Глава 1

АМЕТИСТОВЫЙ ПОЖАР

У меня много имен.

Сейчас меня называют Евой, в свидетельстве о рождении я записана Евдокией, мама всегда звала Дусей, в школе дразнили Дунькой. Сегодня модно давать детям старинные русские имена, и никто не станет изводить насмешками Акулину, Фрола, Ульяну. Мое же детство прошло в окружении Карин и Снежан, ох и намучилась же я со своим имечком!

Но мужчины, любившие меня, звали меня Душенькой: именно это слово шептали они мне под утро, щекоча дыханием шею, именно его повторяли на крике в самые сокровенные мгновения и этим именем горестно окликали меня, когда я уходила.

Душенька – значит, душа. Душа – самое главное и самое ценное, что может быть у человека. Но вот, скажем, моя школьная учительница биологии и химии имела о душе весьма своеобразное представление. В ответ на каверзный вопрос учеников она, не задумываясь ни на минуту, ответила следующее:

– В Великобритании врачи провели эксперимент – взвесили человеческое тело до и после смерти. И им удалось установить, что умершее человеческое тело теряет в весе одиннадцать граммов. Эксперимент проводился на различных людях, однако цифра в одиннадцать граммов оставалась неизменной. Значит, это и была душа.

Произнеся эту ахинею, химичка торжествующе оглядела класс: вернемся, мол, к теме урока. Больше ни слова сказано не было – очевидно, в представлении нашей учительницы единственная функция души сводилась к тому, чтобы весить одиннадцать граммов и покидать тело после смерти. Мне же было, помнится, не по себе, и мучил меня один вопрос: неужели английские ученые были столь жестокосердны, что взвешивали умирающего человека хладнокровно, не пытаясь ему как-то помочь? Представлялись мне огромные металлические весы – как те, что стояли в кабинете участкового терапевта районной поликлиники, на них – кашляющий, скукожившийся от озноба больной, рядом люди в белых халатах, с лицами, закрытыми марлевыми масками, смотрящие на него отстраненно и безжалостно. Руками, затянутыми в резиновые перчатки, передвигают они по шкале блестящие гирьки и следят за больным: жив ли он еще?

Это был кошмар моего детства и юности – весы.

А потом к ним прибавилась еще и химичка.

Быть может, этой истории вообще не было бы, если бы не химичка. Она пришла к нам в восьмом классе, а зачем пришла – непонятно. Вчерашняя выпускница университета, победительница конкурса красоты «Мисс Поволжье», подруга, как говорили, состоятельного человека, она могла бы вообще не работать. Но ей, как я сейчас понимаю, просто хотелось поиграть в эмансипированную даму, которая не сидит на шее у бойфренда, а сама работает и зарабатывает. Ее делано скромная кружевная блузка стоила не меньше пяти учительских зарплат, аккуратные черные лодочки – семь, итальянская сумочка – десять. Она носила очки в строгой оправе, но без диоптрий. Дав классу задание, она садилась за свой стол и доставала из пакета толстый глянцевый журнал. Дорогая бумага издавала нежный шелковистый шелест. На мерцающих разворотах красовались девы в последней стадии истощения, умопомрачительно одетые. Любое из этих платьев могло бы подойти химичке Светлане Валерьевне, и ни одно – мне. Светлана Валерьевна могла бы сравнить себя с любой из этих девиц, а я...

Однажды на выданные мне матерью деньги я купила такой журнал. Он был самым дорогим в киоске, и он оказался целой бочкой дегтя, в которой для меня была припасена одна только капля меда – пробник французских духов. Совсем в тоненькой пробирочке, гордившейся, кажется, своей миниатюрностью. Я сразу же надушилась ими, густо-сладкими, дразняще-томными, и в этот день тонко вырезанные ноздри Светланы Валерьевны по-особенному вздрагивали – она принюхивалась ко мне, толстой девочке на первой парте, пытаясь понять и осмыслить происхождение этого аромата.

Журнал я сожгла за домом. Глянцевая бумага горела плохо. Я шевелила ее палочкой, присев на корточки, вдыхая запах гари, сырой осенней земли и французских духов, и думала: кто виноват? Кто виноват, что я такая толстуха? Мать говорит, что не могла взять меня на руки с тех пор, как мне исполнилось три года, в школе меня дразнят из-за полноты, из-за странного имени, одежду мне покупают в отделах для взрослых... И тогда я в первый, но далеко не в последний раз в своей жизни приняла решение – похудеть.

Похудеть и стать стройной, как модели в журнале. С завтрашнего дня.

А назавтра у нас были пирожки.

Вообще, пирожки у нас бывали каждый день. Это наш семейный бизнес – палатка на местном вещевом рынке. Каждый день моя мать пекла пирожки, за ними заезжал мой брат на машине, вез их, тепленькие, на рынок, а там их продавала Дана, бойкая жена брата. Иногда по пути брат подбрасывал меня в школу. Противни с пирожками лежали на заднем сиденье и одуряюще пахли. Пока ехали, я мимодумно съедала один-другой пирожок и парочку брала с собой, чтобы перекусить на перемене.

И вот в тот памятный день пирожки были с ливером, их я любила больше всего. А позавтракала-то я чашкой чая, и даже без сахара. Пирожки наполняли салон автомобиля восхитительным ароматом, который сам по себе уже казался сытным. Рот у меня наполнился слюной, челюсти свело.

– Дуська, ты чего? У тебя живот болит, что ли? – забеспокоился брат, заметив выражение моего лица.

– Все нормально, – ответила я.

Но к большой перемене муки голода стали невыносимыми. Правда, в сумке у меня лежали два яблока, и я даже погрызла одно. Яблоко было невозможно кислое, и я поплелась в столовую. Там отроду не водилось таких вкусных пирожков с ливером, как у нас, но всегда можно было схомячить какую-нибудь булочку и выпить сладкого чаю.

Путь мой лежал по школьному коридору мимо учительской. Дверь была полуоткрыта, и я невольно замедлила шаг, услышав оттуда голос и смех Светланы Валерьевны. Она говорила с кем-то из учителей, но с кем, я понять не могла, потому что Светлана Валерьевна была не из тех, кто любит слушать. О нет, она предпочитала говорить сама!

– И о чем они только думают? – вещала она с непередаваемым апломбом. – Мальчишкам я многое извиняю, потому что все мальчишки плохо учатся. Моего мужа в свое время даже из школы исключали за двойки, а посмотрите, чего он достиг! Но девочки-то что себе думают? Допустим... – Она сделала нервное, нетерпеливое какое-то движение рукой, будто пытаясь отмахнуться от назойливой мухи. – Допустим, красивая девочка может умишко не напрягать, она и так не пропадет в жизни. Но если в смысле внешности ничего из себя не представляешь – так берись за ум и учись как следует! Голова плохо варит – зубри! Вот эта ваша Звонарева, она же тупица, и химию не знает, и учить ничего не хочет, и страшненькая к тому же!

Меня бросило в жар, я хотела уйти, но ноги словно приросли к линолеуму. Я стояла и слушала, как неизвестный собеседник Светланы Валерьевны возразил ей, но она только повысила голос:

– Да что ж – личико! Это пока ей четырнадцать лет, у нее личико, а года через два-три этого личика незаметно будет за горой жира. Девочке, если она не больна, преступно относиться к себе подобным образом, это же распущенность, безволие! Мне неприятно даже смотреть на нее! Что ей светит в жизни с таким характером и фигурой?

