Книга: Вельяминовы. Век открытий. Книга 1
ВЕЛЬЯМИНОВЫ – ВЕК ОТКРЫТИЙ
КНИГА ПЕРВАЯ
Кованые, в три человеческих роста, ворота имения Горовицей распахнулись. Карета, запряженная четверкой гнедых лошадей, промчалась по ухоженной, окруженной зелеными газонами, дорожке, и остановилась у гранитного портика. Лакей в кипе открыл дверцу экипажа: «Миссис Горовиц. Все готово, мы вчера получили вашу каблограмму. Такое несчастье, такое несчастье...»
Батшева была в трауре, роскошном, пышном черном платье черного муара, с гагатовым ожерельем. Светлые, завитые волосы прикрывал капор, отороченный мехом соболя. Она сбросила в руки лакею бархатную, уличную накидку. В холле особняка, где наверх уходила широкая, дубовая лестница, женщина остановилась. Она деловито посмотрела на изящные часы с бриллиантами, что висели у нее на браслете: «Миссис Эстер еще в синагоге, с мистером Горовицем. Мальчиков привозит мистер Бенджамин-Вулф, поездом из Вашингтона. С ним будет мистер Дэвид, его сыновья, и мисс Марта. От мистера Фримена пришел кабель? - Батшева требовательно посмотрела на лакея.
- Они приезжают вечерним рейсом из Бостона, - поклонился тот. «Мистер Натаниэль и вся семья. Комнаты убраны, конечно».
- За обедом, - Батшева посчитала на пальцах, - будет тринадцать человек..., - она внезапно замерла: «Детей отправить в малую столовую? Ерунда, суеверия, тетя Эстер меня на смех поднимет...».
- Шиву мы сидим здесь, - Батшева сняла перчатки. «Не забудьте, в столовой должны быть накрыты закуски, для посетителей. Завтра и начнем, сразу после похорон. Вы помните, - она внезапно вздохнула, - с прошлого года».
- Шиву-то и некому сидеть, - женщина зашла в свой будуар. Там было безукоризненно чисто, пахло фиалками. Горничная, завидев ее, присела. Горовицы не держали чернокожих слуг, ни в Ньюпорте, ни в Вашингтоне. Натан, в кругу семьи, говорил: «Лучше я дам работу еврею. В конце концов, это заповедь. Хватит и того, что я жертвую деньги на образование для чернокожих, на больницы..., Сейчас много эмигрантов из Европы. Дела в Америке на всех хватит».
Шесть лет назад он ушел в отставку с поста заместителя генерального прокурора. Вместе с Вандербильтами, Натан занялся развитием железных дорог и пароходного транспорта на Миссисипи. «Когда майор Горовиц, - он подмигивал старшему сыну, - завоюет нам Калифорнию, я все это брошу. Перевезу сюда предприятие Судаковых, вместе с ними. Будем делать американское вино, дорогие мои».
Батшева отпустила горничную и устроилась на бархатной кушетке. Она взяла ридикюль крокодиловой кожи и нашла внутри маленький, в обложке из слоновой кости, альбом с дагерротипами.
- С женой он не успел сделать карточку, - вздохнула Батшева, глядя на красивое лицо старшего сына. Хаим стоял, в офицерской форме, положив руку на плечо Дэниела. «Восемь лет назад еще не было столько художников, как сейчас. Бедный Дэниел, - подумала она о старшем внуке, - мать годовалым потерял, а теперь и отец..., Хотя, сколько он Хаима видел. Тот все время в армии был..., И Дэниел тоже в Вест-Пойнт собирается. Не отговорить его».
Майор Хаим Горовиц погиб в прошлом году, на мексиканской войне. Старшего сына Батшевы похоронили здесь, в Ньюпорте, на семейном участке Горовицей.
- Когда-нибудь, - услышала Батшева слова свекрови, - у нас будет военное кладбище, общее, в Вашингтоне. Покойный Дэниел, - Батшева тогда покраснела и отвела взгляд от темных, обрамленных морщинами глаз, - еще во время войны за независимость об этом говорил.
Эстер неожиданно легко, несмотря на свой возраст, наклонилась, и погладила серый гранит на могиле первого мужа: «Тогда мы перенесем их захоронения. Тедди уже это сделал. Теперь капитаны Кроу в столице лежат».
- А тетя Мирьям рядом с дядей Меиром, - Батшева перевернула страницу. Дагерротип был разрезан на две части. В альбоме лежала только левая сторона. «Это они в Цинциннати позировали, -вспомнила Батшева. «Джошуа годик исполнился, а Элияху раввином уже был». Она посмотрела на красивую, молодую, темноволосую женщину. Она держала на коленях пухлого, в бархатном платье мальчика. Погладив пустое пространство справа, Батшева велела себе не плакать.
- Некому шиву сидеть, - повторила она. «Тедди не еврей, Джошуа одиннадцать лет всего лишь, а Элияху...». Большие глаза Стефании Горовиц нежно, доверчиво смотрели на нее. Она улыбалась. Батшева заметила на ее плече что-то белое. Это был кончик пальца. Когда свекровь, раздув ноздри, разрезала дагерротипы и бросала в камин письма Элияху, ее ножницы дернулись. «Все, что осталось, мальчик мой, - сдавленным голосом сказала Батшева, - все, что осталось от тебя». Женщина прижалась губами к дагерротипу. Она все же не выдержала, и расплакалась. Батшева вспомнила яростный голос свекрови:
- Ты будешь сидеть шиву! Ты, и Натан! Так положено! - Эстер метала в камин обрывки бумаг. «Чтобы я больше не слышала этого имени в своем доме. Ты наденешь траур и будешь принимать соболезнования, потому что у тебя больше нет сына, а у меня внука».
Стефания лежала наверху, в спальне. Там были задернуты шторы, и пахло травами. Врач приходил каждый день. Он, мягко говорил: «Ничего, ничего. Миссис Горовиц оправится. Такое потрясение, надо дать ей время. Она сюда из Цинциннати чуть ли не пешком шла, с ребенком на руках. Пусть отдохнет».
У Джошуа были испуганные глаза. Мальчик не отходил от матери, устроившись рядом, прижавшись головой к ее груди. Стефания молчала, не говоря, что заставило ее бежать из Цинциннати, добираться до столицы в почтовой карете и, промокшей, измученной, постучать в мощные двери особняка Горовцей.
- Пусть отлежится, - коротко велела Эстер. «Не трогайте ее сейчас. Встанет и расскажет».
Это случилось в день, когда Стефания впервые сошла к завтраку. Хаим был на территориях, внуки, Дэниел и Джошуа, ели в детской. Эстер только мягко улыбнулась. Усадив жену внука рядом, налив ей кофе с молоком, она заметила: «Вот и славно. Погода хорошая, лето на дворе. Ты потом с мальчиками в саду погуляй. Дэниелу веселее будет, раз Джошуа здесь, все же они ровесники».
Натан, развернув The National Intelligencer, побледнел. Батшева, обеспокоенно, спросила: «Что такое, милый?»
Стефания бросила один взгляд на первую полосу газеты. Опрокинув серебряную чашку с кофе на белоснежную, льняную скатерть, женщина закричала: «Нет! Нет! Дядя Натан, я прошу вас! Не читайте, пожалуйста! Не надо!». Она, было, попыталась вырвать газету из рук свекра. Эстер, отвесив ей пощечину, удерживая жену внука в кресле, коротко велела: «Читай, Натан».
- Из Иллинойса сообщают, - рука Натана скомкала скатерть. Стефания тихо рыдала. Эстер, раздув ноздри, встряхнув Стефанию за плечи, приказала: «Читай, Натан Горовиц!»
- Из Иллинойса сообщают, - Натан откашлялся.
- Так называемый пророк, глава секты мормонов, Джозеф Смит, принял в Совет Двенадцати Апостолов, в круг своих ближайших последователей, бывшего раввина общины Бней Исраэль, в Цинциннати, Элияху Горовица. Мистер Горовиц отказался от своей фамилии и стал именоваться в честь Джозефа Смита. Старейшина Элайджа Смит будет руководить постройкой храма Церкви Иисуса Христа, Святых Последних Дней в Наву, городе, который стал прибежищем мормонской секты.
В столовой повисло молчание. Стефания, скорчившись в кресле, еле слышно всхлипывала.
- Ты поэтому сбежала? - Эстер наклонилась к ней. «Сара, - она привлекла женщину к себе, - Сара, не молчи, говори с нами...»
Стефания только мелко кивала. Уткнувшись лицом в ладони, женщина простонала: «Нет! Нет! Пожалуйста! Не спрашивайте меня ни о чем, никогда..., Пожалуйста!»
Батшева все сидела, поглаживая дагерротип.
- Одиннадцать лет я тебя не видела, мальчик мой, - тихо сказала она. «Когда Джошуа родился, мы к вам на обрезание приезжали, в Цинциннати. Из Наву они все на запад ушли, в прошлом году еще, как газеты писали. Старейшины Бригем Янг и Элайджа Смит возглавили шествие стада избранных в землю обетованную. Господи, - Батшева покачала головой, - прости моего мальчика, прошу Тебя».
Она прошла в умывальную. Открыв серебряный кран, вымыв лицо, женщина подушилась ароматической эссенцией. Постояв немного, успокоившись, Батшева пошла вниз. Пора было проверить, как накрывают обед.
На кладбище было тихо. Эстер стояла, опираясь на трость, глядя на свежевырытую могилу. Гроб, что привезли из Вашингтона, был перенесен в изящное, темного гранита отдельное здание. Там располагалось похоронное общество.
Она повертела в руке камешек и положила его на серую плиту. Могила Мирьям была в женском ряду. Завтра, рядом с ней, должны были опустить в землю Сару Горовиц, урожденную Стефанию Бенджамин-Вулф.
- И меня здесь похоронят, - равнодушно подумала Эстер. «Господи, я еще помню, как я Хаима сюда привезла. Больше шестидесяти лет с тех пор прошло». Она всегда говорила о смерти с привычным спокойствием акушерки, видевшей на своем веку тысячи трупов матерей и младенцев.
Эстер удовлетворенно улыбнулась:
- Мы откроем женский медицинский колледж. Больницы везде появились, и в Бостоне, и в Нью-Йорке, и в Вашингтоне. Будем обучать девушек, они станут сестрами милосердия, врачами…Бедная Мирьям, - она вздохнула, - с эпидемиями мы не умеем пока бороться. Одна вспышка холеры в Нью-Йорке, и не стало никого, ни Мирьям, ни Мораг, ни Теда с его женой. Хоть внучку Тедди они оставили, - Эстер стояла, вдыхая прохладный ветер с моря, слушая крики чаек.
- Дебора тоже, казалось бы, и огонь, и воду прошла. Вместе со Шмуэлем в Батавии жила, туземцев лечила, а умерла дома, в Амстердаме. Порезалась при аутопсии, заражение крови. В три дня сгорела, как Давид ее. Но внуков успела увидеть, - Эстер сжала сухой, унизанной кольцами рукой трость с набалдашником слоновой кости:
- Девяносто пять мне, а живу. Кто бы мог подумать. Впрочем, Аарон тоже немного до девяноста не дотянул. Жена его обратно в Польшу отправилась, как Авиталь замуж выдала. И что Судаковы за Святую Землю цепляются? Упрямцы. Авиталь, не будь дура, сразу после хупы уехала, в Амстердам. Бойкая девочка. Это она в мать, не в Аарона. Тот никогда своей выгоды не понимал, праведник. Живет со Шмуэлем, двоих детей родила…, Так и надо. Столько денег на общину в Святой Земле уходит, с каждым годом все больше. Из нашего кармана, между прочим. Хотя это заповедь, конечно.
Сзади раздались мягкие шаги Натана. Сын был в отменно скроенном сюртуке, в фетровой, дорогой шляпе. Аккуратная, с проседью, каштановая борода, пахла сандалом.
- Все собрались, мама, - сказал он почтительно. «Ждут нас».
- Подождут, - отрезала Эстер. «Зря, мы, что ли, здесь всех содержим - от раввина до сторожа при кладбище?»
Она привыкла к тому, что ждали всегда ее. Имя Эстер было написано золотом на мраморе в синагогах, от Ньюпорта до Иерусалима. Бедные невесты на Святой Земле получали деньги из фонда миссис Горовиц. Каждый год она жертвовала на еврейских сирот, на ешивы, на строительство синагог. Натан только выслушивал ее указания и подписывал чеки. В Вашингтоне не было двери, в которую Эстер не могла бы зайти. Президент Полк разговаривал с ней стоя, и обедал у нее в доме, как и сотни других сенаторов, чиновников, и промышленников. Ее сопровождал благоговейный шепот. Она помнила Джорджа Вашингтона, и была вдовой двух героев Войны за Независимость.
Натан взял мать под руку и вдохнул запах хорошего табака. Эстер до сих пор курила, не на людях, конечно. Ведя ее к синагоге он, осторожно, сказал:
- Может быть, не стоило устраивать этот брак, мама? Ты помнишь, как Дэвид был влюблен в Стефанию. Может быть…, - он не закончил. Эстер, кисло, заметила: «Тедди был против этого. Они слишком близкие родственники. И Стефания любила…его, - она дернула уголком рта. Вот уже девять лет Эстер отказывалась произносить имя младшего внука.
- Хватит об этом, - отрезала мать. «Что было, то прошло. Стефания, ты извини меня, дура. С десяток раввинов сказали, что дадут ей развод, сразу же, у нее муж вероотступником стал. Она предпочла умереть агуной. Молодая женщина была тогда, двадцати пяти лет. Вышла бы замуж за хорошего еврея, рожала бы детей…»
- Она уже один раз вышла замуж за хорошего еврея, мама, - вздохнул Натан. Эстер велела: «Язык свой прикуси, Натан Горовиц, ты…его воспитал, ты и твоя жена. Это вы, - она остановилась и уперла в сюртук сына костлявый палец, - вы во всем виноваты».
- Да, мама, - согласился Натан. «Мы. Не будем больше об этом. Пойдемте».
Он вел мать к синагоге, поддерживая ее под локоть, и вспоминал резкий голос Тедди: «Не могу сказать, что я рад этому браку. Больно все поспешно. Первый раз слышу, что за два месяца можно присоединиться к еврейскому народу».
- Она девушка, - примирительно сказал Натан, закуривая сигару, - ей легче. И потом, - он пожал плечами, - сам понимаешь, у нас, как бы это выразиться…
- Свои раввины, - сочно заметил Тедди и протянул ему черновик брачного контракта.
- Читай, - велел он и поднял руку. «Я знаю, что вы свой подписываете, но без этого, - Тедди указал на лист бумаги, - я согласия на свадьбу не дам. Стефании еще двадцати одного не было, она несовершеннолетняя».
Они сидели в библиотеке особняка Бенджамин-Вулфов. Натан, посмотрел на раскрытые, большие окна, что выходили в цветущий сад. На мраморной скамье стояла плетеная корзина, томно жужжали пчелы. Рыжеволосая, красивая девушка в домашнем, светлом платье, сидела рядом, покусывая травинку, изучая какие-то ноты.
- Хватит рассматривать мою невестку, - добродушно заметил Тедди. «Жаль, что ты на сцене ее не видел. Вам же нельзя оперу слушать».
Натан вспомнил, как больше тридцати лет назад, Мораг пела ему в Бостоне, и немного покраснел. Из корзинки донесся звонкий, детский плач. Тедди улыбнулся: «Тоже, наверное, актрисой будет, как мать. Колетт хочет продолжать петь, когда Марта подрастет. Гастролировать она не будет, в частных концертах станет выступать».
Женщина ласково достала из корзинки укутанного в кружева младенца. Тедди подмигнул Натану: «Сходил Тед в оперу, в Нью-Йорке. Колетт у нас тоже из Квебека. Она из тех семей, что еще прошлым веком из Акадии в Луизиану переселились. Мы своим корням не изменяем, - Тедди отпил кофе: «Читай, читай».
Они с матерью поднялись по ступеням к входу в синагогу. Натан, открыв дверь, пропустил Эстер вперед: «Тедди, конечно, себя обезопасил. Деньги в трастовом фонде. Внуки Тедди получают их по достижении восемнадцати лет. То есть, половина достанется Джошуа. То есть нам. А тот…, - Натан, на мгновение, раздул ноздри. «Но кто знал, что все так повернется? Разве я предполагал, передавая сыновьям банковские вклады, что Элияху…Он все отдал этим мормонам, дом, драгоценности Стефании, все деньги, что мы им выделили...»
Невестка стала нехотя, запинаясь, говорить о том, что случилось в Цинциннати, только через год после того, как она бежала из города в одном платье, с Джошуа на руках. В газетах уже печатали статьи о многоженстве в новой секте. Стефания, опустив голову, тихо сказала: «Это то, что он хотел…, хотел..., нет, нет, не могу…Он меня бил, каждый день, и при Джошуа тоже. Он сказал, что Господь явился ему во сне, и передал новые скрижали завета, потому что те, что получил Моше на горе Синай, они неверны. Когда я говорила, что грех есть не кошерное, грех, то, что он хочет…, хочет несколько жен, - он меня бил».
Стефания разрыдалась. Эстер, мягко коснулась ее руки: «Надо было нам написать, милая. Мы бы приехали, и образумили бы его. Ничего бы такого не случилось».
Женщина подняла темные, большие глаза. Натан, внезапно, поежился: «Она на Мораг, похожа, -подумал он. «Та тоже иногда так смотрела».
- Мама мне говорила, - Стефания поднялась, и, шурша черным платьем, прошлась по гостиной.
- Бабушка Онатарио ей рассказывала. О вендиго, - она сцепила длинные пальцы, и сглотнула. «Простите, тетя Эстер, я знаю, это язычество, грех…Он был именно такой, - Стефания помолчала, -вендиго. Его бы никто не образумил, - плечи женщины затряслись. Она, пробормотав что-то, выбежала из комнаты.
Мать только затянулась сигаркой: «Если бы он женился на хорошей еврейской девушке, ничего бы этого не было. Что за чушь, какие еще вендиго…, - она поморщилась. Натан, изумленно, сказал: «Но ты сама хотела, мама…, И они были очень увлечены друг другом, ты помнишь».
Эстер признала: «Даже я делаю ошибки, милый».
Они зашли в прохладный вестибюль синагоги. Натан вздохнул: «Дэвид, когда Стефания ему отказала, так был расстроен, что обвенчался с первой, кто ему под руку подвернулся. Она потом в Европу сбежала, оставила ему мальчишек. Он, конечно, развелся, но ведь, сколько лет все это тянулось. Пять, или даже больше. Может быть, хоть сейчас женится. Ему еще пятидесяти нет».
В кабинете раввина, за большим столом орехового дерева, где стоял серебряный сервиз, разливали чай. Мужчины, завидев их, поднялись. «Она здесь единственная женщина, - Натан усадил мать в кресло: «Она привыкла, всегда так».
Эстер оглядела собравшихся, их было семеро. Она улыбнулась: «Приступим». Черная, отделанная брюссельским кружевом, шляпа покачнулась. Сверкнули бриллианты в ушах, седой, завитый локон, коснулся морщинистой щеки. Спина у нее до сих пор была прямая и твердая. Женщина положила перед собой унизанные кольцами руки. Эстер коротко кивнула: «Господа, спасибо за то, что вы приехали поддержать нас, в нашем горе».
- Самые богатые евреи Америки, - Натан налил себе чаю. «Никто не отказался от встречи. Впрочем, маме, конечно, не скажешь «нет». Да и похороны, это мицва…»
Он подал матери кожаную папку.
- Сначала, - Эстер разложила бумаги, - поговорим о нашей помощи братьям в Святой Земле, а потом перейдем к строительству синагоги в Вашингтоне, господа. Можете курить, - разрешила она.
В салоне-вагоне было натоплено. Проводник прошел по драгоценному персидскому ковру. Наклонившись к уху Тедди, он прошелестел: «Десять миль до Провиденса, ваша честь. Багаж собран».
Пахло сигарами и кофе. Тедди, вглядевшись в мокрые сумерки за окном, кивнул. Дождавшись, пока проводник исчезнет, он выпустил клуб дыма: «Мой сват мог бы провести железную дорогу до самого Ньюпорта. Еще двадцать миль в экипажах тащиться. Впрочем, у Натана лошади отменные».
- Проведет, дядя Тедди, - Дэвид Вулф убрал папку с документами: «Вандербильты в Ньюпорте будут строиться. Рельсы туда скоро придут, не сомневайтесь». Тедди посмотрел на свой золотой хронометр: «Сорок миль в час делаем. Теперь бы трансатлантический кабель открыть, - он подмигнул Дэвиду, - и трансконтинентальный. Через два года Калифорния будет в составе Соединенных Штатов. Надо с ними как-то связываться. Мы до сих пор, как древние греки, гонцов отправляем».
- А с гонцов наших снимают скальпы, - задумчиво отозвался Дэвид.
Он нашел на столе серебряную коробочку с фосфорными спичками. Закурив, Дэвид вытащил из папки карту Северной Америки:
- Дядя Тедди, между Миссури и Калифорнией лежит бесконечное, мало изведанное пространство прерий и гор. Впрочем, - он усмехнулся, - зачем я вам это рассказываю, вы сами все знаете. И знаете, - Дэвид помрачнел, - что считают там, - он указал пальцем на крышу вагона. «Запад должен быть колонизирован белыми. Мормоны уже город начали строить»
- Как по мне, - сочно сказал Тедди, - я бы всех этих мормонов, во главе сам знаешь с кем, в тюрьму бы отправил, как Джозефа Смита.
Дэвид поднял бровь: «Нельзя не признать, что Смита очень вовремя убили. Хаим покойный отлично все провернул, в Иллинойсе. Не подкопаешься, линчевание и линчевание. Никто вопросов задавать не стал. Только мормоны все равно не рассеялись после его смерти, дядя Тедди».
Судья Верховного Суда тяжело молчал, смотря на мотающиеся под ветром, серые деревья, на залитые дождем поля Род-Айленда. Четыре года назад, Тедди сказал незаметному человечку: «Майор Горовиц будет действовать по заданию правительства, а вы, - он передал тяжелый саквояж, -по моему заданию. И смотрите, словом не обмолвьтесь о том, зачем я вас туда послал».
- Этот мерзавец, все равно сбежал, - думал Тедди. «Я хотел, чтобы Стефании стало легче. Может быть, если бы она овдовела, она бы оправилась. Вышла бы замуж. Ей тогда всего тридцать было, бедной моей девочке».
Когда Стефания прочла в National Intelligencer о линчевании Джозефа Смита, она отложила газету. Подняв на отца темные глаза, женщина робко сказала: «Сообщают, что другие последователи Смита спаслись. Папа, может быть..., может быть, он одумается, вернется ко мне..., Я ему писала, папа, в Наву. Я говорила о том, что я его люблю, что буду любить всегда, что мальчику нужен отец...»
- А он тебе прислал единственную записку, - Тедди сжал зубы и заставил себя сдержаться, - о том, что женщина должна подчиняться мужчине во всем, и следовать за ним. Ты хочешь быть, - он ткнул пальцем в газету, - тридцатой женой?
Стефания тихо заплакала: «Папа, зачем он так? Я все равно буду его ждать, всегда».
- И дождалась, - Тедди оправил свой траурный сюртук и ткнул окурком в серебряную пепельницу. «Дождалась, что теперь мальчик круглый сирота. Еще, не приведи Господь, этот старейшина Смит на похороны явится. Начнет предъявлять свои права на сына. Он до сих пор муж Стефании. Вдовец то есть».
- Не явится, дядя Тедди, - будто услышав его, сказал племянник. «Скауты с территорий сообщают, что у него сорок две жены и детей с полсотни. Зачем ему Джошуа? И не дурак он, так рисковать. Он знает, что мы все на погребении будем. Тетя Эстер, если его увидит, живым из Ньюпорта не выпустит».
- Это точно, - невольно улыбнулся Тедди. «А Джошуа..., Джошуа у него старший сын, Джошуа еврей». Он хмыкнул: «Мало ли что старейшине в голову придет. Она у него и так давно набекрень. Надо было вам со Стефанией обвенчаться, - неожиданно добавил Тедди, - ты прости, что я тогда...»
Дэвид пожал плечами и пригладил русые, подернутые сединой волосы. «Ваша дочь меня никогда не любила, дядя Тедди. Я потом изведал, что такое брак без любви, как вы знаете, - он горько помолчал, - все к лучшему. Мальчишек только жалко, без матери растут, а мачехи для них я не хочу. Да и какая женщина нас троих вытерпит, - он улыбнулся.
- Он не стал отдавать мальчиков в закрытую школу, - вспомнил Тедди. «Сказал, что в семье вырос, и другой судьбы для своих сыновей не хочет. Возится с ними, в Берлине они жили, три года, как он там посланником был. Туда их повез, не стал в Америке оставлять. Хороший он отец. Это у него от Констанцы. Брат мой никогда детей особо не любил».
- А вот с вождем Меневой, - Дэвид бросил взгляд на карту, - майор Горовиц, поступил по-скотски, хоть так об умерших людях и не говорят. На сенатской комиссии Хаим утверждал, что его отряд не понял, зачем лакота собрались у священного озера. Офицеры решили, что у них там воины. И перерезали всех, без разбора, а там старики одни были. Они какую-то их церемонию устраивали, духов вызывали. Младший Менева увел лакота на северо-запад, в самую глушь, в горы, и тревожит оттуда наши отряды. Мстит за отца. Ничем хорошим, - Дэвид вздохнул, - это не закончится. Для Меневы, я имею в виду. Как говорят в военном ведомстве, хоть по колено в крови, но мы пройдем до берега Тихого океана. Меня, как вы знаете, называют голубем, больно я миролюбив. Но я с индейцами вырос, спасибо маме покойной. Я их понимаю, - Дэвид посмотрел на свой хронометр: «Пойду, детей подгоню. Мы через четверть часа будем в Провиденсе».
Тедди откинулся на спинку бархатной скамьи и помешал ложечкой остывший кофе: «Даже не стоило пытаться ему ехать в Россию. Правильно мы решили, отказаться от поста посла. Император Николай не подписал бы агреман о его назначении. Незачем было рисковать международным скандалом. Начали бы задавать ненужные вопросы..., Дэвид человек умный, при следующей администрации станет заместителем госсекретаря, потом пойдет дальше. Жаль только, что я этого не увижу».
Тедди знал, что ему остался год.
- Не больше, ваша честь, - развел руками главный хирург армии, осматривая его в этом феврале. «Опухоль растет. Вы помните, мы сначала думали, что это профессиональная болезнь чиновников...»
- От сидячей работы, - хохотнул Тедди, одеваясь. «Весь Вашингтон этим недугом страдает. Доктор Лоусон, - лазоревые глаза взглянули на врача, - что меня ждет?»
Хирург помолчал: «Кровотечения у вас уже есть, ваша честь. Начнутся боли, потеря веса..., Жаль, что мы так много времени потеряли на консервативное лечение..., - он не закончил. Тедди, сердито, сказал: «Это все равно, как я понимаю, не оперируют».
- Нет, - признал Лоусон.
- Говорить тогда не о чем, - Тедди застегнул агатовые пуговицы сюртука и поправил галстук.
- Но, пожалуйста, доктор, - он достал кошелек с золотой пряжкой, - я надеюсь на вашу помощь. Если там, - Тедди махнул рукой в сторону Капитолия, - узнают, что в Верховном Суде скоро освобождается кресло, мой последний год я проведу, выслушивая, - Тедди поморщился, - конгрессменов и сенаторов, которые будут лоббировать своих протеже. Я три десятка лет в Вашингтоне и перед смертью не рвусь влезать в политические игры. Я от них удачно воздерживался все это время.
Лоусон только кивнул и похлопал его по плечу. «Не беспокойтесь, ваша честь».
Поезд замедлил ход. Тедди, полистав свой блокнот испанской кожи, пробормотал:
- С завещанием все в порядке, землю я продал. Дэвид получает вашингтонский дом, а все остальное делится в равных долях между Джошуа и Мартой. Марту надо отправить в Лондон. Ее деньги я туда вывел. Нечего ей здесь сидеть и смотреть, как дед умирает. Тем более, я маме обещал, - он мимолетно, легко улыбнулся.
Тедди достал маленький, серебряный карандаш и записал на чистой странице: «Фримены».
После смерти матери Натаниэль продал гостиницу. Мистер Фримен был преуспевающим адвокатом. Негласно, он принял на себя практику покойного Теда. На севере, ходили разговоры, что цветных юристов собираются принимать в профессиональные ассоциации. Контора пока сохраняла имя Бенджамин-Вулфа. Тедди подумал, что, если и вправду такое случится, то надо будет окончательно передать дела Натаниэлю. Его сын закончил Оберлин-колледж, в Огайо.
Тедди и Натан Горовиц дали денег на первый университет, куда принимали цветных. Тед уже работал под началом отца.
- Когда-нибудь, - усмехнулся Тедди, - в нашем Верховном Суде появится цветной судья. И судья еврей, хоть Натан и говорит об этом стеклянном потолке. Ничего, разобьем.
Он открыл потайной карман в обложке блокнота. Тедди напомнил себе, глядя на лицо покойной Марты Фримен: «Это надо сжечь». Рядом лежала неприметная бумажка с рядами цифр, часть бухгалтерии Подпольной Дороги.
- Над этим мы с Натом и Дэвидом еще посидим, - решил Тедди. «И юного Фримена пригласим. Надо его вводить в курс дела».
Судья надел свой строгий, темный редингот английского сукна, на соболях и принял от проводника цилиндр. Дверь в спальный вагон раскрылась. Тедди услышал голоса детей. Они, собравшись в отделанном красном деревом тамбуре, выглядывали в окно. Мимо медленно поплыл освещенный газовыми фонарями перрон вокзала в Провиденсе. Тедди взял свою трость: «Приехали, милые мои. Всего сутки, с остановками. Очень быстро добрались».
Джошуа отложил том Мишны и посмотрел на кузена. Дэниел сидел напротив, за большим столом мореного дуба, делая пометки в атласе Америки. Кузен поднял серо-голубые, в темных ресницах глаза и почесал светловолосую, прикрытую бархатной кипой, голову: «Джошуа..., Ты не грусти. Помнишь, я в прошлом году тоже плакал, когда папу убили. Это пройдет, - Дэниел помолчал. «Ты с мамой вырос, а я маму и не помню совсем. Или Марта, как ее родители умерли, ей два годика было всего лишь».
Джошуа вздохнул: «Я знаю, Дэниел. Спасибо. Майклу и Мэтью еще хуже. У них мать есть, но ведь она в Европе, и не приезжает сюда».
В спальне было тепло, горел камин. Весна стояла сырая. Джошуа, подойдя к окну, посмотрел на темное пространство океана: «Завтра кадиш читать придется. Я слышал, как раввин уговаривал бабушку. Я не круглый сирота, это только они до совершеннолетия могут кадиш читать. Предлагал, чтобы дядя Натан это сделал. Бабушка только тростью стукнула: «Мой правнук лишился и отца и матери». Шиву надо будет сидеть. Дедушка Натан сказал, что чуть ли не сотня людей на похороны приехала. Они все будут приходить, приносить соболезнования..., - Джошуа закусил губу: «Круглый сирота».
Отца он не помнил.
Джошуа помнил только крик матери: «Элияху, я прошу тебя, не надо, не трогай мальчика!». Он помнил ночь, когда мать, закутав его в шаль, с одним саквояжем в руках, бежала к постоялому двору. Шел дождь. Джошуа тихо плакал, слыша, как рыдает мать. Они заснули вместе на узкой, старой кровати.
Он вырос в Вашингтоне, с дедушками, которые ни в чем ему не отказывали, с бабушкой Батшевой. Она сама пекла мальчикам печенье и, укладывая их спать, рассказывала о Святой Земле. Они занимались стрельбой и верховой ездой, вместе с Майклом и Мэтью Вулфами. Дедушка Натан возил их в Нью-Йорк и на юг. Лето они проводили в Ньюпорте, выходя в море на своем боте. Только мама все время грустила. Она носила траурное платье и черную шляпу, и, Джошуа знал, писала письма. Ему.
Его отец был жив. Джошуа, научившись читать, часто видел его имя в газетах. Он был апостолом секты мормонов, ближайшим сподвижником Джозефа Смита, избранным пастырем. Дома имени отца не упоминали. Джошуа даже не знал, как он выглядит. Все дагерротипы бабушка Эстер давно сожгла. Он как-то спросил у матери. Стефания, погладив его по каштановым локонам, слабо улыбнулась: «Ты на него похож, милый мой. У него тоже глаза серо-синие, а волосы темные. И ты невысокий, как он». Мать заплакала. Джошуа велел себе больше никогда об отце не говорить. Он не хотел, чтобы мама расстраивалась.
Он почувствовал у себя на плече руку кузена. Джошуа, вдруг, ухмыльнулся: «Дядя Нат и тетя Бланш прямо на похороны приедут. Поезд сломался, они поздно до Провиденса добрались. Кузину Бет мы сегодня не увидим. Она выросла, наверное».
- Выросла, - подтвердил с порога звонкий, мелодичный голос.
Она стояла в дверях, прислонившись к косяку, в домашнем, темно-зеленой шерсти, платье, с пышными юбками и туго зашнурованным корсетом. Бронзовые, вьющиеся локоны спускались на стройную шею. Зеленые, большие глаза взглянули на них. Марта Бенджамин-Вулф, пройдя в комнату, устроилась в кресле: «Выросла, конечно. Когда дедушка меня в Бостон возил, два года назад, мы с Бет лето вместе провели. Она тоже на лошади ездит, стреляет отлично. Вы ее давно видели, как мы все маленькие были».
- А ты большая, - пробурчал Дэниел, вернувшись к атласу.
- Мы с Майклом всех вас старше, - сладко улыбнулась Марта. «Нам тринадцать, Мэтью и Бет двенадцать, а вам одиннадцать. Вы нас должны слушаться, понятно?»
- Еще чего не хватало, - Джошуа со значением взглянул на заваленный книгами стол. «Мы занимаемся, не мешай нам. Иди к Вулфам».
- Они тоже занимаются, - Марта скинула туфельки и поджала под себя ноги. «А взрослые в библиотеке сидят. Дедушка, - невзначай заметила она,- летом везет меня в Лондон, к бабушке Марте».
Мальчики Горовицы невольно открыли рот.
- Ого! - выдавил из себя Джошуа. «Ты в Европе жить будешь?»
Марта кивнула и усмехнулась тонкими губами: «Ты сам, Джошуа, в Германию отправишься, на раввина учиться».
- Нет, - он помотал головой и погрыз перо. «Бабушка Эстер сказала, что я к дяде Исааку Судакову поеду, на Святую Землю. Он глава ешивы, которую мы содержим. Скоро, - оживился Джошуа, - когда мне семнадцать исполнится, и я школу закончу».
- Я все задания сделала, - заметила Марта, рассматривая свои ногти, - могу вам помочь, - она заглянула через плечо Джошуа и предложила: «Давай, объясню тебе, как такие задачи решаются. Они все одинаковые. Один раз составишь уравнение, и пользуйся им».
Мальчик покраснел и пробурчал: «Сам справлюсь. Ты все равно никогда не сможешь в университет поступить».
- Это мы еще посмотрим, - пожала Марта острыми плечами. Соскочив с кресла, выйдя в отделанный резным дубом коридор, девочка внезапно остановилась. То же самое ей сказал и Майкл Вулф, еще в Вашингтоне. Марта тогда чуть с ним не подралась, однако, сдержавшись, холодно заметила: «Оберлин-колледж уже десять лет, как принимает женщин, дурак».
- В Оберлин-колледже учатся цветные, - презрительно протянул Мэтью Вулф, - цветные и женщины, а мы...
- А вы идиоты, - сочно заметила Марта. Шурша юбками, она вышла из детской мальчиков. Сейчас девочка задумалась, наклонив голову: «И, правда, идиоты. У них цветные кузены. Держу пари, что Мэтью никогда в жизни не посмеет такое сказать Теду Фримену. Тед от него и мокрого места не оставит, - она улыбнулась. Пройдя в свою комнату, Марта растянулась на кровати: «Бет приедет, с ней есть о чем поговорить. Она журналистом хочет стать, будет писать о проблемах цветных. Ее тетя Марта покойная, та, что на Подпольной Дороге погибла, тоже журналистом была».
Марта давно прочитала «Пепельную розу Луизианы». Дед, застав ее с этой книгой, погладил внучку по голове: «Я ее хорошо знал, мисс Фримен. Когда-то, давно. Она была замечательный человек, как отец ее. Он с твоим дедушкой Дэниелом служил, во время войны за независимость». Марта вспомнила, как два года назад, они, вместе с тетей Бланш и Бет Фримен, сидели на галерее Верховного Суда Массачусетса. Дед был внизу, в черной мантии судьи. Марта, искоса взглянув на женщину, увидела, как блестят ее большие глаза. Бланш пробормотала что-то и вытерла лицо кружевным платком.
Марта только сильно пожала ее руку. Клерк читал постановление Верховного Суда штата об отмене запрета на межрасовые браки. Потом, в детской у Бет, сидя на ее кровати, Марта сказала: «Ты, наверное, рада. Теперь тебе не обязательно ездить в Пенсильванию, чтобы выйти замуж».
Щеки цвета нежной, сливочной карамели покраснели. Бет, встряхнув пышными, вьющимися волосами, процедила: «Никогда в жизни я не опущусь до того, чтобы выйти замуж за белого мужчину, Марта. У меня есть черная гордость, и у Теда тоже. Зря, что ли и дедушку Фримена белые убили, и тетю».
Марта удивленно хмыкнула: «А если ты полюбишь белого?»
Бет покраснела еще сильнее. «Бабушка Салли любила дедушку Дэниела, а он все равно на ней не женился. И хватит об этом, - попросила девочка, - я все равно зарок дала. Пока у нас не отменят рабство, я замуж не выйду».
Марта только присвистнула: «До этого долго еще, как мне кажется».
- Значит, - черные, красивые глаза похолодели, - мы будем бороться, вот и все.
В Бостоне, гуляя с дедом по берегу океана, Марта услышала его смешок: «Когда-то давно, милая, еще в прошлом веке, я себе пообещал три вещи. Стать судьей Верховного Суда, добиться признания межрасовых браков, хотя бы в Массачусетсе, и вот видишь, - Тедди затянулся сигарой, - я исполнил обещания».
- А третье, дедушка? - спросила Марта. Он только улыбнулся и ничего не ответил.
Марта прислушалась - голоса в библиотеке утихли. «Спать пошли, - поняла она, - завтра похороны рано утром. Потом траур начинается. Хорошо, что мы с Бет здесь. Слуг много, но все равно бабушке Батшеве и тете Бланш помочь надо. Дедушка Натан сказал, сотня человек соберется».
Закрыв дверь, покрутив ручку газового светильника, Марта устроилась на подоконнике, распахнув окно. Дождь закончился, было прохладно, с океана тянуло соленым, легким ветром. Марта порылась за корсетом и достала сигарку. Девочка стянула ее в будуаре у тети Эстер, перед ужином. Чиркнув спичкой, Марта закурила, выпуская дым в окно. Глядя на прозрачное, темное небо, на большую, бледную луну, что вставала над морем, она задумалась: «Интересно, как будет, в Лондоне? Там и ровесников моих нет. Только кузены Кроу, а они меня на пять лет старше. Но там ведь бабушка». Она, невольно, улыбнулась: «С такой бабушкой ничего не страшно». Над особняком пролетела сова, мягко хлопая крыльями. Марта, потушив сигарку, завернув ее в салфетку, напомнила себе: «Завтра выбросить». Она походила по комнате, нажимая на грушу серебряного флакона с ароматической эссенцией. Запахло жасмином. Марта, присев на кровать, стала расчесывать волосы. Она заснула, обложившись шелковыми подушками, свернувшись в клубочек, крепко, как в детстве.
Тед Фримен вышел из библиотеки и замер. Дом спал, наверху, в детских, царила тишина. Он оглянулся на закрытую дверь. Отец, грея в руках серебряный стакан с виски, только усмехнулся: «Юному Теду, то есть тебе, пора отдыхать. Мы еще посидим, по-родственному».
Тед, было, хотел что-то сказать. Дядя Тедди так посмотрел на него, что молодой человек сразу поднялся. При Теде они ничего интересного не обсуждали. Юноша знал, что отец финансирует Подпольную Дорогу. Однако Натаниэль Фримен был против побегов из рабства. Адвокат говорил, что положение цветных можно изменить только кропотливым и долгим трудом, представляя их интересы в судах, и освобождая рабов по закону. Бет, как-то за обедом, дерзко заметила: «Пока вы будете корпеть над бумагами, папа, на юге погибнет в оковах еще тысяча наших братьев. Слава Богу, бабушка умерла, когда мне было шесть. Она успела мне рассказать о рабстве».
Отец тогда посмотрел на Теда. Юноша подумал: «И мне успела». Бабушка пела им протяжные, тоскливые южные песни, говорила о плантациях табака, о бараках, где жили негры. Салли показала им старые, почти стершиеся шрамы на своем плече.
- От хозяина, - заметила она, поджав губы, и замолчала. Они знали, что бабушку спасла мать дяди Тедди, миссис Марта, увезя ее с юга. «Но все равно, - настаивал на своем отец, - хватит. Никаких восстаний. Они заканчиваются только пролитием крови невинных людей».
- Скоро примут закон о возвращении беглых рабов хозяевам, - зло подумал Тед, взбегая по лестнице на третий этаж, в гостевые спальни, - и тогда нигде не спрятаться будет. Даже у нас, в северных штатах. Только в подполье оставаться, или в Канаду их переправлять, но что это за жизнь?
Дверь в комнату родителей была приоткрыта. Мать читала в постели. Тед просунул голову внутрь: «Я пойду, прогуляюсь, воздухом подышу, мамочка. Папа в библиотеке, они там надолго».
Бланш отложила папку с документами: «Миссис Стэнтон и миссис Мотт настаивают, чтобы я выступила на этой конференции по правам женщин, в июле, в Сенека-Фолс. А что я скажу? - Бланш развела руками. «Я не оратор, так только...»
- Ничего не «только», - Тед присел на постель и поцеловал мягкую, пахнущую ванилью, такую знакомую руку. «Ты много делаешь, а лучше делать, чем говорить. Расскажешь о своих классах для цветных, о борьбе за трезвость..., В конце концов, мы с папой поможем тебе речь написать, - он подмигнул матери.
- Еще чего, - ворчливо отозвалась Бланш. «Сама справлюсь. Я хоть и не выпускник колледжа, - она погладила сына по щеке, - но это сделать могу. Бет со мной поедет. Хочу, чтобы она познакомилась с миссис Мотт и другими женщинами».
- Мужчин, как я понимаю, туда не пускают, - смешливо сказал сын. «Нам с папой даже и проситься не стоит».
- Почему? - Бланш лукаво улыбнулась. «Мистер Фредерик Дуглас будет выступать, твой приятель. Он из Англии вернулся. Мне миссис Мотт его письмо переслала, - Бланш потянулась за папкой и прочла: «Как цветной, я отказываюсь пользоваться правом, избирать и быть избранным, до тех пор, пока таким же правом не будут наделены женщины».
Бет все смотрела на сына: «Если у тебя и папы будет время, приезжайте. Там хорошо, леса вокруг, озера, на лодке покатаемся. Лето же, - она потрепала сына по черным, вьющимся волосам.
Тот поцеловал ей руку: «Приедем. Я пошел, мамочка».
- Осторожней только, - велела Бланш сыну. Тед закатил глаза: «Мама, мы в Род-Айленде, в свободном штате. Здесь пятьдесят миль от Бостона. Безопасней только дома, в кровати».
- Все равно, - вздохнула Бланш и добавила: «Бет спит. Они сегодня с Мартой молодцы были, очень нам помогли. И всю неделю так, - она покачала головой, - завтра сотня человек появится. Иди, конечно, милый».
В своей спальне он переоделся, достав из саквояжа штаны и суконную куртку рабочего. «Слуги спать пошли, - пробормотал Тед, - никого этим нарядом не удивлю, - он повесил в шкап кедрового дерева траурный, тонкой английской шерсти сюртук.
Юноша засунул в карман куртки оловянный портсигар, и спички. Стараясь даже дышать как можно тише, Тед вышел в коридор.
Она, конечно, высунула свой любопытный нос наружу. «Спать иди, - покровительственно велел Тед младшей сестре, - у тебя глаза слипаются. Я погуляю, и вернусь».
- А почему в обносках? - удивилась Бет. Она куталась в кашемировую, отделанную кружевами шаль. Черные косы падали на прикрытые бархатным халатом плечи.
- Здесь деревня, - Тед поднял бровь, - а не Бикон-хилл. Щеголять не перед кем. Спать, - он щелкнул ее по лбу. Бет подмигнула ему: «Мисс Голденберг, из Нью-Йорка, сегодня, за обедом, в тебе чуть дырку не проглядела. Правда, тетя Батшева ей сразу сказала, что ты не еврей».
Тед рассмеялся, и развернул ее в сторону спальни: «Маленьким девочкам пора в постель».
Он спустился в сад и открыл кованую калитку: «Нельзя. Что я буду за аболиционист с белой женой? Как будто своей расы стыжусь. Папа даже в Париже постарался, и цветную девушку нашел. Тем более, - Тед остановился и закурил, - мне только двадцать три. Торопиться некуда».
Юноша на ощупь надорвал карман куртки. Записка была там, короткая, вложенная в чистый, без адреса, конверт.
- Фредерик, Фредерик, - пробормотал Тед, - как тебя убедить, что борьба за права цветных не должна ограничиваться речами на собраниях и статьями в газетах?
Он вспомнил ночь в Спрингфилде, год назад. После выступления Дугласа в местной церкви, они сидели втроем на ферме у Джона Брауна. В саду трещали сверчки, с полей пахло свежескошенной травой. Наверху, в небе Массачусетса, сияли крупные, летние звезды.
Браун затянулся короткой, простой трубкой. Он хмуро сказал, почесав покрытую темной щетиной щеку: «Никакого другого пути, кроме военного, я не вижу. Надо собирать силы для вооруженного восстания, а пока устраивать акты, - он поискал слово, - устрашения. На юге и на западе, в новых штатах. Рабовладельцы, а также их подпевалы, - он жестко усмехнулся, - поймут, что мы не шутим».
Дуглас долго молчал. Отпив пива, он посмотрел куда-то вдаль: «Когда я был в Ирландии, мне мистер О’Коннел объяснял, что восстаниями ничего не добьешься, Джон. У них, - Дуглас махнул рукой на восток, - тоже, знаете, много горячих голов. Надо действовать законными способами. Католики, во главе с О’Коннелом дождались того, что они теперь могут избираться в парламент. О’Коннел первый католический мэр Дублина, за двести лет...»
- Ты католиков с нами не равняй, Фредерик, - ядовито заметил Тед, - они не рабы, и рабами не были. Ты, видимо, забыл, как тебя в детстве кнутом били. Забыл, что твою мать на аукционе продали, и больше вы с ней не виделись. Забыл, как тебя чуть не линчевали в Индиане, - он указал на сломанные, криво сросшиеся пальцы на левой руке Дугласа.
Дуглас покачал головой: «Ничего вы не добьетесь тем, что будете убивать рабовладельцев. Весь юг не убьешь».
- Если понадобится, - спокойно ответил Джон Браун, выбивая трубку, - мы вырежем всех белых от Виргинии до Флориды. Фредерик. Разорим юг, и заселим его свободными людьми. Отсюда, с севера. Ради уничтожения рабства мы ни перед чем не остановимся.
Тед шел по деревенской дороге, затягиваясь папиросой: «Мисс Голденберг. Тетя Батшева ей сказала, что я не еврей. Больше ничего, наверняка. Горовицы никогда не говорят, что мы цветные. По нам этого не видно, а у дяди Натана половина деловых партнеров с юга, рабовладельцы. Если бы они знали, с кем едят за одним столом...»
Тед до сих пор помнил, как три года назад они с отцом стояли на перроне вокзала в Нью-Йорке, ожидая поезда на север. Неподалеку он заметил хорошенькую девушку, лет шестнадцати, с родителями. Она все искоса посматривала на Теда, краснея, накручивая на палец белокурый локон.
Подошел поезд. Девушка, увидев надпись «Для цветных», на вагоне, куда садились Тед с отцом, брезгливо отвернулась.
Тед быстро дошел до нужной ему фермы, в двух милях на восток от Ньюпорта. Постучав в простую дверь, он улыбнулся хозяину. «Здравствуйте, - сказал Тед, - я Сержант. Вас должны были известить».
Пожилой мужчина, белый, погладил седоватую бороду. Пропустив Теда в скромно обставленную гостиную, без распятия, с Библией и книгами Джорджа Фокса на столе, квакер извинился: «Не обессудьте, Сержант, придется в подпол спуститься. У нас хоть и безопасно, но, все равно, осторожность не помешает». Внизу, при свете свечей, Тед увидел еще пятерых мужчин. Трое были белыми, двое неграми.
Они обменялись рукопожатиями. Тед, вытащив конверт, передал его хозяину фермы: «Лично вам, господа, из Спрингфилда, от мистера Джона Брауна. Пришло время действовать». Хозяин фермы только усмехнулся. Подозвав Теда, квакер ловко открыл тайник в половицах. Там были сложены ружья и пистолеты.
- Очень хорошо, - протянул Тед. «Вам, должно быть, прислали список, из Провиденса».
Хозяин кивнул: «На той неделе. Как вы понимаете, я сам таким заниматься не могу, - он развел руками, - это против наших принципов...»
Тед оглядел собравшихся: «Господа, если здесь есть еще квакеры, мы, конечно, освобождаем вас от участия, - он поискал слово, - в акции. Мы уважаем ваши взгляды».
Все молчали.
- Вот и славно, - широко улыбнулся Тед.
- Дайте-ка мне список, - попросил он квакера. Юноша пробежал глазами бумагу: «Этот. Пишет колонки в газетах, поддерживающих рабство, водит дружбу с южанами..., Начнем с него, а потом пойдем дальше, - Тед помолчал, - по алфавиту. И запомните, - добавил он, - не надо излишнего риска. Первое мероприятие мы проведем вместе. Потом каждый будет ответственен за свой участок работы».
Квакер развернул записку от Брауна: «Братья! Не останавливайтесь ни перед чем, не жалейте ничего и никого. Америка должна сбросить позорные оковы рабства и возродиться к новой жизни, в дыме пожаров и крови угнетателей».
- Аминь, - сказал кто-то. Хозяин фермы, поднеся бумагу к огню свечи, подождал, пока она сгорит: «И да поможет нам Бог».
- Через две недели, - Тед попрощался с мужчинами, - встречаемся в Провиденсе. Мистер Келлог пожалеет о своем бойком пере. Мы его заставим, как бы это сказать, проглотить собственные слова.
Юноша вышел в прохладную, мартовскую ночь. Весело насвистывая, Тед направился обратно к особняку Горовицей.
Когда Тед ушел, судья запер дверь библиотеки и кивнул: «Дэвид». Племянник подвинул к себе неприметную, картонную папку: «Я не могу открыто проявлять свой интерес к внутренним делам Российской империи. Тем более, все мы знаем, - он посмотрел на старшего Фримена, - что в посольстве императора Николая, лежит распоряжение об отказе в визах нам всем, даже, - Дэвид усмехнулся, - дяде Натану».
Эстер Горовиц сразу сказала: «Милые мои, от нас никакой помощи не дождешься. Евреев там дальше черты оседлости не выпускают. Натану просто не дадут разрешения приехать в Санкт-Петербург, будь он хоть трижды американец и государственный чиновник. Вы не помните, когда в Европе были такие времена, а я помню. Мой покойный брат налог штатгальтеру платил, за то, что нам разрешали в синагогу ходить, - она затянулась сигаркой: «Судаковы, конечно, постараются что-то узнать, на Святой Земле. Через Ханеле, может, она слышала...»
- Что можно слышать, сидя на мельнице в польской глуши, - недовольно пробормотал Тедди. Он вспомнил высокую, красивую, черноволосую девочку, со странными, мутными, серыми глазами. Тогда, в Париже, Ханеле все смотрела на него, а потом улыбнулась: «Ты хороший. Очень хороший. Как будто светишься».
- Ладно, - сейчас заметил Тедди, - давай, что у нас есть.
- Ничего у нас нет, - горько ответил Дэвид. «Не буду же я напрямую спрашивать у посла Российской Империи, господина Бодиско: «Где Воронцовы-Вельяминовы, ваше превосходительство?»
Нат закурил. Протянув ноги к огню, адвокат взял карандаш: «Кое-что мы все-таки знаем. Еще с тех времен, когда Мартин и Бенедикт покойный добрались до этой самой Сибири»
- Мой брат младший там левую руку оставил, - мрачно сказал Тедди, - еще хорошо, что не голову. Если бы не матушка, они бы там все погибли. Мама их оттуда вывезла. Протащила через весь Китай до Кантона. Останки было опасно забирать. Они там и лежат, Юджиния и ее муж. А где дядя Теодор и тетя Тео, где дети, один Бог ведает.
- Двое детей, - Нат покусал карандаш. «Мальчики, оба. Она второго родила, преждевременно, и умерла. Может, и второй умер? - он посмотрел на мужчин.
- Матушка нашла записи, - Тедди курил, глядя на огонь в камине. «Федором его крестили, а восприемником был нищий какой-то, Федор Кузьмич. Местные сказали, что старшего мальчика после смерти родителей забрал курьер, в военной форме, а младший исчез».
- Как исчез? - удивился Нат.
Тедди выхватил с полки большой атлас мира, и стал яростно переворачивать страницы: «Смотри. Вот Российская Империя. Отсюда, - он ткнул пальцем в Тихий Океан, - и до Варшавы. От Полярного Круга до пустыни. А теперь расскажи мне, Натаниэль, как ты собираешься искать в ней две могилы и двух детей, которые вряд ли помнят кто они такие?»
- Старшему сыну пять лет, было, - вздохнул Дэвид, - он помнит. Наверное. Но, в любом случае, -племянник взглянул на Тедди, - тетя Марта и дядя Питер не умрут, пока не найдут хоть кого-то. В этом я уверен.
- Дяде Питеру четыре года до ста лет осталось, - заметил Нат.
- Тете Эстер тоже, - Тедди разлил остатки виски, - а она сегодня весь день на ногах провела, как вы сами видели. Эти люди нам не чета.
Они выпили. Дэвид, поднялся: «Ладно, поработали мы сегодня отлично. Пойду, посмотрю, как мальчишки, и еще у себя посижу, с документами».
Наверху было тихо. Он заглянул в спальню и улыбнулся. Сыновья спокойно сопели, на столе были разбросаны учебники и тетради. Дэвид подумал: «Мне четырнадцать было, когда папа умер. Майкла ровесник. Господи, как мне дядю Тедди и тетю Мораг покойную благодарить, что не бросили меня. Взяли к себе, как сына своего вырастили. Надо будет потом мальчишек в Лондон повезти. Пусть с европейской родней познакомятся. Детям Бенедикта и Антонии восемнадцать, как время летит. И Марта будет там, при прабабушке, - он осторожно закрыл дверь и пошел к себе.
Мэтью тихонько выдохнул. Он лежал, закинув руки за голову, боясь даже пошевелиться. Старший брат спал чутко. Мальчик видел перед собой ее. Она вся была, как будто вылеплена из крема-карамели. Они с братом покупали десерт во французской кондитерской лавке, в Вашингтоне, по дороге из школы домой. Она была маленькая, ладная, с черными, горячими глазами и темно-красными, пухлыми губами.
- Бет, - шепнул Мэтью, и все-таки не выдержал, встал с постели. Он двигался неслышно, будто кошка. Пройдя в умывальную, прислонившись спиной к двери, мальчик опустил руку вниз.
- Бет, - повторил Мэтью, касаясь себя. Она стояла на коленях, подняв голову, глядя на него, и в глазах ее блестели слезы. Мэтью раздул ноздри. Заставив себя не стонать, мальчик тяжело, облегченно задышал. Потом он вымыл руку. Вернувшись в постель, удовлетворенно улыбаясь, Мэтью заснул.
Дэвид зевнул и перечитал ровные строки: «Однако я рекомендую, при ратификации Сенатом договора Гваделупе-Идальго, обратить особое внимание на статьи девятую и десятую, которые гарантируют защиту прав мексиканцев на переданных территориях, и оставляют за ними земли, предоставленные, испанским и мексиканским правительствами».
Он подошел к окну: «Никогда в жизни они этих статей не подпишут, наши ястребы. Скажут, что мы пятнадцать миллионов долларов заплатили за новые земли, и взяли на себя долги Мексики. Отец купил Луизиану, а я весь юго-запад США, - Дэвид рассмеялся. Посерьезнев, он вытащил из кармана сюртука кошелек. Визитная карточка была там, совсем простая, напечатанная на дешевой бумаге. «Сара-Джейн Вудсон», - прочел он. «Преподаватель».
В Филадельфии поезд стоял два часа. Тедди, взяв экипаж, повез детей в город, показать им Индепенденс-холл. Стояла отличная, солнечная погода. Дэвид купил газеты. Заказав обед, устроившись за столом в ресторане, он велел принести кофе. Дэвид едва успел закурить сигару, как, услышал в распахнутое на перрон окно ленивый мужской голос, с южным акцентом.
- Нет, мисс, - мужчина издевательски усмехнулся, - я не знаю, где библиотека. Могу вас проводить до борделя. Всем черным шлюхам только там и место.
Дэвид ткнул сигарой в пепельницу и вышел на перрон. Он увидел высокую, стройную девушку с кожей цвета темного каштана, в простом платье и суконной накидке. Она, стояла, сжимая в руке потрепанный саквояж. Хорошо одетый джентльмен, измерив ее взглядом, протянул руку к ее груди. Девушка отшатнулась. Дэвид, вспомнив драки в Бостонской Латинской школе, одним ударом разбил ему нос. Мужчина опрокинулся на спину, и закричал: «Полиция!»
- Джентльмен поскользнулся, - Дэвид обаятельно улыбнулся подбежавшему человеку в форме железнодорожной компании. «Бывает. Мисс, - он поклонился, - я прошу прощения».
Она зарделась и что-то пробормотала.
- Какая вам нужна библиотека? - поинтересовался Дэвид.
Ее звали Сара-Джейн Вудсон, ей было двадцать три года, она была дочерью священника и преподавала в школе для цветных в Огайо. Дэвид проводил ее в библиотеку Свободной Африканской Школы. Девушка приехала в Филадельфию за учебниками. На прощание, дав ей свою карточку, Дэвид серьезно сказал: «Мисс Вудсон, если бы я знал ваш адрес, я бы мог вам прислать новые книги. В столице, отличные магазины. Я получаю свои заказы прямо из Европы».
Она краснела, отнекивалась, но адрес он у нее все-таки выпросил.
- Брось, - сказал себе сейчас Дэвид, - прекрати. Тебе два года до пятидесяти, а ей едва за двадцать. Зачем ты ей нужен?
Он взглянул в темное окно, и увидел ее черные, тяжелые, стянутые в простой узел косы, пятна чернил на длинных пальцах. Дэвид внезапно разозлился: «И что я ною? Если я ей не понравился, она мне просто не ответит, вот и все. Но попробовать надо, - он рассмеялся, - иначе я потом всю оставшуюся жизнь жалеть буду, что побоялся».
Он вернулся к столу. Повертев свою механическую ручку, фаберовскую, с золотым пером, Дэвид взял лист чистой бумаги.
- Дорогая мисс Вудсон! - решительно начал мужчина, - вы, наверное, меня не помните. Я джентльмен из Вашингтона, что, в Филадельфии, проводил вас до библиотеки..., - он писал, подыскивая слова, и все еще улыбался.
Приемная была обставлена мебелью красного дерева. В раскрытые окна вливался томный, теплый воздух, пахло солью и пряностями, со двора слышались голоса грузчиков. Толстенький человек в длиннополом сюртуке, снял черную шляпу. Под ней была кипа. Вытирая пот со лба, посмотрев на дубовую дверь, он пробормотал: «Видимо, рав Судаков очень занят».
- Очень, - согласилась высокая, рыжеволосая девочка, в простом, темном платье. Она внесла в переднюю медный, чеканный поднос с лимонадом. «Вы пейте, господин Мандель, - улыбнулась она, - в Вильно, наверное, еще снег лежит, а у нас, - девочка поставила перед ним стакан с лимонадом, -миндаль отцвел. Скоро еще жарче будет».
Мандель пробормотал благословение. Отпив, он пожаловался: «Куда еще жарче?»
Она склонила голову: «Оставайтесь здесь до лета, господин Мандель, увидите».
Девочка присела за конторку и деловито сказала:
- Проводник вас заберет, сегодня вечером, с постоялого двора. Через два дня будете в Иерусалиме. Там у нас гостиница для паломников. Поскольку вы приехали заключать контракт, то будете оплачивать проживание со скидкой, как и здесь. Мы предоставляем услуги по сопровождению гостей, с вооруженной охраной, разумеется, - девочка стала загибать пальцы, - вас отвезут на могилу праматери Рахели, в священные города Цфат и Тверию..., Вы можете дать цдаку, чтобы ученики нашей ешивы молились у Стены за вас и вашу семью. Здесь все подробно изложено, - девочка протянула ему изящную брошюру с дагерротипами. «В конце отзывы о нашей работе».
- Даже от самого сэра Мозеса Монтефиоре, - удивился Мандель, просматривая напечатанные на идиш страницы.
- Он друг моего отца, - со значением заметила девочка, - рава Судакова. Там еще рекомендации от мистера Йехуды Туро, и мистера Натана Горовица, из Америки. Мы издаем эту брошюру на английском и французском языках, - из-за двери раздался женский голос: «Шуламит!». Девочка, поклонившись, исчезла в кабинете.
Мандель вздохнул, рассматривая красивые иллюстрации: «Денег у этих Судаковых куры не клюют. Надо было мне сюда с Яаковом приезжать. Ему как раз восемнадцать. А этой Шуламит, четырнадцать, наверное. Сказано: «В восемнадцать лет под хупу».
Мать сидела за просторным, дубовым столом, обложившись счетными книгами. Она подняла зеленые, прозрачные глаза. Сняв очки в золотой оправе, Дина усмехнулась: «Почитаем письма. Я потом с этим господином Манделем надолго засяду, чувствую».
Дина Судакова потянулась за разложенными на столе конвертами без марок. Они до сих пор, по старинке, передавали почту через торговцев. «Телеграф надо завести, - хмыкнула Шуламит, открывая конверты. «В Европе есть, а мы чем хуже?»
- Султану это посоветуй, как с ним встречаться будешь, - мать отпила кофе из серебряной чашки: «Сначала те, что от дяди Аарона и тети Евы».
- Дорогая сестра! - начала Шуламит, - надеемся, что у вас все в порядке. В Лидсе дела идут по-прежнему. Мы закончили ремонт церкви. Она стала еще красивей, ты бы ее и не узнала. Приют процветает, Мэри и Анита посылают вам самые теплые пожелания здоровья и счастья. За маминой могилой ухаживают. Мой друг по Кембриджу, помощник настоятеля в соборе Дарема. Он присматривает за надгробием. Отправляем вам немного новых книг, осенью пришлем еще. Поздравляем тебя, Исаака и Шуламит со скорым праздником Песах. Твой брат, преподобный отец Аарон Корвино.
Ева писала, что у них, в Саутенде, уже тепло, она читает, и ходит на прогулки. Шуламит подняла глаза: «А почему тетя Ева не в Лондоне живет?»
- В Саутенде воздух лучше, - объяснила Дина, - у нее, еще с Австралии, легкие слабые. Дай-ка, -попросила мать. Просмотрев письмо, Дина вздохнула: «С каждым годом все неразборчивей пишет. Господи, это на всю жизнь. Бедная моя сестричка..., - она убрала конверт и велела: «Теперь от бабушки Ханы».
Ханеле писала, что у них все хорошо, внучка, тоже Хана, ровесница Шуламит, отлично учится. Дина подумала: «Дочка тети Ханеле, наверное, и замужем не была. Впрочем, такие, как они, с кем уживутся?»
- Насчет того, о чем мы беспокоимся, милая племянница, - прочла Шуламит, - могу тебе сказать, что в скором будущем мы узнаем добрые вести. Ничего более, как ты понимаешь, сказать я тебе не могу. К нам иногда заезжает знаменитый польский поэт Мицкевич, он друг Ханы. Посылаю его новые стихи. Думаю, они вам понравятся.
Дина отчего-то вспомнила, как Ханеле, еще перед ее свадьбой, сказала: «К вам придет человек, и отдаст вам самое дорогое. И вы это возьмете».
- Или люди…, Не помню. А больше ничего она не сказала. Ни про выкидыши мои, ни про троих мальчиков, что мертвыми родились. Одна Шуламит у нас, и все. И больше детей не будет. А ведь она все видела. Что теперь делать, если она не говорит дурных вещей.
- Авиталь пишет, что у них тоже все хорошо, - закончила Шуламит. Посмотрев на мать серыми, отцовскими глазами, девочка хмыкнула: «Хотела бы я, чтобы бабушка Ханеле сказала, за кого я замуж выйду».
- За юношу, - усмехнулась Дина. Она передала дочери тяжелую книгу: «Посчитай проценты Горовицей за первые три месяца этого года, и зови господина Манделя».
Шуламит проскользнула в дверь. Дина, как всегда, подумала: «Ничего страшного. Просто на нашей фамилии ее муж будет, вот и все. Как она в возраст войдет, очередь из сватов выстроится. Единственная наследница. Она и так во всех книжках, отсюда до Нью-Йорка. Опять же, этот мальчик, Джошуа, сюда приезжает. Он ее, правда, на год младше, но это не страшно. Хотя вряд ли госпожа Горовиц разрешит правнуку на Святой Земле остаться».
- А где рав Судаков? - услышала Дина удивленный голос. Она поправила атласный, серо-зеленый тюрбан, что закрывал ее волосы. Отложив механическую ручку, поднявшись, женщина радушно сказала: «Добро пожаловать на Святую Землю, господин Мандель. Рав Судаков глава ешивы, глава раввинского суда, надзирает за кашрутом…., Сами понимаете, - Дина развела руками, - делами занимаюсь я».
Закрытое, строгое платье из такого же, серо-зеленого муара, переливалось в свете полуденного солнца. Мандель заметил золотые часы на браслете, что выглядывал из-под отделанного кружевом, глухого рукава. На носу и щеках у нее были мелкие веснушки.
- Как-то не принято..., - пробормотал торговец.
Госпожа Судакова надела очки и пристально посмотрела на него. «Задумает она о поле, и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник, - процитировала женщина.
- Вы будете спорить с царем Шломо, благословенной памяти? - поинтересовалась Дина.
- Нет, - обреченно признал Мандель, опускаясь в уютное, обитое кожей кресло. «Не буду, госпожа Судакова.
- Вот и славно, - она достала черновик контракта. Дина пробежала его глазами: «Начнем».
Кровать пациента отгораживали холщовые занавески. Доктор Кардозо, вытерев руки, взглянул на студентов, что собрались в палате: «Господа, я неоднократно говорил, что необходимо менять халаты после того, как вы побываете в прозекторской. И обязательно мыть руки в растворе хлорной извести. Доктор Земмельвейс, в Вене, этими мерами добился того, что смертность матерей в родильном отделении снизилась в семь раз».
- Доктор Земмевельвейс сумасшедший, - пробормотал кто-то. «При всем уважении к вам, доктор Кардозо, нет ни одного доказательства...»
Шмуэль чиркнул спичкой. Закурив, врач нарочито спокойно сказал: «Мне не нужны никакие доказательства, герр Таубер. Мне достаточно анализа цифр смертности за последний год. С тех пор, как я вернулся из Южной Африки и ввел новые правила обращения с больными, в Лейденском университетском госпитале стали меньше умирать. Всем быстро переодеваться и мыть руки! - велел он.
Студенты покорно вышли. Шмуэль, приоткрыл окно. Шел бесконечный, мелкий дождь, на выложенном булыжником дворе госпиталя понуро стояла запряженная в телегу лошадь. Он увидел, как из прозекторской вынесли гроб, и стряхнул пепел: «Мы, конечно, не всесильны. Проклятое заражение крови, мама от него умерла. Одной хлорной известью его не победишь».
Он услышал веселый голос пациента: «Доктор, вы курите, а мне тоже хочется».
- Я к вам уже иду, - Шмуэль, невольно улыбнулся.
Он отдернул занавеску и присел на кровать.
- Сейчас студенты помоются, - Шмуэль передал больному портсигар, - посмотрим напоследок вашу ногу, капитан ван дер Вельде, и поедем потихоньку в операционную, - он коснулся запястья пациента и посчитал пульс. «Ровный, - бодро сказал Шмуэль, - вы не волнуетесь совсем. Так и надо».
Капитан помолчал, затягиваясь сигарой.
- Отменный табак, - заметил он. «Доктор, - серые глаза взглянули на Шмуэля, - как же так? Неужели это, - пациент указал вниз, на прикрытую простыней ногу, - случилось потому, что я искупался в реке?»
- Я видел такие язвы, капитан, - Шмуэль провел ладонью по его лбу: «Жара нет. Она вообще почти безболезненна, эта язва. Только, конечно, ее никак не вылечить».
- Видел, - повторил врач, - когда работал в Кейпе. Она распространена в Западной Африке. Вы как раз в Гвинее купались, как вы говорили, когда корабль там стоял. Скорее всего, в воде тропических рек и озер присутствуют какие-то организмы, пока неизвестные человеку. Мой вам совет на будущее, избегайте их.
- Я теперь в Амстердаме буду сидеть, - пробурчал ван дер Вельде, - в отставке. Какой из меня моряк без ноги?
- Это еще почему, - ободряющим тоном сказал Шмуэль, - мы вам ниже колена ее ампутируем. По мачтам вы не карабкаетесь, а торговый флот переходит на силу пара. Я сюда из Кейпа на таком судне шел. Вам всего сорок, мы ровесники, я вас на два года младше, капитан. Еще походите и в Батавию, и на Кюрасао, обещаю вам.
- Хороший вы врач, - отозвался ван дер Вельде. «Спасибо вам».
- Спасибо скажете, когда в свой следующий рейс отправитесь, - усмехнулся Шмуэль, и прислушался: «Тушите сигару, студенты возвращаются».
Он подождал, пока все вынут тетради с карандашами. Откинув простыню, врач велел: «Записывайте, и пусть каждый рассмотрит эту язву поближе. К сожалению, консервативного лечения пока не существует. Единственный путь, это ампутация, тем более, когда затронута кость».
Шмуэль увидел, как побледнели лица студентов, как кто-то сглотнул и отвернулся, часто задышав. Разозлившись, он добавил: «Не только рассмотрите, но и потрогаете руками, господа. Она не заразна. Таким путем, я имею в виду».
- Зачем, доктор Кардозо? - удивился кто-то. «Все равно, вы будете оперировать...»
- Резать, легче всего, - Шмуэль смотрел на изъеденную, почерневшую кость, окруженную воспаленной, красной, плотью. «Плох врач, который, не разобравшись в причинах болезни, берет в руки нож. А теперь слушайте, - велел он, - и внимательно».
Он вышел из госпиталя, когда уже стемнело. Посмотрев на свой хронометр, Шмуэль облегченно подумал: «На поезд я успеваю. Поужинать с детьми смогу, в кои-то веки». На перроне было многолюдно. Шмуэль увидел дымок на горизонте: «И в Брюссель поезда ходят, и в Париж. Конечно, все еще случаются аварии. Бенедикт с Антонией так погибли, шесть лет назад, в Медоне. Локомотив и вагоны сошли с рельсов. И вдовствующая герцогиня с ними была, и Элиза..., Один Жан выжил. Правда, инвалидом стал, пришлось ему в отставку уйти. Но ничего, женился там, в своем Ренне. Дочке три года. Тоже Элиза. У тети Марты пятеро правнуков».
Подошел поезд. Шмуэль почувствовал, как в толпе, у входа в вагон, чья-то ловкая рука опустила ему в карман редингота конверт.
В Амстердаме, идя домой, он остановился на набережной Зингеля и прочел короткую, в несколько строк, записку.
- Значит, начинаем, - хмыкнул Шмуэль, закуривая. Он порвал бумагу на мелкие клочки и бросил в темную, тихую воду канала, блестевшую в свете газовых фонарей. Через месяц ему надо было поехать в Схевенинген и положить в оборудованный тайник ключи и адрес снятой в Амстердаме комнаты.
- А больше тебе ничего делать не надо, , милый мой- сказал ему герцог еще зимой, через несколько недель после того, как Шмуэль вернулся из Южной Африки.
Они сидели в рыбацкой таверне, как раз в Схевенингене. Прозрачные, светло-голубые глаза кузена усмехнулись: «Загар у тебя отличный. Но виски уже седые».
- У нас все рано седеют, а у тебя, - Шмуэль оценивающе взглянул на герцога, - хоть ты меня на десять лет старше, еще ничего не заметно. Хотя ты светловолосый.
- У меня морщины, - Джон закурил. «Со всей этой неразберихой, - Франция вот-вот запылает, Австрия и Венгрия тоже, у нас чартисты митингуют, - я даже поесть не успеваю. Маленький Джон теперь при мне. Вернулся Южной Африк. Будет немного легче. В общем, - он коснулся плеча Шмуэля, - ты понял. Приедешь сюда, тайник я тебе показал, а больше тебе ничего знать не надо».
- Я даже не знал, что Маленький Джон был в Южной Африке, - пробурчал Шмуэль. «Но я все сделаю, конечно».
- Он там в других местах обретался, - коротко ответил герцог. «Вполне успешно, надо сказать. В экспедициях Ливингстона участвовал. Но до того водопада, о котором дядя Питер рассказывал, они пока не добрались».
- А что слышно о кораблях Франклина? - спросил Шмуэль. «Нашли они Северо-Западный проход?»
- Ничего о них не слышно, - герцог помрачнел. «Слава Богу, что тетя Марта и дядя Питер туда юного Стивена Кроу не отпустили. Хотя он рвался, конечно. Капитан Крозье ему предлагал юнгой наняться, но мальчику тогда всего пятнадцать лет было. Я, когда ходил к берегам Ледяного Континента, думал, что мы найдем корабль сэра Николаса и леди Констанцы, однако, он, видимо, там и затонул. Со всеми сведениями о Северо-Западном проходе. Были слухи, что сэр Николас его открыл, еще два века назад».
- Это как слухи о папке леди Констанцы, той, что в Ватикане лежит, - присвистнул Шмуэль.
- Дядя Джованни перед смертью все жалел, что ничего оттуда не скопировал, - вздохнул герцог, -впрочем, он, как ту папку видел, не знал, кто он сам такой. Стивен сейчас в Кембридже, учится. Будет паровым флотом заниматься, и еще кое-чем, - герцог поднял бровь.
- Насчет ее светлости, - Шмуэль передал герцогу флакон темного стекла, - это масло того самого индийского дерева, о котором я тебе писал. Гиднокарпус. В Батавии я им лечил,- Шмуэль замялся, -подобное. Довольно успешно. Три ложки в день. Оно вызывает рвоту, придется потерпеть.
- Спасибо, - герцог спрятал склянку в карман суконной, потрепанной куртки, - как сам понимаешь, она никогда не оправится. Но немного легче ей будет.
Они помолчали, и Шмуэль добавил: «В Лондоне оно тоже есть, это масло. Врачу, что за ее светлостью наблюдает, я письмо послал. Потом у него будешь забирать новые флаконы. Мне очень жаль, - вдруг сказал Шмуэль. «Очень, Джон».
- Мы привыкли, - коротко ответил герцог.
- Скоро двадцать лет, как..., - он не закончил и улыбнулся: «Не буду тебя задерживать, ты год жену не видел».
Шмуэль вышел в сырую, пахнущую близким морем ночь: «Год. А он, те самые почти двадцать лет. Правильно я сделал, что Авиталь и детей здесь оставил. Тропики не место для семьи. Хотя мама со мной в Батавии жила, но она ведь врач. Врачам легче. Впрочем, все это ерунда. Пока сам не заразишься, не знаешь, как себя поведешь».
Он дошел до дома и посмотрел на кусты роз в палисаднике: «Летом все зацветет. Будем с Авиталь сидеть на скамейке, и смотреть, как дети играют. Господи, как хорошо дома».
В передней пахло миндалем и ванилью. Авиталь, с испачканными в муке руками, выглянула из кухни. Шмуэль, наклонившись, едва успел ее поцеловать, как из гостиной выбежали дети, Давид и Мирьям, погодки. Прыгая, перекрикивая друг друга, малыши полезли к нему на руки.
После обеда Авиталь уселась в большом кресле у камина, и принялась проверять тетради. Она преподавала в той самой еврейской школе для девочек, которую когда-то открыла Джо. Шмуэль устроился у ее ног, на ковре, и сказал детям: «Ну, слушайте».
Он всегда рассказывал им о своем дне. Давиду было восемь, Мирьям семь. Они оба говорили, что хотят стать врачами. «Ампутация прошла удачно, - закончил Шмуэль, - а потом я писал истории болезни и больше ничего сегодня не случилось».
Темноволосый, темноглазый Давид подпер подбородок кулаком: «Врачу надо не только уметь лечить, папа. Надо быть очень аккуратным».
- Да, - хитро усмехнулась Мирьям. У нее были прозрачные, большие, светло-голубые глаза ее прабабушки. Когда она родилась, Дебора, взяв внучку на руки, ласково покачала младенца: «Она на тетю Джо похожа. Да и на меня, - она ласково коснулась головы новорожденной, - и на маму мою. Красавица, - она присела на кровать и подала девочку Авиталь.
Мирьям вздернула подбородок: «Я очень аккуратная, Давид. Не то, что ты. Папа, - она подергала Шмуэля за рукав рубашки, - а можно, я поеду в Америку. Ты говорил, что бабушка Эстер хочет открыть медицинский колледж, где будут учиться девочки.
- Если бабушка Эстер чего-то хочет, - отозвалась Авиталь, - она этого добивается, милая.
Когда Давид укладывал детей спать, дочь, зевая, свернулась в клубочек: «И кинжал я в Америку возьму, папа. Это ведь мой кинжал, не Давида, - она, было, приподнялась на локте, но Шмуэль поцеловал ее: «Давид спит давно, и тебе пора. Возьмешь, конечно».
Дождь шуршал за ставнями спальни. Авиталь, в кружевной рубашке, сидела, поджав под себя ноги, расчесывая длинные, густые, темные волосы. Шмуэль взял у нее серебряный гребень: «Теперь я. А ты отдыхай»
В ее больших глазах играли искорки огня. Авиталь рассмеялась: «Я тебе не говорила. Когда ты с мамой своей в Иерусалим приехал, после Батавии, все наши девушки в тебя влюбились».
Он приподнял волосы и поцеловал нежную, сладкую шею.
- Я знаю, - усмехнулся Шмуэль, - видел, дорогая моя. А я в тебя влюбился, и сразу пошел к этому вашему раву Коэну, - он все не мог оторваться от нее. Авиталь, повернувшись, взметнув волосами, забрав у него гребень, бросила его на пол. «И что рав Коэн, - поинтересовалась она, медленно снимая с мужа рубашку, - что он тебе сказал?»
- Что ты очень скромная и благочестивая девушка из хорошей семьи, - он развязал кружевные ленты на вороте ее рубашки и зажмурился. Белая кожа играла золотом, как, будто вся она, светилась изнутри.
- Я такая и есть, доктор Кардозо, - подтвердила Авиталь, опускаясь на спину, увлекая его за собой. Потом Шмуэль заснул, положив ей голову на плечо. Женщина лежала, обнимая мужа, вспоминая раннее утро в Иерусалиме. Она вышла, дрожа от холода, из миквы. Мать, вытирая ее, улыбнулась: «Ты счастлива будешь, милая. Только вот..., - она не закончила. Серые глаза, будто подернулись пеленой, и мать заговорила о чем-то другом.
- Все будет хорошо, - твердо сказала себе Авиталь, слыша, как ровно, размеренно бьется сердце мужа. Она заснула и видела хупу, под звездами Иерусалима. Авиталь вспоминала, как отец, в праздничной капоте, в собольей шапке, танцевал перед ней, держа в руке связанные платки. Она слышала пение, и крики «Мазл тов!». Под ногой Шмуэля захрустел бокал. Авиталь, почувствовав прикосновение его крепкой, надежной руки, облегченно выдохнула. Она повернулась на бок и повторила: «Все будет хорошо».
Дождь хлестал по булыжникам Гран-Плас. Потоки воды бежали в канавах, над городом нависло, серое, промозглое небо. Молодой человек в скромном, промокшем насквозь рединготе, миновал пустынную площадь. Не доходя до здания Оперы, он свернул направо. У подъезда висела гравированная табличка: «Поль Мервель, доктор права, член Коллегии Адвокатов Брюсселя». Юноша свернул суконный, потрепанный зонтик, и погладил короткую, каштановую бородку: «Господи, только бы мадам Жанны здесь не было. И дети, детям надо сказать…, И мадемуазель Полине. Нет, пусть месье Поль это сделает, я не могу».
- Воскресенье, - вспомнил юноша, услышав гул колокола, что плыл над городом. «Хоть клерков не встречу. А может, - он все переминался с ноги на ногу, - может, они все у мадам Жанны…, тогда придется к ней идти».
Он постучал молотком в дверь и услышал смешливый голос: «Иду, иду. Дождь вас не остановил, месье Этьенн».
Поль Мервель, в домашней, бархатной куртке, с чашкой кофе в руках, открыл дверь. Он постоял на пороге: «Прости. Ко мне Этьенн должен был приехать, из Льежа, тамошний глава рабочей ассоциации. Заходи, пожалуйста, - он отступил. Юноша, оказавшись в скромно обставленной передней, прислонился к стене.
- Я на перекладных добирался, - отчего-то сказал он, избегая настойчивого взгляда каре-зеленых, обрамленных тонкими морщинами глаз.
- Весь Париж шпиками кишит, на Северном Вокзале наряды полиции. Король бежал в Англию. Временное правительство пока возглавляет Ламартен. Ходят слухи, что он вызовет генерала Кавеньяка из Алжира, даст ему пост военного министра…, - голос юноши угас. Поль, поставив чашку с кофе на камин, встряхнул его за плечи: «Фридрих! Что с Волком? Где он?»
Энгельс вытер лицо рукавом редингота:
- Парижане его освободили из тюрьмы, месье Мервель. Он сразу пошел на баррикады, стал диктатором восстания, а потом…, потом, - юноша помолчал и горько покачал головой: «Шальная пуля, дурацкая, месье Мервель. Он так и умер, со знаменем в руках. На Пер-Лашез чуть ли не двадцать тысяч человек пришло, его похоронили в семейном склепе…, - Энгельс замолчал и Поль подумал: «Мальчики. Три года они отца не видели. С тех пор, как Луи-Филипп его к пожизненному заключению приговорил».
Он почему-то вспомнил, как восемнадцать лет назад Мишель с матерью вернулись из Парижа. Поль остался в Брюсселе, присматривать за четырехлетней Полиной. Мишель, в фуражке с трехцветной кокардой, поднял на руки сестру: «Хоть мы своего и не добились, во Франции пока нет республики, но будет, вот увидишь! И здесь, дядя Поль, - подросток улыбнулся, - в Брюсселе, мы еще покажем, что такое революция».
- А потом, в сентябре, мы с ним вместе на баррикадах были, - подумал Поль. «Здесь, рядом с Оперой. Жанна Полину в деревню отвезла и организовала женские отряды. Она и там, во Франции, воевала на улицах. Бедные мальчишки…, Мать родами умерла, отец то в тюрьме был, то в подполье. Но мы с Жанной их вырастим. Полина тоже скоро из дома уйдет».
- Ты вот что, - Поль усадил Энгельса в кресло у камина, - я сейчас свежего кофе заварю. Налью тебе водки. Она у меня хорошая, из Мон-Сен-Мартена привезли. Успокоишься, а потом пойдем, - он махнул рукой, - домой. Мадам Жанна с русскими товарищами, второй день. И Карл там, они работают над переводом «Манифеста».
Поль открыл дверь в маленькую кухоньку. На стенах были развешаны плакаты: «Товарищи! Требуйте справедливой оплаты труда, создавайте профессиональные союзы!». Ожидая, пока закипит кофейник, он вздохнул: «Восемь лет близнецам. Ничего, поднимем их на ноги. Хотя, они, наверное, дорогой отца пойдут, как и Полина».
Волк женился в перерыве между нидерландской и французской тюрьмами. Он ездил к амьенским ткачам, организовывать забастовку, и привез оттуда в Брюссель товарища Сесиль, скромную, тихую девушку, сироту, что с девяти лет работала прядильщицей. Они сходили в мэрию, и Волк отправился в Лилль, к металлургам. Он увидел близнецов, только когда мальчикам был год, сбежав из тюрьмы.
- А Сесиль умерла, бедняжка, - Поль достал из соснового шкапа бутылку зеленого стекла. «Даже в себя не пришла. Родильная горячка. Шмуэль написал мне об этом враче, в Вене, что настаивает на чистоте в госпиталях. Хотя Сесиль дома рожала, и все равно…Анри, кстати, - хмыкнул он, вспомнив младшего из близнецов, - врачом хочет быть. Врачи тоже нужны революции».
- А что за русские? - Энгельс, опрокинув стопку водки, закашлялся: «Месье Тургенев из Женевы приехал?»
- Хорошая, я же говорил тебе, - Поль поставил на столик между ними шкатулку для сигар. Чиркнув спичкой, адвокат кивнул: «Тургенев и еще один эмигрант недавний, месье Герцен. Герцен в России революционный кружок организовал, его в ссылку отправили. Они газету хотят издавать, социалистическую. Из Южной Америки сообщили, Гарибальди возвращается в Италию».
Энгельс тоже закурил:
- Теперь там все запылает, месье Поль. Нам, кстати, нужен курьер. Английский перевод «Манифеста» готов, надо его в Лондон переправить. А вы, - он внимательно посмотрел на Поля, - не собираетесь в Италию, с мадам Жанной?
Поль потушил сигару и допил кофе.
- У нас внуки сиротами остались, дорогой мой, - горько ответил он, - нам их воспитывать надо. Гарибальди чуть за сорок, а мне скоро полвека. Я свое на баррикадах отстоял. Теперь стою в суде, - он усмехнулся, - борюсь за права рабочих, используя не пули, а кодексы законов. Но курьера мы найдем, не беспокойся.
Энгельс посмотрел на его большие руки: «Он, действительно, плоть от плоти рабочего класса. Мы с Карлом буржуа. Мадам де Лу дочь герцога, а месье Поль кузнецом был. Хотя Полина тоже в Амьене ткачихой работала, больше года, когда школу для трудящихся создавала».
Поль подошел к своей конторке и быстро написал что-то: «Этьенну конверт оставлю. Вдруг он все-таки появится сегодня. Пошли, - велел он, - нечего тянуть».
Поль запер дверь конторы: «Жанне тяжело, будет. Сына потерять…, Да и мне он сыном был. Ничего, я с ней. Я обещал, почти тридцать лет назад, что я всегда останусь с ней рядом, пока жив. Справимся, - он опустил в карман редингота связку ключей и оставил конверт для Этьенна на видном месте. Спустившись по каменным, мокрым ступеням, подождав Энгельса, Поль положил ему руку на плечо.
- Ничего, Фридрих, - тихо сказал Поль, - ничего, милый мой. Я помню, как на моих глазах товарищей убивали. Здесь, - он кивнул на улицу, - это и было.
Стемнело, сквозь дождь виднелись редкие огоньки газовых фонарей. Они, молча, шли рядом. Только оказавшись рядом с квартирой Джоанны, Поль, повернулся к Энгельсу: «Расскажи им, как это случилось. Мадам Жанне, Полине, мальчишкам…Им это важно, поверь мне».
Энгельс только кивнул. Они, постучав, стали ждать, пока им откроют, стоя в сыром, наполненном моросью, мартовском вечере.
- Полина побудет с мальчиками, - Джоанна вздохнула. Она была в мужском наряде, хорошо скроенных черных брюках и шелковой рубашке. Закинув ногу на ногу, женщина потянулась за портсигаром. Она чиркнула спичкой и внимательно посмотрела на Энгельса.
- Иди, Фридрих, - ласково сказала она, - ты устал. С Мэри твоей все в порядке. Побудь с ней, она соскучилась. Карл тебя проводит. Тем более, вам в Кельн скоро уезжать, готовить собрание Союза Коммунистов.
Мервель разлил вино: «Жанна, конечно, будто из стали выкована». Он вспомнил, как двадцать лет назад стоял на борту шведской яхты, удерживая мальчишек и Бенедикта. Они рвались спустить вторую шлюпку.
- Там наши матери, Поль! - зло сказал Мишель. «Как ты можешь!»
На горизонте виднелось облако дыма, они слышали грохот корабельных пушек. Поль, наконец, встряхнул мальчика за плечи: «Кто-то должен выжить, Мишель. Вы должны выжить».
Потом они увидели возвращающуюся шлюпку, на борту было четверо. Белокурые, растрепанные волосы Джоанны развевались по ветру. Женщина закричала: «Мы здесь!»
- Они мадам Кроу и месье Кроу спасли, выловили из воды, - Поль выпил вина. «А месье Майкл погиб, тело его они тоже привезли, под ядрами. В них стреляли все время, пока они на границе нейтральных вод были».
На нежной, тонкой руке блестел синий алмаз. Они были обеспечены. Джоанна получала отличную, пожизненную пенсию. После смерти Боливара к ней приехал курьер из Венесуэлы. Вернувшись со встречи с ним, Джоанна передала Полю шкатулку.
- Положи в банк, - попросила она. Поль открыл крышку и зажмурился - тускло блестели золотые слитки, мерцали изумруды. Он, помолчал: «Это от него?»
- Подарок, - кивнула Джоанна.
Она не сказала Полю о письме, что передал ей курьер, в нем было всего несколько строк. «Опять идет дождь, сеньора Хуана. Я слышу стук капель по черепичной крыше, слышу шелест деревьев под влажным ветром. Тучи собрались над моим домом, но где-то вдалеке, я уверен, есть голубое, как ваши глаза, небо. Если бы я только мог увидеть его, сеньора Хуана, хотя бы на мгновение. Ваш генерал».
Джоанна сожгла бумагу, как жгла она письма Байрона и записочки, которыми они обменивались с Пестелем в Санкт-Петербурге. Когда они с Полем вернулись в Брюссель, с новорожденной Полиной на руках, под дверь квартиры был подсунут конверт. Джоанна вздохнула: «Он все-таки смог передать весточку из крепости». Джоанна до сих пор не отдала дочери письмо Пестеля, хотя Полине было уже двадцать два. «Ни к чему, - думала она, - он отходит от своих взглядов, призывает к либерализму..., Сейчас такое не нужно. Сейчас нужна борьба до победы».
Квартиру на набережной Августинок давно оформили на Жана де Монтреваля. Кузен Джоанны был истовым католиком, монархистом. Однако она сказала Полю, пожимая острыми плечами: «Это наше семейное достояние. Я не позволю королю Луи-Филиппу его конфисковать. Когда во Франции установится республиканское правление, Жан ее нам отдаст».
Они лежали в постели. Поль, обнимая Джоанну, смешливо спросил: «А если не отдаст?»
Джоанна закатила глаза: «У Жана на рю Мобийон квартира, особняк в Ренне, и земель столько, сколько у моего отца не было. Его Элиза станет богатой наследницей».
- Как ты, - Поль поцеловал белокурые волосы на виске. Джоанна отмахнулась: «У нас майорат. Все Маленький Джон получил. Впрочем, он уже не маленький, скоро пятьдесят. Нам с Вероникой немного досталось, поверь мне».
- Немного, - пробурчал Поль, вспомнив отчеты из банка. Однако они жили скромно, на то, что сами зарабатывали. Полина закончила, училище для детей из рабочих семей, что основала Джоанна. В семнадцать лет девушка уехала в Амьен, к станку. Она работала ткачихой и преподавала в вечерних классах для трудящихся. Близнецы ходили в государственную школу. Поль и Джоанна делали взносы в кассы взаимопомощи, в фонд Союза Коммунистов, помогали итальянским и русским эмигрантам. Джоанна преподавала, переводила, печаталась в либеральных газетах. Поль защищал рабочих на судебных процессах.
Джоанна стряхнула пепел:
- Мы к вам приедем, в Кельн, летом. Как только станет понятно, что происходит во Франции. Мадам Санд мне пишет, - она нашла на столе конверт:
- Выборы, если они не дают торжествовать социальной правде, если они выражают интересы только одной касты, предавшей доверчивое прямодушие народа, эти выборы, которые должны были быть спасением республики, станут её гибелью, в этом нет сомнений. Тогда для народа, строившего баррикады, останется один путь спасения: во второй раз продемонстрировать свою волю и отложить решения псевдонародного правительства, - Джоанна помолчала и затянулась папиросой: «Парижу не миновать баррикад, во второй раз. Переходное правительство будет свергнуто. Я бы сейчас отвезла мальчишек на могилу Мишеля, но не хочу рисковать. Они еще дети. На собрание Союза Коммунистов в Кельне мы их возьмем, конечно».
Тургенев и Герцен сидели на диване в углу, склонившись над черновиком перевода «Манифеста». Маркс, погладив темную бороду, хмуро сказал: «В Кельн мы поедем, мадам Жанна, но с Лондоном надо что-то решать. Товарищи ждут текст, а обычной почтой его отправлять опасно».
- Полина его отвезет, - улыбнулась Джоанна.
- Она из Ливерпуля отплывает, весной, в Америку. Будет в Оберлин-колледже учиться, в Огайо. Никто ничего не заподозрит, Карл, - успокоила его Джоанна, - Полина очень аккуратна. Девочка едет навестить своих лондонских родственников, сядет на корабль в Амстердаме, в Дувре ее обыскивать не будут. Я ее с шестнадцати лет с такими поручениями посылаю.
- Спасибо, мадам Жанна, - искренне ответил Маркс. Когда они с Энгельсом ушли, Поль закрыл дверь. Адвокат присел напротив Герцена с Тургеневым: «Месье Александр, не слышали вы ничего о тех людях? Воронцовых-Вельяминовых?»
Герцен развел руками и отряхнул от пепла свой простой сюртук: «Вы, наверное, никогда в России не были, месье Поль...»
Тонкие губы Тургенева улыбнулись. Он, почесав седой висок, закусил зубами янтарный мундштук: «Месье Поль и мадам Жанна в Россию ездили, Александр Иванович, когда ты еще подростком был. Они хорошо себе представляют, с каким тираном мы имеем дело. Скорее всего, - Тургенев взглянул на Джоанну, - оба ребенка умерли, в воспитательных домах. А что Петр Федорович и жена его скончались, это вы знаете».
- Знаем, - вздохнула Джоанна, - еще с той поры. А более ничего.
Она посмотрела на часы, что стояли на каминной доске: «Мы с месье Полем пойдем к внукам. Полина вас проводит, господа».
Идя по коридору, Джоанна внезапно остановилась. Поль, прижал ее к себе: «Ничего, любовь моя, ничего. Я с тобой. Посидим с мальчиками, поговорим с ними...».
У нее в руке была брошюра. Джоанна кивнула: «Да. Я им «Манифест» почитаю. В такой день, для них важно помнить, за что погиб отец. Пойдем, - она взяла его за руку, - спасибо тебе, милый мой».
- Вы моя семья, и так будет всегда, - просто ответил Поль. Он поцеловал теплые, белокурые волосы над ее лбом, большие, голубые, в едва заметных морщинках, глаза.
Они довели Тургенева до его комнат. Потом Герцен, нерешительно, предложил: «Мадемуазель Полина, дождь закончился. Может быть, погуляем немного? И поверьте, мне очень жаль...».
На улице было тихо, небо очистилось, в лужах было видно отражение звезд. Она вздохнула, и закуталась плотнее в суконную накидку. Полина была в хорошо скроенном, темном платье, в крепких ботинках на шнуровке. Герцен заметил пятна чернил на ее тонких пальцах.
- Она на мать похожа, конечно, - подумал мужчина. Белокурые, коротко, по плечи, постриженные, волосы, чуть завивались на концах. Глаза глубокой, темной синевы, смотрели прямо и твердо.
- Спасибо, месье Герцен, - тихо сказала Полина.
Мишель ушел из дома в шестнадцать лет, после бельгийской революции. Он уехал в Мон-Сен-Мартен, и нанялся в шахты, поднимать сознательность пролетариата. Полине тогда было пять. Старший брат для нее оставался тем, кто приезжал иногда, чаще тайно. Он рассказывал о собраниях рабочих и забастовках, и пел песни Беранже. Он был Волком, неуловимым, прячущимся от полиции, тем, о ком говорили шепотом. Полина знала, что у них с братом разные отцы. Мать в детстве объяснила ей, что она когда-то очень любила человека, что боролся и погиб за свободу России. «Декабрист, - зачарованно повторила девочка. «Как дядя Пьер, которого в Сибирь сослали, и он там умер. А как мой папа умер?»
- Его повесили, милая, - вздохнула мать. «А дядя Пьер…, Мы не знаем, что с ним случилось. Только то, что он, и его жена, не выжили. И даже их детей, - голос матери зазвенел, - их детей это чудовище, император Николай, не пощадил».
Они шли по узкой улице. Полина, отчего-то, сказала:
- У моего брата..., у Волка..., была очень хорошая жена. Сесиль. Я ее учила читать и писать. Она была очень добрая. Жалко, что она умерла. Мне тогда пятнадцать лет было, - девушка остановилась. Герцен, внезапно взял ее за руку: «Мадемуазель Полина...»
- Товарищ Полина, - поправила его девушка. «Я не люблю буржуазных условностей, месье Александр. Все эти обращения, - Полина поморщилась, - какая разница, замужем женщина, или нет?»
- Никакой, - торопливо согласился Герцен, поглаживая ее запястье. Полина вспомнила веселый голос матери: «Фурье предлагал мне стать его сожительницей, но я, моя дорогая, - мать затянулась папиросой, - не испытывала к нему влечения. А потом, тем же днем, пошла на Пер-Лашез, и встретила отца Мишеля, моего, - Джоанна нежно улыбнулась, - генерала Лобо».
- А к нему испытала? - лукаво спросила Полина, сидя с карандашом в руке над черновиком статьи, тоже куря.
- И еще, какое влечение, - мать усмехнулась. «Но нигде, кроме церкви нам было не пожениться. Мишеля тогда вся полиция Парижа искала. Его бы из мэрии прямо в тюрьму отвезли».
- А почему ты за Поля замуж не выходишь? - поинтересовалась дочь. «Вы скоро как тридцать лет вместе».
Джоанна поднялась и прошлась по гостиной. Она до сих пор, на шестом десятке, каждый день вставала на рассвете, обливалась холодной водой, делала с близнецами и Полиной гимнастические упражнения. Джоанна научила их верховой езде, стрельбе, они умели обрабатывать землю. Полина с шести лет занималась у швеи. Мать настаивала на трудовом воспитании. Близнецы по вечерам ходили в кузницу, подмастерьями, к старому приятелю Поля.
- Хотела бы я так выглядеть в ее годы, - Полина посмотрела на стройную, узкую спину матери, на ее тонкую талию.
- Будешь, - будто услышав ее, обернулась Джоанна.
- Ты у меня красавица, - ласково сказала она, обняв сидевшую на диване Полину. «Мы с Полем не женимся, потому что мы всегда были рядом, и всегда будем. Зачем нам такая условность, как брак? Мы, когда из России бежали, я уже тебя носила. Мы с Полем пешком границу переходили. Я знала, случись что, Поль о вас будет заботиться, как о собственных детях. Впрочем, вы все, - Джоанна поцеловала дочь, - его дети».
Герцен все держал ее руку. У него были темные, настойчивые, пристальные глаза. «Я бы мог помочь вам, - тихо сказал он, - в вашем горе..., Утешить...»
- Под предлогом того, что мой брат погиб за свободу Франции, вы собираетесь уложить меня в постель? - поинтересовалась Полина. Герцен покраснел, но потом, тряхнул головой: «Конечно, если вам этого хочется, я не могу навязывать себя...»
- Правильно, - согласилась Полина. «Мне не хочется, месье Александр. Вы женаты, у вас дети...»
- Вот это точно, - протянул он, так и не отпуская ее ладони, - буржуазная условность, товарищ Полина.
Синие глаза яростно заблестели. «Мы строим новое общество не для того, чтобы и в нем, месье Герцен, следовать отвратительному лицемерию старого строя! - Полина вырвала свою руку. «Я не знакома с вашей женой, но что я буду за человек, если причиню боль своему товарищу, за ее спиной!»
- Она не узнает, - удивился Герцен. «Вы сами мне говорили, что ваш отец вовсе не месье Мервель, а любовник вашей матери».
- Товарищ моей матери, - поправила его Полина. «У моей мамы и месье Мервеля другие отношения, месье Герцен. Вы еще, видимо, слишком необразованны, чтобы их понять. Месье Поль знает, что я ему не дочь по крови, но это ничего не меняет. Он меня растил, как отец, меня и Волка, и я всегда буду его уважать. Простите, - Полина повернулась, - уже поздно, а у меня завтра в семь утра урок с кружевницами».
Она шла, гневно постукивая по булыжникам каблучками: «Какая пошлость! Если бы мы вместе пришли к его жене, если бы она была согласна..., тогда другое дело, конечно. Фридрих и Мэри тоже так живут, открыто, как мама и Поль. Но обманывать человека...»
Она была девственницей. Мать давно ей все рассказала, еще, когда Полина уезжала в Амьен устраиваться на ткацкую фабрику. В рабочих трущобах, девушки заводили себе приятелей с четырнадцати лет, но Полине никто не нравился. Мать, как-то раз, спокойно посмотрев на нее, попросила: «Послушай».
Полина, открыв рот, молчала. Потом, девушка робко проговорила: «А если бы он тебе понравился? Юноша, которого ты...»
- Убила, - тонкие губы улыбались. «Если бы он мне понравился, я бы согласилась, разумеется. Однако мне не может понравиться человек, который принуждает женщину к сожительству, - голубые глаза Джоанны вдруг погрустнели. «Хотя разные вещи в жизни бывают».
- Когда мне кто-то придется по душе, - твердо сказала себе Полина, идя к дому, - тогда все и случится. Но не раньше. Иначе будет бесчестно.
В детской было тихо, газовый фонарь освещал портреты на стене. Там были Робеспьер и Марат, Байрон, генерал Боливар и Гарибальди, рисунок виселицы с пятью трупами на ней, набросок мужчины в куртке пеона, что стоял, улыбаясь, прислонившись к скале.
Макс лежал, глядя на них: «Дедушка Поль пообещал, что подарит нам портрет папы. У него есть знакомые художники». Сначала они с братом плакали, хоть они и плохо помнили отца. Волк получил пожизненный срок, когда близнецам было пять лет, но бабушка и дедушка Поль рассказывали мальчикам о нем. Потом бабушка, посадив их на диван, устроившись с Полем по обе стороны от них, велела: «Слушайте. Ваш отец был бы рад узнать, что в такой день вы читаете «Манифест».
Макс повторил про себя: «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». Мальчик прошептал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
- Анри! - позвал он. Брат был младше Макса на полчаса, и он всегда им верховодил. Анри хотел стать врачом. Он переписывался с их дядей Шмуэлем, что жил в Амстердаме, и его сыном, Давидом. Прошлым летом они ездили туда, всей семьей. Анри все время пропадал в госпитале.
- Что тебе? - мальчик поднял белокурую голову. Они были похожи, как две капли воды, даже почерка у них были одинаковые. Отец их путал, а вот Полина и бабушка с дедушкой, никогда. Лазоревые глаза Максимилиана блестели в темноте.
- Я хочу дать клятву, Анри, - тихо сказал мальчик. «В память о папе. Иди сюда».
Анри перебрался на кровать брат. Макс велел: «Руку протяни». Он взял свой перочинный ножик. Дедушка Поль подарил им одинаковые, в прошлом году, на день рождения. Их крестили, как и Полину. Бабушка только усмехалась: «Я даже венчалась, милые мои. Ничего страшного в этом нет. Бороться с религией надо не так, а через образование».
Анри с шумом вдохнул воздух, но сдержался, и не заплакал.
- Молодец, - похвалил его старший брат и спокойно надрезал свой палец. Они сплели ладони, чувствуя тепло крови, друг друга.
- Повторяй за мной, - велел Максимилиан и начал: «Клянусь всегда стоять на страже интересов пролетариата, клянусь преследовать и уничтожать его противников, клянусь отдать все, до последней капли крови, ради дела строительства нового мира. Клянусь! - в один голос повторили близнецы. Анри, вытерев свободной рукой слезы, признался: «Теперь мне легче. Я стихи про себя повторял, чтобы не плакать, месье Гейне».
- Да, - Макс улыбнулся, - я слышал, как ты шептал. Но «Манифест» лучше.
Анри вздохнул. Он любил поэзию, его и назвали, в честь Генриха Гейне, что был другом семьи. Макс всегда смеялся над ним и говорил, что поэты революции не нужны.
Отец, еще давно, посадив их на колени, серьезно сказал: «Революции нужны все, милые мои, от адвокатов и врачей до поэтов. Не ссорьтесь».
- Да, - неохотно заметил Анри и почувствовал, как Макс обнимает его.
- Я всегда, всегда буду с тобой, - тихо сказал ему старший брат. Анри пожал его руку: «Спасибо».
Медленно забил колокол, с крыши церкви вспорхнули птицы. Женщина, что стояла у большого камня серого гранита, подняла голову. Она посмотрела на едва заметные почки, видневшиеся на ветвях огромного, старого дуба.
- Он здесь со времен Вильгельма Завоевателя растет, - отчего-то подумала Марта. Небо над Темзой было ярким, просторным. Пахло свежей травой, теплым, весенним ветром. Она погладила высеченные буквы: «Юджиния Кроу. 1830-1848», и перевела взгляд на слова из Псалмов: «Выходящие на кораблях в море, работники на водах великих, Те видели творения Господа, и чудеса Его в пучинах».
Марта перекрестилась и пошла к выходу с кладбища. Муж стоял, опираясь на трость, любуясь тихой, зеленой водой Темзы, лебедями, что плавали в заводи. Голова Питера была совсем седой. Марта подумала: «А мне два года до девяноста. Ничего. Эстер Питера ровесница, а голова у нее до сих пор, светлее многих». Она была в шелковом, траурном платье, с бусами из гагата. Седые, завитые на висках пряди волос прикрывал бархатный, черный, отделанный кружевом капор. Питер тоже был в траурном сюртуке.
Объявление напечатали в Times и Morning Post.
- Мистер Питер и миссис Марта Кроу с глубоким прискорбием сообщают о гибели своей правнучки Юджинии, в крушении корабля «Принцесса Алиса», что следовал рейсом из Кейптауна в Ливерпуль, в январе месяце сего года. Семейная поминальная месса в церкви святого Михаила, в Мейденхеде.
Питер подождал, пока жена подойдет к нему: «Послушай, может быть, все-таки стоило дать ей твой пистолет? Тем более ваши оружейники опять его усовершенствовали. Он и не похож на тот, что Бенкендорф видел. Одна табличка осталась. Да и Бенкендорф четыре года как умер».
- Во-первых, - Марта стала загибать отягощенные кольцами пальцы, - оружие ей совершенно ни к чему. Оно только вызовет подозрения. Во-вторых, Бенкендорф мог рассказать об этом пистолете Дубельту, новому шефу жандармов. Граф, конечно, был хорошим агентом, нам очень повезло, но мало ли что..., - Марта вздохнула. Питер заметил: «А в-третьих, ты хочешь отдать его другой правнучке, и не спорь со мной»
- Не буду, - она тоже улыбнулась.
- Тедди привезет девочку летом, - Марта задумалась, - там посмотрим. Кстати, если бы не украденная у мистера Кольта технология, - она раскрыла ридикюль крокодиловой кожи и ласково погладила короткое дуло, - не было бы у меня такого револьвера. Так их теперь называют, - добавила она, наставительно. «К той поре, как Марта подрастет, они вытеснят все остальные модели».
Они медленно пошли по дороге к дому. Кованая калитка была открыта, во дворе стоял экипаж, запряженный парой гнедых.
- Стивен с ней попрощался, - после долгого молчания, сказала Марта, - Маленький Джон его из Кембриджа забрал и привез на полигон. Хорошо еще, что детей маленьких ни у кого нет. Не придется врать. Аарон и Мэри Аните все объяснят. Она девочка умная. Отец ее теперь военным капелланом будет, тоже - Марта вздохнула, - не обо всем дома сможет говорить. Анита поймет.
- Питеру бы жениться, - внезапно заметил муж, когда они уже поднимались по ступеням. «От него правнуков и не увидим, наверное». Он почувствовал прикосновение руки жены: «Ты мне обещала, до ста лет. Я все помню. Не бойся, я не умру, пока не узнаю, что с внуками нашими случилось».
- Мы не умрем, - поправила его жена и оглядела дубовый паркет в передней, портрет миссис де ла Марк на площадке мраморной лестницы, шкуры тигров, что были брошены на пол:
- Маленький Джон африканские диковины привез. Он сказал, что раз галереи Холландов в Британском Музее нет, он их в галерею Кроу отдаст. Я, сам знаешь, - она прислонилась к дубовым перилам, - хожу, смотрю на портрет Тео, что Изабелла покойница написала. Франческо говорит, что его в этой новой галерее повесят, которую граф Стенхоуп хочет основать.
- Не рвала бы ты себе душу, любовь моя, - попросил Питер, но сразу подумал: «Впрочем, что это я? Сколько лет подряд я закрывал глаза и видел это «Прощайте», что Тео на стекле нацарапала».
Он очнулся в лодке, рядом с трупом сына. Питер нашел глазами Марту. Жена сидела, обессилено привалившись к борту, сжимая в руке пистолет, тяжело дыша. На яхте, он плакал, а Марта, гладя его по голове, повторяла: «Ничего, милый мой, ничего. Я обещаю, мы отомстим, за них за всех».
Осенью Марта, с Бенедиктом и Мартином отплыли в Кантон. Питер дождался вести о том, что они прибыли в Китай, а потом наступило молчание. Сын вернулся оттуда без левой руки. «Пуля в локоть попала, - хмуро сказал Мартин, - вынимали кое-как, началась гангрена. Ничего, папа, я привык».
- Они оба умерли. Юджиния родами, а зять наш…, - Марта тогда покачала головой: «Местные молчали и глаза отводили. Тела мы не забрали. Слишком опасно это было. Земли привезли, с кладбища. Там два креста стоят, деревянных, и все, - Марта разрыдалась. Питер, покачивая ее, осторожно спросил: «А дети?»
- Пропали, - Марта сглотнула. «Старшего сына увезли, а новорожденный исчез. Теодором его крестили. Там нищий какой-то обретался в то время, странник, как у них это принято. Он и стал крестным отцом. И все, - она сжала тонкие пальцы. «Все, Питер».
- Может быть, Бенкендорф что-то узнает, - осторожно заметил тогда муж.
Марта, развязав ленты капора, вздохнула: «Пойду, обувь поменяю, и поедем. У меня примерка, у Сидонии, а тебе ведь в контору надо?»
- Надо, - кивнул Питер. Он до сих пор ездил в Сити, два раза в неделю. Внук уже побывал и в Кантоне, и в Бомбее. Питер посмотрел в зеленые, большие, глаза жены:
- Де ла Марки вернуться хотят. Ты читала письмо от Виллема. На угле сейчас можно очень большие деньги сделать, да и устали они. Третий век в колониях сидят. Тамошнее отделение можно спокойно передать Вадии. Он и так правая рука Виллема.
- Это внук того самого мастера, что твою «Гордость Лондона» когда-то ремонтировал? - спросила Марта.
- Правнук, - улыбнулся Питер. «Он, правда, не в Бомбее. Калькуттским филиалом заведует, но не страшно, переедет. Он холостой пока. Тем более он англиканин, - добавил Питер. Марта, непонимающе, посмотрела на него.
- Он все-таки индус - неохотно заметил муж. «Сама понимаешь, колонии. Там легче принадлежать к той церкви, что...»
- Косность, которую вам еще припомнят, - отрезала Марта. Питер, погладив ее по щеке, кивнул: «Я с тобой согласен, моя дорогая уроженка Акадии. Правнучка-то наша, - он вдохнул запах жасмина, -тоже с твоей кровью, хоть мать ее из Луизианы была».
- С моей, - гордо заметила Марта и махнула рукой: «Иди, я сейчас».
У себя в спальне она надела ботинки черной, мягкой кожи. Поставив ногу на кушетку, Марта зашнуровала обувь:
- Год всем траур носить придется. Нам с Питером, Мартину, Сидонии, Питеру-младшему, Стивену..., Хоть ди Амальфи не надо, и Аарону с семьей тоже. Аарон мессу и служил, вместе с Пьетро. Хорошо, что у нас свои священники есть. Хотя, если бы не было, Джон бы нашел кого-нибудь, конечно. А что делать? Рисковать нельзя, мало ли где агенты Николая обретаются. Хотя у нас слуги проверенные, старые, а в Лондоне, и вовсе никого нет. А что надпись сделали, так это ничего страшного. Тедди хоронили, как год ему исполнился, а сейчас восьмой десяток моему мальчику.
Марта взглянула на комод китайского лака. Раскрыв дверцы, она пробежала пальцами по ярлычкам: «Вашингтон, Бостон, Лидс, Амстердам, Брюссель, Святая Земля, Польша». Дойдя до «Санкт-Петербурга», она остановилась. Там лежали письма Теодора и Тео, письма дочери, на старой, пожелтевшей бумаге, с почти выцветшими чернилами.
- Нельзя! - велела себе Марта, выходя на гранитные ступеньки крыльца: «Надо жить, помнить, и действовать дальше. Пока ты не сделаешь всего того, что надо». Муж сидел в экипаже. Она устроилась рядом и скосила глаза на Times: «Луи-Филипп уже здесь, только на престол свой он больше не вернется. Мишель, - Марта постучала пальцем по газете, - наверняка там был, на баррикадах».
- Волк, - Питер тяжело вздохнул. «Как Джона держат на его должности, с племянником, приговоренным к пожизненному заключению?»
- Поверь мне, - экипаж тронулся, - если Мишель не погибнет в какой-нибудь очередной революции, -Марта достала свой портсигар, - он станет сенатором Французской республики. Его отец покойный президентом мог стать.
Питер подпер чисто выбритый подбородок кулаком. Он не признавал новой моды на бороды, и до сих пор ходил к тому самому парикмахеру для джентльменов, на Джермин-стрит, куда его водил юношей покойный отец.
- Думаешь? - поинтересовался Питер. Жена зажгла спичку, и затянулась: «Отличное все-таки изобретение, папиросы. И табак отменный, виргинский. У нас он лучше, чем тот, что в Турции или Египте выращивают».
- Конечно, - жена пожала плечами. «Вспомни месье Максимилиана. У него амбиций было столько, что на всю Европу бы хватило. И его потомки такие. А все эти революции, - Марта улыбнулась, - они как раз нам на руку. Пока Европа полыхает, мы спокойно будем торговать. Это если Индия с Китаем не загорятся, - добавила она.
- Там гореть нечему, - отмахнулся Питер, - они от нас зависят. Смотри-ка, - он пробежал глазами новости, - султан Абдул-Меджид установил телеграф в Стамбуле. Линия свяжет столицу Османской империи с Веной и Парижем. И с нами, конечно.
- У него мать из Европы, у Абдул-Меджида, - заметила Марта. «Слухи такие ходят».
- А кто? - заинтересовался Питер. «Кто его мать?»
- Милый мой, - Марта выбросила окурок, - хватит и того, что я одну правнучку в Россию отправляю. Вторую в султанский гарем я не пошлю. А кто его мать, - Марта усмехнулась, - откуда нам знать? Ни посол наш, ни резидент в Стамбуле доступа к таким данным не имеют. Но умная женщина, должно быть. Валиде-султан у них это называется. А что чартисты? - спросила она. Питер, похлопав по сиденью рукой, велел:
- Садись рядом, и я тебе все почитаю. Надо же, - внезапно удивился он, - полвека назад я очки надел, и до сих пор мне врач одни и те же линзы прописывает.
- Так это хорошо, - успокоила его Марта. Устроившись рядом, она стала слушать размеренное чтение мужа.
Серого камня, трехэтажный дом под черепичной крышей, стоял посреди большого участка, огороженного стеной в два человеческих роста, утыканной битым стеклом. Фасадом он выходил на низкое, чуть волнующееся море. Высокая девушка на ступенях, в темном платье, с узлом каштановых волос на затылке, приставила ладонь к лазоревым глазам и вгляделась в горизонт.
За стеной была бесконечная, болотистая равнина. Охранники и пара, что присматривала за домом, жили в двух коттеджах у въезда на участок, за три мили отсюда.
- Это не за тобой, - раздался ворчливый голос сзади. Герцог стоял, засунув руки в карманы суконной курки, светлые, коротко стриженые волосы шевелил ветер.
- Это патруль, - он указал на дымок корабля. «Они здесь постоянно крейсируют, на всякий случай. За тобой яхта придет. Пошли, - велел Джон, - я тебе папки привез. Раз с семьей ты попрощалась , то будешь сидеть, учить».
Они вернулись в просто обставленную комнату с газовой плитой и сосновым столом. Юджиния сказала: «Я свежий кофе сделаю. А папиросы вы привезли, дядя Джон, а то мои закончились?»
От нее пахло солью. Джон искоса поглядел на еще влажные косы: «Купалась. Она и в январе купалась. Стивен тоже такой, ему все нипочем. Очень удачно, очень. Из нее получится отменный резидент. Дело это долгое, но мы никуда не торопимся».
Он выложил на стол картонные пачки папирос, и, подвинул к себе деревянный ящик с папками: «Повторим пройденное. Язык у тебя отменный, хороший язык. Все, кто тебя слушал после возвращения из Южной Африки, то же самое говорят. Понятно, что ты, как дочь бура, убитого англичанами, ненавидишь нас».
- Ненавижу, - согласилась Юджиния, просматривая дагерротипы. «Дядя Джон, - она подняла глаза, - а мою мать, - девушка ткнула пальцем в изображение худой женщины в старомодном платье, что сидела, держа на коленях ребенка, - тоже вы убили?»
- Разумеется, нет, - усмехнулся он. «Умерла от сонной болезни. И ты умерла, чтобы сейчас, - он подмигнул девушке, - воскреснуть. Твое свидетельство о смерти Маленький Джон уничтожил. В Стелленбосе, где ты родилась, все равно никаких буров не осталось. Они все ушли на Великий Трек. А свидетельство о рождении сохранилось...»
- И по нему я в Амстердаме получу голландский паспорт, - закончила Юджиния. «В Схевенингене, в тайнике, мне надо забрать ключи от комнаты, поступить на курсы акушерок, и жить тихо. После года в Голландии, я должна переехать в Германию, в Берлин. Там мне предстоит устроиться в госпиталь Шарите, и познакомиться с доктором фон Лангенбеком. Он меня представит доктору Мандту, его другу».
- Лейб-медику императора Николая, - герцог откинулся на спинку простого стула. «Все правильно. И не лезь на рожон, милая моя. То, что мы сейчас начинаем, может на годы растянуться, поверь мне. Тем более, что равно или поздно мы будем воевать с Россией»
- Николай был здесь, в Англии, четыре года назад, - Юджиния повертела в руках южноафриканское свидетельство о рождении.
- Загар у тебя отличный, до сих пор не сошел, - Джон снял с плиты закипевший кофейник. «Я об этом очень хорошо осведомлен. Я за два года до визита императора начал русских шпионов ловить. Нашей семьей тоже интересовались, разумеется. Николай, думаю, знает, что твои бабушка с дедушкой выжили, поэтому запомни, ни слова. Никакой семьи Кроу, или де Лу, - Юджиния заметила, что герцог, отчего-то поморщился, - и даже Кардозо. Хотя через дядю Шмуэля устроить тебя в госпиталь было бы быстрее. Обмолвишься о ком-то из семьи, тебя сгноят в Сибири, как Юджинию и ее мужа. Понятно? -требовательно спросил герцог и рассмеялся:
- Корнелия Брандт. Юджинии Кроу больше нет. Она утонула в Атлантическом океане. Пошли, -приказал он, - я тебе револьвер привез. Там оружие тебе ни к чему, - он махнул рукой в сторону моря, - но я проверю, как ты стреляешь. Спускайся в тир, - велел он.
Юджиния проводила глазами его прямую, жесткую спину. Девушка потушила папиросу: «Я знаю, что она умерла, дядя Джон. Мне это как раз на руку». Юджиния допила кофе. Девушка быстро пошла за герцогом по узкой, темной лестнице, что вела в подвал.
В пивной было шумно, пахло табачным дымом. Невысокий, светловолосый юноша в потрепанной куртке ремесленника, с деревянным ящиком для инструментов в руках, прошел к стойке, и заказал полпинты темного эля. Оскальзываясь на влажных, разбросанных по дощатому полу опилках, он устроился в углу. Отхлебнув эля, юноша свернул папироску.
- Хорошо дома, - улыбнулся Маленький Джон, откидываясь к стене, оклеенной грязными, бумажными, засаленными обоями. Он курил, опустив веки. Джон видел бесконечный простор африканской равнины, серые пятна слонов, что двигались в отдалении и холщовые крыши фургонов.
- Алмазы, - вспомнил юноша. «Мы с Ливингстоном так их и не нашли. Хотя местные говорят, они есть на севере. А на севере буры. Ничего, если там что-то отыщут, с бурами мы договоримся, я уверен. А если не договоримся, то воевать не надо. Надо, как говорит Ливингстон, искать союзников среди цветных. Жаль, что мы до того водопада не дошли, о котором дядя Питер рассказывал. Но мистер Ливингстон своего добьется».
Он провел в Южной Африке четыре года, уехав туда в девятнадцать лет. Отец сказал ему: «Ты родился в колониях. Неплохо было бы узнать, что они из себя представляют. Тебя трехлетним ребенком в Англию привезли. Ты Австралии и не помнишь».
Джон участвовал в экспедициях Ливингстона, работал в колониальной администрации в Кейпе. Весь последний год, когда из Лондона приехала Юджиния, якобы погостить у кузена, Джон сопровождал ее на балы и приемы. Она покинула Южную Африку тайно, на незаметном торговом судне, что пришвартовалось не в порту Кейпа, а в уединенной бухте. Они тогда еще не знали, какой корабль, из тех, что плывут в метрополию, потерпит крушение, но в Лондоне все было готово. Свой человек в конторе Ллойда должен был внести Юджинию в списки пассажиров, а Джон, в Кейптауне, получив весточку от отца, исправить документы в портовой конторе.
Все прошло гладко, в марте он вернулся домой. Джон побыл с матерью, в Саутенде. Отец был занят на полигоне, с Юджинией. Потом герцог вызвал его и смешливо сказал: «Тебя четыре года в Лондоне не было,- он протянул сыну паспорт, - мистер Джон Брэдли, из Оксфордшира, седельщик. Семейная традиция, так сказать, - он подмигнул Маленькому Джона. «Ты с упряжью хорошо знаком, ты мне говорил».
- Знаком, - подтвердил Джон, глядя на серый купол собора Святого Павла, блестевший под утренней моросью. В Сити еще было немноголюдно, цокали копыта редких лошадей. Джон, вдруг, сказал: «Когда-нибудь, папа, у нас будут самодвижущиеся тележки, перевозящие людей. Тогда седельщикам точно нечего будет делать».
Отец хмыкнул: «Охота останется. Охота, скачки…, - он, внимательно, посмотрел на юношу: «Хочешь, осенью устроим большую охоту, в замке? Приглашу кое-кого, с дочерьми…, Тебе двадцать три года».
- Я никуда не тороплюсь, папа, - уверил его Джон.
- И потом, мама…, - он не закончил. Отец, прикусив зубами сигару, - он не признавал папирос, - повел рукой: «Все привыкли. Все знают, что у нее слабые легкие. Смотри, я твоих лет женился. Затягивать не надо, ты наследник титула…».
Отец сидел за простым столом. Джон, соскочив с подоконника, нагнувшись, обнял герцога: «Когда я влюблюсь, папа, я не премину первым делом достать букет цветов и объясниться, обещаю. Следуя семейной традиции. А потом все расскажу тебе и маме».
- Ладно, - герцог рассмеялся, - а насчет тележек…, Дядя Джованни и Бенедикт что-то придумывали, но ведь умерли оба, - он вздохнул. «Хоть рельсы под землей у нас будут».
- Уже есть, - зачарованно сказал Джон, когда они спустились на гидравлической платформе в просторные, уходящие вдаль подвалы здания. Юноша потрогал блестящую сталь. Отец заметил: «До пристани проложили. Это безопасней, сам понимаешь. Не всегда стоит демонстрировать, кто сюда приходит и кто уходит. Платформа очень удобна. У нас еще маленькая есть, документы поднимать. Отличная вещь, мистер Отис, американец, их строит. Называется «лифт».
Они прошли в помещение архива. Герцог показал на стеллаж с папками: «Читай. Наши коммунисты, как теперь принято говорить. Чартисты, это ерунда, - он усмехнулся, - а вот за ними будущее. Но мы ничего такого не допустим. Для этого нам и нужен, - он потрепал сына по голове, - мистер Джон Брэдли».
Маленький Джон снял неприметную комнатку в Уайтчепеле. Юноша устроился в мастерскую, что обслуживала кебы, и стал ходить на собрания радикалов. Сведения он передавал через тайник в церкви Святой Елены, в одной из скамей, оставляя там записки после воскресной службы.
Его кузен, Пьетро ди Амальфи, служил в церкви святого Георга, на Ганновер-сквер, их приходской. Однако, как сказал отец: «Седельщику, дорогой мой, в Мэйфере делать нечего. Это было бы удобнее, конечно, но там светская церковь. Пьетро самый модный священник в Лондоне, - герцог развел руками, - слишком подозрительно, если некий Брэдли начнет отираться в том приходе. Но тайник отменный, никто ничего не найдет».
Он потушил папироску и услышал знакомый голос: «Джон!»
О’Брайен сел напротив и пожал ему руку:
- Хорошо, что пришел. Я уезжаю, - ирландец понизил голос: «Летом начинаем. Вести из дома получил».
О’Брайен, член «Молодой Ирландии», сбежал в Ливерпуль на рыбацкой шхуне два года назад. Он, со своей группой, пытался напасть на казармы британских войск в Дублине. Джон познакомился с ним на собрании радикалов. Юноши были ровесниками, и сразу подружились. О'Брайен весело говорил: «Против таких англичан, как ты, я ничего не имею. Ты пролетарий, как и я, и тоже страдаешь под гнетом буржуа».
- Жалко, Фрэнсис, - искренне сказал Джон.
- Может, мне с тобой поехать? - он взглянул в серые глаза ирландца.
- Лучше на континент, Брэдли, - тот почесал черные волосы, и достал из них стружку. О'Брайен был столяром. «Летом, в Париже, еще раз баррикады возведут и добьются своего. Волк погиб в Париже, -добавил он грустно. «Так мы и не дождались его. Говорят, он отличный оратор был».
Джон, прочитав папки, спросил у отца: «А кто такой Волк?». Герцог помолчал: «Радикал европейский. Слава Богу, король Луи Филипп его в тюрьму отправил, пожизненно. Нет опасности, что он здесь, или в Ирландии начнет смуту поднимать».
- Курьер приехал, - продолжил ирландец, - из Европы. Сегодня он будет рассказывать о смерти Волка, о французской революции, и читать перевод «Манифеста». О'Брайен посмотрел на стальной хронометр: «Пошли, не стоит опаздывать».
- Завтра, - решил Джон, выходя вслед за ирландцем в светлый, апрельский вечер, - я папе записку оставлю, в церкви. Надо будет невзначай узнать, куда этот курьер еще собирается. В Лондоне легко потеряться. Он, наверняка еще и на север отправится. Там его легче будет арестовать.
Он сдвинул на затылок свою старую, шерстяную кепку и поспешил вслед за ирландцем по Вентворт-стрит. Рынок уже разъезжался. Они прошли среди пустых телег, минуя торговцев, что складывали лотки, и свернули на Дорсет-стрит. Между домами было развешано белье. Пригнув головы, мужчины исчезли в арке, что вела во двор.
В чердачной комнате было душно, плавали сизые слои дыма. Джон, усевшись рядом с О’Брайеном, оглядел собравшихся. Их было около трех десятков. Юноша хмыкнул:
- Никого нового. Этих людей я знаю, а вот курьер…, - у стола он увидел Гликштейна, еврея из Кельна, работавшего на табачной фабрике. Говорили, что он связан с европейскими радикалами, и участвовал в подпольном съезде, где, в прошлом году, был образован Союз Коммунистов.
О'Брайен толкнул Джона локтем: «Смотри, я ее раньше не видел. Хорошенькая».
Джон поднял голову и замер. Девушка, что говорила с Гликштейном, обернулась. Она была в скромном, темном платье, белокурые волосы стянуты в тяжелый узел. Синие, большие глаза посмотрели на Джона. Он почувствовал, что краснеет. Девушка была маленького роста, хрупкая, но Джон заметил, что руки у нее сильные, привыкшие к работе. На тонких пальцах красовались пятна чернил.
Гликштейн позвонил в медный колокольчик. Люди уселись, председатель пригладил седоватые волосы. «Добро пожаловать, - сказал Гликштейн, - мы рады приветствовать товарища, что приехала с континента, с вестями о французской революции. Надеюсь, вы понимаете, из соображений безопасности, мы не можем называть ее по имени…»
- Просто «товарищ Чайка», - улыбнулась девушка, - товарищ Гликштейн.
- Она и, правда, - подумал Джон, - похожа на чайку. Так же гордо голову поднимает. Какая она красавица.
Девушка села за стол, и, закинула ногу на ногу. Она была в крепких, потрепанных ботинках на шнуровке, в коротком, по щиколотку платье. Джон, отведя глаза, велел себе: «Не смотри туда». Однако все было тщетно. Он следил взглядом за ее стройной ногой, в темном, простом чулке. Девушка что-то говорила. Джон, даже не пытаясь слушать, любовался ее полными, розовыми губами, вьющимися на виске белокурыми локонами.
- Гиацинты, - вспомнил Джон. «Папа маме подарил гиацинты, когда ей в любви объяснялся. Мама мне рассказывала. Господи, да о чем это я? Она курьер радикалов, надо за ней проследить, доложить папе…»
Он хлопал вместе со всеми, даже не зная, почему хлопает. Потом они тихо спели «Марсельезу». У девушки оказался красивый, высокий голос. У стены стояло старое, расстроенное фортепьяно. Чайка предложила: «Я умею играть, товарищи. У вас, наверняка, свои песни есть. Я подберу, по слуху».
- Вы первый раз в Лондоне, товарищ Чайка? - спросил О'Брайен. Гликштейн, укоризненно, отозвался: «Фрэнсис, разве ты у себя, в Ирландии, интересовался бы таким у курьера?»
- Я к тому, - ирландец весело подмигнул девушке, - что я мог бы показать товарищу Чайке город. Если она захочет.
Чайка только улыбалась. Джон, все любуясь ей, решил: «Никуда я ее не отпущу. Она, кажется, на меня тоже смотрит».
Полина давно заметила невысокого, стройного, светловолосого юношу, в потрепанной, но чистой, аккуратно зашитой куртке. Лицо у него было загорелое. Прозрачные, светло-голубые, в темных ресницах глаза, напомнили ей те, что она видела у своей матери. Полина отчего-то покраснела. Свернув папироску, девушка рассмеялась. Сразу несколько мужчин зажгли спички.
Она выбрала ту, что держал юноша. Выпустив дым, Полина лукаво сказала: «У вас очень красивый загар, товарищ….»
- Джон, - он смешался, но все не отводил от нее глаз.
- Джон Брэдли, товарищ Чайка. Я седельщик, на воздухе работаю, вот и…, - Джон не закончил, а потом она присела к пианино. О'Брайен пустил по рукам оловянную флягу с виски. Они спели «Песню Диггеров», «Черного шахтера» и «Фабричный колокол». Джон знал все эти песни. Мать выросла в Лидсе, среди рабочих. Он с детства помнил ее ласковый, убаюкивающий голос. Мать сидела рядом с его кроваткой, не касаясь мальчика, - это было запрещено, - и пела, или рассказывала ему шахтерские легенды.
Откуда-то появилась скрипка, и они закричали: «О'Брайен!». Ирландец отхлебнул виски и сплюнул на пол: «Сейчас здесь будет совсем, как в дома, в Корке!».
Сначала они все-таки спели гимн «Молодой Ирландии», а потом начались танцы. К девушкам сразу выстроилась очередь, их было меньше. Джон, разочарованно, подумал: «Она мне откажет, конечно». В открытое окошко была видна луна, всходившая над черепичными крышами Уайтчепеля. Играла скрипка, пахло виски, и табаком. Джон, вздрогнув, почувствовал прикосновение чьей-то руки. Чайка стояла совсем рядом. Он ощутил нежный, едва заметный аромат.
- Фиалки, - понял юноша. «Я был дурак. Конечно, фиалки. Их я ей и подарю».
- Вы танцуете, товарищ Джон? - спросила она. Чайка говорила по-английски с милым акцентом. Джон прислушался:
- Она не француженка. Однако у нее очень хороший язык. Понятно, что она с детства его знает, - он помотал головой и смешливо сказал себе: «Да какая разница. Все равно я ей куплю цветы и объяснюсь в любви. Прямо завтра. Только надо узнать, где она живет. Но я ее провожу, все просто».
- Конечно, товарищ Чайка, - Джон обнял ее за талию, и они закружились по комнате.
На лестнице, легко дыша, она наклонила голову над зажженной им спичкой: «Товарищ Джон, вы верите в любовь с первого взгляда?»
- Верю, - только и успел ответить Маленький Джон. У него были крепкие, ласковые губы. Полина, чуть слышно застонав, вспомнила: «Мужчина и женщина соединяются, следуя взаимному влечению».
В окно слышался звон колоколов, а они все никак не могли оторваться друг от друга. Воротник его рубашки распахнулся, Джон целовал начало ее шеи, прикрытой скромным платьем. Полина увидела блеск цепочки на его загорелой, гладкой коже.
Уезжая в Южную Африку, Маленький Джон сходил к ювелиру, и попросил снять золотую оправу с медвежьего клыка.
- Мне она там совершенно ни к чему, - сказал юноша. Ювелир кивнул и окружил клык медью, повесив его на такую же цепочку.
- Что это у тебя? - Полина просунула руку к нему под рубашку. Джон едва сдерживал себя. Целуя ее пальцы, он выдохнул: «Семейная вещь, от моего отца. Кто-то из моих предков убил медведя, давно еще».
Полина замерла. Она вспомнила себя, пятилетнюю, толстый, персидский ковер в детской на Ганновер-сквер и двоих кузенов. Это был единственный раз, когда мать привезла ее в Лондон.
- Правильно, - подумала Полина, - дедушка Джованни был еще жив. У дяди Бенедикта и тети Антонии родились двойняшки. Им как раз годик исполнился. Старшего моего кузена зовут Пьетро. Он священник, ему сейчас двадцать семь, как и Питеру Кроу. А это граф Хантингтон, Маленький Джон. Вот откуда я помню его глаза.
Мальчик тогда показывал ей этот самый медвежий клык. Полина собиралась сходить к родственникам. Мать передала ей письма для семьи, но велела:
- Сначала дело. Закончишь все в Уайтчепеле, а потом отправляйся к тете Веронике, она тебя по балам повозит, - Джоанна усмехнулась.
- Надо сказать, - велела себе Полина. «Гликштейну, другим…Он не тот, за кого себя выдает. Он, наверняка, следит за товарищами…»
Он опять целовал ее. Полина, закинув руки ему на шею, прошептала: «Пойдем к тебе, Джон».
Сидония оглядела стол и посчитала на пальцах: «Шестеро. Мы с Мартином, Вероника, Франческо и мальчики. Господи, и вправду придется траур носить. Бедная Стефания, столько лет соломенной вдовой прожила, и ребенок теперь, круглый сирота. Горовицы о нем позаботятся, конечно, но все равно…»
Письмо из Америки пришло два дня назад. Свекровь только перекрестилась: «Бедный мой Тедди. Сына с невесткой потерять, а теперь еще и Стефания…»
Они были в ателье, в эмпориуме, на примерке. Сидония заколола подол платья Марты, и подняла глаза: «Тетя Марта, ничего. Тедди летом девочку привезет. Веселее будет».
- Да, - вздохнула Марта, оглядывая черное платье, отделанное драгоценными, цвета антрацита, кружевами, - Юджинию мы теперь не скоро увидим, Анита в Лидсе. Пусть девчонка при мне растет.
Сидония поправила салфетки в кольцах красного дерева и подошла к окну, что выходило в сад:
- Мальчик так и не женился, - она сплела тонкие, без колец, в пятнах краски пальцы.
- Вероника тоже волнуется, Пьетро двадцать семь. Хотя он священник, конечно. Но Аарон в его годы обвенчался. А наш Питер…, - она распахнула французское окно. Плотнее закутавшись в кашемировую шаль, женщина вышла на мраморные ступени.
Был тихий, светлый вечер. Сидония, глядя на прозрачный серпик луны, что висел над крышами, вспомнила, как двадцать лет назад она пришла к свекру в кабинет. Сев на краешек дивана, сдерживая слезы, она спросила: «Дядя Питер, но ведь два года ничего не слышно? А если не вернутся они? Маленький все время об отце спрашивает…»
Питер устроился рядом и погладил невестку по голове: «Что ты, милая. Вернутся, конечно. Сама понимаешь, Мартин не мог иначе поступить. Там его сестра, его зять, племянник…Майкл тоже в Россию поехал…, Элиза вдовой осталась, и Мэри шесть лет всего. Не грусти, пожалуйста, все будет хорошо».
Сидония стояла, слушая тихое пение птиц, вдыхая запах весеннего, пробуждающегося сада. Муж вернулся из России без руки. Она, в первую же ночь, оставшись с ним вдвоем, твердо сказала: «Ты должен мне обещать. Обещать, Мартин, что ты больше никуда не поедешь. Я не могу, не могу тебя потерять…»
- А я не могу бросить дело, - Мартин привлек ее к себе и шепнул: «В Сибирь я не отправлюсь, конечно. Но в Бомбей, в Китай, в Кейп…, Папа немолодой человек, все это на мне, Сиди. Отсюда до Кантона и Нью-Йорка».
Сидония долго молчала, а потом поцеловала его:
- Ты должен работать, Мартин. Я понимаю…, Просто так одиноко без тебя. А что случилось? - она осторожно, очень осторожно погладила то, что осталось от руки. Ее отняли выше локтя.
- Пограничный патруль, - хмуро сказал муж. «Казаки, так это у них называется. На обратном пути. Туда мы с караваном китайским перебрались, в повозке, нас тканями завалили. Никто и внимания не обратил. А обратно…, Было опасно там болтаться, на нас косились. Матушка и Бенедикт хоть и хорошо по-русски говорят, но с акцентом. Да и китайцами, - лазоревые глаза заблестели смехом, -нам никак было не притвориться. Уходили на лодке, с проводником из местных. Эти самые казаки появились. Проводника застрелили, меня в руку ранили. Матушке с Беном пришлось на весла сесть».
- А там река, как Темза? - спросила Сидония.
- Там река в две мили шириной, и течение на ней, как на море, - рассмеялся муж. «Аргунь называется. Добрались до какой-то китайской деревни. Пулю мне вынули, но грязь занесли. Началась лихорадка, я на ногах не стоял. Матушка повозку купила, дотащила нас всех до города. Там лекарь сказал, что, если я хочу выжить, то руку надо отнять. Как у брата дяди Теодора покойного, в Марокко, когда он твою маму хотел найти. Но нет худа без добра, - Мартин усмехнулся. «Я за то время, пока отлеживался, китайский отлично выучил. Все пригодится».
- Думаешь, - Сидония обняла его, - не выжили они? Дядя Теодор и тетя Тео? И дети тоже?
Мартин только кивнул и отвернулся. Сидония прижалась к мужу, и почувствовала, что он плачет.
- Юджиния…, - наконец, сказал Мартин, - родила, преждевременно, и умерла…, Сиди, если бы ты видела дома, где они живут. Свинцовый рудник, все в пыли серой, все грязное, все неграмотные, пьяные…, -он помотал головой и вздохнул: «А что с зятем стало, неизвестно. Местные молчали. Мы даже их могилы не могли в порядок привести, было бы подозрительно».
- Иди ко мне, - попросила она. Потом, лежа головой на его плече, Сидония шепнула: «Если бы с тобой такое случилось, как с Петей, я бы тоже, конечно, поехала, хоть на край земли. Только бы ты был рядом».
- Со мной не случится, - Мартин приподнялся и поцеловал ее. Муж, задумчиво, проговорил: «В Китае, когда я думал, что умираю, я больше всего жалел, что тебя не увижу, и маленького. Но теперь я долго дома буду, не бойся. Года два, а, то и больше. Бен тоже в Англию рвался. Следующим годом они с Антонией венчаются, хоть ей шестнадцать всего.
- Мой папа, - лукаво ответила Сиди, - очень хочет увидеть праправнуков.
- И увидел, - она все стояла на ступенях. «Два годика им было, как папа умер. И мама сразу вслед за ним. Она без него не могла жить, конечно. Мистер ван Милдер, в Дареме умер, и тетя Рэйчел. Бедная, как она плакала, когда Джон Еву из Австралии привез. Тогда у Евы еще и ничего не заметно было, а сейчас…, - Сиди заставила себя не думать об этом. «Маленький Джон хоть бабушку застал. Она его обнимала, и все мы тоже. Вырасти с матерью, которой даже касаться тебя нельзя. Тогда Ева еще вуаль не носила, я помню, но все равно…, А потом Бенедикт и Антония погибли, в Медоне. Двойняшкам двенадцать было. Жан инвалидом остался, и Элиза погибла, и тетя Мадлен. Почти сто человек в том крушении умерло. Господи, - Сиди подняла глаза к небу, - пусть у Юджинии со Стивеном все хорошо будет. И у нашего мальчика тоже, прошу тебя».
Сзади раздались шаги. Вероника не носила траур, и была в платье цвета глубокого аметиста. Женщина обняла Сидонию за плечи.
- У тебя открыто было, - смешливо сказала Вероника. Русые, подернутые сединой волосы, завитые у висков, разделялись пробором.
- Овощи приносили, - улыбнулась Сидония. «Знаешь, я подумала, когда тетя Марта умрет, я все равно слуг заводить не буду. Привыкла уже».
- Тетя Марта не умрет, пока не узнает, что с ее внуками случилось, - Вероника потерлась теплым носом о ее висок. «И потом, - она подняла бровь, - мало ли, вдруг здесь еще одна такая же поселится. Тедди девочку привозит».
- У нас одна такая уже есть, - сварливо заметила Сидония, - хватит. Восемнадцать лет ей. Как твой брат может ее в Россию посылать? Там опасно.
- Она сначала в Европе поживет, - пожала плечами Вероника, - когда она до Санкт-Петербурга доберется, уже постарше будет.
Сидония заметила книгу в ее руке и ахнула: «Поздравляю!»
- Через неделю во всех магазинах будет, - гордо заметила женщина, - это десятая. «Цветок Скалистых Гор», - прочла она и улыбнулась: «Издатель у меня черновик из рук вырывал. Мормоны сейчас горячая тема. Держи, - она протянула Сиди книгу, - Еве я уже отправила».
Они посылали Еве все новинки. Сидония ездила к ней на примерки. Вероника часто гостила в Саутенде, и гуляла с невесткой по берегу моря. Особняк был отгорожен стеной, с Евой жила надежная сиделка, из людей Джона. Врач приезжал из Лондона раз в неделю. Герцог добился разрешения не держать жену в закрытой больнице. Каждый раз, сходя с поезда на станции, Сидония доставала из своего ридикюля перчатки. Их запрещено было снимать, запрещено было касаться Евы. Спали они с Вероникой в отдельно построенном коттедже. Ева туда не заходила.
Свекровь и Питер тоже ее навещали. Сидония знала, что свекровь берет Еву за руку, и как-то раз спросила: «Тетя Марта, вы не боитесь?»
Зеленые глаза свекрови похолодели: «Мне девятый десяток, дорогая моя. Мне все равно от чего я умру. Бедная девочка двадцать лет не может мужа обнять, к сыну прикоснуться…Рэйчел покойница тоже дочь свою целовала. Она мать была, - Марта вздохнула.
Вероника помолчала и, неуверенно, сказала: «Если бы мой брат чаще ее навещал…, Маленький Джон там целый месяц жил, как из Южной Африки вернулся, а его отец…, Хотя у него сейчас много хлопот, с Юджинией».
Они зашли в гостиную. Сиди закрыла окно: «Я к ней поеду, после Пасхи. Аарон туда собирается и семью привезет. Ева порадуется. Аните полезно на море погулять. Что там у них за воздух, в Лидсе? На обед минестроне, и говядина флорентийская. Побалую вас итальянской кухней».
- Надо нам колонку печатать, - задумчиво сказала Вероника, - в Lady’s Magazine. Наши читательницы, конечно, сами на кухне не появляются, - она улыбнулась, - но рецепты им интересны. Ты все равно нам обзоры мод готовишь. Хотя теперь в Париж и не поехать, с этими революциями. Говорят, и в Австрии то же самое будет.
Сиди опустилась в кресло и, озабоченно заметила: «Европейская торговля пострадает. Мартин хочет мальчика опять в Бомбей отправить. Не сейчас, конечно, попозже. В Индии, железную дорогу будут строить. Это нам очень на руку, обороты повысятся. Сначала в Бомбее, а потом они дальше, на восток пойдут. Будут соединять Бомбей и Калькутту».
Вероника прислушалась: «Я за собой дверь закрыла. Франческо, наверное, на крыльце стоит. Пойду, впущу его. Пьетро сегодня на заседании приходского совета, в Брук-клубе они встречаются».
- Это тебе не Лидс, - отчего-то подумала Сидония. «У Аарона в прихожанах ткачи и шахтеры, а теперь он военным капелланом будет. В лагерях станет жить, вместе с семьей. А Пьетро венчает аристократию, обедает с министром иностранных дел, его проповеди печатает Morning Post…, - она вздохнула. Пройдя в столовую, женщина оглядела бутылки:
- Цены на французское вино взлетят, - Сидония сжала губы. «Все континентальные товары подорожали. Хорошо, что у меня старый запас кружев остался. Надо съездить в Ламбет, на склады, подсчитать все, заказать новое…»
Вероника остановилась посреди передней и пробормотала: «Нет, послышалось. Франческо еще чертит, наверное». Сын, сразу после Кембриджа хотел поехать миссионером в Китай. Там начиналась Опиумная война. Пьетро собирался обосноваться на границе Сибири и все-таки попробовать найти детей.
Она тогда крикнула:
- Только через мой труп! Не для того я тебя носила, Пьетро, не для того рожала, чтобы ты, мой единственный сын, сгинул где-то в снегу. И отец тебе, то же самое скажет, - она посмотрела на Франческо. Темные глаза мужа были непроницаемы. Он только кивнул. Вечером, в спальне, муж тихо проговорил: «Милая…, Он юноша совсем. Он рвется сделать что-то полезное, не надо ему обрубать крылья».
- Ты, наверное, хочешь, чтобы ему отрубили голову, - зло ответила Вероника, сидя в кресле, расчесывая волосы. «Я не Джоанна. Я хорошая мать, и волнуюсь о своем ребенке».
Франческо помолчал: «Если бы не твоя сестра, тетя Марта и дядя Питер погибли бы, Вероника. Иногда надо забывать о себе ради того, чтобы спаслись другие люди».
Вероника отложила гребень слоновой кости:
- Я тридцать лет думаю только о тебе, Франческо. О тебе и о нашем сыне. Прости, если я слишком много о вас забочусь! - она, яростно, встала и хлопнула дверью гардеробной.
Больше они об этом не говорили. Пьетро стал вторым священником в церкви святого Георга, на Ганновер-сквер, в пяти минутах ходьбы от особняка Холландов.
В дверь постучали. Вероника, распахнув ее, увидела мужа и Мартина Кроу.
- На ступеньках столкнулись, - рассмеялся Мартин. «Мальчишки из Брук-клуба сами придут. Питер с нашим партнером немецким встречается. Пахнет вкусно, - он повел носом и забрал у Франческо бутылку вина.
- Из Орвието, - тот, отчего-то покраснел. «В погребе нашел. С тех времен осталось, как синьор Мадзини у нас обедал».
- Вот и выпьем, - добродушно сказал Мартин. «Пойду, с женой поздороваюсь».
Вероника подождала, пока шаги Мартина стихнут в коридоре:
- Франческо, я тебя просила! Не смей, не смей встречаться с этими людьми. Они опасны, они революционеры…, Не смей ездить в Италию.
Он устало улыбнулся, прислонившись к индийскому комоду сандалового дерева. «Мне седьмой десяток, милая, у меня голова седая. Какая Италия? Но с кем я встречаюсь, - Франческо посмотрел на нее, - это мое дело. И кому деньги даю, тоже. Не надо рыться у меня в рабочем столе, милая».
Вероника покраснела: «Ты англичанин, зачем тебе эта Италия, Франческо! Ты даже не католик. Какая тебе разница, будет у них государство, или нет».
- Не католик, - согласился муж, оправив перед венецианским зеркалом светло-серый, хорошо сшитый сюртук, смахнув пылинку с лацкана. «А государство у них, то есть у нас, - поправил он себя, - будет. Это я, Франческо ди Амальфи, тебе обещаю».
Муж ушел в столовую. Вероника, подышав, оглянулась: «Хорошо, что Джон об этом не знает. Впрочем, думаю, что знает. Он ведь за Джоанной следит. И за нами, наверное, тоже. На всякий случай, - она горько улыбнулась.
- Мартин кофе заварил, - позвала Сиди, стоя на пороге, - раз мы мальчиков ждем.
- Спасибо, - заставила себя улыбнуться Вероника. Шурша пышным платьем, она пошла по устланному коврами коридору: «Ничего. Мадзини в Италии. Гарибальди, кажется, тоже туда собирается, а что Франческо им помогает, это не противозаконно. Главное, чтобы он сам в Рим не поехал».
Вероника, невольно, перекрестилась. Все еще улыбаясь, она зашла в отделанную серым мрамором столовую. Там уже пахло пряностями. Мартин всегда варил кофе с кардамоном.
Пьетро вышел на ступени Брук-клуба. Посмотрев на тихую, вечернюю улицу, священник услышал сзади голос: «Доброго вам вечера, преподобный отец. Отменное сегодня было заседание. Не забудьте, после Пасхи ждем вас в гости, - председатель приходского совета, граф Карисфорт, улыбнулся. «Мои дочери будут рады вас видеть».
- С удовольствием, ваша светлость, - поклонился Пьетро. Он был в отменно скроенном сюртуке, с пасторским воротничком. Темные, вьющиеся волосы, шевелил теплый ветер. «Вам тоже доброй ночи. Я своего кузена жду, мистера Кроу. Он сейчас освободится. Мы идем на семейный обед».
- Подумаешь, священник, - хмыкнул Карисфорт, садясь в свой экипаж. «Он молод, красив, отличная репутация. Деньги в семье водятся. Его дед был профессором в Кембридже. Достойней, чем эти Кроу. Они торговцы, как ни крути. У их старшего правнука титул, от отца, но ведь новый. А преподобный отец…, - он обернулся и посмотрел на высокого, широкоплечего священника, - до епископа дойдет, не иначе». Граф потыкал тростью в спину кучера: «Отменная партия, сомневаться нечего».
Пьетро стоял, засунув руки в карманы сюртука, провожая глазами удаляющееся ландо.
- Твой будущий тесть, - раздался у него за спиной смешливый голос Питера Кроу. Кузен чиркнул спичкой. Он был ниже Пьетро на две головы, легкий, изящный. Закурив виргинскую папиросу, Питер устало сказал: «Придется мне ехать в Берлин, судя по всему. Надеюсь, хотя бы там революции не случится. Интересно, - Питер помолчал, - наш кузен Мишель, так в тюрьме и сидит, или уже где-то на баррикадах?»
- На баррикадах, - Пьетро хмуро оглянулся, - я больше, чем уверен. Впрочем, в газетах такого не напечатают. А насчет тестя, через мой труп, как говорится. Я собираюсь жениться только по любви.
Мужчины медленно пошли к Мэйферу. Питер, выпустил кольца ароматного дыма: «Я тоже, дорогой мой. Мне двадцать семь, мы ровесники, а что-то этой самой любви, как не было, так и нет. Подожди, - он остановился, - маме цветов куплю».
Лоток был уставлен деревянными ящиками со свежими розами, маргаритками, фиалками. Пахло весной, чем-то влажным, сладким. Пьетро выбрал букет нарциссов. Расплатившись, священник сказал: «Если не встречу никого, уеду миссионером в Индию, вместе с тобой».
- Твоя мама…, - начал Питер. Кузен, яростно, проговорил: «Мне тридцать скоро! Аарон в моем возрасте взвалил на себя целый приход бедняков и два приюта. Они, конечно, под королевским покровительством, но это же, только деньги, Питер! С детьми говорить надо, утешать их…, И семья у него была, - Пьетро сжал зубы.
- Если бы у меня появилась такая жена, как Мэри, я бы больше ничего не желал, - присвистнул Питер. «Разве в Лондоне, - поинтересовался он, - бедняков недостает? Весь Уайтчепел к твоим услугам. Наши мамы что-то там делают, благотворительностью занимаются…»
Пьетро поднял голову и посмотрел на бледные, апрельские звезды. Два года назад, в Лидсе, Аарон, затянувшись своей короткой трубкой, усмехнулся: «Знаешь, милый, я в свое время много с его преосвященством ван Милдером разговаривал…, И он мне сказал, что священник, как и любой человек, судится не по речам, а по делам своим». Он потянулся и потрепал Пьетро по плечу: «Не мучайся. В Мэйфере тоже нужно слово Божье».
- Здесь нужнее, - Пьетро указал на серый, фабричный дым над кирпичными трубами заводов.
Аарон пожал плечами и почесал свои рыжие, курчавые, с чуть заметиной сединой, волосы. «Вакансии у нас, на севере, всегда открыты. Я скоро капелланом стану, в армии. Приезжай, бери мой приход. Мы только рады будем».
- А я вместо этого, - горько подумал Пьетро, - до сих пор сижу в Лондоне, езжу в гости, и выступаю на благотворительных базарах.
- Ты прав, Питер, - вслух, сказал он. «Хотя в Уайтчепеле и свои церкви есть, но можно попросить епископа о переводе. Туда не особо рвутся. И мама не будет волноваться, я все-таки рядом».
Он шел, вдыхая аромат роз, что купил Питер, и вспоминал, как отец привез его в Италию. Пьетро тогда было семнадцать, он только закончил Итон. Они бродили по Риму и Флоренции, любовались фресками, отец рассказывал ему об архитектуре. Потом Франческо, смешливо подмигнул: «Когда я здесь жил, я в католических церквях молился, других-то нет. Хочешь?»
Там было спокойно, тихо. Пьетро, опустился на колени перед распятием: «Они такие же христиане, как и мы. Тем более, им сейчас в Англии даже в парламент разрешили избираться. Какая разница -католик, англиканин?»
Отец стоял, рассматривая статую работы Мадерно. Они были в церкви Святой Сесилии, в Трастевере. Пьетро, выйдя на площадь, заметил, как блестят его глаза. Франческо долго молчал, подставив лицо летнему солнцу: «Наша семья отсюда, из Италии, хоть и давно это было. И бабушка твоя итальянка».
Когда Пьетро был ребенком, бабушка Мадлен брала его на мессу, рано утром, в воскресенье. Она молилась в часовне при посольстве Королевства Сардинии. Католических церквей в Мэйфере не было. Пьетро помнил запах ладана, медленную, убаюкивающую латынь священника. Они с бабушкой подходили к причастию. Потом они всегда шли в кондитерскую на Риджент-стрит и пили там чай с пирожными. Бабушка рассказывала ему, как она жила в монастыре, в Бретани, еще до революции. Пьетро, как-то раз, задумчиво проговорил: «Англикане тоже могут быть монахами, бабушка».
Мадлен ласково погладила его темные кудри. «Хватит и того, что ты хочешь стать священником, милый».
- Рэйчел права оказалась, - подумала тогда Мадлен, глядя на внука. «Вроде и не воспитывали его так, а все равно, в пять лет заявил, что будет служить церкви. Господь выбрал себе этого ребенка. Пусть только счастлив будет, пожалуйста».
- В общем, я решил, - заметил Пьетро, когда они уже пересекали Ганновер-сквер. «После Пасхи переселяюсь в Уайтчепел. Граф Карисфорт пусть за кого-нибудь другого своих дочек сватает».
Питер Кроу расхохотался и постучал бронзовым молотком в парадные двери особняка. Над ними, в свете луны, блестела эмблема, две сплетенные буквы К и летящий, раскинувший крылья ворон.
Джон чиркнул кресалом и зажег свечу. Они еле дошли до его каморки, останавливаясь на каждом углу, целуясь, держась за руки. Юноша все-таки успел купить у припозднившейся цветочницы фиалки. Чайка стояла, оглядывая его простую, но аккуратную комнатку, прижимая к себе букет.
На деревянной полке были сложены потрепанные томики. Чайка внезапно потянулась и взяла стихи Кольриджа. Она полистала книгу: «Товарищ Брэдли, а у вас отменный почерк. И ошибок вы не делаете». Чайка прищурилась и вытащила еще один том: «И даже французский язык знаете». Она держала в руках «Кузину Бетту» Бальзака.
- Моя бабушка, - пробормотал Джон, краснея, - была француженка. Из гугенотов, - зачем-то добавил он. Отец строго запретил ему брать с собой книги, но юноша не удержался, и купил несколько томиков у букиниста на Чаринг-Кросс.
- Мне казалось, - розовые губы Чайки улыбались, - мне казалось, что бабушка Мадлен была католичка, товарищ Холланд.
Теперь он узнал эти глубокие, синие, большие глаза.
- Полина! - потрясенно сказал Маленький Джон.
- Кузина Полина! Но как…, - она отложила Бальзака и скользнула к нему в объятья. От нее пахло фиалками, во дворе кто-то пьяно орал песню, цокали копыта лошадей, в окошко было видно темное небо, и крупные, чистые звезды. Ее волосы с шуршанием упали ему на плечо. «Я бы тебя не узнала, -шептала Полина, - если бы не клык. Ты очень возмужал, дорогой кузен».
- Я четыре года был в Южной Африке, - он целовал эти губы, едва касаясь, не смея расстегнуть маленькие пуговки на ее платье. «Закончил Кембридж, на год раньше, чем положено, и уехал туда».
- Ты очень способный, - Полина взяла его лицо в ладони.
- Очень, - подтвердил Джон, целуя пятна от чернил на ее пальцах.
- Послушай…, - он замер, и Полина прижалась к нему.
- Я ничего не хочу знать, - тихо сказала она.
- Но я тебе все расскажу…, - Джон приложил палец к ее губам и попросил: «Не надо. Ничего этого не было. Есть только ты и я, и так будет всегда. Но я все равно, - юноша рассмеялся, чувствуя, как бьется ее сердце, - все равно буду звать тебя Чайкой, любимая. Пока мы живы. Завтра я поеду к родителям и напишу твоей маме, вот и все».
- Так просто, - подумала Полина, взяв губами клык, целуя его шею. «Мама мне говорила, когда любишь, все просто. Неужели так бывает?»
Он, на мгновение, отстранился: «Ты же, наверное, не хочешь венчаться?»
- С тобой я хочу все, - Полина покачала головой. Девушка, вдруг, посерьезнела: «Я еду в Америку, учиться, в Оберлин-колледж. Я хочу получить диплом бакалавра, Джон, а в Европе женщин пока не пускают в университеты».
- Дураки потому что, - пробормотал он, поднимая ее на руки. Она была легкая, такая легкая, она обнимала его за шею. Джон зарылся лицом в ее волосы: «Я поеду с тобой. Я все-таки адвокат, с тем самым дипломом. Ты будешь учиться, а я работать. Заодно хоть наших американских родственников повидаем. Вот и все, все просто, любовь моя».
Он успел подумать: «Никаких записок я оставлять не собираюсь. У папы достанет народу без меня, такими делами заниматься. Буду спокойно жить с Полиной, растить детей…, - они опустились на узкую кровать, фиалки рассыпались вокруг. Джон, взяв одну губами, провел нежными лепестками по ее лицу: «Я весь твой, Чайка, до конца наших дней».
Человек, что стоял на лестнице, прислушиваясь, приник ухом к тонкой, дощатой двери. Он почесал черные волосы. Спустившись вниз, мужчина повернул к Сити. На углу Ладгейт-Хилл он оглянулся и пробормотал: «Не такие это новости, чтобы из-за них начальство беспокоить. Однако то, что мне Гликштейн сказал, не терпит отлагательств».
Он дошел до трехэтажного дома и постучал в синюю дверь. В щели виднелся тусклый свет газового фонаря. Окошечко открылось, его оглядели. Человек, шагнув внутрь, коротко кивнул: «К утру мне надо быть на полигоне».
- Сейчас пошлю весточку на пристань, - ночной охранник потрогал оловянный чайник и усмехнулся: «Налить вам, Столяр? От вас виски разит на милю».
Человек устроился на скамейке. Устало прикрыв серые глаза, он кивнул: «Налейте, пожалуйста. В Ирландии я такого чаю не попью».
- От «Клюге и Кроу», - заметил охранник. Протянув Столяру кружку, он застучал ручкой телеграфного аппарата.
Джон проснулся от плеска воды за дверью умывальной. В каморке было тепло, пахло фиалками. Он, перевернувшись, поцеловал сбитую подушку. На постели лежали лепестки цветов. Джон услышал скрип двери. Полина, в одной короткой, простой, холщовой рубашке, стояла, прислонившись к косяку. Белокурые волосы были собраны в небрежный узел. Одна прядь выбилась и падала на нежное плечо. Она шмыгнула на кровать и оказалась в его руках. «Я думал, - весело сказал Джон, привлекая ее к себе, - что у вас..., - юноша покраснел, - таких не бывает».
Темные ресницы задрожали, она ответила на его поцелуй и рассмеялась: «Это заблуждение. Есть девушки, которые хотят дождаться любви. Ты такую девушку и встретил».
- Есть юноши, - проворчал Джон, устраивая ее на себе, - которые тоже хотят дождаться. Одного из них ты сейчас видишь.
Полина наклонилась и шепнула: «Я говорила, ты очень способный».
- Ты сейчас в этом еще раз убедишься, - ответил Джон, удерживая ее, не давая двинуться. «И через три недели тоже, когда мы обвенчаемся».
Потом она лежала, рассыпав волосы по его плечу, и Джон доставал из светлых прядей лепестки фиалок.
- Твои родители не будут против того, что мы поженимся? - озабоченно спросила Полина. «Я ведь их и не видела, я сейчас поняла. Когда мы были в Лондоне, твой отец путешествовал, а твоя мама в Саутенде жила».
- У нее слабые легкие, - привычно сказал Джон и поморщился: «Надоело. Все равно я повезу Полину с мамой встречаться, как же иначе».
- Мой отец, - он поцеловал маленькую, крепкую ладонь, - работает на правительство. Его часто нет в стране. Однако сейчас он здесь, слава Богу, я к нему съезжу. А мама..., - он помолчал и сглотнул, помотав головой. «У моей мамы проказа».
Он в первый раз сказал это слово. Это называлось «болезнь».
Отец все ему объяснил еще в Австралии, когда Джону было три года. Он посадил его на колени и долго говорил о том, что мама теперь будет жить отдельно от них. Джону нельзя было ее трогать, нельзя было прикасаться и даже брать в руки ее вещи. Мать продолжала укладывать его спать. Лицо ее тогда еще не изменилось. Она сидела поодаль, в темных перчатках и пела ему песни, или рассказывала сказки. Маленький Джон тихо плакал: «Мамочка, поцелуй меня, пожалуйста. Один раз, быстро. Я никому не скажу, ни папе, ни врачам. Пожалуйста, мамочка».
- Нельзя, сыночек, - Джон видел, как блестят ее голубые глаза, как она опускает голову. Мать быстро выходила из детской. Мальчик, уткнувшись в подушку, шептал: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мамочка вылечилась. Ты можешь, я знаю».
Когда они вернулись в Англию, у него появились бабушки и тети. Джона обнимали, и целовали. Он, вместе со старшими кузенами занимался верховой ездой и стрельбой. В Итоне и Питер, и Пьетро, возились с ним. На каникулах Джон ездил к бабушке Рэйчел в Дарем. Дядя Бенедикт выходил с ним, Стивеном и Юджинией, в море. Отец много работал, Джон видел его только изредка. Мать стала носить густую, непрозрачную вуаль, когда Джону было двенадцать. Он никогда не просил поднять ее. Когда Джон навещал мать в Саутенде, они гуляли по берегу моря, от серой, в три человеческих роста стены, до второй стены, такой же. Спал он в отдельном коттедже. Письма матери проглаживались горячим утюгом. Книги, которые она читала, потом сжигались.
Студентом Кембриджа, Джон, осторожно, спросил: «Мамочка, а как ты заразилась?»
Она стояла, глядя в бесконечную даль Северного моря.
- Ездила к туземцам, - вздохнула Ева, - у них эта болезнь распространена. Врачи мне объяснили, что вам с папой очень повезло. Я быстро заметила, - женщина помолчала, - признаки. Мы очень боялись, что у тебя будет то же самое, милый. Но Господь тебя уберег, и папу тоже. А я..., - она подышала и заговорила о чем-то другом.
- Проказа, - повторил Джон. Полина, обняв его, положив его голову себе на плечо, погладила мокрую щеку: «Мне так жаль, милый, так жаль. Поплачь, пожалуйста, я здесь я с тобой». Он плакал, а Полина все держала его в своих руках: «Я всегда, всегда буду рядом, милый. Буду обнимать тебя столько, сколько надо. У меня тоже брат погиб, старший, в Париже. Волк из дома ушел, когда мне пять лет было, - она вздохнула, - но все равно..., Мальчишки его круглыми сиротами остались. Мама и Поль их воспитают, но жалко, они еще маленькие».
- Волк? - Джон замер.
- Я вчера о нем говорила, - Полина мимолетно улыбнулась. «Но ты, кажется, вчера не слушал, на собрании».
- Я на тебя смотрел, - Джон привлек ее к себе: «Папа мне не сказал, что Волк был моим кузеном. Хотя папа вообще редко что-то рассказывает. Только то, что по работе нужно. Спрошу его, когда до полигона доберусь».
- Мне тоже жаль, любовь моя, - он поцеловал белокурый висок. Полина улыбнулась: «Сегодня к тете Веронике пойду. Я у нее жить буду. Заберу свои вещи оттуда, - она махнула рукой в сторону черепичных крыш Уайтчепела, - и пойду».
- Вот и славно, - Джон повернул ее и стал целовать гладкую, горячую спину, спускаясь все ниже. «Я с родителями повидаюсь. Тетя Вероника, наверняка, захочет устроить обед в твою честь. Можно будет его совместить с помолвкой»
- Очень короткая помолвка, - томно заметила Полина.
- Не люблю терять время, - неразборчиво пробормотал Маленький Джон: «Например, сейчас, потому что тебя надо будет скоро отпустить, а я не хочу».
Одевшись, Полина присела на постель и, серьезно, сказала: «У меня в Уайтчепеле осталось одно дело. Гликштейн хочет передать через меня материалы для американских товарищей. Он собирает, -девушка замялась, - друзей. Надо обсудить, что посылать. Сам понимаешь, - Полина вздохнула, - я обещала, и должна держать слово. Но это в последний раз, - она усмехнулась. Джон, поцеловав ее, так, же серьезно заметил: «И передашь. Тебе туда прийти надо будет?»
Полина кивнула. Джон, спокойно шепнул: «Пойдем вместе. Не бойся, я никому на глаза показываться не буду. Просто подожду тебя на улице, а то я волнуюсь».
- Совершенно незачем, - проворчала Полина, но спорить не стала: «И Мейденхед я навещу, -улыбнулась девушка, - бабушку Марту и дедушку Питера повидаю. Как они?»
- Хорошо, - Джон потянулся и закинул руки за голову: «Дедушке Питеру четыре года до столетия, а он в Сити до сих пор ездит, в контору. Мы с тобой, Чайка, - он все любовался румянцем на белых щеках, -столько же проживем, обещаю». Она ушла, Уайтчепел еще спал, глубоким, воскресным сном. Джон тоже задремал, едва его голова коснулась подушки, крепко и сладко, так, как он спал еще в Австралии, когда мама брала его на руки и ласково укачивала. Он спал и улыбался во сне.
Герцог отхлебнул остывшего кофе: «Новости ты мне привез отменные, Столяр. А что Брэдли, не опасен?»
- Мальчишка, - тот, кто называл себя О’Брайеном, отмахнулся: «Но я бы на вашем месте, мистер Джон, последил за ним. Судя по всему, он этой Чайкой увлекся не на шутку. Гликштейн мне сказал, что она будет на тайном собрании. Через неделю, в воскресенье. Наверняка, и Брэдли за ней отправится. Там всех и возьмете».
- Чайка..., - герцог погрыз карандаш.
В комнате было пусто, в открытое окно дул свежий ветер с моря.
- Юджиния купаться пошла, наверняка, - отчего-то подумал Джон: «Надо сегодня с ней посидеть, проверить, как она помнит европейские явки. Потом она отплывет, и я уеду в Лондон. Разберемся с Гликштейном и его бандой, и можно будет отдохнуть. Еву навещу, я давно там не был».
Он прислушался. С берега доносился плеск воды. Джон заставил себя не вспоминать, как, неделю назад, засидевшись над бумагами, он ранним утром распахнул ставни. Юджиния стояла на берегу, в одной мокрой, холщовой рубашке. Девушка сворачивала влажные, каштановые волосы в узел. Длинные, загорелые ноги были обнажены. Рубашка доходила только до колен. Она, внезапно, повернулась к дому. Джон увидел начало маленькой, белоснежной груди. Юджиния улыбнулась, герцог вздрогнул, и отпрянул от окна. Стянув рубашку, девушка бросилась в мелкую воду.
С того дня он каждое утро смотрел на море, однако Юджиния больше не появлялась. Прошлой ночью Джон проснулся. Лежа в своей простой кровати, он пробормотал: «Нельзя. Она родственница, она на тебя работает, она совсем девчонка. Да и ты, - добавил он сквозь зубы, - женат».
Он все-таки встал. Пройдя в умывальную, тяжело дыша, Джон сделал то, что делал уже двадцать лет. Однако он видел перед собой не Еву, какой она была до болезни. Он видел высокую, стройную девушку с лазоревыми глазами, стоявшую на берегу моря. Когда ее брат уехал обратно в Кембридж, герцог, ворчливо, сказал Юджинии: «Правильно, что Стивен себе ваши семейные вещи оставил. Хороша ты была бы фрейлейн Брандт с магометанским медальоном».
Белые, крепкие зубы блеснули в улыбке: «Мне не надо, дядя Джон. Мне папа много рассказывал о моем прадедушке. Салават Юлаев его звали. А мама, о дедушке Элайдже и его отце, капитане Кроу. У меня кровь Ворона, как и у вас, - Юджиния приложила ладонь к сердцу, - все это здесь».
- И кровь месье Лавуазье, - пробормотал Джон себе под нос, когда она, покачивая узкими бедрами, вышла из комнаты: «Правильно мы сделали, что юного Стивена в экспедицию Франклина не пустили. Незачем ему во льдах пропадать. Голова у него отменная, будет прекрасный инженер».
Герцог взял потрепанную папку и отдал ее Столяру: «Чайка эта нам известна. Здесь донесения из Кельна, от наших немецких, - Джон тонко улыбнулся, - коллег. Год назад у них такой курьер подвизался. Невысокая, белокурая, судя по всему, француженка».
Столяр пробежал глазами расшифрованные строки. Прикусив зубами папиросу, мужчина помотал головой: «Я, конечно, мистер Джон, в Оксфорде не языками занимался, а юриспруденцией, но немцы, - он положил ладонь на папку, - ошибаются. Она не парижанка, это точно. С востока откуда-то, - Столяр задумался, - Эльзас, Лотарингия...»
- Ладно, - Джон почесал коротко стриженые волосы, - с Гликштейном и его друзьями мы без тебя разберемся. Езжай на север, повидай матушку, и возвращайся в Корк, мой дорогой Фрэнсис О’Брайен. До станции тебя довезут, экипаж готов.
Он проводил Столяра глазами, отнес папки в архив, и вышел на террасу. Море было пустым, паровая яхта, что доставила агента из Лондона, уже ушла.
Столяр был из старой семьи протестантов в Белфасте, переселившихся в Ирландию еще при короле Якове. Отец его, устав от постоянной вражды с католиками, вернулся на север Англии, когда Столяр был подростком. Джон каждый год проверял досье новых студентов Оксфорда и Кембриджа. Герцог выбирал тех, с кем, как он шутил: «Стоит повстречаться».
Акцент у юноши был безупречным, Ирландию он знал, как свои пять пальцев. После университета Джон отправил его в Бостон, с документами Фрэнсиса О’Брайена, эмигранта из Ливерпуля. Американские коллеги были предупреждены и на О’Брайена завели дело в полиции. Он стал ходить на собрания ирландского землячества. После пьяной драки, О ‘Брайен сел на корабль, идущий в Корк. Дальше все было просто.
Герцог и сам не знал, зачем он попросил О’Брайена присматривать за сыном. Это было первое дело Маленького Джона. Он хотел удостовериться, что с мальчиком все в порядке.
- Он просто юноша, - сказал себе Джон, идя по дороге к выезду с участка. В коттедже охранников стоял телеграфный аппарат: «Ему двадцать три. Себя, что ли, не помнишь в его годы? Он хороший мальчик, и знает о своих обязанностях. Сейчас я туда приду, и увижу кабель с Ладгейт-Хилл. Маленький Джон, наверняка, оставил записку в тайнике. Об этой Чайке, о собрании, обо всем...»
Кабеля не было. Джон вздохнул. Вернувшись в особняк, он прошел к Юджинии. Девушка сидела за столом, качая ногой в простой туфле, изучая свой блокнот: Джон велел: «Начинаем. У нас еще много работы».
Она подняла лазоревые глаза. Затянувшись папироской, Юджиния кивнула.
Джон слушал свой монотонный голос: «Брюссель совсем недалеко от Кельна. Ерунда, Джоанна не станет посылать дочь с такими поручениями. Но Полине двадцать два..., Там вся семья без царя в голове. Слава Богу, что племянника моего убили. Все меньше хлопот».
Папка сестры, вернее, папки, их было уже с десяток, хранилась в секретной комнате архива. Доступ туда имел один Джон, и больше никто. Там же лежала и папка зятя. Джон знал, что Франческо дает деньги итальянским эмигрантам. «Пока только деньги, - сумрачно думал герцог, - а потом что начнется? Еще Пьетро туда отправится, не приведи Господь. Хотя он мальчик разумный».
После смерти Бенкендорфа у него не было агентов при царском дворе. Бенкендорф, как говорил Джон, был сочетанием невероятной удачи и невероятного безрассудства. Он много раз спрашивал у Марты, как ей пришло в голову завербовать ближайшего советника царя Николая. Женщина только усмехалась: «Мне очень хотелось знать, что случилось с моим внуком и моими ближайшими друзьями. Тео была мне как сестра, мой дорогой, а ее муж, как брат».
- Но ведь вы так и не узнали, - осторожно заметил Джон: «Он поставляет отличные сведения, однако так ничего и не сообщил о нашей семье».
- Это ты просто императора Николая не видел, - Марта сидела, откинувшись на бархатную спинку дивана. Бронзовые, в седых прядях волосы были скручены в узел и заколоты золотыми шпильками. «Он, дорогой мой, как ты, - Марта зорко посмотрела на герцога, - никому не доверяет. В том числе и Бенкендорфу. Но я все выясню, обещаю тебе».
Джон ярко покраснел. Марта коснулась его руки: «Надо доверять, мой милый. Я знала, когда мы на той яхте шли, в Финском заливе, что твоя сестра и Дебора все сделают, ради того, чтобы мы живы остались. Так оно и случилось. А ты за Джоанной следишь».
- Я не могу иначе, тетя Марта, - измучено сказал герцог: «Она слишком известная личность, в своих кругах. Ее величество, - он показал глазами на потолок, - меня не поймет, если я не...»
- Смотри, - неодобрительно хмыкнула женщина, - ты человек взрослый. Сам решай, что делать.
- Вот и решу, - зло сказал себе Джон и прервал Юджинию: «Нет. Нужный тебе человек в Берлине работает не на Вильгельмштрассе, а на Фридрихштрассе. Ювелирная лавка. Будь внимательней».
Он посмотрел на ее каштановые, тяжелые волосы, на белую, чуть покрасневшую щеку, и отвел глаза.
Полина подхватила саквояж удобнее и постучала в дверь особняка Холландов на Ганновер-сквер. В парке гуляли дети с нянями. К осликам стояла маленькая очередь, лоточники продавали игрушки и сладости. Пахло свежей листвой, было тепло, где-то неподалеку пела птица.
- У нас тоже, - подумала Полина, - тоже будут дети. Потом, когда я диплом получу. Я смогу преподавать в школе, и, может быть, когда-нибудь, в университете. Хотя вряд ли женщин туда пустят. Жаль, у меня хорошо с языками. Ничего, буду переводить, учить детей. А Джон устроится адвокатом. Мама обрадуется, я уверена.
Она постучала молотком, из-за двери раздались шаги. Полина, подняв глаза, увидела высокого, красивого молодого человека, что стоял на пороге, в сюртуке и пасторском воротничке.
Он молчал. Полина уверенно протянула руку: «Здравствуйте, кузен Пьетро. Вы меня не помните. Мы виделись, когда мне было пять лет. Вам тогда десять исполнилось. Я Полина де Лу, из Брюсселя, дочь вашей тети Джоанны».
Пьетро еще никогда не видел таких девушек. Она была маленькая, ниже его на голову, стройная, с гордо поднятой головой.
- Как птица, - отчего-то подумал он. Белокурые волосы падали на синюю накидку тонкого сукна. Глаза у нее тоже были глубокой, морской синевы.
Она все пыталась пожать ему руку. Пьетро, спохватившись, осторожно коснулся ее ладони: «Простите..., Простите, кузина Полина. Позвольте, - он подхватил ее саквояж.
- Вы проходите, - попросил Пьетро, - проходите в гостиную. Мама и папа дома, я их позову.
Кузина ушла, оставив в передней тонкий запах фиалок. Он так и стоял, потрясенно глядя ей вслед, сжимая в онемевших пальцах ручку саквояжа.
Вечером Юджиния разожгла камин. Здесь, на побережье, было сыро. С моря задул промозглый, восточный ветер. Герцог работал у себя в комнате. Она, устроившись в потрепанном кресле, поджав под себя ноги, смотрела на огонь. Брат, уезжая, обнял ее: «Удачи тебе, фрейлейн Брандт. И помни, что папа говорил нам, о дедушке».
- Император Николай убил его, - глаза Юджинии блеснули холодом. «И тетю Юджинию тоже, и ее мужа, и детей их. И тетю Тео, с дядей Теодором».
Когда им было десять, отец повел их посмотреть на портрет тети Тео. Величественная, темноволосая женщина, в алом шелке, смотрела на них, прямо и твердо. Ее смуглая кожа будто светилась. Юджиния, тихо, спросила: «Папа, а что с ними стало?»
- Никто не знает, - вздохнул отец и рассказал им о нацарапанном алмазом на стекле слове «Прощайте».
Юджиния, потом, твердо проговорила: «Я узнаю, папа. Вырасту, поеду в Россию, и узнаю».
- Очень надеюсь, что ты ногой туда ступать не будешь, милая, - Бенедикт погладил ее по голове.
Он не говорил детям о ярком, солнечном дне, когда вдали, на горизонте, поднимался столб дыма. Тело отца, завернутое в парус, положили на палубу шведской яхты. Бен стоял, на коленях, плача, шепча что-то злое, неразборчивое. Бабушка Марта, удерживала его за плечи: «Ничего, ничего, милый. Я здесь, я с тобой».
Майкла похоронили на семейном участке в Мейденхеде, рядом с матерью Бенедикта. Он помнил мачеху, в глубоком трауре. Женщина, пошатываясь, бросила горсть сухой земли на крышку гроба. Стоял золотой, теплый сентябрь, шелестели листья дуба, блестела спокойная вода Темзы. Маленькая Мэри тихо плакала, цепляясь за платье Элизы. Когда они шли домой, с кладбища, Антония, отстав, взяла его за руку: «Ты поедешь туда, Бен? В Россию?»
- Я должен, Тони, - тихо ответил юноша. «Мартин не знает русского, а бабушке седьмой десяток. Но я вернусь, обещаю».
Он сделал предложение на второй день после того, как их корабль пришвартовался в Лондонском порту. Джованни только развел руками: «Тони еще совсем молода, но, я вижу, отговаривать вас бесполезно. Да и я не буду, - он подмигнул Бенедикту, - отговаривать».
Родители погибли в Медоне, под Версалем. Тогда локомотив и три вагона сошли с рельс. Юджиния со Стивеном не поехали во Францию, дети учились. Отец, усмехнулся: «На каникулах с вами увидимся, милые мои». Юджиния помнила, как их тела привезли в Лондон. Дядя Аарон служил поминальную мессу. Мэри держала за руки ее и Стивена: «Не надо, мои хорошие, не надо. Они не страдали, и мама моя тоже не страдала. Все быстро случилось. Правда, правда».
Бабушка Марта стояла с прямой, жесткой спиной. Юджиния вечером, подобравшись к ней, устроившись на коленях, заплакала. Пахло жасмином. Она услышала, как бабушка шепчет: «Поплачь, моя хорошая, поплачь. Не надо, не держи все в себе».
Юджиния подняла голову: «Бабушка, а ты? Ты будешь плакать?». Зеленые глаза были сухими. Марта помолчала:
- Я там, - она указала на восток, - плакала. Стояла на коленях, на могиле дочери своей, и плакала. Потому что не могла увезти ее с собой. А Элиза, - тонкие губы улыбнулись, - Элиза теперь всегда рядом со мной будет. И ваши родители тоже.
- А что дядя Жан? - Юджиния сидела, положив голову бабушке на плечо: «Он выживет?»
- Ему ногу отняли, - вздохнула Марта: «И ожоги у него. Но выживет, милая».
Когда им было пятнадцать, они нашли в библиотеке старый номер Times с описанием катастрофы. Брат, прочитав, взял ее руку: «Я не в обиде на бабушку с дедушкой. Не надо нам тогда было знать об этом».
Юджиния смотрела на пожелтевший лист бумаги.
- Они задохнулись, - девочка расплакалась: «Задохнулись и сгорели заживо. Мэри нам тогда солгала, Стивен. Зачем?»
Брат помолчал и поцеловал ее мокрую щеку. Он был старше Юджинии всего лишь на четверть часа. Сколько девочка помнила, они всегда были рядом.
- Так для нас было лучше, поверь, - только и ответил Стивен.
В шестнадцать лет Юджиния пришла к бабушке Марте и, решительно, заявила: «Я хочу поехать в Россию, и узнать, что там случилось».
Женщина оглядела ее и хмыкнула: «Это дело небыстрое, дорогая моя. Но посмотрим. Может быть, что-нибудь и получится».
- И получилось, - пробормотала сейчас Юджиния, прислушиваясь к шагам у себя над головой. Он всегда ходил по комнате, когда размышлял. Ходил, и курил сигару. Она заставляла себя не думать о нем, но все было тщетно. С тех пор, как она вернулась из Южной Африки, и приехала сюда, на полигон, они виделись каждый день.
Юджиния вздохнула и зажгла папиросу. Бабушка Марта, когда прощалась с ней, внезапно, сказала: «Помни, дорогая моя, горячая голова тебе ни к чему. Сначала думай, долго, а потом делай».
Юджиния думала и повторяла себе: «Нельзя, нельзя. Он женат, тетя Ева болеет, тяжело. Он родственник, он старше меня на тридцать лет. В конце концов, мы работаем вместе. Я вернусь из России и встречу того, кто мне по душе, вот и все».
Она налила себе вина. На полигоне был отменный погреб. Когда девушка спросила у дяди Джона, откуда бутылки, он только усмехнулся: «Иногда кое-какая контрабанда попадает сюда. Надо как-то скрасить досуг. Здесь бывает очень одиноко».
В доме была большая библиотека на всех европейских языках. Юджиния, полистав том Бальзака, отложив его, вздохнула.
- Одиноко, - пробормотала девушка.
Джон предупреждал ее об этом. Он говорил, что везде, и в Европе, и в России она будет одна. «Там есть резиденты, - заметил герцог, - но работать тебе придется без них. Эти люди только для связи. Для того, чтобы посылать сведения мне. Есть сигнал тревоги, ты помнишь его».
Юджиния помнила. Ей надо было отправить письмо в Берлин, до востребования, на почтовый ящик под четырьмя цифрами.
- Вот и все, - Джон махнул рукой: «Правильно, что я не стал вмешивать в это Кардозо или еще кого-нибудь из семьи. Пусть себе живут спокойно. Хватит и того, что Шмуэль ей комнату снимет».
- А в остальном, - закончил герцог, - просто передавай весточки вместе с теми сведениями, что ты будешь отправлять. Стивен все получит. Не лезь на рожон, ты туда не мстить едешь, а работать. Удастся тебе что-то узнать о Воронцовых-Вельяминовых, тем лучше. Но вряд ли, как мне кажется, - он вздохнул, - старшему мальчику пять лет было. Он помнил, кто он такой. И что бабушка и дедушка у него Кроу, тоже помнил. Как-нибудь бы связался, пришел бы в посольство. Думаю, там давно нет в живых никого, одни могилы.
Юджиния вспомнила, что бабушка Марта рассказывала ей о Сибири и поежилась.
- Пьешь, - раздался у нее за спиной смешок: «Отличное бордо. Такое в Лондоне по пять гиней за бутылку продается. В Брук-клубе только его и заказывают, - герцог опустился в кресло напротив и налил себе вина.
Трещали дрова в камине. Он грел в руках простой стакан: «У нас газовые фонари давно, газовые плиты, а когда-нибудь, - Джон обвел рукой комнату, - все это электричеством будет освещаться, обещаю. Но все равно, лучше живого огня ничего нет».
Его прозрачные, светло-голубые глаза, взглянули на Юджинию: «На рассвете яхта придет, собирайся».
- Я готова, - девушка выпила и вдруг, дерзко, спросила: «Дядя Джон, а вам никогда не бывает одиноко?»
Герцог молчал. Сжав зубы, он осушил бокал: «Не стоит об этом говорить, Юджиния».
- Корнелия, - поправила его девушка. Поднявшись, она наклонилась над его креслом. Каштановые волосы пахли солью. «Это не я, - услышал Джон шепот, - Юджинии Кроу больше нет. Она умерла, утонула в Атлантическом океане. Вы сами мне говорили. Это не я...»
- Не ты, - согласился Джон. Сам не понимая, что делает, он протянул руку и привлек Юджинию к себе. Пустой стакан прокатился по столу и упал на потрепанный ковер, ветер стучал ставней: «Это не она. Это Корнелия. Один раз, один только раз».
Наверху она лежала, уткнувшись носом в его плечо, потрясенно, тяжело дыша. Джон рассмеялся:
- Так даже лучше. Это тебе бы только мешало там, - Джон повел рукой: «Но ты, - он прикоснулся губами к большим, лазоревым глазам, - ты меня дразнила, Корнелия. Я видел».
Она покраснела. Коротко кивнув, девушка шепнула ему что-то на ухо. «Я постараюсь, - ответил Джон, - чтобы ты сегодня не заснула».
Она все-таки задремала, так и обнимая его. Джон, найдя на полу сигары, глубоко затянулся: «Придумаю что-нибудь, - он выпустил дым, - разберемся, а пока, Господи, как я устал. Я просто хочу, чтобы рядом со мной кто-то был. Хотя бы ненадолго».
- Спасибо, - услышал Джон ее голос. Он погладил девушку по голове: «Я приеду, проверю, как ты там, в Амстердаме обустроилась. А потом и в Берлине..., - он не закончил и Юджиния кивнула: «Я все понимаю. Я просто..., просто буду вам благодарна, вот и все».
Он молчал, протянув ей папиросы, чиркнув спичкой.
- Я за твоей спиной, Корнелия, - наконец, сказал Джон: «Ты помни это. Если что, я сделаю все, чтобы тебя оттуда вытащить. Ничего такого не случится, конечно, - Джон подмигнул ей и взял с пола папку: «Знаешь, что это?»
- Моя папка, - она улыбнулась: «Я ее много раз видела. Только моего имени там нет. Корнелии Брандт».
- Еще чего не хватало, папки именами подписывать, - буркнул Джон. Покусав карандаш, поцеловав ее теплое плечо, он решительно набросал: «Шпага».
- Почему? - спросила Юджиния.
- Ты на нее похожа, - Джон прижал ее к себе: «На вашу, семейную, шпагу Ворона. Вроде и красивый клинок, а бьет без промаха. По-немецки, «Брандт» означает «меч», о чем ты, - он поцеловал девушку в нос, - должна помнить. Теперь иди ко мне, - он порылся в вещах и нашел свой хронометр, - через два часа здесь будет яхта, а я еще не сделал всего того, что хотел».
Герцог стоял на серых камнях берега, кутаясь в свою потрепанную куртку, дыша на руки. Утро было зябким. Паруса яхты растворялись в белесой дымке. Пахло солью, дул влажный, несильный ветер. Джон вздохнул: «Через сутки она будет в Схевенингене. Вот и хорошо».
Он, внезапно, поморщился:
- Что-нибудь придумаю, - успокоил себя Джон: «Я говорил, такого не повторится. Только с ней, обещаю. Еве об этом знать не надо, ни к чему».
Он, зачем-то, помахал яхте. Мачты почти скрылись из виду. Закурив, Джон пошел к воротам, за ночной почтой. Там, как он надеялся, лежала каблограмма из Лондона, от сына.
Высокая женщина в темном платье стояла на берегу моря, глядя на мелкие, тихие волны. Пахло солью, плотная, непрозрачная вуаль, что закрывала ее лицо, удерживалась на шее кружевным шарфом. Она вытянула руки в перчатках и посмотрела на свои искривленные, бесформенные пальцы.
- Скоро и писать сама не смогу, - горько подумала Ева: «Придется миссис Бейкер диктовать. Врач сказал, что глаза еще не затронуты. Но я читала, я знаю, что много больных заканчивает слепотой». Она наклонилась и потрогала теплую, прозрачную воду. В Австралии, после того, как ей поставили диагноз, после того, как ей пришлось сделать, по настоянию мужа, то, за что она до сих пор просила прощения у Бога, она хотела покончить с собой. Однако потом пришло письмо от матери. Рэйчел просила ее остаться в живых.
- Когда-то давно, - читала Ева ровные строки, - когда вы были еще маленькими, я совершила страшный грех, и долго наказывала себя за него. Но Господь дал мне возможность его искупить и начать новую жизнь. Бог не посылает нам тех испытаний, Ева, которые мы не в силах перенести. Твоему сыну нужна мать, и так будет всегда, даже когда Маленький Джон вырастет. Не лишай его своей ласки и любви. Ты знаешь, что такое остаться сиротой. Не делай этого, милая моя девочка.
Сын приехал из Лондона поздно вечером. Он весело сказал, приоткрыв дверь гостиной, где читала Ева: «Мамочка, ужасно хочется выспаться. Утром увидимся».
- Утром, - усмехнулась Ева, посмотрев на свои изящные часы: «Второй час дня. Жалко, конечно, что я в гостевой коттедж даже заходить не могу. Хотелось бы мальчика завтраком накормить. Ничего, там хорошая кухня, припасы все есть. Он справится».
Врач привез ей флаконы темного стекла с маслом индийского дерева. Еву тошнило. Однако, подходя к зеркалу, она замечала, что новые язвы не появляются. Она давно научилась рассматривать себя спокойно, как будто бы перед ней стояла другая, незнакомая женщина
- Снадобье замедляет течение болезни,- объяснил ей врач: «Может быть, и удастся избежать поражения глаз, ваша светлость».
Сзади раздались шаги. Ева оправила вуаль. Вот уже десять лет ни сын, ни муж не видели ее лица. Сиделка и врач привыкли к ней. Миссис Бейкер, спокойная, пожилая, немногословная женщина, была из людей герцога.
- Я разное видела, - пожала сиделка плечами, когда десять лет назад болезнь перешла на кисти рук, и Еве стало сложно обслуживать себя. Миссис Бейкер как раз тогда, как она выражалась, ушла в отставку. Женщина переехала в Саутенд. Сиделка была бездетной вдовой. Ева, по некоторым ее фразам догадывалась, что миссис Бейкер побывала и в Индии, и в Африке.
- Выспался? - смешливо спросила она у сына.
- На таком воздухе я бы спал и спал, - Маленький Джон зевнул и потянулся: «Я тебе цветы привез, мамочка. Гиацинты. Отдал миссис Бейкер, она их в твоей спальне поставит. Пришла посылка от тети Вероники, с книгами, письма доставили...»
- Все прочитаю, - пообещала Ева и зорко взглянула на сына. На его загорелых щеках играл легкий румянец. Лицо было сонным, спокойным, светло-голубые глаза блестели. Джон спал и видел во сне Полину. Девушка лежала, прижавшись к нему, посапывая, держа его за руку.
- Прямо отсюда на полигон поеду, - решил юноша: «Папа еще там должен быть. Станция в пяти милях от участка, найду экипаж какой-нибудь. А не найду, и пешком доберусь, не страшно».
Джон был в куртке ремесленника, в суконных, старых брюках. Коротко стриженые волосы шевелил ветер.
- Хорошо, что ты приехал, - по голосу матери было слышно, что она улыбается: «Отец твой с Рождества здесь не был, - Ева вздохнула, - хотя, конечно, у него работы много..., Пойдем, - она кивнула, -прогуляемся, сыночек».
Они шли, молча, слушая крики чаек, что метались в синем, ярком небе. Джон нагнулся и взял какой-то камешек: «Пасха скоро, а после Пасхи можно обвенчаться. В Мейденхеде, бабушка Марта и дедушка Питер будут только рады. Незачем устраивать светскую свадьбу. Ни мне, ни Полине это не нужно. Жалко только, что мама не сможет приехать».
- Ты девушку встретил, - утвердительно заметила мать.
Джон от неожиданности даже остановился.
- У тебя лицо такое, - услышал он смешливый голос из-за вуали: «Твой отец так смотрел, когда ко мне, на Ганновер-сквер, с гиацинтами пришел».
- По крышам, - Джон расхохотался.
- Встретил, мамочка, - признался он: «Ты послушай, пожалуйста».
Он говорил, а Ева думала: «Совсем взрослый мальчик. И Полина девушка хорошая, разумная, сразу видно. Пусть венчаются и живут спокойно. У меня хоть внуки будут. Ничего, что они кузены, тысячи людей так женятся».
Она повела рукой в воздухе, и Джон поднял свою руку. Когда он был ребенком, мать придумала игру. Они почти смыкали ладони, оставляя маленькое пространство. Мать, серьезно, говорила, указывая на него: «Здесь, сыночек, наши сердца бьются. Слышишь?»
Джон слышал. Он услышал и сейчас. Мать постояла несколько мгновений, а потом всхлипнула: «Это хорошо, мой милый. Поезжай к папе, договорись обо всем. Венчайтесь, и привози сюда свою Полину».
Джон замялся. Юноша, наконец, решительно сказал: «Мы летом с ней отплывем в Америку, на три года. Она будет учиться в Оберлин-колледже, в Огайо, туда принимают женщин. А я у дяди Натаниэля поработаю. Он юрист, и я тоже, хоть я последние годы, в основном, в седле сидел, а не за кодексами законов. Но мы вернемся, - торопливо добавил Джон, - вернемся, мамочка, ты не волнуйся».
- Ты из Южной Африки вернулся, - рассудительно заметила Ева, - Америка цивилизованная страна, и родственники у нас там есть. Все хорошо будет, милый. Пишите мне, - велела она. Джон, облегченно, улыбнулся: «Конечно, будем. Можно я пару дней с тобой поживу, мамочка, - попросил он, - папа все равно, занят еще, - он указал на север.
- Зачем ты спрашиваешь? - удивилась Ева: «Ты мой сыночек. Живи столько, сколько надо. Что там тетя Вероника прислала? - поинтересовалась она.
- «Цветок Скалистых Гор» - Джон ухмыльнулся: «Я пролистал, когда завтракал. Об английской леди. Она едет в Америку навестить родственников. Ее крадут мормоны, и она становится пятидесятой женой старейшины тамошнего. Бойко написано, как обычно у тети Вероники. Потом в нее влюбляется..., - Ева подняла ладонь: «Хватит, хватит. А то мне неинтересно будет читать. За Полиной там присматривай, в этом Огайо, - отчего-то добавила мать.
Джон вспомнил карту Северной Америки и рассмеялся: «Юта там далеко, и вообще, мормоны крадут девушек только в романах, мама. У них недостатка в женщинах нет, поверь мне».
- Все равно, - велела Ева, и хмыкнула: «Собаку бы завести, да врач запрещает. Вдруг убежит, а как болезнь передается, доктора не знают. Нельзя рисковать. Жаль, веселее было бы».
- Ничего, - уверенно сказал Джон, - как мы с Полиной из Америки вернемся, у тебя внуки появятся, мамочка. Будем каждую неделю к тебе приезжать, обещаю.
Юноша бросил камешек в воду и ласково сказал: «Сейчас пообедаем, а потом я тебе буду читать письма, мамочка».
Они пошли к дому. Ева, обернувшись, посмотрела на тихое море: «Все будет хорошо».
Пьетро отложил перо и посмотрел на ровные строки. Она должна была скоро вернуться. Мать повела ее в ателье к тете Сидонии, в эмпориум, сшить новые платья для Америки. Он прислушался. Дом был тихим, отец уехал на стройку. Пьетро перечитал письмо:
- Нет, нет, все не так. Все плохо. Господи, почему я могу написать проповедь так, что ее перепечатают все газеты, а любовное письмо у меня не получается.
- Потому что здесь надо писать правду, - прозвучал настойчивый голос у него в голове. «Не обманывай себя, Пьетро. Все, чем ты занимаешься, это суета. Тот самый жемчуг, что мечут перед свиньями. Посмотри на своих прихожан. Одной рукой они осеняют себя крестным знамением, а другой, подписывают распоряжения, согласно которым где-нибудь в Индии, или Африке умирают туземцы на плантациях. И все ради того, чтобы в Лондоне, дамы наряжались в шелка, а джентльмены распивали французские вина. Конечно, дядя Мартин не такой, и кузен Питер тоже, но все равно..., -Пьетро насторожился. Внизу хлопнула дверь.
- Если она согласится, - Пьетро сложил письмо, - я поеду с ней в Америку. Там священники нужны. Надо проповедовать индейцам. Там есть новые штаты, церквей еще мало, каждые руки пригодятся. Мама переживет, ничего. Тем более это всего на три года. А если откажет, - он посмотрел на себя в зеркало и пригладил темные волосы, - тогда ты знаешь, что делать.
Пьетро давно об этом думал. «Сейчас, - он вышел на лестницу, - сейчас и решишь».
Полина держала в руках букет фиалок. Она была в дневном, закрытом платье глубокой, темной синевы, отделанном брюссельским кружевом. Девушка улыбнулась, подняв голову:
- Кузен Пьетро! Ваша мама пошла, встречаться с издателем, а меня кузен Питер отвез в Британский Музей, показать галереи Кроу. Такая прекрасная коллекция.
Она сразу сказала тете, что ее брат погиб в Париже. Вероника только перекрестилась: «Говоришь, много народу на его похороны пришло?».
- Почти двадцать тысяч человек, - кивнула Полина: «Волка..., то есть, Мишеля, - его очень любили, тетя».
- Мальчишки сиротами остались, - Вероника поднялась и прошлась по гостиной, обставленной в готическом стиле, увешанной гобеленами. Она вздохнула, опираясь на резную, черного дерева спинку стула:
- Я матери твоей напишу, конечно, поддержу ее. Ты, пока в Ливерпуль не уехала, под нашим крылом поживешь. Кто-то из кузенов тебя в Мейденхед отвезет, к тете Марте. Мы с тетей Сидонией твоими платьями займемся...
Все было просто.
Дядя Мартин сразу сказал: «Каюту мы тебе возьмем самую лучшую. Багаж пошлем в Ливерпуль заранее, чтобы тебе налегке ехать. Выбери книги, что понадобятся..., - он быстро написал что-то. Полина, неуверенно заметила: «В колледже библиотека есть, дядя Мартин».
- Ну и что? - он поднял бровь. Полина увидела пришпиленный к сюртуку пустой рукав: «Никогда бы в жизни не заметила. Он одной рукой ловчее многих управляется».
- Я привык, - смешливо сказал дядя, почесав седоватый висок.
- Двадцать лет без нее. Все твои кузены тебе скажут, что в университете лучше иметь свои книги. Поедешь на Чаринг-Кросс, в этот магазин, - он протянул Полине записку, - они сразу все в Ливерпуль отправят. О деньгах не думай, - он поднял ладонь, - ты семья. В Бостоне о тебе Фримены позаботятся, а в столице мой старший брат. Кто-нибудь тебя довезет до этого самого Огайо.
- А почему не Фримены? - удивилась Полина.
- Ты с ними не сможешь в одном вагоне ехать, и в одной гостинице жить, - коротко объяснил Мартин, запечатывая письмо: «Они цветные».
- Что за отвратительная косность! - возмутилась Полина: «В Европе, давно...»
- И в Англии тоже, - дядя прервал ее.
- К Америке тебе привыкать придется, - задумчиво сказал он.
Джон уехал к матери, на прощанье, поцеловав Полину. Он весело заметил: «Когда вернусь, отправимся в Мейденхед, и договоримся о венчании. Ты пока молчи, иначе, - он рассмеялся, - тетя Вероника и тетя Сидония начнут светскую свадьбу организовывать».
Полина взглянула в серые глаза кузена Пьетро: «Он на отца похож, конечно. А на тетю Веронику, как раз глазами».
- Я вам письмо принес, кузина Полина - он, отчего-то покраснел: «Вы не обессудьте, я плохо пишу, -Пьетро замялся, - о таком. Возьмите, - он протянул девушке бумагу и добавил: «Я на крыльце подожду».
Он вышел на гранитные ступени. Присев, священник опустил голову в руки. Это было словно наваждение. Он видел ее каждый день, любовался белокурыми, чуть вьющимися волосами, большими, синими глазами. Пьетро водил ее гулять в парк, показывал строящееся здание парламента, над которым работал отец, и собор Святого Павла. О Боге они не говорили. Полина только, как-то раз, заметила: «Меня крестили, но моя мать атеистка. Я понимаю, - она вздохнула, -кузен Пьетро, некоторым людям нужна религия». Девушка поискала слово: «Как утешение».
- Утешение, - пробормотал сейчас Пьетро, ожидая ее: «Она права, конечно. Я и найду, - он повернулся и поднялся, - Полина вышла наружу, - утешение. Если она мне откажет».
- Кузен Пьетро, - Полина протянула ему письмо, - я очень польщена, но я люблю другого человека. И он меня тоже. Мы с ним обручились, - ее щеки мгновенно покраснели, - и скоро поженимся. Но я была бы вам обязана, если...
- Я джентльмен, - коротко сказал Пьетро, разорвав записку: «Не стоит, и говорить об этом, кузина. Простите, - священник наклонил темноволосую голову, - я вынужден вас оставить. Дела». Он прошел через парк на Ганновер-сквер, застегивая сюртук: «А мама? Она не перенесет такого, как я могу?»
Вокруг было тихо, солнечно, Ганновер-сквер была пуста. Пьетро, остановился у входа в церковь Святого Георга: «Если я останусь здесь, - пронеслось у него в голове, - то это все бессмысленно. Никого другого, кроме Полины, мне не надо. Притворяться, играть в любовь, жениться ради приданого..., Делай то, что задумал. Господь о тебе позаботится, отец Пьетро».
Он дошел до Чаринг-Кросс, в полуденной толкотне, и свернул в сторону Кинг-Вильям стрит.
- Там будет кто-нибудь, - Пьетро посмотрел на невидное здание. Рядом с входом висела простая вывеска: «Лондонская конфедерация ораторианцев святого Филиппа Нери».
Пьетро перекрестился. Шагнув внутрь, он услышал веселый голос: «Мы с тобой, Пьетро, почти десять лет не виделись. Ты мне не писал, и вот появился, как снег на голову».
Святой отец Джон Генри Ньюмен мыл пол в передней. Он опустил швабру, поправил рукава темной рясы, и окинул Пьетро взглядом.
- Вырос, - хмыкнул Ньюмен: «Когда отец тебя в Оксфорд привозил, тебе девятнадцать было, я помню».
Пьетро все молчал, а потом взял ведро: «Давайте я вам помогу, святой отец. Я поговорить пришел...»
- Вот и поговорим, - усмехнулся Ньюмен и велел: «Скидывай сюртук, бери швабру и рассказывай, что у тебя случилось».
- Как хорошо, - Пьетро оглянулся, вдыхая тонкий аромат ладана и свечей. Дверь в часовню была раскрыта. Он увидел маленький, простой алтарь с фигуркой Богоматери.
- Как спокойно,- понял он. Выжав сильными руками тряпку, священник начал говорить.
В гостиной пахло турецким кофе. После обеда Пьетро извинился и ушел к себе. Вероника, пристально посмотрела на сына:
- Он очень спокойным выглядит, слава Богу. Жениться бы ему, конечно, но Юджиния в Европу уехала, а Полина..., - она искоса взглянула на девушку, - Полина, хоть мне и племянница, а все равно, не приведи Господь, путем своей матери пойдет. И как ее воспитывали? Джоанна невенчанной с Полем живет, а дочь от государственного преступника родила. И за обедом Полина говорила о правах женщин. Какие права? - Вероника, незаметно, вздохнула: «С обязанностями бы справиться. Муж, дети, хозяйство…, За всем этим и не найдешь время голосовать. Что я и Сидония на булавки себе зарабатываем, это хорошо, конечно, но разве женщина может управлять производством, как Мартин? Тетя Изабелла строила, но это не для дамы занятие. Что Полина преподавать хочет, пусть девочкам и преподает. А в университетах нужны мужчины».
Полина и Питер-младший устроились на кушетке у открытого в сад окна. Дул теплый ветер. Кузен, смешливо, сказал: «Это и есть тот самый крестик. Ему три сотни лет, а то и больше».
Полина положила на узкую ладонь маленький, играющий алмазами крест.
- Мама мне рассказывала, - задумчиво проговорила девушка, - рассказывала, что второй, с изумрудами, был у вашей тети Юджинии.
Питер грустно кивнул: «Сейчас и не найдем его. И сабля родовая, что у дяди Теодора была, тоже в Сибири сгинула, и образ Богоматери. Жаль, конечно, - он развел руками, - хотя во время французской революции потерялся портрет бабушки Марты. Тот, что дядя Теодор писал. Да и вообще, кузина, в лондонском пожаре вся старая усадьба Кроу сгорела. Она у церкви святой Елены стояла. Но портрет тети Тео остался. Завтра сходим с вами, посмотрим на него, - он улыбнулся. «И портрет миссис де ла Марк вы увидите. Он в Мейденхеде висит».
- С ним, подумала Полина, было легко.
У него были веселые, лазоревые глаза, он рассказывал ей об Индии и Китае, шутил. Девушка спросила: «Вы опять в Бомбей едете, кузен Питер?»
- Еду, - мужчина подмигнул ей: «Там железную дорогу начинают прокладывать. Это для нашей компании очень на руку. Кузен мой, Виллем де ла Марк, я вам о нем рассказывал, женился, двое детей у него, а я их так и не видел. Мальчик и девочка, Виллем и Маргарита».
- Он на местной девушке женился? - поинтересовалась Полина.
Питер отчего-то покраснел.
- В колониях так не принято, - коротко ответил он.
- Даже если девушка англиканка, все равно..., - он вздохнул: «Как по мне, это ерунда, конечно. У Виллема жена из Батавии, из старой голландской семьи. Они там двести лет, как обосновались. Луиза ее зовут».
Питер замолчал и посмотрел в окно, на нежный, весенний закат. Тогда, в Бомбее, Виллем усмехнулся: «Даже не думай. Хочешь, возьми ее в сожительницы. Ты в Индии все равно на год, а то и больше, пока в Кантон не поедешь. Надо же тебе как-то устраиваться. Я устроился».
- Я не хочу устраиваться! - яростно ответил Питер.
Они сидели в саду усадьбы де ла Марков, на Малабарском холме. Вдали поблескивала гладь океана, шелестели листья пальм. Виллем разлил кокосовое молоко: «В следующем году мне привезут Луизу, из Батавии, а ее, - он кивнул на дом, - я отправлю куда-нибудь. В деревню. Подальше отсюда, в общем. Станет танцовщицей, ничего страшного».
- То есть проституткой, - гневно отозвался Питер.
Кузен пожал плечами: «Я ее обеспечу, на первое время, но не могу, же я всю жизнь давать ей деньги. Ребенка у нее нет, я был весьма осторожен. Она, может быть, даже замуж выйдет. Не бледней, в колониях, так все поступают».
- Я не собираюсь, - отрезал Питер: «Я пойду к ее родителям, и сделаю...»
Виллем расхохотался, показав крупные, белые зубы: «Они язычники, идолопоклонники, из касты неприкасаемых. Ее отец пол у меня в конторе подметает. Они просто не поймут, о чем ты говоришь. Хочешь, - он подмигнул Питеру, - я сам все устрою? Дам им денег. Считай это подарком».
Питер осушил серебряный бокал: «Нет, спасибо. Бесчестно калечить судьбу невинной девушки».
- Ей шестнадцать лет, - протянул Виллем, - скоро родители выдадут ее замуж за какого-нибудь, как они, мусорщика. Она умрет, не дотянув до сорока, рожая бесконечных детей. А так хоть немного поживет в холе и неге, - он усмехнулся: «Смотри, Питер, к шлюхам лучше не ходить. Сифилиса, что здесь, что в Кантоне, полным-полно».
- Я не хожу к шлюхам, - оборвал его Питер и больше они об этом не говорили.
- Надо было мне тогда настоять на своем, - горько подумал мужчина, вспомнив ее изящную фигурку в бедном, темном сари, кожу цвета корицы, и огромные, опущенные вниз глаза. Она помогала родителям убирать контору «Клюге и Кроу» в Бомбее. Там Питер ее и увидел, в первый раз. «Подумаешь, - вздохнул он про себя, - мама и папа бы поняли. Наверное. А я испугался. Какой я был дурак».
- В общем, - весело сказал Питер, глядя в синие глаза кузины, - может быть, я там встречу девушку, что мне по душе придется. А вы уже встретили, - он понизил голос.
- Кузен Питер! - удивилась Полина.
- Это у меня от бабушки Марты, - он оглянулся на родителей, что еще сидели за столом: «Она тоже смотрит на человека и все видит. Но я никому не скажу, не бойтесь».
- Спасибо, - Полина протянула ему маленькую, сильную руку. Питер, бережно, ее пожал.
- Мне в Уайтчепел надо будет вернуться, - подумала девушка, отпив кофе с кардамоном: «Я обещала. Тем более, я в каюте первого класса буду ехать. К моему багажу вообще не притронутся. Джон меня туда проводит. Заберу у Гликштейна материалы, и забуду обо всем этом».
Джон, несколько раз, порывался ей объяснить, что он делал на собрании. Полина только качала головой: «Не надо. Все, что было, то было. Ты сам сказал, такое больше не повторится. И у меня, -девушка прижалась к нему, - тоже».
- Чайка, - Джон, ласково, погладил ее по щеке: «Когда наши дети вырастут, мы им расскажем, как встретились. Кое-что, - он обнял Полину, - выпустим, конечно. До поры до времени».
- Я возвращаюсь в Бомбей, - добавил Питер, - еще и потому, что де ла Марки едут в Европу. Устали они жить в колониях. Там будет новый глава представительства, индиец. Я ему помогу на первое время.
- Мой брат покойный, - отчего-то сказала Полина, - он работал с шахтерами в «Угольной компании де ла Марков». Я слышала, у них и замок есть?
- Виллем его восстанавливать хочет, - заключил Питер: «Может быть, ваш бельгийский король ему еще и титул даст. Хотя они не католики, де ла Марки. Протестанты».
- В Бельгии сам король протестант, - отмахнулась Полина: «Ничего страшного. Леопольд очень свободомыслящий человек, увлекается техникой, наукой. Мы приняты при дворе, - улыбнулась Полина, - бабушка Мадлен дружила, чуть ли ни со всеми монархами европейскими».
Когда Кроу отправились домой и Полина пошла, спать, Франческо, проводил глазами жену. Вероника тоже поднялась по лестнице в их комнаты. Он постучал в дверь к сыну.
Пьетро сидел за столом, просматривая надписанные конверты.
- Тебя, который час не видно, - рассмеялся Франческо Он замер, заметив сложенные стопками книги и раскрытый саквояж на полу.
- Неужели он все-таки в Лидс отправится, - подумал Франческо, - в приходе Аарона служить? Аарон ему брат, а Ева и Диана сестры. Никто ничего не знает. Только тетя Марта и мы с Вероникой. И не надо, чтобы знал. Вероника, расстроится, конечно, но ведь Лидс, это не Китай. Туда поезда ходят. Ничего страшного.
- Да, - Пьетро, рассеянно, оглядел свой чистый, прибранный рабочий стол, - не видно.
Он поднялся и посмотрел на отца: «Я сегодня был в канцелярии архиепископа Кентерберийского. Подавал прошение о том, чтобы меня уволили за штат».
- Ты снимаешь с себя сан? - Франческо даже отступил назад.
- Да, папа, - кивнул Пьетро и его серые, большие глаза внезапно улыбнулись: «Я уезжаю в Италию, папа. В Рим».
Герцог, стоя на ступенях, допил чашку остывшего кофе и посмотрел на горизонт. Скоро за ним должна была прийти паровая яхта из Лондона. Кабеля от сына так и не было. Джон едва заметно дернул щекой: «Как только мы возьмем Гликштейна и всю эту банду, я объясню мальчику, что к чему. Это не повторится. Чайку мы подержим у себя, поспрашиваем ее о том, что происходит на континенте. Думаю, и французские, и немецкие коллеги будут рады этим сведениям. А потом вышлем на континент, когда станет понятно, как во Франции дела устроятся. Республики у них не будет, в этом я уверен. Найдут себе другого короля. В Бельгии тоже, несмотря на все баррикады, до сих пор монархия».
Он вынул из кармана простой блокнот и пролистал его.
- Гарибальди, Гарибальди..., - пробормотал Джон: «Даже обидно, мой племянник отлично знает язык, мальчик он взрослый, но разве пошлешь в Италию англиканского священника? Смешно. И Вероника будет против этого. Надо поднять досье, посмотреть, кого из эмигрантов можно использовать. Последить за ними. Мало ли, вдруг у кого-то есть карточный долг, или чужая жена в любовницах».
С тех пор, как Корнелия, герцог звал ее именно так, уехала, он просыпался каждую ночь, ища ее рукой.
Так было, и в Австралии, когда Еве поставили диагноз и Джон отселил ее в отдельный, закрытый коттедж. Он тогда лежал по ночам, глядя в потолок. Потом, устроившись на узкой кровати в спальне сына, он прижимал мальчика к себе и шептал ему, что все будет хорошо. «Малыш плакал, каждую ночь, - вспомнил герцог, - звал мать. Я к нему приходил и пел ему колыбельные. И Ева плакала».
Он увидел перед собой огромные, голубые глаза и услышал ее тихий голос: «Джон, как же так? Это дитя, ты был рад..., И врачи еще не знают. Может быть, это не..., - Ева помолчала. Справившись с собой, она продолжила: «Не та болезнь. Зачем...?»
Джон наклонился к жене, что сидела, забившись в кресло. Не касаясь ее, он спросил: «Ты хочешь, чтобы наш ребенок всю жизнь страдал? Чтобы он до конца своих дней не смог обнять отца, и брата? Я понимаю, Ева, ты думаешь о себе...»
Жена, было, открыла рот. Джон жестко прервал ее: «О себе. Тебе хочется компании, если диагноз подтвердится. Тебе страшно всю жизнь провести одной. Выбирай, либо ты принимаешь, - он поискал слово, - снадобье, и едешь со мной и Джоном в Англию. Я тебя селю в Саутенде, обеспечиваю, не развожусь с тобой...»
- Либо? - белокурая голова задрожала. Длинные пальцы в темных перчатках схватились за ручку кресла.
- Либо я получаю развод, - Джон закурил сигару, - это все устроится быстро. Ты мне уже никогда не сможешь быть женой. Мы с Джоном возвращаемся домой, а ты с ним, - он кивнул на живот Евы, -остаешься здесь, в том месте, которое ты видела. В колонии, для таких больных, как..., - он не закончил: «Маленький Джон вырастет без матери. Я ему скажу, что врачи запретили тебе путешествовать, вот и все».
Она поднялась. Ева была выше его. Не успел герцог опомниться, как жена хлестнула его по щеке.
- Перчатка, - понял Джон: «Она не сняла перчатку».
- Мерзавец, - коротко сказал Ева, и вышла из комнаты.
Он опустился на персидский ковер. Была жаркая, зимняя ночь, трещали цикады. Из раскрытых окон веяло эвкалиптами и сухим, острым запахом буша. Джон подышал и посмотрел на темное, без единого огонька море.
- Она могла, - отчего-то подумал мужчина: «Могла снять перчатку. Хотя врачи сказали, что у большинства людей иммунитет к этой болезни. Когда она вернулась из стойбища, я ее..., - Джон, не справляясь с тошнотой, добрался до умывальной и опустил голову в медную раковину. Его вырвало. Вернувшись в гостиную, он прополоскал рот виски, и нашел свой окурок в пепельнице. Джон прикурил от свечи: «Видит Бог, я это сделаю».
На следующий день врач Евы постучал к нему в кабинет. Закрыв дверь, он оглянулся:
- Ваша светлость, ее светлость, как она мне сказала, ожидает ребенка. Уже четвертый месяц. Она попросила, чтобы я дал ей снадобье, но диагноз, - врач замялся, - еще не подтвержден. Мы должны понаблюдать за тем, что происходит с этими пятнами. Может быть, это просто реакция на какое-то местное растение, или кожная болезнь. В любом случае, я не могу проводить такие манипуляции без разрешения мужа, поэтому я к вам и пришел..., - он замолчал.
- Я согласен, - герцог отложил перо. Светло-голубые, прозрачные глаза взглянули на врача. Тот, отчего-то, поежился: «Делайте все, что надо».
Когда доктор ушел, Джон вздохнул: «Все-таки одумалась». Больше они с женой об этом никогда не разговаривали.
- Развод, - он все смотрел на серую гладь моря: «Нет, к чему? Люди не поймут. Все знают, что Ева больна. С больными не разводятся, это недостойно джентльмена. А Корнелия, - он, внезапно, усмехнулся, - Корнелия младше меня на тридцать лет. Зачем я ей нужен? Пусть спокойно работает. Потом, как тетя Марта, выйдет замуж, и я ее посажу на бумаги. У нее голова отличная. Не зря тетя Марта ей учителей из Кембриджа приглашала. Если бы женщин в университеты пускали..., Хотя не в наше время, - Джон выбросил сигару. Он услышал, как кто-то, за его спиной, открывает дверь на террасу.
В спальне пахло ландышевыми каплями. Вероника, лежала на кушетке, прижимая к виску влажный платок. Женщина, слабым голосом сказала: «Это ты! Ты виноват, Франческо! Ты повез его в Италию. Ты приглашал сюда этого Мадзини! В конце концов, этот Ньюмен, что принял католичество, тоже твой друг. А теперь, - она приподнялась, - теперь мы лишимся сына...»
Пьетро через неделю должен был отплыть на континент. Он ехал в Рим через Амстердам и Брюссель. «Заодно с родственниками повидаюсь, - улыбнулся мужчина. Взглянув в заплаканные глаза Вероники, сын твердо добавил: «Я решил, мамочка, и от своего слова не отступлю. Не волнуйся, я год поучусь, и вернусь».
- Этим, этим..., - Вероника подышала. Поднявшись, она зашуршала пышным, украшенным бантами платьем. Шелк цвета голубиного крыла отливал серебром в свете туманного, влажного дня. Погода началась портиться, пошли дожди.
- Католиком, - помог ей сын. Вероника подумала: «Даже сказать этого слова не могу. Господи, за что нам все это».
- Мамочка, - Пьетро обнял ее за плечи. От матери пахло знакомо, чернилами, и ее ароматической эссенцией. Она, всхлипнула: «Как же так? У них обет...»
- Это у священников обет, - рассудительно заметил сын: «Я еду изучать догматы католицизма. Вернусь и буду преподавать в университете. Латынь, итальянский..., Я просто, - Пьетро вздохнул, - пообещал, мамочка. Ему, - он указал куда-то вверх.
Ньюмен только усмехнулся:
- Если бы мне давали гинею за каждого юношу, что прибегал в церковь с разбитым сердцем, надеясь на утешение, я бы уже разбогател. То есть община, - поправил себя священник. «Что ты мне сейчас говоришь, Пьетро, мол, никого другого тебе не надо, так тебе двадцать семь. Ты молодой человек. Поезжай в Рим, поучись в Английском Колледже». Священник прикоснулся к руке Пьетро: «Потом посмотрим. И постригать я тебя не стану, и принимать в католицизм, тоже».
Пьетро открыл рот от удивления: «Я думал, что...»
- Думал, - Ньюмен выплеснул грязную воду в канаву: «У тебя голова горячая. Она у всех такая была. В Риме остынешь. Тебе по десять часов в день учиться придется. Остынешь и решишь, что тебе дальше делать».
- Почему лишимся? - Франческо забрал у нее платок и окунул в серебряную миску с холодной водой. Шторы были задернуты, дома царила тишина. Полина, с кузенами, уехала в Мейденхед.
Он нежно приложил к виску жены кружево: «Сидония и Мартин тебе то, же самое сказали». Франческо поцеловал ее высокий, белый лоб: «Католик. Ничего страшного, они в парламенте давно заседают, и в судах выступают. Женится, у нас внуки будут...»
- На ирландке, - вздохнула Вероника: «На какой-нибудь девчонке с фермы. Хуже того, на дочери эмигранта, пропахшего виски. Других католичек здесь нет. Она будет неграмотная, начнет рожать каждый год...»
- Ты сама хотела внуков, - удивился муж: «Они и появятся. Не плачь, пожалуйста. Пьетро едет учиться. У него нет намерения, участвовать в тамошней революции, я тебе обещаю. Он спокойный, разумный мальчик. Может быть, - он подмигнул жене, - на итальянке он и женится».
- Твой отец женился, и вот..., - Вероника не закончила и нахмурила лоб: «Мама мне говорила..., Принеси-ка, - попросила она, - Дебретта».
Франческо подал ей справочник дворянских родов Европы. Вероника, найдя нужную страницу, торжествующе сказала: «Я помнила. Наша прабабушка, мать того маркиза де Монтреваля, которому отрубили голову в революцию, была дочерью герцога Осуна, испанского гранда. Ее сестра вышла замуж за итальянца, римского герцога Гравини, - ухоженный палец Вероники уперся в книгу, - они все здесь».
- Герцог Доменико Гравини, - прочел Франческо, - женился на Марии Луизе Торлонья. Сын, две дочери.
- Младшей двадцать, - со значением сказала жена, - не замужем. Этот герцог Доменико, - она пошептала, - мой кузен в третьем колене. Пусть Пьетро с ними встретится, - велела женщина, захлопывая справочник. «Они ведь, - Вероника сладко улыбнулась, - тоже католики».
Муж забрал у нее книгу. Рассмеявшись, он поцеловал русый затылок.
- Я знал, что ты скоро успокоишься, - добродушно заметил Франческо.
Вероника взяла его руку, и, улыбнувшись, приложила к своей щеке.
- Я уезжать собрался, - сварливо сказал герцог, оглядывая сына: «Почему ты записки не оставлял, в положенном месте? Забыл, зачем я тебя в Уайтчепел послал?»
Юноша, вдруг, улыбнулся.
- Отдохнувшим выглядит, - понял герцог. Сын почесал коротко стриженые, светлые волосы. Свернув папироску, закурив, юноша присел на ступени. Герцог прислонился к деревянным перилам, выкрашенным уже выцветшей краской. Джон, требовательно, спросил: «Что молчишь?»
- Я у мамы был, - Маленький Джон скрыл зевок, темные, длинные ресницы дрожал: «Говорил с ней. Я, папа, обручился, - он поднял голову, - после Пасхи венчаюсь. С кузиной Полиной, дочерью тети Джоанны, из Брюсселя».
Отец молчал, а потом спросил: «Она что, в Лондоне сейчас, эта Полина?»
Маленький Джон кивнул: «Проездом, из Брюсселя. Она будет учиться в Америке, в Оберлин-колледже. Я тоже, папа, туда поеду, вместе с ней. В штат Огайо».
Герцог смотрел на море, а потом велел: «Пойдем. Нам надо поговорить».
Белокурые волосы девушки шевелил ветер с реки. Полина посмотрела на нежную зелень дуба. Могилы уходили вдаль, серые камни, белые, мраморные кресты. Вокруг было тихо, и она спросила: «Так вот это, бабушка Марта, самая первая?»
- Я есть Воскресение и Жизнь, - кивнула Марта, легко наклонившись, погладив камень.
- Три сотни лет он здесь лежит, первый Питер Кроу. А миссис де ла Марк, Ворон, адмирал, они все на дне морском.
Женщина была в трауре, бронзовые, подернутые сединой волосы, прикрыты черным капором. «Восемьдесят восемь лет, - зачарованно подумала Полина: «Тетя Сидония мне рассказывала, ее мерки за тридцать лет не изменились. И какая спина прямая».
- Юджиния тоже, - лукаво сказала девушка, глядя на надпись.
- Конечно, - зеленые глаза заиграли смехом. Марта велела: «Пошли. Сегодня итальянский обед, раз Пьетро сюда приехал».
Увидев портрет миссис де ла Марк, Полина ахнула: «Вы так на нее похожи!»
- Еще икона была, - вздохнула Марта: «Образ Богоматери, что в Сибири пропал. Ее тоже, наверное, с миссис де ла Марк писали». Полине нравилось в Мейденхеде. Дедушка Питер рассказывал ей о путешествиях на восток, бабушка о французской революции.
- Я твою бабушку Мадлен, и деда твоего сосватала, - как-то, смешливо, заметила она: «Там, в Бретани». Полина увидела китайский, лаковый комод с письмами, в кабинете у бабушки: «Вы их все храните?»
- Да, - просто ответила женщина.
- Видишь, один сын при мне остался, второй в Америке, обе дочки умерли..., Читаю, вспоминаю. И ты тоже, - велела Марта - мать не забывай, пиши ей. Джоанна редкая женщина. Это она в тетку свою, госпожу Мендес де Кардозо, ту, что на Святой Елене погибла. Впрочем, - Марта порылась в бюро, и достала большую, переплетенную в кожу тетрадь, - у вас роду всегда такие женщины были. Читай, -она протянула Полине записи.
Полина сидела с ногами на бархатном диване, вдыхая запах жасмина и виргинского табака. Она читала о Вороненке и Черной Джо. Подперев подбородок кулаком, девушка задумчиво сказала: «Издать бы все это, бабушка». Полина погладила нежным пальцем родословное древо. Там уже было отмечено, что ее старший брат похоронен на Пер-Лашез.
- Это для семьи, - отрезала Марта, забирая тетрадь: «Правнучка моя приедет, тоже Марта. Вы с ней познакомитесь, как ты в Америке будешь. Ей тоже, - женщина улыбнулась, - дам почитать. Ты учись, -она погладила Полину по голове, - может и вправду, когда-нибудь в университете станешь преподавать».
Бабушка занималась математикой. Полина видела рабочие тетради на ее столе. Марта усмехнулась: «Голова у меня до сих пор ясная, и у моего мужа тоже. Мы с ним договорились, что не умрем, пока не узнаем, что с внуками нашими случилось. Юджиния в этом и поможет. Ты еще одного кузена-то своего видела? - Марта внезапно, зорко посмотрела на девушку: «Маленького Джона, графа Хантингтона».
Полина ярко покраснела и промямлила: «Да, мы с ним в Лондоне встретились».
- Хорошо, - только и заметила Марта. Больше она ничего не говорила. Только иногда Полина ловила на себе ее ласковый взгляд. Как-то раз, за кофе, бабушка затянулась папироской: «Каюты первого класса большие, там для всего места хватит».
- Для чего? - недоуменно спросила Полина.
- Для багажа, - бабушка улыбнулась и заговорила об Америке.
Полина не слышала, как потом, в спальне, Марта сказала мужу: «Помяни мое слово, Маленький Джон сюда на днях приедет. Договариваться о венчании».
Питер сдвинул очки на кончик носа: «А его отец?»
- А что отец? - Марта, в шелковом халате, прикоснулась к шее серебряной пробкой от флакона с ароматической эссенцией: «В Южную Африку он его отпустил, и в Америку отпустит. Это хорошо, что мальчик мир посмотрит. Вернутся они, и Маленький Джон станет с отцом работать. Наверное, -отчего-то добавила Марта. Она устроилась рядом с мужем, в постели: «Пьетро, кстати, из-за нее в католики подался, - женщина махнула рукой в сторону двери. «Он все еще на нее смотрит, - Марта пощелкала пальцами, - тоскливо. Но это у него пройдет».
- А наш внук? - Питер положил седую голову на крепкое плечо жены: «Скоро тридцать мальчику».
- У него сердце, - нежно сказала Марта, - как у тебя, милый мой. Ты когда в Марию покойницу влюбился? Сразу, как увидел. И в Жанну тоже. И в меня. И ждать ты умеешь. Так же и у Питера будет, поверь мне.
- Главное, чтобы недолго, - проворчал муж, и она прикрутила ручку газового светильника.
- Пистолет девочке отдам, - Марта, лежа на спине, слушала размеренное дыхание мужа.
- Что там, в отчетах говорилось? Абдул-Меджид, в споре о святых местах в Иерусалиме и Вифлееме, принимает сторону католиков. Мать у него, что ли, католичка? - Марта задумалась.
- Недалеко до того времени, когда Николай станет защищать греческую церковь. Мы, конечно, будем поддерживать султана. Босфор и Дарданеллы должны быть под нашим контролем. Не след Россию в Средиземное море пускать. Тем более, у Абдул-Меджида Балканы под рукой, там русских любят. Значит, будет война. Вот и хорошо. В такое время, в неразберихе, легче в Россию пробраться. Что там Мэри писала? - она поднялась. Двигаясь легко, как кошка, Марта толкнула дверь своего кабинета, что примыкал к спальне.
Она нашла последнее письмо от внучки, из казарм в Колчестере, где служил Аарон.
- Дорогая бабушка, - читала Марта, - у нас все хорошо. После Пасхи мы поедем навестить Еву. Анита отлично учится, а я, бабушка, как и мисс Найтингейл, моя подруга, начала заниматься медициной. Надеюсь, что смогу быть полезной в армейском госпитале.
Марта взяла механическую ручку и занесла в свой блокнот: «Мисс Флоренс Найтингейл».
- Надо будет девочке найти учителя русского, - пробормотала она: «Понятно, что говорить ей там незачем, ей надо будет слушать, но все равно..., Может быть, Джоанна кого-то посоветует. Надо Ханеле написать, - она, по старой привычке, погрызла кончик ручки и тихо рассмеялась:
- Не хочу его светлость в это вмешивать. Сами все устроим. Ханеле найдет способ, как нам сведения передать. Если мы воевать будем, то вряд ли из России дойдет письмо до Лондона, или до Берлина, где у Джона тревожный ящик. А до Белостока доберется. Так и сделаю, - она захлопнула блокнот, и убрала тетрадь в железный, вделанный в стену сейф от Чабба. Его устанавливал лично владелец фабрики. Марта оглядела комнату. Стол был пуст, шторы задернуты. Задув свечу, она вернулась в спальню.
Джон не верил своим ушам, и поэтому еще раз переспросил: «Что?»
- Ты не женишься на Полине, - спокойно сказал отец. Они спустились вниз, в подвал. Герцог открыл неприметную, обитую железом дверь. Они стояли в маленькой, пустой комнатке с деревянным столом посередине. В свете свечи было видно, как похолодели глаза отца.
- Потому что она моя кузина? - недоуменно поинтересовался Джон: «Но тысячи людей, папа...»
- Нет, - отец снял с полки картонные папки и бросил их на стол. Джон увидел фамилию, выписанную черными чернилами, и похолодел.
- Что это? - спросил юноша.
- Это папки твоей тети Джоанны! - заорал отец.
- Ее, ее сожителя, этого Мервеля, ее сына, которого, слава Богу, наконец-то пристрелили в Париже..., Я не позволю, чтобы у меня появилась невестка из этой семьи, понятно? Хватит и того, что они снабжают деньгами всех европейских революционеров, отсюда и до Вены! Я не собираюсь краснеть перед ее Величеством...
- Ты следишь за своей сестрой..., - потрясенно, проговорил Джон. Быстрым, легким движением, юноша выхватил с полки еще одну папку.
- И за дядей Франческо, - он полистал бумаги и отшвырнул их: «Папа, как ты можешь...»
- Кто такая Чайка? - спокойно, спросил отец: «Не отпирайся, я знаю, что ты был на собрании, где она выступала! Я знаю, какие песни вы там пели, и знаю, куда ты ее повел после этого!»
Маленький Джон побледнел. Юноша, не двигающимися губами, проговорил: «Ты и за мной следил?»
- Присматривал, - буркнул отец: «Кто такая Чайка? Впрочем, можешь не отвечать. Через три дня я лично явлюсь на подпольное собрание коммунистов, о котором ты мне не соизволил сообщить, и арестую их всех, и Чайку, и этого Гликштейна, и дружков его. Ты там - он упер палец в куртку Джона, -тоже будешь, понятно?»
- Лучше я умру, - сочно ответил Джон. Бросив взгляд на папки, юноша хмуро добавил: «Хватит. Я не хочу больше таким заниматься. Это мерзко, подглядывать за собственной семьей, папа. Мне стыдно, что я твой сын».
Его щеку обожгла пощечина. Герцог подул на ладонь:
- Щенок. Ты еще молод, судить об этом, понятно? Если ты посмеешь, с этой Полиной, хоть порог переступить, в любой церкви, отсюда и до Инвернесса, ее сразу арестуют. Это я тебе обещаю. Не думай, что вам удастся сбежать в Америку . Я пошлю распоряжение о том, чтобы тебе закрыли выезд из страны.
Джон сжал зубы. На пороге, не оборачиваясь, юноша, бросил через плечо: «Я тебя ненавижу».
Он вышел на дорогу, что вела к воротам участка, и, закурил папироску:
- Пьетро нам не откажет, я уверен. Обвенчаемся, и уедем. Прямо завтра. Пусть багаж Полины плывет себе, из Ливерпуля, а мы доберемся до Плимута. Я помню, «Золотой Ворон», мистер Берри. Уйдем в Ирландию, а там проще будет. Телеграф в Ирландию пока не проложили, - Джон, ядовито, улыбнулся: «Когда туда доберется распоряжение о запрете на мой выезд, мы с Полиной увидим берега Америки».
Он поднял воротник куртки и усмехнулся:
- Папа, наверняка, и Джону Брэдли выезд запретит. Ничего, паспорт у меня в порядке, у Полины тоже. Можно в Америке пожениться, по лицензии. Не хочется, чтобы Пьетро рисковал. Папа, если разозлится, может и ему веселую жизнь устроить, - Джон, едва слышно, выругался.
Под полом каморки в Уайтчепеле у него был сделан тайник. Там лежали деньги, и его настоящий паспорт.
- До свидания, мистер Джон! - крикнули ему из коттеджа охранников.
- Сами до станции дойдете? - Джон кивнул и стал ждать, пока откроются высокие, кованые ворота. Он помахал сторожам. Свернув на деревенскую дорогу, вдохнув влажный, туманный воздух побережья, Джон остановился.
- Полине надо пойти на то собрание, - вспомнил юноша: «Совершенно невозможно, я ее просто не пущу. Это слишком опасно. Но ведь она обещала, - Джон вздохнул и еще раз повторил: «Нет».
Он шел к станции и не видел, как отец, в телеграфной комнате, протянул охраннику записку. Тот взглянул на ряды тире и точек и быстро застучал ручкой аппарата.
- Так будет лучше, - герцог, дымя сигарой, следил за узкой, бумажной лентой: «Мальчик просто молод, он образумится, и скажет мне спасибо». Он взял копию телеграммы и направился к берегу. Яхта уже стояла у причала.
На перроне в Мейденхеде пахло гарью. Джон отдал контролеру свой билет, и сразу увидел Пьетро. Кузен стоял, прислонившись к экипажу. Из Лондона Джон отправил кабель, попросив священника встретить его на станции. Апрельское утро было тихим, пели птицы. Джон, взобравшись на козлы, пожал руку кузену: «Надо поговорить».
В Уайтчепеле Джон забрал паспорт и деньги, и получил расчет в своей мастерской. Расплатившись с хозяином каморки, юноша сжег документы Брэдли. Он, было, хотел сходить к Гликштейну. Тот жил у синагоги на Бевис-Маркс. Однако, едва повернув на улицу, Джон увидел в толпе пару неприметных мужчин в сюртуках. Они лениво прогуливались вдоль лотков со всякой мелочевкой.
- Папа, наверняка, еще и в доме напротив кого-нибудь посадил, - бессильно подумал Джон, - с блокнотом и подзорной трубой. Ему сразу донесут, что я здесь был. Гликштейн сейчас на фабрике -юноша посмотрел на свой хронометр, - там жена его, дети..., Трое детей. Если его арестуют, на что они жить будут? Надо его предупредить, чтобы отменил собрание, но как?
Он так и не придумал, что делать, и с тяжелым сердцем ехал в третьем классе в Мейденхед, читая Morning Post. Немногие пассажиры удивленно косились на него. Джон все еще был в куртке ремесленника.
- А читаю газету для джентльменов, - смешливо подумал юноша. В Morning Post писали о том, что папа римский отказался поддерживать борьбу итальянцев с австрийскими оккупантами.
- Ого, - Джон, невольно, присвистнул, - теперь вся Италия против него восстанет. Они надеялись, что папа будет возглавлять движение за независимость. Гарибальди такого не потерпит. Все это закончится республикой, как во Франции. Венгрия, Венеция..., - он пробежал глазами заголовки, - вся Европа пылает. Когда мы с Полиной вернемся, все изменится. И папа остынет, - он вздохнул и свернул газету.
Они ехали, молча. Когда Джон свернул папироску и закурил, Пьетро спросил: «Что такое?»
Джон выпустил клуб дыма. Посмотрев на видневшуюся вдали Темзу, юноша начал говорить. Серые глаза Пьетро улыбнулись. Он прервал Джона: «Полина мне сказала. Не о тебе, конечно. Сказала, что она обручена. Я ей письмо написал, - Пьетро остановил экипаж, - о том, что ее люблю».
Вокруг были поля. Джон увидел, совсем близко, приоткрытые, кованые ворота усадьбы.
- Я вам помочь не смогу, - вздохнул Пьетро. Джон, помолчав, спросил: «Потому что ты...»
- Совсем дурак, - отозвался кузен. Джон вспомнил, как они оба, и Питер, и Пьетро, возились с ним, в детстве. Покраснев, юноша что-то пробормотал.
- Я джентльмен, - серьезно сказал Пьетро: «Как ты мог подумать, Джон, что я на такое способен? И твоего отца я не боюсь. Если бы я мог, я вас обвенчал бы, хоть сегодня. Без лицензии, черт с ней».
- Тебя бы запретили в служении, - хмыкнул Джон. Пьетро, ухмыльнулся: «Я, мой дорогой, больше не англиканский священник».
Джон открыл рот. Выслушав кузена, он осторожно спросил: «Это..., это из-за нее, из-за Полины?».
Пьетро почесал в темных волосах. Он был в простом сюртуке. Тронув экипаж, кузен ответил:
- Я думал, что да. Но потом понял, нет. Я давно хотел, - он махнул в сторону видневшегося на горизонте шпиля церкви, - разобраться, что мне надо в жизни. Может быть, - задумчиво добавил Пьетро, - в Риме я и пойму, что. И вернусь сюда. Но в революции я участвовать не собираюсь. Его святейшество против всего этого, а что я за католик буду, если начну спорить с папой?
Во дворе усадьбы, Пьетро отдал поводья конюху: «Здесь нет никого, Питер с дедушкой в Сити уехали. Бери Полину, прощайся с бабушкой Мартой, и отправляйтесь в Ливерпуль».
- Погоди, - Джон поймал его за рукав сюртука, - ты еще не все знаешь. Он, внезапно, покраснел: «Господи, как стыдно за отца. Но надо, предупредить Пьетро, иначе нельзя».
Кузен прислонился к мраморной балюстраде, серые глаза похолодели.
- Если дядя Джон и не знает, что я еду в Рим, - наконец, заметил Пьетро, - то не сегодня-завтра узнает. Мама ему скажет. А если он захочет со мной встретиться, я тоже ему скажу кое-что. Все, что думаю, Джон, прости меня. Я не шпион и никогда им не стану.
Он заметил, как заалели смуглые щеки юноши, и потрепал его по плечу: «Спасибо тебе. Больше не будем это обсуждать. Иди, - Пьетро кивнул на дубовые, высокие двери, - помой руки. Мы как раз, - он принюхался, - к обеду успели».
Полина была на втором этаже, в своей комнате. Она стояла с карандашом и блокнотом в руках, над саквояжем, двигая розовыми губами, вычеркивая что-то из списка.
- Гликштейн, - напомнил себе Джон, вытаскивая из кармана куртки потрепанный букетик фиалок. «Господи, кого к нему послать, мы все отцу известны...»
Полина обернулась. Ахнув, она очутилась в его объятьях. Джон целовал ее, вдыхая запах цветов, слыша, как бьется ее сердце, совсем рядом. Девушка, на мгновение, оторвавшись от него, задыхаясь, сказала: «Я..., маме письмо отправила. Багаж весь в Ливерпуле. Во вторник на следующей неделе отплываем. В субботу можно обвенчаться, ты привез лицензию? Потом я съезжу в Лондон, на собрание..., А что твои родители? - озабоченно спросила Полина.
- Давай сядем, - попросил Джон: «Послушай меня, любовь моя». Он устроил ее у себя в руках: «Лицензию я не привез. Мой отец против того, чтобы мы поженились. Мама..., мама мне сказала, что она очень рада, а вот отец..., - Джон вздохнул: «На собрание тебе ходить нельзя, милая, это опасно».
Полина отстранилась. Девушка, недоуменно, спросила: «Почему?»
В комнате пахло фиалками, мерно тикали серебряные часы на камине. Джон увидел, в полуоткрытую дверь угол кружевного покрывала на кровати. Он вспомнил узкую, деревянную койку в своей каморке. Она тогда, легко, неслышно дыша, шептала ему на ухо: «Как хорошо, Джон..., как хорошо, я и не думала, не представляла себе...».
На стене гостиной висел портрет. Два темноволосых мальчика лет десяти сидели на ступеньках, третий, со светлыми волосами, поменьше, показывал им белого кролика в плетеной корзинке.
- Это бабушка Изабелла написала, - отчего-то вспомнил Джон, - когда мы из Австралии вернулись. У мамы копия есть, в Саутенде. Я помню, Питер и Пьетро мне тогда сладости с кухни приносили, чтобы я стоял спокойно. Кролика звали Братец Кролик. Мне бабушка Марта тогда сказки рассказывала, американские. Поэтому я так его и назвал.
Он положил руку на клык и стал говорить.
Лицо Полины брезгливо исказилось:
- Твой отец следил за моей семьей..., за моей мамой! За дядей Полем! Как он смеет, - девушка высвободилась из рук Джона. Она гневно спросила: «Откуда твой отец знает о собрании? Отвечай мне? Никто не знал, кроме меня, Гликштейна и еще нескольких человек, которым Гликштейн доверяет, как самому себе. И тебя..., - она отступила к саквояжу.
- Это ты ему сказал, - губы девушки задрожали: «Ты, шпион, сын шпиона! Я знала, знала, это у тебя в крови!»
- Полина, - Джон потрясенно поднялся, - Полина, я клянусь тебе, я никогда..., Я сам не понял, откуда у него эти сведения. Я прошу тебя...
- Не прикасайся ко мне, - яростно велела девушка, захлопнув саквояж. Оглянувшись, она подхватила суконную накидку: «Нет, но какой мерзавец. Джон Брэдли, соглядатай. Еще смеет мне говорить, что он ни в чем не виновен. Отправлю Гликштейну письмо с Юстонского вокзала, предупрежу его. А материалы..., - Полина сжала губы, - что теперь делать. Эти двое меня в тюрьму посадят, не остановятся».
Джон попытался схватить ее за руку: «Полина!»
Она ударила его по щеке. Вырвавшись, девушка крикнула: «Забудь о том, что ты меня знал, понятно! Я больше никогда не вернусь в Англию, никогда! Ты мне противен!»
Полина подхватила саквояж и выскочила из комнаты. Она сбежала вниз по широкой лестнице, и, остановилась посреди пустой передней:
- Бабушка Марта! Нет, нет, она меня останавливать начнет, уговаривать. Господи, какое счастье, что все без последствий обошлось, - она подышала, справившись с тошнотой, и велела себе: «Из поезда им напишешь, всем, и перед отплытием отправишь почту. Очень надеюсь, - Полина зло усмехнулась, -что дядя Джон не послал кабель в Ливерпуль о моем аресте».
Она нашла в кармане накидки кошелек. В нем лежал билет в каюту первого класса на пароходе «Король Георг», что отплывал из Ливерпуля в Бостон. «Паспорт у меня в порядке, - вспомнила Полина, - деньги в аккредитивах, наличные есть. На билет до Ливерпуля хватит».
Девушка вышла во двор и прислушалась. Снизу, из подвала, доносились голоса обедающих слуг. Открыв калитку, Полина выскользнула на дорогу, что вела к станции.
Маленький Джон стоял, сжимая руки в кулаки, глядя на рассыпавшиеся по полу фиалки. Полина швырнула букет ему в лицо. Он, внезапно, встал на колени, и, прижав одну к губам, тихо заплакал.
Сверху повеяло ароматом жасмина. Джон почувствовал сухие, сильные пальцы у себя на плече. Марта, в домашнем, закрытом, траурном платье, обвела глазами комнату. Заметив цветы на ковре, она велела: «Поднимайся, успокойся и расскажи мне все».
Он простился с кузеном и бабушкой на станции.
Джон засунул руки в карманы куртки:
- Паспорт у меня есть, деньги тоже, а в Плимуте Берри обо мне позаботится. Уйду с контрабандистами в Сен-Мало. Там сяду на корабль до Западной Африки. Ливингстон сейчас в Курумане, к северу от Оранжевой реки, миссионером. Найду его и попрошусь в экспедицию, он мне не откажет, - Джон положил руку на медвежий клык и усмехнулся: «Что там, у бабушки Марты в тетради написано? Князь туземный, первый муж миссис де ла Марк, всю Сибирь прошел, до Тихого океана. А я пройду Африку, обещаю».
Бабушка принесла ему чашку кофе и подвинула шкатулку с папиросами: «Говори».
Джон рассказывал, всхлипывая. Юноша поднялся: «Я поеду за ней, в Ливерпуль..., Я докажу, бабушка...»
Марта поймала его за руку и усадила рядом. От нее пахло привычно, жасмином, и табаком. Джон вспомнил, как бабушка пела ему старую, квебекскую, колыбельную, когда он был еще маленьким мальчиком. Он уткнулся лицом ей в плечо: «Я ее так люблю, так люблю..., И она меня тоже».
- Конечно, - спокойно согласилась женщина: «Только вам сейчас остыть надо, милый мой. Да и не тебя и не выпустят из страны, официально. Твой отец, наверняка, уже распоряжение об этом подготовил. Но есть Плимут, и таверна «Золотой Ворон», - она подмигнула Джону, - там все устроят, как надо».
- А если Берри на папу работает? - вздохнул Джон: «Он ему сообщит, что я...»
- Не сообщит, - уверенно сказала женщина: «Ты напиши матери, и поезжай обратно в Африку. Поброди там, ты молод еще совсем. Полину пока не трогай. Она тоже отойти должна, тяжело девочке, - Марта поджала губы: «Там двойной агент поработал. Герцог мне никогда в жизни не скажет, кто это был, и в архив меня не пустят. На Ладгейт-Хилл такие папки не хранятся. Это все на полигоне. Надо будет спросить у Гликштейна, кто еще знал о собрании. Хоть круг сузится».
- Все уляжется, - улыбнулась Марта: «За маму свою не беспокойся. Мы все ее навещаем, и так дальше будет».
- Как он мог, бабушка..., - простонал Джон: «Зачем он так...»
- Ставь благо государства выше собственного, - процитировала она в ответ. Марта потрепала юношу по голове: «Ливерпуль, Плимут, Америка, Африка, но не след, чтобы хороший обед остывал. Пойдем, сегодня суп из водяного кресса, мусс из лосося, и камбала под белым соусом. После обеда соберешься, дашь мне адрес этого вашего Гликштейна, - Джон открыл рот, - и мы тебя проводим. Пьетро меня до города довезет, - Марта подала юноше руку: «К столу меня поведи. Мне, в моем возрасте, это полезно».
- Бабушка, - спросил он, спускаясь по лестнице, - а вам не страшно было в Сибирь ехать, тогда?
Марта приостановилась и ласково посмотрела на него.
- Есть страх, а есть долг, милый мой, - задумчиво сказала женщина.
- Отец твой..., - она не закончила, Усаживаясь во главе стола, Марта подумала: «Джон неправ, конечно. Незачем своей семьи стыдиться, незачем бояться. Поговорить бы с ним, но ведь он сейчас и слушать никого не будет».
Она проводила глазами поезд. Посмотрев на большие, станционные часы, Марта велела Пьетро:
- Ты тоже, дорогой мой, матери и отцу пиши из Рима. Не забывай их, за учебой своей. И куда Маленький Джон, - Марта положила маленькую ладонь на его большую руку, - уехал, ты не знаешь.
- Я его вообще не видел, бабушка - усмехнулся Пьетро: «Полина в Америку отправилась, а Маленький Джон..., - он пожал плечами. Марта указала в сторону лотка с газетами: «Купи матушки своей журнал. Почитаешь мне в дороге».
Она опустилась на скамью. Марта расправила подол траурного платья, и достала из ридикюля свой блокнот.
- Интересно, - она задержала взгляд на дамах, что ждали поезда, - когда корсеты еще уже станут? Хотя куда уже, казалось бы. И юбки такие, что на них по двадцать футов ткани уходит. Сидония говорит, что опять кринолины вернутся. Господи, - поняла Марта, - я еще помню, как их в прошлом веке носили. Для торговли нынешняя мода хороша. Дамы вынуждены много покупать. Скорей бы шляпы и капоры сняли, на улице. Дома-то давно не носим, слава Богу.
В прошлом году они ходили семьей на выставку Королевской Академии Искусств. Марта остановилась перед большой картиной, изображавшей казнь короля Людовика. Женщина шепнула Франческо: «Дорогой мой, в то время дамы совершенно точно не надевали корсетов. Я там была, -она кивнула на картину, - я знаю. И шляпок тоже не носили, поверь мне».
Франческо развел руками:
- Художнику тридцать лет, тетя Марта, и потом, - он оглянулся, - сейчас так принято. Академики не перенесут, если им представят картину, где будут женщины с распущенными волосами. Если они не нимфы, и не греческие богини, - Франческо усмехнулся.
Она покусала карандаш: «Те материалы, о которых мне Маленький Джон говорил, в Америку отправятся. Это я его светлости обещаю. И вообще, - Марта откинулась на спинку скамьи, покачав изящной, в черном ботинке, ногой, - тряхну стариной».
У нее, на удивление, ничего не болело. Эстер, думала иногда Марта, была такой же несгибаемой, а Ханеле, здесь она всегда улыбалась, Ханеле должна была пережить их всех. Семейный врач, осматривая ее, каждый раз говорил: «Миссис Кроу, просто удивительно. В ваши годы, и такое здоровье».
Она думала о смерти спокойно, обещая себе уйти сразу вслед за Питером. «Не сейчас, - Марта, увидела дымок приближающегося поезда, - не сейчас. Надо узнать, что случилось с мальчиками. Только тогда».
Пьетро помог ей зайти в обитое бархатом отделение первого класса. Марта устроилась на диванчике, Посмотрев на обложку Lady’s Magazine, она попросила:
- Читай. Там колонка Сидонии о летних модах, это всегда интересно. И ты, - она погладила мужчину по плечу, - когда в Италии будешь, с тамошними родственниками познакомься.
- Они очень дальние..., - неуверенно, заметил Пьетро.
- Все равно, - решительно отрезала Марта. Она смотрела в окно, на зеленеющие поля и думала, что с вокзала Паддингтон надо будет отправить кабель в американское посольство.
- Приглашу посла, - Марта полюбовалась своими отполированными ногтями, - попить чаю. В субботу, к пяти часам вечера. А с утра навещу Уайтчепел. Гликштейн еврей. Он в субботу не работает, застану его дома. А в воскресенье..., - Марта едва не рассмеялась вслух и сказала Пьетро: «Отличная статья».
- Здесь выступают против предоставления замужним женщинам права владеть собственностью, -удивленно отозвался Пьетро: «Вы всегда сами...»
- Я о модах, - хмыкнула Марта. «А это, - она указала на журнал, - редкостная косность. Только в наше время, к сожалению, - женщина вздохнула, - все останется, без изменений».
В Лондоне она отправила нужный кабель. Пьетро довез ее в кебе на Ганновер-сквер. Марта, оказавшись в своей гардеробной, достала из дальнего шкафа, простое, темное, старомодное платье и такой же чепец. «Говорила я Сидонии,- она прикоснулась к грубой шерсти, - что все это еще пригодится. И оказалась права».
На чердаке, у окна, на деревянном табурете, сидел невидный человечек в потрепанном сюртуке. Внизу, на Бевис-Маркс, гомонили торговцы, скрипели колеса кебов. Он, не отрываясь от короткой подзорной трубы, протянул руку назад, и принял оловянную кружку с чаем.
- Что там? - спросил его напарник, садясь рядом.
- Ничего интересного, - зевнул мужчина: «Гликштейн с утра из дома ушел, это я в блокнот занес. И что он вернулся, тоже. Ребята на улице довели его до синагоги и обратно привели. Там наш человек сидит. Он прислал записку, что ни с кем подозрительным Гликштейн не встречался. Помолился, и домой отправился. Прачка к ним явилась, с корзиной. Старуха какая-то, я ее и записывать не стал. Подержи, - мужчина передал напарнику подзорную трубу и с наслаждением отпил горячего чаю.
- Не подходите близко к окну, - велела Марта Гликштейну, в бедной комнате, в доме напротив. Каморка была разгорожена тонкой перегородкой на две части. На столе, вместе с книгами, лежал табак и гильзы.
- Жена набивает, - объяснил Гликштейн, - а мальчики мои старшие на улице продают. Мы из Кельна, в чем были, уехали, миссис..., - Марта подняла ладонь: «Не надо вам знать, как меня зовут, мистер Гликштейн».
- Меня в тюрьму хотели посадить, - он вздохнул и почесал седоватый висок.
- Вот и пришлось..., - Гликштейн не закончил. Из-за перегородки доносились тихие голоса детей, что играли на полу. «Семь лет, пять лет, и девочке годик, - вспомнила Марта: «Если его арестуют, они с голоду умрут».
- Мне письмо вчера прислали, только я его сжег, - Гликштейн замялся: «Меня предупреждали, что будет проверка..., А что там, - он кивнул на окно, - почему нельзя близко подходить?»
- Потому, что у вас нет штор, - сухо ответила Марта, - а в доме напротив, сидит человек с подзорной трубой. И за вами наблюдают, на улице. Вы отменили собрание?
- Ей не захочешь, а все расскажешь, - понял Гликштейн и кивнул: «Да. Сыновей своих отправил, с записками. За ними тоже проследили?»
- Вряд ли, - ответила Марта.
- Что вы сожгли письмо от мисс де Лу, - Гликштейн ахнул, - это хорошо, а теперь давайте мне материалы, которые должны отправиться в Америку. И напишите мне, кто знал о собрании. Кроме вас, и мисс де Лу.
Гликштейн взял карандаш: «Откуда вы знакомы с мисс де Лу?»
- Неважно, - отмахнулась Марта: «Я и брата ее знала, старшего, покойного. Волка».
- Вы не коммунист, - Гликштейн окинул ее взглядом: «Господи, глаза какие. Вроде добро смотрят, а внутри лед».
Марта спрятала листок среди белья в корзинке:
- За бумаги ваши не беспокойтесь, мистер Джон Браун, в Массачусетсе, - она посмотрела на адрес, -все получит. Нет, я не коммунист, я просто, - женщина помолчала, - просто человек. Вы завтра, мистер Гликштейн, в то время, на которое было назначено собрание, погулять отправьтесь. Мой вам совет.
- И семью взять? - недоуменно спросил Гликштейн.
- Нет, - сладко улыбнулась Марта, - семья ваша нам понадобится. Всего хорошего, - она выскользнула в узкий, пахнущий пивом коридор. Заглянув в каморку по соседству, Марта спросила, с резким акцентом кокни: «Комната не сдается?»
Полная женщина в рваной шали, что кормила ребенка, перекрестилась на простую статуэтку Мадонны: «Еще чего! И так, благодарение Пресвятой Деве, еле крышу над головой нашли. Ты сходи дальше, в конец коридора. Там эти, из Саффолка, жили, что не просыхали. Вроде съехали, третьего дня».
- Из Саффолка, - усмехнулась Марта: «Отлично». Подхватив корзинку с бельем, она спустилась по узкой лестнице и пропала в полуденной толпе на Бевис-Маркс.
В бронзовой клетке прыгали, щебетали канарейки. Пахло ванилью, по натертому паркету чайного салона неслышно скользили официанты. В большие окна виднелась вереница кебов на Пикадилли. Аметистовый, изумрудный, гранатовый шелк пышных дамских платьев заполнял диваны. Джон, в безукоризненном, темном сюртуке, поднес к губам чашку веджвудского фарфора. Чай был крепким, ароматным. Он, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза.
- Завтра утром, - сказал себе Джон, - мы их возьмем. Потом я съезжу в Амстердам, летом. Повидаю Корнелию.
Он отправил каблограмму во все порты королевства о запрете на выезд сына за границу. «Он меня поблагодарит, - уверил себя герцог, - остынет, отойдет, и поблагодарит. Наверняка, к матери отправился. Там я с ним и увижусь».
Вчера он обедал на Ганновер-сквер, у сестры и зятя. Джон держал там для себя спальню, на всякий случай, но предпочитал ночевать на Ладгейт-Хилл. Там, он устроил себе, в подвале, отдельные комнаты. Племянника за столом не было. Франческо коротко сказал: «Он в церкви, у святого отца Ньюмена». Джон поднял бровь. Услышав о том, что Пьетро едет в Рим, герцог поздравил себя: «Это его обращение как нельзя кстати». Он попросил Веронику передать сыну, что будет ждать его в субботу, у «Фортнума и Мэйсона», к чаю.
- Здравствуйте, дядя Джон, - услышал он мужской голос. Пьетро был в простом сюртуке. Джону показалось, что его обычно теплые, серые глаза, похолодели.
Они обменялись рукопожатием. Джон, усадив его напротив, махнул официанту: «Должен признать, все это очень неожиданно, дорогой мой. Там, - он показал пальцем на потолок, - весьма сожалеют. Перед тобой открывалась блестящая карьера...»
- Вера, - хмуро отозвался Пьетро, наливая себе чаю, - это не карьера, дядя Джон. Иисус нам не заповедовал продвигаться по служебной лестнице. Я давно об этом думал, - он добавил молока, - вот и все. О чем вы хотели со мной поговорить? - Джон заметил, что племянник улыбается.
Джон знал, что Полина уехала в Ливерпуль. Письма от нее пришли еще два дня назад. Он отправил телеграмму тамошним людям, попросив проследить за ее встречами. Герцог, облегченно, подумал: «Слава Богу, во вторник она покинет Англию. Пусть больше не возвращается. Пусть эта головная боль достанется американским коллегам».
Он давно, по-дружески, попросил прислать ему копии досье американских родственников, но ничего интересного в них не было. Даже старейшина Смит никого в Вашингтоне не удивлял. Ему написали из тамошнего военного ведомства: «Мистер Джон, у нас таких сумасшедших половина страны. Нам нужны западные территории, а какие белые их будут осваивать, совершенно неважно».
Джон пролистал досье, зевая. Нат Фримен был умеренным аболиционистом, как и Дэвид Вулф. Бланш Фримен зналась с радикалками, выступавшими за предоставление женщинам избирательных прав. Натан Горовиц снабжал деньгами евреев в Святой Земле. Герцог запер досье в архиве, на полигоне, и забыл о нем.
Джон вытер губы салфеткой: «Ты ешь, Пьетро. Пудинги здесь отменные. Хотя, признаю, с итальянскими десертами им не тягаться. Ешь, и послушай меня».
Он говорил, а потом увидел, что Пьетро поднимается. «Дядя Джон, - прервал его Пьетро, кладя серебро на стол, - я еду в Рим учиться, а не заниматься, - мужчина поморщился, - шпионажем. Простите».
- Сядь, - велел ему герцог. Племянник упрямо стоял.
- Пьетро, - Джон помолчал, - ты знаешь, мы не пускаем в университеты, как это сказать, подозрительных людей. Ты знаком с Джузеппе Мадзини, с другими эмигрантами…, Вряд ли в Кембридже одобрят твою кандидатуру, если ты захочешь устроиться на кафедру, по возвращении из Италии. И что тебя тогда ждет? - поинтересовался герцог.
- Всю оставшуюся жизнь преподавать латынь в захолустной школе, тупым мальчишкам? В Итон тебя тоже не возьмут, уверяю, хоть ты его и закончил. Мы, - Джон покрутил пальцами, - разумные люди. Время преследования католиков прошло. Они сейчас даже в парламент избираются. Но сам понимаешь..., - он повел рукой куда-то в сторону, - мы должны быть уверены в лояльности наших подданных, мой дорогой.
- Ничего, - Пьетро помолчал, сдерживаясь, - не пропаду, дядя. Даже в захолустной школе. Не надо меня шантажировать моей верой, это..., - он не закончил и наклонил голову: «Всего хорошего».
- Ты, кстати, - небрежно спросил Джон, - не виделся с моим сыном? В Лондоне, в Мейденхеде..., Я знаю, что ты туда ездил.
- Не сомневаюсь, что знаете, - коротко усмехнулся Пьетро: «Нет, дядя Джон, не виделся. Счастливо оставаться».
Когда племянник ушел, Джон налил себе еще чаю: «Дурак. Пусть сидит где-нибудь на болотах, на грошовой зарплате, и зарабатывает себе чахотку. Мог бы сделать отличную карьеру. Я бы его даже в Парламент провел».
Он достал свой блокнот и задумался.
- Значит, надо искать кого-то здесь. Вот и поищем, - Джон улыбнулся и принялся за яблочный пудинг с лимоном.
Марта, подняла подол шелкового, черного платья. На тонком запястье блестел гагатовый, с бриллиантами, браслет. Женщина резво пошла вверх по узкой лестнице. Она позвала: «Милые дамы, не стесняйтесь, пожалуйста!». В коридоре запахло цветами, ландышами, фиалками, лавандой. Дамы-патронессы благотворительного общества при церкви Святого Георга испуганно осматривались. Марта незаметно выглянула в маленькое окошко, что выходило на Бевис-Маркс:
- Сыщиков он убрал. Правильно, не хочет спугнуть тех, кто придет. Думает, что собрание состоится. Так ему и надо, - она, внезапно, мимолетно улыбнулась.
Документы Гликштейна, как и предполагала Марта, отправить оказалось проще простого. Посол Бэнкрофт рассмеялся:
- Миссис Кроу, и разговора быть не может. Уйдут дипломатической почтой, в понедельник. Его честь судья Бенджамин-Вулф получит все через две недели. Великое дело, паровое сообщение. Ни о чем не беспокойтесь.
- Надо будет девочку в Россию с американским паспортом послать, - решила Марта, ведя дам-патронесс по коридору: «Америка нейтральная страна. Они воевать с Николаем не будут. Когда девочка сдастся в плен, ее даже не интернируют. Вот и хорошо».
Она прислушалась. Дверь внизу заскрипела. Пройдя в каморку Гликштейнов, подмигнув его жене, Марта громко сказала: «Сначала познакомимся с этими тружениками, милые дамы».
- Мистер Джон, - недоуменно заметил невидный человечек, - шум какой-то.
Они стояли внизу лестницы, с нарядом полиции.
- Сейчас я сам проверю, что там за шум, - недовольно отозвался Джон, взвешивая на руке свой револьвер: «Идите за мной, ждите в коридоре».
Дом был пустым, откуда-то из конца коридора доносился плач ребенка. Пахло горелой едой, табаком, кислым потом. Джон, рывком, распахнул хлипкую дверь комнаты Гликштейнов и застыл на пороге.
- У дяди пистолет! - восторженно сказал худенький, черноволосый, кудрявый мальчишка: «Дядя, дайте посмотреть!»
- Саймон! - одернула его мать. Джон обвел глазами каморку. Откашлявшись, он убрал оружие: «Что...»
Сестра держала на руках девочку в холщовом платьице. Он увидел Сидонию, Марту, еще каких-то дам, и повторил: «Что...»
- Мы организовали визит нашего благотворительного комитета в трущобы, - сухо сказала ему сестра и пощекотала малышку. Та засмеялась.
- Здесь вдовствующая герцогиня Девонширская, ее светлость графиня Карисфорт, тетя Марта, кузина Сидония, жена преподобного отца Уэлша, из нашей церкви...- сестра обвела рукой комнату: «Хотим помочь этим несчастным».
Джон увидел спокойные, зеленые глаза Марты. Где-то в глубине их метался смех, словно луч солнца освещал прозрачную, речную воду.
- Конечно, - высокомерно добавила жена священника, - мы будем поддерживать всех, вне зависимости от вероисповедания. Нет ни эллина, ни иудея, - она подняла вверх пухлый палец. Дамы закивали: «Да, да!»
- Простите, - выдавил из себя Джон: «Я ошибся дверью». Он сдержался, и, даже не выругавшись, повернулся к полицейским: «Возвращайтесь к себе, операция отменяется».
Когда они остались одни, и шли по Бевис-Маркс, невидный человечек спросил:
- Думаете, предупредили их, мистер Джон? - он кивнул на трехэтажный, покосившийся дом, где жил Гликштейн.
- Наверняка, - устало ответил герцог: «Только кто, мы никогда не узнаем. Ладно, - он потер лицо руками, - съезжу в Саутенд, на пару дней, к жене. Вернусь, и займемся итальянцами. С Гликштейна, -велел Джон, - слежки все равно не снимать. Рано или поздно мы до него доберемся».
- Конечно, мистер Джон, конечно, - сочувственно сказал человечек. Они свернули на Ладгейт-Хилл, и скрылись за дверью невидного дома, в тени собора Святого Павла.
Джон приехал в Саутенд поздно вечером. Он дошел по дороге от станции до дома, засунув руки в карманы, куря сигару, ежась под прохладным ветерком. Миссис Бейкер открыла и калитку и радушно сказала: «Мистер Джон, давно вас не видели. Ее светлость в гостиной, читает. Я вам ужин накрою, в коттедже».
Герцог сначала вымыл руки раствором хлорной извести. Ему это порекомендовал Шмуэль, еще зимой, в Амстердаме. Он, никогда, не касался жены, но не мог побороть брезгливость. Она ступала по этим, же коврам, и сидела в этих креслах.
Сына в Саутенде не было. Миссис Бейкер развела руками: «Граф Хантингтон еще на той неделе уехал, и больше не появлялся».
Джон поднялся наверх. Не снимая перчаток, он нажал на бронзовую ручку двери. Ева сидела у разожженного камина, читая какое-то письмо. Она вздрогнула. Бросив бумагу в огонь, жена поднялась. Изящная голова была окутана непрозрачной вуалью, кружевной шарф сколот жемчужной брошью. Платье на ней было темно-синего шелка. Джон увидел гиацинты в серебряной вазе, что стояли на камине. Он тихо спросил: «Маленький Джон..., он был здесь?»
- Он уехал, - сухо отозвалась Ева.
Сын написал ей из Плимута. Юноша просил мать не волноваться, и обещал посылать весточки с миссионерами, что едут в Англию из Кейпа.
- Он мне обо всем рассказал, - Ева подошла и остановилась рядом с мужем. Джон увидел, как блестят под вуалью ее большие глаза. Он отвел взгляд и отступил на шаг.
- Зачем, Джон? - вздохнула жена: «Зачем ты это сделал? Вспомни, когда мы полюбили друг друга, твой отец был только рад».
- Я не мой отец, - буркнул он.
- Это ты прав, - из-под вуали раздался смешок: «Джон будет писать мне. Я тебя извещу, где он. Спокойной ночи».
Жена пошла по коридору, а потом обернулась.
- Ты мне изменил, - спокойно сказала Ева. Он почувствовал, что невольно краснеет и ничего не ответил.
- Будь осторожен, Джон, - жена помолчала, оглядывая его. Она скрылась за дверью, что вела в спальни. Джон, сквозь зубы, пробормотал: «Скатертью дорога, куда бы он ни отправился. Впрочем, я скоро узнаю, где он. Ева мне скажет».
Он посмотрел на пустую гостиную, на слабые языки затухающего пламени в камине, и пошел ужинать.
Темные, гранитные стены форта поднимались из серой воды, залив чуть волновался. В круглую, выходящую на море комнату, задувал резкий, соленый ветер. Мужчина, что стоял у амбразуры, с подзорной трубой в руках, в потрепанном, без погон, мундире, присмотрелся к морю: «Начинаем, Степан Петрович. Корабль на безопасном расстоянии».
- Две мили проводов проложено, - генерал Шильдер разглядывал огороженный буйками участок. «Великое дело, электричество. Если бы еще мы с Якоби и ним, - он, отчего-то, поежился, чувствуя спиной пристальный взгляд того, что сидел за рубильником, - придумали дистанционный способ их подрыва…, Мины, что барон Шиллинг создал, довольно слабые, а эти..., - он увидел, как вспучивается поверхность воды, как поднимается вверх мощный фонтан брызг. Шильдер, удовлетворенно улыбнулся:
- Отлично, просто отлично. Император будет весьма доволен. Что там у нас с телеграфом? -поинтересовался Шильдер. «Удалось разобраться в тех чертежах, что вам привезли? Не забудьте, Степан Петрович, мы ждем результата».
У входа в комнату, на деревянном табурете, сидел человек в темном сюртуке, с оттопыривающимся карманом. Попивая чай из грубого стакана, он читал «Санкт-Петербургские ведомости».
Высокий, рыжеволосый мужчина, в старом мундире без погон, хмуро сказал: «Там, в общем, все просто, Карл Андреевич. Ручная передача сигнала заменена механической. Я посижу, подумаю, как ее усовершенствовать. На следующей неделе я представлю выводы вам и Борису Семеновичу».
- И с подводной лодкой мы должны разобраться, - Шильдер похлопал себя по карманам мундира. Невидный человечек услужливо поднес ему раскрытый портсигар, и чиркнул спичкой.
- Вы тоже курите, - разрешил Шильдер.
- Спасибо, - Степан свернул папиросу, длинными, ловкими пальцами, со следами химических ожогов на кончиках.
- У деда такие были, - вспомнил он, и велел себе: «Нельзя. Не здесь».
- Летом будет удобнее, Карл Андреевич, - задумчиво сказал Степан, выпуская дым: «Вода еще холодная. Если что-то пойдет не так на испытании, те, кто будет в лодке, вряд ли выживут».
- А им и не надо, - удивился Шильдер.
- Слава Богу, у нас страна большая, недостатка в солдатах нет. Если они утонут, или замерзнут, новых людей туда посадим. Ничего страшного. После Пасхи об этом поговорим. Вы домой, на праздник? -поинтересовался он и Степан кивнул.
- Федору Петровичу поклон передавайте, - улыбнулся генерал. «Он диплом скоро получает, будет у вас юрист».
Степан потушил папироску в оловянной пепельнице:
- Да, Карл Андреевич, - он поднял лазоревые, холодные глаза, - будет. Откуда эти чертежи, из Англии, или Америки?
- Степан Петрович, - усмехнулся Шильдер, - какая вам разница? Делайте свое дело, а все остальные будут делать свое. Я надеялся, - он оценивающе посмотрел на мужчину, - что к двадцати семи годам вы поняли, когда можно задавать вопросы, а когда не следует. Всего хорошего, в понедельник увидимся.
Воротник мундира Воронцова-Вельяминова был расстегнут. Шильдер увидел, как блестят крохотные изумруды на маленьком, золотом, детском крестике. Генерал спустился к пристани. Ожидая своей лодки, он вздохнул: «Гениальный инженер. Но император правильно решил, доверять ему нельзя. Пусть сидит здесь, под охраной, и работает. Отец его бунтовщиком был. Что его в город отпускают, так за ним следят. Тем более, брата ему привезли, три года назад. Брата он не бросит, не сбежит».
В шлюпке, Шильдер посмотрел на амбразуры форта. Воронцов-Вельяминов стоял, глядя на залив. Рыжие, коротко стриженые волосы мужчины шевелил ветер.
- Дед его такой был, - подумал генерал, - мне рассказывали. Огромный, как медведь. Федор Петрович изящней будет, хотя тоже высокий. Что там Дубельт говорил? Правильно, я еще тогда в Царстве Польском служил. Как доставили Степана Петровича из Сибири сюда, он первым делом спросил, что с его дедом и бабкой случилось. Помнил он их, конечно. Ему пять лет в год бунта исполнилось. Об английской родне ему сразу сказали, что они ко дну пошли. Здесь, в Финском заливе. Так безопасней. А о русских…, Дубельт его под конвоем на Ладогу отправил, в Шлиссельбург. Довезли Степана Петровича до крепости, обвели рукой озеро, и рассмеялись: «Ищите. Трупы их где-то здесь лежат». Дурак этот Дубельт. Степан Петрович мальчишкой был, мог в петлю полезть. Хотя с ним жандармы, сутками, следят.
Шильдер вспомнил ледяные, небесной лазури глаза и передернулся: «Нет, такой не полезет. Но за ним, конечно, надзор нужен».
Он увидел вторую лодку, что шла к виднеющемуся вдали острову Котлин. Воронцова-Вельяминова везли домой. Генерал велел гребцам: «Поднажмите, а то совсем, зябко. Господи, ну и весна выдалась, одни дожди». Оказавшись в каюте своего парового катера, что шел курсом на столицу, генерал улыбнулся: «Торпеды нам Степан Петрович тоже придумает. Можно не сомневаться».
Он шел, заложив руки за спину, в свои комнаты. Его держали в хорошо обставленной, теплой квартире, рядом с Морским госпиталем. С ним жило двое жандармов. Они сменялись через каждые три дня. Степан давно привык к их постоянному присутствию за спиной. Ему запрещалось закрывать дверь в свою спальню, и даже в умывальную. Когда он виделся с братом, в квартире у Пантелеймоновского моста тоже сидели охранники. Ему говорили, что этого требует безопасность империи, что он достояние России и обязан быть благодарным за ту заботу, которой окружил его император.
В воспитательном доме, в Томске, куда он попал под фамилией Воронов, неполных шести лет отроду, надо было целовать портрет Николая. Унтер-офицеры, следившие за сиротами, проносили плохую копию картины вдоль рядов наголо остриженных мальчиков. Он отказался. Он сказал, что его фамилия Воронцов-Вельяминов, а вовсе не Воронов. То же самое было и в кадетском корпусе. Его били каждый день. Степан и не помнил того времени, когда было по-другому. Сейчас у него остались только старые шрамы от розог, на спине и плечах.
То, что было до Сибири, казалось ему сном. Огромная, пахнущая розами квартира, мать, что сажала его к фортепьяно, бабушки и дедушки. Он помнил, как их звали, никогда не забывал.
Мать, умирая, в горячке, истекая кровью, все шептала:
- Кроу..., помни, милый мой, Кроу…, бабушка Марта, дедушка Питер...
Он скорчился у лавки, рыдая, целуя ее руку: «Мамочка, милая, не надо, не надо...». От печки доносился слабый, жалобный крик ребенка. Пахло чем-то кислым, грязным, в избе было душно. Старуха, у которой они жили, погладила Степу по голове, и дала ему икону Богородицы:
- Ты помолись, милый. Помолись за родителей своих, за брата своего. Здесь нищий есть, старец, он Богу угоден. Станет восприемником. Может, и выживет дитя.
Степа прижал к губам образ и тихо зарыдал. Отца прогнали сквозь строй солдат, на глазах у всех каторжников, на глазах его и матери. Мать стояла, положив руки на живот, в старом, потрепанном тулупе, с прикрытой платком головой. Губы ее безостановочно шевелились.
- Ребенка уведите, - попросила она у коменданта, но тот рассмеялся: «Никто и с места не сдвинется, пока наказание не закончится». Степа помнил окровавленный, алый снег, хмурое, серое небо, и низкий, страдальческий крик отца. Потом он замолчал, рухнув на колени, уткнувшись лицом в сугробы. Офицер, пошевелив тело валенком, крикнул: «Он мертв, ваше превосходительство! Велите следующего гнать!». Они вернулись в избу. Степа плакал, прижавшись к матери, а ее лазоревые глаза были сухими. Той же ночью у нее начались схватки.
- Федор Кузьмич, - вспомнил Степан. «Того нищего, в Томске, так же звали. Он всегда в соборе молился, когда нас туда строем из корпуса приводили. У него были добрые глаза. Голубые. Да, голубые».
Нищий всегда пробивался через толпу и вставал рядом со Степой. Иногда, наклонившись, он шептал мальчику: «Господь сирот привечает, милый. Не плачь, не надо. Я здесь, я рядом».
- И, правда, - подумал мужчина, поднимаясь по лестнице на второй этаж, - он всегда был рядом. Интересно, где он сейчас?
Степана привезли в столицу, когда ему исполнилось восемнадцать. Молчаливый курьер в форме завел его в квартиру у Пантелеймоновского моста. Степан остановился: «Даже стены сдвинули. Все изменилось, ничего не узнать». Курьер положил на подоконник простую, деревянную шкатулку. Там были вещи, которых он не видел больше десяти лет. Маленький, золотой, с изумрудами, крестик, образ Богоматери, блистающий алмазами и сапфирами эфес сабли. Рядом лежал потрепанный блокнот с записями на французском языке. Степан услышал ласковый голос матери: «Это рука великого химика, месье Лавуазье, милый».
Степан благодарил Бога, что никто в сибирском военном ведомстве не удосужился даже пролистать блокнот. Он его спрятал, и не показывал, ни Якоби, ни Шильдеру. Жандармы, что каждую неделю обыскивали его вещи, языка не знали, и блокнотом не интересовались. «Это потом, - говорил себе Степан, - потом, когда я вырвусь отсюда».
Еще в шкатулке лежал паспорт, на имя подпоручика, дворянина Степана Петровича Воронцова-Вельяминова.
- Вы в шестой части Бархатной Книги, - коротко сказал курьер, - как положено. Собирайтесь, - он указал глазами на шкатулку, - мы едем дальше.
- Куда? - только и спросил Степан, но курьер ничего не ответил.
- -Я ведь, наверное, уже майор, - подумал Степан, оказавшись в своей чистой, скромной комнате, с узкой кроватью, со стопками книг на столе и пришпиленными к доске чертежами. «Не то, чтобы мне это было важно, конечно».
Федора ему привезли четыре года назад. До этого Степан спрашивал, и у Шильдера, и у других, как он их называл, надсмотрщиков, что случилось с его братом. Все молчали. Брат, как, оказалось, тоже закончил кадетский корпус, только в Иркутске. Ему сказали о том, что он Воронцов-Вельяминов, перед самым выпуском. Брат держал у себя в комнате портрет императора Николая.
Когда Степан начал говорить о том, что случилось с их семьей, брат прервал его:
- Ничего не хочу слышать. Меня вырастил его величество, и я всегда буду ему обязан. Вот и все. Мы оба, - голубые глаза Федора взглянули на брата, - должны быть ему преданы, до конца наших дней. Никому из детей бунтовщиков не разрешили еще жить в России, никому не вернули потомственное дворянство. Только нам.
Степан пытался ему рассказать о бабушках и дедушках, но младший брат остановил его: «Они все мертвы, я знаю. Хватит об этом, что было, то прошло. Надо строить новую жизнь». Брату позволили жить в столице и приняли в университет, на юридический факультет. Они виделись раз в месяц, когда Степана, под конвоем, доставляли в Санкт-Петербург. Они пили чай, Федя рассказывал ему о занятиях, и передавал новые книги. Степану было запрещено самому ходить в лавки. Когда ему привезли брата, генерал Шильдер, улыбнулся: «Вы теперь должны работать еще лучше, Степан Петрович. Мы можем лишить вас свиданий, или вообще отправить Федора Петровича туда, где вы его никогда не найдете. Вам этого не хочется, правда?»
Ему не хотелось, и он работал. В первые несколько лет в Кронштадте, когда Степан еще не знал, выжил ли брат, он хотел угнать лодку и сбежать. Однако он вспоминал слабый крик новорожденного: «А если Федя не умер? Если он здесь, в России? Я не могу, не могу его бросить».
Степану привозили преподавателей. Через несколько лет Шильдер, потрепав его по плечу, заметил: «Вы теперь дипломированный инженер, Степан Петрович. Сами понимаете, - генерал развел руками, - на выпускной церемонии вам не след было появляться».
Степан присел на свою кровать и прислушался. В открытую дверь, с кухни, доносились голоса жандармов. Они, на удивление, отменно готовили, простую, но сытную еду. Такой его кормили в Сибири.
Раз в месяц его водили на другую квартиру, скромнее. В одной комнате было всегда темно. Он не видел лица женщины. Он только знал, что они меняются каждый год. Все они были молчаливые, и много старше его. Степан иногда думал, что они просто глухонемые. Жандармы сидели в передней, играя в карты, тихо переговариваясь, а потом провожали его домой.
Икона стояла на его рабочем столе, эфес, - саблю ему запретили, - висел на потрепанном, старом ковре над кроватью. Блокнот Лавуазье был надежно спрятан среди его тетрадей. Жандармы просматривали их каждую неделю. В алгебре они не разбирались. Видя бесконечные ряды цифр и математических значков, полицейские откладывали блокноты в сторону. Иногда он кое-что писал, шифрами, вспоминая, что ему говорили мать и бабушка.
- Кроу, - писал Степан. «Мартин Кроу. У него был сын, Питер, мой ровесник. Мой кузен. Они в Англии, они не могли погибнуть». Он был уверен, что найдет их. Он засыпал и просыпался с этой мыслью, каждый день.
- Найду, - пообещал он себе сейчас и принялся за ужин. Жандарм принес ему тарелку щей, кислый, ржаной хлеб, и чай.
Потом он посидел над чертежами. Ложась спать, Степан взял с полки книгу.
- Федя мне говорил, - вспомнил Степан, - он знает этого господина Достоевского, сочинителя. В какой-то кружок литературный с ним ходит. Тот тоже инженерное училище заканчивал.
Он раскрыл мягкие, потрепанные страницы.
- Бесценная моя Варвара Алексеевна! - читал Степан, - Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Так вы-таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали.
Степан отложил книгу. Он заплакал, опустив лицо в большие ладони.
В гостиной было накурено. Стол усеивали полупустые стаканы с жидким чаем, пепельницы, разбросанные листы бумаги. Кто-то из студентов, присев к старому фортепьяно, тихонько, одним пальцем, наигрывал «Марсельезу». Хозяин собрания оторвался от своих записей. Подняв голову, он погладил темную бородку: «Послушайте».
Он начал читать по-французски:
- Народные массы Парижа проводили в последний путь товарища Мишеля, убитого на баррикадах со знаменем революции в руках. Товарищ Мишель, известный пролетариату, как Волк, с шестнадцати лет служил делу рабочего класса. Его знали в шахтах, и на фабриках, как неутомимого пропагандиста, и организатора забастовок. Товарищ Мишель всегда подчеркивал важность образования для пролетариата и крестьян, необходимость развития их самосознания. Он был похоронен на кладбище Пер-Лашез. На его могиле начался стихийный митинг, переросший в столкновения с полицией. Кровь Волка, товарищи, не останется не отмщенной. Революции в Италии и Венгрии подчеркивают тот факт, что наша борьба сейчас в самом разгаре. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Союз Коммунистов.
В комнате настало молчание. Кто-то, робко, спросил: «Михаил Васильевич, а откуда это воззвание?»
Петрашевский только улыбнулся: «Я не зря переводчиком в министерстве иностранных дел служу. Имею доступ к таким материалам, - он положил ладонь на бумагу, - а память у меня хорошая».
- Надо, Михаил Васильевич, - сказал высокий, рыжий, голубоглазый юноша, в простом сюртуке, - надо собрание организовать. Как мы в честь Шарля Фурье делали. Поговорим о французской революции, о товарище Мишеле, песни Беранже споем…, Мне кажется, это сейчас будет очень, кстати, - он оглянулся, будто ища поддержки. У него была красивая, широкая улыбка, и большие глаза, доверчивые, в рыжих, длинных ресницах.
- Бедный мальчик, - вздохнул про себя Петрашевский. «Сиротой вырос, из-за этого чудовища, императора Николая. Сын декабриста, как можно ему не доверять? Плоть от плоти революции. Надо только с ним поговорить, наедине. Предупредить, чтобы осторожней был. Двадцать один год, юноша совсем. Не след ему Сибирью заканчивать».
Студенты одобрительно загудели. Петрашевский предложил: «Давайте поручим Федору Петровичу подготовку такого собрания, все согласны? Скинемся деньгами. Купим булок, сахара, пару бутылок вина…»
- Девушек бы пригласить, - вздохнул кто-то, но Воронцов-Вельяминов только покачал головой: «Нет, нет. Мне и самому потанцевать хочется, - он еще совсем по-мальчишески рассмеялся, - но мы с вами, господа, друг друга знаем, связаны общим делом, а посторонние, - он помрачнел, - могут быть опасны».
- Вот и договорились, - заключил Петрашевский. «Когда-нибудь, господа, - он мечтательно поднял глаза, - когда-нибудь наши имена будут высечены на памятнике, здесь, в столице. Тем, кто выступал против самодержавия. И ваш отец, Федор Петрович, - он взглянул на юношу, - его имя не забудут».
- Товарищ, верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
И на обломках самовластья,
Напишут наши имена, - пробормотал сидевший в углу юноша в потертом сюртуке. Он откинул ладонью со лба длинные, немного вьющиеся волосы.
- Алексей Петрович, - умоляюще попросил Воронцов-Вельяминов, - мы все любим Пушкина, но ваши стихи мы тоже любим. Пожалуйста. Свежего чаю заварим и послушаем вас.
Студенты зашумели. Плещеев, покусав карандаш, проворчал: «Там все еще сырое. Не след такое читать».
- Так старое! - попросили его. «То, что вы два года назад написали».
Когда на столе появился фаянсовый чайник с заваркой, Плещеев поднялся: «Слушайте».
Вперед! без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!
Юноши, восторженно, захлопали. Федор, незаметно утер слезы: «Это ведь и вправду, Алексей Петрович, наша, русская, «Марсельеза»! Господи, дожить бы до того времени, как ее на баррикадах петь будут, на Невском проспекте».
Расходились поздно. Федор шел, дымя папироской. Ночью, никто к такому не придирался. Он провожал невысокого, легкого, русоволосого мужчину. На углу Вознесенского проспекта тот остановился, и вдохнул ветер с Невы:
- Как хорошо сейчас, Федор Петрович, - он глядел на весеннее, нежное небо. «Скоро белые ночи начнутся. Можно будет до утра по улицам бродить, и стихи читать. Помните, той весной мы с вами так и делали?»
- Прозрачный сумрак, блеск безлунный, когда я в комнате своей, пишу, читаю без лампады…- Федор посмотрел на виднеющийся вдали золоченый шпиль.
- И ясны спящие громады пустынных улиц и светла Адмиралтейская игла, - закончил его спутник. Он тоже свернул папироску и прислонился к воротам дома:
- Выше Пушкина, конечно, нет никого. Мужчина затянулся и покраснел: «Я тоже о белых ночах думаю. Послушайте, Федор Петрович, - он закрыл глаза.
- Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашей петербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю мощь свою, все дарованные ей небом силы опушится, разрядится, упестрится цветами... Как-то невольно напоминает она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда с какою-то сострадательною любовью, иногда же просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянно сделается чудно прекрасной…, - он встряхнул головой и рассмеялся: «Это наброски, черновики».
- Это очень, очень хорошо, Федор Михайлович, - юноша пожал ему руку: «Спасибо вам».
Достоевский посмотрел на Воронцова-Вельяминова: «Помните, Федор Петрович, вы мне рассказывали, как сиротой росли, в доме воспитательном. Как Богу молились, как плакали…- он, внезапно, смешался. Порывшись в карманах сюртука, Достоевский пробормотал: «Мне это надо записать, непременно…, Слезинка ребенка…, Как на грех, карандаша нет под рукой».
- У вас дома есть, - мягко сказал Федор. «Поднимайтесь, запишите, и отправляйтесь спать, Федор Михайлович. Я здесь постою, - он рассмеялся, - удостоверюсь, что у вас погасла свеча. И не сидите до рассвета, вы нужны русской литературе».
- Скажете тоже, - пробурчал Достоевский. Федор Михайлович, в своей каморке, подошел к окну. Юноша помахал ему. Он, отчего-то, перекрестил рыжую голову: «Бедный. Круглый сирота. Господи, как жалко всех, как жалко…- он посмотрел вслед Воронцову - Вельяминову, что шел по Вознесенскому проспекту к Фонтанке.
Свернув на набережную, Федя прибавил шагу. Пройдя мимо дома Пашковых, он постучал в деревянные ворота следующего особняка. Щель приоткрылась, и он услышал веселый голос: «Феденька! Я тебя заждался. Слуги спят, не обессудь. Я сам чай заваривал».
Начальник третьего отделения собственной канцелярии его императорского величества, Леонтий Васильевич Дубельт, был в домашней, бархатной куртке. Он открыл Феде дверь черного хода: «Пирожные свежие, - Дубельт махнул рукой в сторону реки, - они тебя так не покормят».
Когда они выпили чай, Федор стал диктовать. Дубельт писал и думал: «Это он в брата, конечно. Шильдер мне рассказывал, у Степана Петровича тоже память отменная. Стоит ему взглянуть на чертеж, и сразу может его копировать. И математик Феденька отличный».
Закончив, Дубельт отложил перо:
- Пора тебя, Феденька, из этого осиного гнезда выдергивать. Мы их скоро арестовывать будем. Не след, чтобы ненужные вопросы задавали. Ты после выпуска получишь должность в провинции. На бумаге, конечно. Мы тебя проведем по списку тех, кто привлекался к делу, но, за отсутствием доказательств, освобожден. Кури, - он подвинул Федору янтарную шкатулку, - это египетские, от Абдул-Меджида подарки привезли.
- Подарком от Абдул-Меджида, - Федор прикурил от свечи, - будут уступки в споре о святых местах. Кто ему в ухо шепчет, Леонтий Васильевич? Почему он католиков поддерживает? Или мать у него католичка?
- Как ты понимаешь, - Дубельт развел руками, - это нам неизвестно. А католиков он поддерживает, потому что в сторону Европы смотрит. Телеграф, - недовольно заметил Дубельт, - он установил. Скоро железные дороги начнет прокладывать и паровой флот строить.
- Этого ему позволять нельзя, - отрезал Федор и поднял голубые глаза: «Леонтий Васильевич, вы тоже по делу о бунте на Сенатской площади привлекались. Вы мне рассказывали».
Дубельт усмехнулся и подвинул Феде чернильницу:
- А ты думаешь, откуда ко мне такая мысль пришла? Но тогда, - он почесал светлые, с проседью бакенбарды, - у нас Третьего Отделения не было. А теперь есть, дорогой мой сотрудник. Осенью тебя оформим. Будешь с мундиром, с окладом содержания. Коллежский асессор Воронцов-Вельяминов.
- Степан, наверное, уже майор, - подумал Федор, быстро написав расписку за свои ежемесячные тридцать рублей.
- Иудины деньги, - шутил Дубельт, отсчитывая серебро.
- Мы с ним в звании равны будем, - хмыкнул Федор, - не то, что нам когда-нибудь придется мундир носить. Мне точно нет, а Степана, может быть, на войну и отпустят. Не миновать нам ее.
Попрощавшись с Дубельтом, Федор вышел в прохладную, влажную ночь. Обернувшись к Аничковому мосту, юноша вспомнил: «Здесь, на Караванной улице, притон игровой. Мы его в прошлом году, когда я шулера изображал, трогать не стали, оставили. Пригодится, в будущем. Я там ни разу не был. Никто меня не узнает».
Он играл в карты, как говорил Дубельт, лучше всех в Петербурге. «Леонтий Васильевич, - смеялся Федор, - у меня просто отличная память, и большое самообладание. Для баккара больше ничего не надо».
Федор велел себе: «Нет, надо потерпеть. Без дозволения начальства туда ходить не след. Тем более, -он зажег папироску и засунул руки в карманы сюртука, - я не ради денег играю».
Он играл ради неуловимого, прекрасного ощущения собственного могущества, которое появлялось у него за карточным столом, и, когда он обрекал на смерть людей.
- Как сейчас, - усмехнулся Федор. Зевнув, он пошел домой, к Пантелеймоновскому мосту.
Ветер с Невы шевелил бархатную, тяжелую портьеру. День был неожиданно ясным, солнечным, но холодным. В кабинете горел камин. Пахло кедровыми поленьями, сандалом, на паркете лежала тигровая шкура. Огромная карта империи, что висела на стене, была перечеркнута резкой, решительной линией, от Санкт-Петербурга до Москвы.
- Через три года железную дорогу завершат, - Николай прошелся по комнате, поигрывая механической, фаберовской ручкой.
- Без англичан обошлись, слава Богу. Проклятые англичане, едва к ним спиной повернешься, вонзят в нее кинжал, и сделают вид, что так и было. Мало им Индии, Африки, Китая, еще и к проливам свои руки тянут. Мы этого не позволим. Встанем на защиту святынь православия в Иерусалиме. Пойдем на помощь нашим братьям по вере в Греции и Болгарии, - он вернулся к столу и нашел донесение из Стамбула.
- Его величество Абдул-Меджид, после смерти своего отца, султана Махмуда, находится всецело под влиянием своей матери, валиде-султан Безм-и-Алем. Она присутствует на всех заседаниях государственного совета, распоряжается казной, назначает и отправляет в отставку чиновников. По слухам она, как и ее свекровь, покойная валиде-султан Накшидиль, знает французский язык. К сожалению, по понятным причинам, мы не можем более точно узнать о ее происхождении. Никто из посторонних не может переступить порог женской половины дворца, под страхом смертной казни..., -Николай выругался и отбросил бумагу. «Еще одна католичка! Откуда их, только в Стамбул привозят. Пиратов на Средиземном море давно нет».
Он поднял документ. Найдя в конце нужные строки, император буркнул себе под нос:
- Телеграф, реформы законодательства по образцу кодекса Наполеона, военные реформы..., Даже гимн и флаг придумал. Открыл университет, собирается отменить закон о более высоких налогах для христиан и евреев. И железные дороги начнет строить, с него станется. Сильная Турция, с хорошей армией и паровым флотом, нам совершенно ни к чему.
В дверь поскреблись. Он махнул: «Заходи, Леонтий Васильевич».
Дубельт, иногда думал Николай, был преданнее Бенкендорфа.
- Хоть я тому и дал титул графа, - размышлял император, - все равно, ему доверять нельзя было. Что-то в глазах у него такое проскальзывало, свободное. А этот верен, как собака. Опять же, Бенкендорф был излишне чувствителен. Когда я ему рассказал, что со стариками Воронцовыми-Вельяминовыми сделали, он целую ночь в церкви провел, плакал. Мне донесли. А ведь ничего особенного не случилось. Старуха и так без памяти была, ей голову проломили. Связали их вместе, штыками добили, и в Ладогу бросили. Было бы из-за чего плакать. И в Зерентуе, - Николай незаметно усмехнулся, - могилы Петра Федоровича, и жены его скоро с землей сравняются. Памяти о них не останется. У нас теперь новые Воронцовы-Вельяминовы. Права была maman.
Его беспокоило то, что старуха выжила. Тогда, больше двадцати лет назад, он разъяренно кричал на Бенкендорфа:
- Что за слюнтяи у нас командуют военными кораблями! Велено было стрелять, значит, надо исполнять приказание. Подумаешь, две бабы в шлюпке. Разнесли бы ее в клочки и все.
- Его величество король Швеции прислал бы ноту..., - осторожно заметил Бенкендорф.
- Тебе рассказать, что бы я сделал с нотой от этого бывшего наполеоновского отребья? - ядовито спросил император. «Всякая шваль, сын стряпчего, будет себя называть королем».
Старуха все еще жила. Николай, иногда, просыпался ночью, видя перед собой холодные, спокойные, зеленые глаза.
- И этот проклятый огненный шар, - думал он. «Адини его ручкой коснулась. Но все хорошо было, я уже решил, что обойдется. А вот не обошлось, - он тяжело вздыхал, вспоминая смерть девятнадцатилетней дочери.
- Ничего, - сказал себе сейчас император, - Alexandre женат, четверо детей у него, трое мальчики. Наследование обеспечено. Хоть его жена и незаконнорожденная, но лучше такая, плодовитая.
- Что у нас, Леонтий Васильевич? - взглянул он на Дубельта. «Как с революционным кружком дела обстоят?»
- Михаил Васильевич Петрашевский, - Дубельт подложил под локоть императора бумагу, - читал воззвание, что мы от коллег из Кельна получили. Это секретные материалы, между прочим.
Николай поморщился: «И авантюристка, мадам де Лу, выжила. Хоть сына ее подстрелили, слава Богу. Зачем я его из России тогда выпустил, пожалел. Волчонок, который стал волком. И она, в Брюсселе, привечает эту дрянь Герцена».
- Леонтий Васильевич,- велел он, - подготовь бумагу об аресте всего имущества Герцена в России.
- У него здесь мать..., - осторожно сказал Дубельт.
- Пусть расплачивается, за то, что такого выродка на свет произвела, - император усмехнулся и посмотрел на список.
- Литераторы, - он взял ручку. «Мы такую казнь устроим, что о ней еще долго говорить будут. Федор Петрович поработал? - спросил он.
Дубельт кивнул.
Николай помолчал: «В следующем году я его в свиту возьму. Пусть от корпуса жандармов у меня тоже флигель-адъютант будет. Дадим ему два звания, партикулярное и военное».
Он сразу понял, что перед ним сын. Николай велел показать ему младшего Воронцова-Вельяминова, тайно, когда того привезли из Иркутска. Он был, как две капли воды похож на наследника престола, только волосы у юноши были рыжие.
- В нее, - вспомнил Николай. «Я говорил ей, сдохнет, как собака, в крови и грязи. Так и случилось. Старший сын у нее в Петра Федоровича получился. Ломали, ломали его, да только, боюсь, ничего у них не вышло. Но убивать его не след, инженер он отличный. Просто следить неустанно. Он думает, что мертвы все его родственники. Никакой опасности нет».
Он велел Дубельту беречь мальчика. Николай сварливо сказал: «Дуболомов, Леонтий Васильевич, у нас хватает, а умных людей днем с огнем не найдешь. Нельзя ими разбрасываться. Он далеко пойдет, Федор Петрович, поверь мне».
После того, как Дубельт ушел, Николай приказал принести ему чаю. Подойдя к окну, он посмотрел на Петропавловскую крепость и взял с круглого стола маленький томик в невидной обложке.
- Пушкину ссылки хватило, чтобы сломаться, - хмыкнул он, листая страницы. «А этого надо на каторгу отправить, иначе он так врагом престола и останется. Удивительно хорошо пишет, конечно, - Николай нашел свое любимое место. Император, невольно вытер слезу:
- Падает роса на траву, в избах на берегу засветятся огоньки, стадо пригонят - тут-то я и ускользну тихонько из дому, чтобы посмотреть на мое озеро, и засмотрюсь, бывало. Какая-нибудь вязанка хворосту горит у рыбаков у самой воды, и свет далеко-далеко по воде льется. Небо такое холодное, синее и по краям разведено всё красными, огненными полосами, и эти полосы всё бледнее и бледнее становятся; выходит месяц; воздух такой звонкий, порхнет ли испуганная пташка, камыш ли зазвенит от легонького ветерка, или рыба всплеснется в воде, - всё, бывало, слышно.
- Господи, - вздохнул император, - родился же на свет человек такой. Ничего, пусть у расстрельного столба постоит. Пусть в Сибири, на каторге, побывает. Россию он уже любит, а надо, чтобы меня полюбил.
Николай отпил чаю и улыбнулся: «В следующем году буду раз в месяц с мальчиком завтракать. Два у меня умных сына получилось, Alexandre и он. В Федоре я уверен. Нет у престола опоры более надежной».
Они ужинали в столовой. Было тепло, в стекла стучал мелкий, весенний дождь, горели свечи. Жандармы сидели в передней. Когда Степана привозили в город, они ночевали здесь, на квартире.
Стол покрывала белая, накрахмаленная скатерть, чай был горячим и крепким. Федор, после почти двух десяток лет казенного житья, любил уют. Кухарку он не нанимал, готовил сам, и сам же убирал. Он покупал хорошую мебель, фарфор, ковры, картины. Сюда хода его студенческим друзьям не было. Для работы ему сняли каморку у Сенного рынка. Там все было завалено пеплом и стаканами с остатками спитого чая.
- Это новое, - Степан любовался морским пейзажем.
Федор подвинул к нему серебряную корзиночку с пирожными: «Ешь. Это я в той французской кондитерской брал, на Большой Конюшенной улице. Очень вкусные».
Он запрещал себе женщин. Он, конечно, знал, что делать, в Иркутске кадетам давали отпуска. Федор был брезглив, и быстро понял, что безопасной станет только замужняя дама. Соблазнить скучающую жену одного из воинских начальников оказалось проще простого. Но здесь, в столице, с его работой, такое было совершенно невозможно. Немногие девушки из революционных кругов ему решительно не нравились, да и опасно было их подпускать близко, а жен литераторов и профессоров, тем более.
- Я не собираюсь портить себе карьеру, - напомнил себе в очередной раз Федор, когда хорошенькая француженка в кондитерской, как обычно, подмигнула ему. «Придется подождать. Женюсь потом, Леонтий Васильевич порекомендует кого-нибудь. И Степан женится, не век же ему в Кронштадте сидеть. На войне свою преданность докажет, делом, и надзор за ним ослабят».
- Да, - кивнул младший брат: «Это Айвазовский, очень хороший живописец». Он стал выкладывать на стол книги: «Здесь все новое. Дюма, «Грозовой перевал» мисс Бронте..., Все проверено цензурой, -младший брат передал ему томики. Степан вздохнул:
- Все равно, дорогой мой, пока Шильдер эти книги не просмотрит, мне их в руки брать нельзя, сам знаешь. Но я завтра с ним и Якоби встречаюсь, покажу их. Рассказывай, что там у тебя в университете, - велел он.
Степан слушал и думал: «Ничего. Он изменится, обязательно. Я найду родственников. Федя с ними познакомится, и станет другим. Я знаю, так и будет. У нас нет ничего, кроме семьи, - он обвел глазами столовую и, откинувшись на спинку кресла, улыбнулся.
Косой свет полуденного, жаркого солнца заливал маленькую, с узкой кроватью, комнату. На деревянном столе стояла бутылка белого вина, рядом с бумагами, придавленными пистолетом. Пахло порохом, и, неуловимо, волнующе, апельсиновым цветом.
Пьетро разлил вино: «Это из Орвието, папа. Прошлогоднего урожая, неплохой букет. Сам понимаешь, - он развел руками, - с этой осадой у нас не так хорошо с припасами…, - он вздохнул. Франческо выпил и кивнул: «Отличное. Мне надо, - он внимательно посмотрел на сына, - довезти Лауру до Рончильоне, и ждать тебя там?».
- Да, - Пьетро взялся за письма из дома. «Там служит мой товарищ по Английскому Колледжу, отец Мерфи, он обвенчает нас. А потом…, - он не закончил и указал глазами на север: «Я все-таки уговорил ее уехать, хотя это стоило немалых трудов. В Риме, - мужчина усмехнулся, - нам обвенчаться негде. Его святейшество внес меня в список тех, кто отлучен от церкви. Там все командиры в легионе у синьора Гарибальди».
Папа римский бежал в Гаэту, откуда рассылал письма католическим монархам с просьбой о военной интервенции. В Риме была объявлена республика. Учредительное собрание лишило понтифика светской власти, собственность церкви была национализирована. Франческо, идя по улицам города, видя триколор, что развевался над крышами, шептал: «Не верю, не могу поверить».
- В общем, - заключил Пьетро, почесав пистолетом бровь, - со свежим шрамом, - Мерфи ирландец, он понимает, что такое борьба за свою независимость. Мы, скорее всего, покинем Рим. Гарибальди предлагал раздать оружие крестьянам, чтобы они, вместе с нами, противостояли французам, однако Мадзини боится. Но ничего, папа, - серые глаза блеснули, - мы будем бороться дальше.
- Тебя сколько раз ранили? - вдруг, спросил Франческо. «Только не ври. Маме я все равно ничего говорить не буду».
- Три, но легко, - Пьетро ухмыльнулся. «Волноваться не о чем. Спасибо, что ты приехал, папа».
Франческо положил длинные, сильные пальцы на руку сына: «Все же твоя свадьба, - ласково сказал он, - как я мог не приехать? За Лауру не беспокойся. Я пожилой человек, она женщина, нас не тронут. Доберемся до Швейцарии, потом поедем в Брюссель…, Мама будет рада, я уверен. Лаура ей понравится».
Пьетро покрутил темноволосой головой и развязал шнурки на воротнике старой, но чистой рубашки: «Думаю, рано или поздно они, как это сказать, привыкнут друг к другу».
Отец расхохотался и велел: «Читай. Вещи все сложены, мы задерживаться не будем. Кассиева дорога безопасна. К вечеру мы доберемся до Рончильоне».
- Я бы вам конвой дал, - задумчиво сказал Пьетро, просматривая письма, - но ведь он только привлечет внимание. Лаура отличная наездница, ты тоже. Там глушь, деревня, озеро Вико рядом, но все равно…, - он помолчал: «Я там крестьянина знаю, у него в доме устроимся. Побуду с Лаурой несколько дней и вернусь сюда».
Мать писала, о том, что в Лондоне все спокойно: «Приехала Марта, из Америки, она очень способная девочка, дружит со Стивеном. Тот заканчивает Кембридж и собирается работать в Арсенале, в Вулидже, а больше, как ты сам понимаешь, нам знать не положено. Маленький Джон в Африке, исследует территории к северу от реки Оранжевой. Твой дядя очень занят, часто ездит на континент, мы его совсем не видим».
Пьетро не стал говорить отцу о предложении, что он получил от Джона, еще в Лондоне. Он поднял серые глаза: «А что, дядя Джон и сюда наведывается, папа? Как ты думаешь?»
Франческо вспомнил, как они с герцогом обедали в Брук-клубе, осенью. У того был ровный, здоровый загар. Светло-голубые глаза смотрели не обычно, жестко и настороженно, а даже, - подумал Франческо, - ласково.
- Лето отличное в Европе выдалось, - коротко заметил герцог, просматривая карту вин: «Много времени на побережье провел».
- Что ему здесь делать? - удивился сейчас Франческо: «Здесь генерал Удино, граф Радецкий, австрийцы, французы. Католики, в общем. Англия в эти дела не вмешивается».
- Радецкий, палач Милана, - зло сказал Пьетро. «Три дня кровопролития принесут нам тридцать лет мира, как он говорил».
В третий раз его ранили именно в Милане. Они с ломбардским ополчением выбивали австрийцев из центра города, очищая дом за домом. Когда он вернулся в Рим, Лаура, ночью, лежа головой у него на плече, внезапно приподнялась и поцеловала его в губы.
- Я хочу стать твоей женой, Пьетро, - в темноте он увидел, как блестит слеза на ее щеке: «И я пойду за тобой куда угодно, слышишь? - Лаура приникла к нему. «Просто чтобы быть уверенной, что ты в безопасности».
- Я никогда не буду в безопасности, - хмуро ответил Пьетро, поглаживая ее тяжелые, темного каштана волосы. Он обвел рукой комнату, и поморщился от боли в локте: «Пока мы не добьемся своего, Лаура. А ты, - он устроил девушку на себе, - поедешь в Англию, как только мы обвенчаемся. Я попрошу отца забрать тебя».
Лаура наклонилась над ним. У нее были огромные, карие глаза, и пахло от нее апельсиновым цветом.
- Анита Гарибальди никогда не покинет синьора Джузеппе, - твердо сказала Лаура: «Так же будет и с нами, Пьетро. Не спорь со мной».
- Хорошо, что его светлости здесь нет, - пробормотал Пьетро, - хватит и того, что мой будущий тесть сидит сейчас в Чивитавеккье. Клянется в преданности лично папе, генералу Удино, графу Радецкому и всем остальным врагам Италии. И это человек, семья которого живет в Риме пятьсот лет.
- Упрямая римская ослица, - ласково подумал Пьетро о жене. «Хотя бы согласилась в Лондон уехать, если так все вышло…., - он почувствовал, что краснеет.
- Ты только отцу своему ничего не говори, - почти испуганно велела ему Лаура: «Это плохая примета. Нельзя чтобы кто-то знал, пока…, - она не закончила. Пьетро, окунул лицо в ее теплые волосы: «Не буду. Доедете до Лондона, сама все и скажешь. А что акушерка?»
- Все в порядке, - Лаура сидела на кровати, расчесывая волосы. Она посчитала на пальцах и улыбнулась: «Как раз под Рождество на свет появится. У вас там холодно, - она озабоченно прикусила губу, - на Рождество?»
- Очень холодно, - согласился Пьетро. Присев рядом, он забрал у девушки гребень: «Снегом улицы заваливает, как здесь, в горах, на севере».
Лаура широко раскрыла глаза и он рассмеялся: «Нет в Лондоне ничего такого. Поедешь в Мейденхед, с маленьким, будешь сидеть у камина, и кормить, любовь моя».
Он увидел Лауру прошлым летом, когда пришел, с письмом от матери, в палаццо Гравини. Герцог Доменико, высокий, сухощавый, с недовольными, темными глазами, оказался вдовцом. Сын его служил в Неаполе, при дворе короля Фердинанда, там же была и старшая дочь, замужем за южным аристократом. Младшая осталась в Риме. Пьетро, познакомившись с ней, вспомнил слова святого отца Ньюмена, в Лондоне: «Ты еще встретишь ту, за которой пойдешь на край земли».
- Вот я и встретил, - сказал он себе, возвращаясь по пустынным, ночным улицам к себе, в скромную келью общежития при Английском Колледже. Пьетро горько подумал: «Она дочь герцога, а я кто? Опять студент, в мои годы».
Он все-таки доучился до ноября. В Риме вспыхнуло восстание, понтифик бежал на побережье, была принята конституция и назначены выборы в учредительное собрание. Пьетро ушел из колледжа в легион Гарибальди. В такое время невозможно было сидеть над томами церковной истории. Дождливой ночью, в январе, он проснулся от стука в дверь. Пьетро спустился вниз, с пистолетом в руках и поднял засов.
Она стояла, тяжело дыша, в мужском наряде, круглая шляпа скрывала волосы. На лице блестели капли.
- Кузина Лаура! - изумленно сказал Пьетро.
- Я бежала, - девушка подняла на него глаза, - она была много ниже: «Бежала оттуда, - она махнула рукой на юг, - из Неаполя. Отец меня увез, когда понтифик отправился в Гаэту. Я не могу, - Лаура сжала зубы, - не могу смотреть на то, как завоеватели топчут нашу землю, Пьетро. И еще, - она вздохнула, - я не могу жить без тебя. Вот и все, - Лаура приподнялась на цыпочки и поцеловала его.
- Полина, - продолжил читать Пьетро, - прислала нам весточку из Огайо. Осенью она выходит замуж за Теда Фримена, по лицензии, в Массачусетсе. Дядя Дэвид подал в отставку, потому что он тоже венчается. Ему дали понять, что карьера, с цветной женой, для него окончена. Он возвращается к юридической практике, будет работать вместе с дядей Натаниэлем. Мы все посылаем вам благословение, сыночек, и ждем Лауру в Лондоне.
Пьетро отдал отцу письма и попросил: «Только маме не описывай в красках, чем мы здесь занимаемся, пожалуйста. Хватит и того, что в газетах печатают».
- Она новый роман начала, - рассмеялся Франческо, допивая вино: «Как раз об Италии. Что она у меня не выпытает, то у невестки спрашивать будет».
Дверь внизу хлопнула. С лестницы раздался веселый, девичий голос: «Горячий хлеб, пекорино, и моццарелла. Сейчас я сварю кофе и, как следует, вас накормлю».
Лаура стояла на пороге, в простой, крестьянской юбке, темно-синей шерсти и белой, свободной, льняной блузе с широкими рукавами. На стройной шее переливалась нитка простого жемчуга. Пьетро поднялся. Забрав у нее плетеную корзинку, коснувшись губами каштановых волос на виске, он одним дыханием сказал: «Я тебя люблю».
Двое мужчин, с короткими подзорными трубами, лежали на пыльном чердаке заброшенного дома в Трастевере. Они встретились здесь два дня назад. Едва не обменявшись пистолетными выстрелами, оба расхохотались.
Чезаре Кальоне, прислонившись к ветхой стене, закуривая папиросу, повел рукой: «Понимаешь, Микеле, надоело мне в Южной Америке. Домой потянуло, - он стряхнул пепел и набожно перекрестился, заслышав звон колокола на церкви Санта-Мария-ин-Трастевере.
- А тебя выпустили? - спросил Чезаре, зорко глядя на своего бывшего соседа по камере в замке Святого Ангела.
Микеле поковырялся в зубах и сплюнул: «Учредительное собрание распахнуло двери папских казематов, приятель. Я не стал спорить, когда ко мне вошли с триколором в руках, и сказали: «Товарищ, вы обрели свободу!»
Оказалось, что они оба следят за одним и тем же домом. Микеле, зимой, собрав своих давних подельников, пытался погулять на дорогах вокруг Рима, однако республиканское ополчение расстреливало бандитов на месте. Он перебрался на побережье, и под Чивитавеккьей попался на грабеже. Французская оккупационная администрация шутить не любила. Микеле приговорили к смертной казни. В подвале тюрьмы, его и навестил высокий, сухощавый, пожилой человек с недовольными, темными глазами. Он присел на деревянный табурет и потрещал длинными пальцами: «Я навел справки, синьор Мончелли. У вас большая семья».
- А вам какое дело? - Микеле, было, хотел выругаться, но сдержался. У него, в горной деревне под Браччано, действительно жили жена и пятеро детей. «Четыре девочки, - устало подумал Микеле, - а Паоло всего семь лет, какой из него кормилец? На первое время им хватит, а потом что?»
- Мы можем позаботиться о ваших детях, - будто услышав его, заметил гость: «И о жене. У ваших дочек будет приданое, им не придется…, - он повел рукой и не закончил. Микеле побагровел: «Мои дочери, синьор, не будут этим заниматься. Они хорошие католички, набожные девочки. И я бы перерезал любой из них горло, если бы узнал, что…»
- Об этом я и хотел с вами поговорить, - гость протянул ему портсигар, и спохватился: «Простите. Вы в кандалах. Я сам все сделаю». Доменико Гравини чиркнул спичкой:
- Это мой долг, как отца, как католика. Она втоптала в грязь честь семьи. Она живет, невенчанной, с этим англичанином…, Да будь он хоть трижды родственник, какая разница? Хватит, надоело краснеть. Ее светлость Лаура Гравини, шлюха какого-то бандита, капитана легиона Гарибальди. Зачем я пустил его на порог своего дома? Надо было Лауру запереть в монастыре. А сейчас, - он вспомнил записку, что получил от своего человека в Риме, тот следил за дочерью, - а сейчас и монастырь не поможет. Ходила к акушерке. Нашему роду пять сотен лет, мы младшая ветвь семьи Орсини. У наших жен и дочерей не может быть ублюдков.
- Все будет просто, - заключил герцог Гравини, - половину этой суммы, - он передал Микеле листок, вырванный из блокнота, - ваша жена получит через несколько дней, а вторую вам отдадут, когда дело будет сделано. Однако, - он нахмурился, - если вы начнете болтать…
Микеле даже оскорбился.
- Синьор, - гневно сказал он, - меня покойный отец к делу приставил, когда мне двенадцать лет исполнилось. С тех пор тридцать лет прошло. Ни один мой заказчик не остался недовольным. Мончелли не подводят. А если с ней, - он взглянул на посетителя, - будут еще люди?
- Никто не должен знать, что там случилось, - коротко ответил тот, поднимаясь с табурета: «Кроме вас и меня. Все остальное, - он развел руками, - это на ваше усмотрение».
Когда на чердаке они встретились с Чезаре, оказалось, что у него похожий заказ. «Но, - поднял палец приятель, - на мужчину».
Чезаре получил список в Чивитавеккья, от невидного человечка. Тот говорил на итальянском языке с сильным французским акцентом. Человечек почесал редкие волосы на лысине и сердито заметил: «Весь этот фарс, республика, скоро закончится. Но мы не можем позволить, чтобы синьор Гарибальди и дальше мутил воду, понимаете?»
Чезаре пыхнул сигарой.
Они сидели в задней комнате рыбацкой таверны. Взгромоздив ноги на стол, мужчина отозвался: «К синьору Гарибальди не подобраться, дорогой месье. У него тридцать человек вооруженной охраны, не говоря уже о легионерах».
- Это где вы так сидеть научились? - вдруг поинтересовался человечек.
- В Техасе, - холодно ответил Чезаре: «Я там хорошо развлекался».
- Я знаю, - его собеседник сверился с блокнотом: «Настолько хорошо, что вам вынесены смертные приговоры в Техасе и Луизиане. Это если не считать тех, что вы заработали в Венесуэле, Колумбии и здесь, на родине, так сказать. Вы их коллекционируете, что ли?»
- К делу, - велел Чезаре, когда принесли жареную рыбу с белым вином: «Гарибальди я вам не обещаю, а вот этих, - он пробежал глазами имена, - этих обеспечу. По алфавиту, начиная с ди Амальфи. Опять же, - Чезаре оторвал голову рыбы и бросил ее на пол, - там с десяток лучших офицеров легиона. Без них синьору Джузеппе придется несладко».
Его собеседник вспомнил светлый, весенний день в Париже. Они прогуливались в Люксембургском саду. Человечек передал своему спутнику список: «Это те, кто наиболее опасен, по нашему мнению. Посмотрите, месье Джон, может быть, у вас есть какие-то изменения?»
Светло-голубые, прозрачные глаза усмехнулись:
- Какие у меня могут быть изменения? Правительство ее величества считает, что происходящее в Италии, это внутреннее дело католических стран. К тому же, - мужчина приостановился и сорвал цветок, - у нас, как вы понимаете, есть свои католики. Своя маленькая Италия, под боком. Свои горячие головы. Мы, как бы это сказать, не заинтересованы в том, чтобы ирландцы учились у итальянцев. Нет, у меня нет изменений, - он отдал список.
- Задвигались, - Чезаре прижал к глазу подзорную трубу: «Надо быть наготове».
Отец пошел на конюшню, за лошадьми. Пьетро, отвел Лауру в сторону:
- Я к утру доберусь до Рончильоне, и сразу пойдем в церковь. На Кассиевой дороге французов нет, езжайте спокойно. Я бы и сейчас отправился, с вами, но синьор Гарибальди сегодня выступает в Учредительном Собрании. Мне надо там быть. Иди сюда, - он оглянулся, - улица была пуста, - и прижал ее к себе.
Пригревало солнце, на черепичных крышах Трастевере ворковали голуби. Пьетро шепнул: «Дом прямо на озере стоит. Будем купаться, рано утром, только ты и я».
Она была в мужском костюме, высоких сапогах, темных бриджах, и такой же рубашке. Каштановые волосы, прикрытые широкополой шляпой, золотились на солнце. «Я в тебя влюбилась, - Лаура все держала его за руку, - большую, надежную, - сразу, когда увидела».
Отец тогда сухо сказал: «Это твой дальний родственник, синьор ди Амальфи, из Лондона. Он учится в Английском Колледже, католик. Познакомься».
Лаура присела и почувствовала, что краснеет.
Когда они уже были вместе, зимой, Пьетро как-то раз усмехнулся: «Я, знаешь, ли, в Лондоне, год назад, думал, что полюбил. Кузину мою, Полину. Я тебе о ней рассказывал». Лаура кивнула. Она сидела, в одной короткой рубашке на кровати, скрестив ноги, чистя пистолеты. Пьетро уезжал в Милан, с ополчением.
Он привалился темноволосой головой к ее нежным коленям: «Именно что думал. А теперь понял, как это, если на самом деле».
- И как? - весело спросила Лаура. Пьетро забрал у нее оружие. Подняв девушку на руки, целуя, он пообещал: «Сейчас покажу, как».
- Я тоже, - он оглянулся: «Папа, наверное, за углом стоит, с лошадьми. Не хочет нам мешать. Господи, как я его люблю».
- Тоже влюбился, - повторил Пьетро. Незаметно положив руки на ее плоский живот, он велел: «Не гоните только». Над ними было огромное, летнее, синее небо. Из пекарни по соседству пахло свежим хлебом, с балкона напротив, свешивался триколор. Лаура перекрестила его: «Ты тоже будь осторожен, милый».
Сзади раздался кашель отца. Пьетро помог жене сесть в седло. Обняв отца, он улыбнулся: «Багажа у вас нет, только сумы седельные. До завтра, папа».
Они поехали к Тибру. Пьетро стоял, засунув руки в карманы крестьянской куртки, смотря им вслед. Лаура оборачивалась, и махала ему, пока они не свернули за угол, пока Пьетро не остался один на своей узкой улице. Колокола Санта-Мария-ин-Трастевере все звенели.
- Завтра исповедоваться надо, - вспомнил Пьетро, - перед венчанием. Мерфи все сделает. Господи, я теперь и не знаю, когда увижу Лауру. И ребенка тоже…, - он грустно вздохнул и пошел на север.
- Пора, - присвистнул Микеле, - и мне и тебе. Удачи, дорогой мой, - он пожал руку Чезаре, - может, и встретимся еще.
Они тихо спустились вниз. Микеле, забрав во дворе свою лошадь, направился вслед за медленно едущей парой всадников. Чезаре, гуляющей, ленивой походкой миновав мост Честио, оказался на Тиберине. Он следовал за высоким, темноволосым мужчиной, что шел на Капитолийский холм.
В круглом зале Нового Дворца, где помещалось Учредительное Собрание, было накурено. Со стен свешивались триколоры, депутаты шумели. Пьетро услышал крики: «Гарибальди! Пусть выскажется Гарибальди!»
Он пробился к трибуне. Синьор Джузеппе засунул руки в карманы куртки, выставив вперед упрямый, твердый подбородок. «Проводил родню, - сказал Гарибальди, завидев Пьетро, - вот и хорошо. Недели никакой не получится. Езжай в Рончильоне, и сразу возвращайся обратно. Мы уходим из Рима, маршем, на север».
- Синьор Джузеппе, - Пьетро посмотрел на офицеров легиона, что столпились рядом: «Мы можем воевать здесь, на улицах. Мы так воевали в Милане. У нас есть опыт, мы отбивали французские атаки, в Трастевере. Римляне на нашей стороне...»
- Это пока, - мрачно сказал Гарибальди: «Пока в городе есть припасы, и пока французы не установили полную блокаду».
- У нас всего четыре тысячи человек, - вздохнул Пьетро, наблюдая за Гарибальди, что поднимался на трибуну, - если бы мы раздали оружие крестьянам, все бы повернулось по-другому..., Лаура расстроится, всего день вместе побудем..., - он взвел пистолет и встал за спиной Гарибальди, рядом с еще одним офицером.
В зале, внезапно, настала полная тишина.
- Итальянцы, - начал Гарибальди: «Братья мои! Здесь, на освященной веками истории земле Рима, земле республики, здесь, в сердце нашей страны, на Капитолийском холме, я говорю вам, что сегодня настало время выбора. Мы можем сдаться на милость французов, - зал гневно загудел, и Гарибальди ударил кулаком по трибуне: «Тихо! Дослушайте меня!»
- Можем продолжать борьбу на улицах Рима, а можем, - он помолчал, - уйти на север, в горы, и оттуда сражаться дальше. Невинные люди не пострадают, мы спасем Рим от разрушения и пожаров. Я, -Гарибальди глубоко вздохнул, - выступаю за второй путь, друзья. Если мы покинем Рим, французы не тронут его. В конце концов, - его высокий голос зазвенел, - Рим будет там, где будем мы!
Зал взорвался криками: «Да! Да! Слушайте! Гарибальди прав!»
- Ничего, - сказал себе Пьетро, - ничего. Сан-Марино нас примет, они нейтральное государство. В горах к нам придет еще больше добровольцев. Мы их вооружим и вернемся на юг.
Он, внезапно, представил себе карту Италии:
- Это еще два десятка лет воевать, - понял Пьетро, - не меньше.
Он поднял глаза к триколору: «Но страна должна быть единой, так и случится».
Учредительное собрание единогласно приняло предложение Гарибальди, кто-то запел «Братья Италии», с задних скамей начали стрелять в потолок. Гарибальди, сойдя с трибуны, велел Пьетро:
- Езжай. Даю тебе двое суток, не больше. На следующей неделе мы должны двигаться на север. Синьоре ди Амальфи привет передавай, и отцу твоему тоже, - он улыбнулся, - от меня и Аниты. Скажи ему, что борьба только начинается.
Пьетро вышел в теплую, звездную ночь и прислушался. С запада доносились редкие раскаты артиллерии французов. Он посмотрел на конную статую Марка Аврелия: «Правильно. Нельзя подвергать опасности Рим и мирных жителей. Иногда надо подождать, чтобы потом добиться своего».
Он уловил какой-то шорох сзади, почувствовал, как ему в спину упирается кинжал. Легким, неуловимым движением потянувшись за своим, повернувшись, Пьетро вонзил клинок в руку нападающего. Тот выругался, выронив оружие. Пьетро, сдавив его горло, спокойно спросил: «Кто тебя послал?»
- Французы..., - в темноте глаза человека заблестели. Он, кашлял, хрипел: «Отпусти..., Я тебе скажу..., Твою жену хотят убить...»
- Врешь, мерзавец, - усмехнулся Пьетро и достал пистолет: «Мы с тобой прогуляемся в одно место, там тебе развяжут язык».
Он приставил оружие к виску мужчины и велел: «Пойдем!»
Гарибальди, окруженный офицерами, стоял на мраморных ступенях Нового Дворца. «Генерал, -позвал Пьетро, - у нас здесь наемный убийца!»
Он толкнул мужчину в круг. Тот, упав на колени, поднял руки: «Я все, все скажу, только не убивайте меня!»
Кто-то из легионеров выстрелил, пуля ударилась в булыжник, человек взвизгнул. Гарибальди, пожевав сигару, приказал: «В казарму его!». Мужчину увели. Синьор Джузеппе взглянул на Пьетро и вздохнул: «Спасибо тебе. Ты не жди, пока…, - он не закончил, поведя рукой в сторону казарм.
- Просто позже отправлюсь, - Пьетро достал свой кинжал: «Пойдемте, генерал, надо его как следует допросить».
На каменном полу, подвала виднелись брызги крови, пахло смолой от догорающих факелов. Пьетро, пощекотал пистолетом, затылок Чезаре Кальоне: «Твое тело мы вернем французам, разумеется. С запиской: «Смерть предателям». У тебя нет права называть себя итальянцем, мерзавец».
Кальоне поднял избитое лицо и прошептал: «Какой же ты дурак, капитан ди Амальфи..., Дурак..., -Пьетро выстрелил, отступив, чтобы не запачкаться. Кальоне мешком свалился на пол. Гарибальди велел: «Отвезти это дерьмо к позициям французов и выбросить там. Ты отправляйся, капитан, -Гарибальди вздохнул, - полночи с ним потеряли».
Пьетро зло ударил труп ногой: «Мы теперь знаем, кому из нас опасаться убийц. Этот Кальоне не последний, кого они посылают, я уверен».
В рассветных сумерках Пьетро дошел до Трастевере. Быстро умывшись, переодевшись, он вывел на улицу своего коня.
- Ничего, - мужчина взглянул на хронометр, - обвенчаемся не утром, а после обедни. Лошадь, конечно, не хочется гнать, но там она отдохнет немного.
Пьетро взял ружье. Уже в седле он обернулся. Небо над крышами Рима посерело, гасли звезды, с запада дул прохладный ветерок.
Скоро здесь будут французы, - мрачно подумал Пьетро, - а на севере австрийцы. Окажемся между молотом и наковальней. Венецианская республика еще держится, туда мы и будем пробиваться.
Он быстро миновал центр города. Выехав на широкую, вымощенную еще римскими плитами Кассиеву дорогу, Пьетро пустил коня быстрой рысью.
Он въехал в Рончильоне, крохотный городок серого камня на вершине холма, когда в церквях били к обедне. Кассиева дорога была пустой. Пьетро, свернув на тропинку поуже, что вела к городу, оглянулся.
- Как тихо, - он прищурился от яркого солнца: «Сейчас увижу Лауру, папу..., Отец Джеймс нас обвенчает, в часовне, папа будет свидетелем, и сразу к озеру поедем».
Он посмотрел на густой лес вокруг и вздрогнул. Птица, хлопая крыльями, что-то хрипло крича, закружилась над верхушками деревьев. Пьетро отчего-то перекрестился и пришпорил коня.
- Еще исповедь, - он спешился на пустынной площади перед собором: «Я сегодня человека убил, прямо перед свадьбой. Но ведь это у меня не в первый раз».
Пьетро преклонил колени перед мраморной чашей со святой водой и заглянул внутрь. У триптиха, изображавшего страдания Иисуса, горели свечи. Он увидел отца Мерфи, в черной рясе ордена иезуитов. Священник стоял на коленях перед фреской.
Пьетро, опустившись рядом, улыбнулся: «Отец Джеймс, вот и я. А где Лаура, где мой отец? - Пьетро посмотрел вокруг: «Сейчас придут?».
Темные глаза Мерфи были заплаканы. Он взял Пьетро за руку: «Пойдем со мной, милый». Мерфи был его наставником в Английском Колледже. Когда Пьетро, в ноябре прошлого года, признался ему, что хочет оставить учебу, отец Джеймс только покачал головой: «Иисус не благословил нас брать в руки оружие, Пьетро. И тем более убивать людей».
- Иисус, - ответил Пьетро, - был на стороне угнетенных и бедняков, святой отец. Если бы он жил сейчас, он бы встал в наши ряды. А что его святейшество против такого...- Мерфи прервал его: «Даже не продолжай. Католик не может сомневаться в решениях папы римского и нарушать его волю».
Зимой отец Мерфи уехал из Рима сюда, в маленький город. На прощание он вздохнул: «Господь, Пьетро, даст тебе знак, как жить дальше, я в этом уверен. Если тебе понадобится утешение, Иисус привечает грешников, ты знаешь».
- Пойдем, - повторил отец Мерфи.
Они остановились на пороге часовни. Пьетро сказал себе: «Не верю. Это сон, кошмар. Я сейчас закрою глаза, потом открою их, и этого не будет».
Пахло кровью, порохом, и, совсем немного, апельсиновым цветом.
- Я волновался, - едва слышно сказал иезуит, - их долго не было. Ты написал, что надо их ждать к полуночи. Пошел к развилке дорог, и там..., - он повел рукой и не закончил. «Я молился за их души, Пьетро».
Он опустился на колени. Лаура лежала, рассыпав каштановые, густые волосы. Карие глаза смотрели в потолок, лицо было бледным, спокойным.
- Как будто спит, - Пьетро осторожно прикоснулся к ее изящной голове. Затылок был разнесен пулей. «Как у того, - понял Пьетро, - у того..., Кальоне..., Он мне говорил, предупреждал..., Если бы я его отпустил, ничего бы этого не было. Они медленно ехали, я бы их нагнал. Господи, это я, я во всем виноват...»
Отца застрелили в висок. Пьетро увидел пятна пороха на его руках.
- Они защищались, - Пьетро приник к груди отца и заплакал, уткнув лицо в его рубашку. «Папа, папа...-шептал он, - папа, прости меня, пожалуйста...».
- Кто? - не поднимая головы, спросил Пьетро. «Кто это был?»
Отец Мерфи помолчал: «Мы нашли только..., их, милый мой. Поплачь, - он погладил мужчину по плечу, - это святые слезы, они угодны Иисусу. Я похороню твоих родных, конечно».
- Надо мстить, - Пьетро сжал зубы и не выдержал. Он разрыдался, взяв в ладони лицо Лауры. «Господь даст тебе знак, - вспомнил он. «У него отмщение и воздаяние, у Бога..., Я от него отвернулся, я считал себя неуязвимым..., Господь наказал меня».
- Нет мне прощения, - он увидел, как его слеза падает на бледную, будто высеченную из мрамора щеку Лауры. «И дитя тоже, - Пьетро прижался к ее лицу, - дитя, наш ребенок..., Господи, дай мне искупить мою вину, я прошу тебя. Я грешен, грешен перед Иисусом, перед святой церковью».
- Нет мне прощения, - прошептал Пьетро. Отец Мерфи, стоя рядом, вложил в его руку распятие: «Есть».
Марта вышла на зады холщовой, госпитальной палатки. Присев на камень, нагретый осенним солнцем, девушка вытащила из кармана серого, строго платья сестры милосердия, простой, деревянный портсигар. Она чиркнула спичкой. Затянувшись папиросой, Марта стала перечитывать письмо от прабабушки.
Вдали, у Малахова кургана, раздавались редкие выстрелы. Марта вспомнила:
- Через неделю первая бомбардировка начинается. Стивен там, - она взглянула в сторону синей, яркой воды залива: «Почти сто кораблей у нас, большинство паровые. У русских в четыре раза меньше, но ведь они затопили несколько старых суден у входа в бухту. Теперь флоту не подойти ближе, а надо. Без морской артиллерии обстрел города будет слишком слабым».
Ее бронзовые волосы были укрыты таким же серым платком. Марта коснулась золотой цепочки на шее. Девушка, невольно, улыбнулась. Кузен, прощаясь с ней на флагмане эскадры, перед высадкой десанта, отдал ей медальон. «Кольцо, - подмигнул ей капитан Кроу, - я себе оставлю. Встретимся после войны и обменяемся, понятно?»
С ним было легко, подумала сейчас Марта. Он отлично разбирался в математике, и объяснял ей устройство паровых машин. Неделю назад его отпустили сюда, на сушу, помочь со строительством фортификаций. Они сидели на выжженной, сухой траве. Стивен курил и смотрел на бухту: «Я кое-что придумал, дорогая кузина. Если получится, то все эти дрова, - он указал на торчащие из воды мачты русских кораблей, - взлетят на воздух, и мы спокойно зайдем в залив».
Марта лежала, закинув руки за голову, покусывая травинку.
- Ворон так сделал, в Картахене. Пожертвовал собой, и запер испанцам выход из гавани. Это у тебя в крови, - она усмехнулась, и взглянула на кентавров и наяд на эфесе его шпаги.
Кузен почесал каштановые, выгоревшие на солнце, с золотистыми прядями волосы.
- Когда все это закончится, - он обвел рукой английские укрепления, - я отправлюсь прокладывать трансатлантический телеграфный кабель. Чтобы наши письма в Америку шли не две недели, а сразу доставлялись адресату. Мы уже сделали такую линию, через пролив. И через океан тоже проведем.
- А потом? - Марта смотрела в бесконечное, голубое небо. Над их головами кружили вороны.
- Две тысячи людей на Альме погибло, - вздохнула девушка: «И раненых за пять тысяч. И это только первое сражение».
- А потом я отправлюсь искать Северо-Западный проход, - уверенно ответил капитан Кроу: «Но сначала надену тебе кольцо на палец и возьму тебя в экспедицию».
Марта приоткрыла один зеленый глаз и сердито сказала: «Это у тебя детское. Я сама поеду туда, куда хочу. Например, в Африку, к бесстрашному первопроходцу, графу Хантингтону».
О Маленьком Джоне они читали в газетах. Кузен, за семь лет, так и не появился в Англии, предпочитая бродить по бесконечным просторам Южной Африки.
- Хорошо, - Стивен почесал гладко выбритый, упрямый подбородок, - тогда я отправлюсь с тобой, а потом навестим Ледяной Континент. Я не теряю надежды найти корабль сэра Николаса и леди Констанцы. И вовсе это не детское, - добавил он, швырнув камешек вниз, с откоса холма, - мне двадцать четыре года. Я знаю, чего хочу в жизни. Хочу найти Северо-Западный проход и жениться на тебе.
- Я подумаю, - пообещала девушка. Присев, она оправила длинную юбку: «Ты ведь даже не знаешь, где твоя сестра сейчас».
Стивен наклонился к ее уху: «Там, где она должна быть, поверь мне».
- Милая моя девочка, - читала Марта, - мы все посылаем вам привет и пожелания здоровья. Берегите себя. Передай, пожалуйста, Аарону и Мэри, чтобы не беспокоились за Аниту. Она отлично учится, и мы все за ней присматриваем. Для тети Вероники полезно, что Анита у нее живет. Она отвлекается от своих мыслей, и начинает хоть немного интересоваться тем, что происходит вокруг.
Пьетро, приняв монашеский обет, привез тело отца в Лондон. После похорон мужа Вероника хотела покончить с собой, и провела год в загородной лечебнице. По возвращении оттуда, женщина написала сыну, в его итальянский монастырь. Никто не знал, что было в том письме. Пьетро после этого отправил им короткую записку: «Я уезжаю на Восток, и больше никогда не вернусь в Англию. Господь мне судья».
Сейчас он служил священником в Индии, в Пондишерри, и раз в год посылал им весточки. Бабушка Марта пыталась поговорить с Вероникой, но та только отворачивалась и уходила.
Марта вздохнула, и затянулась папироской. Дедушка Тедди умер через год после того, как привез ее в Лондон. Она с тех пор один раз навестила Вашингтон, виделась с дядей Дэвидом и его женой. Сара-Джейн оказалась очень славной, образованной девушкой, они с Мартой подружились.
Они сидели в саду особняка Вулфов. Сара-Джейн отложила книгу: «Я все понимаю. И Дэвиду говорю, чтобы он не расстраивался. Они взрослые мальчики. Я им не мать, и даже не мачеха. Просто жена отца. Но, сама видишь, Майкл приезжает из Гарварда, живет здесь, а Мэтью..., - Марта увидела, как по щеке цвета темного каштана ползет слезинка.
Сара-Джейн высморкалась в кружевной платок и горько покачала головой:
- Он сказал..., сказал, что не хочет даже видеть ни меня, ни...- негритянка подышала, - черных ублюдков. А ведь у нас даже детей нет еще, Марта.
Она разрыдалась. Марта, прижала ее к себе: «Во-первых, у тебя и дяди Дэвида будут дети, обязательно. Во-вторых, не надо слушать Мэтью. Он и с Полиной Фримен не разговаривает, потому что она за цветного замуж вышла. Все будет хорошо, милая».
- И бабушка Эстер умерла, - Марта, свернув письмо от прабабушки, бросила его на истоптанную, сухую землю, и подожгла. На ней не должно было быть ни одного документа, который мог бы вызвать подозрения. У нее имелся отлично сработанный, американский паспорт. В нем она именовалась Мартой Бенджаман, уроженкой штата Луизиана, девятнадцати лет от роду. Ростом Марта была в пять футов два дюйма, с рыжими волосами, зеленоглазая, проживала в Новом Орлеане.
- А пистолет? - спросила Марта прабабушку еще в Лондоне, когда они сидели у камина за кофе: «Если его узнают?»
- Его узнать может только мой внук старший, - сухо ответила женщина, - и то вряд ли. Ему тогда пять лет было. А ты помни, крестик, образ Богоматери и сабля родовая. И блокнот, руки Лавуазье, но вряд ли он сохранился, - бабушка вздохнула и что-то пробормотала себе под нос: «А что ты Бенджаман, -она внезапно улыбнулась, - это в честь бабушки Тео».
Ее учили русскому, все шесть лет. Марта занималась с другом тети Джоанны, мистером Герценом, который обосновался в Лондоне. Она каждый день говорила по-русски с бабушкой Мартой и дедушкой Питером. Стивен Кроу тоже учил русский. Юноша говорил: «Мы с ними будем воевать, это пригодится».
В последние два года бабушка наняла для Марты преподавателя из Кембриджа, он приезжал раз в неделю. Марта сейчас не бойко, но довольно правильно говорила по-арабски и читала Коран.
- Зачем? - как-то раз спросила она у бабушки. Та только отрезала: «На карту посмотри. Крым рядом с магометанскими странами. Если вдруг туда попадешь, на войне всякое бывает, надо знать язык».
Дядя Мартин научил ее разговорному китайскому языку. Он усмехнулся: «Философские трактаты, ты, конечно, не почитаешь, но на рынке объясниться сможешь. Опять же, на всякий случай».
- Джошуа сейчас на Святой Земле, - Марта затоптала ногой легкие хлопья, - на раввина учится. А Дэниел, в Вест-Пойнте. И Питер, - она внезапно улыбнулась, - в Индию уезжает.
Ей нравился кузен Питер. С ним было интересно, он водил ее в Британский Музей, и в галерею, где висел портрет бабушки Тео. Марта ездила в Ренн. Она виделась с дядей Жаном и его семьей, дядя Мартин и тетя Сидония отвезли ее в Париж, Амстердам, и Брюссель, к родственникам. Марта отчего-то вспомнила лазоревые, ласковые глаза Питера Кроу и тихонько вздохнула.
- Дай и мне покурить, - раздался сзади веселый голос. Мэри Корвино, тоже в сестринском платье, блеснула белыми зубами, присев рядом с Мартой. Из-под серого платка женщины выбилась темная, кудрявая прядь и упала на смуглый лоб. Глаза у Мэри были зеленые, твердые. Она потрепала Марту по плечу:
- Вечером начнем. Аарон договорился с командиром батальона, что там стоит, - Мэри махнула в сторону кургана: «Русские возятся, окопы роют, траншеи. Будет удобно. Мы с тобой поползем якобы трупы вытаскивать. Там вчера стычка была. Они немножко постреляют над головами у нас, в сторону русских позиций, для правдоподобия.
Марта повторила: «Белосток. Почтамт. До востребования, ящик 36».
- А остальное, - напомнила ей бабушка, - не твоя забота. Там все устроят, письмо мы получим.
- А Юджиния ничего не узнала? - спросила Марта, переодеваясь в своей спальне в сестринскую форму. Она ехала, с мисс Найтингейл, Мэри Корвино, и другими добровольцами в Букингемский дворец, представляться королеве.
- Юджиния, - бабушка поправила ее платок, - только этим годом туда доедет, наконец, милая моя. То дело долгое.
- Все что надо, я сделаю, - твердо сказала Марта. Бабушка, поцеловала ее в мягкую, пахнущую жасмином щеку. Внимательно осмотрев девушку, она согласилась: «Да».
У входа в палатку раздался недовольный голос начальника госпиталя, сэра Джона Холла: «Я начинаю обход, и хочу, чтобы все сестры были на положенных им местах, мисс Найтингейл».
- Пошли, - Мэри выбросила окурок. Обняв Марту, женщина прижалась к ней: «Ты помни, девочка, бабушка не успокоится, пока не узнает, что с внуками ее случилось».
- Помню, - вздохнула Марта. Откинув холщовый полог, она опустила руки в медный таз с раствором хлорной извести.
Военный капеллан дивизии легкой пехоты писал похоронные уведомления. Оба командира, и бригадный, генерал Кодрингтон, и дивизионный, генерал Браун, сразу сказали:
- Святой отец, у вас это лучше получится.
Аарон затянулся трубкой. В палатке было накурено, жара к вечеру спала. Он, встал и раздвинул полотнища. До него донесся звук трубы, солдат звали к ужину. Аарон отхлебнул остывшего кофе из оловянной фляги и вернулся к походному столу, где лежали списки погибших, с адресами, и стопка готовых конвертов.
- Через три недели будут в Англии, - Аарон взял перо.
- Дорогая миссис Коннелли, - начал он, - с прискорбием извещаем вас, что ваш сын Майкл, рядовой батальона королевских ольстерских стрелков, геройски погиб в битве при Альме, вынося товарища с поля боя…,
Аарон отложил бумагу и потер глаза. Он вспомнил яростное, раскаленное солнце, грохот артиллерии, пули, что цокали по камням. Русские начали отступать. Кодрингтон приказал их не преследовать. Военные боялись, что под Севастополем окажется значительно превосходящая по силе армия. Надо было передать распоряжение авангарду. Аарон проводил глазами двух вызвавшихся рядовых. «Мальчики совсем, - вздохнул он, - девятнадцать лет обоим. И оба из Белфаста. Они говорили, хоть и на соседних улицах и жили, а познакомились только на сборном пункте».
Путь вперед лежал через долину высохшего ручья, на вершине холма справа все еще были русские. Аарон, увидел, как солдаты бегут обратно, услышал свист пуль. Священник, приподнявшись, крикнул: «Немедленно на землю!». Капеллан сам пополз за ними, и вытащил обоих. В траншее, держа солдата за руку, он шептал на латыни: «Benedicat te omnipotens Deus, Pater, et FÍlius, et SpÍritus Sancus». Коннелли был католиком. Аарон заметил движение его губ: «Святой отец, как там Джим?»
- Будет жить, милый, - ласково сказал Аарон, провожая глазами рядового Селби. Юношу клали на холщовые носилки.
- Хорошо, - попытался улыбнуться солдат. Коннелли вытянулся, глядя остановившимися глазами в глубокое, синее небо Крыма.
- А Селби, которого он спас, протестант, - Аарон заставил себя взяться за перо: «Так оно и получается. Надо написать, чтобы нам католических капелланов прислали. Нас двое всего, я и отец Райт, во второй бригаде. А войск шестьдесят тысяч».
Аарон спал по четыре часа, ел солдатскую еду и ночевал в окопах. Жену он видел редко, госпиталь был в тылу. Священник нежно подумал: «Хоть встретимся сегодня».
Командир британского корпуса в Крыму, генерал Браун, вызвал к себе Аарона. Браун помахал перед его носом конвертом с печатью. Аарон прочел: «VICTORIA DEI GRATIA BRITANNIARUM REGINA FIDEI DEFENSOR». Генерал сварливо сказал: «Я об этом осведомлен, Кодрингтон тоже. Договоритесь с командиром батальона ольстерских стрелков, он на удобной позиции стоят, - Браун чиркнул спичкой, - а больше никто об этом знать не должен».
- Тетя Марта получила разрешение от самой королевы, - восхищенно подумал Аарон. Браун растер сапогом пепел: «Все, святой отец, вы свободны».
Капеллан дописал письмо миссис Коннели и внес в свой блокнот: «Связаться с министерством насчет католиков». Аарон выбил трубку и почесал рыжие, седеющие волосы. Он вспомнил осенний, яркий день в Мейденхеде и свой тихий голос:
- Пьетро, я прошу тебя, не надо. Не оставляй мать. Ты видишь, как ей тяжело.
Вероника потеряла сознание в церкви, мужа опускали в могилу без нее.
Кузен был в черной рясе иезуитов.
- Я не могу, - сухо сказал Пьетро. Аарон, глядя на него искоса, понял: «Виски поседели. Ему еще тридцати нет».
- Я не могу - повторил мужчина. Они медленно шли по дороге к дому Кроу. Аарон посмотрел вперед. Он увидел жену. Мэри, держа за руку Аниту, о чем-то говорила с тетей Сидонией. «Мне надо вернуться в монастырь, - Пьетро помолчал, - это мой долг перед Иисусом. Я католик и обязан выполнять волю святой Церкви».
Аарон едва сдержался, чтобы не встряхнуть его за плечи. «Иисус, - сказал священник сквозь зубы, -первым бы, Пьетро, велел тебе никуда не ехать. Твоей матери плохо...»
- С Ним шло множество народа; и Он, обратившись, сказал им: если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником; и кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником, - голос Пьетро был холоден. Аарон невольно поежился.
Он остановился, и, яростно заметил: «А еще сказано: «Выбери жизнь, дабы продлились дни твои на земле, Пьетро! Если ты уедешь сейчас, твоя мать может этого не пережить. Ты у нее единственный сын, как ты можешь обрекать...»
- Я обрек своего отца на смерть, - серые глаза посмотрели куда-то вдаль: «Он умер из-за моих грехов, из-за того, что я был объят гордыней, духом непокорности, из-за того, что я..., - Пьетро не закончил и покраснел.
- Это не грех, милый, - Аарон коснулся его руки. Они были одного роста, оба высокие, широкоплечие.
- Не грех, - повторил священник: «Вы с Лаурой, пусть упокоит ее Иисус, любили друг друга. Разве любовь это грех? - Аарон прищурился и помахал дочери. Анита была маленькая, в мать, изящная, с густыми, заплетенными в косы, каштановыми волосами, и глаза у нее были материнские, зеленые.
- Мы прелюбодействовали, вступив в греховную связь без благословения святой церкви, - жестко отозвался Пьетро: «Я должен это искупить молитвой, жизнью отшельника, обетом молчания и умерщвлением плоти».
Аарон помолчал и пошел к семье, что стояла у ворот усадьбы Кроу.
- Тетя Вероника выправилась немного, - он допил кофе: «Анита у нее живет. Ей это только на пользу, заботиться о ком-то. Но Пьетро ей не пишет, и она ему тоже. Господи, вразуми ты его, - Аарон собрал конверты. Священник услышал с порога палатки веселый голос жены: «Мы здесь!»
Она скользнула в его объятья. От Мэри пахло сулемой и хлорной известью. Аарон поцеловал ее: «А где Марта?»
- С легкоранеными, теми, кто у вас при кухне кормится, - Мэри хихикнула.
- Перевязки делает, - она оглянулась на вход в палатку и закинула руки ему на шею.
- Проводим Марту, - шепнул ей муж, - и я к вам приду, в госпиталь. Раненым тоже капеллан нужен. У вас там есть, где вдвоем побыть, я помню, - он улыбнулся.
Мэри потерлась головой, укрытой сестринским платком, о его плечо. «Помнишь, - едва слышно, спросила она, - как ты предложение пришел делать, к маме моей? Что ты тогда сказал?»
- Сказал, что всю жизнь буду тебя беречь, - он коснулся губами смуглой щеки: «Пятнадцать лет в этом году. В ноябре, скоро. Надо будет цветы какие-нибудь найти. Есть здесь цветы, не могут не быть. Тогда снег шел, первый».
Они венчались в Мейденхеде. Юджиния была подружкой у Мэри. Церковь, украшенная белыми розами, сияла свечами, Бенедикт вел сестру к алтарю.
