Михаил Фонотов закончил Ростовский-на-Дону университет. Работал собкором «Комсомольской правды» по Челябинской и Курганской областям. Сейчас заведует отделом в газете «Челябинский рабочий». Его статьи и очерки публиковались в журналах «Смена», «Сельская жизнь», «Урал», Лауреат премии имени Ф. Ф. Сыромолотова и журнала «Смена» (1982 год). «Мир открыт для добра» — первая книга журналиста.

ОТ АВТОРА

Найдите на опушке лесную герань, остановитесь, отстранитесь от всех суетных забот. Приглядитесь к ее цветку, и вы с удивлением откроете, как скромен, но изыскан этот цветок, как насыщен, но неназойлив цвет его лепестков. А их форма, их геометрия? Какое высокое искусство! Нет, человек на такое неспособен.

Природа — это все: искусство, наука, производство. Тут тебе и физика, и геометрия, и физиология, и философия. И все непостижимо в своей логике, сообразности и красоте. Как непостижим смысл жизни.

Я хотел бы восхищаться природой, а не защищать ее. Из шумных городов я стремился к ней, в ее нехоженые владения. Ковыльные степи у Синего Шихана на юге области, звезды Тюлюка, напористые ветры Таганая, соловьиный островок у Кайгородово, горы, отраженные гладью озера Зюраткуль, пойменные заросли Миасса у деревни Якупово — все это прекрасно, но все беззащитно. И куда ни заберись, даже в самом глухом углу ощущается дыхание города. Город и природа — теперь мы уже ясно видим их противостояние, тоже, увы, непостижимое.

Нигде, как на Урале, так тесно не переплелись природа и производство. Урал первозданный — это корни в граните. Растения и минералы. Карьеры и дымы. Красота и польза. Злоба дня и доброта вечности.

Упреками природу не спасти. Упреки себя исчерпали. Как карьеры. Природу спасут истина, доброта и красота. Ее спасет восхищение цветком лесной герани у березовой опушки. Только надо остановиться, отрешиться от суетных забот…

Эта книга создавалась много лет, в командировках, путешествиях и экспедициях по Южному Уралу журналистом областной газеты. В свое время эти очерки и новеллы были опубликованы на страницах «Челябинского рабочего». По совету читателей газеты я и решился собрать их в книгу, у которой, надеюсь, будут свои читатели.

ТАМ, ГДЕ МЫ ЖИВЕМ…

ГОРОДСКАЯ ТРАВА

Я вышел из дома и в нескольких шагах от подъезда, у забора обнаружил смолевку. Ее округлые, прозрачно-матовые чашечки отдаленно напоминают цветы ландыша или купены. Они висят, как светло-зеленые фонарики. Смолевку еще называют хлопушей, потому что чашечка, если ее сдавить, лопается, словно шарик, с хлопком.

Репейник, крапива, полынь и конопля ростом соперничают с кустами сирени. Заросли пустырника. Повсюду белеют цветки икотника. То и дело попадается мохнатый синяк. Донник, белый и желтый. Лебеда, разумеется. Щетинистые, тучные колосья щирицы. Малиновые корзинки татарника, редкие цветки сурепки. Островки льнянки. Иглистые шарики отцветшего лютика. Стебли мышиного горошка.

Осоты. Всякие злаки. А в нижнем ярусе — мокрица, трава-мурава, подорожник, тысячелистник, мать-и-мачеха, аистник, просвирник, клевер, одуванчик, череда.

Эти травы сопровождают человека повсюду. Они у нас под ногами. Всем без исключения они на каждом шагу попадаются на глаза. Но их привязанность к нам мы не ценим.

Обыкновенная трава. Бурьян. Сорняки. Не жаль вытоптать, вытравить, выполоть. А если приглядеться? Не так уж сложна эта истина: каждое растение — миниатюрный заводик, который с помощью солнечной энергии производит редчайшие химические соединения. И в то же время — архитектурное сооружение, произведение искусства. Нет трав бесполезных. Можно сказать, нет трав вредных. Все, что растет, — полезно и красиво.

Что мы знаем об этом? Возьмем репейник, лопух. Во Франции его зовут русской травой. В хвостах и гривах лошадей его завезли туда из России по следам наполеоновской армии. Лопух французам не очень понравился. Но он, оказывается, целебен, лечит от многих болезней, даже, говорят, и от очень страшных.

А просвирник? В детстве мы лакомились его зелеными плодами. Они круглы, как крошечные колеса. В роду просвирника оказывается и стройная мальва, и незаменимый хлопчатник, и даже экзотичный баобаб.

Не удивительно ли, что мокрица предсказывает погоду? В тенистых влажных местах она устилает землю нежным упругим ковром. Цветки у нее едва заметны. Так вот, если до девяти часов утра венчики ее цветков не раскрылись, значит, днем будет дождь.

Знаем ли мы, что крапива имеет способность восстанавливать обоняние, что млечный сок одуванчика применяют от укуса пчел, что мыши не терпят бузину, что чемерица белая живет до пятидесяти лет, что копытень вылечивает от алкоголизма, а подмаренник свертывает молоко?

Известно ли, что пырей, его неутомимые корневища можно размолоть в муку, испечь хлеб, сварить пиво, кашу? Из него же готовят супы, салаты и даже кофе. Комплексный обед из одного сорняка.

Обратимся к хвощу. Он пришел к нам из каменноугольного периода, когда достигал тридцати метров в высоту и метра в диаметре. В наше время он выглядит скромнее, но так же загадочен. В его стеблях много кремнезема — хоть ногти подпиливай. В прошлом стеблями хвоща зимующего шлифовали дерево. А споры плауна, тоже пришельца из древности, прежде применялись для получения гладких отливок: форму слегка посыпали порошком спор. Кстати, если эти же споры высыпать на огонь, то каждая спора загорается пламенем разного оттенка — прямо-таки фейерверк.

Любопытно, что трава очитка долго не вянет и продолжает цвести даже на чердаке.

Совсем уж необычен ясенец белый. Куст его в знойный день окутан облачком испарившихся эфирных масел. Они очень горючи. Если к кусту поднести зажженную спичку, его мгновенно охватит пламя. Пары сгорают настолько быстро, что листья не успевают обгореть. С этой травой надо обращаться осторожно — лучше ее не трогать.

Чудес у трав много. Что ни трава — свое чудо. Какую ни возьми — целебна. К сожалению, на этот счет мы все еще темны.

В Челябинске из миллиона жителей едва ли найдется десятка три знатоков, различающих травы. А знающих их и того меньше. Вспоминаю грустный курьез. Парень оказался на картофельном участке. Спрашивает:

— Какие ягоды вы собираете?

— Ягоды? Колорадских жуков собираем.

— А это что?

— Как что? Картошка.

— Это картошка? А где тут собирают викторию?

Он, оказывается, ищет сверстников, вместе с которыми должен собирать клубнику. Дальше, как говорится, некуда.

Профессор Троицкого ветеринарного института М. И. Рабинович не один год отдал изучению льнянки. И чем глубже постигал он это неприхотливое растение, тем больше, к своему удивлению, находил в нем ценных свойств. А сколько еще растений ждут своих исследователей?

Согласимся, в последние годы интерес к травам возрос. Они вошли в моду. И это, в общем-то, хорошо. Правда, многие лечатся травами вслепую, неумело и нетерпеливо. Но то ценно, что к травам все больше обращается сама наука — не просто для того, чтобы извлечь из забытья древние рецепты траволечения, а чтобы изучать растения современными методами.

Одно предостережение: в городе много лекарственных трав, но пользоваться ими не стоит: они отравлены газами. У городской травы другая функция — как раз очищать воздух, обогащать его кислородом. Заметим, что она это делает почти так же хорошо, как деревья. По крайней мере, прекрасно их дополняя.

Когда мы говорим о городской траве, обычно имеем в виду зеленый стриженый газон. Газон — городская пашня. Здесь травы (смесь злаков) сеют, поливают, удобряют, чистят от сорняков. Многим газоны не нравятся. Что ж, дело вкуса. Конечно, это не лесная поляна в пору цветения. Но и в геометрии зеленых плоскостей что-то есть, уже чисто городское, рукотворное. Возможно, когда-нибудь мы научимся «устраивать» вместо нынешних однотонных газонов нечто вроде пестрых лесных полян.

Нас должно беспокоить другое: сколько в городе зелени вообще, всякой, любой, пусть даже и стриженой? Трава, где бы ни росла, — благо. Разумно, наверное, чтобы на городской территории было как можно больше зеленых гектаров.

Оглянемся и убедимся: хоть и дорогое это «удовольствие» — асфальт, но нередко он уложен там, где нет в нем никакой потребности. Напротив витражей агентства «Аэрофлот», например, покрытая им территория сокращена, однако таких мест наберется немало.

Траву мы бездумно вытаптываем. Есть целые площади, которые утрамбованы подобно асфальту, — на них не растет абсолютно ничего, ни стебелька. Уж как ни приспособлены выживать под копытами и подошвами подорожник, мурава, многие злаки, но и им тут нет житья. Грунт гол, трава не то что подстрижена, а именно выбрита. Только песок хрустит под ногами.

Строго говоря, все, кроме тротуара, надо отдать траве. Хитрое ли это сооружение — тротуар? Вроде нет. Предназначение его элементарно: ходить по нему в любую погоду. Но мы на каждом шагу натыкаемся на непроходимые тротуары: после дождя их перекрывают огромные лужи. На углу двух проспектов, имени Ленина и Свердловского, у троллейбусной остановки напротив молочного магазина после дождя тротуар немедленно перекрывается лужей. Почти не высыхают лужи перед зданием универсальной библиотеки. Здесь и в других местах тротуар превращается, так сказать, в антитротуар, в свою противоположность.

Собирая грязь, лужа не асфальте сохнет несколько дней, а рядом сохнет трава. Приглядимся и убедимся: тротуары у нас, как правило, ниже газонов. К тому же они ограждены бордюрами.

Дождевой воды с тротуаров было бы достаточно, чтобы травы газонов и деревья благоденствовали без полива, но капля дождя, упавшая на асфальт, уносится потоками прямиком в реку, загрязняя ее. А зелень, которой среди раскаленного асфальта и без того душно, дождь так и не напоит.

Челябинск раскинулся на территории, превышающей пятьдесят тысяч гектаров. Надо, чтобы на этой площади было как можно больше зеленой-зеленой травы.

ПЯТЬ РОДНИКОВ

В эту «экскурсию» меня пригласил кандидат географических наук, доцент Челябинского педагогического института Федор Яковлевич Кирин, которого ныне, увы, уже нет в живых.

— Мы посмотрим пять источников, — сказал он, — выводы сделаете сами.

Первый источник мне хорошо знаком. Он у дороги на мельзавод. Кто пешком через парк, кто на десятом автобусе — едва ли не со всего города люди с банками, канистрами, флягами ходят сюда за водой. Зимой ездил сюда и я.

Вода из родника прозрачная. И то благо: прозрачная вода в наше время большая редкость. Еще можно сказать, что вода вкусная. Пожалуй, это все, что можно считать достоверным.

Говорят, есть в ней радон. Был слух, что обнаружено в ней серебро. Кто-то берет ее для засолки овощей. Кто-то утверждает, что она целебна. Наверное, нет дыма без огня, но все эти факты, как говорится, наукой не подтверждены.

Источник со склона обнесен бетонным парапетом, взят в трубу, огорожен. Мельзавод постарался. Спасибо ему за это. Правда, нынче летом по склону прорыли траншею для телефонного кабеля, ограду нарушили. Наверное, можно было как-то обойти родник.

Из трубы днем и ночью, зимой и летом течет прозрачная струя. Маленький ручеек, пройдя под насыпью дороги, вьется среди деревьев, пробирается к реке Миасс. Слабенький, но зато самый чистый приток реки.

Мы подставили под струю трехлитровую банку и засекли время: банка наполнилась за девять секунд. Литр за три секунды. Всего-то. Но два ведра за минуту. 1200 литров за час. Почти 30 тонн за сутки.

Осенью источник слабеет. Прошедшей зимой он вдруг почти иссяк, и люди стояли в очереди, чтобы набрать воды под тонкой струйкой. Потом родник так же неожиданно оживился.

Через дорогу, правее, из такой же трубы вытекает еще один источник, но им пользуются редко — ему просто не доверяют, хотя вода в нем тоже как будто прозрачная.

Вдоль полотна детской узкоколейки идем дальше, и минут через десять, у станции Пионерская, Федор Яковлевич сворачивает с тропы. Под старой сосной, ниже выступающих из-под земли гранитных глыб, — дощатый сруб. Доски сгнили, покрылись мхом. На сухом дне — слой хвои, листьев, обугленных шишек. Я ткнул пальцем — сырость, чувствуется, вода подступает близко.

— Колодец был глубиной метра два, — говорит Федор Яковлевич. — Рядом стоял поселок геологов, они ходили сюда за водой.

От сруба ниже по склону — сухое руслице, заросшее хвощом. Хвощ тоже чует близкую воду.

— Прежде тут был райский уголок, — вспоминает Федор Яковлевич.

Я оглянулся: вековые сосны стоят островком, среди них несколько берез, кусты поодаль. Выше источника — светлая травянистая поляна. Летом тут, конечно, прекрасно. А если еще живой родник и ручей от него — действительно, райский уголок.

— Назовем этот источник вторым и пойдем к третьему, — предлагает Федор Яковлевич.

Добираемся до урочища Монахи, заросшего редкой полынью, усыпанного камнями и пнями, с бывшим трамплином и зеленой трансформаторной будкой. С высоты сквозь хилые сосенки видна болотистая, изумрудная пойма Миасса, сама река и деревня Шершни за ней.

Спускаемся вниз, в тенистые заросли, идем по дощатому настилу через влажный лог и выходим к третьему источнику у поселка Каменные карьеры.

Бетонное кольцо на камнях, среди камней вода. Жив ли родник? Вроде бы никакого стока. Но чуть ниже кольца едва заметное движение воды: течет.

— Здесь, конечно, тоже выклинивается водоносный слой, — говорит Федор Яковлевич, — но и тут запущен источник.

Мужчина из ближнего дома выходит с ведрами.

— Что ж вы не чистите колодец?

— А никому ничего не надо.

За водой, однако, ходят сюда многие.

Тропа ведет нас дальше. Пересекаем бетонку, ведущую к плотине Шершневского водохранилища, вновь углубляемся в бор. Тишина. Ароматы осеннего, но еще не тронутого заморозком леса. То тут, то там грузди, срезанные, но не взятые грибниками.

Все-таки очень нам повезло, челябинцам: такой бор у самого города! Древний бор, а с некоторых пор еще и вода, рукотворное озеро. Обычные у нас западные ветры, набрав скорость на вершинах Уральского хребта, освежившись над голубой гладью озерного края, достигают Челябинска и тут у самого города пересекают Шершневское водохранилище, пронизывают бор, приносят в город чистейший сосновый воздух и очищают наши улицы и заводские территории от пыли, дыма и гари. Плохо нам дышалось, если бы не эта «лесопарковая зона». Много хуже, чем сейчас. И есть, конечно, своя логика в том, что забота о Челябинском боре доверена, поручена, а лучше сказать, навязана промышленным предприятиям города.

Четвертый родник — зрелище печальное. Что-то вроде ящика, утопленного в грязь, и в нем мутная лужица. Мусор, хлам вокруг — следы, иначе не скажешь, чьего-то разбоя.

А место тоже живописное. И от пляжа несколько минут ходьбы.

Дальше по берегу водохранилища, в кустах у самой воды, был пятый источник. Теперь в нем воды нет.

О родниках сказано. Теперь вопрос: как с ними быть?

Простите, а может быть, никак? Ну, были родники — не стало. Проживем, небось, и без них. Город ими не напоить. Зачем они нам? Всего-то пять родников.

Наверное, обойдемся и без них. И все-таки хочется, чтобы они остались. Почему — не сразу объяснишь. Может быть, потому, что родник не сделаешь. Можно сделать фонтан, бассейн, арык, а родник — он рождается сам, неповторимый. И иногда стоит набрести на источник или прийти к нему специально, чтоб испить целебной воды.

На прощанье Федор Яковлевич посоветовал мне позвонить куда следует, чтобы узнать, кто должен позаботиться о родниках. И между прочим напомнил, что источники сами по себе и весь бор в целом — это памятники природы.

Но куда позвонить, кому? Даже неловко как-то: у всех важные дела, и вдруг — родники…

Ну, позвоню я в горисполком, в управление благоустройства — что они могут сказать? Скорее всего, скажут, что они озеленяют, асфальтируют, а родники — это не по их части.

Я все-таки позвонил Татьяне Николаевне Аксеновой, инженеру-озеленителю.

— Родники? — переспросила она. — У нас в управлении ими никто не занимается. Мы озеленяем, асфальтируем, а малые формы и поручить-то некому. Родники… А что, они у нас есть? Я даже не знала.

Можно позвонить гидрогеологам. В парковой зоне они, наверное, работали, но вряд ли интересовались родниками.

Я все-таки позвонил гидрогеологу Раисе Михайловне Соловейко.

— У подножия горы Монахи мы пробурили скважину. Воду нашли. С содержанием радона. Малая минерализация. Вполне годится для лечебных целей. В каком состоянии та скважина сейчас, не знаю. Есть вода и у Каменного карьера. И в других местах есть. Вообще радоновые воды встречаются в гранитных массивах, а бор стоит на граните. Но работы велись более десяти лет назад.

Позвонить бы в общество охраны природы, там-то, конечно, о родниках знают и заинтересованы в том, чтобы их сохранить, но что может оно, общество?

Я позвонил в совет Центрального района.

— Нас самих беспокоит судьба родников, — сказала мне заместитель председателя Анастасия Даниловна Харитонович, — но как с ними быть, я не знаю. Я постараюсь разобраться и позвоню вам дня через три.

А городское лесничество? Конечно, лесники должны следить за источниками. Но что, кроме того, могут они? Ведь у них ничего нет.

— Да, — сказала лесничий Роза Николаевна Брюхова, — лесник в своем обходе должен знать родники как свои пять пальцев. Но у нас ничего нет. Только дрова и ветки. А нужен бетон. Тут заводы надо подключать.

— А за кем закреплен квартал?

— За станкостроителями.

Итак, завод? Больше некому? Значит, я должен позвонить директору объединения и спросить, почему предприятие не чистит родники в парке? Звучит?

Я не позвонил директору. Пусть станкостроители сделают для города что-нибудь более соответствующее масштабам объединения, например, построят очистные сооружения на озере Шелюгино.

Но как быть с родниками?

Источники Челябинска и его окрестностей тридцать лет назад исследовались студентами педагогического института под руководством профессора А. Д. Сысоева. Тогда они обнаружили 11 родников, некоторые из них — в самом городе. Двадцать лет назад исследование повторила группа школьников и нашла только пять действующих ключей. Юные гидрогеологи отметили также, что и те родники, что остались, «изменили свой режим в сторону уменьшения дебита воды».

Ключи слабеют. Сократилась ли площадь питания (вон какую территорию город покрыл асфальтом) или изменилось еще что-то, неизвестно, но если так пойдет и дальше…

Я вспомнил, что недавно был жив еще один родничок — у стадиона «Центральный». Наверное, его уже нет.

Все-таки пошел на стадион. От северной трибуны спустился с пригорка — где-то тут должен быть ключик… Сухо. Перешел покрытый асфальтом тротуар (или дорогу?) — вода. Она течет из трубы под асфальтом. Родник придавили полотном дороги.

Ручеек протянулся на несколько метров — и опять сухо. Иду, однако, дальше. За оградой, за дорогой на мельзавод — лужа с зелеными клочьями водорослей. Островок осоки, несколько стеблей камыша, даже ряска. Вода вроде стоит. Но еще дальше по склону, прячась от глаз людских, под листьями мать-и-мачехи, течет чистый ручеек. Он пересекает торный объезд и вновь исчезает в куче мусора.

Как мы ни глушим родники, они еще живы.

Через три дня позвонила Харитонович:

— Я советовалась с архитектором Людмилой Ивановной Штакан, она сказала, что можно спроектировать все, что угодно, были бы средства. Значит, надо найти предприятие, которое согласилось бы финансировать работу. Будем искать. Дело, конечно, непростое. Потребуется решение горисполкома. Но начинать придется нам.

Вот именно. А кому же еще?

* * *

Пройдет еще несколько лет — и клуб «Миасс» благоустроит первый родник, что у дороги на мельзавод, в то же лето управление благоустройства приведет в порядок третий родник у поселка Каменные карьеры. Кто-то побеспокоился и о четвертом роднике, что на русле речки Чикинки, а кто — неизвестно…

Еще к двум родникам спасители пока не нашли дорогу.

ТОПОЛЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ

Сережа Кузьмин срезал ветку тополя, опустил ее в бутылку из-под молока, налил воды в бутылку и поставил ее на телевизор. Скоро почки распустились, выросли зеленые клейкие листья.

— Он даст корешки, и я посажу его под окном, — сказал мне Сережа, когда я приехал к нему домой.

Сказал и раздвинул занавеску, открывая залитое солнцем окно и «сад» на подоконнике. В зеленой кастрюле растет горох, тянет плети по ниткам вверх, к потолку. Он еще не цветет, но, похоже, скоро раскроет бледные лепестки. А в ящике огурцы на тонких стебельках держат по два лопоухих листочка.

Сережа натуралист-самоучка. Непонятно, откуда у него, выросшего в городе, среди заводов, эта жалость к зелени, но с уроков ботаники проснулось в нем желание смотреть на растущий стебелек и с тех пор он — уже восьмиклассник — намерен стать биологом и никем другим. Впрочем, может быть, именно городским детям и знать цену зелени.

Привело меня к Сереже письмо. Оно было о яблонях.

Откровенно говоря, когда я прочел Сережино письмо, сразу подумал: «Ну вот, детский лепет, голос наивного мальчика. Сердобольные призывы беречь зеленые насаждения у всех в зубах навязли, стоит ли еще раз нудить о том же? Пожалуй, лучше отправить письмо по инстанциям, пусть разбираются и отвечают мальчику как могут».

Но я никуда письмо не отправил. Что-то в нем не позволило мне это сделать. Не так часто городские мальчики пишут о яблоневых садах. И я поехал к Сереже.

— Ну, пошли смотреть твой сад, — предложил я ему.

Мы вышли во двор.

— Вот посмотрите, тополя, — обратил мое внимание Сережа.

Я посмотрел: ветки тополей обрублены. Каре стволов во дворе. Столбы и стволы.

— Зачем спиливают ветки, не понимаю? — спросил Сережа. Я пожал плечами. Я не понимал тоже.

Сережа живет на улице Новороссийской, в поселке завода металлоконструкций. А сад — дальше, до него еще две остановки трамваем. Мы сели в трамвай.

— Смотрите, — опять сказал Сережа, когда мы проехали мимо трубного института.

И я опять увидел обрубленные стволы кленов и тополей. Вдоль домов, сквера, стадиона, пожарного депо, бани — столбы и стволы.

Сад мы увидели за бетонно-стеклянным зданием заводоуправления. Таял снег, обнажая гривы прошлогодней травы. Мы ходили от яблони к яблоне, осматривали раскидистые ветки. Их было несколько десятков — старых яблонь с потрескавшейся корой. Конечно, весной они еще цветут, а потом обильно обсыпают себя яблочками, которыми лакомятся мальчишки, но свой век они уже отжили, а второго не дано.

— Жалко, погибают, — сказал Сережа то ли мне, то ли себе, то ли никому. — Куда этот сад теперь?

Ах, Сережа, спросил бы о чем полегче. Трудную задачку ты мне задаешь. Представь себе: я прихожу к взрослым дядям и тетям, у которых куча важных дел, и говорю им о старых яблонях. Мальчик, мол, написал. А они: какие яблони, какой мальчик? Они хмурятся, не хотят вникать в пустяки. И я чувствую себя неловко — людей от дел отрываю. Если бы из-за металла, или из-за кормов, или, допустим, из-за срыва плана, тогда, конечно, со мной разговаривали бы иначе. А из-за деревьев… Ну, и тополя тоже. Есть дяди и тети, которые тополями занимаются по долгу службы. Они все знают, все видят. Рубят — значит, так надо.

Дерево в городе… С одной стороны теснит дорога (улицы все шире. «Жигулей» все больше). С другой стороны — окна домов. Сверху — провода, снизу — кабели и трубы. Автоинспекция требует углы срезать. Куда деваться дереву?

Эта драма разыгрывалась на моих глазах. Все лето зиявшую траншею, наконец, зарыли, привезли чернозему, аккуратно разровняли, тут же посадили рядок высоких лиственниц. Деревья принялись и в следующем году мягко, пушисто зазеленели. Одно меня беспокоило, когда я по утрам проходил мимо: снег вдоль лиственниц таял — горячая труба внизу нагревала грунт. Это не было неожиданностью, но все-таки потрясло: однажды лиственниц не стало, из разрытой траншеи торчали обломки веток и изъеденные ржавчиной трубы.

Говорят, такая лиственница стоит рублей пятьдесят. Однако в этом случае деньги считать нелепо, потому что не сосчитать урон, который нанес этот вызывающе подстрекательский урок хозяйственного разгильдяйства. Это тот случай, когда отравляется не вода и не воздух, а сознание людей. Сажать деревья на трубы — преступно.

А сколько их греются подземным теплом? Даже бульвар вдоль четырнадцатиэтажных домов по проспекту Ленина и тот одним краем на трубе оказался.

Дерево в городе растет в экстремальных условиях. Для ясности: в экстремальных условиях растет колючий куст в пустыне, березка в тундре, сосна на скалистой вершине. Дереву в городе не хватает влаги — земля глухо покрыта асфальтом, а кружок вокруг ствола утрамбован каблуками плотнее асфальта. Дереву мало влаги, пищи, воздуха, но оно терпит. Экскаватор протискивается между двумя рядами, роет узкую траншею для голубого кабеля, обрубив чуть ли не половину корней, — как ни больно, дерево терпит. Мужчина поднимается по стремянке и спиливает все ветки до единой — невыносимо больно, но дерево — представьте себе — терпит. А мы, забывая обо всем этом, в простоте душевной называем дерево зеленым другом… Трудно дереву в городе.

Была тополиная рощица, на ее месте строится больничный корпус. Конечно, архитектор и проектировщик не сразу решились извести рощу. Малость подумали. Выходило: деревья мешают, тут бы как раз стоять больнице. Вписывается четко. Значит, деревья, извините, под топор. Конечно, возможен шум, голоса возмущения и все такое. Ну, что ж, придется потерпеть — разговоры стихнут скоро, а больница останется.

Конечно, вместо рощицы на том месте мог оказаться дом, не очень крепкий, не очень ветхий. Дом — это жилой фонд, капитальное строение, имеет стоимость. Списывать и сносить хлопотно. Дом мог бы остаться. С деревьями проще. Нужно только решиться. В конце концов, надо иногда принимать решения наперекор, пойти против течения, взять ответственность на себя. Люди поворчат, ничего — ради них же и делается. Сантименты делу помеха. Руби!

Нет, я против того, чтобы ахать, истерично возмущаться, говорить страстные речи по поводу каждого сорванного листочка. Ханжество это. Иногда — никуда не денешься — надо рубить. Но это самая крайняя мера. Правило же: решать судьбу не парка, не рощи, не трех деревьев, а каждого дерева отдельно. Иначе не сберечь ни рощи, ни парка. А чем меньше у нас деревьев, тем больше нам потребуется больниц.

Дерево в городе. Зачем оно, собственно? Дерево дает тень в жаркий полдень. Оно приглушает шум. Оно заслоняет от пыли. Оно просто красиво, ублажает глаз, успокаивает нервы. Оно целебно.

Все это важно, но главное — кислород. Говорят, в таком промышленном центре, как Челябинск, где воздух загрязнен дымом и газами, даже металл ржавеет быстрее, чем в деревне. А легкие у нас отнюдь не стальные.

Кислород в городе нужен не только людям, но и тому же металлу. Возьмите хоть домну, хоть мартен, хоть, тем более, конвертер — мало того, что они употребляют кислород, как и мы, из воздуха, им подавай еще кислородный поддув. Я попросил начальника кислородно-конвертерного производства ЧМК Ивана Павловича Воликова назвать одну цифру: сколько кислорода они производят?

— Вы хотите сказать, сколько берем из воздуха? — уточнил Иван Павлович и сообщил: сто двадцать тысяч кубов в час.

Поправка Воликова не случайна. Добро бы, комбинат производил кислород. Нет, он берет готовенький из атмосферы, тот самый кислород, который «производят» деревья. Цифра в противовес: гектар парка поглощает в час восемь килограммов углекислого газа, заменяя его кислородом.

Итак, миллион людей. Плюс дыхание десятков заводских печей, сотен сварочных агрегатов, тысяч двигателей… Все мы со своей индустрией на иждивении у деревьев, которым, как выясняется, в городе и места не выкроить. Домам есть место, дороге с ее выхлопными газами есть место, трубам канализации есть место, а дереву — нет. Не путаем ли мы дар божий с яичницей, не потеряли ли мы ориентиры в мире ценностей?

Пойдем дальше. Кислород дает всякое дерево, но, оказывается, непревзойденным рекордсменом по очистке воздуха всемирно признан тополь. В сравнении с елью лиственница поглощает углекислого газа столько же, чуть больше, сосна — в полтора раза больше, липа — в 2,5 раза, дуб — в 4,5 раза, а тополь — в семь раз больше.

Тополь известен всем. Его сероватые ветки тянутся вверх мощно и неукротимо. Он — воплощение жизнелюбия и плодовитости. Родственник осины, тополь всегда рядом с человеком, далеко от него не уходит. Только на месте исчезнувших деревень я видел старые тополя, оставшиеся доживать свой век без людей.

Посадить тополь проще простого — воткнул черенок в землю, наверняка примется. Растет он быстро. Метр прироста за год — обычное дело. Значит, годам к двадцати вымахает, глядишь, метров на двадцать (а сосна или ель и до десяти не дотянут). При этом тополь не выбирает капризно почву. Какая есть, на той и поднимается.

Тополь не боится засухи и мороза. Он газоустойчив и дымоустойчив (а ель, например, задыхается и чахнет от выхлопных газов). Он задерживает 60 процентов сернистого газа и 70 процентов пыли (а сосна, допустим, пыль переносит плохо).

Что еще? Почки тополя в виде мази утоляют боль и заживляют раны, а настойка почти мгновенно убивает всякие стафилококки. Запах почек и листьев летним вечером успокаивает и просто приятен, сладок.

Словом, тополь — это то, что необходимо городу. Между тем, мы к нему что-то охладели. Налет неприязни появился. Говорят, надо потихоньку выводить… Малоценное, мол, дерево. Древесина не та. (Как будто он нужен нам для шпал или на скрипки, а не ради кислорода.) Да и вульгарен, простоват. Куда благородней липа, ель, дуб.

Или вот еще — ветром сломало ветку, электрикам аврал лишний. (А если бы провода оборвало листом шифера с крыши? Кровлю менять повсеместно?) До чего дошло: ворам тополя потворствуют, это прямая аморалка, а дети пух поджигают — далеко ли до пожара?..

Да, пух… Июнь, только-только распустилась зелень, только-только устоялось тепло, насладиться бы летом, а тут пушной снегопад. Пух садится на ресницы, щекочет ноздри, назойливо лезет в глаза. Пух в траве, на асфальте, в домах. Пух забивает радиаторы машин. Две недели никакого спасенья от пуха.

Иногда мы, взрослые люди, как дети, непосредственны. От пуха нам щекотно. А угарный газ нас не щекочет. И мы готовы не замечать окись углерода, хотя она в сто раз вреднее пуха. Впрочем, какой вред от пуха? Неудобство на две недели. Всего лишь. Но мы уже почти согласны: рубите! И нужно, чтобы обнаружился наивный мальчик Сережа Кузьмин и сказал: не понимаю, зачем рубят тополя…

…Я сел на «восьмерку» и вновь поехал на улицу Новороссийскую. За две остановки до конечной вышел из трамвая и пошел пешком. Сначала шел вдоль кленов с обрубленными ветками. (Говорят, они дают шарообразную крону, которая якобы красивее естественной. А почему не сделать крону прямоугольной? Под стать геометрии нашей архитектуры. Впрочем, кусты желтой акации обрезаны почти прямоугольно.)

Потом в два ряда обрубленные тополя. Я стал считать и бросил. Больше ста. Черные, искалеченные, изуродованные, они культяписто торчали, безмолвно взывая о пощаде. Мне говорили: для омоложения срубили ветки. Я пригляделся к стволам. Кора шелушится, сохнет, отваливается, как штукатурка. Это рано постаревшие деревья. Мне говорили: пилим только осенью и зимой. После вегетации, дескать.

А тополь, оказывается, и зимой интенсивно живет. Почки, закладываемые в августе, растут до октября, достигая двух и более сантиметров. Они хорошо видны на дереве. Где-то за неделю до Нового года, в декабрьскую стужу под кожицей почки вырастает нежный зеленый листочек. Через несколько дней он грубеет, становится коричневым, высыхает и падает. Так всю зиму тополь сбрасывает на снега почечные чешуйки. К концу февраля почки покрываются лаком, как бы распускаются. В это время зима пахнет тополями.

Лишенный зимней жизни, тополь без ветвей слабеет, начинает болеть, загнивать. А если это мужское дерево (лишенное пуха), то от частой обрезки оно превращается в женское и уже по-женски пушит, досаждая нам.

Нет, как и Сережа, не понимаю я, почему уродуют тополя.

Вот все, что касается тополя. Замечу только, что он бывает 110 видов, 42 из которых встречаются в нашей стране. Тополь бальзамический — самый распространенный, его-то мы все различаем. Тополь канадский, берлинский, московский, ленинградский, харьковский. Есть тополь Пушкина, Максима Горького, Мичурина. Есть тополь белый, черный (осокорь), серый, душистый. И есть тополь печальный. Тот, о котором шла речь, строго говоря, бальзамический, но по сути — печальный.

Ну, и о яблонях. Заводской архитектор Борис Александрович Короткое рассказал мне, что в годы войны или сразу после нее завод разбил сад, довольно большой. Он вырос, стал плодоносить. У проходной стоял киоск, в котором рабочие покупали яблоки. Не очень крупные, скорее мелкие, но дешевые. Покупали много, в иные годы мешками. Варенье из них ни в чем не уступало тогдашним деликатесам.

Так что, Сережа, хорошо учись, быстрей вырастай и принимайся за дело сам, раз уж ты, как говорится, садовником родился.

ГОЛУБИ

Сам Борис работает слесарем на ЧТЗ, а голуби его — в Карталах, у отца. Из Карталов он приехал поездом и сразу — в аэропорт. В ящике, который он привез, сидели три голубя.

К рейсу съехались другие голубеводы. Тут же закольцевали птиц контрольками. Контролька — это пластинка из фольги, на которой выбивается номер кольца, индекс области (11), название клуба (ЧКГ) и дата. Ящики сдали в багаж. Всего набралось полсотни голубей. В Новосибирск вылетели двое — Щипков и член клуба Виктор Николаевич Вершинин.

Утром 7 июля голуби стартовали из Новосибирска. Ящики выстроили в рядок, приоткрыли верхние дощечки — голуби вылетели и через две минуты исчезли из виду. Им предстоял путь в полторы тысячи километров.

К этому перелету Борис готовил девять голубей, но остальные к старту оказались не в форме. В плохом состоянии гнезда, говоря языком голубеводов. В гнезде яйца уже проклюнулись, в зобу у птиц — молочко, которым они кормят птенцов в первые дни. Не до путешествий.

А эти трое? Вроде ничего птицы. Голубь с родовым кольцом 020 063 — рябой, красноглазый, широкое крыло, небольшие лапы, сигарообразный корпус. В общем-то не стандарт. Эталон — когда птица вписывается в квадрат. А этот вытянут. И тяжеловат. Явно стайер. Попутный бы ветер, тогда ему расстояние нипочем.

Первый раз 063-й летал из Саламата в Карталы. Это 70 километров. Вылетел с другими голубями, а вернулся последним, через три недели. Борис не торопился с выводами, понимая, что птица еще набирает силу. И действительно, из Челябинска она вернулась домой, не отстав от других. Потом возвращалась из Свердловска, из Омска, еще несколько раз из Челябинска. К старту голубь выглядел свежо, бодро. Борис был почти уверен, что этот не потеряется.

Еще два голубя — родные братья. Братья-то родные, но уж очень разные. 313-й стандартный красавец, пропорции выверены, в квадрат вписывается — все как по чертежу. Берег его Борис, не трогал, все больше дома оставлял. А 285-й не удался. Длинный какой-то, неуклюжий. Не ценил его Борис и часто, как он говорит, «беспокоил». Полетал он порядком. А 313-й только перед стартом дважды из Челябинска летал домой и один раз из Еманжелинска. Одолеет ли он этот марафон? Жаль, если пропадет. Хотя, с другой стороны, птица в хорошей форме. Надо же и ей когда-то себя показать.

Борис убежден: если голубь не вернулся, виноват голубевод. Не все учел. Понадеялся на авось. Нельзя, например, перекармливать птицу. Лишний жир ей вреден. Был у Бориса такой голубь. Кормушка стояла рядом с гнездом, злоупотреблял он пищей. Набрал лишний вес. Выглядел он, правда, вполне благополучно — весь круглый, перо блестит, а «спортсмен» из него неважный. Из Петухово — четыре сотни километров — летел месяц. Надорвался. Не сразу и узнал его хозяин — худой и взъерошенный. А на будущий год из Бускуля не вернулся. Случилось что в пути? Случилось, конечно. В том-то и дело: что-нибудь случается только с больной птицей. А если голубь в хорошей форме, ни ястреб, ни сокол не страшны ему. Птица не вернулась. Винить некого, кроме себя.

11 июля Борис поехал в Карталы. Только зашел во двор, сразу заметил 063-го. Он сидел на крыше. Да шустрый такой, будто и не устал совсем. Было два часа дня. Значит, вернулся он на пятый день. Видно, все-таки помогал ему попутный ветер.

В тот раз двух остальных голубей Борис не дождался. И с этого не смог снять контрольку, потому что он в чердак, хитрец, не залетал, все на крыше отсиживался — боялся, что его опять увезут куда-нибудь за тридевять земель от гнезда. Только через три недели Борис вновь выбрался в Карталы. Все три птицы были дома. Он снял с них контрольные кольца и, как положено, отдал судьям.

Из 50 птиц, выпущенных в Новосибирске, домой вернулось 17.

Весь сказ. А как будто сказано не все. Остается, однако же, этот простенький вопрос: ну и что? Все три голубя Бориса Звездина вернулись домой — ну и что? Событие?

Не в том дело, чтобы славить страсть к голубям, хотя всякая страсть человеческая по-своему любопытна. Ее, однако, не внушить. Или она есть, или ее нет. И не тому надо удивляться, что голуби (почтовые или, по-современному, спортивные) в наше время — редкость. То удивительно, что они не перевелись. И, значит, есть тому причина.

Отец Бориса, Александр Матвеевич (от него у сына страсть), хлопотал о центнере зерна для голубей. Просьба была заверена печатями и подписями в Челябинске и Карталах. А когда приехал он, ветеран войны и труда, в ближайший, Полтавский совхоз, директор, повертев досадливо бумажку в руках, вернул ее старику: «Почему ко мне? Езжайте в Варшавку».

У директора своя колокольня. Он занят делами серьезными, а тут какие-то голуби…

Уж так мы устроены — во всем пользу искать. А какая от голубей польза? Во всяком случае к голубиной почте мы не вернемся. Что еще? Ничего. Так, игра, забава.

А мы сидим с Борисом и третий час говорим о птицах. О городских голубях. Они хоть и в городе живут, но — дикие. Культуры — никакой. К свалкам прибились — и летать не надо. Они, как цыгане, — заметил Борис, — нет у них чувства дома.

Мы говорим о том, как ведут себя птицы в пути. Что хороший голубь может за светлое время дня преодолеть тысячу километров. Что, уточняя курс, голуби летят не прямо, а зигзагом, по коридору. Что ненастье их задерживает, не столько затрудняет полет, сколько угнетает «психику».

И, конечно же, наш разговор не миновал загадки птичьих перелетов. Как, возвращаясь домой, птицы находят дорогу? По солнцу, по звездам, по магнитным линиям, по ориентирам, по запаху? О биологических часах, которыми пользуются птицы, мы говорим как о факте бесспорном, анализируем функции воздушных пазух в организме птиц, вспоминаем о том, что птицы — потомки рептилий… От птиц переходим к обитателям морей. Далеко, однако, зашел разговор…

Высокомерие всегда рискованно. Можно снисходительно улыбнуться: игра, забава. Очень легко «не понять» чью-то страсть, назвать ее странностью. А вдруг голубятня — лаборатория? А может быть, Борис Звездин — самодеятельный исследователь природы?

Одно дело — перелетные птицы, а другое — голуби, которых он знает «в лицо». И если они прилетели из Новосибирска, можно ли не задуматься, как они нашли дорогу к крыше родного дома? Родного для них и для него. Он и задумался. И незаметно «утонул» в литературе, выискивая все, что написано о птицах. При научном кругозоре — своя практика. Что ни старт — эксперимент.

Чаще всего теряются в пути молодые голуби, сеголетки — вопрос. С севера и с юга, с востока и запада голуби возвращаются неодинаково — вопрос.

Не исключено, что и большая наука со своими хитроумными приборами обратится к спортивным голубям. Дикие птицы перелетают дважды в году, а голуби могут стартовать гораздо чаще — экспериментируй, как угодно.

Не будем высокомерны. Пусть голуби улетают и возвращаются домой.

РЕКА МИАСС^[1]

1. ИСТОК

Начинается Миасс в окрестностях хребта Нурали, в местах таежных, нехоженых, где под ногами хрустят грузди и на каждом шагу упираешься в тугие сети паутины. Первую сотню километров он течет на север, и слева, заслоняя от западных ветров, его сопровождают синие силуэты Уральского хребта.

У Аргази река прощается с горами и поворачивает на восток — в широкой долине извивается, окаймленная зарослями кустарника. Весной почти на всем своем протяжении она отражает белые облака цветущей черемухи, впитывает медовые запахи и внемлет соловьиным трелям.

А ее высокие мраморные берега у Баландино? Где еще можно увидеть такое: река в мраморе?

Река Миасс — красавица. Без всяких преувеличений. Даже и сейчас, когда… Впрочем, не будем торопиться с поправками. Весь разговор впереди. А тема его: река и человек.

Мы выехали к Миассу у деревеньки Косачево, что у самой границы с Башкирией. Спускаемся к воде. Встреча нас, кажется, волнует. Будто с земляком встретились вдали от дома: это та же река, которую каждый день видим в Челябинске.

Идем по берегу. На той стороне женщина полоскает белье. Рядом с ней девочка лет шести.

— Это какая река? — кричим женщине, надеясь услышать: Миасс, какая же еще…

— Кто ее знает, — отвечает женщина.

Вот те на! Обидно даже.

Возвращаемся обратно, на лужок, выбранный для первого привала. К реке спускается девушка, несет таз с бельем.

— Как река называется? — спрашиваем у нее, уже готовые к тому, что не получим ответа.

— Река как река, — пожимает плечами девушка.

Она приехала из города Миасса, но здесь родилась, здесь росла. На уроках географии учительница рассказывала ей о великих реках нашей планеты. А о реке, что течет за околицей, забыла? Конечно, девушка знает и про Обь, и про Иртыш, и про Исеть. А о том, что речушка, на которой она выросла, несет свои воды в Исеть, потом в Иртыш, потом в Обь, — знать ей не дано.

Не так ли начинается наше незнание? Не будем слишком строги к девушке. Все мы, как выяснилось, знатоки неважные.

Каков Миасс у Косачево?

Это уже речка, а не ручей. Пройдя от истока километров тридцать, она начинает набирать силу. Впрочем, тут же ее перегородили земляной насыпью, оставив реке трубу, но и ту прикрыли затвором. Плотина держит слой воды в полметра и еще столько же мутного ила.

Поодаль на берегу две бетонные плиты — тут стояли насосы, их нет. Остались только трубы, ведущие на поливной участок, затворы, заборный рукав, притопленный на мелководье. Видно, не справился Миасс с работой — мал еще, не по силам ему такая нагрузка.

Вырвавшись из трубы, Миасс входит в свое русло. Первая автопокрышка в воде. Сухие водоросли на берегу — следы бредня. Вскоре течение реки теряется в пруду у Смородинки.