Все же я нашла в себе силы сдвинуться с места, но в столовую уже не пошла. Аппетит у меня куда-то пропал. Впрочем, я все же сгрызла яблоко, но уже чисто машинально. Меня не удивило то, что я не нравлюсь Светлане Валерьевне – я не раз ловила на себе ее презрительный взгляд. Но я думала, что она не любит меня за то, что я не учу ее предмет. Мне и в голову не могло прийти, что моя внешность может внушить отвращение! Противно грязное – но я никогда не была грязной, наоборот, такой любительницы чистоты еще поискать, я каждый день плещусь в ванне по часу. Я одеваюсь, пожалуй, лучше других девочек, потому что весь вещевой рынок нам знаком и матери продают порой одежду по закупочной цене. Правда, одежда у меня не молодежная, а женская, молодежной-то на мой размер не найти. У меня красивые волосы, светло-русые, с рыжиной. Если заплести косу, то она почти достигает поясницы, но я делаю другую прическу – с помощью бархатной заколки собираю свою шевелюру в высокий хвост. В конце концов, у меня действительно красивые золотистые глаза, все девчонки говорят. Все они завидуют моей ровной коже, ведь им приходится замазывать прыщи тональным кремом. Но хуже всего то, что отношение Светланы Валерьевны может сказаться на мне не самым лучшим образом – в кулинарный техникум, куда я собираюсь поступать после школы, нужно сдавать именно химию...

От несправедливой обиды у меня слезы навернулись на глаза, и я зажмурилась.

– Ты что это тут слезами капаешь?

В этом закутке между библиотекой и подсобкой редко кто бывал. Мне нравилось иногда забредать на пару минут в это ничем не примечательное место, где я почему-то чувствовала себя защищенной, могла отгородиться от всего остального мира. Именно сюда я прибежала пережить внезапно нанесенную мне обиду, и здесь меня нашел Игорь Маутер, надменный блондин из 10-го «Б», голубоглазый ангел, слывший самой большой опасностью для юной девушки во всем районе.

И вот он, этот недосягаемый красавчик, достает из кармана что-то – я плохо вижу сквозь туман слез, что именно, – делает шаг ко мне и прикасается к моему подбородку прохладными пальцами. Такое я видела только в кино. Он поднимает мое лицо за подбородок к свету и вытирает мне слезы своим носовым платком, вытирает с нажимом, а потом смотрит на платок и усмехается:

– Надо же, не накрашена. А я все время смотрел и думал: неужели у тебя свои такие ресницы?

Остатки влаги испаряются из глаз. Он на меня смотрел? Все время? Он что-то там обо мне думал, о моих ресницах? Это кажется невероятным.

Его лицо снова приближается, и он проводит платком, от которого пахнет чистотой и утюгом, по моей щеке.

– И румянец настоящий, – говорит он негромко. Мне кажется, что он меня сейчас поцелует, и я зажмуриваюсь от страха и восторга.

Но Игорь только треплет меня по плечу.

– Обидел кто?

Я трясу головой.

– Я так понимаю – это значит нет. Ну, если кто обидит – ты сразу ко мне. Поняла? Все, мне пора.

Он повернулся и ушел. Шаги его постепенно затерялись в гуле школьного коридора. А я стояла и слушала, как колотится мое сердце, словно пытается вырваться из груди. Внезапно спазм в животе заставил меня согнуться. Я уже знала эту боль – месячные у меня начались год назад, но были все еще нерегулярными.

В тот теплый осенний день многое для меня изменилось. Мы пекли с матерью пирожки на завтра – с ливером, с капустой, с яблочным повидлом.

И мне не хотелось есть. В меня словно вселился какой-то новый дух – в таком состоянии девочки пишут стихи, а я... Я сочинила новую начинку для пирожков – гречневая каша с мелко порубленным соленым огурцом и поджаренным луком. Мать смотрела на меня недоуменно, пока я проделывала все кулинарные манипуляции, но ни слова не сказала. А пирожки в тот раз удались особенно, тесто подошло на диво. Сочиненная мною начинка таяла во рту – три вкуса, непохожие и все-таки друг друга дополняющие, слились и образовали новый, необычайный. Это был вкус уюта, домашнего тепла, вкус уверенности в завтрашнем дне.

– Давно заметила: с каким настроением берешься за выпечку, так она и получится, – сказала мне мама. – А твоя начинка хороша. На грибы похоже. И быстро, и вкусно, и недорого получается. Жаль, не пойдут у нас такие пироги.

– Почему? – огорчилась я.

– Люди не поймут. Ну ты сама подумай, что мы напишем на ценнике? Пирожки с гречневой кашей, соленым огурцом и луком?

Мама была права. Весной как-то нам привезли два ведра черемухи, и мы пытались делать с ней пирожки, но они не пошли. Чуть терпковатый, вяжущий вкус оказался неповторимым и невостребованным. К нововведениям на рынке относились осторожно. Любили проверенную, простую еду – мясо, картошку. Впрочем, что может быть проще гречневой каши и соленого огурца?

– А может, ничего не писать на ценнике? – осторожно спросила я.

– Вот тебе раз, как же ничего не писать? – засмеялась мама. – Купи то, не знаю что?

– Можно просто: пирожки фирменные.

– Выдумщица ты, Дуся... Ну ладно, давай попробуем, убытку большого не будет...

В тот день я, кажется, первый раз в жизни забыла поужинать.

Наверное, с того дня во мне стали исподволь происходить перемены, которых я сначала не замечала – отказывалась замечать, привыкнув к своему неказистому, в общем-то, облику. Нет, я не стала стройной, как лань. Но я начала быстро ходить, меня словно несли какие-то крылья, незримые постороннему глазу, и мои подружки смеялись:

– Дунька, за тобой не угонишься!

То ли от ходьбы, то ли из-за того, что теперь я частенько забывала поесть, у меня появилась талия, и спина приобрела соблазнительный прогиб. Ноги немного усохли, теперь это были уже не колонны равномерной толщины по всей длине, а настоящие женские ножки, с тонкими щиколотками, округлыми коленями, налитыми бедрами.

Правда, по контрасту со стройными ногами и тонкой талией мои ягодицы стали казаться еще более выдающимися.

– Вот это корма! – кричали мне порой вслед.

Я рассматривала себя в ванной комнате. Зеркало было маленькое, мутное. Изгибаясь, как змея, я убедилась – слово «корма» действительно подходит этой части моего обильного тела. К тому же моя задница покачивалась при ходьбе совершенно независимо от моего желания, как корма корабля, плавно преодолевающего волны. В общем, вела себя совершенно непристойно.

Гораздо больше мне нравилась грудь. Она выросла как-то внезапно и доставляла мне немало хлопот – болела, ныла, наливаясь горячей тяжестью, из-за этого стало трудно спать на животе и пришлось купить новый лифчик. Но и он скоро стал маловат. Когда я раздевалась, чтобы принять ванну, и расстегивала замочек, мои груди выпрыгивала из тесных кружевных чашек, словно мячики. Я трогала их – кожа была словно атласная, туго натянутая, и стоило прикоснуться, как розовые соски делались яркими и крупными, как вишни-скороспелки, а в животе начинали порхать бабочки.

Я проводила в ванной комнате много времени, разглядывая и изучая свое новое тело, но мама не удивлялась – знала, что дочь любит принимать ванну, плещется, как утка... И конечно, она догадывалась о происходящих со мной переменах, потому что, вздыхая и невесть чему усмехаясь, ушила в поясе мою школьную форменную юбку...