- Так оно и будет, - пообещал сейчас Аарон. Мэри, со вздохом оторвавшись от него, велела: «Пора. Скоро стемнеет. Надо как следует рассмотреть, куда ползти».
- Туда и ползти, - они стояли на сухой земле. Аарон указал жене на редкие огоньки русских укреплений на вершине Малахова кургана: «У подножия, несколько трупов наших лежит, со вчерашнего дня. Очень сильный огонь был с их стороны, решили не рисковать. Я с вами, разумеется, отправлюсь, - невзначай, добавил он.
Мэри приподнялась на цыпочки и погладила мужа по загорелой щеке. «Рано он поседел, - внезапно подумала женщина, - ему сорок три только. Но ведь он, как сан принял, с двадцати одного года, на севере служил, в приютах, а сейчас вообще в армии. Хоть бы отдохнул, бедный мой».
- Нет, - она твердо помотала головой: «Договорились ведь, милый. По женщинам они стрелять не будут, несмотря на наш огонь. А если тебя увидят, то могут и ответить».
Аарон ничего не сказал, только подержал ее за маленькую, крепкую руку: «Пошли, чаем вас напоим, напоследок».
Солдаты сидели у медной кухонной тележки. Кто-то, завидев их, крикнул: «Падре! И миссис Корвино с вами, вот и встретились! Сестра Марта с нами закончила. Садитесь, чай горячий».
- Падре, - усмехнулась Мэри. Аарон развел руками: «Итальянская фамилия, дорогая моя. Я здесь и за англикан, и за католиков. За всех, в общем».
Марта сидела, отхлебывая чай из оловянной кружки, перешучиваясь с солдатами. Пистолет, вместе с паспортом, был надежно спрятан под одеждой.
- Они не будут обыскивать женщину, - подумала Марта: «Меня отвезут в их штаб. Как этот город называется? Симферополь, да. Там я покажу паспорт. Я гражданка нейтрального государства. Они меня обязаны отпустить. Деньги у меня есть...».
Дядя Мартин, рассмеявшись, положил перед ней записку: «Запоминай. Придешь к этому человеку, в Симферополе. Зовут его Синани, он купец. Говорит по-французски, вы объяснитесь. Твой дядя Исаак Судаков послал ему письмо, он предупрежден. Он тебя, то есть нас, - поправил себя дядя, - ссудит деньгами».
- А он еврей? - Марта подняла зеленые глаза.
- Почти, - Мартин Кроу повел рукой: «У них это называется «караим».
- Синани, - повторила она. Девушка взглянула на темную громаду кургана, на огоньки, что виднелись на палубах английских кораблей, стоявших в открытом море. Стая воронов, мягко шурша крыльями, кружилась в багровом, закатном небе. На вершине холма Марта заметила какое-то движение. Аарон успокоил ее: «Русские тоже ужинают сейчас».
Полковник Воронцов-Вельяминов осмотрел в бинокль английские укрепления. Он повернулся к пехотным офицерам: «Вряд ли они настолько выжили из ума, господа, чтобы штурмовать склон горы. Можете не беспокоиться, вы в совершенно безопасной позиции».
Степан обвел глазами море: «Я могу возвращаться к своим непосредственным обязанностям. Нам предстоит отражать атаку их флота».
Он был, как обычно, в мундире без погон. На передовой, только высшие офицеры знали, как его зовут на самом деле. Для остальных он был просто полковником, даже без фамилии.
Его отпустили из Кронштадта, как только началась война. Федор остался в Санкт-Петербурге, он служил по ведомству внутренних дел. Степан благодарил Бога за то, что младший брат отделался только одним допросом по делу петрашевцев. Федора для этого вызывали из Пензы, куда его отправили после университета. Потом юношу оставили в столице, как он говорил: «по юридической части».
Степан так и не знал точно, чем занимается брат.
- Впрочем, - усмехнулся он сейчас, принимая от солдата кружку с чаем, - Федя тоже не знает. Он ведь и не инженер.
Здесь за ним не следили. Степан был непосредственно в подчинении у генерала Тотлебена, командующего инженерными войсками. Он занимался закладыванием минных галерей под бастионами, на случай, если англичане все-таки решатся брать штурмом город.
Он каждый день думал о том, что можно было бы перебежать на сторону противника. Плавал Степан отлично, надзора за ним не было. До английских корабли было рукой подать, не больше пяти миль в открытое море.
- Федю не пощадят, - угрюмо думал он, затягиваясь папиросой, глядя на далекие флаги.
- Не могу я так с ним поступать. Надо все по-другому обставить. Пропал без вести и пропал.
Степан жалел, что не он топил старые корабли у входа в гавань. Там исчезнуть было бы легче легкого. «Придумаю что-нибудь, - успокоил он себя. «Я не собираюсь продавать никаких военных секретов. Я это делаю для того, чтобы найти семью, вот и все. Федя меня поймет, как только с ними познакомится. В Россию, я, конечно, не смогу вернуться после такого..., - он тяжело вздохнул. Степан, в последний раз, посмотрел в бинокль на английские позиции. Две женщины в серой форме сестер милосердия стояли на бруствере траншеи, разглядывая курган.
- Лиц, конечно, не увидеть, - пожалел Степан: «Две мили до них, не меньше. Какой вечер сегодня красивый. Однако, надо и собираться, возвращаться в ставку».
Он ездил налегке, но всегда брал с собой два потрепанных томика, Пушкина и Достоевского. Достоевский был на каторге. Степан, вспомнив, что Шильдер рассказывал ему о казни петрашевцев, едва сдержался, чтобы не выругаться. «Федор Михайлович, наверное, так и сгинет в Сибири, - грустно подумал Воронцов-Вельяминов, - не напишет ничего больше».
Над Малаховым курганом, летали, каркая, вороны. Он, отдав бинокль, пожал руки офицерам: «Успешной вам обороны, господа. Мы, инженеры, всегда на помощь придем».
Уходя, он обернулся. Совсем стемнело. Степан увидел, как медленно перемещается свет фонарика вдоль английских позиций. Он отчего-то вспомнил, давнее, детское, дедушку Федора, что рассказывал ему о волшебных огнях в шахтах, глубоко под землей.
- Это разведчики, - сказал кто-то из офицеров: «Надо их поближе подпустить, потом огонь откроем».
Командующий турецкими фрегатами, Мушавер-паша, принял подзорную трубу и навел ее на английский флагман, «Принц Альфред». Паровой фрегат стоял на якоре в миле от других кораблей, почти у самого входа в бухту.
Палуба корабля была затянута холстом. Мушавер-паша усмехнулся и сказал себе под нос, по-английски: «Посмотрим, что у них, то есть у нас, там за оружие».
Его звали капитан Адольф Слейд, он уже пятнадцать лет служил Оттоманской империи. Слейд, в отличие от других военачальников Абдул-Меджида, не принимал ислам. Многие из тех, кто сейчас воевал на суше, начали свою карьеру в прусской или французской армиях, а потом перебрались в Стамбул. Однако он носил турецкую одежду, для того, чтобы не отличаться от других офицеров.
Слейд снял темную феску. Почесав в седоватой голове, он приказал вестовому: «Кофе мне принесите, и позовите сюда первого помощника».
Он еще раз осмотрел запертую гавань. Чайки сидели на мачтах затопленных русских кораблей. На берегу было тихо, над морем разносился звук корабельного колокола, били склянки.
Распоряжение султана было простым. После Синопского сражения, когда русские сожгли почти весь турецкий флот, Абдул-Меджид вызвал Мушавер-пашу в Стамбул. Серые глаза султана били яростным, холодным огнем.
Абдул-Меджид прохаживался по бескрайнему, выходящему окнами на Босфор кабинету, устланному мягкими, драгоценными персидскими коврами и львиными шкурами. Он повернулся и смерил Слейда взглядом, с головы до ног.
- Тридцать лет ему всего, - подумал Слейд, - мальчишка еще. Хотя он с шестнадцати лет на престоле сидит. Конечно, ее величество валиде-султан первое время управляла. Да и сейчас он с ней всегда советуется. Но вырос, вырос, конечно.
Он был высокий, широкоплечий, но гибкий, и двигался легко, неслышно, будто кошка. Темные, коротко стриженые волосы были непокрыты. Абдул-Меджид носил османский костюм, тяжелый, расшитый, парчовый халат. На длинном пальце сверкал алмазный перстень.
- Я бы мог отрубить вам голову, - заметил султан: «Благодарите ее величество Безм-и-Алем. Она проявила свое милосердие, и упросила меня, вас помиловать. Однако…, - султан усмехнулся тонкими, красивыми губами.
- Однако Англия и Франция теперь на нашей стороне, благодаря вашему блистательному провалу в Синопе. Флота, конечно, жалко, - Абдул-Меджид взял серебряную чашку с кофе, - но мы построим новый, паровой. Вы, адмирал Слейд, - султан перешел на английский, - привезете мне лучшего инженера, который только будет там, - он махнул рукой на север, - в Крыму.
- О и русский знает, - вспомнил Слейд: «Слухи такие ходят. Наложница у него, что ли, русская? Французский ладно, его отец тоже свободно говорил, а вот английский у него откуда? С акцентом, но отменный язык».
- Ваше величество, - осторожно спросил Слейд, - мне надо будет перекупить этого человека? Русские будут нашими противниками, от них такого не дождешься, а союзникам как-то неудобно это предлагать..., другие военачальники меня не поймут.
- Я что-то говорил о деньгах? - удивился Абдул-Междид: «Я такого не помню, адмирал. Я сказал, я хочу, чтобы у меня в Арсенале, - он подошел к окну и указал на Золотой Рог, - работал лучший инженер. Остальное, - султан поиграл перстнем, - ваше дело, адмирал. Не доставите его сюда, можете из Крыма вообще не возвращаться. И не вздумайте, - он одним движением оказался рядом со Слейдом, - не вздумайте перебежать обратно, к англичанам. Я буду знать, что вы не выполнили мой приказ, - султан усмехнулся, - и после такого я вам не позавидую.
Евнухи распахнули перед Слейдом дверь. Адмирал, невольно, вытер пот со лба: «Говорят, у него отец такой же был. Люди в обморок от одного его взгляда падали. Интересно, что там за валиде-султан? Явно не какая-то простушка».
От «Принца Альфреда» отошла шлюпка. Адмирал Слейд, щелкнув пальцами, велел вестовому: «Накройте стол на юте. Мой гость все-таки до нас добрался».
Первый помощник наклонился над его ухом и прошелестел: «Мушавер-эфенди, лодка готова. На веслах будет два надежных человека, они не проболтаются. И «Султан Селим», - он показал на паровой бот, - я предупредил. Они сразу возьмут курс на юг».
- Хорошо, - Слейд погладил светлую, с проседью бороду. Поднявшись, он распахнул объятья: «Капитан Кроу!»
Капитан был в матросской куртке, каштановые, выгоревшие на крымском солнце волосы, падали на смуглый лоб. Слейд взглянул в лазоревые глаза:
- Потомок Ворона. И этого, сэра Николаса, что в южных льдах пропал. Отец его с дедом, выдающиеся инженеры. Этот с девятнадцати лет в Вулиджском Арсенале работает.
Стивен обменялся рукопожатием со Слейдом. Капитан, смешливо, сказал: «Вы, адмирал, хотели шпагу Ворона посмотреть, а ее больше нет».
- Как? - ахнул Слейд, провожая его на ют, усаживая под шелковым балдахином. «Это семейная реликвия...»
- Теперь есть кортик, - Стивен подмигнул ему.
- Вы пятнадцать лет, как турецкий адмирал, можете не знать об этом, но шпаги на паровых кораблях немного, - он улыбнулся, - вышли из моды.
Стивен протянул ему короткий клинок: «Это наш оружейник сделал, на «Принце Альфреде». Сталь новая, шеффилдская, а эфес, - он указал на тусклый блеск золота, - тот самый. Ему триста лет. Опять же, - капитан Кроу махнул вестовому и сам налил себе кофе, - на новых кораблях шпаги тем более будут неудобны».
- Это, на каких же? - заинтересовался Слейд, но капитан Кроу только повторил: «На новых».
Стивен взглянул в сторону залива: «Следующей ночью взрывать будем. Главное, чтобы русские ничего не заметили. Для этого я под воду и спускаюсь».
Такого, насколько он знал, еще никто не делал. Однако Стивен был уверен в аппарате. В прошлом году его испытывали на шахтах в Корнуолле. Приспособление отлично себя проявило.
- Однако там вода, - подумал капитан: «Мы промеряли, сорок футов. Немного, но все равно, мало ли что не так пойдет. Хотя со мной шлюпка будет, вытащат». Ему надо было пробыть на дне не менее двадцати минут, установить заряды, и проложить провода. Взрыв должен был произойти удаленно, с «Принца Альфреда».
Стрелять по мачтам было бесполезно. Корабли лежали на дне. Сколько бы ядер ни выпустили английские фрегаты, корпуса бы все равно не сдвинулись с места.
- Подводная лодка, - вспомнил Стивен: «Слухи ходили, что русские ее испытывали, в Финском заливе. Интересно, кто ее построил? Шильдер отменный инженер. Наверное, он. И сюда ее, - Стивен посмотрел на темный силуэт Малахова кургана, - могли доставить. Никто не знает, что я завтра под воду спускаюсь».
Эскадра союзников была уверена, что оружие для подрыва кораблей везут на «Черном Принце». Фрегат должен был прибыть в Балаклаву, на базу английского флота, в ноябре. Однако тянуть было нельзя. Адмирал Лайонс потрепал Стивена по плечу: «Пусть себе ждут «Принца». Мы, в это время, будем готовить нашу операцию. Сделаем все тихо...»
- Тихо не получится, - Стивен поднял бровь, - там все-таки мины, господин адмирал. Но как они туда попали, никто знать не будет. Это я вам обещаю.
- Очень красивый, - одобрительно сказал Слейд, возвращая ему кортик.
- С собой возьму, - Стивен убрал оружие: «Он легкий, спуститься мне не помешает».
- Пока он поймет, что произошло, - Слейд затянулся сигарой, - он будет на полпути к Стамбулу. Не зря мы этим татарам заплатили. Они сообщат русским о завтрашней операции в бухте. Русские что-нибудь придумают, чтобы помешать капитану Кроу. А мы появимся, и спасем его.
Он невольно полюбовался красивым, спокойным лицом капитана. Тот взял предложенную ему сигару: «Вечер сегодня, какой замечательный, адмирал. Закат будто кровь».
- Марта с тетей Мэри должны сейчас там быть, - Стивен взглянул на вершину Малахова кургана. «Господи, только бы у нее все получилось. Только бы она узнала, что там произошло, в России. Она, или Юджиния».
Герцог пересылал ему весточки от сестры. Когда началась война, Джон развел руками: «Связи сейчас какое-то время не будет. Хоть Пруссия и нейтральна, но русские внимательно просматривают всю корреспонденцию, что идет за границу. Не надо рисковать».
Стивен вздохнул. Он знал, что сестра работает ассистенткой у лейб-медика императора Николая, доктора Мандта, в его частной клинике, в Санкт-Петербурге. «Наша задача, - герцог улыбнулся, -почти выполнена. Еще один шаг, и она окажется во дворце».
В последний раз Стивен видел Юджинию три года назад в Берлине. Они прогуливались по Фридрихштрассе. Юноша, осторожно, спросил: «И что, за это время, тебе так никто по душе и не пришелся?»
Юджиния пожала стройными плечами в простой, темной накидке. Она была в форме сестры госпиталя Шарите.
- С моей работой такое опасно. Придется подождать, - Стивен заметил, что сестра отчего-то покраснела.
- Не слишком долго, - велел он: «Я собираюсь жениться после войны».
- На ком это? - заинтересовалась Юджиния, но Стивен, взяв ее под руку, доверительно сказал: «В церкви увидишь. Ты, разумеешься, будешь подружкой. Пошли, - он кивнул в сторону кофейни, - в Лондоне таких булочек нет. Я по ним скучать буду».
Кольцо отца висело у него на шее, на простой, стальной цепочке, рядом с таким же крестом. Стивен прищурился. Огненный солнечный шар опускался в море, над золотой гладью воды метались птицы. Черный, красивый ворон вырвался из стаи. Встав на крыло, птица устремилась к мачтам русских кораблей.
Над их головами просвистели пули. Мэри шепнула: «Сейчас доберемся до той лощины, где трупы лежат. Я обратно поползу, а ты там останешься. Утром русские тебя найдут». Марта кивнула. Приподняв голову, она посмотрела на возвышающийся над ними курган: «Наши закончат стрелять, как только мы на месте окажемся».
Она вдохнула сладковатый запах разложения. Трупы были совсем рядом. Сухая, нагретая дневным солнцем, земля царапала ладони. Выстрелы прекратились. Марта, взглянув в звездное небо, успокоила себя: «Луна не взошла еще, нас не увидят. И они не отвечают, молчат. Как мы и думали. Даже если разглядели нас, то мы в форме. Видно, что сестры. Они нас не тронут».
С русских позиций, сверху, что-то прокричали. Над их головами вспыхнуло яркое, режущее глаза сияние. Марту оглушил шквал непрекращающегося огня. Она рванула Мэри за руку. Накрыв ее своим телом, Марта толкнула женщину в ложбину, где лежали трупы британских солдат.
Наверху, на бруствере, Степан взял бинокль. Эти ракеты были прототипом, их запускали вручную, и горели они не больше пяти минут. В отличие от фейерверков, они не падали, а оставались в воздухе, позволяя разглядеть то, что происходило на поле боя.
- Как голубые огни, - Шильдер тогда потрепал его по плечу, - что британцы в битве при Трафальгаре использовали. Отлично, Степан Петрович.
- Голубые огни, - усмехнулся Степан, - во-первых, ядовиты, там сульфиды мышьяка, а во-вторых, их надо держать в руках. Для удаленного освещения они не подходят. Здесь, - он погладил ракету, -соединения фосфора. Поджигается порох, ракета взлетает, механически выбрасывается маленький парашют. Все отлично видно.
- Как сейчас, - пробормотал он и гневно крикнул командиру батальона: «Прекратить огонь! Там женщины!». Они лежали неподвижно. Степан заметил, сбившийся, серый платок у той, что была сверху. Бронзовые волосы блестели в белом свете фосфора.
- Как у бабушки Марты, - отчего-то подумал он.
- Пошлите людей вниз, - приказал Степан: «Они, наверняка, ползли за трупами, они ранены. Надо их вытащить, пока британцы не опомнились».
В низине, в траншее, капитан Орпингтон, высунувшись наружу, велел Аарону: «Сидите на месте, святой отец. Благодаря русской ракете, - он указал на небо, - отлично видно, где миссис Корвино. Сейчас она потухнет, и мы отправимся за вашей женой. Русские уже не стреляют».
- Я даже не знал, что у них есть такие ракеты, - хмыкнул Аарон. Сияние потухло. Он, привалившись к стене траншеи, вздохнул: «Мэри все правильно сделала. Мы не думали, что русские огонь откроют, но так безопасней, что она мертвой притворилась. Сейчас она Марту там оставит, и обратно поползет».
В наступившей темноте было слышно, как со склона кургана спускаются русские солдаты. Орпингтон приказал: «Даже с места не сдвигайтесь, ждите». Аарон взял у него бинокль. При свете звезд он увидел тени, что наклонились над траншеей.
Он заметил, как Марту кладут на носилки. Кто-то из русских закричал. Сверху ответили, и Аарон спросил: «Что там они говорили?»
- Понятия не имею, - пожал плечами Орпингтон: «Я пока что только «Ура» выучил, и все. Посмотрим, -он усмехнулся - если в плену окажусь, может быть, и говорить начну».
Они с Аароном сидели на передовой позиции. В батальоне знали только то, что им было положено знать. Официально Марта должна была считаться попавшей в плен.
Холщовые носилки опустили на дно траншеи. Санитар, тяжело дыша, сказал Степану: «Ваше превосходительство, вторая мертва, совершенно точно». Он кивнул на бледное лицо девушки: «Эта ее своим телом прикрыла, только не помогло. Пуля, что ее навылет в плечо ударила, - он указал на пропитанный кровью рукав серого платья, - у второй в шее застряла. Она, наверное, и не поняла, что случилось».
- Какая она красивая, - Степан посмотрел на длинные, темные ресницы девушки. Они задрожали, раненая тихо застонала. «Перевяжите ее, - велел Степан, - что вы стоите! Перевяжите и отправляйте в тыл».
- Надо ее обыскать, - нахмурился командир батальона и шагнул к носилкам: «У нее может быть оружие».
- Вы с ума сошли, капитан, - Степан остановил его: «Как вы смеете касаться женщины, вы не врач. Она сестра милосердия, ползла, чтобы вытащить трупы своих солдат, какое оружие! Займитесь ей, -приказал он санитарам. Полковник проводил глазами носилки. Девушка лежала неподвижно.
Марта все слышала. Рука болела, однако девушка приказала себе терпеть.
- Артерия не затронута, - она вспоминала свой отчаянный, сдавленный крик, горячую кровь, что полилась из раны: «Пуля прошла насквозь, вот и все. Мэри жива, конечно. Она дышала. Сейчас меня донесут до какой-нибудь палатки, я приду в сознание, а остальное нетрудно. Рана легкая, тем более, левая рука».
Девушка осторожно подняла ресницы. Носилки покачивались, она увидела над собой огромное, звездное небо. «Жалко, - сказал санитар, что был впереди, - она молоденькая еще. Теперь их до конца войны никого не отпустят. В Симферополе будут держать, в бараках. Ее-то отдельно, все же девушка».
- Отпустят, - усмехнулась про себя Марта. Превозмогая боль в руке, борясь с желанием закрыть глаза, она велела себе слушать. Слушать и запоминать.
- Он был рыжий, - вспомнила девушка: «Военный, что велел меня не трогать. И он высокий, шесть футов пять дюймов, а то и больше. «Ваше превосходительство» его называли. Значит, командир. Только форма у него без погон. Странно». Она услышала крик: «Что, раненый?». Марта поняла, что ее поднесли к госпитальной палатке.
- Сестра ихняя, - сказал санитар, опуская носилки на землю: «Дай огонька и позови кого-нибудь из докторов. Она в руку ранена. Мы ее перевязали, наскоро, но надо проверить, не задета ли кость».
Зажглась фосфорная спичка. Тыловой санитар, восхищенно, заметил: «Красавица, какая. Совсем с ума сошли, в девок стреляют».
- Думали, что разведчики ползут, - объяснил второй мужчина. Марта, вдохнув дым плохого табака, незаметно улыбнулась.
Они с капитаном Орпингтоном перевалились через бруствер английского окопа. Аарон, устроил тело жены у себя на коленях. Он уткнул лицо в испачканные кровью ладони, и заплакал. Когда они с капитаном доползли до лощины, Мэри была еще жива. Она умерла на руках у Аарона, вздрогнув, съежившись, выдохнув, в последний раз. Пуля разбила ей шейный позвонок.
Он плакал, целуя пыльные, еще теплые волосы, укачивая ее, маленькую, такую маленькую.
- Дорогие мама и папа, - вспомнил Аарон, - у меня все хорошо. Я учусь, и помогаю тете Веронике с журналом. Она вернулась к работе. Мы навещаем бабушку Марту и дедушку Питера, в Мейденхеде, почти каждую неделю. Мамочка, папа, я по вам очень скучаю. Возвращайтесь, пожалуйста, быстрее. Ваша любящая дочь Анита Корвино.
Из конверта выпала засушенная ромашка. Мэри, повертев ее, улыбнулась: «Я ей рассказывала, как ты мне каждый день цветы приносил. Летом, перед свадьбой».
- И буду приносить, - Аарон указал на маленький букетик каких-то мелких, степных цветов, что лежал на койке жены. «Помнишь, тетя Марта говорила, что дядя Теодор своей жене белые розы дарил. Каждую неделю, больше сорока лет подряд. Так же и я, - он улыбнулся. Мэри, отложив письмо дочери, поцеловала мужа: «Я в тебя, сам знаешь, в шестнадцать лет влюбилась. Только ты на севере был…, Думала, я не по душе тебе. А потом ты взял и приехал...»
- В шестнадцать, - Аарон прикоснулся губами к ее длинным ресницам, - ты еще девчонка была. А вот в девятнадцать, в самый раз. Хотя ждать, признаю, было сложно, - он рассмеялся. Мэри, обняв его, шепнула: «Пошли, покажу тебе место, где нам никто не помешает».
- Двенадцать лет Аните, - Аарон поцеловал холодные губы жены. «Господи, дай мне сил вырастить ее, прошу Тебя».
- Святой отец..., - офицер коснулся его руки. «Мне очень, очень жаль..., Надо было раньше..., -Орпингтон махнул рукой и не закончил. «Я сейчас солдат позову, вам помогут...»
- Не надо, - Аарон поднялся. Мэри лежала у него на руках.
- Какая она легкая, - понял священник. «Пятнадцать лет прошло, Господи, а она все такая же». В свете звезд лицо жены было спокойным. Мертвые, зеленые глаза смотрели куда-то вверх.
- Спасибо, капитан, - Аарон сглотнул. «Я сам. Я все устрою, - он помолчал, - и вернусь сюда, на передовую». Он выбрался из траншеи и пошел на юг, в тыл. Орпингтон все глядел ему вслед. Аарон исчез во тьме. Капитан, пошарив по карманам, закурив, горько сказал: «Господи, кто же знал, что так все получится».
Он взглянул на громаду кургана. Вздохнув, офицер выругался себе под нос.
Степан добрался до ставки адмирала Корнилова на рассвете. В городе было тихо. Ветер кружил по булыжной мостовой палые листья, пахло порохом и солью. Вода бухты была спокойной. Степан, остановившись, взглянул на виднеющиеся вдали корабли союзников: «Береговой артиллерией мы их, конечно, заткнем. Главное, не дать им ближе подойти. Впрочем, для этого мы старые суда и затопили».
Главнокомандующий князь Меншиков настаивал на том, чтобы избавиться от всего флота. Матросы должны были влиться в состав береговых соединений. Однако несколько новых паровых фрегатов они все-таки оставили на рейде. Степан посмотрел на их силуэты: «Если англичане с французами сюда попытаются прорваться, несмотря на заграждение, мы по ним будем стрелять».
В ставке было накурено. Адъютант Корнилова спал, уронив голову на деревянный стол.
- Полковник, - он встал, отчаянно зевая. «Господин адмирал о вас спрашивал. Он там, вместе с адмиралом Нахимовым».
Степан прошел внутрь.
- Степан Петрович, - Корнилов, невысокий, легкий, оторвался от карты залива: «Как там, на Малаховом кургане?»
- Укрепления хорошие, - Степан пожал руку адмиралу Нахимову. «Однако если англичане нас окончательно блокируют, нам несладко придется».
Нахимов налил себе остывшего чаю и перебросил ему лист бумаги. «Читайте. Пока вы на суше возились, к нам лодка пришла, из Балаклавы. Местные татары, что туркам провизию возят, сообщают. Якобы завтра ночью союзники планируют взорвать корабли, что мы затопили».
Степан взял подзорную трубу. «Принц Альфред» стоял в миле от входа в бухту, едва видный на горизонте. Над морем всходило нежное, в туманной дымке, солнце.
- Значит, надо встретить их там, - полковник усмехнулся и указал в сторону мачт затопленных кораблей. «Я лично и встречу. Пойду, прослежу за тем, чтобы к вечеру подводная лодка была готова».
- Думаете, они на дно опускаться будут? - Корнилов набил трубку. «Водолазы у них есть, и хорошие. Целая школа в Плимуте. Но там почти десять саженей глубины, Степан Петрович. Чтобы поставить мины, проложить провода, это надо двигаться, а не на одном месте стоять. Чем они дышать собираются?»
Степан потер обросший рыжей щетиной подбородок.
- Год назад француз, Сикар, продемонстрировал изолированный кислородный дыхательный аппарат, господа. Другое дело, что никто его еще не испытывал, насколько мы знаем. Мы в прошлом году, в Кронштадте, пробовали, - Воронцов-Вельяминов помрачнел, - как раз на десяти саженях. Никто не выжил.
Он помолчал и добавил: «Посмотрим, что они придумали. В любом случае я постараюсь, чтобы у них, - он махнул рукой в сторону бухты, - ничего не получилось».
- Можно исчезнуть, - сказал он себе. «Очень удобно, даже если не будет взрыва. Утонул и утонул. Подводная лодка, это новая технология, опасная. Мало ли что произойдет».
Он вспомнил бледное, тонкое лицо, сомкнутые губы и понял: «Я должен узнать, что с ней».
- Просто съезжу в Симферополь и удостоверюсь, что все в порядке, - велел себе Степан. «Она женщина, на вражеской территории, в плену. Нельзя ее так оставлять. Позабочусь о том, чтобы с ней хорошо обращались, и все».
- Хорошо, - он вздрогнул от голоса Корнилова и заставил себя не думать о ней.
- Хорошо, Степан Петрович, - повторил адмирал. «Идите, занимайтесь своим делом».
Нахимов проводил глазами широкую, мощную спину в потрепанном мундире. Присев на каменный подоконник, адмирал затянулся папиросой: «Помнишь, - он повернулся, - помнишь, Владимир Алексеевич, я тебе рассказывал, как меня под трибунал отправили, на Балтике? Я тогда еще юнцом был. Ты тогда здесь служил, на Черном море».
- Да, - кивнул Корнилов, устраиваясь рядом, - только ты не говорил, за что, Павел Степанович.
- Потому что поступил, как полагается мужчине и офицеру, - угрюмо ответил адмирал, - за такое, знаешь ли, тоже иногда под трибунал посылают. Если я в этой жизни хоть что-то понимаю, - он почесал загорелую щеку, - то Степан Петрович умрет, а врага сюда, в бухту, не пустит. Это у него в крови, - Нахимов закрыл глаза и вспомнил паровой бот, протаранивший борт русского корабля.
- Полковник Воронцов-Вельяминов, - Нахимов потушил окурок, - будет стоять до конца, поверь мне. Как и мы, впрочем, - он усмехнулся. Адмиралы замолчали, глядя на розовую воду севастопольского рейда.
Степан шел вниз, к береговой базе, засунув руки в карманы мундира. Он тяжело вздохнул:
- Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! - тихо сказал он.
Помотав головой, Степан пробормотал: «Господи, да что это со мной? Зачем я об этом думаю?»
Но все время, пока он спускался к деревянным воротам, он видел перед собой темные, длинные ресницы, и рассыпавшиеся по плечам бронзовые волосы, той, неизвестной девушки.
Капитан Кроу велел матросам, что сидели на веслах: «Бросаем якорь».
Они были в шестидесяти футах от затопленных кораблей. Стивен обернулся. «Принц Альфред» еще вечером отошел на полмили назад, в открытое море, чтобы не привлекать внимания русских. Катушка с проводом стояла на корме лодки. Капитан окунул руку в теплую, тихую воду. Ночь была звездной, полная луна освещала темные холмы. «Если береговая артиллерия начнет стрелять, -подумал Стивен, - от нас всех и обломков не останется. У них отличные дальнобойные снаряды». Он отчего-то потрогал кольцо на шее. Перекрестившись, капитан стал раздеваться.
- И бот турецкий там болтается, - Стивен залез в костюм Зибе, из слоев резины и кипера. Места для кортика хватало. Подождав, пока матросы закрутят болты медного шлема, он крепко зашнуровал утяжеленные свинцом сапоги.
- Что этот «Султан Селим» здесь делает? - капитан посмотрел на ручную помпу для воздуха, стоявшую рядом с катушкой. Стивен, невольно вздохнул. В случае опасности адмирал Лайонс велел ему сразу подниматься на поверхность.
- Вам, разумеется, - заметил адмирал, - надо будет уничтожить аппарат. Не след, чтобы он попал в руки к нашим противникам. Или союзникам, - Лайонс усмехнулся.
Два года назад Стивен провел все лето на полигоне, к северу от Саутенда. По заданию дяди Джона он учил водолазному делу группу молчаливых людей. Они дисциплинированно опускались под воду со шлангом, что подавал воздух со шлюпки. Как-то раз один из них спросил: «Мистер Стивен, но ведь так, - он указал на шланг, - неудобно. Получается, ныряльщик ограничен в своих передвижениях».
- Мы, - рассмеялся капитан Кроу, - над этим работаем.
Прошлым летом в Арсенал привезли чертежи аппарата Сикара. Инженеры отправились в Корнуолл, на старую, затопленную шахту. Стивен тогда погрузился на сто футов и провел под водой почти час.
- Здесь всего сорок футов, - напомнил себе мужчина, и указал матросам на медные баллоны. Там был кислород, подававшийся к шлему ручным клапаном. Углекислый газ очищался двумя губками, вымоченными в каустике. Он проверил аппарат. Все работало, как надо. Перевалившись через борт лодки, Стивен принял от матросов утяжеленную свинцом сетку с минами.
Его костюм соединялся со шлюпкой тросом. В случае опасности, за него надо было дергать быстро и часто, больше пяти раз. Стивен, держа в одной руке сетку, а во второй, конец провода, стал быстро опускаться на дно.
Он почувствовал подошвами песок. Подождав, пока муть осядет на дно, услышав, как сверху дергают за трос, один раз, Стивен дернул в ответ: «Я в порядке».
Обломки кораблей громоздились прямо перед ним, в каких-нибудь пятидесяти футах. В сетке было десять мин, достаточно для того, чтобы все вокруг взлетело на воздух.
Стивен уложил сетку на дно. Он прикинул, как размещать мины. Под водой, было удивительно тихо. «Жалко, что ночь, - вздохнул капитан, - впрочем, в Корнуолле, я тоже в темноте погружался. Днем здесь красиво, должно быть».
Он представил себе пронизанную солнечными лучами, прозрачную воду Северного моря, серебристую стайку макрели, совсем рядом, и отчего-то улыбнулся.
- Марта уже за линией фронта, наверное, - капитан, устанавливал мины. «Русские с ней ничего не сделают. Узнает, что случилось, и домой вернется. Может быть, и согласится выйти за меня замуж».
Он вспомнил, как сидел в библиотеке особняка Кроу, показывая кузине путь экспедиции Франклина.
- Ничего о них не слышно? - вздохнула Марта, накрутив на палец бронзовый локон.
Стивен покачал головой: «Нет. Нашли только три могилы, матросов, и все. Никто не знает, что с ними стало. Но я узнаю, - уверенно сказал капитан. «И тебя возьму туда, в Арктику».
- Это если я соглашусь, - отрезала Марта, покачав ногой в изящной туфле. Она была в шелковом платье цвета палых листьев, на шее и в ушах играли, переливались изумруды Кроу. Стивен заехал за ней из Арсенала, чтобы отвезти на бал.
- Или ты, - она лукаво взглянула на кузена, - ищешь того, кто бы дал денег на экспедицию? Потому что у меня их много. Дедушка все разделил между мной и Джошуа, - тонкие губы улыбнулись.
- У меня самого тоже достаточно, - шутливо ответил капитан Кроу. «Предлагаю объединить ресурсы. Построим хороший паровой корабль, наймем отличных матросов, купим провизию, и отплывем на запад, Марта. Ты мне нужна, - он серьезно посмотрел ей в глаза.
- Посмотрим, что будет после войны, - темные ресницы распахнулись. Марта сердито заметила: «Если мы сейчас не выедем, мне не с кем будет танцевать».
- Сама знаешь, - Стивен подал ей соболью накидку, - все офицеры Адмиралтейства к твоим услугам. Я тоже, - он распахнул дверь особняка, - своего не упущу.
Стивен закончил соединять мины проводом и насторожился. Вдали раздался какой-то шум.
- Это не лодка, - нахмурился он. «На дне мало что слышно из того, что на поверхности происходит».
Он, было, хотел подергать за трос, дать сигнал, чтобы его вытаскивали. Неловко повернувшись, пошатнувшись, он упал на дно. Раздался взрыв, и капитан успел подумать: «Шестовая мина, на носу подводной лодки. Мы тоже такие испытывали».
Вода вокруг него закипела, баллоны с кислородом сорвало со спины, он почувствовал, как врезаются в голову осколки медного шлема, и потерял сознание.
Командир «Султана Селима», увидел, как вспучивается вода неподалеку от мачт затопленных кораблей. Английская шлюпка, поднятая фонтаном брызг, взлетела на воздух. Он, перегнувшись через борт, приказал: «Немедленно туда! Вылавливайте всех. Потом разберемся, кто из них капитан Кроу. От остальных избавимся по дороге. И быстрее, чтобы вы там оказались раньше англичан».
Он повернулся и заметил сигнальные огни на палубе «Принца Альфреда».
- Забегали, - усмехнулся турок. «Мы ближе стоим, успеем там оказаться раньше них». Машина была под паром. Он, посмотрел в свете звезд на свой хронометр: «Угля у нас достаточно, триста сорок миль до Стамбула. Мы делаем десять узлов в час. Если все пойдет удачно, послезавтра увидим берега Турции».
Шлюпка вернулась к «Султану Селиму». Капитан, посмотрев на то, что опустили на палубу, наклонившись, превозмог желание отвернуться: «Вот и кортик. Надо же, он его в руке зажал, не выпускал. Руки у него на месте, ноги и все остальное тоже. Надеюсь, что и с головой все в порядке будет. Надо, чтобы он выжил, иначе его величество нас не пощадит».
- Этих позже за борт выкинем,- он указал на стонущих, обожженных английских матросов.
- Рот им заткните. Его несите в каюту, и осторожно. Полный ход на юг, - велел капитан.
Он плыл в яростном, сверкающем облаке боли, чувствуя пальцами лезвие клинка. Стивен заставил себя поднять руку и ощупать шею. Крест с кольцом были на месте. Он попытался раскрыть глаза. Стивен видел свет, что мерцал где-то наверху, но боль была слишком сильной. Он услышал голоса, что говорили на незнакомом языке, ему на лицо положили что-то мягкое, прохладное, ласковое. Боль немного утихла. Стивен сказал себе: «Я просто посплю. Надо запомнить, у русских есть подводная лодка. Интересно, на сколько человек..., - он погрузился во тьму.
«Султан Селим» пропал в бесконечном, черном пространстве воды, слившись с ночью, исчезнув в открытом море.
Невидный человечек сидел напротив Марты в пыльной, маленькой комнатке. Окно было растворено, с улицы слышался скрип колес. Мужчина полистал ее американский паспорт: «А как вас, мадемуазель, занесло в британский госпиталь?»
Он говорил на плохом французском языке, с сильным, русским акцентом. Марта незаметно улыбнулась. За несколько дней, проведенных под Севастополем, она узнала столько о планах обороны города, что иногда ей хотелось передать весточку за линию фронта.
- Ты здесь не для этого, - напоминала она себе, когда при ней разговаривали врачи и санитары.
Она услышала о том, что британцы хотели взорвать затопленные корабли, но им это не удалось. У русских было какое-то новое, подводное оружие.
- Стивен говорил, что он этим займется, - вспомнила Марта. «Господи, надеюсь, с ним все в порядке». Ее держали в отдельной палате, и обращались с ней вежливо. Когда ее стали осматривать, Марта сделала вид, что очнулась. Девушка потребовала себе горячей воды и мыла. Ей принесли старое, потрепанное женское платье. Оно было длинным и широким, но Марта, вооружившись иглой, привела его в порядок. Пистолет был надежно спрятан за чулком. Она сразу отдала начальнику госпиталя свой паспорт. Когда за ней приехали два жандарма из Симферополя, девушка, спокойно поблагодарив врачей, села в экипаж.
Она почему-то все время думала о том рыжем, высоком военном.
- Дедушка Теодор тоже рыжий был, - сказала себе Марта. «И глаза у него были голубые, а у того синие. Нет, как у кузена Питера, как у Стивена, лазоревые глаза. Да что это я, - она разозлилась, - сын дедушки Теодора был государственным преступником, кто бы пустил его детей на войну?»
Марта посмотрела из-под ресниц на того, кто сидел за столом. Рука еще висела на косынке, но рана заживала отлично. «Конечно, - вздохнул русский врач, прощаясь с ней,- останется шрам, мадемуазель, но здесь мы ничего сделать не можем».
- Я приехала в Лондон, чтобы учиться на медицинскую сестру, - Марта улыбалась, - у доктора Чарльза Веста, в его новой больнице для детей, на Грейт-Ормонд стрит.
Ее имя было в списке сестер госпиталя. Доктор Вест, в случае если бы кто-нибудь начал интересоваться Мартой, был готов подтвердить ее рассказ.
Марта покачала маленькой ножкой, в потрепанной туфле: «Там я познакомилась с мисс Найтингейл. Когда началась война, нас, отправили сюда, в Крым. Вот и все, - прозрачные, зеленые глаза посмотрели на мужчину. Тот, невольно, подумал: «Очень хорошенькая. И охота ей с ранеными возиться, ей бы на бал, танцевать..., Хотя у нас тоже женщины в госпиталях трудятся».
- Мы ползли, чтобы вытащить трупы солдат, - вздохнула Марта, - это наш долг, обеспечить погибшим христианское погребение, - она перекрестилась.
На ее медальон не обращали внимания. Мало ли что носит девушка на шее, особенно, если эта шея, усмехалась про себя Марта, такая красивая.
Человек повертел в руках паспорт: «Вообще, конечно, положено ее отпустить. Америка нейтральное государство. Но мало ли что, линия фронта рядом. Если ее сюда подослали, чтобы сведения собирать, меня потом за такое по голове не погладят. Ладно, - он передал Марте бумаги. Жандарм, сухо, сказал: «Надеюсь, вы понимаете, мадемуазель, время сейчас военное. Мы обязаны быть бдительными».
Марта кивнула: «Конечно, ваше превосходительство, я согласна присоединиться к пленным. Можете отвезти меня в бараки».
- Что вы! - человечек испугался. «Об этом и речи быть не может. Просто оставайтесь в Симферополе. Снимите какую-нибудь комнату и приходите сюда, в участок, отмечаться. Раз в неделю. А когда война закончится, - он развел руками, - езжайте на все четыре стороны».
- Ничего, - хмыкнула Марта, - я найду способ, как отсюда выбраться. Надо сходить в синагогу местную. Я слышала, кенаса она называется. Отыщу там Синани.
Человечек увидел, как грустно клонится вниз бронзовая голова, и услышал тяжелый вздох: «Только у меня совсем нет денег, месье..., Я, конечно, найду работу, буду преподавать французский, но пока...»
- Черт с ним, - решил жандарм, - проведу этот расход по какой-нибудь статье. Жалко ее, совсем девчонка. Чуть не плачет.
- Пойдемте, - велел он, поднимаясь.
Марта вышла из полицейского участка с двадцатью рублями в кармане и тихонько усмехнулась. Когда ей выдавали деньги, жандарм в форменном мундире спросил у человечка: «Ваше превосходительство, может последить за ней?»
Тот махнул рукой: «Да зачем? Девятнадцать лет девице. Вы посмотрите на нее, Илья Павлович, от горшка два вершка, ничем она не опасна. Будет приходить к вам, каждый понедельник, отмечаться, а в остальном пусть живет себе спокойно».
- Замуж, может, выйдет, - ухмыльнулся жандарм. «Сядет на кухне, и не полезет больше в такие дела».
- Как же, - кисло заметила про себя Марта. Приняв деньги, прослезившись, она выдохнула: «Спасибо вам, ваше превосходительство, большое спасибо!»
Она подставила лицо жаркому солнцу: «Сначала в кенасу, встретиться с этим Синани. Узнать у него, как отсюда выбраться на север. Тетя Джоанна мне рассказывала, в Брюсселе. Она после восстания на Украине с еврейским обозом оттуда уехала. Их и не проверяют вовсе».
Марта вздрогнула. Рядом с ней раздался стук копыт, мужчина осадил красивого, белого жеребца. Спрыгнув на землю, приложив пальцы к папахе, он спросил по-русски: «Вы что-то ищете, мадемуазель?»
Всадник был черноволосый, с такой же черной, ухоженной бородой, белозубый, высокий, в черкеске. Марта увидела золотой эфес шашки у него за поясом.
- Я не говорю по-русски, месье, - вежливо ответила она. Мужчина рассмеялся: «Очень кстати. Освежу свой французский. Сами понимаете, на войне, - он развел руками, - с этим сложно. Капитан князь Нахичеванский, Исмаил Хан Эхсан Хан оглы, - он поклонился, - помощник командира четвертого конно-мусульманского полка».
- Мадемуазель Марта, - руки она не подала. «Спасибо, месье, я ничего не ищу. Всего вам хорошего».
Марта поклонилась. Он, настойчиво, предложил: «Давайте я вас провожу, мадемуазель. Не стоит девушке ходить одной. Время военное».
Бронзовая бровь взлетела вверх: «Здесь глубокий тыл, месье...- Марта с трудом выговорила, - месье Нахичеванский...»
- Можно просто: «Ваше сиятельство» - он легко улыбнулся. У него были острые, крупные, хищные зубы. Марта повела носом. Пахло от него порохом и конским потом.
- Ваше сиятельство, - повторила девушка и внезапно рассмеялась: «Так даже удобнее. Я вряд ли запомню ваше имя. Я сама доберусь. Большое вам спасибо и всего хорошего, - со значением повторила она.
Марта уходила по узкой, пыльной улице. Шелестели листья тополей, сияло яркое, полуденное солнце. Капитан, глядя вслед ее стройной, в простом платье, спине, заметил, как блестят бронзовые, стянутые в тяжелый узел волосы: «Не помните. Но запомните, мадемуазель Марта, это я вам обещаю».
Он легко вскочил в седло и обернулся. Девушка заворачивала за угол.
- Найду, - пообещал себе князь и пришпорил коня.
В кенасе все оказалось просто. Синани, пожилой, кругленький старичок, с ухоженной, седой бородкой, выдал ей триста рублей. Когда Марта предложила оставить расписку, купец отмахнулся: «У меня с раввином Судаковым давняя дружба. Хоть они, - Синани усмехнулся, - нас евреями и не признают, но религия религией, а дела делами. Не беспокойтесь, все будет в порядке».
Обоз на север, в Литву, отправлялся в следующем месяце. Синани пообещал: «Вам наши бумаги сделают, караимские. Нам разрешено жить вне черты оседлости. Спокойно въедете с ними в Санкт-Петербург, - он подмигнул девушке и стал отсчитывать деньги.
Марта стояла перед аккуратным зданием с вывеской «Товарищество виноторговли Христофорова и К°». Она прошла мимо церкви, мимо Дворянского собрания и огляделась:
- Здесь, наверняка, комнаты сдаются. Но как с хозяйкой объясниться..., Надо будет адрес в полиции оставить, когда отмечаться приду. А потом, - она рассмеялась, - пусть меня ищут, хоть по всему Крыму.
- Что такого смешного, сударыня? - спросил веселый голос сзади, тоже по-русски. «Вы так заразительно хохочете, и я решил узнать, что это за шутка».
Марта повернулась. Он был лишь чуть старше и немного выше ее, русоволосый юноша в простом, темном сюртуке, с непокрытой головой. Глаза у юноши были карие, большие, щеки загорелые. Марта увидела пятна на его пальцах.
Девушка сказала, по-французски: «Я, к сожалению, не понимаю русского, месье...»
- Месье Менделеев, - он поклонился. «Я преподаю естественные науки - юноша поднял руку и повертел ей перед носом Марты, - в здешней гимназии. Пятна, которыми вы, мадемуазель, изволите любоваться, от химикатов. Так что за шутка? - он широко, заразительно улыбался.
- Я просто так смеялась, - Марта сморщила нос, - со мной это бывает.
- Со мной тоже, - признал Менделеев и показал на купола: «Это греческая церковь. Я, хоть недавно в Симферополе, но могу вам показать город, мадемуазель..., - юноша вопросительно посмотрел на нее.
- Марта, - она протянула маленькую руку. Менделеев бережно ее пожал.
Он быстро нашел ей комнату, и договорился с хозяйкой о пансионе. Прощаясь, стоя у крыльца, Менделеев покраснел: «Если у вас будет время, мадемуазель Марта, и если ваше состояние позволит..., - он указал глазами на повязку.
- Я даже танцевать могу, - тонкие губы улыбнулись, - ранение легкое, месье Менделеев.
Над их головами закатное солнце пронизывало зеленые листья каштана. Наверху, в еще теплом небе, были слышны крики птиц. «Какая она красивая, - восторженно подумал юноша, - я таких девушек и не видел никогда. И тоже сестра милосердия, как эти женщины, из Крестовоздвиженской общины».
- Я могу вас познакомить с нашим начальником госпиталя, месье Пироговым, - сказал Менделеев. «Он, в Севастополе, руководит уходом за ранеными...»
Марта слышала о Пирогове от врачей. Сам он ее не осматривал.
- Но сюда тоже приезжает - закончил Менделеев, - в тыловой госпиталь. У нас все сестры милосердия из Санкт-Петербурга. Дамы из общества, вы с ними подружитесь, я уверен.
- Как-то неудобно, - замялась Марта, - я все же пленная... «Из Санкт-Петербурга, - подумала она, - это очень, очень хорошо».
- Вы гражданка нейтрального государства, - удивился Менделеев, - ничего неудобного. А раненые есть раненые.
- Да, - тряхнула Марта головой, - это вы правы, месье Дмитрий. Большое вам спасибо, - она пожала юноше руку: «Наверняка, в Симферополе, есть еще, на что посмотреть, месье Дмитрий. Покажете мне?»
- Если бы даже не было, - дерзко ответил Менделеев, глядя в зеленые глаза, - я бы, мадемуазель, построил бы, как в сказках, дворец за одну ночь. Для вас.
- Увидимся завтра, - от нее пахло жасмином, она стояла совсем рядом, выше его на ступеньку. От реки доносилось мычание коров, по улице маршем шли войска. Марта попрощалась с ним, и скользнула внутрь дома.
- В лавки, - вспомнил Менделеев. «Ее в лавки надо сводить, на ней одно платье и больше ничего. Завтра и сходим. И в парке погуляем и вообще…, - он шел к себе домой, любуясь золотым сиянием осеннего солнца, и повторял: «Марта».
Деревянные, отскобленные половицы палаты блистали чистотой. Пахло хлорной известью, на столе, в простом глиняном кувшине стоял букет полевых цветов.
Марта заканчивала мыть пол. Она была в форме сестер милосердия Крестовоздвиженской общины, скромном, коричневом платье с белыми манжетами, таком же чепце и фартуке. Настоятельница, Екатерина Александровна Хитрово, услышав о том, что Марта протестантка, только улыбнулась: «Иисус, милая девочка, для всех один, и Божья Матерь тоже».
Сестры все были средних лет, старые девы или вдовы, все говорили по-французски. Мадам Бакунина приехала сюда, в Крым, из столицы. Она сразу сказала Марте: «Когда война закончится, милая, я вас увезу в Санкт-Петербург. Николай Иванович вас очень хвалит, сами слышали. Нам нужны будут руки, работы много. Я вас обязательно познакомлю с нашей патронессой, великой княгиней Еленой Павловной. У нее во дворце проходят интимные вечера, les soirees morganatiques, как мы их называем, - Бакунина подмигнула Марте, - вы там будете блистать, я уверена».
Марта уже ассистировала Пирогову. Великий хирург, внимательно на нее посмотрев, надевая фартук, хмыкнул: «Знаете, мадемуазель, я во время операций, бывает, что-нибудь такое скажу, для дамских ушей не подходящее. Хорошо, что вы русского не знаете».
Марта все понимала. Она незаметно улыбалась, подавая Пирогову инструменты. Потом Пирогов, закурив сигару, почесал седеющую бороду: «Для вашего юного возраста весьма и весьма неплохо, мадемуазель. У вас отменное самообладание. Все же гангрена вещь неприятная».
Она только присела и улыбнулась: «Большое спасибо, ваше превосходительство».
- Нет, нет, - Марта выжала тряпку. Она стояла, оглядывая ряды аккуратно застеленных кроватей. Выздоровевших пациентов отправили обратно на фронт, и сегодня они ждали нового обоза с ранеными: «Совершенно невозможно, здесь сидеть до конца войны. Мало ли, сколько она продлится. Хотя, - девушка прислонилась к столу и задумалась, - было бы очень удобно получить ход в хорошее общество. Юджиния там, в столице, и она тоже медицинская сестра. Может быть, она уже что-то узнала».
Марта вытерла руки об фартук и почесала нос. Надо было что-то решать, хотя, подумала она сейчас, время до отправления торгового обоза у нее еще было.
Она оглянулась. Дверь была закрыта. Окна палаты выходили во двор госпиталя. Присев на подоконник, Марта закурила папироску.
Менделеев устроил ей частные уроки французского языка у девочек из хороших купеческих семей. Марта выпустила серебристый дым: «Надо как-нибудь намекнуть месье Пирогову, чтобы он замолвил за меня словечко в полиции. Пусть разрешат мне уехать в столицу. Он все-таки главный хирург фронта. К нему прислушаются. Мадам Бакунина даст мне рекомендательное письмо. Устроюсь там, в больницу, найду Юджинию…, Частная клиника доктора Мандта, - вспомнила Марта: «Узнаю, что случилось с Воронцовыми-Вельяминовыми. Да, - девушка соскочила на пол, - так и сделаю».
Цветы ей подарил Менделеев. Они гуляли вдоль реки, месье Дмитрий сводил ее в свою химическую лабораторию, в гимназии. Марта, глядя на стопки тетрадей, громоздившиеся по углам простого стола, спросила: «А вы, месье Дмитрий, тоже отсюда, из Крыма?»
Он помотал головой: «Из самой что ни на есть Сибири, мадемуазель Марта. Из Тобольска. Здесь, конечно, теплее, - он улыбнулся, - но я немного скучаю по нашей зиме. Рассказать вам о Сибири? - он, робко, посмотрел на нее.
Марта могла сама многое рассказать. Дядя Мартин и бабушка говорили ей о своем путешествии, тогда, почти тридцать лет назад, однако она только кивнула. Менделеев был знаком со ссыльными декабристами, некоторые из них жили в Тобольске. Марта заставила себя не спрашивать о Воронцовых-Вельяминовых, это могло быть подозрительно.
Она каждое мгновение напоминала себе об осторожности. Никто не должен был заподозрить, что она говорит по-русски. Никто не должен был знать, кто такая, на самом деле, мадемуазель Бенджамин.
Бакунина, во время восстания декабристов, была еще подростком, и жила в тверской усадьбе родителей. Марта боялась, что, увидев фамилию «Бенджамин», Екатерина Михайловна вспомнит о знаменитой актрисе прошлого века, однако женщина только спросила: «У вас есть французская кровь, мадемуазель Марта?»
Девушка кивнула: «Моя семья из Акадии, из Квебека, однако они переселились в Луизиану еще сто лет назад. Новый Орлеан недавно стал частью Америки, мадам Бакунина. Едва полвека прошло».
- Это очень хорошо, - медицинская сестра отдала ей паспорт. «Потому что иначе вас бы интернировали. Французы все-таки наши противники».
В лаборатории у Менделеева, Марта поинтересовалась: «А что вы пишете, месье Дмитрий?»
- Диссертацию, - он стал заваривать чай.
- Хочу получить звание, магистра химии, а дальше, - юноша подал ей чашку и присел рядом, - дальше, мадемуазель Марта, я хочу разобраться в природе элементов, из которых состоит все, - он похлопал по столу, - от этого дерева, до вас и меня. Это очень, очень интересно.
- Блокнот Лавуазье, - вспомнила Марта. «Где же его искать сейчас? Он, наверное, в Сибири сгинул».
Как-то раз, прощаясь с ней, на крыльце, Менделеев посмотрел в сторону. Юноша, неловко, спросил: «Вы, мадемуазель Марта, наверное, уедете отсюда, когда война закончится? Что вам эта провинция?»
- Уеду, месье Дмитрий, - твердо кивнула девушка. «Но не потому, что это провинция, а потому, что меня здесь ничто не держит».
- Вот сейчас, - велел себе Менделеев. Он, как обычно, не смог. Юноша посмотрел в зеленые глаза Марты и тихонько вздохнул. Каждый раз, когда он видел девушку, он приказывал себе: «Объяснись, наконец. Невозможно так страдать. Откажет, значит откажет. Хотя зачем я ей нужен, скромный учитель? Мне едва за двадцать, я даже диссертации не защитил».
- А если бы..., - он сглотнул и почувствовал, что краснеет, - если бы держало, мадемуазель Марта?
Она, внезапно опустилась на деревянные, нагретые солнцем ступеньки: «Садитесь, месье Дмитрий». Он, послушно, устроился подле. От нее пахло жасмином, золотая цепочка уходила вниз, под белый воротник платья сестры милосердия.
- Я знаю, - Марта подперла подбородок кулачком, - знаю, что вы хотите мне сказать, месье Дмитрий.
Девушка, внезапно, вспомнила лазоревые глаза капитана Кроу, и, невольно, улыбнулась. Вечер был теплым, звонили колокола церквей. Марта, взяла его руку: «Месье Дмитрий, я не могу вам ничего обещать».
- Ваше сердце занято, - угрюмо отозвался Менделеев. «Ничего страшного, я понимаю».
- Нет, - девушка вздохнула. «Вы мне дороги, как друг, вот и все. Пожалуйста, не обижайтесь».
Он наклонил русоволосую голову и поцеловал маленькую, сильную, руку, с жесткими пальцами, пахнущими мылом и карболкой.
На следующий день Марте принесли роскошный букет алых роз. Вестовой в черной папахе щелкнул каблуками блестящих сапог и сказал, по-русски: «От его сиятельства князя Нахичеванского. И вот еще, - он протянул девушке бархатный футляр.
Там лежал тяжелый, безвкусный золотой браслет. Марта прочла записку. Его сиятельство, на витиеватом французском языке, восхищался ее красотой и просил о свидании.
- Мы можем поехать в горы, к водопадам, чтобы, под звуки алмазных струй, проникнуться красотой природы, - Марта подняла бровь и быстро набросала: «Благодарю вас, я очень занята и не смогу принять ваше предложение».
Браслет она вернула, а цветы положила на могилы умерших солдат, на военном кладбище, за окраиной города. Там хоронили и английских пленных. Бараки, где жили интернированные, были окружены высокой, деревянной стеной. Пленным не разрешали ходить по городу. Врачи из госпиталя ездили туда, но сестер в бараки не пускали. «Да и как я передам записку для семьи? - думала Марта: «Их тоже здесь до конца войны держать будут».
Нахичеванский больше ее не беспокоил.
- Слава Богу, - с облегчением выдохнула Марта, - на фронт вернулся. Наверняка, мой адрес в участке узнал. Он все-таки офицер. Значит, тому военному, - она приложила ладони к покрасневшим щекам, -тому военному, его тоже дадут..., Я помню, его все слушались. Скорее всего, он там был старший по званию. Господи, да о чем это я? Он обо мне и думать забыл.
Она ходила в госпиталь, на уроки, Менделеев приносил ей французские книги из библиотеки. По вечерам она читала, готовилась к занятиям, или гуляла с ним в городском парке.
- До войны, мне рассказывали, - как-то раз, весело, заметил Менделеев, - здесь балы устраивали. А теперь в Дворянском собрании управление тыла. Но мы развлекаемся, как умеем. Карты, пикники, вечеринки..., - он взглянул на Марту. Та, мягко, ответила: «Какие вечеринки, месье Дмитрий? Мне в семь утра в госпитале надо быть».
Она действительно засыпала, едва ее голова касалась, простой, холщовой подушки. Марта потушила окурок. Зевнув, разнежившись на солнце, девушка насторожилась. В коридоре раздался властный, знакомый голос: «Нет, нет, полковник, не спорьте со мной. Незачем ходить с осколком шрапнели в плече. Сейчас я его вытащу, и поедете дальше, по своим делам».
- Я бы обошелся, Николай Иванович, - усмехнулся его собеседник, - он совсем маленький, не беспокоит. А дел у меня много.
- Не займет и четверти часа, - Пирогов поднял руку с дымящейся в ней сигарой.
Они столкнулись с главным хирургом армии у входа в госпиталь. Степан подумал, что раз девушка была медицинской сестрой у британцев, то вполне может оказаться здесь. «А если нет, - решил он, спешиваясь, - то в полиции мне скажут, где она».
Пирогов курил, стоя на крыльце. Завидев его, хирург крикнул: «Полковник! Неужели вы все-таки решились последовать моей рекомендации, и приехали избавиться от этой шрапнели?»
После того, как подводная лодка с шестовой миной удачно преградила британцам вход в бухту, Тотлебен вызвал Степана. Генерал сварливо сказал: «Вы там что-то вроде отпуска просили, на пару дней. Поезжайте, разрешаю, раз вы у нас теперь к ордену представлены». Той же ночью Степана легко ранило на Малаховом кургане, когда он проверял состояние укреплений. Пирогов был в полевом госпитале, и хотел сразу вынуть осколок. Началась атака британцев, и хирург отпустил Степана, взяв с него обещание, явиться на операцию.
- Сейчас мы сестру найдем, - Пирогов прислушался и крикнул: «Кто-нибудь!»
Дверь заскрипела. Степан замер. Она стояла на пороге, маленькая, с убранными под чепец бронзовыми волосами. На ней было коричневое платье сестры милосердия. Зеленые глаза остановились на его лице и девушка нежно покраснела.
- Не может быть, - Марта едва не пошатнулась. «Нет, нет, этого не может быть».
Воротник его потрепанного, без погон, мундира, был расстегнут. Марта увидела на крепкой шее маленький, детский крестик, золотой, с крохотными изумрудами.
У Марты дрожали руки. Пирогов с недоумением на нее покосился. Хирург не называл военного по имени. Она, передавая ему пинцет, подставив оловянную миску, вытирая кровь, повторяла себе: «Не красней. Не смотри на него. Это подозрительно. Но крестик? Откуда он взял этот крестик?»
Плечо было сильным, загорелым. Девушка, коснувшись его пальцами, вздрогнула. Раненый глубоко вздохнул. Марта пробормотала: «Простите».
- Ничего, - он тоже покраснел и отвел глаза.
- Она тебя и не узнает, - горько сказал себе Степан. «Все с ней в порядке, в госпитале работает. Езжай обратно на фронт».
Он почувствовал запах жасмина, рядом, так близко, что у него, на мгновение, закружилась голова. У девушки были длинные, темные ресницы. Бронзовая прядь выбилась из-под чепца и щекотала нежную, гладкую щеку.
- Надо спросить, - велела себе Марта. «Но как? Он сейчас встанет и уйдет, и я больше никогда его не увижу».
Его коротко стриженые, рыжие волосы пахли чем-то свежим.
- Морем, - поняла Марта, и заставила себя устоять на ногах. Обветренные, красивые губы улыбнулись. Он, весело сказал, по-русски: «Спасибо, Николай Иванович. Теперь, как я понимаю, все в порядке?»
- В полном порядке, - хирург вытер руки и присвистнул: «Слышу, раненых привезли. Мадемуазель Марта, приберите здесь все, проводите полковника и спускайтесь. У нас сейчас будет много работы».
Дверь захлопнулась, в операционной настала тишина. Он взял свою белую, потрепанную, льняную рубашку. Марта отвернулась.
- Я вас искал, мадемуазель, - услышала она его голос. Откашлявшись, девушка спросила: «Почему?»
- Вы меня не помните, - мужчина надел старый китель без погон, - а я вас запомнил. Когда вас взяли в плен, я был там, на Малаховом кургане. Я просто…, - он замолчал. Марта перебирала пальцами край своего фартука: «Что, ваше превосходительство?»
- Я даже не могу ей сказать, как меня зовут, - вздохнул Степан. «А она Марта. Как бабушка. Какое имя красивое».
- Просто, - он собрался с силами, - хотел удостовериться, что с вами все в порядке.
Степан обеспокоенно взглянул на нее и вдруг улыбнулся:
- Не обижают вас? Крыша над головой у вас есть? Деньги? Потому что, мадемуазель Марта, если вам что-то, хоть что-то надо..., - он не закончил и покраснел еще сильнее.
- Мне надо, чтобы он меня обнял, - поняла Марта. «Господи, что это со мной, меня ноги не держат..., Вот, как это бывает».
Бабушка затянулась папироской и помешала угли в камине. В окна стучал мелкий, холодный зимний дождь. Деревья в саду гнулись под сильным ветром.
Марта закуталась в кашемировую шаль. Девочка, робко, спросила: «А почему вы с его светлостью сразу не объяснились? В Лондоне, как увидели друг друга? Если вы влюбились, с первого взгляда?»
Бабушка развела руками: «Знаешь, милая, не всегда у людей смелости хватает в таком признаться. Но что у меня ноги подкашивались, как я его видела, - женщина едва заметно улыбнулась, - это точно. И у тебя так же будет, - она погладила правнучку по щеке, - эта наша кровь. Как заиграет она, не ошибешься».
Снизу доносился властный голос Пирогова, ржали лошади, скрипели двери. Они стояли рядом, не смея посмотреть, друг на друга.
- У меня..., у меня все хорошо, - наконец, выдавила из себя Марта.
- Большое вам спасибо..., - она подняла голову. Степан, тоскливо, вспомнил: «Я читал. Читал о таком. У Достоевского. «И вы ко мне из комнатки вашей смотрели, и вы обо мне думали». Господи, пожалуйста, пусть она на меня просто смотрит, так, как сейчас. Мне больше ничего, ничего не надо».
У нее были большие, прозрачные глаза цвета пронизанной солнцем, морской воды и тонкие, нежные губы. Она сбивчиво, часто дышала. «Все хорошо, - повторила девушка и замялась: «Я даже не знаю, как вас зовут, месье...»
- Неважно, - он стал застегивать воротник мундира. У него были длинные, сильные, пальцы. Марта заметила на его руках следы ожогов. «У него шрамы на спине, - вспомнила девушка. «Старые, им много лет».
- Скажите, - девушка помолчала, - вы уже воевали, до этого? Я видела шрамы у вас, когда месье Пирогов вынимал осколок. Давние шрамы, - она зарделась.
Степан вздохнул: «Нет. Это у меня..., с детства. Как крестик, - он указал себе на шею. «Это моей матери. Она умерла, как мне шесть лет исполнилось. И отец..., умер. Я вырос в Сибири. Вы, наверное, не знаете, где это».
- Знаю, - Марта опустила голову и приказала себе: «Нельзя! Надо быть осторожной, и все проверять».
Бабушка напоминала ей: «Сначала думай, а потом делай. Мало ли в какие руки эти вещи попали. Все, что угодно могло случиться. И не показывай виду, что ты интересуешься Воронцовыми-Вельяминовыми, это опасно».
- Мне очень жаль, - она, внезапно, сделала шаг вперед и коснулась его руки. Это было сладко, так сладко, что Степан, закрыв глаза, почувствовал теплые объятья матери, услышал ее ласковый голос. В Сибири, в Зерентуе, они жили в избе. Вечером мать, укладывая его на лавку, накрывая тулупом, устраивалась рядом.
- Спи спокойно, Степушка, - говорила она, - спи, ангел мой. Завтра утром пойдем к тюрьме, увидим папу, он нам рукой помашет..., Спи, мое счастье.
Он утыкался лицом в мягкое плечо, мать гладила его по голове, пела колыбельную о котике. Степа засыпал, прижимаясь к ней.
- Вы плачете, - услышал он тихий шепот. «Простите, простите меня...»
- Ничего, - Степан взял у нее холщовую салфетку и вытер глаза. «Мои родители умерли двадцать семь лет назад, на моих глазах. Это вы меня простите, - он наклонился и взял свою старую суму, - мне не следовало вас таким обременять».
- Он не может уйти! - сказала себе Марта. «Я не разрешаю ему. Он никуда, никуда больше не уйдет, кто бы он ни был».
Она замерла. На его большой ладони лежала маленькая, в потускневшем, серебряном окладе, икона. «Это Мадонна, - Степан улыбнулся, глядя на изумленное лицо девушки, - Божья Матерь. Тоже наша, семейная. Ей больше двух веков. Вы…, - мужчина смешался и махнул рукой: «Забудьте...»
- Что? - тихо спросила Марта, глядя в зеленые, твердые глаза. Женщина, гордо подняв голову, смотрела вперед.
- Вы на нее похожи, - Степан убрал икону. Он, внезапно, разозлился: «Черт с ним. Я думал, что никогда не полюблю, никогда не узнаю, что это такое. И вот сейчас я должен ее отпустить? Да никогда в жизни. Умру, а не отпущу, понятно? - сказал он, неизвестно кому. Прислонившись к деревянному столу для операций, Степан взглянул на нее: «Вы, наверное, только в госпиталь и ходите, мадемуазель?»
- По городу гуляю, - ее голос угас и она добавила: «Вам, наверное, по делам надо ехать, месье...»
- У меня было одно дело, - смешливо ответил Степан, - и я его сделал. Увидел вас и удостоверился, что с вами все в порядке. Но теперь появилось второе.
- Какое же оно? - неожиданно лукаво спросила Марта. «Я так и не знаю, как вас зовут, месье».
- Можно по званию, - Степан все не мог отвести от нее взгляда. «Я полковник. Инженерных войск, -отчего-то добавил он. «Дело у меня простое. Я хочу отвезти вас в Бахчисарай. Это рядом, всего пятнадцать верст..., то есть миль, поправил себя он. «Там дворец, крымских ханов, очень красивый. Сейчас в нем госпиталь, но нас туда пустят. Только дамского седла здесь нет, наверное, - нахмурился он.
- Не надо, - девушка легко улыбнулась. «Я по-мужски езжу, я американка. И наряд у меня есть, подходящий».
Марта купила на базаре низкие сапожки, шаровары, рубашку и кафтанчик.
- На всякий случай, - думала она, рассчитываясь с продавцом. Еще у нее была каракулевая шапочка. Девушка усмехнулась: «Только договоритесь, полковник, с месье Пироговым, чтобы он меня отпустил».
- Договорюсь, - облегченно ответил Степан, - об этом вы не волнуйтесь, мадемуазель. Я вас завтра утром из дома заберу. Напишите мне, - он протянул ей блокнот, - где вы живете.
Марта взяла карандаш: «Мой адрес и в полицейском участке есть. Я у них отмечаюсь».
- Я бы не позволил себе интересоваться адресом человека у жандармов, - Степан, хмуро, убрал блокнот: «Это низко. Ждите меня, - у него были лазоревые, как небо глаза, и длинные, рыжие ресницы.
- Буду, - отозвалась Марта и поинтересовалась: «А где вы собираетесь ночевать?»
- Мне найдут койку в управлении тыла, - он поклонился: «Не смею вас больше задерживать, мадемуазель Марта. Вам пора к раненым».
Дверь закрылась. Марта, приложила ладони к горящим щекам: «Это последняя ночь, что вы проводите в одиночестве, полковник. Я так решила, понятно? - она выдохнула: «Господи, как бы еще до завтра дожить. Это он, никаких сомнений нет. Степан. Его зовут Степан, - повторила девушка. Встряхнув головой, она спустилась вниз, туда, где на каменном полу вестибюля стояли носилки с ранеными.
Лошади, гнедая и рыжая, медленно ступали по тропинке вдоль узкой, быстрой реки. Воздух был жарким, пахло соснами, что росли совсем неподалеку, на белых скалах. Наверху, в синем, глубоком небе кружились какие-то птицы.
- А вы были, полковник, - Марта указала рукой на юг, - там, в горах?
Он кивнул: «Там очень красиво. Я на вершину плато поднимался, оттуда море хорошо видно. Стоишь на краю обрыва, оно уходит вдаль, и чувствуешь себя, - Степан помолчал, - свободным. Это многого стоит, мадемуазель Марта».
Он забрал ее на рассвете и привез с собой букет осенних, полевых цветов. Марта вышла на крыльцо в мужском наряде. Степан велел себе отвести глаза. Она была невысокая, хрупкая, тонкая, из-под каракулевой шапочки спускался на шею бронзовый локон. В одной руке у нее был кожаный мешок, а под мышкой он заметил свернутое, тканое, татарское одеяло.
- Я нам поесть собрала, полковник, - девушка протянула ему мешок. Она приторочила одеяло к своему седлу:
- Это на всякий случай. Пригодится, - Марта оперлась на его руку и ловко вскочила на коня.
Он искоса посмотрел на ее тонкий профиль и едва успел чиркнуть спичкой. Девушка достала из кармана кафтанчика простой, деревянный портсигар.
- Здесь очень красиво, - восхищенно заметила Марта, оглядывая скалы, - у нас, в Америке, на востоке тоже есть горы. И на западе, но там еще не освоенные территории.
- И что я здесь сижу? - внезапно, зло подумал Степан: «Хватит. Я люблю Россию, но не собираюсь всю жизнь провести под надзором жандармов, подданным царя, что убил мою семью. Мир огромный. Узнаю, что с моими родственниками случилось, возьму Марту и отправимся с ней куда хотим. Руки у меня хорошие, голова тоже. На жизнь я всегда заработаю. Феде напишу, как мы на одном месте осядем. Он поймет».
Марта затянулась папироской: «Я знаю, месье полковник, о чем вы говорите. О свободе, я имею в виду. У нас в Америке есть рабы, - Марта поморщилась, - это страшная язва нашего общества, но мы от нее избавимся, я вас уверяю».
Девушка вспомнила последнее письмо Полины Фримен. Оно пришло в Лондон незадолго до того, как корабль с медсестрами отплыл в Крым.
- Дорогая Марта! - читала она. «Мы с Тедом перебрались в столицу, он работает у дяди Дэвида. Тед и его отец выдержали экзамены. Теперь они оба члены профессиональной ассоциации юристов Массачусетса. Тед хочет добиться, чтобы и здесь, в Вашингтоне, его допустили выступать в суде, но и Виргиния, и Мэриленд, рабовладельческие штаты. Вряд ли это случится. Хватит и того, что мы не можем даже ходить в гости к белым. Только Горовицы нас принимают. Впрочем, дядя Дэвид и Сара-Джейн тоже не могут. Я и сама сдала экзамены в Бостоне. Однако мне сказали, что в Америке никогда не будет женщин-адвокатов. Никого не интересует, что у меня диплом магистра юриспруденции. Мы с Тедом сидим за документами, а дядя Дэвид блистает в суде. Бет передает тебе большой привет. Она тоже учится в Оберлин-колледже, и уже печатается в газетах. Дядя Натаниэль шутит, что Бет у них выросла, в тетю Констанцу. У Горовицей все в порядке. Мы желаем тебе, дорогая Марта, чтобы ты привезла нам хорошие новости из того места, куда ты сейчас отправляешься.
Марта придержала лошадь и взглянула на эфес его сабли. Утром, в Симферополе, помогая ей сесть в седло, полковник улыбнулся: «Семейная реликвия. Раньше у меня один эфес был, а потом, как я на войну уезжал..., В общем, теперь она такая».
- Можно посмотреть? - попросила девушка.
- Это не сабля, - он передал ей оружие, - шашка, как их на Кавказе называют. Видите, клинок, какой короткий, так удобнее. Эфесу этому восемь веков, мадемуазель.
- Стивен тоже хотел кортик сделать, - подумала Марта и погладила пальцем острые, яркие сапфиры.
- Что это? - она указала на руны, что виднелись между драгоценными камнями.
- Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика, - ответил ей полковник, и его синие глаза погрустнели. «И да поможет нам Бог. Мои предки были варягами, мадемуазель Марта, викингами. Они пришли служить России, с севера, давно еще. А вы были в Акадии? - спросил ее мужчина. «Там, в Квебеке, откуда ваша семья родом?»
- Нет, - вздохнула Марта. «Я слышала, там тоже очень холодно. Как у вас, в Сибири».
Дедушка Тедди возил ее и всех детей в Канаду, когда Марте было одиннадцать. Они гуляли по Квебеку и Монреалю, стояли на Ниагарском водопаде. Марта, тогда подумала: «Мой предок его увидел, первым, из европейцев».
В Лондоне, дедушка Питер рассказал ей о Мози-оа-Тунья, о Гремящей Воде:
- Я Маленькому Джону отправил в Африку, карту этого места. Конечно, столько времени прошло, я по памяти чертил. Там моя первая жена похоронена, мать дяди Майкла. Она от сонной болезни умерла, - Марта посмотрела в лазоревые, обрамленные глубокими морщинами, глаза. Девочка тихонько спросила: «Думаете, она до сих пор там лежит?»
Старик кивнул седой головой: «Местные обещали за ее могилой ухаживать. Там красиво, очень красиво, Марта, - Питер вздохнул и не закончил.
- Спасибо, - Марта вернула ему шашку. Приподнявшись в стременах, она прищурилась: «Вот и минареты. Это уже Бахчисарай, наверное?»
Пистолет был у нее с собой. Маленький, короткий, он был, засунут за сапог.
- Степан должен его узнать, непременно, - девушка, спешилась: «Ему было пять лет, он его вспомнит».
Они шли по узким, вымощенным булыжникам улицам. Глинобитные и каменные дома были раскрашены белым и голубым, на черепичных крышах толкались голуби. Из низких дверей пахло жареным мясом, и сладостями. Над их головами несся крик муэдзина. Он показал Марте екатерининскую милю, гранитный обелиск, из тех, которыми отмечался путь императрицы по России. Степан привязал лошадей у Ханского Дворца, рядом с пустыми обозами, что ждали отправки на фронт: «Бабушка и дедушка у меня знали Екатерину. Они долго жили за границей, а потом вернулись сюда, в Россию. Они тоже, - он помолчал и потрепал свою лошадь по холке, - умерли. Мой дед пугачевский бунт помнил. Впрочем, вы, наверное, не знаете, что это такое».
Марта, в Лондоне, прочла переведенную на английский «Капитанскую дочку». Дядя Питер, со слов своей первой жены, рассказал ей о Пугачеве, но сейчас она только кивнула: «Нет, не знаю, месье полковник».
Он велел: «Пойдемте. Раненые в пристройках размещаются, а парадные покои свободны».
Она не доходила головой и до его плеча и ступала осторожно, изящно.
- Словно птичка, - нежно подумал Степан. «Господи, как мне ей это сказать, как? Как сказать, что еще тогда, на Малаховом кургане, ночью, я увидел ее и понял, что мне без нее не жить? Как сказать, что я ее люблю, и буду любить всегда? - он тяжело вздохнул. Марта любовалась позолоченным потолком в зале, где собирался ханский совет. Девушка обернулась: «Что?»
- Я не спросил, - пробормотал он, - не спросил..., как ваша рана? Простите, если я..., - он покраснел.
- Все хорошо, полковник, - ласково ответила Марта. «Все зажило. Спасибо, что беспокоитесь за меня».
Они шли по пустым залам. Окна были распахнуты, со двора доносилась перебранка санитаров. Марта, оказавшись на пороге выложенной белым мрамором комнаты, ахнула: «Как красиво!»
Она подошла к раковинам на стене и подставила ладонь. Свежие, прозрачные капли упали ей на руку. Степан, встав рядом, улыбнулся: «Я хотел, чтобы вы это увидели. Здесь написано, что-то, по-арабски, - он указал на вязь, что вилась по стене, - но я не знаю языка».
- Я тоже, - Марта вскинула голову и увидела: В раю праведные будут пить воду из источника, называемого Сельсебиль».
- Это из Корана, - вспомнила девушка, - души праведников, умерших за веру, берут воду из такого фонтана.
Мерно капала вода, в комнате было тихо. Степан слышал только ее взволнованное, частое дыхание. Она все смотрела на него, пристально, не отводя глаз. Шапку она оставила в седельной суме. Бронзовые волосы, скрученные в тяжелый узел, немного растрепались. Зеленые глаза блестели. Шнурки на воротнике ее рубашки были развязаны. Степан увидел золотую цепочку на шее. Она уходила вниз, туда, где все было белым, белее снега, нежным и мягким.
- У нас был поэт, Пушкин, - он увидел на ее узкой ладони капли воды, - он дружил с моей матушкой. Он здесь жил, в Крыму и написал стихи об этом фонтане, - Степан едва удержался, чтобы не прикоснуться губами к ее влажным, тонким пальцам.
За открытым окном, на большом, старом каштане, запела птица. «Я вам переведу, мадемуазель Марта, - он покраснел, - на французский язык, вы же не знаете русского».
- Прочтите по-русски, полковник, - она откинула изящную голову назад. «Пожалуйста. У вас очень красивый язык».
Я помню столь же милый взгляд
И красоту ещё земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую...
Безумец! полно! перестань,
Не оживляй тоски напрасной,
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань - он замолчал.
Марта, потянувшись, одним легким, мгновенным движением, достала что-то из-за голенища сапога.
- Не может быть, - потрясенно сказал себе Степан: «Нет, нет, я не верю. Почти тридцать лет прошло. Господи, я помню, как бабушка Марта мне его показывала. Это другое оружие, но табличка та же. «Вечно верной, от вечно неизменной». Подарок королевы Елизаветы миссис де ла Марк.
- Не несчастной, - сказала Марта, по-русски, с милым акцентом: «Вовсе не несчастной, Степушка». Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его, долго, ласково, нежно, так, что он услышал стук ее сердца под рубашкой. Так, что не осталось больше ничего, кроме нее, маленькой, хрупкой. Она вся была его, подумал Степан, отныне и навсегда.
Фрегаты стояли совсем близко друг от друга. Аарон, вскинув голову, увидел птиц, что кружились над водой. Большой, черный ворон пролетел над мачтами «Принца Альфреда». Раскинув крылья, направившись на юг, он исчез в полуденном, еще жарком небе.
С берега доносились глухие раскаты артиллерии.
- Готовятся отражать бомбардировку, - понял Аарон и поднялся. Он взял распятие и вытянул руку над лазоревой, тихой водой.
Барабаны замолкли. Палубы кораблей были усеяны людьми
- Тихо, - замер Аарон, - как тихо.
- Господи, - сказал он своим сильным, низким, уверенным голосом, - Господи, Пастырь наш, прими, в Своем милосердии души капитана Стивена Кроу, и матросов Фредерика Баркли и Джона Хэрроу. Даруй им вечный покой, Господи, не оставь их заботой Своей. Дай им узреть, как сказано в Писании, творения Твои и чудеса Твои. Даруй всем, кто выходит на кораблях в море, работникам на водах Твоих великих, тихую гавань в конце их жизненного пути. Аминь.
- Аминь, - пронеслось над морем, и Аарон запел. Он любил этот гимн, и знал, что моряки, англикане, или католики, тоже его любят.
Hail, Queen of heaven, the ocean star Guide of the wanderer here below, Thrown on life's surge, we claim thy care, Save us from peril and from woe. Mother of Christ, Star of the sea Pray for the wanderer, pray for me, - пели они.
Лайонс, утерев глаза, дождался, пока Аарон сядет: «Спасибо вам, святой отец. Большое спасибо. Сколько раз я..., - он махнул рукой и велел матросам: «Сначала к флагману, а святого отца отвезете на «Принцессу Луизу». Ему надо попрощаться с женой. И на берег его доставьте».
Выскочив в мелкую воду, Аарон оглянулся. «Принцесса Луиза» разворачивалась. Он вспомнил прохладу трюма и тихий голос санитара: «Потом..., позовете меня, святой отец,- санитар указал на крышку гроба и Аарон только кивнул.
Оставшись один, он опустился на колени. В госпитале ее тело забальзамировали. Она лежала, вытянувшись на спине, сложив руки на груди, маленькая, в новом, сером платье сестры милосердия, и таком же платке. Глаза были закрыты, между смуглых пальцев виднелся простой крестик.
Ему тогда было двадцать четыре. Получив приход при церкви святого Варфоломея, в Лидсе, той, где когда-то служил его отец, Аарон приехал ненадолго в Лондон. Он три года не был на юге. Зайдя в гостиную на Ганновер-сквер, священник увидел невысокую, ладную, смуглую девушку, что протянула ему крепкую руку. Аарон удивленно сказал: «Кузина Мэри! Я бы вас не узнал».
Они сидели на мраморной скамейке в саду, пахло цветущим жасмином. Мэри расспрашивала у него о приютах, о его приходе, о фабриках «Клюге и Кроу». Девушка, помолчала: «Я бы хотела съездить туда, к вам…, Я была в Стоктоне, на железной дороге, еще при жизни папы, - она тихо вздохнула. «Потом мы только Дарем навещали, вашу матушку, и все».
- Приезжайте, - улыбнулся Аарон: «Дядя Мартин приезжает, ваш брат тоже, с Антонией и детьми, и вы нас навещайте. Я буду только рад, кузина Мэри».
Она покраснела и заговорила о новых книгах. Когда он вернулся домой, в Лидс, его ждало письмо, одно из тех, что надо перечитывать зимним вечером, у камина, слушая, как шуршит снег за окном, как трещат дрова в огне, длинное, уютное письмо.
Мэри писала два раза в месяц и он, аккуратно, отвечал. Уже сделав предложение, сидя рядом с ней на той же мраморной скамейке, Аарон, весело, заметил: «Я в тебя влюбился, когда ты стала письма присылать».
- А я здесь, - девушка подняла зеленые глаза и похлопала по скамейке, - как только тебя увидела, Аарон, три года назад, так и влюбилась.
Он оглянулся на дом и поцеловал ее: «Я тоже, но для священника это как-то опрометчиво, влюбляться с первого взгляда».
- Я никому не скажу, - задыхаясь, пообещала Мэри.
Он стоял на коленях, прижавшись лицом к ее рукам. Он вспоминал, как Мэри с маленькой Анитой сидели в саду, под кустами роз, которые сажал еще его отец. Дочка, чуть пошатываясь, делала первые шаги. Мэри положила голову ему на плечо: «Я никогда не думала, что можно быть такой счастливой, Аарон».
- В болезни и здравии, - вспомнил Аарон, - в богатстве и бедности, пока не разлучит нас смерть. Прости меня, любовь моя, - он поцеловал ее пальцы, - прости.
Священник наклонился над спокойным лицом. Перекрестив жену, он коснулся губами высокого лба. Он вышел из трюма, не оборачиваясь, стараясь не слушать звук молотка, вколачивающего гвозди в крышку гроба.
Аарон посмотрел вслед кораблю и пошел в рощу, где была привязана его лошадь. Ему надо было ехать в госпиталь, к раненым.
Над темным гребнем гор всходила прозрачная половинка луны. Наверху, в кронах деревьев, шуршали крыльями птицы, метались летучие мыши. Мерно шумела вода в порожистой реке. В пещере горел костер, отблески огня виднелись на каменных сводах.
Марта охрипла. Она говорила все время, пока они стояли, в комнате, у фонтана. Говорила, пока, держась за руки, выходили из комнаты, пока ехали сюда, в предгорье. Марта рассказала ему обо всем. Онслушал, не отпуская ее пальцев, слушал, не отводя от нее глаз. Передав ей оловянную кружку с чаем, привалившись спиной к стене, Степан обнял ее:
- Спасибо…, Надо, чтобы ты знала, обо всем, о Сибири, о том, что было дальше. Надо, - повторил Степан и прижался щекой к ее волосам. Они пахли жасмином и дымом костра.
Закончив, он заплакал. Марта, повернувшись, укрыла его в своих руках: «Не надо, не надо, милый, пожалуйста. Не мучь себя, не вспоминай об этом. Мы вернемся в Симферополь, отправим письмо бабушке, уедем отсюда и будем вместе, навсегда».
- Она жива, - Степан все никак не мог поверить: «Она жива и дедушка Питер тоже. Ему ведь за сто лет уже».
Марта кивнула: «Они не умрут, пока не получат весточку о вас. Напиши ей, напиши своей рукой, Степа. И о тебе, и о брате твоем. Может быть, когда мы доберемся до Лондона, мы их еще увидим. Ящик безопасный, письмо до них быстро дойдет».
Он, на мгновение, помрачнел: «Тебе нельзя ничего отправлять. Мало ли, вдруг жандармы читают твою переписку. И мне тоже. Я хоть здесь и не под надзором, но рисковать не стоит».
Марта вспомнила карие глаза Менделеева. Девушка, весело, сказала: «У меня есть надежный человек. Он все сделает».
Степан прикоснулся губами к длинным, темным ресницам: «Ты вся в бабушку, любовь моя. У нее тоже везде есть свои люди». Он осторожно потрогал ее руку, скрытую рубашкой, и почувствовал под пальцами шрам. Степан велел себе: «Больше никогда, никогда она не будет рисковать жизнью ради тебя. А ты за нее сколько угодно, до последней капли крови».
- Ты ползла через линию фронта, - он наклонил голову, целуя шрам, - под пулями, чтобы найти нас.
- Бабушка в Сибирь ездила, чтобы найти вас, - Марта часто, взволнованно задышала, - конечно, я бы сделала то же самое. И Мэри, твоя кузина. Она не мертва, санитары ошиблись. Я помню, она дышала. Мы ее в Лондоне увидим, и капитана Стивена Кроу. Ты говорил, о взрыве мины, но я уверена, что Стивен выжил.
- Если бы я знал, что мой кузен там, - мрачно сказал Степан, - я бы никогда в жизни такого не сделал, конечно. Но мина была небольшой, локальной. Я не хотел, чтобы все на воздух взлетело. Это нам, то есть им, - поправил себя Степан, - было, ни к чему. Блокнот Лавуазье, - он, внезапно, улыбнулся, -блокнот со мной. Я не химик, приедем в Лондон, отдам его кому-нибудь. Ты на Малаховом Кургане, -он все целовал ее, - была в сознании, терпела…, Господи, если бы я знал…, - он нашел губами ее медальон, приник к белой, нежной коже. Марта подумала: «Надо письмо выбросить, что в медальоне лежит. Оно мне не понадобится теперь. Нет, нет, не стоит. Мало ли что. Пока мы не окажемся на Ганновер-сквер, надо быть осторожными».
- Иди сюда, - попросил Степан, - иди ко мне, любовь моя.
Он уложил ее на расстеленное одеяло, и устроился рядом: «По суше линию фронта переходить не след. Я себе только что пообещал, что больше никогда не позволю тебе рисковать жизнью. Мы вернемся в Симферополь, твой знакомый отправит письмо, и мы уедем на восток, в Керчь. У тебя местная одежда есть…., - он, внезапно, замолчал. Марта увидела, в свете костра, как он покраснел. Девушка взяла его руку:
- Сделай так, чтобы ее не было, милый. Прямо сейчас. Потому что я себе тоже пообещала, еще вчера , что ты больше никогда не будешь ночевать один. Понятно? - она обняла его, прижалась к нему маленькой, едва заметной грудью. Степан улыбнулся: «Не буду. Всегда буду с тобой. Я тоже в татарском наряде уеду. В Керчи возьмем лодку. Мы оба под парусом хорошо ходим, доберемся до Балаклавы, до британской базы».
- Так безопаснее, - решил Степан, слыша ее ласковый шепот. Он и сам говорил что-то нежное, сбивчивое, целуя ее, зарывшись лицом в ее мягкие, распущенные волосы. «В горах войска, - подумал он, - Ялта рядом с линией фронта. Там за морем следят. На востоке британцев нет, глубокий тыл. Никто на нас внимания не обратит».
Она была вся горячая, маленькая, быстрая, и не было никого на этой земле, сказал себе Степан, увидев ее всю, не было никого, прекрасней нее. Он повторил ей, то же самое, когда она лежала, уронив растрепанную голову на его грудь: «Как хорошо, Господи, как хорошо….»
- Нет никого, красивей тебя, Марта, - он обнял ее, укрывая своими руками, - спасибо, спасибо тебе, любовь моя.
- Бабушка, - задумчиво сказала девушка, поерзав, прижавшись к нему, - мне многое рассказала. На всякий случай, - на тонких губах играла улыбка.
- Как в раю, - Марта, ощутив прикосновение его губ, откинулась на одеяло, разметав волосы: «Как в раю, и теперь так будет всегда».
- Теперь я, - потребовала она потом, и вдруг замялась: «Я только не знаю…, не умею…»
- Мы друг друга любим, - серьезно сказал ей Степан, - поэтому мы умеем все, любовь моя. Иначе и не бывает.
Они задремали только на рассвете. Марта почувствовала рядом его спокойное, надежное тепло: «Потом…в речке искупаемся, и сюда вернемся. И так будет всегда».
- Никуда тебя не отпущу, - он целовал стройную шею, нежные, в синяках лопатки, спускаясь все ниже: «Мне всегда будет ее мало. Господи, я прошу тебя, сохрани ее, пожалуйста. Сделай так, чтобы она была счастлива».
- Я счастлива тогда, когда счастлив ты, - Марта легко перевернулась на спину, и привлекла его к себе: «Поэтому я всегда буду рядом, Степан…, - она застонала, - как сейчас. Еще…, - она приподнялась, целуя его. Степан успел подумать: «Как будто нет ни меня, ни нее, а есть только мы, вместе. Сказано же: «И станут плотью единой». Он услышал ее сладкий, долгий крик. Он и сам, годами привыкший молчать, закричал, повторяя ее имя, опустив голову ей на плечо.
Всадник на белой лошади, что выехал на противоположный берег реки, убрал бинокль: «Шлюха, конечно. Все они, русские, француженки, шлюхи. Ничего, - он рассмеялся, - достанется мне не девственницей. Подержу при себе пару лет, и продам дальше. И его продам. Какой-то русский, даже без погон. Он никто».
Князь посмотрел на свой хронометр и зевнул: «Хорошо, что я посадил в Симферополе своего человека за ее домом следить. Они вернутся в город, а там посмотрим, как все это обставить. Отпуск я возьму, Таманский пролив рядом. На Кавказе никто их не найдет. Никогда, - он ласково погладил по холке своего жеребца. Развернув его, князь поехал вдоль реки на север.
Менделеев вышел на крыльцо одноэтажного, деревянного домика, где помещалась почта, и подмигнул Марте:
- Все в порядке. У его превосходительства почтмейстера, - он указал на дверь, - сын двоечник. Особенно, - со значением добавил Менделеев, - по естественным наукам, мадемуазель Марта.
Она не выдержала, и рассмеялась. Менделеев взглянул в зеленые, ласковые глаза: «Мадемуазель Марта, простите мне мою смелость, вы, кажется, встретили того, кто по душе вам?»
Девушка кивнула и вспомнила, как в пещере, они лежали, обнявшись. Марта рассказывала ему о Европе и Америке. «Я помню, - шепнул Степан, прижимая ее к себе, - помню, мама мне говорила о Лондоне, о других городах…, И бабушки с дедушками тоже. Но я тогда совсем ребенком был».
Марта взяла его большую руку и поцеловала.
- Ты все увидишь, милый, - пообещала девушка. «Обязательно. Мы сможем жить там, где захотим, у меня много…, - Степан приложил палец к ее губам: «Это все твое, любимая. И то, что я заработаю, тоже, конечно. Вообще, - он усадил ее на себя и стал целовать, - я никогда в жизни больше не буду заниматься всеми этими военными делами, - Степан поморщился, - буду строить железные дороги, шахты, как дед мой...».
Она была рядом, теплая, мягкая, нежная, как цветок, от ее волос пахло свежей, речной водой. Он, внезапно, сказал: «Я и не думал, что когда-нибудь, смогу полюбить, Марта. Думал, что у меня здесь, -Степан показал на сердце, - все выжжено, и никогда, ничего не появится. Федя, - он вздохнул, - я его в первый раз увидел, как ему восемнадцать исполнилось. Он мой брат, но это совсем другое».
- Ничего не выжжено, - Марта приложила узкую ладонь к его груди. «Степа, - сказала она нежно, -Степушка…, я все это время о тебе думала, с тех пор, как увидела тебя».
- Я тогда, утром, - Степан обнимал ее, - пошел к морю. Шел, вспоминал тебя, и шептал Пушкина. В Керчи мы переночуем на берегу. Ты будешь шлепать по воде, и я тебе прочту эти стихи.
Они опять задремали, хотя в пещеру светило полуденное солнце, укрывшись одеялом, держа друг друга за руки. Марте снился большой дом на берегу моря, дети, бегающие в прибое, а Степан, проснувшись, любовался ее спокойным, умиротворенным лицом: «Господи, как мне Тебя благодарить, как? Я думал, что никогда, никого не найду, что нет у меня семьи, а вот…, - он наклонил голову и провел губами по белой, сладкой шее. Марта, сквозь сон, шепнула: «Люблю тебя».
- А? - очнулась девушка и покраснела: «Да, месье Дмитрий, встретила. Но мы с вами, - Марта остановилась и подала ему руку, - мы с вами всегда будем дружить, обещаю».
Они стояли у крыльца ее дома. Марта рассчиталась с хозяйкой, оставила письма родителям своих учениц, и сложила их немногие вещи в шерстяную, татарскую суму. Там был ее пистолет, сабля, две книги, Пушкин и Достоевский, вложенный в них блокнот Лавуазье, - Марта благоговейно коснулась пожелтевшей бумаги и увидела легкий, изящный почерк, - и образ Богородицы.
С госпиталем было сложнее. Степан, когда они ехали к Симферополю, предложил: «Просто напиши сестре-настоятельнице, что у тебя много занятий, и ты не сможешь больше приходить, вот и все. Сейчас такая каша на фронте заваривается, что искать тебя не будут».
- А ты? - Марта остановила коня и посмотрела на него: «У тебя борода растет, милый».
Взяв за уздцы ее лошадь, перегнувшись в седле, он поцеловал Марту: «Оно к лучшему, раз я в татарина преображусь. Со мной все очень легко. Отмечусь в управлении тыла, уехал на фронт. А что я туда не добрался, - развел руками Степан, - время военное. Мало ли что могло случиться. Не волнуйся».
Письмо Степан написал еще в пещере. Марта, прислонившись к столбику крыльца, незаметно улыбнулась: «Оно уже идет по назначению. Господи, спасибо тебе. Может быть, бабушка с дедушкой и до нашего венчания доживут. Хотя можно и здесь пожениться, просто дядя Аарон это сделает».
- Будет очень хорошо, - сказал ей Степан. «Хоть ты мне и жена, навсегда, пока мы живы, но так спокойнее».
- Спасибо вам, месье Дмитрий, - она протянула маленькую руку. Менделеев ее пожал и серьезно посмотрел Марте в глаза: «Вы знайте, мадемуазель Марта, что на меня всегда можно положиться. Захотите меня найти, - он тряхнул русоволосой головой, - это можно будет сделать через университет, в Санкт-Петербурге.
- Я запомню, - пообещала Марта. Девушка долго стояла на крыльце, смотря ему вслед, маленькая, тонкая, в коричневом платье медсестры, с тяжелым узлом волос на затылке.
Хозяйка была глуховата и рано ложилась спать. Марта, сидя на узкой кровати, оглядела пустую, с одной, горящей свечой, комнату, и положила руку на свой медальон. Она сходила в кенасу и отдала Синани так и не потраченные деньги, предупредив его, что уезжает. Купец только подмигнул ей: «Поздравляю». Марта, поджав ноги, обхватила руками острые коленки.
- Когда приедем домой, - решила она, - выброшу то письмо. Мало ли, вдруг понадобится.
Ее паспорт лежал в суме, а у Степана никаких документов не было.
- Почему? - спросила Марта. Он только усмехнулся: «На всем фронте пять человек мою фамилию знают, и еще с десяток, звание. И все. Остальные просто смотрят на меня и понимают, что перед ними начальство».
- Я тоже, - Марта села к нему на колени, - сразу поняла, ваше превосходительство.
- Все это мне надело, любовь моя, - он поднес к губам бронзовую прядь: «Буду строить железные дороги, буду приходить домой, обедать с тобой и детьми, и никогда больше не возьму в руки оружие. Вернее, я почти не брал, - Степан вздохнул, - я вооружал других. Я тебе говорил, - он устроил ее изящную голову у себя на плече, - говорил, об испытаниях новой техники…, Когда невинные люди погибали, у меня на глазах, и я ничего не мог сделать.
В раму постучали. Марта, отворив створку, ахнула: «Тебе так идет!». Он был в татарском кафтане, шароварах, шапке. Оглянувшись, Степан поцеловал Марту: «Лошади по соседству, в конюшне. Я их предупредил, что мы на рассвете появимся».
- Иди сюда, - Марта протянула руку: «Я воды согрела, помою тебя, и потом покормлю. Я сегодня щи сварила, как ты мне говорил. Только в Лондоне кислой капусты не найти, - Марта погрустнела. Степан, оказавшись в ее маленькой комнатке, шепнул: «Это не страшно, любовь моя. Из твоих рук мне все нравится».
Когда они, обнявшись, лежали на узкой кровати, Степан сказал: «Я до сих пор не могу поверить, что так все вышло. Что скоро мы уже будем на свободе и никогда больше не расстанемся».
- Скоро, - Марта закрыла глаза и стала целовать его, сначала нежно, едва касаясь губами, а потом лихорадочно, сильно. Свеча затрещала и погасла и он шепнул: «Мы теперь муж и жена, Марта, навсегда, пока не разлучит нас смерть».
- Я ей не позволю, милый, - просто ответила девушка: «Пока мы вместе, смерти нет». Была одна жизнь, подумала Марта, чувствуя его тепло, не выпуская его из своих рук. Она приподнялась и нашла его ухо.
- Конечно, - ласково сказал Степан, - конечно, любовь моя. Погоди, - он рассмеялся, - если все получилось, то уже в начале лета.
- Получилось, - Марта устроилась на его плече: «Я знаю, я чувствую. Все будет так, как мы хотим. В начале лета. В Мейденхеде расцветет жасмин. На реке, в заводи, лебеди выведут птенцов, и у нас появится мальчик. Мальчик, - улыбнулась она. Марта задремала, рассыпав волосы по кровати, тихонько посапывая.
В дальнем конце улицы вспыхнула фосфорная спичка. Князь Нахичеванский, раскурив сигару, сказал второму всаднику: «Значит, ты понял. Отправляетесь за ними, но постарайтесь, чтобы они вас не заметили».
- Ваше сиятельство, - оскорблено заметил его спутник: «Не извольте беспокоиться, мы в своем деле мастера. Как станет ясно, куда они едут, на север, или на восток, я вам гонца пошлю».
- Окажемся в Тамани, - пообещал Нахичеванский, - и получите полный расчет. Не подведи, - он потрепал человека по плечу и мягко тронул своего жеребца. Ночь была тихой, звездной, теплой. Где-то вдали взлаивали собаки.
- Надо их до Терека довезти, - холодно решил князь: «За Тереком власти нет. Я его продам кому-нибудь…, Можно было бы его просто убить, но зачем деньги терять, еще пригодятся. Молодой, здоровый мужчина, за него много дадут. А ее запру дома, в Нахичевани. У меня еще не было наложниц из Европы, - понял князь: «Только русские. Наверное, у персидского шаха, есть западные женщины. И у Абдул-Меджида. Теперь и у меня будет, - он раздул ноздри, представив себе ее бронзовые, распущенные волосы.
- Ей лет двадцать, - размышлял князь, дымя сигарой, возвращаясь в свои комнаты по пустым улицам города.
- Ничего, - успокоил он себя, спешиваясь, проходя в распахнутую ординарцем дверь: «Подумаешь, гордячка. Все равно сломается, - князь удовлетворенно, улыбнулся.
Огромное, огненное солнце медленно уходило за горизонт. В степи было тихо. Они свернули с дороги на Керчь, и сидели в роще, на берегу мелкой речушки. Горел костер, лошади щипали траву. Марта, заварила чай в кружке: «У нас даже оружия нет, милый. Мой револьвер и твоя шашка, вот и все».
- Как спокойно, - Степан обнимал ее, глядя, как закат отражается багровыми искрами в ее волосах.
- А зачем, - он забрал у Марты кружку и стал поить ее чаем, - зачем нам оружие? Лодку мы сейчас купим, в какой-нибудь деревне, под Керчью. Пять миль до моря осталось, не больше. Пойдем вдоль берега, рыбаки и рыбаки.
- Я в Ньюпорте училась под парусом ходить, - Марта пила крепкий, сладкий чай. Они взяли с собой хлеб и сахар. Марта, повернулась к востоку, где было море: «Там рыбу половим. Сделаю суп, что в Бостоне готовят».
- Мы теперь всегда будем вместе, - поняла Марта: «Я, и Степан, и дети наши. Господи, даже не могу себе представить, как семья обрадуется, особенно бабушка».
Костер догорал, они лежали, обнявшись, под одеялом. Степан погладил ее по голове: «Ты ведь тоже сиротой выросла, любовь моя».
- У меня был очень хороший дедушка, - улыбнулась Марта, - твой дядя Тедди. Он пять лет назад умер. У нас в Америке большая семья. Ты с ними, со всеми познакомишься.
- Вам надо железную дорогу строить, - задумчиво отозвался Степан, - трансконтинентальную. В России тоже надо, - он усмехнулся, - но они пока ее даже до Москвы довести не могут. Вообще, - он приподнялся на локте, - русские эту войну проиграют, вот увидишь. У вас вооружение лучше, паровой флот, да и страна, - он поморщился, - где еще есть рабство, обречена на поражение.
Марта вспомнила библиотеку в вашингтонском особняке дяди Дэвида и резкий голос Теда Фримена: «Невозможно ждать, пока рабство будет отменено конституционным путем. Такого просто никогда не случится».
Они сидели за круглым, орехового дерева, столиком у камина, пахло кофе. Полина, поднесла чашку к губам: «Но все восстания рабов, милый, заканчивались неуспехом. Сара-Джейн тебе скажет, - она кивнула жене Дэвида, - ее дед в таком восстании погиб, в Южной Каролине».
- Мой отец тогда бежал на север, - вздохнула Сара-Джейн: «Теперь и убежать нельзя. Не сегодня-завтра Палата и Сенат примут билль о возвращении беглых рабов хозяевам. Теперь те, кто укрывает негров, - красивые, полные губы искривились, - будут уголовными преступниками».
Майкл Вулф оторвался от учебника юриспруденции: «Тед, надо действовать по-другому. Надо изменять общественное мнение, лоббировать депутатов, подкупать их, в конце концов, - юноша усмехнулся: «Мистер Линкольн тоже так считает».
Майкл второй год каждые каникулы работал клерком в Иллинойсе, в конторе юриста Линкольна, бывшего депутата палаты представителей. Юноша собирался после получения диплома стать его помощником.
- Писать статьи, - Майкл поднялся и прошелся по персидскому ковру, - как Бет это делает, как ты, Полина…, Организовывать выступления аболиционистов…
- Они будут заканчиваться судами Линча, - мрачно сказал Тед, положив руку на газету: «Пожалуйста, -прочел он, - из Мэриленда сообщают. Неизвестные подожгли баптистскую церковь, где за день до этого проходило собрание свободных негров. Мэриленд , - он махнул рукой за окно, - в десяти милях отсюда. Будем сидеть, и ждать, - Тед закурил, - пока эти мерзавцы не появятся на пороге наших домов?
- Мэтью сейчас там, - вспомнил Майкл, - в Мэриленде. У кого-то из своих друзей, в поместье.
Он бросил взгляд на жену отца. Сара-Джейн была в скромном, светлом домашнем платье, тяжелые, черные косы уложены на затылке. На длинных пальцах он заметил пятна чернил.
- Она могла бы не работать, - сказал себе юноша, - папа обеспечен. И все равно, хоть в столице и запретили школы для цветных, она частными уроками занимается. Хорошая женщина, и что Мэтью ее так не любит?
Майкл увидел брезгливую гримасу брата. Они сидели в их гарвардской комнате, горел камин. Мэтью, распечатав конверт, усмехнулся: «Ты, конечно, можешь к ним пойти, - он перебросил брату приглашение, - а моей ноги там не будет. Я не посещаю дома цветных».
- Полина белая, - заметил Майкл: «И наш отец тоже».
- Я и к нашему отцу не хожу, - Мэтью налил себе вина: «До тех пор, пока там эта черная…, - он сдержался и не выругался: «А наш отец и Полина предали свою расу. Еще надо сказать спасибо, что у нас цветных братьев и сестер пока не появилось. И вообще, - Мэтью потянул на себя меховую полость, - я на рождественские каникулы уезжаю в Южную Каролину, в имение к полковнику Фэрбенксу. Я дружу с его сыном, как ты знаешь».
- Невыносимый, ограниченный сноб, - буркнул Майкл. Закурив папиросу, он взялся за учебники.
Мэтью сидел, глядя на огонь.
- Потом, - пообещал он себе, - позже. Я стану адвокатом, отец умрет, или я помогу ему умереть. Он, наверняка, разделил все между мной и Майклом. Но если он, хоть что-то завещал этой черной шлюхе, обещаю, она, ни цента не получит. Заберу свою долю, куплю имение на юге, рабов…, И мне привезут Бет, - он усмехнулся и вспомнил ленивый голос Чарли Фэрбенкса.
Юноши сидели на мраморной террасе, в томном, нежном тепле, летнего вечера. Вдали поблескивала река. Чарли отпил мятного лимонада:
- Рабыни, мой дорогой Мэтью, это неинтересно. Мне папа еще в тринадцать лет двух подарил, для этого дела, - юноша рассмеялся: «Однако с такими девками скучно. Они выросли в бараках, ничего другого не знают. Мой отец, - Чарли понизил голос, - заказал себе свободную женщину, из Нью-Йорка».
- Так разве можно?- удивился Мэтью. «А кто…»
- Есть надежные люди, они таким занимаются, - Чарли поиграл хлыстиком.
- Когда она сюда попадет, - юноша обвел рукой ухоженный парк, негров, что возились на клумбах, -можно забыть о том, что она рождена свободной. Папа с ней натешится и продаст дальше. Сам знаешь, - юноша поднял бровь, - здесь юг. У нас свои законы.
- В общем, - завершил Тед, - я на днях уезжаю в Канзас, с мистером Брауном. Это новый штат, надо быть уверенными в том, что он станет свободным.
- И какими путями вы собираетесь обрести эту уверенность? - поинтересовалась Полина.
Тед посмотрел в синие глаза жены. Мужчина хмуро, коротко, ответил: «Как дело пойдет, дорогая моя».
Марта помолчала: «У нас в Америке, тоже войны не миновать, к сожалению. Иначе от рабства никак не избавиться».
Стемнело, над степью играл, переливаясь, величественный Млечный Путь. Маленький отряд всадников, свернул с разъезженной дороги на тропинку, туда, где в распадке были видны всполохи догорающего костра. Копыта лошадей были обмотаны тряпками
Князь курил сигару, ожидая их на развилке.
- Лодка готова, - вспомнил он, - ночь сегодня тихая. Девять верст до Тамани, к утру будем на месте. Рассчитаюсь с этими наемниками и новых найду, чтобы до Терека нас проводили. За Тереком законов нет. Кавказ пылает, Шамиль с русскими воюет. Главное, на Шамиля не наткнуться. Он, таких людей, как я не щадит. Мы для него предатели, встали под вражеские знамена. Впрочем, он на востоке, в горах, не будет рисковать.
Он приподнялся в стременах и увидел, как всадники возвращаются обратно. Через седла двух лошадей были перекинуты тюки.
- Все можно купить, - усмехнулся Нахичеванский, - было бы золото. Двадцать рублей, и мне этот врач в госпитале целую бутыль хлороформа принес. Вот и хорошо. Они теперь только на той стороне пролива очнутся.
Он принял шерстяную, татарскую суму и, повертел ее в руках: «Ладно, киньте рядом с ней, в лодку. Девушке, - острые зубы оскалились в улыбке - нужны будут вещи, на первое время».
Марта пришла в себя от острого, свежего ветра. Пахло солью и еще чем-то, сладковатым. «Хлороформ, - поняла она, принюхавшись. «Господи, я ничего не помню…, Мы заснули, я Степана обнимала, а потом…».
Плескала вода, она пошевелилась и поняла, что крепко связана. Во рту был кляп. Марта открыла глаза, вокруг было темно. Она, почувствовала, что завернута в какой-то ковер.
- Где Степан? - подумала она. «Что случилось, где мы? Или это его похитили, а меня забрали просто потому, что я рядом была? Может быть, это британцы, они следили за ним…, Тогда все хорошо».
Она прислушалась и застыла, уловив смутно знакомый голос. Марта вспомнила его черную бороду, крупные, хищные зубы, и велела себе молчать. «Не двигайся, - сказала себе девушка, - лежи тихо. Тебе надо спасти Степана, надо выжить самой. Молчи, слушай и жди».
Лодка быстро шла через пролив. На востоке, над плоским, пустынным берегом Тамани была видна полоска рассвета.
Аул Хабез, Западный Кавказ
Отряд всадников, сопровождающий две повозки, проехал по узкому, деревянному мосту, мимо полуразрушенной башни, среди белых скал. В ущелье, шумела река, катясь по камням, на рынке блеяли овцы. Князь, спешиваясь, велел наемникам: «Здесь меня подождите». Он осмотрел базар: «Сейчас продам этого русского, и сегодня возьму девчонку к себе в наложницы. Хватит ждать». Нахичеванский был в потрепанной, простой черкеске, с невидной шашкой. Здесь, на земле, где не было власти царя, где прав был тот, кто сильнее, незачем было щеголять богатством.
Всю дорогу от Тамани девчонка, как ему доносили, молчала. Нахичеванский ей на глаза не показывался. Охранники говорили, что она просто лежит, послушно ест, моется, - князь приказал ненадолго развязывать девушке руки, - и молчит.
- Как волчица, ваша светлость. Смотрит на тебя, и думаешь, сейчас бросится - сочно заметил ему наемник: «Дайте мы хотя бы вещи ее проверим, вдруг там оружие».
- Какое оружие, - отмахнулся князь: «Золотую цепочку, что у нее на шее видели, оставьте. Я не вор, чтобы у женщины драгоценности забирать».
С мужчиной тоже все оказалось просто. Его держали во второй повозке, связанным, с кляпом во рту, под хлороформом. Когда он ненадолго приходил в себя и пытался освободиться, его били, впрочем, как велел князь, так, чтобы не убить.
Он прошел мимо базарных рядов, где продавали птицу, ковры, серебро, ячмень, невольниц, и свернул в узкую улочку, откуда доносился запах кофе.
Здесь было близко до Черного моря. Через побережье, еще не захваченное русскими, вел торговый путь в Стамбул, здешних женщин издавна возили в султанский гарем. «За нее много дадут, -размышлял Нахичеванский, - но нет, я ее оставлю себе. А этого продам куда подальше».
Он присел на потрепанные ковры, разложенные по деревянной веранде. Щелкнув пальцами, приняв медную чашку с густым кофе, князь откинулся на бархатные подушки.
- Есть товар, - Нахичеванский оглядел мужчин. Двое играли в нарды, кто-то чистил оружие. Тонко, неуловимо тянуло дымом кальяна.
- Русский пленник, молодой, едва за тридцать, сильный, - Нахичеванский улыбнулся.
- Сейчас их много, - безучастно заметил один из торговцев, - на востоке русские проигрывают Шамилю. Цены упали, а в Стамбул их возить невыгодно. Многие умирают по дороге. Но покажи, - он поиграл четками, - покажи, а мы посмотрим.
Степан пришел в себя, ощутив на лице прохладу ледяной, стылой воды. Он почти ничего не помнил, только удар по голове, ощущение душной, сладкой тяжести, размеренное покачивание повозки. Иногда ему вынимали кляп, и просовывали под мешок, надетый на голову, какую-то еду. Он пытался вцепиться зубами в чужую руку, и после этого его били, палкой, плетью, или просто кулаком. Кляп заглушал его стоны. «Марта, - думал он, - постоянно, непрерывно, - где Марта? Что с ней, Господи? Только бы она была жива. Только бы ее не тронули».
Он все еще стоял с мешком на голове. Ленивый голос сказал что-то, вокруг него захохотали. Степан понял: «Горцы. Только бы с Мартой ничего не сделали. Я выдержу, ничего страшного, я ее найду, обязательно». Он вспомнил, как Тотлебен, еще в Севастополе, раздраженно отбросил газеты: «Дикари, дикари…, У Шамиля и артиллерия есть, и укрепления он строит не хуже наших редутов. Мы в горах воевать не умеем, и, судя по всему, так и не научимся».
- Нельзя даже говорить о Марте, - приказал себе Степан: «Они везде одинаковы, нельзя им показывать свою слабость».
Он научился этому еще в воспитательном доме. Сироты, которых туда привозили, плакали по ночам и звали мать. Их тогда били, и маленький Степа, лежа, закусив холщовую подушку, велел себе: «Никогда они не увидят твоих слез, никогда не услышат даже имен твоих родителей». Он и сейчас знал, что Марта всегда будет в его сердце, далеко, куда никто не доберется. Знал и вдруг, невольно, улыбнулся под мешком: «Шамиль. Это очень хорошо. Я обещал себе больше не воевать. Придется отложить. Найду Марту, и мы уедем отсюда. Надо молчать, и постараться попасть к Шамилю. Он мне поможет».
Его повертели туда-сюда. Он покорно стоял, опустив голову. Кто-то громко, на ломаном русском, спросил: «Как тебя зовут?»
Степан что-то промычал и ему в ухо крикнули: «Иван!»
- Пусть будет Иван, - холодно подумал мужчина. Чья-то рука потянулась к его крестику. Золото потускнело, и стало похоже на медь. Его потрогали и Степана толкнули в плечо: «Иди, Иван!»
Он даже не знал, здесь ли Марта. Когда его провели по узкому коридору, наружу, когда ему, так и не сняв мешок, швырнули какие-то лохмотья, когда надели на ноги цепь и потянули за нее: «Иди!», Степан пообещал себе: «Я ее найду. Весь Кавказ переверну, а найду».
С него сняли мешок, когда уже стемнело. Степан поежился. В горах, было уже холодно. Он услышал грохот порожистой реки в ущелье. Подняв голову, Степан увидел перед собой темные очертания скал. У края телеги сидел второй пленник, тоже с цепью, по виду какой-то горец.
Степан осмотрелся. Повозку сопровождало два десятка вооруженных всадников. Он тихо спросил: «Где мы?»
Горец развел руками и пожал плечами. Степан незаметно указал на дорогу, что уводила вниз. В долине, виднелись какие-то огоньки.
- Хабез, - его спутник улыбнулся в черную бороду. Степан вспомнил карту: «В самую глушь нас завезли. Здесь вообще никакой власти нет».
- А? - он махнул рукой в сторону головы колонны.
- На восток идем, - понял Степан, заметив сзади едва заметную, тусклую полоску заката. Звезды были большими, острыми, холодными. Дул свежий ветер, цокали по камням копыта лошадей. Тропинка была узкой, едва в ширину повозки.
- Шали, - ответил горец. Степан лег на бок, и спокойно подумал: «В имамат Шамиля везут. Вот и хорошо».
Тело до сих пор болело от побоев. Он, закрыв глаза, представил себе Марту. Девушка спала, уткнувшись головой в его грудь, и смешно, тихо сопела.
- Все будет хорошо, - пообещал ей Степан, целуя бронзовый затылок: «Пока мы вместе, смерти нет, любовь моя. Так оно и будет, вот увидишь. Уже скоро».
Марта прислушалась. Повозка стояла среди базарного шума, квохтали куры. Она стала ловить обрывки разговоров за тряпичным пологом. «Хоть что-нибудь, - зло подумала девушка, - хоть название местности. Все легче будет».
По пути сюда, когда молчаливый охранник развязывал ей руки и отворачивался, чтобы потом забрать ведро, Марта косилась на свою суму. Она знала, что пистолета и шашки не хватит, чтобы перебить десять охранников.
- Нельзя, - приказывала она себе, - нельзя рисковать. Надо спасти Степушку. Если я хоть пальцем прикоснусь к оружию, его сразу убьют, на моих глазах. И меня…, - она заставила себя не думать об этом.
Она лежала и ждала. Повозка ехала на юг. Марта знала, что в колонне их две, пару раз ей удалось незаметно приподнять тряпичный полог. Во второй, она была в этом уверена, держали Степана. Она считала дни. Каждый раз, когда ей снимали веревку с рук, она ловко завязывала узелок на выдернутой из ковра нитке. Узелков было на три недели, и у нее не оставалось сомнений.
- Нас теперь трое, - ласково, одними губами шепнула Марта, положив руку себе на живот: «Маме надо быть осторожной, маленький мой».
Она застыла и уловила имя: «Шамиль». Марта вспомнила, как, в Лондоне, сидя с дядей Мартином и Стивеном в библиотеке, читая Times, она спросила: «Почему русские ничего не могут с ним сделать, с этим Шамилем?»
- У него за спиной весь Кавказ, - объяснил дядя, - а рядом Персия и Турция. К тому же, не могу не признать, что Британии эти беспорядки только на руку. Все меньше войск русские в Крым отправят.
- А турки поддерживают Шамиля? – Марта свернула газету: «Они должны, дядя, а значит, и британские деньги посылаются туда, на Кавказ».
- Негласно, естественно, - усмехнулся кузен Стивен: «Разделяй и властвуй. Мы эту политику давно и успешно ведем в Индии, а вскоре распространим ее на Афганистан и Персию. Ходят слухи, - он подошел к стене и провел рукой по Каспийскому морю на карте, - что там есть нефть. Персидский шах, Шамиль, да кто угодно, но нам надо получить к ней доступ».
- Шамиль, - повторила она и замерла. В повозку влезал охранник. Ее медальоном никто не интересовался. Марта боялась, что Нахичеванский захочет сделать ее своей наложницей, еще в пути, но потом поняла, что князь намеревается отвезти ее куда-то дальше. Ее не трогали. Девушка, напомнив себе, что лежит в медальоне, мысленно перекрестилась.
- Может, и не пригодится, - сварливо сказала ей бабушка, сворачивая письмо: «Но мало ли что. Магометане, прочтя это, признают тебя своей. К своим женщинам они совсем по-другому относятся. Думаю, - она потрепала Марту по голове, - твои родители, упокой Господь их души, не обиделись бы».
- А если написать письмо для Шамиля, - поинтересовалась Марта, - что королева Виктория обещает ему поддержку?
Бабушка расхохоталась, показав мелкие, все еще белые зубы: «Тебе никто не поверит. Сунут в гарем, и поминай, как звали. Шамиль этот вряд ли о королеве слышал, да и потом, - женщина посерьезнела, - я к королеве не поеду, на такое разрешения просить. Впрочем, она бы его и не дала».
Охранник развязал Марте руки. Вынув кляп изо рта, горец поставил перед ней деревянное ведро. Он отвернулся, как обычно. Марта, одним легким, неуловимым движением открыла свою суму. Она перерезала шашкой веревки, что стягивали ей щиколотки. Подхватив суму, раздвинув тряпичный полог, Марта скатилась вниз, под телегу.
- Быстро, - велела себе девушка, увидев каменный, изящный минарет. Люди ахнули и невольно расступились. Марта, не обращая внимания на крики сзади, не думая о своих распущенных волосах, промчалась по мосту. Она была в шароварах и рубашке, и только сейчас почувствовала, какая у нее грязная одежда. Девушка ворвалась во двор мечети и, расталкивая людей, влетела в устланный коврами зал.
Она рухнула на колени, спрятав голову в руках, и услышала на улице выстрелы. Спину ей обжег удар плети, кто-то рванул ее за волосы, и ударил сапогом в поясницу.
- Вон отсюда, - прошипел ей Нахичеванский, что стоял, тяжело дыша, с нагайкой в руке. Он говорил по-французски.
- Вон отсюда, шлюха, - повторил он. Наклонившись, он хлестнул Марту по лицу.
- Мерзавка, - подумал князь. «Истинно, волчица. Я на ней живого места не оставлю, клянусь».
- Что такое? - недовольно спросил его один из мулл. Дневная молитва закончилась, в мечети было пусто.
- Рабыня сбежала, - отмахнулся Нахичеванский. Вывернув Марте руку, он поволок девушку к выходу.
- Я не рабыня, - сказала девушка громко, на медленном арабском языке: «Я свободная женщина. Мой отец был правоверным, и я ищу защиты».
В мечети настало молчание. Незаметная, изукрашенная резьбой дверца в углу отворилась. В зал шагнул высокий, широкоплечий, седобородый человек, в черном халате и таком же тюрбане. У него были пристальные, холодные, темные глаза, щеку и шею пересекал старый шрам.
- Что он здесь делает? - испуганно, подумал Нахичеванский: «Он должен быть на востоке, в горах, у себя в имамате…, Господи, я этой дряни сказал, как меня зовут, и звание свое сказал. Только бы она не запомнила. Аллах, я прошу тебя. Он меня живым не отпустит. Откуда эта сучка знает арабский язык?»
- Принесите этой женщине платок, - велел имам Шамиль, опускаясь на ковры: «Я хочу ее выслушать».
Все это придумал дядя Дэвид. Еще до рождения Марты, он дружил с молодым дипломатом из Марокко, приближенным султана Мулая абд аль-Рахмана. Марокканцы, по старой памяти, всегда присылали подарки семье Вулфов. Приехав в Америку, новый поверенный в делах султаната близко сошелся с Дэвидом.
- Очень хороший был человек, - сказал дядя Марте: «Сулейман аль-Азиз. Вообще, - Дэвид затянулся сигарой, - магометане люди непростые, но с ним было легко говорить. Марокко тянется к западу, еще со времен покойного Сиди Мохаммеда».
Поверенный в делах умер во время эпидемии холеры в столице. Тело его отправили обратно в Марокко. У дяди Дэвида остались письма с личной печатью, и переписанный рукой аль-Азиза подарок, рубаи Омара Хайама, на арабском языке.
Дэвид прислал эти документы в Лондон. Там на свет появилось два письма. Одно покойный аль-Азиз послал никогда не существовавшей мадемуазель Мари Бенджамин, в Новый Орлеан. Оно было на французском языке, в нем дипломат радовался рождению дочери. Во втором документе, на арабском языке, он признавал Марту своим ребенком.
- Вряд ли кто-то что-то проверит, - заметила ей бабушка, - впрочем, и проверять-то нечего. Твоей матери никогда не было, а этот Аль-Азиз умер давно.
Когда кузен Стивен отдал ей медальон, Марта положила письма туда.
Сейчас она сидела, низко опустив укрытую платком голову. Муллы, во главе с Шамилем, взяв ее бумаги и паспорт, о чем-то совещались.
- Кто это человек? - раздалось сверху. Марта, искоса взглянула на князя. Он выставил вперед черную бороду, держа руку на эфесе шашки.
- Капитан князь Нахичеванский, Исмаил Хан Эхсан Хан оглы, помощник командира четвертого конно-мусульманского полка, - отчеканила Марта.
Шамиль прошелся по коврам. Остановившись, имам тихо процедил: «Ты посмел являться сюда, предатель, продавшийся русским, в то время, как твои братья по вере ведут священную войну, газават? Ты недостоин, быть пылью под ногами мучеников».
- Я взял в плен эту женщину, и могу сделать ее своей наложницей, - раздул ноздри князь: «Я знаю законы, не имеет значения, мусульманка она, или нет. Тем более, она прелюбодействовала, с русским. Я сам это видел».
Шамиль сцепил длинные, сухие пальцы и угрожающе заметил: «Наказание за ложное обвинение в прелюбодеянии, восемьдесят плетей. Должно быть четверо свидетелей, мужчин, правоверных, которые видели то, что происходило, своими глазами. Женщина, расскажи, - обратился он к Марте, -как тебя взяли в плен?»
Марта говорила, не поднимая глаз, подыскивая слова. Шамиль, внезапно прервал ее: «Откуда у тебя этот медальон?»
- Это мой отец подарил моей матери, - Марта смотрела на потускневший узор ковра: «Там написано: «Ты любовь моего сердца и моей жизни, да хранит тебя Аллах, Мариам». Когда мать мне рассказала, кто был мой отец, я начала учить арабский, ваша светлость, - Марта замолчала.
Шамиль отошел к муллам и о чем-то с ними пошептался. Было сумрачно, в раскрытые окна мечети тянуло свежестью. Марта увидела факелы, что зажигали на улицах аула.
- Нельзя говорить о Степане, - велела себе она: «Нельзя, это опасно. Когда я окажусь в надежном месте, начну его искать. Он жив, я знаю». Она и вправду знала, ее сердце билось спокойно и ровно. Марта пообещала ребенку: «Мы найдем нашего папу, обязательно. И он нас отыщет. Он ведь самый умный, и самый смелый, мой Степан».
- Сегодня вечером тебе дадут восемьдесят плетей, - Шамиль достал шашку и приказал князю: «На колени!», - на глазах у всего аула. Потом ты будешь рабом здесь, пока не придет выкуп от твоего отца. Благодари Аллаха, что я дал обет не убивать правоверных, иначе бы ты простился с головой. За похищение свободной женщины полагается отсечь тебе руку, - Шамиль помолчал, - и я бы с удовольствием это сделал, - Марта краем глаза увидела, как побледнел Нахичеванский, - но ты после такого умрешь. На тебя наденут колодку и ты будешь толочь зерно, пока твой хозяин не получит золото из Нахичевани. Уведите! - кивнул Шамиль своим воинам, что стояли у резных дверей мечети.
Он поправил тюрбан. Имам, неожиданно смешливо, заметил: «Нахичевань отсюда далеко. Сколько тебе лет, женщина?»
- Девятнадцать, - шепнула Марта. Ей были видны только носки его старых, потрепанных сапог и край темного халата.
- Марджана, - задумчиво сказал Шамиль: «Твой отец, да хранит его душу, Аллах в садах райских, правильно тебя назвал». Он обернулся к муллам: «Назначьте ей опекуна. Я хочу сегодня сделать никах. Она будет моей четвертой женой».
Марта подняла голову. Глядя на него большими, зелеными глазами, девушка шепнула: «Я не могу стать вашей женой, ваша светлость. Пока. Я ношу дитя другого человека».
Арабист из Кембриджа, занимаясь с Мартой, пропускал некоторые отрывки из Корана. Когда она спросила, что в них, ученый замялся и развел руками: «Вещи, не предназначенные для девушек, мисс».
Марта пожаловалась бабушке. Та, кисло заметила: «Я не хочу, чтобы ты подвергала свою жизнь опасности из-за каких-то предрассудков. Скажи ему, что я сама буду присутствовать на уроках».
- Нельзя жениться на женщине, которая носит плод прелюбодеяния, - повторяла про себя Марта, - она все равно, что та, кто находится в идде. Шамиль это знает, не может не знать. Я, конечно, тоже рискую плетьми…, - она все стояла на коленях.
Имам недовольно поморщился. Что-то, пробормотав себе под нос, Шамиль спросил: «Ты всегда такая честная, Марджана?»
- О те, которые уверовали! Бойтесь Аллаха и будьте с теми, кто правдив, - тихо ответила девушка.
Он ходил по коврам, заложив руки за спину. Посмотрев на изящную голову, опущенную вниз, Шамиль вздохнул: «Могла бы солгать, могла бы выдать этого ребенка за мое дитя. Сразу видно, хороших кровей женщина. От нее будут славные сыновья. Пусть родит, и я на ней женюсь. Ничего, потерплю, - Шамиль наклонился к ее уху. Имам, одними губами, сказал: «Распоряжение о плетях для того, - он махнул рукой, - я отменять не буду. Он их заслужил, не за одно, так за другое. Ты понесешь наказание, когда родишь. Закон запрещает трогать ту, что ждет дитя. Собирайся, мы едем домой».
Его повозка была устлана коврами, на полу лежал тюк с одеждой, длинным, просторным платьем, темным платком, мягкими, кожаными туфлями. В медную лохань была налита горячая вода. Марта, с наслаждением, вымылась. Переодевшись, выбросив свой старый наряд, она присела, поставив перед собой суму. Девушка посмотрела в зеленые глаза Богородицы и вздрогнула. За пологом раздался кашель.
- Сейчас мы поедем, - предупредил ее Шамиль, - у тебя все есть, что нужно?
Марта обвела глазами возок. В нем была даже масляная лампа, освещавшая кувшин с ключевой водой, блюдо с фруктами и сладостями. «Спасибо, ваша светлость, - поблагодарила она, - вы очень добры. А куда, - Марта замялась, - куда мы едем?»
- В Гуниб, мою крепость, - было слышно, как трещат факелы, как переговаривается конвой:
- Это на востоке, у моря. По дороге сделаем несколько остановок, ты сможешь отдохнуть. Спокойной ночи, - возок тронулся.
Марта присела под лампу. Взяв томик Достоевского, пролистав его, она прочла: «И вы ко мне из комнатки вашей смотрели, и вы обо мне думали».
- Я думаю, Степушка, - она приложила книгу к щеке: «Мы с маленьким думаем. Мы найдем тебя, обязательно, я верю». Она улыбнулась и повторила: «Найдем». Две сотни вооруженных всадников, проехав по мосту, стали подниматься вверх, направляясь на восток. Над перевалом всходила полная, низкая луна, в ее свете блестели, переливались снежные вершины гор.
Интерлюдия. Санкт-Петербург, февраль 1855 года
Юджиния отдернула бархатные портьеры, закрывавшие большое, выходящее на Петропавловскую крепость, окно. Мокрый снег залепил стекло, шпиль собора почти пропал в сырой метели. В спальне пахло сандалом, горел камин. У большой кровати, на столике орехового дерева, выстроились склянки с лекарствами.
Сзади раздался кашель и недовольный голос сказал: «Я бы поднялся, профессор. Вторую неделю лежу».
Лейб-медик проверил пульс на руке императора и твердо ответил: «Нет, ваше величество. С воспалением легких шутить не надо, тем более, у вас была инфлюэнца. Жар только недавно спал. Мы вас будем поить отхаркивающим снадобьем, и делать укрепляющие уколы, чтобы поддержать организм. Вы сильный мужчина, но даже вам нужен покой. Фрейлейн Брандт, - обратился он к Юджинии, - займитесь обедом его величества, а потом, - он похлопал императора по руке, - крепкий сон».
Юджиния присела и выскользнула в коридор. Она была в темном, строгом платье медицинской сестры, каштановые волосы укрыты платком. Здесь, в личном крыле Николая, стояла тишина. Девушка, прислушалась: «Кризис прошел. Он даже с детьми попрощаться успел. Мандт мне говорил, что никакой надежды нет, однако смотри-ка, выправился. Нельзя, нельзя, - велела она себе: «Ты здесь не для этого».
Весь этот год, когда Мандт стал брать ее с собой во дворец, Юджиния, глядя в голубые, холодные глаза императора, неотступно думала об одном и том же. На Рождество, вернувшись в свою скромную комнатку на Фонтанке, Юджиния нашла под дверью неподписанный конверт.
Герцог сообщал о том, что Воронцовы-Вельяминовы нашлись. Старший внук был на пути в Лондон, вместе с Мартой Бенджамин-Вулф, а младший жил в Санкт-Петербурге. В адрес-календаре Юджиния никакого Федора Петровича Воронцова-Вельяминова не нашла, а стучаться в квартиру напротив Пантелеймоновского моста, было опасно. Она несколько раз ходила туда, но гардины были задернуты, дверь подъезда закрыта.
- Уехал, наверное, - подумала Юджиния: «Хорошо, что он жив».
- Тетя Марта и дядя Питер умерли, - писал Джон, - через несколько дней, после того, как получили весточку о внуках. Просто легли отдохнуть, и не проснулись. Конечно, дяде Питеру за сто лет было. Мы их похоронили в Мейденхеде, и добавили надпись в память твоего брата. Мэри Корвино тоже лежит рядом с ними. Мне очень жаль, любовь моя, но я надеюсь, что мы скоро с тобой увидимся, и больше никогда не расстанемся.
- Два года, - тоскливо поняла Юджиния, - два года уже. Он в Берлин приезжал, перед тем, как я в Россию отправилась.
Устроившись на кровати в ее скромной комнате, герцог обнял ее:
- Придумаем что-нибудь. В конце концов..., - он повел рукой и не закончил, привлекая Юджинию к себе. Девушка чуть слышно стонала. От каштановых волос пахло травами, у нее была маленькая, высокая грудь, и длинные, стройные ноги. Она была вся его, и Джон, вдруг, горько подумал: «Зачем я ей нужен? Я в два раза старше».
- Я, - задыхаясь, прошептала Юджиния, - буду любить тебя всегда..., Мне ничего, ничего не надо...
- Ева может умереть, - поймал себя на мысли Джон: «Она больная женщина, никто не удивится. Эта новая техника, внутривенные уколы, очень удобна. Никто ничего не заподозрит. Даже касаться ее не надо. Скажу ей, что это, то самое масло, и так ее будет меньше тошнить. Женюсь на Юджинии, у нас будут дети...»
Сын ему не писал. Все новости он узнавал через жену. Как-то раз Джон сказал: «Если эта самая Полина вышла замуж, может быть, наш сын, наконец, сменит гнев на милость, и вернется в Англию».
Он услышал в приглушенном вуалью голосе смешок: «Полина может хоть три раза выйти замуж, и родить десять детей, а наш сын всегда будет ее любить. Как я тебя, Джон. А еще он любит Африку. Оставь мальчика, пусть он будет счастлив, хоть так».
Герцог покраснел. Ничего не ответив, он вышел из гостиной.
- Я тебя тоже люблю, - он закрыл глаза, почувствовав ее ласковое прикосновение, гладя Юджинию по голове, шепча что-то нежное. Потом она принесла кожаный несессер медсестры. Устроившись рядом с ним, девушка накинула одеяло на плечи: «Мандт проповедник пользы внутривенных уколов. Он меня научил их делать, у меня очень ловкая рука». Юджиния подала ему красивый, серебряный шприц: «Это работы Шарьера, парижского мастера. У меня все инструменты от него».
- Дай-ка мне мешочек, во внутреннем кармане сюртука, - попросил Джон. Юджиния принесла запечатанную склянку. Жидкость была прозрачной. Девушка спросила: «Что это?»
Троих, приговоренных к смерти, преступников, с черными мешками на голове, привезли на северный полигон. Доверенный врач, под наблюдением Джона и еще нескольких человек, сделал им внутривенные уколы.
- Все очень просто, - доктор, убрал шприц, и указал на привязанные к стульям трупы. Смерть была почти, мгновенной.
- Вы сами видели, господа. Паралич сердечной мышцы, никто ничего не заподозрит. След от укола пропадет через несколько часов. При вскрытии это вещество не определяется.
- И получать его легко, - добавил химик: «Всего лишь обработать каустический поташ соляной кислотой. Это можно без лаборатории сделать. Идеальный яд».
- Очень хорошо, - Джон повертел затянутой в перчатку рукой голову трупа, взглянув на бледное, синюшное лицо. «Надо сюда доставить еще партию, - обратился он к незаметному человечку, - я хочу, чтобы все научились делать такие уколы».
Юджиния тихо выслушала его. Джон, ворчливо, добавил: «Это на самый крайний случай, разумеется. Просто, чтобы у тебя было это средство. Мало ли от кого придется избавляться».
Склянка была у нее с собой, в ее скромной, маленькой комнатке, в коридоре, где жили дворцовые слуги. Их с лейб-медиком не обыскивали, но Юджиния, отдавая распоряжения об обеде, принимая от поваров поднос, велела себе: «Нельзя! Ты ассистентка Мандта, у тебя есть доступ во дворец. Ты семь лет этого ждала».
Идя обратно, она остановилась, вдохнув запах бульона и крепкого, сладкого вина. Императора поили отличным хересом.
- Никто ничего не заподозрит, - напомнила себе Юджиния: «У него уже сбоило сердце, неделю назад, когда был сильный жар. Мандт поил его настоем наперстянки, он восстанавливает сердечный ритм. А я просто уеду, обратно в Германию, и потом вернусь сюда, под другим именем».
Герцог давно ей объяснил, как достать надежные документы.
- Придется, конечно, - сказал Джон, раскуривая сигару, - пойти на оперативные расходы. Последи за объявлениями от девушек, которые дают частные уроки. Повстречайся с ними, выпей кофе, накорми пирожными. Выбери ту, с которой вы похожи, желательно приезжую, без семьи. Скажи ей, что можешь устроить отличное место гувернантки, только работодателям нужно посмотреть паспорт претендентки. Когда поведешь ее к работодателям, - Джон усмехнулся и поцеловал Юджинию в плечо, она сидела у него на коленях, - заберешь документы. Только не стреляй. Трупы с огнестрельными ранениями вызывают подозрения. Удар ножом, я тебя учил, как, и не забудь забрать у нее деньги и драгоценности. Вот и все.
Она все стояла, а потом на лестнице послышались какие-то голоса. Юджиния, встряхнув головой, быстро пошла к спальне императора.
Федор Воронцов-Вельяминов сбил тающий снег с роскошного, отделанного соболем, штатского пальто. Отдав его лакею, мужчина облегченно подумал: «Слава Богу, никуда этот мерзавец не перебежал. Почти полгода прошло. Если бы он появился в Лондоне или Париже, наши агенты мне бы сообщили. Он бы, наверняка, навестил, - Федор криво усмехнулся, - семью».
Как только из Крыма пришло донесение о том, что брат пропал без вести, Федор уехал в Берлин, проверять агентуру. Заодно, он лично собрал сведения о Кроу и всей остальной своей родне. Он не стал рисковать и появляться в других европейских столицах, шла война. Федор осмотрел себя в зеркало и остался доволен. Он был в изящном, темно-сером сюртуке, черный галстук, дань трауру, заколот жемчужной булавкой. В Берлине он выгодно купил фарфор и серебро. Ожидая Дубельта, Федор решил: «Надо жениться. Пусть Леонтий Васильевич похлопочет за меня. У кого в управлении дочери на выданье есть? И приданое, разумеется, надо взять хорошее».
- Ладно, - он поиграл бриллиантовым перстнем на длинном пальце, - эти Кроу совершенно не опасны. Бабушка и дедушка мои умерли, кузен и кузина тоже, американцы сидят у себя в Америке..., Можно о них забыть, - отмахнулся Федор.
О брате он не скучал, как будто и не было Степана. Федор, конечно, заказал панихиды и пожертвовал на церковь. Так было положено. Из Берлина он, на несколько дней, съездил в Баден-Баден. У Федора имелись документы рижского купца, немца по происхождению. Он выиграл там не плохие деньги в баккара. Федора тянуло к рулетке, в Санкт-Петербурге, в тайных игорных домах, их не было, но он строго велел себе: «В следующий раз».
- Феденька, - раздался сзади добродушный голос. Дубельт снял шинель. Он был в жандармской форме. Огладив светлые, седеющие волосы, глава Третьего Отделения велел: «Пойдем».
Лейб-медик ждал их у двери императорской спальни.
- Только не утомляйте его, - предупредил Мандт, пожимая им руки: «Его величество сейчас обедает. Я предпочитаю, чтобы он после этого отдыхал. Я потороплю сестру, - Мандт исчез за дверью. Дубельт, одними губами, сказал Федору: «Плохие новости с фронта. Ты читал, наверное. Разгром под Евпаторией».
- Когда мы проиграем, - мрачно, так же тихо, отозвался Федор, - нам, наверняка, запретят держать военный флот на Черном море. Впрочем, Турции тоже. Ненадолго, конечно. Я подготовил предложения, - он похлопал по кожаной папке, - по более активной работе с прессой. Карикатуры, статьи..., Мы воюем за православие, надо это подчеркивать. Я говорил с Федором Ивановичем Тютчевым. Он напишет несколько стихов в таком ключе.
- Безбожный, развращенный запад атакует истинную веру, - кивнул Дубельт: «Именно. Православие, -он поднял палец, - самодержавие, народность. Как там ты говорил, приятеля твоего зовут, правоведа?»
- Победоносцев, - с готовностью ответил Федор: «Константин Петрович. Прочли вы его диссертацию? Я знаю, там о реформах, но, Леонтий Васильевич, - мужчина помолчал, - нам нужны реформы, никто не может этого отрицать. Военная, и..., - Федор замялся, но, решительно продолжил, - то, о чем я вам говорил уже».
- Встанет его величество, - вздохнул Дубельт, - и займемся всем этим.
Дверь открылась, лейб-медик выпустил высокую девушку, в платье медицинской сестры, с подносом, и разрешил: «Можете заходить. Полчаса, не больше. Это моя ассистентка, фрейлейн Корнелия Брандт».
Она присела, опустив лазоревые глаза. На пороге спальни Федор обернулся. Девушка уходила, покачивая узкими бедрами. Он увидел каштановый локон, что выбился из-под платка.
- Корнелия, - хмыкнул он, а потом она свернула за угол. Федор, очнувшись, усмехнулся: «Да что это со мной?»
Он оправил сюртук. Шагнув внутрь, Воронцов-Вельяминов низко поклонился полусидящему в постели императору.
Иногда, глядя на своих старших сыновей, Николай даже пугался, так они были похожи.
- Только Alexandre блондин, в меня, - думал он, - но и фигуры у них одинаковые, и повадка, и даже жесты. Слава Богу, что Степан Петрович на войне сгинул. Никогда я ему не доверял. Не то, что Феде.
Наследник престола и Воронцов-Вельяминов сидели у постели императора, разложив на переносном, походном столике документы. Погода улучшилась, в окне было видно яркое, голубое небо, звенела капель.
- Скоро Нева вскрываться начнет, - улыбнулся Николай: «Потеплеет, потом Пасха…, В Царское Село можно поехать, с внуками повозиться».
Он заставлял себя не думать о снах. Когда у него был сильный жар, с бредом, он видел высокую, красивую женщину, черноволосую, что стояла на берегу Невы. Она поворачивалась, серые, мутные глаза смотрели мимо него, и указывала на крепость: «Я здесь родилась. Здесь и умру».
Она, наконец, глядела, на Николая. Внутри него поднимался страшный, животный ужас.
- Ты помни, все предопределено, но свобода дана. Твой грех не останется не отмщенным. И ее грех тоже. Все могло бы пойти по-другому, но Господь решил так, мне с ним не спорить, - она холодно, мертвенно улыбалась.
- Все вернется на круги своя, - женщина замолкала.
Он был в какой-то старой, заплатанной хламиде странника, босые ноги обжигал снег.
- Но ненадолго, - женщина растворилась в снежном, метельном пространстве, в свистящем ветре. Еще он видел покойного брата. Александр, как в детстве, гладил его по голове: «Это все из-за меня, милый. Я испугался, ушел, а теперь моей семье расплачиваться. За мальчиком я присмотрю, как и раньше это делал. С мальчиком все хорошо, - он утирал голубые глаза и тоже уходил.
Николай боялся этих снов. Каждый раз, когда он видел слепой, неотрывный, серый взгляд, он дрожал, пытаясь закрыть лицо. «Смотри, - раздавался голос рядом с его ухом, - смотри, что будет».
Когда он увидел это, он высоко, пронзительно закричал: «Не надо, не надо больше..., Я не смогу, не выдержу...».
- Я видела это, - услышал он свистящий шепот, - как мне еще года не было. Все видела. Это и многое другое. Не жалей себя.
- Тот шар, - он закрыл лицо руками, вдыхая металлический запах крови, - это была ты?
Женщина пожала плечами и опять исчезла.
- Не вспоминай, - велел себе Николай. Потянувшись за платком, вытерев пот со лба, он почувствовал, как беспорядочно, глухо бьется сердце.
- Все это ерунда, - разозлился он и плотнее закутался в бархатный халат на соболях: «Насчет юриста, Победоносцева, что Федор Петрович рекомендует. Я его диссертацию прочел, очень дельно. Запиши себе, Alexandre, повстречайся с ним. Что у нас с общественным мнением, Федор Петрович? - спросил царь.
Федор ловким жестом вытащил из папки бумагу.
- Всё, что препятствует правильному и полному развитию Православия, всё, что препятствует развитию и благоденствию народа русского, всё, что даёт ложное и не чисто православное направление народному духу и образованности, всё, то искажает душу России и убивает её здоровье -нравственное, гражданское и политическое, - прочел он.
- Это Киреевский, ваше величество, философ. Я бы, в связи с войной, ослабил цензуру славянофильских изданий. Они весьма полезны для наших целей, - Федор улыбнулся
Наследник престола кивнул: «Да, papa, я согласен. Чем больше мы печатаем статей о византийском духе, о нашем долге перед православными, что стонут под гнетом Абдул-Меджида, тем благосклонней смотрит народ на необходимость войны. Наша христианская обязанность, иметь флот на Средиземном море».
- Болгарию мы освободим, - задумчиво ответил Николай, просматривая вырезки из газет: «Она нам понадобится. Нам вообще желательно окружить себя православными странами. Ты проверь, чтобы с католиками в Царстве Польском не церемонились. И пусть пристально смотрят за границами. Жиды все равно туда-сюда шныряют, как их в черте оседлости не запирай».
- Жиды, - зло подумал Федор: «У дорогого дедушки, что на дне Ладоги лежит, брат в Иерусалиме похоронен. «Торговое дело Судаковых, - он мысленно выматерился, - родственники у меня, все, как на подбор. Слава Богу, хоть фамилия другая».
Он отчего-то вспомнил, как после дела петрашевцев, старший брат, задумчиво, сказал ему: «Господь тебя миловал, Феденька, надо свечку в церкви поставить. А ты больше, - он поднялся и поцеловал Федора в лоб, - не занимайся таким, не надо. Живи тихо, женись, детей воспитывай».
- Достоевский, - вспомнил Федор, собирая документы, - так на каторге и гниет. Ничего он там не напишет и, слава Богу. Степан его любил, а я пролистал и бросил. Скучно и сентиментально.
Сам Федор предпочитал Дюма, Эжена Сю, и подпольные брошюрки с определенного толка рассказами. Раньше они печатались с иллюстрациями, а в Берлине он купил новое издание, уже с фотографиями. Рассматривая их, Федор хмыкнул: «За такими вещами будущее. Надо нам организовать фотографическую картотеку преступников».
По, долгу службы ему приходилось читать бесконечные газетные статьи и просматривать поданные в цензуру рукописи, чтобы заносить в свое досье любые сомнительные высказывания, которые позволял себе автор. Федор, разумеется, не занимался уголовниками. Он отвечал за европейскую агентуру и за работу среди просвещенных людей, университетских профессоров, писателей, юристов. Он и сам был юристом. Для вида Федор числился по второму департаменту министерства юстиции, по эмеритальной кассе. Он сразу предпочел забыть, что это такое, но в особняке министерства на Малой Садовой у него даже был свой кабинет, на всякий случай.
Работал он либо в Третьем Отделении, на Фонтанке, от дома туда было несколько минут ходьбы, либо, все больше, в ресторанах, салонах, и на литературных вечерах. В городе у него была репутация искреннего, знающего человека, немного горячего, немного неосторожного, но, в конце концов, ему еще не было тридцати. В гостях Федор играл в вист, всегда на интерес.
Царь проводил их взглядом и нежно подумал: «Хорошие мальчики, оба. Умные. Надо будет Феде невесту подобрать. Поговорю с Александрин, кто из фрейлин есть у нее на примете». Пришел Мандт с вечерними лекарствами. Послушав, пульс императора, врач неодобрительно сказал: «Отмените, ваше величество, завтрашние встречи. Мне не нравится, как звучит сердце. Вам сейчас ни к чему волноваться».
- У меня война идет в стране, профессор, - вздохнул Николай, но спорить не стал. Он искоса посмотрел на Мандта: «Может быть, у него снотворного попросить? Я из-за этих снов переживаю. Война…, Даже если британцы возьмут Севастополь, дальше они никуда не пойдут, это понятно. Не посмеют, да и не нужно им. Нет, нет, - он едва заметно покачал головой, - раньше я не пил таких снадобий и теперь не буду».
Он спал неожиданно спокойно. Он видел белую, лунную дорожку на драгоценных половицах, слышал осторожные, легкие шаги за дверью. Николай никогда не закрывал опочивальню. После пожара, во дворце, больше двадцати лет назад, император боялся, что засов или ключ подведет, и он останется наедине с огнем.
Дверь скрипнула, он почувствовал прикосновение ласковой руки, той, что делала ему уколы все это время. Игла легко вошла в вену. Николай обрадовался: «Молодец Мандт, хороший врач. Увидел, что мне нужно снотворное». Он почувствовал страшную, раздирающую боль внутри, сердце отчаянно заколотилось. Император, упав на подушки, успел уловить едва заметное дыхание у своего уха. «Кроу», - сказал знакомый, женский голос. Николай погрузился во тьму.
Оказавшись в своей комнате, наверху, Юджиния аккуратно промыла шприц, выплеснула воду в медный умывальник, и открыла кран. Склянка была пустой. Она вымыла и ее. Убрав несессер, Юджиния вытянулась на кровати, глядя в низкий потолок.
- Вот и все, - девушка спокойно засыпала, - я сделала то, что хотела, все эти годы. Бабушка Марта была бы рада. Я отомстила за всех. Джону я об этом не скажу. Незачем ему такое знать. Император просто умер от сердечного приступа. Мандт мне сказал, вечером, что у него опять сбоит сердце. Сделаю вид, что мне надо ехать по семейным делам в Германию, уволюсь, и поминай как звали. А потом вернусь сюда, не Корнелией Брандт, а кем-то другим.
Она перевернулась на бок, и, уткнув голову в сгиб локтя, заснула. Она думала о Джоне, о том времени, когда они поженятся, и будут жить спокойно, в Оксфордшире, воспитывая детей. Юджиния спала и нежно, безмятежно улыбалась.
Федор пришел в частную клинику профессора Мандта, на Малой Морской, через три недели после похорон императора. Был весенний, яркий день. Лед на Неве вскрывался, экипажи разбрызгивали колесами грязь, гомонили воробьи, на карнизах домов висели сосульки. Профессор, как всегда, улыбнулся: «На редкость здоровые зубы, Федор Петрович. Хорошо, что вы не пренебрегаете порошком и эликсиром». Расплачиваясь, Федор обвел глазами кабинет. Он, небрежно, спросил: «Вы сегодня без фрейлейн Брандт принимаете, профессор?»
- Мне придется нанимать новую ассистентку, - отозвался немец, отсчитывая сдачу: «Такая жалость, фрейлейн Корнелия была очень опытной медицинской сестрой». Он передал мужчине серебро:
- Она уволилась, уехала в Германию. Какая-то семейная необходимость, - немец развел руками.
- Спасибо, - обаятельно улыбнулся Федор. Выйдя на Невский, он переложил счет от врача в то отделение бумажника, где держал документы об оперативных расходах. Дойдя до кондитерской Вольфа, раскланиваясь со знакомыми, он выпил чашку кофе.
- Фрейлейн Брандт, - пробормотал Федор себе под нос. Вернувшись на Фонтанку, он послал секретный кабель через Варшаву в Берлин. В телеграмме он приказывал собрать все сведения о голландской подданной, фрейлейн Корнелии Брандт.
- На всякий случай, - Федор, закурив египетскую папиросу, присел на подоконник, глядя на очистившуюся ото льда Фонтанку. По набережной шла хорошенькая девушка в короткой шубке. Федор, вспомнив лазоревые глаза фрейлейн Корнелии, повторил: «На всякий случай».
На большой, утоптанной копытами лошадей земляной площадке было шумно. Наверху, над каменными стенами домов метались растревоженные птицы. Летнее, жаркое небо было просторным, светлым. Пахло потом лошадей и кровью. Шамиль, он сидел в седле, посмотрел на ряд привязанных к столбам людей и махнул: «Начинайте!»
- Отличная кавалерия, - он любовался тем, как всадники на скаку, одним быстрым, легким движением отрубают головы пленникам: «Надо удержать русских на западе, бросить против них конницу. И на всякий случай, укрепить Гуниб».
Шамиль, внезапно, усмехнулся. Он уехал из Гуниба два месяца назад. В узкой, зажатой между скалами долине, расцвел миндаль, река быстро бежала по камням, дул восточный, свежий ветер с моря. Она жила на женской половине дома, в маленькой комнатке, убирала, стирала, готовила еду с другими женщинами. Шамиль даже не говорил с ней, просто иногда любовался ее тонкой фигуркой. Со спины было совсем незаметно, что она носит ребенка.
- Она как раз родить должна, - Шамиль вынул шашку, приказав привести следующую партию рабов. «Через сорок дней можно делать никах. Ребенка мы вырастим, конечно. Сам пророк Мухаммад усыновил дитя. Вернусь в Гуниб, пусть ее накажут, дома, не на глазах у всех, незачем позорить женщину, а потом я возьму ее в жены. Так будет правильно».
- Убейте! - услышал он отчаянный, раздирающий уши крик, на русском. Один из прошлых пленников, отвязанный от столба, катался по земле. Из обрубков рук хлестала кровь.
- Поставьте его на ноги, - Шамиль пришпорил коня и рассек человека напополам.
- Ведите еще! - он полюбовался алой, сверкающей на стали, кровью. На площадке валялись трупы. Имам, щелкнул пальцами: «Только сначала пусть все уберут».
- Это Шамиль, - понял Степан, глядя на высокого, седобородого человека в старой черкеске. Степан стоял в цепи других пленников, связанный. «Господи, - вдруг сказал себе он, - а если он просто выбросит этот блокнот? Я ведь рискую, очень рискую. Он зверь, посмотри на то, как он с пленниками обращается. Если он даже не поинтересуется, что у меня нашли?»
Его продали сюда, в аул Ведено, из Шали, два месяца назад. Прежний хозяин немного знал русский язык. Когда Степан перестроил ему дом, хозяин даже отдал ему старый, с пожелтевшей бумагой блокнот и карандаши. Степан подумал, что это осталось от какого-то прежнего пленника.
- Тебе надо, - хозяин повел рукой в воздухе, изображая рисунок.
- Надо, - кивнул Степан и усмехнулся. Чертежей здесь никто никогда не видел. Его хозяин задолжал какому-то горцу из Ведено, и Степана отправили сюда. Он уже немного понимал язык. Оказавшись в ауле, он уловил слово: «Шамиль». Здесь была его ставка, стены были хорошо укреплены. Степан, искусно перепрятывая блокнот, начал рисовать их планы.
Потом он оставил тетрадь на видном месте, в расчете на то, что рисунки найдет хозяин. Так и случилось. Его избили и сбросили в закрытую решеткой яму, держа там на цепи.
- Не страшно, - говорил себе Степан ночами, вспоминая ее ласковые, мягкие губы, ее нежный голос, рядом, совсем близко, у самого его уха. В пещере, Марта положила голову ему на плечо, и рассмеялась: «Я всегда так думала, милый. Всегда думала, что встречу человека, которого полюблю, на всю жизнь, и он так же будет любить меня. И встретила».
- Я читал, - он обнимал ее, целуя теплые волосы, зеленые глаза, вдыхая запах жасмина, - читал о чужой любви и плакал. Я и не представлял себе, что у меня так будет, Марта.
- У тебя есть, - она тихо рассмеялась: «Есть, Степушка. Я всегда, всегда буду с тобой».
- Не страшно, - повторял себе Степан: «Шамиль мне поможет. Я найду Марту, и мы уедем отсюда. Я на все готов ради нее».
Он знал, знал в самом сердце своем, что Марта жива.
- Она не могла умереть. Она говорила, пока мы вместе, смерти нет. А мы вместе, - Степан улыбался и засыпал, глядя на крупные, яркие горные звезды, что виднелись сквозь решетку над ямой.
- Ваша светлость, - Шамиля тронули за плечо. Пленники, подгоняемые ударами нагаек, сваливали трупы в телеги, и посыпали площадку песком.
- Что еще? - вздохнул Шамиль, повернувшись, принимая какой-то потрепанный блокнот.
- Нашли у одного из этих, - горец показал на пленников.
- У того, - он прищурился, - высокого, рыжеволосого, - мужчина махнул в сторону коротко остриженной головы.
- Огромный какой, словно медведь, - Шамиль открыл блокнот и нахмурился: «Приведите его ко мне, и продолжайте занятия».
Он рассмотрел искусно начерченные планы укреплений и хмыкнул: «Шпиона, что ли, русские подослали? Никогда они таким раньше не занимались. Если начали, я этого мерзавца лично на куски разрублю».
Шамиль спешился и хмуро посмотрел на русского, что стоял перед ним. Глаза у того были синие, словно летнее небо, упрямые. Имам, невольно, подумал: «Знаю я таких людей. Этот не предаст, не перебежит на нашу сторону, хоть ты что с ним сделай. Бить его бесполезно, он и так весь в побоях. Ничего, я его заставлю признаться, кто он такой, а потом казню, на глазах у всех. Еще и крест носит, не боится. Надо было давно сорвать».
Шамиль знал русский язык, но давно на нем не говорил. Подобрав слова, имам спросил: «Кто ты такой? Тебя прислали следить?»
Пригревало солнце, с площадки слышалось конское ржание и крики умирающих людей. Русский вскинул голову и отчего-то улыбнулся разбитыми губами: «Военный инженер, полковник Степан Петрович Воронцов-Вельяминов, ваша светлость. Нет, я не шпион. Я хочу перейти на вашу сторону».
Шамиль помолчал, пристально глядя в избитое лицо. Русский так и стоял, с поднятой головой, не отводя глаз.
- Тебя здесь взяли в плен? - Шамиль показал в сторону запада и полистал страницы блокнота. Он замер. Среди чертежей он увидел искусный рисунок. Он сразу узнал Марджану. Девушка, в шароварах и кафтанчике, с распущенными волосами, сидела на каком-то камне, на берегу реки. «Нельзя даже краем глаза видеть такое, - сказал себе Шамиль, но не смог захлопнуть блокнот. Она тонко, лукаво улыбалась. Шамиль вспомнил, как она смотрела на него там, в мечети. Сжав зубы, он спросил: «Это кто?»
- Моя жена, - ответил Степан: «Нас похитили вместе, в Крыму, еще осенью. С тех пор я не знаю, что с ней случилось. На вашей войне, - он невольно усмехнулся, - я не воевал».
Шамиль смерил его долгим, холодным взглядом: «Почему ты хочешь помогать нам? Ты хочешь стать правоверным?»
- Нет, - покачал головой Степан: «Я хочу найти свою жену, ваша светлость».
Шамиль положил блокнот в карман своей черкески. Повернувшись к наибам, имам велел: «Дайте этому человеку помыться, покормите его, и найдите одежду. Он поедет со мной в Гуниб».
С минарета доносился крик муэдзин. Имам ушел, за ним потянулись другие воины. Степан все стоял, глядя ему вслед, пока кто-то не подтолкнул его: «Пойдем, русский».
- Она жива, - сказал себе Степан, когда его подвели к колодцу. С него сняли цепь и дали в руки ведро. Он вскинул голову и посмотрел в бесконечное, летнее небо: «Марта жива, я верю». Вымывшись, взяв тюк с какой-то старой одеждой, он стал одеваться.
Когда он поел, его вывели на площадь перед мечетью. Шамиль, осмотрел его: «Я пока не знаю, могу, доверять тебе, или нет. Там решу, - он махнул рукой на восток: «Садись в седло, и помни, если ты подослан русскими, тебе не жить».
Степан только кивнул. Приняв своего коня, он увидел, как колонна всадников выезжает на узкую, горную дорогу. Он ехал в середине отряда, глядя на восток, повторяя себе: «Я найду ее. Все, что угодно сделаю, а найду».
В середине маленького дворика был устроен каменный очаг. Марта добавила холодной воды в медный таз. Сняв его с огня, девушка замочила пеленки. Утро было солнечное, жаркое, над головой шелестел листьями большой, мощный грецкий орех. Вдоль стены, на веревках, висела высохшая за ночь одежда. Марта была в темном, вышитом разноцветными узорами платье, в таком же платке. Здесь женщины не закрывали лицо, даже на улице.
Она обернулась. Мальчик спокойно спал, в тени дерева, на расстеленном по земле ковре. Длинные, рыжие реснички дрожали. Марте показалось, что сын улыбается.
- Петенька, - одними губами сказала она. Мальчик родился три недели назад. Он был крупный, крепкий, рыжий, как солнышко, с голубыми, большими глазами. Ночами Марта лежала в своей комнатке, прижимая его к себе, кормя, он сопел и затихал у груди. Девушка, подняв голову, заставляла себя не плакать:
- Еще чуть больше месяца, и все. Шамиль вернется с запада, и надо будет..., - она тихо вздыхала. Бежать было невозможно. Зимой аул отрезало от долин, обледенелые тропы заваливало снегом, да и Шамиль уехал из Гуниба только в конце весны. Марта вылила грязную воду и стала полоскать пеленки. Она никому не говорила, что знает русский, это было бы подозрительно. Даже с наложницами Шамиля, их было больше десятка, она объяснялась на местном языке. Марта быстро его выучила.
- А если сейчас? - Марта взглянула на Петеньку и стала развешивать белье: «Но мальчику еще месяца нет, куда я пойду?». Шамиль отдал ей письма и паспорт, и даже не стал обыскивать ее вещи. Все, что лежало в суме, осталось нетронутым. Иногда Марте казалось, что имам забыл о ней, но потом она ловила его взгляд. Опустив голову, девушка отводила глаза.
Петенька захныкал. Марта, присев на ковер, дала ему грудь. «Правильно бабушка говорила, -вспомнила девушка, - сама поймешь, что надо делать». На женской половине маленьких детей не было. Сыновья Шамиля воевали с отцом, дочери вышли замуж. Дома оставались только девочки-подростки. Марта, молча, убирала, готовила еду, стирала. Три жены имама не обращали на нее внимания. Только, когда она почувствовала схватки, Шуанет, вторая жена, отвела ее в комнату, и велела ходить, не присаживаясь.
- Столько, сколько сможешь терпеть, - сказала женщина коротко, грея воду. Марта не кричала. Она постанывала, стиснув зубы, закрыв глаза: «Я найду Степана, обязательно. Найду, и он увидит нашего сына. Мы больше никогда, никогда не расстанемся».
Она погладила Петеньку по рыжей голове, и грустно спросила: «А как, милый? Как мы нашего папу отыщем? Даже записки не послать, мы здесь заперты, и посылать, некуда».
Русские и грузинские наложницы, многие из них были младше Марты, тоже не могли отправить весточки своим семьям.
- Кому мы нужны?- сказала Софико, - Марта с ней подружилась: «Мы все равно, что мертвые, милая».
Марта покачала заснувшего Петеньку, и услышала мягкий голос: «Давай я его подержу». Софико неловко опустилась рядом. Посмотрев на свой живот, девушка вздохнула:
- Так боюсь. Еще два месяца, а все равно, боюсь.
Темные, большие глаза девушки наполнились слезами. Марта, пожав ее руку, бодро сказала: «Ничего страшного. Ты видела, у меня все быстро прошло, и у тебя так же будет».
- Красивый он у тебя, - Софико вглядывалась в личико мальчика: «Тот русский, отец его, рыжий был?»
Марта кивнула и стала выжимать пеленки. Она никому не говорила о Степане. Когда она, после родов, убирала в своей комнате, первая жена Шамиля, войдя туда, окинула девушку неприязненным взглядом:
- Через сорок дней очистишься, получишь свое наказание, и тебе сделают никах. Ты должна раскаяться в своем грехе и благодарить Аллаха за то, что твой муж будет воспитывать плод греха и разврата.
Марта засыпала и просыпалась с мыслью о нем. По ночам ей казалось, что она чувствует его крепкие, ласковые руки. Девушка тихо говорила: «Слышишь, Степушка? Это сыночек наш ворочается. Скоро ты его увидишь, обещаю тебе».
Софико, понизив голос, покраснела: «А где он сейчас, ты знаешь? Русский этот?»
- Не знаю, - коротко ответила Марта. Грузинка, помолчав, совсем зардевшись, шепнула: «А тебе с ним хорошо было?»
- Бедная девочка, - вздохнула Марта, - ее сюда как раз в конце осени привезли. Ей шестнадцать всего. Из родительского дома, к этому Шамилю в наложницы попасть. Она и обручена была, у себя, в Грузии.
Марта, забрав сына, погладила Софико по укрытой платком голове.
- Очень хорошо, - едва слышно ответила она: «Не плачь, пожалуйста, для ребенка это вредно». Софико только прижалась щекой к ее руке:
- Спасибо тебе. Марджана, - она подняла голову, - а ведь тебе сто плетей дадут. Я слышала, Шуанат говорила.
- Это не за один раз, - отмахнулась Марта: «И вообще, тому, кто наказывает, надо держать Коран под мышкой, чтобы рука высоко не поднималась. Ничего, потерплю, - она улыбнулась и потормошила Софико: «Пошли, пройдемся. Тебе гулять надо, а не дома сидеть. Мальчика возьмем, - Марта подхватила с ковра шаль и ловко обвязалась ей, - сходим, сыра принесем. Никто и не заметит, что нас нет. Все спят еще».
- Шамиль тебе махр даст, - сказала Софико, когда они уже надевали уличные, войлочные туфли: «Он тебя в жены берет, так положено. Ты следующим годом и второго родишь, - девушка робко посмотрела на Марту: «А почему ты мальчика по имени не зовешь?»
- Шамиль приедет и назовет, - Марта перевязала свой платок. Про себя она мрачно добавила:
- До следующего года я здесь сидеть не стану. Надо бежать. Сейчас лето, это легко. Ничего, на местном языке я уже говорю, - она, внезапно, замерла: «Нахичеванский знает, что случилось со Степаном. Надо добраться туда, на юг, найти его. Наверняка, отец его выкупил. Найти и спросить. В конце концов, - она поджала губы, - махр Шамиль мне обязан подарить. Драгоценности какие-то. Заберу их и уйду.
На узкой улице сияло солнце. Аул громоздился на вершине плато, вокруг не было ничего, кроме голубого неба, и щебета птиц. В канавах сверкала вода, блеяли овцы, что паслись вокруг домов, на крутых склонах. Марта, ласково прикоснулась к нежной щечке сына: «Уйдем, Петенька, обязательно уйдем. Не будем мы здесь жить».
Они шли обратно к дому, сложив в холщовые мешки свежий, соленый сыр. Софико, приставив ладонь к глазам, поглядела вниз, в долину, на каменный мост через реку. Девушка, испуганно сказала: «Всадники, Марджана. Должно быть, Шамиль возвращается».
Марта увидела зеленое, вышитое золотом знамя. Его Шамилю прислал султан Абдул-Меджид:
- Еще две недели. Помоги нам Бог, - она посмотрела на мальчика. Марта внезапно, незаметно, улыбнулась. Колонна въезжала в аул. Девушки, захлопнули за собой резную, низкую дверь, что вела в женскую половину дома Шамиля, трехэтажного, с деревянными балконами, с высокой, мощной башней.
В каменном сарае остро пахло порохом и гарью. Степан осмотрел кузнечный стан. Повернувшись к Шамилю, он медленно сказал, по-русски: «Пушки здесь можно будет делать, и ядра тоже». Он достал свой старый блокнот. Шамиль отдал его Степану, как только они приехали в Гуниб. «Я начертил, как надо будет расставить артиллерию. У вас и так крепость, - Степан позволил себе улыбнуться, - но до осени она станет еще неприступней».
- После такого мне точно в Россию будет закрыта дорога, - вздохнул Степан, взяв клочок бумаги, подсчитывая, сколько металла понадобится на отливку: «Да я в Россию и не собираюсь. Уедем с Мартой в Англию или Америку, а Феде я оттуда напишу».
Он уже неделю жил в Гунибе. Ему выделили небольшую комнату, ел он вместе с наибами Шамиля. Те искоса смотрели на него, но молчали, не пытаясь заговорить. Креста Степан не снимал. Иногда он ловил на себе пристальный, заинтересованный взгляд имама.
- До осени, - повторил Шамиль и усмехнулся: «А потом?»
- А потом я отправлюсь искать свою жену, - Степан отдал ему расчеты и добавил: «Если до конца недели привезут металл, то мы начнем делать пушки. Мастера у вас хорошие». Шамиль прислонился к косяку двери. Оружейная была пуста, работники ушли на ужин.
- Твоя жена, - он посмотрел на Степана, - почти год прошел…, Она может быть женой кого-то другого, ты не думал об этом?
Степан думал. Прошлой осенью, в Шали, засыпая рядом с другими пленниками, он приказывал себе не плакать, но все равно ворочался, сжимая зубы, бормоча что-то. Ночью он увидел Марту. Девушка устроилась рядом, прижавшись к нему: «Помнишь, я говорила, пока мы вместе, смерти нет? И никого другого тоже нет, милый. Есть только я и ты, и так будет всегда. Господь о нас позаботится, я знаю». Он ощутил прикосновение ее мягкой руки. Проснувшись, лежа на спине, Степан улыбнулся: «Конечно, она права, любовь моя. Никого другого нет, и быть не может».
- Мне все равно, - Степан посмотрел на Шамиля: «Ты меня спрашивал, еще в походе, венчались ли мы? Нет, не венчались, но Марта моя жена, а я ее муж, и так будет всегда. Мы обвенчались здесь, -Степан показал себе на сердце, - и никто, никогда не сможет этого разрушить. Пока мы живы, -добавил Степан.
Шамиль долго молчал, глядя на солнце, что заходило над узкой долиной, над острыми вершинами скал.
- Мне пора на молитву, - наконец, сказал он: «Я распоряжусь насчет металла. Начинай строить эти стены - имам указал на бумагу, - работников тебе дадут. Завтра увидимся».
Степан только кивнул.
Шамиль шел к мечети и вдруг, замедлил шаг.
Когда он приехал, Марджана прислуживала за столом. Он осмотрел ее тонкую, стройную фигурку и понял: «Родила». После обеда, щелкнув пальцами, он велел: «Принеси ребенка». Дитя спало. Шамиль, увидев рыжие волосы, полюбовался милым, нежным личиком: «Мальчик на отца похож, как две капли воды. Можно, конечно, подождать, пока этот русский все отстроит, а потом избавиться от него, тихо..., Марджана и не узнает, что он здесь жил. Запрещу ей выходить на улицу, вот и все».
Она стояла на коленях, держа сына, изящная голова была опущена вниз, и пахло от нее цветами, сладко, волнующе. Длинные, темные ресницы дрожали. Мальчик зевнул и открыл глаза. Марджана улыбнулась, глядя на него. Шамиль поморщился: «Никогда она на меня так смотреть не будет. И на своих детей от меня, тоже. Аллах, как больно это, оказывается, а я и не знал. Сказано же: «Разве ты не видел того, кто взял своим божеством свою страсть?». Это про меня, - он, едва слышно, вздохнул: «А еще сказано: «Тому, кто влюбится и, утаив любовь, сохраняя целомудрие, проявит терпение, Всевышний простит грехи и отправит в Рай».
- Иди, Марджана, - наконец, сказал Шамиль. Она, поклонившись, выскользнула за дверь. Имам услышал, как захныкал ребенок, как она нежно, тихо запела, на своем языке.
Он стоял, вспоминая ее голос. Сверху, с минарета, звал к молитве муэдзин. Шамиль смотрел на расплавленное, медное солнце, опускавшееся за гребни гор.
- Как я могу? - подумал имам: «Сказал Пророк, да будет благословенно имя его: «Никакой отец не может сделать своему ребенку лучшего подарка, чем хорошее воспитание». Как я могу забрать сына у его отца? Но ведь он идолопоклонник, Марджана не может выйти за него замуж…»
Шамиль вспомнил его большую руку, приложенную к сердцу, и его твердый голос: «Мы обвенчались здесь, и никто не сможет этого разрушить».
- Даже я, - вздохнул Шамиль. Повернувшись, он пошел обратно к кузнице. Русский сидел на камнях у входа, склонившись над блокнотом, что-то рисуя. Шамиль быстро заглянул ему через плечо, и почувствовал, что краснеет. Перед ним была Марджана. Она стояла, в реке, в одной рубашке, распущенные волосы падали на плечи. Она улыбалась, так, - понял Шамиль, - как тогда, смотря на сына, что спал у нее на руках.
Степан услышал рядом чье-то дыхание. Захлопнув блокнот, он поднялся. Темные, непроницаемые глаза Шамиля взглянули на него.
- Тебе лучше будет жить в доме, - имам смотрел куда-то в сторону: «После ужина тебе покажут, где это. Он маленький, но там хватит места…, - Шамиль оборвал себя и не закончил.
Зайдя во двор мечети, наклонившись над медным тазом, Шамиль набрал в ладони воды. Имам почувствовал влагу на своем лице.
- Это ветер, - он умывался: «Просто ветер поднялся, к вечеру, вот и все». Шамиль провел ладонями по лицу, и приказал себе: «Забудь. Забудь о ней. Так лучше для всех. Аллах, Аллах, помоги мне, сделать это».
Марта сидела у себя, чиня одежду, Петенька спал на ковре. Патимат, первая жена Шамиля, показавшись на пороге, велела: «Бери свои вещи, ребенка, и пошли». Марта даже не спросила, куда. Она подхватила шерстяную суму, стопку своих платьев. Устроив мальчика в шали, девушка вышла. По дороге во двор она заглянула в комнату, где жила Софико, с другими наложницами. Улыбнувшись, поманив к себе грузинку, Марта шепнула: «Все будет хорошо».
Все мужчины были на молитве. Патимат довела ее, по пустынной улице, до маленького, серого камня дома, с колодцем в крохотном дворе. У стены росло тонкое, молодое деревце. «В кладовой зерно лежит, - горянка поджала губы, - завтра тебе овец приведут. Посуду можешь тоже завтра взять, а тюфяк и одеяло там есть, - она кивнула на дом.
Оставшись одна, Марта заглянула внутрь. В маленькой комнатке, с давно потухшим очагом, было пыльно и запущено. Она устроила Петеньку на тюфяке. Оглянувшись, Марта нашла старое, деревянное ведро: «Мама все уберет, милый».
- Он решил не брать меня в жены, - Марта мыла пол. Остановившись, она положила руку на медальон. «Но почему? Передумал? И как мне жить? Теперь любой сможет ко мне посвататься. Пусть сватаются, - разозлилась девушка, - я свободная женщина. Имею право отказать. Даже если опекуна назначат, он все равно моего согласия должен спрашивать, на брак. Тем более, - она выжала тряпку и выплеснула воду, - я все равно уйду отсюда. Вот только где денег взять, если махра у меня не будет…., - Марта насторожилась. На пороге раздался какой-то шорох.
Она подхватила Петеньку. Взяв второй рукой, пистолет из открытой сумы, девушка прижалась к стене.
- Я не верю, - подумала Марта: «Нет, этого не может быть. Господи, бедный мой, любимый, он похудел, и били его, сразу видно. Это Шамиль его привез…, - она бросила пистолет на тюфяк. Шагнув вперед, девушка еле слышно проговорила: «Степушка…»
Она стояла, с ребенком на руках. В полутьме комнате ее большие, зеленые глаза блестели. Она была без платка, бронзовые волосы стягивал тяжелый узел на затылке. Степан опустился на колени и припал лицом к ее ногам, плача, шепча что-то. Марта оказалась рядом, от ребенка пахло молоком. Она, тихо рыдая, обняла его: «Степушка, любимый мой, Господи, спасибо, спасибо тебе...». Мальчик проснулся и открыл голубые, еще туманные глазки. Степан, едва дыша, протянул к нему руки. Они так и сидели на чистом, вымытом полу, втроем, плача. Марта кормила ребенка, он целовал ее пальцы, осторожно касался губами щеки мальчика: «Петенька, сыночек мой, я здесь, я с тобой, милый…»
Степан заставил их лечь спать, прикрыв одеялом. Быстро поправив очаг, он принес огня. Марта все-таки проснулась. Помотав головой, девушка твердо велела: «Ты мне все должен рассказать, милый. Я принесу воды, помою тебя, а ты все расскажешь». Потом она нежно, осторожно коснулась новых шрамов на спине: «Ты очень рисковал, Степа. Он мог бы тебя убить. Он жестокий человек, Шамиль».
- Я хотел найти тебя, - просто сказал Степан: «Вас двоих, милые мои. Ради этого я бы что угодно сделал».
Марта посмотрела на Петеньку. Мальчик спал, завернутый в шаль. Она устроилась в руках у Степана: «Ложись и отдыхай. Я сама все сделаю, любовь моя. Ты ведь так устал, так устал».
Она вся была теплой и ласковой, она гладила его, маленькими, мягкими руками. Подняв голову, Марта рассмеялась: «Ты вовремя приехал, Степушка. Шамиль на мне жениться собрался. Сейчас расскажу тебе, - она говорила, а Степан, поцеловал ее: «Не выбрасывай эти письма, милая. Они нам пригодятся еще».
- Я ничего не выбрасываю, - хмыкнула Марта, - здесь и шашка твоя, и книги тоже. Я их тайком читала, когда не видел никто. Степа, - она приподнялась на локте, - но ведь нам теперь нельзя в Россию возвращаться.
- И раньше было нельзя, - Степан уложил ее обратно: «Мы следующим летом возьмем лодку, до этого я денег заработаю, у Шамиля, и пойдем через Каспийское море в Персию, или Бухару. Так легче. До Черного моря здесь далеко, да и второй раз я на эту войну, - Степан усмехнулся, - попадать не собираюсь».
- Оттуда до Бомбея доберемся, - кивнула Марта: «Там контора «К и К» есть, отправят нас в Лондон». Она зевнула и Степан велел: «Спи, любовь моя. Я Петеньку рядом положу, и спите». Он обнял жену и сына. Степан еще долго лежал, слушая их дыхание, повторяя: «Господи, пусть минуют нас беды и несчастья, прошу тебя». Петенька заворочался, Марта покормила его, и они со Степаном заснули, держась за руки, не отрываясь друг от друга.
На чердаке старого дома, напротив гостиницы пани Гринберг, на Иерусалимских аллеях, было солнечно. Ноздри щекотала пыль на половицах. Мужчина в куртке мастерового оторвался от бинокля. Обернувшись к приятелю, что сидел, разложив на коленях холщовую салфетку, с аппетитом чавкая, он сказал:
- С этой будет легче всего. Тем более, она не местная. При ней только мать и бабка. Дела на пять минут. Дай мне своей курицы, что ли, а то я проголодался, - он усмехнулся. Второй мужчина, в кипе, протянул ему ножку и обиженно заметил: «Мог бы и трефного поесть».
- А мне, - подмигнул ему поляк, - нравится кошер, приятель. Девушки ваши, - он облизал губы, - тоже.
Его звали Франтишек. Он родился на западе Польши, в местах, где народ издавна промышлял контрабандой. Прусская граница была под самым носом. Его отец был немцем, мать полькой, он говорил на пяти языках. Франтишек начал с контрабанды и подделки документов, еще в юности. Потом он стал заниматься налетами, заказными убийствами и похищением людей. Весной его вызвали в Будапешт. Невидный человечек, говоривший на изысканном французском языке, вручил ему задаток за интересный заказ. Такого Франтишек еще никогда не делал.
- Помните, - поднял палец человечек, - нам не нужен второй сорт. Только девственницы, только самое лучшее. Из Варшавы, Франкфурта и Амстердама. Найдите там людей, которые смогут посмотреть, как бы это сказать, на девушек в приватной обстановке.
Устроить это было легко. По возвращении в Варшаву, Франтишек встретился со старым другом, Ициком Копыто. Тот собирал дань со всех еврейских торговцев города. Похлопав его по плечу, поляк улыбнулся: «Есть дело, дорогой. По окончании ты блядей сможешь купать в шампанском, обещаю».
Копыто подкупил служительниц городских микв. Уже вторую неделю они следили за девушками из списка, составленного Франтишеком.
- Только самое лучшее, - повторял поляк, - не знаю, что это за человек такой, но на один задаток, что я получил, можно три года безбедно прожить.
Люди Копыта должны были отвезти девушку из Варшавы в Будапешт, и держать ее там, по безопасному адресу.
- Мы с тобой, - сказал Франтишек еврею, - отправимся на родину моего папаши. В Германии у меня тоже друзья есть, а потом навестим подданных голландского короля.
- Свозите их всех в Будапешт, - предупредил человечек Франтишека, - здесь получите окончательный расчет, а дальше не ваше дело.
- Разумеется, - согласился поляк. Он слишком хорошо знал, что бывает с теми, кто начинает болтать языком.
Первым номером в их списке шла Хана Горовиц. Девчонка приехала в Варшаву из провинции. Копыто пожал плечами: «Должно быть, замуж выходит, если она в микву окуналась. Судя по всему, семья у них небедная. Комнаты у пани Гринберг дорого стоят».
Девчонка была высокой, стройной, черноволосой, с огромными, серыми глазами. Франтишек, невольно подумал: «Черт, я бы и сам, с удовольствием..., Нет, там такие люди, что не надо им дорогу переходить».
Франтишек вытер руки салфеткой:
- Завтра. Сегодня они к портнихе пойдут, заказы забирать. Это неудобно, много народу вокруг толкаться будет. В книжную лавку, на Маршалковской, она одна ходит, четвертый день подряд. По пути оттуда мы пани Анну и перехватим.
Хлороформ у них был наготове, быстрые лошади тоже. С железными дорогами Франтишек в таких делах предпочитал не связываться. В Будапешт пока надо было ехать кружным путем, через Вену. Это было опасно.
Хотя в Германию он намеревался отправиться поездом, незачем было терять время. Поляк вернулся к окну и присвистнул: «Идут. Она, конечно, на мать и бабку похожа. Все красавицы».
Хана Горовиц развернула кружевной, серый зонтик. Девушка подождала, пока мама и бабушка спустятся с крыльца пансиона: «Может быть, мне к ним самой сходить?»
- Не надо, - Ханеле посмотрела на окна чердака на другой стороне Иерусалимских аллей: «Мы с твоей матушкой их навестим, вечером, а ты, - она коснулась белой, нежной руки внучки, - ты отдыхай. У тебя завтра важный день».
Старшие женщины были в шелковых платьях, головы прикрыты атласными, строгими тюрбанами. Они приехали в Варшаву неделю назад. Бабка усмехнулась: «Тот, кто нам нужен, пробудет в городе целый месяц. Время есть, но лучше заранее подготовиться».
Хана только кивнула. Она давно видела, что ее ожидает. Точно так же она видела, что ее отец, отправившийся в Стамбул, собирать польский легион для отправки его в Крым, на помощь англичанам, там и умрет, осенью.
Отца она любила. Мицкевич, приезжая на мельницу, всегда возился с ней, гулял по лесу, читал ее стихи и рассказы. Хана уже несколько раз напечаталась, под псевдонимом.
- Жалко, что мы с папой больше не увидимся, - подумала девушка.
- Он тоже любит читать. Я буду выходить из книжной лавки, лошади в его экипаже понесут. Бабушка, и мама все устроят. Он просто не сможет не помочь девушке. Так и познакомимся. Дальше будет все просто. Он хороший, добрый человек, и, конечно, будет любить меня. Как папа маму, как дедушка бабушку. Как это бабушка сказала: «Но не советую тебе чрезмерно им увлекаться. Мне было немного больно, когда твой дед умирал. Я и не буду, - Хана улыбнулась. Чувствуя на себе восхищенные взгляды прохожих, она пошла вперед.
Мать и бабка, шурша подолами закрытых платьев, сшитых по последней моде с широкими, падающими вниз рукавами, со сборчатыми, пышными юбками, направились за ней. Ханеле была в темно-сером шелке, отделанном черным кружевом, дочь в наряде цвета глубокого аметиста.
- Зачем она это делает? - спросила младшая женщина.
Ханеле вздохнула: «Не суди ее строго. Если бы ты оказалась на ее месте, ты бы так же поступила, дорогая моя».
Алые губы раздвинулись в улыбке: «Ты поэтому меня на Святую Землю не взяла, когда папа умер?»
Старшая женщина покачала головой:
- Я бы не позволила тебе так закончить. Ты же дочь моя. Как не позволила тебе в Сибирь отправиться. Хотя, если бы ты там оказалась, все бы завершилось гораздо быстрее. И этим, - она кивнула на дома напротив, - нечего в Амстердаме делать. Мирьям всего четырнадцать лет, но рисковать не надо. Мы их туда и не пустим, - она похлопала дочь по руке и подмигнула ей: «Сегодня гроза будет».
Младшая Хана внезапно поежилась. Чем старше становилась мать, тем чаще от нее веяло мертвенным, могильным холодом. Она будто не менялась. Ей шел девятый десяток, но никто не давал матери больше шестидесяти. Белая, гладкая кожа была лишь немного тронута тонкими морщинами. Серые, дымные глаза рассеянно смотрели куда-то вдаль.
Мать, внезапно, махнула рукой на юг: «Там уже ничего не остановить, дорогая моя. Да и не стоит, -она пожала плечами. Прикрыв веки, женщина увидела большого, черного ворона, что парил над ледяной равниной.
- Все будет так, как будет, - завершила Ханеле.
Они отправили письмо в Лондон еще прошлой осенью, со знакомыми торговцами. Потом мать, вздохнула: «Одна я осталась. Марта умерла. Она счастливой ушла, нашелся мальчик».
- Мальчики, - поправила ее дочь и натолкнулась на ледяной взгляд серых глаз.
- Он другой, - коротко сказала мать и вдруг рассмеялась: «Наша внучка с ним увидится. Впрочем, он, конечно, ей не помешает. Ей никто не помешает».
Ханеле сидела, поглаживая белую кошку, в раскрытое окно дома были слышны клики аистов, пахло распустившимися на лугу цветами.
- Господь, - мать аккуратно сняла кошку с колен, - очень их любит, милая моя, правнучку Марты и внука ее. Такие души редко встречаются. Правильно девочка говорит, пока они вместе, смерть бессильна.
- А они всегда будут вместе? - спросила ее дочь.
- Нет, - только и ответила мать: «Здесь я ничего сделать не могу».
Они свернули на Маршалковскую. Ханеле подумала: «Аарон тоже счастливым умер, у меня на руках. Любил он меня все же».
- На стенах твоих, Иерусалим, Я поставил сторожей, которые не будут умолкать ни днем, ни ночью, -вспомнила Ханеле: «Так оно и случится, конечно. Это еще увижу. А потом..., - она опять уткнулась взглядом в туманную, серую пелену и услышала жалобный, отчаянный крик младенца.
Ханеле помотала головой, отогнав от себя этот звук. Взяв дочь покрепче под руку, женщина шепнула ей: «Хорошую мы девочку вырастили. Теперь пусть правнучку нам родит».
- Родит, - уверенно ответила младшая Хана, глядя на изящную фигуру дочери, на узкие бедра, скрытые скромным, девичьим, невинным платьем.
- Не сейчас, конечно, - она усмехнулась, - но мы никуда и не торопимся.
Внучка свернула зонтик. Качнув тяжелым узлом вороных, густых волос, девушка позвонила в дверь с медной табличкой: «Пани Зайончковская, моды и платья».
Над Варшавой повисло грозовое, черное небо. Вдали, за рекой, слышались раскаты грома, белое сияние молний отражалось в окнах домов. Хлестал сильный, холодный дождь. Франтишек приоткрыл створку окна и закурил папироску:
- Сегодня они никуда не пойдут, поздно. Можно, - он выпустил клуб дыма, - отправляться по домам. Или куда-то интереснее, - он подмигнул Ицику.
- Я у мамы обедаю, - нежно сказал Копыто и посмотрел на свой хронометр: «Экипаж возьму. Если я промокну, мама волноваться будет. В ее возрасте это опасно. Принесу тебе пирог с медом, - он взял свою куртку, - моя матушка его отменно делает, лучший в городе».
Дверь, что вела на чердак, приоткрылась от порыва ветра. По ногам хлестнуло ледяным холодом. Молния, казалось, ударила в самую крышу дома. Франтишек, выронив папиросу, выхватил свой револьвер. Деревянные стены осветились призрачным, холодным светом.
- Что это? - заикаясь, спросил Копыто. Огненный шар висел над полом, потрескивая, из него вырывались какие-то искры. Франтишек вспомнил: «Матушка мне рассказывала, она в детстве такое видела. Кого молния такая коснется, тому не жить».
- Не стреляй! - велел ему Копыто и вжался в стену.
- Не надо, - согласился женский голос. Она тоже будто плыла по воздуху, высокая, тонкая, в черном платье.
- Это ее бабка, - понял поляк: «Говорят, что у евреев магия есть, особая. Они могут демонов вызывать, из преисподней».
- Нет такого места, - бледные губы улыбнулись: «Вернее оно везде. Если я этого захочу. Пан Блау, -велела Ханеле Франтишеку, - достаньте свой список и вычеркните оттуда номер один. Господин Копыто, вернее, Гиршфельд, - Ханеле ласково посмотрела на него, и Копыто упал на колени, -господин Гиршфельд, взгляните сюда».
Он подчинился. «Нет, я прошу вас, прошу..., - забормотал Копыто, - прошу, госпожа, только не трогайте мою матушку…, Она старая женщина, никому не причинила зла...»
- Вот и вы не причиняйте, - посоветовала ему Ханеле.
- Пан Блау, - она, непонятно как, оказалась рядом с поляком. Тот еще успел подумать: «Она прошла через этот шар. Через огонь. Она демон, демон...»
- Можно сказать и так, - согласилась женщина: «Теперь вы, пан Блау. Вот что случится с вами, если вы поедете в Амстердам».
Франтишек затрясся и тонко, жалобно прокричал: «Уберите! Я прошу вас, я не могу, не могу...»
Ханеле наклонилась к нему: «Это может продолжаться вечно. Ну! - она протянула руку. Франтишек задрожал: «Если она меня тронет, я умру. Не может человек жить после такого».
- Может, - возразила Ханеле: «Впрочем, вы сами видели, как». Женщина усмехнулась: «Поищите кого-нибудь в Берлине. Всего хорошего, - она повернулась. Франтишек, вдруг, спросил: «А здесь? В Варшаве?»
- Вся остальная Варшава, - донесся до него тихий голос, - меня не интересует.
Шар исчез, сияние угасло. Поляк, привалившись к стене, перекрестился, в первый раз за последние два десятка лет. Копыто хватал ртом воздух. Встав на четвереньки, он закашлялся:
- Дед..., дед мне говорил, я ребенком был тогда..., Я ему не верил, думал, это сказки. Они все бессмертные, Франтишек…, Они могут летать по воздуху, и оборачиваться животными, они видели ад и рай, они видели Бога..., - провыл Копыто.
- У вас нельзя, - удивился Франтишек, вспомнив уроки ксендза в своем деревенском костеле: «Даже Моисей, и то...»
Копыто мрачно закурил:
- Знаешь, после Моисея еще немало разных вещей случилось. Не надо их, - он махнул рукой в сторону двери, - тревожить. Давай завтра блондиночку навестим, пани Якобсон. У нее хупа на следующей неделе, как я выяснил. Тянуть незачем. У них в семье детей много, не обеднеют, - Копыто вытер холодный пот со лба и поднялся: «Велю своим ребятам быть наготове».
Когда он ушел, Франтишек выдохнул: «Черт с ним, с Амстердамом. Скажу, что там никого подходящего не было. Из Берлина им девку привезем, какая разница? Господи, как бы теперь забыть то, что она мне показывала, ведьма проклятая?»
Он взглянул в окно и отшатнулся. Бархатные гардины в их гостиной были раздвинуты. Старшая пани Горовиц помахала ему. Гроза утихала, уходя на запад. Франтишек, закутавшись в свою куртку, стуча зубами, свернулся в комочек на запыленных половицах чердака.
В номере пансиона было тепло, пахло хорошим кофе. Ханеле, вернувшись к столу орехового дерева, взяла серебряный кофейник. Она ласково улыбнулась, глядя на дочь и внучку. Девушка сидела за книгой, дочь вышивала бархатную мантию для свитка Торы.
- В синагогу пожертвуем, - удовлетворенно решила Ханеле, откидываясь на спинку уютного кресла: «К осенним праздникам Хана закончит». Она отпила кофе и положила длинные пальцы на руку внучки: «Мы завтра с мамой твоей к раввину обедать пойдем, там и переночуем. Извинимся, скажем, что ты себя плохо чувствуешь. Вино с утра из лавки принесут, сладости тоже».
Внучка только скромно опустила длинные, черные ресницы и наклонила голову.
Ханеле, поглаживала ее по руке: «И для евреев такое хорошо будет. Как сказано: «Кто знает, не для такой ли поры и достигла ты достоинства царского», - она нежно коснулась гладкой, белой щеки.
- Я сделаю все, что надо, бабушка, - успокоила ее девушка.
На перроне Венского вокзала было шумно, пахло дымом, сновали носильщики. Сквозь стеклянную крышу било яркое, утреннее солнце. Федор, в отлично скроенном, светло-сером, летнем костюме, с шелковым галстуком, сидел, закинув ногу на ногу. Он курил папиросу, просматривая газеты. Его поезд на Бреслау и Берлин, отправлялся через полчаса. Багаж был уже в вагоне.
Он ездил налегке, с одним портпледом испанской кожи. Визит в Германию предполагался короткий. О фрейлейн Корнелии Брандт так ничего известно и не было. Федор намеревался сам, лично, проверить на месте, куда делась бывшая ассистентка придворного врача.
- Не могла же она сквозь землю провалиться, - пробурчал Федор себе под нос, отпив кофе.
Рыжие, красиво постриженные волосы шевелил теплый ветер.
- Войну мы проиграем, - мрачно хмыкнул Федор, - британцы, кажется, решили снести Севастополь с лица земли. Адмирал Корнилов погиб, на Малаховом кургане, а если еще и Нахимова убьют... Хотя у нас там флота нет, пусть убивают, - Федор улыбнулся. Достав свой блокнот, он покусал серебряный карандашик:
- Когда вернусь в столицу, надо будет поговорить с его величеством касательно моей задумки. Нам отчаянно надо пополнить бюджет. Вряд ли кто-то будет против такого. Зачем России эта безжизненная пустыня на краю света?
Они приехали в Варшаву вчера вечером. Федор обеспечивал безопасность будущего наместника Царства Польского. Разместив, его в правительственной резиденции, Федор сам проверил и проинструктировал агентов охраны. Он, весело, сказал: «Через месяц мы с вами увидимся. Занимайтесь делами, и не волнуйтесь. Поляки, после того, как мы треть их отсюда в Сибирь сослали, более не опасны».
Он потушил папиросу, и полюбовался высокой, стройной девушкой. Та стояла, изучая расписание поездов, вывешенное на стене вокзала. Изящная, черноволосая голова была украшена шпильками с жемчугом.
- Когда я женюсь уже, - вдруг, тоскливо, подумал Федор: «Черт с ним, с приданым, у меня денег достаточно. Хочется каждый вечер видеть в постели красивую женщину, а не какую-то колоду. Все, что пока предлагали, иначе, как колодами, и не назовешь. Или синие чулки, любительницы философии. Ради Бога, пусть женщина читает, но что-нибудь легкое, не обременяющее разум. Впрочем, у них и разума-то нет. Мне жена нужна не для того, чтобы с ней о панславизме разговаривать, - Федор, невольно усмехнулся.
Девушка обернулась и посмотрела ему в глаза. У нее были белые, нежные щеки, черный локон спускался на прикрытую кружевом шею.
- Вот он какой, - Хана Горовиц отвела взгляд, - правильно мне бабушка сказала: «Сходи, посмотри на него, ничего он тебе, конечно, не сделает». Мы с ним и не увидимся больше. Очень хорошо.
Она натянула перчатки и пошла к выходу со станции. Свернув газеты, Федор услышал девичий голос, что спрашивал его по-польски: «Пан больше ничего не желает?»
- Вы в российском городе, - холодно заметил Федор, бросая на стол монеты, - извольте говорить на языке империи, а не на вашем ляшском наречии, сударыня.
Девушка в фартучке и наколке густо покраснела. Федор увидел слезы у нее на глазах. Ударили в колокол, носильщики сновали по вокзалу, крича: «Поезд на Бреслау отправляется через десять минут! Пассажиры, займите свои места!».
Он нашел свое отделение. Присев на бархатный диванчик, Федор заставил себя не вспоминать дымные, серые глаза незнакомой девушки. «Поеду в Баден-Баден, - решил Федор, - опробую рулетку, а по возвращении женюсь, обязательно. Пусть на бесприданнице, неважно. Я просто хочу, чтобы меня любили».
Поезд тронулся. Он опустил веки и задремал. Ему снилась та девушка, на перроне Венского вокзала. Она, внезапно, обернулась фрейлейн Корнелией, высокой, стройной, с распущенными по плечам, каштановыми волосами.
- Найду, - пообещал себе Федор. Он спал, убаюканный мерным покачиванием вагона, и едва заметно улыбался.
На Маршалковской было людно, шумно, по мостовой двигался поток экипажей. Был ранний, теплый вечер, черепичные крыши домов окрасились золотом. Человек, сидевший в закрытом ландо, запряженном четверкой кровных лошадей, недовольно велел двум мужчинам в штатском, устроившимся на сиденье напротив: «Шторку отдерните, лето на дворе».
- Не положено, ваше высочество, - примирительно сказал один из охранников. «Поляки...»
- Здесь везде поляки, - ядовито ответил великий князь Константин Николаевич, младший брат императора: «Мне здесь жить, господа, не забывайте. Могу я хотя бы посмотреть на город?»
Жандарм вздохнул и раздвинул шторки.
Константин снял пенсне в золотой оправе. Хоть ему еще и не было тридцати, но читал он уже в очках. Протерев его, великий князь вернулся к разложенным на коленях документам: «Молодец Федор Петрович. Третье Отделение свое дело знает. Охрана на совесть вышколена».
Он бросил взгляд в окно и увидел двух высоких, красивых женщин, что стояли, разглядывая витрину универсального магазина.
- Еврейки, - понял Констатин, - они так одеваются. Надеюсь, что Alexandre послушает голос разума и ослабит эти ограничения, с чертой оседлости. Стыдно перед европейскими странами. И надо, наконец, проложить железную дорогу в Варшаву. Невозможно в наше время ездить в экипажах на такое расстояние.
Город ему понравился. Варшава оказалась совсем, европейской, с железнодорожным вокзалом, и телеграфом. Константин вчера, за обедом в резиденции наместника, шутливо сказал: «Скоро и Москва у нас подтянется. Мы туда железную дорогу провели. Столицу не узнать».
Экипаж, внезапно, тряхнуло, что-то заскрипело, охранники выхватили револьверы. Константин услышал испуганное ржание лошадей. Упряжка рванулась вперед, с мостовой раздался высокий, отчаянный женский крик.
- Немедленно остановитесь! - велел Константин, и почувствовал, как лошади успокаиваются.
- Врача! - донеслось из толпы, собравшейся на тротуаре: «Позовите врача!».
Он, не обращая внимания на жандармов, открыл дверцу экипажа и выскочил наружу. Девушка в светлом, скромном платье, с растрепавшимися, вороными волосами, мертвенно бледная, лежала на мостовой. Вокруг были разбросаны книги. Константин, краем глаза, увидел, что они на русском.
- Боже, бедняжка, - гудела толпа, - она переходила улицу, поскользнулась…, Какое несчастье...
Великий князь опустился рядом с девушкой: «Господи, какая красавица…, И молоденькая совсем, ей двадцати нет. Только бы все обошлось…»
Он снял очки, и наклонился над бледным лицом: «Сударыня..., сударыня, вы меня слышите? Пожалуйста, подайте знак, если да».
Огромные, серые глаза распахнулись. Она шепнула, слабым голосом, по-русски: «Простите, сударь, это я виновата…, Я зачиталась, не видела...»
- Он красивый, - лукаво подумала Ханеле, глядя в его взволнованные, голубые глаза. Мужчина был высоким, изящным, со светло-каштановой, ухоженной бородкой, в черном, траурном, сюртуке.
- Что вы, что вы! - испугался Константин. Он велел жандармам: «Соберите все книги, и вызовите врача для мадемуазель. Куда вас отвезти? - великий князь склонил голову и покраснел: «Простите, я бы хотел помочь вам сесть в экипаж..., Я доставлю вас домой, мадемуазель, и обо всем позабочусь. Еще раз извините меня, - он предложил ей руку. Хана, опираясь на нее, пошла к ландо.
Устроив ее на сиденье, великий князь, все еще краснея, сказал: «Я очень, очень перед вами виноват, мадемуазель. Я готов на все, чтобы загладить свою вину».
- Меня зовут Анна, - она нежно улыбнулась: «Спасибо вам, месье..., - Хана взглянула на него.
- Черт с ним, - внезапно решил великий князь: «Федора Петровича здесь нет, и, слава Богу, иначе он бы, все доложил Alexandre. Тот у нас верный муж, и от других того же требует. А я не хочу, хватит и того, что я женился без любви. Но какая она красивая, - Константин понял, что все еще смотрит на девушку.
- Месье Константин, - он склонил изящно причесанную голову.
- Вы любите Пушкина, - утвердительно заметил великий князь, принимая от жандармов книги.
- Очень, - вздохнула Хана: «И вообще стихи. Я и сама пишу…, Конечно, у меня нет таланта..., - она замялась, и разгладила подол испачканного в уличной пыли платья.
- Я бы очень хотел, чтобы вы мне почитали, - искренне попросил ее великий князь: «Очень, мадемуазель».
Ландо тронулось, направляясь к Иерусалимским аллеям, толпа рассеялась. Ханеле посмотрела на свои золотые часы: «Пора и нам на обед». Женщины пересекли Сенную площадь. Пройдя через рынок, они скрылись в Еврейском квартале.
Джошуа Горовиц присел на подоконник своей комнатки. Ставни были распахнуты, из сада тянуло жаром остывающей земли. Небо было огромным, звездным. Он, прислушавшись, уловил шорох волн. Озеро лежало совсем рядом, в нескольких минутах ходьбы. Юноша развернул письмо и улыбнулся. Почерк деда совсем не менялся, четкий, разборчивый, твердый.
- Милый наш внук! - читал Джошуа.
- Мы с бабушкой посылаем тебе свою любовь и благословение. У дяди Дэвида зимой родилась доченька, маленькая Констанца. Он и Сара-Джейн, конечно, очень рады. Майкл, когда приезжает в Вашингтон, возится со своей сестричкой. Мэтью перевелся из Гарварда на юг, в Колледж Уильяма и Марии. Он собирается там, на юге, и остаться, основать юридическую практику.
У дяди Натаниэля все хорошо. Бет учится в Оберлин-колледже, а Теодор и Полина переехали в Канзас, в новый город Лоуренс, оплот аболиционистов. Тед правая рука мистера Джона Брауна, возглавляет городскую милицию. Полина успевает преподавать в школе и писать в местные газеты, там их уже две.
Твой кузен Дэниел пока в Вест-Пойнте. Очень надеемся, что, когда он получит звание, его не отправят в Канзас. Ходят слухи, что там неизбежны столкновения между сторонниками и противниками рабства. Дэниел начал переписываться с вашей кузиной Мирьям, из Амстердама. Она хочет приехать в Америку учиться, в женском медицинском колледже в Пенсильвании. Он будет основан на деньги твоей бабушки. Посмотрим, что из этого выйдет.
Из Лондона, новости, к сожалению, невеселые. Твоя кузина Марта пропала где-то в России, вместе с полковником Воронцовым-Вельяминовым. О втором их внуке тоже ничего не известно. У Кроу все в порядке. Кузен Питер так пока и не женился. Ты, дорогой Джошуа, помни, что говорят наши мудрецы: «В восемнадцать лет под хупу». Надеемся, что ты вскоре порадуешь нас хорошими известиями. Передавай привет всей семье Судаковых, и особенно нашей милой Шуламит.
Джошуа убрал письмо. Юноша почесал каштановую, прикрытую черной кипой голову, и, недовольно, пробурчал: «Объединение капиталов..., Дедушка и бабушка по любви женились, как они не понимают...»
Рав Судаков понимал. Джошуа вспомнил мягкий голос дяди Исаака: «Я, когда твою тетю Дину увидел, милый мой, сразу решил, что без нее мне жизни нет. И у моего отца покойного, благослови Господь память его, так же было, с моей матушкой. Не торопись, - рав Судаков повертел в руках простое, в железной оправе, пенсне.
Здесь все было по-другому. Джошуа, привыкший к железным дорогам, слугам, огромным универсальным магазинам, особнякам и роскошным квартирам Горовицей, с удивлением увидел двухэтажный дом Судаковых, с маленьким садом, где росли розы, кусты жасмина и гранатовое, дерево.
- Это я посадил, - рав Судаков гордо показал на нежные, розовые лепестки: «Ты видел, у Бергеров, в старом доме рава Аарона покойного, такое же растет. Буду под ним с внуками играть, - он улыбнулся: «Этот сад мой отец еще заложил».
Рав Судаков сам ходил на рынок перед Шабатом, помогал жене по дому и даже мыл пол.
- Как же иначе? - говорил Исаак: «Наши мудрецы, благословенной памяти, не на пожертвования жили, а трудились. Ты, Джошуа, учись, но и о ремесле не забывай. Вам в Америке, и резники пригодятся, и писцы. Да и просто надо уметь работать руками».
Джошуа жил в общежитии, с другими учениками ешивы. Он ел вместе со всеми, в большой столовой, а на Шабат его приглашали в гости. Исаак Судаков улыбался: «Сваты, конечно, тебя в покое не оставят. Имя у вас громкое, Горовицы люди известные. Но жениться, милый мой, по любви надо».
- По любви, - упрямо повторил Джошуа. Он услышал с порога смешливый голос: «Именно так».
Кузина Шуламит стояла, прислонившись к косяку. Влажные, рыжие волосы были закручены в тугой узел. Она была в широких, арабских шароварах и простой рубашке: «Купалась. Темно, никого на улице нет. Некому сплетничать, что я в мужском наряде хожу. Вода, Джошуа, горячая, хоть и ночь на дворе».
Они сразу подружились. Шуламит учила его готовить, чинить одежду, и торговаться на рынке. Джошуа знал, что кузина не собирается уезжать из Святой Земли. Он вспомнил, как Шуламит привела его на плантацию этрогов. Девушка набрала в ладони влажной земли, и вскинула серые глаза: «Я здесь ходить училась. Мама меня приносила сюда, ставила на ноги, и водила меня между деревьев. Здесь все мои предки похоронены, Джошуа, и здесь мои дети родятся».
Он прислонился к стволу этрога. Пахло свежестью, и, немного, едва уловимо, горьким, волнующим ароматом цитрона. Джошуа вздохнул: «Я понимаю. Я тоже без Америки скучаю, Шуламит. Моя семья там двести лет живет, и мы там останемся».
Шуламит протянула ему маленькую, крепкую руку. Оглянувшись, девушка заметила:
- Ничего, мы родственники, хоть и дальние. Я никому не скажу, - она подмигнула Джошуа.
Сваты начали появляться в этом году, подсаживаясь к нему в синагоге, подходя после службы. Джошуа отговаривался тем, что он еще молод. Рав Коэн, услышав это, покачал головой: «Вам, юноша, восемнадцать, не след с таким тянуть. Вы разумный молодой человек. Лучшие семьи города будет рады видеть вас в зятьях».
Рав Судаков только рассмеялся: «Не обращай внимания. Я им скажу, что ты очень способный, а таким ученикам позже можно жениться. Ты и вправду, - он потрепал Джошуа по плечу, - молодец. Хоть и не след человека хвалить, но мы с тобой одни, так можно».
Джошуа понял: «Он действительно, никогда ни о ком не говорит. Только о книгах, о заповедях, а о людях никогда. Так и надо, конечно, воздерживаться даже от упоминания других, чтобы не впасть в грех злоязычия. Мне еще учиться и учиться, чтобы стать таким, как он».
Судаковы жили скромно. По будним дням и тетя Дина, и Шуламит носили простые платья, рав Судаков пил чай из оловянного стакана. Как-то раз он усмехнулся в рыжую, с проседью, бороду:
- Я помню, деда моего. Тогда он болел еще, - Исаак сцепил длинные пальцы.
- Сам на серебре ел, а дочкам его тетя Малка покойная остатки делила. От себя отрывала, чтобы девочек покормить. А ведь сказано: «Мужчина должен есть, и пить меньше, чем ему позволяют средства; одеваться так, как ему позволяют средства; уважать жену и детей больше, чем позволяют ему средства, - рав Судаков отчего-то улыбнулся. Набив трубку, он добавил: «И вообще, Джошуа, мудрецы учат, что мужчина должен быть добр и непривередлив в доме своем, следовать советам жены, и тогда все будет хорошо».
- И у меня так будет, - подумал Джошуа, обедая у Судаковых. Там всегда было тихо, дядя Исаак и тетя Дина улыбались друг другу, и, - Джошуа подглядел, - рав Судаков незаметно держал жену за руку. За столом никогда не говорили о делах.
- Во-первых, - развел руками дядя Исаак, - Шабат, не положено. Во-вторых, как сказано: «Праведную жену кто найдет, цена ее выше рубинов». Я, милый мой, во всем этом мало понимаю. Твоя тетя Дина делами управляет. У нее голова умнее моей. Зачем я буду вмешиваться в то, в чем не разбираюсь?
Джошуа сглотнул: «Он два десятка книг издал. Ему вопросы по законам со всей Европы шлют, с решениями его все раввины соглашаются, и он так просто говорит, что жена умнее?»
Серые глаза дяди, обрамленные тонкими морщинами, усмехнулись: «Женщины, Джошуа, - он отпил кофе, - умнее мужчин. Вспомни хотя бы главу, где о золотом тельце говорится, - дядя потянулся за Торой. Как всегда, слушая его голос, Джошуа забыл обо всем вокруг.
- Завтра опять купаться пойду, - зевнула Шуламит, - прямо на рассвете.
- Ты осторожней, - посоветовал Джошуа.
Кузина пожала стройными плечами: «Тверия еврейский город, бояться нечего. Арабы на севере, да и я без пистолета никуда не выхожу, сам знаешь».
Шуламит отлично стреляла, ездила на коне, плавала, и даже ходила под парусом, научившись этому в Яффо. Они приехали в Тверию две недели назад. Джошуа занимался с местным раввином, а Шуламит проверяла, как идет строительство постоялого двора. На могилу Рамбама приезжало много паломников. Судаковы хотели возвести здесь новую гостиницу, в добавление к тем, которыми они управляли в Иерусалиме, Яффо и Цфате.
- В пятницу папа с мамой появятся, - усмехнулась Шуламит, распустив волосы: «Они с вооруженной охраной едут, как и мы. Можно не волноваться, Спокойной ночи, - она помахала Джошуа. В саду раздались ее легкие, почти неслышные шаги.
- Тоже завтра вечером искупаюсь, - Джошуа вынул с полки том Талмуда, и зажег новую свечу. Он присел за стол. Раскрыв свою тетрадь, юноша стал готовиться к занятиям.
Шуламит жила у раввина. Пожилые люди, они с женой ложились рано. Девушка, оказавшись в своей комнате, присев на кровать, стала расчесывать волосы:
- Девятнадцать лет. Мама с папой, конечно, ничего не говорят, но ведь видно, они волнуются. Но что, делать, если мне никто пока по душе не пришелся. Не бывает таких евреев, как кузен Джон, - она, внезапно, улыбнулась, вспомнив веселый голос матери: «Рано или поздно, в Южную Африку тоже евреи потянутся, обещаю вам. Тем более, твой кузен все грозится там алмазы найти».
Шуламит вытянулась на узкой кровати и закрыла глаза.
- Нет, нет, - вздохнула девушка, - надо ждать. Сюда приезжают юноши из Европы. Не те, кто в ешивах учатся, а другие, те, что хотят землю обрабатывать, исследовать нашу страну..., Такой человек мне и нужен, тот, что ничего не боится. Тот, за кем, можно и в Африку отправиться, и на край света, - она взбила подушку. Пробормотав молитву, девушка повторила: «Так и будет».
Рассветное небо было серым, в саду не начали петь птицы. Шуламит оделась. Взяв пистолет, засунув его в карман шаровар, девушка вылезла из окна. Тверия еще спала. Она, пробежав по узкой улочке, оказалась на берегу озера.
Кинерет уходил вдаль. Шуламит, сбросив шаровары и рубашку, собрав волосы на затылке, полюбовалась бескрайним простором озера. Вдали виднелась пустая лодка. Она, было, нахмурилась: «Унесло, что ли? Ветра, который день нет».
Шуламит зашла по пояс в теплую, прозрачную, ласковую воду. Она обернулась, взглянув на черепичные крыши, на низкие домики, на берег белого песка.
- Когда-нибудь, - пообещала себе Шуламит, - здесь все расцветет.
Девушка окунулась и, блаженно зажмурившись, нырнула.
- Давай, - шепнул одному из своих подручных человек, что лежал на дне лодки, выставив над ее бортом подзорную трубу: «Только смотри, если она задохнется, нам ничего не заплатят».
Они следили за девушкой еще в Иерусалиме, но там выполнять заказ было опасно, вокруг всегда были люди. Здесь, в Тверии, они сначала думали избавиться от юнца, но потом главарь банды, поморщился: «Незачем. Начнут жалобы подавать, знаю я этих евреев. Девчонка, вы сами видели, купаться ходит. Утонула и утонула, здесь течения. Мало ли, вдруг судорога, ногу свело. Такое бывает. Пусть хоть все озеро обыщут».
Вторую девушка, ту, что они похитили в Цфате, уже отправили в Акко, в надежное место. Их надо было послать на корабле в Измир, а там, как сказали арабу, о них позаботятся.
- Вот и славно, - он пожал плечами, принимая задаток.
Он приподнял голову и усмехнулся. Над озером пронесся жалобный, приглушенный стон. Подручный, придерживая потерявшую сознание девушку, быстро доплыл до лодки. Араб, принимая ее, связывая, закрыл рот кляпом: «Повезет какому-то паше или наместнику провинции, ничего не скажешь. Такое тело редко встретишь. Кожа, будто жемчугом светится». Он завернул девушку в ковер. Подручный оделся: «Она быстро очнется. Я легко ударил, ничего страшного».
- Когда она очнется, - пробормотал араб, вглядываясь в горизонт, - мы будем далеко отсюда. И чтобы никто даже пальцем к ней не прикасался - строго велел он: «Возок наглухо закрыт. Мы ее будем держать связанной, никуда ей не сбежать. Двигаемся, - он подогнал тех, что сидели на веслах.
Араб вытащил якорь. Лодка быстро пошла вдоль берега на север, к маленькой рощице, где их ждали лошади и возок, крепкий, с железным засовом на маленькой дверце, без единого окна.
Легкие, тихие волны набегали на берег. На песке кучкой лежала сброшенная одежда, и стояли маленькие, девичьи туфли с загнутыми носами.
Шелковый, толстый ковер скрадывал шаги. В коридоре дворца Долмабахче пахло свежестью. Босфор был совсем рядом. Кизляр-агаши, глава черных евнухов, провел рукой по хрустальному поручню лестницы. Он полюбовался огромной люстрой из богемского стекла, подарком королевы Виктории султану Абдул-Меджиду.
Стены были увешаны морскими пейзажами, в тяжелых рамах. Кизляр-агаши, смешливо, подумал: «Вот же эти армяне. Дворец пять миллионов золотом стоил. Из них подрядчики себе немало в карман положили, и еще ухитрились комиссию своему соплеменнику организовать. Но хороший живописец, ничего не скажешь».
Дворец начерно завершили весной. Первой отделали женскую половину, с роскошным садом, каскадом прудов, золочеными потолками, и мраморными бассейнами. В комнатах валиде-султан отопление проложили под полом. В огромной ванной устроили серебряные краны и поставили лондонскую новинку. Кизляр-агаши сначала усомнился, что она будет работать, но английский инженер усмехнулся: «Смотрите. Такое демонстрировали на выставке в Хрустальном Дворце, еще четыре года назад».
Вещь была изготовлена из лучшего, белоснежного фарфора. Инженер дернул за серебряную цепочку. Евнух, заглянув через его плечо, присвистнул: «Никогда бы не подумал, что это возможно, Сулейман-ага». Он заставил себя не отводить глаз от лица инженера. Это было непросто, но кизляр-агаши повторил себе: «Ты к нему привыкнешь. Каждый день будешь смотреть, и привыкнешь. Аллах милосердный, хорошо, что у него голова после всего этого работает, и отменно. Сильный человек».
Осенью прошлого года его вызвал Абдул-Меджид.
Султан поиграл серебряным ножом для разрезания бумаг: «Вот что, дорогой мой. Я знаю, ты занят на стройке, но тебе придется перепоручить часть своих обязанностей другим евнухам. Я хочу, чтобы ты поухаживал за одним человеком. Лучшие врачи, лучшие снадобья. Его только что привезли в Стамбул. Я велел его держать на Кызал-Адалар, на вилле ее величества валиде-султан. Там меньше любопытных глаз. Бери лодку, отправляйся туда, и помни, этот человек должен выжить. Все золото империи, - тонкие губы усмехнулись, - в твоем распоряжении».
Кизляр-агаши только поклонился. На пороге кабинета, он услышал голос султана: «Выжить, и не сойти с ума».
Евнух провел на островах всю зиму, выхаживая Сулейман-ага, как будто тот был его сыном. Он кормил англичанина с ложечки, менял повязки на лице, гулял с ним по саду. Тогда врачи еще боялись, что инженер потеряет зрение, и строго запретили ему снимать бинты с глаз. Кизляр-агаши ходил с ним по дорожкам, поддерживая за руку. Евнух разговаривал с ним, огонь лишь слегка повредил губы. Англичанин быстро стал произносить слова, и первым делом поинтересовался, где он.
- В Стамбуле, - мягко ответил кизляр-агаши: «После взрыва вас подобрал турецкий корабль. Мы за вами ухаживаем. Как только вы оправитесь, вы сможете уехать домой».
Пальцы англичанина зашевелились. Он, приподнялся в постели: «Я бы хотел послать письмо, в Лондон, семье..., И встретиться с английским послом».
- Разумеется, - успокоил его кизляр-агаши: «Как только разрешат врачи».
Инженер вышел из отделанной итальянским, розоватым мрамором умывальной. Он, хмуро, спросил: «Вы так и не получали весточки из Лондона?»
- Я и твои письма не отправлял, - улыбнулся про себя кизляр-агаши. Все, что писал инженер, он сразу сжигал. А вот английский посол приехал навестить соплеменника. Сэр Чарльз Стратфорд-Каннинг спокойно пребывал в своем особняке на берегу Босфора, не подозревая о том, что происходит на островах. Кизляр-агаши тогда извинился перед инженером: «Его превосходительство посла вызвали в Лондон. С вами встретится поверенный в делах».
У поверенного имелись визитные карточки на атласной бумаге, сшитый в Лондоне костюм и безукоризненный английский язык. Он пообещал сэру Стивену Кроу поддержку посольства, пожелал скорейшего выздоровления и отбыл обратно в Стамбул. В городе, кизляр-агаши выдал бывшему лейтенанту английской армии, перешедшему служить туркам, и принявшему ислам, немалую сумму золотом.
- Мне даже понравилось, - тот принял деньги: «С удовольствием навещу его еще раз».
- Мы, конечно, рискуем дипломатическим скандалом, - заметил Абдул-Меджид, рассматривая здание Арсенала на Золотом Роге: «Но это если мы его отсюда отпустим. А я этого делать не собираюсь. Пусть достроит дворец, пусть обучит наших новых инженеров, заложим начало парового флота, а потом..., - он не закончил и указал рукой на Босфор.
- Этот сэр Стивен Кроу все равно мертв, я сам некролог в Times читал, - султан расхохотался.
- Пока нет, - развел руками кизляр-агаши: «Сами понимаете, война. А телеграммы я, конечно, отправил, Сулейман-ага».
Изуродованное, покрытой красной, блестящей кожей лицо нахмурилось, лазоревые глаза, в обогоревших ресницах, погрустнели. Он почесал голову, в заживающих шрамах, и пробурчал: «Ладно. Мне на занятия пора, где там переводчик мой?»
Он ушел, сопровождаемый белым евнухом. Кизляр-агаши, щелкнув пальцами, велел одному из своих помощников: «Запиши. Такие же поставить в апартаментах его величества и госпожи новой кадины. Сиденья сделать из розового дерева и покрыть мехом соболя. Из тех, что русский император еще до войны прислал. Начинайте проветривать медвежьи шкуры, ковры и ткани. Скоро надо будет их сюда привезти».
Кизляр-агаши постоял еще немного на площадке Хрустальной лестницы, просто так, наслаждаясь видом на Босфор.
- Отличный получился дворец, - удовлетворенно подумал евнух, - а вот кадина..., - он нахмурился.
Ее величество, весной, поговорила по душам с кизляр-агаши. Евнух улыбнулся: «Конечно. Всех этих, -он поморщился, - старых, мы оставим в Топкапи. Нечего им делать в европейской обстановке. Пусть там сидят, возятся с детьми...»
Тонкая, красивая рука, с египетской папироской, покачала пальцем. Серые, большие глаза взглянули на него. Она была в халате китайского шелка, дымного, неуловимого цвета грозового неба, расшитом серебром. Темные, не тронутые сединой волосы, покрывала вуаль оттенка голубиного крыла. На шее у нее блестело ожерелье из жемчуга с южных морей, тоже серого, перемежающегося с бусинами из платины.
- Это ей Махмуд подарил, - отчего-то вспомнил кизляр-агаши: «Господи, я ее тридцать лет знаю, как время летит. Я тогда у Накшидиль служил, как ее привезли. Тоже мальчишка был, чуть за двадцать. А ей четырнадцать исполнилось. Махмуд ее был на два десятка лет старше. Я и не думал, что можно так голову потерять. Она умна, оказалась, конечно. Накшидиль ее сразу полюбила. Все же они обе европейского воспитания».
- Зачем? - Без-и-Алем подняла ухоженную бровь: «Подготовь мне список девственниц, из тех, что есть сейчас, и я его завизирую. Кое-кому мы разрешим, переехать в новый дворец. Мало ли, вдруг из этих пяти никто не подойдет. Опять же, - валиде-султан затянулась папиросой, - если что-то случится по дороге...»
Кизляр-агаши приложил ладонь к груди: «Ваше величество, я лично поеду в Эдирне за теми, кого везут из Европы, и в Измир, за девушками с вашей родины, - он позволил себе улыбнуться: «Я прослежу...»
- Ты да, - кисло заметила валиде-султан, - а вот они..., - женщина махнула в сторону выходящего в сад окна.
- Я отдам распоряжения, - пообещал кизляр-агаши, - чтобы с ними обращались со всей возможной осторожностью, ваше величество.
- Посмотрим, - отозвалась Безм-и-Алем. Евнух бросил взгляд на ее рабочий стол, - валиде-султан читала европейские газеты, ей доставлялись все новые книги, - и заметил там карту Африки. Женщина перехватила его взгляд и похлопала кизляра-агаши по руке: «Не подглядывай, друг мой. Придет время, и я тебе все расскажу».
- Я и сам из Африки, - кизляр-агаши спустился по лестнице. Он открыл своими ключами неприметную дверь, спрятанную за гобеленом, подарком от персидского шаха.
Его увезли из Эфиопии шестилетним мальчиком. Он до сих пор, закрывая глаза, видел свою деревню у озера Тана, маленькую синагогу с камышовой крышей, каменный очаг во дворе их хижины, и украшение, что отец вырезал из дерева, шестиконечную звезду, что висела на восточной стене. Отец вздыхал, гладя его по голове: «Там Иерусалим. Когда-нибудь все евреи соберутся в нем, и мы тоже придем. Пешком, но доберемся туда».
- Думал ли я..., - усмехнулся кизляр-агаши, заходя в каменный, подземный коридор. Святому языку его научила валиде-султан, уже здесь.
Евнух, что сидел в начале коридора, поднялся и поклонился кизляр-агаши: «Номер четвертый все еще бушует, - он склонил голову,- слышите? Та, что знает турецкий и арабский языки».
Девушек привезли только вчера. Валиде-султан подняла узкую ладонь: «Нет, милый мой, я не хочу вмешиваться. Его величество проводит меня на виллу, на острова. Мне надо поработать в тишине и покое. Пусть он сам сделает выбор».
- Нельзя их здесь долго держать, - озабоченно подумал кизляр-агаши: «Цвет лица испортится. И так они заплаканные. Кроме этой, номера четвертого. Как она еще голос не сорвала. В Измире в меня швырнула бокалом, и метко. Я еле отклониться успел. В комнатах ничего острого нет, одни ковры. Одежду у них забрали, никакой опасности. Но, как мне доложили, в Будапеште одна повеситься пыталась, а еще одна, соблазнить кого-то из этих уголовников. Сейчас его величество вернется, и пусть на них посмотрит. Только сначала я».
- Немедленно выпустите меня! - они вздрогнули от низкого, требовательного голоса, что донесся из-за глухой, с медным глазком, двери.
Кизляр-агаши прошел к ней. Он посмотрел на высокую, стройную, с растрепанными, рыжими волосами, девушку. Она, внезапно, прошагала вперед. Уперев руки в бедра, откинув голову, девушка сказала, на отменном турецком языке: «Ты еще пожалеешь, что на свет родился, подонок и сын подонка».
- Готовьте им ванны, - улыбнулся кизляр-агаши: «Вечером приезжает его величество. После купания доставьте их в круглый зал. Я оценю, что за товар нам привезли».
- Все будет сделано, - прошелестел евнух. Кизляр-агаши, выпятив губу, поднялся наверх. Он оглядел золото и мрамор, хрусталь и шелковые, невесомые занавеси.
- Новому дворцу, - сказал он удовлетворенно, - понадобится кадина. Посмотрим, кто это будет.
Ее привели в большую, отделанную мрамором комнату. Чернокожая служанка указала на бассейн, в нем была теплая, прозрачная вода. Еще в Измире Шуламит, увидела высокого, изящного, человека с кожей цвета каштанов. Он сказал на святом языке: «Здравствуйте, госпожа». Девушка метнула в него серебряный бокал с шербетом. «Я требую, - сдерживаясь, велела Шуламит, - требую, чтобы меня выпустили и немедленно отвезли домой! Кто вы такой и что вы себе позволяете?»
У человека были красивые, большие, немного грустные глаза. Подобрав бокал, он посмотрел на мокрое пятно, расплывавшееся по ковру.
- Надо убрать, - пробормотал человек, а потом, - Шуламит даже не успела отпрянуть, - взял ее длинными, железными пальцами за подбородок. Глаза мужчины похолодели.
- Слушай и запоминай, куколка, - шепнул он: «Меня ты можешь называть, как хочешь. Можешь и дальше метать в меня бокалы, - он рассмеялся, - но не в твоих интересах пытаться бежать, или делать еще что-то, - он повел рукой, - безрассудное. Просто поверь умному человеку, милая».
Он отпустил ее. Шуламит брезгливо вытерла лицо рукавом шелкового халата. Она нашла одежду, когда очнулась, в закрытом возке. Девушка гневно потребовала: «Я хочу вымыться. Вся, а не в тазу, понятно?»
- Слышу голос разума, - мужчина улыбнулся. Шуламит спросила: «Вы еврей?»
Он ничего не ответил и вышел, заперев снаружи дверь маленькой, без единого окна, комнатки.
Шуламит знала, что с ней на корабле плыла другая девушка. Тихой, безветренной ночью, лежа в своей каморке, в трюме, она, прислушалась и уловила сдавленные, горькие рыдания. Звать соседку было опасно. Шуламит пообещала себе: «Потом. Когда станет ясно, куда нас везут».
В Измире, - она поняла, что это Измир, разобрав турецкие слова, которыми обменивались моряки, -их, держали два дня. Потом, в наглухо закрытых возках, их привезли на другой корабль. Каюта была роскошной, но тоже без окон, устланной коврами, Шуламит прислуживала немая девушка.
- Эта тоже немая, - Шуламит, закрутила волосы на затылке, и погрузилась в воду. От нее пахло розами. Она вымыла лицо: «Стамбул. Когда нас от пристани несли, я почувствовала, что море рядом. Здесь влажно, папа рассказывал, что в Каире сухо. Это не Египет. Но ведь если Стамбул, - девушка, невольно, поежилась, - значит, это дворец султана, никто другой не стал бы..., - она заставила себя не дрожать.
Служанка распахнула перед ней шелковое полотенце. Аккуратно вытерев девушку, она повела рукой в сторону низкой кушетки. Ее растерли розовым маслом, расчесали волосы и завернули в невесомую, газовую вуаль цвета старой меди.
- Все равно я сбегу, - упрямо подумала Шуламит, когда ее привели еще в одну, застеленную коврами комнату, тоже без окон.
- Здесь есть евреи, много, они меня приютят. Доберусь как-нибудь до дома, ничего страшного. Бедные папа и мама. Они думают, что я утонула, уже и шиву отсидели, наверное. Хотя нет, это озеро, не море. Пока не станет ясно, что нет надежды, меня найти, нельзя соблюдать траур. Господи, хоть бы весточку им послать, что я жива. А как? - Шуламит вздохнула. Девушка присела на ковер, обхватив колени руками.
Низкая дверь в противоположной стене открылась. Давешняя служанка поманила ее. Шуламит осмотрела большой, уходящий вверх, круглый зал, с мраморными колоннами и таким же возвышением. Наверху она увидела закрытую галерею. Служанка сняла с нее вуаль и подтолкнула к ступенькам.
- Абдул-Меджид, - Шуламит, выпрямив спину, упрямо выставила вперед подбородок: «Он современный человек, проводит реформы, основал университет. Как он может таким заниматься, воровать девушек? Сейчас новое время. И все равно, - она погрустнела, - все равно, я подданная султана. В законе сказано, что он имеет полную власть над всеми жителями империи».
Кизляр-агаши стоял на галерее, задумчиво наклонив голову, рассматривая Шуламит.
- Да, - подумал евнух, - она, несомненно, понравится его величеству. У нее и глаза серые. Вообще, они похожи чем-то, даже странно. И с валиде-султан они похожи, - он сверился со списком и пробормотал: «Судакова. Надо будет потом спросить у валиде-султан, не знает ли она такую семью».
Из пяти девушек кизляр-агаши мысленно отметил двоих, Шуламит и высокую, стройную блондинку из Берлина.
- Амалия, - кизляр-агаши покусал свой карандаш и сказал евнухам, что сгрудились сзади: «Пусть им принесут фрукты, шербет..., Подождем его величество. Думаю, он сегодня пошлет кому-то перстень, -евнух хмыкнул: «Остальных можно либо отправить в Топкапи, либо подарить кому-нибудь. Пусть его величество решает».
Он свернул список, засунул его в карман халата и пошел в султанские апартаменты. Надо было все проверить, перед возвращением его величества.
Вилла валиде-султан стояла в ухоженном, обнесенном высокой, каменной стеной, парке. Здесь был устроен свой причал. Безм-и-Алем, провожая сына к паровому катеру, ласково прикоснулась к его руке: «Спасибо, что навестил меня, милый».
Ветер с моря развевал ее вуаль, женщина была в мужском наряде, в просторных шароварах черного шелка и белой, невесомой рубашке. Абдул-Меджид наклонился и поцеловал пальцы матери: «Что ты, мамочка. Я помню, ты мне говорила, это девушки другого воспитания»
- Именно, - сколотые на затылке волосы валиде-султан были украшены серебряным гребнем: «Пошли перстень, поговори с ней, поухаживай, свози на морскую прогулку...- красивые губы улыбнулись: «Мы хотим, милый, чтобы у нас была современная страна, хватит, - валиде-султан поморщилась, - хватит бессловесных дурочек. То есть, конечно, - она оперлась на руку сына, - для постели они годятся, но для воспитания будущего наследника..., - валиде-султан вздохнула.
Абдул-Меджид вырос с матерью и бабушкой. Женщины рассказывали ему о Париже и Лондоне. Накшидиль была дочерью французского графа, получившего, еще перед революцией, пост в колониях, на Мартинике. Его корабль атаковали берберские пираты, в Бискайском заливе. Тринадцатилетнюю девочку привезли в Стамбул. Она и сына своего, султана Махмуда, воспитала поклоннком Европы. Отец Абдул-Меджида знал французский язык. Дома, в своих апартаментах, Махмуд предпочитал западную одежду. Абдул-Меджид тоже носил сюртуки и брюки и даже иногда думал о том, что надо бы распространить подобные наряды по всей империи.
Мать и отец наняли ему лучших учителей. Валиде-султан читала ему европейские газеты, им привозили книги, и сейчас султан подумал: «Мама права, конечно. Все эти дети, от черкешенок, от других женщин, какие из них наследники? У меня будет сын от девушки, выросшей в Европе, или на Святой Земле. Там совсем другие люди».
- Я приеду к тебе с новой икбал, - пообещал ей сын уже на пристани: «Ты не скучай, мамочка. Впрочем, ты новым проектом занялась? - он подмигнул Безм-и-Алем.
Мать нежно погладила его темные волосы. Они были почти одного роста, султан только немного выше. Пахло солью, над темно-синей гладью Мраморного моря метались чайки. Солнце заходило над европейским берегом, золотое, огромное, летнее солнце.
- Очень надеюсь, - лукаво отозвалась мать, - что из икбал она быстро станет гедзэ, уже в следующем месяце. Привози ее, конечно. Я уверена, что она мне придется по душе. А проект, - валиде-султан поиграла серебряным браслетом на тонком запястье, - проект я тебе представлю, когда все подсчитаю. Ты говорил, у тебя инженер гостит, - мать подняла бровь, - англичанин? Мне может понадобиться его помощь, в технической части.
- Он приедет, - пообещал Абдул-Меджид: «Приедет, и ты с ним сможешь поговорить, мамочка».
- Из-за ширмы, - рассмеялась валиде-султан и помахала сыну, что взошел на палубу катера.
- Я тебе книг распорядился доставить, - крикнул Абдул-Меджид.
- Спасибо! - она проводила взглядом широкую спину сына. Султан был в расшитом золотом халате, с непокрытой головой. Женщина улыбнулась: «Он все сделает, как надо. Он у меня хороший мальчик».
Валиде-султан медленно пошла по мраморной лестнице наверх, к дому. Виллу ей подарил муж, после рождения Абдул-Меджида. За те шестнадцать лет, что они жили вместе, Махмуд больше никого не возвел в ранг кадины. Все остальные его дети были рождены от наложниц. Она, единственная, была женой, и осталась единственной вдовой султана.
- Любил он меня все же, - Безм-и-Алем прошла в распахнутые евнухами тяжелые, резные двери.
В ее кабинете уже горели свечи. На рабочем столе стоял серебряный кофейник, и шкатулка слоновой кости с египетскими папиросами.
Безм-и-Алем закурила и посмотрела на вечернее, просторное море за огромным окном: «В новом дворце газовое освещение провели. Надо и здесь сделать. Поговорю с этим инженером».
Когда сын рассказал ей, что англичанина привезли в Стамбул и он, кажется, выздоравливает, валиде-султан предложила: «Подари ему хорошую девушку. С лица не воду пить, как говорится, а он все-таки мужчина. Если он к ней привяжется, если родится ребенок, он сам здесь останется, этот Сулейман-ага».
Султан вздохнул: «Не знаю, какая женщина на такое согласится, мамочка, он все же...»
Валиде-султан улыбнулась и процитировала: «She loved me for the dangers I had passed, and I loved her that she did pity them, дорогой мой. Хорошей девушке это будет все равно. Человек он, судя по всему, достойный, станет правоверным. Он будет на тебя работать не потому, что вы его обманываете, а потому, что действительно полюбит империю».
Сын тогда смущенно покраснел и пообещал: «Подумаю».
Она курила, покачивая узкой ступней в мягкой, расшитой серебром, черной туфле. На столе лежал проект канала, с картами и подсчетами прибыли.
- Пора, - сказала себе валиде-султан: «Месье Лессепс получил концессию от Саида-паши. Мы выдадим ему фирман, и надо начинать работу. Египтяне, конечно, будут иметь львиную долю всех прибылей, но мы тоже себя не обидим. Дань они нам выплачивают, и продолжат это делать».
Иногда ей хотелось написать брату. Валиде-султан знала, что он жив, и живет в Иерусалиме с женой и дочерью. Она всегда откладывала перо и напоминала себе: «Циона мертва. Ее похоронили, ее больше нет. Да и что ты ему скажешь? - женщина вздыхала и убирала бумагу.
Она вспомнила, как, еще в Акко шейх Башир рассмеялся ей в лицо: «Я застрелил твоих родителей, а теперь пошли, пошли, - он рванул ее за руку, - посмотришь, что будет с тобой, если ты попытаешься бежать».
Башир протащил ее по узкому, сырому коридору крепости. Девочка услышала отчаянный, высокий крик. Люди Башира хохотал, стоя кругом во дворе. Они расступились. Циона увидела окровавленное, с выколотыми глазами и отрезанным носом, лицо какой-то девушки.
- Она все равно была некрасивой, - небрежно заметил Башир, дыша над самым ее ухом: «Я отдал ее своим людям, а теперь она сдохнет. А ты будешь жить, - удерживая одной рукой Циону, он велел: «Вспорите этой живот!»
Валиде-султан до сих пор чувствовавала густой, металлический запах крови и прикосновение чего-то скользкого, страшного. Башир пригнул ее голову к телу умирающей девушки и опустил лицо прямо туда, в раскрытую рану.
- Не будь дурой,- посоветовал он. Циона потеряла сознание. Очнувшись от потока ледяной воды, она решила: «Не буду».
Она потушила папиросу. Налив себе кофе, женщина стала писать: «Предполагаемое распределение акции в концессии месье Лессепса имеет своей целью предоставить почти равное их количество Египту и Франции...»
Валиде-султан застыла, с пером в руках. Она твердо сказала: «Я просто хочу, чтобы у меня были еврейские внуки, чтобы у Турции был достойный правитель. Вот и все. Господь не станет меня за такое наказывать. Все девушки живы, мой сын позаботится о тех, кого он не выберет. Все будет хорошо».
На галерее было тихо. Абдул-Меджид, увидев всех девушек, подозвал кизляра-агаши: «Ты молодец. Очень, очень хороший выбор. Тех троих, что я вычеркнул, отправь в Каир, в Марокко и в Персию. Подарки какие-нибудь с ними пошли, письма с заверениями в дружбе. Нам надо поддерживать хорошие отношения с нашими братьями. Эту светловолосую...»
- Амалию, - помог евнух, и султан поправил его: «Амину». Кизляр-агаши сделал себе пометку. «Госпожу Амину я поселю в Топкапи. Она будет ждать распоряжений вашего султанского величества, - евнух склонил голову.
- А..., - он осторожно взглянул на Абдул-Меджида.
Тот улыбался, нежно, едва заметно. Султан стянул с длинного пальца перстень с бриллиантами. «Передай это ей, - велел Абдул-Меджид, - и готовьте мой катер. Я забираю госпожу Сальму на морскую прогулку. Жара спала. Накройте ужин, пусть будут музыканты..., - он все смотрел вниз, на пустое, мраморное возвышение.
- У госпожи Сальмы, - аккуратно заметил евнух, - непростой характер, ваше величество. Это может быть опасно. Все-таки вы ее увозите из дворца, мало ли что...
- Я понял, что непростой, - усмехнулся Абдул-Меджид: «У меня тоже, друг мой, не самый лучший. Мы с госпожой Сальмой этим схожи. Чтобы через два часа, - он взглянул на медленно клонящееся к закату небо, - все было готово. Я пока займусь делами».
Он потрепал евнуха по плечу и ушел. Кизляр-агаши, достав свой список, пробормотал: «Госпожа Сальма. Посмотрим, чем все это обернется»
Капитан Стивен Кроу до сих пор избегал смотреть на себя. Однако, когда его поселили в новом дворце, он попросил кизляра-агаши поставить в его комнатах зеркало.
- Надо привыкать, - горько усмехнулся Стивен, разглядывая свое отражение. Он был в простой, матросской, холщовой куртке и таких же брюках. Подойдя к окну, что выходило на Босфор, капитан закурил: «Почему они не отвечают? Ладно, дядя Мартин и Питер могут быть в разъездах, дядя Джон тоже, Юджиния в России, а остальные? Хватит здесь сидеть, надо возвращаться домой. Война еще идет, я там всегда понадоблюсь».
Врачи уверили его, что следы от ожогов потом сгладятся.
- Должно пройти время, Сулейман-ага, - развел руками главный лекарь султана: «Останутся, конечно, шрамы, пятна, этого не миновать. Надо благодарить Аллаха, что больше, - он рассмеялся, - ничего не пострадала. Голова ваша осталась такой же светлой, как и была».
- Светлая голова, - недовольно пробурчал Стивен, глядя на очертания Арсенала, видневшиеся на берегу Золотого Рога. Если бы не волнение за семью, подумал он, ему бы даже здесь нравилось. Абдул-Меджид оказался знающим человеком. Султан сам вникал во все подробности строительства нового флота. Все ученики капитана были выпускниками европейских университетов. Переводчика Стивен попросил на всякий случай, его услуги требовались редко.
- Хорошие ребята, - он повертел в руках свой кортик и улыбнулся. Султан, увидев оружие, выслушав историю о Вороне, уважительно сказал: «Это, конечно, давно было, почти три сотни лет назад, но мне отец рассказывал о султане Селиме и Марджане Лунноликой. Легенда гласит, что она бросилась в море, вместе с детьми».
- Выходит, что нет, - рассмеялся капитан Кроу. Абдул-Меджид вернул ему кортик: «Берегите эту вещь, Сулейман-ага, передайте ее своим детям».
В кабинете повисло молчание, Стивен увидел, что его собеседник покраснел. Капитан заговорил о новом флоте.
- Какие дети, - в сердцах пробормотал Стивен, стоя перед зеркалом. Он прикоснулся к кольцу, что висело у него на цепочке: «Марта, может быть, нашла Воронцовых-Вельяминовых, вернулась из России, - подумал капитан: «Она, конечно, отдаст мне медальон. Это юношеское было, а теперь, - он пригладил короткие, до сих пор растущие клочками волосы, - теперь у тебя и не случится ничего».
В дверь постучали. Черный евнух низко поклонился: «Его величество готов с вами встретиться, Сулейман-ага».
Стивен оглянулся. В гостиной, на его рабочем столе, стопками лежали книги и чертежи. Он, внезапно, понял: «Жалко будет уезжать. Люди хорошие, кто я им? Никто. Возились со мной всю зиму, лечили, на ноги поставили. И до сих пор, что бы я ни попросил, сразу все приносят, - он почувствовал, что краснеет, и приказал себе не думать об этом.
Ночами он ворочался, а потом, закинув руки за голову, горько говорил себе: «Оставь. Какая девушка на тебя посмотрит, после такого. Справляйся сам».
Абдул-Меджид, присев на мраморный подоконник, курил папиросу и пил чай.
- Сулейман-ага, - серые глаза султана потеплели: «Попробуйте, у вас в Англии такого нет. Мы в чай мяту добавляем. Очень освежает, особенно в такую жару. К сожалению, - султан передал ему изящный, хрустальный стакан, - теперь так будет до осени. Прошлая зима была теплой. Вы помните, мы все ждали снега, однако он так и не выпал».
Птицы парили над садами, над черепичными крышами, над тонкими, окрашенными золотом, минаретами мечетей.
- Здесь, должно быть, очень красиво, когда идет снег,- Стивен полюбовался городом, - жаль, что я этого не увижу. Ваше величество, - мужчина взглянул на султана, - мы с инженерами заканчиваем, курс. В Арсенале, на стапелях, заложены три паровые канонерские лодки. Дальше ваши работники и сами справятся. Они у вас способные. А я бы хотел уехать домой. Я, конечно, - Стивен принял от султана шкатулку с папиросами, - очень благодарен, за то, что вы меня спасли. Но, сами понимаете, я давно не получал вестей от семьи, с прошлой осени, я беспокоюсь...
- Домой, - задумчиво повторил султан: «Неужели вы могли подумать, что мы вас будем насильно удерживать, Сулейман-ага? Но, пожалуйста, выполните еще одну мою просьбу, - Абдул-Меджид взглянул на него.
Султан был в военной форме, темноволосая голова непокрыта. Стивен хмыкнул: «Отменная у него все-таки выправка, ничего не скажешь. Он рассказывал, его покойный отец на лошадь посадил, как только он ходить научился. Умный человек, Турции с ним повезло. Еще немного, и здесь все изменится».
- У меня есть советник, - Абдул-Меджид налил себе еще чаю, - он сейчас занимается одним проектом, где нужна помощь инженера. Он живет на той вилле, на островах, где вы оправлялись после ранения. Не откажите в любезности с ним встретиться, Сулейман-ага. Это важная инициатива. Мне бы хотелось, чтобы все было хорошо подготовлено.
- И не скажешь ему «нет», - Стивен затянулся папиросой и кивнул.
- Потом, - ласково закончил султан, - мы вас отправим домой. С подарками от империи, разумеется. Вы нам очень помогли. Вот еще что, - он взял с подоконника бинокль и рассмотрел пролив, - вы хороший капитан?
Стивен позволил себе улыбнуться: «Я неплохой моряк, ваше величество».
- Я еду на морскую прогулку. Мой катер, судя по всему, готов, - Абдул-Меджид поднялся и Стивен сразу встал: «Я бы хотел попросить вас побыть у штурвала. Мне надо, - султан помолчал, - как бы это сказать, произвести впечатление на своего спутника».
- С послом, что ли, каким-то встречается? - Стивен посмотрел вслед султану и обвел глазами огромный, с паркетом палисандрового дерева, устланный шкурами кабинет: «Казалось бы, - он усмехнулся и пошел за Абдул-Меджидом, - куда ему еще впечатление производить? У него империя отсюда до Каспийского моря и Африки».
Спускаясь по выложенной мрамором дорожке, что вела к пристани, Стивен заметил пустой паланкин. Евнухи несли его обратно к дворцу.
Каюта, с окнами, была на корме, маленькая, уютная. На низком столике, выложенном мозаикой, стояло серебряное блюдо с гранатами, финиками, инжиром, открытая шкатулка со сладостями. Когда чернокожий человек, кизляр-агаши, принес ей перстень, Шуламит повертела его, вскинув бровь: «И что?»
- Вас приглашают на прогулку, - мягко объяснил ей евнух.
- Позвольте, - он повел рукой, впуская служанок. После круглого зала Шуламит отвели в анфиладу комнат, с бассейном и низкой, застеленной шелками кроватью. Здесь был свой сад с цветущими, пышными розами, мраморным фонтаном и прудом с золотыми рыбками.
- Вы будете здесь жить, госпожа, - поклонился евнух и добавил про себя: «Если все пройдет удачно».
- Какой подбородок, - подумал кизляр-агаши, - им железо можно резать. Неудивительно, что его величество обратил на нее внимание.
Шуламит прошлась по комнатам и резко заметила: «Это мы еще посмотрим». Он только отступил и улыбнулся, а потом вокруг нее начали хлопотать служанки.
- Госпожу Амину пока подержим в Топкапи, - размышлял кизляр-агаши, следя, как служанки причесывают девушку: «Она не то, что госпожа Сальма. Только кивает и со всем соглашается. Смирилась, что называется. Поняла, что бежать ей некуда. Она никто, дочь какого-то мелкого торговца. А госпожа Сальма, - он взглянул на тяжелый узел рыжих волос, - я успел справки навести. Богатые люди. Жалко их, она единственный ребенок. Когда она родит, станет кадиной, можно будет им весточку послать, если она захочет. Но ведь они никто не хотят. Ни разу я такого не видел».
Шуламит огляделась. В каюте пахло солью и немного розами.
- Выпрыгнуть,- она смотрела на темно-синюю воду: «Плаваю я отлично, пока они спохватятся..., Но мы у причала, сразу выловят. Как это мне кизляр-агаши сказал: «Если ты сделаешь что-то глупое, мне будет, очень жаль. Господи, - Шуламит замерла, - они, наверняка, знают, что я еврейка. Царица Эстер тоже была в гареме, и вела себя очень осторожно. Поэтому еврейский народ и спасся, а визирь Аман был повешен. Если султан будет недоволен, он может ограничить права евреев, как это было в старые времена, - у нее похолодели кончики пальцев.
Шуламит вспомнила обо всех тех, кто жил на Святой Земле, в Дамаске, Каире, Измире, и покачала головой: «Это испытание. Такое же, как Господь послал Эстер. Она осталась еврейкой и я останусь. Нельзя подвергать людей опасности. Наоборот, надо заслужить благосклонность султана. Так тому и быть, - Шуламит хмуро повертела красивую, слоновой кости шахматную королеву.
Он стоял, прислонившись к косяку двери, любуясь тонкой, стройной фигурой в шелковой, прозрачной вуали. «Я, конечно, уже все рассмотрел, - смешливо сказал себе Абдул-Меджид, - но мне всегда будет мало. Она на маму похожа. Та же стать».
Султан знал, что его мать еврейка. Она приняла магометанство, как и все жены правителей империи, но Абдул-Меджид видел у нее еврейский молитвенник. Мать сказала ему, что родилась в Иерусалиме, что ее взяли в плен горные племена, и продали сюда, в Стамбул. Больше они об этом не говорили. Однако он был хорошо знаком с еврейскими обычаями. Отец, султан Махмуд, всегда настаивал на том, что нельзя управлять империей, не разбираясь в своих подданных.
- Добрый вечер, госпожа Сальма, - мягко сказал Абдул-Меджид: «Вы позволите присесть?»
- Он на папу похож, - поняла Шуламит, - только волосы темные. Капоту на него надень, шляпу, и его от еврея не отличишь. Борода короткая, но так даже лучше. Как у европейских евреев.
Он был в красивой, военной форме. Шуламит, представив его себе у Стены, или где-то на улицах Иерусалима, внезапно улыбнулась.
- Меня зовут Шуламит, - она вздернула подбородок: «Это ваш корабль, зачем вы спрашиваете разрешения? Месье, - ядовито прибавила девушка, перейдя на французский язык.
- Отлично, просто отлично, - ласково подумал султан. Он ответил, тоже по-французски: «Чего хочет женщина, того хочет Аллах, мадемуазель. Кто я такой, чтобы спорить с Аллахом? Но, если вы не желаете меня видеть...»
- Здесь все равно больше некого видеть, - вздохнула Шуламит. Она повела рукой: «Садитесь».
Запахло гарью. Девушка, сама того не ожидая, ахнула: «Это паровой корабль! Я еще никогда на них не плавала».
- Я рад, - Абдул-Меджид разлил кофе, - что мне удалось вас хоть чем-то удивить, мадемуазель.
Шуламит съела инжир, пробормотав благословение. Девушка удивленно поняла, что голодна.
Когда катер повернул обратно к дворцу, стемнело, над Босфором взошла полная, яркая луна. Один из евнухов тронул Стивена за плечо: «Его величество приказал прибавить ходу, в машинном отделении. Он просит вас, - евнух тонко улыбнулся, - немного повеселить нашего гостя».
- Хорошо, - отозвался Стивен и до отказа покрутил штурвал. С палубы донесся восторженный, женский смех. Катер резко развернулся, поднимая волну. Он, обернувшись, увидел Абдул-Меджида. Рядом с ним была высокая, стройная женщина в вуали.
- Вот на кого он хотел произвести впечатление, - понял Стивен. Катер понесся по волнам, в лицо ему бил свежий, резкий ветер. Он краем глаза заметил, как улетает вдаль тонкий шелк. Рыжие, блистающие медью в свете луны волосы, рассыпались по плечам. «Господи, - подумал Стивен, - какая красавица. Прекрати, тебе и смотреть на нее нельзя».
Он заставил себя отвести взгляд от девушки. Шуламит натянула на голову ту вуаль, что она успела придержать: «А кто стоит за штурвалом, ваше величество?»
- Сулейман-ага, - услышала она тихий голос султана: «Он очень опытный капитан. Не волнуйтесь, госпожа, все будет в порядке. Он был ранен на войне...»
- Я видела, - девушка все смотрела на прямую, жесткую спину в холщовой, простой куртке.
- Господи, бедный, - Шуламит почувствовала, как у нее по щеке ползет слезинка, - как ему тяжело, должно быть. И он молод, еще тридцати нет.
Султан предложил ей руку, и Шуламит ее приняла. Девушка, спускаясь вниз, в каюту, все думала о грустных, лазоревых глазах капитана, который отвернулся, едва завидев ее лицо.
Шуламит проснулась. Потянувшись, она посмотрела на мраморный потолок опочивальни. Пошарив на резном столике, рядом с кроватью, девушка взяла лист бумаги. Кизляр-агаши все объяснил ей, с пером в руках.
- Икбал, - пробормотала Шуламит и почувствовала, что краснеет.
После морской прогулки ее принесли в эти апартаменты. Евнух коротко велел: «Устраивайся». Султан приходил каждый вечер. Они разговаривали, Шуламит рассказывала ему о Святой Земле, Абдул-Меджид говорил о Европе. Султан заинтересовался тем, что у Шуламит были родственники в Америке: «Я там никогда не был, но слышал, что это замечательная страна, очень современная. За ними будущее».
Ей принесли книги, и даже газеты. Шуламит прочла о том, что война в Крыму все еще продолжается. Девушка, невольно, подумала: «Сулейман-ага». Она все время вспоминала капитана, но спрашивать о нем не решалась. Кроме кизляра-агаши и султана, все остальные, кто ее окружал, служанки, были немыми или не говорили на тех языках, что знала Шуламит.
Она все-таки поинтересовалась у кизляра-агаши: «Когда меня везли сюда…, на корабле, я слышала, там была еще одна девушка. Что с ней?»
Темные глаза евнуха были непроницаемыми.
- Она счастлива, - коротко ответил мужчина: «И вы, госпожа Сальма, будете счастливы».
- Буду счастлива, - недовольно пробормотала Шуламит, рассматривая ровные строки. Когда султан пригласил ее на ужин, накрытый на террасе, у фонтана, Шуламит, как и всегда, ела только фрукты и орехи. Абдул-Меджид ничего не сказал. Следующим утром кизляр-агаши зашел за ней. Евнух провел девушку на отдельную кухню, помещавшуюся в пристройке, во дворе ее комнат.
- Вся посуда новая, - евнух повел рукой в сторону маленького человечка, хлопотавшего у печи: «Мясо сюда привезут. Повар будет печь хлеб, - человечек поклонился, - и готовить. Он еврей, можешь обедать спокойно. Тем более, - евнух поднял бровь, - когда ты будешь носить ребенка, тебе понадобится что-то более сытное, чем гранаты и финики».
Повар, как, оказалось, тоже был немым. Шуламит, было, думала передать через него записку в синагогу. Однако в комнатах, наблюдая за тем, как служанки одевают девушку, кизляр-агаши заметил: «Я упоминал, не надо совершать неразумных поступков. Его величество добр…, - евнух помолчал, - однако это сейчас. Не испытывай судьбу, мой тебе совет».
Шуламит молчала. Подождав, пока на нее накинут вуаль, девушка подняла глаза: «Не буду».
- Вот и славно, - искренне улыбнулся кизляр-агаши. Наклонившись к ней, евнух шепнул: «Сегодня его величество пригласит тебя в свои апартаменты, на ужин. Я велю отнести тебя к морю. Там есть закрытая купальня. Сделаешь все, что тебе надо».
Шуламит, глядя на утреннее солнце, что вставало над Босфором, кивнула.
Все оказалось просто. Шуламит помнила арабские сказки, что ей читала мать. Девушка неуверенно спросила у кизляр-агаши: «Надо ползти на коленях и целовать ковер у его кровати?»
Тот расхохотался: «Новый век на дворе, милая моя. Такого давно не делают. Впрочем, если все пройдет успешно, то подносы с драгоценностями тебе доставят. От этой традиции мы не отказываемся».
Шуламит подняла руку и посмотрела на серый, в цвет ее глаз, жемчужный браслет, украшавший тонкое запястье. Султан звал ее каждый вечер, они ужинали, при свечах. Во дворце было газовое освещение, но Абдул-Меджид улыбнулся: «Мне так больше нравится, любовь моя. Твои волосы, будто огнем играют».
- Он неплохой человек, - мрачно повторяла себе Шуламит: «Надо сделать так, чтобы он остался доволен, вот и все. Тогда и евреям, в империи, будет легче жить». Ей не было хорошо. Она ждала чего-то, о чем, довольно туманно, ей говорила мать, но так ничего и не почувствовала. В первую ночь, Абдул-Меджид, обнимая ее, смешливо заметил: «Ты совсем ничего не знаешь, милая Сальма».
- У нас так не принято, - ответила Шуламит: «Девушкам рассказывают про это только перед самой свадьбой, а я даже помолвлена не была».
Султан поцеловал ее длинные пальцы: «Весной ты родишь мне сына, и я на тебе женюсь, дорогая будущая мать наследника престола. А пока, - он привлек ее к себе, - я займусь твоим обучением. Мне кажется, тебе это нравится».
- Конечно, - заставила себя прошептать Шуламит: «Очень нравится».
Она поднялась и прошла в умывальную. Когда Шуламит сказала главному евнуху, что не сможет какое-то время приходить к султану, кизляр-агаши, недовольно, покачал головой: «Я ждал совсем других новостей».
- Не всегда, - отрезала Шуламит, - это бывает с первого раза.
Кизляр-агаши сложил пальцы и покачал ими: «Ладно, пусть везет госпожу Сальму к ее величеству. Он все равно хотел, чтобы девушка познакомилась с валиде-султан. Она там побудет, а потом все получится, я уверен».
Он, осторожно, предложил Абдул-Меджиду: «Может быть, ваше величество желает, чтобы я доставил сюда другую девушку, на это время? Госпожу Амину, еще кого-нибудь?».
Кизляр-агаши увидел веселые искорки в серых глазах. Абдул-Меджид лежал в постели, читая какие-то документы. Он сладко потянулся и зевнул: «Мое величество, дорогой мой, едет в Эдирне, на военные маневры. Я посылаю еще один корпус в Крым. Солдаты должны быть хорошо подготовлены. Когда я вернусь, привезешь мне госпожу Сальму, и больше, - он подмигнул евнуху, - пока никого, понял?»
- Такой же, как его отец, - угрюмо размышлял евнух, идя в женское крыло: «Махмуд спал, конечно, с другими женщинами, но кроме Безм-и-Алем, никого не любил».
Сальму одевали. Евнух прошелся туда-сюда, глядя на то, как медленно вытекает вода из бассейна: «Его величество, заботясь о тебе, отвезет тебя на острова, на виллу валиде-султан. Заодно с ней познакомишься. Я уверен, что вы друг другу понравитесь. Когда он приедет с маневров, вернешься во дворец».
- Ладно, - хмыкнула Шуламит. Служанка, опустившись на колени, массировала ее ноги, а потом надела маленькие, расшитые жемчугом туфли.
- Всю жизнь притворяться, - девушка поднялась и накинула вуаль: «Впрочем, кажется, он ничего не замечает. Ему нравится, а больше его ничего не интересует». Шуламит бросила взгляд на Босфор: «Все равно, я отсюда сбегу. Не сейчас, так позже».
Сидя рядом с Абдул-Меджидом, в каюте, поджав под себя ноги, Шуламит, тихонько, вздохнула.
Султан, положил ее голову к себе на плечо, и поцеловал девушку в лоб: «Я буду скучать, милая моя. Очень. Когда вернусь, мы с тобой порадуем империю хорошими новостями, - он погладил ее по скрытому шелком животу.
- Обязательно, - уверила его Шуламит: «Сбегу и ребенка заберу. Мой сын, или дочь будут евреями. Незачем им здесь расти. Но папа с мамой, все остальные…, - она ощутила боль в сердце, - Абдул-Меджид им этого не простит. Испытание, - вспомнила она. Взяв его руку, Шуламит улыбнулась: «Я вам очень благодарна за добрую заботу обо мне, ваше величество. Я буду ждать вашего возвращения. И скучать, конечно же, - девушка, лукаво, рассмеялась.
В открытые окна каюты дул свежий ветер, играл невесомой занавеской, плескала вода, кричали чайки. «Моя матушка, - Абдул-Меджид все обнимал ее, - не даст тебе заскучать, милая Сальма. Она тоже из Иерусалима. У вас найдется, о чем поговорить».
- Арабка, наверное, - мрачно подумала Шуламит, - еще и перед ней притворяться придется.
Абдул-Меджид не рассказывал ей о своих родителях, только упомянул, что его бабушка была француженкой.
- Но вы ведь и английский язык знаете, - удивилась Шуламит: «Это бабушка вас научила?»
- У меня были хорошие наставники, - только и заметил султан. Девушка скользнула вниз. Абдул-Меджид, гладя ее рыжие волосы, закрыл глаза: «Видишь, и я оказался отменным учителем».
Катер подходил к пристани. Султан, оправив халат, - он был в турецкой одежде, - заметил: «Матушка нас встречает, я ей послал записку. Пойдем, милая, - он ласково подтолкнул Шуламит к трапу.
Вилла поднималась из густой зелени парка, беломраморное, изящное здание с колоннами. Шуламит, отсюда, с воды, услышала щебет птиц. Она взяла предложенный султаном бинокль и, рассмотрела мощные, серые, каменные стены, спускавшиеся к морю: «Отсюда не сбежать».
Высокая, стройная женщина, закутанная в шелк, стояла на причале. За ней Шуламит увидела несколько евнухов. «Здесь все просто, - Абдул-Меджид, помог девушке сойти с катера, - деревня, милая моя. Очень тихо, спокойно. Ты отдохнешь, обещаю».
Женщина откинула вуаль, и Шуламит подумала: «Одно лицо с ее сыном. Она на папу похожа, как странно». У валиде-султан были большие, серые, в темных ресницах глаза, и алые, тонкие губы. Белый, высокий лоб пересекала чуть заметная морщинка.
- Ей еще пятидесяти нет, - поняла Шуламит.
- Добро пожаловать, милая Сальма, - улыбнулась женщина: «Меня зовут Безм-и-Алем. Я очень рада тебя видеть». Абдул-Меджид, поклонившись, поцеловал руку матери. Она указала на виллу: «Я проведу Сальму в ее комнаты, и мы пообедаем».
От женщины пахло розами и хорошим табаком. Она подождала, пока сын, сопровождаемый евнухами, пройдет к лестнице, ведущей в парк. Валиде-султан шепнула Шуламит, на святом языке: «Добро пожаловать».
- Какая красавица, - Безм-и-Алем полюбовалась девушкой: «Она брата моего напоминает, рыжеволосая. От нее будут прекрасные дети, отличный выбор».
Шуламит, внезапно, остановилась и посмотрела в серые глаза.
- Вы еврейка, - утвердительно сказала девушка.
Безм-и-Алем только кивнула: «Да, милая. Я уверена, мы с тобой подружимся. Нам будет, о чем поговорить, ты мне расскажешь о своей семье…»
- Конечно, - отозвалась Шуламит. Девушка, успокоено, подумала: «Она мне поможет. Не может не помочь. Она тоже прошла через такое».
У Безм-и-Алем была изящная, но сильная рука. Шуламит заметила пятна чернил на пальцах. «Пойдем, - велела валиде-султан, - сейчас накроют обед. Его величество уедет, а мы с тобой поболтаем».
- Она и Судаковых может знать, - валиде-султан вела девушку через парк: «Хоть спрошу, как там Исаак, как его семья».
- Какие они красивые! - восторженно сказала Шуламит, остановившись у серебряного вольера с птицами. Разноцветные попугаи порхали по клетке, весело перекликаясь между собой.
- Это мой покойный муж мне подарил, - валиде-султан бросила птицам зерен: «Они из Африки, из Южной Америки…, Мы с тобой будем их кормить. У меня и кошки есть, - она, усмехнувшись, подхватила ухоженного, черного кота и погрозила ему пальцем: «Все хочет до птиц добраться».
- А кто там живет? - спросила Шуламит, указав на деревянные, резные ворота в стене, разделявшей сад.
- Там помещения для гостей, - коротко ответила валиде-султан: «Я как раз жду одного из них. Он должен приехать сегодня вечером. Не волнуйся, - она оглядела девушку, - все повара у меня евреи, и так всегда было, - валиде-султан похлопала ее по руке. Выпустив кота, она зашла на женскую половину виллы.
Евнух поклонился: «Вы здесь уже жили, Сулейман-ага, вам все знакомо. Господин советник будет ждать вас на вилле валиде-султан. Я приду за вами».
- Спасибо, - Стивен улыбнулся, оглядывая комнаты. С тех пор, как он выздоравливал, и вправду, ничего не изменилось. Он всегда отказывался от слуг. Пролежав почти полгода, Стивен радовался тому, что может все делать сам.
- Еду вам будут приносить, - евнух выскользнул в сад и скрылся за высокими, резными дверями, за каменной стеной, что отделяла гостевой дом от виллы.
Стивен вышел в теплый, нагретый солнцем сад, и опустился на мраморные ступени. Из большого парка был слышен щебет птиц. Закрыв глаза, Стивен, как всегда, подумал о ней. С того вечера, на Босфоре, он видел ее во снах. Девушка была рядом, стройная, легко дышащая, жаркая. Она обнимала его, шепча что-то, рассыпав рыжие волосы по его плечу. Это было сладко, так сладко, что Стивен, иногда, говорил себе: «И не просыпаться бы вовсе. Она жена султана, или его наложница. Забудь, забудь о ней».
Забыть не получалось. Он открывал глаза, стискивал зубы и ждал, пока пройдет боль. Он ждал, стараясь не вспоминать ее ласковый, нежный смех, тонкую руку, придерживающую вуаль.
- Я не увижу ее, никогда, - он помотал головой и потушил папиросу. Над стеной, хлопая крыльями, пролетел белый голубь. Стивен вспомнил: «Султан мне говорил, здесь целая голубятня есть. Здесь, и во дворце. Они так с островами связываются».
Он вздохнул, и пошел переодеваться. За почти год Стивен привык к турецкой одежде. Натягивая темный, строгий халат, он посмотрел на кортик, что лежал на большом столе. Золотой эфес играл тусклыми искрами. Капитан пробормотал себе под нос: «У Ворона, между прочим, глаза не было. А у тебя оба на месте, дорогой капитан Кроу. Нечего грустить, нечего себя жалеть, все будет хорошо».
Из столовой раздался шорох. Евнух, с порога, мягко сказал: «Стол накрыт, Сулейман-ага». Стивен упрямо посмотрел на себя в зеркало. Сам того не ожидая, мимолетно улыбнувшись, капитан подмигнул своему отражению.
Они проводили султана. Безм-и-Алем, взглянула на серебряный, парижской работы дамский хронометр у себя на браслете: «Я велю подать нам сладостей, кофе, разжечь кальян…, Посидим, - она прикоснулась к белой, нежной руке девушки, - поговорим, Сальма. Потом у меня встреча, - валиде-султан улыбнулась, - деловая, с тем самым гостем».
Шуламит полюбовалась белой, пышной розой: «А как вы будете с ним встречаться, ваше величество? Нельзя же…, - она показала на свою вуаль.
- Я буду за ширмой, - пожала плечами валиде-султан.
- Когда Абдул-Меджид стал султаном, ему было шестнадцать. Понятно, что подросток не мог сам управлять империей. Я присутствовала на всех заседаниях государственного совета, отдавала распоряжения министрам, губернаторам, военачальникам…, Тогда шла война в Египте, покойный Мухаммад Али, - Безм-и-Алем усмехнулась, - восстал против нас. Мне надо было встречаться с послами европейских стран, просить у них помощи, торговаться…, - валиде-султан махнула рукой. Женщина, небрежно, добавила: «Надеюсь, тебе этого делать не придется, и твой сын взойдет на престол взрослым человеком».
Шуламит пошла вперед. Безм-и-Алем окинула взглядом ее стройную фигуру: «Мальчику она по душе оказалась. Он на нее смотрит все время, за руку держит, даже при мне. И она умная девочка, хорошего воспитания, знает языки…, Жаль, что она сразу не забеременела, но, ничего, время есть».
На террасе, по огромному, мягкому ковру, были раскиданы шелковые подушки. Вечер был тихим, солнце золотило листву деревьев. «Евнухов и не видно, - поняла Шуламит, - хорошо они вышколены. Принесли все, что надо, и пропали».
Женщина полулежала, куря папиросу, отпивая кофе из серебряной чашки. Темно-серая вуаль была откинута. Безм-и-Алем улыбнулась: «Расскажи мне о себе. Ты ведь из Иерусалима? Я тоже там родилась, но тридцать лет здесь живу, - она обвела рукой парк.
- Из какой ты семьи? - спросила валиде-султан. Шуламит вздохнув, затянулась кальяном: «Не знаю, вы, может быть, слышали о нас…Мой отец, раввин Исаак Судаков. Меня зовут Шуламит».
- Я и не знала, что можно так бледнеть, - Шуламит испугалась, глядя на мгновенно побелевшие губы женщины. Валиде-султан залпом допила кофе. Шуламит, робко, спросила: «Ваше величество…все в порядке?».
Она молчала. Ткнув папиросу в хрустальную, тяжелую пепельницу, валиде-султан взглянула на Шуламит: «У Исаака…, твоего отца, была сестра, младшая».
- Да, - недоуменно отозвалась девушка: «Она на Масличной горе похоронена. Рядом с матерью своей, на нашем участке семейном. Папа мне о ней говорил, о тете Ционе. Она в погроме погибла, арабском, в Цфате. Тогда же, когда ее родителей убили. Ваше величество…, - красивая рука валиде-султан чуть подрагивала. Над садом вились белые голуби, было тихо, журчала вода в фонтане.
Безм-и-Алем подняла голову. Под серыми глазами залегли темные, тяжелые тени.
- Прости меня, пожалуйста, - тихо попросила она: «Прости, Шуламит. Я не знала, не могла предположить…, - она сжала пальцы, костяшки захрустели. Шуламит, все еще не веря, прошептала: «Тетя Циона…, Но как, как?»
- Я тебе все расскажу, - голос женщины был сухим, ломким. Шуламит, внезапно, подумала: «Она постарела. Никогда такого не видела. Как будто сразу на два десятка лет». Тетя говорила, глядя куда-то вдаль, на темно-синее, клонящееся к закату небо. Шуламит, закутавшись в вуаль, сидела, не смея посмотреть на лицо женщины.
Без-и-Алем остановилась, как будто ее голос наткнулся на что-то. Пошарив по ковру, она чиркнула спичкой:
- Я просто хотела, чтобы у меня были еврейские внуки…, - выдохнула валиде-султан: «Я не хотела ничего плохого, Шуламит, пожалуйста, прости меня…, Хотя такое не прощают, конечно».
- Ей было четырнадцать, - горько подумала девушка: «Кто я такая, чтобы ее судить?»
- Тетя, - Шуламит подобралась к ней и осторожно обняла, - тетя, милая, не надо, пожалуйста…, Если так все получилось, то я здесь останусь, буду рядом с вами…, Папе с мамой можно весточку послать. Они тоже поймут, обещаю вам. Моя мама очень добрая. Она младшая дочь тети Рахели, той, что в Англию замуж вышла.
- Я знаю, мы с Диной дружили - валиде-султан улыбнулась, сквозь слезы.
- Я вам все расскажу, - пообещала Шуламит: «Тетя, милая, не плачьте, вы теперь не одна». Валиде-султан нашла ее руку и пожала. Когда девушка закончила, Безм-и-Алем вздохнула:
- Нет, Шуламит, я тебя домой отправлю, и не спорь со мной. Нечего тебе здесь делать. Моего сына ты все равно не любишь, - она усмехнулась: «Да и вы слишком близкие родственники. Незачем, -валиде-султан налила себе кофе, - тебе от нашего народа отрываться. Я-то уже туда не вернусь, здесь умру, - Циона взглянула на Шуламит и, деловито, добавила:
- Мой сын добром тебя не отпустит, милая, даже если я попрошу. Он к тебе привязался, я сразу это увидела. Придется, - Безм-и-Алем задумалась, - придется тебе во второй раз утонуть. Это мы устроим. Еще хорошо, - она посмотрела на Шуламит, - что пока ничего…, - она повела рукой в воздухе и девушка покраснела.
- Ты замуж выйдешь, - валиде-султан обняла ее, - за хорошего еврея, забудешь обо всем этом. Что ты не девственница уже, так сейчас новое время. В Европе или Америке на такое внимания не обращают. Хотя бы этот юноша, Джошуа, о ком ты говорила…, А я, - Безм-и-Алем улыбнулась, -подружусь с той невесткой, что из Европы привезли.
Шуламит сидела, глядя на закат, что играл на западе, там, где лежал Стамбул. «Я больше никогда его не увижу, - поняла девушка: «Не увижу Сулейман-ага. Я не могу, не могу. Хоть бы с ним поговорить…»
- Тетя, - Шуламит решительно тряхнула укрытой вуалью головой, - я никуда не уеду. Пока что, -девушка подняла ладонь: «Я вам говорила, что там, на Святой Земле, мне никто из юношей не нравился, и это так. А здесь понравился. Вы послушайте».
Она говорила, запинаясь, краснея. Девушка опустила голову и прошептала: «Это как наваждение, тетя. Я не знаю, не знаю, что со мной. У меня никогда такого не было, - Шуламит помолчала, и, зарделась: «Даже с вашим сыном…я все равно, думаю о нем, о капитане…»
- Так будет хорошо, - Безм-и-Алем погладила девушку по щеке: «Сулейман-ага останется здесь. Абдул-Меджид, как только она забеременеет, не станет ее к себе звать. Так не принято. Потом я их обоих отсюда отправлю, и ребенка тоже. Слава Богу, что так все вышло. Если бы это был мой внук, я бы не смогла с ним расстаться. Мы, конечно, рискуем, но все можно устроить так, что никто ничего не заподозрит».
- А вы его знаете, тетя? - Шуламит вскинула заплаканные, серые глаза. «Капитана Сулеймана?»
- Он англичанин, - валиде-султан привлекла ее к себе и что-то зашептала. Шуламит покачала головой: «Тетя, милая, я не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности. Не надо. Что теперь делать, - горько сказала девушка, - наверное, судьба у меня такая. Я просто уеду, и все, как вы хотели».
- И буду всегда его вспоминать, - вздохнула Шуламит.
Валиде-султан поднялась. Женщина, решительно, заметила: «Знаешь, милая, я жизнь без любви прожила, хотя, конечно, евреям в империи легче стало, не могу не признать. Но не надо такому примеру следовать. Хотя бы повстречайся с ним».
- А если я ему не понравлюсь? - Шуламит отчаянно уцепилась за руку женщины. Та только рассмеялась и поцеловала высокий, белый лоб: «Вот и посмотришь, - она махнула в сторону виллы: «Пойдем, умоем тебя, переоденем. Он придет скоро, Сулейман-ага».
- Если все получится, - загадала Шуламит, оказавшись в огромной, отделанной хрусталем и мрамором, ванной валиде-султан, - если все получится, я за ним, хоть на край света пойду. Англичанин, - она закрыла глаза и почувствовала, как умелые руки служанки моют ей голову. «Он не еврей, - Шуламит сидела, выпрямив спину. Девушка разозлилась: «Все равно. Я хочу жить с любимым человеком, вот и все. До конца дней моих».
Тетя отослала служанок и сама вытерла ее. Набросив на нее вуаль цвета осенних листьев, Безм-и-Алем, испытующе поглядела на племянницу: «Если у тебя ребенок появится, мой сын, скорее всего, сюда тебя переселит, на острова. Так обычно делают».
- Тетя, - простонала Шуламит, - о чем вы говорите? Я еще и не виделась с ним, с капитаном…, -девушка зарделась.
- Это я на всякий случай, - Безм-и-Алем легко опустилась на колени и сама надела девушке туфли.
- Пора, - велела она. Шуламит, растерянно, остановилась: «А что я ему скажу, тетя?»
- Думаю, - протянула валиде-султан, - не растеряешься. Мы в кабинете встречаемся. Там должны были все подготовить, - она посмотрела на часы и вышла. Шуламит, опустившись на кушетку, пообещала себе: «Не растеряюсь».
Советником оказалась женщина. Огромную комнату, устланная коврами, перегораживала шелковая ширма, утканная рисунками цветов и птиц. Пахло розами, немного, табаком, на его половине, на мраморном столике, стоял кофейник и открытая шкатулка с папиросами.
- А вдруг это она? - отчего-то подумал капитан Кроу: «Та, рыжеволосая. Нет, зачем я ей нужен? Калека, урод…». Он вздохнул и услышал ее голос, низкий, уверенный, требовательный. Женщина говорила на хорошем английском языке, но с заметным акцентом.
- Валиде-султан, - понял Стивен: «Ходят слухи, что она тоже из Европы, как предыдущая». Потом ему стало интересно. Проект канала оказался хорошо подготовленным. Капитан принял бумаги, что подсунули под ширму: «Конечно, - он замялся, - ваше величество, я просмотрю все документы, и подготовлю мнение инженера».
Из-за ширмы раздался смешок: «Нам бы хотелось, Сулейман-ага, иметь в нашем распоряжении независимого человека. Сами понимаете, месье Лессепс представит нам расчеты по строительству канала, которые будут сделаны, как бы это сказать…»
- С некоторыми преувеличениями, - помог ей Стивен. Валиде-султан согласилась: «Именно так».
Окна кабинета были раскрыты, из сада пахло цветами, и он услышал шуршание волн, совсем рядом, руку протяни. Стивен поборол тоску, что, казалась, наполнила все тело. Справившись с собой, он добавил: «Я немедленно займусь этим, ваше величество, и постараюсь сделать все как можно быстрее…»
- Можете не торопиться, Сулейман-ага, - услышал он совет из-за ширмы. Зашелестел шелк, заскрипела дверь, раздался какой-то шепот. Валиде-султан сказала: «Я здесь оставила еще кое-что. Думаю, вы этим заинтересуетесь. Можете отодвинуть ширму, когда я уйду. А я уже ушла, - она отчего-то рассмеялась. Стивен понял, что она закрыла за собой дверь, на ключ.
Он поднялся. Стемнело, он увидел, через шелк, как дрожат огоньки свечей. Небо в окне было звездным, огромным, над морем, на западе, вставала низкая, яркая луна. Стивен прислушался и уловил чье-то робкое, взволнованное дыхание.
Капитан, решительно, раздвинул ширму и замер. Она стояла, сняв вуаль, опустив голову, сжав руки. Рыжие волосы играли медным, ярким огнем. «Я не верю, - подумал Стивен, - не верю, такого не может быть».
- Сулейман-ага, - у нее были серые, большие, блестящие глаза. «Она на султана похожа, - подумал Стивен, - может быть, это сестра его…, Да что это я, с ума сошел? - оборвал себя капитан.
- Меня зовут госпожа Сальма, - девушка сглотнула, - Сулейман-ага, я хотела с вами поговорить…
Он был совсем рядом, высокий, выше султана, широкоплечий. От него пахло гарью, порохом, крепким, соленым ветром с моря. Шуламит почувствовала, что у нее закружилась голова. Она ухватилась рукой за стол и шепнула: «Сулейман-ага, я все время, все время думаю о вас, еще с тех пор, как увидела, там... - ее голос угас.
- Госпожа Сальма, - он стоял совсем рядом, не глядя на нее, - госпожа Сальма, не смейтесь надо мной. Вы не можете…, - он быстро прикоснулся ладонью к своему лицу.
- Рассмотрите меня, как следует, и позвольте мне уйти, - он поклонился и отвел глаза. Было слишком больно видеть ее. В темноте, в сиянии свечей, ее лицо было бледным, глаза светились серебром. Она говорила по-английски. «У нее тот же акцент, что и у валиде-султан, - невольно подумал Стивен: «Не европейский, какой-то местный. Если я к ней прикоснусь, я умру, от счастья».
- Вы дурак, - она приподнялась на цыпочки и провела пальцами по его щеке: «Молчите, Сулейман-ага, и дайте мне сделать то, что я давно хотела».
Она сама поцеловала его, нежными, мягкими, прохладными губами.
- Сердце, - почувствовала Шуламит: «Господи, как бьется. И его тоже». Он обнял ее, и девушка еле сдержала стон, так это было хорошо. Он целовал ее, удерживая в своих руках. Не отпуская Шуламит, он провел губами по теплым волосам, точно таким же, как в его снах: «Меня зовут капитан Стивен Кроу, Сальма. Ты мне снилась, все это время».
Ее щеки побелели, и Шуламит отозвалась: «Кузен Стивен…, Но как? Вы мертвы, нам прислали письмо, из Лондона, еще той осенью…Вы погибли в Крыму. Я Шуламит Судакова, ваша кузина, со Святой Земли…»
- Я жив, - он взял ее лицо в ладони: «Жив, Шуламит, и буду жить дальше, потому что теперь, - Стивен наклонился и поцеловал ее, - мне совсем, совсем ничего не страшно. Теперь ты рядом со мной. Я тебе все расскажу, - он потянул ее за руку, опускаясь на ковер.
Он говорил, целуя ее, а Шуламит, положив голову ему на колени, шепнула: «Сейчас нельзя бежать, милый. Это опасно, султан может отомстить. Я не хочу, чтобы мои родители, или тетя страдали».
- Тридцать лет все думали, что она мертва, - вспомнил Стивен: «Господи, и со мной могло это случиться. Нет, у нас такого не будет, обещаю. Доберемся до Иерусалима…, - он вздохнул: «Хорошо. Ты права, конечно, незачем рисковать. Вот только…, - он не закончил и отвел глаза.
Шуламит приподнялась и стала целовать его, медленно, бережно. «Если у меня будет ребенок…, -девушка прижалась к Стивену, - он отправит меня сюда, на острова, и больше не тронет. Потом, когда маленький подрастет, тетя все устроит, и мы бежим отсюда. Милый, - она прижалась щекой к его щеке, - я бы хоть сейчас пошла за тобой, куда угодно, на край земли, но нельзя, нельзя…, Надо потерпеть».
- Сначала я за тобой пойду, - Стивен расстегнул цепочку и снял кольцо: «Сейчас ты не можешь его носить, но ведь оно твое, Шуламит. Всегда, пока мы живы».
Она почувствовала прикосновение металла и зачарованно спросила: «Из чего оно, Стивен?»
- Из метеорита, - он сомкнул ее пальцы вокруг кольца: «Оно одно такое на земле, как и ты, конечно. Оно родилось там, - Стивен указал на звезды в окне, - в глубинах пространства. Когда-нибудь, - он ощутил ее тепло рядом, и сдержал стон, - когда-нибудь человек достигнет их, любимая».
За окном раздался глухой, настойчивый крик ворона. Шуламит, наклонившись, обняла его: «Я к тебе скоро приду, милый. Ночью. Жди меня, пожалуйста».
- Буду, - он поднес ее руку к губам и поцеловал длинные пальцы, один, за одним.
- Тетя найдет способ сообщить в Лондон, что ты жив, - пообещала Шуламит. В последний раз, прижавшись к его губам, девушка быстро выскользнула из комнаты.
Он вдохнул запах роз. Глядя на кольцо в своей руке, Стивен блаженно закрыл глаза, все еще слыша ее ласковый голос.
Валиде-султан сидела на кушетке, в своей спальне, просматривая бумаги. Шуламит остановилась у косяка двери, чувствуя, как у нее стучит сердце. Она присела в ногах. Тетя, взглянув на нее, улыбнулась: «Кажется, ты не растерялась».
Шуламит взяла у нее из руки папиросу. Затянувшись, девушка тряхнула головой: «Тетя, это мой кузен. Дальний. Капитан Стивен Кроу, из Лондона. Надо отправить письмо, для семьи, что он жив…»
Валиде-султан вздохнула: «Ладно. В конце концов, они сюда не приедут, да и мальчик напишет, что пока живет в Стамбуле, а потом вернется. Говорила я Абдул-Меджиду, что не надо так делать, не надо обманывать человека. Хотя теперь он еще лучше работать будет, - валиде-султан, незаметно, улыбнулась и кивнула: «Отправим. Наш посол в Лондоне многим мне обязан, он закупает для меня модные новинки. Пусть твой Стивен, - она поцеловала племянницу в щеку, - напишет шифром. У«К и К», думаю, разберутся, что это не мои мерки, а совсем другое».
- Тетя, - Шуламит обняла ее, - вы такая умная!
- Пожила бы здесь, - ответила валиде-султан, - стала бы такая же. А что….? - она зорко взглянула на племянницу. Шуламит подобрала под себя ноги: «Я к нему обещала прийти, тетя, когда…, - она не закончила и покраснела.
- Мы с тобой скоро, - потянулась валиде-султан, - морское купание устроим, дорогая племянница. А сейчас, - она погладила Шуламит по щеке, - спать, крепко и сладко. Я твоему капитану Кроу завтра подарок пошлю, - валиде-султан указала на серебряную клетку с голубями, на террасе, - я их сама учила, этих птиц. Пригодятся вам, - она подмигнула девушке: «И тебе такого дам, как ты в Стамбул уезжать будешь».
Шуламит только кивнула. Оказавшись в своей большой, пахнущей морской свежестью, опочивальне, устроившись в мягком шелке простыней, она заснула, улыбаясь. Она видела во сне белых, голубей над черепичными крышами Иерусалима, цветущее, гранатовое дерево, и ребенка, толстенького, рыжеволосого. Он, смеясь, делал первые шаги по зеленой траве сада.
Стивен и сам не знал, как прожил эту неделю. Он работал над расчетами, а потом евнух принес ему пару белых, голубей в плетеной корзине. «Это подарок, - поклонился слуга, - для того, чтобы господин советник и вы, всегда могли знать, как продвигается проект».
Капитан Кроу выпустил одного из голубей тихим, солнечным вечером. Птица покружилась над верхушками деревьев, исчезая за каменной стеной. Она вернулась, когда капитан сидел на террасе, за чашкой кофе. Голубь, щебеча, сел ему на руку. Стивен вытащил из-за медного кольца на лапке птицы записку.
- Сегодня, в полночь, - прочел он. Стивен ощутил, как бьется его сердце, прерывисто, наполняя все тело сладкой, такой сладкой болью.
Он ждал ее у ворот, в темноте, под светом звезд. Когда створка заскрипела, когда Стивен вдохнул запах роз, он опустился на колени, прижавшись лицом к шелку ее одежды. Под ним она вся была горячей, жаркой, такой, точно такой, как снилась ему. Рыжие волосы были распущены. Стивен, поднял ее на руки: «Как ты прекрасна, возлюбленная моя, как ты прекрасна, очи твои, очи голубиные».
Ее губы были совсем рядом, и он услышал лихорадочный голос: «Знамя его надо мною, любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня…., - Шуламит уткнула лицо ему в плечо: «Сейчас…Прямо здесь, любимый мой, я не могу, не могу больше ждать…»
- Как в раю, - Шуламит, сдерживая крик, прижимала его к себе, глядя в огромное, сияющее небо: «Как в раю, когда больше нет никого, только я и он. Вот как это, когда любишь». Стивен опустил ее на низкую кровать, и она уже больше ничего не помнила, только его голос, его слезы на своем лице, и свой стон. Они заснули, на исходе ночи, обнимая друг друга, так, что девушка слышала биение его сердца, так, что не осталось ничего, что бы их разделяло.
Шуламит открыла глаза и увидела белых, голубей, что сидели на мраморном подоконнике. Было самое раннее, самое нежное, прохладное утро, и она привстала: «Надо уходить, тетя будет ждать меня у ворот».
- Еще немного, - попросил Стивен, целуя ее теплую, белую шею, нежные лопатки, спускаясь все ниже. «Я знаю, знаю, что я тебя увижу сегодня ночью, но я не могу тебя отпустить».
- Никогда не отпущу, - сказал он ей на ухо, слыша ее низкий, тихий стон: «Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей, любовь моя. Твой голос, Шуламит».
Девушка скомкала, порвала шелк простыней, и, перевернувшись на спину, обняла его. Голубь, захлопав крыльями, влетел в комнату и закружился над ними.
В кабинете было солнечно. Абдул-Меджид, взглянул на капитана: «Совсем оправился. С лицом, конечно, ничего не сделаешь, но глаза сияют». Султан, незаметно, посмотрел на часы: «Что там этот кизляр-агаши? Хоть бы записку прислал».
Абдул-Меджид вернулся из Эдирне две недели назад и сразу велел привезти к нему Сальму. У девушки было спокойное, счастливое лицо. В постели, обнимая ее, султан сказал: «Я рад, что ты подружилась с матушкой. Кизляр-агаши мне доложил, что она тебе голубей подарила?»
Девушка кивнула и, лукаво, опустила глаза: «Впрочем, если все получится, ваше величество, - она поцеловала его руку, - то я вернусь, туда, - Сальма махнула в сторону моря, - ребенка лучше носить в тишине».
- Конечно, - прошептал султан, любуясь ее нежным, отливающим жемчугом телом: «Сейчас и займемся будущим наследником престола, милая Сальма».
Шуламит опасалась, что султан заметит перемены в ней, однако Абдул-Меджид, как всегда, только погладил ее по голове и сладко зевнул: «Иди, милая, скоро увидимся».
Вчерашним утром кизляр-агаши вошел к нему. Султан сидел, просматривая черновик фирмана о строительстве канала. Наклонившись над его ухом, евнух что-то зашептал.
- Я тебе говорил, - довольно заметил Абдул-Меджид, отложив перо, - что ей просто надо отдохнуть. Девочку везли сюда, Аллах знает, какие бандиты, в отвратительных условиях…
Евнух, оскорблено, вздернул бровь и развел руками: «Ваше величество, вы, конечно, правы. Я позову дворцовых врачей. Надеюсь, мы вам сообщим хорошие новости, скоро».
- Скоро, - недовольно пробормотал Абдул-Меджид, исподтишка посматривая на свой золотой, выложенный бриллиантами, хронометр, швейцарской работы.
Стивен стоял, выпрямившись, мимолетно, легко улыбаясь.
Она сказала ему все еще на островах. Она лежала, рассыпав волосы по его плечу, тяжело, счастливо дыша. Шуламит, взяв его руку, положила ладонь себе на живот: «Пять дней, как ничего нет, милый». Стивен целовал ее ноги, от маленьких, пахнущих морем и солнцем пальцев, поднимаясь к нежным коленям, туда, где все было влажным и горячим: «Ты знаешь, знаешь, Шуламит. Я весь твой. Ваш, -поправил он себя, прикасаясь губами к теплому животу.
- Мне надо будет вернуться в Стамбул, - Шуламит оказалась в его руках. Стивен, как всегда, потерял счет времени. Он слышал ее нежный, дрожащий, голос, голос горлицы, голос счастья.
- Ненадолго, - выдохнула девушка: «Знай, - она наклонилась над его лицом, купая его в своих теплых волосах, - я твоя жена и так будет всегда». Шуламит поцеловала кольцо, что висело у него на шее. «Валиде-султан меня будет вызывать на острова, - подумал Стивен, гладя ее по спине, держа за стройные плечи, чувствуя ее поцелуи: «Я увижу Шуламит…, Господи, за что мне такое счастье…»
- В Иерусалиме нам нельзя будет оставаться, - сказала она ему, сразу: «Мало ли что, мы Оттоманская империя. Уедем в Лондон…, - девушка улыбалась: «Можно пожениться, в Америке, например».
- Так и сделаем, - уверенно ответил Стивен: «Я хочу, чтобы все было, как надо. Но все равно, - он сомкнул руки у нее на животе, - наши дети будут евреями».
Он передал валиде-султан, вместе с расчетами, записку для дяди Мартина. Цифровой шифр был легким. Стивен надеялся, что у «К и К» его поймут. Шуламит покачала головой: «Нет, милый, моим родителям опасно что-то сообщать. Во-первых, тетя не доверяет евнухам, даже кизляр-агаши. Хоть он и еврей, но может нас предать. А во-вторых, я знаю своего папу, - девушка вздохнула, - получив такое, он приедет сюда, в Стамбул».
- И? - осторожно спросил Стивен, целуя ее.
- И ему отрубят голову, - мрачно ответила Шуламит: «Ты не забывай, - она приподнялась на локте, -это у вас, в Европе, в Америке, евреи пользуются полными гражданскими правами. Здесь мы до сих пор платим налог султану, джизья, как люди второго сорта. Нам нельзя служить в армии, носить оружие, быть чиновниками. Даже в суде наше свидетельство не принимается, - она замолчала, и Стивен уверил ее: «Все это когда-нибудь изменится, обязательно».
- Я очень рад, Сулейман-ага, - султан прошелся по кабинету, - что вы решили остаться в Стамбуле. Мой советник, - Абдул-Меджид усмехнулся, - сообщает, что вы очень ему помогли.
Лазоревые глаза капитана заблестели. «Ваше величество, - Стивен поклонился, - это большой проект, первый такого рода, во всем мире. Для меня честь участвовать в нем».
- Родится маленький, - нежно подумал Стивен, - и мы с Шуламит уедем, как он подрастет немного. Или она. Я инженер, придумаю что-нибудь. На воде часто бывают несчастные случаи. И валиде-султан нам поможет.
- Спасибо, - искренне сказал Абдул-Меджид, - спасибо вам, Сулейман-ага. Со своей стороны, я обещаю сделать ваше пребывание в Стамбуле еще более приятным, - султан задумался: «Может быть, действительно, последовать совету мамы и подобрать ему девушку? Не красавицу, конечно. Красавица на такое не согласится. Какую-нибудь простушку, юную…, - он покашлял: «Сулейман-ага, если вы хорошо себя чувствуете…»
Капитан поднял руку: «Спасибо вам, ваше величество, но у меня в семье, - он отчего-то улыбнулся, -принято дождаться любви. Такая у нас традиция, - Абдул-Меджид заметил лукавые огоньки в его глазах.
- В этом, - задумчиво сказал султан, - мы с вами схожи, Сулейман-ага.
Он принял записку, что внес евнух, на серебряном подносе. Султан извинился: «Я вынужден вас покинуть. Возвращайтесь к своей работе, Сулейман-ага».
Он ушел, а Стивен все стоял посреди кабинета, положив руку на кольцо у себя на шее, под халатом, глядя ему вслед, задорно вскинув голову. Капитан пошел вниз по хрустальной лестнице и поймал себя на том, что все еще улыбается.
Сальма сидела на расстеленном по террасе ковре. Абдул-Меджид замер. Она была в светлом, цвета слоновой кости, шелке. Белые голуби ворковали у маленьких, босых ног. Девушка обернулась, птицы вспорхнули. Султан, опустившись рядом, привлек ее к себе: «Я так рад, милая. Теперь тебе надо быть осторожной. Кизляр-агаши все устроит, с твоим переездом на острова. Будешь жить рядом с моей матушкой, а я тебя буду навещать».
- В мае, ваше величество, - шепнула она, - когда расцветут розы, когда вернутся перелетные птицы. Я так счастлива, так счастлива…
Он заметил слезы на серых глазах и решил: «Сделаю ей подарок. Мы поженимся, конечно, но ведь она его заслужила, любовь моя. Они все заслужили. Это будет правильно, хорошо для империи».
- Отдыхай, - Абдул-Меджид поцеловал ее куда-то за ухо: «Я с тобой отправлю личного врача, лежи на кушетке, читай книги. Следующим летом ты станешь моей единственной кадиной, дорогая гедзэ, - он погладил ее живот и поднялся. Когда терраса опустела, Шуламит открыла потайное отделение на своем золотом браслете. Его девушке подарила тетя.
Шуламит бросила зерен голубю. Сунув записку за медное колечко, подойдя к перилам террасы, она выпустила птицу в небо. «Лети, - шепнула девушка, - лети к моему любимому». Голубь закувыркался в воздухе. Расправив крылья, птица исчезла за мощной стеной, что отделяла женскую половину дворца.
Кизляр-агаши ждал его в коридоре.
- Начинай готовить переезд госпожи Сальмы, - серые глаза султана немного погрустнели, - отправь с ней врача, евнухов, служанок…Я буду ее навещать, часто, - султан провел рукой по непокрытым, темным волосам. «Будет сын, - внезапно подумал он: «Я знаю, я уверен, будет сын».
Евнух низко поклонился и замялся: «Кого бы вы хотели видеть, ваше величество…»
- Сальму, - чуть не сказал Абдул-Меджид: «Госпожу Амину, и еще двух-трех девственниц, на твой вкус, милый мой. Я давно понял, - он подмигнул евнуху, - что ему можно доверять».
Вернувшись в кабинет, он закрыл двери. Взяв блокнот и фаберовскую ручку, султан присел на подоконник. Черные стрелы минаретов уходили в яркое небо, пахло морем. По Босфору сновали лодки, красные, охряные, черепичные крыши взбирались на холмы.
- Весной, - услышал султан ее голос.
Он открыл блокнот: «Указ о предоставлении полных гражданских прав подданным Оттоманской империи, вне зависимости от их вероисповедания». Абдул-Меджид писал и улыбался. Он вспоминал белых, голубей, что вились вокруг ее рыжей, изящной головы, и видел перед собой большие, ласковые глаза Шуламит.
Интерлюдия. Река Замбези, ноябрь 1855 года
Вдалеке, в жаркой, пронизанной лучами звезд ночи, был слышен грохот воды, но Ливингстон приказал разбить лагерь. После переправы все устали. Он опасался спускаться по реке ночью. На острове было влажно, в воздухе висели мелкие капли. Они развели костер, прикрыв его холстом. Фургоны, запряженные волами, остались на берегу. Они вытащили легкие лодки на белый песок. Ливингстон, усмехнулся: «Будем надеяться, крокодилы нас не тронут. Зажжем факелы».
Джон чиркнул спичкой, запахло смолой, пламя взвилось вверх. Он увидел на мелководье длинные, неподвижные тени.
- Вот и лежите, - велел мужчина. Он пошел к центру острова, туда, где стояло несколько палаток.
Наверху, в кронах деревьев, что-то шуршало, хлопали крыльями птицы. Джон, остановившись, посмотрел на черную гладь воды. На том берегу, в основном лагере, тоже горели факелы. «Мози-оа-Тунья, - вспомнил мужчина: «Дым, который гремит. Господи, я не верю. Неужели мы до него добрались?»
Он положил смуглую, крепкую руку на оправленный в тусклую медь медвежий клык. Рядом, на той же цепочке висел маленький, расшитый местными узорами мешочек. Джон закурил папиросу, и присел на ствол поваленного ветром дерева. Он вытряхнул на ладонь алмаз размером с грецкий орех.
- Он был на булыжник похож, - Джон, невольно, улыбнулся. Он вспомнил полдень на берегах реки Оранжевой, частокол, ограждавший Хоуптаун, новое британское поселение у брода, скрип колес повозок, что шли на север, и крики погонщиков.
- Я ведь ничего не искал. Просто решил искупаться, перед тем, как ехать в Блумфонтейн. Я и не представлял себе, что такое возможно.
Он наступил на камень ногой, одеваясь. Повертев его, Джон замер. Через темный налет проступал нездешний, таинственный блеск.
Джон смотрел на алмаз, затягиваясь папиросой.
- Их там много, - он потушил окурок. Убрав камень, мужчина пошел к палаткам. «Надо вернуться туда, на Оранжевую, привезти экспедицию, искать их..., - он вдохнул свежий, напоенный влагой воздух и услышал голос Ливингстона: «Чай готов».
Миссионер сидел, скрестив ноги, накрыв плечи холщовой курткой, и быстро писал что-то в своем блокноте. Он почесал гладко выбритый подбородок. Они все брились каждый день. «Это бремя белого человека, - шутил Ливингстон. Над костром висел медный, закопченный чайник. Джон принял свою кружку. Чай пах дымом, какими-то травами, Африкой.
Он сидел, привалившись к своей походной суме, закрыв глаза. Джон видел бесконечное пространство саванны, плоские, темно-красные горы на горизонте, стада зебр, семью львов, что лежала на холме, неотступно следя за двигающимися на север фургонами.
В Кейпе у Джона были комнаты. Он приезжал туда пару раз в год, забирал и отправлял письма, сваливал на пол львиные шкуры, спал на старом, обитом протертом репсом диване. Перебирая конверты, Джон говорил себе: «Может быть, в следующий раз».
За семь лет она так ему и не написала. В открытое окно пахло близким океаном. Он сидел, отхлебывая виски. В экспедициях Джон не притрагивался к спиртному. Только в Кейпе, он покупал немного хорошего скотча. Сидел, затягиваясь папиросой, глядя на запад, туда, где была она.
- Завтра, - донесся до него голос Ливингстона, - увидим, наконец, Мози-оа-Тунья и повернем на север. К истокам Нила. Хантингтон, - Джон приоткрыл прозрачный, светло-голубой глаз,- возьмете с десяток человек, пойдете в авангарде.
Джон кивнул коротко остриженной головой и представил себе белое пространство в центре карты. «Там никто еще не был, - он, незаметно, вздохнул: «Говорят, там огромные озера, птицы, камыши...»
Он подвинул к себе суму, пальцы натолкнулись на гриф гитары. Он случайно коснулся струны. Низкий, тоскливый звук пронесся надо костром, поплыв куда-то вдаль.
- Нет, нет, - сказал кто-то из тех, что сидели у костра, - если начали, Хантингтон, то продолжайте. Давно мы вас не слышали.
Джон вытащил гитару, из старого, темного дерева, с потускневшими, перламутровыми накладками. Ливингстон помешал дрова в костре, они затрещали, огонь рванулся вверх. Джон, пробежав пальцами по струнам, запел, высоким, красивым голосом.
Он спел им балладу о ткаче, что не уберег свою любимую от поглотившего ее тумана, спел «Фабричный колокол», и «Черного Шахтера», а потом Ливингстон попросил: «Напоследок вашу любимую, Хантингтон. Пожалуйста».
- Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary, and thyme
Remember me to one who lives there
She was once a true love of mine, - пел Джон. Поднявшись, он, убрал гитару: «Спокойной ночи, господа».
Он сидел на берегу реки, слушая грохот водопада, смотря на отражение звезд в тихой, медленной воде. В Блумфонтейне Джон закупал в лавке провизию для экспедиции. Он возвращался из Кейпа, Ливингстон ждал его за рекой Оранжевой. Джон обернулся, услышав зазвеневший колокольчик.
Она зашла в лавку, невысокая, тоненькая, в траурном платье. На руках у нее сидел ребенок, лет двух, белокурый. Джон заметил светлые волосы, что выбивались из-под ее чепца. Хозяин заговорил с девушкой на голландском языке. Блумфонтейн основали англичане, но здесь было много буров. Джон увидел ее голубые, большие глаза. Догнав ее на пыльной дороге, извинившись, мужчина указал на холщовый мешок в ее руках: «Давайте, я вам помогу».
- Папа! - потянулся к нему ребенок. Девушка, опустив глаза, покраснела: «Простите. Девочка маленькая, она не понимает...»
Ее звали Йоханна, она была вдовой голландского миссионера. Когда Джон, осторожно, спросил: «А что случилось с вашим мужем?», Йоханна вздохнула: «Он умер, на севере». Джон приходил к ней каждый день, в маленький, беленый домик, с распятием на стене гостиной, с вышитой, накрахмаленной скатертью на столе, играл с девочкой, пил чай. Прощаясь на пороге, он говорил: «Спокойной ночи, миссис де Витт, хороших снов вам и Адели».
Она стояла, прислонившись к косяку двери. Джон жил в единственной городской таверне. Возвращаясь к себе, он все оглядывался, пока дорога не поворачивала, пока огоньки ее свечей не пропадали в мгновенно наступавшей, южной тьме.
Йоханна играла ему на гитаре голландские песни. Как-то раз, вечером, когда девочка уже спала, он попросил: «Научите меня, миссис де Витт. Играть. Я хорошо пою, вы сами слышали. Это у меня от мамы».
Она наклонялась, прикасаясь к его пальцам, показывая ему, как перебирать струны. От нее пахло ванилью, сладким, домашним запахом. Джон, глядя на нее, улыбнулся: «Я очень люблю эту песню, миссис де Витт. Она английская, старая. Послушайте».
Женщина сняла чепец, ее светлые косы были уложены на затылке. Когда он закончил, Йоханна вздохнула: «Вы ее пели любимой девушке».
- Да, - тихо ответил Джон, - только это было давно, миссис де Витт. Шесть лет назад. Она замужем сейчас, в Америке. Спойте мне еще, - он передал ей гитару, их пальцы встретились. Йоханна, сглотнув, не выпуская его руки, прошептала: «Мистер Хантингтон...»
Свечи заколебались, она осторожно положила гитару на вытертый, старый ковер и Джон поцеловал ее.
Утром, едва открыв глаза, чувствуя ее тепло, он коснулся губами светлой пряди, что лежала на его плече: «Нам надо пожениться». Она молчала, перебирая его пальцы. Повернувшись к нему, Йоханна прикрыла глаза, как от боли: «Ее зовут Полина. Девушку, что ты любишь».
- Любил, - поправил ее Джон и почувствовал, что краснеет.
- Любишь, - повторила Йоханна: «Ты меня..., - женщина помолчала, - называл ее именем». Она присела в постели, накинув на плечи шаль:
- Ты спрашивал, как умер мой муж? - она собрала растрепанные волосы на затылке.
- Его убили англичане, год назад. Сожгли школу, что он построил для детей туземцев, на севере, - у розовых губ легла жесткая складка: «Разорили миссию, а его повесили. Мы с Аделью были здесь, в Блумфонтейне. Ей тогда годик исполнился». Йоханна запахнула шаль и замолчала, глядя на серый рассвет в окне.
Джон не приходил к ней несколько дней, а потом негритянский мальчик принес ему в таверну гитару. Под струны была подсунута записка: «Прощай».
Он чиркнул спичкой и достал из кармана куртки последнее письмо от матери. Почерк был разборчивым. Джон пробежал глазами строки: «Врач говорит, что болезнь замедлилась, да и, я, сыночек, это замечаю. Это масло, не самое приятное лекарство на свете, но, видимо, придется его пить до конца дней моих. Отец твой ко мне не приезжает. Он все время на континенте, редко появляется в Англии. Дядя Аарон еще воюет. Тетя Вероника и тетя Сидония присматривают за Анитой, и часто гостят у меня. Пьетро в Индии, туда же отправляется и Питер, а потом он поедет в Кантон. О Марте Бенджамин-Вулф, к сожалению, ничего не слышно, как и о внуках дяди Теодора. Из Америки сообщают, что у них все в порядке. Пиши мне, мой дорогой сыночек, не забывай меня».
Джон затянулся папиросой. Мать никогда не упоминала о Полине, да и он и сам не спрашивал. Он убрал конверт, и, накрывшись курткой, устроился на песке. Как всегда, она оказалась рядом. От нее пахло травами, теми самыми, шалфеем, и розмарином, у нее были мягкие, нежные губы. Джон, не открывая глаз, улыбнулся: «Чайка..., Ты ведь меня не любишь, зачем ты приходишь?»
- Молчи, - она наклонилась и коснулась губами клыка, что висел у него шее: «Я, как любила тебя, Маленький Джон, так и буду любить. Всю нашу жизнь».
Он сжал руки в кулаки и все-таки постарался заснуть, под бесконечный, странно убаюкивающий грохот воды.
Влажным, розовым утром они прошли на пирогах две мили. Течение было сильным. Ливингстон, привстал в лодке, глядя в подзорную трубу на облако воды, что вставало над обрывом. Он покачал головой: «Незачем рисковать, гребем к берегу».
Джон несколько раз думал, что им это не удастся. Река настойчиво несла лодки к водопаду. Однако они, все-таки, тяжело дыша, вытащили лодки на песок. Ливингстон обвел глазами холмы на берегу: «Помнишь, Хантингтон, ты говорил, что здесь женщина похоронена, твоя родственница?».
- Это восемьдесят лет назад было, - вздохнул Джон, - ничего не могло сохраниться, мистер Ливингстон.
- Сам посмотри, - коротко велел ему путешественник.
Они поднялись на холм. Среди густой травы был видна горка камней. Крест был старым, выцветшим. Джон, опустившись на колени, пригляделся к выбеленному солнцем дереву: «Мария Кроу. 1757 -1777». Он обернулся и увидел как люди, зачарованно остановившись на склоне холма, смотрят на реку.
Вода падала вниз, огромными, ревущими потоками. В облаке капель, поднимавшемся в небо, играла радуга. Джон отчего-то вспомнил тихую, узкую Темзу, ветви ив, купающиеся в заводи, пару белых лебедей и листья дуба, там, за океан отсюда, над зеленой травой кладбища, над серыми камнями могил.
Он стер с лица влагу, что висела в воздухе, и услышал свой голос: «She once was a true love of mine». Джон прикоснулся ладонью к кресту. Подойдя к Ливингстону, держа в поводу лошадь, он кивнул на могилу: «Я отвезу ее домой».
Серые глаза миссионера все смотрели на водопад, он молчал. Ливингстон положил руку ему на плечо: «Ты тоже вернись домой, мальчик».
- Домой, - повторил Джон, тряхнув светловолосой головой: «Спасибо вам, мистер Ливингстон. За все».
Они спустились с холма в распадок, к основному лагерю. Джон, оборачиваясь, все видел ворона. Большой, черный, он свободно парил над уходящей на север, равниной.
Эпилог. Санкт-Петербург, весна 1856
В приемной агентства по найму гувернанток, на Малой Морской улице, было тихо. В растворенных окнах слышался звон капели. Пасха была ранней, снег на улицах растаял, пахло теплым ветром с моря. Высокая, красивая девушка в строгом, темном платье, и суконной накидке сидела, откинувшись на спинку простого стула, положив на колени ридикюль. Глаза у девушки были лазоревые, большие. На отделанном белой полоской холста воротнике, виднелся простой, серебряный крестик. Голову прикрывала маленькая, скромная шляпка.
Дверь приоткрылась. Женский голос позвал: «Мадемуазель Эжени Ланье!»
В кабинете хозяйки пахло лавандой и крепким кофе. Ее светлые, поседевшие волосы были не прикрыты. Лиловое, атласное платье обтягивало просторную грудь. Мадам Бокар осмотрела девушку с ног до головы. Та присела. Женщина повела красивой, ухоженной рукой в сторону стула.
- Хорошенькая, - хозяйка просматривала паспорт. Мадемуазель Ланье родилась в Женеве, по вероисповеданию была протестанткой, лет ей от роду было двадцать шесть.
- Гугенотка, - хмыкнула мадам Бокар, с неизжитым недоверием. Она тридцать лет, как обосновалась в России, но каждое воскресенье аккуратно ходила к мессе в католический собор святой Екатерины, на Невском проспекте.
- Однако, - размышляла мадам Бокар, наливая себе кофе, - это к лучшему. Они в Женеве с Библией не расстаются. Девушка серьезная, сразу видно. И не молоденькая».
Она надела пенсне в серебряной оправе и пробормотала: «Французский, немецкий, английский…, Откуда вы знаете английский, мадемуазель Ланье?»
Девушка набожно перекрестилась: «Моя покойная матушка до замужества жила в гувернантках, в Англии. Она меня научила».
Мадемуазель Ланье закончила, городское женское училище в Женеве, с правом преподавания в школах для девочек. Последние четыре года она работала в Берлине. Мадам Бокар прочитала рекомендательные письма: «Все в порядке. Думаю, мы быстро подыщем вам место. Как всегда, половина оплаты за первый месяц, наши комиссионные. Заполните, пожалуйста, личную карточку, -мадам Бокар выдвинула ящичек, - для того, чтобы я могла внести вас в списки».
Девушка подвинула к себе серебряную чернильницу и начала писать.
В Берлине все было просто. Юджиния, по совету Джона, каждую неделю просматривала объявления от гувернанток, что искали работу. Заняло это все время до осени, но того стоило. Мадемуазель Эжени Ланье оказалась не только похожей на нее, даже имя у них было одинаковым. Труп девушки, насколько поняла Юджиния, так и не нашли. Она сбросила тело в Шпрее. Обзаведясь новыми документами, Юджиния, через ювелира на Фридрихштрассе, отправила записку герцогу.
Тот появился быстро, всего через неделю. Лежа на узкой кровати в ее скромной комнатке, у Девичьего моста, Джон, недовольно, затянулся сигарой:
- Так дела не делаются, дорогая моя. Подумаешь, умер император. Мандт тебя не выгонял, осталась бы при нем, продолжала бы появляться во дворце. Тем более, - он приподнялся на локте,-Воронцовы-Вельяминовы так и пропали. Ни старший внук, ни Марта до Лондона не доехали. Должно быть, что-то на войне случилось. Скажи спасибо, - Джон усмехнулся, - что Мандт скончался. Теперь тебя некому узнать в Санкт-Петербурге. Что у тебя бумаги новые, это хорошо, давай, - он шлепнул Юджинию пониже спины, - собирайся, мадемуазель Ланье. Тебе надо устроиться в хорошую семью, аристократическую. Твой брат жив, кстати, - смешливо добавил Джон.
Юджиния ахнула, сидя на кровати, закалывая косы на затылке: «Как?»
- Прислал записку из Стамбула, шифрованную. О под крылом у Абдул-Меджида выздоравливал. Турки его спасли, после взрыва, - Джон потянул ее за руку. Он улыбнулся, указав глазами вниз: «Я по тебе скучал, дорогая мадемуазель Эжени».
Он гладил ее по голове: «Суэцкий канал. Стивен не будет таким заниматься, а жаль. Кажется, султан ему доверяет. Еще и у Судаковых единственная дочь утонула, бедные люди. Американские наши родственники, - герцог вспомнил папку, что прислали из Вашингтона, - доиграются. По Теду Фримену, за его канзасские дела, давно тюрьма плачет. Возглавляет рейды на юг, вешает рабовладельцев, взрывами стал заниматься. Еще не хватало, чтобы моя сестра туда своих внуков отправила, вслед за дочерью. Учиться у профессионала, так сказать».
Он усадил Юджинию сверху и обнял ее:
- Еще год, и все. Найдешь хоть кого-нибудь из Воронцовых-Вельяминовых, и я тебе пришлю на смену другого человека. Мы с тобой обвенчаемся, я уйду в отставку, и поедем в Оксфордшир. Там я тебя долго из постели не выпущу, - он поцеловал пахнущие травами, каштановые волосы.
Юджиния даже не стала спрашивать, что случится с Евой.
- Она болеет, - повторяла себе девушка, стоя на четвереньках, раздвинув ноги, цепляясь пальцами за деревянную, скрипучую спинку кровати. Она уткнула голову в подушку, сдерживая крик: «Она болеет. Должно быть, при смерти. Джон мне просто этого не говорит. Он заберет меня, и мы всегда будем вместе, у нас будут дети..., - она тяжело, дыша, потянулась к нему. Сглотнув, отпив воды, Юджиния устроилась него под боком: «Я тебя люблю».
- Я знаю, - улыбнулся герцог, закинув руки за голову: «Ты, надеюсь, все свои инструменты выбросила? - спросил он, внимательно глядя в ее туманные, счастливые глаза: «И склянку? Раз ты уже не медицинская сестра, - Джон поцеловал теплое, нежное плечо. Юджиния кивнула. Футляр с инструментами лежал на дне Шпрее, документы Корнелии Брандт она сожгла.
- Я тебя отвезу в Женеву, ненадолго, - Джон зевнул, привлекая ее к себе: «Послушаешь местный акцент. Ты его быстро схватишь, ты способная. Только роскошной гостиницы не обещаю, - он опустил руку вниз, и Юджиния застонала, - я все-таки просто торговец, мистер Джон Сноу. Придется обойтись пансионом, - он усадил ее на подушки: «Когда мы поженимся, то поживем и в «Le Meris», в Париже, и в Бадене побываем, и на итальянских озерах, - Юджиния выдохнула: «Да! Да! Еще!». Запустив пальцы в его коротко стриженые волосы, девушка откинулась назад.
- Летом съезжу к Еве, - холодно подумал Джон, - навещу ее. Мальчишка, кажется, не собирается из Южной Африки возвращаться. Он мне не пишет, не удостаивает вниманием. Наследник титула, -поморщился герцог и успокоил себя: «Хоть бы он там и сгинул, в джунглях. Юджиния мне еще детей родит. Но королева меня похвалила, на последней аудиенции. Мой единственный сын не сидит на теплом месте в парламенте, а смело осваивает колонии».
Задремывая, он велел Юджинии: «Ты сбегай в лавку, покорми меня чем-нибудь, милая». Джон поманил ее к себе. Ласково поцеловав девушку, он спокойно, крепко заснул.
Юджиния отдала хозяйке карточку. Мадам Бокар заметила: «Рядом с гугенотской церковью поселились, на Большой Конюшенной улице». Она приложила к бумаге печать: «Вам там недолго жить осталось. Как я сказала, весной, места освобождаются. Мы вас устроим в отличную семью. Полицейская регистрация у вас есть? - поинтересовалась мадам Бокар.
- Я не успела пока, - развела руками Юджиния: «Сейчас схожу».
- Участок за углом, - хозяйка поднялась, - на Большой Морской улице. Первая Адмиралтейская часть. Это формальность, - она отдала Юджинии паспорт, - виза у вас в порядке. Просто такое требование.
- Я сбегаю, - девушка посмотрела на простой, стальной хронометр, что висел на такой же цепочке, - и сразу вернусь, мадам Бокар. Большое вам спасибо! - искренне добавила Юджиния.
- Рада помочь, - улыбнулась хозяйка и крикнула: «Следующая!»
Юджиния толкнула тяжелую, деревянную дверь и зажмурилась. В глаза ей било теплое, весеннее солнце. Какой-то офицер, даже остановился, провожая ее взглядом. На углу Кирпичного переулка девчонка продавала цветы из плетеной корзинки. Юджиния, блаженно, подумала: «На нашем венчании непременно будут белые розы. Тетя Сидония сошьет мне платье, со шлейфом. Анита будет подружкой, Стивен поведет меня к алтарю..., Как хорошо, что он жив, - она дошла до двухэтажного особняка Адмиралтейской части. Оказавшись в пыльной, обставленной лавками приемной, присев, девушка протянула в деревянное окошко свой паспорт.
Чиновник полистал его и громко, на плохом французском языке, сказал: «Вам нужен месье Горохов. Третий кабинет налево по коридору».
Юджиния поблагодарила его. Поднявшись по ступенькам, найдя нужную дверь, она постучала.
Федор Воронцов-Вельяминов оказался в Первой Адмиралтейской части совершенно случайно. Чиновник Третьего Отделения, занимавшийся сбором сведений о регистрации иностранцев, заболел. Городские полицейские части, по своему обыкновению, Федор это знал совершенно точно, не дождавшись обычного своего визитера, не собирались сами отправить данные на Фонтанку. Он, выругавшись себе под нос, сам решил обойти хотя бы несколько центральных участков.
Когда Федор забирал папки у регистратора Первой Адмиралтейской части Горохова, прибежала, запыхавшись, его горничная, с Вознесенского проспекта. Горохов, прочитав записку, умоляюще сказал: «Федор Петрович, я туда и обратно. Сами понимаете, жена вот-вот родит, она волнуется. Я вас совершенно не задержу, обещаю».
Федор покосился на свое строгое, английской шерсти пальто, брошенное на спинку стула. Вздохнув, он посмотрел на золотой хронометр: «Что с вами делать, Алексей Павлович. Идите, я здесь побуду. Пусть мне кофе принесут, - велел он. Когда Горохов ушел, Федор пробормотал: «Очень зря я это попросил, конечно. Наверняка, те еще помои».
Он закурил папиросу. Стряхивая пепел на пол, отхлебывая горький, пережженный кофе, Федор углубился в новый номер «Современника».
- Господин Чернышевский, - весело сказал Федор, помечая что-то своим серебряным карандашиком, -еще не посещал Алексеевский равелин. И в Сибирь не ездил. Мы его туда отправим, за казенный счет».
- Заходите, - крикнул он, услышав стук, не поднимая головы.
- Мне зарегистрироваться, - раздался девичий голос. Она говорила на французском языке: «Меня послали к господину Горохову».
- Я за него, попрошу ваш паспорт, - велел Федор. Отложив журнал, встав, он увидел перед собой знакомые, лазоревые глаза.
- Здравствуйте, фрейлейн Брандт - Федор, радушно, улыбнулся - добро пожаловать обратно в Санкт-Петербург.
Юджиния сидела на деревянной лавке, откинувшись к стене, морщась от боли в запястьях. Когда он навел на нее револьвер, девушка отступила к двери. Высокий, красивый, рыжеволосый мужчина, ласково посоветовал: «Не стоит, фрейлейн Брандт». У него были холодные, голубые глаза. Юджиния вспомнила: «Я его видела, во дворце, когда император болел. Господи, у меня даже оружия с собой нет. И вообще нет, зачем гувернантке оружие?»
- Ни с места, - приказал мужчина. Не опуская револьвера, он открыл ящик стола.
- Позвольте, - неожиданно вежливо попросил он. Не успела Юджиния опомниться, рыжеволосый приставил ствол оружия к ее виску. Наручники защелкнулись. Он, галантно, распахнул дверь:
- Прошу вас, фрейлейн. То есть, - он бросил взгляд на ее паспорт и убрал документ в свою папку испанской кожи, - мадемуазель Ланье, - тонкие губы усмехнулись. Он оправил свой пиджак, дорогого, английского твида.
Он говорил на отменном, без акцента, французском языке. Мужчина усадил ее в карету с зарешеченными окошками, и устроился напротив. Юджиния, дрожащим голосом, проговорила: «Я не понимаю, месье...»
От него пахло сандалом, кофе, хорошим табаком.
- Вы все поймете, - рассеянно пообещал ее спутник, бросив себе на колени роскошное, с бобровым воротником, пальто. «И тихо, - велел он, раскрывая папку, - будете говорить тогда, когда я этого потребую».
- Я не буду говорить вообще, - зло сказала себе Юджиния, следя за поворотами кареты. Они выехали на Мойку, направившись на запад.
- В Литовский замок везут, - поняла девушка. Она хорошо знала город.
- У него нет никаких доказательств, - повторяла себе Юджиния, - он просто обознался. Все бумаги у меня в порядке. В комнате ничего подозрительного они не найдут. Гувернантка и гувернантка.
Они въехали в невидные ворота, с Крюкова канала. Во дворе тюрьмы было тихо, щебетали птицы на стене, солнце сверкало в лужах растаявшего снега. Мужчина провел ее в каменный, маленький вестибюль. Приподняв цилиндр, он раскланялся: «Увидимся, мадемуазель».
Молчаливая женщина с ключами на поясе простого платья обыскала Юджинию, показав жестами, что ей надо раздеться до белья. Юджиния вздернула подбородок и нарочито грубо швырнула женщине свои вещи. Ее привел в каморку без окон, с железной дверью, и оставили одну. Хронометр у нее забрали, а крестик трогать не стали. Юджиния повертела головой: «Наручники все равно не снять. Надо требовать встречи со швейцарским консулом..., Эта Ланье мне говорила, что ее родители умерли, у нее нет близких людей. Он ничего не сможет сделать, - Юджиния вспомнила ледяные глаза рыжеволосого, - он просто меня перепутал с похожей девушкой. Год назад он меня видел, и то одно мгновение».
Дверь открыли, и она выпрямила спину. На пороге стоял давешний, рыжеволосый мужчина. Он переоделся и был в костюме тонкой, отменной шерсти, темно-сером, с лиловым, шелковым галстуком. Юджиния увидела золотую цепочку его хронометра, в жилетном кармане, и аметистовые запонки на манжетах белоснежной рубашки.
- Пойдемте, мадемуазель, - кивнул он в сторону коридора.
Федор нашел записку с адресом в ридикюле девушки. В комнате на Большой Конюшенной улице ничего необычного не обнаружили, хотя он приказал простучать стены и снять половицы.
- Думаешь, - спросил Дубельт - она агент европейских радикалов?
Федор пожал плечами, разрезая нежную телятину. Великий Пост закончился. Они, чтобы не терять времени, отправили рассыльного к Донону, на Мойку, за обедом.
Он попробовал бордо. Дома у Воронцова - Вельяминова была отличная коллекция вин. Налив Дубельту, Федор вздохнул: «Пока не знаю, Леонтий Васильевич. Она в Гельсингфорсе границу проходила. Корабль из Гамбурга приплыл. Сюда, видимо, дилижансом добралась. Было это две недели назад. Она могла уже встретиться со всеми, кто ей был нужен. С тем же Чернышевским, например, - Федор, со значением, взглянул на Дубельта.
В Литовском замке, посмотрев на девушку в окошечко, через дверь, Дубельт, хмуро, сказал:
- Отменная память у тебя, Феденька. Впрочем, она у вас у всех такая, у хороших картежников. Та самая барышня, что Мандту ассистировала. Как подумаю, что она в спальне его величества отиралась..., -Дубельт скривился и велел: «Все, что хочешь, Феденька, то и делай, но чтобы она заговорила. Может, тебе в помощь дать кого-нибудь? - он взглянул на красивые, холеные, с отполированными ногтями руки Воронцова-Вельяминова.
- Заговорит, Леонтий Васильевич, - пообещал Федор, - непременно заговорит.
- Чернышевского, - заметил Дубельт, принимая от Федора свою шинель, садясь в укрепленную тонкой броней карету, - Чернышевского ты у меня лично в Алексеевский равелин отвезешь, - он улыбнулся и пожал руку Федору.
Юджинию привели в простую комнатку, с деревянным столом и такой же лавкой, прибитой к стене. «Я требую, - девушка остановилась на пороге, - требую, чтобы с меня сняли наручники и пригласили швейцарского консула! Кто вы вообще такой? - она гневно взглянула на рыжеволосого мужчину. Он, извинившись, снял сюртук и повесил его на спинку рассохшегося стула.
- Очень теплая весна, - усмехнулся мужчина, раскладывая по столу бумаги.
- Мадемуазель, - он посмотрел на Юджинию, - как я говорил, требую здесь я, а вы отвечаете. Сядьте, -он кивнул на лавку. Подойдя к девушке, мужчина разомкнул наручники.
Она потерла ноющие запястья: «Очень хорошо. Джон меня учил, стой на своем, вот и все. Главное, не ошибаться в мелочах».
Мужчина вынул запонки из манжет. Полюбовавшись игрой аметистов, он сунул их в жилетный карман, и немного закатал рукава рубашки. Юджиния заметила рыжеватые волоски на белой, ухоженной коже. «Внук дяди Теодора был рыжий, - вспомнила она: «Ерунда, он писал, с войны..., А потом пропал. Но если это была ловушка, если Марта у них? Нельзя им говорить о Марте, ни в коем случае, - напомнила себе Юджиния.
Мужчина выложил на стол серебряный портсигар: «Вы позволите?»
Юджиния кивнула. Он, заметив ее руку, тянущуюся к портсигару, убрал его: «Мне не нравится, когда женщины курят, мадемуазель». Мужчина чиркнул спичкой: «Расскажите мне о Женеве».
Он слушал, стряхивая пепел на пол, иногда делая пометки в своем блокноте. Потом он потер, нос, и весело заметил: «Врете вы отменно, фрейлейн Брандт. Лихо врете. Зачем вы явились в Россию? Во второй раз, я имею в виду, - он поднял бровь.
- Вы меня с кем-то путаете, месье, - устало ответила Юджиния: «Я вам говорила, меня зовут мадемуазель Эжени Ланье. Я швейцарка, приехала сюда устраиваться гувернанткой..., - она отпрянула. Мужчина бросил окурок на каменные плиты пола. Поднявшись, он дернул Юджинию за руку: «Пошли!»
Заломив кисть ей за спину, он вытолкал Юджинию из комнаты. «Мы вниз, - бросил мужчина жандарму, - откройте нам».
- Отпустите меня! - возмутилась Юджиния, пытаясь вырваться. Он хлестнул ее по лицу. В голове сразу загудело, и она ощутила во рту вкус крови из разбитых губ.
- Тихо, - коротко велел рыжеволосый мужчина. Не отпуская ее руки, он повел девушку по узкой, темной лестнице.
В подвале было сыро, пахло чем-то грязным, мочой. Юджиния услышала голоса из-за железных, с решетками дверей. Мужчина прижал ее к одному из окошечек. Юджиния увидела маленькую, с деревянными нарами камеру. Несколько человек в серых халатах каторжан, остриженные наголо, играли в карты.
- Здесь мы держим тех, кто болен сифилисом, - уловила она вкрадчивый, спокойный шепот сзади. «Хотите провести с ними время, мадемуазель? Уверен, эти господа, - его дыхание щекотало ей ухо, -будут рады. Кто вы такая? - мужчина еще сильнее вывернул ей запястье. Юджиния застонала.
Она упрямо помотала головой. Федор выругался: «Сучка. Ничего, я не отступлюсь». Он сам редко проводил допросы, для этого имелись другие люди. Однако Федор считал своим долгом знать обо всех технических новинках, да и просто не колебаться, если надо было использовать силу.
- Прекратите! - успела выкрикнуть Юджиния. Раздался отвратительный треск, перед ее глазами встало черное облако. Девушка, потеряв сознание от боли, сползла в руки Федора.
Очнулась она наверху, лежа на лавке. Попытавшись приподняться, Юджиния поняла, что привязана. Боль в запястье была острой, резкой. «Надо опиум ей дать, - сказал человек в фартуке поверх сюртука, - перелом простой, но ведь она в обморок упадет, когда я лубок накладывать начну».
Рыжеволосый мужчина сидел на углу стола, вольно закинув ногу на ногу, покуривая папиросу. «Совершенно незачем, - оборвал он врача, - сделайте ей кляп и приступайте».
Он встал над лавкой, и посмотрел на бледные щеки, на закатившиеся, лазоревые глаза: «Вы поскользнулись и упали. Весна, еще кое-где лед лежит, - он пожал плечами и выпустил клуб дыма в лицо Юджинии, - такое бывает. Приступим, - велел он врачу.
Юджиния почувствовала, как ей грубо открывают рот, ощутила на языке волокна корпии, врач коснулся ее запястья. Она, прежде чем опять нырнуть в темное, густое облако, увидела, как рыжеволосый мужчина пристально разглядывает ее.
- Будто любуется - успела подумать Юджиния. Руку повернули, ставя осколки кости на место, и она сказала себе: «Я просто засну и не проснусь, вот и все».
Она очнулась на стуле. Рука была в лубке, косынка висела вокруг шеи. Юджиния, скосив глаза, увидела, что ее переодели. На ней был серый, грубый халат, такие же чулки, и растоптанные, старые ботинки.
- Фигура у нее отменная, конечно, - смешливо подумал Федор. Он подтолкнул к ней мизинцем папку: «Ознакомьтесь. Здесь по-русски написано, но я могу вам перевести».
- Я знаю, - измучено прошептала Юджиния, - знаю язык.
- Почему-то, - он привольно развалился на стуле и отпил кофе из простой, фаянсовой чашки, - я в этом был уверен. Читайте, читайте, - он кивнул на папку.
Юджиния прочла приговор девице Рябининой, Катерине Петровой, двадцати семи лет от роду, мещанке. За убийство сожителя на почве ревности, она получила десять лет каторги и вечное поселение в Сибири. Девушка подняла запавшие, наполненные болью глаза: «Я не понимаю...»
- Это вы, - весело улыбнулся мужчина: «Девица Рябинина сейчас лежит в морге, - он указал на пол, -здесь, в Литовском замке. Умерла от горячки, ожидая этапа. Она на вас похожа, тоже высокая, стройная, глаза синие. Красавица была, при жизни. Мы ее помоем, приоденем, - он все усмехался, -снабдим вашим паспортом, и перережем горло. Привезем труп в Сенную часть и вызовем швейцарского консула, - Федор поднялся. Потянувшись, разминая спину, он прошелся по комнате. «Ограбление. Девушка неосторожно зашла не в самые безопасные кварталы столицы, это случается, -он развел руками: «Вас похоронят на лютеранском кладбище, на Васильевском острове. Протестантская община, я думаю, оплатит погребение. Все-таки богоугодное дело, - он перекрестился.
- А я? - Юджиния все смотрела на папку.
- А вы, - он усмехнулся, - поедете в Сибирь по этапу. Можете там всю оставшуюся жизнь доказывать, что вы мадемуазель Ланье. Вы не были в Сибири? - поинтересовался Федор и ответил сам себе:
- Откуда вам? А я там вырос, - он наклонился над Юджинией, почти касаясь губами ее каштановых волос.
- Я вам расскажу, Катерина Петровна, - его голос был шелестящим, ласковым, тихим: «Сначала вы немного побудете в той камере, что я вам показывал. Сифилис каторжанкам не лечат. Его вообще плохо лечат. Приедете за Байкал с печатью в вашем деле. Вас отдадут в сожительницы такому же больному. На каторге мало женщин. Мы их не заставляем работать, они удовлетворяют, как бы это сказать, - Федор пощелкал пальцами, - естественные потребности мужчин. Сожитель вас будет бить, разумеется. Вы будете рожать детей, каждый год, тоже с сифилисом. Они будут умирать, а потом и вы умрете. Вы, - он отступил и оценивающе посмотрел на нее, - и пяти лет не протянете, думаю. Всего хорошего, Катерина Петровна, - он, шутливо, поклонился, - сейчас вас отведут в камеру. Этап через три дня. Счастливого пути, - Федор пошел к двери.
- Подождите, - она опустила голову, - правая ее рука была прикована наручниками к стулу, -подождите, я все расскажу, все.
- Вот и славно, - Федор, по пути к столу, мимоходом, потрепал ее по голове. Юджиния вздрогнула. Он отодвинул стул. Заметив пятно крови у себя на манжете, Федор неслышно вздохнул: «Надо будет заехать домой, переодеться. Сначала поработаем здесь, а потом я ее отвезу на безопасную квартиру».
Федор открыл оловянную чернильницу. Положив перед собой стопку чистых листов, он велел: «Начнем».
В хрустальном бокале играл шампанское, окно столовой было распахнуто на Фонтанку. Дубельт, поднял бокал: «С Владимиром тебя, Феденька. Анна уже есть, статский советник, в тридцать лет. Далеко пойдешь».
Приказ о награждении вручил лично его величество. Александр, положил руку на папку: «Я вам очень обязан, Федор Петрович. Ценнейшие сведения. Мои царственные братья во Франции, Пруссии, Швеции, думаю, занялись теми людьми, что туда посадили англичане. Большая, большая удача, - он потрепал Федора по плечу.
Ее держали в неприметной квартирке на Крюковом канале, под надзором жандармов и двух надежных женщин. Сначала Федор боялся, что кузина, - как он шутливо называл ее про себя, -попытается повеситься, или перерезать вены, однако потом понял, что опасаться нечего. Люди, что присматривали за девушкой, успокоили его: «Федор Петрович, она только и делает, что на кровати лежит, повернувшись лицом к стене».
Он так и не сказал ей, кто он такой. Юджиния называла его «месье», а часто и вовсе никак не называла. Она говорила, уставившись глазами в затертый ковер на полу, а Федор записывал. Выходя из комнаты, он всегда усмехался: «На улице хорошая погода, мисс Юджиния. Весна дружная, жаль, что вам никак не прогуляться. Хотя посмотрим, на ваше поведение».
Дубельт принялся за нежную, розовую осетрину, разложив на коленях салфетку: «Можно, конечно, -задумчиво сказал он, - устроить ее гувернанткой, под надзором. Пусть гонит сведения англичанам. Однако ты говоришь, - он зорко взглянул на Федора, - что ей доверять нельзя?»
Тот покачал рыжеволосой головой, намазывая на теплый, ржаной хлеб финское масло. Рядом, в хрустальном блюде, черным жемчугом поблескивала икра.
- Нет, Леонтий Васильевич, - Федор, с аппетитом, ел, - я бы не стал. За деньги такие не продаются, и за идею тоже. Она сломана, раздавлена, какой из нее работник? Если мы ее обратно в Англию отправим, она сразу побежит, куда там она должна побежать, и все расскажет. Тем более, - он поднял серебряный нож, - что мы ждем гостя. Мисс Юджиния нам для этого понадобится.
Она сказала ему о сигнале тревоги и, своей рукой, написала нужное письмо. Существовала, конечно, вероятность, думал Федор, что девушка вставила в текст знак, предупреждающий об опасности. Однако, глядя в потухшие, лазоревые глаза, он решил: «Нет. Она говорит правду. Посмотрим, кто приедет спасать мою кузину».
История с никогда не существовавшей девицей Рябининой была придумана от начала до конца. Приговор Федору написали за четверть часа в канцелярии Литовского замка, и там же организовали аккуратную папку заключенной. Дубельт довольно, усмехнулся: «Молодец, Феденька, очень умно. Хорошо, что она здесь одна, в России. Она утверждает, что, кроме нее, англичане больше никого не посылали?»
- Никого, и я ей верю, - кивнул мужчина, разливая остатки шампанского: «Она, - Федор тонко улыбнулся, - Леонтий Васильевич, приехала сюда меня найти. Или Степана, храни Господь душу его, -Федор перекрестился. Дубельт, потянувшись, сочувственно пожал ему руку.
Воронцов-Вельяминов, отчего-то вспомнил донесения с Кавказа: «У Шамиля пушки откуда-то появились. И укрепления они стали строить, лучше некуда. А если? - он похолодел и твердо сказал себе: «Степан в Крыму пропал, что ему там делать? Хотя, Господи, этому мерзавцу никогда нельзя было доверять. Еще один мой кузен на Абдул-Меджида работает, как выяснилось. Твари продажные, кто больше платит, под того и ложатся».
- И нашла, - весело завершил Федор, взяв серебряный кофейник. Пирожные были свежие, Фонтанка золотилась под весенним солнцем. Дубельт, промокнул губы салфеткой: «Ты, Феденька, все, как по нотам разыграл. Говоришь, она сначала отказывалась тебе сигнал тревоги выдавать?»
Федор кивнул. Он сидел на углу стола, на безопасной квартире, поигрывая своей фаберовской ручкой, с золотым пером. Федор вздохнул и открыл свою папку:
- Мисс Юджиния, своим упорством вы сами себе вредите. Во-первых, - он загнул длинный палец, - вы нам все рассказали об английской сети на континенте. Право слово, - он, покровительственно, улыбнулся, - сделайте еще один шаг, последний. Это легко. Вы и не заметите, обещаю, - у нее были бледные, без единой кровинки щеки. Федор увидел, что лубок сняли, но рукой она до сих пор двигала неловко.
- Заживет, - усмехнулся он про себя.
- Будете упрямиться, - он достал из папки какую-то бумагу, - у меня есть список всех ваших европейских родственников. Лондон, Амстердам, Брюссель, Ренн, - Федор передал ей документ.
- Он все знает, - пронеслось в голове у Юджинии, - Господи, но получив сигнал тревоги, Джон сам сюда приедет, непременно. Нельзя, чтобы он рисковал, ты не имеешь права...
- Он меня спасет, - твердо напомнила себе Юджиния: «Он говорил, что всегда будет у меня за спиной, так и случится. Приедет и спасет».
Девушка упрямо, сжала тонкие губы. Федор пробормотал: «Пеняйте на себя, милочка». Он решил не отправлять запрос в Америку. Трансатлантический кабель еще не был проложен. Ожидая сведений с другого континента, Федор бы потерял время. Европейские сведения были у него под рукой уже несколько лет. До войны он внимательно следил за родственниками, да и сейчас не выпускал их из поля зрения.
Кузина молчала, отвернув красивую голову, с каштановыми, уложенными вокруг головы косами. Федор наклонился к ее уху: «Я вас предупреждал, пеняйте на себя. Я сам, - он выдернул у нее из пальцев бумагу, - сам сделаю выбор».
Он не приезжал к ней пару недель. Появившись на квартире, осмотрев себя в зеркало, он прошел к ней в комнату. Федор был в светло-сером, весеннем костюме, с цветком в петлице. Велев надзирательницам выйти, Федор положил перед ней свежий номер The Times, раскрытый на странице некрологов.
- Семейное отпевание в церкви святого Михаила, Мейденхед, - прочла Юджиния. Если бы он ее вовремя не подхватил, девушка бы упала со стула.
- Я вам сказал - Федор свернул газету, - я не шучу. Впрочем, ваши дядя Мартин и тетя Сидония были пожилыми людьми. Отжили свое, что называется, - он устроился на широком подоконнике и закурил, - но ведь у вас еще кузина Анита есть, подросток. Ужасно, - сочувственно сказал мужчина, - ужасно, когда случается трагедия с такой молоденькой девушкой, вы согласны? - он чуть не прибавил: «кузина».
После этого она и согласилась послать сигнал тревоги.
- Мы дождемся гостя, Леонтий Васильевич, - Федор разлил кофе, - мисс Юджиния свое отработает, а после...
Дубельт со значением махнул рукой в сторону широкой, темно-синей Невы. Дул теплый ветер и Федор подумал: «Листва на деревьях появилась. Пасха прошла, Троица через три недели, тянуть незачем».
- Нет, нет, - Федор отпил кофе, вдохнув запах специй: «Я, Леонтий Васильевич, сделаю нашей подопечной предложение, от которого она не сможет отказаться, - он провел рукой по отлично подстриженным, рыжим волосам.
Он решил пройтись пешком, мостовые совсем просохли, пригревало солнце, По дороге к Крюкову каналу Федор купил букет белых роз. В прихожей квартиры, он отдал свой плащ жандарму, и смахнул невидимую пылинку с рукава сюртука: «Как мадемуазель?»
- Молчит, ваше превосходительство, - развела руками тот. Федор строго запретил называть его по имени-отчеству.
- Не мешайте нам, - велел Федор и нажал на медную ручку двери.
- Добрый день, мисс Юджиния, - весело сказал он: «На улице даже жарко».
Она сидела у стола, склонив голову, в простом, сером, шерстяном платье. После обыска на Большой Конюшенной Федор приказал перевезти ее вещи сюда, впрочем, запретив книги, кроме Библии, и газеты.
- Как в Алексеевском равелине, - одобрительно сказал Дубельт.
Он прошелся по комнате и положил букет на стол. Юджиния вздрогнула.
- Белые розы, - горько подумала девушка, - я хотела, чтобы у меня на венчании были белые розы. Бедные дядя Мартин и тетя Сидония. Этот подонок приказал их убить. В некрологе, было сказано: «Безвременная смерть». Их отравили, наверняка, как я..., - она заставила себя не вспоминать шприц, что легко вошел в вену на руке. Об этом она не говорила, и, знала Юджиния, никогда бы, никому не сказала. В убийстве настоящей мадемуазель Ланье она призналась еще давно. Она даже рассказала, что истинная Корнелия Брандт умерла еще ребенком, в Южной Африке.
- Все из-за меня, - Юджиния уже не могла плакать. Надзирательницы ночевали с ней в одной комнате, на простых, железных койках, и не замечали ее сдавленных рыданий по ночам. Вели они себя с ней не грубо, не жестоко, а как будто бы она была животное, - думала Юджиния,- что требовало заботы. Бессловесное, покорное животное. Большую часть времени на нее просто не обращали внимания.
- Месье, - она, наконец, подняла голову, - что со мной будет?
Он стряхнул пепел за окно и улыбнулся: «Это, мисс Юджиния, зависит от вас. Я, - Федор потушил окурок и подошел к ее стулу, - приехал сделать вам предложение».
Дубельт, сначала, недовольно хмыкнул: «Не понимаю, зачем тебе это нужно? Пусть приведет к нам гостя, а потом мы ее..., - он махнул рукой: «Мало, что ли, хороших девушек, православных, достойного воспитания?»
Федор убрал со стола. Открыв шкатулку черного дерева, повертев в длинных пальцах папиросу, он только улыбнулся.
- Вот как, - протянул глава Третьего Отделения, глядя в спокойные, холодные, голубые глаза: «Хочешь ее окончательно сломать?»
Федор хотел. Он просыпался ночью, вспоминая ее каштановые, тяжелые волосы, длинные, стройные ноги, ее бледное, измученное лицо. Пошарив рукой по своей большой кровати, откинувшись на подушки, он представлял ее рядом.
- Скоро, - пообещал он себе. Поднявшись, накинув халат, Федор прошел в кабинет. После гибели Степана, - он предпочитал думать, что брат мертв, так было легче, - он отремонтировал квартиру. Апартаменты теперь занимали весь второй этаж особняка у Пантелеймоновского моста. Окна смотрели на Летний Сад. Внизу, на первом этаже никто не жил. Третье Отделение устроило там склад и жандармский пост, на всякий случай. Он прошелся по анфиладе, распахивая двери, заглядывая в столовую, гостиную, в спальни. Сейчас у него убирала и готовила надежная женщина, вдова жандарма, хотя Федор редко ел дома. Он прислонился к косяку двери, глядя на хорошо оборудованную кухню: «Мисс Юджинии найдется, чем заняться». Комнат было десять. Федор, присаживаясь к столу, решил: «Когда дети появятся, надо будет расширить комнаты».
Он взял перо. Глядя на предрассветное, серое небо над Фонтанкой, Федор начал писать прошение, покорнейше обращаясь к монарху за разрешением вступить в законный брак с подданной Швейцарии, мадемуазель Эжени Ланье.
Александр только спросил: «Думаете, Федор Петрович, из нее хорошая супруга выйдет?»
- Отменная, ваше величество, я постараюсь, - кивнул Федор. Царь взял свою механическую ручку: «Как Федор Петрович на меня все-таки похож, одно лицо. Только он рыжий». Император, расписываясь на прошении, внезапно вспомнил конверт, что он нашел, разбирая стол покойного отца. На нем, твердым, размашистым почерком Николая было написано: «Alexandre, вскроешь по достижении тобой семидесяти лет, или на смертном одре твоем. Надеюсь, что первое настанет раньше».
Он тогда вздохнул. Заставив себя отложить серебряный нож для бумаги, царь спрятал конверт в потайной сейф, оборудованный в стене кабинета.
- Я к ней своего духовника привезу, ваше величество, - Федор поклонился, принимая прошение: «Отца Иоанна, из Кронштадта. Надеюсь, вы не откажете быть восприемником на крещении? - Александр кивнул. Император, задумчиво, проговорил: «Отец Иоанн..., Он молод, но я слышал, что он отличный проповедник. Вы в людях разбираетесь, Федор Петрович. Я хочу пригласить вашего друга, господина Победоносцева, стать членом комитета по судебной реформе».
- Спасибо, ваше величество, - искренне отозвался Федор, - Константин Петрович настоящий слуга престола.
- Как и вы, Федор Петрович, как и вы, - рассмеялся царь и добавил: «Я вам пришлю подарок на венчание. Вы, наверное - он поднял бровь, - не будете приглашать гостей?»
- Только Леонтия Васильевича, ваше величество, шафером, - ответил Федор.
Он стоял, глядя на ее склоненную голову, на пробор в каштановых волосах. От нее пахло свежестью, простым мылом, белая щека, подумал Федор, была похожа на лепесток розы.
- В общем, - сказал он, присев на край стола, повертев в руках французскую Библию, - выбирайте, мисс Юджиния. Либо мы с вами венчаемся, через неделю, либо мы от вас избавляемся. Как я сказал, - он кивнул за окно, - паспорт мадемуазель Ланье хранится у меня. Подобрать похожий труп, дело минутное. Ну? - Федор, требовательно, взглянул на нее.
- Джон его убьет, - твердо сказала себе Юджиния: «Приедет и убьет. Джон заберет меня отсюда. Я просто выгадаю время, вот и все. Очень хорошо. Придется, конечно..., - она, незаметно, поморщилась. Сама не зная почему, девушка проговорила: «Но я даже не знаю, кто вы такой, как вас зовут...»
- Узнаете, - пообещал Федор, чиркнув спичкой: «И еще, - он улыбнулся, - забудьте о том, что вы мисс Юджиния Кроу. Если вы, после нашего венчания, хотя бы попытаетесь связаться с вашей семьей, вам не жить. Юджинии Кроу больше нет. Она умерла, моя дорогая мадемуазель Ланье, - Юджиния вдохнула запах сандала и горько подумала: «Она умерла давно. В Саутенде, той ночью, когда я и Джон..., Я говорила, что ее больше нет, и оказалась права».
- Его величество, - Федор взялся за ручку двери, - оказал вам честь и согласился стать вашим крестным отцом. Вы будете Евгенией Александровной, после миропомазания. Православная церковь признает ваше таинство крещения. Обряд над вами совершат сразу перед венчанием.
Изящная голова дрогнула, она опустила глаза. «Моего отца, - услышал Федор тихий голос, - звали Бенедикт».
- У вас больше нет отца, - отозвался он сухо: «У вас вообще никого нет. Кроме меня, разумеется, вашего законного супруга». Выходя, Федор добавил: «С завтрашнего дня к вам будет приезжать священник, наставлять вас в основах православия. Сможете практиковать свой русский язык, в семье я говорю только на нем. Здесь, - он обвел рукой комнату, - все приведут в порядок. Однако ваши компаньонки, - он усмехнулся, - с вами останутся. Вы ведь на паях снимаете квартиру, дорогая невеста».
Дверь хлопнула. Юджиния приказала себе не плакать: «Это ненадолго, до лета, до осени..., - она стояла в углу комнаты, смотря, как жандармы убираются и меняют мебель: «Джон меня спасет, обязательно. У меня не было другого выхода».
Священник даже не интересовался тем, как ее зовут. Он был невысокого роста, худой, нервный, с жидкой, русой бородкой. Он расхаживал по гостиной, держа в руке Евангелие, смотря куда-то вдаль.
