Frank W. Abagnale with Stan Redding

CATCH ME IF YOU CAN:

The True Story of a Real Fake

© 1980 by Frank W. Abagnale.

This translation published by arrangement with Broadway Books,

an imprint of the Crown Publishing Group, a division

of Penguin Random House LLC and with Synopsis Literary Agency.

© Филонов А.В., перевод на русский язык, 2017

© Коломина С., иллюстрации, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

I. Подлеток

Альтер эго человека – не более чем взлелеянный им собственный образ. Зеркало в моем номере парижского отеля «Виндзор» продемонстрировало мой излюбленный собственный образ: наделенный загадочным обаянием молодой пилот авиалайнера с чистой кожей, косой саженью в плечах и чрезвычайно ухоженный. Скромность не входит в число моих добродетелей. Да и сама добродетель в то время не входила в число моих добродетелей.

Удовлетворившись собственным обликом, я подхватил сумку, покинул номер и две минуты спустя стоял перед окошком кассира.

– Доброе утро, капитан, – теплым тоном поприветствовала кассирша.

Шевроны на моем форменном кителе ясно говорили, что я первый офицер, но уж таковы французы – приукрашивают все, кроме своих женщин, вина и искусства.

Я расписался в счете отеля, который она подвинула мне через окошко, хотел было уйти, но тут же обернулся, вынимая из внутреннего кармана кителя чек на жалованье.

– Ах да, вы не могли бы мне это обналичить? Ваша парижская ночная жизнь обобрала меня до нитки, а домой я попаду только через неделю, – горестно усмехнулся я.

Взяв чек «Пан Американ Уорлд Эйрвейз», она поглядела на сумму.

– Уверена, капитан, что могли бы, но мне нужно получить одобрение начальника на такую большую сумму. – Она направилась в кабинет позади нее, через минутку вернулась с довольной улыбкой и протянула мне чек для подписи. – Как я понимаю, вы предпочтете американские доллары? – справилась она и, не дожидаясь ответа, отсчитала мне 786 долларов 73 цента банкнотами и звонкой монетой янки. Пятидесятидолларовую купюру я с улыбкой подвинул обратно:

– Был бы искренне благодарен, если бы вы взяли на себя труд позаботиться о нужных людях, раз уж я был столь беззаботен.

– Разумеется, капитан, – просияла она. – Вы очень добры. Безоблачного вам неба и мягкой посадки. Навещайте нас снова.

Я взял такси до Орли, велев водителю высадить меня у входа TWA^[1]. Без остановки миновав билетную кассу TWA в вестибюле, я предъявил свою лицензию FAA^[2] и удостоверение сотрудника «Пан-Ам» представителю компании TWA по обеспечению полетов. Он сверился со своим манифестом.

– Ладно, второй пилот Фрэнк Уильямс, эстафетой следующий в Рим. Уяснил. Заполните это, будьте добры, – вручил он мне знакомый розовый бланк для некоммерческих пассажиров.

Я вписал нужные данные, потом, подхватив свою сумку, направился к турникету таможни с табличкой «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ ЭКИПАЖЕЙ». Начал было закидывать сумку на стойку, но инспектор – морщинистый старичок с жиденькими усиками, – узнав меня, взмахом руки дал знак проходить.

Когда я зашагал к самолету, за мной увязался мальчонка, беззастенчиво с восторгом воззрившийся на мой мундир, сверкающий золотыми шевронами и прочими регалиями.

– Вы пилот? – с британским акцентом полюбопытствовал он.

– Не-а, всего лишь пассажир, как и ты, – ответил я. – Пилот я только на самолетах «Пан-Ам».

– Вы пилотируете семьсот седьмые?

– Было дело, но раньше, – покачал я головой. – Сейчас я на Ди-Си-восьмых.

Я люблю детишек. Этот паренек напомнил мне меня самого парой лет раньше.

Когда я ступил на борт самолета, встретившая меня привлекательная стюардесса-блондинка помогла мне уложить сумку в отсек для багажа экипажа.

– В этом рейсе мы под завязку, мистер Уильямс, – сообщила она. – Вы обставили двоих других парней, претендовавших на откидное сиденье. Кабину буду обслуживать я.

– Мне только молока, – отозвался я. – И я не буду в претензии, если вам будет недосуг. Безбилетники не смеют претендовать на большее, чем бесплатная поездка.

И нырнул в кабину. Первый и второй пилоты вкупе с бортинженером занимались предполетной проверкой бортовых систем и приборов, но любезно прервались при моем появлении.

– Привет, я Фрэнк Уильямс, «Пан-Ам», и не хочу вам мешать, – произнес я.

– Гэри Джайлс, – сказал пилот, протягивая руку, и кивнул на двоих других: – Билл Остин, номер два, и Джим Райт. Рады вашей компании.

Обменявшись рукопожатиями с двумя остальными летчиками, я опустился на откидное сиденье, предоставив им заниматься своим делом.

Не прошло и двадцати минут, как мы уже были в воздухе. Джайлс поднял 707-й на высоту 30 тысяч футов, сверился с приборами, дал отбой связи с вышкой в Орли, отстегнул ремни и выбрался из кресла. И, с небрежной тщательностью смерив меня взглядом с головы до ног, указал на свое место.

– Почему бы вам немного не подержаться за рога, Фрэнк? А я пока схожу покручусь среди платных пассажиров.

Его предложение было жестом вежливости, порой проявляемой по отношению к летящим эстафетой пилотам конкурирующих авиалиний. Опустив фуражку на пол кабины, я скользнул в командирское кресло, чрезвычайно отчетливо осознавая, что в мои руки вверены 140 жизней, считая и мою собственную.

Остин, принявший управление, когда Джайлс покинул свое место, уступил его мне, широко улыбнувшись:

– Судно ваше, капитан.

Я без отлагательств перевел гигантский реактивный лайнер на автопилот, адски уповая, что гаджет работает, потому что сам я не сумел бы управлять даже воздушным змеем.

Я не то что не был пилотом «Пан-Ам», я вообще не был пилотом. Я был самозванцем, одним из самых разыскиваемых преступников на четырех материках, и в это самое время прокручивал свою аферу, водя добрых людей за нос.

Я побывал миллионером добрых два с половиной раза еще до того, как мне стукнуло двадцать один. И все деньги до последнего цента добыл воровством, тут же промотав на охапки шмоток, изысканные блюда, шикарные апартаменты, фантастических лисичек, дивные тачки и прочие плотские радости. Я кутил во всех столицах Европы, нежился на солнышке на всех знаменитых пляжах и сибаритствовал в Южной Америке, на южных морях, на Востоке и в самых благополучных уголках Африки.

Впрочем, такая жизнь была отнюдь не благостной. Не могу сказать, что постоянно держал палец на тревожной кнопке, но отмотал в своих кроссовках немало миль. Я невесть сколько раз смывался через боковые двери, по пожарным лестницам и по крышам.

За пять лет я в спешке побросал больше шмоток, чем большинство людей успевает купить за всю жизнь. Я был куда более склизким, чем эскарго под сливочным маслом.

Как ни странно, преступником я себя отнюдь не считал. Конечно, я им был, и факт этот осознавал. Власти и репортеры называли меня одним из хитроумнейших блинопеков, кидал, кукольников и ломщиков, мошенником такого калибра, что запросто тянул на премию «Оскар». Жуликом и аферистом я был жуть каким одаренным. Порой я и сам диву давался иным из своих перевоплощений и надувательств, но не предавался самообольщению ни на миг. Я всегда осознавал, что я Фрэнк Абигнейл-младший, что я кидала и фальсификатор, и если когда меня и поймают, удостоят отнюдь не «Оскаром», а солидным сроком.

И был прав. Я отбыл срок во французском каземате, чалился на нарах в шведском цугундере и очистился от всех моих американских грехов в Питерсберге в штате Виргиния, в федеральной тюряге. Пребывая в последней из тюрем, я добровольно подвергся психологическим исследованиям, проводившимся криминалистом-психиатром Виргинского университета. Он добрых два года устраивал мне разного рода письменные и устные тесты, в ряде случаев прибегая к инъекциям сыворотки правдивости и к проверкам на полиграфе^[3].

Мозгоправ пришел к заключению, что у меня очень низкий криминальный порог. Иначе говоря, в первую голову преступления – не моя стезя.

Один из нью-йоркских копов, в доску расшибавшийся, чтобы поймать меня, прочитав этот отчет, только фыркнул.

– Этот психушный докторишка пудрит нам мозги, – презрительно бросил он. – Этот мазурик берет несколько сотен банков, выносит из половины отелей мира все, кроме простынок, обставляет все авиалинии в небесах, и большинство их стюардесс в том числе, втюхивает столько липовых чеков, что хватит оклеить все стены в Пентагоне, затевает собственные сраные колледжи и университеты, выставляет половину копов в двадцати странах полными отморозками, попутно воруя больше двух миллионов долларов, и после этого у него низкий криминальный порог?! А что бы он сделал, будь у него высокий криминальный порог, обчистил бы Форт-Нокс^[4], что ли?

Этот же детектив заявился ко мне с газетой, потому что мы уже успели стать дружелюбными противниками.

– Ты ведь надул этого мозгоправа, а, Фрэнк?

Я поведал ему, что отвечал на каждый заданный вопрос со всей возможной правдивостью, что выполнял каждый данный мне тест честно, как только мог, но его не убедил.

– Нетушки, – заявил он, – этих федералов ты обдурить можешь, но только не меня. Ты обжулил этого мозгокопальщика. – Он покачал головой. – Да тебе родного отца надуть, как два пальца об асфальт, Фрэнк.

Родного отца я уже надул. Мой отец стал вехой, первым банком, который я сорвал. У папы была одна черта, необходимая для идеального лоха, – слепое доверие, и я развел его на 3400 долларов. Тогда мне было всего пятнадцать.

Родился и первые шестнадцать лет я провел в нью-йоркском Бронксвилле. Я был третьим из четверых детей и тезкой собственного папы. Если бы я хотел жульнически давить на жалость, я бы сказал, что был порождением распада семьи, потому что мои родители разошлись, когда мне было двенадцать. Но этим я бы только возвел на своих родителей напраслину.

Больше всех от раскола, а там и развода, пострадал папа. Он искренне любил маму. С моей матерью, Полетт Абигнейл – франко-алжирской красавицей, папа познакомился во время армейской службы в Оране в период Второй мировой войны. Маме тогда было только пятнадцать, а папе двадцать восемь, и хотя в то время такая разница в возрасте выглядела несущественной, мне всегда казалось, что она сыграла свою роль в разрыве их брака.

После демобилизации папа открыл собственный бизнес в Нью-Йорке – магазин канцтоваров на углу Сороковой и Мэдисон-авеню, который назвал «Грамерсиз». И очень преуспел. Мы обитали в большом роскошном доме, и хотя и не были сказочно богаты, но жили в достатке. В детские годы мои братья, сестра и я не знали недостатка ни в чем.

О серьезных неладах между родителями ребенок зачастую узнает последним. Я знаю, что в моем случае это действительно так, и не думаю, что братья и сестра были осведомлены хоть капельку больше моего. Мы думали, мама довольна своей ролью домохозяйки и матери, и это соответствовало истине – в какой-то мере. Но папа был не просто преуспевающим бизнесменом. Он проявлял немалую активность и в политике, являясь одним из членов республиканской партии в административном округе Бронкса. Он был экс-президентом Нью-йоркского атлетического клуба, и уйму времени проводил там со своими деловыми и политическими корешами.

А еще папа был увлечен морской рыбалкой. Он вечно летал то в Пуэрто-Рико, то в Кингстон, то в Белиз или какой-нибудь другой курорт на Карибах ради рыболовных экспедиций в открытое море. Маму с собой он никогда не брал, а следовало бы. Моя мама стала феминисткой еще до того, как Глория Стейнем^[5] сообразила, что ее «Мэйденформ» прекрасно горит. И вот однажды, вернувшись с вылазки за марлинами, папа обнаружил, что его домашний садок пуст-пустехонек. Мама собрала вещи и переехала вместе с нами, тремя мальчиками и сестренкой, на квартиру. Мы были малость озадачены, но мама спокойно растолковала, что они с папой больше не подходят друг другу и предпочли жить порознь.

Во всяком случае, жить порознь предпочла она. Папу мамин поступок шокировал и ранил в самое сердце. Он умолял ее вернуться, обещал стать прекрасным мужем и отцом, клялся урезать свои эскапады в открытое море. Предлагал даже поставить крест на политической деятельности. Мама слушала, но ничего не обещала. И скоро стало очевидно – если и не папе, то мне-то уж точно, – что идти на мировую она вовсе не собирается. Она поступила в Бронкский зубоврачебный колледж, чтобы выучиться на зубного техника.

Папа не сдавался. Наведывался к нам на квартиру при каждом удобном случае, умоляя, умасливая, упрашивая и улещивая ее. Порой он выходил из себя.

– Черт побери, женщина, нешто ты не видишь, что я люблю тебя! – ревел он.

Разумеется, на нас, мальчиках, эта ситуация не могла не сказаться. В частности, на мне. Я любил папу. Я был с ним ближе всех, и он то и дело пускал меня в ход в своей кампании по отвоеванию мамы. «Потолкуй с ней, сынок, – просил он меня. – Скажи ей, что я ее люблю. Скажи ей, что нам всем будет лучше, если мы будем жить вместе. Скажи, что тебе будет лучше, если она вернется домой, что всем детям будет лучше».

Он давал мне подарки для мамы и натаскивал меня в произнесении речей, призванных сломить сопротивление матери.

В качестве юного Джона Олдена^[6] для отца в роли Майлза Стэндиша^[7] и матери как Присциллы Маллинз^[8], я потерпел полнейшее фиаско. Обжулить мою мать было невозможно. А папа, пожалуй, сам же вырыл себе яму, потому что маме пришлось очень не по душе, что он использовал меня вместо пешки в их матримониальных шахматах. Она развелась с папой, когда мне было четырнадцать.

Папа был совсем раздавлен. Я был огорчен, потому что искренне хотел, чтобы они снова сошлись. Надо отдать папе должное, уж если он полюбил женщину, то полюбил навсегда. Он так и тщился добиться расположения мамы до самой своей смерти в 1974 году.

Когда мама наконец развелась с отцом, я вызвался жить с папой. Мама от моего решения была не в восторге, но я чувствовал, что папа нуждается хоть в одном из нас, что он не должен оставаться один-одинешенек, и убедил ее. Папа обрадовался и проникся благодарностью. Лично я в этом решении не раскаялся ни разу, а вот папа, наверно, о нем пожалел.

Жизнь с отцом оказалась совершенно другой песней. Я провел уйму времени в ряде шикарнейших нью-йоркских салунов. Я узнал, что бизнесмены не только тешат себя тремя порциями мартини за ланчем, но и заливают за воротник прорву ерша за бранчем, а еще уговаривают десятки виски с содовой за обедом. Политики, как я быстро заметил, тоже куда лучше ухватывают мировые события и шире распахивают свои кормушки, когда держатся за бурбон со льдом. Папа заключал уйму своих сделок и совершил изрядное количество политических маневров, не отходя от стойки бара, пока я ждал неподалеку. Поначалу пьянство отца меня беспокоило. Я вовсе не считал его алкоголиком, но выпить он был здоров, и я тревожился. И все же я ни разу не видел его пьяным, хотя пил он непрерывно, и через какое-то время я решил, что у него иммунитет на горькую.

Я был очарован папиными коллегами, друзьями и знакомыми. Они являли взору весь спектр социальных слоев Бронкса – политических шестерок, легавых, профсоюзных боссов, представителей деловой администрации, дальнобойщиков, подрядчиков, биржевых маклеров, клерков, таксистов и промоутеров. Словом, от и до. Некоторые будто сошли прямо со страниц Дэймона Раньона^[9].

Проболтавшись так при папе с полгода, я стал тертым калачом и стреляным воробьем. Не совсем то образование, какое уповал дать мне папа, но другого в шалманах не получишь.

Папа пользовался немалым политическим влиянием. Я изведал это, когда принялся прогуливать уроки, тусуясь с окрестными проблемными подростками. Они вовсе не были членами шайки или типа того. Они не были замешаны ни в чем серьезном – просто ребята из трудных семей, домогавшиеся внимания хоть с чьей-нибудь стороны, пусть даже инспектора по делам несовершеннолетних. Может, как раз потому-то я и начал шляться с ними. Наверно, я и сам жаждал внимания. Мне хотелось, чтобы мои родители снова сошлись, и в то время мне смутно мнилось, что если я буду вести себя как малолетний преступник, это может послужить почвой для воссоединения.

В роли малолетнего преступника я не очень-то преуспел. По большей части, тыря конфеты и пробираясь в кино без билета, я чувствовал себя круглым дураком. Я был куда более зрелым, чем мои кореша, и куда более крупным. В пятнадцать лет физически я был полностью развит – шести футов ростом и 170 фунтов весом^[10]; пожалуй, большинство выходок так легко сходило нам с рук как раз потому, что при взгляде на нас люди принимали меня за учителя, пасущего группу учеников, или старшего брата, приглядывающего за малышней. Порой и у меня самого складывалось такое же впечатление, и зачастую их ребячливость действовала мне на нервы.

Но что досадовало меня больше всего, так это нехватка у них стиля. Я довольно рано узнал, что шиком восхищаются все. Почти на любой промах, грех или преступление взирают куда снисходительней, если таковой совершен с шиком.

Эта шпана не могла даже угнать автомобиль как следует. В первый раз подорвав тачку, они заехали за мной, и не успели мы проехать и милю, как нас остановила патрульная машина. Эти отморозки укатили машину с подъездной дорожки, пока владелец поливал собственный газон. Все мы угодили на курорт для малолетних.

Папа не только вытащил меня, но и позаботился, чтобы все упоминания о моем участии в этом инциденте из документов исчезли. Это политиканское фокусничество в будущие годы лишило множество копов сна. Даже слона найти легче, если взять его след с самого начала охоты.

Папа меня не корил.

– Все мы допускаем ошибки, сынок, – сказал он. – Я понимаю, что ты пытался сделать, но ты взялся не с того конца. По закону ты еще ребенок, хотя вымахал с мужчину. Пожалуй, тебе пора и мыслить по-мужски.

Я расстался с прежними приятелями, снова стал регулярно посещать школу и устроился на неполную ставку экспедитором одного склада в Бронксвилле. Папу это обрадовало – обрадовало настолько, что он купил мне «Форд» с пробегом, который я прокачал, превратив в настоящую ловушку для лисок.

Если мне на кого и возлагать вину за свои будущие нечестивые поступки, то на этот «Форд».

Этот «Форд» разорвал все нравственные фибры моей души. Он свел меня с девушками, и я потерял голову на добрых шесть лет. Это были чудесные годы.

Несомненно, в жизни мужчины есть и другие периоды, когда либидо затмевает его здравомыслие, но ничто так не давит на префронтальные доли, как постпубертатные годы, когда в голове творится кавардак и каждая встречная роскошная цыпочка только увеличивает напор. Конечно, в свои пятнадцать лет я кое-что знал о девочках. Они устроены иначе, чем мальчишки. Но не знал почему, пока однажды, остановив свой прокачанный «Форд» на красный свет, не заметил девушку, уставившуюся на меня и на мой автомобиль. Заметив, что привлекла мое внимание, она проделала глазами нечто эдакое, тряхнула передом и извернулась задом, и внезапно я захлебнулся собственными мыслями. Она сломила плотину. Не помню, ни как она оказалась в машине, ни куда мы отправились после этого, но помню, что она вся была шелковой, мягкой, уютной, теплой, благоухающей и абсолютно восхитительной, и я понял, что нашел контактный спорт, которым могу искренне наслаждаться. Она вытворяла со мной такое, что могло бы увлечь колибри прочь от гибискуса и заставить бульдога порвать цепь.

Меня отнюдь не впечатляют современные тома о женских правах в спальне. Когда Генри Форд изобрел «Модель Т», женщины сбросили свои панталоны и секс стал доступным на дорогах.

Женщины стали моим единственным пороком. Я ими упивался. Мне их всегда было мало. Я просыпался с мыслью о девушках. Я засыпал с мыслью о девушках. Сплошь обаятельных, длинноногих, головокружительных, фантастических и чарующих. Я пускался в изыскательские экспедиции за девушками на рассвете. Я выбирался ночью, чтобы рыскать в их поисках с фонариком. Дона Жуана донимало лишь легкое тепло по сравнению с пожиравшим меня жаром. Я был одержим кисками.

После первых стычек я тоже стал обаятельным любовником. Девушки вовсе не обязательно разорительны, но даже самая резвая фройляйн время от времени рассчитывает на гамбургер и «колу» – просто для поддержания сил. Я же едва зарабатывал на хлеб, так где уж там думать о масле. Мне нужно было изыскать способ потрясать мошной.

Я воззвал к папе, понятия не имевшему о моем открытии девушек и сопутствующих им радостей.

– Папа, очень клево, что ты дал мне машину, и я чувствую себя дебилом, прося о большем, но у меня проблемы с этой машиной, – взмолился я. – Мне нужна кредитная карточка на бензин. Мне платят лишь раз в месяц, а со всеми школьными ланчами, походами на матчи, свидания и всякое такое у меня порой не хватает бабок, чтобы заплатить за бензин. Я постараюсь оплачивать счета самостоятельно, но обещаю не злоупотреблять твоей щедростью, если ты позволишь мне завести карточку на бензин.

Я был речист, как ирландский барышник, и в тот момент вполне искренен. Поразмыслив над просьбой пару минут, папа кивнул.

– Ладно, Фрэнк, я тебе верю, – с этими словами он извлек из бумажника свою карточку «Мобил». – Бери эту карточку и пользуйся. Отныне я больше не стану расплачиваться с помощью «Мобил». Это будет твоя карта, и в разумных пределах оплачивать счета должен будешь ты, когда они будут приходить. Я не буду тревожиться, что ты обманешь мое доверие.

А следовало бы. В первый месяц уговор сработал как часы. Когда пришел счет «Мобил», я оплатил платежное поручение на означенную сумму и отправил его нефтяной компании. Но этот платеж обобрал меня до нитки, и я снова оказался повязан по рукам и ногам в своих неустанных исканиях девушек. Во мне начала закипать досада. Как ни крути, стремление к счастью – неотчуждаемая американская привилегия, не так ли? Я чувствовал себя лишенным своих конституционных прав.

Кто-то однажды сказал, что честный человек – фикция. Наверное, автор этого высказывания был мошенником. Это излюбленный аргумент прощелыг. По-моему, уйма народу представляет себя в роли суперпреступников, международных похитителей бриллиантов или что-то типа того, но все это ограничивается их фантазиями. Я думаю, еще уйма народу время от времени испытывают настоящее искушение совершить преступление, особенно если можно хорошо погреть руки, да притом им кажется, что их с этой аферой не увяжут. Обычно такие люди искушению не поддаются. Им присуще прирожденное восприятие добра и зла, и верх берет здравый смысл.

Но есть и тип личностей, чье стремление к первенству попирает рассудок. Определенные ситуации провоцируют их точно так же, как альпиниста высокий пик – одним лишь фактом своего существования. Добро и зло в расчет не входят, да и последствия тоже. Эти люди считают преступление своего рода игрой, и целью является не только барыш; успех предприятия куда важнее. Разумеется, если прибыль будет обильной, это тоже приятно.

Эти люди – гроссмейстеры преступного мира. Как правило, они наделены гениальным интеллектом, и их воображаемые кони и слоны всегда атакуют. Шанс получить мат они даже не рассматривают. Их неизменно поражает, когда их облапошивает коп со средним уровнем интеллекта, а этого копа неизменно поражают их мотивы. Преступление вместо головоломки? О господи!

Но меня на первое мошенничество толкнул отнюдь не дух соперничества. Я нуждался в деньгах, да еще как! Всякий, кто хронически помешан на девушках, нуждается во всей финансовой поддержке, какая только доступна. Впрочем, я даже особо не парился из-за нехватки средств, когда в один прекрасный день остановился на заправке «Мобил» и углядел большой плакат перед стойкой с шинами. «ПОСТАВЬТЕ СВОЮ ПОДПИСЬ НА ЧЕКЕ “МОБИЛ”, И МЫ ПОСТАВИМ КОМПЛЕКТ ШИН НА ВАШУ МАШИНУ», – гласил плакат. Тогда-то я впервые и смекнул, что карточка «Мобил» годится не только для бензина и масла. Шины мне не требовались – на «Форде» они были практически новые, – но пока я разглядывал плакат, меня внезапно озарила четырехходовая комбинация. «Черт, а ведь это даже может сработать», – подумал я.

Выбравшись из машины, я направился к заправщику, попутно являвшемуся и владельцем заправки. Благодаря множеству пит-стопов, которые я делал на этой заправке, мы с ним состояли в шапочном знакомстве. Бизнес на этой не слишком оживленной заправке шел ни шатко ни валко. «Я бы зарабатывал больше, если бы просто работал на заправке, а не рулил ею», – пожаловался он как-то раз.

– Во сколько мне обойдется комплект белобоких? – поинтересовался я.

– Для этой машины – 160 долларов, но у вас хороший комплект покрышек, – возразил он, устремив на меня взор, красноречиво говоривший, что он чутьем угадал намечающееся предложение.

– Ага, новые шины мне вообще-то не нужны, – согласился я. – Но у меня сейчас отчаянная денежная чахотка. Знаете, что я сделаю? Я куплю комплект этих шин по этой карте. Только шины не возьму. Вместо них вы дадите мне 100 долларов. Шины останутся у вас, а когда мой папа заплатит за них «Мобилу», вы получите свою долю. Вы с самого начала не в накладе, а когда продадите шины, все 160 долларов пойдут в ваш карман. Что скажете? У вас будет денег как грязи, чувак.

Он вглядывался в меня с огоньком раздумчивой алчности в глазах.

– А что скажет ваш старик? – настороженно полюбопытствовал он.

– Он на мою машину даже не смотрит, – пожал я плечами. – Я сказал ему, что мне нужны новые шины, и он велел мне взять их по карте.

Но он никак не мог отделаться от сомнений.

– Дайте поглядеть ваши права. Может, карточка краденая, – сказал он. Я вручил свои юношеские права, где значилась та же фамилия, что и на карте.

– Тебе всего пятнадцать? Выглядишь ты на десять лет старше, – сказал владелец заправки, возвращая их мне.

– У меня за плечами много миль, – улыбнулся я.

Он кивнул.

– Надо позвонить в «Мобил» и получить одобрение, это обязательно при любой крупной покупке. Если дадут добро, то мы договорились.

С заправки я выкатил с пятью двадцатками в бумажнике. Я был просто пьян от счастья. Поскольку я еще не отведал вкус первого глотка алкоголя, я не мог сравнить это ощущение, скажем, с кайфом от шампанского, но это было самое восхитительное чувство, какое я когда-либо испытывал на переднем сиденье автомобиля.

По правде говоря, собственная сметка ошеломила меня. Если это удалось один раз, то почему бы не удасться дважды? Удалось. В следующие несколько недель эта уловка срабатывала столько раз, что я и счет потерял. Уж и не помню, сколько комплектов шин, сколько аккумуляторов, сколько других автомобильных аксессуаров купил на эту кредитную карту, а потом продал обратно за часть первоначальной стоимости. Я наведался на каждую заправку «Мобил» в Бронксе. Порой я просто подбивал заправщика дать мне десятку, выписав чек за бензин и масло на 20 долларов. Я истер карточку «Мобил» этой аферой до дыр.

Естественно, я профукал все это на телок. Поначалу я исходил из допущения, что раз мои удовольствия субсидирует «Мобил», то какого черта? А потом в почтовый ящик опустили счет за первый месяц. Конверт был нашпигован чеками за покупки почище рождественского гуся. Поглядев на итоговую цифру, я задумался, не податься ли в монастырь, потому что вдруг сообразил, что «Мобил» ожидает оплаты счета папой. До тех пор мне как-то не приходило в голову, что в этой игре в роли лоха может оказаться папа.

Я бросил счет в мусорную корзину. Второе уведомление, пришедшее через две недели, тоже отправилось в мусор. Я думал было, не предстать ли перед папой с признанием, но не набрался храбрости. Понимал, что рано или поздно он это выяснит, но решил, что лучше уж ему это сообщит кто-нибудь другой.

Самое поразительное, что, ожидая встречи на высшем уровне между отцом и «Мобил», я отнюдь не угомонился. Я продолжал проворачивать аферу с кредитной картой, тратя башли на милых дам, хоть и осознавал, что облапошиваю папу. Воспаленное половое влечение угрызений совести не знает.

В конце концов, следователь «Мобил» настиг папу в магазине.

– Мистер Абигнейл, вы держатель нашей карты уже пятнадцать лет, и мы ценим вас. У вас наивысший кредитный рейтинг, вы ни разу не запаздывали с платежами, и я здесь не затем, чтобы скандалить из-за вашего счета, – извиняющимся тоном поведал он папе, слушавшему с недоумевающим видом. – Нам просто интересно, сэр, и хотелось бы узнать одну вещь. Просто как, черт побери, вам удалось накрутить счет на 3400 долларов за бензин, масло, аккумуляторы и шины для одного «Форда» 1952 года всего за три месяца? За последние шестьдесят дней вы поставили на эту машину четырнадцать комплектов шин, купили двадцать два аккумулятора за последние девяносто дней, а галлона бензина вам едва хватает на две мили. Мы даже подумали, что у вас на этой треклятой штуковине нет поддона картера… Вам не приходило в голову обменять этот автомобиль на новый, мистер Абигнейл?

Папа был огорошен.

– Да я даже не пользуюсь своей картой «Мобил». Ею пользуется мой сын, – сказал он, немного придя в себя. – Должно быть, тут какая-то ошибка.

Следователь «Мобил» выложил перед папой несколько сотен чеков «Мобил». И каждый был подписан моей рукой.

– Как он это сделал?! И почему?! – воскликнул папа.

– Не знаю, – ответил агент «Мобил». – Почему бы нам не спросить у него самого?

И спросили. Я сказал, что не имею об этой авантюре ни малейшего понятия, но не убедил ни одного из них. Я ожидал, что папа будет в ярости, но он был больше озадачен, чем рассержен.

– Послушай, сынок, если ты скажешь нам, как это сделал и почему, мы обо всем забудем. Не будет никакого наказания, и я оплачу счета, – пообещал он.

По моему мнению, папа был грандиозным мужиком. Он не солгал мне ни разу в жизни. И я тут же раскололся.

– Это девчонки, папа, – вздохнул я. – Они творят со мной странные штуки. Я не могу это объяснить.

Папа и следователь «Мобил» понимающе кивнули. Папа с сочувствием положил ладонь мне на плечо.

– Не тревожься из-за этого, мальчик. Эйнштейн тоже не мог этого объяснить.

Если папа и простил меня, то мама нет. Мама искренне расстроилась из-за этого инцидента, а вину за мои проступки взвалила на отца. Она по-прежнему числилась моим юридическим опекуном и решила вывести меня из-под папиного влияния. Хуже того, по совету одного из отцов, работавших в Католической благотворительности^[11], к каковой всегда была причастна и моя матушка, она отправила меня в частную школу КБ для проблемных мальчиков в Порт-Честере, штат Нью-Йорк.

На роль колонии для малолетних эта школа не тянула, представляя собой скорее шикарный лагерь, нежели исправительное заведение. Я жил в опрятном коттедже вместе с шестью другими мальчиками, и помимо того факта, что я был ограничен территорией кампуса и находился под постоянным надзором, никаких тягот я не испытывал.

Братья, заправлявшие школой, вели практически такой же образ жизни, как их подопечные. Ели мы все в общей столовой, питание было хорошим и обильным. Имелся кинотеатр, телевизионная комната, рекреационный зал, плавательный бассейн и гимнастический зал. Я даже не перепробовал все развлекательные и спортивные сооружения, предоставленные к нашим услугам. Занятия мы посещали с 8 утра до 3 часов дня с понедельника по пятницу, а остальное время было в полном нашем распоряжении. Братья не разглагольствовали о наших неправых деяниях и не проедали нам плешь помпезными речами, и нужно было порядком нашкодить, чтобы заслужить настоящее наказание, каковое сводилось к домашнему аресту в коттедже на пару дней. Я ни разу не сталкивался ни с чем похожим на эту школу, пока не угодил в американскую тюрьму. С той поры я частенько гадал, не заправляет ли втайне пенитенциарной системой США Католическая благотворительность.

Впрочем, монастырская жизнь меня донимала. Я сносил ее, но воспринимал свой срок в школе как наказание, да притом совершенно незаслуженное. В конце концов, папа ведь простил меня, а единственной жертвой моих преступлений был именно он. «Так чего ж я тут торчу?» – вопрошал я себя. Однако что не нравилось мне в этой школе больше всего, так это отсутствие девушек. Там царила строго мужская атмосфера. Даже вид монашки поверг бы меня в экстаз.

Знай я, что случилось с папой, когда я отбывал срок, то был бы подавлен еще более. В подробности он никогда не вдавался, но, пока я был в этой школе, он столкнулся с какими-то серьезными финансовыми проблемами и лишился своего бизнеса.

Он был совершенно раздавлен. Ему пришлось продать дом, два своих больших «Кадиллака» и все остальное, представлявшее хоть мало-мальскую материальную ценность. Всего за пару-тройку месяцев папа от образа жизни миллионера скатился к житью-бытью почтового клерка.

Именно в таком качестве он приехал за мной, когда я провел в школе целый год. Мама, смилостивившись, согласилась, чтобы я снова жил с папой. Постигшие его превратности судьбы шокировали меня, вызвав немалые угрызения совести. Но папа не позволял мне взвалить вину на себя. Те 3400 долларов, на которые я его кинул, не сыграли в падении его бизнеса ни малейшей роли, уверял он меня.

– Выбрось это из головы, парень. Это была капля в море, – жизнерадостно заявил он.

Внезапная утрата статуса и финансов его вроде бы совершенно не заботила, но меня она угнетала. Не из-за меня самого, а из-за папы. Он стоял так высоко, был настоящим воротилой, и вдруг работает за жалованье. Я пытался вытянуть из него причину такого оборота.

– А как же твои друзья, папа? – вопрошал я. – Помнится, ты всегда вытягивал их из затруднительного положения. Неужели ни один из них не предложил тебе помощь?

Папа лишь криво усмехнулся:

– Ты еще узнаешь, Фрэнк, что, когда ты на коне, найдутся сотни человек, претендующих на роль твоих друзей. Но стоит тебе упасть, считай себя везунчиком, если хоть один из них купит тебе чашку кофе. Если бы пришлось начать сызнова, я выбирал бы друзей куда осмотрительнее. У меня есть пара хороших друзей. Они не богаты, но один из них устроил меня работать на почту.

Он отказывался зацикливаться на своих злоключениях и подолгу говорить о них, но меня они тяготили, особенно когда я сидел с ним в его машине. Она была не так хороша, как мой «Форд», который он продал, положив деньги на мое имя. Сам же ездил на потрепанном старом «Шеви».

– Неужели тебя совершенно не волнует, что ты сидишь за рулем этого старого автомобиля, папа? – спросил я его как-то раз. – В смысле, это же просто драндулет после «Кадиллака». Правда?

– Ты смотришь на это не с той стороны, Фрэнк, – рассмеялся папа. – Важно не то, что у тебя есть, а что ты за человек. Меня эта машина вполне устраивает. Она доставляет меня куда надо. Я знаю, кто я такой и что собой представляю, и это главное, а вовсе не то, что могут подумать обо мне другие. Я честный человек, я это чувствую, и это для меня куда важнее, чем иметь большой автомобиль… Пока человек знает, кто он, он не пропадет.

Беда в том, что в то время я не знал, ни кто я, ни какой я.

Ответ я нашел за три коротеньких года.

– Кто ты? – поинтересовалась шикарная брюнетка, когда я плюхнулся на пляже Майами-Бич рядом с ней.

– Кто угодно, кем только пожелаю быть, – ответил я.

Именно так оно и было.

II. Пилот

Я покинул дом в шестнадцать лет, отправившись искать самого себя.

Из дому меня никто не выживал, однако я был несчастен. Ситуация на фронтах моего расколотого дома ничуть не переменилась. Папа по-прежнему хотел завоевать маму по второму разу, а мама не желала быть завоеванной. Папа по-прежнему использовал меня в качестве парламентера в своем втором ухаживании за мамой, а она по-прежнему не одобряла моего бенефиса в роли Купидона. Мне и самому эта роль была не по душе. Мама окончила школу зубных техников, работала в Ларчмонте у стоматолога и была вроде бы вполне довольна своей новой независимой жизнью.

Никаких планов побега я не вынашивал. Но всякий раз, когда папа надевал на себя мундир почтового служащего и уезжал на работу в своей старенькой машине, меня охватывала тоска. Я не мог забыть, как он ходил в костюмах от Луиса Рота^[12] и ездил на дорогих автомобилях.

Однажды июньским утром 1964 года я проснулся с мыслью, что пора уходить. «Иди», – будто нашептывал мне какой-то отдаленный уголок мира. И я пошел.

Я ни с кем не попрощался. Не оставил никакой записки. У меня был чековый счет на 200 долларов в Уэстчестерском отделении банка «Чейз Манхэттен», открытый для меня папой годом ранее, которым я ни разу не пользовался. Выудив свою чековую книжку, я уложил в единственный чемодан свои лучшие вещи и сел на поезд до Нью-Йорка. Отдаленным уголком мира его не назовешь, но я считал, что он может стать прекрасной стартовой площадкой.

Будь я беглецом из какого-нибудь Канзаса или Небраски, Нью-Йорк, со своим бедламом подземки, внушающими благоговение небоскребами, хаотическими потоками шумного уличного движения и нескончаемыми бегущими людей, мог бы заставить меня сломя голову удрать обратно в прерии. Но для меня «Большое Яблоко» было благодатной почвой, во всяком случае, так мне мнилось.

Не прошло и часа после приезда, как я повстречал сверстника и подбил его привести меня к себе домой. Его родителям я сказал, что сам из северной части штата Нью-Йорк, что и мать, и отец мои умерли, и теперь я пытаюсь прожить своим умом, и что мне надо где-нибудь остановиться, пока я не найду работу. Они сказали, что я могу жить у них, сколько пожелаю.

Я вовсе не намеревался злоупотреблять их гостеприимством. Я пылал желанием сделать свою ставку и покинуть Нью-Йорк, хотя в тот момент даже смутно не представлял, куда хочу отправиться или чем заняться.

У меня имелась вполне четкая цель. Я собирался добиться успеха в какой-нибудь сфере. Я собирался взойти на пик какой-нибудь горы. А уж стоит мне там оказаться, как никто и ничто не сможет свергнуть меня с вершины. Я не буду совершать ошибок, сделанных папой. В этом я был убежден абсолютно нерушимо.

«Большое Яблоко» очень скоро оказалось не таким уж и смачным даже для своего родного сына. Найти работу оказалось нетрудно. Я работал у отца на складе товароведом и рассыльным, так что эта сфера деятельности была мне знакома. Начал я с визитов в крупные канцелярские фирмы, представляя себя в истинном свете. Мне всего шестнадцать, говорил я, я не окончил среднюю школу, но хорошо разбираюсь в канцелярском бизнесе. Менеджер третьей фирмы из посещенных мной нанял меня с окладом полтора доллара в час. А я был настолько наивен, что счел эту зарплату вполне адекватной.

Но не прошло и недели, как иллюзии мои развеялись. Я сообразил, что мне попросту не прожить в Нью-Йорке на 60 долларов в неделю, даже если я остановлюсь в самом затрапезном отеле и буду питаться только в закусочных-автоматах. Но куда более обескураживало то, что в любовных играх моя роль низвелась до зрителя. В глазах девушек, встречавшихся мне до той поры, прогулка по Центральному парку и хот-дог с тележки уличного торговца на очаровательный вечер не тянули. Я и сам подобным флиртом был как-то не очень очарован. От хот-догов у меня была отрыжка.

Проанализировав ситуацию, я пришел к такому выводу: ничтожное жалованье мне платят не потому, что я не окончил школу, а потому, что мне всего шестнадцать. Мальчик просто не заслуживает зарплаты мужа.

Так что всего за ночь я возмужал на десять лет. Люди всегда изумлялись, особенно женщины, узнав, что я еще подросток. И я решил, что раз выгляжу старше, то и должен быть старше. В школе я преуспевал в графических искусствах и проделал весьма пристойную работу по изменению года рождения в своих водительских правах с 1948 на 1938-й. А затем отправился попытать судьбу на рынке труда как двадцатишестилетний недоучка с доказательством своего возраста в бумажнике.

И узнал, что тарифная шкала для мужчины без аттестата о среднем образовании не заставила бы творцов закона «О минимальной заработной плате» краснеть. Никто не подвергал сомнению мой новый возраст, но лучшее предложение, какое я получил, составляло 2 доллара 75 центов в час в качестве помощника водителя грузовика. Некоторые потенциальные работодатели напрямик заявляли мне, что зарплату работника определяет вовсе не возраст, а образование. Чем выше его образование, тем выше его зарплата. Я горестно заключил, что недоучка – все равно, что трехногий волк на воле. Может, он и выживет, но ему придется довольствоваться малым. Тогда до меня еще не дошло, что дипломы, как и даты рождения, подделываются очень легко.

Выжить на 110 долларов в неделю я мог бы, но жить на эти деньги – нет. Я был слишком уж без ума от дам, а любой ипподромный игрок может вам поведать, что самый верный способ разориться – это ставить на резвых кобылок. Все девушки, с которыми я крутил романы, были резвыми кобылками и влетали мне в копеечку.

Когда мои развлекательные фонды исчерпались, я начал выписывать чеки со своего 200-долларового счета.

Мне не хотелось затрагивать этот резерв, и я старался быть экономным. Я обналичивал чеки только долларов на десять, от силы на двадцать, и поначалу совершал свои чековые транзакции только в отделениях банка «Чейз Манхэттен». Потом я узнал, что магазины, отели, супермаркеты и прочие деловые предприятия тоже обналичивают персональные чеки, если сумма не слишком велика и предъявлены нужные документы. Я узнал, что мои подчищенные водительские права считают вполне надлежащим удостоверением личности, и начал сбрасывать в самых удобных отелях и универсальных магазинах чеки долларов на двадцать – двадцать пять, когда нуждался в наличности. Никто не задавал мне никаких вопросов. Никто не справлялся в банке, действителен ли чек. Я просто предъявлял вместе с чеком свои подправленные права, и эти права мне возвращали вместе с наличными.

Это было легко. Чересчур легко. Через считаные дни я понял, что превысил остаток на счете и выписываемые мной чеки недействительны. Однако продолжал обналичивать чеки, когда мне требовались деньги в дополнение к жалованью или для финансирования гурманской трапезы с какой-нибудь красивой цыпочкой. А поскольку мое жалованье было настолько жалким, что нуждалось в субсидиях регулярно, и поскольку в Нью-Йорке было больше красивых цыпочек, чем на птицеферме, скоро я уже выписывал по два-три липовых чека за день.

Я даже нашел для себя оправдание своих неблаговидных действий. Папа уж позаботится о недействительных чеках, твердил я себе. Или утихомиривал угрызения совести бальзамом всех мошенников: раз люди настолько глупы, что обналичивают чеки, не удостоверившись в их подлинности, то они заслуживают, чтобы их надули.

Попутно я утешал себя тем фактом, что я несовершеннолетний. Даже если меня поймают, вряд ли подвергнут какому-нибудь строгому наказанию, учитывая мягкость нью-йоркской ювенальной юстиции и снисходительность городских судей по делам несовершеннолетних. А поскольку это первая судимость, меня, скорее всего, сдадут с рук на руки родителям, даже не потребовав возмещения.

Подкрепив свою совесть столь неопределенными смягчающими обстоятельствами, я бросил работу и зажил на доходы со своих липовых чеков. Я не подсчитывал, сколько всучил фальшивок, но мой уровень жизни существенно повысился. Как и уровень моих любовных притязаний.

Впрочем, спустя два месяца штамповки ничего не стоящих чеков я столкнулся с весьма нелицеприятной истиной. Я жулик. Не более, не менее. Говоря уличным арго, я стал профессиональным кидалой. Это меня как-то не очень озаботило, потому что я был успешным кидалой, а в тот момент добиться успеха хоть в чем-нибудь было для меня важнее всего на свете.

А вот что меня заботило, так это профессиональные риски, связанные с ремеслом чекового мошенника. Я понимал, что отец сообщил о моей пропаже в полицию. Как правило, копы не особо утруждаются розысками пропавших шестнадцатилеток, если только не подозревают, что дело нечисто. Однако мой случай являл несомненное исключение, потому что я натворил уйму нечистых дел десятками своих липовых чеков. Я понимал, что полиция ищет меня как вора, а не как беглеца. Каждый торговец и бизнесмен, которого я кинул, тоже наверняка меня высматривает, догадывался я.

Короче говоря, я запалился. Я понимал, что еще какое-то время смогу избегать копов, но при этом осознавал и то, что рано или поздно меня изловят, если я останусь в Нью-Йорке и продолжу заполнять кассовые ящики бесполезной макулатурой.

Альтернативой был отъезд из Нью-Йорка, и эта перспектива меня пугала. Тот по-прежнему отдаленный уголок мира внезапно показался мне холодным и недружелюбным. На Манхэттене, несмотря на нахальную демонстрацию независимости, я всегда, фигурально выражаясь, прятался под одеялом, как ребенок от ночных страхов. Мама и папа были всего лишь на расстоянии телефонного звонка и недолгой поездки на поезде. Я знал, что они откроют мне объятья, несмотря на мои прегрешения. Если же я сбегу в Чикаго, Майами, Вашингтон или какой-нибудь другой отдаленный метрополис, виды на будущее представлялись определенно сумрачными.

Я поднаторел только в одном ремесле – выписывании жульнических чеков. Я даже не помышлял об иных источниках дохода, и для меня это было предметом первостепенной озабоченности. Смогу ли я дурачить торговцев в другом городе так же легко, как водил за нос ньюйоркцев? В Нью-Йорке у меня был реальный, хоть и яйца выеденного не стоящий чековый счет, и действительные, хоть и на десяток лет промахнувшиеся права, вкупе позволяющие мне заниматься своим нечестивым ремеслом с выгодой. В любом другом городе и стопка моих персональных чеков (имя было настоящим, только средства были фиктивными), и мои подчищенные права будут бесполезны. Прежде чем взяться за дело, мне придется изменить имя, раздобыть фальшивые документы и открыть банковский счет на вымышленное имя. Все это казалось мне сложным и чреватым опасностями. Я уже был успешным мошенником. Но самоуверенным мошенником еще не стал.

Я все еще ломал голову над хитросплетениями своего положения несколько дней спустя, шагая по Сорок второй улице, когда вертящиеся двери отеля «Коммодор» исторгли решение моих закавык.

Когда я уже подходил ко входу в отель, оттуда появился целый экипаж «Истерн Эйрлайнз» – капитан, второй пилот, бортинженер и четыре стюардессы. Все они смеялись, были оживлены и буквально искрились радостью бытия. Все мужчины были худощавыми и статными, а расшитые золотом мундиры придавали им этакий пиратский шик. Все девушки были элегантны и обаятельны, грациозны и красочны, как бабочки, порхающие над лугом. Остановившись, я смотрел, как они садятся в служебный автобус, и думал, что ни разу не видел столь блистательной компании.

Я двинулся дальше, все еще не выпутавшись из сетей их чар, и вдруг меня озарила идея, столь дерзкая по масштабам, столь блистательная по замыслу, что поглотила все мои мысли без остатка.

А что, если мне стать пилотом? Не настоящим, конечно. Мне бы пороху не хватило годы отдать на учебу, тренировки, летную практику и прочие унылые труды, готовящие человека к креслу в кокпите авиалайнера. А что, если бы у меня был мундир и прочие атрибуты летчика авиакомпании? Ну, думал я, тогда бы я мог войти в любой отель, банк или предприятие страны и обналичить чек. Пилотов авиалиний окружают восхищение и уважение. Они пользуются доверием. Располагают средствами. И никто не предполагает, что пилот авиалиний – местный житель. Или чековый мошенник.

Я стряхнул чары. Идея слишком уж нелепа, слишком уж безрассудна, чтобы даже думать об этом. Да, задачка увлекательная, но глупая.

А потом я оказался на углу Сорок второй и Парк-авеню, и передо мной вырос офис «Пан Американ Уорлд Эйрвейз». Я поднял глаза на гордо вознесшееся здание, но узрел не сооружение из стали, камня и стекла, а вершину, которую надо покорить.

Служащие прославленной транспортной компании даже не догадывались об этом, но именно там и тогда «Пан-Ам» обзавелась своим самым дорогостоящим пилотом реактивного лайнера. Да притом не умеющим летать. Впрочем, какого черта! Достоверный научный факт, что шмель тоже не должен летать. А ведь летает, да еще и попутно собирает уйму меда.

Именно этим я и вознамерился стать – шмелем в медоносном улье «Пан-Ам».

Всю ночь я просидел в раздумьях, уснув только перед рассветом, когда в голове у меня сложился предварительный план. Эту пьесу мне предстояло играть на слух, чувствовал я, но не это ли базис любого познания? Слушай да учись.

Проснувшись вскоре после часу дня, я схватил «Желтые страницы» и отыскал номер «Пан-Ам». Набрал номер коммутатора и попросил соединить меня с кем-нибудь из отдела вещевого снабжения. Меня тут же соединили.

– Это Джонсон, могу я вам чем-нибудь помочь?

И я бросил жребий, как Цезарь у Рубикона.

– Да, – заявил я. – Меня зовут Роберт Блэк, я второй пилот отделения «Пан Американ», базирующегося в Лос-Анджелесе. – Я примолк в ожидании реакции. Сердце мое отчаянно колотилось.

– Да, чем могу служить, мистер Блэк? – Он был любезен и деловит, и я очертя голову ринулся вперед.

– Мы прилетели сюда рейсом в восемь утра, и мне надо отбыть в семь вечера, – проговорил я, взяв цифры с потолка в надежде, что он не знаком с расписанием «Пан-Ам». Уж мне-то оно было неведомо наверняка. – Ну, не знаю толком, как это получилось, – продолжал я, стараясь подпустить в голос нотки огорчения. – Я в компании уже семь лет, и ни разу со мной такого не случалось. Дело в том, что кто-то украл мой мундир, во всяком случае, его нет, а единственный сменный у меня дома в Лос-Анджелесе. Ну, теперь мне в полет нынче вечером, и я почти уверен, что не смогу это сделать в цивильной одежде… Вы не подскажете, где я могу обзавестись здесь формой, назвать поставщика или вроде того, или одолжить только до конца этого рейса?

– Что ж, невелика проблема, – хмыкнул Джонсон. – Карандаш и бумага у вас под рукой?

Я сказал, что да, и он продолжал:

– Ступайте в компанию «Велл-билт юниформ» и спросите мистера Розена. Он вас снарядит. Я позвоню ему и предупрежу о вашем приходе. Не напомните, как вас зовут?

– Роберт Блэк, – ответил я, уповая, что он переспросил просто по забывчивости. Его прощальные слова ободрили меня.

– Не волнуйтесь, мистер Блэк. Розен хорошо о вас позаботится, – жизнерадостно изрек Джонсон таким тоном, будто был бойскаутом, только что совершившим добрый поступок, причитающийся на сегодня, и это было действительно так.

Менее часа спустя я вошел в компанию «Велл-билт юниформ». Розен оказался плешивым строгим старичком с флегматическим темпераментом. На шее у него болтался портняжный метр.

– Это вы будете офицер Блэк? – осведомился он писклявым голосом, и когда я подтвердил, поманил меня согнутым пальцем: – Идите-ка сюда.

Я следовал за ним через лабиринт вешалок для одежды, выставляющих на обозрение разнообразнейшую форменную одежду нескольких разных авиалиний, пока он не остановил меня перед шеренгой темно-синих костюмов.

– В каком чине будете? – справился Розен, перебирая ряды кителей.

Авиационная терминология была для меня закрытой книгой.

– Второй пилот, – брякнул я, уповая, что это правильный ответ.

– Первый офицер, а? – проворчал он и принялся подавать мне для примерки кителя и брюки. Наконец, Розен удовлетворился. – Сидит не идеально, но на подгонку у меня времени нет. Сгодится, пока вы не выкроите время подогнать как следует.

Он отнес китель к швейной машинке и ловко и проворно пришил по три золотых полоски на каждый обшлаг рукава. Потом вручил мне фуражку.

Внезапно я заметил, что и на форменном кителе, и на фуражке кое-чего недостает.

– А где крылышки и эмблема «Пан-Ам»? – поинтересовался я.

Розен бросил на меня насмешливый взгляд, и я напружинился. «Засыпался», – подумал я. Потом Розен пожал плечами:

– О, этого мы не держим. Мы только выпускаем форменную одежду. А вы толкуете про галантерею. Галантерея поступает прямо от «Пан-Ам», во всяком случае здесь, в Нью-Йорке. Крылышки и эмблему вы должны забрать в отделе материальных запасов «Пан-Ам».

– А, ну ладно, – улыбнулся я. – В Лос-Анджелесе эмблемами нас снабжают те же, кто и формой. Сколько я должен вам за этот мундир? Я выпишу чек. – Я уже потянулся за чековой книжкой, когда до меня дошло, что на моих чеках значится имя Фрэнка Абигнейла-младшего, и они почти наверняка разоблачат мой фарс.

Катастрофу предотвратил сам Розен:

– Это будет 289 долларов, но чек я принять не могу.

– Что ж, карамба, мистер Розен, – разыграл я огорчение, – придется мне сходить обналичить чек, а потом принести вам наличные.

– Наличные я тоже принять не могу, – покачал головой Розен. – Мне придется выставить счет на ваш личный номер работника, и сумму вычтут из вашего вещевого довольствия или из вашего зарплатного чека. У нас тут делают так. – Розен оказался истинным кладезем сведений о деятельности авиакомпании, и я был ему благодарен.

Он вручил мне формуляр в трех экземплярах, и я принялся вписывать необходимые сведения. Напротив графы для имени имелись пять сцепленных окошек, и я справедливо заключил, что это номер зарплатного счета работника. Пять окошек. Пять цифр. Я вписал в окошки первые пять цифр, пришедших в голову, подписал бланк и пододвинул его Розену. Тот, оторвав нижнюю копию, вручил ее мне.

– Большое вам спасибо, мистер Розен, – с этими словами я удалился, унося красивый мундир. Если Розен и ответил, то я уже не услышал.

Вернувшись в свою комнату, я снова набрал номер коммутатора «Пан-Ам».

– Извините, пожалуйста, меня отправили в отдел материальных запасов, – выложил я, разыгрывая растерянность. – Это что будет такое? Я не из вашей компании, мне надо сделать туда доставку.

Телефонистка рада была помочь.

– Отдел материальных запасов – вещевой склад нашего нанимателя, – пояснила она. – Он находится в четырнадцатом ангаре в аэропорту Кеннеди. Вам подсказать дорогу?

Отказавшись, я поблагодарил ее. Доехал на автобусе до аэропорта Кеннеди, и когда водитель высадил меня у ангара 14, впал в уныние. Какие бы там материальные запасы «Пан-Ам» ни хранились в ангаре 14, они наверняка имели немалую ценность. Ангар представлял собой крепость, окруженную высоким забором из рабицы, увенчанным рядами колючей проволоки, а вход в него охраняли вооруженные часовые. Табличка на караульной будке гласила: «ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА».

Пока я проводил рекогносцировку с автобусной остановки, на территорию вошли с дюжину или побольше пилотов, стюардесс и штатских. Я заметил, что штатские останавливаются и предъявляют охране удостоверения, но большинство персонала в форме, пилоты и стюардессы, просто проходили в ворота; некоторые даже не удостаивали охрану взглядом. Потом один обернулся, чтобы сказать что-то часовому, и я заметил, что к его нагрудному карману под крылышками прикреплена идентификационная карточка. В тот день небо грозило дождем. Я взял с собой плащ – черный, похожий на те, что некоторые пилоты несли, перекинув через руку. Новоприобретенная форма была при мне в небольшой дорожной сумке. Я чувствовал себя примерно так же, как Кастер, столкнувшийся с индейцами-сиу Сидящего Быка^[13].

И отреагировал точь-в-точь, как Кастер – ринулся в атаку. Зашел в один из туалетов аэропорта, где переоделся в мундир, сунув свои цивильные вещи в сумку. И, покинув терминал, зашагал прямо к ближайшему входу в ангар 14.

Охранник стоял в своей будке спиной ко мне. Приближаясь к воротам, я перекинул плащ через левое плечо, скрыв всю левую сторону кителя, и снял фуражку. Когда охранник обернулся ко мне, я причесывал волосы пятерней, держа фуражку в левой руке.

Даже не сбившись с шага, я улыбнулся и решительно произнес:

– Добрый вечер!

Он не сделал попытки задержать меня и на приветствие ответил. Минуту спустя я уже был внутри ангара 14. Он и в самом деле оказался ангаром. В интерьере господствовал сверкающий 707-й, стоящий в глубине здания. Но ангар 14 заодно являл собой циклопическое офисное сооружение, разбитое на отсеки с кабинетами шеф-пилота и старшей стюардессы, метеорологической и, полагаю, десятками других служб «Пан-Ам». Людские потоки так и бурлили. Казалось, там толкутся десятки пилотов, дюжины стюардесс и несметное множество штатских. Я предположил, что последние были клерками, билетными агентами, механиками и прочим персоналом наземных служб.

В вестибюле я замешкался, внезапно проникшись опасениями. Я вдруг почувствовал себя шестнадцатилетним и не сомневался, что всякий с первого же взгляда поймет, что я слишком юн для пилота, и вызовет ближайшего копа.

Но никто на меня не пялился. Если кто и бросил взгляд, то не проявил ни любопытства, ни интереса. На стене имелась большая таблица, перечислявшая различные департаменты со стрелками, указывающими дорогу. Склад находился в левом от меня коридоре и оказался помещением, устроенным на военный лад, с мириадами полок, забитых коробками. Когда я подошел к стойке, долговязый юноша с вышитым на правой стороне рубашки именем поднялся из своего кресла перед большим письменным столом.

– Могу-у я-а помо-очь? – тягучим, как патока, голосом произнес он. Тогда я услышал южный акцент впервые, и он пришелся мне по душе.

– Да, – изобразил я удрученную усмешку. – Мне нужна пара крылышек и кокарда. Вчера вечером с моей формой играл двухлетний сынишка, и он не хочет или не может поведать мне, что сделал с ними.

Кладовщик рассмеялся.

– Должноть, наших крылышков больше на мальчонках и девчонках, нежли на пилотах, – забавно выговорил он. – Мы позаменяли йих уйму, верняк. Вот. Дайте мене ваше имя и табельный номер. – Взяв бланк из бювара на столе, он выложил его на стойку вместе парой золотых крылышек и кокардой «Пан-Ам» и застыл с ручкой на изготовку.

– Роберт Блэк, первый офицер, 35099, – сказал я, прикрепляя кокарду и прикалывая крылышки к кителю. – Я из Лос-Анджелеса. Вам нужен мой тамошний адрес?

– Не-а, – осклабился он, – чертовым компьютерам не надоть ниче, окромя цифер, – и вручил мне копию бланка заказа.

Покидать здание я не торопился, пытаясь незаметно затесаться в толпу.

Мне хотелось собрать как можно больше сведений о пилотах и деятельности авиалиний, и эта возможность подцепить несколько крох представлялась вполне удачной. Хотя пилотов и прочих членов экипажа в здании было немало, все они казались незнакомыми друг с другом. Особенно заинтересовали меня запечатанные в пластик карточки – очевидно, удостоверения личности какого-то рода, которые большинство пилотов носили на груди. Стюардессы, как я заметил, такие же идентификационные карточки крепили к лямкам своих сумочек.

В вестибюле пара пилотов изучали объявления, прикнопленные к большой доске. Я остановился рядом, делая вид, что тоже читаю объявления – по большей части меморандумы FAA или «Пан-Ам», и получил возможность приглядеться к удостоверению личности одного из пилотов вблизи. Оно было чуть побольше водительских прав и походило на лежавшее у меня в кармане, не считая цветной фотографии размером с паспортную в верхнем правом углу и названия с фирменным логотипом «Пан Американ» сверху, выдержанных в цветах компании.

Очевидно, рассуждал я, покидая здание, чтобы добиться успеха в роли пилота «Пан-Ам», мне нужен не только мундир. Потребуется удостоверение и куда больше знаний о деятельности «Пан-Ам», чем имелось у меня на тот момент. Убрав мундир в шкаф, я начал осаждать публичные библиотеки и рыться в книжных магазинах, изучая все доступные материалы о пилотах, полетах и авиалиниях. Один маленький томик, попавшийся мне, оказался особенно ценным. Это были мемуары ветерана, капитана «Пан Американ», сопровождавшиеся десятками фотографий и содержавшие массу летных терминов. Лишь несколько позже я узнал, что его фразеология несколько устарела.

Однако я понимал, что множества вещей, которые мне необходимо знать, в книгах и журналах не отыщешь. Так что я снова вышел на связь с «Пан-Ам».

– Я бы хотел поговорить с каким-нибудь пилотом, если можно, – сказал я телефонистке. – Я репортер нашей школьной газеты и хотел бы написать статью о жизни пилотов – ну, знаете, где они летают, как учились и всякое такое. Как вы думаете, пилот согласится со мной поговорить?

В «Пан-Ам» работали чудесные люди.

– Что ж, я могу перевести вас на оперативную службу, в комнату отдыха летного состава, – ответила она. – Может, там кто-нибудь сидит и сможет ответить на некоторые из ваших вопросов.

И действительно, там нашелся капитан, готовый оказать мне любезность. Он был в восторге, что молодежь выказывает интерес к карьере в области гражданской авиации. Я представился как Бобби Блэк и после нескольких безобидных вопросов принялся расспрашивать его о том, что интересовало меня по-настоящему.

– А какой возраст у самого юного пилота «Пан-Ам»?

– Ну, это как поглядеть, – ответил он. – Некоторым нашим бортинженерам, пожалуй, не больше двадцати трех или двадцати четырех. Самым юным вторым пилотам, наверно, под тридцать. Капитанам, в среднем, около сорока или чуть за сорок, вероятно.

– Понятно, – сказал я. – Что ж, значит, в двадцать шесть или даже моложе стать вторым пилотом невозможно?

– О, нет, – без запинки ответил он. – Я не слыхал, чтобы у нас кто-то вписывался в эти возрастные рамки, но на некоторых других авиалиниях есть и куда более молодые вторые пилоты, как я заметил. Многое, конечно, зависит от типа самолета, которым он управляет, и от его стажа. То бишь все зависит от стажа, сколько пилот прослужил в компании.

Едва копнув, я сразу же напал на золотую жилу.

– А когда вы нанимаете людей – в смысле, в каком возрасте пилот может поступить в авиакомпанию, скажем, «Пан-Ам»?

– Если я правильно помню, в штат можно поступить лет в двадцать в качестве бортинженера, – сообщил капитан, отличавшийся превосходной памятью.

– То есть за шесть или восемь лет службы можно стать вторым пилотом? – не унимался я.

– Это возможно, – признал он. – Правда говоря, я бы сказал, не было бы ничего необычного, если бы способный человек дорос до второго пилота лет за шесть или восемь, а то и меньше.

– А позволительно спросить, сколько пилот зарабатывает?

– Ну, опять же это зависит от стажа, маршрутов, по которым он летает, числа полетных часов в неделю и прочих факторов, – разъяснил капитан. – Я бы сказал, максимальное жалованье второго пилота составит 32 тысячи долларов, а зарплата капитана около 50 тысяч.

– А сколько в «Пан-Ам» пилотов?

– Сынок, – хмыкнул капитан, – вот уж непростой вопросик. Точного числа я не знаю. Но тысяч восемнадцать – пожалуй, оценка довольно точная. Более правильные цифры ты можешь узнать у менеджера по персоналу.

– Да нет, это сойдет, – откликнулся я. – А из скольких мест эти пилоты?

