой в бассейне. Он услыхал легкие шаги за спиной. Но вида не подал. Она остановилась в отдалении. Но он все еще как будто слышал шелест ее платья, мелодичный звон золотых запястий.

Закрыл глаза. Перед мысленным взором стояла чернота. Одна-две яркие вспышки воспоминаний, отдаленные образы, мгновения, когда он был счастлив. И больше — ничего.

— Почему молчишь? — пророкотал Навуходоносор.

— Не смею нарушить царственного молчания, — отвечала Нингаль.

— Молчание… — он повернулся.

— Молчание — это сокровище. Но порой цена его становится столь велика, что бывает безопаснее от него избавиться.

Царь пристально смотрел на жрицу. Лицо ее было скрыто. Черные, глаза улыбались— глаза пантеры.

— Гула отпустила тебя?

— У нее много дел. Мы уговорились, что она не заметит моего отсутствия.

— Боги все замечают.

— Если не попросить их об обратном.

— А что ты хотела сказать мне, жрица?

— Я? Мой царь! Я хотела лишь выслушать.

— Что дает тебе право быть столь самонадеянной? Ты являешься в мои покои, подкладываешь в мою постель детей… по-твоему, ты обладаешь влиянием на царя?

Она слушала спокойно. Кто-нибудь другой расценил бы эти слова как приговор, но Нингаль и бровью не повела. Она знала царя, знала, как никто другой: сущность Навуходоносора была обнажена перед проницательным взглядом жрицы Гулы.

— Когда мышь, убегая от мангуста, попала в змеиную нору, она сказала: «Меня послал к тебе заклинатель змей. Мое почтение!»

— Ты умеешь сохранять присутствие духа. Я люблю таких врагов. Всегда приятно отправлять на смерть человека мужественного. Это не унижает ни тебя, ни его.

Навуходоносор заложил руки за спину и пошел вдоль фонтана.

— Но я не враг тебе! — воскликнула Нингаль.

— Нет, ты — не враг.

Навуходоносор выжидающе посмотрел на женщину, словно раздумывая, а так ли это на самом деле?

— У меня другие враги, — произнес он, наконец, после зловещей паузы, натянутой в воздухе, словно тетива ассирийского лука.

— Знаю их, — быстро сказала женщина и закивала головой. — Жрецы в обиде на тебя, мой царь. Они не хотят платить налоги. Они считают, что времена Хаммурапи уже не вернутся. Главный храм молчит, выжидает, как всегда.

— Жрецы не должны играть столь значительную роль в государстве. Это и так продолжалось слишком долго, — раздраженно сказал он. — Будет по-моему!

Навуходоносор тяжело опустился в кресло с широкой спинкой и подлокотниками. Резьба по слоновой кости и отшлифованный лазурит украшали его, покоилось оно на лапах Шэду. Нингаль с поклоном придвинула низкую скамейку, и царь поставил одну ногу, поправляя широкое платье.

Жрица, не спеша, прохаживалась перед ним, уперев ладони в полные бедра. Ковры заглушали шаги. Искоса поглядывая в сторону царя, Нингаль поднималась на мыски, и Навуходоносор из-под тяжелых век смотрел на ее обнажающиеся блестящие голени.

— Они ставят мне в вину неуважительное отношение к культу, будто бы я не почитаю богов, — проговорил он, сглатывая горькую слюну. — Считают, что именно они возвели меня на трон. А разве я не расплатился? Построены многочисленные храмы по всему государству. А сколько их лежало в руинах и запустении! Теперь же там даров несметно. И все это в миг сбрасывается со счетов, стоит только царю заикнуться о налогах!

Навуходоносор рассмеялся.

— Поистине омерзительна эта крысиная возня.

— Не забывай, мой царь, о влиянии жрецов на население. Ты знаешь, эти маги способны на все. Они будут отстаивать свои интересы.

— Знаю, знаю…

Он откинулся на спинку кресла. Нингаль села на ковер и стала растирать его ступни.

— Все знаю, — повторил он. — Влияние жрецов велико, но у меня хватит сил поставить их на место.

— Мой царь, ты крепок словом и делом. Ты вел войны именем Мардука. Так пусть он покровительствует тебе в новой борьбе, — прошептала жрица.

— Да, да…

Навуходоносор смежил веки. Боль отступила. На царственном лице промелькнуло подобие улыбки.

— Ты сокрушишь их, — продолжала Нингаль, вкладывая весь свой трепет и жар в умелые пальцы, разминающие ступни царя.

— Есть кое-что иное, что беспокоит меня.

— Что же? Или кто?

— Мой сын, — отрывисто проговорил Навуходоносор. — Боюсь, для Авель-Мардука скоро настанут трудные времена.

— У юноши большие шансы стать хорошим царем, — возразила Нингаль.

— Может быть, если бы он интересовался тем, что происходит вокруг, и делами внутри государства. Но Авель-Мардук — воин. В походах он счастлив. Когда нет войны — охотится. А его молодая жена спит одна на ложе.

— Он умен, и, значит, все придет само.

— Если только на это будет время.

Маленький раб, дремавший на циновке у порога, вдруг вскинул голову и уставился на дверь. В узкой щели мелькнула белая одежда жреца. Это было очень странно, ведь в тронном зале сейчас никого нет. Стражники не пропустят даже жен царя.

Но присутствие жреца — это вызывало сомнения, а значит, не происходило вовсе. Скорее всего, показалось. И мальчик, уткнувшись лбом в циновку, крепко заснул.

Глава 8. НАЙТИ ОПОРУ

Адапа попытался заснуть, но недовольство собой не давало этого сделать. Как он мог позволить ей уйти, проскользнуть мимо него, словно тень, и исчезнуть?

Вторая встреча с незнакомкой была такой же мимолетной и такой же пронзительной, словно росчерк молнии — непонятный знак на табличке неба.

Адапу всегда поражала жизнь, само существование, начало которого — случайность. Как слепой случай порождает совершенство? Вот этого он понять не мог. Адапа долго размышлял, случаен ли он здесь, а если нет, то для чего пришел в этот мир.

Ответа не было. Адапа ставил опыты. Пойманной бабочке отрывал крылья, и она, изуродованная, умирала на горячей каменной скамье. Адапа ждал, и ничего не происходило. Убита красота, разрушен маленький космос, а в мире ничего не изменилось. Он пугался. Так вот и он, когда-нибудь уйдет, а мир не откроет глаз, чтобы проводить его навсегда.

Он убегал в дальние уголки сада, к самой ограде, заросшей тамариском, и просиживал там подолгу, размышляя или разбирая клинопись на табличках, которые прятал под скамьей.

А теперь он знал ответ. Истина оказалась проста, и в этой простоте было счастье. Это, конечно, страшная глупость, что вчера, увидев ее во дворе школы, он не подошел, не заговорил с ней. Ему нравилось любезничать с девушками, молоть всякий вздор, тешить свое самолюбие, глядя, как они смущаются. Адапа считал это невинной забавой.

Ему, юноше из знатной семьи, были доступны развлечения. Всему суетному и праздному он предпочел науку. И все же ценил женскую красоту, восхищался ею, но не любил никого.

Весь день и всю ночь Адапа провел, думая о незнакомке, о ее платье цвета топленого молока с орнаментом по краю рукавов, об ее маленьких ступнях с острой косточкой на щиколотке и длинных косах, в которых блестели монеты.

Вспоминая о ней, он чувствовал возбуждение. Это было вожделение, он желал обладать незнакомой девушкой, слишком желал. Поздним вечером, когда были погашены светильники, он испытал наслаждение, смешанное со стыдом, собирая в ладонь теплую сперму. Подушка была горяча, постель пропитана его потом. Он свесился до полу. Все было другое, даже циновки пахли иначе. Зато прошла эта ноющая боль в паху.

Да, Адапа мог совокупиться с одной из молодых рабынь, коих в доме отца было достаточно. В общем-то так он всегда и поступал, когда чувствовал зов плоти. Но теперь даже мысль об этом казалась постыдной.

— Целая пригоршня… — сказал он сам себе и устало рассмеялся.

Нужно поговорить с ней, выяснить, кто она такая, а иначе, иначе он сойдет с ума. Он хотел ее и ощущал это всей кожей, словно дуновение прохладного ветерка в жаркий полдень.

В эту ночь сон так и не пришел к Адапе. Когда лежать с открытыми глазами стало совсем невмоготу, юноша вышел во двор. Утро уже занималось. На горизонте, над отдаленными плоскими кровлями, толпились кучевые облака с розовой каймой. Адапа совершенно ясно осознал, что что-то в нем изменилось и жизнь уже не будет прежней.

Внезапно рассвет исчез, небесные врата отворились и на колеснице выкатился Шамаш. Небо полыхнуло, как крылья бабочки. И вот уже нет ничего, кроме пыльной дороги и белых крупов лошадей. Слуге он не позволил сесть в повозку, и тот бежал рядом, держась за упряжь и вскрикивая всякий раз, когда босые ступни натыкались на острые камни. Не было ничего, кроме желания снова ее увидеть.

Адапа смотрел на приближающийся дворец, смотрел с надеждой, в предчувствии томительного и сладкого возбуждения. Ему казалось, что и сегодня она должна прийти. Адапа мысленно призывал эту девушку, и каким-то образом знал, что она не может не почувствовать это. Уши его горели, снова ныло в паху.

Приблизившись ко дворцу, Адапа велел рабу остановиться — не хотелось въезжать во двор с этаким чучелом. Теперь, проходя внешние охраняемые ворота, прижимая к бедру деревянный футляр с восковыми табличками, он рисовал себе сладостные картины соития с незнакомкой, представлял, как проводит ладонью по ее лодыжкам и бедрам, целует ее горячий живот…

«Все, — сказал себе Адапа, — пора остановиться, пора заняться делом, ты и так слишком далеко зашел».

Он подумал о шумерах, о творческом гении этого народа, о предстоящем уроке шумерской письменности. Изображение звезды означает «небо», «бог»; ноги — значит «идти», «стоять»; рот — «говорить». Изменение рисунков, сложных знаков, абстрактно нарисованных предметов. Картинки приобретают вид комбинаций клиньев, и это новый шаг в развитии письменности.

Адапа размышлял, откуда шумеры, этот странный народ, пришел в Двуречье? А потом, спустя тысячелетие, канул в бездну вечности. Он всегда думал о шумерах с суеверным трепетом. Многие в среде «золотой молодежи» почитали их наравне с богами. Это, конечно, было вздором, но вздором модным и небезопасным, а это как раз приятно щекотало нервы.

От шумеров он незаметно соскользнул к изгибам ее шеи и с досадой хлопнул себя пятерней по лбу.

— Сложность шумерского письма заключается в огромном количестве знаков. Существовали способы сократить их число — определяющие знаки. Знак «дингир» — «бог», «уру» — город, страна — «кур», женщина — «саль», — шептал он.

Проходя вторые ворота, Адапа заметил какую-то девушку с корзиной на голове, быстро повернувшую направо. Он бросился за ней, но взгляд стражника остановил его. Тут Адапу обогнала другая женщина, в темном покрывале. Она быстро шла, виляя бедрами, и сквозь ткань ее узкого платья были видны очертания ягодиц.

Адапа растерялся. Не зная имени своей возлюбленной, он не мог окликнуть эту спешащую куда-то женщину, чтобы окончательно убедиться в том, что это не она. Или она?

Навстречу попалась многочисленная группа писцов с озабоченными лицами. Женщина шла, не сворачивая, и они разомкнулись, как строй лучников, пропуская ее.

Адапе они не оказали такого почтения. А старший писец обругал его сквозь зубы и стиснул плечо так, что едва не хрустнула ключица. Юноша огрызнулся, но его с насмешками вытолкнули из толпы.

Он еще видел женскую фигуру в глубине двора, однако разворачивающаяся повозка загородила обзор. Глупый ишак перебирал ногами и противно орал, в то время как раб со злостью стегал его лозой.

Адапа обогнул повозку и остановился, как вкопанный. Она вошла в одну из многочисленных распахнутых дверей, зияющих чернотой, как пасть Тиамат, и больше он не видел ни дворца, ни света, ни женщины.

Он отлично понимал, что совершает ошибку, ведет себя неправильно. Но с тоской думал о своей незнакомке.

После столь бессмысленной погони юноша ощутил вдруг опустошительную усталость. С опущенной головой побрел он к Дому табличек. Страшно захотелось пить. Он вошел в раскрытую как всегда дверь, взял кувшин для омовений, полил немного на руки, а потом запрокинул голову и осушил его до дна.

В глубине классной комнаты послышались кряхтение и сухой кашель. Адапа обернулся. Старый лис стоял, опираясь на палку, слегка покачиваясь, словно дул сильный ветер. Адапа потянулся к голове, чтобы снять шапку, но вспомнил, что забыл ее дома. Тогда он вытер губы рукавом и поклонился старику.

— Учитель, — проговорил он, не поднимая головы. — Приветствую тебя, благородный.

Старик молча, с прищуром, смотрел на юношу. Он не доверял Адапе. Никогда не знаешь, что у того на уме. Он вспыльчив, изворотлив, активен. И, как ни крути, Адапа лучший ученик. Ему не хотелось ничего говорить юноше, распекать за недостойный поступок, какая к демону разница, какая разница… Старик показал ему сутулую хрупкую спину. Это был его укор, молчаливый упрек этой дерзости, молодости, энергии, бьющей через край. Старик завидовал Адапе и от этого злился еще больше.

— Учитель! — позвал Адапа, все еще сжимая ручку кувшина.

Опираясь на клюку, ученый муж направился к противоположной распахнутой двери, ведущей в северный внутренний двор. Адапа догнал его, взял под руку, какое-то время они молча шли, видя перед собой только яркий желтый прямоугольник, оживленный роящимися насекомыми, думая каждый о своем.

— Я думал найти здесь учителя Бероса, — сказал, наконец, Адапа. — Сегодня будет урок древнего языка, не так ли?

— Так.

— Полагаю, он скоро прибудет, — проговорил Адапа. Ему захотелось уйти.

— Так. Он опаздывает крайне редко, видимо, сегодня именно такой случай, — проскрипел старик.

— А где же все, учитель? Я не вижу никого из…

— Из бездельников! Если бы не тщеславие их богатых родителей, я бы давно выгнал их к демонам, к праматери Тиамат!

«Кажется, разум старика вышел из берегов», — подумал Адапа, а вслух сказал:

— Я вижу, ты чем-то огорчен. Мне жаль…

— Брось! Жаль ему! — снова перебил старик. — Когда станешь такой вот развалиной, как я, узнаешь цену огорчениям. Там они, — он махнул палкой в сторону открытой двери. Теперь уже и Адапа услыхал во дворе голоса приятелей.

— Я сяду здесь, — снова проскрипел старик. Адапа бережно, обеими руками придерживая его за плечи, помог старику сесть на резной табурет. Учитель покряхтел, повозился, выставив вперед плохо гнущуюся ногу, и то ли вздохнул, то ли всхлипнул, вытирая слезящиеся глаза куском белой ткани.

— Иди, чего стоишь?

— Куда? — не понял Адапа.

— Куда! Ловить бабочек! — Старик выглядел рассерженным. — К приятелям, конечно.

— Нет уж, — неожиданно для самого себя проговорил Адапа. — Лучше мне остаться здесь.

Учитель скомкал свою салфетку и, повозившись, сунул ее в карман. Адапа обратил внимание на его руки в пигментных пятнах, со вспухшими темно-синими венами. Ему почему-то почудилось вдруг, что вены полые внутри, сухие, как старые заброшенные каналы, и сердце гоняет пустоту по этому немощному телу. От этой нелепой мысли горло болезненно сжалось. Адапа облизал пересохшие губы.

— Я говорил с наставником, — сказал старик.

— О чем, почтенный учитель? — проговорил Адапа. Снова захотелось пить. Он почувствовал вдруг, что теряет мужество.

— О тебе, милейший. Высшее руководство школ готово принять тебя, ты сможешь продолжить образование в школе Эсагилы.

— Спасибо.

— Подожди. — Старик вскинул руку. — Ты можешь начать посещать храм науки через год. Вначале закончишь курс в школе писцов. От этого многое зависит. Твой отец приезжал ко мне, ты знал об этом? — Адапа отрицательно потряс головой. — Так вот, он приезжал. — Старик стукнул палкой о земляной пол. — Мне было удобно говорить с ним. Не пришлось врать. Он хочет успешного будущего для тебя, большого чина во дворце. Я думаю, это осуществимо, но есть некоторые правила, — старик запнулся.

Все время, пока он молчал, растирая одну сторону носа, Адапа выжидающе смотрел на него.

— Так вот, — он прочистил горло. — Это негласные правила, но уж лучше их не нарушать. Чиновник, имеющий семью, вызывает доверие. Это не то, что молодой ветрогон, который… — старик запнулся, — ты понимаешь, сынок?

Он впервые назвал так Адапу, и это резануло слух. Хитрый старикан знает, где подстелить мягкой травы. Значит ли это, что надо ждать скорого удара? Адапа облизал сухие губы.

— Ты выполняешь поручение моего отца, учитель? — спросил он напрямик.

Зрачки юноши потемнели. Он уже достаточно наслушался болтовни старика и хотел уйти. Но на самом деле Адапа был поражен, стало трудно дышать, словно сердце пронзили острым клинком. Он любил, он уже был несвободен. Совсем неважно, что никто не знает об этом, и что даже она — мгновение, яркая вспышка в его жизни — не догадывается ни о чем. Но сам Адапа все понял, и любые намеки на чуждое его сознанию он воспринимал как личное оскорбление, как удар, на который нужно отвечать только ударом.

Старый учитель смотрел на него, все так же требовательно, как много раз до этого. Этот взгляд человека, наделенного высоким интеллектом, нравился Адапе, как-то подкупал, подталкивал к общению, где в основе лежало доверие. Но сейчас все было вымазано черно-кровавой пеной гнева, и глаза старика мерцали поверхностным блеском, как дешевые камушки.

«Ты не мудрец. Ты ростовщик, гадальщик, и добыча твоя — гнилые, разлагающиеся куски. А еще «сынок»! Все ложь и пустота». Адапа молчал.

— Если желаешь добиться ответа, никогда не задавай прямых вопросов, — вдруг ошарашил его учитель. — Люди могут лгать, идти на компромиссы или даже быть откровенными, но всегда стараются для себя. И о настоящем положении дел могут только проговориться. Умей слушать и направлять разговор в нужное тебе русло.

.— Ответь на вопрос, учитель, — Адапа запнулся, ему было стыдно за свои недавние мысли об учителе.

— Ты думаешь о ней? — лукаво спросил старик.

— Я… что? О ком? — встрепенулся юноша.

— О той девушке, что украла у тебя кое-что.

Адапа открыл рот.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал, наконец, он.

— Будем считать, что так и есть. Но, послушай меня, я живу долго, я знаю, желания наши редко, очень редко совпадают с реальностью. Настолько редко, что, можно сказать, никогда. Можно лишь подстраиваться под обстоятельства, уверяя себя самого, что все идет как надо, как задумал ты, а значит — лгать себе.

Старик надсадно закашлял, а потом продолжил, буравя Адапу своим взглядом:

— Конечно, в своем духовном восприятии всей картины мира ты можешь подняться на вершину, и плевать тебе тогда на эти ослиные зады! Но и это опасно. Слишком много рук потянется, чтобы сбросить тебя вниз.

— Ты отчаялся, — возразил Адапа. — Этого быть не может. Ты говоришь так, словно человек один, и за него некому заступиться.

— А есть кому?

— Есть боги!

— Да, мой ученик, — старик вздохнул. — Но у них полно своих дел. Так, значит, ты влюбился? Если она не твоего круга, мне жаль тебя.

«Все как всегда. Ничего не случилось. — Мысленно увещевал себя Адапа. — Мне нужно дождаться Бероса. Где его носит? Я разобрал все знаки, данные им». Адапа закрыл глаза. Они горели. «Пусть так и будет. Никто не увидит, что я плачу».

— Ты задал мне вопрос, — напомнил старик.

— Да. Я все понял. Спасибо.

Адапа вошел в класс и сел на циновку. Мысли роились в голове, и в то же время он не мог ни о чем думать. Откуда-то издалека пришла детская считалка, которую выкрикивали хором дети из квартала чеканщиков. Несмотря на запрет отца, Адапа убегал к ним, и на какое-то время его принимали в компанию.

Но он все равно оставался чужаком, сыном богатых родителей, от которого лучше держаться подальше, если не желаешь неприятностей.

Адапа со странной грустью вспоминал такие вечера. Заходило солнце. Спадала жара. Дети в коротких платьях бегали по улицам с глиняными свистульками и луками, наступая босыми ногами на фруктовую кожуру, что усеивала каменные плиты.

Мужчины и женщины отдыхали во дворах. Пахло свежим хлебом. Огромный город постепенно стихал.

В густом вечернем воздухе все звуки усиливались, переходя в гул. Откуда-то доносилась песня в сопровождении барабана.

В этом воспоминании Адапа нашел опору. Если надо, он будет бороться. Вот только бы найти ее, поговорить с ней, близко посмотреть в ее лицо…

Глава 9. СУМУКАН-ИДДИН

Дом гудел, словно улей. На восходе солнца люди Сумукан-иддина, посланные впереди каравана, сообщили, что господин возвращается. На этот раз караваны шли из Аравии, нагруженные лавандой, ладаном, миртовым и кипарисовым маслами. Здесь, в Вавилоне, ожидали посредники, работавшие напрямую с храмами.

Все слуги были на ногах, готовили богатую трапезу и радушный прием хозяину дома. Его приезд с караваном ожидался после полудня, но пока было утро, и, уходя от Иштар-умми, Сара думала о делах, на которые оставалось уже не так много времени.

Сегодня, впервые за несколько лет, аравитянка задумалась и о своем будущем. Только что она помогала одеться соей госпоже, но будет ли так всегда? Голубые ленты и подвески с морскими камнями… Она ждет возвращения отца. Она еще ребенок. Она хочет надеть браслет, который он привез ей в прошлый раз. Сара провела ладонью по волосам. Если после свадьбы молодой госпожи ее не возьмут в новый дом, как поступит Сумукан-иддин? Вот что Саре сейчас хотелось бы знать. Он будет волен продать ее. Или отправит на кухню. Или все же доверит ей воспитание младших сыновей? Все может быть. Скоро наступят перемены.

Сумукан-иддин — высокий, грузный человек с завитой черной бородой, где серебрились седые пряди, вызывал у окружающих почтение и зависть. В сердце Сары змейкой прокралась еще одна мысль: хозяин может сделать ее своей наложницей.

После смерти супруги Сумукан-иддин так и не женился, хотя все именно этого от него и ждали. Сара видела, как хозяин смотрит на нее, но за все эти годы он ни разу ее не коснулся.

Только сейчас женщина сообразила, что сильно вцепилась в перила балюстрады. Кисти рук побелели, кольцо поранило палец с внутренней стороны. Она охнула и торопливо стянула его. На пальце осталась кровь. От внезапного ощущения боли женщина ещё прикусила язык и мысленно обругала себя за недостойные мысли.

На кровле шелестел тростник, и пальмовые листья, свешиваясь с краев, бросали на деревянный настил причудливые качающиеся тени. В небе носились какие-то птицы, издавая резкий неприятный свист. Кровь на языке отдавала металлом, но была почти сладкая. Она надела кольцо на другую руку. Все будет хорошо, ничего не случится. А уж если что и переменится… Не дай бог возбудить в нем любовь.

Через двор провели козу, накрутив веревку на загнутые рога. У высохшего колодца стоял темнокожий раб и лениво сыпал дробленый ячмень целой стае белых голубей. Его позвали, и он откликнулся гортанно, резко, уголки губ Сары дрогнули.

С высоты балюстрады аравитянка видела глухие стены соседних домов и часть улицы, забитую повозками. Какая-то старуха и маленькая девочка несли воду из общественного колодца, и Сара подумала, что нужно приказать работникам натаскать воды для ванны господину. Она сердилась на распорядителя, он так и не позаботился о колодце, что иссяк совсем недавно, — грунтовые воды ушли глубже.

Женщина все думала, и мысли потекли в ином направлении, от привычных бытовых проблем, в другие уровни сознания. Все бы ничего, если бы не эта ранка на пальце. Сара не хотела признаваться в том, что, несмотря на любовь к Иштар-умми, не желает быть ее вечной тенью, состариться рядом с ней, глядя, как стареет госпожа, как год за годом вынашивает и рожает детей и… гаснет. Рабыня, лишенная свободы и родины, не имеет права так думать, не имеет права ни на что.

— Сара! — закричала Иштар-умми из глубины спальни. — Иди сюда, куда ты запропастилась? Посмотри на нее, на эту девчонку, она ничего не умеет! Она и двух слов связать не может на нормальном языке. Посмотри, разве это прическа? Несносная рабыня выдрала у меня половину волос! Я так не могу. Убери ее от меня!

Иштар-умми кричала и возмущалась, не переставая, пока Сара шла к ней. С сожалением повернувшись спиной к свету утра, рабыня вернулась в тень, полумрак с белой изысканной мебелью — спальню Иштар-умми.

Молодая хозяйка разгневанно вынимала заколки из волос, а служанка с широкими вместительными бедрами и плоской грудью, слишком маленькой для такого сложения, стояла поодаль, закусив губы. Сара заметила, что левая щека девушки покраснела, но не подала виду.

Иштар-умми бросила свое занятие и откинулась в кресле, подтянув колени к подбородку. Она мрачно смотрела в бронзовое зеркало на подставке и молчала. Это обрадовало Сару, ибо от визга Иштар-умми у нее все еще звенело в ушах. Женщина едва заметно кивнула служанке, и та, всхлипнув, убежала, тяжело топая.

— С меня хватит, — сказала Иштар-умми и обиженно надула губы.

— С меня тоже, — спокойно произнесла Сара.

— Ты о чем это? — брови госпожи поползли вверх:

— Так, не обращай внимания, — Сара зашла за спинку кресла и прохладными пальцами потерла виски Иштар-умми. — Не дуйся.

— Я не дуюсь.

— Нет, ты дуешься. Перестань.

— Ладно, перестану, если ты больше не будешь посылать ко мне эту корову.

— Она не корова.

— Вот это да! С такими…

— Иштар-умми! — резко прервала Сара. — Не давай мне повода думать, будто я что-то упустила в твоем воспитании. Обсуждать служанок! Какая гадость.

Она состроила презрительную гримасу и потянулась за гребнем.

— Я ничего больше не скажу, — Иштар-умми оттолкнула ее руку. — Но думать-то я могу?

— Думать можешь о чем угодно.

— Скажи, Сара, я красива?

— Да, — Аравитянка наклонилась. Теперь в зеркале отразилось два лица, и смуглая кожа Сары оттенила бледность лба госпожи. — Ты очень красива. Очень. Я знаю, — проговорила Сара.

Она видела широкие зрачки Иштар-умми в темной радужной окантовке, по которой пляшут фиолетовые искры. Почему-то — Сара это заметила — с некоторых пор между ними началась борьба. Быть может, Иштар-умми почуяла в ней женщину, или просто пробует на ней, терпеливой рабыне, укусы молодых зубов? «Как бы там ни было, девочка изменилась, — подумала аравитянка. — Так и должно быть».

В главное помещение можно было войти с северной стороны, минуя небольшой тенистый двор. Отдельный вход устроили для того, чтобы встречать гостей, не проходя через другие комнаты дома, к тому же, здесь было гораздо прохладнее, а тенистый двор усиливал впечатление свежести.

Сумукан-иддин был рад тому, что снова дома. Снова видит привычную обстановку, все те же лица. Но с дороги обильное и шумное застолье скоро утомило его, и он ждал подходящего момента, чтобы уйти. Распорядитель уже давно делал ему знаки. Сумукан-иддин пока предпочитал этого не замечать.

Он видел только Иштар-умми, только ее лицо, зеленое колье на полной стройной шее. И рядом аравитянку с короткими завитыми волосами, с лазоревой лентой вокруг лба.

Застолье продолжалось. Друзья Сумукан-иддина захмелели, лица у всех раскраснелись. Иштар-умми заговорила с отцом, и он с улыбкой отвечал. Она подняла руку, демонстрируя браслет. Тот самый, что он подарил ей в прошлом году, словно прося прощения. И у него заныло сердце. Сара прятала глаза. Он хотел найти в ней поддержку, а она тоже чем-то была озабочена. Глубокая морщинка теперь лежала меж ее бровей.

Сумукан-иддин загадал: если Мардук-нарамсин, низкорослый, плотный купец с темным прошлым, затянет песню, он уйдет. Это заметят немногие — гости уже изрядно пьяны.

И когда, наконец, грянула удалая застольная, Сумукан-иддин сделал знак дочери удалиться и сам поднялся из-за стола. За ними бочком потрусил Лабаши — распорядитель дома.

В южной части дома горели светильники. Оранжевый свет ложился на стены и мебель, отражаясь золотыми пятнами в глянцевых поверхностях. Цвели нарисованные лилии, стрекозы и птицы равноценного размера спускались к их лепесткам.

Высоко от пола тянулась роспись, опоясывавшая всю комнату: Иштар со стрелами за спиной, с вытянутыми руками, стоящая на спине льва, и изящно написанные знаки: «Будь воспета, богиня, особо почитаемая среди других; прославляема будь, госпожа людей! Иштар, особо почитаемая среди богинь!»

Сумукан-иддин любил эту роспись. Каждый раз, находясь здесь, в этой комнате, он перечитывал хвалебный гимн богине, которую в душе почитал больше Шамаша — покровителя торговцев. Дочь Сина, из наложниц Ану возвысившаяся до положения супруги и госпожи над богами. Было что-то глубоко запрятанное в душе Сумукан-иддина, связанное с Иштар.

Ему нравились смелые женщины. Безрассудство лишь украшало их. Свою единственную дочь он воспитал именно так, и ее дерзкие выходки тешили его самолюбие.

Он вошел сюда четверть часа назад в сопровождении распорядителя дома, сутулого вавилонянина средних лет, который на ходу давал ему отчет. Сумукан-иддин слушал вполуха. Завтра он все перепроверит сам — в доме должен быть порядок, установленный им изначально, много лет назад.

Со вздохом он опустился в кресло. Сделал приглашающий жест. Лабаши поклонился и уселся на циновку напротив хозяина, скрестив ноги.

— Что же, я доверяю твоим словам, — сказал Сумукан-иддин.

Лабаши улыбнулся.

— Но сейчас меня волнует моя просьба, — продолжил хозяин, подперев тяжелую челюсть кулаком. Его глаза спокойно и вопросительно смотрели на распорядителя. — Ты занимался этим делом?

— Конечно, хозяин, — распорядитель провел по верхней губе розовым языком. — Я исполнил все, что ты велел.

— Сведения точные?

— Абсолютно.

— Хорошо.

— Но это не все, хозяин.

— Нет? — устало спросил Сумукан-иддин.

— Нет. Я подумал, тебе это будет интересно… — подобострастно начал Лабаши.

— Может быть… Ну, рассказывай.

— Я предпринял кое-что, поговорил с людишками. У Вавилона много глаз…

— Ну, да-да, дальше, — перебил Сумукан-иддин.

— Набу-лишир богат…

— О, Адад! Будь ты проклят! Мне это и так известно! Ты испытываешь мое терпение, чтобы сообщить новость, которую я и без тебя знаю уже лет пятнадцать!

— Хозяин, — Лабаши примирительно поднял ладони. — Эта новость обрадует тебя.

Сумукан-иддин фыркнул, но насторожился. Он был знаком с Лабаши достаточно давно, чтобы знать — этот человек не станет говорить зря.

Лабаши, не поднимаясь с циновки, потянулся к Сумукан-иддину и проговорил вполголоса, прикрываясь ладонью, словно еще кто-то мог его услышать:

— Между нами говоря, этот Набу-лишир днем праведный судья. А ночью? — И распорядитель подмигнул. — У меня есть сведения, что судья наш связан с представителями дома Эгиби. Ты ведь помнишь, год назад случилась неприятность с одним купцом, ну, который…

Конечно, о том, что Эгиби поставлял молодых рабынь в дома разврата, в Вавилоне знали многие. Но зачем, спрашивается, об этом говорить? А тут вдруг такая неприятность, скандал… но сейчас речь не об этом. Так вот, Набу-лишир был замешан в этом? Сумукан-иддин кивнул, делая знак Лабаши продолжать.

— С Эгиби он провернул несколько выгодных спекуляций. Это значительно увеличило его состояние; Денежки его крутятся не только в Вавилоне, но и в Ниппуре.

— Откуда известно? — Сумукан-иддин посуровел.

— Я же говорю, пообщался с нужными людьми. У Вавилона много глаз, хозяин, — Лабаши улыбался. У него были неправильные черты лица, эмоции еще больше их искажали, и могло показаться, что он гримасничает. Но глаза оставались серьезными.

— Ну и судья, — протянул Сумукан-иддин, впрочем, в его голосе слышалось скорее одобрение, нежели осуждение удачливого дельца.

— За последние два года, — продолжал распорядитель, — Набу-лишир заключил несколько крупных сделок по покупке недвижимости.

— А есть письменные документы?

— Конечно. Мне показали один из договоров. Пришлось заплатить звонкой монетой. Хозяин, договор подлинный, не сомневайся, — заверил Лабаши, прижимая руку к сердцу. — Лабаши знает, когда ему подсовывают фальшивую бумагу.

— И что же в том договоре значится?

— А вот что. Застроенный домовый участок в шестнадцать cap в Борсиппе был куплен посторонним лицом. К судье это будто бы никакого отношения не имеет. И сделок таких несколько.

— Ну и что? С каких это пор запрещено покупать участки?

— Что ты, хозяин! — Лабаши замахал руками. — Покупать всегда приятно. Но вот если судью обвинят в корысти, в клятвопреступлении или еще, не дай бог, в чем, тут уж держись. Имущество перейдет в собственность храма. Разденут догола! Тут и пригодятся эти земельки. И Набу-лишир снова богатый человек!

Сумукан-иддин крякнул, скользнул взглядом по стенной росписи.

— О-хо-хо, — вздохнул распорядитель. — Другие времена наступили. Уже не чтят так законы Хамму-рапи, не то, что было раньше! Преступил закон, и тебе перерезали горло!

— Что ты каркаешь, дурак! — воскликнул Сумукан-иддин и в сердцах хлопнул ладонью по подлокотнику. — Ты, наверное, сидя внутри стен, совсем спятил! Я пекусь о будущем дочери.

— Да, хозяин.

— Держи язык за зубами.

Сумукан-иддин хотел еще что-то сказать, но тут дверь распахнулась. Взметнув клубы пыли, ворвался горячий воздух, а с ним, как вихрь, — Иштар-умми.

— А-а-а! Вот вы где! Все шепчетесь, — прокричала она, скаля белые зубы. — Я обыскала весь дом, отец, хотя, конечно, следовало сначала заглянуть сюда. Ты отпустил слуг? Некому налить тебе пива?

— Да, мой солнечный луч, — отвечал купец. — Слуги пусть поедят. Время обеда. Сегодня я разрешаю им не работать до конца дня.

Иштар-умми стояла перед ним, уперев кулаки в бока, и улыбалась. Он невольно залюбовался дочерью. Ее светлое, не в пример другим вавилонянкам, лицо горело, розовые бутоны цвели на щеках, глаза и брови были подведены черной краской. Взгляд темных глаз — колдовской, мерцающий.

Осознает ли она свою красоту? Сумукан-иддин думал об этом. С некоторых пор — он не помнил, когда, но, кажется, недавно — он стал замечать изменения. Нет, не в ней, ибо ее взросление он наблюдал давно, — в себе.

Чем Иштар-умми становилась старше, тем все больше облик ее приобретал черты ее матери. Мимолетное впечатление при взгляде на ребенка год от года становилось явственнее, и, случалось, она резко оборачивалась на его окрик, и Сумукан-иддин холодел: на него смотрела жена, первая и единственная — Инанна.

Сумукан-иддин полюбил ее с первой минуты. Он был совсем ненамного ее старше. Все эти годы им было хорошо. Инанна тоже полюбила его, но позднее, когда уже родилась Иштар-умми. И она сказала ему об этом. Сумукан-иддину хотелось верить, что это и в самом деле так.

А теперь, когда Инанна ушла, он не может изменить ничего, ни одной своей ошибки, ни одной несправедливости по отношению к ней. Он лишь надеялся, что в Стране без возврата она не сильно страдает.

Он регулярно приносил в храмы дары и знал, что каждый прожитый день приближает его к Инан-не. Завершилось два года, а боль никуда не ушла, и единственное, что ему оставалось, научиться с ней уживаться, даже если она кричит, если не отпускает ни на минуту.

Сумукан-иддин любил и баловал дочь. Ему казалось, что так он что-то делает для Инанны.

— Отец, я с ног сбилась, пока тебя разыскала. Хочешь, погуляем в саду? Я хочу. Я всего хочу. Я соскучилась по тебе. Знаешь, мне приснился сон. Мы, ты и я, вдвоем шли по дороге. Ровной, как мой пояс. Но мы почему-то знали, что поднимаемся в гору. Ты был моложе, что ли, совсем на себя не похож. А наутро я подумала, что ты скоро приедешь.

— Вот я и приехал, — сказал он.

— Это хорошо. Это очень-очень хорошо.

Так вот, изменения произошли в нем. Он стал думать об Иштар-умми как о женщине. Не на месте супруги. Но уже и не как о ребенке.

И еще Сумукан-иддин понял одну, вещь — он ревновал. Сначала ревность была абстрактной, а теперь, когда названо имя жениха, он возненавидел его. При мысли, что какой-то юнец коснется его дочери, у него начинало колотиться сердце.

Однажды — всего однажды — он подумал о сожительстве с дочерью. Это так его напугало, что он предпочел караванный путь на север. Он попросту бежал, подавляя эту мысль, не давая ей оформиться. В тот раз Сумукан-иддин вернулся домой спустя пять месяцев и привез Иштар-умми драгоценный браслет, подарок, достойный невесты.

А теперь и в самом деле его девочка — невеста. Да ниспошлет ему богиня мужества! Конечно, Сумукан-иддин хотел счастья Иштар-умми. Она так быстро повзрослела. Он отчетливо помнил день прощания с Инанной, глаза дочери, полные муки, и дождь, хлынувший, наконец, из низко нависающих туч.

Оставшись один в спальне, он плакал. Слезы застилали ему глаза. Мир исказился, но, как ему хотелось думать, не от его слез, а потому что лил белый кипящий поток.

Иштар-умми тосковала по матери, а он подолгу не бывал дома. Возвращаясь, любовался дочерью. Он даже завидовал Саре-аравитянке, на глазах которой девочка росла.

— Так что же? — спросила Иштар-умми. — Ты уделишь мне минутку?

— Конечно, — он встал. Следом, откашливаясь в кулак, стал подниматься Лабаши. — Куда ты хочешь пойти? К тебе или в сад?

— Никуда. — Она надула губки. — Сначала хотела погулять, а теперь не хочу. Передумала. Давай останемся здесь и побудем вместе.

— Ты слышал? — Он перевел взгляд на распорядителя и тот, поклонившись, вышел.

— Это хорошо, что ты так решила, — его голос изменился. Она поняла, почему. — Нам нужно поговорить, дочь. Это серьезно. Ты должна выслушать.

— Ты будешь говорить со мной о замужестве, — утвердительно сказала она, и ему ничего не оставалось, как кивнуть.

Глава 10. ВИСЯЧИЕ САДЫ

На северо-восток от дворца, внутри обводной стены, вблизи Ворот Иштар, возвышалась сводчатая постройка. Над сводами располагались террасы, сложенные из обожженного кирпича. Это был сад, где росли тропические деревья и растения, дававшие тень и прохладу.

Царь повелел возвести это чудо для своей супруги, родом из горной местности, и этот сад над сводами, словно висящий в воздухе, должен был потешить ее скуку. Это действительно было чудо строительного искусства.

Прямо над дворцом, над его укреплениями и плоскими крышами, висела луна. Белый диск наливался светом; этот призрачный свет стекал вниз, как молочная река, и Большой дворец начинал робко светиться.

Навуходоносор снова не мог спать. Его жизнь вдруг окрасилась в дымку, в таинственное серебро. Быть может, это было связано с возрастом. Он не знал.

В лунном свечении белела пена гардений, цветка изящества, достоинства и искренности. Он ловил ароматы кориандра, жасмина. Капли росы лежали на цветах, пахло сырой землей. Сад едва светился, а тени были подобны хлопьям мрака.

Он всегда был на виду многих глаз, но на самом деле — одинок. В нем все чаще пробуждалось желание одиночества настоящего, желания общения с собой.

Навуходоносор стоял на террасе, у самого ее края, заложив руки за спину. Ладони были горячи, жгли, и он прятал их от себя самого. Луна сходила с ума. Он шептал:

— В Вавилоне, моем избранном городе, который я люблю, я построил дворец, изумляющий людей, узы объединения страны. Серебро, золото, драгоценные камни, все добро, украшение величия собрал я в нем, сделал вместилищем царских сокровищ. Я срубил для его крыши могучие кедры, ворота сделал из кедрового дерева, обитого медью. Могущество — тяжкое бремя. Как лев страдает от насекомых, так и я ~ от проклятых врагов моих.

Он вздохнул и отвернулся от луны. Восточные ароматы окутывали его, как туман. Он пошел вглубь террасы. За ним, держась в тени, двинулся гвардеец. Навуходоносор тосковал о своем сыне. Его отеческие чувства были столь же уязвимы, сколь незыблема его власть. Авель-Мардука он поставил во главе войска, дал ему большие полномочия.

Теперь войска находились в стране хеттов, на Галисе, впадавшем в Бурное море. Вавилон, господин Месопотамии, победивший извечного врага своего — Ассирию, равный Египту, не мог мириться с непокорными племенами.

Он думал о сыне. Этот человек, полный энергии, мог постоять за себя и государство. И все же, Навуходоносору хотелось заслонить его своими руками. Он ощутил холод жрецов, как только объявил Авель-Мардука своим преемником и наследником. Какая-то тайная война велась против него, он это чувствовал, но пока не за что было зацепиться, чтобы начать разматывать, разбрасывать этот клубок змей.

Он уловил за спиной поступь гвардейца, запах, присущий только воинам. И тело его сына пахнет так же — железом и ветром.

Взгляд вернулся к луне, и царь представил лагерь, окруженный валом и башнями, палатки для солдат, воды чужой реки в лунном свете, как кипящее серебро, и черные отражения берега.

Войско Навуходоносора состояло из наемников, что прибывали из разных областей Месопотамии, горных районов и отдаленных стран. Он хорошо платил своим воинам, а они служили, отдавая свои жизни взамен.

Царь обычно сам выступал в поход, был верховным командующим армии. Но пришло время передать такие полномочия наследнику, как сделал когда-то его отец все с тем же намерением — укрепить молодую еще династию.

Адапа проснулся внезапно, точно от удара. Первое, что он почувствовал, — испуг, неясное, леденящее предостережение. В окно ярко светила луна. Белый пыльный столб делил комнату под острым углом на две темные части. И, глядя в это космическое сияние, он не мог различить противоположного угла.

Адапа растер ладонями лицо. От чего проснулся, он так и не понял. Было душно. Льняная сорочка прилипла к спине. Он скинул ее. Ночь несла в своем шлейфе горячие ароматы востока. И он вдыхал это все; это волнение, эту накатившую вдруг бессонницу, запах своего пота, похожего на теплую росу под ладонью.

Он вздохнул и поднялся. Было приятно стоять босыми ногами на глиняном полу. Оглянулся на окно, где почти в самом центре застыл яркий диск с мордой дракона, и вышел.

В коридоре было темно, но он знал здесь все, каждую деталь, и медленно шел, заложив руки за спину, слившись с темнотой, погруженный в мысли, все те же мысли, что томили его, и выхода он не видел.

Остановился в узком переходе со стертыми ступенями. Точно вход в пещеру, зияла распахнутая дверь. Оттуда, из мрака, тянуло сухим теплом не до конца остывшего очага, слабыми запахами кухни.

Адапа вошел. Ощупывая в темноте кухонную утварь, он нашел-таки кувшин с водой. Только теперь понял, как сильно хочет пить. Чистая влага втекала в горло, и он, не спеша, затяжными глотками, пил, теплую сладковатую воду.

Посторонний звук заставил его насторожиться. Он замер. Звук повторился. Какая-то возня, шуршание за перегородкой, где хранились припасы. Он не сразу сообразил, что это было, а когда понял, его обожгло. В следующую секунду раздался приглушенный женский стон.

В голове Адапы шумело. Он едва справлялся с дыханием. Осторожно, чтобы не стукнуть, поставил кувшин и попятился. Не все, оказывается, в доме спали. Больно ударился пяткой о нижнюю ступень. Охнул и, повернувшись, бросился прочь.

Он бежал сквозь анфиладу комнат, где дремали сундуки и кресла. Остановился, упал на узкий ковер, закрыл глаза. Жесткий ворс колол лицо, пахло глиной и пылью. Адапа повернулся на спину, раскинул руки. Сердце успокаивалось.

Сквозь узкое окно, задернутое тонким пологом, струился отфильтрованный лунный свет. Здесь он был мягким, и дракон не смотрел в глаза Адапы. Юноша поднялся, опираясь на ладони. Едва-едва различался узор на ковре. Подошел к бассейну для омовений. Разошлись круги на воде, заколыхалась лунная рябь.

На парапете из необожженного кирпича лежал ворох роз, забытый с вечера. Они пахли солнечным светом, пыльцой бабочек, они пахли, как кожа женщины, и умирали в плотном, влажном полотне ночи, в котором Адапа задыхался, а где-то в череде комнат их ждала ваза с водой.

Он сел на парапет, подтянув к себе одно колено, уткнувшись в него лбом. Как у рабов все просто! Они могут быть с желанной женщиной, их не волнуют условности. За перегородкой была Ольгония, одна из служанок его сестры, теперь он понял это. Это был ее короткий грудной смешок. Она давно жила в доме. Адапе нравились ее рыжие волосы, желто-зеленые глаза под тяжелыми веками и белый рваный шрам на предплечье, который хотелось потрогать.

Там, в темноте, пахнущей инжиром и горчицей, ее ласкает мужчина, кто-то из рабов дома… Адапа не хотел знать, кто. И она отвечает ему.

Он опять ощущал боль в паху, боль в сердце. Со злостью столкнул розы в воду, и цветы поплыли, наполовину погрузившись в темноту. Он испытывал горечь, уже и сам был не рад, что так распустил свои фантазии. Подступили слезы. Адапа зачерпнул в пригоршню воду, омыл лицо. И почему-то стало вдруг спокойно. Он подумал, что и вода, и эти его слезы уйдут в дренажные колодцы.

По всему холму пылали костры. Он шел по пологому склону. Слышал все: приглушенные разговоры воинов, тонкий пунктирный звон в кузнице, ржание коней на выгоне, дыхание Идина, шедшего рядом. Эти звуки не могли заглушить даже крики несчастных хеттов, которых пытали, а затем убили. Перерезали горло четверть часа назад. Их крики все еще стоят в его ушах.

Раньше, ребенком он думал, что привыкнуть к крови невозможно. Но с тех пор он не раз видел, как умирали его воины, как погибал враг. Он привык к крови. И все-таки, жизнь казалась бесконечной, а смерть — чем-то таким, что случается с другими.

— День был длинный и неприятный, господин. Тебе нужно отдохнуть, — сказал Идин.

Авель-Мардук не повернул головы. Он знал, что увидит в глазах Идина. Он не мог обмануть своего друга, так же, как и себя.

— Я не устал, — отвечал он. — Идин, каждый раз, как ты говоришь мне «господин», я чувствую, как ты отдаляешься.

Авель-Мардук остановился, ему все же пришлось посмотреть в глаза спутника. Идин был без шапки. Ветер трепал его волосы. Трещал и гудел костер, искры взметывались и уносились во мрак. Лицо Идина пылало красным золотом, пламя отражалось в глазах и металлических пластинах его тяжелых доспехов.

— Тот хетт, что все время плакал, был совсем мальчишка, — почему-то сказал Идин.

— Да, — Авель-Мардук кивнул. — Какого ответа ты ждешь? Я — воин, а жалость для воина, как чума — смертельна. Я мог бы его пощадить, но он враг. Щадить врага — все равно, что пускать голодную лису на птичий двор.

— Скажи мне честно, тебе не было его жаль? — не унимался Идин.

Авель-Мардук закусил губу, потом кивнул:

— Было. Но этот хетт вышел на поле сражения. Ему просто не повезло.

Идин положил руку на плечо принца.

— Я не говорю, что ты должен был его отпустить. Ты все сделал правильно. Но помни об этом. Никогда не забывай, мой брат.

Авель-Мардук выдержал его взгляд.

— Я помню. Помню все, — прошептал он.

Ему захотелось обнять друга, но он сдержался и сказал только:

— Не думай о плохом. Завтра сражение. Я надеюсь на тебя и твоих лучников. Да поможет нам Мардук.

— Трудно оставаться одному перед сражением.

Вновь взметнулся сноп искр от костра, отразившись в зеркальных глазах Идина.

Авель-Мардуку показалось, что Так было всегда — лагерь, ветер, люди. Некоторые из них встретят последний рассвет.

— Я буду не один.

Он повернулся и быстро зашагал вверх по склону. Идин смотрел ему вслед. Еще секунду он видел плащ принца, наполненный ветром, золотую заколку в его волосах. Потом не стало ничего. Лишь дрожащий морок костров на фоне черного неба.

Авель-Мардук проходил мимо воинов, спящих прямо на земле, завернувшись в конские чепраки. В стороне от костров возвышались пирамиды копий, лежали плетеные и большие кожаные щиты с металлическими бляхами. Кое-где на кострах жарили бараньи туши, слышались голоса и смех, лязг оружия. Авель-Мардук скользил по лагерю взглядом, и сотни глаз провожали командующего.