Пруд. Лодка медленно движется по водной глади. На веслах здесь далеко не уплывешь, парень отталкивается шестом, который глубоко уходит в ил, и каждый раз увязает в нем — не оторваться. Пруд весь зарос камышом, осокой, водорослями.

Бревенчатый мост и за ним бревенчатые шлюзы. Их шесть, открыт один. С замшелых бревен, выгнувшись дугой, скатывается гладкий коричневый поток, желтой пеной вспучивается на камнях. (В верховьях вода в Миассе прозрачная, но с коричневым налетом — окрашивается, надо полагать, торфяниками.) Мальчик рыбачит у самого водопада, то и дело вытаскивает из пены пескариков, складывает их в ведерко. Чтобы рыбешки не выпрыгивали из ведерка, он прикрыл его кепкой. Собака, сидя в воде, дожидается рыбака.

Много лет пруд украшал деревню. Но теперь он превратился в хранилище ила, в болотину. На его берегу лежат трубы: совхоз собирается чистить водоем. Непростая это работа, но нужная — реке на пользу. Совхозу тоже: из пруда поливается 335 гектаров овощей. А всего у «Черновского» 524 гектара орошаемых земель, воду которым дает Миасс.

На поиски истока, поход по берегам реки, беседы с жителями прибрежных сел и руководителями совхоза ушел день. Вечером подводим итоги. Что особенно врезалось в память?

Люди, не знающие речку, на берегу которой живут. Можно ли ее любить, незнакомую?

Трубы, по которым миасская вода идет на поля. Особенно первый орошаемый участок. Миасс там можно перепрыгнуть. Это еще речка-ребенок. Надо ли было его, еще неокрепшего, заставлять работать? Конечно, был у совхоза «Черновской» проект, выполненные специалистами расчеты. Но не очень-то им веришь, стоя на берегу речки-малютки.

Как не веришь проекту, по которому два года назад осушили болото в верховьях Миасса за деревней Косачево. Совхоз благодаря этому приобрел 400 гектаров пашни, половина которой до сих пор не засеяна, а Миасс потерял колыбель. Что важнее?

Отрицательные последствия осушения видны невооруженным глазом. Получив в пойме реки пашню, совхоз стал распахивать землю прямо до уреза воды. Из-за этого возросла опасность ее заиливания. И это в самом начале, почти у истока…

За Смородинкой Миасс на время оставляет сельские заботы. Скоро у него первая встреча с городом.

2. ПЕРВЫЙ ГОРОД

Река дала городу имя — Миасс. Что город без реки? Но что город — реке?

До Миасса река чистая. По крайней мере, не принимает стоков. Еще и в Миасском пруду вода считается чистой, хотя санитарные врачи говорят об этом с оговоркой: сказывается влияние города.

Тут другая проблема: пруд надо чистить. Он обмелел, зарастает травами. Разговоры о том, что водоем надо углубить, идут давно, обсуждаются разные варианты, составляются разные проекты. Все они, однако, очень дороги. Затраты на очистку едва ли не равны стоимости строительства нового водохранилища.

С другой стороны, дело облегчается тем, что в долине реки издавна работают драги и земснаряды. Они под рукой. К тому же очистка пруда счастливо сочетается с добычей золота, строительного песка и щебня. Не исключено использование ила в качестве удобрения. Значит, работа сулит немалую выгоду, которая в значительной степени окупит затраты.

Есть и третья сторона. Перемещение миллионов кубометров грунта может нарушить большие территории в окрестностях пруда. Кроме того, работа земснарядов в течение нескольких сезонов неизбежно приведет к помутнению воды в реке.

Итак, плотина Миасского пруда. Утром второго дня мы спустились к реке сразу за плотиной. Что тут творится!..

Берега — в трубах. Отовсюду хлещет вода, серая, желтая, горячая, холодная. Мыльный ручей от банно-прачечного комбината, стоящего на правом берегу, пробился под асфальтом и несет в реку пенную воду. Из проржавевшей трубы, протянутой вдоль высокого берега, с шумом стекают мутные струи. Несколько труб висят над рекой, из них льется вода.

На левом берегу — напилочный завод. От него — труба. Из зияющей горловины льется пенистый поток. Чуть дальше — такая же труба, но поток ржавый. Еще семь труб поменьше диаметром протянулись к воде. Из них ничего не течет. Но всегда ли они сухие?

От заводских стоков вода темнеет, на ней растекаются нефтяные радужные пятна. Берега, заросшие осокой, окаймлены черной мазутной полосой.

На виду у всех много лет напилочный завод загрязняет Миасс, за что руководителей предприятия так часто упрекали, винили и наказывали, что, пожалуй, у них притупилась реакция на критику. Вот и мы пришли к главному инженеру Амиру Вахитовичу Каримову для нелегкой беседы.

— Нас прижали из-за сброса нефтепродуктов, — сказал Амир Вахитович. — И тогда мы поставили две цистерны по пятьдесят кубов, в них перекачиваем стоки из цехов, они отстаиваются, после чего воду сливаем снизу, а нефть выбираем сверху. Благодаря этому возвращаем почти два десятка тонн масла ежегодно. Значит, эта нефть уже не загрязняет реку.

— А сколько всего нефти потребляете вы за год? — спросили мы у Амира Вахитовича.

— Триста тонн, — ответил без раздумий главный инженер.

— А сколько металла выдается заводу?

— Свыше 12 тысяч тонн.

— А сколько воды отводится предприятию?

Амир Вахитович не смог назвать даже приблизительную цифру. Он поручил кому-то выяснить это. Через час ему доложили, что точных данных нет, поэтому прикинули по мощности насосов. А сколько завод берет из Миасса воды действительно, неизвестно. Выходит, бери сколько угодно. Нефть — сырье, металл — сырье, тут фонды, лимиты, подсчеты. А вода? Тоже, между прочим, сырье. И очень ценное. Однако пока ею можно пользоваться практически без счета. Чистая речная вода повсюду давно уже в дефиците, а на напилочном заводе ее в избытке. Не потому ли ее здесь не ценят?

Слов нет, завод старый, оборудование старое, технология старая. Установки водоочистки примитивны. Их кое-как приспособили к технологической схеме. То и дело латают и штопают. Наконец, они перегружены. Станция нейтрализации, откуда идет ржавая вода, работает на пределе. В аварийном состоянии помещение биофильтров.

Пора решать вопрос основательно, капитально. Готовится ли предприятие к этому?

— Да, — сказал нам Амир Вахитович, — у нас есть проект очистных сооружений. На строительство требуется три миллиона рублей. Но когда оно начнется, сказать трудно. Нам не удается пока включить его в план.

Проект есть, это верно. Как верно и то, что такие «бумаги» — очень удобный оправдательный документ: достаточно его предъявить и вроде бы разом ответить на все вопросы. Но проекты лежат и стареют, им на смену приходят новые, еще более совершенные, а под их прикрытием продолжается загрязнение реки.

Амир Вахитович рассказал нам, как произошел разовый сброс нефти в Миасс. Авария случилась? Или еще какое-то чрезвычайное происшествие? Ничего подобного. Кто-то вечером почему-то нажал на кнопку, и насосы, включившись, всю ночь качали нефть, разливая ее по территории завода. К утру образовалось нефтяное озеро, которому некуда было деваться, кроме как попасть в реку. Обыкновенная бесхозяйственность. Нет порядка — не в том ли главная причина?

Разовый сброс не заметить нельзя. А если сбрасывать «поаккуратнее»? Река-то все скроет: что сброшено ночью, к утру унесет, особенно, если в половодье. Сбросить тайком легче, чем наладить очистку.

Но и явно завод до сих пор загрязняет реку той же нефтью. Откуда она, никто не знает. Вроде бы вся улавливается, вроде бы не должно быть на воде радужных разводов. Даже и такое мнение высказывается: через грунт просачивается. Ведь вся территория завода пропитана нефтью.

Напилочный — как бельмо на глазу. В центре старого города он, конечно, не на месте. Перенести хорошо бы, однако накладно. Но если заводу оставаться (а он расстраивается), значит, ему следует блюсти особый режим чистоты. Стоит-то он, можно сказать, на воде. Мы говорим об охранной зоне, а тут целое предприятие на метр не отступает от уреза реки. При этом берег и вся территория завода захламлены больше некуда. Разве необходимо решение вышестоящих органов, чтобы убрать грязь под ногами?

— Тут наше упущение, — соглашается Амир Вахитович, — правда, мы начинаем наводить порядок.

Да, с годами загрязнять природу все рискованнее. Видимо, проходит время уговоров и обещаний. Все строже санкции, жестче контроль. Сгущаются тучи и над напилочным заводом. Заметны перемены и в настроении руководителей предприятия, специалистов.

Вот и Амир Вахитович покорно признается, что в апреле его и директора оштрафовало бассейновое управление. Прокурор вызывал, чтобы еще раз напомнить: нельзя загрязнять реку.

И когда мы упомянули о том, что читатели в своих письмах требуют, чтобы в печати назывались имена тех, кто губит реку, лицо Каримова налилось краской.

— И вы хотите назвать меня? — спросил он глухо.

Конечно же, Амир Вахитович не хочет прослыть врагом природы. Наоборот, он считает, что любит природу, умеет ее ценить, наслаждается ею. И если он ей вредит, то косвенно и невольно, в силу занимаемой должности и обстоятельств.

Увы, назвать конкретных виновников не всегда возможно. И в этом своя справедливость. Мы все, кто больше, кто меньше, повинны в том, что в природе нарушены естественные связи, и уж эту долю каждый должен взять на себя без оговорок.

Трудно поверить в то, например, что инженерная служба завода не в состоянии выяснить, откуда в стоках нефть. Безусловно, могла бы. Но на заводе привыкли к мысли, что с этим можно подождать. Пока, мол, терпимо. Чуть чище, чуть грязнее стоки — велика ли разница? Пусть уж все остается, как есть, пока гром не грянул…

Напилочный отнюдь не самый крупный в Миассе завод. А что остальные?

Комментарий главного санитарного врача города Вадима Петровича Быкова:

— На остальных предприятиях обстановка, пожалуй, благополучнее. Завод «Миассэлектроаппарат» имеет очистные сооружения и неплохо очищает промышленные стоки. Автомобильный завод ведет реконструкцию своих сооружений.

Нас беспокоит другая проблема. Очистные сооружения города не в состоянии принять все хозяйственно-бытовые стоки. Поэтому часть стоков сбрасывается в реку вообще без всякой очистки.

Понятно, что в таком городе, как Миасс, без крупных капитальных вложений реку не очистить. Но в них ли только закавыка? Мы вспоминаем тетю Шуру, которая утром полоскала белье у плотины.

— Разве так можно? — сокрушалась она. — Все, что негодно, бросают в реку. Гляньте-ка.

И действительно, в воде среди валунов валяются доски, бревна, ступицы колес, обрезки труб, проволока, корпуса стиральных машин, еще какие-то негодные агрегаты. Достаточно взглянуть на это, чтобы понять, как миассцы относятся к реке.

Город растянулся вдоль реки почти на двадцать километров — сопровождает ее с двух берегов, примыкает жилыми кварталами, заводскими корпусами и заборами к самому урезу воды. И, наверное, логично потребовать от всех, кто поселился у воды, держать в порядке береговую линию и саму реку на своем участке. Логично. Значит, и надо потребовать.

3. В ЗОЛОТОЙ ДОЛИНЕ

После города Миасса река еще долго несет его отметины. Вода далеко не такая свежая, как в верховьях — не блестит, разбиваясь о камни, помутнела. Горожане, как нам сказали, здесь не купаются, предпочитают озеро Тургояк.

Дальнейший путь реки пролег посреди долины, которую называют Золотой. Тут Ильменский хребет подступил ближе, река как бы жмется к нему, слушая сдержанный говор могучих сосен. А слева горы держатся поодаль, но совсем от реки не уходят. Их голубой излом всегда сопровождает реку, которая вьется в густых зарослях ивняка.

В чудесном месте — деревня Коробково. Справа — река и горы, слева — сосновый бор. В деревню ведет бетонный мост. Дома стоят на небольших холмах, поднимаясь террасами.

Река здесь довольно быстрая — вытянулись в струнку водоросли. Вода чище, чем сразу после города, но еще мутновата. Миасс стал полноводнее, силу ему добавила Куштумга, сбежавшая с гор. С правого берега к воде склоняются ивы, на них смотрят белые лилии. А наш берег пологий, сплошь зарос мягкой гусиной лапкой. На мелководье три девчонки-дошкольницы ловят старой наволочкой мальков. Тихо, воздух чист. Только и звуков, что топот возвращающегося в деревню стада. Его не встречают, коровы сами идут по домам — деревенька-то невелика. Хорошее место выбрали для нее люди.

А Золотой долину называют из-за золота.

«Золотому стажу» Урала могут позавидовать и Алдан, и Колыма, и Индигирка. И в мировой истории добычи благородного металла заметна уральская страница.

Наш Миасс имеет к «золотой истории» страны самое непосредственное отношение: его россыпи поставляют драгоценный металл уже третье столетие. В Золотой долине очень многое напоминает об этом. Здесь нередки села, где почти все население — коренные золотодобытчики.

В свое время на берегах Миасса бушевали страсти, в золотой лихорадке перемалывались судьбы. Сюда стремились люди в поисках счастья, удачи, фарта, одни в одночасье становились богачами, другие терпели крах.

Страсти давно улеглись. В наши дни добыча золота — обычная работа. И все-таки земля, дающая желтый металл, так редка, что мы невольно проявляли к ней особый интерес, ведь не каждый день ходишь по берегу, точно зная, что под ногами у тебя золото.

Может быть, с реки достаточно было бы золотых россыпей, но ее вода, пожалуй, дороже золота.

Спускаемся к воде и долго не можем найти русло Миасса. Вся долина поделена песчаными дамбами на большие и маленькие заводи со стоячей водой. Заводей много, они самой разной формы.

В самом большом водоеме работает драга. Эта плавучая фабрика впечатляет размерами, а еще больше — следами своей деятельности. Может, долина эта и золотая, но красивой ее не назовешь.

Наконец, выходим к Миассу, если можно так назвать белесоватый мутный поток, которому проложили дорогу, как ножом, срезав экскаватором часть холма. Вода с пятачками пены стремительно течет по ней, как бы стараясь побыстрее найти свое русло.

Однако ей до него еще далеко. Долго еще потом течет река по протокам, оставленным золотодобытчиками. Старые следы драги начинают зарастать травой и кустарником, которые полностью их прикрыть не могут.

Спустя несколько километров знакомимся еще с одним способом добычи золота — гидромонитором. Способ другой, а результат тот же — горы песка и затерявшаяся среди них белая от взбаламученной глины река.

Мы решили проследить, когда же она очистится. Миновали Новоандреевку, проехали еще километров пять, спустились к реке. Вода все еще мутная, с пятнами пены. Не помогла речка Тыелга, которая слилась с Миассом у Новоандреевки. Забросили удочки — никакой поклевки.

В деревне Сактаево разговариваем с местными жителями. В Миассе они не купаются, скот не поят — грязная вода.

Смотрим в воду с моста уже у Карабаша. Здесь в Миасс вливается Киалим. Его чистая горная струя вспарывает мутный поток, отрывая от него клубы взбаламученной глины. Но и Киалима оказывается недостаточно: за мостом течет однотонная серая река. Поднятую золотодобытчиками глину удается осадить только в Карасевском водохранилище, которое является своеобразным отстойником перед Аргази.

Дело не только в том, как выглядит Миасс после добычи золота, хотя для людей, живущих на его берегах, и это важно. Проблема гораздо серьезнее. Вот как видит ее Иван Модестович Дудин, с которым мы встретились на плотине Карасевского водохранилища. Громких титулов у него нет, должность небольшая — машинист лебедок на плотине, но Миасс он знает лучше кого бы то ни было. Поселился здесь почти сорок лет назад, вернувшись с фронтов Великой Отечественной войны. Добывал золото, а теперь вот уже 13 лет работает на плотине.

— Раньше Миасс был полноводнее, — говорит Иван Модестович. — Драга с гидромонитором повлияли. Глина после них оседает на дно, закупоривая родники. Река по нему скользит, как по мыльному желобу, совсем не пополняясь. Вот и мелеет она. Аккуратнее надо золото брать, лучше вести рекультивацию. Золото нам надо, но земля и река тоже нужны.

4. КАРАБАШСКИЙ УЗЕЛ

Карабаш стоит не на Миассе, но миновать его мы не могли: не город, а медеплавильный комбинат загрязняет реку давно и опасно, сбрасывая свои стоки в приток Миасса реку Сак-Елга.

Впрочем, надо сразу же оговориться: сбрасывал. Руководителей комбината нельзя обвинить в равнодушии к проблемам охраны природы, несмотря на то, что предприятие и сегодня отнюдь не безвредно для окружающей среды.

То, что самим под силу, карабашцы берут на себя. И кое-что успели сделать — прежде всего по охране воды.

Комбинат — это шахта, обогатительная фабрика и металлургический цех. Шахта уже сейчас работает практически без отходов. Сланец используется частично для строительства дорог, шахтные воды переведены в систему водооборота. Экологически благополучней становится и обогатительная фабрика.

Много лет комбинат имел длинные «хвосты», то есть выбрасываемые отходы. Теперь стоит задача обрезать эти «хвосты».

Хвостохранилище — так называется объект, на который мы приехали вместе с секретарем горкома партии Геннадием Федоровичем Чуличковым, начальником обогатительной фабрики Михаилом Алексеевичем Широковым и инженером службы охраны окружающей среды Кларой Мукиновной Галимзяновой.

— Грязную воду мы не сбрасываем, — уверенно заверяет нас Широков и объясняет, как устроена очистка.

Хвостохранилище — это огромный котлован, куда подаются стоки обогатительной фабрики. За десять лет накопился слой так называемых пиритов высотой 25 метров.

Мы поднимаемся на гребень котлована и с высокой точки обозреваем справа светло-серую гладь вязкого пиритного болота, а слева внизу — извилистый поток Сак-Елги. Если бы не хвостохранилище, вся эта серая масса ушла бы в Миасс. А теперь отстоявшаяся вода стекает вниз, в отстойник, затем в прудок, заросший камышом, откуда вновь перекачивается на обогатительную фабрику.

— Таким образом, у нас действует оборотное водоснабжение, — объясняет Михаил Алексеевич, и в тоне его слышится предупреждение: к нам, мол, не может быть никаких претензий.

Претензий, действительно, не может быть. Тем более что Михаил Алексеевич, продолжая, говорит о том, что на комбинате всерьез думают, как утилизировать «хвосты». Оказывается, из них можно изготавливать утяжелители. Это такие блоки, навешиваемые на нефтепроводы, чтобы удерживать их на дне при переходе через различные водоемы. Выяснилось, что утяжелители из пиритных хвостов показали себя лучше применяемых ныне. Будущие потребители уже высказали свою заинтересованность в организации нового производства. Так и обогатительная фабрика начнет потихоньку избавляться от того, что пока считается отходами.

Значит, в Карабаше полное благополучие? Увы, Сак-Елга продолжает нести в Миасс белесую пиритную муть. С высоты котлована мы видим, как это происходит. Дело в том, что не только русло, но и вся долина Сак-Елги за многие годы покрылась толстым слоем пиритных отложений. Теперь сама река их разрабатывает, смывает и уносит в Миасс. Вода в ней по-прежнему мутная.

Проблема Сак-Елги остается открытой. Кое-какие варианты есть. В том числе и такой, как отведение реки по новому руслу, но он оспаривается. Ждать? Природа не встречала подобных загрязнений, ей трудно справиться с пиритами. Видимо, ей надо как-то помочь.

Сегодняшний комбинат не загрязняет Миасс, его загрязняет «вчерашний» комбинат — свидетельство того, что здесь вмешательство человека в природу, зашло слишком далеко. В итоге принимаемые меры по сути не дают пока никакого эффекта: в реке остаются старые «хвосты». Конечно, с организацией оборотного водоснабжения прекратилось накапливание пиритных отложений в русле Сак-Елги. И это благо. Но пройдет еще немало времени, пока скажется реальная отдача от природоохранных мероприятий.

У насосной станции Михаил Алексеевич опускает в воду полоску лакмусовой бумажки и дает ее разглядеть: никакой реакции. Значит, вода чистая. Три четверти ее возвращается на фабрику. Для горного производства процент действительно высокий. Однако факт остается фактом: Сак-Елга продолжает загрязнять Миасс, теперь уже «самостоятельно».

В Карабаше остается острой проблема выбросов в атмосферу. Эти выбросы тоже имеют отношение к нашей теме, поскольку, как утверждают специалисты, происходит загрязнение реки «по воздуху». Комбинат активно ратует за реконструкцию металлургического цеха, чтобы пустить в дело все отходы, в том числе и газообразные.

У Карабаша Миасс, чтобы не влиться в озеро Увильды, круто поворачивает с северного курса, а после Аргазинского водохранилища течет в обратном направлении — на юг. Это очень важный «узел». Тут, можно сказать, «центр» реки, ее главный «колодец». Миасс, несущий взбаламученную драгами глину, принимает здесь чистый, благотворный Киалим, «пиритную» Сак-Елгу. И сразу же разливается сначала Карасевским, а потом, не входя в русло, — Аргазинским водохранилищами. В этих водоемах река «отдыхает». Как бы готовясь к трудной работе в Челябинске, она очищается, отстаивается, набирается сил. Ей предстоит семидневный переход, на котором притоков раз, два и обчелся. Здесь сила реки не в притоках, а во внушающем уважение водном безбрежье, в натужно сдерживаемой плотинами мощи заждавшейся воды.

Вообще Миасс беден притоками. А те, что есть, вливаются в реку укромно, без разливов. Большинство из них иначе как ручьем не назовешь. Что ж удивляться: Миасс и сам приток. Мы не должны забывать, что наша река и не средняя, а малая река.

Покидая горы, свою голубую колыбель, она распахивает вширь равнинные берега, тут и там разлинованные грядками. Миасс прежде всего «работает» на индустрию, но что может отдает и селу.

5. АРГАЗИ

Сколько воды выпивает за сутки город, в котором свыше миллиона жителей и больше двухсот заводов и фабрик?

Старший мастер Аргазинского гидроузла Анатолий Григорьевич Архипов оставил между пальцами просвет около сантиметра и улыбнулся:

— Вот столько. Не из стакана, конечно, а из нашего водохранилища.

Не раз нам приходилось бывать у Аргазинского водохранилища, знакомы с его параметрами, а оценить его грандиозность помог именно этот сантиметр. Он вмещает в себя миллион кубометров воды. Как раз столько ее сбрасывают из водохранилища ежесуточно для того, чтобы напоить Челябинск.

Аргази — это приостановленный на время Миасс. Здесь он отстаивается, очищается, чтобы принести в Челябинск воду без мути, цвета, запаха и ненужных бактерий. Все это входит в обязанности водохранилища, и оно с ними успешно справляется. Аргази — своеобразный склад чистой воды.

А удерживает реку бетонная плотина, на которой мы сейчас стоим. Пятая по счету от истока и самая мощная на Миассе. Но прежде чем рассказывать о ней, мы хотим вспомнить другие плотины Миасса.

Самая первая — на границе с Башкирией, у деревни Косачево. Миасс там чуть побольше ручья, такая же и плотина. На дамбу ушло две-три машины грунта, река умещается в небольшую трубу, сброс воды регулируется железным листом размером в газетную страницу с ручным винтовым приводом. Попробовали его покрутить: три оборота в одну сторону, затем столько же в другую — сначала подняли, потом опустили затвор. Еще несколько оборотов, и можно перекрыть реку, которая поит два миллиона человек…

Плотина у деревни Смородинки напоминает старого доброго мастера и вызывает примерно такое же чувство уважения к себе. Она вся деревянная — и стены, и шлюзы, и затворы. Бревна черные, а шлюзы позеленели от воды. Она падает с трехметровой высоты, и деревянное ложе мягко, почти без брызг принимает ее. Вода быстро бежит по нему, разбиваясь потом о большие гранитные глыбы, живописно разбросанные по всему руслу. Когда проезжает машина или даже телега, старая плотина подрагивает, как живая.

Плотина Миасского городского пруда тоже старая. Но она, как и полагается городскому сооружению, из камня и железа. Стены выбелены, железные части покрашены в черный цвет. Опрятная плотина. Она хорошо гармонирует со старой, одноэтажной частью города, а в новой уже казалась бы экспонатом из музея техники.

Тринадцать лет плотине Карасевского водохранилища, это современное гидротехническое сооружение. Камень, железо, бетон, мощные лебедки, которыми поднимают и опускают затворы. Миасс после плотины стремительно мчится по бетонному желобу к привычному руслу. Плотина и водохранилище оберегают Аргази от загрязнения. Только вот надолго ли их хватит? У всех водохранилищ одна судьба: рано или поздно они заиливаются. Чистить их почти так же дорого и хлопотно, как строить новые. Об этом надо помнить, работая в русле реки.

Анатолий Григорьевич Архипов представляет свою плотину. Вместе с дамбой она растянулась на два с половиной километра. Выстроившиеся вдоль всей плотины желтые трубы — это пьезометры, с помощью которых контролируют ее состояние в зависимости от напора воды. Имеются датчики-пьезодинамометры и в теле плотины. В небольшом штате гидроузла есть человек — пьезометрист Амина Карымова, которая постоянно следит за их показаниями.

Сколько лет плотине? Сразу не скажешь… У Аргазинского водохранилища солидная биография. Раньше на его месте было небольшое озеро Аргази. В середине прошлого века перегородили Миасс плотиной, образовавшееся водохранилище соединилось с озером, получился большой водоем. У плотины крутилась мельница.

После революции растущему Челябинску стало не хватать миасской воды. В 1929 году в трех километрах от первой плотины поднялась новая. Она позволила накопить в водохранилище около 300 миллионов кубометров воды.

Однако после первых пятилеток и этого оказалось недостаточно. Был создан трест «Аргазистрой», началась реконструкция плотины. Она закончилась в 1946 году, получилось водохранилище, каким мы его знаем сейчас, — 654 миллиона кубометров воды, площадь водного зеркала — 102 квадратных километра. А вместо мельницы у плотины встала небольшая гидроэлектростанция.

О той реконструкции напоминает высокий холм на берегу водохранилища. На нем белый памятник и куст акации в зеленой оградке. Здесь в 1944 году похоронен главный инженер Аргазистроя, кандидат технических наук Илья Васильевич Зыков.

В 1976 году трест «Целингидрострой» начал еще одну реконструкцию, которую потом продолжил коллектив треста «Южуралэнергострой». С плотины сняли верхний слой, нарастили глиняный замок, подсыпали щебня. Плотина заметно подросла. Благодаря этому можно на три метра поднять уровень водохранилища, увеличить его объем еще на 300 кубометров. Тогда оно практически сравняется с самым большим водоемом нашей области — озером Увильды, в котором миллиард кубометров, или один кубокилометр воды.

Однако продолжим нашу экскурсию по плотине. Она кажется совершенно безлюдной, но это не так. Во-первых, здесь круглосуточная охрана. И технический персонал — слесари, электрики — постоянно дежурят.

Но главная работа весной, во время паводка. На плотине задолго до него проводят ревизию и опробование механизмов, запасают все необходимое для того, чтобы укоротить половодье. Заготавливают, например, бревна с железобетонными якорями. Ими закрепляют плавучие острова-торфяники, которые, подойдя к плотине, могут забить водовыпуск. Да много ли что надо учесть! Каждый паводок — проверка на прочность. Коллектив гидроузла ее успешно выдерживает.

Мы подошли к центральной части плотины. Высоко поднялись бетонные бочки. Они настолько громадны и могучи, что опутавшие их железные лестницы кажутся хрупкими и ненадежными. Металлические сегменты затворов, кажется, намертво вдавлены в бетон напором воды.

Но нет, А. Г. Архипов нажимает кнопку, и затвор легко ползет вверх. Из-под него с ревом вырвалась белая от напряжения струя. Вроде и невелика она, а рыбаки пониже плотины попятились от прибывающей воды.

Затвор опять на месте. Он предназначен для аварийного сброса воды. Аварий здесь не было, но затвором пользовались. В 1981 году, когда вдобавок к основному паводку растаял выпавший в мае снег, водохранилище стало переполняться. Воду из него сбрасывали по 200 кубометров в секунду — в 25 раз больше нормы. На плотине, по словам работников гидроузла, было страшно стоять — так буйствовал водный поток. Белое облако мелких брызг поднималось выше плотины.

Помнят здесь и совсем другие времена. В 1975 году засуха вычерпала водохранилище. Из воды торчали пеньки росших когда-то на самой первой плотине деревьев. Еще немного — и вода понизилась бы до уровня мертвого объема, когда ее уже нельзя взять. Этого не случилось, водохранилище спасло озеро Увильды.

Река проходит через плотину по гидротехническому тоннелю и с бешеной силой вырывается из него сравнительно небольшой струей. Струя падает в водобойный колодец — бетонную яму со стенкой, которая должна утихомирить ее. Вода разбивается об нее на миллионы белых брызг и действительно становится спокойнее.

Впечатляющее зрелище. Но на речку это абсолютно непохоже. Язык не поворачивается назвать Миассом то, что здесь именуют сбросом мощностью восемь кубометров в секунду. Мы привыкли считать реку чуть ли не живым существом с особым характером и своими привычками. Здесь все это у нее отняли, превратив в струю воды.

И все же это Миасс. Бешеный поток растекся на два рукава, обогнув небольшой песчаный островок, и снова стал речкой. От водохранилища до Челябинска напрямую около 70 километров. Но река, опять вступив в свои права, сама выбирает себе дорогу, у нее путь намного длиннее. Мы отправляемся следом за ней.

6. СЕЛЬСКИЕ БЕРЕГА

Заново родившись в Аргази, Миасс возвращается к своей первой, сельской «профессии». Он течет к Челябинску по равнине, среди березовых лесов и полей. Многим эти места известны: здесь хорошо отдыхать. Но река опять принимается за работу.

Центральная усадьба совхоза «Аргазинский» — село Байрамгулово расположено прямо у плотины Аргазинского водохранилища. Первая остановка — у склада минеральных удобрений. Это высокая черная коробка из профнастила, обнесенная забором. Но ворота открыты, забор дырявый. Вокруг склада гуляют коровы. Не закрыта и дверь. В складе — четыре больших кучи разных удобрений.

Решением Совета Министров РСФСР утверждены границы санитарной зоны Аргазинского водохранилища. В этой 200-метровой полосе запрещено всякое строительство. Склад минеральных удобрений — неподалеку от водохранилища. Когда оно заполнится до проектной отметки, склад окажется на самом берегу.

За селом прямо к Миассу спускается с холма орошаемое поле, на котором возделываются капуста, свекла, другие овощи. Все эти культуры без удобрений и гербицидов не вырастишь. Значит, есть серьезная опасность попадания их в реку.

А Миасс здесь широк, больше тридцати метров. Течет ровно, не спеша. Глубина небольшая — выступают на поверхность гривки водной растительности.

Отделение «Красное знамя» расположилось на правом берегу Миасса. Деревня от реки далеко, а ферма стоит прямо на берегу. Тропинка на ферму тянется мимо силосной траншеи, заполненной совсем недавно. Из нее, огибая большой бурт перегноя и кучу соли, которую добавляют в силос, через загон для скота течет к реке ручей.

Приняв этот «приток», Миасс еще ближе поворачивает к ферме. От него до ближайшего коровника меньше 20 метров. Еще меньше до большой кучи перегноя. В кардах стоят желтые лужи, из которых к реке тянутся ручейки.

Все помещения на этой ферме старые, наполовину развалившиеся, без механизации. Животноводству от нее невелика польза, а реке вред большой.

По территории совхоза «Аргазинский» Миасс течет между голых, безлесых берегов. А в соседнем совхозе «Кулуево» реку на всем протяжении сопровождают густые заросли ивы и черемухи. В долине Миасса нет ни одной фермы, ни одного пахотного массива. И тут имеются орошаемые участки, но они далеко от реки. А в пойме только естественные луга, сенокосы жителей совхозных сел.

Миасс здесь особенно красив. Причудливо петляет он по широкой долине, укрытый густой листвой. На зеленой отаве веснушками желтеют аккуратные копешки душистого сена. Ни треска тракторов, ни выхлопных газов — тишина и чистейший воздух. Сено накошено вручную. Много птиц, есть даже журавли. Местные жители не раз видели бобров.

На этом участке реки в нашей экспедиции участвовал еще один человек — директор совхоза «Кулуево» А. Г. Самсонов:

— Мы рады, что по территории хозяйства протекает Миасс, хотя хлопот с ним немало. Серьезное это дело — содержать реку в порядке, большая ответственность. Всегда помним об этом.

На центральной усадьбе хозяйства действуют очистные сооружения, которые принимают хозяйственно-бытовые стоки благоустроенного совхозного жилья. Хотя самая близкая к Миассу ферма расположена от него в трех километрах, в Кулуево думают об устройстве капитальных бетонных хранилищ для навоза, чтобы совершенно исключить возможность попадания его в реку.

Позади Аргаяшский район. Сосновский встречает вопросом. У деревни Алишево строится новая насосная станция, которая даст воду на орошаемые участки. Насосы настолько мощные, что, кажется, могут «выпить» весь Миасс. Не повредят ли они реке?

Нет. Здесь не новое строительство, а реконструкция существующего орошаемого участка. До сих пор воду к девяти «фрегатам» подавали небольшими дизельными станциями. Как ни береглись, а все равно загрязняли реку нефтепродуктами. Новая станция электрическая, она это исключает. Кроме того, теперь есть возможность регулировать водозабор, давать полям влагу по норме.

По пути к Харлушам и Кайгородово Миасс особенно затейливо кружит по лесу. Здесь на реке нередки водовороты, часто встречаются глубокие омуты, есть острова, которые весной выбирают для своих «концертов» соловьи. Скоро Челябинск, и река как бы специально украшает зону отдыха горожан.

Харлуши стоят прямо на берегу, повернувшись к Миассу огородами. Деревне такое соседство по душе — и рыбалка, и водопой для скота, и пейзаж отличный, а как реке? Летом еще ничего, а весной, когда из сараев вываливают на лед накопившийся за зиму навоз, ей, конечно, нелегко.

Последний крупный сельский населенный пункт перед городом — Полетаево. Стоящую неподалеку от реки ферму здесь отгородили от берега валом и каскадом отстойников. Труднее отгородить многочисленные овощные плантации. Поэтому в совхозе «Полетаевский» начинают понемногу переносить посевы овощных культур подальше от Миасса, а в долине реки планируют сеять травы.

Миасс подошел к водным воротам Челябинска — плотине Шершневского водохранилища.

— Сюда река несет хорошую воду, она соответствует всем требованиям ГОСТа, — услышали мы мнение начальника лаборатории Сосновских очистных сооружений Т. Г. Мельниковой. — Особенно чистой вода бывает зимой, когда река и водохранилище закрыты льдом. Тогда вода у нас только отстаивается и фильтруется, а реагенты не применяем. С марта по октябрь приходится ее обрабатывать, очищать от примесей. А самая сложная пора — паводок, когда река несет все, что в нее стекает с тающим снегом. Вода в это время мутная, пахнет перегноем и даже слегка желтеет. Приходится затрачивать немало дополнительных усилий, чтобы сделать ее чистой.

Влияние сельского хозяйства на реку сказывается в последние годы все сильнее. Ядохимикатов в воде мы не обнаруживаем, а поступление биогенов — аммиака, фосфора возрастает. От этого в первую очередь страдает водохранилище, оно активнее зарастает водорослями, начинает цвести.

Заведующая водоохранной лабораторией Челябинской опытно-мелиоративной станции З. Ф. Кривопалова рассказала нам:

— Мы определили вклад каждого хозяйства в загрязнение Миасса на участке от Аргазинского до Шершневского водохранилищ, составили специальную карту. Она полностью совпадает с результатами экспедиции. Так, доля совхоза «Аргазинский» составляет 19 процентов. Столько же у «Полетаевского», у которого тянется вдоль берега пашня.

Как помочь реке? Разработаны мероприятия по охране и рациональному использованию водных ресурсов Миасса в зоне сельскохозяйственного освоения, они одобрены облисполкомом. Надо их выполнить. Работы, конечно, много, но затрат особых не требуется. В основном дело сводится к тому, чтобы обваловать фермы и летние животноводческие лагеря, посадить вдоль берегов лесополосы, внедрить безопасные для реки способы обработки почвы.

7. ВОДА ДЛЯ ЧЕЛЯБИНСКА: ПРОБЛЕМЫ

Иногда удивишься обыденному: река течет по земле, а не «испачкается» — вода в ней чистая и пресная.

Промывая золотые пески, пробиваясь сквозь линзы, жилы, пласты и истоки хрусталя, аквамаринов, топазов, аметистов, рубинов, через яшмовые пояса, встречая на пути железо, титан, медь, молибден, никель, ванадий, неся свои воды среди графита, глины, слюды, гранита, мрамора, талька, известняка, асбеста, — приходит Миасс к Челябинску, ничего не растворив в себе из минералов уральских недр.

А за городом река устало уходит, обремененная всеми ста элементами таблицы Менделеева. И поди разберись, чья это «химия»…

У мостика, выходящего на Свердловский тракт у городских очистных сооружений, Миассу возвращается вода, прошедшая по городским трубам. Здесь встречаются два потока: серая вода, сбрасываемая с очистных сооружений, и рыжая, отданная реке предприятиями. Это место скрыто от глаз высокими кустами. Сквозь заросли бурьяна не пробиться к берегу. Только белые тучи вспугнутых чаек то и дело поднимаются над кустами, чтобы через минуту вновь спуститься к воде.

С навесного моста у деревни Казанцево мы видели мутную, студенистую воду, несущую черные, рыхлые комья и ленивые маслянистые разводы.

Не назвать всех, кто загрязняет реку. Это невозможно. Но все-таки кто-то больше, кто-то меньше…

— На первое место из предприятий, — сказал нам начальник бассейнового управления Иван Тимофеевич Бородатый, — я поставил бы лакокрасочный завод. Большой урон наносит реке городская канализация. И, наконец, ливневка.

Едем на лакокрасочный. Здесь встретились с начальником технического отдела Евгением Петровичем Агаповым и Ниной Федоровной Комельковой, которая заведует сектором охраны природы.

Первое, о чем мы их спросили, — о чувствах, которые вызывает река Миасс.

— Чувство боли, — сказала Нина Федоровна. — И хочется хоть что-то сделать, чтобы она была чище.

Это было сказано искренне.

Следует отметить, что, с кем бы мы ни беседовали, никто ни разу не проявил и тени пренебрежения к реке. Наоборот, все соглашались: Миасс должен быть чистым, все в общем-то признавали свою вину, хотя, разумеется, охотней говорили о проблемах, чем о своих упущениях.

В устах Евгения Петровича и Нины Федоровны чаще других звучало слово «реконструкция»:

— Мы планируем реконструкцию станции нейтрализации, чтобы через два года утилизировать всю гидролизную кислоту.

— Мы хотим приступить к реконструкции цеха тары.

— Реконструкция позволит уменьшить содержание медного купороса в стоках.

Для охраны реки, утверждают наши собеседники, много уже сделано. Устанавливаются учетные приборы потребления воды, ужесточился контроль. Но завод берет воду вопреки запрету бассейнового управления. А запрет объясняется тем, что предприятие не выполняет обещанные и зафиксированные в соответствующих документах мероприятия по сокращению сброса в реку неочищенных стоков.

Мы побывали на станции нейтрализации, в приземистом здании, будто выросшем из кучи хлама и мусора, а также на шламонакопителе — это огромный котлован на берегу реки, почти доверху залитый шламами. Со станции нейтрализации шламы подаются сюда, отстоявшаяся здесь вода по трубе сбрасывается в Миасс. По высокой пожухлой траве пробираемся к берегу, чтобы найти выпуск. (Выпуски, как правило, застенчиво спрятаны, не «афишируются».) Вода сливается чистая на глаз.

Благополучие это, однако, весьма шаткое. Дело в том, что гидролизная кислота нейтрализуется известью, а она в большом дефиците. Пока утилизируется менее половины гидролизной кислоты.

Следует напомнить, что большинство крупных предприятий Челябинска за последние годы приняло меры для того, чтобы сократить забор воды из Миасса и, соответственно, сброс грязных стоков в реку. Речь идет о создании оборотных систем водоснабжения, благодаря которым река получила какое-то облегчение. Без оборотных систем промышленность города в настоящее время функционировать не смогла бы. Известно также и то, что ресурсы воды так малы, а воды в обороте так много, что даже и подпитка оборотных систем обременительна для водной артерии региона. Так же, как слишком обременительны для нее и промышленные стоки, пусть существенно и сокращенные.

Наконец, сегодня точно не учтен объем стоков, сбрасываемых в реку сотнями средних и мелких предприятий. Можно только предположить, что они загрязняют реку не меньше гигантов. К тому же не секрет, что мелкие предприятия в большинстве случаев не обременяют себя очисткой стоков.

Итак, промышленность исчерпала свой ресурс: город растет и требует все больше воды.

Есть в Челябинске два пункта, о которых следует сказать особо. Оба находятся на берегу Миасса. Первый — у Сосновки, где вода забирается, а второй — на выезде из города по Свердловскому тракту, где в реку сбрасываются стоки.

Обратимся к цифрам. Из миллиона кубометров, которые сбрасываются в реку из Аргазинского водохранилища ежесуточно 550 тысяч кубов забирают насосы Сосновской станции для очистки и подачи в водопроводную сеть. Остальную воду уже в городе откачивают промышленные предприятия. Таким образом, весь Миасс выпивается Челябинском без остатка, если не считать санитарный минимум.

Далее. Из 550 тысяч кубометров водопроводной воды Челябинску достается 435 тысяч. Остальные разбирают города и села, соседствующие с областным центром.

А что на выходе? Мощность городских очистных сооружений — 480 тысяч кубов. Значит, вся вода, которая подается в город на хозяйственно-бытовые нужды, пройдя по системе водопровода и канализации, подается на очистку и после нее сбрасывается в реку? Значит, все нормально и баланс держится? Действительно, все так и было бы, если бы не одно узкое место.

Город дает 400 тысяч кубов канализационных стоков. Они сходятся со всего города в окрестностях моста по улице Кирова. Затем по самотечным коллекторам стоки поступают на насосную станцию. Но беда в том, что коллекторы могут пропустить далеко не все. Часть стоков сбрасывается в Миасс. Нужен четвертый самотечный коллектор. Вообще городская канализация давно не справляется с нагрузкой. Тем более странно, что не осваиваются средства, отпускаемые на ее расширение.

Десятки, если не сотни насосов разбирают Миасс по трубам, но по сути ни один потребитель не возвращает реке чистую воду. Какие же надо принять меры, чтобы решить проблему Миасса?

8. ВОДА ДЛЯ ЧЕЛЯБИНСКА: ПРОЕКТЫ

Реку в городе принято «окультуривать». Обычно ее «одевают» в бетон. В архитектурном ансамбле ей отводится особая роль. И наши архитекторы намерены повернуть фасад города к Миассу, сделать ее центром.

Известно, что реки не текут по прямой линии. Мы часто недоумевали: ничто не мешает Миассу следовать прямым и коротким путем, а он предпочитает петлять. Иногда он долго извивается, чтобы вернуться почти к тому же месту. Почему бы?

Работа реки — транспортировать наносы: камни, щебень, песок, ил. Речное русло живет по своим законам, которые диктуются объемом стока, скоростью течения, количеством наносов. Если пренебречь этими законами, можно нанести вред реке, то есть самим же себе.

Миасс в Челябинске: каким он будет?

Надежда Алексеевна Логвинова, начальник проектной группы треста «Уралсибгидромеханизация», расстелила на столе «простыни» ка́лек с чертежами.

— Начнем с пруда «Коммунар», — говорит она. — Что предлагается проектом? Пруда, как известно, сейчас собственно нет. Его следует восстановить, подняв уровень воды на два-три метра. Далее, требуется углубить дно у плотины, а затон справа от нее, наоборот, замыть и построить здесь пляж. Это работы первой очереди. В дальнейшем пруд будет заужен, чтобы поднять заболоченные берега и нарастить острова.

Был проект и на углубление реки на следующем участке — от «Коммунара» до Свердловского проспекта, но он требует доработки. Ситуация тут непростая. Во-первых, в ряде мест выходы скальных пород не позволяют использовать земснаряды. Во-вторых, здесь через реку проходят различные коммуникации — водоводы, коллекторы, кабели, линии электропередач, которые также мешают очистке. Наконец, необходимы рекомендации гидрологов. Вопрос: насколько широкой может быть тут река?