– Ты имеешь в виду базы. У нас пять баз в Соединенных Штатах – Сан-Франциско, Вашингтон (округ Колумбия), Чикаго, Майами и Нью-Йорк. В этих городах живет наш летный состав. Они приходят на работу в этом городе – скажем, Сан-Франциско, вылетают из этого города и в конечном счете оканчивают рейс в этом городе. Вам не помешает знать, что мы не внутренний перевозчик, то есть мы не летаем из города в город в этой стране. Мы строго международный перевозчик, обслуживающий заграничные пункты назначения.

Эта информация мне очень не помешала.

– Это может показаться вам странным, капитан, это более любопытство, чем что-либо иное, но может так быть, чтобы я был вторым пилотом, базирующимся в Нью-Йорке, а вы вторым пилотом, тоже базирующимся в Нью-Йорке, и мы бы ни разу не встретились?

– Весьма возможно, особенно для вторых пилотов, потому что мы с тобой ни разу не летали бы на одном самолете, – согласился говорливый капитан. – Разве что столкнулись бы на собрании компании или каком-нибудь социальном мероприятии, что маловероятно, а так бы ни разу и не встретились. Ты будешь знать больше капитанов и бортинженеров, чем вторых пилотов. Можно летать с разными капитанами или разными бортинженерами, сталкиваясь с ними снова после перевода на новое место, но с другим вторым пилотом вместе не полетишь. На борту только один второй пилот.

На самом деле в системе такое множество пилотов, что ни один из них не может знать всех остальных. Я в компании уже восемнадцать лет, и вряд ли знаю больше шестидесяти – семидесяти других пилотов.

Вербальный пинбол капитана заставил все лампочки в моей крохотной головке вспыхнуть.

– Я слыхал, что пилоты могут летать бесплатно, в смысле, в качестве пассажиров, а не пилотов. Это правда? – гнул я свое.

– Да, – подтвердил капитан, – но тут мы уже говорим о двух вещах. У нас льготный проезд. То есть я с семьей могу отправиться куда-нибудь по воздуху на резервной основе. То есть если есть места, мы можем их занять, потратившись только на пошлину за билеты. Ее мы платим.

А еще есть эстафета. Например, если босс скажет нынче вечером, что мне нужно отправиться в Лос-Анджелес, чтобы завтра повести рейс оттуда, я могу лететь на машине «Дельты», «Истерн», «TWA» или любого другого перевозчика, совершающего рейсы в Лос-Анджелес, чтобы поспеть туда вовремя. Тогда я либо займу свободное пассажирское кресло, либо, скорее всего, полечу на откидном сиденье. Это маленькое складное сиденье в кокпите, которое обычно занимают эстафетные пилоты, випы или проверяющие из FAA.

– А вам надо помогать вести самолет? – вопросил я.

– О, нет. Видишь ли, я ведь на самолете другого перевозчика. Тебе могут предложить занять кресло пилота в качестве любезности, но я всегда отказываюсь. Мы ведь летаем на чужих самолетах, чтобы добраться куда-то, а не работать, – рассмеялся он.

– И как вы это делаете – в смысле, эстафету? – преисполнился я искреннего энтузиазма.

А капитан хранил терпение. Должно быть, любил детишек.

– Хочешь знать все, а? – дружелюбно спросил он и перешел к ответу на мой вопрос: – Что ж, это делается при помощи так называемого розового листка. Происходит это так. Скажем, хочу я лететь в Майами на «Дельте». Я иду в полетный отдел «Дельты», предъявляю им удостоверение «Пан-Ам» и заполняю розовый листок «Дельты», указав место назначения и свою должность в «Пан-Ам», табельный номер работника и номер летной лицензии FAA. Получаю копию бланка, и это мой «посадочный». На борту я отдаю эту копию стюардессе, и таким образом получаю поездку на откидном месте.

Я еще не закончил, да и он вроде бы был не против продолжать.

– А как выглядит летная лицензия? – полюбопытствовал я. – Это сертификат, который можно повесить на стену, вроде водительских прав, или как?

– Нет, это не сертификат, который вешают на стену, – рассмеялся он. – Вообще-то, описать ее трудновато. Она размером примерно с права, но без фотографии. Просто белая карточка с черным текстом.

Я решил, что пора позволить этому чудесному человеку вернуться в свое комфортабельное кресло.

– Ух ты, капитан, спасибо пребольшое, – сказал я. – Вы были просто супер!

– Рад, что помог, сынок, – ответил он. – Надеюсь, ты получишь пилотские крылышки, если хочешь этого.

Крылышки у меня уже были. А вот чего недоставало, так это удостоверения и летной лицензии FAA. Удостоверение меня не очень-то заботило, а вот летная лицензия меня подкосила. FAA – отнюдь не магазин «товары почтой».

Мне пришлось изрядно поработать пальцами, перелистывая «Желтые страницы» в поисках подходящего удостоверения. В разделе удостоверений личности я выбрал фирму на Мэдисон-авеню (по моим соображениям, любая компания, делающая документы и расположенная на Мэдисон-авеню, должна быть шикарной) и заявился туда, облачившись в деловой костюм.

Она располагалась в престижном офисном здании, и в приемной сидела секретарша, ограждавшая компанию от домогательств коммивояжеров.

– Чем могу служить? – деловым тоном осведомилась она.

– Будьте любезны, я бы хотел встретиться с кем-нибудь из ваших торговых представителей, – не менее деловито отозвался я.

Торговый представитель держался с уверенностью и имел повадки человека, считающего ниже собственного достоинства говорить об одном-единственном удостоверении, так что я обрушил на него то, что, по моему мнению, не могло не привлечь его внимания и не завоевать его симпатии – перспективу крупного заказа.

– Меня зовут Фрэнк Уильямс, я представляю компанию «Кариб-Эйр» из Пуэрто-Рико, – решительно заявил я. – Как вам, вероятно, известно, мы распространяем свою деятельность на континентальные Соединенные Штаты, и на наших площадях в Кеннеди трудятся двести человек. В настоящее время мы пользуемся только временными удостоверениями на бумаге и хотели бы перейти к официальной ламинированной версии, запечатанной в пластик, с цветной фотографией и логотипом компании, аналогичной используемым здесь другими авиакомпаниями. Нам нужна качественная карточка, а вы, как я понимаю, имеете дело только с качественными продуктами.

Если он знал, что «Кариб-Эйр» действительно существует и распространяет свою деятельность на Соединенные Штаты, то знал больше меня. Но он был не из тех, кто помешает фактам встать на пути смачной сделки.

– О, да, мистер Уильямс. Позвольте мне продемонстрировать, что у нас имеется по этой части, – с энтузиазмом провозгласил он, ведя меня к своему кабинету. Вытащил с полки исполинский каталог в кожаном переплете и принялся листать страницы, демонстрировавшие разнообразные образцы – от веленевой бумаги до облигаций с красивыми водяными знаками, потом показал целую страницу различных удостоверений.

– Ну, большинство обслуживаемых нами авиакомпаний используют вот эту карточку, – сказал он, показывая на точную копию удостоверения «Пан-Ам». – На ней имеется табельный номер, база, должность, приметы, фотография и, если пожелаете, логотип компании. Полагаю, она прекрасно подойдет.

– Да, по-моему, именно такую карточку мы и хотим, – кивнул я в полнейшем согласии. Уж я-то определенно хотел такую карточку.

Он привел мне полную раскладку цен, включая все переменные.

– А вы не могли бы предоставить мне образец? – повинуясь импульсу, поинтересовался я. – Я бы хотел показать его нашему руководству, раз последнее слово все равно за ними.

Менеджер оказал мне такую любезность за считаные минуты. Я рассмотрел карточку.

– Это замечательно, но она пустая, – произнес я. – Знаете, что я вам скажу? Почему бы нам ее не заполнить, чтобы у них было представление о законченном изделии? В качестве субъекта можно использовать меня.

– Превосходное предложение, – поддержал менеджер и повел меня к камере, через считаные минуты выдавшей фото на документы.

Сделав несколько фотографий, мы отобрали одну (отбраковка была любезно предоставлена мне), и он прикрепил ее в нужном месте карточки, аккуратно обрезав. Потом вписал в соответствующих графах мое вымышленное имя, присвоенную должность (второй пилот), фиктивный табельный номер, рост, вес, цвет глаз и волос, возраст и пол. Наконец, запечатал все это в прозрачный жесткий пластик и отдал мне вместе со своей визитной карточкой.

– Не сомневаюсь, что мы сможем сделать для вас хорошую работу, мистер Уильямс, – сказал он, провожая меня к выходу.

Он уже сделал для меня хорошую работу, не считая одной детали. На очаровательной карточке удостоверения недоставало узнаваемого логотипа и названия компании «Пан-Ам». Я как раз гадал, как исправить это упущение, когда мой взгляд приковала к себе витрина магазина товаров для хобби. Там, будто устремляясь в полет с изящно выгнутых подставок, красовался ряд авиамоделей, в том числе нескольких коммерческих авиалайнеров. И среди них – реактивный красавец «Пан-Ам» с прославленным фирменным логотипом на хвосте и названием компании, выписанным шрифтом, охраняемым авторским правом, на фюзеляже и крыльях.

Модель имелась в нескольких размерах. Я купил самую маленькую – за 2 доллара 49 центов, не собранную, и поспешил обратно в свою комнату. Детали самолета я выбросил. Следуя инструкции из набора, я вымачивал переводные картинки в воде, пока они не отделились от основы. И логотип, и название компании были изготовлены из микроскопически тонкого пластика. Я поместил логотип «Пан-Ам» в верхний левый угол удостоверения и аккуратно расположил название вдоль верха карточки. Высохнув, прозрачные переводные картинки выглядели так, будто их напечатали на карточке.

Получилось безупречно. Точный дубликат удостоверения личности «Пан-Ам». Без спектроскопа никто бы и не разобрал, что переводные картинки на самом деле находятся поверх пластиковой оболочки. Я мог бы приколоть удостоверение к нагрудному карману и выдержать осмотр на совете директоров «Пан-Ам».

Но в роли липового пилота я оставался прикован к земле. Мне помнились слова капитана, которого я интервьюировал под надуманным предлогом: «Лицензия – самая важная вещь. Когда управляешь самолетом, надо иметь ее при себе. Я свою ношу в одной обложке с удостоверением. Лицензию просят предъявить чуть ли не чаще, чем удостоверение».

Я ломал голову над этой проблемой не один день, но не видел никакого выхода, кроме учебы в коммерческой летной школе. Я снова зачастил в книжные магазины, где перелистывал различные издания об авиации. Я и сам толком не знал, что ищу, но все-таки нашел.

Искомое явилось мне в облике небольшой макетной рекламы, размещенной в одной из книжек фирмой из Милуоки, изготавливавшей плакетки для профессионалов. Эта фирма предлагала изготовить дубликат любой летной лицензии, выгравированный в серебре и размещенный на красивой подложке из ценных пород дерева, размером восемь на одиннадцать дюймов всего за 35 долларов. Для этого компания использовала стандартное клише настоящей лицензии FAA. От пилота требовалось лишь предоставить надлежащие сведения, включая номер лицензии FAA и ранг, а фирма присылала ему серебряную копию лицензии, которую было не стыдно повесить где угодно. Оказывается, у FAA все же имелся филиал «Товары почтой».

Естественно, я возжелал обзавестись одной из плакеток. Я догадывался, что, располагая плакеткой, изыщу способ сделать копию нужного размера на нужной бумаге. И у меня появится собственная летная лицензия!

От этой идеи меня бросило в жар. Я не стал писать в эту фирму, а сразу же позвонил в ее офис в Милуоки. Сказал менеджеру, что хочу такую плакетку, и поинтересовался, можно ли провести транзакцию по телефону.

Он не проявил ни малейшего любопытства, с какой стати мне так горит.

– Что ж, вы можете продиктовать мне все необходимые сведения по телефону, но, прежде чем делать плакетку, мы должны получить чек или наличные, – сообщил тот. – А пока мы можем начать вчерне и пустить это как спецзаказ. Это составит 37 долларов 50 центов, включая почтовые расходы и специальную упаковку.

Я не стал препираться. Назвал ему свой псевдоним – Фрэнк Уильямс. Продиктовал ему свой фиктивный возраст и реальный вес, рост, цвет волос и глаз и номер социального страхования. Номер летной лицензии или сертификата всегда совпадает с номером социального страхования. Присвоил себе высший ранг, которого может достичь летчик – пилота гражданской авиации. Сказал ему, что квалифицирован на Ди-Си-9-х, 727-х и 707-х. Дал свой адрес в почтовом отделении Нью-Йорка до востребования (обычное дело для коммерческих пилотов, проводящих много времени в пути) и обещал отправить денежный перевод сегодня же. На самом деле не прошло и часа, как я уже сделал перевод. Это было единственное действительное платежное поручение, выданное мной за несколько недель.

Плакетка пришла в течение недели. Она была шикарна и не только удостоверяла в серебре высшей пробы, что я пилот, но и щеголяла подписью главы Федерального авиационного агентства.

Плакетку я отнес в затрапезную типографию в Бруклине, где встретился с главным печатником.

– Послушайте, я бы хотел уменьшить свою лицензию настолько, чтобы можно было носить ее в бумажнике, ну, знаете, как диплом. Это можно сделать? – спросил я.

– Боже, – с восторгом воззрился печатник на плакетку, – а я и не знал, что пилотам выдают подобные штуковины, когда учат летать. Это будет пофасонистей, чем диплом колледжа.

– Ну, настоящая лицензия – сертификат, но она осталась у меня дома в Лос-Анджелесе, – пояснил я. – А это подарила мне моя девушка. Но я буду базироваться здесь несколько месяцев, и хотел бы иметь копию лицензии карманного формата. Можете сделать ее по этому или надо просить выслать мне сертификат?

– Не-а, могу обойтись этим, – с этими словами он с помощью специальной камеры уменьшил изображение до реального размера, напечатал на толстом белом материале, обрезал и отдал мне. Весь процесс занял менее тридцати минут и обошелся мне в пять баксов. Я сам заламинировал копию с помощью двух кусков пластика. Настоящую летную лицензию я и в глаза не видел, но это выглядело ею, будь спок.

Надев пилотскую форму, уже подогнанную по фигуре, я лихо сдвинул фуражку набекрень и сел на автобус до аэропорта Ла Гуардия.

Я был готов отправиться в полет. Если только за штурвалом будет кто-нибудь другой.

III. В небесах с подвохом

Форма наделяет ее обладателя специфическим очарованием, особенно если свидетельствует о его редкостных умениях, отваге или достижениях.

Крылышки десантника говорят, что он солдат особого рода войск. Дельфин подводника отмечает необычного моряка. Синий цвет полиции символизирует власть. Облачение лесного рейнджера свидетельствует о знании дикой природы. Даже цветастая ливрея швейцара навевает смутные мысли о царственном великолепии.

Входя в аэропорт Ла Гуардия в форме пилота «Пан-Ам», я чувствовал себя просто великолепно: она явно внушала уважение. Мужчины смотрели на меня с восхищением или завистью. Хорошенькие женщины и девушки улыбались мне. Полицейские аэропорта любезно кивали. Встречные пилоты и стюардессы улыбались, заговаривали со мной или приветственно поднимали руку. Каждый мужчина, женщина и ребенок, замечавшие меня, казались лучащимися теплом и дружелюбием.

Это пьянило и грело мне душу. Более того, я сразу подсел на это зелье. В течение следующих пяти лет форма пилота стала моим альтер эго. Я нуждался в ней точно так же, как наркоман нуждается в героине.

Всякий раз, когда меня терзало одиночество, уныние, чувство отверженности или сомнение в том, что я чего-нибудь стою, я облачался в свой пилотский мундир и устремлялся в толпу. Форма наделяла меня уважением и достоинством. Без нее я порой чувствовал себя бесполезным и никчемным. А в ней мне казалось, будто на мне шляпа Фортуната^[14] и семимильные сапоги.

Я отирался в толпе, кишевшей в вестибюле Ла Гуардии в то утро, упиваясь своим воображаемым статусом. Я в полной мере намеревался на дурика попасть на борт рейса до какого-нибудь отдаленного города и развернуть авантюрную чековую деятельность там, но все откладывал проведение своего решения в жизнь. Уж слишком много удовольствия я получал, купаясь в оказываемом мне внимании и почтении.

Проголодавшись, я зашел в одно из многочисленных кафе аэропорта, опустился на табурет у стойки и заказал сэндвич и молоко. И уже доедал, когда на табурет у другого угла стойки присел второй пилот TWA. Поглядев на меня, он кивнул, заказал кофе с булочкой, а потом с праздным любопытством уставился на меня.

– Что «Пан-Ам» делает здесь в Ла Гуардии? – как бы мимоходом поинтересовался он.

Очевидно, «Пан-Ам» из Ла Гуардии не летала.

– Ой, просто эстафетой из Фриско первым рейсом, какой смог поймать, – ответил я. – Поймаю вертушку до Кеннеди.

– На какой ты матчасти? – спросил он, впиваясь зубами в булочку.

Мои мозги прямо льдом сковало. Я чуть не взвился под потолок. Матчасть?! Какая еще матчасть? Двигатели? Авионика? Что? Я что-то не мог припомнить упоминания этого словца в связи с гражданской авиацией. Я лихорадочно подыскивал ответ на вопрос, казавшийся ему вполне нормальным. Я мысленно заново пробежал мемуары капитана, ветерана «Пан-Ам» – книжечку, по-настоящему меня заинтересовавшую и практически заменившую мне учебник. И не смог припомнить, чтобы он хоть раз употребил слово «матчасть».

Однако должно же оно иметь хоть какое-то значение. Летчик TWA смотрел на меня в ожидании ответа.

– «Дженерал Электрик», – ляпнул я наудачу. И явно промахнулся.

Взгляд его оледенел, на лице промелькнула настороженность.

– А, – буркнул он уже без малейшего намека на дружелюбие и переключил внимание на кофе с булочкой.

Залпом допив молоко, я положил на стойку три доллара – более чем достаточно за мой перекус. Встал, кивнул пилоту TWA, бросив: «Пока», – и направился к двери.

– Парашожо, – проворчал он.

Я толком не понял, что он произнес, но слова подозрительно напоминали то, что я сделать был физически не способен.

Так или иначе, я понял, что недостаточно подготовлен к эстафетной авантюре, несмотря на всю свою предыдущую работу и изыскания. Стало очевидно, что, помимо всего прочего, мне надо получше овладеть авиационной терминологией. Уже покидая терминал, я заметил стюардессу TWA, бившуюся с тяжелым чемоданом.

– Могу я вам помочь? – спросил я, протягивая руку к багажу.

Она охотно уступила его мне.

– Спасибо, – улыбнулась. – Наш служебный автобус прямо перед подъездом.

– Только что прибыли? – полюбопытствовал я, шагая вместе с ней к автобусу.

– Да, – поморщилась она, – и я выжата как лимон. Около половины паксов на борту были коммивояжерами по части виски, возвращавшимися со съезда в Шотландии, и можете вообразить, как это выглядело.

Без труда вообразив, я рассмеялся.

– А на какой вы матчасти? – спросил я по наитию.

– Семьсот седьмые, и я их обожаю, – сказала она, пока я закидывал ее чемодан в автобус. Помедлив на ступеньках автобуса, она протянула руку: – Большое спасибо, друг. Мне ваши мускулы пригодились.

– Рад, что мог помочь, – выдохнул я совершенно искренне.

Она была стройной и элегантной, с эльфийскими чертами лица и золотисто-каштановыми волосами. По-настоящему привлекательной. При других обстоятельствах я бы приударил за ней, а тут даже не спросил, как ее зовут. Она была мила, но еще и знала все, что следует знать о доставке пассажиров из пункта А в пункт Б, и свидание с ней могло обернуться швахом.

Летный состав недвусмысленно обожает жарить на профессиональном арго, а я на профи в тот момент явно не тянул. Итак, матчасть – это самолет, рассуждал я, шагая к собственному автобусу. Я чувствовал себя глуповато, но на полпути обратно на Манхэттен расхохотался при мысли, что первый офицер TWA, уже сидящий, наверно, в комнате отдыха пилотов, рассказывает летному составу TWA, как только что встретил сопляка из «Пан-Ам», летающего на стиральных машинах.

На следующие два-три дня я лег на дно. В прошлом я уже выяснил, что лучшим источником информации об авиакомпаниях являются сами авиакомпании, так что начал названивать разным перевозчикам и выкачивать сведения из их работников. Представлялся то студентом колледжа, готовящим доклад по авиаперевозкам, то начинающим писателем, журналистом или репортером одной из местных газет.

Обычно меня переадресовывали в отдел авиакомпании по связям с общественностью. Как я выяснил, авиационных пиарщиков хлебом не корми, дай только поговорить о собственной авиакомпании. Мои подозрения, что мое авиационное образование сугубо элементарно, быстро подтвердились, но не прошло и недели, как я экстерном проскочил среднюю школу и уже трудился над дипломом бакалавра.

Пресс-атташе авиалиний, многие из которых и сами принадлежали к летному составу, услужливо скармливали мне массу смачных фактов и пикантных технических подробностей: типы реактивных самолетов, используемых и американскими, и иностранными перевозчиками, емкость топливных баков, скорость, высота, предельная грузоподъемность, пассажировместимость, число членов экипажа и всякое такое.

Например, я узнал, что большинство пилотов перешли в коммерческие авиалинии из военных. Те же, кто не служил в ВВС или военно-морской авиации, переходили из малых авиакомпаний дворовой лиги или кончали частные авиационные школы наподобие Эмбри-Риддл, растолковали мне.

Университет аэронавтики Эмбри-Риддл в городе Дайтон-Бич, штат Флорида, – самая уважаемая и, вероятно, крупнейшая летная школа гражданской авиации в стране, уведомили меня. Это университет Нотр-Дам летчиков. Паренек, окончивший среднюю школу и не располагающий ни малейшими познаниями в аэронавтике, может ступить под сень школы Эмбри-Риддл и через несколько лет выйти из нее с умением водить любой современный реактивный лайнер.

– Если пилоты пришли к нам не из ВВС или с флота, то из Эмбри-Риддл, – с гордостью провозгласил один пиарщик авиакомпании.

О войсках я не имел ни малейшего понятия. Не отличил бы рядового от вице-адмирала. Так что я увенчал себя дипломом с отличием Эмбри-Риддл и присвоил несколько лет мифического стажа в «Истерн Эйрлайнз».

По мере расширения знаний об авиакомпаниях и овладения авиационной терминологией уверенность ко мне возвращалась. Я открыл чековый счет на имя Фрэнка Уильямса, указав в качестве адреса абонентский ящик, и когда заказанные мной две сотни персональных чеков прибыли до востребования, попытался обналичить пару-тройку под своей личиной гражданского летчика.

Это было все равно, что отправиться на сафари в Бронкский зоопарк. Кассиры буквально не успевали выхватывать деньги из кассовых ящиков. Большинство из них даже не спрашивали документы. Но я все равно подсовывал им под нос свое фальшивое удостоверение и эрзац летной лицензии, не желая, чтобы моя ручная работа осталась незамеченной. Первая пара выписанных мной чеков была действительна. Остальные стоили не больше оберток от жевательной резинки.

Я начал регулярно слоняться по Ла Гуардия – не в намерении поймать рейс, а ради встреч с летным персоналом и подслушивания разговоров. Так сказать, для проверки лексикона. Кеннеди я сторонился, потому что «Пан-Ам» действовала именно там. Я боялся, что первый же встретившийся в Кеннеди пилот «Пан-Ам» опознает во мне мошенника, устроит трибунал на месте и лишит меня крылышек и пуговиц.

В Ла Гуардии я благоденствовал, как опоссум на хурме. О некоторых книгах действительно судят по обложке, и я в своей форме тотчас вышел в бестселлеры. Стоило мне войти в кафе, где обычно отдыхали с дюжину или более пилотов или других членов экипажей, как кто-нибудь из них непременно приглашал меня в компанию. Чаще всего именно последние, потому что летный состав гогочет, как гуси. То же самое происходило и в коктейль-барах по всему аэропорту. Я никогда не брал в барах выпивку, поскольку еще ни разу не пробовал алкоголь и не знал, как он на меня подействует, но мое воздержание никого не напрягало.

Как я узнал, любой пилот может изящно уклониться от выпивки, сославшись на «двенадцать часов от бокала до штурвала». Очевидно, никому и в голову не приходило, что я штурвала и в глаза не видел. Меня всегда принимали по номинальной стоимости. Раз на мне мундир пилота «Пан-Ам» – значит, я и есть пилот «Пан-Ам». Барнуму^[15] авиационная публика пришлась бы по душе.

Поначалу я по большей части отмалчивался, позволяя беседе идти своим чередом, подмечая слова и фразы, и через короткое время уже ботал по-авиакомпанейски как на родном языке. Для меня Ла Гуардия стала Берлицем воздуха.

Некоторые из моих разговорников были сногсшибательны. Наверно, стюардессы просто не привыкли к действительно молодым пилотам, выглядевшим их ровесниками. «Хэл-лоууу!» – произносила какая-нибудь из них, строя мне глазки, с недвусмысленным приглашением в голосе. Мне казалось, что можно отвергнуть лишь некую толику приглашений, не показавшись грубым, и вскоре я встречался с несколькими девушками. Я приглашал их на обед, в театр, на балет, на симфонию, в ночные клубы и кинотеатры. А еще к себе или к ней.

Я любил их за их ум.

Остальное тоже было выше всяких похвал. Но первое время меня больше интересовали профессиональные знания девушек, чем их тела. А если одно шло об руку с другим, я, разумеется, не возражал. Спальня может быть превосходным классом.

Я был способным студентом. В том смысле, что требуется определенная степень академической сосредоточенности, чтобы все разузнать, скажем, о процедурах оплаты командировочных в авиакомпаниях, когда тебя покусывают в плечо и впиваются тебе ногтями в спину. Нужно быть прилежным учеником, чтобы сказать обнаженной даме: «Ух ты, это твое руководство по летной эксплуатации? Оно чуточку отличается от того, которым пользуются наши стюардессы».

Я прощупывал их деликатно. Даже провел неделю на массачусетском горном курорте с тремя стюардессами, и ни одна из них не усомнилась в моем пилотском статусе, хотя озабоченность касательно моей выносливости прозвучала.

Не стоит думать, будто стюардессы как таковые неразборчивы в связях. Вовсе нет. Разговоры о том, что все стюардессы – страстные нимфоманки, лишь миф, и ничего больше. Если «стюры» чем и отличаются в своей сексуальной жизни от женщин других профессий, то большей осмотрительностью и разборчивостью. Те, кого я знал, были умными, образованными и ответственными молодыми женщинами, хорошо справлявшимися со своей работой, а я ведь не выбирал каких-то особенных из общей массы. Мои подружки по играм запрыгнули бы в постель ко мне, будь они секретаршами, медсестрами, бухгалтершами или кем там еще. Стюры – славный народ. Я сохранил очень приятные воспоминания о встретившихся мне, и если некоторые из них приятнее прочих, то вовсе не обязательно в сексуальном отношении.

Я вовсе не стал набирать очки с девушкой, которую помню очень живо. Она была бортпроводницей «Дельты», встретившейся мне во время моих первых уроков по усвоению авиационного жаргона. Она оставила машину возле аэропорта и предложила подбросить меня до Манхэттена.

– Вы не высадите меня у «Плазы»? – попросил я, шагая рядом с ней через вестибюль терминала. – Мне надо обналичить чек, а там меня знают.

На самом деле меня там не знали, но я намеревался эту ситуацию изменить.

Остановившись, стюардесса указала на десятки билетных касс, выстроившихся по всему периметру исполинского вестибюля. Кассы в Ла Гуардии имелись, должно быть, у сотни компаний с хвостиком.

– Обналичьте свой чек у одной из этих стоек. Ваш чек примет любая.

– В самом деле? – спросил я, несколько удивившись, но сумев скрыть этот факт. – Это персональный чек, а мы здесь не работаем, знаете ли.

– Да без разницы, – пожала она плечами. – Вы пилот «Пан-Ам» в форме, и любая здешняя авиакомпания примет ваш личный чек в качестве любезности. В Кеннеди ведь так делают, не так ли?

– Не знаю. Мне еще не выпадал случай обналичить чек у билетной стойки, – не кривя душой, признался я.

Ближайшей оказалась стойка «Американ». Подойдя, я предстал перед свободным билетным клерком.

– Вы не могли бы обналичить мне персональный чек на 100 долларов? – спросил я, держа чековую книжку наготове.

– Разумеется, с радостью, – улыбнулся он, едва поглядев на нее. И даже не спросил документы.

С той поры мне частенько доводилось обналичивать чеки у стоек авиакомпаний. Я ощипывал Ла Гуардию, как лиса – птицеферму. Этот аэродром был столь грандиозен, что риск попасться сводился почти к нулю. Например, я обналичивал чек у стойки «Истерн», потом переходил в другую секцию терминала и доил кассу еще какой-нибудь авиакомпании. Я был осторожен. Никогда не подходил к одной и той же стойке дважды. Отработал сокращенную версию той же аферы в Ньюарке и нагрянул в Тетерборо ради пары смачных укусов. Я выдавал липу быстрее, чем питомник саженцы.

У каждого азартного игрока есть своя игра на выезде. Моя заключалась в набегах на отели и мотели, где останавливался транзитный летный состав. Я даже купил авиабилет до Бостона и обратно – честный билет, приобретенный на бесчестные деньги, и закидал аэропорт Логан и окружающие его пансионаты для летного состава бумажными бомбочками, прежде чем удрать обратно в Нью-Йорк.

Упоенный успехом, ободренный легкостью, с которой прокатывал за пилота, я решил, что наконец-то готов к операции «Эстафета».

Я снимал квартирку в доме без лифта в Вест-Сайде на имя Фрэнка Уильямса, и квартплату пунктуально вносил наличными. Домовладелица, с которой я виделся только по случаю платежей, считала, что я работаю в магазине канцтоваров. Никто из других жильцов меня не знал, а я никогда не появлялся в доме в своей пилотской форме. Телефона у меня не было, и никакой почты я на этот адрес не получал.

И когда я собрал манатки и съехал, не осталось ни малейшего следа. Меня не выследила бы и лучшая ищейка с носом-воронкой с Голубого хребта.

Автобусом добравшись до Ла Гуардии, я вошел в эксплуатационный отдел «Истерн». В нем трое молодых людей работали за стойкой, перегораживающей помещение.

– Да, сэр, могу чем-нибудь помочь? – осведомился один из них.

– Мне нужна эстафета до Майами на вашем ближайшем рейсе, если есть места, – заявил я, извлекая свое подложное удостоверение «Пан-Ам».

– Один вылетает через пятнадцать минут, мистер Уильямс, – ответил он. – Хотите успеть на этот или подождете послеполуденного? Откидное сиденье свободно на обоих.

Мешкать я не желал.

– Лучше этим. Будет побольше времени поваляться на пляже.

Он подвинул мне розовый бланк. Я еще ни разу его не видел, но он был мне знаком благодаря интервью с любезным капитаном «Пан-Ам». Информация требовалась по минимуму: имя, компания, табельный номер и должность. Заполнив бланк, я вернул его, и работник, оторвав верхнюю копию, отдал мне. Я знал, что это мой посадочный талон.

Потом он снял трубку телефона и попросил вышку FAA. Внезапно у меня в желудке затрепыхались желтые бабочки.

– Это «Истерн», – произнес он. – У нас откидное на рейс 602 до Майами. Фрэнк Уильямс, второй пилот, «Пан-Ам»… Ладно, спасибо. – Повесив трубку, он кивком указал на дверь за стеклянным окошком. – Можете пройти там, мистер Уильямс. Посадка на борт через ворота слева от вас.

Это был 727-й. Большинство пассажиров были уже на борту. Отдав розовый листок стюардессе у двери воздушного судна, я свернул к кокпиту с таким видом, будто проделывал это годами. Пребывая в дерзком и благожелательном настрое одновременно, я сунул свою сумку в отсек, указанный стюардессой, и втиснулся через узкий люк в кабину.

– Привет, я Фрэнк Уильямс, – сообщил я троим сидевшим внутри.

Они были заняты тем, что позднее стало известно мне как предполетная проверка, так что проигнорировали меня, ограничившись кивками в знак приветствия.

Я оглядел загроможденную приборами кабину, и бабочки запорхали вновь. Я не видел откидного сиденья, как бы оно ни выглядело. В кокпите было только три сиденья, и все они были заняты.

Потом бортинженер, подняв глаза, улыбнулся.

– Ох, извините, – протянул руку у меня за спиной и закрыл дверь кабины. – Присаживайтесь.

Как только дверь закрылась, крохотное сиденье, прикрепленное к двери, со щелчком откинулось. Я опустился на тесный насест, чувствуя потребность в паре затяжек. А ведь я не курил.

Никто не перекинулся со мной больше ни словом, пока мы не взлетели. Потом капитан – краснолицый мужчина с проседью в каштановых волосах – представил себя, второго пилота и бортинженера.

– Давно вы в «Пан-Ам»? – поинтересовался капитан, и по его тону было ясно, что это только для поддержания беседы.

– Восьмой год, – ляпнул я и тут же пожалел, что не сказал «шесть».

Однако ни один из троих не выказал ни малейшего удивления. Очевидно, подобный стаж согласовывался с моим рангом.

– А на какой матчасти? – подкинул второй пилот.

– Семьсот седьмые, – сказал я. – Но еще пару месяцев назад был на Ди-Си-восьмых.

Хотя всю дорогу до Майами я сидел как на иголках, все прошло смехотворно легко. Меня спросили, где я учился, и я сказал, что в Эмбри-Риддл. Сказал, что подвизался в «Пан-Ам» прямо после школы. После этого беседа стала отрывочной, главным образом между троими офицерами «Истерн». Больше в мой адрес не поступало ничего такого, что могло бы поколебать мой вымышленный статус. В какой-то момент второй пилот, следивший за воздушным движением, протянул мне пару наушников, спросив, не хочу ли я послушать, но я отказался, сказав, что предпочел бы рок-станцию. Это вызвало смех. Я усердно прислушивался к их репликам, фиксируя в памяти произнесенные ими жаргонные фразы и мысленно отмечая, как они употребляют профессиональное арго. Все трое были женаты, и изрядная часть беседы касалась их семей.

Стюардесса, обслуживавшая кабину, была прелестной миниатюрной брюнеткой. Выйдя в туалет, я на обратном пути в кокпит остановился, чтобы затеять беседу с ней. Узнал, что она задержится в Майами, и, прежде чем вернуться в кабину, уговорился с ней о свидании тем же вечером. Остановилась она у жившей там подруги.

Прежде чем покинуть борт, я поблагодарил экипаж. Они походя пожелали мне удачи, а капитан добавил, что откидное сиденье вообще-то доступно «в любое время, когда вам понадобится».

В Майами я еще не бывал. Меня поразили и взбудоражили пальмы и красочная тропическая растительность у терминала, жаркое солнце и прозрачный, чистый воздух. Отсутствие высоких зданий, кажущаяся открытость пространства, крикливо-яркие и свободные наряды людей, толпившихся в терминале аэропорта, вызывали ощущение, что меня занесло в странный и дивный край. Я оказался в терминале, прежде чем сообразил, что не имею ни малейшего понятия, где «Пан-Ам» квартирует свой летный состав в Майами. Что ж, был простой способ выяснить это.

Я подошел к билетной стойке «Пан-Ам». Сидевшая за ней девушка, занятая пассажирами, извинилась и повернулась ко мне.

– Могу чем-нибудь помочь? – с любопытством поглядела она на меня.

– Да. Это моя первая стоянка в Майами. Я здесь по замене. Обычно я не вожу сюда борта и отправлялся в такой спешке, что не успел узнать, где мы здесь останавливаемся, черт побери. Где у нас здесь постой?

– О да, сэр, мы останавливаемся в мотеле «Небесный путь», если до отбытия менее двадцати четырех часов, – ответила она, внезапно преисполнившись желанием помочь и услужить.

– Не больше, – подтвердил я.

– Что ж, это совсем рядом. Вы можете подождать служебного автобуса или взять вон там такси. Вы поедете на такси?

– Пожалуй. – Я понимал, что придется брать такси. Садиться в автобус, битком набитый реальным летным составом «Пан-Ам», я бы не рискнул.

– Тогда подождите минуточку. – Подойдя к своему рабочему месту, она выдвинула ящик, вынула оттуда карточку размером с товарный чек и отдала ее мне. – Просто отдайте это водителю любого такси перед фасадом. Приятного пребывания.

Будь я проклят, если это не было купоном на бесплатную поездку, действительным в такси любой фирмы из Майами. Летный состав живет в легендарной стране, где текут молочные реки с медовыми берегами, думал я, выходя из терминала. Я любил молоко, а зарегистрировавшись в мотеле, понял, что оказался в медовом улье. Зарегистрировался я под своим вымышленным именем, в качестве адреса указав «Нью-Йорк, до востребования». Взяв карту гостя, портье поглядела на нее и поставила красный штамп «ЛЕТНЫЙ СОСТАВ».

– Я выписываюсь утром, – сообщил я.

– Ладно, – кивнула она. – Если хотите, можете подписать это нынче, и утром вам не придется сюда заходить.

– Все-таки подпишу утром, – ответил я. – Вечером могут набежать расходы.

Пожав плечами, она заполнила карточку.

Никого из экипажей «Пан-Ам» я в мотеле не видел. Если они и были у бассейна, где собралась оживленная толпа, я не привлек ничьего внимания. В своей комнате я переоделся в повседневную одежду и позвонил стюардессе «Истерн» по номеру, который она мне дала.

Она подобрала меня на машине своей подружки, и мы устроили забег по ночным заведениям Майами-Бич. Никаких поползновений на нее я не делал, но не из галантности. Я был так зациклен на успехе своей первой авантюры в качестве псевдоавиатора, что мне было не до того. К тому времени, как я опамятовался, она уже высадила меня у «Небесного пути» и отправилась домой.

Я выписался следующим утром в 5:30. Когда я вошел в вестибюль, на дежурстве находился только сонный ночной портье. Взяв мой ключ, он протянул мне счет за номер для подписи.

– А не можете обналичить мне чек? – справился я, подписывая счет.

– Конечно, удостоверение у вас при себе? – поинтересовался он.

Я дал ему требуемое и выписал чек на 100 долларов, указав в качестве получателя отель. Он записал фиктивный табельный номер на обороте моего чека и отдал мне удостоверение вместе с пятью банкнотами по 20 долларов. Доехав до аэропорта на такси, я уже через час отправился по эстафете в Даллас на рейсе «Брэнифф». Экипаж «Брэнифф» вообще не проявлял любопытства, но по пути мне пришлось пережить пару-тройку напряженных секунд. Я и не знал, что из Далласа «Пан-Ам» не летает. Но понимал, что эстафетные пилоты всегда должны лететь по делу.

– А какого черта вы понадобились в Далласе? – небрежным тоном полюбопытствовал второй пилот. Я как раз подыскивал ответ, когда он сам мне его подкинул: – На чартер или что?

– Ага, груз, – сказал я, зная, что «Пан-Ам» осуществляет грузодоставку по всему миру, и эта тема отпала.

Переночевал я в мотеле, которым пользовался летный состав нескольких авиакомпаний, при выписке утром нагрел заведение липовым чеком на 100 долларов и тут же по эстафете перенесся в Сан-Франциско. Этой технологической процедуры с некоторыми вариациями я придерживался в течение следующих двух лет. Modus operandi^[16], как назвали это копы.

Моя мошенническая схема подходила идеально. Авиакомпании, мотели и отели сами напрашивались на это. Конечно, заключая соглашения как можно с большим числом авиакомпаний по размещению их транзитных экипажей, отели и мотели вокруг метрополисов и международных аэропортов считали это просто хорошим бизнесом. Это гарантировало гостиницам по крайней мере минимальное заселение, и многие операторы, несомненно, считали, что присутствие пилотов и стюардесс привлечет других приезжих, ищущих место для постоя. Авиакомпании считали такие соглашения приемлемыми, потому что те гарантировали перевозчику места для ночлега летного состава даже во время съездов, карнавалов и прочих праздничных мероприятий, когда любой номер в цене. Из многочисленных бесед на эту тему я знал, что летному составу этот план нравился, поскольку счета за кров и стол выставляли непосредственно авиакомпаниям, что упрощало ведение финансовой отчетности по командировочным расходам.

Эстафетное соглашение между авиакомпаниями всего мира также было системой, основанной на лучших бизнес-практиках. Это была не просто любезность. Это обеспечивало максимальную мобильность первых и вторых пилотов в экстренных ситуациях и при неотложной необходимости.

Однако надзор, аудит и прочие контрольные процедуры, касающиеся соглашений, да и сами соглашения – по крайней мере, в тот период, – были явно небрежными, а то и вовсе отсутствовали. Вполне понятно, что обеспечение безопасности аэропортов в то время было минимальным. Террористические акты в терминалах и угоны самолетов в моду еще не вошли. Аэропорты, по сути являясь небольшими самодостаточными городками, имели низкий уровень преступности, и самой распространенной проблемой было воровство.

Очевидно, никто и никогда, не считая самых крайних обстоятельств, не поднимал розовых «откидных» форм и не проверял добросовестность пилотов. Эстафетный формуляр состоял из оригинала и двух копий. Я получал оригинал в качестве посадочного талона и отдавал его стюардессе, распоряжавшейся посадкой. Я знал, что клерк эксплуатационного отдела всегда звонит на вышку FAA, чтобы проинформировать, что такой-то рейс берет на откидное пассажира, но понятия не имел, что копию розового листка отсылают FAA. Третий экземпляр, предположительно, хранился в эксплуатационных архивах конкретной авиакомпании. Служащий авиакомпании, делавший полиции заявление по поводу моих эскапад, предложил объяснение, казавшееся ему вполне логичным: «Да кто же мог подумать, что человек в форме пилота, с нужными документами и явно знакомый с процедурой эстафеты, окажется самозванцем, черт возьми!»

Но я всегда подозревал, что большинство заполненных мной эстафетных листков оказываются в мусорной корзине – и оригинал, и обе копии.

Имелись и другие факторы, склонявшие чашу весов в мою пользу. Поначалу я играл по-мелкому: ограничивался обналичиванием стодолларовых чеков в мотелях, отелях и у стоек авиакомпаний, и не так уж редко мне приходилось слышать, что в кассе найдется разве что долларов 50 или 75. На путешествие каждого из моих никудышных чеков по клиринговым путям в Нью-Йорк всегда уходило несколько дней, а когда чек возвращался со штампом «Недостаток средств», мой след уже давно успевал простыть. Тот факт, что я располагал легитимным (по крайней мере, с виду) счетом, тоже способствовал успеху. Банк не возвращал мои чеки с вердиктами «ничтожен», «жульничество» или «фальшивка». Он просто присылал их обратно с пометкой «Недостаток средств для покрытия».

Авиакомпании и гостиницы проворачивают с помощью чеков огромную часть бизнеса. Большинство чеков, возвращаемых из-за недостатка средств, – вовсе не попытки мошенничества. Обычно это запущенные случаи денежных затруднений со стороны субъектов, рассчитавшихся чеками. Как правило, подобных субъектов разыскивают, и чеки их становятся действительными. Во многих случаях, связанных с выданными мной чеками, те сперва откладывали для инкассации, прежде чем предпринять попытки разыскать меня через «Пан-Ам». Уверен, что во многих других случаях пострадавшие от моей руки бизнесы просто списывали потерю в убытки и больше не парились из-за этого.

Те же, кто парился, передавали дело местной полиции, что опять-таки содействовало и способствовало мне. Даже в метрополисах очень немногие полицейские департаменты, а то и вовсе никакие, располагают адекватно укомплектованными отделами по работе с палеными чеками или подразделениями по борьбе с мошенничеством.

И ни один детектив в любых органах правопорядка не обременен делами так, как офицер, занятый расследованием чековых мошенничеств. Аферы с жульническими чеками – самое распространенное преступление, а профессиональный кидала – коварнейший из преступников, повязать которого труднее всего. Это справедливо сегодня и было справедливо тогда, и никоим образом не бросает тень на способности или решимость занятых этим офицеров. Процент их успехов восхитителен, учитывая количество жалоб, с которыми им приходится иметь дело ежедневно. Подобные полицейские обычно работают по приоритетам. Скажем, команда детективов занимается делом о подделке зарплатных чеков, обходящихся местным торговцам в 10 тысяч долларов еженедельно и, очевидно, созданных преступной группой. На ней также висит заявление ювелира, потерявшего 3 тысячи долларов из-за кидалы. И от банкира, чей банк обналичил фальшивый банковский чек на 7500 долларов. Плюс пара дюжин дел, связанных с местными фальшивомонетчиками. И вдруг поступает заявление от менеджера мотеля, утверждающего, что он потерял 100 долларов из-за мошенника, выдающего себя за пилота гражданской авиации. Произошло это правонарушение две недели назад.

И что же сделают детективы? Прибегнут к стандартной процедуре, вот что. Установят, что нью-йоркский адрес злоумышленника – фикция. Выяснят, что в «Пан-Ам» такой пилот не числится. Может, зайдут настолько далеко, что раскопают, как самозванец раскрутил одну авиакомпанию на бесплатный полет в Чикаго, Детройт, Филадельфию, Лос-Анджелес или какой-либо иной отдаленный пункт назначения. Отправят депешу в соответствующий город по полицейскому телетайпу и отложат заявление в долгий ящик для будущих справок, вот что они сделают. Они сделали все, что могли. А я, как шмель, продолжал летать и собирать нектар на стороне.

Так что, учитывая последние два фактора в моей гипотезе, ничуть не удивительно, что я мог действовать настолько свободно и дерзко. Такого инструмента полиции, как Национальный информационно-криминологический центр (NCIC), в тот период еще не существовало. Если бы мне пришлось иметь дело с компьютеризированной полицейской системой, с ее обширным, внушающим благоговение кладезем криминальных фактов и цифр, моя карьера, вероятно, укоротилась бы на несколько лет. И наконец, я был пионером в мошенничестве столь невероятном, столь невозможном с виду и столь дерзком, что оно удалось.

В последние месяцы своих приключений я наткнулся на капитана «Континентал», с которым эстафетил пару раз. Я весь внутренне подобрался, но он рассеял мою тревогу теплым приветствием. Потом рассмеялся и сказал:

– Знаешь, Фрэнк, пару месяцев назад я говорил со стюардессой «Дельты», так она обозвала тебя жуликом. Я сказал ей, что это чушь собачья, что ты держал мою птичку за рога^[17]. Чем ты насолил девушке, парень, вышвырнул из постели, что ли?

В первые годы все это было для меня только приключениями. Конечно, авантюрно-криминальными, но все-таки приключениями.

Я вел блокнот – тайный дневник, в котором набрасывал фразы, технические данные, разнообразные сведения, имена, даты, места, номера телефонов, мысли и прочее, что считал необходимым или потенциально полезным.

Это была комбинация бортжурнала, учебника, донжуанского списка, ежедневника и авиационной библии, и чем дальше, тем больше он распухал от записей. Одной из первых в блокноте была пометка о «глиссадных маяках». Этот термин был упомянут во время моего второго перелета по эстафете, и я чиркнул его в блокнот, чтобы не забыть поглядеть, что он значит. Глиссадные маяки – это радиопередатчики, позволяющие самолету ориентироваться по вертикали при заходе на посадку. Дневник был битком набит всякого рода мелочами, бесценными для человека под личиной. Если ты изображаешь из себя пилота, полезно знать, какой расход топлива у 707-го в полете (2000 галлонов в час), что самолеты, летящие на запад, удерживают высоту на четных уровнях (20 тысяч футов, 24 тысячи футов и т. п.), а направляющиеся на восток – на нечетных (19 тысяч футов, 27 тысяч футов и т. п.), или что все аэропорты идентифицируются по коду (LAX – Лос-Анджелес; JFK или LGA – Нью-Йорк и т. д.).

Мелочи в большом обмане имеют огромное значение. Имена членов каждого встретившегося мне экипажа, типы бортов, на которых они летали, их маршруты, авиакомпании и базы заносились в книжечку как ценнейшие данные.

Взять хотя бы мою эстафету на борту «Нэйшнл».

– Ребят, вы откуда?

– А, базируемся в Майами.

Взгляд украдкой в блокнот, затем:

– Эй, а как дела у Рыжего? Уж, конечно, кто-нибудь из вас знаком с Рыжим О’Дэем. Как там этот ирландец?

Рыжего О’Дэя знали все трое.

– Эгей, да ты знаком с Рыжим, а?

– Ага, эстафетил с Рыжим пару раз. Он клевый пацан.

Подобные обмены репликами укрепляли мой имидж пилота и обычно предотвращали деликатный перекрестный допрос, которому меня подвергали на первых порах.

Просто глядя и слушая, я поднаторел в других вещах, укрепивших мою личину. После второго полета, если мне предлагали наушники, чтобы послушать радиообмен, я всегда соглашался. Впрочем, большинство пилотов предпочитали громкоговорящую связь.

Мне приходилось немало импровизировать. Если я летел по эстафете в город, где «Пан-Ам» не вела деятельности, – скажем, Даллас – и не знал, какими мотелями или отелями пользуется летный состав, я просто подходил к ближайшей билетной стойке какой-нибудь авиакомпании.

– Послушайте, я тут ради чартера, прибывающего завтра. Где здесь останавливаются авиакомпании? – спрашивал я.

И мне неизменно подсказывали названия ближайших гостиниц. Выбрав одну из них, я отправлялся туда и регистрировался, и мне ни разу не предъявили претензий, когда я просил отправить счет «Пан-Ам». Единственное, о чем меня спрашивали, так о нью-йоркском адресе «Пан-Ам».

Время от времени я оседал в каком-нибудь городе на две-три недели из соображений логистики. Я открывал счет, скажем, в банке Сан-Диего или хьюстонском, давая адрес квартиры, которую снимал по такому случаю (я всегда снимал берлогу, которую можно было арендовать на помесячной основе), а когда коробочка моих персональных чеков наполнялась, собирал манатки и снова поднимался на крыло.

В те первые два года я понимал, что за мной идет охота, но даже не догадывался, насколько близко подобрались мои преследователи. Любой странствующий лохотронщик время от времени трясется, что его вот-вот зацапают, и я исключением не был. Как только у меня начинался мандраж, я нырял в нору, как лис.

Или в нору к лисичке. Некоторые из девушек, с которыми я встречался, брались за дело весьма рьяно, явно считая меня подходящим матримониальным объектом. От нескольких я получил настоятельные приглашения при возможности погостить у них несколько деньков, чтобы познакомиться с родителями. И чувствуя необходимость лечь на дно, я наведывался к ближайшей из них и гостил пару дней или неделю, расслабляясь и отдыхая. Всякий раз я очень славно ладил с родителями. И никто из них так и не выяснил, что пособничал и содействовал малолетнему правонарушителю.

А сочтя, что ситуация уже утряслась, я снова трогался в путь, обещая девушке скоро вернуться и поговорить о будущем. И ни к одной не вернулся. Женитьба меня страшила.

Кроме того, мать ни за что не позволила бы мне жениться. Ведь мне было всего семнадцать.

IV. Раз я детский доктор, где же мои леденцы?

Рейс «Нэйшнл» за номером 106 из Нового Орлеана в Майами. Рутинное эстафетное жульничество. Я уже отполировал свой шахер-махер пилота без портфеля до блеска. Проникся уверенностью в себе, даже самоуверенностью при захвате откидного сиденья в кокпите. После двух сотен злокозненных полетов я усаживался на откидное сиденье с таким же высокомерием, как брокер с Уолл-стрит в свое кресло на бирже.

Даже ощутил легкую ностальгию, ступив в «кабинет» DC-8. Мой первый мошеннический полет проходил на судне «Нэйшнл», направляющемся в Майами. Теперь, два года спустя, я возвращался в Майами, и снова на борту «Нэйшнл». Я счел это вполне уместным.

– Привет, я Фрэнк Уильямс. Спасибо, что подвезли, – возгласил я с благоприобретенным самообладанием.

Капитан Том Райт, командир ВС^[18], от сорока до пятидесяти, вид слегка помятый и бывалый. Первый офицер Гэри Эванс, чуть за тридцать, щеголеватый, с веселым выражением лица. Бортинженер Боб Харт, под тридцать, тощий, с виду серьезный, форма с иголочки, новобранец. Славные парни. Как раз таких я и любил водить за нос.

Пока мы выруливали к ВПП^[19], стюардесса принесла мне чашку кофе. Потягивая напиток, я смотрел на движение по полосе перед нами. Была субботняя безлунная ночь, и машины, различимые только по освещению салонов и мерцающим выхлопам, спускались и взмывали, как светлячки. Воздушное движение не уставало чаровать меня – и ночью, и днем.

Очевидно, Райт был не из любителей громкой связи. Все трое сидели в наушниках, и ни один не предложил мне пару для прослушивания. А если не предлагают, то и не проси. Кокпит пассажирского воздушного корабля ничуть не отличается от капитанского мостика корабля морского. Протокол строго соблюдается, если командир задал такой тон. Судя по всему, Том Райт правил своим бортом строго по инструкции. Я вовсе не почувствовал себя уязвленным. Переговоры между этой троицей и вышкой были лапидарны, поверхностны и довольно любопытны, как, впрочем, большинство подобных односторонних переговоров.

И внезапно они стали по-настоящему интересными, настолько интересными, что мне сразу захотелось и по-маленькому, и по-большому.

Райт с Эвансом вопросительно переглянулись, приподняв брови, а Харт вдруг устремил на меня пристальный угрюмый взгляд. Затем Райт обернулся лицом ко мне.

– Удостоверение личности «Пан-Ам» при вас? – осведомился он.

– Э-э, да. – Я протянул карточку ему.

Райт принялся разглядывать артистическую подделку, и у меня засосало под ложечкой.

– «Нэйшнл», борт 106, вызываю КДП^[20]… э-э, да, удостоверение у меня… «Пан-Ам»… выглядит в порядке… Табельный номер? Э-э, тридцать пять ноль девяносто девять… Угу… Э-э, ага. Мгм, минуточку.

– А лицензия FAA при вас? – снова обернулся он ко мне.

– Да, конечно. – Я тщился изобразить недоумение и удержать под контролем мочевой пузырь, напружинившийся, как голландская дамба в час прилива.

Райт принялся разглядывать подделку. Он был первым настоящим летчиком, видевшим фальшивую лицензию вблизи. Он изучал ее дотошно, как искусствовед, призванный установить подлинность полотна Гогена. Затем:

– Э-э, ага. Лицензия FAA, номер ноль семьдесят пять тридцать шесть шестьдесят восемь ноль пять… Да… многомоторные… прошел ТРД^[21]… На мой взгляд, в полном порядке… Не вижу в ней никаких изъянов… Э-э, да, шесть футов, каштановые волосы, глаза карие… Лады, в точности.

Повернувшись, он вернул мне удостоверение и лжелицензию с выражением облегчения и извиняющимся видом.

– Даже не знаю, что все это значит, – развел он руками, не потрудившись поинтересоваться, есть ли у меня какие-то мысли на сей счет.

Таковые имелись, но поделиться ими я не рвался, стараясь внушить себе, что все в порядке, что диспетчер КДП в Новом Орлеане просто не в меру дотошен, а может, считает, что так будет правильно. Может быть, твердил я себе, имеется правило FAA, требующее проведения таких проверок, а этот диспетчер просто первым на моей памяти последовал этому правилу, но это как-то не срасталось. Том Райт явно счел этот инцидент из ряда вон выходящим.

Все трое вроде бы выбросили это дело из головы. Задавали обычные вопросы, а я давал обычные ответы. Я вступал в беседу, когда она затрагивала профессиональные материи, а когда они говорили о своих семьях, вежливо слушал. Всю дорогу до Майами я сидел как на иголках, а мой желудок свернулся тугим узлом, как гремучая змея в зарослях опунции.

Но не успел Райт коснуться полосы в Майами, как Дамоклов меч снова завис у меня над головой. Зловещий односторонний разговор возобновился, когда мы уже катили к зоне высадки.

– Ага, конечно, можем. Нет проблем, нет проблем, – лаконично ответил Райт на какой-то запрос вышки. – Прими управление, сейчас вернусь, – сказал он Эвансу, выбираясь из кресла и покидая кабину.

Я однозначно понял, что попал в беду. Ни один капитан не покинет свое кресло, пока машина на рулежке, если только не стрясется нечто экстраординарное. Причесываясь, я ухитрился выглянуть из-за двери кабины. Райт о чем-то перешептывался со старшей стюардессой. У меня не возникло ни малейших сомнений, что предметом беседы выступаю именно я.

Вернувшись на свое место, Райт не обмолвился ни словом. Я сохранял непринужденную мину, словно все так и должно быть, чувствуя, что любая нервозность будет губительной, а ситуация и так уже была катастрофической.

Я ничуть не удивился, когда дверь открылась, и с трапа на борт ступили двое офицеров в форме офиса шерифа округа Дейд. Один встал в проходе, преграждая выход пассажирам. Другой сунул голову в кабину.

– Фрэнк Уильямс? – спросил он, перебегая взглядом с одного на другого.

– Я Фрэнк Уильямс, – объявил я, поднимаясь с откидного сиденья.

– Мистер Уильямс, вы не соблаговолите пройти с нами? – любезным тоном с благожелательным видом произнес он.

– Несомненно, – ответил я. – Но, кстати, что это все означает?

Этот же вопрос откровенно интриговал троих летчиков и стюардесс. На лицах у всех них было написано недоумение. Однако никто из них вопросов не задавал, а офицеры удовлетворить их любопытство не жаждали.

– Пожалуйста, просто следуйте за мной, – распорядился он, первым переступив порог выходного люка.

Его напарник пристроился следом за мной. Экипажу судна осталось лишь гадать, арестован я или нет. Об аресте или задержании не упомянули ни словом. Наручников на меня не надевали. Ни один из офицеров даже пальцем меня не тронул и никоим образом не показал, что моя свобода ограниченна.

Но я иллюзий не питал. Я спалился.

Офицеры отконвоировали меня через терминал к своей патрульной машине, припаркованной перед подъездом. Один из помощников шерифа распахнул правую заднюю дверцу.

– Будьте любезны, садитесь, мистер Уильямс. Нам приказано доставить вас в город.

За время поездки до офиса офицеры не обмолвились со мной ни словом. Я тоже помалкивал, напустив на себя вид озадаченного негодования. Помощникам шерифа было явно не по себе, и я догадался, что они попросту не понимают, какую именно роль играют во всем этом представлении.

Меня сопроводили в тесную комнатушку в следственном отделе, усадив за стол. Один из помощников шерифа уселся в кресло по ту сторону стола, а второй встал перед закрытой дверью. Ни тот, ни другой не делали попыток обыскать меня, и оба держались подчеркнуто вежливо.

Сидевший за столом нервно откашлялся.

– Мистер Уильямс, похоже, возникли сомнения в том, что вы работаете на «Пан-Ам», – поведал он скорее в качестве объяснения, нежели обвинения.

– Что?! – воскликнул я. – Что за безумие! Вот мое удостоверение и лицензия FAA. А теперь поведайте мне, на кого я работаю. – Я шлепком ладони припечатал свои липовые документы к столу, ведя себя так, будто меня обвинили в продаже ядерных секретов русским.

Осмотрев удостоверение и летную лицензию с нескрываемым смущением, он передал их второму офицеру. Поглядев на них, тот вернул документы мне с нервной усмешкой. Полицейские выглядели так, будто арестовали президента за переход улицы в неположенном месте.

– Что ж, сэр, если вы капельку потерпите, не сомневаюсь, скоро все разъяснится, – заметил сидевший за столом. – Вообще-то, это не наше дело, сэр. Те, кто попросил нас об этом, скоро прибудут.

– Ладно, – согласился я. – Но кто это?

Ему вовсе не требовалось это говорить. Я и так знал. И он не сказал.

Потянулся час неуютного ожидания, более неуютного для офицеров, чем для меня. Один из них ненадолго удалился, вернувшись с кофе, молоком и сэндвичами, которыми они угостили и меня. Поначалу разговор не клеился. Я изображал уязвленную невинность, а они держались так, как следовало бы мне – словно им хотелось оказаться как можно дальше оттуда. Как ни странно, со временем я все больше расслаблялся и проникался уверенностью, сбросил свою маску оскорбленной добродетели и попытался избавить их от явного замешательства. Рассказал парочку авиационных анекдотов, и они, почувствовав себя свободнее, принялись расспрашивать меня о работе пилота и о типах самолетов, на которых я летал.

Расспросы были непринужденными, общего характера, однако с умыслом установить, в самом ли деле я пилот гражданской авиации. Как выяснилось, один из офицеров и сам был летчиком-любителем, и через тридцать минут он, поглядев на напарника, заявил:

– Знаешь, Билл, по-моему, кто-то совершил тут офигенную ошибку.

Дело уже шло к полуночи, когда за мной приехали. Серьезный субъект возрастом под тридцать в костюме Лиги Плюща^[22]. Он продемонстрировал бумажник для документов с золотым значком внутри.

– Мистер Уильямс? ФБР. Не будете ли любезны проследовать со мной?

Я думал, мы поедем в отделение ФБР, но вместо того он отвел меня в смежный кабинет и закрыл дверь, сверкнув дружелюбной улыбкой.

– Мистер Уильямс, меня вызвали сюда власти округа Дейд, с которыми, по-видимому, связалось некое федеральное агентство из Нового Орлеана. К сожалению, офицер, принявший звонок, не записал ни имени звонившего, ни агентства, которое тот представлял. Он думал, это наше агентство. Это не так. На самом деле мы не знаем, в чем проблема, но, очевидно, возникли некоторые сомнения в том, работаете ли вы на «Пан-Ам».

Откровенно говоря, мистер Уильямс, мы в несколько затруднительном положении. Мы действуем, исходя из предположения, что заявление имеет законную силу, и мы пытаемся внести в этот вопрос ясность тем или иным образом. Проблема в том, что документация по персоналу находится в Нью-Йорке, а офис «Пан-Ам» на выходные закрыт. – Замолчав, он поморщился, как и помощники шерифа, не испытывая уверенности в том, что у него твердая почва под ногами.

– Я работаю в «Пан-Ам», как вам станет известно, когда офис откроется в понедельник утром, – разыгрывая сдержанное негодование, заявил я. – А что вы предпримете до той поры? Посадите меня в тюрьму? Если так, я имею право вызвать адвоката. И я намерен…

Он прервал мои излияния выставленной вперед ладонью:

– Послушайте, мистер Уильямс, я понимаю, как ситуация выглядит, если вы тот, кто вы есть, а сомневаться в этом у меня оснований нет. Послушайте, у вас есть какой-нибудь местный начальник, с которым мы могли бы связаться?

– Нет, – покачал я головой, – я базируюсь в Лос-Анджелесе и прибыл сюда по эстафете, чтобы повидаться с девушкой, и эстафетой же собирался обратно на побережье в понедельник. Я знаю здесь многих пилотов, но только из других авиакомпаний. Знаю и нескольких стюардесс, но опять-таки других авиаперевозчиков.

– А можно посмотреть ваши документы?

Я отдал ему удостоверение и лицензию FAA. Изучив оба документа, он с кивком вернул их.

– Знаете что, мистер Уильямс? – предложил он. – Почему бы вам не дать мне пару имен знакомых здешних пилотов, а также некоторых стюардесс, которые могут подтвердить вашу личность? Не знаю, что тут к чему, но, очевидно, это федеральная ситуация, и я намерен ее распутать.

Выудив свою книжечку, я привел ему имена и телефонные номера нескольких пилотов и стюардесс, все это время отчаянно уповая, что они дома и поминают меня незлым, тихим словом. И как настоящего пилота.