Но в школе, казалось, ничего не замечали. Я не стала популярней среди одноклассников, и Игорь больше не подходил ко мне, даже не смотрел в мою сторону. Я знала это совершенно точно, потому что сама бегала за ним, как собачонка, – разумеется, стараясь делать это незаметно. Но я ходила на стадион, где он с другими парнями играл в футбол, и просиживала там, на покосившейся трибуне, часами, делая вид, что увлечена игрой. Я зачастила в книжный магазинчик, который располагался против дома Игоря, и проводила там много времени, словно выбирая и рассматривая детективы в призывных обложках. Иной раз продавщицы начинали присматриваться ко мне слишком уж подозрительно, может быть, думали, что я ворую. Тогда приходилось менять дислокацию и перебираться в кафе-мороженое – напротив Игорева подъезда. Там-то я и увидела его с девушкой, и с какой!

То есть сначала я увидела маленький, но очень яркий, лакированно-красный автомобильчик. Он лихо затормозил у тротуара, исторгая звуки залихватской песенки. Дверь распахнулась, и из машины вышел Игорь, но не ушел, а обогнул автомобиль и открыл вторую дверцу. Сначала я увидела тонкую ногу в красно-блестящей, как автомобиль, туфельке. А потом девушка показалась целиком, словно вынырнув из мягкого, наполненного музыкой салона. У нее были коротко стриженные черные волосы и короткое черное платье, облегающее идеально стройную фигурку. Она показалась мне очень взрослой, хотя ей было вряд ли больше девятнадцати лет. На бледном лице выделялись подкрашенные красной помадой губы. Мне стало сначала жарко, потом холодно до озноба, но в этом ознобе неповинен был шарик пломбира в стеклянной вазочке – я к нему даже не притронулась. Девушка взяла Игоря за руку и поцеловала прямо своими ужасно красными губами около рта.

Была уже зима, прохожие несли елки. Я шла домой, и ноги у меня вязли в мокром снегу. Я чувствовала себя неповоротливой, толстой, глупой и очень несчастной. В ярко освещенной витрине я вдруг увидела свое лицо – круглое, розовое, и глаза круглые, как пуговицы. Вздернутый нос, висящие из-под вязаного колпачка пряди волос... Куда мне тягаться с леди на красном автомобиле! Никогда мне не стать такой, как она!

Мои отношения с Игорем с самого начала были похожи на американские горки – за горестным падением следовал головокружительный взлет. Он позвонил мне в тот же вечер.

– Откуда ты взял мой телефон? – спросила я. Это, кажется, прозвучало глупо – все же мы учились в одной школе, и номер моего телефона не мог быть секретной информацией.

– Посмотрел в классном журнале... Уже давно.

Он молчал, и я вдруг поняла, что сегодня не только я его видела, но и он меня. Но как? Я ведь сидела за зеркальным стеклом кафе. Впрочем, кажется, став невольной свидетельницей поцелуя, я вскочила и, не помня себя, выбежала на улицу. Вполне возможно, что просвистела как раз мимо этой парочки и Игорь заметил меня.

Молчание тяготило меня, и я сказала:

– А я тебя видела сегодня. Машина хорошая.

– Она называется «Фольксваген»-«жук». Правда, смешно?

– Смешно, – согласилась я, накручивая на палец телефонный провод. – Очень даже.

– Она дочь знакомого моего отца. Студентка. У меня с ней ничего нет.

– С машиной? – делано удивилась я.

– Серьезно. Она мне даже не нравится.

– А чего тогда ты с ней целовался?

– Это она меня поцеловала. В шутку.

– Смешно, – повторила я. – Смешная шутка.

Игорь занервничал.

– А что это ты меня допрашиваешь?

– Я тебя допрашиваю? Я только про машину сказала, а про девушку ты сам рассказывать начал.

Наверное, он понял, что я права, потому что замолчал, и мы помолчали вместе некоторое время. А потом он сказал:

– Хочешь встречать Новый год со мной?

Разумеется, я хотела этого больше всего на свете. Но я еще ни разу не встречала Новый год вне дома и не знала, как мама отнесется к этому. Да и что я ей скажу?

– Даже не знаю, – честно сказала я.

– Давай, будет весело. Я пока не знаю, что и как. Но если ты согласишься, живо спланирую.

Я обещала подумать.

Но много думать не пришлось. Через пару дней приехал брат и принес хорошую новость – он станет отцом, Дана беременна. Правда, она не очень хорошо себя чувствует, у нее токсикоз, так что на Новый год они хотят побыть дома. Если мы хотим, можем приехать к ним. Но мама сказала:

– Лучше встретьте праздник вдвоем. В таком положении никакие гости не радуют, даже те, что приходят со своей едой и моют за собой посуду. А мы дома побудем, правда, Дуся? Или, хочешь, поезжай одна к Семену, а я встречу Новый год у тети Веры.

Тетя Вера была приятельница матери. Они вместе работали в детском саду, еще до сокращения.

И тут у меня появился план. Я рассчитывала уговорить маму отпустить меня в гости, якобы к однокласснице. Чтобы мама не волновалась, я могла бы звонить ей раз в час, даже каждые полчаса. Наврать с три короба... Но мама опередила меня. Все складывалось лучше, чем я могла бы себе представить.

– А хочешь, пригласи к себе девчонок, – вдруг сказала она, повернувшись ко мне. – Я накрою вам стол. Повеселитесь с подружками, покушаете, потанцуете. Хотя, наверное, все будут встречать Новый год со своими семьями...

– Нет-нет, – перебила я ее. – Ты очень хорошо придумала, мамочка!

Проблема была в одном – в школе у меня не было подруг. До шестого класса я дружила с Миррой, тихой еврейской девочкой в больших очках, сильно увеличивающих ее и без того огромные глаза. Но ее родители переехали в другой район, в центре города, Мирра сменила школу, и нашей дружбе пришел конец. Правда, у меня были хорошие отношения со всеми девчонками в классе, вдруг кто-то захочет прийти?

Я бросилась к телефону и обзвонила всех одноклассниц. Как и следовало ожидать, у многих уже были свои планы: кто-то встречал Новый год с родными, кто-то уже нашел себе компанию... Но трое согласились сразу и с радостью – Карина Симонова, Лена Белецкая и еще одна Лена, Крайнова. Последняя попросила разрешения прихватить с собой брата. Так что все устраивалось как нельзя лучше. Игорь будет не единственным парнем среди девчонок. Кстати, он с восторгом согласился встретить праздник у меня. Что-то разладилось в той компании, куда он хотел меня пригласить. Мне бы еще тогда насторожиться, но я была занята более насущным вопросом – что надеть?

До сих пор я обращала мало внимания на свой гардероб. Надевала в основном то, что мне покупала мама. На меня было сложно подобрать одежду, потому что в моем размере все платья были слишком солидные, больше подходящие женщинам за тридцать. В школе у нас была форма – синяя юбка в складку, белая блузка и жилет. Вне школы я носила неизменные джинсы и трикотажные свитерки. Но ведь на праздновании Нового года нужно выглядеть нарядно, разве не так?

Мы с мамой покрутились по базару, но ничего подходящего не нашли. Мама силой заставила меня примерить розовую блузку, всю в дурацких кружавчиках и блестках.

– Наденешь с джинсиками и будешь самая нарядная...

Но я наотрез отказалась от этой красоты.