- Вы должны помнить, - говорил он, - что брачный союз мужа и жены изображает святейший союз Иисуса Христа с Церковью, то есть с верующими в Него. Как муж есть глава жены, так Христос есть глава Церкви. Помните, что вы есть сосуд немощный, и ваш супруг оказал вам честь, избрав вас в свои слуги, вы должны всегда повиноваться и покоряться ему..., - он повернулся и посмотрел на Юджинию.
Та выдавила из себя: «Да, святой отец, я понимаю».
- Для женщины цель брака есть послушание супругу своему и спасение через чадородие, - сухо заметил отец Иоанн: «Вы оставили ересь и входите в ограду святой истинной церкви, вы должны раскаяться в своих грехах, исповедоваться и обещать жить праведной, христианской жизнью, понятно вам?»
Юджиния только кивнула. Она вообще говорила мало. Жених не приезжал. Одна из женщин передала ей записку. Юджиния прочла: «Увидимся у алтаря». Она сидела, сцепив длинные пальцы, безучастно переворачивая страницы русского Евангелия, которое ей привез отец Иоанн. В окне блестел под солнцем Крюков канал, звонили колокола церквей. Юджиния, глядя на синее, весеннее небо, повторяла себе: «Надо просто дождаться Джона».
В субботу вечером ее доставили в зарешеченной карете к Пантелеймоновской церкви. Юджиния вздохнула: «Здесь квартира Воронцовых-Вельяминовых, была». Вещи ее забрали еще утром. Юджиния даже не спросила, куда их везут, впрочем, как она поняла, ей бы все равно не ответили.
Женщины провели ее внутрь. Юджиния увидела жандармский караул у дверей. Пахло ладаном, трепетали огоньки свечей. Она, невольно, перекрестилась и услышала голос отца Иоанна: «Идите сюда».
Она стояла, опустив голову. С утра ее переодели в светлое, закрытое платье, но, ни цветов, ни фаты у нее не было.
- Все это фарс, - зло сказала себе Юджиния, - ерунда. Осенью я стану вдовой.
Она вздрогнула, услышав голоса в притворе, и обернулась. Он был в штатском, отменно скроенном, сером костюме, с белой розой в петлице. Голубые глаза оглядели ее с ног до головы. Юджиния узнала его спутника. Сейчас он тоже надел сюртук, но тогда, во дворце, вспомнила девушка, он был в жандармской форме. У него была светлая, седоватая бородка.
- Прошу вас, мадемуазель Ланье, - он вежливо предложил девушке руку.
Жених только коротко кивнул. Венчание было быстрым. Юджиния, в скороговорке священника, уловила знакомое имя. Она побледнела, и, покачнувшись, попыталась вырвать руку.
- Федор, - отчаянно подумала она: «Младшего внука дяди Теодора крестили Федором. Он сказал мне, тогда, что вырос в Сибири. Нет, нет, не может быть, - она, с шумом, вдохнула воздух и почувствовала его железные пальцы на своем, едва сросшемся запястье.
- Сейчас надо сказать «Не обещалась» - раздался над ее ухом холодный голос: «Отец Иоанн ждет, мадемуазель Ланье».
Свеча в ее руке задрожала, воск закапал на платье. Юджиния, еле слышно, застывшими губами, повторила: «Не обещалась».
- Молодец, - покровительственно заметил муж, надевая ей на палец простое, золотое кольцо. Он вывел Юджинию из церкви, на улице смеркалось: «Здесь рядом, дорогая моя. Впрочем, - Федор не удержался и подмигнул ей, - ты ведь, наверняка, знаешь, куда мы идем?»
- Бежать, - Юджиния смотрела на Пантелеймоновский мост, на кареты, что ехали по набережной Фонтанки. Был теплый, почти летний вечер, публика расходилась из Летнего Сада, над Невой играл золотистый, нежный закат.
- Не советую, - услышала она голос мужа и ощутила, как в бок ей уперлось дуло револьвера.
- Я вижу, - Федор распахнул перед ней дверь парадной, - что с венчанием у меня прибавится много обязанностей, милая. Я, как муж и глава семьи, должен заняться твоим воспитанием в духе христианского смирения.
Юджиния увидела двух жандармов, что сидели, попивая чай, в маленькой комнатке, на первом этаже.
- С законным браком, Федор Петрович! - весело сказал один из них: «Вас и вашу супругу».
- Евгения Александровна, - ласково ответил Федор, подталкивая ее к лестнице, - плохо знает город, поэтому, - он взглянул на жандармов, - моя супруга будет оставаться дома. До особого моего распоряжения.
Юджиния, как во сне, поднималась по лестнице, вспоминая рассказы бабушки Марты. Оказавшись в изящной, обставленной мебелью красного дерева передней, прижавшись спиной к двери, женщина, почти неслышно спросила: «Вы..., вы ведь внук дяди Теодора, у вас есть старший брат, Степан...»
- Он погиб на Крымской войне, - Федор перекрестился. Полюбовавшись на себя в зеркало, он сбросил штатский пиджак:
- Да, я, именно он. Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, к вашим услугам. Статский советник, кавалер орденов, потомственный дворянин. Ты тоже, разумеется, теперь дворянка. В твоем новом паспорте это написано. В руки, ты, конечно, его не получишь. Еще чего не хватало, - Федор окинул ее взглядом: «Обойдешься своими старыми платьями. В свет ты выходить не будешь. Ты у меня скромная, домашняя женщина. Бывшая гувернантка. Провизию из лавки примут господа внизу. Мы с тобой познакомились романтически, на Невском проспекте, - он подошел к Юджинии. Взяв ее за подбородок, - девушка даже не успела отвернуться, - муж поцеловал ее. Юджиния почувствовала вкус крови на губах и сглотнула: «Зачем..., зачем вы это делаете? Ваш отец, ваша мать...»
- Тихо, - Федор отвесил ей пощечину: «Мой отец и мать замышляли возмущение против государя императора, что неудивительно, вся ваша семья такая. А я, - он не отпускал Юджинию, - я опора престола, и мои дети будут верными его слугами. Я их воспитаю так, как надо».
- Эта и ваша семья, - отчаянно закричала Юджиния: «Как вы можете...»
- В этой стране, - отчеканил Федор, - я могу все, помни это.
Юджиния взглянула в прозрачные глаза: «Джон тоже так говорил, я помню. Они даже похожи чем-то. Забудь, это наваждение, морок, весь этот брак скоро закончится..., Джон не такой, он меня любит, он приедет за мной»
Федор оторвал ее пальцы от ручки двери: «Шампанское в спальне. Свадебного ужина не будет, прости».
Там же, улыбнулся он про себя, были и наручники.
Жена оказалась не девственницей. Он проверил это, еще раздевая ее. Федор, в общем, ждал такого, но, когда девушка стояла на коленях, прикованная за правую руку к креслу, он, приставив к ее виску револьвер, заставил ее все рассказать. Она плакала, пытаясь увернуться от пощечин, жалкая, покорная, такая, - удовлетворенно подумал Федор, - какая и была ему нужна.
Потом, лежа на ней, - правая рука ее была пристегнута к столбику кровати,- он, усмехнувшись, услышал слабый стон.
- Я говорил, что тебе понравится, - в полутьме спальни ее глаза были расширенными, остановившимися, Она, едва слышно, попросила: «Пожалуйста..., Сейчас нельзя...»
- Сейчас, - сквозь зубы ответил Федор, - как раз и надо, моя милая.
Жена забилась, пытаясь вывернуться, он ударил ее по лицу. Она обмякла, раздвинув ноги, больше не пытаясь сопротивляться.
Он перевернулся на спину: «Пришла пора тебе похвастаться своими умениями, впрочем, - Федор полюбовался влажными, горящими щеками, - посмотрим, придутся ли они мне по вкусу».
На рассвете, вздрагивая, уткнув голову в подушку, она попросила: «Мне надо..., Надо в умывальную..., Пожалуйста...»
- Не надо, - коротко ответил Федор, вдыхая запах страха, целуя растрепанный, каштановый затылок. «Воскресенье, дорогая моя. Я никуда не собираюсь. Отдохнем и опять займемся тем, что тебе так нравится».
Он опустил руку вниз: «Нравится, я вижу». Юджиния сжалась в комочек, и, закрыла глаза: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы его больше не стало. Это просто сон, дурной сон. Я очнусь, и все будет по-прежнему».
- Теперь, - шепнул ей муж, укладывая ее на спину, наклоняясь над ней, - его глаза блестели чистым льдом, - будет так, как хочу я, милая. До конца дней твоих.
Юджиния ощутила его тяжесть. Повернув голову, не двигаясь, она, тихо, бессильно заплакала.
Пролог. Каспийское море, лето 1856
Лодку бросали, вертели тяжелые валы. Парус трепал сильный, резкий северо-западный ветер. Марта, одной рукой придерживая канат, шепнула сыну, что сидел в шерстяной шали: «Ты не бойся, милый. Сейчас шторм закончится».
На востоке вставало черное, грозовое, пронизанное молниями облако. Вода была темно-зеленой, тяжелой, пахло солью. Марта была в русском платье. Когда они уезжали из Гуниба, девушка сшила себе несколько простых нарядов. Пока они добирались до Дербента, в повозке, Марта еще носила горскую одежду и платок, так было безопасней. Степан тоже был в местном наряде. За год в горах он хорошо выучил язык. В ночь перед их отъездом, обнимая Марту, муж смешливо сказал: «Смотри».
Степан приподнялся на локте и передал ей тяжелый, холщовый мешочек. «Он его от Шамиля принес, перед ужином, - вспомнила Марта, - я хотела спросить, что там? Потом ели, потом Петенька спать укладывался...»
Она увидела блеск золотых монет. Степан, устроив ее у себя на груди, улыбнулся: «Фунта четыре, не меньше. Хватит, чтобы до Бомбея добраться. Знаешь, - он поцеловал распущенные волосы, - я не думал, что Шамиль меня отпустит».
- Ты ему не раб, - сердито заметила Марта, потянув к себе мешочек, уложив его в собранную суму. Шашка лежала поверх одежды. Шамиль велел Степану ее не прятать. «В Дербенте, - имам передал Степану охранную грамоту, - вам дадут лодку. Плывите себе спокойно, - он, отчего-то вздохнул: «Спасибо тебе, Ахмар». Степана тут звали «рыжим», на арабском языке, и он только усмехался: «Так оно и есть».
Степан помолчал: «Ваша светлость, я вам говорил...»
Шамиль подошел к полукруглому окну, выходящему на бесконечные, уходящие на запад горы.
- Я знаю, - он кивнул: «Русские сильнее, у них больше воинов, больше артиллерии..., Но здесь моя земля, Ахмар, и мы будет драться за нее до последнего. Я буду драться, - Шамиль обернулся к нему: «А ты..., Ты найдешь свою землю, поверь мне».
- Найду, - подумал тогда Степан, идя домой по узким улицам аула. Он каждый вечер возвращался в маленький домик. Там пахло свежими лепешками, Петенька бегал по крохотному двору за курицами, и засыпал, привалившись к теплому боку овцы. Там была жена, одна, единственная, -ласково думал Степан, - до конца его дней. Он все никак не мог поверить, что Марта рядом.
- И всегда будет так, - нежно говорила она, покормив ребенка, укладывая его в деревянную колыбель, что сделал Степан. Марта оказывалась у него в руках, от нее веяло сладким, цветочным запахом, она шептала, потянувшись к его уху: «Степушка, любимый мой...».
В Дербенте они переночевали у какого-то знакомца Шамиля. Русских в городе не было, однако и на севере и на юге простиралась империя.
- Туда нам нельзя, - задумчиво заметил Степан, начертив грубую карту. Марта уселась к нему на колени и провела маленьким мизинцем по морю: «Тегеран далеко, милый. Надо добраться до Амударьи и оттуда идти на юг. Так ближе до Индии».
- Там пустыня, - Степан обнял ее всю, тоненькую, легкую, и озабоченно прикоснулся к узким, нежным ступням: «Пешком идти надо, любовь моя, но мы, конечно, постараемся лошадей достать».
- Пройдем, Степушка, - она прижалась головой к его плечу: «Мы вместе, и Петенька с нами. Нам ничего не страшно».
Они лежали на тюфяке, в окно светила яркая, низкая, летняя луна, пахло близким морем. Петенька, сытый, вымытый, сопел под рукой у Марты. Она, едва слышно, на ухо, рассказывала Степану, как они будут жить в Бомбее, у кузена Виллема, как обвенчаются в тамошней церкви, как доплывут до Лондона, и там Петенька будет бегать по траве, по берегу Темзы и кормить лебедей.
Сын проснулся и недовольно потер кулачками голубые, большие глаза.
- К папе! - велел Петя. Он начал говорить весной. Тогда же Степан отвел его за руку в кузницу, в Гунибе: «Давай, сыночек, посмотрим на то, как оружие делают, и ты тоже, начинай помогать».
- Чем он там занимался-то? - весело спросила Марта, когда муж принес ей голодного, хныкающего мальчика.
- Есть! - потребовал Петенька и засопел у груди. Степан ласково коснулся, его рыжих волос:
- Стружки с пола подбирал и во двор относил. Чище стало, - он усмехнулся. Держа свою большую ладонь на голове ребенка, мужчина вздохнул: «Хоть бы он, Марта, когда вырастет, железные дороги строил бы, каналы, шахты, а не..., - Степан замолчал.
- Будет, - уверенно ответила девушка, покачивая засыпающего ребенка.
- Пойдем, - Марта закрепила парус. Лодку немилосердно качало. Оскальзываясь босыми ногами на мокрой палубе, она пробралась к штурвалу.
- К тебе просился, - Марта привалилась головой к влажному рукаву рубашки мужа.
- Папа! - обрадовано протянул ручки мальчик. Степан попросил: «Потерпи еще немного, солнышко мое. Утихнет море, и я с тобой побуду. Папе надо лодку вести».
Марта прижала к себе сына и запела колыбельную о котике. Петенька, как всегда, улыбнулся, и залепетал: «Котик, коток...»
Она внезапно замолкла и спокойно сказала: «Степа, паруса на востоке». В Дербенте хозяин лодки предупредил их о том, что на море можно встретить кого угодно, от персидских кораблей, до бухарских пиратов и эмбинских казаков.
Степан посмотрел туда, куда указывала жена, и едва не выругался. Их несло прямо на три низкие, с косыми парусами лодки.
- Если это бухарцы - тихо отозвался он, - или персы, то ничего страшного. У нас есть грамота от Шамиля. А вот если казаки..., Вы идите в трюм, милые мои, пожалуйста. На всякий случай, - он положил руку на эфес шашки.
Степан был в горской одежде и Марта подумала: «Мне бы тоже сменить наряд. Правильно Степушка говорит, мало ли что. Все-таки магометане. Увидят меня с Петенькой, еще лодку задумают на абордаж брать...»
Она быстро поцеловала мужа куда-то в мокрую, рыжую бороду и незаметно перекрестила его: «Все будет хорошо. Стрелять я не собираюсь, - Марта усмехнулась.
Когда они подъезжали к Дербенту, путь повозке перегородили трое вооруженных всадников. Степан протянул им грамоту от Шамиля, но главарь только повел рукой: «У нас свои законы. Отдай нам женщину и отправляйся восвояси».
- Пришлось с ними драться, - весело подумала Марта, съехав по влажной доске в трюм, устроившись рядом с их сумой.
- И даже, - она посадила Петеньку рядом, и дала ему незаряженный пистолет, - даже оружие обнажать. А папа и мама, милый мой, если достают оружие, то убивают.
Степан, за год в горах, стал отлично владеть шашкой. Марта тогда, держа на одной руке плачущего ребенка, выстрелила в воздух. Всадники опешили. Она увидела, как катится в пыль голова главаря, и спокойно выстрелила прямо в лицо второму горцу. Тот покачнулся в седле, упал, лошадь понесла, третий поднял руки, бросив свою шашку. Степан, глядя на окрашенное кровью лезвие своего клинка, велел: «Прочь отсюда».
Марта посмотрела на сына. Он отложил пистолет. Ловко встав, заглянув в суму, мальчик потянулся к книге.
- Придется тебя по Пушкину читать учить, милый, - Марта пощекотала его. Петя вдруг расплакался, лодку сильно тряхнуло. Марта прислушалась. За бортом свистел ветер, плескала вода: «Вроде не стреляют, слава Богу». Она дала Петеньке грудь и насторожилась. Лодку качнуло еще сильнее.
- Ветер, что ли, поменялся? - озабоченно подумала девушка. Она, на всякий случай, зарядила револьвер. Степан отлил целый мешочек пуль еще в Гунибе. Придерживая Петеньку, девушка вылезла на палубу.
Шторм утихал. Марта оглянулась, - лодки уже пропали,- и позвала: «Степушка!»
- Папа! - недоуменно сказал Петя: «Где папа!»
Палуба была пуста. Марта увидела порванный парус, разбитый, разломанный штурвал. Опустив голову, она прошептала: «Нет!»
На влажном дереве виднелись темные пятна.
- Степа! - крикнула девушка, подбежав к борту, - Степа, где ты!
- Он ранен, - подумала Марта, лихорадочно осматривая море, - я сейчас увижу его, сброшу ему канат, перевяжу..., Все будет хорошо.
- Папа! - заплакал мальчик.
Туча на востоке стала рассеиваться, темно-зеленая вода заблестела под солнцем. Море было пустым, бескрайним. Марта увидела, как выгибаются под ветром лохмотья, оставшиеся от паруса.
Потерявшую управление лодку несло на север.
Интерлюдия. Санкт-Петербург, осень 1856
В кабинете, выходящем окнами на Летний Сад, было тепло. Пахло хорошим кофе. Бумаги, разложенные по большому, дубовому столу, шевелил свежий ветер из распахнутой форточки. Он курил, откинувшись в кресле, глядя на золотую, рыжую листву деревьев на противоположном берегу Фонтанки. Небо было голубым, ярким. Федор, стряхнув пепел, потянув к себе папку, недовольно взглянул на карту империи.
После заключения мира, еще весной, он приказал доставить себе списки британских пленных, на всякий случай. Супруга призналась, что один из ее родственников служил военным капелланом, а его жена была медицинской сестрой. Обмен пленными предполагалось завершить к концу лета. Федор хотел проверить, нет ли этих людей среди тех, кого надо было отправить в Британию. У него уже было несколько человек, которые согласились работать на Россию, за деньги, разумеется. Федор весело думал: «Может быть, и кого-то из дорогих родственников удастся перекупить». Фамилии Корвино он не нашел, но, пробегая глазами списки, замер. Он сцепил, зубы и просмотрел сопутствующие бумаги. Мисс Марта Бенджамин, девятнадцати лет от роду, взятая в плен у Малахова кургана, пропала из Симферополя, как сквозь землю провалилась.
- Дураки, - процедил Федор, хлопнув рукой по папке, - какие дураки у нас сидят на местах! Американка..., - он, на мгновение, закрыл глаза.
Жена, сколько пощечин он ей не отвешивал, утверждала, что ничего не знает. Она была беременна, чуть ли ни с первой брачной ночи, смешливо понял Федор, и он не хотел ее бить слишком сильно. Она только плакала и повторяла: «Никогда о ней не слышала. Пожалуйста, пожалуйста, не надо больше...»
Федор зацепился за то, что Бенджамин была сестрой милосердия. На одном из светских приемов, он, осторожно поинтересовался у вернувшейся из Крыма госпожи Бакуниной, не помнит ли она этой девушки. Жену, он, разумеется, в такие места не брал. Весь город знал, что госпожа Воронцова-Вельяминова, женщина скромная, домашняя, и набожная, предпочитающая молитву суетным развлечениям,
- Разумеется, Федор Петрович, - улыбнулась дама, - она была очень, очень способная. Даже господину Пирогову ассистировала на операциях. Я ее хотела забрать в Петербург, однако она прислала письмо, что больше не сможет приходить в госпиталь. Должно быть, - весело заметила Бакунина, расправляясь с пирожными на своей тарелке, - встретила какого-нибудь молодого офицера...
- Еще не хватало, чтобы она в Петербурге появилась, - зло подумал Федор, поднося к губам чашку с чаем.
Ему очень не нравилось, что его собственный брат и эта самая мадемуазель Марта исчезли из Крыма в одно и то же время. Федор не верил в такие совпадения, хотя, как он усмехался про себя, если бы ни, совпадение, он бы, не оказался в одном полицейском участке со своей будущей женой.
Когда Пирогов приехал из Крыма, Федор, несмотря на опалу великого хирурга, - императору не понравился его доклад о положении дел в армейской медицине, - пригласил врача осмотреть жену.
Они пили кофе в кабинете и Пирогов, затянулся сигарой: «Все в порядке у Евгении Александровны. К Рождеству ждите прибавления в семействе. Женщина она молодая, здоровая, сложена отменно. Все пройдет хорошо».
Жена сказала ему, что беременна, в первый же месяц после венчания. Федор тогда позволил ей прогулки, вместе с ним, разумеется. Они ходили по аллеям Летнего Сада. Жена молчала, опустив голову. Он, наставительным тоном, рассказывал ей что-то душеполезное, из проповедей отца Иоанна, или просто главу из Евангелия. Он заставлял ее молиться каждое утро, говоря, что долг жены и матери, воспитывать детей в духе христианских заповедей. Федор сам водил ее на службу по воскресеньям. Он знал, что в городе у него появилась нужная ему репутация, серьезного, ответственного человека, заботящегося о благе своей семьи и страны. Он вошел в состав комитета по судебной реформе, от Министерства Юстиции, и аккуратно посещал все заседания.
Федор выведал у Пирогова описание этой Марты. Разглядывая карту империи, он буркнул себе под нос: «И что? Телеграф у нас проведен только в Москву и Варшаву. Пока распоряжение до Сибири доберется, еще год пройдет. Конечно, - он придвинул к себе сводку из Кавказа и Туркестана, - я, все равно, отправлю приказ, но ведь на местах у нас истинные дуболомы сидят. Они его в папку сложат, и даже не вспомнят».
В газетах делали вид, что на окраинах империи все спокойно. Федор, после того, как Дубельт ушел в отставку, временно управлял Третьим Отделением. Он понимал, что на постоянный пост его не назначат, слишком он был молод. Однако будущий начальник, граф Шувалов пообещал ему руководство Третьей Экспедицией, контрразведкой.
- Надо будет постепенно забирать у Первой Экспедиции дела революционеров, - Федор поставил пометку в своем блокноте. Пока что, он надзирал и за печатью. Работы было много. Его величество распорядился постепенно готовить общественное мнение к принятию реформ. Разумеется, они не публиковали ничего того, что бы могло разубедить обывателя в силе российского оружия. После проигранной войны это было особенно важно.
В передовицах сообщалось, что Шамиль почти разгромлен, а туркестанские ханы покорны империи.
- Надо кончать с этими ханами, - вздохнул Федор, пробегая глазами ровные строки, - пишут, некие Нурмухамедов и Ахмар-хан, кем бы он ни был, сколотили шайку, нападают на русские военные посты, берут солдат в плен..., Господи, - он перекрестился, - инородцев полна империя, еще к покорности их приводить.
- Обед готов, - сказал робкий голос из-за двери. По выходным он ел с женой. В будние дни Федор оставался у себя на Фонтанке, посылая жандарма через Пантелеймоновский мост за обедом, или встречаясь с нужными людьми в ресторанах. Он приходил домой поздно. Жена накрывала холодный ужин. Она сидела, сложив руки на коленях, ожидая, пока можно будет убрать со стола. За едой он читал ей что-то из газеты. Он запретил ей любые книги, кроме Библии. Кабинет и библиотека были закрыты на ключ. Отмычку ей было сделать не из чего. Федор знал, что жена таким заниматься не будет. Он постоянно ей напоминал о том, что жизнь ее родственников зависит от ее поведения.
Номер The Times, с особо напечатанной, фальшивой страницей некрологов, он давно сжег. Жене было запрещено выходить из дома без сопровождения, впрочем, жандармы внизу ее бы все равно не выпустили. Федор сам заказывал провизию, сам покупал ткани, и приглашал к ней портниху, наблюдая за примерками. У Евгении Александровны была слава благочестивой дамы. Федор, от ее имени, сделал большое пожертвование в новый Воскресенский женский монастырь.
- Когда она родит, - Федор, поднимаясь, потушил папиросу, - он не курил при жене, заботясь о ее здоровье, - можно будет ослабить надзор. От ребенка она не сбежит. Все же мать, у них такая природа. Пусть сидит, кормит, следующим годом опять забеременеет...
Она была в закрытом, темном платье, со скромной ниткой жемчуга на шее, с таким же простым, серебряным крестиком. Федор, конечно, дарил ей драгоценности, так было положено. Живот уже чуть выступал. Федор, ласково положив на него руку, поцеловал ее в прохладную щеку: «Как там малыш?»
- Хорошо, - лазоревые глаза смотрели на персидский ковер. «Спасибо».
Она была молчаливой. Хотя в постели, - Федор усмехнулся про себя, - она стонала, кричала, делала все, что он ей велел, а велел он многое. Даже во время постов он настаивал на том, чтобы спать в одной кровати. Ему нравилось покорное, теплое тело рядом, нравилось ощущать, что она принадлежит ему, навечно.
Готовила она хорошо. Успенский пост прошел, на обед был суп-пюре из рябчиков и буженина, с каштанами и картофелем. Врач разрешил жене немного вина. Федор, наливая ей бордо, весело сказал: «После обеда прогуляемся, милая. Погода стоит отменная. Тебе полезно бывать на воздухе».
Она только кивнула, склонив красивую голову, с гладкой, украшенной одним серебряным гребнем, прической.
За десертом, роскошным, спелым крымским виноградом, в дверь позвонили. Федор принял от жандарма неподписанный конверт. Вернувшись в столовую, распечатав его, он пробежал глазами записку.
- У нас гость, милая Женечка, - он взглянул на жену прозрачными глазами: «Завтра утром мы сходим с тобой к лютеранской мессе. Господь, я думаю, - Федор тонко улыбнулся, - нас простит. Подавай кофе, пожалуйста».
Жена, ни говоря, ни слова, вышла из столовой.
На кухне, переливая кофе в серебряный кофейник, Юджиния, одними губами, прошептала: «Все, все закончилось. Господи, спасибо тебе. Джон меня заберет отсюда, завтра. Как только мы окажемся в безопасном месте, - она с отвращением посмотрела на свой живот, - я выпью лекарство. И забуду об этом, - тонкие губы искривились, - навсегда».
Она сжала зубы и повторила: «Завтра».
Его звали Иоганн Маурер. По паспорту он был подданным прусского короля и сошел на берег в Санкт-Петербурге два дня назад. Маурер, как истинный немец, услышав в порту о том, что надо пройти полицейскую регистрацию, сразу достал блокнот и карандаш. Он подробно, с лающим, берлинским акцентом, расспросил жандармского офицера, куда и когда ему необходимо явиться. Герр Маурер был в простом, темном сюртуке, со стальным хронометром. В руках немец держал потрепанный саквояж и путеводитель Бедекера «Paris und Umgebung». Он показал офицеру титульную страницу и гордо заметил: «Я один из авторов». Имя герра Маурера было напечатано мелким шрифтом, в конце списка, но действительно там значилось.
- Сейчас, - герр Маурер поднял палец, - мы будем готовить путеводитель по Санкт-Петербургу и Москве! Война закончилась, надо заниматься мирной жизнью.
У немца имелись письма из его конторы, и виза, выданная посланником России в Пруссии Брунновым. Герр Маурер даже озаботился подтверждением из гостиниц двух столиц, о том, что ему оставлены комнаты.
Офицер уже не знал, куда от него деваться. Герр Маурер, - он был небольшого роста, с коротко стрижеными, светлыми волосами, - все выспрашивал о поездах между Санкт-Петербургом и Москвой.
- Привязался, немчура, - вздохнул офицер, и громко ответил: «На вокзале! На вокзале все узнаете! Всего хорошего! - он поставил мелом отметку на саквояже немца, даже не заглянув туда.
Герр Маурер взял извозчика, и вышел за два квартала до пансиона на Мойке, где у него, если верить письмам, была заказана комната. Он посмотрел на синее, еще теплое небо, полюбовался шпилем Адмиралтейства, возвышающимся над крышами города. Помахивая саквояжем, немец зашагал в противоположную сторону от гостиницы.
Джон бывал в Санкт-Петербурге, несколько раз, до войны, и хорошо знал столицу. Перед своим отъездом из города Пелешон, покойный резидент, оборудовал в отремонтированном здании гугенотской церкви святого Павла тайник. Юджиния знала, что по сигналу тревоги, тот, кто приедет за ней, оставит там записку, в поручне одного из рядов. После этого ей надлежало появиться на ближайшей воскресной мессе.
- Остальное, - Джон дошел до простонародных бань на берегу Крюкова канала, - было несложно.
После Парижского конгресса, где обсуждались условия мира с Россией, он провел все лето, налаживая и восстанавливая свою сеть на континенте. Весной, по непонятной причине, было арестовано несколько надежных людей. Джон, получив письмо от Юджинии, хмыкнул: «Что еще случилось?»
До Саутенда, до жены, он так и не добрался. Сын, наконец-то, сообщил ему, что едет домой. Он вез тело Марии Кроу, чтобы похоронить его на семейном кладбище. Джон, раздеваясь в предбаннике, напомнил себе: «До его приезда, до Рождества, все должно быть сделано. Умерла и умерла».
Он, с удовольствием, попарился. Джон любил и русскую, и турецкую баню. Спрятав документы герра Маурера в потайной карман саквояжа, герцог достал оттуда паспорт, выданный в Гельсингфорсе, некоему финну, Салонену. Салонен оделся в шаровары и рубашку, и убрал сюртук, вместо него вытащив из саквояжа рабочую куртку. Сам саквояж скрылся в холщовом мешке, что Салонен, взвалил себе на плечо.
Капитан Стивен Кроу прислал еще одну шифрованную записку из Стамбула. В ней собщалось, что работа над каналом в самом разгаре и он, еще на год, останется в Турции. В Адмиралтействе только вздохнули: «Что делать. Хорошо, что капитан Кроу выжил. Все равно ему отпуск по ранению полагается».
Аарон Корвино вернулся из Крыма, и продолжал служить капелланом в армии. Младший Питер Кроу летом отплыл в Бомбей.
- А вот что случилось с Мартой Бенджамин-Вулф, - герцог шел к Апраксину двору, в контору дилижансов, - одному Богу известно. Два года назад попала в плен, и с тех пор ничего не слышно. Может, Юджиния ее нашла? Или разыскала кого-то из Воронцовых-Вельяминовых?
Финн Салонен, купил два билета на дилижанс, до Гельсингфорса. Русского он не знал, и объяснялся жестами. В неприметной подворотне, переодеваясь, становясь герром Маурером, Джон замер: «А если еще кого-то вывозить придется? Ладно, в воскресенье увижу Юджинию, разберемся. К Рождеству обвенчаться можно».
Герр Маурер дошел до Николаевского вокзала, и купил за тринадцать рублей билет на послезавтрашний поезд в Москву. В вокзальном ресторане он отменно пообедал, ухой и осетриной под соусом с шампанским. За три столика от него сидел красивый, холеный мужчина со светлыми бакенбардами, в бархатном, парижского покроя пиджаке. Герр Маурер увидел, как один из посетителей берет у него автограф, на книжке журнал. Немец спросил у соседа по столу, артиллерийского капитана, ехавшего через Москву в Туркестан: «Кто это, месье?»
- Знаменитый русский писатель Тургенев, - на плохом французском языке ответил ему офицер и поинтересовался: «А что это вы записываете?»
- Впечатления, - герр Маурер оторвался от блокнота и всплеснул руками: «Я автор путеводителей, для меня это очень важно. Извольте, - немец прочел: «Имел честь видеть знаменитого писателя Тургенева, обедавшего котлетами».
Капитан выразительно закатил глаза и попросил счет.
В пансионе герр Маурер показал свой билет. Он долго, настойчиво объяснял, что выезжает послезавтра утром. Немец хотел сначала полюбоваться красотами Санкт-Петербурга, и сходить на лютеранскую мессу в немецкую церковь. «На Васильевском острове, - вздохнул портье, - вам любой извозчик покажет». Однако герр Маурер не отставал, пока ему не начертили подробную карту. В номер он заказал кофейник, коробку сигар, немецкие газеты и аккуратно выдал мальчику на чай.
- Красиво здесь, - Джон подошел к окну, любуясь заходящим солнцем, тихой, спокойной Мойкой, пастельными, нежными красками домов. Где-то неподалеку зазвенел церковный колокол. Он присел на подоконник, затянувшись сигарой, отхлебнув кофе, и быстро написал записку.
- Пройдусь, - сказал он портье, - очень славный вечер. Почти как у нас, в Берлине.
Джон, легкой походкой добрался до церкви святого Павла на Большой Конюшенной улице. В зале было малолюдно, вечерняя месса еще не начиналась. Он, перекрестившись на распятие, присел в нужный ряд. Тайник был оборудован отменно, никто бы ничего не заподозрил. Он оставил записку. Закрыв глаза, откинувшись на спинку скамьи, герцог улыбнулся. Органист начал играть Баха. После мессы Джон ушел, обернувшись в дверях зала, внимательно осмотрев прихожан. Он еще раз осенил себя крестным знамением, исчезая за тяжелыми дверями.
- Прямо сейчас бы его и взяли, - сказал один неприметный мужчина в сюртуке другому: «Который месяц сюда являемся. Еще хорошо, что мы оба лютеране, - он усмехнулся, - не так подозрительно».
- Надо подождать, - второй погладил светлую бородку: «Мало ли, вдруг это просто курьер, а на мессе сам гость появится. Иначе мы его спугнем. Сейчас достанем это, - он кивнул на поручень, - и передадим Федору Петровичу. Он лично всем делом занимается».
Джон вернулся к себе. В полудреме, он повторил: «Сигнал опасности, брошка на правом плече. Она это помнит, должна помнить. Если там будет брошка, я немедленно ухожу. Придется пожертвовать Юджинией, но что делать. Моя жизнь дороже, для страны».
Он хорошо спал, и с аппетитом съел завтрак. В пансионе его готовили сытно, с икрой, блинами и яйцами. Всю субботу, в облике герра Маурера, Джон гулял по городу.
Утром в воскресенье герцог собрался. Расплатившись по счету, он пошел на Большую Конюшенную улицу. Саквояж был при нем. Джон только переложил револьвер в карман сюртука, на всякий случай. В церкви было людно. Он, окинув взглядом ряды, сразу увидел Юджинию. Девушка пополнела, но ей это даже шло. У нее было странное, бледное, с расширенными глазами лицо. Джон осмотрел ее темно-синее, шелковое платье и застыл. К правому плечу она приколола жемчужную брошку. Юджиния стояла за два ряда от него, держа в руках французский молитвенник, разглядывая орган. Прихожане раскланивались друг с другом, рассаживаясь по местам.
У нее на пальце блестело золотое, обручальное кольцо. Джон сказал себе: «Это она. Она все знала, о сети на континенте. Она продалась русским, без сомнения».
Юджиния все смотрела на него. Герцог улыбнулся и незаметно, вытащил револьвер из кармана сюртука. Джон отменно стрелял обеими руками. Органист заиграл начало «Страстей по Матфею», огромный, мощный звук наполнил церковь. Джон выстрелил.
Высокий, в хорошем, штатском костюме, рыжеволосый мужчина, толкнув Юджинию на пол, закрыл ее своим телом. Прихожане вскочили, раздался чей-то крик. Джон выстрелил еще раз, прямо ему в спину, в пиджак серого, английского твида. Герцог вывернулся из чьих-то рук. Он ударил человека, что пытался его удержать, и выскочил на Большую Конюшенную улицу.
Федор, обернувшись, разглядывал в зеркало синий кровоподтек на спине. Если бы не покойный брат, он бы вряд ли выжил. Степан, еще до войны, в своих лабораториях, в Кронштадте, сварил образец особо прочной, и легкой стали. В производство сплав не пошел. Он был очень дорогим, в нем использовались какие-то редкие, Федор даже не вникал, какие, присадки. Федор забрал сталь у военного ведомства и велел сделать несколько панцирей для агентов. Он и сам надел такой, прежде чем идти на операцию в церковь.
Ребро, конечно, треснуло, но в остальном все было в порядке. Врач наложил ему тугую повязку, Федор оделся в своей гардеробной и застегнул изумрудные запонки. Проведя рукой по рыжим волосам, он вышел в коридор квартиры, и принюхался Пахло какими-то травами. У жены в церкви случилась истерика, он и не ожидал другого. С Екатерининского канала прибежали агенты. Невысокий, светловолосый, с прозрачными глазами, был арестован. Федор, сжав зубы, завел жену в темный угол вестибюля. Хлестнув ее по лицу, он процедил: «Я тебе говорил, говорил, не смей его ни о чем предупреждать. Что ты вставила в письмо, почему он начал стрелять?»
Жена только мотала головой и что-то шептала. Он прикрыл ее не потому, что любил. Как проповедовал отец Иоанн, женщина была всего лишь сосудом для рождения детей. Федор иногда ловил себя на том, что с радостью ждет появления сына. Он был уверен, что это мальчик, и зачастую хотел начать ремонт в будущей детской. Однако это была плохая примета, и он решил дождаться родов. Кроме того, только жена знала, кого они поймали на Екатерининском канале. Светловолосый мужчина выбросил в воду и свой саквояж, и револьвер, и все бумаги. Саквояж они выловили, но, кроме мокрой одежды, там ничего не оказалось. Бумаги были утеряны безвозвратно, а человек, - он был в подвалах Литовского замка, - молчал.
Врачу Федор, конечно, не стал ничего рассказывать, объяснив, что жена ждет ребенка. Он велел использовать только те средства, что были разрешены в ее положении.
Врач вышел в коридор. Федор, выжидающе, посмотрел на него сверху вниз. Тот развел руками: «Евгения Александровна успокоилась. Однако я хочу, чтобы она заснула. Так ей станет легче». Федор посмотрел на свой хронометр и холодно подумал: «Мы его не сломаем, этого светловолосого». Он вспомнил прозрачные, светло-голубые глаза, и приказал: «Нет. Помогите Евгении Александровне одеться и возвращайтесь к месту службы».
Врач, было, хотел возразить, но, увидев лицо Федора, только кивнул. Жена была в темном, домашнем платье, каштановые волосы прикрыты скромной шляпкой. В зарешеченной карете, глядя на бледные щеки жены, Федор потрещал костяшками пальцев: «Вот что, дорогая моя. Как я упоминал, твое поведение ставит под угрозу будущее твоих родственников. А теперь, - Федор потянулся и взял ее пальцами за подбородок, - слушай внимательно. Ты мне не подчинилась, - он помолчал, - ты скрыла от меня важные сведения, - Федор окинул взглядом ее фигуру, - если ты и дальше будешь вести себя неразумно, тебя ждет прибежище для умалишенных. Ты родишь, я заберу ребенка, и подам на развод. Святая церковь разрешает расторжение брака с потерявшей разум женой. А ты сгниешь в безвестности».
Юджиния слушала и не слышала его.
- Он в меня стрелял, - вспоминала девушка. «Джон в меня стрелял..., Но как, же это, он говорил, что любит меня, что мы поженимся...». Она сглотнула и услышала сухой голос герцога: «Ставь благо страны выше собственного. Вот закон, которому мы подчиняемся, дорогая моя».
Юджиния затянулась папиросой. За окном шумело море, они были на северном полигоне. Девушка, робко, спросила: «Дядя Джон, а если по работе приходится жертвовать чем-то, для блага страны? Как решиться на такое?»
- Именно потому, что мы помним о благе страны, - герцог поднялся и заходил по комнате, - мы должны безжалостно, - он поднял ладонь, - безжалостно избавляться от всех, кто мешает достижению этой цели. Будь то даже семья, понятно?
- Я мешала достижению цели, - устало подумала Юджиния: «Я могла его выдать, и меня надо было, как Джон это называет, устранить. Вот и все. Какая я была дура».
Карета заехала в раскрытые, задние ворота Литовского замка. Юджиния ощутила твердые пальцы мужа на своем левом запястье. Оно срослось, но до сих пор, в сырую, дождливую погоду, ныло.
- Не буду ему говорить о Марте, - решила Юджиния, - и о его брате тоже не буду. Они ни в чем не виноваты. Их, наверное, и в живых нет. Бедная Марта, она такая молодая была. А этот..., - девушка заставила себя твердо стоять на ногах, и вышла из кареты.
Муж оставил ее в запертой на ключ, голой комнатке, там не было даже лавки. Юджиния прислонилась к стене, и посмотрела на зарешеченное окно.
- Можно снять чулок, - безразлично подумала девушка, - я высокая, я дотянусь. Тогда все будет кончено, прямо здесь. Он никогда, никогда меня не любил. Никто меня не любил. Но ведь они все равно не отпустят Джона живым, даже если я покончу с собой.
Она вспомнила упаковку белых, фосфорных спичек на кухне. «Проглотить головки, - Юджиния вздохнула, - и запить водой. Это быстро. Господи, - она сползла вниз, и опустила лицо в ладони, -Господи, прости меня, за все, за все...».
Агент встретил Федора у двери подвала: «Молчит, ваше превосходительство. Мы уже и магнето-машину использовали. Все равно молчит».
Федор верил в технический прогресс. Электричество оказалось очень полезным для их работы, хотя, конечно, магнето-машину надо было вертеть вручную.
- Если эта сучка, - зло подумал он о жене, - будет запираться, я ее лично к ручке поставлю. Пусть сама его пытает. А она будет, под револьвером, никуда не денется.
- Мы проверили все пансионы и комнаты, что сдаются внаем, в окрестностях Большой Конюшенной. Затребовали из порта список тех, кто сошел на берег, за последнюю неделю. Вот пересечения, -Федор просмотрел документ: «Вряд ли он здесь дольше отирался. Нашли всех этих людей? - он провел пальцем по строкам.
- Кроме герра Маурера, - ответил агент, - но в пансионе сказали, что он собирался в Москву уехать, еще позавчера. На поезде.
- Пошлите кого-нибудь на Николаевский вокзал, - раздраженно велел Федор, - проверьте, куда делся этот немец.
Он прислушался. Из камеры доносились приглушенные стоны. «Молчит, - Федор чиркнул спичкой, - а ведь уже третий день пошел». Он затянулся египетской папиросой.
Человек, без всякого сомнения, был англичанином. Федора, в общем, не слишком интересовало, как его зовут. Все равно из подвалов Литовского замка живым бы он не вышел. Избавиться от тела было просто. Неопознанных трупов в городе было много, человека бы похоронили Христа ради в общей яме. Однако он хотел распутать ниточки, что вели от герра Маурера, если это был он, дальше.
- Они используют для своих целей радикалов, - Федор зажал папиросу зубами, - коммунистов. Еще не хватало, чтобы наши доморощенные революционеры объединились с европейскими ячейками, получали от них инструкции...
Он наступил на окурок. Федор открыл дверь в камеру. Человек был привязан к стулу. Он посмотрел в избитое лицо: «Мы ведь все равно узнаем, кто вы такой».
Светловолосая, в крови, голова даже не дернулась.
- Юджинию, конечно, сломали на боли, - холодно подумал Джон, - на боли и унижении. За деньги она бы не продалась, это ей не нужно. Это она убила Николая, без всякого сомнения. А потом, когда выполнила то, что задумала, оказалась незащищенной. Месть хороший стимул, но ведь нельзя мстить вечно. Надо было мне тогда догадаться, в Берлине, когда она из России сбежала, после смерти императора. Снять ее с работы, отослать в Англию..., Конечно, им, - он взглянул на лицо рыжеволосого, - я ничего этого не скажу.
Он понял, что рыжий мужчина здесь главный. Его не называли по имени, но у Джона была отличная зрительная память. Герцог сразу заметил в его лице что-то знакомое.
- Как интересно, - спокойно подумал он, даже не обращая внимания на электрические разряды, - вот что выросло из младшего внука дяди Теодора. Хорошо, что тетя Марта до этого не дожила.
Он вспомнил смешливый голос женщины. Марта затянулась папиросой, устроившись у огня, в большом, бархатном кресле: «Что ты Юджинию хочешь на работу взять, милый, ты еще пожалеешь об этом. Однако она девочка взрослая, ты тоже не юноша, я вмешиваться не могу. А пожалеешь, -женщина посмотрела на огонь в камине, - потому, что она жизни не знает, и потому, что у нее здесь, -Марта положила узкую ладонь на изумрудный, шелковый корсет, куда-то туда, где было сердце, - у нее боль. Пока эта боль не излечится, ничего хорошего не выйдет. Нельзя жить ради мести».
- Как ее излечить, эту боль? - хмыкнул герцог, отпив шабли.
- Любовью, - ласково сказала Марта. Бронзовые, поседевшие волосы играли искрами в свете пламени. «Мы ее все любим, конечно, но она сама полюбить должна, по-настоящему. Как я твоего деда любила. Если бы не та любовь, вряд ли я бы здесь сидела, - она похлопала по ручке кресла, - умерла бы еще там, в Париже, под пытками». Она стала загибать пальцы: «Боли я не боялась. Я к тому времени рожала уже, не понаслышке была с ней знакома. А унижения, - ее губы дернулись, - тоже прошла, с первым мужем своим. У меня твой дед был, дети были..., - Марта улыбнулась, - мне надо было жить, милый».
Федор вздохнул и велел: «Оставьте нас наедине». Агенты вышли. Он, наклонившись к уху мужчины, шепнул: «Сейчас я кое-кого приведу, на вас посмотреть. Я вам обещаю, она мне скажет, как вас зовут и кто вы такой».
- Скажет, конечно, - усмехнулся Джон, вдыхая запах крови и сандала: «До Маурера они доберутся. Я все-таки следы оставил. Они меня убьют, пригласят портье из пансиона на опознание тела и вызовут консула Пруссии. Труп отправят в Берлин, у немцев с этим строго. Тот, кому надо об этом узнать, узнает. Маленького Джона так и не увижу, - он понял, что, как ни странно, соскучился по сыну.
Он услышал шорох ткани и поднял голову. У нее было такое же лицо, как там, в церкви, белое, без кровинки, с остановившимися глазами. Джон только сейчас, глядя на чуть выступающий живот, увидел, что она ждет ребенка.
- Он ее принудил выйти за него замуж, силой, - он искоса взглянул на рыжеволосого мужчину. «Наверняка, шантажировал тем, что пошлет в Сибирь, убьет ее семью..., Жаль, что уже никого не предупредить. Он очень, очень опасный человек».
Юджиния вздрогнула, почувствовав на руке пальцы мужа.
- Кто это? - тихо спросил ее Федор.
- Его светлость Джон Холланд, герцог Экзетер, - она смотрела куда-то вдаль: «Он мой любовник, бывший».
- Я сейчас вернусь, ваша светлость, - нарочито вежливо заметил Федор, - и мы продолжим с вами разговаривать.
Он оставил жену в той же комнатке, и велел принести туда стол, бумагу и перо с чернильницей. Юджиния безучастно стояла, покачиваясь. Она вспоминала хрип той девушки, в Берлине, что она убила, в какой-то подворотне, рядом со Шпрее, вспоминала голос Джона: «Мы с тобой обязательно поженимся, на Рождество», веселые, лазоревые глаза брата, а потом ей в затылок уперся пистолет и муж приказал: «Пиши».
Она написала, своей рукой, все, что он ей диктовал. Федор убрал револьвер. Взяв у нее бумагу, муж заметил: «Разумеется, дорогая моя, если что-то, хоть что-то, пойдет не так, твои еще оставшиеся в живых родственники это получат. Вряд ли его сын…, У него ведь есть сын? - усмехнулся мужчина.
Юджиния кивнула.
- Вряд ли, - Федор поиграл пистолетом, - он будет рад узнать о том, что ты, дорогая моя, убила своего любовника из ревности. Думаю, - он развел руками, - наследный герцог тебя из-под земли достанет, чтобы отомстить. Я буду рад его видеть в России.
Федор добавил: «Я приглашу к тебе доктора Балинского, из медико-хирургической академии. Мне не нравится твое душевное состояние. Пусть полечит тебя от нервного потрясения. Тебе полезно будет доносить беременность, - Федор пощелкал пальцами, - в спокойных условиях».
Стол унесли, дверь захлопнулась, ключ повернулся в замке. Юджиния, присев, закрыв руками голову, забралась в угол комнатки. Она скорчилась, беззвучно рыдая.
- Это я, я одна, во всем виновата, - сказала она себе: «Из-за меня умерли дядя Мартин и тетя Сидония, из-за меня умрет Джон..., - она, внезапно, улыбнулась. Качнувшись, девушка ударилась затылком о каменную стену. Мгновенная, острая боль вспыхнула в голове. Юджиния, успев подумать: «Как хорошо...», - сползла на пол.
Он вернулся в Литовский замок только к вечеру. У жены оказалось легкое сотрясение мозга. Ее перевезли в закрытой карете в отдельный флигель Мариинской больницы.
- Я буду тебя навещать, милая, - Федор ласково поцеловал ее, гладя холодные, длинные пальцы. «Каждый день. Ты быстро оправишься. Профессор, - он взглянул на доктора Балинского, - то же самое говорит».
- Разумеется, - тот погладил черную бородку, - супружеская жизнь весьма показана при нервных расстройствах. Женское здоровье, и физическое, и психическое, без участия мужчины, - доктор покашлял, - страдает.
Юджиния сидела на кровати, глядя на золотую листву деревьев в больничном саду.
На крыльце флигеля, врач закурил:
- С ней будет ночевать сиделка, разумеется. Вообще, - врач развел руками - ничего опасного я не предвижу. У нее могут появиться мигрени, но мы с ними справляемся морфием, внутривенные уколы. Конечно, после того, как она разрешится от бремени, и после кормления. Посмотрим, понадобятся ли они, - Балинский пожал ему руку.
Подходя к камере, где держали родственника, он остановился: «Нет, умереть я ей не позволю. Мне нужны дети, да и сама она еще понадобится, как приманка для дорогой семьи. Наверняка, кто-то решит ее отсюда вытащить. Вот и увидим, кто».
По дороге в Литовский замок он заехал в Третье Отделение и послал с курьером приказ об аресте американской подданной, Марты Бенджамин, буде такая появится в пределах империи. Федор приложил ее словесное описание и решил надеяться на лучшее.
В коридоре его встретил агент: «Молчит, ваше превосходительство. Принести револьвер?»
- Какой револьвер, - отозвался Федор, - откуда он у этих, что вокруг Сенного рынка отираются? Топор мне найдите, и все.
В камере пахло кровью. Родственник был без сознания, его так и не отвязывали от стула. Федор сбросил пиджак в руки агенту. Приняв топор, поморщившись от боли в ребре, он ударил обухом по светловолосой голове. Федор отступил, чтобы не запачкаться. Он посмотрел на вязкое, серое, что виднелось в проломленном черепе.
- Помойте, переоденьте и везите в Сенную часть, - распорядился Федор, - вызовите портье, из пансиона, для опознания.
Он прошел в холодную, узкую умывальную. Вытерев руки, надевая пиджак, Федор улыбнулся: «Пусть побудет в больнице немного, и я ее домой заберу. Она как животное, тянется к ласковой руке. Не надо ее слишком строго наказывать, ни к чему это. Разума у нее все равно нет, и не появится. Ей нужен кто-то, кто бы ее вел, наставлял, поучал..., Она мне теперь благодарна будет, всю жизнь, и даже письмо это, - он похлопал себя по карману, - не надо будет пускать в ход».
Федор вышел во двор тюрьмы и понял, что проголодался. Он подставил лицо еще теплому солнцу и решил пообедать у Донона. Он знал, что в ресторан привезли отличные устрицы из Остенде.
На террасе было жарко, несмотря на раннее утро. Питер Кроу, отодвинув плетеное кресло в тень, отпил кокосового молока. Он развернул письмо от отца. Вдали, под густой зеленью садов на Малабарском холме, посверкивал океан. Питер закурил папиросу, и вчитался в ровный почерк: «Дорогой сыночек, мы с мамой надеемся, что у тебя все в порядке. Его светлость похоронили, после Рождества, когда Джон вернулся из Южной Африки. Ужасно, что он погиб так нелепо, ему и шестидесяти еще не было. Джон пока что вникает в дела, много времени проводит на континенте, и, конечно, навещает мать. Могила Марии Кроу теперь рядом с надгробиями дедушки и бабушки.
К сожалению, ни о Марте, ни о Юджинии так ничего и ни известно. Его светлость, конечно, знал, где Юджиния, но теперь мы вряд ли что-то выясним. Остается только надеяться на Джона. Мы не писали об этом Стивену. Впрочем, он, судя по всему, собирается покинуть Стамбул этим летом. В Лондоне мы ему обо всем и расскажем.
Из Америки тоже пришли грустные вести. Теда Фримена арестовали, и летом будут судить. Как написали дядя Дэвид и дядя Натаниэль, скорее всего, большой срок ему не дадут, но все равно это печально. Джошуа, в следующем году, получает звание раввина и возвращается домой. В остальном же, и на Святой Земле, и в Европе, все хорошо. Передай кузену Виллему, что мы его с нетерпением ждем. Тебе, дорогой сыночек, мы желаем удачного пребывания в Индии и Китае.
Питер отложил конверт и закинул сильные, смуглые руки за голову. Он потрогал крохотный, блистающий алмазами, золотой крестик на крепкой шее. Питер закрыл глаза и вспомнил тонкую, легкую фигурку, запах жасмина, тяжелый узел бронзовых волос. Он показывал ей галереи Кроу в Британском Музее. Залы были закрыты, вокруг царила тишина выходного дня.
Питер остановился у витрин с китайским фарфором: «Конечно, очень многое погибло в Большом Лондонском пожаре. Тогда вся усадьба Кроу сгорела».
- И архивы, мне бабушка Марта рассказывала - она положила узкую, нежную ладонь на стекло. «Если бы не бабушка, - Марта, озорно, взглянула на него, - мы, может быть, никогда бы и не узнали о том, что мы все родственники, дорогой кузен».
- Узнали бы, - уверенно ответил Питер. Он, вдруг, добавил: «Бабушкин портрет, тот, что дядя Теодор писал, тоже потерялся, в революции. А жаль, так бы в Мейденхеде их два висело. Надо и вас, кузина Марта, попросить позировать. Вы очень на миссис де ла Марк похожи».
- Я видела, - зеленые глаза заблестели смехом. Она велела: «Идемте дальше, у нас еще Индия впереди. Не отвлекайтесь, кузен Питер».
- А теперь и ее нет, - грустно проговорил мужчина: «И Мэри умерла. Аарон теперь и не женится больше, наверное. Ему бы Аниту вырастить, хотя она большая девочка, пятнадцать лет. Он священник, они редко во второй раз женятся. Кстати, о священниках, - Питер достал свой блокнот, -не забыть бы, еще одного встретить, сегодня».
Кузен Пьетро служил в Пондишерри. Теперь, получив приход в церкви святого Михаила, здесь, в Бомбее, он переезжал на север.
Питер взял серебряный карандашик и внес в блокнот: «Пьетро - дилижанс. Написать тете Веронике, что он благополучно добрался».
- Тридцать шесть лет моему кузену, - смешливо пробормотал себе под нос Питер, - почему я должен за него писать его маме? Разве он не понимает, что тетя Вероника волнуется? Конечно, тогда, как дядя Франческо погиб, поссорились они, но ведь тетя Вероника отошла, пишет Пьетро. А он ей не отвечает. Священник, называется, - сочно заметил мужчина.
Прошлым летом, в Лондоне, тетя Вероника, отвела его в сторону. Женщина тихо попросила: «Питер, милый, ты сообщай мне, как там мальчик, пожалуйста». В уголке серого глаза показалась слеза. Питер подумал: «Она седая совсем. Шестьдесят лет. Хоть бы Пьетро в Англию, что ли, перевелся. Нельзя мать бросать».
- Поговорю с ним, - решил Питер. Взяв второй блокнот, рабочий, он углубился в вычисления.
Приехав осенью в Индию, он работал с колониальной администрацией. Проект железной дороги из Бомбея в Калькутту только принимался. Питеру было необходимо уговорить чиновников провести его как можно более выгодно для «К и К». Чай до сих пор и возили на клиперах. Считалось, что аромат страдает от дыма паровых судов. Однако было бы значительно быстрее доставлять его в Бомбей по рельсам.
- И Вадия приезжает, наконец-то, - Питер рассматривал маленькую карту Индии, вложенную в блокнот. «Пока он нашел себе замену в Калькутте, пока дом продал..., Хоть познакомлюсь с ним, а то, когда он осенью здесь был, я плантации проверял».
- Познакомишься, - раздался над его головой уверенный голос кузена. Виллем был босиком, в легких шароварах и такой же рубашке. Он держал в руке бланки каблограмм. Усмехнувшись, кузен опустился в кресло напротив: «Грегори завтра здесь будет, и сестра его, - Виллем помахал бумагой, -с утра рассыльный явился».
- А что там за сестра? - Питер зевнул.
- Понятия не имею, - пожал плечами Виллем, - я ее никогда в жизни не видел. Ладно, - он выпил молока, - дети спят еще, Луиза тоже. Пойду, переоденусь и навещу кое-кого. Нам скоро уезжать - он подмигнул Питеру.
Питер рассчитался с кузеном за его дом на Малабарском холме. Ему надо было где-то жить, а в Индии он намеревался пробыть еще год. Отец, еще в Лондоне, сказал: «Покупай, и не задумывайся. Этот особняк еще три сотни лет простоит. Пусть будет в семье. Виллему, несмотря на его доход с шахт, деньги понадобятся. Он хочет замок восстановить».
- Навещу кое-кого, - вздохнул Питер: «Как он может, у него жена, дети..., Тем более, Луизе рожать, через месяц».
Осенью кузен привел его к своей любовнице. Он содержал молоденькую девушку, мать которой была девадаси, храмовой танцовщицей. Виллем рассмеялся: «Продала мне свою дочь. Лучше так, чем постоянно переходить от покровителя к покровителю. Я договорился с полковником Сент-Джонсом. Когда я уеду, он ее заберет под свое покровительство. Ему шестой десяток идет. Он ее обеспечит, можно не сомневаться. Я за ее будущее не волнуюсь».
Питер тогда ничего не ответил, искоса посмотрев на спокойное лицо кузена. Виллем сидел, развалившись, в экипаже, дымя сигарой.
В особняке, в библиотеке, грея в руках тяжелый, хрустальный бокал с бренди, Питер все-таки не удержался и спросил: «Помнишь, я сюда юношей приезжал, тринадцать лет назад? Ты тогда говорил, что после свадьбы оставишь все это..., - он повел рукой в воздухе.
Виллем почесал светлые, немного вьющиеся волосы: «Луиза из колоний. Ее семья сто лет в Батавии живет. Ее отец так делал, ее братья тоже, она привыкла. У мужчин есть нужды, с которыми не пойдешь к белой женщине, к матери своих детей..., Жену надо уважать, что я и делаю, дорогой мой. А в остальном жаловаться ей нечего. Я регулярно навещаю ее спальню, она ни в чем не знает нужды, и не будет знать».
Питер, присев на мраморный подоконник, посмотрел на черное, усеянное крупными, яркими звездами, небо: «Никогда я такого не пойму. Родители меня совсем другим вещам учили, и бабушка с дедушкой тоже».
Питер склонился над блокнотом, и услышал веселый голос племянника: «Дядя Питер, вам записка. Гонец принес, из канцелярии губернатора. А папа ушел? - Виллем-младший, - высокий, сероглазый мальчик, тоже в индийских шароварах, присел в кресло.
- В контору, да, - Питер чуть заметно покраснел.
- Выходной день, - недоуменно отозвался Виллем. Налив себе кокосового молока, он потянулся: «Сейчас Маргариту разбужу. Пусть идет, слугами командует, раз мама еще спит. А то я проголодался».
- Вставай, - решительно велел Питер, убирая записку в свой блокнот: «Мы с тобой сделаем завтрак, и ты его отнесешь маме. И сестре, - ехидно прибавил Питер, - тоже».
- А слуги на что? - возмущенно спросил мальчишка. Питер повернулся и смерил его взглядом: «Я, твоих лет, в шахту спускался, дорогой племянник. Там слуг заведено не было. Я тебя научу хотя бы яйца варить. Стыдно в двенадцать лет не знать, как это делать, понял?»
- Ладно, - хмыкнул младший Виллем: «Я согласен, дядя Питер. А что в том письме было, из канцелярии? - они зашли в прохладный, пахнущий пряностями внутренний двор. Питер, взглянул на беленую пристройку, где помещалась кухня: «Ерунда всякая, дорогой мой».
Но все время, пока он разжигал плиту, пока накрывал на стол, Питер вспоминал сухие, четкие фразы: «В пригороде Дели, Мируте, начались беспорядки среди местных солдат. Несколько домов в городе подожжены, индийские подразделения взбунтовались. Восставшие напали на европейцев, офицеров и гражданских, и убили два десятка человек. На базаре толпа набросилась на британских солдат в увольнении. Британские младшие офицеры, попытавшиеся помешать мятежу, тоже были убиты. Сипаи освободили своих товарищей, отбывающих наказание в тюрьме, и других заключенных. В настоящее время бунтовщики находятся в Дели, где к ним присоединяется все больше индийцев».
Они прошли через гомонящий базар, вдыхая запах специй и моря. Церковь святого Михаила стояла на Махиме, самом северном из бомбейских островов. На песке пляжа поднимался заброшенный форт. Узкие бойницы смотрели на запад, на синюю гладь Аравийского моря.
- Тебе поесть надо, - Питер остановился у лотка, - дорогой кузен. Обед обедом, его мы завтра устроим, когда Вадия приедет, а пока, - он рассчитался с индийцем за рисовые лепешки и чечевичные шарики с перцем чили, - пока мы с тобой перекусим.
Питер махнул рукой в сторону маленького, беленого, дома священника, что примыкал к церкви: «Тебя никто не ждет?»
Пьетро покачал головой: «Кто-то из общины будет приходить, убирать, а в остальном, - он развел руками, - я сам справляюсь, привык».
- И фруктов купим, - Питер пошел дальше. Он искоса посмотрел на кузена: «Похудел. И лицо смуглое, совсем на итальянца стал похож. Только глаза серые, это у него в тетю Веронику. Конечно, с такой жарой, - Питер отер пот со лба, - мы здесь все худеем».
Пьетро забрал ключи от домика в церкви, поздоровавшись с привратником на маратхи. Питер присвистнул: «Молодец!»
- Мне еще год его учить надо, не меньше, - священник отпер тяжелую, резную дверь: «В Пондишерри я на тамильском говорил, хинди я тоже знаю, а теперь здесь служить буду…, - Питер обвел глазами чистую, маленькую гостиную с распятием на стене, прибранную кухоньку: «Я тоже учу. На хинди я говорю, но ведь этого мало. У них тридцать языков, и это только главные».
- Вадия из Калькутты, - вспомнил он, накрывая на стол: «Они там, на бенгальском языке объясняются. Впрочем, он, наверняка, хинди знает, и маратхи тоже».
За едой Питер, весело, сказал: «И китаец ко мне ходит, из местных китайцев, все же я скоро в Кантон. Я еще в Лондоне начал язык учить. Папа мне помог, он со мной с детства на нем разговаривал. А ты, -он разлил по стаканам вино, - Питер захватил бутылку с Малабарского холма, - ты в Бомбей надолго?»
Серые глаза кузена посмотрели куда-то вдаль. Пьетро, неожиданно, улыбнулся: «Нет, тоже на год. У нас теперь в семинариях много, местной молодежи учится. Подожду, пока кто-то приедет, и отправлюсь дальше».
Мерно тикали простые, сосновые часы на стене. Питер, осторожно, спросил: «Куда?».
Священник пожал плечами: «Куда орден пошлет. На Филиппины, в Мексику, в Америку…, Посмотрим, - он откинулся на спинку стула. Питер, откашлялся: «Послушай…, Я твоей маме напишу, что ты приехал, и что все в порядке, но ты бы сам…»
- Я не хочу об этом говорить, - смуглое лицо потемнело. Пьетро поднялся: «Спасибо, что встретил меня, мне надо к епископу. Оставь мне адрес дома Виллема, я завтра приду на обед».
- Хотя бы так, - вздохнул Питер, проходя через церковный двор. Он обернулся. Кузен стоял у открытого окна, высокий, широкоплечий, в черной сутане. Питер вдруг спросил: «Там у вас, на юге, ничего не было слышно, о беспорядках? - он кивнул на сложенный номер The Bombay Times, что лежал на столе.
Пьетро хмыкнул: «Я только в дилижансе об этом прочитал. Думаю, беспокоиться не стоит, Бомбей далеко от Дели». Священник поднял глаза: «Я их понимаю, этих солдат. Не надо заставлять индуистов и магометан разрывать зубами оболочку патрона, пропитанную свиным жиром. Я бы на их месте тоже взбунтовался».
- Не сомневаюсь, - Питер посмотрел в упрямые, серые глаза. Виски у кузена были совсем седыми. Он пожал руку Пьетро, и, закурив папиросу, ушел. Священник, присев на подоконник, глядел ему вслед.
Каштановая голова пропала в базарной толчее. Пьетро вдохнул запах пряностей, ветивера, ароматической эссенции Питера, и стал убирать со стола. Он остановился и прошептал: «Господи, дай мне сил прожить этот год. Потом я попрошу орден отправить меня туда, где совершенно точно никого нет. В пустыню, в горы, да куда угодно».
Он вспомнил лазоревые глаза Питера, его веселый голос: «Кузен». Священник, горько, подумал: «Знал бы ты». После похорон отца он получил письмо от матери. Вероника писала ему, что он больше ей не сын, что он никогда не был ее сыном. Мать сказала, что он сирота, ребенок неизвестных родителей. Они с покойным мужем взяли мальчика в приюте и вырастили из милости.
Пьетро тогда плакал, комкая в руках бумагу, вспоминая запах лаванды, ласковые, добрые руки мамы, ее русые волосы. Он, маленький, любил зарываться в них лицом и шептать: «Ты такая красивая, мамочка».
- Ты никто, - читал он, - подкидыш, а теперь ты лишил меня мужа, человека, которого я любила всю свою жизнь. Я проклинаю тебя.
Он ответил, что уезжает на Восток и больше никогда не вернется в Англию. Через несколько лет, она опять стала ему писать, но Пьетро сжигал все конверты, даже не распечатывая их.
- Никто не знает, - он все сидел, опустив голову в руки: «Они все считают, что я их родственник. А я никто. У меня нет семьи, и никогда не было. Они бы все от меня отвернулись, если бы узнали».
Пьетро все-таки убрал со стола, и переоделся. Зайдя в церковь, он оглядел алтарь темного дерева, большое распятие с фигурой Иисуса в терновом венце. Пьетро вздохнул, встав на колени: «Только здесь я кому-то нужен. Только Иисус меня любит, и будет любить всегда».
- Mea culpa, - пробормотал он, - mea maxima culpa.
Он заставил себя не вспоминать Лауру и отца, того человека, - поправил себя Пьетро, - что он всегда считал отцом. «Я их убил, - сказал он себе, как обычно, - я должен за это понести наказание. До конца дней моих».
В церкви было тепло, полуденное солнце заливало золотым светом деревянные половицы. «Это испытание, - напомнил себе Пьетро, - надо прожить этот год, а потом ты уедешь туда, откуда не вернешься. Там Господь тебя простит, в трудах, в молитве, в послушании, в джунглях или снегах. Так оно и будет».
Он молился и слышал нежный шепот матери, что пела ему колыбельную, видел большую руку отца. Пьетро, еще малышом, любил подкладывать его ладонь под щеку, и так засыпал.
- Не думай об этом, - велел он себе. Поднявшись, священник перекрестился. Пора было идти к епископу.
Большой, удобный дилижанс, запряженный четверкой крепких лошадей, заехал в открытые ворота постоялого двора. Белый возница, обернувшись, крикнул по-английски: «Стоянка два часа!». Дверца открылась, пассажиры стали спускаться вниз, по приставленной лестнице. На крыше дилижанса громоздились привязанные чемоданы и саквояжи.
Невысокая, хрупкая, смуглая, девушка, с большими, темными глазами, с уложенными в скромную прическу тяжелыми волосами захлопнула «Джейн Эйр» и положила ее в простой ридикюль. На ней было строгое, закрытое муслиновое платье. На тонкой, серебряной цепочке висел маленький крестик.
Она подождала, пока пассажиры-британцы выйдут. Девушка сердито сказала, на бенгали: «Хоть мы, Грегори, конечно, ездим в одних дилижансах с британцами и даже с ними за одним столом обедаем, но все равно…, - Люси Вадия прикусила темно-красную, нежную губу и не закончила.
Брат убрал свои бумаги и The Bombay Times. Потянувшись, он взял маленькую ладонь сестры в свою большую, крепкую руку.
- А что ты хочешь? - заметил Грегори: «Я привык, меня всю жизнь спрашивают, как, вы индиец, и знаете английский язык? И французский тоже? И даже латынь? А когда диплом юриста видят на стене, в конторе, тем более удивляются.
- И так всегда, - Люси подождала, пока брат спустится во двор, и последовала за ним: «Грегори хотя бы колледж закончил, а я? Папа мне нанимал частных учителей, и что? Британцы меня гувернанткой не возьмут. Неслыханно, чтобы местная девушка воспитывала детей белых. Значит, придется ехать к этому радже».
Люси Вадия три года обивала пороги миссионерских школ в Калькутте, и все-таки смогла сдать экзамены, год назад. Она получила свидетельство домашней учительницы. Девушка разослала письма ко дворам индийских правителей. Сыновей большинство из них посылало в Англию, в закрытые школы, а девочек раньше не учили. Дочери были заперты в зенане, а потом их выдавали замуж. Однако в стране ходили слухи, что британцы переведут Индию из-под управления торговых компаний под прямой контроль империи. Многие раджи стали спешно приобретать европейские привычки.
- В том числе, - смешливо подумала Люси, идя под руку с братом к двухэтажному, с деревянной галереей, зданию, - им понадобилось обучить дочерей английскому языку. И французскому тоже.
Она хотела устроить брата в Бомбее. Грегори было двадцать семь, а ей двадцать три, однако они рано потеряли мать. Люси привыкла заботиться и об отце, и о старшем брате. Потом ей надо было ехать на юг, в Майсур, к махарадже Водеяру, воспитывать его многочисленных внучек.
- Говорят, он образованный человек, - вспомнила Люси, - патрон искусств, даже книги пишет. И то хорошо.
В вестибюле постоялого двора все было английским, только запах специй и ковры напоминали о том, что они в нескольких часах пути от Бомбея. Грегори сказал: «Ты иди, я сейчас».
Он проводил глазами стройную фигурку сестры. Подождав, пока дверь в обеденный зал закроется, мужчина достал из кармана сюртука письмо. Грегори был в светлом, хорошо скроенном костюме. Они с сестрой носили индийскую одежду только дома. Их покойный отец смеялся: «Конечно, у вас есть индийские имена, но на улице извольте быть англичанами».
Грегори знал, что еще его прадед крестился, здесь, в Бомбее. Он был парсом, огнепоклонником, но вот уже три поколения все Вадия ходили в англиканскую церковь и жен себе выбирали из христианских семей.
- Восстание, - пробормотал Грегори, вертя маленький конверт.
В дилижансе говорили о беспорядках в Дели. Британский майор небрежно заметил: «Повесим зачинщиков, расстреляем эти толпы смутьянов, и все закончится. В конце концов, мистер Вадия, британская власть в Индии вечна и незыблема. Это я вам обещаю, - он поднял палец.
- Тем более, - улыбаясь, добавила жена офицера, - вы, индийцы, наконец, стали получать образование. Если бы не Британия, вы бы до сих пор сидели в невежестве и безграмотности.
Грегори увидел яростные искры в глазах сестры. Люси подняла глаза от книги. Девушка, нарочито сладким голосом, сказала: «Рамаяна, наш знаменитый эпос, была написана в те времена, когда Юлий Цезарь еще не дошел до Британии, и ваши предки, мадам, - она поклонилась, - носили звериные шкуры».
В дилижансе повисло молчание. Грегори, развернув газету, бодро заметил: «Русские, кажется, приступают к реформам. Интересно было бы об этом поговорить».
Он не удержался и подмигнул сестре. Люси только усмехнулась.
Совершенно невозможно было везти это письмо, пахнущее лавандой, в Бомбей, и совершенно невозможно, подумал Грегори, было избавиться от него.
Он пробежал глазами изящные строки и тихо, яростно, сказал: «В прошлый раз она мне не разрешила к нему пойти. А в этот, она меня не остановит. Никто меня не остановит, пусть там хоть вся британская армия соберется».
Он все-таки убрал письмо обратно, не в силах расстаться с ним. Осмотрев себя в зеркало, Грегори услышал голос сестры: «Обед подан, правда, с рыбой здесь плохо. Придется, есть баранину».
- В Бомбее будет хорошо, - уверил ее Грегори. Подавив тяжелый вздох, он пошел в столовую.
На кухне дома де ла Марков были разожжены обе плиты. Индийские повара, в белых, накрахмаленных фартуках, резали мясо. Послеполуденное солнце безжалостно заливало светом каменные плиты двора, зеленую траву в саду, по которой прохаживались два павлина.
Луиза де ла Марк, в просторном, светлом шелковом платье, с непокрытой, белокурой головой,-прислонилась к косяку двери и стала загибать пальцы. «Шестеро взрослых и Виллем с Маргаритой. Их можно за общий стол сажать, выросли».
Ребенок весело, бойко заворочался. Луиза, чуть покачнувшись, выйдя в сад, присела на мраморную скамейку. Она взглянула на поблескивающее море, на далекие, едва заметные мачты кораблей, и сплела нежные, тонкие пальцы.
- Еще месяц, - подумала женщина: «Осенью я запретила Грегори к нему ходить. Он бы убил его, не задумываясь, я его знаю. Хватит, - Луиза, внезапно, разозлилась, - хватит. Приду и сама ему все скажу. Сейчас не прошлый век, люди разводятся. Конечно, будет скандал, - она поморщилась, - но я не могу, не могу отсюда уезжать».
Она положила руку на живот и ласково улыбнулась: «Скоро папу увидишь».
Женщина закрыла глаза и отчего-то вспомнила, как муж, после рождения Виллема, подарил ей бриллиантовые серьги. Он, деловито, заметил: «Ты теперь ребенком будешь занята. Надеюсь, ты меня простишь, если я реже буду появляться дома по вечерам».
Луиза горько покачала головой: «Восемнадцать лет мне тогда было, что я знала? Только то, что мне мама говорила. Муж глава семьи. У мужчин есть, как это она сказала, естественные желания, и они должны их удовлетворять. Вот он и удовлетворяет, - Луиза, горько, усмехнулась, - только не со мной. На медовый месяц его хватило, а потом…, - она все сидела, слушая щебет птиц, разглаживая тонкий шелк платья. «Виллем мне не отдаст детей, - женщина почувствовала резкую, острую боль где-то внутри, - никогда не отдаст. Маргарите десять лет, как я ее отпущу…»
Сзади раздался шорох. Маргарита, встряхнув русыми волосами, положила острый подбородок ей на плечо: «Когда будем накрывать на стол, мамочка?»
- Сейчас, - Луиза повернулась. Серые, в темных ресницах глаза дочери, смотрели безмятежно, весело.
- Посиди со мной, - вдруг, попросила женщина.
Маргарита устроилась рядом, поджав под себя ноги: «Мамочка, как ребеночек?»
Луиза помолчала: «Хорошо, милая». Она прижала к себе девочку. Сердечко билось ровно, размеренно, от Маргариты пахло чем-то сладким, еще детским.
- Я тебя люблю, мамочка, - дочь уткнулась носом ей в плечо: «А там мальчик или девочка? Виллем хочет братика, а я сестричку. Она со мной в куклы будет играть».
- Посмотрим, - Луиза велела себе улыбаться.
- Господи, как же это? - думала она, заходя с дочерью в большую, устланную шелковыми коврами столовую. Резной, черного дерева стол был покрыт накрахмаленной, льняной скатертью.
- Как же это? - повторяла себе Луиза, следя за тем, как две служанки раскладывают серебро, как выносят из кладовой стопки фарфоровых тарелок: «Я не могу больше быть с Виллемом, я его не люблю, и никогда не любила. Но дети…, - она взглянула на русые локоны Маргариты.
- Присмотри здесь, милая, - попросила женщина: «Я сейчас приду».
Луиза поднялась на второй этаж. Заперев дверь своей спальни, она присела на большую, под кисейным пологом кровать. Пахло лавандой. Луиза сжала руки, почувствовав быстрые, горячие слезы у себя на глазах.
Это случилось не здесь. Прошлой осенью, когда кузен Питер уехал на плантации, муж небрежно сказал: «Я тоже, милая, отправлюсь в Дели, по делам. Не скучайте, - он поцеловал Луизу в щеку и шепнул: «Я тебя навещу, перед отъездом».
Ни в каком Дели он, конечно, не был. Луиза знала, что он проводит время на севере, за городом. Там у одного из его приятелей был особняк. Она помнила, как, еще в Батавии, подростком, спросила у матери: «Почему папа нас никогда не берет с собой, когда уезжает с друзьями?»
- Мужчинам надо побыть в мужской компании, - только и ответила ей мать. Больше они о таком не говорили.
Проводив мужа, в один из жарких, солнечных дней ранней осени, Луиза, сидела в саду, за вышиванием. Слуга-индиец принес ей серебряный поднос, с визитной карточкой.
- Мистер Грегори Вадия, - прочла она, - управляющий филиалом «К и К» в Калькутте.
- Как неудобно, - подумала Луиза, - Виллема нет, и Питера тоже, как на грех…
Он был высоким, худощавым, с большими, темными глазами. Луиза, услышав его отменный английский язык, смущенно сказала: «Мистер Вадия, я не знаю, как вам помочь. Мистер Кроу в провинциях, проверяет плантации, а моего мужа нет в городе…, - она почувствовала, что краснеет.
- Я предупреждал мистера де ла Марка, что приеду, - вздохнул индиец, - кабелем, на той неделе…Ничего, миссис де ла Марк, - он улыбнулся и Луиза подумала: «Он не красавец, конечно, но у него такое доброе лицо…»
- Ничего, - повторил Вадия, - я вернусь обратно в Калькутту. Навещу вас позже.
- Вы целый континент проехали, - Луиза, решительно, поднялась со скамейки, - я вас не отпущу без обеда, мистер Вадия, даже и не думайте. И вообще, - она повела рукой, - мой муж скоро должен вернуться. У вас же есть, наверное, какие-то дела в конторе…, - она замялась.
- И очень, много, - весело подтвердил индиец, - я сюда весной переезжаю, сменить вашего мужа. Мне надо как следует разобраться в делах. И, пожалуйста, миссис де ла Марк, - он покраснел, - называйте меня просто Грегори.
За обедом он рассказывал детям о Калькутте, о дельте Ганга и соборе святого Павла, об Индийском музее и форте Уильям, что завоевал Роберт Клайв.
Виллем и Маргарита замерли, открыв рты. Мальчик, недовольно сказал: «Мы и в Дели-то не были, и мама тоже. Только и знаем, что Бомбей. Мама, правда, из Батавии…, - Луиза улыбнулась и Вадия заметил: «Я как раз не был нигде, кроме Индии, и с удовольствием послушаю вашу маму».
Они пили кофе на террасе, дети играли в саду, Луиза говорила. Женщина, неожиданно, подумала: «Он и правда слушает. Виллем так никогда не делает. Я и забыла, как это, говорить самой. Кузен Питер тоже такой, с ним легко».
Вадия рассказал ей, что учился в Шотландском Колледже, в Калькутте и получил диплом юриста. Он уже три года управлял конторой «К и К». Его покойный отец работал в канцелярии бенгальского губернатора и был там чуть ли ни единственным индийцем. Мужчина, усмехнулся: «Мы не такие, как индийцы, миссис де ла Марк. И не такие, как англичане. В общем, - Вадия развел руками, - нас не любят ни те, ни те».
- Ерунда, - ласково отозвалась Луиза. Она вспомнила, как еще в Батавии, матьсказала: «Все полукровки, все местные, пусть они даже и крестились, никогда не станут белыми. Кровь, - мать похлопала себя по нежной руке, - не изменишь. Цветной, он и есть цветной».
- Нет ни эллина, ни иудея, - пробормотала Луиза. Мать вздернула бровь: «И те, и те были белыми, дорогая моя. Дай цветным волю, - она указала за окно, - они и камня на камне не оставят ни от этого города, ни от всех нас. Они нас ненавидят, их мужчины хотят…, - мать оборвала себя и не закончила.
Потом Луиза увидела Вадию на мессе в соборе святого Фомы. За чаем, в саду, Грегори подошел к ней: «Мой прадед здесь крестился, восемьдесят лет назад. Он был судовой мастер, на верфях работал. А потом уехал в Калькутту».
- А вы? - Луиза озорно посмотрела на него: «Бросили семейное дело, мистер Грегори?»
- Еще мой отец его оставил. Он чиновником был, - Вадия взглянул на глубокое, синее небо: «Однако с лодкой я управляюсь хорошо. Могу покатать вас и детей, миссис де ла Марк. Если вы хотите, конечно, - он покраснел.
Она хотела. Дети бегали в прибое, они сидели на белом песке, на горизонте, в золоте расплавленного солнца, парили темные силуэты птиц. Луиза сказала: «Кузен Питер Кроу, вы с ним встретитесь еще…, Его дед в этом соборе венчался, с первой своей женой».
Вадия кивнул: «Мне отец рассказывал. Мой прадед знал того Питера Кроу. И деда вашего мужа тоже знал. У нас в семье есть традиция, - темные глаза отчего-то погрустнели, - помогать вашим семьям. Я ее поддерживаю, - он взглянул в сторону. Луиза спросила: «Что такое, мистер Грегори?»
- Ничего, - мужчина помолчал: «Ничего, миссис де ла Марк. Забудьте об этом, - он поднялся и подал ей теплую, большую руку.
Луиза и сама не поняла, отчего она вздрогнула. Белокурые локоны выбивались из-под ее шелкового капора. Она шла, придерживая подол платья, бившийся на легком ветру, пахло солью. Шуршали волны, дети что-то кричали, а он, - Луиза обернулась, - все смотрел ей вслед.
Она сидела на краю кровати, не стирая слез с лица: «Как это он сказал тогда? Я не могу, не имею права вас любить, миссис де ла Марк. Но никто не может запретить мне помнить о вас, пока я буду жив. Я обещаю вам, вы меня больше никогда не увидите».
Женщина поднялась. Открыв свою шкатулку с драгоценностями, Луиза достала из-под шелковой подкладки свернутый листок бумаги. Она не могла, не могла избавиться от него, хотя это было опасно. Он прислал ей это письмо, когда перед Рождеством Луиза отправила ему в Калькутту короткую записку. Она писала, что с их отъездом все решилось, весной они покидали Бомбей. Луиза добавила, что она тоже будет помнить о нем, пока жива.
- И даже дальше, - шепнула Луиза, глядя на его четкий, разборчивый почерк. Еще она написала, что ждет ребенка.
Грегори еще осенью, сказал ей: «Я дождусь твоего мужа и сам с ним поговорю. Не останавливай меня. Я люблю тебя, и буду любить всегда. Все просто, - Грегори наклонился и поцеловал ее, - сейчас не прошлый век. Он даст тебе развод, вот и все».
- Он никогда не оставит мне детей, - Луиза приподнялась на локте. В комнате постоялого двора было жарко. Окна были распахнуты в осенний, шумный полдень, пахло пряностями и совсем немного, неуловимо, лавандой.
- Мы все взрослые люди, - упрямо сказал ей Вадия: «Разберемся, я тебе обещаю. Пожалуйста, Луиза, -он взглянул на нее, - не надо этого откладывать. Если ты его не любишь…»
- Не люблю, - она вздохнула и положила голову на смуглое, крепкое плечо: «И никогда не любила. Но я прошу тебя, прошу, Грегори, - Луиза потерлась щекой о его щеку, - надо его как-то подготовить…»
Она стояла, улыбаясь, читая уверенный почерк: «Все, любовь моя, хватит. У нас будет ребенок, я приеду в Бомбей весной и поговорю с мистером де ла Марком. Я обещаю тебе, все устроится, мое счастье, и мы навсегда останемся рядом. Я, ты и дети».
- И дети…, - прошептала Луиза. Она едва успела убрать письмо, как в дверь постучали. Дочь, весело, позвала ее: «Мамочка, мистер Грегори приехал, и сестра его, мисс Люси! Она очень красивая, а еще мистер Грегори привез много подарков из Бенгалии. Они внизу, ждут тебя».
- Иду, - отозвалась Луиза. Она вымыла пылающее лицо. Попросив: «Господи, помоги мне», женщина отперла дверь.
Она спускалась в переднюю по широкой, дубовой лестнице. Люси, восхищенно подумала: «Какая красавица! Ждет ребенка, а все равно она очень изящная». У женщины были белокурые, густые, пышные волосы и глаза цвета лаванды, голубовато-серые, большие.
- Не смотреть на нее, понял Грегори, было невозможно. Он, не отводя глаз от лестницы, почувствовал, что улыбается. Это было, вспомнил мужчина, как тогда, осенью, золотым, тихим вечером. Он опять возил ее с детьми на море. Виллем и Маргарита, набегавшись, ушли спать, а они с Луизой сидели на скамейке, в саду.
Павлины разгуливали по траве у маленького пруда, на темной воде колыхались цветки лотоса. «У индуистов, - Грегори взглянул на нее, - лотос - символ божественной красоты. С ним изображается бог Вишну, богиня Лакшми…»
- И Ганеша тоже, - весело добавила женщина: «Вы мне говорили, мистер Грегори, вас так зовут. Бог Ганеша, - задумчиво протянула она, - Устраняющий Препятствия. Он еще и покровитель знаний, да? А у него была жена?»
- У нас в Бенгалии, - Грегори помолчал, - считают, что он был женат на банановом дереве. Каждый год, во время праздника Дурга-Пужда, на неделю, дерево превращается в прекрасную богиню. А потом они опять расстаются.
- Очень грустно, - Луиза наклонилась и прикоснулась нежными пальцами к бледно-розовому лепестку лотоса.
- Я с ней тоже расстанусь, - понял Грегори: «Дождусь, пока приедет…, - он понял, что даже не может подумать о ее муже, - вернусь в Калькутту, а потом они отплывут в Европу. И все, и ничего больше не будет. Ничего и не может быть».
- Расстаются…, - услышал он голос женщины. Было совсем, сумеречно, за кустами кричали павлины. Грегори, внезапно, разозлился: «Миссис де ла Марк…, Я знаю, что не имею права даже упоминать о таком, но я себе никогда не прощу, если вы этого не узнаете».
Она молчала, а потом, поднявшись, быстро проговорила: «Я знаю, где вы остановились, знаю этот постоялый двор. Я приду к вам выпить чаю, завтра». Она ушла, шурша платьем. Грегори все глядел ей вслед, вдыхая тонкий, нежный аромат лаванды, в черной, жаркой тьме бомбейской ночи.
- А потом я пришла, - Луиза медленно спускалась вниз. Она даже не увидела маленькую, хрупкую девушку, что стояла рядом с Грегори. Она смотрела в его темные глаза, и вспоминала жаркий, послеполуденный воздух, крики разносчиков на базаре, растворенные окна, легкую, тонкого холста занавеску, что колыхал теплый ветер.
Она и забыла, что это бывает именно так.
- Никогда не знала, - поняла Луиза, велев себе не вспоминать, редкие, раз в месяц, появления мужа в ее спальне.
- Никогда не знала, - она, тяжело дыша, укрылась в его руках.
- Что? - он ласково, так ласково провел губами по белой, горячей спине. От нее пахло лавандой, и она вся была как цветок, нагретый солнцем. «Не знала, - Луиза выдохнула, - что так бывает…»
- Теперь так будет всегда, - он улыбнулся, прижав ее к себе, белокурые волосы зашуршали. Луиза, присев, собрав их в узел, покраснела: «Всегда?»
- Каждый день, - подтвердил Грегори: «Потому что я тебя люблю, и это до конца дней моих, Луиза. Чему я, разумеется, - он не выдержал и рассмеялся, - очень рад».
- Да что у него с лицом? - Люси, искоса, взглянула на брата: «Я его никогда таким не видела. Глаза блестят…, Плачет он, что ли?».
- Здравствуйте, мистер Вадия, - Луиза заставила свой голос не дрожать: «Надеюсь, вы хорошо добрались? Это ваша сестра?»
Он молчал. Луиза ему написала о ребенке, но только сейчас, увидев ее, Грегори понял: «Нет, все. Я же ей ответил, хватит. Сегодня и поговорю с ним, - он никак не мог назвать Виллема ее мужем, -поговорю, и мы во всем разберемся. Луиза моя жена, у нас будет дитя, никуда она не уедет». Он все смотрел на просторное, светлое платье. Подняв глаза, он увидел, что Луиза покраснела.
- Люблю тебя, - одними губами сказал Грегори.
- Я тоже, - розовые губы зашевелились: «Я так ждала тебя, так ждала».
- Я здесь, и больше никогда тебя не оставлю, - он, наконец, склонился над маленькой рукой: «Позвольте вам представить, миссис де ла Марк, моя сестра, Люси».
Девушка присела. Луиза, чувствовала, как горят у нее щеки, все еще ощущала прикосновение его губ: «Рада встрече, мисс Вадия. Пойдемте, я покажу вам, где можно привести себя в порядок, с дороги. И спасибо за подарки, - она взглянула на Грегори, - дети будут очень рады».
Люси с братом успели заехать в пансион. В Бомбее, им надо было купить дом, но, как улыбнулся Грегори: «Дело это небыстрое, а жить пока где-то надо». Комнаты держала английская хозяйка. Когда брат ездил один, он останавливался у индийцев, но считалось, что девушке, пусть она и сама была местной, в таких местах жить неприлично.
В спальне у миссис де ла Марк, Люси умылась над медной раковиной. Хозяйка дала ей шелковые полотенца: «Вы не стесняйтесь, мисс Вадия, здесь мыло, ароматическая эссенция…, Я сейчас, -добавила Луиза. Выйдя в коридор, оглянувшись, она постучала в дверь гостевой спальни напротив. Женщина, захлопнув дверь, оказавшись в его руках, выдохнула: «Господи, наконец-то!»
Грегори опустился на колени и приник щекой к ее животу. «Дитя, - подумал он зачарованно, - наш ребенок. Мальчик, или девочка. Господи, как я ее люблю».
- Не надо, - Луиза подняла его и, потянувшись, - женщина была много ниже, - стерла слезы со смуглой щеки: «Не надо, милый мой, не плачь, пожалуйста. Я никуда не уеду, мы будем вместе, и дети с нами останутся…»
- Сегодня с ним поговорю, и не запрещай мне, - шепнул Грегори, целуя ее: «После обеда, когда мы курить пойдем».
- Нет, - испуганно покачала головой Луиза, - здесь твоя сестра, кузен Питер, дети…, Давай отложим, не надо это делать при семье.
- Вы моя семья, - хмуро отозвался Грегори, но, вздохнул: «Хорошо, если ты так считаешь…, Но не стоит тянуть, любовь моя. Месяц до родов остался, надо, чтобы мы были вместе.
- Будем, - уверенно ответила Луиза. Быстро поцеловав его, она прислушалась: «Кажется, все собираются. Люблю тебя! - она выскользнула из спальни. Грегори прислонился к двери, слыша ее тихий голос, все еще чувствуя ее рядом, маленькую, нежную, пахнущую цветами.
За кофе, когда дети ушли, заговорили о новостях. В канцелярии губернатора Питера успокоили, уверив его в том, что мятеж, можно считать, подавлен, и до Бомбея он, во всяком случае, не доберется.
До этого Виллем рассказывал, как он собирается восстановить замок в Мон-Сен-Мартене. Питер, почти не слыша его, все смотрел на мисс Люси. Она была в простом платье кремового шелка, на смуглой шее блестела серебряная цепочка от крестика. Серьги у нее были тоже серебряные, тонкой, местной работы. Тяжелые, темные волосы блестели в свете свечей. Окна в столовой были распахнуты, над Аравийским морем лежало огромное, багровое закатное небо. Питер подумал: «Какая красавица».
У нее были большие, почти черные, в длинных ресницах глаза. Когда Питер наливал ей вина, девушка, смешливо, сказала: «Я в прошлом году читала книгу, миссис Элизабет Гаскелл, называется «Север и Юг». Не краснейте, мистер Кроу, - Люси поднесла к губам хрустальный бокал, - мистер П.К., в предисловии, что «оказал автору книги неоценимую помощь», это ведь вы?»
- Тебе тридцать шесть, - устало сказал себе Питер, - почему ты краснеешь, как мальчишка? Господи, я и не думал, что такая девушка со мной может заговорить. Я для нее старик, у нас тринадцать лет разницы.
Он развел руками: «Я. Муж миссис Гаскелл, он священник, служит в Манчестере, друг моего кузена, Аарона Корвино, тоже священника. Я возил миссис Гаскелл на наши фабрики, в Лидсе. Ей это было нужно для книги».
Люси помолчала и подняла тонкую бровь: «Мне кажется, Джон Торнтон, главный герой, он похож на вас, мистер Кроу».
- Я польщен, - Питер улыбнулся, - но, смею вас заверить, мисс Вадия, банкротство мне не грозит. Скорее наоборот. Ваш брат, - ласково добавил он, - очень, очень способный работник. Я рад, что теперь он будет стоять во главе всего нашего индийского предприятия.
Люси взглянула на фрукты у себя на тарелке, и поиграла серебряной вилочкой: «Мистер Кроу, не принято нанимать нас…местных, на такие ответственные посты».
Питер отпил кофе и усмехнулся: «В прошлом веке, в России, был царь Петр…»
- Я читала о нем, - прервала его девушка и покраснела: «Простите».
- Я не сомневался, что читали, - лазоревые глаза ласково посмотрели на нее: «Когда Петр был в Лондоне, мой предок принимал его в нашем особняке, на Ганновер-сквер. Петр говорил…, - Питер пошевелил губами: «Мне неважно, какого вероисповедования человек, главное, чтобы он знал свое дело». И какого цвета у него кожа, - добавил Питер, - тоже неважно. Я уверен, ваш брат справится».
- Он очень способный, - Люси взглянула на Грегори и, в который раз, подумала: «Да что это с ним?». Брат разговаривал с отцом Пьетро, и она услышала: «Разумеется, я помогу вам с маратхи, святой отец, а вы мне с тамильским языком. Я его немного знаю, но там, - Грегори указал на юг, - у нас много плантаций. Лучше, когда с местными работниками говоришь на их языке».
- Лучше на английском, - усмехнулся Виллем: «Рано или поздно вся Индия будет на нем говорить, вот увидите. А мы, - он пожал плечами, и разрезал манго, - уже не увидим. Корабль отплывает через два месяца. К осени мы будем в Амстердаме».
Виллем посмотрел на жену. Луиза сидела, глядя на закат в окне, блаженно чему-то улыбаясь.
- Как некстати, - едва не поморщился мужчина, - я был осторожен, и вот, пожалуйста. Зачем мне третий ребенок? Виллем наследник, а Маргариту я удачно выдам замуж, за человека с землями, с титулом. Виллему тоже надо будет подобрать богатую девушку, - он вытер руки шелковой салфеткой: «Питер говорил. Де Монтревали. У этого Жана единственная дочь. Двенадцать лет ей, ровесница мальчику. Очень хорошо. У них много денег. Правда, католики, - усмехнулся Виллем, - но это не страшно, обвенчаются. А этот? - он, незаметно, скосил глаза на живот жены, - может, и умрет еще. Посмотрим. Не хотелось бы земли дробить. Хотя, если родится девочка, то и не понадобится».
Виллему понравилась мисс Вадия, и он сразу решил: «Она здесь до лета пробудет, а потом отправится в Майсор. Развлекусь с ней. Только она не первой молодости, двадцать три года. Еще, не приведи Господь, привяжется ко мне. Но я уезжаю, все сложится отлично. Только вот…, - он помахал вилкой: «Грегори, а зачем вам жить на постоялом дворе? Переезжайте сюда. Здесь два десятка комнат, места для всех хватит. Если Питер не против такого, он, все-таки, - Виллем посмотрел на кузена, - теперь хозяин этого дома…»
- Я ее буду видеть каждый день, - понял Питер, - за завтраком, в саду…, Не могу поверить.
- Разумеется, я согласен, - весело ответил он, - это даже удобнее. Мы с Грегори сможем работать в библиотеке, по вечерам.
Луиза подняла голубовато-серые глаза и увидела, как Грегори улыбается, нежно, едва заметно.
- Скоро, - пообещала она, одними губами и ахнула: «Посмотрите, какой красавец!»
Мощный сокол парил над садом, раскинув крылья. Что-то прокричав, птица пропала в алом свете заката. Она полетела на восток, где над крышами Бомбея несся крик муэдзинов, где птицы кружились между черных Башен Молчания.
После мессы, выйдя в сад собора, Питер предложил руку Люси: «Здесь мой дед венчался, с его первой женой. Он мне рассказывал. Здесь и его приемного сына крестили, и ваш прадед…- он взглянул на девушку.
Та кивнула темноволосой головой. На серебряном гребне виднелись кораллы. Платье у нее было нежного муслина, коралловое, с туго затянутым корсетом и пышными юбками. К завтраку она выходила в сари. Они были вышитыми, яркими, гранатовыми, багровыми, цвета старой меди и червонного золота. Питер старался не смотреть на ее тонкую фигурку. Как-то раз, спустившись вниз в шальвар-камизе, Люси, весело сказала: «На севере так носят. Не только мужчины, но и женщины. Вам нравится, мистер Кроу?»
- Очень, - только и смог ответить Питер, глядя на шелковую, цвета утренней зари, тунику, на ее легкие шаровары. Он тоже был в местном наряде. Люси, рассмеявшись, окинула взглядом столовую: «Мы с вами ранние пташки, мистер Кроу. Все остальные еще спят. Я за вами поухаживаю, здесь без слуг завтракают». Девушка наливала ему кофе, приносила лепешки, говорила о чем-то, а Питер все следил за ее темно-красными, изящно вырезанными губами.
- Поешьте, мисс Вадия, - наконец, спохватился он.
- А я уже поела, - отозвалась Люси и усмехнулась: «Вы просто не заметили, мистер Кроу». Она прислушалась: «Дети идут. Надо миссис де ла Марк завтрак отнести, в постель. Я об этом позабочусь».
Питер представил себе ее, на Ганновер-сквер, на большой кровати, среди шелковых простынь, под кружевным пологом, и понял, что покраснел. «Как юнец какой-то, - выругал себя мужчина и вздохнул: «Не согласится она, ей двадцать три года. И она любит Индию, сразу видно. А ты начал думать, как ты ей завтрак в постель носить будешь. Хватит».
Однако ничего не получалось. Они с Люси привыкли рано утром встречаться в столовой. Они говорили о книгах, об университетах. Колониальная администрация объявила, что в этом году будут открыты университеты в Бомбее, Калькутте и Мадрасе.
- Все равно, - грустно заметила девушка, - женщин туда брать не будут. Вот вы, мистер Кроу, - она взглянула на него большими, темными глазами, - знаете хоть одну женщину, у которой есть диплом университета?
- Даже двух, - усмехнулся Питер: «Моя кузина, в Америке, миссис Полина Фримен, она магистр юриспруденции. Конечно, в суде она выступать не может, однако вся бумажная работа в конторе, как раз на ней. Ее золовка, Бет Фримен, этим летом заканчивает Оберлин-колледж, - Питер вспомнил письмо дяди Дэвида, - ее уже взяли на работу, она журналист в газете, в Нью-Йорке».
- Это в Америке, - вздохнула Люси, подперев рукой смуглый подбородок: «Мистер Кроу, а вы были в Америке?»
- Конечно, - удивился Питер: «Я вам расскажу, мисс Вадия, и о Китае тоже».
В церковном саду было тихо. Чай накрыли во дворе, у дома священника. Люси оглянулась: «Да, мой прадед здесь крестился, мистер Кроу. А знаете, почему? - она взглянула на мужчину: «Какой он красивый, все же. Глаза, будто небо летнее». У него были каштановые, немного золотящиеся в свете солнца волосы, он был лишь чуть выше Люси.
Она указала на деревянную скамейку и повертела цветок, приколотый к корсету: «Нам с Грегори отец рассказывал, но это легенда, конечно. Когда-то давно, в Англии, жила женщина, - Люси помолчала, -не такая, как все. Она умела говорить с растениями и животными….- она прервалась. Питер, мягко заметил: «Я знаю. Миссис Марта Смолл, из Дептфорда. У нее была дочь Тесса, тоже, не такая как все. Это все, правда, мисс Вадия. Я видел документы тех времен, отчеты о процессе. Их несправедливо обвинили в колдовстве, однако одного сына все-таки спасли. Это был мой предок, что донес на них, -Питер вздохнул.
Люси все держала в руках розу.
- Им, наверное, было очень тяжело, - девушка посмотрела куда-то вдаль, на кроны деревьев: «Мы с Грегори знаем, как это, быть не такими, как все. Когда ваш дедушка, - она взглянула на Питера, -приехал в Бомбей, мой прадедушка решил отомстить ему, и нанял пиратов».
- Я помню, дед мне рассказывал, - Питеру отчаянно хотелось взять ее за смуглую, маленькую руку. «Появились птицы, огромная стая, и спасли их».
Люси кивнула и, почти шепотом, добавила: «Помните, за обедом, когда мы только приехали, мы видели сокола? К прадедушке тоже сокол прилетел. И говорил с ним, только я не знаю, как. После этого прадедушка и крестился. Наверное, - она выдохнула, - мы с вами тоже родственники, мистер Кроу. Мы с Грегори потомки этой миссис Смолл, должно быть».
Питер сидел, любуясь легким румянцем на ее щеке.
- Святой отец Пьетро, тоже нам родня, - наконец, ответил он: «Есть такое место в Японии, Сендай. Когда-то давно его предок, он католический священник был, там проповедовал. Его хотели казнить, однако он спасся, а на том месте, где должна была состояться казнь, за одну ночь выросли хризантемы, белые и бронзовые. Там крест, должно быть, он сохранился. Я бы хотел, - добавил Питер, поднимаясь, - хотел бы его увидеть».
- Япония больше не закрытая страна, - задумчиво проговорила Люси, когда они шли обратно к церкви. «Коммодор Перри заставил их, под пушками, подписать Канагавский договор. Вы можете открывать представительства «К и К» в Осаке и Токио, мистер Кроу».
Питер хмыкнул: «Знаете, кузина Люси…, Можно ведь вас так называть?»
Она покраснела и кивнула.
- Все, что японцы делают под угрозой пушек, - продолжил Питер, - как бы это сказать, недолговечно. Я сам, туда поеду и посмотрю, какие, перспективы у тамошней торговли. Я все равно буду в Кантоне, это близко.
- В Кантоне, - он, незаметно, поморщился: «А она летом уедет в этот Майсур. Нет, я не могу. Надо ей сказать…, А как? - он остановился, и, поправил шелковый галстук: «Вы приходите сегодня с Грегори в библиотеку, после ужина. Я вам наше родословное древо покажу».
- Спасибо, - темные глаза, внезапно, улыбнулись. Люси, было, открыла рот. Они услышали звон колокольчика. Занятия в воскресной школе закончились. Маргарита, выскочив на улицу, велела: «Дядя Питер, найдите мистера Грегори. Он обещал нас на лодке покатать!»
Люси отозвалась: «Сейчас, милая». Девушка быстро пошла к собору. Питер стоял, засунув руки в карманы сюртука, глядя ей вслед.
На низком столе резного, сандалового дерева, была разложена карта Азии. Питер затянулся папиросой: «Мы пока не можем переводить торговые операции из Кантона в Гонконг. Сначала должна закончиться война. Гонконг официально нам не принадлежит. В любом случае, - он помахал над картой фаберовской ручкой, - Кантон на континенте. Привозя туда опиум, мы выигрываем время и снижаем затраты на транспортировку».
- Более того, - Виллем вытянул ноги и отпил вина, - чиновников в Кантоне еще наши деды прикармливали и местная сеть торговцев нам хорошо известна. Товар сразу попадает в нужные руки.
Вадия потер смуглый подбородок и велел себе: «Не сейчас! Сначала дело, а все остальное потом..., А если с мистером Питером поговорить? Он показывал родословное древо, мы семья, хоть и очень дальняя..., Как и с ним, - он искоса взглянул на спокойное, красивое лицо Виллема. «Нельзя тянуть, -вздохнул Грегори,- завтра скажу Луизе, что надо к нему прийти. Могут и уволить, - внезапно, понял Вадия: «Ничего, справлюсь. Семье на жизнь я всегда заработаю, а мне много не надо».
- Если война, которую Британия ведет сейчас в Китае, будет выиграна, - вслух сказал он, - то император будет вынужден легализовать производство опиума. Тогда можно будет заложить собственные плантации, я посчитаю, какие финансовые вложения нам предстоят. Мистер Кроу...
- Кузен Питер, - поправил его мужчина и отпил кофе. «Кузина Люси варила, - понял Питер, - она его делает по южному рецепту. Так в Керале готовят».
Кофе был крепким, с цикорием, молоком и финиковым медом. Питер весело заметил: «Я знаю, что вы мне хотите сказать, кузен Грегори. В Кантоне сейчас безопасно. Война будет идти на севере, у Пекина. Русские, - он потушил папиросу в медной пепельнице, - намереваются помочь китайцам. Они за это получат земли, конечно, - он положил ладонь на карту, - севернее Амура. Мне дядя Джованни рассказывал, давно еще. Он видел там отличную гавань. Кто завладеет ей, тот будет контролировать все водное пространство отсюда, - Питер указал на берег Тихого океана, - и до Японии. Не беспокойтесь за меня. Я в Кантоне не первый раз».
- Император, - хохотнул Виллем, - занят борьбой еще и с крестьянскими повстанцами, тайпинами. Кто там ими руководит?
- Хун Сюцуань, - зевнул Питер, - небесный царь, младший брат Иисуса. Такой же сумасшедший, как наш печально известный родственник, старейшина Элайджа Смит. Тот хотя бы сидит в штате Юта, и носа оттуда не высовывает, а Хун Сюцуань залил кровью весь средний Китай. Но мне, - он закинул руки за голову, - ни он, ни сам маньчжурский император не помешают заниматься делом. Что у нас сейчас с перевозкой опиума? - он взглянул на Грегори.
- Упаковки по три с половиной фунта. Тридцать процентов воды, остальное чистый продукт, - ответил тот.
- В Калькутте, - Грегори усмехнулся, - у нас построены особые склады, только для него. Опиум заворачивается в лепестки цветов и листья мака, а потом фасуется в ящики. В каждом ящике десять упаковок. К сожалению, - мужчина развел руками, - если до Сингапура у нас нет никаких потерь при транспортировке, Бенгальский залив очищен от пиратов, то потом...
В Сингапуре товар перегружался с кораблей «Клюге и Кроу» на верткие, быстроходные джонки, и отправлялся дальше, в Кантон. Тамошние воды кишели пиратами. Хоть джонки и были оснащены пушками, и нанимали на них таких же пиратов, только получавших свое золото от «Клюге и Кроу», каждый фунт опиума, подумал сейчас Питер, проданный на закрытом аукционе в Кантоне, мог стоить фунта крови.
- Очень надеюсь, - он допил кофе, - что нынешняя война с Китаем закончится окончательной передачей Гонконга Британии. Мы устроим там военную базу и тогда, - Питер присвистнул, - пиратам придется несладко. Займемся, - он посмотрел на свой хронометр, - планами новых чайных плантаций, а завтра приступим к тканям.
«К и К» получали свои основные прибыли не от опиума. Чай, кофе, восточные товары, и английские ткани были главным источником дохода. Отправляя Питера на восток, Мартин сказал: «Когда мы одержим победу в Китае, то постепенно будем переводить производство на тамошние посадки мака. Это гораздо выгодней. Я не хочу совсем отказываться от опиумной торговли, мы ей двести лет занимаемся, но надо добиться, чтобы она приносила больше денег».
- Для этого надо выиграть войну, папа, - Питер сидел на подоконнике в конторе, дымя папиросой, глядя на пустой, летний Сити. «Впрочем, - он легко улыбнулся, - выиграем. Вы сегодня с мамой на воды?»
Мартин кивнул: «Могу я хотя бы две недели за год отдохнуть, дорогой мой? Тем более, сезон закончился, дамы заказали все наряды, что хотели. Мама тоже свободна. Она будет над осенней коллекцией работать. И ты приезжай, - он, внимательно, посмотрел на сына: «Там хорошее общество, девушки..., Тебе тридцать пять, милый, мама волнуется».
- Приеду, хотя бы на выходные, - пообещал Питер: «Не все же в клубе обедать. А что мне тридцать пять, это я помню, папа. Какая девушка согласится поехать со мной на два года в Бомбей и Кантон, а?»
- Та, что любит, - Мартин, ловко, одной рукой, собрал бумаги со стола. Подойдя к Питеру, отец поцеловал его в лоб.
Они закончили расчеты по новым плантациям ближе к полуночи. Виллем ушел спать, а Грегори подумал: «Слава Богу, что у них разные комнаты. Я бы не смог иначе. Знать, что Луиза..., - он поморщился и напомнил себе: «Завтра поговоришь. Мы в конторе будем, на складах..., Там легче».
Они виделись с Луизой каждый день, за обедом, в саду. Они вежливо раскланивались, и говорили о чем-то неважном. Только по вечерам, когда дом затихал, им удавалось встретиться где-нибудь в коридоре, или в его спальне, ненадолго, оглядываясь. Он обнимал ее, целуя, слыша, как бьется ее сердце. Луиза, держа его за руку, шептала: «Я не могу, милый..., Не могу больше притворяться, хватит. Тяжело, так тяжело без тебя».
- А еще дети, - мрачно напомнил себе Грегори, поднимаясь наверх: «Этот..., он никогда в жизни не позволит, чтобы какой-то цветной растил его сына и дочь. Да что говорить, когда мы родословное древо рассматривали, он только хмыкнул: «Питер, если тебе хочется верить в эти сказки о семействе Смоллов, то верь. Господи, хоть бы он согласился на развод. Хоть бы Маргариту оставил. Она девочка, она ему не нужна. Он с ней и не разговаривает даже, не замечает, - Грегори услышал шорох в дальнем конце коридора, запахло лавандой. Луиза едва слышно сказала: «Опасно. Он еще не спит, я видела свет у него в комнате. Я тебя люблю».
- Завтра, - Грегори поцеловал Луизу, - завтра я с ним поговорю. Хватит.
Женщина только кивнула, и перекрестила его, вытирая слезы со щеки. Грегори прикоснулся губами к ее влажной руке. Он бережно, нежно, прижал Луизу к себе, стоя в полутьме коридора, не в силах расстаться с ней, не в силах отпустить.
В дверь библиотеки постучали. Питер услышал девичий голос: «Хотите еще кофе?». Она внесла серебряный кофейник. Помахав рукой, Люси улыбнулась: «Накурили. Я кальян курю иногда. Он хотя бы пахнет приятно».
Люси была в медном, шелковом сари, на тонких, смуглых запястьях виднелись золотые браслеты. Маленькие ноги в легких сандалиях ступали осторожно, неслышно. Темные глаза блестели. Она, опустившись в кресло, налила Питеру кофе. Тяжелые, распущенные волосы падали на стройные плечи.
- А вы, почему не спите, кузина Люси, - он понял, что покраснел: «Поздно ведь».
- Читала, - она помолчала: «Я сегодня в книжную лавку ездила, заказала учебники..., В Майсоре, -девушка указала на юг, - ничего такого не найдешь. Буду сидеть в зенане, откуда там книги? Надо приехать с ними, кузен Питер, - она рассеянно помешала свой кофе: «Я вас отвлекаю, простите».
- Ни в коем случае, - он заставил себя отвести от нее глаза и взглянул в распахнутое окно. Стояла влажная жара. Питер вспомнил: «Потом муссоны начнутся, все лето. Бесконечные дожди. Ночью капли будут стучать по крыше. Я буду лежать в постели, подсчитывать что-то, стараться заснуть..., Она к тому времени уедет в Майсор. Там горы, там легче дышится».
Из сада тянуло тяжелым, сладким запахом магнолий. Питер почувствовал, как у него закружилась голова. Она была совсем рядом. Девушка сидела, поджав ноги, задумчиво глядя на шелковый ковер, что закрывал половицы красного дерева.
- Кузина Люси, - Питер откашлялся, - а вам..., вам обязательно ехать к этому, как его...
- Махарадже Водеяру, - темно-красные губы улыбнулись: «Не могу же я сидеть на шее у Грегори, кузен Питер. Он, наверное, женится скоро. В Бомбее, больше девушек-христианок. Тем более, я не зря диплом получала, - Люси, отчего-то вздохнула, - я хочу работать».
- Но вы ведь тоже, - Питер замялся, - тоже можете выйти замуж...
Она молчала.
- Британец никогда не женится на местной девушке, - неожиданно жестко ответила Люси, - а мужчин-христиан немного. Индийцев, я имею в виду. В Калькутте меня сватали, несколько раз, но я не хочу выходить замуж без любви.
- Никто не хочет, - хмуро отозвался Питер: «Кузина Люси, - он поднял глаза, - а если бы я предложил вам работу?»
- Но ведь женщины не работают в конторах, - удивилась Люси, - это неприлично.
- Не в конторе, - он встал и подошел к окну: «Мне нужен личный секретарь. У меня много переписки, вы знаете языки, и местные тоже..., Вы очень аккуратная, умная девушка, - Питер застонал про себя: «Что я за дурак такой? Почему нельзя просто сказать ей, что я ее люблю?»
Люси накрутила на тонкий палец прядь волос и, неуверенно, отозвалась: «Я, конечно, могу написать махарадже, что приеду через год..., Но вы потом в Кантон собираетесь, кузен».
- В Кантоне мне тоже будет нужен секретарь, - упрямо сказал Питер: «Вообще, - он повернулся, - я совсем не то говорю, что хотел, кузина Люси».
Она поднялась, браслеты зазвенели. Девушка оказалась близко, так близко, что Питер видел тени от длинных, густых ресниц на смуглых щеках.
- А что..., что вы хотели сказать, кузен Питер?- сглотнула Люси.
- Я хотел сказать, - он улыбнулся, - что я вас люблю. Окажите мне честь, пожалуйста, станьте моей женой. К Грегори я тоже схожу, завтра же, - торопливо добавил Питер.
В саду захлопала крыльями птица, зашуршал шелк ее сари. Она, отчаянно, покачала головой: «Питер..., Не принято, нельзя так, что скажут ваши родители...»
- Мои родители будут рады, что я женился по любви, Люси, - ее темные волосы блестели в огоньках свечей. «Конечно, - Питер помедлил, - если вы не хотите...»
- Я хочу, - шепнула Люси: «Очень хочу, Питер». Он целовал ее, она была вся в его руках, он говорил, что завтра пойдет в собор, и через три недели они обвенчаются. Люси, вдруг, усмехнулась, тихо, ему на ухо: «А как же должность личного секретаря?»
- Будет, - уверенно ответил Питер, не отрываясь от ее губ: «Она твоя, если ты хочешь ее занять, до конца наших дней».
- Хочу, - кивнула девушка. Питер опустился в кресло, устроив ее у себя на коленях: «Нет человека меня счастливей. Я не думал, что ты согласишься».
Тяжелые волосы упали на его плечо. Он услышал ласковый голос: «Я не думала, что ты предложишь, милый».
Люси вышла из библиотеки, и остановилась, приложив ладони к горящим щекам. «Кантон, -подумала девушка, - а потом Япония, потом Лондон..., Господи, поверить не могу. Питер сказал, что завтра надо в лавки поехать, к портнихе, платье шить, цветы заказывать..., Я всегда, всегда буду ему помогать..., - дверь скрипнула. Питер, озабоченно, сказал: «Давай я тебя провожу наверх, милая».
- Работай, - велела ему Люси. Быстро поцеловав его, девушка рассмеялась: «Здесь всего лишь на второй этаж подняться, Питер. Я и сама справлюсь. Увидимся за завтраком».
- Иди сюда, - попросил мужчина. Обняв ее, Питер поцеловал теплые губы: «И никогда больше не расстанемся».
В коридоре второго этажа пахло сандалом. Виллем уловил легкие шаги. Взяв свечу, он подошел к двери своей спальни: «Вот и она. Мисс Люси, далеко вы не уйдете. Я все подготовил, - Виллем бросил взгляд на бюро, где лежали письма, - увидев это, вы сами разденетесь, и сами ноги раздвинете. Иначе завтра ваш брат отправится в тюрьму, а оттуда на виселицу».
Он распахнул дверь, девушка остановилась. Виллем повел свечой: «Мисс Вадия, мне надо с вами поговорить. Не откажите в любезности, пожалуйста».
Люси растерянно оглянулась и ахнула, почувствовав его сильную руку. Серые глаза блеснули холодом. Виллем, толкнув ее в спальню, повернул ключ в замке.
Подделать письма было легко. У Виллема давно был прикормлен нужный человечек, одинаково ловко копировавший почерка и печати. Он-то и передал Виллему записки на хинди. Из бумаг следовало, что Грегори Вадия приехал в Бомбей по поручению мятежников, поднявших восстание на севере страны.
Виллем стоял, с подсвечником в руке, ожидая, пока она просмотрит конверты. «Они попали мне в руки случайно, - мужчина незаметно улыбнулся, глядя на ее темные, длинные ресницы, - ваш брат, мисс Вадия, неосторожно оставил их в своем столе, в конторе».
- Не может быть, - подумала Люси: «Грегори никогда бы не стал такого делать. Наша семья лояльна Британии..., Но ведь я заметила, заметила, что-то не так. Он изменился, с тех пор, как мы приехали сюда, в Бомбей. Что-то произошло».
Люси молчала. Положив стопку конвертов на бюро черного дерева, девушка повернулась к Виллему: «Бесчестно рыться в личных вещах своих работников, и читать чужую переписку, мистер де ла Марк, -ее голос зазвенел.
- Мисс Вадия, - почти ласково заметил Виллем, - сразу видно, что вы совершенно не разбираетесь в торговых делах. Впрочем, вы женщина, это выше вашего понимания. У нас регулярно обыскивают рабочие места и постоянно проверяют исходящую и входящую корреспонденцию. Мы большая компания, у нас есть коммерческие тайны..., Все так делают. Но в ваших силах, - он опустил подсвечник на бюро, - помочь вашему брату. Он отменный работник, «К и К» пострадает, потеряв его, а что он увлекается, - Виллем поискал слово, - радикальными идеями, это у него от молодости. Если вы будете благоразумны...
Люси сжала зубы: «И в чем должно проявиться мое благоразумие, мистер де ла Марк?»
Он, неожиданно, поднял руку и погладил ее по смуглой щеке.
- Она очень хороша, - Виллем полюбовался гневным румянцем: «И девственница, конечно. Можно даже не думать ни о чем таком. Все равно мы отплываем. Что она с ребенком станет делать, меня не волнует».
- Вот в этом, - он кивнул на большую, под кисейным пологом кровать: «Вам понравится, мисс Вадия, я обещаю. Я опытный мужчина, - он усмехнулся и отпрянул. Люси хлестнула его по щеке.
- Немедленно выпустите меня, - потребовала девушка: «Вы не смеете, не смеете такое предлагать, я...»
- Вы цветная, - лениво улыбнулся Виллем, - вы все через такое проходите, рано или поздно. Я щедрый человек, подарю вам драгоценности..., Смотрите, мисс Вадия, - он указал на конверты, - за одно такое письмо можно пойти на виселицу. Сами знаете, какое сейчас время. Власти не будут благосклонны к сестре бунтовщика. У вас конфискуют имущество, и вы все равно окажетесь в содержанках.
Девушка оттолкнула его и выплюнула: «Делайте, что хотите, мистер де ла Марк, но я верю, что Грегори ни в чем не виноват. Идите прочь, - она рванула медную ручку двери, резное дерево затрещало.
- Пеняйте на себя, - холодно ответил Виллем, поворачивая ключ, - завтра вашего брата арестуют.
Люси и не помнила, как сбежала вниз, в библиотеку. Питер еще сидел над бумагами. Он увидел ее на пороге, в смятом сари, с растрепавшимися волосами, тяжело дышащую. Питер поднялся: «Что такое? Иди ко мне. Что случилось?»
Он налил ей вина. Люси, выпив, заплакав, начала говорить. «Мерзавец - подумал Питер, - наверняка, он все это сфабриковал. Вадия ничего общего с повстанцами не имеет. Я бы сейчас его из дома выгнал. Он здесь больше не хозяин, он не работает на «К и К», но Луиза ждет ребенка...»
Питер потянулся и взял шелковую салфетку: «Сейчас я тебя поцелую. Потом вытру лицо и провожу наверх, до двери твоей спальни. Там еще раз поцелую, - Люси улыбнулась сквозь слезы: «Потом ты запрешься, и будешь отдыхать. Я сам, - Питер вздохнул, - поговорю с Грегори. И с ним, - мужчина кивнул на потолок и помрачнел, - тоже. Ни о чем не волнуйся».
- Грегори не мог..., - сказала Люси, уже выходя из библиотеки: «Питер, поверь мне, я его знаю..., -Люси, внезапно, прервалась: «Но ведь я видела, видела, с ним что-то происходит..., А если он, действительно...».
- Не мог, - уверенно повторила девушка. Стоя у ее двери, Питер ответил: «Конечно. А теперь, - он поцеловал и перекрестил ее, - теперь спать. Завтра с утра я буду со всем этим, - он повел рукой, -разбираться».
Он подождал, пока Люси запрется. Взглянув на свой золотой брегет, Питер пробормотал: «За полночь. Вместе того, чтобы заснуть, думая о любимой девушке, я должен разгребать, - Питер поморщился, - всю эту грязь. Если бы он не был родственником, отцом семейства, я бы его на дуэль вызвал, сразу. И убил бы. С Грегори он не станет драться, конечно. Посчитает ниже своего достоинства..., А со мной пришлось бы. Ничего, - он постучал к Вадии, - кузен Виллем пожалеет, что мне дорогу перешел».
Грегори тоже не спал. Питер посмотрел на расчеты, что лежали на столе, на карту Цейлона: «Мы говорили, что надо и там плантации закладывать. Я только заметил, что на юге климат лучше для чая, а он запомнил».
- Кузен Грегори, - Питер присел на подоконник и посмотрел на темную гладь Аравийского моря, на далекие огоньки кораблей в порту, - мне надо с вами, - Питер помолчал, - посоветоваться кое о чем.
Вадия, растерянно, слушал. Потом, достав из деревянной шкатулки папиросу, он чиркнул спичкой. «Я ничего такого не писал, - зло сказал Грегори,- и не мог. Я с вами буду откровенен, кузен Питер, мне хотелось бы видеть Индию независимой. Но я не поддерживаю путь восстания, не считаю, что...»
Питер повел рукой: «Я все это знаю, кузен Грегори. В любом случае, - он усмехнулся, - вы христианин. Индуисты вас считают предателем. Зачем вам присоединяться к их борьбе?»
Он решил не говорить кузену о том, чего Виллем пытался добиться от Люси этими письмами. «Грегори тогда, - устало, подумал Питер, - пойдет и убьет его. У Виллема, каким бы он мерзавцем ни был, двое детей и третий вот-вот появится. Пусть себе уезжает в Европу».
- Зачем это ему было нужно? - Грегори курил, вдыхая влажный ветер с моря: «Зачем он хотел меня опорочить? Разве что если..., - он похолодел. Собравшись с силами, Грегори начал: «Мне тоже надо с вами посоветоваться, кузен Питер».
- Давайте, - отозвался мужчина. Потянувшись, взяв кофейник, он налил себе остывшего кофе. «Кажется, это надолго, - понял Питер. Взглянув на лицо Грегори, он, незаметно, вздохнул: «Надолго».
Виллем спустился к завтраку первым, держа в руках связку конвертов. Еще не рассвело, дом был тихим, слуги спали. Он, заварил кофе и присел к столу. Виллем перечитал письмо, что он намеревался лично отвезти в канцелярию бомбейского губернатора. Он написал его после того, как Люси ушла. Когда ее шаги затихли в коридоре, Виллем, взял свою механическую ручку, и усмехнулся. Он писал и бормотал себе под нос: «Гордячка. Посмотрим, что она запоет, когда ее брата повесят. Будет продавать себя старикам, а потом закончит сифилисом и портовым борделем».
С порога запахло сандалом. Виллем поднял голову: «Питер! Ты тоже рано встал». Кузен был в отменном скроенном костюме табачного цвета, с шелковым, кремовым галстуком, при цилиндре. Виллем хмыкнул: «Ты на склады в таком виде хочешь поехать? Не советовал бы».
Питер положил смуглую, сильную руку на конверты: «Я отправлюсь в другое место, кузен».
Виллем зажмурился. Тяжелый, бриллиантовый перстень играл в раннем солнце.
- Но сначала, - Питер кивнул на Вадию, что спустился по лестнице, в светлом костюме, с непокрытой, темноволосой головой, - я и кузен Грегори хотели бы с тобой поговорить, Виллем.
- Какие у него глаза, - подумал Виллем, - будто лед. Неужели эта дрянь пожаловалась брату? Им веры нет, они индийцы. Они все спят и видят, как бы выгнать отсюда белых.
Вадия налил себе кофе. Не садясь, глядя прямо на Виллема, он сказал: «Мы с Луизой, мистер де ла Марк, любим друг друга. У нас скоро родится ребенок. Поэтому Луиза останется здесь, в Бомбее, и мы с ней поженимся».
В столовой было тихо, так тихо, что Питер услышал дальний шум прибоя и крик какой-то птицы, что кружилась над домом, низкий, настойчивый голос, где-то там, в утреннем, еще нежарком небе.
Виллем повертел хрустальный бокал, а потом тяжело поднялся: «Вон отсюда, мерзавец! Чтобы я больше не видел тебя ни в своем доме, ни в своей конторе. С ней, - он прошагал к двери, - я сам поговорю, как положено».
Питер встал у него на пути: «Хочу тебе напомнить, Виллем, что этот дом больше не твой. На «К и К» ты уже не работаешь. Сейчас сюда придет Луиза, и я вас оставлю втроем. Вы все взрослые люди, договоритесь как-нибудь. А мне - он посмотрел на брегет, - надо увидеться со священником».
- Это еще зачем? - поинтересовался Виллем.
- Я венчаюсь, - Питер взял свой цилиндр, - с мисс Люси, в соборе святого Фомы. Всего хорошего, - он взглянул на покрасневшее от ярости лицо кузена.
Ночью, разговаривая с Грегори, Питер вздохнул: «Будем надеяться, что он пришлет Луизе развод, из Европы. Хотя ты сам знаешь, ты юрист, женщина в таком случае, как ваш, да и в любом другом случае, - Питер горько усмехнулся, - не имеет права оставаться с детьми. Они всегда переходят к отцу».
- Дети, - гневно ответил Вадия, - не вещи. Они сами могут сказать, с кем хотят остаться.
- Никто их и слушать не будет, - Питер потрепал индийца по плечу: «А если Виллем не даст Луизе развода, то..., - он не закончил: «Какая разница? Я не собираюсь увольнять отличного работника из-за того, что он любит женщину, и она любит его. Не будут их в гости приглашать, ничего страшного. Дядя Дэвид, в Америке, только к цветным в гости ходит, или к аболиционистам, таким же, как он сам. Никто другой цветную женщину и на порог не пустит».
- От нас бы и так все отвернулись, - заметил Вадия, - даже если бы мы были женаты. Здесь не принято, белой женщине выходить замуж за индийца. Ничего, справимся.
- Говоря о том, что не принято, - Питер усмехнулся, - я попросил руки твоей сестры, и она оказала мне честь, согласилась.
Вадия молчал, глядя в окно: «Думаешь, - наконец, проговорил индиец, - в Англии ее примут в общество? Там не восток, там другие порядки».
Питер глубоко затянулся папиросой: «Моя семья в десятке богатейших промышленников империи, дорогой кузен. Мнение общества меня нисколько не интересует, поверь мне. Все будет хорошо, - он, неожиданно, улыбнулся.
- Все будет хорошо, - повторил себе Вадия, и услышал голос Питера. Кузен обернулся, в передней. Смерив Виллема взглядом, он заметил:
- Разумеется, Грегори и его жена останутся здесь. Я не буду выгонять брата своей невесты. А ты, - он оправил сюртук, - можешь подождать своего корабля в гостинице. И если я узнаю, - лазоревые глаза заледенели, - что ты хотя бы попытался поднять руку на Луизу, Виллем, то тебе несдобровать. В моем доме никто не смеет даже пальцем прикоснуться к женщине. Веди себя достойно, понятно?
Виллем ничего не ответил. Дверь захлопнулась, со двора донесся скрип колес экипажа. Они услышали легкие шаги по лестнице. Луиза спускалась вниз. «Господи, - испуганно подумала женщина, - кажется, Грегори ему все сказал. Только бы обошлось, только бы он не стал..., - она, даже не думая, подошла к Грегори и взяла его за руку.
Муж стоял, откинув голову. Наконец, Виллем дернул щекой: «Никакого развода ты не получишь. И он, - Виллем указал на Грегори, - выбросит тебя на улицу, не надейся. Через год будешь просить подаяние..., - он осекся, увидев темные глаза индийца.
- Мистер де ла Марк, - вежливо сказал Грегори, - я знаю о тех письмах, которые вы подделали, чтобы меня опорочить. Вы, конечно, можете их отправить в канцелярию губернатора, да хоть самой королеве Виктории. Но вы дворянин, вы должны быть человеком чести, вспомните об этом. Мы с Луизой не виноваты в том, что полюбили друг друга.
Виллем посмотрел в голубовато-серые, большие глаза жены. Он стиснул зубы: «Я с детьми отплыву на ближайшем корабле, что идет в Европу, а ты можешь..., - он заставил себя сдержаться и широкими шагами пошел наверх.
Он даже не сомневался в том, что ему надо делать. Дети уже поднялись. Виллем, зайдя к сыну, коротко велел: «Собирайся, мы уезжаем в Европу на следующей неделе, а пока поживем в гостинице».
- Что случилось, папа? - мальчик недоуменно поднял глаза. Он был в матросском костюме, светлые волосы потемнели от воды. Ребенок умывался. Виллем решил: «В Бельгии отдам его в хороший пансион, потом в университет..., Маргариту отправлю в монастырь, до замужества. Ничего, что мы лютеране, ее примут. Надеюсь, из нее не вырастет такая же шлюха, как ее мать. Луизу в детстве мало били, все от этого. Я со своей дочерью такой ошибки не сделаю».
- Твоя мать, - Виллем оглядел большую, прибранную детскую, с глобусом, с картой мира на стене, с разложенными по столу учебниками, - твоя мать шлюха. Ребенок, которого она носит, родится от цветного, - Виллем поморщился: «Поэтому я запрещаю тебе даже говорить с ней, ясно? Спускайся, я пришлю слуг из гостиницы за остальными вещами».
- Папа..., - пробормотал мальчик, - как же так..., Папа...
- Я сказал, - Виллем обернулся на пороге и посмотрел на сына, что стоял, опустив руки, посреди детской. Серые глаза мальчика блестели: «Чтобы через пять минут ты был во дворе. Не смей даже приближаться к своей матери. Она все равно, что умерла».
С дочерью оказалось сложнее. Маргарита отчаянно помотала русоволосой головой: «Я никуда не поеду! Я хочу остаться с мамочкой и ребеночком, и ты меня не заставишь! Я не брошу маму!»
Виллем, было, занес руку. Он обычно не бил детей. Луиза, еще, когда они были маленькими, просила его на коленях не делать этого. «Но сейчас, - сказал себе мужчина, - такого не избежать. Иначе она ничего не поймет».
- Оставьте Маргариту в покое, мистер де ла Марк, - услышал он голос сзади. Девочка проскользнула под его рукой, Виллем даже не успел схватить ее за платье, и бросилась к Вадии. Она всхлипывала, спрятав лицо. Грегори, ласково, сказал: «Мы пойдем к маме, милая, и все вместе позавтракаем. Потом она отдохнет, а ты с Люси можешь поехать в лавки, если хочешь. Наверное, хочешь, - Грегори присел, обнимая девочку, - ты ведь будешь подружкой невесты».
- Мисс Люси выходит замуж! - ахнула Маргарита: «А за кого, дядя Грегори?»
- За дядю Питера, - улыбнулся индиец.
- Я хочу, - страстно сказала девочка: «Хочу шелковое платьице с бархатным поясом, новые туфельки, и веночек! Дядя Грегори, а как мамочка себя чувствует?»
- Хорошо, милая, - он улыбнулся, и они ушли вниз по лестнице. Вадия держал девочку за руку. «Хорошо, - процедил Виллем, провожая их взглядом. Он, внезапно, усмехнулся: «Этот мерзавец рассказывал…, Его прадед нанял пиратов, чтобы расквитаться с мистером Кроу? У него не получилось, а у меня получится».
Виллем оставил сына в гостинице. Ребенок только спросил: «Папа, а почему Маргарита с нами не поехала?». У мальчика были грустные глаза. Виллем переоделся в скромный, невидный сюртук: «Поедет еще, дорогой. Ты сиди здесь, носа на улицу не высовывай. Еду я заказал».
Он остановился у закрытой двери номера и сверился с блокнотом: «Сначала в порт, а потом, -Виллем нехорошо улыбнулся, - встречусь кое с кем. Нельзя не признать, что это восстание очень мне на руку».
Он велел портье никого не пускать в номер. Выйдя на улицу, миновав европейские кварталы, Виллем скрылся в глубинах базара.
Питер вернулся домой под вечер. Луиза, Грегори и Маргарита сидели на мраморной скамейке в саду, мужчина и девочка играли в шахматы. Луиза, завидев его, поднялась, и вернулась на террасу: «Он увез младшего Виллема». Питер заметил, как припухли ее глаза. «Ничего, - ответил он ласково, - все устроится, кузина Луиза, я обещаю. Пусть Грегори немного с вами побудет. Я его уговорю не ездить в контору. Из дома можно работать».
- Он мне все рассказал, Грегори, - Луиза сглотнула: «Я даже не знаю, как нам тебя благодарить, Питер...»
- Я поступил так, как должен был поступить любой порядочный человек, - пожал он плечами. Извинившись, Питер снял сюртук.
- Очень жарко, - он стер пот со лба. Люси, неслышно выйдя на террасу, взяла его за руку: «Я так рада за них, милый. Что случилось? - она коснулась нежным пальцем морщины на его лбу.
- Весь город гудит. Виллем не преминул появиться в церкви и еще кое-где, - неохотно отозвался Питер: «Я договорился со священником, нас на следующей неделе обвенчают. Пришлось лицензию купить, - он поднес к губам ее тонкие пальцы: «Скажи портнихе, чтобы поторапливалась».
- Она все сделает, - кивнула Люси. Глядя в сад, девушка добавила: «Они такие счастливые. Даже светятся, посмотри. А почему, - Люси все держала его руку, - почему ты хочешь поторопиться, Питер?»
Сад был залит сиянием заката, от скамейки доносился веселый голос Маргариты: «Сейчас я буду играть белыми и разобью тебя, Грегори!». Луиза сидела, вышивая что-то. Питер, посмотрев на птицу, что парила над вершинами деревьев, вдохнул запах магнолий.
- Не знаю, милая - наконец, ответил он: «Просто мне кажется, что так надо. Поцелуй меня, - попросил Питер, - я тебя целый день не видел, соскучился. Они не заметят, - мужчина, невольно, усмехнулся.
Люси шепнула: «Сейчас я сварю кофе, такой, какой ты любишь. Пойдем в библиотеку, я тебя поцелую, и не один раз, и ты мне расскажешь, что сегодня делал в конторе. И я тебе расскажу, - она провела теплыми губами по его щеке.
- Конечно, - кивнул Питер, все еще слыша сухой голос священника в соборе святого Фомы:
- Мистер Кроу, прихожане не поймут, если я позволю этой, - он поискал слово, - женщине, появиться на службе, в ее, - преподобный отец покашлял, - состоянии. У меня был мистер де ла Марк. Я просто не могу, как бы это сказать, поощрять подобное поведение, я слуга церкви. Я вам советую, пусть ваше венчание с мисс Вадия, будет, - священник замялся, - негромким. Но даже в этом случае, я не впущу в церковь людей, откровенно презревших заповеди Библии и общепринятые моральные правила.
- Хорошо, - коротко поклонился Питер. Оказавшись в церковном саду, он хмыкнул: «Скоро вся Индия будет об этом знать. Охота людям трепать языками».
Он стоял, прижимая к себе Люси, слушая щебет птиц, глядя на белокурую, неприкрытую голову Луизы, на Грегори и Маргариту, что склонились над шахматной доской. «Черт с ним, - сказал себе Питер, - я знаю, кто окрестит малыша. Все будет хорошо».
- Пошли, - шепнул он Люси, - я сейчас сделаю так, чтобы ты светилась.
- Я уже, - девушка потянула его за руку. Она была в темно-красном сари, лучи заката упали на шелк и Питер вздрогнул: «Будто кровь».
Питер приехал на Махим рано утром. Остановившись у раскрытых дверей церкви, он прислушался. Еще шла месса. В зале все сидели вперемешку, индийцы и белые. Он вспомнил: «Пьетро говорил, здесь белых католиков мало, только моряки. А индийцы все с юга, из Гоа, из Кералы». Он перекрестился. Присев на скамью сзади, Питер закрыл глаза.
Платье было готово, шелковое, цвета слоновой кости. Вчера он купил кольцо, с жемчужиной, окруженной бриллиантами.
- К слезам, - отчего-то подумал Питер, расплачиваясь, и отогнал эти мысли: «Ерунда». Дома было тихо. Люси занималась с Маргаритой, Луиза готовила вещи для ребенка, он с Грегори каждый день работал в библиотеке.
- Как только Виллем уедет, все успокоится, - говорил себе Питер: «Через год забудут об этом». От кузена ничего не было слышно, он только прислал слуг из гостиницы со списком вещей и сундуками. Луиза махнула рукой: «Нам ничего не надо. Все равно, Питер, - она присела на бархатный диван в библиотеке, - мы выедем отсюда, как только Грегори найдет подходящий дом».
- Не придумывайте, - ворчливо отозвался мужчина: «Когда мы с Люси отплывем в Кантон, я этот особняк просто сдам вам, вот и все. Бессрочно, - Питер усмехнулся.
Луиза вздохнула и положила ладонь куда-то на грудь, прикрытую шелком домашнего платья. «Как же это так? - она помолчала: «Питер, Виллем, он ведь и мой сын тоже, почему он, - губы женщины задрожали, - запрещает мальчику со мной видеться? И с его сестрой...»
- Подождите, - посоветовал Питер: «Когда младший Виллем подрастет, напишете ему. Он ответит, уверяю тебя. Ты все-таки мать».
- Мать, - подумал мужчина, глядя на то, как прихожане подходят к причастию: «Тетя Вероника тоже мать Пьетро, и что? Отрезанный ломоть, как говорится. Написала она что-то, сгоряча, можно понять, она мужа потеряла. Иисус нам заповедовал прощать людей, и не таить на них зла, а эти...»
Пахло воском, солью, немного специями с ближнего базара. Настоятель собора святого Фомы сразу отказал Питеру: «Мистер Кроу, они не скрывают своего прелюбодеяния, жизни в грехе, а вы, как я слышал, - священник помолчал, - им потворствуете. Я никак не могу позволить окрестить этого..., - он осекся и Питер помог:
- Ребенка. Я сам разберусь, - мужчина поднялся, - преподобный отец, кого приглашать под мою крышу. Дитя ни в чем не виновато.
- Как и они, - добавил про себя мужчина.
Месса закончилась, люди выходили из церкви, рядом зашуршала сутана. Пьетро, опустившись на скамейку, улыбнулся: «До нас тоже слухи добрались. Епископ меня, и других священников вызвал. Он велел, под страхом запрещения в служении, не венчать их и ребенка не крестить. Весь город только об одном и говорит».
- Больше бы работали, - кисло сказал Питер, - меньше бы времени оставалось на всякие сплетни.
Он знал, что кузен Виллем успел появиться и в канцелярии губернатора, и у адвоката. Луизе пришло распоряжение из конторы стряпчего. Ей предписывалось немедленно передать дочь под опеку отца. Луиза тогда, в библиотеке, отложила письмо. Подышав, женщина продолжила читать: «Поведение миссис де ла Марк ставит под угрозу нравственное развитие моей дочери. Я, опасаясь за ребенка, требую водворить Маргариту по месту моего нынешнего проживания, в гостинице «Принц Альфред».
- Ничего, - Питер взял у нее конверт. Он увидел, как Грегори берет жену за руку.
- Ничего, - повторил мужчина, - этот адвокат работает на «К и К». Виллем очень зря к нему обратился. Неосторожно, - добавил Питер.
- Неразумно, - он принял от Люси чашку с чаем: «Я все устрою».
Он поехал к адвокату. Питер уселся в большое кресло. Глядя на широкую, усеянную экипажами улицу за большим окном, на стены форта, он спокойно сказал: «Мистер Макферсон, я сделал кое-какие подсчеты. За прошлый год ваша юридическая помощь обошлась нашему филиалу в Бомбее в три тысячи фунтов стерлингов».
Адвокат погладил светлую бородку. Они оба были в летних, легких костюмах. Макферсон, покашляв, поправил шелковый галстук: «Цифра верная, мистер Кроу. Если вы хотите рассмотреть вопрос скидок...»
- Вовсе нет - махнул рукой Питер.
- Напротив, - он вынул фаберовскую ручку с золотым пером и написал что-то на листке блокнота, - я намереваюсь предложить вам, мистер Макферсон, как это сказать, бонус. За добросовестную работу. Правильно я понимаю, что вы бы не хотели лишаться такого клиента, как «К и К?»
Адвокат увидел цифру и сглотнул: «Разумеется, мистер Кроу, не хотел бы».
- Бонус, - Питер поднялся, - будет вашим, при одном маленьком условии. Право, - он полюбовался своим перстнем, - оно вас совершенно не обременит, мистер Макферсон.
На следующий день адвокат прислал ему в контору копию своего письма Виллему. В нем Макферсон отказывался от ведения дела и возвращал задаток.
- Он, конечно, наймет другого стряпчего, - хмыкнул Питер, показывая письмо Грегори, - однако я узнал в конторе порта. Его корабль отплывает на следующей неделе. Из Европы, - мужчина пожал плечами, - пусть его адвокаты вам хоть сотню писем пишут. Ребенок ясно говорит, что хочет остаться с матерью. Ребенок, в конце концов, пока что британский подданный. Если дело дойдет до суда, оно будет слушаться в Лондоне. Мистер Бромли, - Питер усмехнулся, - не оставит от адвоката Виллема и мокрого места, я тебя уверяю.
Вадия сидел, перечитывая ровные строки. Потом, он тяжело вздохнул: «Питер, но ведь это денег будет стоить...»
- Разберемся, - легко отозвался кузен: «Я, дорогой Грегори, не люблю лицемеров. Человек все годы брака открыто, изменял жене, а теперь притворяется столпом морали. И в Бельгии у нас родственники есть, - он тонко улыбнулся: «Тетя Джоанна только порадуется, и месье Мервель тоже. Вот они точно, презрели, что называется, буржуазные условности».
- Расскажу тебе кое-что, - Питер удобно откинулся на спинку своего простого, деревянного стула. Он не любил роскоши в конторе. В Лондоне, в своем кабинете на складах, Питер работал за тем сосновым столом, где его дед когда-то составлял проект первой железной дороги в Англии. Стол был закапан чернилами. Питер весело говорил: «Мне приятно думать, что за ним сидел мистер Стефенсон».
Партнеров и клиентов у «К и К» принимали в Сити. Там был бархат, шелк, мрамор, серебряные сервизы, и мебель красного дерева. Но Питер больше всего любил склады. Они приезжали туда с отцом на рассвете, и посылали за завтраком на Биллинсгейт. Выходя на террасу, глядя на широкую, мощную Темзу, Питер видел у себя над головой золоченую эмблему компании. Ее, казалось, было заметно и с другого берега реки.
- Тоннель под Темзой, что дядя Майкл проектировал, - вспомнил Питер. Он быстро записал в блокнот: «Городская подземная железная дорога, заняться по возвращении».
Когда он рассказал Грегори о Джоанне и Поле, индиец удивленно спросил: «Они не венчались?»
- Нет, - развел руками Питер: «Им это не нужно. Как видишь, люди четвертый десяток лет вместе. Их не беспокоит мнение общества. Месье Мервель отличный адвокат. Если надо будет, как это сказать, найти сведения о поведении нашего кузена де ла Марка, он это сделает».
- Не хочется рыться в грязном белье, - вздохнул Грегори.
- Он первый начал, - не удержался Питер: «Был бы он человеком чести, подал бы на развод, и уехал. Однако он не успокоится, пока в каждой гостиной отсюда до Кейпа и Сиднея не начнут обсуждать эту историю. С такими людьми, как он, мой дорогой, надо сражаться их оружием».
Он посмотрел на упрямое лицо кузена. Пьетро сидел, глядя на распятие над алтарем. Питер тихо заметил: «Я не священник, Пьетро, не богослов. Но я знаю Библию. Там сказано: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». Как вы можете...»
- Это понятно, - внезапно сказал Пьетро: «Приду к вам и окрещу ребенка на дому. Ничего страшного. Никто не узнает. А тебя, я слышал, - он все смотрел на фигуру Иисуса над алтарем, - поздравить можно, Питер?»
- Я ее очень люблю, Пьетро, - нежно ответил кузен: «Я тебе не говорил, там, в Лондоне, когда кузина Марта у нас жила, я иногда..., - он прервался: «Она пропала и никогда больше мы ее не увидим. Не стоит и вспоминать. А Люси, она замечательная».
- Пришло распоряжение из Рима, - Пьетро поднялся, - я через год еду в Манилу, а оттуда в Сан-Франциско. Пошли, - он подтолкнул Питера, - чаю попьем. Жена нашего привратника отличные местные сладости делает, у нее лоток на базаре.
- А из Сан-Франциско? - спросил Питер, когда они сидели на маленькой, чистой кухоньке.
- Дальше на север, - коротко ответил священник, заваривая чай в простом, оловянном чайнике.
Он проводил кузена и присел на подоконник. Было жарко, с базара доносились крики разносчиков. Пьетро закрыл глаза. Здесь, в Бомбее, ему начала сниться Лаура. Она сидела на траве, в саду, в Мейденхеде. Рядом, на скамейке, Пьетро видел мать и отца. Лаура протягивала к нему руку: «Бог есть любовь, милый мой. Я прошу тебя, не бойся любить».
Он просыпался. Глядя в беленый потолок своей маленькой спальни, Пьетро сжимал зубы: «Она мне не мать, она прокляла меня. Я никто, я убил ее мужа, я не имею права...»
Пьетро вспоминал, как они с мамой и отцом ездили в Саутенд, как мама водила его за руку в теплом прибое, а отец строил с ним замки из песка. Вытирая глаза, он шептал: «Все равно, я не могу, не могу...»
Вернувшись в гостиную, он потянулся за Библией. В книгу было заложено письмо, что Пьетро уже пытался отослать, и бросал, много раз. Он пробежал глазами строки. Разозлившись, скомкав бумагу, священник метнул ее куда-то в угол.
Пьетро посидел, листая Библию. «Иосиф воспитал Иисуса, как собственного ребенка, - подумал священник: «Господи, как я могу? Она ведь мне пишет, писала все это время...»
Он взял чистый лист. Посидев немного, глядя на него, Пьетро начал: «Дорогая мама...»
Питер спустился в ресторан гостиницы. Было рано, постояльцы только собирались к табльдоту. Он усмехнулся, оглядывая большой, уставленный столами зал. Кузена не было видно. Питер переехал к «Принцу Альфреду» третьего дня. Венчание приближалось, не стоило оставаться с невестой под одной крышей. Он занял трехкомнатный номер, предназначенный для визитов крупных чиновников из Лондона. В первый же вечер он увидел в ресторане Виллема, кузен обедал вместе с мальчиком. Ребенок, заметив Питера, было, хотел подняться, но отец сказал ему что-то. Младший Виллем покорно сел на место.
Питер думал пустить за Виллемом слежку, но потом решил этого не делать.
- Ничего он не предпримет, - Питер сидел на подоконнике своей гостиной, куря, глядя на закат над стенами форта. Дул влажный, теплый ветер с моря: «Отплывет и поминай, как звали. Конечно, - он вздохнул, перечитывая записку от невесты, - если я здесь, хоть бы весточку мальчику передать. От матери, от сестры».
Постояльцы смотрели на Питера с нескрываемым интересом, однако за едой он предпочитал обсуждать новости из Дели. Британская армия, совместно с верными короне сикхами, собиралась осаждать город, занятый восставшими. Мятежники объявили о восстановлении империи Великих Моголов. Сосед Питера по столу, кавалерийский полковник, переведенный в Индию из Южной Африки, заметил: «Обещаю вам, мистер Кроу, точно так же, как мы вырезали буров, - он махнул на запад, - мы расправимся и с этой швалью».
Питер выпил вина: «Британская Ост-Индская компания, мой отец входит в ее правление, дала понять Бахадур-шаху, что он последний император династии. Однако ему девятый десяток, он мало что соображает. Наверняка, шах поддержал восстание просто из-за давления своих советников».
- У него трое сыновей, - холодно сказал полковник, принимаясь за жареную баранину с мятным соусом, - надо избавиться от всей этой семьи. Вы знаете, - офицер энергично жевал, - среди мятежников есть индуисты, магометане…, Совершенно незачем, чтобы эти силы объединились против нас.
- Не волнуйтесь, - рассмеялся Питер, - когда дело дойдет до борьбы за власть, они сразу перессорятся.
- Мы не позволим им даже подумать о таком, - пообещал полковник. Вытерев губы салфеткой, он добавил: «Я слышал, вы, мистер Кроу, венчаетесь с местной девушкой. Смелый поступок. В нынешних обстоятельствах, я бы не стал доверять индийцам, даже крещеным».
Питер отодвинул тарелку и поднялся: «Приятного аппетита, мне пора заняться делами».
Питер присел за пустой стол. Наливая себе кофе, закурив папиросу, он развернул The Bombay Times. Питер пробежал глазами заголовки. В Соединенных Штатах Верховный Суд вынес решение по делу Дреда Скотта. Оно гласило, что цветные не являются гражданами страны, и не могут подавать в суд иски с целью обретения свободы.
- Они будут воевать, - мрачно подумал Питер.
- Иначе никак от этого позора не избавиться. Дядя Натаниэль, его жена, Тед Фримен, Бет, жена дяди Дэвида, его дочь…, У них теперь нет никакой юридической защиты. Никого не волнует, что предков дяди Натаниэля еще в семнадцатом веке привезли в Америку, - он стал читать дальше: «Один из адвокатов мистера Дреда Скотта, мистер Дэвид Вулф, известный аболиционист, заявил: «Это худшее решение, когда-либо было вынесенное Верховным Судом». Мистер Авраам Линкольн, один из кандидатов в вице-президенты, от республиканской партии, назвал вердикт Верховного Суда: «Поклоном в сторону демократов, открыто поддерживающих богатейших плантаторов юга».
- Майкл Вулф стал клерком у Линкольна, - вспомнил Питер, - работает в его избирательной компании. А Мэтью собирается, после того, как колледж Вильгельма и Марии закончит, еще дальше на юг податься. Будет на паях юридическую практику открывать. Вот оно как.
В газете писали, что первая женщина-врач, доктор Элизабет Блэкуэлл, основала госпиталь для женщин и детей в Нью-Йорке. На Манхэттене установили лифт-подъемник для пассажиров, созданный мистером Отисом.
Питер записал себе в блокнот: «Эмпориумы, лифты». Он принялся за овсянку в серебряной миске, что поставил перед ним официант.
- Дядя Питер, - раздался сзади шепот. Мужчина повернулся. Младший Виллем, в матроске, быстро сунул ему в руку свернутый листок бумаги.
- Передайте маме и Маргарите, пожалуйста, - попросил мальчик и шмыгнул к своему столу. Питер едва успел спрятать записку в карман сюртука, как в дверях появился кузен. Он смерил Питера холодным взглядом. Не здороваясь, Виллем прошагал в центр зала.
Питер допивал вторую чашку кофе, когда официант-индиец, поклонившись, прошуршал: «Мистер Кроу, к вам посетитель. Он ждет у входа».
- Пригласите его сюда и поставьте второй прибор, - пожал плечами Питер. Он увидел, как смуглые щеки юноши покраснели. Индиец отвел темные глаза: «Простите, мистер Кроу, это запрещено правилами гостиницы».
Питер пробормотал что-то сквозь зубы. Сунув газету под мышку, он вышел на гранитные, залитые солнцем ступени.
- Прости, пожалуйста, - он пожал руку Грегори, - я совсем забыл, что...
- Ничего, - отмахнулся Вадия, - я привык.
Питер протянул ему записку от младшего Виллема. Грегори улыбнулся: «Луиза порадуется, а то со вчерашнего дня..., - он не закончил и передал Питеру вскрытый конверт.
Питер пробежал глазами письмо: «Этот человек, кажется, давал клятву Гиппократа. Вот же...»
Врач, что наблюдал Луизу, написал, что больше не сможет приезжать к ней:
- Надеюсь, миссис де ла Марк, вы поймете, я не могу себе позволить потерять других пациенток. Моя практика пострадает, если станет известно, что я оказываю услуги женщине сомнительного поведения.
Питер все-таки не выдержал. Скомкав конверт, он выругался.
- Я у трех других врачей был, - хмуро сказал Грегори: «Все отказываются. Привезу к ней индийца, у нас тоже - он помолчал, - неплохие доктора есть. Луиза волнуется, плакала вчера..., - он помрачнел. Питер уверил его: «Все будет хорошо. Давай, - он потрепал индийца по плечу, - езжай за врачом, а потом в церковь. Придется Люси одной к алтарю идти. Еще хорошо, что Маргариту не выгоняют».
- Луиза свадебным ужином занимается, - Вадия, неожиданно, рассмеялся: «Вчера шампанское привезли, что ты заказал. Они с Маргаритой и поварами торт делают, чтобы все было, как положено».
- Будет, - Питер посмотрел на свой хронометр: «Я в контору, потом переоденусь и в церкви, то есть у церкви, - поправил он себя, - увидимся».
Они попрощались. Виллем, выйдя из высоких дверей гостиницы, закурив сигару, буркнул себе под нос: «Все отлично складывается. Письма им сегодня подбросят, свадебный подарок, так сказать. В ночь, когда корабль будет отплывать, у них появятся гости».
Виллем не зря родился и всю жизнь прожил в Бомбее. Его отец, для некоторых деликатных поручений, пользовался услугами местной секты наемных убийц, тугов. Считалось, что с ними, два десятка лет назад, покончил губернатор Бентинк. Однако Виллем знал, где найти нужных ему людей. В глубинах местных кварталов, почти под землей был устроен особый храм богини Кали. В нем появлялись только посвященные, те, кто занимался своим ремеслом сотни лет.
Рядом с храмом, в невидном подвале, была устроена курильня опиума. Там заказчики встречались с исполнителями. Виллем нанял с десяток человек, которые должны были навестить особняк Кроу через несколько дней. Ему уже показали письма на хинди, с угрозами семье Вадия от восставших. Их винили в пособничестве британцам и предательстве.
- Никто ничего не заподозрит, пожар и пожар, - Виллем шел в контору порта. Сегодня начинали грузить багаж: «Кости подготовлены, полицейское расследование найдет пять скелетов. Четыре взрослых и один детский. Все будет в порядке, - он стер пот со лба. Солнце уже припекало. На складах, вынув из блокнота список сундуков, Виллем велел смотрителю: «Начнем».
Питер ждал невесту у алтаря. В церкви было тихо. Мужчина, незаметно, улыбнулся: «Здесь дедушка венчался. Теперь его Мария рядом с ним лежит, спасибо Джону. Рядом с ним, рядом со своим сыном, с внуком..., И бабушка Марта тоже там. А Жанна в Париже, на Пер-Лашез». Когда Питер готовился к отплытию в Индию, отец передал ему письмо от кузена Жана, из Ренна: «Почитай».
- Конечно, за семейным склепом присматривают. Как ты понимаешь, я не могу часто ездить в Париж. Я хожу с костылями, мне это тяжело. Однако мой адвокат оплачивает услуги по уходу за могилой. Кузина Джоанна приезжала из Брюсселя, вместе с месье Полем и мальчиками, показывала им надгробие отца. Заодно мы оформили дарственные на квартиры. Максу отошла та, что на набережной Августинок, а Анри наша, на рю Мобийон. Моя Элиза и так единственная наследница, а мальчиков все-таки двое. Им нужна крыша над головой. Элиза в монастыре, здесь, у нас в Ренне. Она приходит в отель де Монтреваль на выходные. Мы с ней сидим у камина, читаем книги, она вышивает или играет на пианино. Я ей рассказываю о ее матери. Дельфина, храни Господь душу ее, умерла, когда девочке было четыре года, Элиза ее плохо помнит. Жизнь мы ведем спокойную, размеренную, и будем рады видеть всех вас на бретонской земле.
Питер задумчиво сложил письмо: «Кузен Жан католик, самого правого толка, истовый монархист, а вот как с этими квартирами получилось. Я помню, папа, там, что одна, что другая, больших денег стоят».
Мартин усмехнулся: «Маркиз де Монтреваль, один из богатейших дворян Бретани, милый мой. А что он монархист, так он, прежде всего, человек, вот и все».
Органист заиграл «Прибытие царицы Савской» Генделя. Питер, обернувшись, замер. Она шла по проходу, колыхался шелк, Маргарита осторожно несла кружевной шлейф. Девочка улыбалась и Питер подумал: «Еще один зуб у нее выпал. Смешная она, все-таки». Темные, густые волосы Люси были уложены в простую прическу. На смуглой, чуть приоткрытой скромным воротником шее переливались жемчужины.
- Здравствуй, милый, - тихо сказала она, оказавшись рядом с Питером.
- Я так скучала, так скучала, - Люси, быстро, мимолетно коснулась его руки. Питер вздрогнул, так это было сладко. Священник и причетник еще надевали облачение. Маргарита подергала Питера за полу серой визитки: «Дядя Питер, доктор приезжал и сказал, что у мамочки все хорошо! Мы записку для Виллема написали, с мамочкой, только как ее передать?»
- Я буду свои вещи из гостиницы забирать и передам, - успокоил ее Питер.
Стоя на коленях перед алтарем, держа за руку невесту, он сказал себе: «Ничего страшного. Виллем успокоится, в конце концов. Может быть, он в Бельгии, захочет обвенчаться с кем-то. Ему еще сорока нет. Пришлет Луизе развод, и все это закончится».
Когда жених надевал ей на палец кольцо, Люси отчего-то вспомнила: «Как это в Гаруде-Пуране сказано? Девятая жемчужина, самая драгоценная, рождается в облаках, на седьмом небе, вскормленная ветром, принесенная туда светом молнии. Небесные создания любуются ее красотой, и не позволяют ей спуститься на землю».
- Можете поцеловать невесту, - сухо разрешил священник. Питер, не обращая на него внимания, взял лицо Люси в ладони: «Ты моя девятая жемчужина, ты любовь моя, отныне и навсегда». От нее пахло цветами, темно-красные губы были мягкими. Питер, неслышно вздохнул: «Скорей бы. Сколько я ждал ее и вот, наконец, дождался».
Маргарита припасла мешочек с рисом и осыпала их зернами на церковных ступенях. Она завладела букетом невесты, пожав плечами: «Тетя Люси, все равно его некому кидать». Люси только рассмеялась: «Бери, конечно, милая».
- Грегори! - Маргарита бросилась к индийцу, что ждал у ворот, рядом с экипажем.
- Очень, очень красиво было, - весело сказала девочка: «А когда вы с мамочкой поженитесь, можно я тоже подружкой стану? Я и сестричка, - добавила Маргарита.
Она была уверена, что у нее родится сестра. Когда они с мамой сидели в спальне, разбирая вещи для ребенка, Маргарита прижалась к ее теплому боку: «Назовем мы ее Тесса. Мне Грегори рассказал о той Тессе, что умела говорить с цветами и птицами. Она тоже такая будет, я знаю». Луиза только улыбнулась: «Посмотрим».
Маргарите было хорошо дома. Грегори играл с ней в шахматы, переводил ей индийские легенды, они с мамой готовили. Только получив записку от Виллема, девочка вздохнула: «А мы его когда-нибудь увидим, мамочка?».
- Конечно, - уверенно ответила Луиза: «Поедем в Европу, в Лондон, и увидим. Он твой брат, и так всегда будет». Маргарита подперла щеку кулачком и робко спросила: «Мамочка, а ты больше не будешь плакать?»
Врач-индиец успокоил ее: «Все хорошо, миссис Луиза». Он говорил на отменном английском языке и только усмехнулся, заметив ее удивленные глаза:
- Я сорок лет практикую, у меня и британцы лечатся. Хотя, конечно, ваши врачи нашу медицину не признают, - индиец развел руками. Он велел Луизе не волноваться и больше лежать. Роды были уже близко. Женщина, было, открыла рот, но врач повел смуглой ладонью: «Я знаю. Мне Ганеш говорил. Поверьте, миссис Луиза, все образуется. Вам сейчас надо доносить беременность».
- Не буду, конечно, - уверила Луиза дочь. Посмотрев на часы на стене, - Виллем забрал все ее драгоценности, по аккуратно составленному перечню, не оставив даже наручных часиков, - она велела: «Давай, будем одеваться, и поможем Люси».
- Конечно, - Грегори наклонился и поцеловал русые, немного вьющиеся волосы.
- Идут, идут, - заплясала Маргарита и бросилась к церковным воротам. Грегори закрыл глаза: «Господи, как я счастлив». Он все никак не мог поверить в то, что Луиза рядом. По вечерам, когда Маргарита спала, они сидели на террасе, слушая шум моря, держась за руки. Грегори рассказывал Луизе о работе, она слушала, и как-то раз заметила: «Он..., никогда со мной не советовался, ни о чем. Просто поступал так, как считал нужным. Я думала, так и надо».
- Так не надо, любовь моя, - Грегори поцеловал ее руку: «Ты моя жена, мне важно знать, что ты думаешь, важно с тобой разговаривать. И вообще, - он улыбнулся, - сказано: «Каждый из вас да любит свою жену, как самого себя». Я тебя люблю, и всегда буду спрашивать твое мнение, обо всем. И поступать так, как ты скажешь, - весело добавил Вадия: «Впрочем, ты знаешь, - он оглянулся, -терраса была пуста, и обнял Луизу, - я и так это делаю».
Она немного покраснела и прижалась щекой к его плечу: «Пойдем спать, милый. Я так рада, что теперь мы вместе». Луиза положила руку на свой живот и рассмеялась: «Маргарита все сестричку ждет, а если это мальчик? Хотя, - она лукаво посмотрела на мужа, - можно потом и девочку завести».
- Много девочек, - он провел губами по теплой, белой шее: «Чтобы мне было, кого баловать, милые мои».
В экипаже, Маргарита, подскакивая на бархатном сиденье, выпалила: «Дядя Питер, вы быстрее возвращайтесь с вещами. Мы с мамой и поварами такой вкусный торт сделали, вы не поверите! С кокосовым орехом, сахаром, такой, как сладости, что богу Ганеше приносят, - она расхохоталась. Вадия добродушно заметил: «Как только дядя Питер приедет, сразу и сядем за стол».
В гостинице все оказалось просто. Питер, невзначай, поинтересовался у портье, в номере ли мистер де ла Марк.
- Он ушел, сразу после обеда, - покачал головой индиец.
Питер поднялся на второй этаж. Постучав, он тихо сказал: «Виллем, это я, открывай». Мальчик стоял на пороге, высокий, светловолосый. Приняв записку, он грустно взглянул на Питера: «Мы отплываем послезавтра. Дядя Питер, папа мне запретил маме писать, может быть, вы...»
- Конечно, - успокоил его мужчина.
- Ты вот что, - он набросал адрес на листке блокнота, - спрячь это куда-нибудь. Это твоя тетя, Джоанна де Лу. Она в Брюсселе живет. Мама твоя ей будет сообщать, как у нее и Маргариты дела. В Бельгии, -Питер поцеловал мальчика в лоб, - разберетесь как-нибудь, получишь весточку. Хорошего тебе плавания, - он потрепал кудри мальчишки и подмигнул ему: «Еще увидимся».
Питер, въезжая на Малабарский холм, издалека увидел Вадию, что стоял у ворот, ведущих во двор. Вечер был тихим, жарким. Питер, заметив, что индиец переоделся в шальвар-камиз, решил: «Тоже вылезу из этого сюртука. В Кантоне надо сшить Люси шелковых халатов, ей очень пойдут. Она мне говорила, - Питер усмехнулся, - кровать все-таки будут цветами украшать, как здесь принято». Он представил ее, в праздничном, цвета старого золота сари, с распущенными по спине волосами, с браслетами на тонких запястьях.
- Она мне потанцевать обещала, - Питер ласково улыбнулся и услышал хмурый голос Грегори: «Посмотри. Под ворота подбросили. Слуги мне принесли. Хорошо, что они неграмотные, а то бы паника поднялась».
Питер взглянул на черную вязь букв: «Что это?»
- Пособников угнетателей, предателей священной войны ждет смерть от рук восставших, - перевел Грегори.
Большой сокол, что кружился над черепичной крышей дома, опустился на нее. Птица застыла, сложив крылья, склонив набок красивую голову.
Питер повертел записку и сунул ее в карман: «Покажу в канцелярии губернатора, завтра же. Попрошу послать сюда охрану. На всякий случай, - добавил мужчина: «Ты никому ничего не говорил?»
- Нет, конечно, - Вадия взглянул на открытые двери дома. Люси, в том самом, ярком сари, стояла на мраморных ступенях. Темные волосы девушки, украшенные цветами, шевелил легкий ветер с моря.
Питер внезапно почувствовал легкую боль где-то в сердце: «Господи, какая она красивая. Как я ее люблю».
- Пошли, дорогой кузен, - он подтолкнул Грегори к воротам: «Сегодня день моей свадьбы. Я слишком долго его ждал, чтобы сейчас думать еще о чем-то».
В спальне пахло цветами, окна были раскрыты, снизу. Из сада доносился звонкий, детский смех.
- Играют, - усмехнулся Питер. Поцеловав теплый затылок жены, она спала у него под боком, потянувшись, он стал перечитывать письмо родителям.
- Получилось, дорогие мама и папа, - зевнув, сказал себе под нос Питер, - что я вам с востока невестку привезу. И вообще, - он коснулся губами смуглой шеи, - не только невестку, но еще и внука. Или внучку, - добавил он смешливо.
Кровать была до сих пор украшена цветами. Гирлянды белых роз обвивали резные столбики. Кисейный полог колебался под легким ветром, шелковые простыни были сбиты. Люси пошевелилась, и приподнялась на локте: «Надо к ужину спуститься». Питер отложил письмо и усмехнулся: «Не надо. Третий день мы с тобой отсюда не выходим. Я намерен так и продолжать».
Она лукаво прикусила темно-красную губу: «Однако ты ездил куда-то, я помню. Я спала тогда, - Люси потерлась головой о его плечо.
- Не стоит им говорить, - Питер вздохнул про себя: «Луизе рожать со дня на день, здесь ребенок. Незачем их беспокоить. Тем более корабль Виллема сейчас должен отплывать».
- Ерунда всякая, - ответил он вслух, - я с ней покончил и больше вспоминать не хочу.
Он провел рукой по смуглой, горячей спине: «Я так тебя люблю. Я даже не знал, что такое бывает».
Етром, после того, как подбросили первое письмо, Грегори нашел под воротами еще одно. Губернатор, прочитав их, выделил взвод местных солдат для охраны особняка. Вадия, правда, сказал Питеру, когда они сидели одни, в библиотеке: «Если сюда явятся, туги, то против них солдаты не защита».
Питер стряхнул пепел: «Тугов давно не существует. Все это сказки».
Грегори только внимательно посмотрел на него: «Ты меня прости, но ты в Индии второй раз, а я здесь родился и всю жизнь прожил. Тем более, я из Бенгалии. У нас богиню Кали почитают, как нигде в стране. Есть они, - хмуро добавил Грегори, - никуда не делись. Они не только ради денег работают. Для них это священная обязанность, убивать людей. Часть поклонения богине».
- Какой богине? - поинтересовалась с порога Маргарита. Мужчины, обменявшись взглядами, замолчали.
Питер заставил себя не думать об этом. Целуя ее губы, сладкие, такие сладкие, чувствуя, как бьется ее сердце, совсем близко, он сказал себе: «Все будет хорошо. В конце концов, найму дополнительную охрану. Не станут они ничего предпринимать. Бомбей далеко от Дели, здесь спокойно».
Люси нежно коснулась его маленького, золотого крестика и, зачарованно, спросила: «Ему триста лет?»
- Да, - Питер устроил ее голову у себя на плече: «Он из России. Второй, - Питер вздохнул, - был у тети моей, Юджинии, что в Сибири умерла. Старшего сына ее моя кузина Марта нашла, но вот уже три года о них ничего не слышно, пропали. А где младший, неизвестно. Впрочем, он умер, наверное. Папа мой в Сибири был, и бабушка Марта. Мы с тобой, - он улыбнулся, - туда, конечно, не поедем. Да и нечего там искать».
Из сада донесся настойчивый, хриплый, птичий крик. Люси заметила: «Который день этот сокол кружит, никуда не улетает. Подругу, должно быть, ждет».
- Я тоже ждал, - сказал Питер ей на ухо: «И дождался. С первого взгляда, и на всю жизнь. Сейчас мы с тобой еще поспим, потом я принесу что-нибудь поесть...»
- В середине ночи, - Люси рассмеялась: «А когда я приступлю к работе личного секретаря, милый?»
- Скоро, - пообещал Питер, натягивая на них невесомое, шелковое одеяло: «Как только закончится медовый месяц, мой дорогая. Буду поднимать тебя на рассвете, и диктовать бесконечные деловые письма».
Они заснули, обнимая друг друга. В саду было темно, Маргарита, набегавшись, задремала прямо на скамейке. Грегори поцеловал жену: «Давай, я ее отнесу в спальню, и мы с тобой тоже будем ложиться. Как маленький?»
Луиза сидела, глядя в сторону тонкой, багровой полоски заката, что повисла над морем.
- Хорошо, - улыбнулась женщина.
- Грегори, - она неслышно вздохнула, - мальчик отплывает сегодня. Неужели я никогда больше..., -Луиза не закончила. Грегори погладил ее белокурые, уложенные вокруг головы, косы: «Мы сразу напишем мадам Джоанне, в Брюссель, милая моя, - успокоил он жену.
- Она найдет способ связаться с младшим Виллемом, обещаю. Когда дети подрастут, - он устроил Маргариту удобнее, и девочка сладко зевнула, - мы, все вместе, поедем в Европу. Я тоже, - заметил Грегори, - хочу повидаться с Люси, с ее детьми, с Питером...
- Думаешь, - смешливо спросила женщина, - у них так скоро дети родятся?
- Их третий день не видно, - шепнул Грегори, - Питер только за едой на кухню спускается. Думаю, еще до их отъезда в Кантон у меня племянник появится, или племянница.
Пьетро прислал записку, в которой успокоил их: «Конечно, я приеду, и окрещу дитя. Ни о чем не волнуйтесь, пожалуйста».
- Хороший он человек, отец Пьетро, - задумчиво сказал Грегори, передавая письмо жене: «Жалко его, он любимую женщину потерял, отца, в Италии. Питер мне рассказывал. Питера в крестные позовем? -он взглянул на жену. Луиза только ласково улыбнулась и кивнула.
Они зашли в дом. Грегори нес Маргариту на руках. Луиза, обернувшись на ступенях террасы, посмотрев на яркие, крупные звезды, на бархатную черноту неба, почувствовала, как медленно шевелится ребенок.
- Спать хочет, - она взяла руку Грегори и положила себе на живот.
- Мамочка, - пробормотала Маргарита, - спой мне песенку, про дерево.
Девочка уронила русоволосую голову обратно на плечо Грегори, и они стали подниматься наверх, держась за руки. Луиза тихо напевала песню о дереве, с которого падают волшебные сны. Уложив дочь в постель, перекрестив ее, Луиза наклонилась и поцеловала теплый лоб.
- Спи спокойно, доченька, спи, моя милая, - тихо сказала женщина. Пройдя в свою опочивальню, дальше по коридору, она присела на кушетку. Грегори устроился рядом. Осторожно распустив ее косы, взяв гребень, он вдохнул запах лаванды. Белокурые волосы Луизы играли серебром в свете поднявшейся, полной луны.
- Я люблю тебя, - тихо сказал Грегори. Луиза, устроившись в его руках, закрыла глаза: «Все будет хорошо».
- Гарью пахнет, - почувствовал Питер, сквозь сон, но потом, успокоено, понял: «Печь топят. Господи, где это? - он огляделся и увидел низкую, неприбранную комнатенку, с деревянными столами и приставленными к стене лавками. Ставни были раскрыты, он заметил где-то вдалеке блеск реки. Степь была еще голой, с улицы доносился скрип колес и стук копыт лошадей. Кто-то кричал. Питер, прислушался: «Русский язык».
Маленькая, хрупкая женщина в простом, темном, суконном платье, в таком же платке и накинутой на плечи бараньей шубке, стояла у стола, спиной к Питеру.
Человечек с жидкой бородкой писал, наклонив голову, подперев щеку языком. Он шмыгнул носом: «Извольте. Купчиха третьей гильдии, Воронова, Марфа Федорова, вдова, двадцати двух лет от роду и сын Петр Степанович, двух лет». Он, выжидающе, поднял бесцветные, тускые глаза.
- Надо же, - удивился Питер, - я русский язык совсем не знаю, а все понимаю. Впрочем, это сон. Марфа Федоровна. Как, первая, миссис де ла Марк.
Женщина положила в испачканную чернилами ладонь мешочек, даже на вид тяжелый. Писарь мгновенно кинул его в ящик стола и сально улыбнулся:
- Чего не порадеть вам, милая, если казаки наши засвидетельствовали, что мужа вашего с косовой лодки смыло, как вы из Астрахани в Гурьев шли. Голос к вам вернется, - успокоил он женщину, - я слышал про такое. Оправитесь, замуж выйдете, и вернется. Нервы, - мужчина пощелкал пальцами, -милочка. Капли ландышевые пейте, а лучше, как траур снимете, повенчайтесь с человеком хорошим, - писарь, со значением, провел рукой по редким волосам.
- Что вы, Марфа Федоровна, в Семипалатинск хотите поехать, к родне вашей, - человечек покашлял и вытер перо о рукав грязного, форменного мундира, - без обоза этого делать нельзя. Здесь вам не Астрахань, а граница империи Российской. Наше казачество, - он выпятил грудь, - защищает рубежи, не жалея крови своей. Сами слышали, наверное, что Ахмар-хан по Туркестану гуляет. Ждите обоза, милочка, - он подмигнул женщине.
Та кивнула изящной головой и повернулась. Питер застыл. Она взглянула на него прозрачными, зелеными глазами и велела: «Уходи отсюда. Немедленно уходи, не слышишь, что ли? - до Питера донесся хриплый голос птицы, и он закашлялся. Еще сильнее запахло гарью.
Марта схватила его за руку, и он успел удивиться: «Какие у нее пальцы железные. Даже мозоли на них».
- Уходи! - зеленые глаза расширились и Питер прошептал: «Кузина Марта! Но как, же вы...»
- Я справлюсь, - женщина поджала тонкие губы и толкнула его к двери: «Быстро! Спасай всех!»
Он поднял веки и закашлялся. Комната была полна дыма. Из-под двери, ведущей в коридор, виднелись отсветы пламени.
- Люси, - Питер потряс жену за плечи, - Люси, милая, пожар!
Жена лежала ничком, уткнувшись в подушку. Питер, рванув ее к себе, почувствовал под пальцами ткань. Шея Люси была стянута узкой удавкой. Девушка едва слышно захрипела. Питер увидел веревку, что болталась за распахнутым в сад окном. Питер сорвал удавку, и краем глаза заметил в углу движение.
Кто-то бросился на него, и Питер подумал: «У меня даже оружия нет. Все внизу, в библиотеке». Он покатился по ковру, стараясь отбросить человека, слыша его возбужденное, тяжелое дыхание. Дым разъедал глаза, раздирал горло. Питер изловчился, и, перевернувшись, сомкнул руки на шее человека.
- Индиец, - понял он: «Прав был Грегори. Нельзя его убивать, надо, чтобы он рассказал...». До него донесся стон с кровати, и Питер разозлился: «Нечего время терять!». Позвонки хрустнули. Он отбросил труп. Подхватив жену, - Люси приходила в сознание, раздирающе, страшно кашляя, - Питер толкнул дверь.
Коридор второго этажа пылал. Питер заметил, что дверь спальни Луизы открыта настежь и крикнул: «Грегори!». Он заглянул внутрь. Жар обжигал лицо, по стенам ползло пламя. Питер сбежал вниз, и, оказавшись на террасе, позвал еще раз: «Грегори! Луиза!»
Он увидел слуг, что высыпали из пристройки, заметил в темноте, на лужайке, отсвет чего-то белого. Люси слабым голосом сказала:
- Питер..., Питер, что такое..., - она опять закашлялась.
Питер понес ее дальше. Луиза стояла, глядя на пылающий дом остановившимися, огромными глазами. Растрепанные волосы были испачканы пеплом. Она перевела взгляд на Питера и всхлипнула: «Грегори..., Он там остался..., У Маргариты почему-то была закрыта дверь, на засов..., Он пытался ее сломать...»
Питер опустил Люси на траву: «Присмотри за ней, ее задушить пытались. Я сейчас».
- Нет! - крикнула Луиза, и, пошатнувшись, схватилась за руку Питера: «Маргарита! Грегори!». Крыша дома стала проваливаться, раскаленная черепица падала на лужайку, к небу рванулся столб огня. Питер заметил сокола, что вился над деревьями сада. «Все это ерунда, - сказал он себе, - кошмар, видение. Марта пропала. Мне это просто приснилось».
Люси с трудом поднялась и ахнула: «Луиза! Что с тобой!»
- Болит, - простонала женщина, согнувшись, держась за живот.
- Очень болит, - она помотала головой. Побледнев, хватая ртом ночной воздух, Луиза потеряла сознание.
Маргарита попыталась пошевелиться и позвала: «Мамочка! Мамочка, ты где!». Голова болела, она поморгала глазами. Перед ней была темнота, пахло солью и еще чем-то, незнакомым, сладковатым. Она ничего не помнила, только, как мамочка пела колыбельную, и целовала ее в лоб, как она заснула и видела во сне маму и Грегори. Они сидели на скамейке в саду, сестричка лежала у мамы на руках, темноволосая, темноглазая, и улыбалась.
- Мамочка..., - Маргарита приподняла голову. Все тело гудело. Девочка, поворочавшись, поняла, что связана. На нее было наброшено грубое, колючее одеяло. Она ощутила легкую качку. Дверь заскрипела, где-то наверху появилось светлое пятно, одеяло сдернули. Маргарита заплакала: «Нет!»
Виллем стоял, разглядывая рыдающую девочку. Ее доставили, завернутую в ковер, усыпленную хлороформом, прямо на пристань. От индийца несло гарью. Виллем показал на зарево над Малабарским холмом: «Что там?»
- Дом пылает, - белые зубы индийца заблестели в темноте: «Вряд ли кто-то выжил».
- Очень хорошо, - улыбнулся Виллем, держа в руках фонарь, осматривая дочь.
- Я не хочу в Европу, - крикнула Маргарита. Девочка билась на койке, пытаясь высвободиться из веревок: «Я хочу домой, к мамочке, к Грегори! Ты не смеешь меня забирать!»
Виллем наклонился и хлестнул ее по лицу, разбив нос. Кровь смешалась со слезами, Маргарита зарыдала еще сильнее. Он, холодно сказал: «Я твой отец. Я имею право делать с тобой все, что хочу. В доме был пожар, все погибли. Скажи спасибо, что я тебя вовремя вытащил».
- Все, - испуганно подумала Маргарита: «И мамочка, и сестричка, и Грегори..., Дядя Питер, тетя Люси..., Нет, нет...»
- Я тебе не верю, - злобно выплюнула она, - ты врешь. Я не хочу, чтобы ты был моим отцом, понятно!
Виллем ударил ее еще раз. Разрезав веревки ножом, отец стянул Маргариту с койки: «Пошли!». Он выгнал дочь на пустую палубу. Море было спокойным, дул легкий ветер с континента. Отец велел: «Смотри!»
Маргарита взглянула на восток и застыла. Над темным морем, вдалеке, было видно багровое сияние. - Это на холме, - поняла девочка: «Они все умерли, я теперь сирота. И Виллем тоже сирота. Господи, -она заплакала, - Господи, упокой душу мамочки, пожалуйста. Позаботься обо всех них».
Она что-то шептала. Виллем, встряхнув дочь, грубо спросил: «Убедилась? Если ты будешь мне прекословить, Маргарита, я тебя до смерти забью. Отца надо уважать, так нас учит Библия. Ты обязана мне подчиняться, будь любезна, - он подтолкнул девочку к трапу, - иди в каюту, там твой брат. Веди себя тихо».
- Сирота, - повторяла себе Маргарита, засунув руку в рот, больно прикусив ее зубами: «Мне нельзя, нельзя плакать, мне надо быть сильной. Я вырасту и уйду от него, - она незаметно посмотрела на отца. Он стоял, расставив ноги, высокий, широкоплечий, в холщовой, походной куртке.
- Что тебе еще надо? - угрожающе спросил Виллем, - марш вниз. Твой брат уже спит. Запомни, твоя мать была шлюхой, а из тебя я выращу хорошую, послушную дочь, чего бы это ни стоило. Пошла вон отсюда, - велел он девочке.
Маргарита спустилась вниз и сползла по переборке, уронив грязную, растрепанную голову в колени. Она икала, кусая губы, сдерживая слезы, а потом услышала рядом шепот: «Сестричка...»
Брат устроился рядом и завернул ее в одеяло.
- Он мне сказал, - глотая слезы, проговорил мальчик, - сказал, что дом сгорел, что мама погибла..., Я думал, Маргарита, - брат нашел ее руку, - что ты тоже..., Я так плакал, сестричка..., - он тяжело вздохнул и положил ей голову на плечо. «Нам надо быть вместе, - поняла девочка, - у нас никого, никого больше нет. Мы совсем одни».
- Я тебя никогда не оставлю, Виллем, - она погладила светловолосую голову и почувствовала, что его плечи дрожат. «Я тоже поплачу, - сказала себе Маргарита, - при Виллеме можно, он не выдаст». Дети сидели, покачивая друг друга. Маргарита, вытерла лицо: «Мы сейчас умоемся, заснем, и нам приснится мамочка, Виллем. Обязательно».
Они устроились на койках. Брат тихо сказал: «Только бы мама не страдала. Маргарита, помнишь колыбельную, что она пела нам? О дереве?»
- Я тебе спою, - пообещала девочка: «Спою, братик, а ты спи. Мы теперь рядом, нам ничего не страшно». Она пела, ощущая на своем лбу теплые губы матери. Немного поплакав, девочка заснула, свернувшись в клубочек, спрятавшись под одеялом, забившись в самый дальний угол койки.
Виллем, наверху, стоя на корме, закурил сигару: «Вот и славно. «К и К» остались без наследника. Интересно, что теперь дядя Мартин будет делать. Компанию продаст, наверное. А я займусь углем. Слава Богу, с революциями в Европе покончено. Заложу новые шахты, отстрою замок, верну титул...»
Он решил больше не жениться. В конце концов, улыбнулся Виллем, ничто не мешало ему завести любовницу, или даже нескольких.
- Надо будет в Ренн съездить, познакомиться с дядей Жаном, - подумал он: «Мы родня, пусть дети привыкнут друг к другу. Но с брюссельской семейкой я ничего общего иметь не желаю. Незачем сомнительные знакомства поддерживать. Впрочем, Питер покойный говорил, мальчишкам семнадцать лет. Пойдут путем отца, и сгинут где-нибудь в тюрьме, я уверен».
Он зевнул. Выбросив окурок за борт, Виллем вернулся к себе в каюту.
Мальчика крестили в гостиной скромного домика, по соседству с церковью святого Фомы. Питер наскоро снял его сразу после пожара, на следующий день. Он перевез туда Люси и Луизу. Врач-индиец, за которым Питер послал на рассвете, осмотрел женщину и покачал головой: «Схватки прекратились, но могут вернуться в любой момент. Нужен постоянный уход».
Питер три дня провел на пепелище, вместе с полицейскими агентами. Он опознавал труп Грегори. Индиец погиб в комнате у Маргариты, успев взломать дверь, но, не успев спасти девочку. Крыша обрушилась, они оба оказались погребенными под обломками. Когда ему показали то, что осталось от Маргариты, развернув кусок холста, Питер только отвел взгляд.
Врач, в холщовом фартуке, развел руками. «Мистер Кроу, чудо, что от них обоих что-то сохранилось. Мистер Вадия пострадал меньше, а бедный ребенок...- он тяжело вздохнул.
- Почему Маргарита закрыла дверь на засов? - Питер вытер руки в чистой, выложенной кафелем умывальной полицейского морга: «Луиза, конечно, сейчас ничего не понимает, плачет безостановочно, но ведь она мне сказала, что Маргарита никогда не запиралась».
В конторе порта его уверили, что корабль в Амстердам, на котором плыл Виллем, отчалил по расписанию, и показали список пассажиров. «Хотя, - мрачно вздохнул Питер, - если Виллем похитил дочь, он бы и не стал ее никуда записывать, конечно».
Они с Люси, оба в глубоком трауре, стояли над могилой, на церковном кладбище собора святого Фомы, глядя, как опускают в землю гробы, большой и маленький. Было влажно, жарко, шумели листья наверху, в кронах вековых деревьев. Питер заказал два памятника. Ведя Люси к выходу, он шепнул: «Все обойдется, вот увидишь. Луиза оправится, у нее ребенок. Ей есть, ради кого жить».
Когда Луиза услышала о том, что муж и дочь погибли, она посмотрела на Питера запавшими, пустыми глазами. Женщина покачала головой: «Я тоже..., тоже хочу к ним...»
- Луиза, - Люси твердо взяла ее за руку, - Луиза, милая, не надо. Я тоже плачу, мне больно, - девушка запнулась, - я потеряла единственного брата..., У тебя родится мальчик, или девочка. Грегори так тебя любил, вы ждали это дитя..., Пожалуйста, ради Грегори, ради маленького, - она погладила женщину по голове, - не надо...
- У тебя остался муж, - Луиза неловко, тяжело повернулась к беленой стене, - а у меня, - она едва слышно зарыдала, - никого больше нет. И не будет.
В ночь после похорон у нее начались роды. Индийский врач принял большого, крепкого, темноволосого мальчика. Выйдя в гостиную, к Питеру и Люси, он вздохнул: «Надо послать за кормилицей. У миссис Луизы кровотечение, я его остановил, но мне кажется..., - врач замялся.
- Она не хочет жить, - поняла Люси. Велев мужу: «Поезжай», она прошла к Луизе. Та лежала, бледная, с закрытыми глазами. Мальчик, завернутый в простые, холщовые пеленки, тихо, жалобно плакал.
Луиза вздрогнула и приподнялась: «Люси..., Дай, дай мне маленького..., Хотя бы ненадолго..., - она еле удержала ребенка. Люси, присев рядом с ней, обняла ее за плечи: «Все будет хорошо, Луиза, ты вырастишь Грегори, обещаю, все будет хорошо...».
Луиза умерла той же ночью. Кровотечение возобновилось, и она просто откинулась на подушки, закрыв глаза, постепенно бледнея, шепча что-то. Люси наклонилась над ней. Женщина, одними губами, уже посиневшими, попросила: «Не оставляйте...»
- Он наш сын, - просто ответила Люси, держа ее за руку, чувствуя медленный, спокойный холод смерти.
Питер уговорил священника в соборе похоронить Луизу рядом с Грегори и Маргаритой. На камне надо было выбить «Миссис де ла Марк», однако Люси попросила мужа: «Просто добавь им эту строчку, милый. И Луизе, и Грегори, - она вытерла глаза и протянула Питеру листок.
- Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, - прочел Питер и кивнул: «Да, это о них. Спасибо тебе, милая».
Он сказал жене, что хочет отстроить дом: «Пусть он останется маленькому Грегори. Может быть, он когда-нибудь вернется на свою родину. За год управимся, сдам особняк, найду нового управляющего, и поедем в Кантон».
Они сидели на полу. В их спальне не было ничего, кроме кровати и кувшина для умывания. Питер не хотел переезжать в гостиницу, с кормилицей и ребенком было удобнее жить в доме, пусть и простом. Люси устроила голову у него на плече. Взяв руку мужа, девушка всхлипнула: «Так жалко их всех..., Надо написать, в Брюссель. Пусть тетя Джоанна найдет способ связаться с младшим Виллемом. Мальчик должен знать, что у него нет матери, нет сестры...»
- Напишем, конечно, - Питер прислушался. Он удивленно заметил: «Мальчик такой спокойный».
- Ест и спит, - кивнула Люси. Жена расплакалась, уткнувшись носом куда-то ему в рубашку. Питер сидел, баюкая ее, слушая голос кормилицы, что пела колыбельную на маратхи. Он внезапно и сам почувствовал слезы на глазах. «Мы его вырастим, - шепнул Питер жене, - обещаю. Вырастим мальчика. Все будет хорошо».
Медный таз поставили на стол, Пьетро выложил туда же распятие и молитвенник. Люси налила воды: «Сейчас принесу маленького». Она ушла, а Пьетро помолчал: «Я...Я маме написал, Питер. Может быть, она ответит. Мне так жаль,- он коснулся рукой его плеча.
- Дедушка мне рассказывал, - вспомнил Питер, - как он Констанцу крестил, в Амстердаме. И он дядю Майкла тоже своим ребенком считал. Так же и мы, конечно.
Люси внесла мальчика и шепотом проговорила: «Спит еще».
Однако он просыпался. Он просыпался, потягивался, на смуглых щечках играл румянец. У него были голубые, материнские, еще туманные глаза. Пьетро осторожно принял ребенка: «Тяжелый какой. Большой мальчик. Господи, пусть он счастлив будет, прошу тебя».
Грегори нахмурился, почувствовав теплую воду, что текла ему на голову, но потом решил не плакать и помахал ручкой. Мальчик сладко зевнул. Питер, погладив его по темненьким волосам, услышал мягкий голос кузена: «Обещаешь ли ты, через молитву и выполнение заповедей Господних, поддерживать и направлять это дитя, как его крестный отец?»
- Обещаем, - ответил Питер, взяв Люси за руку. Мальчик все-таки захныкал. Люси, заворачивая его в пеленки, укачивая, прижала маленького Грегори к себе.
- Обещаем, - повторила она. Питер положил ладонь на свой крест, играющий бриллиантами в закатном солнце, и повернулся к окну. Наверху, в темно-синем, ярком небе, медленно, величаво парил сокол.
На серых камнях берега, рядом с кромкой прибоя, развевались шелковые полотнища легкого шатра. Валиде-султан сидела, поджав ноги, затягиваясь папиросой, глядя на племянницу. Шуламит водила сына по мелкой воде. Мальчик блаженно смеялся, закидывая рыжую голову. Он был высокий, крепкий и глаза у него были материнские, серые, большие.
- Мама, мама, - мальчик протянул к ней ручки. Шуламит подхватила ребенка. Немного приподняв тонкую накидку, девушка зашла по щиколотку в море.
- Купаться хочет, - улыбаясь, сказала она Ционе.
- Надо им уезжать, - валиде-султан поднесла к губам серебряный бокал с шербетом: «Абдул-Меджид настоял на том, чтобы она мальчика отлучила. Понятно, он хочет ее обратно в Долмабахче перевезти. Соскучился, за почти два года. Нельзя им здесь оставаться».
Она щелкнула пальцами, шелк сзади откинулся. Валиде-султан, не поворачиваясь, спросила: «Какие новости с виллы госпожи Амины?»
- Пока ничего не сообщали, - неслышно прошуршал евнух: «Но, ваше величество, все должно случиться со дня на день».
- Это я и сама знаю, - кисло отозвалась валиде-султан: «Отправь голубя в Долмабахче. Я хочу, чтобы Сулейман-ага приехал сюда. Мы обсудим последний отчет комиссии по строительству канала, что месье Лессепс прислал из Парижа».
Евнух поклонился, исчезая. Шуламит вернулась в шатер. Уложив дремлющего, зевающего мальчика на подушки, девушка вытерла ноги шелковым полотенцем. Она налила себе кофе. Грызя орех, Шуламит вздохнула: «Тетя, а зачем Абдул-Меджид за Моше посылает?»
Мальчика звали Муса. На обрезании ему дали имя Моше, в честь деда. Валиде-султан устроила церемонию на восьмой день, сын не стал ей прекословить. Моэля привезли из Стамбула, из синагоги. Ему завязали глаза, и только на вилле валиде-султан, в гостиной, разрешили снять платок. Женщины стояли за ширмами, мальчик был на руках у кизляр-агаши. Моэль, поговорив с валиде-султан и Шуламит, на святом языке, сделал обрезание. Шуламит потом, кормя ребенка, сказала: «Тетя, можно было бы с моэлем записку передать, для папы и мамы...»
- Вы их в следующем году увидите, - Циона ласково коснулась белой щеки племянницы: «Не стоит рисковать, милая. Твой отец, получив такое, сразу сюда приедет. Хоть мой сын издал декрет о свободе религии и равенстве всех подданных империи, - она улыбнулась, - но все равно, не будет он с Исааком разговаривать о том, чтобы тебя отпустить. Тем более мальчик родился, - она кивнула на Моше.
Фирман был подарком Шуламит, в честь ее беременности. Султан хотел заключить официальный брак. Он даже не настаивал на том, чтобы Шуламит перешла в магометанство. «У нас теперь все равны, - весело заметил Абдул-Меджид, приехав на острова, играя с мальчиком, - этого и не требуется, милая».
Шуламит промолчала, опустив длинные, темные ресницы, и кивнула изящной головой. Никах был назначен на конец лета. Девушка подумала: «К тому времени мы со Стивеном и Моше будем далеко».
Она сразу сказала Стивену, что в Иерусалиме им оставаться не след, слишком там все было на виду. «Мы якобы, погибнем, - задумчиво проговорила девушка, - будет подозрительно, если я вернусь домой, еще и с ребенком. Поживем немного у моих родителей. Папа тебе даст письмо, раввинам, в Лондон, и поедем туда».
Стивен лежал, обнимая ее, вдыхая сладкий, молочный запах. Когда он оставался на островах, они встречались украдкой, совсем ненадолго. Мальчика Стивен все-таки видел. После того, как валиде-султан уходила из гостиной, он отодвигал ширму. Шуламит сидела, держа ребенка на руках. Он, целуя ее, любуясь сыном, только тяжело вздыхал. Стивен знал, что Абдул-Меджид тоже приезжает сюда. Каждый раз, когда султан отправлялся к Шуламит, Стивен сидел на террасе своих комнат во дворце Долмабахче. Он смотрел на Босфор, уходящий вдаль, к Мраморному морю: «Она его не любит. Она любит меня, а что ей приходится..., - он опускал голову и заставлял себя не думать об этом.
- Поедем, - он стал целовать ее рыжие, распущенные волосы: «Наверное, Юджиния вернулась, из Европы. Может быть, она и замуж вышла, может, - Стивен усмехнулся, - у меня племянник появился, или племянница. Познакомишься с ней, она тебе понравится».
Из Лондона о сестре ничего не написал, только сообщили, что Джон-младший приехал в Англию и похоронил отца. О Марте Бенджамин-Вулф так ничего и не было известно.
- У меня есть ты, - добавил Стивен, - есть Моше, и еще дети появятся. Ничем опасным я заниматься не буду. Уйду в гражданские инженеры.
- А Северо-Западный проход? - лукаво спросила Шуламит, когда она одевалась, когда Стивен заплетал ей косы. Он поцеловал ее куда-то в шею: «Когда дети вырастут, мы с тобой отправимся в Арктику. Как сэр Николас и леди Констанца, когда они ушли к Ледяному Континенту. Но не раньше, милая».
Шуламит тогда, у ворот, закинула ему руки на шею: «Жалко, что сейчас удается совсем недолго вместе побыть. Если я попрошу кормилицу, это будет подозрительно, - она помрачнела. Стивен шепнул: «Ничего, любовь моя. Осталось совсем недолго потерпеть. Летом мы уедем отсюда».
Валиде-султан укутала мальчика шелковым платком и погладила его по рыжим, мягким кудрям. Моше почмокал и, повозившись, крепко заснул.
- Должно быть, хочет двору представить, - ответила она племяннице: «Моше больше года. Сейчас он подождет, пока Амина родит. Если и у нее будет мальчик, то Абдул-Меджид не станет пока объявлять, кто станет наследником престола. А если девочка..., - валиде-султан развела руками, - то Моше дадут титул принца».
- Надо, чтобы мальчик у нее появился, - угрюмо заметила Шуламит: «Если он Моше возведет в ранг наследника, нам придется в Долмабахче переселяться. Сами знаете, тетя, отсюда, с островов, пропасть легче».
- На то воля Господня, - усмехнулась Циона, поднимаясь: «Пошли, обед накрыли. Потом кизляр-агаши отвезет маленького в Стамбул. Ты не волнуйся, - она взяла племянницу за руку, - за Моше присмотрят. Там сотня евнухов, и все с него пылинки сдувать будут».
- Он маленький, - Шуламит опустилась на колени и осторожно взяла ребенка: «Как он, без меня, тетя?»
- Его через неделю сюда вернут, - успокоила ее Циона, когда они, в сопровождении евнухов, поднимались по мраморной лестнице к вилле. Женщины говорили на святом языке. Кроме кизляр-агаши, его больше никто не понимал. Главный евнух сейчас был на вилле Амины, вместе с врачами, что наблюдали за ее беременностью.
- Поверь мне, - остановилась Циона на террасе, - я ее видела, Амину. И с врачами говорила. Они все убеждены, что у нее тоже мальчик родится.
- Есть! - строго потребовал Моше, проснувшись: «Мама, есть!»
- Сейчас пойдем, милый, - рассмеялась Шуламит, и поставила его на ноги. Он ухватился за руку матери крепкой, пухлой ладошкой. Мальчик был в шелковых, маленьких шароварах и парчовом халатике. Шуламит смотрела на него и видела отца. У Моше, как у его деда, были большие, серые, в темных ресницах глаза. Он был упрямый, рано начал ходить, и хотел все делать сам.
- Как отец мой, - ласково говорила Циона, - как мать моя. Они оба ничего не боялись. Так и надо, -добавляла она, - Моше когда-нибудь на Святую Землю вернется, будет ее обустраивать, обязательно.
Шуламит несколько раз предлагала тете уехать с ними, но Циона только качала головой: «Дорогая моя, как ты сына своего не бросишь, так и я никогда этого не сделаю. Амина, - она тонко усмехалась, -в общем, неплохая девушка».
Шуламит никогда не виделась с бывшей Амалией Киршенбаум. Тетя как-то раз сказала: «Я таких женщин встречала, милая. Понимаешь, - она затянулась папиросой, - когда девушка в хорошей семье выросла, ничего, кроме добра и любви не знала, попав сюда, - Циона обвела рукой гостиную, - она не сломается, останется сильной. Как я, как ты, как свекровь моя покойная, Накшидиль. А эта слабая, -вздохнула Циона, - она там, в Берлине, в бедности жила. Рада оттуда вырваться, пусть и такой ценой. Даже магометанство приняла, хоть мой сын и не просил ее об этом».
Амина должна была вот-вот родить. За обедом, кормя Моше, Шуламит подумала: «Хоть бы и вправду мальчик появился. Нам всем легче будет». Все было подготовлено. Ни она, ни Стивен не хотели рисковать жизнями других людей. Капитан Кроу решил не устраивать аварию на паровом катере, а просто забрать их с Моше ночью, на боте, дойти до Измира, а там добраться до Иерусалима.
После обеда Циона и Шуламит дошли до пристани. Девушка, помахала вслед катеру. Кизляр-агаши увез мальчика во дворец.
Море было тихим, дул легкий, ласковый, теплый ветер. Циона шепнула ей: «Ничего, милая. Завтра Стивен появится, побудете немного вместе. Все будет хорошо». Шуламит вздохнула, глядя на едва заметный дымок над трубой. Катер почти пропал на горизонте, там, где лежал Стамбул.
Капитан Кроу сидел, перечитывая доклад комиссии Лессепса, делая пометки на полях карты Суэцкого перешейка.
- Британия, конечно, против строительства, - мрачно сказал Стивен, отложив механическую ручку, -оно и понятно. С открытием канала цена на чай упадет, и на пряности тоже. Дяде Мартину и кузену Питеру такое совсем не с руки. Однако нельзя ради коммерческой прибыли тормозить технический, прогресс.
Он откинулся на шелковые подушки и вспомнил, как обедал с кузеном в Брук-клубе, еще до войны.
- Я только поддерживаю идею каналов, - сказал Питер Кроу, выбрав вино, - как в Африке, так и в Америке. Что «К и К» придется снизить цену на чай, - он пожал плечами, - это не страшно. Паровое судоходство активно развивается. Мы потеряем на чае, но выиграем на угле.
Он подмигнул Стивену: «Более того, я даже твою будущую экспедицию в Арктику профинансирую».
- Там никакой коммерческой выгоды не ожидается, - удивился Стивен: «Теперь понятно, что Северо-Западный проход совершенно бесполезен для торговли».
- Во-первых, - Питер поднял смуглый палец, с бриллиантовым перстнем, - его открытие уберет с карты еще одно белое пятно. Стыдно в наши дни не знать, что нас окружает. А во-вторых, - он кивнул официанту и тот стал разливать бордо, - кто знает? Ходят слухи, что в Южной Африке есть алмазы. А что находится там, - Питер махнул рукой куда-то на север, - нам еще предстоит выяснить. Уголь, драгоценные металлы..., Исследуй Арктику, дорогой мой, она нам пригодится.
В дверь поскреблись. Черный евнух благоговейно сказал: «Простите, что беспокою вас, Сулейман-ага, но его величество просит вас пройти в кабинет, ненадолго».
Стивену было тяжело встречаться с Абдул-Меджидом. Как-то раз, когда Шуламит заметила: «Знаешь, он, в общем, неплохой человек..., - Стивен резко оборвал ее: «Я не хочу о нем слышать, милая, вообще. Хватит и того, что..., - капитан не закончил и отвернулся.
Шуламит прижалась к нему: «Я тебе много раз говорила. Я не люблю его, милый. Потерпи еще немного».
- Потерпеть, - напомнил себе Стивен, идя вслед за евнухом по раззолоченному коридору дворца. Шелковые ковры заглушали шаги, занавеси вздувались под ветром с Босфора.
- Еще немного, - повторил Стивен. Капитан, внезапно, замедлил шаг. Резная дверь кабинета султана была распахнута. Он услышал младенческий смех.
Евнух отступил в сторону, и ему ничего больше не оставалось, как пройти вперед. Абдул-Меджид сидел на ковре. Он, ласково говорил: «Молодец, мой хороший. Скоро я тебя на коня посажу, и будем учиться ездить верхом».
Стивен заставил себя поклониться. Султан, весело, сказал: «Вы его еще не видели, Сулейман-ага. Познакомьтесь с моим сыном, Мусой».
Мальчик бойко ходил по ковру, таща за собой маленькую, деревянную тележку. Вокруг были разбросаны игрушки, ребенок был в парчовом, вышитом халатике. Моше остановился. Осмотревшись, завидев Стивена, Моше быстро заковылял к нему. «Папа! - радостно залепетал ребенок: «Мой папа!»
Валиде-султан прошла через парк. Она постояла у серебряной клетки с птицами. Бросив им зерен, Циона посмотрела на свои изящные, выложенные бриллиантами, золотые часики. Евнух прибежал с виллы Амины, когда они с Шуламит сидели на террасе, за кофе и кальяном. Валиде-султан просмотрела записку: «Дорогой мой, если у нее только схватки начались, это надолго. Передай врачам, чтобы сообщали мне, как идут дела».
Моше появился на свет легко и быстро. Циона все время сидела рядом с племянницей, опасаясь, что Шуламит может, не помня себя от боли, о чем-то проговориться. Но девушка терпела, не крича, только низко, жалобно, постанывая. Потом, она, усмехнувшись, сказала тете: «Хотелось, конечно, Стивена позвать. Но я видела, что у вас в руках шелковый платок был. Вы бы мне сразу рот заткнули».
Валиде-султан кивнула: «Незачем рисковать нашими головами, милая. Абдул-Меджид, хоть и мягкий человек, но, если он узнает о чем-то..., - Циона не закончила. Шуламит увидела холодный блеск в ее серых глазах.
Было раннее утро, наверху, в кронах деревьев пели птицы, разноцветные попугаи в клетке только просыпались. Циона стояла, любуясь нежным, розовато-золотистым рассветом. Она оставила племянницу спокойно спать, а сама, поднявшись, выпив чашку крепкого, горького кофе, решила навестить Амину. «Если бы там что-то было не так, - сказала себе валиде-султан, миновав ворота, -меня бы известили».
На террасе ее встретил евнух-врач. Он, поклонившись, улыбнулся: «Все идет отлично. Осталось совсем недолго. Вы желаете увидеть госпожу Амину, ваше величество?»
Циона прислушалась. Из раскрытых окон был слышен жалобный, протяжный крик.
- Зачем? - валиде-султан пожала плечами: «Я вам доверяю». Она опустилась на шелковые подушки и велела: «Принесите мне кофе и папиросы. В комнатах его величества найдете».
Врач, зайдя в спальню, сказал девушке: «Ее величество валиде-султан оказала вам честь своим посещением. Она на террасе». Амина только помотала светловолосой, растрепанной головой. Она, согнувшись, расхаживала по комнате, поддерживаемая двумя евнухами.
- На террасе, - злобно подумала Амина, и застонала: «Мне сказали, когда Сальма рожала, валиде-султан все время с ней сидела. Они постоянно рядом, а я..., - девушка часто задышала, - я никто. Сальму он сделает кадиной, скоро. Господи, только бы мальчик родился, прошу тебя».
В Берлине, помогая матери и отцу в мелочной лавке, ухаживая за младшими братьями и сестрами, Амалия ночью, добравшись до своей узкой кровати, превозмогая боль в гудящих ногах, закрывала глаза и мечтала.
Мечтать, конечно, было, не о чем. Девушка знала, что скоро ее выдадут замуж, за такого же лавочника, как ее отец, она переселится в такую же тесную, пахнущую супом и керосином квартирку, и начнет ходить в микву, стоять за прилавком и рожать детей. В Берлине были богатые евреи, но Киршенбаумы, жившие в трех комнатах над лавкой, в бедном квартале, населенном выходцами из Польши, не встречались с ними даже в синагоге. Те, у кого были собственные экипажи и лакеи, на их улицы не заглядывали.
- Обманчива прелесть и лжива красота, - мать поджимала сухие губы и поправляла суконный тюрбан, что носила дома, - только жена, что боится Всевышнего, достойна хвалы, Амалия. Они, - мать указывала за окно, - стыдно сказать, трефное на своих банкетах едят. Мужчины с женщинами танцуют, упаси нас Господь от этого.
Даже красота не могла ее выручить. Амалия разглядывала в простое зеркало густые, тяжелые, цвета спелой пшеницы волосы, большие, голубые глаза, стройную шею, изящный нос с горбинкой, и вздыхала. Она видела, как мужчины смотрят на нее, в лавке, на улице, но повторяла себе: «Не мечтай. Богатым нужно приданое, а не только хорошенькое личико». Одна девушка с их улицы, дочь рано овдовевшей портнихи, стала содержанкой женатого банкира. Она приезжала к матери в ландо. У нее были шелковые платья, драгоценности, маленькая, беленькая собачка. Даже у той Амалия заметила серебряный ошейник. Ходили слухи, что банкир подарил девушке квартиру, что они ездили на воды, и в Италию.
- Хотя бы так, пусть не женой, но пусть обеспеченной женщиной, - зло думала Амалия, когда ее начали сватать, в шестнадцать лет. У родителей было еще три дочери, о приданом, и заикаться не стоило.
- Пусть он вдовец, - строго сказала ей мать о выбранном отцом женихе, - пусть он тебя старше, но он тебя берет без гроша в кармане. Сама понимаешь, у него дети маленькие, им мать нужна. От жены его первой шелковые платья остались. Перешьешь их, - мать улыбнулась. Амалия едва сдержалась, чтобы не закричать: «Я хочу свои платья! Свои, а не какой-то мертвой женщины».
Девушка сходила в микву, а за два дня до хупы, когда мать послала ее на рынок за овощами, не вернулась домой. Амалия часто думала: «Наверное, считают, что я сбежала с кем-то. С гоем, или женатым». Она еще в Будапеште поняла, что не стоит никому прекословить, и даже не плакала . Амалия просто ждала, когда станет понятно, куда их везут.
Теперь у нее было все. Султан оказался милым, воспитанным в европейской манере человеком, образованным. Сама Амалия едва умела читать. Она закончила четыре класса начальной школы. В Пруссии это было обязательным, но потом родители забрали ее домой. Богатые евреи нанимали своим дочерям гувернанток и учителей, но на улицах, где выросла Амалия, мальчики занимались Талмудом, а девочки помогали матерям на кухне.
Только здесь, в Стамбуле, она услышала Гете и Гейне, только здесь стала читать газеты. Отец Амалии, конечно, читал Wiener Zeitung, но не дома, в лавке. Домой такие вещи не допускались. Мать говорила: «Девушкам это ни к чему».
У Амалии появились шелка, кружева, бриллианты, ароматическая эссенция из Парижа, соболья накидка. Султан подарил ей красивых, грациозных персидских кошек. Она видела их еще в Берлине, в витрине дорогого магазина на Унтер-ден-Линден. У нее была своя вилла, с мраморным бассейном, вышколенные служанки и евнухи. Амалия, забеременев, сказала Абдул-Меджиду, что хочет стать правоверной.
Девушка думала, что султан обрадуется, однако он только потрепал ее по щеке: «Конечно, милая. Я пришлю к тебе муллу. Скажешь все, что надо, из-за ширмы».
- Даже не поблагодарил, - зло подумала потом Амалия: «Я ради него от своей веры отказалась. Его мать ведь тоже магометанкой стала».
Она знала, что свекровь родилась еврейкой, в Иерусалиме, а больше ничего валиде-султан ей не рассказывала. Амалия немного побаивалась ее. У женщины были пронзительные, спокойные, холодные глаза. Она, как-то раз, рассматривая Амалию, заметила: «Дорогая моя, ты помни, если султан тебя полюбит, он тебя сделает кадиной. Все остальное, - валиде махнула тонкой рукой - ему неважно».
- Полюбит, - упрямо сказала себе Амалия, сгибаясь от боли, мотая головой: «Я рожу ему сына, и он меня полюбит. А от Сальмы, - она закусила губу, - и ее мальчишки, от них ничего не останется. Я стану его женой, а мой сын наследником престола. Я так решила, и так будет».
Циона поставила на мраморный, резной стол серебряную чашку с кофе. Амина яростно кричала, а потом валиде-султан услышала жадный, сильный голос младенца. Она размяла длинными пальцами папиросу, евнух предупредительно чиркнул спичкой.
Двери растворились, и врач высунулся на террасу: «Мальчик, ваше величество, крепкий, здоровый мальчик».
- Славьте Бога, ибо бесконечна милость его, - облегченно подумала валиде-султан.
- Очень, очень хорошо, - ласково улыбнулась женщина: «Немедленно пошлите записку его величеству. Он будет рад узнать отличные новости».
- Может быть, вы пройдете к госпоже? - предложил евнух.
- К чему? - удивилась Циона, стряхивая пепел. Она потушила папиросу и поднялась: «Проводите меня к моему внуку».
Она обернулась, заходя в дом. Солнце уже поднялось над морем.
- Все, - успокоено подумала валиде-султан, - теперь они могут уезжать. У Абдул-Меджида есть наследник. Амалия будет еще рожать, а Шуламит со Стивеном пусть растят своего сына.
Валиде-султан прищурилась и озорно помахала черному, красивому ворону, что парил над садом.
Стивен лежал, закинув руки за голову, смотря в мраморный потолок комнаты. Было жарко, над Босфором повисла низкая, полная луна, из сада тянуло запахом роз. Цветы всегда напоминали ему о Шуламит. Мальчик был где-то здесь, подумал Стивен, в апартаментах султана. Он поморщился и, перевернувшись, уткнул лицо в шелковую подушку. Абдул-Междид тогда, немного смущенно, извинился:
- Простите, Сулейман-ага. Муса любого мужчину называет отцом. Я его представлял советникам, он к ним ко всем тянулся. Мне надо больше времени с ним проводить, - султан вздохнул и потрепал мягкие, рыжие кудри, - Муса должен ко мне привыкнуть. Впрочем, - он ласково обнял мальчика, -теперь мой хороший будет жить рядом с папой. Мы будем видеться каждый день!
- Папа! - мальчик захлопал пухлыми ладошками. Стивен едва удержал себя. Ему хотелось вырвать ребенка из рук султана. «Это мой сын, - капитан Кроу, сжал зубы, - как он смеет трогать моего сына! Он ему никто!»
- С разрешения вашего величества, - Стивен поклонился, - я бы мог показать Мусе мой кортик. Я буду очень аккуратен, и послежу за тем, чтобы мальчик не порезался.
- Меч! - Моше залез на колени к султану и коснулся эфеса кинжала за поясом его парчового халата.
- Конечно, покажите, - добродушно отозвался Абдул-Меджид: «Когда Муса подрастет, у него тоже будет свое оружие. Я жду хороших вестей, - улыбнулся султан, - со дня на день у меня должен появиться на свет еще один ребенок».
Хорошие вести доставили с островов уже на следующий день. Вечером, над Босфором, разнесся гром пушек. Городу объявляли о рождении мальчика. Абдул-Меджид пригласил Стивена к обеду, вместе с другими сановниками. За кофе, султан удобно раскинулся на подушках:
- Его я назову Мохаммедом, в честь моего отца. Мне сообщили, что мальчик, да хранит его Аллах, -крепкий и здоровый, похож на меня, - Абдул-Меджид провел рукой по своим темным, непокрытым волосам.
Когда Стивен вернулся в свои комнаты, его ждал голубь. Шуламит писала, что ему не надо приезжать на острова. Пришло распоряжение от султана. Она должна была присоединиться к сыну, во дворце Долмабахче.
Стивен поднялся. Накинув шелковый халат, закурив папиросу, он вышел на террасу. Ночь была тихой, он услышал шум моря внизу. Абдул-Меджид поехал на виллу матери, увидеть новорожденного, и, горько вздохнул Стивен, забрать Шуламит в Стамбул.
Капитан Кроу велел себе не думать об этом. Он присел на ступеньку, и закрыл глаза. Каждый раз, когда случалось такое, он вспоминал ласковый голос Шуламит: «Я его не люблю, милый. Я обещаю тебе, как только я отлучу маленького, я начну пить травы. Тетя мне достанет снадобье. Ты понимаешь, что…, - голос девушки угас, и она вздохнула.
- Тебе с ним хорошо, - зло сказал Стивен, отвернувшись от нее: «Если бы не было хорошо, ты бы как-нибудь отговорилась от этого…этой, - он поискал слово, - обязанности».
Шуламит помолчала, а потом встряхнула его за плечи.
- Я не могу отговориться, - гневно шепнула девушка, - иначе я рискую не только своей жизнью, но и жизнью нашего сына. Абдул-Меджиду не скажешь «нет», как ты не понимаешь? Прекрати меня расспрашивать, - Шуламит раздула ноздри, - тебе недостаточно того, что я тебе люблю?
Стивен тогда просил прощения, но все равно, даже сейчас он видел перед собой ее и Абдул-Меджида, вместе.
- Можно его убить, - вдруг, холодно, подумал капитан Кроу, - тогда здесь будет хаос, суматоха, легче исчезнуть. Он мне доверяет, я к нему захожу с оружием. Это минутное дело…, Нет, нет, - Стивен помотал головой, - забудь об этом. Просто придумай, как тебе увезти Шуламит и Моше, они теперь будут во дворце.
Он вернулся в спальню. Зажигая свечи, капитан расстелил на резном столе подробную карту Долмабахче и садов. Стивен хорошо знал все постройки. Он, по просьбе султана, проверял работу водопровода и канализации, следил за механизмами дворцовых фонтанов.
- В общем, все просто, - хмыкнул он, разглядывая чертежи. Женская половина была отгорожена стеной в шестнадцать футов высоты, ворота днем и ночью охранялись евнухами. Нечего было и думать о том, чтобы перебраться к Шуламит этим путем. Однако, оставался еще Босфор.
- Надо выяснить, - велел себе Стивен, - когда меняются патрули на берегу. Бот у меня стоит в доках Арсенала, все готово. Приду и заберу их, а там поминай, как звали.
С тех пор, как он сказал султану, что решил остаться в Стамбуле, надзор за ним ослабили, но Стивен не хотел рисковать и просить английское посольство помочь им с Шуламит выбраться из города.
- Они бы отказали, - мрачно сказал капитан сейчас, затягиваясь папиросой, - одно дело я, а Шуламит оттоманская подданная, да еще и…
Он не мог заставить себя произнести это слово, но иногда, ночью, один, сжав зубы, повторял себе: «Наложница. Она его наложница. Он был у нее первым…., - Стивен приказывал себе забыть все это: «Она любит меня. Меня, а не его».
В кабинете, играя с Моше, он едва удержался, чтобы не сказать в лицо султану: «Это не твой ребенок. Это мой сын, мой и Шуламит. Мы уедем отсюда, и всегда будем вместе».
Стивен построил отличный, быстроходный парусный бот, небольшой, как раз на двоих человек. Кизляру-агаши он сказал, что хочет преподнести его в подарок султану перед своим отъездом.
- И преподнесу, - издевательски заметил капитан Кроу, быстро набросав записку для валиде-султан. Он просил узнать, как охраняется выход к морю из женской половины дворца.
Шуламит должна была ждать его, вместе с Моше, на берегу, и там сесть на бот. Она собиралась оставить на камнях одежду, свою и ребенка, для того, чтобы султан посчитал ее исчезновение несчастным случаем.
- Во второй раз утону, - сказала она Стивену, смеясь, закалывая рыжие волосы на затылке. От нее пахло розами, она вся была мягкая, нежная, вся его. Стивен, поцеловал ее: «Еще совсем немного. Будем жить в Лондоне, растить детей, всегда рядом, всегда вместе…»
Он отправил голубя и вернулся в постель. В свете луны тускло блестел золотой эфес кортика на столе. Стивен устало прикрыл веки и задремал. Ему снилась бесконечная, покрытая серым, тающим снегом, равнина, хмурое, низкое, северное небо. «Больно, - внезапно понял он, - как больно». Он попытался поднять голову, и увидел, что лежит на низких, шатких деревянных санях. Человек впереди, к его поясу была привязана веревка, тащил сани куда-то, проваливаясь в снег. «Еще немного, - подумал Стивен, - немного осталось потерпеть». В небе, над ними, кружил черный, большой ворон. Он пошарил рукой и нашел рядом кортик. Пальцы почти не двигались, Ворон хрипло закричал. Хлопая крыльями, птица метнулась вдаль, туда, где не было ничего, кроме бескрайнего, мертвого пространства.
Стивен почувствовал жар огня. Человек наклонялся над ним, говорил что-то, он ощутил прикосновение твердых, сильных пальцев к своей руке. «Это инуит, - вспомнил Стивен, - они так одеваются. Я видел рисунки, в отчетах старых экспедиций Франклина и Росса. Это Арктика, та, где пропал Франклин. Никто не знает, где он. Никто не знает, существует ли Северо-Западный проход».
- Знают, - сказал инуит. «Он говорит по-английски, - удивился Стивен, - почему?». Жар стал обжигающим, он увидел наверху, над своей головой, вспышку огня, услышал лай собак, и, теряя сознание, еще успел заметить, что у инуита голубые глаза.
Вытерев пот со лба, капитан пробормотал: «Господи, не бывает такого». Он прислушался. В открытое окно доносилось приглушенное, настойчивое карканье птицы. Наконец, оно стихло, и Стивен заснул, коротким, тяжелым, беспокойным сном.
Мягкие, темные, младенческие волосы легли на серебряную чашку весов. Абдул-Меджид, улыбаясь, высыпал на вторую чашку горсть золотых монет. «Я хочу, - велел султан, - чтобы в честь рождения моего сына, эта сумма - он указал имаму на золото, - была увеличена стократ и роздана бедным. Пусть, как положено, в каждой городской мечети принесут в жертву баранов и накормят молящихся».
Ребенка евнухи унесли за ширму. Амина приняла его. Мальчик плакал, когда ему стригли голову, но, взяв грудь, успокоился. У него были серые, большие глаза. Дитя тихонько посапывало. Она сидела, слушая мужские голоса из-за ширмы, и ощущала горячие слезы у себя на глазах.
О том, чтобы сделать ее кадиной, даже речи не зашло. Абдул-Меджид потрепал ее по голове, любуясь ребенком, что лежал в колыбели: «Оставайся здесь, милая. Я буду вас навещать, иногда. Ее величество валиде-султан и госпожа Сальма возвращаются со мной, во дворец Долмабахче. В следующем году, когда ты отлучишь Мохаммеда, - султан задумался, - посмотрим, может быть, и ты туда переедешь. Там решим, - он повел рукой в сторону подноса с драгоценностями: «Это тебе, милая. Отдыхай, корми, и ни о чем не думай».
- Он меньше часа здеь пробыл, - разъяренно подумала Амалия, слыша, как мужчины покидают гостиную. «Все время с ними, с валиде-султан, и с этой…»
Ее главный евнух, вернувшись с виллы Безм-и-Алем, развел руками: «Его величество, госпожа Амина, как приехал и пообедал, уединился с госпожой Сальмой. Еще со вчерашнего вечера, - зачем-то добавил негр. Амалия велела себе не плакать.
Она вернулась в спальню. Передав мальчика служанкам, Амина кивнула своему евнуху: «Пойдем». На террасе было тихо, лучи закатного солнца лежали на мраморных ступенях. Амалия посмотрела в сторону моря. Оно было огромным, темно-синим, тихим. «Мне говорили, - вспомнила девушка, -Сальма любит плавать. У валиде-султан, в ее крыле, целая купальня устроена, на берегу Босфора. Вот и хорошо».
Она искоса посмотрела на евнуха. Его черное лицо было непроницаемым. «Они тоже, - подумала Амалия, - друг против друга интригуют. Каждый хочет занять пост кизляр-агаши». Они с евнухом говорили на турецком языке, Амалия его уже выучила. «Сальма, - злобно повторила девушка, -Господи, как бы это от нее избавиться? От нее и мальчишки».
Амалия повертела на пальце сапфировый, с бриллиантами перстень, и поправила свою темно-синюю, шелковую накидку. «Друг мой, - мягко начала девушка, - знаешь, если женщина становится кадиной, то и ее евнухи…»
- Поднимаются на ранг выше, - согласился негр.
- Знаю я, к чему госпожа Амина клонит - он, незаметно, усмехнулся, - кизляр-агаши, конечно, не потопить. Ее величество Безм-и-Алем в добром здравии. Значит, и кизляр-агаши никуда не денется. Однако если избавиться от Сальмы, то госпожа Амина станет кадиной. Других европейских женщин в гареме нет. Могут опять заказать, конечно, но это дело долгое. А у нее, - евнух взглянул на изящный нос с горбинкой, - уже есть сын. Но ведь и у той сын. Хотя его величество пока не возвел никого в ранг наследника. Наверняка, после женитьбы на Сальме он даст ее мальчику титул.
Они стояли, молча, глядя на море, в саду почти неслышно журчал фонтан. «Госпожа Сальма, я слышала, - ненароком заметила Амина, - любит появляться на берегу. Например, в той купальне, что стоит в Долмабахче».
Девушка начала расстегивать свой золотой браслет, но евнух поднял ладонь: «Не стоит, госпожа. Я, пожалуй, - он склонил голову набок и задумался, - съезжу во дворец. Вам надо заказать новые шелка, благовония, еще что-нибудь…, - он поиграл черными пальцами: «В общем, положитесь на меня».
Амалия кивнула и ушла в комнаты.
- Валиде-султан не помеха, - сказал себе евнух, - какая ей разница? Хотя госпожу Сальму она, конечно, больше любит. Это все знают. Они землячки. Но если Сальмы не станет, - негр тонко улыбнулся, - госпожу Амину возведут в ранг кадины. И, если я, хоть что-нибудь понимаю в этой жизни, она единственной кадиной и останется, Абдул-Меджид сын своего отца. А тогда…, - евнух, сладко, зажмурил глаза и удовлетворенно тряхнул головой.
Амалия вернулась в спальню и взглянула на сына. Ребенок дремал в роскошной, красного дерева, выложенной слоновой костью, колыбели.
- Ты станешь наследником трона, - спокойно сказала девушка, легко, ласково погладив его по голове. «А я сначала женой султана, а потом и валиде-султан, милый мой. Это я тебе обещаю».
Она присела на кушетку. Накрыв ноги шелком, потянувшись за сладостями, что лежали на серебряном блюде, Амалия повторила: «Обещаю».
Евнух пришел за Стивеном вечером, когда он сидел на террасе, заканчивая свои заметки к докладу Лессепса. Небо было глубокого, почти фиолетового цвета, солнце опускалось в Босфор. В садах, внизу, щебетали птицы.
- Ее величество вас ждет, - поклонился евнух.
Стивен знал, что они вернулись с островов еще после обеда. Он стоял, прислонившись к перилам, разглядывая пролив в свою подзорную трубу. Она у капитана Кроу была отменной, немецкой работы. В здешнем Арсенале денег на оснащение кораблей не жалели.
Он увидел дымок парового катера, а потом они сошли на гранитный причал дворца. Стивен хорошо все рассмотрел. Султан был в халате, с непокрытой головой. Он подал руку Шуламит, - Стивен бы узнал ее и за несколько миль, - и еще одной женщине, тоже высокой, стройной, закутанной в газовую накидку.
- Валиде-султан, - понял Стивен. Он видел ее всего несколько раз. Во время их встреч валиде-султан всегда оставалась за ширмой. Только изредка, провожая Шуламит до ворот, он замечал в саду Безм-и-Алем.
- Очень жаль, что тетя с нами не поедет, - как-то раз вздохнула девушка: «Мне так больно, что я ее здесь оставляю. Она тридцать лет одна прожила, бедная».
- У нее был муж, - отозвался Стивен, - и…, - он не закончил. Шуламит приникла к нему и помотала головой: «Ты пока не понимаешь, милый. Но потом поймешь, обязательно. Очень трудно жить вдали от своего народа. Тетя…она ничего плохого не хотела, поверь мне, - Шуламит стала целовать его, - ей было тяжело, что так получилось».
- Мы уедем с тобой и маленьким, - вздохнул Стивен, - и забудем обо всем этом.
- А я? - спросил себя капитан Кроу, идя вслед за евнухом в апартаменты валиде-султан: «Я смогу забыть о том, что Шуламит…, что она…, Надо забыть, - велел себе мужчина.
В огромной, перегороженной ширмой гостиной, на полу черного дерева лежали подушки, тканые ковры, шкуры тигров. Пахло хорошим табаком, на столике его ждал серебряный кофейник и папиросы.
- Сулейман-ага, - рассмеялась она из-за ширмы: «Давно мы с вами не говорили». Они с валиде-султан обсуждали строительство технических каналов. На прокладке основного водного пути должно было работать пятнадцать тысяч человек. Валиде-султан заметила: «Караванами туда пресную воду не повозишь. Необходимо продумать, как ее доставлять из оазисов».
Потом она просунула под ширму свернутую бумагу: «Это данные о количестве пресной воды в ближайшей местности, Сулейман-ага. То, что вы просили, - со значением добавила Безм-и-Алем. Стивен спрятал записку в карман своего халата. Он ожидал, что ширму отодвинут. На небе взошла луна, с Босфора тянуло соленым ветерком. Однако валиде-султан только сказала: «Спокойной ночи, Сулейман-ага. Мы с вами отлично поработали».
Стивен поднялся и сам шагнул за ширму. Циона посмотрела в его лазоревые глаза и вздохнула: «Бедный. Видно, как тяжело ему. Пусть отправляются отсюда, быстрее».
Валиде-султан была в шелковой, цвета голубиного крыла, накидке, Стивен заметил темные, не тронутые сединой волосы, что спускались на белую щеку. Она стояла, опираясь на мраморный подоконник. Стивен, сглотнув, спросил: «Ваше величество? Где Шуламит, где, - он помолчал, -Моше?»
Она указала в сторону главного дворца: «Ужинают с его величеством. Потом маленького приведут ко мне, а Шуламит…, - валиде-султан, внезапно, разозлилась. «Взрослый человек, двадцать семь лет ему. Нечего врать».
- А Шуламит останется там, - жестко закончила Циона.
- Эту ночь, и еще несколько, пока у нее…., - женщина повела рукой в воздухе.
- И тогда вы уедете, Стивен, - неожиданно ласково добавила валиде-султан.
Он стоял, кусая губы, а потом почувствовал прикосновение ее прохладной руки на своей обожженной щеке. «Не надо, милый, - попросила валиде-султан, стирая его слезы, - не надо. Шуламит тебя любит, и будет любить всегда, поверь мне».
Он все-таки расплакался, уткнувшись лицом ей в плечо, вспоминая, как когда-то, в детстве, когда еще была жива мама, прибегал к ней, поссорившись с Юджинией. От матери и пахло так же, хорошим табаком, ароматической эссенцией, и, едва уловимо, чем-то химическим. Антония, наравне с мужем, работала в его мастерской. Мама гладила его по голове и шептала что-то ласковое. То же самое делала сейчас Циона.
Стивен провел рукавом халата по лицу: «Спасибо вам. Вы тогда мне весточку, пошлите, какой ночью бот должен быть готов. И скажите…, скажите Шуламит, что я ее люблю, пожалуйста».
Валиде-султан кивнула. Стивен, нагнувшись, бережно поцеловал тонкую, красивую, в пятнах от чернил руку. Она прикоснулась губами к отросшим, коротко стриженым, каштановым волосам мужчины: «Все будет хорошо, Ворон. Все, обязательно, будет хорошо».
Моше сначала скривился и оттолкнул серебряную ложку: «Фу!». Валиде-султан повертела у мальчика под носом леденцом.
- Хочу! - потребовал ребенок и протянул ручку.
- Сначала лекарство, - улыбнулась Шуламит. Сын закатил серые глаза, шумно, жалобно вздохнул, но все-таки открыл рот. Снадобье было проверенным. Моше заснул, держа в пальчиках леденец. Евнухи тоже спали. Валиде-султан позаботилась о том, чтобы в кувшин шербета, что принесли им к ужину, было кое-что добавлено.
В комнатах было тихо, снизу, с Босфора доносился тяжелый шум волн, что набегали на берег. После обеда поднялся сильный ветер. Капитан Кроу утром уехал в арсенал. Кизляр-агаши Стивен сказал, что хочет как следует проверить бот на воде.
- Абдул-Меджид будет считать, что он сбежал, - Циона сидела на мраморных ступенях своей террасы, затягиваясь папиросой. «А вы, - она обернулась к племяннице, - вы с Моше решили пойти окунуться. Днем сейчас слишком жарко, а вечером хорошо. И утонули, - валиде-султан развела руками:
- Не забудь одежду в купальне оставить. Я вас провожу, конечно, - добавила женщина.
- Опасно, тетя, - Шуламит подобралась ближе и положила ей голову на плечо: «Вдруг появится кто-нибудь».
- А кому появиться? - Циона пожала плечами: «Я твоему Ворону, - она усмехнулась, - передала расписание охранников. В полночь они меняются. У вас будет полчаса, а то и больше. За это время и вы уйдете, и я успею в комнаты вернуться. А маленькому, - она пощекотала Моше, что спал на подушках, - мы настой дадим. Он только в море проснется».
Шуламит забрала у сына леденец и устроила его в кашемировой шали. У нее не было оружия. Стивен должен был взять в Арсенале два револьвера. «Хотя, - подумала Шуламит, глядя на рыжие волосы мальчика, - зачем они нам нужны? На всякий случай. Отсюда пойдем прямо на юг. Провизия и вода на боте есть, немного, правда, но на греческих островах пополним запасы. Скоро дома будем, -девушка, нежно, улыбнулась: «Сегодня кольцо его надену, и больше никогда его не сниму. Стивен…, - она, на мгновение, закрыла глаза. Валиде-султан шепнула: «Будете счастливы, милая». Женщина посмотрела на свои золотые часики: «Пора».
- Тетя, - Шуламит обняла ее, - тетя, милая, может быть…
Циона вспомнила зеленую траву на плантации этрогов, мощные, каменные стены Иерусалима, яркое, без единого облачка, голубое небо. Она стояла, молча, а потом вздохнула: «Нет, милая. Здесь мой сын, внук у меня родился. Здесь я свою жизнь доживу. А ты, - женщина помолчала, - передавай привет Исааку, Дине, земле нашей, - Шуламит показалось, что голос Ционы дрогнул. «Пусть Моше, -валиде-султан наклонилась и коснулась губами рыжих кудрей, - будет достоин деда своего».
- Обязательно, тетя, - кивнула Шуламит, и они выскользнули на террасу. Сады были пустыми, темными, журчала вода в фонтане, чуть хрустела мраморная крошка под легкими туфлями женщин. Циона внезапно остановилась и огляделась.
- Что такое? - озабоченно шепнула Шуламит.
- Ничего, - валиде-султан помолчала.
- Почудилось, - она склонила набок темноволосую голову и прислушалась. Над Босфором висел прозрачный леденец луны, в проливе отражались крупные звезды. Волны заливали прибрежную гальку, пахло солью и водорослями.
Ветер раздувал шелковые занавески в окнах купальни темного гранита. Она была построена прямо на берегу, колонны уходили на двадцать футов в воду. Со стороны моря вход в купальню был тоже закрыт шелком. Валиде-султан прищурилась: «Ворон здесь».
Циона подняла медный, масляный фонарь, что стоял на мраморной лавке и нахмурилась: «Странно. Кто бы его мог зажечь? Наверное, охрана оставила».
Валиде-султан помахала фонарем, женщины увидели, как на боте двигается мерцающая точка, а потом раздался плеск воды. Стивен, выбравшись на берег, поцеловал Шуламит: «Здесь мелко, едва по пояс. Пойдемте, я хочу быстрее выбраться в открытое море, ветер как по заказу».
- Тетя, - Шуламит обняла ее, - тетя, милая, спасибо вам, за все, за все….
Из купальни сухо протрещал выстрел и Шуламит крикнула: «Нет!». Циона толкнула ее на прибрежные камни, закрыв своим телом. Шуламит ощутила у себя на руках быструю, горячую кровь, Стивен вытащил ее из-под тела валиде-султан и велел: «Немедленно на бот!». «Тетя, - прошептала Шуламит, - нет, нет, Стивен, я ее не оставлю…»
Наверху, в садах, зажигали фонари, были слышны крики охранников.
- Быстро! - Стивен толкнул Шуламит в воду и перевернул Циону. Серые глаза застыли, тонкие губы были окрашены кровью.
- Бегите…- только и успела сказать женщина. Стивен поднял пистолет. Обернувшись, увидев, что Шуламит взбирается по трапу, он зашел в купальню. Капитан выстрелил, почти не целясь, в темную тень, что метнулась к выходу. Человек застонал. Снаружи донеслось еще несколько выстрелов. Стивен выскочил на берег. Нападавший полз по камням, оставляя за собой кровавый след. Капитан Кроу нагнал его, и разнес ему пулей затылок.
Он услышал топот охранников, крики: «Стоять!». Прошлепав по воде, забравшись на бот, Стивен похолодел. Шуламит лежала ничком на палубе, сжавшись в комочек, прикрывая руками Моше. Стивен увидел кровь на досках. В свете луны она была черной, тяжелой, накидка Шуламит промокла. Пули захлестали по воде. Парус надулся восточным ветром. Стивен, быстро подняв якорь, направил бот прямо в бескрайнее, огромное пространство пролива.
Джошуа Горовиц ссыпал в плетеную корзинку баклажаны и лук. Легко подняв ее, юноша почесал потные, каштановые волосы под черной кипой: «Ничего, я здесь привык к жаре. В Новом Орлеане будет не так трудно».
Учиться оставалось два года. Ему написали из синагоги Шаарей Хесед, что раввин Левин, приехавший из Германии, уходит на пенсию, по возрасту, и что они с нетерпением ждут Джошуа.
- А мне ведь всего двадцать два года будет, - размышлял Джошуа, идя домой. После смерти Шуламит он переехал к раву Судакову и его жене, так им было легче.
- Двадцать два года, - вздохнул Джошуа, - справлюсь ли я? Там Луизиана, новый штат…, Хотя какой новый, его еще отец дяди Дэвида покупал, полвека назад. И я не женат…, - юноша присел на каменную, нагретую солнцем ступеньку. Полдень был тихим. Рынок сворачивался, мужчины из ешив разошлись по домам, помочь женам перед Шабатом. Рав Исаак несколько раз говорил, искоса глядя на Джошуа, затягиваясь трубкой:
- Конечно, милый, ты бы мог здесь остаться…, Ты знаешь, ты нам с тетей Диной все равно, что сын. Женился бы, в ешиве преподавал, дети бы появились…, - Исаак обводил рукой ухоженный, маленький сад с гранатовым деревом и кустами роз.
Джошуа откинулся к стене, и достал из кармана черной капоты письмо от кузена.
- Бабушка и дедушка завели календарь, - читал он ровный почерк Дэниела, - и считают дни до твоего приезда. Возвращайся, дорогой мой, и не забудь привезти им невестку со Святой Земли. Они только об этом и говорят. Я уже лейтенант, в Форте Ливенворт, в Канзасе. Здесь когда-то служил полковник Давид Мендес де Кардозо.
У меня радостные новости, я помолвлен с кузиной Мирьям, его внучкой. Она приезжает в Америку через два года, учиться в женском медицинском колледже, в Пенсильвании. До этого мы поставим хупу, здесь, в Канзасе, - я на тебя надеюсь, дорогой Джошуа, - а потом, когда Мирьям получит диплом, она присоединится ко мне.
У Вулфов все хорошо. Мэтью решил по окончании колледжа податься еще дальше, на юг. Кузина Бет пишет для New York Post, и активно участвует в движении за права женщин, вместе с тетей Бланш и Полиной. Тед сидит в тюрьме, осталось еще два года. Впрочем, как сказал дядя Дэвид, это он еще легко отделался. Передавай привет раву Исааку и тете Дине. Ждем тебя дома, Дэниел.
Джошуа свернул письмо и услышал скрип колес. Он проводил взглядом запряженную, мулом арабскую повозку. Телега была прикрыта холстом. Юноша, посмотрев на погонщика, невольно отвел глаза.
- Бедный, - Джошуа, поднялся, - наверное, в пожаре его искалечило. А он молод, тридцати нет.
Погонщик был в старом, темном, заплатанном халате. Голова, вся в шрамах, была не прикрыта. Джошуа хмыкнул: «Не похож он на араба. Хотя у турок тоже глаза светлые бывают». Он заметил ребенка, что, свернувшись, спал на телеге. Повозка завернула за угол. Джошуа, взяв корзинку, прислушался. Часы на англиканской церкви неподалеку пробили два раза. «Воды принести, -вспомнил Джошуа, - полы вымыть, самому перед миквой искупаться, а потом к Стене надо идти. Дядя Исаак вернуться должен был, с заседания суда».
Он шел по узкой, каменной улице, и видел перед собой широкую, бурую Миссисипи, ивы, что купали листья в реке.
- Дорогой рав Горовиц, - написал ему глава общины, мистер Сальвадор, - мы ждем вас в Новом Орлеане. Дом раввина небольшой, рав Левин вдовец, с взрослыми детьми, но, как только у вас появится семья, мы его сразу расширим. Он в пяти минутах ходьбы от синагоги, на Рампарт-стрит, во Французском Квартале.
- Там рабовладельческий штат, - Джошуа, внезапно, остановился: «Самый глубокий юг. Я к такому не привык, я северянин». Ему предлагали поехать в Цинциннати, в ту синагогу, где когда-то начинал раввином его отец, но Джошуа сразу отказался. Он был уверен, что в городе еще остались люди, помнящие Элияху Горовица. Юноше не хотелось с ними встречаться. Об отце он, иногда, читал в американских газетах, что присылал ему Дэниел. Старейшина Смит жил в Солт-Лейк-Сити, с многочисленными женами и был членом Кворума Двенадцати Апостолов, высшего совета церкви мормонов.
- Дэниел говорил, - Джошуа подошел к дому, - он осенью туда отправляется, в штат Юта. Президент Бьюкенен решил ввести к ним войска, покончить с единоличным правлением Бригема Янга и назначить на пост губернатора своего человека.
- Твой отец, - писал ему кузен,- по слухам, командует мормонским ополчением, Легионом Наву, но, надеюсь, мы с ним не встретимся на поле боя. Думаю, мы и воевать не будем. Просто зайдем на их территории, и установим там власть закона, а не каких-то, прости меня, Джошуа, сумасшедших.
- Сумасшедших, - мрачно повторил Джошуа и завернул за угол. Давешняя телега стояла у дома Судаковых. Погонщик, держа на руках рыжеволосого, кудрявого ребенка, неуверенно топтался у закрытых ворот.
Стивен вздохнул и сказал сыну: «Сейчас спросим, здесь ли бабушка и дедушка ». Он заставил себя не смотреть на холст, что прикрывал телегу. Почувствовав слезы на глазах, капитан велел себе: «Нельзя!»
Стивен заметил невысокого, изящного юношу в черной капоте. Он шел к дому. У молодого человека была каштановая бородка, в руках он нес корзинку с овощами. «Простите, - Стивен обратился к нему по-турецки, - не здесь ли живет рав Судаков?».
- Дядя! - весело сказал мальчик, похлопав большими, серыми глазами: «Дядя!»
Глаза у юноши были серо-синие, красивые, добрые. Он улыбнулся и поставил корзину на землю: «Заходите, пожалуйста. Рав Исаак должен был вернуться».
- Господи, - попросил Стивен, прижимая к себе сына, - помоги мне.
Ворота были низкими. Он нагнулся и вошел вслед за юношей в маленький сад на заднем дворе дома.
Дина остановилась на пороге комнаты, и опустила руки. Осенью, два года назад, она раздала все вещи дочери, так было легче. Женщина взглянула на чистые, вымытые половицы.
- Если бы шиву можно было сидеть, - горько подумала Дина.
- А так..., - госпожа Судакова провела рукой по столу. Она знала, что муж говорил с Джошуа о том, чтобы юноша остался в Иерусалиме.
- Не надо, Исаак, - как-то раз попросила его Дина: «Пусть едет домой. У него семья, бабушка, дедушка..., Не надо мальчика от них отрывать». Муж снял свое простое, в стальной оправе пенсне, и, заметила Дина, вытер глаза. Она прижалась щекой к его рыжим, побитым сединой волосам. «Мы сироту возьмем, - шепнула Дина: «Вырастим, выучим..., Это заповедь, Исаак. Найдем мальчика, или девочку, и все будет хорошо».
Мерно тикали часы на беленой стене. Дина вздохнула: «Как тихо». Дом был пуст, город успокаивался перед Шабатом. Дина, осмотрев комнату, как всегда, сказала себе: «Здесь и мыть ничего не надо. Здесь, - она покрутила в руках тряпку, - не живут».
- Не живут, - повторяла она, спустившись в гостиную, оглядывая полки красного дерева, уставленные серебром. Дина прошла на кухню и взяла свечи. Она вспомнила, как Шуламит, маленькой, трехлетней, осторожно водила ладошками над пламенем и лепетала благословение. «Господи, -попросила Дина, - Господи, дай ей покой в сени своей. Даже могилы нет, некуда прийти». Дина накрыла круглый стол кружевной скатертью, достала подсвечники. Заставив себя не плакать, женщина стала расставлять тарелки. Муж скоро должен был вернуться с заседания суда, Джошуа с рынка. Дина напомнила себе: «Исааку одежду достать, и самой помыться надо, как Джошуа воды принесет». Она посмотрела за окно. Солнце было уже послеполуденным, листья гранатового дерева трепетали под жарким ветром.
Дина поднялась в спальню. Открыв свой гардероб, вдохнув запах кедра, женщина потрогала темно-зеленый шелк платья. Дина взяла с верхней полки такой же тюрбан и замерла. Дверь скрипнула. Женщина повернулась.
- Динале, - муж шагнул к ней, - Динале, милая, ты только не волнуйся...
- Почему он плакал? - подумала Дина: «Господи, я вижу, что плакал. И лицо, какое бледное. Неужели что-то с Джошуа случилось? Дядя Натан и тетя Батшева этого не переживут, они пожилые люди...»
- Динале, - Исаак взял ее за маленькую, твердую руку, - там...- рав Судаков откашлялся, - гости у нас.
Он, возвращаясь, домой, увидел, что ворота открыты и рядом с ними стоит какая-то повозка.
- Это еще что такое, перед Шабатом? - пробормотал рав Судаков: «Вроде ничего не должны были доставить». Когда погибла дочь, они с женой решили продать постоялые дворы, оставив только землю, в Иерусалиме, и в Цфате. Выручку они вложили в строительство нового еврейского квартала, первого за стенами города. Назывался он Мишкенот Шаананим, и возводился на деньги сэра Мозеса Монтефиоре, покойного американского филантропа Иехуды Туро и Натана Горовица. Исаак и Дина купили там большой дом, сами не зная, зачем. Они не собирались выезжать из Старого Города. «Пригодится, - заметила Дина, - может быть, все-таки, мы возьмем сироту..., Из Польши, из России…, Ханеле найдет кого-нибудь...»
Тетя писала Исааку, что у них все хорошо, мельница процветает, они помогают синагогам в Гродно и Белостоке, внучка учится. Исаак, в общем, догадывался, что за человек его тетя.
- Не человек, - поправлял он себя, и качал головой: «То дело лишь Господа и ее самой. Еще хорошо, что она хасидов к себе не сзывает, как эта Хана Рохл, из Людмира. Хотя, - Исаак усмехался, - какие хасиды? Дед Ханеле, рав Шмуэль, всю жизнь отшельником провел, в горах. Да и Хана Рохл, хоть и ученая женщина, а все равно человек. И я человек, - он протирал пенсне.
- А эти..., - Исаак отчего-то ежился, - сказано: «Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал». Кто знал, что до нашего времени они доживут, потомки сынов Божьих. А дожили».
Он подходил к окну, вглядываясь в черепичные крыши Иерусалима, в мощную кладку башен.
- На стенах твоих, Иерусалим, Я поставил сторожей, которые не будут умолкать ни днем, ни ночью, -тихо говорил рав Судаков. Он вспоминал, как умер рав Горовиц, через месяц после того, как выдал младшую дочь замуж, когда Шмуэль и Авиталь отплыли из Яффо в Амстердам.
- На скамейке, у себя дома, под гранатовым деревом. Весна была, все цвело. Он игрушки вырезал, у него тогда праправнуки появились. Ханеле так и нашла его. Он сидел, с игрушкой в руках, и улыбался, а вокруг него птицы порхали, белые голуби. Мы считали с равом Бергером, внуком его, как бы ни пять сотен потомков у рава Аарона, отсюда до Америки. И сейчас внучка его с правнуком его помолвлена, в добрый час, в добрый час, - Исаак все смотрел на город. Вздохнув, он возвращался к своим книгам.
Он шагнул во двор и замер. По зеленой траве бегал пухленький, рыжий мальчик в старом, потрепанном халатике. Исаак краем глаза успел увидеть Джошуа, что стоял, растерянно озираясь, а рядом с ним, высокого, широкоплечего мужчину со следами ожогов на лице.
- Дядя Исаак, - робко сказал Джошуа, - дядя Исаак..., - однако рав Судаков уже ничего не слышал.
- Господи,- подумал он, - одно лицо. Что с ней, с нашей девочкой, где она?
- Деда! - звонко сказал мальчик, завидев бороду Исаака. Рав Судаков присел на траву. Ребенок заковылял к нему. Прижавшись головой к плечу, раскрыв большие, серые глаза, он повторил:
- Деда! Моше, - мальчик протянул ему крепкую ручку.
Он деловито полез на руки к Исааку, и вдруг отстранился.
- Нет, нет, нет! - строго велел Моше, потянувшись, сняв с него пенсне. Он вытер Исааку глаза ладошкой и показал в сторону мужчины, что стоял, молча, опустив голову: «Папа!»
В саду было тихо, только наверху, в кроне дерева щебетала какая-то птица.
- Я...это, корзинку в дом занесу, - пробормотал Джошуа, исчезая в двери, что вела на кухню.
Моше подергал рава Судакова за рукав капоты: «Деда!».
Мужчина, наконец, откашлялся: «Меня зовут капитан Стивен Кроу. Я ваш родственник, дальний, из Лондона. А это ваш внук, - он глубоко вдохнул, - Моше. Сын вашей дочери, Шуламит. И мой сын, - рав Судаков увидел слезы в лазоревых глазах.
- Пойдемте, - Исаак поднялся и взял мальчика на руки, - пойдемте, капитан Кроу. Я позову жену, и вы нам все расскажете.
- Подождите, - он все стоял, глядя на открытые ворота: «Рав Судаков, я..., я привез вам Шуламит. Она, -мужчина кусал губы, - она там..., - капитан Кроу указал на повозку. Исаак обернулся и помолчал: «Я понял. Скоро шабат, капитан Кроу. Пойдемте, у нас еще..., - Исаак вздохнул, - много дел».
Он оставил внука внизу, вместе с капитаном. Тот стоял посреди гостиной, и рав Судаков почти насильно усадил его в кресло. Исаак поднялся наверх. Прислушавшись, поняв, что жена в спальне, он позвал: «Динале!»
Моше госпожа Судакова унесла на второй этаж дома. Спустившись, присев рядом с мужем, женщина тихо сказала:
- Спит маленький. Я Джошуа отправила..., - она не договорила и мотнула головой куда-то в сторону. «Они придут, заберут, - Дина подышала, - нашу девочку. После Шабата мы ее похороним».
Рав Судаков медленно, не отрываясь, размешивал чай в стакане. Дина мягко забрала у мужа ложку и посмотрела на капитана Кроу. Стивен сидел, не поднимая головы. Дина заметила металлический блеск кольца, что висело у него на цепочке, рядом с крестом.
- Почему не сразу? – вдруг спросил мужчина: «Не сразу..., похороны».
- Нельзя, - вздохнул рав Судаков: «Запрещено. Шабат, капитан Кроу. Надо радоваться. После погребения мы будем сидеть шиву, как положено, а сейчас..., - он не закончил. Стивен закрыл глаза и начал говорить.
Он рассказал им, как умерла Шуламит, на палубе бота, у него на руках. Одна пуля ранила ее в спину, в позвоночник, а вторая в легкие. Стивен, стоя на коленях, придерживая ее голову, смотрел на то, как она захлебывается кровью. Моше спал в трюме. Бот сильным ветром несло на запад, палуба была мокрой от морской воды. Волны перехлестывали через борт. Он, наклонившись, прижавшись к ее губам, все пытался дышать за нее, слыша клокотание крови в разорванной груди. Потом он вымыл тело и отнес его вниз. Стивен плакал, взяв ее за руку, глядя в свете фонаря на мертвенно бледное лицо.
Через два дня их сняли с бота, корабль, что вез христианских паломников в Святую Землю. Оказавшись на нем, Стивен сколотил гроб, и нанялся матросом. В Яффо, сойдя на берег, он узнал, что в империи объявлен траур, в связи со смертью валиде-султан Безм-и-Алем.
- Я вам..., - Стивен помолчал и сунул руку за отворот халата, - я вам письмо привез, рав Судаков. От сестры вашей, - он достал конверт и протянул его мужчине. Тот сидел, не двигаясь. Дина, посмотрела на свои дрожащие пальцы: «Тридцать лет Исаак по ней кадиш читал, тридцать лет. Господи, кто бы мог подумать?».
Исаак снял пенсне, потом надел его и принял записку: «Спасибо. Спасибо вам, капитан Кроу, что привезли нашу девочку домой. Теперь мы можем скорбеть по ней. И по Ционе..., - он прервался и закрыл глаза, как от боли, - тоже».
Стивен протянул ему еще одну бумагу. Валиде-султан отдала ему документы перед отъездом. «Здесь на святом языке, - тихо сказал Стивен, - это в синагоге, в Стамбуле написали».
Исаак пробежал глазами бумагу: «Моше, сын Исаака...»
Стивен кивнул: «Шуламит..., она мне объяснила, что так надо, потому что я не еврей».
- Правильно, - рав Судаков отвернулся и пробормотал: «Извините. Я сейчас». Он вышел во двор. Присев на ступеньку, борясь со слезами, Исаак стал читать письмо от Ционы. Сестра просила прощения за то, что не давала о себе знать, все это время.
- Я тридцать лет читала кадиш по нашим родителям, Исаак. Тридцать лет, каждый день. Ты узнаешь о моей смерти, вся империя узнает. Я прошу тебя, если ты меня переживешь, читай кадиш и по мне. Я оставила своему сыну распоряжение, похоронить меня по нашим обрядам. Не надо меня забирать из Стамбула. Я хочу, чтобы Абдул-Меджид всегда мог прийти на могилу матери. А если я переживу тебя, милый брат, то я обещаю читать по тебе поминальную молитву, до дня смерти моей.
Он заплакал, сжимая в пальцах письмо. Заслышав шаги Джошуа, звук двигающейся повозки, Исаак вздохнул: «Спасибо тебе, милый. Послезавтра мы пойдем на Масличную гору, на наш семейный участок».
Юноша стоял, неуверенно оглядываясь. Рав Судаков, погладил его по плечу: «Поможем тете Дине, гость у нас, а потом - он взглянул на свой хронометр, - в микву надо, и к Стене».
Дина показала капитану Кроу его комнату и решительно велела: «Я вам одежду мужа принесу. Потом на рынок сходим, как шива, - она помолчала, - закончится. Оденем вас, - она взглянула на кортик в его руках: «Это тот самый, Ворона?»
Стивен только кивнул. Когда дверь за ней закрылась, он опустился на пол и уронил голову в руки: «Господи, что мне делать, что? Это мой сын, как мне его оставить...». Он вспомнил, как на корабле, в трюме, Моше засыпал рядом с ним, держа его за руку. Мальчик, иногда, недоуменно, спрашивал: «Мама?». Стивен услышал легкие шаги. Госпожа Судакова стояла посреди комнаты, держа в руках одежду. «Вы почти одного роста с равом Судаковым, - заметила женщина, - только в плечах шире. Спускайтесь, Джошуа воды принес, она уже горячая. Помоетесь перед Шабатом».
- Госпожа Судакова, - он встал, - я хотел поговорить с вами, с вашим мужем..., о Моше...
- Это все потом, капитан Кроу, - она положила одежду на кровать: «Потом, после Шабата, после шивы».
Внука устроили на кровати в бывшей комнате Шуламит. Дина присела. Сдерживая слезы, она погладила мальчика по рыжим кудрям.
- К вам придет человек и отдаст самое дорогое, - вспомнила она слова Ханеле. «Или люди? Не помню…, Она никогда не ошибается, - подумала Дина, - никогда. Господи, дай нам сил маленького на ноги поставить». Моше поворочался, открыл серые глазки и зевнул: «Баба!»
- Сейчас помоемся, - заворковала Дина, - потом переоденемся, мое счастье, бабушка сбегает, тебе платьице одолжит, а потом Шабат, милый мой, будем радоваться!
- Шабат! - повторил Моше и протянул к ней ручки. Он вытер ее щеку. Дина, покачав мальчика, повторила себе: «Славьте Бога, ибо велика милость Его».
Они сидели за столом, трепетали огоньки свечей. Моше смеялся, слушая, как поют дед и Джошуа, хлопал в ладоши. Держа в руке кусочек халы, мальчик лепетал начало благословения, повторяя его за равом Судаковым.
- Это его дом, - Стивен почувствовал, как болит у него сердце: «Его дом, его семья, его страна. А я? Господи, я ведь хотел, тоже..., Если бы Шуламит была жива. А теперь куда мне идти, что делать? Надо оставить мальчика здесь. Он меня забудет, он маленький. Зачем ему знать, кто его отец?»
Он так и сказал раву Судакову, после похорон, когда они, вместе с другими мужчинами, спускались с Масличной Горы, вниз, к городу. Они отстали и шли сзади. Рав Судаков остановился и засунул руки в карманы черной капоты.
- Ваш прапрадедушка, - сказал он тихо, - мистер ди Амальфи, - он умер, когда вам еще двух лет не было, - вырастил отца моей жены, Пьетро Корвино. Его родители здесь похоронены, в Иерусалиме. Вы, наверное, знаете.
Стивен кивнул и обернулся.
- Именно там, - рав Судаков взял его за руку, - в долине Кедрон, в Гефсиманском саду. Там дед моей жены лежит, за его могилой ухаживают. А бабушка ее, Ева Горовиц, на нашем кладбище. Пьетро всегда знал, - Исаак улыбнулся, - чей он сын. И Моше тоже будет знать. Иначе нельзя, Стивен.
Утро было жарким, из городских ворот доносились крики погонщиков, скрип тележных колес, голос муэдзина летел над крышами. «Я могу..., могу остаться, рав Судаков, - пробормотал Стивен, - ваш дед, он тоже остался здесь, я слышал...»
Исаак снял свою черную шляпу и повертел ее.
- Не надо, - коротко ответил он, - не стоит, Стивен. Моше вас будет любить всегда, и вы его тоже. Совершенно неважно, - раввин махнул рукой, - что он станет ходить в синагогу, а вы нет. Вы просто, -он помолчал, - приезжайте, и пишите мальчику. И он вам будет писать. Если Моше, как вырастет, захочет жить с вами, так тому и быть, конечно».
Они пошли дальше. У Яффских ворот, рав Судаков, вздохнул: «Вам жена моя прочтет письмо от племянника ее, из Лондона, герцога Экзетера. Маленького Джона. Там и о вашей сестре есть».
Все время шивы Стивен был занят. Судаковы ничего не могли делать, хотя в дом приносили еду, но уборкой они занимались капитан и Джошуа. Стивен кормил сына, ходил с ним гулять, играл с ребенком. Моше засыпал вместе с ним. Стивен, держа мальчика на руках, укачивая его, повторял строчку из письма Джона: «К сожалению, я так и не смог найти никаких сведений о Юджинии. Отец, перед тем, как отправиться в Санкт-Петербург, приказал сжечь кое-какие папки из архива. Я подозреваю, что данные о ней были там. Я, конечно, постараюсь сам доехать до российской столицы, и выяснить, что случилось».
- Не надо, - тихо сказал Стивен, укладывая сына спать, накрывая его одеялом.
- Ты расти спокойно, милый мой, - он наклонился и погладил рыжие кудри. Мальчик посапывал, раскинувшись на кровати.
- Не надо, - повторил Стивен, спустившись вниз. В доме было тихо, шива этим вечером закончилась. Судаковы, как было принято, пошли погулять, Джошуа учился. Он присел на скамейку под гранатовым деревом и чиркнул спичкой. Рав Судаков курил трубку, и дал ему свою, старую. Стивен затянулся ароматным дымом. Было еще жарко. Он, вздохнув, провел ладонью по лицу: «Туда я и поеду. В Санкт-Петербург».
Он замер, вскинув голову. Черный ворон кружился над крышей дома. Стивен посмотрел ему вслед. Выбив трубку, капитан Кроу поднялся. Пора было собираться.
Авиталь Мендес де Кардозо наклонилась, и стала подстригать кусты роз стальными ножницами. В саду было сыро, днем прошел дождь. Пахло влажной землей, с канала доносился крик лодочника. «Хорошо, - успокоено подумала Авиталь, вспомнив письмо, что они получили от Судаковых, - теперь дядя Исаак и тетя Дина будут внука воспитывать. Кончилось их одиночество. Стивен в Лондон уехал, -она, едва заметно улыбнулась, - сестру свою искать начнет. Не могут люди пропадать просто так, не бывает этого».
Из раскрытой двери кухни повеяло ароматом хорошего кофе. Авиталь услышала сзади шаги мужа.
- Я не закончила, профессор Кардозо, - томно сказала женщина, - у меня тетради еще, из школы. Их проверить надо.
Шмуэль шепнул: «Зря, что ли, мы с тобой детей сразу после Песаха в Лейден отправили? У меня отпуск, заслуженный. Я хочу провести его вместе с женой».
- Принеси мне кофе, - Авиталь указала на деревянную скамью у кирпичной, покрытой плющом, стены дома, - а там посмотрим, - она склонила голову набок и подмигнула Шмуэлю.
Давид учился на первом курсе Лейденского университета, вместе с Анри де Лу. Здесь же, в Лейдене, был и Макс. Он отправлялся из Амстердама в Нью-Йорк, к своей тете, Полине Фримен. Шмуэль устроил дочери частные занятия с профессорами в университете. В Европе, женщины пока не могли учиться медицине.
- Не как в Америке, - Шмуэль разлил кофе в серебряные чашки и сунул в карман домашней, бархатной куртки портсигар.
- Восемь лет, как Женский Медицинский Колледж открыли, в Филадельфии. Ничего, - он улыбнулся, -Мирьям туда с опытом приедет. У нее твердая рука, я сам ее учил. Отличный врач выйдет. Из Давида и Анри тоже. Хотя, казалось бы, женщине больше пристало детскими болезнями заниматься, но вот Анри, лучше него никто общего языка с ребятишками не находит. Насчет женщин это предрассудки, конечно, - напомнил себе профессор Кардозо.
Молодежь уехала в Лейден. Авиталь, смешливо сказала: «Нечего им со стариками делать. Пусть своей компанией побудут».
Шмуэль вынес кофе в сад, и они уселись на скамью. Авиталь была в домашнем, синего бархата, платье, темные волосы прикрыты таким же беретом. В маленьком ухе раскачивалась бриллиантовая сережка. «Ты сегодня в микву идешь, - шепнул Шмуэль, - а потом я тебя никуда не отпущу».
- Очень надеюсь, - Авиталь отпила кофе и блаженно улыбнулась. Она закрыла глаза и, внезапно, вздрогнула. Дымно-серые глаза матери остановились на ее лице. Ханеле протянула руку и сжала ее запястье: «Беги, Авиталь».
Женщина подняла длинные ресницы: «Я смотрю, порез твой зажил».
- Я и забыл о нем, - усмехнулся Шмуэль.
Неделю назад, когда они проводили всех в Лейден, Шмуэля вызвали в порт. Санитарный инспектор извинился: «Профессор Кардозо, я знаю, вы в отпуске, но лучше вас в таком никто не разбирается. Вы в Батавии жили, и вообще ...- он повел рукой и не закончил.
Корабль, «Принц Виллем», пришел из Западной Африки, из дельты реки Конго. Поднимаясь по трапу, взглянув на название, Шмуэль вспомнил веселый голос Макса де Лу.
Юноша закурил папироску и протянул длинные ноги к огню в камине. Начало весны было холодным.
- Все было просто, дядя Шмуэль, - Макс почесал белокурые, отмытые от угольной пыли волосы Юноша второй год работал на бельгийских шахтах, организуя подпольные профессиональные союзы и кассы взаимопомощи. Сейчас Макс ехал в Америку, курьером от европейских радикалов, помогать тамошним товарищам, как говорил юноша, обретать классовое сознание.
- Как только бабушка мне написала, - продолжил Макс, - я отправился в Мон-Сен-Мартен и поговорил со строителями, что замок восстанавливают. Они мне сказали, что месье Виллем, - Макс издевательски рассмеялся, - пока суд, да дело, оказывается, поселился в Брюсселе. Особняк снял. А об остальном бабушка и дядя Поль позаботились, все узнали. Месье Виллем сына в пансион отправил, а дочь его в монастыре траппистинок, во Флерюсе. Это рядом с Шарлеруа, - Макс выдохнул дым: «Туда не пробраться, конечно. Однако бабушка как-нибудь найдет способ сообщить детям, что у них брат родился».
- Питер никогда в жизни не докажет, что Виллем устроил пожар, в Бомбее, - Шмуэль, поздоровался с капитаном.
- Что у вас? - спросил он, спускаясь вслед за ним в трюм.
- Лихорадка какая-то, - пожал плечами голландец: «Когда мы в дельте Конго стояли, матросы несколько обезьянок купили, у местных. За таких зверьков в Европе хорошо платят. Однако они у нас передохли все. Мы их выкинули в море, разумеется, а потом матрос заболел. Как он еще в себе был, признался, что одна из этих обезьян его укусила. Вскоре - капитан вздохнул, - у него озноб начался, жар, бред. Кровь текла, из глаз, из ушей, тошнило. Мы его сразу в трюме заперли, не хотелось какую-то неизвестную хворь в город заносить. Три дня назад он умер. Мы уже в Па-де-Кале были».
- Это вы правильно сделали, - Шмуэль полил себе на руки раствором хлорной извести и велел: «Заодно здесь все опрыскайте». Он натянул кожаные перчатки и раскрыл саквояж с инструментами.
- Как интересно, - он любовался белой шеей жены, вдыхая едва уловимый запах роз: «Все внутренние органы были в некрозе. От печени одни лохмотья остались. И у него сыпь появилась, такая же, как у папы, когда он умирал. Эта лихорадка явно не передается по воздуху, иначе, трюм, или не трюм, они бы все заболели. Но, все равно, хорошо, что его не трогали, и никто к нему не заходил. Скорее всего, это укус обезьяны виноват. Значит, беспокоиться не о чем.
Он порезался в конце вскрытия, совсем легко. Корабль, хоть он и стоял на якоре у причала, качнуло. Скальпель сорвался и проткнул неприкрытую перчаткой кожу на предплечье. Шмуэль работал, сняв сюртук, в фартуке и рубашке с засученными рукавами.
Авиталь поставила чашку на скамью, не касаясь мужа, и взглянула на закатное солнце: «Пойду готовиться». Наверху, в умывальной, раздевшись, осмотрев белье, она закатила глаза: «Я правильно все считала. Ерунда, какие-то капли. Даже беспокоиться не из-за чего».
Авиталь вымыла голову. Вытираясь, женщина застыла с шелковым полотенцем в руках. Она опять услышала далекий голос матери: «Авиталь, я не могу ничего больше сделать. Прошу тебя, беги».
Женщина пожала плечами и стала одеваться. Окунувшись в микву, возвращаясь, домой по набережной Принсенграхта, Авиталь остановилась и посмотрела на запад. Небо очистилось, тучи ушли, огромное, красное солнце опускалось за крыши города. Вода в канале была тихой. Авиталь, отчего-то испугалась: «Будто кровь по нему течет». Пахло морем, по мостовой ехали запоздавшие экипажи. На углах домов зажигались газовые фонари.
Шмуэль открыл ей дверь. В передней, муж обнял ее: «Прямо здесь, слышишь? Потом я тебя в спальню отнесу». Она закинула ему руки на шею и помотала головой. Берет, упал на пол, влажные косы рассыпались по спине. Она сквозь зубы ответила: «Конечно». Оказавшись на сундуке, откинувшись к стене, целуя мужа, Авиталь, застонала. Она почувствовала во рту привкус крови, тяжелый, соленый.
- Я так тебя люблю, - она лихорадочно, быстро подняла юбки. Прижавшись к Шмуэлю, вцепившись пальцами ему в плечи, она повторила: «Люблю!»
На круглом столе орехового дерева стоял кофейник, открытая шкатулка с папиросами, были разбросаны медицинские учебники и тетради. В распахнутые ставни виднелся шпиль церкви святого Панкратия и черепичные крыши домов на противоположной стороне тихого канала Хееренграхт. Макс де Лу сидел на каменном подоконнике, делая пометки в «Старом порядке и революции» Алексиса де Токвиля.
- Он о прадедушке пишет, - усмехнулся Макс, - послушай, Анри.
Юноша потушил папиросу и начал читать:
- Когда, наконец, растерявшаяся нация начала как бы ощупью искать своего господина, именно тогда неограниченная власть смогла возродиться и найти для своего обоснования удивительно легкие пути, которые были без труда открыты гением человека, ставшего одновременно продолжателем дела Революции, и ее разрушителем, - Макс хмыкнул: «Видишь, даже де Токвиль, монархист, называет прадедушку гением и продолжателем дела революции».
- Это он о Наполеоне, мне кажется - Анри отложил томик Флобера, - и де Токвиль не монархист. Ты читал его «Демократию в Америке». Он выступает за применение американской модели выборного правления к европейским странам.
- Это все полумеры, - презрительно отозвался Макс, - точно так же, - он кивнул на «Мадам Бовари» -как фарс буржуазного брака. В новом обществе его не будет. Мужчины и женщины, как говорит бабушка, станут соединяться по взаимному влечению.
Анри покраснел, незаметно взглянув на брата.
- Он мне рассказывал, - вспомнил юноша, - он еще два года назад, там, на шахте..., А я до сих пор..., Нет, нет, - Анри покачал белокурой головой, - я так не могу. Надо, - юноша вздохнул и погладил обложку книги, - надо любить. Бедная Эмма, как ее жалко.
В расстегнутом вороте белой рубашки Анри виднелась цепочка. Синий алмаз блестел, переливался в лучах низкого, закатного солнца. Макс отказался от кольца: «Оно мне ни к чему. При новом строе все безделушки, - он повел сильной рукой, - потеряют свою ценность. Если девушка меня любит, и я ее люблю, то нам достаточно просто быть друг с другом, вот и все. Кольцо это символ собственности, патриархальной власти мужчины над женщиной, - Макс поморщился.
Анри пожал плечами и забрал алмаз себе.
Макс вернулся к томику де Токвиля. Тетя написала из Америки, что сведет его с мистером Джоном Брауном и другими радикалами, что выступают за свержение рабовладельческого строя военным путем.
- Тед получил срок - читал Макс изящный почерк Полины, - за партизанские рейды на юг. Они сжигали поместья и вешали рабовладельцев. Кроме того, Тед лично застрелил с десяток журналистов и адвокатов из южных штатов. Хорошо, что на суде ничего этого не смогли доказать, иначе бы ему грозила смертная казнь.
- Ничего, - пробормотал Макс себе под нос, - мы еще зажжем Соединенные Штаты, обещаю.
Он взглянул на свою руку. Ссадины прошли, с Рождества он не работал забойщиком.
Макс хотел сделать себе татуировку: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», но товарищ Гликштейн, в Кельне, отговорил его:
- Не надо, - сказал Гликштейн, кашляя, - по ней тебя всегда смогут опознать. Это нам ни к чему, дорогой Волк.
Он протянул юноше конверты: «Материалы от товарища Карла, из Лондона, передашь их американцам. Когда вернешься, мы тебя пошлем в Италию, или в Россию, ты оба языка знаешь. К тому времени у нас будет, - Гликштейн улыбнулся, - Интернационал. Товарищ Александр, в Лондоне, очень помогает нам, со своим «Колоколом».
Русский язык и Макс, и Анри знали отменно. Они говорили почти без акцента. В детстве их учила бабушка, а потом эмигранты в Брюсселе и Женеве. Джоанна каждое лето возила внуков в Швейцарию, в горы. Считалось, что они там поправляют здоровье. Они действительно ходили в пешие походы, и купались в озерах. Джоанна с Полем отсылали их в деревню, а сами проводили подпольные заседания радикалов . В Брюсселе, велась касса революционных движений, и хранились отчеты о расходовании денег.
Макс взял еще одну папиросу: «Интернационал. Все рабочее движение будет объединено. Товарищ Гарибальди вернется в Италию, и завоюет свободу для своей страны».
Дверь скрипнула. Мирьям, весело, сказала с порога: «Накурили. Ничего, сейчас шабат закончится, и мы с Давидом к вам присоединимся».
Давид снимал эти комнаты на паях с Анри, уже год, с тех пор, как они оба поступили в университет. Мирьям оглядела гостиную, и встряхнула черными косами: «Молодцы, все прибрано».
- Нас бабушка в шесть утра поднимала, в Брюсселе, - ядовито отозвался Макс, - и вручала тряпки и ведра. И так с пяти лет.
- Даже с четырех, - добродушно поправил его Анри, - я помню, тогда папа еще на свободе был. Он нас учил посуду мыть, и овощи сажать, - Анри поднялся и потянулся, - ты не беспокойся, мы с Максом все умеем.
Готовили они оба отлично. Давид держал кошерную кухню. Макс, выслушав его наставления, только закатил глаза: «Отсталые, буржуазные предрассудки. Такие же, как твое посещение синагоги. Религия только отвлекает народ, и вас, евреев, от классовой борьбы. Товарищи в Иерусалиме когда-нибудь от всего этого откажутся, организуют кооперативные хозяйства, и будут выращивать свиней».
- Дядю Исаака Судакова, - смешливо заметила Мирьям, разделывая курицу, - удар хватит. А что, Макс, ты думаешь, - она заинтересованно взглянула на кузена, - евреи, на Святой Земле, обретут свое государство?
- У вас было государство, - напомнил ей Макс, - павшее под гнетом римлян. И восстания были. Достаточно, - он принялся за чистку картошки, - вам изображать страдальцев. Берите в руки оружие и завоевывайте свободу.
- Их и не различить, - Мирьям положила на стол Тору. Они с Давидом вернулись с третьей трапезы в местной синагоге.
Оба кузена были высокие, изящные, белокурые, с голубыми, большими глазами.
- Анри кольцо носит, - усмехнулась Мирьям, - только так и поймешь, кто из них кто. И когда они рот открывают, конечно. У них даже почерк совершенно одинаковый.
- Это та самая? - заинтересованно спросил Анри: «Тора Горовицей, что твой дедушка из Южной Америки привез? Что здесь написано? - он, осторожно, открыл маленький, потрепанный томик, в обложке черной кожи.
Мать отдала Мирьям эту Тору, улыбнувшись: «Когда я в Амстердам уезжала, после хупы, дедушка твой мне ее подарил. Ты ее береги, ей двести лет».
- Дорогой дочери Элишеве в день ее совершеннолетия от любящих родителей, - прочитала Мирьям, -Амстердам, 5408 год.
- Это середина семнадцатого века, - добавила она. Взяв с каминной полки кинжал, девушка полюбовалась золотой рысью, что гордо поднимала голову.
- В Америку вернется, - подмигнул ей Шмуэль, и погладил дочь по голове: «Бабушка твоя, Дебора, была бы рада, милая, что наши семьи опять соединяются».
- У меня тоже, - отчего-то подумала Мирьям, - кровь Ворона есть.
Кузен Макс рассмеялся, когда узнал, что Мирьям ни разу в жизни не видела своего жениха. «Ты прогрессивная девушка, - заметил он удивленно, - будешь учиться в колледже, станешь врачом. Как ты согласилась на такое?»
- Мы с Дэниелом переписываемся, - Мирьям вздернула темную бровь, - и давно. Моя бабушка так выходила замуж, за дедушку Давида. Совершенно ничего особенного.
Она стояла, прислонившись к камину, все еще разглядывая кинжал, высокая, стройная, с падающими на плечи, темными волосами. Прозрачные, светло-голубые глаза были опущены к лезвию дамасской стали.
- Я с ней увижусь, - пообещал себе Макс, - в Америке. Она к тому времени замужем будет, в следующем году. Вот и хорошо, - он выпустил клуб дыма, - меньше затруднений.
Брат думал, что Макс начал с какой-то работницей из шахты, однако он ошибался. Эти девушки были товарищами. По мнению Макса, такое поведение не пристало между пролетариями. Он и рудокопов своей бригады всегда одергивал, когда те начинали обсуждать откатчиц. «Женщина, - говорил Макс, -такой же боец революции, как и мужчина. Позорно следовать примеру буржуазии и видеть в ней средство для удовлетворения похоти».
В шестнадцать лет, нанявшись на шахты в Буссю, в Валлонии, он соблазнил хорошенькую жену главного инженера. Мадам Франсуаза была много младше своего мужа и скучала в засыпанном угольной пылью, мрачном рабочем поселке.
- Это и есть правильный путь, - Волк увидел, на мгновение, шелковые простыни у нее на кровати. Она, целуя его руку, шептала: «Я так люблю тебя, так люблю...»
- Все эти буржуазные женщины, как Эмма Бовари - пустышки. Даже кузина Мирьям заражена религиозной косностью. Выходит замуж за человека, которого не знает, только потому, что он еврей. В новом обществе такого не будет. Моя задача, как революционера, просвещать их, делать из них полезных нашей борьбе людей. Хотя бы так, - он легко усмехнулся и, посмотрел на канал: «Давид идет. Что это он задержался?»
- С раввином занимался, - объяснила Мирьям.
Макс только вздохнул. На лестнице раздались шаги. Давид, оглядев гостиную, растерянно сказал: «Мирьям..., Там, в синагоге..., доктор Царфати прислал телеграмму, из Амстердама...»
- Что случилось? - озабоченно спросила сестра.
- Нам надо ехать туда, - Давид провел рукой по своим темным, немного вьющимся волосам: «С папой и мамой плохо, Мирьям».
Ей снился огонь. Все вокруг пылало, стены домов рушились, дул раскаленный, несущий пепел ветер. Кто-то раскачивался в петле, в сером, хмуром небе виднелся пылающий шар. Она увидела дымные глаза матери. «Я бы все равно, - кусая губы, захрипела Авиталь, - все равно, не оставила бы Шмуэля, мама. Так нельзя, я люблю его, и он меня. Мы должны быть вместе».
Мать пожала плечами. Ее лицо было белым, непроницаемым. Она, наклонившись, приложилась щекой к лицу Авиталь. «Ей можно, - женщина ощутила, как изо рта течет струйка крови, - с ней ничего не случится. Как хорошо, как прохладно...»
- Я больше ничего не могла сделать, милая, - услышала она легкий вздох матери: «Прости меня, пожалуйста».
Ей стало зябко. Авиталь застучала зубами и увидела бесконечную, заснеженную равнину. Черная, большая птица вилась над торосами льда, она заметила темную тень где-то вдалеке. Протянув руку, женщина попросила: «Еще немножко. Потерпи, пожалуйста, потерпи...». Она услышала лай собак, крики.
- Потерпи..., - Авиталь ощутила прикосновение его сильных, таких знакомых пальцев.
- Как быстро, - Шмуэль закашлялся, - быстрее, чем у меня. У нее сердце отказывает. Господи, как хорошо, что мы из дома не выходили. Только в сад. Но это не страшно, здесь все сожгут. Как хорошо, что к трупу, на корабле, кроме меня, никто не прикасался.
Он сам убрал тело в кожаный мешок и проследил за тем, как его сожгли. У матроса не было родственников, судя по записям капитана «Принца Виллема». Даже если бы и были, все равно, по санитарным правилам тела скончавшихся от неизвестных болезней предавались огню.
В спальне было темно. Ставни Шмуэль захлопнул в день, когда Авиталь, проснувшись, потянулась: «Голова что-то болит. И, кажется, у меня жар. Что скажет профессор Кардозо?». Она, лукаво, взглянула на мужа, а потом, испуганно, прошептала: «Шмуэль..., Шмуэль..., почему ты на меня так смотришь?»
У него сыпь появилась через день после этого. Он закрыл все окна и задвинул засов на двери: «Послезавтра я должен встречаться с доктором Царфати. Если я к нему не приду, он забеспокоится и сам сюда явится. Все будет хорошо, он даст знать детям».
Она лежала на кровати, обессилено, тяжело дыша: «Слава Богу, в школе каникулы. Шмуэль, а если выйти, если позвать кого-то...»
Пахло кровью и нечистотами, в комнате стояли тазы. Шмуэль, сидел рядом с ней, держа ее ладонь, сам чувствуя, как его бьет лихорадка: «Нельзя. Нельзя выходить, милая. Может быть, я ошибся, может быть, она передается по воздуху..., - он нашарил трясущейся рукой салфетку и вытер кровь с ее лица.
Шмуэль оглянулся: «Мои записи, с корабля..., Они здесь. Ничего, - мужчина нашел глазами саквояж с инструментами, - ничего. Надо все сделать внизу, зажечь свечи..., Они услышат, через дверь. Я посплю, я так устал, так устал...- он вытянулся на постели, и положил руку на лоб Авиталь. Жар сменился холодной испариной.
- Холодно, - Шмуэль закрыл глаза. Он потянул на себя массивную, железную дверь и отпрянул. Яркий, белый свет бил прямо ему в лицо. «Операционная, - он осмотрелся, - только почему так светло? Это не газовые фонари, что-то другое».
Блестящий, серый стол был прикрыт холстом. Шмуэль увидел смуглую, крепкую руку, и нахмурился: «Татуировка. Почему там цифры, для чего?». Из-под холста донесся слабый стон, ткань зашевелилась. Он, даже не думая, взял скальпель из лотка с инструментами. Рука откинула холст: «Нет! - успел подумать Шмуэль, - нет, не верю, не бывает такого!». Он взглянул в темные глаза, того, кто стоял рядом. Шмуэль вонзил скальпель в руку человека. Вена вскрылась, забил фонтан крови и Шмуэль вздрогнул. Он очнулся и увидел, как жена, выгибается на кровати. Ее тошнило той самой кровью, и еще чем-то, вязким, почти черным. «Некроз желудка, - понял Шмуэль, - надо запомнить. Потом продиктовать детям. Но я еще на вскрытии все увижу, конечно. Надо дожить, - велел он себе.
- Шмуэль..., - ее голос был почти неслышен, - Шмуэль, обними меня..., Я так тебя люблю, так люблю..., Я видела маму, она мне велела уходить..., Но я бы все равно...- испачканные кровью ресницы зашевелились, - не ушла, милый..., не оставила бы тебя.
- Интересно, - Шмуэль положил пылающую, растрепанную голову жены себе на плечо, из-под ее закрытых век сочилась кровь, - неужели обезьяна - это и есть хозяин болезни? Вряд ли. Папа умер от клещевой лихорадки. Наверное, какое-то насекомое. Вскрыть бы тех обезьян, конечно. Но при клещевой лихорадке выделения больного не заразны, а здесь..., - он вспомнил сбитые простыни на кровати и ее задыхающийся голос: «Еще! Так хорошо, так хорошо, милый...»
- Здесь опасны любые выделения, - напомнил себе Шмуэль. Авиталь захрипела, забилась. Он, прижавшись к искусанным губам, дыша за нее, уловил: «Дети..., пусть счастливы будут, Господи..., Люблю тебя...».
Он зашептал: «Шма». Жена уже не могла говорить. Уложив ее обратно на кровать, он взял в руки изуродованное багровой сыпью лицо: «Люблю тебя, милая».
- Сил бы хватило ее вниз донести, - Шмуэль попытался встать и почувствовал, что его шатает.
Мужчина взглянул на щель в ставнях и заметил отблеск какого-то огня.
- Хорошо..., - он постарался поднять труп жены на руки. На площадке Шмуэль прислонился к стене, и решил: «Сначала свечи, инструменты, а потом она. Ты сможешь, ты обязан, это твой долг. Как мама поступила с отцом».
В передней, зажигая свечи, он услышал стук в дверь и крик: «Папа! Мамочка! Кто-нибудь!»
- Хорошо, - улыбнулся Шмуэль. Борясь с головокружением, хрипя, он отозвался: «Давид! Мирьям! Я сейчас буду вам диктовать, все записывайте!»
Дом был оцеплен нарядом королевской полиции, набережная Принсенграхта перегорожена деревянными барьерами. Доктор Царфати встретил их на мосту. Приподняв шляпу, он поклонился: «Профессор Кардозо не пришел на нашу встречу сегодня утром...- он указал на горящие факелы, - я сразу прибежал сюда».
Они успели на последний поезд из Лейдена в Амстердам. Мирьям стояла, расширенными глазами глядя на пустую набережную, на пожарную баржу с помпой, что была пришвартована около дома. Холодный ветер с Эя развевал ее темные косы.
- Что случилось..., что случилось, доктор Царфати? - Давид взял сестру за руку.
- Профессор Кардозо, - врач вздохнул, - как он мне сказал, через дверь, заразился какой-то африканской лихорадкой. Он вскрывал труп, в порту, неделю назад, - Царфати помолчал: «Госпожа Кардозо тоже заболела. Это очень опасно, профессор Кардозо объяснил мне. Как чума».
- Анри, - шепнул Макс, - почему так? - он кивнул на пожарные телеги со шлагами, подведенными к помпе.
Анри стоял, молча, а потом вздохнул: «Это протокол, Макс. Так делают при чуме, холере, любом заразном заболевании. Тем более, - юноша помолчал, - том, что неизвестно науке. Побудь с кузиной Мирьям, пожалуйста, - попросил он, доставая из кармана сюртука блокнот, - мы с кузеном Давидом пойдем туда, - он указал на парадную дверь дома.
- А зачем блокнот? - смола с фонарей капала на булыжники набережной. «Какая ночь звездная, -вскинул голову Макс, - и тепло, наконец-то. Хотя нет, это от огня жарко».
- Дядя Шмуэль...- Анри все смотрел на дом, - если он в сознании, конечно, наверняка, захочет нам что-то продиктовать, об этой болезни. Он врач, так положено.
Мирьям сжала зубы и раздельно сказала: «Я здесь не останусь». Она подхватила подол простого, темного, шерстяного платья, и зашагала к входу.
Шмуэль, наконец-то, донес жену вниз. Он опустился на колени, задыхаясь, и крикнул: «Вы здесь?»
- Папа! - донесся до него голос дочери: «Папочка, милый, что с мамой...»
- Надо сказать, - велел себе Шмуэль: «Они поймут, они такие, как я...»
- Мамы..., - он открыл саквояж с инструментами, - мамы больше нет, милые..., Она не страдала, обещаю вам. Давайте, - Шмуэль закашлялся. Сняв пропотевшую, испачканную рвотой и кровью рубашку, он вытер лицо:
- Давайте быстрее, я не уверен, что смогу...- он взял скальпель.
Он диктовал, прерываясь, борясь с желанием закрыть глаза и лечь ничком, на персидском ковре, рядом с телом жены.
Они сидели на каменных ступенях крыльца, прислушиваясь к слабому голосу, записывая. Давид одной рукой вытирал слезы. Анри вспомнил: «Дядя Шмуэль мне рассказывал, как его отец умирал, в Америке. Жена дяди Давида сама делала вскрытие. И он, сейчас..., Я бы так не смог, никогда не смог...»
Мирьям писала, чувствуя, как капают слезы на ее блокнот, а потом отец захрипел: «Не могу больше..., Все, милые, будьте..., будьте счастливы, пожалуйста. Как мы с мамой..., Давид..., кадиш..., - Мирьям, наконец, разрыдалась, опустив голову в колени. Она услышала, как брат стучит в крепкую, дубовую дверь: «Папа! Папа, милый...»
- Делайте то, что велит долг, - велел отец слабеющим голосом. Давид, убрав блокнот, посмотрел на дом: «Здесь палисадник вокруг. К соседям не перекинется».
Он поднял сестру со ступеней: «Пошли». На мосту, Давид, обернувшись, увидел старый дом Кардозо, на противоположной стороне Принсенграхта. Он почувствовал, как сестра берет его за ладонь:
- Надо потом, - запинаясь, сказала Мирьям, - потом сад сделать, Давид, и подарить его городу. В память мамы и папы. Обещай мне, что сделаешь. А ты, - она вздохнула, - можешь там жить, - девушка кивнула на дом Кардозо.
- Дом Ворона, - Макс смотрел на пожарных, что обливали смолой стены. Пламя весело рванулось вверх.
Давид и Мирьям стояли на мосту, оба высокие, вровень друг другу, держась за руки. Крыша горела, столб огня поднимался в ночное небо. Мирьям вспомнила, как они с братом сидели на зеленой траве, среди роз, как мать и отец смеялись, играя с ними, как кружились чайки над черепичной крышей.
- Ибо прах ты, и в прах возвратишься, - одними губами прошептал Давид. Закрыв глаза, он услышал гудение костров, металлический лязг дверей и чей-то низкий, протяжный крик. Горло перехватило, он закашлялся и ощутил вкус гари на губах. Ветер нес горячий, серый пепел прямо им в лицо, на темную воду канала, где отражался багровый, яростный огонь, пожиравший дом.
По широкой, не замощенной улице пылили телеги, звонили колокола строящегося Воскресенского собора. На базарной площади блеяли овцы, били крыльями куры. Рынок разъезжался. Маленькая, хрупкая женщина в траурном платье из черной китайки и скромной шляпке, с плетеной корзинкой в руках, перекрестилась, пройдя мимо паперти церкви. Завернув за угол, миновав простую, с одним минаретом мечеть, она зашла во двор невидного домика.
Высокий, крепкий, рыжеволосый мальчик, в шароварах и рубашке, сидел на крыльце, играя с котенком.
- Мамочка! - обрадовался ребенок: «Мамочка пришла!»
Марта опустила корзинку. Устроившись рядом, взяв Петеньку на колени, она потерлась носом о рыжий, теплый затылок. «Пришла, - шепнула женщина, - сейчас пообедаем, помоемся, и будешь спать. Вечером Матрена Никитична с тобой посидит. Мамочке надо в гости сходить».
В Семипалатинске, Марта стала говорить на людях. Она занималась каждый день, во время долгого пути с казацким обозом, через степь, на восток, у себя в кибитке, когда Петенька спал.
- Повезло, - она согрела воду в печи, - что Петенька только здесь бойко болтать стал. Раньше-то лепетал, несколько слов всего.
Теперь говорить ей было не опасно, акцента у Марты уже не осталось.
Марта начала учить сына читать, по Пушкину. Раздев мальчика, моя его казанским мылом, Марта бросила взгляд на половицы в горнице. Петя смеялся и разбрызгивал воду. Тайник был сделан отменно. Она сама трудилась над ним, две ночи, при свечах, уложив Петеньку. Марта спрятала туда суму с американским паспортом, медальоном, тремя фунтами золота, и оружием. Блокнот Лавуазье был вложен в томик Достоевского. Марта вздохнула: «Автограф бы взять. Нет, слишком опасно. Жаль, где я еще Федора Михайловича увижу?»
Для всех она была Марфой Федоровной Вороновой, вдовой, купчихой из Астрахани. Зарегистрировавшись у местного урядника, она сказала, что в городе проездом, и направляется в Томск, к родственникам. Томс давно пришел ей в голову. Марта вспомнила, как Степушка рассказывал ей о городе, где он вырос. «И месье Менделеева - она завернула Петеньку в холщовое полотенце, и стала нежно вытирать, - тоже не встречу».
Марта лежала рядом с мальчиком на широкой лавке, напевая колыбельную о котике. Петенька заснул. Женщина, вздохнув, перекрестила его:
- Господи, милый мой, где нам теперь отца твоего искать? Ах, Степа, Степа..., - Марта подперла изящную голову рукой. Бронзовые волосы были заплетены в косы. Она села на лавке, поджав ноги, и оправила домашнее, фланелевое платье. Война в Крыму закончилась. Марта узнала об этом еще в Гурьеве. Она, сначала, думала отправить письмо в Лондон, и добраться до Санкт-Петербурга. Золота у нее было достаточно. Марта одернула себя: «Степушка говорил. Всю корреспонденцию за границу перлюстрируют. Нельзя рисковать, нельзя появляться в больших городах, там жандарм на жандарме. Это здесь ко мне никто не прислушивается, да и с кем я говорю? На базаре, - Марта улыбнулась, - да с Федором Михайловичем и женой его. А там я сразу вызову подозрения, - она посмотрела на закатное солнце в окошке избы. «Хоть и нет у меня акцента, а все равно начнут вопросы ненужные задавать».
Марта решила добраться до Кантона. В Бомбей, одной, с ребенком на руках, было отправляться опасно. Она прочитала в «Санкт-Петербургских ведомостях», что в Индии вспыхнуло восстание. Газета была трехмесячной давности. Почта сюда, на окраину империи, доставлялась медленно, а телеграфа и вовсе не было.
- Там еще Бухара, - Марта сидела, положив упрямый подбородок на острые коленки: «Нет, надо за Байкал пробираться, а оттуда в Китай. Хотя в Китае тоже война. Но там англичане, там легче. А Степа..., - она, внезапно, ощутила мгновенную, рвущую сердце боль и велела себе не плакать.
Всю дорогу до Семипалатинска она смотрела на горизонт, ожидая увидеть конницу. Казаки говорили, что Ахмар-хан где-то рядом. Ночью обоз шел с факелами, ружья держались наизготовку.
- Он жив, - повторяла себе Марта, лежа в кибитке, слушая, как спокойно дышит Петенька, - Степа жив. Я знаю, я чувствую, пока мы вместе, смерти нет.
Она засыпала, натягивая на плечи грубое, шерстяное одеяло, целуя мальчика в теплую щеку: «Мы встретимся, и больше никогда, никогда не расстанемся».
Матрена Никитична, старушка-казачка, пришла, когда Марта переоделась в свое единственное парадное платье, сшитое портнихой в Гурьеве, из черного атласа. Она накинула на плечи драдедамовую шаль и вышла в летний, тихий вечер. С Иртыша тянуло прохладным ветром. Ночи в степи были еще зябкими.
Марта шла по пустынной набережной Иртыша, глядя на широкую, медленную реку. Женщина услышала сзади чьи-то легкие шаги. Он нагнал ее, и, сняв фуражку, поклонился: «Марфа Федоровна!»
- Добрый вечер, Федор Михайлович, - ласково ответила женщина. Достоевский был в форме прапорщика, рыжеватые волосы шевелил ветер. Они познакомились случайно, после Пасхи, когда Марта только приехала в Семипалатинск. Она стояла на базаре, рассчитываясь за яйца, тканый кошелек выпал на утоптанную землю, медь рассыпалась. Рядом с ней раздался робкий голос: «Позвольте мне, сударыня».
Он помог ей донести корзинку до дома и познакомился с Петенькой. Прощаясь, мужчина помялся: «Если вам скучно по вечерам, Марфа Федоровна, приходите к нам с женой. Общество здесь совсем простое, все больше в карты играют, однако у нас и фортепиано есть, и книги кое-какие».
Марта, сидя за чаем у Достоевских, улыбнулась: «Я ваш роман читала, Федор Михайлович, в Астрахани еще. «Бедные люди». Очень, очень хороший. Вы сейчас пишете что-нибудь?»
Достоевский вздохнул: «Пытаюсь, Марфа Федоровна. Я только с каторги вышел, как сами понимаете, мне надо, - карие глаза посмотрели куда-то вдаль, - надо подумать, обо всем этом...»
Он показал ей Евангелие, и погладил простую обложку: «Это мне жены декабристов подарили, в остроге еще, в Омске. Оно со мной все испытания прошло, Марфа Федоровна. Я никогда со словом Божьим не расстанусь». Марья Дмитриевна, жена Достоевского, была высокая, худая. Длинные, костлявые пальцы немного подрагивали. Женщина искоса, неприязненно, смотрела на Марту. Она поджала губы: «Вы, может быть, еще и пишете, Марфа Федоровна? Вы из семьи купеческой, как вышло так, что вы грамотная?»
Марта подняла прозрачные, зеленые глаза: «Я единственная дочь, Марья Дмитриевна. Батюшка мой овдовел. Мы с ним вдвоем жили, он мне учителей нанимал, из гимназии. Я даже на фортепиано, -Марта кивнула в сторону простого инструмента, - играть умею».
Она заметила, как Марья Дмитриевна смотрит на ее маленькие, хрупкие пальцы. Жена Достоевского внезапно потянулась и бесцеремонно схватила Марту за руку.
- Мозоли у вас, - хмыкнула та.
Марта улыбнулась тонкими губами: «Я, Марья Дмитриевна, прислуги не держу. Сама за сыном своим ухаживаю, сама и убираю. Конечно, - Марта убрала руку, - ладони у меня натруженные».
Достоевский остановился. Достав портсигар, он вопросительно посмотрел на Марту. Та кивнула. Мужчина чиркнул фосфорной спичкой и затянулся папироской: «Вы у меня спрашивали, Марфа Федоровна, пишу ли я? Знаете ли вы, - мужчина помолчал, - что такое на эшафоте стоять, с завязанными глазами, и ждать, пока выстрелы прогремят? Я через это прошел, Марфа Федоровна...-он осекся и отвернулся: «Дым в глаза попал, простите».
От нее пахло чем-то сладким, нежными, теплыми цветами, подумал Достоевский. Она была вся хрупкая, будто фарфоровые статуэтки, что он видел еще в Санкт-Петербурге, в витринах магазинов. Черная шаль укрывала стройные плечи.
- Платок у вас, - он заново раскурил папиросу, - платок, Марфа Федоровна, что это за ткань такая?
- Драдедамовый, Федор Михайлович, - Марта едва заметно улыбнулась: «Вы спрашивали уже».
- Драдедамовый, - пробормотал Достоевский и тряхнул головой: «Пойдемте. Я запомню, обещаю. Больше вам докучать не буду».
- Докучайте, - ее потрепанные туфли оставляли узкие следы в пыли: «Не стесняйтесь, Федор Михайлович, - Марта помолчала, - я уеду скоро, к родне своей, в Томск. Что вы насчет казни говорили, - Марта положила руку на обшлаг его мундира, и Достоевский вздрогнул, - я понимаю, все понимаю. Как мы в тот шторм попали, где муж мой утонул, - она перекрестилась, - у меня вся жизнь перед глазами прошла».
- Он Степушке ровесник, - вспомнила Марта, - ему тоже тридцать семь. Бедный, старше выглядит. Каторга никому здоровья не прибавляет.
У крыльца двухэтажного, деревянного дома, где жили Достоевские, он замедлил шаг: «Марья Дмитриевна к портнихе пошла. У нас сегодня гость, - мужчина развел руками, - новый начальник жандармский. Вызвал меня, как ссыльного, и в гости напросился. Не отказывать же ему. Тоже, -красивые губы дернулись, - книги мои читал. Достоевский отпер дверь и пропустил ее вперед, в неуютную, пахнущую табаком гостиную, с потертым ковром на полу, и простым столом:
- Знаете, Марфа Федоровна, я, как Петеньку вашего увидел, вспомнил, что мне рассказывали..., -Достоевский оглянулся. Марта, снимая шляпку, ласково попросила: «Вы сядьте, Федор Михайлович. Марья Дмитриевна, думаю, не в обиде будет, если я чай сделаю».
Она хлопотала за перегородкой. Достоевский сказал себе: «Словно птица. Птаха, перелетная, хрупкая, и голос этот...»
- Марфа Федоровна, - позвал он, - а вы никогда не пели? Не учили вас?
В Лондоне бабушка наняла Марте преподавателя из оперы. Тот прослушал ее и улыбнулся: «Отличное сопрано, мисс Бенджамин-Вулф. Вам на сцену прямая дорога».
- Нет, - донесся до него нежный голос. Достоевский, неслышно повторив: «Нет», размял в пальцах папиросу. Голос этот слышался ему по ночам, высокий, зовущий, с каким-то,- он не мог понять, каким, - незнакомым напевом, будто, - Достоевский просыпался и лежал, закинув руки за голову, смотря в деревянный потолок, - будто птица, запертая в клетке, тоскливо просила выпустить ее на волю.
- Драдедамовый, - вспомнил он и не выдержал, записал в блокнот. Она внесла простой, фаянсовый, со щербинками, чайник.
- Вы мне рассказать что-то хотели, - Марта подала ему стакан.
Он поднялся и походил по комнате, глядя на пыль, что лежала по углам. Она сидела на краешке обитого старым репсом, рассохшегося дивана, сложив руки на коленях.
- У меня был знакомый..., друг, - поправил себя Достоевский, - студент. Он по нашему делу проходил, но Бог миловал, отделался одним допросом. Он сын декабриста, в Сибири умершего. Вы и не слышали о таком, наверное. Воронцов-Вельяминов его фамилия.
Марта замерла и спокойно отозвалась: «Нет».
- Он тоже, Федор Петрович, рыжий был, как сынишка ваш, - вздохнул Достоевский.
- Федор Петрович говорил мне, его, после смерти родителей, в сиротский приют отправили. Он младенцем был. Я тогда подумал, как он мне рассказывал о слезах своих, - послушайте, Марфа Федоровна, - его рука, с папиросой, задрожала.
- Понимаете ли вы это, когда маленькое, существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ним делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку. Когда дитя плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к боженьке, понимаете ли вы, - крикнул Достоевский, - что весь мир познания не стоит одной такой слезинки! - он кусал губы. Марта, поднявшись, коснулась его ладони: «Понимаю, Федор Михайлович, все понимаю».
В открытое окно был виден алый закат над степью.
- Вы никогда не играли, - Достоевский взглянул на фортепиано, - никогда, Марфа Федоровна. А говорили, что умеете.
Она стояла, откинув голову, отягощенную узлом бронзовых, блестящих в свете заката волос.
- Умею, - Марта отодвинула табурет и положила руки на клавиши. Карие, большие глаза мужчины неотрывно смотрели на нее. Марта вспомнила музыку, в Лондоне, жизнь назад, в гостиной на Ганновер-сквер, вспомнила кузена Питера, что сидел рядом с ней. Помедлив, она заиграла.
- Вот эта песня, - понял Достоевский, - вот она. Птица, что обрела свободу. Как у Пушкина, - в комнате ничего не осталось, кроме музыки. Слишком больно было смотреть на ее тонкий, сосредоточенный профиль. Он, закрыв глаза, вспомнил снег на Семеновском плацу и громкий голос генерала, что читал конфирмацию смертного приговора. Она касалась клавиш мягкими, ласковыми, движениями. Его охватило блаженное, прекрасное тепло, женщина будто излучала его. Достоевский вздохнул: «Она вся светится, словно ангел. Господи, да бывает ли такая красота в мире?»
Марта почувствовала слезы у себя на щеке и тихо повернулась к нему. Он сидел, побледнев: «Comment ça s'appelle?»
- Frédéric Chopin, Nocturne opus 9 nº 2 en mi bémol majeur, - почти неслышно, тоже по-французски, ответила Марта.
Дверь заскрипела, с порога раздались голоса. Марта взглянула на Достоевского, и увидела, как он, чуть заметно, кивнул.
Жандармский начальник оказался молодым, лишь немногим старше Марты, холеным офицером. За чаем, он не дал никому и слова сказать. Куря хорошие папиросы, распространяя запах сандала, он уверил их, что банда Ахмар-хана разбита и отброшена на юг. Марта только усмехнулась: «Вряд ли, сейчас лето. Даже если Степушка и был в Бухаре, то он сюда вернется, я знаю».
Жандарм рассуждал о политике, а потом заметил: «Надо сказать, Федор Михайлович, что я не ожидал встретить в такой глуши приличное общество. Думал, после Астрахани я заскучаю».
- Вы сюда из Астрахани приехали, Павел Григорьевич? - черные, расширенные глаза Марьи Дмитриевны остановились на лице Марты. Та размешала сахар в чае и аккуратно положила ложку на блюдечко.
- Два года там отслужил, после выпуска из Жандармского корпуса, - усмехнулся офицер. Он все смотрел на тоненькую фигурку Марты. «Вдова, - подумал мужчина, - и собой как хороша. Можно развлечься, на досуге. Подарить ей бусы какие-нибудь, безделушку...»
- Марфа Федоровна, - бледные губы госпожи Достоевской дернулись, - у нас тоже астраханская. Видите, вам и землячка нашлась. Не ожидали такого гостя, Марфа Федоровна? - сухие пальцы женщины забарабанили по скатерти.
- Отчего же, - тихо, улыбаясь, отозвалась Марфа: «Город у нас большой, людей много, всегда можно кого-то встретить. А вы где жили, Павел Григорьевич? - обратилась она к мужчине.
Марфа еще в Гурьеве одолжила, у местного учителя приходской школы растрепанный том Лексикона Плюшара на букву «А», и выучила статью об Астрахани наизусть. Они говорили об астраханском кремле. Достоевский, искоса глядя на бронзовый локон, спускавшийся на прикрытую черным атласом шею, повторял: «Когда хоть одному творенью я мог свободу даровать..., Ты все, все сделаешь, а поможешь ей вырваться отсюда».
- Пики козыри, - маленькие, белые руки стали тасовать карты. Над круглым столом горела керосиновая лампа. Пахло щами, жареным гусем, по скатерти, покрытой жирными пятнами, были расставлены тарелки с икрой и солеными огурцами.
Павел Григорьевич потянулся за бутылкой и наклонился к уху Марты: «Отменно играете, Марфа Федоровна, я и не ожидал».
Длинные ресницы задрожали, она отпила плохого, пахнущего пробкой вина: «Мой батюшка покойный меня учил, Павел Григорьевич. Я говорила вам».
По субботам у местного почтового начальника собиралось общество. Обычно кто-то из дам играл на расстроенном фортепиано, и все шумно восхищались. Марта ловила на себе взгляд Достоевского. С того вечера, когда она сидела у инструмента, у них это вошло в привычку. Когда Марьи Григорьевны не было в доме, Марта играла ему Моцарта, Бетховена или Шопена. Он всегда спрашивал, по-французски: «Что это?», и Марта отвечала, на том же языке.
Достоевский, завидел ее вечером на берегу Иртыша. Петенька бегал по траве, Марта сидела на расстеленной шали, перелистывая книгу. Он осторожно подошел и опустился рядом.
- Пушкин, - он посмотрел на обложку и Марта кивнула.
Над степью висели легкие, белые облака, пахло, тревожно, горько, ковылем и полынью.
- Я не знаю, кто вы, - одними губами, опять по-французски, проговорил Достоевский, - да и не надо мне это знать, мадемуазель.
- Мадам, - поправила его женщина и увидела, как дернулась гладко выбритая щека. Он молчал, глядя на рыжую голову ребенка, что пускал кораблики. Достоевский вздохнул: «Мадам, я хочу, чтобы вы были уверены, я сделаю все, что в моих силах, все. Если вам будет нужна какая-то помощь..., - он оборвал себя.
Марта отложила книгу.
- Я скоро уеду, - она помахала Петеньке, - на восток. Месье Достоевский, что у вас слышно, в армии, об Ахмар-хане? - Марта повернулась к нему: «Правда, то, что Павел Григорьевич говорил?»
Он оглянулась и взяла папироску из лежащего между ними портсигара Достоевского.
- Позавчера, - ответил мужчина, зажигая ей спичку, - казацкий разъезд с юга не вернулся. Вряд ли они потерялись. Люди местные, все вокруг знают. Если вам Ахмар-хан нужен, - он тоже закурил, - вам на юг дорога, мадам. Сюда два батальона пехоты приходит, на следующей неделе. Думаю, -Достоевский взглянул на Иртыш, - они тоже в степь отправятся. Хотят с ним покончить. И я больше у вас ничего спрашивать не буду, - добавил мужчина и усмехнулся.
- Вы и не спрашиваете, месье, - бронзовая бровь взлетела вверх: «Разве что только о музыке».
Она была и сама будто музыка, мучительно подумал Достоевский, провожая взглядом ее покачивающийся стан, в простом, черном платье. Ребенок шел рядом, женщина держала его за руку и говорила что-то, улыбаясь.
- Томск, - повторяла Марта, оглядывая из-под ресниц комнату. От дам удушливо пахло мускусом, по бумажным, засаленным обоям шныряли тараканы. Она играла в паре с Достоевским, даже не думая над ходами. Он оказался отменным картежником, общество здесь предпочитало вист. Для Марты, которую бабушка почти каждый вечер усаживала за карты, не составило бы труда обыграть всех за столом, однако она вела себя осторожно.
- Он понял, - Марта, едва повернув голову, глядела на жандармский мундир Павла Григорьевича, -понял, что я хорошо играю. А если он что-то подозревает? В доме ничего не найдут, как бы ни искали, но все равно это опасно. Надо уезжать, дальше. Кроме Федора Михайловича и жены его никто не знает, что я в Томск собираюсь. Федор Михайлович не донесет, никогда, а вот Марья Дмитриевна..., -Марта знала, что жена Достоевского его ревнует, об этом даже на базаре болтали.
- А Степушка? - она приняла выигрыш: «Если я в Томск отправлюсь, как он меня найдет? Ему нельзя появляться, в городе, это все равно, что на смерть пойти. Взять Петеньку и на юг уехать? Первый казацкий отряд меня арестует».
- Вам, господа, это будет интересно, - заметил толстый майор, пожевав усы, раскуривая сигару, -сегодня казаки двоих татар привезли, перебежчиков. Те говорят, что Ахмар-хан близко. Он за зиму силы собрал, в Бухаре, как бы ни две тысячи человек у него под знаменами.
Дамы ахнули и стали креститься.
- Не волнуйтесь, - майор помахал рукой с едко дымящей сигарой, - мы ему навстречу не только конницу с пехотой отправляем, но и артиллерию. Болтаться этой собаке в петле, прошу прощения, -майор привстал и развел руками, - за такую прямоту.
Марта сжала зубы и услышала рядом вкрадчивый голос Павла Григорьевича: «Я бы мог вас проводить домой, Марфа Федоровна, после чая».
- Спасибо, - она приняла карты, - я сама доберусь, Павел Григорьевич.
Жандарм ухаживал довольно навязчиво. Он даже, непрошеным, появился во дворе дома Марты. Оглядев сохнущее на веревке белье, мужчина предложил ей: «Хотите к реке прогуляться, Марфа Федоровна? Погода отменная стоит».
Марта разогнулась. Она стирала, Петенька спал на крыльце, угревшись на солнце, вместе с котенком. Женщина сухо ответила, стряхнув с рук серую, мыльную пену: «Спасибо, сударь, однако я по дому занята, сами видите».
Офицер только провел рукой по напомаженным волосам и щелкнул каблуками сапог.
- Я могу Федору Михайловичу весточку для Степы оставить, - поняла Марта, - он передаст, обязательно.
Она вспомнила, как на той неделе, сидела за чаем у Достоевских. Марья Дмитриевна сослалась на мигрень и ушла из гостиной. Федор Михайлович, подождав, пока Марта раскурит папироску, задумчиво сказал: «В Томске, куда вы собираетесь, старец есть, Федор Кузьмич его зовут. Непростой человек, говорят. Отшельник, затворник, всю Сибирь исходил. Хотел бы я с ним повидаться».
- Степушка мне рассказывал, - подумала Марта, - того нищего так звали, что его младшего брата крестил. И он в Томске жил, когда Степушка там учился. Утешал его, в церкви с ним молился.
Муж упоминал о том, что младший брат проходил по делу петрашевцев. Марта, невзначай, спросила у Достоевского: «А тот юноша, студент, Федор Петрович, где он сейчас, не знаете?»
- Откуда? - горько усмехнулся тот: «Меня с плаца Семеновского сразу в Сибирь отправили, одного, в закрытом возке. Федор Петрович, - Достоевский наморщил высокий лоб, - кажется, его после окончания университета в Пензу послали, по юридической части служить. Должно быть, он там и по сей день».
- Степа говорил, после допроса Федора в столице оставили, - сказала себе Марта: «Интересно». Больше она с Достоевским это не обсуждала.
Марьи Дмитриевны на вечере не было. У жены Достоевского опять разыгралась мигрень.
- Она у меня, - вздыхал Федор Михайлович, - нервная женщина, Марфа Федоровна. Счастья у нее в жизни мало было. Муж ее первый, покойный, пил, жили они в бедности..., Жалко ее, - Достоевский глядел куда-то вдаль и замолкал.
На улице была звездная, тихая, теплая ночь. Павел Григорьевич, посмотрев вслед тонкой фигурке в траурном платье, хмыкнул: «Очень молчаливая женщина. Странно, они обычно болтают, трещат..., А эта себе на уме, явно. Узнать бы, что на самом деле с ее мужем случилось. Может, и не тонул он. Может, она его отравила, и сбежала из своей Астрахани. Пока туда запрос пошлешь..., Но надо, -велел себе жандарм, - надо проверить, что там за Вороновы, - он вздохнул и посмотрел на свой хронометр: «Почти полночь, может, до завтра оставить?»
Он увидел Достоевского, что шел, засунув руки в карманы мундира, высоко вскинув голову: «Не стоит откладывать. Опять же, она со ссыльным бунтовщиком дружбу водит, с чего бы это? Паспорт у нее в порядке, я по книгам проверил..., На всякий случай, - решил Павел Григорьевич. Он широким шагом пошел к одноэтажному, каменному дому, где помещалось, областное, жандармское управление.
В приемной было тихо, караульный дремал, положив голову на стол. Услышав шаги, он вскочил и протер заспанные глаза: «Ваше превосходительство, вам письмо оставили!»
- Кто? - Павел Григорьевич повертел маленький, захватанный конверт и принюхался. Пахло духами.
- Не могу знать, - отрапортовал солдат, - дама. Сказала, вам лично в руки.
Конверт был не подписан.
- Чаю мне принеси, - велел Павел Григорьевич и прошел к себе в кабинет. Он едва не застонал, оглядывая горы потрепанных папок, что громоздились на стульях. Офицер с отвращением вдохнул запах пыли. Его предшественник был человеком семейным, отсиживал на службе часы. Бумажные дела в канцелярии велись кое-как, а в последний год, и вовсе никак не велись. Кто же, перед выходом в отставку, о таком заботится?
Он отхлебнул скверного чая. Бюджет был скудным, а Павел Григорьевич откладывал деньги и не хотел тратиться на тот, что привозили из Китая. Распечатав письмо, закурив, жандарм присел на широкий подоконник.
Неизвестная дама, она не соизволила представиться, но почерк был женским, сообщала, что, на месте областной жандармерии она, дама, обратила бы пристальное внимание на купчиху Воронову. Та притворяется набожной вдовой, а на самом деле, дама даже поставила кляксу, от избытка чувств, сбивает с пути истинного верных мужей и отцов семейств. Ошибок в письме почти не было.
- С образованием, - жандарм потер крепкий подбородок и скомкал листок. «Ревнивица, - усмехнулся он, - впрочем, на эту Марфу Федоровну все дамы косо смотрят. Я сам видел. Уж больно она красивая, - Павел Григорьевич не выдержал и облизал губы.
- Надо запрос в Астрахань послать, - напомнил он себе, а потом жандарм замер. Опрокинув стакан с недопитым чаем, он ринулся к горе папок, что лежала на одном из стульев.
- Я видел это, видел, - Павел Григорьевич чихнул, пыль поднялась в воздух столбом, и заплясала в свете чадящей керосиновой лампы.
- Видел, - он, торжествующе, вытащил бумагу. Посмотрев на входящий штамп, офицер выругался: «Той осенью приказ получили! И никто, никто внимания не обратил».
Изысканным почерком столичного писаря в приказе говорилось о некоей американской подданной, мисс Марте Бенджамин, ростом чуть меньше трех вершков, телосложения хрупкого, рыжеволосой, зеленоглазой.
- В случае подозрения немедленно арестовать означенную особу, и препроводить под конвоем в Санкт-Петербург, как подозреваемую в шпионаже, в пользу иностранных держав, - заканчивалась бумага.
Распоряжение об аресте подписал исполняющий обязанности начальника Третьей Экспедиции Третьего Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, коллежский советник Федор Петрович Воронцов-Вельяминов. Павел Григорьевич вытер слезящиеся от пыли глаза платком и отпер железный шкап. Он справился в последнем, присланном перед Пасхой, циркуляре по Жандармскому Корпусу. Воронцов-Вельяминов из исполняющего обязанности стал действительным начальником, и получил звание статского советника.
- Они иностранцами занимаются, - вспомнил офицер, - революционерами..., Господи, какая удача. Меня орден ждет, повышение по службе...
Его смущало, что, судя по приказу, эта самая Бенджамин русского языка не знала. И о сыне там ничего сказано не было.
- Разберемся, - Павел Григорьевич бросил косой взгляд на заваленный папками диван.
- Надо освободить, - решил он, раздув ноздри: «Освободить, а потом пригласить сюда Марфу Федоровну. Тайно, конечно, вечером. Караульного услать куда-нибудь. Такое, вообще-то, запрещено, однако она на все пойдет, чтобы я этот приказ разорвал. А потом надену на нее наручники. Что, Марфа Федоровна, - жандарм закурил, - попались?»
- Попалась, - удовлетворенно ответил он сам себе и начал сгребать папки в кучу, сбрасывая их с засаленного, вытертого репса.
Письмо из жандармского управления было официальным, с исходящим, лиловым штампом, и датой. Марта, повертев его, оглянулась на Петеньку. Сын спокойно спал, уткнувшись лицом в холщовую наволочку, сжимая в ручке деревянную свистульку. Достоевский всегда приносил мальчику игрушки. Он прислонился к косяку двери: «Уезжайте, Марфа Федоровна. Прямо сейчас. Прошу вас».
- Федор Михайлович, - она поправила шаль на плечах, - подождите меня во дворе, пожалуйста.
Он кивнул. Марта, опустившись на колени, поддела ножом половицу. «В мужском наряде нельзя уходить - спокойно подумала женщина, - Петенька маленький еще, ему не объяснишь. Назовет меня «мамочка», и все». Она закрыла глаза и на мгновение, всем телом, вспомнила пещеру, в Крыму.
Она сидела, обнаженная, влажные, бронзовые волосы были распущены по спине, на белых, узких ступнях блестели капельки воды. Степан целовал их, а потом поднял голову: «Когда я тебя увидел в первый раз, на Малаховом кургане, я спустился на берег..., Пушкин когда-то написал, любовь моя:
- Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами!
Он улыбнулся: «Сбылось все это, Марта. Я всегда, всегда буду с тобой». Она задрожала. Прижав его к себе ближе, опустившись на расстеленное одеяло, плача, смеясь, Марта тихо сказала ему на ухо: «Господи, Степушка, как я люблю тебя, как люблю...»
Женщина сжала зубы, и высыпала в кошелек несколько золотых монет. Марта взяла «Бедных людей», и написала карандашом на первой странице ряд цифр. «Шифр Цезаря,- Марта покусала карандаш, - Степа его поймет. Мы с ним говорили о таком».
Она вышла на крыльцо, держа в руках суму. Достоевский стоял на крыльце. Послеполуденное солнце было теплым, и Марта поняла: «Загорел. Он военный инженер, одно училище со Степушкой заканчивал».
Марта присела и расправила на коленях фланелевое, прикрытое холщовым передником платье. Когда солдат принес извещение от Павла Григорьевича, она варила щи.
- Федор Михайлович, - женщина вздохнула, - можно у вас папиросу попросить?
Марта глубоко затянулась: «Я не могу туда, - она мотнула острым подбородком в сторону улицы, - не ходить. Это будет подозрительно, меня сразу арестуют. Догонят, если я уеду сейчас. Здесь степь, -Марта горько усмехнулась, - не спрячешься».
Она почувствовала ногой дуло пистолета. Достав суму, Марта засунула его за чулок.
- Я вас прошу, Федор Михайлович, - она передала Достоевскому деньги, - купите мне какую-нибудь одноколку простую, с лошадью. Править я умею.
Мужчина вернул ей золото и хмуро закусил папиросу: «Уберите, пожалуйста. Я сам обо всем позабочусь, Марфа Федоровна. Это, - он скосил глаза на суму, - положить в одноколку? И с Петенькой побыть, пока вы не вернетесь?»
Марта кивнула: «Вы меня здесь ждите, - она прищурилась и выпустила клуб серого дыма: «Не ходите в жандармерию, не надо. Опасно это для вас, Федор Михайлович».
- А если вы не вернетесь? - он посмотрел на упрямый очерк подбородка: «Что тогда, Марфа Федоровна?»
- Не было такого, чтобы я не возвращалась, - просто ответила женщина: «Федор Михайлович, - она потушила папироску, - вы говорили, вы тоже на юг уходите, с теми батальонами, что навстречу Ахмар-хану отправляются?»
- Послезавтра, - он помолчал: «Я все-таки инженер, там окопы рыть надо, пушками заниматься...-Достоевский вздрогнул. В его ладонь легла книга. «Это моя, - он, внезапно, улыбнулся, - я не знал, что у вас она есть, Марфа Федоровна».
- Это мужа моего, - Марта помолчала: «Федор Михайлович, если вам удастся..., Передайте это, - она погладила простую, истрепанную обложку, - Ахмар-хану».
Марта смотрела куда-то вдаль, на яркое, синее, с белыми облаками небо:
- Вы его узнаете. Он рыжий, как Петенька мой, глаза у него, - на лице женщины играла нежная, мимолетная улыбка, - глаза лазоревые, и он высокий, - Марта замерла. Она увидела, на мгновение, как Степушка, в Дербенте, звездной ночью, когда они ушли на берег моря, поднимал ее на руки и заносил в теплую, ласковую воду.
- Я слышу, как твое сердце бьется, - Марта прижималась головой к его груди и застывала, ловя глухие, размеренные удары.
- Он высокий, - будто очнувшись, продолжила она, - почти пятнадцать вершков. Помогите ему, - Марта сглотнула, - пожалуйста. Если сможете.
Над деревянной крышей дома вилась, щебетала птица, с минарета был слышен крик муэдзина -звали к молитве. «Кто он? - спросил Достоевский, перелистывая тонкие страницы, - Ахмар-хан?»
- Мой муж, - Марта заправила за маленькое ухо прядь бронзовых волос и показала ему на ряды цифр. «Здесь написано, что я поехала в Томск, Федор Михайлович. Это, чтобы вы знали, - добавила женщина: «Ваша жена..., - она осеклась и увидела усмешку на красивых, обветренных губах.
- Я сделаю так, что она о вас и не вспомнит, - ответил Достоевский. Марта, невольно покраснела: «Щи поспели, Федор Михайлович. И я пирогов напекла, с капустой. Пойдемте, покормлю вас».
- Придется его убить, - Марта, держа на коленях Петеньку, ласково улыбаясь, смотрела, как сын ловко орудует ложкой: «Из его же пистолета. Наверняка, у него в кабинете оружие есть. Напишу записку, его почерком, растрата казенных денег, нет другого выхода. Открою шкап, заберу золото, и все. Не просто так он меня вызывает. Должно быть, заподозрил что-то».
- Я все сделаю, - Достоевский простился с ней у ворот: «Можете на меня положиться, Марфа Федоровна. Петенька ко мне привык, не боится. Я с ним посижу. Идите себе спокойно, - он взглянул в прозрачные, зеленые глаза: «Как будто лед на реке. Только все равно, приходит весна, и он тает. Ломается, тает, исчезает в том тепле, что я видел, когда она играла. Господи, - попросил он, - пошли ей весну, пожалуйста. Ей и всем, кого она дарит любовью своей».
- Спасибо вам, Федор Михайлович, - Марта подала ему маленькую, крепкую руку. Она долго смотрела, прислонившись к забору, как мужчина уходит вдаль, к городской площади, невысокий, легкий. Рыжеватые волосы блестели на солнце, и Марта перекрестила его прямую спину.
Она вернулась в избу и поцеловала Петеньку: «Федор Михайлович с тобой сегодня вечером побудет, милый. Почитает тебе, поиграет. Потом уедем, - Марта оглядела избу: «Только самое нужное. В Томске увижусь с этим Федором Кузьмичом. Может быть, Степушка там был. Он любил этого старца, всегда о нем вспоминал...»
- А папа? - грустно спросил Петенька, зарывшись, рыжей головой в подол ее платья.
- Папа к нам вернется, - уверенно отозвалась Марта. Посадив мальчика на лавку, дав ему пряник, она начала собираться.
Кофе у Павла Григорьевича был скверным, пережженным. Марта оглянулась: «Караульного не было. Услал его куда-то». Горы папок громоздились вдоль стен, на расшатанных, деревянных стульях, однако старый диван, заметила Марта, блистал чистотой. Пахло пылью, деревянные ставни были распахнуты в теплую, звездную ночь. Здесь, на юге, темнело быстро. Над Семипалатинском уже поднималась неровная, бледная, большая луна.
Двор жандармерии был пуст. Когда Марта постучала в крепкую дверь, Павел Григорьевич сам ей открыл. Трещала, чадила керосиновая лампа под закопченным абажуром, по комнате вилась большая, белая ночная бабочка.
- Мотылек, Марфа Федоровна, - Павел Григорьевич подкрутил усики и закурил папироску, - мотылек, он стремится к огню, хотя обжигает крылья. Это влечение, - жандарм пощелкал пальцами, - оно природное, естественное, как влечение мужчины к женщине...- его голубые, немного навыкате глаза остановились на прикрытой глухим, траурным платьем, почти незаметной груди.
- Где еще такую изящную даму найдешь? - вздохнул Павел Григорьевич: «Жена этого Достоевского тоже худая, конечно, но ведь она больше на скелет похожа, и морщин у нее не сосчитать. А все остальные женщины здесь, словно квашни. Развлекусь с Марфой Федоровной, а потом, - он, незаметно, посмотрел на немного выдвинутый ящик стола, - потом надену на нее наручники. Пистолет у меня под рукой, если она упрямиться начнет. Мальчишку ее надо в воспитательный дом сдать. Хотя, наверное, столица потребует, чтобы его тоже туда отправили. Разберемся, - повторил он себе и взглянул на узкую, маленькую ступню в потрепанной туфле. Он опустил руку вниз и заставил себя не расстегивать форменные брюки, однако это было тяжело.
Она отпила кофе из щербатой чашки. Бронзовые волосы были прикрыты черной, суконной, простой шляпкой.
- Мотыльки летят на огонь, - задумчиво сказала Марта, - потому, что изначально любое насекомое следует по такой прямой, которая составляла бы постоянный угол с направлениями лучей источника света, Павел Григорьевич. Об этом написано у Керби и Спенса, в «Общей и естественной истории насекомых». Очень интересный труд, советую почитать.
Павел Григорьевич открыл рот. Жандарм немного посидел, молча, глядя на Марту. Зеленые глаза женщины были холодными и он, отчего-то поежился. Марта встала: «Если у вас нет ко мне больше вопросов, милостивый государь, то позвольте откланяться. Ночь на дворе».
Жандарм тоже поднялся, отодвинув стул. Павел Григорьевич схватил ее за руку. «Марфа Федоровна, -свистящим шепотом сказал он, - у меня к вам есть разговор, обоюдно нам интересный». От него пахло сандалом и табаком. Марта почувствовала, как он подталкивает ее к дивану.
- О мотыльках? - поинтересовалась женщина, и тяжело, прерывисто задышала.
- Она тоже не железная, – обрадовался Павел Григорьевич, одной рукой расстегиваясь: «Вдова, как говорится, человек мирской».
Марта почувствовала, как его рука шарит у нее под юбками. Раздвинув ноги, женщина опустилась на диван, увлекая его за собой. Она легким, быстрым движением потянулась за своим пистолетом: «У него оружие, наверняка, в ящике стола. Он туда косился все время. Вот и хорошо». Павел Григорьевич что-то шептал, дергая ногами, пытаясь скинуть свои брюки, и Марфа услышала холодный голос: «Оставь в покое женщину, мерзавец!»
Жандарм застыл и медленно поднял руки. Марта увидела дуло пистолета, приставленное к его виску, и яростные глаза Достоевского.
- Спасибо, Федор Михайлович, - она достала свое оружие. Марта заметила, как Достоевский покраснел и отвел глаза.
- Мне это теперь до конца дней моих будет сниться, - он, краем глаза, заметил белый, будто неземной свет. Марта одернула платье. Оттолкнув жандарма, женщина поднялась.
- Возьмите, - она протянула Достоевскому свой пистолет: «Подождите меня там, Федор Михайлович, -Марта кивнула на улицу, и велела жандарму: «Приведите себя в порядок и садитесь за стол». Достоевский, не оборачиваясь, вышел. Марта, так и держа Павла Григорьевича на прицеле, проследила за тем, как он натягивает форменные брюки. Он попросил, дрожащим голосом: «Только не убивайте, я все расскажу, все...»
- Расскажете, - согласилась Марта. Заставив его опуститься в кресло, взяв из ящика стола казенный револьвер, она спрятала тот, что ей отдал Достоевский, обратно за чулок.
- Я жду, - женщина присела на край стола и прикурила от свечи, - Павел Григорьевич.
Бледное лицо жандарма было залито слезами. Когда он закончил говорить, Марта задумчиво повертела ключи от шкапа. Поднявшись, наклонившись, она задрала платье. На диване не было ни одной подушки, да и если бы были, подумала женщина, непременно бы заметили их пропажу. Она оторвала кусок ткани от своей нижней юбки. Павел Григорьевич, испуганно спросил: «Зачем это вам? Я вам во всем признался, забирайте золото, приказ о вашем аресте...»
- Руки - велела Марта. Она защелкнула на его запястьях наручники. Скомкав тряпку, женщина спокойно выстрелила из казенного пистолета ему в висок. Голова жандарма дернулась. Марта отступила, чтобы не забрызгаться. Она уложила наручники обратно в ящик, и бросила пистолет на пол, рядом с рукой Павла Григорьевича, испачкав его ладонь порохом.
- Тряпку потом выкину, - Марта взглянула на вызов, написанный его рукой. Потянувшись за пером, она быстро набросала строки: «Ухожу из жизни, не в силах пережить свой бесчестный поступок, растрату казенных денег. Уповаю на милосердие Иисуса... И так далее, - Марта поставила его подпись. Она окунула кончик записки в лужу крови, что собралась на столе, и капала на половицы. Марта устроила бумагу под левой рукой жандарма.
Приказ лежал на средней полке шкапа. Марта замерла, увидев подпись, и пробормотала: «Вот оно как. Это потом, все потом, - велела она себе, сунув бумагу за чулок. Забрав золото, оставив дверцу открытой, она выскользнула в тихую, безветренную ночь. Бросив тряпку в какой-то костер по дороге, Марта зашла во двор своего дома и увидела запряженную лошадью одноколку.
Достоевский поднялся со ступенек крыльца:
- Все уже там, - он указал на экипаж, - а Петенька спит. Я его укрыл, как следует, не простудится. У вас, - он помолчал, - красивый пистолет, Марфа Федоровна. «Та, что всегда неизменна» - это был девиз английской королевы, Елизаветы. А «всегда верная», - в темноте она увидела в его глазах отражение звезд, - это кто?»
Они обменялись оружием.
- Мой предок, ее тоже, - Марта отчего-то усмехнулась, - Марфа Федоровна звали. Она русская была. Я, Федор Михайлович, забрала у него приказ о моем аресте, и пришлось..., - она не закончила и взобралась на козлы.
- Подвиньтесь, - велел Достоевский, - я вас до околицы провожу. Я вам папирос принес - он сунул Марте в руку портсигар и коробочку спичек. От нее пахло порохом, и цветами, тонко, едва уловимо. «Жасмин, - наконец, понял Достоевский, - это жасмин».
Город был пустым, безлюдным, у заборов взлаивали собаки.
- Я все сделаю, не волнуйтесь, - сказал Достоевский, когда они миновали последние избы, и выехали на северную дорогу: «А вы берегите себя, - он помолчал, - и Петеньку, пожалуйста».
Ее глаза мерцали, переливались, как у рыси, подумал Достоевский. Марта приняла поводья. Повернувшись к нему, она вздохнула:
- Был такой человек, ученый, Джордано Бруно. Он когда-то написал, - женщина дрогнула ресницами: «Каждая лодка в море, будто звезда в небе. Они идут своим курсом, повинуясь воле человека, а нам, тем, кто стоит на берегу, остается только следить за ними». Он был прав, конечно».
- Я вас..., - он справился с собой и махнул рукой: «Неважно, Марфа Федоровна. Я хотел сказать, что я вас всегда буду помнить, хоть мы более и не свидимся».
- А этого, - она сняла шляпку, бронзовые волосы играли искрами в свете луны, - ни вы, ни я знать не можете, Федор Михайлович.
Он поднес к губам маленькую руку. Марта, перекрестив его, подождав, пока он спрыгнет с козел, тронула лошадь. Достоевский стоял, глядя на темные очертания одноколки. Он пробормотал: «Будто звезда в небе». Повернувшись, он пошел обратно в город, видя перед собой ее тонкие пальцы, что касались клавиш, слыша медленную, ласковую, музыку. Остановившись, закурив, Достоевский вытер глаза: «Вроде и ветра никакого не было». Он поднял голову и полюбовался огромным, наполненным созвездиями, степным небом.
Марта прочла приказ при свете луны, дымя папироской. Лошадь бежала резво. Она вспомнила карту: «Переберусь через Иртыш и на восток поверну. После Оби дорога прямая. Степушка меня найдет, не может не найти. Господи, убереги его от всякого зла, - Марта перекрестилась и бросила взгляд на бумагу: «Исполняющий обязанности начальника Третьей Экспедиции Третьего Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, коллежский советник Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, - она дернула губами.
- От всякого зла, - повторила Марта, убирая приказ, подстегивая лошадь.
Он проснулся рано утром, и, как всегда, почувствовал рядом ее нежное, родное тепло. Степан лежал с закрытыми глазами, в шатре еще было тихо. Снаружи, из предрассветного холодка доносилось ржание лошадей. Она пошевелилась под его рукой. Приподнявшись, устроив голову у него на плече, Марта стала целовать его, медленно, едва касаясь. Он вытянул пальцы и нащупал острые грани сапфиров на эфесе шашки. Так было каждую ночь, с той поры, как его, раненого ружейным огнем, выловили из холодной, штормовой воды Каспия туркменские пираты. Пуля прошла по касательной, однако он потерял сознание
Он поднял руку и коснулся шрама на шее, там, где его зацепила пуля. Степан положил ладонь на свой крестик: «Помоги нам Бог». Как только он пришел в себя, Степан показал капитану лодки охранную грамоту от Шамиля. Бумага была зашита в подол его халата, завернутая в тонкую кожу. Туркмен приказал идти на север, но все было тщетно. Они не нашли ни следа лодки, где остались Марта с Петенькой.
Степан приказал себе не вспоминать лепет мальчика: «Папа...». Полежав еще немного, он поднялся. «Два года, - он, оделся и вышел в еще серый, густой сумрак, - два года я их не видел. Господи, живы ли они, любимые мои».
Оказавшись на суше, он сколотил отряд всадников и отправился на север, к Гурьеву. Вспомнив карту, Степан подумал, что лодку могло отнести туда. Его называли Ахмаром, как у Шамиля. Ханом он стал позже, в следующем году. Бухарский эмир Насрулла наградил его золотом за то, что Степан построил ему целый оружейный завод. Насрулла воевал с Кокандом и собирался опять отправлять войска на юг, к афганской границе, однако Степан отказался туда пойти.
- Я должен отыскать свою жену и ребенка, ваше величество, - сказал он эмиру. Русских солдат его отряд не убивал. Допросив, их отпускали. Сам Степан никогда не показывался на глаза пленникам. Если бы на севере, узнали, что Ахмар-хан говорит по-русски, дорога домой была бы ему навсегда закрыта.
- Мне надо их найти, - повторил себе Степан, умываясь у коновязи. «И вообще, за два года, мы едва ли с десяток русских захватили. Непонятно, - смешливо заметил Степан, - чего они так боятся». Он, оглядел воинов. Казахи спали на земле, завернувшись в кошмы,
Он вернулся к шатру и подождал, пока Нур-Мухамед, его второй командир, закончит намаз. Они были вместе больше года, встретившись в Бухаре, куда Нур-Мухамед вернулся из-за Амударьи. Узбек ходил туда с отрядами эмира. Сейчас они, как шутил Нур-Мухамед, воевали на стороне англичан в том, что Степан про себя называл Большой Игрой.
Эмир Насрулла, оглаживая седоватую бороду, блестя бриллиантовым перстнем, усмехнулся:
- Я пятнадцать лет назад казнил двух английских офицеров, за шпионаж, головы им отрубил, -Насрулла поднялся и прошелся по драгоценному ковру.
- Но был неправ, - он взглянул на Степана, - англичане выигрывают в Индии, и скоро вернутся на север, к Амударье. Я им помогу, - эмир покрутил рукой, - лучше они, чем русские, - недовольно заметил Насрулла.
Всю весну, вернувшись из Бухары с двумя тысячами всадников, они объезжали казахские кланы, переманивая их на сторону эмира. Степан еще год назад, у Гурьева, взяв со своим отрядом несколько казаков, услышал от Нур-Мухамеда, что их допрашивал: «Видели в городе твою жену, Ахмар. И сына тоже. Может, - узбек испытующе посмотрел на него, - может, тебе туда сходить стоит?»
- Меня первый разъезд казацкий в тюрьму отправит - хмуро заметил Степан, - у них к пленникам, - он вздохнул, - сам слышал, как относятся. Да и вообще, - он горько усмехнулся,- ко всем.
К ним часто бежали солдаты из расположений русских войск, особенно магометане, однако Нур-Мухамед не хотел рисковать и отправлял их дальше на юг.
- Они вас не пожалеют, если в плен попадете, - говорил перебежчикам узбек.
Той неделей, захватив казаков из Семипалатинска, он, наконец, узнал, что Марта в городе. Степан предполагал, что она отправится на восток. Больше ей просто некуда было идти. Тем более, - думал он сейчас, глядя на медленно всходящее солнце, как раз на востоке, - что в Индии бушевало восстание.
- Остается Кантон, - невольно улыбнулся мужчина и услышал веселый голос Нур-Мухамеда: «Пушки поедешь проверять?»
Узбек провел рукой по гладко выбритой голове: «Мы в хорошей позиции, Ахмар-хан. Быстро уйдем».
Позиция была отличной, на вершине холмов, долина лежала перед ними, как на ладони. Степан взял свой бинокль и свистом подозвал коня. Весь прошлый месяц они намеренно подбирались как можно ближе к Семипалатинску. От горной цепи до города было не больше двадцати верст.
Узнав от казаков о двух батальонах пехоты и артиллерии, что выдвигались им навстречу, Нур-Мухамед, удовлетворенно сказал: «Как ты и хотел. А мы исчезнем, - он повел рукой, - Ахмар, растворимся среди холмов. Как будто нас и не было, - узбек облизал пальцы и потянулся еще за одним куском жареной баранины.
Степан соскочил со своего гнедого и посмотрел на отрытые окопы. Он поднес к глазам бинокль: «Вот и русский лагерь. Надо двигаться, - Степан взглянул на небо.
План был простым. Замаскированные в окопах пушки должны были начать артиллерийскую подготовку. Они были на таком расстоянии от русских, что не нанесли бы никакого ущерба. Потом в дело вступала конница, всего две сотни человек. Остальной отряд был далеко на юге, в степи. Сюда они его не приводили.
- Как только русские, - наставительно сказал Степан Нур-Мухамеду, - пойдут в ответную атаку, сразу бегите. Незачем людьми рисковать. Здесь столько закоулков, в горах, что вас никто не найдет. А меня - он усмехнулся, - отыщут.
Степана должны были оставить, связанным, избитым, в одном из шатров на месте, где стоял казахский лагерь. Он еще раз посмотрел на позиции русских. Повертев шашку, Степан одним легким движением разломал ее на две части.
Бухарский оружейник, старик, еще зимой, благоговейно погладил эфес и, пожевал морщинистыми губами:
- Я тебе, Ахмар, сделаю для него, - темные, узкие глаза улыбнулись, - обманку. Так всегда поступали с дорогим оружием. И клинок новый выкую. Когда он тебе будет не нужен…, - старик поднялся и снял с ковра на стене саблю. Оружейник нажал на незаметный выступ у самого эфеса: « Просто избавишься от него».
Он надел обманку на эфес, выходя из шатра. Она была выкована из простой, потемневшей стали. На траве лежала роса. Степан отбросил подальше, лезвие шашки и сел в седло. Лицо болело. Вчера Нур-Мухамед, долго извиняясь, как следует, его избил. Свежие следы от плети на спине были делом рук самого Степана.
Степан сунул эфес в карман шаровар и придержал коня. Солнце всходило из-за вершин гор, дул легкий ветер. Он оглядел темные скалы, зеленую, свежую листву деревьев: «Потерпите еще немного, любимые мои. Скоро мы встретимся, и больше никогда не расстанемся, обещаю». Бумаг у Степана никаких не было, это бы вызвало подозрение. Однако придуманную им историю о взятии в плен, как раз на западе, у Гурьева, он заучил наизусть. «Здесь тысяча верст, - усмехнулся Степан, подъезжая к своему лагерю, - пусть туда запросы посылают. Иванов Степан, рядовой. Как только я окажусь в Семипалатинске, возьму Марту, Петеньку и через Алтай уйдем на юг, к китайцам. Доберемся до Кантона, ничего страшного».
Нур-Мухамед ждал его с веревкой в руках, полотнища шатров были разбросаны по земле, всадники сидели в седле. Степан спешился и потрепал по холке своего гнедого: «Десяток человек отправь к пушкам. Из тех людей, что я учил. Пусть сделают несколько залпов и сразу снимают орудия. Телегу туда подгоните, - велел Степан, - пушки хорошие, они вам еще пригодятся. А потом, - он махнул в сторону долины, - потом все просто».
- Храни тебя Аллах, Ахмар-хан, - они с Нур-Мухамедом обнялись. Узбек связал его и прикрыл кошмой. Степан лежал, слушая отдаленные залпы пушек, топот копыт, крики, выстрелы. Он вздрогнул, почувствовав, как гудит земля.
- Конница близко, - понял Степан и попросил: «Господи, пожалуйста, дай мне их увидеть - Марту, Петеньку. Правильно моя любовь говорила, пока мы вместе, смерти нет».
- Никого, ваше превосходительство! - раздался крик сверху: «Мы их разгромили, полная победа. Сами видели, как они бежали!»
- Не преследовать, - приказал властный голос, - мы этих гор не знаем, еще голову сложим. Разбили банду, а больше нам ничего и не надо.
Степан болезненно, протяжно застонал и слабо позвал: «Православные! Братики! Помогите кто-нибудь!»
Кошму сдернули, его перевернули. Он увидел какого-то солдата, что склонился над ним. Тот, распрямившись, изумленно сказал: «Русский, ваше благородие. Господи, вот звери, на нем живого места не оставили».
- Больно...- шепнул Степан сквозь зубы и облегченно, устало закрыл глаза.
Его держали в отдельном флигеле местного войскового госпиталя, под круглосуточной охраной. Степан, лежа на деревянной койке, смотрел на яркое, голубое, летнее небо. За три года, подумал он, закинув руки за голову, он забыл, какими изматывающими и дотошными могут быть допросы. В горах, его посадили на телегу, солдаты дали ему кислого, ржаного хлеба и отсыпали махорки. Он сказал майору, что командовал батальонами: «Рядовой Семьдесят Шестого Кубанского Пехотного полка, Иванов Степан».
Об этом полке Степан знал все. В ауле Ведено он спал в одном сарае с пленным унтер-офицером из первого батальона кубанцев, и выучил наизусть весь их командный состав. Под Гурьевым, по словам Степана, он оказался, возвращаясь в расположение своей части, на Северный Кавказ, из отпуска. Родной деревней Степана стало село под Оренбургом. Оттуда был унтер, с которым он познакомился в плену.
Больше его ни о чем не спрашивали, но руки не развязали. На эфес не обратили внимания. Здесь, в Семипалатинске, худой, с недовольным лицом, жандарм, что допрашивал Степана, повертел его в руках: «Подобрал, что ли, где-то?». Степан угодливо кивнул и эфес вернули.
Еще в горах Дегелен, Степан заметил пристальный взгляд какого-то прапорщика, невысокого, легкого, с рыжеватыми, коротко подстриженными волосами и большими, карими глазами. Обветренное, загорелое лицо было упрямым. Степан, лежа на телеге, начал вспоминать: «Нет, я его никогда не видел, - наконец, решил он: «Да и откуда мне, полковнику, было его знать? - он, невольно, улыбнулся.
Ему выдали потрепанный солдатский мундир без нашивок, и растоптанные сапоги. Жандарм кисло сказал: «Посидишь здесь, пока придут ответы на запросы из Оренбурга и с Кавказа, из твоего полка. Считай это отпуском».
Ворота госпиталя тоже охранялись. Сначала Степан надеялся, что его будут водить в церковь, но жандарм это запретил: «Часовня есть, при больнице, целителя Пантелеймона. Батюшка сам приходит».
Сложнее всего было притворяться неграмотным. Жандарм громко зачитал Степану его показания, и сунул бумагу: «Крестик поставь».
Степан заставил себя не смотреть на документ и взял перо.
- Не хочется убивать невинных людей, - он услышал, как в узком, пахнущем хлорной известью коридоре, меняется охрана: «Это солдаты, их вины ни в чем нет. А как я иначе Марту с Петенькой найду?»
Марта снилась ему каждую ночь. Тяжелее всего было знать, что она здесь, рядом. Степан открывал глаза: «Подожди еще немного, любовь моя». Он ждал, пока пройдет боль, уткнувшись лицом в плоскую, засаленную подушку. По деревянным стенам шуршали тараканы. «Икона у нее, - говорил себе Степан, видя упрямые, зеленые глаза Богородицы, - Матерь Божья, сохрани мою жену, сыночка нашего, прошу тебя».
Он представлял себе Петеньку. Мальчик утыкался рыжей головой ему в плечо, тяжеленький, сонный. Он сладко лепетал: «Котик, котик, папа...». Степан сжимал руку в кулак: «Скоро».
Дверь скрипнула, и он обернулся. На пороге стоял давешний прапорщик. В руках у него была книга в простой обложке. Мужчина кашлянул: «Как вы себя чувствуете?»
Достоевский еще в горах, понял, кто перед ним. Он был точно таким, каким его описывала Марфа Федоровна, огромный, словно медведь, мужик, рыжий, с угрюмыми, подбитыми, заплывшими лазоревыми глазами. Всю дорогу до Семипалатинска он молчал, сидя на телеге. Достоевский проследил за тем, как конвой заезжает в ворота госпиталя: «Бесстрашный человек. Если узнают, кто он такой на самом деле, расстреляют, без суда и следствия. А как узнают, - он поскреб обросший щетиной подбородок, - я не выдам». Достоевский вспомнил ее большие, зеленые глаза и грустно подумал: «Пусть будут счастливы».
Прапорщик присел на табуретку. Степан заметил, что он держит Евангелие. «Почитать вам пришел, -мужчина оглянулся на дверь, - мне батюшка сказал, что вы неграмотный».
- Я солдат, ваше благородие, - развел руками Степан, - откуда мне грамоте быть обученным?
- Конечно, - в карих глазах прапорщика заметался смех. Он открыл Евангелие и задумался: «Мне кажется, вам это надо услышать».
У него был красивый, глубокий баритон. Мужчина, отчего-то вздохнул, и начал:
- Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог. Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есть воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли, сему? Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир..., - он замолчал и внимательно посмотрел в лазоревые, хмурые глаза.
- Где они? - едва слышно спросил Степан. Прапорщик расстегнул мундир и вытащил еще одну книгу. Степан замер и положил на нее ладонь.
- Ваша жена, - мужчина помолчал, - уехала, в Томск. Вместе с сынишкой вашим. Вы не беспокойтесь, -он подал Степану «Бедных людей», - она вам послание оставила.
Степан быстро пробежал глазами ряд цифр. «Квадрат Цезаря, - он мимолетно улыбнулся, - Марта мне рассказывала, как ее бабушка учила шифровать».
- Степушка, любовь моя, - он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, - милый мой, пришел приказ о моем аресте, мне надо было бежать. Я поеду в Томск, к старцу Федору Кузьмичу. Пожалуйста, береги себя, найди меня и Петеньку. Человеку, что передаст тебе книгу, можно доверять во всем. Помни, любимый, пока мы вместе, смерти нет.
Степан вскинул глаза: «Как вас...»
- Неважно, - прапорщик поднял крепкую ладонь. Он подвинул табурет поближе и зашептал: «Вашей жене пришлось застрелить местного начальника жандармского. Он ее арестовать хотел. В книгу -офицер кивнул на «Бедных людей», - вложено отпускное свидетельство. Один из солдат моей роты как раз домой собирался, да не успел, бедняга. От горячки умер. Его похоронили, а бумагу я пока, -прапорщик подмигнул ему, - в канцелярию отдавать не стал. Вот еще, - он вынул из кармана брюк несколько серебряных монет, - немного...»
- Нет, нет, - Степан покачал головой, - руки у меня на месте, я себе на жизнь заработаю. Спасибо вам, -Степан добавил: «Как они?»
- Они хорошо, - прапорщик улыбнулся, - Ахмар-хан. Берите их и уезжайте отсюда, пожалуйста. Теперь вот что, - он оглянулся, - вас в уборную один солдат водит?
Степан кивнул. Уборная, деревянный сарай со зловонными дырами, была пристроена к забору на задах госпиталя.
- Я выну гвозди на задней стене, - пообещал прапорщик, - к полуночи все будет готово. Только солдат..., - он замялся.
- Я его оглушу, - мрачно ответил Степан, - я знаю, как это делать. Винтовку забирать не буду, иначе переполох поднимется. Вы не волнуйтесь, - он взглянул на прапорщика, - я к утру за Иртышом буду, а там, - он усмехнулся, - Сибирь большая. Есть, где затеряться.
Офицер взглянул на «Бедных людей»: «Мне Марфа Федоровна сказала, это ваша книга».
- Марфа Федоровна, - улыбнулся про себя Степан.
- Да, - он вздохнул, - она у меня давно. Видите, это первое издание. Я над ней, - мужчина помедлил, -плакал, когда-то. А вы? Читали ее? - он увидел, как прапорщик ласково смотрит на книгу. Степан потрясенно шепнул, поднимаясь: «Господи, я не верю..., Вы на каторге были...»
- Меня выпустили, - Достоевский тоже встал и протянул ему руку: «Я рад, Ахмар-хан, что вам она понравилась. Не надо мне говорить, как вас зовут..., - Достоевский, внезапно, понял: «Он похож на Федора Петровича. Только тот изящный, лощеный, а этот мужик мужиком. Федор Петрович тогда студентом был, в каморке жил, у Сенной площади. Я у него чай пил. Откуда у студента такие холеные руки взялись? Он мне говорил, у него старший брат был, инженер».
- Не надо, - решительно повторил Достоевский, - так безопасней. Удачи вам, - он перекрестил мужчину и вышел.
Степан так и стоял, с книгой в руках. Опомнившись, он спрятал ее под тонкий матрац: «И автографа не взять, опасно это. Господи, я с Достоевским разговаривал, поверить не могу. Мама мне рассказывала о Пушкине, я помню. Они дружили. Я видел Достоевского, - Степан покачал головой. Подойдя к окну, он проследил за прямой спиной офицера.
Ночью все было просто. Степан, у самой уборной, обернулся. Во дворе было темно, ночь оказалась безлунной, неожиданно ветреной и зябкой. Он вышел в уборную в своей потрепанной форме. Солдат даже не обратил внимания на то, что Степан взял с собой гимнастерку. Эфес лежал у него в кармане, там же был и томик Достоевского. Степан одним быстрым, мгновенным движением ударил солдата по темени, руки у него были сильные. Мужчина сполз по стенке сарая на утоптанную землю. Степан постоял, прислушиваясь. У ворот было тихо, караульные ничего не заметили.
Он устроил солдата удобнее. Шагнув в уборную, Степан толкнул заднюю стенку. Та легко поддалась. Степан, не выходя на главные улицы, добрался до околицы. Вспомнив карту, он повернул на север. «Там брод через Иртыш, - подумал он, - переправа. Марта к Федору Кузьмичу поехала. Увижу его, наконец-то. И любимых моих увезу отсюда. Я никогда больше об этой стране не вспомню, - яростно пообещал себе Степан: «Эмир, в Бухаре, мне говорил, Абдул-Меджид начал канал строить, Суэцкий. Хорошие инженеры всегда нужны. Будем жить с Мартой спокойно, детей воспитывать. Феде я напишу. Из Китая не получится, там тоже война идет. Из Лондона весточку отправлю».