Дело в том, что он не был учтен на участке от Свердловского проспекта до улицы Кирова. К чему это привело? Река выглядит широкой, но у кинотеатра «Родина» образовался затон, который заиливается и зарастает. Углубить дно у берега вдоль торгового центра нельзя, потому что там выступает скала. Но если ее даже взорвать, затон все равно будет заиливаться, потому что в нем нет течения и все наносы оседают.

Река формирует свое русло, исходя из своей полноводности. Мы же раздвинули ее берега, выпрямили их по линейке. А то не учли, что для такого размаха воды в реке не хватает. Вот она и суживается самовольно, норовит найти свое истинное русло.

Как исправить ошибку? Специалисты выдвинули два варианта. Можно сузить реку, не дожидаясь, пока она сама это сделает: от берега, что примыкает к торговому центру и кинотеатру «Родина», террасами отсыпать грунт, благоустроить площадку, организовать здесь зону отдыха. Можно пробить насыпь по улице Кирова, то есть открыть второй рукав, дать реке протоку. Какое из решений будет принято, сказать пока трудно.

Миасс нужно приводить в порядок на всем его течении в черте города. Но что касается участка от проспекта Победы и далее, то здесь стоит еще более сложная задача: спасти реку от стоков.

На первый взгляд, перед нами неразрешимая дилемма: и Миасс очистить, и ослабить водный дефицит. Но дилеммы тут нет. Решение этих двух задач взаимосвязано. Как утверждают ученые, обе задачи решаются оптимально только при одном условии: безотходное производство.

Грязная вода — не отходы, от которых следует как-нибудь избавиться. Вода — такой минерал, который может использоваться многократно. Именно так использует воду природа. И то, что мы называем «грязью», тоже не отходы, а ценные вещества, вторичное сырье.

Но как все-таки вернуть Миассу вторую жизнь?

Водный баланс Челябинского промышленного района — проблема давняя. Воды в регионе мало. В любом случае желателен и даже обязателен приток новой, «со стороны». А взять ее неоткуда, кроме как с другой, западной стороны водораздела. С этой целью строится Долгобродское водохранилище, которое накопит переброшенную через Уральский хребет воду реки Уфы. Уфа станет как бы новым притоком Миасса.

А стоки?

Известно, что Гипромезу поручено составить схему охраны природы в районе Челябинска. Схема составлена. Что она обещает?

Проектный институт технологию не разрабатывает, а берет готовую. Гипромез-то и должен был, используя научные силы города (и не только Челябинска), создать, заметим, не проект, а схему охраны водных ресурсов региона.

Оценив обстановку, институт пришел к тому же выводу, к которому приходили до него: есть один водный ресурс — очистка стоков канализации. Напомним: вся вода, которую Миасс приносит в Челябинск, разделена примерно поровну — половину из миллиона кубов берет промышленность, остальное «выпивает» город. Далее Гипромез поставил перед собой задачу, которая стояла и до него: если доочистить городские стоки и отдать их промышленности, то вторая половина реки останется в резерве.

Здесь необходимо объяснить слово «доочистка». Дело в том, что городские очистные сооружения обеспечивают только очистку стоков. А требуется их доочистка, чтобы санитарная служба разрешила повторное использование сточных вод.

И Гипромез встал перед проблемой, которая решалась и до него: как доочистить стоки?

Надежной технологии доочистки пока нет. Вернее сказать, разработаны отдельные ее звенья, процессы, такие, как коагуляция, флотация, озонирование, однако в системе они как следует не освоены и в крупных масштабах не применялись. Известно также, что доочистка очень дорога, значительно дороже очистки.

И тогда — случай весьма редкий — проектный институт бросается в разработку технологии своими силами. Он берется за работу не по профилю, имея специалистов по водной очистке не более, чем пальцев на одной руке.

Впрочем, на первых порах это можно было оценить как энтузиазм, как нетерпеливое желание пробной разведки. Ведь речь-то шла лишь об очистке 50 тысяч кубометров стоков для металлургического комбината.

Однако Гипромез, проведя испытания на миниатюрной установке и добившись разрешения санитарных врачей, широковещательно объявил о том, что эта технология пригодна для доочистки всех бытовых стоков города.

Объяснить такое рискованное решение, видимо, можно только желанием «все взять на себя», отбросив весь прежний опыт, все предшествующие варианты. А есть ли другие?

— Вот именно, — говорит сотрудник филиала института «Водгео», кандидат технических наук А. К. Коняхин. — Есть по сути готовый проект. Все рецензии на него положительны. Видные специалисты оценили его как уникальный. Долгие годы он ждет реализации.

Главная идея проекта — использовать способность воды самоочищаться в природных условиях. Предлагается новый блок биологической очистки городской канализации построить на берегу озера Шелюгино, в которое сбрасывать стоки после очистки. А доочистку воды «поручить» трем озерам — Шелюгино, Второе и Первое. Пройдя по очереди из озера в озеро, вода доочистится, и тогда предприятия смогут брать ее из озера Первого. Таким образом, создается кругооборот воды, в котором главное звено — природа. Помимо всего прочего, это даст возможность часть стоков западной части города отвести по новому коллектору.

Главное достоинство проекта — оригинальность решения и дешевизна доочистки воды. Оно и понятно: природа работает бесплатно.

А что предлагает Гипромез? Схема такая: с городских очистных сооружений вода подается в инженерную систему, где озонируется, после чего возвращается в Миасс выше по течению, к участкам водозабора.

Допустим, сложное оборудование, доселе как следует не опробованное, будет действовать нормально. Но каковы затраты на его эксплуатацию! В качестве электродов при электрокоагуляции используется дефицитный листовой металл. Один из электродов растворяется, его регулярно необходимо менять. Достаточно прикинуть, чтобы убедиться: потребуются тысячи тонн листового железа в год. Далее, для флотации нужны реагенты. Далее, озонирование связано также с потреблением многих миллионов киловатт электроэнергии. Разумно ли идти на такие затраты, если можно обойтись без них?

На первый взгляд, есть серьезное возражение: доочистка в системе трех озер тоже экспериментальна. Да, как будто. Но по сути система эта давно уже действует. И сегодня в озеро Шелюгино сбрасываются стоки, и водоем их очищает. А ведь Шелюгино связано каналом с озером Второе. Наконец, все эти три озера с их 235 миллионами кубометров воды — не что иное, как очищенные стоки Челябинска.

Попытка разработки Гипромезом своего варианта имеет одно главное последствие: на много лет отодвигается само дело, сама реализация замысла использовать стоки для промышленных нужд.

9. ГРАНИЦА

Признаемся: была мысль — завершить экспедицию в Челябинске. Потому что, как и все, считали, что после него течет не Миасс, а промышленные и хозяйственно-бытовые стоки города. Потом решили все-таки выдержать принцип — от границы до границы. И, как оказалось, именно на этом отрезке реки нас ждет главное открытие.

Но до него еще далеко, а сейчас мы движемся по левому берегу Миасса в сторону Долгодеревенского. На выезде из города видели, как автолюбитель отмывал речной водой синие «Жигули». Показалась вполне уместной невеселая шутка: «Реке он уже не повредит». Потом не раз ее вспоминали.

В Долгодеревенском разговариваем с директором учхоза Челябинского института механизации и электрификации сельского хозяйства П. Д. Брюхановым.

— Как относимся к Миассу? — переспрашивает он. — Никак, для нас он не существует. Ведь ни воду взять, ни купаться, ни рыбачить в нем нельзя. Получается, что нет в наших деревнях реки. А ведь была, пока ее не загубили. Жаль и речку, и деревни.

В учхозе не сразу привыкли к мысли о мертвой реке, долго считали ее живой. Построили на Шигаевском и Баландинском отделениях орошаемые участки общей площадью 298 гектаров, стали поливать миасской водой многолетние травы. Но коровы наотрез отказались есть сено с этих участков. Так и пришлось их списать.

Миасс у Баландино издавна считается красивым, авторы многих краеведческих книг подчеркивают это, отмечая редкое сочетание голубой воды и белого мрамора. Нужна поправка: былой красоты уже нет. Она стала какой-то мрачной: в белой оправе течет черная река. На выступающих из воды мраморных глыбах — бархатная оборка из мазута.

В совхозе «Солнечный» Миасс опять принимается за работу: его водой после отстоя поливают культурные пастбища. Директор этого хозяйства Н. Ф. Шапранов предложил вести разговор о реке не в кабинете, а на берегу Миасса. Остановил машину у странного сооружения, похожего на колодец. Из-под бетонного колодца, как из хорошей скважины, бьет струя чистой воды.

— Это родник, — говорит Николай Федорович. — Их на территории совхоза шесть. Все расчистили, сделали вокруг бетонный дренаж, поставили железобетонные кольца, закрыли их сверху. Родники перестали мелеть. Сами берем из них воду для механизаторов, туристы пьют — все довольны. И реке это добрая помощь.

Пробуем родниковую воду — холодна и свежа. Идем следом за ручейком к Миассу. Он споро бежит по крутому склону и не сразу теряется в мутной реке, высветляя большой полукруг миасской воды. Шесть таких светлых притоков — действительно добрая помощь Миассу.

Прощание с «Солнечным» немного омрачает один момент. Показали директору совхоза на пашню, которая вплотную подходит к обрывистому берегу реки. Николай Федорович на это заметил:

— Обязательно бросим здесь пахать, когда Миасс станет чище.

Когда река станет чище… Такая позиция едва ли не главное зло для Миасса. До областного центра нам говорили: «Мы что, вот Челябинск — это да». После него говорят: «Ни хуже, ни лучше река уже быть не может». Значит, можно делать на ее берегах все, что угодно, все дозволено.

Позиция удобная, поскольку освобождает от моральной ответственности за реку. Мы сами, по сути, стояли на ней, когда шутили над автолюбителем, который смывал в реку грязь со своей машины, вместо того, чтобы остановить его. Между тем любой предотвращенный ущерб, малейшая помощь — реке на пользу.

Вскоре после «Солнечного» пересекаем границу Красноармейского района, едем по землям совхоза «Петровский», «Козыревский», «Красноармейский». Проблема загрязнения реки тут не стоит: считается, что ей уже все равно.

Совхоз «Шумовский» — последнее хозяйство на пути Миасса в нашей области. До границы нас взялся проводить заместитель директора совхоза А. С. Марков.

Александр Семенович переехал сюда из Челябинска, он страстный рыбак. Приготовились услышать сетования по поводу никудышной рыбалки на Миассе, однако слышим совсем другое: в совхозных селах Сафоново, Устьянцево и других рыбаки ловят в Миассе подлещика, карася, чебака. Есть язь и даже елец, который любит особенно чистую воду. В реке купаются, и не только мальчишки, которые летом и луже рады, а все.

И действительно, у деревень стали попадаться рыбаки. Видно, что из реки поят скот. И все же поверить в ее исцеление так нелегко, что решили сами проверить — забросили удочку. Не прошло и часа, а в осоке уже серебрилось десятка полтора-два чебачков и ельцов.

Много проехали мы деревень, и вот последняя в нашей области — Якупово. Но где же Миасс? Обходим старицу со стоячей водой, долго пробираемся сквозь заросли черемухи, боярки, шиповника, хмеля, смородины, калины, малины, крушины. По едва заметной тропе, вьющейся среди высохшей пижмы, папоротника, ежевики, выходим, наконец, к берегу, но к воде не спуститься — изгородь кустов, настоящие дебри. Хочется взглянуть на реку: какая она здесь? А река, можно подумать, прячется в спасительных зарослях, не подпускает к себе.

Все-таки продираемся сквозь кусты, стоим, молчим. Вода с зеленоватым налетом, но прозрачная. Неглубокое дно с гривами водорослей, тянущихся по течению. Свежий ветерок сопровождает реку в русле. Тихо, только слышно, как стрекочет кузнечик. И ни души. Сюда, судя по всему, вообще редко кто заходит.

Миассу, увы, лучше там, где нас нет.

Можно представить, как прекрасно в этом захолустном уголке весной. Впрочем, и осенью здесь благодать. Идем, срывая терпкие ягоды черемухи.

Что сказать? Что Миасс на границе области чист? Да, утром у Баландино мы видели его совсем другим. Но, если взять пробу, что покажут исследования в лаборатории?

Однако мы рады видеть чистым хотя бы на глаз.

10. РАЗДУМЬЯ ПОСЛЕ ДОРОГИ

За неделю привыкли к Миассу. Утром проснемся, спешим к реке, чтобы весь день держать ее на виду. А если задерживала беседа в служебном кабинете, она каждый раз заканчивалась одним и тем же: а теперь — на Миасс.

Как-то за Кулуево остановились на высоком берегу. Внизу прямо-таки идиллическая картина. В косых лучах солнца копешки на отаве, а рядом прокосы, мужчина с литовкой, белый платок женщины, две лошади пасутся. В кудрявых берегах зеркалом блестит Миасс. А за ним деревня Сагитово. За деревней, на горизонте, гряда Ильменских гор, на одной из них едва заметна телевышка. И там Миасс. И тут Миасс.

Тогда мы вдруг поняли эти простые слова: родная река. И возникло у нас — нет, не чувство жалости к реке, а может быть, чувство покровительства. Взять под охрану…

Мы следовали по реке сотни километров и везде видели, что она слабее человека. Только, кажется, однажды, на плотине Аргазинского водохранилища, почувствовалась ее стихийная сила. Но и там она была придавлена тяжелым затвором к бетону. И там река была укрощена, покорена. Река слабее нас. Но мы не должны забывать известные слова о том, чем иногда оборачивается покорение природы. Нельзя упиваться победами над ней.

Нет, не так уж мы и могущественны. Мы бы и рады вернуть реке чистоту, но не все нам пока по силам.

Не все, но многое.

К сожалению, как мы убедились, режим санитарной зоны вдоль реки не стал еще законом для всех. Во многих случаях реку воспринимают не как артерию жизни и благополучия целого края, а как водный «транспортер», уносящий накопленные отходы. Сбросили с глаз долой — и нет их. А что там, ниже по течению, забота чужая, никого не волнует.

Безусловно, главными защитниками природы, в том числе и реки Миасс, в наши дни являются строители. От того, как они осваивают средства, отпущенные на реконструкцию предприятий, на строительство очистных сооружений, зависит прежде всего успех дела. Строители должны осознать эту свою высокую миссию. А мы обязаны по достоинству оценивать каждый природоохранный объект, сданный строителями.

Многое можно сделать для реки с малыми затратами, а то и без всяких затрат.

Стоит коровник на берегу, латаный-перелатаный. Допустим, пока без него обойтись нельзя. Но обваловать ферму, выкопать отстойники — так ли уж сложно? Конечно, это меры временные, но ими нельзя пренебрегать. Впрочем, как нельзя откладывать и строительство новых животноводческих помещений, фуражных дворов, навозохранилищ — на берегах реки эти объекты должны строиться в первую очередь.

Если не забывать о реке, если действительно сознавать свою ответственность перед ней, всегда можно найти решение, которое не принесет ущерба ни производству, ни реке.

Главный агроном совхоза «Кулуево» Р. Г. Кулембетов в разговоре между прочим упомянул о том, что хозяйство приобрело новое рыбозащитное устройство.

— И как оно?

— Прекрасно, теперь не выкачиваем мальков из реки. А других послушаешь, проблема эта почти неразрешимая.

В большом долгу перед рекой предприятия Челябинска.

Разумеется, тут возможны ссылки на свои ведомства, которые не отпускают средства на охрану природы и т. д. Но ведь речь именно об этом и идет: добиваться на всех уровнях решения проблем экологии. Челябинские предприятия имеют на это полное право: в стране не так много городов, где проблемы охраны окружающей среды так же остры.

Допустим, однако, что ведомства несговорчивы. Возьмем другой вопрос. Нигде берега Миасса так не захламлены, как в Челябинске. Наверное, кроме набережной между двумя мостами в центре, не найти чистого места. Выше Свердловского проспекта на берегах полная неразбериха, то же самое ниже цирка. А что творится на участке между лакокрасочным заводом и электрометаллургическим комбинатом? Тут все — отвалы, шламонакопители, отстойники, свалки, горы развороченной земли, заросли бурьяна. Тут, видимо, можно творить что угодно. Тяжелые грузовики снуют туда-сюда, как на тракте. Пыль, лужи.

Может ли быть чистой река в грязных берегах?

Мы видели: на большинстве челябинских предприятий готовы к самым серьезным мерам, связанным с обновлением реки. Наслышаны о проектах, которые не считают пустыми возможные затраты, не противопоставляют реке производство. От конкретных шагов удерживает разобщенность: я позабочусь о реке, а сосед? Сделать заботу всеобщей должен горсовет. Хозяину города нужно, наконец, по-хозяйски взяться за нашу единственную реку.

И последнее. Нам, пожалуй, никогда уже не увидеть весенних половодий и разливов Миасса. Река, как принято говорить, зарегулирована на все сто процентов. Мы контролируем ее сток. Мы держим реку в своих руках. Другого выхода у нас нет. Мы храним про запас паводки, потому что нам нужна вся ее вода. Но, лишив реку «самостоятельности», мы обрекли себя на ее содержание.

Теперь нам заботиться о состоянии ее плотин. Регулярно чистить ее водохранилища. Следить за качеством воды и тратиться на ее охрану от загрязнений. Река теперь не просто природный объект, а водная коммуникация.

Однако, чтобы содержание реки нам обходилось дешевле, необходимо в полной мере использовать ее природные свойства, в первую очередь ее удивительную способность самоочищаться. Мы видели, как Миасс в своем течении несколько раз восстанавливает чистоту: после города Миасса, после Карабаша. В Челябинск река приходит пригодной для питья. И после Челябинска она находит в себе силы избавиться от загрязнений.

Разумеется, способность реки самоочищаться не безгранична. Природный механизм, как и любой другой, имеет предельные нагрузки. Бесспорно, однако, что при безотходной технологии она обеспечит нам чистоту и здоровье реки.

Экспедиция оставила уверенность: у Миасса хорошее будущее. Мы убедились: растет число людей, по-настоящему любящих его, понимающих и принимающих близко к сердцу его беды, готовых помочь реке и знающих, как это сделать.

ЗЕЛЕНЫЕ ХРЕБТЫ

ДОРОЖНЫЕ ОРБИТЫ

Кто, каким циркулем, каким карандашом вычертил эту дугу среди лесов?

Зверь, подойдя ближе к шоссе, завороженно следит за блестящими жуками, которые неистово мчатся один за другим, оставляя после себя сладковатый ветер.

Вокруг — медленное время грибов, тягучих ароматов, шелеста, и сквозь эту устоялость — дорога, как стрела через пространство и время.

Пересекая Уральские горы, дорога соединяет две части света.

Едва заметной точкой на асфальте — «Жигули». Кто-то сидит за рулем. Застыла стрелка спидометра. Человек — в аппарате для преодоления расстояний.

Спасибо, дорога. Дом был далек и недосягаем, но два часа быстрой езды — и вы на пороге.

Спаси, дорога. Долог и крут вираж. Рифленая педаль акселератора прилипла к подошве. Не уходи из-под колес, дорога. Ты даруешь, ты и отнимаешь.

ОСТРОВА

Остров, похожий на рыбу, на озере Чебаркуль. Березовая сень. Светлая песочная кайма, изящно очерченная лекалами волн. Вертикальная штриховка прибрежной глади. Проступающие сквозь толщу воды отмели.

Не было ли у вас счастливого случая провести на таком острове в компании, вдвоем или в одиночестве месяц, неделю или хотя бы день?

На рассвете туман, и так тихо, что слышно, как при затяжке потрескивает бумага сигареты. Костерок на берегу, запах дыма, при свете утра еле заметное пламя на сером пепле. Душная тень палатки…

А вечером — долгое сиденье у костра. Очищающие душу раздумья. Опускается ночь, такая же таинственная, как в каменном веке. Вдруг хвостом по глади — шлеп. А то мордочка, высунутая из воды, — бесшумная переправа неведомого обитателя глубин. И небо над головой — мерцающий купол, и ты под ним, как раз под зенитом, один на островке — в центре мирозданья…

Даже не верится, что где-то огромные города, перемигивание дорожных огней, тяжелое дыхание заводов, вокзалы и поезда…

А ты тут один, гость и хозяин, на острове.

ЛЕСНАЯ КУЛЬТУРА

Тень нашего вертолета — на соснах горы Извоз у Верхнеуральска.

Говорят, тут некогда рос лес, но очень давно, и, если бы не человек, ему вновь не подняться уже никогда.

Нам, конечно, привычнее другой лес. Чтобы в бору, как в большой семье, рядом с матерыми деревьями тянулся к небу молодняк и чтобы под ним находил себе место подрост. И чтобы раскинулся он вольно, по своей прихоти — где-то островок, где-то несколько деревьев на пригорке, где-то вперемежку сосны, ели, березы…

В рукотворном бору больше геометрии. Он непривычно упорядочен. Параллельные ряды, четкие границы. В некоторых местах сосны стоят ровными шеренгами, как в строю одногодки. Тут одно поколение, ровесники. А отцы-матери, может быть, за сотни верст отсюда.

Непривычна нам еще и сама работа — культурное лесовозобновление. Мыслимо ли — создать новый лес. Не парк, не рощу, не полосу, а именно лес, чтобы ни конца ему, ни края, чтобы немудрено было в нем и заблудиться. Тысячи, миллионы деревьев — шутка ли посадить их. Да и ждать долго. Ну, посадили — когда еще будет тот лес? И будет ли…

Создавать лес — работа молодая. Если, допустим, пшеницу человек сеял с незапамятных времен и успел забыть ее диких предков, то леса нам до сих пор привычнее в их первозданном виде. Не то, чтобы создавать, — человек очень долго воевал с лесом, стараясь потеснить его для той же пшеницы. Воевал долго и в конце концов, как мы видим теперь, одолел. Так преуспел, что, опомнившись, забеспокоился, не слишком ли далеко зашел? Оказалось, увлекся. Теперь новая забота: растить деревья. Поменьше рубить, побольше садить.

Между тем оно уже существует — культурное лесовозобновление. Наряду с тем же земледелием. Не менее хлопотная работа, если не более.

Если спросить начальника отдела лесовосстановления областного управления лесного хозяйства Виктора Ивановича Нескоблева, как вырастить сосну, он, скрывая улыбку, скажет: долго. Не только растить — рассказывать долго.

Зимой следует начать. Найти в лесу шишку. Стряхнуть из-под ее чешуи семена с тонкими крылаточками. Очистить их от крылаточек, чтобы получить крохотное, с конопляное зернышко семя. Весной посадить его в питомнике. Удобрить, поливать, беречь от болезней и сорных трав. Через два года взять тоненький росток с нежными корешками и мягкими иголочками на вершине стебля и посадить в борозду сеянец, при виде которого невозможно поверить, что когда-то он вырастет в стройное, звонкое, упругое дерево.

Это одна сосенка. А сколько их надо высадить? Конечно, созданы машины. Мощный тягач нарезает борозды. Следом такой же трактор, едва передвигаясь, тащит сажалку, на которой сидят два сажальщика и сноровисто вкладывают сеянцы в посадочный аппарат. Появились даже автоматы. Они снабжены кассетами. Это нечто вроде пулеметной ленты. Заправили сеянцами (тысячу штук на кассету), свернули в спираль, вставили в аппарат — все остальное автомат знает сам. Правда, автоматы еще редки. И сами по себе не очень совершенны, и не совсем освоены. Они, однако, появились, и это, надо полагать, всерьез.

И после посадки не отступишься от будущего бора — культивировать, осветлять, прореживать. И опять — культивировать, осветлять, прореживать. Год, два, десять лет, двадцать. Культурный лес, по сути, всю жизнь требует ухода. Если на гектар высаживается шесть тысяч сеянцев, то взрослых деревьев должно остаться по крайней мере в десять раз меньше. То есть из десяти сеянцев только один поднимается к облакам. Но и те, что пали под топором, были полезны. В молодом бору должно быть тесновато. От тесноты сосны стройнее. К тому же в густом ряду у лесника выбор побогаче: деревце послабее он вырубит, а покрепче оставит. И в следующий раз поступит так же.

Без человека лесной культуре, пожалуй, не выжить. Все-таки не выпестованное тысячелетиями лесное общество, а создание искусственное, в известной степени упрощенное. Что ни говори, монокультура. Взять хотя бы болезни. Рукотворный бор им более подвержен, чем естественный. И, например, пожару, в нем разгуляться легче. Так что человек, став однажды его попечителем, должен им остаться навсегда.

Медленно растет лес, но быстро летит время. Среди этих сосен на горе Извоз я бродил лет десять назад. Только некоторые из них поднимали свои свечи до плеча. Теперь они выше меня. Зайдешь — и сомкнулось пространство, чувствуешь: ты в лесу. В лесхозе мне рассказывали, что тут уже встречаются косули, лисы, зайцы, под соснами собирают маслят и рыжиков. Лесоводы тут уже заготавливают шишки.

Этому лесу около тридцати лет. Тут его 370 гектаров. Не ради древесины растет на Извозе бор. Это памятный лес. Он останется как память о тех, кто погиб на горе в 1918 году. Это память и о самих лесоводах. И вообще о нашем времени. Память — через столетия.

А есть ли леса постарше? Есть. И даже такие, которые созрели для рубки. В Тюбукском лесничестве созрели сосны, которым больше ста, — может быть, самые первые из тех, что выхожены человеком. Для рубки они созрели, но рубить их, конечно, грешно. Пусть постоят. Тоже память.

История лесовосстановления у нас начинается, по сути, с тридцатых годов. В довоенное десятилетие высаживали по тысяче гектаров в год. Теперь ежегодно посадки достигают пятнадцати тысяч гектаров. Всего же в области 300 тысяч га таких лесов. Треть из них возрастом такие же, как бор на Извозе, две трети — младше.

Конечно, кое-что дают рубки ухода, но деловой древесины наши лесные культуры пока, можно сказать, не дали. Рано. Внукам и правнукам достанется — спасибо скажут. А нам — приятная глазу зелень, сосновый воздух, маслята в хвое и сознание исполненного долга. Все-таки 300 тысяч гектаров леса — это уже заметно. Сейчас ежегодные посадки почти покрывают вырубленную лесосеку. Увы, не скажу, что все прекрасно. Проблем у лесоводов хватает.

Был росточек с вершок, не верилось, что вырастет сосна. Сосны выросли, и не верится, что им шуметь на Извозе под ветрами двадцать первого века. Где-то в двухтысячном неизвестном году…

ЗЕЛЕНЫЕ ХРЕБТЫ

Давно я не видел такого звездного неба, как в Тюлюке. Звезды над Тюлюком не где-то в неведомой выси, а тут, на доступной высоте, в среде обитания, как, например, фонари в городе.

Я иду по улице навстречу Иремелю. Обманчива гора. То вроде близка она. Дойти до конца улицы, и тут она, стоит за околицей, своя, понятная, повседневная. То надменно отодвинется, набросит на себя покров таинственности, и жутковато даже представить себя на ее ночной вершине.

Я возвращаюсь обратно и вижу над крышами мрачноватую гряду Зигальги. Она ровно тянется вдоль реки, только кое-где выступают скалы, словно искрошившиеся зубы на гигантской челюсти. Вдали, за лесопунктом, замечаю на склонах Нургуша одинокий огонек. Нужно присмотреться, чтобы понять иллюзию: фонарь на стреле крана у лесопункта.

В избе я долго не могу уснуть. Тикают ходики. Кругом так тихо, что слышно, как поскрипывает одна из осей часового механизма. Тюлюк лежит среди гор. Выходит, эта изба и я в ней чуть ли не в центре горного массива, посередине каменного веера Урала…

Далеко тянется хребет Зигальга, несущий самую высокую точку области — вершину Большой Шолом. Отсюда и до озера Зюраткуль пролег хребет Нургуш — самый высокий из хребтов области. А за ним начнется хребет Уреньга — самый длинный из хребтов. Вдоль реки Ай он идет до Златоуста, заканчиваясь, по сути, уже в городе. А еще дальше — Таганай, Юрма, Жукатау, Уралтау, Ильментау… В области, подсчитано, 54 горы.

Мы живем на Урале, в краю гор. Средняя высота области примерно 350 метров. Выше тысячи метров над уровнем моря находится площадь в 500 квадратных километров. Боюсь, эта площадь абсолютно безлюдна. Разве что летом ее посещают люди с рюкзаками на спинах.

А ходики тикают, и секунды, отсчитываемые ими, здесь, среди гор, кажутся еще быстротечнее. Что секунды хребтам, хранителям вечности? Ученые говорят, когда-то, в девоне, здесь голубело теплое, чистое море. Разумеется, это невозможно вообразить, можно только у обрыва на берегу реки удивиться девонским кораллам, превратившимся в известняк, — откуда им взяться, кораллам, без моря? Потом, говорят, из-под воды закипели вулканы. С востока и запада твердь земная стала давить, сжиматься, образуя каменные складки. Бурное было время. Сказывают, будто горы даже… вращались. Море, вулканы, ледник — всего навидалась Большая Медведица, висящая здесь как раз в зените небесного купола. Сколько закатов, сколько рассветов!.. Горы среди моря выросли в семь верст высотой, и они же выветрились до километра-полутора. Седыми их теперь называют.

Утром в жарко натопленной конторе мы с лесником говорили о лесе, о горах. А потом поднялись на склон горы Бакты. Склон довольно крут. Против него далекая перспектива: хребты, уходящие к волнистому горизонту. Снег на них голубоват, и леса на них голубоваты. Красивое место. Дятел стучит на сосне. Куст можжевельника. На снегу у елки лисьи следы. Что-то лиса тут кружила, небось, мышей учуяла под корягой и ворохом веток.

Невольно представил эту елку в городской квартире. Вот она стоит у окна, украшенная зеркальными игрушками, бусами, серебристым «дождем». С телеэкрана гремит музыка, на столе блестят бокалы, струятся запахи еды, и в этой тесноватой обители городского комфорта — лесная гостья, выросшая на склоне горы Бакты на виду у седых хребтов. Еще несколько дней назад она стыла на ветру, звездной ночью лиса, утопая в снегу, вертелась тут, вдруг шмыгнула под ветку, зацепила ее, стряхнула снег…

Горы — это лес. Горы — это дождь. Поднимаясь к облакам, они, как фитили, оттягивают влагу. Дожди стекают вниз. Ручьями серебрятся они среди камней. Горы — это реки. У всякого хребта рядом река. Горы — это ветры и туманы, грохот камнепадов и отзвуки эха, ущелья и пещеры, жара долин и тундра вершин.

Уреньга не очень высока. Поднимается чуть выше тысячи метров. Есть на ней вершина Сундуки, высота которой 999,7 метра. Точность какая! Тридцати сантиметров не хватает до круглой цифры. Достаточно сдвинуть к вершине камень — и ровно километр высоты…

Морозна и звездна ночь под Новый год. Висит над горами Большая Медведица. А в избе тикают ходики, в которых едва слышно поскрипывает одна ось. Скоро полночь…

УРАЛЬСКИЙ ЛЕС^[2]

Дневник экспедиции

1. Взгляд сверху

Мы в воздухе. Курс — Златоуст.

Лес можно увидеть только сверху.

В кабине «АН-2» — командир самолета С. А. Цирулин и второй пилот С. Г. Васильченко, на борту руководители лесного ведомства В. А. Шубин и Ю. Н. Волков, директор Верхнеуфалейского мехлесхоза М. Ш. Тажетдинов и летчик-наблюдатель Н. П. Богословец. Проще, летнаб. Все мы — попутчики летнаба. Это его «везет» самолет осмотреть лес: нет ли где пожара?

За Челябинском — идеальная лесостепь. Березовые лоскуты пышностью и округлыми краями напоминают зеленые кучевые облака. На полянах веснушками рыжеют аккуратные копны сена. Белоствольные рощи почти касаются друг друга. Они осторожно «обходят» поля, разлинованные валками скошенного хлеба. Часто валки окутывают колок, похожий на островок, на котором сбились в кучу березки.

— Обратите внимание вот на те участки, они будто причесаны, — показывает в иллюминатор В. А. Шубин. — Это лесные культуры. Молодые посадки сосны, искусственный лес…

Серебряной лентой затейливо извивается меж пологих холмов Миасс. Натянув бетонную тетиву плотины, солидно блестит под лучами осеннего солнца громадное Аргазинское водохранилище. За ним лес темнее, к зелени примешивается легкая синева — береза уступает место сосне.

Под крылом самолета уже не рощи, а сплошной лесной массив. Это Ильменский заповедник. Чистая вода заповедных озер, длинная складка Ильменского хребта.

У Миасса лес расступается, оставляя место городским постройкам, потом опять смыкается, чтобы вскоре дать место Златоусту. Тут наш пилот резко берет вправо, на север, к Верхнему Уфалею.

Лес — это целый мир. Чтобы убедиться в этом, достаточно в летний солнечный день пройти открытую поляну и шагнуть под лесной полог.

Наверное, есть смысл коротко сказать о лесе вообще. Увидеть его глазами специалиста-лесовода, например, Валерия Александровича Шубина, который подключался к экспедиции на отдельных этапах, или Николая Георгиевича Арапова, который сопровождал нас в поездке.

Что такое лес? Это древостой — совокупность взрослых деревьев. Это подрост — молодое поколение. Чтобы уничтожить лес, не надо рубить деревья. Достаточно погубить подрост. Лес без подроста обречен. Трава, мхи, лишайники — это покров. В каждом лесу свой покров. Подстилка — опад хвои, листьев, ветвей. Наконец, почва как бы фундамент леса.

Лес бывает простой (одноярусный) и сложный (в два-три яруса). Чистый (из одной породы — сосновый бор, например) и смешанный, которому лесоводы отдают предпочтение. Густой и редкий. Одновозрастный и разновозрастный. Различают молодняки, жердняки, средневозрастные, приспевающие, спелые и перестойные деревья.

Лес оценивается пятью классами (не считая подклассов) бонитета. Чем ниже возраст и больше высота насаждений, тем выше бонитет.

Тип леса определяется по характеру покрова. Лесоводы, например, знают бор-брусничник, бор-черничник или бор-кисличник.

Леса делятся на три группы. Первая группа — леса вокруг озер, рек, водохранилищ, городов и других населенных пунктов, на склонах гор, заповедники, парки. Ко второй группе отнесены леса, также имеющие защитное и охранное значение, но с менее строгим режимом пользования. Рубки разрешены, главным образом, в лесах третьей группы.

Напомнив, что леса бывают хвойные и лиственные, заметим, что наибольшим спросом пользуется древесина хвойных пород. Однако в последние годы уровень лесопользования определяется тем, насколько полно утилизируется древесина лиственных пород.

И еще одно напоминание: искусственные насаждения лесоводы называют лесными культурами.

Это — коротко о лесе вообще. А каков наш, южноуральский лес?

Сразу надо сказать, что лесом наша область бедна. Гораздо беднее, чем соседи — Свердловская, Пермская области, Башкирия. 60 процентов (из двух миллионов гектаров) наших лесов отнесены к первой группе. Лесов третьей группы нет совсем. Ограниченные рубки, допускающиеся в области, не удовлетворяют даже собственные нужды. Значительное количество древесины завозится из Сибири.

Лес растет очень медленно. Тем не менее можно задать и такой вопрос: каков прирост леса в одну минуту? Специалисты управления лесного хозяйства ответили на него так: 9 кубометров. Значит, 540 кубометров за час. 13 тысяч кубометров за день. Так растет наш лес.

А как он рубится?

Известно, что каждые десять лет определяется расчетная лесосека, то есть количество древесины, которое можно изъять без всякого ущерба для леса. Сейчас расчетная лесосека составляет 2262 тысячи кубометров в год. Чтобы взять эту древесину, надо вырубить лес на площади в 12,5 тысячи гектаров. При этом каждый год производится посадка лесных культур на площади 14,5 тысячи гектаров. В результате за последние годы площадь, покрытая лесом, увеличилась на 19 тысяч гектаров.

Значит, все в порядке?

Не совсем. Лесов не стало меньше, а рубить нечего. Спелый лес остался только в окрестностях Катав-Ивановска, на крутых склонах гор, где его не могут взять заготовители. На остальной территории растут молодняки, жердняки, средневозрастные и приспевающие леса.

Специалисты говорят о перерыве в лесопользовании. Объясняется он так.

Вплоть до 1977 года заготовители, нарушая расчетную лесосеку, брали сколько могли. Да и расчетная лесосека была в два раза больше. Последствия переруба в те годы сказались теперь. Лес есть, но он молод.

Еще один минус. Лес возобновляется по своим законам. Вырубленную лесосеку, как правило, сразу занимают береза и осина. Под их пологом способна подняться только ель, сносно переносящая тень. И только при благоприятном стечении обстоятельств на этом месте может возобновиться сосновый лес. Если это и случится, пройдут десятилетия.

Правда, лесные культуры состоят из сосны и ели. Но они заняли отнюдь не все бывшие лесосеки. Вдали от населенных пунктов, в таежных краях, лес возобновляется самостоятельно. Тут-то и отмечается смена хвойных лесов лиственными, что в общем-то нежелательно.

Ожидается, что расчетная лесосека будет уменьшена.

Итак, мы повернули на север. Картина внизу полностью соответствует традиционным представлениям о лесах горного Урала: ломаные борозды хребтов сплошь затянуты хвойным покрывалом. Только скалы Круглицы и Откликного гребня не покрыты растительностью, да на Таганае светлеют гранитные плешины.

Дальше, казалось, будет по правилу: меньше людей — больше леса. Однако правило не подтверждается: по мере удаления от городов лес убывает. Заметно меняется его окраска. Во-первых, сказывается то, что опять появились береза, осина. Вот светло-зеленые прямоугольники зарастающих молодой порослью лесосек. С ними соседствуют подросткового возраста посадки, зелень которых чуть погуще. Реже встречаются темные полосы нетронутого леса. Порой мелькают желтые пятна полян и недавних вырубок, покрытых только травой.

Сверху этот лес напоминает пестрое лоскутное одеяло. Вот тебе и тайга…

Поворачиваем к Нязепетровску. Лес здесь еще более пестрый, чаще встречаются заплаты недавних вырубок. Узким шрамом рассекает его нитка водовода, по которому идет в Свердловск питьевая вода. Лес простирается во все стороны до горизонта, но такого ощущения его мощи, как в районе Миасса и Златоуста, нет.

Вокруг Нязепетровска — плотное кольцо темной зелени. Такой большой еловый массив встречаем впервые. Устремленные к небу ели в ярком солнечном свете выглядят красиво. Зеленое кольцо вокруг старого города неповторимо.

Летим вниз, к Кусе. Вокруг во все стороны лес, но больших однородных массивов нет. Много полян, окруженных большими березовыми островами. Кое-где видны на земле серебряные гребешки — уложенные для вывозки березовые хлысты.

От Кусы до Челябинска наш «АН-2» летел по «старой колее».

В аэропорту подводим итоги полета.

— Я думаю, потомков мы не оставим без леса, — сказал Валерий Александрович Шубин. — Но последствия переруба в прошлые годы сверху видны наглядно.

— Да, — согласился Юрий Николаевич Волков, — мы видели главным образом молодой лес. А для заготовок нужен спелый.

Три часа провели мы в воздухе. Впереди две недели, которые ждут нас на лесных дорогах области.

2. На лесосеке

Свое наземное путешествие по области мы начали с Нязепетровского лесного хозяйства. Сопровождал нас в нем директор лесхоза Александр Федорович Ожигов.

На юрком «газике» мы долго петляем по лежневкам — старым лесовозным дорогам, выстланным бревнами. Поднимаемся все выше по крутосклону, удаляемся все дальше от опушки и наконец «ныряем» в ус.

Ус — тоже дорога, но особого рода. Мощным бульдозером надо пробить в лесу просеку, сдвинуть к обочинам деревья, кусты, травы, подстилку, почву, обнажить более или менее прочный грунт, чтобы проехать лесовозам. Когда колеса размесят верхний слой, бульдозер вновь сдвинет его к обочинам. И так несколько раз. Ус превращается в глубокую траншею, вид которой никак не назовешь привлекательным и на которой неизвестно когда что-то вырастет.

В такую траншею и «нырнул» наш «газик». И тут, как назло, над нами закипели серые тучи, разыгралась легкая гроза, ус тотчас размок, заблестел лужами. Благо, он короток и через несколько минут привел нас к верхнему складу.

Место это только потому и называется складом, что сюда стягиваются и складываются пачки хлыстов, здесь их грузят на лесовозы.

С верхнего склада и открывается панорама лесосеки.

Вы видели лесосеку? Может быть, и хорошо, что не видели. Картина вызывает чувство недоумения, неприязни или даже недовольства. Это, надо сказать, странно. На лесосеке собирают урожай. Так же, как на хлебном поле. Дерево — не соломина. Убирать лес — работа тяжелая, одна из самых тяжелых. Откуда же неприязнь? Ведь и слово-то какое — «лесосека». Не лесорубка, не лесопилка, а именно лесосека, что довольно точно — здесь лес, действительно, секут.

Споры о лесе, начавшиеся много лет назад, не утихают до сих пор. Еще в 1899 году М. А. Энгельгардт писал так:

В то же время, если вспомнить, доктор Астров в «Дяде Ване» сетовал:

Пусть не так категорично, но споры о лесе и в наши дни остаются между этими двумя полюсами. Споры среди ученых продолжаются, несмотря на то, что все согласны в одном: лес надо беречь.

Однако и урожай собирать надо: лес-то растет, стареет, падает, сгнивает. Разумно ли оставить его нетронутым, тем более, что наша цивилизация не может обходиться без древесины? Подсчитано, что каждый из нас за свою жизнь расходует ее в среднем 100 кубометров, из нее изготовляют более 20 тысяч различных изделий. Нет, без древесины нельзя. Все споры сводятся к одному вопросу: как убирать древесный урожай?

Что касается общественного мнения, то все мы, кто к специалистам себя не причисляет, исходя из своих наблюдений, жизненного опыта, а может быть, в значительной степени по интуиции, — все мы, конечно же, покровительствуем лесу. Нам его просто жаль. Нам больно видеть срубленные деревья. Не потому ли лесосека вызывает у нас неприязнь?

Тем не менее вернемся к ней. Делянка занимает 12,6 гектара. На большей части почва содрана до бесплодного минерального слоя, очень долго еще здесь будет рукотворная пустошь. Скользя на мокрых бревнах, на крошеве веток, на желтой глине, под дождем пробираемся к лесорубам.

Издали — близко подходить нельзя, опасная зона — наблюдаем, как рубят лес. Трещит, будто мотоцикл, бензопила. Помощник вальщика Валерий Бурлаков подпер ствол валочной вилкой (длинный шест с вилкой на конце), сам вальщик, он же бригадир Гильмитдин Исламов, с той стороны, куда дерево должно упасть, подпилил клин на треть диаметра и вонзил пилу в ствол с обратной стороны. Вскоре ель с треском рухнула. Рядом трелевочный трактор подтягивал на тросе хлысты, взваливал их комлями «на спину» и увозил по волоку на верхний склад.

Мы выбрали ель потолще и засекли время, когда бригадир подошел к ней с пилой. Через три минуты ель упала, обнажив свежий срез. С начала века росла она, и вот три минуты — и сброшена с корня.

— Норма какая?

— Пятьдесят кубов за смену.

— Это сколько деревьев?

— Штук сто пятьдесят.

— А лесовозов?

— Лесовоз берет 18 кубов. Значит, около трех.

— Можно ли больше вырубить?

— Напластать-то можно хоть сто кубов, не в том дело.

Да, техника ныне такая, что напластать можно. Напластали уже.

Накануне была у нас беседа с секретарем Нязепетровского райкома партии Василием Георгиевичем Субботиным. Мы записали его взволнованный монолог:

— Судите сами. Пятнадцать лет, вплоть до 1980 года, у нас расчетную лесосеку ни во что не ставили. Лесу взяли на 1600 тысяч кубов больше, чем можно было. Допускается почти двойной переруб хвойного леса. В результате выпало несколько циклов, и теперь рубить нечего. Леспромхоз в убытках. Рабочих в нем в два раза меньше, но и тех занять проблема. Пустеют поселки заготовителей, люди разъезжаются. Сказ еще держится, а в Ураиме осталось десятка два жителей. Вот к чему пришли.

В тот же день мы встретили директора леспромхоза Василия Павловича Рожкова.

— Настроение? — переспросил он. — Очень плохое. Сегодня две бригады ставить некуда — рубить негде.