«Да уж, пилот, подпалил ты крылышки, – саркастически думал я, дожидаясь возвращения агента ФБР, – но покамест тебе невероятно везет, учитывая сложившуюся ситуацию». Очевидно, диспетчер КДП FAA в Новом Орлеане усомнился в моем статусе и сделал попытку развеять свои сомнения. Что же возбудило его подозрения? Ответа у меня не было, а выяснять его я не собирался. Офис шерифа совершил промашку, попутав источник запроса, а агент ФБР лишь усугублял ошибку, игнорируя FAA в качестве источника информации. Меня это озадачило, но затрагивать тему я не стал. Приди ему в голову навести справки в FAA, и я бы влип по-настоящему.

Я просидел в комнате один-одинешенек сорок пять минут, терзаясь сомнениями, когда дверь приоткрылась, и в нее заглянул улыбающийся агент.

– Мистер Уильямс, вы можете идти. Я получил подтверждение вашего статуса от нескольких лиц и приношу извинения за причиненные неудобства и затруднения. Искренне сожалею, сэр.

За его спиной стоял сержант офиса шерифа округа Дейд:

– Хочу присоединить и наши извинения, мистер Уильямс. Это не наша вина. Просто проклятая путаница. Это было заявление FAA из Нового Орлеана. Нас попросили взять вас, когда вы сойдете с самолета, ну, и мы не знали, как быть дальше, так что я связался с местным отделением ФБР, и, ну, я просто чертовски об этом сожалею, сэр.

Мне не хотелось, чтобы агент ФБР ухватился за реплику о FAA. Сержант явно исправил оплошность своего департамента. Я развел руки в жесте миролюбия и улыбнулся:

– Ой, да не волнуйтесь об этом. Я понимаю и рад, что вы, парни, делаете свое дело. Я бы тоже не хотел, чтобы кто-нибудь набрался наглости летать, вырядившись пилотом.

– Искренне признательны за понимание, мистер Уильямс, – сказал сержант. – Ах да, ваша сумка у моего стола.

Очевидно, ее не обыскивали. На дне сумки, среди моего белья, лежало более 7 тысяч долларов наличными.

– Мне пора, джентльмены, – произнес я, обмениваясь рукопожатиями с обоими. – Меня ждет девушка, и если она не поверит в эту бредовую историю, мне придется позвонить одному из вас.

– Позвоните мне, – широко улыбнулся агент ФБР, вручая мне карточку. – Особенно, если у нее есть красивая подружка.

Я рванул как заяц. На улице я проголосовал такси и велел водителю отвезти меня на автовокзал.

– В компании кампания за экономию, – пояснил я, расплачиваясь с ним, и выражение недоумения на его лице сменилось ухмылкой.

Зайдя на автовокзале в туалет, я переоделся в штатское, поймал другое такси и поехал прямо в аэропорт. Ближайшим рейсом из Майами, отбывавшим менее чем через полчаса, был борт «Дельты» до Атланты. Я купил билет в один конец на этот рейс на имя Тома Ломбарди, расплатившись наличными. Но не мог до конца расслабиться, пока мы не вышли на крейсерскую высоту, направляясь на запад. Один раз во время короткого перелета я вспомнил молодого агента ФБР и понадеялся, что его босс не узнает, как парнишка лажанулся. Он не походил на того, кому придется по душе служебный перевод в Тукумкари, штат Нью-Мексико, или Ногалес, штат Аризона.

В Атланте у меня была девушка – стюардесса «Истерн». В любом городе у меня непременно была девушка. Этой я сказал, что нахожусь в полугодовом отпуске за счет скопившихся неиспользованных отпусков и отгулов.

– Вот и надумал провести пару месяцев в Атланте, – поведал я.

– Урежем до месяца, Фрэнк, – ответила она. – Через тридцать дней меня переводят в Новый Орлеан. Но до той поры можешь остановиться здесь.

Это был очень приятный и расслабляющий месяц, в конце которого я взял в аренду грузовичок и перевез ее в Новый Орлеан. Она хотела, чтобы я остался там с ней до конца своего «отпуска», но в Новом Орлеане я чувствовал себя не в своей тарелке. Инстинкты повелевали мне убираться из города к чертям, так что я вернулся в Атланту, где по каким-то неведомым причинам чувствовал себя надежно укрытым от опасности.

В то время комплексы для одиноких еще были диковинным нововведением в жилищном строительстве. Одним из самых изысканных в стране был комплекс Ривер-Бенд, расположенный в предместьях Атланты. Это было обширное, смахивающее на курорт скопление жилых блоков, похвалявшееся площадкой для гольфа, олимпийским бассейном, саунами, теннисными кортами, гимнастическим залом, игровыми комнатами и собственным клубом. Одна из его реклам в «Атланта Джорнэл» привлекла мое внимание, и я отправился на рекогносцировку.

Я не курю. Никогда не ощущал ни малейшей тяги к табаку. Тогда я и не пил, да и теперь не пью, не считая редких исключений. Я вовсе не испытывал отвращения к алкоголю или его потребителям. Воздержание было частью роли, которую я играл. Когда я только начал рядиться под пилота, у меня было впечатление, что пилоты почти не пьют, вот я и воздерживался, чтобы укрепить свой имидж летчика. А когда узнал, что пилоты, как и любые другие люди, при удобном случае не прочь надраться до корней волос, то уже утратил к выпивке всякий интерес.

Моим единственным чувственным изъяном были женщины. Вожделение к ним просто-таки снедало меня. Реклама нахваливала Ривер-Бенд как «искрящееся жизнью место», а застройщик, по-видимому, твердо следовал рекламе. Ривер-Бенд так и сверкал искрами жизни – в большинстве своем молодыми, длинноногими, очаровательными, хорошо сложенными и облаченными в откровенные наряды. Я тут же решил стать одним из быков в этом персиковом саду штата Джорджия.

Ривер-Бенд предназначался для богатых и избранных. Когда я сказал менеджеру, что хотел бы снять апартаменты с одной спальней на год, мне дали для заполнения обширную анкету кандидата. Кандидат должен был предоставить о себе больше информации, чем потенциальные усыновители. Я предпочел остаться Фрэнком У. Уильямсом, поскольку все фальшивые документы, которыми я себя обеспечил, были выданы на это имя. Над графой «Профессия» я задумался. Хотел вписать «пилот гражданской авиации», потому что знал, что форма привлекает девушек, как мускус – олених. Но в таком случае пришлось бы в качестве работодателя указать «Пан-Ам», а это вызывало у меня опасения. Может быть, кто-нибудь в конторе управляющего вдруг захочет проверить это в «Пан-Ам».

Повинуясь импульсу «ничего лишнего», в качестве профессии я указал «врач». Графы «Родственники» и «Рекомендации» я оставил пустыми и, в надежде, что это отвлечет внимание от вопросов, которые я проигнорировал, заявил, что хотел бы заплатить аренду за полгода вперед. И положил двадцать четыре стодолларовых купюры поверх формы заявления.

Заместительница управляющего, принимавшая заявление, оказалась весьма пытливой.

– Вы врач? – спросила она, словно врачи – такая же редкость, как американские журавли. – А какого рода?

Я подумал, что лучше быть врачом такого рода, который тут в Ривер-Бенд никогда не потребуется.

– Я педиатр, – соврал я. – Однако сейчас я не практикую. Моя практика находится в Калифорнии, а я взял годичный отпуск для проверки кое-каких исследований в Эмори и чтобы сделать кое-какие инвестиции.

– Очень интересно, – сказала она, переводя взгляд на стопку стодолларовых купюр. Проворно собрала их и опустила в стальной ящик в верхнем ящике стола. – Будет здорово видеть вас среди нас, доктор Уильямс.

Я переехал в тот же день. Апартаменты с одной спальней были не очень велики, но обставлены со вкусом, а места для задуманного мной действия хватало.

Жизнь в Ривер-Бенд была очаровательной, восхитительной и полной довольства, хоть порой и несколько разнузданной. Гулянки устраивали в чьих-нибудь апартаментах чуть ли не каждый вечер, а сопроводительная деятельность проходила по всему комплексу. Как правило, меня приглашали на место событий, где бы оно ни находилось. Остальные жильцы быстро приняли меня в свой круг, и нос в мою личную жизнь или дела не совали, не считая небрежных расспросов. Звали меня «Доком», и, конечно же, среди них имелись и такие, кто не видит между врачами совершенно никакой разницы. Один тип жаловался на дискомфорт в ступне. Другого донимали таинственные боли в животе. Была и брюнетка со «странным теснящим чувством» в груди.

– Я педиатр, детский врач. А вам нужен ортопед, специалист по ногам, – сказал я первому.

– Моя лицензия не предусматривает практику в Джорджии. Рекомендую обратиться к своему лечащему врачу, – отшил второго.

Брюнетку я осмотрел. Лифчик был ей слишком мал.

Однако ни одно из морей не сулит вечного штиля, и однажды субботним днем на меня налетел шквал, разросшийся до трагикомического урагана.

Открыв на стук в дверь, я увидел высокого мужчину лет пятидесяти пяти, державшегося с достоинством и, хотя одетого небрежно, все равно ухитрявшегося выглядеть безукоризненно. На его лице сверкала улыбка, в руке поблескивал напиток.

– Доктор Уильямс? – осведомился он и, заключив, что прав, перешел сразу к делу. – Я доктор Уиллис Грейнджер, старший ординатор отделения педиатрии Института Смитерса и больницы общего профиля в Мариетте.

Я был чересчур ошарашен, чтобы ответить, а он продолжал с широкой улыбкой:

– Я ваш новый сосед. Только-только въехал вчера, прямо под вами. Заместительница управляющего миссис Прелл сказала, что вы педиатр. Вот я и не мог удержаться, чтобы не подняться и не представиться коллеге. Я ничему не помешал, а?

– Э-э, нет… нет, ничуть, доктор Грейнджер. Входите, – пробормотал я, уповая, что он откажется.

Но он не отказался. Вошел и устроился у меня на софе.

– А где вы кончали школу, здесь? – полюбопытствовал он. Наверное, вполне нормальный вопрос между врачами при первой встрече.

Мне был известен только один колледж, при котором имелась медицинская школа.

– Колумбийский университет в Нью-Йорке, – сказал я, мысленно вознося молитвы, чтобы он не оказался тамошним выпускником.

– Замечательная школа, – кивнул он. – А где проходили интернатуру?

Интернатуру? Ее проходят в больнице, это я знал. Но в больнице я не был ни разу. Миновал по пути множество, но в памяти у меня отложилось только одно название. Оставалось лишь надеяться, что в ней есть интерны.

– Детская больница Харбор в Лос-Анджелесе, – выложил я и замер в ожидании.

– Ух ты, здорово, – произнес он, к великому моему облегчению покончив на этом с расспросами на личную тему. – Знаете, Смитерс – учреждение новое. Меня только-только назначили главой отделения педиатрии. Когда больница будет достроена, в ней будет целых семь этажей, но в данный момент открыто только шесть, и пока пациентов не очень много. Почему бы вам не наведаться ко мне как-нибудь на ланч, а я бы вам устроил экскурсию. Полагаю, вам понравится.

– Замечательно, с удовольствием, – ответил я, и вскорости он удалился.

Я же по окончании этого визита внезапно помрачнел и впал в депрессию. Первым моим импульсом было смотать удочки и убраться к чертям из Ривер-Бенд, а то и вовсе из Атланты. Грейнджер, поселившийся прямо подо мной, являл несомненную угрозу моему пребыванию в Ривер-Бенд.

Останься я, и это будет лишь вопросом времени, когда он поймет, что я самозванец. И вряд ли он спустит такое на тормозах. Скорее всего, сообщит властям.

Удирать я устал. Я был в бегах уже два года и в тот момент не находил в этом ни малейшего очарования и веселья; мне лишь хотелось иметь место, которое можно назвать домом, место, где можно обрести покой хоть на время, место, где можно завести друзей. Ривер-Бенд был для меня таким местом целых два месяца, и покидать его мне не хотелось. В Ривер-Бенд я был счастлив.

Депрессия уступила место упрямому негодованию. К черту Грейнджера! Я не позволю ему вытолкнуть меня обратно в колею лохотронщика. Я буду просто избегать его. Если он нагрянет с визитом, я буду занят. Когда он будет дома, меня там не будет.

Это оказалось не так-то просто. Грейнджер был симпатичным человеком, да вдобавок общительным. Он начал являться на вечеринки, на которые приглашали меня. Если его не звали, он являлся без приглашения. И скоро стал одним из популярнейших обитателей комплекса. Избежать встречи с ним было невозможно. Едва завидев, он приветствовал меня и подходил перекинуться словцом-другим. А когда знал, что я дома, наведывался в гости.

Достоинства Грейнджера перевешивали его недостатки. На профессиональные темы он не заговаривал, предпочитая болтать о множестве очаровательных женщин, с которыми познакомился в Ривер-Бенд, и веселом времяпрепровождении с ними.

– Знаете, Фрэнк, – доверительно признался он, – я ведь настоящим холостяком никогда и не был. Женился молодым, хотя вступать в этот брак не следовало ни мне, ни ей, и цеплялись мы за него чересчур долго – уж и не знаю почему. Зато теперь я правлю бал. Снова чувствую себя тридцатилетним.

Или толковал о политике, международных делах, автомобилях, спорте, этике и вообще обо всем. Он был образованным и красноречивым человеком, обладавшим сведениями об удивительном множестве предметов.

Я начал чувствовать себя рядом с Грейнджером спокойно. По правде сказать, его компания доставляла мне удовольствие, и я начал искать встреч с ним. Однако осознавая, что профессиональный разговор рано или поздно состоится, я стал проводить уйму времени в библиотеке Атланты, читая литературу по педиатрии, медицинские журналы со статьями по детским заболеваниям и прочие доступные печатные материалы на эту тему. Я быстро нахватался широких поверхностных знаний – достаточно, как мне казалось, чтобы совладать с любой небрежной беседой, затрагивающей педиатрию.

Более того, после нескольких недель учебы я почувствовал себя настолько уверенно, что принял приглашение Грейнджера на ланч в больнице.

Встретив меня в вестибюле, он тут же представил меня дежурной регистраторше.

– Это доктор Уильямс, мой друг из Лос-Анджелеса, а до его возвращения в Калифорнию и мой сосед.

Не знаю, с какой стати он знакомил меня с работницей регистратуры; наверно, Грейнджер счел, что оказывает мне этим любезность: она была очаровательной молодой особой.

Подобные представления во время турне по больнице повторялись то и дело. Мы посетили каждое отделение. Я познакомился с больничным администратором, старшим рентгенологом, главой физиотерапевтического отделения, старшей сестрой, интернами, другими докторами и десятками медсестер. Мы вместе поели в больничном кафетерии, и по количеству врачей и медсестер, составивших нам компанию за длинным общим столом, было очевидно, что доктор Грейнджер пользуется здесь популярностью и любовью персонала.

С той поры я зачастил в больницу, главным образом из-за Бренды Стронг – медсестры, с которой там познакомился и начал встречаться, но еще и потому, что больница располагала обширной библиотекой с новейшими книгами, журналами и медицинскими альманахами, затрагивавшими все аспекты педиатрии.

Я мог копаться в библиотеке сколько заблагорассудится и порой просиживал там часами, не вызывая ничьих подозрений. По правде говоря, я узнал, что частыми посещениями библиотеки заслужил у врачей больницы уважение, превосходящее простое профессиональное признание.

– Большинство докторов думают, что ты востер, раз стараешься быть в курсе даже во время отпуска, – поведала мне Бренда.

– Я думаю, что ты тоже востра.

Она была тридцатилетней брюнеткой, сочной и шикарной, весьма охочей до этого дела. Порой я гадал, что бы она подумала, если б узнала, что ее возлюбленный – восемнадцатилетний жулик. Впрочем, сам я перестал считать себя несовершеннолетним, за редкими исключениями. Глядя в зеркало, я видел зрелого мужчину лет двадцати пяти – тридцати, и именно таким себя и воспринимал. Меняя свой календарный возраст, я был просто мальчишкой с авантюрной жилкой, но за последние два года мои внутренние часы перевели стрелки вперед, подстроившись на нужный лад.

Опять же мне всегда нравились зрелые женщины. Среди больничных волонтеров было несколько соблазнительных санитарочек, все под двадцать, но меня ни разу не потянуло ни к одной из них. Я предпочитал искушенных, опытных женщин за двадцать и старше. Вроде Бренды.

После нескольких посещений больницы мои первоначальные треволнения развеялись, и я начал наслаждаться своей иллюзорной ролью медика, испытывая те же подставные удовольствия, то же раздувание эго, которые познал, будучи лжепилотом.

Стоило мне прогуляться по коридору одного из этажей больницы, как какая-нибудь миловидная медсестричка, улыбнувшись, говорила:

– Доброе утро, доктор Уильямс.

Или я встречал группу штатных интернов, и они, уважительно кивая, скандировали в унисон:

– Добрый день, доктор Уильямс!

Или встречал кого-нибудь из старших врачей, обменивавшегося со мной рукопожатием и говорившего:

– Рад снова видеть вас, доктор Уильямс.

И весь день-деньской выхаживал павой, чувствуя себя Гиппократом, хотя на деле был ипокритом. Даже начал носить на лацкане миниатюрный золотой кадуцей.

Загнать меня в угол никто и не пытался. У меня не было ни малейших проблем, но в один прекрасный день, когда я уже покидал больницу, направляясь на ланч в компании Грейнджера и Бренды, вдруг послышался оклик администратора Джона Колтера:

– Доктор Уильямс! Не уделите ли мне всего минутку, сэр? – и, не дожидаясь ответа, он направился прямиком в свой кабинет, располагавшийся неподалеку.

– Тьфу, дерьмо, – буркнул я, осознав, что произнес это вслух, когда проходивший мимо санитар ухмыльнулся.

Я хотел было дать деру, но подавил этот порыв. В голосе Колтера не прозвучало ни раздражения, ни сомнения. В требовании, пусть и несколько лаконичном, не сквозило и тени подозрения. И я направился за ним в кабинет.

– Доктор, присаживайтесь, пожалуйста, – указал Колтер на комфортабельное кресло для отдыха, усаживаясь за стол.

Я тотчас расслабился. Он по-прежнему именовал меня «доктором» и держался теперь чуть ли не заискивающе.

На самом деле Колтер казался смущенным.

– Доктор Уильямс, – кашлянув, начал он, – я хочу попросить вас об очень большом одолжении, – криво усмехнулся Колтер. – Я знаю, что мое предложение будет вам в тягость, но я в безвыходном положении, а вы, по-моему, человек, способный решить мою проблему. Вы мне поможете?

Я озадаченно уставился на него.

– Ну, я бы с радостью, если смогу, сэр, – настороженно произнес я.

Кивнув, Колтер заговорил более оживленно:

– Вот в чем моя проблема, доктор. В смену с полуночи до восьми дежурит ординатор, приглядывающий за семью интернами и примерно сорока сестрами. Сегодня днем его семью постигло несчастье: умерла его сестра в Калифорнии. Он отправляется туда и будет отсутствовать дней десять. Доктор, мне некем прикрыть эту смену. Нет никогошеньки. Если вы в курсе наших здешних дел, а по вашей деятельности я понимаю, что в курсе, то вы знаете, что в данный момент отчаянная нехватка врачей в Атланте. Мне не найти доктора на замену Джессапу, а сам занять его место не могу. Я хоть и доктор, но не медицины.

Интерна использовать я тоже не могу. Закон предписывает, чтобы обязанности старшего ординатора больницы подобного рода исполнял врач общей практики или специалист в одной из сфер медицины. Вы поспеваете за мной?

Я кивнул. Я поспевал за ним, но так же, как шакал поспевает за тигром – на изрядном отдалении.

– Ну вот, а доктор Грейнджер говорит, что вы тут не слишком обременены, – ринулся Колтер в атаку, – что проводите уйму времени в своих апартаментах, просто расслабляясь и забавляясь с девицами. – Он тут же вскинул ладонь: – Без обид, доктор. Я и сам вам завидую. – И тут же в его голосе зазвучали умоляющие нотки: – Доктор Уильямс, не могли бы вы прийти сюда и просто посидеть десять дней с полуночи до восьми? Вам не придется ничего делать, уверяю вас. Просто находиться здесь, чтобы я выполнил требования штата. Вы нужны мне, доктор. Мы хорошо вам заплатим, доктор. Черт, да в качестве бонуса я даже переведу сестру Стронг в эту смену на те десять дней. Говорю вам, доктор, я в безвыходном положении. Если вы мне откажете, то уж и не знаю, какого черта мне делать.

Это требование оглушило меня, и я поспешно открестился.

– Мистер Колтер, я бы с радостью вам помог, но согласиться никак не могу, – запротестовал я.

– О, и почему же? – не уступал Колтер.

– Ну, прежде всего, у меня нет лицензии на медицинскую практику в Джорджии, – начал я, но Колтер прервал меня, энергично тряхнув головой:

– Ну, вообще-то, вам ничего не надо будет делать. Я же не прошу, чтобы вы на самом деле лечили пациентов. Я только прошу вас разыграть из себя исполняющего обязанности. Что же до лицензии, то на самом деле она вам и не требуется. У вас есть калифорнийская лицензия, а калифорнийские стандарты столь же высоки, как и стандарты Джорджии, если не выше, и признаются нашей медицинской ассоциацией. Мне и нужно-то, доктор, всего лишь навсего представить вас комиссии из пяти врачей, лицензированных этим штатом и являющихся штатными работниками нашей больницы, для собеседования, а они уполномочены просить штат о временном медицинском сертификате, позволяющем вам практиковать в Джорджии. Доктор, я бы хотел провести это собеседование утром. Что вы скажете?

Рассудок повелевал мне отказаться: уж слишком много опасностей в моей ситуации. Любой из заданных мне завтра вопросов может разоблачить меня и показать, что я за «доктор», на самом деле – просто шарлатан. Но вызов раздразнил меня.

– Что ж, раз это не требует особых сложностей и не отнимет у меня много времени, я с радостью вам помогу, – согласился я. – А теперь поконкретнее: в чем именно будут заключаться мои обязанности? До сих пор я был сугубо кабинетным работником. Не считая визитов к пациентам, которые я совершал по тем или иным причинам, с больничными порядками я не знаком.

– Елки-палки! – рассмеялся Колтер, испытавший явное облегчение и радость. – Ваши обязанности? Да просто находиться здесь, доктор. Похаживать туда-сюда. Показывать свое присутствие. Играть в покер с интернами. Тискать сестер. Дьявол, Фрэнк, – перейдем на ты, потому что теперь ты мой друг, – да делай, что тебе вздумается. Просто будь здесь!

Назавтра утром, входя в конференц-зал, чтобы предстать перед пятью врачами, я терзался дурными предчувствиями. Я был знаком со всеми благодаря своим частым визитам в больницу, а возглавлял комиссию Грейнджер. Когда я вошел, он одарил меня заговорщицкой ухмылкой.

К великому моему восторгу, собеседование оказалось просто фарсом. Мне задавали только общие вопросы. Где я посещал медицинскую школу? Где проходил интернатуру? Мой возраст? Где я практиковал? Давно ли я стал практикующим педиатром? Ни один из врачей не задал мне вопроса на проверку моих предполагаемых медицинских познаний. После собеседования я вышел с письмом, назначавшим меня временно исполняющим обязанности старшего ординатора в штате больницы, а на следующий день Грейнджер принес мне другое письмо из медицинской коллегии штата, уполномочивавшее меня использовать свой калифорнийский медицинский диплом для практики в Джорджии в течение одного года.

Одна из моих любимых телевизионных программ – это «M*A*S*H»^[23], комедийный сериал о вымышленном армейском медицинском подразделении на фронте Корейской войны. Я ни разу не посмотрел серию «MЭШ», не припомнив свою «медицинскую карьеру» в Смитерс. Думаю, несколько врачей в Джорджии сегодня тоже не могут посмотреть сериал, не припомнив о некоем старшем ординаторе.

Моя первая вахта задала тон всем последующим «дежурствам». С того самого мгновения, когда я уступил мольбам Колтера, я прекрасно сознавал, что есть лишь один способ осуществить мой монументальный блеф. Если я намерен объегорить семерых интернов, сорок медсестер и несколько десятков человек вспомогательного персонала, то должен создать впечатление, что я этакий фигляр от медицины.

Я решил принять образ безалаберного, бесшабашного, вечно подшучивающего паршивца, которому до лампочки, соблюдаются ли правила, вбитые в голову в медицинской школе, или нет. И начал свое представление в ту самую минуту, когда прибыл на дежурство в первый же вечер, а Бренда встретила меня в кабинете старшего ординатора. Оказывается, Колтер не шутил. Она улыбалась.

– Вот, доктор, ваш халат и ваш стетоскоп, – провозгласила она, вручая мне означенные атрибуты профессии.

– Эй, тебе вовсе незачем трубить в ночную смену, – заявил я, натягивая белое одеяние. – Когда Колтер сказал, что назначит тебя в эту смену, я думал, он шутит. Завтра я с ним потолкую.

– Он вовсе не назначал меня, – бросила она на меня озорной взгляд. – Я попросила старшую сестру перевести меня в эту смену на время – время твоего пребывания.

Тут же вставив наконечники стетоскопа в уши, я полез к ней под блузку, чтобы приложить его головку к левой груди.

– Я всегда знал, что сердце у вас на нужном месте, сестра Стронг, – сказал я. – И что там у нас первое на повестке дня сегодня вечером?

– Не это, – отвела она мою руку. – Я бы советовала тебе провести обход, проверить больных, прежде чем проверять постель.

Педиатрическое отделение занимало весь шестой этаж больницы. В него входили неонатальная палата с примерно дюжиной новорожденных и три крыла для детей, выздоравливающих после болезней, травм или хирургического вмешательства, а также для детей, поступивших для диагностики или лечения. В целом под мой надзор попало около двух десятков детей в возрасте от двух до двенадцати лет. К счастью, в техническом смысле они вовсе не находились на моем попечении, поскольку за каждым ребенком был закреплен собственный лечащий педиатр, прописывавший все лечение.

Моя роль сводилась исключительно к надзору и наблюдению, хотя предполагалось, что я врач, готовый принять руководство в случае любой чрезвычайной ситуации. Я уповал, что никаких чрезвычайных ситуаций не будет, но все же подготовил план на подобный случай. Первые ночи я посвятил обработке интернов, опекавших больных на самом деле. Все они хотели стать педиатрами, и шестой этаж являл собой превосходный испытательный полигон для них. После нескольких часов наблюдения я счел, что все они по компетентности и способностям ничуть не уступают некоторым штатным врачам. Впрочем, не мне судить; с равным успехом можно пригласить невежду подтверждать теорию относительности Эйнштейна.

Но еще до утра я почувствовал, что всем интернам до единого я в роли руководителя понравился, и они вряд ли станут бухтеть.

Первая вахта была ленивой, приятной и шла без происшествий часов до семи утра, когда со мной вдруг связалась дежурная сестра по шестому этажу.

– Доктор, не забудьте перед уходом с дежурства подписать мне карточки, – сказала она.

– Э-э, ага, ладно, подготовьте их для меня, – отозвался я.

Подойдя к столу дежурной, я поглядел на стопку собранных для меня карт. Там было по карте для каждого пациента, где указывались лекарства, которые им давали, время, фамилии медсестер и интернов, проводивших лечение, и инструкции лечащих врачей.

– Вот здесь, – подсказала медсестра, указав на пробел на карте напротив комментариев старшего ординатора.

Я обратил внимание, что другие врачи писали на латыни. Или на греческом. А может, это был их нормальный почерк. Во всяком случае, я не мог разобрать ни слова.

И черт меня подери, если я хотел, чтобы кто-нибудь разобрал хоть слово из написанного мной. Так что в каждом случае я начертал какие-то иероглифы через всю карту и расписался столь же неразборчиво.

– Держите, мисс Мерфи, – проговорил я, возвращая карты. – Заметьте, я поставил вам «отлично».

Она рассмеялась. Я частенько вызывал смех во время последующих дежурств своими остротами, легкомысленным с виду подходом к серьезным материям и дурацкими выходками. К примеру, рано утром ко мне обратился акушер по поводу одной из своих пациенток – роженицы на стадии потуг.

– Не хотите ли вымыть руки и поглядеть? – предложил он. – По-моему, будет тройня.

– Нет, но позабочусь, чтобы у вас было достаточно кипятка и уйма чистых тряпок, – поддел я его. Даже он счел это уморительным.

Но я понимал, что ступаю по тонкому льду, и около 2:30 утра в конце моей первой недели лед дал трещину.

– Доктор Уильямс! В палату «Скорой помощи», пожалуйста. Доктор Уильямс! В палату «Скорой помощи», пожалуйста.

До сих пор мне удавалось обходить палату «Скорой помощи» стороной, и наш уговор с Колтером не предусматривал, что мне придется иметь дело с экстренными ситуациями. В «Скорой» должен быть свой врач. Так я предполагал. Я ненавижу вид крови. Даже от капельки меня начинает мутить. Однажды я проходил мимо приемного покоя «Скорой», куда доставили жертву аварии. Мужчина был весь в крови и стонал, а я поспешил в ближайший туалет, где меня и стошнило.

А теперь в «Скорую» вызывали меня. Я понимал, что не смогу отговориться тем, что не слышал вызова – я как раз разговаривал с двумя медсестрами, когда громкоговоритель рявкнул это сообщение, но по пути мешкал, как только мог.

Сначала воспользовался туалетом. Потом лестницей вместо лифта. Я понимал, что моя медлительность может причинить вред тому, кто нуждался в медицинской помощи, но если бы я ринулся в приемный покой очертя голову, то мог бы причинить еще больше вреда. Придя, я бы не знал, что делать. Особенно если у пациента кровотечение.

К счастью, это оказалось не так. Поступил парнишка лет тринадцати. Приподнявшись на локтях, он с бледным лицом смотрел на троих интернов, сгрудившихся вокруг него. Как только я переступил порог, интерны поглядели на меня.

– Итак, что у нас здесь? – осведомился я.

– Похоже, простой перелом большой берцовой, дюймах в пяти ниже коленной чашечки, – сообщил старший интерн доктор Холлис Картер. – Мы как раз собирались сделать рентген. Если не обнаружится ничего более серьезного, я за то, чтобы наложить ему гипсовую повязку-сапожок и отправить домой.

Я поглядел на Карла Фарнсуорта и Сэма Байса – двух других интернов.

– Доктор Фарнсуорт?

– Поддерживаю, доктор, – кивнул тот. – Может, даже и перелома нет.

– Ваше мнение, доктор Байс?

– По-моему, ничего больше, – сказал он.

– Что ж, джентльмены, похоже, вы вполне обойдетесь без меня. Продолжайте, – изрек я и удалился.

Позже я узнал, что парнишка сломал кость голени, но в тот момент я мог бы запросто подумать, что ему нужны очки.

В последующие ночи у меня были и другие вызовы в приемный покой «Скорой», и всякий раз я позволял интернам сладить с ситуацией без моего вмешательства. Я входил, опрашивал их на предмет заболевания или травмы, а потом интересовался у первого, какое лечение он рекомендует. Выслушав, справлялся у одного или обоих оставшихся интернов, обычно присутствовавших здесь же. Если он или они поддерживали первого, я авторитетно кивал и говорил: «Хорошо, доктор. Приступайте».

Я не знал, насколько мой подход в подобных случаях устраивает интернов, но довольно скоро это выяснил. Они были в восторге.

– Они считают тебя классным, Фрэнк, – сообщила Бренда. – Особенно доктор Картер считает тебя забойным. Я слышала, как он говорил каким-то друзьям, приехавшим к нему из Мейкона, как ты наконец-то дал ему настоящую практику, что ты просто входишь, выслушиваешь его комментарии по поводу ситуации и позволяешь ему продолжать. Он говорит, ты дал ему почувствовать себя практикующим врачом.

– Да я просто лодырь, – улыбнулся я.

Но после первой смены я понял, что без помощи мне не обойтись. Нашел карманный словарик медицинских терминов, и с этого момента, едва услышав от интернов или медсестер упоминание непонятного мне слова или фразы, выскальзывал на необставленный седьмой этаж, заходил в один из пустых бельевых шкафов и смотрел нужное слово или слова. Порой я проводил в шкафу минут пятнадцать – двадцать, просто листая словарь.

Когда уже настала, как я считал, моя последняя ночь под личиной старшего ординатора, меня настиг Колтер.

– Фрэнк, я понимаю, что не имею права просить об этом, но вынужден. Доктор Джессап не вернется. Он решил остаться и практиковать в Калифорнии. Ну, я почти уверен, что найду ему замену за пару недель, так могу я рассчитывать, что вы задержитесь здесь на это время? – Он уставился на меня с умоляющим видом.

Колтер подловил меня в подходящий момент. Я как раз влюбился в свою роль врача. Я наслаждался ею почти так же, как своей ипостасью пилота гражданской авиации. Да вдобавок так было куда спокойнее. В качестве педиатра я не выписал ни одного фальшивого чека. На самом деле, приняв пост исполняющего обязанности в Смитерс, я даже не думал впаривать бесполезные бумажки. Больница назначила мне 125 долларов в день как «консультанту», с выплатой жалованья еженедельно.

– Разумеется, Джон, – хлопнул я Колтера по спине. – Почему бы и нет? Все равно более подходящего занятия у меня на данный момент нет.

Я был уверен, что смогу растянуть аферу еще на две недели, и мне это удалось, но потом две недели стали месяцем, месяц обратился в два, а Колтер все никак не мог найти Джессапу замену. Уверенность моя отчасти пошла на убыль, и порой меня терзала мысль, что Колтер или кто-нибудь из врачей штата, может быть, даже Грейнджер, могут взяться за проверку моего медицинского послужного списка, особенно если в мою смену стрясется что-нибудь скверное.

При встрече с интернами, медсестрами и прочим персоналом, находившимся под моим номинальным началом, я по-прежнему разыгрывал бесшабашного чудака, дескать, ну их, эти правила и нормы, к чертям в ад, а штат смены с полуночи до восьми продолжал поддерживать меня верой и правдой. Медсестры считали меня славным и испытывали благодарность за то, что я ни разу не пытался загнать хоть одну из них в угол в незанятой палате. Интерны гордились возможностью поработать в мою смену. У нас наладились настоящие товарищеские отношения, и молодые врачи уважали меня, считая чудаковатым, но компетентным.

– Вы относитесь к нам не так, как другие штатные врачи, доктор Уильямс, – признался Картер. – Если они входят, когда мы заняты пациентом, то говорят: «Отойдите» и берут все в свои руки. А вы нет. Вы позволяете нам продолжить и закончить дело. Вы даете нам возможность почувствовать себя настоящими врачами.

Еще бы, черт меня подери. Я был в медицине ни бе ни ме. Эти молодые доктора лишь годами позже узнали, что только благодаря им я мог позволить себе продолжать свой медицинский маскарад. Когда дело оборачивалось туго – во всяком случае, туго для меня, и головная боль была чересчур сильной для моих медицинских познаний, – я взваливал все на интернов и удирал в свой бельевой шкаф на седьмом этаже.

К счастью, за время пребывания в Смитерс я ни разу не столкнулся с ситуацией, когда речь шла о жизни и смерти, но случались щекотливые положения, когда меня спасало лишь реноме паяца. К примеру, однажды рано утром меня разыскала медсестра из родового блока.

– Доктор Уильямс, мы только что приняли ребенка, а доктора Мартина вызвали делать кесарево, когда мы еще перевязывали пуповину. Он спрашивает, не будете ли вы настолько любезны, чтобы провести стандартное обследование новорожденного.

Я и отказаться-то толком не мог. Я болтал с двумя сестрами из своей смены, когда ко мне подошли с этой просьбой.

– Я вам помогу, доктор Уильямс, – вызвалась одна из них, Джана Стерн – ретивая амбиционная особа, посещавшая медицинскую школу и имевшая намерение стать микропедиатром.

Не дожидаясь ответа, она направилась к родовой палате. Мне ничего не оставалось, как неохотно двинуться следом. Время от времени я задерживался у витринного стекла, чтобы поглазеть на крошечных, сморщенных новорожденных, лежавших в кюветах или похожих на коробки кроватках, но внутрь не заходил ни разу. Они напоминали множество мяукающих котят, а я всегда малость не доверял кошкам, даже маленьким.

Я хотел было распахнуть дверь в родовую, но сестра Стерн схватила меня за руку, выдохнув:

– Доктор!

– Что стряслось? – спросил я, отчаянно озираясь в поисках кого-нибудь из моих верных интернов.

– Нельзя же входить в таком виде! – упрекнула она. – Надо вымыть руки, надеть халат и маску. Вы же знаете! – и дала мне зеленый халат и стерильную маску.

– Помогите мне с этими треклятыми штуковинами, – с ворчанием скривился я. – Зачем мне маска? Я же собираюсь только оглядеть карапуза, а не брать его на гоп-стоп.

Я сообразил, зачем нужна маска, просто пытался замести след. И сумел.

– Честное слово, доктор, порой вы хватаете лишку, – прыснув, с упреком выговорила она.

Новорожденный оказался мальчиком с красновато поблескивавшей кожей после трудного пути через тесный канал жизни. Он скорбно воззрился на меня.

– Лады, пацан, сделай глубокий вдох и бери от жизни все! – скомандовал я наигранно военным тоном и хотел было приложить стетоскоп к груди младенца.

Сестра Стерн снова со смехом схватила меня за руку:

– Доктор! Этот стетоскоп использовать нельзя! Нужен педиатрический.

Она отскочила и тут же вернулась с миниатюрной версией того прибора, что был у меня в руках. Я и не знал, что они бывают разного размера.

– Вы не могли бы перестать дурачиться, будьте так добры? У нас масса работы.

– Знаете, что я вам скажу, доктор Стерн? – Отступив, я указал на ребенка: – Осмотрите мальчика. Я хочу проверить ваш стиль.

Она тут же попалась на удочку.

– А что, и могу, – сказала она таким тоном, будто я оскорбил ее, хотя явно была польщена.

Выслушав ребенка с помощью стетоскопа, она повесила наконечники на шею и принялась манипулировать ручками и ножками младенца, заглянула ему в глаза, уши, рот и анус и провела ладонями по его головке и тельцу. Потом отошла и с вызовом уставилась на меня:

– Ну?

Наклонившись, я запечатлел поцелуй у нее на лбу.

– Спасибо вам, доктор, вы спасли моего единственного сына, – подпустил я в голос шутовскую слезливость.

Младенец утратил свой скорбный вид. Никто толком не знает, мыслят ли новорожденные и осознают ли происходящее. Точнее, никто, кроме меня. Этот пацан знал, что я жулик. Я видел это у него по глазам.

После этого мне довелось осматривать нескольких новорожденных. Я сам не понимал, что именно делаю, но зато благодаря сестре Стерн знал, как это надо делать.

Но все равно проводил в своем бельевом шкафу на седьмом этаже уйму времени.

Несомненно, порой мое паясничанье действовало людям на нервы. Как в ту ночь, на одиннадцатый месяц моей жизни под личиной, когда медсестра подбежала к посту дежурной, где я калякал на картах свои нечитабельные комментарии.

– Доктор Уильямс! У нас синюшный ребенок в 608-й! Пойдемте быстрее.

Это была новая медсестра, окончившая медицинское училище не больше месяца назад. И я без промедления разыграл ее. В первое ее дежурство я велел ей: «Принесите мне ведро пара в родовую палату. Я хочу ее простерилизовать». И неоперившаяся медсестричка стрелой полетела в бойлерную, куда направил ее услужливый интерн.

Как ни странно, за одиннадцать месяцев в амплуа врача я ни разу не слышал термина «синюшный ребенок», и подумал, что она платит мне моей же монетой.

– Сейчас подойду, – ответил я, – но сперва наведаюсь к зеленюшному ребенку в 609-й.

Увидев, что я не тронулся с места, она бросилась прочь, криком призывая одного из интернов. Я же зашел за угол и проконсультировался со своим медицинским словарем, откуда узнал, что синюшный, он же цианотичный ребенок, страдает от цианоза – нехватки кислорода в крови, обычно из-за врожденного порока сердца. Ринувшись в палату 608, я с облегчением увидел, что один из интернов снова пришел мне на выручку. Он как раз устанавливал над ребенком переносную кислородную палатку.

– Я позвонил его врачу. Он уже в пути. До его прибытия я тут справлюсь, если вы не против, сэр.

Я был не против. Этот инцидент потряс меня. Я понял, что доиграл роль до самого предела. До сих пор мне везло, но внезапно я понял, что какой-нибудь ребенок из-за моего притворства мог умереть. Я решил явиться к Колтеру и подать в отставку, вознамерившись не дать поколебать себя никакими мольбами.

Но он сам явился ко мне.

– Что ж, Фрэнк, можешь возвращаться к своей жизни плейбоя, – радостно провозгласил он. – Мы получили нового старшего ординатора. Выписали из Нью-Йорка. Завтра он будет здесь.

Я испытал облегчение. Наведался на следующий день, чтобы забрать свой последний зарплатный чек, и отнюдь не был расстроен, что не пересекся с преемником. Уже покидая больницу, я встретил Джейсона – пожилого уборщика из смены с полуночи до восьми.

– Вы сегодня рановато, а, Джейсон? – спросил я.

– У меня сегодня двойная смена, доктор, – пояснил Джейсон.

– Может, вы не слыхали, Джейсон, больше я здесь не работаю, – сообщил я. – Мне наконец-то нашли замену.

– Да, сэр, я слыхал. Доктор, а можно спросить одну вещь? – вопросительно поглядел на меня Джейсон.

– Разумеется, Джейсон. Что угодно.

Он мне нравился. Он был славным старичком.

– Доктор, – набрав в грудь побольше воздуха, начал он, – вы об этом никогда не знали, но я всегда провожу время отдыха там, на седьмом этаже. И, доктор, уже почитай год я вижу, как вы заходите там в бельевой шкаф. Никогда ничего не приносите и не уносите. Я знаю, что вы не пьете, доктор, а там ничего в этом шкафу нет, ничегошеньки! Я уж обыскивал его дюжину раз. Доктор, от любопытства я едва до выпивки не дошел. Так чего ж вы делали в бельевом шкафу, доктор? Я никому не скажу, клянусь!

Рассмеявшись, я обнял его:

– Джейсон, в этом шкафу я созерцал свой пупок. Вот и все. Клянусь.

Но я знаю, что он мне не поверил. Наверно, обыскивает этот шкаф и по сей день.

V. Юрист-жулик

Через неделю после разрыва связей с больницей мой арендный договор в Ривер-Бенд подошел к концу, и я решил, не возобновляя его, покинуть Атланту. Ничто не понуждало меня к этому, во всяком случае, как мне казалось, но задерживаться я счел неразумным. Поймать лису, живущую лишь в одном логове, терьерам куда проще, и я чувствовал, что засиделся на месте. Я понимал, что за мной идет охота, и не хотел облегчать ищейкам задачу.

Позже я узнал, что решение покинуть Атланту было весьма своевременным. Примерно в то же самое время в Вашингтоне, округ Колумбия, инспектору ФБР Шону О’Райли приказали побросать все прочие дела и сосредоточиться исключительно на поимке меня. О’Райли был суровым мужчиной, с наружностью ирландского епископа и цепкостью эрделя – выдающимся агентом, преданным своему делу, в высшей степени честным и справедливым во всех отношениях.

Я не мог не восхищаться О’Райли, хоть и предпринимал всяческие усилия, чтобы посадить его в лужу и профессионально осрамить. Но если О’Райли и питал ко мне какие-либо личные чувства, то уж наверняка враждебности среди них не было. Подлость не в характере О’Райли.

Разумеется, о существовании О’Райли я даже не догадывался, когда покидал Атланту. Не считая молодого спецагента в Майами и офицеров округа Дейд, все блюстители правопорядка, занимавшиеся моим делом, были для меня призраками.

Я решил лечь на дно на месячишко или типа того в столице другого южного штата. Как обычно, мой выбор был продиктован тем, что там жила знакомая стюардесса. Более восхитительного фактора, чем привлекательная женщина, влиявшего на мои действия, для меня по-прежнему не существовало.

Звали ее Дианой, и наше знакомство с перебоями тянулось около года. Я ни разу не летал вместе с ней, просто познакомился в терминале аэропорта Атланты, и она знала меня под именем Роберта Ф. Конрада, первого офицера «Пан-Ам» – этим аллонимом я пользовался от случая к случаю. С ней я вынужден был цепляться за этот псевдоним, потому что у нас наладились близкие и приятные отношения, в ходе каковых она поначалу глубоко копнула мою личную биографию, вплоть до образования. У большинства пилотов есть диплом колледжа, но далеко не все они специализировались в аэронавтике. Я сказал Диане, что у меня юридический диплом, но я никогда не практиковал, поскольку замаячившая карьера пилота гражданской авиации не только увлекательнее, но и куда прибыльнее юриспруденции. Она охотно приняла допущение, что человек способен променять зал суда на кокпит самолета.

А еще она помнила о моем вымышленном юридическом дипломе. Через пару дней после моего приезда она повела меня на вечеринку, устроенную кем-то из ее друзей, где и представила симпатичному субъекту по имени Джейсон Уилкокс.

– Вы наверняка поладите. Джейсон – один из заместителей нашего прокурора штата, – поведала мне Диана, оборачиваясь к Уилкоксу. – А Боб – адвокат, ни разу не занимавшийся практикой. Вместо того пошел в пилоты.

Уилкокс тотчас же заинтересовался:

– Эй, а где вы кончали юридическую школу?

– В Гарварде, – изрек я, решив, что если уж иметь юридический диплом, то из престижного заведения.

– Но никогда не практиковали? – не унимался он.

– Нет. Я получил лицензию пилота гражданской авиации в ту же неделю, что и диплом магистра права, и «Пан-Ам» предложила мне работу бортинженера. Поскольку пилот зарабатывает от 30 до 40 тысяч долларов и мне нравится летать, я согласился. Может, когда-нибудь и вернусь к юриспруденции, но покамест летаю всего восемьдесят часов в месяц. Немногие практикующие юристы так благоденствуют.

– Да, тут вы правы, – согласился Уилкокс. – И куда вы летаете? В Рим? Париж? Наверно, по всему миру.

– В данный момент я не летаю, – покачал я головой. – Я в отпуске без содержания. В прошлом месяце компания провела сокращение штата, а я стажем не вышел. Так что пройдет от шести месяцев до года, прежде чем меня позовут обратно. В данный момент я просто бью баклуши и проживаю пособие. Мне это по душе.

– А как вы успевали в Гарварде? – поглядел на меня Уилкокс затуманенным взором, явно с каким-то умыслом.

– Наверно, недурно. Средний балл 3,8^[24]. А что?

– Ну, главный прокурор подыскивает юристов в штат, – ответил Уилкокс. – Вообще говоря, он в безвыходном положении. Почему бы вам не аттестоваться и не составить нам компанию? Я бы вас порекомендовал. Конечно, платят у нас не так, как пилотам гражданской авиации, зато лучше, чем безработным. Да вдобавок получите кое-какую юридическую практику, что вам однозначно ни черта не повредит.

Я чуть не отверг его предложение с ходу. Но чем дольше я о нем думал, тем больше оно меня интриговало. Снова вызов. Я пожал плечами:

– А что от меня потребуется, чтобы аттестоваться в этом штате?

– Да, вообще-то, немного, – заверил Уилкокс. – Только принести гарвардский вкладыш в контору аттестационного экзаменатора адвокатуры штата и подать прошение. Вам не откажут. Конечно, вам придется подзубрить наше гражданское и уголовное право, но все нужные вам книги у меня есть. Поскольку вы из другого штата, вам дадут три захода. Никаких проблем у вас не будет.

Гарвардский вкладыш… С этим могут возникнуть трудности, размышлял я, поскольку мы с этим университетом даже рядом не стояли. Впрочем, с другой стороны, и пилотированию я никогда не учился. Но при том в кармане у меня лежала достоверно выглядящая летная лицензия FAA, декларировавшая, что я уполномочен пилотировать пассажирские авиалайнеры, не так ли? Мои шмелиные инстинкты зажужжали.

Я написал архивариусу Гарвардской юридической школы, попросив расписание занятий на осень и каталог, и через пару-тройку дней затребованные материалы исправно положили в мой почтовый ящик. Каталог перечислял все курсы, необходимые для получения степени доктора права в Гарварде, а также блистал очаровательными логотипами на колонтитулах. Но я все еще не имел ни малейшего представления о том, как выглядит выписка из диплома колледжа.

Диана окончила университет Огайо со специализацией по бизнес-администрации. Я как бы ненароком затеял беседу, крутившуюся вокруг ее студенческих лет.

Как оказалось, она активно участвовала в жизни студгородка, была в колледже кем-то вроде прожигательницы жизни.

– Должно быть, ты не очень-то налегала на учебу, – подтрунивал я.

– А вот и нет, – возразила она. – У меня был средний балл 3,8. На самом деле на последнем курсе я была в списке лучших. Вполне можно жить веселой жизнью и получать хорошие оценки, знаешь ли.

– Ой, да брось! Да не верю я, что у тебя был такой балл. Не поверю, пока не увижу вкладыш, – не уступал я.

– Что ж, воображала, у меня он как раз есть, – ухмыльнулась она и через пару минут вынесла из спальни упомянутый документ.

Выписка представляла собой четыре листа линованной бумаги стандартного формата – по одному на каждый из четырех лет ее трудов в колледже. По сути это была ксерокопия, нотариально заверенная архивариусом. Первую страницу венчало название университета, выведенное большими жирными буквами, а под ним виднелся герб штата Огайо. Далее следовало ее имя, год выпуска, присвоенная ученая степень и название колледжа (колледжа бизнес-администрации), присвоившего эту степень. Дальше страницы были строка за строкой заполнены названиями прослушанных курсов, датами, часами посещения и оценками. Средняя оценка указывалась в конце каждого года, а последняя отмечала ее итоговый средний балл – 3,8. В нижнем правом углу последней страницы красовалась печать Университета Огайо с наложенной поверх печатью нотариуса и подписью школьного архивариуса.

Я запечатлел структуру выписки в памяти, впитывая ее, как губка воду, и только тогда вернул владелице.

– Ладно, ты не только сексуальна, но и умна, – насмешливо произнес я.

А назавтра отправился за покупками в художественный салон, магазин канцтоваров и фирму офисных товаров, где приобрел гербовую бумагу стандартного формата, принадлежности для макетирования, несколько наборов шрифтов разного начертания и кегля, карандаши и кисти, дизайнерский нож, клей и угольник, золотые накладные печати и печать нотариуса.

Начал я с того, что просто вырезал логотип Гарвардской юридической школы и наклеил его вверху листа гербовой бумаги. Потом приладил герб школы, тоже стянутый из каталога. Далее вписал свое имя, год выпуска, степень, а затем, воспользовавшись угольником и тонким художественным пером, аккуратно разлиновал несколько листов гербовой бумаги. Затем, пустив в ход шрифты, аккуратно ввел каждый курс, требовавшийся для получения диплома юриста в Гарварде, равно как факультативные курсы и фиктивные оценки. Поскольку выписка могла попасться на глаза Уилкоксу, я присвоил себе итоговый балл за три года 3,8.

Законченное изделие с вклеенным текстом выглядело, будто отходы со стола какого-нибудь художника-макетчика, но когда я прогнал листы через копировальный аппарат из набора «Сделай сам», все получилось расчудесно – этакая отрыжка ксерокса. Закончил я шестистраничную подделку, приклеив золотую печать к последнему листу и оттиснув на нем намеренно смазанный штампик нотариуса, который заполнил от руки, используя толстое перо, и подписал с шикарным росчерком именем архивариуса Гарвардской юридической школы, пометив под фальшивкой, что архивариус заодно исполняет роль нотариуса.

Похоже ли это изделие на настоящий гарвардский вкладыш, я не знал. Лакмусовой бумажкой стал момент, когда я представил липовый документ в контору аттестационного экзаменатора адвокатуры штата. Уилкокс проработал практикующим юристом пятнадцать лет, а помощником прокурора штата – девять. При этом у него была масса знакомых в кругах адвокатуры штата. Он сказал, что в моем лице встретил выпускника Гарварда впервые.

Я три недели корпел над толстенными томами в библиотеке конторы Уилкокса, обнаружив, что право – предмет куда более простой, хотя и поскучнее, чем я предполагал, после чего, затаив дыхание, явился в контору аттестационного экзаменатора. Студент-юрист, игравший там роль конторского клерка, перелистал мою фальшивую выписку, одобрительно кивнул, сделал копию фальсификата и вернул оригинальную туфту мне вкупе с заявлением на аттестацию. Пока я заполнял бланк, он, полистав календарь, позвонил кому-то по телефону.

– Если вы считаете, что готовы, то можете пройти экзамен в следующую среду, – заявил он и ободряюще улыбнулся. – Для гарвардца это будет как воды напиться.

Может, в отношении настоящего выпускника Лиги Плюща его образное выражение могло и оправдаться. Для меня же это обернулось горькой чашей, восемью часами догадок, чаяний, предположений, уверенных гипотез и полуграмотных домыслов.

Я провалился.

Однако, к моему изумлению, к уведомлению, что я не выдержал экзамен, прилагался пройденный мной тест, где было указано, какие ответы я дал правильно, а где сделал промашку. Очевидно, кому-то в этой конторе я был по душе.

Вернувшись в контору Уилкокса, я окопался в его библиотеке, сосредоточившись на тех разделах теста, где я промахнулся. Когда выпадала возможность, Уилкокс тестировал меня самолично. Спустя шесть недель я был готов попытаться пройти тест во второй раз.

И снова погорел. Но снова мои экзаменационные бумаги вернули с указанием, где я преуспел, а где обмишурился. Я делал явные успехи. По правде говоря, я пришел в восторг от того количества юридических вопросов, на которые ответил правильно, и проникся решимостью с последней попытки выдержать экзамен.

Третий раз я пошел экзаменоваться семь недель спустя – и выдержал! Не прошло и двух недель, как я получил красивый сертификат, подтверждавший факт, что я принят в адвокатскую коллегию штата и лицензирован для ведения юридической практики. Я чуть не лопнул со смеху. Я даже среднюю школу не окончил, а уж в университетский кампус и не ступал, но стал сертифицированным адвокатом! Однако я воспринимал нехватку академического образования как всего-навсего техническую деталь, а за четыре месяца юридической зубрежки мне стало известно, что в юриспруденции не счесть технических деталей. Технические детали – вот что губит юстицию.

Уилкокс свое обещание выполнил, устроив мне собеседование с главным прокурором штата, и тот по рекомендации Уилкокса нанял меня референтом. Жалованья мне положили 12 тысяч 800 долларов в год.

Меня назначили в отдел корпоративного права – один из гражданских департаментов главного прокурора штата. Прокуроры отдела вели все мелкие дела по искам против штата, разного рода посягательствам, отчуждению земель и различным другим действиям с недвижимостью.

То есть этим занимались большинство из них. Меня прикомандировали к старшему референту Филлипу Ригби – надменному потомку древнего и влиятельного местного рода. Сам Ригби считал себя южным аристократом, и я напоролся на два из его сильнейших предрассудков. Я был янки, но что хуже, я был янки-католиком! Он низвел меня до роли мальчика на побегушках – сходи за кофе, сходи за той-то или той-то книгой, иди туда, куда ему вздумается меня послать, принеси то, что ему заблагорассудится. Я был самым высокооплачиваемым посыльным во всем штате. Ригби был неотесанным копролитом. Мое мнение разделяли множество прочих молодых референтов, большинство из которых и сами были местными уроженцами, но на диво либеральными в своих воззрениях.

Я пользовался популярностью у молодых холостяков отдела. У меня оставалось свыше 20 тысяч долларов прибыли, и я без зазрения совести тратил их на друзей, которых завел в штате главного прокурора, задавая им обеды в изысканных ресторанах, устраивая прогулки на пароходах по реке и вечера в шикарных ночных клубах.

Я намеренно создал впечатление, будто я из богатой нью-йоркской семьи, не заявляя об этом напрямую. Я жил в роскошных апартаментах с видом на озеро, водил взятый в лизинг «ягуар» и скопил гардероб, достойный британского герцога. Каждый день недели я являлся на работу в новом костюме – отчасти потому, что мне это было приятно самому, а отчасти – потому что это раздражало Ригби. Насколько мне известно, у него было три костюма, и один из них наверняка достался ему в наследство от дедушки, конфедератского полковника. А еще Ригби был скареден.

Если Ригби моя забота о внешности бесила, то остальные ее одобряли. Однажды в суде во время небольшой задержки текущего дела судья подался вперед со своей скамьи, обратившись ко мне:

– Мистер Конрад, может, ваш юридический взнос в ход разбирательств не столь уж и велик, но вы определенно привнесли в них шик, сэр. Вы самый хорошо одетый мальчик на побегушках в Дикси, советник, и суд хвалит вас.

Это было совершенно искреннее воздаяние, и мне было приятно, но Ригби едва не хватил апоплексический удар.

На самом деле роль посыльного меня вполне устраивала. У меня не было желания вести дело по-настоящему. Уж больно велик был риск, что нехватка фундаментальных знаний выплывет на свет. А работа, которой мы с Ригби занимались, по большей части была унылой и неинтересной, скучной задачкой, решение которой я с радостью уступал ему. Время от времени он подбрасывал мне косточку, позволяя излагать обстоятельства какого-нибудь мелкого дела о земле или произнести вступительную речь. Я упивался подобными инцидентами и, по-моему, в целом исполнял их без урона репутации профессии юриста. Ригби был чрезвычайно компетентным юристом, и сидя у него за спиной, я научился очень многому, куда большему, чем накопал в юридической литературе или на экзаменах.

По сути, я пристал к тихой гавани, залег в логове, учуять которое ищейки вряд ли могли. Если ищешь преступника, вряд ли придет в голову высматривать его в штате помощников главного прокурора, особенно если разыскиваешь подростка, не окончившего среднюю школу.

Через несколько недель после моего поступления в штат главного прокурора Диану перевели в Даллас. Лишившись ее, я расстраивался недолго. Скоро я уже ходил на свидания с Глорией – дочерью высокопоставленного чиновника. Глория была яркой, привлекательной, жизнерадостной девушкой, и если в наших отношениях и был изъян, то в том, что они были сугубо платоническими. Но я успел узнать, что женщина может быть восхитительной и в одежде.

Глория была членом непреклонной семьи методистов, и я частенько провожал ее до церкви с тем пониманием, что я отнюдь не кандидат в неофиты. С моей стороны это был жест межконфессионального уважения, что ее родители не могли не оценить, и на самом деле мне это нравилось. По правде говоря, у меня завязалась дружба с молодым пастором, и он убедил меня включиться в молодежные программы церкви. Особенно активно я участвовал в постройке нескольких игровых площадок для детей в неблагополучных районах города и служил в ряде комитетов, распоряжавшихся другими городскими молодежными проектами. Странное времяпрепровождение для лохотронщика, но я вовсе не чувствовал себя лицемером. Впервые в жизни я отдавал что-то свое безвозмездно, не думая ни о каком воздаянии, и оттого мне было хорошо.

Впрочем, грешник, возделывающий ниву Господню, сколь бы праведны ни были его труды, не должен очень уж перерабатывать. Я хватил с комитетами лишку, и хлебы обратились в камни.

В этой комиссии оказался настоящий выпускник Гарварда. И не просто выпускник Гарварда, а выпускник Гарварда – юрист, и встреча со мной привела его в восторг. Он буквально опьянел от радости. С тех пор я узнал кое-что о гарвардцах. Они как барсуки любят тусоваться вместе в собственных логовах. Одинокий барсук отправится искать другого барсука. Гарвардец в чужом краю разыщет другого гарвардца. И они примутся говорить о Гарварде.

Этот набросился на меня с ходу, с энтузиазмом Стэнли, повстречавшего в дебрях Африки Ливингстона. В каком году я окончил? Кто у меня преподавал? Кого из девчонок я знал? К какому клубу принадлежал? Какие пабы посещал? С кем дружил?

В первый вечер я успешно отбился от него – либо давая бессодержательные ответы, либо игнорируя его и концентрируясь на повестке дня комитета. Но с той поры он искал встречи со мной при каждой возможности. Приглашал на ланч. Наведывался ко мне в контору, когда ему случалось быть неподалеку. Звонил мне, приглашая на вечеринки и пикники, поиграть в гольф или принять участие в каком-либо культурном событии. И всякий раз умудрялся свести разговор к Гарварду. В каких зданиях у меня были лекции? Не знал ли я профессора такого-то? Не свел ли я дружбу с кем-либо из старых родов Кембриджа? Судя по всему, у гарвардцев в присутствии других гарвардцев круг разговорных тем крайне ограничен.

Я не мог его избежать и, конечно же, не мог ответить на массу его вопросов. Проникнувшись подозрениями, он начал выстраивать против меня доказательную базу по res gestae^[25] как фальшивого гарвардца, а то и вообще лжеюриста. Когда же я узнал, что он делает многочисленные запросы касательно моей подноготной на нескольких фронтах, всерьез подвергая сомнению мою честность и искренность, это стало для меня res judicata^[26].

И я, как пресловутый араб, свернул свой шатер и тихонько улизнул – впрочем, только после того как получил свой последний зарплатный чек. Попрощался с Глорией, хоть она и не догадывалась, что прощаемся мы навсегда. Я сказал лишь, что умер один из моих близких, и я вынужден на пару недель вернуться в Нью-Йорк.

Вернув свой лизинговый «ягуар», я купил ярко-оранжевую «барракуду» – не самую неброскую тачку для разыскиваемого беглеца, но она мне нравилась. Для себя этот поступок я оправдал тем, что хоть водитель и в бегах, зато тачка совсем без пробега, так что это, наверно, разумная инвестиция. По большей части это был прозорливый шаг, потому что в прошлом я просто арендовал машины, бросая их в аэропортах, когда считал, что они мне уже не понадобятся, и О’Райли без моего ведома на славу попользовался этим обычаем при составлении схемы моих перемещений.

Доктора я разыгрывал из себя почти год. Роль адвоката исполнял девять месяцев. И хотя праведной мою жизнь в течение этих двадцати месяцев не назовешь, я не втюхивал никаких фальшивых чеков и не делал ничего такого, что могло бы привлечь внимание властей. Я вполне оправданно полагал, что если только Ригби или сам главный прокурор штата не станут раскапывать причину моего внезапного убытия с должности помощника главного прокурора, никакой жаркой погони за мной не будет. Безопасным мое положение назвать было нельзя из-за неотступности О’Райли, но он, несмотря на свое упорство, пока шел по давно простывшему следу.

Я старался сохранить такое положение вещей, поскольку финансы меня по-прежнему не поджимали. Моя ретирада от пытливости «гарвардского однокашника» переросла в некое подобие каникул. Несколько недель я петлял по западным штатам, объехав Колорадо, Нью-Мексико, Аризону, Вайоминг, Неваду, Айдахо и Монтану, задерживаясь всякий раз, когда ландшафты интриговали меня. А поскольку в ландшафты обычно вписывались какие-нибудь очень обаятельные и чувственные женщины, я пребывал в неизменно заинтригованном состоянии.

Хотя мое представление о себе как о преступнике мало-помалу размывалось и тускнело, о реабилитации я даже не помышлял. Более того, заботясь о будущем, я задержался в большом метрополисе в Скалистых горах ровно на столько времени, сколько потребовалось, чтобы обзавестись парой документов фиктивного пилота гражданской авиации.

С помощью тех же процедур, которые позволили мне выдать себя за Фрэнка Уильямса, первого офицера компании «Пан-Ам», я сотворил Фрэнка Адамса, якобы второго пилота «Транс Уорлд Эйрвейз», вкупе с мундиром, липовым удостоверением и поддельной летной лицензией FAA. Я также состряпал набор подложных документов, позволявших мне в образе Фрэнка Уильямса быть пилотом хоть «Пан-Ам», хоть TWA.

Вскоре после того меня занесло в Юту – штат, примечательный не только впечатляющей географией и мормонской историей, но и обилием кампусов колледжей. Присвоив пару дипломов, я счел подобающим хотя бы ознакомиться с университетскими кампусами, и потому посетил в Юте несколько колледжей, прогулявшись по их территории и насладившись академическими видами, особенное внимание уделяя студенточкам. В одном кампусе было столько очаровательных девушек, что меня подмывало записаться в студенты.