Степан шел по краю наезженной дороги и вдруг остановился: «Кто этот приказ прислал, об аресте Марты? И почему?»
Иртыш, огромный, медленный, тек по его правую руку. Степан поежился от холодного ветерка. Буркнув: «Это все потом», он направился дальше. На востоке, за рекой, разгорался тусклый, ранний рассвет.
Старик проснулся, как всегда, рано утром. Единственное окно в его келейке, пристроенной к флигелю дома купца Хромова, было закрыто, но сквозь щель в ставнях уже слышалось щебетание птиц. Он поднялся. Летом старик носил одну рубашку из деревенского холста и такие же шаровары. Распахнув ставни, он увидел голубей, что вились над зеленой травой лужайки.
- Всякое дыхание да славит Господа, - улыбнулся старик и бросил им зерен из берестяного туеска, что стоял на грубом столе.
Он присел на лавку, грубые доски были прикрыты одним холстом, и сжал большие, в мозолях, натруженные руки. Остатки волос на голове давно поседели. Голубые, большие, обрамленные глубокими морщинами глаза, смотрели мягко и ласково.
Старик почти каждую ночь видел ее во сне. Она стояла на Дворцовой набережной, высокая, черноволосая. Дымные, серые глаза были устремлены на шпиль Петропавловской крепости. Старик покачал головой:
- Если бы я тогда не испугался..., Ничего бы не было, ничего. А так..., - он провел жесткой ладонью по лицу и почувствовал влагу на впалых щеках. Он знал, что жена его умерла почти сразу за ним, знал, что умер младший брат, и сейчас на престоле его племянник.
- Ничего нельзя сделать - вздохнул старик, - она не остановится, до тех пор, пока не отомстит. Ах, Господь, Господь, - он посмотрел на простую икону Спаса Нерукотворного, что висела в красном углу, - ты ведь тоже накажешь ее. Не сейчас, конечно, - старик сжал губы и задумался.
Последние дни он спал неспокойно.
- Крестники, - он открывал глаза и смотрел в низкий потолок кельи, - оба крестники, и какие разные. Господи, о младшем и не позаботиться теперь. Другой он, и навсегда другим останется. Если только...- но тут перед ним опять вставали серые, холодные глаза и он, невольно, ежился. Он вспоминал слабый, тихий крик младенца, занесенную снегом деревенскую церквушку на погосте и два простых, деревянных креста.
Старик встал на колени и начал молиться. Он шептал что-то морщинистыми губами, а потом, внезапно, улыбнулся: «Как же я не увидел. Все хорошо, все будет хорошо. Она туда поедет, и все сделает. И Степушка здесь появится.Я его вслед за ней отправлю».
Он вспомнил рояль палисандрового дерева, пахнущую сандалом гостиную, нежный, золотистый закат над Невой. Рыженький мальчик поднял лазоревые глаза и серьезно сказал: «Матушка меня «Сурка» научила играть, ваше величество. Месье Бетховен мне ноты прислал. Хотите послушать?»
- Степа...- Евгения Петровна покраснела. Александр ласково ответил: «Что вы, конечно. Пусть мой крестник играет».
- Ich komme schon durch manches Land avec que la marmotte, - пробормотал старик. В Томске, он всегда стоял в церкви рядом со своим крестником и незаметно касался его руки. Сердце болело. Он видел, как плачет мальчик, видел его наголо остриженную голову, и повторял: «Все из-за меня, только из-за меня...»
Та, женщина из его снов, показала ему темную воду Ладожского озера. Старик, рыдая, встал на колени: «За что?»
- Если бы ты не струсил, - прошелестела она, - ничего бы этого не было. Впрочем, - бледные губы улыбнулись, - за них тоже отомстят. За всех отомстят. А ты, - она посмотрела на старика, и тот заставил себя не отводить глаз, - ты сделай так, чтобы могилы, - женщина мотнула растрепанной головой на восток, - могилы их призрели.
Он, сначала, обрадовался, но серые глаза похолодели и она усмехнулась: «Все равно, что должно было сбыться, то сбудется. Но не сейчас, не сейчас».
Старик поднялся. Присев к столу, он стал, медленно, есть. Он жевал черные сухари, размоченные в воде, немного лука, огурец, посыпанный солью. Утро было ярким, тихим. Старик, выйдя за ограду дома Хромова, услышав звон колоколов Казанской церкви, главного храма Богородице-Алексеевского монастыря, перекрестился.
Старик привык молчать. Он долго жил отшельником, работал на золотых приисках, когда его сослали, как бродягу. Говорил он только на исповеди и то немного. Ночами, лежа у себя в келье, он иногда шептал что-то по-французски, улыбаясь. Старик повторял себе: «Когда будут устроены души их, тогда и можешь умирать».
В церквях он молился он всегда в стороне, ближе к двери. В последние несколько лет он стал совсем затворником. Еще давно, когда он говорил с людьми, его многие расспрашивали о прошлом. Старик знал, что, несмотря на следы от кнута на спине, несмотря на мозолистые, натруженные руки в нем еще осталось что-то от него прежнего. Он обычно отвечал: «Мне нечего терять, кроме того, что всегда останется при мне, кроме слова Бога моего и любви к Спасителю и ближним. Вы не понимаете, какое счастье в этой свободе духа».
Он посмотрел на белокаменные ворота монастыря. Старик нахмурился: «С чего бы это толпа такая собралась? Престольного праздника нет, а ко мне все привыкли». Обитель стояла на горке, над узкой речушкой Ушайкой, что впадала в Томь.
День собирался быть теплым, жужжали пчелы, с лугов, с того берега реки доносилось мычание коров. Старик увидел у монастыря несколько роскошных карет: «Должно быть, начальство какое-то».
- Вот Федор Кузьмич, старец святой, - проникновенно сказала Марте толстая купчиха и перекрестилась.
Марта с Петенькой приехали в Томск третьего дня, в почтовой карете из Барнаула. Там Марта продала одноколку и лошадь. Она, немного, передохнула. Остановившись в недорогих номерах, Марта сходила к портнихе и сшила себе еще несколько траурных платьев. Одели и Петеньку. Он стоял рядом с матерью, держась за ее руку, в хорошем суконном кафтанчике и шароварах, в сафьяновых сапожках. Марта сводила сына в музей. Петенька ходил по залам, раскрыв рот, любуясь алтайскими минералами и чучелами животных. В книжной лавке Марта купила себе новые номера «Современника», а Петеньке «Сказки» Пушкина. Он уже сам читал, медленно, по складам. В Барнауле, заметила Марта, сын с восхищением смотрел на модели шахт и мостов в музее. «Инженером станешь, - шептала она, укладывая мальчика спать, - как папа твой, как дедушка, как прадедушка».
В Томске Марта поселилась в комнатах, что сдавала вдова-купчиха. Ей посоветовали этот адрес еще в почтовой карете. Она сходила зарегистрироваться в жандармерию, взяв, на всякий случай, пистолет, спрятав его за чулок.
Однако местный исправник, только бегло просмотрел паспорт Марты. Она почтительно сказала: «В Иркутск, ваше благородие, еду, к родне своей. Здесь помолиться с вашим старцем хочу, я о святом отце слышала».
Жандарм зевнул и выдал ей бумагу с лиловым штампом. Вечером, по приезду, Марта, дождавшись пока Петенька, заснет, устроила под половицами своей комнаты тайник. Она опустила голову в руки: «Степушка обязательно приедет, я верю. Приедет, и мы всегда будем вместе, до конца наших дней. Федор Михайлович его найдет, поможет ему».
О приказе, что был спрятан в суму, Марта старалась не думать. В Барнауле она пошла в читальный зал городской библиотеки. Посидев немного над томами официальных приказов, женщина поняла, чем занимается третья экспедиция Третьего Отделения. Бабушка рассказывала ей о Бенкендорфе. Марта, сдав книги, вышла на городскую площадь: «Может быть, это ошибка..., Однофамилец..., Но Степушка говорил, что его младший брат, юрист. Может быть, выбросить эту бумагу и не показывать ему..., - однако Марта избавляться от приказа не стала.
Марта посмотрела на высокого, почти лысого старика в белой рубахе: «Какая у него выправка хорошая, - невольно, подумала женщина, - и эти глаза...». Она повернулась к соседке: «Сударыня, а отчего карет много? Здесь всегда так?»
Женщина стерла пот со лба маленьким, отделанным кружевами платочком: «Прошла совсем немного, и задыхаюсь. Вам хорошо, Марфа Федоровна, вы молоденькая и худенькая какая. Хотя родите пятерых, как я, - мстительно добавила женщина, - вас тоже разнесет, вот увидите».
Губы цвета спелой черешни только улыбнулись. «Кареты, - купчиха оценивающе посмотрела на лошадей, - это, наверное, новый губернатор приехал. Только назначили его. Слава о старце нашем по всей России идет, - женщина опять перекрестилась.
Старик увидел бронзовую прядь, что выбилась из-под простой, черной шляпки. «Одно лицо, - он вспомнил маленькую женщину с прямой, жесткой спиной, что сидела у него в кабинете, - и глаза тоже зеленые. Слава Богу, слава Богу».
Толпа расступилась. Он присел рядом с рыженьким, высоким, крепким мальчиком. «Храни тебя Господь, милый, - одними губами прошептал старик, - тебя, и матушку твою, и отца твоего. Тебя Петенька зовут? - мальчик несмело улыбнулся и кивнул.
- Конечно, - порадовался Федор Кузьмич. Поднявшись, старик увидел ее упрямые, твердые глаза. Женщина неотрывно смотрела на него. Он легонько кивнул в сторону церкви и пошел к паперти. Купчиха завистливо заметила: «Видите, Марфа Федоровна, какое вам счастье выпало. Как пришли сюда, так Федор Кузьмич сыночка вашего и благословил».
Люди, крестясь, направились к открытым дверям Казанской церкви. Холеный, с золотистой, ухоженной бородкой мужчина, что сидел в карете, щелкнул пальцами и велел человечку в сюртуке: «Узнайте, что это за дама, с ребенком. Чтобы сегодня вечером у меня были сведения. Пойдемте».
Губернатор Александр Дмитриевич Озерский подождал, пока жандармы спрыгнут с козел, и откроют ему дверцу. Поднимаясь к церкви, он зевнул, не разжимая губ: «Старец, как старец. Простолюдины склонны к такому. В крови русского народа искать себе духовных пастырей. Однако она..., - Озерский вспомнил ее скромное, купеческого покроя, платье, запыленные ботинки и улыбнулся: «Как это, в «Песни Песней»? Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами. Она, конечно, не девица, вдова, но с ними и проще. Да, - он постоял, слушая пение хора, - словно лилия».
Озерский сбил пылинку с рукава своего генеральского мундира. Перекрестившись, губернатор шагнул внутрь, в тусклое золото окладов и запах ладана.
Марта оглядела почти пустую келью и присела на лавку. В церкви, когда старик, незаметно оказавшись рядом с ней, шепнул по-французски: «Запоминайте, как меня найти», она только кивнула. Петенька остался в саду дома Хромова. Дверь кельи была открыта. Марта слышала смех мальчика, он играл с кошкой.
Во время заутрени она поймала на себе пристальный взгляд высокого, холеного человека в генеральском мундире. Марта хорошо разбиралась в форме. Степа еще в Гунибе ей все объяснил и нарисовал. Она сидела, склонившись над альбомом. Степан улыбнулся: «Жалко, что портрет бабушки Марты пропал, во Франции. Ничего, когда до Лондона доберемся, я тебя напишу, на камне, над ручьем. Как там, - он стал целовать бронзовые пряди волос, - в Крыму».
- Не жандарм, - поняла Марта, - у них голубые мундиры. Она опустила голову. Перекрестившись, женщина искоса посмотрела на генерала. У него была золотистая бородка и внимательные, серые глаза. Когда люди спускались на монастырский двор, Марта услышала чей-то голос: «Новый губернатор приезжал. Озерский его фамилия, он Горный Институт заканчивал, профессор. Начальник Алтайских заводов».
- Горный инженер, - Марта посмотрела вслед каретам: «Это очень хорошо».
У старца был изысканный, немного старомодный французский язык. Так, вспомнила Марта, говорили бабушка и дедушка Питер.
Он присел на грубый табурет у стола: «Не след вам здесь оставаться, милая. Берите сына и дальше уезжайте. А Степушке, - испещренное морщинами лицо внезапно, ласково улыбнулось, - Степушке я скажу, где вы, как увижу его».
Марта посмотрела на почти лысую голову: «Месье…, Месье Федор Кузьмич, - она помолчала, - кто вы? Вы знали Степу раньше, - женщина повела рукой, - до того, как…, Он мне говорил, вы брата его младшего крестили. Там, в Зерентуе».
Старик хотел сказать ей, что знал и родителей ее мужа, и бабушку с дедушкой, но, вместо этого отозвался: «Какая разница, мадам? Вы сделайте то, что надо сделать, и покиньте эту страну, - старик поднялся и пошарил по стене. Не оборачиваясь, он добавил: «Навсегда».
Он протянул Марте кожаный мешок. Женщина, раздернув горловину, отпрянула. Слитки золота мерцали, переливались. Марта помотала головой: «У меня есть…не надо…».
- Что у вас есть, - старец наклонился над ней, - то ваше. А это я давно хранил, - он положил руку на мешок: «Вы отправляйтесь в Зерентуй, там могилы родителей Степушки, - он опять улыбнулся, -церковь постройте, в их память, в память его бабушки с дедушкой, - голубые глаза старика, внезапно, подернулись болью.
- И за них тоже отомстят, - вспомнил он слова той, высокой, черноволосой: «Она не страдала, - сказал себе старик, - она без сознания была. И умерли они вместе. Господи, хотел бы я на могиле ее помолиться. Хоть так, хоть так. Потом доберусь за Байкал, приду в эту церковь…, Она все сделает, Марфа Федоровна, - старик взглянул на икону, что лежала на узкой, нежной ладони женщины.
- Он прав, - Марта все сидела, ощущая тяжесть мешка с золотом: «Томск большой город, жандармов много…Хорошо, конечно, что в Сибирь телеграф пока не проложили, но все равно, если в Семипалатинске тот приказ был, значит, и здесь он есть. Нельзя рисковать. А что Озерский начальник заводов, это мне очень на руку».
Она вспомнила восхищенный взгляд губернатора и, невольно, улыбнулась. «Берегите ее, - старик, благоговейно, прикоснулся к простому, медному окладу, - берегите, Марфа Федоровна. Она, - Федор Кузьмич помолчал, любуясь упрямыми глазами Богородицы, - она похожа на вас».
Март кивнула. Поднявшись, она подошла под благословение. «Федор Кузьмич, - попросила женщина, - можно у вас Петеньку оставить? Присмотрите вы за ним? Я вернусь, к вечеру, - добавила Марта.
- Конечно, - старик увидел в раскрытую дверь рыжую голову мальчика, услышал его ласковый голос: «Котик! Дедушка, идите сюда, с котиком поиграем».
- Я ему из Евангелия расскажу что-нибудь, - Федор Кузьмич, внезапно, наклонился и поцеловал маленькую, сильную руку Марты: «Не беспокойтесь, Марфа Федоровна, идите себе по делам».
Она спрятала мешок с золотом в свой простой, скромный ридикюль. У калитки Марта обернулась. Федор Кузьмич и Петенька сидели рядом, на зеленой траве. Сын чесал за ушами белую кошку и, улыбаясь, слушал старика.
Вернувшись в номера, Марта уложила слитки в тайник, тщательно вымылась и надела свое лучшее платье, черного атласа. Она почистила ботинки. Натягивая чулки, она повертела пистолет. Усмехнувшись, женщина все-таки сунула его за бархатную ленту. Марта прикоснулась к шее пробкой от флакона с ароматической эссенцией. В Барнауле оказалась на редкость хорошая парфюмерная лавка, там были даже парижские духи. Марта прикрыла волосы шляпкой. Она положила в ридикюль свой паспорт и быстрым шагом дошла до Почтамтской улицы. Миновав строящийся на главной площади собор, она увидела красивое, каменное здание с портиком и колоннами. Марта прочла медную табличку. Удовлетворенно улыбнувшись, она потянула на себя тяжелую дверь.
Жандарм привстал из-за конторки: «Сударыня…»
Марта подала свой паспорт: «К его высокоблагородию, губернатору Александру Дмитриевичу Озерскому, - сказала она, - по личному делу».
- Его превосходительство принимает просителей по записи, - развел руками жандарм, - вам надо пройти в канцелярию, я покажу…
Марта взяла с конторки бумагу и карандаш. Набросав несколько слов, она передала жандарму записку. «Вы лучше покажите ему это, - посоветовала Марта, - и мой паспорт тоже».
Жандарм что-то пробормотал и поднялся на второй этаж, по каменной, украшенной статуями муз, лестнице. Марта опустилась на дубовую скамью и стала ждать.
Губернатор Озерский читал «Санкт-Петербургские ведомости». Газеты сюда, в Сибирь, доходили с трехмесячным опозданием. Он, отпив кофе из фарфоровой, тонкой чашки, вздохнул: «Дмитрий Иванович Менделеев утверждён в звании приват-доцента Императорского Санкт-Петербургского университета по кафедре химии, и выезжает в научную командировку, в университет Гейдельберга. А ведь Дмитрий Иванович отсюда, из Тобольска. Ни одного университета на всю Сибирь, гимназии по пальцам одной руки пересчитать можно, - генерал взял папиросу из малахитовой шкатулки.
Он поднялся и прошелся по дубовым половицам. В открытое, большое окно были видны стены строящегося собора, над городом несся колокольный звон. «Старцы, - Озерский усмехнулся, - ладан, иконы…, Нет, чтобы училище горное основать». На покрытом зеленым сукном столе лежала стопка бумаги. До назначения в Томск, он начал работать над русским переводом «Аналитической химии» Берцелиуса. Озерский посмотрел на карту губернии и едва не зажмурился. Она простиралась от Полярного круга до границы с Китаем. «Какие переводы, - кисло подумал генерал, - года через два-три крестьянская реформа начнется. Надо будет людей, приписанных к заводам, освобождать…Руки бы до всего дошли, - он выдохнул дым и вернулся за стол. Оглянувшись на закрытую дверь, Озерский снял с цепочки для часов ключ и открыл ящик.
Эти книги он нашел еще юношей, в библиотеке Горного Института. Они были засунуты на самую пыльную, самую дальнюю полку. Озерский, стоя с ними в руках, услышал тихий голос старика библиотекаря: «Забирай. Я их спрятал, - библиотекарь закашлялся, - как после бунта декабристов жандармы сюда явились. Не знаю, - он погладил рукой переплеты, - есть ли еще в империи экземпляры. Сожгли все, кажется».
Озерский посмотрел на фамилию авторов: «А кто такой, - он поднял серые глаза, - Федор Петрович Воронцов-Вельяминов? Это отец его? - он указал на сборник статей в бумажной обложке, - отец Петра Федоровича? Он тоже ученый был?»
Бледные губы библиотекаря искривились в усмешке: «Лучший геолог российский прошлого века. Военный инженер, с генералиссимусом Суворовым в Альпах сражался. Чертов мост, его рук дело. На войну с Бонапартом добровольцем пошел, хотя ему седьмой десяток был, в то время. Под Бородино ранили его. Он здесь, - старик повел рукой, - преподавал».
- А почему его на доске нет? - Озерский вспомнил мраморные таблички в парадном вестибюле института.
Библиотекарь оценивающе посмотрел на него: «Ты той осенью поступил, в двадцать шестом году. Летом, когда институт закрыт был, приехали, табличку сняли и увезли. Вернули без его имени. И книги все сожгли, и его, и сына».
Старик зашаркал к выходу. Озерский, прижимая книги к груди, спросил: «А что с ним стало, с Федором Петровичем? И с Петром Федоровичем, сыном его, что случилось?»
- Сын сгинул за Байкалом, - услышал он удаляющийся голос, - а Федор Петрович пропал, с женой своей. И все, и ничего я тебе не говорил, а ты ничего не слышал.
- Не слышал - Озерский достал «Размышления об истории Земли».
- В прошлом веке была написана, - он полистал истрепанные страницы, - а читается, как новая. И Петр Федорович об электрическом телеграфе говорит, а ведь больше тридцати лет назад это было. Озерский знал, что декабрист Воронцов-Вельяминов похоронен в Зерентуе.
- Могилу бы в порядок привести, - он открыл блокнот, - сейчас разрешают тем, кто выжил, вернуться в Россию. А кто выжил? - он посмотрел на свои записи и горько подытожил: «По пальцам пересчитать можно». Он, внезапно, закрыл глаза и увидел перед собой ту женщину, маленькую, хрупкую, в траурном платье.
- Как лилия между тернами, - пробормотал он: «Господи, да что это со мной, я женатый человек, у меня дети…, Зачем я все это затеял…, - он вспомнил зеленые, прозрачные глаза: «Когда доставят сведения о ней, просто напишу письмо, - решил Озерский, - не стану навязываться, это недостойно человека чести…, - он вздрогнул и услышал стук в дверь.
Прочитав записку, пролистав ее паспорт, он велел жандарму: «Зови!» и подошел к большому зеркалу. «Неужели, - растерянно пробормотал Озерский, - неужели, я ей понравился? Я ее на двадцать лет старше. Господи, как неудобно, она заметила, что я на нее смотрел? Или не заметила? Но ведь она написала, что видела меня в церкви…»
Марта поднималась вслед за жандармом по лестнице и вспоминала смешливый голос бабушки: «Учись наносить упреждающие удары. Ты всегда должна быть на шаг впереди. Так Наполеон поступал, - бабушка положила сухую ладонь на раскрытый военный атлас: «Но Кутузов его переиграл. Сдал Москву и Наполеон растерялся, не знал, что ему дальше делать. Так же и ты, - она погладила Марту по бронзовой голове, - если твой противник растеряется, тебе легче будет».
- Я ему понравилась, - улыбнулась Марта, оказавшись у двери кабинета: «Сразу видно было. Вот и хорошо. Этим тоже надо уметь пользоваться».
Потом все было просто. Она сидела, держа в руках чашку с отменным кофе, от губернатора пахло лавандой и хорошим табаком, он не сводил глаз с ее взволнованного, бледного лица. Марта, проникновенно, говорила о том, как ее покойный отец, хоть и был купцом, но ценил образование. Она вспомнила музей в Барнауле, и вытерла слезу простым платком: «Мой сыночек, ваше высокоблагородие, хоть ему и три года всего, радовался тому, что может богатства нашей земли увидеть. Я бы так хотела, - страстно сказала Марта, - так хотела, чтобы в Сибири, если я решила здесь обосноваться ….
- Обосноваться, Марфа Федоровна? - с надеждой спросил Озерский.
Она подняла тонкую руку: «Подождите, прошу вас. Я путаюсь, я не привыкла говорить перед таким высокопоставленным лицом….»
Губернатор, послушно, закрыл рот.
- Я бы хотела пожертвовать, - зеленые глаза посмотрели на него, - пожертвовать, ваше высокоблагородие, на развитие образования в Сибири. И я дала обет, там, в церкви - Марта перекрестилась, - построить храм, в самом глухом, самом отдаленном месте. Я хочу, чтобы все, каторжники, инородцы, могли слышать слово Божье, ваше высокоблагородие. Я поговорила, после заутрени, мне сказали, что за Байкалом такие места. Туда я и поеду, а потом вернусь, - решительно заключила Марта, - сюда, в Томск.
Лицо губернатора осветилось таким счастьем, что Марте даже стало его жалко. Она вынула из ридикюля пачку кредитных билетов и положила их на стол: «Это на гимназию, на музей…, И, пожалуйста, - она всхлипнула, - пожалуйста, не надо упоминать моего имени. Мой отец всегда творил благие дела тайно, ваше высокоблагородие, так нас учит Иисус. А я вернусь, - ласково сказала Марта, - возведу церковь, и вернусь».
- Она вернется, - радостно подумал Озерский, подписывая распоряжение о беспрепятственном проезде купчихи Вороновой Марфы Федоровны, и ее сына Петра на все алтайские и забайкальские заводы. «Прошу оказывать подательнице сего, - закончил Озерский, - всемерное содействие. Госпожа Воронова и ее сын находятся под покровительством томского губернатора».
Марта, убрала бумагу в ридикюль: «Любой исправник, увидев это, даже не посмеет мой паспорт попросить».
Жандарм принес еще кофе. Озерский, вдыхая запах жасмина, исподволь любовался ее изящной, в простом, высоком ботинке ногой:
- Нет, нет, ты слышал. Она религиозная женщина, она дала обет…Ты образованный человек, так не поступают. Потом, когда она вернется в Томск, ты за ней и начнешь ухаживать, как положено, - велел он себе: «Но какая она все-таки красавица». Марта заметила взгляд Озерского. Опустив ресницы, женщина призналась: «В Барнауле, в музее, ваше высокоблагородие, я поняла, что так мало знаю! Вы все эти книги прочитали? - восторженно добавила женщина, обводя глазами кабинет.
Озерский покраснел. Она, робко, попросила: «Расскажите мне, ваше высокоблагородие, что-нибудь…, Только я боюсь, что не пойму, у меня совсем нет образования, - женщина скромно опустила глаза.
Он говорил и думал: «Господи, неужели? Как это, у Тютчева: «О, как на склоне наших лет, нежней мы любим, и суеверней…, Продлись, продлись, очарованье…Я буду ее ждать. Она непременно вернется и станет моей, я уверен».
Женщина ушла, а Озерский еще долго сидел, блаженно улыбаясь, вспоминая ее тихий, ласковый голос, ее легкую улыбку, всю ее, будто светящуюся, излучающую спокойное тепло.
Марта уехала из Томска в крепкой, наемной карете, запряженной четверкой хороших лошадей. «Дороги сухие, барыня, - сказал возница, - через месяц в Иркутске будем, а там по Ангаре, по Байкалу, прямой путь. Доставим вас до Зерентуя, не волнуйтесь».
- Байкал увидишь, милый, - шепнула Марта Петеньке. Она купила надежный саквояж, сложив туда одежду и немного книг.
- Заниматься с тобой буду, по дороге, - весело сказала Марта, сажая сына в экипаж. Американский паспорт и приказ из Третьего Отделения она зашила в подкладку сумы. В ней было золото, ее и Федора Кузьмича, вместе с медальоном и книгой Пушкина. Марта полистала блокнот Лавуазье и улыбнулась. Она прочла в «Санкт-Петербургских ведомостях», что Менделеев будет работать в Германии.
- Может, и увидимся с месье Дмитрием, - она уложила икону в суму и спрятала ее под сиденьем экипажа. Русский паспорт и письмо от губернатора она держала в своем ридикюле.
Выезжая из города, они завернули на Ушайку. Федор Кузьмич перекрестил ее: «Ни о чем не беспокойтесь, мадам. Степушке я скажу, куда ему идти».
Марта помолчала: «Спасибо вам, большое, большое. Я оттуда сразу в Китай. Буду его ждать за рекой Аргунь, - она вспомнила наставления дяди Мартина, - в Хайларе». «Он там отлеживался, - подумала Марта, - после ранения. Это город, устроюсь как-нибудь. Тем более, язык я знаю, немного».
- Все будет хорошо, - Федор Кузьмич поцеловал рыжую голову Петеньки. Экипаж тронулся, а старик все стоял, глядя им вслед. «Дождусь крестника своего, - вздохнул он, подставив лицо летнему солнцу, - а потом схожу за Байкал. Помолюсь на могилах их. И умирать можно, - он вернулся в келью. Присев к столу, старик открыл Евангелие, медленно шевеля губами.
В избе пахло чем-то кислым, люди спали вповалку на грязных половицах, прикрывшись армяками. Степан открыл глаза: «Дальше я по этому, отпускному билету не доберусь, будет подозрительно». Умерший солдат был из алтайской деревни. Степан, осторожно поднялся: «Ничего. Найдем здесь какую-нибудь телегу и вернемся на юг. В горах местные помогут, переведут через границу. Господи, скорей бы, - он ощутил прикосновение ее нежных губ.
До Томска оставалось пять верст. Умываясь у колодца, Степан увидел вдали купола Казанской церкви, главного храма Богородице-Алексеевского монастыря. Забрав свою суму, он оставил на столе медные монеты. Степан шел по обочине дороги, пережевывая краюху черного, грубого хлеба. Утро было свежим, тихим. Он наклонился и ласково погладил какой-то полевой цветок.
В подкладку сумы была зашита холщовая тряпица. На Алтае он намыл золотого песка.
- Еще то, золото, что у Марты, - вспомнил Степан, - хватит, чтобы до Кантона добраться. В Китае, конечно, война идет, - мужчина поморщился, - но ничего, я смогу и Марту, и Петеньку защитить. В Кантоне, она говорила, представительство «К и К».
«Бедные люди» были надежно спрятаны. Степан открывал книгу только тогда, когда ночевал один. Лето было теплым, он часто спал на лесных полянах, или в стогах, под светом звезд. Он перелистывал страницы, вспоминая упрямое лицо Достоевского: «Господи, сделай так, чтобы Федор Михайлович еще что-нибудь написал. Он ведь гений, как Пушкин». Пушкина Степан читал про себя, наизусть, идя сначала на восток, а потом, на Алтае, повернув на север. Здесь, в Томской губернии, ему сказали, что старец Федор Кузьмич живет у купца Хромова и молится в Богородице-Алексеевском монастыре.
Степан вспомнил его добрые, голубые глаза, его тихий голос: «Не плачь, милый, не надо, Господь сирот призревает, а я всегда о тебе позабочусь». Когда Степан жил в Томске, в воспитательном доме и кадетском училище, старик все время был рядом с ним. В церкви, незаметно, он пробирался ближе и держал мальчика за руку.
- Меня не узнают, - Степан, увидел избы городской окраины: «Я отсюда два десятка лет назад уехал. То есть, увезли меня, - мрачно поправил себя мужчина.
По отпускному билету ему полагалось брить бороду. Степан, провел рукой по изрезанным щекам: «Брадобреи у нас в деревнях, конечно, криворукие. Ничего, пока никто не придирался». Его останавливали всего несколько раз. Степан избегал больших городов и заводов с военной охраной, шел проселочными дорогами, ночевал в деревнях. Часто его подвозили на телегах. Лето было сухим, только иногда шли проливные, быстрые дожди. Работы было много. Степан стелил крыши, рубил избы, копал огороды, занимался кузнечным делом. Он видел, как, иногда, на него посматривают женщины.
На Алтае, у староверов, его даже в избу не стали пускать, велели ночевать в сарае. Жаркой, звездной ночью, он услышал шорох на пороге. «Один разочек только, - раздался рядом с ним тихий, умоляющий голос, - один разочек, миленький, приласкай меня…». Это была хозяйка. Степан днем увидел ее только мельком. Миску со щами во двор вынес хозяин избы, угрюмый, заросший бородой мужик. Поев, Степан заметил, что дерево расколото.
- Все равно выбрасывать, - сочно заметил старовер, забирая у Степана посуду. Тогда, ночью, он разомкнул ее теплые руки, что обхватили его шею. Поднявшись, выйдя из сарая, Степан подождал, пока женщина вернется в дом. Он собрался и ушел из деревни еще до рассвета.
- Пока мы вместе, смерти нет, - вспоминал он. Степан остановился и насыпал в бумагу махорки. Он присел на траву и закурил. По дороге пастухи гнали коров, звонили колокола церквей. Степан, закрыв глаза, видел перед собой жену. Она сидела, поджав ноги, кормя Петеньку, еще грудного, там в Гунибе. Степан возвращался из кузницы. Марта, улыбаясь, встречала его во дворе. Закатное солнце играло в ее волосах, от нее пахло свежими лепешками, и была она вся мягкая, нежная.
- Скоро увижу вас, любимые мои, - пообещал Степан и оглядел себя. Форма была чистой. Степан стирал ее несколько раз в неделю, разжившись в одной из деревень куском грубого мыла. Он и сам мылся. Иногда его пускали в хозяйскую баню, а чаще по дороге встречалась река или озеро.
- Даже вшей не подхватил, - смешливо подумал он, поскребя в рыжей голове. Когда он подошел к монастырю, заутреня уже началась.
- Я помню его, - Степан оглядел толпу в церкви, - помню. Он высокий был, с волосами седыми, впрочем, и тогда, лысый почти.
- Вырос мальчик, - старик незаметно, быстро утер глаза, - как вырос. Петенька на него похож, конечно, одно лицо.
Степан увидел его. Старик стоял в углу, почти у самых дверей. Он был в деревенских шароварах и холщовой рубахе. На Степана вдруг, почему-то, повеяло запахом роз. Он вспомнил рояль палисандрового дерева, ласковые руки мамы, что лежали поверх его детских ладошек.
- Молодец, Степушка - говорила мама, держа его на коленях, - так и играй. Как пригласят нас во дворец, сможешь сыграть крестному отцу твоему, его величеству императору.
- Ich komme schon durch manches Land avec que la marmotte, - услышал Степан свой детский голос. Руки нажимали на клавиши. Он почувствовал, как слезы наворачиваются ему на глаза. Старик смотрел на него. Степан, пробравшись через толпу, ощутил, как тот касается его ладони.
- Пойдем, милый. Вот, я тебя и дождался, - неслышно сказал старик.
Он сидел в келье, у стола, оглядывая простую лавку, икону Спаса Нерукотворного с масляной лампадкой. Все еще не сводя глаз со старика, Степан спросил: «Федор Кузьмич,…Что с моей женой, что с Петенькой? Здесь они, в Томске?»
Старик высыпал в деревянную миску черные сухари, долил воды, и стал медленно толочь их ложкой. «Уехали они, Степушка, - вздохнул Федор Кузьмич, добавляя в тюрю лук. Он подвинул к Степе ложку: «Ты ешь, милый. Уехали в Зерентуй, могилы твоих родителей призреть. Жена твоя церковь там построит, а потом в Китай отправится. Она будет тебя в Хайларе ждать, это за Аргунью город. Марфе Федоровне местный губернатор наш, - старик улыбнулся, - выписал бумагу, чтобы содействие ей оказывали».
- Почему? - спросил себя Степан, пережевывая сухари: «В Семипалатинске, Федор Михайлович мне не сказал, из-за чего Марта жандарма застрелила. Приказ пришел, об ее аресте…, Наверняка жандарм ее к себе вызвал, там она его и убила. А что там случилось? - Степан поморщился, такой мгновенной, острой была боль где-то внутри: «И губернатор здешний…, А если…, - он понял, что не может, совсем не может об этом думать.
Он так и сидел, с ложкой в руке. Федор Кузьмич, ворчливо сказал: «Дурак ты, Степушка. Жена твоя тебя больше жизни любит. Тебя и сыночка вашего. Петенька уже читать умеет, показывал мне. Ты помни, - он забрал сухари, ложку и вложил Степану в руку луковицу, - помни, пока вы вместе, смерти нет».
Степан покраснел. Федор Кузьмич поболтал ложкой в тюре: «Я тебе рясу монашескую отдам. Ты повыше меня будешь, - он окинул Степана взглядом, - и в плечах шире, но ничего, сойдет, - старик усмехнулся и деловито велел: «Форму твою солдатскую мы сожжем, бумаги тоже. Есть они у тебя?»
Степан кивнул. «Напишем письмо, - старик рылся под лавкой, - что ты инок монастыря здешнего, идешь за Байкал по обету».
- А вы писать умеете? - удивился Степан. Старик вытащил простую шкатулку и перебрал листы: «Умею, Степушка. Вот, - он показал на бумагу, - записываю кое-что».
- Это шифр, - понял Степан. Он помолчал: «Федор Кузьмич, я знаю, вы моего младшего брата крестили, там, на руднике…Вы мне только скажите, - лазоревые глаза мужчины закрылись, как от боли, - с Федей все хорошо? Может быть… - Степан замялся.
Старик вздохнул: «Хорошо, милый». Он посмотрел на мужчину и решил: «Не стану ему ничего говорить. Если увидятся они с братом, он и сам все поймет, а не увидятся, так тому и быть. Другой, совсем другой…, - Федор Кузьмич, незаметно, покачал головой: «Почему? Не узнаю я этого».
Ему хотелось рассказать своему крестнику, как тогда, в Санкт-Петербурге, летом, он увидел во сне черноволосую, высокую женщину, увидел ее мутные, серые глаза. Съежившись, закричав от животного, непреодолимого страха, он забился в угол опочивальни. Женщина сказала: «Выбирай. Либо ты выживешь, и умрешь в безвестности, и тогда за тебя погибнет твой родственник, либо погибнешь ты».
- И я выбрал, - Федор Кузьмич медленно, аккуратно писал: «Трус, какой я был трус. Если бы я остался -он взглянул на своего крестника, - ничего бы этого не было. Все бы выжили, все. И она…, - старик вдохнул запах роз, и представил себе огромные, черные, как ночь глаза: «Она бы тоже жила. Я их всех убил. Но я свою вину,- он подписался игуменом монастыря, - искуплю».
- Прямо сейчас и пойдешь, - Федор Кузьмич, передал ему бумагу: «В церкви той помолись, и уезжай отсюда, Степа. К жене своей, к ребенку. Уезжай и забудь, - старик повел рукой, - обо всем этом».
- Кто вы? - внезапно, спросил Степан: «Почему вы оказались там, в Зерентуе? И потом, в Томске, я вас помню. Вы все время здесь были, пока я учился».
Старик взял в руки грубую, черную рясу: «Сапоги свои оставь. Они хоть у тебя и солдатские, но присматриваться никто не будет. Борода, - он наклонился и быстро, нежно, провел рукой по щеке Степана, - скоро отрастет. Все будет хорошо».
- Кто вы? - повторил Степан, поднимаясь. Они стояли друг напротив друга, оба высокие, широкоплечие. Степан подумал: «Какая выправка у него хорошая. И глаза, эти глаза…Господи, я все забыл, но ведь было что-то, было… «Сурок», Бетховена, я играл «Сурка»…, Мне еще пяти лет тогда не исполнилось».
Старик, поцеловав его в лоб, перекрестил: «Иди, сыночек, - попросил он, - иди, милый. Помни, твоя земля там, где они, любимые твои. Иди за ними, и больше никогда не расставайтесь».
Степан взял его за руку: «Пожалуйста. Как тогда, как тогда…., - он сглотнул и ощутил большую ладонь, что гладила его по голове. Он расплакался, уткнувшись лицом в крепкое плечо старика. Тот все стоял, обнимая Степана, покачивая его: «Не надо, сыночек, не надо, милый. Все пройдет, все будет хорошо».
- Ты только не говори никому, - услышал он голос старика: «Даже Марфе Федоровне своей, сыночек».
- Все равно никто не поверит, - подумал Степан и взял у него рясу. Когда он переоделся, и закинул на плечо суму, он, было, открыл рот.
- Ты, наверное, хочешь спросить, почему?- голубые, немного поблекшие глаза старика, подернулись грустью.
- Нет, - Степан все смотрел на него, не отрываясь, - нет, ваше…Федор Кузьмич, не хочу. Мы с Марфой просто, - мужчина помолчал, - всегда будем вас помнить, сколь мы живы. И дети наши тоже.
Он склонил рыжую голову и поцеловал натруженную, в мозолях руку.
Степан уходил на восток, по мосту через Ушайку. Оглядываясь, он все видел старика. Тот стоял у калитки флигеля и махал ему. Степан свернул на большую дорогу и перекрестился, глядя прямо перед собой: «Осталось совсем немного». Черная точка удалялась, а потом и вовсе пропала на бескрайней равнине, освещенной закатным, низким солнцем.
На утоптанной земле церковного двора были сложены распиленные доски. Кирпичные стены поднимались вверх. Батюшка Никифор, маленький, крепкий, с густой бородой, весело сказал: «Остались бы и после освящения, Марфа Федоровна. Медовый Спас скоро, пост начинается…, Куда от праздника Божьего ехать?»
Марта стояла, смотря, как строители копошатся на крыше. Полы в церкви были уже настелены. Батюшка перекрестился: «Господи, как нам благодарить ее? Истинно, душа христианская. И погост в порядок привели. Теперь не стыдно любому начальству такой храм показать».
Женщина увидела два красивых, гранитных креста, сразу за церковью. Они лежали рядом, Петр Федорович и Евгения Петровна. Марта заказала медные таблички и ограды. Она вздохнула, сидя за чаем у батюшки: «Теперь, отец Никифор, у вас в церковь весь поселок поместится». Поселка было, сотня каторжан, их держали в отдельно стоящем, каменном здании тюрьмы, и несколько сотен приписных крестьян, с женами, бурятками и монголками. Кроме лавки, чайной, где пили водку, и крохотного почтового отделения, в одном домике с жандармерией, здесь больше ничего и не было. Все вокруг покрывал налет серой, свинцовой пыли. Марта ходила по грязным улицам, и вспоминала тихий голос бабушки:
- Юджиния у Бетховена училась, милая, при королевских дворах играла. А потом…., - бабушка махнула рукой. Поднявшись, она подошла к окну. Женщина затягивалась папиросой, глядя на осенний, тихий сад, на пышные, увядающие розы. «Я на ее могиле, - голос женщины был сухим, - прощения просила. Надо было мне дочь свою увезти из России, и внука тоже. И Теодора с Тео».
- Они бы не уехали, - робко заметила Марта: «Вы сами говорили…»
- Говорила, - согласилась старая женщина. Она помолчала: «Не уехали бы. И все равно, каждый день, с тех пор, как я дочь мою за Байкал проводила, я об этом вспоминаю. Надо было мне самой умереть, а их спасти, милая. Ничего, - Марта вернулась в кресло и взяла карту Сибири и северного Китая, -ничего, - тонкие губы улыбнулись, - ты все сделаешь».
- Сделаю, - повторяла себе Марта, сидя в приемной у начальника каторжной тюрьмы. Толстый капитан расплылся в улыбке, увидев письмо томского губернатора. «В Чите мне сказали, - Марта посмотрела на него искренними, зелеными глазами, - ваше благородие, что на рудниках, церквей не хватает…»
Капитан откашлялся и покраснел. Церковке в Зерентуе было полвека, и она именно что дышала на ладан. «Конечно, Марфа Федоровна, - уважительно заметил жандарм, - если вы обет дали, то дело богоугодное. Мужиков у нас много, они быстро церковь возведут».
- Нет, отец Никифор, - Марта поправила черную шляпку, - мне в Томск отправляться надо. Дождусь проводника и поеду.
Проводника ей порекомендовал сам батюшка. Марта, озабоченно, заметила: «Мне возвращаться надо, отец Никифор, на запад, как бы это сделать?». Священник поднял бровь: «У нас юноша есть, лучше него Забайкалье никто не знает. Он приказчик, с караванами все здесь исходил. И отец его покойный, - батюшка, отчего-то замялся, - он природой интересовался. У него даже обсерватория своя была. Господин Старцев до Байкала вас довезет, не волнуйтесь».
- Мама! - Петенька выбежал на крыльцо церкви: «Мама, мне рубанок дали! Я строгаю!»
Они жили у батюшки Никифора. Жена у него была из крещеных бурятов. Матушка Аграфена все хлопотала над Мартой и Петенькой. Своих детей у священника не было. Матушка, краснея, как-то раз призналась Марте: «Три года, как повенчались. Может, - женщина вздохнула и подперла ладонью смуглую щеку, - может, как церковь построим…»
- Обязательно, - уверенно ответила Марта: «Все получится, Аграфена Ивановна. Я помолюсь за вас, -она взяла ладонь женщины и погладила ее.
Внутри пахло свежими стружками. Петенька, в кафтанчике и шароварах, потянул мать за руку: «Посмотри!»
Марта наклонилась и провела пальцами по кусочку дерева. «Хорошие руки у вашего сынишки, барыня, - почтительно заметил кто-то из плотников, - аккуратный он».
Церковь была пятиглавая, святителя Федора Стратилата.
- Небесный покровитель отца моего, - объяснила Марта батюшке, и написала что-то на листочке: «Эти приделы устройте, пожалуйста, - попросила женщина, - в память родственников моих». Она ласково погладила Петеньку по рыжей голове и зашла в придел апостола Петра. Перекрестившись, Марта опустилась на колени. Иконы перенесли из старой церкви. Их было немного, но Марта оставила батюшке Никифору деньги: «Вы закажите, пожалуйста, все, что надо. Иконы, книги богослужебные, купель…»
- Здесь Федора крестили, - Марта вспомнила приказ, что был зашит в подкладку сумы: «Господи, как же это? - вздохнула женщина: «Как мне Степе о таком сказать? А скрывать нельзя, брат его. Степа и не знал, чем он занимался. И с Достоевским его брат знаком был…, - Марта отогнала эти мысли. Обойдя оставшиеся приделы, Феодосии Тирской и Евгении Римской, она спустилась во двор.
Было жарко, в синем небе плыли белые, пушистые облака. Когда они шли по Ангаре и переправлялись через Байкал, Петенька смотрел вокруг удивленными глазами.
- Море! - радостно хлопал в ладони мальчик, - большое море, мама!
- Ты еще океан увидишь, милый, - думала Марта. Батюшка о чем-то говорил с плотниками, из церкви слышался смех Петеньки. Она присела на бревно, вытянув ноги в запыленных ботинках.
- А если нельзя этому Старцеву доверять? - спросила себя Марта: «Если продаст он? Я с ним, конечно, золотом расплачусь, но вдруг он жандармам донесет? Здесь граница, все охраняется. Аргунь в двух милях от завода».
Она сходила с Петенькой на берег и ахнула. Бабушка и дядя Мартин рассказывали ей о реке, но, поняла Марта, стоя на высоком, поросшем травой берегу, не стоило и думать, чтобы самой через нее перебраться, тем более, с ребенком на руках.
Марта, прищурившись, посмотрела на дальний, китайский берег в миле от нее, на темную, быструю воду. Она сказала Петеньке: «Такая же большая, как Ангара, милый. Ничего, мы справимся».
- Я ведь не знаю, кто он такой, - Марта почесала нос и услышала над собой веселый голос: «Сударыня, меня Аграфена Ивановна сюда послала. Это вам надо к Байкалу добраться? Я Старцев, Алексей Дмитриевич».
Марта поднялась. Он был лишь немного выше ее, легкий, совсем еще юноша, темноволосый, с чуть раскосыми глазами. Марта окинула взглядом синий, бурятский халат и крепкие сапоги и подала руку: «Воронова, Марфа Федоровна. Рада знакомству, Алексей Дмитриевич».
Старцеву, решила Марта, было лет двадцать. Он, внезапно, посмотрел на гранитные кресты над могилами Воронцовых-Вельяминовых: «Вы кладбище обустроили».
Марта улыбнулась: «Я обет дала, Алексей Дмитриевич, церковь здесь возвести. Что я за христианка, если могилы людей, пусть и чужих мне, заброшенными останутся?»
Порывшись в кармане халата, он достал вышитый мешочек. Юноша свернул самокрутку: «Вы знаете, кто там похоронен? - он указал на кресты.
Марта пожала стройными плечами и осторожно ответила: «Нет. Воронцовы-Вельяминовы их фамилия, батюшка по книгам посмотрел. Исправник говорит, - она понизила голос, - он бунтовщик был, по делу о возмущении против его величества императора Николая, покойного. Каторжанин, -Марта замолчала.
- Каторжанин, - повторил Старцев и его темные, спокойные глаза остановились на лице Марты. «Пойдемте, - он кивнул на улицу, - Марфа Федоровна, расскажете мне, куда вам на Байкале добраться надо».
Они медленно шли вдоль пустынной улицы. Собаки лежали у заборов, разнежившись на солнце. Оказавшись за околицей завода, Марта, решительно, повернулась: «Мне не надо на Байкал, Алексей Дмитриевич. Мне надо за Аргунь, в Хайлар. В Китай, - отчего-то добавила она.
Этому ее тоже учила бабушка.
- Доверяй своему чутью, - говорила она, - больше, чем документам. Документ, дорогая моя, всегда подделать можно. А если речь идет о человеке - Марта вздыхала, - то учись читать по его лицу.
Марта заметила, как дрогнули губы юноши, когда она сказала: «Каторжанин», как он смотрел на гранитные кресты над могилами Воронцовых-Вельяминовых. Она вспомнила гостиную на Ганновер-сквер и голос Герцена: «Декабристов очень мало в живых осталось. Но некоторых в Сибири, перевели на вечное поселение, жениться разрешили…»
Марта коснулась его руки: «Алексей Дмитриевич, вы знали их? Воронцовых-Вельяминовых?»
- Нет, конечно, - юноша покачал головой: «Мой отец, знал, покойный. Он три года назад умер, в Селенгинске. Он мне рассказывал о Петре Федоровиче. Мой отец, - он повернулся к Марте, - тоже проходил по делу декабристов, Марфа Федоровна. Его звали Николай Бестужев».
- Он вывел на Сенатскую площадь Гвардейский морской экипаж, - Марта все смотрела в его раскосые, красивые глаза. Старцев, внезапно, улыбнулся: «Вы не волнуйтесь. Через Аргунь дорога известная. Сами не заметите, как на той стороне окажетесь. Я вам помогу».
Марта достала из своего ридикюля коробочку дешевых папирос, купленных еще в Чите:
- Вы сядьте, Алексей Дмитриевич, - она указала на придорожный, нагретый солнцем камень: «Мне вам кое-что, - Марта подождала, пока он зажжет спичку, - надо рассказать».
Она устроилась рядом. Выдохнув дым, женщина начала говорить.
Марта, лежала, прижав к себе Петеньку, глядя на крупные звезды в окне. Церковь освятили утром. Днем, у начальника каторжной тюрьмы, был торжественный обед, а вечером она начала складываться. Старцев должен был заехать за ней еще до рассвета. Матушка Аграфена помогала ей. Оглянувшись на дверь, зардевшись, женщина шепнула: «Помогли ваши молитвы, Марфа Федоровна. Спасибо вам, спасибо большое. Коли Бог девочку даст, Марфой ее назовем, обещаю». Марта поцеловала ее в смуглую щеку: «Что вы, Аграфена Ивановна. Дай вам Господь счастья и деток полный дом».
Она вытянулась на спине, слыша спокойное дыхание сына. Старцев, весело, сказал ей: «Экипаж и лошадей мы через Аргунь не потащим. Они, Марфа Федоровна, - юноша подмигнул ей, - для виду». Марта осторожно поднялась. Дом спал. Встав на колени, приподняв половицы, она вытащила суму.
- Я вас довезу до Хайлара, - пообещал Старцев, - устрою там, а потом в Зерентуй вернусь, и дождусь Степана Петровича. Надо же, - он вздохнул, - отец мне говорил, что у Петра Федоровича двое сыновей было, но ведь никто не знал, что с ними случилось? А где второй ребенок их? - он посмотрел на Марту.
Та только покачала головой: «Неведомо, Алексей Дмитриевич».
Револьвер лег в руку знакомой, надежной тяжестью. Марта взглянула на золотую пластинку: «Где Юджиния сейчас? Как я в Крым уезжала, спрашивала, но бабушка только плечами пожала: «Работает, милая». И что там с моими кузенами американскими? - Марта убрала пистолет: «Помолвлены, наверное, если не женились. И кузен Питер, скорее всего, женат. Доберемся до Лондона, все узнаем. А бабушка, - Марта села на пол и обхватила колени руками, - бабушка умерла, конечно. И дедушка тоже, ему за сто лет было. Хоть письмо они получили, порадовались перед смертью».
Она в последний раз проверила суму и потянулась за ножницами. Марта велела батюшке Никифору и Аграфене Ивановне не провожать их.
- Мы рано уедем, - сказала она, допивая вечером чай, - зачем вам с петухами подниматься? Устали вы, отец Никифор, с этой стройкой, отдохните. И вам, Аграфена Ивановна, - Марта со значением посмотрела на женщину, - сейчас полезно спать.
Матушка густо покраснела и что-то пробормотала.
Марта встала на колени. Она была в одной простой, холщовой рубашке. Наклонив голову, женщина стала стричь волосы.
- Правильно Старцев сказал, - Марта вернулась в комнату, чувствуя холодок на голове, - на меня в Китае и так будут внимание обращать. Бабушка мне рассказывала, она тоже стриглась, когда в Маньчжурии жила. Степушка удивится, - усмехнулась Марта: «Но так безопасней. С глазами, конечно, ничего не сделаешь».
Старцев передал ей и Петеньке китайскую одежду. Марта натянула штаны и кофту из темного шелка-сырца и сунула ноги в мягкие, кожаные туфли на плоской подошве.
- Вы, Марфа Федоровна, - юноша затянулся самокруткой, - напоминаете китаянку. Они все тоже маленькие, хрупкие. И ноги у вас, - Старцев покраснел, - крохотные.
Марта вспомнила, что ей рассказывала бабушка: «Алексей Дмитриевич, а там, - она махнула рукой на юг, - до сих пор девочкам ноги бинтуют?»
- Крестьяне этого не делают, - хмуро отозвался Старцев, - такие женщины еле ходят, Марфа Федоровна, что из них за работницы? А кто богаче, купцы, чиновники, те мучают дочерей своих.
Они сидели на берегу Аргуни, Петенька запускал большого, раскрашенного воздушного змея, что ему подарил Старцев.
Марта искоса посмотрела на юношу. Она еще в день их встречи рассказала ему все. Марта добавила: «Я вижу, Алексей Дмитриевич, что вам можно доверять». Старцев кивнул: «Конечно, как же я сыну декабриста не помогу? Я ведь и сам, - красивое, смуглое лицо юноши отчего-то помрачнело, - сам такой».
Марта помолчала: «Алексей Дмитриевич, а почему вы не Бестужев, по отцу вашему?»
- Я незаконнорожденный, - просто ответил Старцев: «Мать моя бурятка, отец с ней без венчания жил. У нас, в Селенгинске, купец есть, Старцев. Он мне свою фамилию дал, и отчество. Он отца моего очень уважал, - юноша улыбнулся, - папа в Селенгинске музей устроил, обсерваторию. Сад у нас был, огород…, Папа считал, что в Забайкалье, - Старцев обвел рукой равнину над Аргунью, - можно и овощи выращивать, и фрукты. Китайцы это делают, а чем мы хуже?»
Старцев сказал ей, что и сам хочет уйти в Китай.
- Здесь жизни не будет, Марфа Федоровна, - вздохнул юноша, - здесь я всегда останусь сыном бунтовщика, без рода, без племени. Язык я знаю отменно, - он легко вскочил на ноги, - даже иероглифы читаю. Не пропаду, - Старцев подал ей руку, женщина поднялась и заметила, как он, смутившись, отвел глаза. Марта убрала под шляпку бронзовый локон, что упал ей на шею, и рассмеялась: «Не только не пропадете, Алексей Дмитриевич, но и преуспеете. Вы в Кантоне были?»
Он помотал головой: «Только на севере. В Тяньцзине, это ближайший порт здесь. А вы океан видели, Марфа Федоровна? - зачарованно спросил Старцев: «Отец мне рассказывал, он во флоте служил, но я, когда на берегу оказался, все никак поверить не мог. Стоял и смотрел на море, - юноша улыбнулся.
- Я через океан плавала, Алексей Дмитриевич, - ласково ответила Марта: «Когда вы с мужем моим в Хайлар приедете, мы в Кантон отправимся. Я представлю вас английским торговцам. «К и К», слышали о такой компании?»
Старцев кивнул: «Кто не слышал? Очень богатые люди, они на юге известны».
- Вот и познакомитесь - пообещала Марта.
Она присела на постель и потормошила Петеньку: «Пора, милый». Мальчик зевнул и открыл синие глазки. Ночная мгла начала рассеиваться. Петенька, оглядев мать, одобрительно сказал: «Очень красиво. Как мальчик, - он положил ладонь на свои рыжие волосы.
Марта одела сына в шелковые шаровары и халатик. Все остальные вещи были в экипаже, Старцев еще вечером заехал на двор в крепкой двуколке. Подхватив суму, Марта вышла на крыльцо. В серой, предутренней мгле поблескивали купола церкви. «Будьте счастливы, - тихо сказала Марта, глядя на окна горницы, - отец Никифор, Аграфена Ивановна». Она предлагала священнику денег за постой, но батюшка нахмурился: «Что вы, Марфа Федоровна! Странника привечать надо, тем более, вы по обету приехали, благое дело творить. Нет, нет, - отец Никифор отодвинул ассигнации. Марта, мягко, попросила: «Не для вас. На сирот, - она отчего-то вздохнула, - возьмите».
Письмо от губернатора Озерского она сожгла. Русский паспорт женщина зашила в подкладку сумы, туда же, где лежал американский.
- На всякий случай, - Марта стояла у ворот. Старцев спешился. Запрягая лошадей в экипаж, он шепнул: «Буряты его заберут, Марфа Федоровна, я договорился. Над Аргунью туман, это нам очень на руку».
Они доехали в экипаже до неприметного распадка, где стоял старый, покосившийся каменный сарай. «Давайте Петеньку мне, - велел Старцев, когда они оставили лошадей и бричку внутри, и шли по узкой, едва заметной тропинке к берегу Аргуни, - у вас сума еще».
Марта поправила на плече крепкую ручку и передала мальчику Старцеву. Петенька дремал, убаюканный мерным ходом экипажа. Китайского берега не было видно. Над рекой висела серая, непроницаемая пелена. Марта посмотрела на темную воду и отчего-то поежилась. «Течение нас отнесет, - Старцев взялся за весла, - верст на пять ниже. Ничего, - он прислушался, - там я лошадей достану. Хайлар тоже на Аргуни стоит, только выше по реке. Здесь двести верст, недалеко».
Когда лодка была на середине реки, Марта обернулась. Русский берег исчез в плотном тумане. Она перекрестилась и решительно велела: «Я тоже на весла сяду, Алексей Дмитриевич, помогу вам».
Петенька спал на дне лодки, обняв суму, они гребли. Марта, наконец, увидела, едва заметные, очертания берега. «Вот и все, - облегченно подумала женщина, - вот и все». Дно заскрипело по камням. Она, шагнув в холодную воду, взяла сына на руки. Марта, не оглядываясь, ступила на влажный песок.
Инок, высокий, мощный, в черной, старой рясе и растоптанных сапогах, с густой, рыжей бородой, пришел в Зерентуй после Орехового Спаса, когда по ночам дули холодные, злые ветра, и на редких деревьях желтели листья. Он остановился у околицы завода и оглянулся.
- Тюрьма деревянная была, - Степан заставил себя не смотреть в сторону ограды. Он сжал руки в кулаки: «Там все это и случилось. Я помню, кровь на снегу, и как отец кричал. Я потом, в Томске, ночью, просыпался и слышал его крик. Я плакал, звал мать, унтер приходил и бил меня. Стаскивал с койки и бил. Мне тогда шесть лет исполнилось».
Он зашел в Зерентуй по той же дороге, что вела на рудник с запада. Степана увозили по ней в санях, больше тридцати лет назад. Он рыдал и пытался вырваться: «Я не хочу! Я хочу быть со своим братом! Пустите!». Офицер наотмашь ударил его по лицу, разбив губу: «Тихо, щенок! Иначе я тебя пристрелю и в снег выброшу!»
Мальчик скорчился на дне саней, тихо, отчаянно плача, вспоминая две ямы в мерзлой земле, наскоро сколоченные гробы, и жалобный, слабый крик младенца.
Степан поднял голову и замер, увидев золотой блеск наверху, в утреннем, нежном небе.
- Пятиглавая церковь, - подумал он, - и стоит на том же месте, что и старая. Я помню, мы с мамой ходили к заутрене. А потом шли к тюрьме. Каторжников как раз на рудник гнали. Стояли у обочины и смотрели на папу. Мама ему махала, ей не запрещали. Папа был в кандалах, он только и мог, что нам улыбаться.
Он вытер глаза и пошел на кладбище. Два гранитных креста были окружены кованой оградой. Степан опустился на колени и прочел медные таблички.
- Петр Федорович и Евгения Петровна Воронцовы-Вельяминовы, - шепнул он. Наклонившись, Степан взял в большую ладонь легкую, сухую, сероватую землю. Он прижался к ней губами, а потом порыв ветра развеял вокруг крупинки:
- Мамочка, папочка, вот, я и пришел. С Федей все хорошо, и у вас внук есть, Петенька. Милые мои…, -он заплакал, сгорбившись, сжав кулаки, все еще чувствуя на ладонях прикосновение этой земли.
- Я их одних оставляю, - вздохнул Степан, - совсем одних. Но я Феде напишу, обязательно. Может быть, он приедет сюда. Марта, любовь моя, как мне тебе благодарить…, - он еще постоял немного и пошел в церковь.
Храм был в память Федора Стратилата. Степан вспомнил веселый голос деда: «Мой святой покровитель, Степушка. А твой, - он потрепал мальчика по рыжей голове, - Стефан Первомученик, его камнями побили, за проповедь христианства».
Степан отстоял заутреню, поставил свечи у икон апостола Петра и мучениц Феодосии с Евгенией, а потом подошел к старичку дьякону:
- За здравие рабы Божьей Марфы, раба Божьего Федора, и младенца Петра. И за упокой, - он вздохнул и перечислил имена. Старичок был незнакомый. Степан сказал себе, выходя из церкви на паперть: «Меня не узнает никто. Три десятка лет прошло. Марта должна была мне весточку оставить, непременно. Конечно, до Хайлара этого я и сам доберусь, через Аргунь, но все равно…, - он услышал ласковый голос рядом: «Ищете что-нибудь, святый отче?»
Степан покраснел. Всю дорогу сюда он чувствовал себя неловко, ночуя в монастырях, или у священников. Степан настаивал на том, чтобы отработать ночлег. Он мастерил что-нибудь по дому, поправлял упряжь, менял подковы лошадям. Монастырей было мало, а за Байкалом и вовсе пока их не построили.
- Я по обету иду, - Степан взглянул на священника и вытащил из своей холщовой сумы бумагу, - вот, батюшка, почитайте…
Тот отмахнулся:
- Что мне бумага, я вижу, вы устали, и есть хотите. Пост закончился, - священник усмехнулся в бороду, - матушка моя щи мясные сварила. У нас не как на западе, - он вздохнул, - овощи плохо приживаются, но капуста есть, и лук тоже. Пойдемте, - батюшка подтолкнул его к ладной, чистой избе.
За щами и пирогами с рыбой батюшка Никифор и матушка Аграфена рассказали Степану о благодетельнице, Марфе Федоровне, на чьи деньги была возведена церковь и обустроено кладбище.
- Сыночек у нее славный, - улыбнулась Аграфена Ивановна, - Петенька, уже и читать умеет. У нас тоже, с Божьей помощью…, - она оборвала себя и покраснела: «Еще чай и пряники, сладкие, с мукой черемуховой».
Степан услышал и о том, что Марфа Федоровна вернулась обратно к Байкалу, наняв в проводники местного приказчика, Старцева.
- Приехал Алексей Дмитриевич, - матушка Аграфена внесла самовар. Священник, встав, сразу забрал его у жены. «Приехал, - повторила женщина, наливая Степану чай, - здесь он, в Зерентуе».
- Надо его найти, - сказал себе Степан. Он посмотрел на простую горницу и, порывшись в суме, положил на стол холщовую тряпицу с золотым песком. «Не откажите, отец Никифор, - тихо попросил мужчина, - примите, на церковь, на кладбище ваше, на сирот…Спасибо за хлеб-соль, пойду я, - инок поклонился.
Священник проводил его глазами и осторожно коснулся пальцем тусклых крупинок. «Даже не сказал, как зовут его, - Аграфена Ивановна подперла ладонью щеку: «Глаза у него грустные, Никиша. Видать, горе, какое у человека случилось…»
- Грунечка, - отец Никифор ласково взял жену за маленькую, теплую ладонь, - я вот что подумал. Как нам дитя Господь Бог дал, - священник улыбнулся, - как Марфа Федоровна денег оставила, и святый отче тоже, - он все держал жену за руку, - так, может, и вправду сирот призревать будем, милая? Все же много их…
Аграфена Ивановна пожала его пальцы: «Конечно, батюшка, что ты спрашиваешь? Надо избу срубить, рядом с нами. Возьмем мальчиков, девочек, то дело благое, - темные глаза заблестели, и отец Никифор подумал: «Господи, что бы я без нее делал, без Груни моей? Истинно сказано: «Сотворим помощника, под стать ему».
Он наклонился и поцеловал смуглые, крепкие пальцы. «Ты мне, Грунюшка, рассказывала, - смешливо сказал отец Никифор, - что предки твои из Китая сюда пришли. Князем твоего прадеда звали? Или прапрадеда?»
- То дело давнее, - отмахнулась жена, - забытое давно, Никиша. Может, - женщина задумалась, - и вправду, князь он был, и мы по нему Князевыми стали. Ты у нас тоже Князев, смеялся еще, что мы родня. Кто же теперь разберет. Давай-ка, - она подогнала мужа, - бери бумагу, карандаш. Надо прошение в епархию писать, чтобы нам разрешили сиротский дом открыть, при церкви.
Степан быстро нашел Старцева. Он жил не в доме, а в юрте, что стояла в одном из распадков, за рудником, по дороге к Аргуни. Степан увидел невысокого юношу, что возился с упряжью, сидя у догорающего костра. Тот поднялся и оправил синий, бурятский халат.
- Это он, - понял Старцев, - Марфа Федоровна мне его описывала. Надо книгу попросить, она говорила. «Бедные люди», Достоевского. Господи, - Старцев почувствовал, что бледнеет, - как это ему сказать?
Мужчина остановился и посмотрел на Старцева сверху вниз.
- Медведь, - невольно, подумал юноша, - до пятнадцати вершков чуть ни дотягивает. Я его на две головы ниже, а то и больше.
Старцев протянул руку: «Здравствуйте. Мне Марфа Федоровна о вас рассказывала, Степан Петрович. Я Старцев, Алексей Дмитриевич. Я ее в Хайлар отвозил, ее и Петеньку. Я тоже, - прибавил Старцев, -сын декабриста. Бестужева, Николая. У вас книга должна быть. Меня Марфа Федоровна предупреждала».
Лазоревые, как небо, глаза усмехнулись. Мужик достал из своей сумы потрепанный том.
- Мне надо туда, - Степан присел на расстеленную кошму, - в Хайлар. Спасибо, - он помолчал, - что моей семье помогли, Алексей Дмитриевич.
Степан увидел, как юноша покраснел и зло велел себе: «Прекрати. Марта тебя любит, тебя одного, как ты можешь о ней так думать? Она говорила, пока мы вместе, смерти нет. Я в это верю. Не смей, ты ее скоро увидишь. Вы больше никогда не расстанетесь».
Они пили припахивающий дымком чай, из медного котелка, на западе, над сопками, заходило солнце. Старцев помялся: «Степан Петрович…Я Марфу Федоровну и Петеньку в Хайларе оставил и уехал, по делам торговым. Когда вернулся, - юноша замолчал и тряхнул темноволосой головой, - их не было уже. Соседи ничего не видели. Исчезли они, как сквозь землю провалились. Я, конечно…, - он не закончил. Степан, схватив его за плечи, встряхнул: «Что ты с ними сделал, мерзавец? Да я тебя…»
Он отстранился и, опустил голову: «Простите, Алексей Дмитриевич. Я их два года не видел, и вот теперь…, И как мне их искать, я китайского не знаю…»
- Я знаю, - Старцев затоптал костер.
- Степан Петрович, - он взглянул на закат, - до темноты мы у Аргуни пересидим. У меня лодка в надежном месте привязана. На той стороне одежду вам достанем. У вас оружие есть? - Старцев достал из седельной сумы нож и передал его Степану.
- У меня эфес есть, наш, родовой, - угрюмо отозвался мужчина: «Клинок я к нему найду, я все-таки инженер. А вот золота, - вздохнул Степан, - у меня нет».
- У меня есть, - Старцев похлопал по карману своего халата.
- Это не мое, - он обернулся на юрту, - родственника по матери, она бурятка у меня. Пойдемте, - он подтолкнул Степана.
Они, молча, спускались по тропинке, что вилась в густой, уже пожухшей траве. «Я поеду с вами, -просто сказал Старцев, выходя на берег Аргуни, - и буду рядом столько, сколько нужно. Пока мы не найдем Марфу Федоровну и Петеньку».
Степан, было, открыл рот, но потом только махнул рукой.
Они дождались сумерек, сидя под откосом, передавая друг другу самокрутку. Степан сам сел на весла, сказав Старцеву: «Я все-таки сильней вас буду, Алексей Дмитриевич, а вы рулите». Ночь была черной, холодной, беззвездной. Когда лодка уткнулась носом в китайский берег, Степан поднялся и обернулся. Он увидел темный откос вдали: «Никогда больше туда не вернусь. Никогда». Степан положил руку на свой крестик и услышал тихий голос Старцева: «Там деревня, мы у них лошадей достанем».
- Не остановлюсь, - пообещал себе Степан, взбираясь вслед за Старцевым на холм, оглядывая огромную, плоскую, тонущую во тьме равнину: «Не остановлюсь, пока не найду их». Он перекрестился, и две тени растворились на дороге, что вела к югу.
Интерлюдия. Санкт-Петербург, январь 1859
В большой детской было жарко натоплено. Два мальчика возились с деревянными игрушками на персидском ковре. В углу стояла украшенная фарфоровыми звездами, свежая, пахнущая лесом рождественская елка. Окна затянуло морозными узорами, в белесом, зимнем небе едва виднелось маленькое, слабое солнце.
Юджиния сидела, положив руки на колени, глядя на затянутую шелковыми обоями стену. Она скосила глаза на свой живот: «Опять. Господи, я так просила, так просила..., И все равно, как только отлучила, опять..., Третий месяц, я не выдержу, не выдержу...- она сплела длинные, красивые пальцы и заставила себя перевести взгляд на сыновей.
Они были не похожи, хоть и родились с разницей в четверть часа. Николай, старший, напоминал Юджинии брата. У мальчика были каштановые, длинные локоны и синие глаза. Саша был рыжеволосый, в отца, голубоглазый. Мальчиков крестил император Александр. Муж устроил торжественный обед, на пять десятков человек. Кроме жандармов из Третьего Отделения, за столом никого больше не было. Он и к Юджинии приставил жандармов. Женщина гуляла с детьми в Летнем Саду под присмотром двух невидных мужчин. Летом муж снимал дачу в Павловске. Юджинию отвозили туда в зарешеченной карете, с охраной. Охрана сидела и в будке у ворот, что вели в огороженный каменной стеной сад.
Дети, даже когда были грудными, отворачивались от нее и плакали, когда она брала их на руки. Они успокаивались только при отце. Муж сам вставал к ним ночью, сам менял пеленки, сидел с ними, когда мальчики болели. Юджиния, молча, кормила, убирала, готовила обеды, стирала. Муж отказывался брать домашнюю прислугу: «Это долг жены и матери, дорогая Женечка, ухаживать за мужем и детьми». Когда дети стали ходить и лепетать, муж начал брать их в церковь. Считалось, что она, Евгения Александровна, очень благочестива и молится дома.
Он, действительно, следил за тем, чтобы Юджиния молилась, каждое утро. Каждый вечер, если он не был в отъезде и ужинал дома, муж читал ей и детям главу из Евангелия.
- Где папа? - Коля поднял голову от тележки: «Хочу папу!»
- Папа на службе, - сказала Юджиния: «Скоро придет». Она посмотрела на красивые часы на стене детской: «Пора обедать».
Муж не жалел денег на детей. Он выписывал по каталогам изящную мебель, английские игрушки, книги. Он пригласил своего приятеля, педагога Ушинского. Тот оставил несколько тетрадей с рекомендациями по воспитанию мальчиков. Муж им следовал неукоснительно. Коля и Саша были записаны в Императорский Александровский лицей. Муж, улыбаясь, говорил Юджинии: «Твоя обязанность, дорогая Женечка, родить мне как можно больше детей. Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы так и случилось».
Юджиния позвонила в колокольчик, на пороге появился невысокий человечек в сюртуке. Она поднялась: «Илья Сергеевич, мне надо накрыть обед. Присмотрите, пожалуйста, за мальчиками». Это был один из пары жандармов. Они всегда находились в квартире, муж отпускал их только по возвращении домой. Когда он был в отъезде, с Юджинией ночевали две молчаливые, крепкие женщины. Она подозревала, что муж вызывает их из Литовского Замка, из отделения для каторжниц.
Она прошла на кухню, и, закрыв дверь, прислонилась к ней спиной.
- Покончить с собой, - как всегда, подумала Юджиния, - Господи, дай мне сил это сделать, прошу тебя. Никто по мне не заплачет, никому я не нужна. Джон в меня стрелял, у него, - губы женщины искривились, - на руках письмо, где я признаюсь в убийстве. Я убила дядю Мартина и тетю Сидонию. Даже если случится чудо, и я вырвусь отсюда, Маленький Джон мне не простит смерти отца. Никто мне не поверит, никто...- она перевела взгляд на свои трясущиеся руки.
После родов у нее начались мигрени, но муж запрещал ей пить что-то, кроме одобренных его доверенным врачом средств. «Ты кормишь, Женечка, - ласково говорил ей муж, - ты должна заботиться, прежде всего, о здоровье детей». Она никогда не оставалась с врачом наедине. Муж присутствовал при каждом осмотре. Юджиния закусила губу и прошла к плите. Она стала разливать суп в фарфоровые тарелки. Рождественский пост закончился, на обед был бульон из курицы с гренками, котлеты и цветная капуста в сухарях. Жандармы забирали поднос и ели внизу, в своей комнатке.
Кормя детей, она взглянула в окно: «Сейчас пойдем, погуляем».
- Хочу с папой, - буркнул Саша, отодвигая тарелку.
Муж никогда не наказывал детей, но ему и не надо было, думала Юджиния, убирая со стола. Мальчики при нем вели себя отменно, ласкались к отцу, внимательно слушали, когда он читал им Евангелие. Дети засыпали, держа его за руки, и никогда не капризничали.
Год назад, когда дети только начали ходить, кто-то из них раскричался, вырывая у матери игрушку. Она пыталась уложить мальчиков спать. Юджиния было, занесла руку, но почувствовала на своем запястье железные пальцы мужа.
- Я сам, Женечка, - ласково сказал он. Голубые глаза блестели льдом. Потом, в спальне, он избил ее. Когда она лежала на ковре, плача, скорчившись в комочек, он холодно заметил: «Ты не смеешь даже пальцем касаться моих детей, Евгения. Ты здесь никто, помни это».
- Никто, - повторяла она, умывая мальчиков, одевая их для прогулки. Юджиния пыталась полюбить сыновей, в надежде, что ей будет хоть немного легче. Однако оба они тянулись к отцу, ждали его возвращения со службы, бежали в переднюю, крича: «Папа! Папа!». Муж поднимал их на руки, дети смеялись. Он уходил в комнаты, бросая через плечо: «Ужин через полчаса».
Ей до сих пор было запрещено читать книги, кроме Евангелия и детской азбуки, красивой, с искусными картинками. Она не получала денег на руки. Муж сам следил за хозяйством, сам покупал провизию и ткани.
Накинув соболью шубу, спускаясь вслед за жандармом по лестнице, она вздохнула: «Господи, может быть, я выкину еще..., Я ему не говорила. Он не знает пока, хотя сказал, что врача ко мне пригласит. Врач увидит, непременно. И тогда ничего не сделаешь, не скроешь».
Когда она была беременна, муж, забрав ее из Мариинской больницы, сказал: «Наказания это для твоего блага, милая Женечка. Чтобы ты научилась покорности и послушанию, вот и все. Ты должна благодарить меня за то, что я вырвал тебя из омута разврата. Ты должна искупить свои грехи. Ты ведь убийца, Женечка, убийца и прелюбодейка».
Он заставлял ее рассказывать о Джоне.
- Ничего не выпускай, - требовал муж, лежа на спине, закинув руки за голову, - ничего от меня не скрывай, - он нежно улыбался. Юджиния стояла у кровати, руки ее были прикованы к столбику. Она плакала, чувствуя, как дрожат губы.
- Господи, - она миновала Пантелеймоновский мост, - пошли мне избавление. Может быть, я родами умру. Так для всех будет лучше. Если у меня мужества не хватает самой себя избавить от такой жизни. Но ведь это и не жизнь, - она ощутила резкую, острую боль в голове.
Юджиния вдохнула морозный воздух и велела себе успокоиться.
- Можно его убить, - женщина усадила мальчиков на санки. Дети были в легких, красивых тулупчиках, в бараньих шапочках, -
- Убить, - повторила она, идя вслед за жандармом по заснеженной аллее, - когда он спит. Принести нож из кухни..., Ночью жандармского поста нет. Они домой уходят. Взломать дверь его кабинета, забрать деньги и убежать. А дети? - она посмотрела на головы сыновей: «Мне все равно. Они крестники императора, о них позаботятся. Я не хочу о них думать, никогда. Это не мои дети, и никогда они моими не станут. Я доберусь до Англии. Пусть Маленький Джон, что хочет со мной, то и делает. Я лучше проведу всю оставшуюся жизнь в тюрьме, но я буду дома, а не здесь».
Юджиния вздрогнула. Остановившись, она услышала голоса детей: «Хотим на горку!». На берегу пруда залили ледяную гору. Юджиния, в сопровождении жандарма, повела детей туда. Женщина шла, опустив голову, не смотря по сторонам.
- Простите, мадам, - сказал кто-то совсем рядом с ней. Мужчина говорил на изысканном французском языке. Она вскинула глаза и замерла: «Господи, я не верю. Что у него с лицом? Это ожоги. Он, наверняка, на войне был, в Крыму. Господи, теперь все, все будет хорошо, спасибо Тебе».
Высокий, широкоплечий господин в отменном скроенном пальто, с бобровым воротником, еще раз раскланялся: «Простите, моя вина». Краем глаза Юджиния увидела, как смотрит на нее жандарм. Она, одними губами, шепнула: «Ничего страшного, сударь».
Юджиния ощутила, как брат вкладывает ей в руку записку, и сжала кулак. Он ушел к выходу на набережную. Женщина велела себе: «Не сейчас. Дома, в умывальной, все прочтешь. Нельзя вызывать подозрения».
Уложив детей спать, она прошла в опочивальню и накинула засов на дверь боковой комнаты. «Милая сестричка, - читала Юджиния, - записку выброси. Я буду завтра в Летнем Саду, в то же время. Передай мне сведения о том, где ты живешь. Об остальном я позабочусь сам. Твой Стивен».
Юджиния разорвала записку, и дернула за цепочку. Она посмотрела на поток воды, уносящий клочки бумаги: «Спасибо Тебе». Женщина вымыла лицо. Сжав зубы, Юджиния приложила лоб к морозному стеклу: «Как только мы уедем отсюда, я от этого, - она с отвращением выдохнула, - избавлюсь. И пусть он, - Юджиния обернулась на дверь, - что хочет, то и делает. Пусть отсылает письмо Маленькому Джону. Лучше тюрьма, чем это, - она опять почувствовала боль в затылке и напомнила себе: «Скоро».
Жандарм сидел в передней, читая газету На кухне Юджиния вырвала листок из хозяйственной книги. Она стала писать, мелким, разборчивым почерком.
Стивен остановился на набережной Невы и посмотрел на скованную льдом реку. «Как она похудела, -вспомнил мужчина, - и эти глаза..., Как будто у животного, загнанного в капкан. Господи, бедная моя сестричка. И дети..., Это ее дети? Что там за человек рядом стоял?»
Он приехал в Санкт-Петербург три дня назад, в почтовой карете. До Варшавы Стивен добрался на поезде, а там пришлось пересаживаться. Железная дорога до польской столицы еще строилась, ветку не дотянули и до Пскова. У него были надежные документы, об этом позаботился Маленький Джон. Герцог сидел, дымя папиросой, на углу простого, конторского стола, рассматривая купол собора Святого Павла: «Только не лезь там, на рожон, мой дорогой. У тебя, - он оценивающе склонил голову набок, - теперь лицо приметное. Я бы и сам туда отправился..., - Стивен поднял руку: «Даже не думай. Твой отец там погиб. Если это было что-то подозрительное, тебе в России появляться нельзя. Вы с ним похожи, как две капли воды».
Джон повертел оправленный в тусклую медь медвежий клык и хмуро согласился: «Это да». Он поворошил бумаги на столе, искоса глядя на капитана Кроу. Стивен сидел, закинув ногу на ногу, лазоревые глаза смотрели куда-то вдаль.
- Тетя Джоанна написала маме, что Макс в Америку уехал, - подумал Джон, - и Теда этим летом из тюрьмы выпускают. Не нравится мне все это. Впрочем, это дело американцев. Я им раз и навсегда сказал, что никакими сведениями делиться не собираюсь.
По возвращении из Африки Джон приехал в архив. Он лично, не читая, сжег семейные папки. Один из служителей замялся: «Мистер Джон, для вас записку оставили, давно еще». Мужчина принял скромный конверт. Вернувшись в дом, выйдя на террасу, герцог распечатал его. Он узнал этот почерк, твердый, четкий.
- Тетя Марта, - пробормотал Джон и прочитал одно слово на листке: «Столяр».
Джон спустился обратно в подвал и быстро нашел нужную папку. Он сидел, глядя на отчеты десятилетней давности, читая свое имя, имя Полины: «Все равно, тетя Марта. Полина замужем, она любит Теда. Она ко мне никогда не вернется». Столяр работал в Дублине, у него была семья. Джон решил его не трогать: «Какая разница, - вздохнул мужчина, - он не виноват, он просто выполнял задание». Джон поставил папку на место и заставил себя забыть о ней.
- Мирьям в Америку поехала, после смерти родителей, - вспомнил он, - год в медицинском колледже отучилась. Следующим летом за Дэниела замуж выходит.
Вспомнив Мирьям, Джон вспомнил Иерусалим и спросил: «Как твой сынишка?»
- Растет, - улыбнулся Стивен, - мне дядя Исаак и тетя Дина каждый месяц пишут, аккуратно. Уже говорит хорошо. В три года ему волосы стричь будут, как у них положено.
Джон помолчал и коснулся рукой плеча кузена: «Мне очень жаль, Стивен, что так все...»
- Ничего, - отозвался мужчина, - ничего, Джон, я привык. Моше там лучше, на Святой Земле. Питер вернется, из Кантона, с женой и детьми, я Юджинию привезу, и будет, как в старые времена.
Тетя Вероника сказала, что Пьетро ей пишет. Пока что он был в Маниле, но потом намеревался поехать в Америку, и еще дальше. «Хотя куда дальше, - испуганно добавила Вероника, - эта миссия, в Сан-Франциско, и так на краю земли».
Они обедали в особняке Кроу, на Ганновер-сквер. Дядя Мартин рассмеялся: «Вероника, там Аляска, хотя русские собрались ее продавать, и вот эти острова. Пьетро есть куда отправиться». Вероника только перекрестилась.
- Постарайся, - велел Джон, вручая ему документы, - узнать что-то о Воронцовых-Вельяминовых и кузине Марте. Не могут люди пропадать просто так. Помнишь, где квартира их, я тебе на плане города показывал?
Стивен вскинул бровь: «Тридцать лет назад они там жили, дорогой кузен. С тех пор много воды утекло».
Он остановился в отменных номерах на Мойке, их предпочитали иностранцы, и в первый же день зарегистрировался в Адмиралтейской части. Паспорт был французский, на имя Этьена де Ланже, инженера. Джон усмехнулся: «С разрешения его величества императора Наполеона. Мы друг другу иногда оказываем такие, - он пощелкал пальцами, - обоюдные услуги. Визу подписал посол России во Франции Киселев». Настоящий инженер де Ланже сходил в посольство, а потом уехал на Мартинику. Как объяснил Джон: «От греха подальше. Но все его сослуживцы, и консьержка в доме, уверены в том, что Ланже в России. Можешь не беспокоиться».
- А что французы за это потребовали? - заинтересовался Стивен.
Кузен отмахнулся:
- Сведения об иностранных радикалах, находящихся в Лондоне. Ради Бога, ни Герцен, ни Маркс с Энгельсом, ни от кого не прячутся, Герцен с дядей Мартином в Брук-клубе обедает. Их книги в любом магазине на Чаринг-Кросс лежат. Французы могут быть спокойны, - заметил Джон, - пока они не принялись за создание этого самого Интернационала. А там, - он присвистнул, - посмотрим. И помни, - светло-голубые глаза посмотрели на Стивена, - Третье Отделение шутить не любит. Твои комнаты непременно обыщут. Они так со всеми иностранцами поступают. Делай, как я тебя учил.
- Буду, - кивнул Стивен.
В Адмиралтейском отделении он сказал, что приехал с целью ознакомления с русскими железными дорогами. Настоящий инженер де Ланже работал в Политехнической Школе, в Париже. С собой у Стивена были книги, заметки, и дагерротип красивой девушки с надписью на обороте: «Дорогому Этьену с любовью от его Мари». Он и де Ланже были похожи. Француз два года назад попал в аварию, испытывая новые золотники для паровой машины. У него тоже было обожжено лицо.
- Не придерешься, - одобрительно заметил Стивен, принимая от Джона пакет с визитными карточками, чековой книжкой и ключами от своей парижской квартиры.
- Мы, - усмехнулся кузен, - все делаем на совесть.
Он посмотрел на капитана Кроу: «Судя по тому, что он мне рассказывал о своей жизни в Стамбуле -там он научился осторожности. Под самым носом у султана, кто бы мог подумать..., Бедный дядя Исаак, сестру тридцать лет назад похоронил, и вот как вышло. И с дочерью его тоже. Я бы не смог так рисковать, как Стивен, - подумал Джон. Он вспомнил белокурые волосы, синие глаза, лепестки фиалок, что рассыпались по постели, и сжал губы: «Смог бы. Если бы там была Полина».
Когда он вернулся из Африки, мать попросила: «Напиши ей, милый. Просто дружеское письмо, она кузина твоя. Ничего в этом особенного нет».
Джон долго стоял, глядя на серую воду Северного моря. Коротко стриженые, светлые волосы, шевелил ветер. «Просто так, мама, - горько сказал мужчина, - я не могу. А не просто так, - Джон покачал головой, - зачем это? Она замужем, счастлива..., Не надо больше об этом говорить, пожалуйста».
- Повтори еще раз, - велел он кузену, - всю свою биографию, начиная с рождения.
Стивен закатил глаза и начал говорить. Джон сидел, щелкая линейкой по краю стола, затягиваясь хорошим табаком.
- Судя по всему, - подумал он, - кузен Дэниел, в Америке, занимается тем же самым, что и я. Он еще молод, конечно, всего двадцать два года. Работы у них много. Радикальные аболиционисты, как Тед, радикальные южане..., Они будут воевать, иначе им от рабства не освободиться. Еще и Макса туда отправили. Ничем хорошим это не закончится, но ведь тете Джоанне ничего не скажешь.
Он приоткрыл один глаз: «Где вы с Мари познакомились?»
- У моей тетушки, она старая дева, - с готовностью ответил Стивен, - тетушка, я имею в виду, а не Мари. Тетушку мою зовут Адриана де Ланже. Мари дочь ее подруги по пансиону.
- Если ты, то есть де Ланже, не вернешься из России, - расхохотался Джон, - Мари тоже старой девой останется.
- Это вряд ли, - заметил Стивен, рассматривая фотографию невесты де Ланже. «Я вернусь, обещаю, -он поднялся, - и не один, а с Юджинией и Мартой. Может быть, даже с Воронцовыми-Вельяминовыми».
Когда он ушел, Джон сварил себе кофе в маленькой кухоньке. Присев на подоконник, глядя на мелкий дождь, что посеял к вечеру, герцог пробормотал: «Что там Питер написал из Кантона?»
- У меня нет доказательств, что Виллем организовал тот пожар, но я прошу тебя, Джон, сообщи всем о его недостойном поведении.
Джон затянулся папиросой: «Все и так знают. Дядю Поля Виллем на порог своего особняка не пустил, не говоря о тете Джоанне. Виллем в своем праве. Он отец, законы на его стороне, что хочет со своими детьми, то и делает. Тем более, у него теперь баронский титул. Его шахты четверть Бельгии кормят. А что семья ему не пишет, это его не интересует, я уверен».
Стивен в последний раз полюбовался шпилем Петропавловского собора:
- Холодно здесь, - он, быстрым шагом возвращался на Мойку, в номера: «Если бы я тогда ушел в Арктику, с Франклином и Крозье, узнал бы, что такое настоящие морозы. Но я еще уйду, обещаю, - он поднял голову и посмотрел на прозрачное, зеленоватое небо, где мерцали первые звезды.
Ему просто повезло, понял капитан, что он увидел сестру, чуть ли ни в первый день. Он и сам не знал, зачем пошел в Летний Сад. Особняк, где была квартира Воронцовых-Вельяминовых, стоял на месте, однако окна второго этажа были закрыты плотными гардинами. Он не решился звонить у подъезда. Перейдя Пантелеймоновский мост, оказавшись у ограды парка, Стивен направился туда.
- Здесь шестьсот тысяч человек живет, - вспомнил Стивен, поднимаясь по отделанной мрамором лестнице в свои комнаты, - не иначе, как Господь позаботился о том, чтобы я Юджинию встретил. Ничего, я ее увезу отсюда, обещаю.
В гостиной горел камин, в спальне была перестелена кровать. Он прошелся по номеру. Все метки, что он оставлял в своих вещах перед уходом, были на месте. Стивен достал из гардероба красного дерева саквояж, и взял кортик. Джон запретил ему брать в Россию оружие, однако капитан Кроу, собираясь, только пожал плечами: «Я без него никуда не поеду».
- Мы с вами справимся, - подмигнул он наядам и кентаврам. Достав папиросы, Стивен позвонил, попросив в номер кофе и французские газеты.
За окном отдельного кабинета в ресторане Донона, на Благовещенской площади, зажигались фонари. Унесли закуски, блюдо с нормандскими устрицами, розовую лососину, серебряный бочонок с черной икрой. Над фарфоровыми тарелками поднимался легкий пар. Они ели суп-пюре из индейки с трюфелями.
- Еще ростбиф, - предупредил Федор молодого человека, что сидел напротив, - с фуа-гра, сыры, ванильный сорбет, кофе и сигары, конечно.
Юноша был в штатском, скромном, но хорошо скроенном, сюртуке из английской шерсти. Федор развернул накрахмаленную салфетку. Бриллианты на его запонках блеснули радужным сиянием. Он подмигнул юноше:
- Иван Иванович, поверьте мне, мы всегда будем за вашей спиной. Что вы к нам сами пришли, этого вам Россия не забудет. Не рискуйте, просто доставляйте те сведения, которые сможете добыть. Чернышевский вам доверяет? - он зорко взглянул на молодого человека.
Тот кивнул светловолосой, аккуратно подстриженной головой:
- И он, и братья Серно-Соловьевичи. Федор Петрович, - юноша неуверенно откашлялся, - организации еще нет, это все одни разговоры. Чернышевский получает корреспонденцию из Лондона, из Европы, из Брюсселя и Кельна, от тамошних радикалов. Однако с нами он делится только некоторыми деталями, - юноша покраснел: «Он хочет назвать комитет «Земля и Воля».
Федор пролистал страницы красивого, испанской кожи блокнота и погрыз свою фаберовскую ручку с золотым пером: «Не страшно, Иван Иванович. Думаю, Чернышевский рано или поздно будет с вами откровеннее. А что поляки, - спросил он юношу, - есть у вас какие-то связи с инсургентами?»
Шамшин подался вперед: «Федор Петрович, далеко ходить не надо. Есть слухи, что в столице, организован тайный комитет из числа польских офицеров, что служат в Генеральном Штабе. Якобы их возглавляет капитан Сигизмунд Сераковский».
Федор помрачнел: «Спасибо, Иван Иванович, мы с этим разберемся. И помните, если мы с вами будем встречаться в обществе, то я начальник управления эмеритальной кассы. Все же вы тоже по юридическому ведомству служите».
Шамшин улыбнулся: «Конечно, конечно, не беспокойтесь, Федор Петрович».
Шамшин жил с парализованной матушкой, ему надо было еще добраться на Васильевский остров и отпустить сиделку. Выдав осведомителю тридцать рублей золотом, взяв расписку, Федор велел принести крепкого кофе с кардамоном. У Донона его варили в песке, по-турецки.
Он обрезал сигару серебряной гильотиной и прикурил от свечи.
Сераковского уже арестовывали, больше десяти лет назад, когда он учился в университете и создал там подпольный кружок литовской молодежи. Его сослали в Оренбург, рядовым. «А потом, -ядовито сказал Федор, - позволили вернуться в столицу, окончить Академию Генерального Штаба, и дослужиться до капитана».
Он справился в своем блокноте:
- Военно-уголовный статистик. В прошлом году его отправили за границу для ознакомления с тюремным делом в Западной Европе. Наш либерализм, воистину, не знает пределов. Вместо того, чтобы прогнать эту польскую мразь сквозь строй и зарыть на погосте, за казенный счет позволяем ему встречаться с европейскими радикалами. Он, наверняка, и Гарибальди видел, и этих, - Федор выругался, - моих брюссельских родственников, казначеев революционного движения. Только пришлите сюда кого-нибудь, только посмейте. Обещаю, живым он из Санкт-Петербурга не уедет.
Он решил вернуться на Фонтанку и порыться в картотеке. Нужен был лояльный офицер, лучше из украинских униатов, которого можно было бы перевести в Генеральный Штаб и поставить следить за Сераковским и его дружками. У Федора были агенты-католики, однако он им не доверял. Федор знал, что любой поляк или литовец все равно смотрит в сторону Запада.
- Польша вспыхнет, - он шел по легкому морозцу через Исаакиевскую площадь, к Невскому проспекту. «Очень хорошо, мы там все виселицами уставим. Великий князь Константин слишком либерален. Надо будет его, потом как-нибудь мягко убрать с поста наместника. Еще и особняк в Гродно купил, зачем-то. Хотя он охоту любит, в Беловежскую пущу каждую осень ездит. Может, - Федор даже остановился, - покушение на него организовать? Отличная мысль. Варшавские коллеги подберут какого-нибудь сумасшедшего. Мы проследим, чтобы ранение было легким..., Тогда и Константин оттуда сам уедет, и у нас будет оправдание жесткой политике в отношении поляков».
На Фонтанке он разыскал нужного человека, тот служил в Москве. Федор отправил кабель тамошним людям. Надо было переводить офицера в столицу. Он присел на край стола, рассеянно просматривая свежие данные о приехавших в Санкт-Петербург иностранцах. Федор зевнул и посмотрел на хронометр. Был седьмой час вечера. Он, если был в городе, никогда не пропускал семейного ужина, купания мальчишек и сам укладывал их спать.
Федор выдвинул ящик стола и достал оттуда заманчиво выглядящий сверток. Мальчишкам через неделю было два года, он уже начал покупать подарки к именинам. Он и сам не ожидал, что так полюбит сыновей. Улыбаясь, Федор сказал себе под нос: «Надо еще девчушек, тоже двоих. И вообще, - он потянулся, - чем больше детей, тем лучше. Правильно отец Иоанн говорит, православная семья опора империи». Он вспомнил, как мальчики, сидя у него на коленях, слушали сказку, как они засыпали, держа его за руки, и отложил бумаги: «Завтра дочитаю. Пойду, поиграю с ребятишками, сам их выкупаю. Расскажу, какой праздник на именины устрою». Он справился с календарем: «Надо врача позвать, пусть ее осмотрит. Она должна быть беременна. Она еще до Рождественского поста кормить закончила».
Жене он так и не доверял. Федор видел в ее лазоревых глазах, где-то далеко, на самом дне, холодную, нескрываемую ненависть. «Ничего, - он затянулся папиросой, - я ее сломаю, рано или поздно».
Ему нравилось унижать жену, нравилось слышать ее плач. Раздув ноздри, представив себе каштановые, густые волосы, стройную шею, он легко соскочил со стола: «И, правда, пора домой». Запирая дверь кабинета, Федор поморщился. Было что-то в тех данных об иностранцах, что привлекло его внимание. Он никак не мог вспомнить что, однако Федор не любил оставлять дела незаконченными. Он открыл дверь, и взял бумаги. Пробежав их глазами, он сжал зубы.
- В комнатах месье де Ланже был найден офицерский кортик с позолоченным эфесом, описание прилагаю, - прочитал Федор. Он яростно швырнул бумаги в угол. Жена давно ему призналась, что у брата ее была семейная шпага, с точно таким же эфесом.
Федор спустился вниз и велел привезти ему агента, который обыскивал комнаты де Ланже.
- Хоть из-под земли его достаньте, - сочно сказал он жандарму и вздохнул: «К ужину, я, конечно, не успею».
Агента выдернули с именинного обеда где-то у Александро-Невской лавры. «Пироги потом доедите, -жестко проговорил Федор, - рассказывайте, по сведениям портье, как этот де Ланже выглядит?»
Он занес описание француза к себе в блокнот. Дойдя до квартиры, Федор задержался у жандармского поста. «Я сейчас вам зачитаю кое-что, - сказал Федор, - слушайте внимательно и вспоминайте. Может быть, вам этот человек встречался, за последние три дня».
- В Летнем Саду, значит, - процедил Федор и помолчал: «Завтра будьте здесь в шесть утра. Мне надо рано подняться, все организовать. После обеда он там гулял?»
Илья Сергеевич кивнул.
- Хорошо, - Федор быстро набросал записку, - не сочтите за труд, по дороге домой занесите к нам, пожалуйста. Утром увидимся, - он пожал руки жандармам.
В передней было тепло, из столовой слышались детские голоса. Он, расстегивая шубу, весело крикнул: «Где мои мальчишки?»
- Папа! Папа! - Коля и Саша выбежали из высоких дверей. Федор, присев, обнял их: «Вы мне сейчас все-все расскажете. Гуляли сегодня?»
- На горке! - от сыновей пахло чем-то сладким, детским. Он поцеловал каштановую и рыжую головы и поднял глаза. Жена стояла с его шубой в руках. У нее было бледное лицо, на щеках горели красные пятна.
- Добрый вечер, милая Женечка, - Федор встал, удерживая мальчишек: «Прости, что задержался. Надеюсь, я успел к десерту, что у нас сегодня? - лукаво спросил он сыновей.
- Груши, - картавя, ответил Коленька: «Они сладкие, папочка».
- Они вкусные, - Саша показал ручкой в сторону столовой: «Пойдем, папа!»
- Пойдем, милые, - рассмеялся Федор. На пороге он обернулся: «Женечка, посиди с нами. Я по тебе соскучился, за целый день».
Они зашли внутрь. Юджиния вцепилась пальцами в холодный мех: «Завтра. Завтра Стивен тебя заберет отсюда. Потерпи».
Она повесила шубу в гардероб кедрового дерева и пошла в столовую.
На заснеженной аллее было шумно, няньки везли детей на санях. Стивен, оглядевшись, сверился со своим хронометром: «Где она? Я сказал, в то же самое время». Он медленно, заложив руки за спину, пошел к пруду. Вокруг были раскинуты палатки, вился дымок самоваров. На льду кружились конькобежцы и лакеи, что толкали перед собой сани с меховыми полостями. В них сидели дамы. С горки доносился визг детей. Уходя из номеров, Стивен взял кортик, просто так, подумал мужчина, на счастье. Он купил стакан ароматного, сладкого чая. Отпив, капитан решил: «Когда привезу Юджинию домой, отправлюсь в Иерусалим, навещу маленького. И подумаю об Арктике. Хотя на экспедицию надо сначала денег заработать».
Он отсылал Судаковым большие суммы. Исаак сначала отнекивался, но Стивен твердо сказал: «И слышать ничего не хочу. Я понимаю, что вы здесь, - он обвел рукой скромную гостиную Судаковых, -мало тратите, но это мой сын, и я обязан его обеспечивать. В конце концов, - улыбнулся капитан Кроу, - можете их не расходовать. Просто откладывайте для Моше».
Стивен потер подбородок: «Когда Питер вернется из Кантона, я возьму отпуск в Адмиралтействе, и попрошу у него капитанскую должность. «К и К» хорошо платят, а с парусниками я управляюсь отменно».
Он допил чай:
- Где Юджиния? Случилось что-то? - Стивен озабоченно посмотрел в сторону выхода, что вел к Инженерному замку.
- Месье де Ланже, - издевательски пробормотал Федор, - мой, так сказать, шурин. Приятно познакомиться.
Он вернулся домой к обеду, неожиданно. Федор увидел, как замерла жена, стоя на кухне, с тарелками в руках. Федор ласково сказал мальчикам: «Илья Сергееевич вас отвезет в гости, мои хорошие. Вам покажут кукольный театр. Попрощайтесь с мамочкой, вы вечером увидитесь».
Мальчишек забрали на безопасную квартиру. Федор договорился, чтобы туда доставили фокусника из французского цирка Лежара, у Александринского театра, и переносной балаган с марионетками. Там накрыли сладкий стол, за детьми присматривали несколько жандармов. Он был спокоен.
Когда мальчики ушли вниз по лестнице, жена закусила губу: «Я хотела их погулять сводить...»
- Я знаю, - Федор запер дверь передней, наложил на нее засов и хлестнул ее по лицу: «Я все знаю, дрянь, мерзавка! Признавайся, как тебя нашел твой брат!»
Она молчала, даже когда он повалил ее на ковер и стал бить ногами. На ее лице была какая-то странная, блаженная улыбка. Федор, разъярившись, порвав на ней платье, нашел спрятанную на груди записку. Он прочел изящный почерк жены. Наклонившись, мужчина от души ударил ее в поясницу: «Я тебя отвезу посмотреть на то, как твой брат сдохнет, обещаю. Я для него кое-что особенное придумал».
Жена стояла на коленях, часто, тяжело дыша, волосы ее растрепались, подбородок был испачкан кровью из разбитого рта. Федор протащил ее в опочивальню, выворачивая то, сломанное, запястье. Опрокинув жену на кровать, он задрал ей платье. Потом, приведя себя в порядок, он достал из гардероба наручники. Федор раздел жену. Загнав ее в умывальную, он приковал женщину к медной трубе. Перед уходом он открыл форточку и взглянул на градусник. Было минус пять по Цельсию.
- Остынь, - посоветовал жене Федор и запер дверь умывальной на ключ.
Федор пока не хотел показываться капитану Кроу на глаза. В любом случае, в Летнем Саду было слишком много людей. Агент, во время обыска, не нашел в багаже так называемого де Ланже никакого оружия, кроме кортика.
- Однако, - хмыкнул Федор с утра, когда обсуждал с агентами операцию, - ничто не мешало ему зайти в Гостиный Двор и купить там револьвер. Лавки в девять утра открываются. Не стоит рисковать невинной публикой. Все сделаем на набережной Невы. Там меньше народа.
Стивен почувствовал, как его толкнули. Невидный человечек, на отменном французском языке, свистящим шепотом, сказал: «Месье, вас ждут». Он мотнул головой в сторону реки: «Здесь слишком опасно».
Федор увидел, как капитан Кроу отдает стакан лоточнику. Достав шелковый, синий платок, он высморкался и незаметно усмехнулся. Несколько людей, что прогуливались по аллее, пошли быстрым шагом к Неве. Туда же направился и капитан Кроу.
Агентам он сказал, что перед ними опасный посланник европейских радикалов.
- В конце концов, - размышлял Федор, идя по аллее, - в подвалах Литовского Замка все признаются, рано или поздно. Только тот..., - он прикусил губу, вспомнив прозрачные, светло-голубые, упрямые глаза. «У него сын есть, - пробурчал Федор, - наверняка, занимается тем же самым, что и отец».
За последний год у него провалилось два человека, посланных в Лондон, к Герцену. Федор подозревал, что к этой неудаче приложил руку герцог Экзетер. Посланник Бруннов только разводил руками: «Федор Петрович, невозможно отправлять ноты по такому поводу. Правительство ее величества королевы Виктории имеет право заботиться о безопасности своей страны».
- Если бы они заботились, - ехидно заметил Федор, - они бы, Филипп Иванович, выслали бы и Герцена и всю остальную шваль, что вокруг него собралась.
Бруннов пыхнул сигарой: «У Герцена хорошие ходатаи, поверьте мне». Он повертел толстенькими пальцами: «Англичане славятся своим либерализмом, у них открыто проходят собрания итальянских эмигрантов, аболиционистов...»
- Хотя бы эти к нам пока не доехали, не начали пропаганду освобождения крестьян, - вздохнул Федор. Свежий снег скрипел под ногами: «Реформа должна быть проведена сверху, а не снизу. Нам и Чернышевского с его призывами к топору хватает». Он насторожился. С Невы донеслось несколько выстрелов.
Он выбежал на набережную, и, оскальзываясь на обледенелых ступеньках, спустился вниз. Федор заметил следы крови на белоснежном снегу, и гневно крикнул: «Что такое?». Агенты стояли над прорубью, у одного из них Федор заметил в руках кортик, тоже окровавленный. Слабое, заходящее солнце освещало темную, бездонную воду среди ледяного, пустого пространства реки.
- Мы его застрелили, Федор Петрович, - уверенно сказал жандарм, - три пули. Он еле дополз до воды. Январь на дворе, он не выживет.
Федор выхватил у него кортик и велел: «Обыскать всю реку, Мойку, Фонтанку, Екатерининский канал!»
Он вернулся домой только вечером. С безопасной квартиры прислали записку, что мальчики веселы и хорошо поели. Федор сначала решил повидаться с женой. Тело родственника так и не нашли. Федор приказал себе думать, что он сдох в ледяной невской воде. Ему нравилось повторять эти слова. Отпирая парадную дверь, он усмехнулся: «Капитан Кроу сдох. Твой брат пошел ко дну, понятно?». Он принес ей кортик. Кровь родственника засохла на эфесе. Федор не стал ее стирать.
Он прошел в спальню и прислушался. В умывальной было тихо. Федор открыл дверь и застыл на пороге. Она сидела, привалившись к выложенной муранской плиткой стене. Каштановая голова бессильно свесилась, на мозаичном полу он увидел лужу темной крови. Сначала Федор подумал, что жена пыталась высвободиться из наручников, и поранилась, но потом заметил, что ее запястья остались скованными. Стараясь не запачкаться, он наклонился. Вены на руках были целы. Он увидел измазанные кровью, белые, раздвинутые ноги и едва сдержался, чтобы не схватить ее за волосы и не ударить затылком об стену.
- Посмотри сюда, гадина, - процедил Федор, поднимая ее кортиком за подбородок, - это кровь твоего брата. Это ты его убила. Господь тебя покарает за то, что ты погубила невинную душу младенца, поняла?
Сухие, искусанные губы разомкнулись, она попыталась улыбнуться. «Это ты, - сказала жена, - ты убил. И Стивена, и своего ребенка. Гореть тебе в аду». Он бросил кортик в лужу крови. Засучив рукав сюртука, Федор ударил ее. Голова мотнулась, и жена потеряла сознание.
Юджиния очнулась в постели. Подняв веки, она увидела, что лежит в гостевой спальне. Затылок ломило. Она почувствовала спазмы в животе и тихо застонала. За окнами поднималось неяркое, зимнее солнце. В комнате пахло травами. «Стивен, - вспомнила Юджиния, - Стивена больше нет». Она представила себе лицо брата и ощутила слезы на глазах. Живот заболел сильнее. Юджиния скорчилась в комочек и услышала ласковый голос: «Ничего, ничего, Евгения Александровна. Не плачьте, все закончилось».
Человек в холщовом фартуке наклонился над ней: «Профессор Китер, из медико-хирургической академии, я ученик профессора Пирогова. Ваш муж сказал мне, что Николай Иванович вас осматривал».
Юджиния измученно кивнула. «У вас был выкидыш, - Китер послушал, ее пульс, - Федор Петрович сказал, что вы катались на коньках и упали. Отсюда и синяки, - он приподнял одеяло и коснулся кровоподтеков у нее на пояснице.
Юджиния молчала.
- При следующей беременности, - покачал головой врач, - я вам, Евгения Александровна, пропишу постельный режим. Надо быть осторожной. А сейчас поправляйтесь. Я вашему мужу сказал, что два месяца вам надо..., - Китер повел рукой в воздухе. Юджиния безразлично подумала: «Какая разница? Он на следующий день после родов меня заставил..., сказал, что это обязанность жены..., А через два месяца опять..., - она разрыдалась. Профессор погладил ее по руке: «Я понимаю, Евгения Александровна, потерять ребенка очень тяжело для женщины. Вы оправитесь, обещаю. У ваших малышей через неделю именины. Вы к этому времени встанете на ноги».
Живот опять скрутило резкой болью, она часто задышала, открыв рот. Китер взял стальной шприц из футляра с инструментами и улыбнулся: «Немного морфия. Он снимет неприятные ощущения, а скоро все пройдет».
У него была легкая рука. Юджиния и не заметила, как игла вошла в вену. «Как хорошо, - подумала она, - как тепло». Боль исчезла, она вытянулась на спине и быстро задремала. Китер собрал инструменты. Выйдя из спальни, он услышал веселые голоса детей. Он заглянул в столовую. Федор Петрович кормил мальчиков завтраком. Профессор покашлял: «На одну минуту, пожалуйста»
- Ведите себя хорошо, - попросил мужчина сыновей, что сидели в высоких стульчиках.
В столовой пахло свежими блинами, на столе стояла серебряная мисочка с икрой.
- Без завтрака я вас не отпущу, Александр Александрович, - предупредил Федор. Китер отчего-то подумал: «Дети даже не спросили, что с их матерью. Впрочем, они маленькие, два года».
- Я сделал Евгении Александровне укол морфия, она спит. Я вам оставлю флакон, и шприц, на случай если у нее начнутся мигрени, - вздохнул Китер, - она головой ударилась. Это безопасное средство, не волнуйтесь. К именинам она выздоровеет.
- Вот и славно, - искренне улыбнулся Федор и распахнул дверь: «К столу, к столу! Я вам заварю свежего кофе, а блины у меня лучшие в городе».
- Сдох, - удовлетворенно повторил Федор, стоя над плитой, следя за кофейником.
- Морфий мне на руку, конечно. Она теперь на коленях передо мной ползать будет, чтобы дозу выпросить. Два месяца я с ней так поразвлекаюсь, а потом пусть опять забеременеет. Больше эта мерзавка меня не обманет.
- С кардамоном, - он налил кофе в серебряную чашку и предложил: «Я мальчиков отведу в детскую, и мы сможем покурить у меня в кабинете. Папиросы египетские».
- С удовольствием, Федор Петрович, - отозвался врач. Он помахал малышам: «Счастливого вам дня ангела, милые!»
Эпилог. Китай, весна 1859 года
По зеленой, тихой воде реки медленно плыла джонка. Деревянные, с открытыми верандами, дома взбегали вверх по скалам. С берега веяло запахом жасмина. Было жарко, дул еле заметный, влажный, томный ветерок. Мальчик в шелковом халатике, сидел, скрестив ноги, под соломенной крышей джонки. Ребенок неуверенно, подбирая китайские слова, сказал: «Как тут красиво, Ши!»
- Очень, - высокий мужчина переложил руль, джонка прижалась к влажным ступеням. Он, подхватив мальчика, поцеловал рыжие волосы: «Беги к маме, милый».
Она стояла в деревянной, раскрашенной охрой арке, что вела внутрь дома. Наверху, на черепичной крыше курлыкали голуби. К ограде большого балкона был привязан яркий, бумажный воздушный змей. Петя задрал голову и посмотрел на дракона: «В следующий раз надо попросить Ши взять его на прогулку. Он научил меня запускать змеев».
Марта наклонилась, обняв сына: «Сейчас будем обедать, - шепнула она по-русски, - понравилось тебе в горах?»
Петя вспомнил уходящие вверх серые столбы, густую зелень, веревочные мосты, что нависли над ущельями, стайки ласточек: «Очень, мамочка! И здесь, - он обвел рукой город, - как в сказке».
- Как в сказке, - Марта посмотрела на каменные, изящные мосты, перекинутые через реку, на чистое, яркое, синее небо. Она была в темной, простой кофте из шелка и таких же штанах. Бронзовые, отросшие волосы были закручены узлом на затылке и заколоты деревянными шпильками.
Марта проводила сына глазами и посмотрела вниз, на ступени. Ши Дакай, бывший генерал Небесной Армии Тайпинов, бывший сподвижник Небесного Царя, младшего брата Иисуса, императора Хун Сюцюаня, привязывал лодку к гранитному столбику. Он, наконец, бросил возиться с веревкой. Мужчина оправил свой серый, хлопковый халат. Смуглые щеки покраснели. Ши, не глядя на Марту, сказал: «Я обо всем договорился, госпожа Мэйли. Здесь, если считать, по-вашему, четыреста миль до Кантона. Я вас туда сам отвезу. Не беспокойтесь».
Она только кивнула: «Проходите, генерал. Вы, наверняка, голодны».
Ши, поклонился: «Спасибо, госпожа Мэйли, спасибо за приглашение». Он посмотрел на маленькие ноги, в черных, потрепанной кожи туфлях: «Сто тысяч человек у меня под рукой, с тех пор, как я ушел сюда, на юг. Господи, какая разница…, Я все бы отдал, армию, власть, все, только бы она была со мной. И теперь я должен проводить ее в Кантон и навсегда с ней расстаться?»
- Вы задумались, - заметила Марта. Ши встряхнул темноволосой головой и согласился: «Да».
Она шла впереди, маленькая, хрупкая. Ши видел бронзовый локон, что выбился из ее прически и спускался на стройное плечо. Он вспомнил ту ночь, прошлой осенью, когда его разбудили. Армия стояла на востоке, в Чжэзяне. Он ушел от Небесного Царя после дворцового переворота, когда по приказу Хун Сюцюяня вырезали всю его семью, Ши поднял верных ему людей, двести тысяч человек, и покинул империю тайпинов. Он решил пробиваться на юг, в родные места.
- Там горы, - думал генерал, лежа в палатке, закинув руки за голову, - там всю жизнь можно продержаться. Бороться с Пекином, бороться с европейцами..., - он приподнялся на локте и взял свои бумаги.
Летом Англия и Франция получили, в обмен на военную поддержку Пекина, право торговать по всему Китаю, выговорили себе снижение таможенных пошлин и настояли на легализации торговли опиумом. Маньчжурский император отчаянно нуждался в иностранной помощи. Тайпины обосновались в Нанкине, разделив страну на две части. Между севером и югом лежали земли, где у Пекина никакой власти не было. Там стоял миллион солдат Небесной Армии. В Нанкине, правил Хун Сюцюань, христианин, запретивший торговлю опиумом, создавший государство со строгой военной дисциплиной. Там сжигались буддистские храмы и трактаты даосов, восставшие разрушали ненавистные государственные мануфактуры. Женщины обрели равные права с мужчинами, могли становиться государственными чиновниками и служить в армии. Тайпины национализировали землю и раздали ее крестьянам, искоренили пьянство, курение, азартные игры и проституцию.
- И запретили даже женатым людям жить вместе, что говорить об остальных, - усмехнулся Ши. «Мерзавец, Хун Сюцюань, развлекается с наложницами, а простой человек рискует головой, встречаясь с женщиной. Нет, он совсем помешался».
Ши разделил армию на две колонны и собирался дойти до Сычуаня, чтобы основать там свое государство. Он вздохнул и услышал какой-то шорох у входа в палатку. Полотнище откинулось. Она шагнула внутрь, маленькая, в запыленной кофте, в перевязи спал ребенок. Он увидел блеск золотого медальона у нее на шее. Женщина взглянула на него прозрачными, зелеными, как вода в реке, глазами:
- Я бежала с севера. У меня есть сведения о цинской армии, которые могут вас заинтересовать, генерал Ши.
У нее был медленный, но неплохой китайский язык. Женщина опустилась на землю. Ши жил точно так же, как его солдаты, он вообще не любил роскоши. Она поставила рядом старый, холщовый мешок, раздернула горловину и достала маленький револьвер.
- Это совершенно не нужно, - хмуро сказал Ши, вставая: «У меня в армии воюют женщины, я никогда не позволю себе...- он осекся и забрал у нее ребенка. Тот заворочался и что-то пробормотал.
- Ему будет удобнее здесь, - Ши уложил дитя на ковер,- я сделаю чай, и мы с вами поговорим, - он вопросительно взглянул на женщину. Та устало качнула изящной головой: «Мэйли».
- Госпожа Мэйли, - поклонился Ши и потянулся за походным, оловянным чайником.
Марта сидела, рассказывая ему о расположении цинских отрядов. Если бы не русский паспорт в подкладке сумы, думала она, все бы обошлось. Из Хайлара ее и Петеньку, по дурацкой, нелепой, встречающейся только на войне случайности, увезли англичане. Старцева, как, оказалось, давно подозревали в шпионаже в пользу России. На Марту донесли соседи по торговому кварталу, где Старцев снял комнатку для нее и сына. Ночью Марта проснулась от легкого шума за окном. Прижав к себе Петеньку, она подхватила суму и замерла. Холщовую занавеску, что отделяла комнатку от узкого коридора, откинули. Марта увидела нацеленное на нее дуло пистолета.
Ей просто повезло, что ее не обыскивали. Медальон, и пистолет были надежно спрятаны под одеждой. Марта молчала все время, пока ее везли в закрытой телеге, под охраной. Она лежала, сжав зубы, приказывая себе не говорить. Марта слышала, как глава отряда, крепкий европеец, объяснялся с китайскими стражниками на ломаном, с акцентом языке.
- Англичанин, - поняла Марта.
Утром они въехали в какой-то неприметный городок. Петеньку оставили под надзором китайцев в пыльном, пустом, огороженном дворе. Марту провели в такую же голую комнату, с брошенным на деревянный пол старым ковром.
Давешний англичанин, небольшого роста, темноволосый, голубоглазый, вошел, держа в руках ее суму. Потом было три дня изматывающих допросов. Марта, в конце концов, разъярилась и закричала: «Пошлите гонца в Кантон, там есть представительство «К и К»! Вам все подтвердят! И как, в конце концов, вас зовут, чтобы я знала, на кого жаловаться, когда я доберусь до Лондона! Как вам еще объяснить, что я не русская, я американка, Марта Бенджамин-Вулф! Вызовите американского консула, из Тяньцзиня!»
Англичанин лениво перелистывал томик Пушкина и вложенный в него блокнот.
- Шифры, - сказал он, задумчиво, - шифры и золото. Все это говорит не в вашу пользу. Американского консула в Тяньцзине пока нет. Не прислали, дорогая мадам, - он издевательски улыбнулся, - в любом случае, у вас поддельный паспорт.
Он схватил Марту за руку и рванул к себе: «Что, хотели через Китай до Америки добраться или здесь шпионить намеревались?»
Марта издевательски усмехнулась: «Сразу видно, что это у вас первое задание, мистер, не знаю, как вас зовут. Если бы я была русской шпионкой, зачем бы я повезла сюда русский паспорт? Отдайте мне книгу, никаких шифров там нет, это просто поэзия, и записи ученого, в блокноте!»
Он швырнул ей Пушкина и угрожающе заметил: «Никаких гонцов я никуда посылать не буду, и свое имя раскрывать, тем более. Кантон на юге, он отрезан тайпинами. Вы прямо отсюда отправитесь в Пекин, и пусть вами занимаются китайцы. Я не завидую ни вашей участи, ни участи вашего ребенка. Уведите, - кивнул он охранникам.
Когда женщина, в сопровождении трех китайцев с ружьями, ушла, капитан Чарльз Гордон взвесил на руке мешок с золотом:
- Об этом можно не докладывать. Три фунта, не меньше. Русские ее хорошо подготовили, она даже капеллана Корвино знает. Хотя он был на Крымской войне. Русские, наверняка, получили сведения о составе наших войск. А что она герцога Экзетера упоминала, он тоже, думаю, в Санкт-Петербурге известен.
Гордон был представителем английской разведки в Китае. Он служил по военному ведомству, и с герцогом Экзетером встречался всего несколько раз, тот не занимался востоком.
Убрав мешочек подальше, Гордон вспомнил его жесткий голос: «Господа, я считаю, что пора снимать Китай с опиумной иглы. Ничего хорошего нам такая политика не принесет».
- Она принесет деньги в казну, - возразил кто-то. Маленький Джон затянулся папиросой. Они сидели в библиотеке Брук-клуба, на негласной встрече между людьми из военного министерства, дипломатами и теми, кто обеспечивал внутреннюю и внешнюю безопасность империи.
Герцог помахал каким-то письмом:
- Мой кузен, Питер Кроу, он сейчас в Кантоне, пишет, что «К и К» решили полностью отказаться от торговли опиумом. Думаю, рано или поздно, их примеру последуют другие компании. Китай надо завоевывать другими способами, - он взял тяжелый, хрустальный стакан с виски.
- Пушками, - буркнул кто-то из генералов, и герцог заставил себя не отвечать.
- Передам ее китайцам, - решил Гордон, - и пусть они хоть лоб себе разобьют. Дама с характером, сразу видно. Еще и ребенка не пожалела, для пущей достоверности. Как это герцог шутил, когда мы о работе в России говорили: «Вдова с детьми, что может быть прекрасней». Ничего, как только ее мальчика посадят в ящик с голодными крысами, у нее быстро развяжется язык.
Той же ночью женщина бежала, застрелив двоих охранников. Сделала она это так тихо и незаметно, что трупы их нашли только на рассвете, когда настала пора менять караул у комнаты, где держали ее и сына. Решетка была снята. Гордон увидел следы крови на известке и понял, что женщина ломала себе ногти, выворачивая прутья. Пропала оседланная лошадь. Гордон, выйдя на южную дорогу, посмотрев на необозримую равнину, зло выругался. Женщина знала китайский язык, как ему донесли, и могла быть где угодно. Он сжег оба паспорта, забрал себе золото, и решил молчать об этом инциденте.
Ши привез ее в Фэнхуан. Здесь, в горной глуши, было безопасно. Он оставил ей денег, и хмуро сказал: «Мне надо вернуться к армии, но я обещаю, я помогу вам добраться до Кантона. Пока просто отдыхайте, здесь хорошо, - он посмотрел на мальчика, что сидел с бамбуковой удочкой у реки, -спокойно».
Марта помолчала: «Генерал Ши, я знаю, что случилось с вашей семьей. Услышала, пока мы сюда ехали, я ведь понимаю язык. Мне очень, очень жаль».
Ши стоял, опираясь на деревянные перила, глядя на крыши города. Над ними порхали ласточки, откуда-то издалека слышалась нежная музыка.
- Да, - наконец, сказал Ши, - моему сыну было четыре года, госпожа Мэйли». Он помахал солдатам, что сидели в джонках: «Мне пора. Ни о чем не волнуйтесь».
Марта взглянула в раскосые, темные, красивые глаза и вспомнила Старцева. Она не успела оставить весточки в Хайларе и сейчас решила: «Буду в Кантоне Степушку ждать. Он знает, куда ехать. Он найдет меня и Петеньку».
- Вам опасно появляться в Кантоне, генерал Ши, - заметила Марта: «Там императорские войска, а вы бунтовщик».
Он развел руками: «Это мой долг, госпожа Мэйли, я не могу отпустить вас и ребенка одних. Я отвечаю за вашу безопасность».
- А вам, сколько лет? - внезапно спросила его Марта.
- Двадцать восемь в следующем году, - Ши Дакай отчего-то покраснел. Марта, мягко, улыбнулась: «Мне двадцать три. Мы теперь все друг о друге знаем».
После обеда Марта уложила Петеньку спать и вышла на террасу. Вечерело, над городом повисла бледная, большая луна, зажглись фонарики на террасах. Джонки, светящиеся огоньками, шли по реке.
- Каждая лодка в море, будто звезда в небе, - подумала Марта и услышала его голос: «У нас был поэт, Су Ши, в старые времена. Я тоже, - генерал усмехнулся, - пишу стихи, но лучше я вам прочту что-нибудь из него. Я у вас видел, - он повернулся, и Марта не отвела взгляда, - видел книгу, ваш сын мне показывал. Там тоже стихи».
Зеленые глаза погрустнели: «Пушкин, генерал. Он великий поэт».
- Вы послушайте, - попросил мужчина: «Как жасмином пахнет, - мучительно понял он, - это она, госпожа Мэйли. Она вся, как цветок. И эти цикады…, - он прислушался к пению, где-то далеко, в кронах деревьев.
Тысячи слитков золота стоит ночь в начале весны. Чистый и сильный запах цветов, ясная тень луны. Вверху, на башне - песня, свирель, тоненький-тоненький звук. Внизу - качелей немолчный скрип, аллеи темны-темны, - Ши замолчал.
Марта тихо сказала: «Это..., это так прекрасно, генерал. Спасибо вам, большое спасибо».
- Госпожа Мэйли, - отчаянно сказал Ши, - госпожа Мэйли, я прошу вас, я говорил вам..., Я все, все сделаю, для того, чтобы вы и маленький были счастливы. Вы будете моей императрицей, мы построим настоящее, справедливое государство, здесь, на юге..., Я вас люблю, я не знаю, какими словами....
Марта молчала: «Я замужем, генерал, - зеленые глаза похолодели, - я люблю своего мужа, отца своего ребенка. Пока он жив, пока я жива, мы всегда будем вместе. Поэтому я полагаюсь на вашу честь, а если вы не можете...»
Он сжал руки в кулаки и медленно поклонился: «Завтра мы отправляемся в Кантон, госпожа Мэйли. Спокойной ночи».
Она ушла, стих звук ее шагов, легких, таких легких. Ши, глядя на отражение луны в темной воде, повторил: «Пока он жив. Пока у нее есть, куда приехать в Кантоне. Надо просто позаботиться о том, чтобы у нее не осталось ничего, кроме меня. Вот и все. Тогда она станет моей».
Ши спустился вниз и сказал своему помощнику: «Мне нужно перо и бумага и два надежных гонца, на север и на восток».
Генерал вскинул голову и увидел в распахнутом, маленьком окне, под самой крышей дома, тусклый отсвет бронзовых волос. «Как меч, - отчего-то подумал Ши, - она вся, как боевой меч. Пусть Иисус меня простит, но я не могу, больше не могу. Я не проиграл ни одной битвы, и этой тоже не проиграю».
Он взял перо. Устроившись на ступенях, положив бумагу на колено, генерал стал писать, слушая плеск рыбы в реке, любуясь блестящей, лунной дорожкой на тихой, едва колыхающейся воде.
Над Жемчужной рекой висел легкий, утренний туман, деревянный пол на террасе представительства «К и К» был еще влажным. Уборщики только ушли. Питер сидел за низким, лакированным столиком, затягиваясь папиросой, просматривая письма. Личный секретарь все аккуратно раскладывал по дате получения. Он, блаженно, улыбнулся, вспомнив жену. Сверху, на конвертах, Люси, своим четким почерком, писала: «Срочно», «Может подождать», «Прошение». Он оставил жену еще спящей. Ребенок должен был родиться через два месяца. Питер ласково сказал: «Пожалуйста, не поднимайся на рассвете. Кофе я сам себе сварю, и Грегори покормлю, если он проснется». Они жили в новом торговом квартале. Старый, Тринадцать Факторий, о котором ему рассказывал отец, был сожжен еще во время Первой Опиумной Войны.
- Тайпины, - пробормотал Питер, зашелестев страницами The Times, - судя по всему, цинская армия, хоть мы и собираемся ей помогать, пока что не выигрывает, но и не проигрывает. И то хорошо.
Приехав в Кантон, он написал отцу. Питер рекомендовал свернуть торговлю опиумом. Как следует, все, подсчитав, он решил, что это просто невыгодно. Гонконг едва перешел Британии, военную базу на острове пока не заложили, перевозка опиума отнимала много времени и сил, а доходы,если сравнивать их с выручкой от чая и шелка, были не так велики.
- Нет смысла, папа, - заключил Питер, - держаться за направление, которое больше не приносит ощутимой выгоды, просто из желания следовать традиции.
Отец с ним согласился, но Питер стал замечать косые взгляды, которые бросали на него в городе. Торговля опиумом была сосредоточена в Гонконге, весь полуостров представлял собой один, огромный склад. Питеру надо было встречаться с представителями других компаний и военным губернатором. Приезжая туда, он видел, как смотрят на него китайские торговцы.
- Контрабандисты и пираты, - поправлял себя мужчина. Преступные кланы занимались вывозом опиума в материковый Китай, и доставкой его в курильни. Джеймс Мэтисон, из «Джардин и Мэтисон», их обороты на востоке были самыми крупными, обедая у Питера и Люси, в библиотеке, когда мужчины остались одни, пожевал сигару:
- Я вас должен предупредить, Питер, вам сорока не было еще, вы мне в сыновья годитесь. Не надо настраивать против себя триады. С тех пор, как вы свернули опиумные склады, довольно много людей лишилось основного источника дохода.
Питер разлил виски и холодно ответил: «Мистер Мэтисон, если китайцы не хотят заниматься законными видами деятельности, это не моя забота. Нашу компанию сейчас больше интересуют железные дороги и судоходство. Мы вошли акционерами в новые паровые маршруты, из Калькутты сюда, в те порты, что были открыты для торговли по Нанкинскому договору. Хватит цепляться за опиум, это прошлый век».
Мэтисон попробовал виски и одобрительно кивнул: «Отличное. Железные дороги в Китае, - он поднял бровь, - вряд ли когда-нибудь появятся. Миллионы крестьян живут в землянках и кроме кирки и мотыги, ничего не видели».
- Увидят, - пообещал Питер: «А что их миллионы, мистер Мэтисон, мне это только на руку, Здесь много рабочей силы. Сами знаете, кули мы отлично перевозим отсюда в Южную Африку, американцы доставляют их в Калифорнию. Более того, - он поправил галстук, - триады, кроме опиума занимаются торговлей девочками, отправляют их в Северную Америку, Европу. Мы, в «К и К», - Питер брезгливо поморщился, - никогда не пачкали руки такими вещами».
- Посмотрим, - только и ответил Мэтисон, выпустив дым. Он взглянул на каштановые, с чуть заметной сединой волосы мужчины. Триады были связаны с повстанцами. В империи Небесного Царя за торговлю опиумом казнили, поэтому цена на него в столице Хун Сюцюяня, Нанкине, была самой высокой в Китае. Мэтисон знал о слухах, что ходили в Гонконге и Кантоне . За голову наследника «К и К» давали хорошие деньги.
- Я ему все прямо сказал, а остальное меня не интересует, - хмыкнул торговец, прикрыв глаза, отпивая виски. Оно пахло лесом, шотландской осенью, легким дымком. «Ничего личного, это дело. У Мартина нет других детей, правда, - Мэтисон затянулся сигарой, - эта самая миссис Люси в деликатном положении. И приемный сын у них есть. Сирота какой-то, полукровка, они в Индии его подобрали. Вряд ли Мартин посчитает его своим внуком».
Он стряхнул пепел и улыбнулся: «Отменный букет, Питер. Налейте мне еще, если вас не затруднит».
В газете ничего интересного не писали. В любом случае, она была полугодовой давности. Суэцкий канал, судя по всему, - усмехнулся Питер, - должны были завершить еще не скоро. Корабли шли в Кантон через Кейп и Манилу.
- Манила, - он потянулся к письму от кузена. Пьетро после Рождества прислал весточку. Он был в иезуитской миссии, в Сан-Франциско.
- Город растет, - читал Питер, - в Скалистых горах нашли золото, поэтому сюда, на запад, стекаются люди, стремящиеся быстро обогатиться. Я написал нашим родственникам на Восток. Телеграфа здесь пока нет, почта доставляется гонцами, и не все из них добираются из Миссури в Калифорнию. Индейцы до сих пор многих перехватывают. Однако и дядя Натан и дядя Дэвид мне ответили. Они готовятся к хупе. Мирьям летом выходит замуж за Дэниела, в Форте Ливенворт, в Канзасе. Он там служит, а в городе заканчивают строительство синагоги. Тед к тому времени освободится, Джошуа вернется из Святой Земли. Соберется вся семья. Я, мой дорогой, боюсь, не дождусь ни телеграфа, ни трансконтинентальной железной дороги. Я уезжаю дальше на север, а там, - видно было, как остановилось перо, - там посмотрим. Маме я пишу, не волнуйся, - Питер отложил конверт: «Мы смотрели атлас, с Люси. На севере Аляска, она России пока что принадлежит. Неужели Пьетро туда отправится?»
Из Лондона сообщали, что там все спокойно. Капитан Стивен Кроу собирался ехать в Россию, искать свою сестру.
Питер отчего-то вспомнил зеленые глаза кузины Марты, бронзовые локоны, что падали ей на плечи, и вздохнул: «А она так и сгинула где-то там, в России. И Воронцовы-Вельяминовы тоже. Господи, даруй им вечный покой».
Он взял блокнот и фаберовскую ручку.
- Виллем, - зло пробормотал Питер себе под нос, - барон де ла Марк.
Дядя Поль написал ему из Брюсселя, что Маргарита жива. Питер, яростно скомкав бумагу, сказал жене: «Когда мы вернемся в Англию, этот мерзавец, мой кузен, пожалеет, что на свет родился».
Люси положила голову ему на плечо и грустно отозвалась: «Милый мой, на суде Виллем будет утверждать, что случайно оказался на пожаре, спас свою дочь, а об остальном он понятия не имеет. И ты ничего не докажешь. Где их теперь искать, этих тугов?»
Питер погладил темные, распущенные волосы и поцеловал смуглый лоб: «Я просто напишу Маленькому Джону, чтобы он сообщил семье. Виллем повел себя не так, как полагается джентльмену».
- Хотя, - Питер все сидел, смотря на чистую страницу блокнота, - с его титулом, его деньгами и тем, что он принят при бельгийском дворе..., - он вздохнул и услышал веселый голос жены: «Завтрак давно готов, милый».
Она стояла, невысокая, все еще изящная, в шелковом, цвета слоновой кости халате, держа за руку Грегори. Мальчик не говорил, однако они не волновались. Питер только смеялся: «Я сам до трех лет молчал, только пальцем показывал, и головой мотал. А потом пришел в кабинет к отцу и сказал: «Хочу покататься на паровозе». Папа и дедушка только рот открыли. После этого, - он подмигивал жене, - я уже не останавливался».
- Как маленький? - он поднялся и нежно положил ладонь ей на живот. Ребенок заворочался. «Есть хочет, - со значением сказала Люси, - пойдем». Питер подхватил Грегори на руки. Мальчик обернулся и посмотрел темными, большими глазами на реку: «Птицы, и много как». Чайки летели над серой, тихой водой. Грегори прислушался и ближе прижался к Питеру. «Хочу сказать, - вздохнул мальчик, -но не могу. Надо ждать». Птицы кричали, кружась над рекой, он поежился и Питер улыбнулся: «Еще прохладно, милый. Рано, солнце только взошло». Питер взял жену за руку: «Люблю тебя».
- Я тоже, - Люси потянулась и поцеловала его в щеку, коснувшись пальцами маленького, играющего бриллиантами золотого крестика у него на шее. Они еще немного постояли, глядя на просыпающийся город, на суету внизу, на набережной реки, на туманный свет, что пробивался сквозь дымку на востоке, там, где Жемчужная река впадала в море, а потом все вместе зашли в дом.
Люси вышла на террасу и помахала Питеру. Он садился в паровой катер. От Кантона до Гонконга было семьдесят пять миль, вниз по течению. В дельте собирались тучи, дул сильный восточный ветер. Люси увидела на воде Жемчужной капли дождя. Вечерело, на складах зажигались фонари.
- Я через неделю вернусь, - Питер поцеловал ее, - день рождения у губернатора, не избежать торжественного приема. Еще надо посидеть с Мэтисоном, они страхуют перевозку наших грузов. А вы, - он обнял Грегори, - вы не скучайте. Кто-то получит подарки, - Питер нежно пощекотал мальчика. Грегори обхватил его ручками за шею. «Надо сказать, - горько подумал ребенок, - почему я не умею сказать?»
Грегори просыпался ночью, в своей кроватке, и смотрел на деревянный потолок комнаты. Было тепло, от шелкового одеяла пахло мамой, цветами и еще чем-то, приятным. Он слышал в приоткрытую дверь дыхание родителей. Мальчик лежал, открыв большие, темные глаза. Он знал, что наверху, в ночном небе парит сокол.
- Помоги, - просил Грегори, - я еще маленький. Пожалуйста, дедушка.
Грегори опускал веки и видел суровые, серые скалы, холодный океан, тучи над бушующей водой. Птицы вились над заливом, тысячи птиц. Он ворочался и вздыхал. Он еще не умел говорить, даже с ними. Грегори только слышал свист ветра, плеск воды, чей-то крик. Он вытирал влажную щеку, а потом рядом оказывались мама или папа. Грегори прижимался к ним и спокойно засыпал. Он прислушивался. Сестричка там, в животе у мамы, тоже дремала.
- Как рыбка, - улыбался Грегори, сворачиваясь в клубочек. Он вспоминал стайки рыб в реке. Мальчик видел их, когда мама и папа брали его на прогулку, на джонке. «Я всех слышу, только говорить с ними не умею. Но научусь, обязательно». Он знал, что если он посмотрит на бутон, то цветок распустится. Грегори понял это недавно, когда они с мамой поехали посмотреть кантонскую мечеть. Она была старинной, красивой. В садах Грегори увидел розы. Он сел под кустом, мама устроилась рядом. Мальчик молчал, оглядывая восхищенными глазами цветы. Они медленно раскрывали лепестки. Когда они с мамой уходили, Грегори оглянулся. Розы были везде, белые, алые, цвета слоновой кости.
- Не хочу, чтобы папа уезжал, - Грегори прижался темноволосой головой к маминому халату. Люси присела и поцеловала мальчика: «Выпьем теплого молока, с вафлями, ляжем спать, и я расскажу тебе сказку».
Паровой катер был на середине реки. Люси тоскливо взглянула на чернеющие тучи, что собирались на востоке. Загремел гром. «Неделю его не будет, - женщина, опустила глаза к своему животу, - а если случится что-то? Хотя врач говорит, что все в порядке, и я себя хорошо чувствую. Питер, наверное, мальчика хочет, - она, невольно улыбнулась: «Мартина. А если девочка, то Тессой назовем».
- Девочка, - хотел сказать Грегори, но насупился. Слова опять никак не складывались.
- Не грусти, - Люси поцеловала его, - папа подарки привезет.
Они зашли с террасы в дом. Серая вода Жемчужной осветилась белым, мертвенным светом молнии.
Неприметная рыбацкая джонка мокла на противоположном берегу реки. Ши опустил мощную, немецкой работы подзорную трубу. Со времен Нанкинского договора в Китай хлынули европейские товары. Жены и наложницы цинских чиновников обрели вкус к парижским духам. Сами чиновники с удовольствием обзаводились хронометрами от Брегета. Тайпины не препятствовали торговле, если не считать опиума. Их армия была хорошо вооружена, западными винтовками и пушками. Ши взглянул на дно лодки: «Все складывается как нельзя лучше. Гроза мне только на руку. Европейцы, конечно, у нас это заимствовали, - он открыл деревянный люк и ласково посмотрел на сложенные в трюме ракеты: «Молния ударила в крышу, начался пожар. Такое бывает. Ночь на дворе, пока его потушат, много времени пройдет».
О мистере Кроу должны были позаботиться в Гонконге. У генерала были свои глаза и уши в городе. Госпожу Мэйли он поселил в рыбацкой деревне, выше по течению. Ши объяснил ей, что в Кантоне пока появляться небезопасно, и он, Ши, не может рисковать ее жизнью и жизнью ребенка. Генерал, конечно, знал, что у госпожи Мэйли есть револьвер. Ши его много раз видел, и давно проверил ее вещи. Кроме потрепанной книги, блокнота, и старой иконы в медной оправе, у нее больше ничего не было. Ши, прощупывая книгу, насторожился. Ему показалось, что в переплете сделан тайник. Он еще раз осмотрел обложку и успокоено отложил том. Все было в порядке.
В Кантоне, в курильне опиума, он встретился с маленьким, худеньким человечком. На смуглом запястье виднелась татуировка. Китайские иероглифы оплетали хвост дракона.
- Под халатом у него больше, - смешливо подумал мужчина, раскланиваясь с главой одной из триад. Ши знал его еще с Нанкина. Они, разумеется, пили только зеленый чай. Генерал не притрагивался к алкоголю, опиуму или табаку, а в триадах опиумом баловались только совсем никчемные люди. Они быстро обо всем договорились. «В Гонконге мистера Кроу будут ждать, - лениво сказал китаец, - у нас свои счеты с этим человеком. Не волнуйтесь, генерал, после того, как мы с ним закончим...»
Ши поднял бровь.
- Моим, - китаец покашлял, - подчиненным нужна практика. Не хочется тратить деньги, если можно отработать навыки пыток на человеке, который достался нам бесплатно. После того, как с ним больше ничего нельзя будет сделать, куски тела мистера Кроу окажутся в море.
- А если его найдут? - озабоченно поинтересовался Ши: «Вы его будете держать в живых, какое-то время».
Его собеседник только отмахнулся: «Никто его не разыщет, генерал. Сами знаете, европейцы, - тонкие губы усмехнулись, - в наши кварталы не ходят. Опиум у них свой, а девочек мы им привозим на дом».
Ши решил не платить деньги за убийство семьи мистера Кроу, а разобраться с ними самому. Гонец с севера вернулся, однако о муже госпожи Мэйли никаких вестей не было. Ши, в общем, ничего не знал об этом мужчине. Госпожа Мэйли о нем не говорила. Ши сказал гонцу: «Европеец, вряд ли он знает китайский. Высокий, рыжеволосый». Генерал понял это, смотря на сына госпожи Мэйли. Мальчику было четыре, но ростом и статью он больше напоминал семилетнего ребенка.
- Ладно, - он махнул рукой, - джонки, спрятанные в камышах, стали отрываться от берега, солдаты передавали пороховые ракеты на другие лодки.
- Ладно, - повторил Ши, - достаточно будет и того, что представительство «К и К» сгорело, вместе со всеми, кто там был. Привезу ее сюда, покажу развалины, а потом заберу ее на юг. Скажу, что ей лучше дожидаться мужа там. Когда у нее будет ребенок от меня, госпожа Мэйли никуда не сбежит. Это грех, конечно, но я и вправду, устал терпеть.
Он думал о ней всю зиму, вернувшись на север, сражаясь с цинскими отрядами. Она каждую ночь лежала рядом, в палатке. Ши вдыхал запах жасмина и целовал ее распущенные, бронзовые волосы. «Моя императрица, - говорил он ласково. Женщина смеялась, прикасаясь губами к его уху: «Мой генерал».
- Мой генерал, - выдохнул Ши. Было совсем темно. На набережной торгового квартала, сквозь мелкий дождь, он увидел какое-то движение. Наверху, в ночном небе, шумели, кружились птицы. Река была пуста, джонки стояли в двухстах футах от дома Кроу. Небо озарилось ударом молнии. Ши крикнул: «Огонь!». Ракеты, начиненные порохом, взлетели в воздух.
Марта сжала зубы, чувствуя, как обдирает ладони веревка. Она угнала джонку у рыбаков. Марта оставила метку в томе Пушкина. Когда она увидела, что Ши обыскивал ее вещи, она прекратила доверять генералу. Приказ об ее аресте хранился как раз в книге. Марта сделала в ней тайник, еще давно, в Зерентуе. Оказавшись на реке, она спросила, где европейский торговый квартал. Первый же лодочник указал на восток, туда, где река Жемчужная разливалась на две мили в ширину. Марта пришвартовала джонку у набережной. Петенька спокойно спал под навесом, укрытый старым халатом, сума стояла рядом с ним. Взобравшись наверх, она огляделась: «Никакой охраны, конечно. Здесь безопасная территория».
Огромные ворота, что вели во двор, были закрыты, с реки дом больше напоминал неприступную стену. Она увидела террасу, в двадцати футах над головой. Сделав на канате петлю, забросив его наверх, Марта потянула за веревку.
- Должен выдержать, - пробормотала женщина. Лил дождь, она услышала крики чаек и какой-то свист. Когда она перелезла через перила, темнота разорвалась огнем, дерево террасы запылало. Марта достала пистолет.
- Это Ши, - поняла она, - больше некому. Мерзавец. Надо спасать Питера, сейчас здесь все загорится.
Женщина подняла голову. На крыше уже виднелись языки огня.
- Ракеты, - Марта прицелилась и выстрелила в замок на двери, - Ши мне рассказывал, здесь их все используют, и европейцы и китайцы.
Марта нажала плечом на дверь, та треснула. Она, не удержавшись на ногах, влетела в наполненную дымом комнату. Глаза сразу стали слезиться. Марта закашлялась и услышала отчаянный, детский плач. По деревянным стенам полз огонь. Марта почувствовала искры, что обжигали ей волосы. Она протянула руки вперед, не видя, куда идет. Женщина на ощупь прижала к себе рыдающего ребенка и выбежала на террасу. Дом пылал.
- Господи, джонка с Петенькой совсем рядом, только бы туда обломки не упали, - Марта спрятала ребенка у себя на груди. Женщина шагнула в двадцатифутовую пропасть, в темную воду Жемчужной реки.
- А Питер? - еще успела подумать она, - Господи, неужели он погиб? И что это за дитя?
Она вынырнула, отфыркиваясь, швырнула ребенка на дно джонки, и перевалилась туда сама. «Мамочка! - крикнул Петенька, - мамочка, что такое!». Марта наклонилась над смуглым личиком и стала вдыхать воздух в рот ребенку. Дитя сначала лежало неподвижно, а потом закашлялось, выплюнуло воду и заплакало. Марта погладила темные, мокрые волосы и велела: «Петенька, возьми его, нам надо бежать».
- Пистолет не промок, - Марта вывела джонку на фарватер: «Надо добраться до Гонконга, там англичане, надо рассказать...»
- Мама, - в лазоревых глазах Пети отражался столб огня, что поднимался над проваленной крышей складов «К и К», - мама, это война?
- Почти, - сквозь зубы сказала Марта и обернулась: «Вот его джонки. Только бы он меня не заметил, Господи».
Ши видел, как она шагнула в реку. «Во ху цань лунь, - пробормотал он, - затаившийся дракон. У нее сердце тигра, у госпожи Мэйли. Но если она не достанется мне, то она никому не достанется, клянусь». Генерал обернулся к солдатам: «Стреляем по джонке!»
Марта почувствовала, как лодку подхватывает стремительное течение. «Полмили, - она бросила руль и закрыла детей своим телом, - для ракет это не расстояние». Ши увидел, как ниже по течению темный силуэт лодки превратился в огненный факел и велел: «Уходим!»
Он решил добраться до Гонконга. Дальше оставаться на реке было опасно, из европейского квартала доносился звон пожарного колокола и крики людей.
- У нее сердце тигра, - усмехнулся Ши, ложась на дно лодки, накрываясь мокрым халатом: «Она должна была выжить, такие люди всегда выживают. Наверняка, отправилась к англичанам. Там я ее и перехвачу. Все равно теперь ей некуда больше идти. Только ко мне, - он вдохнул запах дыма. Чайки, хлопая крыльями, кружились над горящим домом. Ши заметил в ночном небе сокола. Птица оторвалась от стаи и полетела на восток, туда, где лежало море.
В большой, грязной харчевне было шумно, пахло лапшой и потом. Низкорослого хозяина едва было видно из-за дощатой стойки. Он поставил на прилавок две деревянные миски с дымящимся супом.
- Я возьму, - кивнул Степан Старцеву. Юноша подхватил доску с темными ломтиками. Им нарезали тысячелетних яиц. Они устроились в самом дальнем углу. Лапша была с курицей, креветками и овощами. На корабле их так не кормили, матросам приходилось довольствоваться сушеной рыбой. Они пришли в Гонконг из Тяньцзина. Степан разумно рассудил, что по морю до Кантона добираться быстрее. Тем более, как они поняли еще на севере, в самом сердце Китая лежала земля, пылающая гражданской войной.
В Хайларе соседи, что жили рядом с комнаткой Марты, сначала молчали. Степан достал нож и увидел, как расширились глаза пожилого китайца. Он тогда еще не знал языка и велел Старцеву: «Переведи. Если он мне не скажет, что здесь случилось, я ему вырежу сначала один глаз, а потом второй. Пусть признается. Он все равно это сделает, только ему придется доживать свои дни слепым и безносым».
Китаец, испуганно кивая, рассказал им все.
- Европеец, - процедил Степан, выходя на узкую, уставленную лотками торговую улицу, - их увез европеец.
Пахло жареной уткой, кричали торговцы. Он нехорошо усмехнулся:
- Надо убираться отсюда, Алексей Дмитриевич, иначе мы оба с вами в цинской тюрьме окажемся. Слышали же, что о вас говорят.
На севере им так ничего и не удалось узнать о Марте и Петеньке. Европеец пропал, как сквозь землю провалился. В первой же большой деревне Степан сказал:
- Надо оружие раздобыть, Алексей Дмитриевич. Двух кинжалов мало.
Он выковал себе клинок. Здесь такие мечи называли дао. Эфес все еще был скрыт обманкой. Сейчас Степан, положив на него руку, вспомнил, как ночью, увидев костер у заставы императорских войск, он попросил Старцева: «Вы меня в канаве подождите, Алексей Дмитриевич».
Степан вернулся к нему с двумя винтовками и офицерским, западного образца револьвером. Старцев заметил в свете луны черную кровь на лезвии меча. «Пойдемте, - Степан протянул ему винтовку, - у них лошади. Очень хорошо, нам повезло».
- А они вас не заметили? - спросил Старцев, оглядывая четверых убитых. Один труп упал в костер, пахло горелым мясом.
- Как видите, - Степан вскочил в седло и тронул лошадь, - нет.
Степан дохлебал суп и взял свой холщовый мешок. Они со Старцевым были в темных, невидных халатах. Рыжие волосы Степана были прикрыты гуаньцзинем, валяной, квадратной шапкой. Кос у них не было. На севере, особенно в Тяньзцине, где жило много европейцев, на это не обращали внимания, а здесь Степан заметил, как пристально смотрит на них хозяин харчевни.
- Это потому, Степан Петрович, - Старцев вытер губы рукавом халата, - что у меня волосы отросли, - он коснулся своей головы: «Так тайпины их носят, повстанцы».
В мешке у Степана был томик Достоевского и бритва. Он разжился опасным лезвием в Тяньцзине. Там они избегали заходить в западные кварталы. Русская речь была подозрительной, а по-французски Старцев говорил из рук вон плохо.
- В любом случае, - заметил Степан, лежа в каморке, на одной из улиц у порта, - мы здесь ненадолго. Однако он все-таки, ночью, пробрался в западный квартал и внимательно осмотрел вывески. В городе было английское консульство.
- А что я им скажу? - пожал плечами Степан, возвращаясь на местные улицы: «Ни у меня, ни у Алексея Дмитриевича, ни одной бумаги нет. Как мы докажем, кто мы такие? Конечно, - он остановился и закурил дешевую папиросу, в китайских кварталах других не продавали, - сколько я знаю о вооружении русской армии, столько никто не знает. Англичане меня озолотят. Но мне это не нужно, мне нужна Марта..., Марта и Петенька, - он поморщился, вдыхая едкий дым.
Хозяин поставил между ними блюдо с чем-то непонятным. Степан уже привык к местной кухне, и даже не спрашивал, что перед ним.
Китаец покосился на темные волосы Старцева и буркнул:
- Потом вниз пройдите, - он указал на маленькую дверь в задней стене таверны.
- Что это он? - поинтересовался Степан, когда хозяин вернулся за стойку.
- Не знаю, - Старцев развел руками: «Однако, Степан Петрович, вам все равно надо найти этого Питера Кроу. Местные, наверняка, расскажут, где в Кантоне их представительство и где сам господин Кроу. Вот и спросим».
Доев, они нырнули в дверь. Ступени были узкими, крутыми, пахло сырой землей. Над лестницей висел деревянный, старый фонарь с одной свечой. Оказавшись в коридоре, таком низком, что Степану надо было согнуться чуть ли не вдвое, они прислушались.
Из-за холщовой занавески доносился властный, мужской голос. Кто-то говорил по-китайски.
Оказавшись в Гонконге, Ши залег на дно и стал ждать гонцов. Из Кантона сообщили, что дом сгорел дотла, а вот мистер Питер Кроу был в резиденции военного губернатора. Особняк охраняло две сотни солдат. Триада ждала. Главарь сказал Ши: «Рано или поздно он все равно покажется на улице. Мы его заманим туда, куда нам надо».
Госпожу Мэйли никто не видел. Ши сейчас подумал, что в дельте Жемчужной реки, в тысяче деревень и рыбацких поселков, можно было спрятаться не только женщине с детьми, но и целой армии. «Здесь англичане, - хмыкнул Ши, - она к ним придет, должна прийти. Если она выжила». Генерал не хотел думать о том, что женщина может быть мертва.
- Я сам приказал стрелять по лодке, - вздохнул Ши, - но, видит Иисус, я был прав. Она не может принадлежать никому, кроме меня. Или Бога, - он сжал губы и увидел, как заколыхалась занавеска.
Тайпины мгновенно достали оружие. Ши поднялся и наставил револьвер на темный провал. До него донесся неуверенный, юношеский голос, с северным акцентом: «Нас попросили спуститься сюда». Ши прислушался. Опустив пистолет, он кивнул: «Проходите».
Недоразумение разрешилось очень быстро. Сверху им принесли зеленого чаю. Ши, разливая его по пиалам, улыбнулся:
- Вы должны простить хозяина, он сторонник восстания. На юге, - генерал коснулся коротко остриженной головы, - редко кто рискует появляться на людях с такими волосами, как у вас, господин - он поклонился в сторону Старцева.
- Вы христианин, - Степан заметил на смуглой, крепкой шее китайца деревянное распятие и невольно потрогал свой крест. Золото потускнело и больше напоминало медь. Ши кивнул:
- С пятнадцати лет. Что касается вашей жены, - генерал задумался, раскосые, красивые глаза помрачнели, - я ничего не слышал о такой женщине. Но я спрошу. Может быть, кто-то знает, где она. Сами понимаете, - Ши развел руками, - я на подпольном положении, - он указал на потолок и тайпины рассмеялись.
- Очень хорошо, - холодно подумал Ши, - как это сказано, когда дует ветер перемен, глупец строит стену, а умный ветряную мельницу. Рыжеволосый варвар мне пригодится. Триадам нельзя доверять. Пусть проследит за тем, что случится с мистером Кроу, а потом я от него избавлюсь. И найду госпожу Мэйли.
Ши повертел сильными, длинными пальцами и отпил чая.
Он еще раз поклонился Старцеву: «Вам, к сожалению, не пройти в европейский квартал. Китайцев туда пускают по спискам, которые утверждают заранее. Только слуг, поставщиков провизии..., А вот вы, - обратился генерал к Степану, - у вас западное лицо. Вы не вызовете подозрения».
- А зачем мне в европейский квартал? - удивился Степан.
Ши откашлялся:
- Видите ли, есть один торговец живым товаром. Мерзавец, каких поискать. Англичанин. Он поставляет европейских женщин в гаремы цинских чиновников. С тех пор, как открыли порты, на белых наложниц появился большой спрос, - Ши увидел, как закаменело лицо рыжеволосого мужчины, и усмехнулся: «Отлично».
Генерал начертил схему на листке рисовой бумаги: «Он сейчас в резиденции у военного губернатора. Потом поедет в Кантон, у него свой паровой катер. Найдите укромное местечко у пристани. Может быть, он вам что-то скажет».
- Скажет, - процедил Степан, сжав пальцами эфес клинка.
- Он небольшого роста, темноволосый, голубоглазый, - добавил генерал, передавая ему бумагу.
- И тот, в Хайларе, такой же был, - вспомнил Степан, поднимаясь: «Неужели...»
- Ждите меня здесь, Алексей Дмитриевич, - велел он Старцеву, по-русски, и быстро вышел. Степан поднялся по ступеням, ударом ноги распахнул дверь, что вела на задний двор, и вскинул голову. Над Гонконгом висели темные, набухшие дождем тучи.
- Скажет, - повторил себе мужчина. Положив руку на пистолет в кармане халата, справившись с планом города, он пошел по узкой, освещенной фонариками улице. Вокруг были аптеки, харчевни, курильни опиума, пахло едой. Выкрашенные в яркие цвета лодки, плавучие бордели, теснились вдоль канала. Из-под алых, желтых, оранжевых полотнищ, что закрывали палубы, доносилась музыка и женский смех. Степан завернул в какую-то подворотню. Он проверил оружие, удовлетворенно улыбнулся и направился дальше, к деревянному барьеру, что перегораживал вход в европейскую часть города.
Питер медленно шел по Линдхерст-террас к пристани. Лоточники, что продавали цветы, уже сворачивались.
Он получил известие о пожаре еще третьего дня. Люси была в безопасности, только до сих пор кашляла, вдохнув дым. Питер сразу велел перевезти жену в особняк, что находился под круглосуточной охраной.
- И маленький, - он, на мгновение, остановился, - его тела так и не нашли…, Конечно, ему всего два годика, но я слышал, триады часто берут детей в заложники.
Питер ненавидел себя за то, что он остался в Гонконге. Ему сейчас надо было быть рядом с женой. Однако, тайно отправившись в Кантон, он не смог бы встретиться с теми, кто, как был уверен Питер, устроил пожар в доме. «Если им нужны деньги, - Питер остановился и засунул руки в карманы сюртука, - деньги, в обмен на Грегори, то я заплачу, сколько угодно. Я даже вернусь к торговле опиумом, Господь с ней. Только бы они ничего не сделали с мальчиком».
В конце их встречи, Мэтисон, собрал бумаги:
- Мне очень жаль, Питер. Я уверен, если это триады похитили ребенка, то вы скоро получите письмо с их требованиями. Хорошо, что с вашей женой все обошлось, - Мэтисон посмотрел на свой золотой брегет: «Не хотите отправиться со мной на Линдхерст-террас? Мне сегодня привозят несколько девочек, на выбор. Вы тоже можете себе взять кого-нибудь, все-таки ваша жена…., - Мэтисон поднял глаза и осекся. Питер дернул красивыми губами: «Мистер Мэтисон, я не изменяю своей жене, и никогда не буду».
- Это не измена, - наставительно сказал Мэтисон, забирая папку, - это просто удовлетворение естественных нужд мужчины, Питер. Впрочем, - Мэтисон потрепал его по плечу, - вы еще молоды.
Питер взглянул в сторону одного из особняков, белого камня, с кованым балконом, на котором в вазах цвели розы и фиалки. Окна, задернутые шелковыми гардинами, были растворены. Он услышал звуки фортепиано и смех.
- Пошел он к черту, - зло пробормотал Питер. Оглядевшись, мужчина хмыкнул: «На этой улице, кроме борделей, больше и нет ничего». Он нащупал в кармане маленький револьвер. Подойдя к барьеру, Питер протянул солдату свой ночной пропуск.
Питер не скрывал, что сегодня вечером собирается отправиться в Кантон. Более того, он несколько раз , громко, сказал об этом, и завтракая в резиденции военного губернатора, и обедая в доме у Мэтисона. Лица китайских слуг были непроницаемыми.
- Любой из них, - вздохнул Питер, - может работать на триады. Вот и хорошо, - внезапно разозлился он.
- Мэтисон мог сговориться с триадами, - оказавшись за барьером, Питер закурил, - хотя зачем ему? Опиумом мы больше не торгуем, да и в шелках и чае мы не конкуренты. У «Джардин и Мэтисон» обороты больше. Мы интересуемся углем, железными дорогами, пароходством…, Химией, - Питер все курил, затягиваясь ароматным табаком, - вот чем надо заняться. Лекарствами. Это золотое дно, за химией будущее. Лекарства, краски…, Отравляющие газы, - прозвучал холодный голос у него в голове. Питер, выбросив окурок, пробормотал: «Нет, этого я не допущу».
Пахло морем, он услышал мерный шорох волн. Посмотрев вперед, Питер весело улыбнулся. Из трубы катера шел дым. Капитан и матросы были англичанами, он им доверял. Трап был опущен. Питер оглянулся. Пристань была безлюдной, дул сильный, резкий восточный ветер, моросил дождь.
- Где они? - хмыкнул мужчина. Взбираясь по трапу, он крикнул: «Капитан Стивенс! Это я, все готово?»
На палубе никого не было. Питер наклонился и замер. В свете корабельных фонарей кровь на досках отливала черным. Он услышал шорох. Вежливый голос, с китайским акцентом, велел ему, на английком языке: «Достаньте пистолет, бросьте его на палубу и дайте мне руки». В его висок уперся холодный металл. Питер сунул руку в карман. Резко повернувшись, он выстрелил.
Степан проследил за тем, как несколько китайцев поднимаются на катер. Англичанина, того, что ему описывал Ши, еще не было. Степан, устроился за какими- то ящиками. Он сказал себе: «Интересно. Это его деловые партнеры, что ли? - он издевательски усмехнулся и повертел в руках свой нож. Пристань не охранялась. Степану это не понравилось, но времени на раздумья не было. С катера донеслись какие-то звуки, плеск воды, а потом он увидел европейца. Невысокий, легкий мужчина, в темном сюртуке вышел на набережную.
Степан подождал, пока он окажется на палубе и прислушался. «Стреляют, - понял он, - надо оказаться там, пока они друг друга не перебили. Этот англичанин скажет мне, где Марта, клянусь».
Он взбежал наверх. Двое китайцев держали на прицеле европейского мужчину. Тот стоял на коленях, зажимая рукой раненое плечо. Третий китаец вытянулся на палубе, хрипя. Его халат распахнулся, Степан увидел залитый кровью, покрытый татуировками бок. Еще двое поддерживали его. Степан услышал умоляющий голос: «Дышите, господин, дышите, мы послали за врачом».
- Какие у него глаза лазоревые, - отчего-то подумал Питер, - совсем как у меня. И он огромный, шесть футов пять дюймов, наверное.
Мужчина был в потрепанном, старом халате, волосы прикрыты валяной, местной шапкой.
- Не знал, что европейцы работают на триады, - успел удивиться Питер, - это конкуренты, что ли, вмешались? Бедный капитан Стивенс, бедные матросы, они уже в море. Мне тоже туда надо, но ведь у меня руки связаны. Пуля навылет прошла, ничего страшного. Этому я легкое прострелил, он сейчас умрет. Господи, а как же Грегори, я ведь не узнаю…, - он увидел мгновенное, быстрое мерцание клинка и на Питера хлынула горячая кровь.
- Ого, - невольно присвистнул мужчина, - отлично он мечом владеет. Сразу видно, военный.
Голова одного из китайцев покатилась по доскам, второй выхватил пистолет, но европеец спокойно, опередив его, выстрелил ему в лицо. Один из тех, что держали раненого главаря триады, зло выругался по-китайски. Питер велел себе: «Вот сейчас». Он вскочил на ноги, и почувствовал резкую боль в спине. «Пуля в ребрах, - приказал себе думать Питер, - тоже ничего особенного».
- Нет! - крикнул Степан, но невысокий европеец уже перевалился через борт. На пристани был слышен чей-то топот, свист. Степан, тремя выстрелами покончив с остальными китайцами, тоже прыгнул в воду.
- Ничего не видно, - Степан нырнул и открыл глаза: «Этого мерзавца, наверняка, течением унесло». Он высунул голову наверх и услышал визг: «Вот он! Стреляйте!» Пули захлестали по воде. Степан, набрав воздуха, поплыл к выходу из гавани в открытое море.
Он добрался до харчевни только на рассвете. Пришлось отлежаться на каком-то уединенном берегу, Степан не хотел ночью показываться в городе. Старцев еще спал. Ши, встретив его, хмуро сказал: «Вам здесь нельзя оставаться. Вы убили главаря одной из самых мощных триад. Вам этого не простят».
- Это не я его убил, - Степан обессилено откинулся к стене. Выпив чая, он закурил папиросу: «Это тот, англичанин, о котором вы мне говорили, генерал. Там, наверняка, была назначена, - Степан усмехнулся, - деловая встреча. Я на ней оказался незваным гостем».
- Вам никто не поверит, - коротко заметил Ши: «Тем более, что этого англичанина не нашли». О мистере Кроу, подумал генерал, действительно никто ничего не слышал. Ши потянулся и коснулся плеча Степана: «Пришли новости из Кантона. Мне очень жаль, но представительство «К и К» сгорело. Нелепый, случайный пожар. Ваша жена и сын, - Ши вздохнул, - судя по всему, были там».
Степан молчал. Ши заметил, как он побледнел. «К англичанам ему тоже нельзя идти, - холодно подумал генерал, - уже распространились слухи, что на пристани, видели европейца. И описание его, у военного губернатора, наверняка есть. Капитан, два матроса, мистер Кроу, если предположить, что он мертв, ему этого не простят. Одно дело китайцы, а другое белые». Ши хотелось думать, что Питер Кроу мертв. «Все мертвы, - повторял он себе, - все мертвы, а госпожа Мэйли жива. Я ее найду».
- Я бы хотел, - голос мужчины надломился, - хотел увидеть….
Ши мягко ответил: «Это очень опасно, господин. Вам надо, как можно быстрее, уехать из Гонконга. Вы поспите, я об этом позабочусь». Старцев уже поднялся. Он сидел, привалившись спиной, к деревянной стене каморки.
Степан опустился рядом и помолчал: «Марфы Федоровны больше нет, Алексей Дмитриевич. И Петеньки тоже. Представительство сгорело, еще третьего дня. Мы не успели, - он опустил голову в большие, еще пахнущие морем ладони и тихо заплакал.
- И вы из своей комнатки на меня смотрели, и обо мне думали, - прошептал Степан. Он вспомнил всю ее, нежную, мягкую, пахнущую цветами, вспомнил лепет Петеньки: «Папа!», и сказал себе: «Все. Их больше нет. Надо жить дальше. Надо добраться до Лондона, рассказать…»
Степан помотал головой: «Спасибо вам, Алексей Дмитриевич, - Старцев все держал руку на его плече, - спасибо. Вы в Тяньцзин возвращайтесь, как хотели, а я, - он помолчал, - я поеду дальше». Старцеву можно было появляться на улице. Они простились со Степаном на заднем дворе харчевни. Старцев посмотрел на стальной эфес меча, на холщовый мешок в руках мужчины и помялся: «Степан Петрович, давайте я вам денег оставлю…»
День был серым, пасмурным, над морем висели тучи. Кричали, кружились чайки. Степан заметил сокола, что прохаживался по черепичной крыше дома неподалеку. Он вытер глаза и обнял Старцева: «Нет, Алексей Дмитриевич, не надо. Я сам справлюсь. А вы, - мужчина улыбнулся, - вы торгуйте, женитесь, детей заведите…Ваш отец, он хороший человек был. Я его немного помню. Он к нам в гости приходил, в Санкт-Петербурге».
- Господи, как далеко, - понял Степан, - как далеко от России. Я туда никогда не вернусь. Ничего, дедушка выдержал, придется и мне.
Старцев, уходя, все оглядывался. Он стоял, высокий, мощный, рыжеволосый, но хмурое лицо внезапно подобрело. Степан, подняв руку, перекрестил его.
- Здесь и водки нет, - сжал зубы Степан, спускаясь в подпол: «Пойло местное, я его пробовал». Он шагнул в каморку. Ши сидел, покусывая перо. «Триады его не купят, - холодно понял генерал, - они не покупают тех, кто приговорен ими к смерти. Отдавать его бесплатно я не хочу. За него можно выручить много денег. Он европеец, инженер. Я знаю, кому он пригодится, - Ши поднял голову и встретился с измученным, пустым взглядом.
- Ши, - тихо спросил Степан, присаживаясь, - здесь можно достать опиума? Только у меня денег нет…, -он закрыл глаза и замолчал.
- Вот и славно, - порадовался генерал, - все отлично складывается. «Сейчас вам все принесут, - Ши кивнул, - и не думайте о золоте. Вы мой гость, у вас горе…»
Степан еще никогда не пробовал опиум. Он лежал, затягиваясь трубкой, наблюдая за слабым огоньком лампы, над которым таял темный комочек. Голова была легкой, светлой. Он совсем не удивился, увидев Марту. Она устроилась рядом, теплая, близкая, и прошептала: «Степушка, Степушка…, Не верь ему. Я тебе говорила, пока мы вместе, смерти нет».
- Ты умерла, - отозвался Степан: «Я…, я никогда, за все эти годы, Марта, никогда. Значит, это ты…, - он отвернулся и услышал легкие, незаметные шаги, что удалялись от него. Степан потянулся и положил еще один комочек на лампу. Ши оставил ему несколько.
- Мне все равно, - горько сказал Степан, - все равно. Пусть она вернется, пожалуйста.
Она вернулась. Степан почувствовал рядом ее дыхание, и распахнул халат. «Хоть так, - успел подумать он, - хоть так». Он заснул, уронив голову на грудь, вдыхая сладкий, такой сладкий дым.
Ши наклонился над ним и взял холщовый мешок. «Это его вещи, - сказал он, медленно, четко выговаривая китайские слова, - заберите их, пусть останутся с ним». Человек, что стоял рядом, кивнул. Он был маленького роста, легкий, темноволосый, с бесстрастными, раскосыми глазами, Рукава его халата были засучены, на смуглых, сильных запястьях виднелись цветные татуировки. Он нагнулся, и взял дао, что лежал рядом со Степаном. Он повертел клинок. «У нас так тоже делают, -усмехнулся человек, ощупывая эфес, - на корабле посмотрю, что там, под обманкой».
Ши ощутил в кармане халата тяжесть мешка с золотом. Человек отступил. Двое тайпинов подняли Степана и понесли наверх. Задний двор харчевни выходил на узкий канал, джонка была готова. Степана устроили под холстом. Человек, сев к рулю, кивнул гребцам. Корабль без флагов, с черными парусами, был пришвартован у выхода в море. Вокруг поднимались вверх глухие стены опиумных складов, вдалеке лаяли собаки, дул соленый, крепкий морской ветер. Они бросили джонку в канале и поднялись по веревочному трапу наверх.
- В трюм, - человек кивнул на Степана, - и свяжите его. Пока, - добавил он.
- Вещи, - он кинул одному из матросов мешок, - оставьте рядом. Уходим, - велел он.
Корабль накренился под ветром, снасти заскрипели. Человек посмотрел на север и взял дао. Он провел пальцами по эфесу. Сняв обманку, он полюбовался блеском золота. Сапфиры, в свете луны, отливали нездешним, холодным сиянием.
Он щелкнул пальцами: «Принесите мой». Один из матросов с поклоном подал ему короткий меч, вакидзаси. Человек усмехнулся: «Мы, хоть и не самураи, но нам тоже разрешено их носить. И ему будет разрешено, я уверен».
Он, стоя у борта, при свете луны, взглянул на свой хронометр.
- Лето, - подумал человек, - через две недели окажемся на Кюсю. Как я соскучился по дому.
Он вспомнил сосны, что сбегали по серым скалам, белый песок берега, свиток с иероглифами в нише, золотистые, пахнущие свежестью татами, и улыбнулся. Корабль, под полными парусами, шел на северо-восток.
Пролог. Хиксфорд, Виргиния, весна 1859
Ивы купали листья в широкой, мелкой реке, с коричневой, ленивой водой. Где-то на середине плескала рыба, над обросшей мхом корягой кружились бабочки. Маленькая, черноволосая, кудрявая девочка, подняв подол холщового платья, шлепала по берегу. «Как тепло, - подумала Констанца Вулф, - теплее, чем в Вашингтоне». Она обернулась. Отец сидел на траве, блаженно жмурясь, куря сигару. Констанца взяла плоский камешек и пустила его по воде. «Всего два раза, - разочарованно вздохнула она, - надо еще учиться».
- Папа! - она прискакала к Дэвиду: «А в штате Огайо, есть река?»
- Есть, - Дэвид посадил ее на колено, - есть, моя хорошая.
От дочки пахло цветами. Они пришли сюда по лесной тропинке, Констанца собрала букет: «Мамочке принесем. Жалко, что она заболела, не сможет с нами поехать в приют».
Они приехали в Хиксфорд открывать приют для цветных сирот. Его построили в память покойного Сержанта, Натаниэля Фримена. Они решили не возводить церковь, тогда Горовицы не смогли бы пожертвовать деньги. Натан подписал чек: «Это дело хорошее, но, Дэвид, там рабовладельческий штат…»
- Это ненадолго, - уверил его Дэвид Вулф, - поверьте, дядя Натан. Как только мистер Линкольн станет президентом…
Натан пожевал сигару: «Мистер Линкольн пока что проиграл на выборах в Сенат, Дэвид. Твой сын, хоть и работает на него, еще юноша, восторженный, как и все мы в его возрасте. Понятно, что он горой стоит за своего патрона. Посмотрим, - заключил мистер Горовиц.
Дэвид вспомнил письмо Майкла: «Мистер Линкольн, здесь, в Иллинойсе, купил немецкую газету Illinois Staats-Anzeiger. Местные эмигранты поддерживают демократов, но мы надеемся, что через прессу нам удастся склонить их мнение в пользу республиканцев. То, что у меня немецкий язык, как родной, мне очень помогает. Я разъезжаю по всему Иллинойсу, агитирую в пользу мистера Линкольна. Я уже связался с тетей Полиной, у нее тоже отличный немецкий. Она мне обещала написать несколько статей».
Полина Фримен жила в Нью-Йорке. Тед сидел в городской тюрьме на острове Блэквелла. Его судили в Огайо, но Дэвид устроил племяннику перевод на восток. Полина занималась всей бумажной работой в адвокатской конторе Ната Фримена. Бет Фримен уже выпустила сборник статей. Она выступала на встречах суфражисток и работала на New York Evening Post. «Стою за конторкой тети Констанцы, -шутила Бет, - как будто ничего и не менялось». Фримены тоже переехали в Нью-Йорк. Полина с Тедом купили квартиру рядом с новым, Центральным парком, а Нат и Бланш, вместе с дочерью, обосновались на Бродвее.
- Мама еще писала, - вспомнил Дэвид, - что Нью-Йорку нужен парк. Вот и заложили его, наконец. Дочка сидела тихо, прижавшись щекой цвета светлого каштана, к рукаву его замшевой, охотничьей куртки. «Папочка, - Констанца поерзала, - а ты, в Огайо тоже будешь юристом?».
- Я ухожу в отставку, - Дэвид поцеловал ее затылок, - и буду папой маленькой Констанцы. А мама, - он усмехнулся, - будет работать, в новом колледже.
Сара-Джейн закончила Оберлин-колледж. Ее наняли преподавателем английского и латыни в университет города Уилберфорс. Это был один из новых колледжей на Западе, созданных для обучения цветных. «Господи, - горько подумал Дэвид, глядя в карие, большие глаза дочери, - когда мы избавимся от этой косности, от сегрегации? Только в Оберлин-колледже белые и цветные учатся вместе. Хотя, что это я? Нам бы от рабства избавиться».
Младший сын ему не писал. В прошлом году, когда Мэтью исполнилось двадцать один, Дэвид получил извещение от адвокатов из Вильямсбурга. Юноша хотел забрать свою часть наследства. Дэвид окольными путями узнал, что Мэтью собирается отправиться еще дальше на юг, в Луизиану. Он отправил чек с короткой запиской. В ней Дэвид просил Мэтью хотя бы иногда сообщать, как у него дела. За год он так ничего и дождался.
- И Джошуа туда едет, в Новый Орлеан, - вспомнил Дэвид. Констанца, звонко, сказала: «Я так рада, что тетя Мирьям замуж выходит, только почему, - она поморщила лоб, вспоминая, - на хупе нет подружек, папа? А мы все поедем в Канзас? - девочка соскочила на траву: «Пойдем. Мама, наверное, проснулась, и дедушка Нат с бабушкой Бланш тоже».
Они сняли дом в черном квартале Хиксфорда. Приют строился рядом с холмом, где повесили Ната Фримена. Город с тех пор отодвинулся ниже по течению реки. Дэвид вспомнил, как они стояли, глядя на дуб. Сара-Джейн, держа его за руку, тихо сказала: «Bury me not in the land of slaves. Я с детства это слышала, милый. Мне отец о Сержанте рассказывал». Маленькая Констанца задрала голову, вдыхая теплый ветер. Она увидела Ната и Бланш, что медленно спускались с холма. Пожилая женщина вытирала глаза. Констанца робко подошла к ним. Уцепившись за мягкие пальцы Бланш, она вздохнула: «Такого больше не будет, бабушка. Я вырасту, и рабства больше не будет». Нат Фримен улыбнулся: «Обязательно, милая».
Констанца подхватила букет, и Дэвид развел руками: «У евреев так не принято, милая. Но там, кроме тебя, других детей не будет. Форт Ливенворт военное поселение, - он рассмеялся, - тебя все избалуют. Откроем приют, вернемся в столицу, и оттуда все вместе поедем в Канзас».
Корабль Джошуа через две недели приходил в Нью-Йорк. Бабушка и дедушка его встречали.
- Без жены он возвращается, - хмыкнул Дэвид, - а ведь ему двадцать два. Должно быть, в Новом Орлеане себе кого-то найдет.
Джошуа ехал через Европу и Лондон. Он хотел повидать семью. Давид Мендес де Кардозо и Анри де Лу учились в Лейдене, а вот Макс, - Дэвид незаметно улыбнулся, - Макс был в Америке. Он успел отсидеть три месяца за организацию забастовки в Чикаго.
- Майкл ему передачи носил, - вспомнил Дэвид. После освобождения из тюрьмы, как написала Полина, Макс уехал в Канзас, к Джону Брауну. «Там целый военный лагерь, - вздохнул Дэвид, - мало Полине, что ее муж срок получил, за рейды на юг, теперь еще и племянник по той же дороге пошел». Макс появлялся на севере. Вместе с Джоном Брауном он выступал на встречах радикальных аболиционистов, собирая деньги, как выражалась Полина, для акций.
- Для партизанских рейдов, - кисло поправил ее Дэвид. Они сидели в кабинете Полины, в адвокатской конторе Фрименов. Полина затянулась папироской. Она была в темно-синем, платье, отделанном брюссельским кружевом, с кринолином. В тяжелый узел волос был воткнут карандаш, тонкие пальцы усеивали пятна от чернил,
- Дядя Дэвид, - вздохнула женщина, и покачала белокурой головой, - дядя Дэвид, если вы думаете, что я их поддерживаю, вы ошибаетесь. Я из-за этих рейдов мужа третий год не вижу. Тед считается опасным заключенным, ему не дают свиданий. Но я ничего не могу сделать, - Полина стряхнула пепел, - они убеждены, что против рабства надо бороться вооруженным путем.
- Браун, - Дэвид отпил кофе, - закончит петлей, помяни мое слово. Однако он старик, а Максу всего девятнадцать. Панталоны, я смотрю, не носишь больше? - он подмигнул женщине.
- Сама Амелия Блумер их не носит, - Полина поднялась и прошлась по комнате. Картонные папки стояли в строгом порядке на полках красного дерева. Пахло чернилами, табаком и хорошим кофе, за окном слышался шум Бродвея.
- Тетя Сидония, - со значением сказала Полина, - оказалась права насчет кринолинов. Они совершенно не сковывают движений. Мы теперь носим значительно меньше нижних юбок. А еще, - озорно добавила женщина, - нас ждет реформа нижнего белья, дядя Дэвид.
- Эту я поддержу, - смешливо заметил мужчина, - только если в результате его будет легче снимать, дорогая племянница.
Дэвид вспомнил этот разговор и, усмехнулся, пригладив русые, подернутые сединой волосы. «Отправлю Констанцу завтракать, - решил он, - а сам возьму поднос и поднимусь к Саре-Джейн».
- Хочу круассанов! - заявила Констанца: «Как ты думаешь, папа, бабушка Бланш их испекла?»
- Конечно, - Дэвид посмотрел на черноволосую голову дочки: «Шестьдесят мне следующим годом. Думал ли я, что на старости лет Господь меня семьей наградит…, Увидеть бы, как она диплом получает, к алтарю ее повести…, И Майкл пусть женится, двадцать три ему».
В лесу было тихо, солнечные лучи пронизывали кроны деревьев. Пахло мхом, где-то наверху, на ветках, курлыкали голуби. Констанца скакала впереди, напевая. Дэвид шел, любуясь высокими, вековыми соснами.
Он не видел, как блеснула медь подзорной трубы, как мужчина, белый, в холщовой куртке, тронув коня, едва слышно велел еще трем:
- Они в этот приют, - человек выругался, - к обеду собираются. На обратном пути мы их перехватим. Давайте разъезжаться, встречаемся на мосту.
Он провел рукой по русым, золотящимся под утренним солнцем волосам. Пригнувшись, мужчина исчез в густом подлеске.
Бланш спустилась вниз первой. На чистой, большой кухне было тихо, в раскрытое окно слышался звон колокола. Она разожгла плиту и стала месить тесто для круассанов. Бланш не любила ездить на юг. Она всю жизнь прожила в свободных штатах, и даже в столице чувствовала себя неуютно. «Не могу смотреть на этих несчастных, - говорила она мужу, - стыдно перед ними, что мы так ничего и не сделали, чтобы уничтожить рабство».
Натаниэль вздыхал: «Милая моя, а Дорога? А выступления аболиционистов? Школы, - он загибал пальцы, - колледжи для цветных…»
Бланш только поджимала губы: «Что толку от колледжей, когда на юге до сих пор людей, как скот, продают на аукционах, милый? Твоя мать рабыней была. Господи, - женщина крестилась, - дай нам увидеть, как негры свободу обретут, в наши дни».
Бланш поставила противень с круассанами в духовку и заварила кофе. Она присела, невольно вытерев пальцем глаза. Женщина была в утреннем, простом, без кринолина платье. Наверху, в гардеробной, уже был приготовлен шелковый, с кружевами туалет и большая шляпа с перьями. Они наняли экипаж. Возница из свободных негров, должен был забрать их отсюда, доставить в приют и привезти обратно. «Пятьдесят мальчиков, - Бланш улыбнулась, - будем их ремеслам учить, языку, математике, географии, Писанию. Слава Богу, теперь цветным дипломы дают. Колледжи у нас есть, свои. Преподобный отец здесь хороший, он аболиционистов поддерживает».
Она налила себе кофе и присела за большой, деревянный стол. Женщина развернула письмо: «Господи, и в Лондоне тоже, хоть и выжил капитан Кроу, но только сейчас оправился после своих ранений. Хромать теперь будет. И сестра его, так и неизвестно, что с ней случилось. И Марта пропала, - она вспомнила бронзовые волосы девочки, упрямые, зеленые глаза: «Они с Бет подругами были».
Бланш волновалась за дочь: «Двадцать три года, - говорила она мужу, - и она даже не обручена. Конечно, это как с твоей сестрой покойной. Цветных мужчин, образованных, со степенями, мало еще. За белого человека Бет не пойдет, она не из таких женщин».
- Тед женился на белой девушке, и что из этого вышло? - недовольно покачала головой Бланш. Она любила невестку, и, как-то раз, осторожно, спросила, еще до того, как Тед получил срок: «Полина, милая, может быть, тебе к врачу сходить? Вы шесть лет с Тедом живете…»
- Я ходила, - отрезала Полина, - со мной все в порядке. Вы сами, Бланш, дочь в сорок лет родили. У Сары-Джейн ребенок только сейчас появился.
Женщина поднялась, зашуршав пышными юбками. Они собирались на благотворительный бал в поддержку школ для цветных: «Не надо меня обвинять. Сейчас, в Канзасе, я Теда хорошо, если раз в месяц вижу. Он все время на юге проводит, сами знаете».
- Я не обвиняю, милая, - испугалась Бланш, - я просто…,
Она не закончила и взяла невестку за руку: «Прости меня, пожалуйста».
Больше они об этом не говорили. Бланш стала накрывать на стол: «Женился бы Тед на цветной девушке- уже бы внуков нянчили. Может, конечно, когда он из тюрьмы выйдет…., Но Полине тридцать три, она не первой молодости. Развод, - Бланш пожала плечами, - что развод? Сейчас их много, ничего страшного. Тем более, они не венчались. К мировому судье сходили, и все».
Она вспомнила, как сын, еще в Бостоне, за завтраком, весело сказал: «Кстати, мне сегодня на вокзал надо. Полина должна приехать, из Нью-Йорка. У нее каникулы. Мы к мировому судье отправимся, -Бланш закашлялась. Тед, похлопал ее по спине: «Мы с Полиной не хотим никаких торжеств, мамочка, нам это не нужно».
Семейный обед они все-таки тогда устроили. Бланш знала, что сын влюблен в мисс де Лу. Еще, когда она приехала в Бостон, из Ливерпуля, Бланш замечала тоскливый взгляд Теда. «Он не будет с нами советоваться, - грустно сказала Бланш мужу, - он никогда этого не делает. Весь в тебя, такой же упрямец». Тед поехал на рождественские каникулы в Огайо, а следующим летом они с Полиной поженились.
Бланш оглянулась на лестницу. Дом еще спал. Она прошла в гостиную. Присев за бюро, женщина взяла бумагу и механическую ручку.
Сыну не давали свиданий. Бланш его уже третий год не видела, однако Тед аккуратно писал. «Намекну ему, - решила Бланш, - может быть, он не думал об этом. Материнский совет, я ничего дурного не хочу. Полина обеспеченная женщина. Мадам Джоанна, хоть приданого и не признает, -Бланш усмехнулась, - но дочке своей хорошие деньги выделила. Хочет, пусть в конторе работать остается, хочет, пусть свою практику открывает, она магистр юриспруденции. В суд ее не пустят, найдет какого-нибудь мужчину, что выступать будет, а она документы на себя возьмет. Или в Европу вернется. А я просто, - Бланш посмотрела на чистый лист перед ней, - хочу внуков».
Она успела сходить на почту, и отправить письмо. Была суббота, отделение закрывалось в полдень. Белый клерк окинул Бланш взглядом и пробормотал себе под нос: «Приличная вроде женщина, а в тюрьму пишет». Он посмотрел на имя адресата и вспомнил заголовки в газетах: «Главарь радикальных банд едва избежал смертной казни».
- Расстреливать этих мерзавцев надо, - клерк наклеил марки на письмо: «Черные не могут поднимать руку на белых, а если поднимут, рубить безжалостно. Тед Фримен за счет государства в камере отдыхает. Правильно в прошлом веке судья Линч поступал, вздергивал предателей без суда и следствия».
Он проводил взглядом женщину. В городе было еще безлюдно, редкие экипажи ехали по пыльной улице. Клерк вытер пот со лба, жара стояла уже летняя. Налив мятного лимонада, закурив папиросу, он развернул газету.
Бланш издалека увидела Дэвида и Констанцу. Девочка подбежала к ней, с букетом в руках: «Это я мамочке собрала, бабушка. А круассаны будут?»
- Будут, - Бланш поцеловала ее, - беги, милая, помой руки. Как погуляли?
- Отлично, - Дэвид подтолкнул дочку к дому: «Я Саре-Джейн поднос отнесу, а потом собираться надо».
Он поднялся наверх и приоткрыл дверь спальни. Жена полусидела в постели, с носовым платком в руке, читая «Повесть о двух городах» Диккенса. Она отложила апрельский номер «Круглого года», и чихнула:
- Это великая книга, Дэвид. Так жалко, что надо ждать каждый месяц нового журнала. Послушай, -Сара-Джейн опять чихнула и начала читать, красивым, низким голосом преподавателя: «Это было лучшее изо всех времен, это было худшее изо всех времен. Это был век мудрости, это был век глупости. Это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы Света, это были годы Мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния…»
- У нас было все впереди, у нас не было ничего впереди…, - Дэвид вынул журнал из ее рук и положил поверх «Хижины дяди Тома». Он читал ее Констанце, по вечерам.
- У тебя жар спал, - он поцеловал высокий лоб цвета темного каштана, длинные ресницы, - тебе надо пить микстуру от кашля и лежать в постели. Со мной, - Дэвид, улыбаясь, налил кофе в фарфоровую чашку.
- У меня нос заложен, - жалобно заметила Сара-Джейн, - а если не заложен, то из него течет.
Дэвид потянулся за платком и подмигнул ей:
- Для этого я и здесь, любовь моя. Ешь, пей, а дверь, - он прикоснулся губами к сладким, темно-красным губам жены, - дверь я закрыл. Констанца завтракает.
Она лежала головой на его плече, в открытое окно была слышна песня жаворонка. Дэвид, окунув лицо в пышные, тяжелые, черные волосы, шепнул: «Весна надежд, любовь моя. Уедем в Огайо, будем растить Констанцу…, - он помолчал и закрыл глаза: «Так хорошо, - подумал Дэвид, - что и не надо ничего говорить».
- Я так тебя люблю, - Сара-Джейн пожала его пальцы, - так люблю, что и не надо…
- Не надо, - согласился Дэвид и прижал ее к себе: «Я еще не закончил. Мы поедем, а к обеду вернемся. Ты отдыхай, - улыбнулся он, - отдыхай, не волнуйся за Констанцу».
Сара-Джейн все-таки встала. Она одела дочку и та пообещала: «Завтра я тебе еще букет принесу, мамочка». Лесные цветы стояли в простой вазе на сосновом столе. «Вниз не спускайся, - попросил Дэвид жену, застегивая агатовые пуговицы на своем сюртуке, - вдруг тебя продует».
Сара-Джейн махала им, стоя у окна. Экипаж выехал в открытые ворота. Она, подняв руку, перекрестила кудрявый затылок дочки. Дэвид обернулся. Сара-Джейн, посмотрев в его веселые, голубые глаза, вдохнула теплый ветер с реки: «Весна надежд. Так оно и будет».
На каролинской стороне реки Мехеррин, выше по течению, стоял крепкий, колониальных времен постоялый двор. Русоволосый, невысокий человек, в холщовой, простой куртке, спрыгнул с гнедого и велел негру: «Почисть его как следует, после обеда заберу».
Насвистывая: «Den carry me back to ole Virginny, to ole Virginny shore», он прошел в трактир. Кивнув хозяину, мужчина толкнул невысокую дверь, что вела в задние комнаты. Устроившись за столом, где красовалась бутылка бордо, он кашлянул. Хозяин внес фаянсовый горшок. «Оленина, - умильно сказал трактирщик, - кукурузный хлеб, а на десерт яблочное масло».
Мэтью Вулф щелкнул крышкой хронометра и чиркнул фосфорной спичкой. Он не собирался появляться на мосту через приток Мехеррина. Хотя он велел не оставлять никого в живых, но Мэтью был осторожен. Людей он нанял за звонкое золото. Здесь, в глуши, было много белых, болтавшихся без дела, и отлично владеющих оружием.
Мэтью курил виргинскую папиросу, и смотрел на револьвер Смита и Вессона, что лежал перед ним на столе. Он отпил на удивление хорошего бордо и усмехнулся. В конце зимы, получив известие о том, что отец и Фримены собираются в Хиксфорд, Мэтью поехал в Алабаму. В Монтгомери, он тайно встретился, с теми людьми, что организовывали рейды на север, убивая аболиционистов.
- На террор, - сказал Мэтью, - надо отвечать террором. Рано или поздно, мы отделимся от севера. Создадим свою конфедерацию, независимое государство южных штатов. Пока, - он помедлил, - нам надо бить северян их оружием. Если мистер Браун решится на открытое восстание, его непременно, повесят. Радикальные аболиционисты лишатся своего лидера…
Они сидели на мраморной террасе имения, вдали поблескивала река Алабама. Мужчины курили, раскинувшись в плетеных креслах. В хрустальных бокалах виднелись зеленые листья мяты. Из беседки в парке доносился нежный, девичий смех и звуки гитары. Многие привезли жен, сестер и дочерей. Для всех это было празднованием серебряной свадьбы хозяина. Тот, действительно, устроил торжественный обед.
Кто-то пожал плечами: «Мэтью, мистер Браун сидит в своем Канзасе, обучает молодежь. Эта черная сволочь, Тед Фримен…»
- Мой кузен, - усмехнулся Мэтью. Он никогда, ничего не скрывал. Он давно разучился краснеть за отца, живущего с черномазой шлюхой, за брата, помощника Линкольна, и за так называемых цветных родственников.
- Мой кузен, - повторил Мэтью, - летом выходит из тюрьмы. Он человек разумный, насколько это можно сказать о негре, и ведет себя хорошо, как я слышал. Второй срок он не заработает. Если к его освобождению мы подготовим, - Мэтью покашлял, - подарок, то весь север вспыхнет, как костер, обещаю вам.
- Они этого не простят, - повторял себе Мэтью, принимаясь за оленину: «Убийство трех пожилых людей, приехавших открывать приют для сирот, и четырехлетнего ребенка. Если я хоть сколько-нибудь знаю Теда и его банду, они начнут мстить. Тед потеряет родителей. Даже у негров есть чувства, - Мэтью вытер губы салфеткой: «Осенью нам стоит ждать восстания аболиционистов. Президент такого не потерпит. Сама идея отмены рабства будет дискредитирована. И очень хорошо».
Сам Мэтью ожидал получить после смерти отца еще большие деньги. Он подкупил кое-кого в Вашингтоне и прочел копию завещания. Если так называемая сестра умирала, то наследство делилось между ним и Майклом. О черномазой шлюхе можно было не беспокоиться, ей всего лишь назначалось пожизненное содержание.
- Не жалко, - пробормотал Мэтью, вытирая кукурузным хлебом стенки горшка, - после войны все негры станут рабами, как и положено. А Майкл наверняка пойдет воевать, защищать свои аболиционистские идеи. Главное, чтобы он до этого не успел жениться. Ничего, если Линкольн станет президентом, война начнется очень быстро.
Мэтью пока снимал квартиру во Французском квартале. Адвокатом он был для вида. Он выполнял деликатные поручения южных политиков, появляясь с поддельными документами в Вашингтоне, Нью-Йорке и Бостоне. Он знал, что кузен Джошуа собирается в Новый Орлеан. Сверившись со своим блокнотом, Мэтью хмыкнул: «Я там не останусь. Это имение под Саванной, как раз для меня, когда я получу настоящее наследство. Осенью его и куплю. Новый Орлеан, - Мэтью отпил кофе и взял серебряную ложку, - это порт. В случае войны северяне будут его атаковать. Незачем там сидеть».
Яблочное масло было сладким, ароматным, цвета лучшей карамели.
- Бет, - Мэтью закрыл глаза и раздул ноздри, - как только я закончу с дорогим папой, примусь за нее. Кузину мне привезут прямо в имение. Я к тому времени куплю других рабынь. Устроим, - Мэтью закурил еще одну папиросу, - праздник. Кузине понравится. Оставлю ее при себе, у нее мало черной крови. Ее дети будут дорого стоить.
Он заставил себя не вспоминать Бет. Он видел ее зимой, в Нью-Йорке. Мэтью там был с чужими документами, но не удержался и проследил за ней. Она стояла у входа в дегустационный салон «К и К». Мэтью устроился на противоположной стороне Пятой Авеню. Кузина была в зимнем, пурпурного бархата, рединготе, с муфтой коричневого соболя, черные, вьющиеся волосы прикрывала такая же шапочка. Она говорила с высоким, изящным молодым человеком. На его белокурую голову падали легкие снежинки. Юноша внезапно посмотрел в сторону Мэтью. Тот едва успел спрятаться за афишной тумбой. У молодого человека были холодные, голубые, зоркие глаза. Мэтью вспомнил:
- Макс де Лу. Он убил того адвоката, в Чарльстоне, сомнений нет.
Это было громкое дело. Перед Рождеством южанина нашли в его кабинете, с перерезанным горлом. В газетах этого не напечатали, но Мэтью знал, что к сюртуку адвоката был приколот листок с окровавленным отпечатком волчьей лапы.
- Волк, - зло пробормотал Мэтью, и отвернулся. Полина, со свертком в руках, вышла из салона. Они, втроем, направились к Центральному парку. Мэтью, посмотрев на кузину Бет, маленькую, ладную, с круглыми бедрами, покачивающимися под пышным бархатом, облизал губы: «Скоро».
Он допил кофе и принял у негра своего гнедого. Остановившись на лесной опушке, Мэтью обмотал копыта коня тряпками, достав их из седельной сумы. Он прислушался. С моста донеслись выстрелы. Когда Мэтью въехал на деревянный помост, все было кончено. Он посмотрел на залитый кровью экипаж. Их расстреляли почти в упор, отец успел выпрыгнуть и лежал спиной вверх. Русоволосый, в седине, затылок, был разнесен пулей. Фримены умерли, так и сидя в ландо, чернокожий кучер упал вперед. Кони волновались, ржали и Мэтью поморщился: «Распрягите их, сейчас сюда весь город сбежится. А где девчонка? - озабоченно спросил он: «Еще не хватало, чтобы она спаслась. Тогда все впустую».
- Этот, - указал один из бандитов на его отца, - вытолкнул ее из экипажа и велел бежать. Мы ее сняли, конечно, тремя выстрелами. Вот она, - Мэтью перегнулся через трухлявые перила и увидел внизу, на камнях маленькое, изломанное тельце. Шелковое платьице было залито кровью. Он заметил букетик цветов, что валялся на дне ландо.
Мэтью достал из сумы рукописные плакаты: «Принесите ее кто-нибудь. Нам надо вешать их и убираться отсюда, быстрее».
Он перевернул труп отца и несколько мгновений стоял, глядя в мертвые, голубые глаза. Мэтью взял молоток и гвоздь. Размахнувшись, он приколотил плакат: «Смерть аболиционистам и цветным».
Уезжая с моста, на юг, в сторону Северной Каролины, он обернулся. Четыре трупа висели, покачиваясь над рекой. Дул теплый, нежный ветер. До Мэтью донесся низкий, страшный женский крик: «Нет! Нет!». Она бежала вдоль берега, Мэтью увидел толпу, что спешила следом, негров и белых. Черные волосы развевались, она спотыкалась, протягивала руки. Зайдя в воду, она рухнула на колени.
- Нет! - провыла женщина, раскачиваясь, глядя на трупы: «Нет, я не верю, Господи, за что, за что…»
Мэтью в последний раз посмотрел на маленькое, мертвое тельце. Девочка висела рядом с отцом, склонив голову на грудь. Вокруг их голов жужжали мухи. Женщина рыдала, кто-то в толпе выстрелил в воздух. Мэтью услышал грубый, с негритянским акцентом, голос: «Смерть! Смерть всем южанам!»
- Смерть! - ревела толпа. Мэтью, удовлетворенно улыбнувшись, тронул коня. «К вечеру буду в Галифаксе, - он взглянул на хронометр, - приму ванну, выпью шампанского, возьму какую-нибудь черную девку на ночь». Он подсчитал в уме будущее наследство, и сладко, успокоено сказал себе: «Теперь все будет хорошо».
Северная Америка, лето 1859 года
Полина оглядела чистые, прибранные, пустые комнаты конторы. Обернувшись к пожилому мужчине, что стоял у двери, в черном сюртуке, она вздохнула: «Большое спасибо вам, конгрессмен Стивенс, что согласились…, - она не закончила и указала на табличку, что висела на входной двери: «Сдается внаем. За условиями обращаться в агентство Уэбба».
Теда не отпустили из тюрьмы на похороны. Полина поехала в Виргинию вместе с Бет и Майклом Вулфом. Майкл увез тело отца в Вашингтон. Маленькой Констанце нельзя было лежать рядом с отцом, как цветной. Девочку опустили в землю вместе с Фрименами, в Бостоне, на семейном участке, рядом с могилами Сержанта и Марты Фримен. Сара-Джейн пока была в лечебнице, в Иллинойсе, под присмотром Майкла, но врачи обещали, что она оправится. Мэтью на погребение не приехал. Он даже не ответил на записку брата.
Север взорвался.
В толпе, на берегу реки, оказался какой-то местный художник-любитель. Полина до сих пор вздрагивала, видя эти листовки. Их продавали по центу, на собраниях аболиционистов и суфражисток. На рисунке три взрослых трупа и один маленький, детский, висели на перилах моста. Вырученные деньги шли в аболиционистские фонды. Мирьям написала Полине: «Я на вызовах в каждом цветном доме эти листовки встречаю, да и у белых тоже». Все северные газеты опубликовали гневные передовицы. Конгрессмен Стивенс, известный поддержкой радикального аболиционизма, сказал в своей речи:
- Если бы нам нужно было хоть какое-нибудь оправдание нашему намерению искоренить рабство и сегрегацию на земле Америки, то вот оно, - Стивенс поднял над головой листовку и помолчал, -девочка четырех лет, расстрелянная только за то, что родилась цветной.
Убийц так и не нашли. Шериф Хиксфорда пожал плечами: «Скорее всего, не местные, миссис Фримен, откуда-то с юга».
- У вас, шериф, тоже не север, - устало заметила Полина. Она была в глубоком трауре, белокурые волосы спрятаны под капором из черной соломки, отделанным черным кружевом, с узкими, по новой моде, полями. Шериф искоса посмотрел на ее нежную кожу, немного приоткрытую высоким воротником платья, на тяжелое, гагатовое ожерелье. «Любительница негров, - он заставил себя не морщиться, - белая женщина, а живет с этим бандитом, Тедом Фрименом. Хоть бы он сдох там, в тюрьме. Такие, как миссис Фримен, только позорят свою расу».
- Мы будем их искать, - коротко заключил шериф и затянулся сигарой.
- Разумеется, - он наклонил увенчанную шляпой голову, - мы вам сообщим, когда добьемся результата.
- И если, - про себя добавил он, глядя на карту южных штатов, что висела на беленой стене кабинета, -они, наверняка, далеко отсюда.
Убийцы пользовались простыми дробовиками Кольта. Такие ружья были, чуть ли ни в каждой семье, с ними охотились.
- И никто ничего не видел, - шериф пожевал сигару и замер. Миссис Фримен подошла к экипажу и заговорила с невысокой, ладной девушкой, тоже в трауре. Шериф увидел черные, тяжелые, вьющиеся волосы, спускающиеся на спину, щеки цвета сливочной, сладкой карамели, темно-красные, пухлые губы. Под черным шелком покачивались крутые бедра и большая, высокая грудь. Глаза у нее были черные, огромные, в длинных ресницах.
- За такую рабыню в Новом Орлеане можно было бы состояние выручить, - отчего-то подумал шериф.
- Это дочка Фрименов, она в газетах пишет, - шериф полистал The New York Evening Post и наткнулся на заголовок: «В защиту прав женщин. Суфражистки Нью-Йорка организуют кампанию по улучшению условия труда работниц на предприятиях». Он пробежал глазами статью и с отвращением сказал: «Что еще ожидать от цветной? Развратница, Иезавель, и не стесняется даже».
Тед прислал письмо из тюрьмы. Получив его, Полина отправила телеграмму в Вашингтон, конгрессмену Стивенсу. Он был другом и Дэвида, и Натаниэля, финансируя вместе с ними Подпольную Дорогу. Стивенс приехал, и помог Полине продать контору. Клиентов передали другим нью-йоркским адвокатам, Полина заплатила за дальнейшее ведение начатых дел. Стивенс, осторожно, заметил: «Я понимаю, почему Тед это делает».
Они сидели в кафе на Пятой Авеню, рядом с квартирой Фрименов. Апартаменты переходили Бет и Полина вздохнула: «Хоть нашу квартиру Тед решил не продавать, и на том спасибо».
Полина медленно размешивала сахар в кофе.
- Я тоже понимаю, мистер Стивенс, - она подняла синие, глубокие глаза, - Тед не хочет, чтобы…, -Полина не закончила. Стивен затянулся папиросой и кивнул: «Не хочет, чтобы у него осталось, о чем сожалеть. Теперь он будет только мстить».
- А я? - внезапно подумала Полина: «Что будет со мной? Или от меня он тоже избавится, как от конторы? Он, наверняка, по выходу из тюрьмы изменит завещание. Оставит все деньги мне и Бет. Это если Бет вместе с ним в Канзас не отправится, - мрачно сказала себе Полина, запирая дверь: «Будем надеяться, что нет. У нее все-таки своя голова на плечах».
Они так и не увидели Джошуа. Когда его корабль причалил в Нью-Йорке, Полина и Бет уже уехали в Виргинию. Макс тоже был там, в Хиксфорде, тайно. Он провел в городе всего одну ночь. Как объяснил юноша, он кое за кем следил, еще южнее, и не мог оставаться в Виргинии надолго.
- Но я приеду в Нью-Йорк, - пообещал Макс, - к освобождению Теда. Заберу его, и отвезу в Массачусетс, на кладбище, и…, - племянник осекся. Полина выдохнула дым: «Договаривай. На подпольное совещание радикалов».
- Да, - только и ответил Макс и оглянулся: «А где все?»
Они сидели на террасе того же дома, что снимали Фримены и дядя Дэвид.
Полина, зайдя туда, поднявшись в спальню, еле сдержалась, чтобы не расплакаться. На деревянном столе стояла простая ваза, с увядшим букетом полевых цветов. В комнате Констанцы она нашла тетрадку. Неуверенная, детская ручка, выводила буквы: «Конни Вулф, читыре года». «Читыре» было исправлено, твердым почерком Сары-Джейн.
Полина опустилась на ковер и заплакала: «Никогда не будет детей. Надеяться нечего, я десять лет замужем. Никогда, - женщина вытерла глаза и стала убираться.
Сара-Джейн лежала на постели, свернувшись в клубочек, и молчала, смотря в стену. Полина посоветовалась с Майклом и Бет и решила оставить рисунки Констанцы, и ее тетрадки. Остальное они передали в церковь, беднякам.
- Я отвезу, - сказал Майкл, принимая шкатулку, - отвезу все в Иллинойс. Лечебница очень хорошая. Я буду приходить, каждую неделю, навещать Сару-Джейн, - юноша помолчал и залпом допил кофе: «В университет я написал. Они оставили за Сарой-Джейн место, ждут ее».
- Спасибо тебе, Майкл, - Полина встала и обняла его. Она почувствовала, как юноша заплакал. Он все повторял: «Папа, папа…, - а потом поднял влажное, с припухшими глазами лицо: «Полина, я обещаю, обещаю…, Они все погибли не зря, папа, Констанца, дядя Натаниэль и тетя Бланш. На этой земле больше не будет рабства, очень скоро».
Полина послушала звон москитов: «Майкл увез тело отца и Сару-Джейн в столицу. Потом они отправятся в Иллинойс, а мы с Бет завтра посылаем гробы в Бостон. И сами едем. Бет спит, она устала».
Макс закурил еще одну папиросу и пробормотал: «Мне здесь нельзя долго оставаться, я на рассвете обратно на юг. Ты передай Бет мои соболезнования, пожалуйста, - юноша отчего-то покраснел.
- Хорошо, - ласково ответила Полина и взяла руку племянника: «Будь осторожен, Макс».
Стивенс проводил ее до Центрального парка и, на прощание поклонился: «Скажите Теду, что я очень…, очень сожалею. Завтра он выходит из тюрьмы?»
- Да, - Полина достала из своего ридикюля связку ключей: «Мы с Бет встречаем его, на острове Блэквелла. Мы в трауре, - грустно добавила женщина, указав на рукав своего черного платья, - в Форт Ливенворт, на хупу, не поедем».
На Пятой Авеню зажигались газовые фонари, по мостовой ехали экипажи, из парка пахло влажной, теплой землей и свежей листвой. Стивенс подождал, пока она поднимется наверх, и вздохнул:
- Дэниел Горовиц. Мальчик далеко пойдет, контрразведкой занимается, как его прадед покойный, во время оно. На юге у нас есть свои агенты, и будут еще. Только вот у них, - Стивенс оглянулся и посмотрел на высокую ограду парка, - у них тоже на севере люди имеются. Придется воевать, не избежать этого.
Он пошел, прихрамывая, вниз, мимо парка, к своей гостинице. Под фонарем он увидел высокого, широкоплечего, но изящного юношу, что стоял, глядя на свой хронометр. Белокурые волосы были отменно подстрижены, юноша был в светлом, летнем костюме, с бутоньеркой в петлице. Стивенс взглянул на фиалки и усмехнулся: «Богатенький мальчик, здесь таких много». Он обвел глазами черепичные крыши, строящиеся дома, заходящее на западе, над Гудзоном солнце. Юноша оторвался от фонаря. Столкнувшись со Стивенсом, он долго, изысканно извинялся.
В гостинице, снимая сюртук, конгрессмен обнаружил у себя в кармане анонимное письмо. «Дорогой мистер Стивенс, - прочел он, - прилагаю сведения о тайных совещаниях южных радикалов, поддерживающих идею отделения юга и создания там собственного государства. На вашем месте я бы отправил эти бумаги в соответствующий отдел военного ведомства».
Стивенс просмотрел документы. Позвонив, он велел рассыльному: «Бегите, поменяйте мне билет на первый утренний поезд до Вашингтона». Достав свой блокнот, конгрессмен погрыз ручку. «Придется переводить капитана Горовица из Форта Ливенворт в столицу, - пробормотал Стивенс, - а ведь он жениться собрался. Ничего, пусть женится, и начинает заниматься югом. Хватит, - конгрессмен выругался, - ни мормоны, ни индейцы на Западе не представляют угрозы стране. Я сам в каждой речи их права защищаю. А южные джентльмены, - он зло отодвинул бумаги, - пожалеют, что на свет родились».
Макс оглянулся и проводил Стивенса взглядом. Документы он передал с разрешения Джона Брауна. Тот затянулся трубкой: «Учитывая, что мы осенью поднимаем восстание, надо склонить правительство на нашу сторону. Дискредитировать южан, создать видимость заговора…»
Макс осадил своего коня и посмотрел на пустынную, канзасскую прерию. Они объезжали сторожевые посты у военного лагеря аболиционистов.
- Можно и не создавать, - Макс пожал плечами, - южане действительно хотят отделиться. Если бы вы мне дали больше времени, мистер Браун, я бы вам привез списки тех людей, что готовят там, - Макс указал рукой на восток, - тихий переворот.
Рыжая пыль висела в воздухе. Они оба были в холщовых, крепких штанах и таких же куртках пастухов.
- Не дам, - отрезал Браун, почесав седую бороду, - придумай что-нибудь, убедительное, и передай конгрессмену Стивенсу. Он наш сторонник. Найди его, в столице или в Нью-Йорке. Сведения не подписывай, понятное дело. Поехали, - он кивнул на палатки, - начинай учить ребят делать бомбы. Они нам осенью пригодятся.
Максу надо было забрать Теда и, после Бостона, привезти его в Мэриленд. Там, рядом с Харперс Ферри, рядом с арсеналом армии США, на арендованной ферме собирались участники будущего восстания.
- Ладно, - Макс зашел в парк и осмотрелся. На аллеях было еще людно, слышался женский смех, на возвышении играли музыканты, откуда-то тянуло запахом свежих, распустившихся цветов.
- Ладно, - повторил Макс, - в конце концов, цель оправдывает средства. Бабушке, конечно, такое бы не понравилось, но мы никого не обманываем. Юг действительно хочет независимости. Мы просто, -Макс пощелкал пальцами, - приближаем развязку, вот и все.
Он знал, что Бет, летом, любит работать в Центральном парке и остановился. Девушка сидела на скамейке, закинув ногу на ногу, покачивая острым носком черной туфли. Она читала, склонив красивую голову над книгой.
- Милая моя Бет! - девушка улыбнулась, - вот, я и в Форте Ливенворт. Бабушка с дедушкой и Джошуа тоже здесь, хупа через неделю. Здесь, конечно, очень скучно. Вокруг прерия, а мы живем за высокой оградой. Хоть в поселении безопасно, но бабушка Батшева меня никуда не отпускает одну. Впрочем, ходить здесь некуда, дорогая Бет, разве что только на реку.
Мы сняли дом. Дэниел пока живет в офицерском бараке, как положено, а после свадьбы переедет сюда. Я проведу здесь лето, а потом вернусь в Пенсильванию. Джошуа к осенним праздникам должен быть в Новом Орлеане. Посылаю тебе книгу, о которой я говорила, - Бет прервалась и посмотрела на заглавие: «Чарльз Нолтон. Плоды философии, или спутник молодых супругов», - я ее взяла у своей наставницы в Пенсильвании, потому что такую литературу, косным образом, не продают девушкам. Когда мы избавимся от этого невежества? Все, что ты хочешь узнать, там есть, а если останутся еще какие-то вопросы, пожалуйста, пиши. Мы все посылаем наши глубокие соболезнования, с любовью, Мирьям.
Мать кое-что рассказывала Бет, но не много. У Бет были замужние подруги, да и Полина с готовностью отвечала на ее вопросы.
- Хотя, - хмыкнула Бет, разглядывая тонкие, искусные рисунки в книге, - лучше, чтобы это все было упорядочено. Как здесь.
Она вспомнила мать, и велела себе: «Не надо! Надо жить дальше, надо писать и просто помнить о них».
Бет полистала свой блокнот и невольно улыбнулась, наткнувшись на рисунок. Она стояла за конторкой, склонившись над газетным листом, карандаш был заложен за ухо.
- Джеймс Уистлер, - прочла она подпись. Четыре года назад, когда Бет еще училась в Оберлин-колледже, ее взяли стажером на лето, в New York Evening Post. Ей было девятнадцать, Уистлер, что работал в газете иллюстратором, оказался старше ее на два года. Они сдружились, а потом художник уехал в Париж. Он написал ей из Франции, объясняясь в любви, предлагая жить вместе. Уистлер снимал студию в Латинском квартале.
- Нет, - девушка все смотрела на рисунок, - я его не люблю. Я никогда не полюблю белого, это будет предательство, я никогда не брошу свою расу.
- Мисс, - раздался сверху веселый голос, - не желаете ли прогуляться?
- Я сейчас позову полисмена, сэр, - сухо отозвалась Бет, - вы не имеете права, в общественном месте…
Она ахнула. Теплые губы оказались совсем рядом с ее ухом, и Макс усмехнулся: «Полисмена, Бет, я бы меньше всего хотел видеть, в моем положении». Он держал в руке цилиндр и указал на скамью: «Позвольте присесть?»
- Пожалуйста, - Бет убрала свой ридикюль и сердито закатила глаза: «Макс, Тед завтра выходит из тюрьмы! Мы договорились, давно еще, что не надо тебе приближаться к нам с Полиной. За нами могут следить. Ты должен ждать Теда послезавтра, на переправе через Гудзон».
- И буду, - удивился Макс. Протянув ей руку, он добавил: «Я просто хотел повидаться, Бет. Я знаю отличное французское кафе, его держит мулат из Нового Орлеана. Танцевать ты не можешь, все-таки траур, но почему бы, не поужинать со мной?»
Бет посмотрела в большие, голубые глаза юноши. Красивые, тонкие губы едва заметно улыбались. «Хорошо, - неожиданно для самой себя ответила Бет, - хорошо, Макс». Он надел цилиндр и бережно повел Бет к выходу на Пятую Авеню: «Разумеется, я тебя провожу домой, Бет».
От него веяло чем-то острым, лесным и Бет внезапно подумала: «Действительно, будто волк». Они вышли в город и свернули вниз, к театральному кварталу.
Ветер с Ист-ривер раздувал черные подолы траурных платьев. Бет посмотрела на четырехэтажное, темного камня, здание тюрьмы, на высокие, мрачные стены нового госпиталя. Стройка заканчивалась. Она вспомнила: «Тед писал, заключенные здесь работали. Здесь доктор Сангер брал интервью у проституток, для книги, что в прошлом году вышла». Полина стояла рядом. Бет искоса взглянула на бледное, взволнованное лицо женщины, и почувствовала, что краснеет. «Надо им вдвоем побыть, - Бет запахнула тонкую, муслиновую шаль у себя на плечах, - я завтра приду, провожу Теда до переправы на Гудзоне. Макс его встретит, - девушка закрыла глаза и велела себе: «Хватит!»
Они даже не целовались, впрочем, Бет еще ни с кем не целовалась. Макс довел ее до дома. Стоя у двери подъезда, он оглянулся: «Здесь скамейка есть». Бродвей был пуст, в театрах еще шли представления. Они поужинали в маленьком, подвальном кафе, съели петуха в вине, и разделили сырную тарелку. На них не смотрели, сюда ходили цветные. Редкие белые мужчины сопровождали негритянок, а белых женщин и вовсе не было. Макс подождал, пока она присядет. Закурив папиросу, юноша серьезно сказал:
- Бет…, Я бы хотел, чтобы мы вместе уехали туда, - он махнул рукой на север, - в Массачусетс и дальше. Я бы хотел, - Макс покраснел, - стать твоим товарищем, Бет.
Он любовался ей с самого начала. Приехав с Мирьям в Америку, увидев Фрименов, Макс замер. Она была вся будто отлита из нежной карамели, и напоминала ему статую Венеры Милосской. Когда бабушка привезла их на могилу отца, в Париж, они ходили в Лувр. На юге, в лагере у Брауна, Макс просыпался, лежа в палатке и ласково улыбался: «Бет».
- Товарищем, - твердо повторил юноша: «Ты умная девушка, Бет, прогрессивная. Вместе мы сможем…, сможем работать на благо нового общества. Я тебя люблю, - вдруг добавил Макс и понял: «Я никогда, никому этого не говорил. Правильно, все что было, - он поморщился, - это ерунда. Только с Бет мы сможем стать по-настоящему близки».
У нее была маленькая, в пятнах чернил рука. Бет подождала, пока мимо проедет экипаж. Ночь была теплой, звездной. Она не покрывала головы и Макс увидел, как блестят искорки в ее волосах. Глаза ее играли звездами.
Девушка сглотнула: «Макс, я очень ценю…, Но я никогда не смогу выйти замуж, быть, - поправила себя Бет, - с белым мужчиной. Это было бы предательством памяти моих родителей, предательством всего, что…»
Макс чиркнул фосфорной спичкой. Огонек папиросы осветил красивое, спокойное лицо.
- Это буржуазные предрассудки, Бет, - он помолчал, - точно такие же, как религиозный брак кузины Мирьям и брак вообще. Если ты будешь со мной, я обещаю тебе, пока мы любим, друг друга, мы останемся вместе. А белые, цветные, - Макс махнул рукой, - это все не имеет значения. То, что вы цепляетесь за свою расу, мешает вам стать истинными борцами революции. Сидите в рабстве, и ждете, пока белые вас освободят. Как скот, - жестко закончил Макс.
Бет поднялась и негодующе ответила: «Не тебе, белому, рассуждать об этом. Мой брат всегда боролся за отмену рабства с оружием в руках. Тед будет так делать и дальше».
- Бет, - он был совсем близко, и пахло от него дымом лесного костра, сухой, палой травой. Девушка почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. «Бет, - его дыхание щекотало ей ухо, - дай мне подняться с тобой наверх, дай мне стать твоим товарищем, - навсегда, Бет, навсегда…»
Она справилась с собой и достала из ридикюля ключи. «Нет, Макс, - девушка покачала черноволосой головой, - я тебя не люблю». Бет вспомнила книгу, что прислала ей Мирьям и, решительно, продолжила: «Бесчестно отдаваться не из любви, вот и все. А кому отдаваться, - она повернулась и вскинула голову, - Макс был много выше, - это я решу сама. Надеюсь, что…, - она вздрогнула. Макс забрал у нее ключи и отпер дверь.
Он пропустил Бет вперед и усмехнулся: «Никогда не навязывал себя женщине, Бет, и сейчас не собираюсь. И я никогда, - он заметил проблеск испуга у нее в глазах, - не буду брать женщину силой, это отвратительная, патриархальная мерзость. Прости, - Макс наклонил голову, - и спокойной ночи».
В спальне Бет подошла к большому окну, выходящему на темный, освещенный редкими фонарями Бродвей. Она отдернула бархатную гардину. Макс уходил на юг, высокий, легкий, и Бет подумала: «Он и ступает, как зверь, осторожно». Она бросила взгляд на свою большую, орехового дерева кровать: «Он мог бы здесь быть, сейчас…, Он, наверняка, подумал, что я не девственница, что я уже…, -Бет вздохнула и опустилась на край кашемирового покрывала. «Нет, - сказала она себе, - надо ждать».
Девушка переоделась, оставшись в одной короткой, шелковой рубашке. Устроившись в кресле, она закурила папироску и взяла гранки своей новой книги. Второй сборник статей о положении женщин в Америке должен был выйти к Рождеству. Бет взяла карандаш и замерла: «А если? Тетя Констанца ездила на юг, давно еще. Вместе с тетей Мартой Фримен». Она порылась на книжной полке и достала старый экземпляр: «Жизни в рабстве». Рядом стояла «Пепельная роза Луизианы». Бет помотала головой: «Нет, не роман. Репортажи, как у тети Констанцы, правдивые. Она, конечно, белая была, мне сложнее…». Девушка присела на край стола и задумчиво сказала: «Все равно будет война. В Вашингтоне, наверняка, нужны люди, которые смогут разузнать, что делается на юге, передать информацию. Я очень наблюдательная, я им пригожусь. Надо написать Дэниелу, после его хупы, -решила Бет, и вернулась к работе.
Кованые, тяжелые ворота, в три человеческих роста, стали медленно открываться. Полина посмотрела на кольцо с темной жемчужиной у себя на пальце: «Это дедушка Теда, Дэниел Вулф, подарил его бабушке, Салли, - вспомнила Полина.
- Он загорел, - Полина посмотрела на мужа, - хотя они на воздухе работают.
Тед был в холщовых брюках и такой же куртке. Черные, вьющиеся волосы шевелил теплый ветер. Пустой, выметенный тюремный двор освещало солнце. «Надо ей сказать, - Тед взглянул на белокурые волосы жены, - иначе нельзя. Люди чести так не поступают».
С тех пор, как он получил письмо от матери, уже после ее смерти, Тед лежал, закинув руки за голову, на своем удобном месте внизу, на нарах, и думал о ее совете. Он был вожаком цветных в камере, да и во всей тюрьме. Все знали, что у него на счету больше десятка убийств. Прокурор просто не смог этого доказать. Когда Теда перевели в Нью-Йорк из Огайо, охранники отправили его в камеру к белым. Это было запрещено правилами. В тюрьме, как и на воле, соблюдалась сегрегация. Он знал, что его так его хотят сломать. В первый же день в камере, Тед вынул из подкладки своего сундучка аккуратно, остро заточенную вилку. Он выколол глаз татуированному громиле с юга, что сразу стал над ним издеваться. Громила жалобно, высоко закричал, хватаясь руками за окровавленное лицо. Тед, стряхнул с вилки что-то белое, липкое. Он спокойно спросил: «Что с ним случилось?»
Камера молчала. Наверху, под каменными сводами, жужжали мухи, пахло потом и нечистотами. «Он сам…, - раздался неуверенный голос, - сам поранился».
- Правильно, - почти ласково отозвался Тед. Присев, он вложил вилку в пальцы громилы и повторил: «Сам».
В камере у него была выпивка, папиросы, хорошая еда. Семья присылала отличные передачи. Теду заваривали чай от «К и К». На Рождество ему отправили индейку, паштет из гусиной печени, запеченную ветчину, коврижку с изюмом и пряностями.
Охранники относились к нему уважительно, однако ограничения в свиданиях не снимали. Тед подозревал, что распоряжение об этом пришло из столицы. Правительство настороженно относилось к радикалам. Переписку его читали, но Тед был осторожен, и никогда не позволял себе сомнительных высказываний.
- Нет, - мужчина все стоял в воротах, - я не могу. Если я сейчас скажу, что с ней развожусь, она соберется и уедет в гостиницу, я ее знаю. А я хочу женщину. Я три года терпел, и неизвестно, сколько еще придется, - он знал, что Макс завтра забирает его на север.
- Не могу, - повторил Тед. Полина оказалась рядом, она целовала его, плакала, и Тед сказал себе: «Не сейчас. После восстания. Может быть, у нас появится ребенок…»
Он все эти годы думал, что жена вышла за него замуж не из любви, а назло, чтобы отомстить тогда еще графу Хантингтону, а теперь герцогу Экзетеру. Полина давно, еще в Огайо, когда Тед предложил ей пожениться, встряхнула головой: «Я тебе должна кое-что рассказать, Тед».
Тед слушал, а потом, ласково, сказал: «Любовь моя, какая разница? Мне это неважно. Что было, то было, а теперь мы вместе».
Он целовал жену, обнимал Бет и повторял: «У Полины ведь и от него детей не было. Она бесплодна, зачем мне такая жена? Я разведусь с ней и женюсь на хорошей, цветной девушке, как мама меня просила. Полина меня никогда не любила. Джон ее бросил, она просто решила ему насолить».
- Подарок от правительства, - усмехнулся Тед, подергав рукав своей куртки: «И еще три доллара. Пойдемте, пойдемте, - он подогнал женщин. Бет взяла его за руку: «Я завтра приду к вам, попозже. Макс тебя после обеда на Гудзоне будет ждать». От Полины пахло фиалками. Тед вдохнул сладкий, щекочущий ноздри запах и только кивнул.
Дома он, как следует, вымылся. Полина заказала французский обед из ресторана на Пятой Авеню. Целуя ее, в постели, слыша ее нежный, низкий стон, Тед напомнил себе: «После восстания». «Может быть, будет ребенок, - Полина приподнялась, разметав белокурые волосы по кружевной подушке, припав к его губам, - может быть, в этот раз…». На улице светало, а они все не спали. Полина сидела, затягиваясь папироской, положив голову на его плечо: «На севере, - она махнула рукой, - это надолго все?»
- На юге, - чуть не поправил ее Тед. План захвата Арсенала в Мэриленде был строго секретным. О нем в Америке знало едва ли с десяток человек. Они начали готовить акцию еще в Канзасе, до того, как Тед получил срок. Весной ему пришло письмо от Фредерика Дугласа: «Планы тети Табиты не изменились, она собирает семью на торжественный обед в День Благодарения». «И даже раньше, -усмехнулся сейчас Тед, - хотя Фредерик был против вооруженного выступления. Попробую его уговорить, в Массачусетсе».
Он вынул папироску из тонких пальцев жены: «Как получится. Но я еще успею с утра сходить к адвокатам».
- Тед, - в сером полумраке рассвета ее лицо было тревожным, бледным, он увидел круги под синими глазами, - Тед, ты должен….
Он потушил папиросу в серебряной пепельнице и перевернул ее на бок, раздвигая ноги, целуя острые лопатки. Полина схватилась рукой за спинку кровати, сдерживая крик. «Вот это, - рассмеялся Тед, - я и должен, милая». Она задремала, лежа у него в руках, а Тед закрыл глаза: «После восстания. Я сделаю все, что надо, после восстания». Она была вся теплая, нежная. Тед, прижавшись щекой к ее спине, спокойно заснул.
Человек по имени Якоб Зонненфельд, средних лет, с окладистой, каштановой бородой и сединой на висках, приехал в Ливенворт с востока, перед Песахом, когда синагога еще не была готова. По документам он был иммигрантом из Баварии, с женой и детьми. Он объяснил, что оставил семью в Нью-Йорке, а сам пока хочет обустроиться в Канзасе. Мужчина говорил по-английски с сильным немецким акцентом, а вот идиш и святой язык знал отменно.
Его просили вести молитву. Евреи Ливенворта пока собирались в задней комнате универсального магазина Бирнбаума. Двухэтажное, деревянное здание стояло на главной и единственной улице города, зажатое между двумя салунами, справа и слева. Напротив тоже красовалось питейное заведение. Зонненфельд помахал рукой: «Нет, нет, есть люди более знающие, чем я». Свитка у евреев Ливенворта пока не было. Зонненфельд скромно сидел с молитвенником в последних рядах.
В субботу кидуш делали на кукурузное виски. Кошерного вина здесь не водилось. Бирнбаум разумно рассудил, что спрос на него пока небольшой, в отличие от другой выпивки . Полки магазина были густо уставлены бутылками, вперемешку с револьверами Кольта и амуницией. Кое-какие товары Бирнбаум не выкладывал на всеобщее обозрение, а держал в ящике своего стола. Запечатанные пакетики расходились отменно, в каждом из салунов были девочки. Весь Ливенворт знал, что к ним без такого пакетика ходить не стоит. Врачи здесь были только армейские, и за лечение таких болезней брали втридорога.
Зонненфельд не пил даже на кидуше, не ходил к девочкам, и не приглашал никого в свою маленькую комнатку. Он снимал каморку в хлипком домике, неподалеку от строящейся синагоги. Он устроился плотником в армейский лагерь, бесплатно помогал возводить синагогу, жил тихо, писем не получал и не отправлял. Его часто видели на реке Миссури. Она текла к востоку от городка, широкая, мощная, с коричневой водой. Зонненфельд прогуливался по берегу, рассматривая стены форта, а иногда удил рыбу. После Шавуота Зонненфельд распрощался с прихожанами, получил расчет в Форте Ливенворт и сказал, что отправляется обратно на восток. Больше его в городе никто не видел.
Зонненфельд действительно уехал, только не на восток, а на запад. У него была старая, но крепкая одноколка, низкорослая, выбракованная армейская лошадь и несколько армейских же, грубых одеял. В одноколке лежал оловянный котелок, фляга, удочка со снастями и потрепанная, кожаная сума. Лето стояло жаркое. Он, переправившись через Миссури, исчез в рыжей пыли прерии.
Никто не знал, что Зонненфельд, спустившись на сорок миль к югу, во второй раз пересек реку. Он затерялся в поросших травой, бесконечных Дымных Холмах, что простирались далеко на запад. Там Зонненфельд добрался до небольшого, прозрачного озерца. Он разбил палатку, холст у него имелся в тележке. Надорвав подкладку сумы, Зонненфельд полюбовался изящным, последней модели револьвером Кольта.
По вечерам он сидел у костра, углубившись в небольшой, переплетенный в черную кожу томик, с потрепанными страницами. Книга тоже была надежно спрятана в суме. Томику было тридцать лет, на обложке виднелись потускневшие буквы: «Книга Мормона: Слова, написанные рукой Мормона на листах, взятых из листов Нефия». На полях виднелись пометки. Зонненфельд, благоговейно, не касался их. Это была рука великого пророка, Джозефа Смита. Книгу Зонненфельд получил лично от Смита, еще перед его смертью, и никогда с ней не расставался. Вечерами он лежал, глядя на огромное, звездное небо прерии, и ждал. Люди с запада должны были вот-вот появиться, а потом, усмехался Зонненфельд, потом он, вместе со своим отрядом должен был навестить Форт Ливенворт.
Зоннефельд ничем не рисковал. Капитан Дэниел Горовиц видел его только в младенчестве. Он пробрался в кабинет капитана, и нашел там, все, что ему было нужно, семейные письма. Мужчина хмыкнул: «Как я и думал, после Шавуота». Однако Зонннефельд не удержался. На плотников, что строили дисциплинарные бараки в лагере, никто не обращал внимания.
Он увидел и мать, и отца и собственного сына. Сын был похож на него, в молодости, невысокий, легкий, с ухоженной, каштановой бородкой. Девушка Зонненфельду понравилась. Он давно узнал о предполагаемом браке. Здесь, в Форте Ливенворт, у мормонов были свои люди. В прошлом году, получив в Солт-Лейк-Сити известие о том, что тогда еще лейтенант Горовиц собирается жениться, Зонненфельд, он же, один из Двенадцати Апостолов, старейшина Элайджа Смит, начал готовить свое появление в Канзасе.
Документы Зонненфельда он взял у одного из переселенцев, которых мормонский Легион Наву уничтожил в Маунтин-Медоуз, два года назад. Покойный Зонненфельд направлялся в Калифорнию, вместе с семьей. Легион не оставил никого в живых, убив и взрослых и детей. Старейшина Смит сам руководил резней. Моромоны мстили за то, что правительство ввело войска в штат Юта. Тогда он с племянником не встречался, но знал, что лейтенант Горовиц командовал одним из армейских подразделений. После того, как правительство назначило нового губернатора штата, не мормона, Двенадцать Апостолов оставили небольшое количество солдат легиона, подчинявшихся губернатору. Апостолы сделали вид, что все остальные отпущены по домам. На самом деле, они ушли в подполье, воссоздав Легион. Они были тайной полицией штата, и не знали жалости. Командовал ими старейшина Смит. Сейчас он ловил рыбу, жарил ее на костре, и читал Книгу Мормона. По его расчетам ждать оставалось недолго.
В кабинете у капитана Горовица было чисто, в раскрытое окно слышались команды с плаца. Сержанты обучали новобранцев. Джошуа остановился на пороге и взглянул на кузена. Дэниел сидел на углу стола, зажав сигару в зубах, изучая какие-то телеграммы.
- Он форму и не носит почти, - Джошуа увидел замшевую, индейскую куртку, висевшую на спинке стула. Дэниел был в таких же брюках, в распахнутом воротнике льняной рубашки виднелась загорелая, крепкая шея. Он почесал светлые волосы. Кипу Дэниел надевал только в синагоге. Он пожимал плечами: «С моей работой не стоит объявлять всем и каждому, что я еврей. Прадедушка Меир тоже не в кипе за линию фронта ходил, во время войны за независимость».
- Держи, - Джошуа раскрыл ладонь: «Мирьям, конечно, ворчала...»
Дэниел взял кинжал и полюбовался золотой фигуркой рыси. Он легко соскочил со стола и открыл встроенный в стену железный шкап.
- Ворчала, - недовольно пробормотал Дэниел, пряча кинжал, - пусть ворчит. Правила для всех одинаковые. У гражданских лиц на территории базы не может быть оружия. Да и не нужно оно. Здесь, - Дэниел усмехнулся, - десять тысяч человек с винтовками. Будет уезжать в Пенсильванию, осенью, отдам.
Джошуа устроился на стуле:
- Потерпите, два дня осталось. Что вы сейчас не видитесь, - рав Горовиц развел руками, - так положено, сам знаешь. В шабат сходим с тобой и дедушкой в синагогу, помолимся. К Торе, тебя, правда, не вызовут. Здесь пока свитка нет. В воскресенье Мирьям окунется, в Миссури, бабушка за ней присмотрит, - Джошуа кивнул на плац, - и будем ставить хупу. Я договорился, жена Бирнбаума и еще кое-какие женщины все приготовят. Кур в городе много, - Джошуа посмотрел на свою руку, - я в воскресенье, с утра резать их буду. Что пишут? - Джошуа указал на телеграммы.
- Пишут разное, - спокойно ответил Дэниел. У него были пристальные, серые глаза.
Капитан Горовиц давно привык держать язык за зубами, еще с восемнадцати лет, когда его, выпускника Вест-Пойнта, вызвали в один неприметный кабинет в военном ведомстве. Дэниел попросил: «Дайте мне хотя бы несколько лет в настоящей армии послужить». Они уговорились на четыре года здесь, в Форте Ливенворт, на западных территориях.
- Индейцы, - хмыкнул Дэниел сейчас, - отсюда ушли. Говорят, Менева где-то в Скалистых горах сидит, под облаками. Туда еще не ступала нога белого человека. Не верить же этому маунтинмену, Джиму Бриджеру. Якобы он видел кипящие озера и столбы пара из земли. Экспедицию мы туда отправили, во главе с капитаном Рейнольдсом. Они даже Бриджера проводником наняли. Пусть покажет им кипящие озера. Пить надо меньше, - Дэниел, невольно, улыбнулся.
- И все равно, кто-то гонцов перехватывает переселенцев в Калифорнию, - Дэниел взглянул на карту Северной Америки, что красовалась на стене. Между Канзасом и побережьем Тихого океана лежало белое, едва пересеченное слабыми линиями пространство.
- Ничего-то мы не знаем - понял Дэниел.
В телеграммах было действительно разное. Кузен Тед вышел из тюрьмы. Судя по всему, он собирался вернуться к своим прежним занятиям.
- А еще этот Макс, - вспомнил Дэниел, - Господь знает, где его носит. Тетя Полина написала, что племянник осматривает Америку. Наверняка, у него есть поддельные документы, но как проверишь? - капитан Горовиц только вздохнул.
Дэниелу, в приказе из Вашингтона предписывалось осенью прибыть в столицу, к новому месту службы.
- Мирьям пусть бросит колледж, - решил он, - жена должна жить вместе с мужем, а не в какой-то Пенсильвании, без присмотра. Хватит, она в браке. Это неприлично, в конце концов. Пусть сидит дома и детей воспитывает. Бабушка с дедушкой надышаться на нее не могут, в следующем году внуков ждут. Я их не разочарую, конечно. Если она так хочет учиться, пусть станет акушеркой.
Подвинув Джошуа простую шкатулку для папирос, капитан крикнул: «Рядовой Джонсон, кофе нам сварите, пожалуйста!»
- Ты в Лондоне, - поинтересовался Дэниел, разливая кофе, - видел капитана Кроу? Как ему из России удалось выбраться?
- Чистое везение, - Джошуа закурил сигару и одобрительно хмыкнул: «Дедушкины. Явно не из универсального магазина Бирнбаума. Там в них куриный помет подмешан, судя по вкусу».
Дэниел расхохотался, показав крепкие, белые зубы.
Джошуа выпустил клуб ароматного дыма: «Кузен Стивен и в ледяной воде может продержаться, и с тремя ранениями доплыть, куда ему надо. Вылез в какой-то проруби, добежал до лавки на набережной. На его счастье это оказался часовщик, немец. Отлежался там, немец врача к нему привел, тоже своего, а потом кузен в санях добрался до Финляндии. Дальше все просто было, -закончил Джошуа.
- Нам бы такого человека, - напомнил себе Дэниел: «Мы будем с югом воевать, когда Линкольн станет президентом. Тем более, - он незаметно взглянул на шифрованные телеграммы, - конгрессмену Стивенсу анонимное письмо передали. Шевелятся южане, затевают что-то. И убийство Фрименов, дяди Дэвида..., - Дэниел вспомнил листовку, - Тед, конечно, петлей закончит, рано или поздно, но я его понимаю. Я бы тоже мстил».
- Джошуа, - Дэниел замялся, - ты в Новый Орлеан едешь, ты бы мог....
Серо-синие глаза кузена похолодели. «Я раввин, - сочно заметил Джошуа, - а не шпион, Дэниел. Как я в глаза своим прихожанам буду смотреть, если ты хочешь, чтобы я сообщал об их настроениях?»
Дэниел помолчал.
- Вот увидишь, - наконец, сказал капитан Горовиц, - следующим годом тебя кто-нибудь из них пригласит седер вести, на Песах. И прислуживать вам будут негры. Рабы, Джошуа. Как бы у тебя маца в горле не застряла, дорогой мой рав Горовиц, в присутствии рабов рассуждать о том, что еврейский народ обрел свободу.
В кабинете настала тишина. Джошуа покраснел: «Дэниел, - умоляюще сказал мужчина, - но как я могу..., Эти люди мне деньги платят».
- Деньги, вырученные от продажи рабов, - прозвучал голос в его голове. Джошуа решил: «Надо Теду написать. Он знает станции на Подпольной Дороге, не может не знать. Знает, кто их содержит. Хотя бы так помогать буду».
- Если передумаешь, - Дэниел допил кофе, - сообщи, рав Горовиц. Как говорится, те, кто отрицает свободу для других, сами ее недостойны.
Мужчина убрал папки со стола и запер ящики: «Не мне тебя Торе учить, кузен. Сам знаешь, что там написано. Пошли, - Дэниел взглянул на свой хронометр, - бабушка и Мирьям отобедали, пора и нам».
Солдаты отправились в огромную, помещавшуюся в палатке, столовую. На пустом плацу Джошуа, глядя на пушки, что выстроились вдоль высокого забора форта, спросил: «А чьи это слова? О свободе?»
- Линкольна, - просто ответил Дэниел: «Мне их Майкл прислал, еще весной».
- Я подумаю, - пообещал Джошуа. Кузены, свернув в проход между бараками, оказались в квартале для высших офицеров, где Горовицы сняли дом.
Часы красного дерева медленно пробили девять. Окна гостиной были распахнуты, где-то вдалеке играла труба. Солдат звали к ужину. Джошуа с дедом сидели друг напротив друга. Дед, на восьмом десятке, обрел вкус к изучению Талмуда. Натан больше не занимался делами. Денег у Горовицей хватало на несколько поколений вперед. В Вашингтоне Натан каждый день ходил в новую, возведенную три года назад синагогу. В вестибюле, на мраморной табличке, было высечено его имя. У него было свое, отдельное место, как и у Батшевы. После утренней молитвы старики пили кофе, и говорили о детях. Натан с удовольствием упоминал, что его внук получил звание раввина не в какой-то захолустной немецкой ешиве, а на Святой Земле, в Иерусалиме, от самого рава Судакова.
- Исаак и Дина внука на старости лет дождались, - Натан погладил бороду, искоса взглянув на Мирьям. Та сидела в большом, бархатном кресле у камина, листая страницы «Заметок о сестринском деле» Флоренс Найтингейл.
- Диплом у девочки будет, - гордо подумал Натан, - у первой в семье. У Полины и Бет есть, конечно, но там английский язык, юриспруденция..., Ничего сложного. А это медицина. Жаль, мама не дожила, -он вздохнул и попросил Джошуа: «Объясни мне, что Раши здесь пишет. У меня глаза уже не те».
С глазами у Натана было все в порядке. Ему просто нравилось слышать голос внука. Батшева сидела рядом с Мирьям. Натан незаметно усмехнулся. Жена закрылась страницами New York Evening Post. Натан знал, что у Батшевы там невидная, оставшаяся еще от его матери тетрадка. Чернила на первых страницах были выцветшими, у этих девушек уже появились внучки. Они-то и были записаны дальше, мелким, четким почерком Батшевы.
- Не седеет совсем, - вздохнул Натан, глядя на белокурые, красиво уложенные волосы жены. «Морщины, конечно, появились, но в остальном, будто и не семьдесят ей следующим годом». Батшева устраивала приемы на еврейские праздники, благотворительные чаи и собрания дам, была в переписке с женой Линкольна. Они познакомились, когда Майкл пригласил Натана с женой в Иллинойс. Натан выдал крупный чек на избирательную кампанию Линкольна и сказал Майклу: «Посмотрим. Место в Сенате твой патрон не выиграл, но если кто-то и встряхнет Америку, так это он».
Они надеялись, что Джошуа женится на Святой Земле, надеялись и боялись, что внук решит остаться в Иерусалиме, особенно после того, как пришли вести о гибели Шуламит. Когда Джошуа написал, что капитан Кроу привез Судаковым маленького Моше, Батшева, облегченно, вздохнула: «Дождемся нашего мальчика. Ничего, если он не один приедет. Я на Святой Земле выросла, помогу невестке».
Однако Джошуа так и не женился.
- Мальчик на юге будет жить, - Батшева, недовольно, просматривала страницы книжечки, - там люди другие. Если бы у Мирьям кузина была..., - Батшева подумала о внучке Ханеле, но одернула себя: «Она, наверное, замужем, в Польше. Двадцать три года девочке. Надо как-нибудь намекнуть Джошуа, чтобы не стеснялся, если его в Новом Орлеане сватать начнут. Начнут, конечно. Мальчик молодой, красивый, образованный, да и деньги...»
Половина наследства Бенджамин-Вулфов, доставшаяся Джошуа, надежно лежала в Банке Англии. «Надо Мартину написать, - решила Батшева, - если Марта, бедная, пропала, то ее часть должна Джошуа перейти. Тедди не проценты девочке завещал, а основной капитал. Так не принято, однако она любимая внучка у него была. Теперь мальчик еще богаче станет».
Наследство Натана было разделено между Дэниелом и Джошуа. По достижении тридцати лет внуки получали доступ ко всем деньгам. Натан, два года назад предусмотрительно избавился от всех земельных участков. Он сказал жене:
- Все равно, войны не миновать. Ни к чему эта недвижимость. Только акции и только на севере. Поверь моему слову, когда-нибудь нам надоест кормить бездельников на юге. Они только и знают, что пить мятный лимонад и выращивать табак с хлопком. И то не сами, а руками негров. Табак, дело, конечно, хорошее, - Натан затянулся сигарой, - но с углем, железными дорогами и сталью, его не сравнить.
- Надо Хейзам написать, - решила Батшева, - в Бостон. Денег у них много, банкиры. Насчет их девочки, Ребекки. Ей, конечно, шестнадцать всего лишь. Можно подождать. Джошуа ее видел, в Ньюпорте, она тогда еще ребенком была. А сейчас выросла. Еще в колледж соберется, - испуганно подумала женщина, - как Мирьям. Однако ничего страшного, пусть учится. Это всего лишь три года.
Мирьям жила в Пенсильвании, в хорошей еврейской семье. Батшева личн приехала в Филадельфию, и обошла все рекомендованные раввином дома. Хозяйка Мирьям, втайне от девушки, каждую неделю писала в Вашингтон с отчетом о поведении постоялицы. Однако Мирьям только училась, ходила на вызовы, посещала синагогу и благотворительные собрания. Батшева знала, что невеста внука в переписке с Полиной и Бет Фримен, и слышала от Мирьям, что та поддерживает суфражисток, но махнула рукой. В конце концов, как сказал ей муж: «Новый век, дорогая моя, сейчас так все делают. У тебя самой суфражистки в знакомых».
Завтра на рассвете они должны были пойти на реку Миссури. Дэниел договорился, что им откроют ворота форта, и замялся: «Может быть, с вами солдат отправить, бабушка? Вы там одни будете...»
Батшева только вздернула бровь. Внук покраснел: «Глупость сказал».
- Вот именно, - отрезала женщина, и улыбнулась: «Это быстро, милый мой. А что здесь течение сильное, то мы с Мирьям гуляли, присмотрели удобное место».
- И говорить ей ничего не надо. Сама все знает, будущий врач, - усмехнулась Батшева, глядя на черные, стянутые в узел волосы девушки. Мирьям была в платье синего шелка, с кринолином. Они с Батшевой не ходили утром в синагогу, девушке нельзя было видеться с женихом, но, все равно, переоделись в праздничные платья. Наверху, в спальне Мирьям висел свадебный наряд, кремовый, с брюссельским кружевом, и непрозрачной фатой. Букет у нее был из белых роз. Бирнбаум взял за цветы столько, что Натан, недовольно, заметил: «Как будто они у вас из золота сделаны».
- Мистер Горовиц, - обиженно вскричал хозяин магазина, - их за двести миль доставляют, в воде! Откуда здесь, - он обвел рукой запыленную улицу за окном, - цветы взять, в прерии?
Капоры они тоже привезли, скромные. Мирьям пожала плечами: «Тетя Батшева, это военное поселение. Кроме синагоги, в Ливенворте некуда шелка носить, да и в синагоге, - Мирьям приставила ладонь к глазам и посмотрела на дощатую крышу, - тоже незачем в них щеголять. Здесь все просто».
- Бедная девочка, - Батшева убрала книжечку, напомнив себе из Вашингтона сразу отправить весточку миссис Хейз. Женщина свернула газету:
- Круглая сирота. Господи, я-то думала, Авиталь меня переживет. Ей еще сорока не было, а вот как получилось. Клещи, - в панике вспомнила Батшева, - дед Мирьям от них умер. Он здесь служил. Там трава, на берегу. Надо быть очень осторожными. Господи, и они с Давидом видели, как их дом сжигают, слышали, как родители умирают. Упаси нас Господь от такого.
- Что Давид пишет? - она кивнула на конверт в книге у Мирьям.
- Все у него хорошо, - бодро отозвалась девушка, - они с Анри в Париж поехали, учиться под руководством месье Пастера, в École normale supérieure. Год там проведут, а то и больше.
- Макс тоже здесь, - подумала Мирьям, - но я его с тех пор, как мы приехали, и не видела. Бет говорила, этот лагерь аболиционистов тоже где-то в Канзасе. Южнее, там граница с рабовладельческими штатами, с Миссури. А мы, - девушка вспомнила карту, - на севере.
Натан захлопнул том Талмуда: «Пора и на покой, милые. Вам завтра рано вставать».
У себя в комнате Мирьям взглянула на платье. Улыбаясь, девушка начала собирать холщовую сумку. «Гребень, - Мирьям загибала пальцы,- полотенце, косынка, волосы замотать...» Она остановилась у камина и повертела маленький томик в черной, потрепанной обложке.
Джошуа, увидев Тору Горовицей, вздохнул: «Двести лет ей, поверить не могу. Она потом вашим детям перейдет». Мирьям полистала старые страницы. Сама не зная зачем, девушка положила томик рядом с шелковым полотенцем. На небе сияли крупные звезды прерии. Окно спальни выходило на высокий, деревянный забор лагеря. Она присела на подоконник и услышала голос снизу: «Мисс Кардозо!»
Джонсон, вестовой Дэниела, стоял под окном с букетом полевых цветов.
- От капитана, мисс Кардозо, - широко улыбаясь, сказал негр, - вы мне бечевку какую-нибудь сбросьте.
Подняв букет, Мирьям вдохнула свежий, легкий аромат прерии и рассмеялась. Под стягивающую его веревку была подсунута записка.
- Я тебя люблю, - прочла девушка. Все еще улыбаясь, она шепнула: «Я тоже».
- Стану врачом, - Мирьям, пройдя в умывальную, тщательно чистила зубы, - буду практиковать в Канзасе. Полина здесь жила и мы справимся. Тем более, синагога есть. Раввин приедет, обязательно. А обрезание, - девушка покраснела, - я и сама могу сделать, папа меня научил. Папа, мама..., - она закрыла глаза и вздохнула: «Бедная Бет, тоже родителей потеряла. Ничего, Дэниел говорил, сейчас мистер Линкольн станет президентом, и Америка искоренит рабство. Как сказано, да удостоимся мы увидеть этого в наше время и в наши дни».
Она устроилась в широкой постели. Положив рядом букет цветов, девушка задремала. Играл, переливался Млечный Путь. В соседней комнате Батшева, удовлетворенно огладила праздничный сюртук мужа: «Ты будешь очень красивый, дорогой мой. Хорошо, - она окинула взглядом седую голову, - хорошо, что ты сходил вчера, постригся. Тебе очень идет». Женщина заплела все еще густые косы и откинула шелковое одеяло.
- Бороду я ему трогать не дал, - недовольно проворчал Натан, - еще бы изрезал всего. Ты бы видела его бритвы, все в ржавчине. У меня самого рука твердая, - он похлопал себя по щекам. Батшева поцеловала его ладонь, такую знакомую, и отчего-то вспомнила Ньюпорт. «Господи, - подумала женщина, - сколько лет прошло, как мы, в первый раз...»
- От тебя фиалками пахнет, - ласково сказал муж, положив ее голову себе на плечо: «Как тогда, в Ньюпорте. Я тебя люблю, милая. Теперь бы, - Натан помолчал и задул свечу, - правнуков увидеть. Боюсь, не доживу я».
- Ерунда, - уверенно ответила Батшева, и Натан услышал, что она улыбается: «В следующем году и увидим, дорогой». Она зевнула. Натан, поцеловав ее в щеку, велел: «Спи». Он слушал ровное дыхание жены: «Дэниел был там, в Юте. Но Элияху так и не встретил. Жив он, я в газете читал. Капище их языческое строил, в Солт-Лейк-Сити. Господи, прости его. Полсотни детей у него, но ведь они не евреи, нечего и думать о них. Прости, - еще раз попросил Натан. Жена пошевелилась, обняла его, и он сам глубоко, спокойно заснул.
Он сидел в одноколке, перелистывая Книгу Мормона. Отряд расположился на берегу Миссури. Здесь были и белые и союзники-индейцы. Еще не рассвело, на небе виднелись слабые, гаснущие звезды.
- Да, и не следует вам больше ни освистывать, ни отвергать с презрением, ни высмеивать ни иудеев, ни кого-либо из остатка дома Израилева; ибо вот, Господь помнит Свой завет с ними, и Он сделает им согласно тому, в чем Он поклялся, - прочел Элайджа.
- Так будет, - закрыв глаза, сказал себе апостол, - евреи примут истинную веру, учение пророка Джозефа Смита. Я стану их пастырем, наставником, я приведу еврейский народ в новый Храм. Я буду их мессией, я и мои сыновья.
Он вспомнил свой огромный дом, рядом с Храмовой площадью Солт-Лейк-Сити, по соседству с усадьбой главы церкви, Бригема Янга. Там у Элайджи жило тридцать жен и четыре десятка детей. Старшие уже были женаты, или замужем. Одна из дочерей стала пятидесятой женой Бригема Янга, других он тоже выдал за апостолов церкви.
- Она мне родит евреев, - Элайджа улыбнулся, - тех, кто придет в синагоги и будет проповедовать, будет звать народ Израиля вернуться в Землю Обетованную, собраться там вместе и построить истинный Храм. Там, в Святой Святых, мы поставим новые Скрижали Завета, - он глубоко выдохнул, -и наш народ будет спасен. Господи, благослови меня, - Элайджа поцеловал потрепанную обложку книги, - Иисус, наставь мою будущую жену на путь истинный. Дай ей узреть свет веры.
- Она будет приведена в Храм, ее омоют водой, помажут мирром, облекут в священные одежды. Она станет моей небесной супругой, связанной со мной печатью верности, в этой жизни и в жизни грядущей. Навсегда, - шептал Элайджа, - навсегда..., Ей дадут новое имя, как и мне. Она обретет спасение, наш союз станет вечным и незыблемым, доколе стоят небо и земля. Как сказано: «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе, - его сильные, большие ладони затряслись, - и дам тебе ключи Царства Небесного». Я один из Апостолов, нареченный от Бога и пророка Джозефа Смита Первосвященником по чину Мелхидсека. Я поведу ее за собой, ее и наших детей, мы всегда будем вместе..., - он еще немного подержал в руках книгу. Отложив ее, Элайджа взял свой револьвер.
Оружие, в общем, было не нужно. Он знал, что девушку будет сопровождать его мать. О ней должны были позаботиться те, кто лежал сейчас в густой траве прерии. Еще со времен резни в Маунтин-Медоуз, где, вместе с мормонами, были индейцы, Элайджа поручал им некоторые акции. «Индейцы, - подумал апостол, - тоже потомки Дома Израилева, добравшиеся до Америки после разрушения Храма».
Одноколка стояла за небольшим холмом . Отряд с запада явился сюда в трех фургонах. Один из них был наглухо закрыт, там были приготовлены одеяла, и стояло ведро. Элайджа предполагал дней через десять добраться до Солт-Лейк-Сити.
- До штата Юта чуть больше шестисот миль, лошади у нас крепкие. Летом в прерии и корма, и травы вдоволь, - он прислушался и выпрыгнул из одноколки.
- Сразу облечем ее в одежды веры истинной, - трава шуршала под легким ветром. Элайджа взял бинокль и оглядел берег Миссури. Люди затаились. Он перевел взгляд на ворота Форта Ливенворт, и увидел, как они медленно открываются.
- Гряди, гряди, голубица от Ливана, - сладко подумал апостол, - гряди, моя чистая, моя невинная, наследница дома Израилева. Ты станешь праматерью нового народа, как Сара, Ривка, Рахиль и Лея. Я буду твоим патриархом, твоим Авраамом. Ты будешь хранить мне верность, как сказано: «Ибо Я, Господь Бог, восхищаюсь целомудрием женщин».
Элайджа прислонился к одноколке и полюбовался, в бинокль, ее лицом. Черные волосы были заплетены в косы.
- Как у бабушки Эстер, - вспомнил апостол, - только моя голубица выше. И глаза у нее светлые, как у меня.
Он давно крестил, посмертно, и свою бабушку, и деда. По возвращении в Солт-Лейк-Сити Элайджа намеревался крестить мать, тоже посмертно. Он решил:
- Надо потом навестить Джошуа. Он в Новый Орлеан собирается, я прочитал. Поговорить с ним, объяснить, что он должен, как мой старший сын, присоединиться к истинной вере. К тому времени у него появятся еврейские братья. Он просто обязан будет стать пастырем, моей правой рукой. Тем более, он не женат. А если женится, то жена последует за ним, как сказано: «Муж есть глава семьи, как Христос есть глава церкви».
Элайджа не вспоминал свою первую, покойную жену. Он только поморщился: «Надеюсь, Мирьям не окажется такой жестоковыйной. А если окажется, - он убрал бинокль, - то я с этим справлюсь. Иисус и пророк Джозеф Смит мне помогут».
- Здесь, - Батшева указала на маленькую полоску белого песка. Вода в Миссури была коричневой, быстрой. Мирьям, отчего-то, поежилась. Дул прохладный, легкий ветерок с запада. Обе женщины надели простые платья, без кринолинов. Батшева пристально осмотрела траву: «Клещи такие маленькие, и не заметишь».
Дно реки тоже было песчаным. Мирьям еще несколько дней назад зашла в воду по щиколотку. Мирьям поставила суму на песок и стала расплетать влажные косы. Перед выходом из дома она, как следует, помылась. Девушка скинула одежду, Батшева оглядела ее, и расчесала длинные, падающие ниже талии волосы: «Красавица, какая. Ростом почти с Дэниела. Тот под шесть футов, и Мирьям тоже. Дети у них высокие будут». Белая кожа девушки отливала перламутром в лучах солнца. Над прерией уже разгоралась полоска восхода.
- Все хорошо, - улыбнулась Батшева. Мирьям, зайдя по колено в воду, вздрогнула: «Холодная, какая. Дэниел говорил, река никогда не прогревается, слишком глубокая». Мирьям решительно направилась дальше. Вытянув руки вперед, она присела, окунувшись с головой, ожидая услышать с берега: «Кошер!»
- Что такое..., - Мирьям вынырнула, повернулась и застыла. Батшева смотрела на нее расширенными, огромными глазами.
- Это индейцы, - поняла Мирьям, - надо звать на помощь..., Но до форта больше мили, они не услышат. Господи, нет..., - она увидела блеск металла. Один из индейцев, державших Батшеву, приставил к ее горлу кривой, острый нож. «Пусть уплывет, - отчаянно подумала Батшева, - она хорошо плавает. Пусть не выходит на берег, пожалуйста...»
- Оставьте ее! - Мирьям так и стояла, обнаженная, по колено в воде. Она заметила бесстрастные, темные глаза индейцев и выпрямилась, отбросив мокрые волосы на спину. «Оставьте, - гневно повторила Мирьям, - это старая женщина, она никому не причинила зла! Что вам надо?»
- Выйдите, пожалуйста, на берег, - трава зашевелилась, люди стали подниматься. Они были в холщовых куртках пастухов, с дробовиками Кольта. Мирьям посчитала: «Человек пятнадцать. Вот и главарь, - она посмотрела в серо-синие глаза невысокого, легкого мужчины, что появился из-за холма.
- Выйдите на берег, - повторил он и Батшева заледенела. «Двадцать лет, - поняла женщина, - двадцать лет я не слышала его голоса. Элияху, сыночек мой..., Я ему объясню, скажу..., Я мать, он меня не тронет...»
Элайджа посмотрел на мертвенно-бледное лицо матери. Каштановые глаза были твердыми, ясными. Батшева шепнула: «Сыночек..., милый мой, здесь Джошуа, здесь твой отец..., Сыночек, это невеста Дэниела, сегодня должна быть хупа...»
- Я знаю, - безразлично ответил Элайджа: «Голубица, - он искоса посмотрел на маленькую, высокую грудь, на узкие бедра, - невеста моя...». Девушка так и стояла в реке, дрожа под ветром. «Если вы выйдете на берег, мисс, - вежливо сказал Элайджа,- мы никому не причиним зла, обещаю».
Батшева взглянула в холодные, серо-синие глаза сына и вспомнила, как рыдала Стефания: «Тетя, он стал другой..., Как будто бы в него вселился вендиго. Мне мама рассказывала, это легенда, у индейцев…, Дух смерти».
- Мирьям! - крикнула Батшева: «Не смей выходить из реки, плыви к форту, ты сможешь! Я тебе приказываю!»
- Никому не причиним зла, - повторил Элайджа. Кивнув индейцу, он вытащил свой нож: «А если нет, -он кивнул на Батшеву, - мы ее убьем, на ваших глазах, мисс».
- Тетя! - Мирьям помотала головой, - я не могу, не могу...
Она прошлепала к берегу. Наклонившись, кое-как натянув облепившую мокрое тело рубашку, Мирьям выплюнула: «Отпустите ее, я вам приказываю! Кто вы вообще такой!»
- Это мой младший сын, - устало сказала Батшева. Ей захотелось закрыть глаза. Женщина, опустив веки, увидела перед собой ночь, когда родился Элияху, зарево пожара на горизонте, запах дыма, что висел над лесной поляной.
- Тетя Эстер тогда в британских солдат стреляла, - Батшева услышала щелчок дробовика.
- На колени, руки за голову, и не двигаться, - приказал Мирьям один из белых.
- Я здесь! - девушка отбросила его руку: «Отпустите женщину, вы обещали!»
- У меня и кинжала нет, - горько поняла Мирьям, - Дэниел забрал. Господи, с вышек нас не увидят. Охрана туда только после завтрака поднимается.
Ее голова мотнулась. Мирьям схватилась за горящую щеку и услышала наставительный голос: «Пусть ваши жены соблюдают молчание, ибо им не позволено говорить; но они должны быть покорны, как говорит и закон». Апостол подул на ладонь. Схватив Мирьям за волосы, он кивнул, двоим белым. Те поставили девушку на колени. Мирьям попыталась вырваться. Элайджа закатил глаза, и она сдержала крик. Пуля взрыхлила песок совсем рядом с ней.
- Пора заканчивать, - решил Элайджа, - еще в форте что-нибудь услышат.
- Это ваша мать! - Батшева молчала, глядя в глаза сыну.
- Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери, тот не может быть Моим учеником, - вздохнул Элайджа и подошел к матери. Он услышал ненавидящий, яростный голос девушки: «Почитай отца своего и мать свою, дабы продлились дни твои на земле!». Элайджа обернулся и коротко велел: «Заткните ей рот!»
Мирьям вцепилась зубами в грубую тряпку: «Нет, нет, он этого не сделает! Он не может!»
Элайджа наклонился к уху матери и мягко сказал: «Я тебя окрещу, посмертно, мамочка. Ты будешь спасена».
- Господи, прости его, - успела попросить Батшева. Она ощутила резкую, мгновенную боль в шее, а потом ей стало тепло. Кровь хлынула на платье.
- Это солнце, - поняла женщина, - солнце меня греет. Господи, убереги девочку от всякой беды, прошу тебя. Убереги Натана, внуков моих. Вот и все.
Батшева легко, неслышно ступала по зеленой траве сада. Цвело гранатовое дерево, отец сидел на скамейке, наверху, на крыше дома, щебетали белые голуби. «Рахели здесь, - улыбнулась Батшева, - и Малка, и Авиталь. Сестрички мои, мы теперь вместе». Она устроилась рядом с отцом и положила голову ему на плечо. От отца пахло спокойно, уютно, свежим деревом, сестры смеялись. Батшева с облегчением вздохнула: «Я дома, милые мои».
Элайджа взял у индейца нож и бросил его рядом с трупом матери. Он вымыл руки в реке и велел: «В фургон ее». Девушка потеряла сознание. Апостол наклонился и похлопал ее по бескровным щекам. Она что-то пробормотала. Элайджа подхватил холщовую суму и кинул ее на грубые одеяла. Фургоны были спрятаны за холмом, рядом с его одноколкой.
Он легко вскочил на лошадь и обернулся к форту: «Все не заняло и получаса. Можно было и быстрее, если бы голубица не упрямилась. Ничего, я ее приведу к покорности». Элайджа наложил на деревянные двери фургона тяжелый засов и сунул ключ от замка себе в карман. Маленький отряд повернул на север. В пяти милях вверх по течению Миссури, был брод.
Джошуа с дедом завтракали. Дэниел ел в офицерской столовой. Джошуа взглянул на часы: «Мне скоро к Бирнбауму идти надо, куриц резать. Я хотел бабушку взять. Там миссис Бирнбаум стол собирает. Что-то они долго, - озабоченно добавил Джошуа.
- Гуляют, - подмигнул ему дед, - утро хорошее, теплое. Хупу солдаты будут ставить? - он взглянул на пустой плац и вытер губы салфеткой: «Хорошо ты готовишь, милый».
Джошуа усмехнулся. Они с дедом были в праздничных сюртуках, в белых галстуках, на кресле в гостиной лежал шелковый цилиндр Натана.
- Дядя Исаак научил, дедушка. Он всегда тете Дине завтрак готовил, в Шабат, в праздники. А хупу, -Джошуа поднялся и стал убирать со стола, - да, солдаты делают. Сейчас бревна принесут, скамейки будут расставлять. Хорошо, что мы шелк для балдахина привезли, у Бирнбаума такого нет.
Столбы, на которых держалась хупа, должны были украсить травой прерии. На церемонию собирались все офицеры лагеря. Джошуа выглянул из окна и нахмурился. Из конюшни выводили лошадей.
- Что там такое? - дед закурил сигару, и присел рядом. От Натана пахло кофе, хорошим табаком. Джошуа вспомнил детство. Дед водил их с Дэниелом в синагогу, в старое, деревянное здание к северу от Пенсильвании-авеню. Натан держал их за руки, и усаживал рядом. Джошуа, еще ребенком, любил прятаться под старым, вытертым шелком его талита, играть с кистями.
- И на бар-мицве дедушка в этом талите был, - вспомнил Джошуа, - и сюда его привез. Это ему прадедушка Меир подарил, тоже на бар-мицву.
- Едут куда-то, - Натан прищурился и выдохнул дым: «Сядь, - он похлопал рукой по широкому подоконнику, - покури со мной». Натан подождал, пока внук чиркнет спичкой: «Бабушка волнуется, милый мой, - старик огладил седую, короткую, красивую бороду, - ты с хупой не тяни. Сам знаешь, как мы с бабушкой поженились, - Натан отчего-то покраснел, - старше тебя были, конечно, но все равно, найди себе девушку хорошую, как Дэниел нашел».
Джошуа зарделся и что-то пробормотал. Он еще на Святой Земле говорил о таком с равом Судаковым. Исаак тогда снял пенсне и протер его.
- Тяжело, - согласился раввин, - однако, Джошуа, поверь мне, - он мягко улыбнулся, - все юноши через такое проходили. Не ты первый, не ты последний. Надо просто, - Исаак повел рукой в воздухе, - надо найти ту, с которой хочется, - серые глаза заблестели, - провести всю жизнь, столько, сколько Господь тебе отпустит. Ту, что станет, как сказано, помощником, соответственным мужу, - Исаак нежно улыбался, глядя в сад. Дина сидела на траве, Моше что-то строил из деревянных кубиков.
- Впрочем, - дед неожиданно привлек его к себе, - у тебя сердце, милый мой. Как у прадедушки Меира, как у меня..., Жди, и встретишь ее, обязательно. Не иди против сердца, не надо.
Они курили. Натан, осмотрев внука, смахнул пылинку с рукава темного сюртука: «Дэниел не такой, -подумал старик, - и Хаим покойный, тоже не такой был. Он был на моего старшего брата похож, Хаим. И Дэниел его напоминает. Повадками, разговором..., В семье это бывает, конечно».
Джошуа потушил сигару и поцеловал Натана в щеку: «Я тебя люблю, дедушка. Помнишь, когда мы с Дэниелом к бар-мицве готовились, ты нам призы установил? За каждые выученные десять строчек выдавал те леденцы, что бабушка делала?»
Натан кивнул. «У нас их в детской целая банка была, - признался Джошуа, - Дэниел разведал, где они в кладовой лежат. Но все равно, твои вкуснее были».
- Ах, вы, - покачал головой Натан и приподнялся: «Смотри-ка, ворота открыты. И Дэниел сюда бежит..., - Натан увидел, что внук был в походной форме, с винтовкой и револьвером в руке. «Индейцы, что ли, - испуганно сказал старик, - Господи, где Батшева, где Мирьям...»
Натан внезапно почувствовал боль в левой руке, тянущую, сильную. Он увидел повозку, что заезжала в ворота. Оттолкнув Джошуа, Натан выскочил из дома. Дэниел попытался поймать деда, но тот уже торопился к всадникам. «Мама рассказывала, - вспомнил Натан, превозмогая боль, - рассказывала, как дядю Хаима так же привезли, когда с него Кинтейл скальп снял, в битве при Саратоге. Господи, пожалуйста...»
Она лежала на спине, темное, будничное платье было залито кровью, белокурые, без седины волосы, растрепаны. Рядом Натан заметил капор, тоже окровавленный. Каштановые глаза были открыты и смотрели вверх, в голубое, просторное небо прерии.
- Батшева..., - хотел сказать Натан, - Батшева, милая моя...- он успел коснуться руки жены, холодной, такой холодной, а потом его кто-то поддержал сзади, боль стала огромной, и Натан, хватая посиневшими губами воздух, сполз в объятья Джошуа.
- Бабушка..., - прошептал рав Горовиц, - бабушка..., Дэниел, что случилось, где Мирьям?
Капитан Горовиц вскочил в седло: «Врачей сюда, быстро! Джошуа, присмотри за дедушкой, мы в погоню!»
- Да что такое? - Джошуа опустился на колени и приник к лицу деда. Он дышал за него, повторяя: «Дедушка, милый, пожалуйста, я прошу тебя..., прошу, не умирай...»
- Мирьям похитили, - сквозь зубы отозвался Дэниел, - у реки нашли индейский нож и следы от фургонов. Ничего, мы их нагоним.
Подбежали врачи, Джошуа отступил от деда и растерянно опустил руки. У Натана было бледное, синюшное лицо. Он тяжело, с присвистом, дышал, закрыв глаза.
- Господи, - взмолился Джошуа, - устрани от Натана, сына Эстер все тяжкие и злые недуги. Пожалуйста, силой величия милосердия Своего даруй ему жизнь, изгони напасть и излечи его полностью, на долгие дни и годы жизни. И да будет на это Твоя воля!
Он зашептал псалом, те строки, что составляли имя деда. Натана унесли. Джошуа, взглянув на тело бабушки, перехваченным голосом, сказал: «Благословен ты Господь, судья праведный».
Рав Горовиц поднял глаза и попросил офицера, что сопровождал телегу: «Лейтенант, мне надо..., надо отвезти миссис Горовиц в Ливенворт. Женщины позаботятся о ней. Пожалуйста. А потом, - он обернулся на дом, - потом я вернусь сюда, к мистеру Горовицу».
Джошуа зачем-то снял свою шляпу, повертел ее и опять надел.
- Может быть, вам лошадь привести? – осторожно спросил офицер. Джошуа замялся: «Я плохо в седле держусь, лейтенант, я..., я пешком пойду. Спасибо, - добавил он.
Джошуа шел по пыльной дороге за телегой и плакал. Он вспоминал, как бабушка пекла ему булочки, как она сажала его на колени и рассказывала о Святой Земле, вспоминал запах фиалок, мягкие, ласковые руки. Бабушка забирала его, маленького у деда, и отводила наверх, на галерею для женщин. Они с Дэниелом устраивались между Стефанией и Батшевой. Джошуа приваливался к боку матери и сопел. Бабушка незаметно совала ему в руку леденец и такой же давала Дэниелу.
- Надо гроб сделать, - вспомнил Джошуа, когда телега заехала на двор новой синагоги: «Сделать гроб и поехать в Ньюпорт. Господи, только бы дедушка оправился, только бы с Мирьям все было хорошо, прошу тебя».
- Дальше я сам, - сказал Джошуа солдатам и вздохнул, тяжело, так, что защемило где-то в груди. «Спасибо вам большое, телега, - он потер покрасневшие глаза, - телега здесь будет, ее потом..., -лейтенант положил руку на его плечо: «Вы не беспокойтесь, рав Горовиц».
- Да, - Джошуа все стоял, глядя на потемневшее от крови сено. Солнце поднялось над горизонтом, было тепло, он услышал жужжание мух. Он покачнулся и заставил себя выпрямиться. Джошуа зашел в синагогу. Заканчивалась утренняя молитва.
Джошуа услышал знакомые слова. Встав с краю одной из скамеек, сдержав слезы, он присоединился к скорбящим, тем людям, что громко читали кадиш. «Дедушка не может, - подумал Джошуа, - пока не может. Значит, надо мне». Люди замолчали. Он, оглядевшись, найдя Бирнбаума, пошел к нему.
Дэниел вернулся в Форт Ливенворт поздно вечером. Они сделали сорок миль, но так и не нашли следов индейцев. «Они куда угодно могли деться, - зло подумал Дэниел, вспомнив карту, - здесь бесконечная прерия, на западе холмы, на северо-западе горы». Он расседлал коня и вытер потный лоб.
- Наверняка, - Дэниел прошел в офицерский барак и отпер свой кабинет, - они ее уже изнасиловали, и не один раз. Они всегда так поступают с белыми женщинами. Зачем она мне такая нужна? Не надо рисковать жизнями людей, Мирьям мы не вернем.
Он отпер железный шкап и положил на ладонь кинжал. «Пусть Джошуа его Давиду отправит, - решил Дэниел, - письмо напишет..., Он раввин, у него это лучше получится. Господи, бедная бабушка…, Надеюсь, что хоть дедушка оправится. Хотя ему восьмой десяток, - Дэниел велел себе не думать об этом и пошел к дому.
На пороге он оглянулся в сторону ворот. Форт перевели в боевой режим, на стенах горели огромные, видные за пять миль факелы. «Нож был индейский, - вспомнил Дэниел, - а вот фургоны..., У них обычно нет фургонов, хотя они могли до этого напасть на кого-то из переселенцев. Нет смысла ее искать. Кто-то заберет ее себе в жены, и она состарится среди этих дикарей. Или убежит, но не выдержит, умрет в прерии. Но я за нее отомщу, разумеется, - он вскинул голову и увидел огонек свечи в спальне у деда.
Дэниел поднялся наверх и толкнул дверь. Кузен сидел у постели, читая Псалмы. Дэниел бросил один взгляд на мертвенное, обрамленное седой бородой лицо Натана. «Когда, - только и спросил он, -когда, Джошуа?»
Рав Горовиц прервался и вытер лицо рукавом сюртука.
- Днем, Дэниел, - вздохнул он, - дедушка..., только ненадолго в сознание пришел, спросил, что с Мирьям, где она, где ты…. «Шма» я за него сказал, он в беспамятство впал. Бабушка там, - Джошуа махнул рукой, - в синагоге. Я завтра..., - он опустил голову в ладони и заплакал.
Дэниел гладил его по плечам, а потом вздохнул: «Я договорюсь, насчет транспорта в Ньюпорт, не беспокойся».
- Тебе, наверное, надо здесь остаться, - Джошуа всхлипнул, - искать Мирьям? Что там? - он указал за окно.
- Не нашли, - Дэниел опустился на стул. Джошуа порылся в кармане сюртука и протянул ему кипу: «Но будем продолжать, конечно, - было темно, огонек свечи едва колебался: «Я тебя попросить хотел, -Дэниел передал Джошуа кинжал, - напиши Давиду, отошли ему..., Ты все-таки раввин».
Джошуа, было, хотел ответить, но потом только кивнул. Он вернулся к Псалмам. Дэниел сидел, борясь со слезами, глядя на спокойное, умиротворенное лицо Натана, слушая размеренный, ровный голос: «Только добро и милосердие будут сопровождать меня во все дни жизни моей, и я буду пребывать в Доме Бога долгие годы».
- Аминь, - отозвался Дэниел. Он замер, гладя прохладные, мертвые, такие знакомые пальцы деда.
Огромная, скудно обставленная гостиная на первом этаже дома освещалась несколькими оловянными канделябрами. Пахло воском, мылом, и, навязчиво, вареными овощами. Окна были открыты на выметенный, без единого деревца двор. Ограда, в три человеческих роста, ощетинилась заостренными кольями. У ворот расхаживала охрана, в холщовых куртках, с винтовками.
Ее везли сюда связанной. Она лежала в фургоне, шепча: «Дэниел меня найдет, обязательно. Он приедет за мной, он поймет, что это мормоны». Мирьям смотрела в щели между досками. За ними простиралась бесконечная, голая прерия. «О нем не говорили, - вспомнила девушка, - тетя Батшева никогда не упоминала о младшем сыне, и дядя Натан тоже». Дэниел приехал в столицу на Песах. Гуляя с Мирьям гуляли по Вашингтону, офицер, неохотно сказал: «Мой дядя, отец Джошуа, он стал вероотступником. Ты только у бабушки и дедушки ничего не спрашивай, они до сих пор..., - юноша повел рукой.
Мирьям кивнула и вспомнила рассказы отца. «Элияху Горовиц, - подумала он, глядя на апостола, - тот уселся во главе длинного, пустого стола, положив перед собой Книгу Мормона, - Элияху Горовиц…, Он тоже двести лет назад ушел к Шабтаю Цви. Жена с ним из-за этого развелась. Господи, - она заставила себя не вспоминать нож, перерезавший горло Батшевы, - Господи, он сумасшедший, этот старейшина Смит. Надо бежать отсюда..., - Мирьям, незаметно оглянулась и вздрогнула. На нее смотрели пустые глаза женщин.
Они сидели, с дочерьми, на одной стороне стола, мальчики были напротив. Все жены носили одинаковые, серые платья и холщовые чепцы. Такие Мирьям видела только на старых портретах, прошлого века. Несколько женщин были заметно, беременны. Самых младших детей сюда не привели. Младенцы, вместе с матерями оставались наверху. Их приносили на семейный вечер, только, когда детям исполнялся год.
- Господи, - вздохнула Мирьям, - они все бледные, как будто в подземелье живут.
Девушка осторожно подняла руку и коснулась синяка у себя на скуле. Апостол, во время пути через прерию, приходил к ней каждый день. Он развязывал Мирьям ноги. Приставив к голове револьвер, Смит отворачивался. Потом, когда девушка вставала с ведра, он заматывал веревку вокруг ее щиколоток и сам ее кормил, с ложки. Сначала Мирьям выплевывала еду, размятую, вареную кукурузу.
Смит убрал миску и вздохнул:
- Ибо Господь сказал Моисею: скажи сынам Израилевым: вы народ жестоковыйный; если Я пойду среди вас, то в одну минуту истреблю вас, - он засучил рукав куртки и ударил девушку.
Мирьям лежала, тихо плача, чувствуя на губах вкус крови. Лицо было испещрено синяками. Смит, наклонившись, сомкнул руки на ее шее: «Будь покорной, голубица». Он сильно надавил. Мирьям забилась, пытаясь вдохнуть воздух. В голове гудело. Девушка закрыла глаза и услышала ласковый, тихий голос: «Яэль, жена Хевера, взяла кол от шатра, и взяла молот в руку свою, и подошла к нему тихонько, и вонзила кол в висок его так, что приколола к земле; а он спал от усталости, и умер».
- Это женщина, - Мирьям почувствовала, что задыхается, - женщина говорила..., Я помню, так Яэль убила Сисеру, врага еврейского народа..., Господи, я сейчас умру...»
Она ощутила прикосновение прохладной руки: «Просто жди, милая. Господь обо всем позаботится. А ты доживешь до возраста седины».
- Семьдесят лет, - поняла Мирьям и выдавила из себя: «Отпустите..., пожалуйста..., я не буду...»
Апостол поднялся и улыбнулся, глядя на ее избитое лицо: «Вот и хорошо».
Ее привезли в Солт-Лейк-Сити. Мирьям увидела в щели невысокие, деревянные дома, стройку на площади, бородатых мужчин, в сюртуках и куртках, женщин, в скромных, невидных платьях. Она услышала скрип ворот, фургон остановился. Смит провел ее по пустому коридору в каморку, с брошенными на пол одеялами, с крохотной умывальной, где стояли таз и ведро. Он кивнул внутрь и протянул Мирьям ее суму.
Тору Смит не трогал. Он только полистал томик: «Ты узнаешь новый завет, голубица, завет пророка нашего, Джозефа Смита, данный ему на скрижалях ангелом Морони. Однако возьми, - апостол протянул ей Тору, - возьми, чистая моя, жемчужина дома Израилева. Я не хочу отнимать у тебя Слово Божье».
Когда они пересекали прерию, Смит каждый день читал ей из Книги Мормона, монотонным, размеренным голосом. Мирьям даже не слушала его. Девушка сидела, глядя на дощатую стену фургона: «Дэниел меня спасет, не может не спасти. Он меня любит, он писал, говорил...»
Ночью до нее донесся далекий, женский голос. Мирьям пошевелилась: «Мама...». Девушка прислушалась и покачала головой: «Нет, не она». Мирьям знала, что у нее есть бабушка в Польше. Ханеле аккуратно передавала письма в Амстердам. Бабушка не признавала почты. Шмуэль только усмехался: «С торговцами, так с торговцами. Действительно, - он подмигивал детям, - так безопасней».
- Я никогда не видела бабушку Ханеле, - Мирьям пошевелилась и застонала - тело болело, апостол бил ее ногами. «Никогда не видела...»
- Не надо видеть, - она услышала, что женщина улыбается: «Ты и не можешь, милая. Я тебя вижу, и так будет всегда. Тебя другой человек спасет, но сначала, - женщина помолчала, - сначала тебе надо выполнить то, что предначертано».
- Мама говорила, - Мирьям подышала и отчего-то улыбнулась, - была тихая, звездная ночь, в щели веяло теплым, наполненным запахом трав, ветром, - говорила, что вы все знаете...
- Не все, - женщина усмехнулась, - но многое. То не любовь была, милая моя. Любовь тебя еще ждет, -настало молчание. Мирьям, требовательно, спросила: «Когда?»
- Скоро, - только и сказала женщина, а потом она исчезла и наступила тишина.
- Не любовь, - повторила Мирьям, и ощутила слезы у себя на глазах, - не любовь..., Но как, же так, мы писали друг другу, и здесь, в Америке, Дэниел говорил, что любит меня..., - девушка не выдержала и заплакала. Смит не упоминал, зачем он ее похитил. Оглядывая жен апостола, Мирьям зло подумала: «Для чего я ему? Здесь, - она быстро посчитала, - больше чем три десятка, и все молоденькие. Этой, -она покосилась на сидящую рядом, беременную девушку, - вряд ли больше шестнадцати». Дети не возились, не шуршали, даже не разговаривали. Они сидели, опустив головы. Тикали простые часы на стене. Мирьям заметила, что у некоторых женщин на лицах свежие синяки.
- Мы всего три дня назад, как приехали, - бессильно сказала себе девушка, - когда он успел?
До этого вечера Мирьям не выпускали из ее каморки. Только сегодня Смит пришел к ней: «Я тебя представлю семье, голубица, сегодня. Завтра ты будешь введена в сонм избранных, в нашем храме».
Мирьям упрямо молчала. В еще пустой гостиной он усадил ее, связанную, на грубый табурет. Открыв дверь, апостол позвонил в колокольчик. «А если ребенок? - испуганно спросила себя Мирьям. «Понятно, что он хочет взять меня в жены, теперь понятно..., Господи, и не сбежать отсюда. Сейчас как раз время. Я рассчитывала все, для хупы..., - она закусила губу и опять услышала тот же голос: «Господь обо всем позаботится, милая. Ты просто жди».
- Возлюбленные телицы мои, - гнусавым голосом начал апостол, - я собрал мое стадо, чтобы донести до нас весть благую, о голубице, что присоединилась к нашим рядам, дочери народа Израилева, что отринула заблуждения и узрела свет веры! - Смит поднялся. Заложив руки за спину, он стал расхаживать по гостиной. Деревянные половицы скрипели в такт шагам. Мужчина, исподволь, облизал губы.
- Она теперь покорна, - сказал себе Смит, глядя на черные, заплетенные в косы волос. Он развязывал голубице руки и следил за тем, как она причесывается: «Покорна, она станет моей лучшей телицей, принесет мне сыновей, последует за мной...»
Смит обо всем договорился, голубицу ждали в храме. Там ее должны были вымыть, помазать мирром и облечь в священные, белые одежды. Такие носили все приверженцы истинной веры. «Ей дадут новое имя, в зале для церемоний, ее запечатают для меня, на веки вечные..., - он взял Книгу Мормона, - и я возведу ее на ложе брачное. Увезу в усадьбу, мы там будем одни..., - у апостола был дом к западу от Солт-Лейк-Сити. Там он собирал Легион Наву для тайных миссий.
Смит поднял над головой Книгу Мормона:
- Телицы мои, послушные мои! Слушайте мою молитву, повторяйте ее. Да последует наша новая телка за господином своим! Пусть дарует ей Иисус чрево плодородное, пусть ее небесный, вечный брак будет освящен до тех пор, пока стоит небо и земля, как сказано, - Смит возвысил голос: «И царь Мосия пошёл и вопросил Господа, следует ли ему разрешить сыновьям своим идти в среду ламанийцев проповедовать слово. И Господь сказал Мосии: Позволь им пойти, ибо многие уверуют в их слова, и они будут иметь жизнь вечную».
- Она уверует и обретет жизнь вечную, - Смит затрясся. Мирьям услышала бормотание женщин: «Аминь, аминь, да будет так». Девушка сжала зубы: «Господь позаботится обо мне». Мирьям взглянула на Смита. Он стоял, протянув руку, по лицу апостола текли слезы.
- Голубица, искренняя наша..., - тихо попросил он, - стань праматерью народа избранного, что выйдет из чресл моих..., - Мирьям увидела, как блестят серо-синие, холодные глаза Смита. Она опустила голову. Уставившись на щелястые половицы, девушка повторила: «Господь со мной, и я не убоюсь».
Ее мыли в медной, старой ванне.
Храм только строился. Смит, выведя Мирьям за руку со двора, завернул за угол. Он гордо сказал:
- Со времен Соломона не видел мир такого сооружения. Мы только начали, голубица, но я обещаю тебе, наши дети будут введены в ограду веры именно здесь, - в воздухе висела пыль. Посреди огромной площади поднимались вверх каменные, мощные стены. «Я, и другие апостолы, - Смит остановился перед деревянным, крепким зданием, - мы все руководим его возведением. Сейчас ты познакомишься с главой церкви, апостолом Бригемом Янгом».
Все мужчины на улицах были вооружены. Когда они выходили из ворот усадьбы Смита, Мирьям оглянулась. На дворе стоял запряженный крепкими лошадьми фургон. Девушка посмотрела на свои руки. Смит развязал ей запястья перед тем, как выйти на улицу. «Можно убежать, - подумала она, - но куда? Здесь город, меня сразу поймают..., Нет, надо ждать, бабушка правильно говорила, Господь меня не оставит. Может быть, - Мирьям искоса взглянула на Смита, - в него молния ударит. Прямо сейчас».
Небо было чистым, без единого облачка, голубым, жарким.
Смит принес ей грубое, серое платье и холщовое белье.
- Это ненадолго, - он, отвернувшись, смотрел в угол, - ненадолго, моя голубица. В храме тебя облекут в белые одежды.
Чепец он положил сверху. Мирьям, натянув платье, поморщилась. Шерсть кусала тело. Она завязала холщовые ленты. Девушка вспомнила четырехэтажный эмпориум «К и К» на Пятой Авеню и невольно улыбнулась.
Мирьям, Полина и Бет сидели в обитых шелком креслах. Девушка в красивом, форменном платье принесла серебряные чашки с кофе. На круглом столе были разложены невесомые, отделанные кружевами сорочки. «Куда мне такие вещи носить? - вздохнула Мирьям, - это прерия, военное поселение. Нужно что-нибудь, - она не удержалась и погладила гладкий, цвета жемчуга шелк, - что-нибудь простое».
- Вовсе нет, - Полина со значением подняла бровь. Женщины были в уличных платьях с кринолинами. Мирьям, в Филадельфии, на занятиях в колледже, одевалась скромно. Но в Нью-Йорке, Полина только улыбалась: «У меня, дорогая, есть степень, и у Бет тоже. Это не мешает нам носить шелка. Женщина с образованием не должна становиться синим чулком».
- Заверните, - велела Полина продавщице и добавила: «Так положено, дорогая моя. Чулки, туфли, зонтики и обязательно, - женщина потянулась к столу, - вот это».
- От мадам Сидонии, - благоговейно добавила продавщица, - в Европе только она, и некоторые парижские дома мод такое шьют.
- Очень удобно, - заметила Бет, подтолкнув Мирьям, - я сама это ношу.
Корсет был разделен на две части. Полина кивнула на Мирьям: «Снимите мерки мисс Кардозо и подгоните все по фигуре».
Пока они шли к дому Бригема Янга, Мирьям украдкой осматривалась. Она помнила универсальный магазин Бирнбаума в Ливенворте, полный виски и рома. Здесь, в запыленных витринах, не стояли бутылки с выпивкой. Утром апостол разрешил ей выйти из каморки. Он важно погладил бороду: «Поскольку ты присоединяешься к истинному стаду, то тебе надо, как и всем женщинам, разделять обязанности по дому. На кухне тебе скажут, что делать».
- Здесь вся посуда не кошерная, - вздохнула Мирьям, оглядывая большую, с шестью плитами, кухню. «В Ливенворт мы свои кастрюли привезли, а в Нью-Йорке я на квартире Горовицей жила. Там слуги за всем следят».
Горовицы держали апартамент на Пятой Авеню. За ним присматривала еврейская пара, эмигранты из Германии. Мирьям вспомнила веселый голос Батшевы: «Мы сюда в театры приезжаем. Дяде Натану, конечно, туда нельзя, - женщина надела перед венецианским зеркалом светлый, шелковый капор, - а нам с тобой, почему бы и нет?». Она положила в ридикюль билеты на «Севильского цирюльника». Батшева брала на сезон ложу в бельэтаже Академии Музыки. Женщина заглянула в кабинет к мужу: «Мы готовы, дорогой».
Натан довозил женщин в экипаже до входа в театр и забирал их после представления. Полина приходила пешком, сама, а Бет, вспомнила Мирьям, Бет в оперу было нельзя.
- Какая косность! - как-то раз возмутилась Мирьям. Бет пожала плечами: «Недостаточно искоренить рабство, моя дорогая. Надо бороться и против сегрегации. Но я тебя отведу туда, где веселее, - Бет расхохоталась.
Они пошли на юг острова, на Бауэри. Здесь стояли деревянные, облепленные афишами здания дешевых театров и мюзик-холлов. На улицах было много цветных, итальянцев, и немцев. Сидя в какой-то забегаловке, накручивая на вилку макароны с пармезаном, Бет сказала: «Мама и папа считают, что здесь, - она оглянулась, - по улицам крысы бегают. Так оно и есть, но готовят на Бауэри гораздо вкуснее, чем во всех этих чопорных заведениях для богатых цветных. И сегрегации здесь нет, - Бет повела рукой.
В подвальном зальчике все сидели вперемешку. Мирьям надкусила яблоко. Ей здесь есть было нельзя. Девушка шепотом спросила: «А почему так?»
Бет отпила вина и так же тихо ответила: «Хозяин сам недавно на острове Эллис в карантине сидел. Он не дурак, отказываться от клиентуры из-за каких-то предрассудков. Белые их, - девушка вздохнула и указала в сторону смуглых, черноволосых официантов, - «даго» называют».
- Ты тоже могла бы говорить, что ты итальянка, - предложила Мирьям,- или креолка, с Мартиники, например. У тебя французский язык, как родной, и мама твоя оттуда.
Бет прикусила темно-красную, пухлую губу.
- Это недостойно, - коротко отозвалась девушка, - недостойно выдавать себя за того, кем не являешься. Моя семья живет в Америке двести лет. Папа ездил в Южную Каролину, где бабушка Салли родилась. Он все бумаги нашел. Моего предка привезли в Виргинию при царствовании королевы Анны, из порта Сен-Луи, это в Сенегале, - Бет достала из ридикюля кошелек: «Я американка, почему я должна притворяться кем-то другим?»
Они посмотрели представление варьете. На сцене были одни цветные, но в зале сидело много белых мужчин. Бет, презрительно, заметила: «Ходят сюда, потому что считается, что цветные девушки доступней. Говорят, - они с Мирьям, под руку, возвращались на север, - что здесь даже есть те, - Бет помолчала, - кто на юг девушек ворует. Я этому не верю, - Бет усмехнулась, - но мама за меня волнуется, конечно. Мне двадцать третий год, - Бет хихикнула, - я старая дева, кому я нужна?»
Мирьям покосилась на девушку, она была много выше, и невольно полюбовалась нежной щекой цвета карамели. «Ничего, - бодро сказала Бет, накрутив на палец черный, кудрявый локон, - летом Тед выйдет из тюрьмы и познакомит меня с кем-нибудь из своих, - Бет поискала слово, - соратников».
- Интересно, - подумала Мирьям, вдыхая свежий, океанский ветер, - где сейчас Макс? Бет говорила, он в Канзасе, там, где Дэниел.
Во время океанского путешествия они с Максом подружились. Юноша все еще закатывал глаза, глядя на то, как Мирьям, исправно, зажигала свечи в своей каюте, однако они много разговаривали, и обсуждали книги. Мирьям, иногда, глядя на кузена, незаметно улыбалась: «Жаль, что он не еврей. Он мне нравится, немного. Да что это я? Я еду к Дэниелу, я его невеста».
- Невеста, - услышала она и вздрогнула. Мирьям стояла в простом, с деревянным столом, кабинете. На пол был брошен потрепанный ковер. Мужчины, Смит и Бригем Янг, высокий, грузный, с полуседой бородой, развалились в креслах. Ей сесть никто не предложил.
Янг сложил пухлые пальцы, и покачал ими туда-сюда. «Я очень рад, - сказал глава церкви, - что чадо народа Израилева решило войти в ограду нашей веры и принять учение великого пророка, Джозефа Смита. Апостол Смит, как и я, его ближайший ученик. Он наставит вас в правилах церкви. Я разрешаю, - Янг поднялся, - вам войти в храм, где вы примете Иисуса и его святого пророка и обретете жизнь вечную».
Смит довел ее до входа в новое, еще пахнущее свежим деревом здание со шпилем, и передал в руки молчаливых женщин.
- Все будет хорошо, - сказала себе Мирьям, когда ее раздевали, - не зря я слышала бабушку. Может быть, Дэниел приедет за мной..., - она почувствовала, как щемит у нее сердце: «Или Макс, или кто-нибудь..., Или индейцы..., Лучше индейцы, чем эти». Ее тщательно мыли, бормоча какие-то слова. Мирьям их не узнавала и решила, что это из Книги Мормона. Потом одна из женщин вылила на ее лоб масло из бараньего рога и растерла его по голове.
- Так не напрасно ли я очищал сердце мое и омывал в невинности руки мои, - донесся до нее ласковый голос Смита. Дверь приоткрылась, одна из женщин приняла стопку белых одежд. Мирьям закрыла глаза и ощутила прикосновение грубого холста. Костюм закрывал ее от шеи до щиколоток, на нем были вышиты какие-то символы. Мирьям, внезапно, разъярилась: «Убегу отсюда. Сегодня ночью и убегу. Лучше я умру, чем..., - на нее опустилось серое, грубое платье. Влажные волосы прикрыли чепцом.
Она ступила в коридор, сопровождаемая женщинами. Мирьям увидела мужчин в белых робах, что выстроились вдоль стены.
- Осанна! Осанна! - зашумели они: «Осанна, осанна Господу и агнцу Его!»
Они махали белыми платками. Мирьям поморщилась. Голоса были такими громкими, что, казалось, дрожали стены.
Мирьям провели через анфиладу комнат. Она успела увидеть грубые, в ярких красках, росписи на стенах. Здесь были сотворение мира, Адам и Ева в Эдене, вавилонская башня. Она оказалась перед алтарем, в комнате, увешанной зеркалами. Женщины, что следовали за ней, накрыли головы вуалями. Такую же ткань набросили на ее чепец. Смит уже ждал. Он тоже был в белой хламиде, с зеленым фартуком. Мирьям поежилась, апостол взял ее за руку. Она услышала голос Янга: «Помни, все, что происходит здесь, это тайна. Если ты раскроешь ее, то, по заветам пророка Джозефа Смита, твое горло перережут от уха до уха и тебе вырвут язык. Твоя грудь будет распахнута ножом и твое сердце отдадут на съедение птицам и зверям. Твое тело будет открыто и твои внутренности хлынут на землю. Кивни, если ты понимаешь это».
Мирьям вспомнила нож, что погрузился в шею Батшевы, и ощутила, как Смит гладит ее пальцы. Она заставила себя не шататься и опустила голову. Янг сошел с алтаря и оказался рядом с ней.
- Тебя будут звать Морона, как ангела, что принес весть о золотых скрижалях святому Джозефу Смиту, - шепнул Янг ей на ухо.
- После того, как тебя запечатают для апостола Смита, ты обязана открыть ему свое имя, - Мирьям молчала.
- После церемонии, - добавил Янг. Воздев руки, он крикнул: «Осанна! Грядут царь и царица жизни вечной! Осанна!»
Смит больно сжал ее ладонь. Мирьям опустилась на колени, рядом с ним.
Мирьям поняла, что они едут на запад. Сквозь щели в досках фургона просвечивало заходящее солнце. Смит сидел на козлах, с дробовиком, их сопровождало несколько вооруженных всадников. Мирьям прижимала к себе холщовую суму. Апостол наставительно сказал ей:
- Возьми Писание, Морона. Я буду заниматься с тобой по нашей священной Книге Мормона. Ты увидишь, что пророк Джозеф Смит, есть посланник Господа. Он принес миру новый, правильный завет. Но это, - Элайджа повертел Тору, - это наследие дома Израилева. Сыновья, которых ты мне родишь, придут вместе со мной к еврейскому народу, и все, - Смит возвысил голос, - все отправятся в землю обетованную, где мы возведем новый Храм.
- Упаси Господь, - мрачно подумала Мирьям, собираясь. Когда они выходили из храма, апостол остановился и потребовал: «Как моя небесная жена, на веки вечные, ты обязана сказать мне свое имя».
- Морона, - нехотя пробормотала Мирьям и увидела, как он улыбается, облизывая влажные губы. «Джошуа на него похож, - поняла девушка, - но только внешне. Он совсем не такой, Джошуа. Зачем я думаю об этом сумасшедшем? Я сегодня убегу, обязательно. Я не позволю ему даже коснуться меня, - Мирьям сдержалась, чтобы не вырвать у апостола руку, - хоть бы мне для этого пришлось его убить».
Она раздула ноздри и, подхватив холщовый мешок, влезла в фургон. Сейчас девушка приподнялась, услышав скрип ворот. Смит снял засов с дверей и отступил. Мирьям, все еще в грубом, сером, шерстяном платье и чепце, спрыгнула на утоптанный двор.
Было сумеречно, на вышке горели два факела.
Дул легкий, западный ветер. Мирьям представила себе карту:
- На восток возвращаться нельзя, там тоже мормоны. И на индейцев можно наткнуться. Надо добраться до Калифорнии, до Сан-Франциско, оттуда послать письма Дэниелу, Давиду..., Сообщить им, что я жива. Если буду жива, - внезапно пронесло в голове у Мирьям. Она вспомнила голос жениха:
- Через Скалистые Горы можно перебраться. Переселенцы давно разведали дорогу на западный берег. Поверь мне, - Дэниел затянулся сигарой и провел ей вдоль карты, - когда-нибудь у нас будет трансконтинентальная железная дорога, из Нью-Йорка в Сан-Франциско.
Они сидели в библиотеке дома Горовицей, в Вашингтоне. Весна была теплой. В открытое окно виднелся недавно законченный купол Капитолия. «Интересно, - подумала Мирьям, - Майкл Вулф, наверное, когда-нибудь конгрессменом станет, сенатором..., Если Линкольна выберут президентом, Майкл будет работать у него в администрации. А о Мэтью так ничего и не слышно. Майкл только знает, что брат его в Новом Орлеане. Он и не говорит никогда о Мэтью».
Мирьям посмотрела на белое, огромное пространство к западу от Канзаса. Оно упиралось в побережье Тихого Океана. «А телеграф, - спросила девушка, - его уже прокладывают?»
- Прокладывают, - вздохнул Дэниел, - но это дело долгое. Тем более индейцы..., - он не закончил и весело сказал: «Пойдем, прогуляемся. Покажу тебе новый Капитолий».
- Менева, - думал Дэниел, когда они с Мирьям шли по Пенсильвании-авеню, под кронами высоких, зеленеющих листвой тополей.
- Есть слухи, что он в Скалистых Горах, где-то прячется. Перехватывает гонцов почтового ведомства, переселенцев..., Мстит за убийство отца. Это папа со своим отрядом, напал на тот совет старейшин. Но кто знал, что они старейшины? - Дэниел пожал плечами: «Комиссия Сената папу оправдала. Тетя Стефания покойная была кузиной сына Меневы. Джошуа его племянник, двоюродный. Вот оно как. Впрочем, что об этом думать. Еще не хватало индейцев-родственников. Цветные, это другое. Они такие же американцы, как и мы. Надо бороться за их права. Индейцы еще должны стать американцами. Нечего с ними церемониться. Прав был дедушка Дэниел Вулф, когда говорил, что их нужно в море сбрасывать».
Мирьям незаметно оглядела двор и увидела бревенчатое здание караульной. Всадники, спешившись, завели лошадей в конюшню. Кто-то разжигал костер под навесом.
- Здесь не такая высокая ограда, - поняла Мирьям, - можно вскарабкаться. Прерия вокруг, спрятаться негде. Надо переждать ночь и уходить на запад, как можно дальше. Найду переселенцев, доберусь с ними до Калифорнии. А этот..., - она брезгливо покосилась на Смита, тот отдавал какие-то распоряжения охране, - этот пусть хоть сдохнет, убийца. Потом расскажу Джошуа, что это он..., -Мирьям вздрогнула. Апостол оказался рядом и взял ее за руку: «Морона, я дам тебе первый урок истинной веры, - сказал он, поглаживая бороду. «Потом ты отправишься на кухню, накроешь ужин, и мы взойдем на брачное ложе».
- Господи, как? - повторяла Мирьям, сидя в пустой гостиной. На окнах даже не было занавесок. «Бабушка, - она слушала и не слышала монотонный голос апостола, - бабушка, помоги мне, пожалуйста. Ты говорила, что Господь позаботится обо мне. Я не могу, не могу..., - девушка сглотнула, стараясь не смотреть на Смита.
Тот расхаживал вокруг ее стула.
- Брачное ложе есть ложе святости, - важно сказал Смит, - ты девственница, поэтому моя обязанность, как мужа, наставить тебя в правилах, которым должна подчиняться жена. Перед тем, как взойти на ложе, мы с тобой помолимся вместе, Морона, попросим у Господа крепкого и многочисленного потомства. Потом ты снимешь свои одежды, и покорно будешь исполнять мои желания, ибо я, - Смит поднял палец, - я есть глава семьи и твой господин. Помни, что пророк Алма учил нас: «Не прикасайтесь к нечистому». Ты обязана быть скромной и молчаливой, Морона, - Смит коснулся ее укрытой чепцом головы.
- Телица моя, - услышала Мирьям вкрадчивый, тихий голос, - девственная моя, чистая..., Помни, что на тебя наложено тавро мое, печать моя, в этом мире, и в мире грядущем. Когда ты поднимешься с ложа брачного, у тебя в чреве будет дитя, Морона....
Мирьям заставила себе не дрожать. «Не будет, - она стиснула зубы, - не будет. Господи, я прошу тебя, - девушка закрыла глаза, - пожалуйста, дай мне убежать отсюда..., Не делай со мной такого, я не смогу, не смогу...»
Смит наклонился и сомкнул руки вокруг ее шеи. «Скажи мне, Морона, - его губы коснулись уха девушки, - скажи, не скрывай ничего от меня, твоего небесного супруга, ты будешь послушной телкой в стаде избранных?»
- Буду, - Мирьям сглотнула, и апостол улыбнулся: «Хорошо. Накрывай на стол».
Он пил только воду и ел вареные овощи. Мирьям сидела напротив, ковыряя оловянной вилкой в грубой тарелке.
- Пророк учит нас, Морона, - сказал апостол, - что алкоголь, табак, горячительные напитки - все это приводит к разврату. А ты, - он зорко взглянул на нее, - ты не развратничала, Морона? Не касалась себя, тайком? Может быть, ты, - Смит раздул ноздри, - позволяла дурным помыслам и устремлениям побороть твою чистоту? Может быть, ты, - он поднялся, - разрешала мужчинам нарушить святость своей девственности? Скажи мне, - потребовал он, - ничего не утаивай.
- Мне нечего говорить, - тихо ответила Мирьям. Она покосилась на дверь. Смит показал ей голую, маленькую спальню с узкой, старой кроватью, застеленной холщовыми простынями. Он кивнул на постель: «Здесь ты обретешь жизнь вечную, в небесном союзе со мной, как сказано, жена спасется через чадородие».
- Надо терпеть, - велела себе Мирьям: «Дробовик он у охраны оставил, я видела. Сбегу, когда он заснет. Вылезу в окно и переберусь через ограду. Но ведь это надо будет..., - девушка, с шумом, вдохнула воздух.
Апостол долго, размеренно, читал молитву, а потом повел рукой: «Убирай со стола и присоединяйся ко мне в спальне».
- Ничего не буду делать, - зло сказала себе Мирьям, ополаскивая тарелки: «Даже пальцем его не коснусь..., Господи, я бы убила его, на месте, если бы могла...»
Когда она вернулась, Смит уже стоял на коленях у постели.
- Повторяй за мной, - приказал он Мирьям, - я твой муж, и обязан вести тебя в молитве.
Мирьям неразборчиво бормотала что-то о святости и чадородии. Смит поднялся: «Стой спокойно». Он снял с девушки чепец и платье, расплел ей косы. Черные, тяжелые волосы упали на спину.
- Храмовые одежды, - Смит развязал шнурки на воротнике ее белья, - мы обязаны носить постоянно, как знак чистоты. Когда ты исполнишь свой супружеский долг, ты их наденешь. Я ношу, - он стал раздеваться, - на себе бремя особой святости, Морона. Ты будешь удостоена ее частицы. Ложись, - он кивнул на постель, - и раздвинь ноги.
Мирьям подчинилась, опустив веки. «Этого не будет, - сказала она себе, - Господь сделает что-нибудь, я верю».
Смит набросил на нее грубое одеяло.
- Мы должны быть скромными перед Господом,- заметил он.
Трещала свеча, в комнате было полутемно. Он остался в одной короткой, до пояса рубашке. Мирьям, так и не открывая глаз, услышала, как скрипит кровать. Сильные пальцы зашарили по ее телу. Он что-то шептал. Оказавшись сверху, придавив ее к постели своим телом, Смит крикнул: «Осанна! Господи, дай ей жизнь вечную! Осанна!»
- Нет! - попросила Мирьям, - нет, пожалуйста! Не надо, не надо..., - она сжалась от мгновенной, сильной, резкой боли, и почувствовала спазм где-то внизу.
Смит грубо развел ее ноги и велел: «Терпи!». Боль скручивала все тело. Мирьям, облегченно, поняла: «Наставница мне о таком говорила. Он не сможет, ничего не сможет..., Спасибо, спасибо...»
Он все пытался что-то сделать, Мирьям велела себе терпеть, боль все усиливалась. Смит, пробормотав что-то сквозь зубы, вскочил с постели. «Она станет моей женой, - апостол рылся в своей суме, - станет, так или иначе...». Мирьям приподняла веки и увидела, что Смит кладет на холщовую простыню нож. «Когда Авраам вел Исаака на гору Мория, - вспомнила Мирьям, - Исаак спросил: «Вот нож, и вот дрова, отец, а где же ягненок? Авраам ему ответил: «Господь позаботится о ягненке, сын мой». Так оно и случилось. Господи, - она ощутила на лбу прикосновение нежной руки, - спасибо, спасибо тебе».
- Сделай то, что должно, - услышала Мирьям женский голос. Смит опять прижал ее к постели, боль не отступала. Мирьям отвернула голову, пытаясь избежать его поцелуев, и нашла пальцами рукоятку ножа.
Она ударила его в шею, сзади, твердой, опытной рукой, не колеблясь. Мирьям вспомнила: «Это Tuberculum caroticum, рядом с шестым шейным позвонком. Там сонная артерия, это мгновенная смерть».
Смит захрипел, дергая ногами. Мирьям, превозмогая боль, отбросила его на спину. Схватив подушку, она прижала ее к лицу Смита и навалилась сверху. Вся постель была залита кровью, фонтан оставил брызги на стенах и потолке. «Беги, - услышала Мирьям тот же голос, - беги, на запад. Немедленно».
Она даже не стала вынимать нож. Смит лежал, в задравшейся рубашке, борода была испачкана кровью. Мертвые глаза остекленели в свете большой, полной луны. Мирьям поморщилась, все еще чувствуя спазмы, и натянула свое платье. Ее руки были в крови по локоть. Девушка подхватила свой холщовый мешок и осторожно вылезла во двор.
Мирьям оглянулась. В караульной было темно, охранники легли спать, на вышке уже не горели факелы. Она вскинула голову и посмотрела на созвездия. Небо было огромным, сияющим, бесконечным. Девушка нашла Орион: «Он восходит на востоке и заходит на западе. Еще не было полуночи. Значит, мне надо идти в противоположную от него сторону. Буду бежать, пока смогу, а потом спрячусь у какой-нибудь реки. Мне надо помыться и постирать платье». От Мирьям пахло свежей кровь. Подол намок, в свете луны пятна казались черными.
Она подтащила к забору пустую бочку. Взобравшись на нее, Мирьям перелезла через ограду и быстро побежала прочь от усадьбы. Вокруг была прерия. Она, на мгновение, остановившись, увидела на западе смутные, темные очертания.
- Холмы, - радостно поняла девушка, - там легче укрыться. У меня даже воды нет. Ничего, справлюсь, -она вскинула на плечо мешок, исчезая на просторе пустынной равнины.
Всадник на крепком коне спустился по склону горы в узкую, зеленую расщелину и потрепал лошадь по холке: «Ручей, милый мой, как раз для нас. Еще две недели пути, и доберемся до дома».
Он пустил коня пастись по траве, и достал из седельной сумы тканое, индейское одеяло. Мужчина был невысоким, загорелым. На замшевую, с бахромой куртку падали каштановые, с проседью, волосы. Глаза у него были серо-синие, в сеточке мелких морщин. В горах Уосатч, ночами было прохладно, даже летом. Он быстро разжег костер и сел на берегу ручья, с бечевкой и крючком. Почистив серебристых, больших форелей, он нанизал их на прутик и устроился у огня. Пахло соснами, лес едва слышно шумел под западным ветром. Он затягивался короткой трубкой, глядя на искры, что отбрасывал костер.
Раз в год Менева спускался с гор. Его народ ушел туда, куда пока не ступала нога белого, в уединенные, затерянные долины среди высоких, заснеженных пиков. Там, даже зимой можно было купаться в теплых озерах, где из-под земли били фонтаны пара. На тропах, что вели туда, стояли дозорные. Изредка они выбирались на большую дорогу, что вела через горы на запад, к океану, и привозили Меневе скальпы белых людей.
- Все равно, - горько подумал сейчас Менева, - того человека, что убил отца, уже нет в живых. Надеюсь, что духи хорошо поживились его плотью. Надеюсь, что его смерть была медленной и мучительной.
Он вытащил из сумы деревянную, старую миску и принялся за розовую, сладкую, едва обжаренную рыбу. У Меневы с собой была фляга с кленовым питьем. Он ездил на север, к тамошним братьям.
- Надо уходить, - решил Менева, ополаскивая руки в ручье, убирая за собой: «Уходить дальше, туда, на север. Там горы еще выше. Там нет дорог, там легко затеряться».
Менева обычно избегал больших городов, но, если это нужно было, надевал сюртук. Он хорошо носил одежду белых. Он говорил почти без акцента. Отец научил его и английскому, и французскому, Менева объяснялся на десятке языков прерий и гор. Давно, в детстве, они с отцом отправились сюда, далеко на запад. Здесь они охотились, ловили рыбу, отец возил Меневу к шаманам и старейшинам, а потом и сам, из вождя, стал старейшиной. Отец больше не воевал. Они, с другими уважаемыми людьми, собирались несколько раз в год, в священных местах, курили трубку мира, поклонялись духам и разъезжались по домам.
Менева хорошо помнил тот день, на озерах, когда он увидел свою тетю, сестру отца, и ее мать, Осеннего Листа. Он помнил красивую, невысокую, пожилую женщину с бронзовыми волосами, помнил, как показывал тете Мораг свои игрушки и думал: «Вот бы у меня была такая мама». Ему хотелось попросить тетю Мораг остаться. Мальчик видел, что у нее грустные глаза. Отец развел руками: «Она живет с белыми, милый мой. Твой дед, наш отец, белый был. И мать твоя, - отец Меневы отчего-то замялся, - тоже белая».
- Белые, - вздохнул Менева, отпив из фляги: «Надо уводить людей. Белые отправляют экспедиции, за золотом. Зачем золото, - смешливо сказал индеец, обводя глазами чистую, прозрачную воду ручья, вековые сосны, серые камни, - зачем золото, если это все, - он вдохнул горный, сладкий воздух, - это все уничтожат? Почему они не могут оставить нас в мире?»
На зеленоватом, высоком небе появились первые, слабые звезды. В горах, Менева жил в том доме, что они поставили вместе с отцом. У него не было мачехи. Отец вздыхал и гладил мальчика по голове: «Я очень любил одну женщину, но она умерла, милый мой. Ты знаешь».
В темных глазах отца, далеко, на самом дне, притаилась грусть. Он иногда ездил к другим племенам. Вожди приглашали его на смотрины дочерей. Возвращаясь, отец качал головой: «Не могу я, сыночек. Надо любить».
- Надо любить, - Менева, поворошил костер, набросив на плечи одеяло: «Мне шестой десяток. Конечно, было всякое, - он затянулся трубкой, - но, как у отца, ничего не получалось. И дети не жили, -он помрачнел и насторожился. С того берега ручья донесся какой-то шорох.
Это был медведь, черный, большой. Менева уважительно посмотрел на него. Индеец поклонился. Он повел рукой в сторону воды: «Здесь рыбы хватит на всех, друг». Медведь помялся и, устроившись на камнях, стал ловить форель.
- Книг не купил, - грустно подумал Менева, - сюда их и не привозят еще.
Дома у него была библиотека, оставшаяся от отца. Менева тоже любил стихи. Медведь насытился и пропал в густом лесу. Менева, устроившись на спине, стал разглядывать новую, тонкую луну, что поднималась над острыми вершинами гор. В кронах сосен шуршали птицы, устраиваясь на ночлег.
- Но вот с востока разлился
Оттенок золотой,
И Месяц встал из облаков
С одной звездой между рогов,
Зеленою звездой..., - пробормотал мужчина, улыбаясь. Он знал «Старого Морехода» наизусть. В детстве отец читал ему Кольриджа, укладывая мальчика спать. Менева вспомнил любимые строки отца:
Прощай, прощай, и помни, Гость, Напутствие мое:
Молитвы до Творца дойдут, Молитвы сердцу мир дадут,
Когда ты любишь всякий люд и всякое зверье.
Когда ты молишься за них
За всех, и малых и больших,
И за любую плоть,
И любишь все, что сотворил
И возлюбил Господь.
Менева выбил трубку. Он весело сказал коню, что щипал траву:
- Так оно и есть, милый мой. Я и тебя люблю, и медведя того, и рыбу, что нам духи дают в пропитание, и вообще, - он зевнул, - как у белых сказано, в Псалмах: «Всякое дыхание да славит Господа».
Конь поднял голову и коротко заржал.
- Ушел медведь, - ласково заметил Менева, - поел и ушел. Зачем ему с нами сидеть?
Он прислушался и мгновенно, бесшумно встал. Откуда-то из-за кустов донесся слабый стон. Менева достал свой револьвер. У всех индейцев давно появилось оружие белых, хотя он до сих пор любил охотиться с луком и стрелами, по старинке. Мужчина осторожно раздвинул кусты и увидел провал, что вел в маленькую пещеру. Он взял головню из костра и остановился на пороге.
Она лежала ничком, в разорванном, грязном платье, черные волосы разметались по спине. Менева увидел, что рука девушки накрывает какую-то книгу. Подол платья был подоткнут. На изящную, белоснежную, в синяках и царапинах ногу, наложен грубый, из ветвей лубок. Он опустился на колени и аккуратно перевернул ее. Лицо было бледным, исхудавшим. Закрытые глаза запали, сухие губы едва заметно шевелились. «Сейчас, - тихо сказал Менева по-английски, - сейчас, мисс. Я принесу воды».
Он смочил ее губы водой из ручья и, взяв на руки, понес к огню. Щиколотка была сломана. Девушка только застонала, когда Менева бережно ощупывал ее ногу. Он переделал лубок и ласково коснулся ее лба: «Здесь тепло. Я вас заверну в одеяло, и спите. Завтра вы поедите, и начнете оправляться, обещаю. Как вас зовут, мисс?»
Мирьям плыла в каком-то темном облаке. Она сломала ногу, карабкаясь по скалам, и едва смогла доползти до пещеры, собрав по дороге веток. Сначала она еще лизала влажные камни, а потом впала в беспамятство.
- Голос, - поняла она, - какой у него голос мягкий. Как у дяди Натана, как у Джошуа. И акцент есть..., -она собрала силы и выдохнула: «Мирьям...»
- Спите, пожалуйста, - она почувствовала на губах сладкий, чистый вкус воды. Девушка лежала, свернувшись в клубочек, длинные ресницы дрожали. Она, наконец, успокоено засопела. Менева, при свете костра, стал листать книгу.
- Отец мне рассказывал, - вспомнил он, - Осенний Лист, миссис Мирьям, у нее такая книга была. Еврейская. Миссис Мирьям меня принимала, и отца тоже. Она, наверное, еврейка, - Менева, посмотрел на белую щеку девушки, немного раскрасневшуюся от жара костра.
- Все будет хорошо, - вздохнул он, - обещаю, мисс.
Он подбросил в костер еще дров и стал ждать рассвета. Спать было нельзя. Менева знал, что звери чувствуют больного, или слабого человека. «Вы не бойтесь, - сказал он девушке, - не бойтесь. Я здесь, я с вами».
Он протянул руки к огню и отчего-то улыбнулся.
Интерлюдия. Скалистые Горы, лето 1859
Мирьям сидела на камне, подняв до колен подол замшевой, индейской юбки, держа ноги в теплой, бурлящей воде источника. Вода была целебной. Менева рассказал ей, что раненые индейцы всегда ей лечились.
- Я даже не знала, что такое бывает, - зачарованно сказала Мирьям, глядя на темные вершины гор. На зеленом лугу паслись бизоны, она заметила рядом с ними оленей. Менева показал ей огромное, чистое озеро. Вода была синей, такой прозрачной, что Мирьям увидела стайки рыб и камешки на дне. Он отлично управлялся с каноэ. Подводя его к берегу, индеец заметил:
- Это и есть наша земля, мисс Мирьям. Мы бы очень хотели жить здесь и дальше. Посмотрим, -индеец выпрыгнул на берег и подождал, пока она выберется из лодки, - посмотрим, как оно будет.
Она видела удивительный, каменный лес, кипящие, разноцветные озера и фонтаны пара, что били из-под земли. Менева поселил ее в своем доме. Он был построен в манере белых, из старого, крепкого дерева, с очагом и маленькой террасой, что выходила на быстрый, бурный ручей. Сам Менева ушел. Индеец сказал, что поставит себе вигвам. Когда Мирьям покраснела, и пробормотала: «Как же так…», Менева отмахнулся:
- Этот дом еще мой отец возводил. Я здесь сорок лет живу, мисс Мирьям, ничего страшного. Вы гостья, и к типи не привыкли. А я, - он широко улыбнулся, - привык.
Тогда она еще ходила с искусно вырезанным костылем. Менева прислал к ней пожилую женщину. Та принесла Мирьям местную одежду. Индианка говорила на медленном, но правильном английском.
- С мужчиной жила, - усмехнулась она, расчесывая волосы Мирьям, - с белым. Долго жила. Он пять лет назад умер. Сыновья мои охотниками стали, - она махнула рукой на горы, - дочки замуж вышли, за белых людей, а я к народу своему вернулась. Здесь, - миссис Блэк положила ладонь на сердце, -позвало что-то.
- Позвало, - пробормотала Мирьям, растирая щиколотку. Перелом сросся быстро. Миссис Блэк, увидев, как Мирьям ловко снимает лубок, спросила: «Ты лечить умеешь?».
Мирьям кивнула:
- Я училась, у своего отца, он был очень хороший врач. И в колледже училась, на востоке, целый год.
- И буду учиться дальше, - добавила про себя Мирьям. Миссис Блэк перекинула на спину седоватые косы и что-то пробормотала, себе под нос.
С тех пор к Мирьям стали ходить женщины, и дети. Она вспомнила, что отец ей рассказывал о травах. У Шмуэля была старая тетрадка, в которой разными почерками были записаны сведения об американской флоре.
- Здесь, конечно, запад, а не озера, - вздохнула Мирьям, - но я разберусь.
Она, еще подростком, спросила у отца, кто заполнял тетрадь.
- Твоя бабушка Дебора, - он стал загибать пальцы, - прабабушка Мирьям, миссис Онатарио, ее мать, миссис Франклин. Ей сто лет, этой тетради, - усмехнулся Шмуэль.
Мирьям завела свой блокнот. У Меневы, в библиотеке, она нашла несколько чистых. Женщины рассказывали ей о травах. Она, еще прихрамывая, бродила по лесам и лугам, рвала растения и засушивала их между страниц большой Библии.
- И на востоке это пригодится, - думала Мирьям, занося в тетрадку индейские названия, - здесь, в горах, еще никто из белых не был.
- И не надо, - девушка, вдыхала легкий запах серы, что поднимался от источника: «Почему индейцев не могут оставить в покое? Даже Дэниел, - Мирьям поморщилась, - говорил, что они должны стать американцами. Это их земля, - девушка вскинула голову и посмотрела на птиц, что кружились в ярком, синем небе, - они здесь жили с незапамятных времен».
Она не сказала Меневе, что убила Смита.
- Только Джошуа в этом признаюсь, - решила Мирьям, - Смит, все-таки был его отец. Хотя какой отец? Джошуа его в последний раз двадцать лет назад видел. И Смит свою мать убил, он заслужил свою судьбу. Вот и все.
Она вспомнила уютную, маленькую библиотеку в доме Меневы.
- Мой покойный отец, - сказал индеец, - и мистер Констан, - он подмигнул Мирьям, - тот самый, знаменитый журналист, они дружили. Индейцы ее звали Рыжая Лиса. Она, - мужчина указал на полку, - все эти книги моему отцу подарила.
Мирьям рассматривала заглавия. Новых изданий здесь не было. Менева развел руками: «Сами понимаете, мисс Мирьям, в маленькие города книг не привозят. Это не выпивка, и не оружие. Поеду вас провожать, в Сан-Франциско, и куплю что-нибудь».
Мирьям вертела в руках старый мячик. Он лежал в открытой шкатулке с детскими игрушками.
- Но миссис Вулф индейцы убили, - недоуменно сказала девушка, - мне мой же…, кузен говорил. Дэниел Горовиц. Сын майора Хаима Горовица.
Мирьям почему-то не хотелось рассказывать Меневе, что она была помолвлена. У ручья, когда она очнулась, девушка только упомянула, что была в гостях у родственников и ее похитили мормоны.
- Как в романе, - неожиданно смешливо подумала Мирьям, - тети Вероники. «Цветок скалистых гор». Английская леди бежит от мормонов, и встречает индейца. Он оказывается побочным сыном какого-то лорда. Они влюбляются друг в друга, возвращаются в Лондон, и его признают наследником титула и состояния. Это понятно, тетя Вероника знала, что бабушка Мораг, дочь лорда Кинтейла. А он, -девушка искоса, незаметно, взглянула на Меневу, что удил рыбу, - он внук Кинтейла.
- Мы с вами семья, - ласково сказал Менева, чистя рыбу, - только очень дальняя.
- Давайте я, - Мирьям, что лежала на одеяле, потянулась к ножу.
- Нет, нет, - Менева поднял ладонь, - вы отдыхайте, пожалуйста. Вы поедете в седле. Я вас научу, как это делать со сломанной ногой. Обещаю, будет не больно. А я пойду рядом, - он стал насаживать куски рыбы на ветку.
- Очень хорошо, что вы оттуда сбежали, мисс Мирьям. Вы смелая девушка, - он взглянул на чистые, влажные черные волосы. С утра Менева быстро сделал ей костыль. Он сказал, немного покраснев:
- Я сейчас посмотрю, как вы с ним управляетесь, мисс Мирьям, и схожу, прогуляюсь. Ягод наберу, орехов…Раз вам мяса нельзя.
Он показал рукой на запад: «У меня есть индейки, домашние. Папа еще их разводил. Без мяса не останетесь, - он осторожно предложил Мирьям руку. Девушка проковыляла к ручью. Менева улыбнулся: «Делайте все, что вам надо. Не бойтесь, звери все спят, утро на дворе».
Мирьм все вертела мячик.
- Я с ним играл, в детстве, - сказал Менева.
- Миссис Вулф не индейцы убили, мисс Мирьям. Другой человек. Мой отец ему отомстил. Устраивайтесь, - он коротко поклонился и вышел на крыльцо.
Менева долго набивал трубку, а потом решил:
- Не буду ей ничего говорить. Она мне рассказала, умер тот…вендиго, что миссис Вулф убил. Менева смутно помнил тот день, высокую траву прерии и пули, что хлестали по серому камню. Он помнил красивую, рыжеволосую женщину, прикрывшуюю его телом от выстрелов.
- Она меня спасла, миссис Вулф, - Менева затянулся трубкой, - а потом отец мне все рассказал. Дэниел Горовиц, - Менева оглянулся на дверь, - очень хорошо, что я это узнал. Но я не буду его калечить, это бесчестно. Однако отомстить за отца все равно надо. Я просто пристрелю этого Дэниела.
Мужчина опустил голову в ладони:
- Мисс Мирьям…, мисс Мирьям пусть едет в Сан-Франциско, как выздоровеет. Так лучше, - он вдохнул ароматный дым. Не оглядываясь, Менева пошел к своей лошади.
Мирьям вытащила ноги из воды и сунула их в замшевые мокасины. Она завязала шнурки на воротнике рубашки и вспомнила голос Меневы: «Сюда и летом тяжело пробраться. Вы видели, какие тропы крутые, и перевалы высокие. А зимой здесь все снегом заваливает».
Он принес Мирьям новый, тяжелый нож и помялся: «Давайте я помогу вам, с индейками? Мне можно помогать?»
Девушка улыбнулась:
- Я его выше. Он, как Джошуа, пять футов три дюйма, не больше. А я почти шесть. Но у него очень сильные руки, я помню, - она почувствовала, что краснеет, - и умелые.
Менева принес ей свечей и отмахнулся: «Не беспокойтесь, у нас их много. Мы у белых вещи вымениваем. Есть охотники, проводники…, они наши друзья, наши языки знают. Джим Бриджес, он в нашей долине бывал, видел наши водопады».
Мирьям вспомнила грохочущую реку, ревущую массу воды в каньоне: «А вы на Ниагаре были, мистер Менева? Меня же…, родственники туда возили».
- Видел, конечно, - индеец рассмеялся, - еще ребенком. Я на озерах родился. Ваша прабабушка, Осенний Лист, и меня принимала, и отца моего. Пойдемте, - он кивнул на двор, - я хочу посмотреть, как у вас это делается, у евреев, - Менева бросил взгляд на Тору, что лежала на чистом, крепком, выскобленном столе: «У вас тоже своей земли нет?».
Мирьям закрутила черные косы вокруг головы: «Была, мистер Менева. Нас оттуда изгнали, давно еще».
- Я знаю, - он кивнул на «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, что стояла на полке, - я читал. Я люблю историю, - добавил Менева. «Тогда, - он помолчал, - тогда вы можете нас понять, мисс Мирьям. Индейцев».
- Да, - девушка кивнула: «А у нас обязательно будет еврейское государство, на Святой Земле, я в это верю».
Мирьям отчего-то вспомнила монотонный, размеренный голос Смита:
- Мистер Менева на него похож, даже странно. Хотя бабушка Батшева покойная показывала мне портрет дедушки Дэниела Вулфа. Дэниел тоже на него похож, одно лицо. Так бывает, в семьях. Бедный Майкл, бедная Бет, родителей потеряли. Все мы теперь сироты, - она помрачнела. Менева, осторожно, сказал:
- Мисс Мирьям, то, что вы мне говорили, о родителях своих…мне очень, очень жаль. Я такое видел, подростком. В стойбище пришла болезнь, и старейшины решили сжечь все поселение. Там были женщины, дети. Но не пятнистая лихорадка, от которой ваш дедушка умер. Другая, о той мы знаем, что она не заразна.
- А какая болезнь? - заинтересовалась Мирьям, беря нож.
Менева почесал седоватый висок: «Я вспомню и вам расскажу, обязательно».
Когда Мирьям зарезала двух индеек и отрубила им головы, она поинтересовалась:
- А что вы делаете зимой, когда все заваливает снегом? Вам можно их трогать, - улыбнулась она, глядя на Меневу, - индеек. Подвесьте их на дерево, пожалуйста. Потом вытечет кровь, я их выпотрошу, засолю…
Соли у индейцев было много. Ее привозили с пустынных озер, из штата Юта. Каждый раз, когда Мирьям слышала о Юте, она невольно ежилась. Менева взял индейку:
- Мы охотимся, ловим рыбу, подо льдом, мастерим что-нибудь по дому. Сидим у очага, рассказываем легенды…, Я читаю, - он ловко замотал бечевку вокруг ветви дерева и смешливо добавил: «Спим долго, мисс Мирьям. Летом я еще до рассвета поднимаюсь, а зимой люблю встать, сварить себе кофе и забраться обратно под одеяло, с книгой».
Мирьям приставила ладонь к глазам и увидела всадника, что медленно ехал через луг. Он спешился рядом с лошадью Мирьям и помахал девушке.
- Решил проверить, как вы здесь, - его каштановые волосы развевал ветер. Лицо было загорелым, веселым.
- Как ваша нога? - Менева кивнул на виднеющуюся из-под юбки белую, нежную щиколотку.
- Все отлично, - Мирьям помолчала.
- Какие у нее глаза, - тоскливо подумал Менева, - как небо, ранней весной. Когда тает снег, когда бегут ручьи, когда птицы возвращаются с юга. Светло-голубые. Не смей, она тебя на тридцать лет младше, у нее есть свой народ. Проводи ее до океана, вот и все.
- Я хотела, - девушка улыбнулась, - пригласить вас на обед сегодня. Шабат начинается, день отдыха. Ко мне, то есть, - Мирьям смешалась и покраснела, - к вам…, Извините, неудобно получилось….
На лугу было жарко, полуденное солнце стояло в глубоком, без единого облачка небе, жужжали пчелы. «Я с удовольствием приду, - наконец, ответил Менева, - спасибо вам, мисс Мирьям».
Он посмотрел, как девушка ловко садится в седло: «Доставишь ее до Сан-Франциско и все. И больше ничего не будет. Ничего не может быть».
Два всадника шагом, поехали к броду на видневшейся вдали реке, туда, где сосны взбегали на скалы, где над вечной зеленью деревьев кружился большой, черный ворон.
Мирьям сидела, прислонившись виском к столбику перил на крыльце. Она накинула на плечи тканую шаль. Здесь, даже летом, по вечерам, было холодно. На небо наползали сумерки, но звезд еще не было видно. Где-то вдалеке кричала птица, шумел по камням ручей, в лесу что-то шуршало, шелестело.
- Любовь тебя еще ждет, - вспомнила девушка голос бабушки и покачала черноволосой головой:
- Она права, конечно. Это не Дэниел, с ним просто…, - Мирьям поискала слово, - просто было привычно. А с ним…, - Мирьям вспомнила серо-синие, в мелких морщинах, глаза, - с ним по-другому. Он не еврей, старше меня…, Прабабушка Мирьям была замужем за не евреем, и ничего. Но мистер Менева…, Менева, никогда не покинет своей земли. А я, - Мирьям взглянула на полоску алого, золотого заката, - я хочу учиться, получить диплом, хочу быть со своим народом…, - девушка вздохнула: «Даже не так…, Приносить пользу людям. Как папа, как дедушка, как бабушка…»
Она вспомнила веселый голос Меневы:
- Я вам совершенно точно могу сказать, мисс Мирьям, где сейчас святой отец Пьетро.
Они шли по лугу, ведя за собой лошадей. Мирьям упомянула, что последняя весточка от Пьетро пришла, когда он еще был в Сан-Франциско. «Вернемся домой, - Менева отчего-то покраснел, - я атлас достану. Правда, того места на карте еще нет, - индеец развел руками, - это все очень примерно».
Мирьям зачарованно посмотрела на очертания Аляски: «А вы откуда слышали, что кузен Пьетро там, мистер Менева?»
Они пили кофе, в простой, оловянной пепельнице, дымилась самокрутка. Менева принес ей табака и бумаги: «Мы их у охотников берем».
Мирьям затянулась самодельной сигаркой, табак был крепким, и повторила: «Откуда?»
- Когда я вас встретил, в горах Уосатч, - Менева махнул на восток, - я возвращался с севера. Не с Аляски, - смешливо добавил он, увидев ее изумленные глаза, - немного ближе. Я в Канаде был, встречался с тамошними братьями. Отца Пьетро в Канаде очень уважают. Некоторые мои знакомые крестились, в его миссии побывав.
- У него есть своя миссия? - удивилась Мирьям.
- Но там совсем дикие места, - она оборвала себя и покраснела: «Простите».
- Не извиняйтесь, - девушка услышала в его голосе смех, - леса там действительно нетронутые. Не то, чтобы миссия. Отец Пьетро с индейцами живет. Он сначала кочевал, а потом здесь обосновался -Менева указал на точку рядом с Тихим океаном.
- Форт Ванкувер. Я слышал, что отец Пьетро даже в экспедиции ходил, дальше на север. В Канаде много вояжеров, католиков. Компания Гудзонова залива рада, что у них священник появился.
Мирьям все глядела на закат. «А если я останусь, - девушка почувствовала, что краснеет, - это бесчестно. Нельзя давать человеку надежду, нельзя его обманывать. Бабушка, - она подняла глаза, -что мне делать?»
Девушка прислушалась и хмыкнула: «Ты говорила, что меня еще ждет любовь. Это она? - Мирьям заставила себя не вспоминать грубые пальцы Смита, его тяжелое дыхание.
- Все будет по-другому, - уверенно сказала она себе, - все будет так, как хочу я. Я просто, - Мирьям поднялась, - просто хочу, чтобы все, - она качнула изящной головой, с узлом черных кос, - чтобы все было, как надо. Может быть, - она подергала бусы из высушенных, красных ягод на шее, - может быть, Менева захочет поехать со мной…, Как в книге, у тети Вероники, - она, невольно, рассмеялась: «Это книга, а это жизнь. Посмотрим, как все будет».
Мирьям, напевая, накрывала на стол. Она засолила форель, испекла кукурузный хлеб, и зажарила индейку.
- Десерта нет, - Мирьям оглядела стол, - тыквы еще не поспели. Я бы пирог испекла. Тетя Батшева меня научила, как его делать.
Свечи стояли в грубых, глиняных плошках. Мирьям улыбнулась и потрогала деревянную флягу. Менева принес ей кленового питья.
- Здесь, в Калифорнии, может виноград, расти, - девушка вспомнила голос дяди Натана.
Старик взглянул на карту Америки:
- Я когда-то говорил, милая моя, что у нас будет свое, американское вино. У твоей прабабушки, на озере Эри, была делянка. Для себя, конечно, - Натан отпил кофе.
- И пресс у нее стоял. Элайджа покойный вино делал, вместе с твоей бабушкой, как она еще в Амстердам не уехала. Когда-нибудь, - Натан затянулся сигарой, - кто-нибудь из моих внуков, или правнуков поедет на западный берег. У нас будет свое вино, вино Горовицей. А пока, - он ласково погладил бутылку, - мы от Судаковых вино пьем. Мы и вся Америка. В любой синагоге его найдешь.
- Кузен Стивен, - вспомнила Мирьям, - хорошо, что он выжил. Кузина Юджиния так и пропала, и Марта тоже. Теперь все будут уверены, что и я погибла. Бедный дядя Натан, бедный Давид…, - Мирьям поняла, что совсем не думает о женихе.
- Нельзя писать Давиду, - она остановилась с кресалом в руках, - он сразу сообщит Дэниелу, где я. Нельзя, - Мирьям закрыла глаза и увидела перед собой несколько вигвамов, детей, что смеясь, бегали за собаками, плеск рыбы в реке, запах дыма. Она ездила к озеру, принимать роды. Менева ей сказал, что придется жить в типии. Мирьям рассмеялась: «Ничего страшного, поверьте. Я врач, хоть и студентка еще. Мне надо быть там, где пациенты».
- И без инструментов справилась, - гордо подумала Мирьям.
- Нет, если Дэниел узнает, где я, здесь появится военный отряд. Они будут убивать людей…, Племя Меневы мне ничего плохого не сделало. Нельзя рисковать их жизнями. Поживу немного…, - она взглянула в окно и оправила свою юбку, - поживу с ними…с ним…, а потом, из Сан-Франциско, напишу Давиду. К Дэниелу я не вернусь, - решила Мирьям, - только кинжал надо у него забрать. Хотя он, наверное, его уже в Амстердам отправил. Дэниел все быстро делает. А я на рассвете в ручей окунулась, - отчего-то вспомнила Мирьям и сердито сказала себе: «Окунулась потому, что мылась, вот и все».
Он стоял на пороге и Мирьям пробормотала:
- Зачем…, - Менева держал в руках пучок белых, мелких цветов. Запахло вербеной: «Такие цветы только у нас, на плоскогорье растут. Я больше нигде их не видел».
- Какая она красивая, - горько подумал Менева. Замшевый, высокий воротник рубашки приоткрывал белую, стройную шею. Мирьям покраснела и приняла букет.
- И вообще, - весело добавил индеец, - я в гости пришел. Нельзя появляться с пустыми руками, не принято. Мы тоже всегда подарки берем, когда к другим племенам отправляемся.
- Вы здесь живете…, - Мирьям поставила цветы в глиняный кувшин, - это я гость.
Девушка зажгла свечи. Они ели, сидя друг напротив друга, и Менева улыбнулся:
- Все очень вкусно, мисс Мирьям. Знаете, ваша прабабушка и прадедушка, на озере, всегда в мире с индейцами жили. Их очень уважали, Осеннего Листа, и капитана Кроу. Я бы тоже, - индеец вздохнул, -хотел, чтобы у меня был такой дом. Но не получилось, - над столом повисло молчание. «Не получилось, - про себя, повторил Менева, - и не получится».
Они сидели на крыльце. Ночь была прохладной, звездной, Менева курил трубку:
- Помните, я вам показывал водопад и читал Вордсворта? Мне кажется, - он вздохнул, - Вордсворт бы хорошо написал о наших горах. А тех, кто сейчас пишет, я и не знаю, - Мирьям коснулась его руки. Мужчина вздрогнул. Девушка попросила: «Послушайте».
У нее был высокий, мелодичный, красивый голос.
Если спросите, откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? - Мирьям читала наизусть. Смешавшись, она пробормотала: «Я не все помню, простите…Мистер Менева, - девушка испугалась, - что с вами?»
Он вытер глаза:
- Мой отец…, он тоже плакал, когда впервые прочитал «Старого Морехода». Это так прекрасно, так прекрасно, мисс Мирьям. Лонгфелло, - повторил Менева: «Я ему отправлю письмо, когда повезу вас в Сан-Франциско. Напишу просто: «Великому американскому поэту, который понял душу индейца. Дойдет ведь? - Менева, озабоченно, посмотрел на нее.
- Дойдет, - Мирьям уверенно тряхнула головой: «Мистер Менева…, - она помяла в руках свою юбку, -Менева…я, я не хочу ехать в Сан-Франциско…»
Он услышал легкое, нежное дыхание и сказал себе:
- Все равно она с тобой не останется. Все равно тебе придется с ней проститься. Но я не могу, не могу…, - у него были сухие, ласковые губы. Мирьям, целуя его, закрыла глаза: «Господи, как хорошо. Бабушка была права, права….». Он легко поднял девушку на руки. Дверь заскрипела, огоньки свечей в гостиной заколебались и потухли. Ворон, что сидел на крыше дома, закаркал. Сорвавшись в темное небо, птица исчезла над вершинами скал.
Эпилог. Харперс-Ферри, Виргиния, 18 октября 1859 года
За маленьким, забаррикадированным досками, окном форта наступила тишина. Внутри пахло порохом и свежей кровью. Раненые лежали в углу, на каменном полу валялись стреляные гильзы. Браун раскурил трубку и оглядел ружья, что стояли вдоль стен:
- Мы здесь можем долго продержаться, ребята. У нас двести карабинов Шарпа. Я уверен, что к нам на помощь идут и негры и белые. Они этих морских пехотинцев, - Браун кивнул за окно, - смешают с землей.
Опять начали стрелять. У Макса был свой карабин. Когда они прятались, собирая силы, на ферме Кеннеди, к северу от Харперс-Ферри, Макс нашел там, в мастерской, старый шлифовальный станок. Руки у Волка были отменные. Он с детства любил возиться с металлом, и в Чикаго, еще до ареста, работал на оружейной фабрике. Волк сделал себе и еще нескольким участникам рейда оптические прицелы. Видно все было отлично. Стволкарабина был просунут в щель между досками. Макс прицелился и с удовольствием заметил, как падает с лошади один из солдат.
- Получите, - удовлетворенно пробормотал юноша и вспомнил карту. Отсюда, с подкреплением, они должны были двигаться дальше, на юг, в Теннесси и Алабаму, в самое сердце рабовладельческих земель.
Он посмотрел в прицел. Морские пехотинцы отступили от здания. Браун со своими людьми перешел сюда, в помещение склада еще ночью. Они оставили почти всех гражданских заложников в арсенале, забрав с собой девятерых. Эти люди были связаны. Браун сказал: «Если что, мы будем их расстреливать. В час по одному человеку. Президент Бьюкенен не станет рисковать их жизнями, поверьте».
- И гаубицы они привезли, - хмыкнул Макс, разглядывая в прицел морских пехотинцев. Рассветало, над травой повис легкий, серый туман.
Юноша отчего-то вспомнил Бет и помотал головой: «Оставь, оставь». Он оглянулся и посмотрел на лужи крови. Один из сыновей Брауна, Оливер, был ранен вчера, и умер ночью, когда они перешли сюда, на склад. Его тело лежало под чьей-то грязной курткой, тоже в пятнах крови.
- Макс, что там? - услышал он голос Теда.
- Совещаются, - у Теда было усталое лицо. Макс заметил седину в его черных, вьющихся волосах.
- Дай-ка, - попросил мужчина и склонился над прицелом. «Их, конечно, больше, - подумал Тед, - но у нас заложники…, Хотя Бьюкенен может отдать приказание не оставлять никого в живых. Если бы к нам подтянулись белые, негры…., Мы бы раздали оружие людям, пошли бы на юг».
Он так и не виделся с Полиной, с лета. Жена писала ему. Весточки на ферму Кеннеди передавал доверенный человек. Тед знал, что она так и не забеременела. Оторвавшись от прицела, он решил: «Хватит. Как только все это закончится, подаю на развод. Это если я выживу, конечно, - горько добавил мужчина.
Он отдал Максу карабин и потрепал его по белокурой, потемневшей от грязи и порохового дыма, голове: «Смотри в оба, и сразу сообщай, если они задвигаются». Макс, не отрываясь от прицела, закурил папироску.
- Кузина Мирьям так и пропала, - вздохнул он, - ничего не слышно. Дэниел, конечно, искал ее…, - Макс насторожился. Откуда-то издалека донесся стук копыт. Всадник был на расстоянии мили, Макс разглядел только светловолосую голову.
- Странно, гражданский какой-то, - понял Макс. У гонца, тем не менее, была отличная, кавалерийская посадка. Макс увидел, как гонец сворачивает в рощу, где расположился штаб морских пехотинцев.
Дэниел соскочил со своего гнедого и отпил из фляжки холодного кофе. Лошадь ждала его на станции. Пятьдесят миль, что отделяли столицу от Харперс-Ферри, капитан Горовиц проделал меньше, чем за час на особом рейсе военного поезда. Зарешеченный вагон для заключенных был прицеплен к паровозу.
- Впрочем, - подумал Дэниел, найдя глазами полковника Ли, что командовал пехотинцами, - если кто-то и выживет, их не повезут в Вашингтон. Повесят здесь, в Виргинии.
Дэниел был в штатском. Президент Бьюкенен, вызвал его еще ночью. Сведения о рейде Брауна военное министерство получило быстро. Президент вручил Дэниелу запечатанный пакет и, затянулся сигарой: «Передай, на словах, пусть не стесняются. Мне наплевать, сколько гражданских погибнет. Надо раздавить этих мерзавцев, пока к ним не сбежались все негры Виргинии и Мэриленда».
Капитан Горовиц только склонил голову. Бьюкенен внимательно посмотрел на него: «Ты тоже аболиционист, я помню».
- Прежде всего, я солдат Америки, - ответил Дэниел: «Разрешите идти, господин президент?». Бьюкенен махнул рукой.
Дэниел передал пакет полковнику Ли. Отсюда, из рощи, была видна черепичная крыша здания.
- Что Браун готовил рейд, - вздохнул Дэниел, - это мы знали. Слухи ходили. Фредерик Дуглас к ним отказался присоединиться, еще и друзьям своим написал. А друзья сообщили нам. Отчаянно нужен человек на юге, умный, осторожный…, Конгрессмену Стивенсу передали данные о том, что они, якобы, хотят отделиться. Конечно, это могло быть фальшивкой. Браун озаботился тем, чтобы поддержать свой рейд, а могло, и нет. Поговорю с Бет, - решил Дэниел: «Как только все это закончится».
О бывшей невесте он не вспоминал. Джошуа уехал в Новый Орлеан, и сообщил Дэниелу, что написал брату Мирьям. «Вот и славно, - рассеянно сказал мужчина, сидя за документами в бывшем кабинете деда, - меньше хлопот». Потом все американские газеты напечатали новости из Солт-Лейк-Сити. Дело было летом, в передовицах царило затишье. Старейшина Элайджа Смит умер от сердечного приступа. Джошуа написал Дэниелу, что он очень рад.
- Никаких сыновних чувств я к этому человеку не испытываю, их у меня никогда и не было, - завершил кузен.
Дэниел закурил папироску: «С Брауном, могут быть и Тед, и Макс». Он успел съездить в Нью-Йорк. Полина работала на дому, готовя документы для нескольких адвокатских контор. Женщина пожала плечами: «Я Теда с начала лета не видела, а Макса и того больше». Женщина взяла механическую ручку и со значением посмотрела на Дэниела: «Ничем не могу тебе помочь».
Бет в городе не было. Она уехала на конференцию суфражисток в Филадельфию. Дэниел в сердцах сплюнул на мостовую Пятой Авеню и пошел к переправе через Гудзон.
- Ладно, - Дэниел, бросил окурок на влажную землю, - надо попробовать избежать кровопролития.
Он подождал, пока полковник Ли закончит читать распоряжение Бьюкенена и откашлялся: «Вы сообщили, полковник, что инсургенты выходили с белым флагом?
- Двое, - кивнул Роберт Ли: «Одного мы пристрелили, это был сын Брауна, а второго ранили. Он в караулке сейчас». Ли почесал в седоватой бороде: «У них снайперы отменные, капитан Горовиц, за триста футов наших людей снимают. Надо атаковать, если президент распорядился».
Дэниел помолчал и расстегнул сюртук. «Полковник Ли, - попросил он, - найдите, мне пожалуйста, какую-нибудь простыню. Я попробую с ними поговорить». Дэниел вытащил из кобуры свой кольт, и отдал его полковнику.
Тот, было, отстранил оружие: «Это самоубийство, капитан Горовиц. Вы оттуда живым не вернетесь».
- Они американцы, полковник, - просто сказал Дэниел, - такие, как и мы с вами. Я не прошу вашего разрешения. Я подчиняюсь непосредственно командующему армией, генерал-лейтенанту Уинфилду Скотту. Он велел мне предложить инсургентам условия сдачи. Там все написано, вы прочитали -Дэниел кивнул на пакет.
Ли пробормотал что-то нелестное себе под нос и крикнул: «Найдите нам белую тряпку, и быстрее!». Дэниел, свернув свой сюртук, присел на какое-то бревно и прищурился. Вставало солнце. Он услышал шум Потомака: «По крайней мере, моя совесть будет чиста». Было тихо, так тихо, что Дэниел, на мгновение закрыл глаза. Он вдохнул запах палой листвы, дыма, ближнего леса, острый, резкий запах осени.
Браун курил трубку, сидя на углу заваленного патронами стола. «Здесь твоя тетя погибла, в Харперс-Ферри, - сказал он Теду, - я помню, ты мне говорил». Браун старался не смотреть на труп сына. Оливер умирал тяжело, просил воды. Браун, положив его потную голову себе на колени, вздохнул: «И Уотсона застрелили. Двадцать четыре года мальчику было, а Оливеру двадцать один. Господи, упокой моих сыновей. Они за свободу погибли, за то, чтобы Америка изменилась».
- Да, - Тед проверил заряды в своем револьвере, - она беглых рабов через реку переводила. Тот памятник, что ей на участке нашем поставлен, в Бостоне, его дядя Тедди сделал, судья Верховного Суда.
Тед закрыл глаза и вспомнил два креста белого мрамора, большой и маленький, с ангелом. «Натаниэль и Бланш Фримен. Bury us not in the land of slaves». «Констанца Вулф. Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царствие Небесное». Он тогда оглядел участок Фрименов и почувствовал, как сестра берет его за руку: «Тед, - тихо сказала девушка, - Тед, не надо, милый мой».
- Я думал, что разучился, - Тед наклонился и уткнулся лицом в мягкое плечо Бет, - думал, что разучился плакать…
Подол ее траурного платья раздувал крепкий, соленый ветер с океана.
- Тед, - девушка помолчала, - Тед, я тебя прошу…, Не езди в Массачусетс, к Дугласу, и потом…, - она махнула рукой. «Тед, вы только зря бросите под пули людей, и белых и цветных». Темные глаза Бет заблестели и она всхлипнула: «Тед, Майкл говорил, как только мистер Линкольн станет президентом, рабство отменят».
Он молчал. За воротами кладбища Тед долго чиркал фосфорной спичкой. Он вдохнул горький табачный дым и поднял голову: «Юг на это никогда не согласится, значит…»
- Значит, мы будем с ними воевать, - жестко отозвалась сестра. Тед посмотрел на нежный очерк щеки: «И не скажешь, что она упрямая. Посмотришь на нее, будто, действительно, вся из карамели сделана. А когда рот откроет….»
- Воевать, - повторила Бет и пожала его пальцы: «Тед, зачем? Ты сможешь пойти в армию, стать офицером…»
- Сержантом, - мрачно поправил он сестру: «Не бывает цветных офицеров, сама знаешь. Сейчас не война за независимость. На ней дедушке Фримену разрешали обучать белых новобранцев, а теперь и это запрещено, - Тед вздохнул и выбросил папиросу: «Не надо больше об этом, сестричка. Я решил, что делать дальше, и от своего выбора не отступлюсь».
- Остался бы в Нью-Йорке, - тоскливо попросила Бет, - был бы адвокатом, воспитывали бы с Полиной детей…
Красивое лицо Теда закаменело. Мужчина, не оборачиваясь, пошел вверх, на Бикон-хилл. Они с Бет остановились у одного из местных аболиционистов.
Браун тяжело молчал, глядя на заколоченные окна.
- Нас меньше двадцати осталось, - горько подумал он, - а их больше трех сотен. Даже если мы заложников расстреляем, нас отсюда живыми не выпустят.
Браун взглянул на белокурую голову Макса и велел Теду: «Выйдем». Трупы лежали в передней, у стены. Браун оценивающе покачал мощный засов на двери: «Макс отсюда должен уйти. Он самый младший, ему всего лишь девятнадцать. Не спорь со мной, - серые глаза Брауна похолодели.
- Я не собирался, мистер Браун, - растерянно отозвался Тед, - но Макс никогда на такое не согласится, -он прервался, заметив усмешку на загорелом, морщинистом лице.
- Он коммунист, - Браун почесал револьвером седую голову, - коллектив сейчас проголосует за то, чтобы Макс отсюда убрался. Волк подчинится решению большинства, вот увидишь. Вернее, -поправил себя Браун, - единогласному решению.