У бригады Исламова работа была. Но и то сказать, что лес на их делянке мог бы еще расти и расти, набирать кубометры.

А нельзя ли без лесосек? Можно. В идеале. О том, каков идеал, нам рассказал Анатолий Григорьевич Афанасенко, заведующий межрайонной лесной семеноводческой станцией. Мы стояли на опушке смешанного леса. То тут, то там высились огромные разлапистые сосны. Такие деревья у лесоводов принято называть несколько неожиданно — «волк». Свое оно уже простояло, может быть, даже перестояло, места в лесу занимает много, а под ним, в его тени, не подняться молодым сосенкам. Ждут они, ждут своего часа, вряд ли дождутся. Стоит срубить дерево-волк, и на его месте сразу же пойдут в рост сосенки.

Теперь проследим за мыслью Анатолия Григорьевича:

— У нас в лесхозе 230 тысяч гектаров леса. Считается, что дерево с диаметром ствола в 32 сантиметра дает кубометр древесины. Так вот, если срубить на одном гектаре одно такое дерево, хотя бы и дерево-волк, то перекроем расчетную лесосеку. Повторяю, одно дерево с гектара. Но как его срубить? А главное, как вывезти? Разве что вертолетом.

Может быть, когда-нибудь дело дойдет и до вертолета. Во всяком случае, не следует сразу безоговорочно относить этот способ к ненаучной фантастике. Но до него еще далеко, а пока что без лесосек не обойтись.

По технологии, которая ныне считается оптимальной, на лесосеке вырубают все деревья, а ветки, сучья, тонкомер, сухостой собирают в кучи и сжигают. На делянке необходимо оставить только подрост. В первый год «ошеломленный» обилием солнца подрост, «придя в себя», пускается в буйный рост.

Но в том-то и беда, что техника, которой пользуются заготовители, так громоздка и неуклюжа, что подросту нет спасения от гусениц. И мы видели перемолотые гусеницами ветки, стволы, молодые деревца, папоротники, подстилку, мох, черемшу, костянику…

Тем не менее лесосека дает начало новому поколению леса. Можно оставить все, как есть: лес возобновится. Вопрос: какой и когда? Можно проложить борозды и посадить в них сеянцы или саженцы, то есть создать лесные культуры.

Человек все больше берет на себя заботу о будущем леса. Александр Федорович Ожигов и Анатолий Григорьевич Афанасенко показали нам так называемые плюсовые деревья.

Если коротко — это лучшие деревья в лесу. Что значит «лучшие»? Мы стоим перед сосной-красавицей. Высота ее метров тридцать. Крона — над лесом, а ствол, ровный, гладкий, очищен от веток. Кроме того, он не «сбегает» к вершине, а почти на всем протяжении сохраняет свою толщину. Впрочем, признаков отбора много.

Каждое плюсовое дерево регистрируется, нумеруется, на него заводится паспорт. Известно, например, что в Нязепетровском районе 145 плюсовых сосен, 49 — елей, 23 — лиственницы. Словом, это селекционный запас лесного хозяйства.

Проблема — снять шишки с плюсового дерева. Взобраться на него способен разве что альпинист. Альпинистов-то обычно и нанимают для сбора шишек, оплачивая их работу из расчета по 15 рублей за дерево. Анатолий Григорьевич придумал свой способ, более доступный, но тоже достаточно экзотичный. Он показал нам, как это делается.

Из деталей подводного ружья, безынерционной катушки для спиннинга и тонкой рессоры Афанасенко смастерил что-то вроде старинного арбалета с гарпуном. Натянув трос на рессоре, он прицелился и выстрелил. Гарпун пролетел над веткой в высокой кроне сосны и доставил с собой леску. Наматывая леску на катушку, протянул связанный с ней трос, на котором с помощью лебедки к кроне сосны поднимается рабочий. Предусмотрены для безопасности страховочный пояс и манометр, а для удобства — стремена. Конструкция надежная. При всем при том подняться на вершину сосны способен только человек с крепкими нервами. Высота все-таки приличная.

Всего два-три килограмма шишек дает одно плюсовое дерево. Впрочем, если учесть, что тысяча семян сосны весит пять граммов, то урожай одного года, пожалуй, способен обернуться целым бором. Долго ждать его однако. Сначала в питомнике из семян вырастут сеянцы. А их высадят на семенной плантации…

Одну из таких плантаций мы видели. Сосны здесь (им уже за двадцать лет) посажены реже, чем в лесных культурах, чтобы они не тянулись ввысь. С этой же целью им обрубают вершины. С низкого дерева легче собирать шишки. Можно пользоваться лестницей. А еще удобнее сборник шишек, который сконструировал Анатолий Григорьевич. Это несколько легких труб, насаживаемых одна на другую. На верхнем конце воронка с зубьями, с помощью которой срываются шишки, внизу мешок, куда они соскальзывают по трубе. Пользуясь сборником, можно снимать шишки с шестиметровой высоты.

Наш рассказ, разумеется, упрощает технологию лесного дела. У нас нет возможности и, наверное, необходимости вникать во все тонкости. И того, что сказано, достаточно, чтобы представить, как кропотлив труд лесоводов, как долог путь от «сева» до урожая: только через сто лет крылатое семя сосны обернется стройным деревом.

Однажды Александр Федорович Ожигов остановил машину на лесной дороге. Он вышел из кабины, неторопливо направился к молодым соснам, растущим вдоль тракта. Сосны были выше него, они касались ветвями друг друга, смыкались, образуя невысокий, тенистый полог.

— Это уже лес, — сказал Александр Федорович и добавил: — Эти сосны посажены мной.

И был у нас миг, чтобы запечатлеть в памяти образ человека, создающего на земле леса.

3. Нижний склад

Нельзя не удивиться жизненной силе, заложенной в росток, за лето пробившийся из земли едва ли на сантиметр: эти мягкие зеленые хвоинки когда-то превратятся в могучие ели.

Мы осматриваем питомник Уфалейского лесхоза вместе с директором Маратом Шакирьяновичем Тажетдиновым и главным лесничим Александром Даниловичем Собакиным.

Питомник — несколько гектаров хорошей, огороженной жердями земли. Ровные строчки еловых всходов. Пушистые ряды сосновых сеянцев. Начало начал. Десант в двадцать первый век. Подарок потомкам. Как хотите назовите питомник, но, право же, здесь легко настроиться и на лирический лад, и на философские раздумья. Если отвлечься от текущих забот.

Лесоводам отвлекаться недосуг. Лес, поражающий нас мощью, в своем младенчестве почти беспомощен и очень уязвим. В естественных условиях редкому семени, выпавшему из шишки, выпадает счастливый случай прорасти: скорее всего, оно так и останется на лесной подстилке. Укоренятся единицы. Допустим, лось прошел и копытом разрыл подстилку. Сюда-то и упало семя, чтобы дать росток, перетерпеть морозы, выдержать снеговалы, вынести засуху, пробиться к солнцу и торжествующе набирать высоту. Поэтому в иных случаях лесоводам на вырубках достаточно просто проложить борозды, оголить почву — лес тут возобновится сам, самосевом.

На плантации у семян участь другая. Почти все они взойдут. Человеческие руки спасут их от болезней, от прытких сорняков, от суши и других напастей. Два-три года люди будут ухаживать за сеянцами в «колыбели», взяв на себя еще одну заботу: растить лес.

Посадка леса — дело новое. Приобщение к нему довольно долго сопровождалось скептицизмом, и только теперь, кажется, мы отходим от него. Цифры, которые называют Тажетдинов и Собакин, не сразу укладываются в уме.

— На гектар надо высадить пять тысяч сеянцев.

— А гектаров сколько?

— Восемьсот.

— Значит, к весне надо иметь…

— Около пяти миллионов сеянцев.

— И подготовить площадь к посадке?

— Да, проложить борозды.

— И когда посадить?

— Как можно раньше. У нас так говорят: лист березы в копеечную монету — опоздал.

— Как же успеть?

— На посадку вывозим человек шестьсот. Конечно, непросто организовать их работу в лесу, на разных участках, иногда за много верст от жилья, в условиях весеннего бездорожья.

— А механизация какая?

— Есть у лесоводов орудие труда — меч Колесова называется. Ему, говорят, сто лет, но мы им пользуемся до сих пор. Пользуются им так. Меч надо вонзить в грунт, раскачать, чтобы образовать щель. В нее посадить сеянец и притоптать. К весне мы должны приготовить несколько сот мечей.

— И вся механизация?

— Нет. Вручную посадим гектаров шестьсот. А еще двести гектаров с помощью лесопосадочных машин. Одна из них — автомат. Но беда в том, что таких механизмов у нас мало.

Чтобы срубить ель, надо три минуты, чтобы ее посадить — три года. Но и после того ей необходимо покровительство человека.

Уже сказано, что на гектар высаживается пять тысяч сеянцев. Добавим: из них должно остаться только четыреста — уже взрослых деревьев. Почему? Вновь обратимся за консультацией к Н. Г. Арапову. В молодом возрасте — это видел каждый — лесные культуры загущены. Сосны и ели должны расти в тесноте. Соперничая друг с другом, они тянутся ввысь, формируя прямой, стройный ствол. По мере необходимости посадки разреживаются (рубки ухода), пока останутся лучшие экземпляры. Обычно достаточно четырехсот деревьев на гектаре. Впрочем, некоторые специалисты утверждают, что рубки ухода не обязательны: отбор может произойти и без участия человека, как в естественных условиях.

Ученые высказывают мнение: в следующем столетии значительная часть мировых потребностей в древесине будет удовлетворяться за счет искусственных насаждений. Что касается естественных лесов, то они станут выполнять главным образом экологические, защитные, рекреационные и эстетические функции.

Лесоводы работают на 21-й век. Будем надеяться, что наши потомки не останутся без деревьев и древесины. Но что рубить сегодня? Вопрос отнюдь не риторический.

Главный инженер Уфалейского леспромхоза Борис Владимирович Попов со вздохом признался, что хозяйство «живет сложно». Что так?

— Мощности простаивают. Лимит обеспечивает лишь 60 процентов годового плана. В этом году свой лимит мы освоили за первый квартал. Собственно, только в первом квартале и работаем в полную силу. А потом ищем работу. Беремся пробивать любые просеки и трассы. Подсобным хозяйством занимаемся. Шефам помогаем. Летом распускаем людей в отпуска.

Леспромхоз считается одним из лучших в области. База создается не враз. И лес исчезает не в одночасье. Тем не менее база есть, а леса нет.

Территория, отведенная леспромхозу для заготовок, расположена по преимуществу в бассейне реки Уфы, точнее, ее истоков. На самолете мы пролетали как раз над ней. Здесь мало населенных пунктов. На первый взгляд, сплошная тайга. Но, приглядевшись, замечаешь широкие полосы бывших лесосек. Они зелены, но бледноваты. У хвойного леса зелень темнее. Вместо сосен и елей здесь зеленеют молодые березы и осины. И лесные культуры попадаются редко.

Когда созреет этот лес, хотя бы и лиственный, а не хвойный?

В Иткуле мастер Борис Алексеевич Елисеев показывал нам свое хозяйство — нижний склад, лучший в области. Не то мы видели, например, в Арасланово. Там лесопильный цех сами хозяева называют сараем. Иначе, признаться, и не назовешь. То вчерашний день. А здесь современное производство.

Идем по технологической линии. Кран снимает хлысты с лесовоза. И тут же два гидроманипулятора (полуавтоматика) подают их на транспортер. Из окна своей кабины оператор видит, как хлыст продвигается по транспортеру и упирается в шторку. Рабочий поворачивает рычаг, и дисковая пила (полтора метра в диаметре) опускается, легко перепиливая бревно. Вершина (дровяная часть) сбрасывается вниз, а кряж (деловая часть) уносится дальше.

Вдоль длинной галереи с транспортером расположены «карманы», отсеки для кряжей. Тарный, фанерный кряжи, пиловочник, стройлес, техсырье, дрова — все рассортировано по «карманам». Тут горы леса, и над ними снует мостовой кран. Что-то сразу грузится в вагоны, что-то подается на переработку в лесопильно-тарный цех, торцом примыкающий к галерее.

Цех построен несколько лет назад. Его белый корпус выглядит внушительно. На двух этажах гудят механизмы. Тут бревна проходят сквозь пилораму, распадаясь на доски. Там доски распиливают на тарные дощечки. Механизмов много. Монтируются новые. Но две особенности в технологии нас интересуют прежде всего. Первая: опил из-под всех механизмов падает на транспортер, который уносит его в бункер, стоящий за стеной корпуса над вагоном. И вторая: обрезь, отходы, куски досок на специальной установке перемалываются в щепу, которая тоже грузится в вагоны и отправляется в Саратов, на химпереработку. Такого нигде более у нас в области нет.

Привычная картина: рядом с лесопильным цехом горы опилок. Здесь, в Иткуле, чисто, никаких отходов. Цех дает 140 тысяч кубометров заготовок. Он способен перерабатывать всю древесину, поступающую сюда. Пока его мощности загружены на 80 процентов.

Теперь время и место сказать о проблеме так называемой глубокой переработки древесины, об использовании всей фитомассы древесной растительности. Для наглядности проследим «судьбу» одного дерева после того, как его срубили. На лесосеке останутся его листья или хвоя, ветки. На нижнем складе выбросят вершину ствола. После пилорамы в отходы уйдет «горбыль». Наконец, доски распилят на тарные дощечки, из которых сколотят ящик. Ящик прослужит недолго, вскоре он сгорит в костре. Может быть, чуть больше половины древесной массы пригодится. Да и дело ли это — использовать лес в качестве упаковки и обертки? Мы рубим лес под Юрюзанью, чтобы вывезти отсюда холодильник «Юрюзань». Если в начале века считалось, что из древесины можно изготовить две тысячи видов продукции, то теперь говорят о двадцати тысячах. У нас в области обработка древесины, собственно, остановилась «на пиле». Пока мы умеем только рубить, пилить, строгать, крошить, гноить лес, то есть только его «разбирать». Между тем можно его и «собирать». Уже создан великий спаситель и хранитель леса. Это — клей. С его помощью можно из «отходов» изготавливать плиты такой ширины и длины, какие не выпилить из самого толстого кряжа. Мебель в наших домах из таких плит.

Однако ДСП (древесно-стружечные плиты, о них речь) у нас в области почти не производят. Создан всего один цех, который принадлежит Главюжуралстрою. Он дает две тысячи кубометров плит. Правда, мощность его в десять раз больше, но и того, разумеется, мало. Как ни странно, для мебельной промышленности мы завозим плиты из других мест.

Уже не один год ведутся несмелые разговоры о строительстве цеха по производству ДСП в одном из городов области.

Глубокая переработка древесины, то есть создание безотходного производства в лесном хозяйстве, — наш главный резерв. Он позволил бы увеличить производство товарной продукции при сокращении рубок.

Однако резерв этот по достоинству не оценен. Все еще растут «отвалы» опилок и древесных «отходов». Даже и те цехи, которые построены, используются плохо. Можно ли мириться с тем, например, что паркетный цех в Нязепетровске работает лишь на пятую часть своей мощности?

Нет сомнения, что капиталовложения в производство древесно-стружечных плит, фанеры, паркета, других видов продукции целесообразны во всех отношениях. Они экономичны и экологичны.

В мире неуклонно растут цены и спрос на лес. Создание различных синтетических заменителей не отвергает древесного сырья. Наоборот, достижения химии позволяют полнее и лучше использовать древесину, создавать новые виды изделий. Дефицит лесных ресурсов требует от нас настойчивее осваивать новые, интенсивные технологии переработки древесного сырья.

4. Сосны на память

Вишневогорск. Горы вокруг него действительно заросли дикой вишней.

Широкая долина до краев заполнена густыми волнами леса. На широко раскинувшемся зеленом поле отчетливо выделяются геометрически правильные лоскуты искусственного леса — сомкнувшиеся кроны сосновых посадок. Пейзаж оставляет ощущение покоя и благополучия.

Хозяева подтверждают наши впечатления. Здесь велика доля лесов первой группы. Поэтому в Каслях никогда не было леспромхоза. Основную древесину дают санитарные рубки.

Первая остановка — в сосновом лесу, который сопровождающие нас специалисты определили как бор-брусничник. Сосны здесь, как на подбор, — высокие, стройные, без сучков. По рекомендации ученых из Уральского научного центра Академии наук СССР этот массив площадью около 400 гектаров выделен в генетический резерват. В случае нужды сюда приедут лесоводы за семенами, гарантирующими добрый урожай. Поэтому бор растет в свое удовольствие.

Лесоводы любят показывать лесные культуры. Вполне понятное стремление: это результат их нелегкого труда, реальный вклад в копилку природы, из которой люди чаще только берут. Но смотреть лесные культуры не очень интересно — ровные ряды одинаковых деревьев, взгляд не на чем остановить. Другое дело — естественный лес с его разнообразием пород, изменчивыми картинами.

В Каслях, однако, есть лесные культуры, мимо которых равнодушно пройти невозможно.

Даже в неплохо сохранившихся каслинских лесах один массив резко выделяется мощью, какой-то особой статью. У границы — табличка: «Памятник природы «100-летние культуры». Надпись устарела, сто лет этим соснам исполнилось еще в 1975 году. В нашей области это, наверное, самый старый культурный лес. Во всяком случае, более ранних сведений о других посадках нет.

В этот лес входишь, как в музей.

Садили саженцы, взятые из леса, судя по всему, под лопату, заняв для этой цели пашню. Площадь массива 20 гектаров. Много крапивы, которая обычно редко встречается под пологом леса. Это верный показатель высокого плодородия почвы, на бедных землях крапива не селится. Тут же купена, вейник, майник, копытень, кипрей. Есть осока, любящая влагу. В подлеске рябина, черемуха, малина. А вот бузина, обвешенная красными кистями. Это еще один признак щедрости здешней земли.

В этих благоприятных условиях посаженные людьми сосны поднялись намного выше «коренного населения» каслинских лесов. Средняя высота их — 36 метров, средний диаметр — 44 сантиметра. Подсчитано, что запас древесины здесь 736 кубометров на гектаре (для сравнения: в естественном сосновом лесу нормальным считается запас в 200 кубометров). Наши спутники, много повидавшие за десятилетия лесной службы, ничего такого на Южном Урале не встречали. Они резонно считают каслинские столетние культуры эталонными насаждениями.

9 мая руководители Каслинского лесокомбината привезли сюда лесников-участников Великой Отечественной войны. Сейчас они признают, что не ожидали такого эффекта от поездки: в глазах фронтовиков стояли слезы. Их чувства понятны. Лесоводу обычно не хватает жизни для того, чтобы увидеть результаты своего труда во всей красе, но если знаешь, что они будут такими, как этот лес, можно с полным основанием считать, что жил и трудился не зря.

Нам такого испытать не дано, однако тоже уходим из векового бора с каким-то новым чувством. Сразу и не скажешь, чем оно вызвано. Скорее всего, явственным ощущением неразрывной связи с теми, кто жил здесь до нас. Кто больше сотни лет назад посадил эти деревья. Кто сохранил их, несмотря на войны, смерчи и пожары.

В Каслях есть интересный промысел. Там в одном из цехов лесокомбината делают из дерева сувениры — расписные ложки, чашки, половники, кружки. Есть продукция и практического назначения: деревянные хлебницы, например, выполненные так же искусно, как самые красивые сувениры. Нашлись в городе художники по металлу и деревянных дел мастера, произведения которых пользуются большим спросом. Чтобы лучше выразить уральскую, каслинскую тему, они думают о том, как органично сочетать дерево и чугунное литье, разрабатывают новые образцы.

Начальник цеха Василий Иванович Кропачев подробно объясняет и показывает, как березовые чурбаки превращаются в красивые сувениры, знакомит с работой лучшего токаря по дереву Владимира Григорьевича Лопухина, самой искусной художницы Надежды Прокопьевны Блиновских, других мастеров. Процесс непростой, требует времени, много ручной работы, зато сувениры получаются красивые. Покупая их, мы вводим в дом березу.

Как уже говорилось, обычно молодые посадки — гордость лесоводов. Об этих каслинцы говорят с горечью: культуры гибнут. Они расположены рядом с городской окраиной, но страдают не от людей и машин, а от… зверей. Молодые сосенки объедают лоси. Их не останавливает даже близость города. Они ходят сюда, как в столовую. Поскольку на аппетит лоси не жалуются, от 20-гектарной плантации почти ничего не осталось. Только у самой городской черты сохранился небольшой островок полутораметровых сосенок. На остальных площадях торчат обглоданные сухие палки. Лесом они уже не станут.

— Каждый год садим сосну на площади около 700 гектаров, — говорит М. В. Пугачев, — и почти треть теряем. А всего лоси погубили уже более тысячи гектаров лесных культур. Видимо, чересчур много развелось их в заказнике, надо разумно регулировать численность. К сожалению, в охотничьей инспекции нашей тревоги по этому поводу не разделяют…

Лес или лоси? Этот вопрос нам задавали практически во всех лесхозах. Со многими лесными «жителями» — лосями, косулями, лисами, рябчиками, тетеревами в ходе экспедиции пришлось встречаться, и каждая такая встреча запомнилась. Может быть, свидание в глухом лесу с медведем или волком не сулит радости, но знать, что они в нашем лесу есть, приятно. И вдруг — лишние лоси… Даже странно слышать.

5. На грани

Покинув Касли, мы простились с уральской тайгой и пересекли границу северной лесостепи. Лесники говорят не «граница», а «грань». Так вот, грань между двумя природно-климатическими зонами видна отчетливо, хотя и помечена только на специальных картах. Сначала из смешанного леса стала исчезать сосна. Потом лес рассыпался на колки.

Директор совхоза «Куяшский» А. В. Гульчак «зеленым другом» доволен:

— Лес занимает пятую часть совхозных угодий и очень многое нам дает. Главное — накапливает снег и вообще как бы притягивает влагу. Даже в самые засушливые годы, когда на юге области берут с гектара только по два-три центнера зерна, у нас меньше восьми не бывает. Благодаря лесу на наших полях нет ветровой эрозии. Оттуда пиломатериал для совхозных строек, дрова для населения. Скот там пасем, грибы-ягоды собирают люди.

Просим директора подробнее рассказать о пастьбе скота в лесных угодьях. Он говорит, что она ведется только в тех кварталах, что выделены совхозу решением Кунашакского райисполкома. В каких именно, он не помнит. Вызвал главного зоотехника, тот тоже не помнит. Поручил ему найти решение райисполкома. Ушел зоотехник и не вернулся. Видно, не нашел. И без него ясно: руководители его не знают, что же говорить о пастухах.

Пересекаем Сосновский район.

Визитная карточка Увельского района — Кичигинский бор. Это первый из знаменитых ленточных боров на нашем пути, если не считать те, что окружают Челябинск. Их семнадцать на территории области, все объявлены памятниками природы.

Почему не совладела с ними степь? Какое будущее у ленточных боров? Много загадок таят они.

После приветливых и светлых березовых лесов Кичигинский бор встал на пути темной стеной. Может быть, потому, что давно не видели их, сосны здесь кажутся особенно красивыми. У бора хорошее будущее — повсюду виден подрост.

В Увельском районе есть еще один бор — Хомутининский. Там случилось увидеть печальное природное явление — ветроповал. Точнее, мы видели его последствия: беспорядочно, как высыпанные из коробка спички, поваленные сосны на площади около пяти гектаров. По словам здешнего лесника, тут похозяйничал смерч. Далеко был слышен страшной силы треск ломающихся вековых сосен.

Как ни странно, при высоте 22—25 метров сосны имеют очень мелкую корневую систему. Почва здесь чистый песок. На песке-то и держится бор.

Лесники ведут расчистку ветроповала: распиливают сосны на бревна. За бор они спокойны: подрост от стихии не пострадал. Теперь он быстро потянется вверх, пустится догонять более рослых соседей. Так что пустоши в бору не будет. Правда, уйдет на это не один десяток лет.

6. Был у Анненки бор…

В Карталинском районе лесные службы расположились на окраине Джабык-Карагайского бора в селе Анненском. В кабинете директора Анненского лесхоза Павла Николаевича Абрамова собрались специалисты-лесоводы.

Мы слушали их взволнованный рассказ о пожаре, который случился много лет назад.

— Лето выдалось жаркое. Идешь по лесу, под ногами хруст, глаза ест от скипидара. Загораний было много, но мы с ними справлялись. Надо было запретить всякие работы в лесу.

Тот пожар начался у Запасного и за четыре с половиной часа дошел до Великопетровки. Огонь гудел, как турбины самолета. Двухметровые головешки взлетали над пламенем. Никакие просеки не могли остановить огненную стихию.

В бору расположено несколько пионерских лагерей. Надо было прежде всего спасать детей. Вывозили их на чем могли. Даже в кузовах самосвалов, на матрацах. Всех вывезли. Жители многих сел были готовы в случае опасности покинуть свои дома.

Зрелище было ужасное. По вечерам над бором стояло зловещее зарево. Гарь, дым, поезда и днем шли с включенными фарами.

Первый пожар с большим трудом удалось остановить. Но через некоторое время огонь вновь захватил огромную площадь. Только осенью, наконец, стихия отступила.

В борьбе с огнем погиб тракторист Михаил Васильевич Афанасьев. Он, как требуется в таких случаях, опахивал полосу вокруг пожара, но не успел уйти из-под огненного вала. Трактор загорелся, от сильных ожогов Афанасьев скончался. Михаил Васильевич посмертно награжден орденом Красного Знамени.

Тот пожар уничтожил 17 тысяч гектаров леса, можно сказать, самый центр Джабык-Карагайского бора. А вся площадь, охваченная пожаром, достигала 30 тысяч гектаров.

Больно было смотреть на то, что осталось от бора после пожара. Все выгорело. Только кое-где торчали черные стволы. Выгорела трава, подстилка, даже тонкий слой почвы, питавший лес. Золу сдуло ветром, обнажились камни, скальные выступы, плиты, впадины, о которых не подозревали даже местные жители.

В первый год земля стояла черная, ничего на ней не росло. На второй год кое-где зазеленело. А на третий выросли такие травы, которых тут никогда не видали. Буйно поднялся кипрей (он, говорят, первым появляется на пожарищах). Но затем площадь захватили степные травы — злаки всякие, ковыль. Они, собственно, господствуют тут и по сей день.

Много лет прошло. Надо ли вспоминать о пожаре, который отполыхал много лет назад? Надо. Нельзя не вспоминать.

Нашу беседу прервал звонок. Павел Николаевич, положив телефонную трубку, коротко сказал:

— Пожар.

Мы вышли во двор. Из ворот пожарно-химической станции уже выводили красную машину.

— Где загорелось?

— В десяти километрах от Парижа.

Вслед за пожарной выехали и мы.

— Как заступил я директором, — повернулся к нам с переднего сиденья Павел Николаевич, — в первое время жил, можно сказать, в страхе. Главное, что ни пожар, не могу усидеть в кабинете, тянет туда, где горит. А нельзя всем выезжать: кто-то должен оставаться на месте — вдруг еще где загорится. Потом вижу, наладились тушить. Поступил сигнал — люди сразу же принимают меры, каждый знает, что делать. Теперь не так нервничаю. Но все равно в сухое время спокойной жизни нет. Редкий день пройдет, чтобы без загораний. Просто беда.

Мы едем через бывший бор. Трудно поверить, что здесь смыкались кроны вековых сосен. Вокруг степь. Только тут и там белые частоколы обрубленных, без крон, берез. Скелеты сухих сосен. Пни. Кучи сгнивающих ветвей…

Нигде так часто, как здесь, не встречались нам звери. То и дело на глаза попадались парочки косуль. Лось стоит у дороги. Чуть дальше лосиха с двумя лосятами. Может быть, звери здесь на виду, потому что леса нет, негде им укрыться, притаиться. А может быть, их тут действительно много…

Ищем пожар. Вроде бы появился запах гари, еле слышен шум моторов. Едем на запах.

Еще через несколько минут останавливаемся у лога. От дороги к нему трава выгорела, но ни огня, ни дыма, только запах гари, сбивший нас с толку. Догадываемся: это вчерашний пожар.

Едем дальше и наконец находим в березняке пожарную машину, тракторы, людей из окрестных сел. Кое-где пламя еще полыхает, горит копешка, но в основном огонь сбит, только дым застилает лес. Пожар низовой, к кронам не поднялся. Трава выгорела, обнажив норы, кротовьи кучи, камни. Копоть на стволах.

Лесок опахан. Пожарная машина пробирается между деревьями, пожарники обливают водой дымящуюся траву. Подъехал на помощь трактор с бочкой.

Огонь, собственно, укрощен. Но опасность остается. От любой искры пожар может вспыхнуть с новой силой. Поэтому на всю ночь здесь остаются сторожа.

Установлено, что пожар начался с дороги. Скорее всего, кто-то, проезжая мимо, бросил окурок. Этот «кто-то» поднял с места многих людей, заставил их ехать за десятки километров, оторваться от дел… На этот раз все обошлось. Хорошо, что день был тихий, без ветра.

Хоть остатки-то бора надо бы беречь.

Только здесь мы поняли, почему начальник областного управления лесного хозяйства В. А. Шубин беседу, состоявшуюся накануне экспедиции, начал именно с пожаров. К сожалению, после нашей беседы случился большой пожар в Брединском лесхозе, да и здесь, в Анненке, огонь не пощадил остатки бора. Несмотря на то, что пожаров с годами меньше, они остаются для лесоводов главной бедой. Обидно, когда за несколько часов из-за нашего бездумного и легкомысленного поведения в лесу огонь превращает в пепел древостой на десятках и сотнях гектаров. Предупреждение «Осторожно с огнем в лесу!» — это все-таки всерьез.

Через много лет после пожара Джабык-Карагайский бор по сути нисколько не восстановился. Лесоводы ежегодно высаживают по 1100 гектаров лесных культур, которые, казалось бы, должны занять уже 11 тысяч гектаров. Но их нет. За десять лет переведено в лесопокрытую площадь всего 400 гектаров. Все остальные культуры погибли.

Почему?

Джабык-Карагайский бор рос и много веков стоял на камнях, на плитняке, покрытом тонким слоем почвы. Этот слой, обожженный огнем, кое-где сдутый, теперь не в состоянии вскормить и поднять высаженный сеянец. Такова первая причина.

Вторая беда — засуха. В этих местах весна и начало лета всегда, почти без исключений, засушливы. Но в последние годы сухие периоды особенно продолжительны. Кроме того, в округе высохли мелкие речушки (крупных нет вообще), родники, влажные низины. Надо полагать, упал уровень грунтовых вод. Ни сверху, ни снизу молодому ростку не перепадает влаги. Не успев укорениться, он гибнет.

Следует признать и то, что сами лесоводы, после десяти лет неудач, так и не разработали технологию посадки лесных культур, которая в этих трудных условиях вывела бы их из тупика, вселив надежду на то, что бор все-таки поднимется вновь. Вполне возможно, они слишком увлекаются вспашкой земель под лесные культуры. Возможно, следовало бы испытать другие способы посадки. Замечено, что самосев приживается лучше. Пробовали рассевать семена, но опять-таки сушь не дает им прижиться… Все говорят о том, что необходим такой способ посадки или посева, который защитил бы ростки от засухи. В конце концов давно можно было пригласить ученых, посоветоваться с ними. Ситуация-то чрезвычайная.

Как ни странно, и местные органы власти нисколько не обеспокоены тем, что работа по восстановлению бора не сдвинулась с места. Местные совхозы никакой помощи лесоводам не оказывают. Мыслимо ли — за одну-две недели высадить восемь миллионов сеянцев! Стремясь взять количеством, лесоводы, разумеется, теряют в качестве. Отсюда низкая приживаемость сеянцев.

Вместо помощи — пастьба скота. Это еще одна причина того, что на месте бора теперь голая, каменистая степь. Когда бор был в силе, скот здесь не пасли, под пологом леса травы росли плохо. А ныне сюда выгоняют на лето 30 тысяч голов.

Может быть, окрестным совхозам выгоднее иметь вместо леса пастбище? Нет, это заблуждение. И чтобы внести ясность, нам достаточно сослаться на один авторитетный документ:

Документ подписали председатель комиссии, доктор биологических наук С. А. Мамаев, а также другие ученые: В. В. Ипполитов, Л. Ф. Семериков, Е. М. Фильрозе.

Нельзя, чтобы ближайшая польза заслонила всестороннюю и многолетнюю выгоду, которой одаривает лес земледельцев, лесоводов, всех жителей района самим своим существованием. Дело нашей совести — восстановить Джабык-Карагайский бор, возродить его в том виде, в котором он простоял на радость людям много столетий.

…Мы возвращались на закате. Было такое ощущение, что пересекли холмистую степь, над которой раскинулось огромное, еще высвечиваемое лучами солнца небо, и вдруг у самого Анненского, где сохранилась полоска бора, нырнули в его темень и попали в другой мир — истинно лесной…

7. Колки в степи

Лес в степи надо принимать как подарок природы. Ценить и беречь этот хрупкий подарок. Вопрос: за что ценить и беречь?

В одной из газет лесовод И. Орлов приводит такой факт. На горе Уреньге росла сосенка. Высота ее полтора метра. Толщина ствола у корневой шейки — 4,5 сантиметра. Когда подсчитали годичные слои (только в микроскоп!), оказалось, что сосенка росла на горе, на ветру и на морозе 226 лет.

Главный лесничий Брединского лесхоза Николай Григорьевич Чирков между прочим заметил:

— Древесину из нашей сосны ценят, она плотная.

Да, сосна, растущая в экстремальных условиях, плотнее и крепче обыкновенной. В этом смысле можно сравнить условия на горе Уреньге и в брединской степи. С той разницей, что на горе стужа, а в степи сушь.

В Брединском районе леса занимают 23 тысячи гектаров. Больше половины всех насаждений — сосновые. Конечно, по сравнению с северными районами лесов здесь мало, но те, что есть, — великое благо.

Николай Григорьевич разворачивает карту, на которой зеленеют пятна, рассеченные просеками на кварталы. Это — боры, причем настоящие, без всяких скидок. Их тут, кстати, называют колками. Николай Григорьевич перечисляет: Минеев колок — семь кварталов, гектаров под тысячу, памятник природы, Куванышкин колок, Караганочный колок, Бибиткин колок, Бредихин колок, Теплый колок, Корпусной колок и, наконец, Козицина роща.

Так какая все-таки от них польза?

Лес — украшение степного пейзажа. Приятная неожиданность — из ковыльной и полынной степи ступить в прохладную тень соснового бора, вдохнуть его сухой, пахнущий диким медом воздух.

В лесах северо-западнее Бредов берет начало река Сынтасты — так сказать, главная водная артерия района. Ее благополучие во многом зависит от леса.

Лес — это древесина, как уже замечено, высокого качества. Правда, количество ее ничтожно, всего пять с лишним тысяч кубометров по рубкам главного пользования да чуть меньше — по рубкам ухода. И того, специалисты утверждают, многовато. Но не древесиной ценен степной лес.

Чем же? Главное — он земледелию помощник, что не раз уже засвидетельствовано в том же Брединском районе. Помогает он отвести от хлебных полей беду степного края — засуху. Можно считать доказанным, что на севере и западе района, где как раз расположены лесные массивы, летом суховеи не так сильны, влаги побольше и ветровая эрозия не так страшна, как на восточной окраине, примыкающей к Казахстану. Потому в таких совхозах, как «Боровой», «Рымникский», и условия для зерновых культур лучше, чем, например, в «Брединском» или «Комсомольском».

Извести лес в степи проще простого, а вырастить очень трудно. Ежегодно лесхоз занимает под лесные культуры в среднем 500 гектаров, но сохранить посадки на всей площади не удается.

— В 1985 году, — уточняет Николай Григорьевич, — из 560 гектаров 178 пропало — засуха. Нынче высадили сосны на берегах водохранилища. Не все принялись, придется подсаживать.

Он же приводит такие данные. За последние два десятилетия посажено около 20 тысяч гектаров лесных культур. Из них половина пропала в засушливом 1975 году. Из тех, что выжили, только четыре тысячи гектаров насаждений в хорошем состоянии.

Лесоводы пробуют новые способы посадки. Отказались от сплошной пахоты под культуры, сеянцы высаживают в борозды и полосы. Вроде, сохранность лучше. Но как назло в последние годы зачастили засухи, не дают деревцам прижиться. Хорошо бы сосну высаживать с березой, но пока не приспособились выращивать сеянцы березы.

Весь день провели на лесных дорогах. Прежде всего осмотрели посадки Кортубайского лесничества. Соснам здесь тридцать лет. Внизу кора шершавая, а повыше — гладкая, медью отливает. Довольно много шишек на ветках. Кажется, за этот лес можно уже не беспокоиться, он выживет.

В другом месте молодые сосны растут вперемежку с лиственницами. Под их пологом тенисто, трава ниже, под ногами чувствуется мягкий слой подстилки, встречаются даже грибы. Однако степные травы еще не ушли из-под полога. Тут можно увидеть весьма редкое сочетание: ковыль под сосной. Значит, степь окончательно не отступила.

Но видели мы и участки, на которых вновь торжествует степь. Только отдельные сосны — уже выше человеческого роста — напоминают о том, что здесь были лесные культуры. Их погубил скот. То тут, то там попадаются на глаза летние лагеря и стада коров.

Пастьбу скота в лесу, тем более молодом, объяснить можно, но нельзя оправдать. Вы знаете, дорогой читатель, главную обиду лесоводов, которую они высказывали нам, будто сговорившись, в разных лесхозах?

— В райисполкомах, — говорили они одно и то же, — нас никогда не спрашивают, где, сколько, когда и как посадили лесных культур. Это никого не интересует. Если нас и вызывают в кабинеты, то по одному вопросу: сколько кварталов отдашь под пастьбу?

Разумеется, повышать надои надо. Но почему за счет леса? Не потому ли в совхозах и колхозах распахивают и засевают собственные пастбищные угодия, не беспокоятся о кормлении скота в летние месяцы, что знают — можно поставить соответствующие органы перед фактом: пасти негде, выделяйте кварталы. И им выделяют, только бы не испортить завтрашнюю сводку. Известно, однако, что скот надо содержать на своей, а не на чужой земле. Никто ведь не требует отдать пастбища соседнего совхоза. А пастьба в лесу давно уже стала не исключением, а правилом. На основании какой логики и каких законов?

Это тем более непонятно, что лес — уже сказано — помощник земледелию.

А скот действительно вредит лесу. И не только вытаптывает, он заражает его вредителями.

В северных районах мы о вредителях леса не слышали ни слова. Нет там такой беды. А на юге…

— На основе наших материалов уже пять диссертаций защитили на вредителях леса. И отбою нет от новых исследователей. Потому что вредителей у нас — каких угодно, — сказал нам Чирков. И показал шелкопряда в спичечном коробке. И кивнул на стену, где выставлены напоказ пришпиленные к ватману насекомые…

Степной лес живет на пределе своих возможностей. Ему трудно противостоять нашествию жуков и гусениц. Однако его спасители обнаружились именно среди насекомых. Это — муравьи.

Мы, разумеется, не могли миновать Белый колок, где недавно открыта колония рыжих муравьев, объявленная заказником. В березовом лесу на площади 65 гектаров специалисты насчитали 2925 муравейников. Такого скопления, по крайней мере до сих пор, нигде в области не известно. Едва ли не под каждой березой — темная коническая куча. Иные из них высотой в человеческий рост. На стволах деревьев хорошо заметны тропы муравьев. Кажется, природа взялась спасать сама себя, давая человеку пример для подражания. Лес здесь чист, никаких вредителей, березы под охраной муравьев чувствуют себя превосходно. Остается пока загадкой, почему именно здесь защитники леса расплодились в таком количестве. Наблюдения покажут, как насекомые поведут себя дальше — расширят ли они границы обитания, поселясь в окрестных лесах, или останутся только в Белом колке.

К сожалению, колонии муравейников тоже вытаптывает скот. В наше время, когда все большее предпочтение отдается биологическим методам защиты леса, наш долг — сохранить Белый колок нетронутым. Пастьбу скота здесь следует расценивать не иначе, как злостное браконьерство.

В лесах Брединского района нет сплошных рубок, нет таких лесосек, какие мы видели на севере области. До ближайшего леспромхоза отсюда сотни километров. Наверное, поэтому именно здесь (а не на севере) мы находили настоящие боры, возраст которых перевалил за сотню лет, а отдельные деревья и того старше. Находясь в таком бору, трудно поверить, что вокруг него равнинные степи, продуваемые сухими ветрами.

Один из редких объектов на нашем пути — лесной кордон с избой лесника. Еще до начала экспедиции было решено побывать на кордоне, да все не удавалось: мало их осталось. Большинство лесников живет теперь в селах, и это не просто смена места жительства. На кордоне лесник круглосуточно на службе у леса, а теперь он, как и все мы, проводит там только рабочую смену. Все остальное время лес как бы уже без хозяина.

Лесника Гаврилы Гавриловича Плотникова на месте не оказалось — сгребает сено на лесном покосе. Пока не подъехал, его жена Лидия Ефимовна приглашает осмотреть избу.

Давно, видно, ее ставили. Потемнели беленые стены, скрипят половицы, покосилась печка. В горнице потрескался потолок. На стенах — выцветший коврик и репродукции картин на лесные темы: «Три охотника», «Аленушка», «Иван-царевич и серый волк».

Лидия Ефимовна показывает в окно: подъехал на конных граблях хозяин. Гавриле Гавриловичу пятьдесят пять, он худощав, лицо загорелое. Не спеша показывает свое немудреное хозяйство.

Рядом с избой — рубленный из сосновых бревен сарай с синей дверью. Он обшит жердями. Зимой между ними и стеной набивают солому. Без нее тепло уже не удержится. В нем лошадь, три коровы, теленок и козел. Была еще коза, да на днях задрали волки, а козленка утащили. От них лесник ночью ставит на окно зажженную керосиновую лампу, только не всегда помогает. Есть у него ружье, но нет добрых пыжей, а бумажными стрелять боится — пожар можно сделать.

В сарае держат они еще кур, уток, гусей. Около него крохотная банька. Она бездействует, надо восстанавливать. К телеге привязана собака Найда. Это для нее наказание: стала таскать цыплят. Лесник ее за это чуточку побил, и теперь она его не слушает, подчиняется только жене. Пришлось привязать. Удивляется лесник: как ее волки пощадили?

В ста шагах от дома, под соснами — колодец. До воды метров пять, а потом еще до дна, судя по намокшей веревке, метра два. Лошадь эту воду не пьет — несвежая. Надо бы почистить колодец, да боится лесник, что сруб не выдержит, слишком уж ветхий.

Вот и весь кордон. До ближайшей деревни отсюда больше десяти километров. Зимой дороги полностью переметает. Питаются загодя припасенными продуктами, хлеб пекут сами. Связь с миром только по рации. Ежедневно кордон вызывают из лесхоза: как дела, какая обстановка в лесу? Только после закрытия связи лесник может отлучиться с кордона.

— Скучно, наверное, здесь?

— Не хватает времени скучать, — без улыбки отвечает Гаврила Гаврилович и загибает пальцы, перечисляя свои заботы: — За лесом следить — раз, в посадке участвовать — два, шишку собирать (до трех тонн за зиму набираем) — три, черенки для метел и лопат, оглобли делать — четыре, рубки ухода вести — пять, сено косить — шесть… Да разве все перечислишь! Ни минуты себе. Спишь и то слушаешь: не случилось ли чего?

8. Европейский вариант

Ашинский лес необычен для Урала. Это лес европейский.

Не зря Каменный Пояс считается границей двух частей света. Здесь проходит линия водораздела. По обе стороны хребта существенно различается климат. И лес на западе и на востоке от горных вершин неодинаков. Впрочем, лес как раз и отражает разницу в климате: западные склоны отгорожены от сурового дыхания Арктики.

Самую большую площадь в лесах нашей страны занимает лиственница. На втором месте — сосна, на третьем — береза.

То, что вокруг Аши мало лиственницы, это понятно: она растет главным образом в Сибири. Но здесь нет и сосны, что, пожалуй, несколько неожиданно для нас. Однако еще более странно, что в окрестностях Аши редка и береза — дерево, которое мы привыкли видеть повсюду.

Что же тут растет? Директор Ашинского лесхоза Евгений Михайлович Шинаев по нашей просьбе перечисляет: ель, пихта, дуб, клен, вяз, ильм, липа, осокорь. Далее — ива, черемуха, рябина. И, наконец, лещина.