– Пораньше бы спохватились, – горевала мать. – Можно было бы купить ткань и к портнихе сходить. Теперь-то что уж...

Я уже свыклась с мыслью, что не быть мне нарядной в новогоднюю ночь, и смирилась с этим. Но судьба распорядилась иначе. Двадцать восьмого декабря, когда я пришла домой с оценками за полугодие (по химии у меня оказалась тройка, как я и думала), мама встретила меня загадочной улыбкой:

– Иди-ка, полюбуйся, что тебе Дед Мороз принес...

– До Нового года еще три дня, – прикинулась я дурочкой.

Но в моей комнате на кровати лежало такое... У меня в зобу дыханье сперло, как у той вороны из басни.

Это было не платье и не костюм, а комбинезон из необыкновенной ткани темно-лилового цвета, мягко струящейся, матово-мерцающей.

– Ой, мамочка, – повторяла я, растерявшись. – Откуда это?

– Да ты примерь, может, еще и не впору...

Если бы наряд оказался мне не впору, я бы, может быть, с ума сошла. Но он был словно на меня сшит. Верх комбинезона оказался корсажем, застегивающимся на два десятка мельчайших крючков. Жесткий верх корсажа приподнимал грудь, полуобнаженную глубоким треугольным вырезом. Низ комбинезона представлял собой роскошные шальвары, стянутые резинками повыше щиколоток. В общем, наряд был экзотичный, экстравагантный, в провинции тех лет немыслимый.

– Но откуда? – не переставала удивляться я. На минуту у меня промелькнула сентиментальная мысль, что это подарок от отца. Отец с матерью разошлись лет десять назад, и мы даже не знали, где он живет, чем занимается. Изредка от него приходили переводы.

Увы, в происхождении неожиданного подарка не было тайны. Какая-то знакомая тети Веры заказала себе наряд по каталогу из Швеции, но не учла разницы между шведским размером и нашим. Присланный комбинезон оказался ей безнадежно велик. Не решившись связываться с обратной пересылкой, она решила продать его – подозреваю, что ушлая торговка еще и руки нагрела на этой операции.

– Это же, наверное, очень дорогая вещь? – спросила я у мамы.

Лишних денег в нашей маленькой семье не водилось, хотя мы и не бедствовали.

– Носи на здоровье, – коротко ответила моя дорогая мамочка. – Вон ты какая стала... Как с обложки журнала...

Комбинезон действительно очень шел мне, оттененная лиловой тканью, моя кожа засияла по-новому.

– Можешь взять мои аметистовые сережки, они сюда подойдут, – сказала мама, и я взвизгнула от счастья. – Только смотри, Дуся. Ежели приспичит – тебе эти крючочки быстро ни за что не расстегнуть. Так что контролируй себя и все дела делай загодя. А то оконфузишься, поняла?

Я кивнула, несколько обескураженная таким поворотом дела.

Не зря мама обратила на это внимание – двадцать мельчайших тугих крючков, застегнуть и расстегнуть которые можно было только при наличии недюжинной сноровки.

– Не хуже, чем у людей, – повторяла мама, накрывая на стол. Для нас тогда было очень важно – принять гостей как следует, накормить до отвала, чтобы душа ни в чем не знала отказа. Ох уж это русское гостеприимство – радоваться, если гости съели все, что имеется в доме! Через несколько лет, в другой стране, мне придется присутствовать на приеме, где из угощения будут только канапе с анчоусами и кусочки сыра, да и то официант удивится, когда я решусь взять один.

Но это все еще впереди, а пока я изо всех сил помогаю – режу салат «Оливье», в рецептуре которого кулинар Оливье не признал бы своего творения; чищу селедку; перекладываю в вазочку из банки салат «Осенний», про который мама всегда говорит:

– Подать не стыдно, съедят – не жалко.

Мы так увлеклись, что забыли о времени. Мне всегда нравилось готовить, нравился красиво накрытый стол, тонкие тарелки, тяжелые столовые приборы... Но ведь и о себе надо подумать! Прозвенел звонок, и я, ойкнув, убежала в свою комнату переодеваться. Мама осталась встречать гостей. Пришла Лена Белецкая со своим братом, невысоким, застенчивым парнем. Он произвел хорошее впечатление на маму, которая боялась чужака в нашей девичьей компании. У брата и сестры Белецких была с собой бутылка шампанского.

– Я надеюсь, больше спиртного не будет? – с намеком спросила мама.

Я открыла рот, чтобы ответить, но за меня ответила Лена:

– Ну, что вы, теть Оль! Это же только для того, чтобы в потолок хлопнуть, когда куранты пробьют. А так мы не пьем, нам своей дури хватает, – бойко заявила она.

– Ну-ну, – неопределенно отозвалась мать и стала поспешно собираться. Впрочем, суетилась она только для вида, на самом деле, как могла, оттягивала свой уход – ей, как я поняла, интересно было взглянуть на Игоря. Она сразу поняла, что брат Лены Белецкой, Вадим, – герой не моего романа. Вместе с мамой мы встретили Карину, а Крайнова позвонила и сказала, что не придет – планы изменились. И мама дотянула-таки до появления Игоря, а явился он триумфально! Я побежала открывать, но вместо Игоря увидела Деда Мороза с белой бородой, в красном пуховике и с мешком.

– Кто в нарядной теплой шубе, с длинной белой бородой в Новый год приходит в гости, и румяный, и седой? – вопросил он с порога, и я засмеялась, пряча за спину руки – ногти у меня были обкусаны, а в кожу, пока я готовила национальное русское блюдо «Селедка под шубой», въелся темно-лиловый свекольный сок. – Как ты вела себя, Душенька? Хорошо кушала?

– Хорошо, – пролепетала я, и все засмеялись – и мама, и девчонки, и я сама. Впервые в жизни мне необиден был намек на мою полноту.

– Какая ты умница! Дедушка Мороз даст тебе подарок!

И Игорь достал из мешка мягкую игрушку – розового зайца.

– Знакомься, это Плюша! Плюша – это Душенька!

Это был первый подарок, сделанный мне мужчиной, даже не мужчиной, а мальчиком. У зайца была бессмысленная физиономия, сделан он был кустарно... Сколько подарков от мужчин я получила с тех пор, и все же этот Плюша до сих пор со мной. Я таскала Плюшу по разным городам и странам, он порядком истрепался, потерял шикарный красный бант, состарился, но мудрости не обрел, и сейчас, когда я пишу это, розовый заяц сидит на столе и смотрит на меня глупыми глазами-пуговицами.

Остальным девчонкам тоже достались маленькие подарочки, а маме Игорь так лихо поцеловал руку, что она совсем растаяла и ушла-таки наконец!

Разумеется, Ленка Белецкая покривила душой, сказав, что на столе у нас будет одна только бутылка шампанского. Бутылки было две, а у Игоря оказалась в мешке еще и плоская фляжка коньяка. Мы уселись за стол, чтобы проводить старый год.

Праздник удался – застенчивый Вадим оказался мастером рассказывать анекдоты, Ленка с Кариной забавно танцевали под номера новогоднего концерта – они занимались в танцевальной студии, а Игорь не выпускал мою руку из своей. Он почти не ел, не считая того, что пожирал меня глазами. У меня же на нервной почве проснулся жуткий аппетит, и я глотала все подряд. Я стеснялась своего обжорства, не подозревая об истинных чувствах Игоря. Мне еще нужно было набраться опыта, чтобы понять, что вид женщины, которая красиво и жадно, ярким и чувственным ртом поглощает пищу, на некоторых мужчин действует неотразимо. Быть может, так проявляется древнее, древней культуры и диетических соображений, желание...