- Конечно, - вспомнил Тед, - кроме сыновей Брауна покойных и Макса, здесь всем за тридцать, мы взрослые люди. Надо, чтобы мальчик выжил.
Они, действительно, все подняли руки. Макс растерянно встал, так и держа в руке свой карабин:
- Но, мистер Браун, Тед, товарищи…, - он оглядел их, негров и белых.
- Я не хочу, не могу…, Нельзя так! - звонко, решительно сказал Макс: «Нельзя покидать товарищей в бою!»
Браун, на мгновение, привлек его к себе.
- Волк, - шепнул старик, - Волк, милый мой…, Ты должен жить дальше. Мы так решили, - Браун усмехнулся, - и не спорь с нами, дисциплина есть дисциплина. Тед тебя проводит, - Браун кивнул на заднюю дверь, - будь осторожен. И помни, - он незаметно перекрестил Макса, - провозгласите свободу по всей земле. Беги, Волк, - он подтолкнул юношу, - сражайся дальше и расскажи о нас.
- Расскажу, - обещал себе Макс, чувствуя горячие, быстрее слезы на глазах: «Я доберусь до Европы, бабушка обо всем напишет, а я поеду в Италию или в Россию. Товарищи…, - он сглотнул: «Товарищи, я горжусь тем, что был с вами в одном строю».
Тед аккуратно поднял засов на двери.
- Иди к реке, - велел он, - и отдай мне оружие, даже револьвер. Милицией весь город кишит, если они тебя поймают, не пощадят. Спускайся вниз, вдоль Потомака, ночуй в лесу. Осень теплая. Как отойдешь миль на сорок, можешь не прятаться. Деньги у тебя есть, доберешься до Нью-Йорка.
- Тед, - Макс обнял его. От мужчины пахло порохом и кровью. «Он пять человек убил, когда мы арсенал захватывали, - вспомнил Макс: «А я троих. Зачем я считаю, понятно, что это теперь навсегда».
- Тед, - продолжил юноша, справившись с собой, - Тед, я верю, на этой земле не будет рабства, скоро. И ты не волнуйся, - Макс помолчал, - я позабочусь о Полине, о сестре твоей…
- Бет скажи, чтобы замуж выходила только по любви, - усмехаясь, велел ему Тед: «И Полине…, - он прервался, - Полине передай, что я ее любил, всегда. Забери ее в Европу…., - Тед махнул рукой и поцеловал высокий лоб Макса: «Иди, милый».
Он приоткрыл дверь и прислушался. Было тихо, только от здания арсенала доносились чьи-то возбужденные голоса.
- Туда не суйся, - велел Тед, и толкнул Макса на пустынный двор. «Все хорошо, - Тед проследил за юношей, - а что куртка у него грязная, рабочий и рабочий. Оружие я у него все забрал, слава Богу, только нож оставил». Тед увидел, как белокурая голова исчезла в проходе, что вел к забору арсенала, и облегченно вздохнул.
Он запер дверь и услышал голос Брауна: «У нас парламентер, посмотри-ка». Тед взглянул в щель между досками: «Вот оно как. Пожалуй, я отправлюсь ему навстречу, мистер Браун». Тед еще раз посмотрел на Дэниела. Кузен стоял посреди двора, в рубашке и бриджах, белый флаг был воткнут в землю. Дэниел поднял над головой руки и раскрыл ладони.
- А в сапоге у него револьвер, - пробурчал кто-то: «Сейчас мы ему голову разнесем».
- Не надо, - оборвал Браун: «Послушаем, что они, - старик издевательски усмехнулся, - нам предлагают».
Тед снял свою истрепанную, холщовую куртку. Открыв тяжелую, парадную дверь, вскинув руки, он пошел навстречу Дэниелу.
Капитан Горовиц подождал, пока Тед остановится и холодно сказал: «Я знал, что ты здесь. Макс тоже там? - Дэниел взглянул на здание склада.
- Макса с нами нет, - спокойно ответил мужчина. Дэниел понял: «У него седина в бороде. Отросла, за эти дни. Теперь и не скажешь, что он когда-то преуспевающим адвокатом был, от лучших портных одевался…». Тед повел мощными плечами под запотевшей, в пыли и крови рубашкой: «Ты зачем пришел, Дэниел? Ты ведь не собираешься, - Тед усмехнулся, - меня отсюда вывести? Я, хоть и твой родственник, но виновен в том, что поднял вооруженное восстание против правительства. За это полагается смертная казнь. Я законы знаю».
Во дворе было тихо, из рощи, куда отошли пехотинцы, не доносилось ни звука. «Лейтенант Грин и его люди ждут моего сигнала, - вспомнил Дэниел, - если восставшие откажутся сложить оружие, мы начинаем атаку».
- Тед, - умоляюще сказал Дэниел, - Тед, я не хочу, чтобы гибли люди. Пехота, гражданские лица…Никто не хочет, поверь мне. Сдайтесь, и…- он замолчал.
- И нас вздернут после быстрого трибунала, - грубо отозвался Тед: «Какая разница? Мы предпочитаем умереть с оружием в руках, как защитники Масады. Ты читал Иосифа Флавия, Дэниел, ты должен помнить: «Нашим почетным саваном будет сохраненная свобода». Прощай, - мужчина повернулся и пошел к дверям склада.
Дэниел догнал его: «Тед, зачем? У тебя жена, сестра…, Я обещаю, если ты никого не убивал, ты отделаешься тюремным заключением…, Ты думаешь, что этим, - Дэниел обвел рукой двор, - ты сможешь отомстить за родителей? Майкл тебе написал, когда ты вышел из тюрьмы: «Мстить надо языком закона, а не пулями».
Красивые губы дернулись, черные глаза похолодели.
- Это ваша месть, - процедил Тед, - месть белых. Я цветной и буду мстить по-своему, понятно? Пятерых белых я убил, и буду убивать дальше, - он оттолкнул Дэниела. Тяжелые двери склада захлопнулись. Дэниел, сжав зубы, идя к роще, показал Грину и его людям опущенный вниз большой палец.
Все было очень быстро. Они попытались открыть двери молотками. Дэниел, уклоняясь от свистевших из окон пуль, крикнул: «Принесите что-нибудь другое!». С десяток морских пехотинцев навалились на переносную лестницу, двери затрещали, опрокинулись внутрь. Дэниел, с лейтенантом Грином, влетели в задымленную, темную комнату. Пуля чиркнула его по щеке. Дэниел успел подумать: «Как у дедушки Вулфа. Его в Бостоне задело, когда они чай в гавани топили. Капитан Кроу в него выстрелил. А в меня, - он поднял карабин, - кажется, Тед».
Он стоял, высокий, с револьвером в руке, беспрерывно стреляя, защищая своим телом кого-то. «Это Браун, - крикнули сзади, - взять его!»
- Тед, дай мне к ним выйти, - приказал Браун, - хватит!
- Не хватит, - зло отозвался Тед и навел револьвер на Дэниела.
- Он тоже белый, - пронеслось в голове у мужчины, - такой, как все они….
Тед выстрелил и ощутил боль в животе. Горячая кровь хлынула потоком, он сполз на пол и увидел серые, спокойные глаза капитана Горовица. Дэниел вытащил штык, потянув за ним синеватые завитки кишок, и еще раз ударил им Теда, прямо в горло. Тот вытянулся и захрипел.
Дэниел посмотрел на седобородого, огромного мужчину, с карабином в руке. Браун поднял оружие, но лейтенант Грин, со всего размаху, рубанул его по руке офицерской саблей. Браун упал на колени рядом с трупом Теда. Дэниел услышал его тихий голос: «Только кровь смоет великое преступление этой греховной страны».
В комнате настала внезапная, звонкая тишина. Дэниел, глядя на разорванное горло Теда, отчего-то вспомнил: «Как пали герои в битве! Больно мне за тебя, брат мой Йонатан…, Как пали герои, погибла сила ратная!». Он наклонился и закрыл черные, спокойные глаза убитого.
Пролог. Нью-Йорк, декабрь 1859
Мокрый снег летел над серой водой Гудзона. Толпа на пароме осаждала трап. Высокий, широкоплечий юноша в потрепанной, суконной куртке натянул пониже вязаную шапку грубой шерсти и оглянулся. Слежки не было.
Спускаясь на деревянную, грязную пристань, юноша вспомнил, как он лежал в осеннем, тихом перелеске у Потомака, смотря на высокое, синее небо. Пахло палой листвой, плыла белая, невесомая паутина. Он плакал, не вытирая слез с лица. Когда он добрался до Нью-Йорка, Полина и Бет уже знали о смерти Теда. Полина строго велела Максу даже носа не высовывать из города. Тетя поселила его в дешевом пансионе на Бауэри:
- Четверо, человек из вашего рейда бежало. Я понимаю, - Полина подняла маленькую ладонь, -понимаю, что они тебя не выдадут. Но, Макс, я тебя прошу, не рискуй. Как только мы с Бет похороним Теда, - Полина помолчала, - я заберу тебя в Европу.
Макс отодвинул старые, плюшевые шторы. Окно его комнатки выходило на задний двор пансиона, где квохтали куры в сарае. Погода испортилась. Над Нью-Йорком повисло низкое, мрачное небо, дул холодный ветер с океана, по булыжникам гулял столб пыли.
- Я должен посмотреть, как…, - он осекся, - как мистер Браун идет на казнь, Полина. Он и другие товарищи. Я должен об этом написать.
- Хорошо, - тетя распахнула двери хлипкого гардероба и осмотрела его одежду, - хорошо. Пока дело до казни дойдет, все уляжется. Мне все равно, - женщина повертела на пальце кольцо с темной жемчужиной, - надо с делами разобраться. Договориться в банке, чтобы мои деньги в Европу перевели…, - она махнула рукой: «Ходи в свою мастерскую, и не посещай никаких собраний, пожалуйста».
Макс, конечно, не выдержал. Он устроился рабочим по металлу, познакомился с хорошими ребятами, итальянцами, ирландцами, цветными, и успел организовать подпольную ячейку. «Когда у нас будет Интернационал, - Макс покосился на полицейский паровой катер, что шел вверх по Гудзону, - я обязательно вернусь в Америку. Поделюсь опытом с товарищами. Пока, - он закурил папироску, -пока Италия». Макс прочел в газетах, что Гарибальди собирает тысячу единомышленников и намеревается высадиться с ними следующей весной на Сицилии. Он хотел пойти маршем в Неаполь.
- Синьор Джузеппе тебя ждет, - написала ему бабушка, - как только вернешься в Брюссель, отправляйся в Геную. Насчет полиции не беспокойся. Британцы поддерживают объединение Италии. Синьор Джузеппе, наверняка, тебя пошлет работать с иммигрантами. Как мне сообщил Джон, даже если ты захочешь потом появиться в Лондоне для агитации, правительство закроет на это глаза. Видишь ли, дорогой, - Макс услышал сухой смешок бабушки, увидел сизый дым ее папиросы, вдохнул аромат кофе со специями, - Королевство Обеих Сицилий флиртует с Российской империей. Британцы, учитывая неизбежное открытие Суэцкого канала, не заинтересованы в том, чтобы русский военный флот получил доступ в сицилийские порты. Правительство ее величества обещало синьору Гарибальди всемерную помощь.
Максу не был запрещен въезд в Лондон. Он там бывал еще подростком, знал и Маркса с Энгельсом, и русских эмигрантов. Они с бабушкой жили у тети Вероники. Дядя Поль останавливался в гостинице. Бабушка закатывала глаза: «Ничего не поделаешь, моей сестре важны буржуазные приличия». Когда Макс начал заниматься революционной работой, в шестнадцать лет, бабушка его предупредила:
- В Англии тебе это делать не след. Что мой брат покойный, что мой племянник, - она покачала головой, - шутить не любят. Почитай, - она сунула Максу письмо.
Почерк двоюродного дяди был твердым, четким. «Он только из Африки вернулся, - вспомнил Макс, -бабушка говорила».
- Дорогая тетя Джоанна, я должен вас предупредить. Пока ваши посещения Лондона ограничиваются работой в библиотеке и встречами с теми жителями страны, что находятся в ней легально, - Макс почесал в белокурой голове, - правительство ее величества и я лично, тетя Джоанна, будем рады видеть вас и вашу семью. Однако напоминаю вам, если вы будете вовлечены в антиправительственные выступления, исход ситуации может стать другим.
- Дипломат, - хмыкнул Макс, возвращая бабушке конверт. Джоанна пожала острыми плечами, на пальце сверкнул синий алмаз: «Он в своем праве, милый мой. А мы в своем, - ухоженная бровь взлетела вверх:
- Просто, чтобы ты знал о риске, - Джоанна убрала письмо в шкатулку.
- Знаю, - пробурчал Макс, идя на Бауэри, к своему пансиону: «Ничего, из Брюсселя сразу поеду в Геную. Если надо будет потом агитировать в Лондоне, - юноша издевательски усмехнулся, - у меня теперь есть разрешение».
Он расплатился с хозяином, и переоделся в хорошую куртку. Собрав саквояж, Макс вышел на улицу. На углу его ждали. Высокий, чернокожий парень подпирал обклеенный пестрыми афишами забор, куря дешевую папироску. Это был Сэмми, курьер аболиционистов. Он приезжал на ферму Кеннеди, когда Макс жил там с отрядом Брауна.
- Да упокоит Господь души мучеников, - мрачно сказал Сэмми, вместо приветствия: «Ты все видел?»
Макс кивнул. Хлопья снега хлестали по заплеванной мостовой. Он достал из внутреннего кармана куртки пухлый блокнот. Бет сразу сказала Максу:
- Не надейся. Моя газета, New York Evening Post, ничего такого печатать не будет. Ты сам знаешь -девушка хлопнула рукой по конторке, - Гаррисон, в «Освободителе», написал колонку, где рейд Брауна называется «бессмысленным и опасным предприятием». И это Гаррисон, радикальный аболиционист, - Бет помолчала и обвела глазами кабинет.
Она переехала к Центральному Парку, купив квартиру Полины. Апартаменты на Бродвее были сданы: «Семь комнат мне совершенно ни к чему, - заметила Бет, - хватит и четырех». Они с Полиной осматривали квартиру. Бет, внезапно, спросила: «А почему эта комната не отделана?»
Полина подошла к мраморному подоконнику и взглянула на серый, без листвы Центральный парк. Черный шелк зашуршал: «Мы хотели, хотели здесь устроить…». Бет оказалась рядом и обняла женщину: «Полина, милая, не надо…Может быть, у тебя еще будут дети…»
- Мне тридцать три, и я десять лет была замужем, - Полина взяла свой атласный, траурный капор и зло насадила его на белокурую голову: «Вернусь в Брюссель, возьму на себя документы в конторе дяди Поля, вот и все. Хватит об этом. Пошли, - женщина вытерла припухшие, синие глаза и взяла зонтик, -нас адвокат ждет. Надо сказать спасибо, что имущество не конфисковали».
Когда они спускались по лестнице, Полина зорко посмотрела на девушку: «Ты после Рождества на юг едешь?». Та кивнула: «В газете меня отпустили. Буду собирать материалы для книги».
Бет почувствовала, что краснеет. В ноябре, после похорон брата, она получила записку от капитана Горовица:
- Дорогая кузина! Выражаю тебе и Полине свои соболезнования в связи со смертью Теда. Прости, что не мог быть на погребении, не отпустили со службы. Однако я намереваюсь посетить Нью-Йорк в декабре и был бы рад встретиться с тобой, обсудить кое-какие вопросы лично. Искренне твой, Дэниел.
Бет догадывалась, о чем с ней хочет поговорить кузен. «Это хорошо, - сказала она себе, - я журналист, писатель. Мой интерес ни у кого не вызовет подозрений». Она вздохнула:
- Бедная Мирьям. Наверное, ее в живых нет. Дэниел ее искал, конечно, но так ничего и не узнал…, А если со мной что-то случится? Это юг, - успокоила себя Бет, - а не западные территории. Ничего страшного не произойдет.
Сэмми принял блокнот и почесал черные, кудрявые, влажные волосы. «Листовки сделаем, -пообещал юноша, - здесь будем их распространять, и в южных штатах. Писатель, знаменитый, француз, ты мне говорил о нем…, - Сэмми пощелкал пальцами.
- Виктор Гюго, - помог Макс. Негр кивнул: «Он. Гюго прислал президенту Бьюкенену прошение о помиловании мистера Брауна. Написал, что его казнь, это грех перед всей Америкой и что нас ждет гражданская война».
Макс поставил саквояж на мостовую. Он кивнул, глядя на черную, набухшую снегом тучу: «Ждет. Но это к лучшему, Сэмми. Без крови не обойтись. Пусть рабовладельцы в ней захлебнутся. Пиши, - велел Макс, - адрес у тебя есть».
Они обнялись. Макс посмотрел на свой стальной хронометр: «Пора, отплываем через два часа. Мне с кузиной проститься надо, она в порту ждет».
- Беги, Волк, - подтолкнул его Сэмми. Макс шел, ежась от злого ветра, глядя на восток, туда, где лежала Европа. «Зажжем, - пообещал себе юноша, - и эту страну, и все другие».
- Волк, - он выпрямил спину и еще раз повторил, усмехаясь: «Волк».
В каюте было жарко натоплено. Полина развязала ленты капора: «Мы в Кале, оттуда заедем в Париж, навестим Анри, а потом в Брюссель». Она задержала руку Бет в своей ладони, шепнув: «Возьми».
- Полина! - возмутилась девушка: «Это твое кольцо, по праву».
Женщина сбросила накидку темных соболей на бархатный диван. «Макс тебе сказал…, Тед велел, чтобы ты выходила замуж только по любви. Отдашь, - Полина поцеловала нежную щеку, - тому, кого полюбишь. Это ваше кольцо, Фрименов».
Макс отказался ехать в первом классе. Юноша настоял на том, чтобы плыть в трюме, в каюте с четырьмя койками. «Будем встречаться на средней палубе, - усмехнулся Макс, - туда нас пускают».
Он простился с Бет, пожав ей руку: «Очень надеюсь, что Америка скоро освободится от рабства». Макс помолчал: «Мне очень, очень жаль. Я уверен, что Тед погиб, как герой, как мистер Джон Браун, как все они…, - Макс посмотрел в ее темные, большие глаза: «Бет…, если ты когда-нибудь передумаешь, то я….»
- Я не передумаю, - ответила девушка, - ты слышал, Макс - надо выходить замуж…, жить с человеком -по любви. Удачи тебе, ты обязательно полюбишь, - уверенно добавила Бет.
- Жалко, что трансатлантический кабель больше не работает, - вздохнула Полина, снимая перчатки. «Только и узнали, что кузен Питер в Индии женился, а потом они в Кантон уехали, и все…, Пока оттуда письмо дойдет, это полгода, а то и больше».
Полина поправила строгую прическу: «Мама написала, что Виллем в Брюсселе. Принят при королевском дворе, получил титул барона…, Наверное, и замок отстроил. Бедные его дети, они так и не узнали, что брат у них родился».
- Кабель восстановят, - Бет взбила вышитые подушки на диване: «Им надо денег у акционеров собрать, вот и все. Посылай телеграммы, - она прижалась щекой к щеке Полины.
Мать не сообщала Полине, что с Джоном. Джоанна только упомянула, что он вернулся из Африки в Лондон. «Тридцать четыре ему, - вспомнила Полина, - женился, скорее всего. У него титул. Оставь, -велела она себе, - для чего ему, герцогу, бесплодная вдова? Тем более, я замужем за цветным была. У них, в Англии, наверняка, напечатали список погибших в рейде Брауна. И вообще, - разозлилась на себя Полина, - я сама его оттолкнула, вот и все».
- И письма пиши, - Бет все стояла, обнимая ее. От девушки пахло сладко, нежно, ванилью.
- Одна останусь, - грустно подумала Бет и напомнила себе: «Вовсе не одна. Майкл, в Вашингтоне, Дэниел…, - она почувствовала, что краснеет, - Сара-Джейн оправилась, слава Богу. Осенью в Огайо уехала, преподавать. Я после Рождества на юг отправлюсь. Может, и Джошуа навещу. Там теплее, -Бет, незаметно, хихикнула.
Макс постучал в дубовую дверь: «Третий гудок. Или ты, Бет, хочешь в Старый Свет отплыть? - юноша добродушно ей подмигнул.
В кармане ее бобрового жакета лежала записка. Бет вынула ее из почтового ящика утром, сходив за газетой. У парка было тихо, лавки едва открывали ставни. Бет заметила на углу Пятой Авеню и Шестьдесят Пятой улицы темный, запряженной одной, невидной лошадью, экипаж. Шторки кареты были задернуты.
Она прочла письмо на кухне, ставя в духовку круассаны. Бет делала их по парижскому рецепту матери. Полина еще спала. Вещи, кроме саквояжа с документами и векселями, были отправлены на «Короля Вильгельма», пакетбот компании «Гамбург-Америка Лайн». Он шел из Нью-Йорка в Германию, с остановкой в Кале.
Бет присела на каменный подоконник. Кухня выходила в двор шестиэтажного дома, одного из самых высоких на Манхэттене. Здесь был установлен подъемник Отиса. Бет взглянула на аккуратно подстриженные деревца лавра. На листьях лежали хлопья мокрого снега. Здание не было сегрегированным. И его, и дом на Бродвее, где была квартира родителей, строил цветной подрядчик, богатый бизнесмен из Филадельфии. Квартиры здесь покупали цветные. На севере, было много обеспеченных чернокожих. Из белых у нее в соседях были только убежденные аболиционисты.
В квартире напротив жила содержанка сенатора штата Нью-Йорк, высокая, стройная красавица с кожей цвета лесного ореха. У нее был роскошный выезд, два белых шпица, бриллианты и соболя. Бет вспомнила, как вздыхала мать: «Разве это судьба для хорошей цветной девушки, с женатым мужчиной жить, белым? А ты бы сходила, - Бланш зорко смотрела на дочь, - на бал для цветных, на базар благотворительный…, Сейчас много юношей образованных, с дипломами. Некоторые даже в Париже, учились, как отец твой».
Бет ходила, танцевала, участвовала в благотворительных спектаклях, однако ей никто не нравится. Девушка затянулась папироской и распечатала письмо.
- Дорогая кузина! - читала она твердый почерк Дэниела, - я в Нью-Йорке, остановился на квартире Горовицей. Пожалуйста, сообщите, когда я мог бы вас навестить.
Когда за ними приехала наемная карета, Бет извинилась перед Полиной и отошла к фонарю на углу. Она посмотрела на голубую, одноцентовую марку с портретом Франклина. Девушка приподняла тяжелую, чугунную крышку почтового ящика и бросила туда письмо.
Спускаясь по трапу, Бет засунула руку в карман жакета. Записка от Дэниела была там. Бет подобрала подол своего суконного, зимнего, черного кринолина и помахала Полине с Максом. Они стояли на палубе. Белокурый локон выбился из-под капора женщины и Бет попросила: «Господи, пусть будут счастливы, и она, и Макс. И я тоже, - девушка покраснела.
Она пригласила Дэниела на кофе. Обедать капитан Горовиц у нее не мог. Бет решила: «Фруктов надо купить. Апельсинов, винограда…, Это Дэниелу разрешается, я помню».
Бет села на омнибус для цветных и доехала до Пятой Авеню. Выходя из лавки зеленщика с бумажным свертком в руках, Бет заметила, что та карета, с задернутыми шторками, так и стоит на углу. Она пожала плечами. Открыв парадную дверь, девушка быстро поднялась наверх.
Людям, что сидели в карете, пока что заплатили три тысячи долларов. Оставшиеся четыре они должны были получить, доставив товар в Саванну. У неприметного причала на реке Гудзон, в закоулках верфей и складов, стоял мощный паровой катер. От Нью-Йорка до Саванны было восемьсот миль. Катер делал двадцать миль в час. Даже с остановками, для погрузки угля, они рассчитывали добраться до Саванны за четыре дня.
- Великое дело прогресс, - одобрительно заметил кто-то из них, приложив к глазам бинокль. Карета побывала и у здания редакции New York Evening Post, и у адвокатской конторы. Они проследили за тем, как Жемчужина, садится с красивой, белокурой женщиной в наемную карету. Они всегда давали товару свое имя, так было безопасней
- В порт едут, я с кучером поговорил, - кто-то из мужчин поковырялся в зубах щепочкой. Их было трое, и они сменялись. Двое следили. Один прогуливался в Центральном парке, справлял нужду у ограды, курил и бегал в лавки за провизией. Жемчужина вернулась из порта. Зайдя к зеленщику, она скрылась в подъезде. Девушка была в глубоком трауре. Главарь шайки, развернул New York Evening Post: «Она и родителей и брата потеряла». Южанин посмотрел на хронометр: «Можно было бы сегодня все завершить, однако торопиться не след. Лучше завтра. Вряд ли она куда-то еще выйдет, темнеет».
- Щеголь какой-то, - хмыкнул второй мужчина, - смотри. В штатском. Однако, выправка у него военная. Белый.
- Должно быть, - усмехнулся главарь, - лакомый кусочек сенатора Томпсона, в отсутствие ее толстяка, развлекается с молодыми красавцами.
Он взглянул на своих подручных и строго сказал: «И не думайте. Ее нам никто не заказывал. Сделаем дело, и поминай, как звали».
Деньги им передал аукционист в Саванне. Он служил посредником в таких деликатных поручениях. Однако Жемчужина, размышлял главарь, не предназначалась для аукциона. Это был частный заказ. Как наставительно заметил аукционист:
- Все сведения о ней у вас на руках. Приезжаете, забираете девушку и уезжаете. Без пальбы, - он со значением посмотрел на кольт в руках главаря банды.
Тот оскорблено пожал плечами:
- Мы такими делами не занимаемся. Мы не любители, как та шваль, в Хиксфорде. Их пусть для убийств нанимают.
Под сиденьями в карете лежали хлороформ и наручники. В трюме катера была устроена закрытая каморка. Они выяснили, что в парадном сидит привратник, негр. Того отвлечь было легче легкого.
Дэниел остановился под газовым фонарем и стряхнул снег с мехового воротника пальто.
- У Джошуа, в Новом Орлеане, они сейчас на террасе пьют мятный лимонад, - усмехнулся мужчина: «Хотя, что за Ханука без снега? Это и не Ханука вовсе». Кузен пока ничего не писал. Вернее, поправил себя Дэниел, ничего из того, что могло бы быть интересно капитану Горовицу. «Жаль, - вздохнул Дэниел, - впрочем, если я пошлю на юг Бет, она навестит Джошуа, поговорит с ним. Она согласится, не может не согласиться».
Дэниел проверил записи в порту. Миссис Полина Фримен и мистер Макс де Лу отплыли сегодня в Старый Свет. «Слава Богу, - Дэниел поднял голову и взглянул на освещенные окна в гостиной Бет, -меньше хлопот». Он выдохнул дым и невольно прикоснулся пальцами к шраму на щеке. В Харпер-Ферри, когда Брауна увезли в зарешеченной карете, когда тела убитых выносили со склада, хирург сказал Дэниелу: «Останется след, однако он вас даже украшает, капитан».
Они обедали с Майклом, в Вашингтоне, в отделанной итальянским мрамором столовой особняка Горовицей. Кузен внимательно посмотрел на Дэниела: «Ты был там, в Харперс-Ферри?»
- Нет, - спокойно ответил капитан Горовиц.
Дэниел не рисковал. Все военные участники рейда подписали бумагу о неразглашении сведений, а гражданских в живых не осталось.
- Тем более, - Дэниел отпил вина Судаковых, - Тед, наверняка, никому не сказал, кто я такой. Даже эти, четверо, что бежали, меня не знают. А если Тед соврал? - Дэниел кивнул лакею и у него убрали тарелку.
- Если Макс там все-таки был? Исчез, добрался до Нью-Йорка…, Надо подождать, пока они отплывут, незачем рисковать. А если Макс расскажет обо всем Бет? Я собираюсь ее на работу нанимать…, В военном ведомстве поморщились. Сестра государственного преступника. Дуболомы, я им объяснил, что у нас цветных агентов по пальцам руки пересчитать можно. Не военных же отправлять на юг, у них на лбу звание написано. А если…, - Дэниел разозлился на себя и решил: «В Нью-Йорке все и выяснишь. Полина мне написала, и Бет тоже. Вряд ли бы они стали это делать, если бы узнали, что я был там, в Виргинии».
- Не был, - повторил Дэниел. «Шрам, - он усмехнулся, - это от другого дела осталось. Скажи, а что Мэтью?»
- Понятия не имею, - Майкл пожал плечами. Он был в хорошо скроенном, траурном сюртуке, с гагатовой булавкой для галстука.
- Летом адвокаты мне написали, что он забрал свою долю наследства. Сару-Джейн я, конечно, буду обеспечивать. Папа, - Майкл помолчал, - завещал ей тысячу долларов в год, пожизненно.
- Ты молодец, - искренне заметил Дэниел, принимаясь за курицу, - а Мэтью, - капитан Горовиц вздохнул, - он твой брат. Может быть, он и образумится. Ты в Иллинойс едешь? - спросил он.
Кузен кивнул:
- Республиканцы Нью-Йорка пригласили мистера Линкольна выступить в городе с программной речью. Как ты понимаешь, - Майкл повел рукой, - для нас это огромная удача. Конференция партии в мае, речь в феврале. У нас есть время выйти на политическую арену не только Иллинойса и окраинных штатов, но и всей страны.
- Президентская номинация, - утвердительно кивнул Дэниел и добавил: «Ты будешь помогать речь писать?»
Майкл покраснел:
- Мистер Линкольн отличный оратор, Дэниел. Нет, мне надо собрать сведения о настроениях в партии. Мы немного поработаем в Иллинойсе, а потом я вернусь сюда, - добродушно рассмеялся Майкл, - буду лоббировать в коридорах конгресса.
- Он, конечно, далеко пойдет, - подумал Дэниел, глядя на то, как кузен пьет кофе из серебряной чашки. Они перешли в библиотеку. Дэниел открыл дедушкину шкатулку палисандрового дерева, повеяло запахом хорошего табака.
- Далеко, - повторил Дэниел, - молод, красив, умен, из первых семей Виргинии, внук вице-президента. Дядя Дэвид мог бы стать министром иностранных дел, если бы не женился на цветной. Майкл такой ошибки не совершит. Удачный брак, и он к сорока годам будет в конгрессе, а к пятидесяти президентом. Он очень обаятелен, ему сразу хочется верить. Для политика это важно, как и для разведчика. И он не еврей, над ним нет этого потолка, - Дэниел, невольно, посмотрел наверх.
Капитан Горовиц предполагал, что выше полковника он не поднимется, как покойный дядя Хаим, погибший на канадской границе.
- И не надо, - хмыкнул он, закуривая сигару, - я за чинами не гонюсь. Тем более, я теперь форму не ношу, и не буду. Надо отправить Бет к Джошуа. Она очень убедительна. Все-таки журналист, и отменный. Нельзя терять такой источник сведений. В случае войны нам понадобится человек в Новом Орлеане, это стратегически важный город.
Дэниел выбросил папироску в решетчатую урну на углу. Он не любил грязи. Он позвонил у подъезда Бет, дверь открылась. Главарь сказал: «Завтра утром все провернем, ребята. Жемчужина осталась одна, искать ее никто не будет».
Он откинулся на бархатную спинку сиденья. Достав оловянную фляжку с виски, мужчина чихнул. «Не говори, - пробормотал второй, дыша на руки, - хочется быстрее оказаться в Саванне, получить свое золото и, как следует, развлечься».
- Непременно, - пообещал ему южанин, - и уже скоро.
Он отпил еще из фляги и стал следить за окнами в квартире Жемчужины.
Бет решила отнести кольцо в банк, а пока заперла его в спальне, в своем туалетном столике. Она оглядела большую, под шелковым балдахином кровать и опять почувствовала, что краснеет.
- Он еврей, - Бет прикоснулась к шее пробкой от флакона с ароматической эссенцией, - и он совсем недавно невесту потерял. Бедная Мирьям..., Нет, я говорила, я не стану жить с белым мужчиной. Да и Дэниел, - она провела рукой по черному шелку кринолина, - Дэниел не такой..., И нельзя ему. Не думай об этом, - велела себе Бет и услышала звонок.
Они сидели в гостиной, пахло хорошим кофе. Бет, искоса взглянула на Дэниела: «Его и не портит этот шрам. Интересно, откуда он?»
Капитан Горовиц улыбнулся: «Вижу, как ты меня рассматриваешь. Это я еще на территориях заработал, - он указал на запад и помолчал.
- Мне очень жаль, Дэниел, Мирьям моя подруга была, - девушка помешивала сахар в чашке.
- У нее глаза, - понял Дэниел, - как жженый сахар. И пахнет от нее ванилью. А губы…, Вишня такого цвета. Прекрати! - рассердился мужчина. Бет была в закрытом, дневном платье. Дэниел понял: «Она корсета не носит, по новой моде. Так даже лучше. Какая у нее грудь…, Большая, а все равно, высокая. Не смотри туда, - приказал себе капитан Горовиц.
- Спасибо, - вздохнул Дэниел: «Поверь мне, я скорблю вместе с тобой по твоим родителям, по Теду...»
Глаза Бет внезапно стали пристальными, холодными.
- Тед погиб во время восстания против правительства, - заметила девушка, - он государственный преступник. Дэниел..., если бы ты был там, в Харперс-Ферри, если бы ты встретился с Тедом, что бы ты сделал?
- Я бы постарался уговорить его сложить оружие и обойтись без кровопролития, Бет, - Дэниел указал глазами на серебряную шкатулку. Бет кивнула. Капитан Горовиц зажег ей спичку. Девушка выдохнула дым: «Теда закололи штыками, Дэниел. Я видела его тело. И Полина тоже. Это, наверное, был кто-то из солдат, склад атаковали».
- Атаковали, - лицо Дэниела было спокойным.
- Поверь мне, как военному, Бет, в таких обстоятельствах, - мужчина помолчал, - случаются разные вещи. Прости, - он посмотрел на изящную, маленькую руку, что лежала на резном столике. На тонких пальцах Дэниел заметил пятна от чернил.
Бет поднялась и махнула: «Не вставай».
Она подошла к окну:
- Так грустно, Дэниел. Летом здесь, - девушка указала на Центральный парк, - все было зеленым. А сейчас одни голые ветви и грязная земля, - она провела рукой по стеклу.
- Я бы мог привязать ее к себе, - подумал Дэниел, - переспать..., Она бы тогда лучше работала. Видно, что она тоскует по мужской руке. Нет, - он стряхнул пепел, - могут начаться осложнения. Она в меня влюбится. Еще, не приведи Господь, забеременеет, обманом. Я на ней никогда не женюсь, но придется содержать ее, ребенка..., Это плохо для карьеры. Я все-таки, - он незаметно усмехнулся, -еврей. И так приходится доказывать всем и каждому, что я работаю не хуже, чем потомки переселенцев с «Мэйфлауэра». Хотя моя семья здесь тоже двести лет живет. Мне не нужна цветная обуза.
- Еще настанет весна, - Дэниел поднялся и встал рядом с ней: «На юге, Бет, сейчас тепло, там и снег не выпадает. Послушай, я вот о чем хотел с тобой поговорить...»
Она оказалась очень понятливой и задавала нужные вопросы. Записывать Бет отказалась.
- У меня хорошая память, Дэниел, - улыбнулась девушка, - к тому же, - она допила кофе, - не так много у тебя агентов на юге. Тех, с кем надо будет связываться.
Капитан Горовиц развел руками: «Мы не были готовы к такому повороту событий. Но мы не можем оставлять без внимания подобное донесение. Даже если это дезинформация, то все равно, нам надо следить за настроениями в южных штатах. Ты с редакционным удостоверением едешь?»
Бет кивнула и задумчиво добавила: «По мне не видно, что я цветная. В удостоверении об этом не сказано. В отличие от паспорта, - ядовито добавила девушка: «А что я Фримен, - Бет пожала плечами, - так Фрименов много».
Когда он ушел, Бет прибрала в гостиной: «Может, так и лучше. Правильно говорил Тед, надо ждать любви. И я не еврейка. Дэниел все равно бы на мне никогда не женился».
Она заставила себя не вспоминать его серые глаза. Пройдя в спальню, Бет достала свой саквояж и начала складываться. Задание было довольно простым. Ей надо было навестить Чарльстон, Саванну и Новый Орлеан, заехать в Алабаму и Теннесси. В Новом Орлеане, как сказал ей Дэниел, Бет предстояло все-таки уговорить, Джошуа заняться работой среди евреев.
- Видишь ли, - заметил капитан Горовиц, - евреи южных штатов, такие же рабовладельцы, как и все остальные. Война затронет их недвижимость. Я не удивлюсь, если многие там будут поддерживать стремление юга отделиться. Конечно, есть аболиционисты, те же Сальвадоры. Один из них, тот, что в Чарльстоне, работает на военное ведомство. Тебе предстоит с ним встретиться. Но не все такие. Его старший брат, в общине у Джошуа. У него имения, он зарабатывает торговлей рабами.
Бет повертела редакционное удостоверение. Оно было сделано по новой моде, с фотографией, и такие же у нее были визитки. Бет сходила в студию мистера Мэтью Брэди, на Бликер-стрит. Она стояла, опершись рукой на столик с книгами, голова, с тяжелым узлом черных волос была откинута назад. Брэди велел ей засунуть за пуговицы платья пенсне на цепочке. «Мистер Брэди, - закатила глаза Бет, - зачем?»
- Затем, - весело пробормотал фотограф, устанавливая аппарат, - что у вас на карточке написано, магистр философии, мисс Фримен. Так лучше, - он рассмеялся, - поверьте мне. Я же не заставляю вас, его надеть.
- И на том спасибо, - пробурчала Бет. Брэди велел: «Не двигайтесь». На карточках был редакционный адрес.
- Южные журналисты не очень любят северян, - заметила Бет Дэниелу, - однако это все-таки New York Evening Post, a не какой-то провинциальный листок. Со мной они будут разговаривать.
Бет взяла с рабочего стола несколько чистых блокнотов. Она писала стенографией. В любом случае, Дэниел велел ей передавать сведения только устно и только при личной встрече с теми людьми, что уже работали на юге. Так было безопасней.
- Отпраздную Рождество, - Бет зевнула, раздеваясь, - и уеду. Если одна осталась, - девушка повертела афишку, - то сюда схожу. «Благотворительный спектакль и обед в честь Рождества. В помощь осиротевшим детям. Вход 5 долларов».
- Надо будет попросить кого-то меня сопроводить, - Бет потянулась за своей адресной книжкой, - кого-то из знакомых цветных мужчин. Очередная косность, и почему девушке нельзя ходить в такие места одной? «Сверчок за очагом» Диккенса ставят, - Бет улыбнулась, - хорошая пьеса.
Она пересчитала деньги. Дэниел выдал ей триста долларов, под расписку, на текущие расходы. Девушка сложила купюры в свой парижский кошелек страусовой кожи.
- Сначала в Балтимор, - сказала себе Бет, глядя на карту Америки, - а потом дальше на юг. На самый юг. Господи, - внезапно поняла девушка, - я дальше Вашингтона и не ездила никуда.
Бет отчего-то вспомнила тягучую, грустную колыбельную, что пела ей бабушка Салли.
Paint and bay, sorrel and gray
All the pretty little ponies
So hush-a-by, don't you cry
Go to sleep, little baby, - прошептала она.
- Все будет хорошо, - уверенно сказала себе Бет, в полудреме. Над Центральным парком взошла большая, бледная луна. Она спала, постанывая, рассыпав по подушке черные, тяжелые волосы, сжав руку в кулак, схватив угол кружевной подушки. Ей снилась огромная, бурая река, ивы, купающие листья в воде и мужчина, невысокий, смутно знакомый. Он стоял на деревянной пристани, засунув руки в карманы охотничьей куртки.
Бет плыла, пытаясь справиться с течением, боясь повернуть голову и увидеть его холодную улыбку. Ее руки натолкнулись на сеть. Бет увидела плоскую, коричневую голову, что поднималась из воды. Девушка почувствовала, как зубы касаются ее ноги. Мужчина, выстрелил из дробовика в воздух: «Господа! Развлечение только начинается».
Она открыла глаза и долго лежала, тяжело дыша, пытаясь справиться с бешеным, испуганным стуком сердца.
Утро было ярким, булыжные тротуары покрылись изморозью. Бет сходила в банк, оставив кольцо в сейфе. Возвращаясь, домой, она заглянула в книжную лавку. Сборник ее статей красовался на видном месте. «Элизабет Фримен. Социальное и общественное положение американской женщины».
- Жаль, что дальше нельзя учиться, - подумала Бет, расплачиваясь за «Происхождение видов» Дарвина и «Королевские идиллии» Теннисона: «Женщина никогда не станет профессором в колледже. Сара-Джейн всего лишь преподаватель. Но теперь и смешанные классы ей дают, слава Богу. Не только девушек».
В подъезде привратника не было.
- Странно, - Бет посмотрела на его обычное место и потрогала оловянную кружку с чаем. Та была еще теплой: «Должно быть, кто-то из жильцов его вызвал. Карета у входа стояла, наверное, переезжают».
Бет взбежала по ухоженной, с ковром лестнице. Квартира была на третьем этаже, подъемником она не пользовалась. Она опустила голову, открыв ридикюль, нащупывая ключи. Девушка и не почувствовала мгновенного удара по виску. Ей ко рту прижали тряпку с хлороформом. Бет, задыхаясь, услышала резкий мужской голос, с южным акцентом:
- Быстро вниз. Сейчас Чарли вернется с этим черномазым. Нас к тому времени здесь быть не должно.
В экипаже южанин защелкнул наручники на тонких запястьях и взял ключи: «Заверни за угол, я квартиру проверю».
Карета стояла на Пятьдесят Девятой улице. Двое мужчин, открыв дверцы, шагнули внутрь. «В комнатах все в порядке, - заметил главарь, - ее долго не хватятся. Ты говорил с этим черным, Чарли? Она уезжать собиралась?»
Второй мужчина кивнул. Бет лежала на сиденье напротив, закрыв глаза. К лицу девушки была примотана вымоченная в хлороформе тряпка.
- Вот и уедет, - заключил главарь. Он опустил ключи в ридикюль Бет и заглянул в сверток из книжной лавки.
- Все это в Гудзон выбросим, - мужчина откинулся на сиденье и велел тому, кто сидел на козлах: «Трогай!»
Карета выехала обратно на Пятую Авеню. Затерявшись в потоке экипажей, она направилась на юг.
Интерлюдия. Саванна, январь 1860
Над тихой, медленной рекой кружились стрекозы. Терраса белоснежного, каменного особняка под черепичной крышей выходила прямо к воде. Имение было небольшим. Мэтью вложил деньги в плантации своих приятелей, что выращивали табак и хлопок. У него были акции пароходных компаний, гонявших суда по Миссиссипи. На счету в банке Вильямсона, в Саванне, лежала сумма, которой хватило бы и его внукам.
Мэтью, откинувшись в плетеном кресле, курил сигару. Его собеседник, мужчина средних лет, с ухоженной, каштановой бородкой пробежал глазами ряды цифр в блокноте: «Мистер Вулф, разумеется, я буду рад отдать вам руку Аталии. Но моей дочери всего тринадцать лет, и вы сами молоды...»
- Но богат, - подумал отставной полковник Джеймс Вильямсон, поглядывая на мужчину.
- И связи у него отменные. В Конфедерации, когда она будет основана, мистер Вулф сможет занять хорошее место в администрации. И, если он делает предложение, значит, он не узнал...
Мэтью отпил белого бордо.
- Я подожду, - заметил мужчина, - скажем, пять лет? К тому времени мисс Аталии исполнится восемнадцать, мне двадцать семь. Подходящее время для венчания. А что, Джеймс, - он зорко взглянул на банкира, - вашу бабушку в девичестве звали Линдо? Мисс Абигайль Линдо, дочь, -красивые губы немного искривились, - Авраама Линдо, из Чарльстона?
Вильямсон заметно побледнел. «Это было давно, мистер Вулф, - откашлялся мужчина, - еще до революции. Я, право, не силен в семейной истории...»
Мэтью молчал, поигрывая серебряной гильотинкой для сигар.
- Впрочем, - улыбнулся мужчина, - у каждой семьи есть скелеты в шкафу, мистер Вильямсон. Не беспокойтесь.
Мэтью взглянул в сад и полюбовался тем, как играет солнце в белокурых волосах девочки. Мисс Вильямсон сидела на мраморной скамейке, с альбомом, рисуя клумбу с розами.
- Я не намерен разрывать помолвку из-за таких мелочей. Пойдемте, - Мэтью поднялся, - возьмем мисс Аталию и прогуляемся по саду.
- Мистер Вулф! - девочка вскинула голову и улыбнулась: «У вас прекрасные розы, смотрите!»
У нее были большие, голубые глаза. Аталия подобрала подол еще детского, скромного платья светлого муслина: «Вам нравится?»
- Очень, мисс Вильямсон, - ласково ответил Мэтью, глядя на искусный рисунок акварелью: «Денег он за дочерью дает много, - холодно подумал Мэтью, глядя на мягкие локоны, что падали на еще худенькие плечики, - она единственный ребенок. Конечно, она рано потеряла мать, отец ее избаловал..., Ничего, я ее воспитаю так, как мне надо».
Аталия бежала впереди, Мэтью показывал им конюшни. Он хлопнул в ладоши. Негры вывели во двор берберских жеребцов. Мужчина весело сказал:
- В следующий раз, мисс Вильямсон, вы должны погостить подольше. Я вам подберу смирную лошадку. Скажем, вот эту, - Мэтью указал на небольшую, жемчужно-серую кобылку: «Мы с вами, и вашим батюшкой отлично прокатимся вдоль реки».
- У вас очень красивый дом, мистер Вулф, - зачарованно сказала Аталия, когда они вернулись на террасу, где молчаливые, чернокожие лакеи накрывали чай: «И настоящее фортепиано, от Стейнвея. Я такое только на концертах видела, в Саванне».
- Я его заказал в Нью-Йорке, мисс Вильямсон. Это кабинетный рояль, розового дерева. Я ведь и сам, -Мэтью подождал пока девочка, и ее отец сядут, - немного играю. Надеюсь еще услышать ваше исполнение, - он поднял хрустальный бокал с холодным, мятным чаем.
Аталия немного покраснела, но потом, тряхнув кудрями, выпалила: «С удовольствием!»
Мэтью сразу решил на ней жениться. Он положил вклад в банк Вильямсона. Мистер Джеймс стал свидетелем при оформлении купчей на имение, и пригласил Мэтью к обеду.
- Нечего и раздумывать, - сказал себе Мэтью, - деньги хорошие. Опять же, единственная дочь.
Однако он был уверен, что уже слышал эту фамилию. Вернувшись в свой номер в гостинице, Мэтью долго сидел на балконе, куря папиросу, наблюдая за разряженной толпой, что двигалась по тротуару. К вечеру жара спадала, горожане отправлялись гулять. Он хлопнул себя по лбу: «Конечно! Отец говорил об этом сватовстве Хаима Горовица, в Чарльстоне! Мисс Абигайль Линдо вышла замуж за британского майора, Вильямсона. Наверняка, он здесь остался, после революции».
Мэтью не поленился съездить в Чарльстон и лично все разузнать. Так оно и оказалось. Мисс Линдо бежала с британцем, крестилась, отца ее свалил удар. Девушка подкупила всех нотариусов города, и отказались изменять завещание мистера Линдо. Миссис Вильямсон унаследовала огромное состояние. В Чарльстоне эту историю Мэтью рассказали в первой же лавке, куда он зашел купить папирос.
- Вот и славно, - Мэтью отпил сладкого чая: «Мистер Вильямсон, как я вижу, совсем не заинтересован в том, чтобы я распространялся о его происхождении. Я и не буду. С браком вопрос решен».
Принесли нежный мильфей и Мэтью рассмеялся: «Повара я купил из Нового Орлеана. Он учился у французов».
Когда негры убирали фарфор, Мэтью взял с серебряного подноса письма. Распечатав одно из них, он пробежал короткие строки глазами: «Джеймс, мисс Вильямсон, вы от меня просто так не отделаетесь. Я провожу вас до Саванны. Мне надо принять заказ, что привезли из Нью-Йорка. Вы разрешите, -Мэтью поклонился, - разделить ваш экипаж? Там довольно ценный груз, я его буду везти сюда с осторожностью. Обычная карета для этого не подходит».
- Разумеется, - Вильямсон поднялся, - но, мистер Вулф, если вы будете в Саванне, вы должны у нас отобедать.
- А я вам сыграю Моцарта, - встряла Аталия и смутилась: «Простите...»
- С удовольствием послушаю, мисс, - поклонился Мэтью.
Когда они шли по обсаженной лавровыми деревьями дорожке, к высоким, кованым воротам имения, Аталия спросила: «А что вам доставили, мистер Вулф? Еще одно пианино?»
- Можно сказать и так, - рассмеялся Мэтью, усаживая их в экипаж.
- Из Саванны разошлю приглашения на вечеринку, - решил он, устраиваясь рядом с банкиром. «Человек десять, не больше. Надо будет зайти на аукцион, подобрать подруг дорогой кузине. Чтобы ей не было одиноко».
Карета тронулась. Мэтью, улыбнувшись Аталии, незаметно сцепил холеные пальцы. Они немного дрожали.
Бет знала, что это юг. Здесь было тепло, влажно. Когда ее выводили из трюма, с наброшенным на голову мешком, девушка вдохнула аромат магнолий и слабый, свежий морской ветер. «Это не Новый Орлеан, мы сюда шли всего пять дней, - поняла Бет, - и не Балтимор. Он на севере, там холоднее. Чарльстон или Саванна. Скорее, Саванна, - Бет вспомнила карту, - Чарльстон ближе к Нью-Йорку».
С ней обращались вежливо, но молчали. Когда Бет очнулась от тяжелого, хлороформного сна, она гневно потребовала у белого мужчины, он зашел в ее каморку со свечой в руке: «Объясните мне, что происходит!»
Он разомкнул наручники и указал глазами на ведро в углу и грубую тарелку с хлебом и сыром, что стояла на полу. Мужчина отвернулся. Забрав ведро, он подождалл, пока Бет с отвращением разжует черствый хлеб. Мужчина, спокойно, ответил: «Будешь вести себя послушно, приедешь к месту назначения с таким же красивым личиком, милочка. А нет..., - он показал Бет лезвие ножа и вышел.
Девушка сжала зубы и опустилась на брошенные в углу одеяла. «Я смеялась над этими слухами о бандах, - горько сказала Бет, - всегда говорила, что незачем на такое и внимание обращать».
Она прислушалась. Катер был паровой, работала машина. Пахло гарью и солью, корабль качало.
- На юг идем, - устало поняла Бет, - больше некуда.
Она привалилась к дощатой стене трюма:
- Наручники не снять. Если бы я даже их сняла, что дальше? Такие катера миль на двадцать в открытый океан уходят. Я просто не доплыву до берега, а надеяться на то, что меня кто-то подберет, опасно. И ни одного документа, они мой ридикюль выбросили, наверняка. Там было редакционное удостоверение. Денег тоже нет.
Бет задумалась: «Если меня везут в Чарльстон, это хорошо, - обрадовалась она, - мне надо найти мистера Александра Сальвадора. Синагога Кахаль Кадош Бейт Элохим, Хассел-стрит. Он глава еврейской общины».
Сальвадор был предупрежден. Дэниел сказал ей: «Он ждет Странницу. Даже ему незачем знать твое настоящее имя, мало ли что. С журналистами встречайся, как Бет Фримен, а в донесениях будешь Странницей».
- Странница, - повторила Бет и улыбнулась: «Хорошо звучит».
Она почувствовала толчок в спину и пошла дальше. Кто-то из белых поддерживал ее за руку.
- Надо бежать, - решила Бет, - и добраться до Чарльстона. Джошуа, в Новом Орлеане. Он бы мне помог, но это опасно, слишком далеко. Если это Саванна, то до Чарльстона здесь всего сто миль, на север. Ерунда, дней за пять можно дойти. Во время войны за независимость капитан Хаим Горовиц отсюда пешком до Бостона добрался. И дядя Меир тоже весь юг исходил. Они смогли, и я смогу, - Бет вскинула голову: «Но кто, же меня похитил? Я из южан никого не знаю, и на юге никогда не была. Кто-то меня видел, в Нью-Йорке, в Вашингтоне?»
Дверь заскрипела, она почувствовала под ногами ступеньки узкой, деревянной лестницы. Пахло табаком.
- Портовые склады, - поняла девушка.
Ее втолкнули куда-то и сдернули мешок с головы. Давешний южанин жевал табак. Он сплюнул и поднял фонарь со свечой. Грубое лицо было непроницаемым. «Сейчас тебе принесут горячей воды и платье, - он брезгливо коснулся мятого, грязного шелка ее кринолина, - и помни, что я тебе говорил. Будь благоразумной».
Бет молчала, вскинув подбородок. Еще один мужчина поставил на пол каморки без окон ведро. В нем плавал кусок грубого мыла. Он бросил на сено простое, хлопковое, синее платье. Белья ей не дали. Бет кое-как постирала свое и разложила его на полу. Она опустилась на сено, расчесав пальцами тяжелые, черные волосы. Ей оставили свечу. Бет подумала: «Подпалить здесь все? На двери засов, я видела. Нет, у меня задание. Я не имею права сдаваться, не имею права умирать. Я работаю на будущее Америки, для того, чтобы в стране никогда не было рабства. Я солдат, такой же, как Дэниел. Надо выполнять свой долг».
Она обхватила плечи руками. Было жарко. Бет чихнула:
- Еще простужусь. В Нью-Йорке снег идет, а здесь магнолии цветут. Какая у нас страна огромная. Наша страна, - она отчего-то улыбнулась, - когда-нибудь, она изменится. Не будет рабства, не будет сегрегации. Я в этом уверена.
После гибели брата, разбирая вещи в его кабинете, Бет нашла неприметную папку. В ней лежала карта со всеми станциями Подпольной Дороги, от Луизианы до Канады и от Огайо до Нью-Йорка. К ней прилагался список хозяев станций. Бет вспомнила: «Мистер Сальвадор, Чарльстон. Станция прямо в синагоге, в подполе». Дэниелу она об этом говорить не стала. Тед, еще до тюрьмы, как-то раз, нехотя, заметил: «Правительству совершенно незачем знать, как действует Дорога. Это наше дело, аболиционистов. Так было со времен дедушки Фримена и так будет всегда».
Белье высохло. Бет натянула платье и поморщилась. Оно жало в груди и бедрах, а на талии болталось.
- Откуда им знать мой размер, - зло подумала девушка и попыталась вздохнуть. Пуговица сразу отскочила. Она надела свои крепкие, сшитые по мерке, зимние сапожки: «Когда буду бежать, надо туфли какие-нибудь найти, в них, - Бет оценивающе посмотрела на трехдюймовый каблук, - я далеко не уйду».
- Бежать, - решительно вздохнула Бет и вздрогнула. Дверь открывалась. Ей опять сковали руки, набросили мешок на голову и вывели наверх.
- Ночь на дворе, - поняла Бет, - и все равно жарко. Здесь не только море, здесь еще и река рядом. Я слышу плеск. В Саванне есть река, вот и отлично, - она ощутила, как ей нагибают голову. Ржали лошади, опять запахло табаком.
- Возок, - девушка, на ощупь, взобралась внутрь, - надеюсь, мне когда-нибудь снимут наручники, и я освобожусь от этого проклятого мешка. В конце концов, можно и убить того, кто меня похитил. Человечество от этого ничего не потеряет. Наверняка, рабовладелец.
Бет почувствовала, как тронулся экипаж. Опять запахло цветами, лошади стучали подковами по брусчатке.
- Через город едем, значит, мы здесь не останемся. Посмотрим, куда, - Бет потерла запястья. Руки опять стали ныть. Закрыв глаза, девушка приказала себе ждать.
Мэтью сопровождал возок верхами. Он намеренно приказал принести кузине такое платье. Увидев девушку во дворе складов, при свете факелов, мужчина едва сдержался, чтобы не подойти к ней. Он любовался большой, пышной, грудью, обтянутой простым хлопком. На бедрах платье чуть ли не трещало. Маленькие ноги были обуты в ботинки на высоком каблуке. Она шла, спокойно, немного покачивая станом. Мэтью передал оставшуюся плату через аукциониста, но не мог сам не проследить за тем, как увозили кузину. Он нанял крепкий, закрытый экипаж и щедро рассчитался с охраной.
Когда она залезала в карету, платье немного поднялось. Он увидел смуглую ногу. Кузина была без чулок.
- Четвертый размер, - подумал Мэтью, - ей понравятся туфли, я уверен.
Он купил кузине обувь, белье и чулки. Все это ждало ее в особо оборудованной комнате, в поместье, в подвальном этаже, ключ от которого был только у Мэтью. Мужчина облизал губы и махнул рукой. Возок выехал в открытые ворота складского двора.
Те рабыни, что он приобрел на аукционе, уже были отправлены в поместье. Их было три, все девственницы, не старше восемнадцати лет. Обошлись они Мэтью довольно дорого, однако он подчитал будущие прибыли от продажи детей, и успокоено вздохнул: «Они себя окупят».
Он уже бывал в подобных, Мэтью пощелкал пальцами, гостевых домах.
- Простая вежливость, - усмехнулся мужчина, - требует, чтобы я устроил такой же. Люди приезжают на деловые встречи, на охоту. Надо их развлекать. Кузина будет развлекать меня, разумеется. Хотя на вечеринке ей придется обслуживать всех, конечно. И не по одному разу. А я полюбуюсь.
Все приглашенные уже подтвердили свое участие. Крыло было обставлено даже изящно, с умывальными, и большой, затянутой шелком гостиной. Окон, нигде, разумеется, не было. Дом строился еще в конце прошлого века, подвал был сделан на совесть, да и в любом случае, подумал Мэтью, все остальные рабы у него были мужчинами.
- А если кто-то себя плохо поведет, - он пришпорил жеребца, - ее ждут нары в бараке и два десятка негров. Они будут только рады.
Возок проехал мимо особняка Вильямсонов. Мэтью, после обеда у полковника, слушал, как Аталия играет Моцарта. Он знал, что будущий тесть еще не говорил дочери о сватовстве. «Попозже, мистер Вулф, - заверил его банкир, - пусть Аталия к вам привыкнет».
- Несомненно, привыкнет, - Мэтью обернулся. Дом уже спал. Саванна была погружена в блаженную, жаркую тишину, ночь была звездной, почти безветренной. Возок выехал из города на дорогу, что вела к западу, вдоль реки.
Мешок с головы Бет так и не сняли.
- Деревня, несомненно, - девушка прислушалась. Плескала вода в реке, шуршали листья деревьев, лязгали кованые ворота.
- Поместье, - ей помогли выйти из возка, и Бет замерла. Это была другая рука. Пальцы были холеными, мягкими, от человека пахло сандалом.
- Тот, что меня заказал, - Бет поднялась по каким-то ступеням. Человек, гремя ключами, раскрыл дверь. Она опять нащупала ногами лестницу и посчитала ступени. Их было двадцать шесть. Потом была еще одна дверь, железная, как оказалось, а потом ей разомкнули наручники. Бет, резко сдернула мешок с головы: «Хватит!»
Рядом с ней никого не было. Девушка огляделась. Она стояла посреди спальни. На большой, под балдахином, устланной шелковыми простынями, кровати было разложено белье и чулки. На полу, устланном персидским ковром, стояли туфли с трехдюймовыми каблуками. Бет заглянула в умывальную. Кранов здесь не было, зато лежало хорошее, французское мыло. «Ничего стеклянного, -она оглядела комнату, - ничего железного. И окон нет. Он оставил дверь в коридор открытой».
Бет брезгливо отбросила туфли, темно-красной, мягкой кожи. Белье тоже было из темно-красного шелка, корсет и короткая, выше колен рубашка. На корсете болтались подвязки, для чулок брюссельского кружева. Панталон Бет не нашла.
Бет гневно уперла руки в бока и хмыкнула: «Этот развратник, судя по всему, вдохновлялся «Дамой с камелиями». Пусть он мне только на глаза покажется!»
Девушка решительно вышла в коридор, тоже устланный толстым, мягким ковром. Слева от нее возвышалась железная, массивная дверь. Подземелье освещалось газовыми фонарями.
- Жаль, что я не инженер, - зло подумала Бет, - можно было бы здесь взрыв устроить. Хотя нет, - она посмотрела направо, - я не одна.
Девушка увидела еще четыре двери. В конце коридора , короткого, в двадцать футов, она уткнулась в стену.
- Есть кто-нибудь? - крикнула Бет: «Отзовитесь!»
Большая дверь стала открываться и девушка насторожилась. Он стоял на пороге, высокий, белый мужчина, с почти лысой головой и коротким хлыстом в руках. «Это не он, - поняла Бет, - тот, что меня вел, был ниже. Почти одного роста со мной, а я пять футов два дюйма».
Кроме хлыста, у белого был пистолет, на поясе бриджей, в кобуре. «Вернись в свою комнату, -приказал он, - даже если дверь открыта, тебе нельзя выходить оттуда без разрешения».
- Сказал кто? - Бет подбоченилась и выругалась сквозь зубы. Он, с размаха, ударил ее хлыстом по груди. «Следа не останется, - равнодушно заметил мужчина, - ты в платье. Будешь упрямиться, тебя закуют в наручники, надолго».
- Этого мне точно не надо, - мрачно подумала Бет: «Должно быть, надсмотрщик. Господи, так бы и выцарапала ему глаза. Рисковать нельзя, надо ждать удобного времени. Надо делать вид, что подчиняюсь».
Она, вскинув подбородок, прошла в свою комнату и села на кровать. Больше в спальне ничего не было. Девушка выпрямила спину. «Меня похитили, - Бет раздула ноздри, - я свободный человек и родилась свободной, вы не имеете никакого права...»
Надсмотрщик вздохнул. Не успела Бет поднять руку, чтобы защититься, мужчина хлестнул ее еще раз. «Молчи и слушай, - посоветовал он, - тебя теперь зовут Жемчужина. На комнате так написано».
- Я прочла, - чуть не сказала Бет, но, вовремя, прикусила язык: «Не говори ничего, - велела она себе, -ни слова. Тебе надо понять, где ты, и как быстрее отсюда сбежать, вот и все».
Она опустила голову. «Сегодня у нас гости, - сказал белый, не сводя с нее глаз, - вымойся и переоденься. Скоро познакомишься со своим хозяином, Жемчужина».
Дверь захлопнулась, Бет услышала поворот ключа в замке. Пробормотав: «Мерзавец!», девушка прошла в умывальную. Переодевшись, корсет был ей впору, Бет опустилась на кровать. Она все знала по книгам, да и подруги ее, суфражистки, всегда открыто обсуждали подобные вещи.
- Я хотела, чтобы это было по любви, - грустно подумала Бет, - Макс мне предлагал..., Он любил меня. Надо было его не отталкивать..., Нет, - сказала себе девушка, - в этом нет для меня стыда, или позора. Пусть стыдятся те, кто похищает девушек, кто покупает их на аукционах, как скот, те, кто их насилует..., Я знаю, что я еще полюблю, и меня тоже полюбят. Вот и все. А об этом, - Бет, на мгновение, коснулась шелка корсета, и отдернула руку, - об этом я забуду, как только спасусь отсюда. А если ребенок? - она покраснела и вспомнила книгу, что прислала ей Мирьям: «Все, что смогу, я сделаю, -решила Бет, - а остальное в руках Господа. Он обо мне позаботится, я знаю. Хорошо, что мама с папой до этого не дожили, - она прикусила пухлую губу и велела себе не плакать.
В коридоре раздались мужские голоса, потянуло хорошим табаком, кто-то крикнул: «Надеюсь, нам хватит шампанского, Мэтью!»
- Пять ящиков, Грант! - отозвался красивый, высокий голос. Бет, вскочив с кровати, пошатнулась: «Я не верю! Это не он, не может, не может такого быть!»
Она не видела кузена, пять лет, а то и больше, с тех пор, как Майкл и Мэтью уехали в Гарвард. Мэтью потом перевелся в Колледж Вильгельма и Марии, на юге, в Виргинии. Бет схватилась рукой за столбик кровати: «Господи, помоги мне! Что он делает в Саванне? Майкл говорил, что у него адвокатская контора в Луизиане. Или он здесь гость? Вряд ли, у него спрашивали о шампанском..., Значит, это его имение».
Бет отчего-то перекрестилась. Кинув взгляд вниз, она покраснела и схватила с кровати шелковую простыню. Надсмотрщик унес ее платье.
- Не надо, кузина, - раздался веселый голос: «Тебе так гораздо лучше, моя Жемчужина». Он почти не изменился. Мэтью стоял, прислонившись к стене, невысокий, легкий, голубые глаза сияли.
- Я очень рад тебя видеть, - Мэтью склонил голову и полюбовался девушкой, - очень. Лучшее мое приобретение.
- Немедленно выпусти меня отсюда! - шагнула к нему Бет. Девушка отпрянула, Мэтью наставил на нее пистолет. «Я очень хорошо стреляю, - предупредил мужчина, - мне будет жаль, если тебе придется выполнять свои обязанности, страдая от ран. Марш в гостиную, джентльмены уже собрались!»
Пахло табаком и выпивкой. Бет, краем глаза, увидела еще трех девушек, чернокожих, в таких же, как у нее, корсетах. Мужчины развалились в креслах, дымя сигарами, на низком столике красовались открытые бутылки моэта. Мэтью подтолкнул ее оружием в спину.
- Вот и наша Жемчужина, господа, - он поднял бровь. Бет услышала его шепот: «Не стесняйся, кузина, покажись моим гостям. Все равно тебе придется развлекать всех, вместе и по очереди».
Бет незаметно сжала руки в кулаки.
- Тоже девственница, Вулф? - лениво крикнул кто-то: «Отличные формы, я ее не пропущу!»
Бет почувствовала его руку и обреченно закрыла глаза.
- Девственница, - удовлетворенно отозвался Мэтью, - но я вам, друзья, не сказал самого главного. Это не просто черная шлюха, это черная шлюха с образованием, с дипломом, со степенью, - он издевательски рассмеялся, - магистра философии. Нам предстоит показать ей, где ее место!
- На колени! - мужчины перекрикивали друг друга: «На колени ее и пусть обучится раскрывать рот только для одного!»
- Я вытерплю, - приказала себе Бет, когда Мэтью швырнул ее на ковер: «Я вытерплю и больше никогда, никогда не стану об этом вспоминать. Что бы они ни делали. Больше никогда».
- Кузина, - он наклонился и вцепился сильными пальцами в ее растрепанные волосы, - ты совсем ничего не умеешь..., Но научишься, я обещаю....
- Больно, как больно, - успела подумать Бет, задыхаясь под его тяжестью, скребя руками по ковру, слыша жалобный визг какой-то девушки: «Господи, я не верю, что это навсегда. Я вырвусь отсюда, и все станет по-другому».
- Еще! Еще! - требовали мужчины, Бет закричала, кто-то рванул ее за волосы: «Мэтью, ты уже сделал, что хотел! Дай и другим позабавиться!»
Кузен поднялся, тяжело дыша, и схватил Бет за руку: «На меня смотри!». На него взглянули темные, полные ненависти, глаза. Из прокушенной губы капала кровь, ковер был испачкан. Мэтью, удовлетворенно откинувшись в кресле, плеснул шампанским в сторону Бет. «Я ее умыл, господа! -захохотал мужчина, потянувшись за сигарой, - теперь делайте с ней, что хотите. Только я должен это видеть. Я не могу пропустить такого зрелища».
Он полулежал, потягивая из бутылки шампанское, куря, глядя на заплаканное, мокрое, жалкое лицо. Кузина еле слышно стонала, а потом и вовсе замолчала.
- Отлично, - похвалил себя Мэтью,- просто отлично. Она, наверняка, забеременеет, после сегодняшних развлечений. Не от меня, так еще от кого-то. Будет обслуживать нас, а потом, когда она мне надоест, окажется в реке. Я молодец, - он легко встал и Бет подумала: «Это не я. Это все не со мной. Господи, но как больно..., Терпи, терпи, помни, ты больше не Бет Фримен. Ты станешь ей потом, когда-нибудь. А сейчас ты Странница. И ты будешь Странницей, пока все эти, - Бет не могла назвать их людьми, - все эти..., не исчезнут с лица земли. Навсегда».
- Навсегда, - повторила себе Бет и опустила веки, чтобы не видеть его торжествующей, довольной улыбки.
Открытый экипаж, запряженный парой ухоженных, вороных лошадей остановился на главной улице поселка, у двухэтажного, с гранитным портиком, здания. При входе блестела медная табличка: «Угольная компания де ла Марков». Виллем, в летнем, отменно скроенном, светлом костюме, с шелковым цилиндром, посмотрел на свой золотой хронометр: «Жди здесь, потом отвезешь меня на станцию. Вещи уже там?»
- Конечно, ваша светлость, - поклонился кучер.
Виллем поднялся по ступеням, вдыхая запах дыма и гари, оглядывая ряды одинаковых, серых, под черепичными крышами домов. Он вскинул голову и посмотрел на мощные стены замка, что возвышался на холме. Все это принадлежало ему. Компания кормила долину, здесь было пятнадцать шахт и пять рабочих поселков. Самая глубокая шахта, «Луиза», уходила вниз почти на три тысячи футов. На Виллема работало семь тысяч человек, от шахтеров до сортировщиц угля, от хозяев лавок, ими владела компания, рабочие были обязаны покупать провизию только там, до священников и учителей в начальных школах. В одном таком доме жило две семьи. Здания строились по типовому проекту, с гостиной и кухней внизу, и тремя спальнями на втором этаже.
- Это очень, много, - сказал Виллем архитекторам в Брюсселе, - я обеспечиваю им прекрасные условия для жизни. Более того, - он наклонился над чертежом, - у них есть участки, на задах. Пусть ставят курятники, сажают овощи..., Рай на земле, - удовлетворенно улыбнулся барон де ла Марк.
Те же архитекторы занимались восстановлением замка. Виллем не пожалел денег, чтобы сделать водопровод, газовое освещение, и паровой подъемник.
- Полсотни комнат, - весело подумал он, - и главный зал такой, что двести человек за столы усядутся. Пригодится, когда дети в возраст войдут. Надо будет устраивать балы, обеды..., Да и на охоту, осенью, сто человек приедут, а еще слуги...
Виллем взглянул на пустые улицы. Смена была в разгаре. Над терриконами шахт, над дальним зданием вокзала повисли тучи. Он добился, чтобы сюда протянули отдельную ветку из Льежа. Теперь уголь без всяких задержек добирался до Мааса, а оттуда, на баржах шел в Роттердам. Железная дорога принадлежала акционерной компании, где у Виллема был деловой интерес.
- Рай на земле, - повторил он, - шахтеры покупают дома в рассрочку. Двадцать лет, с небольшими выплатами, и у них есть своя крыша над головой. Они получают бесплатно две тонны не сортового угля, в год. Смены по двенадцать часов, и один выходной в неделю. Чего еще желать?
Виллем, хоть и был протестантом, но настоял на том, чтобы в каждом поселке возвели церковь. Его принял кардинал Стерк, глава католиков Бельгии. Он, ласково, сказал:
- Ваша светлость, я обязательно напишу его святейшеству папе Пию о вашей поддержке христианского образа жизни. Более того, - кардинал поднял бровь, - я слышал, что компания запретила продавать шахтерам горячительные напитки?
- Разумеется, - Виллем поклонился, - все беды трудового класса, ваше высокопреосвященство, от пьянства. У нас в долине крепче пива ничего не купить, и так будет всегда, пока я жив, - барон усмехнулся.
- Пусть даруют вам Иисус и дева Мария, долгие года процветания, - искренне ответил Стерк: «Я слышал, ваша дочь обучается в католической обители?»
- В монастыре бернардинок, во Флерюсе, - кивнул Виллем.
К Маргарите он ездил раз в год. Он сказал матери-настоятельнице, что дочь из обители пойдет под венец. Виллем не видел смысла забирать девочку домой на каникулы. Барон и сына на все лето отправлял в Швейцарию, с нанятым в пансионе Виллема-младшего гувернером.
- Потом университет, - размышлял барон, - и работа в компании. Мальчику пока пятнадцать. Нет смысла волноваться о женитьбе.
- Прекрасное, строгое место, - обрадовался кардинал, - подходит для молодой особы.
Он подал Виллему руку для поцелуя. Барон прижался губами к большому аметисту.
Папа Пий прислал Виллему крест ордена Святого Сильвестра. Виллем написал об этом кузену Жану, в Ренн. Он возил сына в Бретань, два года назад, вернувшись из Индии. Девочка оказалась хорошенькой, маленькой, еще по-детски пухленькой, кудрявой, голубоглазой блондинкой. Впрочем, даже если бы она была уродиной, это бы ничего не значило. Маркиза де Монтреваль числилась среди самых богатых невест Франции. Дети понравились друг другу. Виллем осторожно намекнул кузену Жану о возможном браке. Маркиз развел руками:
- Дорогой мой, я не собираюсь неволить Элизу. Когда ей исполнится двадцать один, и она выйдет из монастыря, девочка будет свободна, выбирать себе жениха по душе. Если к тому времени, - Жан разлил по бокалам вино, - она мне скажет, что хочет стать невестой Виллема, то так и случится.
- Тряпка, - зло подумал Виллем, отпив хорошего бордо, разглядывая средневековые шпалеры на стенах гостиной в отеле де Монтреваль: «Мало того, что отдал парижские квартиры, Господь знает кому, этим мальчишкам, внукам отпетой революционерки, коммунистки, еще и дочь распустил. Нет, Маргарита отправится замуж за того, на кого я укажу».
Кузен Жан ответил, в коротком, вежливом, холодном письме, что поздравляет Виллема с награждением, но не намерен больше приглашать его в Ренн: «Вы, дорогой кузен, вели себя неподобающе званию джентльмена и дворянина».
Виллем тогда выругался. Скомкав письмо, барон бросил его в камин: «Проклятый Питер, - сказал он сочно, - мерзавец, успел всем донести».
Виллем узнал от своих приятелей в Бомбее, что жена умерла, родив ублюдка. Мальчишка, к сожалению, выжил. Виллем, затянувшись сигарой, усмехнулся: «Посмотрим, как дядя Мартин, в Лондоне, примет новости о том, что наследником «К и К» станет полукровка. Думаю, они невзлюбят эту Люси».
В начале этого лета из Лондона пришли новости, заставившие Виллема удовлетворенно улыбаться. «Господь наказал кузена Питера, так ему и надо. Ублюдок сдох. Незачем детям знать, что он на свет появился. Очень, очень хорошо».
Месье Мервеля Виллем не пустил и на порог своего брюссельского особняка.
- Его светлость барон не принимает, - сказал адвокату дворецкий.
Такой же ответ ждал мадам Джоанну. Виллем не собирался водить знакомство с подозрительными личностями. Однако те ему и не докучали. После единственного визита и защитник прав рабочих, и старуха, про себя Виллем называл Джоанну именно так, оставили его в покое.
Виллем еще постоял, расставив ноги, по-хозяйски оглядывая равнину. Барон прошел в угодливо распахнутую привратником тяжелую, дубовую дверь. Ему надо было посидеть с месье Лантье, главным инженером. В начале лета компания всегда увольняла временных работников. Затраты на освещение и отопление снижались, а Виллем всегда настаивал на экономии средств.
- Не вижу смысла нанимать двоих, когда то же самое может сделать один, - говорил барон: «Летом прибыль падает. Я не хочу платить заработную плату людям, которые мне невыгодны».
Тонна угля стоила, если брать среднегодовую цену, сто сорок франков. За добычу этой тонны компания выдавала бригаде, обычно состоявшей из шести человек, четырех забойщиков, и двух откатчиц, полтора франка на всех.
Из этой суммы вычитались дни простоя по болезни. Виллем заявлял:
- Врач их бесплатно посещает. Я не собираюсь тратить деньги на содержание тех, кто валяется с похмельем. Ничем другим они и не страдают.
Воскресенья и престольные праздники не оплачивались, а за два прогула без уважительных причин рабочие увольнялись. Кроме того, их штрафовали за ненадежные крепления и за опоздание к началу смены.
- Не забывайте, - поднимал палец Виллем, - после сорока лет непрерывной работы они имеют право на пожизненную пенсию. Им это ничего не стоит. Все идет из моего кармана.
- Главное, - Виллем поднимался по лестнице белого мрамора, - чтобы Господь миловал нас от смутьянов, организаторов профессиональных союзов..., Слава Богу, я слышал, этот мальчишка Макс в Италию отправился. Хоть бы он там голову себе сложил.
После встречи Виллем намеревался поехать в Остенде, на море. Ему надо было остановиться в Брюсселе на пару недель, провести последнее в году собрание акционеров компании, а потом он рассчитывал на хороший отдых. Барон только что дал отставку своей прежней любовнице, примадонне брюссельской оперы. Дама, на вкус Виллема, несколько обрюзгла и постарела, ей исполнилось тридцать. «В Остенде кого-нибудь найду, - он пожал руку Лантье, - там всегда много молодоженов. Какую-нибудь хорошенькую новобрачную. Я, во всяком случае, буду лучше, чем любой муж».
Устроившись в кресле, подождав, пока принесут кофе, он велел:
- Давайте списки, месье Лантье. Семьдесят человек, что вы собирались уволить, это слишком мало. Не забывайте, если можно избежать выплаты пособия по непредвиденной потере должности, то надо это сделать.
Виллем взял свою фаберовскую ручку: «Всегда найдется, к чему придраться».
Они разложили на столе бумаги и погрузились в работу.
По пятницам, в конце рабочей недели, после обеда, Поль Мервель и Полина готовили документы для суда. В июле должна была состояться последняя, перед летними каникулами, сессия. Поль выступал от имени работников речного порта Льежа. Они подали иск против акционерной компании, гонявшей баржи вниз по Маасу. Компания, который год отказывалась рассмотреть вопрос о пенсиях по выслуге лет. Правление ссылалось на то, что большинство рабочих трудятся сезонно. Постоянных служащих была всего одна пятая от общего количества персонала.
- Это совершенно не мешает мне, - весело заметил Поль, почесав седеющую голову, прикусив зубами папироску, - добиться пенсий хотя бы для тех, кто больше двадцати лет непрерывно работает на этих скупердяев. Ты подготовила список, поговорила со свидетелями? - он взглянул на Полину.
- Конечно, - Полина закинула ногу за ногу. Женщина все еще носила траур. Она была в платье черного шелка, с кринолином, белокурые волосы собраны в небрежный узел.
- Я не зря три недели в Льеже провела, - женщина улыбнулась, - в списке, дядя Поль, отмечены те из них, что произведут наилучшее впечатление на суд. Например, - палец в пятнах чернил заскользил по бумаге, - месье Леконт. Тридцать лет работает на компанию. Прошел путь от матроса до капитана. Трезвенник, католик. Здесь еще письмо от его кюре. Месье Леконт посещает занятия по изучению Библии и жертвует деньги на сирот. Он вдовец, с ним живет дочь-инвалидка. Суд непременно растрогается, - уверила его Полина.
- Какая косность, - горько подумал Поль, - какое невежество..., Она сдала все экзамены американской юридической ассоциации.
Он вспомнил, как здесь, в Брюсселе, глава коллегии адвокатов лично испытывал Полину, два дня подряд. Юрист потом развел руками: «Месье Мервель, мадам Фримен хоть завтра может выступать в суде. Вы и сами это отлично знаете. Однако, - адвокат поднял седую бровь, - не в наше время».
Полина управляла клерками и практикантами. Поль учредил две стипендии, в университете Лувена, для юношей, что говорили по-фламандски, и для тех, чьим родным языком был французский. Предпочтение отдавалось выходцам из рабочих семей. Делала она это отменно и Поль как-то раз сказал Джоанне:
- Нехорошо так говорить, но если Полина выйдет замуж, я потеряю отличного адвоката.
Джоанна только усмехнулась:
- Наша дочь не выберет в мужья того, кто не признает в женщине права расти и развиваться.
Полина сняла элегантную квартиру рядом с Оперой. Джоанна сразу заметила:
- Ты молода, захочешь встречаться с мужчинами. Мы с Полем, разумеется, согласны. Приводи сюда, -Джоанна обвела рукой, гостиную, - кого пожелаешь, но все, же удобнее жить самой. Как Анри с Давидом делают, - заключила мать.
В Париже Макс и Полина провели две недели. Они сходили на Пер-Лашез. Макс принес красные гвоздики к надгробию отца. Полина постояла, глядя на белый мрамор семейного склепа. Она вспомнила участок Фрименов на кладбище для цветных в Бостоне.
- Если бы Тед остался жив, - вздохнула женщина, - мы бы потом лежали вместе. Я оставила распоряжение, похоронить меня рядом с ним. А дядю Дэвида с дочкой разлучили. Господи, когда это только закончится?
Анри и Давид учились в Сорбонне. Давид собирался возвращаться в Амстердам, он хотел продолжить заниматься в Лейденском университете.
- Я, тетя Полина, - краснея, признался юноша, - когда домой на каникулы ездил, обручился. С дочкой раввина, в Эсноге. Через три года мы поженимся, когда я ассистентом на кафедре стану. Если Мирьям нет больше..., - юноша помолчал: «Джошуа хотел мне кинжал прислать, но я его отговорил. Оружие из Америки, пусть там и остается. Детям Джошуа отойдет».
- Года через два, - Давид остановился и оперся о гранит набережной, - будет готов сад, на месте дома папы и мамы. Мне написали, что ждут на открытие, - юноша, немного грустно, улыбнулся: «Там зацветут розы, Полина. Мама их очень любила. Называется: «Парк Кардозо».
Анри, несмотря на то, что ему было всего двадцать, уже ходил на вызовы. Он занимался с месье Эрве, знаменитым педиатром и работал интерном в Hôpital des Enfants Malades. Полина заинтересовалась тем, как поставлено медицинское дело во Франции. В Нью-Йорке она, и другие суфражистки добивались открытия отдельных клиник для женщин и детей.
Она посидела на приеме у Анри, а потом, восхищенно, спросила: «Как у тебя это получается? Ребенок, оказавшись у тебя на руках, успокаивается. Ты такой терпеливый, выслушиваешь их, у тебя всегда есть игрушки...»
Племянник покраснел:
- Месье Эрве, мой наставник, говорит, что искусство врача проверяется тем, как он обращается с трудными пациентами. А самые трудные, это старики и дети.
Полина вспомнила, как племянник осторожно, ласково снимал повязки с обожженной ручки годовалой девочки. Младенец что-то лепетал. Когда Анри заново наложил бинт, ребенок прижался темненькой головой к его плечу. Девочка махала здоровой ручкой: «Хочу здесь!»
- Тебе своих детей надо завести, - улыбнулась Полина. Анри, уверенно, ответил: «Обязательно». На Пер-Лашез все было в порядке. Анри ухаживал за склепом. Когда они втроем спускались с холма, юноша заметил: «Я в Париже остаюсь. Макс, ты не волнуйся, - он взял руку брата, - с квартирой твоей все в порядке будет. Я за ней присмотрю».
Апартаменты на набережной Августинок снимал для своей любовницы посол Королевства Обеих Сицилий в Париже. Макс рассмеялся:
- После нашего похода на Неаполь, боюсь, мне придется искать других квартирантов. Месье посол потеряет свой пост, когда Италия объединится.
Макс сходил в банк и забрал накопившиеся на его счету деньги. Он решил пожертвовать их в подпольную кассу, что организовывалась в Лондоне для будущего Интернационала.
Они сидели в бистро на рю де Менильмонтан.
- Мне много не надо, - Макс отпил кофе. Волк указал на чашку: «Кофе, папиросы, кусок хлеба, и книги, конечно».
- Но ты женишься, - неуверенно заметил Анри, - у тебя появятся дети...
- Я не буду сожительствовать с девушкой, для которой важны шелка или драгоценности, - брезгливо поморщился Макс, - и детей мы так же воспитаем.
Макс немного побыл в Брюсселе и уехал в Геную. В газетах написали, что добровольцы Гарибальди, «красные рубашки», высадились на Сицилии. Синьор Джузеппе, от имени короля Виктора Эммануила Второго, объявил себя диктатором острова и осаждал Палермо.
- Только бы с Максом все в порядке было, - попросила Полина. Она так и не получила весточки от Бет, но не стала придавать этому значения. Полина знала, что Бет собиралась отправиться в самые глухие штаты на юге. «Работает, - решила Полина, собирая папки, - а, когда приедет в Нью-Йорк, ответит мне».
- Проводить тебя на вокзал? - Поль запер дверь конторы. В пятницу он всегда настаивал на коротком рабочем дне для клерков: «У вас семьи, - подмигивал им Поль, - дети..., Наши все разлетелись из гнезда».
Полина ехала в Шарлеруа. Там она собиралась остановиться в гостинице и взять экипаж до Флерюса.
- Девочка должна знать, что осиротела, - твердо сказала ей мать.
- Мальчик тоже, но в пансион, ни мне, ни Полю не пробраться. Поля в монастырь не пустят, а мне там от ворот поворот дали. Мерзавец Виллем внес мое имя в список нежелательных посетителей. Ты врешь отменно, - Джоанна похлопала дочь по черному шелку платья, - ты адвокат. Скажешь, что ты ее американская родственница, отдашь им паспорт Полины Фримен..., Можешь даже пару раз на статую мадонны перекреститься, - тонкие, розовые губы улыбнулись: «Тебе разрешат увидеться с Маргаритой».
Полина устроилась с ногами в кресле. Они сидели в большой, пахнущей табаком и цитроном гостиной. На стенах висели фотографии и дагерротипы, Гарибальди, Герцена, Тургенева, Маркса и Энгельса, все с автографами. Там же был и портрет пером. Генерал Лобо, в куртке пеона, стоял, прислонившись к скале. Рядом Джоанна устроила рисунок, изображавший повешенных декабристов. Письма Байрона и Жорж Санд, проект закона о введении обязательного образования в Венесуэле, руки Боливара, были аккуратно обрамлены. У Джоанны сохранились и заметки Наполеона, те, что он писал еще на острове Эльба.
Седые волосы были коротко пострижены, по плечи. Мать была все такой же, тонкой, с прекрасной фигурой, в хорошо сшитых мужских бриджах и шелковой рубашке. Голубые глаза, окруженные сеточкой морщин, ласково посмотрели на Полину.
- Питер об этом просит, - мать положила руку на письмо, - после того, что он перенес..., - мать не закончила. Полина покачала головой: «Ему сорока нет, а и жену, и дочку потерял. И все равно хочет в этот Кантон вернуться».
- Стивен с ним плывет, - заметила Джоанна, - а Питер..., Сама понимаешь, он не может все это оставить. Он винит триады в том, что случилось, - женщина потушила папиросу: «Какая мерзость все-таки торговля опиумом. Одурманивать целую страну, задерживать ее развитие..., Хорошо, что «К и К» от нее отказались».
- Конечно, я поеду, - кивнула Полина: «А что Пьетро, пишет тете Веронике?»
Джоанна указала на конверт.
- Он даже в экспедицию ходил, к инуитам. Я, конечно, против миссионерства. Религия, такой же опиум, но нельзя не признать, что церковь уделяет внимание образованию. Пусть по Библии, но люди там читать научатся.
- Не надо, дядя Поль, - весело отозвалась женщина: «Возьму саквояж, и к семи часам буду на вокзале. В воскресенье вернусь. Все вместе на лошадях покатаемся».
Она пожала руку отчиму и быстрой, легкой походкой завернула за угол. Поль проводил глазами ее изящную, в черной, соломенной шляпе голову. Отчего-то вздохнув, месье Мервель сверился с часами.
- Посидим с Джоанной, - ласково подумал он, - газеты почитаем..., В Journal des débats ее статья вышла, новая, с критикой Прудона..., Месье Гюго прислал главы своего романа, месье Тургенев тоже. «Накануне» называется. Джоанна его будет на французский переводить..., Тихий вечер..., - Поль улыбнулся. Он просто постоял, любуясь Гран-Плас, что купалась в заходящем солнце. Перекликались колокола церквей, на булыжниках щебетали птицы.
- Джоанна просила в писчебумажную лавку забежать, - спохватился Поль, - тетради заканчиваются. И вина надо купить, то бордо, что ей нравится.
Поль, даже выступая в суде, одевался скромно. Он надел свой потрепанный цилиндр, и пошел по узкой рю де ла Коллин к магазинам на Грассмаркт.
Полина стояла у окна пансиона в Шарлеруа, отпивая кофе из фаянсовой, простой чашки. Городок был маленьким. Гостиница выходила на узкий канал, где стояли баржи с наваленным углем. На улицах пахло гарью. Прищурившись, она увидела в белесом тумане терриконы шахт. Экипаж был заказан на девять утра. «Дорога отличная, мадам, - поклонился хозяин, - за час вы туда доберетесь. Кучер вас подождет».
Полина присела на подоконник и закурила. Она вспомнила такую же дымку за окном ее комнат в Оберлине. Тед тогда прислал письмо из Бостона: «Я бы хотел навестить свой alma mater, кузина Полина, на рождественские каникулы. Если вы остаетесь в городе, мы можем встретиться».
- И встретились, - Полина стряхнула пепел в корзину для мусора.
Они поужинали в гостинице Теда. Оберлин рос, сюда приезжали родители цветных юношей и девушек, что учились в колледже. В городе, один, за одним открывались пансионы, рассчитанные, на обеспеченных людей. «Мы тогда бордо пили, красное, - Полина все еще глядела на туман, - а потом Тед пошел меня домой провожать».
Полина снимала комнаты с отдельным входом. Ее хозяйка была вдовой первопроходца, и приехала в Огайо, еще, когда на месте Оберлина простиралась голая прерия. Пожилая женщина не страдала никакими предрассудками.
- Разные вещи случались, - усмехнулась миссис Каргилл, - помню, повздорила со стариком своим. Мы тогда молодые оба были, горячие. Тарелки расколотила, лошадь вывела из конюшни и крикнула: «Уезжаю на запад, и не ищи меня!». Ружье взяла, конечно, - она подмигнула Полине.
- Вернулась, через месяц, и помирились, - томно добавила миссис Каргилл.
- А месяц что делали? - поинтересовалась Полина.
Пожилая женщина улыбнулась и подтолкнула Полину: «Седьмой десяток мне, а до сих пор его иногда вспоминаю. Хорош был, - она вздохнула, - не сказать как. Индеец. Звал меня, туда, в горы. Но я замужем была, - миссис Каргилл развела руками, - да и любила старика своего».
Тед поднялся в ее комнаты и остался до утра.
- Я сразу ему все рассказала, - Полина одевалась, - и что я не девственница, и что я встречалась с Джоном..., А он отмахнулся: «Это неважно, Полина. Я тебя люблю, и, если ты хочешь..., - Тед замялся. Полина положила белокурую голову ему на плечо и отчего-то вспомнила, как Джон вынимал лепестки фиалок из ее растрепанных волос.
- И целовал меня, - девушка почувствовала, как глухо, горько ноет сердце.
- Тед хороший человек, он меня любит. Я это еще в Бостоне заметила..., Я привыкну к нему. Он образованный, умный, прогрессивный..., И дядя Натаниэль с тетей Бланш, они замечательные. И Бет..., Не думай о Джоне, ты его больше никогда не увидишь, - приказала себе Полина. Она приподнялась, и поцеловала Теда: «Хочу, милый. Летом можно будет пожениться по лицензии, в Бостоне».
- Полина..., - он помолчал: «Наши дети будут цветными. У меня в паспорте указано, что...»
- Когда-нибудь, - твердо сказала девушка, прижавшись к нему, - это все закончится, милый. Обязательно. Просто надо верить и бороться, вот и все.
- Дети..., - Полина надела шляпку из черной, итальянской соломки и взяла ридикюль. Дома, в Брюсселе, она поменяла платье. Женщина была в строгом, закрытом траурном туалете. На груди, среди гагатовых ожерелий, висело скромное распятие.
- Никогда не появятся детей, - Полина вышла на улицу и поежилась. Утро было прохладным.
Она вспомнила изящный кабинет врача в Ричмонде. Полина поехала в Виргинию, к лучшему гинекологу Америки, доктору Меттауэру. Доктор улыбнулся: «Миссис Фримен, вы здоровая женщина. Никаких препятствий к зачатию я не вижу. Не теряйте надежды, вы всего пять лет замужем. Я видел браки, где дети рождались и на десятый год».
Меттауэр откинулся в кресле и добавил: «Я читал о вашем муже. Тед Фримен, из Лоуренса, в Канзасе».
Полина кивнула и насторожилась.
Врач наставительно поднял палец: «С другой стороны, миссис Фримен, природу не обманешь. Господь против смешения рас. Видите, - Меттауэр тонко улыбнулся, - вы, белая женщина, не можете забеременеть от цветного. Это знак свыше».
- Я атеистка, - Полина положила на стол деньги за прием и едва сдержалась, чтобы не хлопнуть дверью.
Она смотрела на бесконечные, хмурые поля по обеим сторонам дороги, на серые крыши домов. Стерев слезы со щек, Полина велела себе:
- Просто живи. Делай свое дело. Ты говорила с дядей Полем. Он не занимается разводами, а ты будешь. Не выступать в суде, конечно, а просто советовать женщинам, собирать документы..., Чтобы не было такого, как с детьми Виллема. У нас женщина совершенно бесправна. Муж может забрать детей, она не владеет имуществом, не в состоянии открыть счет в банке, без его разрешения. Хоть как-то надо им помогать.
Полина вскинула подбородок и возница обернулся: «Флерюс, мадам. Изволите у монастыря вас подождать?»
- Будьте так любезны, - Полина увидела мощную, в три человеческих роста, каменную стену и огромные, глухие ворота. Дул холодный ветер, начинал накрапывать дождь.
- Отсюда не сбежишь, - женщина услышала размеренные удары колокола, - бедное дитя, тринадцать лет ей. Три года она здесь сидит. Как ей сказать, что ни матери ее в живых нет, ни брата...- Полина перекрестилась и постучала массивным кольцом в калитку. Там раздалось какое-то шуршание, узкая щель открылась. Полина достала из ридикюля американскую визитку с адресом на Пятой Авеню и протянула ее монахине: «Я родственница вашей воспитанницы, Маргариты де ла Марк, - вежливо сказала Полина, - доложите, пожалуйста, матери-настоятельнице, что я хотела бы увидеть девочку».
Щель захлопнулась, пошел дождь. Полина, развернув шелковый, черный зонтик, стала ждать.
Девочек в монастырской школе поднимали в четыре утра летом, и в пять, зимой. Они жили по двое, в крохотных кельях, с узкими кроватями и деревянным столом. У каждой был маленький шкафчик. Сестры обыскивали полки каждую неделю. Воспитанницы складывали туда письма из дома, а иногда сласти, что привозили им матери, тети или старшие сестры. Маргарите присылал почту только брат , аккуратно, два раза в месяц. Она знала, что гувернер в пансионе Виллема сначала посылает письма их отцу, на просмотр. Но Виллем и не писал, ни о чем подозрительном. Брат рассказывал ей о своих занятиях, о Швейцарии, о том, как они с отцом ездили в Ренн.
- Кузина Элиза тебе бы очень понравилась, сестричка, - читала девочка аккуратный почерк Виллема, -она веселая, и с ней интересно. Она мне показала круглую башню. В ней, во время революции сидел ее дедушка Жюль, что погиб при Ватерлоо. Мы ездили в долину Мерлина. У озера, где фея Вивиан воспитывала Ланселота, стоит охотничий замок де Монтревалей. Крестьяне здесь до сих пор рассказывают легенды о Волчице. Ты помнишь, дядя Питер нам тоже о ней говорил. Это была его бабушка, миссис Марта. Элиза живет в монастыре, как и ты, но обитель прямо в Ренне. Ее отпускают домой на выходные и каникулы. У дяди Жана в особняке большая библиотека, они с Элизой много читают.
Маргарита свернула письмо: «А меня никогда не забирают домой». В монастыре были такие девочки, круглые сироты, за них платили дальние родственники. Отец, навещая Маргариту, проводил с ней всего лишь четверть часа, и никогда не привозил никаких подарков. Подруги, конечно, делились с ней сладостями. Их надо было съедать быстро. Мать-настоятельница считала, что конфеты воспитанницам ни к чему. Книги, кроме учебников и Библии, им запрещали. Утро начиналось с молитвы, она шла больше часа, потом накрывали скудный завтрак и девочки начинали занятия. После обеда они ухаживали за огородом, мыли полы, работали на кухне, шили и вышивали.
Каждая девочка ходила в белом платье и черном переднике бернардинок. За неопрятность в одежде или беспорядок в келье на девочку вешали табличку: «Неряха». Головы у всех были прикрыты черными наметками, даже у самых маленьких, шестилетних. На поясе висели четки. После ужина они занимались, убирали в кельях, молились, а в восемь вечера все должны были лежать в постелях. Сестры обходили коридор каждый час и заглядывали в открытые двери келий. Маргарита и не видела Бельгии. Из порта в Роттердаме отец отвез ее сюда, во Флерюс и сдал на руки матери-настоятельнице.
Каждый день она молилась за души мамочки и ребеночка. Маргарита не плакала. В первый год, в монастыре, она всхлипывала каждую ночь, уткнувшись в подушку, но никто не обращал на это внимания. Так делали все девочки. Брат подбадривал ее: «Милая сестричка, потерпи еще лет пять или шесть. Потом ты выйдешь замуж, я женюсь, и мы больше никогда не расстанемся».
- Замуж, - повторила Маргарита, сидя на кровати в своей келье. На Пасху у нее началось то, что старшие девочки называли «неудобством». Никто не знал, для чего это нужно. Сестра, что надзирала за их кельей, поджала губы: «Это наказание за грех Евы в саду райском. Надо терпеть и молиться Иисусу».
- И терпеть нечего, - недоуменно заметила Маргарита своей соседке, - вовсе и не больно. Только, -девочка сморщила носик, - стирки больше. И зачем это? - она вздохнула. Ночью, лежа на жесткой кровати, Маргарита подумала: «Интересно, как появляются дети? В животе у женщин. Даже и спрашивать не стоит, - поняла она, - все равно никто ничего не ответит. Выйду замуж и узнаю. Наверное, их раздают где-нибудь, детей».
Она вспомнила, что мамочка и Грегори спали в одной комнате. «И дядя Питер с тетей Люси тоже, -хмыкнула Маргарита, - но это, наверное, потому, что так теплее. Хотя в Бомбее жарко. Непонятно».
- Маргарита! - сестра Фелисия просунула голову в открытую дверь. «Все мечтаешь, - неодобрительно сказала сестра, - вместо того, чтобы молиться. К тебе посетительница».
- Кто бы это мог быть? - изумленно спросила себя Маргарита, торопясь по каменному, высокому коридору: «Дядя Питер говорил, в Бомбее еще, что в Брюсселе живут тетя Джоанна и дядя Поль. У них есть дочь Полина, она в Америке. И внуки, двое..., - Маргарита, как-то раз, робко спросила у отца об их бельгийских родственниках. Тот холодно блеснул серыми глазами и ничего не ответил. «И у Виллема не спросить, - девочка вздохнула, - все мои письма мать-настоятельница сначала папе пересылает».
Маргарита толкнула дверь приемной. Девочка, отчего-то заробев, перекрестилась.
Полина сидела на дубовой скамье, рядом со статуей Мадонны и вспоминала свой уверенный голос:
- Я дальняя родственница, из Америки. Конечно, я католичка, мать Бернадетта. Я овдовела, - Полина показала на свой траурный наряд, - и решила обосноваться в Старом Свете. Барон де ла Марк написал мне, в какой обители воспитывается Маргарита.
Мать Бернадетта вертела ее американский паспорт. Полина поняла, что английского монахиня не знает и незаметно улыбнулась.
- В любом случае, - сухо сказала настоятельница, - правила обители требуют, чтобы вы оставили свой адрес, мадам Фримен.
Полина склонила голову: «Разумеется, святая мать».
Она записала адрес своей брюссельской квартиры: «Просто формальность. Вряд ли они сообщат Виллему о моем визите. Даже если и сообщат, то я его не впущу».
Дверь открылась. Полина увидела высокую, изящную девочку в черной наметке. На нежный лоб спускался русый локон. Она встала и раскрыла объятья: «Дорогая племянница!». Полина заметила изумленное лицо девочки и весело ей подмигнула.
Они шептались, сидя рядом, держась за руки. Мать-настоятельница то заходила в приемную, то выходила из нее. Маргарита шмыгнула носом:
- Мы знаем, что мамочка умерла, на пожаре. Он..., он это сказал там, в Бомбее. Он сказал, что спас меня..., - девочка тяжело вздохнула и помотала головой: «Я совсем ничего не помню, мадам. Только как засыпала, и запах, сладковатый. Очнулась я на корабле, связанная. И Грегори погиб? - Маргарита уткнулась в теплое, мягкое плечо: «Он такой хороший был, тетя Полина..., Значит, у нас был братик? -девочка все цеплялась за ее руку.
- Был, - грустно сказала женщина: «Ты помолись за них за всех, милая. За братика своего, за миссис Люси. За девочку их, ее Тессой крестили...»
Полина не стала говорить Маргарите, как умерла Люси.
- Незачем девочке об этом знать, - решила она. Они еще посидели, обнявшись. Полина шепнула:
- Ты помни, милая, мы ваша с Виллемом семья, и так всегда будет. Запомни адрес, в Брюсселе: Рю де Риш-Клер, шесть, первый этаж. Это недалеко от Гран-Плас. Там живут моя мама, мадам Джоанна и отчим, дядя Поль. Они вам всегда буду рады.
Девочка мелко закивала: «Приезжайте еще, мадам Полина. Пожалуйста!». Маргарита вдохнула сладкий запах фиалок и вспомнила мамочку.
- Сердечко как бьется, - поняла Полина и прижала девочку к себе: «Обязательно, милая. Вы теперь не одни».
Мать-настоятельница позвонила в колокольчик: «Маргарите пора на занятия, мадам Фримен».
- Тетя Полина вдова, - Маргарита еще ощущала ласковый поцелуй женщины на своей щеке: «Она знает о детях, наверняка. Спрошу ее, потом. Как хорошо, что она приехала». Маргарита облегченно вздохнула и погрустнела: «Бедный дядя Питер. Тоже теперь вдовец. Я и за него помолюсь».
У ворот Полина обернулась. Девочкастояла, рядом с настоятельницей, на каменных, широких ступенях. Дождь закончился, сквозь просветы в тучах было видно голубое, летнее небо. Полина помахала Маргарите и твердо сказала себе: «Все будет хорошо».
Виллем прошел мимо белых колонн театра Ла-Монне. День был отличным, светлым, солнечным. Торговцы на Гран-Плас наперебой предлагали свежие, в капельках росы, розы. Посмотрев на оперу, Виллем вспомнил письмо от его бывшей содержанки, мадам Морелли, примадонны. Бумага была закапана слезами, чернила расплылись. Виллем разорвал его, не читая. Барон велел дворецкому своих брюссельских апартаментов: «Если она сюда лично явится, я не принимаю».
Он остановился и полюбовался фонтаном на площади, перед театром: «Я тогда из Индии вернулся, сезон в театрах начался. Она в «Черном домино» Обера пела. Пришел к ней в уборную, после спектакля, задрал ей юбки и уложил на диван. Даже ухаживать не понадобилось. Она сама раздеваться начала. Все они такие, шлюхи, что эта мерзавка Луиза, что все остальные».
Он никогда не ухаживал. Виллем, в кругу друзей, говорил:
- Твердая рука, вот и все, что им нужно. Только слабаки покупают цветы, драгоценности, возят женщин на воды..., Они, как собаки. Задашь им хорошую трепку, и все. Женщина должна почувствовать, кто ее хозяин.
Мадам Морелли он тоже бил, так, что иногда она даже не выйти на сцену. Виллем сделал вид, что ревнует ее к антрепренеру и как следует, оттаскал итальянку за волосы.
- Потом неделю дома лежала, синяки лечила, - усмехнулся он, - а я на ее письма не отвечал. Сама на коленях приползла. Согласилась, что вела себя, как шлюха, умоляла ее не бросать..., А я все равно бросил. Пусть теперь под каких-нибудь еврейских торговцев ложится, они любят жирных.
Он поправил букетик фиалок в петлице, еще один Виллем купил на Гран-Плас, и сверился с блокнотом: «Рю д’Эссо, восемь, - пробормотал Виллем, - это на противоположной стороне площади».
Собрание акционеров прошло отлично. Все проголосовали за сокращение штата работников и распределили годовые прибыли. Виллем, на прощание, сказал:
- Когда Суэцкий канал откроется для навигации, господа, развитие парового флота двинется вперед, и мы с вами искупаемся в золоте. Сейчас только чай продолжают возить клиперами, из-за аромата, а это очень малая доля рынка.
Вспомнив о чае, он вспомнил о кузене Питере и том разговоре, что они когда-то вели в Бомбее. Оставшись один, в своем кабинете правления, Виллем вытащил атлас.
- Алмазы, - хмыкнул мужчина, - бесполезно соревноваться с британцами в Южной Африке. Буров они раздавили, хотя..., - Виллем почесал светлые волосы, - эти их, так называемые, государства могут и восстать против Британии. Я все-таки голландец, хоть и живу в Бельгии. Буры тоже голландцы, но если честно, они говорят на каком-то диком диалекте. Я слышал, когда мы в Кейпе останавливались. Кухонный голландский, как его называют, - Вилллем открыл палисандровую шкатулку для сигар.
Он выбрал одну. Размяв ее длинными, сильными пальцами, Виллем склонился над картой Африки. «Британцы на юге и востоке, французы на западе, на севере магометане, - мужчина раскурил сигару и выпустил клуб дыма.
- Значит, надо обратить внимание на центр. Там джунгли, дикари, лихорадки..., Но еще и каучук, можно привезти деревья из Бразилии, климат похож. Там слоновая кость, наверняка, есть золото, алмазы и уголь. Только это надо все как-то, - Виллем пощелкал пальцами, - красиво назвать. Можно собрать международную конференцию по исследованию Африки, организовать какой-нибудь комитет, пригласить ученых..., Эти бездельники будут рады, им вечно нечего есть.
Виллем всегда смотрел на вещи трезво. Он признавал важность точных наук, в конце концов, без них невозможны были бы ни шахты, ни железные дороги.
- Все остальное, - морщился он, - латынь, и так далее, кому это нужно? Только докторам. Те просто набивают себе цену, говоря на латыни. Пациенты пугаются и выкладывают деньги.
- Исследователи Африки, - записал Виллем: «Надо найти какого-нибудь молодого, голодного англичанина, с горящими глазами и без принципов. Если англичанин верен, то до конца, а если продается, то с потрохами. И они смелые, этого у них не отнимешь».
Он знал, что нынешний герцог Экзетер участвовал в экспедициях Ливингстона, но сразу отогнал эту мысль.
- Бесполезно. Он, наверняка, пляшет под дудку кузена Питера, и даже не ответит на мое письмо. Он дворянин, Экзетер, а смотрит в рот торговцу. И кузен Жан тоже, но он просто блаженный. Я его спросил, что он делает с разорившимися арендаторами, а он вздохнул: «Не выселять же их..., Многие уже четыреста лет на одном и том же клочке земли живут. У нас земля бедная, кузен Виллем, часто бывают неурожаи. Не пускать же людей по миру из-за того, что они задерживают арендную плату. У них семьи, дети...»
- А я бы их выставил вон, и пусть побираются, - хотел ответить Виллем, но смолчал. Он навел справки. Элизе де Монтреваль отходило все наследство, кроме сумм, завещанных католической церкви, и, что это особенно разозлило Виллема, тысячи фунтов в год преподобному отцу Аарону Корвино, миссис де Амальфи в Лондоне, и мадам де Лу в Брюсселе.
- Это мой зять и мои кузины, - развел руками Жан, - самые близкие родственники.
Элиза должна была получить больше полумиллиона франков в государственных облигациях, не считая земли и недвижимости.
Виллем потушил сигару и зло пробормотал:
- Как мы ее только упустили! Но, может быть, еще не все потеряно..., Кузен Жан не следит за перепиской дочери. Надо заставить Виллема-младшего отправить ей письмо, в следующем году..., Если девочка упрется, отец не сможет ей противоречить. Он ее никогда не вычеркнет из завещания. Он добряк и подкаблучник.
Маргариту Виллем решил выдать замуж за человека постарше, и, желательно, без наследников. «Он будет волноваться о титуле, - решил Виллем, - приданое ему будет неважно. Тем более, кто откажется от молодого тела в постели? Я бы не отказался, - он сладко потянулся и напомнил себе: «Завтра я еду в Остенде. Найду себе какое-нибудь развлечение на лето».
- Свободное государство Конго, - написал Виллем, все еще глядя на карту, - надо будет осенью предложить этот проект принцу Леопольду. Так и сделаю.
Утром того дня, когда он должен был отправляться на море, Виллему доставили записку из Флерюса. Он строго велел матери-настоятельнице сообщать обо всех посетителях, что пытались увидеть Маргариту. Такое же распоряжение было оставлено и в пансионе Виллема.
- Еще, не приведи Господь, кузен Питер сюда явится, - подумал Виллем.
Однако из письма следовало, что к Маргарите приезжала тетушка из Америки, мадам Полина Фримен.
Привратника в подъезде не было. Виллем поднялся на второй этаж и хмыкнул, глядя на табличку: «Мадам Фримен, магистр. Вот и познакомимся».
Он поднял руку и позвонил.
Полина сидела, обложившись томами семейного кодекса. Вернувшись из Флерюса, она сказала матери и Полю, что хочет открыть консультацию для женщин. Те кивнули: «Конечно».
- Рядом с конторой дяди Поля есть свободное помещение, - вспомнила Полина, покусывая перо: «Напечатаю объявления в газетах. Надо их как-нибудь изящно составить, чтобы люди не боялись ко мне обратиться...»
- Тетя Дебора покойная, - заметила Джоанна, покуривая, - как ты знаешь, негласно для полиции работала, врачом. Она мне говорила, что жертвы изнасилований, - мать вздохнула, - редко обращаются за помощью. Это стыд, - мать стала загибать пальцы, - религиозное, патриархальное воспитание, отсутствие адвокатов, что могли бы помочь женщине..., Они стесняются идти к мужчине, боятся, тем более, - Джоанна помолчала, - после такого...
Мать рассказывала Полине, как убила человека, напавшего на нее в Лидсе.
- Надо сходить в полицию, - пробормотала Полина, делая заметки: «Комиссар Арно человек с образованием, молодой, прогрессивный. Мы с ним встречались. Он мне подскажет, как лучше помочь таким женщинам».
Звонок задребезжал. Полина, заткнув за ухо карандаш, пошла открывать. Она не держала даже приходящей прислуги. Полина, после жизни в Лоуренсе, в новом городе, привыкла все делать сама. «Можно было бы здесь кабинет устроить, конечно, - она прошла по дубовому паркету, - но это жилой дом, еще жалобы начнутся..., Нет, надо снять комнату, рядом с конторой».
Он был высокий, мощный, в безукоризненном, светло-сером костюме, с фиалками в петлице. Серые глаза взглянули на Полину, и он поклонился:
- Добрый день. Простите мне мое вторжение, но я воспользовался правом родственника. Виллем де ла Марк, - мужчина протянул Полине цветы.
Женщина, даже не думая, приняла букет. Виллем усмехнулся: «Хорошенькая. Глаза, какие синие. Конечно, ей за тридцать, но для одного раза сойдет». Он, не спрашивая позволения, переступил порог и закрыл за собой дверь.
- Месье де ла Марк, - возмутилась Полина, отбросив фиалки: «Что вы...»
Она была в простом, черном домашнем платье. Полина даже не успела отшатнуться. Он ударил ее кулаком в лицо. Женщина почувствовала горячую кровь, что лилась из разбитого носа. «Закричать, -велела себе Полина, - здесь второй этаж, окна раскрыты, люди услышат...» Она ринулась к подоконнику. Виллем схватил ее за плечо, шелк платья затрещал. Он увидел в прорехе блеск белой, нежной кожи.
- Тихо, - велел он, хлестнув ее по щеке, рванув к себе за волосы, - тихо, иначе отсюда я пойду к твоей матушке, этой шлюхе. Уверен, она рада будет меня видеть.
Женщина бросилась на него, пытаясь расцарапать лицо. Она была на две головы ниже, и весила, понял Виллем, сбивая ее с ног, вряд ли больше ста фунтов.
- А я двести, - он прижал Полину коленом к ковру и разорвал платье на груди. Юбки задрались, наряд был простым, без кринолина. Женщина пыталась высвободиться, стонала, кусалась. Виллем, разъярившись, стукнул ее белокурым затылком о ковер. Он отодрал кусок от платья и засунул ей в рот, сжимая шею. Синие глаза закатились, она обмякла. Виллем скинул сюртук: «Начнем, милочка».
Потом он немного полежал, отдыхая. Она плакала, скорчившись, пыталась куда-то ползти. Белокурые волосы растрепались, лицо было испачкано кровью.
- Тихо, я сказал, - Виллем подтянул ее к себе. Глаза были изуродованы синяками и превратились в щелочки. Полина даже не понимала, кто перед ней. Голова кружилась, в ушах звенело, все плыло. Она, пошатнувшись, все-таки попыталась встать. Полина почувствовала грубые, сильные руки у себя на плечах, ее голову пригнули к полу. Мужчина, почти весело, сказал: «Терпи, милочка. Впрочем, я уверен, тебе понравится». Боль была такой, что Полина потеряла сознание. Женщина очнулась, только когда на нее полилась холодная вода.
Виллем стоял над ней с тазом в руках. Он взглянул на разорванные юбки, на исцарапанные, окровавленные, ноги: «Еще понесет. Впрочем, это не моя забота. Пусть что хочет, то и делает».
- В следующий раз, - он застегнулся и надел сюртук, - это буду не я, а пара сифилитиков, и не здесь, а в грязной канаве. И с твоей матушкой, то же самое случится. Он наклонился и плюнул Полине в лицо: «Не смей приближаться к моей семье, запомни это».
Полина услышала, как захлопнулась дверь. Превозмогая боль, она добралась до умывальной. Ее вырвало на пол. Полина, рухнув на колени, вдыхая запах крови и страха, тихо зарыдала.
Мелкий дождь хлестал в окна полицейского участка на Грассмаркт. Пахло застарелым табаком, пылью, чернилами, но комната была убрана. На большом, дубовом столе красовались аккуратно сложенные папки.
- Вы курите, мадам. Фримен, - комиссар Арно поднялся и прикрыл дверь, что вела в кабинет, - курите, пожалуйста.
Он пошарил на столе. Найдя картонную коробочку с дешевыми папиросами, Арно чиркнул спичкой.
Дым был едким, горьким, почерк писаря четким. Полина прочла показания, подтвержденные тремя свидетелями, данные под присягой в полицейском участке Остенде. Женщина подняла на комиссара синие глаза: «Он лжет».
На лице были видны желтоватые следы синяков. Полина тогда забилась в угол умывальной и велела себе: «Не двигайся. Не мойся. Ничего не делай. Я должна обедать у мамы и дяди Поля. Они забеспокоятся и придут сюда».
Она сидела, уронив голову в руки. Полина, отчаянно подумала: «А если это не я была виновата? Если это Тед? Если у меня сейчас…., - Полина справилась с тошнотой: «Избавлюсь. Это просто. Я не смогу, никогда не смогу…»
За окном было сумеречно, избитое тело болело. Полина, наконец, услышав стук в дверь, еле добралась до передней. Она оказалась в объятьях матери. От Джоанны пахло знакомо и надежно, хорошим табаком, кофе, горьким цитроном. Она бросила один взгляд на дочь и велела Полю, что стоял сзади: «Беги на Грассмаркт, милый, в полицейский участок».
Когда они остались одни, Джоанна довела дочь до спальни. Обняв женщину, она попросила: «Потерпи еще немного, пожалуйста. Сейчас придет полицейский врач, проведет осмотр. Я помою тебя, переодену…., Молодец, что не стала уничтожать никаких следов».
- Я адвокат, - Полина подышала и расплакалась: «Мама, я не виновата! Я просто открыла ему дверь и все….»
Светло-голубые, прозрачные глаза матери заледенели.
- Женщина, - отчеканила Джоанна, - никогда не виновата в изнасиловании. Такого просто не может быть. Виноват в нем мужчина, преступник, и патриархальное общество, которое его взрастило. Она присела рядом с дочерью и погладила ее по белокурой голове: «Ты все сделала правильно, милая. Хочешь, потом, как все здесь закончится, - Джоанна обвела рукой комнату, - у нас пожить? Спальня твоя старая в порядке, ты видела».
Полина кивнула и просто сидела, ожидая полицейских, держась за руку матери.
Врач осматривал ее в присутствии Джоанны. Раскурив сигару, доктор пожал плечами: «К сожалению, никаких прямых доказательств насилия у нас нет, мадам. Вы вдова, сами понимаете…., - он не закончил.
- А побои, синяки, ссадины? - гневно спросила Джоанна.
Доктор стал складывать инструменты: «Все косвенно. Мадам Фримен могла просто повздорить с любовником. У нас часты такие случаи. Потом женщина прибегает и забирает жалобу. Семейное дело, сами понимаете, - врач тонко улыбнулся.
Полина стояла у окна, глядя на фасад театра Ла-Монне. К нему подъезжали экипажи. «Я знала, знала, - покачала она головой, когда врач ушел, - мы не сможем…., - Полина прервалась, - привлечь его…, его к ответственности, мама».
Полина почувствовала твердую, сильную руку на своем плече. Мать сказала:
- Во-первых, нельзя сдаваться. Мы с Полем рядом, и так будет всегда. Иди к комиссару Арно, давай показания. Пусть они шлют телеграмму в Остенде. Пусть его арестуют, - Джоанна нехорошо улыбнулась: «Даже если он выйдет сухим из воды, его всегда можно вызвать на дуэль. Я и вызову, -он присела на подоконник и потянула дочь к себе.
- Тебе шестьдесят пять лет, мама, - мрачно заметила Полина, - а дядя Полю шестьдесят. Вы пожилые люди. И ты всегда была против дуэлей.
- Конечно, - согласилась мать: «Варварский пережиток патриархального строя, не более. Вызов от Поля он не примет. Поль не дворянин. А я дочь герцога, - тонкие губы Джоанны усмехнулись, - со мной он будет обязан драться. Думаю, я стреляю лучше него. А что я против дуэлей, - Джоанна развела руками, - иногда без них не обойтись. Вот как сейчас, например».
- Тебе седьмой десяток, - упрямо повторила Полина и заметила в глазах матери какой-то холодок.
- Седьмой, - согласилась та, обнимая дочь: «Впрочем, ты права. Если нам ничего не удастся сделать судебным путем, мы предпримем другие меры. Хватит «Компании де ла Марков» эксплуатировать рабочих».
- Я не хочу, чтобы из-за меня рисковали другие люди, - горько отозвалась Полина.
- Революций без риска не бывает, - услышала она голос матери. Джоанна, нежно, попросила: «Пойдем домой, милая. Я с тобой побуду, расскажу тебе об отце твоем, ты мне об Америке…, Полежим вместе, как в детстве».
Полина переселилась в свою старую комнату. Мать делала ей примочки, дядя Поль приносил чай и газеты. Она читала книги, времен своего детства. Мать укладывала ее спать каждый вечер и пела шахтерские песни. Полина вспомнила вечеринку в Лондоне, где она познакомилась с Джоном и велела себе не думать о нем.
Она сходила в участок на Грассмаркт. Комиссар Арно уверил ее: «Телеграмму в Остенде я послал, его вызовут на допрос». Последствий не было. Когда начались крови, Полина только, тоскливо, подумала: «Это я. Сомнений больше нет».
- Он лжет, - повторила женщина и посмотрела в усталые глаза комиссара.
Арно потушил папиросу:
- Мадам Фримен, вы знаете законы. Это ваше слово против его слова. Прямых улик нет. Мы не нашли свидетелей, которые бы подтвердили, что барон де ла Марк заходил к вам в подъезд, в указанное вами время. А если бы и нашли, - полицейский запнулся и покраснел, - это могла быть просто ссора, сцена ревности…, - он увидел яростные, синие глаза и пробормотал:
- Простите. В любом случае его светлость предоставил свидетелей, как вы читали. Граф, вот еще…, -Арно зашелестел страницами, - председатель правления акционерного общества…., Они все говорят, что барон в этот день был в Остенде.
В кабинете повисло молчание.
- Я вам верю, - наконец, вздохнул комиссар, - но я получил распоряжение оттуда, - он указал пальцем на потолок, - сверху, мадам Фримен. Я должен закрыть дело. Поймите и вы меня, - умоляющим тоном добавил мужчина, - у меня жена, дети…Я не могу рисковать своей должностью.
Полина поднялась:
- До тех пор, пока закон будет определяться тем, чьи покровители богаче и влиятельней, - она закусила губу, - мы не построим нового общества, комиссар. Всего хорошего, - женщина нарочито осторожно закрыла за собой дверь.
На улице Полина развернула зонтик. Шуршал дождь, было зябко.
- Не могу, не могу здесь оставаться, - думала она, пересекая Гран-Плас: «Вернуться в Америку, или в Париж поехать, к Анри…, Надо сказать маме, что нельзя рисковать. Нельзя больше навещать Маргариту…, Этот…, он ни перед чем не остановится».
Дома было тепло. Мать сидела в гостиной, у разожженного камина. Полина сбросила уличные туфли и опустилась на ковер, приникнув белокурой головой к ее коленям. Трещали кедровые дрова, пахло цитроном. «Комиссар Арно получил распоряжение закрыть дело, - издевательски сказала Полина, -оттуда, - она помахала пальцем, - сверху».
Мать погладила ее по голове и велела: «Послушай, что тетя твоя пишет».
- Милая моя Джоанна, - начала читать женщина, - лето у нас тоже изменчивое. Стивен уехал на Святую Землю. Его мальчику исполняется три года. Маленькому будут в первый раз стричь волосы, это у них большой праздник. Питер дождется его здесь, а потом они вместе отправятся в Индию, Кантон и Японию. Мартин, конечно, пытался отговорить сына от мести триадам, но Питер упрямый, как все Кроу, и не отступится от своего. Бедная Люси и маленькая Тесса лежат в Мейденхеде, на семейном участке. Мартин и Сидония будут ухаживать за их могилой. Пьетро отправился из Форта Ванкувер еще дальше на север. Надеюсь, хотя бы не на Аляску, ведь она до сих пор принадлежит России.
- И Юджиния в России пропала, и Марта, - вспомнила Полина: «Стивен видел Юджинию, в Санкт-Петербурге. Потом его ранили, он еле выжил. Господи, да что с ней случилось? Теперь и не узнаем, наверное, как с Мирьям».
- Аарон в армейских лагерях, а Анита под нашим крылом. Ей восемнадцать, осенью начнется ее первый сезон. Она выросла в очень хорошенькую девочку, умную. Мы все надеемся, что она сделает отличную партию. Посылаю тебе свой новый роман: «Сокровище севера». Пьетро мне много писал о Канаде. Это о девушке, что выросла на фактории, в лесах. Узнав о пропаже экспедиции Франклина, она отправляется их искать. Книга имела большой успех. По ней поставлен спектакль и меня пригласила на чай сама королева. Ты не поверишь, Джоанна, у нее, оказывается, есть все мои романы, даже самый первый.
Джоанна усмехнулась. Полина, неожиданно весело, спросила: «Сколько тетя Вероника уже написала?»
- Больше, чем двадцать, - мать откинулась в кресле:
- Конечно, это как Дюма, Эжен Сю, беллетристика. Но, поверь, мадам Санд не зря мне говорила, что мы увидим и серьезную литературу, вышедшую из-под пера женщины. Такие книги, - Джоанна указала на стол, где лежали тетради с переводом: «Накануне», - как у Тургенева, Гюго, Флобера…, Слушай дальше, - велела она.
- Я и Сидония часто навещаем Еву. Джон, когда не на континенте, тоже живет у матери. Он, конечно, очень занят, мы его мало видим. Мы будем очень рады, если Полина погостит у нас…., - мать прервалась и добавила: «Из Сицилии почту прислали. Синьор Джузеппе отправляет Макса в Лондон, агитировать среди итальянских эмигрантов. И мне кое-что в Лондон надо передать…., - она зорко посмотрела на Полину.
- Вот пусть Макс и передаст, - сердито отозвалась дочь.
- Он в Брюссель заезжать не будет, - Джоанна пожала острыми плечами, - и у меня деликатные материалы, как обычно, - мать подняла бровь, - не хотелось бы рисковать. Макс едет в Лондон с разрешения британского правительства, сама понимаешь…., - она не закончила и Полина вздохнула: «Я подумаю, мама». Она помолчала: «Виллем устроил пожар, в Бомбее. Он сказал детям, что их мать умерла».
- Поговори с кузеном Питером, - Джоанна наклонилась и поцеловала высокий, белый лоб. От Полины пахло фиалками. «Хотя он тоже ничего не докажет. Но мы, - Джоанна поднялась и взяла шкатулку, что стояла на ее рабочем столе, - мы этого так не оставим, обещаю тебе». Полина увидела в ее руке старый, пожелтевший листок бумаги.
Джоанна ласково подняла ее с ковра и вложила в руку письмо. «Надо было тебе его раньше отдать, -заметила мать, - но, как получилось, так получилось. Это рука отца твоего, милая, Павла Пестеля. Ты ложись, почитай. Я тебе чаю принесу».
Горел газовый светильник, за ставнями шуршал дождь. Полина, закутавшись в кашемировую шаль, сидела с ногами на постели. У отца был четкий, красивый почерк. «Он это перед казнью писал, -поняла женщина, - мама всегда мне говорила, у меня глаза, как у него. Они были синие, такие синие, - она вспомнила мимолетную улыбку Джоанны.
Полина читала о подготовке восстания, о том, что отец понял свои ошибки, читала о необходимости постепенного перехода к парламентской форме правления, о важности образования для рабочих и крестьян, о введении всеобщего избирательного права. Отец написал целое политическое завещание.
- Я была права, - подумала Полина, - нежно, осторожно прикасаясь к выцветшим чернилам, - права, когда говорила Теду, что террором ничего не изменишь. Надо уничтожить рабство правовым путем. Мистер Линкольн сделает это, я верю.
Полина всхлипнула. В конце последнего листа она нашла постскриптум:
- Милая моя девочка! Я очень любил твою мать, и, если бы наша жизнь сложилась по-другому, был бы счастлив, провести с ней все те дни, что мне отмерила судьба. Поэтому я прошу тебя, не бойся любить, и знай, что только это чувство дает нам силы жить, и двигаться дальше, для того, чтобы мир вокруг нас изменился к лучшему. Любовь побеждает все. Твой отец, Павел Пестель.
- Я не буду, папа, - прошептала Полина, - не буду бояться, обещаю. Больше никогда.
Полина приложила бумагу к щеке.
- Поеду, - решила она, - поеду, приду к нему и скажу, что сделала ошибку, что думала о нем все эти годы. Попрошу прощения. Это будет достойно. Он женат, наверное, или помолвлен, но все равно, так надо. Мама всегда меня учила признавать свою неправоту и отец тоже, - она вздохнула, - пишет, что не стоило им поднимать восстание. Поеду, - она вытянулась на постели и задремала, в первый раз, за эти дни спокойно, не постанывая, вдыхая слабый запах старой бумаги. Письмо отца лежало на подушке, рядом с белокурыми, заплетенными на ночь косами.
Внизу, в гостиной, Джоанна приняла от Поля бокал с вином и улыбнулась: «Я ей письмо Пестеля отдала, милый».
- Наконец-то, - пробурчал Поль, сажая женщину к себе на колени: «Правильно, пусть отправляется в Лондон. Я хочу внуков увидеть».
- Думаешь? - Джоанна подняла седую голову с его плеча.
Он поцеловал тонкие морщинки под голубыми глазами: «Он такой же, как я, поверь мне. Я тебя одну сорок лет люблю, и буду любить до конца дней моих».
Джоанна вдруг, пронзительно, поняла: «Я ему так и не родила ребенка. Он не просил, и я думала, что…»
Поль, будто услышав ее, усмехнулся: «Они все наши дети. Мне все равно, правда. Может, - мужчина погладил седоватую бороду, - и правнуков еще дождемся. От Анри. От Макса вряд ли, с его работой».
Простые, серебряные часы на камине медленно пробили полночь.
- Когда все это в Италии закончится, - задумчиво проговорила Джоанна, - Макс поедет в Мон-Сен-Мартен. Там пятнадцать шахт. Есть чем заняться организатору рабочего движения. Барон де ла Марк пожалеет, что перешел нам дорогу. Поль, - она зорко посмотрела на мужчину, - ты помнишь, что ты мне обещал? Через пять лет.
- Помню, милая, - Поль вздохнул и прижался губами к ее шее: «Я все сделаю, не волнуйся. А пока, - он забрал у Джоанны вино и допил его, - пока ты со мной, любовь моя. Иди сюда, пожалуйста, - Поль вспомнил свою старую каморку, огонь в очаге кузницы, во дворе, ее строгий голос: «Вы обязательно должны посещать школу, месье Мервель. У вас отличные задатки».
Она была все такой же, тонкая, легкая. Джоанна обнимала его, шепча, что-то ласковое. Поль целовал седые, мягкие волосы. Он спокойно, подумал: «Практику продам, деньги завещаю Анри. Максу они не нужны. Так будет хорошо, правильно. Я обещал Джоанне, я всегда буду с ней. И в этом тоже буду».
Джоанна потянула его вниз. Устроив ее на себе, гладя стройную спину, Поль вздохнул: «Еще пять лет. Господи, спасибо тебе».
Крышка кабинетного рояля палисандрового дерева была открыта. Аталия повернулась:
- Моцарт, мистер Вулф. Я помню, вы его любите.
Высокие, французские двери были распахнуты. На круглом столе, в хрустальных бокалах, искрился мятный лимонад. Мэтью и отставной полковник Вильямсон были в легких, летних костюмах, Аталия, в белом, отделанном кружевом платье. И волосы у нее были, подумал Мэтью, белые, как лен, как легкие облака. Искусно завитые локоны падали на плечи. Он наклонился к будущему тестю: «Мне надо будет кое о чем поговорить с вами вечером, полковник. Наедине».
Мэтью только что вернулся из Алабамы, с заседания тайного комитета, где обсуждались планы создания будущей конфедерации южных штатов.
- Вильямсон нам нужен, - размышлял он, глядя на тонкие пальцы Аталии, - он может легально переселиться на север, в Мэриленд, Виргинию…, Поближе к столице. И Аталию пусть возьмет. Это ни у кого не вызовет подозрения. Отец хочет ввести дочь в хорошее общество. У нас появится свой человек в Вашингтоне. Мне там открыто появляться не след, там родственники, - Мэтью издевательски усмехнулся и незаметно помрачнел.
Родственница его разочаровала. Он ожидал сопротивления, плача, ярости. Она все время молчала. Мэтью много раз бил ее, так, чтобы не оставить следов, разумеется, однако кузина ни разу не просила пощады. Он привык относиться к ней, как к животному, в конце концов, она была именно, что животное, цветная, и вел при ней деловые разговоры с гостями. «Надо обновить штат, - решил Мэтью, слушая нежную, легкую музыку, - их всего трое осталось, включая кузину». Одна из девушек повесилась на собственных чулках. Мэтью тогда разозлился, и велел наказать плетьми оставшихся. Он был уверен, цветные твари что-то знали, и не донесли. Кузина и тогда не плакала. Она лежала на козлах, закусив губу, смотря куда-то вдаль.
К его разочарованию, она так пока и не забеременела. «Семейка бесплодных, - зло подумал Мэтью, -у Теда тоже детей не было. Дождусь, пока та, что беременна, родит, и продам всех. И кузину тоже. Пусть сдохнет на плантациях, обслуживая негров. Куплю новых девок».
Аталия закончила и поклонилась. Мэтью искренне сказал:
- Божественно, мисс Вильямсон. У вас большой талант. Пойдемте на террасу, - он предложил, - нам накрыли перекусить. Ничего тяжелого, в такую жару, - он предложил Аталии руку. Девушка, как и Мэтью, была невысокой, легкой. Он весело подумал: «Вильямсон не откажется. Во-первых, мы ему предложим хорошие деньги, а во-вторых, государственный пост после нашей победы. Но сначала мы поставим на колени Линкольна и всех северян. Дорогого брата, и дорогого кузена Дэниела. Джошуа пусть живет. Нам нужны лояльные евреи, у них много денег».
В Алабаме Мэтью познакомился с мистером Сальвадором, из общины Джошуа. У южанина был интерес в хлопковых плантациях и аукционных домах. Мэтью не стал ему представляться своим настоящим именем. Он подозревал, что кузен Джошуа не просто так поехал в Новый Орлеан, однако Сальвадор развеял его сомнения.
- У меня самого есть младший брат, аболиционист, - торговец брезгливо оттопырил губу и поскреб в редких, зачесанных на лысину, прикрытых кипой волосах: «Он в Чарльстоне живет, там наш семейный дом. Я знаю, как обходиться с такой породой. Я сразу дал понять раву Горовицу, куда он приехал. К тому же, - Сальвадор отпил чая, - мы ему деньги платим».
Они сидели на первом этаже пансиона на главной улице Монтгомери, томно пахло цветами из сада. На Мэтью был сшитый по английским выкройкам костюм тонкого льна, галстук заколот булавкой из оникса.
- Это Горовицы, - Мэтью невинно посмотрел на собеседника, - богатая семья. Приятели Вандербильтов. Их дед был заместителем министра финансов.
- А отец рава Горовица, - сочно заметил мистер Сальвадор, - тот самый Элияху Горовиц, сумасшедший, что сбежал к мормонам и стал у них апостолом. Еще хорошо, что умер. Это, во-первых. А во-вторых, как я слышал, рав Горовиц получит свою часть наследства, когда ему исполнится тридцать лет, и при условии, что у него будет жена и дети, - Сальвадор поднял палец.
- У вас рано женятся, - отмахнулся Мэтью.
Мистер Сальвадор откинулся в кресле и сложил пухлые руки на животе: «Пока что ему никто по душе не пришелся. Даже моя дочь, - обиженно добавил торговец.
- Неудивительно, - ядовито подумал Мэтью, оглядывая лоснящееся потом лицо, - если она на тебя похожа.
После этой встречи он уже не волновался относительно Джошуа.
- Рав Горовиц совершенно безобидное существо, - уверил его Сальвадор, - он в политике не разбирается, сидит все время за Талмудом. Прихожанам нравится, когда раввин, соблюдающий человек, - торговец расхохотался, - должен быть такой, хотя бы один во всей синагоге.
Принесли лимонный крем в хрустальных бокалах. Аталия повертела в руках серебряную ложку. Отец ей сказал о сватовстве весной. Девушка выпятила нежную губку: «Мистер Вулф мне нравится, папа, но зачем торопиться? Ты хочешь меня сбыть с рук?»
Вильямсон испугался: «Что ты, милая! Это предварительная договоренность, даже не помолвка. Когда тебе исполнится восемнадцать, мы еще подумаем…»
- Хорошо, - отозвалась дочь и больше они об этом не говорили.
- Он образованный, богатый, - Аталия искоса смотрела на русые, золотящиеся под солнцем, волосы Мэтью, - любит музыку..., И у него нет плантаций, - она, незаметно, сморщила нос.
Прошлой осенью отец возил Аталию в гости к своему армейскому другу, в имение неподалеку от Саванны. У Вильямсонов были рабы, домашняя прислуга. Аталия выросла с чернокожей нянькой, Мамми, как звала ее девочка. Когда мать Аталии скончалась вторыми родами, вместе с ребенком, Мамми вытирала Аталии слезы и пела ласковые, протяжные песни. Девочка прижималась к мягкой, пахнущей чем-то сладким руке и засыпала, свернувшись в клубочек. Мамми умерла, когда Аталии было десять. Девочка так плакала, что полковник Вильямсон даже вызвал врача. Когда дочь стала подрастать, Вильямсон предложил купить ей горничную. Аталия отказалась: «Мамми меня всему научила, и причесываться, и одеваться. Я сама справлюсь».
Аталия еще никогда не видела плантаций. Их экипаж катился вдоль бесконечной, плоской равнины, на горизонте поблескивала река. Аталия заметила детей, что собирали коробочки хлопка. «Они, наверное, играют, - решила девочка, - прибежали навестить родителей». Когда экипаж въехал в имение, она затихла. Дорога шла мимо низких, деревянных бараков. Аталия спросила: «Здесь негры живут, папа? А где дети, почему никого нет?»
- Все работают, - буркнул отец, раскуривая сигару. Аталия тогда еще не задумывалась, что и дети тоже могут быть рабами.
- У мистера Вулфа и рабынь нет, - Аталия вытерла руки шелковой салфеткой: «Только мужчины. Он и не наказывает их, наверное. Папа никогда никого не наказывает».
Отец Аталии был мягким человеком, слуги его любили. Дома царил безукоризненный порядок. Аталия, выйдя в парк с альбомом, решила: «Мистер Вулф тоже такой, сразу видно». Отец и Мэтью остались на террасе, им принесли шкатулку для сигар. Аталия не слышала, как Мэтью, наливая ее отцу бордо, весело сказал: «Джеймс, у нас, будущего правительства южных штатов, есть к вам деловое предложение…»
Отставной полковник слушал, поглаживая каштановую бороду, а потом хмыкнул: «Разумеется, я могу на какое-то время обосноваться в столице. Мэтью, - он посмотрел на собеседника, - а если начнется война?»
- Когда начнется война, - поправил его Мэтью: «Мы вас для того и отправляем туда, Джеймс, чтобы у нас был свой человек в Вашингтоне. Вы вне подозрения. Герой мексиканской войны, с торговлей табаком и хлопком связаны только косвенно, вы банкир…Никто вас ни в чем не заподозрит».
- Аталию я в это вовлекать не буду, - резко сказал Вильямсон, отпив бордо, - она моя….
- Единственная дочь, - поднял ладонь Мэтью, - и моя невеста. Как можно, полковник, честь южанина никогда бы не позволила мне предложить подобное. Но вы будете сопровождать Аталию на балы, на приемы…., Очень удобно, - он откинулся в кресле: «Вы понимаете, сецессия южных штатов состоится в следующем году, начнется война. Нам надо, чтобы вы до этого времени обосновались в Вашингтоне».
- Хорошо, - Вильямсон обрезал сигару, - приезжайте в Саванну. Мы с вами более подробно поговорим, Мэтью, у меня в конторе…, - он указал глазами на Аталию.
- У меня, - шаловливо улыбнулся Мэтью, - есть отдельная комната, для переговоров, прямо здесь. Даже крыло. Я зайду за вами, после ужина. Аталии скажите…, - Мэтью пощелкал пальцами, - что мы с вами в библиотеке будем сидеть.
- Она не поднимется, - уверил его Вильямсон, - она устала после сегодняшней прогулки верхом и будет крепко спать. Мэтью, - он замялся, - а это, как бы сказать, надежно? Не хочется тратить деньги на врачей, сами понимаете.
- Что вы, - рассмеялся Мэтью, - я очень тщательно к такому отношусь.
В Саванне даже у дорогих шлюх можно было заразиться, город был портовый. Вильямсон не хотел покупать рабыню для постели. Он оберегал нравственность дочери, и не мог позволить, чтобы Аталия видела такое под крышей собственного дома. Он знал, что другие мужчины не обращают на подобное внимания, но, всякий раз, видя большие, голубые глаза Аталии, слыша ее нежный голос, Вильямсон вздыхал: «Нет, не могу. Девочка меня боготворит, не могу ее разочаровывать».
Приходилось перебиваться визитами к друзьям, что содержали рабынь для развлечения. Вильямсон, облегченно подумал: «Вот и хорошо. Не знал, что у Мэтью такое есть. Хотя он холостяк. К свадьбе с Аталией он избавится от этих девок».
- Спасибо за приглашение, Мэтью, - искренне ответил полковник. Он полюбовался сизым дымом своей сигары в безветренном, томном, жарком воздухе.
Аталия сидела на подоконнике своей комнаты, закутавшись в шелковый халат, глядя на лунную дорожку на реке. Имение спало. Звезды были крупными, яркими, рядом с девочкой горела свеча. Аталия решила: «Как красиво! Надо нарисовать. Папа зайдет ко мне пожелать спокойной ночи, и я ему покажу».
Она потянулась за альбомом и стала набрасывать карандашом пейзаж. Когда Аталия рисовала, или сидела за фортепиано, время неслось быстро. Она подняла голову и ахнула: «Час ночи! Папа, наверное, решил меня не тревожить. Надо посмотреть, спит ли он».
Их комнаты были рядом. Аталия нажала на ручку двери и удивленно застыла на пороге. Спальня была пуста.
Она сколола белокурые волосы на затылке. Закутавшись в халат, девочка босиком, как была, спустилась вниз по лестнице белого мрамора. Везде, в изящной гостиной, в библиотеке, в коридорах, было тихо, так тихо, что Аталия даже поежилась. Она вернулась обратно в украшенную статуями переднюю и негромко позвала: «Папа! Мистер Вулф!». Аталия огляделась. Под высоким потолком, в свете звезд, блестела, переливалась хрустальная люстра. Она отчего-то подумала: «Хорошо, что я свечу взяла. Газ на ночь тушат. Но мистер Вулф нам показывал первый этаж, здесь больше нет комнат. И на втором этаже нет».
Аталия вспомнила роман мисс Бронте, что прочитала в этом году и почувствовала, как у нее колотится сердце.
- Он ее держал на чердаке, - испуганно подумала Аталия, - свою сумасшедшую жену. И никому туда хода не было. А если и у мистера Вулфа так? Нет, он совсем молод, он не был женат…, А если он скрывает? - Аталии захотелось вернуться в свою спальню и забраться под шелковое покрывало.
Она подняла свечу и замерла, увидев под лестницей неприметную дверь.
- Это чулан, - сказала себе Аталия, - в нем тряпки и ведра, и больше ничего. Сейчас я ее открою, и пойду спать. Папа и мистер Вулф, наверное, в парке, - Аталия знала, что успокаивает себя.
Девочка нажала на дверь и вдохнула запах неприятный, стойкий запах подземелья. Каменные ступени шли вниз. «Просто подвал, - Аталия велела себе не бояться, - вот и все». Она медленно спускалась, свеча трещала, воск капал ей на пальцы. Девочка вскинула голову и увидела высокую, массивную железную дверь. Она подергала ручку, было заперто. «Замок Синей Бороды, - пронеслось у нее в голове, - комната, куда нельзя было заглядывать». Аталия поставила подсвечник на пол. Девочка опустилась на колени, приникнув глазом к замочной скважине.
Дверь он за собой не закрыл. Бет услышала из коридора его недовольный голос: «Какая-то она у вас холодная, Мэтью. Хочется, чтобы женщина была страстной, даже если это притворство». До нее донесся звонкий смех. Мэтью предложил: «Пойдемте, Джеймс, выпьем по бокалу шампанского, покурим и продолжим».
Кровать скрипела, Бет лежала, закрыв глаза, повторяя: «Джеймс. Он должен отправиться в столицу, этим летом. Они планируют сецессию в начале будущего года. Мне надо бежать и добраться до Чарльстона, до мистера Сальвадора».
О сецессии она узнала давно. Сейчас, когда они, вместе с другой девушкой, разливали вино в гостиной, Бет слушала и запоминала. Мэтью называл гостя только по имени. Мужчина потянул ее к себе на колени. Бет почувствовала его руку и, сжала зубы: «Я его опишу, словесно. Узнать бы его фамилию, кто он такой…»
Он быстро увел ее в спальню. Все было как обычно. Бет никогда, ничего не ощущала. Ей не было больно, не было неприятно. Она и не думала об этих мужчинах. Она молчала, подчинялась, и никогда, ничего не говорила. Бет знала, что Мэтью ждет от нее плача, просьб о пощаде, сопротивления. Девушка видела это в его голубых, пристальных глазах.
- Никогда такого не будет, - сказала себе Бет, еще давно, и не изменяла своему обещанию: «Я вырвусь отсюда, спасу других девушек, и продолжу работать. Война закончится, и я выйду замуж по любви. По любви все будет иначе».
Бет боялась, что у нее будет ребенок. Одна из девушек была беременна, но Мэтью все равно заставлял ее обслуживать гостей. Мэтью иногда не появлялся неделями. Тогда к ним приходил надсмотрщик. Он даже ночевал в подвале, обычно с одной из них. Девушки, в такие дни, убирали крыло. Во время уборки они и говорили, еле слышно, оглядываясь на коридор. Они узнали имена друг друга. Бет, поднимаясь с кровати, вздохнула: «Бедная Вильма, она так плачет. Боится, что не доносит из-за всего этого». Прошло уже полгода, и Бет подумала: «У Теда с Полиной детей не было. Может быть, я тоже бесплодна. Но как бежать? - она умылась и посмотрела на полуоткрытую дверь.
Бет осторожно, на цыпочках, вышла в коридор. Двери комнат других девушек были закрыты. Из гостиной доносились голоса Мэтью и гостя.
- Одни ключи у надсмотрщика, другие у Мэтью, - Бет стояла, озираясь, - Мэтью, наверняка, их в кабинете держит. Нам надо добраться до Саванны. Там есть станция Подпольной Дороги. Там разделимся. Вильму и Мариан отправлю дальше на север, в свободные штаты, а сама пойду в Чарльстон, к мистеру Сальвадору. Передам донесение Дэниелу и останусь на юге, буду работать. Даже лучше, что без документов. Кем угодно можно притвориться.
Бет давно решила не возвращаться на север, пока не будет отменено рабство. «Позорно сидеть в благоустроенной квартире и писать статьи, - гневно говорила себе она, - когда здесь, на юге, люди страдают в оковах и погибают, каждый день. Это и моя война тоже».
Она услышала из-за двери, что отделяла подвальное крыло, какой-то шорох. Аталия панически отпрянула от замочной скважины: «Она совсем не одета, эта девушка! Но какая красивая, будто греческая статуя. И там горит газ, в коридоре. Что это за подвал?»
Бет оглянулась и встала на колени.
- Кто там? - позвала она: «Если здесь кто-то есть, отзовитесь, пожалуйста».
Голос был девический, боязливый. «Скажите, - услышала Бет, - кто вы? Что вы там делаете?». Аталия, было, хотела спросить об отце и мистере Вулфе, но отчего-то испугалась. «Они в парке, - твердо сказала себе Аталия, - вот и все. Но почему эта девушка здесь, в подземелье? Может быть, мистер Вулф не знает обо всем этом?»
- Совсем ребенок, - вздохнула Бет, - не надо ей говорить, что здесь происходит. Наверное, в гостях, с этим, - она незаметно поморщилась, - Джеймсом. Ему за сорок. Должно быть, отец ее.
- Вас похитили? - услышала Бет и отчего-то улыбнулась. Она прижала губы к замочной скважине и быстро все объяснила. Девочка за дверью ахнула:
- Конечно, я вам помогу, мисс! В парке есть калитка, что ведет к реке, она легко открывается. Мы через несколько дней уезжаем. Я завтра ночью приду с ключами, выведу вас. Пожалуйста, не бойтесь, - попросила девочка и Бет едва сдержалась, чтобы не усмехнуться.
- Меня зовут Аталия Вильямсон, - донесся до нее шепот, - а почему ключи в кабинете у мистера Вулфа? Он знает, что вы здесь? И почему на вас нет одежды? Хотя стойте, я поняла! У вас ее забрали, чтобы вы не сбежали.
- Именно так, - кивнула Бет, - а ключи у мистера Вулфа просто лежат в столе. Он никогда сюда не заходит. Я его только издали видела. Бегите, милая, не надо сейчас рисковать. Спасибо вам.
- До завтра, - прошептала Аталия и взлетела вверх по лестнице. Она и не помнила, как оказалась в своей спальне.
- Но какая мерзость, - Аталия отдышалась, - воровать девушек из северных штатов, из богатых семей, свободных, чтобы получить за них выкуп. Она сказала, что мистер Вулф в этом не замешан. Это все надсмотрщики. Они его обманывают, а если, - девочка присела на подоконник и задумалась, - если его поставить в известность? Нет, нет, - она помотала белокурой головой, - я просто выпущу этих бедных девушек. Не надо расстраивать мистера Вулфа. Он такой чувствительный человек, тонко рассуждает о музыке, о поэзии…, Сделаю доброе дело, как нас учит Библия, - Аталия нахмурилась: «Но где, же папа?». Она взглянула в сторону реки: «Мистер Вулф рассказывал, здесь отличный клев. И ночью дышится легче. Должно быть, на рыбалку отправились. Днем такое пекло, и четверти часа с удочкой не просидишь. А я боялась, - девочка скользнула в постель и зевнула: «Мистер Вулф никогда не запирает кабинет. Зайду, завтра ночью и возьму ключи. Бедные девушки, полгода родителей не видели». Она удобно устроилась под шелковым покрывалом и заснула, успокоено, ровно дыша.
Бет едва успела оказаться в своей комнате, как дверь распахнули. Кузен, покачиваясь, велел: «Быстро в гостиную, джентльмены, то есть мы, - Мэтью рассмеялся, - хотим развлекаться дальше».
Он сидел, откинувшись в кресле, дымя сигарой. Завидев Бет, мужчина усмехнулся: «В этот раз будь ласковей, Жемчужина». Он развязал пояс халата. Бет, опускаясь на колени, напомнила себе: «Джеймс Вильямсон. Его дочь нас спасет, как я могу….»
- Шевелись, - он ударил Бет по щеке. «Могу, - яростно велела себе Бет, - я могу и должна». Она вдохнула запах табака и опустила веки: «Завтра ночью».
В парке было тихо. Мраморная крошка, устилавшая аллею, легко поскрипывала под ногами. Бет велела девушкам молчать. Она смастерила из шелковых простыней подобия античных хитонов : «В первой деревне вниз по реке, украдем платья и башмаки. Не волнуйтесь, к рассвету будем одеты».
- А дальше куда? - Мариан, что сидела на полу, подняла испуганные, черные глаза. Вильма всхлипнула: «А если это ловушка? Я слышала, перед аукционом, есть хозяева, что так забавляться любят. Делают вид, что можно сбежать, а сами прячутся и потом охоту на тебя устраивают». Девушка положила ладонь на выступающий живот: «Он ведь…, - Вильма подышала, - он такой, наш хозяин».
Бет разорвала простыню на ленты и подпоясала свое одеяние:
- Он нам не хозяин. Забудьте это слово. Я вас доставлю до станции Подпольной Дороги. Вас переправят на север. Твое дитя свободным родится, - она подняла Вильму с ковра: «Собирайтесь. Хотя у нас и нет ничего, - Бет поднатужилась и отломала трехдюймовые каблуки своих туфель.
Аталия оказалась невысокой, хорошенькой девушкой лет четырнадцати. Бет, глядя на нее, вздохнула: «Надо сообщить Дэниелу, что этот Вильямсон едет в столицу, работать на южан. В конце концов, понятно, что дочь ни о чем не знает. Ее не тронут. Да и Вильямсона не тронут, пока что. Дэниел просто будет за ним следить».
Она велела Аталии бросить ключи на пол в подвальном коридоре. В передней, оглянувшись, Бет шепнула: «Не надо с нами в парк ходить, милая. Я поняла, где эта калитка. Спасибо тебе, большое».
В свете луны белокурые волосы девочки отливали серебром. Она пожала смуглые пальцы Бет: «А как вы доберетесь домой, мисс? На север?»
Бет еще днем предупредила товарок, чтобы они и рта не раскрывали.
- Не надо ей знать о том, что вы рабыни, - мрачно сказала девушка, - это свободных она считает своих долгом вывести отсюда, а остальных…, - Бет махнула рукой.
- Из Саванны пошлем телеграмму в Нью-Йорк, не волнуйся, - Бет перекрестила девочку, - беги, милая.
Она отчего-то поцеловала белую, нежную щеку: «Мы, наверное, и не увидимся больше никогда». Аталия открыла им заднюю дверь, что выходила на террасу. У себя в спальне она присела на подоконник и проводила глазами девушек.
- Слава Богу, - облегченно вздохнула Аталия, - выбрались, - она увидела, как открывается калитка, что вела к реке. Аталия обняла руками острые колени. Отец и мистер Вулф спали до обеда. Отец потом повел рукой: «Мы с мистером Мэтью поздно засиделись, милая. Обсуждали дела».
Вечером отец сказал Аталии, что в августе они отправляются на север, в столицу.
- Тебе четырнадцать лет, милая, - он принял от дочери чашку с чаем, - пора бывать в хорошем обществе. Все же Саванна маленький город. Мы снимем особняк. Ты будешь ездить на балы, увидишь Белый Дом, Капитолий…, - Аталия искоса посмотрела на мистера Вулфа. Мужчина улыбался: «Я вырос в столице, мисс Вильямсон. Я уверен, вам понравится город. А через четыре года мы с вами обвенчаемся, конечно, - Мэтью поклонился, - если я вам все еще буду по душе».
Аталия и сама не знала, по душе ли ей мистер Вулф. Он отличался от армейских приятелей ее отца. Те были плантаторами, ни разу в жизни не ездили в Европу и могли рассуждать только о ценах на хлопок. Мистер Вулф в детстве жил в Берлине. Он упомянул, что его покойный отец был там посланником.
- Он умер, - коротко сказал Мэтью, - год назад. Он ушел в отставку из министерства иностранных дел, вернулся к юридической практике.
Он не говорил о своей семье. Аталия, конечно, слышала о вице-президенте Вулфе, он был дедом мистера Мэтью, а его дядя, тоже умерший, судьей Верховного Суда. «Мой старший брат в столице, -заметил мистер Вулф, - работает на одного из политиков».
Отец наставительно сказал Аталии: «У мистера Вулфа отличные связи, милая. Я получу должность в правительстве. Ты начнешь блистать в обществе. В столице оно совсем не такое. Ты познакомишься с конгрессменами, людьми искусства, дипломатами…»
- Платья, - зачарованно подумала Аталия, глядя на то, как лодка уходит вниз по реке: «Я буду одеваться по самой последней моде, не то, что здесь, в провинции. В Саванне всего две портнихи-француженки. Об одной ходят слухи, что бабка ее была цветная. Достойные девушки у нее ничего не заказывают. А ко второй очередь на полгода вперед. Платье, пока его получишь, успевает устареть. И я смогу играть на вечерах. Папа мне наймет учителей музыки, рисования…»
К Аталии ходила преподавательница, однако старая дева сама не заканчивала колледжа. Южане считали это неприличным. Мисс Дарем хорошо играла на фортепиано и говорила по-французски, но путалась в дробях и с трудом могла показать на карте, где находится Саванна. Аталия не знала математики с географией. Отец пожимал плечами:
- Милая, это совершенно ни к чему. Призвание женщины, быть хорошей женой, заботливой матерью и рачительной хозяйкой. Приятно, когда дама может похвастаться талантами, но не в ущерб домашним обязанностям, - он поднимал палец.
Аталия ничего и не умела делать, разве что только изящно одеваться, причесываться, и рисовать. Ее спальню убирали, на кухне трудилось трое поваров. Она не задумывалась, откуда появляются блюда, что ставили на стол орехового дерева чернокожие лакеи. Девочка не знала людей, что жили по-другому. Правда, однажды к ее подруге приехала кузина из Филадельфии. Аталия с удивлением услышала, что женщины на севере учатся в колледжах и получают дипломы.
- Зачем мне диплом? - она смотрела на звезды, накручивая на палец белокурый локон.
- Я буду очаровывать мужчин, у меня появятся поклонники…, И мистер Вулф, если я выйду за него замуж, он образованный человек, ценитель искусств. Он будет рад, если у нас появится салон…, Там театры, - тихонько вздохнула Аталия, - настоящие, не то, что наши любительские спектакли, на Рождество. Там даже опера есть.
Она мечтательно посмотрела на большую, яркую луну. Забравшись в постель, девочка задремала, представляя, как танцует на балу.
- Вальс, - зевнула Аталия, - он такой красивый. У меня будет бальный кринолин, с шелковым корсетом, и розы в волосах. В столице есть модные журналы, книги, ноты…, - она подложила нежную руку под голову и быстро заснула.
Перед рассветом Бет посмотрела на берег и облегченно сказала: «Мы здесь». В середине ночи они остановились у деревянной, трухлявой пристани. Бет быстро сдернула с веревки у какого-то бедного домика несколько платьев. Башмаков она не нашла, они так и остались босиком. Платья все были одинаковые. Мариан одежда пришлась впору, Вильме была немного мала, а Бет, натягивая платье, вздохнула: «Как всегда». Платье трещало на груди и бедрах. Бет решила: «Ладно, доберусь до Чарльстона, мистер Сальвадор мне найдет какие-нибудь документы, и схожу к портнихе. Надо вернуться в Алабаму, в Монтгомери, и устроиться домашней прислугой. Я запомнила, как зовут приятелей Мэтью из того тайного комитета. Наймусь к одному из них. Они цветных не различают. Мы все для них на одно лицо».
- Мэтью, наверняка, решит, что нам помог бежать надсмотрщик, - мстительно улыбнулась Бет, подводя лодку к берегу: «Так ему и надо, мерзавцу».
Деревня называлась Пулер. Она стояла в пяти милях западнее Саванны, вверх по течению. Пулер был узловой станцией, где сходились две железные дороги, та, что вела из Саванны в Августу, на запад и северной. По ней можно было добраться до Чарльстона.
- Мистер Мэтьюз, - Бет пустила лодку вниз по течению, - путевой обходчик.
У аккуратного, беленого дома Вильма схватила ее за руку:
- Я думала…, думала, Подпольная Дорога, это все сказки. Негры их сочиняют, чтобы нам не было так, -девушка поискала слово, - безысходно.
- Не сказки, - над рекой висел влажный туман, трава была покрыта росой. Бет прислушалась. Вдалеке пели птицы. Пахло цветами из ухоженного сада Мэтьюза и немного гарью. Развязка железных дорог была совсем рядом.
- Не сказки, - Бет постучала: «Запомните, вы теперь свободные люди. Скоро и вся страна, - она улыбнулась, - будет свободной».
Дверь заскрипела. Пожилой, благообразный мужчина, что стоял на пороге, в рабочих, холщовых штанах и блузе, бросил один взгляд на них и отступил: «Проходите, пожалуйста».
- Я сестра покойного Сержанта, - выдохнула Бет, оказавшись в скромной передней, с распятием и Библией на деревянном столике, - надо переправить этих девушек на север.
Мэтьюзы оказались методистами. Хозяин дома был проповедником в местной церкви. Миссис Мэтьюз сразу отвела их на уютный, пахнущий травами чердак: «Спите, пожалуйста. Одежду я вам принесу, туфли тоже. Ни о чем не беспокойтесь». Товарки Бет сразу, измученно, заснули. Она сидела на тюфяке, смотря в крохотное окошко, на голубое, утреннее небо, не веря своей свободе.
Вечером за Вильмой и Мариан приехал веселый, пахнущий солью мужчина, в закрытой одноколке.
- Мисс, - он стащил матросскую шапку, - рад встрече. Моя «Королева Джорджии» ждет. Не успеете опомниться, как сойдете на берег в Филадельфии.
Бет вывела девушек на задний двор домика Мэтьюзов и строго шепнула: «Учиться идите, обе. А ты, -она коснулась живота Вильмы, - я говорила, твой ребенок свободным родится. Так оно и будет. Удачи, - Бет перекрестила девушек.
Они с Мэтьюзом дождались темноты. Обходчик проводил ее к рельсам, ведущим на север. Он устроил Бет в товарном вагоне, заставленном тюками с хлопком, и сунул ей в руку револьвер: «Держите, Странница. Следующая остановка Чарльстон. Через три часа будете там, на исходе ночи».
Бет помахала ему. Девушка села, свесив ноги, грызя персик. Миссис Мэтьюз снабдила ее холщовым мешком с припасами. Она сунула пистолет за чулок. Поезд медленно набирал ход, они миновали новый, деревянный мост через реку. Ночь была тихой, звездной. Бет сказала себе: «Ничего еще не закончилось. Все только начинается». Она выбросила косточку и велела себе не спать. Нельзя было пропустить Чарльстон.
Гидравлический подъемник заработал. Платформа медленно пошла вниз. С вокзала Кингс-Кросс, неподалеку, доносились гудки паровозов. В лужах на дне рва, двадцатифутовой глубины, плавали палые, золотые листья. Питер подал руку отцу. Они оба были в рабочих, холщовых куртках. Сойдя с платформы, они направились вглубь, где поднимались кирпичные, арочные своды тоннеля. «Через три года закончим, папа, - Питер, рассматривал блестящие рельсы, - на открытии будет отдельный вагон для семьи. Я к тому времени вернусь».
Мартин взглянул на седые виски сына и пожал ему руку. Подземная железная дорога строилась по проекту Джона Фоулера и Стивена Кроу. Капитан, перед отъездом в Святую Землю, закончил чертежи всех тоннелей. Рельсы клали открытым способом, на время строительства движение по улицам прекращалось. После завершения сводов рвы засыпались. Питер, на собрании Лондонской Корпорации, сказал:
- Обещаем, господа, город и не заметит, что мы там, - он упер палец в дубовый паркет, - строим. Он повел рукой в сторону открытого окна: «Мы создадим новые рабочие места, избавимся, хотя бы от части трущоб и разгрузим Сити от бесконечных пробок».
C улицы как раз донесся свист полисменов. Два десятка кебов загородили проезд, у экипажа сломалась ступица колеса. Весь поток ждал, пока возница распряжет лошадей и уберет кеб с дороги.
Питер покашлял:
- Каждый день в Сити приезжает на работу двести тысяч человек, господа. Разговоры о подземной дороге ведутся давно. Крымская война, - мужчина поморщился, - остановила проект. Пора к нему возвращаться.
Он взял указку и повернулся к искусно вычерченной схеме: «Мы предлагаем семь станций. Линия соединит вокзал Паддингтон и Сити. Пассажирский оборот достигнет восьми миллионов людей в год».
Кто-то тихо присвистнул. «Именно, - улыбнулся Питер, - под нашими ногами лежит золотое дно, господа».
Мартин незаметно посмотрел на сына. Питер был в строгом, траурном сюртуке, с черным, шелковым галстуком.
- Морщины у него, - вздохнул Мартин, - а ведь сорока еще нет. Бедный мальчик, когда Люси и Тессу хоронили, видно было, как он сдерживался. Сиди мне, потом призналась, что он плакал все-таки. Пришел к ней и плакал. Господи, и не скажешь ему, не возвращайся ты в этот Кантон. Он упрямый, все равно не отступится. Плыл бы сразу в Японию, а потом приехал бы домой и женился. Два внука у нас было, и обоих нет больше. Ни Грегори, ни Тессы. И Люси..., - он покачал головой и услышал шепот сзади: «Мистер Кроу, у вас деловые интересы в Японии появились? В Сити болтают, что мистер Питер туда едет. Это закрытая страна».
- Отчего же, - Мартин отпил индийского чая и невольно усмехнулся: «Наш».
- Отчего же, - повторил он, - со времен коммодора Мэтью Перри Япония принимает иностранные корабли. Два года назад мы подписали соглашение с японцами о начале британской торговли в трех портах. Скоро британцам будет разрешено жить в Токио. Сегун отправляет в Европу посольство, как мне сказали в Брук-клубе, - он усмехнулся: «Нам интересна Япония, очень интересна».
- А кто сейчас сегун? - заинтересовался его собеседник.
- Должен был стать кандидат партии реформаторов, Токугава Ёсинобу, - Мартин сложил пальцы, - он, конечно, нас больше устраивал. Ходят слухи, что у него есть какой-то западный советник. Однако, -Мартин вздохнул, - верх взяли консерваторы. Выбрали мальчишку, Токугаву Иэмоти. Хотя он тоже не может не признавать того факта, что Япония должна развивать торговлю. А Ёсинобу сидит под домашним арестом, - Мартин покачал головой.
- Дело осложняется тем, что император Комэй настроен против европейского влияния. Посмотрим, что там случится, - он прислушался. Питер говорил о сигнальной системе на будущей железной дороге.
Сейчас, в туннеле, Мартин легко наклонился и потрогал новую сталь рельсов. «Надо с вентиляцией что-то решить, - сказал он сыну, - до вашего со Стивеном отъезда. Боюсь, здесь будет много дыма».
Питер стоял, засунув руки в карманы куртки, глядя в конец тоннеля. На лесах работали каменщики, заканчивая своды.
- Скоро пустим пробный поезд, - задумчиво ответил мужчина, - три станции на востоке готовы. Посмотрим, как все работает. Когда Стивен вернется, они с Фоулером посидят, подумают, как сделать вытяжку. Вообще, папа, - Питер улыбнулся, - когда-нибудь железная дорога перейдет на электрическую тягу, обещаю.
- Когда-нибудь, - проворчал Мартин, и они пошли обратно к подъемнику: «Трансатлантического телеграфа пока нет, железной дороги через континент, в Америке, тоже нет...»
- Они воевать будут, - Питер помог ему взойти на платформу и махнул рукой, - Джон говорил, через год, а то и раньше. Южные штаты хотят отделиться.
- Хорошо, что Натан с Батшевой не дожили, - отчего-то подумал Мартин: «И Дэвид не увидит, как его сыновья друг против друга сражаются. Майкл правая рука Линкольна. Линкольн будет президентом, это ясно. А Мэтью на юге, где-то, Дэниел нам писал. И Мирьям, бедняжка, пропала».
Они сели в экипаж, что ждал за деревянными барьерами. Мартин откинулся на спинку сиденья: «Ты меня домой довези. Твоя мама собраться была должна. До вокзала мы сами доедем, не беспокойся».
Они, вместе с Вероникой, отправлялись со станции на Фенчерч-стрит в Саутенд, навестить Еву. Аарон был в городе. Священник приехал на заседание совета при архиепископе Кентерберийском, поэтому Аниту на море не брали.
- Пусть с отцом побудет, - улыбнулся Мартин, - весь прошлый год Аарон в Южной Африке провел, капелланом при войсках. Потом они вместе к Еве съездят. Аарону предлагали стать каноником Кентерберийского собора, а он отказался. Предпочитает в армии остаться. Проповедник он отменный, даже перед королевой выступал.
- Нет, - ласково отозвался Питер, - я вас провожу. Видишь, папа, - он чиркнул спичкой, - когда мы достроим железную дорогу, до той же Фенчерч-стрит можно будет, не стоя в пробке добираться, -Питер недовольно выглянул в окошко кеба, - а с удобствами, под землей.
- Не из Мэйфера, дорогой мой, - поднял бровь отец. Питер уверил его: «Все еще впереди».
Он взглянул на свой хронометр: «Посажу всех в поезд и вернусь в контору. С Джоном надо встретиься. Отобедаем, раз устрицы появились».
День был ветреный, яркий, деревья на Ганновер-сквер играли рыжим, золотым светом. Питер вспомнил такое же голубое, прозрачное небо над церковью в Мейденхеде и гроб, что опускали в яму. Аарон, вернувшись из Кейптауна, стоял с ним на кладбище:
- Я знаю, милый, что это такое. Я тоже жену хоронил.
Побитые сединой волосы священника были коротко, по-армейски стрижены. Питер почувствовал прикосновение его твердой руки:
- Да. Спасибо тебе, большое. Я не знаю, когда..., - он повел рукой, глядя на крест белого мрамора. На нем были высечены имена жены и дочери. Имя Грегори Питер добавлять не стал, сам не понимая, почему.
- По-разному, - отозвался священник: «Питер, поверь мне, ты молод. Может быть, - Аарон коротко улыбнулся, - все еще и случится».
Питер приказал себе забыть об этом и нарочито весело заметил:
- Кажется, багаж готов, саквояжи на крыльце стоят. Мама рукой машет, - экипаж свернул на Ганновер-сквер. Они увидели Сидонию, в дорожном, элегантном кринолине темной шерсти, в гарибальдийском жакете, коротком, глубокого винного цвета, с такой же темной вышивкой. «Какая она красивая, - ласково подумал Мартин, - смотри-ка, эти жакеты разлетаются, не успеешь их в эмпориуме на манекен надеть. Сиди говорила, полсотни в неделю продают. Гарибальди сейчас герой дня». Темные, завитые, с заметной проседью волосы Сидонии прикрывала шляпка с узкими полями. Капоры, как она утверждала, выходили из моды.
Порыв ветра швырнул под колеса кеба афишу: «Борьба Джузеппе Гарибальди нуждается в поддержке. Выступление посланца итальянских патриотов. Зал антрепренера Гатти, Кингс-Кросс. Вход десять пенсов, пожертвования приветствуются. Буфет, концерт, танцы».
Экипаж остановился у гранитных ступеней. Питер, открыв дверцу, зажмурился. Яркое солнце играло в золоченой эмблеме над подъездом особняка. Ворон, раскинув крылья, парил над изящными буквами «Клюге и Кроу. Anno Domini 1248».
С тех пор, как Питер вернулся из Кантона, у них вошло в привычку каждую неделю обедать втроем, если Джон был в городе. Его светлость предпочитал проводить свободные дни в Саутенде, с матерью, но старался освобождать для обеда один из будних вечеров. В Брук-клубе им оставляли отдельную комнату. Именно там Питер впервые услышал, как капитан Кроу спасся в Санкт-Петербурге. Стивен повертел трость с рукояткой слоновой кости:
- Пуля в колене, пуля в спине, - он показал Питеру правое ухо, - а еще, на дюйм левее и я бы сейчас здесь не сидел.
Питер взглянул на шрам: «У меня самого пуля в спине была тогда, в Кантоне. Однако я выплыл, а потом..., - он горько махнул рукой: «Все это зря было. Но что, же с Юджинией?»
Лазоревые глаза кузена помрачнели: «Понятия не имею. Я кортик оставил, на льду, - Стивен вздохнул, - русские его выбросили, наверное. Ворон бы меня не похвалил, - он взглянул на хронометр: «Его светлость задерживается. Сейчас увидишь, что мы с тоннелями придумали».
Они разложили чертежи на столе. Питер заметил, что кузен довольно улыбается.
- Показывай, - велел Питер. Стивен осторожно сказал: «Может быть, не стоит..., Все же...»
- Я привык,- как всегда, солгал Питер. Он потормошил мужчину: «Показывай, показывай».
Стивен вытащил из блокнота письмо: «Исаак с Диной прислали, - гордо сказал капитан Кроу, - это маленького рука. Он сам писал».
Питер прочел неуверенные, печатные буквы: «Папа, это я, Моше». Он почувствовал, как наворачиваются слезы на глаза. «Тессе сейчас год бы исполнился, - понял мужчина, - она бы ходить начала, лепетать..., Она улыбалась, узнавала меня..., Господи, зачем ты так?»
- Он у тебя молодец, - справившись с собой, отозвался Питер: «Ты все лето там пробудешь?»
Стивен кивнул:
- Весной ему волосы стригут, на севере, на горе Мерон. Мы туда все вместе поедем. Осенью Моше учиться начинает, а пока, я сказал Исааку, что в Яффо дом сниму. Поживу с маленьким, у моря. Дина рядом будет, контора у них, в Яффо. Поможет мне, если надо. После Суккота вернусь в Лондон.
- Счастливый он, - подумал Питер, пробуя вино: «Тридцать лет, а уже сын есть. Может быть, и женится еще, хотя вряд ли. Он бродяга, в Арктику потом уйдет. Но Юджиню все равно надо найти»
Он сказал об этом его светлости. Джон только покачал головой:
- Пальмерстон запретил мне ехать в Россию. Я не могу спорить с премьер-министром. То есть могу, -поправил себя герцог, - но, в данном случае, это распоряжение ее величества. Более того, - он стряхнул пепел египетской папиросы, - у нас, в Лондоне, сделали бомбу, которой чуть не подорвали императора Наполеона Третьего, у нас, в Лондоне, - Джон стал загибать пальцы, - живут Маркс, Герцен и Бакунин...»
Питер вспомнил нечесаную, седоватую бороду, засыпанный пеплом сюртук и веселый голос:
- Месье Мартин, я в тех же краях обретался, что и вы, за Байкалом. Правда, бежал не через Китай, а через Японию и Америку. Порт Сан-Франциско, - Бакунин затянулся папиросой, - весьма впечатляет. Отличная гавань. Перебрался через Скалистые горы, а дальше все было просто. Но о Воронцовых-Вельяминовых я ничего не слышал, - Бакунин вздохнул, - я в одиночке сидел. Сначала в Алексеевском равелине, а потом в Шлиссельбурге. Я и не видел никого, кроме следователя из Третьего Отделения, шесть лет подряд. Потом меня в Сибирь повезли.
Он подпер ладонью подбородок и пожевал папиросу: «Хорошо, конечно, что старший сын Петра Федоровича нашелся. Но, вы говорите, больше от него вестей не было?»
- Нет, - развел руками Мартин: «Письмо, единственное, шесть лет назад пришло. А младший сын, Федор, как там говорится, в Санкт-Петербурге жил».
- Нет, - Бакунин покачал головой, - не знаю.
- И американцы будут воевать между собой, - закончил Джон: «Ее величество не хочет портить отношения с императором Александром, поверь мне. У меня хватает работы. Надо сказать спасибо, что вояж Стивена закончился относительно бескровно. Нам не пришлось вытаскивать его из этого самого равелина».
- Но ведь что-то Юджиния там делала, в этом Санкт-Петербурге, - упрямо сказал Питер: «Это наша кузина».
- Понятно, что она там делала, - угрюмо подумал Джон: «Приманка для Стивена. Русские проверили его номер в гостинице, без сомнения. Я говорил ему, говорил, что не надо везти туда клинок. Юджиния перешла на их сторону. Они теперь никогда в жизни ее не отпустят, да она и сама никуда не уедет. Там какие-то дети были, при ней. Наверняка, влюбилась в русского, передала те сведения, что она знала..., Хорошо еще, что я Пальмерстону не стал ничего говорить, иначе бы получил распоряжение от нее избавиться, любой ценой. Папа туда, без сомнения, именно за этим ездил, -Джон вспомнил похороны отца и вслух сказал: «Ты только туда не вздумай отправиться, пожалуйста. Ты еле после своего Кантона выжил, не забывай».
Питер сжал губы и занялся своим ростбифом.
- А теперь и Стивен уехал, - он оглядел уже накрытый стол и велел официанту: «Как только его светлость появится, несите устрицы».
- Можно прямо сейчас – раздался веселый голос из коридора. За окном смеркалось, Джон, в невидном, темном сюртуке, пожал руку Питеру и повел носом: «То самое бордо, отлично».
В свете газовых фонарей вино в хрустальных бокалах играло золотистыми искрами. Они оба скинули сюртуки и закатали рукава рубашек. «Ты, в хорошем настроении, - усмехнулся Питер, когда перед ними поставили серебряный поднос с пятью дюжинами устриц, - не иначе, как Италия все-таки объединится».
- Нам важно, - Джон выжал лимон на блюдо, - чтобы наш военный флот имел надежные базы в Средиземном море. Кроме Гибралтара. Лет через десять завершат, наконец, Суэцкий канал. К тому времени мы должны доминировать над тамошними водами. Для этого нам и нужна единая, - Джон поднял серебряный нож, - обязанная нам своей независимостью Италия. Хватит папской власти, хватит этой раздробленности.
Питер отчего-то вспомнил Пьетро. «Кто бы мог подумать, - он отпил вина, - начинал с капитана у Гарибальди, а закончил миссионером у инуитов. Или не закончил? Увидеть бы его. Он Грегори крестил, - Питер велел себе не вспоминать пожарище на месте их дома в Кантоне и плач Люси: «Как же так, Питер? Ведь если ничего не нашли, значит, Грегори, может быть, жив?»
Он обнял жену:
- Милая, маленькому было два года. Не вини себя, пожалуйста, ты еле спаслась, - он положил руку ей на живот. Люси закашлялась и помотала головой: «Все равно буду. Это мой племянник, Питер, почему я не смогла..., не пошла туда, в огонь..., - она разрыдалась. Питер просто стоял, укачивая ее, глядя из джонки на серое пепелище, на плоский, унылый берег реки Жемчужной.
- Все равно винила, - он закрыл глаза и встряхнул головой: «Я видел эти афиши, о посланцах Гарибальди».
- Да, - Джон вытер губы шелковой салфеткой, - это с нашего разрешения происходит. Но веселый я не поэтому, а потому, что кое-где, наконец-то приходит конец рабству.
- Линкольн еще не президент, - недоуменно ответил Питер, - только весной следующего года...
- Весной следующего года, - подтвердил Джон, - но не в Америке. Южане не собираются сдаваться. В России, по довольно точным сведениям.
- Наконец-то, - Питер открыл вторую бутылку бордо: «Но что случилось с Воронцовыми-Вельяминовыми, с Мартой? Хотя Мирьям тоже пропала. Америка, все равно, что Россия. Цивилизация там только в крупных городах. Не узнаем теперь ничего».
За ростбифом и бургундским Джон заметил:
- Перед тем, как вы на восток отправитесь, я с тобой еще посижу. Япония нам чрезвычайно интересна, опять же, думая о нашем военном флоте. Русские пока владеют той стороной Тихого океана. Нам нужны военные базы в их краях. Гонконг все-таки слишком далеко на юге. Мы тебе дадим полномочия, так сказать, теневого посла. Ты в любом случае умнее, чем все наши дипломаты, вместе взятые, - Джон горько добавил: «Я, видишь ли, сегодня убеждал кое-кого в правительстве, что не надо нам вмешиваться в будущую гражданскую войну в Америке».
- На стороне южан, - утвердительно сказал Питер: «Ткацкое лобби наседает. Я хлопком не занимаюсь, только шерстью, но знаю тех промышленников, что сильно беспокоятся о своих прибылях в случае победы северян. Вообще, - он принял от официанта серебряный кофейник и закурил, - все это прошлый век, дорогой кузен. Хлопок, шерсть, тем более, - Питер скривился, - опиум. Надо вкладывать деньги в сталь, уголь, связь, химию. Особенно в химию, - Джон потер гладко выбритый подбородок и зорко посмотрел на кузена: «Мой дед калекой остался из-за химии. Но рано или поздно отравляющие газы будут выпускаться в промышленных масштабах».
- Не на моих заводах, - Питер вдохнул аромат кофе с пряностями: «Как и с работорговлей, «К и К» никогда о такое не будут пачкать руки. Нет, красители и лекарства. Сейчас много отличных химических красок появилось. Мы уже не зависим от кошенили, например. А когда создадут искусственный каучук, - Питер присвистнул, - перед нами откроется новая эра, поверь мне.
Джон сидел, слушая его, и внезапно подумал:
- Господи, уедут они со Стивеном, и совсем одиноко будет. Маму я, конечно, навещаю, живу там, но как хочется не ночевать на работе, или на диване, в кабинете, на Ганновер-сквер. Как хочется..., - он вспомнил гитару темного дерева, с перламутровыми накладками, вспомнил голос тети Вероники: «Джоанна пишет. Полина в Брюсселе, работает у дяди Поля в конторе. Собирается навестить нас, осенью».
С тех пор, как Джон вернулся из Африки, Вероника, вместе с Анитой, переехали в Мейденхед. Они обосновались в усадьбе ди Амальфи. Джон, по привычке, ездил третьим классом. Герцог сидел в пустом вагоне, перелистывая The Times, вспоминая ее белокурые волосы, запах фиалок, ее теплое, нежное плечо. «Приедет, - разозлился Джон, - пусть приезжает. Она меня никогда не любила, это понятно. Отправлюсь на континент в это время. Извинюсь, скажу, что у меня дела».
Дома, на Ганновер-сквер, было пыльно и пусто. Он вынул с полки свою старую, африканских времен, оловянную фляжку. Виски пахло осенним лесом, палой листвой, дымом костра. Джон отпил немного. Взяв гитару, он провел пальцами по струнам: «Так тому и быть».
Они дошли пешком на Ганновер-сквер. Ночь была прохладной, ветреной, на западе сгущались тучи. Мужчины распрощались в центре площади. Питер открыл дверь особняка и прислушался. Наверху было тихо. Аарон с Анитой спали.
- Они сегодня в Британский музей ходили, - вспомнил Питер. Он зажег газовый светильник в кабинете и посмотрел на портрет миссис де ла Марк. Питер, на мгновение, увидел перед собой зеленые, прозрачные глаза кузины Марты. На дубовом паркете лежала шкура белого тигра. Он подошел к столу и повертел пустую, серебряную рамку для фотографии.
- Она не хотела, - Питер сглотнул, - не хотела фотографироваться, пока Тесса не оправится. Сказала, что вместе снимемся, когда маленькой станет лучше. Господи..., - он присел в большое, обитое бархатом кресло и невольно положил руку на свой крестик, - Господи, зачем ты так? Три месяца было девочке, всего три месяца...»
Врачи разводили руками: «Это из-за пожара, мистер Кроу. Ребенок до срока родился, слабенький, плохо дышал».
- Она стала кашлять, - Питер все смотрел на рамку, - задыхаться, каждый день. Угасла, у нас на руках. Девочка, наша девочка. Люси, - он опустил голову в ладони, - прости меня, это я виноват. Нельзя было оставлять вас одних. Тебя одну, - он увидел прибранную, холодную, с раскрытыми окнами спальню, и Люси. Она лежала неподвижно, маленькая, с темными, рассыпавшимися по подушке волосами, с посиневшими губами.
- Нельзя было позволять ей оставаться одной, - Питер вытер слезы и не выдержал, опять заплакал, -врачи мне говорили, когда Тесса умерла, что надо увезти Люси из Кантона..., А я промедлил, у меня какие-то контракты были! - он, зло, в сердцах, ударил кулаком по столу.
- Это я, я во всем виноват, - Питер сжал зубы и поднялся. Часы на камине медленно пробили час ночи. Он прошел в умывальную. Сварив себе кофе на спиртовой плитке, Питер достал папку с финансовыми отчетами по строящейся дороге, и посмотрел в темное окно.
Небо очистилось, над садом сияли звезды. «Господи, - измученно попросил Питер, - пусть они мне не снятся. Пусть Грегори мне не снится, пожалуйста. Дай им покой под сенью Твоей, моим любимым».
Он работал, а потом, уронив голову на стол, все-таки задремал. Над Лондоном вставал тусклый, прохладный рассвет.
Преподобный отец Корвино, по армейской привычке, вставал рано. Спустившись вниз, он заглянул в кабинет к Питеру, и покачал головой.
- Спать, - велел Аарон, поднимая мужчину из кресла, - и чтобы до обеда внизу не появлялся. Суббота, - он поднял ладонь, увидев, как Питер открыл рот, - можешь и позже в контору прийти.
Он проследил, как Питер закрывает дверь спальни и ушел на кухню. Кроу до сих пор не держали слуг в городе, да и Аарон, в лагерях, привык все делать сам. Кухня была оборудована газовыми плитами Шарпа. Перестраивая особняк, десять лет назад, Мартин добился, чтобы на Ганновер-сквер, провели газ. «Хватит этих свечей, - недовольно заметил старший мистер Кроу, - хватит угля на кухне. Когда-нибудь мы будем освещать дома электричеством».
Аарон, одним глазом посматривая за яйцами и беконом на плите, нашел в кармане своей бархатной, домашней куртки письмо. Ему всегда казалось, что от самих конвертов пахнет Святой Землей, острым, сухим духом сосен на холмах вокруг Иерусалима. «Поехать бы туда, - хмыкнул Аарон, - Аниту повезти, познакомить с тетей и дядей..., В Храме Гроба Господня помолиться, в Вифлееме. Может быть, когда в отставку выйду. Хотя мне еще пятидесяти не было».
Сестра писала, что у них все в порядке, внук растет. Аарон, незаметно, улыбнулся: «Анита обвенчается, и у меня тоже внуки появятся. Жаль, что Мэри не дожила». Шесть лет назад, когда он привез из Крыма тело жены, Анита, глотая слезы, сказала: «Папочка, ты возвращайся в армию. Правда, - она прижалась каштановой головой к его плечу, - и мама бы этого хотела». Вероника предложила: «Давай я девочку под свое крыло заберу, Аарон. В Лондоне проще учителей нанять, это не армейский лагерь. Я ее буду в музеи водить, в театры. В Мейденхед поедем, летом...»
Аарон посмотрел на седые виски женщины: «Конечно, ей так легче будет. Пять лет, как Франческо погиб, как Пьетро в монахи постригся..., И Анита ее любит, всегда рада с ней увидеться».
Когда Питер вернулся вдовцом из Кантона, Аарон еще был в Южной Африке. По его возвращении в Лондон, Вероника, осторожно заметила: «Сидония и Мартин с тобой поговорить хотели».
Аарон выслушал их и развел руками: «Милые мои, я не против этого. Но девочке еще восемнадцати не было, а Питеру к сорока. Конечно, ничего страшного в такой разнице нет, но все равно, не хотелось бы Аниту неволить».
- Что ты, что ты! - почти испуганно отозвалась Сидония: «Только если само сложится..., Да и Питер в трауре еще, пока он отойдет...»
- Она к нему относится, как к дяде, - пробормотал Аарон, накрывая на стол. Когда он ездил к Еве, в Саутенд, старшая сестра усмехнулась:
- Джон тоже Аниты старше, да и работа у него..., - Ева повела рукой в черной перчатке: «Тем более, милый, - она остановилась, под густой, непрозрачной вуалью Аарон увидел тень улыбки, - Джон у меня однолюб. Как я, - с грустью прибавила Ева. Аарон взял ее за руку: «Мне очень жаль, милая. Отец Джона тебя всегда...»
- Всегда, - повторила Ева и больше они об этом не говорили.
- Папа, я кофе сама сварю, - раздался звонкий голос на пороге кухни.
- Ты садись, пожалуйста, - Анита подтолкнула его к столу и положила перед ним почту, - садись, ешь и читай.
Она была в утреннем, закрытом платье болотного шелка, каштановые косы уложены узлом на затылке. «На Мэри похожа, - как всегда, с болью в сердце, подумал Аарон, глядя в зеленые глаза дочери, - только Мэри смуглая была, в отца». На белом, изящном носике девушки виднелась россыпь веснушек. Под мышкой у нее были зажаты I Promessi sposi Мадзони. «Тетя Вероника порекомендовала, - восторженно сказала Анита, перехватив взгляд отца, - я так рада, что выучила итальянский, папа. Ты ведь тоже его знаешь».
- Объясняюсь, - усмехнулся Аарон, распечатав письмо из Ламбета, из резиденции архиепископа Кентерберийского: «Латынь помогает, милая моя. А это, - он покосился на рукописную тетрадь, - тетя Вероника оставила, перед отъездом?»
- Никому не показывай, - предупредила дочь, наливая ему кофе в серебряную чашку: «Первые главы нового романа, о Гарибальди».
- Смотри-ка, - невольно подумал Аарон, - раньше Вероника об Италии не писала. Значит, и вправду, легче ей стало. Бедная женщина, мужа потеряла, сын священник, на краю земли обретается..., Внуков не дождется.
- Это о девушке, - Анита с аппетитом ела, - что выросла в монастыре, а потом оказалось, что она....
- Дочь римского папы, - весело сказал Аарон, отпивая кофе, - или герцога, или еще кого-нибудь, такого...
- Ты знал! - Анита рассмеялась:
- Хотя да, у тети Вероники всегда так. Но мне понравилось, папа. У меня сегодня, - девушка посмотрела на изящные часики, - занятия, а потом надо в книжную лавку сходить, Мандзони я закончила, - она указала на «Обрученных», а все остальные итальянские книги в Мейденхеде. Ты проводишь меня? - Анита стала убирать посуду со стола.
- Мне в Ламбет надо, милая, - Аарон набил трубку: «Мы новый молитвенник обсуждаем, это дело небыстрое». Священник помахал перед ней конвертом: «Два десятка страниц просвещенных мнений придется читать. В кебе это сделаю. Дядя Питер проснется и тебя проводит. Высадит по дороге, а сюда можешь сама вернуться».
- Папа! - удивилась Анита. Аарон почесал рыжеватые, седеющие волосы: «Не зря обо мне ходят слухи, что я либерал, доченька. Тебе восемнадцать, здесь Мэйфер. Ничего неприличного в том, что ты четверть часа одна пробудешь на улице, я не вижу».
- Тетя Вероника бы тебя не похвалила, папа, - смешливо заметила Анита.
- Обещаю, сразу вернусь домой, - девушка подхватила со стола Мандзони и поцеловала отца в затылок. От него пахло, как всегда, хорошим табаком, ладаном, свечами, знакомым, уверенным запахом. Анита, поднимаясь наверх, в библиотеку, вспомнила, как в детстве мать с отцом укладывали ее спать. Аарон крестил дочь и шептал, на латыни:
Gaude, Virgo gloriosa
Super omnes speciosa
Vale, o valde decora,
Et pro nobis Christum exora.
- Радуйся, Преславная, Ты всех прекраснее, Славься, блистающая, И за нас Христа моли.
Анита улыбнулась, увидев перед собой их маленький сад в Лидсе, белые розы, что росли на клумбах, зеленую, сочную траву под ногами.
В библиотеке она привела в порядок свои тетради и присела на подоконник. К Аните ходила преподавательница языков, итальянского, французского, немецкого. Тетя Вероника говорила, что девушка скоро сможет начать зарабатывать переводами. У Аниты, как и у отца, был хороший слог.
- Конечно, - Вероника поднимала бровь, - ты выйдешь замуж, будешь заботиться о семье..., Но сейчас новое время. Женщины пишут, как я, выставляются, становятся профессиональными музыкантшами. Или шьют, как тетя Сидония. Всегда приятно, когда ты сама зарабатываешь на булавки, милая.
- Она совсем оправилась, даже выставку дяди Франческо устраивает зимой, в Национальной Галерее. Там и его альбомы будут. Те, что он на севере рисовал, в трущобах, - Анита помахала отцу. Он садился в кеб. Аарон не носил сутану, только сюртук с пасторским воротничком. Анита напомнила себе: «Когда тетя Сидония вернется из Саутенда, надо взять папу за руку и отвести в эмпориум. Иначе он так и будет ходить в сюртуке шестилетней давности, я его знаю».
Она соскочила на пол и спустилась по мраморной лестнице в переднюю. У подъезда звонили, Анита не хотела будить дядю Питера.
- Он устает, бедный, с этой подземной дорогой, - девушка впустила учительницу, - папа говорил, до рассвета над расчетами сидит. Жалко его, и жену потерял, и детей. Но, может быть, он кого-нибудь встретит..., А у меня первый бал, через три недели, - она, невольно, улыбнулась.
Платье было надето на манекен в ее спальне. Серо-зеленый, переливающийся шелк пышного кринолина ласкал пальцы, корсет был отделан серебристым кружевом. «И жемчуг на шею, - Анита закрыла глаза, - что от бабушки Элизы остался. Мама его и не носила совсем, а я буду».
Все время, пока они занимались, Аните слышались звуки вальса. Она представляла себя, танцующую с кем-то и блаженно, нежно улыбалась.
Дядя Питер довез ее до книжной лавки на Чаринг-Кросс и, озабоченно, сказал: «Может быть, подождать тебя?»
- Папа разрешил, дядя Питер, - Анита закатила глаза: «Мы с вами дольше в пробках простоим, - она указала на забитую кебами улицу, - езжайте, стройте подземную дорогу, - девушка лукаво усмехнулась, - хотя я видела карту. Здесь ее все равно не будет».
- Это пока, - невольно рассмеялся Питер. Проследив, как Анита заходит в лавку, он велел кебмену: «Трогай».
- Анита отличную партию сделает, - Питер вспомнил изящную фигурку в дневном, скромном платье темно-зеленой шерсти и такой же накидке, - хорошенькая, умная..., А я? - он закрыл глаза и приказал себе: «Просто работай, и все. Делай свое дело. Вернись в Кантон, разберись с этими триадами, съезди в Японию, а потом занимайся, как американцы говорят, бизнесом. Хорошо, что мы с папой решили постепенно свернуть ткацкое производство. Сталь и химия. Сталь для железных дорог, для парового флота, а химия..., - Питер вытащил свой блокнот и пробормотал: «Лекарства. Я слышал об этом Пастере, Анри и Давид у него учились. Надо посидеть, разобраться с его работами».
Анита выбрала себе Die Kultur der Renaissance in Italien Бурхкхарда. Расплачиваясь, девушка подумала: «Как бы я хотела съездить в Италию! В Рим, во Флоренцию, в Венецию..., На севере нет войны. Пока нет, - поправила она себя, - дядя Джон говорил, что король Виктор-Эммануил хочет ограничить власть папы римского».
- И это, - она протянула книготорговцу «Изабеллу Орсини», роман Гверацци: «Тетя Вероника его хвалила, - вспомнила девушка, - герцогиня Изабелла была женой Паоло Орсини, изменила ему, и он ее убил, - Анита, отчего-то поежилась.
Расплатившись, она заметила афишу: «Борьба Джузеппе Гарибальди нуждается в поддержке. Выступление посланца итальянских патриотов. Зал антрепренера Гатти, Кингс-Кросс. Вход десять пенсов, пожертвования приветствуются. Буфет, концерт, танцы».
- Я знаю, где это, - обрадовалась Анита, - мы туда с тетей Вероникой ходили итальянскую оперу слушать. Здесь недалеко, - девушка попросила: «Доставьте, пожалуйста, книги на Ганновер-сквер, в особняк мистера Кроу».
Анита остановилась на тротуаре: «Успею».
- Ничего страшного, - она тряхнула изящной головой, - папа в Ламбете, до вечера. Дядя Питер в конторе. Мне надо практиковать итальянский язык. Там, наверняка, будет много эмигрантов. Схожу и сразу вернусь домой.
Анита порылась в ридикюле. Серебро у нее было, отец только усмехался: «Нельзя же совсем без денег на улицу выходить, милая. Бери, конечно, сколько тебе надо».
- И сразу вернусь домой, - повторила Анита. Девушка, смешавшись с толпой, направилась к вокзалу Кингс-Кросс.
Зал был украшен триколорами, на деревянных, хлипких скамьях шумели, рассаживаясь люди. Здесь было много молодежи, но Анита заметила и пожилых.
- Гарибальди самому, - девушка уселась на деревянную скамью, - шестой десяток, а он воюет, и будет воевать дальше. Как папа, он на Крымской войне и за ранеными ползал, и сам стрелял, - Анита, тихонько, вздохнула. Она знала, что ее прадед был итальянцем, священником. Аарон обещал отвезти ее на могилы отца Корвино и ее прабабушки.
- Отец Пьетро в Гефсиманском саду лежит, милая, - говорил Аарон, - а женщина, которую он любил, Ева Горовиц, на Масличной горе, на еврейском кладбище. Там и кузина твоя, Шуламит Судакова, и другой прадедушка, Аарон Горовиц, и жена его, Дина.
- В Иерусалим, конечно, тоже хочется съездить, - Анита, разглядывала сцену, где появились музыканты.
- Концерт, - вспомнила девушка, - концерт и танцы. Как вкусно пахнет, - она принюхалась, - тетя Сидония так готовит, иногда. Ее бабушка Изабелла научила, - Анита оглянулась и увидела столы со сладостями и вином.
Заиграли гимн, все поднялись. Анита ахнула: «Здесь не меньше тысячи человек!». На полу были разбросаны свежие опилки, в раскрытые, большие окна, виднелоь голубое, яркое осеннее небо. Флаги едва колыхались под еще теплым ветром. Анита заметила голубей, что вились под крышей зала и отчего-то улыбнулась.
Она знала «Братья Италии». Девушка, вместе со всеми пела:
Объединимся в когорты
Мы готовы умереть!
Мы готовы умереть!
Италия позвала!
Музыка стихла, люди захлопали, устраиваясь на своих местах. Кто-то крикнул: «Да здравствует Гарибальди! Да здравствует свободная Италия!»
- Товарищи! - раздался звонкий, четкий, еще совсем молодой голос. Анита, невольно, открыла рот. Он стоял не на трибуне, а рядом, высокий, широкоплечий, в темно-красной, гарибальдийской рубашке, с черным платком на шее. Белокурые волосы немного растрепались. У юноши было загорелое, веселое лицо и большие, голубые глаза.
- Товарищи! - повторил доброволец - здесь, по праву, должен был бы находиться наш герой, синьор Джузеппе Гарибальди, - он указал на трибуну, - но мы надеемся услышать его обращение к итальянцам из самого Рима, с Капитолийского холма!
- Какой у него язык красивый, - восхищенно, подумала Анита, - так бы и слушала. Он молод, вряд ли больше двадцати лет.
Он говорил о походе на Палермо, о том, как Гарибальди, высадившись на Сицилии, собрал добровольцев и сказал им:
- Qui si fa l'Italia o si muore - здесь лежит будущее Италии, или наша смерть.
Юноша рассказывал об освобождении Сицилии. Гарибальди, придя туда с тысячей соратников, переправился через Мессинский пролив уже с двадцатью пятью тысячами.
- Каждый итальянец, - воскликнул юноша, - считает своим долгом встать в наши ряды, товарищи! Мы освободили Неаполь, и будем продвигаться дальше, на север, к Риму, колыбели итальянской нации.
Отправляя его в Лондон, Гарибальди недовольно сказал:
- Король Виктор-Эммануил никогда в жизни не посмеет тронуть папский престол. Ему в спину дышат французы. Наполеон Третий не позволит ограничить власть его святейшества. Пока, - Гарибальди пожевал сигару и выпил вина.
Они сидели в беленой таверне. Внизу, под скалами, сверкала ярко-синяя вода Мессинского пролива. Силы Гарибальди грузились на барки и лодки, собранные сюда со всего побережья. Стояла изнурительная, сентябрьская, сицилийская жара. Гарибальди почесал в седых, длинных волосах:
- Как видишь, - он кивнул на море, - британцы нам помогают. Следят, чтобы здесь не появилось военных сил Королевства Обеих Сицилий.
Британские паровые фрегаты заперли пролив с двух сторон, переправа была легкой. Макс затянулся папиросой: «Через неделю, или десять дней мы войдем в Неаполь, синьор Джузеппе. Вы обещали...»
- Обещал, - Гарибальди неожиданно ласково потрепал его по голове.
- Весной, когда мы с тобой в Генуе говорили. Я свои обещания выполняю. Вернешься из Лондона, дам тебе батальон и сражайся, сколько хочешь. Волк, - он развел руками, - где я возьму человека с отменным английским и военным опытом, а? - он подмигнул Максу. «Сам знаешь, британцы нам денег не дают. Вы, конечно, все добровольцы, но ведь вас надо кормить, покупать оружие..., -Гарибальди вздохнул. «Мы будем создавать Интернациональный Легион, Макс. Там получишь свой батальон. К нам придут поляки, русские, французы, англичане, - Гарибальди улыбнулся и строго велел: «В Лондоне просто говори, что наша цель Рим. Посмотрим, как оно дальше пойдет, - синьор Джузеппе поднялся, - после моей встречи с королем Виктором-Эммануилом».
- Синьор Джузеппе! - умоляюще сказал Макс, сбегая вслед за Гарибальди по каменистому обрыву, на берег, где лежало оружие, где распоряжались погрузкой лодок, - неужели вы позволите, чтобы Италия оставалась монархией? Вы сами основали республику, в Риме! Неужели римский папа будет и дальше...
Гарибальди обернулся и смерил Макса тяжелым взглядом:
- Тебе двадцать лет, а мне шестой десяток. Я, дорогой мой, за эту землю начал воевать, еще, когда тебя на свете не было, - он показал в сторону темной полоски на севере пролива.
- И я поумнел, - сочно добавил он, - понимаю, что Италия дороже моих личных амбиций. Виктор-Эммануил неплохой монарх. Он, по крайней мере, итальянец. Мы с ним на одном языке говорим. Посмотрим, - повторил Гарибальди и напомнил: «В Лондоне язык свой придерживай, Волк. Я знаю, что ты атеист, но ты будешь перед католиками выступать. Не ругай папу римского».
Макс только что-то пробормотал и тяжело вздохнул: «Все равно, я верю, Италия когда-нибудь освободится от гнета монархии, и от религиозного диктата. В Риме будет установлено республиканское правление».
Однако Макс хорошо знал, что такое военная дисциплина. В своих выступлениях, как и приказывал ему Гарибальди, он был осторожен. «Я здесь ради денег и добровольцев - говорил себе Волк, -незачем портить отношения с британцами. Наверняка, они в зал посадили своих агентов».
Пока все шло хорошо. У Макса оставалось еще две встречи, а потом он должен был вернуться в Плимут и на военном фрегате добраться до Неаполя. Он жил неподалеку от вокзала Кингс-Кросс, в дешевом пансионе, выходящем на железнодорожные пути. У родственников появляться он не стал. Бабушка написала ему, что Полина едет в Лондон. Макс облегченно вздохнул: «Она пусть и ходит на семейные обеды. Я здесь ради дела».
Заканчивая говорить, он заметил в середине зала хорошенькую, изящную девушку с каштановыми косами, в темно-зеленой накидке. Она смотрела на Макса, открыв рот. Волк усмехнулся: «Кажется, я не только с деньгами отсюда уйду».
Зал взорвался аплодисментами, криками: «Да здравствует Италия!». Макс переждал шум: «Помогите нашей борьбе, господа! Каждое пенни, каждая монета, что вы жертвуете, идет на благородное дело освобождения Италии от раздробленности. Мы добьемся того, что у нас появится своя страна, свободная и независимая наследница великого государства, римской республики!»
Анита почувствовала, что у нее увлажнились глаза. «Он герой, - восхищенно подумала девушка, -настоящий герой, как в древние времена. И какой красавец..., - Анита порылась в ридикюле и встала в конец очереди, что вела к столу. Там собирали деньги. Отдав серебро, она услышала музыку сзади. Оркестр вернулся на сцену. «Тарантелла, - Анита вздохнула, - но я ее не умею танцевать». У буфета толпились люди, кто-то раздвигал скамьи, несколько пар вышло в круг. Анита вздрогнула, кто-то коснулся ее локтя.
Она повернулась и покраснела.
- Я прошу прощения, синьорита, - поклонился посланец Гарибальди, - я просто не мог уйти, не проверив, танцуете ли вы. Синьор Массимо, - он улыбнулся. Анита, тоскливо, подумала: «Господи, я сейчас признаюсь, что я никогда не танцевала тарантеллу и все..., Здесь много девушек, и такие красавицы..., - она взглянула на кружащиеся пары.
Синьор Массимо все улыбался. Вблизи, подумала Анита, он был еще красивее. Глаза у юноши были голубые, свободные, как небо за окном. Анита представилась: «Только я совсем не знаю, как ее танцевать, синьор Массимо..., Тарантеллу».
- Я вам покажу, - уверил ее юноша. Анита отчего-то подумала: «Не вальс. Но как красиво!». Она почувствовала твердые, уверенные руки у себя на талии, вдохнула запах дымного, осеннего леса. Анита закрыла глаза, голова закружилась и она рассмеялась: «Вы отлично танцуете, синьор Массимо». Девушка была в уличном платье, с небольшим кринолином. Юбка развевалась у стройных щиколоток в шелковых, темно-зеленых чулках.
- Корвино, - подумал Макс, едва заметно прижимая ее к себе, любуясь нежным румянцем на белых щеках, немного растрепавшимися, каштановыми кудрями, - это дочь дяди Аарона. Я помню, бабушка мне показывала, на родословном древе. Ее никогда в жизни не отпустят со мной в Италию. Значит, -велел себе Макс, - надо сделать так, чтобы она сама уехала. Прямо сегодня, - он понял, что больше не может ждать, - прямо сейчас.
Девушка тяжело, восхищенно дышала. Макс, наклонился к ее уху: «Хотите, убежим? Я живу по соседству. У меня есть отличное вино, сицилийское, и даже граппа».
- Еще рано, - сказала себе Анита, - никто не спохватится. Просто зайду к нему в гости. Он итальянец, герой легионов Гарибальди, это совершенно безопасно. Можно даже граппы попробовать. Я только вино пила, и то разбавленное».
- Я вас потом провожу домой, - улыбаясь, добавил Макс. Анита тряхнула головой: «С удовольствием, синьор Массимо». Макс подал ей накидку. Анита едва удержалась на ногах. Сильные, ласковые руки коснулись ее плеч. Она ощутила, что юноша поддерживает ее за локоть.
- Это все танец, - смешливо сказала Анита, - мне кажется, что я до сих пор кружусь, синьор Массимо.
- У меня есть мандолина, - он стоял, удерживая накидку, словно обнимая девушку, - я вам спою, синьорита. Я знаю много наших песен, народных.
Каштановые, длинные ресницы задрожали. Анита, держась за его руку, сбежала вниз, по деревянной лестнице, где были развешаны триколоры. Ей в лицо ударил теплый ветер, девушка глубоко вздохнула. Макс, ласково взглянул на нее: «Прямо за углом, синьорита Анита, я вам говорил».
Анита увидела вывеску: «Ломбардский пансион». Юноша подмигнул хозяину. За вытертой стойкой, на стене тоже висело потрепанное знамя. Макс достал из кармана своей суконной, рабочей куртки ключ. Юноша откинул перед Анитой тряпичную занавеску, отделявшую переднюю от узкой лестницы, ведущей в комнаты. Ее стан чуть раскачивался, она приподняла юбку. Макс увидел щиколотку, обтянутую чулком, и открыл дверь своей каморки:
- Она поедет со мной в Италию, я уверен. Поедет, и будет сражаться. Анита..., - он едва удержался, чтобы не прикоснуться губами к ее каштановому затылку.
Дверь захлопнулась. Она прошептала: «Синьор Массимо, я не знаю, не знаю, что...», и ощутила его руки, крепкие, ласковые.
- Вот, как это бывает...- у Аниты отчаянно, глухо билось сердце. Она слышала бешеную музыку тарантеллы, и еще успела увидеть голубей. Птицы кружились, хлопая крыльями, в голубом небе, над черепичными крышами, над вокзалом Кингс-Кросс. Анита повернулась. Закинув руки на шею Макса, девушка неуверенно, робко поцеловала его.
Женщины играли в карты. Мартин, когда ему предлагали сесть за бридж, усмехался: «Боюсь, что мои дни за карточным столом закончились». От протеза он всегда отказывался: «Не привыкну к нему. Когда я руку потерял, хороших протезов еще не делали, а сейчас, - Мартин пожимал плечами, -поздно». Он сидел, затягиваясь сигарой, просматривая номер «Атенеума» с записями дебатов об эволюции в Оксфорде.
- Прав был дядя Теодор покойный, - весело подумал Мартин, - возраст Земли миллионы лет, а то и больше. Эволюция, кто бы мог подумать. Все мы, - он окинул взглядом изящную гостиную Евы, -произошли от обезьян. Конечно, с помощью Бога, - он, невольно улыбнулся. Скосив глаза в карты жены, Мартин что-то прошептал.
- Мартин, - возмутилась Ева, - читаешь, вот и читай.
Пахло цветами. Ева устроила на участке оранжерею и выращивала розы. Врачи, наконец, разрешили ей завести птиц. Джон привез матери большую, серебряную клетку и дорогих, красивых попугаев из Африки и Южной Америки. Птицы уже спали, в открытые окна был виден закат над морем. Только один, белоснежный, с желтым хохолком попугай, расхаживал по жердочке. «Он самый беспокойный, - заметила Ева, - зато и говорит лучше всех».
- Ворон, - будто услышав ее, закричал попугай, - ворон.
Мартин бросил взгляд в окно: «Действительно. Не только ворон, но и ястреб». Мощный, коричневый сокол парил над тихой водой Северного моря. Черный ворон сначала кувыркался вокруг него, а потом, раскинув крылья, исчез в золотом сиянии солнца. Ястреб сел на черепичную крышу пристройки, где жили гости из Лондона. Попугай успокоился. Вероника задернула бархатную занавеску на клетке.
- Может быть, тебе нанять кого-то в помощь? - Сидония сделала ход: «Джон бы нашел надежную женщину, Ева».
Тонкие пальцы в черной перчатке заколебались над картами.
- Не думала я, что миссис Бейкер переживу, - вздохнула Ева, - а вот, как получилось. Не надо, -отмахнулась она, - поденщица приходит, из деревни, врачи позволили. У меня, с тех пор, как я масло пить стала, все это, - Ева повела рукой, - замедлилось.
- Остановилось, - боялась сказать женщина. Врачи улыбались: «Ваша светлость, не зря вы тошноту терпели. Масло действует, новые поражения не появляются. За глаза теперь можно быть спокойными».
Сидония встряхнула темными, с проседью локонами: «Все равно, мы с Вероникой, тебе джемов наварим, чатни сделаем. Кладовая до Рождества будет забита».
- На Рождество мальчик приедет, - хихикнула Ева, - и все съест. Он почти каждые выходные здесь проводит. Жалко только, что я ему готовить не могу.
- Не мальчик, милая, - осторожно заметила Вероника, - тридцать пять. Никто ему по душе не пришелся? - она взглянула на Еву.
Вдовствующая герцогиня давно сняла траур по мужу, но предпочитала темные цвета: «Все равно вуаль почти черная, - объясняла она, - мне приходится одежду подбирать именно к газу». Ева пожала еще красивыми плечами в шелке цвета желудей:
- У него работа, милые мои. Сами понимаете, тяжело ему девушку найти. Да и потом..., - она горько подумала: «Внуков коснуться не смогу. Не смогу обнять, поцеловать маленьких, поиграть с ними..., Впрочем, что это я? У Вероники внуков вообще не будет, бедная женщина. И Сиди с Мартином своих не увидели».
Ей не было одиноко. Сын приезжал почти каждую неделю, брат, с тех пор, как вернулся из Южной Африки, каждый месяц, сестра писала из Святой Земли. Ей привозили новые книги, Сидония снимала с нее мерки. Женщина одобрительно замечала: «Все не меняешься», и показывала модные альбомы. Каждый раз лондонские родственники доставляли Еве сундуки с платьями, бельем и туфлями. Об этом заботилась Сидония.
Мартин пошел спать. На седьмом десятке он стал ложиться рано, и вставал на рассвете, усмехаясь:
- Мой отец больше ста лет протянул. Мне вряд ли удастся. Сейчас люди не те, что были. Но я еще хочу на подземной железной дороге проехать, - он поднимал палец, - надо заботиться о своем здоровье.
Женщины закончили партию. Вероника принесла чай.
- Полина приезжает, - она расставила чашки, - Джоанна телеграмму прислала, перед тем, как мы к тебе отправились. Она, наверное, в проливе сейчас, - Вероника запахнула бархатные шторы. К ночи посвежело.
Джон перестроил дом, но газового освещения здесь пока не было. Плиты тоже работали на угле. Сидония поднялась и стала зажигать свечи. «Тридцать четыре Полине, - вспомнила миссис Кроу, -она замужем была, десять лет, а детей не появилось. Хорошая женщина, образованная. Может быть, за какого-нибудь вдовца замуж выйдет, его потомство будет воспитывать...»
- Я Джону не успела весточки послать, что она в Лондоне будет, Полина, - озабоченно добавила Вероника. «Он на работе оставался, когда мы уезжали. Может быть, на почту сходить, завтра? - она взглянула на Еву.
Из-под вуали была видна смутная, тонкая улыбка.
- Зачем, - Ева немного приподняла плотный газ и отпила чаю, - она все равно, на Ганновер-сквер появится, Полина. Встретятся, - смешливо протянула женщина.
- Я своего сына знаю, - подумала Ева, - если ему сказать, что Полина в Лондоне, он не то, что в Африку сбежит, а на край света. Нечего. Взрослый мужчина, тридцать пять лет. Хватит притворяться, что он ее не любит. А внуки, - она вздохнула, - сирот на свете много. Только бы у них получилось все, - она искоса, посмотрела на Сидонию: «Как Питер?»
- Потихоньку, - та вытерла уголки глаз: «Он себя винит, конечно. После того, как маленькая умерла, у Люси бессонница началась. Она плохо себя чувствовала. Врачи опиум прописали. Питер сам ей давал лекарство, но ему надо было в Гонконг уехать, контракты заключать. Они домой собирались. Доктора потом объяснили, что Люси, наверное, забыла, о лекарстве. Приняла дозу, а потом еще...- Сидония помолчала: «Она просто заснула».
Она так и сказала сыну, когда Питер, после похорон, стоял на коленях, уткнувшись головой в подол ее платья, рыдая, как в детстве.
- Милый мой, - Сидония покачала его, - не надо. Я уверена, это случайность. Люси не хотела умирать, она тебя любила. Она знала, что ты ее любишь, у вас еще были бы дети..., Не надо, - она поцеловала каштановую голову. Питер, глухо, сказал:
- Тесса..., когда Тесса умерла, Люси сказала, что не хочет больше жить..., Мамочка, - он всхлипнул, -почему так? Сначала Грегори, потом наша девочка, потом Люси...
Сидония погладила его по мокрой щеке: «Сын бабушки Мирьям у нее на руках умирал. И дочь она к тому времени потеряла, и мужа, и невестку. Однако оправилась, милый. И твоя бабушка Марта детей своих пережила. Тяжело это, - Сидония усадила сына рядом и обняла его, - но все еще случится, мальчик мой. Тебе сорока нет».
- Все еще случится, - уверенно повторила Сидония, когда они с Вероникой шли через ухоженный двор в гостевой коттедж: «Может быть, Анита..., Она совсем ребенок, конечно. Но Питер добрый человек, заботливый. С ним девочка будет счастлива, обязательно. Он сейчас в Кантон едет..., - Сидония задумалась: «Надо с Аароном поговорить, еще раз. Питер в трауре, на балах ему нельзя появляться, но, может быть, они с девочкой в Ричмонд прокатятся..., Погода хорошая стоит».
- Я еще воздухом подышу, милая, - Вероника стянула на плечах кашемировую шаль. Они поцеловали друг друга. Вероника, дождавшись, пока Сидония уйдет, посмотрела в небо. Осенние звезды были яркими, прозрачными. Дул слабый, соленый ветер.
- Мальчик мой тоже на них смотрит, - Вероника заставила себя не плакать.
- Господи, где он сейчас, что с ним..., Дальше на север собирался, - вспомнила она письмо Пьетро. С тех пор, как сын ей ответил, из Индии, Вероника несколько раз хотела признаться ему, что солгала, что он, на самом деле, сын Франческо.
- Я не могу, - она помотала головой, - не могу. Что он будет думать о своем отце, о Рэйчел? Он решит, что мать его бросила, что Франческо мне изменял..., Но ведь у мальчика две сестры есть, брат..., -Вероника замерла.
- Он еврей, - сказала себе женщина, - по их законам. У них обязательно жениться, дети, это заповедь. Если я Пьетро напишу правду, он, может быть, поедет на Святую Землю. Снимет сан, будет учиться..., Там Исаак, там Дина, его сестра, они помогут. Мальчик женится, дети родятся...- Вероника подняла глаза. Сокол перебрался на крышу особняка. Она горько вздохнула: «А куда писать? Теперь весточки от него ждать надо. Господи, - женщина перекрестилась, - помоги моему мальчику, сохрани его, пожалуйста...»
Она отчего-то вздрогнула. Птица сорвалась с крыши. Расправив крылья, сокол полетел на восток, к темному, тихому, ночному морю.
У входа в пансион, Анита оглянулась и быстро перекрестилась. Все было просто. Когда она сказала, что хочет сходить в Национальную Галерею, посмотреть на портрет бабушки Тео, священник улыбнулся: «Конечно, милая. Тебе почти восемнадцать, гуляй себе на здоровье».
Анита посмотрела в добрые, голубые глаза отца. У него еще остался южноафриканский загар. Девушка отчаянно, подумала: «Признаться, папе, во всем? Он никогда в жизни не отпустит меня в Италию, не позволит мне быть вместе с Максом..., - вспомнив его, Анита почувствовала сладкую, тянущую боль где-то в сердце. «Макс..., - одними губами сказала девушка, - Господи, я все, что угодно сделаю, чтобы остаться рядом с ним».
Они целовались. Макс, держа ее лицо в ладонях, тихо попросил: «Ты должна сохранить мою тайну, Анита. Послушай, как меня зовут, на самом деле».
Он рассказал ей, что здесь, в Лондоне, инкогнито, что его могут подстерегать агенты Королевства Обеих Сицилий, и никто, никто, - здесь Макс покачал головой, - даже его светлость, не сможет его спасти.
- Мне нельзя умирать, Анита, - красивые губы усмехнулись, - я должен вернуться в Италию. Если погибать, то за свободу, а нет от рук полицейских ищеек». Макс серьезно взглянул на нее: «Моя жизнь в твоих руках. Не проговорись о том, что я Макс де Лу, о том, что я Волк».
- Волк, - ее сердце отчаянно забилось. Макс налил ей немного граппы и усадил на постель. Кроме узкой кровати и старого стола со стулом, в комнате больше ничего не было. Он взял мандолину: «Я обещал. Послушай, это песня нашей борьбы. Ее написали двенадцать лет назад, еще во времена римской республики».
У него был низкий, красивый голос, играл он отменно. Анита опять ощутила, что у нее закружилась голова. День был теплый, она скинула накидку и прислонилась к дощатой стене каморки.
Addio, mia bella, addio, L'armata se ne va, Se non partissi anch'io, Sarebbe una viltà, -
пел Макс:
- Прощай, прощай моя любовь, умереть за Италию, вот мой долг.
Он отложил мандолину. Опустившись на колени, юноша потянул Аниту к себе. Его губы на вкус были, как граппа, сладкие, острые, умелые. Анита выдохнула: «Еще, еще, пожалуйста!». Она почувствовала его руку на своем чулке, а потом она лежала, комкая в пальцах холщовую простыню, сдерживая крик. Рванувшись вперед, уронив ему голову на плечо, Анита вцепилась зубами в его рубашку. «Это только начало, любовь моя, - услышала она мягкий, ласковый голос, - теперь так будет всегда. Так и еще лучше».
- Не бывает, - Анита все никак не могла оторваться от его губ, - не бывает лучше, Макс..., Я тоже, тоже хочу, - девушка растерянно поняла: «Я не знаю, не знаю ничего..., Как сделать, чтобы ему было хорошо?»
- Я тебе покажу, - улыбнулся Макс: «Ты уедешь со мной, Анита? В Италию, там мы всегда будем рядом, как синьор Гарибальди и его покойная жена. Ее тоже звали Анитой».
- Она умерла, - вспомнила девушка, - я читала. Синьора Гарибальди ждала ребенка. Они были в походе, на севере, в горах. Господи, Макс меня любит, поверить не могу..., Италию освободят, мы поедем дальше. Он говорил, что борьба только начинается..., Он герой, он был в рейде Джона Брауна, где погиб муж тети Полины..., И он так много знает…
- Поеду, - она закрыла глаза и повторила: «Поеду, Макс. Я тебя люблю». Анита покраснела. Он осторожно, медленно, стал расстегивать маленькие пуговицы на вороте ее платья. От него пахло лесом и дымом костра, девушка вынула шпильки из каштановых волос. Макс развязал шнурки на ее корсете: «Если ты разлюбишь меня, Анита, ты вольна уйти к другому мужчине, всегда. Помни это».
- Не смей, Волк – она помотала головой, - не смей..., Я никогда, никогда тебя не разлюблю.
Анита и не знала, что так бывает. Она едва слышно стонала, обнимая его, быстро, лихорадочно говоря:
- Как хорошо, Господи, как хорошо. Я вся, вся твоя, Волк, навсегда..., - она осталась в одной рубашке, отбросив кринолин. Оказавшись на постели, чувствуя его тепло, обжигающее, обволакивающее, Анита сказала сквозь зубы: «Как будто огонь, Волк..., Я вся, вся горю...»
Ей не было больно. Она хотела кричать от счастья, петь, голова была легкой, звонкой. Макс еще успел подумать: «Нет, нет, она должна уехать со мной. Пока я ее люблю, пока она меня любит, мы всегда будем вместе».
Он показал ей, что надо делать, и ласково заметил:
- У нас будут дети, обязательно. Просто сейчас, - Макс положил свою большую руку на ее, маленькую, неумелую, сейчас надо сражаться.
Он увидел недоуменные, широко распахнутые глаза и рассмеялся: «Иди сюда». Она сидела у него на коленях, еще тяжело дыша. Макс, затягиваясь папиросой, все ей рассказал. Анита, открыв рот, помолчав, кивнула: «Хорошо». Он потушил окурок. Уложив ее на спину, нежно раздвинув ноги, Макс велел: «Еще. Мне тебя всегда будет мало».
Он проводил ее домой, как и обещал. В особняке никого не было. Анита, взбежав наверх, запершись в умывальной, прислонилась спиной к двери: «Я его жена, навсегда..., Его подруга, его товарищ..., Бывает ли такое счастье...»
За ужином никто ничего не заметил. Анита рано ушла в свою спальню. Раскинувшись на шелковом покрывале, девушка вспоминала, как они лежали на узкой кровати. Макс читал ей «Коммунистический Манифест», обнимая за плечи, прижимая к себе. Анита целовала его большую руку, и нежилась в теплых лучах полуденного солнца.
Она кивнула хозяину и взбежала наверх, постучав в хлипкую дверь. «Я тебя люблю..., - простонала Анита, едва Макс открыл ей, - я так скучала, так скучала..., Два дня без тебя...»
Макс прижал ее к стене, подняв на руки. Девушка шепнула: «Твоя тетя прислала телеграмму, она здесь, в Лондоне, в гостинице..., Сегодня придет к нам, на обед..., Нельзя сейчас бежать...»
- Хорошо, - Макс понес ее к постели. «Я тебя подожду, но помни, никому не говори, что я здесь, даже тете моей. Обещаешь?»
Анита раздевалась, путаясь в платье, кивая, спуская чулки. Макс опустился на колени, она застонала, прижав к себе белокурую, растрепанную голову: «Я никому не скажу, конечно. Милый, милый мой...»
Макс говорил ей, что придется бежать через Францию, а оттуда, из Марселя, уходить с рыбаками в Италию.
- Я, конечно, рискую, - мрачно подумал юноша, целуя ее белые плечи, пахнущие цветами, мягкие волосы.
Анита стояла, постанывая, скребя ногтями по рассохшемуся столу, Макс прижимался щекой к ее спине: «Рискую тем, что дядя Джон, - Макс, невольно, улыбнулся, - поймет, куда делась мисс Корвино. На военный фрегат с ней соваться не стоит. Однако Анита сделает, как я велел».
Макс приказал ей оставить туманную записку для отца, и уехать с одним саквояжем.
- Вещи тебе будут не нужны, - заметил он, пропуская пальцы через ее распущенные волосы, гладя ее по голове, - ты мой товарищ, а я давно отказался от буржуазного образа жизни. Нам придется спать на земле, Анита..., Я научу тебя стрелять, ухаживать за ранеными..., Потом мы поедем дальше. Туда, где пролетариату нужна наша помощь, наша борьба.
Анита подняла счастливое лицо и мелко, покорно закивала. «Макс, - она замялась, - это мой отец, он хороший человек..., Я понимаю, что ты атеист, а папа священник, но папа хочет, чтобы я была счастлива...»
- Нет, - усмехнулся про себя Макс, - этого я не позволю. «Иди сюда, - он потянулся и уложил Аниту на бок, - иди, любовь моя». Она вся была маленькая, жаркая, горячая. Макс опустил руку вниз: «Ты уже счастлива, я чувствую...»
Она закричала. Макс, вытерев ее влажные, заплаканные щеки, ласково сказал: «Потом. Как только мы обоснуемся на одном месте, напишешь своему отцу. Он будет рад, вот увидишь. Ты не хочешь, -он провел рукой по нежному, горячему, влажному, - не хочешь разлуки со мной, Анита?»
Она соскользнула на старые половицы, встав на колени, обняв его: «Я лучше умру, Макс».
Она кричала, сбрасывая на пол газеты, мотая головой. Макс, тяжело дыша, приказал: «Оставь мне записку, здесь, в пансионе. Я заберу тебя, тайно, - он усадил девушку на край стола, и Анита закрыла глаза: «Нет никого меня счастливей».
Макс был готов уезжать. Деньги, собранные в Лондоне, он перевел в вексель, выписанный на человека Гарибальди в Палермо. На Сицилии Макс должен был забрать золото и нагнать добровольцев. Пока было непонятно, двинутся ли они после Неаполя дальше на север, но Макс надеялся на лучшее.
- В конце концов, - Анита царапала его спину, - если синьор Джузеппе решит, что не надо пока трогать его святейшество, - подумал Макс, - мне этого никто запретить не может. Возьму надежных ребят, организую партизанский отряд..., Погуляю в горах. И Анита будет со мной, - он снял ее со стола и поставил на колени.
Она смотрела на него, не отрываясь, преданно, зелеными, большими глазами. «Будет со мной, -повторил Макс, почувствовав ее нежные, сухие губы, - будет моим товарищем..., Потом, когда все уляжется, сообщим семье».
Юноша наклонился и обнял ее: «Я люблю тебя!»
Полина остановилась в «Кларидже», на Брук-стрит. Гостиница была новой, с газовым освещением и водопроводом. Лежа в пахнущей фиалками воде, в серебряной ванне, она сколола на затылке белокурые волосы и потянулась за своим блокнотом. Полина встретилась с Марксом, передав ему тайные протоколы собраний европейских социалистов. «Волк, говорят, сюда приехал, - усмехнулся Маркс, наливая Полине чаю, - но, как сама понимаешь, точно никто ничего не знает. Их здесь несколько, посланцев от Гарибальди».
- В любом случае, - Полина приняла от Женни Маркс фарфоровую тарелку с пирожными, - Волк бы нам ничего не написал, Карл. Он у нас, - Полина повела в воздухе рукой, - осторожный. А что Интернационал? - она размешала сахар в чашке.
- Будем организовывать, - Маркс поднялся и прошелся по бедной, с вытертой ковром, гостиной. Маленький садик за окном был залит осенним солнцем.
- Я сейчас пишу для New York Daily Tribune, американские товарищи к нам тоже присоединятся. Может быть..., - он испытующе посмотрел на Полину.
Та молчала. Она и сама не знала, чем хочет заниматься. Когда полиция закрыла дело против Виллема, Полина сказала матери:
- Поеду, поживу в Париже, с Анри. Потом отправлюсь в Лондон, навещу семью, - она, отчего-то покраснела и увидела мягкую улыбку Джоанны.
- Посмотрим, - почти сердито закончила Полина. Она прочла в газете статью об «Угольной компании де ла Марков». Репортер описывал жизнь в шахтерских поселках, как настоящий рай на земле. Полина в сердцах разорвала лист: «Если я еще раз увижу этого мерзавца, клянусь, я его убью на месте». Она никому, ничего не говорила. Полина взяла с матери и Поля обещание, что и они будут хранить тайну.
В Париже она жила с Анри, на рю Мобийон, ходила в Лувр, гуляла вдоль набережной Сены, каталась на лошади в Булонском лесу. Ей становилось легче, а совсем легко стало, когда мать переслала ей письмо из Америки. Майкл сообщал, что Бет в безопасности. «Однако она работает на правительство. Учитывая неизбежную войну, - писал Майкл, - не хотелось бы, чтобы об этом стало известно».
- Не будет, - Полина быстро написала ответ. В постскриптуме она добавила: «Передай Бет, что я верю, на земле Америки скоро не останется ни одного раба. Она обязательно добьется этого».
- Я не хочу возвращаться в Америку, Карл, - вздохнула Полина: «Хотя, там видно будет». Больше они об этом не говорили. Полина полистала свой блокнот: «Герцен, надо ему отвезти материалы для «Колокола». Это потом, после обеда. Джон..., - она закрыла глаза: «Просто извинишься, и все. И больше ничего».
Она послала телеграмму Питеру, на Ганновер-сквер. Кузен ответил, что его родители и тетя Вероника уехали в Саутенд. «По их возвращении мы устроим большой обед, а пока, кузина Полина, поедим вчетвером. У нас гостят преподобный отец Аарон и его дочь».
- Познакомлюсь, я их никогда не видела, - вспомнила Полина. Она вытерлась шелковым полотенцем и прошла в гардеробную. Темно-синее платье было разложено на кушетке. Полина сняла траур. В Париже она пошила себе целый гардероб. Ей почему-то хотелось носить яркое, оно и было в моде. Полина прикоснулась к нежному, отделанному кружевом шелку. Чарльз Уорт, в своем ателье, измеряя Полину, весело сказал: «Вы, как мадам де Лу, ваша матушка. Я ее больше, десяти, лет обшиваю. Ее фигура совсем не изменилась. И вы такая же будете, мадам Фримен».
Полина подняла бровь: «Вы женский портной, месье Уорт...»
Он покачал головой, записывая мерки:
- Модельер. Как мадам Сидония, в Лондоне. Век портных прошел, мадам Фримен. Я собираюсь создать ассоциацию модельеров, синдикат. Ваша матушка, хоть и предпочитает мужские наряды, но ценит качественные ткани и хороший крой. Вы, кстати, - Уорт внимательно осмотрел Полину, - не хотите демонстрировать модели? Мне всегда нужны красивые женщины с отменной фигурой.
- Мне тридцать четыре, - Полина покраснела, - я не в том возрасте, месье Уорт.
- В самом лучшем возрасте, - усмехнулся модельер. Он настоял на шелках цвета драгоценных камней. «Пастельные тона хороши для молоденьких девушек, а не для опытных женщин, - заметил Уорт, - мы вас оденем в темную лазурь, в берлинскую зелень, в пурпур...»
Полина натянула кружевные, темно-синие чулки . Кузен Питер предложил прислать экипаж, но в своей телеграмме Полина отказалась: «От гостиницы на Ганновер-сквер десять минут ходьбы. Это совершенно ни к чему».
Она взяла ридикюль крокодиловой кожи и зашнуровала высокие, синей замши ботинки. Обувь тоже была сшита по мерке. Полина вспомнила, как они с Бет и Мирьям выбирали приданое в Нью-Йорке, в эмпориуме.
- И Мирьям больше нет, - грустно подумала женщина, спускаясь вниз по мраморной, устланной ковром лестнице. В гостинице стоял подъемник Отиса, однако номер Полины был на третьем этаже. Она, как и в Нью-Йорке, ходила пешком. У стойки портье ей передали письмо. Распечатав конверт, Полина пробежала глазами ровные строки и улыбнулась. Герцен ждал ее к обеду.
- Вот и славно, - она отдала ключ и оглядела просторный, устланный коврами холл. Было время чая, из-за бархатных драпировок нежно звучало фортепиано.
- Шопен, - поняла Полина и посмотрела на свои серебряные часики: «Давно я по Лондону не ходила. Заодно и прогуляюсь».
Постояльцы сидели в креслах, закрывшись газетами, пахло хорошим табаком. Листы The Times заколебались. Невидный человечек, в темном сюртуке, закинул ногу на ногу. Он увидел дамочку рядом с домом Маркса. Человечек, хоть и надзирал в Лондоне за русскими эмигрантами, не выпускал из виду и других радикалов. Он довел красотку до «Клариджа». Пара шиллингов, что он дал рассыльному, сообщили человечку ее имя.
- Миссис Полина Фримен, - аккуратно занес человечек в свой блокнот. Телеграммы из Лондона в Санкт-Петербург шли окольным путем, через Париж и Варшаву. Занимало это сутки. Вчера, в посольстве, прочитав расшифрованное послание из столицы, человечек поперхнулся и покрутил головой. Федор Петрович предписывал глаз с дамочки не спускать, объясняя, что она, давний агент европейских социалистов. «Пусть посетит Герцена, - читал человечек приказ, - а потом доставьте ее в Санкт-Петербург, где мы и устроим ей допрос».
Человечек почесал нос и незаметно посмотрел на даму. «Она хорошенькая, - хмыкнул он, - волосы, какие..., белокурые». Полина усмехнулась, обведя глазами разбросанные на столах газеты, неслышно двигающихся официантов.
- Вот и моя тень, - она заставила себя не смотреть на человечка, - он сначала фонарный столб напротив дома Маркса подпирал, а потом за мной сюда направился. Вряд ли это агент Джона, - она почувствовала, как зарделись ее щеки, - Маркс в Лондоне живет с разрешения британского правительства. Либо он с континента…, Но я в Париже проверялась, там никто за мной не следил. Либо..., - Полина замерла. Не поворачивая головы, женщина вышла на гранитные ступени гостиницы. Вечер был тихим, безветренным, деревья на Брук-стрит золотились под заходящим солнцем. Она заметила высокого человека, в простом сюртуке и пасторском воротничке. Он быстро шел по тротуару, держа под мышкой какие-то книги. У мужчины были рыжие, коротко стриженые, побитые сединой волосы.
Аарон выпил чаю в Брук-клубе и посмотрел на хронометр: «Зайду в гостиницу. Все же дама. Неприлично, чтобы она сама брала кеб, ходила по улице..., Все это предрассудки, конечно, -преподобный отец, невольно, усмехнулся. Священник вскинул голову. Она стояла у входа, маленькая, ладная, в платье темной лазури. Аарон подумал: «Мэри такая была. Мне до плеча не доставала. Господи, какая красавица она, оказывается».
Он взбежал наверх и поклонился: «Миссис Фримен? Простите мою смелость, я ваш кузен, Аарон Корвино. Мне вас Питер описал, и я...»
Полина спиной почувствовала взгляд человечка: «Он, наверняка, узнал, как меня зовут. К Герцену ходить пока нельзя. Я его предупрежу. Это русские, сомнения быть не может».
Аарон посмотрел в глубокие, синие глаза и велел себе: «Не смей! Тебе год до пятидесяти, а она молодая женщина. Что это с тобой, преподобный отец?»
От нее пахло фиалками, неуловимо, нежно. Белокурый локон спускался из-под шляпки с узкими полями на прикрытую высоким воротником дневного платья шею. Женщина взяла его под руку и краем губ велела: «Возьмите кеб, но не у гостиницы, а на той стороне улицы, кузен Аарон. Очень рада вас видеть. Пропустите первые два, садитесь в третий, - Полина, не оборачиваясь, последовала за ним.
- В кебе я от него оторвусь, - решила Полина: «Нельзя приводить его на Ганновер-сквер. Аарона он видел, но это не страшно. И надо сказать Джону, - она, на мгновение, представила себе светло-голубые, прозрачные глаза, клык в медной оправе на загорелой шее, - надо сказать..., Вряд ли русские просили разрешения, чтобы послать сюда агентов. Джон должен знать».
- В Сити, - приказала Полина, оказавшись в кебе, расправив свои юбки. Аарон краем глаза увидел маленькую ножку в остроносом, на каблуке, ботинке. Чулки у нее были синего кружева, шея отсвечивала снежной белизной.
Он поднял бровь и откашлялся: «Я, конечно, рад такой прогулке, кузина Полина, но...»
Розовые губы улыбнулись. Она вытащила из ридикюля изящный, серебряный портсигар. Аарон едва успел чиркнуть спичкой.
- За мной следят, - сообщила Полина, затянувшись душистой папироской, - но вы не бойтесь, кузен Аарон, я знаю, как отрываться от соглядатаев.
- Я майор британской армии, - обиженно заметил отец Корвино, - мне можно доверять, полностью.
- Вот и хорошо, - она откинулась на спинку сиденья: «После Сити поедем в Ламбет, а оттуда вернемся в Мэйфер. Он потеряет нас, не беспокойтесь. Деньги у меня есть, - добавила Полина.
Аарон набил трубку. Раскурив ее, священник заметил: «Позвольте мне. Я и не думал, что смогу с вами прогуляться, дорогая кузина, хотя бы так. Время до обеда еще есть».
Кеб свернул с Брук-стрит на Парк-Лейн и застрял в пробке, что выстроилась вдоль ограды Гайд-парка. Аарон выглянул из окна: «Вряд ли он двигается быстрее, не беспокойтесь. Вы его с континента привезли? - поинтересовался священник. «Ваш хвост, я имею в виду?»
Полина помотала красивой головой: «Я бы такого себе никогда не позволила. Это, - женщина помолчала, - кто-то из местных. Вот и узнаем кто, - она улыбнулась. Аарон внезапно почувствовал тоскливую, острую боль в сердце.
- Шесть лет прошло, - незаметно вздохнул священник, - думал ли я?
Кеб двинулся на север, на Оксфорд-стрит. Он сидел напротив Полины, слушая ее нежный, низкий голос, вдыхая сладкий, кружащий голову аромат цветов.
Питер заказал обед в Брук-клубе. Анита, было, предложила
- Дядя Питер, я и сама могу..., - но мужчина отмахнулся: «Незачем. Нас четыре человека. Даже плиту разжигать ради такого не стоит».
В экипаже привезли десять дюжин устриц, свежих, отливающих кремовым, мягким жемчугом, дуврскую камбалу в соусе из шампанского, ростбиф и пирог с крыжовником. Из «Фортнума и Мэйсона» доставили свежевыпеченный хлеб, испанские апельсины и виноград с юга Франции. Вино было от кузена Жана. Мартин, по старой привычке, каждый год получал от племянника ящики с бордо и бургундским по оптовой цене. У маркиза де Монтреваля были хорошие знакомства среди виноделов.
Питер оглядел отделанную мрамором столовую: «Начнем с двух бутылок моэта, бургундское к ростбифу, а к рыбе белое бордо. Потом сотерн, сыры и фрукты. И кофе, конечно».
- Вот кофе, - он поправил накрахмаленную салфетку в серебряном кольце, - ты можешь сварить, Анита.
Девушка очень боялась, что отец или дядя Питер заметят, как она изменилась, но Аарон все время проводил в Ламбете, дядя Питер в конторе, а она каждый день бегала к вокзалу Кингс-Кросс, в «Ломбардский пансион», и считала дни до своего отъезда. Анита давно сложила скромный саквояж и выбрала несколько самых простых платьев. Она написала отцу. Бумага лежала в ее столе. «Никому нельзя говорить, что Макс здесь, - напомнила себе девушка, - даже его тете. Это опасно».
Дядя Питер вышел. Анита стояла, схватившись за спинку резного стула, в нетерпении притоптывая ногой. Макс объяснил ей, что они на поезде доберутся до Дувра, переправятся через пролив, и сразу поедут на юг. «Мы будем вместе каждую ночь, - он целовал ее маленькую грудь, - каждую, любовь моя..., Будем засыпать и просыпаться вместе. Я так по тебе скучаю, Анита...»
- Я тоже...- выдохнула девушка, прижимая его к себе, слыша отчаянный скрип кровати, обнимая его, не отпуская: «Я совсем, совсем не могу без тебя, мой Волк. Обещай, что мы умрем вместе...»
- Мы не умрем, - пообещал Волк, запустив руки в ее разметанные по бедной постели волосы: «Пока мы вместе, Анита, мы будем жить..., У нас будут дети, обязательно».
В передней раздались голоса. Анита, встряхнув головой, сжала пальцы: «Осталось совсем немного, и мы всегда будем рядом. С папой я свяжусь, из Италии. Он поймет, обязательно».
Полина сняла шляпку и устроила ее на китайском комоде лакового дерева. Она помнила эту переднюю. На дубовом паркете лежали шкуры львов и тигров, широкая лестница, увешанная картинами, уходила вверх. Даже бог Ганеша был тем же. Питер, смешливо сказал:
- Двенадцать лет мы с вами не виделись, кузина. Много воды утекло, - он склонился над маленькой рукой.
Он почти не изменился, невысокий, легкий, только, поняла Полина, виски у него были совсем седыми.
- Ему сорок следующим годом, - вспомнила женщина и взглянула на его траурный сюртук и черный галстук: «Мне очень жаль, кузен Питер. Я тоже..., - она не закончила и Питер кивнул: «Мы читали, кузина. Примите мои соболезнования. И дядя Натаниэль с тетей Бланш, и дядя Дэвид..., Эти мерзавцы даже на ребенка руку подняли. А как вдова дяди Дэвида? - озабоченно спросил Питер.
- Оправилась, преподает в университете – Полина протянула руку хорошенькой девушке в платье цвета палых листьев: «Рада с вами познакомиться, милая племянница. Тетя Вероника много о вас писала».
- Это и есть моя дочь, - весело сказал Аарон, уложив книги рядом со шляпкой Полины. От соглядатая они оторвались еще в Сити. Мостовые были запружены кебами, конторы заканчивали работу. Аарон велел кебмену нырнуть в незаметный проулок рядом с церковью Святой Елены. «Здесь когда-то усадьба Кроу стояла, до Лондонского пожара, - объяснил он, - я эти места мальчишкой исходил. Хотел во всех церквях Рена побывать. Муж моей матери, епископ ван Милдер, хорошо разбирался в истории, и меня ей увлек».
Они оказались на набережной Темзы, а дальше все было просто. Им даже не потребовалось ехать на южный берег. Полина высунулась из окна экипажа и облегченно сказала: «Все чисто, кузен Аарон. Большое вам спасибо».
- История, - желчно повторил себе Аарон, когда они вернулись в Мэйфер.
- Забыл, сколько тебе лет? Ты для нее и сам история, преподобный отец. Что ты ей можешь предложить? Армейский лагерь? Она красавица, образованная женщина, жила в Америке, в Париже. Разве она захочет быть женой военного капеллана? Конечно, - он подавил в себе желание коснуться ее руки, - можно принять предложение, из Кентербери. Стать каноником, епископом...- Аарон, внезапно, разозлился:
- Ты сам всегда говорил, что нельзя жертвовать нуждами прихожан ради своего благополучия. Если она тебя полюбит, она куда угодно за тобой поедет. Туда, где ты нужен. Только ведь она не полюбит, - кеб остановился у подъезда особняка Кроу. Полина спрыгнула на мостовую: «Я этого ворона помню, кузен Аарон. Меня Пьетро встретил, - она махнула в сторону дома Холландов, - а потом мы сюда пришли. Вы тогда в Лидсе были».
Аарон расплатился и ворчливо заметил: «Могли бы подождать, кузина Полина. Я бы вам руку подал. Нам, старикам, такое приятно».
Она нежно, мимолетно покраснела. Аарон вспомнил: «Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос». «Вы вовсе не старик, - возразила Полина, - не наговаривайте на себя. Кузен Пьетро сейчас в Канаде, я слышала? - она склонила голову и взглянула на Аарона.
У священника было загорелое лицо, большие, голубые глаза окружала легкая сеточка морщин. Он погладил рыжую, с проседью, ухоженную бороду. На службе Аарон брился, а сейчас, в отпуске с удовольствием спал на полчаса дольше. «Я в шесть утра встаю, - сказал он Питеру, - который год. Могу себе позволить немного отдохнуть».
Аарон кивнул:
- Он даже на север ходил, в экспедиции. Я его помню модным священником. Он здесь служил, на Ганновер-сквер, - Аарон указал на шпиль церкви святого Георга, - а вот как все обернулось. Перешел в католицизм, проповедует индейцам, инуитам, учит их детей грамоте..., Вы атеистка, - неожиданно заметил Аарон, поднимаясь к парадной двери особняка: «Впрочем, сейчас новое время, - он пожал плечами, - церковь не так популярна, как была. Мистер Дарвин нам объяснил, что Библия, это всего лишь сказки».
Полина положила руку на его потертый сюртук. Это было сладко, так сладко, что Аарон попросил: «Ты ведь можешь, Господи. Пусть она просто стоит, рядом. Больше ничего мне не надо. Пока, - он заставил себя не смотреть в большие, синие глаза.
- Кузен Аарон, - серьезно сказала Полина, - я не венчалась. Но моя мама, она всегда говорила, что люди могут жить друг с другом, как хотят. В церковном браке, в гражданском союзе, или вовсе без брака. Главное, чтобы они любили друг друга. И я уважаю работу, что делает церковь. Без священников многие люди так бы и остались неграмотными.
- Спасибо, кузина, - преподобный отец едва заметно улыбнулся: «Мистера Дарвина я читал, разумеется. Я согласен с его теорией эволюции, только все равно считаю, что без Всевышнего там не обошлось. Больно все стройно».
Полина весело рассмеялась. Аарон дернул бронзовую ручку звонка.
За обедом она рассказывала об Америке и Брюсселе, упомянув, что ездила в монастырь и видела Маргариту де ла Марк. Аарону показалось, что ее глаза подернулись какой-то дымкой. Он увидел, как застыла щека Питера. Это было за десертом, Анита ушла варить кофе. Младший Кроу затянулся папиросой:
- Я Виллему мстить не собираюсь, Господь его накажет. Но то, что он сделал...- Питер покачал головой. Полина коснулась его руки: «Маргарита прекрасная девочка. Я уверена, что она вырастет в достойного человека, и сын Виллема тоже».
Они говорили о законах. Полина заметила:
- Наконец-то в Англии возобладали относительно современные взгляды на развод. Тысячи женщин могут не мучиться в тюрьме неудачного брака, а сами от него освободиться. Правда, все равно, - она вздохнула, - дети остаются отцу. С этой косностью, - пообещала Полина, - мы еще будем бороться.
Анита принесла кофе, и они перешли на обсуждение книг.
Аарон слушал ее голос и повторял себе: «Главное, чтобы они любили друг друга..., Но я не сниму сан, никогда. Я священник, это моя стезя, и я им останусь. И нельзя потворствовать своим страстям. Джентльмен не может себя так вести. Это оскорбляет честь женщины». Он посмотрел на раскачивающуюся в нежном ухе сапфировую сережку: «С Мэри так было, - горько вспомнил Аарон, -Господи, я и не думал, что смогу опять...»
Он очнулся и услышал веселый голос Питера: «Его светлость, наверняка, на работе, кузина Полина, но можно попробовать. Вдруг он домой зашел. Переодеться, например. Я ему не сообщал, что вы здесь, - Питер развел руками, - не обессудьте. Я сам только вчера телеграмму от вас получил».
Когда Анита вышла с чашками, священник откашлялся: «У нас, Питер, видишь ли, есть разговор к Джону. То есть не у нас, а у кузины Полины..., - Аарон почувствовал, что краснеет.
Питер выслушал и поднялся: «Я сам кузину Полину провожу, не беспокойся. Побудь с Анитой, а то вы целыми днями не видитесь».
Аарон, было, хотел, что-то сказать, но она уже вставала, прощаясь. Священник решил: «Напишу ей письмо. Приглашу в Национальную Галерею, на концерт..., Там все и скажу. Как будет, так и будет».
Он наклонился и поцеловал ей руку: «Если вам надо чем-то помочь, кузина Полина, то я всегда..., -Аарон не закончил. Женщина тихо отозвалась: «Спасибо, кузен».
Парадная дверь хлопнула. Аарон, глядя на бога Ганешу, пробормотал: «Мне сейчас любая помощь понадобится, милый. Даже твоя».
Питер довел ее до особняка Холландов и прищурился: «Газ горит. Джон, наверное, поужинать зашел. А как же..., - он оглянулся на пустынную, темную Ганновер-сквер, - вас надо..., Тем более, если этот человек в гостинице...»
- Его светлость об этом позаботится, - уверила его Полина: «Большое вам спасибо, кузен Питер и спокойной ночи». Ветер с Темзы развевал ее кринолин, играл белокурыми, светящимися в отблесках луны, прядями волос, падавшими из-под шляпы.
Она проводила глазами легкую фигуру кузена и заставила себя позвонить. «Это по делу, - сказала себе Полина, - он должен знать. Вот и все».
Джон быстро ел, сидя за ореховым обеденным столом, просматривая отчеты о выступлениях посланцев Гарибальди.
- Макс молодец, - усмехнулся герцог, - больше всех денег собрал. Язык у него отменно подвешен. Интересно, он был в рейде Брауна? Он в Америке много времени провел.
Вспомнив о Брауне, Джон вспомнил о Полине и повертел в пальцах медвежий клык, висевший у него на шее. Герцог поднял глаза к «Подвигу сэра Стивена Кроу в порту Картахены»: «Ты бы меня не похвалил, Ворон». Жесткое, будто вырубленное по камню лицо Ворона было бесстрастным, у его ног дымились мешки с порохом. «Святая Мария» шла наперерез британским галеонам.
- Не похвалил, - подытожил Джон, - ты бы, не бежал, как трус, а..., - он захлопнул папку и достал из-под револьвера свой блокнот.
- В Дувр, в Кале и в Париж, - недовольно пробормотал Джон, - придумал себе какую-то встречу с французскими коллегами. Встречусь, - разозлился он, - все равно надо обсудить их политику в отношении папы. Виктор-Эммануил не будет трогать Ватикан, это понятно. Значит, несмотря на усилия синьора Гарибальди, Италия останется раздробленной.
Джон сначала хотел сбежать в Америку, надо было на месте понять, что мистер Линкольн собирается делать с югом, но времени было мало, и он решил:
- Пересижу ее визит во Франции. Не будет она здесь оставаться, вернется на континент. Трус, - сочно повторил он и услышал за окном карканье ворона.
- Лети уже, - ядовито заметил Джон. В передней завыл гонг.
Он прожевал холодное мясо и допил свое бордо. Взяв пистолет, Джон, как был, в брюках и поношенной рубашке, пошел к парадной двери.
Полина услышала какое-то шуршание, засов откинули. Она, отведя рукой дуло револьвера, улыбнулась: «Здравствуй, Джон».
Женщина обвела взглядом неуютную, заброшенную столовую. На обитых потертым бархатом стульях громоздились папки, газ шипел в светильнике. Он стоял, вертя пистолет. Полина заметила, что герцог покраснел.
- Морщины у него, - пригляделась женщина, - на лбу, у глаз. А седины нет. Он светловолосый. Тогда он был загорелый, я помню. Джон Брэдли, седельщик, - она едва не пошатнулась, вспомнив ночь, в скромной каморке, в Ист-Энде, узкую кровать и его шепот: «Чайка, моя Чайка..., Я сразу, сразу полюбил тебя, как увидел. Просто будь рядом со мной, всегда...- Полина приподнялась и поймала губами медвежий клык в простой, потускневшей оправе. «Буду, - девушка потянула его к себе, - мой любимый, пока мы живы..., Так хорошо, Джон, так хорошо...»
Джон заставил себя не думать о лепестках фиалок в ее белокурых волосах, о том, как он, опустившись на колени, целовал ее всю, маленькую, нежную, теплую, о том, как играло утреннее солнце в синих глазах. «Она совсем не изменилась, - понял Джон, - Господи, я даже сесть ей не предложил. За такое меня повесить, и то мало. Кем она меня посчитает?»
Полина оглянулась. Осторожно переложив папки с одного из стульев, женщина указала на него.
- Разумеется, - спохватился Джон и понял, что все еще держит револьвер. Он сунул оружие под какую-то папку и откашлялся:
- Прости..., Простите, кузина Полина. Я...я рад вас видеть, хотя это...,- розовые губы улыбнулись, она опустилась на стул, пыль взвилась вверх. Полина чихнула и согласилась:
- Неожиданно. Я тоже рада вас видеть, кузен. Я ненадолго, - Джон растерянно поискал глазами на столе: «Второго бокала нет. Где бокалы, черт бы их подрал? Я один взял, а остальные где? В кладовой. Кажется».
- Спасибо, - она чихнула еще раз и помахала рукой: «Я у кузена Питера отобедала. Мне надо тебе..., вам кое-что рассказать».
Полина достала серебряный портсигар, Джон схватил со стола спички и почувствовал, как у него дрожит рука. Потребовалось три раза чиркнуть, прежде чем Полина затянулась своей папироской. Герцог тоже закурил и велел себе: «Она пришла по делу, ничего не будет. Двенадцать лет прошло. Она любила этого, своего..., Теда Фримена. Иначе бы, зачем она за него вышла замуж?»
- Только это потом, - заметила Полина: «Мне надо перед вами извиниться, кузен. Я была неправа, тогда». Женщина достала из своего ридикюля сложенное, ветхое письмо.
- Это мне мама отдала, - она нежно погладила бумагу, - его мой отец оставил, перед казнью. Я прочла его и поняла, кузен Джон...- Полина прервалась, - что поступила неправильно, двенадцать лет назад. Вы послушайте, - попросила женщина.
У нее был ласковый, низкий голос. Джон, невольно, закрыл глаза.
- Как сладко, - вздохнул мужчина, - как сладко. Не обманывай себя. Ты до сих пор помнишь ту ночь, как будто это вчера было. Так и есть, - он понял, что краснеет. Полина замолчала. Он, до сих пор, слыша: «Поэтому я прошу тебя, не бойся любить, Знай, что только это чувство дает нам силы жить, и двигаться дальше - для того, чтобы мир вокруг нас изменился к лучшему. Любовь побеждает все, -тихо сказал: «Спасибо, кузина Полина. Вам совершенно не за что извиняться. Если кто-то и виноват, то это я. Подождите, пожалуйста, - Джон поднялся, - я кое-что принесу».
Столяр вышел в отставку. Он жил в Манчестере, где вернулся к юридической практике, и воспитывал детей. Такие документы было положено сжигать, но Джон забрал материалы себе, сам не зная, зачем. Он положил папку перед женщиной и отошел к окну. Сад был пустынным, заброшенным. С тех пор, как Вероника переехала в Мейденхед, клумбы заросли сорняками. Джон увидел, как мотаются на ветру ветви деревьев. Над крышами Ганновер-сквер повисла большая, бледная луна. «Я в замке больше года не был, - усмехнулся Джон, - не говоря об Озерном крае. Там дом закрыт, а в замке слуги, за ним присматривают. А здесь..., - он вдохнул запах пыли и фиалок и заставил себя не оборачиваться.
- О’Брайен - Полина закрыла папку: «Он мне еще тогда не понравился, кузен Джон. А откуда..., - она не закончила и сама чиркнула спичкой.
- Простите, - пробормотал Джон и вернулся к столу: «Бабушка Марта нашла эти сведения, - он, внезапно, улыбнулся, - и оставила мне записку. Это она тогда мне велела уехать в Южную Африку, -Джон подпер кулаком подбородок и взял полупустую бутылку вина.
- Получилось, кузина Полина, что я там долгое время провел. Привез сюда тело Марии, первой жены дедушки Питера. Потом мой отец погиб..., - Джон помолчал: «Я сжег все семейные папки, кузина Полина. Я просто хочу, чтобы вы это знали. Я никогда себе не позволю следить за вами...»
- А придется, кузен Джон, - весело сказала женщина: «Вы послушайте».
Она рассказывала, а Джон думал:
- Русские, несомненно. Никто никакого разрешения не спрашивал, а ведь мы теперь союзники. Во всяком случае, у нас мирный договор. Капитан Кроу ездил в Санкт-Петербург, но это была частная инициатива, так сказать, не по официальным каналам. Правительству это очень не понравится. Александр давит на нас. Ему не по душе, что Герцен печатает «Колокол», но в Англии свобода прессы. И свобода передвижения, Герцен здесь обосновался с нашего разрешения, и выгонять мы его не собираемся. Захочет, сам уедет. Интересно, - он незаметно взглянул на Полину, - она знает, что Макс в Лондоне?
Женщина замолчала и посмотрела на него глубокими, синими глазами. «Что касается моего племянника, - спокойно заметила Полина, - то я с ним не встречалась. Если вас это интересует. Я даже не знаю, где он живет».
Джон потушил папиросу в фарфоровом блюдце.
- Если вы увиделись с Максом, - ответил герцог, - это ваше дело. Он был в Лондоне легально..., -герцог повел рукой, - настолько легально, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах. В любом случае, - Джон взглянул на старые, еще прошлого века часы на стене, - он сейчас по дороге в Италию. Пойдемте, - он встал, - я вас довезу до гостиницы и отправлюсь на работу. Подумаем, как лучше все устроить, - Джон вспомнил о своей потрепанной рубашке: «Я только переоденусь».
Он решил взять свой кеб. В спальне у Джона стоял телеграфный аппарат. Линия вела к собору Святого Павла.
- Не стоит этому русскому меня видеть, - герцог отстучал приказ и подошел к гардеробу: «Хорошо, что рубашки чистые остались, - он взял одну: «Агент, наверняка, у гостиницы отирается. Или агенты. И первый попавшийся кеб брать не стоит, вдруг ее…, Полину вели сюда, на Ганновер-сквер. Вдруг они не заметили слежки. С Аароном я поговорю, завтра. Он нам поможет».
- Пять минут, кузина, - Джон спустился вниз. Полина сидела на сундуке. В передней было совсем темно. Мерно тикали часы. Женщина ощутила запах каких-то трав. «Лес, - она закрыла глаза, - как будто у костра стоишь. Лес и палые листья. Осень, совсем как сейчас. Господи, у меня голова кружится. Он такой же, как тогда, двенадцать лет назад. Оставь, оставь. Он помолвлен, наверное, ему тридцать пять..., Просто тебе не говорит».
- Мне очень жаль, - услышал Джон тихий голос: «Вы отца потеряли, кузен. А как ваша матушка?»
- Ей лучше, - Джон открыл парадную дверь и пригляделся. Площадь пока была пуста: «Болезнь больше не прогрессирует. Я к ней езжу, часто. Кузина Полина, - герцог помолчал, - мне тоже очень жаль. Это было...»
- Эта была глупая смерть, - жестко сказала женщина: «Я говорила Теду..., моему мужу, что террором ничего не изменить. И побегами не изменить. С рабством надо бороться конституционными методами. Он..., - Полина вздохнула и соскочила на старые половицы, - он хотел отомстить за родителей, кузен Джон. Только все равно будет война».
- Будет, - согласился Джон и услышал стук копыт. Экипаж остановился у подъезда особняка Холландов. Он, помог Полине сесть, вдыхая запах фиалок. Джон приказал себе: «Опомнись. Она пришла не для того, чтобы..., Завершишь это дело, и она вернется в Брюссель. Или в Париж. У нее, наверняка, есть любовник».
На Брук-стрит он сказал: «Завтра встречаемся в Национальной Галерее, перед портретом тети Тео, -Джон, отчего-то, улыбнулся: «В полдень. Отец Корвино тоже там будет. Я его предупрежу».
- У него дочь, - неуверенно, заметила Полина: «Может быть, не стоит..., Он священник. Хвост я за собой не приведу, не беспокойтесь».
- Он военный капеллан, десять лет в армии, - Джон откинулся на спинку сиденья и распахнул перед Полиной дверцу кеба: «Отец Корвино знает, что такое долг перед страной. За него волноваться не надо».
Ее каблучки простучали по гранитным ступеням «Клариджа».
- Почему она спрашивала об Аароне? - Джон взглянул на свой хронометр и рассердился: «Спрашивала потому, что он родственник. Вот и тень кузины Полины, - герцог увидел неприметного человечка в темном сюртуке. Он курил папиросу, прислонившись к стене дома напротив «Клариджа».
- Не стесняются, - хмыкнул Джон и постучал в стенку кеба. Лошадь рванулась с места. Герцог усмехнулся: «Он за мной не побежит, а других экипажей здесь нет. С русскими связываться я пока не буду. Сначала возьмем этого агента, послушаем, что он расскажет..., Юджиния, - замер Джон, - он может знать что-то о Юджинии».
В номере Полина отдернула бархатные шторы.
- Почти полночь, - она заметила огонек папиросы внизу, - ничего, завтра я пойду на Риджент-стрит, с утра. В эмпориум. В отдел женского белья его не пустят, этого соглядатая, - Полина вынула шпильки из волос и ощутила на своих плечах его уверенные, ласковые руки. Она вздрогнула и повторила себе: «Ничего не будет. Ничего не может быть».
Утро было ярким, солнечным. Отдел женской галантереи в «К и К» помещался за прочно закрытой дверью, мужчинам туда хода не было. Полина, избавившись от слежки, спустилась по боковой лестнице и пошла к Трафальгар-сквер. Она выбрала платье глубокого, сиреневого цвета, с небольшим, дневным кринолином и такую же накидку. Шляпку украшали шелковые цветы. Утром, проходя через холл «Клариджа», она увидела агента. Человечек пил кофе, углубившись в The Times.
- Победа сил Гарибальди в битве под Вольтурно, - прочла Полина заголовок. «Дни Неаполитанского Королевства сочтены».
- Макс, наверное, там, - она зашла в книжную лавку. Просмотрев новинки, Полина купила себе «Женщину в белом» Уилки Коллинза. Она полистала «Сокровище севера» и прочла объявление на последней странице романа: «В скором будущем захватывающее повествование о борьбе итальянских патриотов».
- Тетя Вероника оправилась - ласково улыбнулась Полина. Она стояла у большого окна, что выходило на Чаринг-Кросс. Подняв голову, женщина замерла. Анита Корвино, в простом, цвета желудей платье, в короткой накидке, шла на север. Каштановые волосы девушки прикрывала скромная шляпка. «Кузен Аарон говорил, к ней учительница ходит, - Полина расплатилась и опустила книгу в свой ридикюль, - интересно, куда эта она?»
Когда Полина вышла на улицу, девушка пропала в полуденной толпе. По дороге в Национальную Галерею Полина выпила чаю в кондитерской. Женщина вспомнила веселый голос матери: «Во время оно, в прошлом веке, бабушка Марта в сюртук и бриджи одевалась, чтобы в кофейню сходить».
- Все изменилось, - Полина пересекла площадь и поднялась по широким ступеням. У нее отчего-то прерывисто, быстро, билось сердце. Она купила каталог: «Изабелла и Франческо ди Амальфи. Живопись, графика, архитектура. Большая весенняя выставка 1861 года». Полина помнила этот портрет. Двенадцать лет назад, ее водил сюда кузен Питер. Женщина сидела в кресле, высокая, величественная, в алом шелке, с темноволосой, гордо поднятой головой.
- Она вся светится, как солнце, - Полина присела на бархатную кушетку перед картиной, - Господи, кто бы мог подумать? Родилась рабыней, стала великой актрисой, и сгинула где-то в России, в снегах..., -Полина поежилась и услышала рядом мягкий голос: «Тетя Изабелла была замечательный мастер, я ее еще застал». Аарон вдохнул запах фиалок. Полина похлопала рукой по кушетке: «Прошу вас».
Он опустился поодаль. На белой щеке играл нежный, едва заметный румянец. «Не здесь, - решил Аарон, - здесь мы ради дела. Когда все закончится, я с ней объяснюсь. А остальное, - он вздохнул, - в руках Господа».
Из-под кринолина был виден острый носок лилового, изящного ботинка.
- Вот и я, - Полина вскинула глаза и покраснела. Джон сел по другую сторону. Герцог был в хорошо скроенном сюртуке. Перехватив ее взгляд, он улыбнулся:
- Домой заехал, с утра. Я заодно, - Джон повел рукой в сторону выхода из галереи, - встречался с сэром Чарльзом Истлейком, здешним директором. Дарю государству коллекцию Холландов, - герцог взглянул на портрет мадемуазель Бенджаман, - у нас много старых итальянцев. Тициан, Рафаэль..., Только Тернера себе оставил, того, что отец мой купил. В замке все равно их никто не видит. Пусть лучше здесь висят. Теперь, - он оглянулся, - послушайте меня.
Когда он закончил, Аарон помолчал: «Понятно. Армейский револьвер я все-таки возьму. Не спорь со мной. Я майор, а у тебя нет звания».
- Это совершенно безопасно, - недовольно заметил Джон, - Ричмонд-парк оцепят. Я там тоже буду. Значит, - он посмотрел на Полину, - вы поняли, кузина? Кузен Аарон забирает вас в нашем кебе из гостиницы и везет в парк. Романтическая прогулка, - Джон, отчего-то, дернул щекой, - но не отрывайтесь от слежки.
Она кивнула. Встав, Полина пожала руки поднявшимся мужчинам. Когда стих звук ее шагов, отец Корвино заметил: «Я, конечно, тебе не советчик, но все-таки женщина..., А если? - он не закончил. Джон вздохнул: «Никак иначе мне этих людей не выманить, Аарон. Спасибо, - преподобный отец усмехнулся: «Я тебе говорил, это мой долг. Тем более, там женщина».
Джон неслышно ушел. В галерее было людно. Мадемуазель Бенджаман смотрела на него с портрета, чудными, черными глазами.
- Он ее одну любил, дядя Теодор, - вспомнил Аарон, - с первого взгляда, сорок лет. Так же и я, кажется, - он уверенно добавил:
- Все обойдется. Как это Джон сказал? Простая операция, беспокоиться не о чем. Надо завтра цветы купить, - Аарон легко, будто юноша, сбежал вниз, на площадь. Небо было синим, ярким. Аарон улыбнулся и постоял, любуясь теплым, осенним лондонским днем.
Человечек заказал себе чашку кофе и посмотрел на хронометр. Дамочка должна была спуститься к завтраку. Он привстал, якобы потянувшись за газетой, и заметил знакомую голову в изящной шляпке. Двери комнаты, где сервировали табльдот, были открыты. Агент зашуршал The Times: «Она, конечно, лихо от слежки отрывается. Однако у меня в кармане пиджака хлороформ есть, и в кебе кое-что припасено».
Кебмен был свой. Никого другого человечек решил в дело не вмешивать.
- Незачем, - он сидел с коллегами за чаем, в уютной гостиной на первом этаже особняка неподалеку от Британского музея, в Блумсбери, где помещалась безопасная квартира, - мы с Василием Александровичем сами справимся. Дамочка одна. Разыграем все, как по нотам.
В пустой спальне хранился большой, выстланный войлоком, крепко сколоченный ящик, с надписями суриком: «Собственность посольства Российской Империи, досмотру не подлежит». Человечек по опыту знал, что хлороформа хватает на шесть часов. К этому времени дамочка должна была покинуть пределы Британии, в трюме стоящего в доках парового фрегата под российским флагом. Вместе с ней из Лондона уезжала дипломатическая почта и покупки, что делало посольство для императорского двора.
- И поминай, как звали, - человечек пожевал папиросу. Его смущал Рыжий. Такую кличку дали мужчине в пасторском воротничке. Агент послал телеграмму в Санкт-Петербург, но ответа дождался только из Варшавы. Кабель между Царством Польским и столицей был поврежден, линию восстанавливали.
- К Рождеству восстановят, не иначе, - сочно заметил человечек. Он решил, на свой страх и риск, прихватить и Рыжего, если тот появится рядом с дамочкой. «Явно человек с опытом, - объяснил агент своим коллегам, - хорошо ушел от нашего кеба в Сити». Пришлось смастерить второй ящик.
- Вот и Рыжий, - буркнул себе под нос человечек. Он углубился в передовицу. Редактор рассуждал о неизбежной отмене рабства в Америке.
- У нас тоже его величество манифест выпускает, следующей весной, - вспомнил агент: «Господи, вся шваль деревенская теперь в города ринется. Хотя железные дороги строятся, пароходы, на заводах руки нужны..., Но ведь социалисты, агитаторы, они не успокоятся. Начнут школы открывать, для рабочих, для крестьян, читать их учить…, Все беды от грамотности, - агент отпил хорошего кофе.
- Федор Петрович правильно говорит. Кое-кому только Евангелия надо знать, и счет до десяти. Женщинам, например. Его жена, истинно, благочестивая дама. Всегда при муже, только в церковь ходит. А так, дома, дома, и молится там же. Федор Петрович целую часовню устроил в своей квартире, на Пантелеймоновской. Отец Иоанн ее освящал. И мальчики у них хорошие, славные малыши, - агент улыбнулся и заметил в руках у Рыжего букет фиалок.
- Ухаживает, что ли? - русский затянулся папиросой: «Они все развратники, эти нигилисты. Женщины коротко волосы стригут, с мужчинами живут, без венчания..., Хотя эти не молодые. Ему, наверное, -русский коротко взглянул на Рыжего, - к пятидесяти. А Фиалке, - такое имя дали дамочке, - за тридцать. Я бы от нее не отказался, кстати. Фигура хороша. Может быть, потом, как сломают ее. Федор Петрович всех ломает».
- Еще и священником притворяется, - агент увидел, что Рыжий прошел к табльдоту. Он подал руку Фиалке, та улыбнулась. Агент, свернув газету, поднялся. Он перешел на противоположную сторону Брук-стрит и стал изучать витрину аптеки. Его кеб стоял наготове. Агент нащупал в кармане синий шелковый платок. Им, в случае, если дамочка куда-то направится, надо было вытереть лоб.
Рассматривая рекламу американского мыла для джентльменов, от Procter & Gamble, он увидел, как парочка садится в первый попавшийся кеб. Агент достал платок: «Может быть, это кеб Рыжего, он сюда на нем приехал».
Василий Александрович тронул лошадь. Не поворачиваясь с козел, он тихо сказал:
- Кеб его ждал, ваше превосходительство. Должно быть, решил при даме не топтаться на тротуаре. Заранее взял. На запад едут, - он усмехнулся, - в парке решили прогуляться, наверное..., - он не закончил. Почесав в короткой бородке, кучер подхлестнул коня.
- Или со своими, - агент закурил папироску, издевательски улыбнувшись, - товарищами встречаются. Посмотрим.
Кеб они оставили на аллее. Аарон подал Полине руку: «Вот и ваша тень, кузина, как мы и предполагали. Револьвер я взял».
Рука была крепкой, надежной. Полина, краем глаза посмотрела на прогуливающихся по аллее людей. День оказался светлым, теплым:
- Большое спасибо за цветы, кузен. Мои любимые, - женщина приложила к щеке букет.
- Я так и думал, - ласково ответил преподобный отец.
- Я ее приглашу в Британский музей, - решил Аарон, - в галереи Кроу. Среди восточных диковинок это как-то легче делать. Анита поймет. Она взрослая девушка, сама скоро замуж выйдет. Главное, чтобы за достойного человека, - Аарон ощутил прикосновение руки кузины. Не оглядываясь, священник заметил: «Там уединенная скамейка, за кустами. Как раз для нас».
За завтраком он сказал дочери, что его целый день не будет. Анита даже не спросила, куда намеревается пойти отец. «Она бледная какая-то, - озабоченно подумал Аарон, - а глаза блестят». Он наклонился над ее стулом и прикоснулся губами к теплому лбу: «Ты не заболела?»
- Нет, нет, - Анита помотала каштановой головой, - просто голова немного ноет.
- Сходи, - Аарон стал убирать со стола, - прогуляйся. День сегодня хороший. Дядя Питер в контору отправился, конечно, - он поправил перед зеркалом пасторский воротничок, - скоро все вернутся из Саутенда. Тетя Вероника тебя на первый бал сопроводит, - он погладил Аниту по голове.
- А если сказать папе? - Анита почувствовала, как у нее заныло сердце: «Он добрый, он поймет..., Но ведь он никогда меня не отпустит в Италию, а если он узнает, что я и Макс..., - она велела себе не краснеть, не вспоминать разбросанные подушки, скрип кровати, его задыхающийся, ласковый голос: «Иди, иди ко мне, Анита, я не могу жить без тебя». «Сделаю так, как решили, - твердо напомнила себе девушка, - тетя Полина уедет, а мы с Максом отправимся в Дувр».
Они присели на скамейку. Полина была в утреннем, закрытом платье цвета корицы, волосы прикрыты бежевой шляпкой. Она положила на колени букет: «Возьмите мою руку, кузен Аарон. Соглядатай появился».
Священник так и сделал. У нее были нежные, тонкие пальцы. Аарон едва удержался, чтобы не прикоснуться к ним губами. В его затылок уперлось дуло револьвера. Спокойный голос, на изысканном английском языке, приказал: «Поднимитесь, оба. Идите вперед по аллее. Никаких шуток, преподобный отец, - мужской голос усмехнулся, - я стреляю без промаха, и я здесь не один».
- Джон, - отчаянно подумала Полина, - где Джон..., Он обещал, он должен быть рядом.
Она посмотрела на Аарона и прочла по его губам: «Все хорошо». Они медленно встали. Аарон предложил ей руку, человек сзади велел: «Возвращайтесь к входу в парк, там ждет кеб».
Они и не поняли, как все случилось. Сзади раздался сухой треск выстрела, Аарон, даже не думая, толкнул Полину куда-то вбок, в кусты.
- Не двигайтесь, - велел ей Аарон и обернулся. Герцог, зажимая рукой плечо, бежал вслед за человечком по усеянной палыми листьями лужайке.
- Не стрелять! - крикнул Джон.
- Брать живым! Немедленно остановитесь! - велел он человечку. Тот покачнулся и упал лицом вперед. Люди на аллее ахнули. Откуда-то издалека донесся бешеный стук лошадиных копыт.
Герцог устало выругался. Не обращая внимания на рану, Джон перевернул русского на спину. Он посмотрел на аккуратную дырку от пули, между мертвыми, голубыми глазами, и вздохнул:
- Ничего мы не узнаем. Документов на такие мероприятия не носят. У его сообщника, так называемого кебмена, было ружье с оптическим прицелом и приказ стрелять на поражение, в случае возможного провала. Мы тоже так делаем. Кеб был без номера? - Джон посмотрел на Аарона.
Священник развел руками. «Этот, - он указал на мертвеца, - говорил на отличном английском, а у возницы была светлая бородка. Вот и все, что я знаю».
- И мы его не найдем, - подытожил Джон. Сзади запахло фиалками. Взволнованный голос сказал: «Кузен Джон, вы ранены...»
Она стояла совсем рядом. Джон, поморщившись, отмахнулся: «Царапина. У него сдали нервы. Как только я за ним пошел, он обернулся и выстрелил. Я не мог позволить, чтобы вас увезли, кузина Полина, - он порылся правой рукой в кармане сюртука и достал платок.
- Позвольте мне, - решительно сказала женщина, - я умею, кузен Джон...
Герцог внезапно улыбнулся и снял с ее плеча палый лист. «Осенью пахнет, - поняла Полина, - паутина летит».
- Кузен Аарон, - она все держала в руке платок, - спасибо, спасибо вам...
- Я просто поступил, как порядочный человек, кузина, - отец Корвино поклонился. Полина заметила в его глазах какую-то грусть, далеко, на самом дне.
- Как облако на ясном небе, - подумала женщина. Когда Аарон ушел, Полина велела: «Снимайте сюртук, все равно в нем прореха. У меня в ридикюле ароматическая эссенция, я протру вашу царапину...»
- Рану, - смешливо поправил ее герцог: «Так больше впечатляет, Чайка».
Она начала расстегивать пуговицы на его сюртуке. Джон выбросил пистолет в траву. Притянув к себе Полину, герцог поцеловал ее.
Девочка лет двух, в простом, холщовом платьице, белокурая, засмеялась и дернула Полину за руку: «Играть!». Полина сидела в скромной гостиной Герцена. Александр Иванович ласково сказал: «Мама принесет чай, Лизонька, и вы поиграете». «Он живет с женой своего друга, - Полина искоса взглянула на Герцена, - мне мама рассказывала. С женой Огарева. Она сама ушла к нему, и дочку родила. Дети…, - Полина покачала девочку на коленях и почувствовала тянущую боль в сердце: «Никогда не будет детей».
Она привезла Герцену материалы для «Колокола». Когда писатель поинтересовался: «А почему вы отложили встречу?», Полина отмахнулась: «Были другие дела».
В Ричмонд-парке, Джон отступил от нее и покраснел: «Прости…, Простите, я не должен был. Я не знаю, что…, - он быстро ушел. Полина все стояла, взволнованно дыша. Это было, поняла женщина, так же, как и двенадцать лет назад. Сладко, сказала она себе, Господи, как сладко.
Они ехали обратно в кебе, все втроем. Аарон молчал, а герцог, избегая ее взгляда, смотрел в окно. В городе Джон откашлялся: «Следить за вами больше не будут, кузина Полина. Мы их спугнули. Спокойно занимайтесь своими делами».
- Буду, ваша светлость, - сухо кивнула женщина. Джон высадил их на Ганновер-сквер. Аарон, подав руку Полине, озабоченно спросил: «Может быть, вы отдохнете, кузина? Все-таки выстрел…»
Женщина усмехнулась и поправила шляпку: «Кузен Аарон, я вам рассказывала. Я жила в новом городе, в Лоуренсе, в штате Канзас. Это в прерии. Там с утра все стреляли, каждый день».
Она посмотрела вслед кебу. На Ганновер-сквер было шумно, из маленького парка, в середине площади, слышались голоса детей, катающихся на осликах. «Я бы с удовольствием сходила в Британский музей, - заметила Полина, - давайте перекусим, чем Бог послал, и направимся туда».
Аниты в особняке не было. Священник пробормотал: «Должно быть тоже, в музей пошла». Полина усадила его в столовой и ушла в кладовую. Потом она опять была совсем рядом, пахло фиалками. Аарон, вспомнил ее озабоченный голос, в Ричмонд-парке, ее синие глаза, что смотрели на Джона. Он горько сказал себе: «Оставь, святой отец. Понятно, кого она любит. И он ее тоже. Ты их еще венчать будешь».
Он рассказал Полине о Крымской войне. Женщина вздохнула: «Мне так жаль, кузен Аарон. И жена ваша, и кузина Марта…Она совсем молодая, - Полина задумалась, - моложе меня».
Аарон кивнул: «Ей двадцать пять в этом году исполнилось бы. Видите, как оно все обернулось, -преподобный отец развел руками, - и кузина Мирьям тоже пропала. Ей восемнадцать только было. Думаете, - он взглянул на Полину, - не найдут ее?»
Женщина затянулась папироской:
- Это индейцы, кузен Аарон. Они раньше мирно жили, а потом, - Полина поморщилась, - когда их стали в резервации загонять, выселять с родных земель…, - она махнула рукой: «Кто бы на их месте не ожесточился? А Мирьям…, если они ее не убили, то увели дальше. Хотя она девушка смелая. Может быть, и убежит». Полина допила кофе и поднялась: «Пойдемте, кузен».
Парадная дверь хлопнула. Анита заглянула в столовую и весело сказала: «Ты раньше вернулся, папа. Здравствуйте, тетя Полина. Дядя Питер прислал гонца из конторы. У него сегодня деловой обед, мы втроем посидим. А я гуляла, - добавила Анита. Полина заметила румянец у нее на щеках.
- Вот и славно, - ласково отозвался отец. Анита, взбежав по лестнице в свою спальню, заперла дверь. Девушка бросилась на кровать. Макс сказал ей, что все готово, что он ждет только записки, и сразу заберет ее. Анита закрыла глаза. Сладко потянувшись, она раздвинула ноги. Макс был рядом, он шептал ей на ухо что-то нежное, неразборчивое, девушка чувствовала его поцелуи. Анита не выдержала, и притянула подушку ближе.
- Хочу его, - пробормотала Анита, прижимая к себе скользкий шелк, заглушая свой крик, - всегда, пока мы живы. Господи, - попросила она, - сделай так, чтобы мы никогда не расставались. Я не могу, не могу без Макса…Волк…, - сладко простонала она, - я всегда, всегда буду твоей…
Отдышавшись, Анита перевернулась на живот и уткнулась растрепанной головой в покрывало.
- А если он меня разлюбит? - Анита замерла: «Зачем тогда жить? Нет, нет, - она почувствовала, что улыбается, - Макс человек чести. Если у нас будут дети, он никогда меня не бросит. Он, конечно, очень осторожен, - Анита, невольно, покраснела, - но можно все устроить…, Он мне объяснял. Скажу, что ошиблась в датах. Это случается. И с ребенком можно сражаться, - подумала Анита, - Макс мне рассказывал о женщинах, в Италии, что так делают. Тем более, он хочет в горы уйти, стать партизаном…, - она счастливо, облегченно, вздохнула. Девушка закрыла глаза, вспоминая его тепло рядом, его большие, нежные, умелые руки, его голос: «Пока мы любим, друг друга, мы всегда будем вместе, Анита».
Она прошла в умывальную и разделась.
- Папа поймет, - Анита сложила платье и сняла чулки, - он добрый, он простит нас. Да и прощать нечего. Мы с Максом муж и жена, по законам природы. А что мы венчаться не будем, так тетя Джоанна живет с дядей Полем почти сорок лет, и не венчалась. Ничего страшного, сейчас новое время, - она посмотрела на себя в зеркало и огладила руками стройные ноги, тонкую талию, маленькую, отливающую перламутром грудь. Анита услышала свой сладкий, долгий крик и сказала себе: «Я всегда буду рядом с ним, всегда. Я и наши дети».
После Британского музея они вернулись в особняк Кроу. Полина сидела за обедом, и видела перед собой высокие галереи, уставленные арабским серебром и китайским фарфором. Остановившись у одной из витрин, преподобный отец немного грустно сказал:
- Это из Святой Земли вещи. Там сестра моя старшая живет, Дина. Она замужем за равом Судаковым, и внук у них есть, Моше. Сын капитана Стивена Кроу. Видите, как получилось, - Аарон погладил бороду, - они думали, что дочь потеряли. Шуламит у них тоже, одна была, как моя Анита.
- Она у вас очень хорошая девушка, - ласково отозвалась Полина, - я уверена, что Анита выйдет замуж и будет вас радовать внуками.
- Внуками, - священник, отчего-то, усмехнулся и велел: «Пойдемте дальше, там индийские диковины. Их дед Питера привез от Великого Могола. Он в Индии, свою первую жену встретил, Марию».
- Я помню, - кивнула Полина и подала ему руку.
- Просто будь рядом, - велел себе Аарон: «Она, конечно, выйдет замуж за Джона. Ты видел в Ричмонд-парке, как они друг на друга смотрели. Будь рядом, вот и все. Как дядя Теодор. Он ничего не просил, ничего не ожидал. Джентльмен должен всегда поступать достойно, помни об этом. И не говори ей ничего, ради Бога, - священник незаметно вздохнул, - пусть будет счастлива».
Он, было, хотел проводить Полину до «Клариджа». Женщина улыбнулась: «Еще рано, кузен. Вы с дочкой побудьте, я сама доберусь. Спасибо за обед».
Полина вышла в нежный, золотистый вечер. Она была в темно-зеленом платье. Пройдя в опустевший парк на Ганновер-сквер, женщина присела на скамейку. Утром, у Герцена, когда Огарева забрала дочь, Полина сидела за чаем и слышала блаженный, младенческий смех из сада. Она открыла глаза и посмотрела на песчаную дорожку. Осликов распрягали, на траве лежали забытые мячи и обручи с палочками.
- Я должна ему сказать, - Полина поднялась, - должна сказать, что я его люблю и хочу быть с ним столько, сколько судьба нам отмерит. Иначе нельзя.
Полина вскинула голову и быстро пошла к выходу из парка. В окнах особняка Холландов она заметила отблеск газовых светильников. Полина позвонила. Дверь открылась. Она опустила глаза: «Это не револьвер. Я не знала, что…»
У него в руках была старая, темного дерева гитара, с потускневшими перламутровыми накладками. Полина сглотнула:
- Джон…Я была дурой, там, в парке. И раньше, - она вздохнула, - тоже. Нельзя бежать от любви, нельзя. Поэтому, - она посмотрела в прозрачные, светло-голубые глаза, - я хочу, чтобы ты меня выслушал.
- Не надо, - он переложил гитару в левую руку. У собора Святого Павла ему зашили рану и сделали повязку. Поморщившись, Джон правой рукой потянул Полину к себе.
- Не надо, Чайка, - Джон обнял ее, - не надо, любовь моя. Я знаю, что ты мне хочешь сказать, - Джон усадил ее на тот самый сундук и опустился на колени, - и я скажу тебе, то же самое. Я тебя люблю, любил всегда, буду любить до конца наших дней….- он целовал стройные щиколотки, круглые колени в теплом кружеве. Полина оказалась у него в руках, и все стало неважным. Не осталось ничего, кроме белокурых волос, отливающих золотом в свете газа, кроме шуршания шелка. Джон, подняв ее на руки, понес наверх.
Много позже он все-таки спустился в переднюю, чуть покачиваясь. Голова кружилась, была легкой, ясной. Джон, подхватив гитару, услышал низкий, ласковый звук струн. Он достал свою оловянную фляжку и вернулся в спальню. Полина все еще лежала ничком, стройная спина была укрыта потоком волос. Он, наклонился, целуя ее горячие плечи. Джон шепнул:
- Я в Африке играть научился. Приезжал в Кейп, в свои комнаты, пил виски, играл и думал о тебе. Смотрел на запад. Я тебе расскажу, об Африке. О крокодилах, - он рассмеялся.
Полина перевернулась на спину и прижала его к себе.
- Я видела…, крокодилов, - она откинула голову назад и застонала, - на Миссисипи. Расскажи о слонах…., - в спальне пахло фиалками и пылью. На половицах лежала серебряная дорожка лунного света. «Обо всем расскажу, - тихо сказал Джон ей на ухо, - обо всем, любовь моя. Я двенадцать лет ждал тебя. Я никуда не тороплюсь».
- Очень хорошо, - еще успела отозваться Полина.
Она сидела на старом, персидском ковре, отпивая виски из фляжки, вдыхая запах лесного дыма и палых листьев, привалившись головой к его коленям, слушая низкий, красивый голос. Джон играл на гитаре:
Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary, and thyme;
Remember me to one who lives there,
She was once a true love of mine.
- Не была, - поправил себя Джон, отложив гитару.
- Есть, Полина. И будет моей любовью, навсегда.
Он прижался губами к мягким волосам на ее затылке, к стройной, изящной шее. Полина, встав на колени, приникла головой к его груди. «Все такой же, - она нежно коснулась щекой медвежьего клыка, - ты все такой же, Джон. Мой Джон….». Она замолчала и велела себе: «Надо сказать. Нельзя скрывать».
Джон притянул ее к себе и опустился на кровать.
- Завтра я съезжу к Пальмерстону, попрошу отпуск на пару недель и увезу тебя в замок. Покажу коллекцию Холландов, пока она еще там, - герцог рассмеялся, - и вообще отдохнем. А на Рождество обвенчаемся, если ты, конечно, согласна, - Джон приподнялся на локте и увидел какую-то тень в глубоких, синих глазах.
Полина стала целовать его, медленно, нежно. «Ты должен знать, - тихо отозвалась она, - должен, Джон. У меня не может быть детей. Я пойму, если ты…, - Полина прервалась. Он прикоснулся пальцем к ее губам.
- Все это совершенно неважно, - Джон уложил ее рядом и провел губами по спине, спускаясь все ниже: «Неважно, любовь моя, моя Чайка. Просто никогда больше не покидай меня…., - Полина нашла его руку и крепко сжала, задыхаясь, постанывая. За окном хрипло закаркал ворон. Джон, на мгновение, остановившись, рассмеялся: «Теперь он совершенно точно может улетать. К себе, в Тауэр. Все хорошо, любовь моя, - он погрузился в ее нежное, спокойное тепло, - все будет хорошо».
Они заснули, укрывшись старым, шелковым, на меху одеялом, с гитарой и фляжкой на постели, размеренно дыша. Полина, сквозь дрему, погладила пальцами медвежий клык. Джон поцеловал ее руку. Положив голову на мягкое плечо, он выдохнул: «Я люблю тебя, Чайка».
Копыта ухоженной, гнедой лошади застучали по каменному мосту. Внизу, во рву, вода волновалась под легким ветром. На станции в Банбери их ожидало ландо. Когда они с Джоном ехали сюда в экипаже, герцог, смешливо заметил: «После гражданской войны ров засыпали. Решили, что наступил золотой век, или комары их донимали. Потом, когда наш, - он посчитал на пальцах, - прапрадед замок ремонтировал, он все восстановил. Мы сюда будем на охоту приезжать, - Джон посмотрел на широкую спину кучера в ливрее и украдкой поцеловал Полину куда-то за ухо.
По дороге они миновали реку Червелл. Джон приподнялся: «С нашего холма Темзу видно. Здесь всего десять миль до Оксфорда. Отсюда, - он показал, - можно на лодке до самого Лондона дойти. Когда-то так и делали».
Их ждал горячий обед, в огромном, уходящем сводами вверх зале, увешанном шпалерами, за длинным, резного дуба столом.
- Газа здесь нет, - усмехнулся герцог, открывая бургундское вино, - водопровода тоже, зато винные погреба в полном порядке. Замок в семье с четырнадцатого века. Раньше мы на севере жили. Охраняли границы, так сказать. Со времен римлян, если верить семейным преданиям. Титул нам Вильгельм Завоеватель дал, правда, денег забыл выделить, - Полина не выдержала и рассмеялась, -когда скопили, - мужчина разлил вино по бокалам старого серебра, - тогда и купили этот холм. Опять же, из крестовых походов наши с тобой предки, - Джон подмигнул Полине, - не с пустыми руками возвращались.
Он присел и задумался: «При Черном Принце мы тоже не бедствовали. Тогдашний Экзетер был его правой рукой, сражался с ним при Креси и Пуатье. Он привез кое-какое золото из, Франции».
Утром, Джон показал ей спальню, где останавливалась королева Анна и гостиную, где во время гражданской войны, на полу ночевал король Чарльз. «Граф Ноттингем прятал его здесь, - Джон повел рукой в сторону шелковых обоев, - и сокровища английской короны тоже. Их в подвалах хранили, - он взял подсвечник и велел: «Идем».
Полина, в темноте, не удержалась и крикнула: «Ау!». Эхо заметалось под высоким потолком. Джон, прижал ее к себе: «По слухам, здесь есть ход прямо к реке Червелл. Через него выводили короля. Пойдем, - теплое дыхание щекотало ей ухо, - поищем». Потом, приподнявшись с его холщовой куртки, Полина оправила платье. Женщина хихикнула: «Свечи догорят, и мы навсегда останемся замурованными, ваша светлость. Пальмерстон будет тебя искать. Ты через две недели должен быть на заседании кабинета министров».
- Здесь звонки, еще с прошлого века, - обиженно отозвался герцог. Он целовал Полину, стоя на коленях: «Ты видела, мне даже в отпуске по три телеграммы в день приносят. Кто-нибудь бы да спохватился».
Они спали в огромной опочивальне, с широкой, под шелковым балдахином, кроватью. Каждое утро, подходя к окну, Полина видела оленей на зеленой лужайке, уходившей вниз, к парку под склоном холма.
- Они совсем ручные, - сказал ей Джон, когда они после обеда гуляли в парке. Несколько рыжих и черных спаниелей копошились в палой листве. «Говорят, - Джон чиркнул спичкой, - король Чарльз оставил пару собак, когда под нашей крышей обретался. Это их потомки».
- Мы оленей не стреляем, - герцог протянул оленю ладонь и тот уткнулся в нее мягкими губами. «Только лис. Когда мы с тобой поженимся, - Полина стояла, зачарованно глядя на собак, - устроим большую охоту, зимой».
Утром, в малой столовой, на огромном буфете красного дерева их ждали серебряные блюда с яйцами, беконом, кашей и рыбой, чай и кофе и, для Джона, почта.
- Отделение в Банбери только на тебя работает, - Полина курила, просматривая The Times. Джон стащил у нее папироску: «Именно. Я тебе больше скажу, они, бывает, и ночью открываются, тоже ради меня. Надо сюда телеграф проложить, - он достал фаберовскую ручку и потрепанный, старый блокнот.
Здесь все, подумала Полина, было древним. Она ходила по коврам, привезенным каким-то Экзетером из Святой Земли, и сидела на огромных, тяжелых креслах времен королевы Елизаветы. В библиотеке хранились первопечатные издания. Джон показал ей Библию Гутенберга, японские гравюры на дереве, и точные, изящные географические карты. В углу Полина заметила росчерк: «Ворон». Под стеклом лежали автографы Шекспира и письмо Кристофера Марло, подписанное «Сапожником».
В картинной галерее, Полина спросила: «Почему круглоголовые всего этого не разграбили?»
Джон опустился на обитую старым бархатом кушетку и потянул Полину к себе на колени. «Герцогиня Белла, - он показал на портрет красивой, зеленоглазой женщины средних лет, в глубоком трауре, -здесь жила после казни мужа, с детьми. Во время гражданской войны, в самом начале ее, она умерла. Дочь ее, Вероника, жена графа Лестера, переехала в замок, после того, как их поместье сожгли. Сюда ей Пьетро ди Амальфи и привез голову графини Ноттингем, - Джон горько усмехнулся.
- Пьетро, женившись на Веронике, думал, что все это ему достанется. Тогдашний Экзетер роялистом был, конечно. Когда Пьетро убили, при Марстон-Муре, Кромвель даже пенсию Веронике платил, как его вдове. Тем более, она с ребенком на руках осталась. Получилось - Джон вдохнул запах фиалок, -что здесь ничего не тронули.
Слуг не было видно. Герцог пожимал плечами: «Так и надо». Однако обеды и ужины появлялись на большом столе. В спальне, и гостиной каждый день стояли свежие цветы, мраморная ванна наполнялась водой.
- Это наш прадед заказал в Италии, - Джон сидел, блаженно закрыв глаза, Полина растирала его сильные плечи. Поднимался пар, пахло какими-то травами. Она наклонилась и прижалась щекой к его шее. «Надо сказать, - подумала Полина,- но нет, я просто ошибаюсь. Какие-то ненужные надежды».
Она давно решила ничего не говорить Джону о Виллеме.
- Зачем? - Полина гуляла в парке с собаками, - все это прошло и более не вернется. Джон посчитает своей обязанностью вызвать его на дуэль…, - Полина вздрогнула и закуталась в шерстяную накидку. Она кинула спаниелю палочку и потрепала его по шелковистой, черной голове: «Не буду, милый. Не надо рисковать жизнью Джона».
Полина ездила верхом в мужском наряде. Она отдала поводья конюху и пошла через ухоженный розарий к боковой двери. Женщина поднялась в галерею и присела перед картиной Гейнсборо. Прадед и прабабушка, оба молодые, не старше двадцати, в камзолах и бриджах, стояли перед ней с ружьями, в осеннем парке. Герцог держал за ошейник собаку.
Полина вздохнула. Закинув ногу за ногу, женщина посмотрела в прозрачные, светло-голубые глаза прадеда.
- А как сказать? - она огляделась. Залы были пусты. В чистые, в мелких переплетах окна, било еще теплое, осеннее солнце.
Они решили пока ничего не сообщать родителям.
- Я тебя отвезу в Саутенд, - Джон потянулся и накрыл их шелковым одеялом, - мама обрадуется. Напишем твоей маме, дяде Полю, Анри…, Питера я в шаферы возьму, - он поцеловал белое, теплое плечо: «Тебе еще надо выбрать комнаты для своего кабинета. Сделаем ремонт и там, и на Ганновер-сквер…»
Полина сказала ему, что хочет заниматься юридической практикой. «Разумеется, - Джон привлек ее к себе, - ты хороший адвокат. Жаль, - он вздохнул, - что пока нельзя этого делать официально, но все изменится, я уверен».
О детях они не говорили.
Полина прошлась по галерее:
- Семейные портреты Джон оставляет, и Тернер, - она полюбовалась дымом паровоза, исчезающим в закате, - тоже здесь будет висеть. А остальное в следующем году в Национальной Галерее окажется, -Полина, невольно подняла руку, и посмотрела на большой, окруженный сапфирами бриллиант.
- Интересно, - отчего-то подумала она, - на ком Анри женится? Макс, наверное, будет жить, как мама с Полем. Без брака обойдется. Главное, чтобы он хорошую девушку нашел. Анри найдет, обязательно. И отдаст ей синий алмаз. И что я тяну? - разозлилась Полина.
Она нашла Джона в кабинете. В углу стоял большой, елизаветинских времен, глобус, на мраморном камине, миниатюра красивой женщины, с темно-рыжими волосами и глазами цвета жженого сахара.
- Хорошие у нее были стихи, - Полина улыбнулась, - у синьоры Вероники. А от леди Констанцы ничего не осталось. То ли действительно, погиб ее архив, когда усадьбу Кроу жгли, то ли граф Ноттингем его на континент увез. Джон мне говорил, дядя Джованни что-то видел из тех папок, в Ватикане. Теперь и не узнаем, где он, - Полина неслышно присела на ручку кресла.
Джон отложил ручку и потянул ее к себе. От Полины пахло осенним лесом. Она была в бриджах для верховой езды, его старой, льняной рубашке, и куртке тонкой кожи. Белокурые волосы упали на его плечо. Полина серьезно сказала: «Нам надо пожениться, Джон».
- Я пишу, - герцог с готовностью показал на конверты.
- Все написал. Для Times, для Morning Post, объявление о помолвке. «Ее светлость вдовствующая герцогиня Экзетер, мадам Джоанна де Лу и месье Поль Мервель с радостью сообщают о помолвке Джона Холланда, графа Хантингтона, герцога Экзетера и мадам Полины Фримен, - он вскинул голову. Полина, поцеловала его: «Ты не понимаешь, Джон. Нам надо пожениться прямо сейчас, - она почувствовала, что краснеет: «Можно, конечно, и на Рождество, но тогда люди начнут считать…, Не то, чтобы мне это было важно…, - Полина совсем замялась и уткнула голову куда-то в его шею.
- У меня сердце бьется, - понял Джон: «И у нее тоже. Господи, я не верю. Не могу поверить». Он отодвинул конверты и усадил ее себе на колени. Она была легкая, маленькая. Джон, наконец, откашлявшись, озабоченно спросил: «А все…, все в порядке? Ты как себя чувствуешь?»
- Как в раю, - Полина дышала ему в ухо, сбивчиво, взволнованно: «Джон, но как это, …Я думала, что…, Я была уверена…»
Герцог взял ручку и чистый лист бумаги. «Я пэр Англии, - весело заметил Джон, - могу обвенчаться, где хочу. Хоть завтра. Сейчас отправлю телеграмму Аарону и Питеру, потом обедаем, садимся в ландо…., - он прервался: «Тебе можно ездить в экипаже?»
Полина обняла его за шею и велела: «Пиши, что начал. Можно, конечно». Она хихикнула и стала следить за его рукой. «Переночуем на Ганновер-сквер, - бормотал герцог, - я съезжу в канцелярию архиепископа, за лицензией. Аарон нас обвенчает, и отправимся в Саутенд». Он расписался и взял ее лицо в ладони: «Нет человека меня счастливей, любимая».
Они сидели, молча, обнявшись. Джон осторожно, очень осторожно положил ладонь на ее живот. «В июне, - шепнула Полина, - если все будет хорошо».
- Будет, - уверенно сказал Джон.
- В июне здесь все цветет, любовь моя. И ты, - он прижался губами к ее шее, где билась нежная, голубая жилка, - ты тоже цветешь. Я люблю тебя, - он замер, боясь пошевелиться, слушая ее дыхание, ловя удары ее сердца. Окна кабинета были раскрыты. Полина закрыла глаза, прижавшись щекой к его щеке, купаясь в тепле, что, казалось, наполняло все вокруг.
Как только дверь за отцом закрылась, Анита вскочила с кровати и подбежала к окну. Неприметный кеб стоял на противоположной стороне Ганновер-сквер, за парком. Девушка выдохнула: «Наконец-то». Она еще вчера отослала в «Ломбардский пансион» записку: «Я готова». Анита увидела, как отец усаживает тетю Полину в открытое ландо. Женщина была в кремовом, шелковом платье, с кринолином. Дядя Питер, за ужином загадочно сказал: «Все готово. Аарон, - обратился он к священнику, - ты договорился, в Блумсбери?»
- Конечно, - усмехнулся отец Корвино: «Церковь святого Георга. Две минуты ходьбы от Британского музея. Там однокурсник мой по Кембриджу служит. Все будет в порядке». Глаза у отца, подумала Анита, были странные, как будто он одновременно хотел заплакать и засмеяться. «Хорошо, - Питер принялся за рыбу, - и до Юстон-сквер там пять минут, - он подмигнул Аарону и добавил: «Жаль, что ты, Анита, не сможешь на венчании быть».
Она сделала вид, что растянула ногу. Щиколотка была замотана шелковым платком. Ходила Анита, прихрамывая. После ужина мужчины курили, а она играла Шопена. Отец поцеловал ее в каштановый затылок:
- Провожу всех в Саутенд, вернусь и будем сидеть с тобой в саду, осень теплая. Когда оправишься, - он указал на ее ногу, - поедем к тете Еве. Погуляем, морем подышим. Его светлость там еще будет, с Полиной. Они нас на боте покатают, - Анита опять заметила в глазах отца какую-то грусть.
От него пахло кофе, хорошим табаком, ладаном. Девушка незаметно вздохнула: «Господи, я ведь сделаю больно папе. Разве Иисус нас учил такому? И что бы мама сказала…, - она вспомнила, как мать, перед отъездом на Крымскую войну, сидела с ней на берегу Темзы в Мейденхеде. Анита устроила голову на коленях Мэри: «Мамочка, а ты в папу сразу влюбилась?»
Мать смешливо кивнула: «В шестнадцать лет. Только пришлось подождать, - она ласково улыбнулась, - папа не сразу предложение сделал, - она наклонилась и поцеловала Аниту в щеку: «И у тебя так же будет, милая. Встретишь хорошего юношу…, Мы с папой только за вас порадуемся. Не надо бояться, Анита. Если это любовь, ты ее сразу почувствуешь».
- Я почувствовала, - твердо сказала себе девушка, перебирая ноты: «Это Макс. Кроме него, мне никого не надо. Мама бы меня поддержала. И папа поймет. Тем более, когда я ему напишу, что у него внук родился, или внучка, - Анита поняла, что покраснела: «Не сейчас, конечно. Нам еще надо до Италии добраться».
- А почему в Блумсбери? - недоуменно спросила тетя Полина за ужином.
- Это наш свадебный подарок, - дядя Питер поднял серебряную вилку, - дорогая кузина, - он усмехнулся и взглянул на Аарона: «Оттуда поедем на Фенчерч-стрит, на станцию. Вагон доставили из Саутенда. Я вас провожу. Родителей и тетю Веронику надо забирать в Лондон. Заодно хоть на море побуду, - добавил Питер.
У «К и К» был свой салон-вагон. В нем Питер и Мартин ездили на север. В Лидсе, постепенно сворачивались ткацкие фабрики. Производство переводили в Ньюкасл. «К и К» начинали строить сталелитейный завод и химические лаборатории.
Вечером Питер долго сидел в кабинете, разбираясь с будущей поездкой в Японию. «Коммерческой прибыли, конечно, не получится, пока, - он погрыз серебряный карандаш: «Однако Джон прав. Нам нужны хорошие отношения с этой страной. От нее много можно ждать. Тем более, надо хоть как-то противостоять русским на Тихом океане. Японцы будут развиваться технически. Правильно я делаю, что Стивена туда везу. Он отменный инженер. А по дороге, - Питер нехорошо улыбнулся и холодно блеснул лазоревыми глазами, - заглянем в Гонконг. Встретимся с триадами».
Он взглянул на папки на большом, дубовом столе. Питер заказал материалы по наиболее перспективным европейским химикам. «Жаль, что мистер Менделеев не занимается лекарствами, -он поднялся и прошелся по кабинету, - человек с головой, сразу видно. Когда вернусь из Японии, съезжу в Париж. Встречусь с Пастером. Посмотрим, кого он рекомендует. Надо, конечно, убирать чай, пряности, эмпориумы. Пусть папа этим занимается. Я сохраню только уголь, сталь и химию. И, конечно, интерес в транспортных компаниях, - Питер присел на край стола и закурил.
- Джон с Полиной пусть будут счастливы, - рассмеялся он, - я его светлость никогда таким не видел. Будто летает, а ему за тридцать. А тебе, - Питер вздохнул, - почти сорок. Посмотрим, как все сложится, - он разобрал папки. Взяв новый блокнот, Питер написал своим четким почерком: «Предложения по созданию фармацевтического направления. В настоящее время на европейском рынке доминируют немецкие химические компании…»
Анита подождала, пока ландо завернет за угол Ганновер-сквер. Девушка достала из гардероба простой саквояж. Она была в скромном, серо-зеленом, шерстяном платье и такой же накидке, в крепких ботинках. Записка для отца лежала на столе, под янтарным пресс-папье. Анита сбежала вниз по лестнице. Девушка, не оборачиваясь, вышла под гранитные колонны портика. Кеб медленно тронулся. Она посмотрела на золоченого ворона над подъездом. Крепко сжав рукоятку саквояжа, Анита пошла к экипажу. Дверца открылась. Она вдохнула запах леса и дыма и оказалась у него в объятьях.
- Наконец-то, - Макс целовал ее: «Наконец-то, любовь моя, мы вместе. Мы больше, никогда, не расстанемся».
Все было готово. В Дувре они собирались сесть на дневной рейс до Кале. Паровые корабли ходили через пролив каждый час. Во Франции, не заезжая в Париж, - Макс не хотел показываться брату на глаза, - им надо было добраться до Средиземного моря. «Все просто, - сказал Макс Аните, - там отличные ребята, рыбаки. Они нас доставят до Неаполя. В Италии всегда тепло, всегда солнце…»
- Лондонский мост, - велел Макс кебмену. Забрав у Аниты саквояж, Волк опустился на колени.
- Макс! - ахнула девушка, раздвигая ноги, поднимая платье до пояса. Анита схватила его руку и крепко сжала. «Я так по тебе скучал, Анита, - услышала она ласковый голос, - любовь моя…».
Анита вцепилась зубами в рукав накидки. Потом, устроившись у него на коленях, девушка тяжело задышала: «В Кале…, В Кале мы заснем в одной постели, и проснемся рядом…, Так будет всегда. Господи, какое счастье…., - Макс заглушил ее крик поцелуем и усмехнулся: «Папа Римский меня надолго запомнит. Потом отправимся в Польшу. Ребята, добровольцы, говорили, что они восстание готовят. В Польшу, в Россию, обратно в Америку…, Там скоро война начнется. Мне двадцать лет, весь мир передо мной». Он уложил Аниту на спину, кеб раскачивался. Макс, смотря в ее покорные, туманные глаза, повторил: «Весь мир».
День был светлым, теплым. Полина, держа на коленях букет фиалок, весело сказала: «Вы не надели сутану, кузен Аарон»
- Там переоденусь, - Аарон погладил подбородок: «Видите, кузина, я вчера к парикмахеру сходил. Буду вас венчать без бороды, как в армии».
Они ехали на север, легкий ветер играл белокурыми прядями волос, что падали на плечи из-под шелковой шляпки Полины. «Вся светится, - горько подумал Аарон, - и Джон тоже. Двенадцать лет назад они встретились, и вот…Ладно, обвенчай их, потом ребенка окрести…, Это если ты еще здесь будешь, к тому времени».
Отпуск Аарону дали на всю зиму. Потом ему надо было решать, оставаться ли в армии, или принимать предложение из Кентербери.
- Не хочу от Аниты уезжать, - вздохнул священник, - она замуж выйдет, внуки появятся..., Буду с ними возиться. Не обманывай себя, - Аарон огляделся, они въехали в Блумсбери, - ты от нее не хочешь уезжать. От Полины.
Женщина молчала. Ландо остановилось перед мраморным портиком церкви Святого Георга. Она подала руку Аарону: «Я хочу, чтобы вы знали, - Полина взглянула на него глубокими, синими глазами, - я вам очень благодарна за все, кузен. Вам и Питеру. И я всегда…, - она не закончила и посмотрела на шпиль церкви. Лев и единорог стояли друг напротив друга.
- Кузен Аарон говорил, - вспомнила женщина, - церковь освятили после того, как закончилось восстание сторонников Джеймса Стюарта. Поэтому и фигуры такие сделали, Англия и Шотландия.
- Спасибо, кузина Полина, - Аарон высадил ее на тротуар и велел кучеру: «Вы подождите. Мы отсюда на Юстон-сквер поедем».
- Что за подарок вы нам приготовили? - спросила Полина, прислушиваясь к музыке Генделя. Звуки органа доносились из открытых, высоких дверей.
- Увидите, кузина, - усмехнулся Аарон. Священник поклонился, пропуская ее вперед. Он извинился и прошел в ризницу, заметив, что Джон и Питер стоят у алтаря.
- Все будет хорошо, - одними губами сказал Питер герцогу: «Ты двенадцать лет ждал, и дождался, наконец».
- А почему здесь? - недоуменно спросил Джон: «Церковь известная, но даже не наша приходская».
- Сам говорил, - Питер поднял бровь, - что можешь венчаться, где угодно. Вот и венчайся, - он передал жениху кольцо и шепнул: «Идет».
Джон обернулся: «Все равно не верю». Она вся была маленькая, легкая, из-под шляпки на стройные плечи падали светящиеся золотом волосы. Полина оказалась рядом с ним. Джон почувствовал прикосновение ее мягкой руки. «Вот и все, - одними губами сказала Полина, - вот и все, любимый мой».
Все время, пока они стояли на коленях перед алтарем, пока Аарон, мягко улыбаясь, говорил знакомые слова, Полина видела грустный, нежный взгляд священника. «Пусть будут счастливы, -Аарон посмотрел на белокурую, изящную голову, - пусть у них дети родятся, пусть…»
- Можете поцеловать невесту, - разрешил он. Полина услышала шепот мужа: «Навсегда, это теперь навсегда, любимая».
Их вещи уже отправили в Саутенд. Ландо повернуло на Юстон-сквер. Джон, увидел аккуратно загороженный деревянными щитами, строящийся дом. «Питер, - он держал за пальцы жену, - Питер, я не верю, неужели…»
Младший мистер Кроу поправил бутоньерку в петлице темного сюртука: «Свадебный подарок, мы вам говорили. Не волнуйтесь, ваша светлость, - он смешливо взглянул на платье Полины, - у нас там, -Питер повел рукой в сторону незаметной двери, - чисто».
Они до сих пор не понимали, подумал Питер, ведя их вниз, по широким, каменным ступеням. Шипели газовые светильники, было тихо. Из тоннеля, доносился свист паровой машины. Перрон был пуст, вывески еще не приколочены. Питер, остановившись в центре зала, гордо сказал:
- Это будет называться, станция «Гоуэр-стрит». Вот и поезд, - он улыбнулся, завидев локомотив с одним вагоном. «Хоть бы рот закрыли, - весело пожелал Питер, любуясь надписью «Just Married» над изящной дверью, - Джон видел водопад на реке Замбези, Полина Ниагару, Аарон на Крымской войне был…, И на поездах они все ездили».
- На таком никогда, - герцог прервал благоговейное молчание: «Питер, но это же…»
- Пробный рейс, - Питер повернул медную ручку двери: «Три станции, отсюда до Сити, до Фаррингдона. Там ждет ландо, отвезет нас на вокзал. Но когда-нибудь, - он дал пассажирам пройти в вагон, - по всему Лондону можно будет проехать на метро, обещаю. Вы в первом классе, разумеется, - добавил Питер.
- Метро - зачарованно повторил Джон, устраиваясь рядом с женой на обитом гранатовым бархатом диване. Вагон освещался газом, и был выкрашен в два цвета, темно-красный и слоновой кости. «Очень красиво, - Аарон все оглядывался, - и даже пепельницы есть».
- Когда откроется дорога…, - шепнула Полина мужу, - то есть метро, я по ней каждый день буду ездить, обещаю. Мне никогда не надоест.
- Метро, - Аарон улыбнулся: «Правильно, вы называетесь: «Железная дорога-Метрополитен. Так и надо». Поезд мягко тронулся. Полина пожала руку Джона: «Едем!»
Они ехали. В открытые окна вагона дул мягкий, подземный ветер, пахло углем, гарью, газом. «Билет в один конец будет стоить три пенса, - рассказывал Питер, - а для ранних пассажиров мы сделаем скидку. Три пенса за дневной проезд туда и обратно. По будням первый поезд в шесть утра, последний состав в одиннадцать вечера».
Через десять минут они были на станции Фаррингдон. Питер взглянул на свой брегет: «Точно по расписанию. За восемнадцать минут вы доберетесь из Сити до вокзала Паддингтон, а потом, - он распахнул перед пассажирами дверь, - потом мы отправимся дальше».
На лестнице стены были отделаны терракотовой плиткой. Герцог сказал: «Я через неделю встречаюсь с Пальмерстоном. Когда мой отпуск закончится, - Джон весело ухмыльнулся, - можешь не сомневаться, «К и К» окажут поддержку, во всех начинаниях».
Питер, блеснув алмазами на запонках, поправил черный, шелковый галстук. Мужчина надел цилиндр: «Дай мне сначала в Японию съездить, дорогой кузен, и все это, - он обернулся и удовлетворенно посмотрел на локомотив, - запустить. Передай премьер-министру, что я свое слово держу. В Лондоне заработает подземная дорога. Мы восстановим трансатлантический телеграф и проложим рельсы между Бомбеем и Калькуттой. Я так решил и так будет, - заключил Питер и подогнал их: «Через два часа я хочу сидеть за свадебным обедом, дорогие молодожены. Пока я велел доставить шампанского в салон-вагон».
На вокзале Фенчерч-стрит, в вагоне, Полина устроилась рядом с мужем за столом орехового дерева. Она услышала ласковый голос: «Я маме двенадцать лет назад обещал, привезти тебя в Саутенд. Я маме привет передам, Аарон, от Аниты и тебя. Присоединяйтесь к нам, когда она оправится, - Питер взял хрустальный бокал: «За молодых!»
Аарон долго махал вслед поезду. Священник, все еще улыбаясь, пошел на запад. Он заглянул по дороге в «Фортнум и Мэйсон» и купил Аните ее любимый мильфей, совсем свежий, и сладких, французских груш.
- Посидим в саду, - Аарон, поднялся по ступеням особняка, - тепло, солнце светит…, Заварю чаю, поговорим о книгах. Вечером она мне поиграет…, У нее к выходным пройдет растяжение, поедем в Саутенд. А Полина…, - он обернулся и посмотрел на золотистый, яркий день, на рыжие листья деревьев в парке, - просто будь рядом с ней, как ты и обещал.
Дома было тихо. Он пошел наверх, все еще держа в руках сверток из магазина. Священник недоуменно позвал: «Анита!». Аарон нажал на ручку. Спальня была убрана. Он сразу увидел на столе, под пресс-папье, записку.
Он успел положить рядом коробку с пирожными, все еще не веря, не желая поверить. «Милый папа, -читал Аарон, - прости, но я уехала с любимым человеком. Пожалуйста, не ищи меня. Я пришлю тебе письмо, когда мы устроимся на одном месте. Твоя дочь, Анита».
Аарон повертел письмо:
- Доченька, зачем…Я бы понял, милая…, Зачем ты так…, - он помолчал, сжав в руке бумагу. Аарон тяжело вздохнул и расправил записку: «Все равно, - сказал себе священник, - все равно, я найду Аниту. Где бы она ни была».
Интерлюдия. 12 апреля 1861 года, Чарльстон
В саду синагоги пахло едва уловимо, тонко, цветущим жасмином и вишнями. Белого шелка хупа стояла на увитых розами столбиках. Свадьба закончилась. Собравшиеся на мраморных ступенях, под портиком в античном стиле, держали хрустальные бокалы с вином.
Жених, в военной форме новой армии конфедератов, в светло-голубом мундире, принимал поздравления. Мистер Александр Сальвадор, глава общины, пожал ему руку. Он услышал веселый голос сзади: «Ваш брат, мистер Сальвадор, прислал мне письмо из Нового Орлеана. Он обещал замолвить за нас словечко перед равом Горовицем».
Сальвадор обернулся. Глядя в карие, смешливые глаза мистера Толедано, главы снабжения армии конфедератов в Южной Каролине, он хмуро сказал: «Это, конечно, хорошо, однако война на носу, разве время для сватовства? И дочке вашей всего тринадцать».
- Через три года хупу поставим, - отмахнулся мистер Толедано: «А что война, мистер Сальвадор, мы северян разгромим, обещаю вам. Сейчас начнем обстреливать форт Самтер. Они сдадутся, и юнионисты больше в нашу гавань не сунутся».
- Уже обстреливали, - мрачно подумал Сальвадор, отпивая вино: «В январе, когда «Звезда Запада» пришла сюда с припасами для форта Самтер. Как пришла, так и ушла. Они держатся, в крепости, но, сколько они еще протянут, без подкрепления?»
Мистер Толедано захватил горстью печенье, его на серебряных подносах держали негры, рабы брачующихся семей и стал энергично жевать: «Партия отличная, это Горовицы. Хотя, - южанин сморщил нос, - они северяне. Но рав Джошуа еще посидит в Нью-Орлеане, и станет совсем нашим человеком. Рабов заведет, - Толедано хохотнул. Сальвадор вежливо сказал: «Простите».
Он отошел к кованой ограде синагогального сада и закурил сигару. Улица была тиха, как и обычно воскресным утром. Шелестели листьями тополя, с моря дул влажный, легкий ветерок. Сальвадор оправил свой светлый, летний сюртук и стряхнул пепел.
Уезжать было нельзя. Линкольн стал президентом. После сецессии южных штатов и создания армии, в шифровке из Вашингтона ему предписывалось оставаться в Чарльстоне. Здесь был центр связи с севером, к Сальвадору, стекались донесения со всего юга. Канал связи был налажен отлично. У Сальвадора было несколько человек, цветных, с опытом работы в Подпольной Дороге. Эти люди добирались до Вашингтона быстро и бесшумно, через Виргинию и Мэриленд, идя деревенскими тропами, прячась в товарных вагонах.
- Коммуникации, конечно, перережут, - Сальвадор курил, слыша сзади гул голосов. Гости сгрудились у калитки, ожидая своих экипажей. Прием был назначен в особняке родителей невесты, на Брод-стрит.
- Вильямсон, - вспомнил Сальвадор: «Вильямсон уже в Вашингтоне. Майор Горовиц написал, что за ним следят. Вот и хорошо. Вряд ли, конечно, они этого Вильямсона будут вербовать. Просто подведут к нему надежного человека. Вильямсон погонит сюда, на юг, дезинформацию. Господи, -неожиданно, пронзительно подумал мужчина, - неужели и вправду, война?»
Он услышал скрип колес. Весеннее, жаркое солнце осветило телегу, выехавшую из-за угла. Сальвадор увидел знакомую, черноволосую голову и едва скрыл улыбку: «Добралась, как обещала». Он, отчего-то, пригладил свои седоватые волосы и выбросил сигару. Девушка, маленького роста, в простом платье служанки, в потрепанных туфлях, держала на коленях старый саквояж. В телеге сидело еще несколько цветных. Она что-то сказала вознице, негры расхохотались. Девушка спрыгнула с телеги.
Платье обтягивало крутые бедра и высокую грудь, воротник приоткрывал шею, цвета самой нежной, сливочной карамели. Тяжелые волосы были убраны в узел и сколоты медными шпильками. Она выпятила пухлую, цвета вишни губу. Черные глаза скользнули по ограде синагоги, по белым колоннам, по очереди экипажей у входа. Она заметила Сальвадора и быстро, мимолетно улыбнулась. Размахивая саквояжем, девушка пошла прочь, исчезая, растворяясь в полуденной дымке, повисшей над сонным городом.
- Все, как обычно, - Бет добралась до невидного постоялого двора для цветных, рядом с портом. «Встречаемся в синагоге, вечером. Домой к Александру ходить нельзя. Он, конечно, вне подозрения, но вдруг все-таки за ним следят».
У нее были надежные документы из Алабамы. В Монтгомери Бет провела последний год, домашней прислугой. По паспорту она была свободной цветной, уроженкой Нового Орлеана. Бет устроилась личной горничной к жене Уильяма Янси, лидера сецессионистов. Она несколько раз видела Мэтью в Монтгомери, издалека, но удачно избегала встречи с ним.
- Опасно, конечно, - Бет вытянулась на узкой постели в своей чердачной каморке, - но теперь Янси отправляется с дипломатической миссией в Европу, а я, - она приподнялась на локте, и чиркнула спичкой, - я еду в Ричмонд.
Столица конфедератов, как узнала Бет, переводилась в Виргинию. «Значит, - усмехнулась она, куря папироску, глядя в дощатый потолок, - значит, и мне надо туда».
Дэниел передавал ей короткие весточки. Она знала, что Майкл Вулф работает в канцелярии президента, что Полина вышла замуж осенью, в Лондоне, за герцога Экзетера. «Вот и хорошо, -порадовалась Бет, - только о Мирьям ничего не слышно. И не найдут ее теперь, наверное. Скоро война».
- Скоро война, - умывшись над тазом, девушка переоделась. Пистолет был надежно спрятан в подкладку саквояжа. Там же лежал и блокнот Бет. Сведения она запоминала, иногда записывая что-то стенографическими крючками. Сейчас к блокноту добавились перечерченные карты расположения сил конфедератов. «До Нового Орлеана я так и не доехала, - она выстирала свое хлопковое платье и чулки, и повесила их сушиться, - интересно, как там Джошуа».
Бет вышла в золотистый вечер и быстро добралась до синагоги. Солнце садилось, и она вспомнила: «Молитва закончилась. Они три раза в день молятся. Александр мне рассказывал». Задняя калитка была открыта. Бет проскользнула во двор. Неприметная, приотворенная дверь вела вниз, в подпол. Здесь была станция Дороги, уже двадцать лет, с тех времен, как возвели новое здание. Бет никогда не рисковала. Она не хотела, чтобы ее видел кто-то, кроме Сальвадора. Если на Станции были люди, ее извещали запиской и Бет ждала. Она почти каждый месяц бывала в Чарльстоне. Своим работодателям Бет говорила, что ездит домой, в Новый Орлеан.
- Скоро все это закончится, - повторяла себе Бет, сидя в грязном вагоне для цветных, наполненном табачным дымом и запахом пота: «Скоро рабство отменят, и сегрегации тоже не будет. А Мэтью, - она незаметно сжимала зубы, - Мэтью убьют на войне, рано или поздно. И, слава Богу».
Она не вспоминала подвал в имении. Иногда, просыпаясь ночью, Бет видела перед собой большие, доверчивые глаза Аталии Вильямсон. «С ней ничего не сделают, - говорила себе девушка, - и с ее отцом тоже. Дэниел мне обещал».
Майор Горовиц, действительно, передал Бет, что ни семью Вильямсона, ни, тем более, его дочь, не тронут.
Бет спустилась в подпол и увидела огонек свечи. Сальвадор улыбнулся: «Рад вас видеть, Странница».
Бет продиктовала все сведения и передала ему карты. Девушка убрала блокнот: «Я отсюда в Ричмонд. Миссис Янси дала мне отменные рекомендации. Я почти француженка, из Нового Орлеана, - Бет лукаво улыбнулась, - постараюсь устроиться на хорошее место. Как там рав Горовиц? - она поднялась.
- Приедет сюда свататься, думаю, - усмехнулся Сальвадор, запирая дверь подпола: «У нас есть мистер Толедано, богатый человек. Он дочь свою единственную за рава Горовица прочит. Мы с ним увидимся, но, - мужчина поднял палец, - привет от вас я ему передавать не буду».
- Из соображений безопасности, - согласилась Бет и огляделась. Сад был пуст. Над Чарльстоном повисла жаркая, южная ночь, звенели цикады. Бет вскинула голову и посмотрела на сияющие, рассыпанные по небу звезды. Она замерла. С востока, со стороны моря раздался взрыв. Бет услышала канонаду орудий и обернулась к Сальвадору: «Что это?»
По улице бежали мальчишки-газетчики, с факелами: «Генерал Борегар выставил ультиматум форту Самтер! Северяне должны сложить оружие! Генерал Борегар начал бомбардировку форта!»
Пахло жасмином, магнолиями, с деревьев сорвались разбуженные шумом птицы. Небо на западе озарилось алыми вспышками. Сальвадор, стоя рядом с ней, тихо ответил: «Это война, Странница».
- Война, - Бет, незаметно, сжала пальцы и помолчала: «До встречи, Александр. Я пришлю весточку из Ричмонда, как устроюсь».
Такие письма были безопасны. Бет уже отсылала их из Алабамы.
- Ящик 47, почтамт Чарльстона. Дорогая тетя, у меня все в порядке, - она шла к своему пансиону. Люди высыпали на улицы. Бет слышала крики: «Ура! Да здравствует Конфедерация!». Кто-то стрелял в воздух, на кованых балконах развевались флаги, люди открывали бутылки с вином. Трубач, стоя на перекрестке, играл «Дикси». Музыка перемешивалась с грохотом канонады. «У меня все в порядке, -упрямо шептала Бет, - надеюсь, что вы здоровы».
Это означало: «Я на месте, готова к работе». Она прошла мимо пустой конторки пансиона. Весь Чарльстон, казалось, был на улицах. В открытое окно ее каморки доносился запах гари и соли. Небо озарялось багровым, тревожным светом.
- Надо завтра попасть на поезд, - Бет стала собираться, - пока не издали распоряжение, что железные дороги перевозят только военных. Отсюда, - она вспомнила карту, - четыреста миль до Ричмонда. Пересадка в Шарлотте, в Северной Каролине. За два дня доберусь.
Бет взяла свои папиросы. Девушка еще долго сидела на подоконнике, слушая музыку и крики с набережной. Пушки били по стенам форта. Она положила голову на колени: «Вот и все. Обратной дороги нет».
Эпилог. Весна 1861 года, Гродненская губерния
Аист кружился над высоким, старым дубом. В растворенное окно горницы слышался щебет птиц. На выскобленных половицах лежали лучи солнечного света. Дверь скрипнула. Дочь сказала Ханеле: «Все хорошо, мама. Уже скоро».
Та качнула черноволосой головой и улыбнулась: «Конечно, все хорошо, милая. Я сейчас приду». Тканые, холщовые занавески колебались под ветром с реки. Ханеле встала и прошлась по горнице. Дом был перестроен, от крепких, каменных подвалов до крытой новой черепицей крыши, от хлева и птичника до мельницы. Та бойко работала, вертелось колесо, от усадьбы к реке вела выложенная камнем дорожка. Ханеле вышла во двор. Присев на крыльцо, она кинула курам зерен.
- Просил ее в город переехать, - усмехнулась Ханеле, - особняк купил..., Особняк, конечно, пусть стоит. Пригодится. Все равно маленькую надо будет в синагогу везти, имя ей давать..., После Шавуота, как подрастет немного, - до нее донесся слабый стон из окна второго этажа.
Константин и здесь, в лесу, выстроил дом. Он приезжал каждую весну и осень, на охоту, и оставался на несколько недель. От охраны он отказывался. С внучкой они встречались здесь, в усадьбе. Ханеле и дочь на это время уезжали в Гродно или Белосток. Он и сейчас был там. Ханеле кинула взгляд в сторону леса: «Вечером к нему схожу. Волнуется, конечно, но все будет в порядке».
В лесу все они одевались скромно. Ханеле достала из кармана своей простой, деревенской юбки, письмо от племянника.
- Дорогая тетя, - читала Ханеле, - у нас все по-прежнему. Моше занимается в ешиве. Отец его провел здесь все лето и вернулся в Лондон. Он поплывет в Китай и Японию. О Мирьям, как нам сообщают, так ничего и неизвестно. Может быть, вы, тетя, что-то слышали..., - Ханеле прервалась: «Исаак, конечно, деликатный человек. Хорошо, что маленький у них живет, так и надо. А Мирьям..., - она помотала головой и вернулась к письму: «Брат Дины, Аарон, так ничего и не знает о своей дочери. Она тоже пропала».
Ханеле поморщилась и посмотрела дымными, серыми глазами куда-то вдаль.
- Ах, вот как, - она, незаметно, улыбнулась: «До этого не скоро дойдет». Ханеле увидела белесую пелену: «Нет, нет, она хорошая девочка. Она выполнит все, что надо, и вернется к нам. Так и будет».
Ханеле прислонилась виском к теплому, деревянному столбику крыльца.
- А тебе, - сказала она, держа в руках письмо племянника, - тебе надо уйти.
Она пошарила впереди себя рукой и стерла теплые слезы с лица внучки. Ханеле услышала детский смех, плеск воды, ласковый, нежный голос мужчины и повторила: «Уйти. У нее хороший отец, все будет как надо. У тебя другая стезя». Ханеле наклонилась и поцеловала черные, распущенные волосы. Светло-голубые глаза взглянули на нее. Внучка вздохнула: «Я знаю, знаю, что надо. Еще немножко, до лета...»
- До лета, - согласилась Ханеле, глядя на заснеженные вершины гор, на крепкие сосны, на горячий пар, что поднимался от источника: «У вас все хорошо будет, милая. И у тебя, и у них, - Ханеле повела рукой туда, где раздавался смех, - не волнуйся».
- Все хорошо, - повторила она, поднимаясь. Белесая пелена все висела перед глазами. Ханеле, внезапно, подумала:
- Когда все свершится, все и закончится. Вот и славно, я устала. Пойду к маме, она меня ждет.
Она пошатнулась и схватилась рукой за ручку двери. Она заметила маленькую, хрупкую, с бронзовыми волосами девушку. Та стояла, растерянно озираясь, на городской улице. Женщина, что уходила вдаль, высокая, черноволосая женщина, с дымными, серыми глазами, обернулась. Она все смотрела на девушку, а потом, на мгновение, подняв руку, скрылась в кованой калитке каменного здания. Пахло цветущими липами, на песке аллеи лежали белые лепестки. Ханеле услышала музыку, увидела красные, и черные флаги, что свисали с балконов. Она успела сказать: «Это не навсегда. Не навсегда, милая. Вы еще встретитесь».
Ханеле, постояв немного, вернулась в горницу. «Когда Наполеон умирал, - вспомнила женщина, - я эту девочку видела. И ему показала, - Ханеле улыбнулась и присела к столу: «Надо Исааку написать, что у нас хорошие новости. Правнучка. И вообще, - она повертела в руках карандаш, - скоро все получат хорошие известия». Ханеле закрыла глаза и вздрогнула. До нее донесся свист пуль и жалобные, детские крики.
- Не вижу, - поняла она, и взяла «Санкт-Петербургские ведомости». Им доставляли газеты и новые книги. Почтой Ханеле так и не пользовалась. Она передавала письма на Святую Землю через знакомых купцов. «И в Амстердам напишу, - решила она, - порадую Давида. Просто скажу, что скоро придут добрые вести».
- В силу означенных новых положений, крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей, - прочла Ханеле: «Он этот комитет возглавлял, по реформе. Вот и хорошо. Евреям тоже, скоро свободней станет. Как сказано: «Не для того ли ты достигла достоинства царского».
Она полистала паспорт. Документ был выписан на имя дворянки Гродненской губернии Константиновой, Анны Константиновны.
- А если мальчик родится? - робко спросил великий князь еще осенью: «Я мог бы и второй паспорт привезти...»
- Девочка, - ласково улыбнулась Ханеле, - дочь у вас будет.
Он, было, открыл рот. Константин хотел предложить крестить ребенка. Женщина только мимолетно, холодно блеснула серыми глазами.
- Да, конечно, - пробормотал Константин, - конечно, так будет лучше. Как вам удобнее.
Он немного побаивался этих женщин, иногда спрашивая себя: «Где это видано, чтобы на девятом десятке человек так выглядел? Слышал я, от егеря своего, поляки шепчутся, что они душу дьяволу продали, а евреи вообще о них молчат».
Великий князь навел справки. Мещанки Горовиц аккуратно платили аренду за мельницу, и все еврейские подати. Они даже за границу ни разу не выезжали, если судить по паспортам, конечно.
- Охота людям болтать, - недовольно пробормотал Константин. Он вспомнил нежные губы, тихий голос: «Ты просто приезжай, милый, когда сможешь. Я всегда буду ждать тебя».
Он и приезжал, два раза в год, не в силах забыть ее ласковые глаза, тяжелые, черные волосы, ее улыбку, приезжал и жил у себя в охотничьем доме, каждый день, видясь с ней.
Ханеле отложила паспорт и легко взбежала вверх, по дубовой лестнице. Из-за двери спальни слышался веселый, громкий младенческий голос. Она заглянула внутрь. Внучка сидела, откинувшись на подушки, любуясь ребенком. Дочь наливала в медный таз воду.
Она устроилась на постели. Внучка, едва слышно, сказала: «Такая хорошенькая, бабушка!»
Девочка открыла туманные, серые глазки и зевнула. Ханеле прикоснулась мизинцем к мягкой, белой щечке, к влажным, черным волосам. Она внезапно почувствовала холод медальона у себя на шее. Правнучка заворочалась. Ханеле велела: «Грудь ей дай, а я потом к отцу схожу. Утром мы с матерью твоей на мельнице будем. Приглашу его сюда, пусть на девочку посмотрит».
- На маленькую Хану, - добавила Ханеле и улыбнулась. Правнучка помахала ручкой. Ханеле наклонилась, и осторожно взяв ее пальчики, положила их на медальон. Девочка притихла. Ханеле повторила себе: «Все, что предначертано, то и случится».
Скалистые Горы, весна 1861 года
Утро было ранним, тихим, на верхушках сосен едва играл рассвет. Вода в ручье была такой прозрачной, что Менева, устроившись на камне с удочкой, улыбнулся. Серебряные спины лососей отсвечивали розовым, песок на дне был мелким, белым. Пахло хвоей, блестела роса на траве. Он закинул бечевку в воду и закрыл глаза. Менева вспомнил уходящие вверх, огромные деревья, с красными стволами и ее благоговейный шепот: «Какой же они высоты?»
Менева держал в поводу лошадей:
- Триста футов. Был вождь, из племени чероки, я знал его. Очень хороший человек, он создал для чероки письменность, даже газету печатал. У него, как и у меня, белая кровь текла.
Менева махнул рукой на восток: «Там его звали Джордж Гесс, а мы его называли Секвойя. Ваш ученый в честь него этому дереву имя дал».
Мирьям зашла в дупло и ахнула:
- Здесь жить можно, Менева! Вся семья поместится, - она лукаво улыбнулась. Менева привязал лошадей и обнял ее, касаясь губами вороных, пахнущих дымом и травами, волос: «Здесь и переночуем».
Индеец подсек лосося и аккуратно уложил его в деревянное ведерко:
- Нельзя, нельзя. Вы решили..., У тебя народ, ты не можешь его бросать. Нельзя уезжать с ней, -Менева молча, упрямо сжав губы, рыбачил. Он закурил короткую трубку.
Менева сидел, глядя на радужных рыб в чистой воде. Над вершинами гор вставало солнце. Наконец, подхватив ведро, мужчина пошел к дому. По дороге Менева заглянул в птичник и бросил индейкам зерен. Он поставил ведро на ступеньки крыльца и долго проверял упряжь на ухоженных, крепких, невысоких лошадках.
- Провожу ее, - решил Менева, - хотя бы до первого белого поселения. Она просила этого не делать, но, все равно, провожу. Жалко, в Сан-Франциско не попаду. Хотелось бы книг купить. Ничего, - он все гладил гнедого коня по холке, - когда пойдем отсюда на север, а ведь пойдем, этого не избежать, тогда и загляну в Сан-Франциско.
Было жарко, и он принес лошадям воды. Седла и упряжь, конечно, были в полном порядке. Менева, как любой индеец, заботился о своих лошадях.
- Собаку надо завести, - он чистил рыбу на небольшой, аккуратной кухне. Здесь был очаг, сложенный из речных валунов, старые котелки и ножи, еще времен его отца.
Менева сбрасывал чешую в ведро.
- А что бы отец сказал? - он отложил нож и задумался: «Она меня не любит..., - индеец вздохнул, - она молодая девушка, у нее есть семья, брат, свой народ..., Зачем ей со мной быть?»
Весной он решил уйти на север. Сюда, в долину, добрались посланцы от лакота и чероки. Гости сказали Меневе, что к ним, в горы, идет экспедиция белых. Они собирались прокладывать дорогу от океана до океана, такую дорогу, как на востоке, где людей уже давно возил пар. Они узнали, что белые начали воевать друг с другом. Менева тогда искоса взглянул на Мирьям:
- Ее жених..., бывший, он военный. Дэниел Горовиц. Если его убьют, мне не придется мстить за отца. Мирьям не вспоминала о женихе, и не рассказывала, кто из мормонов ее похитил. Однако те же посланцы принесли вести о смерти старейшины Смита. Менева долго сидел на крыльце, ночью, затягиваясь трубкой:
- Я слышал. Он тоже был евреем, этот Смит. Тоже Горовицем. Не хочу Мирьям спрашивать. Видно, что ей тяжело об этом говорить.
Он вернулся в дом. Мирьям уже спала. Менева осторожно устроился рядом с ней и поцеловал нежную, белую, теплую шею. Она что-то пробормотала и обняла его. Менева еще долго лежал, баюкая девушку, напевая колыбельную, что помнил еще от своего отца.
- На север, - он выбросил чешую, вымыл руки в ручье и стал солить рыбу в деревянной миске. Менева вспомнил карту: «Если уйти к канадской границе, нас никто не найдет. Белые начнут прокладывать дорогу в центре страны. Те горы они оставят в покое. Вот и хорошо».
- Собаку завести, - Менева отчего-то улыбнулся: «Надо щенка взять, у кого-нибудь, обязательно».
Он прошел в комнату, неслышно, на цыпочках. Из-за тканой занавески доносилось размеренное, спокойное дыхание.
Менева вспомнил, как один из лакота сказал:
- Священник, белый, что детей грамоте учил, уплыл туда, - индеец махнул рукой на запад, - дальше, на острова, что посреди моря лежат.
Они сидели у костра. Гости поставили свои типи. Заходящее солнце освещало луг, где паслись лошади. Менева перевернул жарящуюся на огне птицу и хмыкнул:
- Куда дальше? Хотя нет, - он вспомнил атлас, - там лежат земли, где живет много людей. Они и сюда приезжают, - он слышал рассказы вояжеров о китайском квартале в Сан-Франциско.
- Еще севернее, - помотал головой лакота: «Где вечный снег и лед». Они помолчали, покурили, а потом один из гостей заметил:
- Говорят, белые, что давно еще пришли с большими кораблями во льды…, Кто-то из них выжил. Я видел в лесах красивую коробку, из серебра, там было написано на языке белых.
Менева слышал об экспедиции Франклина, но пожал плечами:
- Это случилось пятнадцать лет назад. Наверняка, они все умерли. Просто братья, что живут в снегах, нашли их вещи. Жаль, что священник уехал. Мне говорили, он был достойный человек.
Он сказал об этом Мирьям. Та, рассматривая атлас, нахмурилась: «Неужели Пьетро на Аляску подался? Там Россия, там опасно».
Менева накрывал на стол:
- Как приедешь в Сан-Франциско, - он, на мгновение прервался и заставил свой голос не дрожать, - ты ему не пиши в Форт Ванкувер, его там нет. Напиши своему брату, напиши..., - он замолчал. Мирьям подошла к нему. Забрав оловянные тарелки, девушка прижалась щекой к его щеке:
- Я напишу Бет, Давиду..., Нашим родственникам. Найду хорошую оказию, вернусь на восток и буду продолжать учиться, - она ласково, немного грустно улыбалась.
- Или ему напишет, - мрачно подумал Менева: «Но Мирьям не любила его, это просто была договоренность. Хотя она и меня не любит, - он забрал тарелки обратно и ворчливо сказал: «Лучше бы ты в Сан-Франциско устроилась акушеркой и ждала, пока за тобой кто-то приедет. Тот же Джошуа».
Мирьям закатила светло-голубые глаза:
- Я стреляю лучше, чем раввин Горовиц, поверь мне. И в седле лучше держусь. Не волнуйся, - она поцеловала темно-каштановый, в седине висок.
Менева заварил кофе в котелке, что висел над очагом и услышал из спальни какое-то шуршание.
Она, конечно, проснулась. Она сидела на краю постели, - они спали на большой, крепкой, сделанной еще его отцом кровати, - и терла маленькими кулачками серо-синие глазки.
- Папа! - девочка радостно протянула ручки к Меневе и стала ловко слезать на пол.
Мирьям дремала, разметав по шкурам черные волосы. Менева подхватил дочь. Она вся была теплая, тяжеленькая. Девочка потребовала: «Ходить!»
- Сейчас, сейчас, мое счастье, - он поцеловал смуглый лобик: «Не надо маму будить». Менева унес ее во двор и ласково сказал:
- Отправимся к ручью, умоемся, поиграем с тобой, а потом мама проснется..., - дочь завертелась у него в руках. Он поставил девочку на выметенный, чистый двор.
- Годик весной было, - гордо подумал Менева, - а ходит как бойко. И говорит отлично, сразу на двух языках. Я ее потом другим наречиям научу. Это если, конечно..., - Менева велел себе не думать о таком. У него сразу начинало ныть сердце, тоскливо, отчаянно.
Мирьям называла ее Авиталь. «Роса моего отца, - объяснила она Меневе, - так мою мать звали». Он выбрал похожее имя, Амада, лесная роса, на языке чероки. Девочка бегала по мелкой воде, смеясь, шлепая смуглыми ножками по песку. Черные, материнские волосы, развевались в утреннем солнце. Менева взял ее за ручки. Амада капризно сказала: «Сама! Сама, папа!»
- Сама, конечно, моя хорошая, - мужчина отступил. Дочь смело пошла дальше и застыла, стоя по колено в ручье, открыв рот.
- Рыбы, - Менева заглянул через ее плечо: «Лосось, папа с утра его ловил». Амада подняла голову. Солнце уже высоко стояло в небе.
- Папа! - Менева ощутил, как ее маленькая ручка ложится в его ладонь. Дочь наклонилась и, хитро улыбаясь, брызнула на него водой.
- Еще! - велела девочка. Менева, рассмеявшись, взял ее на руки: «Сейчас искупаемся, этим все закончится».
Мирьям открыла глаза и услышала блаженный, детский смех, ласковый, уверенный мужской голос, что доносился от ручья. Она прикусила зубами угол тканой подушки и долго лежала, сдерживая слезы, мотая головой, чтобы не заплакать.
После обеда Авиталь стала зевать. Менева, как всегда, смешливо сказал: «Мне шестой десяток, я тоже начал ценить дневной покой». Дочка обхватила его шею руками. Мирьям обняла их обоих и постояла, слыша, как бьется маленькое сердечко, вдыхая ее сладкий запах. «Ты приходи, - сказал Менева одними губами, - приходи к нам». Мирьям кивнула. Она убралась и вышла на крыльцо, взяв тетради со своими гербариями и оловянную коробочку с крепким табаком. Долина спала. Вдалеке, над лесом, где стояли типи, поднимался легкий дымок. «Все было так просто, - горько подумала Мирьям, - так просто, так хорошо..., Господи, - она затянулась самокруткой, - за что это мне?»
Она вспомнила ту ночь, два года назад, его ласковый, неслышный шепот, его руки, нежные, уверенные.
- Хорошо, - повторила Мирьям и покраснела, - и всегда, всегда так было..., А если..., - она оглянулась на полуоткрытую дверь в дом.
Они лежали, обнявшись, Мирьям тяжело, восторженно дышала. Девушка услышала грустный голос: «Я тебя на тридцать лет старше, зачем я тебе?»
- Молчи, - она наклонилась над ним, тяжелые, черные волосы упали ему на лицо. Мирьям стала целовать его, тихо, едва касаясь губами. «Молчи, - уверенно повторила она, - мне хорошо, хорошо с тобой, Менева, и так будет всегда». Через месяц, поняв, что ждет ребенка, она присела к нему на колени и весело попросила: «Послушай меня».
Он, конечно, боялся. Он рассказал Мирьям, что у него были уже и сыновья, и дочери, но никто из детей не выжил.
- Незачем волноваться, - легко улыбнулась Мирьям, поцеловав его седой висок, - мне восемнадцать лет, я молодая девушка. Все будет хорошо.
- Да, - только и ответил Менева. Она заметила, как затуманились его серо-синие, большие глаза. Настала зима и долину засыпал снег. Мирьям раньше не знала, что сугробы могут быть выше человеческого роста. Менева научил ее ходить на индейских лыжах, коротких, широких, подбитых шкурами. Теплые источники все равно не замерзали. Мирьям даже несколько раз купалась в бурлящей пузырьками, веселой воде. Они поздно вставали, Менева заваривал ей чай из трав, ходил на охоту, они лежали под шкурами, держась за руки. Ребенок весело ворочался. Мирьям, улыбаясь, рассказывала Меневе о Европе. Она, иногда, робко, думала: «Может быть, он поедет со мной..., Ничего страшного, что он не еврей. Наши дети все равно будут евреями. Но ведь у него народ...»
К Меневе приезжали гости, с востока, севера и юга. Мирьям однажды спросила: «А почему ты сам никуда не ездишь?»
- Как я вас брошу? - удивился Менева, обнимая ее, кладя ладонь на живот. Ребенок забил ножкой и Мирьям рассмеялась.
- Как я вас одних оставлю? - Менева стал ее целовать, медленно, ласково. «И потом, - добавил он, -когда ребенок родится, я тоже никуда с места не сдвинусь. Всегда буду рядом с вами».
Он сам все делал по хозяйству:
- Лежи. Лежи, читай, гуляй, шить еще можно, - Менева присел на кровать и ласково посмотрел на маленькую, замшевую рубашечку, что выкроила Мирьям. По вечерам они сидели у огня. Менева рассказывал ей индейские легенды. Он знал множество преданий, не только его народа, лакота, но и чероки, сиу, сказки тех индейцев, что жили на севере, в Канаде, и на юге, в пустыне, на мексиканской границе.
- Вы сильнее, - заметил Менева, - у вас есть порох, пули, сила пара, корабли и железные дороги. А у нас, - он наклонился и погладил траву, - только горы, реки и водопады. Наша смелость, и наши песни.
Они гуляли по весенней, расцветающей равнине. Роды приближались. Менева теперь всегда сам водил Мирьям, под руку, осторожно. Она только отмахивалась: «Все хорошо, милый мой. Ваши женщины и в седле ездят, и рыбачат. Я сама видела».
Менева помолчал: «Я знаю, Мирьям. У меня, - серо-синие глаза взглянули вдаль, на вершины гор, - у меня еще никогда, такого не было. Спасибо, спасибо тебе».
Девушка почувствовала, что краснеет, и вздохнула:
- Господи, это я его должна благодарить. Он меня спас, выходил. Он меня любит так, как я и не знала, что любить, возможно..., А я его? - Мирьям вспомнила, как, сидя у очага, Менева брал ее руку и целовал пальцы, один за другим. Девушка притягивала его к себе, обнимала, и они оказывались рядом, так близко, что Мирьям уже и не различала, где она, а где он.
Миссис Блэк пришла помочь ей с родами, но все прошло легко и быстро. Схватки начались на рассвете, а через два часа Мирьям держала в руках девочку, небольшую, крепенькую, черноволосую, с ясными, светлыми глазами. Авиталь оказалась спокойной, хорошо ела и крепко спала. Менева все равно вскакивал на каждый шорох, укачивал ее, пел ей индейские колыбельные и читал наизусть «Старого Морехода».
Менева сказал Мирьям, что, когда Амада подрастет, он отвезет ее к шаману, человеку неба, и там ее назовут по обрядам лакота.
- То же самое имя, - улыбнулся индеец, - Лесная Роса. Так положено, должна быть церемония. У нее будет платье, расшитое бисером и костью, я пригоню табун лошадей. После обряда, надо будет все это отдать тем, кто нуждается. Человек учится помогать другим, так у нас принято. И я расскажу Амаде о ее предках, конечно.
Мирьям кормила. Она покачала засыпающую девочку и ничего не ответила.
- Она еврейка, - подумала Мирьям, - моя Авиталь. Я могу забрать ее с собой. Сейчас новое время, ничего страшного. Могу сказать, что была замужем, что муж мой погиб..., Но Менева..., - она подняла голову и заметила, как индеец печально, неотрывно смотрит на дочь.
Весной Авиталь пошла и стала говорить. Мирьям начала видеть сны. Она знала, что это бабушка Ханеле. Она слышала ласковый, настойчивый голос: «Тебе надо уйти, милая. У тебя своя стезя». В ее снах была бесконечная, снежная равнина, выл ветер, она слышала лай собак. Мирьям вздрагивала от выстрелов и открывала глаза. Менева был рядом, девочка сопела, умостившись у Мирьям на груди. Она прижималась к теплому, надежному плечу. Менева гладил ее по голове, шептал что-то ласковое и Мирьям успокаивалась. Однако она помнила слова бабушки и говорила себе: «До лета. Летом я заберу Авиталь и уеду».
Ветер шевелил листы ее тетрадей, в птичнике квохтали индейки. Мирьям сидела, опустив голову, потушив самокрутку.
- Напишу из Сан-Франциско Джошуа, - решила она: «Но гости говорили, что началась война между югом и севером. Мы на севере. Никакие письма не дойдут. Если только Дэниелу, в Вашингтон..., Нет, -она поморщилась: «Не Дэниелу. Бет, в Нью-Йорк, и Давиду. Деньги нужны, Авиталь у меня на руках..., Ничего, устроюсь акушеркой, проживем как-нибудь».
Мирьям услышала далекое ржание лошадей. Поднявшись, девушка приставила к глазам ладонь. Маленький отряд спускался по каменистой, горной дороге.
- Не разобрать отсюда, белые, или индейцы, - поняла Мирьям. Собрав свои тетради, встряхнув косами, она оправила замшевую юбку. Мирьям сунула ноги в мокасины и пошла, будить Меневу.
Менева, стоя на пороге комнаты, осмотрел дом: «Жаль все бросать, конечно, но что делать». Маленький отряд чероки перебралсяв долину, с востока. Они сказали, что большая экспедиция белых в двух неделях пути. Мирьям, когда Менева вернулся от гостей, только неуверенно заметила: «Может быть, они вас не тронут...»
Дочка спала, заходящее солнце освещало двор. Менева затянулся трубкой и ласково привлек девушку к себе. Мирьям положила черноволосую голову ему на плечо. «Мне шестой десяток, -горько, подумал Менева, - не надо ей такого. Ей двадцать. Пусть живет дальше, станет лекарем, как она хочет..., - он почувствовал, что улыбается. Мирьям, потянувшись, поцеловала его в эту мимолетную, нежную улыбку.
- Пойдем, милый, - она поднялась и потянула его за руку.
- Как всегда, - Менева почувствовал рядом ее тепло, - как всегда. Я ее не забуду, сколь я жив.
Он обнимал ее, целуя распущенные, тяжелые волосы, высокую, стройную, слыша ее задыхающийся, тихий голос: «Господи, как хорошо, как хорошо...». Он всегда забывал о себе. Перед ним была Мирьям, и не было никого на свете, прекраснее ее. «Пусть идет, - он ощутил ее горячие, сухие губы и закрыл глаза, - пусть идет дальше, пусть полюбит, пусть будет счастлива...»
Она положила голову ему на грудь и долго молчала. Менева все обнимал ее. Они устроились на медвежьей шкуре перед слабо горящим очагом. Дочка спокойно дышала на кровати за тканой занавеской.
- А как их отпустить? - Менева вспомнил шепот девочки: «Папа!». Он услышал смех Амады, увидел ее крепкие ручки, как она бегала по прозрачной воде ручья.
- Как отпустить Амаду и никогда больше ее не увидеть? Лучше умереть, сразу..., - сердце опять заныло. Мирьям, будто зная это, прикоснулась губами к его груди. «Тронут, любовь моя, - наконец, вздохнул Менева, - ты знаешь, я сам с белыми дружу. С охотниками, вояжерами..., Но там, на востоке, и другие люди есть».
Мирьям вспомнила надменные, серые глаза Дэниела, его сухой голос: «Дедушка Вулф был прав насчет резерваций. Но это только для мирных индейцев. Для тех, кто нам лоялен. Мы туда привозим спиртное, они потихоньку спиваются и скоро все вымрут. Вот и хорошо, очистим Америку от дикарей».
- Дэниел, - робко заметила Мирьям, - индейцы здесь жили раньше, чем белые..., Это их земля.
Они прогуливались у здания Капитолия. Деревья стояли, окутанные зеленой, весенней дымкой, между белых колонн сновали люди. Дэниел был в сером, твидовом костюме, с шелковым галстуком и бриллиантовыми запонками. Светлые волосы шевелил теплый ветер.
- Мирьям, - он усмехнулся, - вы, в Старом Свете, этого не понимаете. Америка страна белых людей. Она была построена белыми. Моими предками, в том числе. Цветных, мы, конечно, освободим от рабства, это отвратительная язва нашей жизни, - Дэниел поморщился, - они получат полные гражданские права, смогут служить в армии, голосовать...
- Избираться в Конгресс? - Мирьям показала на Капитолий
Дэниел даже остановился.
- Конечно, нет, - удивленно сказал мужчина: «Пусть преподают, пишут, выступают на сцене..., Открывают торговые компании и обрабатывают землю. Но политика, Мирьям, государственная служба, это не их удел. Тем более, - он усмехнулся, - не удел индейцев или этих кули, из Китая, что привозят в Калифорнию, - Дэниел закурил сигару: «Те племена, что мешают нам осваивать страну, прокладывать телеграф и железные дороги, будут уничтожены, безжалостно. Надо уметь жертвовать малым ради развития прогресса».