На валу перекликалась стража. Он любил эти протяжные ночные крики, летящие далеко во влажном воздухе. Это напоминало детство, когда его, семилетнего ребенка, Навуходоносор взял в поход в дикий буйный Элам, несмотря на то, что царица была категорически против. Он усмехнулся. И теперь, он знал, хетты тоже слышат голоса его стражей во мраке ветреной безлунной ночи.

Пусть готовятся к битве. Пусть не забывают, что Вавилон пришел, и Вавилон возьмет свое.

Авель-Мардук подходил к шатру. Воин в богатых доспехах и бронзовом шлеме откинул полог, и принц стремительно вошел в благовонное тепло шатра. Лампы от ветра, ворвавшегося снаружи, слегка качнулись, исказились тени. Сын царя кивнул воинам, сидящим на циновках, и те удалились.

Авель-Мардук стоял на расстоянии и смотрел на нее. Он не думал об этой женщине до последнего мгновения, пока не склонил голову, чтобы войти.

На ней было просторное серое платье, кованый серебряный обруч на голове и серебряные нити седины в жестких волосах. Но она была молода, глаза горели страхом и ненавистью, грудь мерно дышала.

Дочь хеттов сидела на корточках, опершись локтем на низкий самшитовый столик. Когда Авель-Мардук двинулся к ней, она и бровью не повела, лишь глаза с прищуром прошли по нему снизу верх. Он потянул ее за руку, она встала. Женщина была ниже его ростом, и ей пришлось поднять лицо, чтобы смотреть на него. От нее пахло как-то иначе. Она была совсем чужая.

— Ты знаешь, для чего ты здесь? — прошептал он.

Она ответила резким гортанным голосом на своем наречии. Авель-Мардук усмехнулся — это было хеттское ругательство.

Он взял в кулак ее волосы и потянул вниз. Женщина запрокинула голову. Он склонился, поцеловал обнаженную шею, пульсирующую артерию под золотистой кожей, горло, где живет душа.

— Красивая, — сказал он и разжал пальцы.

Женщина молчала. Авель-Мардук помедлил, прислушиваясь к себе, к шуму в ушах, словно ему не хватает воздуха. Рванул на ней платье. Ткань с треском разошлась. Женщина вскрикнула и попыталась отступить на шаг, но он удержал ее. Он взял ее грудь в обе ладони, и ладони наполнились упругой тяжестью. Он сжимал и разжимал пальцы, руки его рвали платье, она рычала и пыталась дотянуться ногтями до его лица.

Принц швырнул ее на низкое ложе. Она упала тяжело, спиной, разметав по подушкам волосы. Он скинул с себя плащ и бросился к ней. Женщина была сильная, несколько раз ей удалось нанести ему ощутимые удары в грудь. Его это только распалило.

Они катались по ложу, принц старался избавиться от одежды. Одной рукой он удержал ее запястья, другую вложил между ног, заставив их раздвинуться. Когда он исступленно вошел в нее, она закричала, выгнулась под ним дугой, грудь ее оказалась прямо у его лица. Он бился яростно, причиняя себе боль, пока не достиг вершины.

Она потеряла сознание. Его рука скользнула к ножу. Он вынул кинжал. Она не почувствовала боли, когда на подушки брызнул алый фонтан. Принц поднялся, испачканный теплой кровью, дрожащий, бросил на ложе кинжал и сказал тихо:

— Тебе, Мардук.

Глава 11. СРАЖЕНИЕ

Перед рассветом раздались глухие барабанные удары. Потом все стихло. Лишь ветер выл в мохнатой фиолетовой выси. И вдруг тишина с треском лопнула. Лагерь поднимался. Через минуту все пришло в движение. И вот уже вавилонская армия, как гигантская змея, поползла в раздвижные ворота.

Принц привел с собой в земли хеттов двадцать тысяч лучников, столько же щитоносцев и копьеносцев, две тысячи боевых колесниц и конницу. Это были силы, способные усмирить народ, ведущий полукочевой образ жизни. Все годы Вавилон был лоялен к Хаттушашу. Вавилон, могучий лев, может мириться с беспорядками, закрывать глаза на бунты в отдельных областях, но мириться с неповиновением — никогда.

Земля дрожала от топота коней и пеших воинов, громыхали колесницы. Лучи восходящего красно-золотого солнца сверкали на узких колесных клинках. У подножия холма войско остановилось.

Стройными шеренгами стояла пехота во главе с командирами — лучники и щитоносцы, задачей которых было защитить в бою воинов от вражеских стрел. Строй пехотинцев был похож на панцирь черепахи — сплошь темные многоугольники щитов. Лес копий над головами.

Лошади, парами впряженные в колесницы, в богато украшенных чепраках, вскидывали головы, беспокойно кося круглыми глазами в кровавых прожилках. В легких двухколесных повозках стояли воин, правящий колесницей, лучник и щитоносец с большим тростниковым щитом из дельты Евфрата.

На склоне холма остановилась конница. Горцы с Кавказа, горбоносые, жилистые, гибкие, рисуясь, специально горячили коней. Кони храпели, поднимались на дыбы. Дикари с хохотом взлетали, подтянув колени, на чепраке с ремнем.

Авель-Мардук смотрел на свое войско. Он доверял им, всем этим людям, которые идут за ним. Сегодня они снова оправдают его доверие. Он был серьезен, но все же, неясная полуулыбка коснулась его губ.

В этой стране все было по-другому. Пустынные равнины, громадные территории, стаи птиц. Небо здесь было совсем прозрачным, очень красивым. Когда вечерний красный диск плавился над профилями курганов, принц думал о картине мира, где он — часть всего сущего, и он до слез, до спазмов в горле любил все это.

Но солнце неожиданно проваливалось под вогнутые края земли, и он снова становился чужаком. Повсюду кружили демоны лилиту — он чувствовал это и снова был готов к обороне.

Авель-Мардук остался доволен своим войском. Он слегка тронул коня, отделился от группы придворных и командиров. Сейчас он не хотел говорить ни о чем. Он был суеверен. Но его воины ждут. Им нужно сказать о победе так, словно она уже одержана. И теперь им остается, лишь делом укрепить слова принца. Он поднял руку. Тысячи глаз смотрели на него, на плюмаж его шлема, мохнатые кисти на подстилке под седлом его коня, они видели, как ветер относит в сторону плеть, висящую не запястье. Авель-Мардук обвел медленным взглядом все войско. Ленты стягов рвались на запад, и в мыслях принц падал на колени перед пантеоном героев.

— Воины великого Вавилона, красы царств, — прозвучал зычный голос в наступившей тишине. — Я призвал вас, мое войско, в третий мой поход, против Тарршана направил я свой путь. Под рукой Вавилона он был послушен, уста его источали добро, но в сердце своем он носил злые мысли, готовил мятеж.

Авель-Мардук на несколько мгновений замолчал, словно давая своим воинам время для более полного осмысления своих слов.

— Я разбил Тарршана на плоскогорьях Тауру-са, прогнал к берегам Галиса, хочу осадить его и воинов его в Хаттушаше, его городе, и закрыть им выходы. На поле сражения они пали без числа, но не хотят покорными предстать пред очи Вавилона; Нас ждет Галис, я поведу вас к его черным водам. Мардук, Иштар, Шамаш, Син, Эа, Ану, Энлиль, Нергал, Набу пойдут перед моим войском и разобьют моего противника — враждебного Навуходоносору хеттского царя и заберут его жизнь!

Воинственный клич вырвался из тысяч глоток, вверх взметнулись копья. Авель-Мардук кивнул и подал знак военачальникам. Войско стало быстро перестраиваться. Отряды шли, утаптывая землю, перемешивая молодую траву с песком, и там, где прошло войско, протянулась широкая дорога, безжизненная и голая, с пыльной вуалью на траве по обе стороны.

Солнце поднималось, ветер усилился. Облака, толпой пришедшие из-за гор, что виднелись далеко позади, побежали по выпуклому небу. От земли исходил томительный запах глины и слежавшейся пыли. Чувствовалась близость реки. Над гулом ветра поднимался еще какой-то гул. Его то относило порывами ветра, то бросало в лицо армии Авель-Мардука.

Река открылась внезапно, с тяжелой волной, изрезанными берегами. По отрядам прокатился вздох. Вдалеке показалось войско хеттов, но оно быстро приближалось. Через несколько минут вавилоняне остановились ввиду войска неприятеля.

Авель-Мардук смотрел на темную ленту — передовые шеренги хеттов. Сердце его билось ровно. Хетты издали победный клич; как рев буйволов он поднялся над равниной.

На плечо принца легла рука, — он повернул голову, — рука Идина. Шлем закрывал часть его лица, глаза смотрели спокойно и серьезно. Авель-Мардуку сейчас нужен был этот взгляд. Молодой Идин напоминал ему отца. Улыбка тронула губы принца.

— Не принято желать удачи перед сражением, — сказал он и стиснул руку Идина. — Береги себя. Насколько возможно.

— Ты тоже, — отозвался Идин.

Принц натянул поводья. Конь горячился, всхрапывал. Он развернул коня, пристально взглянул на своих военачальников. Это были надежные люди, закаленные в битвах, надежные, как земля.

— Мардук ведет наше войско, — проговорил он. — Пусть Тарршан содрогнется. Вавилону нужна ваша слава, воины!

Ему ответили дружными криками. Голоса согрели сердце. Конь волновался, порывался встать на дыбы. Принц повернулся к Идину и сказал одними губами:

— Пора.

Над войском кружил орел. Авель-Мардук услышал свой голос будто со стороны:

— Пора, мои воины. Боги с нами!

Под прикрытием щитов выдвинулись отряды лучников. В войске хеттов началось перестроение. С той и с другой стороны полетели стрелы. Лучники Авель-Мардука дали залп и укрылись за укрепленной цепью щитов.

Хетты ответили тучей стрел. Они с тупым стуком врезались в вавилонские щиты, чиркали по металлическим пластинам. Но основная масса просвистела над головами воинов, достигнув войска, неподвижно стоящего у подножия широкого покатого холма.

Сильный ветер сносил стрелы в сторону, но и тех, что достигали цели, было достаточно, чтобы нанести урон той и другой стороне.

Стрел становилось все больше. Теперь они сыпались без перерыва. Полилась кровь. Воины падали и, незащищенные, оставались недвижимы; дрожало синее оперение, застрявшее в плоти.

Внезапно смертоносный ливень иссяк. На несколько мгновений воцарилась тишина. Армии застыли. В утренней выси тоскливо выл ветер. Небо казалось грязным.

Шеренги вавилонских лучников разомкнулись, и в образовавшийся проход с грохотом вынеслись колесницы. Возницы правили в самую гущу хеттского войска, а лучники, отставив локти, выпускали стрелы. Узкие острые клинки, укрепленные на колесах, издавали странный протяжный звук, сливаясь в мерцающую окружность.

Колесницы штопором ввинчивались в неприятельские отряды, круша все на своем пути, рассекая человеческие тела, нанося противнику серьезный урон.

Пехотные шеренги вновь сомкнулись. Колесниц уже не было видно, — они растворились в море хеттского войска. Воины пошли, потом побежали с вскинутыми копьями, выбирая глазами противника для себя. Расстояние быстро сокращалось. Вавилон и мятежные хетты сошлись в ближнем бою.

Заложив руки за спину, Навуходоносор бродил по залу. Выход на террасу был открыт, теплый воздух наполнял просторный зал до цилиндрических сводов, куда иногда залетают ласточки. В суде он пришел в бешенство, и вот теперь, наедине' с собой, пытался усмирить свой гнев. Царь был мрачен, как грозовая туча.

В этом прекрасном зале с узорами на полу из разноцветных каменных плит, рельефами на стенах, большими скульптурами, привезенными из покоренной Ассирии, он казался разгневанным исполином.

Царь вышел на террасу. Мягкий день взглянул в его глаза, уже не столь зоркие, но по-прежнему красивые. Он стоял на середине террасы, не приближаясь к перилам, в дорогом платье, украшенном бахромой, и смотрел на любимый город. Вид Этеменанки, ровных улиц и кварталов города немного успокоил его. Он глубоко вздохнул.

Итак, заговор удалось раскрыть… Но это отнюдь не успокоило царя, а, наоборот, лишь укрепило его подозрения. Жрецы теперь сильны, как никогда. Отец Набопаласар был лоялен к ним и того же требовал от молодого наследника. Но теперь, по прошествии сорока лет, Навуходоносор понял, что это была ошибка, роковая для царства.

Жрецы играют заметную роль в управлении государством, изменяют течение событий, и в первую очередь потому, что в их руках находятся целые' состояния! Он сам попустительствовал тому, чтобы жрецы процветали и обогащались.

Навуходоносор закрыл глаза. Снова представилась ему судейская палата, большая коллегия, мужи, сидящие по обе стороны его трона. Банат-ина и его сын Нур-терик, знатные вельможи, заговорщики, стоят в центре зала. Он видит их глаза и не находит ответа. Глаза людей умеют лгать.

Его убедили, что люди эти нарушили обязательство служить опорой царской власти, хранить верность правящей династии, предоставили доказательства их преступлений. Навуходоносору этого было достаточно, чтобы принять решение.

Но когда поднялся секретарь и прочел обвинительный приговор, от царя не укрылась одна деталь. Удовлетворение на лице жреца Эсагилы и взгляд, брошенный в его сторону главным служителем храма Ану. Раскрытие заговора лишь развязывало руки жрецам. Они думают, что швырнули ему смертников, как кость голодному льву. И лев будет доволен!

Навуходоносор вернулся в зал. У резных дверей на циновке сидел молодой писец. Царь остановился перед ним, и юноша поднял глаза. В клетке с шумом встряхивалась птица в ярком оперении.

— Прочти документ еще раз, — глухо проговорил Навуходоносор и, повернувшись к чиновнику спиной, стал смотреть в полупрозрачное небо.

Юноша раскрыл футляр и принялся с выражением, правильно произнося арамейские слова, читать заключительное постановление коллегии:

— «Банат-ина и сын его Нур-терик задумали злое. На измену и против закона направили они свои мысли. Они нарушили присягу, данную своему царю, и готовили заговор. В эти дни Навуходоносор, царь Вавилона, великий правитель, который, подобно Шамашу, взирает на все стороны, утверждает правду и справедливость, уничтожает злодеев, рассмотрел скверные деяния Банат-ины и сына его Нур-терика и уличил их в заговоре перед свидетелями. Смерть провещал им, и перерезали им горло».

Навуходоносор уселся на стул, подпер подбородок кулаком. Варад-Син, верховный жрец Эсагилы, требовал дать огласку этому делу. Но царь осадил старика. Он понимал, что дело обстоит не совсем так, как ему это представляют. Сделать заговор достоянием общественности, значило дать новый козырь жрецам. Но такого промаха Навуходоносор допускать не собирался.

И даже если служители богов и предпримут что-то, новогодние празднества поглотят все остальные события. Это хорошо, что Авель-Мардук сейчас далеко. Отец встретит его в прекрасном городе, покончив со всеми заговорами.

Войско Вавилона теснило хеттов. На левом фланге они были разбиты, остатки отрядов бежали, побросав раненых.

Тарршан бросил в сражение все войско, оставив в резерве лишь отряд лучников. У него была многочисленная, хорошо оснащенная армия. Он жаждал опрокинуть, смять Авель-Мардука, во что бы то ни стало снискать славу на Галисе, дабы исправить позор поражения на Таурусском взгорье.

Теперь он стоял в окружении телохранителей и смотрел на разгром своего войска. Принц перехитрил его, царя хеттов! План Тарршана оказался несостоятелен, смешон. Он до боли стискивал зубы.

Армия Авель-Мардука шла, как лавина. Принц предугадывал действия Тарршана, это была игра, смертельная игра, ставкой в которой была свобода и жизнь хеттов.

— Мальчишка, — с ненавистью шипел Тарршан.

Некоторые уцелевшие колесницы, пройдя хеттское войско насквозь, разворачивались и снова пускались в бешеный галоп, оставляя за собой кровавую тропу. В центре шла жестокая резня. Все смешалось — кони, люди, мертвые и раненые, которых затаптывали в изуродованную землю.

Тарршан кусал губы. В резерве стоял отряд лучников, Но он не решался пускать его в дело. Зато Авель-Мардук бросил вперед отряд копейщиков и воинов в тяжелых доспехах с булавами и двойными секирами. Центр дрогнул. Хетты начали медленно отступать. Вавилоняне теснили их к Галису, не давая возможности маневра.

К Авель-Мардуку подскакал Идин на разгоряченном жеребце. Сопровождавшие его всадники держали луки с натянутыми тетивами. Лошади их тяжело поводили боками.

— Пускай конницу, господин! — прокричал Идин, натягивая поводья. — Самое время! Мы можем захватить Тарршана! Вон он!

Идин указал плетью куда-то в центр сражения.

— Я сделаю это сам, — ответил принц и хлестнул коня.

С места сорвались гвардейцы в медных панцирях — телохранители Авель-Мардука, Идин с десятью всадниками, все они устремились вниз по склону. Конница давно ждала своего часа. С воем неслись всадники, наемники с Кавказа, подняв луки. Они настигли хеттов, как туча, и стрелы засвистели, разрывая тяжелый воздух, словно ветхую ткань.

В войске хеттов началась паника. Повсюду их теснил Вавилон, и воины Тарршана гибли без числа. Отряд личной охраны Тарршана встретил конницу ударом. Самые опытные, мужественные воины охраняли своего царя.

День клонился к закату. Остатки хеттской армии рассеялись по равнине, убитым не было числа. Даже воды Галиса, волной орошая песок, вспучивались кровавой пеной, потому что воины Авель-Мардука настигали бегущих у самой воды. На узкой песчаной косе лежали мертвые, и ноге негде было ступить из-за брошенного оружия.

Тарршан бежал в тесном кольце телохранителей. Легкая колесница, запряженная парой лошадей, неслась быстрее ветра. Красное солнце ушло за горизонт внезапно. Наступила тьма. Авель-Мардук приказал прекратить погоню. Конный отряд возвращался. Горели костры. Собирали убитых. Отовсюду доносились стоны. Раненых хеттов добивали.

Войско Вавилона при свете факелов, рассеивая влажную темноту, уходило к лагерю. По вечернему глухо ржали, кони. Туман клубился над Галисом, и просыпались духи ночи.

Авель-Мардук ехал молча. Он думал о бежавшем царе и об отце, господине мира. Идин ехал рядом с поникшей головой, сокрушался, что не удалось настичь Тарршана, сильно страдал от ранения в плечо. Шум войска, идущего следом, успокаивал принца. Он мог отвлечься, думать о чем-то другом, не связанном с войной и судьбой страны.

Впереди поднимались лагерный, вал и башни, где горели костры. Полевой лагерь стоял на хеттской земле, но сейчас он был их домом. Пахло едой, в загонах кричал скот, выли собаки.

Шатры главнокомандующего стояли в окружении других шатров — личной охраны. Авель-Мардук и Идин спешились. От взгляда принца не ускользнула болезненная гримаса, исказившая лицо друга. Он шагнул к Идину.

— Мы одержали верх, — сказал он. — Поздравляю тебя, друг мой.

Идин улыбнулся. Одной рукой снял шлем. Мокрые пряди волос прилипли ко лбу. От него пахло конским потом и кровью, принц вдыхал этот запах, ноздри его раздувались.

— Мы могли убить Тарршана, — проговорил Идин. — Я жаждал этого.

— Это не так важно. Он уже не царь. Завтра мы войдем в Хаттушаш.

— Если Тарршан сейчас там, они окажут сопротивление.

— Пускай, — Авель-Мардук пожал плечами. — Но это будет совсем глупо, совсем.

Рядом с Идином стоял воин, один из его отряда. Он держал лошадь в поводу, готовый в нужный момент помочь командующему конницей. Идин потерял много крови и был слаб, слишком слаб.

— Я не знаю, что будет дальше, — тихо сказал он. — Но, что бы ни случилось, всегда помни, что я люблю тебя.

Авель-Мардук взял его руку, в которой Идин держал шлем, крепко стиснул запястье. Потом повернулся и зашагал к шатру.

— Великий царь, — прошептал Идин.

Глава 12. ЛАМАССАТУМ

— Писцам храма Набу, что внутри Борсиппы, скажи: передайте письмо жрице, прорицательнице Акту-умми, красивой женщине, и тому, кто будет читать ей, скажи: год прошел с тех пор, как сын Мардука, бог великий, бог мудрости покинул целлу Эсагилы. А ты, богиня небес, Анту-умми, не показываешь своз-го лика, не приходишь в Вавилон…

Перед глазами Варад-Сина снова возникло красивое лицо прорицательницы. Он смежил веки и пальцами провел по ним, отгоняя наваждение. Ни одна женщина еще не овладевала его сознанием настолько, что он постоянно думал о ней, ждал встречи с ней, даже в юности со жрецом такого не случалось!

— Почему ты не приходишь в Вавилон? Приходи, в новогодние празднества лилиями вымостят тебе дорогу, и будут эти дни для тебя радостны. А я, почитая твою красоту, буду ждать твоей благосклонности. Покорный тебе, ничтожный и малый жрец Эсагилы Варад-Син.

— Закончив диктовать, Варад-Син несколько секунд наблюдал, как писец выводит знаки, потом отвернулся. Окно его комнаты выходило прямо в небо, над нижним его краем колыхались шапки пальм и синие самшитовые верхушки. Ветры из Аравии принесли зной. Трескались губы, и кожа на ладонях была суха.

Он перевел взгляд на фрагмент рельефа из дворца Саргона, покрытый текстами и глазурью, и культовые вещи из зиккурата в Хорсабаде. После того как Набопаласар сравнял с землей Ниневию, иметь в доме подобные вещи считалось хорошим тоном. Это возбуждало воображение. Но со временем страсти улеглись, и осколки разбитой Ассирийской империи перестали быть экзотикой. Они стали просто красивыми вещами, преданием, частью истории Ассирии и Вавилона.

Писец откатал на влажной глине печать верховного жреца, благоговейно застыл, ожидая распоряжений.

Считанные дни остались до начала новогодних празднеств. Письмо придет как раз перед ее поездкой в Вавилон… А если она решит остаться в Бор-сиппе, то письмо подтолкнет Анту-умми отправиться в столицу Вавилонского царства. Ему нужно, чтобы она приехала.

Боже, какая, жара, какой сухой, знойный воздух! Варад-Син открыл превосходную отполированную вазу из алебастра — подарок из Финикии — опустил в духи кончики пальцев.

— Письмо в Борсиппу отправь немедля, — приказал он. — Теперь пиши распорядителю. У храма есть недостаток рабов. Нужно его восполнить. Пойди и купи рабов, обученных ремеслу ткацкому, кузнечному, а также резчиков печатей, столько, сколько сам посчитаешь нужным. Более ста сиклей серебра за хорошего раба не давай. Нужны также рабы для поддержания чистоты в храме. Этих покупай по пятьдесят сиклей за голову, и больше того не давай.

Тут снова представилось Варад-Сину ее лицо — страстное, с колючим взглядом черных глаз. Он вздрогнул. Видение было четкое, Анту-умми будто дразнила его. Нет, не нужно так много думать об этой женщине. Варад-Син затряс головой. Жестокие, жестокие ветра Аравийской пустыни.

Вошла служанка с непокрытой головой, с выстриженными волосами на лбу, неся перед собой дымящийся горшочек. Увидев ее, Варад-Син удобнее сел на стуле, инкрустированном слоновой костью.

Служанка опустилась перед ним на колени, подняла его длинное платье, оголяя тонкие ноги, поросшие волосами. От горшка шел запах трав. Женщина зачерпнула теплую мазь и стала осторожно втирать в больное колено Варад-Сина, забираясь чуткими пальцами по оголенной ляжке чуть дальше, чем это было необходимо. Он жмурил глаза, ему снова казалось, будто он юн и неопытен.

— А ты иди, — Варад-Син махнул рукой писцу. — Распоряжения мои передай служителям в точности. Скажи Энлилю, что я жду его. Он обещал дочитать мне поэму.

— Господин, скоро начнется храмовая служба, — напомнил писец.

— Я знаю, — жрец сделал рукой отпускающий жест. — Скажи Энлилю. Я жду его.

Адапа увидел ее. Он сидел в проходе во внутренний двор в тени стены, и его клонило в сон. Он не мог ошибиться: то же желтое платье с пояском на узкой талии, темные косы и тяжелые серьги в ушах. Она любит украшения и без устали носит воду. Сон как рукой сняло.

Кто она такая? Кто ее родители? Она всегда одна, словно дух неба. Она прелестна. Конечно, Адапа был знаком с более красивыми девушками, но разве земная красота сравнится с небесной?

Она прошла мимо на расстоянии вытянутой руки, даже не взглянув на него. Она его не знала, зато он знал ее слишком хорошо. Он столько раз мысленно предавался с ней страсти, столько раз овладевал ею, что, будь он чуть более сумасбродным, мог бы и поверить, что все это было на самом деле.

Адапа остолбенел. Девушка уходила, фиалковая тень плавно следовала за ней. Он смотрел, как она ставит ступни — немножечко внутрь, чуть-чуть косолапо, и при каждом шаге звякали крохотные бубенцы на щиколотке. Он смотрел ей вслед и понимал, что она еще девочка, вот и походка детская совсем, но так влечет к ней, он точно околдован.

Бирас окликнул его. Адапа не, сразу понял, кого зовут, не сразу вспомнил имя парня, махавшего ему рукой. Оцепенение спало, и он бросился вслед за девушкой. Бирас и Ахувакар вскочили и стали глядеть из-за угла, вытягивая шеи.

Адапа догнал девушку и встал у нее на дороге. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Она смутилась. Краска стыда удивительно шла ей. Незнакомка опустила длинные ресницы и склонила голову. Адапа внезапно удивился, как может быть прекрасна и желанна женщина. Она была хороша, она была как медленный дождь во время цветения роз.

— Ты словно теплый дождь, — сказал Адапа. — Так ты хороша.

.— Что ты выдумал, — еле слышно прошелестела она. — Служанки говорят, я уродина.

— Они тебе просто завидуют. — Адапа почувствовал подступающий к горлу ком.

— Правда? — незнакомка подняла лицо.

— Правда.

Они рассмеялись. Блеснул ряд ее ровных зубов. На лице и шее отразились мерцающие разводы от воды — она держала кувшин перед собой.

— Как тебя зовут? — спросил Адапа.

— Ламассатум, — отозвалась она, а затем стала, скрестив ноги и слегка отклонившись назад.

–' Ты живешь во дворце?

— Да, — она кивнула и тяжелые серьги качнулись, подтверждая слова хозяйки.

Адапа много раз представлял, как заговорит с ней, как будет задавать вопросы. Слушать ее. И, наконец, она рядом, и ему ничего не нужно спрашивать, он точно знал ее всю жизнь — всегда, даже до первой встречи.

Мимо процокали ослы с поклажей. Проскрипела арба. Возница, утомленный жарой, спрыгнул с повозки и, сильно волоча ногу, заковылял рядом. Из-под полога высунулась голая детская рука. Пробежали девочки с ожерельями на шеях, остановились, глазея на них и перешептываясь. Ламассатум нахмурилась. Девочки рассмеялись и упорхнули.

— Стало быть, ты живешь во дворце? Почему раньше я не видел тебя? — продолжал допытываться Адапа.

— Я здесь недавно. А ты приходишь сюда каждый день?

— Уже пять лет, — Адапа рассмеялся, показывая белые ровные зубы.

— Мне нужно идти, — сказала она, спохватившись.

— Ты шутишь? — Адапа был ошарашен.

— Нет, я не шучу. Нужно, — твердо повторила она.

— Нет! Я хотел сказать тебе кое-что.

Ламассатум водрузила кувшин на плечо и попыталась обойти его.

— Постой.

Она сделала жест, точно хотела его отодвинуть. Адапа случайно коснулся ее пальцев. В горле у него пересохло.

— Я найду тебя, — сказал он.

Девушка сделала вид, что не расслышала. Он мешал ей пройти, и она, как тамариск, изогнувшись с кувшином, полным воды, холодно смотрела на него.

— Можно? — не унимался Адапа.

— Нет.

Она покачала головой. Адапа закусил губу. Прибежал Надин.

— Где ты ходишь? — закричал он и потянул Адапу за руку.

Надин раскраснелся и тяжело дышал. На носу блестели капельки пота.

— Берос рвет и мечет. Ты знаешь, с ним шутить нельзя!

— Иду, — коротко ответил Адапа.

— Я побегу вперед. — Надин взглянул на Ламассатум и прищурился. — Попытаюсь смягчить его гнев.

Они обернулись и оба смотрели на удаляющуюся спину Надина.

— Не гневайся, — сказала Ламассатум.

— Я не гневаюсь. Я буду думать о тебе.

Она пожала плечом и быстро пошла, ни разу не оглянувшись. В Доме табличек звучал нестройный хор юношеских голосов — повторяли шумерские слова. Адапа остановился в дверях. В классной комнате было светло и душно. Берос посмотрел на него тяжелым взглядом.

После занятий Адапа сидел во дворе школы, он далее не пытался не думать о ней. Небо зияло провалом синевы, точно распахнутые ворота в иные миры. Он не заметил, как подошел старый учитель, и сел рядом.

— В жизни случаются приятные моменты — боги все-таки благосклонны к смертным, — сказал он. — Нужно концентрироваться… Так вот, если умеешь это делать, то от горя заслонишься, а радость будешь переживать так долго, как сам этого захочешь. Адапа изумленно посмотрел на старика. Странно, когда он увидел Ламассатум в первый раз, она показалась ему взрослой женщиной. Теперь он уверен, эта девушка создана для него. Ради это стоило жить. Да! Да!!!

Глава 13. ПОМОЛВКА

Разве кончиться может такое?

То, что все называют реальностью — да.

Теплый снег, голубые глаза дракона,

И следы на снегу — в никуда.

Дом Сумукан-иддина был залит светом. Даже в передней, где стоял глиняный кувшин для омовения рук и пол был устлан циновками, горели светильники.

Шли последние приготовления к помолвке. Рабы с озабоченным видом бегали по комнатам, на заднем дворике потрошили баранов, ощипывали гусей, уток, кур, павлинов. Сильный теплый юго-западный ветер поднимал пух и перья. Они кружили, точно бабочки над цветущим гранатом. В кухне чадил очаг. Женщины пекли хлеб во дворе.

Общая суета подействовала на Сумукан-иддина возбуждающе. Он волновался. Покинул комнаты и вышел в открытый внутренний двор, где на ветру раскачивались тонкие деревья, и трепетала молодая листва. Черное небо склонилось над Вавилоном, черное, как сажа, серебряное от россыпей алмазных копий Игигов — мерцающих мокрых звезд. Звезды пахли колодезной водой, студеной до зубной оскомины.

Он посмотрел в небо. Голова его закружилась. Через открытую дверь он видел светильники в передней, мерцающие от дуновений, ветра.

Заложив руки за спину, Сумукан-иддин ходил по двору, в который уже раз обдумывая брачный договор. И вдруг остановился, как вкопанный. Со второго этажа, из спальни дочери, послышался ее рассерженный голос. Она за что-то распекала служанок. И он снова вспомнил то, что видел сегодня утром.

Он был занят делами, торопился на базар, быстро проходил комнаты, завязывая на ходу пояс. Слышались женские голоса, смех, плеск воды. Он повернул голову, и в это сумасшедшее мгновение тонкая ткань откинулась. Мимо пронеслась молодая рабыня, обдав его запахом лаванды. Только тогда он осознал, что стоит около купальни. Во рту пересохло. В ванне, во весь рост, обнаженная, блестящая от воды, стояла Иштар-умми. Полог задернулся, но ему все казалось, что он опадает, как перо, наполняясь воздухом.

Весь день Сумукан-иддин провел, как в бреду. Распаленный жарой и своими мыслями, он страдал. В квартале Рука небес, увидев богатого господина с двумя приказчиками, к нему подошла уличная женщина с непокрытой головой и ровными подчерненными бровями. Он едва не допустил ее до себя, потом, сдерживая гнев, приказал выдать денег и пошел прочь, все больше ускоряя шаг.

Он злился на себя. Перед глазами стояла соблазнительная грудь Иштар-умми с крупными сосками, похожими на розовые бутоны. А вечером предстояло принимать гостей. Жениха, которому он представит свою дочь.

Внутри зубчатых стен бурлила жизнь. Прямые широкие улицы связывали восемь главных городских ворот, соединяясь со Старым городом в его центре, сердце Вавилона. Шум не смолкал и теперь, хотя время шло к закату, разве что стал сдавленнее, с длинным шлейфом послезвучия, похожим на эхо, в сладком вечернем воздухе, густом и тяжелом, как груди кормящей богини.

По главной улице квартала Обитель жизни в галдящем потоке двигалась колесница, изукрашенная цветами и лентами. Юноше, стоящему за спиной возницы, казалось, что все встречные глазеют на его наряд, праздничный головной убор. Стук копыт тройки бурых статных лошадей тонул в общем шуме, теплый ветер поднимал их гривы, переплетенные подвижными стеблями.

Юноша стиснул зубы, и только когда колесо попадало в выбоину мостовой, болезненно, раздраженно морщился. Он дорого дал бы за то, чтобы повернуть назад, и непременно сделал бы это, имей он такую возможность.

Сзади катились повозки отца и приглашенных родственников, от дома пекаря донесся аромат свежего хлеба, это в сочетании с розовыми отдаленными фасадами без окон что-то напомнило юноше, но мысль тут же ускользнула, и он ни разу не обернулся.

Он толком не знал, куда они едут: хватило и того, что в дом его невесты. Спрашивать об этом не хотел, полагаясь на возницу — видимо, тот был осведомлен отлично.

Они нагнали еле плетущийся караван с поклажей и никак не могли обогнать его. Возница бранился и щелкал кнутом. Верблюд, замыкающий вереницу, оборачивался, на ходу качая маленькой головой на гибкой шее, и грустно дергал отвислой губой. Наконец один из караванщиков в пыльном балахоне развернулся на горе тюков и, широко раскинув ноги с сильными голенями, перетянутыми пряжками сандалий, вывел гортанную руладу в ответ на выкрики возницы. Тот на миг опешил, потом радостно икнул и на том же наречии звонко ответил, видимо, что-то нелицеприятное. Они переругивались, пока между этим и встречным потоком не образовался просвет. Процессия, возглавляемая Адапой, полетела дальше.

Юноша зажмурился. Глупость происходящего ужасала тем, что это не сон, который можно прервать по желанию, это — грубая реальность, и придется терпеть до конца.

Адапа раскрыл глаза, только когда колесница остановилась, и его резко бросило вперед, на мягкую спину возницы. Раб показал профиль с тяжелым носом и пробормотал что-то успокаивающее. От его платья несло кожаной упряжью.

Юноша спрыгнул с колесницы, его окружили, рядом солидно выступал отец. Высились гладкие оштукатуренные стены большого дома. Их встречали в дверях, и шумные гости, слегка подогретые пивом, стали спускаться с высокого тротуара по узким каменным ступеням с вырубленным орнаментом.

Миновали внутренний двор и очутились в передней, где Адапа лицом к лицу столкнулся с Сумукан-иддином, его сумрачным лихорадочным взглядом.

— Здравствуй, Адапа, — холодно сказал купец. — Будь гостем в моем доме. — И тут же, обращаясь ко всем, повторил:

— Будьте гостями в моем доме.

Купец приветствовал по очереди судью Набу-лишира, отца будущего зятя, и всех прибывших родственников, коим полагалось быть на церемонии бракосочетания в первые дни после новогодних празднеств и подписывать брачный договор.

Адапа был точно в тумане. Следуя по незнакомым комнатам за твердой рукой хозяина, он примечал рельефы и росписи стен, где Мардук бьется с Тиамат, а Гильгамеш — со львами и быками, заключая их в смертельные объятия. В одном из залов играли арфисты.

Певец с длинной завитой бородой пел мальчишеским голосом, так не идущим к его годам:

В большом зале для гостей на низких треножниках стояли столики, красиво и со знанием дела сервированные. На полулежали яркие циновки. Гости расположились на них, скрестив ноги, — Сумукан-иддин хотел показать, что он человек простой. Эта простота в мире роскоши ценилась такими людьми, как Набу-лишир. Судья проглотил наживку — Адапа видел это ясно.

«Здесь и решится моя судьба, — невесело подумал Адапа. — Вы оба, старые кроты, хорошо поработали».

Раб возвестил о приходе невесты. Она вошла, и Адапа с замиранием сердца поднял взгляд. У дверей в ярком свете стояла девушка в длинном платье, ожерельях, завитках волос, обрамлявших лицо.

Она спокойно скользила от одного гостя к другому, точно нарочно не замечая Адапу. Мужчины восхищенно перешептывались, кивали головами. Она все видела, все понимала. Наконец посмотрела прямо на Адапу. Он испугался. Ему показалось, что она зла, насмехается над ним, и во всем происходящем есть что-то постыдное, какой-то намек, о чем все знают, но предпочитают не говорить, точно эта девушка — животное, которому нужен хозяин. Он сам, Адапа, животное, а она еще улыбается!

Она была хороша. Белая мягкая кожа, глаза, как миндаль, широкие вместительные бедра. Она станет его женой. Скоро. Эти руки и ноги будут его обнимать, этот живот, не слишком упругий, будет носить его детей. Красивое имя. Она чужая, чужая навсегда.

Их представили. Адапа поднялся и поклонился невесте. Следом шумно поднимались гости, некоторые уже наступали на свои одежды. Наперебой предлагали вином скрепить будущий союз, и она была, как розовый бутон, она улыбалась всем. Вскоре Иштар-умми ушла, и Адапе стало легче, пропало чувство неловкости. Он уже теперь знал, что не сможет ее любить.

Музыканты, игравшие за дверью, ввалились в зал, веселье шло полным ходом. Адапа посматривал на отца. Набу-лишир был доволен. В сторонке, как раз под окном у самого потолка, он беседовал с Сумукан-иддином и его поверенным. Купец вдруг обернулся. Адапа закусил губу. Интересно, когда они успели сговориться? Быть может, в тот час, когда он впервые увидел Ламассатум…

В-этот момент Адапа услыхал ее имя. Сердце зачастило. Он облизал сухие губы. Рассказывали историю, почти анекдот об одной неунывающей вдовушке, которая полквартала. Это была не его Ламассатум, другая, другая. Он глубоко вздохнул. Очень хотелось ее увидеть, ее гибкий стан, легкую грудь, темные глаза, почти лишенные блеска, — радужка сливается с широким зрачком в золотом ободке.

Иштар-умми совсем непохожа на Ламассатум. Она уже созрела для замужества и родов, а в Ламассатум присутствует какая-то недоговоренность, смешанная с очарованием ребенка.

Он снова видел желтое платье, просвеченное солнцем, очертания ног, которых мучительно хотелось коснуться, пусть даже через ткань. Бедняжка Иштар-умми. Он не станет ее обижать, и, быть может, потом она все ему простит.

Домой возвращались за полночь. Адапа дремал, обхватив возницу за туловище, положив голову на его широкие лопатки. Стучали копыта лошадей. Колесница казалась баркой — одной из тех, что ходят по Евфрату. Плыла бурая луна, и алая звезда, предвестник несчастья, светилась как глаз дракона. Но Адапа ничего этого не видел.

Время от времени он вскидывал голову, потом, точно в яму, соскальзывал в сон. Иштар-умми танцевала, качая бедрами, ее большая грудь жила отдельно от хозяйки. Иштар-умми соблазняла его. Ламассатум смеялась и лила воду из кувшина, мерцающую и густую, как смола. Он любовался девушками, трогал себя за мочки уха, в груди разлилось тепло.

Рабы на руках отнесли его в постель. Сквозь сон Адапа слышал, как далеко перекликается стража.

Глава 14. ПЯТОЕ НИСАННУ

Солнце медленно вставало над храмами, алела и золотилась восточная часть Эсагилы, а громадный зиккурат ступенями поднимался в рассветное небо, поделенное на полосы света и сумрака, с мягкими границами, точно их растирала белыми задумчивыми пальцами прекрасная молодая женщина. Еще белел тоненький край луны, как еле видный шрам меж бровей красавицы, но звезды уже померкли.

В целле, где стояла статуя Мардука, звучали слова эпоса о сотворении мира, голоса жрецов, как дым курительниц, поднимались к темным сводам, в их звенящую пустоту. Слепой жрец у входа шевелил губами. Ночь бежала, обжигая ступни.

Начинался новый день, пятое нисанну, пятый день новогодних празднеств, храм готовили для молитв и жертвоприношений, жрец-заклинатель надевал ритуальное платье для обряда очищения святыни.

День разгорался. Шум города не тревожил этих стен, ничто не нарушало величия древних камней. Служители распевали гимны, едва-едва пахло миртом, лавандой и ладаном. Запах, смешанный с печалью. Здесь не было посторонних. Мардук ожидал приношения.

Жрецы собрались во внутреннем дворе, у входа в целлу; монументальные башни, украшенные изразцами, разрезались по диагонали полосой света, в нишах еще стояли сумерки цвета дорогого армянского вина. Песнопения, прославлявшие Мардука и жену его Царпанит, слышались в любой части храма.

Привели белого барана, и смотритель храмовой кухни в длинном складчатом одеянии перерезал ему горло. Нажертвенник упали черно-коралловые капли, молитвы зазвучали громче, резонируя, во дворе, где с каждым мгновением становилось светлее. Жрец-заклинатель кропил высокие сплошные стены храма кровью. В мертвом глазу животного отражалось солнце золотым кипящим бликом.

Барана положили на носилки и понесли, отмеряя кварталы города, под шум веселящейся толпы к Евфрату, и его мутно-зеленые волны подхватили искупительную жертву. Смотритель кухни и жрец-заклинатель под обрядовые песни покинули храм, они удалились в пустыню до окончания празднеств, ибо, принеся жертву, сами стали нечистыми. Часовня Набу в Эсагиле снова украсилась «золотым небом» — тонким покрывалом с вплетенными золотыми нитями. Ждали скорого прибытия бога из храма в Борсиппе.

Но более всех ожидал гостей из Борсиппы верховный жрец Варад-Син.

С той ночи, когда время перескочило на первое нисанну, он совсем утратил покой. Он ожидал от нее письма, но ответа все не было. Дни шли, и он хотел отправить еще одно послание Анту-умми, но сдерживал себя, понимая, насколько опасно в его положении выглядеть смешным.

Церемония искупительного жертвоприношения закончилась, он не мог идти, ноги отказывали Ва-рад-Сину. Тогда он сел в повозку и опустил покров, чтобы укрыться от солнца.

Жара усиливалась с каждой минутой и, закрывая глаза, верховный жрец снова видел цепочку пятен, черных, как кровь на жертвеннике, в странном сумраке с нечеткими размытыми краями.

Стало трудно дышать. Варад-Син отодвинул тонкую ткань и снова увидел мелькание лиц, глаза женщин, блестящие поверхностным блеском, как дешевые украшения, пестроту улиц. Зеленые колпаки пальм, виднелись над низкими стенами домов. Синее безоблачное небо казалось подпаленным изнутри. А еще совсем недавно оно было засыпано адамантами созвездий.

Жрица из Борсипиы отсутствовала, но Варад-Син с замирающим сердцем ждал ее в великом городе. Он чувствовал, что их встреча обязательно должна произойти, а предчувствие никогда не обманывало Варад-Сина.

В целле курились ароматические масла. Горели светильники, окрашивая овалы ниш, их условную глубину. Варад-Син знал, что Навуходоносор вот-вот придет, поэтому старался думать лишь о нем и о Мардуке. Наконец услышал шаги. Царь не умел ходить, как леопард, шаги его были тяжелы.

Навуходоносор быстро вошел и в молчании остановился перед большой статуей Мардука. Его сопровождали жрецы в дорогих облачениях, с выражением торжественности на физиономиях. Варад-Син стоял перед статуей, лицом к вошедшим, такой же застывший и суровый, как Мардук. Навуходоносор неотрывно смотрел "на бога. Лик Мардука, возвышавшийся над всеми, почти потонул во тьме, — обеспокоенные светильники озирались, желтый свет туда не доходил.

— Приветствую тебя, господин, от имени всеведущего бога, верховного законодателя Мардука, в его доме, — проговорил Варад-Син громко. — Предай себя в его руки, покайся в делах своих и возрадуйся, ибо грозный бог явит милосердие царю Вавилона.

Эхо, наконец, онемело, забилось в самые темные углы под сводом — новорожденная бабочка с мокрыми, мятыми, слипшимися крыльями. Навуходоносор отвел взгляд и вздохнул. Медленно, тяжело, точно руки его были из бронзы, он снял с себя все знаки царской власти. Жрецы помогали ему. С минуту он помолчал, собираясь с мыслями. Нужно быть откровенным, дать богу отчет о делах истекшего года, признаться в своих скверных деяниях.

— Я, Навуходоносор, царь Вавилона, пришел сюда в пятый день от начала года, чтобы говорить с тобой, бог всемогущий, бог силы, сотворивший мир. Сердце открою перед тобой, и уста мои скажут во. благо мне.

Царь говорил медленно, с длинными паузами, тщательно подбирая слова. Он отдавал отчет божеству, отчет за истекший год. Или за истекшую жизнь? Перед глазами царя засверкали разноцветные круги, потом появилось видение. По равнине в высокой траве неслись колесницы Набопаласара, сирийские наемники выпускали стрелы, сын царя Навуходоносор в золоченом шлеме смотрел на белый бешеный день, и ветер заворачивал края его плаща. Темный, как серебро, мерцающий в лучах благодатного солнца Евфрат, текущий издалека, с Армянского нагорья, в отражении бесконечных берегов. Город с высокими стенами на широкой и плоской равнине, его каналы, храмы в дырявых тенях пальм, цветущие сады. Здесь все принадлежит ему, царю-строителю.

В первый год правления, он, еще молодой, скорбящий по отцу, прах которого покоится в царском дворце, с победой возвращается из похода. Нескончаемые вереницы воинов тянутся через мост, гудит деревянный настил, уже солнце склоняется к западу, а отряды все сменяют друг друга. Кобальтовые волны с шипением налетают на столбы в форме кораблей с направленными против течения носами. Новый город, его жилые кварталы и предместья провожают войско радостными взглядами, и центр Старого города на том берегу раскрывает Навуходоносору объятия.

— О, Мардук, мой повелитель, взгляни благосклонно на мои благочестивые дела, и пусть творение рук моих будет вечно стоять несокрушимо, благодаря твоему благородному, неотменяемому повелению! Как прочны и вечны кирпичи Этеменанки, таким сделай и основание моего трона!

Это была молитва отца, и Навуходоносор произнес ее здесь, в храме Мардука. Запах железа, земли, сердце его, бьющееся под панцирем, много славных дел впереди — впереди сорок лет правления. Но теперь с тревогой Навуходоносор ждал домой своего наследника, Авель-Мардука.

Верховный жрец ударил Навуходоносора по лицу. Пощечина отрезвила царя. Голова его кружилась, перед глазами разбегались медные круги и пропадали в темноте. Жрец что-то говорил ему, он широко раскрытыми глазами смотрел, и никак не мог совместить движение губ Варад-Сина со звучащими словами. Царь был встревожен, религиозные гимны, все время звучавшие, лились теперь через него, сквозь него, точно Навуходоносор был Нимитти-Бел — стеной, с выдвинутыми вперед зубчатыми башнями, и облаками, бегущими над равниной, постоянно меняющими свои очертания.

Варад-Син о чем-то спросил, и Навуходоносор ответил утвердительно. Тогда ему вернули знаки власти. Из целлы он вышел с сильной головной болью. Он всегда испытывал перед Мардуком потрясение. Храм задыхался от курений.

Царю предстояло провести день в молитвах.

Никого из учеников сегодня не было. Идя к Дому табличек, Адапа знал, что никого не встретит. Он хотел лишь видеть учителя. Говорить о науках. Он чувствовал, что теперь это единственная нить, соединяющая настоящую жизнь с умозрительной, выстроенной на его переживаниях, с которыми, он чувствовал, пока справиться не в силах.

Адапа был потрясен. Внезапная помолвка вывела его из равновесия. Он думал о предстоящей свадьбе так, точно это чья-то злая насмешка, и быть этого не может. Хотя бы просто потому, что слишком уж смахивает на нелепый внезапный сон, очнувшись от которого чувствуешь себя созревшим для самоубийства.

Он вспомнил предостережения учителя и прозрачные намеки отца, лишь раздражавшие его, вызывавшие что-то вроде легкой щекотки. Адапа отмалчивался и, набычившись, упрямо глядел на отца. Набу-лишир лишь ухмылялся, потирал руки и выходил из комнаты. В конце концов, Адапа перестал обращать внимание на отца.

Что же было в тот день? В дверь уже постучал новый год. На рассвете в храмах должны зазвучать песнопения. Он ехал домой из дворца, окрыленный встречей с Ламассатум. Кварталы преображались, на оштукатуренных стенах домов развешивались цветочные гирлянды и ковры. Все дышало праздником. «День поклонения богам — отрада сердцу, день следования по пути богини — обогащает». Так говорили в Вавилоне. И были правы. Боги сами любят собираться за хорошей едой и напитками, людям остается лишь следовать их примеру.

И внезапная, яркая картина, ничем не связанная с тем, о чем думал Адапа: Ламасссатум щурилась, когда смотрела на него, стоящего против солнца. Ресницы почти смыкаются, слегка отсвечивают, точно сделаны из металла. Ладони выкрашены хной. Он заметил, что пальчик на ее левой ноге в крови. Босые стопы на песке. Где она могла пораниться? Прекрасный вечер, прекрасный Моисей снова здоров, правит лошадьми, иногда оглядывается через плечо. Сильно запахло розами и землей. Адапа увидел, что они въезжают во двор. Мама любила розы. Теперь бордюр во дворе и сад были данью ее памяти.