К трем часам мы остались вдвоем – Ленка с братом ушли домой, Карина заснула в моей комнате. Белецкая, уходя, подмигнула мне и заговорщицки прошептала:

– Ну, веселой вам ночи... Ты о себе-то позаботилась?

Я была наивна, как молодая репка, и только глазами хлопала.

– Ладно уж, держи, сюрприз тебе, – прошептала она и сунула в мою вспотевшую от волнения ладонь какой-то конвертик.

Я отлучилась в ванную и там как следует рассмотрела «сюрприз». Это был презерватив в яркой упаковке, украшенной изображением девицы, на которой из одежды были только малюсенькие трусики. Девица была тощей, как щепка, и я затосковала. Наглый взгляд модельной девицы как бы говорил: «Эх, Дунька, Дунька, на что ты рассчитываешь? Неужели в самом деле на то, что тобой заинтересуется такой красивый и популярный парень, как Игорь? Ты видела брюнетку на красной машине? То-то!»

Девушка с картинки немного напоминала ту студентку, только была блондинкой. Расстроившись, я спрятала конвертик в шкафчик с туалетными принадлежностями и вернулась в комнату.

Игорь подготовился основательно – погасил свет и убавил звук у телевизора. Он даже зажег свечу – сувенирную, пылившуюся у нас за стеклом стенки. Да, и еще он пересел на диван.

У Игоря были все замашки провинциального ловеласа – в частности, он был уверен, что достаточно зажечь свечу, налить бокал шампанского и подуть девушке в шейку, чтобы она растаяла и упала в его объятия. Но свечи не затрагивали романтических струнок в моей душе, от шампанского начиналась икота, а когда он дул мне в шею, было щекотно, и только. Зато мне очень понравилось целоваться – его твердые губы, льнущие к моим, вызывали во всем теле удивительные ощущения, я как будто лежала в ванне, наполненной теплым нарзаном, и пузырьки щекотали тончайшие нервные окончания. От поцелуев он, видимо, собирался перейти к дальнейшим действиям, но не выгорело – в своем праздничном наряде я была как зачарованная принцесса в аметистовой крепости.

Снова и снова Игорь бросался на приступ, но все было безнадежно, он даже не понял, где находятся застежки, хитро скрытые планкой, а я не собиралась помогать ему. Наши поцелуи длились долго и становились все мучительнее, все горячее, злее, острее.

В какой-то момент мы устали и немного вздремнули, не размыкая губ. Я проснулась от того, что горячие ладони Игоря скользили по моему телу, обтянутому аметистовым шелком, как ладьи по морским волнам.

Наша безнадежная любовная схватка закончилась, он понял, что штурмом меня не взять, что тут нужна долгая и искусная осада, теперь он пытался получить максимум удовольствия от того, что ему было доступно. Он нежно исследовал мою грудь, давно покинувшую тесный плен корсажа, и уделил немало внимания набухшим соскам, его руки находили такие изгибы моего тела, о существовании которых я и сама не подозревала.

Но все это было немного не то, мне было этого мало. Я слегка развела плотно сомкнутые колени, и его ладонь скользнула между ними и легла там так уютно, словно попала в надежное убежище.

Рука его не лежала спокойно, она вздрагивала и трепетала, и вдруг что-то во мне стало вздрагивать и трепетать в такт этой настойчивой руке. Пальцы Игоря нащупали какой-то очень чувствительный бугорок, который под его прикосновениями вырос и налился горячей влагой. Мне показалось, что промокли и трусики, и нарядный комбинезон, и стало неловко за эту неожиданную реакцию моего организма.

Но застыдиться окончательно я не успела. Какая-то дрожь прошла по позвоночнику, все суставы вдруг стали, как вода, а внутри меня зародилась необыкновенно сладостная вспышка – она была повсюду: в животе, в голове, в губах, к которым прижимались мужские губы, под крепко сомкнутыми веками, в темноте. Она ослепляла меня и приносила наслаждение, почти до боли острое, так что я не сдержалась и громко вскрикнула неожиданным для себя самой низким голосом.

Очнувшись, я увидела лицо Игоря – он смотрел на меня с веселым удивлением.

– Ну, ты вообще, – сказал он мне и, легко поднявшись, перебросил через меня свое сухое, тренированное тело. – Это у тебя всегда так?

Я только начала приходить в себя, поэтому ответила, не стесняясь:

– Впервые...

Он только головой покачал и ушел в ванную.

Я тоже встала, начала прибирать со стола. Скоро должна была вернуться мама. Встала Карина, вышла в гостиную сонная, с размазавшейся косметикой.

– Тут кричал кто-то? Я слышала...

– Это по телевизору, – успокоила я ее.

Мне казалось, что мама, когда вернется, все сразу поймет по моим глазам – она же всегда говорила, что я ничего не могу скрыть, что она на лбу у меня читает... Но она ничего не поняла. «Да и что, собственно, случилось?» – размышляла я, лежа в постели вечером первого января, который, как всегда, наступил очень рано.

В моем теле еще жил отзвук пережитого, губы горели, суставы ломило. Конечно же, я не могла не задуматься над тем, что принесло мне такое удовольствие. Он положил руку так и вот так потрогал... Фланель, из которой была сшита моя пижама, была толще шелка, она словно приглушала остроту прикосновений, и от того, должно быть, наслаждение, обрушившееся на меня, было не таким нестерпимым, как в первый раз.

Хотя я все равно не удержалась и вскрикнула низким голосом. Но мама ничего не услышала – она спала, утомленная бессонной ночью, проведенной в гостях. А спустя несколько секунд крепко спала и я.

* * *

Нужно сказать, что опыт, который я пережила с Игорем, я считаю в какой-то степени бесценным. Сейчас мне кажется необыкновенным, что в те времена девочка могла сохранить такую наивность и даже, пожалуй, чистоту, дожив до пятнадцати лет. Разумеется, я, как и все мои сверстницы, была осведомлена больше, чем нужно, и прекрасно знала о сути сексуальных отношений между мужчиной и женщиной. Но тут стоит заметить, что в восприятии ребенка, подростка физическая любовь – всего лишь набор определенных действий, иногда постыдных, иногда смешных, которые выполняют люди, чтобы убедиться в том, что принадлежат к миру взрослых. Слово «оргазм» я уже слышала не раз, но с трудом представляла себе, что это означает.

К тому же любая девочка, даже воспитанная в самом либеральном по отношению к вопросам пола обществе, подсознательно воспринимает секс прежде всего как насилие, как то, чего следует бояться. Среди моих знакомых девчонок уже были такие, кто «уронил свой цветочек», выражаясь языком галантного века, и все они говорили об этом, не упоминая об удовольствии. Для всех физическая любовь была связана с болью дефлорации, риском быть застуканной родителями, опасностью «залететь».

Поразмыслив над этим как следует, я пришла в восторг. Я чувствовала себя ловким воришкой, этакой мышкой, выкравшей из мышеловки лакомый кусочек сыра и сумевшей улизнуть прежде, чем мышеловка захлопнется. Многие мышки до меня пролили тут кровь, но я оказалась самой ловкой, получившей к тому же сладостную награду!