Набор явно не типичный для Урала. Многие из названных деревьев мы привыкли видеть не в лесу, а на городских улицах. Ильм знаком далеко не всем. А лещина вообще редкий у нас гость. Большинство из этих деревьев не осмелилось взобраться на горы и перешагнуть через них. Они так и остались в Европе.

Им и в Предуралье непросто выжить. Дуб, например, сохнет. Что-то повредило ему. Что именно, точно не установлено.

— Мои соображения такие — предполагает Евгений Михайлович, — на талую землю выпал снег, а дуб еще не сбросил лист, и тут сразу мороз.

Из окна лесхоза видна Липовая гора. Вскоре мы поднимаемся на нее, но то, что увидели, нас отнюдь не умилило: деревья сохнут. Часть из них еще стоит, часть уже свалена ветром, серые, трухлявые стволы и сучья скелетами валяются в полыни.

Правда, с Липовой горы открывается живописная панорама Аши, панорама, в которой все-таки преобладает зеленый цвет. В годы войны и после нее лес вокруг города был вырублен. Лесоводы пытались восстановить его, идя «из города». Не совсем удачно.

— Теперь, — говорит Евгений Михайлович, — мы «выступаем» из леса на город.

И действительно склоны гор, особенно в складках лощин, покрыты курчавой зеленью молодых лесов.

Можно понять лесоводов, которые, помимо «ширпотреба», стремятся посадить что-то и для души. Обычно это кедр.

Кедр — собственно, тоже сосна, сибирская или пятихвойная. Если у обычной сосны хвоинки растут парами, то у кедра в пучке пять хвоинок. Кедр в наших краях редок. Вырастить его трудно. Он считается благороднее обыкновенной сосны. Наконец, его орешки редкое для уральцев лакомство. Наверное, этим можно объяснить страсть лесоводов к кедру.

Евгений Михайлович показал нам посадки кедра с лиственницей недалеко от Аши. Мы насчитали на стволах до пятнадцати мутовок. Так оно и есть — посадкам лет семнадцать. А ежегодный прирост, достигающий полуметра, свидетельствует о том, что кедр чувствует себя здесь хорошо. Через год-два появятся и шишки. Тем не менее лиственница намного обогнала кедровые деревья.

В окрестностях Аши мы побывали в дубовой роще. Запомнился огромный, в два обхвата, дуб. Кора его седая, покрытая мхом, кое-где отслаивается. От нижних веток остались только сучья-коряги, зато повыше, над молодой порослью мощные ветки веером тянутся кверху, образуя раскидистую крону. Дубу, пожалуй, три столетия. Он старше Челябинска. Жизнь одного дерева вместила в себя целую эпоху. Подумать только, он родился еще при феодализме! Живой свидетель. Реликвия. Достопримечательность.

Во время экспедиции мы искали деревья-долгожители. Их, к сожалению, мало. И нигде нам не показали старое дерево. Мы, разумеется, не уверены, что этот дуб, привлекший наше внимание своей мощью, старше всех. Вполне допустимо, что есть старцы и почтеннее. Разве не интересно учесть их в каждом лесхозе или лесничестве? Ведь они и в самом деле являются достопримечательностью наших лесов, нашего края.

Рядом с дубом-великаном, а точнее, под ним — дубовые посадки. Назвать их молодыми язык не поворачивается — им уже за тридцать лет. Но выглядят они вот именно порослью: стволы в диаметре не более десяти сантиметров. Долго им тут расти…

Под дубами желудей мы не нашли. Не было их.

Скуден и урожай орехов. Мы осмотрели несколько кустистых лещин. На глаза попалось меньше десятка. Но и эта малость нас удовлетворила. Все-таки нигде больше в нашей области орехов не найти.

Уже сказано, что у Аши береза редка, но зато тут нам попалась такая большая береза, какой не видели нигде. И рядом — огромные тополя. Тополя в лесу — тоже непривычно.

А лес на Кленовой горе? Такое впечатление, что это не Урал. Не зря сказано, что лес здесь широколиственный. Вот ильм: шершавый, ребристый, пильчатый лист размером в ладонь. Вот вяз: сердцевидный, с выемкой, желто-коричневый, будто опаленный огнем лист. Вот клен: полупрозрачный, с острыми лопастями, звездчатый лист. Была осень. Срывались и опускались на росистую траву огромные листья вяза, ильма, клена…

Кстати, тут нам попались рыжики и маслята. Неожиданно для всех, в том числе и для Шинаева. На всем пути мы почти нигде не встречали грибов. Не было их нынче осенью. Ашинский лес преподнес нам сюрприз, еще раз подтвердив свою необычность.

Конечно, в хозяйстве пригодится доска дубовая или кленовая, древесина липы или вяза, но и ашинские лесозаготовители ценят прежде всего хвойный лес. Много ли его?

Расчетная лесосека — 415 тысяч кубометров. Леспромхоз берет менее 300 тысяч. Считается, что лес тут есть: лесосека-то не выбирается. Но недоруб вынужденный. Заготовители не могут взять «хвою» на крутых склонах гор. Видит око… Выходит, лес есть только теоретически.

Ежегодно лесоводы занимают под лесные культуры свыше 700 гектаров. А Шинаев утверждает, что и того лишку.

— У нас прекрасное лесовозобновление, — объясняет он.

И это опять-таки свидетельство благоприятных условий, в которых находится ашинский лес.

В поселке Ук мы знакомились с лубяным промыслом. Мастер леса Укского лесничества З. Ш. Гаянова объяснила нам технологию производства. Технология древняя и, надо полагать, совершенствованию не подлежит. Но интерес как раз в том, что ремесло пришло с давних времен и сохранилось до наших дней. Немногие из наших читателей знакомы с ним.

— Надо срубить липу, — объясняет мастер леса. — Причем обязательно весной, до 5 июня. То есть в период усиленного сокодвижения, когда легко снять кору, а точнее луб. Сняли. Сразу же, буквально в тот же день, луб надо утопить в теплой, стоячей воде, где он мокнет все лето до сентября. Осенью крюками луб раздирают на слои, на волокна, развешивают сушить на неделю. После этого снимают, рубят на части, чешут и пучки перевязывают. Так получают мочальные кисти и мочалки. Это наша продукция. Ее мы поставляем по договорам в торговлю.

Раз уж речь зашла о старинных промыслах, стоит вспомнить и о подсечке, проще говоря, о том, как собирают живицу. Это мы видели в Уфалейском лесхозе.

Супруги Анатолий Иванович и Елена Имульевна Тимофеевы провели в лесу шестнадцать сезонов. В их рассказе много слов, требующих расшифровки. С этого и начнем.

Наверняка, многим в лесу попадались на глаза сосны, стволы которых испещрены стреловидными насечками. Это — карры. На делянке Тимофеевых таких сосен с каррами восемь тысяч.

Хак — это черенок с резцами на конце. Резцы остры, как бритва. Ими прорезываются на коре насечки, точнее подновки. К резцам по шлангу под давлением из баллона подается барда. Попадая на живую ткань сразу после подновки, она стимулирует выделение живицы.

С баллоном на спине, с хаком в руках надо за день обойти тысячи три деревьев. На каждом прорезать подновки, по которым живица белым натеком стекает вниз, в жестяную воронку-приемник. Время от времени живицу из воронок надо сливать в бидоны, а затем в бочки.

— Девять тонн живицы уже сдали, — сказали нам Тимофеевы.

— Сколько еще будет?

— Тонны четыре.

Живица — белесая густая масса, используется как сырье для получения скипидара и канифоли. После нескольких лет подсечки делянка вырубается.

Продукция… К ней лесоводы относятся сложно. По первому побуждению — отрицательно. Промышленная деятельность мешает главному делу — выращиванию леса, уходу за ним, его защите. Она отнимает все больше и больше времени, поскольку планы из года в год растут. Лесом заниматься некогда. Но, с другой стороны, промышленная деятельность — это деньги, в том числе и заработки, без которых теперь уже, пожалуй, не обойтись.

От Аши наша дорога — на восток. Обращаем внимание на то, как древесные породы сменяют друг друга. Какое-то время вдоль шоссе попадаются на глаза дубы, липы. Но с каждым километром их все меньше. Зато все чаще встречаются березы. Где-то за Симом появились сосны. Начинается тайга.

Остаются позади Усть-Катав (слева), Катав-Ивановск (справа).

На перевале лес сник, по обе стороны от дороги — густые заросли березняка и осинника с редкими пирамидами елей. И только на крутых склонах далеких гор темнеет нетронутая тайга…

9. Парк у города

— Лес и человек несовместимы.

Сказано в окрестностях Тургояка. Конечно, в сердцах. Максимализм вполне понятен: здешние леса много натерпелись от людей.

Из справки: летом в выходные дни на берегах Тургояка одновременно отдыхают до 19 тысяч человек. На первом месте, естественно, жители соседнего Миасса — 10,5 тысячи человек, на втором — челябинцы — шесть тысяч, на третьем — златоустовцы — свыше двух тысяч человек. Приезжают сюда и из других городов. К этому надо прибавить «население» восьми пионерских лагерей, восьми баз и двух домов отдыха.

…Лесничий Тургоякского лесничества Нина Николаевна Нестерова обратила наше внимание на то, что берег озера отступил от воды уже на пятьдесят метров, на этой полосе оголились корни деревьев. Это для них беда. Вершины многих сосен уже сохнут — верный признак приближающейся смерти.

Под деревьями не видно подроста, его смяли машинами или вырубили, чтобы выстлать «постель» в палатке. Значит, когда старые деревья засохнут, протянется вокруг озера широкая безлесная полоса. Да и дальше от берега лесу не намного легче, чуть позднее и его ждет такая же участь.

Чтобы этого не случилось, было принято решение создать здесь Тургоякский ландшафтный парк. Разработан проект, есть средства. Площадь парка — 13 112 гектаров. Она делится на три зоны — заповедную, массового отдыха и образцово-показательного горного лесоводства.

Сейчас нас интересует зона массового отдыха, протянувшаяся вдоль берегов Тургояка. Тут решено силами миасских предприятий оборудовать скамьи и столики, навесы от дождя, костровища, проложить тропы, построить противопожарную дорогу и кордоны. Это позволит упорядочить туристский поток, хоть как-то организовать его. Авторы проекта утверждают: благодаря этому «вместимость» тургоякских лесов повысится почти в четыре раза, в них смогут одновременно отдыхать почти 75 тысяч человек.

Пока жизнь не подтверждает расчеты. Парк начали создавать шесть лет назад. За это время зеленая оправа горного озера ничуть не стала лучше. Может быть, ошиблись проектировщики?

— Нет, проект правильный, — считает Н. Н. Нестерова, — а не срабатывает он потому, что еще далек от окончательного воплощения. На месте отдыха мало скамеек, навесов, костровищ. А сделано как? Трест «Златоустметаллургстрой», например, изготовил железные скамейки, столы, туалеты, хотя мы предупреждали, что лес не примет металла. Так и вышло. Подгулявшие туристы все это повыдергивали из земли и перевернули.

Более важный урок: оборудовать места отдыха — полдела, надо их поддерживать в порядке, регулировать туристский поток. Заниматься этим некому. У лесников нет никакого транспорта, они перегружены промышленной деятельностью. Не допустить бы пожара — вот главная забота, а управлять туристами им просто некогда. Для этого нужна специальная служба, только тогда здешний лес станет парком. Или, по крайней мере, штат местного лестничества следует увеличить с учетом высокой рекреационной нагрузки.

Дорога до Чебаркуля занимает немного времени. Здешний лесокомбинат называется опытно-показательным.

Рядом с конторой расположен небольшой дендропарк. Лесоводам не дают развернуться суровые уральские зимы, нет в этом парке южного разнообразия деревьев. Но и то, что есть, впечатляет. Вот два красивых куста ивы польской, рядом кизильник, маньчжурский орех. Много различных берез — карельская, черная, пушистая, бородавчатая. Всех деревьев не перечислить, надо их видеть.

На территории Маскайского лесничества остановились перед табличкой с надписью: «Географические культуры сосны обыкновенной». Деревья посажены рядами. Вот два ряда сосенок, выращенных из семян, которые получили из Тюменской области. Рядом саженцы из Свердловской области, Алтая, Чувашии, Башкирии, других республик и областей. Чебаркульские лесоводы должны выявить лучшие для наших условий деревья, чтобы выращивать их потом повсеместно. Это позволит ускорить возрождение южноуральских лесов.

Сосны на глаз не различаются, надо проводить специальные замеры. А у лиственниц на соседней плантации разница видна отчетливее: в одном ряду хвоя уже пожелтела и осыпается. Самые маленькие лиственницы — с Сахалина. Наши землячки из Нязепетровска намного их обогнали. В них прятался глухарь, которого мы нечаянно спугнули. Хвоя лиственницы — лучшее блюдо для него осенней порой.

Почти в каждом лесхозе мы видели кедры, но таких, как в Чебаркуле, встречать не доводилось. Они уже большие, здесь собрали первый урожай шишек. Очень красивы, будто в роскошную шубу одеты. Подстилка толстая и плотная, пружинит под ногой. О некоторые кедры терся боком лось, оставил следы — ободранные стволы, из которых сочится более светлая, чем у сосны, живица.

10. Березовая сторона

Едем из Челябинска на восточную окраину области, в Октябрьский район, в питомник Каратабызского лесничества, где выращивают березу. В этих местах она — полноправная хозяйка, занимает 18 тысяч гектаров. На долю сосны приходится пять тысяч гектаров, в основном это посадки. Сама по себе она здесь почти не растет. Две тысячи гектаров занимает осина, есть плантации тополей.

Одна из них как раз у дороги. Остановились, чтобы посмотреть этот диковинный лес. Сам по себе тополь, конечно, не диковинка, а вот лес тополиный еще не приходилось видеть.

Неважно он выглядит осенью: деревья будто в серые шинели оделись. Лес кажется неживым: ни зверь здесь не лежит, ни птица не садится. Не приняло, значит, лесное сообщество тополь в свои ряды. Поэтому больше его не садят.

Еще одна остановка: культуры березы. Этому искусственному лесочку 15 лет. Деревья уже высокие — до 15 метров, средний диаметр — 12 сантиметров. Эти березки намного лучше своих сверстниц в обычном лесу. Там деревья в основном порослевого происхождения, а здесь поднялись из семян. Потому они и стройнее, выше, нет среди них кривулин. Очень симпатичный лесок.

Неподалеку от него — посадки березы нынешнего года. Весной и летом, по словам наших спутников, они выглядели очень хорошо, а сейчас торчат из земли ряды коричневых палочек высотой 30—40 сантиметров. И все же это уже деревца, которые повзрослеют намного быстрее своих сверстников из других пород.

А вот и питомник. Немало их перевидано за время экспедиции. Питомниками лесоводы гордятся, поэтому в каждом лесхозе обязательно стараются показать. Однако такого не видели.

Здесь выращивают сеянцы березы. То ли сказалось пренебрежительное отношение к ней, то ли действительно дело это такое сложное, только почти не осталось у нас в области лесоводов, умеющих получать из березовых семян добрые сеянцы. Высшей ступенью лесоводческого мастерства, чуть ли не искусством считается эта работа. В Октябрьском лесхозе такие мастера не перевелись.

Лесничий Каратабызского лесничества Василий Николаевич Щербаков показывает ровные строчки березок «молочного» возраста, подробно рассказывает, как их выращивают:

— Сначала земля здесь паровала, набирала силу. Осенью нарезали плугом борозды и стали ждать снега. Когда землю сковало морозом, обновили борозды и вручную посеяли семена, подкормив их перегноем. Потом укрыли участок соломой и не трогали всю зиму.

В начале мая появляются всходы. Тут уже не зевай, иначе останешься с пустыми руками. Всходы у березы нежные, боятся прямых солнечных лучей. Поэтому их укрывают соломой. Тут важно не удариться в другую крайность: под толстым слоем соломы всходы могут сгнить. Вот и приходится все лето неотступно следить за ними, ворошить солому, создавая всходам почти такие же условия, как под пологом леса. И все это вручную, на интуиции. Вот посмотрите на рядки Александры Василенко и Кристины Шнайдер: заметно выше других. Слово, что ли, какое они знают? Ведь другие женщины не менее добросовестно работают, а все равно так не получается.

Через год всходам уже ничто не страшно, растут очень быстро. Только дважды проходим культиватором да пропалываем пару раз. На третий год сеянцы уже готовы, можно селить их в лес.

У березы есть еще одно место «прописки»: лесополосы. Хотели и их посмотреть, однако смотреть оказалось нечего, хотя план посадки — 30 гектаров — ежегодно выполняется. Куда же они деваются?

В совхозе «Каракульский», например, в прошлом году директор хозяйства И. А. Вильгаук приказал школьникам (!) выдернуть из земли сеянцы новой полосы, поскольку ему не понравилось место, где их посадили. Полосу могут «случайно» перепахать, протащить по ней волоком копну соломы или прогнать скот. Возможны и другие варианты, но основа у них одна — бесхозяйственность.

Примерно такая же картина и в других районах. Когда-то в хозяйствах области ежегодно высаживали до тысячи гектаров лесополос, сейчас скатились до 240, да и те большей частью не дорастают до зрелого возраста.

А происходит все это потому, что на селе с некоторых пор бытует мнение о бесполезности полезащитных насаждений. Кое-где даже о вреде поговаривают: земля, дескать, из-за лесополос весной неравномерно «созревает», рассадниками сорняков их называют. Живучесть этих взглядов может показаться странной, ведь польза лесных полос для повышения плодородия земли давно и неопровержимо доказана. Однако ничего удивительного тут нет. Они освобождают тех, кто им следует, от многих дополнительных забот. Кто же тут будет спорить?

Что касается березы, то у нее из-за этого уменьшилась «жилплощадь». Для леса в целом вроде невелика потеря, а все равно жаль — поубавилось в полях красоты.

Лесоводы степного Октябрьского района жалуются: негде высаживать новые леса.

— Самое трудное, — говорит директор лесхоза, — осенью искать площади для посадок.

Странно: в районе, где леса занимают всего шесть процентов площади, не найти места березовому полю. Но — приходится еще раз повторить — лес полю не конкурент, а помощник. Однако эта истина — для тех, кто живет не одним сегодняшним днем.

Это тем более странно, что лесоводы района умеют то, в чем сама природа не очень преуспела: вырастить березу не на старом корне, а дать жизнь новому семени на новом месте.

ФОТОКОМПОЗИЦИЯ СЕРГЕЯ НОВИКОВА

ДОРОГА К ДОМУ

СТЕПНОЙ ОСТРОВОК

Степь молода. Моложе, например, леса. Ковыль, шалфей, таволга, растущие в степи, явились на свет много позже, чем обитающие в лесу папоротник, плаун или хвощ.

Степь моложе леса, но лесов у нас еще много, а степей нет. Есть поля. Есть агроландшафт. А степей нет.

Спросите себя, как появилась степь. Известно, как, рассудите вы, были леса, их вывели, а на том месте возникла степь. Такая привычная логика наводит нас на печаль: с годами, мол, лесов все меньше, а степей, соответственно, все больше.

Не так возникла степь. Не на месте лесов, а на своем месте.

Взглянем на карту. По экватору степей нигде нет. Гораздо южнее от него, на юге Австралии, на юге Африки, на юго-востоке Южной Америки — несколько «клочков» степи. На север от экватора, в самом центре Северной Америки, — прерии, заметное пятно на карте. А самый обширный степной массив расположен в центре Евразии. От Венгрии до Забайкалья растянулся он на 7 500 километров. И мы находимся как раз посередине этого степного пространства.

Знающие люди говорят, что степи появились на месте древних морей. Что соли степей, кое-где выступающие на поверхность земли, — это соли тех морей. Может быть. Но в наше время степи находятся далеко от морей и океанов.

Степь — это сушь. Это низкие травы и глубокие корни. Кто-то сказал, что степь — это лес кверху ногами. Потому что у степных растений корни в несколько раз мощнее стеблей.

Травы приспособились к засухе. И не только к ней. Степь — это жаркое лето и суровая зима. Это короткое лето и долгая зима. Сибирский антициклон всю зиму устойчиво стоит над белой степью. К весне он слабеет, и тогда в глубь континента устремляются ветры далекой Атлантики. Весной у нас в степи всегда ветрено.

Ветры, зной, метели, грозы, стужа — всему открыта степь. Лес не сразу промокнет, но не сразу и высохнет; не сразу потеплеет, но не сразу и выстудится. Степь меняется на глазах. Через час после ливня — сухо. То духота, то вдруг холодный ветер. На дню сто раз сбивается погода.

Не всякая жизнь к степи приспособится. И все же степь соткала ковер жизни, который украшал нашу планету.

В лесу не разбежишься. Бегуны живут в степи. Много веков она слушала дробь копыт. А тот, кто не умеет в степи быстро бегать, прячется под землей. Степь — это норы. Степное подземелье населено густо. Лесной муравей строит свои конусные города, а степной — зарывается вглубь.

Степь живет коротко и торопливо. Она рано просыпается, чтобы к весне распустить цветы, а к концу лета дать потомство. Осенью ее охватывает дремота, и всю зиму она беспробудно и безмятежно спит.

Нет, не на месте лесов, а в глуби континентов, далеко от воды, среди зноя и стужи, там, где лесу не выжить, отведено ей место. Конечно, на границе лесов и полей всегда шел спор за территорию. Но на то она и межа…

Что степь — человеку?

Степь нас кормит. На ней по сути держится наша цивилизация. На ягодах и кореньях лесов человек долго не продержался бы. Степь спасла род людской. Степное слово «злак», может быть, самое главное в нашем словаре.

Лошадь и колесо. Лицензии на эти великие открытия подарила нам степь.

Скотоводство — тоже степное занятие.

Много дала человеку степь. По сути все, что у нее было.

Говорят даже о степном характере. Автор книги «Степные экосистемы» В. Г. Мордкович утверждает, что степь воспитывает такие черты характера, как чувство шири и дали, коллективизм, стремительность, вольность, легкость на подъем, предусмотрительность, способность к реактивным действиям. Сравним с «лесными» качествами, которые отмечает историк В. О. Ключевский: замкнутость, склонность к одиночеству и самопереживанию, привычка больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед, больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший.

Люди, выросшие в лесу, считают, что степь скучна. Есть, однако, и обратное утверждение: количество и пестрота ощущений в лесу несравненно беднее, чем в степи.

Степь манит далью. Непреодолим соблазн заглянуть за окоем. Невозможно устоять на месте. Охота к перемене мест не зря присуща степным кочевникам, знавшим два маневра — убегать или догонять. Опасность в степи не застает врасплох, но от нее не скрыться, не притаиться…

Впрочем, нынче в большинстве своем мы люди не степные и не лесные, а городские. Степи не стало. Последние плацдармы целины мы распахали совсем недавно. У нас в округе остался только один участок нетронутым — в Троицком степном заповеднике.

Не интересно ли побывать там?.. Мы привыкли: Троицкий степной заповедник. Не заповедник это, к сожалению, а заказник. И не степной, а лесостепной. И целинной степи в нем — 479 гектаров. Клочок земли.

Тем не менее цены ему нет, заповеднику (простите, заказнику). А если есть цена, то с годами она будет все выше и выше. Потому что природные лаборатории в наше время стоят очень дорого. А это и есть уникальная природная лаборатория.

Лаборатория чего? Прежде всего почв и трав. В Ильменском заповеднике природная коллекция минералов, а тут — почв. Минералы — это отлично, но и почвы — прекрасно, ничуть не менее. Чернозем обыкновенный, выщелоченный, солонцеватый, солонцы, солончаки, солоди, подзол — тут все есть. Ценно как раз то, что такие почвы не редкость, они встречаются повсюду, на них растет наш хлеб и все остальное. Здесь же природа собрала их на одном островке — изучай каждую отдельно и все вместе.

Много лет ученые изучают тут почвы и травы, растущие на них. Но теперь-то они (и мы вместе с ними) начинают понимать, что главная ценность заказника не в почвах, не в травах и не в чем-то еще, а именно во всей совокупности природной среды. И степь (506 видов растений), и леса, и заболоченное озеро Кукай с его обитателями, и сорок видов млекопитающих (лоси, косули, барсуки, ондатры, полевки, суслики), и 156 видов птиц (орел-беркут, тетерева, журавли, цапли, луни), и сотни видов насекомых (муравьи, осы, пчелы, жуки-пауки) — все это вместе, без единого исключения, весь этот биогеоценоз, сохраненный в своем естественном состоянии, — вот в чем истинная ценность заповедного островка.

В природе все взаимосвязано, переплетено, запутано. Изучение биогеоценозов, то, что мы еще не очень-то умеем (уж очень все сложно), сулит удивительные открытия. Интересны всякие биологические сообщества, в том числе и такие, к которым человек приложил руку. Например, поле. Но рано или поздно мы захотим сравнить, как все устроено в нетронутой природе. И тогда один путь: Троицк, село Берлин (сообщение неустойчивое), а от него (уже без всякого сообщения) еще несколько километров до поселка заказника.

Если сказано: нетронутая, вековая, заповедная — тем более хочется посмотреть. Все-таки редкость.

— Это она и есть, целинная степь, — сказала доцент Пермского университета Людмила Анатольевна Антонова, когда мы отошли от поселка метров на сто, за шихан.

Буйно цвел ковыль. Глаз замечал и ароматные кисти таволги, и синие цветки шалфея, и высокие пирамиды коровяка, и серые кусты полыни, но степь в зрелую пору — это прежде всего ковыль. И напрашивающийся эпитет «седой» уместно подчеркивал древность этой степи. Мысль о том, что она была такой же и сто, и двести лет назад, почему-то воспринималась умиротворенно.

Дикие травы… О них надо сказать особо. В последнее время мы стали особенно интересоваться травами. Мы все, наука в том числе. Книга профессора Троицкого ветеринарного института М. И. Рабиновича о лекарственных травах издана в Москве стотысячным тиражом и разошлась за два дня. Книга профессора Пермского медицинского института А. К. Кощеева о съедобных травах вышла тиражом в триста тысяч экземпляров. И она раскуплена за несколько часов.

Мода на травы? Строго говоря, есть только один вид пищи — трава. Хлеб — это трава. Овощи — это трава. Молоко, мясо, яйца — тоже трава. Вся жизнь держится на травах.

Травы содержат все, что требуется живому организму. Белки, углеводы, жиры. А кроме того в них, как пишет профессор А. К. Кощеев, «биологически активные вещества — катализаторы жизни, восполнители затраченной энергии, восстановители и регуляторы запасов крови, гормонов, стимуляторы мозговой, сердечной, пищеварительной и выделительной деятельности организма». Действующие вещества — все эти алкалоиды, флавоноиды, кислоты, витамины, масла, микроэлементы — требуются нам в очень малых количествах, но без них не обойтись.

Многие травы человек ввел в культуру. Ухоженные, они подтянулись в росте, разрослись пышнее, гуще обсыпались плодами. Травы на грядке — наши овощи. Чего же еще? На какое-то время восторжествовало мнение, пренебрежительно отвергавшее травы, оставшиеся в степи, в лесу, на лугу, на меже. Теперь однако вновь возрос интерес к диким травам.

Почему бы? Ну, хотя бы потому, что в душице, той самой душице, которой наши бабушки, возвращаясь из леса, прикрывают корзину с грибами, чтобы вечерком настоять на ней чаек, — в ней аскорбиновой кислоты в 28 раз больше, чем в яблоках и картофеле. В кровохлебке, той самой кровохлебке, которая раскачивает свои красно-коричневые корзинки в лугах и на лесных полянах, — в ней аскорбиновой кислоты в три раза больше, чем в душице.

А в первоцвете, или примуле, которая зацветает на опушках едва ли не сразу после схода снега, — в ней аскорбиновой кислоты в три раза больше, чем в кровохлебке. Примула — рекордсмен среди растений по содержанию витамина C. Листочка-двух хватит, чтобы удовлетворить суточную потребность человека в этом витамине.

Где растет трава — это очень важно. Говорят, и женьшень можно вырастить на грядке, но это будет не совсем тот женьшень, который таится в тайге.

Отчего бы золотому корню (радиоле) не расти где-нибудь на лугу или опушке? Нет, ему больше нравится каменистый склон, где нет спасения от студеных ветров. И только там он обретает свои целебные свойства.

Дикая трава сама выбирает себе место, где пустить корни, — все дело в этом. А на грядке, как она ни ухожена и ни удобрена, растение живет принудительно.

Трава выбирает себе место, а животные выбирают траву. Корова на пастбище ищет корм, чтобы из него «сотворить» молоко. Но она с удовольствием жует и вкусовые растения. Кроме того, нет-нет, да сорвет несколько стебельков, которые необходимы, чтобы придать молоку особые свойства, например, стойкость против бактерий. В своей книге профессор Н. Носков пишет так:

Ученые насчитали более пятидесяти трав, которые скот должен найти на пастбище. А если их нет? Или возьмем случай еще более обидный. Дождь вымыл из скошенных трав какие-то вещества, например, витамины. От такого сена молоко (и мясо) будет беднее витаминами. Значит, и мы их не получим, выпив то молоко или съев то мясо. А без них нельзя. Значит, как советует профессор А. Кощеев, дикая трава должна быть на нашем столе.

Вернемся, однако, в заказник, к ковылю.

Все-таки прекрасно, что «дошла» до нас целинная степь. А здесь что, рядом?

— А это залежь, — сказала Людмила Анатольевна и показала рукой на полосу, полого примыкающую к зарослям тростника.

Залежь? Значит, в заказник пущен плуг? Увы. Потом нам попалась и изумрудная полоса овса, и даже лента черного пара.

Заказник на хозрасчете. Как это ни парадоксально, его содержит плуг. Значит, пустили козла в огород…

Правда, залежь тут выглядит «бодро». Считается, что после пахоты ковыль восстанавливается чуть ли не через полвека. Так оно, наверное, и есть, если оставить в покое участок земли среди полей. А тут рядом степь. И уже на третий, четвертый год на залежи появился ковыль. Сейчас же он цветет почти так же густо, как рядом, на целине.

Обитатели заказника необычны для здешних мест. И занятия их могут показаться странными, если не баловством. То тут, то там два-три человека под солнцем подолгу колдуют у куста травы. Пестрые одежды и широкополые шляпы выдают в них горожан. Из Перми на лето приезжают сюда преподаватели и студенты университета. Много лет они изучают этот островок, но изучили только самую малость. Потому что этот кладезь неисчерпаем.

Рано или поздно надо поставить этот вопрос: зачем он все-таки, заказник? Только для науки? Так не бывает: только для науки. Раз для науки, значит, и для практики. Если, разумеется, это действительно наука. Здесь исследуется солеустойчивость и засухоустойчивость растений, экология их цветения и опыления, мелиорация солонцов, агротехника семеноводства кормовых трав, приживаемость лесопосадок. Степь под Троицком «защитила» пять докторских и полтора десятка кандидатских диссертаций. Почвоведы, микробиологи, геоботаники, зоологи работают здесь несколько десятилетий. Продолжительность, непрерывность исследований ценны сами по себе.

Спросите у аспирантки Ольги Еремченко, одной из тех, кто принял эстафету исследований, как быть с солонцами, и она без запинки ответит: гипсовать, пахать только безотвально, засевать волоснецом — травой, которая прекрасно растет даже на корковых солонцах.

А спросите у кандидата биологических наук Маины Семеновны Кайгородовой о люцерне… О, это очень любопытная история.

Есть такая трава — люцерна. Прекрасный корм. Говорят, есть в ней, помимо всего прочего, какие-то неизученные вещества, которые благоприятно, едва ли не чудодейственно влияют на организм животных. Но у люцерны один крупный изъян: она дает мало семян.

Агрономы не раз наблюдали: люцерна обильно цветет, пчелы с недалекой пасеки ползают по цветкам. Все как нельзя лучше. А обмолотили стручки — горсть семян. Куда их? Возобновить посевы и то не хватит, а их надо расширять. Купить бы семян на стороне, но уж очень дорого: тридцать тысяч рублей за тонну. Хороша люцерна как корм, однако мудрено ее развести. Чего ей надо-то? Или она вообще такая? Загадка. Не один знойный час, не один жаркий день провели ученые в заказнике у цветка люцерны, чтобы разгадать ее.

Оказывается, цветок люцерны — на замке, открыть который культурные пчелы не способны. Проникнуть в цветок они могут только после того, как он открыт дикими одиночными пчелами.

Одиночные пчелы живут не семьями и дупла под жилища не приспосабливают. Они роют норы в целинной степи. Плуг их норы разрушает, тем самым обрекая пчел на гибель.

Поэтому посевы люцерны, оказавшиеся далеко от целины, опыляются плохо и дают мало семян. А поскольку целины у нас, собственно, не осталось, люцерна лишилась опылителей. В самом же заказнике она дает приличный урожай семян. Их продажа и составляет главную статью доходов. Свидетельство практичности науки: любознательное сиденье у цветка весьма, выходит, рентабельно.

Одна ниточка биоценоза: плуг против люцерны через пчел. Распутывание нитей этого причудливо смотанного клубка все чаще приводит ученых к одному и тому же вопросу: не перебрали ли мы через край, все вокруг себя распахав?

Есть у меня фотография, снятая с вертолета. Леса и поля. Не знаю, как точнее выразиться: леса среди полей или поля среди лесов. В общем-то красиво смотрится. Хлеб скошен. Ряды валков, то прямые, то изящно изогнутые. Но однажды я рассматривал снимок другими глазами. И у меня возникли вопросы. Надо ли было пахать впритирку к лесам, так близко к ним, чтобы плуг едва не задевал корни берез? Надо ли было так аккуратно обтекать каждый колок, каждый изгиб лесной кромки? Надо ли было выпахивать вон тот «заливчик» среди деревьев, где трактор, должно быть, долго выкручивал вензеля и тракторист, теряющий выработку, нервничал, не зная, как выбраться из этого лабиринта? Не лучше было бы разметить поле прямоугольником, а поляны, которые в него не вписываются, оставить в покое? На тех полянах, глядишь, спокойно жили бы дикие одиночные пчелы, которые, летая к посевам люцерны, делали бы свое благое дело. Наверняка те поляны нужны не только пчелам, а еще кому-то, свою зависимость от кого мы еще не выяснили достоверно.

Полю надо отдать много земли, но не всю степь. Нужны пропорции. Какие именно, точно еще не установлено, но ясно, что кое-что степи следует вернуть. И уж совсем очевидно, что нельзя пахать опушку, берег, околицу.

Степь нужна ради поля же. Обыкновенная степь, а тем более заповедная. Между тем плуг проник через ворота, через рвы, которыми охраняется клочок целинной степи Троицкого заказника.

— Конечно, можно вспахать и эту целину, — сказала нам на прощанье Маина Семеновна Кайгородова, — но прибыль от пашни будет ничтожной в сравнении с пользой, которую извлекла и которую извлечет наука здесь, в степи под Троицком.

Степь устоялась. То, что ученые называют агроценозом, — это крепость, готовая ко всякой осаде. Сообщество, в котором каждый знает свое место и свой маневр. Здесь все уравновешенно, все притерто и пригнано в оптимальных допусках. Здесь тысячи связей, близких и дальних, ограничения на все случаи жизни, согласованность химических реакций, раздел света и тьмы, воды и воздуха. Здесь все вместе — борьба и дружба, эгоизм и альтруизм, жизнь и смерть. Это очень сложно — распутать агроценоз.

Приглядимся к травам. Тут и колос, и метелка, и зонт. Одна трава живет год, другая — два, третья — много лет. Стебли прямые, вьющиеся, кустистые. Листья широкие, тонкие, гладкие, пушистые. Что ни трава — индивидуум. А как тесно живут!

Известно, что растения активно «общаются» между собой. С кем-то дружат, с кем-то воюют, к кому-то равнодушны. Лен плохо растет с молочаем, а овес — с чертополохом. Полынь выделяет вещества, которые угнетают шалфей и белладонну. Орхидеи не растут, если в их тканях не прижились «свои» грибы. Рядом с луком лучше растет морковь. Конопля и ландыш, люцерна и болиголов — у каждой травы свои симпатии и антипатии, о которых мы и не подозреваем.

А в степи у трав сообщество, в котором на равных правах живут микробы, грибы, насекомые. Сюда же приписаны птицы, животные, вплоть до прежних бизонов. Человек, наконец. Ну-ка, расшифруйте этот многомерный мир…

А теперь представим себе поле: одна пшеница. Монокультура. Какая узкая специализация рядом с универсальностью степи. Пшеница в поле одна, «госпожа». Ей никто не мешает. Но никто и не поможет. Она одна против «всего мира». Против суши и ливней, против ветра и холода, против вредителей и болезней. Ей некому помочь. Кроме человека. А человек ее нежит. Кормит азотом и фосфором, защищает от сорняков, поливает ядами, чтобы не болела. От такого «внимания» пшеница становится еще капризнее и беспомощнее.

Сошлюсь на авторитеты. В одной из своих работ профессор И. Поляков утверждает:

Далее профессор отмечает, что потери урожая от вредителей и болезней с годами не снижаются, а растут. Соответственно тому растут и затраты на борьбу с вредителями и болезнями.

Такие прогнозы оставляют одну надежду: досконально изучить жизнь ковыльной степи и хотя бы кое-что у нее перенять для «культуры».

Значит, поберечь степь от плуга.

ВОСПОМИНАНИЯ О ТАГАНАЕ

По радио передали: на Таганае четыре градуса тепла, ветер пятнадцать метров в секунду…

Кто там сейчас? Роберт Птицын с Борисом Серебряковым? Или Владимир Велижанин с Юрием Писаревым? Иван Наговицын с Петром Беззубиковым?

Горят дрова в печи. За перегородкой писк аппаратуры. Дежурный снимает с кастрюли крышку, сбрасывает в кипящий суп аккуратно нарезанный лук, и комнату наполняет горячий мясной дух. Мона Лиза, загадочно улыбаясь, смотрит со стены, как он с ложки пробует суп на соль. А за окном ветер, на крыше громыхает жесть, и трепещет на скале согнувшаяся березка.

Мы будем помнить тебя, Таганай…

… Итак, в дорогу. Пройдя несколько километров по лесной тропинке, одолев долгий подъем, поднялись к Откликному гребню. Мы стояли перед ним у отвесно поднимающихся скал, вблизи любуясь дикой величавостью поднебесных камней.

Мы крикнули Откликному, и он откликнулся.

И снова рюкзак на спине — идем по вершине хребта. Сначала тропинка петляет в низком лесу, потом поднимается на перевал. Наконец, теряется в каменной россыпи: перед нами вершина Круглицы. С камня на камень, с камня на камень — все выше и выше. Остались внизу леса. Только можжевельник, распластавшись в расщелине, прячет под ветками свои скрюченные, ползучие побеги.

Уму непостижимо, как его черная ягодка когда-то прижилась тут, среди камней, схватилась корнями, спасаясь от студеного ветра, обвила стеблями ребристые глыбы. Можно еще представить, как после дождя куст напоит себя скудной, словно роса, влагой. Но где ему взять пищу в этом стерильно чистом воздухе, на высоте, куда и пылинка не залетит, чтобы, осев одна к другой, образовать нечто подобное комочку почвы? Разве что подсыпав под себя своих же иголок, взять у них силу, чтобы пережить еще одну зиму и, несмотря ни на что, подняться еще выше…

А ветер все круче, все ближе небо — и вот она, вершина Круглицы. Только камни, «кем-то» сваленные в кучу. Суровая вершина.

Вокруг зеленое «море» в голубой дымке. Под нами парят два кобчика, выслеживают кого-то.

Где-то, невидимая, течет по камням река. Все далеко внизу. А здесь — вершина, и кружится голова, когда поднимешь глаза к небу, словно теряя последнюю под ногами опору.

Чего ради человек поднимается в горы? Ради этой раздольной красоты, конечно. Встанешь на скалу — и вдруг распахнется перед тобой вечный простор. Горы прекрасны. Но есть в них еще что-то, кроме этой популярной красоты. Мы поднимаемся в горы, чтобы увидеть пространства и почувствовать время. Время, в котором живут камни.

Кажется, только что упали вразброс эти глыбы. Вроде бы они еще не улеглись как следует, «удобно» и прочно. Вот скала, готовая на глазах обрушиться, стоишь под ней опасливо. И нужно почувствовать время камней, чтобы понять: тут веками ничего не меняется, и еще много лет будут плыть над этими скалами рыхлые облака.

Есть на вершине Круглицы глыба, на которой среди наляпанных краской имен и дат аккуратно высечено «Сыромолотовъ». Именно так, с ятем. Инициал неразборчив, то ли «Н», то ли «И». И год — 1894. Еще одно свидетельство времени камней: для нас — век, для гор — миг.

И сам ты, переселенный в мир камней, оставляешь суетность, мелкие страсти будней, и тебя уже не отпускают размышления о временах и пространствах, о цивилизации и первозданности, о величии природы и метаморфозах жизни, в которой соседствуют лишайники и люди. В горах вдруг осознаешь, что живешь на планете, которая перед тобой. Горы, право же, возвышают.

Спрятавшись от ветра, мы постелили на плоском камне газету, открыли банку с перловкой, нарезали сырков, выложили яблоки. Обед был вкусен как никогда.

Отсюда мы впервые увидели Дальний Таганай, куда лежал наш путь. Мы попрощались с Круглицей, сказав ей, что не скоро поднимемся сюда.

С камня на камень, как по ступеням опускающейся с небес лестницы, ступаем вниз. Вошли в лес, растущий на склоне, и тут камни. Отыскали тропинку, петляющую среди них. Уже в долине идем по болотистой низине, но под осокой и мхами — те же камни.

Стар наш Урал. Когда-то эти камни высились за облаками, казалось бы, не подвластные времени. Но годы не щадят и хребты. Рушились утесы, осыпались вершины, скатывались, раскалываясь, кварцитовые глыбы — все ниже и ниже, заполняя ущелья, сглаживая рельеф. Много повидал наш Урал за долгую жизнь.

Уже в сумерках, едва волоча ноги, мы одолели подъем на Таганай, добрели до домика метеостанции и увидели в окне лицо Роберта, освещенное настольной лампой.

Ночью, в три часа по местному времени, в полночь по Гринвичу, Роберт выходил замерить показания приборов. Вокруг в продуваемом ветром мраке спали хребты. Посвечивая фонариком, отогнав от себя мешающих ему собак Бойко и Якута, Роберт включил попискивающий передатчик. Он вписал в тетрадь цифры и, положив ладонь на ключ, отстучал сводку в ночной эфир. Он завел будильник — через три часа снова выходить на связь — и лег спать.

Утром меня разбудил грохот жести на крыше. Начинался пасмурный ветреный день.

Пьем чай вместе с купчихой Кустодиева, глядящей на нас со стены. Рядом с купчихой — книжные полки, на которых толстые журналы и романы. Вдали от людей, особенно в зимнее ненастье, когда лишний раз не выйдешь из дома, тут немудрено и заскучать. За десять дней, пока поднимется смена, и начитаешься, и наглядишься в крошечный экран телевизора «Юность», и намолчишься. Говорить-то особенно не о чем. Говоришь, конечно, какие-то вялые слова, так, по привычке, то ли сам с собой, то ли с напарником. Ты его знаешь, как себя, он тебя знает как себя — десять суток вместе, а сколько их уже было, таких десять суток… Хорошо хоть не раздражает он, напарник. Притерпелись. Притерлись. Как-то не сговариваясь, стали вместе дежурить с Борисом, инстинктивно почувствовали свою совместимость. И остальные так же.

Полвека стоит на Таганае домик метеостанции. Рядом с ним — новый дом, попросторнее. С утра в нем хлопочет начальник метеостанции Владимир Пономарев, наш проводник, консультант и товарищ. Построить дом на горе — дело хлопотное. Трактор есть, но и на нем не шибко навозишься. Иной раз так застрянет, что едва гусеницы видны. Благо, второй трактор собрали, можно сказать, из лома. Когда два тягача — оно лучше.

Однако и за ними опять-таки уход требуется. Запчасть какую добыть — задача со всеми неизвестными. Хватает дел и на горе, и внизу. Без электричества станция жить не может. Ветряк накручивает ватты. Редко на Таганае не дует, но бывает и тишь. Тогда надо заводить движок. Кому следить и за тем и за другим? Самим же. А еще радиоаппаратура, приборы. Жилье, дрова, провиант. Это только кажется: сиди, наблюдай и передавай погоду. Тут полное самообслуживание.