Адапа совсем недавно узнал Ламассатум, но определил для себя точно — она станет его женой. Сначала он получит ее согласие, а потом поговорит с отцом.

За ужином у Набу-лишира был торжественный вид, словно он находился не в кругу семьи, а в судебном зале. Он изредка улыбался дочерям, — девочкам с кудрями и украшениями, — рассказывал о судебных исках, что разбирали сегодня вплоть до обеда, изредка поглядывал на Адапу. Когда все поднялись от стола, Набу-лишир положил руку на плечо сына.

— Постой, сын. Я должен сказать тебе важную вещь.

Девочки убежали. За ними последовали их рабы-воины, громадные персы с кинжалами и жалящими взглядами. Адапа кивнул и улыбнулся отцу. А тот спокойно сообщил ему о скорой свадьбе и помолвке, которая состоится сегодня вечером. Адапа окаменел. Улыбка застыла на губах.

— Это выгодный брак, сын. Деньги идут к деньгам, ты знаешь это. Сумукан-иддин один из богатейших людей города. Твою невесту зовут Иштар-умми.

Кажется, отец говорил еще что-то. Пальцы хрустнули в суставах. Адапа спрятал их за спину. Иштар-умми. В посиневшем проеме распахнутой двери зловеще горели знаки ее имени. С улицы донеслись неясные звуки, затем юноша отчетливо услышал стук копыт, приветственные возгласы, возбужденные голоса, смех.

— Что там? — машинально спросил Адапа.

— Приглашенные на помолвку. Все принадлежат нашей семье, — ответил Набу-лишир, и тут же, раскрыв объятия, пошел навстречу гостям, шумной толпой влезающим в дверной проем.

— Вина гостям! — крикнул Набу-лишир, ни к кому не обращаясь.

Тут же у него за спиной выросли рабы с кувшинами и чашами.

Неожиданно Адапа понял, что попал на чужой праздник. Это не его радость! Он не желает никаких помолвок!

— Я вхож в тот дом, — обнимая и похлопывая его по спине жирной ладонью, говорил писец визиря, двоюродный брат Набу-лишира. — Она красавица, поверь мне. Я много раз ее видел.

— Кого?

— Э-хе, да ты болен, что ли? Я о невесте твоей говорю, — сказал родственник.

— А, да, да. Отец! — крикнул Адапа. — Я устал. Хочу отдохнуть.

— Ну, так и ступай к себе, — отозвался судья… — Я пришлю за тобой.

Адапа оставил галдящую компанию и быстро пошел через вереницу комнат, стискивая зубы, чтобы не разрыдаться.

«Ничего не понимаю, — говорил он себе, ничего. Минуту назад я был счастлив. А теперь-то что мне делать?»

О, Ламассатум! Желтое платье, прямая спина, вот она несет на голове чашу; в профиль она похожа на маму.

Дворец бурлил. В дни новогоднего праздника все было не так, изменялось, простые вещи приобретали новые черты. Адапа со своим несчастьем не вписывался в общую картину радости. Мрачнее тучи, вошел он в дворцовые ворота, ни на что не глядя, проходил насквозь великолепный комплекс.

В Доме табличек никого не было. Полутемные комнаты, непривычно пустые, казались больше. Он вошел во внутренний двор. В глаза ударило солнце. Учитель сидел в тени пальм, что-то вычерчивая палкой на песке.

— Приветствую тебя, — сказал Адапа.

Старик не отозвался. Юноша встал рядом. Под ногами развернулась карта созвездий, он узнал шумерские знаки. Тень его лежала бесформенной синей кляксой. Острая палка старика поставила знак «саль» — женщина — как раз там, где было сердце Адапы. Черная старая собака лежала неподалеку, вытянув лапы, и ветер засыпал ее песком.

— Отойди. Ты мне застишь солнце, — сказал учитель. Адапа отшатнулся. — Сегодня пятое нисанну. Царь сейчас в храме, — продолжал старик. — Его ударят по лицу. Как каждый год. Это ничего. Надобно, чтобы хоть раз в год кто-то давал оплеуху. У других-то и дня без этого не проходит.

Адапа невольно оглянулся. Собака поднялась и поплелась к нему.

— Достала-таки тебя рука отца, — не меняя выражения лица, сказал старик.

— Не понимаю, что теперь делать, — отозвался Адапа, сглатывая горький, судорожный ком.

— Исполнять его волю, конечно.

Собака подняла тяжелую лобастую голову и неуверенно помахала хвостом. Юноша поглядел в ее слезящиеся глаза с рыжими тусклыми радужками.

— И пожертвовать собой, — Адапа закусил губу.

Старикан предпочитал плыть по течению — что ему до воли!

— Всегда приходится чем-то жертвовать, — кряхтя, отозвался учитель.

— Но я не хочу, — возразил Адапа. — К чему дурацкая свадьба? Я не жажду ее. Это моя жизнь. Откуда отцу знать, что для меня лучше?

— Тогда иди против отца.

Адапа опешил. Учитель поднял, наконец, лицо. Яркий свет выявил сотню морщин. Старик улыбался. Адапа покачал головой.

— Я так и думал, — сказал старик.

— Все очень глупо.

— Да, такова жизнь.

— Ты же мудрец, а говоришь такие затертые фразы.

— Мудрец — ты, сынок. А я — человек опытный. Не гонись за красотой слова. Она — в простоте.

Они говорили о науках, о жизни. Голос учителя успокаивал. И Адапе даже показалось, что не все так плохо. Ближе к полудню стало по-настоящему жарко, и он проводил старика в классную комнату, где было прохладно и сумеречно, а на чистой циновке разбросаны подушки. Раб-африканец вошел с кувшином в руках. Адапа попрощался со стариком.

Солнце ослепило. Порывы ветра сдували с глиняных плит мелкие песчинки и они, на мгновение образовав пыльное облачко, тут же опадали. Адапа быстро миновал двор. В прихожей не горел светильник, он ударился о порог и зашипел от боли. Рванул входную дверь — яркий свет. Ламассатум стояла, небрежно свесив руки вдоль тела. Ее ягодицы и острые лопатки прижимались к стене — теплым кирпичам, вымазанным известкой цвета неба. Какой-то шутник посадил на голубом фоне отпечаток грязной ладошки, и он, как корона, венчал ее нежную макушку.

Волосы были в беспорядке разбросаны по плечам. Голая ступня опиралась о стену, на колене натянулось платье, обрисовался треугольник между ног. Адапа увидел все в одно мгновение, а потом точно время пошло по-иному, он медленно приближался, расцветая улыбкой, а она лениво убирала волосы от лица.

— Это ты, — сказал он.

— Я, — еле слышно отозвалась Ламассатум.

— Не может быть.

— Почему? — она пожала плечами и исподлобья взглянула на Адапу, от чего его сердце зашлось в бешеном ритме.

— Во сне я вижу тебя чаще, чем наяву. Я даже почти поверил, что ты — сон.

— Значит, я тебе снилась? — Ламассатум рассмеялась.

— Каждую ночь, — ответил Адапа, приближаясь к девушке. — Я хотел сказать тебе об этом.

— Я видела, как ты входил сюда.

— И ты все это время стояла здесь? — брови его поползли вверх.

— Я ждала тебя, — она кивнула.

— Два потерянных часа! О, боги. А где твой кувшин?

Ламассатум передернула плечами, зазвенели ожерелья.

— Мне пора идти, — сказала она. — Меня ждут.

— Кто тебя ждет? — Адапа схватил ее за руку и привлек к себе. Ощутил прикосновение ее маленькой груди. — У тебя есть муж?

— Нет, — она оттолкнула его. — Нет! Я только хотела спросить.

— О чем?

— Это правда?

— Что? — Он снова потянулся к ней.

Она отступила.

— Ты сказал, что я красива, помнишь? И что служанки завидуют мне.

— Ламассатум, — он потер ладонью горло, не отводя глаз от ее лица. Она щурилась. — Ты самая красивая девушка во всем Вавилоне, Я хочу, чтобы ты знала об этом.

— Спасибо.

— Ты уходишь?

— Да.

— Когда я тебя увижу?

— Не знаю.

— Тогда вот что, — он зашептал, едва переводя дух. — Сегодня, как зайдет солнце, на Пятачке Ювелиров. Придешь?

— Нет.

— Я буду ждать.

— Я не приду.

— Я все равно буду ждать. Каждый вечер. Слышишь меня?

— Слышу.

— Я не хочу терять ни одного дня.

Она повернулась и побежала, придерживая ладонью ожерелья. Адапа точно вынырнул из-под воды. Вокруг снова были шум и дворцовая суета.

Глава 15. КОРАБЛИ И НОЧНЫЕ ПАВЛИНЫ

В ярких лучах солнца искрилась река. Небо отражалось в каналах. По дорогам, ведущим в город, тянулись повозки — тысячи людей стремились в Вавилон. Лежали прозрачные тени в серебряной пыли под ногами пальмовых рощ. Величественная Дорога процессий, зубцы стен, Ворота Иштар, отливающие синевой изразцов, ожидали прибытия Набу.

Толпы народа стекались сюда. Гвардейцы стояли в двойном оцеплении. Вдали показалась роскошная процессия. На верблюдах, украшенных цветами и лентами, сидели жрицы в тонких накидках и жрецы. Рабы белой стройной толпой следовали за лазоревыми покрывалами с золотой бахромой по краям, звоном колокольцев, и верблюды гордо несли на длинных шеях свои уродливые головы. В руках рабов были одежды и знаки бога.

Кружась под музыку, двигались танцовщицы, и их украшения искрились, точно каждая из них капризной рукой рассыпала золотые монеты. Белые быки тащили большую повозку, в которой лежала кедровая статуя Набу в золотой маске. И снова шли рабы и танцовщицы.

С приближением процессии шум толпы усиливался. Теперь он напоминал шум морского прибоя. Звук то откатывался к задним рядам, то возвращался, разрастаясь, заглушая команды начальников гвардейцев. Солдаты в оцеплении страдали от жары. Металлические доспехи раскалились, плоские бронзовые шлемы блестели на солнце. Командиры с мечом у бедра прохаживались вдоль цепей. Было шестое нисанну. От зноя лопалась земля.

Сумукан-иддин бродил по дорожкам сада. Под подошвами скрипел ракушечник. Он, конечно, поступил правильно. Рано или поздно это все равно пришлось бы сделать. Он тщательно подыскивал подходящую семью и остановил выбор на доме судьи. Набу-лишир богат, как жрец. Он и сыну своему прочит блестящую карьеру при дворце. И ведь так, забери его чума, и будет! Все будет хорошо, все только ради Иштар-умми.

Меж стволов мелькнуло женское платье. Солнце бесилось в мятущихся пальмовых ветвях. Стволы были как шкура леопарда. Но вот завитые локоны не могли им принадлежать. Сумукан-иддин остановился, сцепив за спиной руки. Почему женщины носят такие тонкие платья?

Сара рвала цветы. Она его не видела, или только делала вид, что не замечает любующегося ее грацией и стройной фигурой мужчину. Птицы оглушительно орали. Сумукан-иддин стоял, широко расставив ноги, покачиваясь с мыска на пятку. Солнце ослепляло. Он щурился. Потер глаза большим и средним пальцами. Никого нет, только леопардовый сад.

Сумукан-иддин тряхнул головой и быстро пошел к дому. В спальне было прохладно. Солнечный свет дробился и падал на пол. Порхала золотая пыль. Он подошел к столу, уставленному сосудами из серебра. В дальних дорогах ему приходилось вести жизнь аскета, но, находясь в своем доме, Сумукан-иддин позволял себе роскошь. Ему это нравилось. Нравились контрасты.

Он налил в кубок армянского вина. За это вино пришлось заплатить цену племенного жеребца, но оно того стоило. Душа была неспокойна. Он чувствовал, что сын судьи — его, Сумукан-иддина, опасность. Он хотел позвать арфиста, но передумал и вышел из спальни. Сара быстро шла навстречу. Цветы куда-то исчезли, и теперь в ее руках были сандалии Иштар-умми. Аравитянка улыбнулась и хотела пройти мимо, но он остановил.

— Где Иштар-умми?

— Она наверху. С утра там. Сначала сидела на балюстраде, пока не стало так жарко, а потом…

— Что она делает?

— Спит.

— Спит, — повторил Сумукан-иддин.

Сара отвернулась и прижала к груди сандалии. Сумукан-иддин не отпускал ее. Взгляд его был красноречив. Ей захотелось плакать. Он взял ее за подбородок и повернул ее лицо к себе.

— Почему ты отворачиваешься?

Она молчала.

— Почему не смотришь в глаза? — продолжал Сумукан-иддин. — Или ты что-то замыслила?

— Я? — переспросила Сара недоуменно.

— Ты.

— Нет, господин.

Губы его дрогнули. Он провел указательным пальцем по ее шее, от уха до ключицы. Теперь Сара не отводила глаз от его лица. Он трогал ее. Это было впервые за много лет. Он прикасался к ней не как покупатель или хозяин. Это были прикосновения мужчины.

— Оставь это здесь, — Сумукан-иддин указал на сандалии.

Она присела и поставила их на пол. От него пахло вином. От него пахло пустыней, энергией пустыни, где между небом и пустотой — движение дюн.

— Идем, — сказал Сумукан-иддин.

Она последовала за ним. Ей хотелось сказать, что она хочет быть его наложницей, быть рядом с ним, но она молчала. Она шла чуть-чуть позади, но не настолько, чтобы потерять его профиль.

Они оказались в спальне, и Сара закрыла дверь, прижавшись к ней спиной. Сумукан-иддин повернулся на пятках.

— Ты ведь не откажешь своему господину?

— В чем? — прошептала она.

Сумукан-иддин так же шепотом сказал:

— Ты боишься меня?

— Нет.

— Это правильно. Потому что ты — женщина. Ты знаешь, чего хочет мужчина?

— Власти.

— А чего хочешь ты?

Сара покачала головой. Расстегнула платье. Сумукан-иддин смотрел, как она обнажается. Купец представил, как набрасывается на нее, и они катаются по полу. Он шумно втягивает носом возбуждающий запах аравитянки. Старается запомнить детали неистового соития, кожу, не слишком упругую, но такую нежную, что объятия оставляют следы, заполнить себя ощущением тяжести ее разведенных ног, света, позолотившего пушок на животе — муравьиную тропинку к темной трапеции.

Но все было не так. Он не мог вести себя, как юноша, как когда-то. Он просто смотрел, как она освобождает тело от одежды.

Сара сделала к нему шаг, и тогда он раскрыл объятия. Губы ее пахли гранатом. В уголках запекся сок. Во впадине ключицы лежал вопросительный знак волоска. Он заставил ее лечь на пол, на спину, лучи солнца оставляли косые полоски на ее стройном теле. Он восторженно мял ее податливую плоть. Кажется, ей тоже нравилось.

В спальню вошла служанка. Поняв, что присутствует при соитии, она зажала рот ладонью и быстро вышла. Хозяин и рабыня лежали на ковре. Она была полным сосудом, а он — опустошен. Приглушенный шум доносился из-за стен — Вавилон праздновал. Сара приподнялась на локте, посмотрела на Сумукан-иддина. Он спал. Тогда она встала, потирая бедра. Сумукан-иддин сквозь ресницы смотрел, как она ходит по комнате и собирает одежду.

Адапа брел по узкой улице, загребая ногами песок. Болела голова, глаза воспалились от яркого солнечного света. А теперь, когда солнце наполовину погрузилось в подземный мир, перед его глазами растекались огненные кляксы. Весь день он провел на улицах Вавилона, среди праздных, хохочущих толп. Он то машинально куда-то шел, заложив руки за спину и слегка наклонившись вперед, точно ноги его жили своей жизнью, отдельной от разума, то садился на солнцепеке, опершись локтями на колени.

Адапа страшно устал. Со вчерашнего дня он не появлялся дома, и не было минуты, чтобы он не думал о Ламассатум. Он ожидал ее на Пятачке Ювелиров, вдруг увидев с обнаженной, безоговорочной ясностью, какое громадное количество людей, словно волны океана, омывают его гладкое тело, покатые плечи, полутени на широких, выпуклых скулах. И сам он— черный камень с густой, темной душой, в грохоте и шипении прибоя.

Она не приходила. Адапа не злился. Просто ждал. Это было мучительно, но ему казалось, что вот теперь он набрел на свою подлинную жизнь. Он ее не дождался. Но уйти не мог. Провел ночь у алтаря Ада-да, бога бури. Ах, какая буря была в его сердце! Даже в минуты коротких, сумбурных снов, чередующихся с таким же недолгим бдением, когда он дрожал, прислушиваясь к шагам на мостовой.

Какие-то женщины приняли его за бродягу и обругали. Старик-сторож проковылял со своей колотушкой. Адапа слышал отдаленные голоса; по вечернему усталые, лай собак, пение в одном из ближних храмов. От канала потянуло сыростью. На башнях Имгур-Бел горели огни, отсюда казавшиеся красными тревожными глазами.

Наутро, проснувшись, Адапа встал и пошел, с легкой головой, сердцем, наполненным до краев. Теперь Пятачок Ювелиров представлялся ему местом мистическим, порогом в новую жизнь, ключом к которой была Ламассатум.

Адапа поел в какой-то харчевне с бедняками, выпил черного пива. Он не хотел возвращаться домой, видеть отца, так легко решившего его судьбу. Он не был готов к женитьбе, но и не хотел остаться один. Адапа обернулся и с удивлением увидел, что Старый город остался позади, за его спиной. Открылся берег Евфрата, и окраинная улица шла под уклон. Он спускался к темной широкой реке с плоскими мутными бликами уходящего солнца. Трава с тихим шелестом расступилась. Адапа снял сандалии. В первые минуты было больно — нежные стопы его не привыкли к грубой поверхности.

Он подошел к самой кромке. Тепловатая вода коснулась пальцев ног. Это растрогало его, он стиснул зубы, чтобы не заплакать. Речной ветер нес запахи моллюсков, тьмы, перебирал бахрому его платья. Адапа слышал дыхание Евфрата, крик над головой — в ледяной бездне — множества мокрых, голых, страшных звезд. Он поднял голову. Небо мерцало. Там была такая теснота! Солнце закончило свое небесное странствие и спустилось в подземный мир — до следующего утра. В вышине оставалась еще узкая полоса крови, которую торопливо допивала ночь.

Слева возвышалась каменная громада моста. Вода шумела, обтекая столбы. Адапа пошел туда. От берега поднимались лестницы с узкими ступенями, уходящими прямо во тьму, к широким кирпичным аркам. На том берегу раскинулся Новый город. Отраженные прибрежные огни стрелами пронзали воду. Адапа подумал вдруг, что вон там, на юго-западе Нового города, за пределами стен, лежит кладбище.

Там живут многие из его семьи, и он придет к ним в свое время. Он захотел увидеть то место теперь, ночью, когда исчезают все обманы дня, а есть только черное и белое, прямая линия бытия, ведущая к смерти. Он стал быстро подниматься по лестнице. Голоса людей, до этого особенно его не тревожившие, приближались. Шум работ становился громче. Адапа ступил на мост. При светильниках рабы убирали деревянный настил. Надсмотрщики ругались, мускулистые спины мужчин блестели от пота. Вдруг из-за поворота показались парусники с высокими мачтами, направлявшиеся от пристани. В этой сквозной мгле они бесшумно летели по воде, точно духи. Адапа в растерянности смотрел на торговые корабли, выносливых, гибких рабов, отдаленные огни, однако лицо Ламассатум заслоняло все. Он вдруг ощутил, совершенно отчетливо, что она ждет его в условленном месте, сидя на земле и опираясь спиной о еще теплый камень алтаря. Ощущение было настолько сильным, что мысль успела только дать сигнал — молниеносную вспышку, и озноб пробежал по спине. Он повернулся и бросился назад, к кварталу Рука небес.

Варад-Син стоял под аркой. Пышные растения дышали свежестью. На широкой балюстраде, окаймлявшей покои жреца, буйно разросся сад, условно повторявший висячие сады царского дворца. Здесь была двойная терраса с лестницей из белого камня. В трещинах ступеней проросла трава. Это нравилось Варад-Сину, как нравились крылатые быки Шэду на каменных тумбах.

Он никак не мог заставить себя успокоиться. Сердце билось, как птица, попавшая в силки. Внизу, в темном колодце двора, закричал павлин. Меж ветвей мелькнул факел. Где-то хлопнула дверь. Варад-Син услыхал шаги нескольких людей и явственно различил торопливую женскую поступь. Он потер вспотевшие ладони. Шаги приближались. Факел плясал во мраке.

Варад-Син с радостью увидел, как она бежит вверх по ступеням в сопровождении рабов. Он пошел навстречу. Дверь верхней террасы распахнулась, и жрица вошла.

— Ты ждал меня, — сказала она так, точно не сомневалась в этом.

И Варад-Син ответил так же прямо и просто:

— Ждал.

— Выходит, ты не забыл меня за целый год? — Ее бровь лукаво изогнулась, в уголках чувственного рта застыла победная улыбка.

— Проклятый год! Он выпил меня до дна. Не было дня, чтобы я не вспомнил о тебе.

— Я чувствую, что ты не лжешь. — Анту-умми удовлетворенно кивнула.

— Я не лгу. Вспоминал тебя. Вернее твои глаза, ибо тебя не знаю.

— Хочешь узнать?

Варад-Син обошел вокруг женщины, разглядывая ее. Она и бровью не повела. Тогда он прошептал, едва переводя дух:

— Хочу.

— У меня есть условия.

— Все, что хочешь, за твою благосклонность. Обещаю.

— Значит, так и будет, — сказала жрица из Бор-сиппы и развязала пояс. — Ты отпустил царя?

— Да, так же, как Набу — тебя.

— Куклы быстро сгорели.

— Это хороший знак. Я верю.

Глава 16. КОРАБЛЬ ПРОЦЕССИЙ

Рабы, наконец, вздохнули с облегчением. Адапа быстро шел по мощенной шлифованным камнем дорожке к воротам дома. Было много солнца, много ветра, листва трепетала, лучи пронизывали зеленую замшевую изнанку. Пальмы походили на гигантских, размахивающих крыльями птиц. Сердце. Адапы не могло успокоиться. Он срывал на ходу цветки граната, комкал нервными пальцами. Блестели наконечники копий стражников, темнели серебряные застежки их сандалий. На горячий лоб Адапы упала тень ворот.

Отношения с отцом изменились. Адапа смотрел теперь на него другими глазами, по-иному оценивал поступки отца. Он сторонился. Но поговорить не решался. Нет, он не мог говорить с отцом о девушке, которую почти не знает, открыть карты. На самом деле, все было просто — он любил ее, он сходил от нее с ума.

Трое суток Адапа не возвращался домой, дни проводя в шумных, разгульных компаниях, а ночами ожидая Ламассатум. В конце концов, рабы дома Набу-лишира отыскали юношу в одном из кварталов Нового города, в таверне у самого канала.

В грязном платье, с безумным блеском в глазах, он декламировал стихи, стоя на бочке. Время от времени его снимали и, как статую, держали на плечах, пока из бочки черпали пальмовое вино. Публичные женщины смеялись и звали его к себе. Рабам пришлось немало потрудиться, чтобы привести Адапу в чувство.

— А, это вы, — сказал он равнодушно, разглядев знакомые лица. — Рука отца достала меня и здесь. Чего вам?

— Ты должен пойти с нами, господин. Это распоряжение господина судьи.

— Вашего господина, — Адапа тряхнул головой. — Вашего! Надо мной же господин — один царь! У вас от царя нет приказа?

— Нет, — обескуражено отвечал помощник распорядителя дома.

— Тогда катись! И передай господину судье, что я волен сам выбирать дорогу.

— Адапа, тебя ждет отец, — проговорил один из рабов в коротком платье, с кинжалом у пояса. — Нам велено напомнить тебе об обязательствах, которые ты…

— Замолчи! — Адапа уселся на скамью, широко расставив ноги, упершись ладонями в колени. — Я не хочу идти к отцу. Хотя…

Он помолчал. Какая-то юная женщина с длинными завитыми волосами и обнаженной грудью, проходя мимо, коснулась пальцами его щеки. Он взглянул на нее и растерянно улыбнулся.

— Какая разница, если она все равно не желает меня видеть. Мое дело — быть хорошим сыном. И я исполню свой долг, если только сам себе не помешаю. Ну, что надулся, как кожаный мешок с водой? — обратился Адапа к помощнику распорядителя, тридцатилетнему атлету из Ливана, и похлопал ладонью по его выбритому лбу. — Хуже, чем теперь, все равно не будет.

В распахнутую дверь заведения о песнями ввалились подвыпившие лавочники и мушкенумы. У одного из них на плече сидела маленькая обезьянка в ошейнике. Женщины вытянули шеи, высматривая для себя приятеля до утра.

— Вперед, — сказал Адапа и шагнул в яркий проем двери, в духоту перезрелого дня. Трое рабов, вконец уставшие от поисков, вышли вслед за ним. Старуха сидела в пыли и на посеревшей штукатурке процарапывала очертания мужского орудия. Ветер делил ее седые космы на свалявшиеся пряди.

Адапа закрыл глаза ладонью, кто-то из его спутников брезгливо плюнул. Она оставила свое занятие и расхохоталась, раскрыв широкий беззубый рот. Привалилась спиной к стене и хохотала, бесстыдно раскинув ноги, а из таверны доносился нестройный хор, прославляющий Мардука и его супругу Царпанит.

На улице Красильщиков наняли носилки. Адапа отдал сикль и уселся на потертые подушки. Рабы пошли следом. В разгаре были новогодние празднества. Повсюду валялись цветочные гирлянды, у дверей домов, даже днем, горели светильники. Сновали шумные толпы. Во всех целлах верховного божества приносились бесчисленные жертвы.

Носилки миновали квартал Финиковой косточки, где жили и работали Кузнецы, вышли на набережную Большого канала. Недалеко Евфрат изгибал свое змеиное тело в мерцающей солнечной чешуе. По лазурным водам канала скользили барки, лениво поворачивались калакку — плоты с тяжелыми грузами. Босые носильщики пошли скорее: известняковые плиты набережной были горячи.

По правую руку навстречу бежали дома. Статуи богов по левую меланхолично улыбались, сжимая в руках знаки власти. Хлипкие тени лежали под их стопами. Адапа мчался куда-то в этом узком тоннеле, прорывая жесткое полотно дня. Болела голова. Вавилон бурлил, как никогда, но был пуст, катастрофически и непоправимо. Пустота, точно разбойник, затягивала на шее Адапы удавку.

Достигнув моста, носильщики остановились и сказали, что за сиють дальше не пойдут. Сопровождавшие Адапу слуги принялись с ними ссориться. Но Адапа, болезненно морщась, прекратил перепалку. Он вышел из носилок и направился к мосту. Потом резко обернулся. Носильщики налегке потрусили назад.

— Эй, вы, — крикнул Адапа. — А ну, стойте!

Они неловко развернулись, едва не столкнувшись с ослом, тянущим тележку. Адапа подошел. Прочел табличку на шее темнокожего носильщика с именем владельца.

— Баба-иддину поклон от меня передай, — иронично сказал он. — На вот, возьми серебро. Выпейте в честь Мардука.

Темнокожий раб улыбнулся широкими вывернутыми губами, пряча сикель в карман фартука.

— Скажи-ка, у тебя есть жена?

— Да, господин, есть. Красивая жена.

— И у меня скоро будет, — вздохнул Адапа и отвернулся.

Привратник поспешно открыл дверь. Поклонился, не отрывая взгляда от лица Адапы. В его голубых глазах читался испуг. Адапа раздраженно поджал губы, представив, как бушевал Набу-лишир. Раздражение, как короста, разъедало его изнутри, копилось, направленное на отца, на весь свет, на себя. Он не знал, что делать с собой, достаточно было незначительной детали, чтобы он взорвался, натворил глупостей.

В тот день, когда он побывал в доме невесты, он был точно лев, — осторожен и зол, с желтыми зеркальными глазами. С первой минуты все стало ясно. Сумукан-иддин его ненавидит, и будет еще хуже, когда он прикоснется к его дочери.

— Пока ты блудил по увеселительным заведениям, приезжал Сумукан-иддин. Хотел видеть тебя. Ты знаешь, что до бракосочетания три дня? — Набу-лишир говорил тихо, делая длинные паузы. Его побелевшие губы дрожали.

— Всего-то…

— Да, скверный мальчишка!

— Осталось жить три дня. Забавно. — Адапа криво усмехнулся.

— Я тебе уже все объяснил, и не собираюсь повторяться! — Адапа видел, как вздулась жилка на шее отца — признак крайнего недовольства. — Эта женитьба необходима. И именно теперь, когда перед тобой открываются поистине великие возможности… Откладывать нельзя.

«Сумукан-иддин меня ненавидит, знает, что я не люблю Иштар-умми, и все-таки отдает свою дочь. У него на то, значит, тоже есть причины. И ею, и мной торгуют, точно на базаре. Все участвуют в каком-то глупом сговоре. Я один. И никто, никто не может помешать сделке купца и судьи — отца Иштар-умми и моего отца. Все не так, неправильно».

— Мне кажется, что все это неправильно, — выразил вслух Адапа свои мысли и отвел глаза.

— Молчи! — Набу-лишир быстро подошел к сыну, запустил в его волосы пятерню, бешено стиснул пальцы. Адапа тяжело сглотнул. — Молчи. И делай так, как я тебе велю. Так будет лучше для тебя. Ты меня понял?

— Чего ты хочешь от меня, отец?

— Для начала — чтобы ты вымылся. От тебя разит порочными женщинами.

Он оттолкнул сына и направился к рабочему столу. Адапа поспешил уйти отсюда. Он был взбешен. Но у двери все-таки задержался.

— Ты не прав, отец. Я не был в доме разврата.

Набу-лишир читал какой-то документ и поднял на сына сумрачный взгляд.

— Тем хуже для тебя, — сказал он.

Наутро Адапа поехал во дворец. Необходимо было увидеть Ламассатум. Моисей, исхудавший, еще слабый после болезни, запряг мулов. Солнце недавно поднялось. Пыль под ногами была теплая, горько пахли розы, аромат звенел в воздухе. В белом плаще, с драгоценной застежкой у плеча, Адапа вышел к повозке.

— Поехали, — бросил он вознице. — Отцу незачем нас видеть.

Улицы уже были запружены повозками, толпы людей гудели, точно рои пчел. То тут, то там вскрикивали торговцы. Адапу снова мучила головная боль. Он с ненавистью смотрел на уличную суету.

Было утро десятого нисанну. В этот день начинались народные гулянья, театрализованные представления, шествия. Сегодня Навуходоносор коснется рук Мардука и попросит бога подняться. Царь снова будет утвержден на троне.

У пристани уже стоит священный корабль процессий, его нос украшен змеиной головой, а сам корабль — золотом и драгоценными камнями. Изваяния Мардука и других богов поплывут по сияющему, сине-зеленому Евфрату, в белой бахроме пены, горячих брызгах воды и солнца. За стенами Вавилона распахнутся двери Дома новогоднего праздника, где разыграют представления о жизни верховного божества. Затем Мардук исчезнет, а вместе с ним исчезнут солнце и луна. Лишь «блистающей» богине под силу вернуть все на свои места, она отыщет пропажу, и величественные супруги, Мардук и Цар-панит, снова войдут в город, но уже по суше — по Дороге процессий через Ворота Иштар.

Миновав хмурых стражников, Адапа оказался в привычной атмосфере. В первом большом дворе, как всегда, было многолюдно. Постоянные обитатели служебных помещений — чиновники и поставщики царского двора — спешили мимо с озабоченными лицами, не глядя на него. И Адапа проходил сквозь них, как клинок.

Он думал о Ламасеатум, как о случившемся событии, части самого себя. Когда он ехал ко дворцу, ему казалось, что, стоит только захотеть, и она появится перед ним. Но этого не произошло, и он на миг остановился в нерешительности, удивляясь себе самому, своей неосторожности. Как он мог! Обнажить свое сердце, все уязвимые места.

«Но где же искать ее? О, боги! Как это произошло? Как, не любя прежде, я смог понять, что это — любовь? Значит, для меня она — такая?» Адапа шел, а широкий двор никак не кончался, ограниченный с двух сторон высокими стенами. Впереди монументальные ворота кололи зубцами небо, где не было ни птиц, ни теней, а яркость и контраст все возрастали, так, что резало глаза. И она с хрупким запястьем над приподнятым рукавом, узкой полоской кожи в теневой окантовке, была больше неба, больше его сердца, готового плакать, умирать от любви.

Одновременно случилось три вещи: кто-то закричал над самым его ухом, призывая кого-то в черной завитой бороде; стража внутренних ворот преградила ему дорогу; и из темного проема раскрытой двери вышла Ламасеатум. Он сказал стражнику… Что он сказал?.. Тень ворот отобразилась на песке. Стражник его пропустил. Она уже быстро шла навстречу. Адапа оцепенел и безмолвно смотрел, как она ставит ноги в собственную тень, как в пропасть.

— Я не могла прийти, прости, — сказала она вместо приветствия, и он сразу простил все муки последних дней.

— Я. так и думал, — поспешно отозвался он. — А хотела?

Она на секунду отвела глаза. Кивнула.

— Хотела. Но мне нельзя было покидать дворец. Ты приехал к учителю?

— Нет.

— Нет?

Он покачал головой, сцепил в замок нервные пальцы.

— Нет. Учитель занимал очень важное место в моей жизни. До определенного момента.

Он сделал паузу, взял ее за плечи. Ламассатум вспыхнула.

— Нежная душа, — прошептал он. — Хочешь, я буду ждать тебя сегодня? Там же. Хочешь? Я пришел сюда, чтобы увидеть тебя. Только за этим, — шептал он, склонившись, и ее жесткие черные завитки щекотали его подбородок. Она зажмурилась. Его шепот обжигал ее розовое ухо.

— Адапа, ты не представляешь, как я…

Она закрыла рот ладонями, наложив одну на другую, как печать. Солнце барахталось в смеженных ресницах. Он выжидающе смотрел.

— Сегодня в городе творится нечто невообразимое. «Все гуляют. Пойдем туда прямо сейчас, там музыка, толпы, мы будем вместе.

— Не могу.

Ее правая бровь изогнулась. Девушка испуганно отстранилась.

— Я не могу никуда идти.

— Почему? — Адапа улыбался. — Мы только повеселимся и все. У меня есть деньги. Сегодня же праздник, Ламассатум!

Она покачала головой.

— Ну, тогда встретимся вечером?

— Хорошо, — сказала она и оглянулась. — Как стемнеет, я приду на Пятачок Ювелиров.

В распахнутом проходе канцелярии показалась мужская фигура со сложенными на груди руками. Взгляд Ламассатум метнулся в сторону.

— Мне пора, — сказала она быстро.

— До вечера! — воскликнул окрыленный ее обещанием прийти Адапа.

— Да, да, до вечера, — отозвалась она уже из другой плоскости бытия, уже уходя, уходя вновь.

Адапа был как весенний ветер. Разноцветный мир мерцал, смотрел на Адапу сотнями глаз, кричал сотнями голосов. Адапа бежал к повозке, за ним по плитам прыгала тень, легкий плащ, скрепленный у плеча драгоценной брошью, наполнялся воздухом.

Лошади трусили к кварталу Рука небес, выбивая из дороги пыль, домой, где по комнате ходил раздраженный Набу-лишир, отдавая слугам распоряжения, где на циновке, — скрестив ноги, сидел писец, и внезапно запахло миртовым маслом оттого, что его покойная жена прошла мимо.

— Моисей, — Адапа похлопал возницу по спине. — Давай, заедем на пристань. Хочу посмотреть, как грузят изваяния.

— Хорошо, господин, — отозвался иудей, и повозка сделала плавный полукруг.

Гигантская толпа собралась на пристани. Сиял Евфрат, над подвижными головами трепетали зеленые пальмовые ветви. Подъехать ближе было невозможно, и Адапа поднялся во весь рост в повозке, пытаясь разглядеть происходящее.

Большой корабль с нарисованными драконами на бортах, с поднятыми веслами и спущенными сходнями стоял у пристани. Процессия жрецов, несущих Мардука и всю его свиту, уже миновала рыночную площадь и голое, знойное пространство пристани, теперь переполненное народом. Толпа восторженно заревела, и Адапа рассмотрел, как под сиреневым парусом отходит священный корабль процессий. Он отправился вверх по Евфрату, к украшенному полотнищами Дому новогоднего праздника, где свершались важные церемонии.

Корабль величественно развернулся, весла погрузились в прозрачные волны, судно пошло против течения, и драконы на бортах подставили головы теплому влажному ветру. Шумная танцующая толпа потекла по берегу следом.

— Поехали домой, Моисей, — произнес Адапа, со счастливой улыбкой глядя вслед кораблю. — Самое главное произойдет сегодня вечером. Я в этом уверен.

Глава 17. ВПЕРЕДИ — НОЧЬ

Анту-умми чувствовала, что не в силах подавить нарастающий гнев. Пару дней назад в ее душе шевельнулись подозрения, что жрец не спешит исполнить обещанного. Он с легкостью согласился на все ее условия, но оказалось, что он хитер, как демон.

Времени почти не остается, а она так ничего и не добилась. Зато Варад-Син выжимает из нее все соки. Сказать по правде, она не ожидала такой страсти от старика. Со дня приезда в Вавилон она попросту не высыпается. Жрец твердит о своей любви, а она его уже ненавидит. Но отступать некуда. Теперь нужно идти до конца и либо получить желаемое, либо остаться ни с чем. А он развлекается… Еще бы! Он ведь прекрасно понимает свою власть над ней.

Раздраженная, она вскочила с ложа. Волосы взметнулись черными змеями. Варад-Син улыбался. Он подумал, что Анту-умми принадлежит к тем редким женщинам, которых ярость не безобразит, а лишь делает желаннее.

Она схватила халат, продела руки в рукава, даже не потрудившись запахнуться, прошла по комнате и, наконец, остановилась, глядя в окно, где мерцала бледная щека луны. Варад-Син смотрел на нее, на ее сильнее ноги, округлый живот, увядающую, но еще привлекательную грудь. Когда она была далеко, ему казалось, что он любит ее трогательно, с какой-то безысходной нежностью, но теперь, находясь рядом, жрица не вызывала иных чувств, кроме желания обладать.

— Я не могу задерживаться в Вавилоне, — резко сказала Анту-умми. — Через два дня я уезжаю. Ты забыл об этом?

Варад-Син покачал головой. Улыбка все еще не сходила с его пухлых губ> Ему была неприятна мысль, что придется ее отпустить, но сейчас он не хотел портить себе настроение.

— Ты так спешишь в Борсиппу?

Она вскрикнула и всплеснула руками. Глаза ее горели. В голубом лунном луче Анту-умми преобразилась, теперь в ее облике появилось что-то демоническое, что-то на грани между светом и тьмой, словно сама Эрешкигаль поднялась в мир живых. Эти неуловимые метаморфозы, сама их возможность, щекотали нервы верховного жреца.

— Нет, — она передернула плечами. — Видит небо, я не спешу. Но я должна оказаться в Борсиппе вовремя. Через два дня мой бог будет уже там.

— Жрица… — протянул он и жестом пригласил ее на ложе.

Анту-умми нахмурилась.

— Ты знаешь, — жестко проговорила она, — что я забочусь о будущем своего сына. Я не могу допустить, чтобы он и дальше прозябал в Дильбате. Ты обещал дать ему должность в большом храме или во дворце. Почему молчишь?

Верховный жрец облизал губы. Оранжевое пламя светильника разжижало мрак, из темноты проступало пунцовое ухо Варад-Сина и извилистая тонкая полоска — едва уловимый рисунок лица, мерцающий сквозь черноту фона.

— Как же ты нетерпелива, — с укором сказал он. — Документ уже изготовлен.

— Но я его не видела! — топнула ногой Анту-умми.

— Увидишь. Хочешь, прямо сейчас?

— Разумеется.

— Хорошо. Осталось только выяснить, какому храму рекомендовать Молодого писца. Можно в Сип-пар или Ктесифон — в храм Ану. Но я бы сказал, если мальчик не привык к интригам, ему лучше не лезть в змеиную нору. В храме Шамаша в Сиппаре теперь идет настоящая борьба за власть. Им будет не до него. А вот Ктесифон… — Варад-Син кашлянул в кулак, о чем-то подумал. — Пожалуй, нет, — произнес он. — Не стоит ввязываться в чужую драку. Могу рекомендовать его большому храму в Уре.

— Это слишком далеко! — Анту-умми резко вскинула голову.

— Далеко от Борсиппы? Ну, милая, тебе не угодишь, — жрец криво усмехнулся, — зато там мальчишка быстро пойдет в гору. Это я тебе обещаю.

— Все равно, мне нужно подумать, — возразила она. — Но ты изготовишь документ с печатью сегодня же. Я должна быть в этом уверена.

Он опустил веки в знак согласия.

— А я должен быть уверен в том, что ты благосклонна ко мне. И так будет и впредь.

— Что я могу? — вздохнула Анту-умми. — Увидеть скорые события твоей жизни, но не повлиять на них. Ты знаешь, чего я хочу!

— Знаю. Вероятно, ты станешь верховной жрицей своего храма, и…

— Я хочу в Вавилон!

— Милая, — произнес Варад-Син, сглатывая горький ком. — Мои возможности не безграничны. Но, быть может, ты сама рискнешь соперничать с принцессами? Хочешь убедиться, что царская кровь льется также, как кровь простолюдинов?

— Тс-с-с! — жрица бросилась к нему и зажала его рот ладонью. — Что ты говоришь! И у стен есть уши!

— Может быть, и есть, — Варад-Син усмехнулся. — Пусть опасаются те, кто замыслил злое. Мы же говорим только о любви.

Он убрал непослушную прядь с лица Анту-умми и коснулся губами ее левого виска. Женщина вздрогнула и отстранилась.

— В таком случае, вот тебе мое слово: Уту-ан должен быть в Вавилоне, в царском дворце. И ты это устроишь, жрец! Что касается меня, там поглядим.

— Варад-Син подмял ее под себя, придавил тяжелым Животом. Она закрыла глаза. И пока он над ней трудился, она видела Уту-ана, освещенного солнцем, в белой круглой шапке, с кудрями, рассыпанными по плечам. Анту-умми облегченно вздохнула, лишь когда жрец с тяжелым стоном пролил на покрывало семя.

Навуходоносор устал от праздника. Когда-то дни новогодних шествий были любимы им, но год от года они становились длиннее, а в этот раз затянулись невыносимо. Его угнетало долгое отсутствие сына. Думая о войне, Навуходоносор все чаще вспоминал пустыню Аравии, синий Иордан, где его воины поили коней.

После длительной осады он захватил Иерусалим и разрушил храм, почти все иудейское население увел в рабство.

После нескольких военных походов границы его государства охватывали области от Палестины и Сирии до Персидского залива. Стремительные и победоносные войны Навуходоносор вел именем Мардука.

— С твоей божественной помощью, о, Мардук, прошел я далекие страны, отдаленные горы от Верхнего до Нижнего моря. Ноги не знали отдыха. Это были суровые пути, непроходимые тропы, где трудно было ступать. Прошел я трудные дороги, страдая от изнеможения и жажды. Мятежников я разбил, врагов взял в плен. Стране я обеспечил порядок, народу — процветание, — так говорил Навуходоносор, и это была его молитва к великому божеству.

За сорок лет правления Навуходоносор превратил Вавилон в самый красивый, блистательный город в Месопотамии. Весть о его богатстве и великолепии распространилась по всему миру. Теперь царь смотрел на плоды своего труда.

Солнце закатилось как-то сразу. Нежность немого вечера с пирамидами теней на гладких стенах была смята, сбита с ног бешеной ветреной ночью. Он слышал даже, как шумят сады, разбитые тут и там в дворцовом комплексе, точно был один. Но голосили флейты, бил барабан, танцоры выделывали что-то невообразимое, подергивая, точно женщины, плечами и бедрами. Сверкали клинки в их руках и переливались, точно крылья стрекоз.

Молодая ночь рвалась во дворец с открытой балюстрады, отдергивая прозрачные темные занавески. Дул сухой жаркий ветер, ночь — гибкая растрепанная блудница — швыряла горсти мелкого песка. Плавно кружили в воздухе белые и алые лепестки, и занавеска прорвалась, зацепившись за пику неподвижного воина с глазами, как ночное небо Месопотамии.

Улыбались девушки гарема с гладкими и тонкими руками, украшенными кольцами и запястьями. Их волосы были подняты у висков и заколоты гребнями из слоновой кости. Навуходоносор смотрел со спокойной снисходительностью в эти глаза, подведенные краской, Они должны быть сдержанно стыдливы — девушки его страны и принцессы дальних' земель; и они были таковы.

Это контрастировало с безумной разнузданностью танцовщиков и девочки в красных пеленах с открытым смуглым животом, вбежавшей в круг. Она обняла одной ногой танцовщика за талию, поднялась на носки, вытянулась, прильнула к нему, запрокинулась, он склонился к открытой шее, скользнул по ней языком с золотым колечком. Они не стояли на месте. Кружились, переливались. Раскрытая пятерня партнера скользила по ее спине, перенимая метаморфозы мышц, и от того, как она сводила лопатки, Навуходоносор испытывал желание застонать.

Наложницы сгрудились вокруг его кресла, лениво двигаясь, прикасаясь к нему, мигая сонными глазами с лихорадочным блеском, готовые к капризам царя, к любовной горячке.

Танцоры бесновались. Было душно. Девочка немного устала. Розовые пятна проступили на щеках. Она надела на лицо плоский предмет, который все время держала в руке, и которого царь поначалу не мог разобрать — маску леопарда. Разыгрывалась сцена охоты. Она неслась по кругу, мужчины пытались ее схватить, сорвать покровы, лоскуты красной мягкой кожи, обнажить девственное тело, темную узкую полоску внизу плоского живота, и был момент, когда Навуходоносор испугался, что это на самом деле произойдет. Но он давно все понял. Уж он-то, он, старик, знал, что все — игра, как этот напоенный страстью танец, как не заточенные клинки, которыми никого нельзя ранить.

В дело вступили бубны. Навуходоносору поднесли кубок, и он отхлебнул горького напитка. Наложницы возбудились, их прикосновения стали настойчивее. Наконец леопарда изловили. Пронзительный визг флейт оборвался. Навуходоносор, не отрываясь, смотрел на имитацию соития, и в наступившей тишине ритмично звенели украшения девочки на запястьях, щиколотках, бедрах, маленькой груди. Она тяжело дышала. Танцор подхватил ее на руки. В этот момент она сорвала маску, и царь успел заметить, что у нее самой глаза леопарда.

Гибкая толпа упорхнула. Остался одинокий ковер с загнутым краем, на который выбежали жонглеры и глотатели огня, но он не смотрел больше.

Небесные стражники затворили за Шамашем врата в подземное царство, и наступила ночь. Алые ленты вечерней зари еще плыли, медленно изгибаясь в кобальтовой синеве, но вот исчезли и они. Адапа быстро шел, расчищая себе дорогу, расталкивая шумных, веселящихся людей, временами бежал, прижимаясь к стенам домов. Ветер дул в лицо. Он щурился от теплой пыли, кружащей в воздухе, платье липло к коленям. Иногда в толпе мерещилась Ламассатум. И тогда он останавливался, прислушиваясь к громыханию сердца.

Юноша уже миновал Стопу бога, небольшой квартал гончаров, где мигали желтые фонари, и вышел на улицу ткачей. В глаза брызнул яркий свет, так, что он зажмурился, и продолжал идти, выставив вперед руку. Повсюду на улицах Вавилона устраивались представления по сюжетам мифов, где у Мардука было главная роль, разыгрывались волнения по поводу внезапного исчезновения бога.

Адапа злился на себя, что не успел укрыться от очередной процессии. Кружились и визжали девушки с лентами в волосах. Какой-то толстяк в полосатом переднике, с животом, как бочка, трусил верхом на осле. За ним поспешал почетный эскорт — изрядно захмелевшие мужчины и женщины тащили кувшины с вином.

Толпа налетела, как вихрь, его толкали, увлекали за собой, факелы на ветру разгорались, издавая низкий гул. Адапа задыхался, стиснутый блестящими, беснующимися телами. Какая-то женщина на миг прижала его к стене и, обдавая парами дешевого пальмового вина, жарко поцеловала в губы. Адапа отпрянул, но она держала крепко и шептала, касаясь уха мокрыми губами:.

— Я могу пойти с тобой, если хочешь. Тут недалеко… я сделаю все, что тебе нравится… послушай меня, идем.

— Убирайся, — ответил Адапа, снимая ее руки со своих плеч. — Ты и без меня найдешь немало любовников.

Женщина рассмеялась, открывая ряд мелких зубов. Прибежал жонглер, подбрасывая на ходу факелы. В мелькающем оранжевом свете Адапе показалось, что зубы ее в крови.

— Дурачок, — проговорила она. — Я предлагаю тебе себя во имя богини любви, светлой Иштар.

— Я тороплюсь.

Уже была пройдена большая часть пути, но Адапу не покидало неприятное чувство, будто кто-то за ним идет, — доносчик из дома отца.

Справа возвышались сплошные стены Эсагилы, сливаясь с темным небом. Храм приближался с каждым шагом. Доносился запах ароматических веществ, которые жгли в плоских чашах перед алтарем. Голос храма не заглушал даже шум торговых рядов, выросших вдоль стен на время праздника.

Луна укрылась за ступенчатыми плечами Этеме-нанки. Адапа свернул в глухой переулок и ускорил шаг. Позади, по освещенному углу крайнего дома проносились тени.