Вместо того я стал преподавателем.

Как-то раз под вечер, когда я прохлаждался у себя в номере мотеля, почитывая местную газету, мое внимание привлекла заметка об ожидающейся нехватке летних преподавателей в одном из университетов. В ней цитировались слова декана факультета, некоего доктора Эймоса Граймза, весьма озабоченного поисками замены на лето двум профессорам социологии. «Похоже, нам придется искать квалифицированный персонал, готовый преподавать всего три месяца, за пределами штата», – говорил доктор Граймз в статье.

Картина уединения в аудитории с дюжиной или около того сексапильных красоток пленила мое воображение, и устоять я не мог. Я позвонил доктору Граймзу.

– Доктор Граймз, это Фрэнк Адамс, – энергично провозгласил я. – У меня диплом доктора философии по социологии Колумбийского университета в Нью-Йорке. Я тут в гостях, доктор, и узнал из газеты, что вы ищете преподавателей социологии.

– Да, мы определенно заинтересованы в поисках людей, – осторожно ответил доктор Граймз. – Разумеется, вы понимаете, что речь идет о сугубо временной должности, только на лето. Как я понимаю, у вас есть опыт преподавания?

– О, да, – беспечно заявил я. – Хотя несколько лет я этим не занимался. Позвольте разъяснить мою ситуацию, доктор Граймз. Я пилот компании «Транс Уорлд Эйрвейз» и буквально только что списан на землю на шесть месяцев по медицинским соображениям, из-за воспаления внутреннего уха, в настоящее время препятствующего моим полетам. Я присматривал, чем бы заняться на это время, и, когда увидел статью, сообразил, что было бы приятно на время вернуться в аудиторию.

Прежде чем поступить в TWA, я два года прослужил профессором социологии в Городском колледже Нью-Йорка.

– Что ж, определенно похоже, что вы вероятный кандидат на один из наших постов, доктор Адамс, – проникнувшись энтузиазмом, провозгласил доктор Граймз. – Почему бы вам не наведаться ко мне в кабинет завтра утром, чтобы мы могли об этом потолковать?

– С радостью, доктор Граймз. Но поскольку я в Юте совершенный чужак, не подскажете ли, какие документы мне нужны, чтобы претендовать на должность в вашем колледже?

– О, вообще-то вкладыша из Колумбийского университета вполне достаточно. Конечно, если вы сможете получить пару рекомендательных писем из Городского колледжа Нью-Йорка, это будет замечательно.

– Нет проблем. Конечно, мне придется выписать и вкладыш, и рекомендации. Как ни крути, я приехал сюда совершенно неподготовленным, потому что даже не помышлял о временной преподавательской должности, пока не увидел статью.

– Понимаю, доктор Адамс, – согласился доктор Граймз. – До встречи завтра утром.

В тот же день я написал в Колумбийский университет, запросив полный каталог и все уместные брошюры о школе. Также накатал письмо архивариусу колледжа, заявив, что я выпускник университета Юты, подыскивающий преподавательскую должность в Нью-Йорке, предпочтительно по социологии. А перед отправкой посланий абонировал почтовый ящик в местном почтовом отделении.

Встреча с деканом Граймзом прошла как по маслу. Похоже, я с порога произвел на него благоприятное впечатление, и бо́льшую часть времени, включая и неспешную интерлюдию в виде ланча в факультетском клубе, мы провели за обсуждением моей «карьеры» пилота. Доктор Граймз, как и многие представители сидячих профессий, имел весьма романтическое представление о пилотах гражданской авиации и алкал подтверждения своих волнующих иллюзий. У меня в запасе имелось более чем достаточно баек, дабы насытить его аппетит до чужих приключений.

– Ничуть не сомневаюсь, что мы сможем воспользоваться вашими услугами этим летом, доктор Адамс, – сказал он при расставании. – Лично я буду ждать вашего пребывания в кампусе с нетерпением.

Материалы, запрошенные из Колумбийского университета и Городского колледжа Нью-Йорка, прибыли в течение недели, и я съездил в Солт-Лейк-Сити, чтобы приобрести все необходимое для моей текущей фабрикации. Мой законченный «вкладыш» был произведением искусства. В нем значился средний балл 3,7 и указывалась тема докторской диссертации «Социологическое влияние авиации на сельское население Северной Америки». Как я и предполагал, ответ от архивариуса поступил на официальном бланке колледжа. Я отрезал от него шапку и с помощью скотча и высококачественной гербовой бумаги создал чудесное факсимиле бланка колледжа. Обрезав его до стандартного формата бумаги для машинописи, я написал себе два рекомендательных письма – одно от архивариуса, а второе от главы кафедры социологии.

В обоих письмах я постарался не перегнуть палку. Они лишь упоминали, что я был преподавателем социологии в Городском колледже Нью-Йорка в течение 1961–1962 годов, что аттестационная комиссия факультета выставила мне весьма пристойные оценки и что я уволился по собственному желанию, чтобы поступить в гражданскую авиацию в качестве пилота. Потом отвез письма в мини-типографию в Солт-Лейк-Сити, где заказал по дюжине экземпляров каждого, сказав типографу, что подаю заявления в ряд университетов с целью найти пост преподавателя, и потому мне нужны запасные копии на гербовой бумаге. Очевидно, в моей просьбе не было ничего необычного, потому что он исполнил заказ, не вдаваясь в подробности.

Когда я отдал документы доктору Граймзу, он проглядел их лишь мельком. Представил меня заместителю заведующего кафедрой социологии доктору Уилбуру Вандерхоффу, который тоже лишь бросил на них взгляд, прежде чем отдать в отдел кадров факультета для приобщения к личному делу. Не прошло и часа, как меня наняли преподавать в течение двух шестинедельных летних семестров, положив жалованье в 1600 долларов за каждый. Меня подрядили читать девяностаминутный вводный курс утром три дня в неделю и девяностаминутную лекцию для второкурсников днем, дважды в неделю. Доктор Вандерхофф предоставил мне два учебника, на которые надо опираться при подаче материала, а также журналы посещаемости.

– Если вам понадобится что-нибудь еще, то, скорее всего, вы найдете это в книжном магазине. У них есть стандартные бланки требований, – сообщил доктор Вандерхофф и широко улыбнулся. – Я рад, что вы молоды и энергичны. Наши летние группы социологии обычно переполнены, и свою зарплату вы отработаете с лихвой.

До начала первого летнего семестра у меня было в запасе три недели. Якобы ради того, чтобы освежить знания, я посетил несколько лекций доктора Вандерхоффа – на самом же деле затем, чтобы получить представление о том, как читаются лекции в колледже. По вечерам я штудировал оба учебника, которые нашел и интересными, и весьма информативными.

Вандерхофф оказался прав. Обе мои группы оказались большими. На мой курс записались семьдесят восемь первокурсников и шестьдесят три второкурсника, в обоих случаях с явным перевесом нежного пола.

Это лето было одним из самых приятных в моей жизни. Я вовсю наслаждался своей ролью преподавателя. Как и мои студенты, ничуть не сомневаюсь. Курсы я читал по учебнику, как и требовалось, и тут не встретил ни малейших трудностей. Я просто опережал своих студентов на главу, выделяя в тексте места, которые хотел подчеркнуть. Но почти ежедневно я отклонялся от учебника, разглагольствуя о преступности, проблемах молодежи из распавшихся семей и воздействии таковых на общество в целом. Мои экскурсы – по большей части почерпнутые из собственного опыта, о чем студенты не догадывались, – неизменно возбуждали оживленные дискуссии и дебаты.

По выходным я расслаблялся, углубляясь в ту или иную живописную страну чудес Юты, обычно в компании не менее чудесной спутницы.

Лето пролетело стремительно, как весна в пустыне, и когда оно кончилось, я познал искреннее сожаление. Доктор Вандерхофф и доктор Граймз были в восторге от моей работы.

– Будьте на связи с нами, Фрэнк, – сказал доктор Граймз. – Если у нас когда-нибудь откроется вакансия на постоянную должность профессора социологии, мы бы хотели попытаться заманить вас с небес к нам на землю.

Никак не менее полусотни студентов изыскали способ встретиться со мной, чтобы сообщить, как им понравились мои лекции, попрощаться и пожелать мне удачи.

Покидать ютскую утопию мне не хотелось, но веского повода остаться я не нашел. Застрянь я здесь надолго, прошлое наверняка настигло бы меня, а мне не хотелось погубить свой имидж в глазах этих людей.

И я направился на запад, в Калифорнию. Когда я пересекал горы, в Сьерре собиралась гроза, но она была сущим пустяком по сравнению с ураганом преступлений, который я вскоре сотворил собственноручно.

VI. Лохотронщик в «Роллс-Ройсе»

Бывший начальник полиции Хьюстона однажды сказал обо мне: «Фрэнк Абигнейл мог выписать на туалетной бумаге чек, якобы выданный казначейством Конфедерации южных штатов^[27], подписать его “Л. О. Хотрон” и обналичить в любом банке города, в качестве удостоверения личности предъявив гонконгские водительские права».

В Юрике, штат Калифорния, подтвердить справедливость этого утверждения мог бы не один банковский служащий. По правде говоря, если бы оно было оформлено в виде подписного листа, в стране нашлись бы десятки кассиров и банковских администраторов, с готовностью поставивших бы в нем свой автограф.

На самом деле в столь откровенные махинации я не пускался, но некоторые из моих выходок в отношении банковских работников заставили бы их густо покраснеть, не говоря уж о том, что дорого им обошлись.

Юрика стала отправной точкой для меня как эксперта-фальсификатора. Конечно, я был старшекурсником по фабрикации бумаг уже по прибытии, но на диплом магистра сдал чековыми мошенничествами в Калифорнии.

Юрику в качестве вехи своей переменчивой карьеры я выбрал отнюдь не намеренно. Она была попросту промежуточной остановкой по пути в Сан-Франциско, но неминуемое появление девушки заставило меня задержаться, чтобы несколько дней поиграть в семью и поразмыслить о будущем. Я был одержим стремлением покинуть страну, смутно страшась, что свора агентов ФБР, шерифов и детективов наступает мне на пятки. Ощутимых причин для подобного беспокойства не было. Я не кидал никого никчемным чеком уже почти два года, а «второй пилот Фрэнк Уильямс» столько же времени прятался в шкафу. Мне бы чувствовать себя в достаточной безопасности, да не тут-то было. Я был весь на нервах, издерган и полон сомнений, и видел копа в каждом, кто одарил меня хоть мало-мальски внимательным взглядом.

Девушка и Юрика вкупе через пару дней немного успокоили мои дурные предчувствия, девушка – своим теплом и страстью, а Юрика – своим потенциалом вознести меня от мелкого воровства до грандиозной кражи. Юрика, приткнувшаяся среди калифорнийских северных лесов с мамонтовыми деревьями у самого края Тихого океана, была восхитительным местечком, наделенным живописной красотой баскской рыбацкой деревушки. Из гавани Юрики в море и в самом деле выходит большой и красочный рыболовный флот.

Но самой занимательной чертой Юрики для меня были ее банки. В ней было больше денежных домов на душу населения, чем в любом другом из виденных мной городов. А деньги мне были нужны, нужны в большом количестве, раз я намеревался стать кидалой-экспатриантом.

У меня по-прежнему имелось несколько стопок ничего не стоящих персональных чеков, и я не сомневался, что запросто смогу раскидать по городу с дюжину, прибрав к рукам тысячу долларов, а то и больше. Но мне было ясно, что уловка с персональными чеками не так уж и хороша. Это самый простой способ мошенничества с чеками, но он оставляет горячие следы в слишком многих местах, а наказание за впаривание необеспеченного стодолларового чека такое же, как за вброс фальшивой бумаги на 5 тысяч долларов.

Я чувствовал потребность в чеке покрупнее, который приносил бы куда больше меда при том же вложении нектара. Скажем, типа зарплатного чека. Естественно, типа зарплатного чека «Пан-Ам». Может, я и был вором, но не изменником.

И я отправился за покупками. Приобрел в магазине канцтоваров книжечку чеков, оплачиваемых банком в присутствии их владельца. Подобные чеки, все еще имевшие в то время широкое хождение, идеально подходили для моих нужд, поскольку необходимые подробности должен был вписать плательщик, в том числе название банка-респондента. Потом я взял напрокат электрическую пишущую машинку IBM с несколькими шаровыми головками с разными шрифтами^[28], в том числе рукописным, и несколько запасных картриджей с красящей лентой с разной плотностью печати. Разыскав магазин товаров для хобби, продававший модели авиалайнеров «Пан-Ам», я купил несколько наборов самого мелкого масштаба. Напоследок я наведался в художественный магазин, где закупил изрядную пачку самоклеящихся летрасетов.

Отоварившись подобным образом, я уединился в номере мотеля и взялся за работу. Выбрав один из чековых бланков, я нанес сверху переводную картинку надписи «Пан-Американ Уорлд Эйрвейз» из набора. Под названием я впечатал нью-йоркский адрес авиакомпании. В верхнем левом углу чека я приладил логотип «Пан-Ам», а напротив, в правом углу, впечатал слова «Депозитный чек», исходя из соображения, что депозитные чеки компании будут отличаться по виду от обычных зарплатных. Я пошел на эту предосторожность, потому что некоторые из банковских кассиров Юрики могли иметь дело с настоящими финансовыми документами «Пан-Ам».

Получателем платежа на сумму 568 долларов 70 центов, казавшуюся мне достаточно разумной, я, разумеется, сделал себя – «Фрэнка Уильямса». В левом нижнем углу напечатал «Банк Чейз Манхэттен» и адрес, выбрав самую черную ленту, чтобы создалось впечатление, что они выполнены типографским способом.

Под наименованием банка в левый нижний угол чека я перенес с летрасета ряд цифр. Цифры якобы обозначали округ федерального резервного банка, к которому принадлежит «Чейз Манхэттен», идентификационный номер банка в ОФРД и номер счета «Пан-Ам». Подобные номера весьма важны для каждого, кто обналичивает чек, и десятикратно важны для мошенника с палеными чеками. Хороший кидала фактически играет в арифметические игры, и если он не знает нужных чисел, то кончит с совершенно другим номером, набитым по трафарету на груди и спине рубахи, выданной государством.

Фабрикация чека – тщательная, изнурительная работа, занимающая куда больше пары часов, а законченное изделие меня отнюдь не порадовало. Оглядев его, я решил, что ни за что не обналичил бы такой чек, будь я кассиром и предъяви мне его кто-нибудь для оплаты.

Впрочем, если поверх платья из комиссионки надета норковая шуба, его обычно принимают за высокую моду. Так что я состряпал для своего чека на рыбьем меху норковое манто: взял конверт с окошком, нашлепнул на него переводную картинку названия «Пан-Ам» с нью-йоркским адресом «Пан-Ам», сунул внутрь чистый бланк и отправил его себе же самому на адрес мотеля. Послание прибыло назавтра утром, и местная почта помимо собственного желания помогла мне провернуть махинацию. Клерк, штемпелевавший марку, так смазал печать, что разобрать, откуда письмо отправлено, было попросту невозможно. Его неуклюжесть привела меня в восторг.

Облачившись в свой мундир пилота «Пан-Ам», я сунул чек в конверт, а конверт – во внутренний карман кителя. Подъехав к ближайшему банку, я развязной походкой вошел внутрь и предстал перед окошком кассира, за которым сидела молодая женщина.

– Привет, – с улыбкой сказал я. – Меня зовут Фрэнк Уильямс, я заехал сюда отдохнуть на пару деньков, прежде чем явиться в Лос-Анджелес. Вы не будете добры обналичить мне этот чек? Полагаю, все нужные документы при мне.

Достав конверт из внутреннего кармана, я извлек чек и положил его на стойку вместе со своим липовым удостоверением «Пан-Ам» и фальшивой летной лицензией FAA. Конверт с узнаваемым логотипом «Пан-Ам» и обратным адресом я намеренно обронил на стойку.

Посмотрев на мои подложные документы, девушка бросила взгляд на чек, но, похоже, больше ее заинтересовал я сам. Очевидно, летчики гражданской авиации в форме были в Юрике в диковинку. Она подвинула чек мне для подписи и, отсчитывая деньги, мимоходом расспрашивала меня о работе и местах, где я побывал. Давая ответы, я старался подкрепить явно сложившийся у нее романтический образ пилота гражданской авиации.

Я был достаточно осмотрителен, чтобы, уходя, забрать конверт с собой. Я позаботился, чтобы она углядела обертку, и это несомненно помогло ей поверить в подлинность чека. Эта транзакция также подтвердила подозрение, которое я пестовал уже давненько, – дело не в том, насколько достоверно выглядит чек, на кассиров больше влияет то, насколько достоверным выглядит лицо, его подающее.

Вернувшись в номер мотеля, я заработался допоздна, сфабриковав еще несколько мошеннических чеков, все на сумму 500 или более долларов, и на следующий день успешно сбыл их все в разных городских и пригородных банках. Опираясь на свои познания о банковских процедурах прохождения чеков, я прикинул, что могу провести в Юрике еще два дня, фабрикуя и сбрасывая фальшивые депозитные чеки, и тогда у меня будет в запасе еще три дня, чтобы уехать, прежде чем первый вернут как подделку.

Но личностный кризис, периодически постигавший меня, вынудил меня пересмотреть график.

Я никогда не погружался в подложные личности настолько глубоко, чтобы забыть, что на самом деле я Фрэнк Абигнейл-младший. Фактически говоря, при случайных встречах, когда я не чувствовал необходимости разыгрывать из себя кого-то и личина не сулила мне никакой выгоды, я неизменно представлялся Фрэнком Абигнейлом, странствующим парнем из Бронкса.

И Юрика исключения не составляла. Вдали от мотеля, где я зарегистрировался как Фрэнк Уильямс, или девушки, не устоявшей перед чарами человека, которого она считала пилотом «Пан-Ам», и без облачения пилота я был просто Фрэнком Абигнейлом-младшим. До какой-то степени моя истинная личность служила мне убежищем от гнета и треволнений лицедейства.

В Юрике в ресторане морепродуктов я познакомился с рыбаком. Он остановился у моего столика, чтобы поведать, что эту самую рыбу, которую я ем, он поймал самолично, и подсел потрепаться со мной. Как выяснилось, он был фанатом авто, и я рассказал ему о своем старом «Форде» и о том, как я его тюнинговал.

– Эй, я сейчас как раз пытаюсь наладить «Форд»-кабриолет 1950-го, – встрепенулся он. – У тебя, случаем, нет фоток своего корыта, а?

– Есть, но дома у меня в комнате, – покачал я головой.

– Дай мне свой адрес в Нью-Йорке, и я пришлю тебе фотки моих колес, когда покончу с ними, – пообещал он. – Блин, да я, может, даже прикачу в Нью-Йорк к тебе в гости.

Было крайне маловероятно, что он напишет или приедет в Нью-Йорк повидать меня, и так же маловероятно, что я получу его письмо или приму его в гости, так что я принялся шарить по карманам в поисках листочка бумаги, чтобы записать ему свое имя и нью-йоркский адрес.

Под руку мне попался один из чековых бланков. Одолжив карандаш у официанта, я как раз писал свое имя и нью-йоркский адрес на обороте чека, когда рыбака позвали к телефону – таксофону на стене рядом с дверью. Поговорив пару минут, он помахал мне:

– Эй, слушай, Фрэнк, мне надо обратно на судно, – крикнул он. – Наведайся завтра, лады? – и выскочил из дверей, не дожидаясь ответа.

Вернув карандаш официанту, я спросил счет, попутно отметив:

– Вам нужен карандаш с грифелем помягче, – и указал на то, что написал на обороте бланка. Текст был едва-едва виден.

Вместо того чтобы порвать чек, я сунул его обратно в карман. Поступок этот оказался и дурацкой промашкой, и везением в одно и то же время. Вернувшись в номер, я положил чек на открытую книжечку бланков, переоделся и позвонил девушке. Мы провели приятный вечер в шикарном ресторане среди мамонтовых деревьев где-то в окрестностях Юрики.

Вечер выдался настолько приятным, что я все еще вспоминал его назавтра рано утром, когда уселся творить три липовых чека «Пан-Ам». В Юрике и окрестностях осталось лишь три банка, не обзаведшихся моими артистическими фальшивками, а мне не хотелось обделить ни один из них. Новая махинация захватила меня. Все страхи перед преследователями, топающими по моим следам, были забыты. Заодно я напрочь забыл о молодом рыбаке, встретившемся мне вчера вечером.

Закончив с первым чеком, я сунул его в уже порядком потрепанный конверт. Менее двух часов спустя я закончил остальные два и был готов к своей прощальной гастроли в Юрике, прошедшей без сучка без задоринки. Ближе к вечеру я уже снова был в своем номере, добавив почти 1500 долларов в выстеленную наличными подкладку дорожного чемодана.

В тот вечер я сказал девушке, что завтра уезжаю.

– Наверное, вылетаю из Фриско или Лос-Анджелеса, толком не знаю, откуда именно, – соврал я. – Так или иначе, буду часто возвращаться. Просто арендую легкомоторный самолет и прилечу. Для разнообразия полюбуемся на эти мамонтовые леса сверху.

Она мне поверила.

– По рукам, – и предложила сходить на верфи, отведать морепродуктов.

Вид у нее был скорее голодный, нежели расстроенный, что меня вполне устраивало. Но где-то посреди обеда, поглядев в окно, я увидел рыбацкий баркас, подходящий к пристани, и вспомнил молодого рыбака. А заодно вспомнил, как начертал свое настоящее имя вкупе с нью-йоркским адресом – во всяком случае, адресом отца – на обороте одного из чековых бланков. При мысли об этом внутри у меня все скукожилось, будто мне дали под дых. Черт возьми, что я сделал с этим чеком? С ходу я припомнить не мог, и попытки вспомнить и вести пылкую беседу со спутницей превратили этот вечер в нечто, отнюдь не заслуживающее воспоминаний.

Вернувшись в номер, я перерыл его в поисках злополучного бланка чека, но тщетно. У меня была масса чековых бланков, но все они были еще в книжечке. Мне пришлось заключить, что именно этот бланк я использовал для подложного депозитного чека «Пан-Ам» и сбыл его в одном из банков. Но я же не мог, твердил я себе, я должен был подписать каждый чек на обороте и уж наверняка заметил бы надпись. Но заметил бы или нет? Я вспомнил, насколько бледным был карандаш. Надпись едва можно было разобрать даже при ярком дневном свете. Я запросто мог проглядеть свои каракули, подписывая чек, особенно ввиду процедуры, которую наработал в Юрике. Я обнаружил, что всучить фальшивый платежный документ куда легче, если приковать внимание кассира к себе, а не к чеку. А чтобы привлечь внимание женщины, нужно проявлять внимание к ней.

Усевшись на кровать, я заставил себя мысленно воссоздать все действия, которые повлекли эту ситуацию, и вскоре уверился, что знаю ход событий. Я опустил оторванный чек на открытую книжечку бланков. На следующее утро я взял его первым, запамятовав о встрече с рыбаком, когда стряпал три подложных депозитных чека. И положил его в сфабрикованный конверт сразу же после того, как закончил, – следовательно, он был обналичен первым из трех. И теперь я вспомнил кассиршу, обналичившую его для меня. Я уделил ей много внимания. Похоже, чересчур много.

И некий банк в Юрике стал обладателем поддельного депозитного чека «Пан-Ам», подписанного мнимым вторым пилотом, но заодно несущего на обороте подпись Фрэнка Абигнейла-младшего и адрес его отца в Бронксе. Как только выяснится, что чек мошеннический, не потребуется быть Шерлоком Холмсом, чтобы сделать выводы. И завести дело.

Внезапно я почувствовал, что земля подо мной горит жарче, чем доменная печь. Я снова начал думать о том, чтобы покинуть страну, переметнуться через границу в Мексику. Или даже в более южные края. Но на сей раз рассматривал эту идею неохотно. В Юрике я замыслил новую грандиозную воровскую махинацию, окупающуюся куда лучше, чем крапленые карты при игре в покер. И, опьяненный успехом, отбросил свои страхи перед близостью преследователей, внушил себе, что я холоден, как арктическая льдина. Я намеревался отработать свое мошенничество с поддельными чеками от побережья до побережья и от границы до границы. Но сейчас я хотел отказаться от своих планов лишь потому, что так по-дурацки запалил свою маскировку.

Должен ли я бросать игру? Запалил ли я свою маскировку на данный момент? Если уж я сам не заметил каракулей на обороте чека, то может статься, их не заметит и никто другой.

Кроме того, было вполне вероятно, что чек еще не покинул банк. Я обналичил его вскоре после полудня, и может быть, до завтра его в Нью-Йорк не отправят. Если он еще в банке, не исключено, что я могу выкупить его обратно. Могу сказать, что в «Пан-Ам» выдали чек по ошибке, и мне не следовало его обналичивать, или состряпать еще какую-нибудь побасенку в том же роде. Я не сомневался, что, если чек еще на месте, я сумею выдать подходящую историю. Я заснул, все еще мысленно перебирая правдоподобные отговорки.

Назавтра утром, собрав вещи, я сунул пожитки в машину и оплатил счет в мотеле, прежде чем позвонить в банк. Попросил пригласить старшего кассира, и меня соединили с женщиной, отрывисто представившейся как «Стелла Уоринг».

– Миссис Уоринг, вчера в вашем банке пилот «Пан-Ам» обналичил чек, – сказал я. – Не можете ли вы мне сказать…

– Да, фальшивый чек, – оборвала она меня, не дав договорить, внезапно вознегодовав и не поинтересовавшись, ни кто я такой, ни зачем звоню. – Мы уведомили ФБР. Они должны прислать агента за чеком.

Я вовсе не воспринял это как вызов. Я просто действовал по наитию, подстрекаемый стремлением защитить свою истинную личность.

– Да, – заявил я. – Это ФБР. Я хотел сообщить, что наш агент подъедет минут через пятнадцать. Чек у вас или надо обратиться к кому-то еще?

– Пусть просто зайдет ко мне, сэр, чек у меня, – ответила миссис Уоринг. – Конечно, нам бы хотелось ксерокопировать чек для отчетности. Это ведь разрешается, да?

– Конечно, – заверил я ее. – Я велю мистеру Дэвису предоставить вам копию.

Я подоспел в банк через пять минут, облачившись в синий деловой костюм, но украдкой оглядел интерьер, прежде чем войти. Кассирши, обналичившей мой чек, нигде не было видно.

Будь она там, я бы не вошел. Я не знал, не устроила ли она перерыв на кофе или типа того, и боялся, что она может вернуться, пока я буду в банке, но на этот риск вынужден был пойти. Я вошел в вестибюль, и администратор направила меня к столу миссис Уоринг, стоявшему сбоку. Она оказалась элегантной, миловидной женщиной лет за тридцать, и по наряду, и по манерам сущей бизнес-леди. Когда я остановился перед ее столом, она подняла на меня глаза.

– Миссис Уоринг, я Билл Дэвис из ФБР. Полагаю, мой босс уже звонил вам? – спросил я.

– О, да, мистер Дэвис, – поморщившись, кивнула она. – Чек у меня здесь.

Предъявить документы она не попросила, не выказав ни малейших подозрений касательно моего статуса. Просто извлекла чек из ящика стола и протянула его мне. Я с профессиональным видом изучил его, что не составило мне труда, ведь я сам же его и сфабриковал. На обороте едва читабельно просматривалось мое настоящее имя и адрес отца.

– Выглядит довольно аляповато, – сухо заметил я. – Удивительно, что кто-то его принял.

Миссис Уоринг кисло усмехнулась в знак согласия.

– Да, есть у нас здесь девицы, которые… Ну, стоит им завидеть смазливого пилота или какого-нибудь другого мужчину романтической наружности, и они теряют голову. Их больше интересует сам мужчина, чем то, что он им дает, – неодобрительным тоном заметила она. – Девушка, принявшая этот чек, мисс Кастер, так расстроилась, что даже не вышла на работу этим утром.

При этой вести я немного расслабился и начал упиваться своей ролью агента спецслужб.

– Что ж, нам придется с ней поговорить, но с этим можно и обождать. У вас уже есть его копия?

– Нет, но ксерокс у нас вон там, в углу, это займет не больше минуты.

– Я сам, – изрек я, быстро направившись к аппарату, прежде чем она успела запротестовать.

Я скопировал только лицевую часть чека, чего она не заметила, когда я положил копию ей на стол.

– Давайте подпишу и поставлю дату, – сказал я, беря ручку. – Эта копия послужит вам распиской. Как вы понимаете, оригинал нам нужен в качестве вещдока. Он поступит в попечение федерального прокурора. Полагаю, на данный момент больше ничего не требуется, миссис Уоринг. Мы, несомненно, благодарны вам за сотрудничество, – с этими словами я прикарманил треклятый оригинал и удалился.

Позже я узнал, что ретировался из банка едва ли не за пять минут до прихода реального агента ФБР – более того, единственного агента спецслужб в Юрике. Также я узнал, что сама миссис Уоринг была более чем чуточку расстроена, когда поняла, что ее обвели вокруг пальца, но, с другой стороны, агентов ФБР самих окружает определенная романтическая аура, а женщине вовсе не обязательно быть молоденькой, чтобы подпасть под обаяние эффектной личности.

Выдавать себя за агента ФБР было не самым разумным шагом в моей криминальной карьере. Федеральные агенты, как правило, действуют весьма результативно, но становятся еще результативнее и решительнее, когда кто-то рядится под агента ФБР. Я на время предотвратил разоблачение, что лжепилот Фрэнк Уильямс на самом деле Фрэнк Абигнейл-младший, но, сам того не ведая, преподнес О’Райли свежий след, и с той поры наш сверхмарафон не прерывался до самого конца.

Однако я еще только проходил свои университеты фальсификатора, хотя и числился в отличниках, и потому склонен был идти на риски, одна мысль о которых повергла бы опытного чекового мошенника в трепет. Я был независимым лицедеем, писавшим, продюсировавшим и ставившим собственные сценарии. Я не знал ни одного профессионального преступника, не стремился перенимать опыт у экспертов и чурался мест, смахивавших на уголовную «малину».

Люди, помогавшие мне в сомнительных выходках, сплошь были честными, законопослушными, респектабельными гражданами, которых я сделал своими сообщниками не обманом, так надувательством. На самом деле моя полнейшая автономность и была величайшим из факторов успеха. Обычные уголовные источники информации для полицейских в моих розысках были совершенно бесполезны. «Сарафанное радио» дна общества попросту не располагало сведениями обо мне. И хотя моя истинная личность была установлена еще где-то на полпути моих гастролей, все ниточки, собранные полицией, вели только в прошлое. К тому времени, когда мои злодеяния признавали таковыми, проходило уже несколько дней, и блюстителям порядка ни за что не удавалось взять мой след, пока я не наносил удар снова, обычно в каком-нибудь отдаленном городе.

Как только я занялся подделкой чеков, стало понятно, что точка невозврата пройдена. Я сделал лохотрон своей профессией, своим средством пропитания, и, избрав нечестивое занятие, вознамерился отточить рабочие навыки. В последующие недели и месяцы я изучал чековые транзакции и банковские процедуры столь же усердно, как всякий инвестор изучает доступные ему рынки, и свое домашнее задание выполнял, стараясь не бросаться в глаза окружающим. Я встречался с кассиршами, прощупывая их мозги, пока оглаживал их тела. Ходил в библиотеки и штудировал банковские газеты, журналы и профессиональную литературу. Читал финансовые публикации и изыскивал случаи потолковать с банковскими работниками. Одним словом, навел на свои противоправные техники лоск реальным воском.

Конечно, как некто однажды заметил, нет праведного способа содеять кривду, но на стороне самых удачливых чековых мошенников выступают три фактора, и любой из них или хотя бы скудная комбинация всех трех могут окупиться, как три слитка в игровом автомате.

Первый – это личность, и я воспринимал наружность как часть личности. Аферисты экстра-класса, впаривают ли они паленые бумажки или втюхивают липовые договоры аренды нефтеносных участков, одеты с иголочки и источают уверенность и силу. При том они обычно обаятельны, куртуазны и с виду искренни, как политик, добивающийся выборов на второй срок, хотя порой могут обдавать холодным высокомерием финансовых воротил.

Второй – наблюдательность. Наблюдательность – навык, поддающийся развитию, но я с рождения был благословлен (или проклят) способностью ухватывать детали и частности, от внимания обычных людей ускользающие. Наблюдательность, как я продемонстрирую ниже, – единственное, что необходимо для успешного новаторского воровства. Газетчик, писавший обо мне статью, отметил: «Хороший лохотронщик читает приметы, как индеец, а на фоне Фрэнка Абигнейла лучший следопыт пауни в пограничных землях выглядел бы подслеповатым новобранцем».

Третьим фактором выступают исследования, проводящие широченную межевую черту между отпетым уголовником и суперлохотронщиком. Головорез, планирующий банковское ограбление, может вызнать рудиментарные факты о его хранилище, но в конечном счете будет полагаться на свой ствол. Единственное оружие кидалы – его мозг. Лохотронщик, решивший нагрянуть в тот же самый банк с фиктивным чеком или хитроумным чековым мошенничеством, выверяет каждую грань предстоящего налета. В зените своей славы всучителя паленых бумаг я знал о чеках ничуть не меньше, чем любой банковский кассир на свете, и уж наверняка больше, чем большинство из них. Сомневаюсь даже, что нашлось бы много крупных банкиров, располагавших такими же обширными знаниями о чеках, как я.

Вот ряд примеров того, что я знал о чеках, а большинство кассиров нет – мелочи, позволявшие мне кидать их, как желторотых птенцов. Например, все законные чеки имеют перфорированные (зубчатые) края. Если чек из личной чековой книжки, перфорация будет сверху, а если из деловой чековой книги, то с двух или трех сторон. Некоторые компетентные фирмы даже перфорируют свои чеки со всех четырех сторон. Хитроумный поддельщик чеков, конечно, воспроизведет такие финансовые документы, но только вложив никак не менее 40 тысяч долларов в перфорационный пресс, а если он так поступит, то вряд ли он так уж хитроумен. Такую штуковину в дипломате с собой не увезешь.

Разумеется, есть ничего не стоящие чеки с перфорированным краем, но сами они отнюдь не фальшивки. Фальшивка – счет. В каждом случае, когда я сбывал персональные чеки, на самом деле я выдавал необеспеченные чеки. И выходя на собственную касательную впаривания персональных чеков, сперва открывал легальный счет на вымышленное имя, чтобы получить от пятидесяти до ста персонализированных бланков. И, как я упоминал раньше, первые один или два из них обычно были вполне действительными. А после этого я пускал бумажных голубков.

Раньше я уже говорил, что хороший чековый мошенник играет в арифметические игры, и это действительно так. На всех чеках, будь они персональные или деловые, в нижнем левом углу, чуть выше края, идут ряды цифр. Возьмем персональный чек с цифрами 1130 0119 546 085 в нижнем левом углу. В эпоху моего царствования на троне кидал ни один из сотен кассиров не обращал на подобные числа внимания, и я убежден, что лишь немногие из тех, кто работал с чеками, знали, что эти ряды цифр означают. Я их для вас расшифрую.

Число 11 означает, что чек был напечатан в одиннадцатом округе федерального резервного банка. В Соединенных Штатах двенадцать, и только двенадцать округов федерального резервного банка. В одиннадцатый входит Техас, где этот чек был напечатан. Цифра 3 после 11 сообщает, что этот чек был напечатан в Хьюстоне, потому что третье окружное отделение ОФРД находится в этом городе. А 0 указывает, что по этому чеку допускается немедленное перечисление денег. В средней серии цифр 0 означает клиринговый центр (Хьюстон), а 119 – идентификационный номер банка в этом округе. 546 085 – номер счета, присвоенный владельцу банком.

Какой прок от этих знаний поддельщику чеков? Если у него мешок капусты в закромах и хороший отрыв на старте, то вот какой. Скажем, такой человек представляет зарплатный чек кассиру для погашения. С виду это вполне доброкачественный чек, выданный большой и респектабельной хьюстонской фирмой для оплаты в банке Хьюстона – во всяком случае, так утверждается на лицевой стороне этой цидульки. При этом ряды цифр в нижнем левом углу начинаются с числа 12, но кассир(ша) не замечает этого, а если замечает, то не ведает значения этих цифр.

Компьютер – дело другое. Когда чек попадет в банковский клиринговый центр, скорее всего, в тот же вечер компьютер выбросит его, потому что хотя на чеке сказано, что он подлежит оплате в Хьюстоне, цифры возражают, что он оплачивается в Сан-Франциско, а банковские компьютеры считывают только цифирь. Следовательно, чек отбраковывается в стопку бумаг, отправляющихся для инкассации в двенадцатый округ, в данном случае Сан-Франциско. В Сан-Франциско другой компьютер отбракует чек, потому что не согласуется идентификационный номер банка, и на сей раз он попадет в руки банковского клерка клирингового центра. В большинстве случаев клерк обратит внимание только на текст чека, увидит, что тот подлежит оплате в банке Хьюстона, и отошлет его обратно, списав прибытие чека в Сан-Франциско на компьютерную ошибку. Как бы то ни было, пройдет от пяти до семи дней, прежде чем лицо, обналичившее чек, узнает, что его или ее кинули, а кидала уже давным-давно накивал пятками.

Я обогатился на невежестве банковского персонала в отношении собственных числовых кодов и нехватке знаний о чеках со стороны людей, выплачивавших по ним наличные. В Сан-Франциско, где я пребывал несколько недель после поспешного бегства из Юрики, я сфабриковал несколько дюжин липовых депозитных чеков «Пан-Ам» и слил их в банки Сан-Франциско, в аэропорты и банки или отели окружающих населенных пунктов, кодируя бланки так, чтобы они отправились в столь отдаленные края, как Бостон, Филадельфия, Кливленд и Ричмонд.

Ни один из старателей во времена золотой лихорадки не обогатился в калифорнийских холмах больше, чем я. Сфабрикованный конверт по-прежнему верой и правдой служил мне при обналичивании поддельных платежных поручений, но я так попользовался им в области Залива, что он начал разваливаться по сгибам. Мне требовался новый.

«А почему бы не настоящий? – рассуждал я. – Сан-Франциско – одна из баз «Пан-Ам», а я ведь пилот «Пан-Ам», не так ли? Черт я с рогами, а не пилот, но кто в административном отделе «Пан-Ам» об этом знает?» Я отправился в аэропорт и нагло профланировал в административный комплекс «Пан-Ам».

– Скажите, где я могу раздобыть писчую бумагу и конверты? Я тут впервые, – осведомился я у первого встречного – радиста.

– В кладовой вон там за углом, – указал тот. – Берите, не церемоньтесь.

Что я и сделал, поскольку за кладовой никто не присматривал. Я сграбастал пачку конвертов, стопку писчей бумаги с шапкой «Пан-Ам», сунул их в свой дипломат, и тут мое внимание привлекла еще стопка формуляров. «АВТОРИЗАЦИЯ ЧЕКОВ» – гласила надпись жирными буквами во главе верхнего бланка. Взяв эту пачку, я изучил верхний. Формуляры представляли собой требования на возмещение понесенных расходов, уполномочивающие кассира компании выдать чек названному предъявителю, если требование подписано руководителем отделения «Пан-Ам» в Сан-Франциско. Стопку формуляров я тоже сунул в дипломат. Когда я уходил, никто со мной даже не заговорил. По-моему, никто из встретившихся мне не обратил на меня ни малейшего внимания.

Формуляр авторизации чека оказался чудесным помощником. Я оборачивал его вокруг очередного ублюдочного детища своих трудов, прежде чем сунуть чек в подлинный конверт «Пан-Ам». И всегда старался, чтобы бланк авторизации, заполненный по правилам, хоть и не по закону, и конверт прямо-таки бросались в глаза, когда я обналичивал одно из своих чековых творений.

Однажды, вернувшись с фуражной вылазки по денежным домам Беркли, я вдруг обнаружил, что ни в моем чемодане, ни в дорожной сумке для одежды уже нет места. Они были битком набиты купюрами, наваленными россыпью. Я крал быстрее, чем успевал тратить. Взяв 25 тысяч долларов, я отправился в банк в Сан-Хосе, снял депозитную ячейку на имя Джона Калкени, уплатив за три года авансом, и спрятал наличные в ней. Назавтра я отправился в банк в Окленде и повторил ту же процедуру, воспользовавшись именем Питер Морелли.

Потом вернулся в Сан-Франциско и влюбился.

Ее звали Розали, и она была стюардессой авиакомпании «Американ». Она жила в старом доме с пятью подружками, тоже сплошь стюрами «Американ», и я познакомился с ней, встретив их всех шестерых в одном из автобусов, возвращавшихся из аэропорта. Они занимались в аэропорту честным делом, я же проворачивал мелкое мошенничество. Наше первое свидание состоялось в тот же вечер.

Розали была одной из очаровательнейших женщин, встретившихся на моем пути, и я считаю так и по сей день. Своими платиновыми волосами она напоминала Снежную королеву, да и характер, как я быстро узнал, тоже был сродни. В двадцать четыре она по-прежнему была девственницей, и на втором же свидании уведомила меня, что намерена блюсти целомудрие до самого дня свадьбы. Я сказал ей, что в восторге от ее позиции, и не соврал, что не мешало мне пытаться раздеть ее всякий раз, когда мы оставались наедине.

Лучшей спутницы, чем Розали, пожелать было трудно. У нас были общие интересы к музыке, хорошим книгам, океану, катанию на лыжах, театру, путешествиям и десяткам других удовольствий и затей. Розали была истово религиозной, принадлежа, как и я, к католическому вероисповеданию, но отнюдь не настаивала, чтобы я посещал мессу вместе с ней.

– Почему ты не проповедуешь мне о моих грехах? – как-то раз, подвозя ее от церкви, в шутку полюбопытствовал я.

– Я и не знала, что они у тебя есть, Фрэнк, – рассмеялась она. – Уж за тобой-то я не знаю никаких дурных привычек. Ты нравишься мне таким, как есть.

И с каждой встречей я чувствовал, что становлюсь с Розали все ближе. У нее было так много хороших качеств. Она казалась олицетворением доброй женщины, какую мечтает взять в жены каждый молодой холостяк, – верной, аккуратной, интеллигентной, уравновешенной, неконфликтной, заботливой, очаровательной, да вдобавок не курила и не пила. Она была этаким яблочным пирогом, американским флагом, мамой, сестренкой и живительным родником в одном пакете, обернутом в перевязь герл-скаута.

– Розали, я тебя люблю, – поведал я однажды вечером.

– Я тоже тебя люблю, Фрэнк, – кивнув, тихонько обронила она. – Почему бы нам не погостить у моих родителей, чтобы рассказать им о нас?

Ее родители жили в Дауни к югу от Лос-Анджелеса. Ехать было долго, и по пути мы остановились и сняли хижину у Писмо-Бич. Мы провели там чудесный вечер, а когда снова тронулись в путь назавтра утром, Розали была уже не девственницей. Я чувствовал по этому поводу искреннее раскаяние, понимая, что мне следовало бы побольше печься о ее добродетели, ведь я прекрасно знал, как Розали ее ценила. Я то и дело извинялся, пока мы ехали вдоль побережья на ее автомобиле, – ей хотелось поехать именно на нем.

– Хватит извиняться, Фрэнк, – прильнув ко мне, улыбнулась Розали. – Я сама этого хотела. И вообще, мы просто приплюсуем это к нашей свадебной ночи.

Ее родители оказались чудесными людьми. Они тепло встретили меня, а когда Розали поведала им, что мы поженимся, горячо поздравили нас. Два дня разговоры вертелись только вокруг свадьбы, хотя на самом деле я еще не просил Розали выйти за меня замуж. Но все считали это само собой разумеющимся, и ее родители явно одобряли меня.

Но как я мог на ней жениться? Она думала, что я Фрэнк Уильямс, второй пилот «Пан-Ам», с лучезарным будущим. Я же знал, что, если мы поженимся, поддерживать эту иллюзию я больше не смогу. Будет лишь вопросом времени, когда она узнает, что на самом деле я Фрэнк Абигнейл, несовершеннолетний жулик с липовым фасадом и грязным прошлым. «Я не могу так поступить с Розали», – сказал я себе.

Или могу? У меня было 80 или 90 тысяч долларов наличными – более чем достаточно средств, чтобы начать семейную жизнь. Может, Розали поверит, если я скажу, что больше не хочу летать, что мне всегда хотелось быть владельцем и управляющим магазина канцтоваров. Вообще-то, мне этого не хотелось никогда, но это было единственное честное ремесло, в котором я поднаторел. Но эту идею я отбросил. Я все равно останусь «Фрэнком Уильямсом», а Фрэнк Уильямс будет по-прежнему разыскиваемым преступником.

Визит, начинавшийся так приятно, обернулся для меня сущей пыткой.

Я чувствовал, что люблю Розали по-настоящему, и искренне хотел жениться на ней, но в сложившихся обстоятельствах попросту не видел, как это осуществить.

Однако Розали думала, что выйдет за меня замуж. И ее родители думали, что она выйдет за меня замуж. Они с радостью устремились вперед во весь опор, назначив свадьбу через месяц, составляя список приглашенных, планируя прием и делая все, что делают родители и дочь, когда ей вот-вот суждено стать невестой. Я принимал участие во многих из этих дискуссий, внешне радостный и с нетерпением дожидающийся этого дня, а внутренне терзаемый чувством вины, сгорающий со стыда и крайне несчастный. Я сказал Розали и ее семье, что мои родители уехали в отпуск в Европу, и они согласились, что должны подождать возвращения моих близких, по моим словам, ожидающегося через десять дней, прежде чем приступить к окончательному воплощению каких-либо планов.

– Я уверена, что твоя мама захочет приложить ко всему этому руку, Фрэнк, – сказала мать Розали.

– Не сомневаюсь, – солгал я, хотя был уверен, что скорее моя мать захочет наложить руки на меня.

Я не знал, как быть. Я жил в доме Розали, в гостевой комнате, и по ночам, лежа в постели, слышал гул голосов ее родителей из комнаты через коридор напротив, понимая, что они говорят о свадьбе дочери с таким чудесным молодым человеком, и чувствовал себя хуже некуда.

Однажды днем мы с Розали отправились покататься на велосипедах. Поездка привела нас в парк. Мы уселись в тени исполинского дерева, и Розали, как обычно, принялась щебетать о нашем будущем – где мы будем жить, сколько заведем детей и так далее. Глядя, как она говорит, я вдруг ощутил, что она поймет, что она любит меня достаточно крепко, чтобы не только понять, но и простить. Одной из черт, которую я любил в ней больше всего, была ее способность к состраданию.

Я ласково зажал ей ладонью рот.

– Розали, – произнес я, изумившись собственному спокойствию и самообладанию. – Мне нужно сказать тебе кое-что, и я хочу, чтобы ты попыталась понять. Не люби я тебя так сильно, я бы не сказал тебе всего этого, потому что никогда и никому не говорил то, что открою тебе. А тебе я говорю, Розали, потому что люблю тебя и хочу, чтобы мы поженились.

– Розали, я вовсе не пилот «Пан Американ». Мне не двадцать восемь, Розали. Мне девятнадцать. Меня зовут не Фрэнк Уильямс. Меня зовут Фрэнк Абигнейл. Я жулик, Розали, притворщик и чековый мошенник, и меня разыскивает полиция всей страны.

Она в шоке воззрилась на меня.

– Ты серьезно? – наконец вымолвила она. – Но мы встретились с тобой в аэропорту. У тебя есть летная лицензия. Я ее видела! У тебя удостоверение «Пан-Ам». Ты был в форме, Фрэнк! Зачем ты все это говоришь, Фрэнк? Что на тебя нашло? – Она издала нервный смешок. – Ты меня разыгрываешь, Фрэнк!

– Нет, Розали, – покачал я головой, – вовсе не разыгрываю. Все сказанное мной – правда, – и я выложил ей все без утайки, от Бронкса до Дауни.

Я говорил добрый час, следя за выражением ее лица, и видел, как в ее глазах отражаются то ужас, то недоверие, то мука, то отчаяние и жалость, прежде чем ее чувства скрылись за пеленой слез.

Спрятав лицо в ладонях, она неудержимо рыдала, казалось, целую вечность. Потом взяла мой носовой платок, утерла глаза и лицо и встала.

– Поехали домой, Фрэнк, – негромко проронила она.

– Ты езжай, Розали, – ответил я. – Я скоро следом, мне надо побыть одному. И еще, Розали, никому ничего не говори, пока я не появлюсь. Я хочу, чтобы твои родители услышали все это из моих уст. Обещай мне это, Розали.

– Обещаю, Фрэнк, – кивнула она. – До скорой встречи.

И она покатила прочь – прекрасная женщина, выглядевшая в этот момент жалкой и одинокой. Забравшись на свой велик, я поехал по окрестностям, погрузившись в раздумья. Вообще-то, Розали не обмолвилась почти ни словом. Она определенно не сказала мне, что все в порядке, что она прощает меня и все равно выйдет за меня замуж. Я даже не знал, что она думает на самом деле или как отреагирует, когда я снова появлюсь в ее доме. И вообще, стоит ли мне возвращаться? В ее доме из моего осталась лишь кое-какая спортивная одежда, пара костюмов, белье да набор для бритья. Свой мундир я оставил в номере мотеля в Сан-Франциско, а фальшивое удостоверение и липовая летная лицензия лежали у меня в кармане. Я ни разу не говорил Розали, где живу. Всякий раз либо звонил ей, либо наведывался в ее дом. А когда она как-то раз спросила, сказал, что живу у пары чокнутых пилотов в Аламеде, но у них настолько не все дома, что в апартаментах нет ни телефона, ни телевизора.

Ответ ее вроде бы удовлетворил. Она была ничуть не любопытна, воспринимая людей такими, какими те себя преподносили. Это была одна из причин, по которым я наслаждался ее компанией и встречался с ней чаще, чем обычно. Рядом с ней я чувствовал себя в безопасности.

Но в тот момент я себя в безопасности отнюдь не чувствовал и уже усомнился, что моя импровизированная исповедь была столь уж благоразумным поступком. Но заставил себя отринуть опасения. Что бы Розали ни предприняла, твердил я себе, в свете того, что ей теперь известно, она меня не предаст.

Я подумывал, не позвонить ли ей, чтобы прощупать ее нынешние чувства, но решил предстать перед ней лицом к лицу и заставить принять решение. Приблизившись к ее дому по боковой улочке, я, немного не доезжая до угла, остановился, положил велик и пошел вдоль соседской живой изгороди. Вскоре сквозь листву стал виден дом Розали.

Перед ним стояла лос-анджелесская черно-белая патрульная машина, а второй автомобиль, хоть и без опознавательных знаков, но тоже явно полицейский, был припаркован на подъездной дорожке. Сидевший в патрульной машине полицейский в форме озирал улицу.

Моя прекрасная Розали настучала на меня.

Вернувшись к велику, я поднажал на педали в противоположном направлении. Добравшись до центра города, поставил велик и поймал такси до Лос-Анджелесского аэропорта. Не прошло и получаса, как я уже находился в воздухе, возвращаясь в Сан-Франциско. Сознание у меня так помрачилось, что полета я толком не помню; и даже собирая вещички, оплачивая счет мотеля и возвращаясь в аэропорт, я еще до конца не опамятовался. Купил билет в Лас-Вегас на имя Джеймса Франклина, бросив «барракуду» на стоянке аэропорта с ключами в замке зажигания. Это был первый из множества купленных мной и брошенных автомобилей.

Во время полета в Лас-Вегас меня не оставляло странное чувство. Не гнев. И не печаль. И не вина. Я никак не мог разобраться в себе, пока не сошел с борта в Неваде. И только тут постиг, что чувствую.

Облегчение. Я был рад, что Розали исчезла из моей жизни! Осознание этого ошеломило меня, ведь не минуло еще и шести часов с той поры, когда я отчаянно искал способ заполучить ее в жены. Впрочем, ошеломленный или нет, я все равно испытал облегчение.

Это был мой первый визит в Лас-Вегас, и этот город превзошел все, что я себе навоображал. Весь город пронизывала какая-то горячечная, наэлектризованная атмосфера, а люди – и приезжие, и местные жители – метались по улицам в состоянии маниакального предвкушения.

– Лихорадочный азарт, – растолковал таксист, когда я вслух упомянул о нездоровом оживлении. – Его все подцепляют. Каждый хочет сорвать куш, особливо лохи. Прилетают бизнес-классом или прикатывают на крутых тачках, а обратно голосуют на шоссе. Выигрывают только город да заведения. Все остальные в прогаре. Послушай моего совета: ежели надумаешь ставить, ставь на бабенок. Многие из них совсем оголодали.

Сняв люкс в мотеле, я заплатил за две недели вперед. На портье пачка стодолларовых купюр, из которой я отслюнявил деньги за постой, не произвела ни малейшего впечатления. Скоро я узнал, что в Вегасе охапка бабла – как в Пеории горсть мелочи.

Я намеревался сделать в Лас-Вегасе всего лишь привал для отдыха и поправки сил. Последовав совету таксиста, я поставил на девушек. Насчет девушек он был прав. Большинство из них были голодны. В самом прямом смысле. Да так, что все ребра наружу. После недели знакомства с самыми оголодавшими я чувствовал себя, будто Моисей, накормивший сонмы.

Однако, как речет Святое Писание, дающий нищему не обеднеет^[29].

Итак, я кормил истощенную тусовщицу, три дня державшуюся лишь на бесплатных ланчах в казино и пытающуюся связаться с братом в Фениксе, чтобы выклянчить денег на билет до дома.

– Я все продула, – горестно сказала она, уписывая громадный стейк с полным гарниром. – Все деньги, что привезла, все деньги со своего чекового счета, все, что смогла выручить за свои драгоценности. Даже сдала обратный авиабилет. Хорошо, что номер оплатила вперед, иначе спала бы теперь на кушетке в фойе.

Ну, и поделом. – Она радостно ухмыльнулась. – Я никогда не играла в азартные игры прежде и не собиралась начинать, когда ехала сюда. Но этот треклятый городишко тебя все равно достанет. – И поглядела на меня вопросительно: – Надеюсь, ты купил мне обед просто по доброте душевной. Я знаю, как девушка может заполучить в этом городе то, что ей нужно, но это не мой стиль, чувак.

– Расслабься, – рассмеялся я. – Мне нравится твой стиль. Ты собираешься вернуться на работу в Фениксе?

– Да, – кивнула она, – если достучусь до Бада. Но если не вернусь к понедельнику, то с работой могу распроститься.

– А чем ты занимаешься? – поинтересовался я. По виду я бы сказал, что она секретарша.

– Я дизайнер в фирме, выпускающей чеки, – сообщила она. – Вообще-то, промышленный график. Фирма маленькая, но мы работаем на пару крупных банков и уйму компаний.

Меня как громом поразило.

– Ну, будь я неладен! – закинул я удочку. – Это интересно. И каким же образом выполняется дизайн и печать чеков?

– О, это зависит от того, делаем ли мы простой чек или затейливый; знаешь, такие с рисунками, пейзажами и разноцветные. Простые чеки и делаются просто. Я компоную его на большом макетном столе в том виде, как надо заказчику, а потом мы фотографируем его камерой «Ай-Тек», уменьшаем до нужного размера, и камера выдает клише. Мы просто устанавливаем клише на маленький офсетный станок и печатаем чеки блоками или листами. Вообще-то, это каждому по силам, надо только чуток подучиться.

Звали ее Пикси. Наклонившись, я поцеловал ее в лоб.

– Пикси, как ты хочешь отправиться сегодня домой, по воздуху?

– Издеваешься? – упрекнула она, насторожившись.

– Вовсе нет, – заверил я. – Я пилот гражданской авиации в компании «Пан-Ам». Отсюда мы не летаем, но у меня эстафетные привилегии. Я могу добыть тебе посадочное место до Феникса в любой авиакомпании, совершающей полеты оттуда до Вегаса. Понадобится только капелька лжи во спасение. Скажу, что ты моя сестра. И больше никаких обязательств, ладно?

– Эгей, порядок! – восхитилась она, стискивая меня в медвежьих объятьях.

Пока она собирала манатки, я купил ей билет, заплатив за него наличными. Отвез ее в аэропорт, сунув ей в ладонь стодолларовую купюру, когда она уже поднималась на борт.

– И не спорь. Это взаймы. Как-нибудь на днях наведаюсь за долгом.

В Феникс я наведался, но связаться с ней даже не пытался. Если бы я это сделал, то не за тем, чтобы забрать должок, а чтобы расплатиться, потому что Пикси помогла мне озолотиться.

На следующий день я разыскал фирму, снабжавшую оборудованием предприятия печати.

– Я собираюсь открыть небольшой магазин канцтоваров с мини-типографией, – сказал я менеджеру по продажам. – Мне сказали, что камера «Ай-Тек» и небольшой офсетный станок, наверно, удовлетворят мои нужды, а хорошее бэушное оборудование может вполне подойти с экономической точки зрения.

– Это правда, – кивнув, согласился менеджер. – Беда в том, что найти подержанную камеру «Ай-Тек» затруднительно. У нас такой нет. Есть чудесный небольшой офсетный станок, почти не бывший в употреблении, и я дам вам хорошую скидку на него, если вы возьмете новую «Ай-Тек». Вы сможете получить и то и другое за восемь тысяч долларов.

Цена меня несколько удивила, но когда он показал мне оборудование и продемонстрировал работу и на том, и на другом, я решил, что 8 тысяч долларов – пустяковая сумма, инвестированная в такие сокровища. Камера «Ай-Тек» – просто фотоэлектрический гравировальный аппарат, фотографическим способом создающий клише, воспроизводящее оригинал. Потом легкая, гибкая пластина оборачивается вокруг цилиндра офсетного станка и печатает прямо на полотне, а тот, в свою очередь, переносит изображение на нужную бумагу. Как Пикси и говорила, с этим справился бы всякий после небольшого обучения, и я прошел свое прямо на месте.

Камера «Ай-Тек» и небольшой станок, хоть и не слишком тяжелые, были довольно громоздкими, в багаже такие с собой по стране не повозишь. Но я планировал владеть агрегатами лишь отчасти.

Найдя складскую фирму, я арендовал хорошо освещенную складскую ячейку на месяц, заплатив за нее вперед. Потом обзавелся банковским чеком на 8 тысяч долларов и, купив камеру «Ай-Тек» вместе со станком, велел доставить их на склад. В тот же день я совершил турне по канцелярским магазинам, закупив все, что мне требовалось, – чертежную доску, ручки и карандаши, линейки, резак для бумаги, летрасеты, запас голубой и зеленой бумаги с водяными знаками того же типа, что используется для настоящих чеков, и прочее барахло.

На следующий день я заперся в своей импровизированной мастерской и с помощью различных материалов создал факсимиле поддельного депозитного чека «Пан-Ам» размером 16 на 24 дюйма. Закончив, я разместил свое произведение искусства под камерой, установил масштаб уменьшения, чтобы получить клише размером 3½ на 7½ дюйма, и нажал на кнопку. Через считаные минуты я уже прилаживал офсетную пластину на барабан станка и печатал пробные экземпляры моего творения.

Результат потряс и восхитил меня. Уменьшение позволило устранить все погрешности и несоответствия в линиях и шрифтах, различимые невооруженным взглядом. С помощью резака я отделил образчик от листа и изучил его. Не считая ровных краев, чек ничуть не отличался от подлинного!

Я тиражировал пятьсот поддельных чеков, прежде чем остановить маленький станок, бросив его вместе с камерой «Ай-Тек» на произвол судьбы. Вернувшись в номер отеля, я надел свой пилотский мундир, сунул пачку чеков в карман кителя и снарядился сорвать банк.

Как выяснилось, мне и рвать-то ничего не пришлось. Я ощипал Вегас, как цыпленка. За тот день, вечер и следующий день я подломил сотню казино, баров, отелей, мотелей, ночных клубов и прочих злачных мест, а в Вегасе почти любое заведение предлагает свои завлекаловки. Слот-машины стоят даже в бакалейных магазинчиках. Ни один кассир даже глазом не моргнул, обналичивая мои липовые чеки.

– Вы не обналичите мне его, выдав 50 долларов фишками? – спрашивал я, и мне тотчас же вручали жетоны на 50 долларов, а остальное наличными.

Для виду я обычно задерживался в казино минут на двадцать-тридцать, играя за столами, прежде чем нагрянуть в следующее заведение, к великому своему изумлению, обирая казино и таким способом.

Три сотни долларов я подгреб на слот-машинах, 1600 долларов выиграл в блэк-джек. Не имея ни малейшего понятия о правилах игры, сорвал в рулетку 900 долларов, а за столами костей – 2100 долларов. В общем и целом я ограбил Вегас на 39 тысяч долларов! Из Невады я укатил на арендованном «Кадиллаке», хоть мне и пришлось выложить тысячу долларов депозита, когда я сказал арендодателю, что, наверное, буду пользоваться автомобилем несколько недель.

Фактически говоря, я продержал его почти три месяца. Я совершал неспешное петляющее турне по Северо-Западу и Среднему Западу, поддерживая легенду отпускника-пилота гражданской авиации и поочередно выступая в роли то Фрэнка Уильямса, то Фрэнка Адамса. А поскольку мне не хотелось оставлять ищейкам след, идти по которому можно верхним чутьем, я не расшвыривал подделки, как конфетти, а время от времени делал остановки, чтобы затариться. Собрал 5 тысяч долларов в Солт-Лейк-Сити, 2 тысячи в Биллингсе, 4 тысячи в Шайенне и опустил банки Канзас-Сити на 18 тысяч долларов, прежде чем окончить путь в Чикаго, где я просто припарковал «Кадиллак» и зашагал прочь.

В Чикаго я решил на какое-то время лечь на дно, чтобы всерьез поразмыслить о будущем – или хотя бы о том, где хочу провести изрядную часть будущего. Я снова начал тешиться идеей сбежать из страны. Собственная безопасность в текущий момент меня не очень тревожила, но я понимал, что если продолжу свою деятельность в США, то мой арест – лишь вопрос времени. Конечно, главная проблема при попытке покинуть страну – получение паспорта. Подать заявление на паспорт от собственного имени я не мог из-за того, что проболтался Розали, и власти уже отождествили Фрэнка Уильямса и Фрэнка Адамса с Фрэнком Абигнейлом-младшим. Я ломал голову над этой ситуацией, собираясь осесть в Чикаго надолго, но дело обернулось так, что времени на раздумья у меня почти не было.

Я снял замечательные апартаменты на Лейкшор-Драйв на имя Фрэнка Уильямса. Так я поступил главным образом потому, что персональные чеки у меня кончились, а я всегда предпочитал иметь в своем распоряжении запасец. Как я узнал на собственном опыте, многие мотели чек компании обналичивать не желали, но принимали персональные чеки в погашение счета за номер и обналичивали суммы до 100 долларов. Кидать публику с помощью персональных чеков я перестал, но по-прежнему использовал их в качестве платежного средства, когда возникала необходимость оплатить аренду помещения. Мне было не по душе расплачиваться твердой валютой, когда можно было подсунуть субтильный чек.

Посему спустя неделю после приземления в Чикаго я наведался в банк и открыл чековый счет на 500 долларов, назвавшись пилотом «Пан-Ам» и дав адрес почтовой службы в Нью-Йорке, к услугам которой стал недавно прибегать в качестве дополнительного способа заметания следов.

– Но я хочу, чтобы чеки и ежемесячные выписки мне направляли на этот адрес, – сказал я банковскому служащему, дав ему свой адрес на Лейкшор-Драйв. – Видите ли, я то и дело мотаюсь в Чикаго по делам компании, и мне было бы куда удобнее иметь счет в местном банке.

Служащий со мной согласился.

– Свои нормальные чеки вы получите где-то через недельку, мистер Уильямс. А пока можете пользоваться временными.

Наблюдательность – великое благо для лохотронщика, как я уже говорил. Войдя в банк, я заметил очень милую кассиршу. Уходя из банка, я уносил ее образ, запечатленный в памяти, и когда он не изгладился в следующие два-три дня, я решил встретиться с ней. Вернулся в банк несколько дней спустя, якобы для внесения депозита, и как раз заполнял приходный ордер, взятый со стойки в центре зала, когда моим рассудком вдруг завладела более могучая сила наблюдательности.