Весь день мы ходим по Таганаю. Ходим, как ни странно, по тундре. Таганай, что ни говори, уютная гора. Тут хоть тундра, а не голые камни. Тут камни покрыты упругим ягодным ковром. Зеленые, лаковые, жестковатые листочки брусники, подернутые румянцем кустики голубики, россыпь черных ягод пикши.

За ягодами сюда ходят с бралкой. Это жестяная коробка с проволочным гребнем. Длинными загнутыми зубьями ягоды вычесывают из травы и сбрасывают в коробочку. У иных сборник закрывается шторкой, чтобы ягоды вкатывались, но не выкатывались. Бралкой ягоду собирают ведрами.

Нет, Таганай обжит не только людьми. Вернее сказать, люди выбрали эту гору, потому что она не так сурова. Тут все-таки что-то зеленеет. Какая-то жесткая трава, не то из осок, не то типчак. Березки и ели без верхушек, словно их срезало ветром. Тот же вереск на скалах. Ромашки без лепестков спрятались за стеной дома. Одинокий колокольчик трепещет на ветру.

А под травами — таганаит, серый, поблескивающий от слюды, иногда с кристалликами граната. Из таганаита и скалы, рябые от лишайников. Притронешься пальцем — сухая коричневая пленка на камне. А рядом пятно зеленое, тоже лишайник.

Далеко видно со скалы. Труба Карабаша. Поселок Магнитка. Размытые в дымке светлые блюдца Увильды и Аргази. Говорят, бывают дни, когда видны дымы Челябинска, Троицк и даже Свердловск. Наверное. Мы не видели.

Когда вернулись на станцию, Борис снимал показания приборов. Он обошел барограф, гигрометр, актинометр, миновал осадкомер, поскольку к обеду взошло солнце, стало тепло и сухо, хотя по-прежнему дул ветер. На деревянной лопаточке Борис записал карандашом рядок цифр, уже в аппаратной внес их в тетрадь, и вскоре его ладонь уже дрожала на ключе. Я записал то, что он передал: облачность кучевая, температура девятнадцать градусов, давление 895 миллибар, ветер двенадцать метров в секунду.

Вечером мы попрощались с Робертом и Борисом и спустились вниз, к подножию Таганая, к реке Киалим, где стоит дом лесника Юрия Ильина.

В долине благодатная тишина. Солнце садится над «тремя братьями», тремя скалами, торчащими на склоне Таганая. В небе два самолета, один с востока набирает высоту, второй с запада пошел на снижение. Над Таганаем, наверное, проходит воздушная трасса, и самолету, чтобы приземлиться в Челябинске, надо сбросить высоту далеко от него в горах.

Когда-то на берегу Киалима стоял поселок углежогов. Еще и сейчас то тут, то там видны угли. Туристы жгли костер, он провалился воронкой, от него пышет жаром со вчерашнего дня — уголь тлеет. Много лесов срубили в окрестных горах, чтобы выжечь из дров уголь для заводов Златоуста.

От поселка ничего не осталось. Только заросли иван-чая и крапивы на месте усадеб, камни фундаментов, торчащие среди густо растущей манжетки и запоздало цветущих незабудок, кусты черемухи и шиповника.

Утром следующего дня — в обратный путь. Часа два поднимаемся по пологому склону. Ручейки текут нам навстречу. Тропа вьется среди буйной осоки, пушистого хвоща, мхов, стоячей воды. И вот струится по камням первый ручей, следующий нашим курсом. Где-то в этих местах — водораздел. Одни ручьи впадают в Киалим, Миасс, Иртыш, Обь — в Ледовитый океан, другие — в Тесьму, Ай, Уфу, Белую, Каму, Волгу — в Каспийское море…

…Из Златоуста мы увидели: вдали, над городом, силуэт Откликного гребня, из-за него выглядывает вершина Круглицы. Дальний Таганай остался за Круглицей.

До свиданья, Таганай! Мы будем помнить тебя.

РЕЛИКТЫ ДЛЯ ПОТОМКОВ

Может быть, название «памятник природы» не совсем удачное. Мы, конечно, не допускаем мысли, что со временем в окружающей нас среде останутся только эти островки, сохраненные, так сказать, на память о природе.

Но, с другой стороны, это действительно памятники, которые создала сама природа. Что ни возьми — бор, озеро, реку, сопку или копь, — все творения, пришедшие к нам из таких далеких эпох, когда и нас самих-то еще не было. Все они — реликты, один возраст которых должен вызывать почтение. Природа создала их без нас, но будто в расчете на человека, на его пришествие. Нам остается самая малость — сохранить их во имя нашего же блага.

У нас в области около ста памятников природы. Всех волнует вопрос: как мы их бережем? Требовалась экспедиция. И она состоялась.

Итак, сразу о том, что мы видели. С участниками экспедиции познакомимся в пути.

В Еткуле два памятника природы — озеро и бор — у всех на виду. Украшение села, его отрада и гордость.

Разговор в кабинете председателя районного совета общества охраны природы Евгения Дмитриевича Морозова.

— Озеро мелеет. Много ила.

— Сколько?

— Метра три. Или полтора. Точно не известно.

— А воды?

— Метра два.

— Сюда бы земснаряд. Сапропель получить и озеро углубить. Некому.

— А кто мог бы взять на себя охрану озера?

— Трудный вопрос. Если отдать совхозу «Еткульский», он его кончает.

— Неужто совхоз берет воду из озера?

— Вроде бы нет. Однако озеро Еткуль связано протокой с Хохловатым, затем с Оренбургским. Этими двумя совхозу разрешено пользоваться. Но у всех трех озер судьба, как говорится, одна.

— И богат ли совхоз?

— Богат. Большую прибыль имеет от овощей на поливе.

— Ему и охранять озеро. Кому же еще?

Молчание.

Едем в Еткульский бор, останавливаемся у озера Боровушка. Оглядываемся. Чего тут не хватает для полной идиллии? Кажется, все есть. Озеро круглое, будто арена амфитеатра. Над водой первым ярусом заросли камыша, выше — кольцо кустов, еще выше — ряды светлых берез и, наконец, над ними — темная колоннада сосен. В этом «зале» прекрасная акустика. Слышно, как где-то заливается зяблик. Голоса детей на пляже, плеск воды. Бинокль приблизил уток, беззаботно плавающих у островка.

Красота эта создана не для массового потребления. А мы ее хотим отведать набегом, наездом. В бору летом отдыхают пять тысяч детей. Сколько же пап и мам приезжают к ним в воскресный день? Сколько колес, сколько бутылок, банок и кострищ?

Банальны нравоучения о том, как вести себя в лесу. Не сразу, долго, туго проникает в подкорку безусловный рефлекс культуры.

Есть в Еткульском районе еще два озера, которые нас интересовали. Памятниками природы они не объявлены, но вполне этого достойны. Заслуженный лесовод республики Петр Евлампиевич Голенко, с которым мы накануне беседовали в лесхозе, сказал нам об озере Горьком:

— Вода в озере целебная. И, что интересно, быстро нагревается. И сегодня, я думаю, ее температура градусов двадцать.

Это нас заинтриговало. День был прохладный. И чтобы плюс двадцать? Мы сомневались.

Приехав на Горькое, мы бросились пробовать воду. Она была теплая. Я взял термометр — он показал точно плюс двадцать. Вытащил термометр из воды — ртутный столбик стал медленно сползать вниз. А это что? На илистом берегу — следы велосипеда и мальчишеских ступней. Все ясно. Я снял плащ, разулся и вошел в озеро. Ступая по теплому скользкому дну, я шел, поднимая в желтоватой воде мутные клубы ила.

Впрочем, дальше от берега вода прохладнее. Если точно, то 14 градусов.

Пройдет неделя-две, и сюда из разных мест потянутся «дикари». Они разобьют палатки под березами, будут усердно принимать водные процедуры в надежде (по слухам) на исцеление. Кому-то вода поможет, кому-то — нет, но никому не принесет вреда.

Еще одно озеро — Шантрапай. Посмотреть, озеро как озеро. Ничего особенного.

Нашу экологическую экспедицию возглавляет Мария Андреевна Андреева, доктор географических наук, профессор Челябинского педагогического института. На высоком берегу Шантрапая слушаем ее короткую «лекцию».

— Соленые озера имеют грунтовое питание, поэтому редко пересыхают. Бывает, буквально рядом озеро обмелело, а соленое почти не изменилось. Очень часто в деревенских колодцах на берегу соленого озера вода годится для питья. Считается, что такие водоемы находятся в третичных ваннах. Минералы и соли далеких геологических эпох растворены в воде соленых озер. Что касается Шантрапая, то здесь обнаружены огромные запасы целебных минеральных илов.

Я спускаюсь вниз, к воде. Берег порос щетиной солероса. На мелководье качаются мягкие, мочалистые водоросли. Серый ил волнами сбит в мелкие дюны, подобные стиральной доске. Жизнь в озере скудна. Но вода его живительна.

Наша дорога из Еткуля в Увельский. Край озер. Одно голубое зеркало опускается за горизонт, другое возникает. Конечно, тут своя закономерность: озер много, но ни одной реки. Нет воды текущей. Вся она — в «чашах».

В Увельском — встреча с председателем райисполкома Владимиром Алексеевичем Князевым. И опять разговор об озерах.

— Слава о наших озерах далеко разошлась, — сказал Владимир Алексеевич. — На озере Горьком я познакомился как-то с двумя приезжими. Один — из Владивостока, другой — из Ленинграда. Ленинградец приезжал к нам несколько раз. Был он инвалидом, ходил на костылях. Я видел его с тростью. Он опять работает.

Любят здесь озеро Пахомово. Из соседних городов приезжают на это озеро купаться. Вода в нем соленая, говорят, есть йод.

Еще два озерка — Черненькое и Мариничево. Тоже из целебных. Но есть и другие примеры. Озера Журавлево и Межевое выкачали насосами.

Мы видели Журавлево. Заросли камыша. Там, где плескались волны, — молодые березы. Будка на берегу. Столбы. Трансформатор. Трубы. А было большое озеро. Рыба водилась, ондатра обитала, гнездилась птица.

Никак не смиримся мы с заключением, не раз подтвержденным практикой, — в озерах нет воды для орошения. В глубоких нет, тем более — в заросших, заиленных, обмелевших.

Кому это выгодно, чтобы озеро за неделю, на глазах у моториста (и агронома) упало, как тут говорят, до няши, превратившись в болото?

Рано или поздно перед нами встанет грандиозная проблема очистки водоемов, уже сейчас повсеместно ставших хранилищами ила, сапропеля, чернозема…

К озерам мы еще вернемся. А пока задержимся в бору, в Кичигинском.

К югу от Челябинска вплоть до Бредов сосны растут островами среди березовых колков и степей. Говорят, эти острова остались от былых сосновых «морей». А выжить им помогли камни. Еще С. Неустроев в книге «Естественные районы Оренбургской губернии», изданной в 1918 году, объяснил это так:

Впрочем, не все боры растут на граните. Под Кичигинским бором, например, — пески. Он весь окружен песочными карьерами.

Летом в бору многолюдно, особенно у водохранилища. Заезжают на автомобилях, разжигают костры, норовят обязательно испечь картошку.

Лесхоз жалуется на бескультурье туристов. Но стоит спилить в бору перестойное дерево, ему, лесхозу, не избежать жалоб тех же туристов. Создается впечатление всеобщего радения за лес. И это действительно так: кто из нас хотел бы за два-три десятилетия извести реликтовые сосны? Никто. В том и сложность: лес надо спасать от нас же самих.

Оставим «дикарей», возьмем человека культурного. Он приехал в бор с семьей. Как ему быть с автомобилем? Где можно ходить, а где нельзя? Известно, что лес страдает прежде всего от наших ног: мы его вытаптываем. Культурного туриста, как и всякого, тянет к воде. Но как раз на берегах водоемов почва под деревьями утрамбована, обнажает корни. Разжечь костер — соблазн и для культурного туриста. Но где?

Нас нужно организовать. Построить стоянки для автомобилей. Указать места, где можно разбивать палатки и разводить костры. Проложить дорожки, бетонные или асфальтовые, там, где нас много, прежде всего вдоль берегов, И так далее.

Конечно, легко сказать: построить, указать, проложить. Это же настоящая стройка. А раз так, нужен проект. А для проекта требуется знать бор и расселение туристов в нем. Ну, и затраты, само собой. Кто, как, откуда?

Как ни сложны эти вопросы, их придется решать. А если вдуматься, не так они и сложны.

Борами в экспедиции занимались два биолога — Дамира Курбановна Дракова и Сергей Борисович Куклин. Их задача состояла в том, чтобы оценить состояние памятника культуры, уточнить его «паспортные данные». Попутно изучалась флора и фауна боров.

Хомутининские озера можно назвать знаменитыми. Их слава, возникшая стихийно, подтверждена исследованиями специалистов. Грязи, которыми богаты эти озера, — особые химические соединения, биогенные стимуляторы, терпеливо созданные природой за сотни лет. Озеро Горькое у села Хомутинино — памятник природы. Наверное, следовало бы объявить памятником и озеро Подборное, рядом с которым обнаружены запасы минеральных вод. На Подборном строится (очень, к сожалению, долго) санаторий «Урал». Эксплуатация озер еще не началась, но уже сейчас следует рассчитать нагрузку, которую они могут выдержать.

Город Пласт и его окрестности. Здесь наибольший интерес вызывают геологические памятники природы. Один из них — Андреевский каменный карьер. Больше ста лет назад здесь добывали золото и свинцово-цинковые руды. Сейчас шахты и штольни затоплены. Два водоема среди пластов известняка играют своей таинственной глубиной. То отвесная стена, то грот, уводящий в жутковатую темень. На всем печать запустения. Осыпают кристаллы валуны, округляются, покрываются оранжево-коричневыми пятнами мхов. Ползут по камням полынь, тысячелистник, весело цветет вероника. Куст полевицы обосновался в углублении. Он легко отслоился, обнажив шоколадного цвета губку дернины, являвшей образец плодородия. Пыль, вода и растение образовали на камне клок почвы.

Участник экспедиции, консультант по геологии Александр Иосифович Левит ведет нас к следующему объекту — месторождению розового топаза. Вид у него неприглядный: такое впечатление, что на склоне холма бульдозером прорыта траншея. Один ее борт выглядит пестро. Представим: куст ковыля сверху, под ним черный пласт почвы, ниже — коричневый слой глины, потом — полоса белой извести с черными разводами графита, а уже на дне траншеи — шурф глубиной в несколько метров.

Табличка у месторождения оповещает, что здесь в 1912 году изучал минералы академик А. Е. Ферсман. Внимание ученых привлекли прежде всего розовые топазы — такая их окраска встречается очень редко. Поэтому минералоги всего мира знают это месторождение. Англичанин Т. Смит, например, отмечает его в своей книге «Драгоценные камни».

Самоцветы этой россыпи в качестве ювелирных украшений не используются. Человек непосвященный не увидит здесь ничего, кроме груды песка, глины, щебня. А для геолога это истинное сокровище. Сюда и приходят знатоки и коллекционеры минералов. Терпеливо роют шурфы, просеивают грунт. И все еще находят топазы, другие самоцветы.

— Вот минерал кианит, — показывает Александр Иосифович Левит, — он имеет разную твердость вдоль и поперек. А вот кристалл кварца, — буквально из-под ног поднимает он осколок хрусталя. — А сейчас я найду вам фауну, — обещает геолог и тут же отыскивает в глыбе известняка пупырышек морской лилии. Как ни старайся, невозможно представить себе эту лилию живой 320 миллионов лет назад.

Наконец, еще один геологический памятник природы — Борисовские сопки. Их три в гряде. Среди берез поднимаемся по склону на среднюю сопку. То и дело в траве, рядом с кротовыми кучами валяются ржаво-серые камни. Ближе к вершине они выпирают из земли «бараньими лбами». А на вершине, будто голова огромного ящера, торчит «шихан».

— Это все — кианитовые кварциты, — объясняет Александр Иосифович. — Из них сложены основания сопок. Минерал этот — огнеупорный. Но ценность сопок в другом — это уникальный геологический объект.

Остается сказать еще о том, что голова «ящера» покрыта копотью, вокруг нее — кучи золы, дрова, бутылки, банки, фольга, полиэтилен. Еще одно свидетельство того, что «дикие» туристы будто специально выбирают памятники природы, чтобы на них продемонстрировать свое бескультурье.

В заключение опять о том же: как сохранить памятники природы? Запретами? Сомнительно. Затратами? Да, там, где редкие природные объекты оказались в зоне массового отдыха, без затрат не обойтись. Но очень многое зависит от пропаганды.

На своем пути нам редко встречались плакаты. Если и есть вывеска, то весьма лаконичная: бор, озеро или копь — памятник природы. Достаточно ли этого?

Чтобы беречь, надо знать. Одно дело — просто лес, водоем, месторождение, другое — редкость, реликт природы. Было бы очень полезно на всех въездах, ведущих к памятнику природы, устроить места отдыха, где можно на короткое время остановиться, постоять у стендов с подробным описанием памятника природы, узнать, в чем его уникальность и ценность, познакомиться с правилами его осмотра. Здесь могут быть схемы, иллюстрации, цифровые сведения, здесь следует указать предприятие, которому поручена охрана объекта. Кроме того, о памятниках природы надо чаще писать в местной печати, их надо изучать в школах. Такая информация не может не вызвать размышлений, которые в свою очередь изменят наше поведение на природе.

КОЛОДЦЫ

Земля — сырая, можно сказать, мокрая на глубине десять, сто и даже тысяча метров.

Комплекс Долгобродского гидроузла включает в себя тоннель через хребет. Когда мы вошли под его темные своды, нас сразу же поразило обилие воды. Она сочилась, стекала со стен, журчала ручьями. Вода хлюпала под щитами настила. Мимо нас проносились мокрые вагонетки, груженные мокрой породой. В воздухе стоял туман. Воду откачивали насосами, а она не иссякала.

Тоннель пробивался не у подножия горы, а едва ли не у вершины, и нельзя было понять, откуда в ней столько воды. И горы пропитаны влагой.

Под нами вода. Это, разумеется, прекрасно. Мы сетуем на то, что мелеют наши реки и озера, что на поверхности земли чистой воды все меньше и меньше. Может быть, нас спасут подземные воды?

Подземными водами в нашей области «ведают» гидрогеологи, точнее — Челябинская гидрогеологическая партия, база которой находится на станции Козырево, куда я приехал к главному гидрогеологу Николаю Ивановичу Гордееву, который, безусловно, имеет ответы на все вопросы.

Можно предположить, что под нами в недрах море или хотя бы озеро воды, годной для питья. Что, если пробиться к ней и выкачать? Нет, воду из-под земли нельзя выбрать, как, положим, угольный пласт или рудное тело. Ископаемые запасы воды возобновляются, и это должно настроить нас оптимистично, если бы подземный источник пополнялся «неведомо откуда». А это ведомо — сверху. Поверхностные и грунтовые воды — сосуды сообщающиеся. Другими словами, вода у нас единая — и в реке, и под землей. Откуда ее ни бери, — одна емкость, один запас.

Иные считают, что пользование подземной водой дело новое. Отнюдь. Пожалуй, и в первобытные времена наши предки склонялись над родником, а родник — он на стыке вод дневных и «темных». Позже люди научились рыть колодцы. Будь написана «колодезная» история, чтение было бы увлекательное. Любопытна техника рытья. Только отчаянные головы брались за эту работу. На улице, где я вырос, колодцы были очень глубокими — со дна, говорили, видны звезды на небе. Я помню, с какими волнениями была связана чистка колодца, как осторожно опускали смельчака вниз, как в жаркий день был холоден песок, который черпали со дна.

Колодец всегда был и остался сооружением святым, опасным и несколько таинственным.

А песенная слава колодца?

Сегодня, однако, «пейзаж с колодцем» воспринимается как нечто патриархальное, несмотря на то, что журавли и вороты во многих случаях служат вовсе не для украшения окрестности. Колодцы все-таки «отходят».

Вместо колодцев теперь — скважины. Лирики вокруг них нет совсем, им отдана одна голая водозаборная функция: насос, труба, башня, колонка. Всегда так: «что-то теряешь, что-то находишь» — механизацию обрели, лирику потеряли. Коромысло с ведрами, может быть, и подчеркивало стройность женщины, но видение это уже вполне архаичное, о чем сожалеть не стоит.

Не один век люди утоляют жажду подземной водой, и мы пьем ее больше, чем когда-либо прежде. Территория области буквально пронизана скважинами.

— Сколько их? Несколько сотен?

— Больше, — уточнил Николай Иванович, — несколько тысяч.

Магнитогорцы пьют воду из глубин. Как и жители Златоуста, Миасса, других городов. Сотни сел без скважин не спасли бы колодцы. Многие знают вкус подземной воды. Но не все. Челябинцы, например, пьют речную, миасскую воду.

А что, много ли под нами морей и озер?

Судя по всему, подземных морей и озер на территории области нет. А вообще-то вода в недрах есть. На глубинах до ста метров она пропитала песок, гравий, скапливается в карсте.

— Мы, — объясняет Николай Иванович, — ищем воду по заявке конкретного потребителя. Нужна была вода для Магнитогорска, мы ее нашли. Сейчас самые крупные месторождения подземных вод разведаны южнее Магнитки — вдоль рек Янгелька, Большой, Малый и Верхний Кизил, то есть в бассейне реки Урал. Несколько лет мы заняты серьезной проблемой — перспективным водоснабжением населенных пунктов юга области. Работа эта близка к завершению. Для большинства сел и поселков вода найдена.

Порядок такой. В заявке указывается, сколько воды требуется населенному пункту. Гидрогеологи должны указать места для скважин в радиусе пяти километров. Желательно поближе. Лучше всего — на самой усадьбе, у жилья…

Есть трудные случаи. Например, центральная усадьба совхоза «Магнитный». Бурили рядом с поселком, все дальше от него, пробурили пятьдесят скважин — воду не обнаружили. Нет ее по всей округе ни в пяти километрах от поселка, ни в десяти, ни в пятнадцати. Только в шестнадцати километрах воду все-таки отыскали. Далеко, конечно, тянуть трубы, но другого выхода нет.

— Там, где есть потребность в воде, мы ищем очень тщательно. Но порой тщетно. Вот поселок Скалистый Троицкого района. Стоит он на берегу реки Уй. Казалось бы, вода должна быть. А ее нет. Из тридцати скважин только несколько что-то дают. Проблема не решена. Надо выходить за круг, увеличивать радиус поиска.

Сложная обстановка в Октябрьском районе, где подземные воды часто соленые.

Тем не менее отсутствие воды исключение из правила, причем очень редкое…

Гидрогеологов нельзя назвать хозяевами подземных вод, однако, кроме поиска и разведки, им поручена охрана источников от загрязнения и истощения, а также гидрорежимные наблюдения на территории области. Они открывают месторождения, исследуют воду (количество и качество) и выдают гарантию на 25 лет.

В таких масштабах, как в наши дни, подземные воды никогда не использовались. Это не могло пройти бесследно. И не прошло.

В природе вода всегда в обороте. И в недрах она не стоит на месте. Проникая в трещины и разломы, протискиваясь между слоями глины и гранита, насыщая слой гравия, карстовые полости, она ходит по извечному кругу, пробивается на поверхность родниками (а иногда фонтанами), подпирает болота, питает реки в межень. Понятно однако, что ход воды под землей гораздо медленнее, чем на ее поверхности.

Мощные насосы, опущенные в скважины, во много крат ускоряют оборот воды. Ее поток «промывает» недра, образует в них пустоты. (Уже отмечены провалы и понижение рельефа южнее Магнитогорска.) Кроме того, повысилась опасность загрязнения подземных вод. Словом, энергичное вторжение в естественный ход событий и здесь имеет неоднозначный результат. Надо искать оптимальный режим взаимоотношений с природой, не отвергать, а уважать установленные ею «законы», проявлять разумную осторожность.

Наконец, надо иметь в виду, что, пользуясь водой из недр, мы влияем на полноводность рек. Как правило, подземные месторождения воды расположены под руслами рек, в районе их бассейна. Зримо и незримо они связаны друг с другом. Поднимая воду с «нижних этажей», мы, безусловно, уменьшаем поверхностный сток.

Подземные хранилища воды очень удобны. Грунт толщиной в несколько десятков метров — прекрасный фильтр. Вода из скважин чистая, холодная, вкусная. Она готова к употреблению. В иных случаях ее только хлорируют и подают в сеть.

Еще чист подземный источник. Надо беречь его. Пригодится воды напиться.

СТАРИК И ОЗЕРО

Владимира Степановича Мельникова прозвали «директором» озера Увильды. То был начальником цеха в Карабаше, медь плавил, а выйдя на пенсию, выходит, стал «директором». На повышение, значит, пошел.

Не знаю, есть ли еще где такие директора. У нас в области один, не более. Но он, верно замечено, — директор. Нет у него ни кабинета, ни секретарши, ни служебной машины. Нет штатного расписания и смет. Даже оклада нет, не говоря о премиях.

Тем не менее на озере честь по чести налажен учет и ведется документация. Затеяна служебная переписка. Проводятся собрания. Составляются проекты и контролируется строительство. Применяются санкции. Вопросы обсуждаются в разных инстанциях, вплоть до облисполкома.

Как всякий директор, Мельников владеет всей информацией. Что, например, вас интересует? Сколько домов и баз отдыха, сколько пионерских лагерей на берегах озера? Сколько сюда приезжают на отдых зимой и летом? Сколько «дикарей» и рыбаков? Сколько всего строений? Сколько столовых, лодочных причалов и автостоянок? Сколько жителей в поселке Красный камень или в деревне Сайма? Сколько они содержат коров, свиней, овец или кур? Ответ готов на любой вопрос.

Кроме того, доподлинно известно, каков расход воды и объем стоков, кто какие имеет очистные сооружения, как их строил и строит, во что это обходится, кто поименно на каждом предприятии отвечает за их строительство и эксплуатацию.

Все известно директору.

Впрочем, пора сказать, что официально Владимир Степанович значится общественным инспектором.

Если вдуматься, общественный инспектор — «должность» еще более удивительная, чем директор без штатов и смет, сам себя назначивший на пост. Вся хитрость в слове «общественный». Есть еще, известно, инспектор по службе. Оба инспекторы, оба проверяют, но один — за плату, а другой — бесплатно, добровольно. Вещи разные. И отношение разное. Какие могут быть обиды на государственного инспектора? У него работа такая — проверять. Ему иначе нельзя. Его можно понять. Но ты-то, пенсионер, куда лезешь? Копался бы на грядках у себя на даче — и хватит того. Тебе-то можно не проверять, а ты, однако, проверяешь. Какая тебе выгода? Откажись — и все тут.

Я думаю о том, сколько обидных слов выслушал, сколько нескрываемого пренебрежения пережил Владимир Степанович от дачников, от туристов, от директоров баз отдыха, от строителей. Я вижу, например, как он не очень складно, слишком, пожалуй, эмоционально, но без обиняков стыдит руководителей Челябинского металлургического комбината за то, что те до сих пор не заказали даже проект на очистные сооружения, и как снисходительно выслушивает эти упреки хозяин кабинета, находящий визит общественного инспектора скорее забавным, чем деловым.

Я прикидываю, когда Владимир Степанович мог все бросить. Не тогда ли, еще более десяти лет назад, когда выяснил, что об озере никто ничего не знает? Не тогда ли, когда он, пешком обследовав все базы, произвел-таки «инвентаризацию» озера, которая обнаружила полную неразбериху? Не тогда ли, когда он год за годом не мог столкнуть с мертвой точки строительство хотя бы одной установки по очистке стоков?

Нет, не тогда. Он не из тех, кто отступает после первой же неудачи. Человек деловой, он знает, как порой непросто сдвинуть с места глыбу проблемы. Он сохранил в себе энергию и энтузиазм своего поколения, убежденного в том, что нет преград на пути к благородной цели. Человек беспокойный, он сам не знает устали и другим не дает покоя.

И что же? По инициативе Мельникова (по инициативе одного пенсионера!) при содействии, разумеется, соответствующих организаций облисполком принимает первое (а затем второе, третье) решение об охране озера Увильды. Летом 1977 года вступает в строй первая установка по очистке стоков — на базе отдыха трубопрокатного завода. Первая установка мощностью сто кубов в сутки.

Теперь общая производительность очистных сооружений на Увильды превышает полторы тысячи кубов. На восьми объектах очистка действует, еще столько же строятся или будут построены. Ничего подобного нет и в помине на других озерах области. Не было бы и на Увильды, если бы не общественный инспектор.

— Взялся бы ты теперь, Владимир Степанович, за другое озеро, — предлагают ему в бассейновом управлении.

— Взялся бы, да не успеть мне, — отвечает Мельников. — Мне хватит дел и на Увильдах.

Ни пустые обещания хозяйственников, ни медлительность строителей, ни сомнения некоторых специалистов — ничто не могло обескуражить Владимира Степановича.

Только навет ранил его. Только бесстыже открытая или трусливо анонимная клевета.

Без обид на общественного инспектора обходится редко. Жалуются, конечно, те, с кем инспектор вступил в конфликт. Люди-то встречаются разные. Один, поостыв, признает свою вину. А другой, затаив злобу, бросается мстить, начинает настоящую травлю инспектора. Склочничая, он отравляет вокруг себя целебную среду озерного побережья.

Одну за другой под разными именами строчил кто-то нелепые жалобы на Мельникова. Сто раз их проверяли — ничего не подтвердилось. Надо бы и честь знать. Пора бы дать отповедь клеветнику. К суду, в конце концов, привлечь. Но жалобщик каждый раз скрывался за вымышленными именами. Только очередная комиссия уедет, тут тебе новая жалоба.

Как-то ездил я на Увильды. Мои попутчики — активисты общества охраны природы — были настроены решительно: найти, наконец, жалобщика и поговорить с ним начистоту. В дороге мы по очереди прочитали письмо. Владимир Степанович наотрез отказался это сделать, и даже не взглянул на длинный лист в клетку:

— Надоело. Одно и то же строчит. И как ему не надоест? Сколько уже этих проверок было!

Мельников разволновался, незаметно глотнул таблетку.

Факты и в самом деле были явно надуманными. Вроде того, что инспектор по знакомству взял в доме отдыха пучок зеленого лука. Расчет был только на то, чтобы потрепать нервы инспектору.

В поселке Красный камень мы долго искали автора письма, но так и не нашли. Живет здесь человек со схожей фамилией, но он сразу же наотрез отказался: никакой жалобы не писал и писать не собирается.

Перед отъездом зашли к Михаилу Степановичу Фурукину. Он работает механиком в доме отдыха, с недавних пор тоже общественный инспектор.

— Какие дела? — сокрушенно переспросил Михаил Степанович. — Чуть не с топором на меня бросаются.

Его рассказ был невеселым.

Летом приезжала комиссия — проверить, как относятся к природе жители поселка. Специалисты ходили по дворам, смотрели, кто поранил дерево, кто срубил, составляли акты. Восемнадцать человек тогда оштрафовали.

Вместе с горожанами ходил как общественный инспектор и Михаил Степанович, за что потом выслушал не один упрек. Не на горожан обиделись жители поселка, а на него, на соседа: они-то, мол, чужие, а ты — свой. Наверное, и сам Михаил Степанович чувствовал некоторую неловкость. Как бы то ни было, с тех пор инспектор попал в отчуждение.

И еще был случай. Фурукин обнаружил, что за болотом, в прибрежной зоне, срублены 37 берез. Порубщиков искал недолго. Те, собственно, и не таились, ссылаясь на разрешение местного лесника Власова. Инспектор, как положено, составил акт, за что лесник отобрал у него сенокосный участок и лишил дров. А в лесничестве на это только руками развели.

Как быть инспектору? Ну, хорошо, Мельникова и в бассейновом управлении, и в областном совете общества охраны природы, и даже в облисполкоме знают как старого коммуниста, человека честного и принципиального. Конечно, и ему неприятны кляузные донесения, но им давно уже никто не верит. А каково Фурукину?

Об этом мы говорили и у него дома, и на обратном пути, и после поездки. Ясно одно: общественный инспектор не должен оставаться один. Противостояние: один против всех (или хотя бы против большинства) — неразумно и неэффективно. Рано или поздно он вынужден будет или отказаться от своей деятельности, или принять компромиссное решение. Известно, что инспекторы (даже и штатные), чтобы привлечь к себе помощников, предоставляют им некоторые, скажем так, льготы. То есть по сути в какой-то степени вознаграждают их за помощь.

Обычно делается это по возможности скрытно. В том-то и порок. Но у инспектора другого выхода нет. А главное — его внутренняя убежденность: сам он не сделает и сотой доли того, что успевает вместе со своими заинтересованными помощниками.

Возьмем те же Увильды. Кто должен беречь само озеро, леса вокруг него, всю окрестность? Наверное, прежде всего те, кто живет на его берегах. Им беречь, потому что они тут не пришельцы, не туристы, не «дикари». Тут их дом, тут растут их дети.

В поселке Красный камень почти двести жителей. Необходимо, чтобы они чувствовали себя на озере хозяевами. В отличие от гостей, тех двадцати тысяч человек, которые приезжают отдыхать в летние месяцы.

Собрать бы жителей поселка и сказать им: дорогие товарищи, вы живете на берегу чудесного озера, в курортной зоне, среди прекрасной природы. Люди приезжают на два дня, на неделю, на месяц — и тому рады. А вы живете тут круглый год. Цените это. И возьмитесь-ка навести порядок на берегах озера. Сами берегите природу, охраняйте ее от тех, кто приезжает сюда ее потреблять. Это ваше кровное дело. Больше некому.

Сказав эти слова, добавить бы: поскольку вы тут хозяева, то имеете право… На что? Ну, например, на место (по указанию лесничего), где заготавливать дрова. Еще что? Ну, на сенокосный участок. На пастбище. Еще что? Ловить рыбу, даже ставить сеть, положим, одну в определенные сроки.

И все это — официально!

Тогда общественный инспектор не один, а вместе с односельчанами (с большинством из них) будет следить за порядком на озере.

Психология местного жителя известна: жить в лесу — без дров, жить у воды — без рыбы? Кто-то скажет: одним разрешить, а другим — запретить? Несправедливо! Но справедливее ли грабить озеро всем без разбору, чтобы в конце концов никому ничего не досталось?

ОСЕНЬ НА ЗЮРАТКУЛЕ

В пуховом платке, в шерстяных носках и калошах, опершись на жерди изгороди, стоит баба Нюра и смотрит на Зюраткуль.

Озеро спокойно. На том берегу чернеет, отражаясь в воде, частокол Долгого ельника. Слева от него уходит в низкие леса Черный кыл (протока), справа — Большой кыл. Еще правее полого поднимается голубой силуэт Нургуша, а ближе — зелено-оранжевая гора Лукаш. Вместе со своим четким отражением в воде Лукаш образует диск или, может быть, линзу-чечевицу почти идеальных очертаний. На темном фоне едва различима лодка, от которой тянется ослепительно белый и прямой, как выстрел, след: кто-то из рыбаков долго плывет к берегу.

С детства помнит эти места баба Нюра. Всего несколько лет не бывала она здесь: муж, белорус, увез ее на родину как раз перед войной. Два года партизанили в белорусских лесах. После войны вернулись на Урал. Стоял тут, у Каменного мыса, дом, тоже с детства знакомый, да сгорел. Зиму баба Нюра зимует в Сатке у дочери, а как только малость потеплеет, выбирается на Зюраткуль и живет на озере до самой осени.

В Сатке одолевает бабу Нюру бессонница, голова болит, а здесь все как рукой снимает — никаких таблеток, капель. Воздух тут легкий. А вода в озере — врачи приезжали, пробу брали — пейте, сказали, и даже не кипятите. А ягод, грибов сколько! Нынче малины было пропасть. С дочерью за три часа ведро набрали — пахучая да сладкая, куда до нее садовой. Клюква бывает. Рядом с Долгим ельником торфяники тянутся. Прежде там торф резали. Если тропку не запомнил, туда ходить опасайся: надо знать, куда ступить. Туда-то, на болото, за клюквой ходили. А бруснику надо на Нургуше искать. Сесть на лодку, переплыть на тот берег, поближе к хребту — без брусники не останешься. Ну, а грибов, если к сроку, везде наломать недолго.

Есть у бабы Нюры стаечка, клочок земли огорожен — тут она весь день и проводит, какое ни есть дело себе находит.

Солнце опускается к далеким хребтам. Мы прощаемся с бабой Нюрой и возвращаемся к Каменному мысу, где одиноко стоят три старые лиственницы. Мелкое дно у берега сплошь усеяно плоскими слоистыми камнями с коричневым налетом, отчего и сама вода слегка коричневая. Сам мыс — это тоже слоистые глыбы, наискосок выпирающие из недр: горное озеро разлилось в каменной чаше.

Уже сумрачно под пихтами на берегу. Здесь закопченные валуны, зола. Легко вообразить: горит костер, кипит в котелке уха, люди сидят у огня. Не слышно их голосов, не различить их лиц — и вдруг почудится, что это не наш век и даже не древний, а немыслимо далекий мезолит, когда здесь так же горел в ночи костер и люди сидели у огня.

На Каменном мысу археологи открыли стоянки первобытных людей. Если порыться, наверное, можно тут найти в земле каменный топор, такой же, как в витрине музея в Сатке, топор, который держал в ладони человек, облаченный в звериные шкуры. Или отыщется серьга, которой украшала себя красавица неолита. Или грузило попадется — камешек с двумя отверстиями: шесть тысяч лет назад тут ловили рыбу, тех же налимов…

Странно. Ну, где-то в долине, в пещерах, у теплых озер жили древние люди. Это понятно. Но зачем они забирались сюда, к этому холодному озеру, лежащему в горах на высоте свыше семисот метров, с его зимней стужей и заносами, с его низкими грозами и «тягунчиками» даже в летние вечера? Уж на что тесно живет человек ныне, а на Зюраткуле жителей раз-два и обчелся. И даже приверженность к озеру бабы Нюры не совсем понятна нам. А тогда? Такой простор. Где хочешь селись. А люди пробирались сквозь лесные дебри к горному озеру…

Загадка. Знатоки говорят: Зюраткуль хранит не одну тайну. Само его происхождение — вопрос. Взгляните на карту области. У нас много озер, но все они — азиатские. А западнее водораздела в своем высоком одиночестве — одно озеро Зюраткуль.

Впрочем, нас тянет сюда не сознание его уникальности и даже, кажется, не его красота. Здесь чувствуешь себя среди первозданной природы, и это чувство, наследие далеких предков, оказывается, необходимо нам. Хотя бы изредка.

Оттого с удовольствием живет тут Геннадий Сучков, директор базы отдыха «Магнезит». Не один день провел он в окрестных лесах и горах. «Лес надо слушать, не люблю, когда шумно в лесу». Один среди хребтов ходит он знакомыми тропами, каждый раз находя что-то новое. Наблюдать жизнь природы страсть неотвязная. Захватив, она уже не отпускает всю жизнь. И Геннадий, кажется, «обречен» жить в плену у этой страсти, хотя жизнь настойчиво норовит спустить его с высот Зюраткуля в шумные кварталы города.

Когда к озеру поднимаются туристы и начинают ахать, восторгаться или блаженно молчать, Геннадий снисходительно улыбается, словно доволен, что красота, которой он владеет, как хозяин, досталась и его гостям. На прощанье он подарил нам по корешку родиолы розовой — золотого корня, который, говорят, сродни женьшеню. Корешок, на обломе действительно золотистый, источал слабый запах земли и духов.

…Утро. Над озером клубится туман, над которым висит круглая вершина Лукаша. В тумане летит ворон, изредка покаркивая. Издалека доносится петушиная побудка. В лесу, назойливо позванивая боталом, пасутся коровы. Плеск весел — невидимая лодка где-то рядом.

Иду по берегу. Все звуки отстали, я вхожу в отстоявшуюся тишину и только время от времени вздрагиваю от шороха: кто там, за деревьями? А это сухой лист падает с березки…

Осень вокруг Зюраткуля. Последние погожие дни…

ПОЭТ И ЭКОЛОГИЯ

Природа сама по себе — поэзия. А окрестности города Миасса — чистая классика.

Поэт Николай Година много лет прожил в Миассе. Его тема: природа.

Сгоряча?

— Пожалуй. Я родился на Украине, вырос в степях, в деревне Чудиново Октябрьского района. В Коркино учился в горном техникуме. В Каракумах добывал серу. Три года на Балтике ловил мины, оставшиеся после войны.

То была пора метаний. Но сильнее всего меня тянуло на восток, Сибирь манила. Я и поехал туда. По пути остановился в Миассе у сестры погостить. И загостился. С тех пор Миасс — моя «столица». Сюда переехали родители. Отец и сейчас живет в домике на берегу озера Ильмень.

Бывает ли природа «лучше» и «хуже»? Можно на всю жизнь полюбить и степные дали, и безбрежность морских просторов, и даже звонкий воздух пустыни. А Урал — он сразу, еще чужой, потряс: так щедра его красота. Тут есть все — зеркала озер, голубые силуэты хребтов, лесная глухомань, реки в скалистых берегах, покой заоблачных вершин. Природа здесь будто бы собрала лучшую коллекцию живописи, дала нам как бы эталон красоты.

Но красоты для любви мало. И Урал полюбился не сразу, с годами.

— И чем больше любви, тем больше боли.

Мы говорим, природу спасет технология, то есть инженеры. А поэт? Что он может?

— Что я могу? Я мог взять бульдозер и перепахать дороги, чтобы самосвалы с мусором не могли заехать в лес. Мусора в лесу стало меньше.

Под моим окном магазин. К нему лихо подъезжал трактор «Кировец», из него выпрыгивали парни, набирали батарею бутылок и на тракторе же врывались в лес, чтобы на лоне природы наглотаться вина. Я мог выйти к ним и сказать: братцы, что же вы делаете — гляньте, сколько кустов вы измочалили колесами трактора?

Я мог подойти к садоводам, которые вывозят из леса чернозем для своих участков. Подойти и сказать им: вы копаете землю, а после вас остается карьерчик, он безобразит природу. Садоводы, не очень довольные, уносили свои лопаты.

Не так все просто: я берегу, они — нет. Тут лучше сказать «мы».

Тот же «карьерчик» в лесу… Что он, если сравнить с карьером, где Николай Година много лет «копал» землю экскаватором?

Вот именно — не лирическим героем. И ковш не лопата. Четыре куба зачерпывает разом. А яма какая? Бакальский карьер?

— Сидишь в кабине, над тобой сто метров крутизны, кругом пыль, камень…

— И никаких угрызений или сожалений?

— Нет. Мы делали дело. Сырье добывали. Работа была трудной. Я ею горжусь.

Работа важно. А природа?

Стоп! Что ответить на это поэту? Виноват, сожалею? Не жалеет он. Значит, природу «не уважает»? Уважает!

Вся наша жизнь, наша цивилизация — на грани этого противоречия.

Ну, хорошо, допустим, не рыл землю Николай Година. И другие не рыли. Никто ее не тронул. Нет карьера. Не добыты миллионы кубов известняка. Природа соблюдена в неприкосновенности.

Этого мы хотим? Нет, извините, другого. Того, что имеем. Чтобы известняк приходил в наш дом столовым прибором, цветным телевизором и просто известью. К дикости не вернуться и природу оставить дикой — вот наши «сытые волки» и «целые овцы».

Нам дано одно — балансировать, держать противоречие в единстве.

По крайней мере Николая Годину оно не раздваивает. Рабочий и поэт живут в нем согласно.

Карьер мы оправдали. И все-таки…

— Осталась боль… Было там у нас болото Воскресенское. Помню: плесы, утки в камышах, лоси наведывались. Засыпали мы его. Под тяжестью отвала торф выдавило кверху — волнами его сбило. И нет там теперь ни воды, ни уток, ни лосей. Наверное, можно было найти для отвала другое место, пусть и подальше.

Николай Година — автор нескольких поэтических сборников. Стихов о плесе, засыпанном отвалом, в них нет.

— Недавно я написал короткий рассказ. История его проста. По утрам я пробегаю свои три километра и возвращаюсь к поляне, где стоит турник. На этой поляне, окруженной лесом, росла березка. Как-то после отлучек я прибежал туда, смотрю — нет на поляне березки. Я отыскал ее в кустах. Она лежала рядом с бутылками и остатками закуски. Ее выкрутили, вывернули, оборвав корни.

Я к дереву неравнодушен. Горы люблю издалека, подниматься на их вершины как-то не пристрастился. Рыбалкой не увлекся, охоту не признаю. Правда, года три, как заболел камнями, кое-что успел собрать. Самое большое удовольствие — бродить по лесу, собирать грибы или просто так, «без дела». В природе я лучше всего вижу дерево. То, что оно живое, понятно. Но оно, я думаю, одухотворено.