Разумеется, я не остановилась на достигнутом, продолжая совершенствовать и закреплять полученный навык. Ослабляя и усиливая нажим, сопровождая трение легкими толчками, мне удавалось отодвигать, продлевать и усиливать наслаждение, играть с ним, как бывалый серфер играет с волнами. Я узнавала свое тело, и тело платило мне благодарностью, становясь еще более чувствительным, еще более отзывчивым на ласку.

С Игорем мне больше не удавалось остаться наедине, хотя он регулярно провожал меня из школы, водил в кафе и даже один раз – на концерт заезжей звезды. Там, на концерте, мы долго целовались, в очень шумном, пронизанном лучами стробоскопов зале, и продолжили это занятие в моем подъезде, на верхнем техническом этаже, куда редко кто ходил.

Там было тепло, пахло кошками и застоявшимся сигаретным дымом. Игорь снял куртку и постелил ее на подоконник. Я села и предложила Игорю сесть рядом со мной, но он отказался и так удачно встал, что оказался между моими ногами. Я почувствовала, какие сильные и мускулистые у него бедра. Непроизвольно я сжала его ногами – как говорят наездники, взяла в шенкеля.

Он правильно истолковал это непроизвольное движение – крепость выбросила белый флаг и сдавалась на милость победителя.

Руки у него были такие горячие, что жгли меня через одежду. Внизу то и дело раздавались шаги, слышались звонки, звуки открываемых дверей, голоса... На время мы замирали, готовые разомкнуть объятия и отпрянуть друг от друга, если бы кому-нибудь пришло в голову подняться в наше убежище. Правда, на этом этаже никто не жил, но сюда мог бы зайти кто-то из соседей – например, одинокая библиотекарша Изольда в поисках сбежавшей кошки Муренки или старый хрыч Анатолий, злостный курильщик дешевых сигарет. Но шаги стихали, и мы снова сливались в поцелуях, от которых у меня уже болели губы... Это снова была схватка, но на этот раз мы с Игорем сражались на одной стороне, побеждая неловкость ситуации, неудобства подъезда, собственную скованность и, прежде всего, мою одежду. Сообща победили оба сапога – их было непросто стащить из-за узких голенищ, облегавших мои крепкие ножки, как перчатки. С колготками Игорь справился самостоятельно, а я украдкой стащила и спрятала в карман трусики – мне стыдно было, что они насквозь промокли.

Раньше я думала, что любовью можно заниматься только лежа, и лихорадочно придумывала, что предпринять – не стелить же куртку Игоря на затоптанный пол? Но мой возлюбленный был немного опытней меня, и по его действиям я поняла, что мне незачем слезать с подоконника. Он положил руку именно туда, где все ждало прикосновения, и я подалась навстречу этим ласкающим пальцам и вскрикнула от вспышки, ослепительно просиявшей в сырой темноте подъезда, а вслед за этим ощутила резкую, короткую боль...

Но испить наслаждение этого свидания мне пришлось в одиночестве. Игорь отстранился от меня и моментально привел в порядок свой костюм, да и я скорей инстинктивно, чем осознанно, одернула длинную юбку, натянув ее на голые ноги. В голове у меня промелькнула молниеносная мысль – как хорошо, что я надела именно юбку, ведь будь на мне джинсы, я бы не успела их напялить и оказалась бы в смешном, постыдном положении.

Конечно же, это был наш сосед Анатолий, малахольный и противный мужичок, который всю жизнь по-отечески дразнил меня, приговаривая:

– Лопай-лопай, равняй морду с попой!

Или:

– Эх ты, Душка-плюшка, пухлая подушка, ходит – колыхается, бежит – задыхается!

Анатолий был принаряжен ради субботнего вечера – в китайский ярко-красный спортивный костюм – и слегка пьян.

– О-о, а я-то думаю, кто здесь, – гаденько захихикал он. – А тут Душка с кавалером воркует. Молодой человек, а закурить не найдется?

«Что ж ты, старый хрыч, без сигарет, что ли, курить сюда поднимался?» – чесался у меня язык сказать, но я промолчала. Из протянутой Игорем пачки «Мальборо» Анатолий взял две сигареты и одну закурил, а другую спрятал за ухо.

– Милуетесь, значит, голубки? Дело-то молодое. Каждая жива душа себе парочку ищет. Вот Ваське-то моему тоже девчонку надо. Нет у тебя, Душка, подруги какой на примете? Только чтоб хорошая была девушка, без глупостей! Васька-то у меня парень справный, видный, и деньгу зашибает...

Я промямлила что-то неопределенное. Сына Анатолия Ваську я, разумеется, хорошо знала. Это и в самом деле был видный парень. У него было идеально правильное лицо, чистая девичья кожа, ярко-синие глаза и желтые ангельские кудри. Он был высокий и широкоплечий и нашел бы себе девушку без чьей-либо посторонней помощи, если бы не одно обстоятельство – Василий был малоумный.

Он смог проучиться в школе только до восьмого класса, но за все это время никто не мог припомнить ни одного случая, чтобы Василий отвечал у доски. Когда его вызывали, он опускал голову, хлопал длинными ресницами, потом заливался жарким румянцем и сообщал:

– Учил... Забыл...

Если же в классе проводились письменные работы, он сдавал тетради, исписанные невероятными каракулями, или просто чистые листы. Впрочем, обладал способностью быстро производить в уме сложные математические действия.

Но он был тихий мальчик, который никогда не буйствовал, как другие, порой и унимал расходившихся оболтусов-однокашников, был хорош, как ангел, и незаменим в хозяйственных работах – с удовольствием чинил расшатавшиеся парты и дверные замки, вбивал гвозди и вставлял стекла. За эти полезные качества его тянули на тройках, тем более что это было в интересах учителей. К восьмому классу стало ясно, что Василий не просто отъявленный лодырь, что его глупость носит патологический характер. Ваську показали доктору, который и констатировал легкую степень умственной отсталости.

– Да как же он освоил школьную программу? – все дивился доктор.

Окружающие помалкивали и, чтобы не сделать скандала, быстро сплавили Ваську в ПТУ. Но учиться дальше он не захотел и пошел работать в автосервис. У Василия были золотые руки, и вскоре он уже хорошо получал, обеспечивая своих не особо престарелых родителей – мать, всю жизнь проработавшую воспитательницей в детском саду, и отца, этого самого Анатолия, который работать вообще не любил, а любил залить за воротник. Кстати, недаром Анатолий завел речь про Ваську. Однажды тот помог мне донести до машины тяжелый противень с пирожками, и с тех пор я замечала, что он с меня глаз не сводит и при редких встречах на лестнице заливается таким огненным румянцем, что жалко смотреть.

Впрочем, сейчас мне стоило жалеть не Ваську, а себя. Анатолий не уходил, смотрел на нас, прищуриваясь от дыма докуренной до пенька сигаретки. У Игоря давно выровнялось дыхание, он даже насвистывать что-то стал, а у меня ужасно мерзли голые ноги под юбкой, и к тому же я чувствовала влагу между бедер и боялась испачкать куртку своего кавалера. Но всему на свете приходит конец, кончились и наши мучения. Анатолий ушел, хлопнула внизу дверь, и мы остались одни. Посмотрели друг на друга и рассмеялись. Чудесным образом этот смех сблизил нас полнее, чем самое совершенное слияние.

– Ты не замерзла?

– Чуть-чуть. Где мои колготки?

– У меня в кармане. Вот, держи. Когда полез за сигаретами, чуть их не вытянул.

Я быстро привела себя в порядок, пока Игорь деликатно смотрел в темное окно.