В нижнем левом углу приходного ордера было прямоугольное окошко для номера счета вкладчика. Я никогда не заполнял это окошко, потому что знал, что оно необязательное. Когда кассир сует приходный ордер в машинку на своем столе, чтобы выдать квитанцию с печатью, машинка запрограммирована первым делом на считывание номера счета. Если номер указан, сумма депозита автоматически переводится держателю счета. Но если номера там нет, перечисление будет выполнено по имени и адресу, так что номер и не требуется.

Рядом со мной какой-то субъект тоже заполнял приходный ордер. Я заметил, что он не потрудился указать свой номер счета. Я проваландался в банке почти час, высматривая пришедших положить деньги на депозитные, чековые или кредитные счета. И ни один человек из двадцати или около того не воспользовался окошком, чтобы указать номер своего счета.

Девушка тотчас вылетела у меня из головы. Исподтишка прикарманив стопку приходных ордеров, я вернулся в свои апартаменты и с помощью летрасета, подходившего по начертанию к шрифту на бланках ордеров, вписал в графу на каждом ордере номер своего собственного счета.

Назавтра утром, вернувшись в банк, я так же исподтишка положил стопку приходных ордеров обратно к другим. Я не знал, принесет ли моя уловка успех, но рискнуть стоило. Четыре дня спустя я вернулся в банк, чтобы сделать вклад на 250 долларов.

– Кстати, какой там у меня баланс, не подскажете? – поинтересовался я у кассирши. – Я забыл внести некоторые чеки, выписанные на этой неделе.

Кассирша услужливо позвонила в расчетный отдел.

– Ваш баланс, включая текущий вклад, составляет 42 тысячи 876 долларов 45 центов, мистер Уильямс, – сообщила она.

Уже перед самым закрытием банка я вернулся и взял банковский чек на 40 тысяч долларов, сославшись на то, что покупаю дом. Конечно, никакого дома я не покупал, но, несомненно, вил себе гнездышко. На следующее утро я обналичил чек в другом банке и в тот же день вылетел в Гонолулу, где симпатичная гавайская девушка поприветствовала меня поцелуем, возложив мне на шею цветочную гирлянду.

Когда дошло до ответной любезности, я повел себя по-хамски. В следующие две недели я сплел гирлянду из жульнических чеков на 38 тысяч долларов, провел три дня, развешивая ее на шеи банков и отелей островов Оаху, Мауи и Кауаи, а затем на реактивной тяге упорхнул в Нью-Йорк.

Это было мое первое возвращение в Нью-Йорк с той поры, как я ступил на стезю кидалы, и меня подмывало позвонить маме и папе, а то и повидаться с ними. Однако я решил воздержаться и от того, и от другого, – и в первую голову из-за стыда. Может, я и вернулся домой на вершине финансового успеха, какой маме с папой и не снился, но успеха такого рода, что ни один из них не оценил бы и не одобрил.

Я оставался в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы разработать новую аферу. Открыл чековый счет в одном из отделений «Чейз Манхэттен», получил персональные чеки на имя Фрэнка Адамса с адресом квартиры, снятой в Ист-Сайде, полетел в Филадельфию и взялся за изучение городских банков. Я выбрал один из банков с цельностеклянным фасадом, открывавшим потенциальным вкладчикам обзор всего происходящего внутри, а банковским служащим, чьи столы выстроились вдоль стеклянной стены, – прекрасный вид на приток наличности.

Мне хотелось представиться им в весьма выгодном свете, так что я прибыл назавтра утром в «Роллс-Ройсе» с шофером, специально нанятым для такого случая.

Когда шофер распахнул мне дверцу, я увидел, что один из банковских служащих действительно заметил мое прибытие. Войдя в банк, я направился прямиком к нему. Одет я был подобающе для человека из «Роллс-Ройса» с личным шофером – в сшитый на заказ костюм-тройку жемчужно-серого цвета, стодолларовую шляпу и туфли «Балли» из аллигаторовой кожи, и по глазам молодого банкира понял, что он оценил мой внешний вид как очередной признак богатства и власти.

– Доброе утро, – отрывисто бросил я, усаживаясь перед его столом. – Меня зовут Фрэнк Адамс, нью-йоркская строительная компания «Адамс Констракшн». Мы будем осуществлять здесь три строительных проекта в этом году, и я хотел бы перевести кое-какие средства из моего нью-йоркского банка сюда. Хочу открыть чековый счет у вас.

– Да, сэр! – с энтузиазмом ответил клерк, потянувшись за какими-то бланками. – Вы переведете сюда все свои активы, мистер Адамс?

– Что до моих личных средств, то да. Насчет активов компании я пока не уверен и не буду уверен, пока не взгляну на проекты поближе, но в любом случае мы хотим разместить здесь значительную сумму.

– Что ж, для личного счета, мистер Адамс, вам нужно лишь выписать мне чек на остаток баланса в вашем нью-йоркском банке, и, таким образом, этот счет будет закрыт.

– И все? – разыграл я удивление. – Я и не знал, что это настолько просто. – Вынув из внутреннего кармана чековую книжку и держа так, чтобы собеседник ее не видел, я повел пальцем по колонке воображаемых цифр, бормоча под нос. Потом поднял взгляд на него: – Нельзя ли воспользоваться вашим калькулятором, будьте так любезны? Я вчера выписал несколько чеков, не подбив баланс в чековой книжке, а в уме я считаю не ахти как.

– Несомненно. – Он развернул калькулятор ко мне.

Введя несколько чисел, я кивнул:

– Итак, мой баланс составляет 17 тысяч 876 долларов 28 центов, и я уверен, что это соответствует действительности. Но давайте просто откроем счет на 17 тысяч долларов. Время от времени я буду ездить в Нью-Йорк, и хотел бы оставить там небольшой баланс.

Выписав ему чек на 17 тысяч долларов, я дал все необходимые сведения, чтобы открыть счет. И оставил адрес отеля, в котором зарегистрировался.

– Поживу там, пока не сниму приемлемые апартаменты или дом, – пояснил я.

Молодой банкир кивнул:

– Конечно, вы понимаете, мистер Адамс, что не можете выписывать никаких чеков, пока не спишут средства с вашего счета в Нью-Йорке. Впрочем, вряд ли это отнимет более четырех-пяти дней, а тем временем, если у вас будет нехватка средств, заходите ко мне, и я об этом позабочусь. Вот вам временные чеки на такой случай.

– Вы очень добры, но я предвидел задержку, – покачал я головой. – У меня вполне достаточно средств для собственных нужд.

Обменявшись с ним рукопожатием, я удалился. В тот же вечер я улетел в Майами, а на следующий день под вечер объявился перед очередным банком со стеклянным фасадом, снова в «Роллс-Ройсе», но за баранкой сидел сам, одетый небрежно, но снова-таки дорого. Бросив взгляд на часы, я вошел в вестибюль. Филадельфийский банк будет открыт еще полчаса. Когда я появился на пороге, меня встретила поразительно красивая и шикарно одетая женщина, заметившая мое прибытие.

– Могу чем-нибудь помочь, сэр? – с улыбкой спросила она.

При ближайшем рассмотрении она оказалась куда старше, чем я сперва подумал, но все равно была очень соблазнительна.

– Надеюсь, – улыбнулся я в ответ. – Но мне бы лучше поговорить с управляющим банком.

– Я и есть управляющий банком, – с озорными искорками в глазах рассмеялась она. – Итак, в чем состоит ваша проблема? В займе вы явно не нуждаетесь.

Я шутливо поднял руки в знак капитуляции:

– Нет-нет, ничего подобного! Меня зовут Фрэнк Адамс, я из Филадельфии, годами подыскиваю подходящий летний домик в окрестностях Майами. Ну, и сегодня подвернулась фантастическая сделка – плавучий дом возле залива Бискейн, но владелец желает получить наличными, причем 15 тысяч долларов задатка к пяти вечера. Личный чек он брать не хочет, а банковского счета у меня тут нет.

Я вот гадаю, не могу ли выписать вам чек на мой банк в Филадельфии, чтобы вы дали мне банковский чек на 15 тысяч долларов для получения наличных? Я понимаю, что вам придется позвонить в мой банк, чтобы убедиться, что деньги у меня есть, но звонок я оплачу. Мне вправду хочется заполучить этот дом. Тогда я смогу проводить здесь половину времени. – Я замолк, уставившись на нее умоляющим взглядом.

Она мило поджала губки:

– Как называется ваш банк в Филадельфии и какой номер вашего счета?

Я назвал банк, дал телефонный номер и номер счета. Подойдя к столу, она сняла трубку и позвонила в Филадельфию.

– Расчетный отдел, пожалуйста, – попросила она, когда соединили. Затем: – Да, у меня здесь чек на списание со счета номер 505–602, мистер Фрэнк Адамс, сумма 15 тысяч долларов. Я хотела бы проверить платежеспособность.

Я затаил дыхание, внезапно заметив присутствие дородного охранника в одном из углов вестибюля. Насколько подсказывал мой опыт, клерки в банковских расчетных отделах в ответ на просьбу подтвердить платежеспособность просто смотрят баланс.

И редко утруждаются выйти за рамки вопроса и проверить статус счета. Я надеялся, что так же будет и на сей раз. Если нет – что ж, мне оставалось лишь надеяться, что банковский охранник окажется паршивым стрелком.

Наконец она сказала:

– Хорошо, спасибо, – положила трубку и уставилась на меня с задумчивыми видом. – Знаете, что я вам скажу, Фрэнк Адамс? – Она просияла очередной из своих лучезарных улыбок. – Я возьму ваш чек, если вы придете на вечеринку, которую я задаю нынче вечером. У меня дефицит статных и обаятельных мужчин. Что скажете?

– По рукам, – ухмыльнулся я, выписывая ей чек в филадельфийский банк на 15 тысяч долларов и принимая в обмен банковский чек на 15 тысяч долларов для получения наличных.

Я действительно отправился на вечеринку. Гулянка была фантастическая. Впрочем, и ее хозяйка была фантастической дамой – в очень-очень многих отношениях.

Обналичив чек назавтра утром, я вернул «Роллс-Ройс» и поспел на рейс до Сан-Диего. За время полета я несколько раз возвращался мыслями к этой женщине и ее вечеринке, чуть не рассмеявшись вслух, когда мне в голову пришла одна мысль.

Интересно, а как она отреагирует, когда узнает, что угощала меня в один и тот же день дважды, причем один раз преподнесла весьма и весьма лакомый кусок.

VII. Как объехать всю Европу, совершая по злодеянию в день

Я разработал по афере на каждый случай, а порой и без случая. Я подладил американскую банковскую систему под собственные нужды и высасывал деньги из хранилищ, как енот цедит яйцо. Переметнувшись за границу в Мексику в конце 1967 года, я располагал неправедно нажитым капиталом почти на 500 тысяч долларов, а у нескольких десятков банковских служащих поротые седалища свербели невмоготу.

Практически все это я вытворял с помощью чисел, занимаясь статистическим наперсточничеством, причем горошину даже из кармана не доставал.

Взгляните на один из собственных персональных чеков. В верхнем правом углу есть номер, ведь верно? Наверно, только его вы и замечаете, да и то, если аккуратно ведете учет выданных и полученных средств. Как правило, вкладчики не знают даже собственного номера счета, а банковские работники, хоть в большинстве своем и способны расшифровать коды, прописанные внизу бланка, крайне редко вычитывают чек столь дотошно.

В 1960-х годах система банковской безопасности была очень расхлябанной, по меньшей мере в той степени, насколько это касалось меня. Мой опыт подсказывает, что при предъявлении персонального чека, полученного в одном банке Майами, скажем, в другой банк Майами, чуть ли не единственной мерой предосторожности кассира был взгляд в верхний правый угол. Чем больше этот номер, тем более приемлем чек. Как будто кассир(ша) рассуждает про себя: «Ах-ах-ах, чек номер 2876 – боже, этот тип пользуется услугами банка уже давненько. Значит, чек в порядке».

Так что я в городе Восточного побережья, к примеру в Бостоне, открываю счет в банке Бобового штата^[30] на 200 долларов, воспользовавшись именем Джейсона Паркера и адресом пансиона. Через два-три дня получаю 200 персональных чеков, последовательно пронумерованных от 1 до 200 в верхнем правом углу, с моим именем и адресом в левом и, конечно же, той цепочкой странных циферок по левому нижнему краю. Ряды чисел начинаются с цифр 01, потому что Бостон расположен в первом округе федерального резервного банка.

Самые удачливые угонщики скота на Старом Западе были экспертами по части замазывания и переделки клейма. Я же был экспертом по части замазывания и переделки чисел с помощью летрасетов и нумераторов.

Когда я заканчиваю работать с чеком номер 1, он становится чеком номер 3100, а ряды цифр над левым нижним краем начинаются с номера 12. В остальных отношения чек выглядит точь-в-точь, как и прежде.

Теперь я иду в Сберегательную ассоциацию первопоселенцев-фермеров и домовладельцев, расположенную всего в миле от банка Бобового штата.

– Хочу открыть сберегательный счет, – сообщаю приветствующему меня клерку. – Жена говорит, что мы держим слишком много денег на чековом счету.

– Хорошо, сэр, сколько именно вы хотите депонировать? – спрашивает он или она. Пусть будет «он». Банковские лохи распределены между полами поровну.

– О, пожалуй, 6500 долларов, – отвечаю я, выписывая чек на САПФиД.

Кассир берет чек и смотрит на номер в правом верхнем углу. А заодно обращает внимание, что тот выдан банком Бобового штата, и улыбается.

– Хорошо, мистер Паркер. Знаете, имеется трехдневный период, прежде чем вы сможете снять средства. Мы должны заложить время на клиринг чека, а раз чек в пределах города, трех дней вполне достаточно.

– Понимаю, – отвечаю я.

Еще бы мне не понимать! Я уже выяснил, что таков период ожидания, предписываемый системой сберегательных и кредитных учреждений для чеков внутри города.

Выждав пять дней, я наутро шестого являюсь к Первопоселенцам. Но намеренно обращаюсь к другому кассиру, протягивая ему свою сберкнижку.

– Мне нужно снять 5500 долларов, – говорю я.

Если кассир выразит недоумение по поводу изымаемой суммы, я скажу, что покупаю дом, или подсуну какое-либо иное правдоподобное объяснение. Но в частные дела вкладчиков суют нос очень немногие кассиры сберегательных и кредитных банков.

Этот оказывается не таким. Он проверяет историю счета. Счету шесть дней. Чек внутри города явно прошел клиринг. Он возвращает мне сберкнижку вместе с банковским чеком на 5500 долларов.

Я обналичиваю его в банке Бобового штата и покидаю город… прежде чем мой чек на 6500 долларов вернется из Лос-Анджелеса, куда запроторил его компьютер клирингового центра.

Вложив средства в другую камеру «Ай-Тек» и офсетный станок, я проделал тот же трюк со своими липовыми депозитными чеками «Пан-Ам». Причем наклепал разные партии для сбыта в разных регионах страны, хотя все чеки якобы должен был гасить банк «Чейз Манхэттен», Нью-Йорк.

Нью-Йорк находится во втором округе федерального резервного банка. В подлинных чеках банков Нью-Йорка серии чисел начинаются с цифр 02. Но все липовые чеки, сбытые мной на Восточном побережье или в северо-восточных или юго-восточных штатах, сперва направлялись в Сан-Франциско или Лос-Анджелес. Все липовые чеки, сбытые на юго-западе, северо-западе или вдоль Западного побережья, сперва странствовали в Филадельфию, Бостон или еще какую-нибудь точку на другом конце материка.

Мои числовые игры были идеальной системой для задержек и проволочек. Я всегда успевал отмахать в пути целую неделю, прежде чем ищейки выйдут на след. Позже я узнал, что уловку с маршрутизацией цифр я провернул первым из чековых мошенников. А копы никак не могли понять, что за чертовщина творится. Теперь-то понимают – благодаря мне.

Я проворачивал свои махинации сверхурочно и по всей стране, пока не решил, что настолько спекся, что уже не отмякну. Надо было драпать из страны. И я подумал, что могу тревожиться из-за паспорта в Мексике с таким же успехом, как в Ричмонде или Сиэтле, поскольку для визита в Мексику нужна была всего-навсего виза. Таковую я приобрел в мексиканском консульстве в Сан-Антонио, воспользовавшись именем Фрэнка Уильямса и выдав себя за пилота «Пан-Ам», после чего по эстафете отправился в Мехико на лайнере «Аэро-Мексика».

Я не стал забирать всю выручку от своей криминальной вакханалии с собой. Как собака, получившая свободный доступ к мусорному контейнеру мясного магазина и сорока акрам мягкой почвы, я закопал свою добычу по всем Соединенным Штатам, рассовав стопки наличных в банковские депозитные ячейки от побережья до побережья, от Рио-Гранде до канадской границы.

С собой в Мексику я взял тысяч пятьдесят долларов, выложив их тоненькими пачечками в подкладке чемоданов, пиджаков и кителей. Хороший таможенник выудил бы налик в мгновение ока, но через таможню-то я не проходил. На мне был мой мундир «Пан-Ам», и меня просто пропустили вместе с экипажем «Аэро-Мексика».

В Мехико я прожил неделю. Потом встретил стюардессу «Пан-Ам», наслаждавшуюся пятидневным отпуском в Мексике, и принял ее приглашение отправиться на выходные в Акапулько. Мы уже оторвались от земли, когда она вдруг испустила стон и грязное словечко.

– Что стряслось? – удивился я подобной лексике, сорвавшейся со столь прелестных губ.

– Я же хотела обналичить зарплатный чек в аэропорту, – призналась она. – У меня в сумочке ровно три песо. А, ладно, наверно, в отеле тоже можно обналичить.

– Я обналичу, если не слишком много, – вызвался я. – Я как раз отправляю собственный чек сегодня вечером на депозит, так что могу прогнать его через свой банк. Сколько там у тебя?

На самом деле мне было наплевать, о какой сумме идет речь. Настоящий чек «Пан-Ам»! Я страстно желал заполучить его. И получил за 288 долларов 15 центов. И бережно спрятал. Я так и не обналичил его, хотя и загреб с его помощью целое состояние.

Акапулько мне понравилось. Красивые люди там так и роились, по большей части богатые, знаменитые или нацеленные на то или другое, а то и на все сразу. Мы остановились в отеле, излюбленном летным составом, но я ни разу не ощутил ни малейшей опасности. Акапулько – не то место, где говорят на профессиональные темы.

Когда же стюардесса вернулась на свою базу в Майами, я остался. Мы сблизились с управляющим отеля настолько, что я решил поделиться с ним своей дилеммой.

Как-то вечером он составил мне компанию за обедом, будучи особенно в приветливом расположении, так что я решил рискнуть здесь же и сейчас.

– Пит, я в чертовском затруднении, – на пробу закинул я.

– Ни черта себе! – воскликнул он озабоченным тоном.

– Ага, – ответил я. – Мой начальник только что звонил из Нью-Йорка. Хочет, чтобы я завтра вылетел из Мехико полуденным рейсом в Лондон и принял борт, задержавшийся там из-за болезни пилота.

– И это затруднение? – ухмыльнулся Пит. – Мне бы твои проблемы!

– Штука в том, Пит, – покачал я головой, – что у меня нет с собой паспорта. Я оставил его в Нью-Йорке, а должен иметь при себе постоянно. Мне нипочем не поспеть в Нью-Йорк ко времени, чтобы захватить паспорт и добраться в Лондон по графику. А если мой шеф узнает, что я тут без паспорта, он мне даст пинка под зад. Что мне делать, Пит, черт возьми?

– Ага, ты подзалетел, и правда, – присвистнул он. На лицо его набежала тень задумчивости, потом он вдруг кивнул: – Не знаю, сработает ли это, но ты когда-нибудь слыхал о женщине по имени Китти Корбетт?

Я не слыхал, в чем и признался.

– Ну, эта старушка пишет про мексиканские дела. Она прожила здесь лет двадцать или тридцать и пользуется искренним уважением. Говорят, у нее есть ниточки повсюду, от президентского дворца в Мехико до Вашингтона, округ Колумбия, даже в Белом доме, как я понимаю. И верю, – осклабился он. – Штука в том, что за столиком у окна как раз она. Ну, и я знаю, что она разыгрывает из себя мамочку для каждого поиздержавшегося американца, который попытается ее раскрутить, и обожает оказывать любезности всякому, кто добивается встречи с ней с какой-нибудь корыстной целью. По-моему, от этого она чувствует себя этакой королевой-матерью. В общем, давай-ка подвалим и купим ей выпить, наговорим сладких слов и капельку всплакнем. Может, она и выдаст какое-нибудь решение.

Китти Корбетт оказалась благодушной старушкой. И сообразительной. Не прошло и пары минут, как она улыбнулась Питу:

– Ладушки, трактирщик, что за дела? Ты никогда не подсаживаешься ко мне, если не хочешь чего-нибудь выцыганить. Что на сей раз?

Вскинув руки, Пит рассмеялся:

– Да ничего мне не надо, честно! А вот у Фрэнка проблема. Скажи ей, Фрэнк.

Я поведал ей практически ту же историю, что и Питу, только чуток подналег на мелодраматический компонент. Когда я закончил, она, поглядев на меня, отметила:

– Я бы сказала, вы остро нуждаетесь в паспорте. Беда в том, что он у вас есть. Только не в том месте. А иметь два паспорта нельзя, знаете ли. Это противозаконно.

– Знаю, – скривился я. – Меня это тоже тревожит. Но я не могу лишиться этой работы. Может пройти не один год, прежде чем другая авиакомпания наймет меня, а то и вовсе никто. У «Пан-Ам» я числился в списке ожидающих три года. – Помолчав, я воскликнул: – А я всю жизнь мечтал летать на реактивных лайнерах!

Китти Корбетт сочувственно покивала, погрузившись в раздумья. Потом поджала губы:

– Пит, принеси-ка мне сюда телефон.

Пит дал знак, и официант поднес телефон к столику и подключил его к ближайшей стенной розетке. Взяв его, Китти Корбетт постучала по рычагу и заговорила с оператором по-испански. Потребовалось несколько минут, чтобы ее в конце концов соединили с нужным абонентом.

– Соня? Это Китти Корбетт. Послушай, я хочу попросить о любезности… – Она перешла к изложению моего затруднения, а затем выслушала ответ человека на том конце.

– Да знаю я все это, Соня. И я все обдумала. Просто выдайте ему временный паспорт, как если бы его паспорт потерялся или был украден. Дьявол, когда он вернется в Нью-Йорк, он может порвать временный паспорт или порвать старый и получить новый.

Она снова послушала с минуту, потом, накрыв микрофон ладонью, поглядела на меня:

– Часом свидетельство о рождении у вас не с собой, а?

– Да, при мне, – ответил я. – Я ношу его в бумажнике. Оно малость потрепалось, но все еще читабельно.

Кивнув, Китти Корбетт вернулась к разговору по телефону:

– Да, Соня, свидетельство о рождении у него есть… Как, по-твоему, сможешь это уладить? Отлично! Ты прелесть, я перед тобой в долгу. Увидимся на следующей неделе. – Повесив трубку, она улыбнулась. – Ну, Фрэнк, если вы сможете поспеть в американское консульство в Мехико завтра к десяти утра, помощник консула Соня Гандерсен выдаст вам временный паспорт. Свой вы потеряли, ясно? И если расскажете об этом кому-нибудь, я вас прикончу.

Поцеловав ее, я заказал бутылку лучшего шампанского. Даже сам выпил бокальчик. Потом, позвонив в аэропорт, выяснил, что есть рейс, отлетающий через час. Забронировав место, я обернулся к Питу:

– Слушай, оставлю-ка я вещи здесь, а то укладываться некогда. Пусть кто-нибудь соберет, что я брошу, и сунет к тебе в кабинет, а я заберу через пару недель, а то и раньше. Хочу попробовать вернуться через ваши края.

Я втиснул в чемодан форму, костюм и деньги. Пит вызвал такси, и оно уже дожидалось у входа, когда я спустился в вестибюль. Этот парень мне искренне нравился, и мне хотелось его как-нибудь отблагодарить.

И я его отблагодарил – подсунул один из своих липовых чеков «Пан-Ам». Во всяком случае, отелю, которым он управлял.

Еще один я обналичил в аэропорту перед посадкой на рейс до Мехико. В Мехико я убрал чемодан в камеру хранения, переодевшись в форму пилота «Пан-Ам», и явился к двери кабинета мисс Гандерсен в 9:45 утра.

Соня Гандерсен – кудрявая чопорная блондинка – времени зря не теряла.

– Ваше свидетельство о рождении, пожалуйста.

Вынув из бумажника, я вручил документ ей. Пробежав его глазами, она подняла их на меня.

– Мне казалось, Китти сказала, что вас зовут Фрэнк Уильямс. А тут сказано, что вас зовут Фрэнк У. Абигнейл-младший.

– Так и есть, – улыбнулся я. – Фрэнк Уильямс Абигнейл-младший. Вы же знаете Китти. Чуток перебрала шампанского вчера вечером. Всем своим друзьям она тоже упорно представляла меня Фрэнком Уильямсом. Но мне казалось, вам она назвала мое полное имя.

– Могла, – согласилась мисс Гандерсен. – Мне было трудновато разобрать большинство из сказанного ею. Ох уж эти чертовы мексиканские телефоны. Так или иначе, но вы явно пилот «Пан-Ам», и часть вашего имени Фрэнк Уильям, так что, должно быть, вы тот самый.

Как и было велено, по пути я сделал остановку, чтобы обзавестись двумя фотографиями формата на паспорт. Я отдал их мисс Гандерсен и пятнадцать минут спустя вышел из здания консульства с временным паспортом в кармане. Вернувшись в аэропорт и переодевшись в костюм, я купил билет до Лондона у стойки «Бритиш Оверсиз Эйрвейз», расплатившись наличными.

Мне сообщили, что рейс задерживается и отлетает только в семь вечера.

Тогда, снова облачившись в мундир пилота, я скоротал шесть часов, развешивая по Мехико свои декоративные фантики. Отбывая в Лондон, я был на 6500 долларов богаче, а к своре ищеек, идущих по моим следам, присоединились мексиканские federales.

В Лондоне я поселился в отеле «Ройял Гарденз» в Кенсингтоне под именем Ф. У. Адамс, представившись пилотом TWA, пребывающим в отпуске. К альтернативному аллониму я прибег из соображения, что лондонская полиция скоро получит запросы по поводу Фрэнка У. Абигнейла-младшего, также известного под именем Фрэнка Уильямса, бывшего пилота «Пан-Ам».

В Лондоне я задержался всего на несколько дней, ощутив душевный гнет, то же беспокойство, которое донимало меня в Штатах. В Лондоне до меня дошло, что побег из США проблему отнюдь не решил, что офицеры мексиканской полиции и Скотланд-Ярда занимаются тем же делом, что и копы в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, то бишь ловят жулье. А я был жуликом.

В свете этого откровения и небольшого состояния в наличной валюте, рассованной мной по разным местам, благоразумие диктовало мне жить как можно тише и осмотрительнее под вымышленным именем в каком-нибудь захолустном иностранном пристанище. Умом я преимущества подобного образа действий понимал, но как раз благоразумия в числе моих качеств, похоже, и не было. На самом деле я был просто не способен к здравым рассуждениям, как я теперь понимаю, мной повелевали страсти, мне неподконтрольные. Теперь я жил по принципу: за мной охотятся, охотники – полицейские, значит, полицейские негодяи. Я вынужден красть, чтобы выжить, чтобы финансировать мой нескончаемый побег от негодяев, следовательно, мои противозаконные способы изыскания средств вполне оправданны. Так что, проведя в Англии меньше недели, я одарил Пикадилли толикой своих «пикадиллей» и упорхнул в Париж в самодовольном убеждении, что прибег к мошенничеству ради самозащиты.

Психиатр взглянул бы на мои действия под другим углом. Сказал бы, что я хотел быть пойманным. Потому что теперь досье на меня начала собирать и британская полиция.

Быть может, я и в самом деле хотел, чтобы меня поймали. Быть может, я жаждал помощи, а мое подсознание подсказывало, что власти окажут мне эту помощь, но на сознательном уровне я ни о чем подобном тогда и не помышлял.

Я в полной мере осознавал, что сижу на карусели, пошедшей вразнос, готовой сорваться с круга, и слезть с нее я уже не мог, но чертовски не хотел, чтобы эту круговерть остановили копы.

Не пробыв в Париже и трех часов, я повстречал Монику Лавалье и вступил в отношения, не только расширившие мои корыстные перспективы, но и в конечном счете сгубившие мой медовый улей. Задним умом я понимаю, что должен поблагодарить Монику. Как и «Пан-Ам», хотя некоторые из руководителей компании могут с этим не согласиться.

Моника была стюардессой «Эр Франс». Я встретил ее в баре отеля «Виндзор», где она и несколько десятков других представителей летного состава «Эр Франс» устроили торжество в честь первого пилота, уходившего на пенсию. Если я и познакомился с виновником торжества, то напрочь позабыл его, потому что был буквально загипнотизирован Моникой. Она была пьянящей и искрящейся, как чудесное шампанское, поданное к столу. Меня на вечеринку пригласил первый офицер «Эр Франс», увидавший, как я в форме «Пан-Ам» регистрируюсь у стойки портье. Тут же подоспев, он увлек меня в бар, а когда представил Монике, мои искренние протесты замерли на губах.

Она была обладательницей всех чар и достоинств Розали, но без следа вериг, наложенных той на себя. Очевидно, я произвел на Монику такое же впечатление, потому что мы были неразлучны на протяжении всего моего пребывания в Париже и в мои последующие визиты. Если Моника и помышляла о том, чтобы выйти за меня замуж, то ни разу не произнесла этого вслух, зато уже через три дня после знакомства привела меня домой, чтобы представить семье. Они были восхитительными людьми, и особенно меня заинтриговал папаша Лавалье.

Он был печатником и владельцем небольшой типографии в предместьях Парижа. Меня тотчас захватила идея усовершенствовать свою аферу с липовыми чеками «Пан-Ам».

– Знаете, у меня в административном офисе «Пан-Ам» есть хорошие связи, – как бы между прочим сказал я за ланчем. – Может, мне удастся раскрутить «Пан-Ам» на размещение у вас кое-каких заказов на типографские работы.

– Да-да! – просияв, воскликнул папаша Лавалье. – Все, что будет вам угодно, мы попытаемся выполнить и будем чрезвычайно благодарны, мсье.

Роль переводчика играла Моника, потому что все остальные члены семьи были в английском ни бум-бум. В тот день ее отец устроил мне экскурсию по своей типографии, которой заправлял вместе с двумя братьями Моники. У него в штате был еще один молодой человек, подобно Монике говоривший на ломаном английском, но папаша Лавалье сказал, что все печатные работы, какие мне удастся выбить для их крохотной фирмы, он будет выполнять лично вместе с сыновьями.

– Если ты хочешь печатать по-английски, мой отец и братья могут это сделать, – гордо объявила Моника. – Они лучшие печатники во Франции.

Я по-прежнему располагал настоящим зарплатным чеком «Пан-Ам», выкупленным у стюардессы в Мексике. Изучая его, я был потрясен отличиями между ним и моей выдуманной версией чека «Пан-Ам». Мои имитации определенно производили впечатление, иначе мне нипочем не удалось бы всучить такое их множество, но рядом с настоящим чеком каждая из них прямо-таки криком кричала: «Фальшивка!» Пожалуй, манипуляции с ними сошли мне с рук по чистому везению. Очевидно, кассиры, принимавшие их, настоящего чека «Пан-Ам» ни разу в глаза не видели.

Однако я смекнул, что чеки «Пан-Ам» могут быть хорошо знакомы европейским банковским кассирам, поскольку этот авиаперевозчик изрядную часть своей деятельности осуществляет за рубежами континентальных Соединенных Штатов. Эта мысль пришла мне в голову уже в Лондоне, когда кассир в одном из банков, которые я обжулил, разглядывал мои художества с чрезмерным вниманием.

– Это расходный чек, – сказал я, указав на жирные черные буквы, гласившие это.

– О, да, конечно, – ответил он и оплатил чек, хотя и с некоторой неохотой.

Теперь меня посетила другая мысль. Быть может, у «Пан-Ам» есть разные чеки – скажем, разных цветов – для разных материков. И я подумал, что лучше проверить эту догадку, прежде чем приступить к исполнению своего плана. Назавтра утром я позвонил в парижский офис «Пан-Ам», попросив к телефону кого-нибудь из административного отдела. Меня соединили с человеком, судя по голосу, молодым и неопытным, и последнее он очень скоро подтвердил. Я даже уверовал, что моей личной телефонисткой выступала сама госпожа Удача.

– Послушайте, это Джек Роджерс из «Дейгл Фрайт Форвардинг», – пролепетал я. – У меня тут чек, и я думаю, ваша компания, должно быть, послала его нам по ошибке.

– Гм, ну, мистер Роджерс, а почему вы так решили? – осведомился он.

– Потому что у меня здесь чек на 1900 долларов, высланный из вашего нью-йоркского офиса, а у меня нет инвойса на соответствующее платежное извещение, – ответил я. – Я не могу найти никаких записей, чтобы мы работали с кем-нибудь из ваших. Вы не догадываетесь, для чего этот чек?

– Ну, с ходу не соображу, мистер Роджерс. А вы уверены, что чек от нас?

– Ну, мне кажется, что от вас. – Это стандартный зеленый чек с надписью «Пан Американ» большими буквами поверху, и он выписан на нас на сумму 1900 долларов.

– Мистер Роджерс, это не похоже на наши чеки, – ответил парнишка. – Наши чеки голубые, и у них по всему полю идут полутоновые надписи «Пан-Ам» – «Пан-Ам» – «Пан-Ам» с глобусом. На вашем он есть?

Я держал чек стюардессы в руках. Собеседник описал его тютелька в тютельку, но я в этом не признался.

– У вас есть там чек «Пан-Ам»? – требовательно спросил я тоном человека, желающего рассеять сомнения раз и навсегда.

– Ну, да, есть, но…

– Кем он подписан? – перебил я его. – Фамилия фининспектора?

Он сказал. То же имя значилось на чеке в моей руке.

– А какой ряд циферок идет понизу? – напирал я.

– Ну, 02… – И он отбарабанил мне все цифры, совпадавшие с напечатанными на чеке стюры.

– Не-а, и подпись не та, и цифры не те, – соврал я. – Но вы ведь банкуете в «Чейз Манхэттене», так ведь?

– Да, но и многие другие компании тоже, и у вас может быть чек от какой-то другой фирмы, работающей под названием «Пан Американ». Сомневаюсь, что у вас один из наших чеков, мистер Роджерс. Рекомендую вам вернуть его и вступить в переписку, – услужливо подсказал он.

– Ага, так и сделаю, спасибо.

Моника летала по маршруту «Эр Франс» Берлин – Стокгольм – Копенгаген – два дня туда и обратно, потом два дня отдыха. В тот день у нее был рейс. Едва она успела оторваться от земли, как я уже появился на пороге типографии ее отца. При виде меня он пришел в восторг, и мы без труда нашли общий язык благодаря французскому, которому я выучился у матери, и английскому молодого печатника.

Я продемонстрировал чек, полученный от стюардессы «Пан-Ам», только ее имя и сумма были замазаны.

– Я поговорил с нашим руководством, – сказал я. – Ну вот, эти чеки мы печатаем в Америке, процесс обходится довольно дорого. Я сказал, что вы, по-моему, можете сделать ту же работу, обеспечив солидную экономию. Как вы думаете, сможете воспроизвести этот чек в виде зарплатной книги?

Если вы считаете, что можете, меня уполномочили дать вам пробный заказ на десять тысяч штук при условии, что вы перебьете нью-йоркскую цену.

Он изучил чек.

– И во сколько вам обходится их тираж в Нью-Йорке, мсье? – осведомился он.

Я не имел ни малейшего понятия, но назвал число, которое наверняка не оскорбило бы достоинство нью-йоркских полиграфистов:

– Триста пятьдесят долларов за тысячу.

– Я могу снабдить вашу компанию качественным продуктом, в точности воспроизводящим этот, всего по 200 долларов за тысячу, – энергично закивал он. – Полагаю, вы найдете мою работу чрезвычайно достойной. – Он заколебался, явно смутившись, и извиняющимся тоном добавил: – Мсье, я знаю, что вы с моей дочерью близкие друзья, и верю вам безоговорочно, но у нас принято брать задаток в пятьдесят процентов.

– Вы получите задаток сегодня после обеда, – рассмеялся я.

Явившись в парижский банк в своем мундире пилота «Пан-Ам», я выложил на стойку перед окошком одной из касс тысячу долларов.

– Пожалуйста, я хотел бы получить банковский чек на эту сумму, – сказал я. – Отправитель платежа «Пан Американ Уорлд Эйрвейз», а получатель – «Морис Лавалье и сыновья, печатники», будьте любезны.

Я доставил этот чек в тот же день. Сигнальный экземпляр папаша Лавалье выдал уже на следующий день. Осмотрев работу, я с трудом удержался от ликующего выкрика. Чеки выглядели прекрасно. Да нет, просто роскошно! Настоящие чеки «Пан-Ам», по четыре на странице, двадцать пять страниц в книге, отперфорированные, да вдобавок на плотной бумаге IBM! Я почувствовал себя на пике блаженства, хоть эта вершина и возносилась среди гор мошеннических чеков.

Весь заказ папаша Лавалье выполнил в течение недели, и я снова приобрел легальный банковский чек, якобы выданный компанией «Пан-Ам», на остаток причитавшейся ему суммы.

Снабдив меня инвойсами и квитанциями, папаша Лавалье был очень рад, что я рад. Прежде он никогда не вел дел с американцами и, вероятно, даже не догадывался, что сделка дурно попахивает. Я ведь пилот «Пан-Ам». Его дочь поручилась за меня. А полученные им чеки были вполне достоверны, выданы компанией «Пан-Ам».

– Надеюсь, я смогу еще потрудиться на вашу компанию, друг мой, – сказал он.

– О, непременно, непременно, – заверил я его. – На самом деле мы настолько довольны вашей работой, что будем рекомендовать вас другим.

Приходили по рекомендации заказы и от других, и во всех случаях лично через мои руки, но папаша Лавалье никогда не допытывался о них. Со времени предоставления 10 тысяч чеков «Пан-Ам» он печатал все фиктивные документы, которые мне потребовались, – невинный простофиля, чувствовавший искреннюю благодарность за то, что я распахнул ему дверь в «американский рынок».

Разумеется, целых 10 тысяч чеков «Пан-Ам» мне не требовалось. Размер заказа просто призван был рассеять подозрения. Даже папаше Лавалье было известно, что «Пан-Ам» – левиафан авиационной отрасли. Заказ на меньшее число чеков мог заставить его насторожиться.

Оставив себе тысячу чеков, остальное я скормил парижским мусоросжигательным печам. Потом, купив электрическую машинку IBM, выписал для себя чек на 781 доллар 45 центов, каковой и предъявил в ближайший банк, вырядившись пилотом «Пан-Ам».

Банк был мелким.

– Мсье, я не сомневаюсь, что с чеком все в порядке, но прежде чем оплатить его, я должен его проверить, а нам не разрешают делать трансатлантические звонки за счет банка, – сказал он с кривой усмешкой. – Если вы будете любезны оплатить звонок… – Он вопросительно поглядел на меня.

– Конечно, валяйте, – пожал я плечами. – Я оплачу стоимость звонка.

Подобной осмотрительности со стороны банка я не ожидал, но ничуть не встревожился. Я неумышленно выбрал время, когда подлинность чека еще можно было проверить. В Париже было 3:15 пополудни. Банки в Нью-Йорке были открыты еще пятнадцать минут. Примерно столько же времени кассиру потребовалось, чтобы связаться с расчетным отделом банка «Чейз Манхэттен». Французский кассир говорил по-английски довольно бойко, хоть и с акцентом.

– У меня тут чек, предъявленный пилотом «Пан Американ», выставленный на ваш банк, на сумму 781 американский доллар 45 центов, – сказал кассир и принялся зачитывать номер счета, прописанный в нижнем левом углу жульнического чека. – Понятно, да, спасибо вам большое… О, погода здесь чудесная, спасибо. – Повесив трубку, он улыбнулся: – Всякий раз, когда я говорю с Америкой, там хотят знать, какая у нас погода.

Отдав мне чек на подпись, он принялся отсчитывать сумму, изъяв из нее 8 долларов 92 цента за телефонный звонок. Учитывая все обстоятельства, грабительским такой тариф за услугу не назовешь.

Забросав Париж и его пригороды лжечеками, я арендовал депозитную ячейку на пять лет, заплатив авансом, чтобы спрятать награбленное там. Сомнения по поводу чеков высказывали крайне редко, да и тогда ограничивались только проверкой, а если банки в Нью-Йорке были закрыты, я возвращался после их открытия. Напряженный момент мне довелось пережить лишь единожды. Вместо того чтобы позвонить в «Чейз Манхэттен», один кассир позвонил в штаб-квартиру «Пан-Ам» в Нью-Йорке! Мое вымышленное имя не было упомянуто ни разу, но я слышал, как кассир цитирует название банка, номер счета и имя инспектора «Пан-Ам».

Должно быть, в «Пан-Ам» подтвердили подлинность чека, потому что кассир его оплатил.

Я и сам диву давался, насколько легко и гладко покатила моя новая деятельность. Боже мой, теперь «Пан-Ам» сама подтверждает мои фиктивные чеки по телефону. Я взял напрокат автомобиль, и пока Моника была в отлете, колесил по Франции, обналичивая чеки в банке каждого села и в казне каждого большого города, подвернувшегося под руку. Я никогда не проверял свое подозрение, но в последующие месяцы и годы частенько думал, что так преуспел именно с этими чеками «Пан-Ам», потому что «Пан-Ам» погашала их!

Я прямо-таки завалил папашу Лавалье работой. Подрядил его сделать мне новое удостоверение «Пан-Ам», куда более впечатляющее, чем фальшивка моей собственной работы, когда настоящий пилот «Пан-Ам» по халатности оставил свое удостоверение на стойке бара в «Виндзоре».

– Я ему отдам, – сказал я бармену.

Я действительно отправил удостоверение ему по почте – в головной офис «Пан-Ам» в Нью-Йорке, но лишь после того как папаша Лавалье скопировал его, поставив мое собственное вымышленное имя, подложный ранг и настоящую фотографию.

Семейству Лавалье я сказал, что нахожусь в Париже в качестве специального представителя «Пан-Ам», занимающегося связями с общественностью. Однако через месяц после знакомства с Моникой я сказал ей, что должен вернуться в летный состав в качестве резервного пилота, и поймал борт до Нью-Йорка. Прибыв во вторник вскоре после полудня, я тут же направился в ближайший филиал банка «Чейз Манхэттен», где приобрел банковский чек на 1200 долларов с указанием «Роджера Д. Уильямса» в качестве плательщика и «Фрэнка У. Уильямса» как получателя платежа.

Улетев обратно в Париж в тот же день, на сей раз я зарегистрировался в «Короле Георге V» и, едва оказавшись в комнате, изменил номер округа федерального резервного банка на чеке так, чтобы для клиринга его запроводили в Сан-Франциско или Лос-Анджелес.

Потом отнес чек к папаше Лавалье:

– Мне нужно три сотни таких.

Я думал, что уж воспроизведение-то откровенно финансового документа должно вызвать у него вопросы, но не тут-то было. Позже я узнал, что он напрочь не понимал, что именно печатает, выполняя мои заказы, а просто радел в слепой вере в мою добропорядочность.

На следующий день после получения трехсот дубликатов – каждый как две капли воды был похож на оригинал – я вылетел в Нью-Йорк. В одном только Нью-Йорке с окрестностями имелось 112 филиалов «Чейз Манхэттена». В течение трех дней я нанес визит в шестьдесят филиалов, предъявив в каждом одну из копий. И лишь в одном из шестидесяти случаев со мной перекинулись не только формальными репликами.

– Сэр, я знаю, что это один из чеков «Чейза», но он выдан не нашим филиалом, – извиняющимся тоном сказала кассирша. – Я должна позвонить в выдавший его банк. Вы можете минутку обождать?

– Несомненно, действуйте, – беззаботно отозвался я.

Телефон находился в пределах слышимости. Весь разговор прошел, не подкинув мне ни малейшего сюрприза.

– Да, это Дженис из Квинса. У меня банковский чек 023685. Не можете сказать, на кого он выдан, на какую сумму, когда и каков его текущий статус? – Она подождала, потом явно повторила то, что ей говорили: – Фрэнк У. Уильямс, 1200 долларов, 5 января, на настоящий момент не погашен. Должно быть, это он и есть. Большое спасибо.

– Извините, сэр, – улыбнулась она, отсчитывая наличные.

– Все в порядке. И незачем извиняться за то, что исполняете свою работу так, как положено.

Я был совершенно искренен. Эта девушка прокололась, но как раз таких-то банки и должны нанимать. А еще она сберегла для «Чейза» уйму денег. Я намеревался нагрянуть как минимум в сотню отделений «Чейза», но после ее звонка подвел под этой аферой черту.

Я рассудил, что не могу допустить второго звонка в банк, выдавший оригинальный чек. Даже понимая, насколько ничтожен шанс, что на звонок ответит тот же клерк расчетного отдела, если кто-нибудь еще из кассиров надумает проверить чек, я не мог идти на риск.

От Нью-Йорка мне было не по себе. Я чувствовал, что должен снова податься в заморские края, но не мог решить, возвращаться ли в Париж к Монике или посетить какое-нибудь новое, занимательное место.

Дискутируя сам с собой, я улетел в Бостон, где залетел в тюрьму и ограбил банк. Первое огорошило меня так же, как незапланированная беременность. Последнее же стало результатом непреодолимого порыва.

В Бостон я отправился попросту за тем, чтобы убраться из Нью-Йорка, сочтя, что это такой же удобный пункт отправления, как и любой другой вдоль Восточного побережья, да и банков там хватает. По прибытии я запихнул свой багаж в ячейку камеры хранения в аэропорту, ключ сунул в портмоне и посетил несколько банков, обменивая свои факсимиле чеков «Пан-Ам» на подлинные деньги. В аэропорт я вернулся ранним вечером, намереваясь сесть на рейс за море как можно скорее. За время своего жульнического налета на Бобовый город я собрал в закрома свыше 5000 долларов, сунув 4800 из них в сумки до поры, пока не узнаю, какие заграничные рейсы отлетают в тот же вечер.

Но шанс навести справки мне выпал только поздно вечером. Оборачиваясь от ячейки, я наткнулся на хорошенькую стюардессу «Аллегейни Эйрлайнз» из моих зачаточных дней в амплуа пилота без портфеля.

– Фрэнк! Что за славный сюрприз! – воскликнула она.

Естественно, мы должны были отметить воссоединение. Обратно в аэропорт я поспел лишь после 11 вечера, к тому времени решив лететь в Майами, а за море отправляться уже оттуда.

Я подошел к стойке «Аллегейни Эйрлайнз».

– Когда ваш следующий транзитный рейс до Майами? – осведомился я у билетного кассира. Я уже успел переодеться в свой мундир пилота.

– Вы только что упустили его, – поморщился он.

– А кто летит следующий – «Нэйшнл», «Американ», кто? – спросил я.

– Никто. Вы упустили все рейсы до Майами до завтрашнего утра. После полуночи отсюда ни единого рейса. В Бостоне приняли постановление по контролю над уровнем шумов, и теперь никаких исходящих рейсов после полуночи. Ни одна авиакомпания не может поднять машину в воздух до 6:30 утра, и первый рейс до Майами отправляет «Нэйшнл» в 10:15.

– Но сейчас всего 11:40, – не сдавался я.

– Лады, – ухмыльнулся он. – Хотите отправиться в Берлингтон, штат Вермонт? Это последний рейс на сегодня.

Учитывая все обстоятельства, я отказался. Просто пошел и уселся в одно из кресел зала ожидания, обдумывая эту ситуацию. Зал, как и вестибюли большинства крупных аэропортов, обступали по периметру магазинчики сувениров, кафе, бары и всякие другие заведения, и я праздно отметил, по-прежнему пребывая в раздумьях, что большинство из них закрывается. Еще я отметил, внезапно заинтересовавшись, что многие из уходящих наведываются в ночной депозитарий отделения большого Бостонского банка, расположенного посреди одного из коридоров, ведущих к выходу, и кладут мешочки или пухлые конверты – очевидно, дневную выручку – в хранилище со стальными дверями.

Мои наблюдения прервали два слова, пронзившие меня холодом:

– Фрэнк Абигнейл?

Я поднял глаза, подавляя панику. Надо мной возвышались двое рослых угрюмых патрульных штата Массачусетс.

– Вы ведь Фрэнк Абигнейл, не так ли? – требовательно вопросил один из них ледяным тоном.

– Меня зовут Фрэнк, но Фрэнк Уильямс, – возразил я, сам изумившись тому, насколько спокойно и бестрепетно прозвучал мой голос.

– Не покажете ли документы, будьте добры? – спросил один.

Слова были произнесены вежливо, но взгляд красноречиво говорил, что, если я сейчас же не предъявлю документы, он возьмет меня за лодыжки и вытрясет их на пол.

Я отдал ему удостоверение и сфабрикованную летную лицензию FAA.

– Послушайте, не знаю, что все это значит, но вы серьезно заблуждаетесь, – проговорил я, протягивая документы. – Я служу в «Пан Американ», и документы это вполне доказывают.

Один принялся изучать удостоверение и лицензию, потом передал их напарнику.

– Может, хватит гнать фуфло, сынок? Ты ведь Фрэнк Абигнейл, правда? – чуть ли не ласково произнес второй.

– Фрэнк как-там-его? – возмутился я, разыгрывая гнев, чтобы замаскировать собственную нарастающую взвинченность. – Не знаю, кто вам нужен, черт побери, но уж не я!

– Ну, мы не намерены стоять тут и спорить с тобой, – нахмурившись, прорычал он. – Пошли, мы тебя забираем.

Где мой багаж, они не спрашивали, а я поделиться этой информацией не рвался. Меня вывели наружу, посадили в патрульную машину и повезли прямиком в отделение полиции штата. Там меня ввели в кабинет всклокоченного лейтенанта – должно быть, начальника смены.

– Что за чертовщина? – раздраженно поинтересовался он.

– Ну, мы думаем, что это Фрэнк Абигнейл, лейтенант, – сообщил один из патрульных. – Он говорит, что он пилот «Пан-Ам».

– Как-то вы молоды, чтобы быть пилотом, – смерил меня взглядом лейтенант. – Почему бы не сказать правду? Вы Фрэнк Абигнейл. Мы ищем его уже давно. Он тоже якобы пилот. Вы соответствуете его описанию, тютелька в тютельку.

– Мне тридцать лет, меня зовут Фрэнк Уильямс, я работник «Пан-Ам» и хочу поговорить со своим адвокатом! – вскричал я.

– Вас еще ни в чем не обвиняют, – вздохнул лейтенант. – Отведите его в городскую тюрьму, оформите за бродяжничество, а потом пускай звонит адвокату. И вызовите федералов. Это их голубок, пусть они и разгребают.

– Бродяжничество?! – возмутился я. – Я не бродяга. У меня при себе почти 200 долларов.

Лейтенант кивнул.

– Ага, но вы еще не доказали, что имеете постоянный источник доходов, – устало промолвил он. – Забирайте его отсюда.

Меня доставили в окружную тюрьму в центре Бостона. Судя по виду, ей уже давно пришла пора на снос – да так оно и было на самом деле. Там меня сбыли с рук на руки сержанту, оформлявшему задержанных.

– Будь я проклят, этот-то что натворил? – воззрился он на меня.

– Просто оформи его за бродяжничество. Утром его кто-нибудь заберет, – отрезал один из патрульных.

– Бродяга?! – рявкнул сержант. – Будь я проклят! Если он бродяга, надеюсь, что вы бомжа сюда не притащите.

– Просто оформи его, – буркнул один из патрульных и удалился вместе с напарником.

– Выверни карманы, парень, – проворчал сержант, извлекая из ящика стола формуляр в трех экземплярах. – Я выдам тебе квитанцию на твое имущество.

Я начал выкладывать перед ним все ценное.

– Послушайте, можно я удостоверение и летную лицензию оставлю при себе? – спросил я. – Правила компании требуют, чтобы они всегда были при мне. Я не знаю, распространяется ли это на случай ареста, но все равно предпочел бы их оставить при себе, если вы не возражаете.

Рассмотрев карточку и лицензию, сержант пододвинул их ко мне, добродушно добавив:

– Само собой. Я бы сказал, тут какая-то путаница, парень. Я рад, что я здесь ни при чем.

Тюремщик отвел меня вверх по лестнице, посадив в грязную ржавую камеру рядом с обезьянником для пьяных.

– Если чего понадобится, просто покричите, – с симпатией сказал он.

Я кивнул, промолчав, и тяжело опустился на койку, внезапно почувствовав себя усталым, жалким и напуганным. Игра закончена, вынужден был признать я, зная, что утром за мной приедет ФБР, а потом, наверно, пойдет один суд за другим. Оглядывая КПЗ, я мог лишь уповать, что тюремные камеры будут более основательны. Иисусе, что это была за дырища! А я не знал молитвы об избавлении. Впрочем, какие там молитвы, горестно раздумывал я, когда поклоняешься богу жуликов.

Однако даже бог жуликов повелевает легионами ангелов. И один из них тут же явился мне, предшествуемый тонким, неуверенным свистом вроде того, каким ребенок подбадривает себя ночью на кладбище. Он предстал пред моей камерой – фантом в чудовищном костюме в зеленую клетку, увенчанном ликом, будто выуженным из кастрюли с омарами, с вопросительно сложенными губами с приклеившейся к ним вонючей сигарой и глазками, уставившимися на меня, как хорек на мышь.

– Ну и ну, каким дьяволом вас сюда занесло? – спросил он, не вынимая сигару изо рта.

Я не знал, кто он. Судя по виду, он вряд ли был в состоянии мне помочь.

– Бродяжничество, – лаконично бросил я.

– Бродяжничество?! – вскричал он, вперив в меня проницательный взор. – Вы ведь пилот «Пан-Ам», не так ли? Каким дьяволом вы можете быть бродягой? Кто-то украл все ваши самолеты?

– Вы-то кто? – спросил я.

Пошарив в кармане, он просунул сквозь решетку визитную карточку.

– Алойус Джеймс Бейли по прозвищу «Залог», мой друг высокого полета, – выложил он. – Поручитель под залог, лучший в своем роде. Копы притаскивают. Я вытаскиваю. Теперь вы на их территории, приятель. Я могу вытащить вас на свою – на улицу.

Не могу сказать, что надежда забила у меня в груди горячим ключом, но вроде как вяло заструилась.

– Ну, скажу вам правду, – осторожно начал я. – Все из-за типа в аэропорту. Он вел себя с девушкой просто отвратительно. Я надрал ему задницу. Нас обоих загребли за драку. Не надо мне было соваться. Когда капитан узнает, что я в каталажке, то, наверно, уволит меня.

– Что за дьявольщину вы несете? – с недоверием уставился он на меня. – И вас некому выкупить под залог? Да позвоните кому-нибудь из своих друзей, ради бога!

– Здесь у меня друзей нет, – развел я руками. – Я прилетел чартерным грузовым рейсом. А базируюсь в Лос-Анджелесе.

– А как же остальные члены вашего экипажа? – не унимался он. – Позвоните кому-нибудь из них.

– Они отправились в Стамбул, – солгал я. – А у меня отгул. Я собирался отправиться по эстафете в Майами, чтобы повидаться с цыпочкой.

– Ну, будь я проклят! Вы глубоко в заднице, не так ли? – заявил Алойус Джеймс «Залог» Бейли. Потом улыбнулся и внезапно обрел обаяние веселого лепрекона. – Что ж, мой дружище боевитый пилот, поглядим, не сможем ли мы вытащить вашу задницу из этой бостонской бастилии.

Удалившись, он отсутствовал мучительно долгое время – все десять минут. Потом снова предстал перед моей камерой.

– Проклятье, за вас залог 5000 долларов, – с удивлением признался он. – Сержант говорит, вы задали патрульным жару. Сколько у вас денег при себе?

Мой ручеек надежды снова иссяк.

– Всего 200 долларов, а может, и меньше, – вздохнул я.

Поразмыслив над ответом, он вдруг поглядел на меня с прищуром:

– Документы у вас есть?

– Конечно. – Я передал ему сквозь решетку удостоверение и летную лицензию. – Там сказано, с каких пор я летчик, а в «Пан-Ам» тружусь уже семь лет.

Возвращая документы, он неожиданно поинтересовался:

– У вас есть персональные чеки?

– Ага, у сержанта внизу, а что?

– А то, что я возьму ваш чек, вот что, реактивный вы мой, – осклабился он. – Вы сможете его выписать, когда сержант отпустит вас на свободу.

Сержант выпустил меня тридцать пять минут спустя. Выписав Бейли чек на стандартные 10 процентов – 500 долларов, я присовокупил сотню наличными.

– Это бонус, заместо поцелуя, – расхохотался я от радости. – Да я бы расцеловал вас, если б не эта проклятая сигара!

А когда я сказал, что первым же рейсом улетаю в Майами, он отвез меня в аэропорт.

И вот что разыгралось дальше. Я получил эти сведения из достоверных источников, как любят говаривать репортеры из Белого дома. Ликующий О’Райли, взмывший на крыльях радости настолько высоко, что ему впору было затребовать летную лицензию и для себя, заявился в тюрьму самолично.

– Выводите Абигнейла, или под какой там, к чертям, фамилией вы его оформили! – давясь от смеха, выговорил он.

– Он вышел под залог в три тридцать утра, – доложил надзиратель.

Сержант уже ушел домой.

О’Райли задергался, будто его удар хватил.

– Залог?! Залог?! Что за дьявол его выкупил?! – наконец проверещал он сдавленным голосом.

– Бейли, «Залог» Бейли, кто ж еще? – ответил тюремщик.

– Это вы внесли залог за Фрэнка Уильямса нынче утром? – нагрянув в контору Бейли, вопросил осерчавший О’Райли.

– За пилота? – изумленно воззрился на него Бейли. – Само собой, я поручился за него. А че такого, черт возьми?

– Как он вам заплатил? Сколько? – проскрежетал О’Райли.

– Ну, стандартную мзду, 500 долларов. Чек у меня с собой. – Бейли продемонстрировал платежный документ.

Поглядев на чек, О’Райли швырнул его Бейли на стол, буркнув:

– Ну и поделом, – и повернулся к двери.

– В каком это смысле?! – окликнул Бейли агента ФБР уже на пороге.

О’Райли гадко ухмыльнулся:

– Прогони его через свой банковский счет, говнюк, и узнаешь.

Когда они вышли на улицу, массачусетский детектив обернулся к О’Райли:

– Мы можем дать ориентировку всем постам.

– Без толку, – покачал головой О’Райли. – Этот ублюдок уже в пяти сотнях миль отсюда. Бостонским копам его не схватить.

Благоразумный человек был бы уже в пяти сотнях миль оттуда, но я-то благоразумием отнюдь не страдал. Уж если ты рисковый, то рискуешь, а у меня были cajones^[31], как у козла.

Не успел Бейли высадить меня в аэропорту и уехать, как я уже поймал такси, чтобы добраться до ближайшего мотеля.

Наутро я позвонил в банк, которому принадлежал филиал в аэропорту.

– Службу безопасности, пожалуйста, – попросил я телефонистку.

– Служба безопасности.

– Ага, слушайте, это Коннорс, новый охранник. У меня нет мундира для сегодняшней смены. Моя треклятая форма порвалась из-за несчастного случая. Где я могу получить замену, леди? – с негодованием произнес я.

– Ну, мы получаем форму от «Братьев Бик», – утешительно проговорила женщина. – Просто езжайте туда, мистер Коннорс. Вас снабдят заменой.

Я отыскал адрес «Братьев Бик», а заодно пролистал некоторые другие разделы «Желтых страниц».

Первым делом я направился к «Братьям Бик». Никто не усомнился в моем праве на форму, и спустя пятнадцать минут я вышел оттуда с полным комплектом одежды охранника – рубашкой, галстуком, брюками и фуражкой, с названием банка, вышитым над нагрудным карманом и на правом рукаве рубашки. Потом наведался в фирму, снабжавшую полицейских, и приобрел портупею «Сэм Браун» с кобурой. Наведавшись в оружейный магазин, приобрел точную копию полицейского специального 38-го калибра. Игрушка была совершенно безобидна, но только идиот полез бы на рожон, стоя перед нацеленным дулом. Потом я нанял машину с кузовом «универсал», и когда отъезжал от мотеля, на каждой дверце красовался знак «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ – НАЦИОНАЛЬНЫЙ БАНК БОБОВОГО ШТАТА».

В 11:15 вечера я стоял навытяжку перед ночным депозитарием филиала Национального банка Бобового штата в аэропорту и прекрасно выписанной табличкой, украшавшей сейф: «ХРАНИЛИЩЕ НОЧНОГО ДЕПОЗИТАРИЯ НЕИСПРАВНО. ПОЖАЛУЙСТА, ОСТАВЛЯЙТЕ ВКЛАДЫ ОФИЦЕРУ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ».

Перед дверью депозитария стояла грузовая тележка с большим мешком наподобие почтового с разверстым устьем.

Свои мешки или конверты в мешок опустили не меньше тридцати пяти человек.

Ни один из них не обмолвился ни словом, кроме «Добрый вечер» или «Доброй ночи».

Когда закрылось последнее заведение, я запечатал верх брезентового мешка и собрался погрузить добычу в кузов «универсала». И застрял, пытаясь перевалить тележку через резиновый уплотнитель двери. Как я ни тужился, треклятая штуковина нипочем не хотела перевалить через крохотный порожек, слишком уж она была тяжела.

– Что за дела, старина?

Обернувшись, я чуть в штаны не наделал. Менее чем в пяти футах у меня за спиной стояли двое патрульных – не те же самые, но все-таки…

– Ну, сейф не в порядке, а броневик поломался, вот мне и дали эту вот банковскую машину, а гидравлического подъемника нет, и я все-таки не Самсон, – застенчиво усмехнулся я.

– Ну, дьявол, давай-ка подмогнем, – рассмеялся старший из двоих – краснолицый и рыжеволосый, ступая вперед и берясь за рукоятку тележки.

Как только мы поднажали втроем, она проскочила через порожек без труда. Они помогли мне дотащить тележку до «универсала» и поднять громоздкий, неуклюжий груз в задок машины. Захлопнув заднюю дверцу, я обернулся к офицерам.

– Искренне благодарен, ребята, – улыбнулся я. – Я бы раскошелился на кофе, но надо доставить это маленькое состояние в банк.

Оба рассмеялись, и один поднял руку.

– Да ладно, не парься. В другой раз, годится?

Менее часа спустя я выгрузил трофеи в номере своего мотеля и сортировал денежные знаки. Только купюры. Мелочь, квитанции по кредитным картам и чеки я вывалил в ванну.

Я прикарманил 62 800 долларов чистыми. Переодевшись в повседневный костюм, я завернул лавэ в запасную рубашку и поехал в аэропорт, где и забрал свой багаж. Через час я сидел на рейсе до Майами. Перелет проходил с тридцатиминутной остановкой в Нью-Йорке. Этим временем я воспользовался, чтобы позвонить начальнику Бостонского аэропорта. С ним я не поговорил, но вышел на его секретаршу.

– Послушайте, передайте людям из Банка Бобового штата, что большую часть награбленного в результате вчерашней аферы с ночным депозитарием они могут найти в номере 208 мотеля «Спокойная гавань», – сказал я и повесил трубку.

Назавтра я упорхнул из Майами в Стамбул.

С часовой пересадкой в Тель-Авиве.

Я строго соблюдал собственный кодекс чести. За всю свою карьеру я не кинул ни одного добропорядочного гражданина.