Мирьям тогда ничего не сказала. Сейчас, вдыхая его запах, свежей, речной воды, сосен, крепкого табака, она просто шепнула: «Идите, милый, конечно. Идите на север. Начинайте завтра складываться».
Менева приказал себе не плакать, но было поздно. Она вытирала слезы с его щеки: «Милый, не надо, не надо. Я всегда буду тебе благодарна, всегда. Всегда буду помнить тебя. Если бы не ты, я бы умерла там, в горах».
Он сел, устроив Мирьям в своих руках, всхлипнув, покачивая ее. Ставни были открыты, в лунном свете ее белое, мягкое плечо отливало серебром. «Вы, - Менева справился с собой, - вы тоже собирайтесь. Я отправлю людей на север и провожу вас, до тропы, что ведет в Калифорнию. Тебя..., - он помолчал, - тебя и маленькую».
Слезы сами собой покатились из глаз. Менева сказал себе: «Так лучше. Лучше для девочки. Она будет с народом Мирьям, с матерью, будет учиться, будет жить в другом мире..., Так лучше..., - он закусил зубами тканое покрывало, что было наброшено им на плечи. Мирьям молчала, держа его за руку. «Я не могу вас не проводить, - вздохнул Менева, - я обязан. Мы уедем завтра днем».
- Как будто у меня вырвали сердце, - он услышал взволнованное, прерывистое дыхание Мирьям.
- Как будто меня больше нет, - понял Менева, вспомнив, как укладывал дочку спать. Амада лепетала: «Папа!». Дочь подложила его ладонь под мягкую щечку и зевнула. Менева улегся рядом с ней. Девочка сразу заснула, держа свои маленькие, тонкие пальчики у него в руке.
- Так надо, - твердо сказал себе индеец: «Мирьям ее мать, так надо». В комнате было тихо, только потрескивали дрова в очаге. Миряьм прижалась щекой к его щеке:
- Я уеду одна, милый. Ты ведь..., - она прервалась, - ты ведь..., - а потом и она заплакала. Они долго сидели, удерживая друг друга в объятьях. Из спальни донесся сонный голос девочки: «Пить!». Менева, на цыпочках, принес воды, и они легли спать, по обе стороны от дочери, будто охраняя ее, держа друг друга за руки.
Мирьям, измученно, закрыла глаза:
- Господи, но как это сделать? Как уехать? Менева никогда, никогда не оставит Авиталь, можно не бояться. Он отец, он ее вырастит, он..., - Мирьям приподняла голову и поцеловала черные волосы дочери. Она увидела, как блестят в темноте серо-синие глаза Меневы. Он протянул руку и стер слезы с ее лица.
- Я никогда, - шепотом сказал Менева, - никогда не знал, что можно так любить, как я люблю ее, Мирьям..., - он накрыл девочку одеялом, та пошевелилась и прижалась к ним обоим.
- И так, как я люблю тебя, - вздохнул Менева. Мирьям погладила его по голове и ничего не сказала. Они долго лежали без сна. Когда за окном стало рассветать, Мирьям встала и улыбнулась:
- Ты отдохни, милый. Ты и Авиталь, - Мирьям заставила себя твердо стоять на ногах,- у вас впереди долгая дорога. Я все соберу, ты не волнуйся, - она опустилась на колени у кровати и поцеловала его высокий лоб: «Поспи, пожалуйста. Все соберу, все сделаю..., - Мирьям махнула рукой и быстро вышла из комнаты.
Она миновала двор. Добежав до берега ручья, девушка рухнула на колени: «Господи, за что? За что мне это? Почему так?». Мирьям почувствовала ласковое прикосновение руки и услышала голос бабушки: «Господь не хочет, чтобы люди страдали, милая. Он не посылает им тех испытаний, что они не могут перенести. С ними все будет хорошо. А у тебя, - слова удалялись, затихали, - у тебя своя стезя».
- Да, - Мирьям велела себе подняться. Она вымыла лицо в ручье и пошла складываться.
Он тихо, на цыпочках прошел в комнату. Седельные сумы были сложены и стояли на старых половицах. Менева задал корма гнедой лошади, той, что он отдавал Мирьям. Конь был хороший, крепкий. Он, присев, привалился к бревенчатой стене дома:
- Здесь семьсот миль до Сан-Франциско. За горами есть поселения белых, дорога безопасная. И я ей револьвер дам, ружье..., - он помотал головой, стиснув зубы.
Менева все утро провел в долине. Племя складывалось. Они откочевывали далеко на север, туда, где жили люди большой птицы. С этим народом дружил его отец. Оттуда был шаман, Канджи, что воспитал Меневу-старшего.
- Они, конечно, враждовали с лакота, - пробормотал сейчас Менева, - но нас они примут. Отец туда ездил, я помню. У них род ведется по женской линии. Муж приходит жить в семью жены. О чем это я, Амаде едва год исполнился. Все равно, - он понял, что улыбается, - хорошо, что зять под моей крышей будет. Еще посмотрим, какой там зять получится, - он чуть не рассмеялся вслух.
Он не хотел мешать Мирьям. Он слышал из-за тканого полотнища ее нежный голос и смех девочки. Менева вытащил из кармана своей замшевой, расшитой бисером куртки, тяжелый, кожаный мешочек. «Фунт, - он взвесил золото на ладони, - Господи, я бы все отдал, только бы она со мной осталась..., Нельзя, нельзя. Не удерживай ее, насильно».
За завтраком он смотрел на бледное лицо Мирьям. Она кормила дочку кукурузной кашей, держа ее на коленях. Амада бойко ела, а потом попросила: «Сама!». Мирьям отдала ей оловянную ложку. Положив руку на стол, девушка вздрогнула. Менева накрыл ее пальцы своей твердой ладонью.
Он ушел, а Мирьям стала собирать вещи. Авиталь радовалась, ей казалось, что мама играет. Девочка носила ей маленькие рубашечки, отороченные мехом юбочки, хлопала в ладоши, смеялась. Мирьям заставляла себя не плакать.
- Менева ей все расскажет, - думала она, - и об Осеннем Листе, и о Гениси, и о миссис Франклин, - она замерла со своими тетрадями в руках: «Миссис Франклин тоже детей оставила, у тех индейцев, что увели ее. И потом не родила никого. А если..., - Мирьям велела себе не думать об этом.
- Ее взяли в плен, - она присела к столу. Разломив кукурузную лепешку, пробормотав благословение, Мирьям дала ее дочери: «Это другое, совсем другое. Авиталь из-за любви родилась..., - девочка бойко жевала и Мирьям вздохнула: «Из-за любви..., Не моей, конечно, но как бы иначе я его отблагодарила? Я еще полюблю, обязательно, и у меня будут дети, - она посчитала зубы у Авиталь: «Когда маленькая спать ляжет, надо сесть и написать Меневе..., О травах местных, которыми я лечила, о том, как зубы появляются..., Хотя он все знает, конечно, - Мирьям улыбнулась, - он и шьет, и готовит, игрушки для Авиталь мастерит, - девушка покачала дочь на коленях. Та прижалась головой к ее груди. «Я ее весной отлучила, - вспомнила Мирьям, - как знала. Знала, конечно».
Авиталь заснула. Мирьям быстро собрала свои вещи и повертела Тору.
- Элишеве, в день ее совершеннолетия, от любящих родителей, - прочла она легкий, летящий почерк. Старая, пожелтевшая бумага пахла табаком и лесом. Потрепанный переплет легко ложился в руку. Мирьям закрыла глаза: «Она еврейкой осталась, Элишева. В джунглях, на краю земли. И дедушка Аарон тоже. Надо, - велела себе Мирьям и взяла карандаш. Она погладила потускневшее золото на черной, кожаной обложке. Открыв Тору, девушка стала писать на переплете.
- На святом языке, - решила Мирьям: «Так правильно. Любой раввин, что это прочтет, признает Авиталь еврейкой. И детей ее тоже». Она написала дочери о том, как звали ее бабушку, Ханой, и прабабушку, Деборой, написала, что очень любит ее, и всегда будет молиться о ее здоровье и благополучии, написала, чтобы она была хорошей девочкой. Карандаш выпал из рук Мирьям. Она тихо заплакала, кусая губы. Успокоившись, она поставила дату: «12 июня 1861 года». Девушка аккуратно, четко подписалась: «Мирьям Мендес де Кардозо, дочь Шмуэля и Авиталь, из Амстердама, Голландия».
Занавеска отдернулась и Менева поднялся. Дочка сидела на постели, играя с фигурками животных. Менева хорошо владел ножом. Мирьям улыбалась:
- Мне мама рассказывала, ее отец, рав Горовиц, тоже вырезал ей зверей. Крокодилов, ягуаров, попугаев..., - она вертела маленького бизона, волка, индейку. Менева смеялся: «И крокодилов сделаю, я их на Миссисипи видел, и пуму».
Менева вспомнил далекое, детское, их стойбище на берегу озера Эри, и тетю, сестру отца, красивую, черноволосую женщину, с грустными, темными глазами. «У нее такое лицо было, у тети Мораг, -понял Менева, - когда они на боте уезжали. Она все на меня смотрела».
Мирьям протянула ему Тору. «Отдай, - она подышала, - отдай Авиталь, как она вырастет. Я здесь на святом языке написала, послушай».
Она читала. Менева запоминал, а потом, грустно сказал: «Я все сделаю, любовь моя..., Я расскажу Амаде о тебе, обязательно». Он благоговейно принял книгу: «Я буду ее беречь».
- Не сейчас, - попросила Мирьям: «Авиталь маленькая еще, ей тяжело будет. Потом, - она, на мгновение, положила голову на его плечо. Менева едва удержался, чтобы не попросить: «Останься. Останься с нами, любовь моя. Пожалуйста».
Вместо этого он поднял ее седельные сумы. Открыв одну, индеец положил туда мешочек с песком. «Здесь фунт золота, - коротко сказал Менева, - и, пожалуйста, будь осторожна. Сообщи..., - он прервался и покачал головой: «Нет, прости. Не слушай меня, Мирьям, не надо. Я сейчас..., - мужчина отвернулся. Мирьям, шагнув к нему, обняла такие знакомые, крепкие плечи.
Она подождала, пока Менева вытрет слезы: «Возьми Авиталь на ручей, - шепнула Мирьям, -пожалуйста». На пороге дочка обернулась и, держась за руку отца, помахала ей. Мирьям проводила глазами черные, мягкие волосы. Девочка шагала крепко, уверенно. Она вздохнула: «Кинжал бы я тоже оставила, конечно. Да что там..., - она вышла во двор и погладила коня по холке: «Вот и все, милый».
Когда лошадь стала взбираться по каменистой тропе, что вела на запад, Мирьям обернулась. Она успела разглядеть крышу дома, блеск воды в ручье, ей послышался детский смех. Глаза подернулись слезами. Мирьям, выпрямив спину, повторила: «Вот и все». Она дернула поводья, и лошадь пошла дальше.
Менева с дочкой строил запруду на ручье, они купались, он показывал Амаде рыб, а потом они вернулись домой.
- Пусто, - пронзительно понял он, - как пусто без нее. Не могу об этом думать, не хочу. Как мне ее благодарить, как..., - он услышал недоуменный голос девочки: «Мама!». Индеец ласково сказал: «Перекусим, доченька, и надо спать ложиться. Завтра мы с тобой на север поедем. Все племя туда отправилось. Мы с тобой последние, милая».
Он взял со стола Тору, и Амада потянулась к ней. «Я тебе расскажу, доченька, - пообещал Менева, -обязательно». Индеец напомнил себе: «Свечи. В пятницу вечером надо зажигать две свечи. Как Амаде три года исполнится, надо ее приучать, Мирьям говорила. Свечи я найду. На севере фактории есть».
Они поели. В сумерках, баюкая девочку, Менева запел колыбельную, что, он помнил, всегда пела Мирьям. «Это от матери моей, - улыбалась девушка, - от бабушки, от прабабушки. О девочке, красивой девочке, чтобы она не знала ни горя, ни несчастий».
- Durme, durme mi alma donzella,
Durme, durme, sin ansia y dolor, -
шептал мужчина, стараясь не плакать.
Дочка задремала, прижавшись к нему, сладко сопя. «Без горя и несчастий, - повторил Менева, -прошу Тебя». Он лежал, глядя на крупные, блестящие звезды гор. «Позаботься о ней, - Менева закрыл глаза, - о Мирьям. Пожалуйста».
Девочка поворочалась. Он, баюкая Амаду, заснул, все еще видя перед собой прозрачные, светло-голубые глаза Мирьям.
Эпилог. Сан-Франциско, лето 1861
Мирьям задернула занавеску. Женская примерочная в универсальном магазине мистера Леви Штрауса была разделена на несколько дощатых кабинок. Она повертела в руках синего холста, рабочие штаны: «Нескромно. Ладно, просто посмотрю, как они сидят. Анри с Максом рассказывали, что бабушка Джоанна все время в мужском наряде ходит». Мирьям сняла простое платье. В первом большом поселении, спустившись с гор, она сходила к портнихе. На ее индейскую одежду там не обратили внимания. На улицах городка она видела белых золотоискателей и охотников в расшитых перьями и бисером куртках. Мирьям сшила себе несколько льняных нарядов и купила крепкие туфли. В местном универсальном магазине ее золотой песок, - мешочек был надежно спрятан в суме, -обменяли на пачку долларов. Ружье она тоже продала, хотя вся Калифорния, казалось, ходила с оружием. В Сан-Франциско Мирьям остановилась в пансионе с видом на Золотой Рог. Она просыпалась по ночам от стрельбы за окном. Мистер Штраус развел руками: «Здесь так принято, мисс Кардозо, ничего не поделаешь. Думаете, - он вскинул бровь, - я в Баварии предполагал, что буду на работу с револьвером отправляться? Нет, конечно».
Револьвер, что ей дал Менева, Мирьям оставила себе, и тоже спрятала.
- На всякий случай, - говорила она, листая газеты. Все новости доходили до Калифорнии с опозданием в два месяца. Она узнала, что война началась весной. Конфедераты и юнионисты сражались на море и на суше. Девушка грустно подумала: «В Новый Орлеан письмо не дойдет. Значит, остается Давид и Бет». Иногда Мирьям снилась дочь. Авиталь сидела на руках у Меневы. Он ласково, немного грустно улыбался, девочка махала ей: «Мама! Мама!»
Мирьям просыпалась, глядя на крупные, летние звезды, вытирала слезы и слышала далекий голос бабушки: «У них свой путь, милая». Ханеле едва заметно усмехалась: «Все будет хорошо, помни». Мирьям решила никому не говорить о девочке. Хозяйке пансиона она сказала, что эмигрировала из Старого Света, свадьба ее расстроилась, и она решила уехать на запад.
Миссис Кирквуд, сухая, поджарая, с узлом седых волос, только рассмеялась: «Правильно. В Калифорнии на каждую женщину по два десятка мужчин приходится, а то и больше. Любая уродина, стоит ей только здесь появиться, сразу замуж выходит. Тем более ты, - она окинула Мирьям цепким, оценивающим взглядом. Девушка отчего-то поежилась.
Мирьям осталась в одной короткой, холщовой рубашке и надела штаны. Она полюбовалась длинными, стройными ногами, узкими бедрами, тонкой талией и напомнила себе: «К акушерке надо сходить. Миссис Кирквуд кого-нибудь порекомендует. Роды год назад были. Все у меня в порядке, но папа говорил, что каждая женщина, раз в полгода, должна посещать врача».
Она с сожалением стянула темно-синие штаны. Мирьям подхватила чулки. У Штрауса в магазине продавалось женское белье, парусина для палаток, револьверы Кольта, ром, жевательный табак, обувь. Мистер Штраус говорил: «Мы здесь для того, чтобы обеспечить покупателей любыми товарами. Когда я жил в Нью-Йорке, я заходил в эмпориум «К и К». Нам, конечно, пока до такого далеко».
Мирьям не рассказывала о Горовицах:
- Вернусь в Нью-Йорк, - думала она, - скажу Дэниелу, что все это было ошибкой..., Пойду учиться, встречу человека, которого я полюблю, еврея..., В Нью-Йорке Бет, она мне поможет.
Иногда Мирьям думала о Максе. Она лежала на своей узкой кровати, затягиваясь папироской, вдыхая свежий, соленый ветер с залива. «Нет, нет, - девушка мотала головой, - нам не по пути. Я ему нравилась, немного. Видно было, - Мирьям усмехалась: «И Джошуа надо сказать, что это я..., Или не надо, - она вздыхала и заставляла себя не вспоминать грубые, жесткие пальцы, что шарили по ее телу.
- Мужчины не все такие, - Миряьм садилась и встряхивала черноволосой головой: «Менева..., - она краснела и невольно улыбалась, - теперь я понимаю, как все должно быть на самом деле. Буду ждать любви, - говорила она себе.
Мистер Штраус завернул ее чулки в грубую бумагу и помялся: «Приходите к нам на Шабат, мисс Кардозо. И вообще, - он повел рукой, - зачем вам в пансионе оставаться, моя сестра рада будет...»
- Вы тоже там живете, мистер Штраус, - покачала головой Мирьям, расплачиваясь, - это нескромно, сами знаете.
Со Штраусом она познакомилась просто. В первый день по приезду в Сан-Франциско, Мирьям прошлась по Мэйсон-стрит, ища магазин с мезузой на дверях. По соседству с конторой «Жирарделли и Жерар», они держали единственную приличную кофейню в городе, Мирьям увидела вывеску «Универсальный магазин Стросс и Компания». Колокольчик зазвенел, невысокий, лысоватый мужчина лет тридцати, в кипе, поднялся из-за стойки и радушно спросил: «Чем могу служить, мисс?»
Штраус, приехав в Америку из Германии, поменял фамилию.
- Впрочем, - серьезно заметил он, - мы как были евреями в Старом Свете, мисс Кардозо, так ими здесь и останемся, я вам обещаю.
В городе уже появилось две синагоги. Немецкие и польские евреи не могли договориться, как им молиться вместе и предпочли собираться по отдельности. «Конечно, - заметила Мирьям, - в Амстердаме мы в Эсногу ходили, мы сефарды..., И на восточном побережье тоже сефардов много».
- У нас все перемешались, - махнул рукой Штраус. Он и его сестра взяли Мирьям под свою опеку. Немецкая синагога помещалась в двухэтажном, хлипком, деревянном доме, но Штраус пообещал: «Увидите, мисс Кардозо, соберем деньги и построим каменное здание. Не хуже, чем в Нью-Йорке». Он водил Мирьям гулять на причал. Итальянские рыбаки разгружали лодки с крабами, из пекарен пахло солодовым хлебом, кричали чайки. В китайском квартале, Мирьям, открыв рот, рассматривала лавки с шелковыми халатами и веерами. Пахло чем-то острым, кислым, на деревянных лотках висели жареные утки, кружились мухи. В темных провалах дверей люди, сидя на корточках, пили чай.
- Здесь очень много китайцев, - сказал ей Штраус: «Добросовестные люди, с ними хорошо вести дела. Конечно, - он поморщился, - они тоже разные бывают. Как и белые, впрочем».
Мирьям попрощалась и вышла. Штраус вздохнул:
- Оставь, дорогой мой Леви..., Девушка на десять лет моложе тебя, красавица, и ты ее ниже на две головы. Тем более, она уже место на корабле взяла, в Панаму, а оттуда до Нью-Йорка. Я сам так сюда добирался, по суше до сих пор опасно. И когда канал через перешеек пророют? - он открыл конторскую книгу и погрузился в расчеты.
Мирьям дошла до пансиона, взбираясь по крутой, вымощенной булыжником улице. Мимо пылили повозки, кричали погонщики, день был ярким, свежим. Миссис Кирквуд читала The Morning Call, единственную городскую газету.
- Без телеграфа мы долго не протянем, - сообщила она, опуская листок, - все новости гонцы Пони Экспресс приносят, а из них, один из пяти на западный берег добирается. Индейцы перехватывают.
Мирьям взяла адрес акушерки, и миссис Кирквуд велела: «Погоди. Записку Сьюзан отнесешь, мы с ней давние подруги». Девушка приняла запечатанный конверт, и хозяйка пансиона добавила: «Я на почту завтра иду, отправить твои письма?»
Мирьям отмахнулась: «Спасибо, я той неделей отплываю, я вам говорила. Быстрей сама на восточном побережье окажусь».
Она легко взбежала по деревянной лестнице на второй этаж. Миссис Кирквуд посмотрела ей вслед: «Посмотрим, что Сьюзан скажет. Интересно, девственница, или нет? Двадцать лет, - пожилая женщина усмехнулась, - и красавица такая, что редко увидишь. За нее можно отличные деньги выручить. Золото мы заберем. Револьвер ее Биллу отдам, и все. Никто концов не найдет».
Она налила себе еще кофе и вернулась к чтению.
В уютной гостиной миссис Кирквуд пахло ванилью и лимоном. Женщины пили чай со свежевыпеченным кексом . Огненное солнце опускалось в темно-синюю воду Золотого Рога. Птицы метались над мачтами кораблей. Между ними лежала конторская книга, на коленях миссис Кирквуд красовалось вязание, мягкий, хорошей шерсти шарф. Хозяйка пансиона пощелкивала стальными спицами. «Биллу понравится, - довольно подумала женщина, - осень у нас сырая, а мальчик часто в порту бывает, там ветрено. Придет ко мне разговаривать насчет этой красотки и примерит».
Она уже послала записку сыну, Малышу Биллу, как его звали на узких улицах Варварского Берега, грязного района, примыкающего к порту и китайскому кварталу. Там, в подвалах помещались игорные дома, на перекрестках слонялись шлюхи самого низкого пошиба. За плотными шторами ворочали делами те, кто владел золотом, опиумом и женщинами, итальянцы, ирландцы, евреи, китайцы.
- Впрочем, - замечал Малыш Билл, ростом в шесть футов пять дюймов, - мы все американцы, господа. В бизнесе нет белых, желтых или цветных, есть только партнеры и соперники.
Билл раскалывал пальцами скорлупу грецкого ореха: «Их я уничтожаю».
Дело было прибыльным. Каждый месяц из Китая Биллу привозили десятки молоденьких девушек, не старше шестнадцати лет. Большинство из них расходилось по калифорнийским борделям, самых красивых отправляли дальше, морем, через Панаму, на восточное побережье Америки.
Со Старым Светом Малыш Билл дела не имел:
- Далеко и дорого, - отмахивался он, - пусть англичане и французы сами себе шлюх доставляют. Миссис Слоан, акушерка, осматривала девушек. Путь через Тихий океан, при хорошей погоде, занимал больше месяца. Товар, как его называл Билл, мог попортиться. В этом случае китайские партнеры платили неустойку, или добавляли еще один груз к следующей партии.
Несколько лет назад Билл, распивая чай в пансионе, заметил:
- Я вот что подумал, мамочка, - он бросил взгляд на карту, - можно дальше на запад товар посылать. У Вана, моего партнера, белая содержанка. Он говорит, что в Китае за европейскую женщину можно много выручить.
- Умен, - усмехнулась миссис Кирквуд, поцеловав мальчика в затылок, - папа бы тобой гордился, милый.
Кирквуда-старшего застрелили в Бауэри, - семья еще жила в Нью-Йорке, - во время встречи двух ирландских банд. Пуля, как клялись все участники, была шальной. Биллу тогда исполнилось четыре года. В четырнадцать, бегая подручным в банде Мак-Кормика, он сказал матери:
- Все равно надо за папу отомстить.
Тонкие губы миссис Кирквуд улыбнулись: «Тот, что пулю выпустил, сыночек, десять лет, как в могиле». Мать пощелкала спицами:
- Я обо всем позаботилась. Это был старый Джим Мэллоу. Якобы папа ему какие-то деньги задолжал. Навестила Джима дома..., - мать, со значением, подняла спицу. Сын обнял ее, вдыхая запах выпечки и хорошего кофе: «Спасибо, мама». В восемнадцать юноша сказал миссис Кирквуд: «Здесь тесно становится, а на западе золото нашли. Давай, мамочка, с места сниматься».
В Сан-Франциско Миссис Кирквуд открыла респектабельный пансион для молодых особ, в хорошем квартале, рядом с Мэйсон-стрит. Пожилая женщина была обходительной, вежливой. Она каждое воскресенье сидела в первом ряду в зале деревянной, пресвитерианской церкви на Русском Холме. В пансионе были строгие порядки. В семь вечера двери закрывали, в каждой комнате лежала Библия, приглашать гостей-мужчин запрещалось. Некоторые постоялицы съезжали, не расплатившись, даже оставив вещи. Миссис Кирквуд разводила руками: «Молодежь..., Ветер в голове». Одежду девушек она приводила в порядок и отдавала в фонд при церкви. Драгоценности, если они были, забирал Малыш Билл. На каждом благотворительном базаре миссис Кирквуд непременно устраивала стол со своими пирогами и кексами. Пекла она отменно, сладости пользовались успехом. Преподобный отец называл ее столпом общины. В каждой комнате пансиона имелись особо оборудованные глазки,Те девушки, которых выбирал сын, оказывались в публичных домах Калифорнии, а с недавних пор, отправлялись через океан, в Гонконг и Кантон.
- Очень вкусный, - похвалила миссис Слоан, - сразу видно, ты цедры не пожалела. Она не только не девственница, но и рожала, милая. Я ей, конечно, ничего говорить не стала, - акушерка вытерла пальцы вышитой салфеткой.
- Девушка здоровая, красавица, кровь с молоком. Сама на акушерку училась, кстати. В Старом Свете. Еврейка, - добавила миссис Слоан.
Миссис Кирквуд кивнула:
- Знаю. Комнату с кухней попросила и посуду себе купила, новую. Даже к Золотому Рогу ходила, окунала ее. У них так принято. Мой муж покойный дела в Нью-Йорке с ними водил. Они у нас не ели дома, нельзя им, - она зевнула, не разжимая губ: «Какая разница, - миссис Кирквуд махнула рукой на запад, - там никто о евреях и не слышал».
- Искать ее не будут? - поинтересовалась акушерка.
- У нее документов никаких нет, - расхохоталась хозяйка пансиона, - никого она в городе не знает. Значит, хорошо она по Америке поездила, если ребенка успела принести. Подкинула, наверное, где-нибудь, или умер он. Что у нас в этом месяце? - она кинула взгляд на конторскую книгу.
- Сорок китаянок, - миссис Слоан взяла перо, - обычные осмотры на Варварском Берегу, тридцать девушек....
Малыш Билл заботился о здоровье товара. Он управлял публичными домами твердой рукой. Все заболевшие девушки немедленно отправлялись во второразрядные заведения. «Ко мне ходят политики, - наставительно замечал Малыш, - военные, богатые люди..., Мне дурной славы не надо».
- И пять выкидышей, - закончила акушерка и подвела черту: «Сто двадцать долларов, дорогая». Миссис Кирквуд отперла шкап и отсчитала деньги. Проводив миссис Слоан, она полюбовалась шарфом и поднялась наверх. Мисс Кардозо открыла дверь, держа в руках «Анатомию» Грея.
- В книжную лавку сходила, миссис Кирквуд, - улыбнулась девушка. Миряьм вспомнила грустный голос Меневы: «Вряд ли я до Сан-Франциско доберусь, милая, новых книг так и не куплю».
- Если бы я знала, где они..., - Мирьям заставила себя не думать об этом и добавила: «Вы хотели что-то?»
Серые глаза пожилой женщины ласково посмотрели на нее: «В понедельник твой корабль до Панамы уходит? Я помню, ты мне говорила, но что-то из головы вылетело. Возраст, - хозяйка смущенно улыбнулась.
- Все вы хорошо помните, - весело отозвалась Мирьям: «В понедельник вечером, «Звезда Запада». Я каюту взяла, впрочем, - она оглядела комнату, - вещей у меня немного. Шабат отмечу, со знакомыми своими, здешними, и отправлюсь в Нью-Йорк».
- Кинжал, наверное, у Давида, - вспомнила Мирьям: «Напишу ему с восточного побережья. Нет, -решила она, - все расскажу Джошуа. Он должен знать, кто бабушку Батшеву убил. Он и дедушка Натан. Господи, да живы ли они? И как с Новым Орлеаном связаться, он отрезан войной. Значит, подожду, - твердо сказала себе девушка: «Вернусь в Филадельфию, буду учиться. Деньги у меня есть».
- Хорошо, - миссис Кирквуд все улыбалась: «Жаль, что ты здесь не остаешься, конечно...»
- Мне в колледж надо вернуться, - ответила Мирьям, - я хочу врачом стать, миссис Кирквуд. Теперь новое время, такое можно.
- Занимайся, - хозяйка отступила, - прости, что побеспокоила. Хотела удостовериться, когда комната освободится.
- Врачом, - хмыкнула миссис Кирквуд, спускаясь к себе в гостиную: «Это у тебя вряд ли получится, дорогая. Надо Билли предупредить, что в понедельник она должна плыть в Китай».
Она отломила еще кусочек кекса и стала довязывать шарф.
Малыш Билл редко позволял себе выпивку, не больше половины стакана сухого моэта или бордо. Он курил отменные сигары, не притрагивался к опиуму, каждый день начинал с прогулки верхом, а летом плавал в Золотом Роге.
- Я хочу, - замечал Малыш, - дожить до нового века. Мне двадцать восемь, посмотрим, - он улыбался, -как будут обстоять дела с полетами по воздуху. О них еще мистер Констан писал.
Билл увлекался чтением. В его изящном особняке, на Русском Холме, была отменная библиотека. «Можно в сенат штата податься, лет через десять, - иногда размышлял Малыш, - деньги у меня есть, народ меня любит…»
Он проходил по улицам Варварского Берега, огромный, как гора, с двумя телохранителями за спиной. Билл не обвешивался оружием. У него был только изящный, с перламутровой ручкой кольт. Из него Малыш попадал в глаз птице за двести футов. Деловые переговоры Билли вел в своем лучшем борделе. Здесь были бархатные диваны, шелковые обои, паркет красного дерева устилали персидские ковры. Девушки имелись всех цветов, на любой вкус. Билли даже заказал несколько настоящих парижанок.
Когда Билл вернулся в гостиную, китаец Ван и будущий, как надеялся Билл, партнер, раскинувшись на огромном диване, о чем-то шептались. Малыш разлил по хрустальным бокалам золотистое шампанское.
Партнер не знал английского, но отлично говорил на китайском языке. Ван, он был в твидовом костюме, с галстуком, переводил.
- Татуировки у него, - хмыкнул Билл, глядя на смуглое запястье маленького, изящного, хрупкого человека в темном халате, - разноцветные. У Вана тоже есть. Ван мне говорил. У них это по-другому называется, не триады. Якудза, - Билл улыбнулся и отпил моэта: «Очень, очень хороший товар. Переведи мистеру Аки…, - японца звали Акихито, но Билл похлопал его по плечу: «Здесь Америка, друг мой. Надо беречь время».
- Переведи мистеру Аки, - Билл затянулся сигарой, - если и дальше груз будет такого качества, я с удовольствием его возьму.
Девушку привезли на пробу. Японец сказал, что ей пятнадцать. «Оставлю себе пока, - решил Билл, вспоминая мягкие, черные волосы, испуганные, опущенные к полу глаза, белую, нежную кожу, - надо ее в особняк перевезти. Очень хороша».
- Сколько я должен мистеру Аки? - Билл достал свой бумажник крокодиловой кожи, с золотой застежкой.
Японец поднял маленькие, но сильные ладони и поклонился.
- Это подарок, - перевел Ван, - в надежде на долгую дружбу.
Билл допил моэт и позвонил в серебряный колокольчик. «Чаю заварите нам, - велел он негру, что появился на пороге, - того, белого. Он и мне и тебе, - он рассмеялся, подтолкнув Вана, - нравится».
- Бай мудань, - ласково сказал китаец, - лучший чай, что только можно купить за деньги.
Им принесли сервиз тонкого фарфора. Билл достал свою фаберовскую ручку. Пора было говорить о цифрах. Японец был вежливым, но твердым. В конце концов, они сошлись на двадцати девушках каждый месяц.
- Как вы понимаете, - вздохнул Акихито, - у нас пока открыты не все порты. Если бы сегуном стал его светлость Токугава Ёсинобу, Япония бы менялась быстрее, я вас уверяю. В Эдо, - он стряхнул пепел с египетской папиросы, - все кишит полицейскими. Не хочется тратить деньги на их подкуп. Остается Осака, там у нас друзья, и Сендай, на севере. Местный даймё, Дате Йошикуни, нам кое-чем обязан.
Акихито вспомнил сухой смешок коренастого, крепкого человека в фиолетовом, изысканном кимоно. Они прогуливались по саду замка. Дате, остановившись, полюбовался цветом вишни. «Она очень хороша в этом году, ваша светлость, - Акихито поднял голову, - каждый раз замираешь, когда видишь такую красоту».
На каменном, горбатом мостике, переброшенном через ручей, было тихо, журчала вода. Внизу, в зеленоватом, мелком пруду, медленно плавали карпы.
- Вы точно выполнили мой заказ, - коротко заметил дайме, - привезли то, что я и просил. Это делает вам честь, Акихито, - якудза скосил глаза на рукоятки мечей Дате и вздохнул: «Конечно, «господином», он меня не станет называть, никогда».
- Не надо болтать о том, что у меня есть европейский инженер, - заметил Дате, высыпая зерна себе на ладонь. Дайме бросил их вниз. Карпы стали толкаться под мостом.
- Этот мальчишка, - Дате обернулся, - так называемый нынешний сегун, долго не протянет, его уберут. Токугава Ёсинобу должен выйти из-под ареста к хорошо организованной, западного образца армии, к солдатам, которые знают, что такое пушки и паровой флот. Его светлость Ёсинобу меня за это вознаградит, - Дате покосился на якудзу и решил: «Не надо ему говорить, что у Ёсинобу есть советник с запада. Это знаем только мы, приближенные его светлости. И то, я лично этого советника и в глаза не видел. Но человек умный, судя по заметкам, что сюда передают».
- Разумеется, - поклонился Акихито - не буду, ваша светлость. В моей профессии, - якудза позволил себе улыбнуться, - не ценят длинный язык.
Дате усмехнулся, глядя на четыре пальца на левой руке якудза. «Вы ведь сами их себе отрезаете, -спросил дайме, - в знак извинения перед главарем?»
Акихито кивнул и развел руками: «Я тогда был молод, ваша светлость, совершал необдуманные поступки…, Как вам японский Сатору-сан?»
- Очень хороший, - одобрительно ответил дайме, - год вы на Кюсю, зря не потеряли. Молодцы, что сохранили его клинок, и вообще, - он повел рукой, - вещи. Мы ему сделаем, катану. Он теперь самурай, Сатору-сан.
Акихито взглянул в сторону изогнутых крыш замка дайме. Белые, мощные, каменные стены поднимались вверх. Под холмом лежал Сендай, с торговыми кварталами, с рекой, с рынками и храмами, с удобной, глубокой гаванью, полной рыбацких лодок и больших кораблей. Они ходили сюда из Эдо и Осаки. «Его предок город основал, - вспомнил Акихито, - Дате Масамуне, Одноглазый Дракон. Их роду больше тысячи лет, они все северяне, испокон века». Он, отчего-то улыбнулся: «Сатору-сан, ваша светлость, он молится? Он ведь христианин».
Дайме кивнул: «У нас здесь крест есть. Вы знаете, наверное, Холм Хризантем. Там какой-то священник похоронен, его триста лет назад казнили. Сатору-сан туда ходит. Пусть ходит, - дайме махнул рукой, - мне не жалко. Главное, чтобы он работал».
Акихито потягивал чай, бесстрастно глядя на красивое, ухоженное лицо Малыша Билла:
- Варвар, конечно. Если бы я не знал, что европейцы могут быть другими, такими, как Сатору-сан, я бы решил, что они все невоспитанные болваны. Даже странно, как они могут писать изысканные книги? Сатору-сан мне переводил, из той повести о несчастной любви пожилого чиновника. Очень трогательно, как будто вышло из-под пера японца, - Акихито незаметно вытер глаза: «Если я привезу в Сендай европейскую женщину, для Сатору-сан, он будет еще лучше работать. Но дайме тоже может ее захотеть…, - Акихито нахмурился: «На месте разберемся».
Билл задумался. «Я, конечно, потеряю деньги, - вздохнул Малыш, - но, мама говорила, у нее есть золотой песок. Дело себя окупит. Надо сделать ему подарок. У них так принято, мне Ван рассказывал».
Он зажег новую папиросу и попросил китайца: «Переведи».
Акихито улыбался, мимолетно, тонко, а потом заметил: «Я уверен, Малыш-сан, что нас ждет долгое и обоюдно приятное партнерство. Я думаю, - он сбил пылинку с рукава шелкового халата, - что в понедельник, на рассвете, будет очень удобно сопроводить груз на мой корабль. Вы ее видели? -поинтересовался японец.
- Не только видел, но и рассмотрел, - Билл засмеялся.
- Она вас на две головы выше, мистер Аки. Пять футов восемь дюймов. Фигура отменная, не пожалеете. И не девственница, меньше возни. Хотя, - Малыш крикнул: «Накрывайте обед»! - я предпочитаю повозиться.
Он расхохотался, показав белые зубы: «Это потому, что я еще молод. Суп из плавников акулы, жареная утка, и шоколад Жирарделли, господа, - Билл поднялся.
- За десертом к нам присоединятся дамы. Там есть из кого выбрать, - он потрепал Акихито по плечу и японец едва не поморщился: «Опять. Придется привыкать, дело есть дело. Сатору-сан будет рад подарку, он жену потерял, и сына. Он тоскует. Женщина его развлечет».
Ранним, серым утром от пансиона миссис Кирквуд отъехал закрытый экипаж. Все было просто. Люди Малыша поднялись в комнату и прижали к лицу спящей девушки тряпку с хлороформом. Она только неслышно застонала, разметав черные косы. Когда она потеряла сознание, ее связали. Девушку завернули в ковер, и вынесли на задний двор. Миссис Кирквуд поставила на сиденье экипажа саквояж. Она проверила, там были только книги. «Вряд ли ей это пригодится, - заметила хозяйка, - но мне они тем более не нужны».
Когда затих стук копыт, Малыш сказал матери:
- Через шесть часов она будет в открытом море, по дороге в Японию. Я взвесил, на глаз, там почти фунт золота. Отличная работа, мамочка, - он наклонил голову и поцеловал твердую, сильную руку.
Дул легкий ветер с моря. Миссис Кирквуд закуталась в шаль: «Пойдем, милый. Мы рано встали, позавтракаешь со мной. Бекон, оладьи и вареные яйца. И булочки, с корицей, что тебе нравятся».
- Ты у меня самая лучшая, мамочка, - улыбнулся Билл и прищурился: «Вот и корабль мистера Аки. Паруса поднимают. Очень хорошо, что так все сложилось, с японцами надо дружить. Серьезные люди, - он потянулся и зевнул. Малыш взглянул на золотой хронометр: «Половина шестого утра. Самое время для кофе».
- Именно, - согласилась миссис Кирквуд, и они вернулись в пансион. Дверь захлопнулась. Внизу, на темно-синей воде Золотого Рога, освещенной восходящим солнцем, был виден темный силуэт. Корабль шел на запад, туда, где лежал Тихий океан.
Пролог. Осень 1862 года, горы Аспромонте, Калабрия
В лесу пахло остро, волнующе, соснами, нагретой землей, цветами. Девушка, что лежала у ручья, пошевелилась. Она присела, держа на плечах холщовую куртку. Было раннее, еще нежаркое утро. В каштановых, коротко, по плечи, стриженых волосах, застряли сосновые иголки. Она была в простой, крестьянской, широкой юбке и такой же блузе, в старых, с оторванной подошвой, туфлях. Бледное, усталое лицо, с припухшими глазами, отразилось в прозрачной воде ручья. Анита почувствовала боль в животе и заставила себя не стонать.
- Это еще не роды, - твердо сказала себе девушка, - я ходила к акушерке, правда, два месяца назад. Больше не удалось. Она мне все объяснила. Господи, хоть бы до деревни какой-нибудь добраться..., -она вздохнула и велела себе не плакать.
Письма отцу она так и не отправила. Когда они с Максом добрались до Неаполя, Гарибальди уже встретился с королем Виктором-Эммануилом.
- Поход на Рим пока откладывается, - недовольно заметил Макс, вернувшись в бедную комнатку, под крышей таверны, в деревне, где они остановились, - но это ничего не значит. Мы с тобой, - он наклонился и поцеловал Аниту в затылок, - все равно отправимся на север.
Макс набрал себе два десятка человек, поляков, русских, итальянцев, и расположился лагерем в уединенной, горной долине. Они спускались вниз, тревожили папских гвардейцев, жгли усадьбы. Макс отправлял сведения о военных силах папы синьору Джузеппе, на остров Капрера, где Гарибальди, втайне от итальянского правительства, готовил второй поход на Рим.
- Потом поедем в Америку, - пообещал Макс, сидя у костра, чистя свои пистолеты, - там грядет война между севером и югом. Синьор Джузеппе тоже туда собирается.
Анита несколько раз пыталась передать через Макса записки для отца, однако юноша, наставительно, говорил:
- Ты не понимаешь, Анита. Пока этого делать нельзя. Если он сюда приедет, будет поставлена под угрозу наша безопасность. Ты же не хочешь, - спрашивал Макс, - чтобы меня посадили в тюрьму?
Она не хотела. Каждый раз, когда Макс отправлялся в Рим, или на Капрере, к Гарибальди, Анита молилась, про себя, тихо: «Господи, пожалуйста, сохрани его. Сделай так, чтобы он вернулся живым и невредимым. Я его так люблю...»
Макс приезжал, и обнимал ее. Ночью, лежа в палатке, он рассказывал девушке о будущем походе на Рим. Анита устраивала свою голову у него на плече, и ей ничего было не страшно. Макс был рядом. Лагерь был почти неприступным. Аниту Макс в рейды не брал, отмахиваясь:
- Нечего тебе там делать. Если бы ты хорошо стреляла, как Чечилия, или другие девушки...
Почти у каждого волонтера была подруга, итальянка, но в лагере жила только Анита, другие оставались в Риме или окрестных деревнях. Когда они уходили вниз, Анита стирала, готовила, или просто лежала на мягком, теплом мхе. Девушка слушала воркование лесных голубей, и блаженно улыбалаь.
Она сказала Максу, что ждет ребенка. Юноша поморщился: «Очень некстати. Я был осторожен, - он зорко взглянул на Аниту. Девушка заставила себя не краснеть.
- Ты полюбишь его, Макс..., - Анита придвинулась ближе и взяла его большую, такую знакомую руку. «Полюбишь, это наш сын, или дочка..., Я счастлива, так счастлива...»
- Дети, - Макс помолчал, - должны рождаться тогда, когда и мужчина и женщина этого хотят, Анита. Ты прекрасно знаешь, что я этого ребенка не хотел, - он затянулся папиросой и поднялся: «Мне надо в Рим. Когда вернусь, не знаю».
Анита услышала звук его легких шагов:
- Он, как зверь ходит, - подумала девушка, - не зря его крестьяне Белым Волком зовут. Его деда так звали, в Южной Америке. Господи, - она поворошила дрова в костре и положила голову на колени, -Господи, Макс одумается, обязательно..., Это дитя...
Потом ее начало тошнить, сильно, каждый день. Анита, превозмогая усталость, хлопотала по хозяйству, и ждала Макса. Он вернулся через две недели и даже не взглянул на нее. Он долго совещался о чем-то с партизанами. Ночью, в палатке, Макс приказал Аните:
- Собирайся, мы отправляемся на юг, в Калабрию. Завтра, на рассвете. Синьор Джузеппе осенью там высадится. Мы должны быть рядом.
Трещала свеча, от Макса пахло горькой, сухой травой. Он лежал, зевая, закинув руки за голову. Анита робко улыбнулась и он велел: «Иди сюда». Девушка покорно устроилась на спине и заметила синяк на его крепкой, загорелой шее. Анита молчала. Потом Анита принесла ему воды. Когда она сидела, зашивая его куртку, девушка робко спросила: «Макс..., а где ты был?»
Он поднял голову от блокнота. Макс расшифровывал послание от Гарибальди. Волк, спокойно ответил: «У Чечилии. Я тебе объяснял, Анита, мужчина и женщина соединяются, следуя взаимному влечению. Мы его почувствовали, - Макс потянулся, - друг к другу. Все просто».
Анита кольнула палец иголкой, чтобы не было так больно, чтобы не броситься к нему, не встать на колени, не попросить никогда, никогда не покидать ее. Она слизала кровь: «Макс…, А как же я...»
- Я тебе говорил, - удивился юноша, - здесь двадцать человек, мужчин. Пожалуйста, - он повел рукой в сторону выхода из палатки, - иди и проводи ночь с любым, кто тебе по душе. Ревность, - Макс зевнул и отпил кофе, - это пережиток буржуазного строя. В новом обществе мы от нее избавимся, Анита. У меня нет права собственности на твое тело, а у тебя на мое.
Он заснул. Девушка, выбравшись из палатки, отошла подальше в лес. Она тихо плакала, шмыгая носом. Анита положила ладонь на свой живот и грустно сказала:
- Когда ты родишься, все изменится, я уверена. Папа тебя полюбит, и меня..., - она прервалась и закинула голову вверх, - и меня..., - Анита не выдержала. Она горько разрыдалась, кусая пальцы.
Девушка встала и начала ходить, широко открыв рот. Боль становилась все сильнее. «Я не знаю, как до деревни добраться, - испуганно поняла Анита, - здесь такая глушь...». Солнце светило все жарче. Она вытерла пот со лба и попросила: «Господи, убереги Макса от всякой беды, пожалуйста».
Волк со своим отрядом ушел к побережью еще третьего дня. Гарибальди, с волонтерами и Легионом, должен был высадиться в Калабрии и пойти маршем на север.
- Как только что-то выяснится, - пообещал Макс, седлая свою лошадь, - я вернусь и заберу тебя. Оставлю в деревне, - он махнул рукой куда-то в сторону, - какой из тебя боец, с ребенком на руках. Потом встретимся, - он легко вскочил в седло и свистнул: «Ребята, по коням!»
Анита, было, хотела сказать, что до родов осталось совсем немного, но белокурая голова Макса пропала между соснами. «Войска Виктора-Эммануила здесь, - вспомнила Анита, - они хотят остановить Гарибальди. Господи, только бы кровь не пролилась».
Она почувствовала резкую, скручивающую боль в животе и прошептала:
- Папа..., папа, милый, я тебе напишу, обязательно. У тебя будет внук, или внучка..., - Анита вспомнила ласковые, голубые глаза отца, запах хорошего табака, его крепкую, загорелую руку. Девушка расплакалась, жалобно, как ребенок.
- Хочу к папе, - тихо сказала она, - хочу домой...
Боль становилась все сильнее. Она опустила глаза и увидела пятно крови, что расплывалось по юбке. Между ногами стало тепло.
- Воды отошли, - она закусила губу, - Господи, как я, одна..., Нельзя уходить. Макс велел мне его ждать..., Да я и не знаю, куда идти, - Анита помотала растрепанной, грязной головой и услышала далекий стук лошадиных копыт. Какой-то всадник взбирался по тропинке, что вела сюда, на плоскогорье.
Гарибальди сдался в плен. Он был ранен случайной пулей кого-то из королевских берсальеров, и велел своим добровольцам не отвечать на огонь.
- Мы все итальянцы, - синьор Джузеппе тяжело дышал, - нет смысла устраивать кровопролитие между братьями. Волк! - он подозвал Макса. Юношу тоже ранило. Пуля зацепила левую руку. «Я с вами, синьор Джузеппе, - кивнул Макс, - с вами, туда,- он указал на цепь солдат Виктора-Эммануила: «Я вас не оставлю».
Было жарко. Гарибальди, морщась от боли, почесал седую бороду.
- Меня отпустят скоро, - пообещал синьор Джузеппе, - король не посмеет меня в тюрьме держать. Вернусь на Капрере, а ты пока…, - он щелкнул пальцами. Макс наклонился к холщовым носилкам.
- Беги, Волк, - шепотом велел Гарибальди. Макс, на мгновение, вспомнил яркое, голубое небо Харперс-Ферри и рыжую, палую листву деревьев.
- Мистер Браун так мне говорил, - он, отчего-то улыбнулся. Встав на колени, юноша взял испачканную порохом руку Гарибальди. «Я в Польшу, - просто сказал Макс, - помогать ребятам, с восстанием. А потом вернусь к вам, обещаю».
Волк нашел троих поляков из своего отряда. Они давно говорили, что в следующем году страна поднимется против русского владычества.
Макс отвел их в сторону: «Вы возвращайтесь домой. Там встретимся, - он махнул рукой на север: «В Санкт-Петербурге штаб восстания? - Макс говорил со своими поляками на французском языке, зная, как они не любят русский. «Это, конечно, предрассудки, - замечал юноша, - язык ни в чем не виноват, но надо уважать чувства товарищей по борьбе».
Юзеф, старший из волонтеров, он был ровесником Макса, кивнул. Волк усмехнулся:
- Значит, сначала навещу столицу Российской Империи. Твой варшавский адрес у меня есть, - он подмигнул Юзефу, - увидимся.
Макс выскользнул из лагеря Гарибальди вслед за поляками. Волк проводил их до ближайшей рыбацкой деревни. Он лично проследил, чтобы ребят посадили на лодку, идущую к Сицилии. «Там разберетесь, - Макс пожал им руки, - и помните, борьба не заканчивается».
Он с наслаждением искупался. Море было теплым. Плавая в ласковой воде, Макс решил:
- Сначала в Париж. Во-первых, мне нужны надежные документы, а во-вторых, возьму с собой Анри. Он мне пригодится. Хорошо, что мы близнецы, - Макс улыбнулся.
Волк предполагал отправить брата в Россию легально. Бабушка давно им объяснила, что под их настоящей фамилией даже не стоит пытаться получить русскую визу.
- Там запрет стоит, - Джоанна затянулась папироской, - на всю нашу семью. На Кроу, на де Лу..., Если туда поедешь, - она зорко взглянула на Макса, - то учти, придется брать другой паспорт.
В Париже у Макса были знакомые умельцы. Они могли изготовить какие угодно документы.
Макс нырнул и полюбовался серебристыми спинами рыб:
- Я перейду финскую границу пешком. Анри отдаст мне свой паспорт и поминай, как звали. Отправлю его обратно. Ничего сложного в этом нет, я объясню, как границу миновать, - Волк вытерся рубашкой. Он еще немного полежал на солнышке, куря папиросу.
У знакомого рыбака Макс отменно поел, и выпил местного вина. Отвязывая своего вороного коня, юноша поморщился:
- Еще эта..., Я обещал, значит, надо вернуться. Доведу ее до какой-нибудь деревни и там оставлю. Пусть что хочет, то и делает. Мне такая обуза не нужна.
Он поднялся в горы, когда солнце стояло в зените. Лес был тихим. Макс, оказавшись на обрыве, вынул свой простой, в медной оправе бинокль. Он был неприметным, но сильные линзы Макс шлифовал сам, аккуратно, со знанием дела.
- Все рассеялись, - хмыкнул юноша, глядя на равнину, где стоял лагерь гарибальдийцев, - ничего, мы сюда еще вернемся.
Он похлопал коня по холке и поехал дальше.
Анита стояла на коленях, цепляясь пальцами за траву, вырывая ее, стараясь не кричать. «Господи, -она задохнулась, - Господи, как больно..., я и не знала, не думала..., Макс, он меня не бросит, он поможет мне..., - она с усилием вскинула глаза и прошептала: «Макс...»
Анита вдохнула запах пороха и соли. Его левая рука была перевязана. Девушка сглотнула, кусая губы: «Ты..., ранен? Как там..., - она мотнула головой в сторону моря.
- Синьор Джузеппе сдался в плен, - холодно ответил Макс, - и велел мне уходить дальше. Поднимайся, я провожу тебя в деревню.
Анита попыталась встать. Девушка завыла, уткнувшись лицом в траву. «Я не могу, не могу..., Я рожаю, Макс..., Если только на лошади..., Пожалуйста...»
Он пожал плечами:
- У меня впереди долгая дорога. Я не имею права уставать, и рисковать своей жизнью. Она нужна революции, Анита. Если ты не можешь идти, - Макс посмотрел на ее потное лицо, - тебе придется остаться здесь. Прощай, - он свистом подозвал к себе коня. Анита уцепилась за его высокие, хорошей кожи, сапоги: «Макс! Это твой ребенок! Пожалуйста, не оставляй меня, - она заплакала, корчась от боли, - пожалуйста...»
- Я тебе говорил, Анита, - Волк сел в седло, - я его не хотел. Моя жизнь дороже, в любом случае, -девушка рванулась вслед за лошадью, идущей шагом.
- Я могу, - крикнула Анита, - могу…, Я встану, Волк, - она пошатнулась и рухнула на землю. Боль была такой, что у нее потемнело в глазах. Анита завыла. Птицы вспорхнули с ветвей сосен и устремились в нежное, закатное небо. Она успела увидеть, как Волк закуривает папироску. Юноша тронул коня. Анита, на четвереньках, оставляя за собой кровавый след, поползла за ним.
- Папа не уедет, - говорила Анита ребенку, - потерпи, пожалуйста, он сейчас одумается, поможет нам..., - Макс подхлестнул лошадь. Спускаясь по тропинке, он услышал жалобный крик: «Волк! Пожалуйста! Я люблю тебя...»
Макс выбросил папироску. Не оборачиваясь, он поехал дальше, туда, где на западе блестела синяя полоска моря.
Анита заставила себя подняться. Юбка промокла от крови, лицо было грязным, заплаканным.
- Я его найду, - девушка, рыча от боли, карабкалась вниз по тропе, - найду…, Он просто ждет меня, внизу. Господи, я сейчас умру..., - она, тяжело дыша, постанывая, цеплялась за камни. Девушка упала на широкой, разъезженной тропу, ведущей в долину. Макса уже не было. Голова кружилась, Аниту тошнило. Она, рыдая, изнеможенно закрыла глаза. Девушка перевернулась на спину, раздвинув ноги, разрывая пропитанный кровью холст юбки. Где-то зазвонил колокол.
Анита увидел маленький садик их дома в Лидсе. Мама сидела на скамейке, среди белых роз, с книгой в руках. Она, еще ребенок, играла с деревянными куклами. Жужжали пчелы, бил колокол. Анита сорвалась с места, и радостно крикнула: «Папа!». Отец стоял у калитки. Аарон, наклонившись, раскинув руки, обнял дочку. Анита, прижалась щекой к его наперсному кресту, вдыхая знакомый, уютный запах ладана и воска: «Я люблю тебя, папочка».
- И я тебя, доченька, - он поцеловал теплые, каштановые волосы.
Колокол все бил. Анита шла, согнувшись, пошатываясь. Она уткнулась в крепкие, деревянные ворота, и сползла вниз. Девушка не слышала, как подняли засов. Озабоченный мужской голос позвал на помощь. До нее доносился только ласковый шепот отца. Аарон укладывал ее спать, крестил и тихо говорил, на латыни:
Gaude, Virgo gloriosa
Super omnes speciosa
Vale, o valde decora,
Et pro nobis Christum exora.
И за нас Христа моли, - повторила Анита. Она закрыла глаза. Почувствовав запах ладана, девушка улыбнулась: «Папа!». Чьи-то крепкие руки подняли ее. Анита успела подумать: «Я знала, что папа меня найдет. Все будет хорошо».
Интерлюдия. Осень 1862 года, Париж
Золотые листья плавали в темных лужах на брусчатке бульвара Сен-Жермен. Было раннее, тихое утро, звонил колокол аббатства. Анри возвращался с ночного дежурства в госпитале. Он присел за столик кафе на углу и, зевнув, закурил папиросу.
Хозяин выглянул наружу, вытирая руки о фартук, и расплылся в улыбке: «Месье Анри! Сейчас кофе принесу. Маленькая вам привет передает. Живот у нее не болит больше».
- Это из-за сырой воды, месье Жорж, - вздохнул Анри, - надо следить, чтобы дети ее не пили.
Он развернул Le Figaro и вгляделся в уходящий вдаль бульвар. Дома стояли в лесах, кое-где уже копошились рабочие. Над улицей висела дымка каменной пыли.
- Надо сказать, спасибо барону Осману, - Анри, отпил горький, крепкий кофе, - теперь в городе есть чем дышать. Люди больше не выплескивают нечистоты на улицу. Канализация появилась…, Может быть, от холеры избавимся. Хотя вряд ли, пока мы не нашли действенных способов обеззараживания воды… - Анри просмотрел заголовки.
В Америке воевали. Президент Линкольн выступил перед Конгрессом. Он объявил свободными всех рабов в тех штатах Конфедерации, что не возвратятся в состав страны до первого января следующего года.
- Они не возвратятся, - Анри затянулся папиросой, - значит, можно считать, что это первый шаг к отмене рабства. Вот и хорошо. Жалко только, что все равно гибнут люди, - он пробежал глазами передовицу. Редактор громил нового прусского канцлера, Бисмарка.
- Границы Пруссии в соответствии с Венскими соглашениями не благоприятствуют нормальной жизни государства; не речами и высочайшими постановлениями решаются важные вопросы современности, а железом и кровью, - прочел Анри отрывок из речи Бисмарка. Он услышал угрюмый голос месье Жоржа:
- Воевать будем. Эти не успокоятся, - он кивнул на газету, - потребуют себе Эльзас и Лотарингию, исконно французские земли..., - Анри покачал головой:
- Я, хоть и француз, месье Жорж, а, сами знаете, в Бельгии вырос. Лучше бы нам не воевать, к чему это? Живем мирно…, - он указал на стройку, на золотистое, рассветное солнце, что вставало над Левым Берегом.
- Они и от Бельгии камня на камне не оставят, эти колбасники, - сочно ответил месье Жорж, - и от всей Европы тоже. Вот увидите, доктор, - он поднял руку, увидев, как Анри потянулся за кошельком: «Нет, нет, доктор...»
Анри все равно оставил серебро на столике. Весь Левый Берег знал его кабинет, здесь, на рю Мобийон. Детских врачей в городе было мало. Обычные доктора с малышней возиться не любили. У Анри была даже игровая комната, с деревянными лошадками, солдатиками и куклами. Два раза в неделю он дежурил в детском госпитале, до обеда ходил на вызовы, а после полудня принимал в кабинете.
- Только сначала, - Анри глубоко зевнул, открывая тяжелую парадную дверь, - сначала я посплю. Пусть Давид завтрак готовит. Он вчера в библиотеке занимался, а я оперировал, - Анри поздоровался с консьержкой, мадам Дарю. Женщина захлопотала:
- Почта, месье де Лу. Телеграмма, из Ренна, письмо от вашей бабушки, от вашей тетушки из Лондона, для месье Кардозо, из Амстердама, и вот еще, - мадам Дарю подала ему грязный конверт и неодобрительно поджала губы: «Мастеровой какой-то принес, пробурчал, вам лично в руки».
- Интересно, - Анри остановился на площадке второго этажа и достал ключи, - Макс до сих пор в Италии? Гарибальди сдался. Его подержали в тюрьме и выпустили, я читал. Он уже на Капрере. А Давиду невеста пишет, они на Хануку женятся. Жалко, что он уезжает, но его место ассистента на кафедре ждет, - Анри отпер дверь и вдохнул запах хорошего кофе.
Давид Мендес де Кардозо выглянул в прихожую: «Завтракать и спать». Квартира была отремонтирована. Анри говорил: «У меня нет никакого желания заходить в ванную и думать, что именно здесь Шарлотта Корде убила Марата». Джоанна, когда приехала в Париж, весело сказала:
- Я тебя понимаю, милый мой. Хотя отсюда я уходила в церковь Сен-Сюльпис, с дедушкой вашим венчаться. А уезжали мы с набережной Августинок, тетя Марта нас из Парижа вывезла.
Бабушка перегнулась через кованые перила: «Балкон ты оставил, молодец. Кто только на этом балконе не стоял. Впрочем, - Джоанна махнул в сторону Сены, - на набережной, даже ваш прадедушка жил, и довольно долго, пока дядя Теодор тетю Тео на воздушном шаре не увез».
- Лучше бы я забыл, что у меня такой прадед, - недовольно сказал Анри, - хватит и того, что у нас в детской его портрет висел.
Джоанна зорко посмотрела на внука:
- Разные они. Я Робеспьера не знала, конечно, но Макс в него. Анри в деда. Генерал Лобо был мягким человеком. Твердым, - Джоанна невольно улыбнулась, - когда это нужно было, но добрым. В тетю Жанну. Анри тоже такой. Вот и хорошо. Найдет себе славную девушку, я с правнуками успею повозиться. Наверное, - Анри взглянул в прозрачные, светло-голубые глаза бабушки. Он внезапно, озабоченно, спросил: «Может быть, осмотреть тебя? Тебе седьмой десяток…»
Джоанна закинула ногу за ногу. Женщина была в хорошо скроенных твидовых брюках, и шелковой рубашке, с жемчужными запонками.
- Месье Ворт, - сообщила Джоанна, - я у него вчера на примерке была, сказал, что у меня фигура, как у двадцатилетней девушки. Ты и сам это видишь, дорогой, - она улыбнулась.
- Вместо осмотра завтра возьмешь выходной. Покатаемся в Булонском лесу, пойдем в тир...- Джоанна протянула руку и коснулась кольца, что висело на шее внука: «Пока не встретил никого?»
Анри покраснел: «Хочется, чтобы это по любви было, бабушка…»
- Очень правильно, - согласилась Джоанна, дверь в передней стукнула и они услышали веселый голос Поля: «Вот и мы. Давид меня провел по всем лавкам в квартале Марэ. Пока мы в гостях, за провизией меня отправляйте. Я теперь знаю, где евреи мясо покупают».
Кухня на рю Мобийон была кошерной. Отпив кофе, принимаясь за круассаны, Анри перебросил кузену письмо из Амстердама. Давид прожевал и поднял голову от конверта:
- Сегодня ночью я дежурю, - темные глаза улыбнулись, - завтра ты готовишь, дорогой мой. У меня еще три операции, но это после обеда, - он вернулся к чтению.
- Жалко Давида, - вздохнул Анри, просматривая весточку от бабушки и Поля: «Макс нам не пишет. Впрочем, он, наверное, в Италии. Надеемся, что у тебя все хорошо, милый Анри, и ожидаем скорой встречи».
- Жалко, - повторил он, искоса смотря на прикрытые черной кипой, темные, вьющиеся волосы: «Сначала родителей потерять…, - Анри вспомнил ревущий столб огня, что уходил в ночное небо Амстердама. Сад Кардозо был уже открыт. Давид, вернувшись из Голландии, сказал:
- Там розарий устроили, и даже маленький пруд, с утками. Очень красиво. Дети его любят. Мне кажется, - он помолчал, - папа и мама были бы рады.
- А теперь Мирьям…., - Анри распечатал письмо от тети. Из него выпала фотографическая карточка. «Три года прошло, а о ней так ничего и не известно. Как они могли, эти индейцы…, Убить старую женщину, увести девушку в плен. Война началась, страну на две части расколола. Майкл и Дэниел на севере, Мэтью и Джошуа на юге. Но Джошуа раввин. Он в армию не пойдет».
- Смотри, - улыбнулся Анри, - Джону-младшему полтора года.
- Его светлость, по понятным причинам, избегает позировать фотографам, - Анри рассмеялся, читая письмо от Полины, - придется тебе удовольствоваться мной и графом Хантингтоном. Малыш рвется сесть на пони, кататься на лодке и довольно бойко лепечет. К сожалению, мы не можем повезти его к бабушке Еве, врачи запрещают….»
- Когда уже найдут лекарство от проказы? - горько заметил Анри.
Давид помолчал:
- Они правы. Пока мы не знаем, как передается болезнь, лучше не подвергать ребенка риску. Ты сам педиатр. Ты тоже, принял бы такое решение, - он взял фотографию: «Отличный мальчишка».
- Конечно, - согласился Анри, - но все равно, жалко бабушку Еву, даже не может внука увидеть. А мальчишка красавец.
Граф Хантингтон, пухлый, светловолосый, в матросском костюмчике, сидел на деревянной лошадке, строго глядя вперед. Полина, в роскошном платье с кринолином, с украшенной цветами, белокурой головой, обнимала сына за плечи.
- Смотрит маленький Джон так же, как его отец, и глаза у него тоже светло-голубые. Мама и Поль приедут следующим летом, погостят в замке. Я пока живу здесь. Когда малыш подрастет, мы переберемся на Ганновер-сквер, и я вернусь к юридической практике.
Анри распечатал телеграмму:
- Дядя Жан приезжает. Он встречается здесь с поверенными, и, заодно представляет кузину Элизу ко двору. Мы ее и не видели никогда, - задумался Анри, - семнадцать ей, правильно. Завтра, - он взял свой блокнот, - в полдень, на вокзал Монпарнас.
- Надо их встретить, - Давид свернул свое письмо, - дядя Жан инвалид, ему тяжело. Еще и девушка там. Он в гостинице будет жить, в обычной своей?
Маркиз де Монтреваль бывал в Париже два раза в году. Он останавливался в маленьком, семейном пансионе неподалеку от Сорбонны. Хозяин был бретонцем, из Ренна. Маркиз навещал семейный склеп на Пер-Лашез. Элиза и Мадлен были похоронены в Ренне, в соборе, но Жан разводил руками: «Это семья, милые мои, как я могу туда не сходить?». Он обедал с Анри в хороших ресторанах, сидел с юношами за кофе. Когда он уезжал, на рю Мобийон непременно приходило письмо с двумя чеками.
- Это вам на книги, - читали Анри и Давид четкий почерк дяди, - я заходил в лавки, все дорожает, а вы пока что студенты.
В прошлом году, когда они получили дипломы, Анри сказал дяде: «Мы и сами зарабатываем…»
Жан повел рукой:
- Вы оба молодые врачи. Когда ты станешь профессором в Сорбонне, а Давид в Лейдене, будете меня бесплатно осматривать, - он улыбнулся в седоватую бороду.
Анри каждый месяц доставляли ящик хорошего вина, от знакомых дяди из Бордо. Давид решительно сказал: «Я их встречу. У тебя вызовы, а у меня завтра свободное утро».
Давид был хирургом. Как-то раз Анри, осторожно, спросил: «Дядя Шмуэль тропическими болезнями занимался, а ты не хочешь….».
- Хочу, - спокойно ответил Давид, затягиваясь папиросой.
- Но мне сначала надо руку набить, на операциях. Потом я примусь за тиф и все остальное. Холера, -он стал загибать пальцы, - чума. То же бешенство. От оспы мы прививаем людей, и давно. Значит, сможем добиться этого и для других болезней.
Анри открыл грязный конверт и помолчал: «Пожалуй, поспать мне не удастся». Он поднялся: «Хотя бы поел. Спасибо большое».
- Вызов? - Давид кивнул на записку.
- Да, - Анри устало потер лицо руками. Он прошел на кухню. В плите тлели угли. Открыв заслонку, Анри кинул туда бумагу. Она рассыпалась на мелкие, черные хлопья. Анри помылся и взял в гардеробной самый простой костюм и потрепанную, старую рубашку. Он вышел на бульвар Сен-Жермен. Город проснулся, мальчишки бегали по улицам, предлагая газеты. Пахло кофе, с реки дул свежий ветер. Анри засунул руки в карманы крепкого, поношенного пиджака и пошел к Сене. На Правом Берегу, в трущобах вокруг рынка Ле-Аль, его ждал брат.
В купе первого класса приятно пахло египетским табаком и эссенцией ландыша. Девушка, маленького роста, ниже пяти футов, сидела на бархатном диване, с вышиванием в руках. В кудрявых, светлых волосах играло солнце. Она восторженно посмотрела в окно: «Так быстро, папа!». Поезд проезжал западные окраины Парижа.
- Вовсе не быстро, - маркиз де Монтреваль отложил «Саламбо»:
- «Всеобщая история» Полибия страдает лакунами. Нельзя не признать, что месье Флобер проделал большую работу, в написании этой книги.
Он посмотрел на золотой хронометр: «Всего лишь тридцать миль в час, милая». Большие, серые глаза Элизы взглянули на книгу:
- Может быть, папа разрешит мне ее почитать? Вряд ли. Он ее купил потому, что любит историю. Месье Флобер не для девушек, - она, незаметно, вздохнула: «Папа, а ты не боишься ездить по железной дороге? После…, - Элиза замялась.
- Двадцать лет прошло, - Жан усмехнулся.
- Конечно, сначала было тяжело. Мы возвращались из Версаля, после празднества в честь короля Луи-Филиппа. Поезд был переполнен, почти восемьсот человек, - он посмотрел куда-то вдаль.
- Бенедикт и Антония были в соседнем с нами купе. Тогда двери вагонов еще запирали, - он привстал, взяв костыль, и повернул бронзовую ручку.
- После этого прекратили. Вагоны сошли с рельсов, - маркиз чиркнул спичкой.
- Я и не помню ничего, милая. Я твою бабушку своим телом закрыл, а потом, - он указал на шрам, что виднелся у него на виске, - потом мне на голову что-то свалилось, и я сознание потерял. Очнулся в палатке, на операционном столе. С ожогами, с ногой искалеченной…, Бабушка твоя, и тетя Мадлен, как мне сказали, сразу погибли, когда вагон перевернулся. Меня самого только через три часа из-под обломков вытащили, - он затянулся папиросой: «Несколько лет, конечно, не ездил, а потом пришлось, - маркиз развел руками, - я боевой офицер. Надо смотреть в лицо своим страхам, - он стряхнул пепел в серебряное блюдечко с эмблемой железной дороги.
Жан, внезапно, улыбнулся: «Ты помни, если тебе при дворе кто-то по душе придется, в Ренн возвращаться не обязательно».
Элиза потянулась и положила свою маленькую, с детскими пальчиками, руку в его ладонь: «Я говорила, - твердо сказала девушка, - говорила, папа. Когда мне двадцать один исполнится. Я не хочу тебя бросать».
- Я, может быть, не доживу, - сварливо сказал маркиз. Дочь отозвалась: «Тебе шестидесяти не было, папа. Ты меня под венец поведешь». Жан достал из саквояжа папку: «Давай я тебе хотя бы цифры покажу, что касается приданого твоего».
Элиза замахала руками: «Нет, нет! Ты знаешь, папа, у меня они сразу в голове прыгают».
У нее с детства было так, дальше таблицы умножения девочка не продвинулась. В монастыре, впрочем, на уроках математики больше ничего и не преподавали. Элиза отлично играла на фортепиано, вышивала, знала три языка, и писала красивые сочинения о природе, нравственности и религии. Отец только смеялся: «Твоя прабабушка Марта отлично в математике разбиралась, а ты в тетю Веронику. У нее тоже с цифрами плохо».
Тетя присылала им все свои новые книги. Элиза, зачарованно, подумала:
- Такая хорошая эта повесть, о синьоре Гарибальди! Там девушка выросла в монастыре, думает, что она сирота, подкидыш, а оказывается, она незаконная дочь папы римского, - Элиза почувствовала, что краснеет, и вернулась к вышиванию.
Жан повертел письмо. Аарон сообщал, что ушел из армии и теперь служит каноником в соборе Кентербери.
- Анита так мне и не написала, - прочел маркиз.
- Еще архиепископом станет, - подумал Жан, - он молодой, моложе меня. Едва за пятьдесят. Бедный Аарон, потерять дочь…, О Воронцовых-Вельяминовых ничего неизвестно, о Юджинии, о Марте, что в Россию уехала, о Мирьям, - он невольно взглянул на дочь: «Господи, убереги ее от всякой беды».
Элиза вышивала обложку для молитвенника и думала, что в Париже надо обязательно сходить к врачу.
- Кузен Анри доктор, но ведь он совсем молод, едва за двадцать…, - девушка склонилась над пяльцами, - это неудобно, он родственник. Он порекомендует кого-нибудь.
Их семейный врач, в Ренне, старик, лечивший Элизу еще ребенком, усмехался:
- Вам семнадцать, ваша светлость. Я видел девушек, у которых все начиналось к двадцати годам. Тем более, вы небольшого роста. Все у вас в порядке, - Элиза скосила глаза на свою грудь:
- Все равно маленькая. Я толстушка, а она все равно маленькая. У моих ровесниц в монастырской школе все в порядке, а у меня…Может, конечно, я и зря беспокоюсь. Папе говорить не буду, - решила Элиза, - незачем ему волноваться.
Она не все говорила отцу. Получив в сентябре письмо от кузена Виллема, Элиза вздохнула:
- Я знаю, папа не поддерживает переписку с бароном де ла Марком. Но мне папа не запрещал ничего.
Кузен писал, что он уехал в Германию, в университет Гейдельберга, учиться на горного инженера. «Мне предстоит управлять шахтами, кузина. Нужно самому разобраться, что происходит под землей. Сестра моя, как и вы, в монастыре, во Флерюсе. С ней все хорошо».
Элиза ответила, что поздравляет кузена с поступлением в университет, и всегда будет рада весточке. Жан сидел, любуясь полуденным солнцем, играющим в скромной прическе дочери. Кудрявые волосы были стянуты узлом на затылке и украшены серебряным гребнем. Она была в шерстяном, закрытом платье цвета голубиного крыла.
- Месье Ворт сошьет ей гардероб, для двора, а драгоценности все в банке, - вспомнил Жан: «Какая она у меня красавица все-таки». На белых, цвета лучших сливок щеках рассыпались веснушки.
- Прибываем! Прибываем! Вокзал Монпарнас! - донеслось из коридора. «Я никогда не была в Париже, - поняла Элиза, - никогда…Господи, как шумно…, - она выглянула в открытое окно и увидела закопченные, стеклянные своды, толкотню людей на платформе, снующих носильщиков, лотки с лимонадом, табаком и газетами.
- Сюда, месье, - услышала она уверенный, мужской голос: «Вагон первого класса. Сразу несите вещи в экипаж, он у главного входа. На имя месье Кардозо».
Элиза увидела, как носильщик кланяется высокому, широкоплечему мужчине в хорошем, темной шерсти костюме и крахмальной рубашке. Он был в мягкой шляпе. Повернувшись, сняв ее, мужчина улыбнулся. Элиза поняла: «Кузен Давид. Он в кипе. Папа говорил, он еврей».
- Давид нас встречает, - отец взял костыль: «Бедный мальчик, тоже, как Анри с Максом, круглый сирота. Еще и сестра у него пропала, в Америке. Я рассказывал тебе».
Дверь купе отворилась, запахло чем-то пряным. Давид пожал руку маркизу:
- Нет, нет, дядя Жан, я обо всем договорился. Сейчас я провожу кузину…, - он, внезапно замолчал, -кузину Элизу…- Давид, будто, забыл, что он хотел сказать.
Она была вся маленькая, будто вылепленная из сахара и волосы у нее были, светлые, золотистые, как лен. Большие, серые глаза доверчиво взглянули на него.
- Рада встрече, кузен Давид, - девушка присела и покраснела.
- Будто рассвет, - он едва заставил себя отвести взгляд от пышного кринолина, от скромного, глухого воротника платья.
- Провожу, - повторил Давид, - усажу в экипаж и вернусь за вами, дядя Жан. Ни о чем не волнуйтесь. В пансионе вас ждут, а сегодня вечером мы обедаем на рю Мобийон. Мы не дежурим, сможем подольше посидеть. Простите, - Давид внезапно покраснел, - простите, кузина, что не предлагаю руку, мне нельзя…
Элиза робко улыбнулась:
- Какие у него глаза красивые. Папа мне рассказывал, его прадед был генералом Наполеона. Смешно, дедушка Жюль погиб при Ватерлоо, а меня представляют ко двору племянника того самого императора Бонапарта. Впрочем, папа говорит, что он неплохой правитель. Хотя, конечно, папа поддерживает графа де Шамбора, законного наследника престола.
- Я справлюсь, кузен Давид, - весело ответила девушка, - спущусь на платформу. Она поцеловала отца в щеку: «Скоро увидимся, папа».
Жан проводил их глазами: «Хорошие мальчики, оба, и Давид и Анри. Интересно, где сейчас Макс? В Италии, наверное». Маркиз облегченно подумал: «Вот и добрались». Покуривая папиросу, вглядываясь в медленно рассеивающуюся толпу на платформе, он стал ждать Давида.
По дороге, под сводами вокзала, Давид купил ей букет белых роз. «Не надо, - Элиза зарделась, - что вы, кузен…»
- Так положено, - в темных глазах заиграл смех. Давид усадил ее в экипаж. Он проследил, как грузят саквояжи и пообещал: «Сейчас вернусь, кузина, с вашим батюшкой». Элиза широко открытыми глазами смотрела на голубое, яркое небо, на рыжие листья деревьев, на поток ландо, что ехали мимо, на омнибусы и строящиеся дома на площади, напротив вокзала.
- Париж, - она вдохнула запах паровозной гари и цветов, - не могу поверить, Париж.
Ветер с реки растрепал букет. Элиза увидела, как летит вдаль белый лепесток розы, кувыркаясь, пропадая в бесконечном, просторном небе, среди булыжных мостовых, и черепичных крыш города.
Луковый суп был золотистым, острым, тягучим. Белое бордо в запыленной бутылке, без этикетки, пахло цветами.
- Еще петух в вине, - предупредил Макс, вытирая свежим хлебом стенки глиняного горшка, - сыры и кофе. Читай, читай, - он кивнул на паспорт.
Анри послушно читал. Из паспорта следовало, что Франсуа Вильнев, двадцати двух лет, родился в Лионе, и закончил, университет в Монпелье. В Монпелье, он и практиковал медицину. «Шесть футов два дюйма, - Анри пробежал ровные строки, - волосы белокурые, глаза голубые». Печать была лионской префектуры. Макс, щелкнул пальцами:
- Все честь по чести, дорогой мой. Там прикормленные люди сидят, - Волк махнул рукой на юг: «Бланк настоящий, печать тоже, - Макс оскалил красивые, ровные зубы. Анри отчего-то вздрогнул.
- У меня парижский акцент, - хмуро сказал Волку младший брат.
- В посольстве к тебе прислушиваться не будут, - успокоил его Макс, - а тем более, в Санкт-Петербурге. Давай, - Волк посмотрел на стальной хронометр, - как говорится, саквояж, вокзал Гар-дю-Нор, пролив Па-де-Кале. Через две недели увидишь шпиль крепости, о которой нам бабушка рассказывала.
Анри, молча, жевал ароматное, нежное мясо.
- Надо бабушке написать, - он отпил вина, - предупредить ее, что я уезжаю. Вдруг они с Полем в Париж соберутся. И у нас гости…, - он вздохнул: «Дядя Жан и его дочь, Элиза. Они сегодня с Давидом на Пер-Лашез идут».
- Напиши, - добродушно разрешил Волк. Вытерев губы холщовой салфеткой, он закурил папиросу.
- Но бабушке незачем знать, что мы оба в Россию отправились. Она будет волноваться. Напиши ей, -Макс задумался, - что ты едешь в это Монпелье. Там действительно, отличный университет, старше Сорбонны. Будешь что-нибудь исследовать, до зимы…, - он стряхнул пепел и сладко потянулся.
Братья сидели в отдельной каморке большой, грязной, шумной таверны за углом от мясных рядов рынка Ле-Аль. Анри заметил, что к Волку здесь относились уважительно. Хозяин сам принес две бутылки бордо:
- Из тех запасов, что еще ваш батюшка изволил пить. Когда в революцию его из тюрьмы освободили, он сразу ко мне пришел, - трактирщик помолчал, - такой человек был, такой человек…, Четырнадцать лет прошло, время летит. Для сыновей Волка, все самое лучшее. Вино тех времен, не пожалеете.
Бордо, подумал Анри, не стыдно было подать на приеме у императора. Луковый суп был такой, что он, не заметив, съел два горшка.
- Зимой ты вернешься в Париж, - бодро заметил брат, взглянув на деревянный круг с сырами: «Бри из Мо, камамбер, рокфор, канталь, и даже эпуас есть, - обрадовался Волк, - с него-то я и начну. Нет никаких причин волноваться, - уверил он Анри, вдыхая острый аромат нежного сыра, - вся поездка безопасна. Я заберу паспорт, в Санкт-Петербурге, а ты, - Волк облизал длинные, красивые пальцы, -выберешься оттуда по суше. Я объяснял, как. Все просто».
Анри вздохнул:
- Почему я никогда не могу ему отказать? Ладно, и вправду, интересно побывать в России. Бабушка и Поль много о ней говорили. А он потом в Польшу едет, - Анри искоса взглянул на брата. Макс сидел, вытянув ноги, отпивая кофе с кардамоном, покуривая хорошую папиросу: «И не боится».
- А ты, - он отломил кусочек бри, - не собираешься в университет пойти? Ты способный юноша, Макс. Ты мог бы стать журналистом, преподавателем…, - голубые глаза Волка заиграли смешливыми искорками. Он достал какие-то бумаги из внутреннего кармана крепкой, рабочего покроя куртки.
- В Россию, - предупредил он Анри, - отправляйся в приличном виде. Хорошие костюмы, золотые часы, саквояжи кожаные…, Мне ребята, добровольцы, в Италии говорили , что полиция тогда будет меньше обращать на тебя внимания. Впрочем, как и здесь, - хохотнул Макс, - охранка везде одинакова. Цепные псы прогнившего насквозь капиталистического строя. Университет - он похлопал рукой по документам, - я закончил. Я из Италии через Швейцарию ехал. Пожил немного в Женеве. Это подлинный диплом, - весело добавил брат: «Я экзамены сдал, все, как положено. Теперь буду писать диссертацию, о Кампанелле».
- Лиценциат философии, - присвистнул Анри и пожал брату руку: «Поздравляю, Макс. Я бабушке напишу, - Анри торопливо добавил, - разумеется, я ей не скажу, куда ты отправился. А ты в России будешь, или где-то еще?»
- Посмотрим, как дело пойдет, - лениво отозвался Волк: «Я тоже на Пер-Лашез побываю, папе цветы отнесу. Завтра, - он подогнал Анри, - отправляйся в посольство, прямо с утра. Скажи, что хочешь практиковать в России. Они тебе визу на год поставят, а то и больше».
Анри потушил папиросу и помялся: «Макс, в Италии, ты ничего не слышал о нашей кузине, из Лондона? Анита Корвино, дочь дяди Аарона. Или, может быть, ты с ней в Англии встречался, когда там выступал? Она пропала, два года как. Уехала, - Анри, отчего-то, покраснел.
- Когда я был в Лондоне, - наставительно ответил Макс, - я работал, исполняя поручение синьора Гарибальди и британского правительства. У меня не было разрешения видеться с семьей, я этого и не делал. А в Италии…, - Макс задумался и покачал головой, - нет, не слышал.
Брат попрощался. Макс откинулся к закопченной стене. Он почти забыл Аниту, только помнил, что у нее были каштановые волосы.
- А глаза? - Макс нахмурился: «Зеленые, или карие. Какая разница». Он даже не думал о том, кого родила девушка.
- Пусть, что хочет, то и делает, - Макс велел, чтобы ему принесли еще кофе и не мешали, - хоть по рукам идет, чтобы себя с приплодом прокормить. Она меня обманула. Я на этого ребенка не рассчитывал, и обеспечивать их не собираюсь. Еще в Брюссель притащится, к бабушке, - он, недовольно, поморщился: «Адреса я ей не говорил, но ведь она найдет, пиявка. Все-таки семья».
Он разложил на столе отчеты из банка. Квартира приносила отличный доход. Часть его Макс собирался пожертвовать в партийную кассу.
- Остальное, - он погрыз перо, - остальное пусть лежит на депозите. Деньги понадобятся, впереди восстания, забастовки, революция, - улыбнулся Макс и погрузился в цифры.
Волк, внезапно, озорно подумал: «Кузина Элиза. Можно было бы развлечься, выдать себя за Анри…, Нет, дядя Жан так этого не оставит, а брат мне еще пригодится. Тем более близнец. Не надо ему пока умирать».
В Женеве, сдавая экзамены, Макс успел пожить с женой одного из русских эмигрантов. Женщина, на коленях, просила его не уезжать, и была готова уйти от мужа. Макс только зевнул:
- Совершенно ни к чему, милая. Ты мне сама говорила, у вас свободный брак. Если я вернусь в Женеву, я тебя навещу, - он потрепал ее по заплаканной щеке.
К проституткам Волк никогда не ходил. «Это отвратительное, патриархальное поведение, - гневно говорил он, - унижающее женщину. Нельзя называть себя коммунистом и потворствовать угнетению человека человеком».
- Ладно, - поднялся он, - потерплю до России. Там найду себе кого-нибудь. Но на Пер-Лашез, - решил Макс, - все равно побываю. Посмотрю на эту Элизу. Можно было бы у Анри спросить, но у него все женщины красивые. Девственник, - презрительно заметил Макс и стал собираться. В библиотеке Сорбонны его ждали заказанные для диссертации книги.
Все оказалось просто. Отец отправился к поверенным, а Элиза, выйдя из «Le Bon Marche», огляделась. Кузен Давид ждал ее на углу. Он довез ее в ландо сюда, в универсальный магазин:
- Я пока кофе выпью, кузина. Потом провожу вас к доктору Югье, заберем вашего батюшку и отправимся на Пер-Лашез. Только…, - Давид замялся и вздохнул: «Это конечно, правильно, Анри порекомендовал. У Югье четыре десятка лет опыта, он профессор, а мы молодые врачи. Элиза просто хочет, чтобы ее осмотрел столичный доктор. Она здоровая девушка, сразу видно. Незачем волноваться».
Он все равно волновался. Про себя Давид называл ее Элизой. Он повторял себе, каждый день:
- Не смей, не думай о ней. Она не еврейка, ты помолвлен и скоро женишься. Она маркиза, в конце концов.
Все было тщетно. В гостиной на рю Мобийон она играла Шопена, нежно, медленно, по памяти, смотря куда-то вдаль. От нее пахло ландышем, и руки у нее были маленькие, детские, белые, словно молоко.
- Моя прабабушка была дочерью герцога, - мрачно напомнил себе Давид: «Все, возможно, стоит, нам двоим захотеть. Но Элиза католичка, набожная, у нее отец…». Маркиз с дочерью каждый день ходили к мессе в маленькую церковь за углом от пансиона. В ввоскресенье они отправились в собор Парижской Богоматери. Дядя Жан был принят у архиепископа. С тех пор, как в Лурде произошло чудо, маркиз ездил туда с Элизой, каждый год, и на свои деньги построил в городе церковь, с приютом для паломников.
Дядя Жан говорил:
- Если мне позволит здоровье, я все-таки навещу Рим. Надеюсь, до той поры Гарибальди не объявит там республику. Хочется получить благословение его святейшества папы Пия.
Давид с Элизой просто разговаривали. Девушка расспрашивала его об Амстердаме и Святой Земле. «Я бы очень хотела помолиться у Гроба Господня, - призналась Элиза, - де Монтревали были крестоносцами, кузен Давид. Впрочем, - она лукаво взглянула на мужчину, - Экзетеры тоже, а вы их потомок».
Давид внезапно подумал: «А еще потомок евреев, которых жгли на костре за то, что они не перешли в христианство. Оставь, оставь…, Прадедушка не был помолвлен. Бесчестно бросать Рахиль, вы два года, как жених и невеста. Тем более у нее отец умер».
Рахиль де Сола пока жила в Лондоне. Ее покойный отец был раввином в синагоге Бевис Маркс, но родился и учился в Амстердаме. Семья девушки возвращалась в Голландию, перед Ханукой.
- А на Хануку вы женитесь, - напомнил себе Давид. Она все играла, и мужчина отвернулся, просто, чтобы не видеть кудрявых, золотистых волос, белоснежной шеи, едва открытой скромным воротником платья. «Ты ничего ей не скажешь, - велел себе Давид, - никогда. Да ты ей и не нравишься».
- Очень хороший магазин, кузен, - серые глаза Элизы блестели, - у нас в Ренне таких нет. У нас все старомодное.
Элиза купила ароматическую эссенцию, перчатки, и, не удержавшись, изящный, в китайском стиле нож, серебряный, с ручкой слоновой кости, для разрезания бумаг. Давид улыбнулся, глядя на него: «Кузен Питер и кузен Стивен сейчас в Китае. Потом в Японию отправятся. У вас очень хороший вкус, кузина Элиза, - они сидели друг напротив друга, в ландо. Девушка покраснела:
- Какой он красивый все-таки, кузен Давид. Брось, он еврей, он никогда не оставит своей веры. И у него есть невеста. Он сказал, что кузен Анри уезжает в Монпелье, до зимы. Он, Давид, тоже в Амстердам отправится. А мы с папой переедем на рю Мобийон. Может быть, - робко подумала Элиза, - может быть, я его еще когда-нибудь увижу. Давида, - сказала себе она и вспыхнула, мгновенно, ярко.
Она оставила свертки в ландо и весело предложила: «Вы учились у доктора Югье, кузен. Представьте меня».
Мужчина скрыл вздох: «С удовольствием, кузина Элиза».
Девушка привыкла к смотровой комнате своего доктора в Ренне. В кабинете провинциального врача пахло табаком, старую кушетку покрывал протертый бархат, под ногами лежал персидский ковер. Она, едва дыша, зашла в просторную анфиладу залов. Блестел мрамор, хорошенькая ассистентка в белом платке ловко помогла ей раздеться, за ширмой резного дерева. Кушетку обтягивала кремовая, мягкая кожа, простыни оказались шелковыми, врач мыл руки в серебряном умывальнике. Здесь был водопровод. Элиза усмехнулась: «Отелю Монтреваль четыреста лет. Как это папа говорит: «Боюсь, прокладки труб он просто не выдержит, милая моя». Элиза потянула носом. Пахло лавандой и какими-то травами.
После осмотра профессор пригласил ее в кабинет. Им принесли кофе в крохотных чашках тонкого фарфора. Врач, успокаивающим тоном, сказал:
- Моя дорогая мадемуазель, совершенно незачем волноваться. Семнадцать лет, это еще не возраст. Уверяю, к браку все будет в полном порядке.
Югье окинул ее пристальным взглядом: «Четыре фута одиннадцать дюймов и сто пятьдесят фунтов веса. Излишки есть, конечно, но сейчас такое в моде. И она плохо развита. Груди почти нет, и все остальное, как у ребенка…, Ладно, ничего страшного, наверстает».
Девушка ушла, а профессор нахмурился: «Шея. Что-то там не так было. Ерунда, просто полная шея». Он убрал папку в шкаф орехового дерева и забыл об этом.
Давид привез ее и отца на Пер-Лашез. На кладбище было тихо, бил колокол. Элиза перекрестилась, вдыхая свежий, острый запах палых листьев. Синее, яркое, осеннее небо, простиралось над холмом. Они медленно поднялись по аллее к склепу белого мрамора. Элиза стояла, шевеля губами:
«Жанна Кроу, в девичестве, де Лу. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
«Мэтью Бенджамин-Вулф. Господь, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас».
- Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни, - отец коснулся руки Элизы:
- Это в память герцога Экзетера. Ему голову отрубили, во время якобинского террора. Как и твоему прадедушке.
Жан с трудом наклонился и поправил букет алых гвоздик: «Это внук Робеспьера, отец Анри и Макса. Впрочем, Макса ты и не встречала никогда. Они близнецы, - добавил маркиз.
- Пролетарии всех стран, соединяйтесь, - прочла Элиза: «Смерть всех уравнивает, конечно». Они стояли, склонив головы, и не видели высокого, белокурого мужчину, в суконной куртке рабочего. Волк выглядывал из-за угла богатого, буржуазного склепа неподалеку.
- Смотреть не на что, - Макс зевнул: «Толстая, и коротконогая. Хватит здесь сидеть, пора в Россию. Познакомлюсь с товарищами, поеду в Польшу…, Борьба только начинается, - он выбросил папиросу и быстрым шагом пошел прочь, к серой кладбищенской стене.
Давид довел Жана до входа в церковь. Маркиз улыбнулся:
- Дальше я сам, милый. Побудь с Элизой, она здесь в первый раз…, - Давид тоскливо посмотрел на спину девушки. Она стояла, глядя на панораму Парижа, на уходящие вдаль черепичные крыши. Ветер играл светлыми, золотящимися на солнце волосами.
Он сбежал к воротам, и купил у цветочницы букет белых роз. Элиза обернулась:
- Мне кузен Анри рассказывал. Его бабушка и дедушка, генерал Лобо, здесь познакомились на Пер-Лашез. Пойдемте, - кивнула девушка. Она положила цветы к надписи Жанны: «Мне кажется, она была очень хорошая женщина, мадам Жанна. Добрая. Иисус нам заповедовал быть такими, кузен Давид, - Элиза ахнула и смутилась: «Простите, вам нельзя…»
- Ничего, - от нее пахло ландышем, у нее были красивые, розовые губы. Давид повторил:
- Ничего, кузина. Слышать можно, - он усмехнулся. Элиза горько вздохнула: «Хватит. Пусть едет в Амстердам, пусть будет счастлив…, Я тоже, наверное, буду». Она решила: «Надо кузену Виллему написать. Он в Гейдельберге, без отца, без сестры…, Надо его поддержать. Ему, наверняка, одиноко. Так и сделаю, - она подняла серые глаза.
- Ветер, - Давид, смущенно, вытер щеку: «Простите, кузина Элиза. Вы идите, - он кивнул на церковь, -я здесь подожду. Потом на рю Мобийон поедем, отобедаем все вместе. Анри завтра в Монпелье отправляется, а я, - мужчина помолчал, - я на следующей неделе домой».
Было тихо, так тихо, что они слышали шелест рыжих листьев на деревьях, скрип колес экипажей внизу. «Я очень надеюсь, - Элиза придерживала подол своего уличного, темной шерсти кринолина, -что мы с вами еще увидимся, кузен Давид. И я желаю вам счастья, конечно».
- Спасибо, - он все смотрел девушке вслед. Она скрылась за дверями церкви. Давид увидел белый лепесток розы, кружившийся над аллеей. Он наклонился и поднес его к щеке. «Вот и все, - вздохнул Давид, закрыв глаза, превозмогая горькое, тяжелое чувство где-то внутри, - вот и все».
Элиза тихо прошла в церковь и увидела седоватую голову отца. Он сидел на скамье темного дерева, углубившись в молитвенник. Элиза опустилась на колени перед распятием и отчего-то всхлипнула. «Пусть будет счастлив, - попросила она, - пожалуйста. Иисус, Божья Матерь, позаботьтесь о нем». Девушка уронила голову в ладони и стояла так, долго, пока отец не тронул ее за плечо.
- Все хорошо, папа, - Элиза, подала ему руку: «Все хорошо».
Жан остановился и прикоснулся губами к ее белому, теплому лбу. «Я тебя люблю, - ласково сказал отец, - ты помни это, девочка».
- Я тебя тоже, - Элиза прижалась щекой к его теплой щеке. Они задержались на пороге, обнимая друг друга.
Ноябрь 1862 года, Санкт-Петербург
Во дворе Петропавловской крепости было зябко. На черных ветвях деревьев ветер трепал последние, бурые листья. Федор прошел мимо вытянувшихся солдат, что охраняли вход в Алексеевский равелин и прищурился. Комендант Сорокин спешил навстречу ему, через выложенную булыжником площадь. Часы собора пробили полдень. Небо было темным, низким. Над Невой неслись тяжелые тучи.
- Федор Петрович, - старик пожал ему руку, - недавно виделись и вот опять...
Федор вздохнул: «У нас новый министр юстиции, Алексей Федорович. Грядет судебная реформа. Сами понимаете, - он кивнул рыжей головой на стены равелина, - его превосходительство господин Замятнин настаивает, чтобы дело велось в законном порядке».
- Пойдемте, пойдемте, - захлопотал старик. Сорокин был ранен на турецкой войне. Припадая на левую ногу, комендант направился к серым стенам равелина.
- Хоть не ударился в воспоминания, - Федор зло посмотрел на сгорбленную спину в генеральской шинели, - и то хорошо.
Статский советник Воронцов-Вельяминов был в штатском, в роскошном, английской шерсти, на соболях пальто, в костюме серого твида с шелковым галстуком. Сюда он приезжал под видом досудебной проверки от министерства юстиции. Федор, на бумаге, заведовал одним из отделений второго департамента. Заключенный, увидев его в первый раз, обрадовался: «Федор Петрович! Не чаял вас встретить».
Федор тогда оглянулся на дверь с зарешеченным глазком, и наклонился к Чернышевскому. Арестант сидел на застеленной грубым одеялом койке, потирая освобожденные от кандалов руки. «Я здесь, чтобы вам помочь, Николай Гаврилович, - одними губами сказал Федор, - это мой долг, как порядочного человека».
До ареста Чернышевского Федор несколько раз встречался с ним на либеральных вечерах. Федор, иногда, усмехался про себя, выслушивая излияния литераторов и университетских профессоров. Вся эта публика доверяла ему, сыну декабриста, человеку безупречной репутации, стороннику реформ, западнику. Домой Федор, правда, никого не приглашал.
- Моя жена, - улыбался мужчина, - очень набожная женщина. Она вся в доме, в семье..., Евгения Александровна стесняется быть в обществе. Она все свое время посвящает детям и молитве. Впрочем, - он поправлял накрахмаленные манжеты рубашки, сверкая бриллиантовыми запонками, -это и есть женская стезя. Я, конечно, не против образования, - добавлял Федор.
Он обводил собрание голубыми, искренними глазами:
- Но разве можно представить себе женщину-врача, инженера, или, не приведи Господь, государственного чиновника? Они подвержены истерии. У них есть определенные, как бы это выразиться, физиологические особенности..., - Федор качал головой: «Музыка, театр, литература, вот их удел».
Комендант Сорокин, при первом визите Федора, получил его изящную, на атласной бумаге, визитную карточку, из министерства юстиции. Старик повел Воронцова-Вельяминова в комендантский дом. Напоив гостя хорошим кофе, генерал признался:
- Ваш дедушка, Федор Петрович, мне преподавал, в инженерном училище. И батюшку вашего я изволил встречать. Мы с ним ровесники были, только я с Наполеоном не воевал, потом пришлось, -Сорокин похлопал себя по больной ноге: «И матушку вашу помню. Божественно она играла, словно ангел. Так жаль, так жаль..., - Сорокин спохватился: «Вы пейте, пейте кофе. А брат ваш, Степан Петрович, где сейчас?»
- На Крымской войне погиб, - Федор перекрестился: «Угораздило эту старую перечницу с разговорами полезть. Они все сейчас мемуары пишут. Еще хорошо, что выжившим бунтовщикам не разрешили в столицы вернуться. Нечего. Здесь своих радикалов хватает».
- У меня двое сыновей, Алексей Федорович, - весело сказал Федор: «Коленька и Сашенька. Славные мальчишки, им пять лет. И жена хорошая, Евгения Александровна. Она у меня гувернантка в прошлом, женщина скромная, серьезная..., Мать семейства».
- Дай Бог, дай Бог, - закивал комендант седой головой: «Не прервется род ваш, Федор Петрович, вы со времен варягов Руси служите».
- И дальше будем, - уверил его Федор.
- Хоть бы ты заткнулся, наконец, - про себя, пожелал Воронцов-Вельяминов, - и вообще, хоть бы все они сдохли. Седьмой, восьмой десяток, по тридцать лет в Сибири просидели, а до сих пор скрипят. Скоро их всех похороним, и забудем о бунте. Тем более, - он незаметно нахмурился, - новый назревает.
Его осведомитель в кружке польских офицеров работал отлично. Польша бурлила, но к военным действиям пока не перешла. Федор аккуратно, с помощью варшавских коллег, организовал покушение на великого князя Константина. Он надеялся, что после этого инсургенты поднимут оружие. Стрелял в Константина безобидный, близорукий умалишенный. Его нашли в одной из варшавских клиник. С подмастерьем портного Ярошинским до этого хорошо поработали, пуля едва задела великого князя. На допросах, после выстрела, Ярошинский болтал, что единственное средство добиться свободы, это убивать царских наместников, одного за другим.
Подмастерье быстро провели через военный трибунал и повесили.
- Потебня жив, мерзавец, - сквозь зубы процедил Федор, спускаясь по каменным ступеням вниз, в подвал, - я чувствую, что жив. Таких русских надо расстреливать без суда и следствия. Впрочем, какой он русский? Хохол.
Подпоручик Потебня выстрелил в варшавском парке в спину генералу Лидерсу. Старик воевал, начиная с Аустерлица. Ему шел восьмой десяток. Лидерс, командуя размещенной в Польше армией, наотрез отказывался от охраны. Он сказал Федору, еще в Варшаве:
- Я, юноша, смерти не боюсь. Я пулям никогда не кланялся. Да и вообще, - Лидерс затянулся сигарой, -вы преувеличиваете опасность, Федор Петрович. Поляки просто любят шуметь, это у них в крови. Зря они, что ли, короля себе на сеймах выбирали? - Лидерс расхохотался.
Лидерс успел крикнуть подпоручику: «Подлец целится сзади!». Генерал все еще оправлялся от раны.
- Ни один, ни один польский мерзавец в том парке даже с места не сдвинулся, чтобы схватить Потебню, - гневно подумал Федор: «На террор мы будем отвечать террором. Константин, этот либерал, до сих пор блеет, что надо дать полякам какие-то там права. Рекрутский набор, жесткий надзор за ксендзами…, Они все они на содержании у Рима, им нельзя доверять. И запретить преподавать польский язык. Если им это не понравится, если они перейдут к военным действиям, того нам и надо».
Федор, на встречах с Чернышевским осторожно раскручивал ниточки, ведущие от петербургского комитета «Земли и Воли» до кружка польских офицеров в Генштабе. Там сидел ренегат Сигизмунд Сераковский. Федор с удовольствием ждал встречи с капитаном на военном трибунале. Он был уверен, что следы ведут дальше, в Варшаву, к подпольному комитету повстанцев, и оттуда, на запад, к социалистам Маркса и Энгельса, к добровольцам Гарибальди.
- И в Америке война, - Федор раздул ноздри, - люди с опытом сражаются. Еще сюда кто-нибудь приедет, организовывать наших радикалов.
В «Земле и Воле» у него был прикормленный осведомитель, литератор Костомаров, однако тот пил, запойно. Толку от него, с недавних пор, было мало.
- Слухи ходят, - мрачно подумал Федор, остановившись перед дверью камеры Чернышевского, - этот не знает ничего, - Воронцов-Вельяминов посмотрел в глазок, - он здесь с лета сидит. Или делает вид, что не знает. Все равно, мне кажется, кто-то к нам едет.
Это было чутье, такое же, что руководило им за карточным столом. Два лета подряд Федор ездил в Баден-Баден, на рулетку. Мальчиков с женой он отправлял в Павловск, на снятую им дачу, обнесенную стеной, с жандармским караулом у ворот. Федор всегда был в выигрыше. Он подумал, что пора бы купить собственное имение, где-нибудь под Ораниенбаумом. Северному направлению он не доверял, хотя там были финны, люди тихие. Федор, все равно, поднимал палец: «Они тоже себе на уме, господа. Инородцы, одно слово».
- Надо, - решил он.
- Дитя в мае на свет появится..., - он, нежно, улыбнулся. После выкидыша жена два года не беременела. Федор, за это время, приучил ее к морфию. Теперь она на коленях просила дозу, была покорной и ни в чем ему не прекословила. За сыновьями она ухаживала хорошо. Федор хмыкнул: «Пусть рожает. Брат ее сдох, у нее никого не осталось. Она теперь никуда не денется». Федор хотел дочку. Что хотела жена, он не знал, да его это и не интересовало.
- Рождественский пост скоро, - с сожалением вспомнил Федор, - надо пораньше сегодня домой прийти. Посижу с мальчиками, Евангелием позанимаюсь. Поужинаю в семейном кругу, и заберу ее в спальню, - он снял пальто и перебросил его через руку. Он вспомнил длинные, стройные ноги, белую, высокую грудь, рассыпанные по шелковым подушкам каштановые волос. Федор вдохнул сырой, пропитанный потом, табаком и нечистотами воздух камеры.
- Николай Гаврилович! - радостно сказал Федор, глядя на бледное, обросшее бородой лицо, в дешевом пенсне.
- Вот и я. Должно быть, наскучил. Чайку бы нам, - ласково попросил он у одного из солдат и шагнул в камеру.
В экипаже, по дороге в Третье Отделение, на Фонтанку, Федор наискосок просмотрел очередные главы рукописи. Чернышевский передавал с ним, как он выражался, «на волю», черновики романа. «Бездарь, - пробормотал Федор, - никакого сравнения с Эженом Сю, или Гонкурами». Федор не любил серьезную литературу. По службе он читал и Тургенева, и Толстого, и Достоевского, но зевал над ними. Достоевский вышел из ссылки, ему разрешили жить в столице. Федор Михайлович увидел на одном из литературных вечеров Воронцова-Вельяминова. Они славно поговорили, но Федор, слушая рассказы о Сибири, все время чувствовал на себе пристальный, внимательный взгляд карих глаз.
- Он писатель, - успокоил себя Федор, - это у него в крови. Просто изучает меня, и все. Может быть, в книгу вставит, как проповедника либеральных идей, - он едва не рассмеялся вслух. Достоевский замолчал и затянулся дешевой папиросой.
- Впрочем, - он махнул рукой, - все это быльем поросло, Федор Петрович. Даже и вспоминать не стоит. Пойдемте, выпьем за встречу.
- Но больше, больше всего, это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза. Ты видела, они уходили, они приходили; они уходили. Это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой - мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались, это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье. Здесь царствую я, - Федор дочитал до конца абзаца и сочно сказал:
- Еще и развратник, к тому же. Все они такие, нигилисты. Хотя, цензура может и пропустить. Они нынче все пропускают, боятся прослыть реакционерами.
Он отбросил рукопись. В экипаже приятно пахло сандалом. Федор закурил египетскую папиросу. Они стояли в пробке на Троицком мосту. Над Невой выл ветер, вода реки была ледяной даже на вид. Федор поежился и стал вспоминать святцы на май, выбирая имя для дочки.
Ночлежка в покосившемся, деревянном домике в закоулках Сенного рынка просыпалась. Комната была полна людей. На заплеванном полу валялись потрепанные сибирки и грязные сапоги. Пахло перегаром, луком, дешевым, крепким табаком. Он лежал, закинув руки за голову, разглядывая не струганные доски нар. Как Волк и предполагал, перейти границу было просто. До Кенигсберга он добрался по своим настоящим документам. Внутри Европы визы не требовались.
- В Англию пока ехать не стоит, - размышлял Волк, - незачем дразнить дядю. Там ничего и не случится. Бабушка рассказывала, что рабочие в Англии почти лишены стремления к классовой борьбе. Они довольны своей грядкой и пинтой пива по выходным. Надо раскачивать Францию, Бельгию, Германию..., Через два года у нас появится Интернационал. Я стану его представителем на континенте. Только сначала вернусь в Америку, еще повоюю, - Волк хищно улыбнулся.
Паспорт был надежно спрятан в подкладку его рабочей куртки. В Кенигсберге Волк нанялся матросом на рыбацкую шхуну и спокойно добрался до Ревеля. Оттуда он доехал в столицу, с обозом чухонских плотников, вспоминая рассказы бабушки и дяди Поля, о переходе границы. Его, высокого, белокурого, голубоглазого, все принимали за чухонца. Отираясь в Ревеле, Волк успел подхватить местный акцент, и ни у кого подозрения не вызвал. Артель строила сараи на Сенном рынке. Документов здесь не спрашивали. Впрочем, хозяин ночлежки, из отставных солдат, сразу предупредил их, через десятника, петербургского чухонца: «У кого бумаг нет, с тех беру на десять копеек больше. Вас обратно в Ревель вышлют, а мне штраф платить».
Еще в Кенигсберге Волк досконально изучил карту столицы империи. Память у него была отменная. Он с закрытыми глазами мог найти дорогу к номерам Ренье у Почтамтского моста. Там, по соседству с католической церковью святого Станислава должен был остановиться брат.
- То есть Франсуа Вильнев, то есть я, - ухмыльнулся Волк. Номера были выбраны не случайно. В костеле, как сказали Волку его польские добровольцы, встречались заговорщики из числа офицеров Генерального Штаба, из кружка капитана Сераковского.
Волк соскочил с нар и умылся в оловянном тазу, стоявшем на грубом табурете. Начиналось воскресенье, день отдыха, многие еще храпели. Деревянные ставни комнаты были наглухо захлопнуты. Одежда у Макса была потрепанная, но чистая. Волк был брезглив. Выйдя во двор, он поежился. Ветер с Невы был злым, пронизывающим.
В первое воскресенье по приезду Волк долго гулял по городу, избегая, впрочем, парадных улиц. Санкт-Петербург ему понравился. Он с удовольствием думал, как, получив документы Вильнева, сможет обедать в хороших ресторанах и навещать кофейни. «Впрочем, - строго сказал себе Волк, -недолго. К Рождеству ты должен быть в Польше, мой дорогой Франсуа».
Брату он сказал, что тот должен ходить к поздней мессе, после обеда. «Я тебя встречу, - усмехнулся Макс, - а дальше все будет просто». Заговорщики собирались на мессе утренней. Волк, забежав в трактир, выпил стакан крепкого чая. Он сжевал мягкий калач, и поспешил по набережной Фонтанки к Вознесенскому проспекту.
Церковь была уютной, небольшой, с белеными стенами. Волк преклонил колени у чаши со святой водой и быстро огляделся. Сераковского ему описали. Старший из добровольцев, Юзеф, бывал в Санкт-Петербурге и знал капитана.
- Вот и пан Сигизмунд, - поздравил себя Волк, - все складывается удачно.
Сераковский сидел в штатском, хорошем пальто. Непокрытая, темноволосая голова, заметил Волк, уже была побита сединой.
Макс взял латинский молитвенник и устроился сзади. Месса началась, священник опустился на колени перед алтарем. Пароль и отзыв Волк знал. Он прошептал: «Judica me Deus, et discerne causam meam».
Сераковский вздрогнул: «Е gente non sancta». Офицер искоса посмотрел на Волка. Юноша кивнул: «Привет вам, пан Сигизмунд, из Италии». Волк ощутил пожатие руки капитана и закрыл глаза. Органист начал играть Баха. Макс не молился, конечно. Он думал о том времени, когда вместо церквей появятся дворцы коммунизма, огромные, уходящие сталью и стеклом в небеса, такие, как описывал мистер Констан в «Путешествии журналиста в новый век».
- Прадедушка хотел ввести Культ Высшего Существа, - усмехнулся Макс, - это все полумеры. При коммунизме не будет религии, ни в каком виде. Ее место займет наука. Лаборатория, мастерская, завод станут храмами. Конечно, полякам, - он покосился на Сераковского, - я этого говорить не буду. Католические священники поддерживают восстание. Они разжигают польский национализм, стремление к независимости..., Надо этим пользоваться.
Он вспоминал Бет:
- Цветные тоже цепляются за свою идентичность. Надо избавляться, от предрассудков, мешающих нам построить новое общество. Навещу ее, когда в Америке окажусь, - решил Макс. Он увидел ее, маленькую, ладную, с пышными, черными волосами, с губами цвета вишни, и сердито сказал себе: «Хватит, еще с начала, осени терпишь. Надо найти кого-нибудь».
Сераковский жил в хорошей квартирена Вознесенском проспекте. Они дошли туда пешком. Распогодилось, в белесом, прозрачном северном небе даже поднялось слабое, маленькое солнце. По дороге Макс быстро рассказал Сераковскому о своих польских добровольцах. В гостиной, Макс, сняв свою куртку, подпорол подкладку. Он передал капитану рекомендательное письмо Гарибальди.
- Сейчас жена придет, - пообещал Сераковский, - сделает нам чаю. Она в польских классах преподает,-капитан махнул рукой, - родители устроили, при костеле. Даже у нас, в Польше, - поляк, закурив, передал Максу папиросы, - хотят запретить детям учить родной язык. Но как, же вы, пан Макс, без документов до Варшавы доберетесь? - озабоченно спросил военный: «В декабре открывается железная дорога, наконец-то. Но вам не продадут билет без паспорта».
- Паспорт у меня будет, - уверил его Волк, - и очень скоро. Французский документ, с российской визой, не вызывающий никаких подозрений.
Макс чиркнул спичкой и обвел взглядом старый, уютный диван, портреты Костюшко и Домбровского на стенах, книги, Мицкевича, Библию на польском языке, эмигрантские брошюры: «Пан Сигизмунд, покажите мне, что сделано и что предстоит сделать. Вы уверены, - Макс посмотрел в карие глаза, -что среди ваших товарищей нет провокаторов?»
Сераковский задумался: «Они все поляки..., Украинцы тоже есть, но униаты..., Пан Макс, предателей нет».
- Все равно, - Волк, смотрел, как Сераковский открывает тайник в полу, - надо собрать ваш кружок. Я хочу сам на них взглянуть. Я в таком разбираюсь.
Сераковский застыл, на коленях, с ножом в руках. Офицер, наконец, сказал:
- Это опасно, пан Макс. Не надо, чтобы вас кто-нибудь видел. Может быть, действительно, есть ненадежные люди...
- Они и не увидят, - удивился Волк: «Я имею в виду, увидят, но никому ничего не расскажут, пан Сигизмунд. За это я отвечаю».
- Он еще совсем молод, - Сераковский достал шкатулку с бумагами, - юноша. А глаза все равно ледяные. Не позавидуешь его врагам.
Они сидели за круглым столом. Макс пробормотал: «Тридцать тысяч рублей на прессу и дипломатию, пятнадцать тысяч на подпольную военную школу, остальные деньги на закупку оружия. Сколько сейчас там, - он указал на запад, - карабинов?»
- Четыре тысячи и к Рождеству еще привезут, - ответил капитан: «Еще много револьверов, бомб, холодного оружия..., В феврале мы предполагаем, начать, если до этого русские не предпримут каких-то радикальных мер. Мы хотели организовать еще несколько покушений...»
- Расскажите-ка мне о них, - потребовал Волк: «Об актах террора. Я ими в Америке занимался, в отрядах покойного мученика, мистера Джона Брауна. Опыт у меня есть».
Волк, внимательно, слушал, а потом заметил:
- Потебня, значит, скрывается. Я его найду. Ярослав Домбровский в Варшавской цитадели. Надо попробовать его освободить, я этим займусь. Вы мне дадите письмо к вашему Центральному Комитету. Я постараюсь попасть на первый поезд до Варшавы. А этот, Ярошинский, - Волк поскреб гладкий подбородок, - он старался каждый день ходить в баню, там же посещал и цирюльника, - это тоже ваших рук дело, пан Сигизмунд?»
- Это был одиночка..., - вздохнул капитан: «Мы не предполагали, что кто-то поднимет руку на великого князя. Беднягу повесили».
- Бедняге пистолет в руку вложило ваше Третье Отделение, - сочно заметил Волк, беря еще одну папиросу, - это был подставной человек. Я в таких вещах разбираюсь. И в провокаторах тоже. Готовьте званый вечер.
Дверь стукнула. Поляк шепнул: «Моя жена обо всем знает, не надо прятать бумаги. Она сестра пана Далевского. Титус руководит комитетом восстания в Литве».
Волк поднялся: «Пани Сераковская, рад встрече».
Она была совсем юной и Волк подумал:
- Едва за двадцать. Моложе этого Сераковского лет на десять, а то и больше. Отлично. Она хорошенькая, - юноша склонился над маленькой рукой. У пани Сераковской были веселые, серые глаза и белокурые, уложенные в скромную прическу волосы.
- Это пан Макс, дорогая, - сказал капитан, - он приехал из Италии. Мы только две недели, как обвенчались, - добавил Сераковский. Его жена нежно покраснела.
Ее звали пани Аполлония, и ей едва исполнился двадцать один год. Девушка сразу захлопотала, сделала чай. Волк, увидев гитару, рассмеялся:
- Меня в Италии ваши ребята, поляки научили «Маршу Домбровского». Позвольте, пани Аполлония?
Пани все краснела. Волк, незаметно, улыбнулся: «Здесь все будет просто». Он провел пальцами по струнам и запел, низким, красивым голосом:
- Jeszcze Polska nie zginęła....
Они подхватили, вслед за Максом: «Марш, марш, Домбровский, с земли итальянской в Польшу!». Пани Аполлония, восторженно, сказала: «Вы тоже, пан Макс, как пан Ян Домбровский, приехали из Италии, чтобы освободить наш народ. Спасибо, спасибо вам!»
- Это мой долг, - ласково посмотрел на нее Макс, - сражаться с неравенством и угнетением, где бы я ни был. И так будет всегда, пани Аполлония, до самой смерти моей.
Девушка вытерла красивые, большие глаза и тихо попросила: «Спойте еще, пожалуйста».
В гостиной было жарко натоплено. На стене, на персидском ковре висел короткий, морской кортик. На золоченом эфесе виднелись наяды и кентавры. Два мальчика лет пяти, один с каштановыми волосами, а второй рыжий, тихо приоткрыли дубовую дверь. «Папа не разрешал брать, - сказал один из них свистящим шепотом, - он рассердится, Коля».
- Папа никогда на нас не сердится, - отмахнулся старший брат: «Мы его в детскую носить не будем, здесь посмотрим. Только стул надо взять».
Саша прислушался. Из кухни доносился звон тарелок, пахло едой. «После обеда пойдем в Летний Сад, - вспомнил мальчик, - жаль только, что папа на два дня уехал, в Царское Село. Его величеству докладывать. Скучаю, - он увидел, как Коля берет стул и улыбнулся: «Давай вместе».
Они знали, что этот кортик оставил на льду Невы враг России и его императорского величества, иностранный шпион.
- Ты его застрелил, папа? - восторженно спрашивали мальчики: «Прямо в сердце?»
- Не я, - усмехался отец, держа их на коленях: «Там много людей было, полицейские, жандармы..., А вы у меня кем будете?»
Коля всегда говорил, что хочет стать жандармом. Ему нравилась красивая форма, нравилось сидеть рядом с отцом в его кабинете, где был установлен телеграфный аппарат. Мальчик восхищенно смотрел на тире и точки, на шифровальную таблицу, которой пользовался отец. Он тоже хотел выполнять таинственные, секретные поручения Его Величества, ездить в Москву, Варшаву, Гельсингфорс, за границу и стрелять из маленького, элегантного револьвера. Такой был у отца. Федор брал сыновей в тир, и в три года выдал им каждому по духовому ружью.
- Пока начните с этого, - сказал отец, - а потом, как подрастете, куплю вам свои пистолеты.
Братья занимались верховой ездой в манеже. Летом, если отец был в городе, он брал паровой, полицейский катер и возил детей по заливу. К ним ходили учителя языков и математики. Через два года Коля и Саша должны были отправиться в подготовительный класс Александровского Лицея.
В январе, на именины, их крестный отец, Его Величество, всегда присылал им подарки. В прошлом году это была искусной немецкой работы, заводная железная дорога. Мальчики уже ездили с отцом на поезде в Царское Село, из отдельного, тайного павильона на задах вокзала. И вагон был особым. Отец сказал, что в таком ездят только государственные чиновники.
- Салон-вагон, - повторил Саша, взбираясь на стул: «Когда я вырасту, я буду инженером, как дядя Степан».
Они знали, что их дядя погиб на Крымской войне. «Он был героем, - говорил им отец, - надеюсь, Россия и вами будет гордиться, милые мои».
Больше они ничего не знали.
Мать звали Евгения Александровна, она родилась в Швейцарии. Мать была молчаливой, тихой. Братья привыкли к тому, что она ничего не рассказывает. Она ухаживала за мальчиками, готовила им, водила гулять, но Коля и Саша всегда ждали отца. Если он был в городе, он появлялся к ужину. В карманах его пальто обязательно лежал какой-нибудь заманчивый сверток. Отец смеялся, поднимал их на руки и шел с ними в детскую. Он укладывал их спать, рассказывая что-нибудь интересное, о Сибири, где он вырос, о российских царях, о своих поездках за границу.
- Горло болит, - Саша сглотнул. Он потянулся, и снял кортик. Братья устроились рядом на стуле. Оба мальчика были в матросских костюмчиках из хорошей, английской шерсти. «Острый, - Коля прикоснулся нежным пальцем к лезвию кортика, - интересно, сколько ему лет? Надо у папы спросить, невзначай. Он знает, папа все знает».
Они повертели в руках оружие, вернули его на место и поставили стул орехового дерева обратно, к столу. За большим окном была серая Фонтанка, голые, мотающиеся на ветру, деревья Летнего Сада.
Мальчики присели на мраморный подоконник. Саша спросил у брата: «Ты что такой бледный?»
- Вовсе я не бледный, - Коля обнял колени руками: «Даже не погулять, как следует, - он с тоской взглянул на Летний Сад, - там одна грязь. Но папа говорит, что надо дышать свежим воздухом, - он добавил: «У тебя горло не болит?»
- Болит, - признал младший брат. Дверь стукнула, и они услышали голос матери: «Обедать». День был постный, мальчики ели уху и жареного судака, с картошкой. Саша жевал и вдруг закашлялся, горло болело все сильнее.
Мать, молча, возила серебряной ложкой в фарфоровой миске с ухой.
- Господи, - тоскливо подумала Юджиния, глядя на затянутую шелковыми обоями, отделанную мрамором, столовую, - может быть, я родами умру? Я не хочу жить, не хочу...
Два года назад, через несколько месяцев после выкидыша она проснулась от головной боли. Мигрени у нее были частыми, еще со времен сотрясения мозга. Юджиния едва слышно застонала. Встав с кровати, женщина набросила халат. Она знала, что, если посидеть у открытого окна, в одиночестве, то боль пройдет. Мигрени ее мучили только рядом с мужем. Когда он уезжал, женщина спала спокойно.
- Ты куда? - раздался холодный голос. Юджиния, задрожав, ответила: «У меня болит голова, я в умывальной побуду...»
Он поймал ее за сломанное запястье, рука до сих пор болела, особенно при сырой погоде: «Доктор рекомендовал тебе морфий, от мигреней. Ты слышала. Лежи тихо!»
Юджиния попыталась вырваться, и услышала треск. Она потеряла сознание, очнувшись утром. На запястье был наложен лубок, голова была легкой, звонкой. В распахнутой форточке слышался щебет птиц над Фонтанкой.
- Ты упала, Женечка, - муж, сидя на постели, гладил ее по голове, - неудачно упала, ночью. Но доктор сказал, что это просто трещина, на месте старого перелома. Она скоро заживет. Тебе прописали морфий.
Юджиния увидела в его руках стальной шприц, и помотала головой: «Нет, нет, я не хочу..., Не надо...». Муж хлестнул ее по лицу, разбив губу. Прижимая ее к постели, Федор шепнул:
- Забыла, я тебя могу отправить в лечебницу для умалишенных, до конца дней твоих. Не прекословь!
Юджиния почувствовала, как игла входит в вену, и закрыла глаза, чтобы не видеть его, чтобы оказаться, далеко, в своих снах. Там был жив брат, там не было лужи крови на полу умывальной, не было страха и боли. Там было счастье. После этого, когда муж, раз в месяц, колол ей морфий, она говорила себе: «Надо закончить все это. Никому я не нужна, никто за мной не приедет. Просто решись».
Она так и не решилась. Потом Юджиния поняла, что беременна. Морфий из дома убрали, вернулись мигрени. Она, иногда, плача, просила его: «Пожалуйста..., Я сделаю все, что ты хочешь. Только один раз, один укол...»
- Когда закончишь кормить, Женечка, - обещал ей муж, гладя ее по животу. «Я так рад, так рад, - он целовал ее, - у нас будет девочка..., Дочка, я уверен».
Она ненавидела и этого ребенка. Сыновья ее не любили. Юджиния видела это в глазах мальчиков и тихо продолжала готовить, стирать и убирать. Она до сих пор могла читать только Евангелие и детские книги. «Господи, - измучено попросила Юджиния, - пошли мне смерть».
Она услышала кашель и вздрогнула: «Что такое?»
Кашлял Саша, задыхаясь, жалобно, а потом сына вырвало на крахмальную скатерть. Коля, испуганно, заплакал. Он тоже стал кашлять, заходясь в рыданиях. Юджиния вскочила и дернула за звонок, проведенный вниз, к посту жандармов.
Она выбежала в переднюю: «Илья Андреевич, мальчикам плохо..., Надо позвать профессора Хотовицкого из Медико-Хирургической Академии. Вы его знаете, Федор Петрович его привозит, каждый месяц..., У них жар, их тошнит...»
- Павел Григорьевич! - позвал старший жандарм: «Поднимитесь сюда, помогите Евгении Александровне, я в Академию. Когда я вернусь, идите к нам, отправьте кабель Федору Петровичу в Царское Село».
Кабинет был закрыт. Муж всегда забирал с собой ключи. Илья Андреевич сбежал вниз по лестнице, из столовой раздался стон. Саша сидел с закрытыми глазами, Коля вытирал слезы с лица. «Болит, -пожаловался мальчик, - горло очень болит».
- Сейчас, сейчас, - вздохнула Юджиния, - сейчас доктор приедет. Пойдемте, я вас умою и уложу в кровати.
- Хочу папу! - потребовал Саша, приподняв бессильно падающую, рыжую голову: «Где папа?»
- Скоро приедет, - Юджиния приложила ладонь ко лбу сына. «Весь горит, - поняла женщина, - они оба горят».
Она подхватила детей на руки, и отнесла их в умывальную.
Окна кабинета были распахнуты на Нижегородскую улицу, с набережной, неподалеку, дул резкий, пронизывающий ветер. «Хватит, - велел профессор Хотовицкий, - иначе мы здесь все закоченеем. Месье Вильнев, вы здесь самый высокий. Захлопните форточку, пожалуйста».
- Никогда из меня шпиона не получится, - смешливо понял Анри, закрывая окно: «Я до сих пор вздрагиваю, когда меня Вильневом называют».
Он жил в номерах Ренье уже две недели. Юноша, аккуратно ходил каждое воскресенье на позднюю мессу в церковь Святого Станислава, однако брат пока не появлялся. Макс предупредил, что может задержаться по дороге.
- Я не на паровом судне плыву, как сам понимаешь, - расхохотался брат. В первый же день Анри купил «Санкт-Петербургские ведомости». Он выписал себе в блокнот объявления об открытых лекциях на иностранных языках в университете и Медико-Хирургической Академии. Брат строго предупредил его, чтобы он не показывал свое знание русского. «Незачем вызывать подозрения, -объяснил Макс, - ты доктор из Монпелье. Помни это».
- Можно говорить, что я в Париже бывал? - ядовито спросил Анри: «Или сделать вид, что я с юга Франции никогда не выезжал?»
- Это, пожалуйста, - разрешил Волк, - сколько хочешь.
Анри познакомился с ординатором Медико-Хирургической Академии, врачом при городском воспитательном доме для сирот, месье Раухфусом. Врачи оказались рядом на лекции приват-доцента Менделеева. Он читал основы химии для медиков.
Раухфус тоже был педиатром, оказался всего на пять лет старше Анри. Они быстро подружились. Карл Андреевич представил его своему учителю, профессору Степану Фомичу Хотовицкому. Знаменитый врач, на седьмом десятке, железной рукой правил кафедрами детских и женских болезней в Медико-Хирургической Академии. Хотовицкий расспросил Анри о его учителях, о диссертации. Анри писал о травмах и ожогах у детей. Профессор, весело, сказал:
- Конкурент, значит, явился. Практику открывать будете. У нас иностранцев любят, месье Вильнев. К вам, или герр Раухфус, - профессор подмигнул ординатору, - пациенты валом валят, а ко мне, простому хохлу, даже не заглядывают, - Хотовицкий расхохотался и похлопал Анри по плечу.
Профессор действительно родился в селе Волынской губернии.
- Коров пас, - улыбнулся он, - землю пахал, с отцом. Я, конечно, не Ломоносов, - он отпил чаю, - но тоже с обозом до столицы добрался. В двадцать один год Академию закончил, как и вы, - он откинулся на спинку большого, старого кресла, - и с тех пор здесь обретаюсь.
- Хоть поучусь, - с удовольствием подумал Анри, - я о нем слышал, и книги его читал. Он первое руководство по педиатрии издал, на русском языке.
Он уже ассистировал на нескольких операциях. Хотовицкий, пожевав сигару, одобрительно хмыкнул: «Очень неплохо, юноша, очень неплохо. Хотите, я вам несколько больных дам, пока вы здесь? - они стояли в обложенном плиткой коридоре госпиталя: «Все равно, пока вы комнаты снимете, пока вам в полиции разрешение на проживание оформят...»
Анри покраснел. Он ненавидел врать. «Я, может быть, еще и не останусь в столице, месье профессор, - юноша опустил глаза, - вы знаете, дети привязываются к лечащему врачу. Не надо, чтобы они ко мне привыкали, если я уеду».
- Тоже верно, - согласился Степан Фомич: «Жаль, я видел, как вы с ребятишками обращаетесь. У вас отличные способности, месье Вильнев».
Анри закрыл форточку. Хотовицкий, закурив сигару, наставительно сказал:
- Свежий воздух и хлорная известь помогают бороться с больничными инфекциями. Земмельвейса называли сумасшедшим, а ведь он прав, господа.
Профессор порылся на просторном, заваленном бумагами столе: «Ланцет», свежий. Доктор Листер из Эдинбурга рекомендует карболку для мытья полов и обработки рук. Карл, - попросил он ординатора, - запиши, возьмем на пробу».
На столе стоял выточенный из дерева макет будущей детской больницы. «Пока собираем деньги, -развел руками Раухфус, - но, надеемся, года через два начнем строить. У вас, в Париже, давно такой госпиталь есть. Пора и нам».
Анри рассказывал им, как устроена медицина во Франции. Они вместе сидели над планом будущей больницы, рассчитывая количество палат и число коек. Раухфус, как-то заметил: «Профессор учился, когда еще в сюртуках и фартуках оперировали. Я хочу ввести в обиход белые халаты, месье Вильнев. Врачи сразу будут отличаться от остального персонала».
Анри напомнил себе: «Надо и мне такой сшить, когда домой вернусь. Давид в Амстердам уехал, потом дядя Жан с Элизой в Ренн вернутся. Останусь я один».
Брат сначала запретил ему брать кольцо в Россию, но Анри пожал плечами: «Я с ним никогда не расставался, я его на цепочке ношу. Не будут же меня обыскивать. Обещаю, никому его не покажу».
Степан Фомич поднялся: «Отдохнули, чаю попили…, Давайте теперь попробуем этой бедняжке так ногу сломать, чтобы она больше не хромала».
На столе была десятилетняя девочка. Перелом сросся неудачно, они собирались поставить кость на место.
Когда они мыли руки, профессор нахмурился: «Кто это там кричит?». Он стряхнул капли воды на выложенный плиткой пол. Хотовицкий сказал, по-русски: «Любезнейший, здесь больница, а не полицейский участок. Потрудитесь успокоиться и объяснить, в чем дело?»
Анри взглянул на невидного человечка в темном пальто и грязных сапогах. Он, запыхавшись, прислонился к двери. «Мальчики заболели, Степан Фомич, - он, снял заячью шапку, - Евгения Александровна говорит, жар у них, кашляют..., У меня экипаж...»
- Не сомневаюсь, - прервал его профессор и щелкнул пальцами: «Месье Вильнев, поезжайте с господином. У меня операция, - повернулся Хотовицкий к человечку, - пациент под опиумом. Нельзя терять время».
- Но, Степан Фомич, вы понимаете..., - начал визитер. Анри увидел, что старик побагровел. Профессор медленно сказал:
- Запомните раз и навсегда, любезный. Я врач. Я лечу больных, невзирая на их богатство, бедность, или еще что-нибудь. Мне это не интересно. Если я сейчас уеду, ребенку придется во второй раз давать опиум и подвергать его жизнь опасности. Я этого делать не собираюсь. Кашляют? - внезапно спросил Хотовицкий. Человечек растерянно кивнул.
Профессор подтолкнул Анри вперед: «Если это дифтерия, то она заразна. Карл Андреевич ей не болел, в отличие от господина Вильнева. Забирайте его, любезный».
- Степан Фомич, по распоряжению..., - человечек вздрогнул.
- Я сказал! - заорал Хотовицкий: «Сказал! Значит, меня надо слушать! Я не собираюсь терять лучшего ординатора. Месье Вильнев обладает иммунитетом. Он и будет заниматься этим случаем. Одевайтесь, месье Вильнев, - велел профессор по-французски и добавил: «Паспорт у вас с собой?»
- Да, - растерянно отозвался Анри, - а что такое, профессор...
- Во дворец, что ли, зовут? - подумал Анри: «Нет, я читал, император в Царском Селе, и семья его там. Но есть еще великие князья...»
Хотовицкий отвел его в сторону и незаметно указал пальцем на потолок:
- Человек оттуда. Важная птица. У него сыновья, пяти лет, здоровые ребята. Наверняка, дифтерия, она сейчас по городу гуляет. Если что, пришлите сюда за инструментами, но, я думаю, до трахеотомии дело не дойдет. Малыши справятся. Карл, в операционную, - велел он Раухфусу.
Подсадив Анри в простой экипаж, человечек протянул руку: «Ваш паспорт».
Он внимательно изучил документ и взглянул на юношу острыми глазами. Французский у него был хороший, но с заметным русским акцентом. Человечек аккуратно переписал в книжечку все данные Франсуа Вильнева:
- Мать малышей из Женевы. Вы сможете с ней объясниться. И отец скоро приедет, он говорит по-французски. А вы где в Лионе жили? - внезапно поинтересовался его собеседник.
Макс приказал Анри наизусть заучить все подробности его биографии. «Рядом с Отель-Дье, -обаятельно улыбнулся Анри, - мой покойный отец тоже был врачом».
Человечек и это записал.
- Ладно, - вздохнул Илья Андреевич, когда они выехали на набережную, - Федор Петрович этого Вильнева проверит. Но пока телеграмма до Варшавы дойдет, а оттуда до Парижа..., Тем более, он с юга Франции, месье Вильнев. И потом, знаю я наши посольства. Зарегистрируют запрос, а вспомнят о нем, дай Бог, если к Пасхе. Вряд ли его радикалы послали, врач и врач. Хотовицкий его рекомендует, а ведь Степан Фомич детей его величества лечит. И вообще, здесь столица. Здесь такого провала, как в Лондоне не будет. Федор Петрович тогда очень недоволен был, что дамочка ускользнула. Да и не агент он, - человечек незаметно, оглядел юношу, - лицо у него не такое. Просто доктор.
Экипаж въехал на Пантелеймоновский мост. Анри похолодел.
- Бабушка рассказывала. Здесь была квартира Воронцовых-Вельяминовых, в доме на углу. И младший внук Воронцовых-Вельяминовых в Санкт-Петербурге жил. И кузина Юджиния здесь пропала. Федор Петрович того внука звали, - напомнил себе Анри: «Не нравится мне все это. Лучше бы на моем месте был Макс. Да что это я, он ведь не врач. Там дети, они болеют. Вот и все, а остальное неважно».
Дубовая, высокая дверь открылась. Второй человечек, такой же неприметный, озабоченно сказал, по-русски: «Я побегу, кабель Федору Петровичу пошлю».
- Конечно, - разрешил первый и обратился к Анри: «Пойдемте, нам на второй этаж».
- Федор Петрович, - Анри смотрел себе под ноги, на широкие, каменные ступени: «Не бывает таких совпадений. Он просто здесь живет. Это другой человек, другой».
Они зашли в уютную переднюю. Его спутник позвал: «Евгения Александровна! Степан Фомич своего ученика прислал, месье Вильнева. Французский врач».
Запахло травами, Анри услышал шорох ткани и поднял глаза. У нее было бледное, взволнованное, лицо, женщина комкала на груди шаль. Каштановые, пышные волосы были уложены в простую прическу. «Мадам Эжени..., - ее голос дрожал, - меня зовут мадам Эжени».
- Какая красавица, - Анри никак не мог оторвать взгляда от лазоревых глаз.
- Они просто здесь живут, - повторил себе юноша. Скинув пальто, он попросил: «Покажите мне, пожалуйста, где можно вымыть руки и проведите к мальчикам».
Юджиния решила: «Месье Вильнев может передать письмо, в Лондон. Господь с ним, пусть, что хочет со мной, то и делает. Пусть бьет, пусть на каторгу ссылает..., Пусть хоть на виселицу отправит. Семья должна знать, что со мной».
- Прошу, - ответила она застывшими губами и указала на коридор: «Вторая дверь налево, месье Вильнев. Дальше детская, я там буду».
Илья Андреевич посмотрел им вслед и пошел на кухню, делать чай.
Юджиния стояла в углу детской, прислонившись к стене, глядя на то, как врач осматривает мальчиков.
- Он совсем молодой, - поняла женщина, - едва за двадцать. На кого-то он похож..., Глаза, я такие видела..., - она сглотнула, вспомнив, как смотрел на нее Джон, в церкви на Большой Конюшенной улице, перед выстрелом. Сыновьям стало лучше. Они бойко болтали с врачом по-французски.
- У вас немного поболит горло, - ласково сказал месье Вильнев, - вы покашляете и полежите в постели. Потом все пройдет, обещаю. Мадам, - он повернулся к Юджинии, - у вас была дифтерия?
Юджиния с братом переболели ей еще в детстве. Она кивнула: «Да, месье Вильнев». О том, что она ждет ребенка, Юджиния говорить не хотела. «Может быть, - отчаянно подумала женщина, - может быть, я выкину..., Я помню, если опять заразишься, взрослым, то дифтерия протекает легко. Господи, сделай так, чтобы я ее подхватила. Я не могу, не могу рожать...»
- В Женеве болели? - пристальные, внимательные глаза месье Вильнева взглянули на нее.
- А? - очнулась Юджиния и пробормотала:
- Да, в Женеве. Может быть, нужны какие-то лекарства, месье Вильнев? Вы напишите, - она указала на маленькие, сделанные под рост мальчиков парты. На них стояли серебряные чернильницы. Женщина махнула в сторону кухни: «Он сходит».
- А почему не вы? - поинтересовался Анри, доставая свой блокнот: «У кузины Юджинии были каштановые волосы и синие глаза, - он быстро писал на латыни, - эту женщину зовут Евгения Александровна. Нет, нет, я не верю...»
- Надо им делать ингаляции, паром, с травами, - Анри, отдал ей бумагу: «Почему вы не можете сходить? Я побуду с малышами, не волнуйтесь, мадам Эжени».
На белых щеках появились лихорадочные, красные пятна: «Я..., я не..., - она отступила к двери и выдохнула: «Я сейчас вернусь. Поставлю воду греться».
- У нас есть кортик, месье, - рыжий мальчик зевнул. «Хотите посмотреть? - добавил второй, с каштановыми волосами. «Он в гостиной висит. Очень красивый».
- Спасибо, Николя, - Анри погладил его по голове. «Нельзя спрашивать, как зовут их отца, - напомнил себе юноша, - это подозрительно».
Кроватки малышей, отлично сделанные, из хорошего дуба, стояли рядом. «Сейчас вы поспите, - Анри взял шелковую салфетку, - и жар спадет. Надо, как следует, отдохнуть, подышать целебными травами. Это совсем не больно».
Мальчики зевали. Он подоткнул меховые полости и еще немного посидел, ожидая пока дети заснут.
Налет в горле был совсем небольшой. Анри закрыл дверь детской:
- Легкая форма. Покой, жаропонижающая настойка, и они через неделю встанут на ноги. Крепкие мальчики, кровь с молоком. Старший на мать похож, а младший…, Тетя Юджиния, что в Сибири умерла, была рыжая. И муж еетоже. Федор Петрович..., - он прошел в большую, с морскими пейзажами, гостиную и увидел над мраморным камином кортик.
Анри застыл, разглядывая тусклый блеск старого золота, наяд и кентавров на эфесе.
- Шпага Ворона. Кузен Стивен ее здесь оставил, в Санкт-Петербурге. Хватит, - он, внезапно, разозлился и услышал, как стукнула дверь внизу. «Этот ушел, что меня сюда привез, - понял Анри, - в аптеку. Второй еще не появился. Ее что, под арестом здесь держат? - он снял кортик и решительным шагом прошел на кухню.
Мадам Эжени стояла над плитой. Анри увидел завитки каштановых волос над белой шеей. Женщина была высокой, почти вровень ему. Простое, без кринолина, домашнее платье, облегало стройную талию. Анри заметил блеск цепочки на шее. Она потянулась за спичками, левой рукой. Анри понял: «Что-то не так. У нее был перелом, я вижу. Кисть плохо двигается».
Он откашлялся. Мадам Эжени, вздрогнув, уронила коробочку.
- Позвольте, - вежливо сказал Анри и наклонился. Юджиния отступила к выложенной плиткой стене. Форточка была открыта. За окном, над Летним садом опускалось осеннее, слабое солнце.
- Надо его попросить, - Юджиния испуганно сглотнула, - попросить взять письмо..., А если это ловушка..., Если он, - женщна увидела ледяные, голубые глаза мужа, - если он меня проверяет? Он любит так играть, я знаю. Как кошка с мышкой. Ему это нравится. Он мне говорил, много раз, что может убить любого человека из нашей семьи. Стоит ему только захотеть..., Он мне показывал донесение, из Лондона. Мадам Полина Фримен, ее застрелили в Ричмонд-парке, русские агенты. Дочь тети Джоанны, из Брюсселя. Господи..., - Юджиния почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.
Месье Вильнев подал ей спички: «Малыши мне сказали, что у вас есть старинное оружие. Очень красивый клинок, мадам Эжени. Это семейное?»
- У нее зубы стучат, - понял Анри: «Только истерики не хватало».
Он видел таких женщин студентом, на практике в Отель-Дье. Их приводили родственницы или подруги. Пациентки, с переломами, вывихами, ожогами, сидели, забившись в угол кабинета, односложно отвечая:
- Неловко упала. Раздувала утюг, угли высыпались на руку. Поскользнулась, на лестнице.
Анри как-то спросил у дежурного врача: «Сколько из них подает заявления в префектуру? Это побои, причинение телесного вреда..., Их мужей можно арестовать».
Доктор пожал плечами: «Едва ли одна из сотни. Полиция не любит возиться с такими делами. Они все потом забирают жалобы. Семейные дрязги, - он стряхнул пепел: «Нас пока о таком сообщать не обязывают, вот мы и молчим».
- Страх, - вспомнил Анри: «У них всех были такие глаза, затравленные, пустые. Господи, бедная, как она это вынесла. Шесть лет, шесть лет назад она пропала. Кузен Стивен видел ее с детьми, в Летнем саду. Вот что это были за дети».
- Семейное оружие, - голос женщины дрожал, она опустила глаза: «Это..., моего мужа, месье Вильнев».
- Не лгите мне, - ответил Анри, по-русски и шагнул к ней. Женщина вскинула руки над головой, защищаясь, забившись в угол кухни: «Нет..., нет, поверьте мне, я говорю правду...»
- Не совсем, - Анри вздохнул и осторожно, очень осторожно отвел ее ладони от лица. Она замерла, опустив голову: «Семейное, месье Вильнев..., Вернется мой муж, он вам расскажет...»
- Костная мозоль, - Анри, незаметно ощупал тонкое запястье: «Две травмы, по меньшей мере. Поэтому она плохо двигает кистью. Осложненный перелом, со смещением. Я его убью, как только увижу, обещаю. Мерзавец, какой мерзавец...»
- Это кортик вашего брата, - тихо сказал Анри, - капитана Стивена Кроу. Он был здесь, в Санкт-Петербурге, и видел вас, Юджиния.
- Его убили, - у нее посинели губы, глаза стали бездонными, огромными. Анри, держа ее за руку, услышал, как бешено, колотится сердце женщины: «Убили на Неве. Он утонул, раненым».
- Ваш брат, - Анри мягко, нежно, повел ее к столу и усадил на крепкий, дубовый табурет, - ваш брат жив, миссис Юджиния. Он сейчас уехал в Китай, с кузеном Питером Кроу. И вы тетя. У Стивена есть сын, Моше. Он в Иерусалиме живет, с равом Судаковым и его женой.
Женщина тряслась, бормотала что-то неразборчивое, мотая головой. Анри услышал: «Дядя Мартин, тетя Сидония, кузина Полина..., он их всех убил, всех..., И вас он тоже убьет, кто бы вы ни были, -Юджиния сжалась в комочек, обхватив плечи руками.
- Никто меня не убьет, - Анри аккуратно разомкнул ее пальцы и стал их поглаживать уверенными, спокойными движениями. Он так утешал боязливых детей. Анри сидел рядом, в игровой комнате, возился с тележками и куклами, и ласково говорил:
- Видишь, это просто игра. Смотри, - Анри доставал маленький, деревянный, шприц, - мы полечим нашу мадемуазель Фифи. Ей станет совсем, хорошо. Помоги мне, пожалуйста, - просил он ребенка, -ты ведь не боишься.
- Никто не убьет, - повторил юноша: «Они живы, кузина Юджиния. Родители кузена Питера живут в Лондоне, на обычном месте, на Ганновер-сквер. Меня зовут Анри де Лу, я из Брюсселя. Внук мадам Джоанны. Полина, она моя тетя, вышла замуж за его светлость герцога Экзетера..., - женщина дернулась, как от удара, и опять сжалась, уткнув голову в колени.
- У него письмо, - горько сказала себе Юджиния, - написанное моей рукой..., Я признаюсь в убийстве отца Маленького Джона..., Он его отправит, если я, если я..., Меня все равно убьют, не он, так Маленький Джон..., Я никому не нужна..., - она поняла, что говорит вслух.
- У них родился сын, - Анри присел и взял ее руки в свои ладони: «Вы нужны семье, кузина Юджиния. Мы вас уже похоронили. Мы очень рады, что вы живы, - он помолчал: «Ваш муж, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов? Чем он занимается?»
Она молчала, тяжело, растерянно дыша. Женщина, едва слышно, шепнула: «Нельзя, нельзя это говорить..., Он вас убьет, кузен Анри, бегите, бегите отсюда..., Оставьте меня...»
- Никогда я вас не оставлю, - Анри потянулся к ней успел подумать: «Какие губы сладкие. Господи, это мое сердце бьется».
Юноша все целовал ее, а потом тихо, на ухо, сказал: «Никогда, Эжени, пока я жив». Дверь хлопнула, в передней раздался обеспокоенный голос: «Женечка, что с малышами?»
- Я с ним поговорю, не волнуйся, - Анри поднялся. Не успела Юджиния открыть рот, как юноша пошел навстречу Федору Петровичу Воронцову-Вельяминову.
Илья Андреевич, тот самый жандарм, что тщательно записывал в блокнот данные паспорта месье Вильнева, довез Анри до номеров Ренье. По дороге они говорили о медицине. Жена Ильи Андреевича страдала, как он выражался, «расстройством нервов». Жандарм назойливо выспрашивал у Анри об успокоительных лекарствах. Юноша отвечал, улыбался и вспоминал красивого, высокого мужчину, в отменном костюме, с коротко стрижеными, рыжими волосами. У него были проницательные, холодные глаза.
Мальчики проснулись. Федор Петрович, вместе с Анри, делал им ингаляцию. Он шутил, утешая сыновей, успокаивая их: «Вы скоро выздоровеете, мои хорошие. Зима придет, будем на санках кататься, на коньках...»
Анри смотрел на его большие, сильные, холеные руки: «До зимы нам надо отсюда убраться. Пока открыта навигация. Потом будет сложнее. Бабушка рассказывала, они с дядей Полем в санях бежали».
Его пальцы поросли рыжими волосками, ногти были отполированы. Он носил золотое обручальное кольцо и большой перстень с бриллиантами. Запонки на крахмальных манжетах играли разноцветной радугой. Темно-лиловый, шелковый галстук украшала элегантная булавка. Потом он увел Анри в гостиную. Юджиния принесла чай. Юноша заметил, что ее руки мелко, беспрерывно трясутся. Федор Петрович закинул ногу на ногу. Ботинки у него были из мягкой, дорогой кожи. Он предложил Анри египетских папирос в шкатулке слоновой кости.
Сам он закурил сигару, обрезав ее серебряной гильотинкой. А потом, как подумал Анри, поднимаясь к себе в номер, начался допрос.
Он никогда не имел дела с полицией. Анри хмыкнул: «Впрочем, это и не полиция, конечно». Он вспомнил свистящий шепот Юджинии. Федор Петрович сидел в детской, с мальчиками. Он сразу сказал Анри: «Нет, нет, месье Вильнев, без ужина я вас не отпущу. Считайте, - мужчина расхохотался, показав крепкие, белые зубы, - что вы мой пленник».
Анри понял, что его апартаменты в номерах Ренье за это время досконально проверят.
- Впрочем, - зло подумал юноша, - там ничего подозрительного нет. Но кто бы мог предполагать..., Это внук дяди Теодора, тети Марты...». Он, крадучись, прошел на кухню. Взяв Юджинию за руку, Анри попросил: «Расскажи мне все».
Он услышал тихий, испуганный голос. Анри узнал, что его собеседник, начальник департамента в Третьем Отделении, человек, отвечающий за контрразведку и внутреннюю безопасность Российской Империи.
- Он тебя убьет, убьет..., - твердила Юджиния. Анри, быстро поцеловал: «Нет. Я тебя увезу отсюда, домой, и ты забудешь об этом, - он обвел рукой кухню, - как о страшном сне. Я обещаю, Эжени».
На ужин подали икру, горячие калачи, нежную, розовую осетрину. Анри заметил, что Федор Петрович не пригласил жену к столу.
- Евгения Александровна, - он налил Анри чаю, - женщина застенчивая. Она нечасто выходит к гостям. Вы должны ее извинить. Она поест вместе с мальчиками.
Чай был цейлонский, отменно заваренный.
- В следующий раз, когда вы придете осматривать маленьких, - пообещал Федор Петрович, - в скоромный день, отведаете отменного бордо, месье Вильнев. Я слышал, в Лионе отличная кухня? Какие рестораны вы рекомендуете? - он потянулся за фаберовской ручкой: «Когда мальчики подрастут, я хочу свозить их в Европу, месье Вильнев, а пока, - он откинулся на спинку стула, - мы скромная семья, набожная, живем тихо...»
Лион господин Воронцов-Вельяминов знал, как понял Анри. Знал он и Париж, и Женеву, и Берлин, и Лондон. Анри спокойно отвечал на его вопросы, и с аппетитом ел: «Я еще говорил, что из меня шпион не получится. Вот и получился. Но дети..., - он вспомнил ее большие, наполненные горечью глаза, - как она оставит детей..., Ладно, - решил Анри, - это все потом. Надо постараться не вызвать подозрения у этого негодяя».
Федор Петрович рассказал месье Вильневу, что его брат погиб на Крымской войне и скорбно покачал головой: «Он был очень талантливый инженер, большая потеря для России. Впрочем, у нас мирные соглашения с Европой. Наступила пора реформ в стране, судебной, военной..., - он стал загибать пальцы, - мы надеемся на спокойную жизнь».
- Мы тоже, - уверил его Анри, промокая губы шелковой салфеткой. Федор продержал врача в гостях до тех пор, пока не позвонили снизу.
- Это из департамента, - обаятельно улыбнулся Воронцов-Вельяминов, - вы видели, на моей визитной карточке. Я занимаюсь как раз судебной реформой. У нас горячее время, мы и вечерами работаем. Даже секретарей мне придали, вы с ними познакомились.
- Секретарей, - мрачно подумал Анри, провожая глазами прямую, мощную спину: «Охранников, сказал бы лучше. Господи, бедняжка, она действительно здесь, как в тюрьме живет. Жила, - поправил себя Анри.
Федор спустился вниз и выслушал донесение. В номерах Ренье не нашли ничего подозрительного. Степан Фомич Хотовицкий ручался за месье Вильнева, как за самого себя.
- И вот еще, - позволил себе улыбнуться Илья Андреевич, протягивая ему расшифрованный кабель, - в кои веки, в посольствах нашелся хоть один человек, который работает.
- Наверняка, третий помощник второго атташе, - хохотнул Федор, просматривая сведения из Парижа, что добрались до столицы всего лишь за три часа, - юноша, еще рвения не потерял.
По всему выходило, что месье Вильнев именно тот, за кого себя выдает. Однако Федор все равно решил не спускать с него глаз, на всякий случай.
- Пошлите человека на Почтамтскую, с завтрашнего дня, - велел он Илье Андреевичу, - найдите девушку. Они меньше подозрений вызывают. Там церковь рядом. Наверняка месье Франсуа ходит к мессе..., - Федор замер и медленно добавил: «А еще, по сведениям Гетмана, в ту же церковь ходят наши поляки. Не нравится мне это, Илья Андреевич. Девушку проинструктируйте, чтобы к этому Вильневу и не приближалась».
Федор просмотрел записку от Гетмана. Сераковский собирал кружок на званый вечер: «Говорил я, у них гость. Узнаем, кто он такой». Федор обернулся к лестнице: «Пусть за месье Франсуа следят, но к детям его пускайте. Врач он отменный, малышам сразу легче стало».
Он вернулся в квартиру и виновато развел руками:
- Я вас, конечно, довезу до гостиницы, месье Вильнев. Я вас задержал. Приходите завтра, непременно, я волнуюсь за мальчиков, - Федор вздохнул и Анри обрадовался: «Очень хорошо. Можно будет поговорить с Эжени, успокоить ее...»
Анри принял десять рублей серебром. Илья Андреевич подал ему пальто. Анри, неожиданно весело, подумал: «Все швы, наверное, прощупали, искали яды или шифровки. Ищите, ищите».
В комнатах все было на месте. Анри достал из футляра с инструментами лупу и наклонился над столом. О таком ему говорила бабушка.
- Клали лист бумаги и заштриховывали его карандашом, - он заметил белые волокна на зеленом сукне. «Хотели узнать, что я пишу. А я ничего и не писал, - он подошел к окну. Деревья на Почтамтской улице мотались под ветром. Ночь была зябкой, над столицей повисли тяжелые тучи. «Потерпи еще немного, - попросил Анри, - пожалуйста, Эжени. Я все сделаю, я увезу тебя отсюда».
Он присел на подоконник и закурил папиросу. «А теперь, - задумчиво сказал юноша, - мне нужен Макс».
Церковь святого Станислава медленно наполнялась людьми. Анри опустил пальцы в мраморную чашу со святой водой и перекрестился. Какой-то монах, в коричневой рясе францисканца, стоял на коленях в притворе, перед статуей Мадонны. Анри взял латинский молитвенник: «Не думай об этом. Здесь церковь, в конце концов».
Анри воспитывали в духе атеизма, но в Париже он стал ходить к мессе. Он слишком часто видел страдания, сидел рядом с умирающими детьми, утешал рыдающих матерей. В церкви он позволял себе просто закрыть глаза и почувствовать, что и о нем заботятся. Он не молился, просто вспоминал своих маленьких больных: «Помоги им, пожалуйста. Сделай так, чтобы они не страдали».
Анри присел на скамью темного дерева и взглянул в сторону алтаря. Он почувствовал, что краснеет. Все было тщетно. Вчера, в детской, он, вместе с Эжени, Анри называл ее именно так, делал мальчикам ингаляцию. Его дома не было. Женщина шепнула: «Это до вечера. Он к ужину приходит». Жандармы сидели на посту. Мальчики заснули, скрипнула дверь спальни. Она оказалась в его объятьях. «Ты уедешь со мной, - твердо сказал Анри, целуя ее, - со мной, в Париж. Я тебя люблю, Эжени, и так будет всегда».
Она подняла заплаканное лицо: «Ты не понимаешь, не понимаешь...»
Юджиния не могла сказать ему, что беременна, не могла признаться, что у мужа есть письмо, с ее показаниями. «Нет, нет, - велела себе женщина, - надо уехать отсюда, а потом..., Потом он что-нибудь придумает, обязательно».
- Только дети..., - Анри прижался щекой к ее щеке, - у тебя дети, Эжени...
- Их нельзя забирать, - ее голос был ломким, боязливым, - нельзя. Тогда он совершенно точно тебя убьет, и меня тоже.
- Он хороший отец, - Анри вспомнил, как он нежно обращался с мальчиками, как они ласкались к Федору Петровичу. «На Эжени они и не смотрят вовсе. Господи, она будет тосковать, это ее дети...»
- Я не хочу об этом вспоминать, - Юджиния мотнула головой в сторону детской: «Ты не понимаешь, он меня бил, издевался надо мной, - она уронила голову в руки, - бил, когда я ждала ребенка..., У меня случился выкидыш, он мне два раза ломал руку, ребра, у меня было сотрясение мозга..., - она еле слышно разрыдалась. Анри опустился на колени: «Прости, прости меня, Эжени..., Я больше ни слова не скажу, обещаю. Потерпи еще немного, и мы уедем отсюда, навсегда».
Юджиния даже не стала спрашивать, как. О морфии она тоже не стала упоминать.
- Я к этому никогда не вернусь, - велела себе женщина, - никогда. Нет такого, и не было. Мы уедем с Анри, я увижу Стивена, всю семью...
Зашуршала ткань ее платья. Анри, потрясенно, выдохнул: «Господи, я не верю...». Она обнимала его, у нее были мягкие, нежные губы и вся она была, высокая, стройная, от каштановых волос пахло травами. Анри, уронив голову ей на плечо, нашел губами ее ухо: «Спасибо, спасибо тебе, любовь моя..., В Париже мы с тобой обвенчаемся, сразу. Я живу на рю Мобийон, в нашей квартире, семейной. Там рядом церковь Сен-Сюльпис, там моя бабушка венчалась, моего деда там крестили. И наших детей там окрестят, - Анри счастливо улыбался. Юджиния всхлипнула: «Он не даст мне развода, никогда...»
- Это мы еще посмотрим, - уверенно сказал Анри и попросил: «Еще, любовь моя. Мне было мало. Когда я тебя увезу отсюда..., - Анри услышал смешок рядом:
- Не знал, что ты так набожен, дорогой брат. Сидит, шепчет, молится..., - Волк, в той самой монашеской рясе, с низко надвинутым на лицо капюшоном, опустился рядом:
- За тобой следят, милый мой. Где ты успел хвост подхватить? Я тебе велел, ходи на лекции, веди себя тихо.
Анри обреченно вздохнул: «Нам надо поговорить, Макс».
- Это понятно, - Волк хмыкнул: «Не волнуйся, у меня опыт в таких делах есть. После мессы возвращайся в номера. Возьми саквояж, принеси мне костюм, ботинки и пальто. Встретимся в банях на Крюковом канале. Они там одни, не пропустишь».
- А кто за мной следит? - поинтересовался Анри и зло подумал: «Это, конечно, Федор Петрович устроил. Ничего, Макс будет рад услышать, с кем я познакомился».
- Девушка, - не разжимая губ, усмехнулся брат: «И даже хорошенькая».
Пани Аполлония все смотрела на Макса. Однако Волк был занят. Он, вместе с Сераковским, тщательно проверял биографии и послужные списки членов его кружка.
- Пан Макс, - недовольно заметил офицер, - я не могу ручаться за каждого, как за самого себя, но это все, - он положил руку на тетрадь, - надежные люди, поверьте. Дворяне, католики, униаты...
- Пан Сигизмунд, - Макс закурил папиросу и вытянул длинные ноги к огню в камине, - вы мне спасибо скажете. Я вас и остальных товарищей спасаю от Алексеевского равелина. Что касается провокатора, -Макс повертел в руках карандаш, - от него мы избавимся без шума. Никакой стрельбы, ничего подозрительного. Человек навеселе оступился и упал в канал. Поверьте, здесь такое каждый день случается, - Волк весело рассмеялся.
- Но нельзя убивать невинного..., - неуверенно заметил Сераковский: «Нельзя подозревать всех, пан Макс».
- Нужно, - оборвал его Волк: «Революция не прощает ошибок, пан Сигизмунд. Расскажите мне о людях, что появились в кружке за последний год, - велел он.
Макс одолжил рясу францисканца у настоятеля церкви. Святой отец был поляк, русских ненавидел, исповедовал участников кружка и с готовностью согласился помогать Волку.
- Тайну исповеди я раскрыть не могу, - вздохнул священник, - сами понимаете, обеты. Впрочем, ко мне и не все ходят. Униаты сейчас, по распоряжению Синода, - он поморщился, - должны присоединиться к православной церкви. Они, конечно, не согласны..., - Волк улыбнулся и попросил священника:
- Отец Ян, вспомните, кто из наших друзей никогда не был у вас на исповеди? Это ведь не запрещено, - озабоченно поинтересовался Волк, - о таком рассказывать?
- Нет, конечно, - удивился поляк и стал загибать пальцы.
- Хорошенькая, - Волк слушал Баха, - но сразу видно, не католичка. Неосторожно со стороны Третьего Отделения.
Невысокую блондинку в скромном платье, по виду гувернантку, или домашнюю учительницу, Макс заметил сразу. Она пришла в церковь святого Станислава вслед за братом. Она мялась у чаши со святой водой, неуверенно бродила вдоль скамей, листала молитвенник. Девушка, наконец, устроилась за два ряда от Анри.
Катенька Воробьева твердо знала, что все беды России от инородцев, жидов и поляков. Так говорил покойный отец, служивший жандармом в Пскове. По его кончине девятнадцатилетняя Катенька приехала в столицу. Девушка была уверена, что журналы сразу примут ее творения. В Пскове она всегда читала свои стихи на званых вечерах, имея большой успех. Катенька сняла комнату на паях с еще двумя барышнями и стала разносить рукописи по редакциям. С ней обещали связаться, однако восторженных писем никто не присылал. Катенька хотела пробиться на прием к властителю дум молодежи, поэту Некрасову. В «Современнике» с ней даже не стали разговаривать. «Николай Алексеевич очень занят, - сухо сказал секретарь, - и не принимает просителей без рекомендации».
Деньги быстро заканчивались, чулки были в дырах, наступала зима. Катенька думала вернуться в Псков. Однако там, кроме прозябания на должности домашней учительницы, ее ничего не ждало. Приданого у мадемуазель Воробьевой не имелось. Отец ее выбился из мещан, крепко пил и оставил Катеньке в наследство всего триста рублей.
- С таким копейками даже замуж не возьмут, - зло думала Катенька, - кому я нужна?
Она жила с другими провинциалками. Одна девушка ждала паспорта, хотела уехать в Цюрих, поступать в университет. Катенька заграницы боялась, да и способностей у нее не было. Она бойко слагала патриотические стихи, прославляющие государя императора, или русскую природу с историей, и кое-как играла на фортепиано. Вторая ее соседка, мадемуазель Суслова, бегала на литературные вечера, и знакомилась со студентами. Потом девушка, торжествующе улыбаясь, принесла в квартиру журнал «Время». Суслова показала Катеньке свою, напечатанную, повесть.
- Она бездарь, - зло подумала Катенька, - пишет штампами. Кто ее пустил в литературу?
Аполлинария томно улыбалась: «Один человек составил мне протекцию, Катюша, а сейчас, - она восторженно вздохнула, - он везет меня в Париж».
Катеньку, несмотря на пышные, светлые волосы, и высокую грудь, никто в Париж не приглашал. Становилось все холоднее бегать по улицам. Катенька попалась глупо. В «Пассаже», в бельевой лавке мадам Монсье, примеряя чулки, она затолкала еще одну пару, кашемировую, отделанную брюссельским кружевом, себе под корсет. Француженка пересчитала вещи, что Катенька отдала ей, и велела продавщице: «Зовите полицию».
В участке Катенька рыдала, ссылалась на бедность, и говорила, что ее покойный отец служил охране порядка. Все было бесполезно. Ей грозили тремя месяцами заключения в Литовском замке, и высылкой по месту проживания, с запрещением появляться в столицах. А потом приехал он, высокий, весело улыбающийся, рыжеволосый. От него приятно пахло сандалом. Он велел сварить кофе, выдал Катеньке шелковый платок и угостил египетской папироской.
- Каждый может ошибиться, - утешил ее Федор Петрович, - особенно в молодости, Катерина Егоровна. Ничего страшного, мадам Монсье уже забрала свою жалобу. Не надо плакать, такой хорошенькой девушке, как вы, это совсем ни к чему.
У него были добрые, голубые глаза. Катенька, всхлипывая, разговорилась.
Все оказалось просто. Ей сняли приятную квартирку на Литейном проспекте, платили содержание, ее стихи опубликовали в том самом «Времени». Катенька пожалела, что Аполлинария Суслова этого не увидела. Катенька сшила себе гардероб, и стала появляться в литературных кружка. Она взяла псевдоним: «Екатерина Привольная».
Федор Петрович разрешил ей писать о тяжкой доле крестьян. Воронцову-Вельяминову нужен был человек в редакции «Современника». Катенька, через господина Панаева, познакомилась с его женой, Авдотьей Петровной. Девушка хвалила ее романы, и называла писательницу своим ментором. Катенька вошла в апартаменты в доме Гассе, где Панаева жила со своим мужем и поэтом Некрасовым.
За Вильневом Катеньке поручили следить потому, что она сейчас отдыхала. Николай Алексеевич с Авдотьей Яковлевной уехали в Италию.
Катеньке тоже обещали Париж или Берлин,попозже, когда, как сказал Федор Петрович, она послужит родине здесь, в столице.
Месье Вильнев оказался красивым юношей. Катенька, отчего-то подумала: «Он мне даже нравится. Нельзя терять голову, мне надо сделать хорошую партию. Если меня отправят работать за границу, я смогу выйти замуж за дипломата. И вообще, надо хранить невинность до брака, - она поняла, что покраснела.
За Катенькой ухаживали литераторы, но Федор Петрович сказал ей, наставительно: «Послушай меня, милая, я тебе в отцы гожусь. Не надо совершать необдуманных поступков, о которых потом пожалеешь».
Катенька увидела, как рядом с месье Вильневом устроился какой-то монах, и поджала губы: «Католики. Они все на запад смотрят, нельзя им доверять. Истинная вера, только православная».
Девушка опустила голову и не увидела, как монах обернулся. У него были ледяные, спокойные, голубые глаза. Макс, как следует, рассмотрел девушку. Перебирая розарий, Волк сказал себе: «Отлично. Эта слежка мне даже на руку. Анри мне все расскажет, в банях. Потом решим, что делать».
Он незаметно пожал руку брата. Община поднимались. Макс прошел обратно в притвор, там было пусто. Он толкнул заднюю дверь и оказался во дворе церкви. Волк снял рясу. Он был в суконной куртке рабочего, в шароварах и сапогах.
- Тетя Джо монахиней притворялась, в Картахене, - вспомнил Волк. Он сунул облачение в поленницу дров у сарая. Юноша, гуляющей походкой, направился вниз по Почтамтской улице, туда, где была видна серая вода канала.
Братья сидели рядом на лавке. На холщовой салфетке между ними лежал хлеб и соленая рыба. «Вкусная она, - одобрительно пробормотал Макс, отпив кваса, - дядя Поль не зря ее хвалил. Значит, ты понял? - он внимательно взглянул на брата: «Все это тряпье я здесь оставлю. Отдаешь мне паспорт, и возвращаешься в номера. Там дверь, - Макс кивнул в сторону лестницы, - она к заднему ходу ведет. Надо будет через забор перелезть, но ты справишься, - он потрепал Анри по плечу.
- А эта? - брат недовольно указал в сторону улицы.
Девушка довела его от церкви к номерам Ренье, а потом к бане. Она растерянно топталась на той стороне канала. Анри, проходя внутрь, зло усмехнулся: «Вот и мерзни там».
- О ней я позабочусь, - Макс крикнул: «Чая нам принесите!» и почесал белокурые, влажные волосы. «Заодно и развлекусь, - усмехнулся Волк, - девчонка хорошенькая. Представлюсь ей Вильневом, вскружу голову..., От Парижа она не откажется. И, с ее помощью, выявлю провокатора. Очень легко».
У Макса был короткий список из трех фамилий. На званом вечере он хотел поговорить с этими людьми по душам. Чутье его никогда не обманывало. Макс был уверен, что кто-то из них, агент охранки.
- Невероятная удача, - весело ухмыльнулся Макс, - попасть в кабинет к начальнику третьей экспедиции Третьего Отделения. Сераковскому я об этом говорить не стану. Просто принесу те сведения, что мне удастся собрать. Федор Петрович, кто бы мог подумать...
Он посмотрел на брата и увидел, что тот покраснел.
- Влюбился, конечно, - Макс налил себе крепкого чаю, - вздыхает, как теленок. Пусть уезжает со своей Юджинией. Я на нее посмотрю, разумеется.
- Но, Макс, - внезапно сказал Анри, - как, же это так? Он внук бабушки Марты, дядя Теодора...
- Бабушка Марта, - Макс вытер пот со лба, - сама Бенкендорфа завербовала. Это у них в крови, а что Федор Петрович по другой дороге пошел, - Макс развел руками, - этого не предугадаешь, милый мой. Сегодня собери вещи, самое нужное. Отправляйся, сними комнатку, где-нибудь в Коломне, неподалеку. Там бумаг не спрашивают. В номерах Ренье теперь буду жить я, - Макс зевнул: «Отправь мне письмо, городской почтой, сообщи свой адрес. Я тебе дам знать, как все будет готово. И расскажи мне о медицине, - велел Макс.
Брат говорил. Потом, тоже закурив, Анри спросил: «И ты не боишься?»
- А чего мне бояться? - Макс пожал плечами: «Кузину Юджинию ты обо мне предупредил?»
Анри кивнул и вспомнил ее растерянный голос: «Он узнает, обязательно узнает, что это не ты. Нельзя рисковать, милый мой...»
- Все будет хорошо, - заключил Макс, - до конца следующей недели мы завершим операцию. Я тебе отдам свой паспорт. До Ревеля доберетесь в экипаже. Оттуда уйдете с рыбаками в Кенигсберг. Документы для Юджинии я тебе принесу, - Макс лениво улыбнулся, - прямо к Пантелеймоновскому мосту.
Макс знал, что приметы владельца паспорта вносятся в бумагу, только если он неграмотен. «Девушка, конечно, лет на десять моложе, - он вспомнил хорошенькое личико, - но на это никто внимания не обращает».
- Паспорт мой пошлешь из Кенигсберга в Варшаву, - велел Макс, - я тебе дам надежный адрес. Я в Польше к рождеству окажусь.
Для путешествий внутри Европы бумаги не требовались. Анри напомнил себе: «Сразу сделать документы для Юджинии, в Париже…, Послать кабель дяде Джону..., Господи, как все обрадуются. Но какой негодяй. Он ей лгал, напечатал подложную страницу газеты...»
Анри помялся: «Макс, как ты считаешь, стоит рассказать дяде Джону об этом, - он скривился, -Воронцове-Вельяминове? Нельзя такое утаивать от семьи...»
Брат медленно пил чай: «Я его, конечно, не завербую, - вздохнул Макс, - пока что не на чем. Да я здесь и не для этого, а для восстания. Пусть дядя Джон себе об него хоть зубы обломает».
- Расскажи, - Макс пожал плечами, - только вряд ли он что-то сможет сделать. Пошли, - он подтолкнул брата, - попаримся напоследок. На Пантелеймоновской улице вас будет ждать экипаж, с нашим человеком на козлах. Он вас довезет до Ревеля, а там разберетесь.
- Макс, - неуверенно сказал Анри, когда они уже заходили в низкую, затянутую густым паром комнату, - там два жандарма на посту, в квартире. Ты уверен, что...
Брат закатил глаза и взял веник.
- Твоя задача, войти в квартиру, отправить одного жандарма в аптеку и ждать меня. Больше тебе ничего делать не надо, мой дорогой.
Волк вдохнул острый запах березы:
- Даже не знаю, какие бани лучше, эти, или турецкие. Не могу выбрать, - расхохотался он и вытянулся на полке, закинув за голову сильные, еще в итальянском загаре, руки.
Катенька совсем замерзла, когда, наконец, из бань вышел месье Вильнев. Он был в своем сером, элегантном пальто, белокурая голова не покрыта. Месье Франсуа легкой походкой направился к Почтамтской улице. Он прошел мимо номеров Ренье и последовал на Исаакиевскую площадь. Вечерело, зажигались газовые фонари. Катенька почувствовала, как она продрогла.
- Кофе бы выпить, - вздохнула девушка.
Они миновали Малую Морскую. Месье Вильнев иногда останавливался, разглядывая витрины магазинов, мужского портного, табачной лавки, но внутрь не заходил.
На углу Мойки он толкнул дверь кондитерской Беранже. Катенька увидела, что посетителей пока немного: «Он меня заметит. Жаль, там пирожные вкусные. Оттуда Пушкин на дуэль уехал». Вспомнив о Пушкине, Катенька подумала о литературе:
- Интересно, кто Сусловой протекцию составил? «Время» Достоевский редактирует, но он женат..., -Катенька зарделась и вспомнила голос Федора Петровича: «Мы с Федором Михайловичем давние друзья, милая. Я просто порекомендовал вас. Совершенно незачем меня благодарить».
- Федор Петрович говорил, что в следующем году мне помогут сборник стихов издать, - Катенька все улыбалась и едва не пропустила месье Вильнева. Он уже был на Полицейском мосту. На Невском проспекте гудела толпа. Время обеда прошло, магазины готовились к закрытию. Катенька торопилась вслед за французом, засунув руки в меховую муфточку, стуча каблучками по булыжнику. Мимо проехало открытое, элегантное ландо. Дама в собольей, короткой шубке, в пышном, бархатном кринолине, свысока посмотрела на Катеньку.
- Я тоже так буду одеваться, - решила девушка, - когда стану властительницей дум, знаменитой на всю Россию..., Буду блистать в салонах, меня пригласят читать стихи во дворец..., Надо написать оду,в следующем году, - решила Катенька, - на двадцатилетие великого князя Николая Александровича, наследника престола.
У входа в Гостиный Двор было оживленно. Катенька испугалась, что потеряет Вильнева. Француз прошел по Зеркальной линии. Засунув руки в карманы пальто, он стал рассматривать витрину лавки с фарфором.
Катенька устроилась под газовым светильником. Достав блокнот, девушка внесла туда сведения за сегодняшний день: «Скорей бы он на Почтамтскую улицу вернулся, устала я».
- Мадемуазель, - услышала она веселый голос и вздрогнула, - простите мне мою смелость, но я вижу, вы человек с отменным вкусом, - Вильнев поклонился, - не поможете ли мне выбрать подарок?
- Ничего страшного, - сказала себе Катенька, - Илья Андреевич меня, правда, предупреждал, что с ним нельзя говорить, но никто не узнает. Он просто врач, ничего подозрительного он не делает. Я и в отчетах так сообщала.
- Месье Франсуа Вильнев, - еще раз поклонился он. Глаза у француза были голубые. Он ласково улыбался.
- Федор Петрович так улыбается, - Катенька протянула руку в кружевной перчатке: «Мадемуазель Катрин, - сказала девушка на своем небойком французском, - конечно, я вам помогу, месье Франсуа».
- Очень, очень рад, - Волк посмотрел в светлые, большие глаза. Волосы немного выбивались из-под меховой шапочки, скромное платье девушки было немного измазано грязью по подолу: «Я хочу прислать моей матушке русский сувенир».
- Тогда это, - Катенька решительно указала на красивое, пасхальное яйцо, работы Императорского Фарфорового Завода.
- Вы мне не поможете, мадемуазель? - жалобно спросил Вильнев: «Я совсем не говорю по-русски..., -он развел руками.
Катенька вдохнула запах трав: «В бане был. Какой он высокий, как Федор Петрович. Только изящнее. Очень красивая фигура».
- С удовольствием, - кивнула девушка. Месье Франсуа предупредительно распахнул перед ней дверь магазина.
Юджиния и не предполагала, что люди могут быть так похожи. Никто ничего не заподозрил. Дети радовались месье Франсуа, они уже выздоравливали. Муж сидел с ним за кофе, расспрашивая француза о новых веяниях в медицине. Внося кофейник, Юджиния краем уха услышала уверенный голос месье Вильнева:
- Я имел честь учиться у Пастера, великого химика. Обещаю вам, точно так же, как мы открыли прививку от оспы, мы избавимся и от других болезней, месье Воронцов-Вельяминов, - врач стал загибать пальцы, - от дифтерии, свинки, тифа..., За вакцинацией будущее.
Это был голос Анри. Юджиния заставляла себя не дрожать. У них были одинаковые почерка. Юджиния увидела это, когда месье Вильнев послал жандарма в аптеку, за укрепляющим питьем для мальчиков.
- Они близнецы, - напоминала себе Юджиния, - Анри на полчаса младше, он мне говорил. Господи, -она вошла в спальню, - как это будет..., Зачем я ему, я его старше на десять лет, я...- женщина положила руку на живот: «Анри мне даст снадобье, - твердо сказала она, - вот и все. Но ведь четвертый месяц..., Ничего, оно подействует, я верю».
Мальчики хорошо себя чувствовали, но гулять им было еще нельзя. Они вставали, Юджиния приносила обеды в детскую, читала им, и все время говорила себе:
- Пусть. Пусть он их забирает. Они любят его, не меня. Но ведь он никогда, никогда не даст мне развода, можно даже не надеяться..., Буду просто жить с Анри. Какая разница, сейчас новое время, на это не обращают внимания.
Муж сказал, что на два дня уедет в Царское Село, работать с его величеством и начальником Третьего Отделения.
- Польша, - донесся до Юджинии его голос из-за двери гостиной, - Польша, месье Вильнев, часть Российской Империи. Мы не против католицизма, - муж чиркнул спичкой, - но нам нужны лояльные католики. Как вы, например. Мы будем жестко пресекать любые проявления сепаратизма, стремление к так называемой независимости..., Жестко, - повторил муж.
Кузина Юджиния Максу сразу понравилась. «Никакого сравнения с той, толстухой, - он вспомнил Элизу и едва не поморщился, - красавица, конечно».
Она была высокой, стройной, с длинными ногами, каштановые волосы были уложены в скромный узел. В лазоревых глазах Макс увидел страх. Ее зрачки были расширены, длинные пальцы незаметно, мелко подергивались. Анри сказал, что Воронцов-Вельяминов принудил кузину выйти за него замуж, угрожая отправить ее на каторгу.
- Интересно, - хмыкнул Макс еще в банях, - отец дяди Джона здесь погиб, в Санкт-Петербурге. Нелепая случайность. Не за Юджинией ли он сюда ездил? Она тебе ничего не говорила? - Волк зорко взглянул на брата.
Анри вздохнул: «Она сейчас..., ей тяжело, Макс, я не хочу ее спрашивать об этом, - юноша повел рукой: «Хватит и того, что она детей оставляет. Она все-таки мать».
В квартире Воронцовых-Вельяминовых, увидев, как мальчики тянутся к отцу, Волк усмехнулся:
- Пусть едет, по ней никто здесь скучать не будет.
Он, на мгновение, вспомнил Аниту: «Если она с приплодом до Брюсселя доберется, бабушке это, конечно, не понравится».
Джоанна всегда строго говорила: «Ответственность за содержание детей несут оба родителя, но в патриархальном обществе, женщине, как мы знаем, сложнее заработать на жизнь себе и ребенку. Пока это не изменится, мужчина обязан помогать ей».
- Даже если он не хотел ребенка? - поинтересовался Макс. Они сидели в гостиной. Анри читал учебник анатомии, бабушка правила статью. Макс, вместе с дядей Полем, готовил документы для очередного процесса.
- Я, тогда как раз с шахт приехал, - вспомнил Волк, - мне семнадцать было.
Джоанна затянулась папироской и ядовито ответила: «Если мужчина вступает с женщиной в близкие отношения, он должен быть готов к появлению на свет потомства, милый мой. Такое случается, несмотря на все меры, предпринимаемые обеими сторонами. Ничего не поделаешь, - Джоанна развела руками.
- Ладно, - Волк сбежал вниз по лестнице и вышел на Пантелеймоновскую улицу, - с этим я потом разберусь. Может быть, ребенок умер. Может быть, она умерла, а лучше всего, - он вдохнул свежий ветер с Невы, - чтобы оба.
- Я завтра зайду, - предупредил он Илью Андреевича, - как обычно, после обеда.
- Конечно, месье Вильнев, Федор Петрович нам говорил, - поклонился жандарм.
Француз пошел по набережной Фонтанки к Невскому проспекту. Илья Андреевич сказал напарнику: «Его превосходительство велел снять слежку с этого Вильнева. Бабочка доносит, что он ничего подозрительного не делает, врач и врач. Совершенно безобидное создание».
Воронцов-Вельяминов предупредил их: «После моего возвращения из Царского Села, департамент вплотную займется кружком Сераковского». К тому времени должен был состояться званый вечер. Гетман, их агент, обещал предоставить сведения о госте, курьере европейских радикалов, что приехал к Сераковскому с Запада.
- Их всех ждет крепость, трибунал и расстрел, - пообещал Федор, принимая от Ильи Андреевича пальто, - а Гетмана мы потом переведем в Варшаву, в это осиное гнездо. Придумаем хорошую легенду о том, как он спасся от полиции, бежал из Санкт-Петербурга..., Можно будет его легко ранить, при аресте Сераковского. Это сразу вызовет к нему доверие.
Волк издалека увидел девушку. Она ждала его на Аничковом мосту. Катенька притоптывала ногами от холода. Девушка, наконец, заметила белокурую голову. Месье Вильнев оказался настоящим французом, о таких людях Катенька читала только в книгах. Он водил Катеньку в дорогие рестораны, со знанием дела выбирал вино и закуски, рассказывал ей о Париже и Лионе. Иногда, мужчина вздыхал:
- Как жаль, мадемуазель Катрин, что вы не можете поехать со мной во Францию..., Я хочу завершить все дела, по семейной недвижимости, прежде чем окончательно осесть в России. Я чувствую, -искренние, голубые глаза смотрели на нее, - что могу обрести здесь свой дом.
Катенька читала отчеты об обыске в его комнатах. У Вильнева были дорогие вещи, аккредитивы из Лионского Кредита, на большую сумму. Месье Франсуа рассказывал ей о своей семье. По всему выходило, что он обеспеченный человек.
- Только он католик, - Катенька морщила нос: «С него сняли слежку, после моих сведений, он вне подозрения. Он собирается сюда переехать, хочет купить квартиру, у Невского проспекта..., Он меня даже водил смотреть эти апартаменты».
Катенька вспомнила семь комнат на Большой Конюшенной улице. Там был отполированный паркет и мраморный камин, высокие потолки украшала лепниной. «Можно устроить салон, - девушка улыбнулась,- он врач, образованный человек, разбирается в науке, в искусстве…»
Месье Вильнев внимательно слушал переводы ее стихов на французский язык. Катенька делала это неумело, однако он только отирал глаза: «Очень, очень хорошо, мадемуазель Катрин. У вас настоящий талант».
Домой его Катенька пока не приглашала, держала на расстоянии. Девушка сказала, что живет одна, в квартире, доставшейся ей от покойного отца. Месье Вильнев интересовался русским языком. Он даже, послушно, сходил с Катенькой на православную службу в Казанский собор. «Мне понравилось, - потом заметил француз, - может быть, если я буду жить здесь..., - он не закончил. Катенька, горячо сказала: «Конечно! Всякий может войти в ограду истинной веры, месье Франсуа!»
Она уже представляла себе венчание в Александро-Невской лавре, и свое платье белого шелка, с фатой брюссельских кружев. Потом месье Вильнев пригласил ее в Париж.
- Вы познакомитесь с моей матушкой, мадемуазель Катрин, будете жить у нее под крылом..., Мы с вами сходим в Лувр, погуляем в Латинском квартале..., Открывается железнодорожное сообщение до Варшавы, - добавил француз, - оттуда мы за двое суток доберемся до Парижа, в вагоне-люксе. Это мой подарок, - он ласково посмотрел на девушку.
- Он хочет сделать предложение, - Катенька покраснела: «В Париже, как романтично. Не одной Аполлинарии по Европе разъезжать. Она не только бездарь, но даже и не хорошенькая. Кто на нее польстился? У меня будет кольцо, с бриллиантом...»
О таких вещах надо было предупреждать начальство, но Панаева с Некрасовым собирались пробыть в Италии всю зиму. У поэта опять обострилась чахотка. Катенька сейчас была свободна. «Это всего на две недели, - сказала себе девушка, - побуду там, и вернусь. Месье Вильнев все оплачивает».
Он сказал, что знаком с атташе французского посольства, и визу ей сделают без волокиты. «К началу следующей недели все будет готово, - уверил ее мужчина, - и в декабре я буду иметь честь сопровождать вас в Париж».
Катенька принесла ему паспорт, как и он и просил. Месье Вильнев склонился над ее рукой:
- Спасибо. Не думайте о деньгах, мадемуазель Катрин, я все беру на себя. Пойдемте, - он взглянул на Невский проспект, - побродим где-нибудь, в одиночестве. Я вам почитаю Ламартина, других поэтов..., - у него была крепкая, надежная ладонь. Катенька решила: «Он порядочный человек, надо его все-таки пригласить на кофе..., Пусть увидит, что я хорошая хозяйка». Катенька скрывала от своих литературных знакомцев псковское прошлое. Дома, при папаше, она сама квасила капусту и таскала ведра из колодца. Авдотья Яковлевна Панаева даже кофе не могла сварить. Женщина пожимала красивыми плечами: «К чему? Мужчины, милая Катюша, всегда могут нанять кухарку». Писательница поднимала холеный палец: «Мы рождены для других занятий. Для служения музам».
Катенька кивала, элегантно покуривая папироску. Возвращаясь, домой, девушка с удовольствием съедала тарелку собственноручно приготовленных, суточных щей.
Волк предупредил Юджинию, что завтра днем на Пантелеймоновскую придет Анри. «Ни о чем не волнуйтесь, кузина, - шепнул он на кухне, - вас будет ждать экипаж и надежный паспорт».
Она робко коснулась его руки: «Как мне вас благодарить...»
- Я об этом сам позабочусь, - чуть не ответил Волк. Слушая щебетание Катеньки, направляясь с ней под руку к Неве, он напомнил себе, что надо зайти в мелочную лавку и купить сапожное шило. «Потом, -Волк все улыбался, - займемся провокатором. И мадемуазель Катрин, конечно. Я говорил, - он полюбовался серой, мощной рекой, - все будет просто».
После обеда мальчики заснули. Юджиния неслышно прошла в гостиную и сняла со стены кортик. Утром, после того, как муж уехал в Царское Село, она сложила саквояж.
- Стивену отдам, - ласково подумала женщина, - Господи, я не верю, не верю, все закончилось..., - она едва не расплакалась вслух. Она вспомнила тот страшный, зимний день, когда видела брата в Летнем Саду, вспомнила скручивающую, режущую боль и животе и сцепила пальцы. Они тряслись.
- Один раз, - сказала себе Юджиния, - всего один раз. Анри врач, он поймет..., Мне прописали морфий, от мигреней. Всего один укол, и я обещаю, я больше никогда к этому не вернусь.
Юджиния уложила кортик на дно саквояжа, прикрыв его своим бельем. Она оставила все драгоценности, впрочем, их у нее и так было немного, и даже сняла с шеи крестик. Юджиния закрыла дверь в детскую: «Он, конечно, им скажет, что я шлюха, развратница, что я его обманула, сбежала с любовником..., Все равно, - она тяжело вздохнула,- это не мои дети, а его. Они меня никогда не любили. И письмо он пошлет, Маленькому Джону, но я объясню..., семья мне поверит, обязательно».
Она вздрогнула. Дверь заскрипела. Илья Андреевич пропустил в квартиру Анри.
- Или Макса? - мимолетно, подумала женщина: «Нет, это Анри. Господи, их и вправду не отличить».
- Добрый день, месье Вильнев, - Юджиния комкала шаль на груди: «Мальчики спят. Когда они поднимутся, надо сделать ингаляцию, только травы у нас закончились...»
- Я сбегаю, Евгения Александровна, - добродушно вмешался Илья Андреевич, - меня в аптеке узнают уже. Заодно папирос возьму. Месье Вильнев, - жандарм поклонился, и они услышали стук сапог по лестнице.
Павел Григорьевич, попивая чай, читал «Санкт-Петербургские ведомости».
- Смотрите-ка, Илья Андреевич, - заметил второй жандарм, - греки поднялись против короля Оттона, восстание в Афинах.
- В Греции должен быть православный монарх, - сочно заметил Илья Андреевич, натягивая пальто, - а не какой-то католик. И у него, я вам обещаю, окажется наша, русская жена. Проливы того стоят. Тем более, там православные святыни, Афон..., Я еще калачей куплю. Нам с вами сегодня всю ночь дежурить, раз его превосходительство с докладом уехал.
- А как же храм Гроба Господня, Вифлеем? – Павел Григорьевич закурил папироску и привольно раскинулся на бархатном диване: «Там и вовсе нехристи, магометане, жиды...»
- С Турцией мы будем воевать, - пообещал Илья Андреевич, - освобождать наших братьев по вере. А с жидами разберемся. Я пошел, - он приоткрыл тяжелую дверь парадного и поежился. День был зябким, сумрачным, ветер гнал по небу тучи.
- Хоть бы снег быстрее выпал, - пожелал Илья Андреевич, - надоело эту грязь месить. Ночью подмораживает, и основательно. Скоро Рождество. Если мы поляков до этого накроем, премию выпишут. Татьяне Николаевне брошку куплю, что ей в Гостином Дворе понравилась. Семьдесят рублей, - он вздохнул, - но, может быть, у нее мигрени после этого утихнут…, Остальное на приданое отложу. Три дочери, - он покрутил головой в заячьей шапке, - одни расходы..., Павел Григорьевич весной женится, он говорил. Хорошие деньги за ней берет, земли участок..., Далеко, за Александро-Невской лаврой, но ведь город растет..., Пробки такие, что впору железную дорогу под землей прокладывать, как в Лондоне. Не с нашим воровством, конечно. На московской дороге подрядчики так нажились, что каждый себе особняк отстроил. Из грязи в князи, вчера лапотные мужики были, а нынче ордена получают, за вклад в промышленность. С реформой этой они все в города полезли, а что дальше будет...- он закутался в шарф и затрусил по Фонтанке.
Илья Андреевич размышлял о брошке с жемчугом, о своих девочках, о том, что двенадцать лет назад, во время его жениховства, стоило быть настойчивей и просить в приданое не векселя, а живые деньги.
- Мошенник был мой тесть, - буркнул жандарм себе под нос, - прости Господи, о покойнике так говорить..., Взял и разорился, через два года после свадьбы, удар его разбил. Кормили его, ухаживали..., И тещу теперь кормить приходится. Седьмой десяток ей, а здоровей многих. Грехи наши..., - он торопился в аптеку и не заметил скромного экипажа, запряженного парой крепких лошадей, что стоял у Пантелеймоновской церкви.
На козлах был поляк, знакомец Сераковского. Волк поинтересовался у пана Сигизмунда, не знает ли он надежного человека, умеющего держать язык за зубами. Сераковский свел Макса с паном Болеславом, человеком с громкой фамилией и военной осанкой. Пан Болеслав промышлял мошенничеством, с тех пор, как его без лишнего шума уволили из армии за растрату казенных денег. Пан Болеслав был Гедиминовичем, во время оно его семья владела половиной Волыни. Увидев на визитной карточке титул, ему без труда выдавали займы, под залог несуществующих замков и охотничьих угодий.
- Я не кучер, - обиженно заметил пан Болеслав, но Волк только усмехнулся: «Шановный пан, я тоже дворянин, и веду свою родословную от варягов. А видите, - Макс весело подмигнул ему, - не брезгую и взломами заниматься, если это нужно для дела».
Пан Болеслав поломался, принял сто рублей и согласился: «С лошадьми я управляюсь отменно, все-таки кавалерийский поручик».
Он-то и принес Волку хорошие отмычки, ухмыльнувшись: «В деле они проверены, не беспокойтесь». Волк стоял на Пантелеймоновском мосту. Он проводил глазами Илью Андреевича и сверился со своим хронометром. На операцию Макс отвел десять минут, больше было и не надо. Он знал, что обнаружив пропажу Юджинии, жандарм побежит в Третье Отделение, отбивать кабель начальству в Царское Село.
- Пока он туда сходит, - Волк спокойно курил папиросу, - пока приедет Федор Петрович..., Пока они будут заняты с трупом Павла Григорьевича..., Я за это время успею, как следует, порыться в рабочем столе, его превосходительства.
Макс сомкнул пальцы на шиле в кармане пальто. Этому удару его научил покойный Тед Фримен во время террора против южан. «Иногда, - Тед пыхнул сигарой, - надо делать все тихо. Умерь свой юношеский пыл, Макс. Окровавленные отпечатки лапы волка, это хорошо для газет, а теперь смотри и запоминай».
Даже на вскрытии никто ничего бы не обнаружил. Шило легко проходило между шейными позвонками, вызывая мгновенный, смертельный паралич. «Остановка дыхания, - лениво сказал Тед,-и кровоизлияние в мозг. В общем, удар, - он усмехнулся, - случается даже с молодыми людьми».
Волк оглянулся и направился к парадной двери. Отмычки сработали отменно, он тихо толкнул створку. В парадном было пусто. Лестница уходила вверх, с жандармского поста тянуло дешевым табаком. Волк постоял, глядя на спину в простом сюртуке. Павел Григорьевич, сидя за столом, склонился над какими-то бумагами.
Макс на цыпочках зашел в караульную и сделал одно легкое, точное движение. Он давно бросил считать трупы, но сейчас не удержался и полюбовался, как жандарм скорчился на стуле, даже не успев застонать. Он заглянул через плечо мертвеца. Павел Григорьевич подсчитывал доходы от сдачи внаем какой-то недвижимости.
Максу вспомнилась цифра, украшавшая его счет в Лионском Кредите. Он потрепал убитого по плечу: «Я такие деньги на устрицы трачу».
Брат и Юджиния ждали в передней. «Дети спят, - шепотом сказал Анри, - еще часа два не проснутся. До этого времени...»
- До этого времени я все успею, - прервал его Волк и поцеловал руку женщины:
- Передавайте привет Парижу, кузина, мы непременно увидимся. Павел Григорьевич более не опасен, выходите спокойно. Вот паспорта, - он передал брату документы. Анри, не глядя, сунул бумаги в карман пиджака.
Анри взял саквояж и они стали спускаться по лестнице. Волк закрыл дверь. Сняв пальто, он повесил его на тот же крючок, откуда взял свою одежду брат. Подкинув на ладони отмычки, он пошел к кабинету Федора Петровича.
- Не сейчас, - Макс проверил, как открывается замок, - этот Илья Андреевич вернется, забегает..., Тогда все и сделаю.
Он прошел на кухню и увидел, как экипаж сворачивает на набережную Невы.
- Молодец пан Болеслав, - порадовался Волк, - незачем их через Невский проспект тащить. Объездными дорогами доберутся до Коломны. Поедут через Стрельну, на Ревель. А я брата и его жену навещу, обязательно.
Он приоткрыл форточку и закурил, глядя на голые деревья Летнего сада.
Анри сразу закрыл шторки на окнах. Она тихо, беззвучно рыдала, ее трясло. Юноша встал на колени, обнимая Юджинию: «Все, все закончилось, любовь моя..., К Рождеству мы будем в Париже, на рю Мобийон, обещаю тебе».
- Надо сказать, - велела себе Юджиния, - обо всем..., Нельзя такое скрывать. Анри меня любит, я обязана..., - он уткнулась мокрым лицом в его плечо. Всхлипнув, женщина пообещала себе: «Потом. Когда окажемся в безопасности. Все, все потом..., - Юджиния все плакала. Он шептал что-то ласковое, покачивая, убаюкивая ее, стирая слезы со щек.
Экипаж спокойно проехал по Дворцовой и Английской набережным. Ландо свернуло налево, на Благовещенскую площадь, скрывшись в потоке других карет.
Когда в передней раздался стук сапог Ильи Андреевича, Волк сидел в детской, с малышами, рассказывая им о Париже. Жандарм, не снимая пальто, ворвался в комнату. Макс поднял бровь: «Я говорил, месье, болезни передаются и по воздуху тоже. Вы только что с улицы…»
- Где Евгения Александровна? - прервал его жандарм. Мальчики, заметил Волк, о матери даже не вспоминали. Коля только сказал: «Когда папа вернется из Царского Села, месье Франсуа, мы уже выздоровеем?»
- Конечно, мой милый, - Волк погладил каштановые локоны.
- Папа с нами гулять пойдет, - заявил Саша, - в экипаже нас прокатит!
- Должно быть, на кухне, - Волк пожал плечами, - греет воду. Она хотела спуститься вниз, напомнить вашему коллеге, секретарю, - Волк сдержал издевательскую улыбку, - что надо принять провизию из лавки. После этого я мадам Эжени не видел. Вы принесли травы? - поинтересовался Макс. «Мальчикам надо делать ингаляцию».
- Вы посидите с ними? - обеспокоенно спросил жандарм, передавая ему пакетик: «Мне надо…, отлучиться».
- Разумеется, - недоуменно ответил Волк: «А что произошло, месье?»
Илья Андреевич только махнул рукой, исчезая. Волк согрел воды, мальчишки подышали паром. Он оставил их играть с железной дорогой. «Думаю, пару часов у меня есть, - пробормотал Макс, открывая дверь кабинета Федора Петровича, - а больше мне и не надо». Он посмотрел на телеграфный аппарат, на большой, темного дуба стол с запертыми ящиками: «Сейфа нет. Должно быть, в Третьем Отделении стоит, - хмыкнул Макс: «Ничего, здесь тоже есть, чем поживиться».
Он сосредоточенно работал, с карандашом и блокнотом. Макс узнал, что мадемуазель Катрин зовут Бабочкой. Она получала содержание в шестьдесят рублей ежемесячно. У него в руках оказался список провокаторов, работающих в Варшаве и Вильно с польскими офицерами. Он выяснил, кто передает сведения о «Земле и Воле» в Третье Отделение. Наконец, Макс, нашел то, что было ему сейчас более всего необходимо.
- Капитан Роман Шевчук, - прошептал Волк, - уроженец Ковеля, служил в Московской военной комендатуре, переведен в Генеральный Штаб. Он же Гетман.
Шевчук, вспомнил Волк, был среди тех людей, что не ходили на исповедь к отцу Яну. Волк оглянулся: «Когда инженеры придумают какую-нибудь технику, чтобы снимать копии с документов? Очень неудобно».
Он аккуратно занес в блокнот все сведения. Вернувшись в детскую, Макс весело спросил: «Примете меня к себе? Я могу подавать сигналы для поезда».
- Да, да, месье Франсуа, - закричали мальчики, - садитесь, пожалуйста!
Волк сидел, показывая то красную, то зеленую карточку, шутил и думал о том, что сегодня вечером надо непременно встретиться с Катенькой. «Надеюсь, Федор Петрович меня долго не продержит, -пожелал Волк, - хотя он, конечно, всю душу вымотать может, Анри был прав. Очень дотошный».
Волку надо было побывать в квартире на Литейном проспекте. Он хотел уложить Катеньку в постель и проверить, что рядом за соседи.
- Все должно быть тихо, - напомнил себе Волк, - это потом, когда их найдут, пусть газеты хоть захлебнутся в описаниях кровавой драмы. Ночью не надо привлекать излишнего внимания. Придется через подушку стрелять. На вечеринке посмотрю еще раз на этого Шевчука, он был у меня в коротком списке. Навещу Катеньку, а потом Сераковский приведет к ней на квартиру Гетмана. И все будет закончено.
Волк не хотел, чтобы убийства были подозрительными.
- Федор Петрович, конечно, что-то почует, - усмехнулся он, - но ничего не докажет. Любовная драма, такое случается. Вызывает еще меньше вопросов, чем человек, спьяну упавший в канал. Тем более, судя по характеристике, Гетман не пьет. Травить его нельзя. Сейчас такие хорошие химики появились, что любой яд на вскрытии определят. Анри мне говорил о лаборатории Пастера. Месье Луи парижской полиции помогает, как бабушка Дебора, во время оно, - Макс выкинул красный сигнал, мальчики остановили поезд. С порога раздался уверенный голос: «Как вы здесь справляетесь, милые мои?»
- Папа! - Федор поднял руки: «Сейчас, сейчас, мои хорошие, руки вымою, с медициной не спорят. Месье Вильнев, - кивнул он на коридор, - на пару слов».
Снизу доносился топот, шум, скрип дверей. Волк понял: «Тело выносят». Шило Макс выбросил сразу же, как оказался в квартире. Оно лежало на дне Фонтанки, Волк швырнул его в форточку. Больше ничего подозрительного на нем не было, если не считать блокнота.
- Мой второй секретарь, - спокойно сказал Воронцов-Вельяминов, прислонившись к шелковым обоям, - скончался от удара, месье Вильнев. Мгновенная смерть, он и не страдал. Очень жаль, - Федор Петрович вздохнул, - ему тридцати не было. Хотел жениться…, Месье Вильнев, - он взглянул на Макса, - когда вы в последний раз видели мадам Эжени? Она уехала к нашим родственникам….,
- Голос не дрогнул, - уважительно подумал Макс, - отменное у него самообладание. Жена сбежала, а у Федора Петровича даже галстук не сбился. И не волнуется вовсе.
Выслушав месье Франсуа, Федор отпустил его к детям. Пройдя в умывальную, он, нарочито долго, тщательно, мыл руки флорентийским, миндальным мылом.
- Не бывает таких совпадений, - Федор взял шелковую салфетку, - я в них не верю. Один охранник ушел в аптеку. Второй в это же время, умирает от удара. Надо дождаться вскрытия, но наш доктор сказал, что на вид ничего подозрительного. И она сразу сбегает. Сучка, мерзавка…, - Федор увидел, что из гостиной пропал кортик.
- У нее были сообщники, несомненно…, Но как? И дитя…, - он поморщился и пообещал себе: «Я ее найду, убью, и заберу ребенка. С нее станется, - Федор сочно выругался, - эта гадина его сдаст в воспитательный дом, без зазрения совести. У нее нет чувств, и никогда не было. Надо письмо отправить, - напомнил он себе, - герцог Экзетер, несомненно, порадуется, узнав, кто убил его отца. Посмотрим, как долго ей удастся скрываться, и куда она отправится. Но я ее даже в Америке отыщу, а не я, так англичане».
Он покурил папиросу, успокаиваясь, и пошел к детям. Федор отпустил месье Вильнева, взяв с него обещание, прийти завтра. Мальчики тихо выслушали его. Федор сказал им, что их мать иностранная шпионка, враг империи, что она вкралась к нему, Федору, в доверие, и обманывала его все это время. «Вас она никогда не любила, милые мои, - горько сказал Федор, - видите, она вас бросила, и даже не вспомнит о вас. И обо мне не вспомнит. Она сбежала, со своим любовником, тоже шпионом. Она лгунья, испорченная, порочная женщина, но мы все равно, - Федор отер слезу, - все равно должны молиться о том, чтобы она обрела прощение Иисуса».
- Надо ее убить, - звонко сказал Коля, - раз она враг. Ты ее убьешь, папочка?
Саша молчал. Он, на мгновение, вспомнил прохладные, белые руки, голос, что пел ему колыбельную на французском языке. Мальчик помотал головой: «Не думай о ней. Папа говорит, что она нас бросила. Мы ей были нужны для выполнения задания. Мы для нее никто. Она забудет, как нас звали, - он, невольно, всхлипнул. Федор шепнул: «Идите, идите сюда, милые. Папа здесь, он вас никогда не оставит, никогда…, Через два года вы пойдете в лицей. До этого времени будете со мной ездить, если понадобится. И в Москву, и в Варшаву. Нам будет весело, обещаю».
- На поезде? - спросил Саша, обняв отца.
- На особом поезде, - он устроил их обоих у себя на коленях, и долго рассказывал им, как они летом, поедут в имение, как будут ходить на охоту, как он, Федор, купит им собаку, и свою яхту…
- Все будет хорошо, - уверил он сыновей.
Поужинав с детьми, он уложил их спать. На посту все привели в порядок. Илья Андреевич, съездив к родителям покойного, оставался ночевать в квартире. Федор отправился на вскрытие в мертвецкой при Литовском замке.
В Третье Отделение он вернулся за полночь. По всему выходило, что бедняга Павел Григорьевич действительно скончался от удара. «Ни одного следа насилия на теле, - развел руками полицейский врач, - и явственное кровоизлияние в мозг. Такое бывает, даже с молодыми людьми».
Федор все равно не верил. Оказавшись в своем кабинете, он позвонил, чтобы принесли кофе и подошел к окну, что выходило на Фонтанку. Ночь была ветреной, реку рябило. Федор, отчего-то поежился. Он залпом выпил горький, крепкий кофе и, закурив, вернулся к столу. Бумага, написанная Юджинией, лежала у него в сейфе. Федор достал немного пожелтевший лист. Он вспомнил упрямые, прозрачные, светло-голубые глаза, и обух топора, расколовший светловолосую голову.
- Надо подобрать хорошего гувернера мальчишкам, на эти два года, - записал Федор в свою книжечку. Его величество кого-нибудь порекомендует. А Юджиния…, Скажу всем, что она меня бросила, меня и детей. Обманула, изменяла мне. Нас еще и жалеть будут, - он усмехнулся и взял сейфа свое досье на семью. «Вот и герцог Экзетер, - Федор пробежался пальцами по карточкам, - резидент в Англии сообщает, что он женился, на той самой Полине Фримен, что мы упустили в Ричмонд-парке. Дочка тети Джоанны. А близнецы…, - один в Париже, второй был в Италии.
- Хоть бы он там себе голову сложил, этот Макс, - пожелал Федор. Взяв конверт, он написал своим четким почерком: «Его светлости герцогу Экзетеру, в собственные руки».
- Близнецы…, - пронеслось у него в голове, а потом он забыл об этом. Федор увидел Юджинию, дома, в постели. Каштановые волос рассыпались по шелковой простыне, в лазоревых глазах метался страх. Она покорно протягивала руку для укола.
- Сучка, - бессильно сказал Федор, - и что мне теперь делать? К шлюхам ходить опасно. Придется искать кого-нибудь надежного, брать на содержание, тратить деньги…, И не на работе, здесь нельзя себе такого позволять. Ладно, это все потом, - он напомнил себе с утра отправить письмо с дипломатической почтой в Лондон. Об остальном должен был позаботиться местный резидент.
- Юджиния поймет, что я ей лгал. Еще и брата своего встретит, живого. Впрочем, не успеет. Герцог ее раньше убьет, такого не прощают.
Он стряхнул пепел: «Хорошо англичане с радикалами работают. Финансировали Гарибальди, и теперь получат беспрепятственный доступ в порты объединенной Италии. Нам у них учиться надо, - Федор выпил еще кофе и стал изучать последнее донесение Гетмана.
- После званого вечера мы их и накроем, - пообещал себе Федор, - всех.
Он закинул руки за голову и сладко потянулся.
Пани Аполлония сидела за пианино. В гостиной Сераковских было накурено. На круглом столе красовались бутылки французского вина, стаканы с чаем, простые тарелки с ветчиной и сыром. Спели «Марсельезу», песни Беранже и «Мазурку Домбровского». На вечеринке были и студенты, поляки и украинцы. Все они собирались к февралю, к началу восстания, оказаться в западных губерниях.
- Это, конечно, пан Макс, если нас всех раньше по этапу не вышлют, - добродушно сказал один из них, ровесник Макса, будущий юрист Павло Чубинский: «Министр внутренних дел Валуев, мерзавец, по слухам готовит циркуляр о запрещении в печати любых учебников на украинском языке, и даже религиозной литературы. Только, - Павло фыркнул, - изящная словесность».
- Которую еще надо уметь прочитать, - мрачно добавил капитан Шевчук: «У польских детей отнимают их родной язык, теперь и за украинскую молодежь принялись. Мы, конечно, этого так не оставим, пан Макс, - он затянулся папиросой.
- Он уже труп, - смешливо подумал Макс, разглядывая красивое, жесткое лицо капитана. Тому было чуть за тридцать: «Я, конечно, сидел рядом с такими людьми, но все равно интересно. Будет ли он держаться до последнего или запросит пощады? В любом случае, сведения неопровержимые. Ему не жить».
Сераковский побледнел, увидев листок из блокнота Макса. «Это выдержки из рапортов Гетмана, то есть капитана Шевчука, - сказал ему Волк: «Я не мог переписать все, пан Сигизмунд, было опасно, но мне кажется…»
Поляк смотрел куда-то вдаль. «Я, пан Макс, еще никогда не казнил людей, - признался Сераковский, -я понимаю, что этого требует наша борьба…»
Макс положил ему руку на плечо: «Пан Сигизмунд, нам с вами предстоит восстание. Военный переворот. А этот…, Гетман, ставит под угрозу будущую независимость Польши, обретение вами своего государства. Поверьте, Костюшко бы лично расстрелял этого мерзавца».
Сераковский кивнул: «А девушка?»
- Такая же полицейская ищейка, - холодно ответил Макс, - она заслужила свою судьбу. Значит, вы поняли. Я с вечеринки ухожу пораньше. Вы провожаете Шевчука домой, и по дороге говорите, что я должен дать вам тайные указания, не предназначенные для ушей всех остальных. Приводите его в квартиру на Литейном проспекте, а остальное просто.
Макс сидел на диване, с гитарой в руках, любуясь изящной прической пани Аполлонии. Девушка играла Шопена.
Как Волк и думал, уложить Катеньку в постель не представило особого труда. В отдельном кабинете ресторана Донона, за моэтом, устрицами и куропатками он, сначала, уговорил девушку на поцелуй. В нанятом экипаже Катеньку ждали букеты белых роз. Девушка, задыхаясь, оказалась в его руках: «Месье Франсуа, помните, вы все-таки джентльмен….»
- Рядом с вами я не могу помнить ни о чем, кроме вас, - Волк, стоя на коленях, целовал ее пальцы: «Я вас умоляю, умоляю, Катрин, не будьте жестоки…, Я не могу жить без вас. Нам надо обвенчаться, немедленно…, Медовый месяц мы проведем в Париже».
Квартира Катеньки была обставлена изящно, но с неуловимым духом казенного дома. Волку даже показалось, что где-то внизу, на мебели, суриком намалеваны инвентарные номера. Он вспомнил Аниту и смешливо подумал: «Все они одинаковы». Катенька шептала: «Нет, нет, это грех, так нельзя…». Потом, застонав, девушка сама обняла его, сама попросила: «Еще!»
На следующий день Волк перевез к ней свой, вернее, брата, бархатный халат, немецкую бритву с рукояткой слоновой кости, кожаный несессер лондонской работы. Он стал баловать девушку цветами, устрицами, белым бордо и пирожными из кондитерской Беранже. «Оперативные расходы, -весело думал Волк, - но, в конце концов, я тоже все это ем, и получаю еще кое-что. Все, что хочу, то и получаю».
Катенька сначала лепетала что-то о нравственности, но Волк улыбнулся: «Когда мы с тобой обвенчаемся, у нас будет крепкая, православная семья, обещаю тебе. Однако, - он развел руками, -ты не смогла сохранить невинность до свадьбы. Право, Катрин, - он распахнул халат и поманил ее к себе, - какая разница? Обязанность супруги, - он поднял девушку за подбородок, - угождать своему законному мужу, обеспечивать удовлетворение его нужд…»
- Спасибо Федору Петровичу, - Волк блаженно закрыл глаза, - я этой дряни на десять лет вперед наслушался. Господин начальник жандармов любит рассуждать о грехе и добродетели.
Чубинский покусал карандаш:
- У поляков отличный гимн, конечно. У нас, украинцев, пока такого нет.
Юноша надел бедное пенсне и поднял испачканный чернилами палец: «Это дело поправимое. Я сейчас, - он исчез в библиотеке. Сераковский усмехнулся: «Пан Чубинский у нас стихи пишет. А что он говорил о высылках, они уже начались. Всех украинских и польских студентов велено поставить под негласный надзор полиции. На всякий случай».
У пианино сгрудились люди, кто-то начал читать стихи Мицкевича. С порога раздался звонкий, юношеский голос: «Паны, послушайте, паны!»
Чубинский помахал каким-то листком и откашлялся:
- Это экспромт, конечно…, - юноша покраснел.
- Просим, просим, - студенты стали аплодировать: «Не стесняйтесь, Павло!»
- Ще не вмерла України і слава, і воля,
Ще нам, браття молодії, усміхнеться доля.
Згинуть наші вороженьки, як роса на сонці.
Запануєм і ми, браття, у своїй сторонці.
Душу й тіло ми положим за нашу свободу,
І покажем, що ми, браття, козацького роду.
Гостиная, потрясенно, молчала. Пани Аполлония, наконец, выдохнула: «Это гимн, пан Чубинский, украинский гимн! Только музыка…, - девушка, растерянно, оглянулась.
- Я подберу, - уверенно сказал Волк, - только помогите мне, пани Аполлония.
Они пели хором, кто-то из украинцев вытирал глаза, Шевчук поднимал, тост за родину. Макс, внезапно, улыбнулся:
- Сераковский мне говорил, что пани Аполлония едет к своему брату, в Вильно. Будет участвовать в восстании. Отлично, мы с ней и встретимся, когда ее муж погибнет. А он погибнет, - Волк посмотрел на капитана, - он говорил, что будет до последней капли крови сражаться за Польшу. Умрет в бою, или его расстреляют русские.
Волк оглядел комнату: «А я умирать не собираюсь. Моя жизнь нужна революции».
Ему надо было уйти раньше, чтобы потом, при вскрытии тел, у полиции не осталось сомнений. Макс знал процедуру. Дядя Поль и Тед Фримен давно объяснили ему, как исследуют тела погибших.
- Убийство и самоубийство, на почве ревности, - Волк, незаметно, прошел в переднюю и надел пальто: «Все доказательства будут налицо». Онзаказал билет на варшавский поезд. Через две недели открывалось регулярное сообщение.
Сераковский проскользнул в переднюю. Макс, одними губами, велел: «Через два часа, в полночь. Постарайтесь, чтобы он здесь, - Волк мотнул головой в сторону гостиной, - еще немного выпил. Она тоже будет навеселе,- Макс усмехнулся: «И револьвер не забудьте. Мы его там оставим».
Пан Сигизмунд кивнул. Макс, спустившись по лестнице, оказался на холодном, ночном Вознесенском проспекте. Он посмотрел на часы и вспомнил: «Запануем и мы, братья, у своей сторонцы».
- Запануем, - пообещал себе Макс: «Зальем кровью Польшу, а потом, - он закурил папироску, -отправимся дальше, в Америку. Хочется повоевать за северян, - Волк, насвистывая, пошел по Фонтанке. В темной воде реки отражались слабые огоньки газовых фонарей. Потеплело, дул сырой, западный ветер.
- Анри с Юджинией уже на пути в Париж, наверное, - подумал Волк: «Я ее увижу, обязательно, кузину Эжени». По дороге он зашел в еще открытую лавку. Макс купил Катеньке сладкого, черного винограда и французских груш.
- Надо ее побаловать, в последний раз, - Волк опустил сверток в карман пальто.
Катенька приготовила ростбиф с картошкой, салат, купила во французской лавке на Невском проспекте, сыры. Волк открыл бутылку Château Cheval Blanc: «В прошлом году это вино получило медали на выставках в Париже и Лондоне. Попробуй».
Бордо пахло фруктами, цветами, и оставляло во рту привкус счастья. «Завтра, - Волк ласково посмотрел на девушку, - я хочу оформить документы на квартиру, на Большой Конюшенной улице, любовь моя. И поговорить со священником, ты хотела венчаться…, - Волк пощелкал пальцами.
- В Лавре, - помогла Катенька: «В Александро-Невской лавре, милый. Это в конце Невского проспекта, у реки. Там очень красиво,- она восторженно вздохнула, - я уверена, что кто-то из священников говорит по-французски. Или, хочешь, я с тобой поеду? - она взглянула на мужчину.
Когда он вернулся, от его пальто пахло табаком. Катенька почувствовала вино в его поцелуе. «Именины отмечали, - объяснил месье Франсуа, - моего приятеля, доктора. Кстати, я дал твой адрес, в случае, если меня вызовут к пациенту. Я все-таки врач, - он развел руками и вопросительно посмотрел на Катеньку.
Девушка была в домашнем, скромном платье, с небольшим кринолином. Макс увидел, как покраснели нежные щеки, белая шея. «Конечно, - Катенька зарделась, - это твоя работа, милый…»
Ей надо было сообщить о браке начальству, но Катюша затруднений не предвидела.
- Федор Петрович меня отпустит в Париж, с Франсуа, а потом я открою салон, - сказала себе Катенька. «В новой квартире. После Пасхи у меня выйдет сборник стихов. Буду устраивать литературные вечера. Федор Петрович останется доволен. А ему, - Катенька незаметно бросила взгляд на месье Франсуа, -об этом знать не надо. Это мой патриотический долг».
Она сварила кофе и ахнула: «Виноград! Ты меня балуешь, милый».
- Мне приятно, - добродушно заметил Волк и потянул ее за руку к себе на колени: «Катрин….». Он поднес к ее губам бокал с шампанским: «Пойдем, пойдем, я так скучал…»
В спальне, Катюша обнимала его: «Он меня все-таки очень любит…, Восхищается мной, говорит, что не видел красивей женщины…, И он такой нежный, я и не думала, что мужчины такие…., - девушка застонала, приподнялась, разметав по кровати светлые волосы: «Еще, милый, еще…»
- Очень хорошо, что не надо сдерживаться, - довольно подумал Волк, - она детей хочет. Я и не спорил, мне это только на руку. Пока еще не нашли способа определять, чьи это, так сказать, следы. Пусть думают, что она была любовницей Шевчука.
Волк уже собрал свой саквояж. Он намеревался вернуться в номера Ренье. Днем, пока Катенька бегала по лавкам, Макс прошелся по квартире, уничтожая следы своего присутствия. «Даже если волосы найдут, - Волк, целовал ее, прижимая к шелковым простыням, - у нее тоже светлые. Не придерешься. И Шевчук светловолосый. Все складывается отлично».
В спальне запахло мускусом, она кричала: «Я так люблю тебя, так люблю….». Потом Волк, раскинувшись на кровати, лениво велел: «Принеси мои папиросы, милая. Они в гостиной». Катенька накинула шелковый халат, послушно сбегала за папиросами и зажгла ему спичку. Девушка робко устроилась рядом, положив ему голову на плечо, перебирая его пальцы.
Настенные часы черного дерева медленно пробили полночь. В передней зажужжал звонок. Волк спокойно докурил: «Должно быть, вызов, милая. Подай мне халат, я открою».
Катенька проводила взглядом его широкие плечи, белокурую, чуть растрепанную голову. Девушка томно улыбнулась, присев в постели: «Какой он красивый все-таки. И он хочет детей…., Он обещал, что у меня будет горничная, кухарка, няня…., Как это он говорил: «Ты большой талант, Катрин, ты не должна тратить свое время на домашнее хозяйство».
Она услышала какие-то голоса, мужские, а потом дубовая дверь распахнулась. Волк вошел в спальню и наклонился над ней, поцеловав теплый затылок: «Я так тебя люблю, Катрин…, - она почувствовала сильную руку, сжимающую ей горло, ощутила холод револьвера у виска, и успела прошептать: «Я не понимаю…»
- Ты все поймешь, - уверил ее месье Франсуа. Катенька похолодела: «Он это по-русски сказал. Но как, он же, не знает, русского…»
- Не двигайся, иначе ты об этом пожалеешь, - его голос был ледяным, жестким: «Если ты будешь хорошо себя вести, Катюша, я обещаю, что ты останешься в живых». Волк, не отводя пистолета от ее головы, крикнул: «Мы готовы!»
Дверь открылась. Катюша вскинула глаза и побледнела. На пороге стояло двое мужчин, в штатском. «Пан Гетман, - почти нежно сказал Волк, - если вы будете запираться, я обещаю, - он пошевелил револьвером, - бедная, невинная девушка погибнет. Не берите грех на душу, признайтесь в своем предательстве, и мы вас отпустим. Мы даже не будем вам мстить. Живите, как хотите».
- Мы все знаем, - хмуро добавил Сераковский, подталкивая Шевчука в спину пистолетом, - просто хотели услышать это от вас.
Капитан молчал, опустив голову, а потом вздохнул: «Отпустите женщину, я вам все расскажу».
- Так бы сразу, - добродушно заметил Волк. Катенька, отчаянно, подумала: «Бежать! Выскочить из квартиры…, На углу Литейного проспекта стоит городовой, я знаю! Он преступник, этот месье Вильнев, сразу понятно. Он не тот, за кого себя выдает, и эти…, - она взглянула на мужчин, - я слышу, у них польский акцент…, Радикалы, - месье Вильнев взял ее за руку: «Пойдем, дорогая, у панов есть о чем поговорить. Я обещал, что если ты будешь умницей, тебя никто не тронет. Так и случится».
Пистолета он не убрал. Он увел Катеньку в гостиную и устроился в большом кресле, обнимая ее. «Дрожит, - смешливо понял Волк, - бедная девочка. Нет, - решил он, - не могу удержаться. Сераковский еще долго Гетмана в спальне продержит. Он должен дать показания обо всех провокаторах, о том, как Третье Отделение работает в Варшаве и Вильно…, - он стал целовать теплую шею: «Не надо, не надо, милая, все будет хорошо…, Я просто должен был это сделать, пойми меня, прости…, - Катенька всхлипнула. Девушка, неслышно, застонала, уткнувшись лицом в его плечо.
Волк кинул на пол подушку и велел Катеньке: «Сделай то, что мне так нравится, милая. Ты меня любишь…, - он посмотрел в заплаканные, светлые глаза и удовлетворенно кивнул: «Любишь».
- Шампанское в спальне, - Волк, незаметно, коснулся револьвера в кармане бархатного халата, -Гетмана мы потом разденем, а она, - Макс погладил девушку по белой, высокой груди, - уже раздета. Подождем сигнала, - он усмехнулся, - я говорил Катеньке, медленно и долго. Она запомнила, молодец.
У Макса был хороший слух. Он уловил из-за двери спальни приглушенный выстрел. Сераковский должен был пустить пулю в висок Гетмана, через подушку. Макс проверил этаж, где жила Катенька. В квартире напротив, шелл ремонт. Окна заклеили на зиму, этаж был третий, высокий.
Он, блаженно, закрыл глаза и потрепал ее по голове: «Спасибо, спасибо тебе…, Вот и все, сейчас паны уйдут, а мы с тобой спокойно ляжем в постель, милая».
Полураздетое тело Гетмана раскинулось на кровати. Катенька остановилась на пороге: «Я не…, Нет…, -она вырвалась и рухнула на колени, - не надо!»
Макс прижал к ее голове подушку, что он взял из гостиной, и выстрелил. Он велел Сераковскому: «Пан Сигизмунд, подождите меня в передней». Макс устроил Катеньку рядом с Гетманом, испачкав его правую ладонь порохом. Кровь медленно текла на шелковые простыни, пахло мускусом и гарью. Волк нагнулся и открыл Катеньке рот.
- Очень хорошо, - он достал из гардероба свой саквояж и надел, кожаные перчатки. Измазав простыни, он посмотрел в светлые, мертвые глаза девушки: «Плакала. Сцена ревности, примирение, утешение, опять сцена ревности…, - Волк вложил в руку Гетмана армейский револьвер.
Сераковский принес два, одинаковых. Один из них он передал Максу еще в прихожей.
- И патроны к ним одинаковые, - Макс полюбовался кроватью: «Очень, очень, красиво».
Он снял перчатки. Волк вымыл руки французским, лавандовым мылом, оделся и подхватил саквояж. «Выброшу все по дороге, - Макс завернул перчатки и простреленные подушки в халат, - в Фонтанку или Мойку. Надо новый халат купить, завтра, в Гостином Дворе».
Они распрощались с капитаном на Вознесенском проспекте. Дул холодный ветер. Сераковский взглянул в ледяные, голубые глаза Волка. Макс пожал ему руку: «В Польше увидимся, пан Сигизмунд. Я постараюсь найти Потебню и устроить побег пану Домбровскому из Варшавской цитадели, обещаю».
- Это вам спасибо, пан Макс, - Сераковский взглянул на него и отчего-то поежился: «Господи, у него рука не дрогнула, убить женщину. Я бы не смог, наверное».
- Отличные сведения мы получили, - добавил поляк. Сераковский все смотрел ему вслед. Волк уходил к Исаакиевской площади, высокий, в элегантном пальто, белокурая голова светилась. Из-за туч, на мгновение, показалась луна.
- Беги, Волк, - зачем-то прошептал капитан. Вздохнув, Сераковский перекрестил его.
Через два дня, за утренним табльдотом в ресторане номеров Ренье, Волк, развернул «St.-Peterburgische Zeitung». Он прочел: «Драма ревности на Литейном проспекте. Капитан Генерального Штаба убил известную сочинительницу Екатерину Привольную и застрелился сам».
- Налейте, мне, пожалуйста, еще кофе, - попросил Волк официанта. Закурив египетскую папиросу, он посмотрел на свежий, яркий осенний день за окном: «Распогодилось».
Интерлюдия. Европа, декабрь 1862
Часы на Альтшдатской кирхе медленно пробили три. Анри толкнул дверь углового магазина на Юнкерштрассе: «Юлиус Фридлендер, чай, кофе, колониальные товары». В Кенигсберге было сыро, но тепло. С Балтийского моря дул свежий ветер, в парках еще золотилась листва деревьев. В кармане его пальто лежали билеты в каюту первого класса до Гамбурга. Там они пересаживались на пароход до Кале. «К Рождеству будем дома, - ласково подумал Анри, - наконец-то». Пан Болеслав довез их до рыбацкой деревни западнее Ревеля. Ночью, в трюме небольшой шхуны, пахло солью, за бортом свистел ветер. Юджиния пошевелилась под грубым одеялом: «Ты должен что-то знать, милый».
Анри присел и устроил ее у себя в руках. Он прикоснулся губами к синему алмазу на длинном пальце. Анри сразу, еще в экипаже отдал ей кольцо. «Так положено, - улыбнулся юноша, - ты знаешь, любовь моя. Оно теперь твое, навсегда, а потом перейдет нашим детям».
Он поцеловал мокрые, лазоревые глаза, наклонившись, прижался лицом к ее рукам. «Она мне поверила, - думал Анри, - Господи, я теперь всю жизнь обязан о ней заботится, до конца дней моих. Так и будет, обещаю».
Тогда, в трюме, она медленно говорила, всхлипывая. Анри, наконец, вздохнул: «Эжени, я никогда, никогда не вспомню, чей это ребенок. Он твой, он часть тебя, и, значит, я люблю его, как иначе?»
Он почувствовал, в темноте, как женщина прерывисто, часто задышала. «Ты не понимаешь, -Юджиния покачала головой, - я не смогу, никогда не смогу…, Я буду смотреть на него, и вспоминать…, - женщина махнула рукой на восток: «И, если он узнает, он заберет дитя, и убьет нас всех, тебя и меня, - Юджиния крепко сжала его пальцы: «Он страшный человек, Анри…»
- Хорошо, - Анри покачал ее: «Хорошо, милая. В Кенигсберге я все сделаю. Снимем комнаты, в гостинице таким заниматься опасно. Я дам тебе снадобье. Я сам его составлю, возьму травы в университетской лаборатории, в Альбертине. В университете мой и Давида соученик работает, доктор Гольдман, он мне не откажет. Пожалуйста, не плачь…, - Юджиния обняла его за шею и выдохнула: «Это еще не все».
- Его светлость совершенно точно ничему этому не поверит, - почти весело отозвался Анри, выслушав ее: «Я уже понял, что такое твой муж. Выступлю, так сказать, свидетелем».
- Мне его только показали, - Юджиния помолчала, - избитого…, Я его любила, Анри, но я не могу, не могу…, не могу, чтобы его светлость узнал об этом…, И тетя Ева, я так перед ней виновата…, В письме, он меня заставил признаться, что это было убийство из ревности. Маленький Джон меня просто застрелит, и будет прав.
- Как его отец, - подумала Юджиния, и закусила губу: «Это еще не все».
Анри поцеловал ее сломанное запястье: «Любовь моя, тебя били, пытали…, Неизвестно, что Маленький Джон бы сделал на твоем месте. И он не такой человек, как его отец. Бабушка мне рассказывала, и тетя Полина тоже. Он совсем другой, поверь мне».
- Не стоит, - Юджиния закрыла глаза и уткнулась мокрым лицом в его крепкое плечо, - не стоит говорить о морфии. Там, в Санкт-Петербурге, это была минутная слабость. Я больше к нему никогда не вернусь. Мы уедем в Париж, и все устроится.
- Спи, - он уложил ее на одеяло и поцеловал куда-то в ухо, убаюкивая: «Спи, здесь качает, хорошо, как в колыбели. Я тебе расскажу о твоем брате, о подземной дороге, что они с Питером в Лондоне строят, обо всем…»
Юджиния дремала и видела перед собой лазоревые глаза Стивена, в заснеженном Летнем Саду. «Господи, бедный мой братик, - подумала женщина, - такое ранение…Я видела, шрамы у него на лице. И он любимую девушку потерял, хотя сын у него остался…, У нас тоже будут дети, обязательно, -она улыбнулась. Юджиния не хотела вспоминать о квартире у Пантелеймоновского моста, о мальчиках, старшем, похожем на нее, и младшем. Саша был в отца. «Я их больше никогда не увижу, -сказала себе Юджиния: «Я им не нужна, они меня никогда не любили».
- Подожди, - она прижалась к Анри, - ты слышал, его старшего брата убили на Крымской войне. Степана.
- Кузина Марта успела отправить письмо в Лондон, - вздохнул юноша, - о том, что она его нашла. А потом и она сама пропала. Никто не знает, что там случилось. Они оба погибли, наверное.
- Я…, я рассказала ему о кузине Марте, - услышал Анри ломкий голос, - о том, что она была сестрой милосердия. Он, наверное, нашел ее в списках пленных, и…., - Юджиния не закончила. Анри помолчал: «Поверь мне, ему когда-нибудь отомстят. Не Макс. Макс другими делами занят, - юноша, невольно, усмехнулся: «Его светлость, или еще кто-нибудь. И не бойся, пожалуйста, - Анри все обнимал ее, - я с тобой, Эжени, и так будет всегда».
Анри купил фунт кофе и взглянул на старинный, серебряный ханукальный светильник. Хозяин магазина был в кипе. Анри, невольно, улыбнулся: «Давид на Хануку женится, надо ему подарок послать. Летом можно с Юджинией в Ренн съездить, в гости к дяде Жану. Рыбу половить, по лесу погулять, - он посмотрел на часы: «Все должно было закончиться. Бедная моя девочка, надо было мне остаться, ей больно…»
Устроив Юджинию в снятых комнатах, Анри сходил с ней по магазинам. Женщина боялась одна оказаться на улице. Потом он отправился в университет. Гольдман был ординатором на кафедре детских и женских болезней, и сразу потащил Анри в ближайший ресторан: «Совершенно невозможно не отметить такую встречу, мой дорогой».
Когда Анри начал что-то объяснять, Гольдман поднял ладонь: «Тебе нужны травы, травы у меня есть. Я не собираюсь задавать никаких вопросов. И убери это, - врач кивнул на кошелек, что достал Анри, -я рассчитываю на обед у тебя дома, в Париже. Сам знаешь, я все ем. Устрицы, - Гольдман подмигнул ему, - за твой счет».
Они отлично посидели, вспоминая Сорбонну. Гольдман проводил его до Альдтштадта, до их комнат, и пожал Анри руку: «До встречи в Париже, доктор де Лу, любимый ученик Пастера».
Анри покраснел и Гольдман добавил: «Я завтра устрою семинар для своих студентов. Жду тебя в полдень, в Альбертине. Заодно покажу нашу клинику, анатомический театр…, - коллега гордо сказал: «Совсем новое здание, летом открыли».
На рассвете Анри дал Юджинии снадобье, и проследил за тем, чтобы все началось.
- Я сама справлюсь, милый, - она лежала на кровати, в одной рубашке, - тряпки у меня есть, вода тоже. Иди, пожалуйста, не надо, чтобы ты…, - Юджиния осеклась. Анри поцеловал бледный, покрытый испариной лоб: «Я тебя люблю, Эжени, что бы с тобой не случилось. Ты помни это».
Юджиния, мгновенно, горько вспомнила теплоту, что она чувствовала после укола, легкое, блаженное, ощущение в голове. Женщина подождала, пока Анри закроет дверь. Живот скручивало, резало, как тогда, в Санкт-Петербурге. Она закусила зубами подушку: «Один укол, всего один…»
Анри опустил пакет с кофе в карман пальто: «Сыр у нас есть, ветчина тоже. Зайду в пекарню, куплю фруктов…, Юджинии надо хорошо питаться, после такого. В Париже я ее отведу к Югье. Я все-таки педиатр, а он в женских болезнях специализируется. Девочка моя, пусть отдохнет, пусть…, - он, ласково улыбаясь, услышал, как над его головой зазвенел колокольчик пекарни.
Он купил свежего хлеба, миндальных пирожных и легко взбежал по лестнице их комнат. Анри отпер дверь: «Милая, я здесь. Как ты себя чувствуешь?»
Юджиния свернулась в клубочек на кровати, постанывая. Анри отложил покупки и взял ее за руку: «Давай, я тебя осмотрю. Закончилось все?»
Она подняла растрепанную голову, и посмотрела на него огромными, запавшими глазами. Зрачки были расширены. Анри вспомнил: «Я это видел, в Париже. Женщина, что пыталась покончить с собой. Господи, зачем я ее послушался, какой я дурак! Нельзя было Эжени одну оставлять. Это тяжело для нее, все-таки ребенок…»
- Мне больно, - сказала она едва слышно, - больно…Анри, дай мне морфия, всего один укол, всего один…Я клянусь, я больше никогда не попрошу, никогда…., Я все, что угодно сделаю, пожалуйста…, -женщина заплакала. Она стала медленно, как во сне, стягивать испачканную кровью рубашку.
Анри встряхнул за плечи: «Эжени, зачем ты принимала морфий?»
Она завыла, пытаясь высвободиться из его рук:
- У меня были мигрени…, после сотрясения мозга, и потом, после выкидыша…., он мне колол морфий, он не жалел для меня лекарств, а ты жалеешь! - Юджиния бросилась на него, царапая ему лицо: «Дай мне морфий, мерзавец, если ты меня любишь, дай мне морфий!»
- Это не она, - твердо сказал себе Анри, укладывая ее на кровать. Он медленно, отчетливо сказал: «Я сейчас тебя осмотрю, удостоверюсь в том, что все в порядке, а потом дам морфий».
- Это не она, не Эжени. Это наркотик. Но какой подонок…, - Анри вспомнил его уверенный голос, холеные руки и пожелал: «Хоть бы его убили поскорее. Есть же у радикалов террористы. Клянусь, никто по нему плакать не будет».
Он осмотрел женщину, а потом, не успела Юджиния опомниться, ловко и крепко связал ей руки и ноги. Она ругалась, рыдала, пыталась вырваться. Анри прижимал ее к кровати, и все время шептал: «Надо потерпеть, любовь моя. Поверь мне, просто надо потерпеть. Я здесь, я больше никогда, никогда тебя не покину».
Анри выносил тазы с рвотой, переодевал ее, перестилал постель. Ее трясло в ознобе, потом начались судороги. Она плакала, скорчившись на кровати, Анри считал ей пульс. На рассвете, когда Юджиния задремала, всхлипывая, он позволил себе подняться и пройти в умывальную. Анри плеснул себе в лицо холодной водой. Распахнув створку окна, юноша закурил папиросу. У него немного тряслись пальцы. Так бывало в госпитале, после тяжелых дежурств.
Над черепичными крышами поднималось тусклое, почти зимнее солнце. Он стоял, измождено привалившись к стене, а потом вернулся в комнату. Она спала, похудевшее за ночь, усталое лицо было неожиданно спокойным. Длинные ресницы дрожали, под глазами виднелись темные круги. Анри ласково отвел с ее лба потные, сбившиеся каштановые волосы. Он осторожно, очень осторожно поцеловал еще влажную щеку.
- Все будет хорошо, любовь моя, - шепнул Анри: «Я обещаю тебе, все будет хорошо». Он засучил рукава рубашки. Набрав воды в ведро, он немного приоткрыл окно. В комнате запахло соленым ветром. Анри начал мыть пол.
Шторы в спальне были задернуты. Пахло лавандой, мерно тикали серебряные часы на мраморном камине. Она дремала, прижавшись щекой к теплому плечу Анри, рассыпав по подушке чистые, мягкие каштановые волосы. Юджиния приоткрыла глаза и посмотрела на часы. Было почти шесть утра.
Она тихо, неслышно поднялась. Накинув шелковый халат, женщина вышла из комнаты. Она помнила эту квартиру. Дядя Мартин привез их с братом в Париж, когда им было четырнадцать. Анри сказал, что с тех пор он сделал ремонт, но балкон остался таким же, кованым, с мраморным полом. За окном кухни виднелись крыши Парижа. Юджиния стояла, комкая кремовый шелк. Красивые, длинные пальцы немного дрожали. «Надо выйти, - Юджиния, глядела во двор, - надо выйти на улицу одной. Хватит, у Анри работа. Нельзя больше бояться».
Она все равно боялась. Когда Анри привез ее в экипаже в Le Bon Marche, он провел ее за руку к входу. В магазине, Юджиния все время держала его за ладонь. Вокруг шумела толпа, по, лестницам поднимались и спускались люди. Она стояла, не в силах двинуться с места, ожидая внезапного выстрела из пистолета, думая, как она толкнет Анри на пол и закроет его своим телом. «Или кто-то ударит его ножом, - отчаянно говорила себе Юджиния, - любой человек, из толпы..., Нельзя, нельзя рисковать...»
Дома Анри долго утешал Юджинию, говорил, что ее муж далеко, что ему не до этого. Все газеты писали о будущем восстании в Польше. Она только качала головой: «Ты не знаешь, не знаешь его, милый..., Он на все способен. Тем более, если ему сообщат, что..., - Юджиния не закончила и повела рукой.
Анри отвез ее к доктору Югье. Врач, успокаивающим тоном, сказал:
- Вы здоровая женщина, мадам Эжени, вам чуть за тридцать. Месье де Лу говорил мне, что вы жили, -профессор замялся, - в неподходящих условиях, у вас были травмы..., Мой вам совет, - он ласково посмотрел на Юджинию, - отдохните. Хорошо питайтесь, спите, летом поезжайте в деревню..., Все устроится, мадам Эжени. У вас теперь любящий муж, - врач улыбнулся, - и все ваши беды остались позади.
- Он никогда не станет моим мужем, - горько вздохнула Юджиния, но вслух ничего не сказала. Она робко улыбнулась: «Спасибо, профессор».
- Красивая женщина, - подумал Югье, когда она ушла. Анри ждал Юджинию в приемной: «Только нервы донельзя расстроены. Шесть лет, как в тюрьме провести. Но все у нее в порядке. Анри хороший человек, он о ней позаботится. Оправится, и будут у них дети. Он ее любит, глаз с нее не сводит».
Анри поехал с Юджинией в английское посольство. Там их ждали аффидавиты, присланные дипломатической почтой из Лондона, от дяди Мартина и его светлости. Как только они добрались до Парижа, Анри известил всю родню, хотя Юджиния плакала и повторяла: «Не надо, не надо милый..., Его светлость приедет, и меня убьет. Он, наверное, получил то письмо...»
Он действительно получил. Джон сразу прислал им на рю Мобийон конверт, с новыми фотографиями Полины и графа Хантингтона. Мальчик сидел на коленях у матери, строго смотря вперед, но на пухлых щечках были видны ямочки. Наследный герцог улыбался.
- Милой племяннице Юджинии, в надежде на скорую встречу, - было написано на обороте твердым, четким почерком Полины. Там же имелась и записка от герцога:
- Листок мне передали, через русское посольство в Лондоне. Дорогая кузина, я, разумеется, не поверил ни единому слову, и уничтожил его. Тем не менее, я бы хотел с вами встретиться, чтобы обсудить, как помочь вашему нынешнему положению. Мы с Полиной летом везем мальчика в Брюссель, знакомить его с бабушкой и дедушкой. Мы были бы рады увидеть вас и Анри в Париже. Я понимаю, вам тяжело вспоминать смерть моего отца, но я был бы благодарен, если бы вы смогли немного мне рассказать о том, что случилось в Санкт-Петербурге. С искренним уважением, ваш кузен Джон.
- Я его с Кейптауна не видела, - поняла Юджиния.
- Господи, сколько лет прошло..., - она всхлипнула. Анри, уверенно сказал: «Он другой человек, Эжени. Ты его помнишь. Он тогда был моложе, однако не изменился, - Анри обнял ее за плечи и добавил: «Все только и делают, что шлют нам письма».
Им, действительно, написали все. Дядя Жан и Элиза пригласили их на лето в Ренн.
- Мы поедем в охотничий дом, - читала Юджиния, - он стоит в долине Мерлина, рядом с волшебным озером. Тебе об этих местах говорила бабушка Марта, я уверен. Здесь ее до сих пор помнят. Крестьяне рассказывают о ней легенды. Вы будете кататься на лодке, рыбачить и бродить по лесу. У нас совсем тихо, хороший воздух. Ты, как следует, отдохнешь, милая племянница.
Из Брюсселя пришло письмо от Джоанны и Поля: «Разумеется, мы ждем вас в гости, и очень рады, что все так сложилось. Дорогая Юджиния, пожалуйста, помни, что это твой дом. Мы всегда будем счастливы, видеть тебя и Анри».
Давид сообщил из Амстердама, что женится на Хануку. Анри заметил:
- Две недели осталось, надо подарок ему послать. Я попробую пройтись по магазинам, но ведь у меня работа…Ладно, - он улыбнулся, - придумаю что-нибудь.
Из Лондона пришли письма от Мартина и Сидонии. Они написали, что Питер и Стивен плывут в Гонконг, а оттуда намереваются добраться до Японии. Они получили весточку от вдовствующей герцогини, написанную рукой Вероники: «Милая племянница, я сейчас в гостях у Евы. Мы обе передаем тебе свою любовь и надеемся, что вы с Анри приедете в Лондон».
Юджиния покраснела и пробормотала: «Анри, но как, же так..., Я ведь..., Как мне в глаза тете Еве смотреть, после такого...»
Он взял ее руку и нежно поцеловал: «Знаем только ты и я, милая. И я, конечно, никому, ничего не скажу. Все это прошло и более не вернется».
Написал им и Аарон. Юджиния вздохнула:
- Так жалко его..., Что случилось с Анитой, куда она уехала? Теперь и не узнаем, наверное. И что с кузиной Мартой стало..., - они сидели в гостиной, на бархатном диване. Горел огонь в камине, шторы были закрыты. Юджиния все еще боялась подходить к окнам. Она была в домашнем, темно-синего шелка платье. Анри отвез ее в ателье Ворта, где Юджинии сшили полный гардероб. Месье Чарльз долго хвалил ее фигуру, предлагал демонстрировать новые модели, но Юджиния тольк сглотнула: «Нет, нет, я не могу..., Но спасибо вам, большое».
- Не узнаем, - повторила Юджиния и взяла свой новый паспорт: «Леди Юджиния Кроу, тридцати двух лет, незамужняя». Они могли пожениться в мэрии, могли даже обвенчаться. Вряд ли, как сказал Анри, кто-то стал бы проверять, где до этого жила Юджиния. Когда Анри предложил это, Юджиния долго молчала, затягиваясь папироской, глядя на огонь в камине.
- Второй брак не может быть заключен без предварительного расторжения первого, - наконец, сказала женщина: «Иначе это уголовное преступление. Я не хочу, чтобы ты из-за меня рисковал, милый». Она устроила голову у него на коленях. Анри гладил ее пышные, каштановые волосы: «Не плачь, пожалуйста..., Все устроится, я обещаю. Дядя Джон написал, что поможет нам. Так оно и будет».
- Так оно и будет, - сказала Юджиния, все еще глядя в окно. Она только недавно стала подходить ближе, с опаской выглядывая наружу, ожидая увидеть на крыше человека с пистолетом.
- Надо взять себя в руки, - разозлилась Юджиния: «Анри работает, у него мало времени. Надо покупать провизию, выбрать подарок для Давида..., Он не может все время с тобой ездить. Выйдешь, сегодня на улицу, одна, - пальцы затряслись. Она, испортив три спички, наконец, зажгла папироску.
Ей было страшно даже ступить за порог квартиры. Юджиния много раз подходила к двери. У нее были ключи, были деньги. Анри сразу махнул рукой в сторону кабинета: «В столе все лежит. Бери, сколько тебе надо, любовь моя».
У нее были и свои средства. Дядя Питер переслал ей письмо от мистера Бромли:
- Дорогая леди Кроу, вы, как совершеннолетняя, имеете право распоряжаться своей частью наследства, доставшейся вам от покойных родителей. Если вы решили обосноваться в Париже, то я советую вам открыть счет в Лионском Кредите и пересылаю все необходимые для этого документы. Как только вы сообщите мне номер счета, я переведу ваш вклад во Францию.
- Туда тоже надо сходить, - Юджиния оглядела кухню. Она потушила папиросу и разожгла плиту. Пора было готовить завтрак: «Но я не могу, не могу...»
Она не могла одна выйти наружу. Ей казалось, что внизу, на месте консьержки, добродушной мадам Дарю, сидят люди в неприметных сюртуках, с пистолетами. Всякий раз, когда Юджиния откидывала засов на двери, у нее начинало болеть сломанное запястье. Она слышала сзади его спокойный, холодный голос: «Куда это ты собралась, Женечка?». Юджиния вскидывала руки, чтобы защититься от ударов. Анри заставал ее, вернувшись из кабинета, или с вызовов, плачущей, забившейся в угол передней. Он устраивался рядом, клал ее голову себе на колени, и гладил по трясущейся спине: «Это все пройдет, любовь моя. Дай себе время, пожалуйста. Не торопись, не надо...».
За завтраком Юджиния вдруг сказала: «Анри..., Я ведь когда-то была сестрой милосердия, и неплохой..., Я могу продолжить, могу работать с тобой, в кабинете, - она, неуверенно улыбнулась. Анри почувствовал, как у него болит сердце: «Господи, как я ее люблю..., Пожалуйста, не забирай ее у меня, никогда..., - он поднялся и обнял стройные плечи. Она вся была теплая, близкая и он поцеловал нежную шею: «Конечно, милая. Я буду только рад. А сейчас отдыхай, пожалуйста».
В Кенигсберге, он сидел рядом с ней всю неделю, отлучаясь только в умывальную и потом, когда Юджинии стало легче, в лавки. Она постепенно оправлялась. В Париже, у нее пропали головные боли, но женщина все равно просыпалась ночью, стонала, сворачивалась в клубочек. Анри прижимал ее к себе, чувствуя, как бьется ее сердце и просто держал в руках, пока она не успокаивалась. «До весны ничего нельзя, - повторял он себе, - Эжени должна прийти в себя». Как-то раз Юджиния, приподняв голову, улыбнулась: «Я все чувствую, милый. Я знаю, что нельзя, но ты так долго не можешь»
- Отчего это не могу, - обиженно ответил Анри, а потом он целовал ей руки: «Спасибо, спасибо тебе».
- Отдыхай, - повторил Анри и весело добавил: «Я сегодня постараюсь заглянуть в пару магазинов. Надо выбрать серебро. Фарфор все-таки опасно посылать железной дорогой».
Юджиния проводила его и убрала со стола. Анри предлагал нанять кухарку и горничную, но она помотала головой: «Я все сама делала, милый..., И мне приятно, - Юджиния покраснела, - приятно за тобой ухаживать».
- Сегодня, - твердо сказала Юджиния, проходя в свою гардеробную: «Пора уже, наконец».
Она тщательно оделась. Уличные платья были с кринолинами. Дома Юджиния носила, как их называли, «артистические» туалеты, длинные, в средневековом стиле, платья без корсетов. Анри они очень нравились, и он всегда просил ее распустить волосы. Каштановые локоны падали ниже талии, Анри зарывался в них лицом: «Ты как будто из легенд о рыцарях, любовь моя».
- Надо у мадам Дарю забрать почту, - Юджиния надела уличный, бархатный капор, накинула шубку из соболя.
- Это если я, конечно, смогу спуститься вниз, - мрачно добавила женщина. Сердце беспорядочно, отчаянно билось. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, и пошла к двери.
Они еще ждали весточек из Иерусалима и Америки. В Соединенных Штатах шла война. Анри сказал: «Дэниел на фронте, наверное. Доберется до Вашингтона, и нам ответит. И Майкл, скорее всего, воюет. А Мэтью и Джошуа в южных штатах, с ними связи нет».
Юджиния опустила голову вниз и коснулась кончиками пальцев засова. Она выскользнула на площадку, дверь с грохотом закрылась. Юджиния забилась в угол. Руки тряслись. Она постояла и медленно взялась за перила. Оказавшись на первом этаже, женщина посмотрела на свои часики. Два пролета лестницы она миновала за сорок минут.
- Мадам де Лу! - услышала она веселый голос: «Почту не приносили пока. Однако, как вернетесь, должно быть, появится. Прогуляться решили?- консьержка расплылась в улыбке: «Погода сегодня отличная, и не скажешь, что Рождество через неделю. Возьмите, - мадам Дарю протянула ей лист, -доктор де Лу мне оставил. Это для вас, список магазинов, где он провизию покупает».
Юджиния посмотрела на его ровный почерк. Внизу было написано: «Я тебя люблю, помни это. Я всегда буду с тобой, Эжени».
Слеза покатилась по щеке, чернила расплылись: «Спасибо..., мадам Дарю..., Я, я ненадолго...»
- Гуляйте себе, - мадам Дарю открыла перед ней дверь подъезда: «Гуляйте, мадам де Лу, пожалуйста».
Она посмотрела вслед женщине: «Господи, красавица, какая. Только бледная очень. Ничего, еще расцветет. Повезло месье Анри, ничего не скажешь. Дети появятся..., - мадам Дарю вернулась к своему вязанию.
Юджиния медленно шла к церкви Сен-Сюльпис. Утро было светлым, ярким, по улице шныряли мальчишки с газетами, пахло жареными каштанами. Магазины открывались, над кварталом плыл колокольный звон. Она видела рыжие листья на брусчатке площади, толкающихся голубей, чувствовала на своем лице неяркое, зимнее солнце. Юджиния остановилась у входа в церковь и заплакала.
Она сглатывала слезы, вытирая лицо ладонью в кружевной перчатке: «Господи, спасибо тебе, спасибо...». Прохожие, обходя ее, с удивлением смотрели на красивую, высокую женщину, что стояла, не двигаясь, рыдая. Она даже не замечала голубей, белых, серых, темных. Птицы, вспархивая, кружились рядом с ней, и пропадали наверху, в туманном, широком небе Парижа.
Эпилог. Сендай, весна 1863 года.
Дорога на холм была обсажена вишнями. Розовые, белые лепестки трепетали под теплым ветром с запада. Эту рощу высадил дед даймё. Дате Йошикуни усмехнулся: «Все равно люди ходят к хризантемам. Мой дед хотел, чтобы их путь пролегал под сенью сакуры, чтобы они могли любоваться ее цветением».
Сам дайме крест не срывал, в отличие от всех его предков, начиная с Дате Масамунэ. Он разводил руками: «Сколько их не выкорчевывай, Сатору-сан, они той же ночью появляются на своем месте. И так больше двух веков».
Бронзовые цветы всегда напоминали ему о волосах Марты.
- Не думай о ней, - велел себе Степан каждый день, поднимаясь сюда, на рассвете, стоя у белоснежных цветов, склонив голову. Посередине играл, переливался крест.
- Не думай, - повторял он, - ее больше нет. Она умерла, и Петенька тоже.
Мужчина, незаметно, вытирал, слезы большой, жесткой ладонью: «Она говорила, пока мы вместе, смерти нет. Господи, дай им приют под сенью Твоих крыл».
В трюме корабля, очнувшись, он услышал мягкий голос, говоривший на китайском языке. Степан, при свете чадящей свечи, увидел разноцветные татуировки на руках, невысокого, легкого человека. Он низко поклонился: «Позвольте, господин, я принес ваши вещи». Степан принял от него дао. Человек передавал меч уважительно, держа обеими руками. Он взял мешок с книгой Достоевского. Степан провел пальцами по шее. Крестик был на месте.
Голова болела. Степан почувствовал, как качает корабль, и тихо спросил: «Где я?»
Человек показал глазами на одеяло. Степан, вздохнув, прислонился к обшивке трюма: «Садитесь».
- Меня зовут Акихито, - он все кланялся. Степан закатил глаза: «Садитесь. У вас папирос не найдется? И расскажите, наконец, что произошло, - он обвел рукой трюм.
Акихито потом, на Кюсю, задумчиво сказал Степану:
- Я не мог вам лгать, Сатору-сан, честь якудза этого не позволяет
Он коротко улыбнулся: «Спасибо вам, что решили мне не отрубать голову».
Степан тогда закинул руку за голову, затягиваясь самокруткой. Ему принесли табак, свежей, вкусной воды, еще горячего, ароматного риса и сырую рыбу.
- Палочками вы умеете, есть, - обрадовался Акихито. Степан буркнул:
- Я год в Китае провел, уважаемый. Меня вам продали, получается? - лазоревые, холодные глаза взглянули на него.
- Триады, - с готовностью ответил Акихито: «То есть, господин, они решили вас не убивать, а заработать денег».
Честь якудза не предполагала полной откровенности перед чужаком. Акихито успокоил себя:
- Я все сделал правильно. Не надо ему говорить о Ши, мы еще недалеко от Гонконга. С такого станется, он всем нам головы отрубит и повернет корабль обратно. Не человек, а гора.
Он был огромный, как медведь. Акихито никогда их не видел, но слышал рассказы тех, кто бывал на северных островах. Коротко стриженые, рыжие волосы еще пахли морской водой.
- Денег, - усмехнулся Степан, - мне, любезный, тоже надо их заработать. Мы с вами договоримся.
В трюме, он решил, что надо добраться до Лондона.
- Семья должна знать, что Марты больше нет, что кузен Питер погиб, - упрямо повторял себе Степан. Акихито поднял изящные ладони: «Господин, я только выполняю поручение. Вам надо выучить японский язык...»
- А вам, - сочно заметил Степан, - получить оставшуюся часть платы за меня, так ведь?
Акихито невольно покраснел.
- В общем, - сказал себе Степан, стоя у креста, - он довольно неплохой человек, Акихито-сан. Даже хотел мне какой-то подарок привезти.
Якудза появился в Сендае осенью, полтора года назад. Степан, к тому времени, обустроился в замке даймё. Для всех он был Сатору-сан, европейским инженером. Дате Йошикуне объяснил ему, что сторонники заключенного под арест Токугава Ёсинобу, люди, которые хотят видеть Японию открытой страной, постепенно собирают войска, и знакомят самураев с западными тактиками ведения боя.
- В любом случае, Сатору-сан, - успокаивающе заметил даймё, - к тому времени, когда его светлость Ёсиноба поднимет восстание против нынешнего узурпатора, вы будете далеко отсюда. С золотом, разумеется, - он стал колдовать над чаем.
Акихито тогда, прогуливаясь по саду, вместе со Степаном, развел руками: «Я хотел скрасить вашу жизнь, Сатору-сан, но мне не удалось. Простите, - якудза поклонился, - я виноват».
- Даже не буду спрашивать, что вы мне привезти хотели, - рассмеялся Степан. Из гавани дул свежий, соленый ветер. Он, как всегда, сказал себе: «Скоро. Скоро я уеду отсюда».
Денег было больше, чем достаточно, чтобы добраться до Сан-Франциско. Степан знал, что в Америке идет война, но ему хотелось повидаться с тамошними родственниками.
- Может быть, и повоюю еще, - неожиданно весело подумал он, - за северян. В России рабство отменили, наконец-то. И надо Феде письмо написать, обязательно.
Русские корабли в Сендай не заходили. Россия, как сказал Степану даймё, пока не подписала торгового соглашения с Японией.
- Мы хотим, - Йошикуни передал ему чашку с чаем, - чтобы вся страна была свободна для торговли, Сатору-сан, а не только несколько портов. Может быть, - темные, зоркие глаза внимательно осмотрели Степана, - может быть, вы решите еще немного побыть в Японии, помочь нам...
Степан вздохнул: «Ваша светлость, посмотрим, как все сложится. Пока загадывать незачем».
Тогда, в саду, Акихито проводил взглядом широкие плечи в темном, шелковом кимоно, два меча за поясом. Сатору-сан носил свой родовой клинок и короткий, вакиздзаси.
- Фиаско, - вспомнил Акихито европейское слово, что он выучил от Малыша Билла, - полное фиаско. Хорошо еще, что об этом никто не узнал.
Девчонка из Сан-Франциско вела себя на корабле отменно. Она ела, спала, не плакала, и не просила ее отпустить. Акихито все равно приказал ее не развязывать. Ему не нравился холодный огонек в светло-голубых, больших глазах. Шхуна встала на якорь в пяти милях от гавани Осаки. Акихито не хотел выгружать девчонку днем, надо было дождаться ночи.
- И дождались, - недовольно пробормотал он. Девчонке принесли поесть, освободив ей руки. Она, непонятно как, выхватила у охранника кинжал, не задумываясь, ударила его в сонную артерию, точно, ювелирно, перерезала веревки на ногах, и выпрыгнула в осеннее, темное холодное море.
С тех пор о ней никто ничего не слышал. «Утонула, наверное, - решил тогда Акихито, - но ведь не побоялась».
Степан постоял еще немного над крестом. День обещал быть теплым:
- Я отправляться хотел. Отряды обучены. Все, конечно, тайно делалось, в горах. Никто ничего не заподозрил. И пушки у них есть, и ядра. Целую оружейную мастерскую я здесь устроил, как у Шамиля».
Открыто ничего было делать нельзя. Токугава Ёсинобу и его сторонники находились под непрестанным надзором. Йошикуни отвез Степана в горы. Рядом с буддийским монастырем, где жила дочь даймё, в неприметной деревне они устроили базу для обучения солдат и литейный цех. Даймё привел к Степану своего младшего сына, пятнадцатилетнего подростка, Наримуне. «Я бы хотел, - осторожно сказал Йошикуни, - чтобы вы стали его наставником, Сатору-сан. У нас нет своих инженеров».
- И не будет, - отрезал Степан, - пока вы не откроете университеты, ваша светлость.
Темные, раскосые глаза мальчишки засияли радостью. Он, было, открыл рот, но вспомнил о том, что рядом отец.
- Благодарю вас, Сатору-сан, за ваше согласие, - поклонился Наримуне. Степан развеселился: «Я еще не соглашался. Сначала посмотрим, как ты пол подметаешь».
Старший сын даймё, наследник титула, на север не приезжал. Он был близок к императору Комэю и жил при дворе, в Киото.
- Он у меня противник модернизации, - объяснил дайме, - но, может быть, Мунемото и поймет, что без нее Япония не станет современной державой.
У Степана был свой дом, в деревне. По вечерам он сидел на крыльце, вместе с Наримуне, любуясь солнцем, заходящим за вершины гор. Он рассказывал мальчику о технике, о паровых кораблях и железных дорогах, о телеграфе. Степан, подбирая слова, часто чертил палочкой в пыли дороги. Наримуне попросил его перевести немного из книги Достоевского. Подросток тихо сказал: «Он пишет, как японцы. Моя старшая сестра, Эми-сан, в монастыре, - мальчишка кивнул на черепичные крыши у озера, - стихи слагает, - добавил Наримуне: «Она в двенадцать стала монахиней. Мне тогда три года было».
Степан шел вниз, к замку даймё, мощному, с белыми стенами. Он возвышался над Сендаем. Внизу, в торговых кварталах, было шумно, крестьяне разгружали лодки с овощами, поблескивала река. Степан полюбовался изящными, деревянными мостами:
- Может быть, остаться здесь? Страна хорошая, и люди тоже. Нет, надо семью найти. Дождусь этого европейского советника, что от Ёсинобу приезжает, летом, и отправлюсь на восток, - он посмотрел на солнце, что вставало над гаванью.
- Надо жить дальше, - сказал себе Степан, - хоть как-нибудь.
Над морем парил мощный, красивый сокол. Степан прошел по мосту через ров, огромные ворота замка открылись.
Внизу, на пристани, белокожая женщина, с уложенными в крестьянскую прическу, черными волосами, рассчиталась с лодочником и поклонилась ему: «Спасибо, господин».
Она подобрала подол простого, серого кимоно и застучала гэта по доскам тротуара, что вел на узкую, полную вывесок аптек и лекарей, улицу. Пахло вареным рисом, рыбой, травами. У женщины были большие, светло-голубые, прозрачные глаза и холщовый мешок за спиной. Она, внезапно, вскинула голову и посмотрела на замок.
- Вот и все, - облегченно подумала Мирьям, - все закончилось. Это открытый порт, здесь можно сесть на корабль до Европы. Как только соберу достаточно денег, так и сделаю.
Она заспешила дальше. Нырнув в закоулки торговых рядов, женщина скрылась из виду.
Раннее, неяркое солнце просвечивало сквозь тростниковые стены комнаты. Было слышно, как неподалеку журчит ручей, квохчут курицы во дворе, скрипят колеса повозки по деревенской дороге. Степан лежал, закинув руку за голову, гладя большой ладонью черные, мягкие, рассыпавшиеся по его плечу волосы. Она спала, смешно посапывая, уткнувшись носом куда-то ему в шею. От нее пахло травами. Он прошептал: «Минори-сан».
Если бы не случайность, думал Степан, они бы никогда не встретились. Весной ему надо было возвращаться сюда, в горы, заканчивать обучение отрядов даймё. В деревне не было лекаря. Иногда сюда заходили странствующие монахи. Степан сказал Йошикуни: «Так дело не пойдет, ваша светлость. Надо найти кого-нибудь надежного, в городе. Я возьму его с собой. Случаются ранения, люди болеют. Будет спокойней».
В Сендае его знали, люди кланялись ему на улицах. Степан пошел в квартал, где торговали аптекари: «Европейских докторов здесь взять неоткуда, а жаль. Хотя местные тоже хорошо лечат. Но придется уламывать, уговаривать..., - он улыбнулся.
Степан привык к тому, что в Японии все делалось долго.
- Нам совершенно некуда торопиться, Сатору-сан, - объяснил ему даймё, - мы не любим поспешных действий. Я вам рассказывал, наши самураи начинают учиться бою еще детьми. Это целая наука.
- Воины у вас хорошие, - признал Степан, - но кланяться, ваша светлость, я их отучил. При атаке с ружьями это необязательно.
Каждый раз, когда Степан приезжал в замок, дайме вел его в зал для воинских упражнений. Японец, наставительно говорил: «Я лучший фехтовальщик на севере Японии, Сатору-сан. Вы тоже отменно владеете мечом, будем сражаться».
Катана, японский клинок, был новым. Степан сам его выковал, как только приехал в деревню, в своей литейной мастерской. Он показал даймё эфес. Йошикуни благоговейно прикоснулся к сапфирам и прищурился: «Вы знаете, что здесь высечено?»
Степан кивнул: «Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика. И да поможет нам Бог. Ему восемь сотен лет, этому мечу. Я его хотел сыну отдать..., - Степан махнул рукой и осекся.
Под соломенной крышей зала порхал, чирикал залетевший со двора воробей. Они оба были в простых, воинских, темных кимоно. Между ними стоял глиняный кувшин с родниковой, чистой водой.
После долгого молчания даймё вздохнул: «Сатору-сан, мне очень жаль. Но поверьте, вам едва за сорок. У вас еще появится жена, дети...»
Степан ничего не ответил. Отложив, катану, взяв деревянную пику, он поднялся.
- В этом виде боя, - весело сказал мужчина, - ваша светлость, я пока вам уступаю. Но научусь, обязательно.
- Конечно, - Степан отражал удары, - он маленький, верткий, изящный. И Наримуне такой же. Хороший мальчишка, - он вспомнил младшего сына даймё.
Наримуне хотел пойти с ним в Сендай, но Степан отмахнулся:
- Побудь с отцом, ты его нечасто видишь. Я сам справлюсь, язык у меня хороший. Выпью десяток чайников чая, - мужчина расхохотался, - и найду какого-нибудь юношу, помощника лекаря, что согласится с нами в горы поехать.
Он переступил порог первой же аптеки. У входа висели, колыхались под ветром с моря, офуда, длинные свитки с молитвами за удачу в торговле. Степан наклонил рыжеволосую голову. Все комнаты здесь для него были слишком низкими. Аптека была пуста. Деревянный, чисто выметенный пол усыпали свежие опилки. За прилавком, на стене, красовались полки с маленькими ящичками. На каждом Степан увидел аккуратно написанный ярлычок.
Из-за холщовой занавески он услышал женский голос. Она говорила по-японски, но Степан сразу разобрал акцент: «Она не местная. Господи, откуда здесь европейская женщина? Сейчас даже ни одного корабля в гавани нет».
Степан протянул руку и взял медный колокольчик, что стоял на отполированном, старого, темного дерева прилавке. Его пальцы почему-то дрожали. Он откашлялся и позвонил.
- Сумимасен, - нежно сказала она: «Я сейчас вернусь, Айко-сан».
Застучали гэта, она низко поклонилась, еще не видя его лица: «Простите, господин. Хирото-сан сейчас вернется, он ушел на вызов. Могу я вам чем-нибудь помочь?»
Сначала он все-таки подумал, что перед ним японка.
- Только она очень высокая. Я таких высоких женщин здесь и не видел никогда. Почти шесть футов. Какая белокожая, - Степан все смотрел на нее.
Черные волосы были уложены в простую прическу и сколоты медными шпильками. Она носила темное, строгое кимоно. Женщина разогнулась и подняла глаза, светло-голубые, прозрачные.
- Вы не японка, - потрясенно выдохнул Степан.
- Вы тоже, - на алых, красивых губах играла легкая улыбка.
Мирьям никогда раньше не видела таких людей. Он был огромный, гораздо выше шести футов, с мощными плечами, в кимоно, украшенном гербами рода Дате. За поясом у него Мирьям заметила рукоятки двух мечей. У него были лазоревые, как небо глаза. Пахло от него гарью, порохом и немного лесом. Она перевела взгляд на его оружие и вздрогнула. Сапфиры, и алмазы переливались, на эфесе катаны. Она слышала об этом клинке, еще в детстве, от отца.
- Ваш дедушка мне рассказывал, - улыбался Шмуэль, - он, с вашим прадедушкой, спас Теодора, и сына его, во время войны в России. Это их родовой меч, с незапамятных времен.
- Не может такого быть, - сказала себе Мирьям. Глядя прямо ему в глаза, девушка спросила: «Откуда у вас эта катана?»
- Это мое семейное оружие, - хмуро ответил мужчина. Мирьям протянула руку и перешла на французский язык:
- Здравствуйте, кузен. Вас зовут, - медленно, по складам произнесла она, - Степан Воронцов-Вельяминов. Мы думали, что вы погибли, на Крымской войне. Я рада, что вы живы. Меня зовут Мирьям Мендес де Кардозо. Минори-сан, - хихикнула она, совсем по-девичьи.
Он все не мог отвести взгляда от ее лица. Мирьям, смутившись, кивнула в сторону занавески:
- У меня пациентка. Я акушерка, кузен, помогаю Хирото-сан. Приходите ко мне, - Степан понял, что все еще держит ее руку, и еле заставил себя выпустить длинные, ловкие пальцы, - приходите вечером. Я вам все расскажу, - пообещала Мирьям и шмыгнула в каморку, где ее ждала женщина.
Степан почувствовал, как у него бьется сердце, глухо, прерывисто. С порога раздалось старческое шарканье. Они с Хирото-сан долго кланялись друг другу, аптекарь хлопотал над чаем. Степан все глядел в сторону занавески, вспоминая ее шею, нежную, белее снега, чуть приоткрытую воротником кимоно.
Вечером они сидели на пороге ее скромной комнатки, по очереди затягиваясь самокруткой, передавая друг другу чашку с чаем. Мирьям быстро рассказала ему про семью, и помолчала, услышав, что Питер и Марта погибли в Кантоне:
- Так жалко их, кузен. И вы..., - девушка коснулась его руки, - вы Марту потеряли, и сына вашего..., Я ничего не знала, - вздохнула девушка, - меня похитили, в Северной Америке..., - она посмотрела куда-то вдаль и стала говорить.
Мирьям не хотела упоминать об Авиталь. Дочка иногда снилась ей. Спрыгнув с корабля, выбившись из сил, тяжело дыша, Мирьям выползла на каменистый берег, и успела подумать:
- Надо уходить отсюда. Это, скорее всего, Япония, - она вспомнила карту, - закрытая страна. Надо спрятаться, исчезнуть, и добраться до Европы.
Человека, что был главным на корабле, звали Акихито. Ей еще в трюме дали простое, бедное кимоно. Мирьям, устроившись под какой-то рыбацкой лодкой, стучала зубами от холода: «До утра оно высохнет, и я уйду. Буду избегать городов, а там посмотрим. Надо заработать денег».
Когда ей сказали, что в Осаке есть европейский квартал, она уже была далеко на севере. Девушка присоединилась к партии паломников, что шли в какое-то святилище. На нее не обращали внимания, только иногда люди недоуменно смотрели на ее глаза. Сначала Мирьям притворялась немой. Нахватавшись местных слов, девушка стала говорить, сначала неуверенно, а через несколько месяцев, довольно бойко. При храме была целая деревня. Жители здесь издавна держали постоялые дворы. Мирьям заглядывала в лавки до тех пор, пока не нашла аптеку. Решительно переступив через порог, она поклонилась хозяину:
- Я могла бы помогать сэнсею, за кров и еду. По обету, - добавила Мирьям и невольно улыбнулась: «Они, конечно, язычники, но в храм я ходить не собираюсь».
Аптекарь и его жена оказались пожилыми, бездетными людьми и приняли Мирьям, как свою дочь. Ей показали на карте ближайший открытый порт, Сендай и даже хотели снабдить деньгами, когда она уходила. Мирьям отказалась. Японский язык у нее был хороший. Она рассчитывала по дороге осматривать женщин и детей. Так оно и случилось. По ночам, когда ей снилась дочка, Мирьям слышала ласковый голос бабушки: «Не волнуйся за нее, милая, и помни, у тебя своя стезя».
Степан, потрясенно, слушал ее, а потом усмехнулся:
- Я знаю этого Акихито-сан. Он и меня сюда привез. В Кантоне меня ему продали, после того, как я убил главаря одной из триад. Вот кого он имел в виду…, Он мне говорил, о каком-то подарке, - он увидел, что щека девушки нежно покраснела.
Было тепло, пахло цветущей вишней, над Сендаем всходила низкая, полная луна. Они слышали шорох моря. Мирьям вдруг сказала:
- Здесь этот холм, с крестом из бронзовых хризантем. Предок кузена Пьетро, я вам говорила о нем, он священник, в Канаде жил, тоже был священником. Его в Сендае казнили, только он спасся, вернулся в Лондон. И здесь встретил любимую женщину, японку, - она улыбнулась.
Степан хмуро затянулся самокруткой:
- Я бы мог поехать на Кюсю, кузина, и убить этого самого Акихито. Вообще-то я это должен сделать. Мне даймё, - мужчина кивнул куда-то вверх, на замок, - объяснял, что такое бусидо, кодекс чести самурая. Вы моя родственница, он вас оскорбил..., А что вы этого Смита убили, - Степан вздохнул, -как по мне, вы это правильно сделали.
В полутьме ее шея белела прозрачным, неземным светом. Степан велел себе: «Не смей! Она тебе говорила, она еврейка, да еще и младше тебя на двадцать лет. Зачем ты ей нужен? Просто довези ее до Лондона».
- Спасибо, кузен, - она встряхнула головой: «Я поеду с вами в горы, разумеется. Я хороший лекарь, -добавила Мирьям, - когда я вернусь в Европу, я буду учиться дальше. Стану врачом, получу диплом. И я теперь разбираюсь в местной медицине. Редко у кого есть такой опыт».
Спорить с ней было бесполезно. Она собрала свой мешок и на рассвете стояла у ворот замка. Степан представил ее даймё. Йошикуни обрадовался:
- Минори-сан, я вас просто так не отпущу. У меня женщины в гареме, они стесняются мужчин-лекарей. Поживите здесь, на женской половине, несколько дней, - Йошикуни весело взглянул на Степана и тот почувствовал, что краснеет.
Они пили чай в саду, каждый день. Мирьям рассказывала даймё о Европе и западной медицине. Когда Йошикуни уходил к своим наложницам, они со Степаном сидели, слушая шум ветра в кронах деревьев, треск первых, еще робких цикад в свежей, весенней траве.
Здесь, в горах, он ворочался каждую ночь, вспоминая ее глаза, прикосновение ее руки, ее веселую, лукавую улыбку. Обучая Наримуне искусству ковки мечей, Степан обжегся. Она накладывала ему на кисть мазь из трав, и бинтовала ладонь: «Надо быть осторожнее, кузен. Я понимаю, что вы инженер, но все равно...»
- Я бы еще обжегся, - мрачно подумал тогда Степан, - только чтобы она меня трогала...
Он рассказал ей о Крымской войне: «Когда встречу кузена Стивена Кроу, лично перед ним извинюсь. Это я был в той бухте, где его ранили, в подводной лодке. А где он сейчас?»
Мирьям вздохнула: «В Лондоне, должно быть. Он ездил искать сестру свою, Юджинию, в Санкт-Петербург, даже видел ее там, но не смог увезти. Она так и пропала, - девушка погрустнела. Степан решил: «Ладно, капитан Кроу мне еще расскажет, что у него в России случилось. Найдем мы эту Юджинию».
Мирьям жила у крестьян. Она и здесь ходила по округе, принимая роды. Девушка как-то раз сказала: «Вы все время заняты, кузен, а там, - она махнула рукой в сторону леса, - так красиво! И водопад есть, и пещеры. Он здесь больше, чем тот, что рядом с городом».
Степан, на мгновение, всем телом вспомнил пещеру, под Бахчисараем. Он увидел бронзовые, влажные, распущенные по белой спине волосы. Он, стоя на коленях, целовал ее маленькие, нежные, в каплях воды ноги, каждый палец, проводя губами по щиколотке, поднимаясь все выше.
- Покажите мне, кузина, - попросил он: «Покажите водопад, как-нибудь, вечером».
Вокруг потока воды возвышались серые скалы, мощные сосны. Она лежала головой у него на плече, сладко, тяжело дыша, в воздухе висела прохладная, водяная пыль. Степан вспоминал птиц, что вспорхнули с веток деревьев, когда она громко закричала, откинув голову назад, вцепившись пальцами в мягкий мох под ними.
Степан сразу сказал, что они поженятся, как только доберутся до Европы.
- Ты начнешь учиться, - он гладил теплую спину, целовал кончики ее волос, - а я буду строить железные дороги и шахты. Хватит оружия. Мы бы и сейчас могли уехать, золота у меня достаточно, -Степан притянул ее к себе, - но я обещал Йошикуни остаться до лета. С юга приедет европейский советник Ёсинобы. Надо с ним встретиться.
- Конечно, - Мирьям потерлась носом о его щеку: «Я люблю тебя, Сатору-сан».
- Вот это как, - думала она потом, каждую ночь, переехав к нему в дом: «Господи, спасибо тебе, что я дождалась любви. Я знала, знала, что так будет».
Степан рассказывал ей, что они делали сегодня в цеху, как обучаются отряды, Мирьям говорила о своих пациентках. Потом она оказывалась в его руках, шептала что-то ласковое, глупое. Степан, закрывая глаза, видел перед собой их дом, в Лондоне, детей, мальчиков и девочек, и говорил ей на ухо: «Я так тебя люблю, так люблю...»
Мирьям развела руками, когда Степан, как-то раз, замялся: «Я не еврей, и не стану им, милая».
- Сейчас новое время, - весело заметила девушка: «Поженимся в Амстердаме, в мэрии, а дети пусть сами решают, кем им быть».
Он лежал, слушая тишину утра. Мирьям сонно пошевелилась: «Я тебя просто так не отпущу, Сатору-сан, в Сендай. Побываешь в фуро, а после этого отправляйся».
Даймё прислал записку с младшим сыном. Советник Ёсинобу должен был прибыть через несколько дней. В гавани стояли европейские корабли.
- Вернусь, - Степан стал медленно стягивать с белого плеча шелк, - заберу тебя, и поедем домой, - он приник губами к ее сладкой, пахнущей травами шее. «Или езжай со мной, - предложил Степан, -побудешь в замке, на женской половине. Так лучше, - он уложил Мирьям на спину и, на мгновение, поднял голову, - можно будет договориться с кем-то из капитанов о проезде».
Миряьм успела кивнуть. Девушка застонала, закусив губу: «Я люблю тебя, я так тебя люблю...»
- Я тебя тоже, - шептал Степан. Мирьям нашла его руку. Крепко сжав сильные, пальцы, она помотала головой: «Люблю, и буду любить всегда!»
Полы возка устилали шелковые ковры. Два мальчика, постарше, высокий, крепкий, рыжеволосый и помладше, тоже высокий, но изящный, со смуглой кожей и темными локонами, склонились над доской для игры в го. Она была сделана из драгоценного, золотисто-желтого дерева кайя, белые и черные камешки, лежали в палисандровых шкатулках. Младший поднял неожиданно светлые, веселые глаза. Серо-голубые, они поблескивали смехом: «Опять ты выиграл».
- Это просто, Грегори, - наставительно ответил Петя, - надо немного подумать, - он постучал младшего брата по голове, - вот этим. Я тебе еще раз объясню стратегию. Я у его светлости Ёсинобы выигрываю, а он с трех лет в го играет. Слушай.
Доску для го им подарил его светлость. Ёсиноба улыбнулся:
- Масами-сан будет занята, милые мои. Не скучайте в поездке, упражняйтесь в боевых искусствах и поскорее возвращайтесь обратно, - он присел и обнял мальчишек.
Они два года провели в замке Ёсинобы. В огромном имении под Киото у них было свое, отдельное крыло, сад с прудами и мостиками, каменный бассейн с родниковой, теплой водой. К ним приходили учителя японского языка, фехтования и каллиграфии. Его светлость и сам занимался с ними. Он отлично владел клинком и был прекрасным наездником. Мальчики тоже сели на лошадей. Грегори, выпятив губу, следил за ловкими руками брата: «Как будто мы всегда здесь жили».
Он ничего не помнил, только, как его зовут. Четыре года назад, когда мама спасла его из пожара, их подобрала на реке Жемчужной рыбацкая джонка. Они оказались в бедной деревне. Грегори тогда просыпался, прижимаясь к маме, ночью и мотал головой. Он хотел вспомнить, но не мог. Он знал, что давно, до ревущей стены огня и холодной реки, у него была другая мама, и другой отец. «Ребенок, -думал Грегори, - как рыбка в реке. Девочка. Не помню, как ее звали». Он заговорил, медленно, запинаясь, и мама обрадовалась: «Слава Богу, милый».
- Грегори, - сказал мальчик. Вздохнув, он повторил: «Грегори».
Они сели на шхуну, что шла в Японию. Мама объяснила, что в Китае оставаться опасно. В стране шла война. Им надо было очутиться в спокойном месте. «Из Японии мы доберемся до Америки, до моей родины, - весело пообещала мама, - а потом приедем в Лондон».
На Кюсю, когда Грегори немного подрос, мама обняла его, и рассказала ему все. От ее теплых волос пахло жасимном. Мальчик сидел на таких знакомых коленях, прижимаясь головой к мягкому плечу, и тихо слушал. Потом он спросил: «Значит, у меня был отец? И мама?»
Марта кивнула и почувствовала, как бьется его сердечко:
- Да, милый мой. Твоего папу звали Питер Кроу, он был мой кузен. А маму, - она грустно улыбнулась, -не знаю. Но я уверена, она была очень хорошая женщина, и очень тебя любила, - она покачала мальчика и почувствовала слезы у себя на руке. «Я тебя никогда не оставлю, милый, - шепнула Марта, - никогда. Ты мой сыночек. Ты поплачь сейчас, - она гладила мальчика по голове, - поплачь. Я здесь, я с тобой».
Им надо было добраться до Нагасаки. Там, как сказала мама, можно было попасть на корабли, что шли в Европу. Однако получилось по-другому. Шхуна пришвартовалась в Кагосиме, где правил самурайский род Симидзу. Их высадили прямо на пристани. Мама усмехнулась, держа их за руки, поставив у ног холщовый мешок: «Это все, что у нас есть, милые мои. Придется зарабатывать деньги. Нам надо дойти до Нагасаки, а там, - мать махнула рукой, - там европейцы, там проще».
Марта, смотря на головы мальчишек, рыжую и темную, на соломенные и черепичные крыши Кагосимы, вздохнула: «Все устроится. Нагасаки всегда был центром западной торговли с Японией. Найдется кто-нибудь, поверит мне на слово, даст денег в долг». Она, на мгновение, вспомнила англичанина, что забрал у нее золото и паспорта: «Господь с ним. Главное, - Марта нагнулась и подхватила мешок, - главное у нас осталось. Мы сами».
Она не хотела продавать медальон. Марта была уверена, что кузен Стивен жив.
- Доберемся до Лондона, и отдам ему, - думала женщина. В мешке был том Пушкина . В тайнике, в обложке, до сих пор лежал приказ, из Третьего Отделения. Икона хранилась в особом отделении мешка. Марта знала, что в Японии запрещено христианство и не хотела рисковать. Еще на шхуне она стала вслушиваться в язык. В Кагосиме она уже могла говорить, пока медленно и неуверенно. Ночами Марта открывала глаза, слушая дыхание детей: «Пока мы вместе, смерти нет. Я знаю, Степушка жив. Он не может умереть. Мы встретимся и всегда будем рядом».
Капитан шхуны сказал им, что в Кагосиме много китайцев. Это был самый бедный квартал города. В лачугах, были земляные полы, ручейки нечистот бежали по узким улицам. Марта устроилась в харчевню, за стол и кров, варила лапшу, скребла оловянные котлы, подметала пол. Петенька бойко говорил по-китайски и пошел подмастерьем к кузнецу, а Грегори помогал матери.
- Когда я вырасту, - внезапно сказал сейчас Грегори, - я буду врачом. Как в Европе, мама рассказывала.
- А я инженером, как папа, - вздохнул Петенька.
Здесь их звали Ичиро и Горо, «первый сын» и «второй сын». Мама говорила Пете, что его отец жив, что его зовут Степан Воронцов-Вельяминов, что они обязательно увидятся. Петя, как-то раз, заметил младшему брату: «Я тоже ничего не помню. Я в последний раз отца видел, когда еще меньше тебя был».
Они медленно откладывали деньги, мать, знали мальчики, недоедала, чтобы прокормить их, но всегда улыбалась. Вечером, при свече, Марта читала им Пушкина, занималась с ними английским языком, рассказывала о Европе. Иногда они ходили на берег моря. Мальчишки купались, восторженно визжа. Марта, встав на колени, видела в морской воде свое отражение. Тонкая морщинка залегла на высоком лбу, между бронзовыми бровями, но глаза, прозрачные, зеленые глаза, смотрели все так, же упрямо и весело.
- Все будет хорошо, - Марта, мысленно подсчитывала медные монеты. В лачуге деньги было оставлять опасно. Она носила деньги в мешочке, на шее, вместе с медальоном. «Мальчики здоровые, еще немного скопим, найдем крестьян, что в Нагасаки идут, и попросимся к ним на повозку. Путь долгий, через весь остров. Мальчишки маленькие еще для такого».
На берегу, их и увидел его светлость Симадзу Тодаеси, даймё провинции Кагосима, самый богатый человек на острове, тайный соратник опального Токугавы Ёсинобу.
Марта до сих пор, иногда, удивлялась тому, как легко все сложилось. Она издалека заметила кавалькаду всадников, строгие, самурайские кимоно, мечи за поясами воинов и озабоченно взглянула на море. Мальчишки плавали наперегонки. Было жарко, легкая дымка висела над вершиной горы Сакурадзима. Залив отливал небесной, глубокой лазурью. Марта носила совсем бедное, хлопчатое, темное кимоно, и ходила босиком. Волосы она не красила. В харчевне никто не обращал внимания на маленькую, худенькую женщину, что скребла котлы. В китайском квартале к ней давно все привыкли, а в японскую часть города они не ходили.
Всадник, высокий, широкоплечий мужчина, спешился и пошел к Марте уверенными, решительными шагами. Марта увидела на кимоно крест, вписанный в круг, герб рода Симадзу. Она знала этот рисунок. По праздникам на улицах Кагосимы вывешивались флаги дайме.
Марта поднялась и низко поклонилась. Она, замерев, краем глаза увидела, как остановились на мелководье сыновья. Она опустила бронзовую голову, а потом услышала требовательный голос: «Вы не японка».
- Нет, ваша светлость, - согласилась Марта: «Я из Европы и в Японии оказалась случайно».
Дул теплый ветер. Тонкая ткань ее кимоно немного развевалась у белых щиколоток, выбившийся из простой прически локон, блестел на солнце.
- Я и мои мальчики хотим добраться до Европы, - Марта повела рукой в сторону моря, - я зарабатываю деньги, а они мне помогают.
У него было смуглое, бесстрастное, жесткое лицо, темные волосы собраны в косу самурая.
- Гораздо больше денег, - коротко заметил даймё, оглядывая ее, - можно заработать там, - он указал на крыши веселого квартала. Над ними реяли бумажные, раскрашенные воздушные змеи.
Даймё увидел улыбку на красивых губах. Она, наконец, разогнулась. Женщина была маленькая, хрупкая, больше похожая на подростка. Марта, смешливо, ответила: «Я, конечно, могу стать гейшей, ваша светлость Тодаеси, но я принесу больше пользы, как советник».
- Откуда вы знаете, как меня зовут? - удивился даймё.
- Все знают, - пожала плечами Марта и вздернула острый подбородок:
- Ваш предок, его светлость Симадзу Ихэиса, во времена сёгуна Токугава завоевал остров Окинава и перевел под свой контроль торговлю Японии с Китаем. Он был умный человек. И вы, ваша светлость, сможете превратить Кагосиму в порт, соперничающий с Нагасаки. Если возьмете меня в советники.
Во втором отделении возка было тихо. Пахло жасмином, Марта сидела, поджав ноги, просматривая записи Ёсинобы о его северных союзниках. Она прислушалась: «Играют мальчишки. Тодаеси нам всем тогда мог головы отрубить. Но не стал. Умный человек, как я и говорила, - Марта покусала перо.
Она была в драгоценном, летнем кимоно цвета свежей травы, с вышитыми по кайме водопадами и озерами. Бронзовые волосы, уложенные в шиньон, украшали черепаховые гребни, и шпильки из нефрита.
Марта вздохнула:
- Упрямец. Говорила я ему, надо подождать, пока я вернусь с севера, и узнаю, какие здесь настроения. Тогда пусть он и глава правительства подают императору прошение о полном открытии Японии. Не стоит торопиться. И войск у него еще мало, - она пошелестела бумагой, - хотя Дате Йошикуни заполучил какого-то европейского инженера. Они даже пушки делают, но ведь это капля в море. Ёсинобу, конечно, меня не послушает. Дело чести, - Марта поджала тонкие губы.
Она вспомнила его упорные, темные глаза. Ёсинобу был лишь немного выше Марты. Встав напротив, даймё помотал изящной головой: «Хватит ждать. Я три года только и делаю, что жду, с тех пор, как меня выпустили из-под ареста».
- Правильно, - кивнула Марта, прохаживаясь по огромному, прохладному павильону. Перегородки раздвинули, из сада пахло весенними цветами. Отполированный пол темного дерева был чист, без единой пылинки.
- Правильно, - повторила она, - все эти три года за тобой следили, и следят. Скажи спасибо, что все считают меня твоей наложницей, пустоголовой красавицей, - Марта, издевательски, усмехнулась, - и не наблюдают за тем, как я разъезжаю по стране. Дай мне побывать на севере и после этого...
- И после этого ты станешь моей женой, - прервал ее Ёсиноба. Он был в темно-лиловом, изысканном кимоно, с гербами Токугавы, с одним домашним, коротким кинжалом за поясом. Мужчина увидел холодок в прозрачных глазах и внезапно встал на колени: «Масами..., Ты знаешь, я тебе говорил, еще тогда, три года назад. Я тебя люблю, и буду любить всегда».
- Я тебя старше и у меня дети, - сухо заметила Марта, шурша кимоно. Ёсинобу, поймав ее за руку, рассмеялся:
- На два года всего лишь. Тебе двадцать восемь. Ты молодая женщина, ты не можешь вечно вдоветь. А мальчики, - он кивнул в сад, - они мои сыновья.
Мужчина стал целовать ее пальцы. Марта, почти нежно, сказала: «Ёсинобу..., Не надо. Я замужем, мой муж жив. Так нельзя, нельзя...»
- Я прошу тебя, - он поднялся и отвернулся. Даймё, скрывая тяжелое, взволнованное дыхание, незаметно вытер глаза: «Я прошу тебя, Масами..., Я хочу сделать Японию европейской страной, стать премьер-министром. Ты будешь моей женой, как это принято на Западе..., Я никогда, никогда не возьму наложниц, - он постоял, успокаиваясь, глядя на шелковые панели с гербами рода Токугава.
Марта коснулась его плеча.
- Надо любить, Ёсинобу. Не только тебе одному. Мой муж жив, и я его люблю. Пойдем, - Марта кивнула, - выпьем с мальчиками чаю. Я поиграю на кото, а ты нам почитаешь стихи, - улыбнулась Марта: «Твоего любимого Сайге».
Она вышла, маленькая, хрупкая, а Ёсинобу пробормотал: «Вот упрямица!»
Марта взглянула из окна возка на зеленые луга, на далекие вершины гор на западе, на вооруженных всадников. Их сопровождала сотня самураев Ёсинобу. Она кисло сказала: «Премьер-министр Японии. До этого еще дожить надо, мой дорогой».
Она задернула шелковую занавеску. Женщина вдруг, весело, подумала: «Когда-нибудь здесь проложат железную дорогу, обязательно. Японцы люди упорные, что обещают, то и делают».
- Упорные люди, - Марта вспомнила его настойчивый взгляд и вернулась к работе.
Марта и Йошикуни пили чай в садовом павильоне. Мальчики пошли в их крыло. Даймё предоставил Марте анфиладу комнат, выходящую на большой, с тихой, зеркальной водой, пруд. Было жарко, над цветами порхали стрекозы. Легкий ветер колыхал шелковые завесы с гербами рода Дате, две птицы, окруженные венком из листьев.
- Над волной ручья Ловит, ловит стрекоза Собственную тень, -
задумчиво сказала Марта.
Даймё кивнул:
- Это стихи Тие. Моя жена, покойная, их очень любила. Впрочем, вы, наверное, знаете…, - он не договорил. Передав Марте, с поклоном, чашку чая, Йошикуни посмотрел на свиток, что висел в токономе, алькове. Перед ним было самое почетное место в комнате, его предлагали уважаемым гостям. Масами-сан сидела спиной к алькову и не видела, что там написано.
Дайме все хотел снять свиток, но не поднималась рука. Он полюбовался изящными рисунками стрекоз: «Какой она все-таки была искусный каллиграф, Хитоми-сан». Жена написала этот свиток после смерти третьего сына. Там тоже были строки Тие:
- О, мой ловец стрекоз! Куда в неведомую даль Ты нынче забежал?
Даймё почувствовал слезы на глазах. Он вежливо сказал: «Простите, Масами-сан, я вынужден ненадолго вас оставить. Надо распорядиться обедом. Я немедленно вернусь».
Зашуршало темное кимоно. Марта проводила его глазами:
- Конечно, невозможно себе представить, чтобы самурай позволил себе плакать на людях. Ёсинобу тоже такой. Они здесь все такие, - Марта повертела пистолет. Йошикуни, узнав, что у нее есть родовое оружие, попросил: «Если можно, Масами-сан, я бы хотел посмотреть. А я вам покажу зал с нашими семейными доспехами. Там есть и броня Дате Масамунэ».
Марта знала.
Ёсиноба, отправляя ее на север, задумчиво сказал: «Йошикуни совсем не такой человек, как его старший сын. Расскажу тебе кое-что».
Даймё и его будущая жена были помолвлены еще детьми. Потом отцы расторгли соглашение, не договорившись о приданом. Хитоми хотели выдать замуж за другого человека, но Йошикуни и девушка втайне переписывались. Им обоим было шестнадцать лет. Юноша похитил Хитоми-сан, вместе с отрядом верных ему самураев. Они сбежали в горную деревню, далеко на севере, и прожили в ней два года, скрываясь от всех. Там и родилась их старшая дочь, Эми. «Она в монастыре сейчас, - вспомнила Марта, - в том же, где ее мать была монахиней».
Даймё и его жена вернулись в Сендай, родители их простили, но сыновья, что рождались у них, умирали в младенчестве.
- И тогда, - вздохнул Ёсиноба, - Хитоми-сан ушла в монастырь. Она была уверена, что боги все равно наказывают их за неповиновение родителям. Трое сыновей у них было, и ни один не дожил до года. Йошикуни взял наложниц, родился Мунемото, наследник титула, а потом дайме приехал в монастырь и на коленях умолил жену вернуться домой. Она тогда пять лет провела в монахинях. Хитоми-сан согласилась, у них появился сын, Наримуне…, - Ёсиноба помолчал, - а она умерла, родами. Вот и все, и с тех пор даймё больше не женился. Это семнадцать лет назад было, Масами-сан, - он добавил:
- Если бы у меня был талант владеть пером, я бы написал об этом. Мунемото давно живет при дворе, он близок к императору Комэю. Он очень жестокий человек, - Ёсинобу поморщился, - Мунемото, очень властный. Он совсем не похож на отца.
- Не женился, - Марта вспомнила темные, грустные глаза даймё: «Сорок три ему сейчас. А Степушке, -женщина вздохнула, - сорок два. Господи, пожалуйста, дай нам встретиться. Мальчики без отца растут. Я, конечно, - она, невольно, усмехнулась, - их и стрелять научила, и математикой с ними занимаюсь, и в море выйду, пока мы здесь…, Но все равно, - она услышала легкие шаги дайме на дорожке сада, - все равно…»
Он опустился на циновки. Марта заметила, как немного покраснели его глаза.
- Все готово, - весело сказал даймё, - у нас здесь другая кухня. Вы, в Киото, наверняка, привыкли к изысканной еде, Масами-сан. На севере, все проще. Очень красивый пистолет, - одобрительно заметил Йошикуни, - но ведь он новый. Я такое оружие тоже закупаю, для своих отрядов. Сатору-сан скоро приедет. Мы посидим, посмотрим на списки вооружения и решим, что нам еще нужно.
- Револьвер новый, - согласилась Марта.
- Только табличка, - она коснулась мизинцем тусклого золота, - ей двести с лишним лет. Здесь написано: «Вечно верной от вечно неизменной». Это королева Елизавета…, - она, вопросительно, посмотрела на даймё. Японец кивнул: «Я знаю вашу историю. Сатору-сан мне рассказывал».
- Королева Елизавета подарила пистолет моему предку, - закончила Марта. Даймё утвердительно сказал: «Женщине. Она, наверное, была похожа на вас».
Марта улыбнулась: «Была. Я ее портрет видела, тех времен».
- Сатору-сан хорошо рисует, - задумчиво сказал даймё, когда они шли к обеденному павильону, - я его попрошу написать ваш портрет, когда он вернется. Возьмете его с собой, на юг.
Они остановились у сада камней. Йошикуни, взяв деревянные грабли, провел по белому песку.
- Я сюда часто прихожу. Это моя жена сделала, покойная, когда ждала нашего последнего сына.
Марта увидела, что три камня лежат в отдалении от других. Она тихо сказала: «Мне очень жаль, Йошикуни-сан. А ваша дочь…, почему она ушла в монастырь?»
- Молиться за мать, - даймё коснулся ладонью теплого, мягкого мха на камне: «Эми ее очень любила, и обещала Хитоми-сан, когда она умирала, что станет монахиней. Она в двенадцать лет постриглась. Мы с Наримуне ездим, ее навещаем. Она поэтесса, - Йошикуни нежно улыбнулся, - как Тие». Они помолчали, слушая полуденный звон цикад. От пруда раздались голоса мальчишек. Даймё поднялся: «У вас замечательные сыновья, Масами-сан. Любая мать бы гордилась такими детьми».
Марта взглянула на серые камни, на волнистые следы на белом песке:
- Я бы хотела навестить Холм Хризантем, Йошикуни-сан, - попросила она, - но, конечно, не стоит объявлять всему городу о моем присутствии.
- Не стоит, - смешливо согласился даймё, - я вас отправлю после сумерек, в своем возке, с охраной. Сатору-сан тоже туда ходит, когда бывает в городе. Он, как и вы, христианин.
Марта давно говорила Ёсинобу, что надо издать указ о свободе религий в стране. Токугава удивился: «Конечно. Когда я стану премьер-министром, я так и сделаю. Хватит этого средневековья. Еще хорошо, что тайных христиан больше не казнят».
- А они есть? - заинтересовалась Марта. Они сидели в кабинете Ёсинобу, разбираясь с его проектом об ограничении императорской власти.
- Разумеется, - Токугава пожал плечами: «Конечно, их не столько, сколько было двести лет назад, но, все равно, есть. В основном эта, неприкасаемые. Как ты понимаешь, особо их никто не ищет, христиан, махнули рукой. Наверняка, и священники к ним какие-то приезжают».
За обедом мальчики рассказали Йошикуни о том, что у них есть старинный блокнот. «Знаменитого ученого, Йошикуни-сан, - гордо заметил Петенька, - еще с прошлого века. А почему в Японии нет ученых?»
- Как он на Сатору-сан похож, - мимолетно подумал дайме, - хотя нет. Это просто потому, что мне все европейцы кажутся на одно лицо. А белым мы кажемся одинаковыми.
- Отчего же нет, - обиженно заметил Грегори, - в Японии есть лекари, и очень хорошие.
Они ели на устланном шелком возвышении. Перегородки, обтянутые рисовой бумагой, были раздвинуты. Слуги бесшумно, незаметно, приносили все новые блюда. Марта напомнила себе: «Когда доберемся до Европы, надо обязательно найти хорошего химика и отдать ему блокнот. Интересно, где сейчас месье Менделеев? - она задумалась и услышала голос дайме: «Конечно, мы прокатимся по морю. В гавани сейчас несколько европейских кораблей, торговых. Вам будет интересно на них посмотреть».
- Сделаю здесь все, - Марта отпила легкого, сливового вина, - Ёсиноба подаст прошение императору. Японию откроют, и я уеду домой, с мальчиками. Из Осаки. Объясню ему все, он меня отпустит. Не будет удерживать.
- Очень умная женщина, - даймё полюбовался изящным профилем.
- Токугаве с ней повезло. Вдова, наверное, хотя она не говорила об этом. Было бы очень полезно, если бы у нашего будущего премьер-министра появилась жена из Европы. Это бы сразу расположило к нам Запад. Надо ей как-то намекнуть, что ли…, Но неудобно, так не принято. И она красивая, - даймё посмотрел на сложную, высокую, в шелковых цветах, прическу, - волосы, как палые листья. Эми-сан у меня такая, как она, изящная. Конечно, - даймё вспомнил простую, монашескую, серую рясу дочери, -у нее голова наголо выбрита.
- Мой младший сын, Наримуне, вы с ним познакомитесь, - заметил даймё, - хочет стать инженером. Он занимается у Сатору-сан. У нас обязательно появятся ученые.
После обеда они с Масами-сан вернулись к работе. Йошикуне пообещал детям, что вечером они, все вместе, съездят на Холм Хризантем, а завтра выйдут в море. Мальчишки отправились в фехтовальный зал. Даймё и Марта заперлись в его просторном кабинете, подсчитывая деньги, что привезла женщина. Йошикуни ждал корабля с европейским оружием. Его надо было отправить союзникам Ёсинобы в центральных провинциях.
В сумерках простая, рыбацкая лодка, что шла с севера, уткнулась в каменистый берег. От моря веяло прохладой, наверху мерцали, переливались еще слабые, звезды. Человек в бедном, черном, кимоно, поклонился: «Спасибо вам, Кенджи-сан». У него были коротко стриженые, темные, с проседью волосы, и серые глаза.
- Может быть, вас проводить, сенсей? - озабоченно спросил рыбак, глядя на огоньки Сендая. Город лежал южнее, за мысом.
- Не надо, - улыбнулся Пьетро, - дорога прямая, японский язык у меня хороший. Я помню, Хидеки-сан, мясник, в квартале неприкасаемых. Вы забрасывайте сети, вам семью кормить надо, - он благословил рыбака и перекрестил его.
Шумело море. Пьетро шел вдоль берега, а потом остановился, присев на камень. Он закрыл глаза: «Сначала Аляска, потом эти острова, что через океан протянулись, потом Хоккайдо…»
На Хоккайдо он прожил год, перебираясь из деревни в деревню, оставаясь с неприкасаемыми, служа мессы, крестя детей, проповедуя.
- Пора домой, - Пьетро глядел на луну, что вставала над гаванью, - мама, сколько лет не знает, где я…, И кузену Стивену мне надо кое-что рассказать, об Арктике. Ему интересно будет об этом услышать, я уверен. Мама…, - Пьетро посмотрел на свои сильные, большие, покрытые царапинами руки. На Хоккайдо он работал плотником, на островах выходил рыбачить вместе с индейцами, на Аляске сам рубил деревья для будущего здания миссии.
- Я в таких широтах обретался, - вспомнил Пьетро, - до которых разве что экспедиция Франклина добиралась и кое-какие белые охотники. Может быть, инуиты просто придумывают все это, о выживших людях. Нет, зачем? Они честные, никогда не лгут. Посмотрим, - священник поднялся и вспомнил ласковые, нежные руки матери. «Седьмой десяток ей, - Пьетро пошел дальше, - хватит мне скитаться. Вернусь в Лондон, буду служить где-нибудь…»
- Она тебе не мать, - прозвучал голос у него в голове. Пьетро зло пробормотал: «Она мне больше мать, чем моя родная, кто бы та женщина ни была. И хватит об этом. Они мои родители, и так будет всегда».
Он хотел из Сендая, открытого порта, добраться домой. Здесь, как ему сказали на Хоккайдо, было много христиан.
- Отслужу мессы, почитаю с ними Библию, - решил Пьетро, - помолюсь на Холме Хризантем, и уеду. Деньги у меня есть, я откладывал, - он шел к городу. На горизонт, виднелись белые паруса кораблей. Эскадра из пяти фрегатов направлялась к Сендаю.
Питер отложил подзорную трубу и хмуро сказал:
- Я бы на твоем месте, дорогой кузен, не стал швартоваться в гавани, без предупреждения. У нас больше чем триста пушек. Императорский эдикт об изгнании иностранцев был подтвержден весной этого года.
- Сонно Дзёи, Да здравствует Император, долой варваров! - Стивен затянулся папиросой и зорко взглянул в спокойные, лазоревые глаза: «Ты слышал, местный даймё покровительствует торговле. Это открытый порт. Бояться нечего».
- Кроме береговых батарей, - сочно сказал Питер, разглядывая мерцающие вдали, белые, мощные стены замка: «Сам посмотри».
- Неплохо они здесь вооружились, - капитан Кроу быстро подсчитал: «Пять сотен пушек. И они все на холме стоят, гавань, как на ладони. Ты прав».
- Промеряйте глубину, - крикнул он помощнику, - если она меньше двухсот футов, встаем на якорь! Передайте приказание по эскадре!
На корме реяли английские флаги и штандарт с эмблемой «К и К».
- Я всегда прав, - спокойно отозвался Питер, прислонившись к борту корабля, чиркнув спичкой: «Сёгун Токугава не выполняет указ императора, но это в любой момент может измениться. И мятежник Ёсинобу мутит воду, готовит восстание. Не думаю, что мы просто так везем сюда ружья, патроны и револьверы Кольта, - спичка, шипя, исчезла в тихой, темной воде.
- Сёгун так и не заплатил штраф за убийство того бедняги в прошлом году, Чарльза Ричардсона, -заметил Питер, покуривая: «Сто тысяч фунтов стерлингов. Не такая большая сумма, но это вопрос чести, как ты понимаешь».
- Если по нам будут стрелять, - хмуро сказал Стивен, одернув холщовую, матросскую куртку, - мы ответим, не сомневайся.
- У меня нет никаких причин развязывать войну, - пожал плечами Питер, - я здесь с неофициальной миссией. Корабли, - он обвел рукой эскадру, - построены на мои личные деньги. Встретимся с даймё, передадим ему оружие, получим золото и обозначим пути дальнейшего, так сказать, сотрудничества.
Они помолчали. Ветер шевелил каштановые, с проседью волосы Питера.
- Он был на казни Ши Дакая, - вспомнил Стивен, - я не пошел, а он был. С того медленно срезали плоть, пока он не умер. Шесть часов все это продолжалось. Питер сказал, что хочет видеть, как умирает человек, убивший его семью.
Генерала Ши им продали триады. Как сказал Питер: «От золота еще никто не отказывался». Однако Ши больше ничего не говорил, или не хотел говорить. Ши сдался, в походе на Сычуань, желая спасти жизни своих солдат. Питер ездил на его допросы. Генерал признался, что это его люди обстреливали представительство «К и К», а, кроме этого, они ничего не узнали.
- Если меня убьют, - вдруг, смешливо, сказал Питер, - британское правительство потребует от сёгуна гораздо, большие деньги, дорогой кузен. Я все-таки в десятке богатейших промышленников империи.
- Прикуси язык, - посоветовал Стивен. Услышав крик: «Восемьдесят футов!», он велел: «Бросаем якоря».
Питер щелчком отправил окурок за борт и потрепал капитана по плечу: «Пора спать. Завтра у нас длинный день».
Раздался удар колокола. Монахини, в серых рясах грубой шерсти, стали подниматься с циновок, разложенных на отполированном полу дзэндо, зала для медитаций. Было нежное, тихое, совсем раннее утро. Летом они вставали в половине четвертого. После медитации, пения и чтения сутр подавали скудный завтрак, а потом начиналась работа.
Они кланялись друг другу и настоятельнице, выходя из зала. Из храма, старого, темного дерева, с изогнутой крышей, слышалось тихое пение гимнов. Эми-сан прошла по узкой дорожке, что вела в общую спальню. У каждой монахини, всего их было больше полусотни, имелась своя платформа, тан, и свое татами. Больше в огромной комнате ничего не было. Спали они все вместе. Даже зимой, когда здесь, в горах, часто выпадал снег, монахини укрывались только своими рясами.
Эми взяла бутылочку с тушью и тростниковое перышко, что лежали в изголовье ее татами. Девушка развернула аккуратный свиток. Она нежно, едва заметно улыбалась. Во время медитации, на мгновение, открыв глаза, она увидела ласточку, что порхала в еще сером, предрассветном небе.
- Когда приходил монах Сайгё, он любил потолковать о поэзии, - вспомнила Эми: «Он говорил, бывало: «Когда пишешь о цветах, ведь не думаешь, что это на самом деле цветы. Когда говоришь о луне, ведь не думаешь что это на самом деле луна. Вот и мы, следуя внутреннему зову, сочиняем стихи, - она куснула перо и быстро написала:
- Трепещут крылья
Ласточки на рассвете,
Колокол храма
Холодной росой блестит,
Будто пролились слезы.
Эми вздохнула:
- Над этим надо еще работать, конечно.
Она поспешила в храм. Девушка опустилась на колени. Перебирая простые, деревянные четки, она зашептала мантры. Все вокруг было знакомым. Эми приехала сюда, в узкую долину между горами, двенадцатилетней девочкой, послушницей. В семнадцать она приняла обеты, ей побрили голову, и с тех пор Эми не покидала стен монастыря. Она шевелила губами, слушая размеренное пение: «После завтрака пойду заниматься огородом, потом молитва, медитация, потом убираем в храме и спальнях. Перед обедом придет Наримуне, попрощаться. Он в Сендай уезжает. Надо папе передать с ним письмо, обязательно».
Отец и младший брат часто навещали ее. Наримуне, два года назад, переехал сюда, в деревню, учиться у Сатору-сан. Брат весело сказал: «Теперь мы будем совсем рядом, сестричка».
Эми погладила его по голове и вспомнила пухлого, трехлетнего мальчика. Ребенок забрался к ней на колени, когда она уезжала из замка: «Я буду скучать, сестричка».
- Бедный мой, - вздохнула Эми, глядя на юношеское лицо Наримуне, - он маму и не помнит. Папа ему рассказывал, конечно, и я тоже, но ведь это совсем другое…
Второй ее брат, Мунемото, не появлялся в Сендае. Ему было шесть, когда Эми отправилась в монастырь. В тринадцать он переехал в Киото, пажом ко двору его императорского величества.
- Двадцать сейчас Мунемото, - вспомнила Эми, - он, наверное, помолвлен. Впрочем, папа говорил, Мунемото ему не пишет. По слухам, император его очень привечает, назначил наставником наследного принца в боевых искусствах, - она, едва заметно, помотала головой: «Не отвлекайся от молитвы».
Прошлая настоятельница, при которой Эми постриглась, неодобрительно говорила: «Тебе надо быть более внимательной, не думать о посторонних вещах».
- Как же не думать? - иногда спрашивала себя девушка. Она застывала, любуясь бедными, осенними цветами, первым снегом на черепичной крыше храма, полетом птицы, или просто солнцем, что заходило за вершины гор, на западе. Эми все равно думала, а потом, ночами, лежала на своей циновке, складывая стихи.
После завтрака , деревянной чашки вареного риса и нескольких кружочков моркови, она переоделась в рабочую, холщовую рясу. Эми окинула взглядом огород. Он помещался на задах монастыря. Рис им приносили крестьяне, как пожертвование, а вот овощи монахини выращивали сами.
У Эми были грядки с морковью, редькой, турнепсом, баклажанами, огурцами и луком. Она засучила рукава рясы, обнажив белые, изящные руки и проследила глазами за ласточкой. Птица все вилась над крышами монастыря. Эми, ласково подумала: «Должно быть, гнездо у нее там, о птенцах беспокоится».
Она опустилась на колени и стала пропалывать грядки. Солнце поднялось, было жарко. Закончив, Эми принесла от колодца десяток ведер с водой. Девушка не удержалась, и плеснула себе на босые, нежные ноги. Она блаженно зажмурилась, переступая в луже: «Хорошо-то как!»
Перед обедом она переписывала, в библиотеке, «Ицумадэгуса», «Дикий плющ», автобиографию их наставника, покойного главы секты риндзай, Экаку Хакуина. Настоятельница позвала ее: «Наримуне-сан ждет в приемной».
Дальше посетителей, даже родственников, не пускали. Они сидели с братом на ступенях, что выходили в маленький садик. Эми отдала брату письмо для отца и деревянные кадушки. Она сама делала цукэмоно, квашеные овощи. Девушка, наставительно, сказала:
- Для папы его любимые баклажаны, с листьями сисо, а для вас редька, морковь и огурцы. Здесь три дня пути до Сендая, и ни одного постоялого двора, глушь, - она потрепала Наримуне по черным, заплетенным в косичку волосам, - хоть поедите, как следует. Рис вы взяли?
- Минори-сан будет варить, - кивнул брат. Он был в простом, воинском кимоно, без оружия. С ним нельзя было заходить в монастырь.
Наримуне подпер кулаком смуглый, гладкий подбородок: «Они уезжают. Сатору-сан и Минори-сан. Домой, в Европу. Жаль, как я теперь учиться буду? - юноша вздохнул, и сестра привлекла его к себе.
- Ты говорил, - шепнула ему Эми, - что уже многое умеешь. Найдешь другого европейского наставника, будешь дальше заниматься.
- Это если страну откроют, - Наримуне помолчал и взял ее за руку. Ладонь сестры была узкой, с длинными, прохладными пальцами.
- Сама знаешь, его величество против иностранцев. И наш брат тоже, наверняка, - кисло прибавил юноша, - Мунемото считает, что, кроме бусидо, самураю ничего знать не надо. А я бы хотел, -Наримуне вскинул голову, - хоть одним глазом посмотреть на университеты, о которых Сатору-сан рассказывал. В Европе даже женщинам можно учиться. Минори-сан хочет быть лекарем.
Каждый раз, когда брат приходил навещать ее, он говорил Эми о железных дорогах и паровых кораблях. Девушка ахала, раскрыв рот, и как-то раз улыбнулась: «Ты думаешь, в Японии тоже все это появится?»
- Обязательно, - уверенно ответил Наримуне, - при нашей с тобой жизни, сестричка. Ты сможешь поехать в паломничество, в Киото, по железной дороге, обещаю.
Эми никогда не видела европейцев. Даже Минори-сан не пускали в монастырь, она не была родственницей. Брат сказал ей, что Сатору-сан и она собираются пожениться. Провожая Наримуне, Эми попросила: «Передай им привет и пожелания счастья. И жду тебя, вместе с папой, - она, на мгновение, прижалась щекой к его смуглой щеке.
Привратница наложила тяжелый засов на дверь приемной. Эми успела услышать лошадиное ржание.
- Наримуне говорил, они в повозке едут, - вспомнила девушка, - он и Сатору-сан будут править, по очереди. Интересно, как это, железная дорога?
Забил колокол, монахинь звали к обеду. Девушка, сняв капюшон с выбритой головы, заторопилась на кухню. Сегодня была ее очередь раздавать рис.
Наримуне взял свои мечи из особого ящика, что висел на ограде монастыря и сел на козлы рядом со Степаном. Мирьям устроилась сзади. Юноша, обернувшись, поклонился: «Минори-сан, моя сестра просила пожелать вам счастья, и вот, - Наримуне передал ей кадушки, - это овощи, она сама солит».
- Хорошо, - добродушно заметил Степан, - домашней еды отведаем, по дороге.
Повозка тронулась по тропинке, ведущей на восток, где за перевалом лежал Сендай. Мирьям сначала разбирала припасы, а потом свернулась в клубочек.
- Почти и не спали ночью, - в полудреме, подумала она, - Господи, хорошо-то как…, Сейчас Степан, -Мирьям называла его по-русски, он всегда улыбался, слыша ее акцент, - встретится с этим советником, и отправимся домой. Там Давид женился, должно быть. И мы поженимся.
- Вы тоже поспите, Сатору-сан, - предложил юноша: «Дорога хорошая, я сам справлюсь».
- Твоя, правда, надо отдохнуть, - согласился мужчина. Она лежала, размеренно дыша, пахло свежестью, черные волосы выбились из прически. Степан, встав на колени, поцеловал ее мягкую, белую щеку.
- Я тебя люблю, - шепнул он, устроив Мирьям в своих руках, баюкая ее: «Люблю и никогда не оставлю».
- И я…, - девушка зевнула, и они заснули под размеренный скрип колес.
Утро было жарким, однако и Стивен, и Питер тщательно оделись. Капитан Кроу был в темно-синем мундире флота Ее Величества, с кортиком. Сидя в шлюпке, Стивен положил руку на серебряный эфес: «Кортик Ворона так и пропал. Наверняка, в Санкт-Петербурге эти, жандармы, его выбросили. И Юджиния, что с ней…, - он заставил себя не думать о полных страха глазах сестры. Стивен почти смирился с тем, что больше никогда ее не увидит.
В Гонконге, сидя с Питером за бутылкой виски, он сказал: «Все равно, не могу я так этого оставить. Надо вернуться туда, в Россию».
- У тебя сын, - отрезал Питер, - мальчику шесть лет. Дядя Исаак и тетя Дина о нем позаботятся, конечно, но ребенок должен расти с отцом.
Питер встал и прошелся по кабинету нового представительства «К и К». Здание еще пахло свежей краской, полы были из красного дерева, стены затянуты шелковыми обоями.
- Если что, - Питер разглядывал вечернее, спокойное море и паруса кораблей в гавани, - я сам туда поеду. Я холостой и бездетный, - мужчина, горько, улыбнулся.
- Сын, - повторил сейчас капитан Кроу и отчего-то положил руку на кольцо. Стивен носил его на цепочке, рядом с крестом. «И медальон теперь уже никогда не найти, - капитан Кроу смотрел на приближающийся берег, на стены замка и береговые батареи, - пропал, вместе с кузиной Мартой».
Моше рассказывал ему о своих занятиях в ешиве. Стивен сидел вместе с мальчиком над картами и тетрадями, обучая его географии и математике. Исаак Судаков весело ему подмигивал: «Пусть занимается. Моше не только раввином придется быть, он дело Судаковых унаследует. Сам знаешь, здесь, - рав Судаков обводил рукой склады компании в Яффо, - работы много».
- Вам свое государство нужно, - сказал Стивен как-то раз тестю, когда они прогуливались по низкой, каменной набережной. Моше, внизу, бегал по мелкой воде, Дина сидела на песке, следя за мальчиком.
Рав Судаков снял пенсне и протер его рукавом капоты. Он улыбнулся куда-то в рыжую, в седине бороду:
- Думаешь, не знаю я этого? Однако, мой дорогой, у нас, - Исаак указал в сторону Иерусалима, - пока больше тех, кто считает, что надо жить на пожертвования и ждать прихода Мессии. Когда мой отец, благословенной памяти, затевал все это, землю покупал, этроги сажал, виноград, на него тоже косо смотрели. Но все это изменится, - пообещал Исаак, - Моше вырастет, у нас появится своя страна.
- Не так все это быстро, - хмыкнул Стивен: «Вряд ли султан обрадуется тому, что вы захотите независимости. А если, - капитан осторожно взглянул на Исаака, - если куда-то в другое место уехать?»
Серые, в морщинах глаза рава Судакова внезапно похолодели. «Моя семья здесь почти триста лет живет, - отчеканил Исаак, - здесь пролита кровь моих родителей. Это наша страна, и мы никогда ее не покинем, Стивен, что бы ни случилось».
Моше закричал: «Папа! Дедушка! Идите ко мне!». Они спустились к прибою и больше разговор о таком не заходил.
- Да и найду ли я ту, которой захочется кольцо отдать? - горько подумал Стивен, глядя за тем, как слаженно гребут матросы: «Я, хоть не и хромаю уже, но ведь далеко не красавец. Шрамы, ожоги, от уха одного почти ничего не осталось...»
- Отменно выглядишь, - услышал он голос кузена. Стивен, невольно, усмехнулся: «Это все форма, дорогой мой. Когда вернусь, получу звание коммодора. Но мы сейчас не воюем. Буду спокойно сидеть в Вулвиче, в Арсенале, и заниматься подводными лодками».
Стивен, еще в Гонконге прочитал, что французский инженер Виллеруа построил для северян подводную лодку «Аллигатор». Он показал заметку Питеру: «Я тебе говорил. В Севастополе, в бухте, у русских тоже была подводная лодка, да еще и торпеды при ней. Наверняка, прототип, - Стивен провел рукой по шрамам на голове, - но вступить в сражение это ей не помешало».
Во время перехода из Гонконга в Сендай он начал думать над проектом. Сходя на берег, капитан решил: «На обратном пути заеду в Святую Землю, повидаю мальчика. Потом сяду за чертежи, основательно. И экспедицию буду планировать, по следам Франклина».
Розыски ничего не дали. Несколько кораблей, отправленных в Арктику, нашли только три могилы членов экипажа и оставленное капитаном Крозье сообщение о том, что сам Франклин погиб, а оба корабля отправляются дальше на запад.
Стивен вспомнил голубые глаза капитана Крозье и вздохнул:
- Я тогда хотел юнгой с ними пойти, капитан меня брал. Семья не отпустила. Конечно, мне пятнадцать лет едва исполнилось. Да не выжил там никто, почти два десятка лет прошло. Но Северо-Западный проход..., - Стивен вспомнил карту. Он иногда просыпался, слушая шум волн за бортом корабля: «Сэр Николас Кроу его нашел. Слухи такие ходили. Но не оставил никаких записей. Или они были на том его корабле, что пропал у Ледяного Континента...»
- Такие же слухи, - возражал ему Питер, - как и об архиве леди Констанцы. При всем уважении к покойному дяде Джованни, в то время, когда он, якобы, его видел, он свое имя не помнил. Какие там крылатые ракеты..., - кузен усмехался.
Стивен все равно верил.
- Понимаешь, - объяснял он кузену, - ни один капитан не будет скрывать такие сведения. Я признаю, в то время Компания Гудзонова Залива была не заинтересована кричать на весь мир о том, что кто-то нашел путь в Тихий Океан. И вообще, - Стивен затягивался папиросой, - это, скорее всего, была чистая случайность. Везение. Корабль с небольшой осадкой, теплая весна, они шли вдоль берега..., Но сэр Николас, наверняка, не удержался и оставил где-то там послание..., - Питер положил руку на карту Арктики и ядовито повторил: «Где-то там..., Мы понятия не имеем о землях, что находятся к западу от Гудзонова залива. Там вечные льды».
- У нас есть сила пара, - коротко ответил капитан Кроу: «Я решил, и так оно и будет. Пойду в экспедицию».
Питер только покачал головой и отпил виски: «Кровь Ворона».
Замок возвышался над городом, дорога была широкой, вымощенной. Питер сказал: «Смотри, Холм Хризантем отсюда видно. Пошли, - он прищурился, - там японец какой-то, однако он нам не помешает».
Японец, неожиданно высокий, широкоплечий, в простом, черном кимоно, склонил коротко остриженную, темноволосую голову. Он стоял, заложив руки за спину. Питер понял: «Откуда-то я его знаю. Ерунда, я первый раз в Сендае. Он не самурай, у тех косы. И оружия у него нет. Крестьянин какой-то».
Питер был в летнем, серого, ирландского льна, костюме. Глядя на белоснежные хризантемы, на играющий в лучах утренного солнца бронзовый крест, он вспомнил голос отца. Мартин коснулся крохотного, детского крестика с алмазами, что лежал на смуглой ладони Питера.
- В Сендае отец Джованни проповедовал, - усмехнулся отец, - оттуда он и жену себе привез. Мальчик мой..., - Мартин замялся, - может быть..., Время прошло. Сам знаешь, мы с мамой не молодеем. Хочется еще с внуками повозиться.
Питер и сам думал об этом. Но каждый раз, закрывая глаза, он видел перед собой Люси, и мотал головой: «Я их не смог уберечь. Не смог позаботиться о своей семье. Как я посмею, после такого...».
Он пошел смотреть на казнь Ши в надежде на то, что ему станет легче. Хлестала кровь, он слышал сдавленные стоны. Питер стоял, засунув руки в карманы холщовой куртки, устало понимая: «Ничего, ничего не изменить. Он понес наказание, а я..., Маленький Грегори погиб, Тесса умерла..., И я не смог помочь Люси, не смог поддержать ее..., Господи, прости меня, пожалуйста, позаботься о них».
- Здесь, кстати, - тихо сказал Стивен, когда они подходили к кресту, - еще Масато-сан жил. Он же барон Мишель де Лу. Он был самураем, служил Дате Масамуне, предку этого дайме.
- Я даже брошюру взял, - Питер похлопал себя по карману пиджака, - поехал на Чаринг-Кросс, купил первое издание, семнадцатого века. Из домашней библиотеки не хотел забирать экземпляр. Пришлось расстаться с парой сотен гиней. Это католики печатали, в Англии тогда такие книги были запрещены. Думаю, даймё заинтересуется. Японец этот будто застыл, - удивленно хмыкнул Питер.
Они подошли ближе. Японец, не поворачиваясь, на отменном английском языке, сказал:
- И тогда Масато-сан выступил вперед: «Никто и ничто не заставит меня отказаться от веры в нашего Спасителя!»
Питер замер и, неуверенно, проговорил: «Пьетро..., Господи, мы и не думали...»
У него были веселые, серые глаза. Кузен пожал им руки: «Я, в общем, тоже не предполагал. Я видел с утра корабли, но вы далеко стоите, даже флагов не заметно. Я сюда с Хоккайдо приехал».
- Проповедовать, - утвердительно сказал капитан Кроу: «Пьетро, здесь запрещено христианство. Это тебе не Канада и не Америка».
- Я ненадолго, - подмигнул им священник: «Меня здешняя община попросила съездить в горы. Там детей крестить надо, мессу отслужить..., Здесь последний раз месса была десять лет назад, милые мои,- Пьетро развел руками, - сами понимаете, это мой долг».
Питер, было, открыл рот, но кузен оборвал его: «Как только выполню все свои обязанности, переберусь на корабли и отправлюсь с вами в Лондон». Пьетро взглянул на город: «Мне надо к прихожанам, мы сегодня Библию читаем. Здесь почти сотня человек, потомки тех, кого отец Джованни крестил. Я там и живу, - он махнул вниз, - у Хидеки-сан, мясника. А вы к его светлости собрались? - Пьетро кивнул на ворота замка.
- Да, - Питер взял его за рукав кимоно и сразу отпустил: «Ты японский знаешь?»
- Знаю, - согласился Пьетро, - но не след мне там показываться, мало ли что. Вы справитесь. Я слышал, его светлость Йошикуни объясняется на английском.
- Откуда? - удивился капитан Кроу.
- У него европейский инженер есть, - улыбнулся кузен. Попрощавшись с ними, Пьетро пошел к городу. «Так вот откуда здесь береговые батареи, - присвистнул Стивен, - интересно было бы с этим инженером увидеться».
- Француз, наверное, - Питер все смотрел вслед кузену. Тот шел, высоко подняв голову, и вдруг обернулся:
- С тобой, Стивен, мне надо посидеть, рассказать тебе кое-что об Арктике! - крикнул Пьетро. Священник перекрестил их, улыбнувшись: «На всякий случай!»
- Он очень возмужал, - сказал Питер, когда они шли по мосту через ров, что окружал замок: «Тетя Вероника сына не узнает. Хорошо, что он решил домой поехать, хватит ему странствовать». Ворота открылись. Питер, поклонившись охране, в доспехах, с мечами, на медленном японском языке сказал: «Мистер Питер Кроу и капитан Стивен Кроу, к его светлости даймё Дате Йошикуни».
- А больше ничего я не выучил, - смешливо подумал Питер. Начальник охраны повел рукой. Они шагнули под прохладные, каменные своды стен.
Его светлость Дате Йошикуни действительно говорил по-английски, неуверенно, медленно. Когда Питер похвалил его язык, даймё отмахнулся: «Не льстите мне, мистер Кроу. Мне еще учиться и учиться».
- Мы с ним ровесники, - понял Питер, исподволь разглядывая невысокого, крепкого мужчину, в красивом, строгом, темно-сером кимоно. Он принимал их в огромном, церемониальном зале, и сразу сошел с возвышения: «Вы не японцы, - даймё все-таки не стал пожимать им руки, а поклонился,- я знаю, в Европе переговоры ведут по-другому».
Он показал им зал с доспехами рода Дате и обрадовался брошюре: «Я попрошу Сатору-сан перевести ее на японский язык».
Даймё повел их в сад:
- Это мой инженер, из Европы. Он вчера приехал из нашей литейной мастерской, в горах, и сейчас занимается с моим сыном. Наримуне тоже хочет стать инженером, - они вошли в красивый, устланный золотистыми татами чайный павильон. Питер напомнил себе: «Обязательно купить для всех подарки. Маме понравится кимоно. Я бы и сам в таком ходил, летом очень удобно».
Рядом колыхалась темная вода канала, над ним повис изящный, каменный мост, раздвинутые перегородки выходили в крохотный сад, где цвели азалии. Питер услышал откуда-то издалека веселый смех: «Это, наверное, его дети». Даймё улыбнулся: «У меня сейчас гость, он привез семью. Мальчики играют».
Чай был отменно заварен. Питер, было, открыл рот, но Йошикуни покачал головой: «Не во время церемонии, мистер Кроу. Давайте полюбуемся цветами, хорошее лето в этом году».
Над азалиями порхали стрекозы, пахло теплом, томным, жарким солнцем. Питер закрыл глаза. «Грегори бы сейчас шесть лет исполнилось, - горько подумал он, - Тессе четыре. Еще бы ребенок родился, мальчик, или девочка..., Я бы Люси с детьми катал на лодке, по Темзе. Ребятишки бы по берегу бегали, а мы бы просто сидели, взявшись за руки. Какой счастливый Стивен, у него сын есть».
Когда они допили чай, капитан Кроу сказал: «Он здесь лучше, чем в Китае, ваша светлость. Вы его по-другому завариваете. Вы, наверное, знаете о наших кораблях...»
Даймё кивнул:
- Разумеется, мне еще вечером доставили сведения из гавани. Вы правильно сделали, что не стали швартоваться в порту. Я бы не хотел, чтобы пошли слухи о европейском военном присутствии. Еще подумают, что вы собираетесь предъявить ультиматум за смерть мистера Ричардсона. Что вас привело в Сендай, мистер Кроу? - он зорко посмотрел на Питера.
- Мы слышали о том, что вы покровительствуете торговле, ваша светлость, - спокойно ответил Питер, -мы здесь с миссией налаживания контактов. Моей компании очень интересно расширение восточных рынков.
Когда Питер закупал оружие в Лондоне, отец велел ему:
- Будь осторожней. Говорят, даймё Сендая на стороне тех, кто поддерживает открытие Японии. Он соратник Ёсинобу, но, все равно, не вываливай ему на порог револьверы Кольта. Подожди, пока он сам у тебя их попросит. И не влезай в местные дрязги. Хватит и того, что ты в Гонконг едешь.
- Гонконг наша колония, - холодно ответил Питер, - я не собираюсь позволять всяким проходимцам, так называемым триадам, править на территории короны. А Япония независимая страна. Я, конечно, буду вести себя разумно.
Йошикуне заварил второй чайник. Корабль с оружием из Голландии уже пришел. Такие шхуны не швартовались в городе, грузы доставлялись лодками на повозки. Их отправляли на юг. Масами-сан и даймё сами проследили за тем, как ящики с ружьями и патронами заваливали рулонами тканей и мешками с овощами.
- Надо, чтобы Масами-сан с ними поговорила, - даймё взбивал кисточкой чай: «Мне нравятся их глаза. Они, кажется, честные люди. Однако я не европеец, я могу ошибаться. Сейчас нельзя рисковать. Его светлость Ёсиноба в столице, он хочет подать прошение императору об открытии страны..., Надо быть очень осторожными. Масами-сан умная женщина, она разберется в их намерениях».
Он передал гостям чашки с чаем: «Это делают в горах, господа. Рисунок шестьсот лет не меняется, или даже больше».
- Красота простоты, - одобрительно заметил Питер, проведя ладонью по нарочито грубой глине, любуясь волнистым прочерком, прямыми линиями камыша, силуэтом летящей птицы. «Ваша светлость, капитан Кроу, - он поклонился кузену, - известный инженер...»
Стивен покраснел. Перед отъездом его избрали членом Королевского Общества. Он делал доклад о своем проекте строительства тоннелей на подземной железной дороге, но все равно не мог привыкнуть к тому, что его называли знаменитостью.
Сэр Эдвард Сэбин, президент Королевского Общества, после доклада Стивена, пригласил его в свой кабинет. Старик недовольно пожевал сигару.
- Послушайте человека, которому восьмой десяток, капитан Кроу, - ученый нахмурился.
- Я сам был в Арктике, в вашем возрасте. В экспедиции Парри. Вы тогда еще не родились. Да что там, ваш покойный отец тогда еще в Кембридж не поступил. В Арктике делать нечего, это бесплодная, негостеприимная пустыня, и вы будете дурак, - Стивен даже вздрогнул, сэр Эдвард ударил кулаком по ручке кресла, - дурак, если растратите ваши способности на то, чтобы завести хороший паровой корабль к черту на кулички, и сгноить там двести человек, включая себя, как это сделал Франклин. Арктика никому не нужна. Занимайтесь гражданской инженерией, работайте на правительство..., Хотя это тоже опасно, - угрюмо добавил физик, указав глазами на его шрамы.
- Наука, - отрезал Стивен, - если она не заперта в стенах кабинета, может быть опасной, согласен. Я знаю, на что иду...
- На самоубийство, - сочно подытожил сэр Эдвард и помолчал:
- Дурак. Вспомнишь мои слова, когда твои офицеры начнут драться из-за куска мяса человека, обедавшего с вами за одним столом, когда тебе придется разделывать трупы твоих товарищей..., Мальчишка, - он раздул ноздри. Стивен, гневно, ответил: «Никогда такого не будет. Англичане...»
- Дурак, - повторил сэр Эдвард и ткнул недокуренной сигарой в пепельницу.
- Все равно я отправлюсь в Арктику, - упрямо сказал себе Стивен и услышал голос дайме: «Думаю, вам интересно будет увидеть Сатору-сан. Он, к сожалению, собирается нас покинуть. Едет обратно в Европу. Однако, пока вы здесь, вы сможете поработать вместе. Я пошлю за ним, и за еще одним моим гостем. Пейте чай, - даймё поднялся и махнул рукой: «Не вставайте».
Когда перегородка сдвинулась, Питер, одобрительно, заметил: «Умный человек. Ты слышал, какой у него акцент в английском?»
- Не французский – нахмурился Стивен: «Незнакомый какой-то. Может быть, немец этот инженер. Я бы на твоем месте, кстати, обратил внимание на шахты в Руре. Там отличные пласты угля, их ждет большое будущее».
- Их ждет война с Францией, помяни мое слово, - Питер посмотрел вокруг:
- Очень неудобно сидеть на полу, но придется привыкать. После войны, - он поднялся и прошелся по циновкам, - я займусь тамошним производством. Нет смысла вкладывать деньги в то, что, благодаря амбициям господина Бисмарка, будет разрушено. И обувь здесь у входа оставляют, - он остановился. Откуда-то издалека доносилась музыка.
- Это наложницы Йошикуни, наверное, - подумал Питер: «У них здесь тоже гаремы. Стивен мне рассказывал об Абдул-Меджиде. Смелый он человек, под носом у султана..., - Питер вдруг почувствовал запах жасмина.
- Господи, как хочется просто обнять любимую женщину..., Прийти домой к ужину, посидеть с детьми. Потом остаться с ней, у камина, рассказать ей, что было в конторе, о новых планах, совета попросить..., Я с Люси всегда советовался, - он заставил себя не поворачиваться к кузену и быстро, незаметно отер глаза.
Питер приходил домой с отцом и обедал с родителями. Они играли в карты, обсуждали передовицу The Times, Сидония читала им письма от родни. Отец и мать рано ложились, а Питер шел в свой кабинет и продолжал работать. На выходные они ездили в Мейденхед, или в Саутенд, к вдовствующей герцогине.
- И у Джона сын родился, - вспомнил Питер письмо, что догнало их в Гонконге: «Папа прав. Приеду и женюсь. Пусть не по любви, просто на хорошей девушке. Мама хотела, чтобы я на Аните женился..., Бедный Аарон, дочь потерять, да еще и так...»
- Налей-ка мне еще чаю, - попросил он кузена, присаживаясь рядом.
- Сейчас увидим, что там за немец, - Питер усмехнулся.
Слуга нашел Степана в библиотеке. Они с Наримуне сидели над математикой. Младший сын даймё был смышленым юношей. Степан часто жалел о том, что в Японии ему учиться негде. «Когда откроют страну, - успокаивал он подростка, - начнут к вам приезжать ученые, инженеры..., Будешь дальше заниматься».
- Сатору-сан, - поклонился японец, - его светлость просит вас пройти в чайный павильон. Там европейские гости. Он бы хотел, чтобы вы с ними встретились.
- Я скоро вернусь, - пообещал Степан Наримуне, поднимаясь, поправляя свои мечи, - а ты пока разберись с этими уравнениями.
В саду было жарко, жужжали пчелы. Он, идя по дорожке, с тоской посмотрел на ворота, отделявшие женскую половину замка. Они приехали в Сендай поздно вечером. Мирьям сразу пошла, ночевать туда. Степан долго ворочался в своей комнате. Он уже привык, в горах, спать рядом с ней. «Ничего, -ласково подумал мужчина, - скоро мы всегда будем вместе. Можно заодно о проезде договориться, с этими капитанами».
Личные апартаменты даймё тоже были отделены от парка мощной, высокой стеной. Степан бывал там. Он знал, что у Йошикуне есть сад камней, заложенный его покойной женой, своя терраса для чаепития, беседки и павильоны. «Туда он их не повел, - хмыкнул Степан, - те комнаты только для самых дорогих гостей».
Легкий, изящный чайный домик стоял на берегу канала. Степан напомнил себе: «Мечи надо у входа оставить». Он прошел через усаженный азалиями и бамбуком садик. Здесь было тихо, тенисто, журчала вода. Степан остановился. С той стороны домика послышались чьи-то легкие шаги.
Марта подобрала подол темно-зеленого, с вышитыми ручьями и птицами, кимоно. Она шагнула на родзи, нарочито грубую, каменистую тропинку, «дорогу росы», ведущую к чайному домику.
Даймё сказал ей, что побудет с мальчиками, позанимается с ними фехтованием.
- Вы, Масами-сан, - он поклонился, - просто поговорите с ними. Вы европейка, это вам легче. Проверьте, каковы их намерения. Не хотелось бы сейчас рисковать. Заодно познакомитесь с моим инженером, Сатору-сан. Он вчера поздно приехал с гор. Вы закончили ужинать, я не хотел вас беспокоить.
- Посмотрим, что там за европейцы, - Марта, отчего-то, коснулась заколки у себя в волосах. Выложенная бирюзой птица раскидывала крылья. Заколку ей подарил Ёсиноба. Нож, что выскакивал, если одновременно нажимали на оба хрустальных глаза птицы, был коротким и смертельным.
- На всякий случай, - хмуро заметил Токугава: «Так мне спокойнее. Бьешь в сонную артерию, это быстро и не больно. Надо еще ноги себе связать, но может не хватить времени..., - Марта закатила глаза и сварливо сказала: «Эта вещь мне совершенно ни к чему, но не вежливо отказываться от подарка».
- Хоть так, - вздохнул Токугава.
Перегородки с обеих сторон чайной комнаты одновременно открылись, и они шагнули внутрь.
Питер успел подумать:
- Я его помню. Видел, в Гонконге. Я думал, он на триады работает. Господи..., - он облизал мгновенно пересохшие губы, - Господи, она не изменилась, совсем..., Девять лет никто не знал, где она...
Марта незаметно уцепилась за перегородку. Он стоял, в темном кимоно, склонив рыжеволосую, коротко постриженную голову. За поясом блестел сапфирами эфес катаны. «Как он побледнел, -пронеслось в голове у женщины, - бедный мой..., Семь лет, семь лет он меня искал..., Господи, спасибо тебе, спасибо...»
Он молчал. Марта тихо, по-русски, сказала:
- Степушка..., любимый мой, здравствуй..., Степушка..., - Степан, слушая щебет птиц, увидел тонкие морщинки вокруг ее прозрачных, зеленых глаз.
- Господи, - горько подумал он, делая шаг к Марте, - да простишь ли ты меня, когда-нибудь? Она простит ли? - Степан, не замечая никого вокруг, опустился на колени и приник лицом к прохладному шелку ее кимоно. Он плакал. Марта гладила его по голове: «Не надо, любимый мой, не надо..., Все, все закончилось..., Петенька здесь, со мной, и мы никогда больше не расстанемся».
- Никогда не расстанемся, - Степан вспомнил другие, тоже прозрачные, светло-голубые глаза и велел себе: «Забудь о ней. Ее нет, и никогда не было. Все было ошибкой, от одиночества..., Марта меня простит, я так ее люблю, так люблю...- он нашел губами маленькую, нежную, такую знакомую руку: «Вот, я и дома. Я вместе с ними, наконец-то».
Стивен и Питер все молчали. Они увидели, как Степан поднимается, как он берет за руку Марту. Женщина улыбнулась:
- Это мой муж, Степан Петрович Воронцов-Вельяминов. Наш сын, Петр, тоже здесь, ему восемь лет. Кузен Питер, - Марта ловко, совсем по-японски опустилась на колени, - кузен Питер, я думала, что вы погибли…, Там, в пожаре, в Кантоне…, Это генерал Ши устроил…
- Ши сказал мне, что вы мертвы, - прервал ее Степан.
- Мерзавец, какой мерзавец…, Надо…, - он увидел, как блестят лазоревые глаза Питера:
- Не надо, - мужчина поднял руку, - Ши казнили. Медленно и мучительно. Я все это видел. Я тогда спасся, кузина Марта, я в Гонконге был. И семья моя спаслась. Только все равно, жена и дочь потом умерли. И наш приемный сын, Грегори, племянник моей жены, в пожаре погиб.
У нее была теплая, ласковая рука, и пахло от нее жасмином.
- Грегори здесь, кузен Питер, - Марта поглаживала его ладонь, и ему внезапно стало так хорошо и спокойно, как, вспомнил Питер, было рядом с Люси.
- Грегори здесь, - повторила женщина, - я вытащила его из огня и прыгнула с ним на руках в Жемчужную реку. Потом нас подобрала рыбацкая джонка, потом…, - она махнула рукой.
- В общем, мы добрались до Японии. Ему шесть лет, кузен Питер. Он здоровый, крепкий мальчик. Врачом хочет быть, - ее губы, цвета спелой черешни, улыбались. Зеленые глаза прикрывали длинные, темные ресницы.
- Сколь я буду жив, кузина Марта, - тихо ответил Питер, - я буду вам благодарен. Всегда, до конца моих дней.
- Мне очень жаль, - она вздохнула и пошарила рукой по белой, приоткрытой воротником кимоно шее. «Жаль, что ваша жена, что девочка…, что вы их потеряли. Грегори вас вспомнит, обязательно. Кузен Стивен, - она взглянула на капитана Кроу, - это ваше».
На узкой ладони тускло блестело старое золото медальона.
- Она его сохранила, - потрясенно подумал Стивен, - девять лет прошло, она, где только не была, а она его - сохранила…
- Спасибо, - капитан Кроу склонил голову. Степан, внезапно проговорил:
- Капитан…, Я должен перед вами извиниться. Это я был тогда, - Степан указал на его шрамы, - в бухте, в подводной лодке. Кузина Мирьям мне рассказала, - добавил он, чувствуя, что краснеет, - она тоже здесь. Она, как и ты, - Степан взял жену за тонкие пальцы, - случайно попала в Японию. Ее похитили, в Америке, она добралась до западного побережья, а потом…, - он замолчал. Питер, весело сказал: «Семья обрадуется, что мы все здесь собрались. Мы ее, конечно, домой доставим. И кузен Пьетро в Сендае, он священником стал, - Питер все смотрел в зеленые глаза Марты, и заметил, что они, на мгновение, стали какими-то холодными, отстраненными.
- Проповедует, - усмехнулся Стивен, - хотя, конечно, это опасно. Однако он не боится, он и в Канаде был, и в Арктике, у инуитов…
Марта слушала и не слышала. Она увидела, как покраснел муж, увидела, как он отвел взгляд, смотря куда-то вдаль.
- Бедный мой, - вздохнула женщина, - и она, - Марта быстро посчитала, - двадцать два года ей. Я ее и не видела никогда. Как я на Крымскую войну отправлялась, она ребенком была. Бедная девушка, семью потерять, скитаться…, Пусть сам решает, - Марта почувствовала, как заныло у нее сердце, -Степушка нас не видел семь лет, думал, что мы погибли…, Пусть сделает так, как лучше ему. Им, -поправила себя Марта и услышала голос Питера: «А кузен Аарон из армии ушел. Он теперь каноник, в Кентербери».
- Красивый город, - улыбнулась Марта: «Мэри и Аните там должно понравиться».
Она, молча, выслушала Питера, а потом сказала:
- Пусть Господь упокоит душу Мэри, она была…, была…, - Марта тряхнула головой и перекрестилась. «И Анита пусть найдется, кузен Питер. Я верю, раз мы все нашлись, то и она появится, обязательно. Разные вещи случаются, - медленно сказала Марта. Степан все держал ее за ладонь. Она осторожно забрала у него руку и поднялась:
- Пойдемте, кузен Питер, Грегори вам обрадуется. Вы ему расскажите, - Марта оправила свое кимоно, - расскажите о его родителях, и отвезите его в Бомбей, на могилы. Вам по дороге. Я сейчас вернусь, -тихо добавила она, глядя на лицо мужа.
- Она знает, - понял Степан: «Догадалась. Она всегда, все понимала. Господи, я прошу тебя, пожалуйста…, Пусть она меня простит, я больше никогда, никогда….»
Перегородка сдвинулась и он сглотнул:
- Давайте, кузен Стивен, я вам расскажу о той подводной лодке. Это, конечно, был прототип, но, думаю, вам будет интересно. И у меня здесь ученик есть, младший сын даймё…»
Капитан Кроу кивнул и потянулся за чаем.
- Йошикуни-сан нам говорил. Я бы тоже мог с мальчиком позаниматься. Не извиняйтесь, тезка, -капитан улыбнулся, - если бы вы меня тогда не ранили, я бы, не попал в Стамбул, не встретил любимую женщину, у меня бы сын не родился. Шесть лет ему. Он с бабушкой и дедушкой живет, в Иерусалиме, - гордо добавил Стивен, заваривая чай.
- У меня, конечно, так, как у японцев, не получится, - он протянул Степану чашку.
- Они здесь всю жизнь этому обучаются, - отчего-то ответил Степан.
- А ваша жена, тоже там, на Святой Земле? - он посмотрел в лазоревые глаза. Лицо капитана было испещрено старыми шрамами и следами от ожогов. «И расскажите мне, что у вас там, в Санкт-Петербурге, случилось, - попросил Степан, - мне кузина Мирьям, - он мучительно покраснел, -говорила. Я все-таки русский, лучше вас в той стране разбираюсь».
- В той стране, - повторил про себя капитан Кроу: «Конечно, после того, что с ними император Николай сделал, он туда возвращаться, не намерен. Поедут с Мартой в Америку, или Англию, будут сына воспитывать….»
- Жена моя погибла, - грустно ответил капитан: «Шуламит Судакова, она тоже кузина наша была. Давно, пять лет назад. А о подводной лодке расскажите, конечно. Северяне, в Америке, тоже стали их строить. Я вам объясню принцип действия дыхательного аппарата, что я тогда использовал».
- Лучше бы и я умер, - горько подумал Степан, слушая его голос, - так было бы для всех лучше. Какой я мерзавец, предать Марту, поверить этому Ши…, Господи, Петеньку бы только увидеть. Восемь лет мальчику, он меня и не помнит.
Марта и Питер остановились у ворот, ведущих в личные апартаменты даймё.
- Мальчики, наверное, в саду, - ласково сказала Марта: «Грегори вас узнает, кузен Питер, не бойтесь. Они и на английском языке говорят, и на французском, и русскому я их учила, - Марта пожала плечами, - на всякий случай».
Питер склонил голову и поцеловал нежную, прохладную руку: «Кузина Марта, как мне вас…»
Она прикоснулась губами к проседи в каштановых волосах. От него пахло солью и чем-то теплым, пряным.
- Я просто сделала то, что велел мне долг, - неожиданно весело ответила Марта, - не надо меня благодарить, кузен Питер. Идите, - она подтолкнула мужчину, - побудьте с вашим сыном. Пропустите, пожалуйста, Питера-сан, - обратилась Марта к стражникам, по-японски: «Это отец Горо-сан, он его заберет».
- Заберет, - Марта вспомнила смуглые щеки, каштановые локоны, серо-голубые, веселые глаза мальчика. Грегори, еще маленьким, на Кюсю, сопел у нее в руках и зевал: «Я тебя люблю, мамочка».
- Он и ваш сын тоже, - просто сказал Питер, стоя в воротах: «Так будет всегда, кузина Марта. Помните это».
Он ушел в сад даймё. Марта сжала руки, слушая жужжание пчел. Над темной водой канала порхали стрекозы, было тихо. Женщина, наконец, направилась к чайному домику.
- Я с вами побуду, кузен Стивен, - поклонилась она, заходя, - чтобы вы не скучали. Вы меня простите, у моего…- Марта помолчала, - мужа, есть еще кое-какие дела.
Они вышли и остановились на каменном мосту. «Марта…, - сказал Степан, - Марта, ты догадалась…, Прости меня, прости…Петенька….»
Женщина склонила бронзовую, изящную голову:
- Конечно, Степа. Он твой сын, он тебя любит и ждет. Я ему все это время о тебе рассказывала. И у меня есть, - она вздернула острый подбородок, - есть о чем с тобой поговорить. Но это все потом, после того, как…, - она замолчала.
- Марта, - Степан встал на колени, - Марта, что мне делать…., Я не знаю, как…, Что мне ей сказать?
- То, что велит тебе совесть, - она вздохнула и быстро провела рукой по его лицу: «Иди, Степушка, пожалуйста».
- А что будешь делать ты? - спросил Степан, поднимаясь.
- То же, что и все эти годы, - Марта смотрела на чайный садик, на пчел, что вились вокруг азалий. Наверху, в жарком, синем небе, парил красивый, мощный сокол.
- Я буду исполнять свой долг, Степа, - она подняла руку и перекрестила его. «Крестик ты не потерял, -внезапно улыбнулась Марта, - это хорошо. И саблю сохранил. У меня икона ваша родовая, и Пушкина книга. Мальчики по ней читать учились».
- Ваша икона, - горько повторил про себя Степан и вслух сказал: «Я с Федором Михайловичем встречался, в Семипалатинске. И Федора Кузьмича видел, старца, и церковь, что ты выстроила, и на могилах родителей молился…Марта…, - он вытер глаза, - Марта, милая…»
- Я исполняла свой долг, - она помолчала: «Ты меня найдешь здесь, Степушка. Я буду тебя ждать. А потом пойдем к Петеньке, и ты ему скажешь, все, что ты решил. Что бы, ты не решил».
Марта посмотрела вслед его широкой спине: «Что будет, то и будет». Она сорвала цветок азалии. Пахло сладостью, летом, жарой. Марта перешагнула порог павильона. Опустившись рядом с кузеном, попробовав чай, она сморщила нос: «Вы заваривали».
- Я, - смешливо признал Стивен.
- Принесите воды, колодец у входа, - велела Марта, разжигая очаг под чайником.
- Сейчас я вам покажу, каким должен быть настоящий чай. Меня его светлость Ёсиноба учил церемонии. Он мастер, каких поискать. А потом вы мне все расскажете, о семье, - Марта подняла глаза: «Кузен Стивен, бабушка с дедушкой…»
- В один день умерли, - он помолчал: «Просто легли отдохнуть, оба, и не проснулись. Смерть праведников, так в Талмуде говорится. Рав Судаков так умер, дед моего тестя, и жена его. В одну ночь. Бабушка и дедушка в Мейденхеде похоронены, кузина Марта, когда вы приедете….»
Он вышел. Марта, раскладывая чаши, беря кисточку, прошептала: «Когда я приеду…». Она быстро вытерла слезу. Закусив губу, женщина напомнила себе: «Господь один все решает. Думала ты, что смерти нет, а оказалось иначе».
Женщина поправила прическу. Стивен вернулся с водой, и она стала готовить чай.
Грегори в этот день проснулся раньше всех. Он приподнялся с татами. Старший брат спокойно спал, свернувшись под шелковым кимоно. «И мама спит, - мальчик оделся, - не надо ее будить». Он умылся и вышел к пруду. Вода была тихой, еще не рассвело. Над садом даймё висел легкий туман. Грегори услышал, как плещет рыба и помотал темноволосой головой:
- Девочка, как рыбка в реке. Не могу вспомнить. Что-то сегодня случится, - он поднял голову к серому небу и увидел сокола. Птица развернула красивые крылья и заклекотала. Грегори присел на влажную траву и закрыл глаза.
- Вода, - понял мальчик, - только это море. Как здесь, в Сендае. Она там совсем одна, - он протянул руку. Женщина, в темной вуали, отстранилась: «Нельзя меня трогать, милый».
- Можно, - понял Грегори: «Будет можно. Мне надо ей помочь, только как? И еще одному человеку..., - он вздрогнул, услышав чей-то крик, почувствовав запах гари и крови.