– Можем идти.

– Подожди. – Он притянул меня к себе за плечи и поцеловал с нажимом, так, что я почувствовала острый холодок его зубов. – Мы... ну... Душенька, ты понимаешь...

Я понимала, о чем он говорит, но прикидывалась дурочкой – мне хотелось пококетничать. Уже тогда я понимала, что женщине не стоит с излишней прямотой говорить о физической стороне любви.

– Не знаю, – сказала я ему шепотом. – Но мне было хорошо.

Дома, раздеваясь в ванной, я обнаружила пару капель крови на своих трусиках.

С невинностью было покончено.

* * *

Той зимой я всерьез увлеклась кулинарией.

Мне и раньше нравилось готовить, но я стеснялась этого пристрастия, полагая его слишком приземленным и мещанским. Как ни странно, и мама не одобряла моего хобби, показывала свои руки – всегда очень чистые, с коротко остриженными ногтями, но потерявшие форму, с туго натянутой от воды кожей, с многочисленными метинками от порезов и ожогов.

– Вот она, кухня проклятая, что с женскими руками делает. Хочешь поступать в свой кулинарный – поступай, я против твоего желания не пойду. В конце концов, тебе жить, тебе решать. Но уж только ты поступай на официантку, там подать-сервировать. У официантки и работа чистая, и одежда приглядистая, и сама вертится на виду, глядишь, понравишься какому-нибудь посетителю из холостых... А так проторчишь на кухне за кастрюлями, света белого не видя, всю свою жизнь, а в благодарность – только изуродованные руки да толстая задница!

Бедная мама! Мне совершенно не светило всю жизнь бегать с подносами, ухаживая за толстобрюхами, мне хотелось иметь дело только с едой, подчинять ее себе, смешивать вкусы так, чтобы рождались новые, прекрасные, удивлять людей и удивляться самой. Приготовление еды было для меня творчеством, созиданием – как для иных написание стихов или сочинение музыки.

У меня были пристрастия. Я терпеть не могла готовить гарниры. Вспоминался детский сад, пригоревшая пшенка на завтрак, макароны, толстые и белесые, как перекрученные бельевые веревки, на обед. К ним давали крошечную котлетку, больше чем на две трети состоявшую из хлеба, или тощую сосиску, так что мясное блюдо, если его можно было так называть, превращалось в гарнир, а гарнир – в основное блюдо. А между тем, «гарнир» с французского переводится как «дополнение» или даже «украшение». Те же макароны ничего собой украсить не могли.

С картошкой я могла смириться: картошку, эту вечную пищу бедняков, мы раньше ели почти каждый день, я научилась ее готовить не хуже, чем повариха Тося из старого фильма: «Картошка жареная, отварная, пюре. Дальше: картофель фри, картофель-пай. Картофельные пирожки с мясом, с грибами, с капустой и так далее. Картофельные оладьи, соус грибной, соус томатный, соус сметанный и так далее. Картофельный рулет, запеканка, картофель, тушенный с черносливом, картофель, тушенный с лавровым листом и с перцем, картофель молодой отварной с укропом. Шаники!»

Я любила овощи – крупную дробь зеленого горошка, добротность стручковой фасоли, наивность крепеньких репок, язвительную едкость редьки, багряную свеклу, охристый всполох моркови, сусальное золото луковиц. Мне нравился снежный скрип молодой белокочанной капусты и кокетливые завитки брокколи. Дородные тыквы и кабачки внушали мне трепет. К помидорам, огурцам и редису я относилась, как к добрым соседям, привычны мне были и петрушка с укропом, а вот с базиликом и эстрагоном я была на «вы». Меня восхищали свежая острота тархуна и изменчивый, сладкий сначала, потом горьковатый вкус любистока, травы, способной пробудить в человеке любовь. Ее так и звали у нас – любим-трава.

Ревень и брюква манили неизвестностью.

А ведь были еще и совершенно невообразимые – шпинат, батат, спаржа, и абсолютно непостижимые, но оттого еще более вожделенные артишоки.

Овощи были дешевы и представляли собой отличный полигон для оттачивания поварских навыков. Продавцы на рынке уже знали меня в лицо. Мне было приятно их доброе отношение, хотя причины его я не могла постичь – почему светлеют лица у пожилых крестьянок, в чьи морщинки плотно въелась земля? Почему восточные люди прикрывают свои древние, темные глаза блестящими веками, кланяясь мне? Почему разбитные девахи, все как одна крашенные в блондинку, помогают мне сложить покупки в пакет и улыбаются почти застенчиво? Больше всех любил меня пасечник, нестарый еще, но грузный и одышливый мужчина, у которого я покупала порой, стыдясь своей бедности, прямоугольный брусочек сот, источающий янтарный мед. Это было мое любимое лакомство, и пасечник всегда давал мне кусочек побольше, а взять денег норовил как за самый маленький. Именно он сказал мне однажды:

– Свет в тебе особый, девушка, земной свет.

Наверное, этот особый свет и объяснял непонятную благосклонность продавцов – они никогда не обсчитывали и не обвешивали меня, не продавали гнилой товар за хороший. Но я еще была слишком молода и решила, что просто примелькалась на рынке.

Мне нравилось готовить плов. Аромат хорошего плова может даже во сне присниться.

Откуда он, из какого баснословного Самарканда тянется золотистой ниточкой-струйкой, какой ковер-самолет его приносит, какая скатерть-самобранка дарует?

Да полноте, ничего сверхсложного-то и нет. Просто нужно знать несколько маленьких секретов... За тонкое дело приготовления настоящего плова нужно приниматься в приятном ожидании. Лучше всего кого-то ждать в гости – родню, друзей, милого. Идти за припасами на рынок необходимо с утра – этого, можно сказать, требует рецепт! И сначала, конечно, в мясные ряды, а то все хорошее мясо раскупят. Немного свежей баранины, лучше молодой. Найти ее трудно, но можно. Потом кладете в корзинку (да, на рынок, за ингредиентами для плова, я обычно ходила с плетеной корзинкой, чтобы в конце всех закупок из нее весело выглядывал хохолок подружки-петрушки) немного моркови, чуть пахнущей землей, сочной до оранжевой капельки на изломе. Компанию моркови составит золотой десант репчатого лука, лучше некрупного, но плотного, да еще сладкий перчик, да надутый от гордости за свою неслыханную спелость помидор.

И вот что важно. Покупать все необходимое для плова лучше у восточных людей, загадочно совмещающих в себе бойкую торговую жилку и неспешное достоинство.

– А тебе что, красавица моя? – смотрит на меня высокий темноволосый торговец, и в черных глазах его не видно дна. – Тебе с походцем!

Я кивала и улыбалась ему, и он, родственник, быть может, Ходжи Насреддина или самого обладателя волшебной лампы, улыбался тоже. Только совсем по-другому – таинственно, будто ведомо ему какое-то таинство, часть которого он безмолвно передает вместе с товаром мне.

Теперь скорее домой – готовить плов!

Я нарезала небольшими кусочками мясо и обжаривала их, стругала морковь и лук, распускала в кипящем жире лепестки вяленых помидоров, заготовленные с осени. Хорошо промытый рис впитывал в себя полную ароматов и пряностей влагу и важно пыхтел в чугунке. Барбарис плавился от нежности. В темном оконном стекле я видела свое отражение – зимняя ночь делала меня жгучей брюнеткой, восточной красавицей в ожидании султана.