На Пятачке Ювелиров было тихо. В окошке одной из мастерских горел огонек. Сердце Адапы колотилось. Он протер глаза — все та же махровая стена мрака, где каждый звук отделен от другого, где стопа сквозь тонкую подошву чувствует любое искажение разбитой вдребезги панели, пахнет дымом, сырой штукатуркой и какими-то душными ночными цветами. Адапе до крика хотелось отодвинуть мягкую заслонку мрака, увидеть Ламассатум такой, какой она была утром.

Он остановился в тупике квартала Ювелиров. Он точно ослеп на короткое время. Желание его было так велико, что он бы, наверное, умер, но Адапа увидел ее.

Она сидела на старом алтаре, на котором он не так давно ночевал. А теперь вот она, быть может, касается руками незримых отпечатков его ладони.

— Ламассатум, — выговорил он, порывисто к ней приближаясь. — Благодарение небу, ты пришла. Ты здесь, моя прелесть…

Он трогал ее, точно был слеп, а она остановившимся взглядом смотрела на него и молча улыбалась уголками губ. Весь ее молчаливый, расслабленный облик излучал тихую радость, точно она радовалась себе самой. Адапа сел рядом, обнял ее. Волосы ее пахли зноем. Целоваться на камне было неудобно. Она все время ерзала, обвивала его шею голыми руками и что-то шептала в самое ухо быстро, нежно, влажно. Он взял ее за остренькие локти.

— Подожди, Ламассатум, — задыхаясь, сказал он. — Я не понимаю, что ты говоришь, постой, — он снова целовал ее теплый впалый висок, нежную скулу, губы. Она продолжала смеяться и что-то бормотать, осыпая его лицо короткими птичьими поцелуями. — Я… я не могу понять, милая, милая…

Теперь все проходило в иной плоскости: в жидком лунном луче шмыгнула кошка, засветились бледные блики на яблоках, рассыпанных кем-то, Пятачок Ювелиров стал громадным, заслонив собой весь Вавилон — так казалось Адапе.

Ламассатум откинулась назад и, серьезно глядя на Адапу, тихо и внятно сказала:

— Пойдем отсюда. Я хочу быть только с тобой.

Держась за руки, они бежали по улицам, то и дело попадая в карнавальные водовороты. Адапа сердился, а Ламассатум хохотала, цепляясь за него, целуя на бегу его серьезное лицо. Прошагал бутафорский отряд наемников с деревянными мечами. Следом проплыла кукла двуликого Энлиля, пробежали девушки с бубнами и полуобнаженные юноши.

Ламассатум схватила Адапу свободной рукой выше локтя. Глаза ее блестели, губы двигались, но в таком шуме Адапа не мог разобрать ни слова. Он подался к ней, обнял.

— Какие они все глупые, и мне их жаль, — сказала Ламассатум.

— Жаль? Почему?

— Смотри, они веселятся и думают, что счастливы. Но по-настоящему счастливы только мы.

На улице было светло, как днем, а факелы и фонари все прибывали. И лицо ее было, как луна, доверчиво обращено к нему.

— Мардука отвезли в горы, и солнце и луна покинули город. Но супруга бога отправилась на поиски своего мужа, и они вместе вернутся обратно, — пели в толпе.

Незнакомый юноша с лихорадочным взглядом надел на голову Ламассатум фиалковый венок. Она, смеясь, кивнула ему и взглянула на Адапу, прекрасная, как Иштар. Да, она права, думал Адапа, мы счастливы, я счастлив, я люблю ее, и она — моя.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Я тоже тебя люблю!

–. Я люблю тебя, — повторил он. — Моя прелесть.

Они целовались посреди улицы, на глазах у всех и никем не замеченные. Впереди была ночь.

Глава 18. ВРЕМЯ ОТКРОВЕНИЙ

— Почему мы уходим, господин? — Идин тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели. — Мы разбили их, и теперь город может стать нашим!

— Нет, сходу мы не войдем в Хаттушаш. Я не хочу, чтобы мои воины гибли из-за глупости своего начальника. Мы отойдем. Дадим им возможность забрать своих мертвых.

— Они бы не поступили с нами так благородно, — отозвался Идин.

Авель-Мардук утвердительно кивнул. Войско отступило от стен города. Всю ночь горели огни на башнях, пылали костры на равнине. Утро началось с барабанного боя. В зеленом небе кружили стервятники.

Когда Идин вошел в шатер, Авель-Мардук встретил его холодным, злым взглядом. Он сидел на низком табурете, опершись ладонями о колени, на тугой повязке на плече темнел островок крови.

— Получил известие от отца, — глухо сказал принц. — Он болен. Жрецы плетут интриги. Хотят посадить на трон угодного им человека. Я должен быть в Вавилоне.

— Мой господин, мы не можем не завершить начатого, — возразил Идин. — Уйти от города сейчас, значит — навлечь позор на Вавилон.

Авель-Мардук хлопнул ладонью по колену, лицо его исказила гримаса боли. Идин подошел и осторожно накрыл рану ладонью.

— Вчера могло случиться так, что я уже не беседовал бы с тобой, — сказал он. — Прости, если слова мои будут тебе неприятны, но ты должен быть осмотрительнее. Ты не простой воин, ты — преемник своего отца, и ты нужен Вавилону. А славу… славу тебе обеспечит твоя армия. Пойми, я не могу сражаться и следить за тем, чтобы тебя не убили.

— Спасибо, брат, — Авель-Мардук поднялся, прошел по шатру. — Знаешь, — проговорил он, потирая подбородок, — знаешь, с некоторых пор меня не оставляет тягостное чувство.

— Что? — Рука Идина легла на меч.

— Предчувствие тяжелых испытаний. Дурные сны преследуют меня. Мой дед добился независимости арамеев, а отец отдал Вавилону жизнь. Сейчас государство сильно, враги умолкли, но жрецы! Червь, подтачивающий основы государства изнутри!

— Принц, брат мой, — проговорил Идин. — Я много лет служу тебе…

— Да, ты верен, — Авель-Мардук снова уселся, потирая ноющее плечо. — Письмо жены прочел он иронично, грустно улыбнулся. И, от того, что Идин смотрел на него напряженным, остановившимся взглядом, отвел глаза и сказал тихо: — И с ней не нашел я мира. Сегодня Хаттушаш должен быть взят! Тарршан уже унижен, разбит, ему осталось только покориться. И если он дорожит своими воинами, он примет господство Вавилона теперь и навсегда. Трубите, мы выступаем!

Навуходоносор проснулся с тяжелым сердцем. Болезнь, снова свалила его. Он был слаб. Раздумья о государстве не давали ему покоя. Он чувствовал, видел, что что-то назревает. Измена… нет, не ему — измена Вавилону. Проклятые жрецы! В их руках большая власть. Он всю ночь не мог уснуть, под утро задремал с больной головой и проснулся совершенно разбитый.

Сегодня завершающий день новогодних празднеств. Пора вставать и собираться. Он сел и спустил ноги на пол. Дурманяще пахли розы. Небо медленно светлело. Она пошевелилась — молодая темнокожая наложница — Навуходоносор обернулся. По обе стороны ложа в плоских чашах горел огонь, дым витой струйкой уходил вверх. На ее сумеречной коже лежали матовые зигзаги. На секунду ему показалось, что женщина смотрит из-под ресниц, в воровском взгляде таилась насмешка. Он одернул себя. На самом деле это было не так. Она спала.

Навуходоносор накинул халат и шагнул в наступающий рассвет. Известняковые плиты балюстрады остыли, под босые стопы попадали листья, лепестки, какой-то мелкий мусор, что принесла сюда ночь. Не хотелось возвращаться в спальню, снова видеть это прекрасное обнаженное тело в свете живого пламени — девушку, что проспала здесь всю ночь из-за его бессилия.

Навуходоносор положил локти на парапет. Вспомнил Нингаль, распутную жрицу-сводню, и ту девочку с мягким щенячьим животиком. Он растер лицо горячими ладонями. Душа в дряхлеющем теле остается вечно молодой — роковое несоответствие. А сладострастие для старика — лишь изощренная пытка.

Он быстро прошагал через спальню и вошел в смежную комнату, где его ожидали слуги.

Это была сумасшедшая ночь, полная любви и страсти, неги и вожделения, неистовых ласк и сладостного томления. А главное, что все это происходило на самом деле. Оказалось, что он не был для нее первым. Но, боги неба и земли, он и не думал о таких условностях. Адапа открыл глаза. Утро осторожно, словно боясь вспугнуть сладкий сон Ламассатум, раскрывало свои объятия. Свистели птицы, и кружевная тень лежала на дорожке, по которой в любой момент могли пройти.

Адапа поднялся, посмотрел на Ламассатум. Трава вокруг была примята, желтые лилии склонялись к ее спящим плечам — влажными глазами глядел сад, приютивший их на ночь. Она лежала на боку, согнув одну ногу. Вторая была вытянута, тонкая, золотисто-молочная, с маленькой стопой. К острой косточке прилип мокрый трилистник. Волосы разметались, точно она бежала навстречу ветру. На щеке горел румянец. Сколько бы любовников у нее не было, она все равно будет дитя.

Адапа подумал, что на его животе должен остаться след от ее укуса. Посмотрел. Розовато-синий эллипс был на месте. Он усмехнулся и покраснел от удовольствия.

Он присел на корточки и осторожно потряс ее за плечо. Ламассатум сразу открыла глаза и с улыбкой потянулась к нему. Она выглядела так, точно и не спала вовсе. Адапа некстати вспомнил одну блудницу из южного предместья, с которой год назад провел ночь, лишь благодаря тому, что ее красота поразила его воображение. Наутро он её не узнал, а потом, приглядевшись, схватился за сердце и поспешил ретироваться. Это воспоминание рассмешило его, он невольно улыбнулся, и Ламассатум улыбнулась в ответ радостно и нежно.

— Любимая, — Адапа поцеловал ее в висок. — Нам лучше поскорее уйти отсюда. Смотри, — он кивнул на дорожку, — я не заметил ее в темноте.

Она вздохнула и обвила его шею руками.

— Хорошо, пойдем, если хочешь. А что это за место?

— Чей-то сад. Удивительно, как мы здесь очутились.

— Да уж. Просто чудо, что на нас до сих пор не спустили собак! — Ламассатум звонко рассмеялась и приложила руки к его разгоряченному лицу. Ладони ее были прохладны. Она поцеловала его в кончик носа. — Я благодарна тебе за все, — сказала она. — Этой ночью я вкусила только тебя.

— А я — тебя.

Сад дышал свежестью и прохладой. Они шли, держась за руки. Адапа посматривал на Ламассатум — глаза ее лучились, и улыбка не сходила с ее лица.

Они уже подходили к ограде, намереваясь отыскать какой-нибудь лаз, как со стороны грушевых аллей донеслись голоса. Любовники укрылись за розовыми кустами. Голоса приближались. Наконец на пересечении дорожек появились несколько человек. Разговаривая, они быстро приближались. Адапа обмер. В одном из мужчин он узнал Сумукан-иддина. Рядом с ним перебирал ногами, точно стреноженный конь, высокий сутулый человек в синем платье. Адапа узнал Лабаши, распорядителя дома купца. Как успел понять юноша, побывав в доме Сумукан-иддина, Лаба-ши был человеком сноровистым и хитрым. Выйдя в мир из самых гнусных трущоб Нового города, этот вавилонянин добился успеха и состояния, имел хорошую должность в богатом доме. Он был хитер и изворотлив, всему на свете знал цену. С друзьями он говорил с улыбкой, ту же улыбку видели и его враги.

Была у Лабаши одна особенность, странная для человека подобного склада — он был предан Суму-кан-иддину, как собака.

Адапа сделал девушке знак молчать. Она и сама сидела ни жива, ни мертва: ведь за проникновение в чужие владения полагалось наказание. Сумукан-иддин и Лабаши уже проходили мимо. Лабаши что-то быстро и тихо говорил, кивая головой, точно подтверждая свои слова.

— Ты что, рехнулся? — раздраженно воскликнул Сумукан-иддин. Мужчины стали, как вкопанные, как раз напротив розовых кустов, где прятались Адапа и Ламассатум. Рядом остановились сторожа, громадные персы с бритыми блестящими черепами. Один из них держал за ошейник пса с длинной коричневой шерстью.

— Не волнуйся, господин, — распорядитель еще больше ссутулился и улыбался узкими губами. — Это легко поправить. Но, честное слово, зачем? Мастеровые были довольны, как никогда. Тебе конечно, лучше знать, поправим, поправим. Лучше недоплатить, чем переплатить. И им приятная неожиданность, и нам хорошо, хе-хе. А так попробуй-ка, верни свое. Но, честное слово, мастера не в претензии.

— Лабаши, я не хочу, чтобы потом говорили, что Сумукан-иддин сэкономил на свадьбе единственной дочери.

— Разумно, господин, — угодливо поклонился распорядитель дома.

Сторожевой пес потягивал носом воздух. Переступил передними лапами, глухо зарычал. Сумукан-иддин бросил взгляд на зверя и продолжил:

— Сегодня же поднеси дары храму Иштар. И вот еще что, — он похлопал указательным пальцем по приоткрытым губам: — Каждой целле Иштар и Ша-маша дарую серебряную чашу.

Лабаши кивнул. Пес снова зарычал, оскалив клыки.

— Все лилии этого сада должны быть в моем доме в торжественный день. Пусть Иштар-умми будет счастлива. К тому же, кажется, этот молокосос ей понравился. Уйми ты, наконец, собаку.

Сторож, как раз размышлявший, пустить ли обеспокоенного пса, или заставить его угомониться, стиснул ошейник так, что собака захлебнулась лаем, забила по воздуху лапами. Сумукан-иддин отвернулся и, заложив руки за спину, неторопливо пошел дальше.

— И мне, господин, думается, что понравился. Привлекательный молодой человек, — говорил Лабаши, двинувшись следом.

— А по мне, так полное дерьмо! — долетел до Адапы голос купца. — Что с того, что рожа красивая? Много ли в этом толку? Если бы не его отец, я б этого юнца и близко к дому не допустил, не то что к дочери!

— Ну, с кем не бывает, — Лабаши сделал философский жест. — Лишь бы Иштар-умми была счастлива.

Дорожка поворачивала налево. Спины людей скрылись в зеленых зарослях роз.

— Какая-то девушка выходит замуж, — вздохнула Ламассатум. — Как это, наверное, чудесно.

Адапа приложил палец к губам.

— Пошли отсюда скорее. Здесь опасно. Откуда я мог знать, что сад этот принадлежит Сумукан-иддину? — прошептал он.

— Тому толстяку с кинжалом у пояса?

— Ну да. Если нас обнаружат, я даже не представляю, что будет. Сумукан-иддин жестокий человек.

— Ты знаком с ним?

— Довелось…

Они пробирались вдоль высокой сплошной стены, сложенной из необожженного кирпича.

— Знаешь, — проговорил Адапа, — я совершенно не помню, как мы сюда вошли.

— Это вино во всем виновато, — расстроено проговорила Ламассатум. — Мне так жаль, было прекрасное утро, и вот на тебе. Мало того; что придется с тобой расстаться, так еще неизвестно, как выбраться из этой западни.

— Подожди, подожди, не бойся, мы не расстанемся. Все хорошо.

— Послушай, Адапа! Мы там весь цветник измяли. Что, если найдут…

В этот миг послышался отдаленный собачий лай. Ламассатум вскрикнула и закрыла глаза ладонью. Медлить было нельзя. Адапа представил, какой скандал разразится, если его схватят здесь, с девушкой, накануне свадьбы. Что сделают с ним, он примерно представлял. Но подставить под удар Ламассатум! Не он ли поклялся, что с ней ничего, дурного не произойдет по его вине?!

Снова раздался лай, уже ближе. Собака взяла их след. Адапа схватил Ламассатум за руку, и они, забыв об осторожности, помчались по утренней мокрой траве. Стена красно-коричневой лентой неотвязно тянулась слева — и это еще долго будет преследовать их в дурных, тревожных снах. «Это невозможно, невозможно», — твердил про себя Адапа.

— Ламассатум, постой!

Она тяжело дышала и пыталась вырвать свою руку из его ладони.

— Пусти, пусти, пусти! — умоляюще шептала она. — Я не хочу оставаться здесь. Нас схватят!

— Смотри, вон там недавно надстраивали стену, и еще остались фрагменты старой. По тем выступам можно взобраться наверх! Скорее!

— Я не смогу!

— Сможешь.

Ламассатум оказалась проворной, как ящерица. Она оцарапалась об острые сколы кирпича, но взобралась наверх. Адапа последовал за ней как раз в тот момент, когда, сминая траву, с хрипом на стену бросилась сторожевая собака. Челюсти клацнули возле самой ноги Адапы. Переваливаясь через край ограды, он заметил бегущих по дорожке людей и перекошенное яростью лицо Сумукан-иддина. Адапа прыгнул вниз.

Глава 19. СЧАСТЛИВЫЕ ВЛЮБЛЕННЫЕ

Черепаховый гребень скользил сверху вниз, и снова вниз, от макушки до самых кончиков шелковистых волос, темных, как крыло прошедшей ночи. Иштар-умми проснулась против обыкновения рано, и Саре тоже пришлось встать, оставить свой светлый сон. А снился ей Сумукан-иддин.

Она и сама не знала толком, как это произошло, в какой момент она влюбилась. Быть может, в тот момент, когда он овладел ею, хотя как раз это было бы неправдой. Она много лет знала Сумукан-иддина, уважала, чувствуя его силу, но не боялась. Быть может, это и была любовь, которую Сара скрывала от себя самой. Но теперь она знала, что сможет любить этого человека открыто.

— Сара, ты слушаешь меня? — донесся до ее слуха требовательный голос Иштар-умми, и Сара увидела в зеркале ее вопросительный взгляд.

— Да.

— Что да? По-моему, твои мысли где-то далеко отсюда. Ты хоть слышала, о чем я тебя спрашиваю?

Сара приложила к глазам прохладную ладонь, вздохнула.

— Извини, — честно призналась она. — Я задумалась.

— Вот именно! Только о чем, интересно?

— Иштар-умми, нельзя задавать такие вопросы. Ты ведешь себя, как ребенок, но ты знатная…

— Хватит! — Она хлопнула ладонью по столу. — Хватит, хватит, хватит! Тебе я могу задавать какие угодно вопросы. Ты — моя рабыня. И прекрати меня воспитывать. — Иштар-умми взвесила на ладони брошь. Ограненные камни мерцали в свете наступающего дня. — Так ты ответишь на мой вопрос?

— Может быть…

Сара задумчиво смотрела на красивые волосы Иштар-умми. Сегодня в них нужно вплести белые ленты с жемчугом.

— Я говорю, что Адапа красив, как как Энлиль, юный бог плодородия и жизни.

— Ты не забыла, дорогая, что Энлиль может быть и грозным, ревущим ветром, например, или диким быком. Он может посылать бури, голод и всякие несчастья на тех, кто не подчиняется его воле. Не хотелось бы, чтобы твой муж; оказался таким.

Иштар-умми рассмеялась.

— Это почему же?

— Потому, — Сара погладила розовое ухо девушки, — потому, что ты не любишь подчиняться ничьей воле. Пусть лучше он окажется похожим на Эа, бога мудрости.

— Сара, так ты тоже думаешь, что он красив?

— Пожалуй, да, — согласилась рабыня.

— И ты желаешь мне счастья?

— Да, дорогая.

— Тогда я скажу тебе вот что: я влюблена в Адапу. Честное слово. Мне не терпится назвать его мужем.

— А ты не торопишься? — с сомнением покачала ' головой аравитянка.

— Нет же, что за глупости!

Сара повернула голову. В дверях стоял Сумукан-иддин, бледный, с лихорадочным блеском в глазах. Сара выронила заколку, и та со стуком упала к ее ногам. Он молча удалился. Иштар-умми разглядывала себя в зеркало.

— Да что с тобой сегодня? — сказала она.

Адапа и Ламассатум шли, держась за руки. Они старательно избегали широких, многолюдных улиц. Адапа опасался встретить кого-либо из знакомых. То, что случилось в саду, теперь сильно его тревожило. Он все это время думал, узнал ли его Сумукан-иддин, ведь в последние мгновения он подошел слишком близко.

Они все больше удалялись от престижных кварталов с прекрасными белыми домами в три этажа, прячущимися за глухими стенами, в зелени и тени садов. Улицы становились грязнее и глуше, на разбитых панелях сидели стайки кошек, и каждый звук ступенями, как Вавилонская башня, уходил в высоту.

Адапа был рядом с возлюбленной, держал ее теплую руку. Если бы не эти назойливые тревожные мысли, он был бы совершенно счастлив. Прохожие попадались изредка, и это тоже радовало.

— Мне кажется, все на нас смотрят, — шепнула Ламассатум, и Адапа поцеловал ее мягкий висок.

— Ты хочешь есть? — спросил он, и Ламассатум кивнула. — Вон там какое-то заведение. Зайдем?

Неподалеку стояло глиняное двухэтажное строение. Выкрашенная красной краской дверь была распахнута настежь. Из сумрачной глубины тянуло жареным луком. Над входом висел оберег из дерева голова демона, и на обструганной доске по-арамейски было написано имя владельца. Адапа потянул Ламассатум за руку, и из светлого, еще нежаркого дня они шагнули в, затхлый полумрак.

В тесном зальце с низким потолком стоял густой дух кухни, который смешивался с вонью мусорных куч, гниющих на заднем дворе — противоположная дверь тоже была распахнута, однако сквозняка не было. Влюбленные осмотрелись. Два длинных стола протянулись через зал параллельно друг другу. Какой-то гуляка, привалившись грудью к столу, спал в луже пролитого пива. В углу при коптящем светильнике компания немолодых мужчин играла в кости. На вошедших никто не взглянул.

Адапа и Ламассатум уселись на лавку. Он обнял ее за плечи и покрывал поцелуями ее раскрасневшееся от бега лицо. Она жмурилась, как кошка, и от улыбки на щеках появлялись ямочки, которые он так любил. Вдруг Ламассатум охнула и отстранилась, бросив испуганный взгляд в сторону очага.

— Что случилось? — спросил Адапа.

— Там, там стоит… — зашептала она, широко раскрыв глаза. — Ты только не оборачивайся сразу.

Спустя несколько мгновений Адапа обернулся. В очаге тлели куски угля, похожие на красные глаза дракона. В их отсвете блеснули белки человеческих глаз. Из-за очага вышла сутулая фигура и, прихрамывая, направилась к влюбленной паре. Серое платье до пола, без пояса, серые, неопрятные космы, торчащие из-под островерхой мужской шапки и закрывающие лицо, делали этого человека похожим на злого демона. Ламассатум охнула и вцепилась в плечо Адапы.

— Что нужно? — сказал человек дребезжащим голосом, приблизившись к столу.

— Послушай, мы ничего не ели со вчерашнего дня, и теперь ужасно голодны, — сказал Адапа. — Принеси мяса.

— Мясо дорого, — отозвался демон.

— Я готов заплатить. У тебя есть мясо или нет?

— Мясо дорого, поэтому у меня его нет.

— Понятно. А что есть?

— Бобы, пшено, тыквы, огурцы…

— А хлеб?

— Сегодня не пекли.

— Хорошего вина у тебя тоже, вероятно, нет. Я предпочитаю сирийское.

— Виноградное вино дорого.

— Где-то я уже это слышал.

— У меня есть пальмовое. Хочешь пальмовое? — Неопрятный демон поцокал языком. — Крепкое, ему уже четыре дня.

— Нет уж! — Адапа начал злиться. — Принеси воды и пива. И фрукты давай — что там у тебя? — финики, гранаты, груши.

Человек потер руки, звякнули тонкие медные браслеты.

— Хорошо, господин. Сию минуту, господин, — проговорил он и захромал к боковой стене, где тот час откинулась занавеска.

— Как ты думаешь, Адапа, — зашептала Ламассатум, — это мужчина или женщина?

— Наверное, мужчина, — он пожал плечами.

— А мне кажется, что это старуха, — Ламассатум сделала страшные глаза. — Из тех, что крадут младенцев!

— Да? И для чего же они им?

— Как для чего? Они пьют их кровь или… или продают кочевникам.

Адапа рассмеялся.

— Какое ты еще дитя. Но скажи вот что: почему ты его, или кто он там, испугалась?

— Ах, боже мой, он надвигался, как туча!

— Нет, раньше, когда он стоял у очага. Я, было, подумал, что тебе знаком этот человек.

Ламассатум покраснела и пригладила волосы.

— Я и сама так думала. Мне показалось, что это один из тех, что… Хотя, неважно, ерунда, я ошиблась.

— Что тебе показалось? За кого ты приняла это страшилище?

— Давай не будем об этом говорить. Я ошиблась и всего-то.

К ним бойко подбежал толстый карлик и выставил на стол большое плоское блюдо с овощами и жареной рыбой. Другой рукой он держал за горло пузатый кувшин, наполненный доверху.

— Пиво, — улыбаясь, сказал он и со стуком водрузил кувшин на стол.

Из-за его спины выглядывала девочка лет девяти в очень красивом белом платье с золотистой вышивкой. Ее волосы цвета темной меди обрамляли лицо и, словно плащом, укрывали узкую спину, Спереди завитые пряди спускались до живота. Она поставила две глиняные кружки и подтолкнула их раскрытой ладонью, точно они упирались, Ламассатум поманила ее, что-то шепнула на ухо. Девочка расцвела улыбкой.

— Пиво отличное, господин, — сказал карлик. — Даю на отсечение голову, что так оно и есть. Попробуйте! Выпьете все и еще попросите! А сейчас будут и фрукты, и свежий хлебушек, и… — он многозначительно поднял кверху указательный палец, — молодая газель.

— Да, но нам сказали, — начал Адапа.

— О, во имя божественной четы! Чего только не болтает человеческий язык! Господин платит, а золото требует уважения. Я скоро вернусь.

Он взял девочку за руку и потащил за собой. Она упиралась и, изворачиваясь на ходу, колотила мужчину по спине и дергала за волосы. Выглядели они странно: почти одного роста, но такое разительное отличие было между ними! Грубое сложение карлика и нежная, дурманящая мимолетность детства в тонком теле девочки — неотесанный камень и хрупкая лилия. Влюбленные проводили странную пару долгим взглядом.

— Адапа, — спросила Ламассатум негромко, оглядываясь на дверь, — у тебя хватит денег расплатиться?

— Не волнуйся, — отозвался он. — Сейчас мы как следует перекусим.

Толстяк, действительно, вернулся очень быстро, нагруженный снедью. И выглядел он иначе. Теперь на нем было длинное платье, подпоясанное кушаком, рукава, доходившие до локтя, украшали махровые кисти, а запястья охватывали браслеты из потемневшего серебра.

— Вы наши гости, — говорил он все с той же зубастой улыбкой. У него был багровый нос с расширенными порами, тяжелый подбородок и маленькие глазки под навесом бровей. — О, мой бог, какие только люди не забредали под эту кровлю! Ах! И всех, поверьте, всех привечал этот дом. Сегодня здесь тихо, а вчера… что творилось вчера! Настоящее веселье!

Толстяк говорил нараспев, ловко расставляя тарелки. За раз он притащил столько, словно у него было десять рук. Ламассатум принялась за еду, а Адапа, прищурившись и пощипывая подбородок, глядел на карлика.

— Супруга Мардука отправилась на поиски своего мужа, и скоро они вместе придут обратно в город. А вы, я вижу, бежите общества?

Карлик с хитрой улыбкой уставился на Адапу.

— Почему ты так решил? — спросил юноша.

— Ну, — тот пожал плечами, — я немножко знаю жизнь. Весь Вавилон сейчас собрался у храма Мардука и на Дороге процессий. А прибавьте к этому приезжих, которые прибыли со всех концов страны. Тьма народу, давка, богатые колесницы, статуи богов! Великолепие! Такое только раз в году и увидишь. А вы почему-то здесь.

— Скажи-ка, а кто хозяин этого заведения? — Адапу уже начал раздражать болтливый уродец, и он отвернулся, наливая себе пива.

— А зачем тебе, господин? — карлик насторожился.

— Оказывается, это тайна?

— Нет, почему! Имя этого почтенного господина написано над входом. На память. А самого его уж нет как нет, ушел в Страну без возврата.

— А кто же тут всем заправляет? Не ты ли?

— Нет, нет, — карлик замахал руками. — Куда мне! Здесь главная госпожа. Да вы видели, ее! Она вас встретила.

Адапа поперхнулся, а Ламассатум зашептала ему на ухо:

— Я же говорила, что это старуха!

Карлик придвинулся к Адапе, обдав кислым запахом.

— Это гостеприимный дом, — доверительно проговорил он. — И если вы хотите уединения, мы рады оказать эту маленькую услугу.

Он поклонился и, поводя плечами, направился в боковую комнату, скрытую за занавеской. Из синего сумрака комнаты выглядывал громадный пес.

Еда была на удивление хорошо приготовлена. Оказалось, что Ламассатум умеет пить пиво. Они снова очутились в своем мире, где не было ничего важнее улыбки Ламассатум. Даже храп спящего толстяка за соседним столом и игра в кости не тревожили их.

Когда вновь появилась девочка, их не удивил ни ее таинственный вид, ни новый богатый наряд. Наверное, здесь у всех была страсть к переодеваниям.

— Идите за мной, — сказала она, и влюбленные последовали за этим милым ребенком.

Они миновали два узких прохода и оказались возле узкой, темной лестницы, ведущей на второй этаж. Ступени взвизгивали на разные голоса, так что пройти здесь незамеченными было просто невозможно. Девочка несла масляную лампу, от которой по стене крались уродливые тени. Она спотыкалась, путалась в длинном подоле и охала, балансируя свободной рукой. Дорогие шелковые ленты украшали ее волосы.

— Осторожно, здесь очень шаткие ступени, — проговорила она, обернувшись, и свет лампы выявил блеск ее удлиненных глаз. — Мы почти пришли, Госпожа! — позвала она. Сейчас же отворилась боковая дверь.

— Идите сюда, — проскрипел уже знакомый голос. — Отдай им лампу, моя прелесть.

Чадящая лампа немедленно оказалась в руке Ламассатум, и быстрые легкие ножки побежали вниз.

— Идите сюда. Заходите, — в приоткрытой двери стояла старуха, так напугавшая Ламассатум час назад. — До вечера эта комната ваша. Вас не потревожат.

Старуха, как змея, выскользнула на лестницу и закрыла дверь. В последний миг девушка рассмотрела на шее старухи золотого быка с рогами, образующими полумесяц — символ Сина.

— Странное место, — сказала Ламассатум.

— Да нет же, — Адапа улыбнулся, забрал лампу и переставил на стол. — Ты заметила запертые двери, мимо которых мы проходили? Это не постоялый двор. Караваны здесь не проходят и крупные храмы удалены. Это место для таких, как мы с тобой.

— А старуха?

— Обычная сводня. Вряд ли она способна заколдовать нас с тобой. Хотя, — он привлек девушку к себе, поцеловал медленным, влажным поцелуем. Она закрыла глаза, она хотела тепла, его ласки, счастья, которым можно обменяться, как прозрачной слюной и слезами, — всего хотела.

В маленькой комнате не было окон, на оштукатуренных стенах в пантомиме двигались темные тени с сиреневой подкладкой. На полу лежали чистые циновки. Постель занимала половину комнаты. А на стене (Ламассатум взглянула мельком; она рассмотрит потом, когда, обессиленный, Адапа уснет, уткнувшись в ее плечо, а она будет лежать на спине, стараясь отделаться от грустных мыслей и ощущения скорой беды), на растрескавшейся штукатурке распростер крылья дракон. В некоторых местах куски штукатурки отвалились, но главное — у дракона были невозможные, всевидящие темные глаза, и он улыбался.

Сюда не доносился шум города, встречавшего богов на Дороге процессий. Предстояло бракосочетание Мардука и Царпанит. Изображая их, к алтарю подойдут царь и верховная жрица, и духи шумеров осыплют их лепестками. За стенами дома мерцали каналы, ветер проносился сквозь сады, было много воздуха и солнца, а здесь горела лампа, и взлетал дракон, и в этот самый миг она поняла, что семя Адапы достигло цели.

Глава 20. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Навуходоносор щурился на ярком солнце. Его облекли в прекрасное и легкое одеяние, но на душе было тяжело. Царь быстро шел по мозаичному полу, где на солнце то и дело вспыхивали слюдяные плитки. Левая рука словно онемела от долгого сдавливания, и царю это непривычное ощущение доставляло беспокойство. Он был рад тому, что новогодние празднества заканчивались. В приемной зале его с почтением встретили придворные и жрецы. Да, было время, когда он любил их всех, но теперь любовь стала осмотрительнее. В последнее время Навуходоносор предпочитал думать о своем народе, о своих крестьянах и воинах, но не о ближайшем окружении.

Воздушные анфилады залов сменяли друг друга, повсюду царило великолепие. Гирлянды роз и лилий украшали дворец. Кричали павлины, веера их ярких хвостов раскрывались меж толп приближенных. Царь был подобен грозовой туче, им восхищались. Здесь, в этих залах, уже не было видно напольных узоров — множество ног ступало по шлифованным плитам, и блеск драгоценностей соперничал с блеском глаз прекрасных, капризных женщин. Звучали голоса и музыка, сливаясь в гармоничный хор.

Навуходоносор вошел в передний зал с рельефными дверьми. В этот час они были закрыты, столбы солнечного света, пересекаясь, падали из узких окон над входом, резные пятна света рассыпались полукругом на полу. У боковой стены, там, куда не дотягивались горячие щупальца солнца, на возвышении стояло кресло с искусной резьбой.

С двух сторон, как глыбы черного камня, возвышались нагие африканцы с открытыми светильниками в руках. Пламя трепетало, пульсирующие оранжевые пятна скользили по лицу сидящей женщины. Ее глаза, обведенные тушью, скрывались в тени, и такие же резкие пятна теней лежали у носа, скул, повторяли очертание карминовых губ. Волосы, черные, как вавилонская ночь, закрывали виски, спускаясь ровной волной до плеч. Головной убор мерцал драгоценной россыпью, откликаясь мерцанию камней на алебастровой груди.

На ковре у ее ног сидели жрицы храма Мардука, юность которых подчеркивала совершенную красоту верховной жрицы. Они с веселым смехом кормили павлинов, прожорливые птицы хватали куски на лету.

Навуходоносор остановился в перекрестии солнечных лучей. Жрица со спокойной улыбкой встала ему навстречу. На ней было облегающее полупрозрачное платье с дымчатым шлейфом. Спускаясь с возвышения, она осторожно ставила ступни, словно шла в холодной воде по каменистому дну, и контуры ее тела светились в пламени.

— Приветствую тебя, мой царь, — произнесла она. Голос отразился от сумеречных сводов зала. — Я готова к священному бракосочетанию, к тому, что обязана буду обеспечить на предстоящий год плодородие и богатство стране.

— Тогда идем, — сказал Навуходоносор.

Жрица молча поклонилась. Входные двери царского дома раскрылись прямо в синее весеннее небо. Царь и жрица вышли на неширокую площадку, ограниченную с двух сторон резными рельефными колоннами. Пестрая толпа придворных высыпала следом.

Щурясь на ярком солнце и ни на кого не глядя, они спустились по пологой лестнице. Во дворе их ждали колесницы. Фаланги гвардейцев обеспечивали порядок и охрану высоких особ. Роскошная процессия двинулась к Воротам богини Иштар: носилки жен царя, колесницы придворных, удобные повозки жрецов. В небе не было ни облачка. Солнце жгло. Поднялся сухой ветер. Кони, впряженные в колесницу царя, всхрапывали и задирали головы, и было видно, как вспухли вены на бронзовых руках возницы.

Навуходоносор обернулся. Позади следовала колесница верховной жрицы. При ярком свете дня она была так же прекрасна. Женщина улыбнулась царю. На ветру взлетали пряди ее волос, и прозрачная накидка наполнялась горячим ветром. Жрица была несказанно прекрасна. Навуходоносор отвернулся. Во всем был привкус пепла.

Тысячи людей бежали к Дороге процессий. Шествие со статуями богов возвращалось в Вавилон по суше. Дорога, которой не было равных, вела от Дома новогоднего праздника к Воротам Иштар. Гигантские толпы народа собрались здесь. Статуи богов везли на большой украшенной колеснице в Вавилон, красу царства, по дороге длиной пятьдесят гар^[4]. Стены ее были покрыты рельефами и изразцами. По небесному фону навстречу счастливым богам шли священные животные Иштар — львы с золотыми гривами. Дорога была устлана известняковыми плитами и, по краям — плитами из брекчии с алыми и белыми прожилками. Отовсюду летели букеты цветов, и казалось, что кони ступают по яркому ковру.

Ворота, украшенные снизу доверху кирпичом в голубой глазури, с фигурами быков и змеевидных драконов Мардука, раскрылись. Показалась роскошная процессия за городскими стенами. Навстречу колеснице богов выехала царская колесница. По обе стороны смолкли музыка и шум, и в наступившей солнечной, знойной, голубой тишине зазвучала молитва Навуходоносора:

— О мои боги, Набу и Мардук, когда вы торжественно въезжаете в Вавилон по этой дороге, пусть ваши уста изрекут обо мне доброе слово! Перед вами хожу я во дни моей жизни до самых далеких дней, пусть не состарюсь я и пребуду всегда в здравии тела и веселье сердца!

Крики ликования, восхваления богов и царя поднялись над стенами Дороги процессий, и отдельным рокочущим эхом полетели к городским окраинам. Теперь грандиозное шествие двинулось вдоль стен дворца до Эсагилы, чьи монументальные башни виднелись над храмовыми стенами. Вавилон бурлил, а над городом безмолвно возвышался зиккурат, равных которому не было в целом свете.

Сильный сухой ветер дул на необъятной равнине. Тучи опустились ниже и потекли быстрее, наискось, к далекому, ровному, точно меч, горизонту. Вокруг, и в небе и на земле, была пустота, заползающая в душу, крик и мучительный стон ветра. Хлопали полотнища шатров и палаток, пламя костров, невидимое в резком свете дня, металось и гудело. Здесь, в этом краю, не было теней. Безумное солнце выскакивало из-за горизонта, чтобы простоять в зените, как всевидящее око, до сумерек, и алым, раскаленным шаром покатиться в страну мертвых. Люди Авель-Мардука не были истощены физически — хватало еды и питья. Но принц все чаще замечал взгляды воинов, направленные вдаль, в необъятность, пустоту, где затеряешься, пропадешь, станешь выть с ветром, как неприкаянный дух. Молчаливая тоска была в этих взглядах. Равнина сковывала волю, выпивала по капле жизнь войска, и Авель-Мардук с каждым днем замечал все большие перемены.

Папирусы, приходящие из Вавилона, лишали принца покоя, вселяли такую тревогу, что он не мог спать по ночам. Идину удалось убедить Авель-Мардука, что отходить сейчас — преждевременно, что нельзя оставлять Хаттушаш, не свернув ему шею. Да, царь хеттов мертв, но есть преемник. И не пройдет и нескольких лет, как непокорный народ вновь восстанет, и вновь окрасятся кровью воды Галиса.

Третьего дня под стенами Хаттушаша сошлись оба войска. Жестокая была битва, но хетты понесли куда больший урон. Рука Вавилона сильна, и будет так во веки, пока стоит державный Вавилон перед лицом верховного законодателя Мардука. Так думал принц, глядя на сражение с кургана, где бесновался ветер… Вавилон уйдет из этого пустого края только с победой.

Теперь Авель-Мардук сидел у стола, облокотившись о тяжелую деревянную столешницу. Длинное платье с глубоким вырезом, без рукавов, подчеркивало красоту его атлетического тела. Волосы были скреплены драгоценной заколкой и покоились на спине, словно сложенные крылья летучей мыши.

Перед принцем лежал развернутый папирус. Он вглядывался в арамейские знаки, лицо его выражало задумчивость. Выл ветер, все тот же ветер, не стихающий ни днем, ни ночью. Он задувал под полог шатра, качались кисти на ложе принца, и трещало пламя в плоских чеканных чашах.

Вошел Идин. Он был в полном боевом облачении, с луком за спиной и коротким мечом у бедра. Одной рукой он снял шлем, другой откинул назад волосы, упавшие на лицо.

— Ты звал меня, — сказал он. Авель-Мардук кивнул, не поднимая глаз на Идина.

— Ты словно не рад победе, господин, — проговорил Идин. — Ты мрачен, словно Эрра стоит у тебя за спиной, словно ты сам — бог войны.

— У меня за спиной павшие воины, брат, — отвечал принц. — Каждый раз в сражениях я остаюсь с погибшими. Умираю с ними.

— Это плата за право быть принцем, — проговорил Идин и почтительно склонил голову.

Авель-Мардук задумчиво перебирал на столе свитки папируса и глиняные таблички. Донеслось ржание коней, где-то близко залаяли псы. Перекликалась дневная стража. Принц молчал. Идин подошел и остановился перед ним, глядя на склоненную благородную голову.

— Ты говоришь о плате. Нет, этого было бы мало! Судьба дает и тут же отнимает. Вот! Вот!!! — Авель-Мардук стиснул в кулак папирус и потряс им перед лицом Идина. — Вот! И это плата тоже! Жрецы готовят переворот. Династия, при которой Вавилон возвысился и стал процветающим городом, им неугодна. Все, чему служили мой отец и дед, им противно. Конечно! Они и под Ассирией неплохо жили. Подлецы!

Он бросил на стол папирус. Немного успокоился. Поправил платье. Его черные глаза горели гневом. Идин любил этот пронзительный взгляд, этого человека, ради которого неоднократно шел на смерть.

— Отец пишет, что считает своим долгом защитить меня, не дать расползтись гнили по всей стране. Но я знаю, он не пойдет на крайние меры, не поднимет руку на жрецов. Это должен сделать я, — принц положил руку на плечо друга. — Ты — мой соратник и брат. Ты-то знаешь, что я прав.

— Знаю, — кивнул Идин. Авель-Мардук улыбнулся.

— Наместник Хаттушаша понял, 'что шансов нет, он оказался не глупцом, что ж, это приятно. Хоть Хаттушаш и открыл ворота, город грабить не позволяю. Ни один кусочек серебра не должен пропасть, не должен быть разбит ни один горшок. Пусть побежденные прославляют щедрость Вавилона! Но мелкие города и селения, что попадутся на пути, — добыча воинов. Отметим победу и выпьем за скорое возвращение в прекрасный город, брат.

Авель — Мардук направился к столику, стоявшему отдельно. Круглые кувшины Междуречья соседствовали с изящными сосудами из Сирии и амфорами с Крита. Принц налил неразбавленного вина в две чаши, одну протянул Идину.

— Выступаем сегодня вечером. Пойдем быстро. Утром будем у Галиса. Нужно поскорее возвращаться, брат. Я должен быть с отцом.

Адапа проснулся оттого, что какой-то шум доносился снизу, из-под пола. Шум не затихал и не усиливался, он звучал монотонно и слаженно, точно гудение пчелиного роя, и только глиняная свистулька звучала глухо и грустно, хотя играющий пытался изобразить веселую мелодию.

Он открыл глаза. В комнате было темно. На столе стояла лампа, уже горевшая еле-еле. Она не могла дать света этому крохотному миру, ограниченному с четырех сторон, лишь красно-золотая аура мерцала в сумраке. Это был теплый сумрак, фиолетовый, с капелькой белил и краплаком в густых, клубящихся углах. Ламассатум спала, разметав черные, пряные волосы.

Сознание Адапы просыпалось медленно и сладко, разворачивая пестрые, измятые крылья. Воспоминание о том, что он пережил здесь, в этой комнате, с этой девушкой, взволновало его. И, улыбающийся, голый, он потянулся к ней. Кожа ее была так нежна, что даже легкие прикосновения оставляли на ней светло-коричневые пятна. Два маленьких холмика — ее груди — в ложных, пугливых отсветах лампы едва-едва поднимались и опускались. Дышала она бесшумно.

Адапа стал целовать ее медленными поцелуями, боясь разбудить, и желая, чтобы она проснулась. Он не хотел думать ни о чем: ни о том, что было до нее, ни о том, что будет потом, ни о том даже, что было между ними. И любовь ли это? Он боялся потерять, спугнуть этот волшебный миг, краткость которого он осознавал и который пытался удержать, продлить, выпить без остатка, оставить где-то вот здесь, у сердца. Он вдруг стал суеверным, говорил ей обо всем шепотом, и даже теперь, когда она спала, говорил с нею в своих мыслях. Адапа считал себя человеком мужественным, но теперь, обретя Ламассатум, он слабел. Вдруг Адапа с ужасом поймал себя на желании заплакать.

Ламассатум открыла глаза.

— Что ты делаешь? — прошептала она с улыбкой.

— Стараюсь не забыть вкус твоего поцелуя, — пошутил он.

— Ах ты, хитрец! — Она хлопнула его ладошкой по плечу. Звук получился звонкий, и они рассмеялись.

Они обнимались в этой случайной постели, Адапа твердил себе: «Не смогу… Не смогу — что?» Покрывала, густой жаркий воздух, весь мир пахли ею. Она не была невинна, но и искушенной в плотских утехах тоже не была. Она льнула к нему, охватывала всем телом, целовала воспаленными губами.

«Не смогу расстаться с ней…» Сердце Адапы колотилось. Он уже не слышал ничего, даже себя, лишь ее протяжные стоны, от которых сходил с ума.

Потом они лежали молча, и лампа догорела.

Набу-лишир ехал в неповоротливой повозке со скрипящим ободом. Солнце палило, и, кажется, по всему городу, куда ни сунься, стоял этот пряный, застенчивый, тревожный запах брошенных на мостовые и раздавленных цветов. Судье это было не так уж неприятно, но вызывало из потаенных уголков его памяти образ рано ушедшей в подземное царство жены. Запах увядающих цветов почему-то всегда будил одно и то же воспоминание.

Это случилось однажды, а потом много, много раз, его невеста, супруга, мать Адапы, некрасивая, романтичная девушка, подарила ему цветы, завезенные с севера, с такими толстыми стеблями. «Я люблю, знаешь, вот эти стебли, когда они скрипят…»

Поступки жены его удивляли. Это потом он разглядел ее красоту, но всю ее, до самого дна, так и не смог. Нупта была загадкой.

Колесо угодило в выбоину. Повозку тряхнуло. Набу-лишир дернул головой. Боже, боже, неужто задремал, прямо на солнцепеке, посреди вопящей улицы. Он сердито кашлянул, оправил платье. Краткий сон отозвался горечью во рту и головной болью. Колесный обод скрипел. Судья стиснул зубы.

Он въехал во двор собственного дома и, почти не разжимая губ, спросил у подбежавшего слуги: — Молодой господин вернулся?

— Нет, его не было, господин, — отозвался невольник, бывший кочевник, подставляя плечо судье.

Бормоча проклятия, Набу-лишир вошел в дом. Поведение сына ему не нравилось. Он, конечно, допускал, что предстоящие перемены в жизни могли выбить мальчишку из колеи. Но коль скоро этот вопрос решен, ему следует принять это как данность. Вместо того чтобы возблагодарить отца и небо, он ведет себя… Как именно сын себя ведет, Набу-лишир объяснить затруднился. Адапа — взрослый юноша, да и что невероятного в том, что в дни новогодних празднеств он веселится? Все бы ничего, если бы не взгляд сына, слепой, малярийный, который порой Набу-лишир ловил на себе, в блеске своего кольца, филиграни серебряных чаш — бессознательный взгляд человека, потерявшего привычную почву.

В рабочей комнате он подошел к столу. В глаза бросился развернутый папирус. Это было письмо Иштар-умми к нему, ее будущему свекру. Она интересуется Адапой, его характером, привычками и склонностями. Набу-лишир был поражен. Он считал подобный поступок недопустимым. Так запросто писать к нему! Никакого почтения! Иштар-умми избалованный ребенок, начисто лишенный скромности, как она могла решиться на такое? Сказать ее отцу? Пожалуй, не надо. Кто их разберет? Все точно с ума посходили. Набу-лишир протянул «м-да», свернул папирус и засунул под таблички.

Почему два дня назад, за завтраком, перебрасываясь с Адапой фразами, он решил, что мальчишка влюблен? Причем влюблен отнюдь не в свою невесту. Объяснений этому не было. Как не было и доказательств. Но почему-то Набу-лишир думал, что не ошибается, и что увлечение сына никому не принесет счастья.

— Была бы здесь Нупта, — вслух сказал он. — Уж она бы ему мозги быстро вправила.

Адапа любил только ее. Как и Набу-лишир. Но Нупты не было. Никогда не будет. Никогда.

Глава 21. ОБМАНУТЫЕ НАДЕЖДЫ

Колпак ночи был к лицу Вавилону. Высыпали звезды. Сил у жрицы хватало лишь на воспоминание об Уту-ане. Она всегда любила его, но раньше так о нем не тосковала. Анту-умми стояла на террасе, сложив на груди руки, и вглядывалась в мигающие глаза ночи. Покои Варад-Сина размещались на верхних уровнях, выше внешней стены храма, и отсюда кварталы Вавилона были как на ладони — тысячи красных огней.

«О, Вавилон! — Она тяжело и горестно вздохнула. — Завтра я покину твои пределы. Мой бог пойдет на запад, и я устремлюсь за ним, оставив за спиной твою синюю реку. Вавилон, город мечты».

Теперь жрица думала о возвращении в Борсиппу, о слепых улицах, и пене садов уютного городка. Ее красивые руки лежали на каменном парапете, и вся она походила на изваяние великой матери-богини.

Ее ладонь накрыла чья-то рука. Анту-умми вздрогнула — рука Варад-Сина. Он забрал в горсть ее пальцы; ладонь его была горячей и влажной.

— Куда ты смотришь? — прошептал он.