Отыскав филиал американского банка, я выложил на стойку перед кассиром целую стопку купюр:

– Мне нужен банковский чек на 5 тысяч долларов.

– Да, сэр. Ваше имя?

– Фрэнк Абигнейл-младший, – сообщил я.

– Хорошо, мистер Абигнейл. Выписать этот чек на вас?

– Нет, – тряхнул я головой. – Сделайте получателем платежа Алойуса Джеймса «Залога» Бейли из Бостона, штат Массачусетс.

VIII. Как обзавестись экипажем и надуть каждого?

Некоторым причитается свита. Президенту. Королеве Елизавете. Фрэнку Синатре. Мохаммеду Али. Арнольду Палмеру. В общем, большинству знаменитостей.

И пилотам гражданской авиации.

– А где ваш экипаж, сэр? – полюбопытствовал портье стамбульского отеля. Мне уже доводилось слышать этот вопрос и прежде.

– Я без экипажа, – ответил я. – Просто прилетел на замену заболевшему пилоту.

Это была моя стандартная отмазка в ответ на подобные вопросы, в Европе и на Ближнем Востоке звучавшие куда чаще, чем в Соединенных Штатах. Очевидно, в континентальных отелях куда больше привыкли обслуживать целые экипажи разом, и одинокий пилот возбуждал любопытство.

А любопытство порождает подозрения.

Мне нужен экипаж, рассуждал я в тот вечер, трапезничая в турецком ресторане. И отказался от мундира, приберегая его для особых случаев. Теперь я надевал его только при заселении и выписке из отеля, втюхивании чека или выклянчивании бесплатного перелета.

Вопрос о приобретении экипажа уже приходил мне в голову и прежде. Фактически говоря, он приходил мне в голову всякий раз, когда я видел командира воздушного судна в окружении команды. Его статус представлялся не только более достоверным, чем мой, но он еще и проводил время куда веселее, чем я. Стюры, как я заметил, склонны вести себя по отношению к пилотам, как служанки. Моя же жизнь лжеавиатора, напротив, была очень одинокой. Впрочем, человек в бегах всегда одинок. Трудно разыгрывать из себя светского льва, когда крадешься, как ошпаренный кот. Мои интрижки по большей части были не прочнее семейных уз кроликов и доставляли примерно столько же удовольствия.

Конечно, мои фантазии о собственном экипаже мотивировались не только жаждой дружеского общения. Экипаж воздушного судна – а при мысли об экипаже у меня в воображении возникали только стюардессы – придаст моей роли пилота гражданской авиации железобетонную достоверность. Я узнал, что одинокий пилот всегда привлекает пристальное внимание. Зато пилот, пасущий выводок очаровательных стюардесс, напротив, почти наверняка выше подозрений. Сопровождай меня в странствиях красивая стайка бортпроводниц, я бы разбрасывал свои пустопорожние чеки, как конфетти, и их бы ловили, как рис на свадьбе, думал я. Не то чтобы я сталкивался с какими-либо трудностями, всучивая их при нынешних обстоятельствах, но впаривал я их по одному за раз. А будь у меня за плечами экипаж, я мог бы обналичивать подложные чеки стопками.

Покинув Стамбул через неделю, я улетел в Афины.

– А экипаж не с вами, сэр? – поинтересовался портье.

Я отделался своим традиционным ответом, совсем приуныв.

Назавтра я вылетел в Париж, чтобы нанести визит семейству Лавалье.

– Жаль, что ты служишь не в «Эр Франс». Я могла бы состоять в твоем экипаже, – проворковала как-то раз Моника во время моего визита.

Эта реплика окончательно убедила меня в необходимости экипажа.

Но как пилоту без портфеля, даже не умеющему управлять воздушным судном, обзавестись экипажем? Вряд ли можно нахватать девушек где попало, предложив: «Эй, детки, хотите слетать в Европу? Я состряпал превосходную махинацию для впаривания никчемных чеков…» А поскольку никаких связей с низами общества у меня не было, ни американским, ни европейским, там я тоже искать помощи не мог.

Я находился в Западном Берлине, когда решение вдруг снизошло на меня – с большим замахом и чреватое разнообразными рисками, зато и многообещающее. Изрядной частью меда меня снабжали ульи «Пан-Ам». И хоть этот авиаперевозчик и не был моей родной компанией, в каком-то смысле я был ее внебрачным дитятей, а эта задачка требовала сыновней преданности.

Пусть экипажем меня оделит «Пан-Ам».

Прилетев в Нью-Йорк, я сразу по прибытии позвонил в отдел кадров «Пан-Ам», представившись заведующим отделом трудоустройства студентов небольшого западного колледжа под названием Прескоттский пресвитерианский средний.

– Насколько мне известно, вы направляете команды рекрутеров в различные колледжи и университеты, вот я и подумал, не можете ли вы внести нашу школу в свой график на будущий год? – спросил я.

– Извините, не можем, – сказал менеджер по персоналу «Пан-Ам», ответивший на мой звонок. – Однако наша команда посетит кампус Аризонского университета в последние две недели октября, интервьюируя студентов, претендующих на различные вакансии, и не сомневаюсь, что они с радостью поговорят с любыми вашими студентами, которых интересует карьера в «Пан-Ам». Если хотите, мы можем выслать вам кое-какие брошюры.

– Это было бы мило, – и я назвал ему фиктивный адрес своего несуществующего колледжа.

Мой план требовал отваги скалолаза. Надев свой мундир, я отправился в ангар 14 «Пан-Ам» в Кеннеди. С болтающимся на нагрудном кармане липовым удостоверением я вошел без малейшего труда и неспешно бродил полчаса по отделу снабжения, пока не укомплектовался всем необходимым – стандартными конвертами, большими конвертами из манильской бумаги и писчей бумагой, выставлявшей напоказ шапку «Пан-Ам», пачкой бланков заявлений о приеме на работу и стопкой красочных брошюр.

Вернувшись в свой номер мотеля, я уселся за составление письма в отдел трудоустройства студентов Аризонского университета.

«“Пан-Ам”, – вещал я, – запускает в этом году новую методику рекрутинга. Вдобавок к традиционным рекрутерам персонала, которые посетят кампус в октябре, – гласило письмо, – “Пан-Ам” также отправляет пилотов и стюардесс для собеседования с потенциальными пилотами и бортпроводницами, поскольку реальный летный состав даст лучшее представление о том, что сулят летные должности в “Пан-Ам”, и лучше оценит кандидатов.

Пилот посетит ваш кампус в понедельник, 9 сентября, и будет доступен для собеседования с кандидатками в стюардессы в течение трех дней, – утверждало подложное письмо. – Отдельно мы высылаем вам брошюры и бланки заявлений, которые вы можете распространить среди заинтересованных студентов».

Я подписался именем начальника отдела кадров «Пан-Ам» буква в букву и сунул его в конверт «Пан-Ам». Упаковал брошюры и заявления в большие манильские конверты. Потом отправился в офисное здание «Пан-Ам», отыскал экспедиционный отдел авиакомпании и подсунул послания юному клерку, отрывисто приказав отправить их авиапочтой.

Я думал, что собственный штемпель «Пан-Ам» с ее рекламкой – «Самая опытная авиакомпания в мире» – придаст сфабрикованной почте капельку шика.

Письмо и прочие материалы я отправил 18 августа. А 28 августа позвонил в Аризонский университет, и меня соединили с Джоном Хендерсоном, начальником отдела трудоустройства студентов.

– Мистер Хендерсон, это Фрэнк Уильямс, второй пилот «Пан Американ Уорлд Эйрвейз», – поведал я. – У меня запланирован визит в ваш кампус через пару недель, и я звоню, чтобы узнать, получили ли вы материалы и устраивают ли вас даты.

– О, да, мистер Уильямс, – воспылал энтузиазмом Хендерсон. – Мы с нетерпением ждем вашего визита и получили ваши материалы. Фактически говоря, мы расклеили по кампусу объявление, и у вас должно набраться изрядное количество претенденток.

– Что ж, не знаю, что говорится в полученном вами письме, – соврал я, – но руководитель полетов велел мне проводить собеседование только со студентками третьего и четвертого курсов.

– Мы понимаем, мистер Уильямс. На самом деле все полученные мной запросы именно от старшекурсниц.

Хендерсон даже предложил мне остановиться в кампусе, но я отклонил предложение, сославшись на то, что уже забронировал номер в отеле, которому компания отдает предпочтение.

В кампусе Аризонского университета я объявился в 8 утра в понедельник 9 сентября, и Хендерсон сердечно поприветствовал меня. Разумеется, я был в форме. Хендерсон зарезервировал для меня небольшую комнатку на время пребывания.

– У нас на данный момент тридцать соискательниц, и я запланировал их приход по десять человек в день, – сообщил он. – Конечно, я понимаю, что беседовать вы будете с ними индивидуально, и вы можете планировать свой дневной график, как пожелаете. Но первые десять будут здесь к 9 утра.

– Что ж, полагаю, я поговорю сперва со всей группой, а затем буду проводить индивидуальные собеседования, – решил я.

Первая группа из десяти выпускниц была вкупе и порознь просто очаровательна. Глядя на них, я ощутил потребность в собственном экипаже сильно, как никогда. Все десять взирали на меня, как на Элвиса Пресли, готового дать концерт.

Я сразу взял деловой тон:

– Прежде всего, леди, я бы хотел дать вам понять, что все это в такую же новинку для меня, как и для вас. Я больше привык к кокпиту, чем к аудитории, но компания поручила эту задачу мне, и я надеюсь, что смогу выполнить ее успешно. Надеюсь, с вашей помощью и пониманием.

Я говорю «с пониманием», потому что последнее слово касательно того, кто будет нанят, а кто нет, останется не за мной. Моя работа – только отобрать девушек, по моему мнению, подходящих на роль бортпроводниц, и дать им рекомендацию. Начальник отдела кадров уполномочен отсеять любых или всех предложенных мной соискательниц. Однако также могу сказать, что вы можете быть приняты по моей рекомендации без собеседования с кем-либо еще.

Кроме того, вряд ли вы будете наняты компанией «Пан-Ам» до того, как окончите учебу. Но если вы решите избрать стезю стюардессы, наша политика предписывает оказывать вам некоторую помощь в течение последнего года учебы, чтобы вы не испытывали искушения избрать какую-либо иную работу. Я понятно излагаю?

Конечно. Так девушки и сказали. После чего я распустил группу и начал проводить собеседование с каждой по отдельности. Я толком не знал, какого именно типа девушки нужны в моем «экипаже», но четко знал, какие не нужны. Мне не требовались девушки, которые не смогут пережить потрясение, если узнают, что их обманом втянули в замысловатую мошенническую комбинацию.

Совершенно наивных и откровенно щепетильных соискательниц я вычеркивал с ходу. Видных и привлекательных, но чрезмерно правильных (как раз таких авиакомпания и хотела бы заполучить в стюардессы), я помечал знаком вопроса. И ставил галочки возле имен девушек, производивших на меня впечатление легкомысленных, несколько легковерных, чуточку дерзких или бесшабашных, чрезмерно раскованных и не склонных к панике в случае кризиса. Я считал, что девушки, обладающие подобными чертами, лучше всего подходят для моего экипажа воздушного судна понарошку.

На моих утренних сеансах Хендерсон присутствовал, но во время перерыва на ланч отвел меня в архивную комнату позади своего кабинета и показал на выход рядом с помещением, где я беседовал с девушками, вручив мне ключ от двери.

– Здесь редко кто-либо дежурит, потому что наша система ведения личных дел студентов полностью компьютеризирована. Так что вам понадобится этот ключ. Ну вот, я вытащил папки соискательниц и отложил их в сторонку на этот стол, на случай, если вы захотите прочесть личное дело той или иной девушки. Таким образом, вы можете работать практически самостоятельно, хотя, конечно, мы будем под рукой на случай, если вам понадобится помощь.

Меня заинтересовала система ведения документации, и Хендерсон услужливо показал мне, как она работает, прежде чем пригласить на ланч в качестве гостя.

С первыми десятью соискательницами я закончил вскоре после полудня, а на следующее утро встретился со второй партией. Им я задал то же представление, что и первой десятке, и они были столь же согласны на мои условия. Последние девушки тоже попались на ту же удочку, и к вечеру третьего дня я сузил поле до двенадцати кандидаток.

Потратив пару часов на изучение личных дел этих двенадцати по отдельности, сопоставляя их с собственными впечатлениями от собеседований, я наконец остановился на восьми. И уже собирался было покинуть архивную комнату, когда мной завладела забавная прихоть, на удовлетворение которой мне потребовалось менее получаса. Когда я покидал помещение, Фрэнк Абигнейл-младший, уроженец Бронксвилля, располагал дубликатами документов, показывавших, что он защитил и диплом бакалавра, и диплом магистра по социальной работе.

Назавтра утром я представил свою «диссертацию» восьмерке моих финалисток, поскольку те, будучи кроткими ягнятками, годились на пергамент для моих прикольных дипломов.

Когда я собрал их, девушки были вне себя от восторга – идеальное настроение для затеянной мной махинации.

– Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь! – заклинал я их. – Вас вовсе не наняли стюардессами. По-моему, самое время вам узнать об этом.

Эти слова достигли желаемого эффекта, повергнув их в состояние шока. И полнейшее безмолвие. Тогда я оскалился и выложил им:

– Потому что вы все третьекурсницы, а мы хотим, чтобы вы получили полное образование, прежде чем поступить в «Пан-Ам».

Полагаю, я уже упоминал, что компания предпочитает оказывать помощь одобренным кандидаткам в стюардессы во время последнего года учебы, и я уполномочен сделать вам восьмерым предложение, которое, по-моему, покажется вам интересным.

Меня проинформировали, что компания намерена нанять ряд девушек на летнюю практику и их отправят в Европу отдельными группами в качестве рекламных представителей и персонала по связям с общественностью. То есть они послужат моделями для рекламных фотографий «Пан-Ам» в различных мировых изданиях – ничуть не сомневаюсь, что вы такие видели, – а некоторые будут также выступать в качестве ораторов в школах, на общественных собраниях, бизнес-семинарах и тому подобных мероприятиях. Это будет представительское турне, и мы обычно используем настоящих стюардесс или профессиональных моделей, одетых в форму бортпроводниц.

Но ближайшим летом мы намерены использовать девушек, претендующих на посты стюардесс, и для них это послужит своего рода периодом предварительной подготовки. Лично я считаю эту идею удачной по ряду соображений. Во-первых, она позволит нашим рекламщикам использовать фотографии нашего собственного персонала, сделанные в городах, которые мы обслуживаем, а во‑вторых, нам не придется снимать настоящих стюардесс с рейсов, когда фотосъемка потребует их присутствия. В прошлом это всегда осложняло жизнь остальным стюардессам, потому что на летние месяцы у нас приходится пик пассажироперевозок, и, когда нам приходится отрывать проводниц от летных обязанностей, их работа ложится на плечи других девушек.

Итак, если кто-то из вас или вы все хотите принять участие в этой программе нынешним летом, я уполномочен вас нанять. Вам будет предоставлено оплаченное турне по Европе. Вы будете получать такое же жалованье, как и начинающие стюардессы, будете одеты, как стюардессы, но стюардессами вы не будете. Мы предоставим вам форму. Кроме того, вам будет выдана справка о трудоустройстве, что в данном случае весьма важно. Это означает, что те, кто решат по окончании учебы стать стюардессами, будут подавать заявления как бывшие сотрудницы «Пан-Ам» и получат приоритет перед всеми остальными соискательницами.

Имеются ли среди вас желающие?

Они вызвались все до единой.

– Ладно, – улыбнулся я. – Итак, вам всем потребуются паспорта. Это на вашей ответственности. Мне также потребуются ваши адреса, чтобы компания могла поддерживать с вами связь. Я уверен, что все вы получите справки о трудоустройстве в течение месяца. Вот и все, леди. Я определенно порадовался знакомству со всеми вами и надеюсь, что, если вы станете стюардессами, некоторых из вас назначат в мой экипаж.

Я проинформировал Хендерсона о предложении, сделанном девушкам, и он пришел в такой же восторг, как и они. На самом деле он, его жена и все восемь девушек устроили мне в тот вечер прием с восхитительным обедом у бассейна в заднем дворе Хендерсонов.

Вылетев обратно в Нью-Йорк, я абонировал почтовый ящик у службы переадресации почты, арендовавшей площади в офисном здании «Пан-Ам». Это было идеальное прикрытие, позволившее мне использовать для последующей корреспонденции настоящий адрес «Пан-Ам», но ответы девушек ложились в мой почтовый ящик фирмы почтовой переадресации.

Спустя где-то неделю я разослал всем им «справки о трудоустройстве» вкупе с сопроводительным письмом, подписанным лично мной (в ипостаси Фрэнка Уильямса), уведомлявшим каждую из них – вот уж сюрприз так сюрприз! – что компания поручила мне возглавить европейскую кампанию, требующую их участия, так что в конечном счете они все-таки войдут в мой «экипаж». Я также прилагал собственноручно состряпанную липовую анкетку по поводу всех их размеров для того, чтобы им сшили форму. Попутно я велел каждой из них адресовать все дальнейшие вопросы или уведомления непосредственно мне на мой почтовый ящик.

Потом я взялся за собственную подготовку к турне. Имевшийся у меня паспорт был лишь временным, да к тому же на мое настоящее имя. Я решил обзавестись полноценным паспортом, которым мог бы пользоваться под личиной Фрэнка Уильямса, и решил попытать судьбу, поставив на то, что сотрудники паспортного стола в Нью-Йорке чересчур заняты, чтобы разыгрывать из себя копов.

Войдя в паспортный стол однажды утром, я сдал свой временный паспорт и десять дней спустя получил нормальный. Мне было приятно обзавестись документом, но он, как ни крути, был выдан Фрэнку У. Абигнейлу-младшему. Такой паспорт «первому офицеру “Пан-Ам” Фрэнку У. Уильямсу» не подойдет, буде возникнет такая нужда. Я приступил к изысканиям и нашел необходимое в архивном бюро одного большого города на Восточном побережье. Это было извещение о смерти Фрэнсиса У. Уильямса в возрасте двадцати месяцев, скончавшегося столь безвременно 22 ноября 1939 года. Архив сообщал, что младенец родился 12 марта 1938 года в местной больнице. Я получил заверенную копию свидетельства о рождении за 3 доллара 00 центов, представившись одному из клерков тем самым Фрэнсисом У. Уильямсом. Мне казалось вполне логичным, и ничуть не сомневаюсь, что все остальные сочтут вполне понятным, если человек по имени Фрэнсис предпочтет, чтобы его назвали Фрэнком.

С копией свидетельства о рождении и нужными фотографиями я явился в паспортный стол в Филадельфии, и через две недели стал обладателем второго паспорта, сочетавшегося с моим мундиром «Пан-Ам». Я был готов «возглавить» свой экипаж, если в ближайшие месяцы никакие непредвиденные обстоятельства не расстроят мою аризонскую музыку.

Эти месяцы я шлялся по стране, по большей части стараясь не засвечиваться, но время от времени вбрасывая пару-тройку липовых чеков «Пан-Ам» или поддельных банковских чеков.

В какой-то момент меня занесло в Майами, и я остановился в пентхаусе отеля «Фонтенбло» в Майами-Бич под видом калифорнийского фондового брокера, упакованного дипломатом, битком набитым купюрами по 20, 50 и 100 долларов, и «Роллс-Ройсом», который я арендовал в Лос-Анджелесе, чтобы прокатиться до Флориды.

Все это было элементами замышленного мной грандиозного кидалова, состоявшего во вбросе чрезвычайно крупных поддельных банковских чеков в ряде банков Майами и некоторых самых элитных отелях, когда выстрою себе респектабельный фасад. Респектабельный фасад я обрел в основном по чистейшей случайности. Я поставил себе задачу познакомиться с некоторыми представителями топ-менеджмента отеля, и один из них, остановив меня как-то раз в вестибюле, представил флоридскому брокеру, чей финансовый гений был известен даже мне.

Будучи сыном Флориды до мозга костей, он испытывал к Калифорнии плохо прикрытое презрение истинного флоридца, и по большинству его реплик, оброненных за время нашей ни к чему не обязывающей встречи, я заключил, что и калифорнийских брокеров он тоже не ставит ни в грош. Временами он был настолько откровенно груб и высокомерен, что администратор отеля был явно смущен. Магнат был настолько враждебен, что через пару минут я извинился, намереваясь удалиться, но он ухватил меня за локоть.

– Каково ваше мнение по поводу предложения «Сатурн Электроникс»? – с надменной усмешкой поинтересовался он.

Об этой компании я ни разу не слыхал и даже не подозревал о ее существовании, но, ласково поглядев на него, подмигнул:

– Покупайте все, до чего сможете дотянуться, – и зашагал прочь.

Несколько дней спустя я повстречался с ним снова, пока мы оба ждали свои автомобили перед парадным входом. Здороваясь со мной, он нехотя выказал уважение, чем немало меня удивил.

– Надо было послушаться вас насчет акций этого «Сатурна», – признал он. – Как вы, черт возьми, узнали, что «Гэлакси Коммьюникейшнз» собирается произвести поглощение?

Я лишь ухмыльнулся, подмигнув ему снова. Позже я узнал, что «Сатурн Электроникс» после слияния с «Гэлакси» набирала от пяти до восьми пунктов на протяжении всех четырех предыдущих дней.

В тот же вечер ко мне в лифте подкатил холеный мужчина лет за тридцать, оказавшийся видным городским чиновником.

– Мне о вас рассказал Рик [один из администраторов отеля], мистер Уильямс. Сказал, что вы подумываете открыть тут контору, а то и на какую-то часть года сделать Майами своим домом.

– Ну, всерьез об этом подумываю, – с улыбкой кивнул я. – Наверно, в ближайшие две-три недели на что-нибудь решусь.

– Что ж, быть может, я сумею вам помочь. Мы с женой устраиваем сегодня вечером прием, и там будут некоторые главы верхушки городской администрации и правительства штата и бизнес-лидеры, включая мэра и некоторых людей из штаба губернатора. Я бы хотел пригласить вас, если вы не против. Полагаю, вас ждет приятный вечер, и, как я и сказал, вы можете встретить кое-кого из людей, которые помогут вам принять решение.

Я принял его приглашение, потому что в каком-то смысле он был прав. Было вполне возможно, что некоторые из его гостей могли мне пригодиться – тем, что дали бы себя облапошить.

Прием был официальный, но я без труда нашел еще открытое ателье проката смокингов, которое могло провести подгонку по фигуре за столь короткий срок. Без труда я нашел и дом отца города, оказавшийся в неуютной близости от жилища некоей представительницы цеха банкиров. Мне оставалось лишь уповать, что ее в числе гостей не окажется, но все же велел парковщику поставить мой автомобиль так, чтобы легко было по-быстрому смыться – просто на всякий случай.

Ее среди гостей не было, зато была самая потрясающая блондинка из всех встретившихся мне – и до, и после. Я углядел ее, едва войдя в толпу гостей, и она продолжала притягивать мои взоры весь вечер. Как ни странно, ухажера при ней вроде бы не было, хоть она и пребывала постоянно в кругу воздыхателей. Хозяин дома подтвердил этот факт.

– Это Шерил, – поведал он. – Стандартное украшение подобных приемов. Она модель, ее фото появлялось на обложке нескольких журналов. У нас с ней довольно хорошее соглашение. Она оживляет наши рауты, а мы заботимся, чтобы ее упоминали во всех колонках светской хроники. Пойдемте, я вас представлю.

Она тотчас же дала понять, что тоже мной заинтригована.

– Я видела ваше прибытие, – проворковала она, протягивая руку. – Миленький «Роллсик». Ваш или одолжили ради такого случая?

– Нет, один из моих.

– Один из ваших? – приподняла она брови. – У вас больше одного «Роллс-Ройса»?

– Несколько, – ответил я. – Я коллекционер.

И по блеску ее глаз понял, что завоевал сердечную подругу. Богатство и материальные блага явно пленяли ее. По правде говоря, потом я до конца вечера ломал голову, как же в такой прекрасной оболочке может находиться столь продажное и алчное содержание. Впрочем, отсутствующие у нее добродетели меня не трогали. Меня влекли ее явные пороки. Она была просто-таки вожделенно роскошна.

Вместе мы провели не весь вечер. Время от времени мы расставались, рыская по отдельности, будто двое леопардов, выслеживающих добычу в одних и тех же джунглях. Я высмотрел жертвы, на которые охотился, – пару жирненьких, сочненьких банковских голубков. Она тоже нашла свою жертву – меня.

Примерно в полтретьего утра я увлек ее в сторонку:

– Слушай, прием уже на ладан дышит. Может, смотаемся отсюда в мой пентхаус и позавтракаем?

Ее ответ дал моему эго удар под дых.

– И в какую сумму ты оцениваешь мою поездку с тобой в отель? – одарила она меня взором искусительницы.

– Я думал, ты модель, – удивленно ляпнул я.

– Модели моделям рознь, – усмехнулась она. – Некоторые виды модельных работ идут дороже прочих.

Я еще ни разу в жизни не платил девушке за право лечь с ней в постель. Мир профессионального секса был для меня неведомым царством. Насколько мне известно, до той поры с проститутками или девушками по вызову я не сталкивался. Зато теперь явно столкнулся нос к носу. Однако мне все равно хотелось затащить ее в постель, и, установив ее истинное призвание, я совершил попытку установить и ее истинную цену. Какого черта, денег-то у меня куры не клюют.

– Гм, долларов триста? – закинул я удочку.

Скроив симпатичную гримаску, она покачала головой:

– Нет, боюсь, триста долларов недостаточно.

Я был поражен. Очевидно, я годами купался в роскоши, даже не догадываясь о стоимости товара, которым наслаждался.

– Ну ладно, давай удвоим скажем, 600 долларов.

Она окинула меня холодным оценивающим взглядом:

– Уже ближе. Но человек твоего достатка мог бы накинуть и повыше.

Глядя на нее, я почувствовал раздражение. Ступив на стезю профессионального злоумышленника, я установил для себя некий преступный кодекс чести и неукоснительно его придерживался. Помимо прочего, я никогда не охмурял частных лиц. Скажем, я никогда не оплачивал одежду или иные предметы личного пользования палеными чеками – уж слишком многие универмаги и бизнес-фирмы взыскивали ущерб от подложных чеков с лиц, допустивших промашку. Если продавщица брала чек за костюм, а чек отфутболивали, стоимость костюма высчитывали у нее из зарплаты. Моими же мишенями всегда были корпоративные объекты – банки, авиакомпании, отели, мотели и другие учреждения, защищенные страховкой. Когда же я сорил деньгами на новый гардероб или еще что-нибудь личного характера, я всегда изымал нужную наличность в банке или отеле.

Внезапно меня осенило, что Шерил составит восхитительное исключение из этого правила.

– Слушай, не стоять же нам тут всю ночь, препираясь из-за цены, – заявил я. – Терпеть не могу переливать из пустого в порожнее. Вместо поездки ко мне пошли в твои апартаменты, проведем там часок, и я дам тебе тысячу долларов.

– Пошли, – взялась она за сумочку. – Но апартаментов в данный момент у меня нет. Я лишилась аренды и теперь живу в отеле в Майами-Бич. – Она назвала отель, располагавшийся не так уж далеко от моего, и мы были там через полчаса.

Она уже вставляла ключ в замок двери своего номера, когда я повернулся, бросив:

– Сейчас вернусь.

– Эй, ты куда? – чуть взволновавшись, схватила она меня за руку. – Ты ведь не пойдешь на попятную, а?

Я снял ее ладонь со своей руки.

– Слушай, не думаешь же ты, что я ношу тысячу долларов в кармане, а? Я просто схожу вниз и обналичу чек.

– В полчетвертого утра?! – воскликнула она. – Да никто тебе такую сумму в это время не обналичит. Тебе не обналичат даже сотню долларов.

– Обналичат, – надменно усмехнулся я. – Я знаком с владельцами этого отеля. Кроме того, это заверенный банковский чек, полученный в банке «Чейз Манхэттен» в Нью-Йорке. Здесь он как золото. Я обналичиваю их все время.

– Дай поглядеть, – потребовала она.

Сунув руку в карман смокинга, я извлек одну из подделок «Чейз Манхэттен», заготовленных перед приездом в Майами, на сумму 1400 долларов. Оглядев, она кивнула и вернула его мне со словами:

– Действительно, как золото. Почему тебе просто не переписать его на меня?

– Нетушки, – возразил я. – Это чек на 1400 долларов. Мы сошлись на тысяче, и хотя 400 долларов – пустяк, сделка есть сделка.

– Согласна. Так перепиши. Я дам тебе 400 долларов.

Порывшись в сумочке, она выудила тоненькую стопочку стодолларовых купюр, от которой отсчитала четыре и дала их мне. Подписав чек, я вручил его Шерил.

Продолжение, как говорят репортеры, я узнал из «достоверных источников». Несколько дней спустя, когда банк уведомил ее, что банковский чек – подделка, она в бешенстве обратилась в департамент шерифа округа Дейд. В конце концов, на нее вышел О’Райли.

– С какой стати он дал вам этот чек? – полюбопытствовал он.

– Это не играет роли, – огрызнулась Шерил. – Он всучил его мне, а чек пустышка, и я хочу, чтобы ублюдка поймали.

– Знаю, – ответствовал О’Райли. – Но еще я знаю, как этот человек думает, так что поймаю его. Судя по вашему описанию, это Фрэнк Абигнейл, но он никогда не дает никудышные бумажки частным лицам. Он ни разу не подсунул чек в розничном магазине. С чего бы это ему ни с того ни с сего обводить вокруг пальца законопослушного гражданина, да вдобавок красивую женщину, всучив фальшивый чек на 1400 долларов? В чем состоял его умысел?

О’Райли и сам был своего рода жуликом. Он вытянул из нее всю историю до последнего слова.

– Я не в претензии, что он полакомился на халяву, – с горечью закончила она. – Дьявол, мне уже доводилось спускать такое и прежде. Но ублюдок обжулил меня на 400 долларов наличными. Вот что меня возмущает.

Я всегда был согласен с оценкой, которую О’Райли дал всей этой ситуации. Здесь опустили и ее, и меня.

Однако я доставил ей, надеюсь, куда больше удовольствия и причинил меньше ущерба, чем тем двум банкирам, что кинул перед отъездом из Майами. Я обобрал каждого более чем на 20 тысяч долларов. Заодно облапошил «Фонтенбло», оплатив свой счет поддельным банковским чеком, принесшим мне несколько сотен долларов сдачи.

Поставив «Роллс» в гараж, я отбил телеграмму калифорнийской лизинговой фирме, уведомлявшую о его местонахождении. Шерил была права. Это был восхитительный автомобиль, заслуживавший лучшей доли, чем быть брошенным на произвол стихий и вандалов.

На зиму я окопался в Сан-Вэлли, держась в тени и состроив честную мину. А с приходом весны улетел обратно в Нью-Йорк, где снял квартиру в кирпичном доме шикарного района Манхэттена и разослал «напоминания» всем моим потенциальным «стюрам». Полученные ответы уверили меня, что мой фиктивный статус рекламно-информационного представителя «Пан-Ам» по-прежнему не вызывает сомнений, так что я приступил к осуществлению своих фантазий во плоти – в самом буквальном смысле. Мне было известно название голливудской фирмы, разработавшей дизайн и производившей всю форму стюардесс для «Пан-Ам». Прилетев в Голливуд в своем облачении пилота «Пан-Ам», я тут же наведался в эту фирму. Представив липовое рекомендательное письмо сотруднице, управлявшей счетом «Пан-Ам», изложил подробности своего фиктивного рекламного турне по Европе, и мое объяснение приняли за чистую монету.

– Ансамбли будут готовы через шесть недель, – заверила она меня. – Полагаю, вам также понадобится багаж для каждой из девушек?

– Разумеется – согласился я.

Пока шилась одежда для девушек, я оставался в районе Лос-Анджелеса, оттачивая прочие грани предприятия, необходимые для этой эскапады. Нанес визит в отдел материального снабжения «Пан-Ам» в Лос-Анджелесском аэропорту, одевшись пилотом, где подобрал шляпки и нужные эмблемки для формы.

Я велел всем девушкам прислать мне свои цветные фото на документы. Эти снимки я употребил для изготовления фальшивых удостоверений «Пан-Ам», аналогичных моему, указав должность каждой как «бортпроводник».

Когда форма была готова, я забрал ее лично, приехав на арендованном «универсале» с поддельными логотипами «Пан-Ам» на дверцах, и расплатился за форму, подписав счета-фактуры.

В конце мая я отправил каждой девушке письмо, приложив по билету авиакомпании для каждой – билеты я купил, заплатив за них наличными, – с указанием собраться в вестибюле Лос-Анджелесского аэропорта 26 мая.

Слет моих орлиц был одним из самых дерзких и красочных порождений моего позерского искусства. Отправившись в один из шикарнейших пансионатов в окрестностях аэропорта, я забронировал по номеру для каждой из девушек, а также снял на день их прибытия один из конференц-залов отеля. Все заказы я делал от имени компании «Пан-Ам», хотя расплачивался за все услуги наличными. Любопытство помощницы управляющего, занимавшейся этой транзакцией, я удовлетворил объяснением, что это не обычный бизнес «Пан-Ам», а «специальное мероприятие» рекламного отдела авиакомпании.

Утром в день прилета девушек я облачился в свой мундир пилота и посетил производственный отдел «Пан-Ам» в аэропорту, где разыскал менеджера служебного автопарка авиаперевозчика.

– Послушайте, сегодня в два часа дня прибывают восемь стюардесс по спецзаданию, и мне нужен какой-нибудь транспорт, чтобы доставить их в отель, – заявил я. – Вы не могли бы мне помочь?

– Само собой, – ответил тот. – У меня есть наготове штатный микроавтобус. Я сам их подброшу. Вы-то там будете?

– Я зайду за вами сюда в полвторого, и пойдем вместе. Я должен что-нибудь подписать?

– Не-а, я вас прикрою, мой реактивный друг, – осклабился он. – Только приготовьте одну моего размера.

Девушки подоспели вовремя, и сверкающий микроавтобус «Пан-Ам», оказавшийся «универсалом»-переростком, произвел на них должное впечатление. Мы с начальником автопарка погрузили их багаж, и он отвез нас в отель, где снова поучаствовал в выгрузке багажа и помог девушкам с размещением. Когда с этим было покончено, я предложил угостить его выпивкой, но он отказался.

– Такие задания мне по душе, – ухмыльнулся он. – Звоните в любое время, если что.

Назавтра утром я собрал девушек в конференц-зале, где раздал им удостоверения и вручил форму и багаж. Разглядывая ансамбли и багаж, где на каждом предмете красовалась монограмма владелицы и логотип «Пан-Ам», они прямо-таки скулили от восторга.

Еще больше радостных писков раздалось, когда я изложил наш маршрут: Лондон, Париж, Рим, Афины, Женева, Мюнхен, Берлин, Мадрид, Осло, Копенгаген, Вена и другие европейские курорты. Малость угомонив их, я напустил на себя вид строгого отца.

– Итак, хотя это кажется очень увлекательным – надеюсь, так оно и будет, – но на самом деле нам предстоит серьезная работа, и никаких глупостей я не потерплю, – провозгласил я им. – Я уполномочен уволить любую из вас за недостойное поведение или отлынивание от работы, и если придется, отправлю вас по домам. Уясните себе одно: я ваш начальник, а вы следуете моим указаниям и изложенной мной линии поведения. Полагаю, вы найдете мои правила в высшей степени справедливыми, и следование им не составит для вас труда, а значит, и никаких неприятностей не будет.

Прежде всего вы заметите, что каждая из вас в удостоверении именуется стюардессой. Насколько это касается персонала отелей, где мы будем проживать, и фотографов, с которыми мы будем работать, вы стюардессы. Но поездки мы совершаем как частные лица, и это распространяется на полеты и переезды на автотранспорте, и когда надевать форму, буду говорить вам я. Вам досталось очень соблазнительное турне, и эта обязанность может посеять разлад и зависть среди наших кадровых бортпроводников – и мужчин, и женщин. Так что если вам доведется оказаться среди штатных экипажей воздушных судов, просто говорите, что вы из нашего нью-йоркского отдела по связям с общественностью, находитесь на спецзадании, и рассказывайте о своем реальном положении как можно меньше. Если кто-то будет настаивать, отправляйте их ко мне.

Далее, платить вам будут каждые две недели стандартным зарплатным чеком компании. Обналичить чек в Европе очень трудно, так что когда я выдам вам ваши зарплатные чеки, вы просто перепишете их на меня, и я тут же обменяю их на наличные в местном представительстве «Пан-Ам» или одном из банков или отелей, с которыми у нас имеются соглашения.

Как я понимаю, некоторые из вас недоумевают, почему нельзя просто отправить чеки домой на депозит. По двум причинам. Во-первых, эти чеки, вероятно, будут погашаться с одного из наших зарубежных счетов. Компания предпочитает, чтобы эти чеки обналичивались в Европе. Во-вторых, дело в обменном курсе. Если вы обналичите чек самостоятельно, это сделают по текущему обменному курсу, и обычно это ведет к потере денег. Так что я буду выдавать вам наличные, и тогда, если захотите отправить их домой, сможете сделать перевод или послать банковский чек. Есть вопросы?

Ни единого.

– Ладно, – улыбнулся я, – тогда остаток дня и вся ночь в вашем распоряжении. Но вы должны хорошенько выспаться. Завтра мы отбываем в Лондон.

Что мы и сделали с помощью билетов, обошедшихся мне в небольшое состояние наличными. Когда мы приземлились, в Лондоне моросил липкий предрассветный дождичек, и я велел девушкам переодеться в форму стюардесс, прежде чем мы отправимся в отель.

Понятное дело, затевая эту махинацию, я был весь на нервах и полон дурных предчувствий, но ринулся вперед очертя голову. Даже поселил нас в «Ройял Гарденз» в Кенсингтоне, поставив на то, что никто из работников не отождествит пилота TWA Фрэнка Адамса с первым офицером «Пан-Ам» Фрэнком Уильямсом. Для доставки группы из аэропорта в отель я нанял микроавтобус, и портье, к моему великому облегчению, был мне совершенно незнаком.

– Мы с рейса 738 «Пан-Ам», – сказал я. – Вместо Шаннона нас посадили здесь, и я не знаю, забронировал ли кто-нибудь для нас номера.

– Нет проблем, капитан, – отозвался клерк. – То есть если девушки не против двухместных. У нас свободно только пять номеров.

Девушки отсыпались почти до полудня. Потом я отпустил их погулять по городу самостоятельно, сказав, что мне надо «организовать фотосессию» через местное представительство «Пан-Ам». На самом же деле я листал лондонскую телефонную книгу, пока не нашел необходимое – коммерческую фотостудию. Позвонив туда, я назвался представителем «Пан-Ам» по связям с общественностью.

– У меня тут восемь девушек в «Ройял Гарденз», стюардесс, и нам нужны кое-какие цветные и черно-белые снимки, подходящие для рекламы и информационных брошюр. Знаете, девушки в естественной обстановке на Пикадилли, что-то на мостах через Темзу и все такое, – сказал я. – Как по-вашему, справитесь?

– О, вполне! – с энтузиазмом отозвался мой собеседник. – Не заслать ли мне к вам кого-нибудь из ребят с образчиками нашей работы? Я уверен, что мы можем поладить, мистер Уильямс.

Я встретился с представителем фирмы за ланчем, и мы пришли к соглашению. Похоже, я выбрал одну из лучших фирм в Лондоне. Как оказалось, они даже выполняли какие-то работы для «Пан-Ам» в прошлом.

– Что ж, это задание чуточку отличается, мы пробуем новые подходы, – поведал я. – Один вам наверняка понравится – то, что вам будут платить наличными в конце каждого дня. Только выдайте мне счет-фактуру на нужную сумму.

– А как быть с контрольными отпечатками? – поинтересовался представитель фотостудии.

– Ну, велик шанс, что мы уже давным-давно будем в другом городе, график у нас суматошный, так что просто пошлите их в рекламно-информационный отдел «Пан-Ам» в Нью-Йорке. Если там решат использовать какой-либо из ваших снимков, вам заплатят снова по нормальным коммерческим тарифам за каждый отобранный.

Присвистнув, он приподнял свой бокал пива, будто для тоста.

– Да, это совсем другой подход к делу, и он мне нравится, – довольно ухмыльнулся он.

Назавтра утром команда фотографов из трех человек в пассажирском фургоне, набитом фотографическим оборудованием, прибыла к отелю и забрала восьмерку моих птенчиков. Я с ними не поехал, просто велел главному фотографу действовать по собственному усмотрению, пустив в ход воображение, и вернуть девушек в достаточно трезвом и презентабельном виде.

– Ясно, начальник, – рассмеялся он, провожая девушек к фургону.

Мне же надо было провернуть собственный бизнес. Отправляясь в эту противозаконную одиссею, я доверху набил трюмы греховными припасами: поддельными банковскими чеками (изделиями моей собственной ручной работы), депозитными чеками «Пан-Ам» и стандартными зарплатными чеками (непредумышленное произведение искусства папаши Лавалье) и бланками разрешений «Пан-Ам» на возмещение расходов (подтибренными из отдела материального снабжения самой «Пан-Ам») – последние скорее ради блефа, нежели ради результата.

На руку мне играло множество факторов. И Лондон, и большинство прочих крупных городов на нашем маршруте были испещрены филиалами крупных американских банков.

Назавтра поутру я собрал девушек у себя в комнате, чтобы растолковать политику размещения летного состава в гостиницах, потом раздал им восемь липовых расходных чеков «Пан-Ам» для подписания. Конечно, каждый чек был куда крупнее, чем счет отеля.

– Мне также нужны ваши удостоверения, и, пока я буду оплачивать счета, вы все должны находиться в пределах видимости кассира, – заключил я.

Ни одна не поинтересовалась суммой на подписанном чеке. Похоже, они даже не потрудились взглянуть на нее.

Афера прошла без сучка без задоринки. Девушки группкой толпились в вестибюле на глазах у кассира, а я предъявил девять фальшивых чеков в оплату за постой и прочие расходы. У кассира возник только один вопрос.

– О, это многовато, капитан, я не уверена, что у меня достаточно американских долларов на сдачу, – проговорила она, изучая содержимое своего кассового аппарата. – По правде сказать, недостаточно. Боюсь, вам придется взять взамен фунты.

Я разыграл досаду, но согласился на такое решение, понимая, что кассир, наверно, при этом подзаработает – вернее, думает, что подзаработает. Впрочем, выданные ею фунты были вполне настоящими. Чего не скажешь о чеках «Пан-Ам».

В тот же день мы улетели в Рим, где в течение следующих трех дней процедура повторилась. Кассир римского отеля тоже подивился общей сумме, но вполне удовлетворился моим объяснением.

– Ой, сожалею на сей счет, – сказал я, – но мы в восемнадцатидневном турне по Италии, и, конечно, вы можете выдать мне сдачу лирами, если хотите.

Он хотел, ведь это сулило ему персональный барыш где-то в полсотни американских долларов.

Я решил воздержаться от гастролирования по Европе воздушным путем – не из-за расходов, а потому что тогда бы мои девушки слишком часто сталкивались с другим летным составом. И вообще, величайшей проблемой в осуществлении всей этой махинации было именно ограждение девушек от других работников авиации. Как я упоминал ранее, авиаторы любят потолковать на профессиональные темы, особенно если работают у одного и того же авиаперевозчика.

Естественно, кое-какие контакты с другими экипажами воздушных судов были неизбежны, поскольку ради успеха моего жульничества с обналичиванием чеков требовалось останавливаться в отелях, обслуживающих персонал авиакомпаний.

Всегда существовал риск, что одна из девушек, будучи в форме, столкнется с другой – настоящей – стюардессой «Пан-Ам», из чего воспоследует катастрофический диалог.

Настоящая стюра: Привет, я Мэри-Элис из Лос-Анджелеса. А ты где базируешься?

Моя девочка: О, я нигде не базируюсь. Я тут просто для связей с общественностью.

Настоящая стюра: Так ты не стюардесса?

Моя девочка: Вообще-то, нет. Нас тут восемь, мы служим фотомоделями для рекламы и продвижения.

Настоящая стюра (себе под нос): Черта лысого! Я уже пять лет в «Пан-Ам» и ни о чем таком не слыхивала. Доложу-ка я об этом шефу, пусть выяснят, что это за птички на самом деле.

Желая избежать подобного сценария, я регулярно подкреплял свои инструкции девушкам повторными наставлениями.

– Послушайте, когда выходите в штатском и встречаете бортпроводницу «Пан-Ам» в форме, не говорите, что вы тоже служите в «Пан-Ам», потому что это не так, – предупреждал я. – Если вы в форме и встречаете другую стюардессу «Пан-Ам», просто скажите, что вы здесь в отпуске, если вашим положением поинтересуются. Вам может это показаться обманом, и так оно и есть, но не без причины. Мы не хотим, чтобы другие авиакомпании узнали об этом начинании, потому что они, скорее всего, распустят слух в отрасли, что «Пан-Ам» использует в своих рекламных буклетах и брошюрах ненастоящих стюардесс. И еще мы не хотим, чтобы об этом знали стюардессы нашей компании, потому что, как я уже говорил, это может посеять недовольство. Для работающих стюардесс такое назначение было бы настоящей синекурой.

В этом отношении девушки радели, как могли. А я арендовал комфортабельный, почти роскошный автобус «Фольксваген», чтобы колесить на нем по Европе. Порой моя махинация больше смахивала на праздный отпуск, нежели на рискованный мухлеж, потому что мы частенько зависали на целые дни, порой на неделю или даже более того в живописных медвежьих углах то одной страны, то другой, и во время таких антрактов я свою нечестивую деятельность приостанавливал. Околпачивать крестьян в мои планы не входило.

Но в крупных городах моя авантюра возвращалась в свою колею. Прежде чем въехать в такой метрополис, мы останавливались и облачались в форму нашей авиакомпании, и по прибытии в назначенный мной отель махинация успевала набрать обороты и снова выйти на рабочий ход.

Каждые две недели я платил девушкам поддельными зарплатными чеками, потом принуждал их переписать чеки на меня в обмен на наличные. Поскольку все их расходы я брал на себя (хотя они-то про себя думали, что банкет задает «Пан-Ам»), большинство из них переводили деньги по почте родителям или в свои банки.

Разумеется, девушки были совершенно ни в чем не повинны. За лето ни одной из них не закралась в голову даже тень подозрения, что она вовлечена в криминальную махинацию. Каждая свято верила, что легально трудоустроена в «Пан-Ам». Я запудрил им мозги до невменяемости.

Для меня же это было идиллической интригой, но зачастую весьма нервной. Держать в узде восьмерку очаровательных, жизнерадостных, пышущих здоровьем, энергичных девушек – все равно что ковбою править стадом диких быков, сидя верхом на хромой кобыле, то бишь дело гиблое. С самого начала аферы я решил, что в близкие отношения ни с одной из девушек вступать не стану, хотя за лето моя решимость подвергалась испытаниям не раз и не два. Все они без исключения были жуткими кокетками, а я, конечно же, был всем ловеласам ловелас, и когда какой-нибудь из девушек хотелось пуститься в сексуальные поползновения (что довелось сделать каждой, и не раз), я едва ли мог устоять перед ее чарами. Но всякий раз ухитрялся.

Я вовсе не блюл целомудрие все лето. Мне по горло хватало возможностей вступить в побочные связи с девушками тех мест, которые мы посещали, и всеми и каждой такой возможностью я не преминул воспользоваться.

Моника к числу таких связей не принадлежала. Когда мы посетили Париж и я разыскал ее, она известила меня, что между нами все кончено.

– Я по-прежнему буду твоим другом, Фрэнк, и надеюсь, ты и дальше будешь помогать папа́ в его бизнесе, но я хочу чего-то постоянного, а ты нет, – поведала она. – Я повстречала другого мужчину, пилота «Эр Франс», и мы настроены на будущее довольно серьезно.

Я заверил Монику, что вполне ее понимаю, а на деле даже испытал некоторое облегчение. Я также подтвердил, что ее отец продолжит получать «заказы» «Пан-Ам», хоть это утверждение и было сущей ложью. Меня начали донимать угрызения совести по поводу противозаконного использования талантов папаши Лавалье, и я предпочел избавить его от роли пешки в моей неподобающей игре. И вообще, он уже снабдил меня достаточными запасами, чтобы опорожнить хранилища дюжины банков досуха, если я пущу в ход их все.

Турне по Европе мы с девушками завершили в Копенгагене, где я посадил их на самолет до Аризоны. Я отослал их в Штаты с охапками роз и цветистой речью, призванной развеять всякие подозрения, которые могли закрасться им в умы в ближайшие недели.

– Сохраните свою форму, удостоверения и корешки чеков (я всегда возвращал девушкам корешки чеков после обналичивания), – вещал я им. – Если компания захочет, чтобы вы вернули форму и удостоверения, с вами свяжутся. Что касается трудоустройства, просто возвращайтесь к учебе, потому что мы не намерены нанимать вас на постоянной основе, пока вы не получите дипломы, и тогда с вами свяжется представитель компании. Скорее всего, это буду не я, потому что мне приказано вернуться к полетам. Но я надеюсь, что в конечном счете вы снова станете частью моего экипажа, потому что этим летом я чудесно провел с вами время.

Учитывая все происходящее, я в самом деле провел время чудесно. Хоть девушки и прибавили немало седых прядей в моих волосах, они прибавили и уйму зелени в моих карманах, сами того не ведая. Где-то триста тысяч долларов в общей сложности.

Фактически говоря, «Пан-Ам» действительно связалась с девушками. После нескончаемого потока фотографий в течение трех месяцев из дюжины европейских городов, показывающих все тех же восьмерых девушек в костюмах стюардесс «Пан-Ам», рекламщики «Пан-Ам» затеяли расследование. В конце концов, все дело угодило в руки О’Райли, и он, искусно распутав его, выставил на обозрение сотрудников авиаперевозчика, а заодно и девушек.

Как я понимаю, все восемь приняли это не без изящества, пустив в ход очень яркие и емкие выражения.

Я же после расставания с девушками задержался в Европе еще на несколько недель, потом вернулся в Штаты, где несколько недель странствовал, как цыган, никогда не задерживаясь на одном месте более двух-трех дней. Я снова впал в уныние, стал нервным и раздражительным, и понимание, что мне, наверно, суждено вечно быть в бегах, как лису, за которым неустанно охотятся ищейки, легло на душу тяжким бременем, сказываясь на моей сознательной жизни.

Я практически свернул свою деятельность по всучиванию чеков, страшась, что ищейки идут за мной по пятам, и не желая оставлять горячий след. И лишь изредка испытывал искушение продемонстрировать свой творческий криминальный подход.

Один из таких случаев произошел в большом городе Среднего Запада. Я по прибытии сидел в ресторане аэропорта, наслаждаясь ланчем, когда вдруг заинтересовался беседой в смежной кабинке между пожилым мужчиной с суровым ликом и его очень юным сервильным спутником – очевидно, подчиненным. Из разговора я понял, что старший – банкир, следующий на съезд в Сан-Франциско, и он недвусмысленно рассчитывал, что в его отсутствие банк продолжит загребать деньгу. Он был холоден, сух, высокомерен и явно гордился своим высоким положением, а когда его вызвали к телефону по системе громкого вещания аэропорта, я узнал его имя: Джаспер П. Налик.

В тот же день я деликатно навел справки о подноготной Джаспера П. Налика, воспользовавшись для этого услугами местной библиотеки. Дж. П. Налик был видным членом общины – финансовым магнатом, сколотившим состояние собственными трудами. Начал он с роли кассира в собственном банке, когда активы этого финансового учреждения составляли менее 5 миллионов долларов. Теперь же он дорос до президента, а активы банка превысили 100 миллионов долларов.

На следующий день я провел рекогносцировку банка. Это было новое здание, все еще бахвальски демонстрировавшее свои амбиции расти и дальше, выраженные девизом в большой витрине. Интерьер банка был вместителен и приятен. Кассиры расположились с одной стороны, младшие сотрудники – вдоль противоположной стены. Старшие сотрудники занимали просторные кабинеты за стеклянными стенами. Кабинет Налика располагался на третьем этаже. Дж. П. Налик считал ниже своего достоинства якшаться с подчиненными.

Взяв напрокат машину, я доехал до городка поскромнее в 175 милях оттуда и с помощью поддельного банковского чека открыл чековый счет на 10 тысяч долларов. Потом вернулся в город Налика и на следующий день явился в его банк. Вообще-то денежный аспект аферы меня не очень интересовал. На самом деле меня возмутили замашки Налика, и мне просто хотелось уколоть его побольнее.

Входя в банк, я являл взору воплощение влиятельного бизнесмена. Серый костюм-тройка. Туфли аллигаторовой кожи, надраенные до блеска. Галстук «Контесс Мара». Кожаный дипломат, тонкий и элегантный.

Спутник Налика из аэропорта был одним из младших сотрудников. Стол у него был чист и опрятен. Его табличка с именем сверкала новизной. Его явно только что повысили. Я опустился в кресло перед его столом.

– Да, сэр, могу я вам помочь? – осведомился юноша, откровенно впечатленный моим прикидом и повадками.

– Да, по правде говоря, можете, – небрежно обронил я. – Я Роберт Ли́ман из Джанкшен, и мне нужно обналичить чек – довольно крупный. У меня есть все нужные документы, и вы можете позвонить в мой банк для проверки, но не думаю, что это необходимо. Дж. П. Налик меня знает, и он сам подтвердит мой чек. Можете позвонить ему. Да нет, я сам, мне все равно нужно с ним переговорить.

Не успел он отреагировать, как я уже, протянув руку, снял трубку его телефона и набрал правильный внутренний номер Налика. Мне ответила секретарша Налика.

– Да, мистера Налика, пожалуйста… Его… Ах, да, он упоминал об этом на прошлой неделе, просто как-то вылетело из головы. Что ж, послушайте, не скажете ли ему, когда вернется, что заходил Боб Лиман, и скажите, что мы с Джин с нетерпением ждем его и Милдред в Джанкшен, чтобы поохотиться. Он поймет, о чем я… Да, спасибо.

Положив трубку, я встал.

– Похоже, не мой день, – с огорченной гримасой сказал я. – А наличные мне нужны. Смотаться в Джанкшен обратно, чтобы закрыть сделку, мне нипочем не успеть. Что ж, доброго дня, сэр.

Я начал было поворачиваться, но молодой работник остановил меня:

– Э-э, насколько крупный чек вы хотели обналичить, мистер Лиман?

– Весьма солидный. Мне нужно 7500 долларов. Думаете, сможете уладить? Я дам вам номер моего банка в Джанкшен.

Не дожидаясь ответа, я снова опустился в кресло, энергично выписал чек на 7500 долларов и вручил ему. Как я и думал, в банк Джанкшена он звонить не потрудился. Встав, он повернулся к одному из застекленных кабинетов.

– Сэр, я должен получить на это одобрение мистера Джеймса, вице-президента, в чем он наверняка не откажет. Я на минутку.

Войдя в кабинет Джеймса, он сказал (как я узнал впоследствии) в точности то, на что я его запрограммировал.

– Сэр, там мистер Лиман из Джанкшен, ему нужно получить наличные по этому довольно большому чеку. Он личный друг мистера Налика, хотел повидаться с мистером Наликом, но, как вам известно, мистер Налик в Сан-Франциско.

– Личный друг старика?

– Да, сэр, деловой и социальный, как я понял.

– Обналичьте. На черта нам сердить дружков старика?

Минуту спустя молодой сотрудник уже протягивал липовый чек кассиру:

– Выдайте наличные вот этому джентльмену, пожалуйста. Мистер Лиман, я рад, что мог вам помочь.

Это шельмовство собаки Павлова пришлось мне не очень по душе. Вернее, совсем не по душе. Я уехал в тот же день, и несколько дней спустя остановился в захолустной вермонтской деревушке, чтобы предаться размышлениям. Меня томили угрюмые мысли. Я больше не живу, понял я, а лишь выживаю. Своими нечестивыми личинами, махинациями и жульничествами я сколотил целое состояние, но вовсе не наслаждался плодами своих распутных трудов. И пришел к выводу, что пора уйти на покой, зарыться в землю, как лис, в каком-нибудь отдаленном и безопасном логове, где я смогу расслабиться и возобновить построение новой жизни, где не будет места преступлениям.

Я мысленно перебирал места, запечатленные в атласе моей памяти. Обширность собственных странствий немного потрясла меня самого, когда я принялся припоминать путешествия последних лет. Я исколесил планету вдоль и поперек, от Сингапура до Стокгольма, от Таити до Триеста, от Балтимора до Балтики вкупе с уймой мест, о посещении которых уже позабыл.

Но одно место я забыть не мог. И его название то и дело всплывало в моих мыслях, пока я искал покойную гавань. Монпелье, Франция.

«Монпелье. Вот моя спокойная гавань», – наконец решил я. И, приняв решение, больше о нем не думал.

А следовало бы.

IX. Попался, черт подери!

В количественном отношении виноградники Бас-Лангедока производят больше вина, чем все три другие великих французских винодельческих провинции вместе взятые. В качественном же, за одним-двумя исключениями, лангедокские вина обладают букетом, цветом и вкусом выдохшегося корневого пива. Заботливый хозяин подаст ординарное лангедокское вино только вкупе с остатками мясного пирога, предпочтительно гостям, которых он рассчитывает больше не увидеть.

В общем и целом это действительно скверное пойло.

К счастью для Франции, основную массу лангедокских вин потребляют виноделы, виноградари, винзаводчики и огромное большинство остального населения. Экспортирует Франция только свои великие вина с виноградников Бургундии, Бордо и Шампани, справедливо славящиеся качеством и великолепием.

О виноградарстве я все узнал в Монпелье. И первым делом выучился не пить местных vins du pays^[32].

Вероятно, я был единственным водохлебом во всем городе. Впрочем, в Монпелье я отправился не ради вина или воды. Я приехал ради убежища. Навсегда, как я надеялся. Я взошел на пик криминальной вершины, и вид оттуда открылся не ахти какой. Теперь же мне хотелось, чтобы честная долина укрыла меня в своем лоне.

Через Монпелье я проехал по пути из Марселя в Барселону во время одного из своих первых чековых шахер-махеров по Европе. Припарковавшись под исполинской оливой в окрестностях города, я устроил пикник с сыром, хлебом, колбасой и безалкогольными напитками, захваченными в городе. Совсем рядом со мной сборщики копошились на обширном винограднике, как муравьи, а вдали сверкали на солнце увенчанные снегами пики Пиренеев. Я ощутил уют и покой, чуть ли не счастье. Как дома.

В каком-то смысле так оно и было. Эта часть южной Франции – родина моей матери. Она родилась здесь, и после того как вышла замуж за моего отца, а в Алжире вспыхнула партизанская война, ее родители вернулись сюда с остальными детьми. Мои дед и бабушка по материнской линии вкупе с несколькими дядьями и тетками и выводком кузенов и кузин до сих пор жили на расстоянии часовой поездки от той оливы. Подавив порыв сделать крюк, чтобы проведать родню матери, я поехал в Испанию.

Но никогда не забывал ту безмятежную, восхитительную интерлюдию под Монпелье. И в зрелом возрасте двадцати лет, решив покончить с фальшивой жизнью торговца фальшивым товаром, я избрал в качестве места уединения Монпелье. Меня вовсе не радовало, что приходится возвращаться туда под сфабрикованной личиной, но иного выбора не было.

Монпелье во многих отношениях подходил для моих нужд идеально. Он вовсе не привлекает туристов, расположен слишком далеко на материке от Средиземного моря, чтобы переманить ривьерскую тусовку, но все же достаточно близко от побережья, чтобы добраться туда после короткой поездки.

Он был достаточно велик (население 80 тысяч человек), чтобы поселившийся там американец не возбуждал нездорового любопытства, но притом слишком мал, чтобы обзавестись крупным аэропортом или соблазнить крупных операторов гостиничного бизнеса. В Монпелье не было ни «Хилтонов», ни «Шератонов», а его крохотный аэродром принимал только легкомоторную авиацию. Отсутствие авиатранспорта и шикарных отелей играло мне на руку – вероятность встретить пилота, стюардессу или работника отеля, способных узнать меня, была весьма мала.

В Монпелье я выдал себя за Роберта Монджо – успешного писателя и сценариста из Лос-Анджелеса. «Успешного» – чтобы объяснить солидный счет, открытый в одном из местных банков. А ведь я положил даже не все деньги, захваченные с собой в Монпелье. Сделай я это, не обошлось бы без вопросов об истинном происхождении моих средств к существованию. Втрое больше наличных я припрятал в багаже. На самом же деле люди в Монпелье любопытством не отличались. Пока я проходил процедуру превращения в гражданина городка – экспатрианта, мне задавали лишь самые нужные и поверхностные вопросы.

Я купил небольшой коттедж – очаровательный изящный домик с крохотным задним двориком, обнесенным высоким дощатым забором, где предыдущий владелец взрастил миниатюрный садик. Владелец магазина, где я покупал обстановку для дома, предоставил мне услуги своей жены – опытного интерьерного декоратора – по выбору подходящей мебели и декора. Из одной комнаты я устроил кабинет и библиотеку, подкрепив свой имидж писателя, занятого изысканиями и литературным творчеством.

Купил «Рено» – одну из самых удобных моделей, но не настолько роскошную, чтобы привлекать внимание. Не прошло и двух недель, как я уже почувствовал себя в новом окружении как дома – безопасно и уютно.

Но, обделив средиземноморский Лангедок хорошей лозой, Господь с лихвой искупил это его обитателями. В основном это крепкие, дружелюбные, вежливые и общительные люди, скорые на улыбку и всегда готовые прийти на помощь. Домохозяйки, живущие по соседству, то и дело стучались в мою дверь, преподнося мне в дар выпечку, домашний хлеб и блюда с собственного стола. Больше всех мне был по душе ближайший сосед Арман Перигё – крупный, угловатый мужчина семидесяти пяти лет от роду, в ту пору трудившийся смотрителем виноградника и добиравшийся на работу на велосипеде.

В первый раз он наведался ко мне в гости с двумя бутылками вина – по одной красного и белого.

– Большинство наших вин не отвечают американским вкусам, – пророкотал он своим гулким, но мягким голосом. – Но толика хороших вин в Лангедоке есть, и эти два из их числа.

Я не дегустатор, но, отведав хороших вин, решил других никогда не пробовать. Однако жители Монпелье пьют больше вина, чем каких-либо других напитков. Ни обед, ни ужин без вина не подают. Я видел даже, как вино употребляют за завтраком.

От Армана я узнал, что на самом деле к скверной репутации Лангедока как производителя качественных вин Господь отнюдь не причастен. Почти сто лет назад, сказал он, насекомое филлоксера сгубило все виноградники Франции, нанеся виноделию почти смертоносный удар.

– Слыхал я, что эта напасть попала во Францию, прицепившись к корням лоз, импортированных из Америки, – сообщил Арман. – Но не ведаю, правда ли это.

Однако, рассказал мне Арман, ему достоверно известно, что изрядная часть виноградных лоз Франции пошла от американских корней, невосприимчивых к этой виноградной козявке, к которым привили французские лозы. И, втихомолку поделился он со мной, когда я завоевал его доверие, американцы и прочие нации потребляют, пожалуй, куда больше лангедокских вин, чем думают.

Почти ежедневно, проинформировал он меня, автоцистерны, наполненные дешевыми винами Лангедока, катят на север, в великие винные провинции, где их груз смешивают с изысканными винами Бургундии и Бордо.

– Называют это купажом, вроде как воду подливают в виски, – заметил Арман. – По-моему, это нечестно.

«Монпелье – самое подходящее место, чтобы учиться виноделию», – сказал он.

– У нас есть Университет виноделия Франции, прямо туточки, в нашем городе, – горделиво доложил он. – Вы можете пойти туда учиться.