- Помогу, - твердо сказал себе Грегори и улыбнулся. Сокол одобрительно заклекотал. Грегори не говорил брату и маме о таких вещах. На Кюсю, когда они жили в китайском квартале, у него был друг, мальчик его возраста. С ним никто, кроме Грегори, не играл. Лицо, и руки ребенка были покрыты язвами, мальчишки кидались в него камнями. Когда они уезжали с Кюсю в Киото, к его светлости Ёсинобе, ребенок выздоровел. Грегори тогда почесал свои темные локоны: «Я просто хотел, чтобы ему было не так тяжело. Хотел, чтобы у него появились друзья. Я ведь больше сюда не вернусь».
Грегори и сам не знал, как у него это получается.
- Вообще, - сказал он себе, шлепая ногами по мелкой воде - все получилось один раз. Это просто случайность. Петя, - он называл старшего брата то по-русски, то по-английски, а то и вовсе на японском языке, - Петя мне объяснял, что такое случайность. Когда учил меня играть в го. Может, и не получится больше. Хотя нет, я стану врачом, и буду лечить людей.
Сокол опять что-то прокричал. С террасы раздался голос мамы: «Завтракать, милый!». Грегори, забыв об этом, побежал к низкому столу, где был разложен по деревянным чашкам рис, где старший брат занялся креветками. Завидев Грегори, Петя усмехнулся: «Догоняй». Мальчик, усевшись напротив, обернулся к пруду. Сокол все еще был там.
Когда они ездили на Холм Хризантем, мама рассказала им, что здесь хотели казнить человека из их семьи, отца Джованни, однако он спасся. Было сумеречно, над вершинами гор, на западе, играл закат. Грегори благоговейно смотрел на бронзовый крест, а потом закрыл глаза.
- Тоже крест, - вспомнил мальчик, - только золотой. Как медальон у мамы. Кто-то его носил. Вспомнить бы. Там были камни, очень красивые.
Он почувствовал запах пряностей, услышал ласковый, уверенный мужской голос: «Пора спать, сыночек» и вздохнул: «Это, наверное, был папа. Только он погиб, и мама тоже. И у Пети отца нет».
Грегори протянул руку и коснулся лепестков хризантем. Они были мягкими, теплыми, как волосы мамы. Когда Грегори был маленьким, он любил зарываться лицом в бронзовые пряди.
- Я и раньше это делал, - подумал мальчик, - с другой мамой. У нее были темные волосы, как у меня. И была сестричка, только она не родилась еще, - мальчик погладил цветы и улыбнулся. Хризантемы тянулись к его руке.
- Они сами растут, - сказал себе Грегори, - и так будет всегда. Я так тоже умею, - он вспомнил, как на Кюсю развлекал своего друга тем, что смотрел на еще сомкнутые бутоны цветов. Лепестки сразу разворачивались.
- Но это просто, - Грегори слышал, как шепчут, переговариваются хризантемы, как шелестит ветер в листве деревьев, - просто. Лечить людей сложнее. Мне надо вырасти, я еще многого не умею. Я не хочу, - мальчик искоса посмотрел на маму и брата, - не хочу, чтобы людям было плохо. Буду врачом, -он поднял ладонь и увидел, как белые хризантемы опускают свои соцветия. «Кивнули, - весело подумал Грегори, - значит, так и случится».
После завтрака пришел его светлость Йошикуни. У мамы были дела, а даймё увел их с братом в фехтовальный зал. Грегори нравилось заниматься кэндзюцу. Он был высокий, изящный, быстрый и хорошо владел бамбуковым мечом. Его использовали для тренировок. Даймё показал им комнату с доспехами. Старший брат потом сказал Грегори: «У моего папы тоже был родовой меч, с незапамятных времен».
Они отлично позанимались, а потом все вместе пошли в бассейн. Здесь, как и в замке под Киото, был целый каскад теплых прудов. Грегори все равно поежился, спускаясь в воду.
- Что-то случится, - он услышал над бамбуковой, легкой крышей шорох крыльев птицы. Сокол все клекотал.
Когда они оделись, даймё весело сказал: «Масами-сан, судя по всему, задерживается. Я с вами позанимаюсь японским языком. Пойдемте в мой кабинет».
- Я сейчас, ваша светлость, Ичиро-сан, - поклонился Грегори и побежал по дорожке к воротам, что вели в большой парк.
- Куда это он? - недоуменно пробормотал Петя и посмотрел вслед брату: «Жалко его. Мой папа жив. Мама говорит, что просто надо его ждать, и не терять надежды. А его папа погиб». Петя пошел вслед за даймё по большому, прохладному коридору. Мальчик не видел, как младший брат остановился, вскинув голову.
- Как вырос, - Питер почувствовал слезы на глазах, - как вырос, мой хороший..., Глаза у него еще посветлели. Глаза Луизы. Он на Вадию похож. Такой же высокий, изящный. Мальчик мой..., - Питер протянул к нему руки.
- Я знал, - сдавленно всхлипнул мальчишка, уткнувшись мокрой щекой ему в плечо, - знал, что ты приедешь, папа. Я тебя вспомнил, здесь, в Сендае, когда мы с мамой были на Холме Хризантем. Я чувствовал, - Грегори плакал. Питер гладил его по спине, в простом, детском кимоно: «Я все расскажу тебе, сыночек, все».
Он повел ребенка к садовой скамейке и усадил себе на колени.
- Я большой, - сказал себе Грегори, - я не малыш.
Мальчик все равно обнял отца за шею и засопел куда-то ему в ухо. Пахло теплом, у отца были крепкие, смуглые руки, он тихо говорил, а потом Грегори вздохнул:
- Жалко сестричку. Папа, я буду врачом, и сделаю так, что больше никто, никогда не умрет. Значит, у меня были родные мама и папа?
- Мы поедем с тобой в Бомбей, - кивнул Питер. Красивая, большая стрекоза присела на деревянную ручку скамейки и затрепетала прозрачными, с голубым отливом, крыльями. Грегори взглянул на нее и услышал нежный голос: «Сыночек мой, маленький…».
- Мама, - понял мальчик, - у нее были глаза, как у меня.
Стрекоза взвилась вверх, Грегори увидел рядом с ней вторую. Он улыбался, следя за ними, пока они не растаяли в жарком, полуденном сиянии.
- Поедем, - Питер погладил его по голове, - помолимся на могилах твоих родителей. У тебя есть брат и сестра, старшие. Виллем и Маргарита. Они в Европе живут. Ты с ними обязательно встретишься.
- Обязательно, - пообещал себе Питер, рассказывая Грегори о Лондоне, о Мейденхеде, о школе, куда он пойдет: «В конце концов, черт с ним, с кузеном Виллемом. Дети скоро вырастут, он над ними будет не властен. Пусть хоть на дуэль меня вызывает, не страшно. Мальчик должен с ними увидеться».
- А мама Марта? - спросил Грегори, держа его за ладонь: «Она поедет с нами в Лондон? И мой старший брат, Ичиро…, То есть Питер, - поправил себя мальчик, - его, как тебя зовут, папа. Петр, если по-русски. У него отца нет, - Грегори помолчал, - мама Марта его потеряла, в России еще».
Питер отчего-то вспомнил холодок в зеленых глазах кузины и прижал мальчика к себе: «Конечно, ты их еще увидишь, милый. И священник, что тебя в Бомбее крестил, отец Пьетро, он тоже здесь. Мы вместе в Лондон поплывем».
- Увидит ли? - спросил себя Питер: «Как его у кузины Марты забирать, она его растила все это время…, - Питер почувствовал прикосновение ее нежных пальцев и опять погрузился в блаженное, спокойное тепло. «Они приедут, - сказал себе Питер, - обязательно. Приедут и будут жить в Лондоне. Я буду ее видеть, иногда…, - Грегори потянул его: «Пошли, папа. Я тебе все здесь покажу».
Они остановились у края пруда. Грегори увидел в воде отражение сокола.
- Лети, - попросил он птицу, наконец, поняв, кто это, - лети, дедушка. Теперь все будет хорошо. Арлунар, - пришло ему в голову. Грегори помахал птице.
Однако сокол только скользнул на крепостную стену, и уселся там, сложив крылья.
У Мирьям была своя, маленькая комната в женском крыле замка. Здесь жило два десятка наложниц, служанки, был свой сад и большая терраса. Она сидела, разбирая вещи, складывая простые, темные кимоно в сундук из кедра.
- Интересно, куда мы поплывем, - Мирьям, что-то напевала, - в Амстердам, наверное. Потом можно будет в Лондон перебраться. Степа хочет в Англии жить, там семья. Поженимся, и я буду учиться дальше. Одну ночь я его не видела, и уже скучаю, - Мирьям бросила кимоно и легла навзничь, на циновку, раскинув руки. Было жарко, из сада слышался плеск воды. Девушки катались на лодке.
- И у водопада так было, - она опустила веки и всем телом вспомнила влажный, прохладный воздух, запах сосен, заходящее солнце. Она тогда первой обняла его, первой шепнула:
- Я вижу, вижу, кузен, как вам этого хочется…, Я люблю вас…, - Мирьям целовала его, а потом потянула на мягкий мох, распустив волосы, чувствуя, как бьется его сердце.
- У нас будут дети…,- Мирьям все лежала, счастливо улыбаясь: «Ничего, что он не еврей. Давид обрадуется, что я по любви замуж вышла. Надо будет в Америку написать, Дэниелу, Джошуа, Бет, Майклу…, К тому времени, как мы домой вернемся, война закончится».
Она вздрогнула. В комнате повеяло холодком, и она услышала знакомый, женский голос: «Своя стезя, помни это».
- Я знаю, бабушка, - весело сказала Мирьям, - я нашла ее…, - девушка поднялась и радостно приникла к нему:
- Наконец-то, милый, я так скучала…, Ты позанимался? Давай, - захлопотала Мирьям, - давай я на кухню сбегаю, принесу что-нибудь…., - Степан молчал. Мирьям, недоуменно спросила: «Что случилось? У тебя глаза, - девушка провела ладонью по его лицу, - глаза покраснели».
- Сейчас, - велел себе Степан: «Скажи ей все, проводи ее туда, к Стивену, Питеру…, Пусть ее заберут на корабли, и вы больше никогда не увидитесь. Как я мог, как? Почему я не сдержал себя?»
Он говорил, а Мирьям все держала его за руки. Наконец, она, потрясенно отозвалась: «Степа…, Но ты мне обещал, обещал, что мы всегда будем вместе…, Обещал на мне жениться…, Ты не женат на ней! -вскрикнула девушка: «Ты мне говорил, вы не венчались!»
У него были крепкие, сильные ладони, Мирьям ощутила под пальцами след от ожога: «Это я его лечила. Тогда, в горах. А потом мы к водопаду пошли…., - она опустилась на колени и всхлипнула: «Я прошу тебя, прошу…, Останься со мной, я люблю тебя, я всегда буду тебя любить…»
- Я знаю, - чуть не сказал Степан и сглотнул: «У меня сын, Мирьям. Он должен расти с отцом. У меня жена, и я…, я хочу быть с ней. Не с тобой, - зачем-то прибавил он: «Только с ней, с Мартой. Собирайся, тебя отведу…., - он указал рукой на перегородку.
От него до сих пор пахло гарью и лесом. Мирьям, подняв заплаканное лицо, кивнула: «Хорошо, Степа. Я понимаю, все понимаю…, Пожалуйста…., - она потянулась развязать пояс его кимоно, - один раз, один только раз…»
- Сейчас как раз время, - быстро, отчаянно посчитала Мирьям, - мы были осторожны, а сейчас…, Я сделаю так, что он обо всем забудет. Он меня не бросит, если появится ребенок…., - лазоревые глаза похолодели. Степан шагнул назад: «Нет. Это бесчестно, Мирьям. Такого больше никогда не случится. Собирайся, - повторил он, - я должен вернуться к семье…»
Она поднялась и приникла к нему, высокая, стройная, взволнованно дышащая.
- Ты помнишь, - шепнула Мирьям, - помнишь, Степа, прошлой ночью, в лесу…, Я говорила тебе, что я вся - твоя. Ты целовал мне руки, ты отвечал, что любишь меня..., Ты меня раздел, светила луна…., Степа, - она все прижималась к нему, - один раз…, Ты тоже этого хочешь, я вижу…, - он сжал зубы и повторил: «Собирайся, я буду ждать тебя у ворот. Спасибо тебе за все, Мирьям, - Степан помолчал, - и я желаю тебе счастья, конечно».
Он шел по коридору, опустив голову: «Я сделал то, что было нужно. Марта, любовь моя, как мне теперь искупить свою вину, как…, Господи, спасибо тебе, что она меня простила….»
Мирьям, глядя на обтянутую рисовой бумагой перегородку, рухнула на колени и закусила зубами рукав кимоно. Она рыдала,тихо, сгорбившись, повторяя: «Своя стезя…Я не могу, не могу жить без него…Бабушка, почему так? - она услышала томное жужжание пчел, шорох жаркого ветра и застыла, вытирая слезы с лица.
- Своя стезя, - сердце болело. Она, уткнувшись растрепанной головой в циновку, еще долго стояла, не двигаясь. Мирьям вспоминала его рыжие волосы, его глаза, что так ласково смотрели на нее там, в горах, его руки, большие, сильные.
- Никто не должен знать, - твердо сказала себе Мирьям, - никогда. Никто не узнает. А его жена? Кузина Марта? Она знает? Господи, - она взвыла, - я так его люблю, так люблю…, Бабушка, помоги мне, - попросила Мирьям. Девушка, заставив себя подняться, начала собирать вещи.
Йошикуни-сан и Степан прогуливались по саду. В обеденном павильоне готовили столы. Даймё пригласил их к трапезе. Пахло азалиями, от пруда доносились голоса детей. Питер, капитан Кроу и младший сын даймё катали их на лодке.
Степан вспомнил потрясенный голос мальчика. Он тогда, молча, отвел Мирьям в чайный павильон, и даже не стал заходить внутрь. Он не видел, как Марта поднялась, обняв девушку, как она улыбнулась: «Кузина, ярада, что вы живы». Степан стоял на мосту, отвернувшись, разглядывая темную воду канала. Он услышал шуршание шелка, жена оказалась рядом и тихо сказала: «Пойдем, Петенька сейчас в покоях даймё».
Когда они заходили в личные сады Йошикуни, Степан остановился: «Марта…, Прости меня, пожалуйста, прости…, Я люблю тебя, тебя одну и так будет всегда».
- Пока мы вместе, смерти нет, - вспомнила женщина: «А теперь она появилась».
- Ничего, Степа, - он ощутил прикосновение прохладной ладони: «Ничего. Разные вещи бывают. Петенька тебе обрадуется».
Они больше не говорили об этом, а потом он увидел высокого, крепкого, широкоплечего мальчика, с лазоревыми глазами. Степан, на мгновение, ощутил у себя в руках толстенького, пахнущего молоком ребенка. Он вспомнил, как вел Петеньку за руку в кузницу, как качал его вечером, укладывая спать, и тихо прошептал: «Петенька…Мальчик мой…»
- Я знал, - выдохнул сын, оказавшись у него в объятьях: «Знал, папа, что ты жив. Мамочка всегда мне это говорила. Папа, милый…, - Петя прижался щекой к его щеке, Степан все держал его, не умея отпустить: «Господи, какой я был дурак…., Я мог лишиться их, навсегда лишиться. Господи, Марта меня простила, я всю жизнь оставшуюся обязан перед ней на коленях стоять…»
Он повел сына к себе в комнату. Они долго сидели, держась за руки. Петенька рассказывал ему о России и Китае, о том, как они жили на Кюсю. Мальчик, едва дыша, касался, эфеса катаны. Отец надел ему на шею крестик: «Теперь он твой, сыночек. И сабля наша, родовая, когда-нибудь тебе достанется».
Петенька приник рыжей головой к его плечу: «Спасибо, папа. Мне мама о крестике говорила, о том, что он тоже со времен незапамятных. У дяди Питера, отца Грегори, пара ему есть, с алмазами. Я так рад, что ты нашелся, папа, и Грегори тоже рад. Только мы теперь расстанемся с ним, - мальчик погрустнел.
- Отчего расстанемся? - смешливо спросил его отец.
- Мы отсюда в Америку поедем. Твоя мама, наверняка, хочет нам свою родину показать, семью увидеть. У них, несмотря на войну, как я слышал, начинают железную дорогу строить, через континент. Мне дело найдется, а ты, - Степан погладил сына по голове, - у меня учиться начнешь. Потом в школу отправишься, в Англии. Там вы с Грегори и встретитесь.
- Это хорошо, - весело ответил Петенька и распахнул глаза: «У тебя тоже книга есть! Я помню Федора Михайловича, он со мной сидел, в Семипалатинске, игрушки мне приносил…, - мальчик полистал пожелтевшие страницы и открыл рот: «Шифр!»
Степан усмехнулся: «Мама твоя, как вы из Семипалатинска уезжали, мне так сведения передала, куда вы направились. Он легкий, посмотри, сможешь ли справиться».
- Смогу, - уверенно сказал ребенок и действительно смог.
- Я с тобой начну математикой заниматься, - пообещал отец. Петя рассмеялся: «Мама уже три года это делает. Меня учит, и Грегори. Однако он хочет врачом стать. А я инженером, как ты, - Петя устроился у него в руках. Степан услышал, как бьется его сердечко.
- И в Россию вернусь, - внезапно, весело заметил Петя: «Там, папа, тоже будет железная дорога, от Москвы до Тихого океана, я уверен. Я ее и построю. Пошли, - мальчик даже подпрыгнул от нетерпения, - пошли, я тебе икону покажу, Богородицы, и книгу Пушкина, мы по ней читать учились, и мамин пистолет…»
Они не знали, что Марта, проводив их глазами, зашла в свои апартаменты. Взяв Пушкина, она осторожно, аккуратно, вытащила из тайника в обложке приказ. Свернув бумагу, Марта спрятала ее один из скрытых карманов кимоно. Так она перевозила переписку Ёсинобы с его сторонниками.
- Потом, - сказала Марта, глядя в сад. Питер и Грегори все сидели на скамье. Она опустилась рядом и лукаво спросила: «У вас, кузен, наверняка, папиросы есть. Я чувствую, - Марта повела носом, - дайте-ка одну».
Она курила и думала, что надо послать записку Ёсинобе с надежным гонцом.
- Конечно, - вздохнула Марта, - мне стоит самой туда поехать, попрощаться с его светлостью, поблагодарить его за все…, Но нельзя Степу и Петеньку одних здесь оставлять, и туда их везти опасно, мало ли что. Сейчас все успокоится, - она, невольно, улыбнулась, - и напишу отчет для Ёсинобы о настроениях на севере. Дождемся, пока он подаст прошение императору, и отплывем в Сан-Франциско.
Марта вдыхала ароматный дым, слушая голоса Питера и Грегори. Она напоминала себе, что из Калифорнии надо сразу послать телеграмму, если есть у них телеграф, недовольно подумала Марта, или письмо с гонцом, в столицу, Дэниелу и Майклу.
- Они воюют, наверняка, - Марта стряхнула пепел на камни садовой дорожки, - но ничего, когда-нибудь получат послание. Хоть бы Степа воевать не пошел. Конечно, это война правильная, мистер Линкольн, верно, говорил, без нее не обойтись, но все равно, брат на брата встает…, Пусть они пришлют аффидавиты губернатору Калифорнии, чтобы нам паспорта американские выдали.
Питер рассказал ей о смерти Фрименов и Дэвида Вулфа, и о том, что Полина вышла замуж за герцога Экзетера.
- Очень жалко их, - вздохнула Марта и отчего-то подумала:
- В том же Хиксфорде они погибли, что и дедушка Натаниэль, еще во время оно. Какие мерзавцы, поднять руку на пожилых людей, на ребенка…, На ребенка, - Марта вспомнила ленивый голос Мэтью Вулфа:
- Никогда в жизни я не буду водиться с черными, Марта. И ты, как ты можешь дружить с Бет, она цветная. От дружбы недалеко сама знаешь до чего, - подросток издевательски рассмеялся: «До предательства своей расы».
- Как раз тем годом мы разговаривали, что дедушка Тедди меня в Лондон увез, - подумала Марта, -интересно было бы посмотреть на завещание дяди Дэвида. Спрошу у Майкла, как увижу его.
- Мама Марта, - услышала она грустный голос Грегори, - значит, мы не встретимся больше?
- Это почему, - удивилась Марта, выбросив окурок, усаживая его к себе на колени, - побудем в Америке и приедем в Лондон. Ичиро-сан с тобой в одну школу будет ходить. Мы будем у вас обедать, если твой папа нас пригласит…, - она подмигнула Питеру.
- Все будет хорошо, милый, - добродушно сказал мужчина: «Беги-ка, посмотри, что там с обедом».
Когда Грегори ускакал в большой парк, Питер закурил и пробормотал: «Если твой папа нас пригласит…, Язык у вас, кузина, за девять лет только острее стал».
Она хихикнула, накрутив на палец прядь бронзовых волос. Заколка, выложенная бирюзой птица, гордо раскинула крылья, подняв изящную голову. Глаза у птицы были горного хрусталя.
- А вы женитесь, кузен Питер, - ласково заметила женщина, - на хорошей девушке. Грегори мать нужна. Хоть я, конечно, всегда его буду своим сыном считать. Приезжайте в Лондон и женитесь. Еще дети у вас появятся…
Питер взглянул в прозрачные, зеленые глаза и отчего-то подумал:
- Господи, будут они жить в Лондоне, будут у нас обедать, и я буду мучиться каждый раз, видя ее. Нельзя, нельзя, она только мужа своего встретила, после разлуки, они любят друг друга…, Просто будь рядом с ней, вот и все.
- Женюсь, наверное, - он взглянул на темную, тихую воду пруда и услышал ее деловитый голос: «Оружие, что вы привезли, надо перегрузить на один фрегат и пришвартовать его в бухте, к северу от города. Мы с его светлостью организуем перевозку».
- Откуда вы…, - пробормотал Питер, - мы даже его светлости пока не успели сказать…
Марта поднялась: «Вы бы не стали сюда с пустыми трюмами являться, кузен Питер. Вы дальновидный человек. Это я еще в Лондоне поняла».
Питер, невольно, покраснел и подал ей руку. Грегори кричал от ворот: «Скоро обед!»
Степан шел рядом с даймё. Йошикуни, посмотрел на раздвинутые перегородки чайного павильона, на двух женщин, повыше и пониже:
- Вы правильно поступили, Сатору-сан. Верность, справедливость и мужество, суть три природные добродетели самурая. Верность своему слову, прежде всего. Знаете, - Йошикуни полюбовался бабочкой, что сидела на цветке, - когда Хитоми-сан ушла в монастырь, я жил, будто в темнице, все эти пять лет. А потом она вернулась, и засияло солнце. Ненадолго, правда, - со вздохом добавил даймё.
- И у вас теперь засияло. Вы обрели семью, есть ли что-то важнее этого? - он посмотрел на черные, распущенные по плечам волосы Мидори-сан и незаметно помотал головой:
- Нет, нет, это бесчестно. Она молодая девушка, она еще любит Сатору-сан…, Зачем я ей нужен? Пусть уезжает и будет счастлива. Самурай должен избегать распущенности, - напомнил себе даймё и коротко усмехнулся:
- Я бы предложил ей стать моей женой, не побоялся. Все равно, Япония скоро станет другой, еще при нашей жизни. Ладно, - он махнул рукой и вслух сказал: «Пойдемте, обед готов».
Когда они шли к павильону, Степан заметил:
- Ваша светлость, Наримуне-сан…., у него очень хорошие задатки. Он может стать инженером, ему надо просто учиться. Вы поговорите с моими кузенами, может быть…., - он не закончил. Даймё помолчал: «Не так просто расставаться с сыном, Сатору-сан, вы сами это знаете. Посмотрим, - они прошли в огромный зал, где колыхались под легким ветром шелковые панели с гербами рода Дате.
В чайном домике было тихо. Марта, потянувшись, вытерела слезы с лица Мирьям: «Ты напиши об этом, обо всем. О том, как Смит бабушку Батшеву убил, о том, как он умер от приступа сердечного…»
- Марта…, - Мирьям опустила голову в руки, - Марта, я хотела, чтобы…
- Совершенно незачем, - отрезала женщина, - в газете было сказано, что он от сердечного приступа скончался. Ты говорила, что читала, в Сан-Франциско. Не стоит спорить с прессой, они лучше знают. И мой муж тоже, - она взяла девушку за руку, - никому, ничего не скажет. Не надо об этом вспоминать более. И обо всем другом тоже, - она принесла воды из колодца и подала Мирьям шелковую салфетку: «Умойся и обедать пойдем».
- Я виновата, - упрямо сказала Мирьям, на пороге павильона: «Перед вами…, тобой, я виновата».
Марта вздохнула:
- Разные вещи в жизни случаются, милая. Что было, то было, вот и все. Поезжай в Европу, учись, становись доктором…, - она ободряюще улыбнулась. Мирьям нагнулась и обняла ее. У Марты были прямые, твердые плечи и пахло от нее жасмином. «Спасибо, - прошептала девушка, - спасибо тебе».
Питер и Стивен с детьми тоже шли в павильон. Капитан Кроу любовался стройной спиной Мирьям. Она сделала ему чай, рассказывала об Америке, о том, как она жила здесь, в Японии, он говорил о Стамбуле и Святой Земле и все время думал:
- Она на Шуламит похожа. Господи, какая красавица. Оставь, Стивен, оставь, зачем ты ей? Тем более, у тебя ребенок, ты не еврей…., - он посмотрел на ее вороные, мягкие волосы и едва слышно вздохнул.
Когда принесли сырую рыбу и соевый соус, дворецкий помялся за плечом его светлости дайме и что-то прошептал.
- Давайте ее сюда, - велел Йосиноба и усмехнулся: «Пока вы, господа, встречались, доставили записку из Киото, с гонцом».
Марта, невольно, легонько прикоснулась пальцами к заколке у себя в волосах. «Ёсиноба, наверняка, посетил императора, - шепнула она мужу, - хотя говорила я ему, не стоит торопиться».
- Она два года в замке у этого Ёсинобы прожила, - отчего-то, вспомнил Степан: «Не смей, не смей, Марта не ты. Она бы никогда такого не сделала».
- Не сделала, - согласилась жена. Степан пробурчал: «Прости».
- Императорская печать - даймё принял с подноса свиток. Марта увидела, как он побледнел. Йошикуни одним резким, быстрым движением взломал сургуч и пробежал глазами письмо. Даймё опустил его на стол и повертел глиняную плошку, куда было налито саке. «Удивительно изящный рисунок, - одобрительно заметил японец, - хороший мастер его создал».
В зале было тихо, шуршал шелк занавесей, где-то в саду клекотал сокол.
- Его светлость Токугава Ёсиноба подал прошение императору Комэю об открытии страны, -Йошикуни отпил саке: «В его просьбе отказано. Ёсиноба арестован. Он содержится в Киото, под стражей. Мне, приказом императора, предписывается не покидать пределы Сендая. Сюда едет представитель Комэя, который и решит мою судьбу».
Йошикуни опустил плошку на стол. Дайме вежливо попросил дворецкого: «Подогрейте саке, оно немного остыло».
Пьетро неделю ходил по узким, горным тропинкам, перебираясь из деревни в деревню. Во времена Дате Масамунэ, больше, чем два века назад, некоторые христиане подались из Сендая на запад, в уединенные долины. Здесь, среди сосен, водопадов, озер и скал, было легче затеряться. Пьетро служил мессу в наглухо закрытых комнатах. После восстания в Симабаре, когда сёгун приказал обезглавить сорок тысяч христиан, оставшиеся верующие в стране ушли в подполье. Пьетро видел статуэтки Мадонны. Богоматерь выглядела, как богиня Каннон. Он держал в руках распятия, что хозяева домов вынимали из искусно сделанных тайников. Один из его хозяев, Томо-сан, плотник смешливо сказал:
- Мой прадед, святой отец, эту каморку смастерил. Сидя в доме, никогда не догадаешься, что здесь двойные стены.
Молились эти люди на странной смеси японского, испанского и латыни. Библию передавали изустно, из поколения в поколение. Пьетро видел фуми-э, изображения Иисуса и Богоматери. На них заставляли наступать людей, для того, чтобы найти тайных христиан.
- Прадед жены моей, - хмуро сказал Томо-сан, когда они с Пьетро, после ужина, сидели на пороге дома,- отказался наступать. Жена его, с детьми успела бежать, сюда, в горы, а его самого казнили. Плотник прикоснулся к бронзовой, в деревянной оправе пластинке. Иисус был распят на кресте: «Это с тех времен осталось».
Щебетали птицы, журчал ручей. Пьетро вздохнул, любуясь заходящим солнцем: «Поверьте мне, Томо-сан, недолго вам прятаться осталось. Скоро ваша страна изменится».
- Хотелось бы, - ответил японец, - которое поколение детей Писание от отцов своих учит. Но вы нам Евангелие оставили. Теперь легче будет.
Печатные книги взять было неоткуда. Пьетро занялся тем же, что он делал на Хоккайдо. Он переписывал, по памяти, отрывки из Евангелий и посланий апостолов, оставляя их в христианских домах. Он крестил два десятка детей. Местные христиане, обычно, делали это сами.
- Мой дед священника видел, - уважительно сказал Томо-сан, - в прошлом веке.
Плотник повел рукой: «С тех пор два раза в Сендай святые отцы приезжали, но сюда, в горы, никто еще не добирался. Спасибо вам, - он поклонился Пьетро, - мы на исповеди побывали, да и с женой, -Томо-сан покраснел, - обвенчались. Мы, правда, двадцать лет женаты…, - он улыбнулся и завершил: «Но теперь спокойнее».
Христиане женились друг на друге. Для всех они были такими же японцами, как и другие. Они ходили в синтоистский храм, относили пожертвования в монастырь, отмечали праздники и платили дань своему даймё.
- Их казнят, если что-то узнают, - подумал Пьетро, глядя на детей Томо-сан, что играли во дворе: «Хотя они с детства приучаются молчать. Японцы вообще скрытные, а христиане местные тем более».
Ему было пора возвращаться в Сендай. Плотник и его жена снабдили Пьетро едой на дорогу. Томо-сан сказал: «Теперь и умирать можно, святой отец. Шутка ли, настоящего священника увидел. Я внукам своим расскажу».
- Внуки ваши, - улыбнулся Пьетро, - будут в церковь ходить здесь, в Сендае. Когда-нибудь ее построят, обещаю, прямо на Холме Хризантем.
Пьетро вскинул на плечо холщовый мешок. На него не обращали внимания. Он был в темном, бедном кимоно, босиком, с коротко, по-крестьянски, остриженными волосами. Он обычно ходил, опустив голову. Завидев всадников в доспехах самураев, священник прятался в лесу. Впрочем, здесь, в трех днях пути от Сендая, было тихо. Крестьяне копошились в огородах, пропалывая сорняки, изредка по дороге проезжала одинокая, груженая дровами телега.
- Переночую у водопада, - Пьетро, спустился по узкой, усыпанной сосновыми иглами и шишками тропинке. Вдали виднелись деревянные крыши буддийского монастыря, слышался звук колокола. Пьетро вспомнил церковь святого Михаила в Мейденхеде, зеленую, тихую реку:
- Приеду домой, и отправлюсь с мамой в усадьбу. Буду сидеть с ней в саду, держать ее за руку и рассказывать, где я странствовал. Конечно, - он, невольно, усмехнулся, - кое о чем я умолчу. Незачем маме знать, что я на белых медведей охотился, или, что в кораблекрушении побывал. Иначе она волноваться будет. Мама…, - он вспомнил русые, тяжелые косы, серые глаза матери и то, как она водила его за руки по мелкой воде моря в Саутенде.
Пьетро замер. У ворот монастыря он насчитал несколько десятков всадников в самурайских доспехах, ворота были открыты.
- Меня увидели, - понял священник, - будет странно, если я поверну назад. Ничего, пройду мимо них и все. Поклонюсь, как я это на Хоккайдо делал. Они на меня и внимания не обратят. У них там еще и возок стоит, закрытый.
Ничего подозрительного у него не было, если не считать простого, деревянного крестика, на шее. Его Пьетро никогда не снимал. Он быстро прикоснулся к нему ладонью и спокойно пошел вниз, к большой дороге, что вела на восток, в Сендай.
Невысокий, крепкий, широкоплечий юноша раздраженно расхаживал по монастырской приемной. Он был в изысканном кимоно цвета темной глицинии, в кольчуге, с двумя мечами, волосы собраны в пышный хвост.
Перегородка, что вела в монастырский сад, раздвинулась. Он услышал робкий голос: «Здравствуйте, ваша светлость брат».
Дате Мунемото, наследник дайме Сендая, окинул старшую сестру коротким взглядом:
- Пока я ее довезу до Киото, волосы отрастут. Вот и хорошо. Упрямиться она не станет. У меня на руках приказ императора Комэя об аресте нашего отца. Вряд ли Эми-сан захочет, чтобы отцу пришлось делать сэппуку. Мятежник…, - Мунемото незаметно поморщился, - сторонник Ёсинобы…, Кто бы мог подумать.
Отправляя его в Сендай, император, недовольно, заметил:
- Твой отец всегда был мне верен, Мунемото. По крайней мере, я так думал. Не заставляй меня посылать второй приказ, о его казни. Надеюсь, что ты там, - Комэй повел рукой на север, - приведешь всех к покорности.
Токугава Ёсиноба находился под стражей, однако ходили слухи, что Комэй пока не решил его судьбу. «Сейчас все на волоске повисло, - пробормотал сквозь зубы Мунемото, - то ли одержат верх консерваторы, то ли соратники тех, кто хочет открыть страну. В любом случае, войны нам не миновать. Не сейчас, так скоро. Однако, если я привезу императору подарок, - он вздохнул, - Комэй простит отца. Это мой сыновний долг, в конце концов. И ее дочерняя обязанность».
- Она со мной возилась, - Мунемото оглядел грубую, серую рясу сестры: «Я помню, она и Хитоми-сан».
Мать Мунемото, одна из наложниц даймё, умерла, когда мальчику был год. До того, как Эми-сан ушла в монастырь, она все время играла с младшими братьями, развлекала их песнями, сказками, и стихами.
В передней было тихо, пахло какими-то курениями. Эми-сан подумала: «Он семь лет в Сендае не был. Зачем он здесь? Он все-таки на папу похож. Наримуне и я в мать, а Мунемото в отца. Такое же лицо, решительное».
Брат был ниже Эми-сан, но девушка так и стояла, склонив укрытую капюшоном голову.
- Ознакомься, - холодно сказал Мунемото, протягивая ей свиток, - это приказ его величества, касающийся нашего отца.
Эми сглотнула и приняла бумагу. Она быстро прочитала ряды иероглифов и почувствовала слезы на глазах. Девушка опустилась на колени:
- Ваша светлость брат, вы можете…, Вы близки к его величеству, попросите его простить нашего отца…, Я уверена, он не виноват, ни в чем…, - в приказе предписывалось заключить даймё Сендая под стражу, в замке, и запретить ему выезд за пределы провинции.
- После такого, - отчаянно подумала Эми-сан, - после такого присылают еще один приказ, о казни…, Папа должен будет сделать сэппуку, чтобы избежать позора. И папа, и Наримуне. Ему всего семнадцать лет, - Эми-сан всхлипнула.
Мунемото рассматривал свои отполированные ногти:
- Я, собственно, и приехал сюда, дорогая сестра, для того, чтобы император простил нашего отца. И ты мне, - он достал кинжал, и приподнял рукоятью подбородок девушки, - в этом поможешь. Долг послушной дочери велит тебе поступить именно так.
Она, недоуменно, вскинула большие, красивые, темные глаза. Мунемото заговорил, сестра дернулась, как от удара, и побледнела: «Ваша светлость, я приняла обеты, вы знаете…»
- Ты отправишься со мной в Киото, - повторил Мунемото, - и станешь придворной дамой императора Комэя. Ты, конечно, не первой молодости, тебе двадцать шесть, но ты здоровая девушка. Ты можешь стать матерью будущего правителя Японии. Собирайся, - он кивнул на перегородку, - и поехали. Благодаря твоему поступку, благодаря благосклонности, что его величество питает ко мне, он простит нашего отца. Это я тебе обещаю. Что застыла? - поинтересовался Мунемото.
- Уверен, твоей матери понадобилось меньше времени, чтобы забыть о своих обетах и вернуться на супружеское ложе, - он издевательски усмехнулся.
Эми подавила слезы и поклонилась еще ниже: «Я не заставлю вас ждать, ваша светлость брат, -подбородок девушки дрожал, - но, надеюсь, вы мне разрешите попрощаться с нашим отцом, с Наримуне-сан…»
- Разрешу, - почти добродушно сказал Мунемото: «Заедем в Сендай, я останусь там, временно управлять провинцией, а ты отправишься в столицу. Тебе понравится в Киото, я уверен».
Он шагал вслед за сестрой, разглядывая ее тонкую, изящную фигуру.
- Его величеству она придется по душе, - думал Мунемото, - она девственница, из хорошей семьи, слагает стихи, играет на сямисэне…, Очень надеюсь, что она плодовита, как и ее мать.
Эми-сан шла медленно, низко опустив голову, держа в руках холщовый мешок. Там лежали свитки с ее стихами, простое перышко и склянка с тушью. Настоятельница только поджала губы: «С приказом брата или отца не спорят, сама знаешь. Надеюсь, ты останешься благочестивой женщиной».
Девушка почувствовала, как пылают ее щеки.
- Я четырнадцать лет не выходила за ограду монастыря, - поняла Эми-сан: «Какое солнце красивое, закат уже». Она вдохнула запах конского и человеческого пота, аромат теплой хвои, дорожной пыли, услышала ржание лошадей. Мунемото указал ей на возок: «Сюда!»
- Ваша светлость! - к ним подбежал один из самураев брата и низко поклонился. Эми-сан, испуганно, надвинула капюшон рясы еще глубже.
- Ваша светлость! - мужчина тяжело дышал.
- Мы поймали варвара, у него…- самурай зашептал что-то на ухо брату. Эми отвернулась. Она вздрогнула. Девушка увидела коротко стриженого мужчину, в простом кимоно. Он стоял на коленях, в пыли дороги, со связанными руками. По лицутекла кровь. Он, внезапно, вскинул упрямый, поросший темной щетиной подбородок и посмотрел на нее серыми, в длинных ресницах, глазами.
Ночь была темной, беззвездной. Поднялся сильный, восточный ветер, шлюпки качало. Наримуне-сан сидел на корме, держа за руки детей, оглядываясь на едва заметный силуэт замка на холме. Юноша вспомнил, как отец коротко сказал:
- Ты отправишься на корабли вместе с европейцами, и будешь ждать там.
Спорить с отцом было невозможно, непредставимо, но Наримуне все, же открыл рот. Перегородки в кабинете были раздвинуты, он услышал в саду торопливые шаги.
- Масами-сан собирается, - понял Наримуне, - она отправляет мальчиков в море, а сама остается здесь. Она женщина, а остается. А я бегу…., - он почувствовал прикосновение крепкой руки отца и услышал тихий голос:
- Посмотрим, как все сложится, мальчик. Если что, - Йошикуни погладил его по голове, - возвращайся в Японию, когда она станет другой.
Наримуне заставил себя успокоиться. Юноша, внезапно, улыбнулся: «Я хотел, папа, сам…, Сам сделать так, чтобы наша страна изменилась».
- И сделаешь, - отец оглядел его и повертел туда-сюда: «Здесь, - он повел рукой, - нас еще ждет гражданская война…, Не стоит тебе во все это влезать. Езжай, учись. Японии такие люди, как ты, будут нужны».
До обеда, в саду, Наримуне, на своем неуверенном, медленном английском языке расспрашивал капитана Кроу и мистера Кроу об университетах.
- Математика, - думал юноша, - физика, химия…, Я только от Сатору-сан о них услышал. Капитан Кроу строит паровые корабли и железные дороги. А я в море только на лодке с парусом выходил.
Мистер Кроу рассказал ему о подземной железной дороге: «Когда мы вернемся в Лондон, она будет готова к открытию. И у вас они появятся, обещаю».
- В Эдо, - решил Наримуне: «Эдо самый большой город в Японии. Рано или поздно, туда переедет император, Эдо станет столицей всей страны…»
Темные глаза отца отчего-то заблестели:
- За Эми-сан не волнуйся, - коротко сказал даймё, - она монахиня, ее не тронут. Подожди, - он прошел к стене и нажал на деревянную, резную панель. Даймё передал сыну холщовый мешочек:
- Я, конечно, попрошу Масами-сан отправить на корабли кое-что еще. Не хочется, - отец помолчал, -чтобы все доставалось Мунемото, если…., Тебе там, - Йошикуни потрепал сына по плечу и указал на запад, - обустроиться надо…
- Папа…, - юноша почувствовал в руке тяжесть золота, - папа, я не могу…
- А я не могу позволить, - гневно отозвался даймё, - чтобы мальчишка семнадцати лет убивал себя из-за дурацких, устарелых правил, которые отжили свое! Марш на корабли и носа оттуда не высовывай! Не спорь с отцом, это правило, - Йошикуни улыбнулся, - никто не отменял, и отменять не собирается. Все, - он подтолкнул сына, - собирай вещи.
В шлюпке было трое взрослых. Капитан Кроу искоса посмотрел на Мирьям. Она сидела, надвинув на голову темный шелк накидки, черные волосы развевались на ветру. «Кузина, - сказал Стивен тихо, -вы присмотрите за мальчиками, и за Наримуне-сан, пожалуйста».
Им надо было быстро выгрузить оружие в шлюпки и доставить его на берег. Марта ждала там, с телегами, с десятком самураев из охраны. Все они были переодеты крестьянами. Даймё не хотел оставлять ружья и пистолеты в замке.
- Благодаря Сатору-сан, - сказал Йошикуни хмуро, - здесь пять сотен пушек, на береговых батареях. Не надо, чтобы европейское вооружение попадало в руки посланца Комэя, кем бы он ни был.
Степан тогда, мрачно, заметил:
- Ваша светлость, я останусь здесь, вместе с вами. Охрана умеет стрелять из пушек, я их сам учил, но все равно…, - они медленно прогуливались по саду. Марта, на мгновение, взяла мужа за ладонь и пожала ее. Степан даже закрыл глаза, так это было хорошо. Он услышал ледяной, спокойный голос жены:
- Ваша светлость, вы понимаете, что если вы сделаете, хотя бы один выстрел по императорскому посланцу и его отряду, это будет означать…
- Начало гражданской войны, - даймё остановился и полюбовался миниатюрным горным садиком. Крохотные сосны украшали серые камни, среди них шумел искусственный водопад.
- Разумеется, Масами-сан, я такой ответственности на себя не возьму. Посмотрите, какая искусная работа, - он наклонился и нажал на один из камней.
- Здесь тайник, - коротко сказал даймё, - то есть не здесь, - он рассмеялся, - а в деревне, там, где была наша литейная мастерская. Вы оставите в нем оружие. Сатору-сан, вы мне говорили, вы были у того водопада. Сможете объяснить Масами-сан, как до него добраться?
Степан вспомнил мягкий, влажный мох, и то, как птицы вспархивали с веток сосен. Ее черные волосы были разметаны по земле, длинные, стройные ноги лежали у него на плечах, она кричала, приподнявшись, прижавшись к его губам. Отдышавшись, обняв его, Мирьям шептала: «Как хорошо, милый, как хорошо…, Я люблю тебя, люблю…»
- Да, - он вздохнул, - да, ваша светлость. Смогу.
- Вы здесь осторожней, - бодро сказала жена, глядя куда-то вдаль, на мощные стены замка. Над ними вился сокол: «Хотя, думаю, когда я вернусь, императорский посланец еще к вам и не доберется. Жаль, что меня к вашей дочери не пустят, Йошикуни-сан. Я бы ей записку от вас передала. Ладно, я пойду, прослежу за тем, чтобы все было собрано, - она поклонилась и направилась к своим апартаментам. Степан, чувствуя, что краснеет, все смотрел ей вслед.
- Ичиро-сан тоже отправьте на корабли, - велел даймё, - нельзя ему здесь оставаться.
- Почему? - Степан вспомнил растерянный голос сына: «Папа, я не хочу! Я хочу быть с тобой, или поехать с мамой, в горы. Я взрослый, мне восемь лет. Я хорошо владею мечом, и стреляю отменно…»
Даймё поставил камень на место: «Если ваш сын будет в замке, вы, Сатору-сан, окажетесь уязвимым. Вас могут заставить делать то…., -Йошикуни огладил и без того безукоризненно лежащие складки серого кимоно, - что вы бы иначе не сделали. Вот и все».
Петенька и Грегори, оба в простых, темных кимоно сидели сейчас рядом с Наримуне-сан в шлюпке. Капитан Кроу, дождавшись темноты, отправился к эскадре. Все оружие быстро перегрузили на один фрегат. Стивен привел его в уединенную бухту, к северу от города. Когда корабль снимался с якоря, он подал световые сигналы и дождался ответа из замка, от Степана: «Все готово».
Мирьям кивнула и заставила себя не оборачиваться к берегу.
- Забудь о нем, - велела себе девушка, - забудь. Он никогда к тебе не вернется. У него семья, он любит кузину Марту…, А если что-нибудь…, - она встряхнула головой и закусила губу: «Нельзя даже и думать о таком».
Они быстро взобрались по трапу на палубу. Стивен стал распоряжаться выгрузкой оружия. Питер остался в шлюпках, принимая ящики с ружьями, патронами и револьверами Кольта. Он, еще в замке, переоделся в скромное, черное кимоно. Поймав недоуменный взгляд Стивена, кузен объяснил: «Так удобнее».
Когда шлюпки шли к берегу, Питер, нарочито небрежно сказал: «Я, разумеется, отправлюсь вместе с кузиной Мартой в горы, Стивен. Ты здесь, - он махнул в сторону корабля, - присмотри за всеми. Я на тебя надеюсь».
- Ты с ума сошел, - прошипел Стивен, - не смей, не смей рисковать…, У тебя сын.
Из-за туч, на мгновение, показалась луна. Капитан Кроу заметил, как холодно блеснули лазоревые глаза кузена.
- У них, - Питер вскинул голову, - тоже сын. У кузины Марты, у ее мужа…, Однако он остался исполнять свой долг, и она тоже. Ты, Стивен, - мужчина чиркнул спичкой и затянулся папиросой, - делай то, что ты умеешь. Кто-то должен привести эскадру обратно в Лондон. А я буду делать то, что умею я, - Питер подождал, пока дно шлюпки заскребет по камням и шагнул в мелкую воду: «Тем более, Пьетро с гор не вернулся. Надо его найти».
Телеги стояли поодаль, матросы и самураи даймё носили ящики. Стивен поймал Питера за рукав кимоно: «Но ты не знаешь японского языка! И что это ты умеешь делать?»
- Договариваться, - пожал плечами Питер: «Мне едва за сорок, а я в десятке богатейших промышленников Британской Империи. Я, Стивен, - он остановился с ящиком патронов в руках, -вижу человека и знаю, что он хочет от меня услышать. И здесь так будет, - уверенно добавил Питер и зашагал к телегам.
- А еще говорил, кровь Ворона, - недовольно пробормотал капитан Кроу: «Сам точно такой, как я».
Пустые шлюпки пошли к фрегату. Марта посмотрела им вслед и коснулась потайного кармана в рукаве своего простого, крестьянского кимоно. Там лежал заряженный пистолет и ее заколка. Марта сделала себе скромную прическу. Шпильки для волос она взяла особые, медные, невидные, но остро заточенные. Драгоценная заколка у крестьянки вызвала бы подозрения даже под темной тканью накидки. Марта уложила ее в карман. Приказ из Третьего Отделения она аккуратно вшила туда же, в рукав.
- Пока не время, - пробормотала Марта, - сначала надо не допустить здесь гражданской войны. Это подождет. Степушка все равно сейчас не об этом думает.
Она знала, о чем думает муж, видела это в лазоревых глазах и говорила себе: «Все пройдет. Все устроится. Надо просто дать ему время».
Образ Богородицы и книги забрали мальчики. Марта опустилась на колени и обняла их обоих, слушая дыхание сыновей.
- Хорошо себя ведите, слушайтесь дядю Стивена и тетю Мирьям, а мы скоро вернемся, - пообещала женщина и коснулась маленького, золотого крестика на шее у Петеньки: «Береги его. Бегите, - она погладила рыжую и темную головы, - милые, дядя Стивен вас ждет».
Питер устроился рядом с Мартой на козлах первой телеги. Ночь была прохладной. Он, внезапно, подумал:
- Осень скоро. Здесь север. Даймё говорил, здесь очень красивая осень. Господи, я обещал папе не встревать в местные дрязги. А что делать? - он, невольно, усмехнулся. Марта тронула волов. Лошади здесь были только у самураев, но сейчас их охрана была пешей.
Они медленно ехали по дороге, что вела на запад, в горы. Марта, наконец, сказала: «Я понимаю, кузен Питер, что вас бесполезно уговаривать вернуться на корабли».
Скрипели колеса, ящики с оружием прикрывали холщовые мешки. В них лежали овощи и рис.
- Бесполезно, - смешливо согласился Питер, глядя на ее изящный профиль, на упрямый, острый подбородок: «Вы, хоть и мужчина, кузина Марта, но все равно, - он рассмеялся, - женщина. Это просто мой долг».
Он протянул ей папиросы и зажег спичку. Пламя, на мгновение, осветило прозрачные, зеленые глаза. Марта кивнула: «Спасибо».
Телеги поднимались наверх, исчезая во тьме пустынной, лесной тропы.
Эми-сан вздрагивала, сжавшись в комочек в уголке возка, слыша хохот самураев и звуки ударов. Человек сначала стонал, а потом затих. «Бросьте эту падаль в возок, только свяжите его, как следует, -резко распорядился брат, - в Сендае я его лично казню».
Мунемото в последний раз, от души, ударил варвара под ребра и плюнул в залитое кровью, изуродованное лицо. Он бросил деревянный крестик в пыль дороги и раздавил его подошвой сапога. Варвар ничего не сказал. Он, либо, не знал японского языка, либо притворялся.
- Проклятие, - хмуро подумал Мунемото, легко садясь на коня, - он ведь не просто так здесь оказался. Наверняка в горах, прячутся христиане. Столько лет прошло, а их так и не уничтожили. Когда я стану даймё, отправлю сюда карательные отряды . Пусть отрубают голову всем, без разбора. Его величеству это понравится.
Мунемото покачивался в седле. Глядя на темное, беззвездное небо над перевалом, он решил:
- Казнь устроим на Холме Хризантем. Следуя традиции, так сказать. Надо будет вырыть яму, наполнить ее потрохами…, Как в старые времена. Это послужит устрашением для варваров. Отец слишком либерален. С тех пор, как Сендай открыли для торговли, он кишит всякими подозрительными личностями. Тот же инженер, у отца, Сатору-сан. Мне о нем доносили. Наверняка, шпион. Все они шпионы.
Мунемото вспомнил протяжный, ленивый голос императора. Комэй прохаживался по бесконечной, пустынной, уходящей вдаль галерее темного дерева. Из дворцового сада доносился смех придворных дам. Девушки, в разноцветных, ярких, летних кимоно, под бумажными зонтиками, сидели кружком на траве.
- Как ты знаешь, - Комэй полюбовался цветами, - я выдал свою младшую сестру, принцессу Кадзу за его светлость сёгуна Токугаву Иэмоти. В качестве знака добрых намерений, - он поиграл длинными, белыми, холеными пальцами, - в надежде на то, что императорская семья и сёгун всегда останутся друзьями. Мне не нужны смутьяны, вроде этого Ёсинобы. Мне нужен сёгун, что будет исполнять мою волю. И у меня есть еще одна сестра, - Комэй, со значением, посмотрел на Мунемото, - она достигла брачного возраста.
Если бы Мунемото получил руку принцессы Сумико, он стал бы самым могущественным даймё не только на севере, но и во всей Японии. Выходя из ворот Кэнрей, свысока глядя на свою свиту, юноша поморщился:
- Только отец…, Он не будет спорить с таким браком, конечно. Но отцу едва за сорок, он еще долго может прожить. Хорошо, что я не торопился с помолвкой, подождал. Хотя мне предлагали отличные партии. Ладно, - Мунемото принял поводья своего жеребца, - с отцом я разберусь. В его возрасте люди тоже умирают.
Отца обвиняли в подготовке мятежа. Для Мунемото все складывалось как нельзя лучше.
- Он и Наримуне сделают сэппуку. Я лично за этим прослежу, - Мунемото поднял голову и увидел красивого, мощного сокола, что парил над верхушками сосен. Смеркалось, и он поежился. Ночь обещала быть прохладной.
- Скоро праздник звезд, Танабата, - вспомнил Мунемото, - весь город будет украшен, люди повеселятся…, Надо, чтобы к этому времени у них появился новый дайме. Так и случится. Отправлю Эми-сан в Киото, императору она понравится. Может быть, она даже сына родит. А я женюсь на сестре Комэя, - Мунемото, разумеется, никогда ее не видел, пажам не было хода в женскую половину дворца, но это юношу совершенно не волновало.
- Остановимся в Наруко, - велел он подъехавшему ближе помощнику, - там горячие источники, в такую ночь это очень кстати. Поезжай вперед, прикажи, чтобы нам подготовили фуро и девушек, -Мунемото, с наслаждением потянулся и крикнул: «И отличный обед!»
Воины зажгли факелы. Впереди показались деревянные, изогнутые крыши домов, прилепившихся к серым скалам.
Эми-сан приподнялась с дощатого пола возка и прислушалась. До нее донеслось бряцание оружия, голоса самураев, она почуяла запахи еды.
- Наруко, - вспомнила девушка, - папа нас возил сюда. До того, как я в монастырь ушла. Это большая деревня, здесь легко затеряться. Но если я убегу, то папа…, - она подышала и твердо сказала себе: «Мы доберемся до Сендая первыми. Сатору-сан и Минори-сан там, они нам помогут. Я не могу, не хочу ехать в Киото…, И этот бедный человек…, - она зажмурила глаза, но все равно увидела искаженное ненавистью, смуглое лицо брата.
- Слишком много чести, избивать его рукой самурая, - заявил Мунемото у монастыря, - и я не буду осквернять свой меч кровью варвара. Тем более, он должен быть казнен, прилюдно. Дайте мне, ножны, - брат засучил рукав своего кимоно, и взвесил их на руке: «Отлично».
Эми вспомнила лужу крови на дороге и зло сказала: «Самурай так себя не ведет. Он не применяет силы против безоружного человека».
Она приблизила губы к щели и тихонько позвала: «Господин…, Господин, вы говорите по-японски? Я не причиню вам зла, обещаю».
Пьетро пошевелился и застонал. Все тело болело, руки были связаны. Он все-таки попытался открыть глаза, услышав девичий, робкий голос. Пьетро, невольно, улыбнулся:
- Я ее видел, рядом с тем самураем, что меня избивал. Она монахиня, я помню. В серой рясе. Девушка стояла, отвернувшись, опустив на лицо капюшон, но Пьетро заметил, что она высокая, выше самурая, изящная, только волос ее не было видно.
- Они бреют головы, - вспомнил Пьетро и прошептал: «Я говорю, госпожа. Меня зовут Пьетро-сан».
- Эми-сан, - она помолчала: «Я вам помогу выбраться отсюда. Мой отец даймё Сендая. У него есть европейский инженер, он о вас позаботится. Как вы себя чувствуете?»
Пьетро, сам того не ожидая, усмехнулся: «Ходить я смогу, уважаемая госпожа».
У него был акцент в японском языке и красивый, глубокий голос. Эми поняла, что хочет еще раз услышать, как он говорит. Она несмело сказала:
- Пьетро-сан, меня забрал из монастыря брат. Нам надо добраться до моего отца. Вы не волнуйтесь, я знаю окрестности.
- Спасибо вам, Эми-сан, - девушка, на мгновение, прикрыла глаза:
- Мунемото будет вне себя от ярости. Однако он не имел права увозить меня. Он подчиняется отцу, а отец такого приказа не давал. Только, если император распорядился возвести меня в ранг придворной дамы…, - Эми зарделась, - но тогда бы Мунемото показал мне его указ. А он не показывал. Мунемото был не вправе это делать. Он преступил волю папы. Значит, я могу бежать. А с кем я бегу, - Эми чуть не рассмеялась вслух, - это никого не касается.
Она спрятала свиток со стихами в карман рясы. Положив рядом склянку с тушью и перышко, девушка стала ждать.
Поесть ей принес не брат, такое было ниже достоинства наследника даймё, а кто-то из его самураев. Все оказалось просто. Эми-сан, услышав звук поднимающегося засова, зажмурилась. В лицо ей ударило пламя свечей в фонаре. Снаружи было совсем темно. Она поняла, что возок стоит на задах постоялого двора. Самурай подал ей чашку с вареным рисом и овощами. Девушка, спокойно плеснув ему в лицо тушью, вонзила перо куда-то пониже глаза. Он схватился за окровавленную щеку. Эми одним легким, неуловимым движением, выхватила у него из-за пояса, катану, и ударила самурая эфесом в висок.
Эми, как и любую девушку из высшей аристократии, научили владеть коротким кинжалом, кайкэн. Им женщина перерезала себе горло, чтобы избежать позора. Она умела обращаться с алебардой, нагината, и копьем. Оружие применяли для защиты своего дома.
Она обыскала самурая. От мужчины уже пахло саке. Он лежал, не шевелясь. Забрав у него оружие и мешочек с деньгами, Эми вздохнула:
- Нет времени переодеваться, да и не во что. Ладно, можно и так, - она накрыла самурая грубым одеялом и выскочила в темный двор, опустив засов на своем отделении возка. Лаяли собаки, из низких дверей постоялого двора были слышны крики и хохот. Какая-то девушка в простом кимоно служанки, с растрепанной прической, выбежала наружу и присела на корточки у крыльца.
Эми подождала, пока она уйдет, и скользнула ко второй половине возка. Деревянные двери заскрипели, она позвала: «Пьетро-сан, уважаемый господин, нам надо бежать».
- Бежать, госпожа, - донесся до нее веселый смешок, - не обещаю. Но уйти, мы уйдем.
Пьетро охнул и очутился рядом с ней.
- Какой высокий, - подумала Эми, - я таких высоких японцев и не видела никогда. Наримуне-сан говорил, что европейцы все высокие. Бедный, у него бровь рассечена, глаз заплыл…
- Я умею врачевать, - шепнула девушка, - знаю травы…, Я вас полечу, когда мы доберемся до леса.
- Я и сам умею, - Пьетро забрал у нее катану. Эми спросила: «Откуда?»
- Я десять лет жил в таких местах, о которых вы и не слышали, - сварливо ответил священник: «Но я вам расскажу, конечно. Пойдемте, там песни начали петь».
- Вы владеете катаной? - все не отставала девушка. Второй глаз, тот, что не подбили, весело подмигнул ей:
- Я убил пять белых медведей, уважаемая госпожа. Правда, из ружья, но с мечом тоже управиться смогу.
На деревянной ограде постоялого двора трещали факелы. От нее пахло какими-то курениями, и она была, как и помнил Пьетро, высокая, тонкая, с чудно вырезанными, губами цвета вишни. Глаза у девушки были большие, темные, испуганные.
- Пойдемте, - повторил Пьетро. Ребра болели. Поморщившись, он подтолкнул девушку к воротам, что вели на безлюдную улицу.
Когда над горами начал сереть рассвет, они остановились перед узким ущельем. Корни сосен цеплялись за вывороченные камни. Пьетро, внимательно посмотрел на деревянный подвесной мост. Он, невольно перекрестился. Доски совсем рассохлись, и скрипели под ветром.
- Он священник, - Эми стояла сзади, глядя на его широкие, крепкие плечи в темном кимоно, - он тебе рассказывал…, Четырнадцать лет он сенсей. И я четырнадцать лет в монастыре, - она рассердилась на себя: «О чем это ты? Он говорил, Дате Масамунэ, мой предок приказал казнить его предка, тоже сенсея, на Холме Хризантем. Однако тот спасся».
Когда они шли сюда, уединенными тропами, Пьетро рассказывал ей о вечных льдах и храмах Бомбея, об индейцах и тех народах, что жили на северных островах. Она сдвинула капюшон, забывшись. Эми-сан, ахнув, натянула его на голову: «Простите, сенсей».
- Какая, она красавица, - вздохнул Пьетро и повернулся:
- Идите-ка сюда, уважаемая госпожа. Так безопасней.
Не успела Эми опомниться, как Пьетро подхватил ее на руки.
- Сердце бьется, - смешливо понял мужчина, - и у меня тоже. Ладно, помоги нам Бог.
Он осторожно, аккуратно пошел по мосту. Пьетро не удержался и посмотрел через перила. В пропасти, в ста футах под ними, шумела река.
Когда они были на другом конце ущелья, Пьетро ступил ногой на сломанную доску. Он едва успел схватиться рукой за веревки. Мост закачался. Он, толкнув девушку на камни, выбравшись следом за ней, оглянулся. Обломки дерева летели вниз.
Эми-сан побледнела и что-то пробормотала.
- Что это? - заинтересовался Пьетро, отряхивая свое кимоно.
- Надо постирать, - решил он и понял, что покраснел.
- Прекрати! - велел себе священник: «Она дочь даймё, монахиня…, то есть была, но все равно. Не говоря уже о том, что у тебя обеты».
- Басё, - смутилась Эми: «Наш знаменитый поэт. Он здесь был, в горах, и написал дневник о путешествии. Называется: «По тропинкам Севера». Положено, когда смотришь в лицо опасности, прочитать что-нибудь красивое».
- И что вы читали? - Пьетро опустился рядом.
В рассветном, золотистом небе кружил одинокий сокол. Эми-сан помолчала:
- Парящих жаворонков выше,
Я в небе отдохнуть присел, -
На самом гребне перевала.
- Действительно, - весело сказал Пьетро, - мы здесь, уважаемая госпожа. Очень красиво, - мужчина рассмеялся:
- У нас, госпожа, принято, перед лицом опасности делать то, что иначе никогда бы не сделал. Вот это, -Пьетро нежно, медленно коснулся губами белой, зарумянившейся щеки девушки.
Сокол развернув крылья, поймал ветер. Птица пропала в розовом сиянии восхода, разливавшемся на востоке, там, где лежал Сендай.
Кроме обломков крестика, в придорожной канаве, они ничего не нашли. Марта отправила несколько самураев в крестьянские дома. Им сказали, что отряд ушел на восток, по большой дороге, ведущей через Наруко и перевал в Сендай.
Марта стояла, рядом с пустыми телегами, ожидая, пока самураи вернутся из монастыря. Она велела оставить овощи и рис там, как приношение. День был жарким, в прозрачном воздухе висела дымка. Она вспомнила шум водопада. Тайник оказался хорошо устроенным, они оставили в нем оружие. Марта, оглядев зеленый, мягкий мох, серые скалы, заставила себя не думать о глазах мужа.
- Они здесь были, - поняла Марта, - я видела, как Степушка покраснел. Нельзя их винить. Они не знали, что я жива. Надо просто ждать. Степушка оправится, обязательно.
Они вернулись в деревню. Поравнявшись с воротами монастыря, Марта внезапно соскочила с телеги. В пыли дороги виднелись темные пятна.
- Кого-то здесь били, кузен Питер, - она опустилась на колени и потрогала кровь пальцем, - недавно.
Марта подозвала самураев: «Поспрашивайте вокруг. Может быть, кто-то видел, что случилось».
Питер стоял рядом с женщиной, держа на смуглой ладони обломки крестика.
- Это кузена Пьетро, - тихо сказал он, - я узнаю. И крестьяне…, Они сказали, что тот отряд поймал человека. Высокого мужчину, с темными волосами.
- Сейчас все узнаем, - пробормотала Марта, глядя на открывающиеся ворота монастыря.
- Как вы и предполагали, Масами-сан, - хмуро заметил начальник охраны, подходя к ней.
- Стоило нам сказать, что это приношение от Мунемото-сан, настоятельница сразу ахнула:
- Вы с ним разминулись, его отряд здесь был, вчера. Мунемото-сан забрал из монастыря госпожу Эми, - самурай, мрачно, сплюнул на дорогу: «Откуда вы знали, Масами-сан?»
- Я долго прожила в Киото, - Марта поджала тонкие губы: «Наследник даймё Сендая человек известный».
Самурай пробурчал что-то нелестное. Пустые телеги двинулись по дороге на восток. Марта и Питер не стали заезжать в Наруко. Они ждали самураев у околицы деревни. Питер сидел на козлах телеги, рассматривая обломки крестика.
- В любом случае, кузина, - наконец, сказал он, - этот самый Мунемото, наверняка, повез и кузена Пьетро, и свою сестру в Сендай. А что здесь делают с христианами?
- Казнят, - коротко сказала Марта. Женщина помахала людям в крестьянской одежде, что шли по дороге.
Выслушав начальника охраны, она усмехнулась: «Значит, люди Мунемото перепились, во главе с ним самим, а, когда проспались, обнаружили, что пленники сбежали?»
- Это только к полудню случилось, Масами-сан, - ответил один из самураев.
- Они послали искать, в округе, но здесь такие дебри, сами видите…, - он указал на поросшие лесом склоны гор: «Мунемото был недоволен, но велел не терять времени. Отряд, как нам сказали, ушел дальше, к Сендаю».
- Они там окажутся первыми, - вздохнула Марта. Питер отвел ее в сторону: «Я, разумеется, останусь здесь, кузина. Надо отыскать Пьетро, эту девушку…»
Зеленые глаза озабоченно взглянули на него: «Кузен Питер, вы не знаете японского языка…»
Питер полюбовался птицами, что кружили над лесом. «Как мне кажется, - весело ответил мужчина, -здесь и не с кем разговаривать, кузина Марта».
Бронзовая, прикрытая темной накидкой голова, качнулась. Она сдержала улыбку. Порывшись в своем простом оби, Марта протянула ему заряженный пистолет: «Держите. На всякий случай. Приводите их в Сендай и отправляйте на корабли, кузен».
- А вы? - Питер взял револьвер. Золотая табличка блестела в лучах утреннего солнца. «Semper Fidelis Ad Semper Eadem», - прочел он: «Это о вас, кузина Марта. «Всегда верная».
Ему, на мгновение, показалось, что в прозрачных глазах промелькнула какая-то горькая, мимолетная тень. Женщина молчала. Питер, опустив глаза, увидел, как ветер играет подолом ее крестьянского кимоно. В тонких пальцах Марты он увидел выложенную бирюзой птицу. Женщина быстрым, неуловимым движением нажала на хрустальные глаза.
- Это мне Ёсиноба подарил, - Марта взглянула на серый, острый клинок: «Такие заколки носят жены и дочери самураев. Я справлюсь, кузен Питер».
Он вспомнил мощные стены замка, пушки на береговых батареях. Наклонившись, Питер поцеловал ей руку: «Будьте осторожны, пожалуйста. Может быть, - он замялся, - может быть, вы тоже на корабли отправитесь? А я вернусь и поговорю с этим Мунемото. Как смогу, - добавил мужчина.
Марта ласково посмотрела в лазоревые глаза:
- Там мой муж, кузен. В замке. И его светлость Йошикуни. С вами Мунемото говорить не будет, вы для него варвар. Придется мне, - женщина развела руками:
- Для всех, - она коротко усмехнулась, - я содержанка Ёсинобы. Мунемото, наверняка, обо мне слышал. Он меня примет, - Марта, устроилась на козлах телеги.
- Выполнять свой долг, - Питер, глядел на ее прямую спину, на хрупкие плечи в темном кимоно. Он долго махал вслед клубам пыли, что стояли над дорогой. Когда повозки стали спускаться на дорогу, ведущую в Сендай, Питер вздохнул и повертел револьвер. Он поднял голову и взглянул на крепкие стволы сосен, на вершины гор, что таяли в жарком воздухе.
- Вот и поищем, - сказал себе Питер. Спрятав оружие в карман кимоно, он вскинул на плечо мешок с провизией, что дала ему Марта. Там была сушеная рыба, морковь, немного натто, пасты из соевых бобов. Он стал взбираться по узкой тропинке наверх.
В зале с доспехами рода Дате было тихо. Снаружи, из сада, доносились голоса самураев. Мунемото, молча, смотрел на отца. Дайме стоял, спокойно подняв голову, темные глаза были непроницаемыми. Йошикуни был в парадном, черном кимоно, с пятью гербами рода Дате, в черных хакама и красивом, строгом сером жакете, хаори.
- Хоть сейчас ко двору, - отчего-то подумал Мунемоте.
- Проклятая девчонка, кто бы мог подумать? Тихоня, воды не замутит, пишет стихи…, Едва глаз человеку не выколола. Когда она успела сговориться с этим варваром? Значит, он объясняется по-японски. Мерзавец, притворялся. А если…, - Мунемото похолодел, - если и она тайная христианка? И отец, и Наримуне тоже…., Ходили слухи, что Дате Масамунэ все равно привечал священников. Одна из его дочерей точно была христианкой. Она стала женой Масудары, шестого сына сёгуна Токугавы. Ироэ-сан ее звали. Масудару изгнали, старший брат, когда он стал сёгуном. Ироэ-сан заставили с ним развестись, и она больше никогда не вышла замуж. И Масудара был христианином, и она. Дате Масамуне отправил посольство, в Европу, откуда почти половина самураев не вернулась в Японию, стали христианами. Змеиное гнездо…
Отец молчал, поглаживая рукоять, катаны.
Ворота замка им открыли сразу, как только отряд показался на мосте, ведущем через ров к стенам крепости. Во дворе Мунемото спешился:
- Не буду ему ничего говорить об Эми-сан. Пусть думает, что она в монастыре.
Отец и не спрашивал. Он прочел императорский указ и кивнул: «Хорошо. Я подчиняюсь воле его величества и ожидаю решения своей судьбы. Добро пожаловать домой, сын».
- А где Наримуне? - поинтересовался Мунемото, разглядывая ухоженный двор замка, пушки, что выстроились на обращенной к морю стене.
- Береговые батареи, - вспомнил Мунемото, - это его инженер делал. Я видел, в море стоят какие-то корабли. Стрелять по ним, мы, конечно, не будем, я такого распоряжения не получал, но стоит быть начеку.
Оказавшись в замке, он отправил своих самураев в город. Вернувшись, воины доложили, что в гавани европейских судов нет, только японские шхуны, но на рейде находится вооруженная английская эскадра из пяти фрегатов. «Впрочем, Мунемото-сан, - поклонился его помощник, - к берегу, они не приближаются».
- И очень хорошо, - облегченно сказал себе Мунемото.
- Так, где Наримуне? - резко повторил он, разглядывая спокойное лицо отца. Дайме погладил смуглый решительный подбородок и пожал плечами: «Уехал. Он юноша, ему полезно повидать страну. В Эдо, в Киото…, - Мунемото показалось, что в глазах отца играет смех.
- Жаль, - коротко сказал Мунемото и вздрогнул. Над стенами замка вился красивый, мощный сокол. Птица что-то заклекотала и полетела к морю.
Мунемото прошелся по темному, отполированному до зеркального блеска полу и незаметно посмотрел на затянутое шелками возвышение, место, где на приемах восседал дайме.
- Скоро его место займу я, - подумал Мунемото, - надо просто дождаться приказа его величества. И найти всех, Наримуне, Эми-сан…, Впрочем, ей теперь одна дорога, обратно в монастырь. Она запятнала свою честь сношениями с варваром. И отец тоже, - Мунемото поморщился, вспоминая холодные, лазоревые глаза европейского инженера. Он велел привести варвара сюда, в зал, еще тем днем, как приехал в замок.
Европеец стоял, разглядывая Мунемото. Японец, заметив у него за поясом рукоятки мечей, раздраженно спросил: «Ты почему посмел носить оружие? Ты здесь живешь из милости, ты слуга моего отца, ты не имеешь права…»
Инженер говорил на хорошем, но с акцентом, японском языке.
- Я не слуга, - заявил Сатору, все еще не отводя глаз от Мунемото, - вернее, слуга, но такой же, как все остальные самураи, такой же, как и вы, - он поднял бровь, - Мунемото-сан. Вы ведь тоже подчиняетесь вашему отцу.
Мунемото, едва сдержался, чтобы не ударить его, хотя Сатору был его выше на три головы. «Медведь, а не человек, - зло подумал японец, - таких надо на рынках показывать».
- Всякая шваль будет себя именовать самураем, - выплюнул он, - тем более варвар!
Инженер пожал мощными плечами.
- Мой предок, Масато-сан, был, как вы говорите, варваром. Он служил начальником охраны у вашего предка, уважаемого Дате Масамуне. И он был христианином, как и я, - Сатору-сан поклонился. «Нравится вам это, или нет, Мунемото-сан, но наши семьи, как бы это сказать, связаны с давних времен».
- Он, конечно, на отца похож, - подумал Степан: «Надо же, одно лицо, а люди, какие разные». Степан, вспомнил брата:
- Федя тоже на меня не смахивает. Только что мы оба рыжие.
Он задумался: «Я всегда не мог уловить, кого мне Федя напоминает? Не папу, нет. Кого-то знакомого…, - он услышал голос наследника даймё: «Я смотрю, мой отец и хорошего меча для тебя не пожалел».
- Я сам выковал свое оружие, - Степан улыбнулся: «Эфес катаны, это моя семейная реликвия. Ему семьсот лет. Мой род известен с одиннадцатого века. С эпохи Хэйан, - любезно добавил Степан и усмехнулся: «Они нас младше. Мне Йошикуни-сан рассказывал, им титул дал первый сёгун Камакура, Минамото-но Ёритомо, в двенадцатом веке». Он с удовольствием, увидел, как покраснел японец.
- Ты шпион, - коротко сказал Мунемото-сан, - и я не верю ни одному твоему слову. Когда я стану даймё, чего осталось ждать недолго, тебя казнят.
Он хлопнул в ладоши: «Забрать у него оружие и увести! Держать связанным!»
Отец молчал. Мунемото посмотрел на эфес, катаны. Мечи варвара он велел повесить на стену, туда, где красовалось оружие рода Дате. Доспехи Дате Масамунэ, тяжелые, расписанные драконами и птицами, с рогатым шлемом, стояли рядом.
- Что за эскадра находится в море? - ледяным голосом поинтересовался Масамуне: «Ты даймё, пока еще, - он, издевательски, усмехнулся, - ты не можешь этого не знать. Что здесь делают англичане?»
- Должно быть, - отец не отводил взгляда от рогатого шлема, - хотят потребовать выплаты контрибуции за смерть того торговца, Ричардсона-сан. Его величество так и не отдал им деньги. Впрочем, - отец улыбнулся, - ты это знаешь, наверняка.
Мунемото знал, как знал он и то, что денег в казне не было. Три последних года оказались неурожайными. Надо было содержать двор, платить золото самураям, делать пожертвования в храмы.
- Потерпят, - недовольно заметил Комэй, - хватит перед ними унижаться. Ричардсон оскорбил самурая, приблизившись к нему, осквернив его чистую душу своим дыханием варвара. Охранник, убивший его, был в своем праве. Ёсиноба, конечно, рекомендует отдать им золото, - Комэй порылся в бумагах, - даже предлагает свои деньги, для этого…
- Его светлость Ёсиноба, - кисло сказал кто-то из министров, - дай ему волю, всю Японию продаст варварам. Надо послать ему приказ о казни и конфисковать его владения. Он один из богатейших людей страны. У нас появятся средства.
- Посмотрим, - коротко заметил император. Совет занялся обсуждением расходов на весенние праздники при дворе.
- Если они начнут стрелять, - гневно сказал Мунемото отцу, - я вытащу этого варвара из подземелья, и поставлю его к пушкам. Я не остановлюсь перед тем, чтобы разнести эти корабли в щепки, понятно? У меня есть полномочия от его величества…
- Я видел, - прервал его отец, дернув углом рта.
- Видел твои полномочия, Мунемото. Однако пока что я здесь даймё, пока что, я твой отец, и ты, -Йошикуни помолчал, - находясь под моей крышей, будешь вести себя так, как приличествует хорошему сыну. После того, что ты сделал, положено совершать сэппуку, сам знаешь. Ты нанес оскорбление своему отцу…, - Мунемото процедил:
- Все эти наложницы не сегодня-завтра станут моими, уверяю тебя.
Он рассмеялся: «Если тебе обидно из-за того, что им со мной было лучше, чем с тобой…»
Мунемото схватился за щеку:
- Первый раз он меня ударил, за двадцать лет. И Наримуне он никогда не бил. Он и слуг не трогает. У него тяжелая рука, оказывается.
- В старые времена, - холодно сказал отец, - ты бы сейчас должен был взять танто. После такого позора самурай не может жить дальше. Впрочем, - он окинул юношу взглядом, - вряд ли ты на такое способен, Мунемото. Мне стыдно, что у меня такой сын, - Йошикуни-сан повернулся и вышел, не прощаясь.
Мунемото позвал начальника своей охраны и велел ему:
- Смотрите в оба за его светлостью даймё. Не выпускайте его из личных апартаментов, и запретите слугам там появляться. Еду пусть ему носит кто-то из наших самураев. Что с воинами, которые были в замке?
- Здесь никого и не было, ваша светлость, вы сами видели, - развел руками самурай: «Десять человек, на всю крепость. Они с вашим отцом сейчас».
Даймё, получив указ императора, отправил почти всю охрану в горы. «Незачем вам здесь быть, -сварливо сказал Йошикуни-сан, - мало ли что». С ним остались только несколько самураев. Мунемото, не доверяя им, приказал держать этих людей вместе с отцом.
Он вышел на террасу и взглянул на блестящие под солнцем стволы пушек.
- Этот, варвар, наверняка, научил их стрелять, - решил Мунемото: «Вот и хорошо, это нам пригодится».
Мунемото насторожился. Сзади раздался легкий шорох. Он положил руку на эфес меча и резко повернулся. Она стояла, низко склонив голову, укрытую темной накидкой, маленькая, хрупкая. Мунемото заметил, как играет бронзой локон, что спустился на белую шею.
Комэй, как-то раз, заметил:
- Ты знаешь, Ёсиноба, как и все сёгуны, держит при себе этих лазутчиков, агентов. Онивабан. Их у него целый клан, еще со старых времен. Я уверен, он и сюда, ко двору их подослал. Среди них есть даже европейцы. Некая Масами-сан, например.
- Это просто его содержанка, - отмахнулся Мунемото: «Ее сначала подобрал Симидзу Тодаеси, где-то на Кюсю, а потом Ёсиноба ей не побрезговал. Не ожидал от него такого. Он обычно очень разборчив».
- Онивабан, - упрямо повторил император: «Судя по тому, что я слышал, не надо недооценивать эту Масами-сан».
Она низко поклонилась и протянула к нему пустые, нежные ладони: «Я пришла поговорить с вами, ваша светлость. Меня зовут Масами-сан».
Мунемото услышал, как наверху, над крепостной стеной щебечут птицы.
- Можете меня обыскать, - женщина подняла голову. Глаза у нее были цвета свежей травы: «У меня нет оружия. Я просто хочу поговорить, - повторила она. Мунемото распахнул перед ней перегородку, что вела в зал доспехов: «Прошу».
Тонкая, белая рука положила на камни аккуратно сложенную рясу. Пьетро, вежливо, сказал: «Сейчас я все постираю. Вещи быстро высохнут, госпожа».
Они нашли источник в уединенной, заросшей зеленью лощине. Рядом стояла покосившаяся, поросшая мхом, лачуга из грубых камней. По провалившейся крыше карабкался вьюнок, пели птицы, журчала теплая вода. Спелые, темно-красные сливы лежали прямо под ногами, в густой траве. Эми-сан ахнула:
- Здесь, наверняка, был Басё! Он писал о таком, - девушка вздохнула и прикрыла глаза. Ресницы у нее были длинные, черные. Пьетро увидел нежную тень на ее щеках.
- Помни, дружище,
Прячется в лесной глуши
Сливовый цветок, - прочла Эми. Пьетро улыбнулся: «Вы, наверное, и Сайге знаете».
- Конечно, - удивилась девушка: «Всю «Горную Хижину», наизусть».
- И сами пишете, - утвердительно заметил Пьетро, прислушиваясь к жужжанию пчел.
Эми зарделась и опустила глаза.
- Моя мать, - Пьетро, внезапно, ласково подумал: «Правильно я говорю. Моя мама, как же иначе?»
- Моя мать, - продолжил он, следя за пчелой, - она писательница. Вы на нее, - он все улыбался, - чем-то похожи, уважаемая госпожа. А теперь, - он усадил девушку на траву и снял с изящных ног потрепанные, соломенные, монашеские сандалии, - мы с вами поедим. Вы отдохнете, а я приведу в порядок наши вещи, - Пьетро кивнул на хижину: «Вы там посидите».
Она краснела, а потом пробормотала: «Не принято мужчине стирать, тем более, вы сенсей…, Так нельзя…»
- Я совершенно уверен, - Пьетро поднялся и нагнул ветку сливы, - что и Сайге, и Басё стирали сами, уважаемая госпожа. Я десять лет сам рубил деревья, сам готовил еду, и стирал тоже…, В общем, -Пьетро стал рвать плоды, - сидите.
Он все-таки пошел за пчелами и нашел старые, заброшенные, ульи. Вернулся он с несколькими укусами и сочными, сладкими сотами на большом листе лопуха. Эми-сан сидела, полоща в источнике какие-то корни: «Я нашла грядку с дайконом, сенсей, и корни лопуха вырыла».
Они отлично поели. Эми только вздыхала, что нет соевого соуса. «Я сама его варю, сенсей, - сказала девушка, - у меня он очень вкусный получается».
- Доберемся до Сендая, - пообещал Пьетро, - и я обязательно его оценю, уважаемая госпожа.
Эми, мрачно, посмотрела на прозрачную воду, где играли веселые пузырьки.
- Я вам говорила, сенсей, - девушка опустила укрытую капюшоном голову на колени, - человек, что вас бил, мой брат, младший, Мунемото. Он привез приказ императора. Мой отец обвиняется в поддержке мятежника Ёсинобу…, - Эми почувствовала слезы у себя на глазах:
- Тогда, на перевале…, Было приятно, когда он меня поцеловал…, В первый раз, меня только папа целовал и Наримуне. У него обеты, как у меня, ему нельзя…, - Пьетро потянулся и взял ее ладонь, узкую, с длинными, красивыми пальцами.
- Все будет хорошо, Эми-сан, - он улыбнулся.
- В Сендае мои кузены, мистер Кроу, капитан Кроу. Те люди, о которых вы мне говорили, тоже европейцы. Все вместе мы что-нибудь придумаем. А теперь, - Пьетро поднялся, - я вам устрою ложе, и спите, пожалуйста. Вы долго шли пешком и устали.
Он наломал веток. Эми-сан подала ему рясу, и он стал стирать. Искупавшись, разложив вещи на камнях, Пьетро поморщился: «Все тело в синяках. Но ребра он, кажется, не сломал». Он коснулся пальцами своей брови. Эми-сан нашла в лесу подорожник и сделала ему примочку.
- Шрам останется, - Пьетро заставил себя не думать о ее ласковых руках. Девушка наклонялась над ним, прикусив губу и, озабоченно, спрашивала: «Вам больно?»
- Она дочь даймё Сендая, - напомнил себе Пьетро, - а ты, по их меркам, странствующий монах.
Он закинул руки за голову. Полдень был тихим, жужжали пчелы, из хижины не доносилось ни звука. «Спит, - понял мужчина, - спит уважаемая госпожа». Он все-таки, мельком, увидел ее голову, красивую, с нежной, белой кожей, с немного оттопыренными, маленькими ушами. Пьетро рассердился на себя: «Четырнадцать лет ты об этом не думал, и теперь вспомнил».
- Вспомнил, - он подождал, пока утихнет боль.
- Приеду в Лондон, - усмехнулся Пьетро, - и откажусь от сана. Останусь католиком, конечно, но так хочется возвращаться домой, где будет семья, дети…, Туда, где будет она, - вздохнул мужчина: «Нет, нет, просто удостоверься, что уважаемая госпожа окажется в безопасности, что этот Мунемото больше не причинит ей вреда, и уезжай отсюда».
Он закрыл глаза, наслаждаясь лучами солнца на лице, слушая тишину леса, и не заметил, как Эми, тихонько, подобралась к выходу из хижины. Она неслышно ахнула и отвернула мгновенно зардевшееся лицо. «Нельзя на такое смотреть, - строго сказала себе девушка, - ты с ума сошла!». Смотреть все равно хотелось. Она посидела еще немного у входа. Вернувшись на ветки, девушка обхватила руками острые коленки, длинные ноги. Эми грустно сказала себе под нос:
- Он уедет с европейцами. И папа…, Папа меня никогда не отпустит. Папа сейчас в опасности, нельзя его бросать. А Пьетро-сан благородный человек, вот и все.
Эми провела рукой по голове и, отчего-то улыбнулась. Темная щетина колола ладонь. У входа раздалось шуршание, и он подал ей рясу: «Все высохло, уважаемая госпожа».
Вечером над горами взошла бледная, полная луна, в лесу квакали лягушки. Они сидели у источника, Эми читала ему Басё и Сайге. «Я бы хотел услышать ваши стихи, - ласково попросил Пьетро, -пожалуйста, уважаемая госпожа».
- Почему вы меня так называете? - она не снимала с головы капюшона. Пьетро увидел, как блестят ее глаза. В них, казалось, отражались крупные звезды, что висели над лесом. Где-то далеко, на востоке, кричали ночные птицы:
- Завтра с утра надо отправляться в Сендай. Еще пару дней пути осталось, а потом…., - он велел себе улыбнуться и повторил: «Пожалуйста. А называю я вас так, потому что вы и есть уважаемая госпожа».
- Я сначала вам кое-что другое прочитаю, сенсей, - ее голос был тихим, губы цвета вишни тоже улыбались.
- Летом ночь, - медленно, чарующе, проговорила Эми.
- Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки. Если один-два светляка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно…, - девушка замерла и ахнула: «Вот и они!»
Трава тускло светилась. Пьетро, не в силах оторвать взгляда от ее лица, подумал: «Она и сама, как звезда. Господи, я не могу, не могу с ней расстаться».
- Это «Записки у изголовья», - вздохнула девушка, - древняя книга, с незапамятных времен. Жаль, что ее знают только в Японии, сенсей.
- А вы? - Пьетро улыбнулся: «Вы, Эми-сан, почему меня так называете?»
Девушка зарделась: «Вы меня старше, вы ученый человек. Много видели, много знаете…»
- Верно, - согласился Пьетро, - но мне было бы приятно, если бы вы сказали мое имя, Эми-сан. Оно итальянское, я вам говорил. Я потомок того священника, отца Джованни. У него жена была японка, -отчаянно добавил Пьетро.
- Эми-сан, эта книга, из которой вы читали…, если бы ее можно было перевести на английский язык…, Это очень красиво. А мой предок, отец Джованни, переводил Библию.
- Почитайте, - неслышно попросила девушка: «Почитайте, Пьетро-сан, пожалуйста».
- Ecce tu pulchra es amica mea, ecce tu pulchra oculi tui columbarum, - его низкий, красивый голос плыл над лощиной.
- О, как прекрасна ты, возлюбленная моя, как прекрасна, очи твои, очи голубиные… Ecce tu pulchra, -он замолчал. Эми, решительно, сказала: «Послушайте. Вы просили».
- Луна поднялась
Осенние горы спят
Возьму алый лист
И положу на ладонь
Проходит жизнь моя…
Она помолчала: «Это набросок…, Простите, мне стоило вас обременять…»
- Эми…, - он сглотнул, - Эми…, в той книге, что там говорится о весне? Ведь, наверняка, что-то есть?
Девушка кивнула. Эми, незаметно, стерла слезы с глаз: «Никогда, никогда я его не забуду. Очи твои, -она заставила себя не плакать, - очи голубиные…»
- Весною рассвет. Все белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу…, - она замолчала. Пьетро, тихо повторив:
- Весною рассвет, Эми, - притянул ее ближе. Она вся была высокая, тонкая, она, взволнованно, дышала. Пьетро, откинув на спину ее капюшон, поцеловал мягкие, едва начавшие отрастать волосы на голове, и маленькие, торчащие уши.
- Как только мы окажемся в Сендае, - шепнул он, - я пойду к твоему отцу, Эми. Я останусь в Японии…, -девушка приложила палец к его губам и грустно покачала головой:
- Он никогда не согласится, Пьетро. У тебя мать, она тебя давно не видела…, Поцелуй меня еще, -девушка шмыгнула носом, - я просто хочу запомнить, как это.
- Я тебе буду напоминать об этом каждый день, пока мы живы, - услышала она ласковый голос и положила голову на крепкое плечо. «Что-нибудь придумаем, - уверенно сказал Пьетро, прижимая Эми к себе, - это я тебе обещаю, любовь моя».
Они долго сидели просто так, обнявшись. Пьетро тихо рассказывал ей об Англии, квакали лягушки, лес шуршал, летали светляки. Он услышал чьи-то осторожные шаги и велел: «Вернись в хижину, пожалуйста. Наверняка, это просто крестьянин, но не стоит рисковать».
- Я бы не сказал, что крестьянин, - донесся до них смешливый голос:
- Я все-таки промышленник, дорогой кузен, хотя сейчас по мне этого не видно.
Он был в черном, пыльном кимоно, с глиняным фонарем в руках. Эми-сан испуганно натянула капюшон на голову.
- Здравствуйте, - вежливо поклонился Питер, - я мистер Кроу. Вам, обо мне, должно быть, говорили. Он сел, не дожидаясь приглашения и, недовольно, добавил:
- Спрятались вы отменно, я весь день вас искал. Пьетро, - он кивнул, - переведи, пожалуйста, мисс Дате. Только сначала…, - он раздернул горловину мешка. Эми восторженно сказала: «Натто! Рыба! Я сейчас овощей нарою».
Питер захрустел морковью: «Мунемото-сан изрядно тебя разукрасил. Держи, - он протянул Пьетро обломки крестика, - на кораблях склеишь».
- Спасибо. Это моя невеста, - Пьетро почувствовал, что краснеет, - мисс Эми, то есть Эми-сан…
- Я понял, - одобрительно сказал кузен, - очень красивая девушка. А теперь, - он принял от Эми вымытые овощи, - послушайте меня. Кузина Марта уже в Сендае, наверняка. Надо и нам туда отправляться, прямо на рассвете.
- Кузина Марта! - потрясенно сказал Пьетро. Питер показал ему револьвер: «Узнаешь? Но мне, конечно, надо его вернуть. Только сначала я вас на корабли отправлю. Ваш брат, мисс Дате, - он поклонился девушке, - уже там».
Он быстро им все рассказал. Эми, отчего-то, подумала:
- Неужели так бывает? Масами-сан семь лет не видела мужа и все семь лет была уверена, что он жив…, - она, невольно взяла руку Пьетро и вспомнила его грустный голос:
- Я стал священником потому, что потерял любимую девушку, Лауру. И моего отца, вместе с ней убили. Я винил себя в их смерти…, - Эми ощутила пожатие его крепких пальцев. Девушка внезапно, твердо сказала себе: «Никогда больше он не будет одинок. Я этого не позволю».
Питер сидел на краю источника, опустив ноги в воду. Пьетро тихо вышел из хижины и устроился рядом:
- Заснула. Завтра нам подниматься рано, я не хочу, чтобы она уставала. Питер…, - он помолчал, - а если Йошикуни-сан не согласится ее отпустить?
Кузен молчал, вертя пистолет.
- Это если даймё еще жив, - заметил Питер, - и если кузен Стивен не разнес вдребезги стены замка. Или если эскадра еще на плаву. Там дети…, - он махнул рукой: «Однако, я не думаю, что муж кузины Марты будет стрелять по кораблям, по своему сыну…, Хотя его могут принудить».
В черной воде отражалась луна, было прохладно, сыро. Пьетро, наконец, спросил: «Ценой чего?»
- Ценой жизни кузины Марты, разумеется, - Питер сжал зубы и вспомнил ее белую шею, бронзовые, как старое, боевое оружие, волосы. «Хотя она скорее убьет себя, - он увидел блеск серого клинка, -чем позволит такому случиться».
В соснах зашумел ветер. Питер велел: «Спать, святой отец. У нас впереди, - он посмотрел на восток, -еще много дел».
Оказавшись в зале, она откинула темную ткань. На Мунемото повеяло запахом жасмина. Женщина сказала:
- Ваша светлость, я понимаю, что вы исполняете волю императора, однако не след вам задерживать гостей замка. Сатору-сан не сделал ничего плохого. Его величество не запрещал устройство обороны Сендая.
Марта прошла в замок через женскую половину. Даймё, еще давно, показал ей тоннель, проложенный под стенами. «На всякий случай, - усмехнулся Йошикуни-сан, - это во времена Дате Масамунэ построили». Невидные, каменные ступени вели вниз, в сырой, узкий ход.
- Надо, чтобы он Степушку отпустил, - вздохнула Марта, глядя на презрительную усмешку старшего сына даймё, - и своего отца тоже. Хотя, конечно, император может прислать распоряжение о казни..., Надо попробовать уговорить Мунемото.
Наследник даймё молчал, прохаживаясь по залу, разглядывая висящие на стене мечи. Марта, краем глаза, заметила сапфиры на эфесе, катаны и разозлилась: «Нет, здесь мы ее не оставим. Это Степушки оружие, оно потом Пете перейдет».
- Мунемото-сан, - она помолчала, - я вас старше. Послушайте меня, пожалуйста. Ваш отец не замышлял ничего дурного. Рано или поздно его светлость Ёсиноба станет сёгуном, и Япония изменится. Его светлость Йошикуни просто хотел, чтобы люди были подготовлены, - Марта сжала тонкие пальцы.
- Здесь открытый порт. Еще во времена вашего уважаемого предка, Дате Масамунэ, отсюда велась торговля с Западом..., Вы, наверняка, знаете, что сейчас на рейде стоит английская эскадра...
- Знаю, - его голос был холодным: «И еще знаю, что ты грязная шпионка, онивабан. Ты послана сюда Ёсинобой, чтобы подготовить переворот, имеющий целью свержение законной власти в стране и продажу Японии варварам!»
Мунемото повел широкими плечами под красивым, темно-серым кимоно. Усмехаясь, он добавил: «Ты, наверняка, и для моего отца ноги раздвинула, шлюха! Соблазнила его, переманила на сторону мятежников..., Ёсиноба тебя что, два года отмывал, и подкладывал под всех дайме, по очереди?»
Марта, невольно, почувствовала слезы на глазах. Она заставила себя успокоиться и почти ласково ответила:
- Ваша светлость..., Его светлость Токугава Ёсиноба не меньше, чем вы, любит Японию. И ваш отец тоже. Они просто хотят, чтобы..., - Марта ахнула и схватилась за щеку.
Онивабан действительно существовали. Марта встречалась почти со всеми. Ёсиноба развел руками:
- Сама понимаешь, мне надо следить за тем, что происходит при дворе. Тем более, - он улыбнулся, -эти люди которое поколение служат сёгунам. Конечно, если кто-нибудь узнает, кто они такие на самом деле, мы их больше не увидим.
Однако Марта только анализировала их отчеты и давала рекомендации Ёсинобе. При дворе ей было не появиться. Комэй, как ей сказал Ёсиноба, за все время своего правления не принял ни одного европейца.
Упрямые, зеленые глаза взглянули на Мунемото, женщина вскинула голову: «Храбрый самурай никогда не угрожает тому, кто слабее его. Тот же, кто любит и делает то, что презирает отважный человек, справедливо называется трусом».
Он засучил рукав кимоно и вспомнил сбежавшего варвара. «Эта не сбежит, - с наслаждением подумал Мунемото, - ей некуда. И оружия у нее нет».
- Ты не слабее, - процедил наследник даймё: «Ты онивабан, и ты сейчас все мне расскажешь, поняла? О подготовке восстания, о предательстве моего отца, о том, что здесь делал варвар-христианин!»
- Только бы Питер сюда не приводил Пьетро, - успела попросить Марта.
- Пусть они сразу отправляются на корабли, пожалуйста. Не надо им рисковать. И Степушка..., - она еле успела уклониться от удара.
Ёсиноба учил ее искусству такиноуте-рю, избегания атаки. Марта одним легким, неуловимым движением остановила руку Мунемото. Они стояли друг напротив друга. Мунемото был лишь немного выше. В зале наступила тишина. Марта, едва слышно, проговорила: «Ваша светлость, не надо совершать поступков, о которых вы потом пожалеете».
- Какие у нее пальцы железные, - мужчина стиснул зубы и потянулся за мечом. Марта отпрыгнула назад и кувыркнулась. Мунемото, метнув оружие, попав ей эфесом в спину, бросился на пол, прижимая ее своим телом к отполированным доскам.
- Тихо! - он накрутил на руку бронзовые, выбившиеся из прически волосы и рванул ее голову вверх: «Я сказал, тихо!»
Он ударил женщину лицом об пол. Марта почувствовала кровь во рту. Кимоно сбилось, он зашарил рукой по ее телу, сжимая пальцами горло.
- Я тебя изнасилую, - зло сказал Мунемото, - а потом отдам своим самураям. Здесь их пять десятков, ты хорошо проведешь время, шлюха! Ты мне все расскажешь, все..., - Мунемото перевернул ее на спину. Из разбитого рта, по белому подбородку текла кровь. Глаза женщины закатились. Мунемото грубо встряхнул ее за плечи. Задрав простое кимоно, он разорвал сасоеке, тонкую, нижнюю одежду женщины, и навалился на нее.
- Сейчас, - велела себе Марта, превозмогая боль. Она коснулась пальцами незаметного кармана в оби, и нажала на хрустальные глаза птицы. Клинок вошел в его лицо. Мунемото взревел. Марта, вывернувшись, выбежала на террасу и остановилась. В грудь ей уперлось острие катаны.
Она обернулась. Мунемото, с залитым кровью лицом, поднимался с пола.
- Взять! - коротко велел он. Самураи, что стояли перед Мартой, силой опустили ее на колени. Она услышала, как где-то наверху, в голубом, жарком небе клекочет сокол.
- Господи, - попросила женщина, - убереги их. Петеньку, Степушку. Пусть счастливы будут. Пусть вся семья будет счастлива, пожалуйста.
Мунемото наклонился над ней:
- Ты говорила о моем предке, Дате Масамуне. Его звали Одноглазым Драконом, потому что он сам вынул свой раненый глаз. То же самое, - Марта увидела, как разжимаются его смуглые пальцы, -сделаю и я.
Он швырнул ей в лицо что-то склизкое, окровавленное:
- Найдите мне лекаря, и готовьте казнь. Я лично отрублю ей голову, своим мечом.
Мунемото, с размаха, ударил ее эфесом катаны. Растрепанная голова женщины мотнулась. Он усмехнулся: «Приведите Йошикуни-сан и этого варвара. Пусть видят, что их ждет».
- Только бы Степушка молчал, - подумала Марта, - только бы он ничего не говорил...
Мунемото уронил на пол террасы испачканную в крови заколку. Он увидел, как тонкие пальцы женщины тянутся к блестящему, короткому клинку.
- Она не сдастся, никогда, - понял Мунемото и рванул Марту к себе. От него пахло кровью и ненавистью. Из глазницы по щеке сочилось что-то беловатое.
- Ты больше никогда не возьмешь оружия, - шепнул ей Мунемото, ломая пальцы Марты, слушая треск костей. Он отбросил потерявшую сознание женщину на руки самураям и не удержался, плюнул в упрямое, мертвенное бледное лицо.
- Готовьте казнь, - повторил Мунемото, и ушел в зал.
Степан сидел, уронив голову в связанные руки, слушая стук капель по каменному полу. Подвалы в замке были огромными. Он, приехав в Сендай, лично все здесь исходил. Его держали в крохотной каморке, с деревянным ведром на полу. Два молчаливых, вооруженных самурая приносили ему еду, ненадолго снимая веревки. Один из них стоял, касаясь лезвием, катаны его шеи, а второй убирал в камере.
- Нельзя рисковать, - твердил себе Степан: «Надо ждать. Марта вернется с гор и отправится на корабли. Только бы она сюда не приходила, пожалуйста..., Господи, какой я был дурак».
Он и не думал больше о Мирьям. Он сидел, привалившись к холодной стене, вспоминая пещеру, под Бахчисараем, вспоминая саклю, где они с Мартой жили в Гунибе. Она шептала: «Помни, Степушка, пока мы вместе, смерти нет». У нее были теплые, бронзовые волосы и вся она была маленькая, изящная, такая близкая. «Родная моя, - просил Степан, - пожалуйста, пожалуйста..., Прости меня, я виноват, я знаю. Я больше никогда, никогда тебя не обижу».
Он видел перед собой ее ласковые, зеленые глаза: «Не обижу. Прости меня, Марта, прости, пожалуйста...»
Они так и не успели побыть вместе. Марта уехала в горы. Он и Йошикуни-сан отправляли в деревню охрану замка.
- Все будет хорошо, - сказал себе Степан, - Мунемото получит другой приказ от императора и духу его здесь не будет. Он не станет стрелять по кораблям. Не такой он дурак, рисковать дипломатическими осложнениями. Да он и стрелять не умеет, - Степан, внезапно, улыбнулся. Он услышал звук ключа, поворачивающегося в замке.
Два самурая, в доспехах, стояли на пороге.
- Выходи, - грубо велел старший охранник. Наклонившись, воин развязал ему ноги. Оказавшись в саду, Степан зажмурил глаза, таким ярким было летнее солнце. Он увидел самураев, выстроившихся квадратом вокруг двора, увидел Йошикуни-сан, в простом, темном кимоно. Даймё шел по деревянной галерее в сопровождении конвоя. Степан заметил, что у Йошикуни не было оружия.
- И у меня нет, - понял он, - Мунемото его забрал. И как у хорошего человека мог такой сын вырасти? -Степан вздохнул и отчего-то вспомнил младшего брата.
- Федя хороший человек, - он коротко улыбнулся, - он просто один жил, совсем ничего не помнил..., Мы с ним обязательно увидимся. Он порадуется, что у него племянник родился. Федя, наверное, тоже женился, дети у него. В Европе с ним встретимся..., - Степан вздрогнул. Его подтолкнули катаной в спину.
Самураи расступились. Он, застывшими губами, прошептал: «Нет!». Марта стояла на коленях, вокруг тонких, белых щиколоток была обмотана веревка, запястья жены были тоже связаны. Сломанные пальцы на правой руке невыносимо болели, но Марта заставила себя поднять голову. «Какой он бледный, - подумала женщина, - его в подземелье держали, сразу видно. Господи, прошу тебя, пусть он молчит...»
Степан увидел засохшую кровь на ее лице, синяки на щеках. Мунемото обнажил, катану:
- Сейчас я отрублю голову этой шпионке, и так же я поступлю с любым европейским лазутчиком, понятно?
Над стенами замка, над пушками, вился сокол.
- У меня там оптический телеграф, - вспомнил Степан, - мы договорились с капитаном Кроу. Если что, я ему показываю сигнал тревоги. Они в трех милях от берега стоят, увидят. Но туда еще добраться надо, на стены, - жена, неотступно, смотрела на него. Степан заметил, что она легонько покачала головой. То же самое сделал и даймё. Йошикуни стоял, в окружении самураев сына, на другой стороне двора.
Было тихо, так тихо, что они услышали шелест крыльев птицы.
- Нет, - Степан шагнул вперед, сбросив руки самураев, что удерживали его: «Не позволю».
- Немедленно освободите мою жену, - он взглянул на Мунемото холодными, лазоревыми глазами: «Она ни в чем не виновата, она просто гость замка...»
Наследник даймё рассмеялся. Он пощекотал острием, катаны обнаженную, белую шею женщины: «Пара шпионов. Сатору-сан, вы сами признались в преступлениях против Японии. Однако, -Мунемото поправил повязку, закрывавшую его правый глаз, - вы можете изменить свою судьбу».
Мерзавка не ослепила его. Лекаря срочно доставили из Сендая. Он уверил Мунемото, что видеть юноша будет.
- Тем не менее, - развел руками старик, - придется наложить швы, ранение проникающее. Вам просто повезло, ваша светлость. Немного левее и вы бы навсегда лишились глаза.
Аптекарь дал ему опиума. У Мунемото приятно шумело в голове, она была легкой, светлой.
- Изменить свою судьбу, - он повел катаной.
- Мне донесли, что вы успели отправить на корабли вашего сына. Выбирайте, - Мунемото прошелся по двору, - либо вы сейчас начинаете стрелять по эскадре, Сатору-сан, либо голова вашей жены будет торчать на пике у ворот замка. И ваша голова, - добавил мужчина, - тоже.
Степан молчал, глядя в зеленые глаза жены. Мунемото усмехнулся: «Пеняйте на себя». Он занес, катану над нежной шеей Марты.
Капитан Кроу отдал кузине Мирьям свою каюту. Рядом, в свободной каморке, поселились мальчики. Стивен, вместе с Наримуне-сан, разместился в каюте инженера. Она была маленькой, помещалась в самой глубине корабля, рядом с машинным отделением, но юноша обрадовался: «Это хорошо, сенсей. Я смогу сам все изучить».
Он упорно называл капитана Кроу сенсеем. Кузина Мирьям, как-то раз, весело сказала Стивену:
- Это у них в крови, кузен. Вы его старше, учились в университете, инженер..., Он теперь к вам до конца жизни так будет обращаться.
- До конца жизни, - горько вздохнул капитан, исподтишка глядя на ее вороные, уложенные в японскую прическу, волосы. Ее голубые, прозрачные глаза были немного грустными. Стивен подумал: «Конечно, она столько лет семью не видела..., Ничего, сейчас доставим ее в Амстердам, там ее брат, он жениться собирался. Все будет хорошо».
В море было тихо, их никто не беспокоил. Замок даймё возвышался на холме. Стивен каждый день рассматривал стены в подзорную трубу. Сигнала тревоги не появлялось. Семафор был старой конструкции. Такие механизмы в Европе давно уступили место электрическому телеграфу.
- Однако здесь, - сказал Степан, - провода взять неоткуда. Я сначала думал зеркало поставить, но его большое не сделали бы, а от маленького толка нет.
Он прикоснулся ладонью к деревянному шесту: «Пришлось вернуться к технике наполеоновских времен. Она еще во времена моего отца устарела».
Степан коротко рассказал капитану о смерти своих родителей, о детстве в сиротском доме. Капитан Кроу вздохнул: «Мы с Юджинией тоже мать и отца рано потеряли. Однако о нас семья заботилась, бабушка с дедушкой...»
- Я их помню, - Стивен увидел неожиданно нежную улыбку на хмуром, жестком лице.
- Бабушку Марту, дедушку Питера..., Все это время помнил. Нам, кузен, - Степан затянулся папиросой, - император Николай семейных могил не оставил. Марта, когда была в Сибири, могилы моих родителей обустроила. Церковь в их память, в память моих бабушки с дедушкой возвела..., Их в Ладогу сбросили, - Степан отвернулся и замолчал.
Он сказал Марте, что видел в Томске Федора Кузьмича. Жена покачала головой: «Он уже умер, наверное. Все равно, Степушка, никто не поверит, никогда».
- Это она права, конечно, - хмыкнул Степан. Он расспросил у капитана Кроу о Юджинии: «Скорее всего, она у Третьего Отделения, ваша сестра. А что она в Летний Сад вышла, так у нее дети..., Наверняка, они ей угрожали, что малышей заберут, и она их больше никогда не увидит. Но вы не волнуйтесь, - добавил Степан, - когда мы окажемся в Европе, я напишу своему брату. Он поможет найти кузину Юджинию. Он у меня в Санкт-Петербурге».
Мирьям занималась с мальчиками английским, капитан Кроу учил их математике. Наримуне-сан быстро схватывал. С ним Стивен уже перешел к основным постулатам физики.
- Не волнуйтесь, - говорил Стивен японцу, - пока мы с вами до Англии доплывем, у вас язык будет хороший. Поступите в Кембридж и начнете учиться.
Наримуне-сан все никак не мог поверить, что где-то на Западе есть железные дороги, гидравлические подъемники и телеграф.
- Скоро, - сказал ему капитан Кроу, - мы сможем разговаривать с людьми, находящимися на другом краю земли, мистер Дате. Тоже по проводам. Соединим Лондон с Японией, и услышим все ваши новости.
Юноша днями сидел в машинном отделении, разбираясь в принципах работы парового двигателя. Ночью, просыпаясь, чувствуя легкое покачивание корабля, Наримуне-сан говорил себе:
- В Японии будет точно так же. Сейчас новый век, страна не может долго оставаться закрытой. Мы никогда не станем колонией, но нет ничего плохого в том, чтобы учится у европейцев.
Стивен избегал смотреть на кузину Мирьям. Она чем-то напоминала ему Шуламит. Как-то раз, вечером, когда мальчики спали, стоя на палубе, девушка вздохнула:
- Мы с Давидом тоже родителей потеряли, кузен Стивен. Мы слышали, как они умирали. Не дай Господь никому такое пережить. И мне так жаль, - Мирьям, на мгновение, коснулась его руки, - так жаль, что кузина Шуламит погибла...
Он курил, глядя на далекие, редкие огоньки Сендая: «А вы в Америку не вернетесь, - вдруг спросил Стивен, - у вас там жених, кузен Дэниел...»
Мирьям помотала изящной головой:
- Это детское было, кузен Стивен. Я с тех пор..., - она повела рукой и бодро добавила: «Буду в Европе учиться, частным образом, а потом сдам профессиональный экзамен и стану врачом. Скоро такое разрешат, я уверена».
Стивен снял кольцо с цепочки и положил его в медальон, что ему отдала кузина Марта. «Забудь, забудь, - велел он себе, - скажи спасибо, что у тебя сын есть..., Ты не станешь евреем, да и зачем ты ей нужен?»
Мирьям часто стояла у борта корабля, смотря на белые стены замка. Она сказала Стивену, что попала в Японию случайно, что ее похитили в Сан-Франциско. Здесь, в Сендае, она встретилась с мужем кузины Марты.
- А больше никому ничего знать не надо, - напоминала себе девушка, - это все прошло и более не вернется. У него сын, у него жена..., Даймё и Наримуне-сан никогда, ничего не расскажут. Они люди чести.
Ей все равно хотелось смотреть на замок. Она ворочалась на узкой, корабельной койке, вспоминая его лазоревые глаза, его большие руки, его улыбку. Девушка тихо плакала, закусив губами угол жесткой подушки в холщовой наволочке.
- Все еще будет, - слышала Мирьям голос бабушки, - у тебя своя стезя, милая.
Она всхлипывала, вытирая лицо:
- Нельзя, нельзя…, Нельзя и думать о таком. Ты видела, как их сын рад, что его родители встретились..., Нельзя желать дурного другим людям. Кузина Марта мне ничего плохого не сделала, даже словом не обмолвилась о том, что я и ее муж...
Она приваливалась спиной к дощатой переборке и успокаивала себя:
- Я встречу человека, полюблю его, и он будет любить меня. Выучусь, стану врачом..., - Мирьям засыпала, отгоняя мысли о Степане. У кузена Стивена тоже были лазоревые глаза. Она, как-то раз, осторожно заметила: «В Стамбуле, наверное, были очень хорошие врачи. Вы были тяжело ранены..., И это, - Мирьям покраснела, - это муж кузины Марты сделал...»
- Была война, - коротко ответил капитан Кроу, - на войне разные вещи случаются, кузина. Как и в мирной жизни, конечно, - он вздохнул.
- Я на него не в обиде. Он мог бы быть на моем месте. У меня просто торпед не было. А врачи..., - он замялся, - я в первые несколько месяцев и не вставал. Сами видите, - он повел рукой в сторону шрамов на лице и голове, - все это долго заживало.
- И кузина Шуламит его таким полюбила, - подумала девушка, - впрочем, это, конечно, все равно. Степан будет Марту любить, даже если..., - она одернула себя: «Не смей!»
Шрамы и ожоги у него сгладились, только ухо осталось изуродованным. Туда, как сказал Стивен, попала пуля, в Санкт-Петербурге.
День был жарким, мальчишки полезли купаться. Они оба отлично справлялись с трапом и снастями. Петенька, правда, морщил нос: «Все это, дядя Стивен, устарело. Паруса..., Когда-нибудь корабли будут ходить только на силе пара».
Капитан Кроу шутливо погладил рыжий затылок: «Моше у меня такой же. Шесть лет мальчику, а уже вверх тянется. И тоже пытливый».
- И люди будут летать по воздуху, как птицы! - встрял Грегори и посмотрел на чистый, без единого паруса горизонт. Вода была теплой, прозрачной. Мальчик нырнув, открыл глаза. Он увидел дно шлюпки, и стайку блестящих рыб: «Дядя Стивен рассказывал об акваланге. Человек может дышать под водой». Рыба подплыла и коснулась ладони Грегори.
- Она умела их слышать, - вспомнил он, - рыб, птиц, растения..., И дедушка Арлунар умел. И я умею, -Грегори даже забыл о том, что он под водой, и склонил голову,
Он затаил дыхание. Высунув голову, мальчик взглянул на берег. Петя, что плавал рядом, вздрогнул. Серо-голубые глаза брата были туманными, блуждающими, обычно смуглое лицо побледнело. Грегори услышал, крик птиц вдали, и закрыл глаза. Их было много, так много, что голоса путались у него в голове.
Мальчик заставил себя успокоиться.
Он ощутил далекий толчок, потом еще один. Грегори почувствовал боль в руке, в пальцах, на него повеяло холодом. Он успел попросить сокола, что вился над замком: «Нет! Сделай так, чтобы он не тронул маму! Пожалуйста, дедушка!»
Птицы летели к земле, испуганные голоса смешивались в один стон. Петенька обеспокоенно встряхнул его за плечи: «Ты что?»
Капитан втащил мальчишек в шлюпку, и сел на весла. Грегори лежал, тяжело дыша, закрыв глаза. Над вершинами далеких гор кружилась огромная стая птиц. Они летели стеной, дул холодный ветер. Губы Грегори посинели, он поежился, и капитан накинул на него куртку.
- Надо успеть, - Грегори, приподнялся, глядя на горизонт. Мама..., - он услышал крик сокола, увидел, как птицы вьются над замком: «Спасибо, дедушка».
Они оказались на палубе корабля. Грегори схватил Стивена за руку: «Дядя Стивен..., Надо их предупредить..., Осталось совсем немного...»
- До чего? - недоуменно спросила Мирьям, присев, а потом они услышали крик дозорного с мачты: «Капитан! Волна!»
Фрегат тряхнуло. Стивен, взяв подзорную трубу, увидел оседающие крыши. Деревянные дома Сендая рушились, над городом повисло облако пыли.
Небо над замком потемнело от птиц. Марта вспомнила сухой смешок дедушки Питера:
- Не знаю, что тогда случилось, у берегов Африки, но мы спаслись. Птицы нападали на людей, глаза им выклевывали. Начался водяной смерч..., - дед протянул ноги к огню в камине и пожал плечами: «Есть вещи, Марта, которые наука не объясняет». Она заметила, как блеснули лазоревые глаза. Дед добавил:
- Даже в нашей семье..., - он махнул рукой и не закончил.
Сокол сложил крылья. Птица камнем бросилась вниз, к непокрытой голове Мунемото, вцепившись в нее когтями. Наследник даймё истошно закричал: «Стреляйте, стреляйте в них!». Стая заполонила двор замка, самураи пытались достать луки, но было поздно. Птицы хрипло кричалс, летели перья, брызгала кровь.
Марта почувствовала, как двигается земля, как дрожит камень садовой дорожки под ее ногами. Стены рушились, черепица летела вниз, и она вскрикнула. Муж рванулся вперед и закрыл ее своим телом. «Пока мы вместе, смерти нет, - вспомнила Марта, - Господи, пожалуйста, прости его. Я ведь простила. Он не хотел, не хотел...»
Внезапно, мгновенно все затихло, птицы, хлопая крыльями, взвились вверх. В воздухе висела каменная пыль. Люди, кашляя, поднимались. Она услышала шепот Степана: «Марта..., Я так тебя люблю, так люблю..., Я не знаю, что еще...»
- Ничего, - Марта пошевелилась и поняла, что улыбается: «Просто будь со мной, милый, пока мы живы.
- Всегда, - он поднял жену и осторожно, аккуратно развязал ее. Марта огляделась. Даймё стоял на коленях у тела старшего сына. Лицо Мунемото было изуродовано клювом сокола, затылок разбит камнем. Марта охнула, пальцы опять заболели. Тихо ступая, она подошла к Йошикуни-сан и положила здоровую руку на его испачканное белой пылью кимоно: «Мне очень жаль, Йошикуни-сан».
- Он все-таки был мой сын, - даймё смотрел на мертвое лицо.
- Масами-сан, я виноват перед вами. Вы, наверняка, не рассчитывали, когда ехали сюда, на то, что..., -Йошикуни указал глазами на ее распухшие пальцы.
- Заживут, - уверила его Марта: «Разные вещи в жизни бывают, Йошикуни-сан». Она подняла голову и посмотрела на чистое, голубое небо: «А у Японии еще много испытаний впереди».
Даймё встал и горько усмехнулся: «Я знаю. Только вам, вашей семье, Масами-сан, не надо в них участвовать. Уезжайте отсюда. Указ императора еще никто не отменял. Я под подозрением, и его светлость Ёсиноба...»
Марта взяла левой рукой ладонь Степана. Рука мужа была знакомой, твердой, надежной. Она, на мгновение, забыла о боли: «Восстановим здесь все и уедем, Йошикуни-сан. Мы ведь, - она посмотрела на разбитые ворота замка, - семья».
Питер, пробираясь между рассыпанными камнями и черепицей, помахал им.
- Йошикуни-сан, - он поклонился и попросил: «Кузен, переведите, пожалуйста».
- Йошикуни-сан, - продолжил Питер, - я привел вашу дочь, Эми-сан. Господин Мунемото забрал ее из монастыря и хотел отправить в столицу, в придворные дамы императору Комэю. С ней все в порядке, - Питер поднял руку, увидев, как побледнело лицо дайме, - она в город пошла..., - он осекся:
- Она вам сама все расскажет. Мне тоже, - Питер обвел глазами двор, - тоже в город надо. Там много разрушений. Мы вам поможем, конечно, - он еще раз поклонился даймё.
Люди поднимались, Йошикуни-сан и Степан распоряжались, слуги помогали раненым и убирали трупы. Марта и Питер все стояли друг напротив друга. Он опустил глаза и озабоченно спросил: «Что у вас с пальцами, кузина?»
- Покойный Мунемото сломал, - Марта взглянула в лазоревые глаза: «Он меня хотел казнить, но землетрясение вовремя случилось. Ничего, кузен Питер, они срастутся. Вы кузена Пьетро нашли? -Марта легонько улыбнулась.
Питер кивнул:
- Он к своим прихожанам отправился, вместе с Эми-сан. Она лечить умеет. Надо кузину Мирьям позвать, - он все смотрел на бледные, испачканные засохшей кровью щеки женщины, - пусть она вам лубок наложит. Вам больно..., - Питер замолчал и Марта, одобрительно, сказала: «Револьвер мой не потеряли, кузен».
Она забрала его левой рукой и взглянула на золотую табличку:
- Мунемото мне кричал, что я больше никогда не возьму оружия. Это он ошибался, конечно, - Марта вспомнила о приказе в рукаве и неслышно вздохнула: «Потом. Степушке не до этого сейчас».
- Мы птиц видели, когда сюда шли, кузина Марта, - Питер протянул руку и стряхнул пыль с ее кимоно. Ему отчаянно хотелось коснуться белой щеки, растрепанных, бронзовых волос, однако он только добавил: «Мне дедушка рассказывал, когда он со своей первой женой и дядей Майклом у берегов Африки спасся...»
Марта кивнула: «Там птицы были. Думаю, - она помолчала, - мы не узнаем, что на самом деле случилось. И здесь, - она убрала револьвер в свой оби, - тоже».
- Не узнаем, - повторил Питер, а потом они услышали голоса мальчиков: «Мама! Мамочка! С нами все хорошо, корабли в порядке!»
Грегори и Петенька подбежали к женщине. Она, поморщившись от боли в руке, обняла их. Грегори, прижался щекой к ее щеке:
- Не буду говорить. Все равно никто не поверит. Да и не надо маме такого знать, - он посмотрел на небо. Сокол, паривший над замком, медленно полетел на запад.
- И я туда отправлюсь, - Грегори вспомнил женщину, в темной вуали, что шла по берегу моря, - ей надо помочь. И маме надо, - он легонько, незаметно прикоснулся пальцем к правой руке женщины. «Как я их увидела, боль ушла, - весело поняла Марта, - дорогие мои, как я по ним скучала...»
- Помогать, - велела она, целуя мальчишек: «Ты, Петенька, к отцу иди, к Йошикуни-сан, здесь по строительной части дел будет много, а ты, Грегори, к тете Мирьям отправляйся. Она в городе уже?»
- И дядя Стивен там, и Наримуне-сан, - кивнули мальчики: «Дядя Стивен сказал, что мы отсюда не уплывем, пока город в порядок не приведем».
- И очень правильно, - Питер подтолкнул их, мальчишки убежали, а он предложил: «Давайте, я вам помогу до ваших апартаментов добраться, кузина Марта. Вам отдохнуть надо».
- Я сама, - отмахнулась женщина: «И вы, кузен Питер, - распорядилась она, - отдохните. Устали, сюда добираясь. Спасибо вам, что всех нашли».
- Я обещал, - отозвался Питер: «Не было такого, чтобы я не выполнял обещанное, кузина Марта».
Зеленые глаза внимательно посмотрели на него. Женщина коротко кивнула: «Да».
Она подошла к мужу. Степан, наклонившись, что-то шепнул ей на ухо, она улыбнулась, сын прижался рыжей головой к подолу материнского кимоно. Питер все стоял, следя за ее бронзовыми волосами, а потом закрыл глаза.
- Оставь, оставь, - велел себе Питер, - она счастлива, и пусть всегда будет так. И Пьетро с Эми-сан счастливы. Даймё согласится ее отпустить. Видно, что они любят друг друга. И кузина Мирьям вернется в семью. И у тебя сын есть, Питер. Чего тебе больше желать? - он вспомнил прохладную ночь, в горах, крупные звезды, что повисли над хребтом, светляков, спрятавшихся в траве. Питер сидел, слушая журчание воды в источнике, видя перед собой ее зеленые, большие глаза.
- Каждая лодка в море, - пробормотал Питер, - как это он там писал..., Каждая лодка на море, будто звезда в небе. Они идут своим курсом, повинуясь воле человека, а нам, тем, кто стоит на берегу, остается только следить за ними. Он, конечно, был, прав..., - Питер заставил себя отвернуться, и не слушать ее ласковый голос. «Сделай то, что тебе должно, - велел себе мужчина, - и отправляйся домой».
Он засучил рукава кимоно и стал помогать слугам, что разбирали камни, засыпавшие двор замка.
На узкой улице приятно пахло распиленным деревом. Дома здесь строились быстро, достаточно было возвести легкие перегородки и обтянуть их рисовой бумагой. Отец сказал Петеньке:
- С замком, мы, конечно, дольше провозимся, но к зиме закончим.
Петенька поднял голову и посмотрел на тростниковые крыши. Торговый квартал тоже отстраивали. Самураи Йошикуни-сан вернулись с гор, во всем городе были слышны их приказания. Через реку протянулись два временных моста. Они оставались в Сендае до зимы. Йошикуни-сан, было, стал отнекиваться, но Марта, твердо прервала его:
- Нет, ваша светлость, у вас и сын и дочь на запад отправляются. Мы будем следить за тем, чтобы вы не скучали. Потом проводим вас до Киото, я представлю мужа его светлости Ёсинобе. Вы останетесь при дворе, а мы отплывем в Америку.
Петенька наизусть выучил карту.
- Сан-Франциско, - повторял мальчик, - потом Скалистые Горы. Потом Юта, Миссури, река Миссисипи, а потом Вашингтон.
Гражданская война еще шла, но родители собирались отправиться в столицу северной дорогой, не заглядывая на юг. «Познакомишься с остальными своими родственниками, - усмехнулась мать, показывая Петеньке атлас, - я ведь американка. После этого в Англии осядем. Присоединишься к Грегори в Итоне».
Из столицы пришло распоряжение императора Комэя. Он изгнал наиболее радикальных аристократов из Киото и назначил Токугаву Ёсиноба младшим советником.
- Это только начало, ваша светлость, - заметила Марта Йошикуни-сан, - но, видите, его величество и вас приглашает в столицу. Если не при Комэе, то при его сыне Япония изменится. И ваш сын, - она улыбнулась, - вернется сюда вооруженный знаниями.
Они сидели за чаем в кабинете дайме, сады уже привели в порядок. Сверху, со стен раздавался голос Степана, он руководил строителями. Тонко, неуловимо пахло жасмином. Марта была в осеннем, серо-зеленом кимоно, с рисунками камыша и перелетных птиц. Правая рука женщины, упрятанная в лубок, висела на шелковой косынке.
Марта опустила глаза к лубку. Мирьям, вымыв руки, посмотрела на ее пальцы: «Кузина Марта, может быть, вам..., тебе, опиума дать? Я кости на место ставить буду, это больно...»
- Не больнее, чем когда он мне руку ломал, - отмахнулась женщина: «Когда я сына рожала, без опиума обошлась, а он больше восьми фунтов был. Я с болью не понаслышке знакома. Родишь, -Марта усмехнулась и налила себе левой рукой чая,- тогда поймешь».
Она заметила, как покраснела Мирьям, как она отвела глаза. Кузина коснулась ее пальцев и Марта велела себе не стонать.
- Вы и левой отменно стреляете, Масами-сан, - одобрительно заметил Йошикуни, - вы мне показывали.
Он оправил складки своего кимоно:
- Пьетро-сан хороший человек, сразу видно. А что он христианин, - даймё махнул рукой, - скоро в Японии примут закон о свободе религии, я уверен.
Пьетро, вернувшись в Сендай, пришел в замок. Они с его светлостью долго ходили по расчищенному, восстановленному саду. Йошикуни слушал мужчину, а потом, остановился:
- Пьетро-сан, я сам по любви женился, и никого больше не полюбил, с тех пор, как Хитоми-сан умерла. Неужели вы думаете, что я бы стал ломать судьбу своей девочки? Если вы друг друга любите, то, конечно, - даймё вздохнул, - будьте счастливы. Тем более, Наримунэ-сан в этом вашем, - дайме по складам выговорил, - университете будет учиться. Ему легче будет станет, если семья рядом появится.
- Он теперь тоже наша семья, - Пьетро счастливо закрыл глаза: «Доплывем с эскадрой до Гибралтара, а потом в Рим отправимся. Гарибальди еще на Капрере, войны в Италии нет..., Сниму сан, и обвенчаемся, в Риме. Покажу Эми Европу, а потом отправимся домой. Мама обрадуется».
Он рассказал кузену Стивену о слухах, что ходили среди инуитов в Канаде. Выжившие участники экспедиции Франклина были разбросаны где-то среди арктических льдов.
- Я сам держал в руках, - заметил Пьетро, - серебряные ножи и вилки, с печатью «Эребуса», флагманского корабля Франклина. Правда, это в лесах было...
Стивен повернул к нему атлас и пожевал папиросу: «Показывай». Они сидели в кают-компании, руки и у Стивена, и у Пьетро были все в царапинах. Последние две недели они провели на берегу, восстанавливая торговый квартал.
Пьетро взял карандаш и поставил точку на карте.
- Это я на озере Атабаска видел. В форте Чипевьян, у индейцев, что с севера пришли. Оттуда мы направились на восток, к Гудзонову заливу, но там, как ты сам знаешь, следов Франклина не осталось.
Стивен забрал у него карандаш и провел прямую линию от озера Атабаска на север. Она упиралась в бесконечное, белое пространство. «Там никто не был, - предупредил его Пьетро, - кроме индейцев, инуитов».
- Вот я и побываю, - Стивен захлопнул атлас и улыбнулся: «Питер!»
Кузен стер пот со лба и опустился в кресло.
- До Нагасаки нам припасов и пресной воды хватит, а там еще купим, - Питер чиркнул спичкой и, закурив, блаженно закрыл глаза.
- Твоя невеста, Пьетро, - смешливо сказал он, - отлично разбирается в шелке, жемчуге и фарфоре. Не ожидал такого от монахини, - он ласково рассмеялся: «Тете Веронике я тоже подарки купил, не волнуйся».
Пьетро покраснел: «Зачем это...»
- Затем, что ты пока, - Питер выпустил клуб дыма, - странствующий монах, хоть и будущий зять даймё. Разберемся, - махнул он рукой и добавил, зорко глядя на Пьетро: «В Кембридж вернешься?»
Тот кивнул: «К своим учителям. Буду языки преподавать. Я теперь японский неплохо знаю». Питер все курил, а потом заметил:
- Я бы на твоем месте с кузеном Джоном поговорил. Министерству иностранных дел такие люди, как ты, понадобятся. Япония рано или поздно станет открытой. Тем более, - он подмигнул Пьетро, - у тебя будущий тесть, член совета при императоре Комэе. Такими людьми не бросаются.
Питер потянулся:
- Я засяду за свой отчет. Очень хорошо, что мы сюда съездили, дорогие мои. У меня есть много мыслей касательно будущих сношений с Японией. А зачем твоя невеста купила лопатку для риса? -внезапно спросил Питер. «И еще какой-то, - он поискал слово, - чепец на голову?»
- Он скрывает рога ревности, эгоизма и самолюбования, - расхохотался Пьетро: «Я ей говорил, что у нее нет ничего этого, но Эми-сан у меня упрямая. Если положено, значит, так и будет. Она и саке берет, в Италии его не найти. А лопатка для моей мамы. Принято, чтобы свекровь ее вручала невестке».
- Думаю, - Питер потушил окурок в оловянной пепельнице, - следующую книгу твоя мама о Японии напишет. Мы ей все поможем, - он рассмеялся, показав крепкие, белые зубы.
Петенька шел вслед за родителями к гавани. Улицы украшали к празднику Звезд, Танабате, над новыми крышами домов веял разноцветный шелк. «Жаль, что Грегори фейерверка не увидит, -грустно вздохнул мальчик, - они сегодня отплывают. Ничего, мама сказала, что мы скоро в Лондоне окажемся».
Фейерверк готовил отец. На холме, рядом с замком, установили пороховые заряды. Отец объяснил Петеньке, как получаются разные цвета, и мальчик кивнул: «Я видел, в Китае. Папа, - Петенька прижался головой к рукаву его кимоно, - а мы больше никогда не расстанемся?»
- Никогда, милый, - Степан наклонился и поцеловал его в лоб.
- Потом, - велел он себе, - когда все отплывут. Марте не до этого сейчас. Она с его светлостью занята, рука у нее еще заживает...
Он ночевал вместе со строителями, а жена с Петенькой оставалась в своих апартаментах. Степан просыпался и выходил во двор замка, под огромное, звездное небо. Было уже прохладно, и он думал: «Все наладится. Проводим семью, начнется осень, съездим в горы, на теплые источники..., Мы столько лет в разлуке были, она отвыкла..., Да и я ее обидел».
Мирьям он не видел. Девушка все время проводила в городе, занимаясь ранеными. Степан с облегчением говорил себе: «Когда мы в Европу вернемся, она замуж выйдет. Забудет меня, вот и хорошо. И я ее забуду».
Он все реже вспоминал большие, прозрачные, светло-голубые глаза, реже слышал ее шепот: «Я так тебя люблю, так люблю...».
Степан сидел, покуривая папиросу, думая о другой женщине, о той, что лежала, свернувшись в клубочек, уткнувшись лицом в сгиб руки, в ночном кимоно белого шелка, о ее бронзовых, рассыпанных по плечам, волосах.
- Все будет хорошо, Марта, - обещал он, и возвращался в залы, где спали строители.
Петенька нагнал родителей, взяв их за руки:
- Им все кланяются. Папа город восстанавливал, а про маму, я сам слышал, говорят, что она попросила богов и землетрясение прекратилось.
Мать усмехалась:
- Это природное явление, сыночек. И я тебе объясняла, и папа. Толчки бывают разной силы. Сендаю просто повезло, что землетрясение было таким коротким. Никаких богов я не просила, тем более, -Марта затянулась папиросой, - я христианка.
Икона Богородицы стояла в нише, токономе, в парадной гостиной их апартаментов. «Но ты ходила на Холм Хризантем, - утвердительно сказал Петенька, забравшись к ней на колени, - я сам видел».
Мать расчесывала левой рукой бронзовые волосы.
- Все ходили, - пожала плечами Марта, - даже Эми-сан, невеста дяди Пьетро. Это семейная реликвия, как икона, как твой крестик, как сабля отца твоего. Просто, - мать повела рукой, - она всегда здесь останется, в Сендае.
Набережная и причал были совсем новыми. Фрегаты развернули паруса. Петенька увидел, как его светлость бежит вниз по деревянному трапу. Самураи из его свиты медленно, неуверенно спускались следом, осматривая планки, прежде чем поставить на них ногу.
- Скоро осень, - мальчик помахал тем, кто стоял на корме корабля, - здесь очень красиво осенью. Его светлость обещал, что мы с ним будем заниматься фехтованием, верховой ездой, он меня станет учить чайной церемонии..., А с мамой и папой мы сядем у камелька, на террасе и станем любоваться тем, как летят на запад дикие гуси.
Мать, и отец и его светлость раскланялись. Йошикуни, неожиданно весело, сказал:
- Как меня уверил Стивен-сан, через пять лет мой мальчик сюда вернется, инженером. А дети, - он взглянул на Пьетро и Эми, - им я велел внуков мне привезти. Не сейчас, конечно, - его светлость помолчал, - а как у нас здесь все успокоится. Писать они мне будут, через Нагасаки, через Осаку..., -корабли поднимали якоря.
Питер все смотрел на ее бронзовую, с высокой, японской прической, увенчанную гребнями голову. Он отчего-то вспомнил как еще там, в горах, Марта вынула из волос пару медных, остро заточенных шпилек и отдала ему:
- Пистолет у вас есть, но это, - женщина подмигнула Питеру, - тоже не помешает. Ими можно и замок открыть, и ударить, если такая нужда придет.
- Она сама, - подумал Питер, - словно клинок.
Марта стояла, - маленькая, прямая, в кимоно цвета осенних листьев, - и махала им левой рукой. Правая кисть все еще висела на косынке. Эми-сан шепнула Пьетро: «А это страшно, идти по морю?»
- Ничего страшного, - усмехнулся мужчина, - скоро мы будем в Нагасаки, а там и до Гонконга недалеко. Посмотришь Бомбей, где я служил, где этого юношу, - он потрепал по голове Грегори, - мы крестили..., Потом в Рим поедем, там и обвенчаемся.
- Надо с Минори-сан поговорить, - напомнила себе Эми, - папа ничего такого мне не сказал, это не принято. Она лекарь, ее стесняться нечего. Бедная, - девушка искоса взглянула на бледные щеки Мирьям, - она до сих пор его любит. Но так правильно. Масами-сан мужа семь лет ждала, искала..., И у них сын...
Мирьям заставила себя не плакать, вглядываясь в причал. Он и не смотрел на нее, он говорил с женой и его светлостью.
- Я его еще увижу, - пообещала себе девушка, - увижу, в Европе. Может быть..., - она сглотнула и нарочито весело заметила:
- Мне тоже интересно в Индии побывать. Там наш предок лечил, первый доктор Кардозо. Воспитанник отца Джованни. Вы меня должны свести с тамошними врачами, кузен Питер, - Мирьям вспомнила:
- Питер четыре года, как овдовел. Дорога до Европы долгая, мало ли что случится..., Посмотрим, - она обернулась. Капитан Кроу стоял у штурвала.
Корабли медленно выходили из гавани, над Сендаем реяли шелковые полотнища. Его светлость и Петенька шли впереди, со свитой. Степан, коснулся плеча жены:
- Марта..., Можно будет сегодня у тебя переночевать? - он вздохнул. Женщина, потянувшись, нежно погладила его по щеке: «Конечно, Степушка».
Они, взявшись за руки, поднимались к Холму Хризантем. Марта, увидев белые паруса на горизонте, перекрестила корабли.
- Выходящие на кораблях в море, работники на водах великих, Те видели творения Господа, и чудеса Его в пучинах, - прошептала женщина: «Господи, спасибо, спасибо тебе, что все живы...»
Она вспомнила о приказе. Марта держала его в своей шкатулке, среди бумаг Ёсинобы. Женщина велела себе: «Не откладывай. Степушка должен знать. Я ему все расскажу».
- Должен знать, - повторила Марта. Они еще постояли, глядя на удаляющуюся к югу эскадру.
В саду было тихо. Марта сидела на зеленой траве у берега пруда. Темная вода немного колыхалась. Она была в своем китайском костюме, простой, шелковой кофте и таких же штанах, бронзовые волосы стянуты в тяжелый узел.
Муж, устроившись, напротив, с карандашом и альбомом, сосредоточенно рисовал.
- Я так и не рассказала кузену Питеру об англичанине, что у меня паспорта и золото забрал, -вспомнила Марта.
- Я ведь имени его не знала. Где его искать, да и зачем?
Она тихонько вздохнула и услышала голос мужа: «Устала, любовь моя? Потерпи еще немного. Я закончу набросок, заберем Петеньку с фехтования, и выпьем чаю. Я сделаю гравюру, - Степан полюбовался рисунком, - в стиле Хиросигэ. Ты видела его работы?»
- У Ёсинобы хорошая коллекция, - кивнула Марта, - и Йошикуни-сан мне показывал эту серию, с видами Эдо. Спасибо тебе, - она улыбнулась.
- В Лондоне повесим, - он попросил: «Голову немного поверни, направо. Ты мне рассказывала, о портрете миссис де ла Марк. Получится, похоже, - Степан вернулся к альбому и вдруг, озабоченно, спросил: «Как рука?»
Марта заставила свои пальцы не тянуться вни. Там, в кармане кофты, лежал приказ. Она весело ответила: «Ты видел, я уже и стреляю, и фехтую правой. Все отлично срослось».
- Срослось, - горько повторила женщина.
Все было не так, с той, первой ночи, после отплытия кораблей. Марта дождалась, пока муж заснет. Накинув кимоно, женщина вышла на террасу своих комнат. Дул прохладный ветерок. Кузен Питер оставил ей папиросы. Марта чиркнула спичкой: «Я Степушку семь лет не видела. Я от него отвыкла, и он от меня. Надо дать время, подождать...»
Она ждала, но так ничего и не чувствовала. Это была не обида, Марта знала, что простила мужа, а что-то другое, чему она, как ни пыталась, не могла найти объяснения. Она целовала его, говорила, что любит, ждала, когда к ней вернется то, что случилось давно, девять лет назад, там, в России, но ничего не возвращалось. Степан не замечал. Марта решила ничего ему не говорить.
- Все будет хорошо, - уверила себя женщина, - когда осядем в Лондоне, у нас еще дети появятся, мальчики и девочки..., Петенька порадуется, он до сих пор по Грегори скучает. Они увидятся, конечно. Не надо Степе об этом знать, он расстроится..., Он так хочет, чтобы у нас все получилось. И получится.
Марта и мужу не стала рассказывать о том, что случилось с золотом.
- Кое-что, - она махнула рукой, - на церковь Федоровскую потратила, а остальное в Китае разошлось. Ничего, - она потерлась щекой о его щеку, - у меня дедушкино наследство осталось, в Банке Англии. Даже если меня погибшей признали, и Джошуа его перевели, он все вернет. Но вряд ли он эти деньги получил, война в Америке.
Она устроила голову на груди у Степана. Муж, вдруг, сказал: «Не буду больше воевать. Хватит, надоело. Пока мы в Америке, займусь железными дорогами. У вас, наверняка, трансконтинентальную линию начнут прокладывать».
Петенька говорил о том, что хочет вернуться в Россию. Степан только покачал головой: «Очень надеюсь, что ты там не появишься, милый мой. Мы с мамой твоей еле оттуда вырвались. У тебя в столице дядя живет, но безопасней с ним в Европе встречаться».
Марта сказала Степану, что можно обвенчаться в Сан-Франциско. Муж хмыкнул: «Там нет православной церкви, а на Аляске...»
- Степа, - терпеливо заметила Марта, - даже кузен Пьетро на Аляску не заглядывал. Канадой и островами ограничился. Это пока территория Российской Империи. Когда продадут ее, о чем Пьетро говорил, тогда, ради Бога, - она развела руками, - можно будет туда ездить. А сейчас, - отрезала Марта, - я нашего сына обратно в Россию не повезу. Неужели тебе так важно венчаться у православных? - удивилась Марта.
Он молчал, затягиваясь папиросой.
- Ты Петеньку в православной церкви крестила, и Федоровский храм построила..., Ты бы могла принять православие, Марта. Как моя бабушка, как мама моя. Это традиция у нас, - она взглянула в лазоревые глаза и усмехнулась:
- Степушка, в Гурьеве епископальных церквей не завели пока, как и в Зерентуе.
Марта поднялась: «Как окажемся в Европе, съездим в Париж. Кузен Питер говорил, там два года назад православный собор освятили. Мне, в общем, все равно, Бог один, - она увидела лицо мужа и повторила: «Один».
- Но тебе просто не дадут американский паспорт, если ты не станешь моим мужем, Степушка. Если ты хочешь, конечно, - ядовито добавила Марта.
Он поймал ее за руку и потянул к себе на колени: «Хочу, - Степан вдохнул запах жасмина, - очень хочу. Но можно к мировому судье сходить, ты говорила...»
- Это новый штат, - Марта обняла его и закрыла глаза. От мужа пахло знакомо, гарью, краской. Она ласково прижалась к его губам: «В новых штатах всегда строгости. Мировой судья нас не поженит без паспорта. Дэниел пришлет аффидавит, из Вашингтона, что я американка, но ведь это только я..., А в церкви нас обвенчают».
- Хорошо, - сдался Степан. Он, на мгновение, подумал:
- Я бы и Мирьям уговорил креститься. Жена должна следовать за своим мужем. Ладно, доберемся до Европы и еще раз обвенчаемся, как положено. Мне спокойней будет. А так Марте спокойней. Хотя она права, документы нам с Петенькой нужны. Бог один..., - он вспомнил мечеть в Гунибе и темные, спокойные глаза имама Шамиля.
- Год она там жила, без меня. Неужели он так ее и не тронул? Он любил ее, это видно было. Хотя она ребенка ждала..., А если? - Степан замер и вспомнил рыжую голову сына: «Не будь дураком, - сказал он себе сердито, - Петенька на тебя, как две капли воды похож. Марта не ты, она бы никогда не стала...»
- Вот сейчас, - велела себе Марта, увидев, как муж захлопывает альбом. В пруду едва слышно плескала рыба и он пробормотал: «Закончу и схожу в город, в мастерскую печатную. Сделаю нам оттиск».
- Три оттиска, - спокойно поправила его Марта: «Йошикуни-сан хочет, чтобы у него осталась память о нас. И его светлости Ёсинобе я гравюру отвезу».
- Не понимаю, - муж поднял глаза, - для чего нам ехать в Киото? Отплыли бы с первым американским кораблем в Сан-Франциско.
Марта поднялась и прошлась по гранитной кромке пруда.
- У меня есть долг перед этой страной, Степушка, - вздохнула женщина, - его светлость Ёсиноба нам с мальчиками очень помог, когда мы здесь оказались. Мне надо довершить начатое, дать ему рекомендации по дальнейшей политике в отношении открытия страны, встретиться с теми людьми, что работают при дворе...
- Тебе едва голову не отрубили, - недовольно пробурчал Степан, - ты не японка, зачем ты во все это влезла? И дальше лезешь..., У тебя семья, Марта, или ты забыла..., - он осекся и увидел холодный блеск в зеленых глазах.
Жена пожала стройными плечами:
- Я не забывала о ней, Степушка, все эти годы. А что я не японка, - Марта чиркнула спичкой и закурила, - так я и не русская, милый мой. И не англичанка. Однако мне эта страна ничего плохого не сделала, и мой долг ей помочь. А что мне голову хотели отрубить, - она ласково положила руку на его плечо, - по мне и ракетами стреляли, и арестовать меня хотели..., Однако, Степушка, вины Китая и России в том нет. Везде есть плохие люди и хорошие. Хороших людей, - Марта помолчала, - больше.
- Иркутский губернатор ей пропуск дал на заводы, - вспомнил Степан: «Почему? Хороших людей больше...»
- Марта, - он сунул альбом в карман кимоно, - а отчего тебе Федор Михайлович в Семипалатинске помог?
Она вскинула бронзовую бровь: «А тебе отчего, хан Ахмар? Я говорила, хороших людей больше..., А насчет ареста...- Марта вытащила из кармана сложенную втрое бумагу: «Помоги мне Бог».
- Это из Семипалатинска, - она протянула приказ Степану, - я его нашла в кабинете того жандарма, что я застрелила. Ты прочти, Степа, - попросила она мужа.
Марта видела, как медленно каменеет его лицо. Он дошел до последних строк: «Исполняющий обязанности начальника Третьего Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, коллежский советник Федор Петрович Воронцов-Вельяминов». Степан долго стоял, не двигаясь, глядя на аккуратный, писарский почерк.
Муж гневно скомкал приказ и разорвал его. «Я ни одному слову здесь не верю, - медленно, угрожающе сказал Степан, - если ты, Марта, это подделала, чтобы...»
- Чтобы что? - поинтересовалась жена, выпрямив спину, и он услышал ее смешливый голос: «Мунемото мне кричал, что я никогда больше оружия в руки не возьму. Это он ошибался, конечно».
- Да ей и не надо, - понял Степан, - она сама будто клинок.
Он заставил себя успокоиться:
- Марта..., Ты моего брата не знаешь, никогда не видела. Он хороший человек, он по делу петрашевцев привлекался. Тому же, где Федор Михайлович каторгу себе заработал. Федя просто тогда молод был. Третье Отделение не доказало его участия. Мы сиротами росли, Марта, ты не понимаешь, что это такое...
- Я тоже сиротой росла, Степа, - хмуро заметила женщина, - я родителей потеряла, как мне два года исполнилось. Конечно, у меня дедушка был, бабушка, дедушка Питер...
- Вот именно, - Степан раздул ноздри.
- Я ради Феди что угодно сделаю, Марта, и я не верю, не верю, - Степан наступил на обрывки приказа, - что хоть одно слово здесь, правда. Это подделка, они хотели Федю опорочить. Ты не разбираешься в России, милая. Просто поверь мне на слово и сожги это, - муж наклонился и поцеловал теплый лоб, начало бронзовых волос.
- Я Петеньку с занятия заберу, пусть он нам чай сделает, раз научился. Приходи, - муж ласково улыбнулся. Его шаги затихли на изящном, каменном мосту.
Марта посмотрела на обрывки бумаги. Подул легкий ветер. Она едва успела придержать их туфлей.
- Не разбираюсь в России, - повторила Марта и опустилась на колени. Она аккуратно собрала и разгладила все клочки, спрятав их в карман. «Пригодится, - решила Марта, - но Степушке я этого больше показывать не буду. Склею и уберу».
- Все срастется, - повторила себе женщина. Она немного посидела, опустив изящную голову в ладони. «Обвенчаемся, у нас дети родятся..., Все будет хорошо».
Марта встала и посмотрелась в гладкую воду пруда.
- Два года до тридцати, - она заметила тонкую морщину на лбу: «Ничего, окажемся в Европе и заживем спокойно». Марта пошла к замку, где ее ждали муж и сын.
Эпилог. Аспромонте, Калабрия, осень 1863
На каменистой, узкой тропе, что вела вверх, среди серых скал, пахло соснами и чем-то горьким, волнующим.
- Бергамот, - Аарон, наклонившись, поднял теплую шишку, - он еще цветет. Как жарко, а ведь сентябрь заканчивается.
Он засунул руку в карман своей простой, холщовой куртки и нащупал там потрепанный, самодельный конверт.
Летом ему пришел кабель из Лондона, от отца Джона Генри Ньюмена. Прочитав телеграмму, Аарон собрал саквояж, предупредил в соборе, что должен отлучиться по семейным делам и пошел на станцию. Кентербери был маленьким городом. Ему, как канонику, полагался экипаж, но Аарон никогда им не пользовался. Он жил в доме серого камня, под черепичной крышей, неподалеку от собора. Когда к нему в гости приехали Джон и Полина, показать сыну город и церкви, Аарон катал их на лодке по реке Стаур. Мальчик весело смеялся, сидя на коленях у матери. Священник все смотрел в синие, глубокие глаза. Полина была в простой, светлой шляпе, белокурые волосы лежали на немного загоревшей щеке. Она-то и сказала: «Дом хороший, кузен, но неуютный. Сразу видно, вы здесь только ночуете».
Аарон кивнул. Так оно и было. Каноник поднимался на рассвете, сам готовил простой завтрак, потом молился, один, в приделе мученика Томаса Бекета. Стоя на коленях, Аарон слушал гулкую тишину собора, видел в полуоткрытых дверях раннее, серое утро. Он шептал:
- Боже, ты даровал святому мученику Фоме Бекету такое величие души, что он отдал жизнь свою за правду; помоги и нам по его ходатайству полагать на земле жизнь нашу за Христа, чтобы обрести её на небесах. Боже, - он запинался, - пожалуйста, дай мне хоть что-нибудь узнать о рабе Твоей, Анне. Пусть она обретет спокойствие и счастье, где бы она ни была.
Потом начиналась служба, занятия с хором, уроки в школе, надо было отвечать на письма, писать прошения. Так проходил день. Поздно вечером, в своей скромной спальне, глядя на распятие над узкой кроватью, Аарон закрывал глаза и повторял: «Позаботься о моей девочке, прошу тебя». Он уже и не ждал письма от Аниты.
Сначала Аарон думал, что она в Америке. Джон написал майору Дэниелу Горовицу и Майклу Вулфу. Майкл тоже был майором, и отвечал в президентской администрации за связь с генералом Грантом. «Хоть мы оба и воююем, дядя Аарон, - читал он, - но постараемся узнать что-нибудь. Однако поймите, что страна разделена на две части. С югом связь очень ненадежна. Новый Орлеан взят северянами, но находится в окружении армии конфедератов. Мы почти год ничего не слышали от Джошуа. Но не волнуйтесь, мы предпримем все усилия».
Ничего так и не прояснилось. Джоанна, из Брюсселя, сообщила, что Макс после Италии отправился в Россию и Польшу. В Польше с начала года вспыхнуло восстание. Оттуда никаких весточек было не дождаться.
- Может быть, Макса и нет в живых, - вспомнил Аарон ее изящный почерк, - Анри он тоже ничего о себе не сообщал. Анри и Юджиния съездили летом в Ренн. Они ожидают счастливого события, к Рождеству. Я стану прабабушкой, а капитан Кроу, когда он вернется с востока, дядей. Аарон, - перо женщины остановилось, - поверь мне, надо просто не терять надежды.
Он не терял. Он вспоминал зеленые глаза дочери, ее ласковую улыбку:
- Господи, пусть она только вернется. Пусть с ребенком, ничего страшного. Каждый может сделать ошибку. Я ничего, ничего ей не скажу.
Полина и Джон отправили его на целый день вести очередное заседание. Когда Аарон пришел домой, он увидел цветущие фиалки в деревянных ящиках на окнах дома. Полина встретила его улыбкой: «За ними очень просто ухаживать, кузен Аарон. Мы вам, - она подмигнула, - еще кое-что подарим. Не мы, - поправила себя женщина, - семья».
Через две недели его вызвали письмом на станцию. От Мартина и Сидонии, из Лондона, доставили ящик восточных диковинок и персидские ковры, Джон прислал из Оксфордшира старое серебро.
- Не отказывайтесь, дядя Аарон, - написал герцог, - в замке этого добра полны кладовые. Холланды не обеднеют, если поделятся с вами подсвечниками и бокалами.
Дома стало уютней. Аарон поймал себя на том, что мысленно прикидывает, какую комнату отдать Аните, если она вернется.
- Когда она вернется, - убеждал себя каноник, - она молодая девушка..., Она оправится, встретит человека, что ее полюбит..., Все устроится. Сейчас новое время, на такое внимания не обращают. Юджиния не получила развода, а они ребенка ждут. Ничего страшного.
Джон и Полина приехали к нему, вернувшись из Парижа. Они возили сына в Брюссель. Джон вздохнул:
- Бедная Юджиния. Столько перенести..., Непонятно, что с отцом моим случилось. Она только сказала, что видела его живым, в замке, где у них тюрьма устроена. Подумать только, дядя Аарон, - Джон затянулся сигарой, - второй сын Воронцовых-Вельяминовых, крупный чин жандармский. Но я, конечно, - герцог помолчал, - не имею права вмешиваться во внутренние дела Российской Империи. Пока их резиденты ведут себя тихо...
- Они в тебя стреляли, - желчно заметил Аарон. Герцог развел руками: «Прямых доказательств того, что в Ричмонд-парке были русские, у меня нет. Косвенных улик, - недовольно добавил он, - тоже. Были бы, я бы давно об этом, - Джон помолчал и отпил вина, - позаботился».
Аарон даже не стал спрашивать, как.
В гостевой спальне, Полина, приподнявшись на локте, грустно сказала:
- Так жалко Юджинию. Джон, неужели нельзя как-то заставить этого самого Федора Петровича, -выговорила она по-русски, - дать развод? Давай я съезжу в Санкт-Петербург, нелегально, встречусь с ним..., - Джон присел на кровать и коснулся губами такой знакомой щеки:
- Не рискуй, Чайка. Если кому-то и рисковать, - он взглянул на светлые волосы сына, - то это мне.
Граф Хантингтон лежал на животе, в холщовой ночной рубашечке, посапывая, зажав в пухлой ручке деревянный пистолет. Лицо у графа даже во сне было строгое.
Джон взял жену за руку и прижался губами к теплым пальцам. «Так хочется, - тихо сказал он, - так хочется, чтобы мальчик не знал, что такое война». Он поцеловал тот самый, крупный африканский алмаз. Полина потянула его к себе: «Не узнает. Ты все для этого делаешь, милый».
От нее пахло фиалками, мальчик только чуть пошевелился, когда Джон переложил его в маленькую кроватку. Гладя распущенные, белокурые волосы, герцог улыбнулся:
- Дядя Аарон еще станет главой англиканской церкви, поверь мне. Королева мне много раз говорила, что не желала бы себе лучшего архиепископа. Он, - Джон поискал слово, - он такой, как его дедушка, рав Горовиц. Бабушка Рэйчел мне о нем много рассказывала. И он тебя любит, - смешливо добавил Джон: «Я-то вижу. Но я не в обиде, Чайка, кто бы тебя не полюбил? - он стал целовать мягкое, едва прикрытое кружевной рубашкой плечо.
Полина, на мгновение, вспомнила боль, солоноватый вкус крови во рту и закрыла глаза. Она никому, кроме матери и Поля, не говорила о Виллеме. «Джону нельзя даже упоминать об этом, - сказала себе женщина, - он поедет в Бельгию и убьет его. А у Виллема все-таки дети. Они ни в чем не виноваты».
- Все ты придумываешь, - томно заметила Полина, прижавшись к нему: «Ты просто на досуге читаешь романы тети Вероники, дорогой мой герцог. Не спорь, я сама это видела».
Джон тихо рассмеялся: «Надо же и мне когда-то отдыхать. Не все отчеты об испытаниях мин изучать, или донесения резидентов».
Он заснул, устроившись под боком у Полины. Она вспомнила голубые, в сеточке морщин, глаза Аарона, и то, как он тогда, в Ричмонд-парке, прикрыл ее своим телом от выстрела. «Аарон просто порядочный человек, - Полина ласково погладила мужа по голове, - вот и все». Они вернулись из Брюсселя через Амстердам. Давид Мендес де Кардозо женился. Они все вместе сидели в саду Кардозо. Граф Хантингтон гулял за руку с Рахилью у маленького пруда, восхищаясь лебедями, а Полина, тихо, сказала: «Давид, я уверена, не могла Мирьям пропасть без следа. Она найдется, обязательно».
- Я тоже себе об этом говорю, каждый день, тетя Полина, - кивнул он: «Будем ждать и надеяться».
- Макс, как сквозь землю провалился, - вздохнула Полина.
- Хоть у Анри ребенок будет. Джон меня теперь бабушкой называет, - она поняла, что улыбается. Закрывая глаза, погружаясь в сон, женщина покачала головой: «Все вернутся. И тетя Вероника Пьетро еще увидит, и Питер со Стивеном с востока приедут, обязательно».
Ньюмен передал Аарону захватанный пальцами конверт. Священник прочел: «Aaron sacerdotis anglicus».
- Это мне из Рима доставили, - они сидели в простом кабинете Ньюмена, в лондонском братстве ораторианцев.
- Сам понимаешь, - Ньюмен помолчал, - не так много в Англии священников с твоим именем. Я подумал..., - он осекся. Аарон кивнул: «Спасибо».
Ньюмен был его исповедником. Аарон никому, кроме семьи и отца Джона, не говорил об Аните, все еще веря, что она найдется.
Он не стал распечатывать письмо в Лондоне. Аарон дошел до Фенчерч-стрит и купил билет третьего класса в Саутенд. Армейская жизнь приучила его к экономности. В вагоне он просматривал The Times. Писали о гражданской войне в Америке. В Париже стояли очереди на скандальную выставку в Салоне Отверженных. Мистер Диккенс и мистер Троллоп создали в Лондоне Клуб Искусств. «Об этом мне еще тетя Вероника говорила, - пробормотал Аарон, - она там в совете. Негласно, конечно. Все же женщина».
Лето стояло отменное. Аарон смотрел на залитые солнцем поля, и заставлял себя не думать о том, что прочтет в письме. Почерк на конверте был незнакомым, да Анита и не знала латыни.
- Я должен был догадаться, что она в Италию поедет, - горько подумал Аарон, - тогда здесь волонтеры от Гарибальди были. Я видел афиши. Она девочка увлекающаяся, страстная натура..., Господи, только бы с ней все хорошо было. Впрочем, там тихо. Гарибальди на Капрере сейчас.
В гостиной сестры, в серебряной клетке, щебетали птицы. Ева стала разводить орхидеи. Сын построил ей целую теплицу, с паровым отоплением, и привез редкие растения из королевского ботанического сада в Кью. «Только все равно, - сестра обвела рукой букеты цветов в китайских вазах, - я даже послать их никому не могу». На столе Аарон увидел целую коллекцию фотографий графа Хантингтон, на деревянной лошадке, в лодке, на пони, вместе с Полиной и отцом.
- Она никогда не сможет обнять внука, - понял Аарон, - мальчику врачи запрещают сюда приезжать, пока он маленький, а потом..., Еве три года до шестидесяти. Господи, бедная моя сестричка...
Ева перехватила взгляд брата, из-под вуали послышался смешок: «Ничего, скоро он мне писать начнет. Счастливая Дина, Моше при ней с Исааком еще долго останется». Брат сидел, отпивая китайский чай. Загорелое, с рыжей, полуседой бородой лицо, было сосредоточенным. «Новости у него, - поняла Ева, - он еще ребенком такой был. Молчит, думает, в себе носит, а потом придет к нам с Диной и совета просит. Или к маме».
Невестка написала ей, по секрету, что следующей весной опять ждет счастливого события.
- И этого внука не увижу, - с привычной болью подумала Ева, - Господи, только бы у Полины все хорошо прошло. Тридцать шесть лет ей, не девочка. Хотя в тот раз все гладко было. Они дочку хотят, я знаю.
Брат закурил папиросу, пожевав ее, и вытащил из кармана смятый конверт. «Читай, - велела Ева, увидев, как дрожит его рука, - читай, милый».
Письмо было коротким. Настоятель монастыря василианцев в деревне Сан-Лука, в горах Аспромонте, в Калабрии, сообщал, что у него есть сведения об английской девушке, дочери священника по имени Аарон.
Ева принесла атлас. Они долго разглядывали носок сапога Италии. «Самая глушь, - заметил брат, - я помню, там Гарибальди высаживался, когда хотел на Рим идти. Там его и в плен взяли».
- Поезжай, - раздался решительный голос из-под плотной вуали, - бери отпуск и поезжай. В Италии сейчас спокойно. Доберешься по железной дороге до Неаполя. Наверняка, какие-нибудь рыбаки найдутся, что до Калабрии тебя доставят. Привези девочку домой, Аарон.
Он только кивнул и коснулся затянутой в черную перчатку, руки сестры.
Монастырь карабкался по скалам, до Аарона донесся звук колокола. Он перекрестился, подняв глаза к еще жаркому, летнему небу. Священник постучал тяжелым, медным кольцом в старые, деревянные, рассохшиеся ворота.
Настоятель носил черную, потрепанную рясу. Он встретил Аарона в маленьком дворе, рядом с белыми стенами церкви. Каноник вспомнил: «Они по византийскому обряду молятся. На юге Италии, до сих пор много греков. И здесь, у них, чудотворная Мадонна Гор. Сюда паломничества устраивают».
На вымощенном грубым камнем дворе было тихо, из церкви доносилось пение монахов. Настоятель говорил с таким акцентом, что Аарон едва его понимал. «Пойдемте, святой отец, - он повел рукой, -потом..., присоединимся к службе».
- Мой ровесник, - понял Аарон, искоса поглядев на большие, сильные руки монаха, на темную, нестриженую, в седине бороду. Настоятель привел его в маленькую, почти пустую келью. Аарон, опускаясь на грубую, деревянную скамью, глядя в темные глаза монаха, уже знал, что ему скажут.
Он все равно не верил. Священник сидел, опустив голову, невольно касаясь рукой креста у себя на шее, а потом заплакал, сдерживаясь, едва слышно. Отец Эмилио покачал головой:
- Мне очень, очень жаль. Мы здесь далеко от деревни, сами видите. Я, конечно, сразу отправил монахов за женщинами..., - настоятель покраснел, - однако ничего нельзя было сделать. Она не страдала, - монах потянулся и положил руку на плечо Аарону: «Не страдала, святой отец».
Она действительно не страдала. Настоятель вспомнил мгновенно побледневшее лицо, синеющие губы и ее шепот:
- Анита..., меня зовут Анита..., мой отец..., тоже священник, Аарон..., Англия..., - девушка вытянулась на залитой кровью постели. Отец Эмилио, что сидел, отвернувшись, не глядя на нее, прошептал: «Иисус, Святая Дева, примите рабу Божью Анну в объятья свои, даруйте ей покой в садах райских».
Он устроился рядом с Аароном. Священник плакал, опустив лицо в ладони.
- Вы простите, - отец Эмилио помолчал, - что так долго письмо до вас добиралось. Пока оказия в Рим нашлась..., Ваша..., ваша девочка даже фамилии своей сказать не успела, святой отец. Вы не волнуйтесь, мы ее похоронили, как положено, с мессой. На деревенском кладбище. Здесь у нас только монахи лежат, - он вздохнул: «Потом ему остальное скажу. Помолимся, после трапезы на кладбище сходим..., Там и скажу. Пока не надо».
- Мы вашу дочь поминаем в своих молитвах, и так всегда будет, святой отец, - заключил настоятель. «Я, к сожалению, не знаю, что она здесь делала..., Она просто пришла к нам на порог, без памяти почти..., Вы, наверное..., - он не закончил. Аарон кивнул, не поднимая головы:
- Да, я заберу ее домой, в Лондон. Там ее мать лежит, на нашем кладбище семейном. Они теперь..., -священник прервался, - рядом будут. Я бы хотел..., - он заставил себя успокоиться и потянулся за саквояжем.
Отец Эмилио поднял грубые ладони. Под ногтями была кайма земли. Аарон понял:
- Сам в огороде работает..., Господи, как мне теперь жить, как? Ради чего..., Похороню мою девочку, и откажусь от поста каноника. Отец Бенсон, в Оксфорде, давно хочет основать общину монахов. Поеду к нему, стану ему помогать. Так будет правильно.
- Что вы, - почти испуганно ответил настоятель, - что вы, святой отец..., Это наш долг, как христиан. Пожалуйста, не думайте о деньгах. Пойдемте, - ласково попросил итальянец, - помолимся вместе за душу усопшей. Пусть даруют ей Иисус и все святые покой, пусть она обретет вечную жизнь в садах райских.
Аарон стоял на коленях, перебирая простые четки, слушая знакомые слова мессы. Боль в сердце была такой, что он даже не пытался бороться с ней. Он вспоминал Аниту, маленькую, ковыляющую по зеленой траве их сада в Лидсе, вспоминал, как дочь, укладываясь спать, брала его руку и шептала: «Я люблю тебя, папа, давай помолимся вместе». Он видел большие, зеленые глаза, и просил: «Доченька, прости, прости меня, пожалуйста, прости, что я тебя не уберег. Господи, как мне искупить свою вину?»
В церкви пахло ладаном. Когда служба закончилась, когда все ушли, Аарон остался перед статуей Мадонны Гор. Он вытер слезы с лица: «Привезу девочку домой, похороню ее, а потом..., Потом останется только доживать жизнь. Ничего другого у меня больше не будет».
Его накормили вместе со всеми, в скромной трапезной, монастырским хлебом и овощами. Отец Эмилио вздохнул: «Пойдемте». До деревни было три мили, по вьющейся тропе. Горы заливало сияние заката, с моря дул соленый, легкий ветер. «Тогда..., год назад, - внезапно сказал настоятель, -здесь был синьор Гарибальди, со своими добровольцами. Я не знаю, конечно...»
Аарон махнул рукой: «Какая разница, отец Эмилио? Где их теперь искать, этих людей? Аниты больше нет, вот и все. Святой отец, - он остановился, - а от чего моя дочь умерла?»
- Она не страдала, - упрямо повторил отец Эмилио и сжал губы. Они дошли до маленького, огороженного каменной стеной кладбища. Крест был совсем простым, деревянным, на нем было вырезано только имя. Аарон долго стоял рядом. Наклонившись, потрогав теплую землю, священник пообещал:
- Я привезу тебя домой, доченька. Привезу, и ты будешь рядом с мамой. Тебе там будет..., - он сжал руку в кулак и услышал голос настоятеля: «Святой отец..., Я вам должен..., должен показать что-то».
- Вещи, - подумал Аарон, - наверняка, от нее какие-то вещи остались. Может быть, кто-то из крестьян их взял. Мы в деревню идем.
Улицы были узкими, серого камня, дома совсем бедными, пахло сеном, Аарон слышал, как квохчут куры в сараях. «Сейчас виноград собирают, - настоятель толкнул старую калитку, - все мужчины в горах. Или с овцами, на пастбищах».
Двор был крохотным, чистым. На вечернем солнце лежала, разнежившись, кошка с котятами. Из открытой двери низенького дома веяло свежевыпеченным хлебом. Хозяйка, низенькая, полная, в платье с передником и чепце, говорила на таком диалекте, что Аарон не понял ни единого слова. Женщина улыбнулась и повела рукой в сторону курятника.
Он увидел, как покраснел отец Эмилио, как он отвел глаза в сторону. Аарон, отчего-то перекрестившись, наклонив голову, шагнул внутрь. Она сидела на сене. Завидев его, она доверчиво протянула ручку с деревянной игрушкой.
- Кура! - весело сказала девочка: «Кура!»
Она поднялась. Девочка была высокая, крепенькая, в каштановых волосах застряли соломинки. Голубые, ясные глазки смотрели на Аарона. Он присел, и почувствовал, как слезы катятся у него по лицу. Девочка заковыляла к нему и протянула маленькую, теплую ладошку. От ее холщового, бедного платьица пахло молоком и овцами. Она лепетала, показывая Аарону куриц. Когда они вышли во двор, внучка радостно всплеснула руками: «Киса!»
Аарон обнял ее. Девочка дышала ему в ухо, она смеялась, она была тяжеленькая. Аарон покачал ее: «У нас тоже все будет, моя хорошая. И куры, и киса..., Поедем домой, поедем с дедушкой...»
- Бай-бай, - внучка положила голову ему на плечо и сладко зевнула: «Бай-бай».
Аарон перекрестил высокий, белый лоб, поцеловал ее в щечку. Хозяйка унесла маленькую, и он услышал голос настоятеля:
- Мы не знали..., не знали, как ее крестить..., ваша дочь уже без сознания была. Крестили Марией, по Мадонне.
- Бабушку ее так звали, - Аарон вытер глаза. Из окна дома слышалась медленная, ласковая колыбельная.
- У них, - отец Эмилио кивнул в сторону полуоткрытой двери, - мальчик тогда умер, - настоятель перекрестился, - синьора Реджи выкормила Марию. Если бы вы не приехали, они бы ее в дочери взяли, вырастили бы...
Аарон стоял, слушая песню, улавливая далекий звон колокола из монастыря. Настоятель взял его за руку: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся, святой отец».
Блеяли овцы, пастухи возвращались в тихую, вечернюю деревню. Небо было ясным, золотым. Отсюда, со склона горы, виднелась блестящая полоска моря на горизонте.
- Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного, - вспомнил Аарон и кивнул: «Да. Спасибо вам, святой отец».
- Вы устали, - настоятель открыл ему калитку: «Путь долгий. Побудьте у нас, поживите в монастыре. Потом заберете вашу дочь, заберете Марию, и отвезете их домой. У вас теперь внучка есть, - монах неожиданно, ласково улыбнулся: «Вы простите, что я вам сразу не сказал, все же..., - он зарделся. Аарон кивнул: «Что вы, святой отец. Я все понимаю».
- Внучка, - Аарон оборачивался на маленький, бедный дом и слышал ее младенческий смех, видел голубые глазки, и каштановые, как у Аниты, волосы. «Внучка, - он перекрестился, - Мария. Господи, сколько я буду жить, обещаю, я никогда, никогда ее не оставлю...»
Все время, пока они шли к монастырю, Аарон улыбался, вспоминая ее нежный, детский лепет, ощущая в своей руке ее маленькую, горячую ладошку.
Северная Америка, весна 1864 года.
Бревенчатый, сорокафутовый частокол поднимался вверх. Через каждые двадцать футов стояли вышки, куда вели деревянные лестницы. Было еще тихо, лагерь спал. Нежный, ранний рассвет вставал над равниной. В центре огромной, усеянной палатками и сараями, долины забил колокол. Охранники стали меняться. На каждой вышке их было двое, с винтовками, нацеленными на пространство около стены. Это место называлось «мертвой линией». Стоило заключенному хотя бы подойти к ней, солдаты немедленно стреляли.
У кухни выстроилась очередь. Там разливали в деревянные ведра серую жижу. В ней плавали вареные картофельные очистки, иногда попадались свиные ребра, - за них дрались, - или головы рыбы. Куски тяжелого, непропеченного хлеба сваливали в холщовые мешки.
Один дневальный по бараку брал ведро, второй мешок. Скользя по лужам нечистот, они возвращались к сараям. У грязного ручья тоже скопились люди. Оттуда брали воду для питья. Рядом с кухней и домом охранников стоял крепкий барак без окон. В нем держали арестованных за мелкие провинности, за найденные при обыске запрещенные вещи, или за то, что заключенный опоздал к утреннему построению. Дневальные прошли мимо виселицы. Трупы были вчерашними, вокруг них кружились вороны. Комендант лагеря, капитан Уирц наставительно говорил:
- Незачем тратить патроны, Конфедерации они нужны на фронте. Северных сволочей мы будем вешать, до тех пор, пока на юге останутся веревки.
Мимо них с писком метнулась крыса. Дневальный, что нес мешок, вздохнул:
- Жаль, камня под рукой нет. Кое-кто за ними охотится и продает, за табак. Но я бы и не попал, - он посмотрел на свою грязную, с обломанными ногтями, покрытую язвами руку. Пальцы тряслись. Колокол все бил, второй дневальный поднял ведро: «Пошли. Иначе палок отведаем».
У всех охранников, кроме оружия, были короткие кнуты и дубинки. Капитан Уирц такой дубинкой раскалывал череп человеку, с одного удара. Светлые волосы второго дневального шевелил ветер, голубые глаза смотрели куда-то вдаль. Он был невысокий, легкий, в потрепанной, выпачканной форме сержанта армии северян. Документы у него тоже были сержантские. По ним выходило, что Фредерик Диббл, двадцати пяти лет, холостяк, родился в Массачусетсе и до войны работал на ферме. «Главное, - Майкл Вулф, осторожно нес ведро, - главное, чтобы Мэтью здесь не появился. Но ведь он мой брат..., Я не верю, что он меня выдаст. Меня здесь никто не знает, а вот если узнают...»
Если бы майора Майкла Вулфа, штабного офицера генерала Гранта, отвечающего за связь с администрацией президента, узнали, его сразу бы расстреляли.
- Не сразу, - поправил себя Майкл, идя к лазаретным палаткам, - сначала меня бы отвезли в Ричмонд, в штаб конфедератов и, как следует, допросили бы. Может быть, - он горько усмехнулся, - Мэтью бы и допрашивал.
О брате он ничего не знал, кроме того, что Мэтью несколько раз видели в Ричмонде. Об этом доносила Странница, один из основных агентов северной разведки. Майкл почти не появлялся в Вашингтоне. Однако, когда Дэниел, еще в конце прошлого года, приехал с поручением в штаб Гранта, Майкл поинтересовался у него: «А кто такая эта Странница?»
Майор Горовиц был в штатском, в старом, невидном костюме, в потрепанных, но крепких ботинках. «Я отсюда, - он затянулся папиросой, - сразу за линию фронта. Мелкий торговец. Как понимаешь, Майкл - Дэниел усмехнулся и приложился к фляжке с кофе, - я не могу тебе сказать, кто такая Странница, кто такой Странник и вообще, что это за люди, о которых вы читаете в донесениях.
Он потрепал Майкла по плечу: «Так безопасней».
Они сидели на деревянных ступеньках штаба. Наверху, в темном, вечернем небе высыпали крупные звезды. Майкл отчего-то подумал: «В столице листья облетели, наверное. А здесь, в Теннеси, тепло».
На горизонте виднелись очертания Миссионерского хребта. На Дозорной горе передвигались тусклые огоньки фонарей. Конфедераты уцепились за высоты, северная армия стояла на равнине.
- Нам надо взять хребет, - Майкл все смотрел туда, - тогда мы снимем блокаду с Чаттануги и начнем продвигаться в самую глубь юга. Разрежем их армию на две части, сможем подойти ближе к Новому Орлеану..., От Джошуа почти год ничего не слышно. Новый Орлеан в осаде, и по морю туда не пройти. У конфедератов теперь и подводные лодки появились. Правда, у нас тоже.
- Президент передает тебе привет, - улыбнулся Дэниел, - дорогой будущий глава администрации.
Майкл покраснел и что-то пробурчал. Линкольн, прощаясь с ним, ласково сказал:
- Я на тебя не в обиде. Конечно, в Вашингтоне тоже люди нужны, но там, - Линкольн указал на юг, -нужнее. Воюй, капитан Вулф, будь достоин дедушки своего, и возвращайся с победой. Нам потом придется Америку отстраивать, сынок, - президент подмигнул. Майкл потом еще долго слышал его смешливый, надтреснутый голос, видел его большую, крепкую руку, что оправила ворот его мундира. «Хорош, - серые глаза президента улыбнулись, - капитан Вулф. Настоящий офицер».
Они простились во дворе Белого Дома. Майкл, в седле, долго оглядывался. Улицы Вашингтона были запружены войсками, скрипели колеса телег. Линкольн, в окружении охраны стоял, смотря на светловолосую, непокрытую голову. «Хоть бы выжил мальчик, - вздохнул Линкольн: «Впрочем, я послежу, чтобы он совсем уж на передовую не лез. Он офицер для связи, пусть этим и занимается».
- Когда мистер Линкольн пойдет на второй срок, - бодро закончил Дэниел, потушив окурок, - мы разобьем южан, и вернемся в столицу.
Он усмехнулся: «Кроме капитана де Лу. Там его батальон, у Дозорной Горы?»
- Диббл тебя проводит, мой вестовой, - кивнул Майкл, - у Макса все подготовлено. Переползешь на ту сторону. Они маленькую демонстрацию ружейного огня устроят. Южане будут заняты и ничего не заметят.
Макс появился в Вашингтоне осенью. Он записался добровольцем в армию, и за три месяца из сержанта стал капитаном и кавалером Медали Почета. Он был лучшим снайпером в пехоте, лично водил в атаку полк, когда убили его командира, вытащил с поля боя две сотни раненых, и заслонил своим телом генерала Гранта. Генерал проверял окопы на переднем крае, южане неожиданно стали стрелять. Макс, толкнув Гранта на землю, сам заработал ранение в плечо. Правда, через три дня он вернулся в строй. О том, где он был до Америки, Макс говорил туманно, однако Майкл, когда они купались в какой-то речушке, незаметно посчитал шрамы от ранений. У Макса их было три.
- Сейчас четыре, если не больше, - Майкл внес ведро в барак, где держали тифозных.
- Я ведь к нему и ехал с Дибблом, к Максу. Бедный Фредерик.
Все было, в общем, глупо. Майкл, за три года войны понял, что такое на фронте случается часто. У них захромала лошадь, кузницы они не нашли. Диббл предложил: «Зачем время терять, господин майор, я на ферме вырос. Сейчас я все поправлю».
На деревенской дороге, на них вышел патруль конфедератов. Макс со своим батальоном забрался дальше линии фронта. Грант долго не хотел отпускать туда Майкла, говоря, что получил распоряжение держать его в штабе, но Майкл настаивал. Иначе им было не получить свежие сведения о расположении южных частей.
Диббла застрелили мгновенно. Майкла ранили, но перед этим он успел убить троих южан. Майкл нашел в себе силы переодеться в форму своего вестового, забрать его жетон, и выбросить свой мундир и документы в какую-то реку. Он заполз в какую-то канаву, и очнулся на телеге, с другими пленными.
- Нечего здесь Мэтью делать, - мрачно подумал Майкл, вдыхая запах пота и нечистот. В лагере было тридцать тысяч человек, в день умирало сотни по две, от цинги, тифа, холеры и малярии. Местность была нездоровая, болотистая. Воду брали из того же ручья, куда сливали ведра с отходами.
Те, кто еще мог ходить, потянулись со своими мисками к утоптанной земле, где Майкл и его напарник опустили ведро с мешком.
- И врачей здесь нет, - Майкл разливал черпаком жижу, - говорят, этот Уирц до войны был врачом. Он заявляет, что мы так быстрее сдохнем, без медицинской помощи.
Майкл сжал зубы:
- Нет, мне умирать нельзя. Я и не умру. Макс знал, что я к нему еду. Он должен был насторожиться, когда мы с Дибблом не появились в батальоне. Послать людей, проверить округу. Хотя здесь двести пятьдесят миль до Теннеси, как он меня найдет?
Майкла в лагерь привезли по железной дороге, в грязном, набитом пленными, душном вагоне.
Больные лежали прямо на голых досках. Закончив раздавать еду, Майкл стал пытаться накормить умирающих людей. Он провел в лагере две недели. Майкл, вставая на колени, шептал: «Пожалуйста, постарайтесь хотя бы немного поесть». Эти люди были здесь больше двух месяцев. В грязных, потных волосах шевелились вши, они что-то бормотали. Майкл, осторожно поднося ложку к сухим, искусанным губам, пообещал себе: «После войны мы этого Уирца повесим. Я лично приду посмотреть».
- Джим, Джим Хорнби, из Нью-Йорка, - человек схватился холодными пальцами за руку Майкла, а потом затих.
Удары колокола смолкли. Напарник Майкла, испуганно, велел:
- Бросай их! Построение начинается. Если мы не появимся на плацу, то неделю в тюрьме отсидим. Там вообще не кормят».
- Это больные, - упрямо отозвался Майкл, - нельзя, чтобы....
Он увидел тень, что загораживала утреннее солнце, и услышал презрительный голос: «Кто позволяет себе не соблюдать дисциплину во вверенном мне лагере?»
Капитан Генри Уирц, ростом в шесть футов четыре дюйма, весом в двести футов, отпихнул ногой в начищенном сапоге ведро. Оставшаяся на дне жижа разлилась. Майкл успел увидеть, как кто-то из больных, шатаясь, опустился на четвереньки и припал к луже. Уирц взмахнул дубинкой и опустил ее на спину Майкла.
- Он мне ребро сломал, кажется, - Майкл сполз на землю, корчась от боли. Дубинка опять поднялась, но Уирц остановился: «Что за черт!»
На его плече лежала холеная, красивая рука. Высокий, широкоплечий, белокурый мужчина, в светло-голубой, щегольской форме майора конфедератов, велел: «Прекратить!»
- Сказал кто? - поинтересовался начальник лагеря.
- Майор Поль Дюбуа, - с безупречным, луизианским акцентом отозвался офицер.
- Штаб армии. Я забираю эту падаль, - майор наклонился и от души встряхнул Майкла за плечи, - он не тот, за кого себя выдает. Поговорим с ним, по душам, - южанин с размаха хлестнул Майкла по лицу, разбив ему нос. Майкл увидел, как улыбается Волк, мимолетно, едва уловимо.
Майор Вулф закрыл глаза и с наслаждением позволил себе потерять сознание.
Уирц дал им конвой, двух солдат. Майкл, со связанными руками, был надежно прикручен к седлу. Как только они оказались на проселочной дороге, Волк вынул пистолет и спокойно расстрелял обоих конфедератов, почти в упор.
Лошади испуганно заржали. Волк спешился, и усмехнулся: «Придется тебя, майор Вулф, временно понизить в звании. Был сержантом, станешь, - он подтолкнул ногой труп одного из солдат, -рядовым».
Майкл посмотрел на высокие, вековые сосны по обе стороны дороги и потер ноющие руки. Он переоделся в форму южанина. Волк быстро и ловко ощупал его ребра:
- Трещина. Потерпишь, впрочем, - он взглянул на свой простой хронометр, - мы скоро окажемся у какого-нибудь полевого госпиталя. Тебя перевяжут.
Волк просмотрел документы солдат: «Бери эти. Парень из Виргинии, а у тебя северный акцент. Не придерешься».
Они сбросили трупы солдат в болотистое озерцо. Туда же отправилась северная форма Майкла. Макс привязал их лошадей к сосне.
- Травы здесь много, - весело сказал Волк, прицеливаясь, - кони не пропадут. Отпускать их сейчас не стоит. Мы недалеко от лагеря, еще вернутся туда. Подозрительно будет. Их кто-нибудь найдет, -мужчина потрепал гнедого по холке и лошадь ласково заржала. Волк выстрелил. Индейка кулем свалилась с ветки прямо ему в руки,
Он изжарил индейку. Во фляге у Волка оказалось кукурузное виски, в стальном портсигаре папиросы. «Много не ешь, - заботливо предупредил он Майкла, - ты, как я вижу, там фунтов десять веса потерял».
За едой Волк быстро объяснил ему, что три недели назад, он, конечно, сам поехал с патрулем осматривать окрестности. Найдя труп Диббла, Макс забеспокоился, и связался со штабом Гранта. Там ему отдали распоряжение из Вашингтона. Письмо пришло после отъезда Майкла на передовую.
- Велено было найти тебя, майор Вулф, и доставить в столицу, любой ценой, - весело сказал Волк, протягивая ему папиросы.
В лесу было тихо, только кричали птицы. Майкл подумал:
- Странно. Я привык на войне к тому, что все время стреляют. Из винтовок, из пистолетов, из пушек…, А здесь тишина. Хотя мы в тылу, конечно, - он ощутил лесной, острый запах мягкого мха и зачем-то погладил его рукой. Он курил папиросу и вспоминал, как они с Мэтью, еще детьми, ездили вместе с отцом на озеро Эри. Они ходили на лодке, охотились. Как-то раз отец, сидя вместе с ними у костра, вздохнул:
- Жаль, что от усадьбы Кроу ничего не осталось. Мы здесь с покойным Тедом мальчишками рыбу удили. Здесь, - Дэвид указал на спокойное пространство озера, - капитаны Кроу и погибли, когда мы с Британией воевали.
Отец и брат пошли спать в палатку. Майкл тогда еще долго сидел, слушая шепот волн, смотря на север, на бесконечную, уходящую за горизонт воду.
- Они в столице похоронены, капитаны Кроу, - вспомнил мальчик, - а бабушка Мирьям в Ньюпорте, на еврейском кладбище. В Бостоне теперь только Фрименов могилы остались. Дедушка Тедди все захоронения в Вашингтон перенес. И дедушка Дэниел, в столице теперь лежит, а не в Вильямсбурге.
- Во-первых, - донесся до него голос Макса, - у нас новое военное кладбище. В Арлингтоне, Виргиния. Майор Дэниел Горовиц озаботился тем, чтобы привезти туда гробы из Ньюпорта. Капитан Хаим Горовиц, тот, что во время Войны за Независимость погиб, старший сын дедушки Меира и отец Дэниела. Там будут похоронены капитаны Кроу, дедушка Дэниел,- Макс начал загибать пальцы,- тебе надо быть на церемонии, майор Вулф. Однако это еще не все, - он отхлебнул виски, - вызывают тебя по другому поводу. Читай, - он порылся за отворотом мундира.
Майкл, при свете костра, пробежал глазами строки. Они были написаны резким, таким знакомым ему, решительным почерком. Майор удивленно поднял глаза: «Ты привез за линию фронта письмо Линкольна. Макс, но ведь если бы у тебя нашли этот документ…»
- А кто бы нашел? - лицо Макса, на мгновение, стало надменным, холодным, голубые глаза сверкнули льдом. Он, с луизианским акцентом, сказал: «Вон отсюда, шваль! Не смей прикасаться ко мне, иначе тебя расстреляют без суда и следствия! Я работаю в штабе армии, с генералом Ли».
- Отлично у тебя, получается, - восхитился Майкл, - настоящий южный, - он издевательски фыркнул, -джентльмен. «Как Мэтью, - грустно прибавил он про себя, затягиваясь ароматной папиросой, - увижу ли его теперь? Может быть, и нет его в живых».
- Дерьмо, а не джентльмен, - сочно отозвался Макс, поворошив костер.
- Этот Дюбуа, - он коснулся рукава формы, - на коленях передо мной ползал и просил его не убивать. Рыдал, предлагал золото. Он дал очень хорошие сведения, - небрежно прибавил Макс, - удачно вышло, что мы с патрулем наткнулись на месье майора. Потом все было легко, - Волк махнул рукой, -в штабе южного полка, что стоял рядом с тем местом, где мы нашли Диббла, мне показали списки пленных. Так я тебя и нашел, - он зевнул.
Помочившись в болото, Макс велел: «Спать. Нам двое суток до линии фронта добираться, не меньше. А потом, - он вымыл руки и стал перекладывать дрова в костре, - потом в столицу, дорогой мой майор».
- Что это ты делаешь? - заинтересовался Майкл.
- Он так до утра будет гореть, и не надо за ним следить, - Волк вытянулся на мхе: «Хоть мы и на юге, а все равно, конец января на дворе, ночи прохладные».
Майкл смотрел на пламя, что лизало аккуратно сложенные сосновые ветви: «Это тебя там, - он повел рукой, - научили?»
- Именно там, - согласился Волк, расстегивая мундир, снимая сапоги. Он, недовольно, потянул носом:
- Завтра найдем чистую реку, искупаемся, и заглянем в первый городок по дороге. Надо побриться, -Макс провел рукой по светлой щетине на щеках, - и мне, и тебе. Здесь, в тылу, патрули на такое обращают внимание. Спокойной ночи, дорогой мой, - он закинул руки за голову.
- Макс…, - Майкл курил, глядя на костер: «Но ведь то, что мистер Линкольн пишет…, о голосовании в Сенате по Тринадцатой Поправке, отменяющей рабство на территории Соединенных Штатов, это значит….»
- Это значит, что ты нужен президенту в столице, - сварливо отозвался Волк, - думаю, в письме, что я тебе привез, так и сказано. Тебе надо работать среди сенаторов, потом поправка пойдет на утверждение в Палату Представителей…, Это значит, - Макс приподнялся на локте, - что ты будешь законодательно обеспечивать те вещи, за которые мы боремся с оружием в руках, Майкл. Чтобы на этой земле, - Волк похлопал ладонью по сосновым иглам, - больше не осталось ни одного раба. Удостоверюсь, что так и будет, и уеду сражаться дальше. Я паспорт получил, - смешливо добавил Волк, - как вы с Дэниелом и предсказывали, заняло это меньше недели.
- Поздравляю, новый американец, - Майкл пожал ему руку.
Волк спал.
Майор лежал, глядя на крупные, южные звезды. Линкольн, в письме, говорил о том, что он не предвидит затруднений с прохождением поправки через Сенат.
- А вот с Палатой могут быть заминки, нам надо обеспечить большинство голосов. Летом начинается избирательная кампания, так что, сынок, - Майкл увидел, как президент, отложив перо, разминает уставшую руку, - возвращайся в свой кабинет в Белом Доме. Как сказал бы твой дед: «Пришло время воевать за права цветных пером и голосом».
- Он самый смелый человек из тех, кого я знаю, - Майкл все глядел на спокойное лицо Волка. Длинные ресницы немного дрожали, на белокурых волосах играли золотые отсветы костра.
- Ему только двадцать четыре года, юноша совсем. Найти меня в самом глубоком тылу, вытащить из лагеря, привезти на юг письмо Линкольна…, Ничего он не боится, Волк. Интересно, все-таки, где он был, до Америки? - Майкл повернулся на бок и принялся перебирать, по памяти, она у майора была отменной, членов Сената и Палаты. Он мысленно помечал себе, с кем из них придется поработать, и, незаметно, задремал. Боль в ребре немного утихла. Майкл успел решить:
- Когда доберемся до Вашингтона, лягу в ванну и посплю на кровати, хотя бы немного. Дома запустение, все слуги в армию ушли, и у Дэниела тоже. Ничего, сам справлюсь, - он вспоминал цветущие вишни в саду особняка. Майкл увидел девушку, что сидела на мраморной скамейке, спиной к нему. Он только заметил пышные, спускающиеся ниже талии, светлые волосы, платье кремового шелка. Майкл усмехнулся:
- После войны женюсь, обязательно. Но где, же все-таки Мэтью…, - Майкл, наконец, заснул, вдыхая запах костра и сосен.
Волк не спал. Он лежал, закрыв глаза, размеренно дыша. Паспорт он заработал быстро и просто. В американских документах он значился Фрэнсисом Виленом, так столичный писарь исковеркал Франсуа Вильнева. Французские бумаги Волк выбрасывать не стал.
- Три гражданства, - смешливо подумал мужчина, - и два из них настоящие. Потом заеду в Париж, заберу свои документы у Анри. Кузина Эжени ребенка ждет, а эта пиявка умерла. Очень хорошо.
На Рождество, когда Дэниел приехал в армию, он сообщил им с Майклом семейные новости. «Кузина Анита умерла, в Италии, прошлым годом, - он читал письмо из Лондона, - ты не встречал ее там, Макс?»
- Нет, - пожал плечами капитан де Лу и разлил кофе по кружкам, - я при синьоре Гарибальди состоял.
- Родами умерла, - добавил Дэниел, - у дяди Аарона теперь внучка есть, Мария. С востока еще никто не вернулся, и вестей от них не было. И о Мирьям ничего не слышно, - они сидели у костра. Майкл, весело потрепал Макса по плечу: «У брата твоего и его жены ребенок скоро появится. Станешь дядей».
- Даже если бабушка меня спросит, - холодно подумал Макс, - скажу, что я этой Аниты и в глаза не видел. Разве что она какое-то письмо оставила…, Однако, это мое слово против ее слова. Бабушка мне поверит. В конце концов, у меня в отряде было два десятка добровольцев. Мало ли чей это ребенок.
Он лежал и вспоминал весенний лес под Вильно.
Макс воевал вместе с капитаном Сераковским. Волк только по случайности не попал в плен к русским. За два дня до того, как их соединение разгромили, Макс ушел в разведку. Он вернулся к разоренным землянкам, к трупам, что громоздились на гати. Они забрались в самую глушь леса. Над мертвыми кружились мухи, весна была теплой. Макс долго сидел у костра, затягиваясь папиросой. Он, сначала, думал, пойти на юго-запад. На его карте, зашитой в подкладку суконной куртки, была отмечена мельница Горовицей. Там бы его приютили. Он вспомнил белокурые волосы пани Аполлонии, ее серые глаза и, решительно, поднялся. Жена Сераковского жила в Вильно. Ее брат, пан Далевский, руководил подпольем.
Макс вернулся в город. До лета он скрывался на безопасной квартире. Волк был связным, исходил за это время всю Литву, передавая распоряжения руководителей восстания, участвовал в актах террора. Макс лично застрелил с десяток русских офицеров.
- Я бы и Федора Петровича застрелил, - он нашарил свой портсигар и закурил, - оказал бы услугу брату и кузине Эжени. Она бы меня отблагодарила, я уверен, - Макс улыбнулся: «Еще отблагодарит».
Однако Воронцов-Вельяминов сидел в Варшавской цитадели, и ездил по городу, как сообщали, в бронированной карете, с десятком вооруженных жандармов. Титус Далевский, брат пани Аполлонии, хмуро сказал Волку:
- Даже пробовать не стоит. Ярослав Домбровский еще в тюрьме. Если мы поднимем руку на Воронцова-Вельяминова, русские в отместку расстреляют и Ярослава, и всех поляков, что они успели арестовать.
Они сидели на квартире Далевских. Серые глаза пани Аполлонии, были заплаканы, свидания с мужем ей так и не дали. Девушка готовила чай.
- А если подослать к нему кого-нибудь? - поинтересовался Волк: «Он все-таки мужчина…, Я его видел, в Санкт-Петербурге, но тогда у меня было другое задание, я не мог его, - Макс поискал слово, -устранить».
- Ни одна полька на такое не пойдет, - хмуро отозвался Далевский, - а русским доверять нельзя.
Пани Аполлония внесла чайник. Ее лицо брезгливо исказилось: «Титус прав, пан Макс. Польская женщина не уронит свою честь, тем, что…, - она махнула рукой и не закончила.
- И он без детей, - утвердительно сказал Волк, незаметно любуясь маленькой, скрытой глухим, скромным платьем, грудью. От пани Аполлонии пахло цветами, нежные руки разливали чай.
- Конечно, он бы не потащил сыновей в Польшу, страна пылает. Жаль, - задумчиво проговорил Макс, принимая чашку от пани Аполлонии.
- Это дети…, - неуверенно проговорил Далевский: «Они ни в чем…»
- А это революция, пан Титус, - холодно отозвался Макс: «Перед ее требованиями нет женщин, стариков или детей, а только друзья, или враги. Они, - Макс помахал серебряной ложечкой, - враги, вот и все. Ладно,- заключил он, - подумаем».
Сераковского повесили в июне, на Лукишской площади, в Вильно. Макс был там, в толпе, тайно. Той же ночью, придя к ослабевшей от слез пани Аполлонии, Макс уложил ее в постель. Женщина даже не сопротивлялась. Она приникла к нему, плача. Волк погладил ее по голове:
- Не надо, милая. Пан Сигизмунд погиб, как герой. Польша всегда будет помнить его имя. Мы с тобой, - он поцеловал белую, нежную шею, и перевернул ее на спину, - уедем в Америку. Будешь моей подругой, надо сражаться дальше…, - пани Аполлония стонала, обнимая его, в спальне пахло мускусом. Макс, целуя ее, шепча что-то ласковое, вспоминал труп Сераковского, раскачивающийся в петле под летним, жарким солнцем.
Отъезд пришлось отложить. В подполье возобладали, как их называли, «красные», во главе с Калиновским и Далевским, те, кто отказывался прекращать войну против империи. Макс остался в Польше, его назначили главой группы террора. Теперь они убивали не только русских. Из Варшавы, от руководителей восстания, пришло ясное распоряжение:
- Все поляки, литовцы, белорусы и украинцы, сотрудничающие с царскими войсками, или чиновниками, предатели дела освобождения нашей страны и подлежат смертной казни.
Макс перерезал горло учителям гимназий, расстреливал ксендзов, жег имения и церкви. Он приходил в Вильно и ночевал у пани Аполлонии. Девушка хлопотала над Максом, приводила в порядок его одежду, собирала для него провизию. Волк только улыбался: «Скоро мы уедем, милая. Помогу твоему брату, другим товарищам, и уедем». Она мелко, покорно кивала, и на прощание всегда целовала ему руку.
Однажды он, вернувшись из леса, застал пустую, разоренную квартиру, выломанную дверь, разбросанные по полу, покрытые следами грязных сапог, книги. Волк не стал расспрашивать соседей, что случилось. Это было бы слишком опасно, его здесь никто не видел. Макс нашел Далевского на явке в костеле Святой Анны. Тот помрачнел:
- Я к Аполлонии две недели не приходил. Меня ведь тоже, пан Макс, ищут.
Макс побыл еще немного в Литве. В начале осени, когда стало понятно, что восстание обречено на провал, Волк добрался с документами Вильнева до Кенигсберга. Он отплыл через Гамбург в Нью-Йорк, решив: «Потом бабушке напишу».
Макс курил, глядя на звездное небо:
- Здесь все будет просто. Скоро война закончится, на юге можно будет много денег заработать. Так и сделаю, а потом вернусь в Европу, к товарищу Марксу. Буду заниматься Интернационалом. Только сначала, - он бросил папиросу в костер, - встречусь с кузиной Бет.
Дэниел сказал, что она работает на правительство, но в столице не появляется. Макс увидел перед собой кожу цвета карамели, черные, тяжелые волосы, пухлые, сладкие губы:
- Она рада будет меня увидеть, - уверенно сказал мужчина.
- Тихо как, - прислушался Макс, - конечно, глубокий тыл. Осталось перейти линию фронта, а потом добраться до столицы. Недели через две там окажемся. Вот и хорошо, - он еще полюбовался небом и тоже заснул.
Потрескивали дрова в костере. Лес был спокойным, дул свежий, чистый ветер. Сосны поднимались вверх, туда, где переливался, горел Млечный Путь.
Чернокожие лакеи, неслышно, ловко двигаясь, стали менять тарелки. После тыквенного супа с мускатным орехом подавали рыбу под майонезом.
- Французский рецепт, - предложил мистер Толедано, - попробуйте, Александр. Новый повар очень хорош. К сожалению, с тех пор, как Новый Орлеан захватили северяне, рабов оттуда не купить, но и этот юноша, - он стал орудовать вилкой, - справляется отменно. Спасибо за рекомендацию.
За ореховым, уставленным хрусталем столом, сидело всего трое. Сальвадор был в изящном сюртуке табачного цвета, мистер Толедано, в форме полковника армии конфедератов.
- Он раньше работал поваром у мистера Йехуды Бенджамина, в Ричмонде, - улыбнулся Сальвадор, -там устраиваются приемы, балы…, Дом государственного секретаря Конфедерации.
Толедано энергично жевал, вытаскивая пальцами кости из зубов.
- Мы, Александр, - он вытер губы шелковой салфеткой, - должны ежедневно возносить молитвы за благо президента Дэвиса и правительства. Где это видано, чтобы еврей стал министром? Даже покойный мистер Горовиц выше заместителя не поднялся.
- Дизраэли еще станет премьер-министром, - мистер Сальвадор отпил вина и одобрительно сказал: «От Судаковых, я узнаю. У вас еще довоенные запасы остались, мистер Толедано. В синагоге, из-за блокады побережья, мы давно перешли на изюмную настойку».
- Изюма скоро тоже не останется, - мрачно подумал Сальвадор, - мистер Толедано не зря так отменно выглядит. Снабжение армии, видимо, приносит плоды. Они здесь устрицы подают, а на фронте солдат картофельными очистками кормят. Хорошо, что мы к нему своего человека посадили. Мистер Толедано многое знает об армии.
Юноша-мулат, которого купил Толедано в повара, действительно до этого работал в доме Йехуды Бенджамина. Там же подвизалась и Странница, экономкой.
- Он холостяк, Бенджамин. Вернее, соломенный вдовец, - вспомнил Сальвадор, - его семья в Париже живет. Разумно, с его стороны. Но, слава Богу, война скоро закончится. И рабство отменят, наконец-то. Из Вашингтона сообщили, что Тринадцатая Поправка весной пройдет через Сенат. Нашим рабовладельцам, - он искоса взглянул на пухлые щеки Толедано, - конечно, никакие решения Конгресса не указ. Значит, придется воплощать их в жизнь силой оружия.
Странница, с юношей, прислала Сальвадору записку: «Дорогая тетя, мое здоровье стало ухудшаться. Кузен, что передаст это письмо, расскажет подробно о моем состоянии».
Сальвадор налил молодому человеку, ему было не больше двадцати, кофе и, озабоченно, спросил: «С ней все в порядке? Никто, ничего не подозревает?»
Юноша, его звали Энтони, усмехнулся:
- Мистер Бенджамин в нее так влюблен, что ничего вокруг себя не замечает. Однако он женат, он еврей, старше ее на тридцать лет…., Как сказал бард,- Энтони затянулся папиросой:
- Во мне ты видишь блеск того огня, Который гаснет в пепле прошлых дней, И то, что жизнью было для меня, Могилою становится моей.
Сальвадор, изумленно, молчал.
- Мой отец знал пять языков и был домашним наставником, в Луизиане, - объяснил Энтони: «Он и стихи писал, и прозу. Жаль только, что ничего не сохранилось».
Они сидели в пышно цветущем саду. Зимнее, мягкое солнце освещало алые розы.
- Будто кровь, - вздрогнув, подумал Сальвадор.
- Я понимаю мистера Бенджамина, - он, незаметно, горько улыбнулся: «Выживем, война закончится, и объяснюсь ей. Мне едва за сорок. Мне тоже хочется детей, семьи…, Может быть, она мне и не откажет. Она не еврейка, но это не страшно. Для женщин такое гораздо проще. Бет, - он все смотрел на розы, а потом, отчего-то, спросил: «А почему не сохранилось?»
Юноша потушил папиросу в серебряной пепельнице:
- Хозяин имения, где жила моя семья, изнасиловал мою мать. Мой отец убил этого человека. Потом и отца и мать забили до смерти плетьми. На моих глазах. Мне тогда было десять лет, меня продали дальше, - он отвернулся. Сальвадор, после долгого молчания, выдавил из себя: «Простите, мистер Энтони. Я больше никогда…»
- Да, - согласился юноша, - не надо. Со Странницей все в порядке. У нее просто есть сведения, которые пока не проверены. Она не захотела их со мной передавать. Она сама сюда приедет, к Пуриму, -Энтони улыбнулся. Увидев глаза Сальвадора, юноша добавил: «Я у еврея работал, и Библию наизусть знаю. Аманы, мистер Сальвадор, рано или поздно будут наказаны. Что у мистера Толедано, дома будет происходить, об этом вы узнаете.
- Дизраэли выкрест, - мистер Толедано поправил черную, бархатную кипу: «Ребекка, поешь что-нибудь. Не надо себя голодом морить, даже ради жениха».
Дочь Толедано, высокая, изящная, черноволосая девушка, в пышном, с кринолином, отделанном кружевом платье, только нежно покраснела. «А что, - заинтересовался Сальвадор, - вы уже подписали соглашение о помолвке?»
- За этим рав Горовиц сюда и едет, - Толедано откинулся на спинку заскрипевшего стула и махнул рукой:
- Убирайте со стола, и заварите нам кофе! Впрочем, - он прикурил от свечи и предложил Сальвадору сигары, - это формальность. Он здесь останется до Песаха. Перед праздником поставим хупу. Рава Горовица, благодарение Богу, беспрепятственно выпускают из Нового Орлеана. Даже северяне понимают, что он один из немногих раввинов, еще оставшихся на юге. Он ездит, навещает общины…, Он безобидное создание, сидит над Талмудом, учится…, Такой зять мне и нужен, - решительно заключил Толедано, - рав Горовиц мне не будет прекословить. И Ребекке, - он, со значением, взглянул на дочь, - тоже.
Девушка опять покраснела, перебирая длинными пальцами шелковую скатерть. Сальвадор отпил хорошо заваренного кофе:
- Если рав Горовиц будет здесь, пусть он ведет молитву. Пока мы нового раввина найдем, много времени утечет. Война, сюда никто не соглашается ехать…
- Скоро мы победим, - уверил его Толедано, откусив сразу половину мильфея, облизывая пальцы, - это я вам говорю, как человек, который часто бывает на фронте.
- Выясним, - холодно подумал Сальвадор, выпустив ароматный дым, - что на фронте происходит.
Он шел домой по узким, усаженным магнолиями улицам, пробираясь через разряженную толпу. Сухопутные сражения происходили далеко от Чарльстона, город был в тылу, но здесь было много моряков. Северяне всю осень и зиму пытались обстреливать порт с океана, многие дома были разрушены. Сальвадор прислушивался к разговорам на улице. Иногда там можно было узнать важные вещи. Он вспомнил, как две недели назад уловил, в одной из кофеен, тихий голос какого-то капитана:
- Я вам говорю, лейтенант, «Ханли» еще атакует северные корабли.
- Она два раза тонула, - скептически заметил его собеседник, - в последний раз со своим создателем на борту. Тридцать человек погибло. Думаю, должно быть понятно, что подводные лодки, просто очередной сумасшедший прожект. Даже северяне от них отказались.
- Не отказались, - буркнул капитан: «Мы «Ханли» два раза поднимали, и я вам обещаю, она выйдет в море. Я сам буду на борту».
- Надо предупредить, - решил Сальвадор. На следующий день он пошел в порт и долго разглядывал дымки на горизонте. Паровые фрегаты северян заперли гавань Чарльстона. Все побережье юга было блокировано военными эскадрами.
- Господи, - устало попросил Александр, - пусть война закончится. Мы за правое дело стоим, но ведь в каждой семье кого-то потеряли. Брат на брата поднялся, сын на отца…
- Приедет Странница, со своими сведениями, и тогда все новости на север передам, - он подошел к своему изящному особняку. До войны Сальвадор занимался финансами штата, был государственным чиновником, но с началом сражений подал в отставку, ссылаясь на здоровье. Здоровье у Александра было отменное. В Вашингтоне ему велели не рисковать. Оставаясь на своем посту, он бы, не смог управлять разведывательной сетью на юге.
Он жил тихо, руководил общиной, готовил мальчиков к бар-мицве. Их раввин умер в начале войны. С тех пор в синагоге Кахаль Кадош Бейт Элохим они справлялись сами.
- После войны и наймем раввина, - Сальвадор постоял у калитки, вдыхая тяжелый, сладкий запах цветов. С востока, с моря, доносились пушечные залпы. Фрегаты северян опять начали обстреливать порт. Улица была тихой, пустынной, Сальвадор жил на окраине. Он усмехнулся:
- Хоть этого рава Горовица увижу. Бабушка мне рассказывала, как миссис Горовиц на аукционе продавали. Она потом у бабушки жила, пока на север не уехала.
Он курил, сидя на кованой скамейке в саду:
- Приедет Бет, все ей и скажу. Незачем тянуть. Если я ей, хоть немного, по душе…, Война, вдруг меня арестуют. Или ее, - Сальвадор похолодел. Он должен был называть Бет Странницей, и называл, но в последний год, когда он начал видеть ее во снах, он все чаще улыбался и говорил: «Бет».
- Странница, Странник…, - Сальвадор стряхнул пепел: «Майор Горовиц романтик в душе, как бы он это ни скрывал».
Странник, курьер с глубокого юга, тоже не сегодня-завтра должен был навестить Чарльстон.
- Бет знает, где его искать, - вспомнил Сальвадор, - если со мной что-то случится. Ерунда, что может произойти? Три года война идет. Никто меня ни в чем не подозревал за это время. И все равно, Французский Квартал, гугенотская церковь, третий ряд слева, утренняя месса. Пароль: «Это, кажется, единственная гугенотская церковь на юге?». Отзыв: «И во всей стране». Но все будет спокойно, конечно. Передадут мне сведения и разъедутся. Еще этот рав Горовиц…, - Сальвадор поднялся и достал из кармана костюма ключи от парадной двери: «Толедано о нем позаботится, жених его дочери. Снимет ему апартаменты, с кухней, приставит к нему рабов».
У калитки Сальвадор увидел огонек папиросы. Невысокий, легкий мужчина в скромном, но хорошем костюме, курил, привалившись к ограде. У его ног стоял элегантный саквояж. Он снял мягкую шляпу, под ней была кипа. Гость протянул Сальвадору крепкую руку. Каштановая борода была красиво подстрижена, глаза у мужчины были серо-синие, пристальные.
- Здравствуйте, - смешливо сказал мужчина, - магнолии у вас, в Чарльстоне, хороши.
- Они не все еще зацвели, - отозвался Сальвадор, отвечая на рукопожатие: «У него мозоли, от пера, -понял Александр, - журналист, или учитель. Акцент у него южный. Тоже еврей, надо же».
- Я Кормщик, - Сальвадор, как всегда, представляясь тем агентам, которых он еще не знал, улыбнулся.
- Странник, - поклонился мужчина. Сальвадор похлопал его по плечу: «Добро пожаловать в Чарльстон, я вас ждал». Он оглядел безлюдную улицу. Открыв дверь, Александр пропустил Странника в переднюю. Он чиркнул спичкой, зажигая свечи.
Гостиная у Сальвадора была уютной, но с тем легким налетом заброшенности, что появляется в нежилых комнатах. Персидский ковер был чистым, на крышке палисандрового дерева фортепиано не было заметно пыли, серебряные подсвечники блестели.
Джошуа, лежал на диване, закинув руки за голову: «Видно, что он холостяк. Видно, что дети не возятся на ковре, не рисуют на столе. Видно, что сюда заходят раз в неделю, а то и реже. У меня, -мужчина вздохнул, - тоже так. А мне уже двадцать семь».
Он сразу сказал Александру, что нет смысла открывать гостевую спальню. Они сидели в столовой, за кофе, трепетали огоньки свечей. Сальвадор нахмурился: «Я понимаю, оставаться у меня не стоит, вы на постоялый двор пойдете…, Но так не принято, Странник. Дорога долгая, вы устали».
Скрывать свое имя было совершенно бессмысленно. Все равно Сальвадор увидел бы его в синагоге. Майор Горовиц разрешил Джошуа сказать, кто он такой.
- Кормщик, - Джошуа сидел над рядами цифр, вчитываясь в распоряжение кузена, - руководит нашей разведывательной сетью на юге. Ты к нему еще не ездил, заодно познакомитесь. Потом, Джошуа, жду тебя в Вашингтоне. У нас открывают новое военное кладбище. Я договорился, чтобы в столицу привезли гробы из Ньюпорта. Ты будешь вести церемонию. Не рискуй при переходе линии фронта, пожалуйста. Воспользуйся теми документами, что тебе выдали и южане и северяне.
Джошуа усмехнулся, открыв шкатулку. У него действительно было два письма, от командующего северным гарнизоном в Новом Орлеане и от штаба конфедератов в Ричмонде. В обеих бумагах предписывалось оказывать раву Горовицу, как человеку, исполняющему религиозную миссию и несущему слово Господне, всяческое содействие.
Писали бумаги люди, принадлежавшие к епископальной церкви. Джошуа в них выходил кем-то вроде пастора.
- Но жаловаться не приходится, - задумчиво сказал рав Горовиц, разглядывая печати, - эти документы мне очень помогают.
Два года назад, когда Новый Орлеан был взят северными войсками, Джошуа пришел в приемную командующего гарнизоном, генерала Батлеру. Рав Горовиц высидел три часа в душной, прокуренной комнате, в очереди были белые и негры, мужчины и женщины. Он слушал доносящийся через хлипкую дверь резкий голос:
- Мне наплевать, что он священник! Все церкви, в которых не молятся за Линкольна, будут закрыты, понятно? И этого француза, как его там, - зашелестели бумаги, - Шарль Хайдсик, я не выпущу. Он шпион конфедератов и будет сидеть в тюрьме!
- Его величество король Франции…, - кашлянул кто-то. Приемная вздрогнула. Батлер ударил кулаком по столу: «Пусть пишет президенту, - посоветовал генерал, - мое дело ловить шпионов».
Джошуа поднялся. Миновав адъютанта, открывшего рот от удивления, рав Горовиц толкнул дверь кабинета Батлера. «Об этом, генерал, - спокойно сказал Джошуа, - я бы и хотел с вами поговорить».
Он шел в свой скромный дом, во Французском Квартале, неподалеку от синагоги: «Могу ли я? Я говорил Дэниелу, еще давно, что я не буду следить за своими прихожанами, это бесчестно. Впрочем, - рав Горовиц остановился и посмотрел на американский флаг, что развевался на углу дома, - у меня и прихожан не осталось. Одни старики. Мистер Сальвадор в Ричмонд уехал, когда стало понятно, что Новый Орлеан возьмут северяне. Скатертью дорога, - пожелал Джошуа.
В общине действительно были только пожилые. Молодежь воевала. Все остальные, торговцы, плантаторы, банкиры, бежали из Нового Орлеана на Карибы или в Европу.
- Могу, - зло повторил Джошуа, - я могу и должен. Не стой над кровью брата своего, как сказано в Торе. Пока на этой земле, - он вдохнул томный, жаркий ветер с моря, - не останется ни одного раба.
Через месяц он получил первую шифровку от Дэниела. Рав Горовиц поехал в Ричмонд, перейдя линию фронта, и нашел своего бывшего председателя общины, старшего брата мистера Сальвадора. Сидя с ним в уютной гостиной пансиона, Джошуа сказал:
- Как вы понимаете, долг раввина не позволяет мне уезжать из Нового Орлеана. Нельзя бросать общину. Северяне меня не трогают, не обращают внимания. Даже разрешили навещать другие города. У меня есть письмо от Батлера, - Джошуа поморщился, - этого палача свободы. Мистер Сальвадор, - серо-синие, искренние глаза посмотрели на южанина, - я считаю своей обязанностью помочь победе законно избранного правительства, и лично президента Дэвиса.
Сальвадор потрепал его по плечу: «Слова настоящего мужчины, рав Горовиц. Как сказано: «Закон страны, это закон и для нас, евреев».
Джошуа стал двойным агентом. Он знал, что в столице Дэниел давно подвел надежных людей к бывшему полковнику Вильямсону. Тот открыто поддерживал политику северян, водил знакомство с конгрессменами, журналистами, промышленниками. Вильямсона, как выяснил Джошуа, на юге звали «Соколом». Джошуа сам видел в Ричмонде его донесения. Раву Горовицу их показывал Йехуда Бенджамин, он руководил разведкой южан.
- Домой меня Бенджамин никогда не приглашал, - понял Джошуа, лежа на диване. Окно гостиной было раскрыто, веяло магнолиями. Издалека, с моря, доносились приглушенные залпы артиллерии.
- Все равно не доверяет. Они знают, что Дэниел работает в Бюро Военной Информации, вместе с Пинкертоном. Не могут не знать. И знают, что Дэниел мой кузен. А жаль, - Джошуа приподнялся и взял свой простой портсигар, - у Бенджамина дома, наверняка, есть много интересного. Например, -рав Горовиц закурил, - сведения о том, кто такой «Дрозд».
Джошуа помнил это имя. Так подписывались сведения из столицы, что показывал ему Бенджамин. Рав Горовиц не стал спрашивать об этом человеке. За два года работы Джошуа приучился держать язык за зубами и не говорить лишнего. Однако, по всему выходило, что «Дрозд», в отличие от Вильямсона сообщает действительно секретные сведения. Бывший полковник гнал на юг, в основном, дезинформацию.
- Дрозд, - недовольно пробормотал Джошуа, потягиваясь.
Саквояж был раскрыт. Рав Горовиц вспомнил о кинжале. Клинок он прятал в подкладку. Больше оружия у него не имелось. Револьвер возить было слишком опасно. Кинжал Джошуа брал, сам не зная, зачем, просто не желая оставлять его в Новом Орлеане.
- Понятно, - Джошуа взял пепельницу, - что меня расстреляют на месте, если раскроют. Кинжал, - рав Горовиц едва не рассмеялся, - не поможет. Однако это моя последняя миссия. Я потом на севере останусь. Хватит, - он устало потер глаза, - война скоро закончится. С общиной в Новом Орлеане я попрощался, расчет получил…, Быстро закончу с этим сватовством и уеду.
Сальвадор, узнав, кто он такой, весело заметил: «Старший брат вашего прадедушки у нас тоже сватался. Семейная традиция, рав Горовиц. Или? - он поставил на стол кофейник и зорко взглянул на Джошуа.
Рав Горовиц махнул рукой:
- Нет, конечно. У нас, Александр, семейная традиция, жениться по любви. Я так же сделаю.
Он заметил, что темные глаза Сальвадора погрустнели. Глава общины разлил кофе и нарочито бодро сказал: «Это правильно. А что вы у Бенджамина дома не были, не волнуйтесь. У нас там свой человек сидит, Странница. Она тоже, - Сальвадор ласково улыбнулся, - сюда приедет. Запоминайте, как ее найти, на всякий случай».
Джошуа запомнил. Он курил, положив голову на обитую бархатом спинку дивана.
- Встретиться с невестой, - Джошуа, невольно, улыбнулся, - дать понять мистеру Толедано, что она мне не понравилась. Седьмая невеста за два года. Скоро сваты меня в покое оставят, - Джошуа опустил веки: «Но я хорошие сведения доставлял, с этими поездками на смотрины. Закончится война, буду работать в общине на севере, женюсь по любви…, Только по любви, - твердо повторил Джошуа. «Дождусь этой Странницы, и отправлюсь в столицу, - он потушил папиросу. Поднявшись, Джошуа раздвинул гардины. Рав Горовиц внимательно осмотрел полуночную, безлюдную улицу.
Было жарко, пахло магнолиями. Джошуа присел на подоконник.
- И Дэниел не женился, и Майкл…, - вздохнул рав Горовиц: «Все откладываем и откладываем. Конечно, сначала выжить надо. Ничего, выживем. Я почти год о семье не слышал. Дэниел только пишет мне, что Майкл жив, и все. Воюет. Мы все воюем, - он привалился виском к ставне и еще немного посидел, слушая тишину. Обстрел прекратился.
Джошуа вернулся на диван и заставил себя заснуть. Утром он должен был встать до рассвета, пешком пройти пять миль на запад от Чарльстона, до первой загородной остановки железной дороги, и там сесть на поезд. Толедано встречал его на вокзале.
- Мы, конечно, - сказал рав Горовиц Сальвадору, - еще с вами в синагоге увидимся, на занятиях…, Я просто хотел наедине встретиться. Потом это будет сложнее.
- Все правильно, - кивнул Сальвадор. Джошуа велел: «Вы меня завтра не провожайте. Поспите, незачем вам в четыре утра подниматься. У вас окраина, здесь безопасно. У вас, кстати, - он обвел глазами гостиную, - где оружие?»
- У меня только револьвер, - отмахнулся Александр, - в спальне. Я его с собой никогда не ношу, рав Горовиц, незачем.
- Незачем, - пробормотал Джошуа, сквозь сон. На улице было совсем тихо. Полная, низкая луна висела над предместьем. Где-то вдалеке цокали копыта лошади, лаяли собаки.
В невидном, закрытом экипаже, что стоял в переулке, пахло сандалом и хорошим табаком.
- Глаз с них не спускать, - велел невысокий, русоволосый мужчина. Он сидел, немного отодвинув шторку, рассматривая дом Сальвадора: «Немедленно сообщать мне обо всех гостях. Кто приходит, кто уходит, когда они это делают…, Все, в общем».
- Конечно, мистер Дрозд, - уверили его двое, в простых костюмах, что сидели напротив: «Круглосуточное наблюдение, как положено».
Он пожал им руки и соскочил на пыльную землю. Тихо чихнув, Дрозд отряхнул свою холщовую куртку ремесленника:
- Очень приятно, дорогой кузен Джошуа. Рад вас видеть, давно не встречались. Ничего, - Мэтью вскинул упрямый подбородок, - сейчас мы накроем их сеть, и я отправлюсь обратно в столицу. Незачем здесь торчать, война проиграна. Закончим операцию «Спасение Венеции», это все-таки дело чести. Потом заберу Аталию и обоснуюсь в Старом Свете. Думаю, - Мэтью усмехнулся, - там порадуются моим умениям. Скажем, - он чиркнул спичкой, осветив холодные, голубые глаза, - в Российской Империи. Они тоже борются с либералами, любителями всякой швали…, - он закурил и скрылся в жаркой, пахнущей цветами тьме, невысокий, легкий, с прямой спиной.
Юноша-мулат наклонил хрустальный кувшин над стаканом Мэтью. Тот, попробовал мятный чай:
- Отменный, мистер Толедано. Несладкий, как я люблю. Говорите, - Мэтью покачал ногой в безукоризненно начищенном ботинке, - рав Горовиц, жених вашей дочери, мисс Толедано?
Девушка сидела на мраморной, садовой скамейке с книгой в руках. Мэтью полюбовался ее черными, завитыми локонами и вспомнил Аталию. Работая в Вашингтоне, он не навещал Вильямсона открыто. Это было бы слишком опасно. Они с бывшим полковником встречались в деревенских тавернах или уединенных церквях.
- Он, конечно, гонит дезинформацию, - холодно думал Мэтью, выслушивая Вильямсона, - это кузен Дэниел позаботился. Дэниел, как сообщают слуги, часто бывает в их доме. Понятно, держит Вильямсона под присмотром. От полковника пока избавляться не след. Для операции «Спасение Венеции» нам нужна будет безопасная база. Северяне считают Вильямсона просто подсадной уткой. Это правда, - Мэтью усмехнулся, - а больше им ничего знать не надо. Этой осенью мы ничего предпринимать не будем. Он пойдет на второй срок. Тогда они потеряют бдительность, ослабят охрану…, В это время мы и ударим. Пожертвуем Вильямсоном. Для этого мы его туда и посылали. А вот кто гонит дезинформацию от северян…, - Мэтью, недовольно, поморщился, - мы так и не узнали.
Мэтью был уверен, что Вильямсона повесят. Он давно решил после казни забрать Аталию и уехать в Европу. Мэтью успел до начала войны продать имение под Саванной. Деньги лежали в банке, в Ричмонде. Мистер Йехуда Бенджамин обещал позаботиться о золоте и перевести его в Париж.
- Надо мне зайти домой к Бенджамину, - напомнил себе Мэтью, - проверить его слуг, рабов…, Я почти год в Ричмонде не появлялся. Мало ли кого он за это время нанял. За всеми надо следить, никакого представления о безопасности.
В Вашингтоне Мэтью устроился уборщиком в министерство обороны. У него были отличные документы из Массачусетса. По бумагам он, мистер Делани, освобождался от военной службы в связи с плоскостопием. Он даже, изредка, видел кузена Дэниела, однако тот его не замечал. Старший брат, как выяснил Мэтью, ушел на войну и служил в штабе генерала Гранта.
- Прячется от войны, - зло подумал Мэтью, - тоже мне, аболиционист. Недолго ему осталось на своего патрона работать. И эта сучка…
Кузину он так и не нашел. Бет пропала во взбудораженной войной стране, словно щепка, которую унес водоворот. Мэтью не поленился съездить в Нью-Йорк, однако квартира была закрыта. Привратник, негр с костылем, в мундире без петлиц, развел руками: «Никто не появлялся».
- Найду, перед отъездом, - пообещал себе Мэтью, - и забью до смерти. Как только ухитрилась бежать, дрянь. Попрощаюсь с Америкой. Здесь оставаться не стоит. Сейчас черные твари почувствуют безнаказанность и начнут лезть, куда их не звали. Надо будет поговорить с ветеранами. Пусть организуют сопротивление северянам, черным…, Пусть их вешают, как повесили того, первого Фримена, как повесили его сына с женой. Всех, женщин, детей. В качестве устрашения.
Он отвел глаза от Ребекки Толедано: «По дороге в столицу надо найти какую-нибудь девку. В Вашингтоне я никого к себе не подпускаю, это опасно. Не след так долго терпеть».
- Я за него ручаюсь, мистер….- Толедано помялся. Мэтью поднял ладонь: «Без имен, пожалуйста. Хорошо, - он поиграл белыми, с отполированными ногтями, пальцами, - а ваш глава общины, мистер Сальвадор?»
Мэтью был в безукоризненном, летнем льняном костюме, цвета темных сливок, в накрахмаленной рубашке, с галстуком. В Чарльстоне он остановился на безопасной квартире. Такие апартаменты разведка конфедератов содержала в каждом большом южном городе. Русые, хорошо подстриженные волосы шевелил теплый ветер. Шелковый галстук был заколот золотой булавкой с бирюзой.
- Бенджамин за кузена Джошуа ручается, - Мэтью потер гладко выбритый подбородок: «Он оказывает услуги нашей армии, поставляет сведения из Нового Орлеана…, И этот, Сальвадор, старший брат местного Сальвадора, тоже. Конечно, они все евреи. Рука руку моет, так сказать. В любом случае, не стоит показываться Джошуа на глаза. Мало ли что».
Он пришел к Толедано с письмом от Йехуды Бенджамина и президента Джефферсона Дэвиса. В нем предписывалось оказывать Мэтью всемерное содействие, как человеку, ответственному за безопасность Конфедерации. По имени его в документе не называли. Это было совершенно ни к чему.
- Красавец, какой, - неслышно хмыкнул Толедано, исподволь рассматривая холеное, слегка загорелое лицо. Глаза у незнакомца были голубые, острые, пристальные.
- Интересно, - вдруг подумал Мэтью, - на чьей стороне сражался бы дедушка Дэниел? Конечно, за Конфедерацию. Он был южанин, вырос на плантации, знал, что такое честь. И он всегда выступал за ограничение прав черномазых. Дай волю Линкольну, и другим аболиционистам, они не только рабство, но и сегрегацию отменят. Впрочем, - вспомнил Мэтью, - мы и не дадим. Как только «Спасение Венеции» увенчается успехом, северяне остановятся. Без Линкольна они дальше не пойдут.
- Сами понимаете, - Толедано обрезал сигару, - мистер Сальвадор из семьи аболиционистов, еще с прошлого века…, Он даже со своим старшим братом из-за этого поссорился. И потом, с началом войны, он ушел в отставку с государственного поста, а ему едва за сорок. Это, - Толедано поискал слово, - подозрительно.
Кузен жил в апартаментах с кухней, неподалеку от синагоги. Мэтью знал, что в Шабат Джошуа уйдет на целый день, и лично их проверил. Ничего подозрительного там не нашлось. Мэтью долго вертел в руках блокнот с записями. Он пожалел, что не знает святой язык, но успокоил себя:
- Это просто заметки. По Торе, по Талмуду…, Я помню, Джошуа их еще в детстве на святом языке делал.
Он проверил карманы костюмов, простучал половицы и стены. Тфилин лежали в бархатном мешочке. Мэтью вспомнил:
- Правильно, в Шабат с ними не молятся. Там записки какие-то, - насторожился Мэтью, разглядывая обратную сторону коробочек: «Отрывки из Торы. Мне Джошуа рассказывал, еще перед бар-мицвой его. Не будет рав Горовиц перевозить донесения в тфилин, он соблюдающий человек».
Мэтью еще раз просмотрел бумаги на столе и ушел, успокоенным. «Не работает он на северян, -сейчас подумал Мэтью, - он сюда свататься приехал. Опять же, все за него ручаются».
Толедано курил, глядя на дочь.
- Упрямица, - недовольно подумал мужчина, - была бы ее мать жива, она бы с ней поговорила, объяснила…, Подумаешь, он ее на голову ниже. Зато из богатой семьи, Горовицы. И наш человек теперь, южанин. Ладно, - Толедано постучал сигарой о край фарфоровой пепельницы, - ей шестнадцать лет. Торопиться некуда.
Он аккуратно сказал раву Горовицу, что Ребекка предпочитает подождать. Тот, к удивлению Толедано, нисколько не расстроился, и даже улыбнулся: «Мистер Толедано, я все понимаю. Но, если я обещал, я здесь побуду. Вам тяжело без раввина».
- Он, молодец, - подумал южанин, - службу отлично ведет, голос у него отменный. Знающий человек, приятно у него на занятиях побывать. Ученик рава Судакова, к тому вся Европа прислушивается. Хороним теперь людей, как положено, взял на себя эту заповедь. И две бар-мицвы уже было. Сейчас Пурим отметим…
Рав Джошуа, правда, был строг. Узнав, что в синагоге мужчины и женщины сидят, хоть и по разным сторонам прохода, но в одном зале, как это было принято в Германии, откуда был их покойный раввин, он развел руками:
- Я, конечно, не могу спорить с вашим обычаем, но, если вы не против такого, то в будни мы станем молиться, как это принято.
- Ради Бога, - отозвались в совете общины, - все равно на службы в будни только старики ходят.
- Старики и Сальвадор, - вспомнил Толедано: «Я слышал, еще до войны, якобы Сальвадор занимался Подпольной Дорогой…, Конечно, это все сказки, но, тем не менее…»
Он так и сказал гостю. Тот достал фаберовскую ручку с золотым пером и аккуратно занес все сведения в изящный блокнот. «Большое спасибо, - пожал он руку Толедано, - вы очень помогли нашему общему делу».
- Я все-таки полковник, - приосанился Толедано, провожая его глазами. Гость раскланялся с мисс Толедано, и вышел в кованую калитку сада. Южанин вспомнил:
- И креветок рав Горовиц не ест, и от лобстера отказался. Хорошо, когда раввин, соблюдающий человек, но палку перегибать тоже не надо. После войны наймем кого-то либерального. А мистер Сальвадор…, - русая голова гостя пропала в толпе, - ведь не арестуют же его. Не арестуют, - успокоил себя Толедано. Грузно встав, он пошел к дочери, в сад, где пахло цветущей сиренью и азалиями.
Синагога здесь была больше, чем в Новом Орлеане. Здание, в греческом стиле, с белыми, мраморными колоннами, построили еще до войны. В будни Джошуа не любил вести службу с бимы, все равно в зале было не больше двух десятков человек. Стоя в первом ряду, он поднял голову и посмотрел на галерею для женщин. Сейчас, она, разумеется, была пуста. В Шабат там сидели только старухи, все остальные спускались вниз.
- Дядя Исаак меня бы, конечно, за такое не похвалил, - вздохнул Джошуа, - это не принято. Однако у них здесь свои порядки, а я гость.
Он любил будничные службы. Старики никуда не торопились, молитва велась размеренно, Тора читалась, как положено. Потом они собирались в кабинете у Сальвадора, пили кофе и занимались Талмудом. Чай, из-за блокады, было не достать,
- Пурим на той неделе, - улыбнулся Джошуа, - проведу и уеду. Александр сказал, к тому времени эта Странница должна здесь появиться, со сведениями из Ричмонда. Вот и хорошо.
Сальвадор всегда провожал его после занятий в снятые Толедано комнаты. Услышав, что сватовство расстроилось, глава общины усмехнулся: «Вам и легче, должно быть».
- Легче, - согласился Джошуа: «Впрочем, я сватам всегда говорил, что женюсь только по любви. Так оно и будет, Александр».
- Хорошо бы, - Сальвадор шел, засунув руки в карманы костюма. На углу, под цветущей магнолией, он, внезапно, остановился. «Хорошо бы, - темные глаза потеплели, - чтобы у нас, рав Горовиц, исчезла ненависть, и осталась только любовь».
- Он любит кого-то, - понял Джошуа: «На севере она, что ли? Или потерял ее, с войной? Я и сам, - рав Горовиц, незаметно, вздохнул, - ничего о семье не знаю. Надеюсь, Бет в безопасности. Все-таки девушка…»
Утренняя молитва подходила к завершению, большие, в мелких переплетах окна главного зала, были распахнуты в сад, люди стояли. Джошуа, закончил «Алейну»:
- Познай же сегодня, и прими сердцем своим, что Бог есть Всесильный, на небе вверху, и на земле внизу, нет другого.
Он кивнул: «Мистер Сальвадор».
Александр откашлялся. Сегодня была годовщина смерти его матери, Сальвадор читал кадиш. Джошуа вздрогнул. Высокие двери открылись, он услышал звук шагов.
- За мной, - успел подумать Джошуа, - хорошо, что кинжал в надежном месте спрятан. Они могли его увидеть во время обыска. Они мои комнаты проверили, я видел. Скажу, что это семейная безделушка. В записях ничего опасного нет, и тфилин они не тронули, я бы заметил. Да и не стал бы я ничего там прятать, конечно, - Джошуа обернулся. Взвод солдат в форме конфедератов, заходил в зал.
- В чем дело, господа? - нарочито спокойно спросил Джошуа: «У нас молитва, какое право вы имеете…»
- По распоряжению коменданта города, - человек в капитанской форме помахал бумагой, - кто здесь мистер Александр Сальвадор?
Джошуа ощутил быстрое, крепкое пожатие его пальцев. Сальвадор аккуратно свернул талит, и отложил молитвенник: «Это я, господа».
- Вы арестованы, - офицер указал на дверь, что вела на улицу: «Сдайте оружие, мистер Сальвадор, извольте пройти с нами».
Темные глаза посмотрели на Джошуа. Александр покачал головой:
- У меня нет оружия, в синагогу его не носят. Это место мира. Я готов, - он взял свою шляпу. Рав Горовиц вмешался: «Нет! У этого человека сегодня траур, годовщина смерти его матери. Он должен произнести поминальную молитву. Это заповедь».
Офицер только раздул ноздри и велел: «Быстрее!»
- Он скажет мне что-нибудь, - Джошуа слушал красивый, низкий голос Сальвадора. Он только сейчас заметил седину в темных волосах мужчины: «Скажет, не может не сказать. Остальные не заметят, они только «Амен» отвечают. Все перешептываются. Конечно, такой скандал».
Сальвадор, действительно, сказал, в самом конце кадиша, на святом языке.
- Позаботьтесь, пожалуйста, о Страннице, - попросил он, - она скоро будет здесь. И не рискуйте сами. Александр посмотрел в серо-синие глаза рава Горовица и тоскливо подумал:
- Не увижу ее больше. Но рав Горовиц отсюда не уедет, пока она не окажется в безопасности. Он человек чести. А эти…, - Сальвадор заставил себя не смотреть в сторону офицера, - эти от меня ничего не добьются.
Все время, пока он шел в окружении солдат к выходу, он вспоминал ее черные, тяжелые волосы, пухлые губы, щеки цвета сливочной карамели.
- Так ничего ей и не сказал, - пожалел Сальвадор, - надо было раньше…
Дверь захлопнулась, в синагоге настала тишина, старики все шептались. Джошуа снял свой старый, еще со Святой Земли, простой талит: «Он им ничего не скажет. А я…., - он нарочито спокойно надел свою шляпу, - я получу сведения от Странницы и…, - Джошуа заставил себя улыбнуться: «Пойдемте, господа, заниматься. Я уверен, это просто недоразумение. Оно скоро разрешится».
По дороге в кабинет Джошуа задержался в вестибюле. Он посмотрел на портреты основателей синагоги. Дед Александра, Фрэнсис Сальвадор, герой войны за независимость, тоже был здесь, в мундире Континентальной Армии, в треуголке, со шпагой.
- Он мне запретил, - Джошуа сжал зубы, - запретил. Как это он сказал:
- Рав Горовиц, вы не должны жертвовать своей жизнью. Евреям она нужнее. Вам еще тридцати не было, а мне за сорок. Нет, - Джошуа все смотрел на портрет Сальвадора, - это все ерунда. В конце концов, поеду в Ричмонд, к Бенджамину, буду просить его вступиться…, А сегодня пойду к военному коменданту.
Из кабинета пахло кофе, старики сгрудились вокруг длинного стола, где были разложены Торы. Джошуа, велел себе успокоиться. Он вспомнил: «У иудеев тогда был свет и радость, веселье и торжество. Так и случится». Рав Горовиц закрыл за собой двери: «Начнем, господа».
Мэтью поправил манжеты накрахмаленной рубашки:
- Мистер Сальвадор, я бы вам не советовал молчать. Вы из уважаемой семьи, ваши предки живут в Чарльстоне с прошлого века. Расскажите мне, зачем к вам приходил рав Горовиц, вечером, и я вас отпущу. Больше, - он поднял бровь, - ничего спрашивать не буду.
В кабинете было жарко, на старом, рассохшемся деревянном столе, лежал револьвер Сальвадора. Дом его после ареста обыскали, но ничего подозрительного не нашли. «Оружие сейчас у всех, -подумал Мэтью, - война. На одном оружии дела не построишь. Ночь его подержали в камере, однако, все равно, он молчит».
Они проверили и кабинет Сальвадора в синагоге, тайно, ночью. Кузен Джошуа, Мэтью был в этом уверен, ни о чем не догадался. «Как будто знал, - зло хмыкнул Мэтью, глядя на спокойное лицо Сальвадора, - если там и было что-то, он от всего избавился».
Александр сидел, откинувшись к плохо побеленной стене. Двор городской тюрьмы был забит дезертирами. Егобыстро провели внутрь. В маленькой комнате было только крохотное, забранное решеткой окошко под потолком. Человек, что его допрашивал, невысокий, изящный, хорошо одетый, не представился. Даже капитан, что арестовывал Сальвадора, называл мужчину просто: «Мистер».
- Рав Джошуа, - устало сказал Сальвадор, - правнук женщины, миссис Горовиц. Ее спасла моя покойная бабушка. Он о нашей семье слышал, с детства. Он просто хотел познакомиться. Встретиться наедине, потом он был бы занят.
- Это, конечно, правда, - Мэтью опустил голову и поиграл золотой, с бирюзой запонкой.
- Может быть, еще раз обыскать синагогу..., Евреи будут молчать. С тех пор, как Бенджамин стал государственным секретарем Конфедерации, они на каждом углу кричат о своей лояльности Югу. Но тогда придется вызывать Джошуа к военному коменданту..., Еще, не приведи Господь, он меня увидит. Мне надо возвращаться в столицу. Он что-то знает…, - Мэтью искоса посмотрел на упрямый очерк подбородка. За день у Сальвадора отросла темная, с проседью, щетина.
Мэтью разозлился. Он никогда не доверял аболиционистам, и всегда говорил:
- Каждый из них предатель дела белых. Хотя бы на моего отца посмотрите. Он жил с черномазой шлюхой, еще и ублюдка родил. Если дать таким, как он волю, негры всю страну заполонят. Мой дед, вице-президент, был прав. Негры должны знать свое место, индейцы сидеть в резервациях. И никакого смешения рас, никакой порчи белой крови.
- Евреи тоже портят нашу кровь, - понял Мэтью: «Сказано, в Библии, народ жестоковыйный. Если Аталия мне, хоть чем-то будет прекословить, клянусь, я из нее это упрямство выбью. Из этого, - Мэтью снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку шаткого стула, - тоже».
Запонки он опустил на стол и засучил рукава рубашки.
- Мистер Сальвадор, - проникновенно сказал Мэтью, наклонившись к мужчине, - признайтесь, пожалуйста. Не заставляйте меня...
Руки Сальвадору связали за спиной.
Было тихо. Наверху, у окна жужжали медленные, большие мухи. Со двора доносился ленивый голос коменданта тюрьмы, капитана Блэкмора, он арестовывал Сальвадора: «Все, кто покинул поле боя, будут расстреляны, согласно приказу президента Дэвиса».
- Все равно они проиграют, - устало подумал Сальвадор: «От них бегут и негры, и белые. Ни одна страна мира их не признала. Россия отменила рабство, отменим и мы. Жаль только, что я этого не увижу. Не увижу ее, - Александр закрыл глаза и вспомнил ее веселую улыбку.
Бет приехала в Чарльстон прошлой осенью. У нее были надежные документы свободной цветной из Нового Орлеана и рекомендации от сенаторов Конфедерации. Девушка работала личной горничной у их жен.
- Теперь, - сказала она Сальвадору, спустившись в подпол синагоги, - я буду экономкой у самого мистера Бенджамина, - Бет подмигнула Александру, - почитаю его документы. Для Толедано я вам кого-нибудь найду, не волнуйтесь.
- Вы осторожней, Странница, - хмуро велел Сальвадор: «Не рискуйте, пожалуйста».
Губы цвета спелой вишни улыбнулись:
- Вы тоже, Кормщик. За работу, - Бет раскрыла саквояж, подпарывая подкладку. Она диктовала, Сальвадор, при свете свечи писал. Он все незаметно любовался ее большой грудью, скрытой простым, скромным платьем служанки.
- Рав Горовиц о ней позаботится, обязательно, - успел подумать Сальвадор. Мэтью занес руку, с золотым, тяжелым перстнем, и Александр услышал его шепот: «Я из тебя выбью признание, мерзавец. Обещаю, тебя расстреляют, сегодня же!»
Потом Мэтью, тяжело дыша, отступил и крикнул: «Ведро воды сюда, и приведите доктора. Должен, быть какой-нибудь!»
Он брезгливо отряхнул рубашку: «Придется переодеваться, и кабинет мыть. Впрочем, этим охранники займутся, не моя забота». Руки у него были сильные. Мэтью посмотрел на исцарапанные костяшки пальцев. Он присел на край стола, поигрывая револьвером Сальвадора.
Понадобилось три ведра воды, чтобы привести его в чувство. Пахло свежей кровью. Мэтью, осторожно ступая по мокрому полу, присел и пошевелил дулом оружия изуродованное лицо. «Можете продолжать, - врач посчитал пульс, - он здоровый человек. Сердце хорошо работает».
- В подвал, - велел Мэтью, - я сейчас спущусь.
Он проводил взглядом солдат, что уносили Сальвадора, и взял свой пиджак, стараясь не испачкать кровью тонкий лен.
- Присмотрите за этим, - Мэтью передал одежду охраннику, - и пусть меня вечером ждет экипаж, закрытый. Печь там растоплена? - он кивнул вниз.
- Конечно, как вы и просили, - вытянулся солдат.
Мэтью закурил папиросу. Насвистывая «Дикси», он спустился по узкой, жаркой, темной лестнице, что вела в подвал тюрьмы.
Во Французском Квартале было шумно, магазины бойко торговали. Джошуа, остановившись у входа на рынок, огляделся. Цвели магнолии, по мостовой ехали открытые ландо, он услышал звон колоколов. Церквей в городе было много, лютеранский храм святого Матвея, католический, Марии, пресвитерианский. Его колокола молчали. Джошуа вспомнил: «Александр мне говорил. Они сняли колокола и пожертвовали металл на пушки для конфедератов. Александр...»
Сразу после занятий он пошел к военному коменданту. Джошуа просидел в приемной два часа и услышал сухой голос: «Мистер Горовиц, мистер Сальвадор был арестован согласно приказу из Ричмонда, из столицы. Он помогает расследованию».
- Он еврей, - упрямо сказал Джошуа, стоя перед большим столом. Сесть ему не предложили. Портрет президента Дэвиса украшали флаги Конфедерации, томно колыхающиеся в теплом, полуденном воздухе.
- Он еврей, - повторил Джошуа, держа в руках шляпу. Каштановые волосы прикрывала черная кипа: «Ему нужна особая пища, кошерная, нужен молитвенник...»
- Только бы мне разрешили с ним встретиться, - попросил Джошуа, глядя на оттопыренную губу военного коменданта. Полковник пил холодный чай с мятой.
- И чай у них есть, - отчего-то подумал рав Горовиц, - наверняка, на фронте солдаты его и не видели. Субмарина, - вспомнил Джошуа, - надо передать сведения о субмарине. Не в столицу, это слишком долго. Сюда, в гавань. Понять бы еще как. Это потом. Сейчас надо уговорить его позволить мне свидание.
Полковник отказал, пожав плечами: «Такое решаю не я, а Ричмонд, мистер Горовиц. Распоряжение пришло именно оттуда, как я вам и сказал».
- Все равно, - Джошуа нашел глазами красную, черепичную крышу гугенотской церкви, - все равно я туда вернусь. Встречусь с этой Странницей, удостоверюсь, что она в безопасности, и вернусь. Надо поговорить с человеком, что привез приказ об аресте, из Ричмонда. Надо отправить телеграммы, Бенджамину, старшему брату Сальвадора... Надо его спасти.
Он шел к церкви белого камня:
- Мне нельзя там быть. Какая разница, речь идет о жизни человека. Понятно, почему Александр не захотел использовать для такого синагогу. Там каждый человек на виду. Не еврея бы сразу заметили. А на меня, - Джошуа поднялся по широким ступеням и услышал звук органа, на меня внимания здесь не обратят.
Шляпу он все-таки снимать не стал. Джошуа всегда ходил в кипе. Раввин, осмотревшись, облегченно вздохнул: «Людей мало, никто меня не заметит».
Здесь не было статуй, только распятие темного дерева над алтарем и такие же ряды скамей. В третьем ряду слева сидела женщина. Джошуа увидел простое, хлопковое платье служанки, скромную шляпку. Из-под нее выбивались черные, тяжелые волосы. Он осторожно устроился сзади и спросил: «Простите, мисс, это, кажется, единственная гугенотская церковь на юге?»
- Это не Александр,- поняла Бет. Она перелистывала французский молитвенник. До Чарльстона она добралась быстро. У Бет имелось письмо за подписью государственного секретаря Конфедерации, мистера Йехуды Бенджамина, в котором ей предписывалось оказывать всемерное содействие, как персоне, пользующейся доверием правительства и лично мистера Бенджамина.
Бет сказала ему, что ее тетя, в Чарльстоне, тяжело заболела и хочет попрощаться с племянницей.
- Это та, что и так еле ноги носила? - хохотнул Бенжамин, расписываясь: «Я помню, ты весь прошлый год к ней ездила, каждый месяц».
- Сестра моей покойной матушки, - Бет перекрестилась и опустила длинные, черные ресницы: «Она вдова, бездетная. Кроме меня, у тети Джемимы никого не осталось. Я быстро вернусь, мистер Бенджамин».
Госсекретарь пожевал сигару:
- Ладно, слуг ты хорошо вышколила, не пропадем. Езжай, - он махнул рукой. Бет присела.
Бенджамин пока только смотрел на нее, пристально, иногда усмехаясь. Однажды, когда Бет убирала в его спальне, сзади послышался шорох. Она обернулась, с подушкой в руках. Бет перестилала постель. Девушка заставила себя улыбнуться: «Мистер Бенджамин, я закончила».
- Со мной, - госсекретарь разглядывал ее грудь, - ты этого так быстро делать не будешь, обещаю.
Он рассмеялся. Бет, поклонившись, выскользнула из спальни.
- «Спасение Венеции», - повторяла Бет, сидя в углу пустого, военного вагона. Их гнали из Ричмонда в Чарльстон за новобранцами. Она грызла яблоко и, наконец, помотала головой:
- Туда я больше не вернусь. Нельзя рисковать. Надо немедленно добраться до Вашингтона, до Дэниела. Нельзя такие вещи доверять курьерам, - Бет почувствовала, как холодеют кончики ее пальцев.
Она так и не успела узнать, кого хотят убить южане. В документах, что девушка переписала стенографическими крючками, значилось больше десятка кодовых имен. Бет и так, и сяк, крутила список, но никакой логики в нем не нашла. В любом случае, по фамилии там никто не упоминался. Это были клички, такие же, как «Сокол», Бет поняла, что это Вильямсон, и «Дрозд».
О Дрозде у нее сведений не было, а именно его подпись стояла под многими донесениями из Вашингтона.
- Голос какой-то знакомый, - нахмурилась Бет. Девушка ответила: «И во всей стране, мистер».
Голос у мужчины был красивый, высокий, мелодичный.
- Кормщик арестован, - сказал он. Бет застыла и обернулась:
- Но вы не волнуйтесь, я о вас позабочусь, Странница…, - голос Джошуа угас.
Рав Горовиц заметил блеск серебряной цепочки на шее цвета нежной, сливочной карамели. От нее пахло чем-то сладким.
- Ваниль, - понял Джошуа, - тетя Бланш, когда к нам приезжала, всегда пекла с бабушкой Батшевой круассаны, с ванилью и миндалем. Круассаны, мильфей, яблочный пирог, французский, пирожные с ягодами..., Господи, да о чем это я?
Губы у нее были цвета ягод, глаза черные, как самая глубокая ночь. Джошуа увидел, как мгновенно побледнели ее щеки. Бет, все еще глядя на него, шепнула: «Джошуа..., Но как...»
- Странник, - он, невольно, улыбнулся: «Бет..., Я бы никогда не мог подумать..., - Джошуа все не отрывал от нее взгляда. Приказав себе собраться, рав Горовиц велел: «Пойдем. Я тебе все расскажу, по дороге. Ты на постоялом дворе остановилась?»
- Для цветных, - она взяла свой саквояж. Джошуа опередил ее: «Позволь мне».
- Четыре года я ее не видел, - понял Джошуа, - даже больше. Я тогда сразу в Новый Орлеан уехал, после похорон дедушки и бабушки. Какая она красавица. Нашел о чем думать! - рассердился на себя рав Горовиц. Выходя, Бет сглотнула: «Что с Александром?»
Джошуа вспомнил мягкий голос Сальвадора: «Когда-нибудь исчезнет ненависть и останется одна любовь».
- Вот о ком он говорил, - рав Горовиц улыбнулся и уверенно ответил: «Я его выручу, не беспокойся. К тебе на постоялый двор нельзя, ко мне в комнаты тоже...»
- У вас в синагоге есть подпол, - красивая, темная бровь поднялась вверх, - но туда только после темноты можно прийти. Запоминай.
Бет быстро и ясно объяснила ему, как добраться до неприметной таверны на окраине Французского Квартала. Она выскользнула в ворота церкви. Джошуа стоял, держа ее саквояж, смотря вслед изящной, черноволосой голове.
Визитную карточку кузена Мэтью принесли, когда он сидел за обедом в резиденции военного коменданта. Мэтью успел съездить на безопасную квартиру и переодеться в невидный, затрепанный костюм. Он отправил шифрованную телеграмму в Ричмонд, докладывая, что агент северян в Чарльстоне разоблачен.
- Большая удача, - поздравил его Блэкмор. Мэтью, недовольно, подумал:
- Сеть он не выдал. Только о себе рассказал. Сломал я его, все-таки.
Рубашку пришлось выбросить, она была непоправимо испорчена. Мэтью сложил свои вещи. Он не брал в столицу хорошие костюмы и запонки с часами. В Вашингтоне он жил в бедной комнатке, в районе пивоварен, на берегу Потомака. Его портплед ехал в Чарльстон, в простом саквояже лежали документы мистера Делани. Мэтью все равно беспокоился. Сальвадор признался, что работал на северян с начала войны, но, как Мэтью не старался, больше он ничего не сказал. «Я уверен, -недовольно подумал мужчина, - что здесь остались его сообщники. Здесь, в Ричмонде, на всем юге...»
- Мне нельзя, - сказал Мэтью военному коменданту, - оставаться здесь дольше положенного. Рав Горовиц вне подозрений, за ним следить не надо. Однако, как следует, проверьте всех, кто в последние дни приехал в город. Особенно, - он поднял палец, - из столицы, из Ричмонда.
Мэтью вытер губы шелковой салфеткой: «Что хочет мистер Горовиц?»
Капитан Блэкмор налил себе белого бордо. Запасы у военного коменданта города были еще довоенные. Они ели розового, нежного лобстера, устрицы, запеченные в шпинате, по рецепту из Нового Орлеана. На горячее комендант обещал индейку со спаржей, и еще несколько бутылок бургундского вина.
- Хочет увидеть заключенного, - хохотнул Блэкмор, разваливаясь на стуле: «Показать ему, мистер Дрозд?»
Военный комендант позвонил в серебряный колокольчик и велел негру: «Несите горячее и поменяйте тарелки!»
Окна были распахнуты на темное, без единого огонька море. Северяне пока не стреляли, было тихо. Мэтью уловил, как шуршат волны вдалеке. Пахло солью и магнолиями. Он вспомнил бесконечный, плоский берег белого песка, камыши на островах и нахмурился:
- Там эти дикари живут, галла. Рыбаки, на рисовых плантациях работают. Их должны были выселить, с началом войны. Неграм доверять нельзя. Тем более, северяне рядом.
- Субмарина «Ханли», - полковник стал разрезать румяную индейку, - готова к выходу в море, мистер Дрозд. Мы получили из Ричмонда разрешение на операцию. Через три дня она атакует их фрегаты.
Мэтью верил в научный прогресс и всегда осаживал тех, кто утверждал, что войну можно выиграть одной кавалерией и пехотой. «Смелости недостаточно, - наставительно говорил Мэтью, - хотя у нас, южан, ее в избытке. Исход сражений сейчас зависит не только от офицеров, но и от инженеров».
- Хорошо, - кивнул Мэтью, - очень надеюсь, что нынешняя ее миссия увенчается успехом.
«Ханли» уже два раза тонула, но Мэтью был уверен, что, в конце концов, хоть один северный корабль она подорвет.
- Утрем им нос, - задорно подумал мужчина, - хотя мы не знаем..., Может быть, у них свои субмарины есть. Вильямсон ничего не сообщал об их существовании, я тоже не видел таких документов, но мало ли что.
Заключенного, вернее, его труп, показывать было можно. Мэтью удержался от того, чтобы стрелять в мистера Сальвадора. Это вызвало бы ненужные разговоры. Он знал, что кузен, с его еврейской настойчивостью, начнет лезть не в свое дело, и требовать приговора трибунала. Мэтью попробовал бургундское вино:
- Отменное. Показывайте, конечно. Вместе с заключением врача. Была драка в камере, мистер Сальвадор умер от удара. Прискорбно, - Мэтью пожал плечами и окунул нежную спаржу в соус.
Сальвадор, действительно, умер от удара. Мэтью забил его ногами. Он хорошо знал, как и куда надо бить. Мэтью делал такое не первый раз. Следов пыток на теле не осталось. Мэтью был осторожен, зная, что кузен непременно явится взглянуть на тело.
- Не только взглянуть, - вспомнил Мэтью, - Толедано мне рассказывал, что он похоронами занимается. Мэтью улыбнулся: «Пусть хоронит».
- Выдайте ему заключение врача и проводите в мертвецкую, - распорядился Мэтью, глядя на свой хронометр. Ему пора было покидать Чарльстон. Во дворе резиденции коменданта его ждал закрытый экипаж. В нем Мэтью должны были доставить до линии фронта. Дальше он справлялся сам. За три года войны Дрозд переходил с юга на север бесчисленное количество раз.
- Все постоялые дворы мы проверим, - пообещал ему военный комендант на прощание.
Сбегая по лестнице во двор, Мэтью не удержался и заглянул в приемную. Кузен, в хорошем костюме, при шляпе, стоял спиной к нему, рассматривая портрет президента Дэвиса. «Может быть, еще увидимся, - Мэтью сел в экипаж и закурил папиросу, - хотя вряд ли. После убийства Линкольна я здесь оставаться не собираюсь».
Он напомнил себе, что надо отправить письма ветеранам в Ричмонде. Мэтью хотел, чтобы они начали готовить акты устрашения северян. Он, блаженно, закрыл глаза, под мерный ход экипажа. Подковы цокали по брусчатке, пахло магнолиями. Мэтью, незаметно, сладко заснул.
Выслушав Джошуа в приемной, капитан Блэкмор велел: «Ждите». Джошуа ждал, не садясь на старую, еще довоенную лавку. Он вспоминал, как Бет устроилась за старым столом в самом темном углу таверны. В прокуренном, низком зале белых не было. Заведение обслуживало цветных. Джошуа почувствовал, что краснеет:
- Господи, какой стыд..., От рабства мы избавимся, мы за это и воюем, а сегрегация..., Она и на севере есть.
Он отчего-то вспомнил детство. Марта еще не уехала в Лондон, еще была жива его мать. Фримены гостили у них, в Вашингтоне. Тетя Бланш и мать Джошуа сидели за вязанием в садовой беседке, а они с Дэниелом и девочками играли в салки.
- Нам лет десять тогда было, - подумал Джошуа, - Бет одиннадцать, а Марте двенадцать. Правильно, Бет меня на год старше. Мы заговорили о зароках, ведь каждый что-то себе обещал. Дэниел, что станет военным, я, что буду раввином, Марта..., Марта, сказала, что хочет увидеть, как на этой земле исчезнет рабство. Она тогда подтолкнула Бет и рассмеялась: «Ты обещала, что иначе ты не выйдешь замуж, а я собираюсь быть у тебя подружкой».
Бет принесли стакан имбирного пива. Джошуа, подождав, пока негр отойдет, пробормотал: «Мне здесь нельзя есть. И пить тоже. Извини».
- Я не забыла, Джошуа, - Бет наклонилась и достала из саквояжа яблоко. Оно было спелое, красное. Рав Горовиц, говоря благословение, почувствовал, как он проголодался.
Бет, шепотом, перегнувшись через стол, рассказала ему все. От нее пахло ванилью, у нее были щеки цвета сливочной карамели и простой, тонкий серебряный крестик на шее.
- Мне надо добраться до столицы, - заключила Бет, - с этими сведениями нельзя медлить. Дэниел, то есть Бюро Военной Информации, должно их получить, Джошуа.
По всему выходило, что южане наметилибольше десятка жертв. Бет расшифровала список для Джошуа, но, как они вместе не бились, они не смогли понять, кто скрывается за кодовыми именами. Расплатившись, Бет повела его на зады таверны. Лошади у коновязи жевали сено. Девушка присела на деревянные ступеньки и закурила дешевую папироску.
- Понятно, - мрачно сказал Джошуа, все еще разглядывая листок из блокнота, куда он переписал клички, - что здесь есть и вице-президент Джонсон, и конгрессмен Стивенс, и генерал Грант.
- Линкольн, - в сумерках ее глаза были огромными, бездонными, как пропасть: «Линкольн, Джошуа».
Звонили колокола церквей Французского Квартала, в быстро темнеющем небе метались птицы.
- Они не посмеют, Бет, - твердо сказал Джошуа, - они не поднимут руку на законно избранного президента Соединенных Штатов Америки...
Бет потянула его за полу пиджака и покраснела: «Садись. Прости. Я помню, тебя трогать нельзя».
- Правильно, - Джошуа опустился поодаль, - после бар-мицвы я с ней за руку не здоровался. И Дэниел тоже. Какие у нее руки красивые.
Они были маленькие, с тонкими пальцами, без колец, без браслетов. Бет сплела их на коленях: «Линкольн..., Они считают, что без Линкольна война захлебнется, Джошуа, что их оставят в покое...»
Рав Горовиц затянулся папиросой: «Война закончится раньше, Бет, это я тебе обещаю. Послушай меня».
Джошуа рассказал ей о субмарине «Ханли». Бет кивнула:
- Я слышала о ней, в Чарльстоне. Здесь есть рыбаки, на островах, галла их зовут. Энтони, юноша, что поваром у Толедано работает, это я его туда устроила, вместе с Александром, - Бет улыбнулась, - его отец покойный был галла. Он говорит на их языке. Он поможет мне добраться до северных фрегатов. И ты уезжай со мной, - велела Бет, - вытащи Александра из тюрьмы, отпразднуйте Пурим, и уезжай. Тебе тоже надо в столицу, - Джошуа посмотрел на ее изящный профиль:
- Она на рысь похожа, ту, что на рукояти кинжала. Голову так же поднимает, гордо. Александр..., -Джошуа отвернулся и кивнул: «Хорошо».
Она хотела пойти с ним к военному коменданту, но Джошуа сразу ей это запретил: «Отправляйся спать, - велел рав Горовиц, - ты с ног валишься. Завтра утром, после молитвы, и занятий, мы тебя найдем, я и мистер Сальвадор. Оружия, надеюсь, у тебя нет? - поинтересовался Джошуа.
Бет вздохнула:
- Откуда? Это было бы слишком подозрительно. Я два года в руки пистолет не брала, даже больше. Джошуа, - она помялась, - помнишь, в моих записях было имя: «Дрозд?»
- Бенджамин мне показывал его донесения, - кивнул рав Горовиц: «Подумать только, я просто никогда не приходил к нему домой, к государственному секретарю. Иначе я бы тебя раньше увидел. А где ты была до Ричмонда?»
Ему показалось, что темные глаза похолодели. Бет старалась не вспоминать об этом. «Ничего не было, - говорила себе девушка, ложась в скромную, узкую кровать служанки, - это случилось не со мной. Война закончится, рабство отменят, и я выйду замуж по любви. Обязательно».
- Под Саванной, - коротко ответила Бет: «Жду вас утром. Думаешь, - она взглянула на Джошуа, -Александра выпустят?»
- Буду грозить им твоим работодателем, - усмехнулся рав Горовиц: «У меня, в общем, тоже неплохие связи в правительстве».
- Ты очень изменился, - Бет подняла со ступенек саквояж: «Но тебе это идет, Джошуа».
Стемнело, на улицах зажигались газовые фонари. Он увидел, как блестит золотом черная прядь, что выбилась из-под шляпки.
- А ты не изменилась, - Джошуа, отчего-то улыбнулся, и еще долго смотрел ей вслед. Платье обтягивало широкие бедра, тонкую талию, она покачивала изящной, прямой спиной. Раввин почувствовал, что краснеет. Он немного подождал, выкурив еще одну папиросу. Вздохнув, Джошуа пошел в порт, к резиденции коменданта.
- Мистер Горовиц, - раздался за его плечом голос капитана Блэкмора.
- Я сожалею, но заключенный, мистер Александр Сальвадор, скончался сегодня утром от удара. Вот свидетельство врача, - он протянул Джошуа бумагу.
- Нельзя, - велел себе Джошуа, просматривая ровные строки, - ничего нельзя. Тебе надо отправить Бет в Вашингтон и уехать самому. Мстить ты будешь позже.
Он вскинул серо-синие глаза. Блэкмор чуть не отшатнулся, таким яростным, холодным был этот взгляд.
- Мне надо забрать тело, - спокойно сказал рав Горовиц, - у нас..., у евреев, положено хоронить, как можно быстрее. Завтра утром. Мне надо его обмыть, подготовить к погребению, собрать мужчин...
- Пожалуйста, - капитан Блэкмор, радушно, отступил в сторону: «Он в мертвецкой, при тюрьме. Те заключенные, что его избили, мистер Горовиц, - офицер кивнул на бумагу, - наказаны, не волнуйтесь».
- Я не сомневался, - рав Горовиц надел шляпу. Он аккуратно сложил документ. Джошуа спрятал его в карман пиджака и, не прощаясь, вышел. На улице было темно. Над Чарльстоном висели крупные звезды, трещали цикады. Джошуа остановился у распахнутых солдатом ворот.
- Когда-нибудь ненависть исчезнет и останется одна любовь, - вспомнил рав Горовиц.
- Он был прав, конечно. Благословен Ты Господь, Судья Праведный, - вздохнул Джошуа. Он поднял голову, вокруг газовых фонарей вились ночные бабочки:
- Александр ничего им не сказал. Все равно, надо уходить. Этот юноша, Энтони, вне подозрения, он здесь останется. Господи, как больно..., - Джошуа сжал руку в кулак: «Ей нельзя быть на кладбище, нельзя..., Это подозрительно. А если и она его любила? И я не могу, не могу сейчас быть один...»
- Нельзя подвергать Бет опасности, - жестко велел себе Джошуа.
- Забери тело, найди телегу и сообщи людям, что завтра будут похороны. Делай то, что тебе должно, рав Горовиц, - он посмотрел на деревянный забор тюрьмы, на очертания нового невольничьего рынка, неподалеку. Джошуа пообещал себе: «Мы с ней сходим на могилу, завтра вечером. Обязательно. Это тоже мой долг».
Он подал в открывшуюся в калитке щель записку от Блэкмора и вежливо сказал: «По распоряжению начальника тюрьмы мне разрешено забрать тело мистера Сальвадора».
Могильщиками на еврейском кладбище были негры. Джошуа стоял, глядя за тем, как опускают гроб в яму. Земля здесь была такой, как в Новом Орлеане, влажной, красноватой, теплой от утреннего солнца. Вчера вечером, привезя труп в маленькое здание у входа в кладбище, там размещалось похоронное братство, Джошуа пошел к своим старикам. Здесь, как и в Луизиане, именно они обмывали тела. Джошуа делал то, что надо было сделать, не обращая внимания на шепот других. Рав Горовиц знал, о чем они говорили. Сальвадору, было едва за сорок, он никогда не жаловался на болезни.
Старики смолкли, тело завернули в простой, льняной саван и старый талит, что Александр оставил на скамье в синагоге, при аресте. У Джошуа был холщовый мешочек с легкой почвой Святой Земли. Посыпав тело, он отступил назад:
- Я всегда возил с собой землю. Зачем? Если бы меня расстреляли, никто не стал бы меня хоронить по еврейским обрядам.
Однако Джошуа так было легче. Он, на мгновение, вспомнил сухой жар Иерусалима, серые камни на могилах Горовицей и Судаковых. «Надо после войны вернуться в Чарльстон, - велел себе Джошуа, -поставить памятник Александру». Яму вырыли в мужском ряду, рядом с могилами отца и деда Сальвадора. Он отпустил стариков и зажег поминальную свечу. Дул влажный ветер с моря. Джошуа помедлил, листая старые, пожелтевшие страницы Псалмов. Рав Горовиц прошептал: «Прости меня, пожалуйста».
Готовить тела к похоронам его учил рав Исаак Судаков. У того за спиной было тридцать лет опыта. Джошуа еще раз, внимательно, осмотрел труп. Найдя все, что ему было нужно, он горько вздохнул, занося все в блокнот:
- Мне никто не поверит. Нет заключения врача. Ни один доктор города, даже еврей, этого не подпишет. Они все боятся военной администрации. Просто, - Джошуа коснулся высокого, в кровоподтеках лба, пригладил влажные, отмытые от крови, темные волосы, - просто я должен был знать.
Рав Горовиц привел все в порядок и сел читать Псалмы. Джошуа не смыкал глаз до раннего рассвета. Через открытое окно, он услышал голоса птиц и звук заступов. Пришли могильщики.
- Надо все равно отправить телеграмму его старшему брату, - Джошуа отряхнул капли воды с пальцев, прощаясь со стариками, - он должен сидеть шиву. Сейчас пойду и отправлю, а потом в синагогу. Сегодня вечером Пурим.
Джошуа обернулся и посмотрел на свежий холмик: «У иудеев тогда был свет и радость, веселье и торжество. Так и будет, Александр, обещаю тебе».
Рав Горовиц вышел из кованых ворот кладбища и замер. Она стояла на противоположной стороне пустынной, вымощенной булыжником улицы, под высокими, зелеными тополями. Бет была в темном, закрытом платье, такой же шляпке. Джошуа, внезапно почувствовал, как глухо, беспорядочно, бьется его сердце. Он подождал, пока разойдутся старики: «Господи, а если и она его любила? Я не знаю, ничего не знаю..., Бедная Бет...»
Нежные щеки были влажными. Она подняла голову и всхлипнула: «Я знала..., чувствовала, Джошуа. Расскажи мне, - потребовала Бет, - расскажи, что случилось». По дороге к Французскому Кварталу, на почту, Джошуа отдал ей заключение врача и свои заметки. Бет шла, вчитываясь в ровные строки. Оказавшись у гугенотской церкви, девушка кивнула: «Его пытали. Господи, - Бет перекрестилась, -упокой душу его». Она покраснела и спохватилась: «Тебе нельзя, прости...»
- Ничего, - устало улыбнулся рав Горовиц, - ничего страшного.
Он забрал у Бет бумаги: «Я их возьму в Вашингтон. Мы даже не знаем, кто это сделал, - он все смотрел в темные глаза девушки, - мне только сказали, что распоряжение об аресте пришло из Ричмонда. Я сюда вернусь, после войны, - пообещал Джошуа, - поставлю памятник Александру. Он тебя любил, - сам того не ожидая, добавил рав Горовиц.
Бет молчала, глядя куда-то вдаль. Совсем рассвело, торговцы поднимали ставни лавок, по улице ехали фермерские телеги.
Она вспомнила, как иногда, провожая ее обратно в Ричмонд, Сальвадор задерживал ее руку в своей ладони, на мгновение, едва уловимо. Его темные глаза теплели, когда он смотрел в сторону Бет. Александр всегда, ворчливо, говорил: «Я вас на десять лет старше. Помните, берегите себя, пожалуйста. Если кому-то и рисковать, то это мне».
Бет внезапно расплакалась. Она стояла, шмыгая носом, вытирая пальцами слезы со щек.
- Я все эти годы не плакала, - поняла девушка, - не плакала у Мэтью. Не плакала, когда видела в Ричмонде наших военнопленных, когда проходила мимо виселиц с телами негров и северных солдат. А сейчас...,- она ощутила в своей руке прохладу шелка.
- Прости, что я об этом спрашиваю, - Джошуа замялся, - я не должен...
Бет вытерла щеки и покачала головой:
- Я его не любила, Джошуа. И Александр..., он мне никогда, ничего не говорил...
Рав Горовиц, неожиданно, улыбнулся: «А мне сказал. Не об этом, конечно. Сказал, что когда-нибудь ненависть исчезнет, и останется одна любовь».
- Он был прав, - Бет посмотрела в такие знакомые, серо-синие глаза: «Что со мной? Это Джошуа, я его с детства знаю..., И он белый, он еврей..., Оставь, оставь».
Бет осторожно, не касаясь его руки, отдала Джошуа платок. «Я сегодня должна увидеться с Энтони, -она отчего-то сглотнула, - договориться насчет лодки, что нас заберет».
- Я отправлю телеграмму, - Джошуа указал на изящное, с колоннами, здание почты, - а потом провожу тебя до постоялого двора. Не спорь со мной, - рав Горовиц поднял руку, - тебе сейчас не надо быть одной.
- Тебе тоже, - неожиданно для самой себя отозвалась Бет и прикусила пухлую губу: «Прости..., Я не должна была...»
Джошуа молчал, а потом ласково отозвался:
- Я не один, Бет. Прости..., - Джошуа что-то пробормотал и быстро пошел к гранитным ступеням почты.
Пока он писал телеграмму, пока клерк подсчитывал слова, пока Джошуа расплачивался, он повторял себе: «Забудь, забудь..., Это Бет, ты ее с детства знаешь, она не еврейка..., Нельзя, вам не по пути. Это просто одиночество, опасность...»
У постоялого двора Бет они увидели простой, закрытый экипаж. Дверь в двухэтажное здание была распахнута, на крыльце стояли солдаты. До них донесся резкий голос: «Принеси мне документы всех, кто приехал за последнюю неделю, и открой их комнаты. По распоряжению военного коменданта Чарльстона проводится доскональная проверка. Ищем агентов северян».
- Это Блэкмор, - шепнул Джошуа Бет, - начальник тюрьмы. Тебе нельзя туда возвращаться, ни в коем случае, - он, даже не думая, забыв обо всех запретах, взял в ладонь ее тонкие пальцы. Бет вздрогнула. Джошуа, мучительно, подумал: «Вот это как бывает. Меня шатает, я на ногах не держусь. Нельзя, нельзя...»
К ее смуглым щекам прилила кровь. Бет ощутила, какая крепкая у него ладонь. «Мозоли, от пера, -поняла девушка, - он много пишет, занимается..., Что со мной?». Бет прерывисто, глубоко вздохнула. Джошуа спокойно велел: «Повстречайся с Энтони и приходи в синагогу. Объясни мне, - рав Горовиц коротко улыбнулся, - где этот подпол».
- Его Александр устроил, - зачем-то проговорила Бет, - для Дороги.
- Я понял, - в серо-синих глазах играл смех, Джошуа все держал ее за руку, - понял, Бет.
Она все рассказала. Джошуа вздохнул: «Я тебя буду в саду ждать. И осторожней, пожалуйста».
На углу переулка Джошуа оглянулся. Головы в темной шляпке не было видно. Он прижал ладонь к губам. Пахло ванилью. Рав Горовиц шел к синагоге, вспоминая ее пухлые, цвета спелой вишни губы, ее теплую, маленькую руку. Бет, нырнув в какую-то подворотню, прислонившись к бревенчатой стене, тяжело задышав, тоже поцеловала свою ладонь.
- Здесь, - поняла девушка, - здесь он меня потрогал. Да что это..., - Бет чуть не застонала, - что? Никогда, никогда такого не было..., - она сжала зубы и велела себе: «Ничего не случится. Ему нельзя, вы не сможете...,- Бет вытерла слезы с глаз.
Она еще немного постояла, успокаиваясь. На узкой улице бурлила толпа, бродили разносчики лимонада и сладостей, бегали мальчишки с газетами. Оглядевшись, девушка пошла к дому Толедано.
- Северяне назначают генерала Гранта главнокомандующим, - услышала Бет крик газетчика, - наши доблестные войска оказывают сопротивление юнионистам....
- Скоро война закончится, - твердо сказала себе Бет, - он женится, я выйду замуж..., Ничего не случится, - она заставила себя не плакать и позвонила у черного хода особняка Толедано.
В подполе свечи зажигать было нельзя. Энтони обещал забрать их следующим днем.
- Доберетесь до островов, - сказал юноша Бет, - там есть рыбаки, что выходят в море, несмотря на запреты. Вас довезут до фрегатов северян. А я здесь буду, - Энтони улыбнулся, - ждать победы.
Он проводил Бет на еврейское кладбище. Там было безлюдно. Девушка вспомнила: «Когда дедушку Натана и бабушку Батшеву хоронили, в Ньюпорте, мы клали камень на могилу. Джошуа объяснял, как будто сам ставишь памятник».
Она постояла, глядя на свежую землю, на могилы предков Сальвадора, вертя в руках гладкий камешек. Небо было ясным, чистым. Бет заставила себя не вспоминать его серо-синие глаза, прикосновение его крепкой руки. Ладонь до сих пор была вся, как в огне. Бет казалось, что Джошуа все еще держит ее за пальцы. Она наклонилась и прошептала: «Спи спокойно, Александр. Мы обязательно найдем того, кто это сделал. Обязательно».
Джошуа принес ей вкусного, пахнущего пряностями печенья, воды в кувшине и покраснел:
- Тебе нельзя будет отсюда выходить, это опасно. Завтра, после утренней службы я к тебе приду. Держи, - он раскрыл ладонь, и Бет увидела тусклый блеск золота на рукояти кинжала.
- Он тебе не понадобится, конечно, - уверил ее Джошуа, - просто..., - рав Горовиц не закончил и отвернулся.
Она вся была, подумал Джошуа, как рысь на кинжале, маленькая, с гордо поднятой головой, с прямой спиной. Рав Горовиц, как ни старался, не мог не смотреть на ее большую, высокую, скрытую строгим платьем грудь. Когда Бет спускалась по лестнице в подпол, она приподняла подол. Джошуа увидел простую туфельку, тонкую, в хлопковом чулке щиколотку и едва устоял на ногах. Ключи от подпола он нашел в кабинете Сальвадора. При обыске их не тронули, не обратили внимания. Оказавшись в каморке, Джошуа указал на потолок: «Прямо под бимой. Услышишь, как мы Книгу Эстер будем читать».
Бет слышала. Она сидела на полу, прислонившись к прохладной, каменной стене. Сверху доносился красивый голос Джошуа. Он читал на святом языке, но Бет помнила Библию: «У иудеев тогда был свет и радость, веселье и торжество, - шептала девушка, - так случится, я знаю. Война закончится, наступит мир, Аманы будут наказаны».
Бет вздрогнула, услышав топот, хлопки, звук трещоток и улыбнулась: «Прогоняют имя Амана. Его повесили, на той самой виселице, что приготовили для Мордехая. И здесь так будет».
В столице им надо было, как следует, поработать со списком, где значились кодовые имена северян. «Найти этого Дрозда, - сказала себе девушка, - найти и разоблачить. Передать сведения об атаке субмарины. Аталия в Вашингтоне».
Дэниел давно уверил ее, что Аталия, после ареста ее отца, будет в безопасности. «Она ни в чем не виновата, - написал майор Горовиц в шифровке, - мы не собираемся ей мстить». Бет никому не говорила об имении под Саванной, о том, что там случилось, не упоминала, что Аталия спасла ее и других девушек. «Мы с ней не встретимся, цветной в дом Вильямсона ход закрыт. И что мне там делать? Дэниел за ним лично присматривает. Наконец-то, - девушка вздохнула, - увижу Майкла... Он в штабе у Гранта, Дэниел мне сообщил».
Она сказала Джошуа, что Макс де Лу тоже воюет. Рав Горовиц рассмеялся: «Ничего другого я от него и не ожидал. А о Мэтью ничего не слышно?». Бет только покачала головой. В Ричмонде она Мэтью не видела, и сейчас подумала:
- А если он на севере? Как мы на юге? Надо сказать об этом Дэниелу, хотя никаких доказательств у меня нет. Бедный Александр..., - Бет посмотрела на кинжал. Он был маленький, изящный, но лезвие, с детскую ладошку, было тяжелым, хорошо заточенным. «Бедная Мирьям, - вздохнула Бет, - теперь и не узнать, где она».
Джошуа подождал, пока община разойдется и остановился у невидной двери, что вела в подвал. Он читал Книгу Эстер и видел ее тяжелые, черные вьющиеся волосы, сладкие губы, чувствовал пожатие ее пальцев, там, во Французском Квартале, когда они стояли, держась друг за друга, слыша, как бьются их сердца.
- Надо спуститься, - велел себе Джошуа: «Ей нельзя оттуда выходить, надо за ней, - он тяжело, глубоко вздохнул, - поухаживать».
Бет все равно настояла на том, чтобы сделать все самой.
- Не надо, - даже в темноте было заметно, как она покраснела, - не надо, ты лучше мне папиросу дай. Можно ведь курить? - она, озабоченно, взглянула на Джошуа.
Рав Горовиц кивнул: «В Шабат нельзя, и в праздники. А в Пурим можно». Они покурили в саду, а потом Бет спустилась вниз, и Джошуа закрыл подпол.
Рав Горовиц уже собрал свой талит, тфилин и молитвенник, положил в бархатный мешочек для талита блокнот с записями. Он шел в свои комнаты и думал о ней. Помолившись перед сном, он стоял, прислонившись виском к открытым ставням спальни. Сладко пахло магнолиями. Джошуа вспомнил ее смуглые щеки, ее тонкие пальцы, аромат ванили.
Он подождал, пока пройдет боль и, сам того не ожидая, разозлился:
- Кто я такой, чтобы спорить с Господом? Дядя Исаак мне говорил, что надо ждать, надо верить, Господь мне пошлет любовь. Такую любовь, как у него и тети Дины, такую, о которой говорил царь Шломо. Послал, - Джошуа усмехнулся, - если я ей, хоть немного, по душе..., Если она согласится..., Это просто, для женщин. Моя мама за два месяца еврейкой стала. После войны буду работать на севере, в Нью-Йорке, или в Бостоне, Бет будет со мной..., Всегда, до конца наших дней. На островах, пока мы рыбаков будем ждать, - решил Джошуа, - все ей и скажу. Как Господь рассудит, так и случится.
Он спал спокойно, потому что видел во сне Бет. Она шла к нему, держа в руках плетеную корзину. Вокруг все было залито закатным, мягким солнцем. Джошуа заметил серебристо-серую листву деревьев, ряды виноградных лоз на склоне холма: «Красиво как. На виноградник Судаковых похоже, в Цфате». Губы у нее были как ягоды, сладкие, такие сладкие, что Джошуа едва не застонал от счастья. От убранных под платок волос пахло жаркой землей, горным ветром, на смуглых щеках он заметил капельки пота. Джошуа опустил голову и поцеловал ее маленькие ладони, каждый палец, тонкие, горячие запястья. Он обнимал Бет, шепча что-то, чувствуя, как дрожат ее длинные, черные ресницы. Джошуа спал и улыбался во сне.
Бет еще долго сидела, вертя в руках кинжал. Как она ни протестовала, но Джошуа оставил ей свой пиджак. Свернув его, Бет устроила оружие рядом со щекой. Рысь поднимала голову, поблескивали изумрудные, крохотные глаза.
Она спала и видела плоский берег белого песка, разоренные, дымящиеся хижины и женщину, высокую, стройную, с кожей цвета драгоценного, эбенового дерева, в простом, холщовом тюрбане на голове и такой же юбке. Она шла босиком по берегу моря, держа на руках маленького, годовалого ребенка. Мальчик был курчавый, черноволосый, смуглый. Женщина остановилась у поваленного, деревянного креста, и посадила ребенка на песок. Мальчик засмеялся, пересыпая его ладошками. Она поправила распятие и Бет прочла: «Капитан Джеймс Маккей».
- Ашанти, - пришло ей в голову имя: «Ашанти, правильно». Женщина погладила мальчика по голове и посмотрела на нее огромными, черными, как ночь глазами.
- Ты не бойся, - ласково сказала негритянка, - не бойся, милая. Я белого любила, - женщина прикоснулась к глубоко вырезанным буквам на кресте, - и ты полюбишь. Полюбила, - поправила себя женщина. Бет вздохнула: «Как же так..., Я обещала...»
Ашанти приложила руку к обнаженной, высокой груди.
- Это здесь, - серьезно сказала она, - в сердце. Не надо идти ему наперекор, милая. Мы с Маккеем, -она устроилась рядом с ребенком, - уйдем отсюда. В этот раз мы спаслись, - Ашанти указала на хижины, - спрятались, потом можем не успеть. Туда отправимся, - она махнула в сторону едва видной на том берегу широкого пролива, темной полоски земли.
- Там мои братья, - женщина улыбнулась, - мы из народа волоф.
Женщина протянула руку и погладила Бет по щеке:
- Верь сердцу своему. Я верила, - Ашанти подхватила ребенка, а потом она и сын пропали, растворились среди жаркого полдня, среди шороха океанских волн.
Бет открыла глаза и пробормотала:
- Папа ездил в Южную Каролину, где бабушка Салли родилась. Нашего предка привезли из Сенегала, работорговцы, в царствование королевы Анны. Его звали Маккей, в аукционных записях было отмечено. Мы думали, что ему просто дали имя по какому-то капитану, или торговцу.
- Верь своему сердцу, - Бет устроила голову удобнее. От пиджака Джошуа пахло знакомо, уютно, свечным воском, хорошим табаком, кофе. Бет вспомнила, как маленькой девочкой приходила в кабинет к отцу. Натаниэль показывал ей на карте Африки реку Сенегал.
- Наши предки оттуда, - серьезно говорил Нат, - но мы двести лет в этой стране живем. Мы американцы, милая, - от сюртука отца тоже веяло сигарами и кофе. Бе, видя перед собой серо-синие глаза Джошуа, решила:
- Скажу ему все, на островах. Мало ли что случится. Скажу, что я его люблю, а потом пусть он сам решает. Я вижу, - Бет поерзала и уткнула лицо в пиджак, - вижу, что он тоже на меня смотрит. Как будет, так и будет.
Она задремала и услышала гул костра. Толпа, собравшаяся на площади, что-то кричала. Бет заметила черепичные крыши, остроконечные, белые капюшоны людей, что оцепили горящие столбы. В огне, билось что-то темное, корчащееся. Она услышала мягкий, женский голос: «Как сказано: «Возлюби Всевышнего, Бога своего, всем сердцем твоим, всей душой твоею, всем существом твоим. И что это значит? Люби Его, до тех пор, пока бьется твое сердце, пока в тебе есть дуновение жизни, - резкий порыв ветра забил пламенем костра. Бет увидела обугленный, склонившийся на бок труп. В черных ребрах еще что-то шевелилось, капала и сразу же испарялась кровь. Пахло солью, и, тяжело, страшно, горелой плотью.
Она проснулась и отпрянула. Кинжал стал горячим, обжигающим. Бет еще долго лежала, не двигаясь, пытаясь унять бешеный стук сердца.
Бет узнала этот берег, белого песка, с шуршащими, сухими камышами, с бесконечным, темнеющим морем. За их спинами, на западе, догорал закат. Их привез сюда молчаливый, чернокожий, высокий человек в простых, рабочих холщовых штанах и рубашке. Он и Джошуа дал такую одежду. Рав Горовиц улыбнулся: «И, правда, удобнее».
Всю дорогу сюда они лежали под наваленными на дно лодки сетями и мешками. Бет отдала Джошуа кинжал, но, все равно, девушка искала его пальцами, привыкнув за ночь ощущать в ладони изящную, золотую голову рыси. Бет поняла, что хочет взять за руку Джошуа и покраснела.
Галла высадил их на маленьком, пустынном острове. Здесь стояли покосившиеся хижины. На горизонте виднелись дымки южных фрегатов, серые стены форта, что защищал вход в гавань. «Завтра, - рыбак оттолкнул лодку, - ночью. Пресная вода здесь есть, рыба, - он кинул Джошуа простое удилище, - тоже».
Они нашли родник. Джошуа отвел глаза от Бет:
- Я пойду, рыбы наловлю. Тебе надо..., - он повел рукой и зарделся. Бет удивилась тому, как он ловко разжег костер. Джошуа усмехнулся: «Мы каждое лето в Ньюпорте проводили. Дэниел еще ребенком армией бредил. Он все умел делать, и меня научил».
Рав Горовиц ушел, вскинув удилище на плечо. Бет посмотрела вслед его прямой, в затрепанной рубашке спине. Каштановые волосы все равно были прикрыты кипой. Девушка велела себе: «Скажи ему все. Он вернется, и скажи!»
Бет искупалась. Море здесь было мелким, теплым. Она долго плавала в ласковой воде, а потом взглянула на берег. Джошуа не было видно. Бет поняла:
- На западную сторону острова ушел, чтобы мне не мешать. Господи, как это будет..., - сердце опять забилось. Девушка вышла на мокрый песок. Встряхнув волосами, отжав из них воду, Бет закрутила косы в тяжелый узел. Она огладила ладонями влажную, нежную кожу и помотала головой: «Если..., если и Джошуа тоже..., я все ему скажу, не буду скрывать. О Мэтью, обо всех. Так надо, - решительно повторила Бет.
Джошуа вернулся, когда она уже сидела у костра. Бет выстирала платье и чулки, но решила остаться босиком. «Не смотри туда, - приказал себе рав Горовиц, - нельзя». У нее были маленькие, изящные ноги, платье приоткрывало тонкие щиколотки. Рыбы оказалось много. Джошуа устроил ее над костром: «Я тоже купался. Когда я в Новый Орлеан приехал, сначала не мог привыкнуть, что зимой океан теплый. В Ньюпорте он даже в июне еще прохладный».
- В Бостоне тоже, - отчего-то сказала Бет. Джошуа все время отводил от нее взгляд. Ее смуглые щеки раскраснелись от костра, она смотрела куда-то в темное пространство океана. Вдалеке были заметны фонари на палубах кораблей.
- Здесь так тихо, - Бет убрала остатки, рыбы, - даже не подумаешь, что блокада. Хотя Чарльстон обстреливали, много раз. Джошуа, как ты думаешь, скоро война закончится?
- Не больше года, - Джошуа помолчал.
- Юг обречен, Бет. От них бегут солдаты, у них нет денег..., Ты сама это знаешь, - он рассмеялся, - ты читала документы, что мне Бенджамин показывал. Тем более, - он поворошил палкой в костре, - как мне Дэниел сообщил, Тринадцатая Поправка скоро пройдет через Сенат, потом, через Палату Представителей..., Рабства на этой земле больше не будет, Бет, - Джошуа, отчаянно, добавил:
- Ты сможешь выйти замуж. Я помню, ты дала зарок..., Бет..., - он замолчал и почувствовал мимолетное, нежное прикосновение ее руки.
- Джошуа, - услышал рав Горовиц, - Джошуа, я не знаю, как это сказать...
- Не надо, - Джошуа вспомнил свой сон. Он взял маленькие, пахнущие сладостью ладони, и поцеловал их, каждый палец, тонкие, смуглые запястья. Он шептал:
- Не надо, Бет..., Не надо ничего говорить. Я люблю тебя, и буду любить всегда, пока мы живы. Джошуа поднял голову и увидел, что она плачет. Она всхлипывала, держа его за руки, черные глаза были наполнены слезами, длинные ресницы вздрогнули.
- Джошуа..., - у нее были соленые, влажные губы, - Джошуа, я не думала..., Я тебя люблю, - выдохнула Бет и услышала, как шумит океан.
- Я ничего не знаю, - успел подумать Джошуа, - у меня никогда еще..., - а потом Бет оказалась у него в руках. Рав Горовиц уверенно сказал себе: «Ты читал. Читал мудрецов. Талмуд, Маймонида..., Делай, как они учили».
Они учили правильно. Джошуа понял это, когда они с Бет оказались в хижине. Он слышал ее сладкий, громкий крик. Он и сам стонал, целуя тяжелую, высокую грудь, смуглые, горячие ноги, всю ее, маленькую, жаркую, чувствуя на губах вкус ванили. Он шептал: «Любовь моя, спасибо тебе, спасибо...»
Бет плакала, прижимая его к себе, уткнувшись лицом в крепкое плечо.
- Никогда, никогда такого не было, - она вся дрожала, она не могла отпустить Джошуа. Найдя его руку, сжав пальцы, Бет попросила: «Еще!»
- Всегда, пока я жив, всегда, пока ты рядом со мной, - он зарылся лицом в черные, тяжелые волосы, Бет вскрикнула, и выдохнула: «Люблю тебя!»
Они лежали, обнявшись. Джошуа тихо говорил ей на ухо, что летом, после Шавуота, они поженятся. «Это просто, - обещал он, - поедем в Нью-Йорк, будешь ходить на занятия, а потом окунешься в микву. Просто, любовь моя. Мы всегда будем вместе, у нас будут дети...».
- Много, - она коснулась губами его щеки.
- Много, Джошуа. Как у сестры бабушки Батшевы. Двенадцать, - весело сказала Бет и замерла: «А если нет..., У меня ничего не случилось, тогда..., Надо рассказать Джошуа, нельзя такое скрывать. Он мой муж..., то есть будет моим мужем. Но сейчас..., - она почувствовала, что краснеет, - может быть, получилось...»
- Двенадцать, или больше, - кивнул Джошуа: «Мы считали, когда я на Святой Земле жил. У моего прадедушки Аарона чуть ли ни тысяча потомков. Вся Святая Земля его родней полна. И мы здесь, в Америке, и в Англии, и Давид, в Европе...»
Бет вспомнила свой сон и отчего-то поежилась:
- Этот кинжал, он у сына Сары-Мирьям был. Той, что в Картахене сожгли. Я помню, бабушка Эстер нам рассказывала, как он спасся. Ерунда, - твердо сказала себе Бет, - какая инквизиция, новое время давно. Все будет хорошо.
Она приподнялась на локте. Джошуа привлек ее к себе: «Нет. Никуда я тебя не отпущу. Иди ко мне, любовь моя..., - он накинул им на плечи куртку. Бет, держа его за руку, попросила: «Послушай, Джошуа».
Она говорила, прерываясь, а потом ахнула. Джошуа обнял ее, крепко, так, что Бет даже не могла пошевелиться. «Его повесят, - уверенно сказал Джошуа, - вот увидишь. Как повесили Амана, Бет. Сказано: «Враги Господа исчезнут, как утренние звезды, рассеются, как дым. Ибо благословенные Им унаследуют землю, а проклятые Им будут истреблены».
- Праведники унаследуют землю и пребудут на ней всегда, - Бет приникла щекой к его крепкой, мозолями от пера, ладони. Джошуа кивнул: «Именно так. Я люблю тебя, Бет. Что бы с нами не случилось, я всегда буду любить тебя».
Она опять ощутила этот незнакомый, обжигающий жар, и оказалась вся его, плача, смеясь, слыша, как он шепче: «Кто она, блистающая, как заря. Прекрасная, как луна, светлая, как солнце..., Это ты, моя любовь...». Бет заснула, быстро, как ребенок, не отпуская его руки. Джошуа, осторожно, нежно, целовал сомкнутые веки, длинные ресницы: «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно». Бет пошевелилась и сонно пробормотала: «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». Джошуа кивнул: «Да, любовь моя. Спи, ни о чем не тревожься. Я здесь, я с тобой».
Бет проснулась и пошарила рядом. Джошуа не было. Через тростниковые стены хижины пробивался серый, ранний рассвет. Она накинула платье и робко выглянула наружу. Бет застыла. Джошуа молился, стоя на самой кромке прибоя, глядя на восток, где медленно разгоралось солнце. Дул свежий, утренний ветер. Бет посмотрела на талит: «Словно крылья. Я никогда не видела, как он молится. Три раза в день, я помню».
Она присела на пороге хижины и очнулась только, когда Джошуа опустился рядом. Рав Горовиц улыбался: «Ты на меня смотрела». Бет положила голову на его плечо. Джошуа накрыл ее своим талитом. «Как на хупе, - тихо сказал он, - так и будет, любовь моя. Осталось совсем немного потерпеть, и мы никогда больше не расстанемся». Они сидели, обнявшись, глядя, как над морем кружатся чайки. «Еще целый день, - ласково проговорила Бет, - целый день мы будем вместе».
- Мы будем вместе всю жизнь, - Джошуа коснулся губами маленького уха, - я тебе обещаю. Я уверен, когда закончится война, сегрегации тоже не останется, Бет. Наша страна изменится. Дети..., - он целовал смуглую, сладкую шею, - дети наши никогда не узнают, что это такое.
Рав Горовиц рассмеялся:
- Послушай. Это на ладино, бабушка Эстер мне пела. Про смуглую красавицу, Моренику.
Morenica, graciosica sos,
Morenica ya graciosica
y mavra matiamu -пел Джошуа: «Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы. Бет, - он обнял ее, - Бет, моя любимая...»
- А дальше там как? - лукаво спросила девушка: «В этой песне, на ладино». Джошуа снял талит и поднял ее на руки. Черные волосы упали вниз, тяжелой волной. В хижине, стоя на коленях, целуя ее, Джошуа ответил: «Дальше там обо мне. О женихе, который стоит со своей возлюбленной под хупой. Так оно и будет, Бет».
Девушка вспомнила ласковый голос матери: «У нас, на Мартинике, тоже эту песню пели, хоть она и на испанском языке. Su nombre era Isabel, ella muria por amor».
- Меня тоже так зовут, - подумала Бет. Больше ничего не осталось, кроме его нежных рук, его губ, кроме бесконечного, сладкого жара, охватившего ее, до последнего уголка. Бет сказала себе: «Никто не умрет. Не может умереть. Ненависть исчезнет и останется одна любовь».
Рыбак забрал их на закате. Океан штормило, лодку качало, волны перехлестывали через борт. В темноте они миновали корабли конфедератов. Джошуа, приподнял мокрый холст: «Скоро, любимая».
Бет и сама увидела тусклые огоньки на палубах северных фрегатов. Девушка, облегченно, вздохнула: «Вот и все».
Бюро Военной Информации помещалось в невидной, деревянной пристройке, наскоро возведенной на заднем дворе Министерства Обороны. В столице стояла теплая погода. Ржали лошади, окно было раскрыто, к дощатому потолку поднимался дым сигар. Мистер Аллан Пинкертон, в круглом, мягком, с пятнами котелке, в потрепанных бриджах и такой же рубашке, сидел, устроив ноги в сапогах на столе. Он просматривал переписанный четким почерком военного писаря отчет.
- Молодцы Странник и Странница, - Пинкертон почесал в неопрятной бороде: «Субмарина «Ханли», конечно, потопила один наш корабль, но и сама пошла ко дну».
- Навсегда, - сочно отозвался Дэниел. Он ранним утром, приехал из расположения северных частей. Дэниел вернулся с юга, перейдя линию фронта. Майор Горовиц был еще в своем костюме мелкого торговца, с отросшей, светлой бородкой.
- Они использовали шестовую мину, - Дэниел отпил холодного кофе, - как русские это делали, на Крымской войне. Слухи такие ходили, - он поскреб в голове.
- Очень надеюсь, что я не подхватил блох в той конюшне, у меня сегодня, - Дэниел весело улыбнулся, -светский прием. Если бы не Странник и Странница, - заметил он, - потери были бы гораздо чувствительнее. Они в столицу едут, - Дэниел широко зевнул.
На рассвете ему передали две телеграммы. Джошуа и Бет были в безопасности, в Филадельфии. Дэниел быстро набросал ответ и отдал его вестовому. В распоряжении Бюро предписывалось оказывать всемерное содействие мистеру Горовицу и мисс Фримен, как лицам, находящимся под покровительством Министерства Обороны.
- Кормщика мы потеряли, - грустно сказал Дэниел Пинкертону, - очень жаль. Отличный был работник. И в Ричмонде теперь никого не осталось, боюсь, - Дэниел открыл ящик своего стола и порылся в документах офицеров Конфедерации, - мне придется покинуть этот кабинет и обосноваться на юге, на весь год.
Пинкертон пожевал сигару и покачал коротким, с обгрызенным ногтем, пальцем.
- Наш хороший знакомый Сокол тебе доверяет, ты вхож в его дом. Так быстро мы туда еще одного человека не устроим. За Соколом надо присматривать, ты сам знаешь. Сокол, Дрозд..., - недовольно пробормотал Пинкертон, потянувшись за расшифрованной телеграммой из Филадельфии, - в Ричмонде, натуралисты разведкой занимаются? Дрозда тоже надо найти и водворить в нашу тюрьму, - заключил Пинкертон.
Дэниел только вздохнул.
Он обнаружил на своем столе меморандум из Белого Дома. Санитарная комиссия летом организовывала большую ярмарку как раз в Филадельфии, для сбора средств на госпитали и лечение раненых солдат. Линкольн собирался ее посетить. Пинкертон, глядя на бумагу в руке Дэниела, наставительно сказал: «Именно. Твоя первоочередная задача, обеспечение безопасности президента. Вот и занимайся этим. Избирательная кампания на носу. А на юг, - Пинкертон положил сильную руку на телеграммы, - поедет тот, кто прислал тебе хорошие новости».
Майор Горовиц, невольно, усмехнулся. Во второй телеграмме, из Теннеси, из штаба Гранта, сообщалось, что майор Вулф и капитан де Лу благополучно перебрались в расположение северных войск и отправились в столицу.
- Президент, - Пинкертон пыхнул сигарой, - тебе будет обязан. Не след лучшему лоббисту столицы гнить в лагере для военнопленных. Волк, - сыщик стряхнул пепел на дощатый пол, - отправится в Ричмонд. Он не подведет, поверь мне.
Дэниел позвонил, чтобы принесли еще кофе. Они занялись списком, что передали шифром из Филадельфии, тем, что привезла Бет. Работы было много. Предстояло понять, кто из руководства страны, из конгрессменов и генералов скрывается за кодовыми именами. Логики в них никакой не было. Однако Дэниел, на третьем кофейнике, задумчиво сказал: «Спасение Венеции. Где-то я слышал эту фразу, Аллен. Вспомнить бы, где».
Пинкертон пожал плечами: «Венеция, это Конфедерация. Тоже, - он расхохотался, - тонет. Вот и все, и нечего здесь больше придумывать».
Дэниела все равно что-то беспокоило. Они пообедали прямо в кабинете. Дэниел сходил к заросшему ряской, обмелевшему городскому каналу. С появлением железных дорог его больше не использовали, но до войны засыпать не успели. Он купил в таверне хлеба, жареную индейку, и две бутылки пива.
Дэниел обедал кошерной едой только дома. На фронте, а тем более, за линией фронта, ничего такого не водилось.
- Сейчас Джошуа приедет, - с удовольствием думал Дэниел, сворачивая обратно на Авеню Б, где располагалось военное ведомство, - куриц зарежет..., Слуг, конечно, нет, все воевать ушли, но Джошуа сам готовит. Бет мы снимем комнаты в хорошем пансионе для цветных. Надо будет с Майклом поговорить, чтобы ее пропустили в Конгресс, на голосование по Тринадцатой Поправке, и разрешили выступить, с галереи. Это пойдет нам на руку, все сенаторы ее донесения читали. Героиня войны, цветная женщина, просит их покончить с рабством на земле Америки. Газеты вспомнят Сержанта, Натаниэля Фримена, Марту Фримен, смерть ее родителей и отца Майкла..., Получится очень трогательно.
Дэниел переложил сверток в другую руку и коснулся шрама у себя на щеке.
- О Теде Фримене они писать не будут, ни к чему это. Он до сих пор государственный преступник.
Осенью, когда Макс появился в столице и записался добровольцем в армию, Дэниел, сидя с ним в библиотеке особняка Горовицей, осторожно поинтересовался, не был ли Макс знаком с Джоном Брауном. Голубые глаза Волка усмехнулись. Он потрепал Дэниела по плечу:
- Не только был знаком, но и в лагере аболиционистов время провел, в Канзасе. С пользой, надо сказать, - Макс сладко потянулся, - научился убивать людей ударом шила в шею, и делать бомбы. Впрочем, - он подмигнул Дэниелу, - ты, кажется, собираешься использовать эти мои умения. Не сейчас, так позже. В Харперс-Ферри я не был, - Макс, отхлебнул виски из тяжелого, хрустального стакана, - если ты об этом хочешь спросить.
Дэниел тогда, невольно покраснел.
- Так и сделаем, - сказал себе майор Горовиц, - президенту это понравится. Надо Джошуа и Бет с ним познакомить. Мистер Линкольн всегда у меня о них спрашивал. Он будет на церемонии, на кладбище.
Гробы привезли из Ньюпорта. На двух соседних участках должны были установить памятники Горовицам и капитанам Кроу. Рядом с ними возвели отдельный склеп для вице-президента Вулфа. Дэниел прошел во двор военного ведомства. У конюшен копошились уборщики. Он, даже не обращая на них внимания, скрылся в своей пристройке. Мэтью стоял с ведром конского навоза в руках: «Навещу сегодня ночью кабинет дорогого кузена. Посмотрю, чем они там с Пинкертоном заняты. Но торопиться не след. Все пойдет, как задумано».
- Свинины так и не ешь, - заметил Пинкертон, пережевывая ножку над расстеленным на столе номером National Intelligencer.
- Мистер Бут в роли Ричарда Третьего в театре Форда, - капля жира упала на черный, резкий шрифт.
- И не буду, - Дэниел отхлебнул из горлышка, - пиво было крепким, свежим: «Ни свинины, ни устриц, Аллен. Я еврей и всегда им останусь».
Он действительно старался молиться каждый день. Когда майор Горовиц был в Вашингтоне, он всегда ходил в синагогу, построенную на пожертвования их семьи. Дэниел сидел на месте своего деда. Там до сих пор была прикреплена медная табличка: «Мистер Натан Горовиц».
Дэниела сегодня вечером ждали на приеме у Вильямсона, в его особняке на Индепенденс-авеню. По дороге домой, майор Горовиц забежал в Капитолий. На восемьдесят тысяч томов в Библиотеке Конгресса приходилось всего семь работников. Пробравшись среди пыльных стопок книг, он устроился за свободным столом с «Британской Энциклопедией»
У Дэниела была хорошая память. Найдя нужную статью, он внес в свой блокнот: «Томас Отвей. Спасенная Венеция».
Он шел домой, по вечерним улицам. По мостовой проезжали телеги с ранеными, печатали шаг, отряды солдат, торопились закрытые ландо. В Вашингтоне, несмотря на войну, устраивались и приемы и балы. «Надо найти пьесу и прочитать, - велел себе Дэниел, - конфедераты не зря выбрали это название».
В особняке было пусто, мебель закрывали холщовые чехлы. Дэниел варил себе кофе на кухне, и ночевал в спальне бабушки и дедушки. Здесь же помещалась его гардеробная. Для Вильямсона он был майором Дэниелом Горовицем. Не было смысла представляться кем-то другим, Дэниела в столице знали. Однако он, по документам, служил в военном ведомстве, занимаясь набором и обучением новобранцев. Прикрытие было хорошим. Дэниелу, по работе, часто приходилось отлучаться из столицы.
Он аккуратно побрился, переоделся в парадный мундир, берлинской лазури, с золотыми дубовыми листьями на погонах, и взял шпагу. Сегодня танцев не предполагалось, да Дэниел и не мог танцевать. На балах, что устраивал Вильямсон, Дэниел сидел за карточным столом и невзначай следил за ней. Она кружилась в вальсе, в кремовом, шелковом платье, в перчатках брюссельского кружева. Светлые, играющие золотом волосы были распущены по стройной спине и украшены венком из белых азалий. Вильямсон, сидя напротив него, рассуждал о войне, Дэниел что-то отвечал, отпивал хорошо заваренный кофе, звучала музыка, фортепиано и две скрипки, а она все танцевала. Подойдя к ним, обмахиваясь веером, Аталия смешливо говорила:
- Хотя бы здесь, папа не стоит обсуждать войну.
На белой шее играло сапфировое ожерелье, и глаза у нее были голубые, как летнее небо.
Дэниел посмотрел на себя в зеркало. Он вспомнил, как Вильямсон, поглаживая ухоженную, каштановую бороду, рассмеялся:
- Ваш дедушка ушел в отставку с поста заместителя Генерального Прокурора. Ваш прадед тоже не стал министром. Евреи должны знать свое место, майор Горовиц. Их никогда не появится ни в конгрессе, ни в администрации. Торговцы..., - Вильямсон повел рукой с алмазным перстнем, -газетчики..., Когда война закончится, вы, должно быть, тоже вернетесь к семейному бизнесу. Начнете заниматься железными дорогами...
- Непременно, - вежливо ответил Дэниел, делая ход.
Он все-таки не выдержал, прошел в умывальную и представил себе Аталию. Она стояла на коленях, с распущенными волосами, обнаженная. Голубые глаза покорно, выжидающе, смотрели на Дэниела. «Я буду знать свое место, - он, тяжело дыша, вымыл руки, - твоя дочь станет моей женой, а ты отправишься на виселицу».
Дэниел выкурил папиросу. Потушив газовые рожки, он запер парадную дверь и скрылся в звездной, весенней ночи.
В уборной театра Форда было душно, пахло мыльной водой, сандалом, шипел газовый рожок. Мэтью сидел на бархатной кушетке, покуривая папиросу, рассматривая в зеркало, как гримируется Джон Бут. Для него, как и для многих других агентов, Мэтью был Дроздом. Его настоящее имя на севере знал только Вильямсон. Мэтью был уверен, что полковник Джеймс его не выдаст.
Вчера у мистера Делани был выходной. Мэтью пешком дошел до пригородной церкви в Мэриленде. Весна выдалась теплой, пели дрозды, дорога была запружена отрядами новобранцев и телегами с ранеными. В столице было много госпиталей.
Мэтью успел побывать в кабинете кузена, у него были отличные отмычки. Он нашел список в ящике стола. Ночь была ясной, светила полная луна, Просмотрев бумаги у окна, Мэтью хмыкнул:
- Как я и предполагал. Впрочем, он для отвода глаз, этот список. Пусть ломают себе голову, пусть усиливают охрану конгрессменов и генералов. Цезаря все равно там нет.
«Цезарем» они звали президента Линкольна. Мэтью увидел меморандум из Белого Дома и покачал головой: «Нет. Слишком рано. Сначала пусть проведет избирательную кампанию, потеряет бдительность...»
По обочинам дороги росли полевые цветы. Мэтью шел, подставив лицо весеннему солнцу, насвистывая, куря папиросу. Церковь была по соседству с баптистским храмом для цветных. Когда-то, еще студентом, Мэтью, со своими приятелями, сжег старое здание в этом приходе. Негры, конечно, отстроились. Мэтью вздохнул: «Ничего другого и ожидать не стоило. Всегда найдутся любители им помочь. Стоит только на моего отца посмотреть».
Вильямсон, как обычно, сидел в заднем ряду. Полковник тоже приходил сюда пешком. Мэтью сразу запретил ему ездить в ландо, это было бы слишком заметно и подозрительно.
Мэтью опустился рядом и принял от Вильямсона молитвенник. Он сидел, склонив голову, шевеля губами, запоминая информацию, а потом достал из кармана своей холщовой куртки карандаш. Мэтью знал, что кузен Дэниел не выпускает Сокола из-под присмотра, знал, что сведения, которые приносит бывший полковник, никуда не годны. Однако Вильямсон был им нужен не для этого. «Пусть ни о чем не подозревает, - Мэтью аккуратно ставил едва видные точки над буквами,- пусть думает, что он занимается важным делом. Мы Джеймсом пожертвуем».
Вильямсон искоса смотрел на красивый профиль Дрозда. Русые, коротко постриженные волосы золотились в свете солнца, длинные, темные ресницы были опущены.
- Если я пойду к северянам, - как всегда, подумал полковник, - во всем признаюсь, меня простят. Даже не посадят в тюрьму. Я им все расскажу, все..., Выдам этого проклятого Мэтью, выдам других агентов…, Господи, во что я ввязался, у меня были деньги. Но если я так поступлю, я не увижу следующего утра. Вернее, не я, а Аталия. Девочка моя, это все ради нее...
Мэтью отдал Вильямсону молитвенник. Полковник вздрогнул. В его бок уперлось что-то острое.
- Вы помните, Джеймс, - почти ласково сказал Дрозд, пошевелив сапожным шилом, - я не пожалею своей невесты для того, чтобы мы выполнили задуманное. Вы же не хотите, чтобы Аталия страдала? Вы не хотите, - Мэтью усмехнулся, - чтобы ваша дочь стала шлюхой для черномазых? Если я узнаю, что вы пошли к северянам, я вам обещаю, - он брезгливо поморщился, - что Аталия закончит свои дни в самом грязном борделе на Юге, понятно?
Вильямсон сглотнул и кивнул.
Мэтью сначала думал забрать Аталию, тайно с ней обвенчаться и отправить жену в Ричмонд. Однако тогда он бы не смог держать в страхе Вильямсона. Мэтью давно понял, что ради дочери бывший полковник пойдет на все.
- Вот и хорошо, - размышлял Мэтью, - Аталия тоже его любит. Скажу ей, что я смогу спасти ее дорогого папу от виселицы, если она выйдет за меня замуж. Иначе она не согласится. Понятно, что я ей не интересен. Потом она от меня никуда не денется.
Имущество Вильямсона при аресте подлежало конфискации, но Мэтью об этом не жалел. Ему нужна была Аталия. Здесь, в Вашингтоне, он иногда приходил к их особняку. С невестой он не встречался, это было бы слишком опасно. Он просто стоял на противоположной стороне улицы, в темноте, наблюдая за подъезжающими ландо, за освещенными газовыми рожками окнами. Из дома доносились звуки музыки, он видел силуэты танцующих пар: «Ничего, я подожду».
За невесту он был спокоен. Дэниел, насколько Мэтью помнил, собирался жениться только на еврейке. «Он Аталии не придется по душе, - думал Мэтью, - сухарь, танцевать ему нельзя, на фортепьяно он играть не умеет..., Только и знает, что его армия».
Бут закончил гримироваться. Он играл Отелло. Мэтью, восхищенно, заметил: «Вас не узнать, Джон. В общем, - он привстал и потрепал Бута по плечу, - вы поняли. Вам передадут револьвер, здесь, в театре, а потом я вас жду в Мэриленде. Все будет хорошо».
- Сразу бы с ним и покончили, - хмуро отозвался актер, - в газетах написали, что он в Филадельфию едет, летом. У меня тоже там гастроли.
- Торопиться не след, - Мэтью поднял бровь, - после осени, когда его изберут на второй срок, они ослабят охрану. Будут думать, что выиграли. Тогда мы и ударим, - он потушил папиросу в медной пепельнице: «Мы, Джон, более чем уверены, что все пройдет удачно».
Мэтью не стал оставаться на спектакль. В ложах он показываться не мог, а для галерки Дрозд был слишком брезглив. Там пахло потом, на дощатом полу красовались коричневые, табачные плевки. Мэтью и не любил «Отелло». Ему казалось оскорблением то, что белый должен изображать негра. Он шел к себе домой, в каморку на Потомаке и улыбался. В кабинете у кузена он нашел телеграмму о том, что в столицу приезжает брат.
- Джошуа, наверное, остался в Чарльстоне, - подумал Мэтью, - слава Богу. Пусть занимается своими еврейскими делами, передает нам сведения из Нового Орлеана, и больше ни во что не лезет. После войны мы его не обидим. Нам нужны лояльные евреи, у них много денег. Придется все восстанавливать..., - Мэтью вздохнул и свернул к особняку Вулфов. Окна были темными. По соседству, у Дэниела, горел газ. «Сидит, - ядовито буркнул Мэтью, - думает. Думай, кузен. Все равно мы тебя опередим».
Он закурил папиросу и гуляющей походкой направился к реке.
У Вулфов действительно было темно. Майкл и Макс приехали в столицу вечером. Майор махнул рукой: «Завтра к нам переберемся. На одну ночь нас Дэниел приютит, откроет комнаты».
Они сидели в библиотеке, за бутылкой виски. Майкл подробно рассказал Дэниелу о лагере в Андерсонвилле и капитане Уирце. Дэниел аккуратно внес все сведения в блокнот. «Он военный преступник, - майор Горовиц потянулся за хлебом, - мы его казним, это я тебе обещаю».
Плиту они разжигать не стали. Макс сбегал в лавку за сыром, Дэниел заварил кофе с кардамоном.
- Отдохнете, - весело сказал майор Горовиц, - ты, Майкл, вернешься в свой кабинет в Белом Доме. Президент о тебе спрашивал. С тобой, Макс, - он взглянул на Волка, - у меня будет отдельный разговор.
Макс вытянул длинные ноги и блаженно зевнул:
- Ричмонд. Я так и знал, - он приоткрыл один голубой глаз: «Готовь мне надежные документы, майор. Подбери человека без родственников».
- Бет мне расскажет о Ричмонде. Она там год провела, - весело подумал Макс, - и заодно..., Наверняка, она уже не девственница. Вот и хорошо.
Дэниел сказал им, что Бет и Джошуа едут в Вашингтон. Майкл обещал устроить кузине пропуск на галерею в Капитолии, во время голосования за Тринадцатую Поправку.
- Я поработаю с журналистами, - кивнул Майкл, - вспомним линчевание отца, - он вздохнул, -покойных Фрименов..., Сенат поддержит поправку, обещаю, а с Палатой придется повозиться, но для этого я и здесь.
Линкольн пригласил их на обед в Белом Доме. Для Джошуа и Дэниела должны были накрыть отдельный стол, с новой посудой. «Рав Горовиц, - смешливо сказал Дэниел президенту, - принесет наше мясо, вино. Сам встанет к плите..., Он отлично готовит, на Святой Земле научился».
Они сидели в Овальном Кабинете. Линкольн, погладив бороду, так же весело отозвался:
- Я бы раввина Горовица отправил военным капелланом, в добровольческую бригаду Иллинойса. Там почти одни евреи воюют. Поговорю с ним, как он приедет, - заключил президент.
Завтра Дэниел вел Майкла и Макса на прием к Вильямсону. «Потанцуете, за меня, - рассмеялся майор Горовиц, - будет бал, светские разговоры, шампанское..., Выспитесь, - велел Дэниел, -побрейтесь и наденьте парадную форму с орденами».
Вильямсон сразу согласился. Дэниел делал это не для того, чтобы ввести кузенов в общество. Майор Горовиц подозревал, что Мэтью Вулф где-то в столице. Дэниел, как ни старался, не мог себе объяснить, почему он в этом уверен. Пинкертон сварливо сказал ему, что Мэтью мог давно уехать в Европу или перебраться в Канаду. И там и там, у Конфедерации было много агентов.
Майор покачал головой: «Я его знаю, Аллен. Он мой кузен, я с ним вырос. Мэтью, - Дэниел пощелкал пальцами, - всегда был очень хитрым, и умел ждать».
Майор Горовиц надеялся, что Вильямсон, познакомившись с Майклом, пойдет к Мэтью. «Тогда, -размышлял Дэниел, - мы младшего Вулфа и накроем. Наверное».
Майклу о своих планах Дэниел не говорил. Это было совершенно ни к чему.
- И красивые девушки, - добавил он, допивая кофе.
Волк поднял бровь. Майкл закинул руки за голову и добродушно отозвался: «Давно я их не видел. Спасибо, Дэниел. Впрочем, - он легко поднялся и недовольно осмотрел свою потрепанную форму, - я остаюсь в столице, буду ходить на приемы. А Макс начнет очаровывать южных дам».
Волк лениво улыбался, покуривая папиросу, а потом кивнул. «Но сначала, - пообещал себе он, -сначала Бет. В этот раз я ее не упущу».
Дэниел принес из орехового поставца вторую бутылку виски, из запасов покойного деда. Натан заказывал их в Шотландии: «Допьем, и отправимся спать. Завтра у нас много дел».
У Аталии Вильямсон была чернокожая горничная, молчаливая, аккуратная мулатка. Девушка, за несколько лет в столице, так и не привыкла к тому, что негры на улицах, не рабы. В Саванне тоже жили свободные цветные, но их на юге было гораздо меньше.
- Они служат в армии, - Аталия ждала, пока горничная затянет ее корсет, - даже в колледжи ходят…, У Мелани, - она искоса взглянула на девушку, - брат воюет. Сержантом стал. Чернокожих офицеров, конечно, никогда не появится. Но я читала в газете, есть негры, что преподают, пишут, есть священники..., Даже актеры.
Отец любил ходить с друзьями-холостяками в мюзик-холл. Деревянное здание стояло на берегу Потомака, в бедном районе, где жили цветные. После театра отец возвращался только на следующий день. От его костюма пахло шампанским, пудрой и духами.
- Был в гостях, милая, - Вильямсон зевал, - засиделись до утра.
Аталия несколько раз просила отца взять ее на спектакль, но Вильямсон улыбался: «Лучше пойдем в оперу, милая. Мюзик-холл, не место для девушки».
Аталия ходила в оперу. Ее навещала преподавательница музыки, девушка продолжала занятия рисованием и французским языком. В столице ей нравилось. У них был свой выезд, с кровными лошадьми. Аталия играла на большом фортепиано от нью-йоркского мастера, Стейнвея. Отец покупал ей драгоценности, портниха-француженка приходила на дом. Аталия носила шелковые, бальные платья, у нее появились шубки из соболя и отороченные мехом, бархатные капоры. За ней ухаживали сыновья сенаторов, военные, молодые люди из богатых семей, освобожденные от службы в армии. Но штатских в городе было мало. Каждый юноша на севере считал своим долгом отправиться на фронт. Аталия уже потеряла нескольких приятных собеседников. Она привыкла читать долгие списки раненых и убитых офицеров, их печатали в National Intelligencer.
О женихе Аталия и не вспоминала, вернее, она больше не считала его своим женихом. Она не видела мистера Вулфа со времени их переезда в Вашингтон. Аталия, присев у зеркала, полюбовалась собой. Платье было цвета чайной розы. Светловолосая, с высокой прической, изящная голова украшена живыми цветами. На шее и в ушах блестели бриллианты. Она взяла кусочек замши и аккуратно отполировала ногти. Аталия коснулась губ, намазав их бальзамом, и вдохнула запах парижской ароматической эссенции, в хрустальном флаконе. «Ландыш, - весело сказала девушка, поднимаясь, покружившись, - сегодня от меня будет пахнуть ландышем».
Снизу слышались звуки настраиваемых скрипок. Бал был благотворительным. Отец Аталии жертвовал на госпитали. В доме у Вильямсона бывал глава сенатской комиссии по бюджету, мистер Стивенс, начальник санитарной комиссии, генералы и даже вице-президент Джонсон. Линкольн их пока не посещал, но Аталию с отцом пригласили на прием в Белый Дом. Девушке там не понравилось. Все было очень скромно. Шампанское оказалось не лучшего качества, и за обедом подали всего три перемены.
Аталия спустилась вниз по мраморной, устланной коврами лестнице. Отец, в изящном сюртуке, с расчесанной, с проседью бородой, поцеловал ее в лоб. «Ты моя красавица, - одобрительно сказал Вильямсон, - твой стол готов».
Аталия и другие девушки заведовали ярмаркой в пользу раненых. На скатерти стояли хрустальные бокалы. Горлышки бутылок с шампанским виднелись из серебряных ведерок. На столе Аталии были ее рисунки и пастели. Она ходила на этюды к Белому Дому и Капитолию, к реке Потомак.
Аталия достала из кружевного мешочка на запястье свою записную книжку для балов и не удержалась, взглянула в сторону передней. К отцу выстроилась очередь. Аталия решила:
- Надо папе сказать, что я не хочу венчаться с мистером Вулфом. Северяне выиграют войну, это понятно. Я могу сделать отличную партию здесь, в столице, выйти замуж за политика, или промышленника. Может быть, - она тихонько вздохнула, - стать женой будущего президента..., Дед мистера Вулфа был вице-президентом, недолго, правда. Папа говорил, его на Арлингтонском кладбище будут хоронить. Мистер Линкольн приедет на церемонию.
Отец здоровался с майором Горовицем и другими военными. Аталия их не знала. Майор Горовиц ей не нравился. У него были холодные, серые глаза. Он никогда не танцевал, не пил шампанского и предпочитал проводить время с отцом девушки и его приятелями. «Наверное, тоже в мюзик-холл ходит, - подумала Аталия, - нет, он еврей. Ему нельзя. Когда мисс Этельридж пела, на прошлом приеме, он в библиотеку отправился, виски пить. Такая косность. Он мне никогда руку не целует».
- Добрый вечер, мисс Вильямсон, - раздался рядом знакомый голос. Аталия вздрогнула. Дэниел вдохнул тонкий, тревожный аромат ландыша. Ночами он просыпался, представляя ее рядом, и сердито говорил себе: «Тебе двадцать семь, не мальчик. Успокойся, подожди. Она будет твоей». Дэниел все равно не мог отвести взгляда от ее нежной шеи, от маленькой, девичьей груди, от изящных ног в бальных, атласных туфельках.
- Все просто, - холодно размышлял майор Горовиц: «Она станет еврейкой, и мы поженимся. Если для этого надо будет избавить Вильямсона от виселицы и заменить ее пожизненным заключением, ничего страшного. Я это сделаю. Его, пока что, и не за что вешать. Там посмотрим».
- Добрый вечер, майор Горовиц, - лукаво ответила она: «Рада вас видеть. Вы опять не будете танцевать?»
Дэниел развел руками и поклонился: «Я вам, мисс Вильямсон, привел для этого родственников, майора Вулфа и капитана де Лу. Они только что с фронта».
- Мистер Вулф говорил, что у него есть старший брат, на севере, - вспомнила Аталия: «Майкл его звали. Какой красивый. Он похож на мистера Вулфа, но лицо совсем другое. Доброе».
- Очень рад встрече, мисс Вильямсон, - Майкл поднес к губам ее руку. Пахло ландышем. Он вдруг, тоскливо, подумал: «Тебе год до тридцати, дорогой майор в отставке. Когда уже ты встретишь ту, что тебе по душе..., Но ведь война идет».
- Здесь все понятно, - сказал себе Волк, заметив жадный огонек в серых глазах Дэниела: «Я думал, что майору Горовиц только шпионов ловить нравится. Но я ему дорогу переходить не буду, пока. Отправлюсь в Ричмонд, там увидим, что случится. Никакого сравнения с Бет, та старуха рядом с этой мисс Вильямсон. Дэниел говорил, восемнадцать ей. Вот и хорошо».
Аталия провела их к своему столу. Они, конечно, купили каждый по рисунку. Майор Горовиц заплатил двадцать долларов за акварель с изображением Капитолия. Над куполом развевался флаг северян.
- Вы очень хорошо владеете кистью, мисс Вильямсон, - ласково сказал Майкл. Девушка стояла совсем рядом. Он видел, как покачивается жемчужная сережка в маленьком ухе. Она немного покраснела: «Я очень люблю рисовать, майор Вулф, особенно природу. Я хожу на этюды...»
- Я здесь вырос, - весело сказал Майкл, - я мог бы вам показать красивые места. На Потомаке, на канале..., В Маунт-Верноне, - добавил он. Аталия ахнула: «Я хотела туда съездить, но папа сказал, что это опасно».
- Совершенно ничего опасного, - уверил ее Майкл, - я отвезу и вас, и вашего отца, мисс Вильямсон. Я еще ребенком там все исходил, вместе с братом.
Дэниел сидел за карточным столом. И Макс, и Майкл танцевали. Майор заметил, что кузен в третий раз приглашает Аталию. Дэниел усмехнулся: «Очень хорошо. Поставлю с завтрашнего дня слежку за Вильямсоном. Посмотрим, побежит ли он куда-нибудь. Если побежит, то, наверняка, Джеймс выведет нас к Мэтью. Майкл отменно танцует».
Во время вальса Майкл говорил с Аталией о Берлине и Париже. Она грустно, сказала: «Я, кроме Саванны и Вашингтона и не была нигде, мистер Вулф. Я вашего брата, младшего, по Саванне знаю. Мы с папой у него в имении гостили. Но я его с начала войны не видела».
- Я тоже, - вздохнул Майкл: «Надеюсь, с ним все в порядке».
Он вел ее уверенной, твердой рукой. Аталия повторила себе: «Мистер Мэтью мне не жених. Папа меня любит, он не станет мне прекословить. А мистер Майкл..., - у него тоже были голубые, в темных ресницах глаза, он был невысокий, легкий, изящный. Аталия спросила: «А что там, на фронте?»
Майкл рассмеялся: «Скоро пойдем к Мексиканскому заливу, мисс Вильямсон. Однако я последний месяц в лагере для военнопленных провел, в Джорджии. Меня капитан де Лу, - он кивнул на Макса, -оттуда вытащил».
Волк танцевал с высокой брюнеткой в пурпурном платье.
- Бедный вы, - сочувственно сказала Аталия: «И вы поедете обратно?»
Майкл вел ее по начищенному паркету: «Нет. Ухожу в отставку, возвращаюсь в администрацию президента. Буду работать на избирательной кампании. Я с мистером Линкольном уже десять лет. Клерком у него начинал, в студенческие годы».
- Мы с вами будем видеться, - улыбнулись розовые губы. Майкл кивнул: «Если вы позволите, мисс Вильямсон...»
Она шепнула: «Вы, наверное, покурить хотите? Давайте возьмем шампанское и убежим в сад. Я вам покажу свои цветы».
Макс вышел на балкон и закурил сигару. Снизу доносились два голоса. Он усмехнулся:
- Кузен Дэниел слишком уверен в себе. Даже не ухаживает за девушкой. Пусть мисс Аталия выходит замуж, хватит с меня возни с девственницами, - он ощутил прикосновение нежной руки к своему плечу. Брюнетку звали миссис Шеперд. Ее муж, полковник, был сейчас на фронте. «Приходи завтра, -она, оглядываясь, прижалась к Максу, - у слуг выходной..., Я так хочу тебя, так хочу...»
- В Ричмонде тоже много соломенных вдов, - Макс, быстро, мимолетно коснулся губами ее шеи. Миссис Шеперд едва устояла на ногах: «Ждут мужей с фронта, скучают..., Я там буду очень кстати. Потом вернусь в столицу и займусь мисс Аталией. Впрочем, - Макс увидел, как серебрятся в свете луны ее волосы, девушка и кузен Майкл шли в беседку, - к тому времени она уже станет миссис Вулф. Вот и хорошо».
- Принеси-ка мне шампанского, - велел Макс миссис Шеперд, - а потом я тебе расскажу о России.
Она даже сглотнула: «Ты был в России?»
- Не только там, - лениво отозвался Макс. Повернув женщину за плечи, он шлепнул ее пониже спины: «Выпьем с тобой, а потом я рассчитываю еще на два танца, не меньше».
Она закивала красиво причесанной, черноволосой головой, исчезая в распахнутых французских дверях. Макс полюбовался низкой, полной луной, что висела над Вашингтоном. Она освещала белый купол Капитолия, широкий, тихий Потомак. Макс, внезапно, подумал: «Этот шрам у Дэниела после Харперс-Ферри появился. Может быть, я в него и стрелял. Ладно, это все забыто. Надо вести себя осторожно. Дэниел далеко пойдет».
Он курил, наслаждаясь теплым ветром на лице, а потом решил:
- Побуду здесь до конца войны, заработаю себе хорошую репутацию, и вернусь в Европу. Осенью этого года в Лондоне Маркс и Энгельс собирают встречу. Будем организовывать революционную ассоциацию для Европы. Интернационал, - Макс все улыбался: «Буду служить пролетариату, как я это всегда делал, - он, на мгновение, вспомнил новости из Лондона и успокоил себя: «Никто не докажет, что этой мой ребенок, даже бабушка».
Над Капитолием развевался американский флаг. Волк посмотрел на красные, и белые полосы:
- Наше знамя будет алым, словно кровь. И здесь, - он затянулся сигарой, - мы его тоже водрузим, прямо над этим городом. Над этой страной, - поправил себя Макс и принял от миссис Шеперд бокал нежного, золотистого шампанского.
Бет огляделась: «Как все скромно». Паркет в Овальном Кабинете прикрывал старый, потрепанный ковер, на большом столе громоздились стопки книг и бумаг. Пахло сигарами и кофе. Президент сам проводил Джошуа на кухню. Линкольн весело сказал: «Ваш сервиз доставили, раввин Горовиц. Кастрюли, ножи, кофейники, все здесь».
Джошуа сварил кофе с кардамоном, вспоминая детство и бабушку Батшеву. Она стояла над плитой на кухне, в их вашингтонском особняке. Пахло специями, светлые, красиво уложенные волосы венчал домашний, шелковый берет.
- Это меня тетя Элишева покойная научила варить, жена дяди Моше, - вздыхала бабушка, - она в пустыню ездила, у жен кочевников роды принимала. Все равно, - Батшева поджимала губы, - как бы она с ними ни дружила, а ее убили. И ее, и Моше. Ты осторожней на Святой Земле, Джошуа,-добавляла бабушка.
Джошуа следил за кофе и чувствовал, что краснеет. В Филадельфии они жили раздельно. Джошуа не мог обедать в пансионе для цветных, а Бет не могла жить в комнатах, которые держали евреи. Туда пускали только белых.
Раву Горовицу было стыдно. Придя к Бет вечером, в тот день, когда они сошли с военного фрегата на берег, он поцеловал такие знакомые, маленькие руки: «Это все очень скоро изменится, обещаю тебе». Он не хотел предлагать Бет притвориться белой. Паспорта у нее не было, а в Филадельфии было много итальянцев и выходцев с Кариб. Бет была на них похожа. «Отвратительно, - яростно думал Джошуа, ночью, когда Бет лежала черноволосой головой у него на плече, - отвратительно, мерзко в своей стране притворяться кем-то другим. Ее семья живет здесь столько же, сколько моя. Мы все американцы».
Бет пошла к портнихе и по лавкам. Джошуа сказал, что отправится в синагогу позаниматься. Он действительно прошел по всем трем городским синагогам. Везде ему обрадовались. В сефардской общине рав Морес обнял его, и повертел Джошуа туда-сюда: «Возмужал. Если хочешь обосноваться здесь, место помощника для тебя всегда открыто. Или ты свататься приехал? - раввин подмигнул ему: «С войной женихов мало осталось. Наши сваты обрадуются, Джошуа».
- Мне надо с вами поговорить, рав Морес, - Джошуа опустился в кресло.
Он рассказывал, а потом увидел, как закаменело лицо пожилого человека.
- Я тебе не позволю сделать такой ошибки, Джошуа, - предупредил его раввин, - не позволю сломать карьеру, жизнь..., Ты молод, тебе тридцати нет. Если что-то..., - раввин повел рукой и покраснел, -цветные девушки довольствуются деньгами. Содержи ее, содержи ребенка. Это, конечно, грех, - рав Морес покашлял, - но, что делать, если так случилось.
Джошуа, угрюмо, молчал, а потом вскинул голову. Серо-синие глаза были наполнены тоской: «Как вы можете, - тихо спросил рав Горовиц, - я читал, вы аболиционист. Вы против рабства...»
- Разумеется, - удивился рав Морес, - рабство должно быть уничтожено. Но нельзя на них жениться, выходить замуж..., Это противоестественно. Не приводи ее ко мне, я ее видеть не хочу. И, предупреждаю тебя, я немедленно напишу в Нью-Йорк, чтобы там тоже знали.
Джошуа поднялся и надел шляпу. У косяка двери, прикоснувшись пальцами к мезузе, он обернулся: «И говорили Мирьям и Аарон против Моше по поводу кушитки, что он взял, ибо жену-кушитку взял он себе, - Джошуа помолчал: «Всего хорошего, рав Морес». Рав Горовиц преувеличенно вежливо закрыл за собой дверь.
У ашекеназов было то же самое. Рав Яаков Франкель напоил его хорошим кофе, а потом замахал рукой: «Рав Горовиц, я прошу вас, не делайте этого. Дайте ей денег, обеспечьте ее, как поступают порядочные люди..., Цветные должны жениться на цветных, а белые на белых. Не говоря о том, - со значением добавил раввин, - что ради брака евреями не становятся».
Джошуа, было, открыл рот. Его собственная мать всего два месяца занималась с раввином в Нью-Йорке, а потом пошла под хупу. «Мама не одна такая, - Джошуа вспоминал своих знакомых, - я знаю людей, жены которых родились христианками. Но они все белые, - Джошуа сжал зубы, - белые...»
У либералов раввин Эйнхорн, его за проповеди против рабства в Балтиморе, хотели даже линчевать, до войны, вздохнул: «Дорогой мой рав Горовиц, у меня сейчас учится несколько девушек. Я бы и слова не сказал, если бы ваша невеста была..., - он замялся: «Однако меня просто не поймут..., Община, филантропы..., Я не хочу себе такой репутации, - заключил раввин, - надеюсь, вы не в обиде».
Джошуа попрощался и ушел. Бет он ничего не сказал, успокаивая себя: «Все будет хорошо. В Нью-Йорке, кто-нибудь согласится с ней заниматься, обязательно».
Здесь, в Вашингтоне, они тоже жили не вместе. Военное ведомство сняло Бет отличный номер в самой дорогой гостинице для цветных. В ней до войны, останавливались промышленники, адвокаты и священники из свободных штатов. Там были персидские ковры, серебряный умывальник, вышколенные горничные, тоже, конечно, цветные. Джошуа поехал домой. Помывшись, сидя с Дэниелом в библиотеке за стаканом виски, он осторожно сказал кузену: «Мы с Бет хотим пожениться, Дэниел. Спасибо вам, что устроили ее в столице, однако пусть она сюда переезжает, завтра же».
Серые глаза Дэниела усмехнулись: «Своими руками губишь карьеру, Джошуа. Ни одна община тебя после такого не наймет. Бет даже не может обедать с твоими прихожанами за одним столом».
Джошуа выпил сразу половину стакана и гневно ответил: «Сегрегация исчезнет, после войны, это я тебе обещаю. Не забывай, - он обвел рукой комнату, - это и мой дом тоже». Дэниел пожал плечами:
- Пожалуйста. Поздравляю вас, - он поднялся и посмотрел на хронометр: «Мне на работу пора».
Бет переехала в особняк Горовицей. Они с Джошуа заняли его старую спальню. Майкл и Макс пришли в тот же день на обед. Макс поцеловал Бет в щеку и весело заметил: «Отлично выглядишь». Он подмигнул девушке: «Ты изменила свои взгляды? Хочешь выйти замуж за белого мужчину?»
Смуглые щеки немного покраснели. Бет откинула назад изящную, черноволосую голову: «Ты сам утверждал, Макс, до войны, что в новом обществе не будет таких предрассудков. Я просто следую твоему примеру».
- Туше! - рассмеялся Майкл. Он сидел у фортепиано, Макс принес гитару. Майкл играл Моцарта и Бетховена, и все время видел перед собой ее. Аталия положила руки на клавиши: «Я Шопена люблю, мистер Вулф. Послушайте, - он тогда даже закрыл глаза, так это было хорошо. Светловолосая голова покачивалась, завитки волос спускались на красивую шею. Майкл решил: «Сенат проголосует по Тринадцатой Поправке, и я сделаю предложение. После войны обвенчаемся».
Вильямсон отпустил их в Маунт-Вернон одних, рассмеявшись: «У меня есть дела в городе. Я уверен, что с вами, мистер Вулф, моя дочь в полной безопасности». Линия фронта была в десяти милях к югу от бывшего поместья Джорджа Вашингтона. Майкл уже не носил форму. Он приехал за Аталией в ландо, и сам правил лошадьми. У Потомака, она сидела на поваленном бревне, с альбомом, быстро рисуя. Майкл рассказывал ей о войне за независимость, о дедушке Дэниеле. Аталия подняла голубые глаза: «Мистер Вулф, а можно мне побывать в Сенате? На галерее, когда они голосовать будут. Это ведь так интересно».
- Конечно, мисс Вильямсон, - уверенно сказал Майкл, - и вы, пожалуйста, помните, ради вас я..., - он осекся и не закончил. Майкл стоял, склонившись над ее плечом, смотря, как девушка уверенно рисует. От нее пахло ландышем, тонко, едва уловимо. «Спасибо вам, мистер Вулф, - тихо сказала Аталия, - большое спасибо».
Когда Майкл закончил играть, Волк взял гитару: «Спою вам «Тело Джона Брауна», и кое-что еще». Макс не оставался на голосование, и на церемонию на Арлингтонском кладбище. Его документы были готовы. Волка должны были привезти в лагерь для военнопленных конфедератов, в Форт Делавер. Дэниел сказал ему: «Организуешь побег, охрану предупредили. Ничего, десятка южан нам не жалко. Выведи их в Ричмонд, - он потрепал Волка по плечу, - и постарайся действительно устроиться в штаб генерала Ли».
Волк неделю соблюдал строгую диету, похудев, на пять фунтов. «Пока тебя довезут до Делавэра, -пообещал ему Дэниел, - у тебя борода отрастет, как положено. А о ссадинах, - майор Горовиц посмотрел на свой кулак, - мы позаботились. Ты отлично боксируешь, кстати».
Они каждый день ездили в тренировочный лагерь для новобранцев, на окраине столицы. Макс, потрогал синяк на скуле: «Ты тоже».
Вильямсон, к неудовольствию Дэниела, на приманку не клюнул. За полковником следили, однако он вел свою обычную жизнь. Майор Горовиц знал, что Вильямсон посещает мюзик-холл. Агент, посланный туда, развел руками:
- Ничего подозрительного. Сидит в ложе, с приятелями, потом запирается в уборной с этой, - мужчина пощелкал пальцами, - мисс Эльмирой, мулаткой, танцовщицей, и едет ужинать с актерами и актрисами. Там мистер Бут часто бывает, звезда театра Форда.
- Театр, - недовольно пробормотал Дэниел. Он нашел пьесу Отвея и прочитал ее с карандашом в руках. «Видишь, Аллен, - сказал майор Горовиц Пинкертону, - здесь тоже о заговоре».
- Против венецианского дожа, в шестнадцатом веке, - сочно заметил Пинкертон, отпивая пиво из бутылки: « Странница говорила, они якобы хотят мистера Линкольна убить. Они просто не посмеют, Дэниел. У них здесь и агентов не осталось, с прошлого года».
После победы северян в битве при Геттисберге Бюро Военной Информации, как следует, прочесало столицу и окрестности. Все арестованные тогда агенты Конфедерации были надежно упрятаны в военную тюрьму.
Дэниел вернул сборник пьес елизаветинского драматурга обратно в Библиотеку Конгресса и забыл об этом. Охрану Линкольна, тем не менее, они все равно усилили.
За кофе президент ласково поглядел на Бет:
- Я раввину Горовицу, мисс Фримен, предлагал военным капелланом пойти, в бригаду добровольцев, из Чикаго. Однако он мне сообщил приятные новости, - Линкольн улыбнулся:
- Я Библию помню. Мужу после свадьбы надо год оставаться дома и радовать свою жену. Пусть раввин Горовиц этим и занимается.
Бет почувствовала, как Джошуа берет ее за руку. Она ощутила пальцами его твердую, надежную ладонь, и отчего-то подумала: «Пятьдесят пять лет мистеру Линкольну. Постарел он».
Вокруг серых, больших глаз президента залегли глубокие морщины, борода была в седине. Он сидел, обхватив колено, длинными, немного костлявыми пальцами.
- Спасибо, мистер Линкольн, - Бет отчего-то смутилась: «Большое вам спасибо».
Он все молчал, глядя на них. «Когда-нибудь, - сказал себе президент, - так и будет. Во всей Америке. Когда-нибудь исчезнет ненависть, и останется одна любовь».
- Это вам спасибо, - ответил Линкольн, - и помните, вы для этой страны всегда останетесь героями, Странник и Странница. На обрезание меня пригласите, - смешливо добавил Линкольн, - мистер Джордж Вашингтон был на обрезании вашего дедушки, раввин Горовиц. Это традиция. Сейчас, -Линкольн взглянул на дверь, - мистер Вулф журналистов приведет, мисс Фримен. Что поделать, - он вздохнул, - надо работать с прессой. А потом обед, в узком кругу.
Майкл предупредил Бет и Джошуа: «Конечно, никаких военных секретов вы раскрывать не будете. Просто поговорите с ними о жизни на юге, вот и все. Можно сказать, что вы оба помогали северянам».
В дверь постучали, Линкольн поднялся. Джошуа успел шепнуть Бет: «Я тебя люблю, Странница, и так будет всегда. Летом мы поженимся, обещаю».
Темно-красные губы улыбнулись, она качнула изящной, новой шляпкой: «И я тебя, Странник».
- Сюда, господа, - раздался с порога голос Майкла, - мистер Линкольн будет давать интервью в Овальном Кабинете, по списку, который вы получили заранее. Мисс Фримен и мистер Горовиц проходят в гостиную, только сначала..., - Линкольн неслышно пробурчал:
- Опять фотографы. Садитесь-ка, - велел он Бет и Джошуа.
Они устроились на бархатном диване. Линкольн, едва заметно улыбаясь, стоял сзади, немного наклонившись, смотря в объектив большой, на деревянной треноге, камеры мистера Мэтью Брэди. Когда они пошли с журналистами в гостиную, Брэди догнал Бет: «Я вас сразу узнал, мисс Фримен. Я очень рад, что с вами все в порядке. Хотите, - предложил он, - я вас отдельно сфотографирую, вместе с мистером Горовицем?»
Бет покачала головой и обернулась на закрытую дверь Овального Кабинета. Линкольн уже начал давать интервью. Она почувствовала, как на ресницах повисла слеза и сглотнула: «Спасибо, мистер Брэди. Но мы так и хотели».
В гостиной распоряжался Майкл, журналисты рассаживались по креслам. Бет и Джошуа стояли в коридоре, в неожиданно наступившей тишине, держась за руки, глядя друг на друга. Рав Горовиц вдохнул запах ванили: «Я люблю тебя, Бет, и горжусь тобой».
- Я тоже, - Бет положила голову на его плечо. Он поцеловал нежную, смуглую, раскрасневшуюся щеку.
Аталия стояла на ступенях Капитолия, ожидая Майкла. День был совсем, весенний, теплый. Девушка, взглянула на зеленую лужайку: «Потом на этюды пойду. Жаль только, что мистер Вулф будет занят».
Они встречались почти каждый день, хотя бы ненадолго. Если Майкл не мог вырваться из Белого Дома, он отправлял Аталии городской почтой записки. Читая их, девушка улыбалась. Майкл не писал ей о работе или политике. Он посылал ей стихи Лонгфелло или несколько строк в прозе.
- Из окна моего кабинета в Белом Доме видны цветущие деревья, - Аталия, невольно, рассмеялась, - я обещаю вам, мисс Вильямсон, летом я возьму лодку и буду вас катать по реке. Если бы я владел кистью так, как вы, я бы обязательно сделал этюд, в стиле мистера Уистлера.
Аталия слышала о нем. Художник выставлялся в Париже, в Салоне Отверженных. Газеты писали, что его портрет девушки, «Симфония в белом», вместе с «Завтраком на траве» месье Мане, вызвал сенсацию. Люди стояли в очередях, чтобы посмотреть на картины.
Майкл вышел из тяжелых дверей Капитолия и увидел Аталию. Она была в дневном, скромном платье с кринолином, нежного, голубого цвета незабудок, с кружевным зонтиком. Высокую прическу украшал гребень с бирюзой. Майкл никому не говорил, что ухаживает за Аталией. Говорить было и некому. Дэниел все время проводил в военном ведомстве, а Бет и Джошуа собирались уехать в Нью-Йорк после церемонии на Арлингтонском кладбище. «Летом ждите приглашения на хупу, - уверенно сказал рав Горовиц, - думаю, мы ее в Бостоне поставим. Так удобнее».
- Что за отвратительная косность, - вздохнул Майкл, - только в Пенсильвании и Массачусетсе разрешены межрасовые браки. И то, в Массачусетсе, благодаря дедушке Тедди. Он десять лет принятия этого закона добивался. После войны мы покончим со всем эти.
Он полюбовался стройной, изящной фигурой девушки. «Зачем я тяну, - рассердился на себя Майкл, -надо поговорить с мистером Вильямсоном. Я, кажется, Аталии по душе. Следующей весной, после того, как мистера Линкольна приведут к присяге, можно пожениться».
Майкл стоял, на теплом солнце и думал, как повезет Аталию на медовый месяц в Европу, покажет ей Париж, познакомит с родственниками в Старом Свете.
- Найду мистера Уистлера, - решил Майкл, - пусть ее портрет напишет. Бет мне даст рекомендательное письмо, они в одной газете работали. Газеты..., - он улыбнулся.
Майкл провел ночь в редакции National Intelligencer, в кабинете редактора. Рассыльные приносили телеграммы из Нью-Йорка, Бостона и Филадельфии, от обществ аболиционистов, от священников и квакеров, от писателей и адвокатов. Ранним утром Майкл, в подвале, где размещалась типография, взял в руки сырой лист: «Судьбоносное голосование в Сенате, - читал он резкие, четкие буквы, -Тринадцатая Поправка к Конституции США отменяет рабство на территории всей страны».
Майкл присел на край стола, и устало закурил папиросу. Затруднений в Сенате они не предвидели, а вот с Палатой, вздохнул мужчина, с Палатой предстояла работа. «Будем покупать голоса, -развеселился Майкл, - будем предлагать депутатам государственные посты..., А что делать?»
Здесь же была и статья о Бет и Джошуа. Фотография получилась отменной. Майкл знал, что Линкольн подписал ее. Придя в дом Горовицей, он увидел карточку в красивой, серебряной рамке. «Дорогим Страннице и Страннику, героям Америки, с пожеланием семейного счастья. Авраам Линкольн, президент США».
- Они, наверное, сына Авраамом назовут, - подумал Майкл, - а девочку Батшевой, в честь бабушки Батшевы и тети Бланш.
В статье вспоминали о Сержанте, погибшем в Хиксфорде, о Марте Фримен, о родителях Бет, об отце Майкла. «Мэтью в Европе, наверное, - вздохнул мужчина, - может быть, после войны объявится».
- Добрый день, мисс Вильямсон, - поклонился Майкл. Он был в хорошем, светлом костюме, с крахмальной рубашкой и шелковым галстуком. После типографии Майкл заехал домой. Там было пусто. Волк еще той неделей отправился в Делавэр. Макса должны были подержать в пересыльной тюрьме, а потом присоединить к партии заключенных-конфедератов. Форт Делавэр стоял на острове, но, как уверил Волка майор Горовиц: «Лодки будут готовы. Ты не сразу беги. Побудь две-три недели в лагере, завоюй себе авторитет».
Волк поднял бровь и со значением кашлянул. Его снабдили документами капитана Уильяма Марша, уроженца Виргинии. Настоящий Марш умер от тифа в тюрьме для военнопленных на озере Эри. Дэниел тщательно проверил все сведения. Марш рано осиротел, родственников у него не имелось. Майор Горовиц три дня сидел с Волком, готовя его к роли конфедерата, проверяя, как Макс выучил боевой путь капитана.
- Ты на него похож, - Дэниел листал личное дело заключенного, - высокий, белокурый, голубоглазый. Удачи тебе, - заключил майор Горовиц.
- Мистер Вулф, - нежные, розовые губы улыбнулись, - рада вас видеть. Все готово? - Аталия кивнула на купол Капитолия.
- Конечно,- довольно отозвался Майкл: «Здесь будут мои родственники,- он передал Аталии газету, - я провожу вас наверх. Почитайте, пока все собираются». Он посмотрел на золотой хронометр: «Этого номера даже у мальчишек нет, - Майкл прищурился и посмотрел на толпу, что осаждала ступени Капитолия, - но слышу, кричат. Появился».
Он провел Аталию на галерею и устроил на бархатном диванчике. Внизу сенаторы рассаживались на своих скамьях. Майкл посмотрел на американские флаги, что висели на стенах:
- Я, к сожалению, не смогу сегодня отсюда вырваться, мисс Вильямсон, работы много. Но, если бы вы разрешили в субботу отвезти вас на прогулку..., - Майкл замер. Девушка коснулась его руки. «Только бы она своих пальцев не отнимала, - попросил Майкл, - так хорошо, так хорошо...»
- Вы делайте свое дело, мистер Вулф, - тихо ответила Аталия, - для нашей страны. Для Америки. Девушка улыбнулась: «Я всегда рада вас видеть».
Она сидела, так и не развернув газету, глядя на Майкла. Он говорил с кем-то из сенаторов. «Республиканец, - поняла Аталия, - мистер Вулф мне объяснял, где кто сидит. Даже схему чертил».
Галерея заполнялась людьми, белыми и цветными. Они сидели отдельно, на огороженных местах. Аталия увидела очень красивую женщину, в платье гранатового шелка и такой же шляпке, отделанной перьями. У нее были большие, темные, в длинных ресницах глаза и щеки цвета сливочной карамели. Она прошла на места для цветных. Аталия нахмурилась: «Какое лицо знакомое. Может быть, актриса, может быть, я ее в газете видела?». Женщину сопровождал белый мужчина, в хорошем, летнем сером костюме, с красиво подстриженной, каштановой бородой. Он снял шляпу, опустившись рядом с ней. Аталия поняла:
- Еврей. Майор Горовиц тоже кипу носит. Но откуда я ее знаю? - девушка развернула газету и вздрогнула. Та же самая женщина смотрела на нее с фотографии.
- Президент Линкольн принял в Белом Доме известную журналистку и писателя, мисс Элизабет Фримен, - прочла Аталия.
Она узнала эти черные, пышные волосы, стройную шею, и отчего-то покраснела. Бет наклонилась к Джошуа: «Дочь полковника Вильямсона здесь. Помнишь, я тебе о ней говорила?». Рав Горовиц взглянул на красивую, светловолосую девушку на противоположной стороне галереи и шепнул Бет: «Не надо ей ни о чем рассказывать».
- Конечно, не буду, - усмехнулась та: «Ни к чему это». Снизу раздались удары молотка. Бет услышала голос:
- Уважаемые господа! Перед голосованием я бы попросил вас выслушать одного из гостей сегодняшнего заседания, мисс Элизабет Фримен, многим из вас известную под именем Странницы, человека, который несколько лет провел на глубоком юге нашей страны, и может говорить от имени ее цветных граждан.
Бет несколько раз читала свою речь Джошуа. Он и сам был отменным проповедником. До войны она часто выступала на собраниях суфражисток. Глубоко вздохнув, женщина поднялась. Джошуа ласково держал ее за руку. Она сглотнула и начала, громким, ясным голосом.
- Господа! Я говорю здесь не только от имени тех, кто до сих пор страдает в оковах, но и от имени тех людей, что умерли, не дождавшись отмены рабства на нашей земле. От имени Элизабет Фримен, которая, в прошлом веке, в Массачусетсе, сказала суду: «Господь сотворил людей свободными, по закону Бога я такой же человек, как и вы». От имени, повешенного в Хиксфорде Натаниэля Фримена, который просил перед смертью не хоронить его в земле рабов. От имени маленькой Констанцы Вулф, погибшей только за то, что ее отец был белым, а мать цветной, от имени всех людей, - голос Бет зазвенел, - что ждут сейчас на ступенях Капитолия вашего решения...
Джошуа так и держал ее за ладонь, незаметно вытирая слезы с глаз. «Все будет хорошо, - говорил себе рав Горовиц, - в Нью-Йорке нам не откажут. Эту речь перепечатают все газеты, Бет чуть ли не самая известная женщина в Америке сейчас. Все будет хорошо».