— Туда, — она указала подбородком на отдаленные огни.

— Да? И кто же там?

Анту-умми слегка отстранилась, — его дыхание обжигало шею. Невнятное чувство, томившее ее все эти дни, наконец, округлилось, приобрело завершенные черты — чувство брезгливости.

— Там рай, куда я стремилась. Место обманутых надежд. Он смотрит на меня тысячами глаз, каждый камень, каждая собака смеются надо мной!

Анту-умми напряглась и почувствовала, как он стиснул ее руку. Время от времени в темноте вскрикивали павлины, как заблудшие души.

— Ш-ш-ш, — услышала она успокаивающее, змеиное шипение Варад-Сина. — Откуда это настроение, милая?

Свободной рукой жрец убрал прядь ее волос, обнажая плавный изгиб шеи.

Поцелуй был похож на удар бича. Анту-умми резко повернулась. Теперь она стояла лицом к Варад-Сину, прижимаясь спиной к парапету, ощущая позвонками твердость и насмешливое тепло камня. Злоба закипала в ней, но усилием воли она сдерживала себя. «Враг, ты мой враг!» — твердила она про себя, и от внезапного осознания этой истины почувствовала, как незримый камень свалился с ее плеч.

— У нас был договор, — глаза Анту-умми сузились. Она смотрела на Варад-Сина точно из тумана, сквозь алую дымку гнева. — Ты не можешь упрекнуть меня в его несоблюдении.

Варад-Син рассмеялся, показывая ряд крупных зубов.

— Почему ты так холодна, милая? Я не узнаю тебя. Посмотри вокруг, Анту-умми, посмотри, какой чудесный вечер! Вавилон смотрит на тебя.

— Утром я уезжаю, — возразила жрица.

— Можно ли уйти отсюда по своей воле? Во всем мире не найдется города под стать этому. Великая башня поднялась до самых звезд, нет числа храмам, чья роскошь соперничает с роскошью дворцов. — Анту-умми молчала. — Сады парят в небе, и вырастают горы сокровищ.

Варад-Син погладил ее по щеке. Анту-умми осталась безучастной.

— Ты уезжаешь, — жрец перестал улыбаться, в его голосе женщине почудилось сожаление. — Что ж, на все воля богов.

— Ты смеешься надо мной, верховный жрец? — после тяжелого молчания произнесла Анту-умми.

Она спрятала за спину руки, чтобы Варад-Син не увидел ее стиснутых кулаков. — Настала пора соблюсти условия. Я не видела документа, назначающего моего сына в Вавилон, а между тем…

— Да, да, милая, знаю, — он постукивал указательным пальцем по губам, точно призывая Анту-умми к молчанию.

Она поняла, что все пропало, ничего не будет, что еженощные пытки на стариковском ложе оказались лишь омерзительной гримасой судьбы. Ей хотелось закричать, обвинить его в вероломстве, плюнуть в эти лишенные блеска глаза под складками век. Но выглядела она спокойной. Ее угнетало даже не столько то, что бывшее в этой комнате станет преследовать ее в любой день, на любом углу, — страшно было проигрывать.

— Красивая женщина. Почему ты так неосмотрительна? Мы все — смертные, бедняки перед лицом богов, наши желания затмевают наш разум. И ничего с этим поделать нельзя, ничего, милая.

Варад-Син касался ее лица, очерчивая контуры теплыми, слегка шершавыми пальцами с сумрачным блеском драгоценностей, такими же смутными и дрожащими, как ее сердце, ее обморочная душа. Анту-умми не сняла еще с себя праздничного облачения, ее платье под глубокими складками скрывало стройное тело, на груди лежал венок из розовых лилий, едва узнаваемым ароматом орошая воздух вокруг ее головы.

Ночь путалась в горячие шелка жасмина и сандала, обмершие лилии льнули к ее коже в жемчужной испарине — последняя улыбка исчезающей красоты.

— Но человек без желаний мертв, ибо желания движут нами, страсть к завоеванию. — Жрец прикоснулся сухими губами к ее виску. — Желания людей не всегда совпадают, и тогда в игру вступают иные правила. Всегда каждый старается только ради себя. Хочешь, поговорим об этом на ложе?

Анту-умми не успела ответить. Раздался приглушенный стук сандалий. Варад-Син повернулся, закрывая ее собой. Это была излишняя предосторожность, она и сама не желала, чтобы ее видели здесь. Прикрыв лицо тонким покрывалом, она попятилась, шаг за шагом отдаляясь от жидкого круга света, падающего изнутри на черно-белый мозаичный пол. Тьма принимала ее в свой разлом, свои глубины, где таяло даже это жалкое свечение огней, горящих во дворе в огромных медных чашах. Анту-умми неслышно скользнула за плотный занавес в одной из арок.

Человек вошел на террасу и медленно двинулся к Варад-Сину, который, заложив за спину руки и покачиваясь с мыска на пятку, ожидал его. Это был жрец храма Иштар, высокий человек с широкими плечами, еще достаточно молодой, что чувствовалось по твердости шага. Одежда посетителя была проста, если не сказать больше: серый плащ скрывал руки, а капюшон — лицо. Он отличался способностью к мимикрии и любовью к шумерской культуре, звали его Нинурта. В тот краткий миг, когда, появившись на террасе, он стал спиной к свету и вокруг его черной непроницаемой фигуры засветилась аура, Варад-Син отвел глаза. Очень уж внушительным показался ему Нинурта, и это было неприятно верховному жрецу.

— Ты один здесь, господин? — спросил негромко гость, приблизившись к Варад-Сину.

Тот помедлил с ответом. Он отвлекся на секунду, и Анту-умми исчезла, но куда? Ему казалось, что жрица ушла по одной из тех скрытых лестниц, которые он показал ей, хотелось так думать. Он разлепил сухие губы.

— Я. один. Зачем ты пришел?

— Меня прислали, чтобы сообщить тебе…

Варад-Син сделал предупреждающий жест, подошел вплотную к жрецу.

— Кто? Кто тебя прислал? — произнес он, разделяя слова.

— Совет…

— Так-так, продолжай.

— Совет считает, что нельзя больше оставаться в бездействии. У нас достаточно сил, чтобы совершить задуманное. И сделать это нужно теперь, когда фаланги царского зятя в Сирии, а Авель-Мардук у хеттов. Царь болен, народ знает об этом, поэтому никого не удивит, если его не станет. Именно теперь благоприятный момент для перемен, но скоро он исчезнет. Совету известно, что принц возвращается. Войска перешли Галис и находятся на Таурусском плоскогорье. Если мы не будем медлить, Авель-Мардук вернется уже в иной Вавилон, и ему придется смириться с новыми условиями. Совет хочет видеть тебя, влиятельные мужи просят тебя об этом. Они хотят встретиться здесь, в храме Мардука.

Варад-Син пораженно молчал, он не мог найти слов, чтобы выразить свое возмущение. Он сглотнул всухую и, наконец, произнес:

— Нельзя убивать царя. Навуходоносора любит чернь. Да, царь болен, но не смертельно, и если его вдруг не станет, народ возмутится, и вот тогда вам не помогут ни стены храмов, ни купленная армия. Они примут Авель-Мардука. Нет, он не будет изгнанником, как думает совет, нет, он станет царем!

И тем сильнее будут его почитать, потому что отец его вероломно убит! И тогда ни Набониду с его элитой, ни жрецам не видать ни трона, ни власти. Сейчас остается только одно — ждать. Пусть Навуходоносор уйдет с миром в Страну без возврата. Авель-Мардука задавить будет не трудно. А другие наследники, Нергал-шарусур и Лабати-Мардук, подобны песчинкам в океане мироздания, их унесет в небытие, и никто о них не вспомнит. Нужно уметь ждать, а дождавшись своего часа, бить наверняка. Только так мы достигнем успеха.

Варад-Син оставил собеседника и пошел в спальный покой, но, вспомнив о чем-то, вернулся.

— Вот еще что, Нинурта, — произнес он. — Скажи совету, что в стенах Эсагилы заговорщикам не место. И впредь я буду назначать им встречи, а никак не наоборот.

Звук шагов Варад-Сина смолкал, а Нинурта стоял неподвижно, глядя на огни города. Он так и не снял капюшона, и лицо его оставалось во тьме. Знойный вечер летал в черном воздухе, подхватывая песчинки, цветки, мелкий сор, что кружился над полом, и ни Варад-Син, ни Нинурта, ни Анту-умми не видели, как поднялся в воздух лепесток лилии и был унесен в весеннюю буйную тьму.

Уже с утра в открытое окно задувал горячий ветер, а со двора, стоило распахнуть дверь, несло жаром, как из раскаленной печи. Сумукан-иддин ходил по северному залу походкой морехода — широко ставя ступни. Был хмур. Теперь это стало его обычным настроением. Портился характер, он это чувствовал. И связывал перемену настроения только с одной причиной. С этой проклятой свадьбой!

Он сел в кресло; вытянул ноги. Мысли об одном и том же сводили его с ума. Да, он не хочет расставаться с Иштар-умми, и это голая правда. Он любит ее, что делать с этим, что?! «Если бы я был настоящим мужчиной, я бы пошел сейчас к ней, и она стала бы моей, а потом утопился бы в Евфрате». Он глухо застонал и потер глаза. С того дня, с того самого момента, когда он допустил мысль, что Иштар-умми может стать для него чем-то большим, чем дочь, он перестал быть отцом. Скорее бы уж все закончилось, скорее бы состоялось бракосочетание, и он снова уйдет с караваном подальше отсюда.

— Сара! — крикнул он так, что запело тонкое восточное стекло на столе. Кто-то быстро пробежал в смежной комнате, послышались мужские голоса и отдаленный женский, который ему был нужен теперь. — Сара, где ты? Иди сюда, я сказал!

Крик немного успокоил нервы, и когда она, наконец, вошла, взгляд его был холоден и ясен, как день на закате года, рассеялась мутная поволока безумия, уже был свет, он даже смог улыбнуться ей. Сара отозвалась на его улыбку, и Сумукан-ид-дин заметил, как вытянулись лучики морщин у ее глаз.

— Подойди, — сказал он.

И пока она шла по толстому ковру, где порхали стрекозы и райские птицы, все время смотрела на его руки, лежащие на подлокотниках. Несколько часов назад он снял все перстни, чтобы случайно ее не поранить, и Сара любила его истово в сиреневой тьме предрассветных минут.

Сумукан-иддин поднял глаза — вот она стоит перед ним, как ассирийская каменная статуя, нежная архаичная улыбка чуть тронула ее губы. Странно, как он мог столько лет не замечать красоты этих' глаз. Трудно дышать, в сердце пламя и лед. Он любит Иштар-умми так же болезненно и безвыходно, как безнадежно холоден к другим женщинам, к красавице Саре.

— Побудь рядом со мной, — сказал он. — Присядь. — И кивнул на кресло, стоящее напротив. Сара покачала головой. Ее темные глаза переполнял свет нежности.

— Я принадлежу тебе, господин. — Возразила она. — И мое место здесь, у твоих ног.

Она села на ковер, и он положил раскрытую ладонь на ее голову, теплые завитые волосы, в которых светились нити с ограненными стеклянными бусинами.

— У моих ног, — повторил он. ~ Всегда ли было так?

— Не знаю. Мне, порой, кажется, что с первого дня, как только я вошла в этот дом и увидела тебя.

— Прошло много лет с тех пор.

— Да, — она печально вздохнула. — Много. Я не могла и мечтать, что когда-нибудь прикоснусь к тебе. Я запрещала себе думать об этом.

— Почему? Разве это так невозможно? Ты могла стать моей наложницей.

— Зачем говорить об этом? Случись такое, любила бы я тебя так, как теперь? Ты не мог этого допустить. Ты не такой, как другие мужчины.

— Разве ты знаешь мужчин? — глаза Сумукан-иддина сузились.

Сара не смотрела не него и не увидела его изменившегося лица.

— Я знаю, как они поступают, слышу, о чем говорят.

— И тебе этого достаточно?

— Да.

Он наклонился, коснулся щекой ее волос, Сара подняла к нему свое лицо, и он поцеловал ее чистый, светлый лоб.

— Сара, — прошептал он. — Сара, ты ошибаешься! Тебе только кажется, что я лучше, честнее тех, кого ты не знаешь. Но это неправда. Я жесток, я — чудовище. Сара, меня не за что любить, и я докажу тебе это. Ахмед!

В приоткрытую дверь заглянул египтянин с миндалевидными глазами и перебитым носом.

–. Возьми эту женщину, — приказал Сумукан-иддин; — Она виновна. Десяти плетей ей хватит. Не жалей ее, слышишь!

Ахмед не посмел пройти по ковру. Остановившись у дверей, он выжидающе смотрел на Сару. Она онемела, от слов Сумукан-иддина руки ее похолодели. Она неловко поднялась, наступив на собственный подол.

— Иди, — сказал Сумукан-иддин, и на деревянных ногах она направилась к Ахмеду.

— Сара!

Она с надеждой обернулась.

— Потом придешь в мою спальню. Мне интересно, будешь ли ты готова и дальше любить меня.

Глава 22. ТАБЛИЦЫ СУДЕБ

С тех пор как он принес в жертву Мардуку хеттскую красавицу, сон повторялся каждую ночь. Принц старался понять, почему бог посылает ему эти тревожные видения: Мардук недоволен жертвой или хочет его о чем-то предупредить? Но разве можно изменить то, что уже начертал грифелем в таблице судеб бог мудрости Набу?

Авель-Мардук стоял на виду неприятельского войска, голый, с мечом в руке. Земля, сожженная полуденным зноем, тихо гудела, и этот утробный гул проникал в него, сквозь него, так, что воздух был весь наполнен им, обугливалась душа. Ассирийские фаланги стояли на плоской равнине, а на юге высились стены города с башней Мардука.

На флангах выстроились шеренги тяжелой пехоты, ощетинившиеся копьями и прикрытые огромными трапециями щитов. За ними — лучники и пращники, без панцирей, в остроконечных бронзовых шлемах. Прямо по центру стояли элитные войска — боевые колесницы, на которых сражалась знать Ассирийского царства. В безмолвии, в тишине ночи всхрапывали кони, сотни лун отражались в чешуйчатых доспехах всадников — по обе руки от колесниц расположилась конница.

Луна, на несколько мгновений скрывшаяся за облаками, вновь вышла на небо. От молчаливой громады войска отделился всадник и направился к принцу. Конь твердо ступал по гудящей земле, с тихим шелестом вышел из ножен меч.

Авель — Мардук стоял в самом центре мира и ждал врага. Рука его сжимала горячую рукоять меча, гарда не давала пальцам скользить. Он знал, что умрет, и хотел увидеть лицо своей смерти. Конь пошел галопом, но всадник приближался медленно, плавно, конь словно парил в жарком ночном воздухе. Они — и всадник, и скакун — слились воедино, имя чему власть и смерть, и в этом была красота мгновения, красота всего мира, сверкнувшая на острие черного клинка.

Он снова, как в годы отрочества, слышал звенящий голос старого жреца-хранителя, поведавшего ему эту историю.

«Телами убитых заполнил я площади города. Царя Вавилона увел в плен. Воины мои забрали себе богатства жителей города и разбили богов их.

Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал…»

И тут же издалека летел другой голос, повторявший все те же слова, голос воина, от звуков которого стыла кровь. Плащ всадника летел, как хлопья пепла, как ночь, разорванная в клочья. Конские копыта вырывали куски дерна.

Авель-Мардук держал меч обеими руками, готовясь к битве, и как раз в тот миг увидел лицо всадника, искаженное боевым криком, и узнал его. Это был Синаххериб, сын Саргона Второго, правитель Ашшура, сто двадцать семь лет назад разрушивший Вавилон. И теперь его войско снова пришло на равнину Шумера — как раз в тот миг, когда голова принца, срезанная клинком, покатилась в жесткой траве, и черная кровь фонтаном ударила в черное небо.

Авель-Мардук раскрыл глаза. Сумрак — уже иной, реальный — с журчанием полился в душу. Принц сбросил с себя покрывало, точно это была вязкая паутина. Потрескивали лампы, красноватые языки дрожали — масло почти все выгорело. Снова тот же кошмар. Авель-Мардуку казалось, что он волею судьбы застрял в одной из ветреных, беспокойных ночей Анатолии, где воют бешеные хеттские волки.

Сон предвещал беду. Недаром ему снился Синаххериб — человек, некогда уничтоживший Вавилон. И снова, в который уже раз, принц почувствовал, что опасность близко, она словно стоит у дверей, ожидая, когда он сам распахнет их.

— Стража! — крикнул Авель-Мардук, вытирая липкий пот со лба тыльной стороной ладони.

Полог откинулся, и в шатер шагнули двое в панцирях, с копьями в руках.

— Начальника ночного караула ко мне, — распорядился принц.

Когда Шумукйн, сорокалетний воин с густой бородой и безобразным шрамом, пересекающим наискось лоб, вошел к принцу, Авель-Мардук, поставив ногу на скамью, затягивал шнуры поножей.

— Господин, — Шумукйн покашлял в кулак, прочищая горло. — Что заставило тебя пренебречь отдыхом? Чем я могу служить тебе?

Авель-Мардук выпрямился, не спеша направился к воину, растирая левое запястье.

— Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал. Я сокрушил город потоками воды, превратив его в луг, а телами заполнил земные пустоты.

Начальник стражи изумленно смотрел на принца, в его темные, злые глаза. Наконец, с опаской поглядывая по сторонам, проговорил:

— Мардук, бог богов, на все твоя воля! Что ты такое говоришь, господин, уж не демоны ли в тебя вселились?

— Тебя страшат злые духи, воин, но худшего ты не знаешь. Передай всем начальникам войска — пусть выступают.

— Господин! Еще не прошло и двух часов! Люди устали.

Авель-Мардук улыбнулся.

— Знаю. — Он взял обеими руками панцирь, стоящий на скамье. — На, держи. Помоги своему принцу.

Застежки ремней стукнули о бронзовые пластины панциря. Авель-Мардук вытянул руки, и Шуму-кин, конечно, помог ему.

Все то, что не могли сказать друг другу в истекшие дни, они сказали сегодня. Окраины квартала Рука небес засыпали, еще где-то неподалеку слышался веселый хор в сопровождении женских и мужских флейт, но это уже была не хвала дню, а скорее, готовность принять мрак, всю его красу и ужас на Пятачок Ювелиров Ламассатум пришла немного раньше, и теперь, поджав ноги, сидела на старом алтаре с трещиной, откуда рос зеленый вьюн. Адапа подошел, обнял ее, она вся напряглась, вытянулась, запрокинула голову, он поцеловал ее голую шею.

— Ах, Адапа, Адапа, поцелуи твои как огонь жгут. Мучительны они для меня.

— А тепла неужто нет? — он сильнее прижал возлюбленную к себе.

— Есть, любимый, есть тепло. Но это уже потом, когда ты уходишь, а я все думаю о тебе, думаю, никак в себя прийти не могу. А когда ты рядом — жжешь, и каждый раз болят эти ожоги встреч.

Она встала с каменного алтаря, обняла его за шею.

— Никогда не любила я, а тебя люблю, и всегда любить буду, сколько буду жить на свете.

У нее были теплые волосы, Адапа зарывался в них лицом, целовал спирали прядей, ее затылок, макушку, прижимал ее лоб к своей груди. Она вся пахла юностью, ванилью, имбирем, травами равнины, зреющими на ветру.

— Знаешь, — шептала она торопливо, задыхаясь, будто боясь упустить, не сказать чего-то. — Я как впервые тебя увидела, сразу поняла, что ты — мой человек. Но я боялась, слышишь, Адапа, я всего боялась! Я смотрела на тебя издалека и пряталась. Это уже потом, потом я поняла, что ты будешь меня искать, что ты меня ищешь. Я шла к тебе, сгорая от стыда и страха, слишком уж большая разница между нами.

— Ламассатум, что ты такое говоришь? — изумился Адапа. — Я люблю тебя, как только возможно. — Его большой палец заскользил по ее щеке, глаза затуманились, все вдруг стало, размытым. Он плакал, и ее прекрасные глаза тоже источали соленую влагу. Горячие дорожки слез бежали по нежному лицу, встречаясь под подбородком. Он пытался осушить эти потоки ладонями, губами, и Ламассатум вдруг заплакала навзрыд.

— Не надо, — уговаривал он. — Не надо, не плачь, не плачь, не плачь.

— Если бы я не была такой глупой, таким ребенком, я бы сразу пришла к тебе. Столько дней ушли впустую, боже мой, а ведь уже тогда мы могли быть вместе! Как я жалею о них, Адапа, если бы ты знал!

Она, наконец, перестала рыдать, и теперь только всхлипывала, но вскоре затихла, и Адапа, совсем потерявший голову из-за этих слез, теперь обнимал ее, тихо покачиваясь, словно баюкая.

Ламассатум подняла голову, посмотрела на него долгим взглядом, и он не отрывал глаз от ее лица. После долгих слез лицо ее казалось иным, красота — идеальной. Каждый раз, глядя на возлюбленную, Адапа благодарил судьбу за щедрость и пугался, что встречи с этой девушкой могло не произойти никогда.

— Адапа, — она сжала его ладонь. — Ты будешь меня любить? Я ничего не требую, ничего, но мне будет легче, если ты не совсем забудешь меня.

— Что это ты говоришь так, точно прощаешься? — испуганно прошептал Адапа.

Сердце его бешено колотилось. Он сам шел сегодня к Ламассатум с признаниями: нечестно скрывать от нее предстоящие перемены в его судьбе… Но так что же, получается, она тоже связана обязательствами? Неужели теперь, здесь, в эту самую минуту у них все и закончится?

— Адапа, нам придется проститься, — сказала Ламассатум. — Кончился новогодний праздник, все эти счастливые дни, когда все возможно… Когда раб может почувствовать себя господином, и даже может быть любовь у таких, как мы.

— Таких, как мы? А что в этом странного, Ламассатум?

— Все странно. Все, понимаешь! Твой мир недоступен для меня. Твои родители знатны, не так ли?

— Мой отец судья, — Адапа непонимающе пожал плечами.

— Вот видишь.

— Ламассатум, ты хочешь сказать, что ты бедна? Ну, и что в этом такого? Это не дает мне права…

— Это мне не дает права даже смотреть в твою сторону! — она закусила губу, отвернулась.

Он наклонился, чтоб увидеть ее лицо, взял за подбородок.

— Посмотри на меня. — Она отрицательно покачала головой. — Я ничего не понимаю, объясни, Ламассатум..

— Нечего объяснять, — отозвалась она. — Я принадлежу другому.

Ревность змеей вползла в сердце. В висках у Адапы гулко застучали мелкие молоточки.

— Ты разве замужем?

— Нет, я рабыня.

Адапа пораженно смотрел на нее.

— Не может быть, — наконец произнес он. — Ты не похожа на… Кто твой хозяин?

— Один крупный чиновник, — неохотно отозвалась Ламассатум. — Он служит во дворце, от него многие зависят. — Губы ее растянулись в улыбке. — Я не похожа на невольницу? У меня не выбрит лоб, нет клейма!

— Я хотел сказать, что ты очень уверенно ведешь себя, ты казалась мне раскованной, даже избалованной девушкой. Ты — наложница?

— Нет, я не служу в гареме. Даже не знаю, почему господин выбрал меня, у него есть девушки красивее, но он на них не смотрит. Я всегда рядом с ним, пою, читаю стихи, готовлю напитки. Иногда он делает мне подарки. Я думаю, что мне повезло. Могло быть гораздо хуже. А в тот день, когда я увидела тебя на пороге школы, это была случайность. Я недавно во дворце и еще не знала всего, я просто ошиблась, меня сама богиня привела к тебе. Я долго потом думала, что люди просто игрушки для богов.

— Жизнь вообще полна случайностей, — сказал Адапа.

В мыслях снова возник тот день, поток солнечного света, в котором на мгновение мелькнула она, вся светящаяся, словно обещание счастья. Только для него. Разве он мог не последовать за ней?

— Я больше не смогу приходить к тебе, мне нельзя покидать дворец. За мной следит один человек… Он обо всем докладывает господину. Но это еще не все. Я люблю тебя, Адапа, люблю так сильно, что, порой, мне становится трудно дышать. И с каждой нашей встречей я привязываюсь к тебе все больше. Но теперь мы оба знаем, что вместе нам не быть, и если я не уйду сейчас, я умру! Умру!

— Ламассатум, милая.

— Нет, нет, подожди, не обнимай меня. — Она крепко стиснула его запястья. — Прости меня, пожалуйста.

— Мне не за что прощать тебя.

— Почему судьба так жестока, Адапа?

— Она не жестока, просто мы не все видим. Ты прости меня, милая, я виноват перед тобой. Я должен сказать тебе, что связан обязательствами, которых не могу нарушить.

— Я, кажется, догадываюсь. — Ламассатум закрыла ладонью рот, чтобы не закричать от боли, вцепившейся в ее сердце. — У тебя есть невеста? Да?

— Есть, — он кивнул. — Ее выбрал для меня отец. Он считает, что женитьба — одно из условий для начала успешной карьеры.

— Она богата?

— Да, ее отец богат и уважаем в Вавилоне. Свадьба назначена на пятнадцатое нисанну.

— Но это же через два дня!

— Если бы я не был таким трусом, я не подчинился бы отцу. Разве брак с нелюбимой женщиной может быть счастливым? Но слово отца — камень.

— Мне пора уже, — сказала она.

Голос Ламассатум изменился, в нем появилась какая-то отстраненность, и это точно ледяной водой окатило Адапу.

— Подожди! — он схватил ее за руку.

— Что?

— Не знаю. Я не знаю, что сказать тебе. Я понимаю, что ты сейчас уйдешь, но не представляю, что будет со мной завтра, через неделю, потом…

— Скоро ты будешь принадлежать другой женщине, будешь ее целовать. Женщину своего круга. Так и должно быть. Все правильно, Адапа мы не стоим друг друга. Прощай.

Она быстро поцеловала его и, повернувшись, скрылась во тьме. Была и нет. Его слух еще различал скрип гравия под ее легкой бегущей стопой, томный шорох жасмина. Потом все стихло. Один, расстроенный, вконец опустошенный, он сел на алтарь, на его согбенную спину лег груз беды, ни с чем не сравнимой по значению, разве вот только со смертью матери.

— Девушка, которую я люблю, — сказал он сам себе.

И вдруг пришла мятежная мысль, что все еще можно поправить, вернуть Ламассатум, отказаться от чудовищного бракосочетания, которое лишь испортит ему жизнь. Пусть даже отец лишит его наследства, выгонит из дома, пусть — какая разница, если любимая будет с ним? У него есть кое-какие собственные деньги, он выкупит ее и даст свободу. Перспектива счастья так манила, так светилась лазурью где-то вдалеке, что ему казалось, все так и будет, что уже так к есть на самом деле, и осталось только почувствовать реальность новой жизни… Но еще только думая об этом, прокручивая в голове новые сюжеты, он знал, что ничего такого не сделает.

Адапа закрыл лицо руками. Ладони, рукава платья пахли ею, и он глухо, тихонечко завыл.

В свадебном наряде Иштар-умми стояла посреди своей спальни. Дверь, ведущая на балюстраду, была распахнута, смутным, ровным рокотом доносился голос города, во дворе невольник точил ножи. Холодный шелест металла о точильный камень возбуждал. Иштар-умми любила этот звук, как любила все, что было связано с силой и властью.

Сара держала перед ней зеркало в костяной оправе. Иштар-умми поворачивалась то тем, то другим боком, принимала совсем уж немыслимые позы, чтобы увидеть себя со спины.

— Хватит! — наконец, разгневанно крикнула она. — Так я или окосею, или сверну себе шею! Где эти негодницы? Их только за смертью посылать. Все, с меня хватит, я так больше не могу! Велю их высечь. Давно уж пора, честное слово.

— Успокойся, — сказала Сара. — Ты ведешь себя как ребенок. Имей хоть каплю терпения.

— Постараюсь. — Иштар-умми надула яркие губки. — Постараюсь не убить этих девчонок, когда они явятся. Я. не люблю ждать, ты знаешь.

— Иштар-умми, — с укором сказала аравитянка. — Пора взрослеть, понять, что что-то происходит не всегда так, как тебе хотелось бы. Таково течение жизни.

— О, Сара! — Иштар-умми закатила глаза. — Ты опять! Неужели даже в доме мужа я не избавлюсь от твоих нотаций!

— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой? — голос Сары задрожал.

Иштар-умми удивленно вскинула брови и посмотрела на Сару долгим взглядом:

— Что?

— Ничего.

— Подожди, что значит «ничего»? Я и не думала расставаться с тобой. Конечно, ты будешь жить со мной в новом доме. Ты мне как мать! Или нет?

— Спасибо, дорогая, — Сара смертельно побледнела. — Я сделаю так, как ты захочешь.

— Вот и хорошо! — Иштар-умми щелкнула пальцами. — Скажи, я ведь прекрасна, правда? А в этом наряде я лучше во много раз. Я тебе нравлюсь? Что молчишь? Подними зеркало выше, так, теперь чуть опусти, еще ниже. Тебе не кажется, что вот тут какие-то сборки? Нет? Странно, а мне тесно, вот именно здесь, в этом самом месте.

Сара безропотно то поднимала, то опускала небольшое зеркало, позволяя юной госпоже придирчиво осматривать свадебный наряд. Рабыня, погруженная в свои мысли, по какому-то наитию угадывала, что нужно делать, потому что приказаний Иштар-умми уже не слышала: Сара думала о Сумукан-иддине.

— Ах, это вы, по вам уже кнут плачет! — крикнула Иштар-умми, повернувшись к служанкам, которые вносили в спальню зеркало в рост человека в тяжелой бронзовой оправе.

— Ставьте его сюда. Я уже намаялась с этой гадостью! — Она указала на круглое зеркало, которое держала Сара. — Да убери же ты его, наконец!

Иштар-умми хлопнула Сару по руке, пальцы аравитянки разжались, и зеркало со звуком лопнувшей арфовой струны, ударилось о глиняный пол. Казалось, что воздух в комнате раскололся надвое, и в этот разлом вползла зловещая тишина. Иштар-умми почувствовала болезненный укол в сердце, рот ее был полуоткрыт, глаза расширились от ужаса.

Сара подняла зеркало, осторожно держа за оправу. От удара на бронзовой поверхности появились бугорки и вмятины, и отражение лица рабыни приобрело уродливые черты. Подошла Иштар-умми, и на заднем плане появилось ее перекошенное, с неестественно высоким лбом, расплывчатыми щеками и узким подбородком, лицо.

.— Что это значит? — прошептала она.

— Не смотри в это зеркало, — отозвалась Сара. — Не надо.

Набу-лишир поднялся из кресла. В зале судебных заседаний стоял невообразимый шум. Пожилая женщина, мать осужденной, истошно кричала и все норовила броситься ниц перед судьями. Плачущие женщины повели ее к дверям. Судебное заседание, было окончено, но это был еще не конец, следовала завершающая часть действия — казнь.

Он осудил молодую женщину на смерть за прелюбодеяние, и иначе не мог — таков закон, и от пего, государственного судьи, зависит незыблемость закона. Зал постепенно пустел, крики и плач теперь заполнили двор, но вот и они постепенно стихли. Стражники с дротиками в руках недвижимо стояли по периметру зала, в распахнутую дверь лился солнечный свет.

Коллеги Набу-лишира и старейшины также вставали из кресел, обсуждая вполголоса свои дела, кто-то тронул Набу-лишира за рукав. Прощаясь, он почтительно поклонился; седой крепкий старик что-то с улыбкой говорил ему, обдавая запахом лука, и Набу-лишир спокойно отвечал. Наконец, и они вышли, унося с достоинством свои головы, и Набу-лишир спустился по ступенькам на мозаичный пол. Сандалии стучали непривычно громко, он прислушивался к одинокому звуку, медленному звуку своих шагов. Горели тусклые светильники, и тени на стенных барельефах углублялись, в то время как за пределами судебного здания пылал день.

Он дошел до левой стены зала и повернул назад, каменные правители и боги провожали его глазами. Нет, конечно, Набу-лишир не корил себя, он был человеком трезвого ума, но практика показывала, что людей не слишком пугает перспектива наказания, они идут на любые жертвы ради любви. И эта девушка, которую сейчас убьют, знала, что в итоге так и будет, и все-таки совершила преступление.

Толпа движется в сторону городских ворот. Осужденная на казнь в сопровождении вооруженных людей по лестнице восходит на башню. На ней длинное платье без пояса, голова не покрыта, как у уличных женщин. Под внешней стеной собираются люди, толпа растет. Башня уходит в небо, на площадке душно, горячий ветер сушит губы, рвет волосы и платье, и эти прикосновения жизни бесконечно дороги. Буйствует день, небесная синь пьет глаза. Женщину подвели к краю, помогли подняться на парапет. Легкий толчок в спину, и она летит.

Набу-лишир закрыл глаза.

— Любовь, — сказал он и вздохнул. — Все — суета. Судья оглянулся вокруг. Пора уходить. Завтра предстоит трудный день, наполненный хлопотами, — бракосочетание его сына с благородной девицей. Он был рад этому. Взгляд его остановился на одном из стражей. Набу-лишир, будто невзначай, приблизился к нему.

— В битве, которой нет равных, победу добыл, — проговорил он задумчиво.

Воин не шелохнулся, тень лежала на его бесстрастном лице. Судья повернулся на пятках и широким шагом ринулся прочь из зала в жидкое золото солнца, громко декламируя на ходу:

Оранжевый свет дрожал на барельефах, выявляя фрагменты мозаики на полу, где ануннаки — божества земли и подземного мира — кланялись своему создателю Мардуку. Тишина спустилась со сводов. Воины будут стоять до заката, но потом уйдут и они.

Глава 23. ОЖИДАНИЕ

В сопровождении нескольких рабов Адапа шел по одной из центральных улиц. Позади остался большой базар, где от давки и разноголосого крика он едва не сошел с ума. Адапа устал, очень устал. Уже больше суток без перерыва он прокручивал в голове минуты последней встречи с Ламассатум. Он был бессилен остановить водоворот сознания, губивший его, ничего уже не мог.

Он ходил по базару как во сне. Торговцы при виде молодого господина оживлялись необычайно, наперебой расхваливая свой товар. На все предложения он отвечал лишь:

— Годится, — и раб-казначей принимался торговаться с купцом.

Адапа покупал подарки невесте, думая о Ламассатум. Переливы дорогих тканей, блеск драгоценностей возбуждали его больной мозг, терзали душу. Бледный, в испарине, он покинул торговые ряды. Едва оказавшись на чуть более спокойной улице, он пошел быстрым шагом, так, что его люди, нагруженные покупками, едва за ним поспевали. Раб, ведавший деньгами, пытался его остановить, Адапа раздраженно отмахивался, но вскоре и сам сообразил, что идет не в ту сторону. Тогда он приказал невольникам отправляться домой и передать отцу, что будет позже.

Уже миновал полдень, тени осторожно карабкались по стенам, пахло свежим хлебом, где-то плакал младенец, и пела девушка. Были и другие звуки, сливающиеся в обычный городской шум, но Адапа уже не обращал на них внимания, прислушиваясь только к этим двум голосам, хрустальным призракам, которые ухитрились проникнуть в его воспаленный воображением мозг, а больше и не было ничего.

Заложив руки за спину, Адапа шел теперь неторопливо по той стороне улицы, где неширокой полосой лежала тень. Все было как всегда, и именно это его и удивляло. Расставание с Ламассатум стало маленькой смертью. И что же? Он — почти мертвец, а мир не переменился ни капли. Так же было и тогда, когда умерла мама. Он тогда окоченел, сердце превратилось в комок глины, ему тяжело было смотреть на других людей — во всем чудилась фальшь. Кажется, с тех пор он так до конца и не пришел в себя, какая-то часть его все время мерзла. А Ламассатум он любил другой любовью, но корни ее крылись в том, что она так похожа на Нупту.

Адапа сворачивал то на одну, то на другую улицу, и они, прямые и длинные, как копья, все двигались куда-то, и он шел вдоль домов, до краев наполненных жизнью, о которой он никогда не узнает. Все это вписывалось в его теперешнее ощущение бытия — эти высокие тротуары, косые тени, словно мехом отороченные коричневой плесенью у фундаментов, стоны чужой арфы.

В отдалении юноша заметил группу людей, которая пребывала в движении и возрастала. Он ускорил шаг, и монотонный стон, который он слышал, оформился в молитвы и причитания плакальщиц; рее можно было различить отдельные слова. Жрецы, приглашенные в дом, исполняли траурную музыку и подготавливали церемонию погребения.

Адапа перешел на другую сторону улицы и остановился, наблюдая со стороны. Двери дома были распахнуты настежь, виднелась часть дворика с подстриженными кустами роз; кирпичи, устилавшие дорожку, большей частью были разбиты, сквозь трещины лезла зеленая травка. Люди толпились на тротуаре, не смея войти в дом, ожидая на улице выхода печальной процессии.

Но вот покойника вынесли — длинный сверток из тростниковой циновки. Поднимался плач, скорбящие о мертвом разрывали свои одежды, некоторые, видимо, близкие родственники, наносили на тело кровавые раны. Жрецы шли вереницей с музыкальными инструментами, и наемные плакальщицы причитали все громче и громче. Процессия двинулась вслед за покойником к месту его погребения. Адапа безотчетно последовал за толпой, все время почему-то глядя на одного толстяка в льняном платье, которое на его жирных плечах было разодрано в клочья. Человек этот шел странной походкой, не то хромая, не то пританцовывая, время от времени ножом надрезая кожу на руках. Вид этого человека раздражал Адапу, будоражил его нервы, и, может быть, именно поэтому он не отводил глаз. Почувствовалась близость воды, улица внезапно оборвалась, похоронная процессия оказалась на берегу канала, где вода была замутнена и по поверхности бежала серебристая рябь. Слева тянулись дома другой улицы, а справа, на незастроенном участке, лежал небольшой пустырь. Здесь находились несколько десятков склепов и надгробий, обращенных на запад. Все на миг притихли, опасаясь потревожить мертвецов.

В этом месте, где открывались последние ворота, и начиналась новая, страшная жизнь, солнечный свет померк, копоть сумерек легла на людей, траву, само небо — так на мгновение почудилось Адапе. Он постоял немного, глядя, как зарывают в землю покойника, потом резко повернулся и пошел прочь. За ним погналась скорбная музыка, но вскоре отстала, и вот привычный шум Вавилона словно вернул его с небес на землю. Тут-то как раз колдовское оцепенение и прошло. Он вернет себе Ламассатум, а ей — ее свободу. Он любит эту девушку и скажет об этом всему миру.

— Я хочу быть в ладу с самим собой, — прошептал он.

В голове прояснилось. Слабость ушла. Он нанял носилки и отправился домой, размышляя о предстоящей свадьбе, встрече с Ламассатум, об обещании учителя относительно занятий в школе Эсагилы, о суровом отце.

На площади перед малым храмом Адада, где собирались нищие уличные поэты, его внимание привлекло какое-то сборище. Это были большей частью праздные зеваки, ничего не смыслившие в поэзии, остановившиеся поглазеть на вдохновленного оборванца, декламирующего свое творение. Платой ему были насмешки, и все-таки он читал стихи. Сквозь гул и шум Адапа отчетливо различал его зычный голос, так не вязавшийся с невзрачной внешностью.

Адапа хотел остановиться, но тут же передумал, и рабы-носильщики прошли мимо. Голос поэта затихал, откликаясь эхом в его голове. Проплывавшие ему навстречу лица были неприятны, и как пожар, как разбитое сердце горел красный цветок в волосах публичной женщины. Адапа закрыл глаза. Завтра Иштар-умми, чужая, почти незнакомая, станет ему женой. А Ламассатум сейчас далека как никогда. Он снова вспомнил старика-учителя, как тот, после очередного приступа кашля, сидел на пороге школы. Постукивая палкой и отвечая на какие-то замечания Адапы, он говорил:

— В жизни еще и не такое бывает.

Ярко светило солнце. Глаза старика слезились. Адапе казалось, он плачет. Высоко, в самом густом ультрамарине завершал пятый круг орел. Никогда тот день не повторится, и Адапа не станет прежним.

— Но я все равно буду счастлив, — прошептал он. — Я буду счастлив, чего бы это ни стоило.

Иштар-умми поспешно обернулась. Почему ей показалось, что на террасу вышел Адапа? Этого не было и быть не могло: накануне свадьбы жених не должен видеть невесту… Но его имя едва не сорвалось с ее губ! Перед ней стоял отец. Взгляд его смутил Иштар-умми. Она опустила глаза, потерла виски.

— Голова болит, — сказала она неправду.

Сумукан-иддин быстро подошел, положил раскрытую ладонь на ее голову. Рука его была тяжела, и она невольно подумала, такова ли рука Адапы? Еще во время помолвки, и потом, когда Адапа приезжал к ней с отцом, Набу-лиширом, она обратила внимание на его красивые пальцы с гладкими ногтями и несколькими кольцами. Ей даже удалось рассмотреть рисунок на одном — египетскую кобру, символ власти.

С тех пор она видела кобру во сне, ее капюшон и два маленьких рубиновых глаза, сверкающих зловещим блеском. Но это были только сны, а реальность переполняло ожидание счастья. Иштар-умми не верила, что можно влюбиться вот так, сразу, и, словно в насмешку над самой собой — влюбилась. Теперь, глядя на юношей, она искала в них сходство с Адапой и не, находила — для того только, чтобы убедиться, что они хуже ее жениха.

.— Не выходи на солнце, — глухо сказал Сумукан-иддин и убрал руку.

— Завтра будет такой день… — она запнулась. — Мне страшно.

Сумукан-иддин привычным жестом заложил руки за спину. Ничего не сказал. Просто смотрел на противоположные дома, чьи вторые и третьи этажи виднелись над сплошной каменной стеной.

— Отец, — позвала Иштар-умми.

— Ты уже мерила праздничный наряд? — спросил он.

— Да, это очень, очень, очень красиво!

— Почему не показалась мне?

Сумукан-иддин наконец перевел взгляд на дочь. Она пожала плечом.

— Я просто хотела сделать тебе сюрприз. Как мама, помнишь?

— Что?! Что ты сказала?!

— Мама всегда тебя чем-то удивляла. Тебе это нравилось!

— Да, да, прости. Ты очень на нее похожа.

Он поцеловал дочь в теплую душистую макушку. Все, что мог себе позволить. О боги, за что эти муки? Она подняла голову.

— А что ты станешь делать, когда я уйду жить к мужу?

— Уеду.

— Куда?

— Пока не знаю, — он забрал в кулак бороду.

Иштар-умми заметила, что на его пальцах снова нет колец.

— Снаряжу караван с зерном и маслом в Хорезм, закуплю там олово.

— Почему именно в Хорезм? Это же так далеко! — разочарованно протянула девушка.

— Можно и в другую область. Так ли это важно теперь? Главное, что у тебя начинается новая жизнь.

— Как ты думаешь, Адапа хороший?

Сумукан-иддин сглотнул.

— Думаю, да. Он будет заботиться о тебе.

— И любить?

— Конечно. Разве можно не любить такую красавицу?

— А ты, отец, ты-то любишь меня?

— Я всегда любил только твою маму и тебя.

— И больше никого никогда?

— Никогда.

В комнате что-то со звоном разбилось. Иштар-умми и Сумукан-иддин обернулись. После дневного золотого света сумрак комнаты казался слишком густым. Сара, распластав складки платья, как мятые крылья, торопливо собирала с пола осколки вазы. На секунду она подняла лицо, и то, что Иштар-умми увидела, было странно, очень странно. Сара плакала.

Сара поднялась и вышла из комнаты.

— Ты останешься здесь? — спросил Сумуканиддин. Иштар-умми кивнула. — Хорошо. Только не выходи на солнце.

Он снова поцеловал ее и широким шагом покинул террасу. «Какой знойный месяц нисанну, солнце будто сошло с ума. Все безумны, и я тоже».

Глава 24. ЖАЖДА МЕСТИ

Анту-умми находилась на пути в Борсиппу. Быки шли неторопливо, дорога пылила. Небольшой караван идущий навстречу, казалось, парил и таял в жидком огне. Часть неба была лимонно-желтой, а в выси, в прозрачной лазури стояла обкусанная половинка луны. Иногда колесо попадало в выбоину, и тогда вся повозка, вместе с поклажей, вздрагивала. Возница пел унылую песню, такую же бесконечную, как дорога. Жрицу так и подмывало пнуть его в спину, но по необъяснимому, странному желанию длить эти тоскливые минуты, она не прерывала его пения, а сидела, безвольно уронив на колени руки, вглядывалась в кипящую даль.

Она покидала Вавилон, сердце ее рыдало. Анту-умми уезжала из города, где ей нанесли оскорбление, где она в полной мере вкусила вероломство мужчины. Но она не переставала любить этот город, и поэтому становилось еще горше.

Жрица сидела спиной к удаляющемуся Вавилону и не могла видеть его прекрасных зубчатых стен, зиккурат, провожающий ее величественным взглядом. Вавилон запахивал полы своего фиолетового плаща, и казалось: его усталое сердце источает переливы печальной арфы в унисон ее сердцу.

Анту-умми намеренно задержалась в городе на два дня. Жрица до последнего надеялась, что Варад-Син исполнит обещание, и в Борсиппу она вернется в новом качестве и с документом, который даст Уту-ану возможность сделать успешную карьеру. Она сообщила жрецу, что находится в Вавилоне. А когда прочла его ответ, кровь бросилась ей в голову, в бешенстве она разбила табличку и кричала, кричала, кричала…

Было бы лучше, да-да, гораздо лучше, если бы он промолчал, но, обманув ее, он нанес последний удар — оскорблением; Анту-умми не спала всю ночь, а наутро уехала.

Быки неторопливо шли, поднимая дорожную пыль, жрица плакала молча, скрывая под покровом злые слезы, и даже мимолетная мысль о Варад-Сине, вызывала ненависть.

Еще слишком свежи были воспоминания и ощущения его липких объятий. Анту-умми полагала, что умеет играть мужчинами. Ее опыт говорил именно об этом. Но случай с верховным жрецом сильно снизил ее самооценку. Она вспоминала, как шла в Вавилон с праздничной процессией, а впереди, на большой колеснице, запряженной белыми лошадьми, ехал Набу в венках из роз. И как она возвращается домой теперь… Нет честолюбивой надежды, осталась только боль!

Анту-умми сожалела лишь об одной непростительной ошибке, которая может повлечь за собой неприятности. Она сказала Варад-Сину, что Уту-ан ее родной сын, и сама дала в его руки рычаги воздействия на нее. Жрицам разрешалось вступать в связь с мужчинами, но нельзя было рожать детей — за это следовало суровое наказание.

— Ну, ничего, ничего, — прошептала она. — Только посмей. Я тоже теперь кое-что о тебе знаю. Я не прощу ни одной ночи, проведенной в твоей спальне!

Возница все тянул свою песню. В клубах желтой пыли прошел еще один караван, так же, как и она, покидающий Вавилон. Мужчины, ехавшие на ослах и верблюдах, почтительно поклонились жрице, поравнявшись с ней. Вскоре ее повозка отстала. В сгущающихся сумерках появилась россыпь первых звезд. Анту-умми ни разу не обернулась, не взглянула на Вавилон. Она уже знала, как отомстит Варад-Сину, но теперь, чтобы заглушить боль, думала об Уту-ане, которого любила безмерно.

Наконец повозка Анту-умми нагнала караван. Купцы приветствовали радушно служительницу Набу, и Анту-умми решила заночевать с торговым людом, а наутро продолжить путь до Борсиппы, так было безопаснее: караван хорошо охранялся.

Возница с неожиданным проворством бросился распрягать быков. Жрица расположилась возле повозки, она решила спать здесь. Звездное небо глядело на Анту-умми так пристально, что становилось жутко и одиноко, но хотелось туда, во влекущую бесконечность. В детстве, просыпаясь среди ночи, она выходила во двор, чтобы посмотреть, не тесно ли на небе звездам. Небо медленно вращалось. Она зажмурилась. Потом открыла глаза. Откуда-то доносилось храмовое пение. Анту-умми прислушалась.

— Ануннаки поют, — прошептала она.

— Да нет, — откликнулся из темноты возница. Он что-то искал в своей дорожной сумке, долго возился, бормоча и вздыхая. — Это не ануннаки, это ветер. Все воет и воет. Когда из пустыни приходят первые ветра, у меня всегда начинают распухать ноги.

Он поднялся и пошел к костру, где в золотых отблесках сидели караванщики. Анту-умми повернулась на бок, укрылась с головой, лишь бы только не видеть черной, звездной, демонической бездны. Сон не приходил. Вереницей потянулись мысли, обрывочные воспоминания. Уту-ан маленький, голый, с розовой кожей, потом — подросток с острыми лопатками и двумя треугольными тенями на спине… Она вспомнила то далекое раннее утро, в саду, когда еще не совсем взошло солнце, — его голову венчала тиара, ей хотелось целовать его, желание жгло, но она точно окаменела, и он, срывая для нее розу, исколол себе пальцы. «Уту-ан, мой принц, моя плоть и кровь, ты — все, что у меня есть». Вдруг жрица подумала о Варад-Сине, который мог бы помочь, но не захотел, который унизил ее, а потом и оскорбил!

Анту-умми откинула покрывало и села. Нет, это невыносимо, просто невыносимо. Шуршали и пели пески, ветер теребил бахрому на верблюжьих попонах. Поджав ноги, животные лежали в стороне, вожак не спал, покачивалась его треугольная голова на длинной шее, во мраке блестели глаза.