Университет я так и не посетил. Не питая вкуса к вину, хоть и пью по социальным поводам, я не чувствовал тяги приобретать о нем познания. Меня вполне удовлетворили крохи и обрывки сведений, почерпнутых у Армана. Он был хорошим преподавателем – никогда не устраивал экзаменов и не выставлял отметок.

Найти себе занятие мне было трудновато. Тунеядство – тяжкий труд. Я много времени проводил за рулем, разъезжая по окрестностям. Ездил на побережье и проводил пару дней, исследуя песчаные дюны. Или доезжал до испанской границы и часами совершал пешие походы по подножью Пиренеев. Время от времени навещал виноградник Армана или какого-нибудь другого виноградаря. В конце первого месяца съездил в деревушку, где жила моя родня, и три дня провел у дедушки с бабушкой. Бабушка регулярно переписывалась с моей матерью и знала обо всем, что творится дома. Новости мне пришлось выуживать у нее очень деликатно, потому что я не хотел, чтобы она знала, что я стал изгоем. Мать была в полном здравии, как и мои сестры и братья. Отец по-прежнему ухаживал за матерью, что бабушка находила забавным. Очевидно, мать сказала бабушке, что я путешествую по миру «автостопом», отыскивая свой путь и пытаясь определиться с будущим, и во время побывки я это впечатление всячески подкреплял.

Я не сказал дедушке и бабушке, что живу в Монпелье, вместо того поведав, что держу путь в Испанию с мыслью поступить в один из испанских университетов. За время пребывания в Монпелье я посетил их и во второй раз, заявив, что не нашел испанского колледжа, отвечающего моим запросам, и теперь возвращаюсь в Италию, чтобы ознакомиться с тамошними университетами.

Освоившись в Монпелье, я и в самом деле начал подумывать о возвращении к учебе. Монпелье – центр одного из двух десятков учебных округов Франции, обладающий маленьким, но достойным государственным университетом, расположенным в городе. Посетив его кампус, я узнал, что для иностранцев доступно несколько курсов, хотя и ни один из них не преподают на английском. Впрочем, для меня это не было преградой, потому что французский, перенятый у матери, был моим вторым языком.

Я также начал подумывать о том, чтобы найти работу или открыть какой-нибудь малый бизнес – скажем, магазин канцтоваров, потому что от своей праздной, роскошной жизни я размяк и заплыл жирком. Моя тучность бросилась в глаза даже Арману.

– Труд писателя не очень-то утомителен, а, Робе́р? – сказал он, похлопав меня по животику. – Почему бы тебе не прийти поработать на меня на винограднике? Я уж сделаю тебя стройным и крепким.

Предложение я отклонил. Физический труд не для меня. И заняться физкультурой я себя заставить не мог.

Я все еще вертел в голове идею поступить в университет или найти какую-нибудь полезную работу, когда оба варианта отпали. Прожив в Монпелье четыре месяца, я познал горькую истину: когда ищейкам помогают, лису не укрыться нигде.

Я регулярно ездил на закупки на маленький (по американским стандартам) рыночек в окрестностях Монпелье, в рекомендованную Арманом бакалею. Я наведывался туда дважды в неделю, чтобы пополнить свои запасы или когда мне требовалось что-то специфическое. Тот раз был одной из моих плановых вылазок за покупками, и продавец как раз укладывал мою бакалею в пакет, когда я спохватился, что не взял молоко. Попросив паренька отложить мои продукты в сторонку (за мной стояла очередь), я отправился за молоком. Возвращаясь, я как раз обходил стеллаж с консервами, когда увидел четверых человек у кассы, где уже не было ни кассира, ни покупателей.

У одного в руках был дробовик, у другого что-то вроде короткоствольного автомата, а еще двое держали пистолеты. Первым делом мне пришло в голову, что это бандиты, грабящие магазин, а работники и покупатели лежат на полу.

Но стоило мне развернуться, чтобы укрыться за полками, как один из них гаркнул:

– Абигнейл!

Нырнув за полки, я тут же наткнулся на троих жандармов в мундирах. Все они направили свои пистолеты на меня. Потом начали сходиться со всех сторон – люди в форме, люди в штатском, – и все целились в меня из пистолетов, дробовиков, автоматов и винтовок. В ушах у меня выстрелами загрохотали приказы:

– Руки вверх!

– Руки на голову!

– К полкам, расставить руки и ноги!

– Лицом на пол!

Я поднял руки, не зная, какому из приказов повиноваться, но чертовски не хотел, чтобы меня подстрелили. А некоторые из блюстителей порядка обращались с оружием так, что перепугали меня. Фактически говоря, они пугали и коллег-полицейских.

– Ради бога, не стреляйте! – крикнул я. – Пусть кто-то один говорит, что делать, и я сделаю!

Высокий тощий мужчина с аскетическими чертами направил на меня пистолет, рявкнув:

– На пол, лицом вниз!

Я исполнил приказание, причем мне помогли несколько отнюдь не ласковых рук. Грубые ладони завернули мне руки за спину, а другие столь же безжалостные туго сомкнули стальные браслеты вокруг моих запястий.

Меня бесцеремонно вздернули на ноги и в окружении детективов Sûreté^[33], агентов Интерпола, жандармов и бог весть каких еще легавых повлекли из магазина, грубо втолкнув на заднее сиденье седана без опознавательных знаков. Не могу сказать, что французские полицейские прибегают к жесткости, но обращаются они с подозреваемыми не в меру жестко. Меня отвезли прямиком в полицейское отделение Монпелье. По пути никто не обмолвился ни словом.

В участке аскетичный детектив и двое других офицеров, тоже агентов Sûreté, ввели меня в тесную комнатку. Французским полицейским дана большая свобода в обращении с преступниками, особенно при допросах подозреваемых. Они сразу перешли к сути дела, не трудясь зачитать мне права, которые даны преступнику. По-моему, у жуликов во Франции нет вообще никаких прав.

– Меня зовут Марсель Гастон, я из Sûreté, – отрывисто бросил тощий. – А вы Фрэнк Абигнейл, не так ли?

– Я Роберт Монджо, – с негодованием возразил я. – Я писатель из Калифорнии, американец. Боюсь, вы, джентльмены, совершили очень серьезную ошибку.

Гастон наотмашь дал мне резкую, болезненную затрещину.

– Большинство совершаемых мной ошибок, мсье, серьезные, но в данном случае я ошибки не совершил. Вы Фрэнк Абигнейл.

– Я Роберт Монджо, – упорствовал я, вглядываясь в их лица в поисках хоть намека на сомнения.

Один из других агентов Sûreté выступил вперед, стиснув кулаки, но Гастон, протянув руку, остановил его, не сводя с меня пристального взгляда. А потом развел руками.

– Мы могли бы выбить признание, но это не потребуется. Времени у меня хоть отбавляй, Абигнейл, но я не намерен тратить его на тебя. Мы можем продержать тебя до Судного дня или хотя бы до той поры, когда разыщем свидетелей, способных тебя опознать. А пока, если ты не намерен идти на сотрудничество, я суну тебя в камеру с банальными пьянчугами и мелкими преступниками. Ты можешь торчать там неделю, две недели, месяц – мне без разницы. Однако ни кормить, ни поить тебя не будут, пока не сознаешься. Почему бы тебе не открыть нам то, что мы хотим знать, прямо сейчас? Мы знаем, кто ты. Мы знаем, что ты натворил. Ты только делаешь себе хуже.

И еще одно, Абигнейл. Если ты заставишь нас пуститься во все тяжкие, чтобы раздобыть сведения, которые можешь дать прямо сейчас, я тебе этого не забуду. И последствия ты запомнишь на всю жизнь, уж это я тебе обещаю.

Глядя на Гастона, я понимал, что он ни капельки не кривит душой. Марсель Гастон был крутым ублюдком.

– Я Фрэнк Абигнейл, – произнес я.

На самом деле я ни разу не дал им признания, которое они жаждали получить. Я ни разу добровольно не выкладывал подробности ни одного из преступлений, в которых меня обвиняли во Франции. Но если им было известно о конкретной афере и они излагали ее суть, я кивал и говорил: «В общем, примерно так оно и было», или: «Да, это был я».

Подготовив документ, перечислявший множество моих преступлений, обстоятельства ареста и допроса, Гастон отдал его мне на прочтение.

– Если тут по существу все правильно, ты облегчишь себе жизнь, подписав его.

Оспаривать мне было нечего. Гастон вписал даже данную мне затрещину. Я подписал.

Заодно протокол описывал, как меня поймали. Крупные авиакомпании Монпелье не обслуживают, но там частенько бывают стюардессы и прочий летный состав. Бортпроводница «Эр Франс», приехавшая в Монпелье в гости к родным, недели две назад заметила и узнала меня в магазине. Видела, как я сел в машину, и записала номер. По возвращении в Париж, явившись к своему капитану, она выложила ему свои подозрения. Она была достаточно уверена, что видела именно меня, так что капитан позвонил в полицию.

– Я уверена, что это он. Я с ним встречалась, – твердила она.

Я так и не узнал, кто из стюардесс «Эр Франс» указал на меня пальцем. Мне никто не сказал. За эти годы я крутил с несколькими. Надеюсь, это была не Моника, но личности информатора не знаю и по сей день. Впрочем, вряд ли это была Моника. Увидь меня в Монпелье, она заговорила бы со мной напрямую.

В Монпелье меня продержали шесть дней, в ходе которых меня посетили несколько адвокатов, предлагая свои услуги. Я остановил выбор на мужчине средних лет, своими манерами и обликом напомнившем мне Армана, хоть он и откровенно заявил, что вряд ли сумеет избавить меня от заключения.

– Я проштудировал все полицейские документы, и вы взяты с поличным по всем статьям, – прокомментировал он. – Лучшее, на что мы можем надеяться, – это мягкий приговор.

Я сказал ему, что согласен и на это.

Едва прошла неделя со дня ареста, как меня, к великому моему изумлению, перевели в Перпиньян, где на следующий же день по прибытии я предстал пред выездной сессией суда присяжных, состоявшего из судьи, двух асессоров (прокуроров) и девятерых присяжных заседателей, коллективно решавших, виновен ли я.

Это заседание, длившееся менее двух дней, и разбирательством-то не назовешь. Гастон просто перечислил обвинения против меня и собранные им улики. Свидетелей обвинения было более чем достаточно.

– Что скажет в свою защиту обвиняемый? – обратился судья к моему адвокату.

– Мой клиент не отрицает эти обвинения, – ответил тот. – В интересах дела и ради экономии времени мы бы хотели сейчас же резюмировать свою позицию.

И он повел красноречивую и пылкую речь, умоляя о снисхождении. Ссылался на мое малолетство – мне еще не исполнилось и двадцати одного года – и описывал меня как несчастного, запутавшегося юношу, порождение распавшейся семьи «и все еще скорее правонарушителя, нежели преступника». А заодно указал, что еще дюжина европейских наций, где я совершил аналогичные преступления, подали официальные требования об экстрадиции, как только я уплачу свои долги Франции.

– Сему юноше, по всей вероятности, не суждено увидеть родные края много-много лет, и даже если он вернется на родину, то в цепях и лишь затем, чтобы отправиться в тюрьму, – вещал адвокат. – Мне незачем рассказывать суду о тяготах тюремной жизни, которые придется снести здесь этому юноше. Я лишь прошу суд учесть это обстоятельство при назначении наказания.

Меня признали виновным. Но в тот момент я мысленно ликовал, ведь мой адвокат хоть и проиграл бой, но выиграл войну. Судья приговорил меня всего к году тюремного заключения.

Меня поместили в Перпиньянскую тюрьму – «арестный дом» – угрюмую, грозную каменную твердыню, возведенную в семнадцатом веке, и лишь пробыв там пару дней, я понял, насколько мягкосердечен был судья.

Меня встретили двое тюремщиков, отрывисто приказавших мне раздеться, а потом прямо так, голым, отконвоировали на верхний этаж, где провели по тесному коридору, лишенному камер как таковых. По обе стороны тянулись только каменные стены да мощные стальные двери. Перед одной из броневых плит тюремщики остановились, и один из них отпер и распахнул дверь со скрежетом, будто позаимствованным из фильмов ужасов, а второй толкнул меня в темноту. Запнувшись, я упал вперед, ударившись головой о заднюю стену. Камера оказалась ниже уровня пола. Я не углядел две ступеньки, ведущие вниз. Тьма царила кромешная. Волглая, студеная, удушающая, пугающая тьма. Выпрямляясь, я начал шарить по стенам в поисках выключателя, и чуть не раскроил голову о стальной потолок.

Выключателя не было. Света не было. Вообще ничего, кроме ведра. Ни лежанки, ни туалета, ни раковины, ни слива. Только ведро. На самом деле камера и камерой-то не была, а просто темницей в самом прямом смысле этого слова, каменным мешком футов пять в ширину, пять в высоту и пять в глубину, со стальными потолком и дверью и каменными стенами. От прикосновения к потолку и двери стыли руки, а стены постоянно роняли ледяные слезы сырости.

Я ждал, когда глаза приспособятся к темноте. В каземат не просачивалось ни лучика света ниоткуда. Ни в потолке, ни в стенах не было ни щелочки. Древняя дверь моей табакерки из камня и стали буквально вросла в проем герметичной затычкой. Мои глаза не приспособились. Приспособиться к абсолютной темноте глазам не дано.

Но воздух в камеру проникал. Время от времени холодный сквозняк обшаривал мою кожу своими липкими пальцами, так что по ней бежали мурашки – не только от холода, но и от жути. Я гадал, откуда он появляется. Но по каким бы каналам он ни поступал, они тоже были беспросветны.

Я повалился на пол, дрожа и чувствуя себя погребенным заживо. От паники моя тряска только усилилась. Я попытался успокоиться, трезво оценить свою ситуацию. Уж конечно, внушал я себе, в этой камере меня целый год не продержат. Наверно, меня поместили сюда для наблюдения. И тут же отверг эту гипотезу. Чтобы наблюдать за мной в этой темнице, надо обладать рентгеновским зрением. Ну ладно, значит, тогда мне дают понять, что со мной сделают за ослушание. За это предположение я уцепился. Да, такое обращение призвано гарантировать мою кротость, когда меня пустят гулять среди арестантской братии. В конце концов, в одиночках, да еще и в таких суровых условиях держат только буйных колодников, не так ли? Уж конечно, ни одна цивилизованная страна не допустит, чтобы ее надзиратели назначали столь жестокое и негуманное наказание совершенно без повода.

Франция допускает. Во всяком случае, допускала.

В первый день в Перпиньянской тюрьме меня не кормили. В мрачное узилище меня швырнули под вечер. Несколько часов спустя я, изнуренный, замерзший, голодный, растерянный, напуганный и одинокий, лег на твердый пол и уснул, свернувшись клубочком, потому что во мне шесть футов росту.

Разбудил меня скрежет двери. Я сел, скривившись от боли и судорог во всем теле, затекшем от сна в неудобном положении. В дверном проеме смутно маячил силуэт тюремщика. Он что-то ставил на ступени моей крипты, и я взвился как подброшенный пружиной, когда он выпрямился и начал закрывать дверь.

– Подождите! Подождите! – кричал я, карабкаясь вперед и кладя ладони на дверь в попытке ее придержать. – Почему меня держат здесь? Сколько мне здесь быть?

– Пока не отбудешь свой срок, – бросил он, рывком захлопывая дверь.

Эти слова зазвенели в моих ушах металлической окончательностью, когда дверь грохнула о каменный косяк.

Я рухнул обратно, оцепенев от этой ужасающей истины. Год? Я должен прожить в этом черном гробу целый год?! Без света? Без постели? Без одежды? Без туалета? И без бог знает чего еще? Это невозможно, твердил я себе. Ни одному человеку не выжить в этой темной пустоте при таких условиях целый год. Он умрет, и смерть его будет медленной и мучительной. Было бы лучше, если бы меня приговорили к гильотине. Я любил Францию. Но что это за страна, которая способна допустить подобное наказание за преступление вроде моего? А если правительство не в курсе подобных тюремных условий, если не ведает народ, то что это за люди французские пенологи, в чьи руки меня вверили? Несомненно, извращенные монстры, безумцы, маньяки.

Я вдруг испугался, познал настоящий страх. Я не знал, как сумею – да и сумею ли вообще – выжить в этом инфернальном склепе целый год. Мне по сей день снятся кошмары о пребывании в Перпиньянском арестном доме. По сравнению с Перпиньянской тюрмой Калькуттская черная яма^[34] – просто курорт, Чертов остров^[35] – райский уголок.

Я вовсе не рассчитывал, что тюремная жизнь будет легкой. Опыт пребывания за решеткой – да и то, всего пару часов – убедил меня, что КПЗ и тюрьмы отнюдь не самые приятные места для проживания. Но ничто из того, что мне доводилось читать, слышать или видеть, даже не намекало, что тюремное заключение может быть столь зверским.

Пошарив вокруг, я нащупал пищу, принесенную тюремщиком, – емкость с квартой воды и маленький батончик хлеба. Незатейливый завтрак даже не положили на поднос. Охранник просто поставил сосуд с водой на верхнюю ступеньку и бросил хлеб на камни рядом. И все равно я с жадностью съел хлеб и проглотил воду одним глотком. Потом несчастно скорчился у мокрой гранитной стены, задумавшись о махинациях французского правосудия.

Меня приговорили не к отбыванию срока в тюрьме, а к пытке, призванной уничтожить мое тело и дух.

Меню в Перпиньянской тюрьме не менялось. На завтрак мне подавали хлеб и воду. Обед состоял из жиденького куриного бульона и батона хлеба. Ужин – кружка черного кофе и батон хлеба. Однообразность диеты нарушали лишь время или порядок выдачи. Лишенный возможности определять время, скоро я утратил счет дням, а надзиратели, подававшие еду, еще больше запутывали мои попытки вести мысленный подсчет и календарь, меняя график подачи скудных пайков. Например, несколько дней подряд завтрак, обед и ужин могли давать регулярно в семь, полдень и пять часов, но потом вдруг подать обед в десять утра, ужин в два часа дня, а завтрак в шесть вечера. Я говорю лишь наугад. На самом деле я не знал, в каком часу меня кормили и было ли это днем или ночью. А нередко меня кормили только раз или два за день. Порой и вообще оставляли на целый день без пищи и воды.

Камеру я не покидал. Ни разу за время пребывания в этой древней темнице меня не выпустили на улицу для разминки или отдыха. Если в этом каземате и была комната отдыха, где заключенные могли читать, писать письма, слушать радио, смотреть телевизор или играть, то я к числу допущенных туда привилегированных не принадлежал. Мне не дозволялось писать писем, а если родные и знали, что я заточен в Перпиньяне, и писали мне, то почту я не получал. Все мои требования, высказанные тюремщикам, приносившим еду, связаться с моими родственниками, адвокатом, Красным Крестом, начальником тюрьмы или американским консульством, пропускались мимо ушей, кроме одного.

А в тот раз надзиратель врезал мне по голове своей громадной ручищей.

– Не говори со мной, – рявкнул он. – Это запрещается. Ни говорить, ни петь, ни свистеть, ни мычать, ни издавать никаких звуков, или будешь избит. – И захлопнул тяжелую дверь, пресекая дальнейшие мольбы.

Ведро было моим отхожим местом. Мне не давали никакой туалетной бумаги и не выносили ведро после использования. К смраду я скоро привык, но через несколько дней ведро переполнилось, и мне приходилось елозить и спать среди собственных фекалий. Я чересчур закоченел – и телом, и духом, – чтобы бунтовать. Однако со временем зловоние, очевидно, стало невыносимым даже для надзирателей. Однажды между трапезами дверь со скрипом открылась, и другой приговоренный суетливо и бесшелестно, как крыса, схватил его и поспешил прочь. И пару минут спустя вернул его уже пустым. За время моего заточения в тесной гробнице эта процедура повторилась еще с полдюжины раз. Но фекалии с пола темницы смывали лишь дважды. Оба раза тюремщик маячил у двери, пока узник поливал камеру из шланга, а потом собирал скопившуюся в яме воду шваброй. Оба раза я исхитрился принять душ в брызгах от шланга, рискуя навлечь на себя гнев надзирателя. И оба раза уборка проходила в гробовом молчании.

Это были единственные случаи, когда за время отсидки мне удалось хоть как-то помыться, хотя изредка я употреблял часть воды из своего рациона, чтобы сполоснуть руки или смочить лицо.

Мне не разрешали бриться, да и стричь меня никто и не думал. Я космат от рождения, и, не зная ни бритвы, ни ножниц, мои волосы и борода росли безудержно. Скоро волосы уже ниспадали ниже плеч спутанными, мокрыми колтунами, а борода спускалась на грудь. И волосы, и борода были умащены и надушены экскрементами, потому что избежать соприкосновения с собственными испражнениями было попросту невозможно.

Вши и прочие насекомые, достаточно мелкие, чтобы проникнуть в зловонный застенок, гнездились в моей нательной растительности и пиршествовали моей плотью. Я расчесывал кожу до крови, и ссадины от контакта с вездесущими нечистотами загноились. Мое тело обратилось в сплошной струп, живую чашку Петри для взращивания мириадов видов бактерий. В тесных пределах каменного мешка, утопая во мраке, я утратил чувство равновесия и часто падал при попытках передвигаться, потянуться или проделать простейшие упражнения, обдираясь и ушибаясь о грубые стены или твердый пол и еще более усугубляя свои раны.

При поступлении в Перпиньян я весил 210 фунтов. В однообразной диете не хватало ни питательных веществ, ни калорий, чтобы поддержать меня. Мое тело начало пожирать себя изнутри, поглощая накопленные жировые ткани, чтобы подпитать насосы сердца. Через считаные недели я уже мог обхватить собственный бицепс двумя пальцами.

В своих мучениях я был не одинок. Очень скоро я заключил, что за большинством, если не за всеми стальными дверьми Перпиньянской тюрьмы заточены несчастные узники.

Каменные стены между камерами были слишком толстыми, чтобы заключенные могли переговариваться между собой, но отнюдь не звуконепроницаемы. Невнятные выкрики и проклятья, вопли боли и страдания, сдавленные стенания и плач перекатывались по коридору нескончаемо, иногда внезапно стихая лишь затем, чтобы возобновиться через считаные минуты. Эти звуки, всегда преисполненные отчаяния, проникали сквозь стены моей сырой клетушки, сочились сквозь камень и проступали из пола, будто вздохи и рыдания замурованного банши. Однако порой эти звуки пронизывали ярость и гнев, напоминая отдаленный волчий вой или непокорный скулеж раненого койота.

Иногда эти звуки издавал я сам, от одиночества часто заговаривая с собой, только бы услышать звук человеческого голоса. Или согбенно стоял перед дверью, криком крича тюремщикам, чтобы меня выпустили, или требовал, чтобы со мной обращались как с человеком – достойно и вежливо, если не с уважением. Я проклинал их. Я проклинал себя. Я разглагольствовал и бредил, рыдал и вопил, возносил речитативы и пел, смеялся и ревел, орал и колотил ведром о стены, расплескивая жижу по всему каменному мешку. Я чувствовал, что схожу с ума.

Ничуть не сомневаюсь, что многие из узников Перпиньяна были душевнобольными, низведенными безумным обращением до умопомешательства. Я был уверен, что через неделю-другую и сам распрощусь со здравым умом. Я утратил способность отличать явь от бреда и начал галлюцинировать. То вдруг оказывался в «Ройял Гарденз» в окружении своего очаровательного «экипажа», роскошно трапезничая омаром или ростбифом, или прогуливался по золотым пляжам Коста-Брава, обнимая Монику за талию. Чтобы тут же опамятоваться в сыром узилище, ставшем моей реальностью, барахтаясь в собственных испражнениях и проклиная участь, обрекшую меня на Перпиньян.

Думаю, я и в самом деле сошел бы с ума и скончался душевнобольным в Перпиньянской тюрьме, если бы не мое живое воображение. Творческий дар, позволивший мне годами стряпать блестящие аферы, которые и повлекли за собой мою нынешнюю тяжкую участь, теперь служил мне спасательным кругом.

Уж коли мне придется галлюцинировать, решил я, то мои галлюцинации будут запланированными, и начал порождать собственные фантазии. К примеру, сидя на полу, я воображал себя в мундире летчика, настоящим пилотом, командиром 707-го. И вдруг тесный, мерзкий и осклизлый застенок, служивший мне узилищем, становился элегантным, чистеньким реактивным авиалайнером, наполненным радостными, ликующими пассажирами, которым прислуживали шикарные, гламурные стюардессы. Я пускал в ход весь авиационный жаргон, которого нахватался за годы, представляя, как увожу воздушное судно от терминала, получаю от диспетчерской разрешение на взлет и поднимаю гигантскую машину в воздух, выравнивая ее на высоте 35 тысяч футов.

Потом брал микрофон ГГС^[36]:

– Леди и джентльмены, с вами говорит капитан воздушного судна. Добро пожаловать на рейс 572 авиакомпании «Абигнейл», следующий из Сиэтла в Денвер. В настоящее время мы идем на крейсерской скорости 575 миль в час. На протяжении всего пути до Денвера нас ожидает хорошая погода, а значит, и хороший полет. Сидящим по правому борту хорошо видна вдалеке гора Рейнир. Гора Рейнир высотой 14 тысяч 410 футов^[37], как вам, вероятно, известно, является высочайшим пиком в штате Вашингтон…

Разумеется, порой я выступал в роли героя, пробивавшегося на своем исполинском воздушном судне через ужасающие грозы или преодолевавшего жуткие механические поломки, чтобы доставить свой человеческий груз в целости и сохранности, и упивался благодарностью пассажиров. Особенно женщин. Особенно красивых женщин.

Или воображал себя водителем экскурсионного автобуса, показывающим великолепие Великого Каньона или чары Сан-Антонио, Нового Орлеана, Рима, Нью-Йорка (я в самом деле помнил, что Нью-Йорк не лишен чар) или какого-нибудь другого исторического города группе восторженных туристов, развлекая их своим оживленным, остроумным трепом.

– Итак, особняк слева от вас, леди и джентльмены, является жилищем Дж. П. Баблоруба, одного из основателей города. Он рубил бабло почти всю свою жизнь. Беда в том, что он нарубил слишком много, и теперь до конца жизни поселился в федеральной тюрьме.

В своих фантазиях я мог быть, кем захочется, почти как в те пять лет до ареста, хотя свои перпиньянские ипостаси я приукрашивал и преувеличивал. Я был знаменитым хирургом, оперировавшим президента и спасавшим ему жизнь своим врачебным искусством. Великим писателем, удостоенным Нобелевской премии по литературе. Кинорежиссером, снявшим эпическое полотно, завоевавшее «Оскара». Горноспасателем, выручавшим злополучных скалолазов, застрявших на опасном склоне горы. Я был медником, портным, индийским шеф-поваром, пекарем, банкиром и изобретательным вором. Потому что иногда я разыгрывал самые памятные свои аферы заново. И некоторые из самых памятных любовных сцен тоже.

Но в конце каждой из моих пьес занавес неизменно опускался, и я возвращался к реальности, понимая, что побывал в путешествии понарошку, оставаясь в своем студеном, мрачном, темном и тошнотворном каземате.

Уолтер Митти^[38] в мерзостном заточении.

В один прекрасный день дверь заскрежетала, открываясь в неурочный час, и страж что-то швырнул в мою камеру. Это оказался тонкий, грязный, вонючий матрас, чуть ли не пустая оболочка, но я расстелил его на полу и свернулся на нем клубочком, нежась в уюте. И заснул, гадая, каким примерным поведением заслужил столь шикарную награду.

Проснулся я от того, что дюжий тюремщик выдернул матрас из-под меня яростным рывком и с довольным гоготом захлопнул стальную дверь. Не знаю, который был час. Во всяком случае, задолго до того, как мне дали завтрак. Где-то после обеда дверь снова взвизгнула, и матрас плюхнулся на ступени. Сграбастав его, я пал на его мягкость, лаская его, как женщину. Но снова был грубо пробужден тюремщиком, силой вытащившим подстилку из-под меня. И снова неведомое время спустя матрас плюхнулся на ступеньки. И я прозрел истину. Охранники просто играют со мной. Это жестокая и варварская, но все же игра. Должно быть, какая-то другая из их мышек издохла, заключил я, и проигнорировал подстилку. Мое тело привыкло к гладкому каменному полу – насколько вообще может привыкнуть нежная плоть к каменному ложу. Больше я матрасом не пользовался, хотя тюремщики продолжали подсовывать его мне что ни ночь – вероятно, в чаянии, что я снова им воспользуюсь, дав им повод позабавиться.

На пятый месяц моего заключения в Перпиньянском арестном доме (этот факт был установлен позже) раздался стук снаружи двери моей темницы, а потом часть ее отодвинулась, впустив жиденький рассеянный свет. Я был потрясен, потому что даже не подозревал, что в двери есть отодвигающаяся панель, настолько хитроумно она была врезана.

– Фрэнк Абигнейл? – спросил чей-то голос с откровенно американским выговором.

Доковыляв до двери, я выглянул наружу. У дальней стены коридора, отброшенный туда смрадом, стоял высокий, тощий мужчина с таким же костлявым лицом, зажимавший рот и ноздри носовым платком.

– Я Фрэнк Абигнейл, – с жаром выговорил я. – Вы американец? Вы из ФБР?

– Я Питер Рамсей, из американского консульства в Марселе, – ответил тощий, убирая платок от лица. – Как поживаете?

Я в изумлении воззрился на него. Боже мой, он держался так, будто мы беседовали с ним за бокалом вина в каком-нибудь марсельском летнем кафе. И вдруг слова посыпались у меня изо рта, как гравий из промывного желоба.

– Как поживаю?! – переспросил я чуть ли не с истерическими нотками. – Я вам скажу, как поживаю. Я болен, на мне живого места нет, я наг, я голоден и покрыт вшами. У меня нет кровати. У меня нет туалета. У меня нет умывальника. Я сплю в собственном дерьме. У меня нет света, нет бритвы, нет зубной щетки, да вообще ничего. Я не знаю, который час. Я не знаю, какое сегодня число. Не знаю, какой месяц. Я даже не знаю, какой год, Господи, помилуй… Со мной обращаются как с бешеным псом. Я, наверно, свихнусь, если пробуду тут еще хоть сколько-то. Я тут подыхаю. Вот как я поживаю! – И привалился к двери, совсем выдохшись после своей тирады.

Черты Рамсея, не считая явной реакции на амбре, источающееся из моей камеры, не дрогнули. Когда я закончил, он безучастно кивнул.

– Понимаю, – спокойно обронил он. – Что ж, пожалуй, я должен разъяснить цель своего визита. Видите ли, я совершаю объезд своего округа раза два в год, навещая американцев, и лишь недавно узнал, что вы здесь. А теперь, пока вы не прониклись надеждой, позвольте сообщить, что помочь я вам бессилен… Мне известно о здешних условиях содержания и о том, как с вами обращаются.

Как раз из-за этого-то обращения я и не могу ничего поделать. Видите ли, Абигнейл, с вами обращаются точно так же, как с каждым французом, находящимся здесь в заключении. С вами не делают ничего такого, чего не делали бы с людьми по обе стороны от вас, фактически с людьми, находящимися в каждой камере этой тюрьмы. Всем отмерено одной мерой. Каждый находится в таких же условиях, как и вы. Каждый живет в такой же грязи. Каждый ест такую же пищу. Каждому отказано в тех же привилегиях, что и вам.

Вас вовсе не выделили из общего числа ради особо жестокого обхождения, Абигнейл. И до тех пор, пока с вами обращаются так же, как со своими, я ни черта не могу поделать, чтобы изменить вашу участь, даже жаловаться.

Но в ту самую минуту, когда вас дискриминируют или отнесутся к вам по-другому, потому что вы американец, иностранец, я сразу вступлю в дело и подам жалобу. Это может не дать никакого толку, но все же тогда я мог бы вступиться за ваши интересы.

Но до тех пор, пока они подвергают вас тому же наказанию, что и компатриотов, все так и будет. Французские тюрьмы есть французские тюрьмы. Насколько мне известно, они всегда были такими, такими навсегда и останутся. Французы не верят в перевоспитание. Они верят в око за око, зуб за зуб. Короче говоря, они верят в наказание осужденных преступников, а вы осужденный преступник. На самом деле вам повезло. Раньше было хуже, если вы в состоянии в это поверить. Когда-то заключенных ежедневно били. До тех пор, пока кто-то не начнет притеснять лично вас, я ничего не могу поделать.

Его слова хлестали меня, раня, как удары кнута. Мне будто огласили смертный приговор. А потом Рамсей с призрачным намеком на усмешку вручил мне акт о помиловании.

– Насколько я понимаю, вам осталось отбыть здесь еще тридцать дней или около того. Конечно, на свободу вас не выпустят. Мне сказали, что власти другой страны, не знаю, какой именно, собираются взять вас под стражу для суда на своей территории.

Куда бы вы ни отправились, там с вами будут обходиться лучше, чем здесь. А теперь, если хотите, чтобы я написал вашим родителям и сообщил им, где вы, или если хотите, чтобы я связался с кем-нибудь еще, с радостью окажу вам эту услугу.

Это был щедрый жест, он вовсе не обязан был этого делать, и я ощутил искус, но лишь мимолетно.

– Нет, это не требуется, – вымолвил я. – Но все равно спасибо, мистер Рамсей.

– Удачи вам, Абигнейл, – снова кивнул он, повернулся и будто растворился в лучезарной взрывной вспышке.

Я отскочил, с криком боли заслоняя глаза. Лишь позже я узнал, в чем было дело. Яркость света в коридоре регулировалась. Когда открывали дверь камеры или смотровую щель, огни пригашали, чтобы яркий свет не ранил глаза узника, жившего в темной норе, как крот. Когда являлся посетитель вроде Рамсея, света подбавляли, чтобы он видел дорогу. Как только он остановился перед моей камерой, свет пригасили. Когда же он уходил, тюремщик щелкнул выключателем преждевременно. Забота о зрении – единственное, в чем не отказывали заключенным Перпиньянского арестного дома.

После ухода Рамсея я сел, привалившись спиной к стене, и когда боль в глазах пошла на убыль, задумался над сведениями, которыми он поделился. Неужели мой срок на исходе? Неужели с той поры, как меня втолкнули в эту жуткую крипту, минуло одиннадцать месяцев? Я не знал, я совсем утратил счет времени, но чувствовал, что он мне не лгал.

После этого я пытался завести мысленные часы, чтобы отсчитать тридцать дней на воображаемом календаре, но втуне. Где уж там держать календарь в нечистотном вакууме, лишенном света, где любой отрезок времени если и существовал, то был посвящен выживанию. Я уверен, что всего два-три дня спустя я снова вернулся к тому, что отчаянно цеплялся за последние крохи разума, утекающие сквозь пальцы.

И все же время шло. И однажды панель в двери открылась, пропустив мутный свет. Иной мне в то время и не брезжил – за единственным исключением.

– Повернись лицом к задней стене камеры и закрой глаза, – приказал грубый голос.

С колотящимся сердцем я сделал, как велено. Неужто настал день моего освобождения? Или для меня припасли что-то новенькое?

– Не поворачивайся, но медленно открой глаза и дай им приспособиться к свету, – приказал тот же голос. – Я оставлю эту дверь открытой на час, потом вернусь.

Медленно открыв глаза, я обнаружил, что меня окружает яркое золотистое сияние, слишком уж яркое для моих слабых зрачков. Мне снова пришлось зажмуриться. Однако мало-помалу зрачки приспособились к освещению, и я смог оглядеться, не щурясь и не чувствуя боли. Но даже так в камере царил полумрак, будто на рассвете дождливого дня. Час спустя тюремщик вернулся, во всяком случае, голос звучал тот же.

– Снова закрой глаза, – распорядился он. – Я еще прибавлю света.

Я послушался, и когда мне было приказано, медленно и осторожно приподнял веки. Крохотная клетушка была залита лучезарным сиянием, заставившим меня зажмуриться снова. Сияние окружало камеру, как нимб вокруг темной звезды, впервые полностью осветив интерьер моего крошечного склепа. Оглядевшись, я был охвачен ужасом и дурнотой. Сырые стены заросли склизкой плесенью. Потолок тоже поблескивал влагой. Пол был измаран экскрементами, а в ведре, не опорожнявшемся уже давненько, копошились личинки. Гнусные черви ползали и по полу вокруг.

Меня стошнило.

Прошел, наверно, еще час, прежде чем страж вернулся, на этот раз, чтобы открыть дверь.

– Ступай со мной, – приказал он.

Я выкарабкался из омерзительной дыры без колебаний, испытывая пронзительную боль в шее, плечах, руках и ногах, когда выпрямился впервые с момента прибытия. Идти мне было трудно, но я ковылял за тюремщиком, как полупьяная утка, порой опираясь ладонью о стену, чтобы не упасть.

Надзиратель отвел меня вниз, в скудно обставленную комнату.

– Стой здесь, – приказал он, ступая через открытую дверь в другое помещение.

Я начал медленно поворачиваться, озирая комнату, дивясь ее размерам и простору после долгого пребывания в заплесневелом логове, а потом оцепенел, вдруг узрев самое чудовищное существо на свете.

Это был человек. Должно быть, человек, но, Господь наш небесный, что за человек! Высокий и истощенный, с головой, увенчанной грязной, нечесаной копной волос, ниспадавших до пояса, с грязным лицом, а его сбившаяся в сплошной колтун борода болталась до живота. Из прорези его рта струйкой сбегала слюна, а ввалившиеся глаза рдели из-под бровей углями. Он был наг, и кожу его покрывали грязь, язвы и струпья, будто у прокаженного. Ногти на руках и ногах отросли, удлинились и загибались, будто когти стервятника. Да и видом он напоминал стервятника. Содрогнувшись, я пригляделся к чудищу. И снова содрогнулся, узнав его.

Я зрел в зеркале себя самого.

Я еще ужасался собственному виду, когда тюремщик вернулся, неся перекинутую через руку одежду и пару ботинок.

Я узнал собственные вещи, в которые был одет при поступлении в тюрьму.

– Надевай, – отрывисто бросил он, вручая мне вещи и роняя туфли на пол.

– А нельзя ли сперва принять душ, пожалуйста? – спросил я.

– Нет, одевайся, – обжег он меня злобным взором.

Я торопливо облачил свои неопрятные телеса в одежду, которая стала теперь велика мне на несколько размеров. Ремня не было. Стянув брюки вокруг своего ввалившегося живота, я поглядел на надзирателя. Ступив в соседнюю комнату, тот вернулся с куском хлопчатобумажной веревки. И я перевязал ею свои брюки.

Почти тотчас же явились двое жандармов с целой охапкой кандалов. Один стянул у меня на талии толстый кожаный ремень с рым-болтом спереди, а второй тем временем замкнул вокруг моих лодыжек тяжелые колодки. Потом мне надели наручники, накинули на шею тонкую стальную цепь, пропустив ее через цепь наручников, потом через рым-болт и наконец примкнув замком к ножным кандалам. Спутывая меня, ни тот ни другой не обмолвились ни словом. Молча указав на дверь, один слегка подтолкнул меня, пока его напарник уже переступал порог.

Я зашаркал за ним, не в состоянии шагать из-за колодок и страшась места назначения. До той поры меня ни разу не сковывали подобным образом. Я-то считал, что подобные меры сдерживания предназначены только для свирепых, опасных преступников.

– Куда мы идем, куда вы меня ведете? – спросил я, щурясь от яркого послеполуденного солнца. Оно было даже ярче, чем свет внутри.

Ответить мне не потрудился ни тот ни другой.

Они молча втолкнули меня на заднее сиденье седана без опознавательных знаков, после чего один сел за руль, а второй рядом со мной.

Они отвезли меня на железнодорожный вокзал. От дневного света, даже под защитой автомобиля, у меня кружилась голова, а в груди копошилась тошнота. Я понимал, что мутит меня не только от внезапного выхода на свет после стольких месяцев. Я был болен – меня терзали то жар, то озноб, то рвота, то понос – уже с месяц. Тюремщикам Перпиньяна я не жаловался. Они бы попросту проигнорировали меня, как игнорировали все мои мольбы и протесты.

На вокзале меня высадили из машины, и один из жандармов пристегнул к моему поясу легкую цепочку, второй ее конец обернув вокруг запястья. Так, будто пса на поводке, меня поволокли чуть ли не волоком через толпу на перроне и втолкнули в вагон поезда. Кондуктор сопроводил нас к застекленному купе с двумя скамьями и табличкой на двери, гласившей, что оно зарезервировано министерством юстиции. Остальные пассажиры, пока мы протискивались мимо них, таращились на меня в ужасе, потрясении или отвращении, а некоторые, почуяв мой запах, с омерзением шарахались. Сам я уже давным-давно не ощущал исходящего от меня сортирного смрада, но не мог не посочувствовать им. Должно быть, от меня разило, как от кодлы разъяренных скунсов.

Купе было достаточно просторным для восьмерых, и по мере заполнения поезда несколько дюжих крестьян через различные промежутки времени пытались получить разрешение ехать с нами, не обращая на источаемое мной зловоние ни малейшего внимания. Но всякий раз жандармы махали им, чтобы проходили, отвечая лаконичным отказом.

Потом появились три оживленные симпатичные американские девушки, одетые в диктуемый приличиями минимум шелков и нейлона и увешанные магазинными пакетами, набитыми сувенирами и подарками, винами и едой.

Они восхитительно благоухали дорогими духами, и один из жандармов, поднявшись с широкой улыбкой, галантно усадил их на противоположную скамью. Они тут же попытались вовлечь офицеров в беседу, любопытствуя, кто я такой и какое преступление совершил. Очевидно, опутанный цепями с головы до ног, я представлялся им каким-то пресловутым кошмарным убийцей, как минимум ровней Джеку-потрошителю. Они казались более заинтригованными, нежели напуганными, и оживленно обсуждали мою отвратительную вонь.

– От него смердит, словно его держали в канализации, – заметила одна.

Остальные со смехом согласились.

Я не хотел, чтобы они знали, что я американец, чувствуя себя в их присутствии униженным и опозоренным. Наконец, жандармы дали понять молодым женщинам, что не говорят и не понимают по-английски, и все три принялись щебетать между собой, пока поезд отъезжал от станции.

Я не знал, куда мы едем. На время я утратил чувство направления и считал бесполезным снова пытаться узнать место назначения у жандармов. Я жалко сгорбился между офицерами, больной и подавленный, изредка бросая взгляд на проносящиеся за окном пейзажи или украдкой разглядывая девушек. Из их слов, оброненных мимоходом, я заключил, что они учительницы из-под Филадельфии, проводившие отпуск в Европе. Они побывали в Испании, Португалии и на Пиренеях, а теперь направлялись в какой-то дивный край. Уж не в Париж ли? – гадал я.

Время шло, и, несмотря на болезненное состояние, я ощутил голод. Девушки достали из своих сумок сыры и хлеб, консервированные паштеты и вино и принялись за еду, поделившись своим пиршеством с жандармами. Одна попыталась скормить мне маленький сэндвич (руки мои были так скованы, что я не смог бы есть, даже если бы мне позволили), но один из жандармов деликатно перехватил ее руку, твердо сказав:

– Нет.

В какой-то момент, спустя часы после отъезда из Перпиньяна, молодые женщины, убежденные, что ни я, ни жандармы по-английски ни бум-бум, принялись обсуждать свои амурные похождения на каникулах, причем вдаваясь в столь интимные детали, что я оторопел. Они сравнивали физические причиндалы, доблесть и выносливость своих разнообразных любовников в столь живописных выражениях, что меня бросило в краску. Я ни разу не был свидетелем подобных неформальных женских бесед, пестрящих словами из трех букв и непристойными комментариями. Я пришел к выводу, что еще многого не знаю о женщинах, в то же время гадая, какое место занял бы сам, прими я участие в их сексуальных Олимпийских играх. И мысленно пометил для себя, что надо подать заявку на участие, если нам доведется встретиться снова.

Нашим местом назначения был Париж. Подняв меня на ноги, жандармы распростились с дамами и выволокли меня с поезда. Но прежде я тоже сказал свое «прощай».

Когда меня уже выводили из дверей купе, я, вывернув голову, сладострастно ухмыльнулся троим молодым учительницам.

– Передайте всем привет в Филли от меня, – выговорил я с безупречным бронкским выговором.

Выражения их лиц вернули моему скукожившемуся эго толику уверенности.

Меня отвезли в парижскую тюрьму préfecture de police^[39], передав préfet de police^[40] – дородному лысеющему человеку с лоснящимися брылями и холодным, беспощадным взглядом. И тем не менее при виде меня этот взгляд выказал шок и отвращение, и префект незамедлительно взялся за исправление моего вида. Полицейский сопроводил меня в душ, и когда я отскреб с себя наслоения грязи дочиста, был призван цирюльник из числа заключенных, чтобы сбрить мою бороду и обкорнать гриву. Затем меня отконвоировали в камеру – на самом деле тесную и аскетичную, но по сравнению с моим предыдущим обиталищем казавшуюся апартаментами люкс.

Там имелась узкая железная койка с пролежанным матрасом и грубыми, но чистыми простынями, крошечный умывальник и самый взаправдашний туалет. А еще свет, выключавшийся снаружи.

– Можешь читать до девяти. Потом свет выключается, – уведомил меня страж.

Читать мне было нечего.

– Послушайте, я болен, – сказал я. – Можно мне повидать доктора, пожалуйста?

– Я спрошу.

Вернулся он часом позже, держа поднос с миской с жидким рагу, батончиком хлеба и емкостью с кофе.

– Доктора нет. Сожалею. – По-моему, последнее он сказал вполне искренне.

Рагу, где попадались кусочки мяса, показалось мне настоящим пиршеством. На деле же эта скудная трапеза оказалась слишком тяжелой для моего желудка, отвыкшего от обильного угощения. Не прошло и часа после еды, как я все выблевал обратно.

Я все еще не знал, что меня ждет. Не знал, привезли ли меня в Париж для нового суда, отбыл ли я свой срок здесь или меня передадут какому-нибудь другому правительству. Все мои расспросы наталкивались на категорический отказ.

Однако в Париже я не задержался. На следующее утро после завтрака кофе, хлебом и сыром, который мне удалось удержать в желудке, меня вывели из камеры, снова сковав по рукам и ногам, как дикого зверя. Пара жандармов усадили меня в фургон с окошками, приковав ноги цепью к болту в полу, и повезли по маршруту, который я скоро узнал. Мы направлялись в аэропорт Орли.

В аэропорту меня вывели из фургона и отконвоировали через терминал к служебной стойке Скандинавских авиалиний. Мое продвижение по терминалу привлекало максимум внимания; люди даже выходили из кафе и баров, чтобы поглазеть, как я шаркаю мимо, звеня кандалами.

Я узнал одну служащую, сидевшую за стойкой SAS. Однажды она обналичила для меня фальшивый чек, уж и не помню, на какую сумму. Если она и узнала меня, то не повела и бровью. Впрочем, чек она приняла у крепкого человека фунтов двухсот, загорелого и здорового. А кандальник перед ней был больным, мертвенно-бледным скелетом, согбенным и с ввалившимися глазами. На самом деле, едва бросив на меня взгляд, она тут же отвела глаза.

– Послушайте, вам же никакого вреда не будет, если вы мне скажете, что происходит, – умолял я жандармов, озиравших людской поток поблизости от билетной стойки.

– Ждем шведскую полицию, – отрывисто бросил один из них. – А теперь заткнись и больше с нами не заговаривай.

Внезапно перед ним остановилась миниатюрная, хорошо сложенная молодая женщина с длинными белокурыми волосами и лучезарными голубыми глазами, элегантно одетая в голубой костюм и плащ модного кроя. Под мышкой у нее была тоненькая кожаная сумка. У нее за спиной маячила более юная и высокая валькирия в сходном облачении, тоже державшая под мышкой сумку.

– Это Фрэнк Абигнейл? – осведомилась меньшая у жандарма слева от меня.

Тот закрыл меня, выставив ладонь.

– Не ваше дело, – огрызнулся он. – Как бы то ни было, посетителей к нему не допускают. Если этот человек ваш приятель, говорить вам с ним запрещено.

Сверкнув голубыми глазами, она расправила узкие плечики.

– Я говорю с вами, офицер, и снимите с него эти цепи, живо! – повелительным тоном бросила она. А потом улыбнулась, устремив на меня теплый взгляд. Черты ее смягчились. – Вы ведь Фрэнк Абигнейл, не так ли? – спросила она на безупречном английском. – Можно звать вас просто Фрэнк и на ты?

X. Фрэнк Абигнейл сбежал!

Оба жандарма оцепенели от изумления – двое матерых медведей, которым вдруг бросил вызов бурундучок. Я и сам воззрился, разинув рот, на это очаровательное создание, потребовавшее, чтобы меня освободили от цепей, и решительно настроенное отобрать меня у палачей.

Протянув изящную ладонь, она положила ее мне на запястье.

– Я инспектор шведской полиции Ян Лундстрём, национальная полиция. А это, – указала она на красивую девушку позади, – мой помощник инспектор Черстен Берглунд, и мы прибыли сопроводить вас в Швецию, где, как вам наверняка известно, вы предстанете перед уголовным судом.

Произнося все это, она извлекла из кармана небольшой кожаный бумажник и открыла его, чтобы продемонстрировать французским офицерам свои документы и золотой значок.

Один жандарм озадаченно поглядел на напарника. Второй достал стопку бумаг.

– Он ее пленник, – развел он руками. – Снимай цепи.

С меня сняли кандалы. Толпа зааплодировала, сопровождая овации свистом и топотом ног. Инспектор Лундстрём отвела меня в сторонку:

– Хочу, чтобы ты понял кое-что абсолютно четко, Фрэнк. В Швеции мы обычно не пользуемся наручниками и другими средствами ограничения свободы. Я лично их никогда не беру. И во время пути твоя свобода никак не будет ограничена. Но в Дании нас ждет пересадка, и моей стране пришлось внести залог, чтобы гарантировать нам следование через ее территорию. Это нормальная практика в подобных случаях.

На земле в Дании мы пробудем лишь час, Фрэнк. Но я несу обязательства перед французским правительством, перед датским правительством и перед собственным правительством за твою доставку в Швецию под арестом и должна позаботиться, чтобы ты не сбежал. Ну, могу тебя уверить, что шведские тюрьмы и места заключения ты найдешь весьма несхожими с французскими. Мы склонны думать, что с нашими заключенными обращаются гуманно.

Но позволь мне поведать вот что, Фрэнк: я вооружена. Черстен вооружена. Мы обе виртуозно владеем оружием. Если ты попытаешься сбежать, мы будем вынуждены стрелять. А если мы будем стрелять в тебя, Фрэнк, мы тебя убьем. Это тебе ясно?

Все это было сказано спокойно и без напора – таким тоном, каким подсказывают дорогу чужаку – с желанием помочь, но без дружелюбия. Она открыла большую сумку, которую несла на плечевой лямке. Среди содержимого выделялся полуавтоматический пистолет 45-го калибра.

Я поглядел на инспектора Берглунд. Та с ангельской улыбкой похлопала по собственной сумочке.

– Да, ясно, – сказал я.

На самом деле я думал, что она блефует. Ни одна из моих очаровательных пленительниц не производила на меня впечатления Энни Оукли^[41].

Инспектор Лундстрём повернулась к служащей за билетной стойкой:

– Мы готовы.

Кивнув, девушка позвала из комнаты позади себя другого работника – молодого человека. Он проводил нас через кабинет позади стойки, через багажную зону, через служебную зону к трапу самолета.

Если бы не мой потрепанный вид, мы казались бы всего-навсего тремя обычными пассажирами. А судя по отсутствию интереса к моей наружности, меня, вероятно, сочли просто очередным хиппи.

Перед посадкой в Копенгагене нас покормили в самолете. Эта обычная скудная авиарейсовая, но вкусно приготовленная еда стала моей первой приличной трапезой с момента заключения в тюрьму. Для меня она выглядела восхитительным пиршеством, и я не без труда заставил себя отказаться, когда мои конвоиры любезно предложили мне свои порции.

В Дании мы простояли дольше, чем ожидалось, – два часа. Две молодые сотрудницы полиции тут же отвели меня в один из ресторанов терминала, заказав обильный ланч на троих, хотя я и был твердо уверен, что успеть проголодаться они никак не могли. Я чувствовал, что это исключительно попытка утолить мой волчий голод, но протестовать не стал. А перед повторной посадкой в самолет они купили мне несколько шоколадок и англоязычных журналов.

Во время путешествия они относились ко мне скорее как к другу, чем арестанту. Настояли, чтобы я звал их по именам и на ты. Они беседовали со мной как друзья, интересуясь моей семьей, моими симпатиями и антипатиями и тому подобными общими вещами. Мою криминальную карьеру они затронули лишь мимоходом, да и то лишь затем, чтобы спросить о жутких условиях в Перпиньянской тюрьме. Я с удивлением узнал, что просидел в этой адской дыре всего шесть месяцев. Я утратил счет времени напрочь.

– Тебе, как иностранцу, УДО не полагается, но судье было предоставлено право на свое усмотрение сократить твой срок, и он на это пошел, – пояснила Ян.

И я вдруг проникся благодарностью к суровому юристу, вынесшему мне приговор. Узнав, что отсидел всего шесть месяцев, я понял, что весь год в Перпиньяне не выдержал бы. Это удавалась лишь считаным узникам.

Воздушное судно приземлилось в Мальмё, Швеции, через тридцать минут после вылета из Копенгагена. К моему изумлению, в Мальмё мы высадились, забрали свой багаж, и Ян с Черстен повели меня к полицейской машине с цветографической разметкой – шведской версии патрульного автомобиля, – припаркованной на стоянке терминала. За рулем сидел офицер в мундире. Он помог нам погрузить чемоданы – вообще-то чемоданы девушек, потому что у меня никакого имущества не было – в багажник, после чего повез нас в отделение полиции села Клиппан неподалёку от Мальмё.

Клиппанское отделение, больше напоминавшее причудливую старинную таверну, чем участок полиции, меня заинтриговало. Нас встретил улыбающийся сержант с румяным лицом, поприветствовав Ян и Черстен по-шведски, а меня по-английски с чуть уловимым акцентом. Руку он мне пожал, будто дорогому гостю.

– Я ждал вас, мистер Абигнейл. Все ваши бумаги здесь.

– Сержант, Фрэнку нужен врач, – сказала Ян по-английски. – Боюсь, он очень болен и нуждается в немедленной медицинской помощи.

Было уже около 9 вечера, но сержант лишь кивнул.

– Сию секунду, инспектор Лундстрём. – Он жестом подозвал молодого полицейского, стоявшего в сторонке, наблюдая за происходящим. – Карл, будь добр, отведи заключенного в его комнату.

– Ja, min herre^[42]. Следуйте за мной, пожалуйста, – широко улыбнулся он мне.

Я последовал за ним в состоянии легкого шока. Если в Швеции так обращаются с преступниками, то какого же обхождения удостаиваются честные люди?

Он провел меня через коридор к большой деревянной двери, отпер ее, открыл и отступил в сторону, пропуская меня внутрь. Переступив порог, я был просто потрясен. Это была не камера, а настоящие апартаменты – огромная, просторная комната с большим панорамным окном, из которого открывался роскошный вид на село, широкой кроватью с резными изголовьем и изножьем, с цветным покрывалом, деревенской мебелью и отдельной ванной, где имелись и ванна, и душ. Стены украшали репродукции живописных сцен из прошлого Швеции, а со вкусом выбранные портьеры, в данный момент раздвинутые, обеспечивали приватность от любопытных взглядов извне.

– Надеюсь, вы скоро поправитесь, min herre, – сказал Карл по-английски с акцентом, прежде чем закрыть дверь.

– Спасибо, – ответил я, не зная, что еще сказать, хотя слова так и рвались из груди.

После его ухода я осмотрел комнату повнимательнее. Окна из толстого витринного стекла не открывались, да и дверь изнутри открыть было невозможно, но это роли не играло. Бежать из этой тюрьмы я и не думал. Но поспать в постели мне в ту ночь не довелось. Через несколько минут дверь снова открылась, впустив Ян и лысеющего, дружелюбного и очень искусного врача.

– Разденьтесь, пожалуйста, – велел он по-английски.

Я заколебался, но Ян не выказала намерения удалиться, так что я стащил с себя скудную одежонку, искренне стыдясь своей наготы перед ней. Однако ее лицо не выразило ничего, кроме озабоченности. Для шведов нагота, как я узнал, сексуальна лишь при определенных обстоятельствах.

Врач тыкал, колол, смотрел и слушал с помощью различных инструментов, выстукивал, ощупывал и надавливал, и все это в молчании, прежде чем отложил инструменты и стетоскоп и кивнул.

– Этот человек страдает крайним истощением и авитаминозом, но что хуже всего, у него, по моему мнению, двусторонняя пневмония, – резюмировал он. – Я предлагаю вызвать машину «Скорой помощи», инспектор.

– Да, доктор, – и Ян выбежала из комнаты.

Через тридцать минут меня отконвоировали в частную палату в маленькой, чистенькой больнице. Я выздоравливал там месяц, и у моей двери постоянно дежурил полицейский в форме, но он казался скорее компаньоном, чем стражем. Каждый день меня навещали Ян или Черстен, сержант или Карл, и каждый раз они что-нибудь приносили – букет, сладости, журнал или какой-нибудь другой гостинец.

И за время пребывания в больнице меня ни разу не допрашивали по поводу вменяемых мне преступлений и даже не упоминали о предстоящем суде или выдвинутых против меня обвинениях.

В «камеру» меня вернули в конце месяца, перед ланчем, и в полдень Карл принес мне меню.

– Кухни у нас нет, – извиняющимся тоном пояснил он. – Вы можете заказать, что пожелаете, и мы принесем из кафе. Там готовят очень хорошо, я вас уверяю.

Он был прав. Уже через месяц мой вес снова подползал к двум сотням фунтов^[43].

На следующий день после моей выписки из больницы Ян наведалась ко мне в сопровождении худого мужчины с оживленным лицом.

– Я инспектор Ян Лундстрём из Шведской национальной полиции, – официальным тоном объявила она. – Я обязана сообщить вам, что вы будете содержаться здесь в течение определенного времени, а также обязана допросить вас. Это священник, он будет играть роль переводчика. Он безупречно говорит по-английски и знаком со всеми вашими американскими сленговыми выражениями и идиомами.

Я был ошеломлен.

– Ой, да брось, Ян, ты сама говоришь по-английски без изъяна! – запротестовал я. – Что это значит?

– Шведский закон требует, чтобы при допросе заключенного, являющегося иностранцем, присутствовал переводчик, свободно владеющий его родным языком, – корректным тоном пояснила Ян, словно видела меня впервые в жизни. – Закон также гласит, что вы имеете право на адвоката, и адвокат должен присутствовать при каждом допросе. Поскольку у вас нет средств на оплату адвоката, правительство Швеции назначило вам защитника. Ее зовут Эльса Кристианссон, и сегодня позднее она встретится с вами. Все ли сказанное мной вы поняли?

– Прекрасно понял, – ответил я.

– Тогда увидимся завтра, – с этими словами она удалилась.

Часом позже раздался стук в дверь, и она открылась. Пришел один из надзирателей с моим ужином, обильным и вкусным, расположив его на сервировочном столике, будто официант, а не тюремщик.

Вернувшись забрать посуду, он мне широко улыбнулся:

– Не хотите ли погулять? Только по зданию, пока я делаю обход. Мне пришло в голову, что вы могли подустать от сидения в четырех стенах.

Я вместе с ним сходил на кухню, где официант соседнего ресторана забрал у него поднос и грязную посуду. На самом деле кухней это назвать было трудно – просто укромный уголок, где стражники могли сварить себе кофе. Потом он устроил мне экскурсию по тюрьме – двухэтажному зданию, где размещалось всего двадцать заключенных. У каждой камеры он стучал, прежде чем открыть дверь, радушно здоровался с ее обитателем и интересовался его нуждами. И весело желал каждому доброй ночи, прежде чем закрыть и запереть дверь.

Когда я вернулся в свою камеру, там уже дожидалась меня Эльса Кристианссон, как и переводчик – преподобный Карл Грэк. Его присутствие озадачило меня, пока он не объяснил, что миссис Кристианссон совсем не говорит по-английски. Да и терять время на расспросы о моем деле она не стала. Просто подтвердила факт знакомства, после чего сообщила, что будет здесь завтра утром, когда Ян возобновит допрос.

Профессиональные качества этой высокой, миловидной женщины лет сорока, безмятежной и любезной, внушали мне опасения, но средств для найма адвоката по своему вкусу у меня не было. Французская полиция конфисковала все мои активы во Франции – во всяком случае, так я предполагал. После ареста и во время заключения мне о наворованном даже не напоминали, а после освобождения и подавно никаких денег не вернули. А здесь, в Швеции, я был лишен возможности позаимствовать средства из своих многочисленных заначек.

Ян явилась назавтра с утра вместе с миссис Кристианссон и херре Грэком. Она тотчас же приступила к расспросам о моей криминальной деятельности в Швеции, причем священник переводил ее вопросы для миссис Кристианссон, сидевшей молча и только кивавшей время от времени.

Во время первых двух допросов Ян я держался уклончиво. Либо отказывался отвечать, либо говорил: «Не помню» или «Не могу сказать».

На третий день Ян не выдержала.

– Фрэнк! Фрэнк! – воскликнула она. – Ну почему ты запираешься? Почему ты так уклончив? Ты здесь, тебя ждет суд, и для тебя же лучше говорить со мной честно. Нам известно, кто ты такой и что натворил, и тебе известно, что у нас есть улики. Так почему же ты отмалчиваешься?

– Потому что не хочу попасть в тюрьму на двадцать лет, даже если это чудесная тюрьма вроде этой, – напрямик объяснил я.

Карл перевел это для миссис Кристианссон. Реакция всех троих оказалась совершенно неожиданной. Они зашлись гомерическим хохотом – громко, до слез, как над хорошей балаганной клоунадой. Я лишь изумленно вытаращился на них.

Наконец Ян малость угомонилась, хоть и тряслась еще от безмолвного смеха.

– Двадцать лет?! – выдавила она.

– Или пять лет, или десять, или сколько там, – с вызовом бросил я, раздраженный их отношением.

– Пять лет? Десять лет?! – воскликнула Ян. – Фрэнк, да максимальное наказание за преступление, в котором тебя обвиняют, это год, и я очень удивлюсь, если тебе дадут хотя бы столько, потому что ранее ты под судом и следствием не состоял. Фрэнк, да в этой стране даже убийцам и грабителям банков редко присуждают более десяти лет. Ты совершил серьезное преступление, но мы считаем год тюремного заключения очень тяжким наказанием, и уверяю тебя, это максимальный приговор, который может тебя ждать.

Я сразу же пошел на чистосердечное признание, выложив о своих транзакциях в Швеции все, что помнил. Неделю спустя я предстал перед судом жюри, включавшим восьмерых мужчин и женщин, определявших размер и моей вины, и наказания, раз чистосердечное признание исключало вопрос о моей невиновности.

И все же я едва не отвертелся от наказания. Вернее, миссис Кристианссон едва не отмазала меня. Она изумила меня, поставив под сомнение весь процесс во время дачи заключительных свидетельств против меня. Против меня было выдвинуто обвинение в «серьезном мошенничестве с помощью чеков», заявила она председательствующему судье.

– Я бы хотела указать суду, что представленные сегодня орудия преступления не являются чеками согласно определению шведского законодательства, – полемизировала она. – Это орудия, изготовленные им собственноручно. Они никогда не были чеками. И не являются чеками в данный момент.

Согласно шведскому закону, ваша честь, эти орудия не могут быть чеками, являясь абсолютной подделкой. По закону, ваша честь, мой клиент не фабриковал никаких чеков, поскольку данные орудия не являются чеками, а только его собственными изделиями, откуда следует, что обвинения с него должны быть сняты.

Обвинения с меня не сняли, но смягчили до мелкого мошенничества, что-то вроде получения денег под ложным предлогом, и жюри приговорило меня к шести месяцам тюремного заключения. Я счел это победой, бросившись горячо благодарить миссис Кристианссон, тоже обрадованную этим вердиктом.