Поэт «понимает» деревья. И они его.

Жить среди такой красоты и не ценить ее, не беречь? Неужто ко всему привыкаешь? И нужно каждый раз напоминать: вокруг нас — редкий дар природы, земля заповедная? Это наш край родной, нам выпало счастье тут жить. Нам и нашим детям…

Николай Година бывал во многих странах. Ему есть с чем сравнить Урал. Сравнить и удовлетвориться: природа Урала не уступает никаким «мировым образцам». А если в чем-то и уступает, то в нашем отношении к ней.

— Я видел много красивых мест. Что характерно: за границей природа ухожена, но человек в ней незаметен. Он тих, как в храме. А мы «выпираем» из природы. Я вижу это, как на рисунке: мы вроде Гулливера — и лес, и озера, и горы нам по колено. Мы поднялись слишком высоко над ней. Такое высокомерие нас не украшает.

Хорошо, что мы свободны в природе, плохо, что безответственны. В Канаде, например, как и у нас, строительство дома заканчивают посадкой деревьев. И если деревце засохло или сломано, вместо него высаживают другое. Но только за счет виновника. В Миассе на озеленение тратят больше 300 тысяч рублей, но никто не знает, каков убыток от тех, кто ломает саженцы.

В Швеции я не видел в лесу ни бутылок, ни консервных банок. На машинах в лес шведы не лезут, оставляют их на стоянках. Но одно там нам не понять: на каждом шагу извещают — частная земля. «Это мое, не входи, не тронь, не пользуйся». Наш принцип, конечно, лучше: все твое. Осознать бы это.

Этюд назывался «Мой лес». Миассцы услышали его по радио. Поэт обращался к землякам через газету. Он выступал перед ними с лекциями. Он взывал к их сознанию, рассказывая о природе, о своей любви и боли. И не удержаться ему от упрека: зачем?

А в стихах упрека нет. В стихах только красота. Красота и покой.

А это о березе:

И еще:

И вновь виденье лесных «балерин» — берез, почти воздушных, классический балет». И вновь она — «стеснительно голая береза». И «монументальная сосна». И «две березы, три сосны», которые «сочинили лес». И «акварельный лес» в аквариуме дня.

В природе, как в театре, поэт находит искусство — музыку ее тишины, живопись ее пейзажей, балет ее берез.

Из всех искусств это самое высокое и неподдельное.

Николай Година — лирик. Этим все сказано.

— Природа, ее красота, доставляет мне эстетическое удовольствие. Мне просто приятно смотреть на нее. Неосознанно. Первое побуждение — стоять и созерцать. Потом я подумаю о том, что у меня дети и надо для них сохранить природу. Что лес — это доска. Что известняк — это сырье.

Если каждый увидит красоту своего края, тогда окружающая нас среда останется природой. Поэтому в стихах я к душе взываю, а не к сознанию.

В городском литобъединении многие стихотворцы пишут о природе. Но как? Ругают, упрекают, клеймят тех, кто губит красоту озер, рек, леса. А ты попробуй, говорю я им, покажи эту красоту, помоги другим увидеть ее.

В своем городе я часто читаю стихи в самых разных аудиториях. И не обманываюсь: стихи о природе всегда имеют отклик.

Конечно, взять бульдозер и перепахать дороги в лес проще. И результат — реальный, очевидный, скорый. Но частный. А путь через души людей долог и призрачен. Поэту, однако, другого не дано. Только славить любовь — человека к человеку. Растить ее, как саженец, ждать ее нескорых плодов.

Мы только так говорим: стихи о природе. Не о природе они — о человеке. Даже и самый скромный набросок. Как этот:

Вы увидели эту картинку? Человека на ней не заметили? Заметили. Он тут, конечно, поэт Николай Година.

ВЕНЕРИН БАШМАЧОК

Сергей Борисович Куклин, фенолог, некогда старший научный сотрудник краеведческого музея, сказал мне между прочим:

— Завтра у меня день наблюдений.

— Возьмете с собой?

— Пойдемте, — сразу согласился он. — Покажу редкое местечко.

— Какое?

— Я уж думал, под Челябинском они совсем исчезли. А вот нашел же… Тридцать стеблей насчитал.

— Что это?

— Венерин башмачок. Редкое теперь растение.

В начале лета в тенистом лесу, на сухом склоне поодаль от болотца, под широким листом-лодочкой распускается замысловатый цветок венериного башмачка. Сам башмачок желтый, а вокруг него крестом четыре пурпурных лепестка. Заберется пчела внутрь башмачка, наберет терпкого нектара, еле выберется обратно, рассыпая пыльцу.

Красив цветок, но редок. Оттого редок, что нежен и неплодовит. Зацветает, подумать только, на восемнадцатом году. И оттого еще редок, что красив: как не сорвать, если попался на глаза.

Но рвать венерин башмачок запрещено. Растение внесено в Красную книгу. Охраняется государством.

Утром, сойдя с автобуса у Шершней, мы с Сергеем Борисовичем вышли на дорогу в Кременкуль. По четвергам, от ранней весны до поздней осени, Сергей Борисович выходит на эту дорогу в штормовке, с рюкзаком за спиной, биноклем и фотоаппаратом на груди. Каждый четверг, лет десять. А в общем-то, места эти знакомы с детства, и с тех лет до сих пор — уж сед — он ходит по лесам, если не считать фронтовые годы. Ходит и не находится никак.

День — один из отпущенных бабьим летом — хоть и солнечный, но вокруг желтизна и холодная роса на травах. Еще белеют вдоль дороги цветы икотника, цветут румянка, аистник (его плодик с длинной иглой поразительно похож на голову аиста), раскрывают лепестки ромашка, клевер, донник, еще не спрятала свои бордовые колокольчики пушистая нонея.

— Слышишь?

Слышу: тиу, тиу.

— Это синичка.

Из малинника выпорхнула птичка и взмыла вверх.

— Это конек луговой.

Через минуту Сергей Борисович опять останавливается, прислушиваясь:

— Зяблики пинькают: еще не улетели.

В лесу мы бываем наскоком да набегом. То грибы ищем лихорадочно, опустив очи долу — не остановимся, не оглянемся. То ягоды высматриваем в зарослях, ничего не замечаем вокруг. Нет бы зайти в лес не за добычей. Впрочем, без дела нам в лесу скучно: ничего не видим и не слышим. Трав не знаем, голоса птиц не различаем. Нам все невдомек: ну, букашка ползет, ну, какая-то бабочка пролетела… В лесу мы безграмотны.

Конечно, все знать нельзя. Растений тысячи, а у каждого столько родственников, такое семейство, что в нем сразу не разберешься. Иную травку и ботаник назвать затруднится, пока не пересчитает пестики и тычинки. Но самые распространенные растения надо бы различать каждому. Потому что, когда нет грамоты, нет и культуры.

Взобравшись на плотинку, мы вышли к пруду. На берегу валялась пустая гильза охотничьего патрона.

— Всю птицу разогнали охотники, — сетует Сергей Борисович.

А ведь заказник… Однако вдали замечаем черные точки на воде. Подходим ближе — стайка нырков. Плавают туда-сюда, ныряют, общипываются, взмахивают крыльями. А в стороне от них сидит на воде белая чомга. Ее еще жеребцом называют, подсказывает мне Сергей Борисович, так она кричит не по-птичьи.

И вдруг подает мне бинокль — взгляни.

В бинокль я вижу совсем близко: лес, чернота пахоты за ним, стадо коров на берегу, всадник на серой лошади, опора высоковольтной линии, гладь мелководья, отражающая прибрежные кусты, — и на этом фоне кругами летает цапля. За ней гоняется стая грачей. Цапля опустилась на мелкую воду, выждала, пока унялись грачи, и вновь взлетела.

Идем дальше. Скоро, предупреждает Куклин, то место, где растет венерин башмачок. Он то и дело останавливается, чтобы сделать запись в своем дневнике: видел белую трясогузку, кузнечики стрекочут, ожила, согревшись, бабочка голубянка, цветет люпин.

А зачем все это? Зачем нам знать, когда какие растения зацветают и отцветают, когда какие птицы прилетают и улетают, когда какие бабочки оживают и засыпают?

Надо! У природы свои часы, и фенология дает нам точки отсчета на их циферблате. Чтобы предсказать будущее, надо знать прошлое.

Вот такой вопрос: когда сеять пшеницу? Одно из условий, которое следует соблюдать, — сеять после того, как на поле взойдут и будут уничтожены ростки овсюга. А сколько их ждать? Ученые выяснили, что овсюг всходит после того, как сумма плюсовых суточных температур воздуха достигнет 260 градусов. Есть и другой ориентир: всходы овсюга появляются через 4—5 дней после распускания почек на березах, растущих рядом с полем.

А время зеленения березы можно определить по дате прилета грачей. В природе все взаимосвязано. Черемуха, рябина и шиповник зацветают не когда им угодно, а в строго определенные сроки. Жаворонок и кукушка появляются у нас тоже, соблюдая свои правила. Часы природы достаточно точны. И если мы еще плохо определяем по ним время, то потому, что их механизм изучен нами наспех, кое-как.

Весну, лето и осень ходит Сергей Борисович по лесам, записывает, что когда произошло. Зимой он изучает свои дневники, составляет фенологический отчет, сдает его в фонды. В отчете, к примеру, отмечено, что акация нынче расцвела 19 мая. Ну и что? Ничего, если взять одно наблюдение. Но если иметь дневники за десять, двадцать, тридцать лет, то им цены нет. Изучение взаимосвязей сезонных явлений позволяет выявить такие природные закономерности, значение которых трудно переоценить.

Но такие дневники, увы, большая редкость. Вести их нельзя никак иначе, как взяв рюкзак, бинокль и фотоаппарат и отправившись в пеший путь по лесам и полям. И еще нельзя не знать травы по именам и птиц по голосам (для чего, говорят, надо иметь даже музыкальный слух). И еще нельзя не любить эти прогулки, эти, казалось бы, пустячные занятия.

Такие люди, увы, тоже большая редкость. Каждый фенолог на учете. И Куклин значится в том списке.

Сергей Борисович останавливается у сухого ствола березы, в дупле которой весной он нечаянно обнаружил гнездо вертишейки. (Птица так называется потому, что ее птенцы по-змеиному вытягивают шеи и вращают головой.) Потом он показывает растущие по логу ивы — низкие кусты ивы розмаринолистной, высокие кусты ивы серой, тонкие деревца ивы пятитычинковой и, наконец, огромные деревья ивы ломкой, склонившиеся над высыхающим прудком, где мы сделали привал.

Еще через полчаса мы спилили гриб-трутовик на березе, примеченной в прошлый раз. Гриб похож на смешного человечка. Он пополнит коллекцию музея. Тут же Сергей Борисович вспоминает, как зимой он вместе с лесником спилил березовый кап. Нарост был так велик, что его еле-еле погрузили на сани. Тот кап теперь выставлен в музее.

Наконец, Сергей Борисович безошибочно приводит меня к березе, рядом с которой растет венерин башмачок — высохший стебелек и несколько мягких увядших листьев.

Зачем так беречь это растеньице? Что оно нам? Пользы от него никакой. Лекарственным оно не признано. Наоборот, сок его изрядно ядовит. Только и всего, что красиво цветет.

Все верно. Венерин башмачок нужно оставить потомкам на всякий случай. А вдруг мы его не разгадали? А вдруг в нем заложены такие свойства, которых нет в других растениях? А вдруг когда-нибудь люди бросятся искать этот цветок и нигде не найдут его? Мы можем творить чудеса и немало их еще сотворим. Но создать вновь венерин башмачок никогда не удастся. Это абсолютно невозможно.

Недалеко от Челябинска чудом сохранилось тридцать стебельков венериного башмачка. Всего тридцать стебельков, охраняемых государством. Их обнаружил Сергей Борисович Куклин, человек, который по четвергам ходит пешком от Челябинска до Кременкуля, выпивает на привале кружку чая из термоса и возвращается обратно. И если вы подумаете, что по четвергам у него не работа, а праздник, то, пожалуй, не ошибетесь. Так оно и есть.

ДОРОГА К ДОМУ

Учитель географии Владимир Константинович Егоров четыре десятилетия учит детей любить свою Родину.

Все начинается с этих слов, которые он говорит ученику в классе:

— На ладонь левой руки положи компас. Определи, куда обращены окна класса, какие предметы здесь расположены от тебя на север, на юг, на запад и восток. Запиши, в каком направлении от школы находятся горы, холм, овраг, низина. Выйдя во двор, определи расположение предметов вокруг. Нарисуй местность.

Потом учитель пойдет с детьми до реки, до леса, до скалы. Потом — поход: утром вышли, вечером вернулись. Потом — первая ночевка у костра…

Все дальше от крыльца родного уводит детей учитель. И дети уже сами рвутся в неизведанную даль, за горизонт. Но каждый раз учитель возвращает их домой, как бы внушая им: прекрасна дорога из дому, но прекраснее дорога домой.

Наконец, он скажет ученику по-учительски просто и торжественно: велика наша Родина, среди необъятных ее просторов есть местность, где ты родился и живешь. Это твой родной край. Чем лучше знает человек свой край, тем больше он его любит.

Учить любви к Родине?

Любовь эта возникает независимо ни от чего, неосознанно. Долго мы живем, даже не подозревая о ней. Наоборот, дома все нам кажется скучным и обыденным. Но первая разлука — и все обнаруживается. Издали мы тоскуем о родине. И эта тоска, может быть, лучшее, что в нас есть.

Даже трудно сказать, что манит в родные края. Проселок за околицей, три тополя вдоль дороги. Травка на берегу, ряска в камышах. Двор, камень у столба для бельевой веревки. Курган, теплый, полынный ветер над ним…

Еще и до школы мы любим свою родину. Неосознанно. Тем более легче эту любовь осознать. Но учителя, как ни странно, не доверяют краеведению. И сами в нем не очень сильны. Географ, историк, биолог боятся оторваться от учебника, вывести учеников из класса. В лучшем случае они приведут частный пример. Но, может быть, краеведением надо начинать?

В наше время мы мыслим слишком большими категориями. Каждый день на экране телевизора видим материки и океаны, отдаленные от нас на тысячи километров. Дальние края стали нам как бы ближе, но местность за околицей — как бы дальше. Нам не за чем ходить за околицу. Мы ее видим разве что из окна автобуса или «Жигулей»: промелькнет, как на экране телевизора…

Четыре десятилетия Владимир Константинович учит детей любить родной край. А до того сам учился этому. Дед учил — он жил на Чусовой. Отец учил — брал с собой в Варламовский бор, на рыбалку к Увельке ходили. А позднее — сенокосы. Учила учительница Анна Яковлевна Резвушкина.

А потом, когда сам стал учителем, что ни лето — поход. Водил детей и на Юрму, и к истокам реки Миасс, и в пещеры. Разумеется, все восхищались. Еще бы! Подняться на вершину горы и оглянуться: красотища какая! Восхождение — событие. Не каждый день поднимаются под облака. Так-то оно так…

Из походов дети возвращались довольные, а учитель… Все чаще возникали сомнения. Неужто за красотами природы надо ехать в горы? Конечно, экзотика. Отвергать ее нельзя. Ну, а свой-то район? Так уж ничем он не интересен? И правильно ли, что со всех концов области туристы едут на Таганай, на Зюраткуль или Увильды?

Конечно, в Красноармейском районе нет Увильдов, нет Ицыла, нет пещер. Ну и что?

Родину не выбирают. Степи Кубани и болота Мещеры, зной Средней Азии и стужа Чукотки, горы Кавказа или тундра Заполярья — где родился, то и любимо. И как бы степняк ни восхищался горами, ему милее степная ширь, что, впрочем, не всегда он и сам сознает.

И вокруг Миасского география не хуже, чем где бы то ни было.

Вот мнение Владимира Константиновича на этот счет:

— Разве не интересно такое понятие, как высшая точка района? Но многие ли знают, где она? Оказывается, в западной части района, на территории совхоза «Дубровский», в четырех километрах западнее центральной усадьбы. Пройти к этому месту удобнее всего от поселка Дубровка. Грунтовая дорога приведет к разъезду «120-й километр». За переездом — небольшой лесок. Справа — колодец с отличной питьевой водой. В окружении берез — поле. В самой высокой его части — металлическая пирамида. Ее видно издалека. Это и есть высшая точка района. Отметка высоты — 225,8 метра над уровнем океана. Отсюда хорошо заметно, как постепенно во все стороны местность понижается.

А самая низкая точка района находится в долине реки Течи, примерно в четырех километрах восточнее села Нижнепетропавловского. Тут как раз на правом берегу — выходы светлой опоки. Жители деревни называют это место Белой горой. Высота местности над уровнем океана здесь — 124 метра.

Мы беседуем с Владимиром Константиновичем в школьном музее. Под стеклом витрин — археологические находки, образцы минералов, документы, книги. На стенах развешены карты туристских маршрутов, фотографии памятников природы. На полках — предметы быта, старинные вещи.

Заходит девочка. Показывает камешки. Владимир Константинович рассмотрел их, назвал. А девочка не уходит.

— Ты их принесла показать или оставить?

— Оставить, — тихо произносит ученица.

Через несколько минут еще одна гостья. Сообщила: у бабушки хранится шинель дедушки. Можно принести?

Музей растет. Другого в районе нет. И, может быть, из школьного-то и вырастет районный. Владимир Константинович уже на пенсии, но сюда приходит, как на работу. Музей — его детище.

Сколько их было, туристских походов, слетов, экспедиций, газетных заметок, краеведческих конференций, а, поди, разбери, какой от них толк… Есть ли кому идти дальше «по азимуту»?

Есть, признаться. Милитину Николаевну Баймакову Егоров помнит своей ученицей. А теперь она географ и биолог, «ведет» школьное лесничество. И еще есть люди, которых Владимир Константинович «заразил» краеведением.

С интересом слушаю рассказ учителя о его озерном крае.

— Озера у нас интересные. Всякий знает озеро Сугояк. Наибольшая его глубина 57 метров, но в восточной части оно очень мелко. В связи с забором воды для полива уровень воды понизился. В 1979 году Сугояк соединили каналом в озером Вторым. Однако воды в Сугояке не стало больше: уж слишком много ее расходуется для орошения. На юго-западном берегу озера имеются выходы кварцевых песков, пригодных, как утверждают геологи, для стекольной промышленности.

Самое большое озеро в районе — Второе, еще его называют Петровским. Но я помню это озеро болотом с соленой водой. Мы ходили на это болото охотиться на уток. От деревни Петровка до него было не меньше километра. Интересно, что в работе «География Оренбургской губернии» И. С. Хохлов в 1904 году, описывая Первое, Второе и Третье озера, писал:

Озеро Второе не отличалось, выходит, прежде постоянством. Однако теперь-то нет угрозы его обмеления. Лет сорок назад озеро стало «расти» благодаря поступающим в него стокам Челябинска. Из-за «наступления» воды несколько раз приходилось переносить тракт Челябинск — Миасское. Наконец, был вырыт канал, чтобы сбрасывать лишнюю воду в реку Миасс.

Сейчас воды озера подступили к самой околице Петровского. Вода стала пресной, и рыбаки давно уже облюбовали озеро — их тут много и зимой, и летом.

А кто знает озеро Кулат? Небольшое, всего 52 гектара. Глубина до двух метров. Дно илистое, вязкое. Некогда, еще до революции, здесь выпаривали соль. И во время войны на западном берегу стояли небольшие солеварни. Соль получалась горьковатая, но все же хоть такая.

Соленых озер в районе много. Туристы нашей школы отбирали на анализ воду из озер Сункундук и Саламаткуль. По заключению гидрогеологов вода этих озер целебна…

Дом Владимира Константиновича стоит на берегу Миасса. Весной в прибрежных кустах распевают соловьи. Но сама река… Правда, в последние годы вода в ней вроде слегка посветлела. Кое-какая рыбешка даже появилась. Но каких щук ловил здесь Владимир Константинович до войны!.. А какая была охота!

Говорим мы о природе правильно. Но сама-то она беднеет. Сохранить памятники природы и то не всегда удается.

Да и какие такие памятники? Кто их открыл и объявил? Сам же Егоров. Сто раз о них в районной газете писал. Райисполком, однако, так и не догадался о том, что официально только он может объявлять памятники природы. Может и должен.

В. К. Егоров продолжает свой рассказ:

— В пяти километрах юго-западнее села Тавранкуль обнаружили мы небольшой бор. Называется он Васильевским. Бор имеет округлую форму, так как занимает впадину. Площадь его 30 гектаров. В юго-западной части находится небольшое, сильно заросшее озеро. Подходы к бору, поросшие березово-осиновым лесом, заболочены.

Весной и в начале лета воздух в нем пропитан дурманящим запахом цветущего багульника. Это единственное в районе место, где встречается багульник. Растет здесь также брусника, клюква и даже морошка.

Очень любопытное местечко. Бор сохранился в едва ли не первозданном виде благодаря тому, что окружен топкими болотами. Не всякий рискнет пробраться через них. Наверное, это и спасло бор, который теперь иначе как памятник природы и не назовешь.

Много раз на семинарах Егоров убеждал педагогов: надо прежде всего изучить свое село, свой совхоз, свою реку или озеро. Не все его понимают. Иным кажется, что на месте ничего интересного нет и быть не может.

А у Владимира Константиновича тоже ощущение, что знает он всего лишь «малую толику». Оказывается, человеку жизни мало, чтобы узнать свой край. Уж он ли не походил по району, он ли не покопался в библиотеках — вроде бы знает район и в натуре, и по литературным источникам. Не было такого похода, чтобы вместе с ребятами не открыл что-то новое: археологический памятник, растение, не попадавшееся ранее, любопытное озеро, редкий минерал.

Все в том, как смотреть и сколько увидеть. Этому-то и надо учить.

Вернемся к беседе с учителем.

— Разве не интересен такой факт? — глаза моего собеседника загорелись. — Река Миасс близ деревни Ильино разлилась широко. Старицы на пологом левом берегу. А правый берег высок, свыше десяти метров. Здесь именно, в береговых отложениях, в августе 1832 года практикант златоустовских заводов И. И. Редикорцев впервые на Южном Урале обнаружил пласты каменного угля. Так был открыт Челябинский буроугольный бассейн. И сейчас на обрывах правого берега, частично заросшего, среди серых глин можно отыскать обнажения с прослойками пластов угля.

Примечателен Миасс у села Миасского. Здесь, на левом берегу, несколько береговых террас, поросших кустами черемухи и боярки. Заросли эти, если смотреть издалека, отдаленно напоминают виды африканских саванн. Здесь обнаружены стоянки первобытных людей.

Крутой правый берег порос сосной. Берега сложены опокой — кремнистой породой светлых тонов, довольно рыхлой. Вероятно, опока образовалась из кремнистых отложений на дне когда-то существовавших морей. Подтверждением тому является то, что среди опоки можно встретить окаменелости морских ракушек.

А у села Устьянцева были найдены зубы акулы. Правый берег здесь живописен. Почти 30-метровой скалой нависает он над водой.

Четыре десятилетия учит детей любить свою Родину Владимир Константинович, ветеран войны, заслуженный учитель республики, почетный гражданин села Миасского. И они охотно идут на его необычные уроки.

ВДАЛЕКЕ

Записки из лесной избушки

Бывает, не на шутку разобидишься на всех и на все и скажешь в сердцах: эх, уехать бы куда в глушь, в избушку таежную, подальше от этого гудящего чудища-города с его суетой сует и круговертью. Уехать, удалиться, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать, ни во что не вникать, ни за что не биться, ничто не доказывать. Я там, как хочу, а вы тут, как хотите.

Видение таежной избушки не раз беспокоило меня, особенно почему-то зимой. И казалось оно досужим мечтаньем.

Но однажды я будто очнулся: а в чем дело? Что, собственно, мешает? Почему и не поехать в эту самую избушку? Поезжай, милок. Отдохни от людей. Успокой нервы. Оглянись. Подумай в уединении. Это полезно.

Осенью вместе с фотокорреспондентом Михаилом Петровым мы были в совхозе «Кропачевский». «Избушка? — удивился директор совхоза Олег Михайлович Аксенов. — Нет ничего проще».

В начале марта и произошло это тихое событие: мы прожили в горах несколько дней, с понедельника до пятницы.

* * *

Не так-то просто, оказывается, оторваться от цивилизации. Сначала на машине нас доставили до Илека. Выехали на окраину села — дальше дороги нет. Только шаткий зимник до пасеки, кое-как накатанный на санях дядей Мишей, Михаилом Михайловичем Кощеевым, который тут нас и ждет, чтобы увезти груз. Остается еще сказать, что в избушке нас будет трое — вместе с нами совхозный пчеловод Нагим Садыков, знаток этих мест.

Перетаскиваем рюкзаки из машины в сани, становимся на охотничьи лыжи. Ну что, до встречи? И вперед!

Сразу холодный встречный ветер толкает в грудь, сбивает дыхание. Едва скрылась за холмом деревня, а с меня уже пот ручьями. Тренированность известная, кабинетная, преимущественно застольная. К тому же ночь накануне почти не спали: поезд прибывает в три часа, остаток ночи коротали на сквозняках под высокими сводами вокзала в Кропачево. А главное — я не долечил свой грипп: нос заложен, дыхание тяжелое, глаза слезятся. Но не откладывать же дело из-за гриппа, когда все уже состыковались! Не беда, насморк я одолею.

На первом же спуске я не удержался на ногах и рухнул в снег. Самому смешно, а подняться не могу: снег глубок, не на что опереться. Дядя Миша тут же срубил мне две палки. С палками балансировать легче, но и жердью не всегда найдешь опору — мы вошли в лес, снегу тут на метр.

А Миша ничего, идет бойко, от саней не отстает, даже успевает снять стог сена в логу, заросшем лозняком.

Подъем, спуск, поворот… Снег бел. Воздух чист. Тишина устоявшаяся. Все хорошо. Только шум в ушах. И пот стекает с лица — скоро на мне начнут расти сосульки.

— Садись, — дядя Миша попридержал гнедого мерина по кличке Коля.

— Не, я сам.

Оседает под лыжами снег. Иду, как по перине. А вокруг… Впрочем, мне не до окрестностей. Пот застилает глаза, а шапку хоть выжимай.

— Садись, — дядя Миша вновь останавливает Колю.

— Не, я сам.

Только после третьего приглашения сажусь в сани, в плетеную кошеву. Сижу, выравниваю дыхание, остываю (от меня пар идет). Вдруг дядя Миша привстал, натянул вожжи:

— Ты гляди, недавно, видать, прошла.

На белой глади сугроба я увидел ярко-желтые пятна подтаявшего от обильной мочи снега. Метров через двадцать такая же отметина у дороги.

— Кто это?

— Рысь. Кто же еще? За ней идем.

Ничего себе «за ней». Она, судя по всему, только что была тут. Я невольно поднимаю глаза — не сидит ли на деревьях?..

Кошеву бросает то вправо, то влево, норовя опрокинуть. Надо прижиматься к борту, который вздыбливается. Но однажды полоз угодил в колею, и нас вывалило на обочину вместе со всей поклажей.

Как бы то ни было, но, по словам дяди Миши, мы уже почти у цели. Поляна со стогом, лог, летом, надо полагать, сырой, — и санный след поворачивает направо, где на склоне горы за редкими деревьями наше пристанище.

Она, избушка, не совсем такая, какую рисовало мое воображение. Я ждал, что это будет, пусть и хиленький, но все-таки сруб, а тут балаган из досок, обшитых рубероидом.

Не совпало, ну, да ладно. Какая разница, доски или бревна? Главное, есть затишье от ветра и печь, которую Нагим сразу же бросился растапливать. И не беда, что это не охотничья избушка, а балаган на пасеке. Главное, есть все остальное — лес, горы, высокое небо, тишина и безлюдье.

Дав мерину отдохнуть, дядя Миша попрощался с нами и уехал. Мы смотрели вслед саням. Они осторожно сползли со склона, мелькнули за деревьями и скрылись из виду. Мы остались одни.

Все, кажется, мы на месте. Внедрились. Чего же боле?

А боле ничего. Мы тут. А как вы там, в Челябинске?

Иногда кажется, что город — чудовищная ошибка. Нельзя жить так тесно. В городе люди устают друг от друга. К концу дня горожанин мечтает лишь о том, чтобы захлопнуть за собой дверь своей «крепости» и расстегнуть на себе ремни.

Платон (вон когда) утверждал, что лучший город тот, в котором живут 5040 свободных граждан и на каждого из них по пять рабов — всего, таким образом, 30 240 жителей.

А ныне в центральных кварталах крупнейших городов на квадратный километр приходится 20—30 тысяч человек. То есть по 3—5 метров на человека. Повернуться негде!

Городское правило: избегать пустых общений и знакомств. И еще: не лезь в чужую жизнь, сам живи обособленно и давай другим.

Года два назад я встречал жену в аэропорту. Дождавшись багажа, — час был поздний, за полночь, — пошли взять такси. В такси оказались с четой наших же лет, попутчиками.

Едем. Молчим. Не до разговоров. Уже в городе шофер стал уточнять, кто где живет.

— У кинотеатра «Урал», — сказал я.

— И мы тоже, — сказал мужчина.

— А улица?

Я назвал свою улицу. Мужчина назвал ту же.

Какое, оказывается, совпадение: мы соседи. Улица наша короткая, значит, живем рядом.

— А номер дома? — спросил я, уже поддавшись игре на совпадение случайностей.

Мужчина назвал номер нашего дома. Мы — жильцы одного дома. Только подъезды разные. Но мужчину и его жену я вроде бы вижу в первый раз. Даже и жена моя с ними незнакома. Это совсем странно. Впрочем, наши лица им тоже ни о чем не говорят.

Коротко обсудив игру случая, мы разошлись по квартирам. Потом я изредка встречал наших попутчиков во дворе. Теперь мы узнавали друг друга, здоровались, через несколько месяцев знакомство, не подпитываемое общением, заглохло вновь.

Вот еще пример. Каждое утро по пути на работу я встречаю мужчину: густые длинные брови, сутул, всегда с портфелем в руке. Мы, разумеется, не здороваемся, только обмениваемся взглядами. Каждое утро. Почти на одном и том же месте. Уже много лет. Чем не сюжет?

Задумывались ли вы о том, как много лиц мелькает ныне перед нами? В толпе, например, или на шумной улице. Или на эскалаторе метро. Стоишь и с выдержкой в три секунды «фотографируешь» лица, плывущие навстречу. Девушка приехала в Москву, допустим, из Иркутска или Воркуты, наши взгляды встретились — три секунды — и все, никогда больше пути наши не пересекутся.

А на экранах телевизоров — лица всей планеты.

Город — скопище людей. В автобусе — битком. В чаше стадиона — сто тысяч тел. На демонстрации — бесконечный поток. В магазине — толкотня. В квартирах повернуться негде. Люди на каждом шагу. От них негде спрятаться. Один способ: уйти в себя, стать одиноким в толпе. Если удастся. Редко кому удается. И потому — стрессы, инсульты, инфаркты…

Людей много и, значит, много людского: машин, дыма, грязи, запахов.

А дальше что? Города-то растут. Как ни плохо в них жить, но паспортные столы не успевают прописывать новых жителей. До каких пределов? Или это нормально? Так и должно быть? Или когда-нибудь города насытятся и начнется, как предрекают некоторые, обратный ток?

Вопросов много, ответов мало…

…Уже трещат в печи дрова и закипает закопченный дочерна чайник. Под печь приспособлена бочка. В торце ее прорезана дверца, внутри приварены колосники, подведена труба. Что тебе паровоз в миниатюре.

Перед печью — высокие нары, для меня и Миши, сбоку от нее — раскладушка на койке, для Нагима. Окошко чуть больше раскрытой книги. У окошка дощатый стол с лавкой. Таков интерьер.

Телевизора у нас, естественно, нет. Мы не взяли с собой даже транзистор.

Чай пили при свече. Нагим рассказывал, как летом на пасеку повадились медведи. За неделю разворотили десятка два ульев.

Заставляю свое воображение увидеть на этом склоне медведей и не могу.

На ночь Нагим впихнул в печь две сырых чурки и открыл настежь дверцу.

Ночью проснулся, думал, утро, но было два часа. Вышел. В верхушках деревьев шумел ветер. В снегу торчали наши лыжи. Куча распиленных чурок. Лунное сияние…

* * *

Солнце встало из-за горы — чуть наискосок от дверей нашей избушки.

Утро веселое, легкий морозец.

Лес живет своей жизнью, он не заметил новоселов. Только две синички подлетели. Снегири вспорхнули с осины.

Спозаранку Миша во дворе скрипел снегом, кашлял, стучал. Оказалось, он развел костер, который успел почти на метр осесть в снегу. Мы тут же на этом месте взялись варить в ведре суп.

Завтракали на улице. Недалеко от избушки, у штабеля улейных магазинов, возле черемухи стол под навесом. Застелили его газетами, нарезали хлеба, разлили густой горячий суп в три миски — ели взахлеб, не отказывались от второй порции, благо супу почти полное ведро. Чай с душицей был, кажется, еще вкуснее.

После завтрака вдвоем с Нагимом отправились, как он сказал, на пруд. Миша отказался.

Хотя, разогнавшись со склона, я сразу же нырнул головой в снег, но потом пошел проворно. Что самое странное, гриппа как не бывало. Конечно, чувствовалась какая-то легкость, одышка, но не щекотало в носу, не слезились глаза. Вообще я вновь способен был держать себя в руках и даже наслаждаться жизнью.

Следов на снегу немного. Пересекли заячью тропу. Еще раз. Еще. А это что? Под березой утоптан снег. Клочья серой шерсти. Осиновая мука из желудка. Кто-то разделывал тут лося. Спешили.

Идем дальше. Лес вокруг не «типичный». Смешанный. Тут и береза, и осина, и дуб, и липа, и сосна, и ель. Все вперемежку. Так не бывает, чтобы сплошной березняк или бор со стройными, как по стандарту подобранными соснами. Сосны тут растут отдельно — толстые, кряжистые, разлапистые. Отдельно растут и березы, тоже огромные, внушающие уважение. И липы — попадаются экземпляры, достойные выставки. Даже и осины — я таких прежде не видел. Ну, а о дубах и говорить нечего.

Впечатление дремучести усиливает замшелость. В зимнем лесу, бедном на краски, только мох на стволах и радует глаз — то зеленый, то коричневый, то серовато-пепельный.

Что очень портит картину — больные дубы. Их много, на каждом шагу. С иных, совершенно сухих, кора отваливается, будто штукатурка от цоколя только что сданного строителями здания. Некоторые сопротивляются напасти, умирают медленно, ветвь за ветвью. Есть, кажется, и такие, которых болезнь обошла. Когда беспомощно сохнут дубы, олицетворяющие в нашем сознании крепость, неподвластность времени, — возникает беспокойное чувство уязвимости, некоей неведомой инфекции. Собственно, так оно и есть: никто не знает, отчего сохнут дубы.

Нагим привел меня к избушке, которую развалила упавшая на нее ель. Тут даже и зимним днем как-то сумрачно. Костлявыми руками торчат облезлые сучья лежащих деревьев. Снежные шапки на развилках стволов, на остатках сруба, на еловых ветках. Глухое, ведьмино место.

Мы уже час в пути.

Белая поляна. Мы ее пересекаем наискосок. Летом тут, конечно же, пестро цвели травы. А сейчас над снегом торчат стебли кровохлебки, тысячелистника, дудника. Я ударил палкой по веретену чемерицы и осыпал на снег сухую шелуху листьев.

Кажется, сюда не долетают дым и пыль городов. Белизну снега нарушает лишь сухой зимний опад. Березовые сережки рассыпаются, оставляя на снегу едва различимые глазом мушки-самолетики. Под елями — россыпь мелкой, в сантиметр, хвои, под соснами — хвоя крупнее, двойная, пинцетом. Где-то дятел насорил крошевом коры и мха. Лист дуба, почти прозрачный, целый или изломанный пергамент сосновой коры, семена еще каких-то трав…

И в этом — проявление жизни. Неприметно и скудно, но лес живет и зимой. Отнюдь не случайно семена осыпались не осенью, под белое покрывало, а только теперь, на снег. Может быть, они рассчитывают уплыть с талыми водами куда-то далеко, в благодатные края…

Сидим на скамейке под елями у болота. Весной Нагим сидел тут же и с ласкающим душу наслаждением любовался лосихой и двумя лосятами. Лосята озорно носились по мелкой воде, и лосиха терпеливо выжидала, пока голенастые шалуны насладятся водой.

Сижу я, значит, тут под елями, синичек слушаю, вдали от, как говорится, магистральных путей истории. А ведь не тут, а там, в Челябинске, — большая жизнь. Там и сегодня наверняка собираются серьезные заседания, слушаются серьезные речи. Кто-то у прямого провода. Кто-то «на ковре». Кому-то награды, кому-то выговора… Решаются судьбы государственных планов, заводов, строек. И на тысячи ладов повторяется одно слово: перестройка.

Верил ли я в нечто такое, что сейчас названо перестройкой? Если откровенно, нет, не верил. То есть меня, конечно, вводила в уныние наша действительность — и падение экономики, и безропотность демократии, и засилие бюрократизма, и разгул бесхозяйственности, и демагогия, и взятки, и блат. Конечно, я верил, что этому придет конец. Когда-нибудь.

И вдруг… Явилась гласность, да такая распахнутая, что даже оторопь взяла. Правда обрушилась — все ее запасы, копившиеся десятилетиями. Свобода — говори что угодно.

Нет, я о таком и не мечтал. И мысли не допускал, что это возможно.

Конечно, оглядываясь назад, все еще побаиваешься, как бы в оценках не ошибиться, как бы не поддаться апологетике, инерции поспешного одобрения, как бы не сотворить кумира.

От восторгов и в самом деле воздержусь, но все же положу руку на сердце и скажу негромко, исповедально: спасибо тебе, перестройка! Ты нас еще не накормила, не одела, не обула, но ты вернула нам человеческое достоинство, ты дала нам надежду и веру. Спасибо за то, что ты, кажется, выводишь нас из леса, в котором мы заблудились, на дорогу, которую мы потеряли.

Одно обидно: в том, что наступил час перестройки, нет наших заслуг. Перестройка спустилась сверху, и мы ее не сразу узнали. И до сих пор еще в нас не выветрилась предубежденность.

Как бы то ни было, мы входим под высокие своды демократии, в ее просторные залы, но лишь в самое последнее время начинаем догадываться, что жить при демократии не проще, а сложнее, чем прежде, когда все было разложено по полочкам и от тебя требовалось лишь следовать предписаниям.

Теперь надо думать.

Вдоволь надышался я свежим воздухом. Такое ощущение, что все тело насыщено кислородом, как нагнетена газом бутылка минеральной воды.

Как это ни печально, но все идет к тому, что величайшими из всех ценностей будут признаны три дара природы: чистый воздух, чистая вода и чистая пища. Большинство людей уже лишены этого дара. Но все ли соотнесли то, что приобрели, с тем, что потеряли?

В очередной раз останавливаемся у заячьей столовой. Поваленную осину зайцы обглодали, ничего не скажешь, чистенько. Вкусна была кора. Снег под осиной вытоптан и утрамбован, будто тут ночевало стадо. А орехов-то, а орехов! И желтых пятен не меньше. Все под себя! Ну, косые, не сказать, что вы чистюли. После вас, как после иных туристов.

Буквально через несколько минут — опять остановка. На этот раз у вывороченной сосны. Под ней ночевали глухари. Об этом неопровержимо свидетельствует помет, напоминающий сплетенье серых мохнатых гусениц. Еще одно доказательство — автограф: короткая цепочка следов обрывается — глухарь взлетел, а на снегу остались прочерки от перьев. Взлетая, глухарь коснулся снега веером крыльев. Мы насчитали несколько таких автографов. А перейдя тростниковую заплешину, увидели, как глухарь, хлопнув крыльями, взлетел. И точно, на том месте мы нашли «взлетную полосу» глухаря, его свежий, еще тепленький след.

Все чаще привалы. Хорошо привалиться к стволу, закрыть уставшие от пота и солнца глаза, расслабиться. Устали. Кажется, нет сил сказать слово. Молчим. Губы пересохли. Чайку́ бы. Сейчас бы кружечку горячего чая — и можно еще часа два шагать. Жаль, не догадались взять чайник. А то бы развели костерок…

Мы обошли гору, которая высится перед избушкой, и появились с другой стороны. У избушки голоса. Дядя Миша, наверное, приехал. Издали кричим: «Чаю!».

Чай вскипячен и тут же подан к столу под навесом. С упоением пьем его с молоком — дядя Миша привез нам трехлитровую банку молока. Кажется, верх блаженства.

— Дядя Миша, что там в мире? Ничего без нас не случилось?

— Не.

Дядя Миша улыбается, и его голубые глаза на розовом лице еще более светлеют.

Через час доедаем утренний суп. И полный порядок. Жить можно.

Посуду не моем. Суп выхлебали, миску кверху дном и — до ужина. Мух нет, пыли нет. Стерильная обстановка.

Ночью не спалось. Да и не спать я сюда добирался. Когда еще доведется стоять у тлеющего костерка, глядя на полное лунного сияния небо, среди гор и лесов? И вспомнилось мне одно короткое знакомство.

Перед смертью Виктор Иванович Меньшиков написал стихи о реке Миасс, на берегу которой, в поселке Першино, вырос и жил до последнего дня. В стихах он вспоминает реку чистой. «Целый день у берега в ракитах копошилась с шумом детвора». Лодочника вспоминает, который «развернет посудину кормой и за плату малую доставит с этого на берег на другой». Сетует Виктор Иванович, что речку отравили отходы химии, что «в камышах вечернею порою не увидишь больше рыбака».

В письме были и такие строки: «Я больной и, наверное, немного протяну на этом свете, но обидно, что все останется по-старому».

Я был у Виктора Ивановича в начале лета. Он был слаб (рак легких), но мы все же через огород спустились к Миассу, к его коричневой воде. Больной человек, больная река…

Виктор Иванович, разумеется, не был поэтом. Он был металлургом. Если точнее, машинистом клещевого крана в горячем и дымном втором обжимном цехе меткомбината. В том самом цехе, который загрязнял воду Миасса. И воздух Першино.

Когда Виктор Иванович стал догадываться, отчего так похудел, он, имея в досуге долгие дни и долгие ночи, может быть, впервые задумался о том, что на этом свете миг и что — вечность. Он думал о том, как жил, зачем жил, что оставляет после себя…

А оставлял он после себя жену Валентину Алексеевну, крановщицу того же цеха, сына Сергея, слесаря того же цеха, дочь Надю, швею, и сына Ваню, школьника.

И захотелось Виктору Ивановичу что-то сделать для Миасса. Он понимал, что времени у него мало. Торопился. И меня торопил. «Пока я жив, не отступлюсь».

В последнем письме я написал ему, что на спасение Миасса уйдет не год и не два, но люди все равно спасут реку. Я и в самом деле верю в это. А еще я надеялся успокоить его…

Виктор Иванович умер в конце того же лета, не дожив и до пятидесяти. В последний раз «лодочник» переправил его на другой берег, и теперь лежит он высоко над Миассом, рекой, на которой родился.

* * *

Сижу за столом у окошка. За стеклом три сосульки. Видно, как по ним струйками стекает талая вода. С той, что короче всех, капли срываются быстро, в секундном ритме, хоть время засекай. На конце средней сосульки капля дольше набирает вес. С длинной сосульки капель размеренная: капля, пружиня, вытягивается, она кажется гуще и тяжелее.

Начало марта.

За сосульками темно-серая графика леса на горе, которую мы с Нагимом объехали утром.

Солнца нет. Иногда вдруг порывисто и ошалело подует ветер. Что-то меняется в погоде.

Окошко как картина в избушке. А вот натюрморт. На столе — газеты (мы запаслись). Патронташ. Банка с молоком. Свеча. Несколько пачек сигарет. Слева от окошка висит лампа «летучая мышь». На медной проволоке подвешена «люстра» из сот осиного гнезда. На полочке стопка вощины. Пачка соли. Спички.

Если оглядеться, повсюду: на стенах, на бревнах-матицах, на потолке — вбиты гвозди, крючья, протянута проволока, что-то воткнуто, висит, торчит — пучок душицы, ветка ели, глухариные перья, заячьи хвосты, мотки проволоки, бинт, котелки, кастрюли (чтобы мышам не достать), ножи, шапки, носки, валенки, полотенце, ковш, замок… Все на месте и все на виду.