Переживания последних дней лишили жрицу покоя. Лишь мысли о сыне спасали ее. Некоторое время она сидела, сжав голову руками, потом, чуть — чуть успокоившись, невольно стала прислушиваться к разговору у костра. В устье ночи голоса мужчин звучали по-домашнему тепло, с ленивой, протяжной нотой. Костер трещал, огненные языки слизывали темноту, осыпали людей золотой пылью.

— А есть еще такая притча, — говорил один, наливая что-то в кружку из кувшина.

Другие мужчины сдержанно посмеивались в предвкушении очередной поучительной истории. Рассказчик сделал глоток и, приосанившись, заговорил на два голоса:

— «Господин сказал: «Раб, послушай!»

— Слуга: «Слушаю, господин.»

— Я хочу возмутить народ.

— Да, хозяин, учини мятеж, подговори людей к бунту, устрой восстание! Иначе вскоре тебе нечем будет наполнить свой живот, и мы все умрем от голода.

.— Нет, я не стану возмущать народ.

— Твоя правда, господин! Ибо подстрекатель мятежа — преступник! Его обязательно изловят, изуродуют, бросят в темницу, а потом предадут казни!

— Раб, послушай!

— Слушаю, господин.

— Я хочу полюбить женщину.

— Да, хозяин, предайся любви. Любовь женщины слаще самого спелого граната, ярче самых первых солнечных лучей, нежнее самой ласковой песни.

— Нет, я не стану любить женщину.

— Как это мудро, господин! Ибо любовь женщины — это отрава, это река, у которой не видно дна, это петля, затягивающаяся на горле мужчины!»

Взрыв смеха заглушил последние слова рассказчика.

Упоминание о мятеже взволновало Анту-умми, с бьющимся сердцем она приблизилась к костру.

— Это бы еще ничего, — снова заговорил рассказчик, купец лет тридцати с красиво подстриженной бородкой и выбритыми щеками. — Притча на то и существует, что дурак, послушав, не поймет ничего, а умный найдет скрытый смысл. А вот я вам другое скажу. В Вавилоне снова письма стали ходить подметные. Не попадались вам, нет?

Мужчины переговаривались, пожимали плечами.

— А что за письма? — обратился к молодому седобородый купец в островерхой шапке. — В прошлый раз, помню, как пошли подметные письма, казни были.

— Сам я их не видел, — отозвался молодой, — в руках не держал, а вот от знающих людей слышал, что письма эти исходят от жрецов Мардука и направлены против царя нашего Навуходоносора. Его обвиняют в кощунственных деяниях.

— Это в каких же?

— Да уж, наверное, в самых страшных. Говорят, будто бы он способствовал беспорядкам в Вавилоне в прошлом году и поощрял подкуп чиновников. А еще будто бы он распорядился отменить новогодние праздники в храме Мардука. Навет этот до сих пор в городе ходит. Неужто не читали?

Анту-умми задумалась. Навуходоносор строг, но справедлив. Жрецы оказывают большое влияние на царя и на весь государственный строй. Могущество жрецов кроется в их сумасшедшем богатстве, а чернь слушает их раскрыв рты. Но ведь и зло, и смуты исходят от жрецов. Видно, не зря этот купец болтает, письма, порочащие царя, существуют.

Ей живо представилась недавняя ночь, когда на террасу неожиданно явился служитель Иштар. О, несомненно, богиня бы разгневалась, узнай она, что замышляют ее жрецы! Теперь Анту-умми совершенно четко представляла, что в Вавилоне готовится мятеж, а Варад-Син, быть может, и есть главный заговорщик. Навуходоносора жрецы всегда опасались, но он многое им прощал. А вот преемник его, Авель-Мардук, словно из железа, его они боятся, как огня. Смута им сейчас необходима, они не хотят молодого царя.

— Не сдержал ты своего слова, Варад-Син, обманул меня, — процедила сквозь зубы Анту-умми. — Сам виноват. Не пожалел меня, так уж и я тебя не пожалею.

Она повернулась и побежала к повозке. Стала поспешно собирать вещи, закидывать в плетеные корзины, укрепленные на повозке пальмовыми веревками. Сонные быки, укрытые длинными попонами, пережевывали жвачку.

— О, богиня! Дай мне холодную голову, отвагу льва и хитрость лиса, — шептала Анту-умми. — Да защити меня справедливый Набу! Эй, любезный! — крикнула она и замахала рукой.

Мужчины у костра обернулись. От группы отделился один и направился к ней. Это был возница.

— Вот что, любезный, — строго сказала Анту-умми. — Впрягай быков, мы возвращаемся в Вавилон.

— Когда? — возница вытаращил глаза.

— Прямо сейчас.

— Ой, госпожа, что ты такое говоришь! Не повредилась ли ты разумом? — воскликнул он, схватившись за шапку. — Куда же мы в потемках? Люди лихие по дорогам бродят, разбойники, зарежут нас с тобой, госпожа, и ограбят! У меня, скажем, брать нечего, а жизни тоже жалко!

— Чего ты орешь? — Анту-умми разозлилась. — Сказано, собирайся.

— Госпожа, сжалься, умоляю. Боюсь я ехать ночью. А если на разбойников попадем? У меня дети малые, как же они? Пожалей их, госпожа.

Анту-умми схватила его за рубаху, притянула к себе.

— Дам вдвое против обещанного, если сделаешь, как велю.

Возница, который и женат никогда не был, только крякнул. Подошел седобородый купец.

— Слышу, ехать собралась, мать-жрица, — сказал он, обращаясь к Анту-умми.

Возница посторонился.

— Да, еду в Вавилон, — сухо отвечала она. — Есть там дело, которое не терпит отлагательств.

— Понимаю, — купец кивнул. — Но все же следует поостеречься, человек твой правильно говорит. На дороге неспокойно. Подумай о себе.

— Никто не причинит ущерба жрице.

— Вы, служители благородных богов, мало знаете жизнь, — купец покачал головой. — Вот я и мои товарищи всегда в пути, мы знаем, к чему приводит беспечность. Останься, здесь ты в безопасности, дождись утра.

— От этого места Борсиппа дальше, чем Вавилон. К рассвету я преодолею значительное расстояние. Я должна быть в Вавилоне как можно скорее.

Возница, смекнувший, что двойная плата уж куда лучше обыкновенной, проворно впрягал быков, то и дело, поглядывая на Анту-умми — не передумает ли? Тащиться ночью по пустынной равнине было невыносимо жутко, но он повезет не кого-нибудь, а служительницу Набу, и в случае чего светлый бог уж, наверное, защитит их обоих, а разбойники могут и не встретиться.

— Хорошо, это твое решение, — отвечал купец. — Но одну я тебя не пущу. Я дам тебе двух вооруженных людей, они хорошо владеют мечами и копьями. Они проводят тебя до стен Вавилона. Будь спокойна, мои люди сумеют защитить тебя.

— Благодарю. Счастливой Тебе дороги, уважаемый, — сказала Анту-умми, и возница вздохнул с облегчением.

Они выехали на твердую дорогу, копыта быков и мулов глухо постукивали по плоским камням. Анту-умми лежала в повозке, глядя на звезды. Сон, наконец, укрыл ее своим невесомым покрывалом. «Был бы день, была бы лазурь. В зимние месяцы идут дожди, и в тот вечер, когда ты родился, шел дождь. А в твой пятнадцатый день рождения ты вошел в ту жалкую лачугу, где тебя ждали твои воспитатели и я. Был сильный ливень, с крыш капало прямо тебе на плечи, когда ты переступал порог. На тебе было мокрое платье, и даже ресницы мерцали бисером дождя. И я подарила тебе кольцо с лазуритом. Помнишь?»

Глава 25. НАВАЖДЕНИЕ

Ламассатум бежала босиком по прохладному блестящему полу. Неслышно, на цыпочках, точно летела. Дворец был огромен, два его гигантских крыла представлялись ей целым миром. Мир был, точно муравейник, перенаселен рабами, слугами, чиновниками.

Но здесь, в этих залах, стояла тишина. В узкие окна падали солнечные лучи и упирались в пол; она подкрадывалась, становилась в сияющий столб и оказывалась окутанной солнцем. Если бы это могло ее спасти!

Девушка снова уносилась в магический дворцовый сумрак. Здесь повсюду — на стенах, высоких сводах, массивных колоннах были величественные барельефы — сцены царской охоты, победоносных сражений, поклонения богам; надписи, высеченные на камне, восхваляли царей. При входе в залы стояли изваяния крылатых быков. Она терялась среди этой роскоши, растворялась, превращалась в беспокойную, крутящуюся пыль. Все тело Ламассатум, от пальцев ног до макушки, таяло, дыхание, стесненное бегом, звон золотых украшений казались слишком громкими.

Она утратила себя. С тех самых пор, как повернулась к возлюбленному спиной и оставила его в потемках Пятачка Ювелиров, среди звездной россыпи и запаха гниющих фруктов. Уже больше никогда, никогда не повторятся счастливые мгновения, проведенные с Адапой.

Хозяин Ламассатум имел странность. Отправляясь на доклад к царю, он вел за собой целую свиту. Ламассатум, как всегда, как сегодня, шла слева и чуть позади, ей были к лицу красные персидские одежды. Ему нравилось видеть ее, по-своему он был добр.

Сегодня, как никогда, в приемных покоях было многолюдно. Ламассатум медленно ходила от одной колонны к другой, на бронзовой лапе гигантского крылатого быка лежала едва видимая вуаль пыли, спиной к ней стоял придворный писец, рассуждал о государственном устройстве, и кто-то молодой, с бородой, как смоль, слушая, все время посматривал на Ламассатум. В толпе громко произнесли имя царицы, Ламассатум обернулась и наткнулась на новый взгляд других черных глаз.

Хозяин задерживался. Его не было слишком долго. «Я хочу проверить, помню ли я твой поцелуй. Буду ждать на Пятачке Ювелиров в час, когда зажигают светильники. Ведь ты не откажешь мне?» шальная мысль завладела ей всецело. Ламассатум повернулась и побежала. Но лишь приемные покои остались позади, девушка заставила себя остановиться. А вдруг хозяин хватится ее? Это сейчас он к ней добр, но за ослушание может разгневаться. Нет, рабыня не имеет права на чувства и желания. Рабыня! Как же все это началось?

Ламассатум едва исполнилось тринадцать. Был засушливый год. Весь месяц абу^[5] солнце ни разу не ушло за облака. Канал, снабжавший водой их землю, иссяк, со дна ведрами черпали желтую отраву вперемешку с илом. Над равниной дрожал зной, и все менялось в его пелене. На селение напали демоны болезней. Стали умирать люди. Это было началом конца.

На земляном полу лачуги в углу лежал, сухой тростник, застеленный серым льном. На скулах Дагана горели алые пятна. Он уже не вставал. Он вдруг стал таким маленьким, и Ламассатум не верила, не могла смотреть, как умирает ее брат.

Жрецы являлись каждый день, прибегали к колдовству, пытаясь выгнать из тела больного демона лихорадки. Фигурка богини-покровительницы лежала рядом с Даганом, ежедневно ее переодевали, и мать дарила ей украшения.

В селении каждый день кого-то хоронили. Чтобы не слышать погребальной музыки, мать закрывала наглухо дверь. Даган умирал.

— Твой брат скоро поправится, — шепотом говорила мать; во все стороны разбегались морщинки на ее сухой коже.

— Нет, он никогда не встанет, — отвечала Ламассатум. — И ты это тоже знаешь.

Один за одним умерла вся семья. После похорон матери Ламассатум сидела на насыпи канала. На сухой глине виднелись следы скотины, которую приводили сюда пить желтую воду. В лачуге лежала трехлетняя сестра, что умерла в полдень. У Ламассатум не было денег, чтобы нанять плакальщиц и музыкантов. Ей согласился помочь одноногий сосед, вдвоем они отнесли девочку на кладбище, пыль поднималась из-под лопаты, над горизонтом стоял огненный диск, воздух вокруг ее головы был красен, но Ламассатум думала о стрекозах, о том, как мерцали их крылья над жижей канала.

— Все мои умерли, — она посмотрела на старого калеку. — А я зачем осталась?

— Кто-то должен остаться, чтобы проводить уходящих, — отозвался он. — Живи долго и приноси жертвы богам, чтобы облегчить своим страдания в подземном мире.

— Но я не могу жить, — возразила Ламассатум. — Во мне нет жизни. Я сама уже почти мертва.

— Не говори так, не гневи богов. — Старик оперся на лопату, смотрел бесцветными глазами на холмик, с которого ветер сдувал песок. — Скоро пойдут дожди, и все забудется. Ты еще дитя, а детская душа, что тростник — гибкая.

Каждую ночь ей снилось, что она плачет навзрыд, но наяву глаза ее оставались сухи.

В тот год Ламассатум покинула родное селение. Она была нездорова, душа ее пребывала в слезах. Она шла куда глаза глядят, питаясь, чем придется, а по ночам, если не спалось, думала о том, как огромен мир. В городах женщины давали ей еду, мужчины чаще награждали тумаками. Она была никому не нужна, тело ее было так слабо, что вряд ли она могла бы работать, и Ламассатум была как птица. Одна в прекрасном и жестоком мире, тринадцать лет спустя после дня рождения. Облака шли толпой с запада, начались дожди, Ламассатум смеялась, а первый ливень хлестал со всех сторон…

Вспоминая о прошлом, Ламассатум и не заметила, как осталась одна в лабиринте огромного дворца. Никогда раньше она не бывала здесь, возможно, эти залы относятся к личным покоям царя. Откуда-то доносилась музыка, Ламассатум показалось даже, что она слышит женские голоса. Наверное, недалеко начинались помещения гарема. Странно, что в этих пустынных залах не было даже гвардейцев.

Ламассатум замерла. Кто-то к ней шел, невидимый за строем колонн, в сапогах на кожаной подошве. Шаг был нетороплив, человек шел, как мудрец, размышляющий под стук подошв, сердца, молотка плотника, дождевых капель. Она зажала ладонью браслеты на левой руке, чтобы они не звенели, и юркнула за ближайшую колонну. Девушка едва справлялась с дыханием, ей казалось, что невидимый человек слышит стук ее сердца.

Шаги вдруг смолкли. Ламассатум осторожно выглянула из-за колонны и обмерла. Положив руку на меч, одетый в форму командующего фалангами гоплитов — тяжелой пехоты, человек смотрел прямо на нее.

— Как ты попала сюда? — спросил мужчина.

— Не знаю. Я заблудилась.

— Ты персиянка?

— Нет, я из Вавилона. На мне лишь персидское платье, потому что это нравится моему господину.

— Вот как? А кто твой господин?

Она назвала. Вельможа хмыкнул.

— Не стой там, в темноте, — проговорил он, — я тебя почти не вижу. Подойди, не бойся.

Ламассатум вышла на свет под перезвон украшений и собственного сердца. Глаза его были зелены, как полноводный канал, и от нее не ускользнуло то, что он разжал рукоятку меча.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Пятнадцать, — ответила она шепотом и добавила зачем-то, — уже давно исполнилось.

— Пошли. Тебя уже наверняка хватились. Я распоряжусь, стража отведет тебя к твоему хозяину.

Не сказав больше ни слова, он быстро пошел через анфиладу залов. Ламассатум не поспевала за ним, но окликнуть его боялась. Девушка летела на цыпочках, и прозрачные алые накидки наполнялись воздухом. Вновь мысленным взором она видела Адапу, а этот страшный, вооруженный человек чем-то на него похож, хотя сходства не было никакого, разве что глаза, случайное движение руки. Я сойду с ума, думала Ламассатум. Я умру, ведь от горя умирают. Уже много раз я думала, что жизнь моя кончена, но богам было угодно, чтобы я узнала счастье, И я узнала, для того лишь, чтобы мучиться. Но это хорошо, я жила, и никому не отдам своей боли.

Он, конечно, не пойдет против семьи, он женится, и я его потеряю навсегда. А разве не с этого все начиналось? Не с сомнений и боязни? Ведь он знатен, а я рабыня из рода земледельцев; Не лучше ли забыть его и быть верной господину, который дает хлеб и кров? С какой стороны ни взгляни, участь моя не завидна, может, лучше сразу броситься в реку? Мысль пронеслась как порыв ветра, Ламассатум не придала ей значения, не успела задержать, чтобы полюбоваться ею. Она грустила о другом, о новых годах, где Адапы не будет, но на мгновение надежда была допущена, коснулась ее своим оперением, в этом как раз и был смысл.

Роскошь пустынных залов исчезла так же внезапно, как и предстала перед ней. Ламассатум вновь стояла в оживленном зале, среди шума, голосов и шарканья ног. Вельможа, сопровождавший ее, что-то негромко сказал стражнику у дверей и ушел, даже не взглянув на нее. Ламассатум провели через анфиладу помещений, где в одном ярко светило солнце и били фонтаны, узкие ковры на лестницах заглушали шаги. Девушка снова оказалась в атмосфере, к которой успела привыкнуть за месяц с небольшим. Она не думала сейчас о наказании, которого заслужила. Ламассатум была уверена, что хозяин не простит ее. Позади шел гвардеец. Она думала, что этот человек может убить ее, и жалость не отразится на его лице.

Наконец, ее провели в покои господина. Тот сидел в кресле, сложив руки на жирном животе, и был похож на большую беременную женщину: Жестом он отпустил гвардейца. Так же безмолвно хозяин глазами показал на свиток, одиноко лежащий на маленькой резной тумбе.

Дрожащими руками, все еще боясь наказания, Ламассатум взяла свиток. Это была поэма о мудреце Адапе. «О, Иштар, ты словно насмехаешься надо мной!»

Сидя у ног хозяина со свитком в руках, Ламассатум думала лишь о возлюбленном, только о нем. Свет медленно мерк в ее глазах. Она читала нараспев поэму, и печаль опадала, как пена среди камней.

Она читала о том, как мудрец Адапа осмелился обломать крылья ветру и тем самым вызвал гнев бога неба Ану. Имя Адапы было прекрасно, в нем заключалось все богатство мира. Жизнь скоротечна, он пройдет дод солнцем, как по мосту, и, достигнув порога, шагнет в царство теней. Кто пойдет рядом с ним, ни о чем не прося, не тревожа его души?

Горячая ладонь легла на ее плечо. Ламассатум вздрогнула.

— Принеси мне холодной воды, — сказал господин и забрал из ее руки свиток.

Глава 26. КУПЕЦ И РАБЫНЯ

Двор загромождали повозки, убранные гирляндами и раскрашенными во всевозможные цвета льняными лентами. Полная луна стояла высоко. Голубой свет залил глаза Сумукан-иддина, когда он вышел, с глухим стуком закрыв дверь. Было тихо, как в могиле, иногда только тишина нарушалась сонным бормотанием города. Никого не оказалось поблизости, никто не видел его страшных глаз.

Мысль, что Иштар-умми в эти минуты, когда он стоит под холодной луной, отдает, быть может, уже отдала девственность, приводила его в бешенство. Купец дышал с трудом, словно пораженный острым клинком. Он больше не мог оставаться в этом доме ни минуты. Крепкое вино бродило в Сумукан-иддине, словно течение, поднимая со дна его души все, что он тщательно скрывал. Он и сам чувствовал, что перепачкан илом, грязью, но никто не должен этого видеть, нельзя бросить тень на дочь. Но, всевидящие боги, как же избавиться от страсти к ней, или научиться жить с этим?

Известняковые плиты еще не остыли, тепло проникало сквозь подошвы сандалий. Под ногами хрустело зерно, сильно пахло увядающими цветами. Покачиваясь и спотыкаясь, Сумукан-иддин пошел отыскивать свою повозку. Трехэтажная громада дома нависала над ним, стены, окружившие двор, были расчерчены на острые черные треугольники.

— Наконец-то все закончилось, хвала тебе, бессмертная богиня. Обрати ко мне лик свой и возьми мою руку, — бормотал Сумукан-иддин, путаясь среди больших и малых повозок, кажущихся ему теперь совершенно одинаковыми. — Хоть это и нехорошо уходить со свадьбы, да теперь уж все равно. Лучше быть подальше, а то убью ведь его, видят боги, убью.

Наконец, купец отыскал свою повозку. У переднего колеса, завернувшись в плащ, спал возница. Луна освещала его бородатое лицо, на лбу выступил пот. Сумукан-иддин заложил руки за спину и с минуту смотрел на мидянина, О боги, ведь когда-то он командовал гоплитами, был уважаемым человеком, и, доведись им встретиться тогда, они говорили бы на равных. А теперь Кир стал рабом и валяется на земле, как скотина. Вот она, правда и справедливость жизни — все, что считаешь неприкосновенным, своим, может исчезнуть в мгновение. Воистину мы игрушки в руках богов. Он сплюнул и позвал возницу:

— Кир.

Мидянин не шелохнулся. Сумукан-иддин задрал голову. Воздух вокруг луны будто кипел, и почудилось купцу, будто по небу идет бык с загнутыми рогами. Ах, Син, мудрое божество, чтят тебя и любовники, и убийцы. Сумукан-иддин мыском сапога ткнул возницу в плечо.

— Кир, старая сова, ты смеешь лежать, когда господин твой стоит перед тобой. Поднимайся!

Цепляясь за колесо, возница встал и, опершись на повозку для лучшей устойчивости, взглянул на купца. Правый его глаз был совершенно бел, как у демона, в левом плавился зеленоватый блик.

— Запрягай, поедем домой.

— Так ведь ночь, — возразил Кир.

— Так и что с того? Колеса отвалятся или мулы сдохнут? Чтоб сейчас же было готово!

Кир поклонился и хотел уже заняться делом, как Сумукан-иддин заревел:

— А ну, постой! Ты же пьян, скотина!

— Да нет, господин, с чего пьяным быть?

— Врешь, врешь! — прокричал купец. — Я тебя знаю. Что ж ты врешь, собачий сын, у мидян это ведь считается позором.

— Точно так, господин, — сказал Кир. — И я так считал, когда был мидянином.

Сумукан-иддин сглотнул, погрозил ему кулаком.

— Гляди у меня. Продам на рудники. Так ты что ж, не выпил за счастье моей дочери?

— Самую малость. Если бы наливали…

— Как?! — Сумукан-иддин оторопел. — Как? Не скупы ли живущие в этом доме?

На шум прибежал заспанный слуга из дома Набу-лишира. Он испуганно кланялся купцу, не понимая, что происходит. Сумукан-иддин сложил на груди руки, перстень зловеще сверкнул.

— Если людей моих не уважают здесь, так, выходит, и меня. Неси амфору вина, самого лучшего, что гостям подавали, неси для моего раба.

Слугу как ветром сдуло, а Сумукан-иддин кричал ему вслед:

— Я вам покажу, я вам всем покажу!

Мулов впрягли, ворота растворили, и с грохотом и звоном повозка выкатилась наружу, поднялась по пандусу на широкую панель и направилась к центру города, за которым лежала трапеция квартала Обитель жизни.

Сумукан-иддин ехал домой. Хмель прошел. Теперь он злился на себя за эту бессмысленную перепалку с возницей, крик во дворе. Без сомнения, об этом доложат Набу-лиширу. И к лучшему. Пусть судья знает, что ему ненавистен его дом. Но Иштар-умми, должно быть, хорошо там. Уже не его девочка, а чужая жена станет хозяйничать и рожать детей своему мужу. Сумукан-иддин застонал. Счастливы те отцы, для которых свадьба дочери — праздник. Он же, как шакал, воет в одиночестве.

Все как-то само собой сложилось в причудливую комбинацию. Наверное, так и должно быть, никто ни в чем не виноват. Вот только дочь он потерял. А что Сумукан-иддин мог сделать? Старый эгоист, безумец, едва не погубил ее.

Мулы, всхрапывая, стали. Кир закричал, с визгливым скрипом раскрылись ворота, и повозка, постукивая на камнях, въехала во двор. Тотчас зашумели, забегали; заметались зажженные светильники. Сумукан-иддин сошел на землю и тихо сказал Киру:

— Сними с повозки все это тряпье. Глаза бы мои не видели.

В дверях его встретила Сара с лампой в руке и оранжевым отсветом в испуганных глазах.

— Что смотришь? — спросил Сумукан-иддин. — Не ждала?

— Не думала, что приедешь сегодня, господин. Там еще будут праздновать.

— И пускай празднуют, — ответил Сумукан-иддин хмуро. — А я вот вернулся, не могу спать в чужом доме. Ты, я вижу, тоже не рядом с госпожой.

— Иштар-умми отпустила меня. Сказала, что хочет вступить в новую жизнь без няньки.

— Так и сказала? — Сумукан-иддин усмехнулся. — Девчонка.

Он вошел в дом, Сара — за ним, держа лампу в онемевших пальцах. Дом, еще пять минут назад спавший, отзывался на присутствие хозяина: были зажжены светильники, слышались приглушенные голоса слуг, звон ключей.

— Приказать подавать ужин? — спросила Сара и не узнала своего голоса.

— Нет. Сыт. — Сумукан-иддин повернулся на пятках. — Пусть приготовят ванну.

— Слуги как раз занимаются этим, — сказала она.

Сумукан-иддин прищурил глаза. Она была в длинной льняной рубашке, без единого украшения, матовая кожа мерцала в испарине, — ночь была душная, сухая — короткие завитые волосы растрепаны. Он коснулся пальцами ее лба, отодвинул упавшие пряди, волосы на висках были влажные. Она глядела на него, потом медленно отвела взгляд. Сумукан-иддин засмеялся.

— Женщина, — проговорил он. — Вот что удивительно, Сара, на любом языке слово это звучит как заклинание. Возьми, — он снял с мизинца перстень. — Мой тебе дар.

Он держал драгоценное кольцо на раскрытой ладони, и она забрала его.

— Надень лучшее платье, пусть рабыни уберут твои волосы жемчугом. Сегодня ты — царица. Я хочу видеть тебя такой. В купальне хватит места для двоих, вот увидишь.

Сколько лет Сара жила в его доме, он не замечал ее. Не думал о ней вообще. В те далекие, счастливые годы жена Сумукан-иддина была зеркалом мира для него, потом ее заменила Иштар-умми. Но в последние недели, когда опасность утратить дочь стала реальной, рабыня-аравитянка вдруг перестала быть невидимкой, неожиданно Сумукан-иддин увидел, что перед ним красивая женщина.

Мысль, что после замужества Иштар-умми уже не будет тесной связи с дочерью, что он замкнет двери личного мира, выбросив все ключи, и останется в гулкой пустоте самого себя и рядом не окажется близкого человека, раздражала его. С сыновьями он не был близок, к тому же, они еще дети. Сумукан-иддин сделал Сару своей наложницей из отчаяния, злости на самого себя. Но оказалось, что она его любит. Сумукан-иддин был точно громом: поражен, ему хотелось отомстить ей за это, причинить боль. Когда ее избили кнутами, как воровку, и привели к нему в спальню, он задохнулся от жалости; боль и любовь Сары не помещались в его душе. Он осторожно снимал с нее платье: окровавленные лоскуты, которые присыхали к спине, платком синего шелка стирал кровь с ее лица. Сара плакала беззвучно, как плачут собаки, яблони после ливня, память о потерянной любви, и крупные розовые слезы стекали по ее щекам.

Слуги унесли ее в глубоком обмороке. Ночь, была непроглядна. Сумукан-иддин бродил по дому, как призрак. Наутро Иштар-умми устроила громкий скандал, он угрюмо молчал, терпеливо ожидая, когда буря утихнет; Иштар-умми расплакалась и ушла, хлопнув дверью. Он простил дочь. Вопрос теперь был в другом — простит ли он себя. Той ночью с ним что-то произошло, и касалось это Сары.

Наконец слуги сказали, что ванна готова. Вода была теплая, легкий белесый пар струился от поверхности. Лепестки роз качались, точно калакку и гуффы ~ речные корабли. В купальне находились близнецы — юноша и девушка из Персии. Девушка лила в воду горячее козье молоко из серебряных, кувшинов, что передавали ей из-за занавески, потом садилась на край ванны и играла с лепестками, юноша разминал Сумукан-иддину плечи.

На низком стульчике, сплетя длинные ноги, сидел Ирка, сутулый худой хетт, похожий на водного паука. Держа на вытянутых руках тяжелый свиток из тростника, он читал поэму.

— Хватит, — Сумукан-иддин махнул рукой. — Как старую печь, тебя не переделаешь. Что ты воешь, словно на похоронах? — Близнецы засмеялись. — Иди. Я посижу в тишине.

Варвар развернул длинное тело, скрутил свиток и, вздохнув, пошел прочь.

— Ирка-поэт! — крикнула девушка и плеснула вслед ему водой.

Неизвестно почему, Сумукан-иддину вспомнился один день, такой яркий, что слепли глаза, в первый год после смерти жены. Они шли на пяти кораблях вниз по Евфрату. Уже было недалеко место, где река расширялась, чтобы влиться в персидский залив. У торговцев Телль-эль-Обейда они прикупили еще шерсти, пользующейся хорошим спросом персидских перекупщиков, и теперь двигались медленно, так как гуффы были перегружены, надеясь на богов и корабельщиков. К закату они рассчитывали прибыть в Басру, а точнее, ее предместье, где находились пристани и совершались десятки сделок в день.

Река делала широкий плавный поворот, навстречу вышли два небольших красивых корабля с высокими передними штевнями, украшенными головами быка и крокодила. Это были корабли знатных вельмож. Кормчие отсалютовали, и судна разошлись. Впереди лежала пустынная водная гладь, сверкающая, синяя, с бесконечным берегом, вдоль которого они двигались.

Сумукан-иддин стоял у борта, равнодушным взглядом скользя по водной глади и слушая, как бурлит за бортом вода. Он жил, точно во сне, и казалось, так будет век.

Торговые корабли шли вереницей. Вдруг откуда ни возьмись на песчаный берег высыпали лучники, на ходу выпуская стрелы. Нападение с берега было столь неожиданным, что многие члены команды оказались убитыми в первые мгновения. Собственную охрану купцы отпустили, надеясь на близость Басры, и теперь оказались в отчаянном положении.

Сумукан-иддин отстреливался, укрываясь за мешками с зерном и тюками шерсти, в то время как корабельщики отводили гуффы к середине реки. Стрела пронзила шею Сумукан-иддина в тот момент, когда он натягивал тетиву. Купец упал, заливая, кровью палубу. Последнее, что он увидел, прежде чем потерять сознание — синее без единого облачка небо.

Потом небо было черное, все в расплывчатых пятнах звезд, от которых слезились глаза. Оказалось, что он не умер, а лежит на корабле. Палуба чуть-чуть покачивалась, монотонно скрипела мачта. За бортом плясал какой-то неясный свет. Сумукан-иддин приподнялся. На берегу горели светильники, многие из них дрожали и перемещались, слышался гул людских голосов. Всюду — справа и слева — стояли корабли с красными сигнальными фонарями, отраженный свет стрелами пронзал глубину. Это были пристани Басры, конечный пункт путешествия. В воздухе ощущалась соль, ветер дул с залива. Огни речного селения сливались с отраженными огнями города и становились почему-то как звезды, и от этого кружилась голова…

Пальцы невольно потянулись к шраму. Он давно побелел и почти не был виден, но пальцы до сих пор ощущали длинный извилистый бугорок чуть ниже правого уха. Юноша, разминавший плечи Сумукан-иддину, воспринял этот жест как знак прекратить массаж. Купец открыл глаза.

Он открыл глаза именно в тот момент, когда три белых занавески откинулись, и появилась Сара. Персиянка спрыгнула с края ванны, спряталась за брата. Купец без улыбки смотрел на свою рабыню. Красота аравитянки поразила его, как поражает нож. На ней было розовое платье, тридцать жемчужин отсвечивали в волосах, шею обнимали алмазы. Краска, умело нанесенная на лицо, делала ее моложе, глаза уже не излучали вселенскую грусть. Сара робко улыбнулась и повернула к нему подкрашенные хной ладони:

— Похожа я на царицу?

— Нет.

Сумукан-иддин провел по волосам мокрой ладонью. Она вскинула брови.

— Ты сама Иштар.

— Ты богохульствуешь, господин.

— Я говорю правду.

— Ради этих слов стоило терпеть все бедствия, постигшие меня.

— Скажи, а что для тебя любовь?

— Разве чувство это можно одеть в слова, господин? Любое слово для него лишь жалкие лохмотья оборванца. Не знаю, что сказать тебе.

— Так я тебе скажу, Сара. Это — акт насилия. Любой нормальный человек избегает боли, а влюбленный бросается ей навстречу. Подойди, богиня.

Она приблизилась. Сумукан-иддин поднялся. Вода доходила ему до колен, белые струйки бежали по смуглому телу, он был возбужден.

— Иди сюда, — он протянул руку. — Вода теплая. Тебе понравится.

Сара перешагнула через бортик ванны. Сумукан-иддин сел, увлекая ее за собой, розовая ткань платья соблазнительно натянулась на бедрах и груди женщины. Он нежно, едва касаясь, целовал ее лицо.

— Я верю тебе, — шептала она. — Верю всему, что от тебя исходит. Значит, мы больны?

— Нет, Сара, — он покачал головой. — Больна ты. А со мной уже давно все кончено.

— Это неправда!

— Правда, Сара, правда. Не говори ничего. Ты хочешь быть со мной?

— Да.

— Тогда иди ко мне. Поцелуй меня, куда никто не целовал.

Сара, прильнула к нему, коснувшись губами шрама на шее. Она была гладкая, вся мокрая и блестящая, как дельфин, в белой воде плыли розовые лоскуты, словно кровь дельфина, глаза ее были слишком близко, и эти угольно-черные, слипшиеся ресницы…

Они качались на невидимых, но осязаемых волнах, вверх-вниз, и при каждом спуске вода переливалась через бортик. Вены на руках Сумукан-иддина вздулись, алмазы душили Сару. Скольжение вниз сменилось взлетом, Сара запрокинула голову и закричала. Персиянка обернулась к брату, лицо ее пылало.

После Сумукан-иддин и Сара лежали в воде, обнявшись, персиянка снова сидела на краю ванны, играла с плавающими лепестками и тихо улыбалась. Ее брат стоял в стороне, сложив на груди руки, и глаза его были черны, как полночь.

Глава 27. АДАПА СМИРЯЕТСЯ

Все-таки они остались наедине. Он не сказал бы «наконец-то», нет, он даже боялся этого. Иштар-умми сидела на ложе, длинные черные косы, как кобры, спускались вниз. Адапа затылком чувствовал ее взгляд. Налил из кувшина воды, руки дрожали мелкой дрожью. Он был растерян, расстроен, взвинчен. Возможно ли быть собой, думал он, изменяя себе в главном?

— Адапа, — окликнула Иштар-умми, — ты ничего не хочешь мне сказать?

— Что?

Он повернулся к ней.

— Не знаю, — она пожала плечами, лукаво изогнув бровь. — Что-нибудь главное.

Иштар-умми встала и, покачивая бедрами, направилась к нему. Она пахла ванилью и еще чем-то. Он глубоко вдохнул — мокрыми цветами, стеблями, иссеченными ливнем, как в ту зиму в открытой колоннаде, когда он был страшно одинок.

— Что-нибудь, что я буду помнить долго, — продолжала Иштар-умми. — Ведь теперь ты мой муж, а я — твоя жена.

Она встала на цыпочки, шепнула ему в самое ухо, он ощутил тепло ее рта:

— Мы будем вместе долго. Всегда. Пока не умрем.

Она обняла его за шею и неумело поцеловала в губы. Не закрывая глаз. Ее зрачки были, как камни, выпущенные из пращи.

— Идем, — она указала на ложе. — Тебе будет чему меня поучить. Вот увидишь, я быстро учусь.

— Не боишься?

— Нет! Чего боятся? Ты — мой муж. Я хочу доказать, что люблю тебя!

— Подожди, — пробормотал Адапа. — Я должен привыкнуть.

Она засмеялась.

— К чему?

— К тебе, — он покачал головой.

Она снова засмеялась, обнажая ряд белых, блестящих зубов.

— К тебе, Иштар-умми. К тебе.

— Поцелуй меня! — требовательно сказала она. — Поцелуй. Что я скажу отцу?

— Причем здесь он?

Иштар-умми широко раскрыла глаза. Губы ее дрогнули. На миг Адапе показалось, что она сейчас снова рассмеется. Над ним. Точно он уличный сумасшедший. Он крепко взял ее за запястье.

— Ты хочешь все сразу? Хорошо. Начинай. Я хочу увидеть тебя. Раздевайся. Прочь эти тряпки! Завтра скажешь отцу, что ты — моя жена!

Она раздевалась медленно, поднималась на цыпочки, поворачивалась, дразнила его. В свои шестнадцать лет Иштар-умми обладала телом взрослой женщины. Обнажение казалось колдовством, Адапа поддался ему. У него были женщины, но еще не приходилось взламывать дворцов.

Она была неопытна, и ему пришлось потрудиться. Опустошенный, Адапа лежал навзничь, глядя в потолок, где в вязком сумраке полз ящер со сломанным крылом. Когда Иштар-умми сказала, что покажет простыню отцу, он испытал такой приступ тоски, что сердце его едва не остановилось, несчастное, разбитое, кусочки которого только сегодня утром он собрал с таким трудом.

— Теперь я никуда не отпущу тебя и никому не отдам. Слышишь? — прошептала Иштар-умми и прижалась к нему полной, мягкой грудью. — Ты — мой. Слышишь? Мой!

Через пять минут он отвалился от нее, точно сытая пиявка. Больной ящер дополз до угла и оглянулся. У него было лицо старика-учителя, он скалил беззубый рот, кашлял и смеялся.

Молодым отвели большую комнату в нижнем этаже с узким окном, доходящим почти до полу. Слепая луна заглядывала внутрь. До противоположной стены тянулась прозрачная, нехоженая тропа, потом вставала тень дома и качались занавески, похожие на призраков. Утомленный, он не мог спать. Встал, скрестив на груди руки, смотрел на ночь.

Двор в лунном сиянии казался белым. Как-то во дворце один гвардеец, ходивший на север, рассказывал, что есть страны, где с неба падает снег. В арамейском языке не оказалось подходящего слова, и солдату пришлось искать сравнения. Все это как-то не вязалось, и он произнес чужое слово: снег. Потом Адапе снились равнины, холмы, города, обнесенные высокими стенами, статуи богов — все, весь мир, укрытый мерцающей пеленой. Но это скоро кончилось, умерла мама, и он провалился в пучину бедствий.

С тех пор как Нупты не стало, не прошло и дня, чтобы Адапа не думал о ней. Что бы ни происходило, цепь ощущений неизбежно приводила к ней. Иштар-умми шевельнулась, коротко простонала во сне. Адапа закусил губу. Что, если Ламассатум сейчас тоже не одна?

Он задержался у окна. Видел, как уезжал Сумукан-иддин, этот опасный безумец. Адапа сразу раскусил его, понял, что Сумукан-иддин его ненавидит. Правда, причина ему была неясна, но он не хотел копаться в этом, он слишком устал.

День, наконец, угас, с ним — сутолока, жара, толпы народа, бегущие за свадебным эскортом. Когда зачитывали брачный договор и пятнадцать свидетелей ставили свои подписи, Адапа был серьезен и мрачен, как демон, искал взглядом в толпе Ламассатум, край желтого платья, в котором впервые ее увидел. Он хотел, чтобы она была рядом, и страшился этого. Ламассатум, хвала богам, не было нигде. Начался новый виток, он вошел во взрослую жизнь как лжец.

Ворота раскрылись, мигнул уличный светильник, повозка Сумукан-иддина нырнула в массив города. Кто-то пьяный лез с верхнего этажа и чуть не свернул себе шею. Раздался крик, во дворе заметались лампы, потом все стихло.

Адапа долго так стоял у окна. От утреннего тумана заболела голова. Он забрался в постель, заглянул в лицо Иштар-умми. Она не спала, а, раскрыв глаза, глядела на него. Он провел ладонью по ее лицу, полной, мягкой шее, телу, на котором не было ничего, и в короткий миг, перед тем как овладеть ею, подумал, что теперь ее глаза будут видеть всё, и ему нужно быть осторожным, чтобы не погибнуть окончательно.

Непроглядный мрак стоял в целле. Огонь в плоских чашах по обе стороны божественной статуи догорал, его бледно-оранжевые сполохи освещали колени и руки божества, все остальное было в тени. Варад-Син вошел в целлу через боковую дверь. Тишина стояла стеной, но у жреца был волчий слух.

Сквозь монументальный вход внутрь проникал жидкий, туманный свет зарождающегося утра. Самый глухой час.

Из-за широкой колонны появились двое в длинных плащах. Они двигались бесшумно, приближаясь к Варад-Сину. Тот сделал жест остановиться.

— Ты ли это, Нинурта? — спросил он.

— Да, верховный, — отозвался жрец Иштар. — И со мной люди.

— Я вижу только одного.

От колонны отделилась тень.

— Этот человек — доверенное лицо Набонида, — сказал Нинурта. — Он хочет говорить с тобой.

— Хорошо. — Жрец ответил не сразу. — Вы добились своего, явившись сюда. Вас никто не заметил? — быстро добавил он, вглядываясь в туманный проход, ведущий во двор храма, где клубились призраки.

— Нет, верховный. За все время, что мы таимся, мы сами стали, как тени, — дерзко ответил Нинурта. — Больше нельзя ждать. Если мы не начнем сейчас, все пропадет. Теперь каждая минута может решить исход дела.

Варад-Син бешено сверкнул глазами. Гнев душил его. Давление заговорщиков стало слишком сильным, больше он не мог их сдерживать.

— Мы должны все сделать теперь! Через два дня, самое большое — через три, здесь будет Авель-Мардук. Мы обязаны опередить его. К Нергал-шарусуру послан наш человек. Он сделает все быстро и тихо. У Нергал-шарусура слабая армия. Все, на что они способна, это мирно вернуться в город.

— А Лабаши-Мардук? Его вы тоже убьете?

— Набонид не сможет царствовать, имея за спиной законного наследника трона Навуходоносора. Мы больше не будем ждать. Кто останавливается на полдороге, никогда не достигнет успеха. Я не хочу думать, верховный, что ты — предатель.

Тягостное молчание повисло в целле.

— Дураки, — сказал Варад-Син. — Дураки. Я связал свою судьбу с кучкой идиотов. Говорите, принц будет здесь через три дня? Как бы не завтра!

— Это невозможно!

— С Авель-Мардуком возможно все. Вы еще не поняли, что это за человек? Царя убивать нельзя. Стоит вам это сделать, и он ни перед чем не остановится. Он не успокоится, пока не перережет вам глотки.

— Во дворце наши люди. Они ждут сигнала.

— Нет! Я говорю вам и повторяю: нет!

— Предатель! — воскликнул Нинурта. — Ты лгал нам. Ты дал принцу время, и он возвысился. Мы можем потерять все!

— Легко же все потерять, не приобретая ничего. Послушайте меня, не делайте поспешного хода. Если разум ваш молчит, я предсказываю вам гибель и беру в свидетели Мардука.

Нинурта отступил на шаг, вытянул руку с указательным перстом.

— Предатель, — прошипел он.

Варад-Син раздраженно дернул плечом.

— Ты хотел говорить со мной? — обратился, он к человеку, все время остававшемуся в тени колонны. Неужели и Набонид так же нетерпелив, как служители великих богов?

Человек поклонился.

— Уйдем отсюда, — быстро сказал верховный жрец. — Здесь не место для длительных бесед.

За ночь конница ушла далеко вперед, и теперь стояла у подножия пологого холма, ожидая подхода пехоты. Звездная ночь затягивалась пеленой, близился рассвет.

Легкая пехота и тяжеловооруженные гоплиты быстро шли, иногда переходя на бег, чтобы к утру, соединиться с передовыми частями. Принц почти не давал людям отдыха, краткие стоянки сменялись новым походом. Укрепленные лагеря не строили; осадные войска остались далеко позади — сейчас Авель-Мардуку они были не нужны. Вавилон призваны спасти его ударные фаланги.

Он сам не знал покоя. Он отлично понимал, что в городе могут вспыхнуть мятежи, и именно тогда произойдет смена власти. Это было немыслимо, это грозило такой катастрофой, что даже думать об этом было жутко. Он спешил в Вавилон, к отцу.

Фаланги подошли к холму, когда на востоке загорелась кровавая полоса. Все подножие склона было усеяно кострами. Воздух был влажен — сказывалась близость реки. Все время, обойдя Таурусское нагорье с востока, войска двигались вдоль Евфрата.

Шатер Авель-Мардука стоял отдельно, на возвышении, в двойном оцеплении охраны. Он устал до изнеможения, повалился на ложе и лежал неподвижно, закинув за голову руки, уставившись в полотняный потолок.

— Я не потревожил тебя, господин?

На ладони рассвета стоял Идин, откинув полог, вглядываясь внутрь слабо освещенного шатра.

— Входи, — отозвался Авель-Мардук. — Что, пришел пожелать мне приятных снов?

Идин широко улыбнулся.

— Тебе не помешало бы выспаться.

— Как и всем воинам… Я не могу спать, — тихо добавил принц.

Идин снял пояс с коротким мечом, вздохнул с облегчением.

— Прости меня, если то, что я скажу, покажется тебя дерзостью.

Идин приблизился к ложу и стоял теперь, глядя на принца сверху вниз. Авель-Мардук не взглянул на него, не изменил позы.

— Людям нужен отдых. Подумай, уже трое суток без сна! Да, они воины, и обязаны быть выносливыми, но, все-таки, они не перестают оставаться людьми.

Принц ответил не сразу. Наконец, медленно перевел глаза на Идина.

— Ты прав, брат мой. Останемся здесь до подхода обоза. Пусть воины отдыхают. Дня на это хватит.

Идин кивнул. В раздумье прошелся по шатру. Авель-Мардук молчал. Идин не выдержал первый.

— О чем ты думаешь, господин? — спросил он.

— Честно? — голос принца уже не казался столь суровым, Идин сразу уловил перемену. — Я вспоминал Шаммуракин. Благодарю богов, что не взял ее с собой. Моя красавица, — с нежностью прошептал он.

Сердце Идина сжалось. Он закусил губу, склонил голову перед принцем.

— Я передам твой приказ начальникам, — сказал он. — До вечера, господин.

Авель-Мардук не ответил. Идин низко поклонился и направился к выходу. Полог уже был отдернут, когда принц окликнул:

— Постой.

Идин повернулся и столкнулся с принцем, который налетел, как коршун. У него были страшные, налитые кровью глаза. Принцем вновь овладел приступ ярости.

— Я не прощу им, — прохрипел он, — ни своих страданий, ни страданий солдат. Они посмели посягнуть на династию. Я отсеку руку с занесенным мечом.

Авель-Мардук задыхался. Идин во все глаза глядел на него. Приступы бешеной злобы у принца в последнее время участились, Идину было страшно думать, что может натворить этот колосс в Вавилоне. А в том, что наследник докопается до истины и головы многих слетят с плеч, Идин не сомневался. Он открыл рот, но принц остановил его.

— Не говори о милосердии. Все знаю. Я беспощаден к врагам, а к червю, сосущему само сердце царства, буду вдвойне беспощаден.

Принц тяжело дышал. Было видно, что ненависть отняла последние его силы. Он вдруг тихо и спокойно сказал:

— Брат мой, ты разделишь со мной тяготы мира сего до конца.

Авель-Мардук отдернул полог шатра, неподвижный взгляд впитывал кроваво-алое небо:

— Скоро я буду в Вавилоне. Я принесу меч. Я — кровь, дождь из крови.

Теперь Идин увидел, как сильно изможден принц, как запали его щеки. И когда Идин повернулся к Авель-Мардуку, принц поцеловал его горячие сухие губы.

— Спасибо, — сказал Идин и вышел.

Глава 28. ПИСЬМО

Солнце карабкалось вверх, уже почти достигнув зенита. Текли часы. Дул южный ветер, жаром печи обдавая все тело. Впереди, на широкой и плоской равнине, уже виднелись светлые стены и прекрасная Этеменанки, увенчанная храмом. Знойный воздух окольцовывал город, и казалось, что могучая Нимитти-Бел дрожит.

Анту-умми попросила возницу петь свою бесконечную, заунывную песню — человеческий голос немного разбавлял ее тоску, снимал раздражение, злость. Теперь она спрашивала себя, почему так покорно уехала из Вавилона. Быть может, для другой женщины это было бы правильно, но не для нее, о нет, не для нее! У него, конечно, очень прочное положение, но он сам дал ей в руки оружие мести, и было бы непростительной глупостью не воспользоваться им.

— Эй, ты! — крикнула она. — Погоняй! Так мы к ночи не доедем.

— Быки не могут идти быстрее себя самих, госпожа, — отвечал резонно возница, повернув к ней потное бодрое лицо. — У того вон, пятнистого, уже вся шея ярмом стерта. А у этого глаза болят, опять загноились от пыли.

— Ты, я вижу, печешься больше о своей дохлятине, чем о договоре. К полудню я хотела быть в городе. Теперь же смотри! — солнце в зените, а стены только появились вдали. Уж не мираж ли это?

— Ты вправе быть недовольной, достойная госпожа, но быки ведь скотина, им забота нужна.

— Я вправе так же не платить тебе по договору, а назначить плату новую, меньше обещанной, — парировала Анту-умми.

Возница обиженно засопел и хлестнул быков. Повозка тряслась и ухала на ухабах немощеной дороги. Быки шли, покачивая широкими крупами, но город не приблизился и на локоть.

В затылке снова ожила боль, пульсировала, медленно раскручивая свои спирали. В уголке губ появилась трещинка, и Анту-умми поминутно прикасалась языком к ноющему разрыву. Во рту ощущался привкус крови, на зубах скрипел песок. Она закрыла глаза и задремала, слыша сквозь вязкий сон песню, похожую теперь на глухой стон.