Я вернулся в свою камеру в Клиппанской тюрьме, и на следующий день Ян пришла поздравить меня. Однако заодно принесла тревожные новости. Отбывать срок я должен был не в комфортабельной и уютной гостиничке в Клиппане. Меня ждал перевод в государственное заведение в Мальмё, расположенное в кампусе Лундского университета, древнейшего колледжа в Европе.

– Ты найдешь ее очень непохожей на тюрьмы во Франции. На самом деле, очень непохожей и на ваши американские тюрьмы, – заверила меня Ян.

Стоило мне прибыть в тюрьму, известную в кампусе под названием «Криминальной зоны», как мои опасения развеялись без следа. Тюрьму зона ни капельки не напоминала – ни заборов, ни сторожевых вышек, ни электронных ворот или дверей. Здание никак не выделялось среди других больших, величавых строений кампуса. И на самом деле было совершенно открытым учреждением.

Меня оформили и отконвоировали в мою квартиру: я больше не воспринимал шведские места содержания как камеры. Моя комната в зоне была чуть поменьше, чем в Клиппане, но столь же комфортабельна, с аналогичной мебелью и удобствами.

Тюремный режим был очень мягким. Я мог ходить в собственной одежде, а поскольку у меня имелся лишь один комплект, меня сопроводили в городской магазин одежды, где снабдили двумя комплектами одежды. Мне была предоставлена неограниченная свобода писать и получать письма и другую корреспонденцию, и цензуре моя почта не подвергалась. Поскольку в зоне отбывала срок только сотня человек, содержать кухню считали нецелесообразным, а еду заключенным приносили из окрестных ресторанов, и каждый мог составлять собственное меню в пределах разумного.

В зоне проживали и мужчины, и несколько женщин, но сожительство между отбывающими наказание было запрещено. Супружеские визиты разрешались для мужчин с их женами, для женщин с мужьями, а также для заключенного(-ой) и его/ее друга/подруги. Заключенные могли свободно ходить по всему зданию с 7 утра до 10 вечера и принимать посетителей в своих комнатах с 4 до 10 вечера каждый день. Двери в комнатах запирались в 10 вечера – комендантский час для зоны.

Субъектов насильственных преступлений в зоне не было. Там содержали чековых мошенников, угонщиков, казнокрадов и прочих безобидных преступников. Однако заключенных распределяли по коллективным спальням по возрасту, полу и типу преступлений. Меня поместили в спальню с фальшивомонетчиками и поддельщиками примерно моего возраста.

Шведские тюрьмы старались реабилитировать преступников по-настоящему. Мне сказали, что во время отсидки я могу либо посещать занятия в университете, либо работать на парашютной фабрике, расположенной на территории тюрьмы. Или просто отбыть свой срок. Если я буду посещать занятия, шведское правительство оплатит мою учебу и предоставит все необходимое. Если предпочту работать на парашютной фабрике, мне будут выплачивать среднюю зарплату, причитающуюся работникам моей квалификации на воле.

Бежать оттуда было бы легко, если бы не одно обстоятельство. Шведы с юных лет получают документы. Предъявлять их приходится редко, но полицейский вправе потребовать этого. А уж пересечь границу, сесть на международный поезд или самолет без документов и вовсе никак. У меня их не было. И не было денег.

Впрочем, роли это не играло. Мысль о побеге даже не приходила мне в голову. Тюрьма в Мальмё мне понравилась. Однажды, к великому моему изумлению, навестить меня явилась одна из жертв – молодой банковский клерк, принесший корзинку свежего хлеба и шведских сыров.

– Я подумал, может быть, тебе захочется знать, что никаких неприятностей у меня от обналичивания твоих чеков не было, – поведал юноша. – Кроме того, я хотел, чтобы ты знал, что я не питаю к тебе дурных чувств. Должно быть, сидеть в заключении очень трудно.

А ведь я кинул этого парнишку по полной программе. Я затесался к нему в друзья, даже побывал у него в гостях, чтобы провернуть свою аферу. Его жест тронул меня за душу.

Я и работал на парашютной фабрике, и посещал занятия, что пришлось моим надзирателям по душе. Я изучал промышленную графику, хотя некоторые техники, преподававшиеся в Лунде, знал получше преподавателей.

Шесть месяцев пролетели быстро, слишком уж быстро. На пятый месяц явилась миссис Кристианссон с тревожными новостями. Правительства Италии, Испании, Турции, Германии, Англии, Швейцарии, Греции, Дании, Норвегии, Египта, Ливана и Кипра уже подали официальные требования о моей экстрадиции по завершении срока моего приговора. По окончании отбывания срока меня передадут итальянским властям, а уж Италия после решит, какая страна заполучит меня, когда я отдам свой долг итальянцам.

Один из моих коллег-заключенных успел посидеть в итальянской тюрьме. И рассказывал такие ужасы, по сравнению с которыми пребывание в Перпиньянской тюрьме начало казаться мне только цветочками. Миссис Кристианссон тоже слыхала, что итальянская пенитенциарная система отличается крайней жестокостью и бесчеловечностью. Она также располагала сведениями, что итальянские судьи в уголовных делах не склонны к снисхождению.

Мы развернули решительную кампанию по предотвращению моей экстрадиции в Италию. Я забросал судью, председательствовавшего на моем суде, министерство юстиции и даже самого короля прошениями о предоставлении убежища, умоляя оставить меня после освобождения в Швеции или, в худшем случае, депортировать в родные Соединенные Штаты. Я указывал, что, куда бы я ни отправился, если мне будет отказано в убежище в Швеции, меня будут наказывать за одно и то же преступление снова и снова, швыряя из тюрьмы в тюрьму до конца жизни.

И на все прошения без исключения получил отказ. Экстрадиция в Италию казалась неминуемой. В ночь перед тем, как итальянские власти должны были взять меня под арест, я лежал в постели, не в состоянии уснуть, обдумывая отчаянные планы бегства. Я чувствовал, что мне не пережить заключения в Италии, если условия там действительно настолько жуткие, как мне рассказывали, и проникся уверенностью, что лучше уж быть убитым при попытке к бегству, чем умереть в адской дыре вроде Перпиньяна.

Вскоре после полуночи появился стражник.

– Одевайся, Фрэнк, и уложи вещи, – распорядился он. – За тобой приехали.

– Кто? – в испуге сел я. – Итальянцы должны были забрать меня только завтра, как мне сказали.

– Это не они. Это шведские офицеры.

– Шведские офицеры?! – воскликнул я. – А им-то что нужно?

– Не знаю, – тряхнул он головой. – Но у них есть все нужные бумаги, чтобы взять тебя под свою опеку.

Он вывел меня из зоны к полицейской машине с цветографической разметкой, стоявшей у обочины. Полицейский в форме на заднем сиденье распахнул дверцу и жестом пригласил меня сесть рядом.

– Вас хочет видеть судья, – проинформировал он.

Меня довезли до дома судьи – скромного жилища в привлекательном районе, где меня встретила его жена. Офицеры остались на улице. Она отвела меня в кабинет судьи, указав на большое кожаное кресло.

– Присаживайтесь, мистер Абигнейл, – на безупречном английском любезно сказала она. – Я принесу вам чаю, а судья скоро подойдет.

Судья, появившийся через несколько минут, тоже владел английским свободно. Поздоровавшись, он уселся напротив и пару минут молча разглядывал меня. Я тоже не раскрывал рта, хоть меня и переполняли вопросы.

Наконец судья мягко заговорил, тщательно подбирая слова:

– Молодой человек, последние несколько дней вы не выходите у меня из головы. По правде говоря, я сделал множество запросов по поводу вашей биографии и вашего дела. Вы блестящий молодой человек, мистер Абигнейл, и, полагаю, могли бы внести достойный общественный вклад, не только для родной страны, но и для всего мира, если бы избрали иной курс. Прискорбно, что вы совершили подобные ошибки. – Он примолк.

– Да, сэр, – кротко проронил я, уповая, что меня пригласили не только ради назидания.

– Мы оба сознаем, молодой человек, что, если завтра вас передадут Италии, вас вполне может ждать тюремное заключение на двадцать лет, – продолжал судья. – Мне кое-что известно об итальянских тюрьмах, мистер Абигнейл. Они очень похожи на французские. А когда вы отбудете свой приговор, вас передадут Испании, как я понимаю. Как вы указали в своей петиции, молодой человек, вы рискуете провести остаток жизни в европейских тюрьмах.

И я почти ничего не могу с этим поделать, мистер Абигнейл. Мы должны удовлетворить требование Италии об экстрадиции – точь-в-точь, как Франция удовлетворила наше. Мы не можем попирать закон безнаказанно, сэр. – Он снова примолк.

– Знаю, сэр. – Мои надежды пошли на убыль. – Я бы хотел остаться здесь, но понимаю, что не могу.

Встав, он принялся выхаживать по кабинету, рассуждая на ходу:

– А что, будь у вас шанс начать жизнь заново, мистер Абигнейл? Как по-вашему, вы выбрали бы на сей раз конструктивный путь в жизни?

– Да, сэр, будь у меня такой шанс, – ответил я.

– Как по-вашему, вы усвоили урок, как говорят учителя? – не унимался он.

– Да, сэр, полностью усвоил. – Мои надежды снова затеплились.

Сев, он поглядел на меня и наконец кивнул:

– Сегодня вечером я сделал кое-что, мистер Абигнейл, чем удивил даже себя. Скажи мне кто-нибудь две недели назад, что я совершу нечто эдакое, я бы усомнился в его здравом уме.

Сегодня, молодой человек, я позвонил своему другу в американском посольстве и предъявил требование, попирающее ваши права, согласно шведским законам. Я попросил его аннулировать ваш американский паспорт, мистер Абигнейл. И он это сделал.

Я уставился на него и по легкой усмешке на губах судьи понял, что мое потрясение видно невооруженным глазом. Его поступок поставил меня в тупик, но ненадолго.

– Теперь вы в Швеции нежелательный иностранец, мистер Абигнейл, – с улыбкой пояснил судья. – И я могу законным образом отдать приказ о вашей депортации в Соединенные Штаты, независимо от каких бы то ни было невыполненных требований об экстрадиции. Через несколько минут, мистер Абигнейл, я собираюсь приказать ожидающим офицерам доставить вас в аэропорт и посадить на самолет до Нью-Йорка. Все меры уже приняты.

Конечно, вы должны понимать, что полиция вашей собственной страны арестует вас, как только вы сойдете с самолета. Вы разыскиваемый преступник и в своей собственной стране, сэр, и я считал надлежащим уведомить их о своих действиях. ФБР проинформировано о номере вашего рейса и времени прибытия.

Уверен, в родной стране вас будут судить. Но, по меньшей мере, молодой человек, вы будете в окружении соплеменников, и наверняка ваша семья придет вас поддержать и будет навещать в тюрьме, если вас осудят. Однако на случай, если вы не осведомлены, как только вы отсидите свой срок в Америке, ни одна из остальных стран не сможет потребовать вашей экстрадиции. Законодательство Соединенных Штатов возбраняет иноземным государствам экстрадировать вас из родной страны.

Я пошел на этот поступок, молодой человек, ибо считаю, что это в интересах всех сторон, и особенно в ваших. Полагаю, исполнив свои обязательства перед родной страной, вы начнете плодотворную и счастливую жизнь… Я ставлю на это, рискуя собственной репутацией, мистер Абигнейл. Надеюсь, вы не докажете, что я заблуждался.

Мне хотелось обнять и расцеловать его, но я лишь стиснул ему руку, слезно клянясь, что совершу в будущем нечто достойное. Нарушить обещание мне предстояло уже через восемнадцать часов.

Офицеры довезли меня до аэропорта, где, к моему восторгу, меня ждала Ян, чтобы принять под свое начало. При ней был толстый конверт с моим паспортом, прочими бумагами и деньгами, которые я заработал на тюремной парашютной фабрике. Она дала мне 20-долларовую купюру на карманные расходы, прежде чем вручить конверт пилоту.

– Этого человека депортируют, – уведомила она командира воздушного судна. – В Нью-Йорке самолет встретят офицеры Соединенных Штатов, чтобы взять его под арест. Это имущество вы передадите им. – Повернувшись, она пожала мне руку. – До свиданья, Фрэнк, и удачи. Надеюсь, тебя ждет счастливое будущее, – серьезным тоном сказала она.

Я поцеловал ее, к великому изумлению пилота и присутствовавшей стюардессы. Я впервые покусился на Ян, да и то в жесте чистейшего восхищения.

– Я тебя никогда не забуду, – сказал я.

И не забыл. Ян Лундстрём в моих воспоминаниях всегда будет чудесным и милосердным человеком, очаровательным и любезным другом.

Рейс следовал до Нью-Йорка без пересадок. Меня усадили впереди, рядом с кокпитом, где экипаж мог приглядывать за мной, но в остальном ко мне относились как к обычному пассажиру. В полете я пользовался полной свободой, как всякий пассажир.

Не знаю, когда мне пришло в голову избежать встречи с ожидающими офицерами, да и почему я решил обмануть доверие, оказанное мне судьей. Быть может, когда подумал о своем коротком пребывании в бостонской КПЗ с ее омерзительными обезьянниками и камерами. Несомненно, по сравнению с Перпиньянской тюрьмой они выглядели номерами люкс, но если камеры в американских тюрьмах похожи на них, трубить свой срок в одной из них мне не хотелось. Шесть месяцев в Клиппанской тюрьме и зоне разбаловали меня.

Самолет «VC-10» – британский «Вайкаунт» – был мне знаком. Пилот BOAC^[44] однажды устроил мне подробную экскурсию по «VC-10», объяснив все его конструктивные особенности, даже устройство сортиров.

По старому опыту перелетов я знал, что борт приземлится на ВПП 13 аэропорта Кеннеди и на выруливание к терминалу уйдет минут десять.

За десять минут до того, как пилот сделал заход на посадку, я поднялся и пошел к одному из туалетов, где и заперся. Потянувшись вниз, нащупал рукоятки защелок, расположенные, как мне было известно, у основания унитаза, вытянул их, повернул и извлек весь унитаз – автономный сантехнический узел, чтобы получить доступ к лючку размером два на два фута, предназначенному для подключения вакуумного шланга для обслуживания самолета на земле.

Я ждал. Машина с толчком коснулась земли, потом сбросила ход, когда пилот включил двигатели на реверс, одновременно используя закрылки в качестве тормозов. Я знал, что, сворачивая на рулежную дорожку, ведущую к терминалу, авиалайнер почти полностью остановится. Когда, по моим прикидкам, мы почти достигли этой точки, я втиснулся в отсек унитаза, открыл лючок, протиснулся в него и повис, вцепившись в край люка кончиками пальцев, болтаясь на высоте десяти футов над бетоном. Я знал, что, когда я открыл люк, в кокпите запищал сигнал аварии, но по прошлому опыту также знал, что удар при посадке может приоткрыть лючок, а поскольку, даже будь он нараспашку, на земле машине это ничем не угрожает, пилот обычно просто отключает сигнал.

На самом деле мне было наплевать, придерживается пилот этого обычая или нет. Мы приземлились ночью. Когда исполинская машина замедлилась почти до остановки, я разжал пальцы и дал деру.

Я рванул поперек ВПП в темноту, позже узнав, что скрылся незамеченным. Никто даже не знал, как я сбежал, пока осерчавший О’Райли с другими агентами ФБР не обыскали самолет и не нашли вынутый унитаз.

На стороне аэропорта, граничащей с шоссе Ван-Вайк, я преодолел забор из рабицы и проголосовал проезжавшему такси.

– Центральный вокзал, – распорядился я.

По прибытии на вокзал я расплатился с таксистом той самой двадцаткой и сел на поезд в Бронкс.

Домой я не пошел, догадываясь, что и за квартирой матери, и за домом отца наверняка наблюдают, но все-таки позвонил маме, а потом папе. Услышать их голоса мне довелось впервые за пять лет, и в обоих случаях – сперва с мамой, потом с папой – мы закончили разговор в слезах. На их уговоры прийти домой и сдаться полиции я не поддался. Хоть мне и было стыдно нарушать слово, данное судье в Мальмё, тюремной жизнью я был сыт по горло.

Вообще-то в Бронкс я направился, чтобы повидаться с девушкой, у которой заначил толику денег и одежду, где в кармане одного из костюмов лежали ключи от депозитной ячейки монреальского банка. Мой приход ее удивил.

– Боже мой, Фрэнк! – воскликнула она. – Я думала, ты больше не появишься. Еще пара дней, и я потратила бы твои деньги, а вещи отдала бы Армии спасения.

Я не стал задерживаться, чтобы пофлиртовать, не зная, скольких из моих девушек и знакомых ФБР сумело вычислить, да и каких именно, но что-то они разнюхали наверняка. Сграбастав одежду, я отдал ей все деньги, взяв только 50 долларов, и поспешил сесть на поезд до Монреаля.

В монреальской депозитной ячейке у меня было отложено 20 тысяч долларов. Я намеревался, забрав деньги, ближайшим рейсом вылететь в Сан-Паулу, Бразилия, где и лечь на дно. Каких только сведений в тюрьме не нахватаешься, и в зоне я узнал, что между Бразилией и США договора об экстрадиции нету. А раз в Бразилии я никаких преступлений не совершал, то считал, что буду там в полной безопасности и бразильские власти откажут в экстрадиции, даже если меня поймают в этой стране.

Деньги-то я забрал. Но не улетел. Я стоял в очереди за билетом в Монреальском аэропорту, когда кто-то постучал меня по плечу. Обернувшись, я увидел высокого мускулистого мужчину с приятными чертами лица, облаченного в мундир Канадской королевской конной полиции.

– Фрэнк Абигнейл, я констебль Джеймс Хейстингс, и вы под арестом, – произнес кавалерист с дружелюбной улыбкой.

Назавтра меня довезли до границы штата Нью-Йорк с Канадой, передав с рук на руки Пограничному патрулю США, а тот, в свою очередь, сбыл меня агентам ФБР, доставившим меня в Нью-Йорк и поместившим там в федеральный следственный изолятор.

Далее я предстал перед мировым судьей США, определившим сумму залога за меня в 250 тысяч долларов и водворившим обратно в СИЗО дожидаться решения прокуроров о том, где я должен предстать перед судом.

Два месяца спустя верх взял прокурор США в Северном округе Джорджии, и федеральные маршалы доставили меня в Фултонскую окружную тюрьму штата Джорджия дожидаться суда.

Фултонская окружная тюрьма оказалась клоповником, настоящим очагом заразы.

– Скверная новость в том, чувак, – сказал другой заключенный, которого я встретил в дневной комнате нашего грязного тюремного блока, – что единственная пристойная штука в заведении – это больница, но чтобы туда попасть, надо отдавать концы.

Единственной пристойной штукой в дневной комнате был таксофон. Бросив гривенник, я набрал номер дежурного сержанта.

– Это доктор Джон Петски, – изрек я властным тоном. – У вас содержится мой пациент, некто Фрэнк Абигнейл. Мистер Абигнейл страдает тяжелой формой диабета, подвержен частому впадению в кому, и я был бы благодарен, сержант, если бы вы могли поместить его в свой лазарет, где я мог бы навещать его и проводить надлежащее лечение.

Не прошло и получаса, как тюремщик явился, чтобы отконвоировать меня в лазарет, а остальные зэка, слышавшие мой разговор, лишь восторженно осклабились.

Спустя неделю прибыл федеральный маршал, чтобы под конвоем перевезти меня в Федеральный центр предварительного заключения в Атланте, где я должен был ожидать суда. Именно из этого СИЗО я осуществил, пожалуй, самый уморительный побег в анналах этого места содержания под стражей. Во всяком случае, сам я счел его забавным, и этот эпизод по-прежнему веселит меня, хотя есть несколько человек, придерживающихся противоположного мнения.

Вообще-то, с моей стороны это был не столько побег, сколько добровольное согласие на выдворение, ставшее возможным благодаря времени и обстоятельствам. Меня содержали в СИЗО в период, когда тюрьмы США осаждали группы борцов за гражданские права, обследовали комитеты Конгресса и разглядывали под лупой агенты министерства юстиции. Тюремные инспекторы работали сверх времени и под прикрытием, возбуждая враждебность и ненависть тюремной администрации и надзирателей.

Я окунулся в эту атмосферу при самых подходящих обстоятельствах. У федерального маршала, доставившего меня в заведение, не было сопроводительных бумаг на меня, зато был взрывной темперамент.

Офицер, сидевший на регистрации, буквально засыпал федерального маршала вопросами обо мне. Кто я такой? Почему меня сюда поместили? И почему у маршала нет нужных бумаг?

– Он здесь по приказу суда, – осерчал маршал. – Просто суньте его в чертову камеру и кормите, пока мы за ним не приедем.

Надзиратель неохотно взял меня под свое начало. Вообще-то, у него просто не было выбора, потому что маршал в гневе удалился, грохнув дверью. По-моему, я мог запросто последовать за ним, и никто бы меня не остановил, как выяснилось чуть позже.

– Очередной чертов тюремный инспектор, а? – ворчал тюремщик, сопровождавший меня к камере.

– Я-то нет, я здесь жду суда, – чистосердечно признался я.

– Да уж, конечно, – усмехнулся он, хлопая дверью камеры. – Думаешь, такой уж ты умный, ублюдок, да? Из-за вашего брата за последний месяц турнули двоих наших парней. Мы уж научились вас распознавать.

Мне не выдали белую хлопчатобумажную робу, в которой щеголяли все остальные заключенные, позволив остаться в своем платье. Еще я заметил, что камера, куда меня поместили, была хоть и не шикарной, но весьма пригодной для жизни. Питание было хорошим, и каждый день приносили газеты Атланты, обычно вкупе с саркастическими репликами. Меня никогда не звали по имени, обзывая то «стукачом», то «нюхачом», то «007» или еще каким-нибудь оскорбительным прозвищем, обозначившим мой предполагаемый статус тюремного инспектора. Читая газеты Атланты, где за первую неделю мне дважды попались статьи об условиях в федеральных пенитенциарных учреждениях, я понял, что персонал СИЗО искренне верит, что я федеральный агент под прикрытием.

Будь это так, им было бы не о чем волноваться, а я пребывал бы в откровенном недоумении, почему огромное число влиятельных людей считает американские тюрьмы позорищем нации. Я ее счел замечательной. До стандартов зоны в Мальмё она, конечно, не дотягивала, но была куда лучше некоторых мотелей, где мне доводилось останавливаться.

Но раз уж надзиратели хотели, чтобы я был тюремным инспектором, я решил им стать. Сконтактировал с подружкой в Атланте, еще хранившей мне верность. Хотя тюремные правила излишком либерализма и не отличались, раз в неделю нам разрешалось говорить по телефону без посторонних ушей. И когда настал мой черед, я позвонил ей.

– Слушай, я знаю, что надо, чтобы выбраться отсюда, – сказал я ей. – А ты узнай, что нужно, чтобы попасть сюда, возьмешься?

Звали ее Джин Сибринг, и ей не пришлось слишком утруждаться, чтобы добиться свидания со мной. Просто назвалась моей подружкой – строго говоря, невестой, и ей разрешили меня навестить. Мы встретились за столом в одной из больших комнат для посещений. Нас разделяло стекло трехфутовой высоты с сетчатым окошком посередке, через которое мы могли говорить. Надзиратели стояли по обе стороны комнаты, но вне пределов слышимости.

– Если захотите что-нибудь ему передать, поднимите это, и мы кивнем, если это разрешается, – проинструктировал ее один из охранников.

План я состряпал еще до прихода Джин, понимая, что это может оказаться лишь интеллектуальным экзерсисом, но решил, что попробовать стоит. Однако прежде требовалось убедить Джин помочь мне, потому что без сторонней помощи план был обречен на провал. Убедить ее оказалось нетрудно.

– Само собой, почему бы и нет? – улыбнулась она. – По-моему, будет чертовски смешно, если мы это провернем.

– Ты встречалась с агентом ФБР по имени Шон О’Райли или говорила с ним? – спросил я.

Она кивнула.

– На самом деле он дал мне свою визитную карточку, когда приходил расспрашивать о тебе.

– Отлично! – возликовал я. – По-моему, мы в деле, детка.

И понеслось. В ту неделю Джин, выдав себя за вольнонаемную журналистку, посетила Федеральное управление тюрем в Вашингтоне, округ Колумбия, добившись интервью с инспектором К. У. Данлапом, якобы по поводу мер пожарной безопасности в федеральных центрах предварительного заключения. Она обстряпала все безупречно. Впрочем, Джин была не только талантливой девушкой, но еще и роскошной, образованной и обаятельной – с такой охотно поговорит любой мужчина.

Уже уходя, она вдруг обернулась на пороге:

– Ах, да, не дадите ли мне визитную карточку, инспектор, на случай, если у меня возникнут дополнительные вопросы, чтобы позвонить?

Данлап тут же вручил ей свою карточку.

Во время следующего визита она со смехом поведала о своем успехе, по ходу рассказа подняв карточку Данлапа, и когда один из надзирателей кивнул, через барьер передала ее мне.

Ее визиты лишь укрепили уверенность тюремщиков, что я дознаватель Управления тюрем.

– Она кто, твоя секретарша или тоже тюремный инспектор? – поинтересовался один из надзирателей, возвращая меня в камеру.

– На этой девушке я собираюсь жениться, – жизнерадостно ответил я.

На той же неделе Джин посетила мини-типографию.

– Мой отец только что переехал на новую квартиру, и у него поменялся номер телефона, – поведала она печатнику. – Я хочу преподнести ему пятьсот визитных карточек в качестве подарка на новоселье. Пусть будут точь-в-точь такие же, как эта, только с новым домашним и рабочим номером телефона. – И отдала ему карточку О’Райли.

Новые телефонные номера О’Райли были номерами таксофонов, стоявших бок о бок в торговом центре Атланты.

Печатник выдал Джин заказ через три дня. Она передала мне одну из карточек при следующем визите, и мы покончили с этим делом. Джин сказала, что подрядила в помощь одного приятеля – просто на всякий случай.

– Конечно, посвящать я его не стала, просто сказала, что мы затеваем розыгрыш.

– Ладно, попробуем завтра вечером, – решил я. – Будем надеяться, что около девяти вечера эти телефоны никому не понадобятся.

Незадолго до девяти вечера на следующий день я вызвал надзирателя блока, с которым мы регулярно дружелюбно подтрунивали друг над другом.

– Слушай, Рик, тут кое-что всплыло, и мне нужно повидать дежурного лейтенанта. Вы были правы на мой счет. Я тюремный инспектор. Вот моя карточка, – и я отдал ему карточку Данлапа, где значился только его вашингтонский служебный номер. Если бы кому-нибудь вздумалось звонить в Управление тюрем, там сказали бы, что учреждение не работает.

Взглянув на карточку, Рик рассмеялся.

– Бог ты мой, мы же знали, что с тобой не все ладно, – фыркнул он. – Комбсу это понравится.

И, открыв дверь камеры, повел меня в кабинет лейтенанта Комбса.

Лейтенанта тоже порадовало, что его подозрения на мой счет оправдались, и я и вправду оказался тюремным инспектором.

– Мы вас с самого начала раскусили, – благожелательно проворчал он, поглядев на карточку Данлапа и швырнув ее на стол.

– Ну, во вторник это все равно бы всплыло, – ухмыльнулся я. – И, скажу вам, народ, волноваться вам нечего. Вы рулите чистым, крепким кораблем, такими управление любит хвастаться. Мой отчет вам понравится.

По лицу Комбса расплылось довольное выражение, и я ринулся разыгрывать свой блеф по всей программе.

– Но теперь мне надо заняться одним срочным делом. Мне необходимо связаться с этим агентом ФБР. Вы не могли бы звякнуть ему от меня? Он наверняка еще в конторе, – и я протянул сфабрикованную карточку с именем О’Райли, его должностью в ФБР и двумя туфтовыми телефонными номерами.

Без колебаний сняв трубку, Комбс начал набирать «служебный» номер.

– Слыхал я про этого О’Райли, – заметил он, накручивая диск. – По части поимки грабителей банков он прямо-таки бич Божий.

«Служебный» телефон зазвонил. Джин ответила после второго гудка.

– Добрый вечер, Федеральное бюро расследований. Могу я вам чем-то помочь?

– Да, инспектор О’Райли у себя? – спросил Комбс. – Это Комбс из центра предзадержания. У нас тут человек хочет с ним поговорить. – И, даже не дожидаясь ответа «О’Райли», перебросил трубку мне. – Сказала, сейчас переключит на него.

Выждав надлежащие несколько секунд, я принялся разыгрывать свою партию.

– Да, инспектор О’Райли? Меня зовут Данлап, К. У. Данлап, из Управления тюрем. Если список у вас под рукой, мой утвержденный кодовый номер 16295-A… Да, правильно… Я сейчас здесь, но сказал этим людям, кто я… Был вынужден… Да…

Послушайте, инспектор О’Райли, я тут раздобыл кое-какие сведения о том филадельфийском деле, над которым вы работаете, и мне надо передать их вам сегодня же ночью… Нет, сэр, это не телефонный разговор… вопрос слишком деликатный… Я должен повидаться с вами, причем в течение часа… Время играет ключевую роль… Ах, вот как… Что ж, смотрите, чтобы они вас не разоблачили… Нет, на все про все не больше десяти минут… Погодите секундочку, я сейчас переговорю с лейтенантом, он наверняка поддержит. – Прикрыв микрофон ладонью, я поглядел на Комбса: – Боже, эти Дж. Эдгары Гуверы совсем чокнутые. Он работает над чем-то под прикрытием и заходить не хочет… Замешан усатый пит^[45] или типа того, – пояснил я Комбсу. – Если он тут припаркуется снаружи, можно мне выйти и потолковать с ним в машине минут десять?

– Дьявол, ну почему бы вам не позвонить своим и не откинуться прямо сейчас? – скривился Комбс. – Вам ведь больше не надо тут торчать, а?

– Нет, но мы должны действовать по инструкции, – возразил я. – Федеральный маршал явится за мной во вторник. Так хочет мой босс, и так это и будет сделано. И я был бы искренне благодарен, если бы вы, ребята, не трепались о том, что я сам засветился. Но мне пришлось. Дело слишком крупное.

– Само собой, – пожал Комбс плечами, – мы дадим вам встретиться с О’Райли. Дьявол, да сидите с ним хоть час, если хотите.

Я вернулся к разговору по телефону:

– О’Райли, порядок… Ага, спереди… красно-белый «Бьюик»… Усек… Нет, без проблем. Ребята в порядке. Я правда не понимаю, какого черта вы так осторожничаете. Они ведь из одной с нами команды, знаете ли.

Рик принес мне чашку кофе и стоял у окна, пока я, потягивая напиток, трепался с Комбсом.

– Вон твой «Бьюик», – сказал Рик пятнадцать минут спустя.

Комбс встал, взяв большое кольцо с ключами.

– Пойдемте. Я сам вас выведу.

Позади его кабинета был лифт, предназначенный только для персонала тюрьмы. Мы съехали вниз на нем, после чего Комбс провел меня мимо охраны в небольшой вестибюль и отпер зарешеченную дверь. Я вышел на глазах у дежурного, глядевшего на эту сцену с любопытством, но без комментариев, и неспешно зашагал по дорожке, ведущей к бордюру и припаркованному автомобилю. За рулем сидела Джин, скрыв волосы под мужской широкополой шляпой и надев мужской плащ.

Когда я сел рядом, она захихикала.

– Вот это да! Удалось! – сквозь смех выдавила она.

– Поглядим, насколько быстро ты можешь убраться отсюда к чертям, – расплылся я до ушей от безудержного ликования.

Джин рванула с места, как уличный гонщик, дымя резиной и оставив на мостовой следы шин на память. Отъехав от центра, она сбросила газ, чтобы не привлечь внимания какой-нибудь радиофицированной патрульной машины, а потом окольным путем, петляя по всей Атланте, проложила курс до автобусной станции. Там я, поцеловав ее на прощанье, уселся в «Грейхаунд» до Нью-Йорка. Джин отправилась домой, собрала манатки и двинула в Монтану. Если ее причастность к этой авантюре и вскрылась, то выдвинуть обвинения никто не потрудился.

Тюремная администрация оказалась в очень неловком положении. Согласно материалам ФБР, Комбс и Рик пытались отмазаться, когда сообразили, что их поимели, доложив, что я бежал из-под стражи с применением насилия. Однако, как сказал некий мудрец, шила в мешке не утаишь.

Понимая, что стану объектом массовой охоты, я снова решил бежать в Бразилию, но знал, что должен переждать, пока страсти не поулягутся. Я был вполне уверен, что в ближайшие несколько дней все пункты выезда из Соединенных Штатов будут под надзором.

Мой побег из тюьмы попал на первую полосу одной нью-йоркской газеты. «Фрэнк Абигнейл, известный полиции всего мира как Аэронавт, однажды спустивший самого себя в самолетный унитаз, чтобы избежать встречи с блюстителями порядка, снова на свободе…» – начиналась статья.

В Нью-Йорке у меня кубышек не было, но Джин ссудила мне достаточно, чтобы перекантоваться, пока охота за мной не заглохнет. Я окопался в Квинсе, а через две недели добрался поездом до Вашингтона, округ Колумбия, где арендовал автомобиль и заехал в мотель в пригороде столицы.

В Вашингтон я направился потому, что в банках по ту сторону Потомака в Виргинии у меня было несколько заначек, а столица, с ее огромным и разношерстным населением, представлялась мне безопасной гаванью. Я считал, что не привлеку вообще никакого внимания.

Но заблуждался. Где-то через час после регистрации в мотеле, случайно выглянув из окна номера через щель в занавесках, я увидел нескольких офицеров полиции, бегом занимающих позиции по периметру. Как выяснилось, портье – бывшая стюардесса гражданской авиации – узнала меня с первого взгляда. Целый час она изводила себя, гадая, стоит ли впутываться, но все-таки позвонила в полицию.

На руку мне сыграло только одно обстоятельство, о чем я в тот момент не знал. О’Райли, как только его уведомили, что меня загнали в угол, приказал ничего не предпринимать, пока он не прибудет, чтобы возглавить захват лично. О’Райли, с которым я встретился лишь мельком после предъявления мне обвинений, хотел взять меня за шкирку лично.

Но в тот момент я едва не запаниковал. Несмотря на поздний час, комплекс номеров был хорошо освещен и спереди, и сзади. Я сомневался, что успею метнуться под надежный кров тьмы за освещенными паркингами мотеля.

Однако понимал, что попытаться должен. Натянув плащ, я выскочил через заднюю дверь, но тут же сдержал себя, заставив перейти на шаг. Но едва успел сделать пару шагов в направлении угла здания, как оттуда появились двое офицеров. И оба направили пистолеты на меня.

– Стоять, мистер, полиция! – рявкнул один команду, будто позаимствованную прямиком из телевизионного сериала о полиции.

Я не застыл, а продолжил шагать, глядя прямо в зрачки их стволов, и на ходу козырнул бумажником.

– Дэвис, ФБР, – произнес я, сам удивившись собственному спокойствию и твердости голоса. – О’Райли уже подъехал?

Пистолеты опустились.

– Не знаю, сэр, – пролепетал один. – Если да, то он там спереди.

– Хорошо, – решительно бросил я. – Держите этот участок под наблюдением. А я проверю, приехал ли О’Райли.

Они расступились, пропуская меня. А я, не оглядываясь, зашагал во тьму за стоянкой.

Послесловие и интервью с автором

Даже самому коварному лису не дано ускользать от своры вечно, во всяком случае, если ищейки упорны, а когда дело касалось Фрэнка Абигнейла, ищейки были не только неотвязны, но еще и крайне злы. Оскорбив одного полицейского, считай, что оскорбил всех. Посадив в лужу Канадскую королевскую конную полицию, ты посадил в лужу Скотланд-Ярд. Унизив регулировщика в Майами, ты унизил калифорнийский дорожный патруль. А Фрэнк Абигнейл годами оскорблял, сажал в лужу и унижал полицию везде и повсюду, регулярно и с возмутительной безмятежностью. Так что полиция повсюду искала его день и ночь, не зная устали, и не только ради правосудия, но и ради отмщения.

Не прошло и месяца после того, как Абигнейл избежал поимки в Вашингтоне, округ Колумбия, как двое нью-йоркских детективов, жевавших хот-доги в припаркованном патрульном автомобиле, заметили его идущим мимо и задержали для опознания. Несмотря на попытки Абигнейла отпираться, через два часа его личность подтвердили и передали его в ведение агентов ФБР.

За считаные недели Абигнейла завалили обвинениями в подлоге, распространении необеспеченных чеков, мошенничестве, использовании почты для мошенничества, подделке ценных бумаг, предъявленными властями всех пятидесяти штатов. За право представлять дело в суде состязались различные федеральные прокуроры и прокуроры штатов, причем каждый утверждал, что у него самые неопровержимые улики против заключенного. Все иски против Абигнейла были обоснованными. Хотя продемонстрированные им в ходе криминальной карьеры ум и сообразительность не подлежат ни малейшему сомнению, он демонстрировал скорее дерзость, чем коварство, открытость, а не уклончивость. Легион свидетелей смог опознать Абигнейла в той или иной из его ролей, обвинить его в том или ином преступлении. Если бы все обвинения против Абигнейла подбросили в воздух и выхватывали произвольные наугад, улик в этом деле было бы более чем достаточно.

Абигнейл прекрасно осознавал, в каком сложном положении очутился, и это осознание причиняло ему непомерные душевные муки. Он понимал, что должен отбыть срок заключения в некой тюрьме штата или федеральной, а то и несколько сроков в разных тюрьмах. Он не мог рассчитывать, что условия хоть в какой-нибудь из американских тюрем окажутся столь же гуманными, как в Мальмё. Больше всего он боялся, что его заточат в американскую версию Перпиньянского арестного дома. И страхи его отнюдь не убавились, когда было принято волюнтаристское решение призвать его к суду в Атланте, штат Джорджия. Абигнейл чувствовал, что в Атланте он возбуждает куда бо́льшую неприязнь, чем в любом другом городе США.

Однако сторону защиты представлял искусный адвокат, сумевший заключить сделку с федеральным прокурором, которую Абигнейл охотно подписал.

В апреле 1971 года Фрэнк Абигнейл предстал перед федеральным судьей, признав себя виновным по статье 20 Уголовного кодекса США по делу, охватывавшему «все преступления, известные и неизвестные», совершенные им в континентальных Соединенных Штатах с нарушением будь то законодательств штатов или федерального законодательства. Председательствующий судья провозгласил указ о nolle prosequi (прекращении судебного преследования) по всем, кроме восьми из сотен обвинений, выдвинутых против Абигнейла, и приговорил его к десяти годам по каждому из семи обвинений в мошенничестве с отбыванием сроков одновременно, и к двум годам по обвинению в побеге из-под стражи с отбыванием срока по окончании предыдущих.

Свои двенадцать лет Абигнейл должен был отсидеть в федеральном исправительном учреждении в Питерсберге, штат Виргиния, куда и был водворен в том же месяце. Он отбыл четыре года своего срока, работая клерком на одном из тюремных предприятий, получая «жалованье» в размере двадцати центов в час. Трижды за этот период Абигнейл подавал прошение об условно-досрочном освобождении, и каждый раз получал отказ.

– Если мы пойдем на ваше УДО в будущем, в каком городе вы хотели бы отбывать срок условного освобождения? – спросили у Абигнейла как-то раз во время третьего рассмотрения его прошения.

– Не знаю, – сознался он. – Не хотелось бы в Нью-Йорке. Мне кажется, там я окажусь в нездоровой для себя среде, учитывая события и обстоятельства прошлого. Я оставляю решение о месте моего УДО на полное усмотрение компетентных органов.

Вскоре после того по неким причинам, постичь которые Абигнейл даже не пытался, он получил условное освобождение с пребыванием под надзором в городе Хьюстон, штат Техас, где должен был доложиться федеральному инспектору по УДО в течение семидесяти двух часов по прибытии, по мере возможности отыскав для себя доходную работу по найму в течение того же периода.

Фрэнк Абигнейл быстро постиг, как и большинство освобожденных заключенных, что общество подвергает осужденных наказанию и по выходе из мест заключения. Для некоторых это оборачивается просто социальным отторжением, но для большинства подобное посттюремное наказание одним клеймом позора и пренебрежением не ограничивается. Для осужденного, вышедшего из тюрьмы, поиски работы оказываются куда более трудными, чем для закоренелого безработного, даже если он обладает нужной или дефицитной квалификацией (зачастую приобретенной в местах отбывания заключения). А в случае экономического спада, требующего сокращения числа рабочих мест, трудоустроенный бывший заключенный теряет работу первым. Слишком уж часто поводом для увольнения служит сам факт, что он сидел в тюрьме.

Для Абигнейла же проблемы после освобождения многократно усугублялись тем, что бюрократ, назначенный для надзора за ним, был полон враждебности и антипатии. Инспектор по надзору выложил Абигнейлу свои чувства в его адрес напрямую.

– Не нужен ты мне здесь, Абигнейл, – заявил несгибаемый чинуша. – Тебя мне навязали. Не люблю я жулье и хочу, чтоб ты знал об этом с самого начала… Сомневаюсь, что ты продержишься хоть месяц, прежде чем залетишь обратно в кутузку. Как бы там ни было, лучше уясни себе это. Не пытайся водить меня за нос. Я хочу тебя видеть каждую неделю, а когда найдешь работу, я буду навещать тебя регулярно. Только напортачь, а я не сомневаюсь, что напортачишь, и я лично отвезу тебя обратно в тюрягу.

На первой работе Абигнейл играл роль официанта и повара, обучающегося на менеджера, в пиццерии сети закусочных быстрого питания. Поступая на работу, он не известил работодателя, что вышел из заключения, потому что никто об этом не спросил. Унылое однообразие этой работы только усугублялось периодическими визитами сурового инспектора по надзору.

Хоть Абигнейл и был образцовым работником, которому часто доверяли инкассацию выручки фирмы, через полгода его все-таки уволили, когда руководство компании, собираясь предложить ему пост менеджера одного из сетевых заведений, изучило его анкетные данные повнимательней и выяснило, что он выпущен условно-досрочно из федеральной тюрьмы. В течение недели Абигнейл нашел себе место у поставщика бакалеи в сети супермаркетов, но снова не потрудился сообщить работодателю, что был осужден. Через девять месяцев Абигнейла повысили до ночного менеджера одного из складов компании, и верхушка руководства заинтересовалась опрятным, обаятельным и представительным молодым человеком, отдающимся служебным делам с таким усердием. Очевидно, он был кандидатом на административный пост, и дирекция фирмы начала готовить его к этой роли. Впрочем, восхождение Абигнейла до роли бакалейного гуру внезапно оборвалось, когда проверка благонадежности выявила его пагубное прошлое, и опять ему дали под зад коленом.

В последующие месяцы эта обескураживающая процедура, повторявшаяся из раза в раз, навязла у Абигнейла в зубах, и он начал подумывать о возвращении к своему неправедному ремеслу, считая, что затаил обиду на истеблишмент вполне заслуженно. Абигнейл действительно мог вернуться к своей преступной карьере, как и множество других бывших заключенных, удрученных подобными ситуациями, если бы не два счастливых обстоятельства. Во-первых, его избавили от враждебно настроенного инспектора по надзору, передав под опеку более рассудительного и беспристрастного блюстителя. А во‑вторых, вскоре после того Абигнейл подверг свое положение и перспективы на будущее серьезному и основательному рассмотрению.

«Тогда я работал киномехаником, – вспоминает Абигнейл сегодня. – Хорошо зарабатывал, но пять вечеров в неделю сидел в крохотной комнатушке, и заняться мне было совершенно нечем, только смотреть один и тот же фильм снова и снова. И я подумал, что слишком умен для этого, что зарываю в землю таланты, которыми наделен».

Явившись к своему инспектору по надзору, Абигнейл изложил план, составленный им в одиночестве в кинобудке.

– Полагаю, я больше всех на свете знаю все, что касается механики подлога, чековых мошенничеств, подделки ценных бумаг и тому подобных преступлений, – сказал Абигнейл офицеру. – После освобождения из тюрьмы мне нередко казалось, что если я смогу направить эти знания в нужное русло, то очень помогу некоторым людям. К примеру, всякий раз, когда я захожу в магазин и выписываю чек, я вижу две-три ошибки со стороны продавца или кассира, которыми чековый жулик мог бы запросто воспользоваться. Я пришел к выводу, что все это от недостатка образования, и я мог бы научить людей обращаться с чеками и аккредитивами так, чтобы защитить себя от мошенничества и краж.

С благословения своего инспектора по надзору Абигнейл обратился к директору пригородного банка, описав в общих чертах, что у него на уме, и представив свою биографию виртуозного банковского афериста.

– Пока у меня нет ни слайд-презентации, ни чего-либо другого, – сказал Абигнейл. – Но я хотел бы провести для ваших сотрудников часовую лекцию после закрытия. Если вы сочтете мою лекцию никчемной, вы мне ничего не должны. Если же она окажется полезной, вы заплатите мне пятьдесят долларов и сделаете пару звонков своим друзьям в других банках, чтобы высказать им свое мнение о моем выступлении и моем деле.

Его дебют в качестве «белого воротничка криминальной экспертизы» привел к визиту в другой банк, потом еще и еще. Через считаные месяцы Абигнейл был уже нарасхват у банков, отелей, авиакомпаний и других предприятий.

Сейчас Фрэнк Абигнейл – один из наиболее уважаемых авторитетов по части защиты документов от подделки. Уже более четверти века он трудится в подразделении финансовых преступлений ФБР. Сегодня он ведет в Академии ФБР и Национальной академии ФБР курс для правоохранительных органов всей страны – от локальных до федеральных. Является основателем корпорации, специализирующейся на защите документов от подделки и базирующейся в Вашингтоне, округ Колумбия, регулярно читает лекции по всему миру. Проживает на Среднем Западе с женой и троими сыновьями.

Поймав автора

Представитель издательства «Бродвей Букс» беседует с Фрэнком Абигнейлом о его образе на широком экране, в семейном кругу и в сотрудничестве с правоохранительными органами.

Книга «Поймай меня, если сможешь» окольным путем добралась до Голливуда. Как ваш труд наконец попал в руки Стивена Спилберга почти двадцать лет спустя после первой публикации?

Это абсолютно изумительное странствие. Впервые я продал права на фильм еще до появления книги. Я продал их Баду Йоркину и Норману Лиру после выступления в передаче «Вечернее шоу Джонни Карсона». Они продержали права два года, после чего продали телевизионному подразделению «Коламбия Пикчерз». «Коламбия» перепродала их через год «Сонни Гроссо Продакшнз». Годом позже их продали «Холл Бартлетт Продакшнз». Тот продержал их несколько лет, потом права были куплены компанией «Голливуд Пикчерз», подразделением «Дисней». Спустя пару лет «Тачстоун» продала их «Сони Три-Стар», а та – «Бунгало 78 Продакшнз». Наконец, «Бунгало 78» предоставила проект «ДримВоркз». «ДримВоркз» развила проект, наняв сценариста Джеффа Натансона, и когда сценарий был полностью готов к производству, Стивен Спилберг решил взять его под свое начало. Ожидание того стоило.

Каково было видеть Леонардо ДиКаприо, «подделывающегося» под вас?

С первого же нашего разговора по телефону Леонардо ДиКаприо произвел на меня сильнейшее впечатление. Он интеллигентный, зрелый, образованный и очень серьезно относится к своему искусству. Его игра в кино очень впечатляет. Он воистину замечателен.

Вы были консультантом фильма. Что от вас потребовалось и говорили ли Леонардо ДиКаприо и Том Хэнкс с вами о вашем опыте?

С Леонардо я провел уйму времени. Я гостил у него дома, и мы очень детально прошлись по моему прошлому, моим привычкам, симпатиям и антипатиям, даже по моим манерам. Он изучал меня по-настоящему. С ним было весело, он замечательный хозяин. Том Хэнкс – воистину выдающаяся личность. Он был очень добр ко мне и моей семье, и я был очень впечатлен его искренностью. Он всегда в хорошем настроении, и работать с ним очень увлекательно.

Должно быть, втиснуть все множество ваших эскапад в кино было нелегко. Что было упущено?

В нашу первую встречу Стивен Спилберг объяснил мне, что взять пять лет жизни и втиснуть их в двухчасовой фильм, не упустив некоторых деталей, невозможно. Когда съемки закончились в мае 2002 года, мне показалось, что там процентов на восемьдесят все сходится. Поменяли состав моей семьи, выбросили кое-какие мои ипостаси, выбросили мой срок в Швеции и мой побег из федерального СИЗО, а заодно изменили время и место некоторых событий.

А после вашего освобождения из тюрьмы у вас еще были встречи с инспектором ФБР, роль которого играл Том Хэнкс?

Да. «О’Райли» еще жив и, рад сообщить, здравствует. Мне довелось в нескольких случаях провести с ним довольно много времени, и мы частенько общались по телефону. Мои дети выросли у него на глазах.

Вы довольны тем, как в фильме представлены ваши мать и отец?

Не хочу критиковать, ведь это, в конце концов, только кино. Персонаж, сыгранный замечательным актером Кристофером Уокеном, не очень-то похож на моего настоящего отца. Мой отец был кристально честен, не страдал себялюбием и был трудягой. Развод ударил по нему крайне сильно, но он был для меня замечательным папой. Мать снова вышла замуж лет через двадцать после развода, и детей от этого брака у нее не было.

В интервью и беседах вы подчеркиваете, что развод родителей подтолкнул вас к преступной жизни. Что изменилось бы, если бы ваши родители остались вместе?

Я вовсе не хочу пользоваться разводом родителей как палочкой-выручалочкой. Однако развод воздействует на ребенка сокрушительно. Полагаю, если бы мои родители не развелись, я бы не удрал из дому, а вел нормальную стандартную жизнь – окончил школу, пошел в колледж и занялся карьерой. Наверно, я добился бы успеха, по натуре я всегда был предприимчив.

Вы часто говорили, что отец был к вам добр. Теперь, примерив на себя роль родителя, не хотели бы вы, чтобы он был менее легковерен, особенно когда вы «прокатили» его кредитную карточку «Мобил» на три тысячи четыреста долларов? Как бы отреагировали вы, если бы кто-то из ваших сыновей попытался провернуть этот трюк с вами?

Они не стали бы и пытаться. Они очень рано узнали, что «Папу не проведешь». Я был благословен троими чудесными сыновьями, не доставившими мне ни капельки неприятностей. Я чувствую себя очень виноватым, потому что понимаю, сколько сердечной боли и мук причинил собственному отцу, который очень любил меня, несмотря ни на что.

Как на вас повлиял последний разговор с отцом?

Мой отец умер, когда я был в тюрьме. Я так и не успел сказать ему, как сожалею о случившемся, как люблю его, как много он для меня значит. Из-за пребывания в тюрьме я даже не смог прийти на похороны. Управление тюрем считало меня способным на побег и отказало в посещении похорон.

Решив «уйти от дел» в первый раз, вы надумали отправиться во Францию, а не в какую-либо страну, где не совершали преступлений, вроде Бразилии. Имело ли это решение какое-нибудь отношение к ностальгии и желанию быть поближе к французской родне матери?

Нет, мне просто очень нравятся французские девушки.

Пребывание во Франции едва не стоило вам жизни, когда вы отбывали срок в Перпиньяне. Тем не менее на некоторых своих семинарах вы ставите в пример низкие затраты Франции на тюрьмы и низкий процент рецидивов. Считаете ли вы, что французская система лучше американской? Действует ли Перпиньян до сих пор?

Французские тюрьмы никогда не переменятся, но с возрастом я становлюсь мудрее. Быть может, французская система и самая лучшая. Там считают, что если ты совершил преступление, то должен быть наказан. Тебя отторгают от общества и его привилегий. Подвергают заключению. Это неблагоприятная жизненная среда, да так оно и должно быть. Они не хотят, чтобы ты вернулся. Там никогда не будет кондиционеров, телевизоров, тренажеров и замечательных блюд. В Соединенных Штатах в настоящее время на содержание заключенного тратится двадцать пять тысяч долларов в год. Большинство из них живут в заключении лучше, чем множество честных людей в свободном обществе, не нарушавших никаких законов.

По мере того как ваши аферы становились все более изощренными, вы привлекали все более изысканных женщин, хотя по возрасту вас бы даже в бар не пустили. Не идет ли роль донжуана рука об руку с опьянением от афер? Как те времена воспринимаются по сравнению с жизнью в браке?

Женщины – мой единственный порок (кроме преступлений). Я любил женщин. Я не курил, не пил, не употреблял наркотики – ни тогда, ни теперь. Но теперь я люблю только одну женщину, мою жену уже более двадцати пяти лет и мать моих троих чудесных мальчиков.

Юный Фрэнк Абигнейл полон контрастов. Например, вы хладнокровно обводили вокруг пальца деловую элиту Манхэттена, но засыпали в слезах от одиночества. Было ли это вашим ключом к успеху или препоной?

И то и другое. С одной стороны, по младости лет я не знал страха. Был слишком юн, чтобы анализировать или принимать в расчет последствия своих действий; по правде говоря, оправдать их было нетрудно. Но я никогда не открещивался от факта, что был лишь мальчонкой, а каждому ребенку нужны мать, отец и семья.

Как подсказывает название книги, вы воплотили в жизнь игривые фантазии, влекущие всякого. В какой момент ваше бегство перестало казаться игрой?

С возрастом я познал страх и стал сознавать последствия. Я скучал по родителям, друзьям и дому. Я начал понимать, что если войду в банк и выпишу подложный чек на пятьсот долларов, то дело не ограничится тем, что банк, ворочающий миллиардами, лишится пяти сотен долларов; попутно может лишиться работы кассир, потому что я уговорил его или ее нарушить правила и обналичить мне этот чек.

Ваши публичные выступления неизменно пользовались популярностью – от семинаров до курсов в Академии ФБР (и даже когда вы пребывали в роли временного лжепрофессора в университете Бригама Янга). В сочетании с живым воображением ваше умение четко выражать свои мысли могло бы подвести вас к сценической карьере. Думали вы об этом когда-нибудь, скажем, в детстве?

Нет, стать актером я даже не помышлял.

Прежде чем вы стали консультантом по защите документов от подделки, ваша пестрящая арестами анкета мешала вам получать даже минимальную зарплату. Как бы вы охарактеризовали свое отношение к деньгам сейчас?

Иметь деньги хорошо. Они чуточку облегчают жизнь, но куда важнее денег то воистину великое, утешительное и теплое чувство, что, не будь у тебя ни гроша, твоя жена, дети и семья все равно останутся с тобой.

Один из ваших сыновей избрал карьеру юриста. Его вдохновили ваши достижения в предотвращении преступлений? Как он и остальные члены семьи отреагировали на кино?

Для своих детей я в первую очередь отец. Только это они и видят. Хоть они и поражаются некоторым вещам, которые я вытворял в их возрасте, они все равно видят во мне только папу и знают, как я к ним отношусь. Я рад, что этот фильм вышел на экраны, когда они уже стали взрослыми, а не за несколько лет до того, когда они еще были детьми. Они понимают разницу между Голливудом и реальностью.

Как вы думаете, имеется ли сходство между вашими мошенническими действиями и корпоративной бухгалтерией теневой зоны, которая могла послужить причиной «мыльных пузырей», порожденных фондовой биржей 1990-х?

Сейчас не 1960 год; мы живем в крайне неэтичном обществе. Мы не учим этике в быту; мы не преподаем этику в школе, потому что учителя тут же обвинят в морализаторстве; и только долгие и упорные поиски помогут нам отыскать курс этики хотя бы в курсе колледжа. Важно помнить, что технологии плодят преступность, так было всегда… и так будет. Всегда найдутся люди, жаждущие воспользоваться технологиями в порочных целях. То, чем я занимался лет тридцать назад, сегодня провернуть в двести раз легче. Благодаря технологиям совершить преступление становится проще и быстрее, а отследить все труднее. Так что пока мы не пожелаем признать важность формирования личности и этического воспитания, нам придется не раз столкнуться с энронами, корпоративным жульничеством, хищениями и тому подобным.

В своей следующей книге «Искусство кражи»^[46] вы даете рекомендации частным лицам и компаниям по защите от мошенничества. Каких самых распространенных афер следует опасаться? Было бы легче или труднее осуществлять ваши преступления в двадцать первом веке?

Преступлением этого века стало хищение персональных данных. Выдать себя за кого-то другого стало проще простого. А выдав себя за другого, можешь получить кредитную карту на его имя, взять ссуду на автомобиль на его имя, получить ипотеку или второе залоговое право на его имя, а то и стать подрядчиком, переложив ответственность за уплату своих налогов на кого-то другого. Мы выдаем столько информации, что кто угодно где угодно может стать кем угодно когда угодно.

Что бы вы посоветовали Конгрессу, чтобы сделать нашу авиационную отрасль менее уязвимой для угонщиков?

Мы должны начать профилирование. На обыски честных пассажиров и персонала авиакомпаний, не говоря уж о дедушках и бабушках, тратят абсолютно непомерное количество времени и средств, только потому что выбирают наугад. Я провожу в пути четыре дня в неделю; сейчас меня обыскивают чаще, чем в тюрьме. Я налетал в «Американ Эрлайнс» свыше пяти миллионов миль, и если они до сих пор не знают, кто я такой, то уж не узнают никогда.

В одном из интервью вы назвали «Пан-Ам» бывшим «Ритц-Карлтоном» гражданской авиации. Учитывая, что сейчас вы так много путешествуете по делам, что заработали более миллиона льготных миль, не чувствуете ли вы ностальгию по давно минувшим дням роскоши авиаперелетов?

Да. Пан-амов больше нет. Роскошь и комфорт ушли в небытие. Авиация стала просто видом транспорта. Сегодня путешествия – не что иное, как тяжелый труд. Фильм напоминает нам о том, чего мы лишились, о минувших годах пан-амов и гламура авиаперелетов. И в этом одна из грандиозных его заслуг.

Условием вашей экстрадиции из Швеции был отзыв вашего паспорта. Но теперь вы совершаете много заграничных поездок по делам. Как вы сумели вернуть паспорт?

Я отсидел срок и уплатил свой долг обществу, и общество вернуло мне мои права и привилегии.

В книге есть два потрясающих образа, увиденных вами в зеркале, – один раз в мундире пилота, а затем едва живого после выхода из перпиньянской камеры. Как вы ухитрялись не потерять собственное лицо в дни «Поймай меня, если сможешь»? Кем тогда был настоящий Фрэнк Абигнейл? Кто он теперь?

Чтобы не потерять себя, я всегда использовал в псевдонимах собственное первое или второе имя. Тогдашний Фрэнк Абигнейл был эгоистичным, безнравственным, беспринципным преступником. Сегодняшний Фрэнк Абигнейл – добрый отец и муж.

1

TWA – Trans World Airlines, один из крупнейших авиаперевозчиков США. В те годы уступала только компании «Пан-Ам». – Здесь и далее примеч. пер.

2

FAA – Федеральное управление гражданской авиации США.

3

Он же детектор лжи.

4

В Форт-Ноксе расположено хранилище золотого запаса США. Почему-то пользуется большей популярностью, чем Федеральный резервный банк Нью-Йорка, золотой запас которого заметно больше.

5

Глория Мари Стейнем (род. 25 марта 1934 г.) – американская икона феминистического движения за равноправие женщин, социальная и политическая активистка. В числе первых публичных акций стало публичное сожжение лифчиков, каковые считались олицетворением неравноправия. «Мэйденформ» – известный производитель женского белья.

6

Джон Олден (прибл. 1599–1687) был членом команды легендарного корабля пилигримов «Мэйфлауэр». Занимал ряд важных правительственных постов.

7

Майлз Стэндиш (прибл. 1584 – 3 октября 1656 г.) – английский офицер, нанятый пилигримами в качестве военного советника Плимутской колонии.

8

По словам Лонгфелло, в своих письмах Олден неустанно повторял имя Присциллы: «Нрав неустанно хваля молодой пуританки Присциллы!»

9

Альфред Дэймон Раньон (4 октября 1880 – 10 декабря 1946 г.) – американский газетчик и писатель. Прославился своими рассказами о жизни нью-йоркского Бродвея в эпоху Сухого закона.

10

6 футов = 183 см, 170 фунтов = 77 кг.

11

Католическая благотворительность – сеть благотворительных некоммерческих организаций, одна из крупнейших в Соединенных Штатах.

12

Луис Рот – известный торговый бренд в Лос-Анджелесе.

13

Речь идет о битве при Литтл-Бигхорне (25–26 июня 1876 г.), когда Седьмой кавалерийский полк генерала Джорджа Кастера атаковал объединенные силы индейцев лакота и шайеннов (а вовсе не сиу, как утверждает автор) под предводительством вождя Сидящего Быка. Битва окончилась сокрушительным разгромом полка и гибелью самого Кастера.

14

В пьесе «Старый Фортунат», написанной в 1599 году Томасом Деккером, волшебная шляпа способна переносить владельца, куда он только пожелает.

15

Имеется в виду Финеас Тейлор Барнум (1810–1891) – американский шоумен и антрепренер, известный своими мистификациями.

16

Modus operandi (лат.) – образ действий.

17

Рога (жарг.) – штурвал воздушного судна.

18

ВС – воздушное судно.

19

ВПП – взлетно-посадочная полоса.

20

КДП – командно-диспетчерский пункт.

21

ТРД – турбореактивный двигатель.

22

Лига Плюща – группа элитных университетов.

23

У нас этот сериал шел под названиями «МЭШ» и «Чертова служба в госпитале МЭШ».

24

На самом деле очень высокий балл. У лучшего студента на курсе оценка 1, у следующего за ним – 2 и т. д.

25

Res gestae (лат.) – юридический термин, означающий обстоятельства, связанные с существом спорного вопроса. Как видим, автор все же несколько поднаторел в юриспруденции.

26

Res judicata (лат.) – дело решенное, вошедшее в законную силу судебное решение.

27

Конфедерация южных штатов прекратила существование еще в XIX веке после победы Севера в Гражданской войне США.

28

Такие машинки, в отличие от традиционных рычажных, впервые давали возможность владельцу печатать разными шрифтами, меняя головки прямо в ходе работы.

29

Притчи 28:27.

30

То есть Массачусетса, который американцы называют «штатом жареных бобов».

31

Забавная ошибка автора. В переводе с испанского это слово означает «выдвижной ящик». Люди, не владеющие испанским, часто употребляют его вместо созвучного cojones – разговорного выражения, означающего «яйца».

32

Vins du pays (фр.) – местное марочное вино.

33

Sûreté (фр.) – Сюрте женераль, Главное управление национальной безопасности Министерства внутренних дел Франции.

34

Тесная тюремная камера в калькуттском форте Уильям, где в ночь на 20 июня 1756 года задохнулись много англичан, брошенных туда захватившим город бенгальским навабом Сирадж уд-Даулом.

35

Остров во Французской Гвиане, где в течение века – с 1852 по 1952 год – располагалась каторжная тюрьма для особо опасных преступников.

36

Громкоговорящая связь.

37

4392 метра.

38

Вымышленный герой рассказа Джеймса Тёрбера «Тайная жизнь Уолтера Митти» – кроткий, незлобивый человек с очень яркой фантазией, находящий в ней убежище от жизненных невзгод, воображающий себя то военным летчиком, то хирургом «Скорой помощи», то бесшабашным киллером.

39

Préfecture de police (фр.) – префектура полиции.

40

Préfet de police (фр.) – префект полиции.

41

Энни Оукли – знаменитая американская женщина-снайпер, участница представлений Буффало Билла.

42

Ja, min herre (шв.) – Да, мой господин.

43

Около 90 кг.

44

British Overseas Airways Corporation – Британская компания международных авиаперевозок.

45

«Усатыми Питами» называли старую гвардию итальянской мафии, представители которой носили густые усы. Самые знаменитые представители этой группы – Джо «Босс» Массерия и Сальваторе Маранцано. Название стало нарицательным.

46

The Art of the Steal.