Нагим и Миша ушли побродить на гору. Я остался: еще не просох от утреннего похода.

Перво-наперво наколол дров. Ставишь на утрамбованный снег толстое березовое бревно, заносишь колун, раз — и бревно распадается на две половинки. Потом ставишь дубовую чурку, такую же толстую, но не белую, а коричневую, с мхом на коре, с узлами ветвей. Раз! — и тот же эффект: две половинки со звоном раскрываются, как книга. За полчаса наколол кучу поленьев.

Заходит солнце. Я один.

Как вы там, в Челябинске?

На моей улице как раз вспыхнули золотистые огни новых фонарей. Сын уехал, небось, к товарищу. Вижу, будто воочию, как дочь плетется из школы, тащит тяжелый, словно кирпичами набитый портфель. А жена, высматривая запоздавшую школьницу, не отходит от кухонного окна.

А я тут. Все хлопоты остались в городе. Тут только и хлопот, что о себе. И, как всегда в командировке, дает о себе знать чувство вины…

Может быть, никогда еще мужчина не был так виноват перед женщиной, как в наш век. Мне лично стыдно за себя.

Мужики, не надо возмущаться, сникли мы здорово, слиняли. Виноваты мы. Нет, не в том наша вина, что мы не моем грязную посуду или не протираем пол. Если бы так! Это бы ерунда. Тут нет проблемы. Если собрать в кучу дискуссии и ссоры из-за трех тарелок и это время занять именно их мытьем, то мы намыли бы посуды наперед на весь двадцать первый век.

Вина наша куда серьезнее. Взглянем-ка сами на себя — до чего мы себя довели. Ну-ка, разденемся до пояса. Каково? Один из десяти, может быть, и похож на мужика. А остальные? Грудные мускулы обвисли, руки белые и тонкие, зато живот круглый и мягкий. Видок! Да как женщинам нас любить таких? Не мудрено, что они отказываются за нами тарелку вымыть.

Извне — тряпье, а внутри — рухлядь. Легкие в никотине, желудок в язвах, печень — с камнями, сердце — в тромбах, а в мозгах — винные пары. Значит, такие мы и работнички.

А работнички все более кабинетные, конторские, сидячие. Тяжелее телефонной трубки ничего не поднимаем. В начальнички норовим, Чтобы получить какое-то благо, но чтобы никакой ответственности. А сколько среди нас льстецов, воров, подхалимов, трусов. Бедные женщины…

На них-то мы все и взвалили — и работу, и детей, и ответственность, и посуду. Куда ни придешь — везде женщины. В школе, в больнице, в ателье — женщины. На обувной фабрике — женщины. На тракторном заводе женщины точат детали. На кузнечно-прессовом женщины собирают рессоры. Да где же мы-то, мужики? Вечером пошел в театр — и там одни женщины.

Как же мы дошли до жизни такой? Как же допустили, что дома́ строим годами, что в магазинах пусто, что сирот развелось больше, чем в войну, что погубили реки, леса и озера, что верх берут подонки и взяточники? Кто, если не мы, виноваты, что довели страну до застоя, едва ли не до кризиса?

Мы виноваты, мы! Больше некому. И только признание в этом может доказать, что осталось в нас что-то мужицкое.

Женщина — главное существо на земле. Это факт. Тем более нам надо соответствовать. И всегда помнить: каждый из нас — отец, кормилец, защитник, опора. По идее.

Нагим говорил, что за ульями — береза, на которую взбирался медведь. Будто оставил следы своих когтей на бересте. Пошел искать эту березу, но без лыж делать нечего. Вернулся за лыжами. Неуклюже петлял среди деревьев, но березу не нашел. Зато на дубу приметил кап. Дубовый кап — редкость. Не торопясь поплелся за топором. Срубить кап не стоило труда: древесина ствола рыхлая.

Темнеет. Ни души вокруг. Вдруг почудилось: за избой чей-то рык.

Не людей тут боишься, а зверей. Это в городе люди страшны. Никак не могу уложить это в голове: вечером, к полночи, а тем более за полночь на улице родного города ни за то ни про что тебе могут всадить в спину нож и оставить на асфальте. Как же так? Вообще в нашей жизни много такого, что не поддается осмыслению. Иногда поглядишь-поглядишь на белый свет и подумаешь: нет худа без добра, уйду я — и не будет ничего — ни обид, ни горя, ни очередей, ни блата, ни уличных драк, ни атомных войн…

А тут мне некого бояться. И мой страх смешон и глуп. Мгновенье — и нет его. Стою, наслаждаюсь дымком от костра. Вот оно, истинное одиночество. Ты тут, а весь мир там. И есть какое-то время подумать о том, каков он, мир, в котором живешь, и каков ты сам. Иногда каждому из нас надо иметь эти минуты истинного одиночества, чтобы разобраться в себе и своих связях с людьми. Чтобы в неспешных раздумьях вернуться к изначальным понятиям, рассудить, что дорого и что дешево, что истинно и что ложно, что мало и что велико, что временно и что вечно.

Я знаю людей, для которых природа — и вера, и религия, и бог, и утешение. Может быть, и в самом деле разумно приходить в природу, как в храм, для исповеди, для очищения души.

Уже в сумерках явились Нагим с Мишей. Ужинали при свече. Зажгли было лампу, заправив ее соляркой, но вскоре пламя стало хлопать и стрелять и в конце концов сникло. Пришлось отказаться от лампы и зажечь вторую свечу. Впрочем, и при двух свечах мы едва различаем друг друга.

Восемь часов. Что делать? Спать ложиться рано. Читать темно. Отправиться в лес? Неуютно в нем ночью.

Открытие: впервые за многие годы мне нечем себя занять. В городе с семи утра до полуночи время расписано по минутам. И все некогда, торопишься, укладываешься в промежутки, опаздываешь, семенишь сам с собой наперегонки, себя и всех бранишь за эту вечную гонку, когда некогда остановиться и перевести дыхание. Я давно уже не понимаю людей, которые говорят: мне скучно. И вдруг возник этот забытый вопрос: как убить время?

А вы как в Челябинске?

Я мысленно возвращаюсь в город.

Голос водителя на остановке: «Троллейбус следует в гараж».

«Скорая», включив мигалку и сирену, мчится по Воровского к кому-то, у кого беда.

В киоске у педагогического института женщины покупают кооперативные гвоздики, а рядом тускло светятся три жестяно-пластмассовые гвоздики — неотразимый образец малой архитектуры.

Во Дворце спорта Чистяков на вираже объезжает ворота «Спартака».

Думаю, что в кафе «Шоколадница» — спецобслуживание. Рядом с кафе киоск, в котором, как всегда, в продаже яйца, консервы «Минтай», кисель плодоягодный, коржики и венгерское сало. А за растерзанными дверьми винного отдела, что напротив магазина «Ровесник», — вино «Шемаха», между прочим, без очереди.

Трясется под колесами мост через Миасс по Свердловскому проспекту.

Лениво пошевеливают плавниками карпы в аквариуме парка металлургов. А турникет в проходной ЧМК беспокоят уже редко: первая смена вылилась к транспортной остановке, обшарпанной и замусоренной. Тут же — доска показателей из нержавейки. Она сообщает, что на первом месте ЭСПЦ-1. Тот самый цех, который прославился другим: он дымит густо. Как ни жаль, но сталь его грязная.

У кинотеатра «Урал» спрашивают, нет ли лишнего билетика.

В фирменном магазине коопторга наискосок от «Детского мира» — колбасный дух, почти забытый. Гудят «Таиры». Неспешная торговля. И вывеска: «Отличное качество обслуживания — гарантируем!». Уже много лет торговля дает нам голословные гарантии.

От нечего делать вышли с Нагимом, так сказать, во двор. (Двор наш — две утоптанные тропы, до стола под навесом и до костра. С тропы ни шагу — провалишься в снег, как с мостика в воду.)

Луна-то какая круглая! Только чуть-чуть край подтаял. Будто кто специально повесил луну, чтобы осветить склон нашей горы. А звезды! Сразу нахожу Орион. Дома, ложась спать, я вижу его в окне. Только там он до пояса срезан крышей соседнего здания, а тут висит во всей своей красе, как перед амфитеатром.

Нагим вспомнил лето:

— Тут, за избой, малина растет. Летом сына привозил, так он уйдет туда с двумя трехлитровыми банками, глядишь, они у него уже полные. Завтра на том же месте столько же ягод. Много было малины.

Через какое-то время:

— И грибов тут полно.

Помолчал и добавил:

— А дичи все меньше.

Нагим докурил папиросу и пошел спать.

По колее от саней ступил я вниз и снизу увидел: в лунном свете среди черных деревьев занесенная снегом избушка. И только жиденький свет от свечи, падающий на сосульки у окошка, дает знать о том, что тут теплится жизнь.

Еще нет десяти, но иду и я на покой.

* * *

Проснулся опять в два часа ночи.

Я сплю на краю нар, на правом боку, лицом к открытой дверце печи, в которой тлеет сырое полено. Лежу в фуфайке, ватных брюках, шерстяных носках и в шапке. Тело затекло, аж ноет.

Встал, бросил на уголья сухое полено, посидел у огня, снова лег. В шестом часу опять проснулся, вышел.

Луна уже с другой, тыльной стороны избушки — яркий круг за силуэтами стволов и веток. Минут десять — и нет ее, скрылась за горой. И тотчас на востоке обозначилось просветление. Начиналось утро.

Рассвет — символ оптимизма. Но замечали ли вы, как сумрачен мир накануне рассвета? Несмотря на явные признаки восхода, мир мрачен, тяжел, апатичен, ленив, он, если и не сопротивляется, то уж, по крайней мере, недоволен тем, что его побеспокоили, вывели из состояния глубокого застоя. Он скептик, мир, он не верит в светлое будущее. Света все больше, все выше заря на востоке, но нет, мир не торопится радоваться, будто опасаясь, что возможен возврат к мраку.

Уже вот-вот взойдет солнце, совсем уже светло, но все еще не сброшено оцепенение.

Наконец, за горой, за лесом поднимается светило. И только теперь мир поверил в торжество света. Он стал легким, звонким, ликующим. И сразу все забыто: мрак ночи, тяжесть безвременья, глухота равнодушия.

На рассвете я каждый раз удивляюсь, как на моих глазах из черного неверия рождается сияющая вера.

Так и у людей.

Я рос с верой в то, что советские люди — самые общественно активные в мире. Как же — страна энтузиастов, добровольцев, активистов… Не знаю, может быть, в годы первых пятилеток, на стройках действительно энтузиазм поднимал людей на подвиги. Но боюсь, что и тогда мы (если обобщенно) действовали все больше по команде, по призыву, по приказу. Мы готовы были откликнуться на зов. Куда позвали, туда и пошли. А не позвали, значит, так надо.

И до сих пор мы на команду отвечаем, но уже с явной неохотой. А чтобы проявить инициативу, взять на себя ответственность… Тяжелы мы на подъем.

Помню, со страхом шел я на первые субботники клуба «Миасс». Боялся, что явлюсь, а на месте сбора ни души. Но, издали заметив людей, собравшихся у парапета, я успокаивался.

Работа доставляла нам истинное удовольствие. Об этом говорили все. На душе у нас становилось светлее. Что ни говори, поступок: по своей воле, по своему убеждению отдать родному городу два-три часа своего времени.

Но потом, когда страсти поутихли, изменились и оценки. Тем ста пятидесяти челябинцам, которые приходили на субботники, конечно, спасибо, но если вдуматься, сто пятьдесят добровольцев для такого города, как Челябинск, — цифра ли это? Почему не 1500? Почему не 15 000? Мы приглашали всех. А откликнулись единицы.

Что правда, то правда, советующих, поучающих, ворчащих, бранящих, клеймящих среди нас хватает. Действующих сознательно и ответственно — единицы, человек сто пятьдесят и наберется как раз.

Мы живем на рассвете…

Завтракали супом.

Сегодня Нагим ведет нас в поход на весь день. Брошен в рюкзаки сухой паек, взят чайник, и, не теряя времени, — в путь.

Сразу крутой подъем, и я — в поту. Наст плохо держит лыжи — это изматывает. Взяв подъем, вышли на просеку, потом свернули на след «Бурана». Все нормально. Но какие попадаются сосны, березы!.. Поистине природа тут строит деревья не по типовым, а по индивидуальным проектам.

Поле. Некогда раскорчевали лес, что-то вывезли, остатки столкали в кучи. Выйдя на простор, обнаруживаем, что ветрено: сразу же свело щеки.

С вершины горы на все четыре стороны открылись окрестности. На запад, говорит Нагим, Башкирия, можно идти и сто, и двести километров по глуши — ни городов, ни селений. Я всматриваюсь в голубую даль и замечаю, что в смешанном чувстве, вызванном словами Нагима, преобладает тихая радость. Значит, тут природа еще похожа сама на себя.

Через три с лишним часа мы сбились с пути. Но едва мы это осознали, как острый глаз Петрова засек избушку. Она притаилась среди огромных пихт, осин и берез, неожиданная даже и для Нагима. Неизвестные, надо полагать, охотники на метр врылись в землю, сверху поставили сруб в четыре толстых осиновых бревна с навесной кровлей. Внутри — две деревянные кровати, доска между ними вместо стола, печь. Дверь, как окошко, а два окошка размером в форточку. Все тут есть: постель, свернутая в рулон и вложенная в полиэтиленовый мешок, продукты на крайний случай, посуда, даже журналы и обломок зеркальца. Дрова, конечно же.

В крепком месте поставили охотники свое жилище. Тем более, что в нескольких шагах от него, под пихтой, ночевали глухари.

У нас было все свое, в избушке взяли лишь посуду, развели костер на улице, вскипятили чай, пообедали на лавочке. Затем прибрали за собой, закрыли дверь, прислонили к ней, как было, клюку и не очень бодро побрели, так сказать, из гостей домой.

Ах, как долго мы взбираемся в гору, как короток спуск и как бесконечен новый подъем… Конечно, в охотку, экзотики ради, можно одолеть эти два десятка верст, но если мотаться по лесам часто, то хочешь, не хочешь, а начнешь размышлять о каком-нибудь двигателе внутреннего сгорания.

Правда, через часок нам повезло — попался долгий спуск, мы катились почти без усилий, отдыхая, лишь изредка отталкиваясь то одной, то другой лыжей, а иногда даже притормаживая. Так путешествовать — пожалуйста, хоть каждый день.

Пересекаем лог с волчьими следами и берегом ручья выходим к полевому стану. Тут в наскоро сбитых балаганах летом живут симчане, приезжающие на сенокос. Привал. Нетерпеливо кипятим чай на костре.

Уже в сумерках добрались домой. Глянули снизу на свою избушку — ни живой души. Никто нас не ждет.

Говорят бывалые люди, что, как бы долог и труден не был путь, человек обязательно его одолеет, если дома его очень ждут. У каждого из нас есть такой дом. Дом, где нас ждет мать, пока она жива. А потом… Дом, где ждет жена, пока любит. И дом, где ждут дети, если мы их любим.

А как вы там, в городе? Все дела, философствовать недосуг? И чувства спрятаны, душа застегнута? Не потому ли говорят, что город жесток? И еще говорят, что наш век жесток. А я все больше думаю о том, что именно в городе и именно в наш век мы должны поклоняться доброте. Поклоняться, чтобы выжить. Однако человек почему-то всегда боялся довериться доброте, считая ее слабой. Проповедь доброты и поныне воспринимается как чудачество.

Представьте себе: один хоккеист ударил другого в лицо, тот ответил тем же, началась потасовка. Подъехал судья, решительно разнял драчунов и, пятясь, показал пальцем на того, кто ударил первый, и на того, кто ответил. Хоккеисты, успокаиваясь, поправляя на потных головах шлемы, покорно покатились к скамейкам штрафников.

Невероятно! В хоккее — правило непротивления злу насилием. Тебя перчаткой в лицо, а ты не отвечай, терпи. Обидно? Пусть обидно, терпи. Авось судья заметит, что тебя избивают, и накажет забияку. Где-то я читал — канадцы признавались, что с нашими хоккеистами, мол, драться не интересно: ты его кулаком, а он стоит, улыбается. В чем смысл хоккейного непротивления? А в том, наверное, что чем больше борьбы, столкновений, толкотни, тем больше вероятность нечаянных ударов, и, если на каждый отвечать ударом, игра и впрямь превратится в драку.

Так и в жизни, особенно городской: мы всегда настороже, всегда готовы ответить ударом, дать отпор. Когда надо. И когда не надо.

Время от времени, устав от противостояния, от борьбы, от кипения страстей, от рубки леса, люди возвращаются к понятию доброты.

Добро и зло — вечная тема. Если мы диалектики, то должны, наверное, признать, что зло неистребимо. Наверное, нормально, когда зла и добра в мире поровну. Хорошо, когда добро перевешивает. Плохо, если наоборот.

Зло мы почему-то больше признаем, чем добро. Считаем, что оно живучее, практичнее, лучше приспособлено к жизни. А добро… Так себе, иллюзия, голубая мечта, детская сказка…

Однако время от времени люди возвращаются к мечте о добре.

Вот и мы ныне как бы опомнились: а почему, собственно, так часто обижаем друг друга? Как-то позвонила в редакцию пенсионерка, бывший строитель, и предложила нам тему: о культуре общения. «Почему мы так грубы?» — спросила она.

В самом деле, какая великая редкость — доброжелательная улыбка на лице незнакомого человека. А слово «любезность» и произнести-то неловко.

Отчего мы такие хмурые? Жизнь такая? Или так, само по себе, по привычке?

Наверное, мы еще не умеем жить в большом городе, в многолюдье, в тесноте, в толкотне. Сама эта плотность тел и душ, конечно, не благо. Но надо бы понять: в городской круговерти разумнее не взвинченность и боксерская готовность дать сдачу, а именно доброжелательность. Проявив любезность, сам успокоишься и погасишь враждебность к себе.

Наверное, эта истинно городская культура привьется нашим детям, внукам и правнукам. А пока налицо самый странный из наших на весь мир знаменитых дефицитов — дефицит приветливой улыбки.

Манеры у нас, признаемся, неуклюжие. Но не только от воспитания. И от экономики. Экономика у нас ведомственная, а ведомства тоже хмурые. Какое из них встречает нас улыбкой? Что-то не припомню. Нигде нам не улыбнутся — ни в магазине, ни в ателье, ни в парикмахерской, ни в больнице, ни в трансагентстве, ни даже в школе, музее или библиотеке. Не рады нам и в собесе, райфо, гороно, в отделе культуры — какую контору с приемной ни возьми. Везде нам дают понять, что без нас там лучше. И живем мы так, будто перед всеми ведомствами виноваты, у всех в долгу, всем обязаны.

Могу представить самое банальное доказательство. Войдите в любой городской автобус и найдите где-то у кабины водителя жестяную пластину с правилами перевозки пассажиров. В тех правилах четыре пункта. Один из них, самый лаконичный пунктик, начинается словами: «Пассажир имеет право». Есть пункт: «Пассажир обязан». А также «Пассажиру не разрешается». Но и этого мало. Третий пункт: «Ответственность пассажира». Три один в пользу ведомства. Счет задан раз и навсегда. И не моги возникать. С меня спрос на всю катушку, а с транспорта взятки гладки: он мне не обязан, ему все разрешается, и ответственности он не несет никакой.

Такая она, ведомственная приветливость.

Возьмите любую другую инструкцию, она такая же. С нас они требуют сто обязательств — и ничего взамен.

Грустно это.

…Сейчас бы под душ и в кресло перед «ящиком», но надо топить печь, чем-то ужинать. Когда дрова разгорелись, я вывернул шапку, фуфайку, пиджак, развесил сушить, а рубашку высушил на себе, поворачиваясь к огню то лицом, то спиной. Печь освещает избу лучше, чем свеча, но все равно сумрачно. Сидишь, а перед глазами лыжня, мельтешенье стволов. И за день так надышался, воздух глотал так глубоко и крупно, что распирает горло и в носу стоит пресный запах снега.

* * *

Заснул, как упал в пропасть. Но ночью, в четвертом часу, все-таки проснулся. Опять сидел у огня. Слушал, как в печи потрескивает, кажется, осыпаются хрупкие кристаллики раскаленной золы, как то шипит, то сипит, то сопит, а то и стрельнет влажное полено, как трепещут языки пламени и хлопают, будто алые флажки на ветру. Бормочет огонь, бормочет, не переставая, сам с собой разговаривает, а ты хоть слушай, хоть думай о своем…

Можно, наверное, и так жить. Вчера весь день бродили — ни села, ни хутора, ни усадьбы. И ни живой души на пути.

Где-то будто бы отдельно от нас вертится планета, которую в городе ежевечерне привыкли видеть в своей квартире на экране телевизора. Но у нас нет связи с миром. Что там произошло? Что-то произошло, но значительное или так себе, преходящее? Что-то произошло, а мы не знаем. Живем в неведении. И ничего. Можно, наверное, и так жить.

Утро. Миша поддерживает костер, я чищу картошку и лук, мо́ю посуду. Нагим — за стряпуху. Поднаторели так, что не проходит и часу, а традиционный наш суп готов, хотя, кажется, малость уже приелся.

Ходили за капом. Это как раз по дороге в село. Нагим давно его приметил на березе километрах в двух от нашего пристанища. Рядом, по нашим меркам. К тому же тут у Нагима хранится бензопила.

Кап мы вырубили споро. Распилили его на плахи, рассовали их в два рюкзака и отправились обратно. Тут-то нас и догнал дядя Миша. Мы бросили рюкзаки и бензопилу в сани и пошли налегке.

Нет, я еще не скучаю по городу, но дела, оставленные там, не дают покоя. Никогда не думал, что меня будет интересовать рынок, а в последнее время он меня все больше занимает. Недавно позвонила мне женщина. Поговорили мы так:

— Вы бываете на Заречном рынке? — спросила она.

— Бываю, — ответил я.

— Вы видели там — старухи капусту продают, квашеную?

— Видел.

— А вы знаете, что у себя на огороде они капусту не выращивают?

— Да, предполагаю.

— Значит, они в магазине покупают капусту за семь копеек, а на базаре продают за два рубля. Не слишком ли? И кто за ценами следит?

— Наверное, никто.

— А почему?

Женщина считала уместным и даже обязательным актом насильно срезать базарную цену на квашеную капусту.

Если стоять по эту сторону прилавка, то, и верно, дорого. И за что? Сама старуха капусту не садила, не поливала, не убирала. Только засолила и заквасила — и такие барыши…

А если стать за ту сторону прилавка, где стоит старуха со своим эмалированным ведром? Вот я, к примеру. Значит, так. С осени по дешевке в магазине покупаю капусту. Сколько? Центнер? Два? Тонну? Куда ее? Как солить-квасить? Где хранить? Когда продавать?

Извините, вопросов много, а ответов мало, почти нет. Едва прикинул и сразу остыл: не так-то просты, оказывается, бабкины барыши.

Теперь и телефонные вопросы женщины нахожу странными. Она требует, чтобы кто-то срезал цены на капусту. Между тем это должна сделать она сама. А именно: насолить капусты и выйти на рынок с эмалированным ведром.

Да, но у нее нет такой возможности. Очень даже вероятно, что так. Она не в состоянии квасить (чтобы вкусно было), всю зиму хранить капусту и торговать ею на рынке. Наша государственная торговля тоже не в состоянии: нет у нее ни засолочных пунктов, ни тары, ни складов. Много чего у нее нет, включая выгоду и желание.

И, выходит, все есть только у старухи, которую мы видим за базарным прилавком с эмалированным ведром. Если бы не она, то мы, глядишь, вообще забыли бы вкус настоящей квашеной капусты.

Впрочем, бабку, кажется, никто не гонит. Пусть торгует. Но только дешево!

Ах, эта наша простодушная вера: иметь недорогие продукты при их дефиците. Ах, это наше упование на распределение, а не на производство. Когда же мы, последователи Маркса и Ленина, вникнем в элементарный закон экономики: чтобы товары стали дешевле, надо больше их производить?

А бабку зря обижать не надо. Мы ей платим за ее труды и за собственную лень.

Заречный рынок… В последнее время я все чаще толкаюсь в его сутолоке. Я ничего не покупаю, но хожу и смотрю. Я ищу. Знаете, что ищу? Признаки нэпа. И — что самое удивительное — кое-что нахожу.

Нет, чуда, сотворенного нэпом в 1921 году — ничего не было и вдруг все появилось, — такого чуда пока нет. Да и не может ситуация повториться через 60 с лишним лет.

Что нельзя не заметить: на Заречном рынке появились новые люди. Они выделяются среди других. В дубленках, в мехах, вообще в «фирме», они стоят, имея в ногах огромные (не мешки, не короба) современные сумки и чемоданы. Товары вывешены или выложены — только то, чего нет в магазинах: шитое, вышитое, вязаное, выстроченное, отделанное — юбки, платья, кофты, брюки, куртки, шапки, шарфы…

Это кооператоры и индивидуальщики. Нельзя сказать, что они заискивают с покупателями. Да, они тут же отвечают на вопросы, охотно подыскивают размеры, дают примерить, подставляют зеркало: полюбуйтесь. Но все-таки в них чувствуется некоторая скованность, отчужденность.

Помню, в детстве мама рано утром, прежде чем уйти в поле полоть кукурузу, будила меня и наказывала сходить на базар — продать сметану или творог. Какая это была му́ка! Я готов был плакать, кричать, барабанить в истерике ногами, но знал: в доме ни копейки, надо наторговать хотя бы на хлеб.

Рынок наш — пятачок утоптанной земли и два кривых прилавка. Я ставил свою кринку у кустика травы-муравы и, отстранившись, почти спрятавшись за спины стоящих в ряд торговцев, ждал, что будет. Мне казалось невероятным, что кто-то заинтересуется моей сметаной. Кажется, я предпочитал, чтобы покупатели проходили мимо. Но более всего опасался того, что меня увидит девочка из нашего класса или учительница.

Учительница, как назло, оказывалась тут как тут. Она, естественно, замечала меня. Краска стыда заливала мне лицо. А она, как ни в чем не бывало, подходила ко мне, приглядывалась к моему товару. Этого только не хватало — торговаться с классным руководителем! Но она, спросив о том, о сем, все-таки отходила, и я облегченно вздыхал: пытка позором позади.

Прошло много лет, и теперь я спрашиваю себя: чего я стеснялся? Кто внушил мне этот стыд? Кто и зачем?

Нам (большинству из нас) до сих пор стыдно торговать. Кажется, только кооператоры преодолели этот стыд, но и в них нет легкости, непринужденности, наоборот, чувствуется скованность и даже некий вызов.

Вызов объясняется еще и ценами. Товары кооператоров не расхватывают, как в магазинах импорт. Покупатели все больше присматриваются, примериваются, прицениваются. Можно подумать, что горожане сюда ходят как бы на экскурсию или выставку. Редко кто покупает. Дорого.

Конечно, первые кооператоры — почти без конкуренции — имеют высокие доходы. Но это естественно. Так и должно быть. Высокие доходы должны побудить к созданию новых кооперативов, к возникновению конкуренции между ними и в итоге — к падению цен до уровня «справедливых».

Но кое-кто требует: срезать! «Вы знаете, сколько они зашибают за сахарную вату? — вопрошают и многозначительно добавляют: — А ведь сахар государственный». (Как и капуста, кстати.)

Все правильно. Ничего не стоит сахар превратить в вату. Или в леденцы. Это сущий пустяк, не стоящий разговора. Одно лишь не ясно: почему нет этой ерунды — ни ваты, ни леденцов? И еще одно: почему мы набрасываемся не на тех, кто вату и леденцы не выпускают (общественное питание, торговля), а на тех, кто их делает (кооператоры). И третье «почему»: почему мы не поймем, что вата и леденцы будут дешевы не тогда, когда мы изведем первые же кооперативы, их изготавливающие, а когда таких кооперативов будет в десять раз больше?

Хватило бы нам мудрости и терпения пережить это время, пока кооперативы множатся, не рубануть бы, как уже не раз бывало, административной шашкой наотмашь…

Рынок, базар… Тут все как есть. Ничто не приглажено, не припомажено. Вот малеванные сувениры — наляпано ярко, сусально и с покушением на обнаженность. Вот кошачья и собачья керамика, копилки, фотокошки и фотозвезды, виньетки, завитушки и амурчики на рамках зеркал. Выперли и эти базарные «шедевры», казалось бы, навсегда ушедшие из нашей жизни. (И это тоже нэп?) Нашлись продавцы этого «искусства», и есть, оказывается, кому его покупать…

После обеда мы неожиданно отправились в новое путешествие, но рассказать о нем нечего: все то же.

Вернулись голодные. Собирались чем-то перекусить, чтобы не затевать стряпню, но тут обнаружили, что дядя Миша оставил нам мясо, квашеную капусту и несколько крупных картофелин. Несмотря на усталость и голод, мы бросились разжигать костер.

Темно. Костер освещает окружность оттаявшего сугроба. Шипят на огне брызги из кипящего ведра. Мы нетерпеливо пробуем мясо — зуб не берет.

Часов в десять, при свете свечи, обжигаясь, хлебаем кисловатые щи с не совсем проваренным мясом.

Утром собираем рюкзаки, готовим избушку, словно космическую станцию, для необитаемого существования. Я успел — зарядки ради — наколоть про запас дров. К условленному сроку приехал дядя Миша.

Съезжаем на лыжах со склона, снизу — последний взгляд на избушку. И все в обратном порядке. Илек (прощаемся с дядей Мишей), Малояз (у Нагима сбриваем недельную щетину), Кропачево, купе вагона… И вот уже троллейбус увозит меня в вечерний Челябинск, потеряв в толпе пассажиров…

КУДА ИДТИ?

ЦВЕТЫ В НОЯБРЕ

Утром 2 ноября я шел на работу через сквер на Алом поле. День был солнечный, но пятна изморози на асфальте еще не успели оттаять, белый налет лежал и на газоне. Эти яркие желтые цветы были у меня перед глазами, но я их не сразу увидел, а увидев, удивился: что за цветенье?

Я остановился. Толстый, едва ли не в палец, гладкий стебель, сочные, ярко-зеленые листья, на нижних, лировидных, — прозрачные льдинки. Корзинка цветов весело желтеет. По краям корзинки венчики распахнулись, а в середине — еще в бутонах, им не время раскрыться. А из пазух верхних листьев уже тянутся новые цветоножки с россыпью бутонов, которые, надо полагать, тоже надеются на цветенье.

Мне не удалось вырвать стебель с корнем: земля была мерзлая. Пришлось его сломать. В кабинете я опустил растение в стакан с водой, но оно быстро увяло.

Утром следующего дня местное радио сообщило: ночью — мороз до девяти градусов. Но, к моему удивлению, желтые цветы на Алом поле цвели все так же весело и безмятежно. Можно было подумать, что мороз их не только не угнетает, а, наоборот, взбадривает. Вся трава вокруг пожухла, поникла, а эта цветет свежо и сочно, будто впереди у нее не тупик, а дальняя дорога.

Это была обыкновенная сурепка. Семена ее привезли вместе с черноземом, когда обновляли сквер.

И в этом году там же я приметил цветущую сурепку.

Мороз не любит ни зелени, ни желтизны, но есть, наверное, свой смысл в том, чтобы морозным осенним утром сурепке цвести наивно и бесстрашно.

УТКА НА СТАДИОНЕ

По телевизору — футбол из Лужников. Наши играют с венграми. Во втором тайме над трибунами стадиона появилась дикая утка. Она облетела трибуны (оператор оставил футболистов и нацелил объектив на птицу), села у нас на штрафной площадке (оператор взял ее крупным планом). Пока наши атаковали, утка сидела недалеко от вратаря, футбольный газон общипывала. Болельщики забыли об игре, кричали, свистели, стараясь поднять птицу. А она их не понимала и вообще — ноль внимания на шум и гам.

Лужники построены на месте болот. Может быть, тут гнездились ее предки?

Говорят, в городах все больше птиц. И у нас в Челябинске тоже.

И птицы переселяются…

БУТОН ГЛАДИОЛУСА

Автобус набит битком: садоводы возвращаются домой. И почти у всех букеты цветов. Их держат над головами, тянут к окнам, заслоняют телом.

Передо мной оказался белый цветок гладиолуса. В толчее автобуса, чтобы отвлечься, я стал изучать цветок. Шесть нежных лепестков: три внутри, три вовне. Капризно изогнутые, витые, тонкие до мраморной прозрачности, бархатистые, чистые — в самом деле «не тронь, а то завяну».

Но как туго этот нежный цветок завернут в бутоне! Из него выглядывают лишь острые верхушки лепестков, сложенные в плотное веретено так хитро и аккуратно, что нисколько не помнется бархатистая ткань венчика и ничуть не ущемятся внутри него пестики и тычинки.

Попробуй-ка вновь свернуть цветок в бутон — сама мысль об этом в озноб бросает. Кажется, от одного прикосновения пальцев на лепестках останутся пятна, вмятины. А ведь в бутоне цветок, как бы раскручиваясь, растет, чтобы вполне сформироваться к часу, когда ему следует раскрыться.

Но это всего лишь ремесло природы. Что ж говорить о ее искусстве — о форме цветка, о линиях, о цвете, аромате…

ДОЖДЛИВЫЙ МЕСЯЦ

Льет и льет. Сутки. Неделю. Месяц. Почти без перерыва.

Сколько можно? Надо бы и ей, природе, меру знать. Уж слишком увлеклась одним. А еще говорят, что в природе все уравновешено…

Так оно и есть.

Если природа переборщила осадками целый месяц, у нее есть год, чтобы возместить перебор.

Если природа своевольничает год (допустим, засуха), у нее есть десять лет, чтобы привести погоду к средним характеристикам.

Если природа «безобразничает» десять лет, у нее есть столетие, чтобы наверстать свое и опять-таки уравновесить все свои показатели.

Что ей дождливый месяц, если у нее времени — вечность?

ДВЕ НИТИ

От меня тянутся, переплетаясь, две нити — отцовская и материнская. Узелки на этих нитях — мои предки. Дедушка и бабушка, прадедушка и прабабушка… И так далее — сотни, тысячи этих «пра»…

Погружаясь в глубь времен, можно миновать эпоху капитализма, долго плестись сквозь средневековье, пройти древний мир, опуститься в первобытную эру… И на этом не остановиться, зная, что своих предков я могу уверенно искать и среди неандертальцев, и среди, простите, приматов, и еще глубже… Ведь если я жив, значит, две мои нити нигде не обрывались, и, значит, тянутся они в такую темень тысячелетий, где, страшно сказать, зародилась сама жизнь.

Живое — от живого. Тянутся две нити от меня к отцу и матери, от меня — к сыну и дочери… Откуда? Куда?..

ТРАВА И АСФАЛЬТ

Как-то у оранжереи трубопрокатного завода набрел я на заброшенный тротуар. Он тянется от улицы Новороссийской до озера Смолино, в укромном месте, вдоль кирпичной стены, под тополями и карагачами. Это тупик короткой улицы Безрукова. Прохожие тут редки, природе дана свобода.

И она принялась за свое дело. Корни деревьев и трав, «нырнув» под тротуар, вздувают, взбугривают асфальт, приподнимают, ломают пласт. В некоторых местах он искрошился, обнажив россыпь щебня, и эту территорию тотчас захватывают травы.

Даже и там, где асфальт лежит еще монолитно, он весь в трещинах. Что ни щель — зеленеет лишайник, где-то проросло семя, где-то уже укоренился злаковый куст.

Край тротуара размыт, зарос травой. Все у́же полоса асфальта. Еще несколько лет, и она скроется под травами. «Дикая природа» наступает на «цивилизацию» буйно и жадно. Впечатление усиливается картиной потопа: стоящие в воде деревья, столбы, строения…

Кто-то поставил жутковатый вопрос: сколько времени потребуется природе, чтобы разрушить город, покинутый его жителями? Не в том суть, сколько лет — десять или сто, а в том, что, едва человек отступится, она, действительно, набросится на все сотворенное им, примется разрушать, низвергать, предавать праху. Дома и заводы, мосты и дороги, плотины и башни — все природа выровняет, чтобы не оставить ни следа, чтобы было так, «как было»…

Кто прав: она или мы?

Нет, не простые у человека отношения с природой, очень даже не простые…

КУДА ИДТИ?

Однако о чем я?

Прогресс неотвратим. Растут лишайники городов, растут жестяные табуны автомобилей, растут асфальтовые поля…

Плохо?

А отними это у нас — водопровод с газом, автомобиль с самолетом, комбайн с конвейером, стиральную машину с телевизором?

Боюсь, будем недовольны.

Значит, это надо.

О чем же я тогда?

Я против бахвальства: человек все может.

Я против тезиса: все, что ново, — хорошо, все, что старо, — плохо.

Идти к природе — это и есть прогресс. А мы уходим от нее, как от прошлого. Норовим создать вторую природу. Начать творенья путь с начала. Но нам не выйти за пределы живой природы и стать над ней, потому что мы — ее частица.

СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ

Бросить все дела и поехать на остров — слушать соловьев?

А почему бы и нет?

Слишком вроде легковесный повод… Как посмотреть.

Говорят, век скоростей, расчета, дела. Не эмоцио, а рацио. Некогда, мол, созерцать. Некогда. А очень хочется.

Едем! Сейчас позвонит Сергей Борисович Куклин и — в путь.

18.05. Душный автобус до Кременкуля. У знакомых попросили несколько картофелин, флягу молока — и вот уже около часу мы в дороге. Идем по «меридиану» до Кайгородово. Тут километров восемь.

Свернули, наконец, в лес. Присели на сваленную осину.

— Слышишь, пеночка?

Вроде слышу. Только мешает гул мотора. Жду, пока он умолкнет. Грузовик уносится все дальше, но за ним долго стоит стальной визг его двигателя.

— А это чечевица. Повторяет свое «Витю видел?» А вот зяблик рюмит.

Дальше идем лесом. У поворота на Малышево открывается перед нами долина Миасса. Остается спуститься вниз.

18.55. Мы на острове. Заросший кустами высокий берег Миасса. Сбросили рюкзаки, присели на траву.

Не успел еще осмотреться, но уже чувствую, тут прекрасно. Что сразу изумляет — густой медовый дух. Воздух этот не вдыхаешь, а пьешь, так он густ. И все время ловишь себя на мысли: где он разлит, этот мед? Не из дупла ли стекает тягуче? Или, может быть, сама вода в реке медовая? Медовый аромат цветущих черемух разлит вокруг слишком щедро. Как бы до головной боли не надышаться.

А соловьи-то? Есть соловьи. Издали их услышали. Захлебываются вовсю. Но, кроме них, на острове столько певцов, что не умолкает птичий хор ни на мгновенье.

19.30. Стоим у воды с удочками. Я — под кустом черемухи, Сергей Борисович — у свалившейся в воду березы. Вдруг на уху наберем. Впрочем, почти не рассчитываем на нее. Постоять у воды — само по себе удовольствие.

Миасс тут довольно быстр. Едва коснувшись воды, поплавок уносится течением на длину лески. Опускаю крючок глубже, метра на полтора — даже нет намека на поклевку. Но вдруг поплавок исчез в мутной воде, я подсек, и на леске повис моллюск — самая обыкновенная перловица. Свинцовый шарик грузила оказался за сомкнутыми створками. Потянул за леску — не отпускает. Бросил в воду — держит. Так уж вкусен, что ли, свинец… Только ножом удалось разомкнуть створки.

А в это время удилище Сергея Борисовича, согнутое в дугу, ходило туда-сюда, у самого берега плескалась большая рыба.

— Неси сачок, — крикнул он. Я выхватил из рюкзака сачок (им Сергей Борисович ловит бабочек) и побежал к нему. Рыба вынырнула у коряги и тут же оказалась в сачке. Это был линь на килограмм с лишним.

Удача, даже и чужая, подхлестывает. Я бросился к своей удочке и впился глазами в поплавок. Долго ли, коротко ли, но поплавок все-таки утонул, и тут же на леске повисла еще одна перловица. Если бы я ловил устриц, а не рыбу…

Впрочем, не огорчился. Признаться, соловьи — повод, а приехал я на остров ради Миасса. И уж если тут клюют такие лини, если так проворны перловицы, значит, все в порядке.

Река на этой излучине у деревни Кайгородово и в самом деле вполне благополучна. Она по-майски полноводна, энергична, даже бурлива. Вода, как и полагается весной, мутная. Берег, на котором мы стоим, подмывается, обрушивается, обнажая корни трав, кустов и деревьев. А противоположный берег желтеет песочком. Так и должно быть на излучине.

20.35. Пока светло, осматриваю остров. Он необитаем. Кроме нас, здесь никого нет. Если бы не кострище на берегу, если бы не дорога от мостика, можно было бы подумать, что тут никого и не бывает. Еще несколько лет назад сюда можно было перебраться только вброд.

Площадь острова, пожалуй, гектара два. Он образован рекой и старицей. Вдоль берегов — заросли, едва ли не дебри черемухи, боярышника, тальника. И, разумеется, крапивы. К тому же все переплетено хмелем.

Подальше от берегов стоят высокие, старые березы. Им, наверное, лет сто. А посередине острова — обширная поляна с раскидистым кустом черемухи в центре. Поляна обычно пестреет цветами, но в этом году их мало — весна опаздывает.

Уютный остров. Не знаю, как выглядят райские пущи. Наверное, там не чернеет под кустами сушняк. И трава подстрижена, как на газоне. И дорожки посыпаны песочком. Но здесь лучше, потому что природу никто не гримирует, не прихорашивает. Она и без того прекрасна.

21.15. Что творится! Концерт по заявкам. В траве жужжанье пчел, комариное зуденье. Над головой пощелкивают соловьи. Тонко высвистывает овсянка. То тут, то там трещит кузнечиком речной сверчок — птица такая. Заливается зяблик. За кустами низко отзывается горлица. Кукованье кукушки как бы подчеркивает гулкость речной долины, высоту ее березовых колонн. Как заведенные, картавят лягушки.

При всем том стоит тишина, пахнущая медом. Блестит река на закате, в воде отражается лесная стена, в которой плывут облака цветущей черемухи.

22.00. Темнеет. Под высокими березами натянули палатку. Натаскали сушняку. Сергей Борисович пошел с котелком к роднику за водой, я разжег костер. Исчез запах меда. Наслаждаемся запахом дыма. Поутихли птичьи голоса. Умолкли пеночки, славки, иволги, зяблики и лесные коньки. Только кукушка не успокоится. И лягушки самозабвенно квакают. И вдруг заскрипит коростель. И, естественно, пробуют голоса соловьи. Сколько их тут, над головой? Раз, два, три… Кажется, четыре соловья сразу поют для нас.

Почти на всем протяжении Миасса сейчас цветет черемуха и поют соловьи.

23.30. Ходил за водой, чтоб чайку вскипятить со смородиновым листом. Издали увидел и остановился: темно, горит костер, палатка, человек у огня…

Сколько ночей провел на этом острове Сергей Борисович Куклин, сидя у костра? Сорок шесть лет назад впервые приходил он сюда с отцом. С тех пор тут мало что изменилось. Все так же поднимаются в поднебесье нестареющие березы. Майскими ночами так же холодно белеет цветущая черемуха. Так же заливаются соловьи. И тот же родник, и Миасс тот же.

Был мальчишка, теперь — старик. А природа будто и не заметила этих лет.

23.50. Дым от нашего костра стелется к реке. И мы пошли к Миассу. Что это? Трое тянут бредень вдоль того берега. Один в воде, второй в закатанных штанах, третий с ведром, в котором уже что-то плещется. Ушли к Кайгородово.

24.15. Что-то умолкли соловьи. Изредка, будто спросонок, спохватится певец, свистнет раза три и опять забудется.

Пора спать.

3.40. Проснулся от холода. Вышел из палатки. Едва светает. Подбросил дров в костер. Только что казалось, холод вездесущ, от него нет спасенья, но костер разгорелся, и я благодарно потянулся к огню.

Вновь изощряются соловьи.

Отогревшись, иду по росе к поляне. Над ней висит туман. Белые клубы и над рекой. Обхожу остров, иду дальше по берегу. Долго брожу в зарослях, перехожу вброд заросшие осокой рукава, стою у воды, усталый возвращаюсь к костру.

Давно уже сияет солнце, прогревается воздух и в нем все сильнее аромат меда.

1

Очерк написан в соавторстве с журналистом Б. Киршиным в 1984 г.

2

Очерк написан в соавторстве с журналистом Б. Киршиным в 1986 г.