Анту-умми снилось, как шла она по полю битвы, облаченная в царские одеяния. Пусто было вокруг — ни живых, ни мертвых. То и дело она наступала на бронзовые мечи, «вороньи клювы» — боевые топоры с узкими и длинными лезвиями, и те с хрустом ломались под стопой. Ни в одной стороне не виднелось огонька селения. Вокруг лишь простиралась выжженная бесплодная равнина; в потемках тявкали гиены; Жрица чуть повернула голову влево; рядом шел Уту-ан в простом платье и тиаре, какие носят еврейские священники. Он был молчалив и замкнут. Не глядя, она нащупала его холодную руку. Вслед за ними, спотыкаясь, брел возница с пальмовой ветвью в руке, и все тянул и тянул песню, точно она и юный сын были новобрачными, но только пел он теперь на чужом, незнакомом наречии, и, не понимая слов, Анту-умми лишь качалась на волнах хриплых голосовых вибраций.

Она открыла глаза. Все то же небо. Городские стены заметно приблизились, выросли. Впереди пылил большой караван. Повозки, самые немыслимые, стали попадаться чаще — здесь было скрещение дорог, несколько торговых путей, пересекаясь, вливались в ворота Вавилона. С юга, от Персидского залива, с запада, из Средней Сирии, Халеба и Кархемыша шли купцы и путешественники, проезжали царские курьеры с письмами и посылками.

Миновали каменный дорожный знак, где были высечены наименования оазиса Тадмор, Мари, Бор-сиппы, Дильбата, расстояние до городов, направление на запад и северо-запад. При воспоминании о Дильбате мысли полетели к Уту-ану: «Хороша бы я была, пообещай ему скорый переезд в Вавилон».

По оживленному мосту повозка пересекла ров; до небес высилась внешняя стена — Нимитти-Бел — с выдвинутыми вперед башнями. Повозка Анту-умми въехала в западные ворота. Жрица вернулась в Вавилон с ожесточенным сердцем, зная наперед, что ничто не помешает ей совершить задуманное.

Возле одного из постоялых дворов Анту-умми расплатилась с возницей, и слуги отнесли ее сундуки наверх, в отведенную ей комнату. Это была ужасная дыра. Доски прогнили, так что опасно было на них наступать, сквозь шели в полу виднелся обеденный зал в нижнем этаже, откуда доносились разноплеменная речь и выкрики, к которым изнеженное ухо жрицы было непривычно. Узкое ложе у стены, столешница на треножнике и два стула составляли убранство комнаты. Стены, однако, и это очень удивило Анту-умми, оказались чистыми, свежеокрашенными, с нежным голубоватым оттенком.

Зато на грязном потолке темнело пятно застарелой плесени, похожее на верблюда. В небольшое высоко расположенное оконце лился небесный свет.

Анту-умми вздохнула и встала на стул, чтобы иметь возможность оценить открывающийся из окна вид. Она увидела плоские крыши; все, сплошь двухэтажные, дома походили на муравейники. Верхние этажи надстраивались в разное время, наспех, без укреплений и тесно прилегали друг к другу. Хорошо был виден увеселительный дом и край сарая для верблюдов и ослов.

Дом, где она остановилась, не был подходящим местом для женщины. Жрица слезла со стула и задвинула медный засов на двери. Взявшись за голову, ходила по комнате, потом подтянула старую циновку на середину пола, где были особенно большие щели, и переоделась в свежее платье. Когда голубой небесный свет сменился на розовый, она потребовала глиняную табличку и грифель и уселась писать.

Вечер прошел незаметно, шум внизу усилился. Когда глаза стали слепнуть в сумерках, жрица откинулась на спинку стула с холодной усмешкой на губах. Сегодня и накануне она почти ничего не ела. Голод мучил ее, но Анту-умми решила завершить дело.

Она быстро спустилась вниз и, стоя на шаткой лестнице, позвала одного из рабов, шнырявших между столами. Здесь, на широкой дощатой террасе, было слишком много мужчин. Анту-умми запоздало пожалела о том, что не закрыла лицо.

Она не стала дожидаться слугу, а вернулась в свою каморку. Вскоре раздались его торопливые шаги, и комната озарилась желтым зыбким светом лампы, которую слуга держал обеими руками, точно дорогое стекло.

— Закрой дверь, — распорядилась Анту-умми. — Подойди. Поставь лампу на стол.

Перед ней, ожидая дальнейших приказаний, стоял юный еврей в плоской шапочке и грубом хитоне; за широким поясом жрица заметила рукоятку ножа. Юноша смотрел на нее, как на чудо света, и отвел глаза лишь тогда, когда она нахмурилась.

Анту-умми протянула ему завернутую в льняной лоскут табличку.

— Вот это, — проговорила она, — ты должен доставить в царскую канцелярию. Это важно. Как только письмо попадет к царю, такое начнется, ой, ой, — жрица прищурилась. — Постарайся выйти незаметно, никто, повторяю, никто не должен тебя видеть. Я щедро оплачу твою услугу. Держи!

Юноша взял сверток. Его горячие пальцы коснулись ее ладони. Анту-умми отдернула руку.

— Я.дам тебе восемь сиклей, — быстро сказала она. — Купишь себе новое платье и барана.

Еврей поклонился:

— Хорошо, госпожа. Я все сделаю.

— Смотри же, не обмани меня, — жрица ткнула указательным пальцем ему в грудь. — Не обмани, иначе я душу из тебя вытрясу. Ты меня не знаешь.

— Я все сделаю, — повторил юноша.

— Как вернешься, зайди ко мне. Я буду ждать. Стукни один раз, я сплю чутко. Ступай. Да, и скажи на кухне, чтобы принесли ужин и умыться.

Он поклонился и собрался идти.

— Письмо-то спрячь под одежду, умник! — крикнула она вдогонку и скрестила на груди руки.

Ужин принесли довольно быстро. Анту-умми не спеша поела, доставая щепотью тушеную чечевицу с овощами из маленького горшка. Вот и все, теперь можно покинуть столицу — возлюбленный город царя, гордость и красу царства, о котором она столько мечтала, — до следующего года. «Я все сделала правильно, и ты, верховный жрец Мардука, еще наплачешься кровавыми слезами. Ах, Варад-Син, Варад-Син, что ты сделал со мной… так ведь и я в долгу не осталась. А мальчик мой все равно будет служить во дворце, чего бы мне это ни стоило».

Анту-умми вздохнула и поднялась из-за стола. Она, оказывается, замечталась, а между тем прошел двойной час ночи. Она откинула крышку сундука, порылась в нем и достала маленький сундучок, искусно сплетенный из тростника; там-то в полотняных мешочках и лежали деньги. Жрица отсчитала восемь сиклей, подержала на ладони и добавила еще один. Красивый еврей, очень красивый. Она закусила губу. Нет, нет, она здесь, не для этого. Да и что он такое — мальчишка, раб. «Тогда за что девятый сикль? — спросила она себя и усмехнулась. — За взгляд, за то, что едва дышал, стоя передо мной. Пусть раб — какая разница! А ты, жрец, будь проклят. Ты не способен так чувствовать женщину!» И она вытряхнула на ладонь еще сикль.

Анту-умми так и не уснула. А когда в дверь коротко стукнули, пошла открывать.

— Нет, я не хочу, чтобы ты разговаривал со мной так! Ведь я твоя жена! — кричала Иштар-умми, хлопая бронзовым зеркалом по подушке. — Я твоя жена! Я люблю тебя! Я хочу знать о тебе все и желаю только добра!

Раскрасневшийся Адапа стоял перед ней, скрестив руки. Это был уже не первый каприз Иштар-умми. Она привыкла получать все, а если не удавалось сразу, начинала кричать. Нет, она была не глупой девушкой, Адапа признал это сразу. С ней интересно бывало поговорить, но ее истерики губили все хорошее, что только-только начало зарождаться между ними.

— Надеюсь, ты желаешь добра, — отвечал Адапа. — Но это не дает тебе права… не дает права…

— Что?

— Лезть в душу, Иштар-умми, — закончил Адапа.

— Адапа, милый! — глаза ее наполнились слезами. — Ведь мы только-только стали жить вместе. И вот ты уезжаешь. А я хочу, чтобы ты был со мной. Я, я, я ребенка хочу!

Адапа оторопел. У него вдруг похолодели руки. Он даже не думал об этом, но слово было произнесено его женой, и он вдруг с ужасом понял, что женитьба — не сон, не приятные минуты на ложе с этой красивой девушкой, что все всерьез и надолго, навсегда.

— Успокойся, — холодно сказал Адапа, — ты знаешь, я еду во дворец. Мне необходимо закончить курс обучения. Только так я смогу начать посещать школу Эсагилы.

— Ты бежишь от меня! — крикнула Иштар-умми и бросилась ничком на подушки.

— Нет, просто у меня дело.

— Бежишь! Бежишь! Что скажут люди? Гости не доели еще свадебные пироги, а я уже сижу одна.

— Я приеду вечером.

— Ты бежишь!

Иштар-умми залилась слезами. Он наклонился и поцеловал ее мокрые щеки. Очень красивая девушка, подумал он, но гримаса плача безобразит даже таких.

— Если ты говоришь, значит, так оно и есть, — проговорил он и вышел из комнаты. Во дворе, садясь в повозку, он слышал ее яростные вопли.

Адапа не лгал своей жене, говоря, что отправляется в дом табличек. Но была и другая цель, с которой он катил по кварталам Вавилона к дворцовому комплексу. Ламассатум говорила, что господин ее, высокопоставленный писец, живет во дворце со своей семьей и слугами, и теперь, приближаясь к его стенам, Адапа думал о том, что его возлюбленная находится сейчас там, в чреве гигантского сооружения. Каждая минута приближала его к ней, и все же Ламассатум была бесконечно далека. За истекшие дни он стал старше на жизнь, а Ламассатум, юная, будет властвовать над ним век, никогда не изменяясь.

С замиранием сердца он миновал ворота, дворца, где стояли вооруженные гвардейцы с ледяными глазами демонов темного мира. Пересек первый двор, весь желтый от солнечного света. Вокруг мелькали лица, голоса звучали со всех сторон, и он был как тень, призрак, проходящий сквозь барьеры. Какой-то нижний чин толкнул его на бегу и испуганно отпрянул. Адапа пошел дальше, не слушая его торопливых извинений. Здесь пахло ею, все было пропитано ее присутствием.

Старого учителя на месте не оказалось. Он был болен и уже третий день оставался в своем доме. Адапу встретили школьные приятели и учитель Бирас, как всегда хмурый, с поджатыми губами, похожий на ворона. День был посвящен шумерской культуре, уроки длились бесконечно, стены давили, Адапа впервые почувствовал себя плохо в закрытой комнате.

Как он ругал себя за то, что не узнал о возлюбленной больше, не знает даже имени человека, имеющего на нее права. Выйдя, наконец, на солнечный свет, он отдышался — вон колодец, откуда она доставала воду в тот день, когда Адапа впервые позвал ее на свидание. С глиняными табличками под мышкой он пошел прочь, не оглядываясь.

Адапа хотел отыскать Ламассатум, вернуть ей свободу. Теперь, женившись, он обладал достаточным состоянием, чтобы осуществить задуманное. Но больше всего на свете он хотел вернуть ее любовь. Покидая дворец, он заметил целую процессию священнослужителей во главе со жрецом-прорицателем. Молитвенно сложив руки, он семенил по плитам, которыми была выстлана дорога. За ним следовали жрецы-омватели, жрецы-помазыватели, ясновидящие и заклинатели.

Адапа посторонился, пропуская цветную, сверкающую драгоценностями группу. Аромат разных духов потянулся густым шлейфом. На секунду ему показалось, что это стая экзотических птиц пронеслась мимо. Охрана в воротах была усилена, и только выехав за пределы комплекса, он понял, что дворец оцеплен гвардейцами.

— Хочешь, я овладею тобой?

Ламассатум вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно. Из-под занавески пробивался тусклый свет — в трапезной для прислуги горел ночной светильник. Рядом спала Гелла из Пелопонесса. В углу на циновке, сжавшись в комок, лежала египтянка, такая старая, что Ламассатум удивлялась, как можно жить так долго и не устать от жизни. У старухи были свои странности, она носила парик из конского волоса и плащ с вышитыми серебром звездами. С этим плащом была связанна какая-то романтическая история, закончившаяся печально; египтянка рассказывала ее всем подряд, но никто не верил. Была, правда, одна рабыня, собиравшая в саду на террасах сухие бутоны и листья, которая каждый раз плакала, слушая египтянку, но она-то не в счет, потому что разум ее остался, как у младенца. За много лет плащ износился, превратившись в бесформенные лохмотья, и по утрам, сидя у печи, где женщины пекли хлеб, старуха латала новые дыры. Она была образованна, знала несколько языков: египетский, арамейский и греческий.

Ламассатум легла навзничь, уставившись в темный потолок. Еле уловимо пахло кедром. Кто произнес эти слова? Если это сон, то слишком уж явственный. С того дня, как она оставила Адапу на Пятачке Ювелиров под звездами, которые тоскливо глядели на него, она исчезла из реальной жизни, растворилась в той синей тьме, и кровь загустела в ней и стала как медь, — так Ламассатум ощущала себя.

Она встала, отдернула занавеску. Светильник горел спокойно и тускло, пламя не шелохнулось при ее приближении. Она села на стул, сложила под грудью руки. Пройдет не так уж много времени, и этот гладкий и мягкий живот станет круглым, как луна. Ярко представился ей день, когда боги возвращались из дома новогоднего праздника, и весь Вавилон встречал их. Они были вместе, Адапа водил пальцами по ее браслетам, и она сказала, что золото — это пот солнца, а серебро — слезы луны. Он улыбнулся молча, светло и ясно. И она была как облако, а он был солнечным светом.

— Теперь я буду молиться Царпанит, принесу ей бескровные жертвы, чтобы роды прошли благополучно. И Нингишзиде молиться буду, чтобы исцелил мою душу от недуга, чтобы забыла я Адапу.

Она прошла босиком по циновке к полке над жаровней, где стояли, глиняные фигурки богов и демонов, взяла рогатую змею, атрибут Нингишзи-ды — бога подземного царства, стерегущего злых демонов. Фигурка была теплая, будто живая, красные глазки пронзительно смотрели на Ламассатум.

— Мой бог, — пошептала она, — я погибаю.

Рогатая змея молчала, а бедная Ламассатум знала, что невозможно забыть любовь, как не под силу ей повернуть вспять Евфрат.

Армия Авель-Мардука вошла в Вавилон ночью. Были оцеплены все общественные здания и храмы Старого города, фаланги гоплитов патрулировали в жилых кварталах. Было приказано не убирать настил моста Набопаласара, чтобы войска в Старом и Новом городе могли сообщаться. Поэтому на реке скопились парусные суда, находившиеся на причалах в черте города. Всюду были патрули, кроме предместий, примыкавших к внешним стенам.

Близился рассвет. Просыпаясь, Вавилон продолжал жить обычной жизнью, но вскоре все замерло. Неожиданно люди оказались в осажденном городе. Наследник престола вернулся в столицу с равнины хеттов под покровом тьмы, пренебрегая триумфальным въездом через главные ворота, и это напугало вавилонян. Глашатаи призывали граждан к спокойствию и соблюдению порядка, именем принца гарантируя всем безопасность, и вскоре улицы и рынки ожили, все было как всегда, за исключением военных патрулей.

Правда, в одном из жилых кварталов Нового города вспыхнули погромы и грабежи. Говорили, что это солдаты Авель-Мардука. Но, как оказалось, это были мушкенумы и разорившиеся ремесленники. Виновных поймали и перерезали им горло. Зато перед храмами стояли фаланги пехоты, и жрецы не выходили наружу.

Глава 29. ЛОВУШКА

Был пятый час вечера. Воздух загустел, спрессовался, звуки потухли. Небо над Вавилоном — мучная каша; кажется, совсем немного, и начнется ливень. Но это обман. Дождь не пойдет ни в этот день, ни завтра.

Адапа приказал Моисею возвращаться домой, проводил глазами свою щегольскую повозку, запряженную парой белых лошадей, и пошел вдоль дворцовой стены. Прекрасные здания дворца — мифические великаны — обступили его со всех сторон. Его, маленького человека с бедой на поводке. Он оставил позади величественный комплекс, пальмовые рощи; канал был как небо — желт и грязен.

Иштар-уммй красива… Если это единственный аргумент — горе мне. Она достойна лучшего: любви, семейного счастья. Поняла ли она уже, что ничего из этого я ей дать не смогу? Но она — моя жена. Как смотреть ей в глаза, что ответить, когда она спросит? Иштар-умми капризничает, закатывает истерики, это, наверное, правильно, она — женщина и пускает в ход свое оружие. Ведет себя, как хозяйка? Но и здесь она права — дом моего отца теперь стал ее домом. Иштар-умми требует любви, но ведь мою любовь у меня отняли, я пуст, как горшок мушкенума. Нет, никто любовь не отнимал, я сам ее предал, испугался отца, его власти. Разве можно все исправить запоздалыми действиями, искать ее, пытаться вернуть? Разве не знал я, что любовь требует полного подчинения, что буду жестоко страдать? Надеялся, что минует меня чаша сия, а вот на тебе! — настигла. Не будет душе покоя, и правильно. За все нужно платить, в первую очередь — за пороки, главный из которых — трусость. Что же осталось мне в этом мире? Память о тебе, желтое платье, поразительное сходство с матерью, твои невозможные глаза. Что еще? Сад Сумукан-иддина, измятые цветы… имя твое, ставшее для меня крепостью. О, Ламассатум! Будь я девчонкой, думал Адапа, — я бы плакал. А будь я мужчиной — никуда не отпустил бы Ламассатум.

На улицах стали зажигать первые светильники. Адапа очнулся от невеселых мыслей. Он шел по широкой прямой улице, повозок становилось меньше, лавки купцов и состоятельных ремесленников закрывались, женщины с покрытыми головами несли корзины со снедью.

Адапа любил этот город когда-то, но теперь его кварталы стали гулки и пусты. Он остановился, оглядываясь, потом свернул направо, в боковую улицу, и пошел, почти побежал. Он миновал два квартала и оказался во дворе своего дома. Маленький ливиец мыл дверь содовым мылом. На камне стояла глиняная лампа, белые мотыльки вились вокруг.

Адапа быстро прошел через двор. Ливиец вскочил, расплескивая мыльную воду. Адапа сгреб его за шкирку и шепотом спросил:

— Отец дома?

— Да, недавно прибыл, — так же шепотом ответил раб.

Адапа оттолкнул его и вошел в прихожую. Едва уловимо пахло миртом. Он остановился в темноте. Из глубины комнат доносились струнная музыка и смех. Ноздри его хищно дрогнули.

Иштар-умми лежала на супружеском ложе нагая, как в день своего рождения, ужасная в своей красоте. Спальня была убрана алыми драпировками, девочки-рабыни в красных одеяниях порхали под переливы струн.

Адапа остановился в дверях как вкопанный. Иштар-умми захохотала. Музыка оборвалась, девочки остановились, и медленно-медленно, плавно, красным туманом опали края их одежд. Маленькие рабыни столпились вокруг музыкантши, не зная, что им делать. Потом все как по команде смущенно заулыбались.

— Ну, что же ты-ы! — закричала Иштар-умми, скаля молочно-белые зубы. — Что ты! Будто статуя. Или забыл меня?!

Иштар-умми села, крупные груди дрогнули. Ее круглое розовое лицо цвело. Ах, как красила ее улыбка!

— А я вот помню. Все жду, мучаюсь. Ах, как же я мучаюсь, как жду! Как по росе укатил, так вот и жду.

Она спустила на пол ноги, подошла к нему нежная, белая, покачивая бедрами, — обдала женским запахом, миртом. Сказала просто, по-детски заглядывая в глаза:

— А ведь ночь уже…

Обвила руками его шею, точно лианами горло стянула, привлекла к себе, оттолкнула. Он шевельнуться не мог. Какая-то большая, главная мысль птицей билась и никак не могла оформиться, только мучительно: «Поздно. Почему не пришла раньше, не разбудила? Почему теперь, когда гибну, с ума схожу от любви, но не ты причастна к этому, милая. Всегда будешь чужой. За что мне это, боги? Чем так провинился? Поздно, поздно! Теперь только и остается, что молиться!»

— Остается молиться, — прошептал он.

— Молись! Что— же ты, виноват передо мной? Повинись, уж я-то прощу.

Она обошла вокруг него, не отнимая плеча, змеей обвилась, словно кольца стягивала. «Ведьма!?»

— Люблю тебя, — в лицо дохнуло жарким шепотом, виноградным вином. — Хочешь, для тебя танцевать буду?

Она щелкнула пальцами, арфа отозвалась. Крылья развернулись за спиной Иштар-умми, туманные, в голубоватой дымке, а по краям — синие-синие. Глаза ее горели яростью. Адапа попятился.

— Люблю тебя. Чего тебе еще? Или о другой думаешь? Брось ее. Забудь.

Арфа струилась холодной водой меж камней. Далеко сгрудились горы, тьма обволакивала лесистые склоны, в разломах синел мрак. Наверху алели снега. Солнце падало отвесно. Мечи лучей протыкали расселины. Иштар-умми танцевала, смеялась, а глаза глядели с прищуром.

— Люблю!

Бубен вздохнул, загудел тихонько, встряхнул плеск арфы, его монисты зазвенели и оборвались.

— Люблю!

Она порывисто отвернулась от него, как от врага. Заискрилась наготой.

— Брось ее, Адапа. Слышишь?

Он не удержался, рванулся назад, закрыл дверь.

— Слышишь? Адапа! — крикнула она вслед и надрывно, истошно заверещала: — Адапа, Адапа!

Он прижался к стене. Что-то творилось с ним. Он боялся увидеть ее вновь такую — белую, в красном свете. Но дверь не открылась.

— Ты что, рехнулся? — Набу-лишир вскочил, и поддел, ногой стул. — Ты пьян, что ли?

— Нет, отец, — Адапа прислонился к колонне, скрестив на груди руки.

— Я был уверен, что мой сын сначала думает, потом говорит. — Губы Набу-лишира вытянулись в нитку, дрожали.

— Отец, ты хотел этой женитьбы, не я! — воскликнул Адапа.

— Тише! — Набу-лишир сделал страшные глаза, засопел. — Услышат еще…

— Отец, я выполнил твою волю. Тебе не в чем упрекнуть меня. Но я не могу жить с этой женщиной. Я дам ей развод.

Набу-лишир надвинулся, как туча, засипел в лицо, стуча себя указательным пальцем по лбу:

— Не понимаешь, что говоришь.

— Я решил так, — упрямо сказал Адапа. — Решать буду я! Сейчас, завтра и всегда. Отец…

— Я не хочу, чтобы стали говорить, будто сын государственного судьи — мошенник. У меня хватит сил защитить семью. Ни ее, ни нас позорить не дам.

— Я не люблю ее.

Под сводом террасы повисло молчание. Адапа был разозлен, расстроен, все плыло перед глазами. Лицо отца — размытое, багровое пятно — отодвинулось.

— Кто тебя про любовь спрашивает? — отозвался, наконец, он.

— Ты женился на моей матери, потому что любил ее. Почему у меня отнимаешь это право?

— Стало быть, — медленно произнес судья, — у тебя есть возлюбленная?

Адапу точно окатили ледяной водой.

— Отвечай, ну!

— Н-нет, — он сглотнул всухую.

Песок, мелкие камешки посыпались в пропасть, а там — тьма, небытие, ужас.

— Стало быть, нет?

Адапа молчал.

— Волчонок, — Набу-лишир усмехнулся. — Твоя жена беременна, ты забыл? У тебя нет оснований для развода.

Подул горячий ветер. Терраса, вся золотая от солнца, качнулась. Тело горело внутренним жаром, пульсировал коричневый цветок начинающейся лихорадки. Все от той же жгучей мысли; что он предал Ламассатум, черты лица его мучительно исказились. Адапа извинился и покинул террасу.

Анту-умми написала Уту-ану, что будет ждать его в местечке Шуррупак-эль-Кар, близ Дильбата. Думая о сыне, не заметила пыльной дороги, узких, кривых улочек, мощенных камнем. Отпустила повозку, улицу и до края прошла пешком, закрывая лицо шалью. Хижина пуста. К приезду Анту-умми все подготовлено; Жаровня с углями, чистые циновки. Она сидела, поджав ноги, слушая, как кров шуршит тростником и пальмовыми листьями. Смеркалось. Сумерки как река втекли в хижину.

Шуррупак-эль-Кар затихал. Послышался дробный стук копыт. Замер. Уту-ан отодвинул легкую дверь, вошел.

— Мама, — окликнул тихо.

— Милый, — отозвалась Анту-умми.

— Почему ты не зажжешь лампу?

— Жду тебя. В темноте ощущаешь, как время течет вокруг, словно сонный поток.

Он почувствовал, что она улыбается.

— Я скучал по тебе, очень скучал, мама.

Она его обняла, снова про себя отметив, что он выше нее на голову.

— Прости, что видимся так редко. Но я всегда помню о тебе. Каждую минуту моей жизни ты со мной.

В объятиях Уту-ана она расцветала. Третьего дня в начале четвертого двойного часа ночи служанка провела в ее покои юношу, сына столяра. Тогда, в Борсиппе, она заметила его на рынке. То ли свет так упал, резко выявив глаза и заостренные скулы, или это жест, каким он осторожно поправил локон, выбившийся из-под шапки, или сон, увиденный накануне, но сердце ее вдруг провалилось куда-то, на миг Анту-умми показалось, что перед ней Уту-ан. Она остановилась в тени навеса, где на низких ложах люди отдыхали от полуденного зноя и пили холодную воду и пиво. Юноша не уходил. И тогда она решилась. К нему подошла ее рабыня с кожаным кошельком в руке. Теперь, вспомнив ту жаркую ночь, она тихо рассмеялась.

— Тебе весело? — спросил Уту-ан.

— Я радуюсь, милый! Радуюсь. Я бы не вынесла больше и дня без тебя. Почему все так? Почему мы не можем быть вместе?

— Ты уже знаешь ответ… — он поцеловал ее висок, ухо, шею. Тяжелая серьга Анту-умми царапнула его щеку.

— Ах, родное сердце, — вздохнула она. — Мы преступники. Нас убьют, если узнают.

— Ты боишься?

— Чего? Смерти? Милый, я боюсь только одного, что ты разлюбишь меня, бросишь ради другой.

— Не говори так. Никто не сравнится с тобой.

— Боги накажут нас.

— Нет, ведь они сами дали людям любовь. И одна лишь любовь — величайшая ценность этого мира.

— Ты прав, мой дорогой, моя плоть и кровь. У тебя — мои глаза, моя улыбка мое сердце. Я люблю тебя.

Ответом ей был долгий поцелуй.

Снова шли дни, похожие, точно близнецы, чередой, сменяя друг друга. Ламассатум жила вне времени, ей казалось, что она со стороны наблюдает за происходящим вокруг. Она сильно исхудала, появились круги под глазами. Это шло Ламассатум, теперь она больше чем прежде казалась неземным существом. Сегодня Нингирсу — господин — долго не отпускал ее. Вечер Ламассатум провела в его покоях, читала поэмы, готовила напитки. Нингирсу горой возвышался в кресле, поставив одну ногу на скамеечку и подперев кулаком щеку.

Ламассатум подняла голову. Он глядел на нее, лицо его было неподвижно.

— Что ты замолчала? — проговорил он.

— Господин, мне показалось…

Он пошевелил толстыми пальцами. Она хотела продолжать, но он не дал.

— Не надо, — сказал он. — Ты не будешь жить в гареме. Там свои Законы, они не для тебя. Я ценю красоту и талант. Приятно, если женщина обладает и тем и другим.

Ей стало не по себе. Она поднялась с ковра, отступила на шаг. Нингирсу глядел на нее исподлобья. Ни слова не говоря, подошел, разодрал на ней платье. Лоскуты соскользнули на пол. Ламассатум охнула.

— Господин…

Он повалил ее на мягкий ковер, на подушки, она гнулась под ним, как тростник, в первую минуту в панике пытаясь высвободиться. Ее сопротивление раззадорило хозяина. Он вошел в нее бурно, не щадя. Она закричала от боли. Дышал, он громко, с хрипами, давил животом, его жирная грудь нависала над ней. Золотой кулон львиноголовой птицы бешено раскачивался на его шее. Нингирсу ударил с такой силой, что боль снова пронзила ее. Долгий стон вырвался из его горла.

Растерзанная, раздавленная, ошеломленная, Ламассатум лежала на ковре. Он хотел говорить с ней, но она не отвечала.

— Ламассатум! — раздраженно окликнул Нингирсу.

Она приподнялась на локтях. Огромный, голый, он сидел в кресле. Она зажмурилась.

— Иди сюда, — приказал он. — Не спи, это только начало.

Он насиловал ее всю ночь. Она уже не ждала, что кошмар этот кончится. Захлебнулась семенем, долго кашляла и, наконец, разрыдалась бурно и безутешно.

Вавилон притих, съежился, будто осажденный город. После возвращения Авель-Мардука все изменилось. Солдаты не уходили с улиц. Первое время горожанам казалось, что это ради их же блага, но потом постоянное присутствие вооруженных людей стало пугать. В народе поползли недобрые слухи.

Вскоре вернулся Нергал-шарусур со своей армией. Ужас повис над городом. Все ждали перемен.

Три дня на западе светилась комета. Горели склады с хлебом, пострадали жилые кварталы.

В храмах приносились бесчисленные жертвы, сизый дым поднимался над стенами. Стояла небывалая жара, пересыхали каналы.

На площадях говорили о неизлечимой болезни царя, о том, что во дворце тайно совершаются казни служителей богов. Это было невероятно. Говорили, что Навуходоносор сошел с ума, а Авель-Мардук вовсе не принц, а демон темного мира.

Какой-то нищий безумец бесновался на площади, выкрикивая пророчества, предсказывал скорое затмение солнца и гибель царства. Солдаты убили его на глазах десятков горожан, тело бросили в мусорные кучи, где его разорвали собаки.

Тень упала на возлюбленный город Навуходоносора. Душными ночами выли псы, призывая чью-то смерть. Горожане, заслышав приближение патруля, гасили в окнах лампы.

Страшный месяц аяру близился к концу.

Глава 30. ПРОЩАЙ, МИЛЫЙ

Адапа брел по улице. Шум, многократно усиленный воспаленным слухом, сводил с ума. Лихорадка, от которой он едва не умер, еще не ушла окончательно. Он был слаб телом, немощен и одинок духом. Порой Адапа жалел, что не умер, это было бы правильно, ведь все испытания, болезни даются богатым за тяжелые проступки.

Он чувствовал, что мог бы ненавидеть отца, Иштар-умми, но на ненависть не было сил.

По утрам он уходил, бродил по улицам, напряженно думал об одном и том же. Мысль словно замкнулась в кольцо; было слово — Ламассатум. Это имя — ключ ко всему.

Однажды Адапа уснул в тени каких-то бочек, поставленных одна на другую. Солдат разбудил его пинком. Адапа видел недоумение на лице гвардейца — дорогое платье все в грязи и пыли, золотая печатка на правой руке. Адапа потер ушибленное плечо. Сказал только:

— Благодарю, — и побрел по узкой улице со ступенчатым тротуаром, где чередовались полосы света и тени.

В один из вечеров, когда Адапа пришел домой, едва держась на ногах от усталости, Набу-лишир позвал его к себе. Он до сих пор оставался в дневном платье с отличительными знаками государственного судьи. Адапа повиновался. Закрыв дверь, он наткнулся на яростный взгляд отца, как на кирпичную стену.

— Мне сказали, — произнес Набу-лишир, разделяя слова, — что ты не посещаешь школу Эсагилы. Адапа не ответил.

— Более того, — продолжал Набу-лишир, — тебя видели на улицах. Уважаемые люди приветствуют тебя, а ты не отвечаешь на поклон. Тебя видят в непотребных местах, бедняцких кварталах! Что ты молчишь?

— Отец, — сказал Адапа. — Я устал и голоден. Можно, я сяду? Зачем тебе мои объяснения? Все, что хотел знать, ты уже узнал, и даже сделал какие-то выводы, правда? Думаешь, я не заметил, что человек ходит за мной?

— Я не желаю, чтобы злые языки болтали, будто мой сын недостоин своего отца.

— О боги! Можешь ты хоть на час забыть о себе?

— Как ты смеешь, щенок, паршивая овца, сын гиены?! — закричал Набу-лишир, наливаясь краской.

— Беда твоя в том, отец, что ты слишком зависим от чужого мнения. А мне плевать на твоих уважаемых людей, я их знать не знаю. Если ты еще раз назовешь меня сыном гиены, я буду считать, что ты оскорбил мою мать, и уже не спущу, как в это раз.

Набу-лишир стоял, словно громом пораженный, то краснея, то покрываясь смертельной бледностью. Он не узнавал сына. Адапа, обычно вспыльчивый, сейчас был спокоен. Судья вдруг с изумлением увидел, что на лице сына лежит печать страдания. Растерянность, вот что почувствовал Набу-лишир. Он и не заметил, когда Адапа стал чужим. Неужели он, взрослый человек, все еще горюет по матери?

— Что с тобой происходит? — спросил судья, немного успокоившись.

Адапа не ответил.

— Ты что, оглох? — не выдержал Набу-лишир.

Адапа встал и пошел к выходу. У двери, не оборачиваясь, все же не отказал себе в удовольствии бросить:

— Ничего.

Наутро за ранним завтраком Набу-лишир спросил:

— Где ты спал этой ночью?

— Дома, — равнодушно ответил Адапа.

— Мне это известно. Спал ли ты со своей женой?

— Отец, это моя жена, и мне решать, спать с ней или за стенкой.

Набу-лишир побледнел, губы его задрожали. Последнее время он не мог разговаривать с сыном. Любая попытка общения заканчивалась скандалом.

«Нет, на этот раз я все выясню, — сказал он себе. — Я не позволю щенку взять над собой верх».

Судья отпил глоток воды, поставил серебряный кубок на стол.

— Адапа, я не понимаю твоего поведения, — сказал Набу-лишир. — Все, что я делал, было только ради тебя, Я заботился о тебе, как мог. Особенно после смерти мамы…

— Не надо, — прервал отца Адапа, даже не взглянув на него.

— О маме? — Набу-лишир держался из последних сил. — Хорошо, поговорим о другом. У тебя выдающиеся способности, ты умен, ты оставил далеко позади своих сверстников. Успешная карьера во дворце — вот что ждет тебя, сын. Нет никаких препятствий для достижения цели.

— Почему ты думаешь, что моя цель — всю жизнь пресмыкаться во дворце?

Набу-лишир выронил ложку. На ветке граната чирикнула какая-то птаха и, сорвавшись, унеслась.

— Вместо того чтобы посещать высшую школу, ты болтаешься в кварталах Нового города, среди простолюдинов, глядишь на этот скот. Тебя больше привлекает такая жизнь? Ты отвернулся от своей жены. Неблагодарный. О такой красивой женщине может мечтать любой мужчина. А вместо этого…

— А вместо этого она забыта, одинока, несчастна, — продолжил Адапа. — Ты не подумал о том, что и ей ты сломал жизнь?

— Что ты говоришь? Одумайся!

— Мне жаль Иштар-умми, но это все, что я испытываю к ней. Я не смогу полюбить ее.

— Но она носит твоего ребенка!

— Так уж вышло.

— Дурак!

Адапа вскинул глаза. Набу-лишир потер грудь, не хватало воздуха. Холодный, слепой взгляд сына пугал.

— Я больше не позволю тебе бродить по улицам, — проговорил судья. — Ты займешься делом. Все плохое пройдет, сын, а если нет — я выбью из тебя дурь! Ты опустился, сам на себя не похож. Ты не брит!

Адапа потер ладонью подбородок, рассеяно улыбнулся.

— Отпущу бороду.

Набу-лишир: в бешенстве хватил кулаком по столу.

— Не о чем говорить! Будешь делать, что я скажу!

Адапа покачал головой.

— Прокляну! — заревел судья.

— Я уже проклят. Все, что я делал, что сделаю потом — ничего не значит. Дым. Я утратил самое главное. Поймешь ли ты меня? Я трус, отец, теперь я это знаю. Я не должен был жениться.

— Ты сошел с ума. — Набу-лишир выпучил глаза. — Опасный безумец!

— Мне неинтересно жить. Я виноват перед Иштар-умми. Не хочу окончательно погубить ее. Я говорил и повторяю: я дам ей развод.

— Замолчи! — Набу-лишир потряс кулаком. — Я заставлю тебя замолчать!

— Ты спрашивал, нет ли у меня возлюбленной. Я ответил, что нет. Я солгал, опять же из трусости. Теперь говорю тебе; я люблю одну девушку, она — моя жизнь. Ты отнял ее у меня.

— Вон! — закричал Набу-лишир.

— Хорошо, уйду, — Адапа поднялся.

— Вон отсюда, шакал! Убирайся!

Набу-лишир потерял голову от отчаяния. Адапа прошел через двор, завешанный теплыми солнечными вуалями, хлопнул внешней дверью. Вслед ему неслись проклятия:

— Я заставлю тебя, слышишь?! Заставлю!

Вышел ливиец убрать со стола. Набу-лишир в сердцах швырнул в него кувшин. Промахнулся. Дрожащими руками раб стал собирать осколки. Покачиваясь, судья ушел в дом.

Иштар-умми отступила от окна. Обвела комнату тоскливым взглядом. На ковре сидела девочка лет пяти, рабыня, привезенная с севера, из какого-то кочевого племени — подарок свекра. Белое платье вышито золотой нитью, в волосах сверкает алмазная лилия. Девочка не знает ни слова по-арамейски — о боги! — ни слова. Она что-то сказала на варварском языке, улыбнулась; Иштар-умми залилась слезами.

Сара была счастлива безмерно. Она лежала рядом с Сумукан-иддином, наслаждаясь ощущением тихой радости. «Все хорошо. Ничего не нужно менять», — твердила она себе.

Глаза Сумукан-иддина были закрыты, но он не спал Сара знала. Она поцеловала его предплечье, потерлась щекой о мощную грудь.

— Я тосковала по родине, — нежно прошептала аравитянка, но если бы я осталась в Ершалаиме, никогда бы не встретила тебя.

Сумукан-иддин не ответил. Пальцы его тихонько сжали ее руку. Сара повернулась на бок, заглянула в его лицо. Ровные брови, ресницы как шелк, нос с горбинкой. Даже теперь он суров. Она вдруг подумала: что станет с ней, если вдруг она его потеряет. Сумукан-иддин приоткрыл один глаз и зажмурился от солнца. Сара засмеялась, уткнувшись в его грудь. Он гладил, ее по голове и тихо улыбался.

— Все хорошо, — шептала она. — Ничего не нужно менять.

— Ты думаешь?

— Совершенно уверена.

— Тебе действительно хорошо со мной?

— Очень, очень хорошо.

Он вздохнул с облегчением. Сара поцеловала уголок его губ. Дверь приоткрылась, в полутьме коридора Сара различила бледное пятно чьего-то лица.

— Кто там? — спросила она тревожно.

— Сара! Сара, выйди, — прошептал кто-то.

Не глядя, она нащупала в постели тонкое покрывало, накинула на себя, подошла к двери. В щель пролезла сухая желтоватая рука старухи. Сара взяла табличку.

— Письмо, — сказала старуха. — Велели передать немедленно.

— Что такое? — спросил Сумукан-иддин.

— Письмо для меня, — отозвалась аравитянка и закрыла дверь.

Сара взобралась на ложе, держа табличку перед собой. Мягкая ткань покрывала сползла, обнажая матовое тело. Подумала минуту, протянула табличку Сумукан-иддину.

— Зачем ты даешь это мне? Письмо тебе адресовано, читай, ты знаешь грамоту.

— Это от Иштар-умми.

Взгляд Сумукан-иддина стал тяжел, неподвижен. Он протянул руку и забрал табличку. Плечи Сары опустились, она сдерживалась изо всех сил, чтобы не зарыдать. Он вернул ей письмо.

— Поедешь к ней, — отрывисто приказал купец.

— Когда? — с замиранием сердца спросила рабыня.

— Сейчас.

Сара умоляюще протянула руки, хотела сказать, что, быть может, не стоит так спешить, быть может, еще час она побудет с ним. Но Сумукан-иддин встал и, голый, вышел.

Утро в Борсиппе начинается рано. Ладья Шама-ша еще не выплыла из подземного мира, едва только виден ее золотой штевень, а над городом уже поднимается тихий гул, дым от печей, где женщины пекут хлеб.

Анту-умми вышла за ворота храма и направилась к кварталу Семи Караванов. Сердце выпрыгивало из груди, но если бы кто-то из встречных мог видеть сквозь темное покрывало, он не заметил бы на этом строгом лице признаков тревоги.

Жрица свернула в улочку, зажатую с двух сторон сплошными стенами, где сквозь сырой тротуар пробивались вьюны и виноградные лозы. Эта безымянная улочка, куда солнце заглядывало лишь на час, стоя в зените, соединяла две главные улицы Борсиппы, идущие параллельно. Несколько шагов — и Анту-умми перед воротами Тихого рынка.

В этот час людей здесь почти не было, ремесленники стучали засовами, отпирая лавки, какая-то неопрятная женщина визгливо ругалась со сторожем, осыпая его проклятиями, дрались собаки. Анту-умми направились к загонам для скота. На небольшом пятачке, черном от запекшейся крови, стояли колоды для разделки туш; одну из них оседлал человек в нищенском платье. Жрица скользнула внимательным взглядом и направилась к нему.

— Что скажешь? — спросила она в полголоса.

— Госпожа, у тебя дар предвидения, — отозвался нищий. — Человека, о котором ты заботилась, постигло несчастье. Его пригласили во дворец. Говорят, что за повозкой на расстоянии следовали гвардейцы. Он во дворец вошел, но так и не вышел. Что-то нехорошее происходит в Вавилоне, прекрасная госпожа.

— Нас не касается. — Анту-умми бросила ему на колени кошелек, человек быстро спрятал его за пазуху.

— И то верно, — сказал он. — Прощай, госпожа.

Она улыбалась. На душе стало легко, как прежде. Легкими шагами возвращалась Анту-умми в храм. Чудесное утро. Стаи голубей вспархивали с тротуара. «За ошибки приходится платить, вот ты и заплатишь, дурачок. Меня больше не будет мутить от воспоминаний о твоем смрадном дыхании, прикосновении голых бедер, верховный жрец. Прощай, милый, прощай. Нельзя кусать руку властелина».

Анту-умми вдруг вспомнила, как давным-давно (она была совсем крохой) сосед сказал ее отцу: «Ты делай что хочешь, а с женщинами поосторожнее».

Войдя в храм, Анту-умми поспешила в святилище Набу.

Глава 31. ЧЕКАННЫЙ БРАСЛЕТ

Кварталы Нового города освещаются плохо, предместья же и вовсе темны. Неверный свет луны бросает на землю тени лачуг; все тонет в сумраке. Чувствуется близость реки. Она прячется в своих берегах. Веет южный ветер. Не оглядываясь, Ламассатум шла по тротуару. Ушиблась о камень, и теперь нога отзывалась болью. В конце улицы горел красный фонарь, она шла на этот свет. Залаял чуткий пес, в лицо опять дохнула невидимая река — больше не было ничего.

Река, вся белая от луны, открылась внезапно, воздух похож на нагретое стекло, такое же небо на западе — тяжелая позеленевшая бронза. Громадные каменные корабли встали перед ней: два у померкшего берега, в мутно-белой завесе тумана; другие видны нечетко, тают в колышущейся тьме. Сквозь туман, сквозь лунную гладь мигают отдаленные редкие огоньки — там Новый город. И опять ей захотелось покончить со всем разом, но тоскливо заныло сердце, еще жалея о чем-то.

Ламассатум пошла вдоль берега, все время оглядываясь на мост, вернулась. Билась вода о столбы-корабли. Она пошла по мосту. Река все время что-то шептала неразборчиво и нежно, мигали волны. Ламассатум подвинулась к краю настила. Можно оставить беды, обнажиться, обновленной войти в новый мир, стать ветром, светом; улететь — и больше никогда не возвращаться. Она нащупала на поясе кошелек, вынула несколько мелких монет, швырнула в белую мокрую гладь. Не услышала даже всплеска. Нет, не теперь. Побежала по мосту, хватая ртом ветер.

Насыпь, усеянная галькой, круто уходила вниз. Отшлифованные водой камешки осыпались под ее стопой. Ламассатум поскользнулась и с шумом съехала вниз. По обе стороны шуршали ручейки. Ошеломленная, она глядела на круглую, луну. Берег с острыми тенями лежал у ее ног, а там чернели насыпи канала.

Ламассатум долго шла, луна катилась впереди; мысль о самоубийстве не оставляла ее. Тени сглаживались, обрывистый берег понижался, пока не стал пологим. Тростниковые хижины рыбаков подступали к самой воде. Здесь еще не завершился день, в питейном заведении гуляли, доносились крики и смех. Ламассатум хотела поскорее пересечь открытое место, освещенное луной, но вдруг остановилась. На песке, ни от кого не скрываясь, совокуплялись двое. Испуганно глядела она на белые, раскинутые ноги женщины и залитые ярким лунным светом ягодицы мужчины. То, что происходило на ее глазах, показалось Ламассатум оскорбительным, грубой ложью, замешенной на крови. Она юркнула за камни, и бурно и беззвучно разрыдалась, кусая руки.

Грязь бедняцких кварталов притягивала Адапу. Теперь он видел, что существуют в мире не только дворцы, роскошь и власть. Есть и другая жизнь, дрожащая от страха, нищеты, омерзения к себе. Незадолго до заката солнца Адапа пересекал по мосту Евфрат и оказывался в жилых кварталах Нового города, далеких от совершенства. Подолгу бродил в сутолоке улиц, пока не зажигались первые светильники в домах. Потом сидел на берегу, с тайной грустью обхватив колени, глядел, как рабы разбирают настил на мосту, и говорил себе, что вот, мост разобран, и нет возможности попасть домой, к нелюбимой женщине, которая его ждет. В двух направлениях шли корабли, задевая мачтами мокрые звезды. Он слышал, голоса корабельщиков, команды кормчих; полюбил вдруг эту неподвижность, это одиночество. Он мог бы просидеть так всю жизнь, глядя, как проплывают мимо дни. Адапа понимал, что ему никогда не стать прежним. В нем словно разом открылись все окна, сквозняк выдувал из него прошлое, саму память об истекших годах.

Теперь Адапа думал о многом, о таких вещах, которые раньше и в голову бы не пришли. Ведь прежде он был замкнут на науке, а в конечном итоге на себе. Никого не любил. И даже эта болезненная привязанность к матери, неизъяснимая нежность были эгоистичны. Когда она умерла, ему казалось, он перестал существовать. Это было фатальное заблуждение. Он так горевал, так искал ее, что пришла, наконец, Ламассатум. И жизнь началась. И жизнь кончилась.

Занятия в высшей школе Эсагилы стали ему в тягость. Древние языки — то, что раньше возбуждало его любопытство, — теперь вызывали раздражение. Что-то иное, новое, манило его, но что, Адапа еще не понял.

Все-таки он узнал имя хозяина Ламассатум. Это был Нингирсу, главный писец принцессы. Очень богатый человек. Но у Адапы достаточно денег, чтобы купить у него рабыню. Другие варианты он не рассматривал. С холодной уверенностью он думал о том, что скоро Ламассатум станет его супругой.

Как он жил до нее? Как жил все эти восемнадцать лет? Теперь ему казалось, что все те туманные, золотые, спокойные годы были лишь предисловием к бытию настоящему. И вот он испытал любовь и страдание, и прошлое ушло, распавшись на составляющие. Адапа словно вылез из кокона — мокрый, дрожащий, раненый навылет, но знающий, что существует любовь, и что одна она и есть величайшая ценность этого мира. Теперь, задыхаясь от боли, нужно найти в себе силы, чтобы расправить крылья и подняться над землей. Молодая бабочка в лучах утреннего солнца.

Адапа подошел к мосту и с удивлением увидел, что настил не разобран. Это было кстати. Поутру он собирался отправиться к Нингирсу. Нужно было выспаться и привести себя в порядок.

За рекой мерцали огни Старого города. Светился храм, венчавший Этеменанки, на террасах дворца мигали светильники, похожие на заплаканные глаза. Луна светила ярко, клинок реки отливал белой сталью. У отвесных берегов лежала густая тень. Яркая рябь волны меркла, касаясь ее. В непроницаемости тьмы берега было что-то смутно влекущее, даже пугающее. Адапа постоял, глядя вниз, потом спустился с насыпи.

Запах реки глушил все остальные запахи. Пахло мокрой глиной, гниющей водной травой, моллюсками. Это было глупо — бродить здесь во мраке, спотыкаясь о камни, слушать, как где-то воют собаки. Он подошел к лачугам, сгрудившимся у воды. По-видимому, это была рыбацкая община. В одном из домов маячил подслеповатый огонек, несуразно, пьяно причитала какая-то женщина.

Адапа присел на камень, еще теплый с вечера. Мерцали звезды, Скорпион сместился, ореол вокруг луны отливал красным. Что-то неестественное было во всем происходящем, в притихшей ночи. Он мог бы сказать твердо, что ситуация повторяется, что-то похожее уже было. Вот так же он сидел здесь, думая о Ламассатум, и река, вся белая от луны, сонно переворачивалась с боку на бок.

Старая деревянная пристань, такая же безнадежная, как лачуги, врезалась в тело реки, дрожало ее черное искривленное отражение. Несколько лодок качались на приколе. Адапа отвернулся. Пора уходить. Завтра предстоит нелегкий день, решится его судьба. Он предвидел тяжелые сражения с домочадцами, ненависть, которой они одарят его. Но это — его жизнь, и прожить ее может только он.