Ей долго, бурно аплодировали. Аталия тоже хлопала, как заметила Бет, тяжело дыша, опустившись на диван,
Началось голосование. Поправка, как и предсказывал Майкл Вулф, прошла с большинством голосов, тридцать восемь против шести. Джошуа, ласково рассмеявшись, поцеловал руку Бет: «Я тебе это много раз предлагал, любовь моя, начиная с Чарльстона...»
- Еще Палата, - лукаво отозвалась Бет и выдохнула: «Конечно, я стану твоей женой, Джошуа».
Аталия, держа в руках газету, пробилась к ним, когда голосование закончилось. Бет была окружена людьми, у нее просили автографы, на страницах National Intelligencer. Аталия, подождав, пока толпа рассеется, робко кашлянула: «Мисс Фримен...»
Она улыбалась. Она обняла Аталию и тихо сказала: «Я никогда, никогда не забуду вашей смелости, мисс Вильямсон. Большое вам спасибо, за то, что вы помогли мне и другим девушкам, тогда, в Саванне. Это мой жених, - Бет указала на Джошуа, - раввин Горовиц».
Аталия все смотрела на нее, раскрыв рот:
- Вы тогда на задании были? - голубые глаза девушки распахнулись.
Бет кивнула и Аталия отчего-то покраснела: «Я здесь по приглашению Майкла, то есть, простите, мистера Вулфа..., Он мне говорил, что вы его родственники».
- Мы все родственники, мисс Вильямсон, - поклонился Джошуа: «Мы с мисс Фримен могли бы проводить вас домой. Или, если вы хотите, - он достал часы из кармана, - перекусите с нами. Я кузен майора Горовица, - добавил Джошуа, - он, может быть, обо мне рассказывал. У нас дома поедим, я отменно готовлю».
Аталия улыбнулась и кивнула вниз:
- Большое спасибо, мистер Горовиц, мисс Фримен. Я только с Майклом..., то есть мистером Вулфом попрощаюсь. Я вас буду ждать на ступенях, - она убежала. Бет, взяв свой ридикюль, задумчиво сказала: «Александр был прав, Джошуа. Время ненависти пройдет, и наступит время любви. Об этом еще царь Соломон говорил».
- Так оно и случится, - рав Горовиц подал ей руку. Они спустились по широкой, белого камня лестнице в круглую ротонду, где Бет ждали журналисты.
В каморке у мистера Делани было безукоризненно чисто. Мэтью был брезглив. Он каждый день подметал пол, проветривал комнату, раз в неделю носил постельное белье к прачке. Перед хлипкой дверью лежал коврик. Мэтью всегда тщательно вытирал ноги. В комнате, кроме узкой деревянной кровати, стола с табуретом и таза для умывания ничего не было. Мэтью сделал перегородку в углу и устроил там чулан, гардеробную, как, усмехаясь, думал он. Там висела одежда, и стоял его скромный саквояж. Там же, под половицами, имелся тайник для денег, оружия и документов. У Мэтью было несколько северных паспортов, в том числе и на женские имена, для Аталии.
В рабочие дни он вставал рано и завтракал в таверне на углу. Она открывалась в пять утра, народ валил валом. Здесь, у Потомака жили те, кто трудился на военных заводах. Их в Вашингтоне было много. Таверна была смешанная, конечно, с отдельным входом, и отдельным залом для черных, но Мэтью все равно морщился. Ему было неприятно думать, что с той, же самой тарелки еще вчера ел негр. Обедал он на работе. Мэтью брал в таверне навынос мясной пирог, или холодную курицу, а ужинал там же, по дороге домой. Мэтью не пил, только в субботу вечером позволяя себе кружку сидра или эля. Он курил самые хорошие папиросы из тех, что были дешевле. Дорогие казались бы подозрительными. Мэтью не держал в каморке книг, это тоже было опасным. На работе он был молчалив, исполнителен и вежлив. Он свел знакомство с людьми, что убирали в Белом Доме, и с теми, кто мыл полы в Капитолии, однако туда Мэтью устраиваться не хотел.
- Дорогой брат, - хмыкнул он, затягиваясь папиросой, рассматривая номер National Intelligencer, -сейчас будет сидеть в столице и никуда отсюда не двинется.
- Как рассказал нашему корреспонденту глава избирательного штаба мистера Линкольна, мистер Вулф…, - издевательски протянул Мэтью и вздохнул:
- Слишком опасно. Дэниел ездит, его часто не бывает в городе, а Майкл, если только с президентом куда-то отправится. Да и потом, - Мэтью аккуратно стряхнул пепел в оловянную, вымытую пепельницу, - я здесь не для того, чтобы убивать Цезаря. Это дело Брута, то есть Бута, - он оскалил в улыбке белые, красивые зубы.
Мэтью был записан в дешевую библиотеку на окраине города, но книг на дом не брал, пользуясь читальным залом. В свои выходные дни он посещал церкви. Кроме той, где он встречался с Вильямсоном, Мэтью ходил еще в епископальный храм в Мэриленде. Там, среди полей и перелесков, стояла таверна вдовы Саррет. Ее сын, Джон, был связным Мэтью. Юноша передавал донесения в Ричмонд.
В подвале таверны Мэтью устроил склад оружия. Рассматривая газету, он напомнил себе:
- Осенью надо перевезти миссис Саррет в город. Мэрилендскую таверну мы сдадим, кому-то из наших людей. Вдова пусть снимает дом и открывает дешевый пансион. Не у Вильямсона же людей селить, -Мэтью весело улыбнулся, - на Индепенденс-авеню. А людей нам понадобится несколько, - он потер гладко выбритый подбородок, - не только мистер Бут.
Револьвер Буту должен был передать Вильямсон. Мэтью рассчитывал пожертвовать отставным полковником, выставив его главой всей шпионской сети. Для этого он предполагал послать кузену Дэниелу несколько анонимных писем, ближе к времени убийства президента. Впрочем, они собирались избавиться и от вице-президента Джонсона и от государственного секретаря Сьюарда. «Хаос, - сказал Мэтью, - в стране наступит хаос. Нам того и надо. Законно избранный президент Дэвис приедет из Ричмонда, и примет присягу. Мы с Аталией отправимся в Европу. Все эти поправки, - он с отвращением взглянул на газету, - будут отменены, разумеется».
Мэтью сидел, не отводя глаз от фотографии кузины Бет.
- Сучка, - протянул он, - так вот чем ты все это время занималась. Странница…, И этот, - он повертел в руках шило, - вроде тихий еврей, работал на нас…, Хорошо, - Мэтью примерился и вонзил шило в газетный лист. Закончив, он полюбовался их лицами, с выколотыми глазами. Он поднялся, аккуратно свернув газету.
- Так оно и будет, - Мэтью вышел во двор пансиона, - уже скоро.
Он разорвал National Intelligencer на мелкие клочки и выбросил их в деревянный ящик для мусора, что стоял у задней двери. Мэтью обошел курятник и направился на улицу. Сегодня у него был выходной. Он прочел, что президент приедет на Арлингтонское кладбище. Там должна была собраться вся семья. Мэтью на кладбище делать было нечего. Он знал, что Линкольн будет окружен охраной. Мэтью не хотелось попадаться на глаза родне, одинокий мужчина был бы слишком заметен.
Он предполагал, что кузен и кузина живут у Дэниела, в особняке Горовицей. Так оно и оказалось. Мэтью увидел, как майор Горовиц, в парадной форме, при шпаге, садится в ландо. Мэтью стоял на противоположной стороне улицы. Он был в рабочей, холщовой куртке и брюках, при саквояже. С ними по городу ходили слесари и плотники. Там действительно были слесарные инструменты. В подкладке саквояжа Мэтью устроил тайник для своих отмычек.
Кузина надела роскошное, траурное платье черного муара, на летней шляпе покачивались перья страуса. Кузен Джошуа, в отменно сшитом черном костюме, в кипе, устроил ее в ландо. Кучер тронул лошадей. «Майкл приедет с Линкольном, - Мэтью взглянул на зашторенные окна особняка Вулфов, -все безопасно».
Дверь поддалась легко. Мэтью знал, что Дэниел не хранит дома рабочих документов, однако сейчас его интересовало совсем другое. Он тихо поднялся на второй этаж. Мэтью с детства знал особняк Горовицей.
- Они, наверное, в спальне Джошуа, - Мэтью толкнул дубовую дверь, - рав Горовиц оказывается, у нас развратник, каких поискать. А еще соблюдающий человек, - Мэтью усмехнулся, - эта шлюха, наверняка, ему ничего не рассказала. Я расскажу, пусть порадуется перед смертью.
В спальне было убрано, пахло ванилью. Мэтью чуть не пошатнулся, вспомнив ее черные волосы, смуглую, большую грудь, широкие бедра. Он ничего не мог сделать. Мэтью прошел в гардеробную и резко выдвинул ящик орехового комода. Он порылся трясущимися руками в отделанном кружевом белье кузины. «Их здесь много, - Мэтью выдернул кремового шелка панталоны и поднес их к лицу, -ничего страшного». Он тяжело дышал, прислонившись к двери, глядя на широкую, большую кровать с балдахином, видя перед собой Бет. Мэтью сжал зубы и бросил испачканное белье в свой саквояж.
- Избавлюсь по дороге, - решил он и распахнул двери гардероба. Внизу стояли изящные, на невысоком каблуке туфли, несколько пар. «Четвертый размер, - вспомнил Мэтью, - у нее четвертый размер». На полке он заметил раскрытый несессер из крокодиловой кожи. Оттуда торчал какой-то конверт.
- Дорогая мисс Фримен, - читал Мэтью, вертя пакетик, - я рад послать вам для ознакомления новинку, защитную вуаль. На американском рынке она появилась в прошлом году. У меня уже было более, тысячи заказов. Стоимость вуали, шесть долларов, впредь вы сможете покупать ее по каталогу. Когда вы будете в Нью-Йорке, я был бы рад встретиться с вами лично, и выслушать ваше мнение относительно ее удобства. Искренне ваш, доктор Чарльз Фут.
Мэтью открыл пакетик и склонил голову набок.
- Шлюха, - изумленно присвистнул он, - какая она шлюха. Все они такие, черномазые, суфражистки…, Иезавель, она меня еще в детстве соблазняла, вертела задом, - он убрал конверт в несессер и повторил: «Нью-Йорк».
Мэтью вернулся в спальню и нашел в столе меморандум от военного ведомства. Кузен и кузина отправлялись в Нью-Йорк на особом поезде от министерства обороны, в отдельном вагоне.
- Туда соваться не след, - задумчиво сказал Мэтью, - там все будет охраной нашпиговано. Ничего, мистер Делани возьмет отпуск и навестит Манхэттен. Это даже удобнее, они там будут одни…, Где квартира Горовицей, я помню. Вот и хорошо.
Он в последний раз окинул взглядом спальню. Насвистывая «Дикси», Мэтью спустился вниз и выскользнул из дверей особняка. Жмурясь от весеннего солнца, он пошел обратно к Потомаку. Мэтью проголодался.
На кладбище было пустынно. Джошуа взглянул на бесконечную, зеленую траву, на ясное, голубое небо. Наверху, почти незаметный, вился большой, черный ворон. Камни стояли рядом, на каждом был высечен щит Давида. Джошуа вспомнил сухую, морщинистую, сильную руку бабушки Эстер, что гладила его, маленького, по голове.
- Я сюда своего первого мужа привезла, после битвы при Саратоге, - женщина, стояла над могилой, -семьдесят лет назад это случилось. Потом сына здесь похоронила, - Эстер вздохнула, - внука…, - она наклонилась и положила камень на старое надгробие.
Памятники были белого камня, простые, с именами и званиями. «Капитан Хаим Горовиц, - читал Джошуа, - битва при Саратоге. Полковник Хаим Горовиц, война 1812 года. Майор Хаим Горовиц, сражение при Чапультепеке».
Дэниел стоял рядом, склонив голову.
- Папа тогда был в штабе генерала Китмана, - вздохнул майор Горовиц, - они все погибли, при атаке крепости. Генерал Грант с папой воевал, он еще лейтенантом был. И меня, - отчего-то подумал Дэниел, - здесь похоронят. Хотя нет, если я на юге погибну, за линией фронта, меня никто искать не будет. Выбросят тело в канаву, или болото.
Он тоже возил с собой маленький мешочек, с легкой землей Иерусалима.
Президент, с охраной, были по другую сторону могил. Все надели траур, отставные военные пришли в парадной форме, при оружии. «Дедушка Дэниел, - услышал майор Горовиц голос Эстер, - еще после битвы при Саратоге говорил, что у нас будет одно военное кладбище. Так и случится».
Джошуа прочел кадиш. В наступившем молчании был слышен крик ворона. Бет грустно подумала: «Даже здесь, все равно сегрегация. Дэниел сказал, что цветных солдат будут хоронить отдельно. Надо в Бостоне сходить к маме и папе, на кладбище. За могилами ухаживают, но все равно…, - Джошуа прикоснулся к ее руке. «Когда-нибудь, - шепнул рав Горовиц, - все это исчезнет, обещаю».
Они съездили на епископальное кладбище. Там были могилы дедушки Тедди и бабушки Мораг, надгробия миссис Франклин и миссис Онатарио. Тедди давно перевез их с озера Эри, вместе с капитанами Кроу и Антонией. Там лежали родители Марты. Бет, стоя на участке, грустно сказала: «Так она и пропала, бедная. И Мирьям тоже».
Они прошли к надгробию дяди Дэвида. Бет помолчала: «Даже в смерти его с дочерью разлучили». Сара-Джейн все еще жила в Огайо. Из-за войны колледж, где она учила, закрылся, и вдова дяди Дэвида вернулась к частному преподаванию.
- Может быть, она еще замуж выйдет, - Бет улыбнулась, - она оправилась совсем. Сорок ей следующим годом. Молодая женщина. У меня и Джошуа в следующем году, наверное, ребенок будет, - Бет, невольно, покраснела.
Она отправила Саре-Джейн письмо, и приложила вырезку из газеты, со статьей о ней и Джошуа. «По возвращении в Нью-Йорк я начну книгу о гражданской войне, - писала Бет, - я все-таки почти четыре года провела на юге. Я уверена, как только сражения закончатся, нам понадобятся новые школы. Ваши знания и опыт обязательно пригодятся».
Бет уже пришли телеграммы. Ее ждали в редакции New York Evening Post, в обществах аболиционистов, на собраниях суфражисток. Издательство, что до войны выпустило ее книгу, сообщило, что намеревается заняться дополнительным тиражом: «Вы сейчас одна из самых известных женщин в Америке, мисс Фримен, - писал владелец, - не скрою, мы бы хотели предложить вам чрезвычайно выгодные условия нового контракта».
- Я буду мужем знаменитого писателя, - шутил Джошуа, обнимая ее, - и скромным раввином.
Капитаны Кроу были похоронены рядом с Горовицами. На их могилах, согласно обычаю квакеров, были высечены только имена и годы жизни. Джошуа съездил в Общество Друзей. Его успокоили: «Конечно, рав Горовиц, вы можете провести захоронение. У нас, - квакер развел руками, - на кладбище церемоний нет, но мы устроим собрание в память Стивена и Элайджи. Вы тоже приходите».
- Завтра, - вспомнила Бет, слушая голос Джошуа, - а послезавтра мы в Нью-Йорк отправляемся. Песах отпразднуем. Джошуа сказал, к тому времени я уже заниматься буду. Столько всего знать надо, - Бет вскинула голову и посмотрела на ворона, - но ничего, я справлюсь. Джошуа мне поможет.
Он уже помогал. Джошуа терпеливо учил ее готовить. Мистер Бенджамин, на которого Бет работала экономкой, в Ричмонде, кашрут не соблюдал. Рав Горовиц рассказывал ей о праздниках, и начал учить святому языку. Бет быстро схватывала и уже могла читать, медленно, по складам.
Президент и чиновники из Белого Дома пошли на следующий участок, где ждал епископальный священник и стоял накрытый американским флагом гроб. Майкл задержался рядом с кузенами. Джошуа, улыбнулся: «Мы подойдем, как только станут могилу зарывать. Ты побудь, - он подтолкнул Майкла, - побудь там. Он твой дед».
Джошуа взглянул на майора Горовица: «Судя по тому, что мне дедушка Натаниэль рассказывал, Дэниел на вице-президента Вулфа похож больше, чем его собственные внуки. Хотя такое бывает в семьях. Но где же, все-таки, Мэтью? Бет говорила, что после Саванны, видела его в Чарльстоне, несколько раз, а потом он исчез».
Майкл вчера, в субботу, обедал у Горовицей. Он опоздал и долго извинялся. Дэниел, подозрительно посмотрел на него: «Что это ты покраснел?».
- Бежал, - отмахнулся Майкл, - засиделся в Белом Доме, много работы.
- Здесь полмили до Белого Дома, - удивился майор Горовиц , - за пять минут можно дойти. Впрочем, как знаешь.
В столовой, когда зашел разговор о Мэтью, Майкл заметил: «Он, наверняка, после Ричмонда в Европу подался, или в Квебек. Там много конфедератов сейчас». Дэниел и сам уезжал в Канаду после Песаха. Пинкертон оставался руководить охраной президента, а майор Горовиц должен был нелегально миновать границу и постараться узнать, нет ли в Квебеке тех, кто подготавливает покушение на северных политиков и генералов.
- После того, как вернусь, - Дэниел отпил виски, - займусь Вильямсоном. Все равно, не нравится мне это «Спасение Венции», что-то здесь не то. Пусть Аллен смеется, но лучше еще раз все проверить.
Вечером, в спальне, Джошуа, слушая, как Бет читает молитвенник, помялся: «Может быть, стоит рассказать Майклу о Саванне…, Или Дэниелу. Или…, - он увидел яростные огоньки в темных глазах женщины. Бет преувеличенно аккуратно закрыла книгу и положила ее в бархатный мешочек.
- Полковник Вильямсон, - отчеканила она, - был одним из гостей у Мэтью. Когда я в Конгрессе увидела его дочь, то вспомнила не только о том, что Аталия меня спасла, но и обо всем остальном тоже. О чем, Джошуа, я больше не хочу вспоминать. Никогда, до самой смерти моей. И никому, кроме тебя, я об этом не расскажу, - Джошуа потянул ее к себе. Целуя черные волосы, он прижался щекой к ее щеке: «Конечно, не надо. Прости, что я об этом заговорил. Больше никогда, никогда мы это обсуждать не будем, любовь моя».
- Спасибо, - Бет взяла его лицо в ладони: «Ты у меня очень красивый, Странник. Герой Америки. Смотри, - она поцеловала Джошуа, - тебе еще будут письма писать, поклонницы».
- Тебе тоже, - добродушно ответил рав Горовиц, и прижал ее к себе, такую близкую, пахнущую миндалем и сладостью. Бет испекла пирог на десерт, по рецепту своей матери.
Майкл слушал слова молитвы, глядя на гроб деда, и думал о ее больших, голубых глазах. Теплый ветер развевал светлые волосы. Аталия была в простой юбке и такой же блузе, в соломенной, отделанной шелковыми цветами, шляпке. Они встретились у Белого Дома. Девушка показала на плетеную корзинку: «Сегодня суббота, мистер Вулф. Хоть вы и работаете, но пикник мы все равно устроим». Она принесла свежевыпеченный хлеб, сыр, мясной пирог, апельсины и даже две бутылки лимонада.
Они сидели на пледе, на берегу Потомака, наблюдая за пароходами, баржами с лесом и оружием, за лодками, нагруженными овощами. Аталия улыбалась. Майкл, наконец, набрался смелости: «Мисс Вильямсон…, У меня сейчас избирательная кампания, то есть не у меня, - он покраснел, - а у мистера Линкольна…, Но я что хотел сказать…, мисс Вильямсон, мистер Линкольн выиграет и второй срок, обязательно….»
- Да о чем это я? - Майкл выдохнул и решительно закончил: «После того, как мистера Линкольна приведут к присяге…, мисс Вильямсон, вы не окажете мне честь, не станете моей женой? Если я вам, хоть немного, по душе…»
Она молчала, зардевшись. Девушка взяла его руку, как тогда, в Конгрессе, на галерее. Аталия тихо сказала: «Я буду очень рада, мистер Вулф. Конечно, да».
Поэтому он и опоздал к Горовицам. Майкл помнил, как целовал ее розовые, мягкие губы, вдыхая тонкий аромат ландыша. Они договорились пока держать помолвку в тайне: «Ты все-таки северянин, - грустно сказала Аталия, - а папа с юга. Надо его подготовить. Когда война закончится, это будет легче, милый».
- Она следующей весной закончится, - Майкл устроил ее у себя в руках: «Но ты права. Будем встречаться, как и раньше, а кольцо, - он поцеловал ее тонкие пальцы, - кольцо я тебе перед свадьбой подарю. И поедем на медовый месяц в Европу, обязательно».
- Может быть, сказать ему, что я была невестой его брата? - мимолетно подумала Аталия. Девушка успокоила себя: «Мистер Мэтью, наверняка, забыл об этом. И мне нечего вспоминать. Папа согласится, Майкл такой замечательный…, - она блаженно закрыла глаза и положила голову ему на плечо.
Гроб стали опускать в яму. Майкл, внезапно, вздрогнул. Солдаты, подняв ружья, начали стрелять. Ворон хрипло что-то закаркал, исчезая в просторном небе. Бет, Джошуа, и Дэниел подошли к могиле. Майкл наклонился и бросил на крышку гроба деда горсть влажной, весенней земли. Он зачем-то, незаметно, понюхал свою ладонь. Пахло гарью. «Это от залпов, - сказал себе Майкл, глядя на то, как зарывают могилу, - просто пороховой дым не рассеялся». Он перекрестился и услышал голос президента: «Очень хорошая церемония, сынок. Меня, - Линкольн обвел глазами кладбище, - пусть дома похоронят, в Иллинойсе. Распоряжение на этот счет у тебя имеется, я помню».
Линкольн надел цилиндр и Майкл улыбнулся: «Вы еще до нового века доживете, мистер президент».
- Дожить бы до того, как война закончится, - вздохнул Линкольн. Президент пошел к деревянным, временным воротам кладбища, высокий, широкоплечий, в черном, старомодном сюртуке.
Джошуа поднялся по гранитным ступеням синагоги Шеарит Исраэль, на Шестнадцатой улице и обернулся. Бет стояла на перекрестке, глядя ему вслед. Она была в уличном платье с кринолином, цвета глубокой зелени. Черные волосы прикрывал такой же капор. Они жили на квартире Горовицей. Привратник остался тот же, что и до войны, он помнил Бет, и кивнул, когда Джошуа сказал: «Мисс Фримен моя гостья, мистер Томас».
Джошуа привык ездить в омнибусах для цветных и заходить в магазины через отдельные двери, тоже для цветных.
- Так это и было, в Египте, - яростно думал рав Горовиц, - когда евреи страдали в рабстве. Спасибо Бет, что дала мне это почувствовать.
Песах начинался через два дня. Джошуа, вместе с Бет, убрал квартиру, вымыл кухню, достал из кладовой пасхальную посуду. В синагоги он пока не ходил. Рав Горовиц помнил, что ему сказали в Филадельфии. Он оттягивал визиты к раввинам, ненавидя себя за это. Однако все равно надо было купить мацы. Джошуа тяжело вздохнул и потянул на себя дверь. «Здесь прадедушке Меиру бар-мицву делали, - он зашел в отделанный мрамором вестибюль, - то есть не здесь, а в старом здании. Но в этой, же синагоге».
Бет проводила глазами спину Джошуа и покрутила на пальце кольцо с темной жемчужиной. Оказавшись в Нью-Йорке, она сходила в банк. Квартира Фрименов на Бродвее была сдана. Бет поручила адвокатам найти арендаторов и для той квартиры, из которой она уезжала на юг. «Уезжала, - горько улыбнулась Бет, - с кляпом во рту».
Она встретилась со своим издателем, подписала контракт и получила аванс на новую книгу о гражданской войне. Бет выступала на собраниях аболиционистов. Редактор New York Evening Post, мистер Брайянт, друг Линкольна, сидя с ней в кабинете, задумчиво сказал:
- Не хочу тебя стеснять газетной беготней, тебе книгу писать надо. Поэтому, - он подвинул Бет черновик контракта, - предлагаю тебе колонку, еженедельную. Ты сейчас, - Брайянт подмигнул ей, -как мой покойный предшественник, мистер Констан. Публика прочитает все, что ты напишешь, и будет просить продолжения.
Бет сходила к доктору Футу, в его кабинет на Пятой Авеню. Он развел руками:
- Вы здоровая женщина, мисс Фримен. Когда вы с мужем решите, что пришло время для детей, просто не пользуйтесь моим средством. Я их рассылаю по таким каталогам, - Фут передал ей изящно напечатанную брошюру. Бет, перелистывая страницы, заметила: «Очень, очень полезная вещь, доктор. К сожалению, - она вздохнула, - вряд ли когда-нибудь такие средства будут продавать в аптеках».
- Не при нашей жизни, мисс Фримен, - согласился Фут: «Это все равно, - он положил ладонь на пакетик, - считается неприличным. Мужские аналоги, - он горько улыбнулся, - нет, их можно купить на каждом углу, а женские средства…»
- Общество пока против того, чтобы давать женщине возможность самой регулировать частоту деторождения, - согласилась Бет: «Но я уверена, доктор Фут, скоро все это изменится».
Когда Бет вышла на Пятую Авеню, она остановилась на тротуаре: «Муж…, Но Джошуа говорил, непременно найдется раввин, что согласится меня учить. Это Нью-Йорк, здесь много евреев, - она вспомнила Джошуа и блаженно, счастливо улыбнулась. Каждый раз, думала Бет, было так же, как на острове, среди белого песка и камышей.
- Так будет до конца нашей жизни, - ночью, шепнул ей Джошуа, - каждый раз, когда я тебя вижу, любовь моя…, - Бет прижалась к нему и кивнула: «Я тоже. Даже не думала, что такое возможно. Я тебя люблю». Ее волосы, черные, распущенные по подушке, блестели золотом в свете газовых фонарей с улицы. Она легко, прерывисто дышала, обнимая его. Джошуа, счастливо, подумал: «Никого, никого другого мне не надо, кроме нее. Кроме моей Мореники».
Раввин Лайонс усадил его в кресло и достал бутылку вина.
- От родственников ваших, рав Горовиц, - подмигнул он, передав Джошуа серебряный стаканчик, - оно с каждым годом все лучше. Жаль, что у нас американского вина пока нет. Калифорния настоящий штат, со своим губернатором, и сенат у них заседает. Хотя, - рав Лайонс потянулся за газетой, - у них там все, - он поискал слово, - своеобразно. Вот, пожалуйста, - он начал читать: «Депутат палаты представителей Калифорнии, Уильям Кирквуд, больше известный, как Малыш Билл, был застрелен при визитах к избирателям, в бедном районе Сан-Франциско. Судя по всему, убийство организовал один из политических противников мистера Кирквуда. На похоронах депутата губернатор Калифорнии, выступая с речью, резко осудил этот акт насилия. Мистер Кирвуд и его покойная мать занимались благотворительностью и были известны, как активные прихожане церкви».
Раввин Лайонс убрал газету и поинтересовался: «Мацу вы купили, рав Горовиц?»
- Домой ко мне доставят, - Джошуа пробормотал благословение и выпил. Он оглядел уютный, большой кабинет, с книжными полками красного дерева, со шкафом, где стояли серебряные подсвечники, блюдо для седера, ханукия.
- Рав Лайонс…, - начал Джошуа: «Я бы хотел…»
Раввин откинулся на спинку бархатного кресла, и погладил почти седую бороду.
- Я получил письмо из Филадельфии, от рава Мореса, - он зорко взглянул на Джошуа карими, в сетке морщин, глазами.
- Я вам могу сказать следующее, рав Горовиц, не тратьте времени. Не водите эту…, женщину в синагоги. Ни один раввин в Америке не будет с ней заниматься. Нам не нужна подобная, - рав Лайонс пощелкал пальцами, - слава. Я написал в Европу, - он помахал конвертом, - и туда ее не возите. А в остальном, рав Горовиц, - он развел руками, - вы понимаете, я не могу запретить вам поехать в Филадельфию или Бостон, и заключить там светский брак. Однако после этого вас ни одна община не наймет, и дети ваши не будут евреями. Они будут цветными, - Джошуа заметил, как мимолетно, брезгливо искривились губы раввина.
Тикали часы, Джошуа молчал. «Я бы пригласил вас на седер, - добавил рав Лайонс, - но одного, разумеется. Боюсь, что ни я, ни мои прихожане не можем, как бы это сказать, сидеть за одним столом с вашей, - рав Лайонс помолчал, - компаньонкой».
- Моей невестой, - поправил его Джошуа, поднявшись, взяв шляпу: «Пришельца не притесняй, ибо ты сам был пришельцем в земле Египетской. Желаю вам кошерного и веселого праздника, рав Лайонс». Джошуа вышел, поцеловав мезузу. На ступенях синагоги он постоял, успокаиваясь, а потом отправился на Бродвей. Там размещались конторы пассажирских пароходных компаний.
Джошуа застал Бет в кабинете. Услышав его шаги, она обернулась: «Пишу всем письма. Трансатлантический кабель пока не починили. В Лондон, в Амстердам, в Париж…, - Бет осеклась и посмотрела на конверт в руке Джошуа: «Что случилось?»
- Собирайся, любовь моя, - Джошуа привлек ее к себе: «Мы после Песаха уезжаем. Я взял каюту первого класса из Нью-Йорка до Ливорно, а оттуда, в Яффо. Мы едем в Иерусалим».
Бет молчала. Джошуа был лишь немного выше. Потянувшись, женщина стерла слезы с его глаз.
- Не надо, милый, - тихо сказала она, - не надо. Я все понимаю. И я хочу быть с тобой, сколько бы ни понадобилось на это времени, куда бы ни пришлось отправиться. Хоть на край света, - Бет всхлипнула и робко спросила: «А Седер?»
Джошуа почувствовал, что краснеет. «Мы с тобой вдвоем будем, любовь моя. Здесь, - он сглотнул и положил ей голову на плечо: «Прости меня, пожалуйста, прости…»
- Не надо, - Бет покачала его, - ты не виноват, ни в чем. И я очень хочу послушать, как ты читаешь Агаду, - они стояли, обнявшись. В открытое окно было слышно, как распеваются, щебечут весенние птицы на деревьях вдоль Пятой Авеню, как цокают копыта лошадей по брусчатке. Дул теплый ветер, шевеля бумаги на столе, солнце играло на рукояти кинжала. Золотая рысь гордо поднимала голову. Бет, поцеловала его: «Хоть на край света, Джошуа».
Привратником в доме, где была квартира Горовицей, служил пожилой негр. Он принимал почту, разнося ее по квартирам, следил за уборщиками, впускал с черного хода рассыльных из магазинов. Один из них стоял сейчас перед ним, невысокий, русоволосый, в скромном, потрепанном костюме, со свертком в руке.
- Для рава Горовица, - вежливо сказал мужчина, - здесь книги, что он заказывал. Я из магазина Брентано, на Бродвее. Вот карточка, - он протянул привратнику кусочек атласной бумаги.
Мэтью действительно зашел к Брентано. Он приехал в Нью-Йорк третьим классом, воспользовавшись одним из чистых северных паспортов, и остановился в дешевом пансионе для одиноких мужчин, с видом на Гудзон. «От этого черномазого тоже потом придется избавиться, - размышлял Мэтью, - он меня видел». У Мэтью в кармане было сапожное шило, отличный, остро заточенный нож и револьвер. В аптеке он купил склянку хлороформа и завернул ее в тряпку. Он предполагал поразвлечься с кузиной в присутствии кузена Джошуа, а потом убить их обоих. Мэтью вспомнил выколотые шилом глаза на газетной фотографии. «Подумают, что это южане им отомстили. Вот и хорошо. А я уеду обратно в Вашингтон. За лето надо подыскать подходящий дом, перевезти вдову Саррет…»
У Брентано Мэтью купил словарь святого языка Гезениуса и еще несколько книг. Он помнил, что Джошуа нельзя читать светскую литературу, и аккуратно выбрал мемуары и рассказы о путешествиях. Мэтью привык не вызывать подозрений, даже в мелочах. Он расплатился наличными и взял карточку магазина.
Привратник покачал головой: «Рав Горовиц уехал, вместе с мисс Фримен, кузиной своей. Знаменитой нашей журналисткой, - негр расплылся в улыбке, - вы ее, должно быть, в газетах видели».
- Видел, - вежливо согласился Мэтью и сжал руку в кулак. Пальцы тряслись. Мэтью велел себе стоять спокойно Привратник взял у него пакет, и добавил: «Рав Горовиц оставил распоряжение доставлять всю почту его кузену, майору Горовицу, в столицу. Не волнуйтесь, - привратник устроил сверток на полке у себя за спиной, - ничего не пропадет».
- А куда он уехал? - склонив голову, поинтересовался Мэтью: «Он навещал наш магазин, но ничего о путешествии не упоминал. Война идет…»
- Не сказал, - вздохнул негр. Поднявшись, он распахнул дверь: «Всего хорошего».
Оказавшись на улице, Мэтью злобно выругался себе под нос: «Ничего, буду следить за кузеном Дэниелом. Когда-нибудь они появятся, в столице, непременно».
Он завернул за угол дома, чуть не столкнувшись с юношей в форме пехотинца. Извинившись, Мэтью направился дальше. Он засунул руку в карман, поглаживая пальцами острое шило.
- Для раввина Горовица, - тяжело дыша, сказал юноша, оказавшись перед конторкой привратника, -молния, от майора Горовица. Распишитесь, - он передал негру телеграмму.
- Позавчера уехал раввин Горовиц, - тот чиркнул карандашом, - велел все письма майору Горовицу и пересылать. Привратник окинул зорким взглядом форму юноши: «Мистер Джошуа ему кабель отправил. Я сам на почту ходил».
Юноша развел руками:
- В Мэриленде локальные стычки с южанами. Только вчера ночью линию починили. Тогда я этот кабель обратно отнесу, - он опустил глаза и прочел наклеенные на грубую, серую бумагу, четкие буквы:
- Марта с мужем и ребенком в Сан-Франциско, с ней все в порядке. Кузина Мирьям плывет в Европу. Я отправил распоряжение президента губернатору Калифорнии, о том, чтобы Марте и ее семье выдали паспорта. Твой Дэниел.
- Отнесите, - добродушно согласился привратник и поинтересовался: «Как там, на фронте?»
- Началось сражение на Ред-Ривер, в Луизиане, - ухмыльнулся пехотинец: «От ранения я оправился, -юноша похлопал себя по ноге, - пора и мне в армию. Хватит в здешнем штабе сидеть».
Негр пожал ему руку. Выйдя на порог, он закурил папироску. Привратник подставил лицо солнцу: «Хоть бы война быстрее закончилась, Господи». Потушив окурок, он вернулся за конторку и начал собирать письма, пришедшие за эти два дня, в отдельный пакет. Надо было отправить их в столицу, майору Горовицу.
Эпилог. Весна 1864 года, Сан-Франциско
В кондитерской Жирарделли было шумно, большие, чисто вымытые окна, открыты на залив. Над причалами метались чайки, пахло шоколадом, кофе и немного рыбой, с деревянной набережной, где сворачивался утренний рынок. Над темно-синей водой виднелся лес мачт. Дети облепили фонтан с шоколадом в центре зала. Марта нашла глазами рыжую, кудрявую голову сына и улыбнулась. Петенька не выпускал из рук Voyage au centre de la Terre. Они купили книгу в лавке в Сакраменто. Все восемьдесят миль пути до Сан-Франциско сын сидел, уткнувшись в пахнущие типографской краской страницы, шевеля губами, грызя карандаш. Они ночевали на постоялом дворе. Петенька, зевая, с закрытыми глазами, рассказывал матери о вулканах и невиданных, доисторических зверях.
- Твой дедушка Федор, - Марта поцеловала его в лоб и поправила на шее сына маленький, блистающий изумрудами крестик, - был геологом, милый. Папа тебе говорил. Читай, - она рассмеялась, - отмечай ошибки, а потом с папой их обсуди.
Степан остался в Сакраменто. На складах Центральной Тихоокеанской Железной Дороги, кипела работа. Все материалы для строительства привозили сюда с восточного берега, или, огибая мыс Горн, или доставляя их на кораблях до Панамы. Этот путь был короче, но дороже. По новой железной дороге, что шла через перешеек, их перебрасывали на запад.
- Нужен канал, папа, - сказал Петенька, когда Степан привез их на склады. Они ходили, осматривая детали паровых машин, локомотивов, вагонов, порох, молотки, телеграфный кабель. Степан потрепал сына по голове: «Ты построишь, дорогой мой. Хорошо, что в горах леса много. Шпалы и телеграфные столбы будем на месте ставить».
Из Сакраменто они все отправлялись в горы Сьерра-Невада. На перевале Доннера, на высоте семи тысяч футов компания начинала закладывать первый тоннель, длиной в полторы тысячи футов. «Кузен Стивен мне рассказал о тоннелях, что они в Лондоне строили, - заметил Степан, - у них, конечно, город, а не горы, но конструкция дельная».
Марта отправила кабель кузену Дэниелу, когда они сошли на берег в Сан-Франциско. Она боялась, что телеграф еще не проложен, но на почте ее уверили: «Все в порядке, мисс. К вечеру доставят адресату в Вашингтоне».
Так оно и случилось. На следующее утро они сидели за завтраком в своем пансионе. Из передней раздался шум, хозяин появился на пороге зала и робко сказал: «Миссис..., миссис Бенджамин-Вулф, к вам посетитель».
Офицер был в капитанской форме, при шпаге. Завидев Марту, он склонил голову:
- Миссис Бенджамин-Вулф, мистер Генри Перрин Кун, губернатор Сан-Франциско, просит вас принять приглашение на обед в его резиденции. Меня зовут капитан Льюис Батлер, армия Соединенных Штатов. Я буду сопровождать вас и вашу семью в Сакраменто, по распоряжению, полученному от президента, мистера Линкольна.
Марта краем уха уловила, как стихли голоса в столовой. Она была в совсем простом, наскоро сшитом в Осаке платье. Когда Марта вернулась к семье, ловя на себе недоуменные взгляды постояльцев, она едва слышно сказала мужу: «Паспорта нам выдадут в Сакраменто, столице штата».
Степан молчал. Петенька убежал играть, а муж хмыкнул: «Ты говорила, что в Америке нет аристократии. Здесь с тобой, как с герцогиней обходятся».
Марта спокойно пила кофе.
- Я внучка судьи Верховного Суда, мой двоюродный дед был вице-президентом страны, - Марта повертела телеграмму от Дэниела, что ей передал капитан Батлер, - один мой кузен служит в Министерстве Обороны, второй, глава избирательного штаба Линкольна..., - Марта пожала плечами: «Моя семья много сделала для Америки, Степа. И продолжает делать».
В Сакраменто их поселили в самой дорогой гостинице. Губернатор Лоу немедленно выписал Марте паспорт на фамилию Бенджамин-Вулф. Прикладывая печать, он спросил Степана: «Вам на эту же фамилию нужны документы, мистер Бенджамин-Вулф?». Марта заметила, как дернулась щека мужа и весело попросила: «Позвольте перо, мистер Лоу. У моего мужа и сына русские фамилии. Я помогу вам».
- А то не уезжайте, - Лоу медленно переписывал «Воронцов-Вельяминов».
- Скоро русские продадут Аляску, мистер Степан. Нам понадобятся люди со знанием языка. У нас здесь, неподалеку от Сан-Франциско, русские ранчо были, вокруг Форт-Росса. Там и сейчас русских много. У нас есть Русская река, - Лоу стал загибать пальцы, - и поселение там, Севастополь назвали. Чувствуйте себя, как дома, - он встал и пожал руку Степану, - добро пожаловать в Америку.
Вечером, в гостинице, рассматривая паспорта, Степан, недоуменно, заметил: «Вероисповедания здесь нет».
Марта затянулась папиросой: «И никогда не было. В Америке свобода религии, Степушка. А что в них указано: «белые», - Марта помрачнела, - от этого мы скоро избавимся, после войны».
Они всю зиму провели в Киото. Прощаясь с его светлостью Ёсинобой, Марта подумала: «Новости о семье теперь только на восточном побережье узнаем. Вряд ли Питер и все остальные успели до Лондона добраться». Токугава, как Марта не отказывалась, все же передал ей туго набитый мешок с золотом. «Считайте это подарком, Масами-сан, - он поднял изящную ладонь, - и я очень рад, что вы нашли мужа. Так оно и должно быть».
Марта посмотрела в темные, немного грустные глаза: «Ваша светлость, я полюбила Японию за это время. У вас очень хорошая страна и люди в ней замечательные. Скоро настанет время, когда все вокруг, - она повела рукой в сторону красивого сада за окном, - начнет меняться. Я рада, что смогла немного приблизить его».
Ёсиноба осторожно взял ее руку, правую, ту, что когда-то сломал Мунемото, и поцеловал нежные, пальцы. «Кое-что, - подмигнул ей Токугава, - мы все-таки менять не будем. Например, чайную церемонию. Пойдемте, - он кивнул в сторону павильона, - окажите мне честь, побудьте моим гостем».
Золото Марта поменяла в Сакраменто на доллары, и отнесла их в банк. Питер, в Сендае, уверил Марту, что ее вклад в Банке Лондона находится в целости и сохранности.
- Мистер Бромли, - расхохотался Питер, - скорее умрет, чем позволит себе хоть пальцем прикоснуться к деньгам клиентов. Половина, от дедушки вашего, что Джошуа досталась, она в Америке лежит. Мистер Бромли без аффидавита о смерти вкладчика, заверенного британским консулом, ничего делать не будет. Приезжайте, и забирайте свои средства, кузина Марта.
Тогда, в гостинице, Степан сказал ей: «Если у меня и Петеньки появились американские паспорта, - он бросил взгляд на икону Богородицы, - то не нужно венчаться. То есть нужно, - поправил он себя, - но не здесь. Ты подождешь до Парижа? - они сидели на балконе, в теплой, весенней ночи. Петенька уже спал.
Марта потушила папиросу и ласково ответила: «Подожду, конечно, милый. Ляжем пораньше, тебе завтра на склады».
Степана взяли инженером на Центральную Тихоокеанскую Железную Дорогу. «Поработаю на ней, -сказал он Марте, - а в конце зимы отправимся в столицу. Все говорят, что к тому времени война закончится».
Все было так же, как и в Японии, как и на корабле. Марта подождала, пока муж заснет. Накинув шелковое кимоно, женщина вышла на кованый балкон и едва слышно вздохнула: «Сказать ему? А зачем? Все равно, ничего не изменится..., И ребенка не получается, а я надеялась».
Она чиркнула спичкой и опустилась в плетеное, соломенное кресло. Дэниел, в телеграмме, написал, что с ним и Майклом все в порядке, что Макс тоже в Америке и воюет, а Бет и Джошуа собираются летом пожениться.
Марта улыбнулась: «Не успею к ним на свадьбу, а я обещала. Но у евреев и подружек нет. Ничего, следующей весной, как до восточного побережья доберемся, навещу их. Тринадцатая Поправка принята Сенатом, слава Богу. Скоро на этой земле исчезнет рабство, не останется сегрегации..., Война закончится, поедем в Лондон, будем жить спокойно...».
Она вспомнила лазоревые глаза кузена Питера и еще долго сидела, куря папиросу, поджав ноги, спокойно, размеренно дыша, слыша легкий шорох ветра. «Моя земля, - вдруг, всем телом, почувствовала Марта, - моя страна. Как хорошо быть дома. Степушка привыкнет, обязательно. Поживем здесь, и он привыкнет».
Она вернулась в постель. Марта заснула, приникнув к мужу, взяв его большую руку, все еще улыбаясь.
Степан был против того, чтобы они ехали в Сан-Франциско одни, но Марта удивилась: «Пистолет при мне, здесь совершенно безопасно. Петенька и города не успел увидеть, мы сразу в Сакраменто отправились. Здесь, - Марта обвела рукой пыльную, широкую, застроенную деревянными зданиями улицу, - кроме реки и складов и смотреть не на что, милый. Тем более, мы в совсем дикие места уезжаем. И книжные лавки в Сан-Франциско лучше, все говорят».
- Очень хорошо, что мы сюда приехали, - она отпила хорошо заваренного кофе, все еще глядя на фонтан. Марта пошила себе в Сакраменто новые платья. Она была в шелковом, цвета весенней зелени кринолине. Закрытый, дневной воротник украшало кремовое кружево. В помещении все дамы снимали капоры. Марта, недовольно, подумала:
- Когда на улице мы от них откажемся? В Китае и Японии я привыкла ничего на голове не носить, - она качнула изящной прической и потрогала чашку сына. Шоколад был еще горячим.
- Это как гейзер, - раздался рядом с Петей звонкий голосок. Мальчик скосил глаза вниз. Девчонка лет четырех, черноволосая, в простом, суконном платье, и крепких ботинках разглядывала фонтан. «Только гейзеры бьют из-под земли».
Петя вспомнил рассказы губернатора Лоу о волшебной долине с горячими источниками и недоверчиво буркнул: «А то ты гейзеры видела».
Девчонка подняла на него прозрачные, светло-голубые глаза.
- Как у тети Мирьям, - вспомнил Петя.
- Видела, - презрительно отозвалась она, - я в горах живу, с папой. Амада, - она протянула ладошку, -Амада Маккензи.
- Петр Воронцов-Вельяминов, - отчеканил мальчик. Девочка, прислушавшись, добавила: «Русская фамилия. Мой папа ездил на Аляску, там много русских. Ты оттуда?»
- Из Японии, - Петя вздернул нос: «Ты не знаешь, где это».
- На западе, за океаном. У нас есть атлас, - сладко улыбнулась девчонка: «И папа водил меня в Китайский Квартал». Она приподнялась на цыпочках и крикнула: «Иду, папа!»
Девчонка убежала, а Петя покрутил рыжей головой: «Смешная. Жалко, что Грегори уехал. Хочется брата, или сестру». Он не выдержал. Оглядевшись, Петя опустил палец в фонтан и облизал его. Уступив свое место какому-то мальчику в матроске, Петя вернулся к столу, где сидела мать. «Вафли, -одобрительно сказал мальчик, опять раскрыв книгу, - спасибо, мамочка».
- Ешь, - Марта посмотрела на свой стальной хронометр, - потом навестим книжную лавку, магазин мистера Стросса и сходим на залив.
- Я прошу прощения, - раздался сзади мягкий голос, - я гость в Сан-Франциско, не могли бы вы мне подсказать хороший книжный магазин?
- Я тоже гостья, - рассмеялась Марта, оглядывая невысокого, в простом сюртуке, загорелого человека, с побитыми сединой каштановыми волосами, - но мне сказали, что все ходят к мистеру Майлзу, на Юнион-сквер. У него все новые издания есть.
- Большое спасибо, - мужчина поклонился и вернулся за свой стол. Там сидела, болтая ногами, маленькая девочка. Петя оторвался от книги: «Это его дочка. Их Маккензи зовут. Они сюда с гор приехали. Имя у нее смешное, - мальчик наморщил лоб, - Амада».
- Индейское имя, - улыбнулась мать, - они полукровки, наверное.
- Маккензи, - вспомнила Марта, - так Меневу звали. Ерунда, он исчез. Никто о нем не слышал, с тех пор, как я в Лондон уехала, шестнадцать лет назад. Как он на дедушку Натана похож, этот человек.
Менева сидел, отпивая кофе, глядя на маленькую, хрупкую женщину с бронзовыми волосами. Он вспомнил себя, четырехлетнего, берег озера Эри, и пожилую женщину, ее звали Марта. Отец рассказывал о ней Меневе, когда они ушли на запад. Он, было, хотел попросить Амаду остаться за столиком, но почувствовал прикосновение руки к своему плечу.
- Ты своди Амаду к фонтану, милый, - попросила Марта Петеньку. Она села напротив Меневы, и ласково взглянула на него: «Вы сын Черного Волка, Менева Маккензи. Моя прабабушка, миссис Марта Кроу, мне о вас рассказывала. Она вас ребенком видела».
Менева покраснел и пробормотал: «Я не хотел, чтобы...»
Марта сдвинула бронзовые брови: «Мистер Менева, конечно. Я просто, - она протянула руку, - хотела познакомиться. Мы семья. Моя бабушка Мораг была сестрой вашего покойного отца. Вы мне двоюродный дядя, - улыбнулась Марта.
Они дошли до Юнион-сквер. Марта сначала несла на руках Амаду, а потом девочка бойко потребовала: «Хочу с Питером! Сама хочу!». Дети скакали впереди. Оказавшись у книжной лавки, Марта мягко заметила: «Я очень рада, что мы встретились, дядя. Я все запишу в родословное древо, и мне очень жаль, - она вздохнула, - что ваша жена умерла. Она индианка была?»
- Да, - Менева отвел глаза: «Вы только не рассказывайте никому, где мы обосновались. Мы из долины с горячими источниками ушли. Здесь телеграф прокладывают, железную дорогу..., Мы в самой глуши живем, на севере, высоко в горах. Может быть, нас в покое оставят».
- Оставят, - Марта все смотрела на черные, как вороново крыло, волосы девочки, на ее светло-голубые глаза: «С кузиной Мирьям все в порядке, дядя, - она взяла Меневу за смуглую, сильную руку, - она в Лондон поехала. Будет на врача учиться».
- Это очень хорошо, - вздохнул Менева. Марта бодро кивнула на лавку:
- Пойдемте. Сделаю вам и Амаде подарок, от семьи. Мне будет приятно, - она подняла руку, увидев, что Менева открыл рот: «Выберу вам книги. Вы садитесь в читальном зале, и напишите письмо мистеру Лонгфелло, вы хотели, - лукаво добавила Марта: «Он обрадуется, когда получит весточку от индейца».
Марта договорилась с мистером Майлзом о доставке книг. Ее ящик должен был поехать в Сакраменто. Она долго стояла у входа в лавку, провожая взглядом Меневу и Амаду. Девочка обернулась и помахала: «Приезжайте к нам в горы, тетя Марта! У нас красиво! И ты, - велела она Пете, - приезжай!»
- Я, конечно, никому ничего не скажу, - решила Марта, - просто занесу их в родословное древо. Пусть живут спокойно, как можно дольше. Но все равно, рано или поздно туда придут и железные дороги, и телеграф...
- Здорово, - восторженно заметил Петенька: «Я папе расскажу, что у нас есть родственники-индейцы».
- У нас каких только родственников нет, - усмехнулась Марта и подтолкнула его за плечи: «Теперь, к мистеру Строссу, на Мэйсон-стрит. В этом, - она пощупала Петину холщовую курточку, - ты в горы не поедешь, дорогой мой».
Они шли по булыжной мостовой Мэйсон-стрит. Марта улыбалась, вспоминая тяжесть ребенка у себя на руках.
- Обязательно получится, - сказала себе женщина и остановилась: «Вот это да! Не хуже, чем в Нью-Йорке!»
Четыре этажа эмпориума блестели окнами. Над входом золотом было написано: «Универсальный магазин Леви Стросса и компании. Лучшие цены в Калифорнии». Мальчик в форменной курточке, распахнул перед ними высокую дверь, и радушно сказал: «Добро пожаловать, мадам!»
О магазине Стросса Марте рассказала Мирьям, еще в Японии. Услышав ее имя, мистер Леви озабоченно спросил: «Все в порядке с мисс Мендес де Кардозо? Добралась она до восточного побережья?»
- Добралась, - усмехнулась Марта, - и в Европу отправилась. Вот мой сын, - она погладила Петю по голове, - Питер. Мы, мистер Стросс, в горы едем. Мой муж будет строить тоннель для Центральной Тихоокеанской Железной Дороги. Надо мальчика одеть, как полагается. И меня, - Марта подняла бровь, - тоже. Мисс Мендес де Кардозо говорила мне, у вас какие-то брюки есть, холщовые...
- Сейчас оставим юношу с продавцом..., - мистер Леви посмотрел на мальчика: «Тебе двенадцать, да?»
- Девять, мистер Стросс, - Петя покраснел: «Я просто высокий».
- И займемся вами, миссис Бенджамин-Вулф, - заключил хозяин магазина.
В кабинке, за холщовой занавеской, раздеваясь, Марта решила: «Когда приеду в столицу, скажу Дэниелу, что надо ему Мирьям написать. Пусть извинится, если у них со свадьбой не получилось. Бедной девочке легче станет. И сама ей весточку пошлю, что Амаду и Меневу видела, и все у них хорошо».
Брюки сидели отменно. Мистер Леви принес ей модели, что шились на подростков. Марта пощупала грубую, темно-синюю ткань: «Это хлопок, мистер Стросс?»
- Французская саржа, из Нима, - донесся до нее голос хозяина: «Рубашки я вам оставил, миссис Бенджамин-Вулф, и ботинки тоже. Мы делаем третий размер, на ранчо много ребятишек работает».
Марта полюбовалась собой в большое зеркало. Женщина стянула волосы в узел на затылке, заколов их шпильками. Мистер Стросс принес ей и замшевую куртку. Марта надела ее, и развязала шнурки на вороте льняной рубашки. На белой, хрупкой шее блестел простой, серебряный крестик. Марта купила его в первой же ювелирной лавке в Сан-Франциско.
Она вспомнила о приказе. Марта, в Сендае, аккуратно наклеила все обрывки на рисовую бумагу. Женщина спрятала ее в шкатулку, устроив тайник под шелковой подкладкой. «Степушке, конечно, это не понравится, - она покрутила головой и разгладила мизинцем тонкую морщинку между бровями, - но что делать. Впрочем, ему и кое-что другое не понравится. Наверное».
В Сакраменто Марта сходила к врачу. Тот, осмотрев ее, улыбнулся: «Вам год остался до тридцати, миссис Бенджамин-Вулф, вы молодая женщина. Тем более, как вы говорите, вы в горы отправляетесь, будете отдыхать...»
- Отдыхать, - кисло подумала Марта, вспомнив подпись, что она поставила в конторе Центральной Тихоокеанской Железной Дороги: «Отдыхать мне вряд ли придется. Степушка будет недоволен. Впрочем, он об этом только на перевале Доннера узнает. Не сидеть же мне без дела».
Когда она вышла в зал, мистер Леви всплеснул руками:
- Вам так идет, миссис Бенджамин-Вулф! И сына вашего мы одели, - он показал на Петеньку. Мальчик был в похожем наряде. Рыжие кудри прикрывала темно-коричневая, кожаная шляпа.
- Это мистер Стетсон делает, - ласково сказал мистер Стросс: «Он здесь, у нас, на западе жил. Теперь возвращается в Филадельфию, будет производить такие шляпы. Называется, - Леви усмехнулся, -«Король Прерии». Я вам сделаю подарок, миссис Марта, - Стросс щелкнул пальцами. Продавец побежал к деревянной двери, что вела на склад.
- И кобуру, мистер Стросс, - Марта выложила на деревянный прилавок свой кольт. Оружейник в Сакраменто, увидев пистолет, заметил: «Сейчас есть новые модели. Табличку я вам перенесу, конечно, - он всмотрелся в гравированные буквы и хмыкнул: «Старая надпись».
- Ей больше, чем двести лет, - улыбнулась Марта. Она пристреляла новый револьвер на берегу реки Сакраменто и осталась довольна. Петенька тоже просил купить ему пистолет, но Марта успокоила сына: «Ружей на перевале, будет достаточно».
Из Сакраменто отправлялись не только инженеры. Компания наняла пять тысяч иммигрантов из Китая. Они, вместе с тысячами, других рабочих, и должны были строить дорогу. На перевале Доннера уже возводились временные дома. В них размещался персонал.
Марта расплатилась и весело попросила: «Вы пошлите мою одежду, оставшуюся, в пансион, мистер Стросс. Всего вам хорошего, - она протянула маленькую, жесткую руку, - мы завтра в Сакраменто возвращаемся. Я буду ваш магазин всем рекомендовать, - подмигнула ему Марта.
Она повесила замшевую, вышитую кобуру на ремень брюк, прикрыла бронзовые волосы стетсоном и вышла, держа за руку сына.
- Красавица, какая, - невольно вздохнул мистер Стросс, - она сказала, она родственница Горовицей, с восточного побережья. Такие люди никогда на запад не переедут. Что им здесь делать? Синагоги у нас деревянные, раввинов и нет вовсе..., Справляемся, как можем, - он покусал перо и велел: «Запакуйте вещи миссис Бенджамин-Вулф и позовите сюда рассыльного».
На серых камнях берега горел костер. Солнце заходило над Золотым Рогом. Петенька, в подвернутых штанах, шлепал по холодной воде. Они с мамой купили на причале корзину, и зажарили лосося на огне. Пахло близким океаном, рыбой, пахло счастьем.
- В горах, мистер Менева рассказывал, - Петенька наклонился и взял плоский камешек, - есть медведи. Гризли называются. И волки, койоты. Будем с мамой и папой на охоту ходить. Потом поедем в столицу, там Белый Дом, Капитолий..., Только в Россию я все равно вернусь.
Из России он почти ничего и не помнил, только купола Федоровской церкви, и веселую, ласковую улыбку Достоевского. Книги лежали в маминой шкатулке. Дома Петя всегда говорил с родителями по-русски, отец занимался с ним чтением и письмом. Мама настаивала на том, чтобы не забывать китайский и японский: «Они тебе всегда пригодятся, - говорила Марта, - вырастешь, станешь инженером, начнешь ездить по свету..., Я еще и арабскому тебя научу, я его немного знаю».
Петя ловко пустил камешек по воде. «Наримуне-сан в Кембридже начнет учиться, - мальчик подобрал еще один, - а Грегори в школе. Итон называется. И я туда пойду. Здесь надо мост построить, -Петенька взглянул на пролив, что вел к океану, - так будет гораздо удобнее».
Мальчик нахмурился. Второй камешек обогнал его собственный. «Семь, - усмехнулся сзади мужской голос, - а у тебя пять».
Петя прищурился. Мама все еще была у мишеней. Когда они пришли на берег, Марта сказала: «Здесь и постреляешь, милый мой. И я тоже».
Мужчина был высокий, широкоплечий, с темными, зачесанными назад волосами, и загорелым, лицом. «Сэм Клеменс, - протянул он руку, - рад познакомиться».
Сэмуэль посмотрел на рыжие, кудрявые волосы мальчика, на веснушки вокруг носа, и улыбнулся. Паренек независимо пожал его руку: «Питер Воронцов-Вельяминов. Мы здесь рыбу жарили, -Петенька кивнул на костер, - еще осталось. Хотите?»
У мальчишки был акцент. Сэм сначала подумал, что он из поселений вокруг Форта Росс. На севере штата, до сих пор оставалось много русских. Но у костра Питер рассказал ему, что жил в России, Китае и Японии, и только недавно, с родителями, приехал в Америку.
- Это твой отец? - Сэм взглянул на невысокого, изящного мужчину в стетсоне и замшевой куртке, что стрелял по мишеням в полумиле от них.
- Мама, - расплылся в улыбке мальчишка и крикнул: «Мама! Иди к нам! Мистер Клеменс журналист, он в газете работает!»
Миссис Марта оказалась ровесницей Сэма, только вокруг ее зеленых, прозрачных глаз залегли тонкие морщинки. Они сидели, передавая друг другу куски рыбы. Сэм сказал: «Между прочим, шляпы мистера Стетсона не пропускают воду. Я сейчас принесу нам попить. Здесь есть родник».
Он вернулся к огню и добавил: «Мы еще на серебряных рудниках, в Неваде, это поняли. Я там шахтером был. А еще я работал лоцманом на Миссисипи. Я вырос на реке».
- Расскажите, - потребовал мальчишка, Сэм рассказывал, и все смотрел на миссис Марту. Она курила виргинскую папироску, щурясь от заходящего солнца:
- Вы должны все это записать, мистер Клеменс. У вас отлично получается. Моя родственница, мисс Фримен, известная журналистка. Она, правда, социальными проблемами занимается, но я с ней поговорю, обязательно.
Клеменс покраснел: «Я всего лишь репортер, миссис Марта. Я, конечно, и раньше печатался, но в провинциальных газетах, а не в Нью-Йорке, как мисс Фримен».
Марта отхлебнула, воды из стетсона. Женщина, изумленно, заметила: «И вправду, не протекает. Вас еще опубликуют в Нью-Йорке, мистер Клеменс. Вы мне свою карточку оставьте. Я следующим годом буду на восточном побережье».
- Вот послушайте, - Сэм поворошил палкой костер, - послушайте, что мне рассказали о знаменитой, скачущей лягушке...
Они хохотали, Марта вытирала глаза. Мальчишка, подвывая, бегал вокруг костра и кричал: «Залягай меня кошка, если эта лягушка весит меньше пяти фунтов! Еще, мистер Клеменс, еще!»
Потом он успокоился. Устроившись рядом с матерью, Петя смешливо сказал: «Вот что случилось, когда мы с мамой и братом моим, он сейчас в Лондоне, жили в Японии...».
Марта слышала эту историю. Она улыбалась, поглаживая сына по теплым, пахнущим солью кудрям. Когда они пришли на берег, Петенька сразу полез в воду.
Сэм курил папироску, пытаясь сдержать смех, но все-таки не смог: «К тебе очередь выстроилась, чтобы ты им дал пол в кузнице подмести?»
- Они еще и толкались, чтобы метлу первым получить, - довольно улыбнулся Петенька и сдвинул на затылок свою шляпу: «Я хитрый, мистер Клеменс, хоть по мне, - мальчишка посмотрел на него большими, голубыми глазами, - этого и не скажешь».
Провожая их до пансиона, Сэм все время думал о мальчишке. Он видел его, как живого, рыжего, кудрявого, в закатанных до колена холщовых штанах, с удочкой в руке.
- Мой брат, Грегори, - услышал он голос Питера, - умеет животных дрессировать. Жуков, например. Мой жук всегда полз, куда хотел, а жук Грегори, туда, куда надо. Не знаю, - пожал плечами Питер, -как у него это получалось.
У мальчишки, что стоял перед глазами Сэма, в руке появилась коробочка из-под спичек. Там шевелился жук. «Шарики, - вспомнил Сэм свое детство на Миссисипи, - мраморные шарики. Дохлые кошки, ими сводят бородавки. Приду домой и все запишу».
Они остановились у крыльца, под газовым фонарем. Марта протянула руку:
- Большое спасибо за компанию, мистер Клеменс, вы удивительный рассказчик. Карточку мне дайте, -напомнила женщина.
Сэм взглянул в ее зеленые, добрые глаза и порылся в кармане куртки. Карточка у него была совсем простая: «Сэмуэль Клеменс, репортер». Он покусал карандаш и отчего-то улыбнулся: «У меня еще псевдоним есть, миссис Марта. У нас, на Миссисипи, так говорят, когда глубину реки промеряют».
- Марк Твен, - написал он размашисто на обороте. Поклонившись, Сэм отдал ей карточку.
Степан прошел между телегами, нагруженными к отправлению. Он крикнул, завидев рыжую голову сына: «Петька! Иди сюда!»
Мальчик был в синих, холщовых штанах и потрепанной рубашке, руки испачканы чем-то черным. «Порох грузили, - весело сказал Петя, отряхивая ладони о штаны, - папа, а когда мы уезжаем?»
- Завтра, - улыбнулся Степан. «Беги, - он указал на фургоны, что стояли за воротами складов, - найди наш. Проверь, как все уложили, а потом и обедать пора».
Ели они в столовой для инженеров, временном, маленьком бараке. Работа начиналась в шесть утра. Надо было аккуратно собрать все детали паровых машин, и проследить за погрузкой оборудования. К полудню каждый инженер должен был подать в контору список того, что должно было отправиться в этот день на перевал Доннера, и пройтись по закрепленному за ним складу, отмечая в большой конторской книге, какие грузы необходимо увезти первыми. Ближе к вечеру, они приносили начальнику строительства окончательный отчет.
- Почти десять тысяч человек будет работать, - восхищенно подумал Степан: «Одних инженеров с полсотни. В России проложили железную дорогу не только до Москвы, но и до Варшавы. А здесь от океана до океана».
С реки Сакраменто дул теплый ветер. Пахло углем, свежим, распиленным деревом. С причалов доносились крики грузчиков. Там швартовались баржи, которые паровые буксиры пригоняли из океанского порта. Степан оправил свою холщовую куртку и еще раз перелистал бумаги в простой, картонной папке: «Кажется, ничего не забыл».
Контора была еще меньше, чем столовая. Управляющий строительством, мистер Беллами, недовольно говорил:
- Незачем ставить сюда роскошные диваны, господа. Вы здесь бываете два раза в неделю, на совещании. Я и на стуле посижу, невелика птица, - он усмехался.
- Акционеры в нас вложили свои деньги для того, чтобы через пять лет любой американец мог за шестьдесят долларов доехать от Омахи до Сакраменто и плюнуть в Тихий океан, - здесь Беллами обычно вынимал изо рта сигару и показывал, как именно будет плевать американец.
- А не для того, - добавлял он сочно, - чтобы из конторы акционерного общества делать какой-то парижский бордель, с плюшевыми занавесками.
Степан постоял на пороге конторы, и почувствовал, что краснеет. В Сакраменто был целый район таких заведений, за рекой, в бедных кварталах. Он знал, что некоторые инженеры и десятники туда ходят. В субботу в компании был короткий день, им выдавали недельный заработок. Степан сидел вместе с другими инженерами в таверне. Провожая их взглядом, он вспоминал Сендай, шум водопада и ее распущенные по влажному мху, черные волосы.
- Не смей, - говорил себе Степан, - не смей, у тебя есть Марта. Она ждала тебя, столько лет, искала..., И ты ее искал..., У вас сын, у вас семья..., - ночью он обнимал Марту, слушал ее ровное, размеренное дыхание, целовал теплый висок: «Я люблю тебя».
- Я тебя тоже, - сонно говорила жена. Степан и сам задремывал, счастливо, успокоено. «Все будет хорошо, - говорил он себе, - в горах, у нас будет свой дом, как в Гунибе..., Наконец-то. Марта будет готовить, ухаживать за мной и Петенькой. Еще дети появятся, обязательно».
- Написали? - донесся до него через раскрытое окно резкий голос Беллами.
- Это надо отправить в пяти экземплярах, начальникам всем участков отсюда, до перевала Доннера. Теперь меморандум об оплате...- половицы заскрипели. Степан улыбнулся. Беллами и на совещаниях не мог усидеть на месте. Он всегда расхаживал по комнатке, где собирались инженеры, стряхивая пепел сигары на дощатый пол.
- Предлагаю установить следующие расценки, - диктовал Беллами, - для китайского рабочего тридцать долларов в месяц, без вычета платы за проживание, и без питания. Для ирландского или американского рабочего тридцать пять долларов в месяц, без вычета платы за проживание, но с включенным в заработную плату горячим завтраком, обедом, и вечерним сухим пайком, - он остановился, что-то зашуршало. Беллами весело сказал: «Великое изобретение, копировальная бумага. Я читал в газете. Инженер, с восточного побережья, мистер Кристофер Шоулз, работает над машиной, которая сама будет печатать документы».
- На электричестве? - поинтересовался знакомый, нежный голос. Степан застыл, так и не зайдя в контору.
- Пока на механической тяге, - недовольно признал Беллами: «Придется вам научиться, на ней работать, миссис Марта. За такими аппаратами будущее».
- Непременно, - пообещала жена: «Вот данные об отгрузке провизии для китайских рабочих, мистер Беллами. Мы меньше им платим потому, что они просят доставлять привычную пищу?»
- Именно так, - чиркнула спичка: «Знаете, миссис Марта, мы, когда затевали все предприятие, не были уверены, стоит ли брать китайцев. Они маленького роста, худощавые. Я взял пару сотен человек на пробу. Мистер Крокер, наш босс, - Степан услышал смешок, - приехал посмотреть, как они кладут полотно. Потом он отозвал меня в сторону: «Беллами, нанимай их еще, и как можно больше».
- Китайцы, мистер Беллами, - скрипело перо, - построили стену в тринадцать тысяч миль длиной. С железной дорогой они как-нибудь справятся, поверьте мне. Все готово, - Степан почувствовал запах виргинского табака.
- Отлично, - одобрительно сказал Беллами: «У вас прямо талант к секретарской работе, миссис Марта. А то оставайтесь. Мой клерк не сегодня-завтра в армию сбежит. Глаза у него такие, делаются, как он газету читает. Сейчас покурим, кофе выпьем, и приступим к письмам. Мистер Бригем Янг, в Юте, настаивает на том, чтобы дорога прошла через Огден и Солт-Лейк-Сити. Он хочет развивать поселения мормонов. За это он предлагае бесплатные бригады рабочих, придется согласиться..., -Беллами обернулся и радостно сказал: «Мистер Степан! Отлично, по вам можно часы сверять. Я вас всегда ставлю в пример другим инженерам».
Марта терпеливо объясняла Степану, что в Америке надо благодарить и улыбаться. «Здесь не Россия, милый мой, - она гладила его по щеке, - здесь так принято. Важно быть приветливым, важно говорить людям «спасибо».
- В России тоже говорят «спасибо», - буркнул Степан: «Батюшка, в Зерентуе, или Федор Михайлович, они разве неприветливые люди?»
- Конечно, нет, - согласилась Марта: «Но не все в России такие, и ты сам это знаешь. У тебя тоже, -Марта усмехнулась, - бывает хмурое лицо, Степушка».
- Если бы у тебя была такая жизнь, как у меня, - Степан затянулся папиросой, - ты бы тоже мало чему радовалась, Марта.
Она хотела что-то сказать, но потом махнула рукой: «Эта жизнь закончилась, Степушка. Теперь мы вместе, и так будет всегда, - Марта положила маленькую руку на его большую ладонь и вспомнила: «Пока мы вместе, смерти нет».
- Так оно и будет, - уверенно сказала себе Марта, - Господь милосерден.
Она бы не оказалась в конторе в этот день, если бы мистер Беллами не прислал с утра записку. Генри, его клерк, слег с простудой, а работы было особенно много. Марта подписала годовой контракт. Ее наняли переводчиком и секретарем на участок Доннера. Беллами извинился: «Только на сегодня, миссис Марта. Конечно, все будет оплачено по двойной ставке. Вы только на следующей неделе к работе приступаете, по бумагам».
Марта сидела, закинув ногу на ногу. Бронзовые, стянутые в узел волосы были непокрыты, в тонких пальцах дымилась папироска.
Степан посмотрел на ее грубые, темно-синие брюки, на расстегнутую у ворота рубашку и отдал Беллами папку. «У вашей жены, мистер Степан, - радостно сказал управляющий, - призвание работать в конторе. Я написал начальнику вашего участка, поздравляя его с таким замечательным секретарем».
- Спасибо, - выдавил из себя Степан. Подняв голову, он встретился со спокойным взглядом зеленых глаз. «Ладно, - вздохнула Марта,- на перевале Доннера Степушка все равно бы об этом узнал. Ничего страшного».
Муж, попрощавшись, вышел. Она бодро сказала: «Сейчас я сварю кофе, мистер Беллами и займемся исходящей корреспонденцией».
На обед Марта приготовила индейку со свежей спаржей и лимонный пирог. Вещи были в фургоне, туда она отправила и ящики с книгами. Степан сел заниматься с Петенькой русским языком. Марта, устроившись на балконе их комнат, разложила бумаги. Она хотела по дороге к перевалу написать небольшой разговорник. Десятники все были белыми, китайского языка не знали, а из инженеров по-китайски говорил только Степан.
- И Петенька, - хмыкнула Марта, взяв механическую ручку, - и я. Впрочем, Петенька при Степе будет. Пять тысяч человек китайцев, как-то с ними надо объясняться. Я тоже не всегда смогу по участку бегать. Мне в конторе надо быть.
Она работала, шевеля губами, а потом услышала снизу, со двора, крик: «Мама, мы позанимались! Я на реку, с мальчиками!»
Марта помахала вслед рыжей голове сына. За ее спиной раздался ядовитый голос: «Дома все-таки в платье ходишь».
Марта расправила темную шерсть своих юбок: «Могу и в брюках. Петенька меня в них видел, много раз. Да и ты, Степа, видел, - муж опустился в кресло напротив.
- Здесь не Япония, и не Китай, - он открыл свой портсигар, - ты жена инженера. Ты должна себя вести так, как принято.
Марта отложила тетрадь и поинтересовалась: «А как принято, Степа? И я тебе не жена, - она увидела, как муж покраснел, - мы не венчались».
- Так уходи! - сквозь зубы сказал Степан: «Уходи к этому Ши, - он выругался, - к Ёсинобе, ко всем твоим...»
Марта достала из узла бронзовых волос карандаш и почесала им лоб: «Если бы я тебя не любила, Степушка, - она улыбнулась, - я бы давно ушла. А я тебя люблю».
- Любишь, - подумал он, глядя на ее маленькие, нежные руки, - если бы ты меня любила, ты бы меня слушала, и делала так, как я говорю.
- И эта работа, - Степан поморщился, - зачем тебе она? Это неприлично, другие женщины такого не делают. Откажись от нее, ты мне нужна дома. Мне, Петеньке...
- Меня очень мало интересует то, что делают другие женщины, Степа, - холодно сказала Марта, - и я не привыкла сидеть, сложа руки.
- Деньги у нас есть..., - упрямо продолжил Степан, - зачем тебе дышать пылью..., Тем более, ты жила в замке, была советником Токугавы...
Марта помолчала, глядя на блестящую под закатным солнцем реку:
- А до этого, - она усмехнулась, - я мыла полы и варила лапшу, на Кюсю, чтобы прокормить себя и детей. Не надо, - Марта потянулась и вынула из его пальцев карточку, - не надо рыться в моих вещах. С мистером Клеменсом мы познакомились в Сан-Франциско. Он очень талантливый писатель, вот и все.
Муж ткнул окурок в медную пепельницу: «МнеПетя рассказывал, вы каких-то индейцев в Сан-Франциско встретили, якобы родственников? - Степан нахмурился: «Ты только не говори, что у нас индейцы в семье. Сама знаешь, как в Америке к такому относятся».
Марта выпрямила спину:
- У нас еще и евреи в родне, Степа, и цветные. Ради косных предрассудков я от них отказываться не собираюсь. Индейцы, такие же граждане США, как и мы с тобой, как и наш сын. Мистер Маккензи американец и китайцы, строители, - Марта кивнула на тетрадь в своей руке, - они тоже будут американцами, обещаю тебе. Оно и хорошо.
Степан поднялся: «Пойду, прогуляюсь на реку, вечер сегодня теплый». В передней он оглянулся. Дверь на балкон была раскрыта, жена писала. Степан проверил доллары в своем кошельке и тоскливо подумал: «Как я могу..., Она меня любит, и я ее..., Или не люблю? Не знаю. Я просто хочу, чтобы меня слушали».
Он спустился на пыльную, широкую улицу и быстрым шагом пошел к мосту через реку. На перекрестке Степан остановился. Балкон был хорошо виден, закатное солнце играло в ее бронзовых волосах. Она сидела, склонившись над тетрадью.
Марта подняла глаза и улыбнулась. Она увидела, как муж заворачивает за угол и вздохнула: «Пусть сходит, посидит с мужчинами. На участке, ничего крепче пива не будет. Сухой закон».
Карандаш быстро бегал по бумаге. «Сегодня выходной, - писала Марта. «Йи-тиань». «Заработная плата выдается по субботам». «Шань-чу ли фа-чу де-донгжи».
Она закурила папироску. Запахнув шаль, Марта вернулась к работе.
Пролог. 9 апреля 1865 года, Аппоматокс, Виргиния
Ступени крыльца были испачканы грязными подошвами сапог, ржали лошади. Вдали, на горизонте, в нежном, утреннем небе виднелся серый, пороховой дым. На зеленой лужайке у дома Мак-Лина, гул пушек был почти не слышен. Генерал Ли стоял, приложив к глазу медную, короткую подзорную трубу. Ричмонд, столицу Конфедерации, сдали неделю назад. Правительство Конфедерации, во главе с президентом Дэвисом, бежало на юг.
- У меня здесь только кавалерия и два так называемых корпуса пехоты, - горько подумал Ли, не опуская подзорной трубы, - что с ними можно сделать? Четверть моих сил отрезана.
На рассвете пехота конфедератов атаковала кавалерию северян. Первая линия была смята, но потом они наткнулись на сопротивление. Еле прорвавшись через него, конфедераты вышли на вершину холма. Ли нашел в кармане мундира смятую, испачканную записку от генерала Гордона: «Мой корпус на грани истощения. Боюсь, что ничего не смогу изменить без поддержки корпуса генерала Лонгстрита».
- От которого тоже ничего, не осталось, - Ли сплюнул себе под ноги. Когда войска остановились, он, с майором Маршем, своим адъютантом, поднялся на холм. Позиции северян уходили за горизонт, здесь было два корпуса Потомакской армии. Ли услышал голос порученца:
- Ваше превосходительство, их, как сообщают скауты, сто тысяч. А нас...
- Меньше тридцати тысяч, - сварливо сказал Ли, - я помню, Уильям.
С Маршем, как всегда говорил генерал, ему очень повезло. Капитан появился в Ричмонде весной прошлого года. После того, как его отправили из лагеря для военнопленных у озера Эри в тюрьму на реке Делавэр, Марш сколотил группу единомышленников. Он совершил дерзкий побег, ночью, на угнанных лодках. Его ранили, однако Марш провел три десятка человек из Мэриленда к столице Конфедерации, перешел линию фронта и явился в штаб армии Северной Виргинии.
Ли тогда был там и помнил худого, высокого человека, с белокурой грязной бородой, в старой, испачканной кровью форме, с перевязанной рукой. Южанин вытянулся перед ним:
- Капитан Уильям Марш, тридцать четвертый полк Северной Каролины, ваше превосходительство! Готов приступить к выполнению своих обязанностей.
Марш рассказал, что его, раненого, захватили в плен в сражении при Геттисберге. Тогда бригада Северной Каролины, под командованием генерала Дэниела, понесла особенно большие потери. Марш провел в лагерях чуть меньше года. Помывшись и переодевшись в новую форму, капитан улыбнулся: «Как только меня привезли ближе к родным краям, я сразу начал думать о побеге».
Ли навел справки. Командир полка Марша погиб. Он написал генералу Дэниелу, прося у него рекомендаций о капитане Марше. Ли получил ответ, из которого следовало, что Марш был отменным офицером. Дэниел намеревался приехать в Ричмонд и сам встретиться с Маршем, но не успел. В битве при Спотсильвейни генерал был ранен в живот. Он умер в госпитале, на следующий день, не приходя в сознание.
Ли взял Марша к себе адьютантом, хотя капитан рвался на фронт.
- Я пулям не кланяюсь, - сварливо заметил Ли, подписывая приказ о назначении, - без боевого опыта не останешься.
Тогда, на холме, Уильям стоял рядом с Ли. Генерал заметил, как блестят его голубые глаза.
- Ваше превосходительство, - тихо сказал майор, - как же это..., Неужели придется сдаваться? А наша честь, наш Юг..., Что с нами будет, неужели мы позволим, - его лицо брезгливо искривилось, - каким-то аболиционистам, черномазым, хозяйничать на нашей земле?
Ли коротко ответил:
- Не позволим, Уильям. Об этом мы позаботимся после войны. Сейчас, - он вздохнул и потрепал адъютанта по плечу, - надо сохранить людей, сынок. Пойдем, - Ли кивнул в сторону фермы Мак-Лина, - напишем весточку генералу, - издевательски усмехнулся Ли, - Улиссу Гранту.
Волк торопился, сбегая вниз с холма, вслед за начальством. Макс, облегченно, думал:
- Наконец-то. Я боялся, что упрямый пень будет сопротивляться до последнего. Очень хорошо это я ввернул, о южной чести. Старик сразу растрогался.
Должность адъютанта у Ли была легкой. Жизнью Волк не рисковал, за весь год его даже ни разу ни ранили. Пуля в плече, доставшаяся ему при побеге из форта Делавер, была заранее согласована. Дэниел посадил в охрану тюрьмы несколько отменных снайперов, успокоив Макса: «Все ранения будут легкими. Для правдоподобности».
Волку в Ричмонде нравилось. Он посещал балы, и завел себе постоянную любовницу, миссис Прайс, жену полковника, воевавшего в Луизиане. Опасности, что он появится в Ричмонде, не было. Сейчас миссис Прайс, вместе со всем гражданским населением города, бежала на юг. Волк хмыкнул: «Ничего, я через два дня окажусь в столице. Там мисс Аталия. Скоро она станет замужней. Я ей, как следует, займусь».
Волк два месяца был без связи. Раньше его донесения передавал бродячий кузнец, он же капитан Хорн, из Бюро Военной Информации, но с тех пор, как северяне стали продвигаться к Ричмонду, это стало слишком опасно.
- Может быть, Дэниел там, вместе с Грантом, - Волк оглянулся: «Линкольн пошел на второй срок, как и предсказывали. Майкл молодец, Палата проголосовала за Тринадцатую Поправку. Рабства больше нет. А Майкл, заместитель главы администрации, в тридцать лет».
В январе, после принятия поправки, Хорн передал ему короткую записку от Дэниела. Кузен сообщал, что Волк, действительно, теперь дядя. На Рождество у Анри и Юджинии, в Париже, родился сын, Пьер.
- И твоя тетя Полина родила, - читал Майкл, - девочку, назвали ее Джейн. Твоя бабушка и месье Поль передают тебе свою любовь. Они просят напомнить, что, по окончании войны, ты понадобишься в Европе.
Волк помнил. Он предполагал стать представителем Интернационала на континенте. Макс решил появиться в Лондоне, с американским паспортом, не встречаясь с родней.
- Совершенно незачем, - думал Волк, сидя в своих комнатах в Ричмонде, за бутылкой отменного вина, - еще начнут интересоваться, не встречались ли мы с покойной пиявкой в Италии. Будут навязывать этого младенца..., Он мне ни к чему.
Дэниел написал ему, что у Бет и Джошуа все в порядке, они живут на Святой Земле, а кузина Марта с мужем и ребенком, пока обосновались на западе, но к весне доберутся до столицы.
- Или кузина Марта, - лениво размышлял Волк, - однако я никогда ее не видел. Если уродина, как Элиза, незачем даже время на нее тратить. А если она хорошенькая..., - он потянулся, улыбаясь: «Можно развлечься».
Ли стоял на крыльце, а потом крикнул: «Уильям! Пришел ответ от Гранта?»
На рассвете, посылая парламентеров к северянам, Ли пробормотал:
- Мне не остается ничего, кроме как встретиться с генералом Грантом, хотя лучше б мне умереть. Сейчас он тяжело вздохнул и принял от Марша конверт. Ли резко, в сердцах, разорвал его и прочел криво написанные строки:
- Генералу Ли, штаб Северной Виргинской армии. 9 апреля, 1865. Генерал, в соответствии с содержанием моего письма к Вам от 8-ого числа этого месяца, я предполагаю принять капитуляцию Северной Виргинской армии на следующих условиях..., - Ли шевелил губами. Дойдя до конца записки, генерал повторил:
- После этого каждому офицеру и солдату будет позволено разойтись по домам, и они будут освобождены от преследования со стороны властей Соединенных Штатов, пока соблюдают упомянутую клятву и действующие законы местности проживания.
Он вздохнул и велел Маршу: «Пойдем, сынок. Будем составлять согласие на капитуляцию».
Макс едва не улыбнулся, широко, облегченно.
Они ждали Гранта и его штаб на ступенях крыльца. Все конфедераты надели парадную форму. Грант издалека заметил блеск золота на эмблемах. Сам генерал был в грязных бриджах, испачканной фланелевой рубашке, и старом кителе. Грант придержал свою лошадь. Он тихо сказал человеку в мундире сержанта северян, что ехал рядом с ним:
- Капитан Марш, надеюсь, не собирается прямо с крыльца возвращаться в наши ряды?
- Он уже майор, - усмехнулся Дэниел, - конечно, нет, ваше превосходительство. Он сам доберется до столицы, дня через два. Если бы не капитан Марш, - Дэниел взглянул на ворота дома Мак-Лина, -вряд ли мы бы так быстро взяли Ричмонд.
Форма была Дэниелу немного мала, но времени искать, другой комплект не было. Весь последний месяц майор Горовиц провел в Мэриленде, следя за бывшей таверной вдовы Саррет. Сама вдова еще осенью обосновалась в столице, открыв дешевый пансион для мужчин. Люди, наблюдающие за зданием, доносили, что никого подозрительного там нет.
- Из Квебека тоже никто не приезжал, - Дэниел тронул свою лошадь, - и вообще, все это ерунда. Президент принес присягу. Сейчас Ли сдастся, и ничего они сделать не посмеют.
Два месяца назад ему стали приходить анонимные письма о том, что полковник Вильямсон руководит шпионской сетью конфедератов в столице. Дэниел никому их не показывал, но аккуратно складывал в папку. Эти послания он хотел использовать при аресте Вильямсона, как доказательство его вины.
- И тогда, - сладко думал Дэниел, просыпаясь ночью,- тогда она станет моей..., Вильямсона я отправлю в тюрьму, пожизненно. Потом отвезу Аталию с ним повидаться, когда мы поженимся.
Он представлял себе Аталию, с распущенными, белокурыми волосами, с голубыми, покорными глазами. Тяжело дыша, Дэниел говорил себе: «Уже скоро».
В Мэриленде Дэниел тоже ничего не узнал. Таверна была просто таверной. Спешиваясь, он сказал себе: «Хватит здесь торчать. Возвращайся в столицу и арестовывай Вильямсона». Майор Горовиц взглянул на крыльцо. Макс, в чистой форме, стоял за спиной генерала Ли. Голубые глаза сверкали в полуденном солнце, белокурые, коротко постриженные волосы, шевелил ветер. Было тихо, наверху, в синем, безоблачном небе пел жаворонок.
Дэниел увидел, что Волк легко, едва заметно улыбается. Грант кинул Дэниелу поводья и пожевал сигару: «Генерал Ли, вы готовы принять условия капитуляции армии?»
Все молчали. Ли, наконец, порылся в кармане мундира и достал оттуда бумагу.
- Мы, ниже подписавшиеся военнопленные, Северной Виргинской армии, в день капитуляции командующего упомянутой армией генерала Роберта Ли, перед главнокомандующим армией Соединенных Штатов, генерал-лейтенантом Улиссом Грантом, торжественно даем слово чести. Впоследствии мы не будем служить в армии Конфедеративных Штатов, либо каком-нибудь другом вооруженном формировании, враждебном Соединенным Штатам Америки..., - глухой, тихий голос генерала разносился над лужайкой. Дэниел, облегченно, выдохнул:
- Вот и все. Господи, спасибо Тебе. Война закончилась.
Майкл Вулф отдал Марте и семье этаж особняка, который когда-то принадлежал судье Бенджамин-Вулфу. Покойный дядя Дэвид его перестроил и расширил. Марта, сидя на мраморной скамейке в саду, полюбовалась изящным, в марокканском стиле, фонтаном. С Майклом они увиделись в столице в начале прошлого месяца. Марта, добравшись до Омахи, послала ему кабель. На перроне Юнион-стейшн они обнялись. Майкл, весело, сказал: «Шестнадцать лет, не могу поверить. Но ты совсем не изменилась, Марта».
Он и сам не изменился, оставаясь таким же легким, невысоким. Марта вспомнила «Тридцать ему. А Мэтью двадцать девять. Интересно, где он?»
- Не знаю, - в первый же вечер пожал плечами Майкл, - я давно о нем ничего не слышал. Бет, когда жила здесь, упоминала, что видела его в Ричмонде, но это несколько лет назад было. А с тех пор, -Майкл развел руками, - ничего.
Он все время проводил в Белом Доме. Майкл показал им карту страны: «Не сегодня-завтра война закончится. Нам придется восстанавливать промышленность, железные дороги…, Ты, кузен Степан, -он подмигнул, - нам очень пригодишься».
- Надо помогать бывшим рабам, Майкл, - заметила Марта, разливая кофе: «Надо обучать их грамоте, устраивать на работу, поддерживать тех, кто захочет переехать на запад...»
- Для этого у нас будет целое бюро, - гордо сказал Майкл, - я написал Саре-Джейн, в Огайо. Я пригласил ее вернуться в столицу, она хорошо разбирается в образовании. И Бет, когда приедет в Америку, очень нам поможет, я уверен. Люди к ней прислушиваются. Она даже из Святой Земли колонки в газету шлет.
Степан устроился инженером на военную верфь. Гражданских заводов в городе просто не было. Майкл улыбнулся: «Как только закончатся сражения, кузен, переходите на обыкновенную фабрику. Это, конечно, - он помолчал, - если армия вас отпустит, с вашим опытом, с вашими рекомендациями...»
- Мы к осени в Лондон собираемся, кузен Майкл, - покачал головой Степан, - там обоснуемся, пока что. А потом, - он потрепал сына по голове, - посмотрим. Может быть, подземную дорогу продолжим строить, или в Египет отправимся, на Суэцкий канал.
Петенька, как только прочел в газете о подземной дороге, засыпал и просыпался с одним желанием, как можно быстрее добраться до Лондона. Однако Марта, все равно, строго заметила: «Война войной, дорогой мой, а учиться надо. На перевале Доннера мы с папой тебе преподавали. Теперь пора в школу, хотя бы до июня».
Петенька закатил голубые глаза. В горах Сьерра-Невада ему нравилось. Он был подручным на отцовском участке. По вечерам родители занимались с ним математикой и языками. Петя болтал с китайскими рабочими, по выходным он, с отцом и матерью, охотился. Они привезли в столицу несколько шкур гризли. Одного медведя Петя убил сам. По крайней мере, ему так хотелось думать, потому что мама уступила решающий выстрел. С детьми инженеров и десятников он купался в холодном, высокогорном озере, на перевале. Петя поднимался с рассветом и засыпал, как только голова его касалась подушки.
- Поздоровел он, конечно, - ласково подумала Марта, разворачивая письмо.
- Десять лет, а чуть ли ни пятнадцатилетним выглядит. На коне отлично ездит, Степушка его клинком владеть научил, стреляет..., Все с Петей хорошо.
Она так и держала в руках листок. На перевале Доннера у них был собственный дом, уютный, маленький, с очагом из горных валунов. Крыльцо выходило на покрытые снегом вершины. Вечером, Марта садилась с папироской на ступени. Небо было сверкающим, огромным, таким, как в Сибири, переливались звезды. Она, отчего-то вспоминала тягучие, грустные песни, что слышала в Семипалатинске, у Иртыша. Марта подпирала щеку ладонью: «Все наладится, непременно. У нас родится дитя..., Все будет хорошо».
Они со Степаном об этом не говорили, но Марта иногда ловила на себе его тоскливый взгляд, будто муж хотел сказать что-то и боялся.
Майкл устроил Петю в частную школу Эмерсона. Марта немного опасалась, что сына, из-за русской фамилии, начнут дразнить. Петя, после недели занятий, довольно хмыкнул:
- Они мне все в рот смотрят, мамочка. Они дальше Нью-Йорка не выезжали, а я был в России, Китае, Японии, умею играть в го, убил медведя..., - Марта рассмеялась и поцеловала его: «Хвастун ты у нас, Петенька! Хорошо, что ты с мальчиками подружился».
Петя успел обегать весь Вашингтон. Майкл устроил им места на галерее Капитолия, они слушали дебаты в Палате. Вечером, за ужином, Петя спросил у отца: «А в России, папа, когда парламент появится? Ты говорил, мой дедушка участвовал в восстании, для того, чтобы ограничить власть императора».
- Для этого время еще не пришло, милый мой, - вздохнул Степан. В спальне, он, недоуменно, поинтересовался у Марты:
- Для чего нужны все эти разговоры? Идет война, зачем тратить время на какие-то, - Степан посмотрел на первую страницу National Intelligencer, - обсуждения налогов на алкоголь, чай и кофе?
Марта сидела на постели, в кружевной рубашке, расчесывая волосы. Она отложила серебряный гребень, запахло жасмином. Женщина, весело заметила:
- Это демократия, Степа. Сенатор, - Марта взяла газету, - из Массачусетса хочет внести на обсуждение новый закон. Это его право, а право Сената, отклонить или принять предложение. Потом Палата, потом президент..., - Марта начала загибать пальцы.
- Неудивительно, - ехидно заметил муж, - что вы четыре года воюете, если для каждого решения нужно провести его через Конгресс.
Марта потянулась:
- Крымская война тоже шла четыре года, Степушка, а никакого Конгресса у вас не было. И еще долго не будет, - добавила женщина: «Демократия в Америке кровью завоевана. Люди голосуют за своих представителей и доверяют их решениям. И мы будем голосовать, - Марта устроилась в постели, -если когда-нибудь в Америку вернемся».
- Ничего не изменилось, - горько подумала она, держа в руках конверт: «И к врачу с таким не пойти. Он не поймет, о чем я говорю...»
Марта старалась не думать о Сендае, но иногда, все равно, спрашивала себя:
- А у нее? Как было у нее? Наверное, ей со Степушкой было хорошо..., И мне было, - она дернула углом красивого рта и успокоила себя: «Все еще случится, обязательно».
Они получили письма из Лондона. Питер сообщал, что у них все в порядке, Грегори учится в Итоне и ждет приезда Пети.
- Кузен Стивен вернулся на подземную железную дорогу. Мы ее расширяем, прокладываем новые ветки. Кузина Мирьям учится частным образом, чтобы сдать экзамены в Лондонском Обществе Аптекарей. Она подружилась с еще одной женщиной, которая хочет стать врачом, мисс Андерсон. Они надеются, что в следующем году получат лицензии фармацевтов. После них недолго и до врачебных дипломов. Полина с детьми живет в Оксфордшире, а его светлость в поезде Лондон-Банбери, - Марта, невольно, рассмеялась.
- Пьетро и Эми пока в Италии, тетя Вероника с нетерпением ждет их приезда. Наримуне-сан учится в Кембридже. Он передает вам, Масами-сан, низкий поклон. Врачи говорят, что тете Еве легче. Может быть, ей разрешат встретиться с внуками. Мы все будем рады увидеть вас в Лондоне, кузина Марта, вас, и вашу семью.
Пришла весточка от Бет.
- Милая, дорогая, Марта, я так рада, что у тебя все в порядке. Я живу в Иерусалиме. Дядя Исаак и тетя Дина за мной присматривают. Джошуа отправили в Цфат, он там надзирает за виноградниками Судаковых. Нам нельзя видеться, мы только иногда обмениваемся записками..., - видно было, как перо остановилось, и Бет вздохнула.
- Мы очень скучаем друг без друга, милая Марта, но надеемся, что когда-нибудь у нас будет хупа. Но произойдет ли это, я пока тебе не могу сказать, сама понимаешь. Я работаю над книгой, посылаю колонки в газету. Дядя Исаак разрешил мне это делать. Он сказал, что ничего нескромного в таком занятии нет. Конечно, я бы очень хотела, чтобы ты приехала сюда, милая Марта.
- Если мы на Суэцкий канал отправимся, - подумала Марта, - надо будет к ним заглянуть. Джошуа тоже нас пригласил. Кто бы мог подумать, Джошуа был разведчиком, а теперь на земле работает.
Дэниела и Макса они пока не видели. Майкл покачал головой: «С ними никак не связаться. Надеюсь, они вернутся. Обидно погибать в самом конце войны».
- Никто не погибнет, - твердо ответила Марта, - все будет хорошо.
Письмо, что она держала в руках, пришло из Парижа только вчера. В саду было спокойно, солнечно, журчала вода. Марта скинула туфли и закурила папироску, для смелости. Она была в простом, домашнем платье тонкого, зеленого сукна, бронзовые волосы стянуты в узел. В конверте от Питера был отдельный лист, написанный другой рукой.
- Кузина Марта, - читала она резкий, решительный почерк, - вы со мной никогда не виделись. Когда вас привезли в Лондон, я уже отправился в Южную Африку. Думаю, вам и вашему мужу будет интересно прочесть приложенные показания. Они заверены месье Буассоном, префектом шестого округа города Парижа. Искренне ваш, кузен Джон.
Марта не стала показывать бумагу с печатью префектуры мужу, и написала на рю Мобийон.
- И дождалась ответа, - кисло сказала Марта.
Она потушила папироску и отчего-то перекрестилась. Письмо было подробным. Марта, дойдя до середины, прошептала: «Господи, бедная женщина, как она все это перенесла..., Надо Степушке сказать. Нельзя такое скрывать, ни в коем случае...»
- Мы вас ждем в Париже, кузина Марта, - увидела она приписку, - нашему сынишке почти полгода. Он хорошо сидит, улыбается, у него начали резаться зубки. Зовут его Пьер, и он похож на Анри и Макса, такой же белокурый и голубоглазый. С любовью к вам, кузина Юджиния.
- Съездим, - мрачно пообещала себе Марта, - и в Санкт-Петербург тоже заглянем.
Она подняла голову. Кто-то стучал молотком в калитку. Офицер в лейтенантской форме весело улыбнулся:
- Вам записка, миссис Бенджамин-Вулф, из Белого Дома! Говорят, - он отдал Марте конверт и оглянулся по сторонам, - южане собираются капитулировать.
- Скорей бы, - пожелала Марта. Увидев почерк на записке, она поняла, что краснеет. Юноша отдал честь и ушел. Марта вернулась на скамейку.
- Миссис Бенджамин-Вулф, - читала она, - если вам нечего делать в этот прекрасный весенний день, и вы еще не устали от моего стариковского общества, приглашаю вас выпить чаю в Белом Доме. Государственный секретарь Сьюард присоединится к нам за обедом. Он хочет обсудить вашу докладную записку касательно расширения американского влияния в Японии. С искренним уважением к вам, Авраам Линкольн.
О докладе Марта мужу ничего не сказала. Когда ее вызвали письмом в Государственный Департамент, женщина сделала вид, что поехала по магазинам.
- Так ему легче, - Марта поднялась со скамейки. Она вспомнила серые глаза Линкольна и рассердилась: «С ума сошла. Ты замужем, он женат, он президент, старше тебя на тридцать лет...»
Она услышала его благоговейный, тихий голос. Линкольн смотрел на икону, что лежала на его большой ладони.
- Как две капли воды на вас похожа, - улыбнулся президент. Отдав Марте образ, он повертел кольт и погладил табличку: «Вечно верные. Это и вправду, о вашей семье, миссис Бенджамин-Вулф. Спасибо, - Линкольн все смотрел на нее, - что вернулись домой».
Марта, поднимаясь в гардеробную, сморгнула ресницами: «Оставь, оставь. А что он тебя к чаю, чуть ли не каждый день приглашает, это просто из вежливости».
Она глубоко вздохнула, и скрылась за дубовой дверью.
Дощатая дверь уборной Бута была обклеена афишами. Полковник Вильямсон посмотрел на свежий, черный типографский шрифт: «Премьера! Комедия Тома Тэйлора «Мой американский кузен». 14 апреля в театре Форда!». Он повертел букет алых роз и вспомнил наставительный голос Мэтью Вулфа: «Просто передадите мистеру Буту пистолет. Больше вам ничего делать не надо».
Они сидели на заднем ряду епископальной церкви в пригороде Вашингтона. Шел мелкий, надоедливый весенний дождь. Вильямсон, осторожно, сказал: «Мистер Вулф, северяне взяли Ричмонд, президент Дэвис бежал...»
- Я читаю газеты, - Мэтью поднял холодные, голубые глаза от молитвенника.
- Как только Венеция будет спасена, мистер Вильямсон, президент Дэвис приедет в столицу и займет свое законное место в Белом Доме. От вице-президента Джонсона мы тоже избавимся, разумеется. Тем более, он пьяница. Вы мне сами говорили, он явился навеселе на инаугурацию Линкольна.
Вильямсон кивнул. Билеты на инаугурацию ему и Аталии устроил мистер Майкл Вулф. Он стал заместителем главы новой администрации. Вильямсон, в Белом Доме, посмотрев на него, отчаянно подумал:
- Прийти с повинной, все рассказать..., Ему, кажется, нравится Аталия, и он ей тоже. Они улыбаются, говорят наедине…, Ничего страшного, что он северянин. Война все равно проиграна, Ли рано или поздно капитулирует. Мистер Майкл отличная партия, он богат, уважаем, из хорошей семьи..., Может быть, еще президентом станет.
Аталия и Майкл о чем-то разговаривали, стоя на зеленой лужайке перед Белым Домом. Дочь была в шелковом платье с пышным кринолином, цвета весеннего неба, белокурые волосы украшены серебряными гребнями.
- Зачем я все это затеял? - мучительно спросил себя Вильямсон и вздохнул: «Но если я признаюсь во всем, мистер Мэтью меня не пощадит..., Ладно я, но Аталия...»
Он взглянул на безмятежную, нежную улыбку дочери и увидел, как Майкл, мимолетно, быстро, касается ее маленькой руки. Однако Вильямсон пока не нашел в себе сил пойти в Бюро Военной Информации и во всем признаться.
- Если бы майор Горовиц был здесь..., - горько говорил себе полковник, - я бы ему намекнул..., У него, наверняка, есть знакомые, обеспечивающие безопасность президента.
Майор Горовиц месяц, как не приходил в их особняк. Он сказал, что уезжает на фронт. «Или с мистером Вулфом поговорить..., - ворочался по ночам Вильямсон, - он тоже в армии служил. Но это его брат, как, же так...»
- И тогда страна вернется к порядку, - бодро заключил Мэтью и потрепал Вильямсона по плечу.
- Мы вас не обидим, Джеймс, вы очень помогли Конфедерации. Имения, рабы, доли в плантациях..., Как моя невеста? - внезапно, требовательно спросил Мэтью: «После Пасхи мы с Аталией обвенчаемся, дорогой тесть, - он улыбнулся, оскалив белые, красивые зубы.
- Хорошо, мистер Вулф, - пробормотал полковник: «Она занимается музыкой, языками, рисует...»
- Я бы вас попросил передать Аталии мой поклон, - Мэтью улыбался, однако глаза у него заледенели, -но я надеюсь сделать это сам, в скором будущем.
Они распрощались. Мэтью шел по деревенской дороге, засунув руки в карманы, подняв воротник суконной, рабочей куртки. Он побывал в кабинете кузена Дэниела, и знал, что майор Горовиц отправился в Мэриленд, следить за бывшей таверной вдовы Саррет.
- Следи, следи, - усмехнулся Мэтью, - там ничего подозрительного нет.
Мэтью осенью перевез все оружие, спрятанное в тайнике, в подвал дома, где размещался вашингтонский пансион вдовы. Кроме Бута, у него было еще два человека, готовых убить вице-президента Джонсона и государственного секретаря Сьюарда.
- Хаос, - довольно сказал Мэтью, - настанет хаос. Вильямсона, под шумок, арестуют. Аталия, на коленях, будет просить меня спасти ее отца..., Быстро обвенчаюсь с ней и уеду в Европу. В Святую Землю, - он облизал губы. Мэтью нашел в кабинете у кузена письмо от рава Горовица и усмехнулся: «Мало ей, что она черномазая, еще и еврейкой захотела стать. Развратница. Ничего, им недолго жить осталось».
Он следил за домом брата и знал, что приехала кузина Марта и ее семья. Мэтью провел ее мужа до военной верфи на Потомаке, а сына, до школы Эмерсона. Сама кузина Марта ездила в Государственный Департамент, в Белый Дом, и к адвокатам, что вели когда-то дела их покойного отца. Это Мэтью больше всего не понравилось
- Мало ли что ей в голову придет, - недовольно подумал Мэтью, - она всегда любила совать нос в чужие дела. Шпионка, столько лет болталась в России. Наверняка, выполняла задания нашей разведки. Или английской. Дедушка Тедди не зря два паспорта имел. И внучка у него такая же, никакого представления о чести. И что она в Белом Доме забыла?
Мэтью мысленно пометил себе, что кузины Марты надо опасаться. Он решил, что перед отъездом навестит дом брата.
- Сейчас этого делать нельзя, - размышлял он, идя по улице в предместье, - надо подождать, пока Брут убьет Цезаря. Майкл, наверняка, после такого ночевать в Белом Доме будет. Я загляну на огонек в наш особняк. Познакомлюсь поближе с мужем и сыном кузины Марты. Она мне обрадуется, я уверен.
Вильямсон глубоко, болезненно вздохнул и толкнул дверь уборной. Бут развалился на бархатном диване, просматривая какие-то письма, устроив ноги на низком столике. Он курил хорошую сигару. Вильямсон, посмотрев в его красивые, карие глаза, откашлялся: «От поклонника вашего замечательного таланта, мистер Бут».
Дерринджер, маленький, с коротким стволом, с рукоятью слоновой кости, был надежно спрятан внутри букета.
- И нож, - вспомнил Вильямсон, - у него еще будет нож. Мэтью сказал, что охранник президента в антракте пойдет в таверну, и не вернется. Во время второго действия все и случится. Бута никто не остановит. Он звезда, самый популярный актер Америки. Одновременно будут убиты все остальные. А потом они сбегут на юг. Начнется неразбериха..., Господи, помоги нам, - попросил Вильямсон и вздрогнул. Бут что-то говорил.
- Большое вам спасибо, - улыбнулся актер. Заметив, как Вильямсон вытирает пот со лба, Бут презрительно хмыкнул:
- Еще бывший боевой офицер. Еле на ногах держится. Все пройдет удачно, в ложе Линкольна никого с оружием не ожидается.
Вильямсон, пошатываясь, попрощался. Пройдя через служебный вход, он прислонился к теплой, нагретой солнцем стене театра: «Господи, прости меня…, Это все ради нее, ради моей девочки. Господи, только бы она была счастлива».
Он шел домой, под зелеными, пышными деревьями, слыша крики газетчиков: «Армия Ли и армия Гранта сражаются под Аппоматоксом! Близок час капитуляции южан!». Вильямсон упорно, настойчиво шевелил губами: «Все ради нее, ради нее...».
В Овальном Кабинете вкусно пахло свежим чаем, виргинским табаком и легко, едва уловимо, жасмином. Марта сидела, устроившись в большом кресле, расправив шелк кринолина. Ткань была медной, блестящей, похожей, подумал Линкольн, на старое, боевое оружие. Изящная, непокрытая голова была чуть наклонена. Зеленые глаза смотрели на старый блокнот, лежащий между ними, на столе.
- Рука месье Лавуазье, - восхищенно сказал Линкольн: «Не могу поверить, миссис Бенджамин-Вулф, что вам удалось, во время странствий, все это сохранить».
- Это мои семейные реликвии, мистер Линкольн, - у нее был нежный, высокий голос. Иногда, за чаем, она играла ему Моцарта, или Бетховена, Однажды Марта обернулась: «Послушайте. Это мой любимый ноктюрн Шопена, мистер Линкольн».
Он сидел, смотря на ее прямую, стройную спину, на покачивающиеся плечи, и все незаметно вытирал глаза. Потом она опустила руки на клавиши. Линкольн помолчал. Президент, вдруг, утвердительно, спросил: «Вы его уже играли, миссис Бенджамин-Вулф?»
Марта кивнула, вспомнив пыльные улицы Семипалатинска и карие глаза Достоевского:
- Играла, мистер Линкольн. Давно..., - она вздохнула, - в другой жизни.
Президент поднялся, высокий, в старомодном, темном сюртуке. Наклонившись над кабинетным, эраровским роялем, он взглянул на маленькую, с тонкими пальцами руку Марты.
- Ее вам сломал, как его там..., Мунемото? - в серых глазах Линкольна была видна улыбка.
- Именно так, - Марта рассмеялась: «Кричал мне, что я больше никогда оружия не возьму».
Линкольн взял ее ладонь и поцеловал. Марта внезапно, мучительно вспомнила, как смотрел на нее Достоевский, вспомнила пещеру под Бахчисараем и заставила себя весело заметить: «Он был неправ, мистер Линкольн».
Президент стоял, касаясь губами кончиков ее жестких, натруженных пальцев:
- Вам и не надо оружия, миссис Бенджамин-Вулф. Вы сама..., - он оборвал себя. Марта увидела, что Линкольн отвернулся.
- Пойдемте, - нарочито бодро предложил он, - миссис Линкольн сегодня обещала свежую рыбу. И вино мы еще не все попробовали. Я попросил принести довоенное бордо, белое.
- А то бы подарили, - весело сказал Линкольн, отпив чая, - Смитсоновскому институту. Я после войны хочу музеями заняться. В столице их нет пока, а надо, чтобы были. И ваш блокнот выставим.
Рука Марты потянулась к тетради: «Нет, мистер Линкольн. Я не теряю надежды найти хорошего химика, и отдать ему эти записи. Рано им еще в музее лежать, - их пальцы встретились. Линкольн велел себе: «Оставь! Она замужем, ты женат, ты ее много старше..., Ничего не будет, ничего не может быть..., Никогда».
Она рассказывала ему о России, Китае и Японии, Линкольн советовался с ней, как обустроить страну после гражданской войны. Президент все время повторял себе: «Ничего не случится, ничего. Но, Господи, я и не знал, что бывает так больно...»
Государственный секретарь Сьюард сказал ему: «Если бы миссис Бенджамин-Вулф была мужчиной, я бы немедленно взял ее в свой штат. Таких аналитиков еще поискать, мистер Линкольн».
- Возьмите, негласно, - удивился президент, а потом махнул рукой: «Она ведь уезжает, в Лондон».
- Но, может быть, когда-нибудь вернется..., - с надеждой подумал Линкольн, - вернется, приедет в Иллинойс, и будет играть мне. Вот, как сейчас. Да зачем ты ей нужен...
Они молчали, глядя друг на друга. Марта убрала блокнот в бархатный ридикюль. Линкольн вздохнул: «Приходите к нам на пасхальный обед, миссис Бенджамин-Вулф. С мужем и сыном. Хоть познакомлюсь с ними. Десять лет вашему мальчику?»
Марта кивнула. Линкольн улыбнулся: «Таду нашему ровесник, ему одиннадцать. Пусть поиграют вместе. Вы знаете, я вам говорил..., - он поднялся и подошел к окну, что выходило во двор.
Марта знала. Третий сын Линкольнов, Уильям, умер три года назад, одиннадцатилетним, от тифа, на руках родителей, здесь, в Белом Доме.
- И второй сын ребенком умер, - вспомнила Марта, - а старший в армии сейчас, в штабе Гранта. Господи, убереги нас от всякой беды, пожалуйста.
Зашуршал шелк, повеяло жасмином. Линкольн почувствовал ее руку на своем локте. До плеча она не доставала. Он посмотрел сверху вниз на ее бронзовые волосы и услышал тихий голос:
- Спасибо, мистер Линкольн. Мы непременно придем. И мне очень, очень жаль..., - она все стояла рядом, маленькая, хрупкая. Президент попросил: «Миссис Бенджамин-Вулф, почитайте мне, то стихотворение, русское...»
Месяц назад Линкольн поинтересовался, как звучит русский язык. Марта вспомнила стихи Тютчева, что ей читал Федор Михайлович. Женщина сейчас улыбнулась: «Нравится оно вам». Линкольн только и мог, что опустить веки. Больно было даже смотреть на нее. Она перевела стихи на английский, однако он просто хотел послушать ее медленный, завораживающий голос.
- Вечерняя заря..., - Линкольн увидел огненный, сияющий закат над равнинами Иллинойса, над Великими Озерами, над рекой Миссисипи, над всей страной, увидел солнце, уходящее на запад, в горы, о которых ему рассказывала Марта.
- Последняя любовь, - горько подумал он. Женщина замолчала. Президент встряхнул поседевшей головой: «Спасибо. Я вам тоже кое-что прочту, миссис..., миссис Бенджамин-Вулф». Он не смел сказать: «Марта».
У него был красивый, низкий голос. Она замерла, не двигаясь, держа руку на его локте:
Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена..., -
Марта почувствовала, как бьется ее сердце. Линкольн замолк, и они услышали стук в дверь.
- Мистер президент, - раздался юношеский голос, - мистер президент, генерал Грант принял капитуляцию южан под Аппоматоксом. Война закончена!
Марта отступила от него и перекрестилась. Окно было распахнуто, дул теплый, весенний ветер. Линкольн, ласково посмотрел на нее:
- Вот и все, миссис Бенджамин-Вулф. Ненависти больше не осталось. Только любовь. Пойдемте, - он подал ей руку, - побалуйте меня еще немного своим обществом.
- Только любовь, - повторила себе Марта, идя по устланному потрепанным, старым ковром коридору. «Господи, спасибо тебе. Теперь у нас со Степой все наладится, непременно».
У столовой президент остановился:
- Мы в театр Форда собрались, с миссис Линкольн. Новая комедия, «Мой американский кузен». Говорят, очень смешная. Об американце, что в Лондон приехал, к родственникам. Думаю, вам полезно будет посмотреть, миссис Бенджамин-Вулф. Вы же отправляетесь в Англию, - Линкольн подмигнул ей: «Я вам с мужем приглашение пришлю, в мою ложу».
- Спасибо, мистер Линкольн, - рассмеялась Марта и прошла в распахнутую дверь.
Доска для криббеджа в доме Вулфов была старой, еще прошлого века. Петенька погладил отполированное, красное дерево и зачарованно спросил: «Ей тот самый вице-президент Вулф пользовался, чью могилу мы на Арлингтонском кладбище видели?»
Марта кивнула, тасуя колоду. Она отвезла мужа и сына на родовые кладбища. Они постояли у могил Бенджамин-Вулфов. Петенька вздохнул: «Жаль, что я прадедушку не знал, мама. Он, наверное, был замечательный человек».
Марта кивнула:
- Как и другой твой прадедушка, Федор Петрович, милый.
Она увидела, как муж пристально смотрит на могилы, и обругала себя:
- Зачем? Степушка в Россию никогда не вернется, не придет на кладбище, где его родители похоронены. А дядя Теодор и тетя Тео вообще на дне Ладоги лежат.
Когда они приехали из Арлингтона, Марта спустилась в сад и присела на скамейку рядом с мужем. Он курил, глядя на журчащий фонтан. По краю мраморной чаши толкались воробьи, закатное солнце освещало верхушки деревьев.
Марта взяла его руку и приложила к своей щеке: «Прости меня, пожалуйста, Степушка. Тебе тяжело, наверное, было...»
Он молчал, а потом, внезапно, спросил: «И вы там всех будете хоронить? У нас тоже евреи в армии есть, но я никогда не видел, чтобы они рядом со всеми лежали».
Марта пожала плечами:
- Кузен Дэниел воюет. Вся его семья в армии нашей служила, со времен войны за независимость. Ты сам видел их могилы, Степушка. Кладбище это, оно для каждого солдата и офицера, погибшего за нашу страну. Неважно, еврей он, христианин, цветной или белый. А что цветные отдельно лежат, -Марта поднялась, - это изменится, после войны.
Она раздала карты и воткнула в доску серебряный колышек: «Начали!»
Петенька играл отменно. Марта всегда смеялась: «Это потому, что и у меня, и у папы твоего хорошо с математикой, сыночек. И у тебя к ней способности». Степан был еще на верфи, Майкл в Белом Доме. Марта делала ходы: «Война закончилась, Дэниел с Максом скоро в столицу вернутся. Я Макса и не видела никогда, и Полину не видела, его тетю. Ничего, в Лондоне познакомимся».
- В школе все очень рады, - Петенька отпил чаю, - почти у каждого мальчика кто-то в семье на фронте. Мама, - он поднял голубые глаза, - а папа воевать не пойдет больше?
- Нет, милый, - усмехнулась Марта, - сейчас конфедераты сложат оружие, и будем жить спокойно. Останемся здесь до осени, а потом в Лондон поедем.
После игры она проверила у сына уроки и пошла в столовую. Марта всегда накрывала холодный ужин для мужа и Майкла, если они поздно возвращались.
- Степа постится - она стояла у большого, отделанного мрамором стола, нарезая ветчину, - все еще. Пасха в это воскресенье. Православного календаря здесь не достать, он епископальным датам следует. Он и в Гунибе постился, помню. Шамиль ему календарь привез. Хотя бы ребенку разрешил мясо есть.
Марта помнила, как в Гунибе Степа объяснял ей правила Великого Поста. В епископальной церкви, где выросла Марта, все было гораздо проще. Она тогда взяла за руку мужа: «Хоть это можно делать?»
- Можно, - улыбнулся Степан и поцеловал ее куда-то в теплые, бронзовые волосы.
- Спим вместе, - Марта яростно резала мясо, - и то хорошо. На перевале Доннера то же самое было. Хочется его приласкать, поцеловать, а он отодвигается…, Конечно, ему так легче, а мне? Может быть, -она остановилась с ножом в руках, - может быть, после Пасхи все получится? Я так надеялась, все это время, что-то почувствовать...
Она ничего не чувствовала. Всякий раз, когда муж обнимал ее после, Марта незаметно вздыхала: «Надо просто потерпеть».
Марта раскладывала мясо на блюдо мейсенского фарфора. Посуда в доме была прошлого века. Многие их этих сервизов Марта помнила с детства. Она прошла в холодную кладовую. Женщина задумалась, над копченым лососем. «Можно, его, кажется, - вспомнила Марта и принесла рыбу на кухню, - а если нельзя, то я салат сделаю. Свежие овощи есть. Я сегодня на рынок ходила».
На рынке все говорили только о войне. «Сыновья мои вернутся, - вздохнул фермер, у которого Марта покупала морковь и картошку, - вроде живы были, оба, еще месяц назад».
- Вернутся, обязательно, - ободрила Марта пожилого человека, - и внуки у вас появятся.
Фермер прикусил зубами трубку и лукаво добавил: «А что негров освободили по всей стране, это хорошо. Господь не заповедовал людей в рабстве держать, миссис».
Марта накрыла на стол. Вернувшись в кухню, распахнув окно, она закурила папироску. Пока они с Петенькой сидели над картами, прошел быстрый, теплый весенний дождь. Пахло мокрой травой. Вокруг газовых фонарей еще не рассеялся влажный ореол капель. Марта услышала, как цокают подковы лошадей по мостовой. Откуда-то издалека доносилась музыка.
- Любовь не знает убыли и тлена, - вспомнила Марта: «Все у нас будет хорошо со Степушкой, мы любим друг друга». Но все время, пока она курила, обхватив рукой колено, она слышала низкий голос Линкольна и видела его серые, обрамленные морщинами, ласковые глаза.
- Ему просто со мной интересно, - сказала себе Марта и вздохнула: «Нет, не обманывай себя. Но ничего не будет, не может быть. У него забот сейчас много. После войны половина Америки в руинах лежит. Бывших рабов надо возвращать к свободной жизни...»
Сара-Джейн написала, что летом приедет в столицу. Майкл, весело, сказал:
- Я ей к тому времени квартиру сниму, хорошую. Папа ей завещал пожизненное содержание. Я обязан о ней заботиться. Надеюсь, она еще замуж выйдет. Она молодая женщина. Папа, конечно, оставил распоряжение о том, что даже в случае замужества выплаты ей продолжаются. Съездила ты к адвокатам? - он поднял на Марту голубые глаза: «Помогли они тебе, касательно завещания дедушки Тедди?»
Марта кивнула и перевела разговор на другие вещи. В адвокатской конторе она, действительно, поинтересовалась последней волей своего деда. Не то, чтобы Марта ее не знала, Тедди показал ей завещание, когда она была двенадцатилетней девочкой.
- И принесите, пожалуйста, завещание мистера Дэвида Вулфа, - небрежно попросила Марта клерка, -вот письмо от моего кузена, мистера Майкла Вулфа. Он мне разрешает ознакомиться с документом.
- Нехорошо, конечно, почерка подделывать, - Марта листала бумаги, - но никак иначе я бы это не увидела.
Записку, что она составила почерком кузена, Марта потом сожгла. Она узнала, что дядя Дэвид за полгода до смерти изменил завещание. Раньше все деньги делились в равных частях между сыновьями, а Саре-Джейн назначалось пожизненное содержание. По новому распоряжению наследство отходило трем детям дяди Дэвида поровну, Майклу, Мэтью, и маленькой Констанце.
- И не проценты, - пробормотала Марта, - а основной капитал, как мне дедушка оставил. А через полгода неизвестные расстреляли в Хиксфорде и дядю Дэвида, и его дочь. Очень подозрительно. Но я ничего не докажу, никогда. Даже не стоит с Майклом об этом заговаривать....
Она поняла, что Майкл не любит, когда у него спрашивают о младшем брате.
- Степа такой же, - сказала себе Марта, - приказ этот разорвал..., Потом упрекал меня, что я единственным ребенком росла, и не знаю, что такое семья. Юджиния написала, что и Анри и Макс видели Федора Петровича. Может быть, Макс поговорит со Степой, когда вернется с фронта..., Ладно, - она соскочила с подоконника. Пройдя в переднюю, Марта взяла городскую почту и оставила ее рядом с ужином. Она улыбнулась, увидев изящный, пахнущий ландышем конверт. Почерк был женский. Майкл получал такие письма, чуть ли не каждый день. Марта подумала:
- Ухаживает, за девушкой. Вот и хорошо. Ему тридцать, пора семью завести. То-то его по субботам дома не бывает, по воскресеньям тоже..., Говорит, что работает, но, наверное, и с ней встречается. Интересно, кто это?
Марта заглянула к Петеньке. Сын спал, положив щеку на книгу. Она читала «Нашего общего друга» Диккенса, когда дверь заскрипела. Муж улыбнулся: «Спасибо за ужин, милая. Майкл не пришел еще. С победой у него еще больше дел стало».
Степан прошел в гардеробную, скинув свою холщовую, рабочую куртку.
- Вы-то когда вернетесь к гражданскому флоту? - позвала его Марта: «Или ты в армии хочешь остаться?». Он замер: «Не стоит ей этого говорить. Еще волноваться начнет».
Длинный, крепко сколоченный ящик привезли особым, военным поездом из Нью-Йорка. Там было то, что в этой стране, как сказал Степану полковник Хэнсон, начальник верфей, видело всего несколько человек.
- Мы ее захватили во время взятия Ричмонда, - полковник выпустил клуб дыма, - на их верфи, на реке Джеймс. Как видите, мистер Степан, они усовершенствовали «Хантли».
У них были неполные чертежи затонувшей в Чарльстоне субмарины. Степан строил подводные лодки еще до Крымской войны, и быстро в них разобрался.
- Это уже не шестовые мины, - они с полковником, согнувшись, пробирались в темном, узком пространстве корпуса, - это торпеды, мистер Хэнсон, - заметил Степан: «Впрочем, такая конструкция мне знакома».
- Занимайтесь нашей добычей, - весело приказал Хэнсон: «Я хочу организовать показательное погружение, на реке. Со стрельбами, разумеется. Докажем этим маловерам из Конгресса, что нам необходим больший бюджет на вооружение армии».
- Посмотрим, - он умылся и присел на постель. Марта взяла его руку, большую, такую знакомую, и потянула мужа к себе: «Соскучилась».
- Потерпи немного, - Степан поцеловал бронзовый висок: «Скоро Пасха».
- Президент нас на обед приглашает, в Белый Дом, - Марта протянула ему конверт.
- И в театр, в эту пятницу. Ты ведь можешь освободиться? - она погладила его рыжие, коротко стриженые волосы. Степан, холодно, заметил: «В Страстную Пятницу запрещены суетные развлечения, Марта. Тем более театр. Что за язычество, у вас христианская страна, а не Китай, или Япония, - Степан поморщился.
Марта усмехнулась: «Мистер Линкольн идет в театр и не видит в этом ничего плохого. А в воскресенье мы возьмем Петеньку в церковь и потом отправимся в Белый Дом».
- В театр ты не пойдешь, - Степан забрал у нее конверт и бросил его на персидский ковер: «Я не иду, а ты моя жена, и...»
Марта отложила книгу Диккенса и оперлась на подушки:
- Ты мне не можешь запретить пойти туда, куда я хочу, Степа. Прости, - она развела руками, - если ты не собираешься идти, это твое право, а я..., - Марта сцепила, зубы. Степан хотел встряхнуть ее за плечи, Она медленно высвободилась из его рук и вздохнула: «Не надо делать того, о чем ты потом пожалеешь, Степа».
Он поднялся. Выходя из спальни, муж коротко ответил: «Я уже кое о чем жалею, Марта. Спокойной ночи, я еще поработаю».
Дверь закрылась. Марта прошептала: «Останется одна любовь». Она сидела, обхватив руками острые колени, чувствуя, как ползут по щекам слезы.
Макс смотрел на дощатый потолок каморки под самой крышей таверны. Окно, выходившее во двор, было полуоткрыто. На востоке только разгоралась тусклая полоска рассвета. Он услышал, как мычит корова в хлеву. Кто-то спустился по ступенькам крыльца, зазвенело ведро. Послеподписания капитуляция, Волк сказал генералу Ли, что отправляется в родные края, на юг Виргинии, к Вильямсбургу.
- Надо как-то жить дальше, - вздохнул он, - хотя…, - Волк замолчал. Ли потрепал его по плечу:
- Держи, сынок. Война, - генерал протянул ему какой-то неподписанный конверт, - еще не закончена.
- Ветераны! - читал Волк.
- Южане! Конфедераты! Я, ваш брат, обращаюсь к вам с призывом, не складывайте оружия! Безжалостно убивайте северян, что нахлынут после войны на Юг, делить нашу разоренную землю, пропитанную кровью мучеников. Не щадите их семьи, и особенно, не знайте жалости к неграм. Любой негр, поднявший руку на белого человека, любой негр, посмотревший в сторону белой женщины, должен быть повешен. Помните о герое Юга, шерифе Хиксфорда Уильяме Фарреле. Он казнил грязного негра, помогавшего другим бежать на север. Поступайте так, как он, и да хранит вас Бог.
Письмо было подписано «Дрозд». Волк недоуменно поднял глаза на генерала Ли. Тот, ворчливо, сказал:
- Он работал за линией фронта. Тоже ветеран, южанин, джентльмен…, Думаю, после войны он займется организацией таких, - Ли помолчал, - акций. Ты возьми письмо, - велел генерал, - подыщи в Вильямсбурге, надежных ребят, единомышленников…
Волк кивнул. Он забрал конверт и спрятал его. Макс предполагал, что кузен Дэниел обрадуется, получив это послание.
- Дрозд, - Волк присвистнул и посмотрел на свой штатский наряд, что аккуратно висел на спинке рассохшегося стула, - может быть, мы еще встретимся.
Отсюда до Вашингтона было двадцать миль. Макс вовремя вспомнил, что, кроме формы конфедератов, у него нет другой одежды. Появляться в столице в таком виде было неразумно. Волка арестовал бы первый патруль.
- Меня, конечно, выпустят, - размышлял он, подходя вчера вечером к таверне, - однако зачем время терять?
Макс посмотрел на маленький флажок Конфедерации в окне: «Здесь свои. То есть, конечно, они чужие».
Хозяином оказался отставной сержант, раненый при Геттисберге. Волк объяснил ему, что хочет пробраться домой, не вызывая подозрений. Сержант потрогал рукав его кителя: «Нашивки спорю. Шерсть хорошая, пригодится. И сапоги у тебя заберу. Возьмешь мою одежду, старую».
Максу пришлось выпить с хозяином флягу кукурузного виски, слушая его рассуждения о лени и наглости черномазых, о том, что на севере власть захватили богатые евреи, и вся Америка пляшет под их дудку.
- Линкольн еврей, - сержант вернулся из подпола со второй флягой.
- А если не еврей, то им в рот смотрит. Всяким Горовицам, Вандербильтам…., - мужчина поморщился и стукнул кулаком по столу: «И сюда они явятся, землю у нас отбирать».
Вандербильты никакого отношения к евреям не имели. Макс, посмотрев на пьяное, упорное лицо хозяина, решил об этом не упоминать. Он легко поднялся и подошел к окну.
- Не то, чтобы ты за своей землей ухаживал, - пробормотал Макс, глядя на заросшее сорняками поле на задах таверны, - впрочем, конечно, все это ерунда. После революции крестьяне объединятся в кооперативные хозяйства, и земля будет распределена между ними.
Макс потянулся и посмотрел на свои руки. Он понял, что давно не выходил в поле, не вставал к станку, не брал в руки инструментов.
- Вернусь в Бельгию, - решил Макс, - и сразу поеду в Мон-Сен-Мартен. «Угольная компания де ла Марков» узнает, что такое борьба пролетариата за свои права. Наймусь забойщиком…, - Макс налил себе остывшего кофе и закурил папироску. «После Лондона навещу Париж, - пообещал он себе, -посмотрю на племянника, на кузину Юджинию. Она, думаю, совсем расцвела».
Макс любил труд. В детстве бабушка терпеливо учила их с Анри обрабатывать землю. Ему нравилось видеть, как всходят посаженные им овощи, нравилось собирать урожай. Он вспомнил тяжесть кирки у себя в руках, жирный, черный блеск угля, ощутил запах горячего металла в механической мастерской: «Соскучился я по работе. Ей и займусь».
Макс умылся, быстро, тихо оделся, в затрепанные штаны, и такую же рубашку с курткой, и на цыпочках спустился вниз. Оружия у него не было. После капитуляции все конфедераты его сдали. Волк посмотрел на еще низкое солнце:
- К вечеру доберусь до столицы. Лягу в ванну, переоденусь в форму северян…, С кузиной Мартой встречусь. Дэниел, наверное, уже там, - он усмехнулся. Насвистывая, Макс пошел по дороге, что вела на север, к Вашингтону.
На большом, дубовом столе в Овальном Кабинете были разложены бумаги. Майкл сидел напротив президента, ожидая, пока он просмотрит проект бюро эмансипации для бывших рабов.
- Постарел он, конечно, - подумал Майкл, глядя на седину в короткой, ухоженной бороде президента, - измотала его война.
- Приведем в порядок страну, - не поднимая головы, заметил Линкольн, - и я уеду в Иллинойс. Буду защищать в суде мелких фермеров, - он усмехнулся: «Помнишь, сынок, как ты у меня работать начал?»
Майкл помнил.
Одиннадцать лет назад железной дороги в Спрингфилде еще не было. Майкл, еще студент Гарварда, выглянул из окна почтовой кареты. Он увидел очень высокого, худого человека в темном сюртуке, что ожидал его на центральной площади, у здания суда штата Иллинойс. Майкл, подхватив свой саквояж, пожал большую, крепкую руку. Он услышал смешливый голос:
- Здравствуйте, мистер Вулф. Авраам Линкольн, к вашим услугам. Я получил от ваших профессоров отменные рекомендации. Начнем работать, - Линкольн указал на купол суда: «У нас здесь, правда, провинция, - он улыбнулся, - а вы, - он склонил голову и оглядел изящный сюртук Майкла, - столичная штучка. Комнату мы вам сняли, а обедать будете у нас. Я вашему батюшке обещал за вами присматривать. Вы еще учитесь».
- Папа был жив, - вздохнул Майкл, - Констанца родилась, следующим годом. Господи, упокой их души. Хоть бы Мэтью написал, где он. Война закончилась. Об этом скоро и в Европу вести дойдут.
Они с Аталией договорились, что на следующей неделе Майкл придет к ее отцу делать предложение. Майкл нашел лазейку в сад особняка Вильямсонов. В первый же вечер, сидя в беседке, он обнял Аталию:
- Я как мальчишка, чуть ли ни через забор пробираюсь. Но как я иначе с тобой наедине останусь?
В городе Майкла знали в лицо. Если бы он стал появляться с Аталией в парках, или на улице, слухи об этом непременно дошли бы до полковника Вильямсона.
- Я не хочу его сейчас волновать, - Аталия прижалась поближе к Майклу, - он переживает, из-за войны. Все же он южанин.
Была звездная, тихая ночь. От Аталии пахло ландышем, ее домашнее платье едва слышно шуршало, у нее были мягкие, свежие губы. Майкл велел себе: «Нельзя! Ты джентльмен, она девушка…, Потерпи до свадьбы, совсем недолго осталось». Аталия целовала его, шепча что-то ласковое, она вся была нежная, хрупкая, как цветок. Майкл, взял ее лицо в ладони: «Я так люблю тебя, так люблю…».
- А ты венчайся, - раздался над его ухом голос Линкольна. Майкл покраснел. Президент поднялся, и, улыбаясь, разглядывал его. Он добавил: «Готов слушать мои предложения или все еще о своей невесте думаешь? Никому не сказал, что женишься….».
- Я еще предложения не сделал, мистер президент, - признался Майкл, - на следующей неделе к ее отцу иду.
Линкольн присел на ручку его кресла и ласково заметил:
- Не откажет он тебе, не бойся. Ты у нас хорошая партия, мистер Вулф, - он погладил Майкла по русой голове и тот вспомнил:
- Папа так делал. Можно мистера Линкольна в крестные отцы позвать. Он согласится, непременно. Аталия…, - он представил себе ее, в церкви, в шелковом, белом платье, с букетом азалий в руках и блаженно закрыл глаза: «А потом в Париж, в Лондон…, Может быть, Мэтью к тому времени объявится. Он мне брат, самый близкий человек».
Майкл взял свою механическую ручку: «Слушаю, мистер президент».
- Аболиционисты толковые вещи предлагают, - Линкольн раскрыл тетрадь: «Пиши. Учредить во всех бывших рабовладельческих штатах отделения бюро по эмансипации. Ввести бесплатные курсы для обучения грамоте, для взрослых и детей. Кроме этого, придать каждому отделению бюро юриста, для разъяснения нашим новым гражданам их прав….»
- Они будут голосовать, - зачарованно подумал Майкл, - будут владеть землей…, Как жаль, что папа и дядя Натаниэль до этого не дожили.
Майкл остановился и посмотрел на Линкольна: «А сегрегация, мистер президент? Когда уже…»
- Всему свое время, - отозвался тот.
- Мы этого, - он похлопал рукой по тетради, - сто лет добивались, милый мой. Но я тебе обещаю, сейчас все быстрее случится. Из Филадельфии написали, - Линкольн порылся в конвертах на столе, -там госпиталей много. Выздоравливающие солдаты в отпуска ходят, вернуться на поверку им вовремя надо. Омнибусов в городе не хватает. Цветные, поскольку должны ездить отдельно, опаздывают. Пробки, город большой. Одна транспортная компания устроила два входа, и скамьи в омнибусе разделила. Впереди белые, сзади цветные. Никто слова не сказал, - заключил Линкольн, -они теперь хотят такой закон во всем штате ввести.
Майкл смотрел в большое, раскрытое на лужайку окно. Тад Линкольн сидел рядом с матерью на скамейке. Миссис Линкольн что-то читала сыну.
- Когда-нибудь, мистер президент, - голубые глаза Майкла заблестели, - найдется цветной, что сядет на скамью для белых, обещаю вам. Может быть, даже при нашей жизни.
- Хотелось бы верить, сынок - отозвался Линкольн, и они продолжили работать.
Когда они пили кофе, Линкольн, вдыхая дым виргинского табака, подумал: «Может быть, рассказать ему? Ерунда, это был просто сон».
Однако, даже отпустив Майкла в его кабинет, сев за донесения с фронта, Линкольн вспоминал звуки рыданий, катафалк в Восточной гостиной Белого дома, тело, завернутое в саван, с прикрытым лицом, и караул солдат вокруг.
- Кто умер в Белом Доме? - спросил тогда Линкольн. Все было белесым, призрачным. Он твердо сказал себе: «Это видение. Кошмар. Я сейчас слишком волнуюсь. Надо успокоиться».
- Президент был убит, - ответил солдат. Линкольн услышал крик, что пронесся над головами собравшихся в гостиной людей: «Президент убит!»
Он потер руками лицо и придвинул к себе перо с бумагой:
- Дорогая миссис Бенджамин-Вулф, мне нужен ваш совет касательно предполагаемого Бюро по Эмансипации. Если у вас найдется время, мы могли бы выпить сегодня чаю в Белом Доме. С искренним уважением, Авраам Линкольн.
Президент отпустил гонца с запиской и подошел к роялю. Он коснулся пальцем клавиши и послушал нежный, исчезающий звук.
- И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него, - вспомнил Линкольн. Тяжело вздохнув, он вернулся к работе.
Мэтью, вернее мистер Делани, получил расчет в военном ведомстве. Клерк, выдававший деньги, сказал ему:
- Теперь люди начнут с фронта возвращаться. Им работа нужна будет. Сокращаем штат, - он велел: «Распишитесь».
Это было только на руку Мэтью. Он не хотел сейчас рисковать и попадаться на глаза майору Горовицу. Мэтью съехал из пансиона и устроился в свободной каморке у вдовы Саррет. Здесь его все знали, как Дрозда. Актер, конечно, жил в своих комнатах, но уже несколько раз приходил к вдове. Мэтью, в задней комнате, устраивал совещания своих людей.
Все было готово. После убийств они должны были бежать на юг, в Мэриленд, отсидеться там в безопасном доме, адрес был известен еще с прошлого лета, хозяин их ждал, и потом пробираться дальше. Мэтью успокаивал сообщников, говоря, что в суматохе отступления конфедератов они с легкостью потеряются.
Оставалось только ждать. Он послал еще одно анонимное письмо кузену Дэниелу, городской почтой, на адрес его дома. Мэтью легко, в случае нужды, изменял почерк. Он знал, что Дэниел, с его дотошностью, может вспомнить, как выглядела рука Мэтью. В детстве они часто занимались вместе.
- Евреи въедливые, - недовольно пробормотал Мэтью, - что кузен Джошуа, что этот.
Кузина Марта все еще ездила в Белый Дом. Мэтью велел себе пока не беспокоиться:
- Потом, все потом, - он лежал на узкой, старой кровати, в маленькой комнатке, почти чулане, - после того, как выстрелит Брут и все остальные. Потом я навещу кузину Марту, заберу Аталию, и мы уедем.
В деревне ниже по течению Потомака жил знакомый Мэтью, хозяин пристани, конфедерат. Их с Аталией ждал паровой катер. «Пропадем, - улыбался Мэтью, - исчезнем…, Деньги мои в Европе, спасибо Бенджамину».
Он поворачивался на бок, и видел перед собой белокурые волосы Аталии, ее голубые глаза, слышал ее шепот: «Конечно, я все, все сделаю…, Все сделаю, хозяин…»
- Она будет покорной женой, - Мэтью сладко потягивался, - верной. Не то, что сучка, кузина Бет. Обманула меня, сбежала…, Странница, - презрительно морщился Мэтью.
За маленьким окном слышался скрип повозок. Начался обмен пленными, конфедератов везли на юг. Пахло весной, сырой, влажной землей. На голых половицах каморки виднелась блестящая, призрачная лунная дорожка. Мэтью засыпал, глубоко, спокойно дыша.
Анонимное письмо о полковнике Вильямсоне Дэниел получил, вернувшись в столицу. Он даже не стал заезжать в Бюро Военной Информации. После капитуляции, Дэниел остался в штабе Гранта, допрашивая пленных южан. Важно было понять, не собираются ли конфедераты организовывать партизанские отряды, или подпольное сопротивление.
- Не страна, а слоеный пирог, - Грант, недовольно, разглядывал карту.
- Железные дороги лежат в руинах, коммуникации перерезаны, суматоха…, Мы окружаем южан, южане окружают нас…, Некоторым генералам конфедератов закон не писан, и капитуляцию они для себя обязательной не считают, - Грант сочно выругался.
- Обидно погибать в самом конце войны, - отчего-то подумал Дэниел и посмотрел в свою записную книжку. Каждый год, осенью, он аккуратно заносил туда даты праздников. Всякий, кто увидел бы листок, ничего не заподозрил. Это был просто столбик цифр.
- Завтра надо оказаться в столице, - понял Дэниел, - Песах начинается, вечером. Дома, конечно, все в запустении. Ладно, надеюсь, что рав Штерн меня приютит, на седер.
Так и оказалось.
Дэниел не стал заходить к Майклу, хотя, конечно, он хотел увидеться с кузиной Мартой и семьей. Он добрался до Вашингтона, верхом, потный, грязный, в той самой запыленной сержантской форме, когда уже вечерело. Дэниел едва успел собрать все доставленные ему письма в одну папку, помыться и переодеться в штатское. В синагоге, на Восьмой улице, начиналась молитва. Он пробрался на место деда и погладил медную табличку: «Натан Горовиц». Дэниел закрыл глаза, слушая красивый голос кантора, и вспомнил детство. Они молились еще в старом, деревянном здании. За несколько лет до смерти бабушки и дедушки община купила бывшую методистскую церковь и перестроила ее.
Дэниел взглянул на Ковчег Завета: «Тогдашний президент Пирс даже подписал указ о нашем законном открытии. Единственная синагога в Америке, учрежденная биллем Конгресса».
Рав Штерн был рад усадить Дэниела за праздничный стол. Майор Горовиц знал, что он, как всегда, заговорит о сватовстве. Раньше Дэниел отговаривался войной, но сейчас раввин поднял руку:
- Это я слышал, мистер Горовиц. Войска южан бегут, нам надо возвращаться к мирной жизни. Подумайте, кто из девушек вам по душе. Сами понимаете,- рав Штерн погрустнел, - женихов в Америке немного осталось.
Посуду убрали, жена раввина отправилась спать, другие гости разошлись. Дэниел искоса посмотрел на седую, ухоженную бороду рава Штерна:
- Джошуа написал мне, что ему в Нью-Йорке отказали. Это потому, что Бет цветная. С Аталией такой заминки не будет. Джошуа, конечно, свою карьеру похоронил. Ни одна община его с такой женой не наймет. Ему останется только мальчишек к бар-мицве готовить. Жаль, он ведь очень способный. Хотя и у него денег много, и у Бет. Голодать не будут.
Дэниел иногда думал, что понимает кузена. С тех пор, как он увидел Аталию, он и сам больше ни о каких девушках помыслить не мог. На вечерах у Вильямсона, майор Горовиц всегда, неотступно, следил за ее стройной спиной, за украшенной цветами, вечерней прической.
- Когда мы поженимся, - Дэниел закрывал глаза, - она каждый вечер будет ложиться в моюпостель, будет рожать моих детей, она станет моей, навсегда….
Дэниел носил этот документ в потайном кармане записной книжки. Он не хотел, чтобы бумагу кто-то увидел. Когда Вильямсоны появились в столице, Дэниел попросил покойного Кормщика сделать нотариально заверенную выписку из архивов синагоги в Чарльстоне. Дэниел с детства помнил историю о сватовстве покойного капитана Хаима Горовица. Он тогда улыбнулся: «Абигайль Линдо, дочь Авраама Линдо, вышла замуж за британца, Вильямсона. Это мне пригодится».
- О сватовстве, - Дэниел достал блокнот, - я бы с вами и хотел поговорить, рав Штерн. Праздник, торопиться некуда…, - Дэниел откинулся на спинку кресла и положил перед раввином документ из Чарльстона, с печатями общины и нотариуса.
Отпив кофе, Дэниел добавил: «Разумеется, я сделаю пожертвование, рав Штерн, в честь моей свадьбы…, Новая пристройка для классов, свиток Торы, миква…»
- Если Бет рав Судаков разрешил учиться, - подумал Дэниел, - то Аталии тем более позволят.
Денег майору Горовицу было не жалко. Он, хоть и не был так богат, как Джошуа, кузену отошла еще и половина состояния покойного дедушки Тедди, но тоже не знал, ни в чем нужды.
Рав Штерн улыбался. Он вернул Дэниелу бумаги и сцепил пальцы на круглом животе:
- Буду очень рад познакомиться с вашей невестой, майор. Думаю, после Нового Года, - раввин повел рукой в воздухе, - мы, как бы это сказать, все оформим. Можно будет ставить хупу. Или даже раньше, - он подвинул Дэниелу блюдо с мацой и радушно сказал: «Афикоман мы съели, а это вам, домой. Вряд ли вы успели купить что-то к празднику».
Столица была пустынна, только откуда-то издалека, из бедных кварталов у Потомака, доносилась музыка Дэниел, идя к своему особняку, решил:
- Завтра, все завтра. Макс, наверное, к тому времени доберется до столицы. Завтра пойду, увижусь с кузиной Мартой…, Вильямсона мы арестуем на следующей неделе, конфискуем его имущество. Аталия останется на улице, в одном платье…
Дэниел даже замедлил шаг. Он увидел перед собой Аталию. Девушка, стоя на коленях, рыдала: «Майор Горовиц, пожалуйста…, Спасите, спасите моего отца, я на все готова ради этого….»
Дэниел облизал губы. Часто дыша, он велел себе: «Потерпи! Уже скоро!»
Пройдя через сад, пахнущий первыми цветами, он отпер дверь особняка:
- Надо будет кузине Мирьям написать, сообщить ей, что я женюсь. Хорошо, что тогда наш брак расстроился. Мы бы все равно не ужились. На врача учится…, - он зашел в темную переднюю, -наверняка, не девственница давно. Мне такая жена не нужна.
Газовый рожок слабо горел. Широкая, дубовая лестница, уходила вверх. Дэниел, услышав какой-то шорох за спиной, обернулся. Макс прислонился к косяку двери, и устало сказал:
- У Майкла темно, не хотел их будить. Я у тебя переночую. Я только до столицы добрался. Еще хорошо, что подвезли немного, - Макс порылся в кармане куртки и протянул Дэниелу какой-то конверт.
- Это подарок, - со значением сказал Макс, - тебе, майор. И всему Бюро Военной Информации. Лично от моего бывшего командира, генерала Ли.
Дэниел, в неверном свете рожка, пробежал глазами послание: «Опять этот Дрозд….»
- Вот и найди его, - посоветовал Макс и пожаловался: «С ног валюсь. Приму завтра ванну, и перееду к Майклу, - Волк расхохотался, показав белые зубы, - там ветчиной кормят».
- Это все подождет, - Дэниел достал свой блокнот, - сейчас я сварю кофе. Ты мне расскажешь все, что Ли говорил об этом Дрозде. До последнего слова, до последней буквы…., Иди в кабинет, -распорядился Дэниел. Скинув пиджак, засучив рукава крахмальной рубашки, майор Горовиц направился на кухню.
Подойдя к ограде особняка Вулфов, Макс обернулся: «А за кем кузина Марта замужем?». Дэниел, в штатском, светло-сером костюме, с шелковым галстуком, усмехнулся:
- Я тебе читал письмо из Лондона. За братом того самого Федора Петровича, жену которого твой Анри увез из Санкт-Петербурга, с твоей помощью.
Макс, утром, недовольно посмотрел на свою холщовую куртку:
- Все мои вещи у Майкла. Придется в таком виде идти представляться кузине. Хотя бы помылся.
Волк не только помылся. Он успел с утра сбегать в лавку и сейчас держал в руках букет белых роз. «Я все-таки немного француз, - подмигнул он Дэниелу, - положено приходить к даме с цветами».
Серые глаза майора Горовица даже не потеплели. Волк хмыкнул:
- Интересно, как он собирается ухаживать за мисс Аталией? Хотя, понятно. Арестует ее отца, и девушке больше ничего не останется, как согласиться на его предложение. Я говорил, не надо кузену Дэниелу дорогу переходить.
Утро было теплым, солнце сверкало в лужах. Волк, возвращаясь в особняк, прислушался. Звонили колокола церквей. «Пасха в воскресенье, - вспомнил он, - побуду здесь еще немного, соблазню мисс Аталию, или кузину, и поеду в Лондон».
Волк, разумеется, Дэниелу об этом не сказал, только повел рукой:
- Вернусь на континент, закончу свою диссертацию по Кампанелле, получу звание, доктора философии, в Женеве. Буду спокойно преподавать.
Макс действительно намеревался заглянуть в университет. Жизнь в Ричмонде у него была спокойная, библиотека в Хэпмпден-Сидней колледже, отменная. За год он успел позаниматься с профессорами. Почти все студенты ушли на фронт. Старики были рады, когда капитан Марш робко попросил:
- Я, конечно, не смею отнимать у вас драгоценное время…
Макс освежил свою латынь. Диссертация была готова, в его саквояже лежала стопка тетрадей, исписанных четким, решительным почерком.
Они стояли на отделанном серым мрамором, с копиями греческих статуй, крыльце. Волк, внезапно, подумал: «Если Мэтью так и не объявится, Майкл еще богаче станет. Я, впрочем, тоже на бедность не жалуюсь».
Дом на набережной Августинок модернизация барона Османа не затронула. Впрочем, как написали Максу его поверенные, в квартире проложили водопровод и сделали ремонт. Ее снимала звезда Лирической Оперы, мадам Карвальо, со своим мужем, директором театра. Волк привык все считать в американской валюте. Квартира приносила ему около десяти тысяч долларов в год.
- Надо будет посидеть с адвокатами в Париже, - решил он, - поговорить, в какие акции выгодно вкладывать деньги. Революция, конечно, это все сметет, но я ведь и стараюсь для революции.
По завещанию Волка, в случае его смерти, квартира отходила брату и его наследникам.
- Это пока я не женюсь, - напоминал себе Макс, - но в буржуазный брак я вступать не собираюсь, а своих детей я обеспечу. Тех, что рождены от любимой женщины, от спутника жизни, а не от лживой и подлой пиявки, - он даже поморщился.
Тяжелая, дубовая дверь распахнулась. Макс, опустил глаза вниз: «Ничего здесь не получится». Макс даже сглотнул. У нее были такие же ледяные, прозрачные глаза, как у бабушки Джоанны, и рука была такая же, маленькая, жесткая. Она была очень похожа на портрет миссис де ла Марк. Волк видел его в Лондоне еще ребенком. Джоанна, в последний раз, привезла внуков в Англию за год до смерти прабабушки Марты. Он вспомнил хрупкую, изящную, седоволосую женщину в черном платье, и отчего-то поежился.
- Дэниел, - ласково улыбнулась женщина, - Дэниел, милый, как я рада тебя видеть! Вы, должно быть, кузен Макс, - Марта протянула ему тонкие пальцы: «Очень надеюсь, что вы оба никуда больше не уедете. Мы за вас волновались. Майкл в Белом Доме, мой муж на верфях, а сын, его Петр зовут, по-русски, в школе. Вы проходите, - Марта отступила.
В библиотеке пахло хорошим табаком. Макс заметил на столе закрытую тетрадь, и рядом, механическую ручку. Кузина Марта была в домашнем платье, без кринолина, цвета палых листьев, волосы сколоты простыми шпильками. Пахло от нее жасмином. Макс, присмотревшись, увидел тонкие морщинки у больших глаз. «Тридцать лет ей, - вспомнил Волк, - Майкла ровесница. Она, как бабушка, сразу видно. Не надо ей дорогу переходить».
Марта прошлым вечером пришла к мужу в кабинет и погладила его по голове:
- Степушка…, Я все понимаю, милый. Я дома, на своей земле, а ты больше никогда в Россию не вернешься. Тяжело тебе, - утвердительно сказала Марта.
Он сложил чертеж, Марта краем глаза увидела в линиях что-то знакомое, и признал: «Тяжело, милая». Степан потянул ее к себе на колени:
- Тогда, в Сакраменто, после ссоры нашей, я даже хотел пойти…, - Марта приложила палец к его губам: «Но не пошел. Не надо, Степушка, - она прижалась щекой к его щеке, - я увидела бы все. Я тебя люблю». Степан почувствовал, как жена вытирает слезы с его глаз. Он уткнулся лицом в мягкое плечо: «Хочется дома, Марта…, У меня никогда его не было…, Даже к Феде меня только ненадолго привозили».
В кабинете, слушая мужа, Марта решила:
- Не надо ему письмо от Юджинии показывать. И Макс, когда вернется, пусть молчит. Я его попрошу. Я не хочу, чтобы Степушка страдал. Он сам с братом увидится. Приедет Федор Петрович в Европу, рано или поздно. Пусть поговорят.
Марта долго сидела, обнимая Степу, шепча ему на ухо, что они обязательно купят дом на Темзе, заведут лодку, и будут катать детей по реке. «Мальчиков, - Марта укачивала его, - и девочек, милый. Я уверена, что у нас все получится, Степушка».
- Зачем я тебе? - Степан, вынув из ее волос шпильки, целовал нежную шею: «Я тебя старше, Марта, и то, что в Сендае было…, - он не закончил. Марта взяла его большую ладонь:
- Вы не виноваты, милый. Что было, того не будет больше, - она улыбнулась: «А ты мне затем, что я тебя люблю, и буду любить всегда. Пока мы вместе, смерти нет, - она закусила губу и сдавленно сказала: «Тебе нельзя…»
- Ничего, - его губы коснулись маленького уха, - ничего, любовь моя…, Господь хочет, чтобы люди любили, Марта. Помнишь, - Степан поднял ее на руки, - помнишь, ты мне говорила, что исчезнет ненависть и останется одна любовь…., Прости меня, - он зарылся лицом в ее распущенные волосы, -прости…
Марта успела вспомнить: «Петенька спит». Потом все исчезло, и они опять были вместе, как тогда, в пещере под Бахчисараем, как в маленькой комнатке их дома в Гунибе. Марта, плача, смеясь, шептала: «Я люблю тебя, я так тебя люблю, Степушка…». Они лежали на диване, обнявшись, Степан показывал ей чертежи подводной лодки. Он весело сказал: «Скоро показательное погружение устроим. Вы с Петенькой посмотрите, конечно».
- Но ведь это не опасно? - она устроилась головой на его груди, сбросив измятое платье на ковер. Рубашку Марта засунула куда-то за спинку дивана. Степан поцеловал ее белое, мерцающее жемчугом плечо: «Совершенно не опасно, не волнуйся. Я такое делал, на Крымской войне. Марта…, - он почувствовал ее всю, горячую, нежную, и попросил: «Не уходи, никогда. Обещай, что всегда будешь со мной, Марта».
Она поцеловала лазоревые глаза: «Пока мы вместе, смерти нет, Степушка. Я это всегда помнить буду. И ты помни. Расскажу тебе, о чем я сегодня с президентом говорила, - смешливо добавила Марта. Степан удивился: «Ты с ним чай пьешь».
- И разговариваю тоже, - Марта блаженно вздохнула: «Хорошо-то как!»
- Потом в спальню пошли, - вспомнила она, показывая Максу и Дэниелу саблю с иконой. «Это мой муж гравюру сделал, - Марта развернула изящный свиток, - еще в Японии».
- Вы сидите, как мадам де ла Марк, кузина Марта, - Волк, разглядывал тонкую, хрупкую женщину в мужском наряде, с тяжелым узлом бронзовых волос, что устроилась на берегу пруда. «И тоже у ручья, - он указал на воду, - я помню картину, что в Лондоне висит».
Макс заметил томный, нежный румянец на ее щеках и сердито подумал:
- Не стоит и пытаться, если не хочешь, чтобы она тебя застрелила из того же кольта, что тебе показывала. У бабушки бы рука не дрогнула, и у этой тоже. И муж там, судя по всему, шутить, не любит.
Дэниел отправился варить кофе. Марта внезапно потянулась и взяла Макса за руку. Волк даже вздрогнул. Они сидели в креслах у мраморного камина. Марта тихо сказала:
- Кузен Макс, я получила письмо от кузины Юджинии. Я все знаю. Не говорите ничего моему мужу. Вы с ним сегодня познакомитесь. Вы у нас обедаете, разумеется. И Дэниел тоже. Здесь, в кладовке, есть его посуда. Молчите пока, - Макс ощутил, какие у нее жесткие, твердые пальцы.
Женщина смотрела на него, требовательно, выжидающе.
- Не буду, кузина Марта, - Максу почему-то захотелось отвести взгляд. «Даже мурашки по коже идут, -понял он, - бабушка тоже так смотреть умеет».
- Слово чести, - добавил Волк и вспомнил кольт, что уютно лежал в ее ладони, маленький, смертельный.
- Спасибо, - улыбнулась Марта и поднялась. Дэниел вошел с кофе. «Расскажу вам, - женщина взялась за серебряный кофейник, - как мне в Японии хотели голову отрубить».
Она говорила, смеялась, а Волк видел холодный блеск зеленых глаз, вспоминал ее твердый голос: «Молчите».
- Буду, - хмыкнул Волк: «Понятно, что от нее лучше подальше держаться. Такая женщина тебя раздавит, и даже не оглянется». Он отпил сваренного с кардамоном кофе: «Ни слова ему не скажу».
В гардеробной пахло жасмином. Марта, по приезду в Вашингтон, сшила себе новые платья. Она стояла у шкафа орехового дерева, в одной короткой рубашке и чулках, склонив голову набок, пристально их рассматривая. Марта не носила корсета. Портниха говорила: «Вам затягиваться не надо, миссис Бенджамин-Вулф. Талия очень тонкая». Ландо из Белого Дома должно было забрать ее в половине восьмого вечера и привезти прямо к театру Форда.
- В воскресенье, - сказал президент, прощаясь с ней вчера, - ждем вас и семью на пасхальный обед. Линкольн был в хорошем настроении и взял с нее обещание, что Марта непременно поиграет им.
Он поднес к губам ее руку: «Как вы мне сегодня играли, миссис Бенджамин-Вулф. Мне сразу..., -президент оборвал себя и ласково улыбнулся: «Увидимся в театре».
С юга приходили хорошие новости. Соединения конфедератов сдавались, войска возвращались домой.
- Может быть, - Марта, невольно, положила руку на живот, - может быть, получилось..., Через две недели узнаем. Но в театр Степушка все равно идти отказался. С Петенькой посидит, позанимается математикой, русским..., Почитает ему. Холодный ужин я накрыла, к полуночи вернусь. Майкл в Белом Доме еще. Хотя, может быть, и с девушкой встречается..., - Марта вспомнила лукавую улыбку кузена.
Они сидели в столовой. Марта, с двумя мужчинами и ребенком в доме, поднималась в пять утра, чтобы приготовить завтрак. Мужу надо было к шести на верфь, у Петеньки занятия начинались в семь, тогда же уходил Майкл. Разливая кофе, Марта заметила: «Мы с тобой ровесники, Майкл. Я десять лет замужем. Надо и тебе жениться, мирное время настает».
Майкл покраснел: «Я после Пасхи буду предложение делать. Надеюсь, - кузен вздохнул, - отец ее мне не откажет».
- Не откажет, - уверенно ответила Марта, затягиваясь папироской: «Твой отец был бы рад, милый. Пусть здесь, - она обвела рукой отделанную шелковыми обоями столовую, - дети появятся. И женская рука нужна, - Марта взглянула на чисто вымытые окна, - слуги с фронта вернутся, но все равно...»
Она каждый день, понемногу, приводила в порядок комнаты. Пока шла война, поденщиц было нанимать нельзя. Степан работал на военной верфи, Майкл, бывало, приносил домой бумаги из Белого Дома.
- У бабушки, на Ганновер-сквер тоже слуг не водилось, - Марта, стоя на деревянной стремянке, протирала окна, - но я привыкла к работе. На перевале Доннера сама все делала.
Она рассказала Майклу, что встретила в Сан-Франциско Меневу с дочкой. Кузен помрачнел:
- Рано или поздно армия до них доберется, Марта. Загонит в резервации, согласно заветам дедушки. Считается, что индейцы, живущие на своей земле, опасны для Америки. Надо непременно их держать под присмотром.
Марта встала и гневно провела рукой по большой карте страны.
- Куда еще их гнать, Майкл? Мы заставили их уйти с Атлантического океана, с Великих Озер уйти. Это их земля, их страна, точно так же, как и наша. Бедные люди в самую глушь забрались, - Марта ткнула в белое пятно на северо-западе Америки, - хватит.
Майкл помолчал: «Военное ведомство против того, чтобы на карте оставались неизведанные земли, сама понимаешь. Тем более, если там есть золото...»
- Очень надеюсь, что нет, - кисло, подытожила Марта: «И не спрашивай у меня, где они живут. Я все равно не знаю».
- Не собираюсь, - оскорблено ответил Майкл: «Папа всегда говорил, что нам нельзя так обращаться с индейцами. Я с ним согласен».
Кузену Дэниелу Марта ничего говорить не стала, но аккуратно привела в порядок родословное древо.
- Дети рождаются, - улыбнулась она, - может быть, и у нас со Степой..., Петенька, конечно, брата или сестру хочет. Девочка, - Марта закрыла глаза: «Посмотрим. Что будет, то и будет».
Она, наконец, выбрала темно-зеленое, отделанное брюссельским кружевом платье, с пышным кринолином и повертела украшение из перьев.
- Когда уже можно будет замужним женщинам не носить ничего на голове, - Марта присела к зеркалу и стала причесываться, - хорошо еще, что дома теперь не принято шляпы надевать. Миссис Линкольн всегда с непокрытыми волосами ходит. Но на улице, на приеме, в театре, нельзя пока. Но я ведь и не замужем, - Марта, отчего-то развеселилась и подмигнула себе.
Они со Степаном собирались обвенчаться в Париже, но Марта предупредила:
- Православие я принимать не буду, милый. Что твоя мама так сделала, и бабушка Тео, так они в России жили. Я туда возвращаться, не намерена. И ты тоже, надеюсь, - Марта поцеловала его в щеку. «Мне там делать нечего, - мрачно, сказал муж, - но Петенька..., Он дворянин, Марта, а получится незаконнорожденным».
Марта подняла бровь: «У него американский паспорт, как ты помнишь. Здесь давно нет этого слова, Степушка. Ты можешь сходить в Париже в русское посольство, написать аффидавит...»
- Чтобы меня прямо там арестовали, - буркнул муж и махнул рукой: «Ладно, если он в Россию когда-нибудь соберется, пусть американцем туда приезжает. Так безопаснее».
Марта только стала надевать платье, как из-за двери раздался голос Петеньки: «Мамочка, вечерняя почта пришла, Грегори мне написал!»
- Читай, - велела Марта, - читай, милый. А лучше подожди, я выйду сейчас.
Она оглянулась и взяла бархатный, вышитый бисером ридикюль. Марта остановилась и открыла шкатулку, стоявшую на полке гардероба. Она прикоснулась пальцем к золотой табличке: «Здесь, конечно, не горы Сьерра-Невада. Я там всегда с оружием ходила. Все равно, - Марта тряхнула головой, - просто для спокойствия». Она сунула кольт в ридикюль, надела маленькие, на низком каблуке, атласные туфли и вышла из гардеробной.
Степан еще не возвращался с верфей. Марта с Петенькой спустились на кухню. Мальчик был в домашней курточке. Марта пригладила его кудрявые, рыжие волосы: «Я тете Бет написала, в Иерусалим. Послала ей карточку мистера Клеменса, скоро увидим его книги». Марта вспомнила: «Миссис Линкольн мне говорила, они Тада тоже в театр отправили, на «Волшебную лампу Алладина». Петеньку надо потом сводить, после Пасхи».
Марта сварила кофе. Устроившись за столом, она подвинула сыну блюдо с печеньем: «Читай».
Грегори писал о школе, в Итоне ему нравилось, о том, что он, на каникулах, много раз ездил на подземной железной дороге. Марта заметила, как загорелись глаза Петеньки, и улыбнулась: «Ты тоже поедешь, этим летом».
- Мы с папой гостили у тети Полины, и его светлости, в замке. Джону-младшему четыре года, а Джейн еще маленькая. Она только тем Рождеством появилась на свет, пока даже ходить не умеет, - Петенька вздохнул: «А у меня будет брат, или сестра, мамочка? Кроме Грегори».
- Обязательно, - Марта выпила несладкого кофе. Женщина распахнула окно. Над Вашингтоном играл ранний, еще золотой закат. Она устроилась с папироской на каменном подоконнике.
- Я здесь росла, - нежно подумала Марта, - здесь ходить училась, в этом саду. И спим мы в моей комнате старой. Дядя Дэвид, когда дом перестраивал, ничего ломать не стал. Теперь Майкла дети здесь играть будут, - Марта взглянула на кусты роз, на зеленую траву рядом с фонтаном: «А Мэтью..., Где его найти сейчас, после войны?»
- У Джона-младшего есть свой пони, а у меня лошадь. Бабушка Сиди и дедушка Мартин водили меня в Британский музей, в галереи Кроу. Когда ты приедешь в Лондон, Питер, я тебе обязательно все покажу, и музей, и Национальную Галерею, где висит портрет твоей прабабушки. Бабушка Вероника начала новый роман, о Японии, и ждет, пока вернутся из Италии Пьетро и Эми-сан. Они прислали письмо, что обвенчались в Риме.
Наримуне-сан, на каникулах, пошел рабочим к дяде Стивену, на подземную железную дорогу. Он отлично справился, однако до сих пор удивляется, что в Англии не принято кланяться друг другу при встрече. Мы с папой, бабушкой и дедушкой ездили в Кентербери, к дедушке Аарону и маленькой Марии. Ей осенью будет три года, она бойко разговаривает. Дедушка Аарон теперь живет на окраине города, и завел целую ферму. У Марии есть и козы, и курятник. У них живут кошки, и собака. Собор очень красивый, там тоже есть река, хотя она меньше, чем Темза.
- Бедный мальчик, - Марта слушала чтение сына: «У него и старшая сестра есть, и старший брат. Но им никак не сообщить, что Грегори жив. Не драться же с Виллемом на дуэли из-за этого».
- У тети Мирьям появился племянник, Шмуэль, она ездила в Амстердам на обрезание. Мы все передаем вам свою любовь и ждем вас в Лондоне.
- Скоро поедем, - Марта потрепала сына по голове: «Папа идет, я его вижу. И мое ландо у ворот».
Они простились на крыльце. Марта поднялась на цыпочки и шепнула Степану: «Я тебя разбужу, когда вернусь». От него пахло знакомо, гарью, порохом, углем. Марта провела губами по его щеке и муж улыбнулся: «Буду ждать». Марта помахала им, устраиваясь в ландо. Зажгли газовые фонари, закат из золотого стал огненным. В чистом, вечернем небе, над куполом Капитолия, метались птицы.
- Дэниел с Максом в Бюро Военной Информации сидят, - Марта запахнула кашемировую шаль, - они мне рассказали о письме, что Макс привез. Будут пытаться найти Дрозда. Господи, - она вздохнула, -зачем это все? Мало им было смертей до войны? Мало войны, что всю страну надвое расколола? Опять собираются людей убивать. Какая разница, белые, цветные, индейцы..., Мы все американцы.
Ландо обогнало невысокого, легкого человека в холщовой куртке рабочего. Он проводил взглядом украшение из перьев на голове дамы: «Наверное, тоже в театр едет. Бут сказал, больше, чем тысяча человек будет, в зале. Вот и хорошо, начнется паника, неразбериха...»
Мэтью шел к особняку Вильямсонов на Индепенденс-авеню. После обеда, он провел последнее совещание в пансионе вдовы Саррет. Люди получили оружие и четкие указания. Вице-президент Джонсон должен был быть убит в своем номере, в гостинце Кирквуда. Государственный секретарь Сьюард лежал, после аварии ландо. Его собирались навестить в резиденции на площади Лафайета, неподалеку от Белого Дома. Мэтью взглянул на свой хронометр. Было четверть девятого.
- Через два часа Венеция будет спасена, - улыбнулся он.
После убийств Бут и остальные собирались пересечь Потомак и скрыться в Мэриленде. Среди бесконечной, болотистой, покрытой камышами равнины, стояло имение полковника Кокса, тайного конфедерата и агента Мэтью. Кокс уверил Мэтью, что переправит Бута и других дальше на юг.
- Там их никто не найдет, - Мэтью прислонился к стволу дерева и закурил папироску.
Сам он собирался дождаться ареста Вильямсона, этой ночью, как был уверен Мэтью, забрать Аталию и спуститься с ней на паровом катере вниз по реке, к Атлантическому океану.
- Дальше, - Мэтью вдохнул теплый, весенний воздух, - дальше нас ждет Европа. Или Россия. Жаль, что они рабство отменили. Ничего, когда Америка вернется к порядку, мы сюда приедем, обязательно.
Окна гостиной Вильямсонов были освещены. Мэтью услышал звуки фортепиано. Она играла Моцарта.
Мэтью счастливо подумал: «Скоро. До утра Аталия станет моей, обещаю».
В театр они немного опоздали. Ландо Марты было первым. Она подождала на ступенях, пока появится коляска с другом Майкла, майором Генри Рэтбоном и его невестой, Кларой. Потом подъехал и экипаж президента. Линкольн был в том же старомодном сюртуке, при цилиндре. Увидев Марту, президент подмигнул ей:
- Сейчас узнаем, миссис Бенджамин-Вулф, как американцы должны вести себя с английской аристократией. Надеюсь, вы все запомните. Ваш кузен, герцог Экзетер, останется доволен.
Марта едва не рассмеялась вслух. Пьеса была о провинциальном юноше из американской глубинки. Он обнаруживал себя наследником титула и состояния английского лорда. Играла труппа миссис Кин, из Нью-Йорка, президентскую ложу украшали государственные флаги. Марта поднималась вслед за Линкольном и его женой по широкой, устланной коврами лестнице. Охранник шел сзади. Женщина увидела, что Линкольн держит жену за руку. Миссис Линкольн шепнула: «Что подумает миссис Бенжамин-Вулф?». Марта, невольно, улыбнулась. Он ласково ответил: «Да ничего не подумает, дорогая моя».
В ложу вело две двери. Охранник остался у первой, вместе с театральным служителем. Марта еще никогда не слышала, чтобы так аплодировали. Линкольн, передав служителю цилиндр, вошел в ложу. Зрители поднялись с мест.
- Здесь их больше тысячи, - Марта рассматривала забитый людьми зал, - Господи, и они все хлопают.
Линкольн поклонился. Люди вскакивали на кресла, чтобы его рассмотреть. Пьеса только началась. Актеры, на сцене тоже хлопали. Слышались крики: «Ура! Да здравствует президент США! Конец войне!». Оркестр заиграл «Приветствие президенту», люди замерли. Марта заметила, что Линкольн быстрым движением отер глаза.
Она и сама ощутила слезы у себя на щеке.
- Господи, - попросила Марта, - убереги нас, пожалуйста, от всех бед и невзгод. Пусть в стране, наконец, наступит мир.
Они опустились в кресла. Марта положила себе на колени ридикюль, чувствуя, сквозь шелк платья, привычную тяжесть пистолета.
Пьеса была смешная. Актеры даже останавливались, пережидая раскаты хохота в зале. Марта и сама смеялась, следя за похождениями наивного, прямого американского юноши в светском Лондоне. «Надо будет со Степушкой сходить, - решила она, - прямо на следующей неделе. Ему понравится».
В антракте им принесли кофе. Марта посмотрела на свои серебряные часики. Было ровно десять вечера. «Петенька спать ложится. Степа с ним почитает, расскажет ему о подводных лодках, о телеграфе...». Марта поставила на обитый бархатом барьер ложи чашку и отчего-то обернулась. Служитель ушел, закрыв внутреннюю дверь. «Странно, - подумала Марта, - это довольно новое здание, и откуда-то дырка, прямо на уровне глаз». Она даже хотела подняться, чтобы рассмотреть ее поближе, но оркестр играл вступление ко второму акту. Марта решила: «Ерунда, просто дверь рассохлась».
Она сидела по правую руку президента, у стены ложи. Миссис Линкольн устроилаь в центре, а майор Рэтбон и его невеста, по другую сторону.
Марта все равно незаметно посмотрела на дырку. Она была напротив темноволосой, побитой сединой головы Линкольна.
На сцену вышел актер, игравший американского кузена. Зал взорвался аплодисментами. Он начал свою сцену с чопорной английской леди, люди хохотали. Марта, внезапно, почувствовала какой-то шорох сзади.
Она оглянулась. Даже не думая, одним легким движением, женщина вынула свой кольт. Внутренняя дверь медленно открывалась.
- Там охранник, - Марта стала подниматься, - служитель. Снаружи, в коридоре. Это, должно быть, они. Какие-то вести с юга, с фронта, срочный кабель…
В партере, люди смеялись, стучали ногами по дощатому полу, кричали «Браво!». Марта увидела дуло пистолета, нацеленное в затылок Линкольну. Она быстро оказалась за спиной у президента, защищая его своим телом. Женщина выстрелила прямо в колеблющиеся, бархатные портьеры. Внизу все еще было шумно. Марта услышала недоуменный голос:
- Миссис Бенджамин-Вулф, что такое...
Она заметила, что майор Рэтбон встал со своего места. Раздался еще один выстрел. Марта пошатнулась и сползла на устланный ковром пол ложи.
Она не видела, как дернулся президент. Миссис Линкольн, поддерживая его, отчаянно закричала. Кровь брызнула на светлые платья женщин. Высокий, ухоженный мужчина ударил майора Рэтбона ножом. Вскочил на барьер ложи, он закричал: «Юг отмщен!», и прыгнул вниз, в зал. Рэтбон держался за окровавленную руку: «Держите его, не дайте ему уйти!»
- Президент ранен! - рыдала миссис Линкольн. Рукава ее шелкового платья были испачканы кровью до локтя: «Врача, врача!»
Марта лежала, сжимая кольт в правой руке, смотря остановившимися глазами в лепной потолок ложи. Кто-то сдернул американский флаг и опустил Линкольна рядом , подсунув ткань знамени под раненую голову президента. Молодой человек в форме армейского хирурга, опустившись на колени, сказал Рэтбону:
- Пуля рядом с левым ухом. Это смертельная рана. У него паралич тела.
Второго врача, тоже военного, публика подняла на руках прямо к ложе. Майор Рэтбон велел: «Немедленно известите вице-президента, военного министра, весь кабинет. Надо ввести в городе осадное положение. Этот мерзавец не мог далеко уйти».
Хирург разогнулся, они с коллегой обменялись взглядами. Второй врач поднялся:
- Нельзя везти президента в Белый Дом, он этого не выдержит. Найдите какую-нибудь комнату неподалеку. Мы его туда на руках перенесем..., - миссис Линкольн плакала, американский флаг под головой ее мужа промок от крови. Публика ринулась на улицу. Послышались выстрелы и крики: «Президент! Президент убит!»
Армейский хирург вынул пистолет из тонких пальцев Марты. Шелковый корсет стал черным от крови. Он увидел мелкие, алые пузырьки у нее на губах. Второй врач наклонился и послушал слабое, свистящее дыхание женщины.
- Устройте ее рядом с президентом, - распорядился мужчина, - хотя у нее пуля в легких. Она до утра не доживет.
Марта даже не пошевелилась, когда ее положили на выломанную дверь. Хирург повертел кольт и опустил его рядом с рукой женщины. Линкольна унесли, майору Рэтбону делали перевязку. Он поднял голову, морщась от боли:
- Миссис Бенджамин-Вулф..., она первой выстрелила в того мерзавца, я видел..., Она встала между ним и президентом, она, женщина..., - военный замолчал. Врач посмотрел на золотую, измазанную кровью табличку на оружии: «Semper Fidelis Ad Semper Eadem», - прочел он и махнул рукой: «Поднимайте ее, только осторожно!»
Аталия положила руки на клавиши: «Еще поиграть, папа?». Вильямсон сидел в большом, обитом бархатом кресле, держа тяжелый, хрустальный бокал с шотландским виски. Оно подорожало, из-за войны, но бывший полковник не жалел денег на хорошие вина, на устрицы и лобстеров, на французские сыры. Он обвел глазами красивую, с персидскими коврами гостиную, полюбовался пейзажами на стенах, изящной, в шелковом, домашнем платье, фигуркой дочери.
- Хоть бы этот Мэтью голову сложил, - мысленно пожелал Вильямсон, - хоть бы он здесь никогда не больше не появлялся. Сейчас, в театре Форда…., - часы красного дерева пробили десять. Вильямсон, едва заметно, вздрогнул.
Вчера он поехал с приятелями в варьете, но, даже выпив две бутылки шампанского, запершись с мисс Эльмирой в ее уборной, Вильямсон не мог забыть холодные, голубые глаза мистера Вулфа.
- Может быть, их всех арестуют, они ничего не сделают, не успеют…, - просил Вильямсон: «Меня никто не видел, кроме Бута, а Бут не знает, кто я такой».
Он пригласил два десятка человек на пасхальный обед. Полковник, поднимаясь, горько подумал: «Это если он состоится».
- Спасибо, милая, - Вильямсон поцеловал дочь в теплый лоб, - я пойду, еще почитаю в постели.
Аталия прижалась головой к его плечу. От отца пахло уютно, знакомо, табаком и сандалом. Аталия, едва заметно улыбнулась:
- Папа не откажет Майклу. Мы любим, друг друга, а папа для меня все сделает. И я для него тоже, -Аталия, внезапно, пожала отцу руку: «Я рада, что мы в столицу переехали, папа. Давай здесь останемся, или ты хочешь на юг вернуться?»
Аталия заметила, как покраснели белки его карих глаз. Вернувшись из мюзик-холла под утро, Вильямсон долго ворочался в постели, глядя на серый рассвет над Вашингтоном. Он даже тихо заплакал: «Господи, я виноват, я знаю. Убереги мою девочку, я прошу тебя».
- Там сейчас все разрушено, милая, - вздохнул Вильямсон: «Хорошо, что мы дом в Саванне успели продать. Деньги тоже здесь лежат, в акциях северных заводов. Останемся, конечно. Ты посидишь еще? - он взглянул в голубые глаза дочери.
Аталия кивнула. В четверть одиннадцатого Майкл ждал ее в беседке.
- Президент идет сегодня в театр, - записка пришла утром с городской почтой, - а у меня деловой обед с нашими сенаторами, из Иллинойса, в ресторане Фантена, на Седьмой улице. В десять мы закончим. Я забегу пожелать тебе спокойной ночи, любовь моя.
- На следующей неделе, - счастливо подумала Аталия, проводив взглядом отца, что поднимался в спальни: «На следующей неделе мы станем женихом и невестой. Весенняя свадьба, очень красиво…». Аталия нарисовала в альбоме фасон платья. Она, исподтишка, разглядывала в универсальных магазинах образчики шелка, белого, кремового, цвета шампанского и слоновой кости. «Шлейф из брюссельских кружев и букет ландышей, - шептала она, - и марш Мендельсона, обязательно».
Он научилась расписываться: «Миссис Майкл Вулф». Вечером, в постели, Аталия составила объявление о помолвке и свадьбе в National Intelligencer. Она выбрала имена для детей. Майкл рассказал ей о семье. Аталия, закрыв глаза, видела мальчика и девочку. «Дэвид и Констанца, - она взбивала подушку, и успокоено поворачивалась на бок, - так их будут звать».
Аталия тихо прошла в переднюю, где шипел газовый рожок. Отец не держал постоянной прислуги, только приходящую горничную, лакеев и повара. Аталии такое казалось неудобным, но отец развел руками: «Война, милая. Все на фронт ушли. Сейчас очень тяжело нанять кого-то надежного». Аталия, конечно, не знала, что брать слуг с проживанием отцу запретил Мэтью.
- Мало ли кого к вам подошлют, - холодно сказал он Вильямсону, - я не могу отвечать за вашу безопасность, полковник, если в доме будут болтаться непроверенные люди, негры…, - Мэтью поморщился.
Аталия накинула легкую кашемировую шаль и выскользнула наружу, в тихую, звездную ночь. Она остановилась на гранитных ступенях крыльца и полюбовалась Млечным Путем. Часы в передней пробили четверть одиннадцатого. Аталия, оставив дверь полуоткрытой, побежала в беседку.
Она огляделась на пороге и позвала: «Майкл!». Никого не было. Девушка уселась на мраморные перила:
- Должно быть, задерживается. Он очень, много работает, - Аталия накрутила на палец белокурый локон и вздохнула:
- Я его всегда буду ждать. Уложу детей, а потом мы с Майклом сядем ужинать, он мне расскажет, что у него случилось, за день…, - Аталия увидела его ласковую улыбку, почувствовала прикосновение крепкой руки:
- Мы поедем в Европу…, В Париж, на медовый месяц…, - она немного покраснела: «С кем бы поговорить? Я ничего не знаю, а у папы спрашивать неудобно. С врачом, - обрадовалась Аталия, -мистером Моррелом. Он меня осматривал, когда я зимой простудилась. Это прилично, он доктор. Сейчас новое время, - Аталия вспомнила красивые, темные глаза мисс Фримен, - сейчас так можно делать».
Аталия не говорила отцу, что встретила Бет в Конгрессе. «Папа и не знает, что она там была, у мистера Мэтью, - решила Аталия, - и сам мистер Вулф тоже не знал. Его надсмотрщики обманывали».
Аталия всегда, с удовольствием, читала колонки мисс Фримен в New York Evening Post и даже купила ее книгу.
- Она на Святой Земле сейчас, - вспомнила девушка, - какая она смелая, все-таки. И во время войны она задания правительства выполняла…., - Аталия очнулась и услышала вдалеке выстрелы и крики.
Майкла все не было. Она посмотрела на свои золотые часики и нахмурилась: «Без четверти одиннадцать, что случилось?». На улице все еще стреляли. До нее донесся цокот копыт и скрип колес экипажей, совсем рядом. Горящие факелы бросали отсвет на темные окна дома.
Мэтью, увидев подъезжающие, закрытые, ландо, с решетками на окнах, спрятался за ствол дерева. «Вот и все, - улыбнулся он, - Дэниел увезет полковника, а я заберу Аталию. К утру, мы будем далеко отсюда». Мэтью знал, что все прошло удачно. По Индепенденс-авеню бежали мальчишки-газетчики: «Президент Линкольн смертельно ранен! Покушение в театре Форда! Подозревается актер Бут».
- Еще Джонсон, - хмыкнул Мэтью, - и Сьюард. Сьюард здесь живет, по соседству. Пауэлл все сделает.
Пауэлл, он же «Воробей», был уроженцем Алабамы, конфедератом, взятым в плен при Геттисберге. Он бежал из северного лагеря обратно за линию фронта. Довести до особняка Сьюарда его должен был Дэвид Херольд, уроженец столицы, помощник врача. Пауэлл плохо знал Вашингтон. Потом они оба намеревались встретиться с Бутом и четвертым заговорщиком, каретным мастером Джорджем Ацеродтом. Тому было поручено убить вице-президента.
- Пусть они прячутся, у Кокса, - Мэтью увидел, как из кареты выходит Пинкертон, и удивился: «Дэниел не приехал, надо же».
Мэтью не знал, что Дэниел был в пансионе Петерсена. Там, в маленькой комнатке лежал умирающий, парализованный Линкольн, туда приехал вице-президент Джонсон. Ацеродт испугался и даже не стал заходить к нему в комнату, в гостинице Кирквуда. Выбросив нож в канаву, несостоявшийся убийца пошел бродить по улицам Вашингтона.
Дэниел пока не хотел показываться на глаза полковнику и Аталии. Он велел Пинкертону: «Привози их в тюрьму. Я утром появлюсь». Майор держал в руках наскоро напечатанную афишу. Пять сотен таких уже расклеивали по городу. Человеку, указавшему на местонахождение Бута, полагалось сто тысяч долларов награды.
- Он ногу сломал, - Дэниел закусил зубами папиросу, - очевидцы утверждают. И в зрительном зале кровь. Кузина Марта его ранила.
- Как она? - Пинкертон кивнул на свет газовых рожков в гостиной. Они стояли на улице, шумела толпа, ждавшая сведений о состоянии президента. Миссис Линкольн Майкл увез в Белый Дом. Женщина была в истерике. Его вызвали прямо с обеда. Он приехал к театру Форда в смокинге и крахмальной рубашке. Майкл испачкал ее кровью, когда усаживал миссис Линкольн в экипаж. Светлое платье женщины промокло от брызг. Он забрал детей, Тада и Петю. «Пусть вместе побудут, - хмуро сказал Майкл, - им так легче».
Дэниел, приехав к театру, сразу послал экипаж за Степаном. Тот, было, хотел зайти к жене, но главный хирург армии, доктор Барнс, в фартуке, встал на пороге:
- Ваша жена все равно без сознания, под опиумом. Мы в разгаре операции. Делайте свое дело, а мы сделаем свое.
- Пулю достали, - Дэниел сжал зубы, - но Барнс ничего не обещает. Она много крови потеряла.
Дэниел вспомнил мальчика. Петя стоял, прижавшись к отцу, нижняя губа дрожала. Степан, присев, обнял сына: «Езжай в Белый Дом, милый. Таду сейчас тяжело, не надо его одного оставлять. С мамой все хорошо будет».
- Все будет хорошо, - повторил себе Степан, гладя сына по рыжей голове: «Пока мы вместе, смерти нет». Он забрал Макса и уехал на верфь. По распоряжению военного министра Стэнтона, флот перекрывал Потомак выше и ниже по течению. «Чтобы никто не проскочил, - зло сказал Стэнтон, -даже рыба». Он отвел Степана в сторону и что-то ему шепнул. Тот кивнул и попросил Дэниела: «Записку мне потом пришли, впрочем…, - Степан махнул рукой: «Получу ее когда-нибудь».
- Субмарина конфедератов, - вспомнил Дэниел, - та, что мы в Ричмонде захватили. Правильно, мало ли что им в голову придет. Лучше ее вывести на реку.
Мэтью насторожился. Он услышал отчаянный, жалобный крик: «Нет, нет, не надо! Я прошу вас, прошу! Мой отец ни в чем не виноват!»
Кованые ворота раскрылись. Он увидел Вильямсона, босиком, в бриджах и нижней рубашке, со скованными руками. Полковник, было, повернулся к дочери, но Пинкертон велел: «Уведите его!». Двое солдат подтолкнули Вильямсона к экипажу. Мэтью облегченно подумал: «Вот и все. Сейчас они уедут…»
Он замер. Аталия, в домашнем платье, с растрепанной прической, стояла в воротах, прижимая руки к груди, раскачиваясь: «Папа…, папа…». Мэтью ничего не мог сделать. Он услышал щелчок наручников. Аталия всхлипнула: «Я ничего не знаю, клянусь…, Пожалуйста, пожалуйста, отпустите моего отца…».
- Сюда, мисс, - почти вежливо сказал Пинкертон, направляя девушку к открытой дверце кареты. Та захлопнулась, Мэтью чуть не выругался вслух. Ландо скрылось за углом. У газовых фонарей метались мотыльки, пахло распустившимися цветами. Пинкертон крикнул полицейским, их было не меньше десятка:
- Все здесь, - он указал на дом, - перевернуть! Если надо срывать половицы, чтобы найти сведения о заговорщиках, мы это сделаем!
Мэтью поднял воротник куртки. У особняка полковника остался лишь один зарешеченный экипаж. Подождав, пока улица опустеет, Мэтью быстрым шагом пошел к пансиону вдовы Саррет.
Утро было тихим, еще прохладным, в маленькой комнатке стоял металлический запах крови. Майкл приехал в пансион Петерсена на рассвете. Он устроил миссис Линкольн в Белом Доме, дождавшись врача и старшего сына президента, Роберта. Мальчики спали. Они с Робертом заглянули в комнату Тада и увидели, что дети лежат на диване.
- Пусть, - махнул рукой Роберт Линкольн, - не надо их будить. Я за ними присмотрю, мистер Вулф, а вы езжайте, там надо…, - юноша не закончил. Они знали, что ранение смертельно. Главный хирург армии, Барнс, приехав к театру Форда, за час до полуночи, согласился с диагнозом врачей, что были в зале.
- Бесполезно вынимать пулю, - сказал он, вертя окровавленный, медный зонд. Барнс исследовал рану.
- Начнется кровотечение. Мистер Линкольн, мгновенно, умрет. Выстрел разрушил мозг, сами видите, -он указал на расширенные глаза Линкольна, - президент в параличе. Это вопрос времени. Он ничего не чувствует, - добавил Барнс, вытирая руки.
- Однако он дышит, - прислушался вице-президент Джонсон.
Барнс кивнул: «Эта функция организма не нарушена. Президент не страдает. Надо просто дать ему спокойно уйти».
Дверь приотворилась, кто-то из врачей позвал: «Генерал-майор! Раненая готова к операции, пульс хороший».
Барнс обвел глазами министров, собравшихся у кровати, где устроили Линкольна. Президента положили наискосок. Он был слишком высоким, чтобы уместиться вдоль, как положено. Раненая голова была перевязана. Длинное, худое, покрытое морщинами лицо, смертельно побледнело.
Осматривая миссис Бенджамин-Вулф, главный хирург пробормотал:
- Она еще и стреляла в этого Бута, первая. Покажите-ка мне ее кольт, - потребовал генерал. Он прочел буквы на золотой табличке:
- Все правильно. Оставьте револьвер здесь, - Барнс взглянул на белые, без единой кровинки, щеки женщины: «Когда миссис Бенджамин-Вулф очнется, она первым делом потребует оружие. Я таких людей, как она, знаю, - Барнс, невольно, улыбнулся.
- Если она очнется, - пробормотал кто-то из врачей.
- Прикусите язык, - посоветовал главный хирург армии, - и оставьте привычку сеять поспешными диагнозами направо и налево. Пуля в легких, ничего страшного. Мы ее вынем, и зашьем повреждения. Через три недели, если не будет заражения крови, миссис Бенджамин-Вулф встанет на ноги. Петь, она, конечно, больше не сможет, - пожал плечами генерал, - но перед нами молодая, здоровая женщина. Она оправится, - врач взглянул на маленькую, едва заметную грудь: «Шрам останется, но небольшой».
- Готовьте стол, - велел Барнс, - я буду в комнате президента.
- Да, - он еще раз посмотрел на членов кабинета, - чуть больше пяти футов роста, меньше ста фунтов весит, а закрыла своим телом мужчину. Но мы ее вытащим, обещаю.
Марту, после операции, отнесли на руках в закрытое ландо, через черный ход пансиона. Ее медленно, шагом, повезли в главный военный госпиталь столицы. Она все еще была без сознания, но Барнс, провожая взглядом экипаж, успокоил себя: «Отлежится, оправится».
По распоряжению военного министра Стэнтона Марте была выделена охраняемая палата. Они боялись, что южане начнут мстить.
- Почти половина восьмого, - Майкл стоял с другими вокруг кровати, глядя на неподвижное лицо президента. Он вспомнил, как сидел с Линкольном еще в начале недели, в Овальном Кабинете, как президент, погладил его по голове:
- Делай предложение, мальчик. Как сказал один замечательный человек, мы его потеряли, к сожалению: «Когда-нибудь ненависть исчезнет и останется одна любовь. Так и должно быть, - серые глаза Линкольна, на мгновение, погрустнели.
Сейчас они были неподвижными, мертвенными, однако рубашка на груди все еще приподнималась, едва заметно. Потом и это, легкое, движение остановилось. Окно на улицу было распахнуто. Майкл услышал гул толпы. Люди не расходились всю ночь, ожидая новостей.
Барнс приложил пальцы к запястью Линкольна и замер. Врач взглянул на свой хронометр:
- Семь часов двадцать две минуты, пятнадцатого апреля сего года. Президент США Авраам Линкольн скончался от последствий ранения в голову.
Он лежал, высокий, худой, с успокоенным лицом. Майклу, отчего-то, показалось, что президент улыбается. Мужчина пошатнулся. Почувствовав слезы на глазах, Майкл велел себе:
- Нельзя! Надо заниматься похоронами. Надо вернуться в Белый Дом, перевезти тело, подготовить Восточную Гостиную для прощания…Бедная Аталия, она волнуется. Я вчера так и не пришел с ней увидеться, - Майкл напомнил себе, что надо послать невесте записку, вечером. Его подозвал вице-президент Джонсон. Майкл вынул блокнот с ручкой. Он записывал распоряжения и все время думал:
- Это в первый раз, что президента убивают. Неужели, это правда, о проклятии Меневы и Текумсе?
Майкл услышал веселый голос отца:
- Не думаю, сынок. Что старший Менева и Текумсе дружили, так оно и есть. Я тогда еще мальчишкой был, конечно. Что генерал Гаррисон нарушил условия договора с шауни, тоже, правда. А что индейцы прокляли всех президентов, избранных в год, заканчивающийся на ноль, это вряд ли, - отец затянулся сигарой и рассмеялся.
- Проклятие Типпекану, - Майкл медленно, аккуратно, писал:
- Президент Гаррисон умер через месяц после инаугурации, а теперь второй президент погибает. Найти бы Меневу, спросить у него…, Может быть, отец ему что-то говорил. Хотя где его найдешь? Кузина Марта не знает, куда они ушли. На нас он обижен. Майор Хаим Горовиц его отца убил, и других стариков. Ерунда, - твердо сказал себе Майкл.
Кто-то кричал с крыльца пансиона: «Президент скончался!». Майкл услышал возгласы толпы, и отчего-то подумал:
- Дэниел, наверное, уже арестовывает кого-нибудь. Человек, что государственного секретаря Сьюарда пытался убить, не сумел этого сделать. Ранил его, легко, и все. И сам сбежал. Его найдут, непременно. И Бута найдут. Потомак перекрыт, по нему не уйти. Но ведь они могут быть в Мэриленде…, Хотя Бут ранен, у него нога сломана. Он никуда не денется.
Майор Горовиц приехал в военную тюрьму, когда по городу бегали мальчишки с экстренными выпусками газет. За ночь он успел поставить полицейские посты у всех городских врачей. Однако Дэниел был уверен, что Бут и другие в Мэриленде. «На всякий случай, - хмуро подумал он, - может быть, Бут все же не решился выезжать из города с раной».
Вдова Саррет была арестована, как и единственный ее постоялец, мистер Вейцман, иммигрант из Германии. Он начал говорить еще в карете. Теперь Дэниел знал, что Джон Саррет, сын вдовы, был сейчас на пути в Квебек.
- Мы его найдем, - пообещал себе Дэниел. Он резко спросил Вейцмана:
- Где остальные постояльцы? Кто организовывал их встречи? - он помахал перед лицом юноши пачкой паспортов. Их нашли в тайнике каморки на чердаке пансиона: «Кому принадлежат эти бумаги? Кто такой Дрозд?». В шкатулке, под половицами они обнаружили письма, идентичные тому, что привез от генерала Ли Макс.
Однако Вейцман либо ничего не знал, либо, решил Дэниел, пока запирался. Пансион вдовы и особняк Вильямсон подвергли тщательному обыску. В тюрьме Дэниел сдал Вейцмана на руки Пинкертону: «Вы с ним не церемоньтесь. Мне надо знать, кто такой Дрозд, к нему ведут все нити заговора».
Дэниел успел заехать домой и переодеться. Его костюм тоже был испачкан кровью. При аресте он от души избил Вейцмана. Полицейские, во главе с Дэниелом, ворвались в пансион глубокой ночью. Майор Горовиц велел охраннику:
- Кофе мне принесите и давайте сюда Вильямсона. Его, надеюсь, не с дочерью держат? -поинтересовался Дэниел у Пинкертона.
Сыщик усмехнулся:
- Она в одиночке. Сначала рыдала, а потом затихла. Вдову тоже в камеру отправить? - Пинкертон указал глазами на зарешеченный экипаж, что стоял в пыльном, без единого деревца, дворе.
Дэниел распорядился не посылать арестованных по делу в городскую тюрьму неподалеку от Капитолия. Там Бюро Военной Информации раньше держало шпионов южан. Военный министр Стэнтон, почти не глядя, подписал бумагу, что ему протянул Дэниел. В задней комнате пансиона Петерсена, рядом с гостиной, где умирал президент, устроили целую контору с телеграфным аппаратом и тремя писцами из министерства обороны. Стэнтон, пробежав документ глазами, сплюнул на пол:
- Разумеется. Это не уголовное дело. Это акт террора со стороны тех, кто покушается на целостность нашей страны. Все они должны сидеть в тюрьме Арсенала. Так безопасней.
Обычно здесь держали дезертиров, но Дэниел приказал очистить этаж. Подозреваемых и соучастников ожидалось немало. Он сбросил пиджак. Кофе был горьким, крепким. С наслаждением отхлебнув сразу половину оловянной кружки, Дэниел пожал руку Пинкертону:
- Конечно. Как я сказал, не жалей этого мальчишку, Вейцмана. Я не жалел, - Дэниел посмотрел на ссадины, украшавшие костяшки его пальцев. «Он и не мальчишка, - майор Горовиц затянулся папиросой, - меня всего на пять лет младше».
Пинкертон посмотрел вслед его светловолосой голове:
- Два года до тридцати ему. Он далеко пойдет, без сомнений. Может быть, даже генералом станет. Теперь есть евреи, что до этого звания дослужились.
Дэниелу открыли пустую, голую комнатку с деревянным, привинченным к полу столом, и таким же табуретом. Он повесил пиджак на спинку своего стула, засучил рукава рубашки и прислушался. Во дворе щебетал воробей.
- Дрозд, - пробормотал Дэниел, - проклятый Дрозд. Сейчас узнаем, кто он такой.
- Ведите арестованного Вильямсона, - крикнул Дэниел, положив перед собой блокнот и карандаш.
Ночью Мэтью вовремя остановился, завидев у пансиона вдовы Саррет полицейские кареты. Он спрятался за углом. Мэтью стоял, наблюдая, как кузен Дэниел распоряжается обыском.
- Главное сделано, - успокаивал себя Мэтью, - Линкольн, наверняка, умрет. Венеция спасена. Мне надо забрать Аталию и бежать отсюда.
Вдову и постояльца, юношу Вейцмана, вывели на узкую улицу. Полицейские зажгли факелы. Мэтью заметил кровь на лице молодого человека, разбитый рот, и хмыкнул:
- Это Дэниел постарался, наверняка. Но Вейцман почти ничего не знает. А вот Вильямсон..., Он может меня предать. Я ему сказал, что если он, хоть упомянет мое имя, он может проститься с Аталией навсегда. Он трус, Вильямсон, он любит дочь. Он будет молчать.
Не стоило даже думать о том, чтобы заходить в пансион. Мэтью слышал треск дверей. Их ломали полицейские. Он, обессилено, подумал: «У меня там все. Оружие, паспорта, деньги..., Капитан Дирборн ждет меня с катером, но до него еще надо добраться».
Мэтью опустил руку в карман куртки и потрогал кошелек. Он не носил с собой большие суммы, это могло бы вызвать подозрения. Паспорт на имя мистера Делани был в порядке. Мэтью держал его в тайнике, сделанном в подкладке одежды. У него не было даже пистолета, только перочинный нож.
- Потомак, наверняка, перекрыт, - размышлял Мэтью, идя к реке. В рабочем районе, где он жил раньше, были таверны, что работали круглые сутки.
- Однако на катере можно проскочить через блокаду. Это не корабль, на него не обратят внимания. Уйти ночью, добраться до побережья, наняться матросом..., В Париже много конфедератов. Бенджамин, наверняка, там. Евреи, как крысы, всегда бегут первыми. Он подтвердит мою личность, заберу деньги и уеду. В Россию, они будут рады моим талантам. Но Аталия...
В таверне он заказал пива и жареной рыбы. Мэтью устроился в самом темном углу, покуривая папироску, прислушиваясь к разговорам.
К утру на улице зазвенели голоса мальчишек с экстренным выпуском National Intelligencer. Мэтью понял, что человек, покушавшийся на Сьюарда, государственного секретаря, только легко ранил его, и бежал.
- Его поймают, - заявил крепкий мужчина с каймой угля под ногтями, - это я вам обещаю. Весь паровой флот, что в столице был, на реку вышел. Там и рыба не проплывет.
- Если Бут и Херольд добрались до Мэриленда, а должны были, - Мэтью отхлебнул пива, - то они могут Потомак, хоть забить кораблями. Это ничего не изменит. Там болота, их просто не найдут.
Его волновал Воробей, тот, кто покушался на Сьюарда. Пауэлл не знал города. Мэтью злобно хмыкнул: «Он может просто не суметь найти мост через Потомак, что ведет в Мэриленд».
- Там все ищейками кишит, - Мэтью подавил в себе желание опустить голову на стол: «Однако они меня не продадут. Они верные люди, конфедераты. Бут молодец, рука у него не дрогнула».
К завтраку таверна оживилась, появились очевидцы. Один из них был служителем в театре Форда и стоял всю ночь на улице, ожидая новостей о состоянии президента.
- В Белый Дом его повезли, - мрачно сказал мужчина, заказав себе виски, - там будет прощание. А потом, говорят, согласно его последней воле, в Иллинойс отправят. Мистер Линкольн хотел, чтобы его дома похоронили. Упокой Господь душу праведника, - человек выпил сразу половину стакана.
Таверна была смешанной. Для цветных, конечно, был устроен отдельный вход, и отдельный зал. До Мэтью все равно донеслись их голоса: «Аминь, аминь».
- Мерзавцы, - сжал зубы Мэтью, - всех бы вас в колодки и под плеть, как кузину Бет. Вице-президент жив, все впустую. Надо спасти Аталию и больше никогда сюда не возвращаться. Эта страна обречена, дали черномазым волю...
Он вышел на улицу и купил газету. Мэтью увидел внизу первой страницы, под объявлением о смерти Линкольна, резкие, жирные буквы: «Разыскивается Джон Бут, убийца нашего покойного, возлюбленного президента». Фотографию Бута взяли с театральных афиш. Рядом были фото Дэвида Херольда и Джона Саррета. Кузен Дэниел времени не терял.
Мэтью понял, что Ацеродта и Пауэлла пока не нашли, иначе бы журналисты не преминули об этом сообщить. Он свернул пачкающий руки лист. За стойкой обсуждали женщину, что закрыла своим телом президента и ранила Бута.
- Гадина, - Мэтью чуть не застонал вслух, - мерзавка проклятая. Наверняка, это кузен Дэниел ее в ложу подсадил. Я знал, что она в стороне не окажется, волчица. У нее муж, ребенок..., Пусть сдохнет теперь.
Весь день Мэтью провел, гуляя по улицам. Туда, куда он хотел пойти, имело смысл явиться только вечером, а лучше, мрачно подумал он, после темноты.
- Мало ли что, - Мэтью дошел до ворот военной верфи на Потомаке: «Сюда не пробраться. Все солдатами утыкано. Да и нечего мне там искать. Муж кузины Марты здесь работает. Хотя он, наверняка, в госпитале сейчас, рядом с ней».
Степан действительно приехал в госпиталь, получив записку от Дэниела, что операция прошла удачно. Он отправил ответ с тем же вестовым, прося кузена позаботиться о Петеньке. Степан вспомнил большие, голубые глаза сына, его тихий шепот ночью, на заднем дворе пансиона:
- Папа..., а мама не умрет? Если мама умрет, то я останусь сиротой..., - Петенька едва слышно заплакал. Степан, присев на деревянные ступеньки крыльца, обнял его: «Не умрет, конечно. Все будет хорошо».
Субмарина работала отлично. Они даже выпустили несколько торпед. Полковник Хэнсон обрадовался:
- Навестите жену, мистер Степан, и возвращайтесь сюда. Я хочу, чтобы к утру, подводная лодка присоединилась к блокаде Потомака, - он указал на дымки паровых фрегатов выше и ниже по течению. Река была наглухо заперта, но Степан, внезапно, подумал:
- А притоки? Туда фрегаты не зайдут, у них низкая осадка, а паровой катер , почему бы и нет? Они могут по суше добраться до какой-нибудь деревни с пристанью, взять катер и миновать линию заграждения. Тем более, ночью.
Он так и сказал Хэнсону. Полковник почесал в засыпанной табаком бороде: «Это вы хорошо подметили, мистер Степан. Я свяжусь с военным министром Стэнтоном. Пусть проверят все причалы в радиусе двадцати миль ниже по течению».
Степан бросил взгляд на карту Мэриленда и Виргинии, что висела на стене кабинета Хэнсона. Он чуть не зажмурился. Рек и речушек, впадающих в Потомак, было не меньше двух десятков. Полковник мрачно заметил: «А еще болота, мистер Степан. В тех краях всю жизнь прятаться можно».
Петеньку привез вестовой в экипаже военного ведомства. Мальчик, завидев отца, вздохнул: «Тад плачет все время, а миссис Линкольн с постели не встает, с ней врач. Папа, - он взял Степана за руку, -что с мамочкой?»
Они стояли в закрытом дворе госпиталя. Было жарко, небо над головой играло чистым, весенним цветом. Пели птицы, и Степан вспомнил: «Пока мы вместе, смерти нет». «Так и будет, Марта, -пообещал он, - так и будет, любовь моя».
Барнс провел их в охраняемую палату, где лежала Марта. Врач сказал, у двери: «Причин волноваться нет. Пулю мы достали, жар не развился, рана чистая. Твоя мама обязательно выздоровеет, - он погладил Петеньку по голове.
- Она спит сейчас, - добавил Барнс, пропуская их вперед, - я хочу подержать ее на опиуме. Это лучше для организма, ему надо восстановить силы. Когда миссис Бенджамин-Вулф очнется, я вам сообщу.
Она вытянулась на постели, маленькая, худенькая, прикрытая шерстяным одеялом. Бронзовые волосы были убраны под косынку. Степан и Петя осторожно присели на кровать. Петенька шепнул: «Мамочка! Мамочка, милая, ты меня слышишь?»
Мальчику показалось, что темные, длинные ресницы матери дрогнули. Тонкий мизинец зашевелился. Степан, опустив глаза, понял, что жена ищет пистолет. Кольт лежал рядом с Мартой. Главный хирург армии, проверяя ее пульс, весело заметил: «Мы его разрядили, конечно». Степан подвинул жене револьвер. Палец коснулся рукоятки. Ему показалось, что бледные губы жены улыбаются.
- Мама выздоровеет, милый, - уверенно сказал Степан Петеньке, когда они вышли во двор. Он отправил сына обратно в Белый Дом. Дэниел написал: «Я сейчас ночевать на работе буду, а Майкл там. Он присмотрит за твоим сыном».
Макс остался на верфях. К удивлению Степана, он хорошо разбирался в технике. Макс пожал плечами: «Я с шестнадцати лет либо в шахтах, либо в механических мастерских работаю, - он разогнулся и отряхнул испачканные углем руки, - не волнуйтесь, кузен. Без помощника в машинном отделении вы не останетесь».
Субмарина была рассчитана на пятерых, но Степан не видел смысла сажать туда больше людей. «Сами справимся, - сказал он Максу, уезжая с верфи, - готовь ее к выходу. Я скоро вернусь».
- Надеюсь, с хорошими новостями, - крикнул Макс ему вслед. Он проводил глазами широкую, мощную спину в суконной куртке, рыжие, коротко стриженые волосы:
- А если кузина Марта умрет..., Смелая она женщина. Может быть, тогда рассказать ему? Да не умрет она, - рассердился на себя Макс, - ее прабабушка чуть ли ни до ста лет дожила, и на седьмом десятке прыгала с палубы взорванного корабля в Балтийское море. Еще и мужа своего спасла. Кузина Марта тебя переживет, милый мой Волк, - он закурил папироску и вернулся к пневматическому двигателю субмарины.
Майкл вышел из Белого Дома, когда над Вашингтоном повисла луна. Дети остались в спальне Тада. Петя рассказывал сыну Линкольна о Китае и Японии, Майкл поиграл с мальчиками в карты. Он вспомнил тихий голос Тада: «Мистер Вулф, а папа..., папа там..., - ребенок указал вниз.
Майкл кивнул. Ночью врачи делали вскрытие, а на утро он вызвал похоронных дел мастера. Тело надо было забальзамировать. После прощания, в Восточной Гостиной, и в ротонде Капитолия, гроб отправлялся в Иллинойс, на особом железнодорожном рейсе. Он должен был пройти через все крупные города восточного побережья, чтобы люди, как сказал президент Джонсон, попрощались с героем Америки. Майклу поручили сопровождать поезд и заняться похоронами в Спрингфилде, а после его ждали в Вашингтоне. Джонсон оставлял себе всю администрацию. «Работы будет много, мистер Вулф, - предупредил он Майкла, - отложите все личные дела, если они есть, на потом».
- Отложу, - Майкл отпер кованую калитку особняка: «Бедная Аталия, надо ей немедленно отправить записку, она волнуется..., Придется осенью обвенчаться. Ничего, Джонсон мне даст две недели отпуска, свожу Аталию хотя бы на побережье. Еще тепло будет..., - Майкл представил себе берег белого песка, и ее, в простом платье, шлепающую ногами по воде. Он улыбнулся: «В Европу мы еще съездим, обязательно».
В саду было тихо, темно. Наверху, в ночном небе, шуршали ветви тополей. Майкл почувствовал, как он устал. Вытянув ноги, мужчина опустился на мраморную скамейку. Он достал из кармана пиджака серебряный портсигар и вздрогнул. Сзади чиркнула спичка. Майкл обернулся и увидел в фосфорном, белом свете голубые, такие знакомые глаза.
- Здравствуй, Майкл, - спокойно сказал Мэтью и сел рядом с братом.
Мэтью курил и рассказывал брату придуманную историю. За день прогулок по улицам Вашингтона он повторил ее много раз, чтобы не путаться в деталях.
- Хотя Майкл всегда был доверчивым теленком, - холодно думал Мэтью, - тем более, я его брат. Он меня не выдаст, да и выдавать нечего. Я просто офицер конфедератов. Он поможет мне спасти Аталию, он джентльмен. Мерзавцы, арестовать невинную девушку, держать ее в камере…
Мэтью говорил, что с начала войны служил в армии Миссисипи, под командованием генерала Джонстона. Он намеренно выбрал погибшего военачальника. Майкл бы, конечно, ничего проверять не стал, да и как было проверить, в неразберихе едва закончившейся войны, но Мэтью велел себе быть осторожным. Он рассказал Майклу, что давно продал имение в Саванне, и собирается в Европу.
- Езжай, - недоуменно прервал его брат, - ты слышал условия капитуляции, наверняка. Вас никто не будет преследовать. Садись на корабль и отправляйся во Францию.
Даже в темноте было заметно, как покраснел Мэтью. Майкл поднялся:
- Пошли. Тебе помыться надо, отдохнуть…, Денег я тебе дам, не волнуйся. И напишу аффидавит, если тебя паспорта нет, - он улыбнулся и потрепал брата по плечу: «Завтра сходишь, получишь новые документы. Ты в Европе думаешь обосноваться? - он посмотрел в голубые глаза Мэтью.
- Он, конечно, раньше был рабовладельцем, - вздохнул Майкл, - однако война всех изменила. Он тоже повзрослел. Женится в Европе, у меня племянники появятся. Он мой брат. И он честно воевал, боевой офицер…
Мэтью помолчал: «Посмотрим, Майкл. И спасибо тебе».
После ванны, Мэтью сидел в библиотеке, в бархатном халате Майкла, держа хрустальный бокал с виски. Он, осторожно начал:
- Майкл…Я не только потому в столицу приехал, что ты здесь…, Я знал, что ты мне поможешь, -мужчина замолчал. Майкл, потянувшись, пожал его руку: «Ты все правильно сделал, милый. Что такое? - озабоченно спросил он.
Мэтью говорил, а потом заметил, как застыла щека брата, как дернулся угол его рта. «Я уверен, -заключил Мэтью, - что мисс Вильямсон ни в чем не виновата. Это просто ошибка, недоразумение…, Ей девятнадцать лет, бесчестно подозревать невинную девушку…, Ты, наверняка, знаешь людей из военного ведомства…»
Прямо о кузене Дэниеле Мэтью говорить не стал, на всякий случай. Майкл молчал, затягиваясь папиросой. Мэтью добавил: «Я слышал сегодня, в таверне, кузина Марта была в ложе с Линкольном. Майкл, это ужасно, поднять руку на законно избранного президента, на женщину…, Как она? -поинтересовался Мэтью.
- Она выживет, операция была удачной, - вздохнул Майкл: «Муж ее здесь, он на военных верфях работает. И сын тоже, десять лет ему. И кузен Макс, из Брюсселя, он в нашей армии воевал, а сейчас домой поедет. Мисс Вильямсон, моя невеста, - Майкл поднялся и подошел к окну.
Флаг на Капитолии был наполовину спущен. Майкл увидел украшенный знаменами катафалк, что стоял в Восточной Гостиной, готовый принять гроб с телом Линкольна. «Вскрытие сейчас идет, -вспомнил он, - Барнс туда приехал. Господи, упокой душу президента, и дай нам силы пережить это».
Майкл был в домашних брюках и льняной рубашке. Он присел на подоконник. Брат молчал, опустив голову.
- Аталия мне ничего не говорила, - Майкл, на мгновение, закрыл глаза, - конечно, если они до войны встречались, она тогда ребенком была. Потом Мэтью в армию ушел…, Бедная моя девочка, она, наверное, просто не хотела меня расстраивать. Никогда ей ничего не скажу. Она о нем, и забыла, наверное.
- Моя невеста, - жестко повторил Майкл и отпил виски: «Поэтому, Мэтью, завтра, вернее сегодня, брат посмотрел на часы, - я поеду в тюрьму и буду разговаривать с тем, с кем надо говорить. Аталию отпустят, и ее отца тоже. А ты поедешь в Нью-Йорк, с деньгами и аффидавитом, что я напишу. Оттуда отплывешь в Европу. Мы с Аталией любим, друг друга, и осенью обвенчаемся, - Майкл намеренно аккуратно поставил стакан рядом.
- Джентльмен не ворует чужую невесту, - Мэтью поднялся, - тем более, у собственного брата.
- Он повзрослел, - понял Мэтью, глядя на упрямый очерк подбородка: «Уже не теленок. Ладно, мне сейчас надо спокойно добраться до капитана Дирборна, взять катер, и оказаться на океане. Потом я сюда вернусь и убью Майкла. Женюсь на его вдове, ничего страшного. Если у Аталии будет ребенок, я его, конечно, воспитаю, как своего. Все же наша кровь».
- Я не знал, что она твоя невеста, - Майкл налил себе еще виски из хрустального графина: «Полковник Вильямсон мне ничего не сказал. Аталия до войны была маленькой девочкой. Я не сомневаюсь, что для нее это была просто игра. Она никогда не считала тебя своим женихом». Майкл прошагал к столу и взял свою механическую ручку: «Я пишу тебе аффидавит, отдаю деньги, и чтобы завтра духу твоего в Вашингтоне не было, Мэтью. С Аталией и ее отцом все устроится, не волнуйся, - Майкл положил перед собой бумагу и вдруг, поднял голубые глаза: «Ты не слышал, на юге…, Кто убил нашего отца, сестру, Фрименов?»
- Понятия не имею, - пожал плечами Мэтью и нарочито спокойно добавил: «Хорошо. Я все понимаю, Майкл. Аталия, действительно, меня никогда не любила. Я тебе сообщу свой адрес во Франции. Напиши, когда вы поженитесь».
Майкл промокнул чернила бумагой. Открыв ящик стола, он достал печать. Мэтью обвел взглядом ряды книг на полках красного дерева. Вытисненные золотом названия тускло блестели в свете газовых рожков. Он вздрогнул. На мраморном камине стояла фотографическая карточка в серебряной рамке. Отец улыбался, наклонившись, обнимая за плечи Сару-Джейн. Женщина держала на коленях девочку, еще маленькую, годовалую, в шелковом платье с оборками. Мэтью едва подавил тошноту, глядя на кудрявые, темные волосы покойной сестры, на кожу цвета светлого каштана.
- Когда я сюда вернусь и стану мужем Аталии, - решил Мэтью, - я все здесь перестрою, от подвала до чердака. Здесь эта черномазая шлюха жила. И карточку эту сожгу, первым делом. Но сначала навещу Святую Землю.
- Сара-Джейн в столицу приезжает, - Майкл протянул ему аффидавит и конверт с деньгами, - будет работать в бюро по эмансипации. Нам надо открывать школы, для детей и взрослых, учить наших новых граждан грамоте…
Мэтью заставил себя кивнуть:
- Спасибо. Я ночевать не буду, прямо сейчас отправлюсь в Нью-Йорк. До вокзала я сам доберусь, - он замолчал. Майкл, внезапно, спросил: «Ты, на юге, не слышал такой клички - Дрозд?»
- Нет, - улыбнулся Мэтью и развел руками.
Они обнялись в передней. Ни на какой вокзал Мэтью не собирался. Ему надо было оказаться в заливе Бельмонт. На слиянии Потомака и реки Оссокван, в тихой деревеньке Колчестер, его ждал паровой катер.
- На побережье меня никто не найдет, - Мэтью пожал руку брату, - даже если Вильямсон заговорит. Кузен Дэниел рано или поздно все равно начнет его пытать. Бут в Мэриленде, а остальные меня не интересуют. Свое задание я выполнил.
Майкл проводил брата глазами. Мэтью шел, выпрямив спину, невысокий, легкий. Мужчина вздохнул:
- Даже переночевать не захотел. Конечно, тяжело ему сейчас, конфедераты сдались, а еще и Аталия…, Главное, что Мэтью жив, что с ним все в порядке. Мы еще увидимся, обязательно, - брат исчез в темноте. Майкл, постояв, немного, направился к Капитолию. Там была стоянка городских карет. «Они, наверняка, в тюрьме Арсенала, - подумал Майкл, - но сейчас все разрешится. Хорошо, что Мэтью мне об аресте сказал. Бедная моя девочка, она испугалась, плачет…, Надо немедленно поговорить с Дэниелом, если он там».
Когда Майкл выходил из библиотеки, сварить кофе, Мэтью достал из стола один из пистолетов. У брата их было несколько. Заодно, просмотрев бумаги, он понял, что Атцерода и Пауэлла, действительно, еще не арестовали, а местонахождение Бута и Херольда неизвестно.
- И не будет известно, - сказал Мэтью себе под нос, - это я вам обещаю. И меня никто не найдет. Это не Аталия, это Вильямсон. Он всегда умел держать нос по ветру, мерзавец. Понял, что северяне выигрывают, и предложил дочь Майклу. Аталия не могла сама ничего решить. У женщин на такое просто ума не хватает. Они, как собаки, идут за хозяином. Ничего, я потерплю, - Мэтью улыбнулся, - у нее появится новый господин, и скоро.
Оказавшись у Потомака, он огляделся и вздохнул. Вдоль реки надо было идти пешком, почтовые кареты ночью не отправлялись.
- Ладно, - подумал Мэтью, - пятнадцать миль, ничего страшного. Посплю где-нибудь в лесу, весна теплая. Для патрулей у меня есть паспорт. Мистер Делани, уроженец Массачусетса, от службы в армии освобожден.
Оружие Мэтью не беспокоило. С ним в Америке ходили и военные, и штатские. «И женщины, - кисло сказал он, глядя на огни, что блестели над темной, широкой рекой, - например, кузина Марта. Волчица, одно слово».
В пяти милях от города стояли паровые фрегаты, но Колчестер был ниже линии блокады.
- Туда не доберутся, - Мэтью закурил папироску и свернул на широкую, наезженную дорогу, что вела вдоль Потомака на юг.
Во дворе тюрьмы Арсенала зажигались газовые фонари. Дэниел распахнул дверь камеры, держа в руках чашку кофе. Полковник сидел, привязанный к стулу Он увидел, как голова Вильямсона клонится набок. Дэниел поставил чашку на стол, и хлестнул его по щеке: «Я сказал, не спать!». Уходя, в середине дня, майор Горовиц обаятельно улыбнулся: «Я ненадолго, полковник. Вернусь, и мы продолжим нашу беседу». Дэниелу сказали, что Вильямсон не ложился за все время, проведенное в камере. Майор Горовиц, вызвал охранника в коридор: «Пусть сидит, а если он, хоть попробует глаза закрыть, сразу его бейте. Не стесняйтесь».
Охранник, судя по всему, действительно не стеснялся. У Вильямсона была кровь в бороде. Он пошлепал разбитыми губами и неразборчиво попросил: «Отпустите меня, майор Горовиц, я ничего не знаю, клянусь вам…, Где моя дочь?»
- Упрямец, - Дэниел закурил сигару. Он побывал на допросах Вейцмана и вдовы Саррет. Те, наконец, признались, что оружие, найденное в пансионе, привез туда тот же самый, проклятый Дрозд. Из них выбили описание Дрозда, однако невысоких, светловолосых мужчин в столице было не перечесть. «Он хорошо знал Вашингтон, - заявил Вейцман, - Дэвид Херольд потом мне сказал, что Дрозд, наверное, здесь вырос, как и он сам».
- Здесь кто только не вырос, - мрачно подумал Дэниел, - сто тысяч человек в столице, а еще предместья. Мэриленд, Виргиния…, Мы его всю жизнь будем искать, и не найдем.
Дэниел, утром, показал Вильямсону анонимные письма, однако бывший полковник утверждал, что все это ложь. Майор Горовиц щелкнул крышкой своего хронометра: «Почти сутки он не спит. Крепкий человек, конечно. Однако и не таких ломали».
Вильямсон подавил в себе желание опустить веки:
- Господи, какой я был дурак. Он за мной следил, этот Дэниел, с начала. Еще с той поры, как мы в столицу приехали…, Поэтому он со мной познакомился. Они все знали, все…, Почему я раньше к ним не пришел, с повинной? Нельзя, - велел себе Вильямсон, - нельзя говорить о Буте. Его не поймали, и не поймают. Нельзя даже упоминать имя мистера Вулфа. Он не пощадит Аталию, если узнает. Ее отпустят, она ни в чем не виновата…, - Вильямсон заплакал. Дэниел, раздраженно, перебирал бумаги на столе:
- Право, Джеймс, стыдитесь. Вы боевой офицер, герой войны…, Признайтесь, что вы возглавляли шпионскую сеть, расскажите нам, кто такой Дрозд…, - Дэниел присел на край стола и посмотрел в подбитые, окруженные синяками глаза. Вильямсон молчал.
В камере все было готово. Дэниел усмехнулся: «Полковник посмотрит начало спектакля, и во всем признается. Аталию мы отпустим, ей некуда будет идти. Кроме меня, разумеется».
Он позвонил в колокольчик и приказал охранникам: «Отвяжите мистера Вильямсона и наденьте на него наручники. Мы кое-куда прогуляемся».
Дэниел не показывался на глаза Аталии. К ней вообще никто не заходил до этого вечера. Сейчас майор Горовиц отправил к ней Пинкертона. Девушку должны были доставить в особую камеру.
- Когда Вильямсон начнет говорить, - сказал Дэниел сыщику, - выводи ее за ворота тюрьмы и оставляй там. Как она до города доберется, не наша забота. Не забудь ей сообщить, что ее отец идет под военный трибунал и его ждет смертная казнь, - добавил майор Горовиц.
Они спускались в подвал. Вильямсон еле шел, едва переставляя ноги. Полковник вдруг остановился:
- Вы меня ведете на расстрел? - он попытался рухнуть на колени. Было полутемно, в неверном свете газовых рожков, Дэниел увидел, как исказилось лицо арестованного.
- Дайте мне попрощаться с дочерью, пожалуйста…., - Вильямсон зарыдал. Дэниел брезгливо поднял его за рукав испачканной кровью нижней рубашки. От полковника пахло потом и страхом, нижние брюки были влажными, в умывальную его не водили, Дэниел приказал: «Пусть этот южанин почувствует на своей шкуре, что такое, быть в оковах».
- В Америке казнят по приговору суда, - холодно сказал Дэниел, подводя Вильямсона к зарешеченному окошку камеры. Они услышали хохот и чей-то ленивый голос: «Покажи нам свой зад, девочка, хотя нет, - девушка взвизгнула, - я сам его оценю».
Дэниел увидел, как побелело лицо Вильямсона. «Нет, не надо, пожалуйста, не надо…., - девушка рыдала, - я здесь по ошибке, случайно…»
- Мы здесь все по ошибке! - крикнул один из мужчин: «Не теряйте времени, ребята! Тащите ее поближе к нарам!»
- Это дезертиры из соединений для цветных, - спокойно сказал Дэниел, рассматривая через решетку Аталию. Белокурые волосы растрепались, она забилась в угол, сжавшись в комочек. Девушка плакала, мотая головой.
- Их здесь, - Дэниел посчитал, - четверо. К утру, - он щелкнул крышкой хронометра, - мы, конечно, обнаружим ошибку, заберем отсюда вашу дочь…., - он искоса посмотрел на Вильямсона.
На роли дезертиров Пинкертон взял охранников из тюремного корпуса для цветных. Аталия истошно закричала. Вильямсон опустился на колени: «Я прошу вас, майор Горовиц. Спасите мою девочку…, Это я передал револьвер Буту, я был главой шпионской сети конфедератов…»
Вильямсон бы признал, что это он убил Линкольна, только бы не слышать рыданий дочери, ее страшного, высокого крика: «Пожалуйста, кто-нибудь, пожалуйста…».
- Так бы сразу, - вздохнул Дэниел. Майор щелкнул пальцами, и приказал охранникам, что следовали за ним: «Прекратить беспорядок, и отпустить девушку».
Вильямсон, стоя на коленях, нашел руку Дэниела и прижался к ней губами. Майор Горовиц, поморщившись, вытер ее носовым платком: «Пойдемте. Нас ждет долгая ночь».
Аталию все еще трясло. Она стояла в приемной тюрьмы, слушая, и не слыша, что ей говорят. Человек, что их арестовывал, мистер Пинкертон, вспомнила девушка, почти крикнул: «Вас отпускают, вы свободны!»
У нее стучали зубы. Аталия не могла забыть запах пота и виски, их смеющиеся, грубые голоса. Пинкертон почти насильно вывел ее в темный, едва освещенный двор тюрьмы. С Потомака дул теплый ветер. Аталия все еще была в своем домашнем платье, измятом, грязном, белокурые волосы рассыпались по плечам. «Мой отец, - всхлипнула девушка, - мой отец…Он ни в чем не виноват, пожалуйста…»
- Ваш отец, - сухо сказал Пинкертон, - признался в подготовке убийства президента США. Он будет судим трибуналом и приговорен к смертной казни. Всего хорошего, мисс.
Ее глаза вспухли от слез, нежные губы были искусаны, руки дрожали.
- Ваш особняк и счета вашего отца конфискованы, - добавил сыщик, - как имущество человека, совершившего преступление против нашего государства. Я сказал, - он почти вытолкал Аталию за ворота, - всего хорошего.
- Но куда, же мне идти…, - девушка стояла, не двигаясь, не стирая слез, что ползли по лицу.
- Понятия не имею, - грубо ответил Пинкертон. Ворота захлопнулись, Аталия осталась одна на пыльной, деревенской дороге. Вдали, на севере, поблескивали огоньки Вашингтона. Она бессильно села на обочину и разрыдалась. «Майкл, - Аталия хватала губами ночной воздух, - надо добраться до Майкла…Он мне поможет, он спасет папу…»
Она услышала скрип колес кареты. Девушка, даже не думая, сжавшись в комочек, закрыла голову руками. Ландо остановилось. Аталия вздрогнула, кто-то выпрыгнул на дорогу. Это был он. От него пахло знакомо, сандалом, табаком, немного, виски, у него были надежные, крепкие руки. Аталия, устроившись у него в объятьях, шепнула: «Я знала, знала, что ты приедешь…Меня отпустили, Майкл, но папа…». Майкл, сажая ее в ландо, пообещал: «Все, все закончилось. Я с ними поговорю, все будет хорошо. Любовь моя, прости, прости, я только сейчас узнал, что вас арестовали…»
- Ничего, милый, - Аталия взяла его руку и вытерла свои слезы: «Ничего, Майкл. Я так боялась, так боялась…, - она болезненно вздохнула и прижалась к Майклу. «Не буду ей говорить о Мэтью, - решил он, гладя девушку по голове, - уехал и уехал. Незачем ей о таком вспоминать, это дело давнее».
- Оставайся здесь и ни о чем не волнуйся, - Майкл поцеловал нежные руки: «Я все сделаю и вернусь с твоим отцом».
Он вышел из ландо и направился к воротам тюрьмы. Прорезь открылась. Майкл подал свою визитную карточку: «Я бы хотел увидеть майора Дэниела Горовица».
- Ждите, - донеслось до него. Майкл, закурив папиросу, помахав Аталии, стал ждать.
Степан понял, что конфедераты строили субмарину, пользуясь разработками инженеров из Старого Света. Он еще в Сакраменто прочел в газете, что, по слухам, французы испытывали на своем атлантическом побережье новое, таинственное, подводное оружие.
- Ничего таинственного, - сказал Степан Максу, когда они вернулись с пробного выхода на Потомак, -пневматический поршневой двигатель и электрические шестовые торпеды. Однако очень умно, - он ласково погладил медную обшивку подводной лодки, - раньше они все были на механической тяге. Ручной тяге, то есть, - усмехаясь, добавил Степан: «Я десять лет назад, на Крымской войне, на такой лодке в море выходил. Хорошо они придумали, со сжатым воздухом, - Степан указал на чертежи, что лежали между ними.
Они с Максом сидели на поросшем свежей травой береге, передавая друг другу флягу с остывшим кофе. Верфь была отгорожена даже с реки. Полковник Хэнсон говорил: «Война закончилась, шпионов бояться незачем, но не след всему городу знать, чем мы занимаемся».
Степан только что приехал из госпиталя. Марта очнулась. Он сидел, улыбаясь, вспоминая ее тихий голос: «Как там Петенька, милый…, Что с мистером Линкольном?»
Он вздохнул и поднес к губам маленькую руку: «С Петенькой все хорошо. Он в Белом Доме, но я его сюда привезу, если Барнс разрешил. Ему здесь койку поставят. Пусть при тебе будет». Марта пошевелилась, она полусидела на кровати. Женщина охнула, и требовательно повторила: «Что с президентом? Кто это был, в театре Форда?»
Окно палаты было распахнуто, на деревянных половицах лежали лучи утреннего солнца. Марта скосила глаза на свою перевязанную грудь. Дышать было больно. Марта пришла в себя на рассвете. Хирург, осматривая ее, сказал: «К сожалению, петь вам больше не суждено, миссис Бенджамин-Вулф, надо беречь легкие. И шрам останется, - он устроил перед Мартой зеркало, - но небольшой».
Марта увидела нитки. Шрам шел наискосок, выше правой груди.
- Действительно, он небольшой, - женщина попыталась сесть: «Я и не пела никогда, доктор Барнс. Я на фортепьяно играла».
- И будете дальше играть, - врач передал ей кольт и подмигнул: «Все время рядом с вами был. Я пошлю записку вашему мужу, чтобы он привез сюда мальчика. Вы теперь пойдете на поправку. Пусть Питер в госпитале остается, при матери».
- Спасибо, доктор, - бледные, тонкие губы улыбнулись. Марта закрыла немного запавшие, усталые глаза.
Степан не отнимал губ от ее пальцев.
- Он умер, Марта. Ему в голову стреляли. Актер, Джон Бут. Он сбежал, но его ищут, и обязательно найдут. Мы тоже, - Степан погладил заплетенные в косу, бронзовые волосы, - будем искать, на субмарине, о которой я тебе говорил. Она не так заметна, можно к любому уединенному месту подойти.
- Ты осторожней, - велела жена, - осторожней, Степа. Не хотел вооружением заниматься, и вот…, -Марта поманила его к себе и поцеловала рыжий, с чуть заметной проседью висок.
- Что делать, - Степан вдохнул запах трав, и хлорной извести, ей в госпитале мыли полы, - если страна требует. Я теперь американец, Марта.
Он очень осторожно обнял хрупкие плечи. Марта подумала: «А если дитя…, Меня на опиуме держали, я много крови потеряла. Надо с Барнсом поговорить, как Степушка за Петенькой уедет».
- Я боялся, - Марта почувствовала его слезы у себя на щеке, - так боялся, Марта…, Прости меня, что я таким дураком был, - Степан ласково покачал ее. «Что ты, - услышал он нежный голос, - пока мы вместе, смерти нет, Степушка. У меня ты с Петенькой на руках, мне умирать рано. Жалко, - Марта вздохнула, - жалко мистера Линкольна».
Степан уехал за сыном. Гроб с телом президента стоял в Восточной Гостиной, задрапированной черным крепом, на катафалке, под американским флагом. Вокруг, каждые два часа, менялся почетный караул. Завтра утром должно было начаться публичное прощание для членов кабинета, сенаторов и конгрессменов. Вечером того же дня два часа отводилось для семьи. Миссис Линкольн поднялась с постели и надела траур. «Потом, - вспомнил Степан, - его в ротонду Капитолия перевозят. Надо будет сходить, с Петенькой. Хотя мы с Максом вниз по реке отправляемся, пристани осматривать, искать Бута и Херольда».
Марта дождалась Барнса. Врач принес ей немного вина и крепкого бульона. Проглотив несколько ложек, Марта спросила: «Доктор…, Я могу сейчас ждать ребенка, это, - она указала на перевязанную грудь, - не опасно?»
Хирург поднял бровь и вытер ей губы салфеткой: «Пара склянок опиума еще никому не помешала доносить беременность, миссис Бенджамин-Вулф. Все будет хорошо, - он поднялся: «Дождитесь сына и отдыхайте».
Петенька приехал со своими книгами. Мальчик, озабоченно, сказал: «Я сегодня дядю Майкла и не видел, с утра».
- У него много дел с похоронами, милый, - вздохнула Марта. Петенька устроился на кровати, читая ей о необыкновенном путешествии немецкого профессора к центру земли. Поняв, что мать задремала, мальчик отложил книгу и прижался щекой к ее руке. «Я так тебя люблю, мамочка - шепнул Петенька, -так люблю». Он оглянулся на дверь: «Мне не запрещали. Я аккуратно». Петя скинул свои башмаки и лег рядом с мамой, держа ее за руку. Он и сам не заметил, как заснул, счастливо, крепко, словно младенец.
- И перископ есть, - Макс посмотрел на люк подводной лодки, что стояла, немного покачиваясь, у причала.
- Его еще Гутенберг и Ян Гевелий описывали, - рассмеялся Степан, закуривая: «Морской перископ, из трубы и зеркал, впервые предложил французский инженер Дэви, во время Крымской войны. Хотя конфедераты его усовершенствовали, - Степан зажмурился от яркого, полуденного солнца и указал папиросой на карту: «Езжай, куда тебе надо. Вечером пойдем вниз по течению. Будем проверять все эти речушки».
Макс поскреб в белокурых волосах и отряхнул холщовую куртку. Пока они сидели за обедом в столовой для инженеров, маленьком бараке, вестовой принес записку для Волка. Прочитав ее, Макс поднял голубые глаза: «Мне отлучиться нужно, по делу».
- Отлучайся, - добродушно разрешил Степан, - все равно до темноты нам надо еще раз лодку опробовать. В автономное плавание идем, как-никак.
Макс не стал говорить, что весточка была от Дэниела. Кузен просил его приехать в военную тюрьму. Волк, идя к воротам верфи, недоуменно подумал: «Что ему могло понадобиться? Ладно, разберемся».
Майкл устроил Аталию в гостевой спальне своего особняка. Когда он вышел из ворот тюрьмы, девушка даже испугалась. Его лицо, обычно доброе, закаменело, в свете газового фонаря было видно, как дергается угол рта.
Аталия забилась в угол экипажа. У нее отчаянно, бешено билось сердце, девушка все время слышала сухой голос Пинкертона: «Ваш отец будет приговорен к смертной казни…, к смертной казни…., -Аталия согнулась и зарыдала, кусая губы, вытирая грязной рукой слезы со щек.
Майкл, сев в ландо, вздохнул: «Ничего нельзя сделать, милая. Твой отец действительно готовил покушение. Он передал Буту револьвер, из которого убили президента…, Ничего нельзя сделать, -повторил Майкл и обнял ее, устроив белокурую голову на своем плече.
Всю дорогу до Вашингтона девушка плакала. Майкл видел перед собой холодные, серые глаза кузена Дэниела. Он спустился вниз, по узкой, каменной лестнице, и кивнул охранникам в передней: «Оставьте нас».
- Как здесь тихо, - отчего-то подумал Майкл: «Хотя ночь на дворе. Какая на нем рубашка чистая, даже странно».
Майкл не знал, что еще днем Дэниелу привезли пакет из универсального магазина. Майор отправил вестового и домой, за костюмами. Дэниел устроил себе и Пинкертону отдельную каморку с холщовыми, походными койками. Работы предполагалось много. Вильямсон начал говорить, но утверждал, что никакого Дрозда не знает. Дэниел повел полковника на очную ставку с Вейцманом и вдовой Саррет. Те Вильямсона, как выяснилось, никогда в жизни не видели.
За холодной курицей и лимонадом, Дэниел показал Пинкертону схему из своего блокнота.
- Ты прав, - поковырялся во рту сыщик, - Вильямсон просто прикрытие. Они готовы им пожертвовать. Он для дела не важен. А вот Дрозд, - Пинкертон указал на летящую птицу, что нарисовал Дэниел, -Дрозд заправлял всей сетью. Однако, он уже далеко, как и Бут с Херальдом
Дэниел прожевал мясо крепкими, белыми зубами:
- Мы их найдем. Не сегодня-завтра Ацероду и Пауэллу надоест прятаться. Они наткнутся на полицию, потеряв бдительность. Хотя, - Дэниел почесал светлую щетину на подбородке, - они тоже, наверняка, не знают настоящего имени Дрозда. А Вильямсон, - майор Горовиц вытер пальцы салфеткой, - знает. И нам скажет, Аллен, - он допил пиво и с наслаждением раскурил сигару.
- И на юге этот Дрозд подвизался, - угрюмо подумал Дэниел, - Бет и Джошуа привозили о нем сведения. Скорее всего, он, как я, через линию фронта ходил.
Когда ему принесли карточку кузена Майкла, Дэниел переоделся. Его старая рубашка была забрызгана кровью.
Он, молча, выслушал Майкла: «Я бы рад помочь, однако, - Дэниел повел рукой наверх, - пойдем. Ты сам почитаешь его показания».
Майкл долго изучал папку, сидя в голом кабинете, у деревянного стола: «Да. Все очень, - мужчина поискал слово, - убедительно. Спасибо, - он пожал руку Дэниелу, - я понимаю, ты ничего не можешь сделать».
- Ничего, - развел руками майор Горовиц.
- Передай мои извинения мисс Аталии. Она, конечно, была арестована по ошибке. И желаю вам счастья, - он поднялся. Выйдя на тускло освещенную площадку лестницы, Дэниел посмотрел вслед прямой спине Майкла: «Пусть увозит ее домой, - майор Горовиц прислонился к деревянным перилам, - он джентльмен и не тронет ее до свадьбы. Впрочем, никакой свадьбы не будет, - он сплюнул на пол и решил: «Днем отправлю записку Максу. Он мне поможет».
Аталия лежала, закусив зубами подушку, вспоминая испуганный голос отца: «Я ни в чем не виноват, ни в чем…». Майкл ночью показал ей умывальную. Когда Аталия привела себя в порядок, мужчина постучал в дверь: «Спокойной ночи, любовь моя. Я рано ухожу, в Белый Дом. Я тебе накрою холодный завтрак. Отдохни, пожалуйста».
Девушка так и не сомкнула глаз. Майкл, по дороге, рассказал ей, что Бут убил не только президента. Из того же самого пистолета он стрелял в миссис Бенджамин-Вулф, кузину Майкла. Аталия едва слышно плакала, уткнувшись в подушку:
- Папа отдал этот револьвер Буту…, Теперь его повесят, или расстреляют. У миссис Марты сын, ему всего десять лет. И у мистера Линкольна маленький ребенок…, - Аталия выбралась из постели на рассвете. Подойдя к окну, она отдернула шторы и посмотрела на купол Капитолия. Сердце глухо, тоскливо болело.
- Я дочь государственного преступника, - девушка, в одной рубашке, сползла на ковер и скорчилась в углу, - Майкл заместитель главы администрации. Он никогда на мне не женится, никогда…Ему можно будет забыть о карьере…, - Аталия засунула в рот пальцы и крепко их прикусила:
- И папа…, Папа умрет, я его больше никогда не увижу, - она еле добралась до гардеробной, где висело несколько простых платьев:
- Это кузины Марты, - сказал ночью Майкл, - можешь их носить, ничего страшного. Она еще не скоро из госпиталя выйдет.
Свое платье Аталия выбросила. Оно было непоправимо испорчено ночью в камере. Девушке до сих пор казалось, что от светлого, испачканного шелка пахнет тюрьмой.
Она сидела в углу комнаты, обхватив колени руками, раскачиваясь. Внизу хлопнула дверь. Девушка, поднявшись, увидела Майкла. Он шел к калитке особняка. Аталия отчего-то вспомнила, как она выбирала шелк для свадебного платья и опять зарыдала, громко, во весь голос. «Майкл не спасет папу, - шептала она, - никто не спасет». Жених так и не сказал ей, с кем он говорил в тюрьме. Аталия вспомнила серые, пристальные глаза майора Горовица. «Может быть, он…, - отчаянно подумала девушка, - он из военного ведомства…, Надо его разыскать, непременно. Встать на колени, просить…, Или Майкл просто ничего не захотел делать, потому, что у него карьера? - Аталия, внезапно, испугалась. «Он в Иллинойс уезжает, на похороны президента. Он меня просто выбросит на улицу. Зачем ему жена, у которой отец, предатель Америки?»
Аталия заставила себя умыться. Одевшись, она посмотрелась в зеркало. Глаза распухли, на щеках виднелись красные пятна. «Надо поесть, - сказала она себе, - надо быть сильной, ради папы. Президент Джонсон еще может заменить казнь пожизненным заключением. Наверное». Аталия пригладила волосы и спустилась в столовую.
Волк приехал в тюрьму, когда солнце стало клониться к вечеру. Форт стоял южнее города, на мысу, где река Анакостия впадала в Потомак. Выше по течению была военная верфь. Волк, соскочив с лошади, увидел на серой воде линию кораблей.
Субмарина должна была выйти в реку ближе к ночи. Им требовалось проверить деревенские, уединенные причалы. Военное ведомство боялось, что Бут и Херольд могли до сих пор прятаться где-то в глубине болотистой равнины, лежавшей между столицей и Атлантическим океаном.
- Там морские порты, - Волк сунул в прорезь ворот записку от Дэниела, - хотя вряд ли они на восток подадутся. Скорее, на юг. Ходили слухи, что, в случае поражения конфедератов президент Дэвис собирается отправиться в Мексику и оттуда продолжать борьбу. Но ведь некому бороться. Дэвис, наверняка, уже на пути в Париж, - ворота открылись. Макс увидел Дэниела. Кузен, улыбаясь, покуривая папиросу, сидел на деревянной скамейке у красной, кирпичной стены.
Дэниел был в отменном настроении.
После обеда у пансиона вдовы Саррет арестовали Льюиса Пауэлла, человека, что должен был убить государственного секретаря Сьюарда. Пауэлл три дня бродил по Вашингтону, ночуя в канавах. Потом южанин отыскал дорогу к тому единственному дому, что он помнил. Его уже опознали. Пинкертон привез в тюрьму охранника семьи Сьюардов, полицейского Белла. Тот сразу выбрал Пауэлла из людей, выстроившихся вдоль стены, и твердо сказал: «Конечно, это он. Я его хорошо рассмотрел».
Пауэлл признался, что жил в пансионе вдовы, и участвовал в тайных совещаниях вместе с другими заговорщиками. Однако он понятия не имел, кто такой на самом деле Дрозд.
- Он не всегда жил в столице, - прошептал Пауэлл разбитыми, окровавленными губами, - часто уезжал. Мы не знали, куда. Он хорошо знал юг. Я сам из Алабамы, он и там бывал. Однако акцент у него был здешний. Он из Виргинии, или Мэриленда.
Дэниел, выйдя из камеры, выругался: «В Мэриленде и Виргинии конфедерат на конфедерате. Как его найдешь, этого Дрозда?»
Макс пожал Дэниелу руку. Он увидел холодный огонек в глазах кузена и хмыкнул: «Вот зачем он меня позвал. Интересно, он уже уложил в постель мисс Аталию? Вряд ли, Дэниел не из таких. Он хочет жениться, сразу видно. Не буду ему переходить дорогу, - решил Макс, - но и развлечься, тоже не мешает».
Работая с кузеном Степаном на верфях Макс, иногда, исподтишка, сравнивал его с Федором Петровичем. Он помнил рассказы бабушки Джоанны о дяде Теодоре и тете Тео.
- Федор Петрович изящней брата будет, - думал Макс, - Степан Петрович в дедушку своего. Такой же медведь. Хотя тетя Юджиния была стройная, хрупкая, бабушка говорила. Как кузина Марта, -вспомнив кузину Марту, Макс увидел на узкой, нежной ладони женщины кольт: «Я говорил, не надо ей прекословить. Вот и не буду». Он так ничего и не сказал кузену Степану.
Когда Дэниел готовил его к роли капитана Марша, Волк рассказывал кузену, что во время восстания в Литве русские подсылали в их отряды осведомителей.
- Я сам, - усмехнулся Макс, - нескольких казнил. Сначала, конечно, мы с ними разговаривали, - он, со значением, поднял бровь.
Дэниел был в чистой рубашке и офицерских бриджах, светлые волосы коротко подстрижены.
- В город съездил, - он открыл для Макса серебряный портсигар, - утром. Хоть с президентом попрощался, - Дэниел помолчал и тихо добавил:
- Вильямсон знает, кто такой Дрозд. Но молчит. Я хочу, чтобы он признался, Макс. Ты понимаешь, -майор Горовиц повел рукой, - ты теперь американский гражданин. Если мы успешно поговорим с Вильямсоном, я обещаю впредь, как бы это сказать, выпустить тебя из своего поля зрения.
Волк засунул руки в карманы куртки. Он стоял, покуривая, изучая спокойное лицо кузена. Предложение было заманчивым. Волк, после работы на континенте, намеревался вернуться на новую родину и организовывать здесь ячейки Интернационала.
- Когда мы установим коммунистический строй, - отчего-то подумал Волк, - нам нужны будет такие люди, как Дэниел. Не сразу все проникнутся революционной идеей. У нас будут недобитые враги, контрреволюционеры..., Невозможно изменять общество и не окунуть руки в кровь. Прадедушка это знал.
Волк выбросил окурок в решетчатую корзину. Когда он воевал в Литве, в отряде Сераковского, он слышал о том, как русская охранка допрашивает поляков.
- Сам Федор Петрович и допрашивал, - вспомнил Макс и сказал Дэниелу: «Он заговорит. Но я не могу оставаться. Мне надо вернуться на верфь. Мы вечером уходим вниз по течению».
- И вернешься, - уверил его кузен: «Мы услышим имя Дрозда, а с остальным я разберусь сам».
Майор Горовиц, отправив записку Волку, долго сидел над своим блокнотом. Дэниел составил целую таблицу. Он знал, что Дрозд молод, не старше тридцати, знал его рост, примерно пять футов три дюйма, знал, что у него русые волосы и голубые глаза, знал о столичном акценте, и о том, что Дрозд много времени провел на юге. Паэулл утверждал, что Дрозд отлично владел оружием и умел подделывать почерка. Дэниел разложил перед собой анонимные письма, что приходили ему, начиная с зимы. Он долго вглядывался в ровные строки. Их посылал образованный человек, ошибок он не делал, и стиль был отменным. «Спасение Венеции, - пробормотал Дэниел, - я помню, он в школе писал сочинение о пьесах Отвея. Даже какую-то медаль выиграл, он хвастался».
Дэниел все еще не мог поверить. Он раскрыл окно и закурил, сев на подоконник.
- Бет видела его в Ричмонде, издалека, - майор Горовиц взглянул на военные фрегаты, - а с тех пор он пропал. Он еще до войны уехал на юг. И Джошуа читал донесения этого Дрозда, в Ричмонде.
Это было Дэниелу только на руку. Выслушав Майкла, проводив его, он долго стоял в тюремном дворе, глядя на крупные, яркие звезды.
- Майкл не сможет спасти Вильямсона, - холодно думал Дэниел, - президент Джонсон подпишет амнистию по представлению военного министра Стэнтона, и только него. Я скажу Стэнтону, что Вильямсон просто пешка, его обманули. Тем более, полковник нам помогал, гнал на юг дезинформацию. Он герой мексиканской войны..., Получит пожизненное заключение, отсидит лет пятнадцать. К тому времени ему седьмой десяток пойдет. Это если он доживет, конечно. Аталия всю жизнь мне будет благодарна, с колен не поднимется. Надо ее к себе привязать, - Дэниел улыбнулся, -я знаю, как это сделать.
Он предполагал, что Мэтью Вулф, если Дроздом был именно он, а в этом у Дэниела почти не оставалось сомнений, увидев полицейских в пансионе вдовы Саррет, пошел в единственный дом столицы, где он мог найти приют, к своему брату.
- Майклу, он, конечно, правды не сказал, - Дэниел потер подбородок, - однако Майкл, хотя бы, сможет подтвердить наши подозрения. Наверное, - мрачно сказал Дэниел, вспомнив упрямые, голубые глаза. Майор Горовиц разозлился:
- Его брат преступник, организатор убийства Линкольна. Президент Джонсон, узнав об этом, вышвырнет Майкла из администрации с волчьим билетом. Он никогда в жизни не сможет занять государственный пост, и юридической практикой не сможет зарабатывать. Его во всех газетах ославят, как человека, укрывавшего главу заговора. Я об этом позабочусь.
- Ладно, - Волк похлопал Дэниела по плечу, - не будем тянуть. Отправляй Вильямсона в подвал. Мне нужна будет печка, - Волк посмотрел на конюшни, - кузнечные клещи и сделай ему кляп. Незачем всем вокруг знать, чем я буду заниматься. То есть мы, - обаятельно улыбнулся Макс и пошел к входу в тюрьму.
Дэниел еще никогда такого не делал и хотел набить себе руку.
- Пригодится в будущем, - он, забрав все, что было нужно, приказал охранникам привести Вильямсона в свободную камеру. В подвальной каморке было жарко. Макс растопил чугунную печку. Скинув куртку, он засучил рукава рубашки. Волк вежливо сказал, завидев на пороге Вильямсона:
- Добрый день, полковник. Присаживайтесь, - Дэниел кивнул охранникам. Те провели заключенного к деревянному стулу, сняв с него наручники.
- Оставьте нас одних, - велел Дэниел. Дверь захлопнулась.
- Я его помню, - понял Вильямсон, глядя на высокого, красивого, белокурого мужчину: «Горовиц приводил его ко мне на прием, год назад. Капитан де Лу. Он тогда в форме был. Господи, - Вильямсон опять почувствовал, что плачет, - только бы мне дали девочку увидеть, перед казнью…, Куда она пойдет, что она будет делать..., Она такая хрупкая, она не выживет, Господи..., - он вздрогнул. Майор Горовиц стал прикручивать его веревкой к стулу.
Вильямсон затрясся, бормоча: «Не надо, пожалуйста, не надо, я вам все сказал, все...»
- Не все, - Дэниел отступил и посмотрел на желтоватые синяки, на кровь, что засохла в бороде полковника: «Вы так нам и не признались, Джеймс, кто такой Дрозд. Мы вынуждены, - Дэниел развел руками, - принять меры».
Восьмая поправка к американской конституции, входившая в Билль о правах, запрещала жестокие и необычные наказания. Так было сказано в тексте, одним из авторов которого был Дэниел Вулф. Майор Горовиц сам видел черновики Билля, руки дедушки Дэниела, в библиотеке Конгресса. Однако пытки, негласно, были разрешены. Дэниел пытал индейцев, когда служил на территориях, но белого человека, американца, никогда. «Это враг, - сказал себе майор Горовиц, глядя на Вильямсона, - враг Америки. Поступай с ним, как с врагом».
Он раскрыл Вильямсону рот и затолкал туда кляп из грубого холста.
- Начинай, - кивнул Дэниел Максу, и положил левую руку полковника на стол, - посмотрим, что он скажет.
Дэниел внимательно следил за Максом, -
Вильямсон заговорил, когда Дэниел, взяв клещи, повторив то, что делал Макс, вытащил мокрую тряпку.
- Это мистер Вулф, Мэтью Вулф, - рыдал Вильямсон, - я все расскажу, все..., Пожалуйста, не надо больше..., - он посмотрел на лужу крови, что расплывалась по деревянному столу: «Пожалуйста, позовите врача...»
- Позову, - кивнул Дэниел, доставая свой блокнот: «Он услышит, полковник, что вы сами поранились. Говорите, - велел он.
Они с Максом распрощались во дворе тюрьмы. Дэниел пожал ему руку:
- Вы с кузеном Степаном посмотрите, может быть, и Мэтью вместе с Бутом и Херольдом прячется. Хотя думаю, - Дэниел взглянул на темное небо над Потомаком, - что мы его упустили. И Майкл не знает, где он. Мэтью не такой дурак, чтобы приходить к брату. Удачи вам, - он заметил, что Макс тщательно вымыл пальцы и незаметно улыбнулся.
Макс забрал у вестового свою лошадь: «Теперь я в Америке могу делать все, что захочу. Никто меня и пальцем не тронет. Надо будет навестить новую миссис Горовиц, когда я сюда вернусь. Она мне будет рада».
Подводная лодка должна была выйти с верфи в десять часов вечера. Она делала пять миль в час. К полуночи они рассчитывали оказаться в заливе Бельмонт, и с утра начать следить за деревенскими пристанями.
Дэниел поужинал с Пинкертоном, рассказав ему о том, кто такой на самом деле Дрозд. Дэниел не видел смысла это скрывать. За свою карьеру майор Горовиц был спокоен. Он сегодня же ночью хотел встретиться с военным министром Стэнтоном и доложить результаты расследования.
- Более того, - размышлял Дэниел, - это произведет хорошее впечатление. Я не жалею даже своих родственников ради дела. Горовицы выше полковника еще не поднимались, а я стану генералом.
Дэниел знал, что Майкл, с похоронами, ночует в Белом Доме.
- Аталия у него в особняке, - хмыкнул майор Горовиц, - он, наверняка, оттуда выехал, как джентльмен. Навещу кузена, покажу ему записи допроса Вильямсона. Если он знает, где Мэтью, он мне все расскажет.
За кофе Дэниелу принесли маленький конверт. Майор распечатал его и пробежал глазами записку: «Хорошие новости, Аллен. Я в столицу, к утру вернусь. Предполагаю, что к тому времени придут сведения из залива Бельмонт и Мэриленда».
Равнину южнее Вашингтона, за Потомаком, прочесывали полицейские. К городским врачам Бут не обращался, в этом Дэниел был уверен.
- Мэтью знает, где Бут, - Дэниел выехал на северную дорогу, - найти бы еще Мэтью. Майкл заговорит, это я обещаю.
Он пустил своего гнедого рысью, повторяя изящные, написанные мелким почерком строки: «Уважаемый майор Горовиц, мне необходимо встретится с вами по делу, касающемуся моего отца. Умоляю вас, не откажите мне сообщить, где и когда мы бы смогли увидеться. Искренне ваша, Аталия Вильямсон».
- Не откажу, - Дэниел, на мгновение, закрыл глаза: «Конечно, не откажу».
Он обернулся и посмотрел на темно-красные, мощные, кирпичные стены тюрьмы. Закат окрасил воду Потомака в алый цвет. Над палубами кораблей метались чайки. Дэниел заметил, что из ворот верфи выходит паровой буксир. Вода за ним едва заметно бурлила. Он знал, что Макс его не может увидеть, но все равно помахал рукой.
Под водой, в кромешной темноте, Степан усмехнулся: «Посмотри. Заодно разберешься, как перископ работает». Макс опустился на колени и присвистнул: «Вот это да!». Они ощутили толчок. Буксир вывел их на середину Потомака. Канат, соединявший лодку с кормой корабля, убрали.
- Вот и все, - Степан зажег фосфорную спичку и посмотрел на свой хронометр, - десять вечера. Мы в автономном плавании.
Было слышно, как мерно работают поршни в машинном отделении, пахло перегретым воздухом. Макс посетовал: «Курить жаль, нельзя. А почему так, если спичками можно пользоваться?»
- Потому, - Степан потер затекшую шею, - что тогда здесь нечем дышать будет. Придется потерпеть. Я рассчитываю двое суток под водой провести. Или меньше, если мы их раньше поймаем.
- Поймаем, - Макс услышал спокойный голос Дэниела: «Насчет Мэтью - это государственная тайна, поэтому пока ни слова кузену Степану. Если вы его найдете, конечно, можешь рассказать».
- И его и Бута с Херольдом, - Макс, нагнувшись, пробирался в машинное отделение. Под водой он чувствовал себя отлично. Макс не зря больше года работал забойщиком. «Пласт моей бригады был в полумиле под землей, - сказал он Степану, - я там по шесть часов кряду с киркой лежал. Десять футов воды меня не испугают».
Лодка, набрав ход, проскользнула между фрегатами и скрылась на востоке. Над болотами Мэриленда поднялась бледная луна.
Майкл, действительно, переехал в Белый Дом. Утром, после того, как он привез Аталию в особняк, началось прощание с президентом. Вскоре катафалк должны были доставить в ротонду Капитолия, а оттуда на вокзал, где готовился особый поезд от военного ведомства. Майклу надо было рассылать телеграммы в города по пути следования, сидеть с начальником железнодорожного департамента, генералом Мак-Каллумом, рассчитывая маршрут. Они собирались миновать семь штатов и сделать одиннадцать остановок на пути в Спрингфилд, на кладбище Оак-Ридж. Там должны были похоронить президента и его третьего сына, Уильяма, умершего два года назад.
Майкл успел сбегать домой и нашел Аталию в библиотеке. Она сидела, забившись с ногами в большое кресло, в простом, саржевом платье кузины Марты, обхватив коленки руками. В комнате было сумрачно, бархатные гардины она задернула. Майкл остановился на пороге:
- Господи, бедная моя девочка..., Может быть, сейчас обвенчаться? Нет, страна в трауре..., И ее отец..., - он посмотрел на бледное лицо Аталии, на темные круги под глазами. Тихо подойдя к девушке, Майкл обнял ее за плечи. Аталия плакала, жалобно, как ребенок. Майкл решил: «Похороню Линкольна и попрошу об отставке. Когда отца Аталии казнят, это будет во всех газетах. Президент мне ничего не говорил, но это пока. В Белом Доме просто не знают, что мы помолвлены...»
Аталия всхлипнула и неразборчиво сказала: «Я все понимаю, Майкл..., У тебя карьера...»
- У меня ты, - Майкл нагнулся и поцеловал белый, нежный лоб: «Ты моя любовь и так будет всегда. Ты ни в чем не виновата. Завершу дела и подам в отставку. Проживем, ничего страшного, - он погладил белокурые волосы. Аталия сглотнула: «Может быть, сказать Майклу, что я отправила записку майору Горовицу? Они родственники..., Нет, зачем, нельзя о таких вещах говорить, это может принести несчастье. Если..., когда папу спасут, тогда и скажу, - она, незаметно, перекрестилась.
Майкл, утром, в столовой, оставил ей деньги и записку: «Пожалуйста, любовь моя, купи все, что тебе надо». Аталия только сбегала за простыми чулками, и зашла на городскую почту. Майор Горовиц был в адрес-календаре. Аталия поняла, что он живет по соседству с Майклом. Она вспомнила, как мисс Фримен и рав Горовиц пригласили ее к ланчу: «Я была у них дома, - обрадовалась Аталия, - я знаю, как туда идти. Это за две улицы от Майкла, совсем близко».
Вернувшись в особняк, она бродила по комнатам, рассматривая карты времен войны за независимость, семейные портреты Бенджамин-Вулфов, безделушки колониальных времен. Майкл рассказал ей, что дедушка Тедди, продав имение в Виргинии, перевез в Вашингтон обстановку и библиотеку.
- Мы детьми здесь не жили, - объяснил Майкл, - папа нас возил в Европу. Когда он в столице обосновался, папа дом снимал. Здесь кузина Марта выросла, а потом дедушка Тедди завещал этот особняк папе. Мы сюда подростками переехали.
Майкл показал ей образ Мадонны, Богородицы, как ее называли русские, и родовую саблю Воронцовых-Вельяминовых. Икону он отвез в госпиталь, вместе с книгами, сложенными в саквояж. Вернувшись оттуда, Майкл улыбнулся: «Кузине Марте лучше».
Сидя у ее постели, Майкл решил не говорить кузине об аресте Вильямсона. Семья еще не слышала о его помолвке: «Кроме Дэниела, - вздохнул Майкл, - но здесь ничего не сделаешь. И Дэниел не скажет никому, зачем ему это?». Марта знала, что муж, вместе с Максом, ушел в залив Бельмонт на подводной лодке. Степан прислал ей записку с верфи.
- Меня не взяли, - обиженно заметил Петенька, сидя на своей койке, разбирая книги: «А я бы мог...»
- Еще чего не хватало, - отрезала Марта. Майкл увидел, как она морщится, и, озабоченно спросил: «Позвать врача?»
- Незачем, - отмахнулась Марта: «Барнс говорил, что будет больно. Опиум я больше принимать не хочу».
Она действительно отказалась от опиума.
- Если там дитя, - нежно подумала Марта, - ни к чему это. Мало ли что. Девочка. Степа ее баловать будет, и Петенька тоже. К Рождеству на свет появится. Надо будет выбрать дом на Темзе. Питер поможет, он хорошо в недвижимости разбирается. Заживем спокойно. Семья вместе соберется, наконец-то.
Когда Майкл собрался уходить, Марта, внезапно, взяла его за руку: «Что случилось? У тебя лицо какое-то, - женщина поискала слово, - не такое».
Петенька играл во дворе. Здесь было много детей. Цветные санитары и уборщики, с семьями, жили в бараках, возведенных на поле за госпиталем. Марта, слыша его веселый голос, невольно, усмехнулась: «У Петеньки никаких предрассудков не будет. Он и с китайскими детьми дружил, и с японскими..., Грегори индиец, наполовину. Потом, может быть, на Суэцкий канал отправимся..., Вот и хорошо».
- Не такое, - упрямо повторила Марта, глядя в голубые глаза кузена. Она опиралась на подушки, держа в руках The National Intelligencer. Майкл принес ей свежие газеты.
- Устал, - вздохнул Майкл, - очень много работы..., - он указал куда-то за окно. На подоконнике, в глиняном кувшине, стоял букет полевых цветов. Марта нежно улыбнулась: «Мальчик собрал и мне принес. Майкл, - она все еще держала его за руку, - если тебя что-то беспокоит...»
Марта была в сером, холщовом халате, бронзовые волосы убраны под такую же косынку. От нее пахло травами и, совсем немного, жасмином. Флакон ароматической эссенции стоял на деревянном столе. Там лежали и бумаги. Марта перехватила его взгляд: «Из Государственного Департамента прислали. Мы теперь с мистером Сьюардом оба прикованы к постели. Писать я не могу, хоть читаю. Это об Аляске, - Марта указала острым подбородком на документы, - будем ее покупать».
- Там ледяная пустыня, - удивился Майкл, - зачем? У нас есть Калифорния...
Зеленые глаза улыбнулись:
- Во-первых, царь Александр ее дешево продает, два цента за акр. У них много расходов, с освобождением крестьян. Они взяли заем у Ротшильдов, пятнадцать миллионов фунтов стерлингов, под пять процентов ежегодно, - Марта потянулась за водой. Майкл подал ей стакан.
- Спасибо. Теперь им надо возвращать деньги, - Марта откинулась на спинку кровати, - а казна пуста. Америка им заплатит больше семи миллионов долларов золотом, мой дорогой, и получит за это контроль над северной частью Тихого Океана. Военное ведомство поддерживает покупку. Мы сможем, - Марта задумалась, - найти Северо-Западный проход, разрабатывать там ископаемые, золото...
- Северо-Западного прохода не существует, - рассмеялся Майкл, - экспедиция Франклина сгинула во льдах.
Марта начала ему рассказывать о сведениях, что получил кузен Пьетро в Канаде. Майкл, горько, подумал: «Если с ней посоветоваться? Марта умная женщина, и молчать умеет. Но ведь она ранена, из того же пистолета, что отец Аталии Буту передал. Как я могу..., Нельзя ее волновать».
- Просто устал, - встряхнул Майкл светловолосой головой и они стали говорить о Северо-Западном проходе.
Майкл уехал, расцеловав ее в обе щеки и велев выздоравливать. Марта долго сидела, глядя на дощатую стену, вспоминая его голос: «Устал». Барнс пока не разрешал Марте курить, но, как сказал хирург: «Когда вы подниметесь на ноги, мы снимем это ограничение».
- Я и не буду, - Марта сейчас, ласково положила руку на живот: «Совсем недолго ждать осталось, -поняла женщина, - скоро все узнаем. Хоть бы Степушка осторожней был. Он говорил, там безопасная лодка, новой конструкции».
Она сползла вниз и задремала, лежа на спине, едва заметно улыбаясь. Порыв теплого ветра полоскал холщовой занавеской, по небу плыли легкие облака. В окне виднелся купол Капитолия, со спущенным флагом.
Дэниел проснулся рано утром. Он долго лежал, закинув руки за голову, смотря в лепной потолок комнаты. Кровать была большой, сделанной еще при жизни дедушки и бабушки из африканского, черного дерева. На спинке были вырезаны розы. Дэниел улыбнулся. Он вспомнил, как бабушка рассказывала им о своем отце, Аароне Горовице. Он сам, до сих пор, держал документы в искусно сделанной палисандровой шкатулке. Бабушка привезла ее из Святой Земли.
- Надо будет деньги им отправить, - решил Дэниел, - перед хупой. Написать дяде Исааку Судакову..., У них сейчас много евреев приезжает, из черты оседлости. Им надо помочь обустроиться...
Дэниел потянулся за блокнотом и записал себе: «Дядя Исаак». Часы пробили шесть. Вчера, из Белого Дома, он послал записку с вестовым Аталии, извещая ее, что будет ждать девушку к завтраку, к девяти утра. Опасности, что кузен Майкл это прочтет, не было. Он, как и предполагал Дэниел, переехал в свой кабинет в Белом Доме.
Когда майор Горовиц протянул ему протоколы допросов Вильямсона, Майкл даже не удивился. За окном был поздний вечер, прощание с телом только что закончилось. Он выпил остывшего кофе и потер лицо руками:
- Мэтью был у меня, Дэниел. Как я теперь понимаю, - Майкл положил руку на документы, - с придуманной историей. Я ему написал аффидавит, дал денег, и он отправился в Нью-Йорк. Как он утверждал, - вздохнул Майкл.
Дэниел прохаживался по кабинету, даже диван был завален бумагами, куря папиросу. Он повернулся и взглянул в упрямые глаза кузена. Лицо Майкла было усталым. Он сидел, в одной рубашке и брюках, вертя механическую ручку.
- Если бы я, хоть что-то заподозрил, - добавил Майкл, - я бы немедленно сообщил тебе, военному министру Стэнтону, кому угодно..., Он был очень убедителен, Дэниел...
Майор Горовиц молчал, глядя на темную лужайку за окном. Была полночь, Белый Дом опустел. Миссис Линкольн ушла наверх, с Тадом и старшим сыном.
- Я не могу, - наконец, сказал Дэниел, - не могу держать эти сведения в тайне, от военного министра. Тем более, учитывая, как бы это сказать..., - он замялся.
- Что мой брат организовал покушение на президента, а мой будущий тесть в нем участвовал, -спокойно прервал его Майкл: «Я все понимаю, Дэниел. Я подаю в отставку, после похорон. Мы с Аталией, наверное, в Европу отправимся, пока все..., - он повел рукой, - уляжется. И, если вы арестуете Мэтью, я бы хотел с ним поговорить, - Майкл замолчал.
- Когда мы его арестуем, - жестко поправил Дэниел кузена.
Он шел домой и все время думал:
- А если он солгал? Может быть, стоило его отвезти в тюрьму..., - Дэниел остановился:
- Нет, Майкл честный человек. Он одиннадцать лет был рядом с Линкольном. Президент его со студенческих времен знал..., - Дэниел обернулся и увидел свет газового рожка в кабинете Майкла. За гардинами виднелась тень. Кузен все еще сидел за столом. Дэниел направился дальше. Майкл, уронив голову в руки, открыл ящик. Он посмотрел на свой армейский револьвер: «Нельзя! У тебя Аталия, тебе надо о ней заботиться! Не смей, Майкл Вулф. Господи, как я мог, своими руками..., Но ведь он мой брат, единственный..., - Майкл заплакал. Вытерев слезы с лица, он сказал себе: «Когда закончится прощание в Ротонде, сразу подашь прошение об отставке».
Дэниел поднялся с постели и тщательно побрился, подушившись сандалом. Стэнтон остался доволен его докладом. Вечером из Мэриленда пришли сведения, что полиция нашла дом, принадлежавший кузену Ацеродта, тоже эмигранту из Германии. За ним тщательно наблюдали.
- Рано или поздно он там появится, - Дэниел взял серебряный гребень и стал причесываться, - и подводная лодка кого-нибудь найдет.
Он выбрал штатский, темный костюм, страна была в трауре, и тщательно завязал галстук. Дэниел еще успел помолиться. Он всегда пользовался молитвенником деда, изданным в Амстердаме, маленького формата, в старом переплете. Майор Горовиц напомнил себе, что надо будет написать кузине Мирьям, в Лондон, сообщить ей о свадьбе. Дэниел спустился вниз. Пора было готовить завтрак.
Песах закончился, Дэниел вчера послал вестового в еврейскую пекарню на Восьмой улице, рядом с синагогой. Он заварил кофе, поджарил хлеб, поставил на стол джем и мед из Нью-Йорка. Их Дэниел заказывал почтой. Он услышал стук молотка в парадную дверь. Дэниел посмотрел на себя в большое, венецианское зеркало. Светлые волосы прикрывала черная, бархатная кипа.
Аталия была в совсем простом, саржевом, темном платье. Дэниел понял, глядя на ее припухшие глаза: «Плакала. Ничего, скоро я ее утешу. Скоро она станет моей».
- Доброе утро, мисс Вильямсон, - радушно сказал майор Горовиц. Дэниел отступил, пропуская девушку в дом.
- Проходите в столовую, под лестницу, и направо, - он, улыбаясь, проследил за ее стройной спиной. Аталия, молча, кивнула, закусив губу.
Дождавшись, пока она свернет в коридор, Дэниел запер дверь на ключ и опустил его в карман.
Деревянный, старый причал почти скрывали камыши. Внизу, в коричневой, прозрачной воде, покачивались водоросли. Залив был пуст. Даже на горизонте, на востоке, где лежал океан, Мэтью не увидел ни одного паруса, ни одного дымка.
Колчестер, деревенька из пары десятков домов, еще спал, когда они с капитаном Дирборном выпили по чашке крепкого, горького кофе и пошли к берегу залива. Мэтью добрался сюда без приключений. У него даже не проверили документы. Он предполагал, что все полицейские столицы отправились на юг, за Потомак, а на восток просто никого не послали.
- Думаю, - Мэтью, сидя на кухне у Дирборна, склонился над картой, - Бут и Херальд уже далеко отсюда. Вот и хорошо.
Он знал, что Пауэлла арестовали. Капитан принес ему свежий номер National Intelligencer. Мэтью в деревне показываться было нельзя. Он пришел к Дирборну на рассвете. Моряк сразу спрятал его в дальней комнате. Дирборн был бездетным вдовцом, дом его, безопасным. Мэтью позволил себе пару дней отдохнуть. Аффидавит брата он сжег. Мэтью боялся, что Вильямсона все-таки заставили говорить.
- А тогда, - мрачно сказал себе Мэтью, - во всех американских посольствах будет лежать мое описание и приказ о моем аресте. Ничего, деньги во Франции я и мистером Делани заберу. Поеду в Россию, получу тамошнее гражданство и вернусь сюда, за Аталией. Дорогой брат пожалеет, что мне дорогу перешел.
Ночью, лежа в каморке на чердаке, он видел Бет. Мэтью тяжело дышал, вспоминая ее в имении под Саванной. Ее черные волосы были распущены по плечам. Она стояла на коленях, в одном корсете и чулках, смуглая, цвета карамели, кожа, блестела в огоньках свечей. «Скоро я ее увижу, - обещал себе Мэтью, ворочаясь на соломенном матраце, взбивая плоскую подушку, - скоро она мне за все заплатит».
Брат дал ему две тысячи долларов. На эти деньги Мэтью мог бы доплыть до Гавра в лучшей каюте быстроходного пакетбота. Однако он не хотел рисковать. Мэтью решил в Балтиморе наняться матросом на корабль, что идет в Старый Свет.
Катер был готов. Дирборн поднялся еще до рассвета, чтобы завести паровую машину. Они собирались спуститься вниз, к устью Потомака, а потом, по Чесапикскому заливу уйти на север, в Балтимор. Мэтью стоял на причале, оглядывая тихую воду, куря папиросу. Он постирал свои вещи. Капитан Дирборн дал ему потрепанную, рабочую суму, туда Мэтью положил оружие и деньги.
- Тихо как, - подумал Мэтью и услышал веселый голос Дирборна: «Все готово, Дрозд. К обеду увидим корабли в порту Балтимора». Пахло гарью и немного солью. Дирборн почесал седоватую бороду. Мэтью прыгнул на палубу, капитан размотал канат, что удерживал катер. С востока, с океана, дул едва заметный ветер. Вода залива чуть волновалась. «Ни одного корабля, - Мэтью устроился на корме, капитан встал к штурвалу, - вот и хорошо».
- Убирай перископ, - велел Степан Максу, - это, несомненно, мистер Вулф.
Они пришли в залив еще до рассвета. Лодка ненадолго всплыла на поверхность воды. Степан открыл люк и сверился с картой:
- Колчестер. Смотри-ка, - он достал короткую, подзорную трубу, - паровой катер у причала стоит. Однако машина еще не работает. Подождем, - крикнул Степан вниз, в темноту лодки, - посмотрим, кто сюда явится.
Субмарина нырнула обратно. Глубина здесь была около, сорока футов. Они оставались близко к поверхности воды и выставили перископ. Когда Макс увидел на причале двоих мужчин, невысокого, пожилого, седобородого, и второго, с русыми, коротко постриженными волосами, он насторожился. Волк быстро рассказал Степану о допросе Вильямсона, опустив многие подробности. Кузен присвистнул: «Брат Майкла. Тот самый, что на юге жил. Вот оно как бывает».
Степан следил за катером:
- А Федя? Марта мне приказ показывала, что она в Семипалатинске взяла…, А если это правда? Тоже ведь, мой брат. Но Федя участвовал в кружке петрашевцев, его на допросы вызывали…, Не может быть, - упрямо сказал себе Степан, - все равно не верю. Федя не такой. Он сиротой вырос, он хороший человек.
Степан вспомнил жесткий голос капитана Кроу, в Сендае:
- Моя сестра, Юджиния…, Она пропала, в России. Я ездил искать ее, и сам оттуда еле выбрался. Я ее видел, в Летнем Саду, с жандармами. Скорее всего, она у Третьего Отделения, под надзором.
- Его брат женился на сестре капитана Кроу, - Степан все смотрел в перископ - мужчины садились в катер: «На той самой Юджинии. И ребенок у них родился, зимой. Мне Марта говорила».
- Макс, - нарочито спокойно спросил Степан, - а твой брат, где свою жену встретил? В России?
Волк услышал тихий голос кузины Марты: «Не надо ему ничего рассказывать».
- В Европе, - так же спокойно ответил Волк, - Анри никогда в Россию не ездил. Я там был, но дальше Литвы не забирался. А что?
- Просто мне капитан Кроу говорил, что его сестра в России пропала, - недоуменно отозвался Степан. Макс пожал плечами: «Выбралась, должно быть, оттуда. Я ее и не видел еще, кузину Юджинию».
- Не видел, - в темноте субмарины не было заметно, как улыбается Макс.
Он вспомнил каштановые, тяжелые волосы, испуганные, лазоревые глаза, всю ее, высокую, стройную. Волк пообещал себе: «Она тоже будет моей».
- Приедете в Париж и познакомитесь, - Волк свистнул: «На восток идут, к океану».
Степан велел: «Ползи в машинное отделение, надо готовить торпеды». Катер бы с легкостью оторвался от лодки. Субмарина делала пять миль в час, а такие паровые катера, до двадцати. Им надо было выпустить торпеды. Степан предполагал, что они пробьют обшивку катера ниже ватерлинии, а потом, как сказал он Волку, они вынырнут на поверхность и подберут тех, кто спасся.
- Этого Вулфа надо брать живым, - в черном, без единого огонька, замкнутом пространстве видно было, как блеснули глаза Макса. «Он может знать, где Бут».
Степан выдвинул перископ. Радиус действия торпед был не больше четырехсот футов, катер упускать было нельзя.
- И возьмем, - пообещал он Максу и насторожился. Мерный звук поршней пневматического двигателя замедлился. В лодке повисла тишина. Макс подумал:
- В шахте никогда так не бывает. Всегда какой-то звук слышен, вагонетки толкают, вентилятор крутят, кирка звенит…, - они услышали какое-то шипение. Степан выругался:
- Черт, черт, у нас воздух уходит. Мы, скорее всего, заработали себе пробоину, маленькую. Пока двигатель не работал, все было хорошо, а когда мы его запустили…., - Степан оттолкнул Макса и, согнувшись, пролез в машинное отделение. Поршни еле двигались. «Это пробоина в танке со сжатым воздухом, - понял Степан, - зацепили что-то. Надо стрелять, и быстро, а то катер уйдет».
Субмарину качнуло. Он понял, что Макс выпустил торпеду. Надо было поднимать лодку наверх. Степан почувствовал, что стало трудно дышать. «Что там? - крикнул он Волку, - что с катером?»
- Кренится, - усмехнулся Волк, - однако машина еще работает.
Степан знал, что нельзя быстро выводить лодку с глубины. В Кронштадте он видел матросов, что умирали, выйдя из кессонов, и водолазов, вернувшихся с погружения. Они потом, в госпитале, не протягивали и дня. «Здесь не больше, чем двадцать футов, - решил он, - ерунда, ничего не случится».
Степан нащупал в кармане куртки револьвер. Приказав себе не обращать внимания на ломоту во всем теле, он быстро поднялся по лесенке наверх, к люку. Степан отвинтил его, вдыхая свежий, морской воздух и пошатнулся, таким ярким было солнце. Катер уходил на восток, кренясь на правый борт. Он увидел человека на корме.
- Двести футов, - быстро подсчитал Степан и приказал: «Макс, вторую торпеду, быстро! Они прямо перед нами!»
У Мэтью было хорошее зрение. Он увидел рыжие волосы и прицелился: «Это наша субмарина, с верфи на реке Джеймс. Вот кто ее сюда привел. Муж кузины Марты». Катер тряхнуло. Мэтью, выстрелив, услышал снизу, из машинного отделения, отчаянный крик Дирборна. Он заметил, как бессильно дернулась рыжая голова в открытом люке субмарины. Палуба вздыбилась под его ногами, раздался взрыв, полетели доски. Облако горячего пара окутало катер. Мэтью, прикрыв руками голову, прыгнул в воду. Нырнув, он увидел погружающиеся на дно остатки катера, изуродованный труп Дирборна. Что-то ударило его сзади, по затылку. Мэтью потерял сознание.
Они ели в парадной столовой. После смерти бабушки и дедушки, когда Джошуа уехал в Новый Орлеан, Дэниел здесь появлялся редко. Мебель была затянута холстом, паркет красного дерева потускнел. Дэниел пил свой несладкий кофе. Она сидела напротив, немного наискосок от него, опустив голову. Девушка почти ничего не попробовала. Она все время размешивала кофе изящной, серебряной ложечкой, подрагивающими, тонкими пальцами.
Дэниел решил, что отвезет ее повидаться с отцом после хупы.
- Но лучше, - он внимательно оглядел маленькую, скрытую платьем грудь, - лучше, когда она будет ждать ребенка. Как это мне Вильямсон говорил? Евреи должны знать свое место? Пусть полюбуется, -Дэниел блаженно подумал о том времени, когда Аталия будет ждать его в спальне, каждый вечер, когда в особняке появятся дети, мальчики и девочки.
- Война закончилась, - он вытер губы салфеткой. Не спрашивая разрешения, Дэниел потянулся за папиросой:
- Надо строить мирную жизнь. Джошуа в Нью-Йорке останется, отдам ему тамошнюю квартиру. У нас будет этот особняк, дом в Ньюпорте..., Найму новых слуг, однако Аталия все равно должна будет ухаживать за мной и детьми. Это, в конце концов, долг жены и матери.
Он, молча, курил. Дэниел видел перед собой синюю воду океана, и бот. На таком они с Джошуа и мальчиками Вулфами выходили в море, подростками.
- Обязательно надо яхту купить, лошадей для мальчишек завести..., - Дэниел улыбался: «Первого сына назовем Авраамом. Приглашу на обрезание генерала Гранта. Он станет президентом, после Джонсона. Это вопрос решенный. Детей Джошуа, хоть они и евреями родятся, вряд ли в синагогу пустят. Они все равно цветные, и в паспортах у них так будет написано. Хотя Джошуа и Бет могут в Святой Земле остаться».
- Вы хотели со мной поговорить, мисс Вильямсон, - Дэниел, стряхнул пепел в блюдце мейсенского фарфора.
- Сервизы надо обновить, - вспомнил майор Горовиц, - и до хупы дом привести в порядок. Аталии здесь оставаться не след. Поговорю с равом Штерном, ей найдут приличную семью. Заодно научится хозяйство вести. У Вильямсона слуги были, и здесь, и в Саванне. Она, скорее всего, и к плите никогда не подходила.
Девушка вздрогнула и заставила себя посмотреть в его спокойные, серые глаза. Майор Горовиц, развалившись на стуле, курил, пристально разглядывая ее лицо.
Аталия сглотнула:
- Вам, должно быть, известно, что мой отец арестован по делу о покушении на президента...
- По делу об убийстве президента, - поправил ее Дэниел и поднялся: «Прошу вас. Нам будет удобнее поговорить в кабинете, мисс Вильямсон».
Он был много выше Аталии, выше шести футов, подумала девушка, широкоплечий, с коротко подстриженными волосами. Он шел впереди, а потом обернулся. На Аталию повеяло сандалом. Дэниел любезно раскрыл перед ней дверь.
Аталия заметила французские и немецкие издания на полках. Приглядевшись, девушка увидела отдельный шкаф с томами на святом языке. Когда она обедала здесь, с мисс Фримен и равом Горовицем, они ели на террасе, выходящей в сад. Погода прошлой весной стояла отменная. Рав Горовиц рассказывал о Святой Земле, мисс Фримен о своей работе в газетах. Она вспомнила добрые, серо-синие глаза рава Горовица: «Они совсем не похожи с майором, хоть и кузены».
На стенах висели тканые, индейские ковры, маски, много оружия, индейские томагавки.
- Я раньше служил на территориях, - коротко сказал майор Горовиц, расхаживая по кабинету.
- Садитесь, пожалуйста, - он махнулв сторону обитого кожей, большого, уютного дивана. Аталия послушно опустилась на самый край, сложив руки на коленях.
- На ней и платье чужое, - усмехнуллся Дэниел, - наверняка, ей Майкл денег дал, чтобы она себе хоть белье и чулки купила. У нее и гроша за душой нет.
Особняк Вильямсона был конфискован, на его счет в банке наложен арест. После суда все его имущество переходило государству. Дэниел предполагал, что дом, в хорошем квартале, на Индепенденс-авеню,продадут какому-нибудь посольству. Его, впрочем, не интересовало финансовое положение мисс Вильямсон. Она что-то робко, запинаясь, говорила. Дэниел любовался тем, как играет утреннее солнце в ее белокурых, просто причесанных волосах.
- И если вы можете, можете..., - Аталия запнулась и сползла на ковер, встав на колени, - майор Горовиц, мой отец ни в чем не виноват, я вам обещаю..., Он хороший человек, он всегда любил Америку...
Дэниел молчал, глядя сверху вниз на ее изящную голову. Она плакала, опустив лицо в нежные ладони. Плечи тряслись, девушка всхлипывала: «Пожалейте его, я прошу вас...»
- Ваш отец, - холодно сказал Дэниел, - признался в подготовке убийства законно избранного президента нашей страны, мисс Вильямсон. Это деяние карается смертной казнью. Я уверен, вы это знаете. Простите, - он прошагал к двери и распахнул ее, - я ничем не могу вам помочь.
Аталия вспомнила ласковый голос отца, его руки, что гладили ее в детстве по голове, и зарыдала: «Майор Горовиц, пожалуйста..., Все, все, что вы хотите, я на все согласна, только бы папу не казнили..., Все, что угодно, - она подняла заплаканные глаза и отпрянула. Мужчина улыбался. Он закрыл дверь, усадил Аталию на диван и налил ей воды.
- Видите ли, - задумчиво сказал Дэниел, забирая у нее хрустальный стакан, - мисс Вильямсон, жизнь вашего отца зависит от вас. Давайте, я вам объясню.
Аталия слушала, ее руки дрожали, она комкала подол простого, темного платья:
- Но как, же это? А Майкл? Я люблю Майкла, и он меня..., Мы жених и невеста..., Но Майкл сказал, что он не может спасти папу..., А этот..., Господи, - взмолилась Аталия, - Господи, это грех, я знаю..., Но Майкл меня поймет. Я не могу, не могу убить папу...
- Все очень просто, - закончил Дэниел: «Если вы не станете моей женой, ваш отец пойдет на виселицу, вместе с другими заговорщиками. Станете, - он положил большую, крепкую руку на острое колено Аталии, и девушка едва сдержалась, чтобы не отпрянуть, - полковник Вильямсон получит пожизненное заключение и выйдет по амнистии через десять лет».
Его длинные, настойчивые пальцы медленно поползли вверх: «Ваш отец еще с внуками успеет повозиться, мисс Вильямсон».
Она сидела, застыв, не двигаясь: «Я не еврейка, майор Горовиц».
- Станете, - уверил ее Дэниел, расстегивая пуговицы на воротнике платья Аталии: «Для женщин это просто. Ваша прабабушка, в девичестве мисс Линдо, родилась еврейкой. К нашему новому году, осенью, мы поженимся. Вы сможете увидеть вашего отца. Я вас отвезу на свидание..., - у нее была нежная, гладкая кожа. Она дрожала, зубы, услышал Дэниел, чуть постукивали.
- Майкл..., - горько подумала Аталия, - Майкл мне никогда этого не простит..., Как я могу, он мой жених, я его люблю..., - она увидела деревянный помост, человека со связанными руками, в темном, надвинутом на лицо капюшоне. Тело отца раскачивалось в петле, он хрипел. Аталия почувствовала, как Дэниел обнимает ее, как его рука поднимает ей платье: «Я просто закрою глаза. Так надо, ради папы. Чтобы он жил».
- Она ничего не знает, - Дэниел мягко, почти нежно уложил ее на бок, - она девственница..., Такой и останется, до хупы. Но пусть будет уверена, что я..., - мужчина едва не рассмеялся. Целуя белокурые волосы, шепча что-то ласковое, Дэниел стал раздевать Аталию.
Девушка ощутила, как его рука зажимает ей рот. Она сдавленно зарыдала. Это было больно, так больно, что Аталия только и могла подумать: «Господи, если это всегда так, то я умру..., Я не вынесу. Господи, пусть это закончится, пожалуйста...».
Она слышала, как скрипит диван, слышала его тяжелое дыхание сзади. Боль все не исчезала. Аталия еще крепче сомкнула веки, сжав в пальцах задранный подол своего платья, всхлипывая. Она ожидала, пока все закончится. Аталия так и не открыла глаз, даже когда он шепнул: «Слушайся меня, милая, и все будет хорошо».
Дэниел поставил ее на четвереньки и полюбовался обнаженными, стройными ногами. Белье и чулки, совсем простые, валялись на ковре, около дивана. Грудь у нее была маленькая, девичья, волосы растрепались. Она тихо плакала, кусая губы. Дэниел пригнул ее голову вниз. Аталия дернулась от боли, и Дэниел успокоил ее: «Просто подожди, милая».
Она ждала. Потом, с пылающими щеками, девушка оделась, отворачиваясь, шмыгая носом, не смея посмотреть на него. Он курил, привольно развалившись на диване: «Иди-ка сюда». Дэниел сам надел ей чулки и едва удержался, чтобы не уложить девушку на спину:
- Потерпи, - сказал себе майор Горовиц, - она теперь никуда не денется.
В передней Дэниел поцеловал ее. Аталия смотрела на мраморный пол: «Я вас прошу..., прошу, дайте мне неделю..., подумать..., Хотя бы неделю...»
Дэниел пожал плечами: «Конечно. Но помни, - он поднял девушку за подбородок, - если ты мне откажешь, твой отец умрет».
Аталия только кивнула. Она и сама не знала, зачем попросила у него эту неделю. Она шла в особняк Вулфов, еле передвигая ноги. На тротуарах было шумно, мальчишки-газетчики кричали: «В Мэриленде арестован заговорщик Ацеродт! Кольцо вокруг Бута сужается! Поезд с телом президента вскоре отправляется в Балтимор!»
Аталия добралась до подъезда дома Майкла. Открыв дверь, девушка обессилено заплакала, прислонившись к стене. Уютно пахло табаком и кофе. На столике черного дерева, под зеркалом, лежала какая-то записка. Аталия даже не стала смотреть, что там. Она заперлась в умывальной. Белье было покрыто пятнами крови. Аталия, вспомнив, что она слышала краем уха, зарыдала. Она выбросила панталоны, и вымыла лицо. Переодеваясь, девушка, неуверенно, сказала себе:
- Может быть, Майкл пойдет к президенту, попросит его..., Или тот военный, капитан де Лу. Он получил орден, спас генерала Гранта, Майкл рассказывал..., Господи, - Аталия задохнулась, - Господи, как больно, до сих пор..., - она велела себе не плакать и медленно спустилась вниз.
Почерк на записке был Майкла: «Я в госпитале, кузина Марта при смерти».
Аталия посмотрела в зеркало на свое бледное, с запухшими глазами лицо, вспомнила его шепот: «Просто слушайся меня, и все». Девушка завыла, кусая пальцы: «Господи, прости меня, прости, но я не могла, не могла иначе...»
Она легла на холодный пол в передней, подтянув колени к животу, обхватив их руками. Аталия замерла, прерывисто, жалобно всхлипывая.
Она плыла. Вода была холодной, освещенной лучами солнца. Марте было зябко. Она услышала наверху, над собой, какой-то шум. Она вся дрожала. Заставив себя собраться, женщина открыла глаза. Она увидела далеко, где-то совсем у дна, знакомые, рыжие волосы.
- Надо нырнуть, - велела себе Марта, - надо вытащить Степушку. Бабушка мне рассказывала, когда она умирала, после неудачных родов,в Париже, она видела миссис де ла Марк, в бреду. Она тоже за своим мужем ныряла. Я смогу, - Марта, внезапно, почувствовала, боль в груди и попыталась вдохнуть: «Нельзя, - велела она себе, - я в море». Голоса над ней затихли. Марта ощутила, как слабеют ее руки, и удивилась: «Была ледяная вода, почему так жарко?»
Барнс наклонился над ней, прижавшись к ее губам, вдыхая воздух в легкие, зажав в руке окровавленный скальпель.
- Все было хорошо, - бессильно подумал хирург, - почему началось заражение?
Рано утром, до обхода, его разбудил сын миссис Бенджамин-Вулф. Мальчик стоял на пороге, с испуганным, бледным лицом: «Мама не просыпается, мистер Барнс. И она вся горячая, она стонет».
- И потом ее стало знобить, - Барнс приказал: «Дыши, слышишь! Я тебе не позволю умереть!». Они дали раненой опиума и перешили шов. Хирург обругал себя за то, что не обращал внимания на ее жалобы. В последние несколько дней она говорила о болях. Там, конечно, оказалось воспаление. Оставалось надеяться, что оно не распространится дальше. «Камфару, - приказал врач, на мгновение, оторвавшись от ее губ, - надо поддержать сердце». Он услышал, как хрипит женщина. Кто-то в операционной сказал: «У нее кровотечение, доктор».
Барнс разогнулся. Бросив один взгляд на испачканный подол рубашки, он сварливо ответил: «Это регулы, доктор Маннерс. Вам сорок лет, пора бы знать, как они выглядят. Дыши! - приказал он Марте, глядя на мертвенно бледные щеки.
Она боролась с болью, в мерзлой толще воды. Марта увидела облако крови, что поднималось снизу, окутывая ее. «Нельзя бросать Степушку, - велела себя Марта, - как он без меня...». До нее донесся нежный голос:
- Я позабочусь о нем, милая. Тебе здесь оставаться не след, возвращайся, - женщина с мокрыми, распущенными, бронзовыми волосами, с глубокими морщинами, указала рукой наверх. Солнца почти не было видно, здесь царила темнота. Марта закусила губу: «Пока мы вместе, смерти нет...»
- Ты ее не вини, - раздался в голове Марты мягкий голос, - и его тоже. Это случается, милая, так Господь решил. Не надо тебе здесь быть, - сильная рука бесцеремонно подтолкнула ее наверх. Марта увидела пещеру в Бахчисарае, его лазоревые глаза, услышала его шепот: «Я так люблю тебя, так люблю!». Она закричала, превозмогая боль: «Не хочу! Не хочу быть без него! Зачем все тогда!»
Кто-то схватил ее за пальцы и сильно потянул. Это была бабушка, еще молодая, с бронзовыми волосами, зеленые, большие глаза были широко открыты.
- Оставь их, - велела она, махнув в сторону миссис де ла Марк, - тебе надо с ребенком быть сейчас. Не о себе думай, а о нем. Плыви, - велела ей бабушка.
Марта опустила голову и увидела кровь, что текла по ее ногам. «Я так хотела, - пожаловалась она, -так хотела, бабушка...»
- Все еще будет, - коротко сказала женщина.
Марта, задыхаясь, оказалась на поверхности воды. В лицо ей ударило яркое, весеннее солнце. Она поняла, что все это время сжимала пальцы на рукояти револьвера. Женщина подняла веки.
Барнс, отступив, перекрестившись, выдохнул. Он посмотрел на правую руку Марты и не стал забирать пистолет. «Оружия больше не возьмет, - вспомнил Барнс рассказ пациентки, - нет, пожалуй, она еще и петь будет».
- Постоянное наблюдение, - велел он ординаторам, - и приучитесь, наконец, мыть руки после того, как приходите из морга, господа. Доктор Земмельвейс был прав, и доктор Листер тоже.
Барнс вытер пот со лба, стянул окровавленный фартук и посчитал пульс на бледном запястье. Сердце билось слабо, но размеренно.
Он увидел свежий букет цветов в глиняном кувшине на столе. Пациентку не стали перевозить в операционную, боясь потерять время. Операцию делали в палате. Барнс вспомнил:
- Это мальчик ее принес. Мальчик..., - врач поморщился и выглянул в окно. Мальчишка сидел, уронив кудрявую, рыжую голову в колени, плечи его, уже широкие, крепкие, тряслись. Мистер Вулф устроился рядом и что-то тихо ему говорил.
Барнс закрыл глаза. Тело лежало внизу, в морге, он сам делал вскрытие. Труп привезли ночью. Вестовой, спрыгнул с коня. Он подал врачу записку и отрапортовал: «По распоряжению военного министра Стэнтона, господин генерал-майор!»
Главный хирург армии, при свете свечи, распечатал конверт и пожевал сигару. Стэнтон писал, что вскрытие должно быть тайным: «Мистер Воронцов-Вельяминов, как мне доложил капитан де Лу, погиб во время пробного похода новой субмарины. Предписываю вам, генерал-майор, самому провести исследование тела и доложить результаты».
Барнс потер лицо руками: «Ее муж..., Отец мальчика. Господи, как мне ему это сказать?». Он и не смог. Он послал записку мистеру Вулфу, а потом миссис Бенджамин-Вулф стало хуже, и Барнс провел все это время в ее палате.
Главный хирург прошел в свой кабинет и еще раз взглянул в записи.
- Не было там никакой кессонной болезни, - раздраженно пробормотал Барнс, закуривая, - пуля пробила сонную артерию. Мгновенная смерть, он и не понял ничего. Я бы тоже,- он усмехнулся, стряхнув пепел, - так хотел. Впрочем, это как Господь рассудит.
Внизу лежала бумага с показаниями от капитана де Лу. Тот вытащил мистера Воронцова-Вельяминова из люка подводной лодки, однако мужчина был мертв. Где все это случилось, не сообщалось, что они там делали, тоже. Барнс хмыкнул: «Военная тайна, не в первый раз. Кто стрелял в мистера Степана, об этом не упоминается. И не будет, я думаю».
Хирург потушил окурок и вылил себе за ворот рубашки сразу половину жестяного кувшина с водой. Он вышел на крыльцо и уселся слева от мальчишки. Мистер Вулф сидел справа.
- Мама умерла, - отчаянно подумал Петенька: «Господи, как я теперь, без мамы..., Я круглый сирота..., Папа..., - он вспомнил, как дядя Майкл обнял его и вздохнул: «Твой отец погиб, как герой, милый. Америка будет им гордиться».
Петенька тогда заплакал, прижавшись лицом к плечу дяди Майкла, а тот все гладил его по голове.
- И маме плохо, - Петенька вытирал слезы, - врач сказал, что она при смерти. Господи, я один останусь..., Папа..., - он увидел веселые, лазоревые глаза, его улыбку, услышал смешливый голос: «Так и работай, Петр Степанович. Хорошо себя покажешь, в десятники переведу». Когда они прокладывали тоннель, на перевале Доннера, они с отцом, в обеденный перерыв, приходили домой. Вкусно пахло маминым супом, они мыли руки. Мама ставила на стол горячий, только с очага горшок. Отец рассказывал Петеньке о Сибири: «Здешние горы на Алтай похожи, - говорил Степан, - а Великие Озера, на Байкал. Вырастешь, Петька, и обязательно в Россию вернешься. Помолишься, на могилах наших, родовых».
- Папу на Арлингтонском кладбище похоронят, - Петенька сглотнул, - дядя Майкл сказал. Потому что он военный был. Если бы можно было с ним попрощаться..., - Петенька вздрогнул и поднял голову. У доктора Барнса лицо было усталое, однако хирург улыбался. «Все хорошо с твоей мамой, - тихо сказал врач, - это я тебе обещаю, Питер. Просто шов у нее воспалился, отсюда и жар. Но мы ей хинин будем давать, и она пойдет на поправку».
Майкл молчал, глядя на ворота госпиталя. Приехав сюда, с запиской о том, что кузен Степан погиб, он спросил: «А капитан де Лу?». Врач, что провел его в морг, пожал плечами: «Такого здесь не было, живого, или мертвого».
Майкл стоял, глядя на умиротворенное, спокойное лицо мужчины. Раны на шее видно не было. Его накрыли простыней до самого подбородка. Он прикоснулся ладонью к рыжим волосам: «Прощай». Майкл нашел мальчика. Он сидел в углу какого-то коридора, на шаткой скамье, и тихо плакал. «Мама, - Петенька поднял голубые глаза, - мама умирает, дядя Майкл».
Он увел ребенка во двор, и сказал ему, что отец его погиб на подводной лодке. Мальчишка только вздрогнул, и прижался ближе к Майклу. Тот вспомнил:
- Когда папу убивали..., он вытолкнул Констанцу из экипажа, велел ей бежать..., а ее все равно застрелили. Четыре года девочке было, всего четыре..., Хотя бы папа этого не видел. Он умер, думая, что Конни спаслась. Найти бы тех мерзавцев, но где их сейчас искать?
Петенька вытер нос рукавом рубашки и робко спросил: «Доктор Барнс, а можно мне..., можно папу увидеть? Пожалуйста, - он уцепился за руку врача и тот кивнул.
Они ушли вниз. Майкл, закурив папиросу, сидел на полуденном солнце, думая о том, что кто-то должен сказать Марте о смерти мужа, когда она придет в себя, о том, что надо подать прошение об отставке, завтра. Он закрыл глаза:
- Это я виноват. Не задержал Мэтью, не остановил его..., Но ведь он мой брат..., Господи, прости меня. Увижу ли я его теперь, и когда? Надо будет сдать дом и уехать с Аталией в Европу, после траура. Ее отца повесят..., - Майкл очнулся от стука копыт.
Высокий, в холщовой куртке, всадник, спешился. Майкл поднялся. У Макса было хмурое, замкнутое лицо, на щеке виднелся свежий синяк.
Он подошел к ступеням: «Твой брат в тюрьме Арсенала, Майкл. Если хочешь его увидеть, отправляйся туда. Ты успеешь, трибунал назначен на вечер. С ним Дэниел сейчас. Мы..., - Макс осекся, - я его привез из Колчестера, твоего брата. Его и кузена Степана. То есть тело, - поправил себя Макс.
Во дворе было тихо. Макс, взглянув на лицо кузена, даже испугался. Майкл стоял, молча, угол рта у него подергивался: «Это Мэтью..., Мэтью его убил?»
- Да, на моих глазах, - кивнул Макс, - Мэтью в него стрелял…, - он махнул рукой, и, не закончив, пошел к боковой двери. Майкл зачем-то подумал: «Там подвал. Морг. Мой брат убил мужа кузины Марты».
Наверху, в синем, безоблачном небе пела какая-то птица. Было слышно, как шаркает метла уборщика в коридоре первого этажа. Майкл опустился на крыльцо и заплакал.
Волк сидел на скамье, у кирпичной стены тюрьмы, вытянув длинные ноги, жмурясь от закатного солнца. Он оставил сына Марты на попечение врача. Барнс уверил его, что с кузиной все будет хорошо. Выйдя во двор госпиталя, Макс кивнул в сторону ворот: «Поехали, у меня экипаж».
Экипаж был тот самый, что Макс забрал еще в Колчестере. Майкл, садясь в него, заметил на полу засохшую кровь и отвернулся. Макс откинулся на потрепанную спинку сиденья. Он вспомнил свои руки, испачканные в крови. Волк стащил кузена вниз, но было поздно. Пуля разорвала сонную артерию. Макс выбрался из люка и прыгнул в еще холодную воду залива. Мэтью упускать было нельзя. Макс плавал, как рыба. В детстве бабушка и дядя Поль возили их в Остенде. Бабушка заставляла мальчиков купаться в Северном море даже зимой. Нырять, на двадцать футов, Макс научился на швейцарских озерах.
- Хотя там вода была прозрачней, - он открыл глаза и осмотрелся. Он увидел обломки катера, труп, опускавшийся на дно, и человека, что быстро плыл прочь от места крушения. Макс поймал первую, подвернувшуюся под руку доску. Догнав Мэтью, Волк ударил его по затылку. Он вытащил потерявшего сознание Дрозда на причал, и обернулся. Подводная лодка покачивалась на волнах залива.
- Я сейчас, - пообещал Макс, разрывая свою рубашку, связывая Мэтью. Тот приходил в себя. Деревенька ожила, люди, услышав взрыв, торопились к берегу. Макс чертыхнулся: «Они сейчас увидят субмарину. Предполагалось, что это военная тайна».
Однако он мог не волноваться. Здесь, в глуши, никто даже не понял, что перед ними. Телеграфа, в Колчестере, конечно, не было. Ближайший шериф находился в пятнадцати милях от деревни, в Провиденсе. Волк велел привести ему хорошую лошадь. Получил он, конечно, клячу, но выбирать было не из чего. Экипаж тоже был старый. Макс не хотел рисковать и оставлять Мэтью в Колчестере. Они были в южном штате, Виргинии. Волк знал, что, стоит ему только уехать одному, как Дрозда немедленно отпустят, да еще и снабдят деньгами на дорогу.
- Прогуляетесь со мной, кузен, - издевательски сказал он, подсаживая связанного Мэтью в экипаж. Тело Степана Волк перенес в свободную комнату на местной почте:
- Морга у вас нет, врача тоже, а это все-таки собственность правительства Соединенных Штатов, - он указал на маленький флаг над стойкой.
- Вы государственный служащий, - сказал Макс толстенькому почтмейстеру: «Имейте в виду, пока я еду в Провиденс, вы здесь за все ответственны. И не пускайте никого на причал, - Макс чуть не улыбнулся, - взрыв, что вы слышали, может быть не последним».
Он был уверен, что теперь все деревенские зеваки даже на полмили к заливу не подойдут.
Кузен Мэтью всю дорогу молчал. Волк сдал его на руки шерифу в Провиденсе, вернулся за телом, и оказался в столице только поздним вечером. Глаз он так и не сомкнул. Военный министр Стэнтон, после доклада Волка, отправил его на верфь. Надо было отбуксировать лодку вверх по реке, обратно в Вашингтон.
Макс зевнул и услышал холодный голос Дэниела:
- Он все рассказал. Даже не пришлось принимать, - майор Горовиц усмехнулся, - особые меры. Он сдал дом, где должны были прятаться Бут и Херольд, в Мэриленде. Мы уже отправили туда людей. Впрочем, - Дэниел затянулся папиросой, - это ему не поможет. Трибунал начинает заседать в десять вечера. Думаю, им понадобится не более четверти часа, чтобы приговорить его к смертной казни. Как Марта? - Макс, искоса, взглянул на Дэниела.
У кузена было довольное, спокойное лицо. Он сидел рядом, на скамье, глядя на послеполуденное солнце над Потомаком, отпивая кофе из оловянной кружки. «Ей лучше, - Макс улыбнулся и сразу же помрачнел, - но надо будет ей сказать, Дэниел..., Когда она придет в себя, конечно».
- Стэнтон подписал распоряжение о том, чтобы кузена Степана похоронили на Арлингтонском кладбище, на семейном участке, - Дэниел поднялся, - я сам потом навещу Марту.
Дэнниел думал об Аталии. Когда Макс привез в тюрьму Майкла, Дэниел, взглянул на измученное лицо кузена:
- Аталия ему скажет, что уходит от него. Майкл, конечно, может этого не перенести. А она скажет, непременно. У нее нет другого пути. А если они уже..., - Дэниел отогнал от себя эту мысль: «Нет, Майкл бы так никогда не поступил. Он джентльмен. Да и видно было, что Аталия ничего не знает».
Дэниел не выдержал. Он заперся в их с Пинкертоном маленькой комнатк, и представил себе Аталию. Девушка плакала, покорно опустившись на колени, как и там, в его кабинете. «Так и будет, - сказал он, все еще тяжело дыша, вымыв руки, - каждый день. Она никуда от меня не денется».
Дэниел оставил братьев наедине. Никакой опасности не было. На Мэтью надели наручники и кандалы. Он сел приводить в порядок протокол допроса. Стэнтон уже поздравил его и обещал, что, после поимки Бута, Дэниел получит звание полковника.
- Мне еще тридцати нет, - майор Горовиц аккуратно, медленно писал, - папа был бы рад, конечно. Бюро Военной Информации не расформировывалось. Стэнтон пожевал сигару и сварливо заметил: «Называться вы будете по-другому, но работы у вас останется много, дорогой майор».
Он стал загибать пальцы:
- Недобитые конфедераты, эти акции устрашения на юге, что Дрозд, - министр выругался, - предлагает устраивать, индейцы..., - Стэнтон помолчал и добавил: «Президент очень доволен тем, что ты не стал, как бы это сказать, ничего скрывать от правительства».
- Я бы никогда такого себе не позволил, - Дэниел взглянул на американский флаг в углу кабинета. «Моя семья служит в армии со времен войны за независимость. Я понимаю, что такое долг».
- Я и не сомневался, - улыбнулся Стэнтон.
Мэтью, на допросе, не стал запираться. Он рассказал и о роли Вильямсона, и о том, что он, Мэтью, почти все время войны провел в столице.
- Под самым твоим носом, кузен, - усмехнулся Мэтью, изучая лицо Дэниела, - уборщиком в военном ведомстве. Меня ведь расстреляют? - поинтересовался он.
Дэниел сложил бумаги и сухо ответил: «Это как решит трибунал. Тебя сейчас отведут в камеру...»
- Я бы хотел увидеть брата, - голубые глаза сверкнули холодом, - надеюсь, мне в этом не откажут.
Дэниел кивнул и послал Макса в госпиталь.
Макс потушил окурок: «Навещу мисс Аталию, перед отъездом. Дэниел, наверняка, спасет ее отца от виселицы. Она мне порадуется. Я, думаю, обойдусь с ней лучше, чем майор Горовиц».
Он посмотрел на хронометр. Макс и не оставался бы в тюрьме, расстреливать должны были охранники, но трибунал мог вызвать его, если бы у них появились какие-то вопросы.
- Хотя какие вопросы, - Макс сладко потянулся, - все понятно. Он стрелял в человека, работавшего на правительство страны, и выполнявшего военную миссию. Не говоря обо всем остальном.
Волк насторожился. Дверь, что вела в подвал, заскрипела.
Майкл, быстро, прошел мимо него, засунув руки в карманы пиджака. Макс увидел следы слез на его лице. Майкл даже не попрощался. Оказавшись за воротами, мужчина нагнулся над первой же канавой, и его стошнило чем-то жидким, желтым.
- Я весь день ничего не ел, - вспомнил Майкл, и увидел перед собой надменное, красивое лицо брата.
Мэтью сидел, привольно развалившись на лавке. Он, присвистнул, увидев Майкла: «Ты плохо выглядишь, дорогой. Советую тебе проводить больше времени со своей невестой, и меньше, за бумагами».
Майкл остановился у двери: «Мэтью..., Ты только мне скажи, зачем ты лгал? Я твой брат, мы выросли вместе...»
- Ты мне не брат, - отчеканил Мэтью, - точно так же, как отец прекратил быть моим отцом после того, как он связался с черномазой шлюхой, и родил ублюдка. Это я их убил, - брат все улыбался и Майкл пошатнулся: «Мэтью...»
Мэтью не мог встать, у него на ногах были кандалы, однако брат задвигался. Майкл заметил, в полутьме камеры, как он усмехается: «Заплатил нужным людям, и стал намного богаче. Ты, впрочем, тоже, - брат вскинул голову, - ты должен быть мне благодарен, дорогой».
Пахло чем-то свежим. Майкл понял: «Речная вода. У него куртка еще влажная. Если бы у меня было оружие, я бы его убил. Нет, я бы все равно не смог».
В крохотное окошко, под самым потолком, было видно заходящее солнце.
- Иди, - велел Мэтью, - мне с тобой говорить больше не о чем. Передай мои соболезнования мисс Вильямсон. Она скоро потеряет отца, такая жалость.
Брат облизал губы и шепотом добавил:
- Кузине Бет передай мои пожелания счастья. Джошуа, должно быть, рад, что получил себе в жены шлюху, у которой были сотни мужчин. Это я ее такой сделал, - Мэтью рассмеялся:
- Я ее похитил, привез в имение, устроил у себя бордель..., Рассказать тебе, как с ней развлекались..., -Майкл больше не мог слышать его голос. Он почти выбежал из камеры. Стоя над канавой, Майкл тяжело дышал: «Мне просто надо увидеть Аталию. Когда я ее увижу, все будет хорошо. Я забуду обо всем этом, забуду о нем...». Дэниел сказал Майклу, что, после расстрела, он сможет забрать тело брата и похоронить его рядом с их отцом, на епископальном кладбище.
- Приезжай завтра, - кузен, собирая папку, выглянул в окно.
- Прости, - Дэниел посмотрел на часы, - трибунал здесь. От священника Мэтью отказался, - он вышел, а Майкл стоял, вспоминая холодный голос брата: «Я стал еще богаче. И ты, кстати, тоже».
Майкл вытер рот и нашел глазами экипаж.
- Не могу, - понял мужчина, - там тело кузена Степана везли, там его кровь, на полу..., Это тоже Мэтью сделал. Здесь три мили всего. Может быть, мне станет легче, если я пройдусь. Завтра заберу тело..., Тело, - он вздрогнул, - завтра Линкольна увозят в Балтимор. С утра надо подать прошение об отставке. Аталия не захочет уезжать, пока ее отца не казнили. Может быть, им свидание дадут. Аталия..., - он вспомнил белокурые волосы, голубые, большие глаза и повторил себе: «Я просто хочу, чтобы она была рядом».
Майкл спустился вниз, к тропинке вдоль поросшего свежей травой берега Потомака. Закурив папиросу, он пошел на север, к городу.
Волка так и не вызвали. Он прикорнул на лавке и очнулся, когда кто-то всунул ему в руки кружку с кофе. Дэниел сел рядом: «Я велел нам ужин накрыть. Майкл завтра приедет за телом, я его предупредил».
Макс посмотрел на огромный, величественный Млечный Путь. Было тихо, во дворе горели редкие газовые фонари, с Потомака доносились гудки буксиров.
- Я сюда вернусь, - пообещал себе Макс, - позже. Дэниел меня трогать не будет. Он свое слово умеет держать, а здешнему пролетариату я нужен. Надо найти ребят, аболиционистов, тех, с кем я в лагере был. Нам понадобятся смелые люди, для акций. Интересно, - Волк усмехнулся, - где мы с Дэниелом еще встретимся? В Харперс-Ферри мы друг друга не видели. В постели будущей миссис Горовиц, не иначе.
Макс напомнил себе, что в Лондоне ему надо будет встретиться с кузиной Мирьям. «Вряд ли она девственницей осталась, - лениво подумал Волк, - после Америки, Японии..., Вот и хорошо, хлопот меньше».
Он отпил кофе: «Что, уже все?»
Дэниел кивнул: «Я говорил, и четверти часа не заняло. Дело ясное».
- Он что-нибудь сказал? - Макс махнул в сторону заднего двора тюрьмы.
- Он «Дикси» насвистывал, - Дэниел вспомнил кровь на русых волосах. Мэтью стоял, пошатываясь, у стены, а потом, качаясь, упал лицом вперед. Майору Горовицу показалось, что мужчина ему подмигнул, но Дэниел отогнал от себя эти мысли.
- Да, - хмыкнул Макс и чиркнул фосфорной спичкой, - вот и еще одного кузена нет. Впрочем, - Волк поднял бровь, - он знал, на что шел.
- Я тоже знаю, - Макс увидел перед собой красное знамя Интернационала, - и не остановлюсь, пока не добьюсь своего, - он глубоко затянулся папиросой: «Пойдем, перекусим».
Аталия сидела в библиотеке, забившись в кресло, бездумно перелистывая какую-то книгу. Она встрепенулась, услышав, как открывается парадная дверь. Девушка приложила ладони к горящим щекам:
- Я должна ему сказать. Должна. Но я не хочу, не хочу жить с тем..., - она сглотнула и заставила себя подняться.
Весь день она бродила по комнатам и лежала на кровати:
- А если ребенок..., Господи, я не хочу выходить за него замуж. Но иначе папа умрет, майор Горовиц свое обещание сдержит..., Можно, - Аталия почувствовала, что краснеет, - можно с Майклом, я теперь не..., - она все-таки разрыдалась, сглатывая слезы: «Может быть, у меня будет ребенок от Майкла, -Аталия обрадовалась, - так мне станет легче».
Она вспоминала холодные, серые глаза и его голос: «У тебя есть неделя, не забывай это. Если ты не станешь моей женой, твоего отца повесят».
- Повесят, - повторяла себе Аталия. Она нашла в библиотеке книги мистера Констана:
- Майкл говорил, это была жена его дедушки, Дэниела Вулфа. Первый редактор New York Evening Post. Если бы мисс Фримен была здесь, я бы к ней пошла, посоветовалась бы..., Или к миссис Бенджамин-Вулф, Майкл ее очень уважает, - Аталия одернула себя: «Миссис Бенджамин-Вулф ранена, из того самого пистолета, что папа передал Буту. Как ты можешь даже думать об этом!»
Аталия спустилась вниз и замерла. Майкл стоял, привалившись к двери, с усталым, серым лицом, в пыльном костюме. В полуоткрытую дверь было слышно шуршание дождя. Над Вашингтоном нависли тяжелые тучи.
- У нее лицо, - Майкл посмотрел на девушку, - не такое. Хотя, конечно, она плачет все время.
Газовый рожок еле горел. Майкл тоже плакал, идя вверх, против течения Потомака. Он думал о своем детстве, о том, как они с Мэтью и отцом жили в Берлине, и папа возил их в Баварию, в Альпы. Они ночевали в маленьком, семейном пансионе. Вечером отец садился на ступени крыльца, и рассказывал мальчикам о созвездиях. В столице они с Мэтью, возвращаясь из школы, всегда заходили во французскую кондитерскую и покупали пирожные. Такие, в Бостоне, пекла тетя Бланш.
- Их он тоже убил, - Майкл остановился и не смог сдержаться, зарыдал.
- Он убил родителей Бет, просто потому, что они были в Хиксфорде. Потому, что они ему мешали. Он убил папу и Конни..., - когда девочка начала ходить по саду, она всегда приносила матери цветы. Майкл увидел отца. Дэвид сидел на скамейке, обнимая жену за плечи, Констанца ковыляла к ним с цветком в маленькой ручке. Майкл услышал, как они смеются. Они вытер слезы с лица и пошел дальше.
- И Бет..., - он сглотнул, - неужели то, что мне Мэтью говорил, - это правда. Не верь ему! - велел себе Майкл, но все равно перед ним вставали холодные, голубые глаза, доносился шепот: «Ты стал еще богаче, дорогой брат».
- И Линкольн, - Майкл еле шел, так у него щемило сердце, - мистер Линкольн..., Он всегда был мне, как отец..., И кузина Марта, она мужа потеряла, из-за Мэтью. Из-за меня, - Майкл и не помнил, как добрался до своего особняка.
- Нельзя здесь ночевать, - он все еще смотрел на Аталию. Девушка, робко, спросила: «Как..., как кузина Марта? Ты записку оставил..., - она указала на столик черного дерева.
Шипел газовый рожок, у нее под глазами залегли темные тени. Белокурые волосы были кое-как причесаны. Аталия была все в том же, простом, саржевом платье.
- Нельзя, - повторил себе Майкл. Шагнув к невесте, он взял Аталию за руку: «Сделай мне чаю, пожалуйста. Я переоденусь, посижу с тобой и уйду в Белый Дом. Я завтра подаю прошение об отставке».
Она кивнула, закусив губу. Майкл помолчал:
- Кузине Марте лучше, опасности больше нет. Мой брат, - он вздохнул, - мой брат, Аталия, организовал убийство президента, вместе с твоим отцом. Он убил мужа кузины Марты, когда пытался бежать. Мэтью..., его сегодня расстреляли, по приговору трибунала. Прости, - Майкл стал подниматься наверх.
Девушка, дождавшись, пока хлопнет дверь его спальни, закрыла лицо руками:
- Бедный Майкл..., И папу тоже расстреляют, или повесят, если я не..., - Аталия велела себе собраться, и пошла на кухню.
Они сидели в библиотеке, у большого, мраморного камина. Майкл старался не поднимать глаза. Наверху стояла фотографическая карточка отца и Сары-Джейн.
- Как я ей в глаза посмотрю, когда она приедет, - Майкл почувствовал, что его руки дрожат, - что я ей скажу? Что Мэтью убил ее мужа, ее единственную дочь? Четыре года было Констанце, четыре года..., Что я скажу кузине Марте, ее сыну, он сиротой остался?
Аталия сидела, так и не прикоснувшись к мейсенской чашке с чаем, смотря на потеки дождя, что ползли по большому, в мелких переплетах окну библиотеки. В саду раскачивались ветви деревьев. Аталия, отчаянно, подумала:
- Почему..., почему я должна выбирать между папой и Майклом? За что мне все это? Но если папу повесят, я никогда, никогда себе этого не прощу..., - девушка вздрогнула. Майкл прикоснулся к ее руке и указал глазами на шкатулку с папиросами.
- Мы теперь оба с ней прокаженные, - Майкл курил, глядя на пустой камин, на бронзовую решетку. Он увидел аккуратно сложенные, кедровые поленья:
- Это Марта. Она здесь все в порядок привела. Надо будет дом сдать. Дэниел пожал плечами, когда я у него спросил, попадет ли это в газеты. О подводной лодке они не напишут, конечно, а вот обо всем остальном..., - Майкл потушил окурок. Пепельница была тонкой, марокканской работы, из тех, что дарили отцу знакомые дипломаты.
- Как это Дэниел сказал? У нас, Майкл, свобода прессы. Трибунал Мэтью был закрытым, по понятным причинам, но его показания будут использованы в открытом суде над всеми остальными. Надо уезжать отсюда, - Майкл посмотрел на изящный профиль девушки, на ее тонкую, скрытую глухим воротником платья, шею, - уезжать, прятаться..., Брат убийцы президента женился на дочери убийцы президента. Нас на ярмарках надо показывать, за деньги. Сама знаменитая пара Америки.
Майкл велел себе не думать об этом. Он почувствовал на своих плечах руки Аталии.
- Мне так жаль, милый, так жаль..., - у нее были нежные, тонкие пальцы. Майкл, горько, сказал себе: «Я даже не смог спасти ее отца..., Бесполезно идти к президенту, к Стэнтону. Я брат государственного преступника. Я его не остановил, я ничего, ничего не смог...»
Аталия обнимала его, шепча что-то ласковое. Майкл попытался поцеловать ее. «Не могу, - понял он, -ничего не могу». Он видел только лицо брата, его торжествующую ухмылку, а потом перед ним встала сестра. Еще совсем малышкой Конни забиралась к Майклу на колени и таинственно говорила: «Пойдем, покажу тебе красоту».
- Она картавила, смешно, - Майкл заставил себя взять девушку за руку, - а красивое, это Сара-Джейн давала ей стеклышки и Конни делала секреты в саду. Марта тоже так делала, в Ньюпорте, я помню. Марта раненая лежит, она овдовела, а Конни больше нет. Ничего больше нет.
Аталия прижималась к нему маленькой, мягкой грудью. Ее волосы, растрепавшись, упали Майклу на плечо. Он ничего не чувствовал. Раньше Майкл приказывал себе терпеть, превозмогал боль, напоминал себе, что до свадьбы джентльмен не может себе ничего позволить.
- Наплевать, - внезапно разъярился он, - какая разница. Нам так будет легче, и мне, и Аталии. Все равно мы поженимся, после траура, - он почти грубо привлек девушку к себе. Аталия ахнула и задержала дыхание, ощутив его руку, что поднимала ей юбки.
Ничего не случилось. Майкл отстранился от нее. Аталия, поднявшись, отвернулась.
- Он меня не любит, - девушка стояла, рассматривая карту старого Джеймстауна на стене. В углу, мелким, четким почерком было написано: «Дэниел Бенджамин-Вулф, 1613 год».
- Не любит, - Аталия подавила слезы и часто подышала, - с ним..., с майором Горовицем все было по-другому. Там сразу..., - она услышала сзади какой-то шорох. Майкл стоял у двери. Он пригладил свои светлые волосы и сглотнул: «Прости..., Мне, мне надо побыть одному, Аталия».
Девушка комкала в руках простой, холщовый платок:
- Один человек..., он обещал спасти моего отца, Майкл. Папе дадут пожизненное заключение, а потом выпустят по амнистии. Я его увижу, он сможет жить со мной..., с нами. Только надо..., - она замолчала. Большие часы черного дерева медленно пробили полночь: «Мне надо выйти за него замуж, Майкл».
Его лицо закаменело.
- Пусть выходит, - Майкл смотрел на заплаканные глаза девушки, - все равно со мной она не будет счастлива. Я ничего не могу, ничего..., - Аталия сделала к нему шаг. Майкл сомкнул пальцы на бронзовой ручке двери: «Желаю тебе счастья».
Он бежал вниз по лестнице, слыша ее крик:
- Майкл! Прости меня, пожалуйста, прости, я не могла, не могла иначе..., - Аталия выскочила на площадку второго этажа, но передняя была пуста. Девушка скорчилась в уголке и тихо заплакала.
Майкл шел, сквозь мелкий дождь, подняв воротник пиджака, чувствуя, как намокают у него волосы. Он забыл шляпу.
- Да и черт с ней, - Майкл успел рвануть дверь своего кабинета и забрать из ящика стола то, что ему было нужно, - какая теперь разница. Это я во всем виноват, во всем..., - он остановился и заплакал. Из открытых таверн слышались голоса людей. На каменной стене дома Майкл увидел жирный заголовок наклеенной афиши: «Расписание маршрута траурного поезда с телом президента Линкольна». Рядом был еще один плакат: «Полиция преследует Бута и Херольда».
Главные ворота епископального кладбища закрывались на ночь, но Майкл знал о заднем ходе, что шел через калитку. Влажный песок дорожки разъезжался под ногами, хлестал дождь. Он, оглянувшись, понял, что стоит на семейном участке. Здесь лежали дедушка Тедди и бабушка Мораг, под общим памятником черного мрамора, родители Марты, рядом с ними. Майкл, шатаясь, дошел до креста отца.
- Если бы здесь была Конни, - горько подумал он, - но ведь даже в смерти их разлучили. Никогда здесь, ничего не изменится. Ненависть, кругом одна ненависть, и всегда будет так..., - он привалился виском к холодному мрамору и достал свой револьвер. Небо озарилось сиянием молнии, с ветвей деревьев сорвались птицы. Майкл, слыша их тревожные крики, успел вспомнить:
- Нас здесь вместе похоронят, должно быть. Меня и Мэтью. Так и надо, я его ничем не лучше. Папа..., -он открыл рот и засунул туда дуло револьвера, - папа, прости меня, пожалуйста..., Все простите, -Майкл нажал на курок. Голова, разнесенная выстрелом, дернулась. Он сполз на могилу отца. Кровь текла на белый мрамор, размываемая дождем. Она капала на мокрую, весеннюю землю, где сквозь палые листья пробивалась свежая трава.
Аталия встрепенулась, услышав стук медного молотка внизу.
Она до сих пор помнила ту дождливую ночь. Майкл не вернулся. Девушка, наплакавшись, добравшись до постели, измученно заснула. Утром ее разбудили полицейские, они стояли на отделанном мрамором крыльце. Аталия увидела за ними майора Горовица. Его холодные, серые глаза, показалось девушке, усмехались. В саду было влажно от ночного дождя, пели ранние птицы, солнце светило сквозь кроны деревьев. Она слушала, что говорили полицейские, о несчастном случае, о неосторожном обращении с оружием, и все время, мучительно думала: «Майкл обещал мне, что здесь будут расти наши дети…, Это я, я виновата в том, что он покончил с собой, - Аталия покачнулась. Дэниел едва успел ее подхватить.
Майор Горовиц перевез ее в свой особняк, и вызвал врача. Наклонившись, он поцеловал Аталию в лоб:
- Отдыхай. Ты очень устала за эти дни. На похороны тебе ходить ни к чему. Мы с кузеном Максом обо всем позаботимся. Доктор будет навещать тебя каждый день, у него есть ключи.
Аталия лежала в гостевой спальне, послушно принимая успокоительную микстуру, листая книги. Дэниел принес ей еврейскую Библию в английском переводе мистера Лисера, раввина из Филадельфии. «Он замечательный человек, - Дэниел оставил тома на столике красного дерева, - мы с Джошуа у него к бар-мицве готовились. Ты с ним познакомишься, обязательно».
Аталия читала Псалмы и плакала, вспоминая ласковые, голубые глаза Майкла. Майор Горовиц, через два дня, сказал ей:
- Вот и все, милая. Ты будешь, рада узнать, что Бута и Херольда поймали, в Мэриленде. Бута застрелили при аресте, а Херольд в тюрьме. Возьми, - он отдал Аталии конверт.
Дэниел посмотрел на ее заплетенные в косы, белокурые волосы и вспомнил дрожащий голос полковника Вильямсона: «Вы передадите записку, майор Горовиц? Пожалуйста, не отказывайте мне, и если меня приговорят к смертной казни…»
В неухоженной, отросшей бороде виднелась седина, от него пахло грязным телом, мочой. Дэниел поморщился:
- Я вам сказал, полковник. Трибунал учтет ваши заслуги перед страной, ваш возраст, то, что вы не были главным организатором покушения…, Получите пожизненное заключение. Пишите, - он кивнул на карандаш.
Вильямсону выдали тюремную одежду, штаны и рубаху из грубого, серого холста. Он быстро писал. Левая рука у него была до сих пор перевязана. Дэниел, довольно, оглядывал камеру. Вчера Стэнтон вызвал его и поздравил со званием полковника. «Капитан де Лу не хочет становиться майором, -развел руками военный министр, - подает в отставку. Говорит, у него в Европе какие-то дела. Жаль, он отменно служил».
Дэниел примерно представлял себе, какие у Макса могут быть дела в Европе, но Стэнтону говорить об этом не стал.
- В конце концов, - размышлял Дэниел, идя к военному портному, ему надо было заказать новую форму, - у нас не так много радикалов. Здесь не Европа, здесь не будет забастовок, профессиональных союзов, коммунистических ячеек. Американцам этого не нужно. У нас огромная страна, все дороги открыты. Человек с головой на плечах всегда выбьется в люди. Мы тоже, - Дэниел усмехнулся и остановился на углу Индепенденс-авеню, - со скромного домика в Бостоне начинали.
В столице потеплело, и он напомнил себе, что надо купить Аталии цветы.
Он принес ей записку от отца и букет фиалок. Врач сказал ему, что девушка начала вставать, готовить себе чай и Дэниел улыбнулся:
- Я рад, что тебе лучше, милая. Когда заговорщики пойдут под суд, я тебя отвезу к раву Штерну. Он тебе найдет хорошую еврейскую семью, и ты у них поживешь, до хупы. У меня просто пока много дел, - извинился Дэниел.
Он был в темном, английской шерсти костюме, в дорогих ботинках, с шелковым галстуком, пахло от него сандалом. Аталия, исподволь, посмотрела на его ухоженные, с чистыми ногтями руки. На костяшках пальцев виднелись мелкие, заживающие ссадины.
Аталия дождалась, пока он уйдет, и забралась в постель. Она едва прочитала первые слова:
- Милая моя доченька, прости меня, прости…, - и разрыдалась:
- Папа, папочка…, Папа, ты будешь жить, обещаю тебе…, А Майкл…, - Аталия опустила записку и вытерла слезы с глаз: «Господи, это я виновата в его смерти, я знаю».
В следующий раз Дэниел пришел к ней в новой, темно-голубой, форме полковника. Он сидел у ее кровати, рассказывая ей о ремонте, что он сделает летом в особняке, об их доме в Ньюпорте:
- Там свой участок берега, с причалом, - говорил мужчина, - я закажу яхту в Нью-Йорке. Мы сможем выходить в море. Там и синагога рядом, очень удобно проводить лето. Тебе надо вставать, милая, -озабоченно заметил Дэниел, - я хочу тебе все показать. Ты здесь станешь хозяйкой.
Он принес Аталии The National Intelligencer с некрологом по Майклу. В нем говорилось о большой утрате для страны, о молодом, блестящем политике.
- На похоронах был весь кабинет, - небрежно заметил Дэниел, - даже президент Джонсон приехал. Он произносил надгробную речь. Майкла, - Дэниел пощелкал пальцами, - потрясла утрата, президента, неудивительно, что он не смог дальше жить, - полковник Горовиц вздохнул.
Они стояли в столовой. Аталия вспомнила: «Здесь мы завтракали, тогда, в тот день…, Папа жив, а Майкла больше нет». Дэниел помолчал и добавил: «Твоего второго бывшего жениха тоже там похоронили. Без шума, как ты понимаешь. Твой отец рассказал мне, что вы были помолвлены с Мэтью».
Аталия сжала зубы:
- Я тогда была маленькой девочкой. Никакой помолвки не было. А с Майклом…, - она задохнулась и, махнув рукой, вышла из комнаты. Она плакала, спрятавшись в спальне, мотая головой: «Майкл, прости меня, прости…». Было тихо, Дэниел к ней не поднимался. Аталия, внезапно, подумала: «Капитан де Лу…Он может меня увезти в Европу. Я ему, кажется, нравилась…, Может быть, он на мне женится…, Хотя кому я теперь нужна, такая…, - Дэниел ее не трогал, только несколько раз поцеловал в лоб. Он даже за руку ее не брал:
- До хупы нельзя, - объяснил ей полковник Горовиц, - мы, к сожалению, даже видеться с тобой не сможем, милая. Я буду очень скучать, - серые глаза пристально посмотрели на нее.
- Нет, - горько поняла Аталия, - мне никуда не убежать. Дэниел мне никогда такого не простит. Папа сразу умрет, Дэниел об этом позаботится.
Передачи отцу пока не разрешали, но полковник Горовиц уверил ее:
- Когда вынесут приговор, и мистера Вильямсона переведут в тюрьму, ты, конечно, сможешь послать ему что-нибудь.
Аталия сидела в кресле, перелистывая Библию. Она думала, что надо за лето научиться вязать: «Может быть, папа будет в Массачусетсе, или Нью-Йорке. Там холодные зимы. Ему нужен шарф, нужна нижняя рубашка, шерстяная. Надо сшить белья…, Только я шить не умею, - вспомнила Аталия и разозлилась:
- Научись. Он…, полковник Горовиц говорил, что в семью меня устроит. Научись шить, готовить…, Папе можно послать джем, он порадуется. К Рождеству что-нибудь…, К Хануке, - подумала Аталия, вспомнив книгу, что ей принес Дэниел. Там говорилось о еврейских праздниках.
Она открыла дверь и замерла. Капитан де Лу, в штатском, отменно сшитом летнем костюме стоял на крыльце с букетом белых роз. Было яркое, солнечное утро, его белокурые волосы играли золотом, голубые глаза смотрели весело и прямо.
Макс ничем не рисковал. Дэниел второй день сидел, вместе с Пинкертоном и военными писцами, в тюрьме Арсенала, готовя дела заключенных к суду. Он приехал к Аталии прямо из госпиталя. Марта вставала и ходила по коридору, держась за руку сына. Через три дня должны были состояться похороны на Арлингтонском кладбище, с полными военными почестями, в присутствии президента страны. Марта вызвала в госпиталь портниху и протянула Максу конверт:
- Передашь эту записку мисс Вильямсон.
Зеленые глаза блеснули холодком. Волк услышал голос Дэниела:
- Она даже не плакала, Макс. Велела мне написать адвокатам Майкла. Она с ними встретится, когда из госпиталя выйдет. Все же самая близкая родственница.
- Не плакала, - повтори Макс и посмотрел на мисс Вильямсон. Он вспомнил, как, год назад, в особняке на Индепенденс-авеню, танцевал с ней вальс. Она щебетала, показывая свои рисунки, пила шампанское, и касалась нежной рукой жемчужного ожерелья на стройной шее.
У нее было бледное, усталое лицо. Глаза потускнели, волосы были стянуты в небрежный узел. Волк протянул ей цветы. Аталия слабо, жалко улыбнулась. Макс, не спрашивая разрешения, переступил порог, закрыв за собой дверь.
Марта не стала дожидаться, пока ее выпишут из госпиталя. Она попросила Барнса поставить в палате ширму и устроить во второй половине кабинет. Портниха только что уехала, оставив ей платья. Марта сидела, закинув ногу на ногу, покачивая узкой, изящной туфелькой черной замши. Адвокат взглянул на строгое, дорогого итальянского шелка, траурное платье. Украшений на ней не было, только серебряный крестик на глухом вороте, и такие же простые часы, привешенные к браслету.
- Бледная, какая, - юрист передал Марте бумаги, - впрочем, она едва оправилась. Послезавтра похороны ее мужа, - адвокат бросил взгляд на трость черного дерева, что стояла рядом со столом.
Марта уже выходила во двор, вместе с Петенькой. Она сидела с мальчиком на крыльце, рассказывая ему, как из столицы они поедут в Нью-Йорк, Филадельфию и Бостон, навестят озеро Эри, а потом отплывут в Ливерпуль. Трансатлантический телеграф собирались восстановить, этим летом. Марта отправила письмо Питеру, прося встретить ее в порту и снять, на первое время, небольшую квартиру рядом с Ганновер-сквер.
- Там посмотрим, - женщина запечатала конверт, - мне еще надо в Париже встретиться с кузиной Юджинией. Поговорить с ней, по душам.
Почти каждую ночь ей снился муж. Когда Дэниел пришел в госпиталь, Марта выслушала его и вздохнула: «Хотя бы не мучился. Степан мне рассказывал о кессонной болезни. Хорошо, что он сразу умер».
- Умер счастливым, - думала ночью Марта, невольно кладя руку на свой живот: «Умер, с братом не встретившись, не узнав правды о нем. Умер, думая, что у нас, может быть, дитя появится. Господи, -она стирала слезы с глаз, - упокой душу Степушки, пожалуйста».
- Теперь сабля ваша родовая тебе отойдет, - Петенька сидел рядом с Мартой на постели, прижавшись, рыжей головой к ее худому плечу, в холщовом, сером халате. Мать рассказывала ему об отце, об их встрече на Крымской войне, о жизни в Гунибе, когда Петенька был еще совсем маленьким, о том, как они потеряли друг друга в Каспийском море. Она говорила о семье Воронцовых-Вельяминовых и нарисовала Петеньке родословное древо: «У тебя два кузена в Санкт-Петербурге, Коля и Саша. Может быть, ты с ними когда-нибудь встретишься».
Марта решила найти Федора Петровича.
- Какой бы он ни был, - женщина сидела на подоконнике, затягиваясь папироской, - он все-таки брат Степушке. Он должен знать, что потерял его. И Петеньке надо российское дворянство получить, - она ласково взглянула на сына. Петя, с цветными мальчиками, возился в песке:
- Воронцовы-Вельяминовы в шестой части Бархатной Книги. Их роду почти тысяча лет. Юджинии развод нужен. Понятно, что этот Федор Петрович просто так его не даст. Вот и поговорю с ним, -подытожила Марта.
Женщина просмотрела документы:
- Все понятно, мистер Филби. Мистер Майкл Вулф умер позже своего брата. Поскольку они оба скончались без завещаний, то все деньги мистера Мэтью переходят к нему. А от мистера Майкла мне, самой близкой родственнице.
Филби кивнул: «Особняк тоже, миссис Бенджамин-Вулф. Желаете, чтобы мы его сдали? Вы говорили, что в Англию едете? - он осторожно кашлянул.
Марта кивнула. Женщина поднялась, опираясь на трость. Филби сразу встал:
- Встретимся после похорон моего мужа, - Марта протянула руку и адвокат удивился: «Сама тоненькая, хрупкая, а пальцы сильные».
- И все обсудим, - завершила Марта.
Проводив Филби, она вернулась на кровать, и повертела конверт, что ей передал юрист. Это было письмо от Майкла для мисс Вильямсон. Он оставил его у адвокатов, как сказал Филби, еще зимой. Марта вздохнула и подперла кулачком подбородок:
- Дэниел мне говорил, что мисс Вильямсон его невеста. Бедная девушка, отец ее под суд пойдет, хотя вряд ли смертную казнь получит. Там всем заправлял Мэтью. Увижу ее на кладбище и передам письмо, - решила Марта и быстро набросала записку для Аталии.
Она разделась и вытянулась на постели, закрыв глаза. Марта увидела темную, тихую воду и тело мужа, что медленно шло ко дну. Она, как всегда, протянула руку, чтобы успеть коснуться кончиков его пальцев, и не смогла. Шрам еще побаливал. Марта вздохнула и повернулась на бок. Она лежала, прижимаясь щекой к подушке, слыша голос Петеньки со двора. Теплый ветер колебал занавеску. Марта вспомнила слова бабушки: «Все еще будет».
Аталия распечатала записку и пробежала ее глазами. Миссис Бенджамин-Вулф уведомляла ее, что заедет за девушкой по дороге на Арлингтонское кладбище.
- Военное ведомство предоставило мне экипаж, - читала Аталия, - ни о чем не беспокойтесь. Я очень надеюсь, что с вашим отцом все будет в порядке.
Девушка покраснела:
- Неудобно как..., Ее из того самого револьвера ранили..., - она вскинула глаза и услышала веселый голос капитана де Лу:
- Я пришел попрощаться, мисс Вильямсон. Я после похорон кузена Степана отплываю в Европу. Желаю вам счастья, - он стоял совсем близко. Аталия, положив конверт на столик под зеркалом, вздрогнула. Макс коснулся ее руки. Она стояла, застыв, чувствуя, как длинные пальцы медленно, нежно гладят ее запястье.
- Мисс Вильямсон, - услышала Аталия ласковый шепот, - я не могу, не могу уезжать просто так..., Я всегда буду о вас думать, мисс Вильямсон.
От него пахло свежим ветром, хорошим табаком, у него были уверенные, сильные губы. Аталия, задохнувшись, откинула голову: «Все равно..., Теперь все равно, какая разница..., Может быть, все будет по-другому...»
Все и было по-другому. Она стонала, закусив зубами рукав платья, сидя на том самом столике под зеркалом, гладя его белокурую голову: «Еще! Еще, пожалуйста..., Так хорошо, так хорошо...». Макс понес ее наверх, в спальню, раздевая на ходу, целуя белую шею, маленькую грудь. Аталия, отчаянно, подумала: «Уехать с ним..., Нет, нет, тогда папа умрет. Господи, но как хорошо...». Он целовал ее всю, от маленьких ног, до кончиков белокурых, разметавшихся по шелковому покрывалу волос. Аталия плакала, и шептала: «Пожалуйста, я так люблю тебя, так люблю..., Делай со мной все, что хочешь, все, что тебе нравится...»
Волк, смешливо, подумал:
- Кое от чего придется воздержаться. Не след пока ее учить. У кузена Дэниела могут появиться подозрения. Бедная девочка, - он усадил Аталию на подушки и раздвинул ей ноги, - она уверена, что все случилось..., Но я родственнику дорогу переходить не буду. Мне это, ни к чему. Вдруг Аталия признается, скажет, что это был я..., Дэниел человек злопамятный, моя работа пострадает..., - она рыдала, билась, Макс удерживал ее сильными руками, а потом перевернул на бок.
Аталия сжалась, ожидая боли. Он стал целовать нежные плечи, острые лопатки, спускаясь все ниже. Ей стало хорошо, так хорошо, что Аталия, цепляясь пальцами за подушку, заталкивая ее в рот, выдохнула: «Я люблю тебя...»
- Я знаю, милая, - Макс обнимал ее, прижимая к себе, наслаждаясь ее теплом, покорностью, ее плачущим, слабым голосом: «Так хорошо, я и не знала, не думала...»
- Я вернусь к тебе, - пообещал Волк, когда она лежала, вытирая мокрые щеки, целуя его, держась, как ребенок, за его большую руку. Аталия подняла голову: «Вернешься?»
- Конечно, - улыбнулся Волк и притянул ее ближе: «Иди сюда, милая. Мне было мало. Ты такая сладкая, такая сладкая...».
- Вернусь, когда она станет миссис Горовиц, - хмыкнул Волк, - она мне пригодится. Дэниел домой бумаги не носит, но это пока. Аталия ради меня все, что угодно сделает.
Он закрыл ей рот поцелуем и блаженно, счастливо улыбнулся. Макс ушел, когда в просвете бархатных гардин виднелось послеполуденное солнце. Он много раз уверил Аталию, что он обязательно вернется. Девушка, прижалась губами к его руке: «Я буду ждать. Буду всегда тебя ждать, любимый».
Аталия лежала, обнаженная, на измятой постели, в спальне пахло мускусом:
- Майкл меня не любил..., Он хотел, тогда, ночью, но у него ничего не получилось. А Макс любит, это сразу видно. Может быть, с Дэниелом что-то случится, на территориях, или на юге..., Я останусь вдовой и выйду замуж за Макса. Он меня увезет в Европу..., - Аталия покраснела и закрыла глаза: «Так оно и будет, обязательно. Папу выпустят по амнистии, и все образуется. Теперь я знаю, что есть человек, который меня любит. Я его всегда буду ждать».
Аталия зевнула и натянула на себя шелковое покрывало.
- Надо убрать, - подумала она, а потом прижалась к подушке. От нее до сих пор пахло чем-то свежим, будто Макс был еще здесь. Аталия поцеловала ее и задремала, вспоминая его голос, его сильные, ласковые руки, его голубые глаза. «Он вернется, - вздохнула девушка, - он увезет меня отсюда, и мы всегда будем счастливы».
Гроб, покрытый американским флагом, стоял на зеленой траве кладбища. Петенька огляделся. Вокруг возвышались белые, простые памятники. Мальчик вспомнил:
- Здесь отец дяди Дэниела похоронен. И другие офицеры, из его семьи. И капитаны Кроу. И вице-президент Вулф. А теперь и мой папа, - мальчик взял руку матери, и ощутил пожатие ее сильных пальцев.
Марта стояла, опираясь на трость, в черном, шелковом платье, и такой же шляпе. Из госпиталя она написала Саре-Джейн, сообщив вдове дяде Дэвида о смерти его сыновей. Марта долго сидела над бумагой, грызя механическую ручку.
- Не буду, - наконец, решила Марта, - не буду ей ничего говорить. У меня нет никаких доказательств. Только то, что дядя Дэвид за полгода до смерти изменил завещание. А потом его и Констанцу убили. Наверное, это Мэтью все организовал, но зачем такое бередить? Саре-Джейн от этого легче не станет.
Она предложила женщине переехать в дом Вулфов:
- Если вы хотите, конечно, Сара-Джейн, и если вам это не будет тяжело. Пожалуйста, не беспокойтесь о деньгах, - писала Марта своим четким, твердым почерком, - для меня будет честью, если вы примете это предложение. Я оставила распоряжение в конторе адвоката Филби относительно выплаты вам пожизненного содержания по завещанию дяди Дэвида.
- Петеньке дом понадобится, - ласково думала Марта, - он, конечно, инженером станет, как отец его, будет ездить..., Но сначала надо школу закончить, университет...
Питер и Грегори должны были встречать их в Ливерпуле. Марта попросила кузена записать Петю в Итон. Сидя с Филби у него в кабинете, просматривая отчеты по управлению вкладами, Марта подумала:
- Деньги Мэтью, наверняка, в Париже. Конфедераты их туда выводили. Вот и хорошо, все равно мне во Францию надо.
Она попросила Филби перевести большую часть доходов в Лондон: «Там основной вклад лежит, от моего дедушки, судьи Бенджамин-Вулфа». Филби послушно писал, изредка поглядывая на тонкие, сомкнутые губы женщины:
- Одна из самых богатых вдов в Америке. Повезло ей, с этими братьями Вулфами, ничего не скажешь. Она недурна собой, только очень худая, сейчас такое не в чести, - Филби вспомнил картинки из парижских и лондонских журналов. Жена адвоката была большой модницей, денег на туалеты и драгоценности тратилось много. Он хмыкнул:
- Миссис Бенджамин-Вулф могла бы бриллиантами с ног до головы обвешаться. А так, пройдешь мимо нее на улице, и не заметишь. Разве что глаза..., - глаза были спокойные, зеленые, прозрачные. На высоком, белом лбу, между бронзовыми бровями, залегла тонкая морщинка.
Марта сложила их с Петенькой вещи. Они отправлялись в салоне-вагоне в Филадельфию, а оттуда собирались поехать дальше. Она стояла над раскрытым саквояжем испанской кожи в своей спальне, медленно перебирая книги. Приказ из Третьего Отделения был вложен в тайник, в томике Пушкина. На титульной странице романа Достоевского, карандашом были написаны цифры, шифр, что Марта оставила в Семипалатинске. Она опустила в савояж икону, в серебряном окладе, блокнот с записями Лавуазье, свернутую гравюру с ее японским портретом. Сверху она устроила револьвер и погладила золотую табличку.
- Степушка, - прошептала Марта. Велев себе не плакать, женщина стала складываться дальше.
Держа за руку сына, глядя на гроб, Марта вспомнила, как Барнс привел ее в морг, в госпитале, и оставил наедине с телом. Она сидела на деревянном табурете, гладя такие знакомые, коротко стриженые рыжие волосы, целуя его холодную щеку: «Степушка, милый мой, прости, что я тебя не уберегла. Но с Петенькой все хорошо будет, обещаю».
Заиграла труба. Протяжный, медленный, печальный звук пронесся над кладбищем. Военные были в форме. Дэниел стоял, склонив голову, рядом с Максом и министром Стэнтоном. Он исподволь посмотрел на Аталию. Девушка была в темном платье, с непокрытой головой, белокурые волосы уложены в простой узел, и украшены черным, бархатным ободком. Дэниел так и не сказал Вильямсону, что женится на его дочери. Он предполагал привезти Аталию на свидание, когда беременность уже будет заметна.
- Евреи должны знать свое место, - усмехался Дэниел: «Пусть посмотрит, пусть полюбуется. Его внуки будут евреями». Марта приехала за Аталией в ландо от военного ведомства и коротко сказала Дэниелу: «Отвези Питера на Арлингтонское кладбище, там встретимся».
Полковник Горовиц посмотрел на твердый, упрямый подбородок кузины. Он, бессильно, подумал:
- Еще наговорит что-нибудь Аталии по дороге, ненужное. Но не останавливать, же ее. Она женщина, едва оправилась от ранения...
Женщина шла с Аталией к воротам. Он проводил взглядом прямую, жесткую спину Марты, обтянутую черным шелком, и вздохнул: «Она с адвокатами Майкла встречалась, мало ли что он оставил…»
Однако Дэниел мог не беспокоиться. Аталия распечатала письмо от Майкла и едва пробежала его глазами: «Это просто пожелание счастья, миссис Бенджамин-Вулф. Майкл за мной ухаживал, -девушка помолчала, - но за мной многие ухаживали».
- Если со мной что-то случится, - повторила Аталия, - пожалуйста, выходи замуж и будь счастлива, любовь моя.
Она свернула бумагу и небрежно сунула ее в свой ридикюль. Полковник Горовиц отвез ее в универсальные магазины. Аталия заметила, что он тратит деньги с умом. Все вещи, что он выбрал для невесты, были отменного качества. Она только скромно говорила:
- Мне многого не надо, я ведь в семью переезжаю.
Аталия ждала, пока им принесут ткани и обувь, искоса поглядывая на жениха:
- Если он погибнет, я останусь богатой вдовой. В конце концов, это не такая плохая партия. У них очень, много денег, они Горовицы. Потом Макс на мне женится, обязательно. Придется, конечно, терпеть его..., - Аталия взглянула на красивый профиль жениха, - но ведь он занят, нечасто бывает дома..., И папа будет жить, это самое главное.
Миссис Бенджамин-Вулф предложила отвезти ее на епископальное кладбище, на могилу Майкла. Аталия пожала плечами:
- Спасибо, но не стоит. Мы почти не знали друг друга. Тем более, - девушка улыбнулась, - я выхожу замуж за полковника Горовица. Моя прабабушка, мисс Линдо, была еврейкой. Наша семья из Чарльстона.
- Я знаю, - миссис Бенджамин-Вулф поджала и без того тонкие губы, и сплела на остром колене костлявые пальцы. Аталия, чего-то испугавшись, затихла. Марта тоже больше не сказала ни слова, всю дорогу до Арлингтонского кладбища.
День был теплый, даже жаркий. Наверху, над их головами, метались растревоженные выстрелами из ружей птицы. Епископальный священник произнес молитву, выступили президент и военный министр, говоря о человеке, отдавшем жизнь за свою новую родину. Флаг с гроба сняли, и Марта с Петенькой подошли к могиле.
Аталия смотрела на Макса. Он был в темно-голубой, капитанской форме, при шпаге. Волк усмехнулся:
- Все очень просто. Теперь в Америке мне есть, где передохнуть. Аталия ради меня все, что угодно сделает. Глаза у нее, как у той, пиявки покойной, туманные. И она скоро будет замужем. Может случиться, что Дэниел моих детей воспитывать станет. Впрочем, какая разница? - хмыкнул Волк: «Я признаю ребенка только той женщины, которую полюблю, женщины, что станет моим товарищем, соратником, моим бойцом...»
Марта развязала маленький, холщовый мешочек, и высыпала на крышку гроба землю. Она везла ее с собой из Зерентуя, хранила в Китае и Японии, и здесь, в Америке. Это была земля с могил Воронцовых-Вельяминовых. «Спи спокойно, мой любимый, - попросила Марта, - пусть тебе здесь будет хорошо, Степушка».
Она прижала к себе сына и мальчик шепнул: «Когда я вырасту, мамочка, я поеду в Россию. Помолюсь в церкви, что ты построила, на могилах бабушки и дедушки...»
- Обязательно, милый, - ответила Марта и выпрямила спину. Могилу стали засыпать. Священник аккуратно свернул американское знамя и отдал его женщине. Марта, на мгновение, прижала флаг к щеке. Они замерли, мать и сын, держась за руки, стоя в отдалении от всех. Они смотрели на простой, белый камень с выбитой надписью: «Степан Воронцов-Вельяминов, Гражданская война».
- Господи, - Марта почувствовала, как ползет слеза по ее щеке, - я прошу тебя, пусть Петенька будет счастлив. Пусть никто больше не знает ни горя, ни невзгод.
Опять заиграла труба. Марта, перекрестившись, отдала сыну знамя. Женщина пошла, опираясь на трость, к воротам кладбища. Теплый ветер играл прядями волос, что выбились из-под шляпы, солнце играло в них старой бронзой. Петя, догнав мать, предложил ей руку.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