Что-то привлекло его внимание на реке. Он вгляделся в синий бархатный сумрак. В тени пристани что-то происходило, какой-то плеск доносился с той стороны. Пришло чувство беспокойства и осталось легким покалыванием где-то под сердцем. От пристани отошла лодка; луна щедро и радостно посеребрила ее. Лодка качалась на волнах, медленно разворачиваясь. Тот, кто сидел в ней, либо не умел грести, либо был слишком слаб. Наконец лодка развернулась и пошла на середину реки. Теперь Адапа глядел не отрываясь.

Завыла собака. Человек поднялся, и Адапа увидел, что это молодая женщина. Она постояла минуту и бросилась в воду. Ошеломленный, Адапа стоял на берегу, глядя, как смыкаются лунные круги над самоубийцей. Пустая лодка качалась, поворачиваясь к нему кормой.

— О боги! — прошептал Адапа. Оцепенение в следующее мгновение прошло, он бежал к пристани. Сердце колотилось в груди, словно ему было тесно и оно собиралось покинуть тело Адапы.

Он ринулся в реку. Вода оглушила, полилась в нос, рот. Адапа вынырнул, отплевываясь и кашляя. Нырнул снова. В глубине был чернильный мрак, только у поверхности летали бледно-голубые блики, и дрожало серебристое пятно. Адапа рыскал во мраке, хватая руками одну пустоту. Подплыл ближе к лодке, которая гигантским пером качалась наверху. «Здесь, она должна быть где-то здесь», — пронеслось в голове. Больше задерживать дыхание он не мог, снова с шумом вырвался на поверхность, хватая ртом воздух. На миг Адапе показалось, что не достанет уже мужества нырнуть еще раз. Он зажал нос и ушел в глубину.

Адапа руками ощупывал камни, ускользающий ил. Нет ничего. Ничего вновь. Он коснулся чего-то мягкого и с ужасом понял, что это рука. Утопленница лежала на самом дне, в неглубокой воронке. Адапа потащил ее за одежду, с силой отталкиваясь от пластов воды. Спешил. Глаза ее были закрыты, бледное лицо осветила луна. Лодку отнесло течением, догнать ее не было возможности. Адапа поплыл к берегу. Девушка оказалась легкой, Адапа вынес ее на шуршащую гальку.

Кровь шумела у него в голове. Он прижался ухом к груди девушки, ощутил щекой мертвый, мокрый холод ее платья. Она была жива. Адапа приподнял ее голову. Узкое лицо, наполовину очерченное резким лунным сиянием, тонкие черты, посиневшие губы. Счет шел на секунды, она безмолвно умирала. Адапа растерялся, он не знал, что сделать, как помочь ей. Он схватил ее на руки и побежал к ближайшему дому. Дверь хижины оказалась открытой. Кто-то косматый, в тряпье, стоял с лампой в руках. Адапа вошел. Потолок в комнате был такой низкий, что он касался его макушкой, и волосы цеплялись за сухой тростник. Кто-то задвинул дверь, отсекая комнату от ночи, пошел за ним. От света лампы вырастали страшные тени, взгляд Адапы метался в панике в поисках постели.

— Сюда клади, сюда! — услыхал он.

Затем Адапа разглядел пергаментную руку старухи с указующим перстом.

— Вот сюда, вот, отец мой. В угол, на циновочку. Все видела, все, — бормотала она, становясь на колени перед утопленницей. — А ты выйди, постой снаружи. Я ее оживлю, уж я-то знаю, как.

Адапа попятился, не отрывая глаз от безжизненного тела, лежащего на полу, страдальчески запрокинутой головы. Кое-как выбрался наружу. На него зло глядели звезды. Он не знал, куда ему деться. Возбуждение не проходило. Сердце бешено колотилось, тягостно ныли виски. Он сел на связку хвороста, обхватив голову руками. Кто-то потряс его за плечо.

— Что ты, плачешь, что ли?

Подбоченившись, перед ним стояла полная женщина с накрашенным лицом.

Адапа покачал головой.

— Нет. Ты кто такая?

— Я-то? Живу здесь, а что?

— Я девушку принес к вам. Как она? Жива?

— Кто? Утопленница твоя? Жива. Мамушка хлопочет. Сколько мы таких повидали! Что глядишь? Или не заметил меня, как заходил?

— Не видел…

Женщина наклонилась над ним, глядя в его глаза. В глубоком вырезе виднелась ее огромная голая грудь. На шее качался амулет.

— Что это? — ошарашено спросил Адапа, поймав грубую фигурку.

— Против злых демонов, — ответила женщина и хохотнула. — Что ты дрожишь так, чего боишься? Хочешь, ублажу, про все забудешь.

Она еще ниже склонилась, обдав Адапу запахом пальмового вина и немытого тела. Губы ее раздвинулись в улыбке, намазанные сажей брови поползли вверх.

— Ты это брось, — тихо сказал Адапа.

Женщина фыркнула и выпрямилась.

— А чего сидишь-то тогда здесь? — спросила она. — Забирать утопленницу свою будешь? Нам она на что! Лишний рот.

Она повернулась и хотела идти. Адапа спохватился.

— Подожди. — Женщина оглянулась. — На вот, возьми кошелек, я не знаю, сколько там, какая-то мелочь…

— Ну, так что, забирать ее будешь? — уже миролюбиво спросила она, пряча кошелек за пазуху.

— Я даже не знаю ее.

— О-о, — протянула толстуха и ушла.

В темноте, где-то за лачугой, еще слышался шорох гальки, потом все стихло. Адапа осторожно приоткрыл дверь, заглянул внутрь. Старуха сидела на полу, раскачиваясь и бормоча. По-видимому, читала заговор. Он вошел, присел рядом. От медной жаровни шло сухое тепло. Адапа протянул руки. Он глядел на красивые угли, изо всех сил стараясь не поднимать глаз на девушку. Она лежала в той же позе, в том же мокром платье, только волосы были аккуратно убраны с лица. Старуха замолчала, что-то помешала в горшочке, от которого поднимался пар, запахло травами. Адапа не выдержал.

— Она могла умереть, — прошептал он.

— Известно, — отозвалась старуха.

— Ты думаешь, она хотела этого?

— А для чего бы тогда стала прыгать? — пожала плечами старуха.

— У нее, наверное, что-то случилось. Но неужели смерть — лучший выход? Наверное, жизнь все-таки лучше смерти?

— Как знать. Бывает, смерть — лучше, — спокойно ответила старуха.

— Но ведь и в царстве мертвых страдания!

— Да, так говорят жрецы. И мы верим им. А что остается? Жрецы — умные. Но как там на самом деле, — она подняла вверх указательный палец с обломанным грязным ногтем, — ты узнаешь сам, когда придет твое время.

— А ты давно здесь живешь?

— Давно. Мы рыбаки, живем здесь, оброк платим дворцу.

— У тебя большая семья?

— Да куда большая: я и моя дочка. Муж мой в чумной год умер. И у дочки был муж, он в последнем походе с армией сгинул. А нам куда деваться? Я лечу помаленьку, а дочка стала публичной женщиной. В чумной год и ее детки умерли, двое было. А теперь вот рожает, да все мертвых. Боги наказывают. За порочную жизнь, отец мой.

— Ты почему меня называешь так странно?

— А что, думаешь, не вижу я каких ты кровей? — старуха хитро прищурилась.

— Это почему же? А-а из-за колец? — Адапа отдернул руки от жаровни.

— Кольца хороши, — старуха поцокала языком. — Да что они! И вор может на пальцы кольца нанизать. Молод ты еще, ничего-то ты не знаешь.

— А она не умерла? — Адапа показал глазами на девушку. — Не шевелится совсем.

— Спит она, — отозвалась врачевательница. — Проснется, куда пойдет? В другой раз в реку страшно будет, так и станет маяться…

— Вот вы тяжело живете. Почему же себя не убиваете?

— Зачем? Человек — такая скотина, что ко всему привыкает, и надеется до последнего.

— На что?! — воскликнул Адапа, хватая ее руку, — На что надеется? А если надежды нет совсем? Ведь нельзя же верить в пустоту.

— В пустоту — нельзя, но в мире этом нет пустот, все чем-то заполнено.

— Какая ты странная, — потрясенно прошептал Адапа.

— На, пей.

Старуха протянула ему горшок. Адапа послушно принял, согревая ладони о теплые глиняные бока. Его била мелкая дрожь.

— Ты богат, семья твоя богата. Как сюда попал? Или из дому согнали?

— Сам ушел.

— Плохо, — она покачала головой. — Плохо это.

Человеку нужна семья.

— Осуждаешь?

— Как я могу судить? У каждого своя жизнь.

— Если бы ты только знала, что происходит, — Адапа вздохнул. — Это невозможно рассказать, слишком сложно.

Девушка застонала. Старуха поползла к ней.

— Болеть будет, — сказала, не глядя на Адапу. — Демон в нее вселился. Думал нечистый, что ему она принадлежит, а тут ты выволок ее из другого мира. Горшок-то дай!

Дрожащими руками Адапа передал врачевательнице варево. Старуха приподняла голову девушки, пытаясь напоить. Та захлебывалась, питье стекало по шее.

— Ты поможешь ей? — спросил Адапа.

— Сделаю, что смогу, — старуха вздохнула. — Она совсем дитя. Зачем же в реку-то…

Адапа взял лампу, приблизился. Губы ее порозовели, мягкая тень от ресниц лежала на впалых щеках. Что-то в облике этого замученного создания показалось Адапе смутно знакомым. Стало вдруг страшно. Он не знает эту девушку, никогда не видел прежде. Но как она похожа на Ламассатум! Он пристальнее вгляделся и взялся за сердце.

— Что это ты, отец мой? — старуха по одному отжимала пальцы Адапы, вцепившиеся в лампу. — Так ты спалишь меня. Белый стал, точно призрака увидел.

Адапа приподнял тонкую, безжизненную девичью руку. На запястье был надет чеканный браслет из белого серебра. Он сам купил его на рынке в предпоследний день новогоднего праздника. Точно громом пораженный, стоял Адапа над своей любимой. Внутри был такой холод, такой вой, точно демоны подземного мира трубили в трубы.

— Бабушка, пусть она у тебя побудет, пригляди за ней. Я приду завтра, приведу лекаря. — Адапа говорил торопливо, захлебываясь словами. — На, возьми, — он отдал старухе кольцо с алмазом. — Покорми ее хорошенько. Одеял нет у тебя? Я куплю, все принесу, лекаря приведу.

— Не надо никакого лекаря! — старуха замахала руками. — Я сама ее на ноги поставлю. Ничего не понимаю. Так ты придешь, что ли?

— Да-да, завтра. Вернее, сегодня утром. Ты глаз с нее не спускай.

Нервы его были натянуты до предела. Переживания последних дней давали себя знать. Адапа едва держался на ногах, боль раскаленными щипцами жгла голову. Он выбрался на улицу, глотнул сырого предрассветного воздуха. Луна закатилась. Евфрат был страшен. Адапа шел вдоль темной кромки воды. Боялся думать, но мысли бились, жили помимо его воли. Он больше не мог. Он сел прямо на сырую глину и плакал, плакал, плакал, пока не устал.

Глава 32. ДВАДЦАТЬ МИН СЕРЕБРА

Вавилон гудел, словно улей. Испуганные люди сбивались в кучи, точно бараны. Солдаты разгоняли толпы. Какие-то люди в греческих ритуальных одеждах выкрикивали на площадях пророчества, тыча пальцами в небо, говорили о гневе богов и близком конце света. При появлении солдат улепетывали, теряясь в толпе. Начались аресты. В начале хватали уличных проповедников, потом всех подозрительных, и волокли во дворец.

Одно имя Авель-Мардука вселяло ужас.

Жрецы руководили беспорядками. Было произнесено роковое слово — затмение.

Нинурта, молодой жрец Иштар, на площади перед целлой громко говорил толпе:

— И я, один из посвященных, теперь возвещаю вам великие несчастья! Не будет мира домам вашим, но придут разорение, и страх, и ужас, и смерть, как пес, ляжет у порогов ваших. Боги дают нам знамения в небесах. Завтра не увидите вы солнечного света, солнце станет черным, как гнилой плод, и тьма упадет на землю, встанете вы над пропастью, и голоса мертвых услышите из бездны! Говорю вам истину! Умрет царь Навуходоносор, Вавилон будет плакать, как сирота, и выть, как горькая вдовица. Не займет наследник трона отца своего, ибо это не тот наследник, кому царь передал право. Это — бес! Но жрецы ваши защитят вас! Тьма опустилась над Вавилоном, и завтра вы это увидите! Но мы не оставим вас.

В толпе мелькнули шлемы солдат. Соратники поспешно увели Нинурту. Женщины причитали, плакали испуганные дети. Мужчины расходились молча.

В крытой колоннаде Южного дворца стоял Авель-Мардук, задумчиво глядя на раскинувшийся внизу город. Улыбка давно не озаряла его сумеречного лица. Сильный жаркий ветер дул, отбрасывая назад волосы, льняное платье липло к ногам, острые лучи солнца разрезали филигрань на богатых ножнах принца — подарок критского царя.

— Тьма, пришедшая из храмов, укрыла Вавилон, любимый город отца, — проговорил Авель-Мардук.

— Что? — Идин, стоявший поодаль, обернулся и глядел выжидающе на мрачный профиль принца.

— Сейчас решится судьба династии, — сказал Авель-Мардук. — Жрецы возмущают народ. Только и разговоров, что о пророчестве. Проклятое затмение! Проклятые жрецы! О боги всемогущие, как легко управлять чернью, посеяв в ней страх.

— А сам ты веришь в пророчество, господин? Авель-Мардук порывисто приблизился, стиснул плечи Идина.

— Ты умный человек, брат мой, неужели ты хоть на минуту допустил, что все, о чем кричат жрецы, имеет хоть каплю здравого смысла? Они возмущают народ, говорят, что я — злой демон. Даже стадо газелей может убить льва, если внушить глупым тварям, что это дозволено. Пока служители богов сидели в своих хранилищах и собирали свитки, они были тихи, как вода. Но им дали власть. Теперь они — сила, и они хотят править!

— Затмение случится завтра, господин.

— Да, завтра. Отец болен… Передай начальникам фаланг, чтобы были готовы ко всему. Этой ночью усилить патрули, зажечь факелы. Армиям — боевую готовность. Разгонять толпы, не дать черни взбунтоваться. Если начнутся погромы, паника — не жалеть никого.

Идин поклонился. Уходя, он увидел стоящую за выступом стены женщину. Она поймала его взгляд своими лучезарными глазами. Ревность кольнула сердце. Это была служанка принцессы Шаммурукип, любимой жены Авель-Мардука.

— Идин! — крикнул вдогонку принц. — Такой ли город мы покидали несколько месяцев назад? И вот, вернувшись, нашли здесь хаос!

Жена пристально глядела на него. Адапа замкнулся, и уже не хотел говорить ни да, ни нет, но сказать было необходимо, ибо завтра может не наступить, если его возлюбленная умрет. Перед его взором стояли бледное, обморочное лицо Ламассаум, безвольные руки, чуть дрогнувшая мышца на шее, когда она качнула головой. Она стонала во сне. Адапе хотелось защитить ее, уничтожить ее боль, ее темные сны.

Иштар-умми обвила его шею руками, влажно, пряно загудела в ухо:

— Ничего не говори, ничего! Ты — мой. Что ты хочешь, чтобы я сделала? Какой ты хочешь, чтобы я стала — стану! Ты муж мой, моя кровь.

Адапа отстранился, взял ее запястья, снял руки со своих плеч.

— Я солгал тебе, — медленно и спокойно произнес он. — Я не имел права жениться на тебе. Прости, если сможешь.

— О боги! — Иштар-умми закусила губу, чтобы не разрыдаться.

— Прости меня. Право, было бы лучше, если бы ты ненавидела.

— Нет!

— Выслушай меня, Иштар-умми.

— Нет!

— Я всегда буду перед тобой виноват. Но еще не поздно все исправить. Ты искала любовь, но в этом доме ты не сможешь ее найти.

— Молчи, не говори ничего! — в ужасе закричала Иштар-умми. — Я люблю тебя!

— Но я тебя не люблю.

— Может быть, потом…

— Никогда.

— Адапа, я ношу твоего ребенка. Прорицательница сказала, что это девочка.

— Надеюсь, она будет счастливее своей матери.

— Адапа, почему ты так жесток? За что мне это все?

— Ты умная женщина, Иштар-умми, пройдет время, и ты поймешь, что так лучше для всех, — сказал Адапа. — Я даю тебе развод. Скоро ты вернешься в дом своего отца. Я уплачу любую сумму, какую бы он ни потребовал. Но прежде я сам съезжу к нему.

— Он убьет тебя! — крикнула Иштар-умми, крупные слезы текли по ее щекам.

Адапа улыбнулся.

— Поверишь, — произнес он, — я даже не знаю, что сказать тебе на это. Может случиться так, что этот исход для меня будет предпочтительнее других.

— Прошу тебя, не бросай меня. Неужели тебе меня совсем не жаль? — Голос ее сорвался. Она кусала полные розовые губы. Глаза покраснели и влажно мерцали. Черные слипшиеся ресницы, похожие на наконечники стрел…

— Жаль, — отвечал он. — Вообще, с самого начала все пошло не так. Прими все как есть. Я не смогу тебе помочь, никто не сможет.

— У тебя есть другая женщина? — еле выговорила Иштар-умми.

— Да, есть. Когда нас друг другу представили — помнишь? — уже тогда я любил ее.

Иштар-умми присела на стул, она была словно неживая, как глиняная фигурка. «Любит ли она меня? — думал Адапа. — Твердит, что любит. Бедная. Даже если и так, я не могу смотреть в ее сторону. Я сломал ей жизнь, подлец. Я. хотел, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Что я натворил! Добро бы, один страдал, а то ведь других это коснулось. Иштар-умми льет слезы. Ламассатум едва не погибла».

Снова перед глазами встали картинки той ночи, как он шел к нищему рыбацкому поселению, будто рука судьбы вела его.

— Иштар-умми, мне нужно идти, — сказал он.

— Куда? К отцу?

Она вскочила, обняла его.

— Адапа, ты муж мой, любимый, ты кровь моя. Никуда не пущу. Никому не отдам. Зубами вцеплюсь, держать буду. Почему все так? Почему жизнь моя кончена?

Иштар-умми рыдала. Адапа смотрел на жену, жалость и злость кипели в нем. Было время, когда самолюбие он тешил сознанием собственной безгрешности. Он упивался им, был горд. И вот низвергнут с пьедестала. Другой человек — женщина — страдает из-за него.

— Не говори так, — сказал он. — Все еще будет хорошо.

— Без тебя?

— Без меня.

— Этого не может быть.

— Может, ты в этом убедишься. Просто из сегодняшнего дня не видишь завтрашнего. Слезы высохнут, ты будешь улыбаться, все плохое унесет река. Ты очень красива, Иштар-умми, ты создана для любви, а не для страданий. Ты будешь счастлива.

— Но зачем тебе отказываться от меня, зачем развод? Пусть даже будет другая, мне все равно. Я приму ее.

— Прости.

Адапа вышел из комнаты. Коридор был темен. Дом враждебно глядел на него. Двор заволокло сиреневым сумраком. Десятки бледных бабочек-ночниц кружились, опадали.

Ребенком, он видел, как сокол сбил голубку. В голом, бессмысленном ультрамарине трепетали ее белые крылья, и вдруг не стало ничего, умерла красота. Медленно плыло белое перо. Он следил за ним, пока оно не легло в траву.

Бабочки кружили, терялись в темной листве. Он шел, раздвигая вуали сумрака, еще не остывшего молодого вечера с заблудившимся западным ветром, с первой звездой в освеженной лазури.

Его жена, нет, чужая женщина стояла в темном проеме окна, со светильником за спиной, так, что вся была в золотой, пульсирующей ауре, насыщенной до предела, до боли, до сверхъестественной чистоты. Очень бледное пятно лица, темные, мерцающие провалы глаз, яркие губы и тридцать алмазов в волосах.

— Адапа, не ходи к отцу! — закричала она. — Не ходи! Я сама, я помогу тебе.

Он обернулся на ходу, махнул ей. Ему показалось, что она смеется, но это была гримаса плача. Адапа запомнил Иштар-умми такой. Внешняя дверь захлопнулась.

Адапа пошел по улице. Темнота быстро сгущалась. Горели фонари, расчерчивая тротуар черными причудливыми тенями. Прохожие попадались редко. Из боковой улицы вынырнули факелы стражи, и тут же скрылись. По небу шли тучи, тьма нависла над Вавилоном.

Адапа споткнулся о что-то мягкое, большое. Он наклонился. Мертвая собака лежала поперек тротуара. Улыбалась влажными коричневыми губами, обнажая клыки. Было что-то страшное, жалкое, молчаливое в поникших ушах, одеревеневших лапах; мелькнул желтоватый белок, зрачок смотрел прямо на Адапу.

Бесконечность бытия и конечность земного пути слились в точку, где мама и Ламассатум ждут его, где будет дом, весь захватанный лапами пальм, и солнце, и луна, и бесконечные закатные прогулки, и белые паруса кораблей, прячущихся за померкшими берегами отдаленной, невидимой реки. Счастье и любовь — все, что нужно человеку, все, за чем он приходит в этот прекрасный и яростный мир, полный мук и страданий.

Адапа отступил. Собака лежала, ветер посыпал ее шерсть пылью. Что-то подобное когда-то уже происходило: вечер, тень, факелы впереди', женщина в узком окне, широкая улыбка зверя. Что-то кольнуло, он не понял, что. Потянулся к ноющей ключице, растерянно оглянулся. Показалось, что на той стороне улицы стоит мать. Он зажмурился. Никого не было. Фонарь перед богатым двухэтажным домом погас — выгорело масло.

Адапа повернул в обратном направлении, он спешил на хозяйственный двор, где были конюшни и стойла для скота. Рабы вывели жеребца. Пустынную улицу оглушил дробный, ступенчатый стук копыт. В исколотой фонарями тьме белый конь нес всадника с тяжелым сердцем.

Теперь Сумукан-иддин глядел на него без улыбки. Дыхание, вырывалось с хрипами, как из груди дракона. Адапа, готовый ко всему, поставил чашу на низкий стол.

— Я не хочу придавать это дело огласке, — сказал Сумукан-иддин. — Ты возвращаешь мне мою дочь как можно скорее. Вернешь приданое и заплатишь за развод.

Адапа ждал. Напряжение не проходило. Какая-то птица сонно вскрикнула за стенами притихшей комнаты.

— Я приму дочь, но ты должен будешь отвесить двадцать мин серебра.

— О чем ты говоришь? — возразил Адапа. — В договоре говорится о трех минах.

— Я знаю договор не хуже тебя, — Сумукан-иддин обратил на него свой тяжелый, как свинец, взгляд. — Иштар-умми может обратиться в суд, и тогда тебе придется объяснить, почему ты расстаешься с женой. Набу-лиширу не нужен скандал.

— Да, он этого не допустит. Хорошо, я уплачу сколько ты хочешь.

Адапа поднялся и хотел идти, не прощаясь.

— Она любит тебя, — глухо сказал Сумукан-иддин.

— Я знаю.

— Я люблю ее, я! Что об этом ты знаешь?

— Я возвращаю ее.

— Ты никогда мне не нравился, щенок. Но ей нужен был муж. Если бы ты ей не понравился, богов беру в свидетели, принуждать бы не стал. Если б я знал, что ты принесешь нам бесчестье, убил бы прежде, чем ты коснулся ее.

— Я извещу тебя, как только буду готов уплатить.

Адапа поклонился и покинул комнату. Он спешил. Сумукан-иддин секунду постоял, тупо глядя на дверь. Его одурачили, осрамили дочь. И кто? Зарвавшийся мальчишка, избалованный щенок, который решил, что ему все позволено!

— Бузазум! — заревел он.

Ненависть жгла, как удары кнута. Сумукан-ид-дину казалось, прошел век, прежде чем Бузазум появился — жирный раб, заросший бородой.

— Спусти псов! Скорее, пока он не ушел! Пусть рвут его!

Бросился к окну. Адапа прыгнул на белого жеребца. Сумукан-иддин видел его сосредоточенное лицо, сдвинутые брови. Гром копыт оглушил. Тут же двор заполнился воем и визгом мечущихся собак. И Сумукан-иддин стоял, безвольно уронив руки, пока двор не опустел.

— Вот он каков, — прошептал Сумукан-иддин. — А ты лила по нему слезы.

Глава 33. ЗАТМЕНИЕ

Миновала ночь. Прошло утро. Солнце стояло высоко в белом небе. Душно было и тревожно, ветер дул из пустыни. Проснувшись, еще не открывая глаз, принцесса Шаммурукин ощутила запах его кожи. Он принадлежал другому миру, за пределами дворца, широкому, бегущему все к горизонту и горизонту, где бежевый, оранжевый, красный воздух, где фиолетовый свет очерчивает четкие границы, в тени мир меняет масть, пылит конница, идут пешие воины, втягиваясь в долину между скал, в стеклянном воздухе плывут орлы.

Принцесса приподнялась, осторожно выбралась из-под руки спящего Авель-Мардука. Яркий солнечный свет заливал спальню, совсем лишая предметы теней. Все лампы были потушены. На столе сверкали бликами свежие фрукты, серебряный сосуд с вином наполнен до краев. Он не проснулся, но Шаммурукин показалось, что ресницы его дрогнули.

Все, что о нем говорят, не может быть правдой. Она знает его лучше других, знает даже его кровь на вкус. Авель-Мардук подобен льву. Кто сравнится с ним? Под его рукой Вавилон еще более усилится. Принцесса стала на ложе в полный рост — вся раскрытая, нагая, с широкими бедрами, тяжелой грудью в узорах татуировки. Темные волосы с ранними прядями седины спускались до колен. С улыбкой любовалась она своим мужем.

Он схватил ее за щиколотку, открыл глаза.

— Я хочу пить, — смеясь, сказала она и попыталась вырваться.

Прищурившись, он глядел на нее снизу вверх, голую, податливую, будущую царицу. Ресницы рассеивали свет, очертания ее фигуры размывались — большое, прекрасное тело. Она снова засмеялась. Он ударил ее под колено, Шаммурукин рухнула на него, как срубленный кедр, и он принял ее в объятия.

После, оставляя ее, смятую, со следами укусов на груди, он сказал:

— Ты отличаешься от других женщин тем, что не отнимаешь силу, а даешь.

Шаммурукин лежала на животе, подперев кулаком подбородок, и широко ему улыбнулась, обнажая крупные острые клыки. Блестящие миндалины глаз истекали слезами.

В роскошной колеснице, запряженной шестеркой лошадей, в окружении конных гвардейцев Авель-Мардук ехал по широким улицам Старого города. Вавилон был как настороженный волк, — знал, чего ожидать.

Идин с тревогой посматривал на принца. Лицо Авель-Мардука было суровым, он ни разу не взглянул на друга. Астролог сообщил точное время начала затмения. Принц решил покинуть дворец, быть с народом, дабы никто впредь не смог обвинить его в трусости.

Толпы людей бежали к Эсагиле. Завидев кортеж властителя, падали ниц. До затмения оставалось совсем мало времени. Ворота храма были наглухо закрыты. Из-за стен доносилось заунывное пение. Несметная толпа кипела, осаждая храм, заполняла собой центральные кварталы.

Кортеж остановился. Идин, натянув поводья, склонился к уху принца.

— Прикажешь отпереть ворота, господин?

— Нет, я останусь с моим народом. Жрецы не ждут меня, — ответил Авель-Мардук.

Идин побледнел.

— Господин, посмотри, что творится вокруг. Как только солнце исчезнет с неба, они набросятся на тебя. В храме будет безопаснее.

— Народ должен знать, что он не брошен. Затмение продлится несколько мгновений.

— За это время они успеют убить тебя. Смотри, страх ослепил их. Они не видят ничего, кроме страха.

Внезапно на землю упала тень, пронеслась фиолетовым крылом над городом, обрубая квартал за кварталом. Толпа дохнула жаром, отхлынула от стен храма. Черный диск наползал на солнце, мерк свет. Оцепенение прошло, где-то в утробе гигантской толпы зарождался вопль.

— Освободить мечи! — закричал Идин гвардейцам. — Командующий в опасности!

Гвардейцы, растерянные, бледные, сомкнули кольцо вокруг колесницы. Шум нарастал, крик, вой неслись со всех сторон. Солнце стало похоже на растущую луну, сумерки сгущались. В толпе началась паника. Люди пытались влезть на стены храма, срывались вниз. Тех, кто в давке не удержался на ногах, затаптывали насмерть.

Тьма накрыла великий город. Не стало ни дворцов, ни храмов, ни торговых путей. В небе висел черный диск в огненном ореоле. Люди в суеверном ужасе бросались на землю, волны безумия накатывали одна за другой. В толпе проповедовали конец мира, знаком которого явилось затмение. И кто-то, наконец, закричал:

— Вот он, демон! Убейте его! Не быть ему царем, он несет Вавилону несчастье. Убейте, убейте, убейте!!!

— Отпереть ворота! — во все горло закричал Идин. — Именем правителя Вавилона!

Песнопения за храмовыми стенами были ответом командующему конницей. Гвардейцы ринулись вперед, рассекая толпу. Ударили в ворота. Ужас гнал людей; гнев толпы сосредоточился на колеснице наследника. Люди были готовы душить, рвать зубами, терзать. Толпа вышла из повиновения, превратилась в абсолютное зло, многоголового монстра, вырвавшегося на свободу. Гвардейцы защищали принца, хлынула кровь.

— Ломайте ворота! — кричал Идин. Теплая, сладкая кровь заливала его лицо — камень, пущенный из пращи, рассек кожу на лбу: — Гвардейцы, защищайте принца!

Авель-Мардук стоял в колеснице с обнаженным мечом в руке. Кони испуганно ржали и рвали упряжь. Толпа кипела, как смола в котле. Принц не мог поверить, что все это происходит на самом деле.

— Убейте Авель-Мардука! Убейте демона! — кричали отовсюду.

В какой-то момент он увидел, что на другом краю площади разыгрывается такая же кровавая драма. Там, по-видимому, наводил порядок Син-иддинам со своей легкой фалангой.

Сумрак постепенно разжижался, как кровь в реке. Темнела душа принца, сердце запекалось черной злобой. Ворота храма раскрылись сами. На орущую, залитую кровью площадь вышли жрецы, неся штандарты с изображением Мардука и старших богов. Изваяние дракона покачивалось на плечах служителей. Первые лучи солнца упали на его позолоченные рога. Покаянные псалмы смолкли, как только изуродованная колесница предстала взорам жрецов. Площадь была усеяна телами убитых и живых, боящихся глядеть на новый день.

Авель-Мардук был ранен. С омерзением глядел он вокруг и не верил глазам своим. И тогда Варад-Шамаш, новый верховный жрец Эсагилы, первым упал ничком на землю. Как снопы колосьев полегли вслед за ним и другие служители. Один золоторогий дракон стоял перед принцем. Многие из гвардейцев погибли. Идин был убит.

Авель-Мардук приказал положить его тело на колесницу и сам правил. Солдаты расчищали дорогу. Сиял день, снова ветер летел из пустыни, солнце накаляло камни города. На площади перед храмом поднимался плач.

Лошади шли медленно. Слезы высыхали на лице принца соляными дорожками. Он не смотрел на Идина, знал, что, не вынесет его мертвого лица. Но друг был еще рядом, последние мгновения. Гигантский комплекс Южного дворца встал перед ним.

— Слишком высокую цену приходится платить, — сказал как-то Авель-Мардук.

— Да, но это цена за право принадлежать к царскому роду, — отозвался Идин. — Знаешь, я бы так не смог. Слишком большая ответственность. Но, может быть, тебя это утешит…

— Что?

— Никто ни в чем не виноват.

Когда это было? Была зима, шли дожди, тучи ползли по наклонному скату серого неба, отшлифованного до глади, до звона в сердце. Тонкие шторы трепетали от ветра, в комнату с открытой террасы летели брызги — мелкий бисер брызг, разбивающихся о мраморные скульптуры. Краснел огонь светильников, обгорелый папирус лежал в чаше. Идин обернул к нему гладко выбритое лицо — светились глаза, и губы были точно выпиты женщиной. Идин повторил:

— Никто и ни в чем.

Лил дождь. Земля пьянела. Он целовал Авель-Мардука, его друг, его любовник — если бы только Авель-Мардук пожелал.

Но сейчас был только свет. Бесконечный день. Соль и кровь, точно мед, точно черная, жирная земля. Дворцовые ворота раскрыли зев, монументальные башни дышали жаром. Авель-Мардук стал другим. Идин был мертв.

Они стояли на террасе и глядели на черное, опоясанное огнем солнце. Казалось, даже упавшая ночь не испугала их. Иштар-умми заглядывала ему в лицо.

Адапа что-то отвечал, рассеянно улыбаясь. Но думал он совсем о другом.

— Мы прощаемся, — сказала Иштар-умми. — Скоро все умрут, и мы тоже. Вот знамение богов.

— Ты будешь жить долго, никогда не старея. Затмение скоро кончится, будет день.

— Обними меня, — попросила Иштар-умми, — так, как если бы ты меня любил. Я бы согласилась теперь умереть с тобой, тогда ни с кем не пришлось бы тебя делить.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — сказал Адапа.

— Спасибо. Но это делу не поможет. Все равно, спасибо.

Было что-то неестественное в том, как они стояли, обнявшись, у самых перил, точно над пропастью. Иштар-умми больше не плакала, она притихла, затаилась. Запоминала кожей, чуткими пальцами его тепло, его запах, быструю линию профиля — как красиво сбегает линия от губ к подбородку и, ниже, к шее — облик его совершенен.

Иштар-умми вспомнила дни перед свадьбой. Это была другая, счастливая пора, ибо само ожидание счастья в какой-то мере им является. Она ждала Адапу, полюбила с первого взгляда.

— Жаль, что ничего не вышло.

— Жаль. Ты прости меня, если сможешь, — сказал Адапа.

— Спасибо за нежное прощание. Тебе это не нужно, я знаю. Это нужно мне. На твоего отца смотреть страшно.

— Он зол, — Адапа пожал плечами.

— Может быть, вы еще помиритесь?

— Вряд ли, — Адапа покачал головой. — Он не простит того, что я поступил, как хотел.

Стало светлее. Воздух был сер, как пепел; во всем чувствовался вкус пепла, время остановилось, сталкиваясь с самим собой, пошло вспять. День свалился на землю внезапно. Иштар-умми выскользнула из объятий Адапы.

Глава 34. ПРЕКРАСНЫЙ И ЖЕСТОКИЙ ГОРОД

Был ранний вечер, воздух дрожал над землей, рыбацкие лодки с уловом подходили к пристани, другие собирались отчалить, рябь Евфрата вспыхивала в поперечных золотисто-оранжевых лучах солнца, когда Ламассатум открыла глаза. Был именно тот ранний вечерний час, когда все возможно: и возрождение, и обдуманное, окончательное, ничем не оправданное самоубийство.

Все, кто находился в этом странном месте, были лишь тенями — вечер принадлежал ей. Ламассатум обвела взглядом комнату, много-много раз во сне она видела ее. Старуха сидела у стены, перебирала крупу. Ламассатум ее знала. Знала она так же и то, что старуха больна и одинока, лечит заговорами, что дочь ее торгует собой и очень медленно умирает от постыдной болезни, что с ней самой что-то случилось.

Она очень хорошо помнила лодку, въевшийся' навек запах рыбы. Потом лодка часто ей снилась. По неписаным законам сновидений лодка представлялась то дорогой, то унылым мулом с воспаленными глазами, то башмачком ребенка, но Ламассатум точно знала — это она. Лунная ночь и тихий плеск воды… и эта комната, где-то на полпути к смерти.

Ламассатум вновь взглянула на старуху. Та, положив руки на согнутые колени, глядела на нее.

— Чего ты хочешь? — проскрипела старуха.

Голос этот Ламассатум слышала много раз. Там, в пеленах бреда, он был иным, он был как блеск на прибрежных камнях. Ламассатум облизнула губы.

Вода была теплая, внутри кружка пахла плесенью. Ламассатум все вспомнила: как стояла над кружащейся водой, как погружалась в ее темную глубину. Вот только не знала, что делать теперь.

— Давно я здесь? — прошептала она.

— Восемь дней, — ответила старуха и вздохнула. — Ах, Ламассатум, Ламассатум.

— Откуда знаешь мое имя?

— Река подсказала.

— А что еще сказала река?

— Любовь и беда рядом ходят. Живи, мотылек, рано еще, рано…

— Не говори мне о любви.

— Язык заставить замолчать всегда легче, чем сердце.

— Ты — колдунья?

— Я — старая женщина, а это само по себе немало.

— Я все помню. Ничего не скрывай от меня, хорошо? У меня был ребенок.

— Был. А теперь не будет.

— Как это?

— Известно, как.

Старуха занялась крупой. Потрясенная, Ламассатум не знала, что сказать, медленно и осторожно, как по чужому ландшафту, бродила холодными пальцами по плоскому животу.

— Мне, наверное, пора уходить, — сказала, наконец, Ламассатум.

Старуха не ответила.

— Мне, правда, заплатить тебе нечем. Разве что вот, браслет…

Ламассатум поразилась, с какой легкостью она предложила браслет старухе. Неужели это конец, неужели она готова забыть, уже забыла, и только какие-то куски, осколки, хлам… Не может быть! Она закрыла глаза. Вот перед мысленным взором Адапа. «О, Адапа, моя любовь, моя награда за все, за все! Я не одна в этом мире, никогда не буду одинока, ты — со мной». Ламассатум открыла глаза и приподнялась на локтях, хотела сказать что-то, слезы душили ее. Старуха покачала головой.

— Зачем мне твой браслет? За тебя мне заплатили. Да еще как! Год будем жить с моей дочкой.

— Как заплатили? Кто?

Живо представила Нингирсу, старого, похотливого, хитрого лиса — полную противоположность Адапы. О, боги, нет, только не он!

— Твой спаситель.

— Какой спаситель? Как его имя?

— Известно, какой, не сама же ты выплыла. А имя не спрашивала, на что мне.

— Мне уходить пора, бабушка, спрятаться. Я ведь от господина своего сбежала.

Старуха вытаращила глаза.

— Ну и дела. На рабыню ты не похожа.

— Я наложницей его была.

— А сбежала зачем?

— Не люблю его.

Старуха только охнула.

— Стемнеет скоро, — сказала она. — Тогда уходи. Дочка моя проведет тебя берегом, потом к каналу, а там до предместий рукой подать. У тебя, наверное, клеймо?

— Нету. Он не хотел.

Дверь лачуги отодвинулась, брызнул розовый свет Мужчина, темный его силуэт, показался в проеме и отступил. Ламассатум закрыла лицо ладонью. Крупная, но изящная кисть руки, алая от закатного солнца. Она сама виновата. Она во всех мужчинах искала Адапу и неизменно теряла возлюбленного в них.

— Кто это? Кто там? Кто там, у двери? — повторила она и не могла встать, не могла посмотреть, не могла убедиться, что это не он.

Старуха наклонилась к ней, влажно, дымно зашептала в самое ухо:

— Он тебя из реки вынул. Не бойся.

— Что ему нужно?

— На тебя посмотреть пришел.

Она слышала его тихие, осторожные шаги. Косой солнечный луч забежал вперед, деля хижину на две неравные части. Он присел на корточки, невесомая его тень легла на одеяло. Знакомое молчание, запах сандала, слишком явственный, чтобы быть обманом. Столько звоночков, намеков, инициалов чуда: Ламассатум взглянула на него.

Адапа сидел перед ней, сцепив пальцы в замок. Он был бледен, темные, глаза остановились на ней с неизъяснимым выражением нежности — так может смотреть мужчина, который любит. Он был без шапки, волосы волной лежали на плечах, на лбу появились длинные поперечные морщины, которых раньше не было. Это был новый Адапа, повзрослевший, сильный, и она вмиг узнала его и поверила уже до конца.

Они молча глядели друг на друга. Пыль плясала в лучах, множество звуков, которым не знаешь объяснения, летели с улицы.

— Мне все время казалось, что ты рядом, я слышала тебя, — сказала Ламассатум.

— Я приходил, — отозвался Адапа.

— А теперь ты уйдешь, оставишь меня?

— Никогда, — он покачал головой. — Буду с тобой, если захочешь.

— Захочу ли я! — воскликнула Ламассатум, всплеснув руками. — Захочу ли я, беги! Я люблю тебя, маловер, люблю так, что жизнь мне без тебя не жизнь.

Он глядел на нее, тихо улыбаясь. Ламассатум улыбалась в ответ. Адапа потер рассеянно щеки, подбородок, выбритый с утра, но теперь шершавый, как точильный камень. «Какая она худенькая, какие глаза — черные, в золотом ореоле, как вчерашнее солнце. Как я жил почти два месяца, не видя ее? И мог потерять навсегда. Но она жива, хвала богам».

— Говорят, чудес не бывает, — сказал Адапа.

— Что?

Он покачал головой.

— А твоя жена? Какая она? Ты счастлив? Ты снова пойдешь к ней? Оставишь меня…

— Ламассатум, — спокойно проговорил Адапа. — У меня больше нет жены, и не может быть никого, кроме тебя.

— Но твой отец не простит.

— Я говорил с ним. Прощать меня или нет — его дело. Но ему придется принять все, как есть. Я долго играл по его правилам, был послушным сыном. И что из этого вышло? Одни несчастья.

— Ты отпустил жену? — в глазах Ламассатум отразились страх и надежда.

— Иштар-умми умная девушка. А время залечит.

— Вот ведь как у вас славно получилось, — сказала старуха, которая все это время была здесь и о которой они позабыли. — Все-таки иногда богам надоедает пакостить, и они ведут влюбленных по одной тропе.

Она поднялась с пола и пошла вон из хижины, задвинув поплотнее дверь. Они услыхали ее веселый возглас — старуха приветствовала кого-то. Мир отгородился ширмой, отодвинулся.

Он обнял ее, они целовались долго, с открытыми глазами.

— Что теперь будет, Адапа? Я сбежала от моего господина, от Нингирсу. Он не простит. Пойдем к твоему отцу?

— Нет, он не захочет нас видеть. Сильных врагов мы нажили, — осмелившись любить. Мы поедем в Ниппур. Там есть высшая храмовая школа, которая ничуть не хуже вавилонской. Средства на жизнь у меня найдутся. Купим застроенный домовый участок у ворот, никто не будет нам мешать. Я сделаю тебя своей супругой.

— Ты не можешь жениться на чужой рабыне.

Адапа прижал ее к себе.

— Бедная, что тебе довелось пережить! Не знаешь, что ты теперь моя. Я купил, тебя у жирного Нингирсу уже в те дни, когда ты лежала здесь без памяти. Он принял деньги, а наутро объявил мне, что ты сбежала. Каков плут! Но слава бессмертным богам, что существуют такие мошенники! Ламассатум, ты — моя, по закону, купчий документ у меня есть. Ничего не бойся.

Она, наконец, счастливо рассмеялась.

— Ты проведешь в этой хижине еще одну ночь, — продолжал Адапа. — Утром я приду за тобой, мы покинем Вавилон навсегда.

— Не уходи! — Ламассатум схватила его за руку. — Что я без тебя? Кто я? Останься до утра, и пойдем вместе, куда захочешь. Я — твоя тень. Не могу без тебя.

— Еще не все дела завершены, и ты слаба. Ложись, поспи.'Уже темнеет, ночи весной короткие. Ты не досмотришь первого сна, а я уже буду здесь.

Они прощались на пологом берегу, на косе, вдававшейся в реку. На западе горело небо, но солнца уже не было, лишь его расплавленный край вздрагивал в небе. Река была в огне. Пристань чернела, расслоившись на две, плыла, как гуффа, в сонных водах. Они не смотрели в ту сторону, в мыслях они уже были далеко отсюда, по дороге в Ниппур.

— Уйдем из этого города, заживем по-новому, милая, ты забудешь слезы, никогда не вспомнишь. Прощай, любимая, до завтра. Скоро снимут настил с моста, мне нужно успеть на тот берег, — сказал Адапа.

Ламассатум кивнула, стараясь не плакать. И все то время, пока он шел по берегу, быстро удаляясь в сгустившихся сумерках, она молилась шепотом, просила у богов выдержки и мужества, чтобы не закричать, не броситься следом.

В большом тронном зале горели сотни светильников. И даже ниша в задней стене, где на возвышении стоял трон, была освещена. Царь не любил этого, но сегодня приказал зажечь лампы. Навуходоносор изменился, исхудал, желтая кожа на щеках обвисла. Он был молчалив и очень болен. Но все еще оставался царем. И это не давало ему права стать слабым, раскрыться перед другими, оголить свою немощь. Навуходоносор был спокоен и суров в продолжение суда, длящегося уже третий час. Царь почти не обращал внимания на судей, на принца, который, чтобы скрыть волнение, прохаживался перед троном.

— Вот о чем ты толкуешь, — спокойно возразил Навуходоносор. — Да, твой предшественник возвел меня на трон, но честью быть правителем Вавилона я обязан своему отцу, Набопаласару. А ведь и ты, жрец, клялся служить опорой царской власти, уважать правящую династию. А что это означает? В первую очередь — признавать законного наследника трона.

— Оставь свои нечестивые речи, — отозвался Варад-Син. — Если заговор существовал, значит, на то была воля богов.

— Легко быть безответственным, имея за спиной такую поддержку. Будь у меня время, я, быть может, тоже оставил управление государством и занялся богами. Ты высоко взлетел, верховный жрец Эсагилы, но крылья твои сломаю я.

— Ты волен делать все, что пожелаешь, но ты всегда был милостив.

— Да, это так, жрецы купались в моей милости, как в водах благодатного Евфрата. И о тебе я знаю больше, чем ты думаешь. Прощал… Но жертвой интриг мог пасть Авель-Мардук и больше — Вавилон! С тебя, как с главного из заговорщиков, спрошу по всей строгости.

Навуходоносор поднял правую руку, костистым кулаком погрозил потолку.

Авель-Мардук, скрестив на груди руки, стоял на ступенях. Ненавистью горели его черные глаза. Варад-Син вытер рукавом лоб, он понял — это конец. Нинурте вчера перерезали горло, и всю ночь в окровавленном платье он стоял перед ним и смеялся.

На пыльной дороге к Ниппуру выросла крепость с обвалившимися башнями. Полосатые шатры кочевников раскинулись на равнине, в тени крепостных стен отдыхали караваны. Адапа остановил мулов, спрыгнул с повозки. В белом платье, в таком же белом прозрачном покрывале, наполняющемся знойным ветром, на свернутых коврах сидела Ламассатум. Лицо девушки было полностью скрыто. Случайный собеседник мог увидеть лишь глаза, и глаза эти лучились счастьем.

— Почему мы остановились? — спросила она.

— Вблизи таких крепостей всегда есть источники воды. Посмотри, сколько здесь народу. Колодец, по-моему, там. — Адапа взял большой кувшин. — Принесу воды. К тому же, нужно напоить мулов, придется занять очередь.

— Адапа, подожди! — воскликнула Ламассатум, удерживая его за рукав. — Постой. Стоит тебе уйти на минуту, и я боюсь, что ты не вернешься, я останусь одна, никогда тебя не найду.

Он щурился на солнце. Адапа стоял против ветра, и ветер засыпал его песком. Поставил на землю кувшин и осторожно, как дорогую алебастровую статуэтку, обнял Ламассатум, сухими губами расцеловал ее глаза. Дрожащими пальцами она гладила его лицо. Мимо проплыла легкая двухколесная повозка, напоминающая колесницу. Женщина в красном платье обернулась, долгим взглядом поглядела на девушку в белом.

— Уту-ан, останови, пожалуйста, — попросила она.

Юноша натянул поводья, кони, всхрапывая, стали.

— Что случилось? — сказал он, обернувшись. — Ты не хотела останавливаться здесь. К тому же, кони не выносят ослов и верблюдов.

— Подожди, милый, — отозвалась Анту-умми. — Взгляни туда. Вон там молодая пара, девушка в повозке, видишь?

— Ты их знаешь?

— Нет, — она покачала головой. — Эти люди мне незнакомы. Они вместе недавно и… они страдали.

— Почему ты так решила?

— Я это вижу, милый. Они очень друг друга любят.

— Так, как мы?

Анту-умми весело, белозубо рассмеялась.

— Уту-ан, любить так, как мы, никто не способен! Тебя это успокоило?

— Мне это нравится, — он тоже улыбнулся, накрыл ладонью ее руку.

— Эй! — закричала Анту-умми.

Адапа и Ламассатум обернулись.

— Пусть милость богов снизойдет на вас. Куда вы едете?

— В Ниппур, — ответил Адапа. — Нас никто там не ждет, да нам никто и не нужен.

— А мы оттуда. Купили там участок в десять cap^[6]. Возвращаемся в Борсиппу.

— Неблизкий путь.

— Мы несколько дней отдохнем в Вавилоне, а уж тогда в дорогу.

— А мы никогда не вернемся в Вавилон! — воскликнула Ламассатум.

— Что ж, если суждено нам жить в Ниппуре, может быть, встретимся. Прощайте!

Анту-умми помахала рукой, и красивый юноша тронул поводья.

— Ах, Вавилон, — вздохнула жрица. — Прекрасный и жестокий город.

1

Нисанну — месяц вавилонского календаря, соответствующий марту — апрелю.

2

Нергал — вавилонский бог смерти и кровопролитной войны, отождествлялся с планетой Марс.

3

Аяру — в вавилонском календаре второй месяц года, соответствует апрелю — маю.

4

Гар — мера длины в Месопотамии; 1 rap = 5,9 м.

5

Абу — месяц вавилонского календаря, соответствующий июлю — августу.

6

Сар — мера площади в Месопотамии, равная 35, 3 кв. м.