Я угощала Игоря прямо на кухне. Мы ели из одной тарелки огненный плов, и я рассказывала ему об услышанном недавно в какой-то телевизионной передаче – раньше на Востоке о богатстве человека судили по степени засаленности его халата. Плов ели руками, и жирные пальцы вытирали о себя, прямо о грудь.

– О свою я не стану, а о твою хоть сейчас готов, – грубовато шутил Игорь и косился в вырез моего халатика.

– А еще восточная мудрость гласит: «Если у тебя есть деньги, ты ешь плов, если у тебя их нет, то ешь только плов!»

Мы пили чай – я научилась печь овсяное печенье с имбирем, сбрызгивала его душистым медом. А потом мы уединялись в моей комнате. Той зимой мама много времени проводила в ларьке на базаре. Беременность у Даны, моей невестки, оказалась тяжелая, ей приходилось много лежать, и она не могла больше продавать пирожки. Зато изготовление пирожков мама со спокойной душой переложила на меня. Я пекла пирожки с вареньем и курагой, с ливером и капустой, и свои фирменные – с яблоками и корицей. К вечеру от усталости у меня мутился разум и ныло все тело, но когда Игорь целовал меня в щеку и говорил: «Твоя щека на вкус, как яблочко», – я чувствовала себя отдохнувшей и свежей, как после теплого душа.

Потом он целовал меня в ушко и шептал:

– А тут ты пахнешь корицей...

Его губы спускались по моей шее, и я ежилась от щекотки, когда он произносил:

– Шея – ванилью... А грудь – шафраном...

Он приникал губами к животу, и я забывала о своей застенчивости, меня пронзало желание.

– Твой живот на вкус, как имбирь... Он сладкий и жгучий...

Он проникал в меня и приникал ко мне – и я ждала его последних слов:

– Губы твои медовые, Душенька...

И тогда во мне поднималось наслаждение темной, густой медовой волной.

Весной, когда овощи, долежавшие до этой поры, стали дорогими и невкусными, а новые еще не появились, я увлеклась рыбой.

Нет, я не про замороженные тушки, сложенные на прилавках, как полешки. Морскую рыбу нужно готовить и есть, когда она только что поймана, а эта, прошедшая через добрый пяток заморозок, уже не имеет ни вкуса, ни запаха, только слабый йодистый запашок... Дары моря я научусь готовить много позже, а пока я чищу окуней на уху и бранюсь сквозь зубы – я исколола все руки об их иглы, да к тому же мельчайшая чешуя летит во все стороны, усеивая пол, прилипая к стенам, запутываясь в моих волосах. В окунях обнаруживается масса икры, и я, подумав немного, кладу ее туда же, в кастрюлю. Уха получается янтарная от жира, терпкая, вкусная до полного забвения – с ломтиком лимона и петрушкой... Но самая лучшая уха получается, конечно, из ершей, хотя чистить ершей еще труднее, чем окуней. Если зазеваешься и уколешь палец ершиной колючкой, боль, пронизав в первое мгновение всю руку, долго еще будет напоминать о себе после. Зато мясо этих колючих рыбок – белоснежное, и раз уж ты когда-то пробовал королевских, то есть невероятно крупных, с ладонь величиной, ершей, ершей ершовичей, то обязательно будешь искать их снова.

А лещи? Огромные, как жостовские подносы, с красными прожилками на чешуе – их нужно жарить, и непременно в сухарях, чтобы наслаждаться потом хрусткой румяной корочкой, с которой капает пьянящий сок. А налим? Недаром барин из чеховского рассказа так упорно ловил под кустом аршинного налима – за любовь к этой рыбе, единственной, кстати, речной рыбе из отряда тресковых, я получила пятерку по литературе. Уж очень мне понравился этот рассказ, а еще больше – заливное из налима. Налим любит холодную и чистую воду, поэтому и вкус у него тоже чистый, холодный, без привкуса тины... С сомом я опростоволосилась сначала. Положила его хвост, а по-местному говоря, плес, на сковородку, прикрыла крышкой и побежала к телефону, который давно звонил, да руки у меня были заняты. Поговорила с Игорем, а когда вернулась на кухню и подняла крышку, то сома на сковородке не обнаружила – только лужу жира и в ней скукоженную шкурку. В другой раз нам с матерью принесли большого живого сома. Он лежал в раковине и не засыпал. Мы пустили его в ванну, и он стал там плавать, а мы смотрели на него.

– Ударь его по голове молотком, – посоветовала мне мать.

– Сама ударь! Или ножом зарежь!

Мне было жалко сома. Он был такой гордый и сильный – даже заточенный в эмалированные стены ванны.

– Жалко, что у нас нет пистолета. Мы могли бы его застрелить, – сказала мама. – Но раз пистолета нет, давай попросим кого-нибудь из соседских мужиков его оглушить.

Мама пошла по соседям просить помощи, а я присела на край ванны. Сом плавал кругами, и я подумала: может, взять его в сумку, отнести к реке и выпустить? Но не успела осуществить свой план – вернулась мать, привела с собой соседского Ваську. Тот был выходной и спал дома. Увидев меня, так и вытаращился – я не ждала гостей и была в старом халатике, на котором не хватало пуговиц. Все так же не сводя с меня глаз, Васька оглушил рыбу и выбросил в подставленный матерью таз. Из этого сома мы приготовили пирожки на продажу и кулебяку для нас. Но я наотрез отказалась идти к Ваське, чтобы угощать его кулебякой.

Со щукой тоже вышел конфуз – я мечтала приготовить фаршированную рыбу по-еврейски, но рецепт оказался слишком сложен для меня. Мне не удалось снять с рыбины пятнистую кожу, не повредив ее, и пришлось нажарить из готового уже фарша котлеток. В тот вечер Игорь звал меня русалкой, потому что руки мои пахли тиной, а в волосах застряли серебряные чешуйки.

Глава 2

МОРСКОЙ ОРКЕСТР

Наступила весна, я сдавала выпускные экзамены. Зубрила химию до полного отупения, но все же чувствовала, что Светлана Валерьевна меня завалит – она в последние пару месяцев что-то уж слишком злобствовала.

– Что ж, – говорила мне мать. – Если не сдашь химию – пойдешь официанткой. Ну, или продавцом-кассиром. Там химию не надо сдавать.

Я помню, было утро, предвещавшее длинный и жаркий день, наполненный светом, восторженными криками птиц, одуряющим запахом зацветающей сирени – день, который мне суждено было провести, согнувшись в три погибели над письменным столом, задыхаясь в тесноте комнаты и подставляя лицо под маленький настольный вентилятор! Вот этим чудесным утром мне захотелось приготовить рубец. Это такая требуха, часть говяжьего желудка, его хорошо готовила моя бабушка, когда мы жили еще в деревне. Рубец, приготовленный в русской печке, был необыкновенно вкусным. Взрослые ели его с горчицей, а мне не давали, считалось, что горчица вредна детям. Вот бы сейчас попробовать!

Вдохновленная, я быстренько собралась – наскоро заплела волосы в косу, надела старенький сарафанчик в васильках, который был мне тесен и короток, схватила авоську и побежала. Нужно было торопиться, чтобы застать утреннее рыночное изобилие.

Рубец я нашла у тетки Любани. Это была самая халдистая бабка на всем сельском рынке – тощая, злая, как оса, с двумя бородавками возле носа. Она была сама приветливость, когда залучала к себе покупателей, но стоило им отойти от ее прилавка, чтобы купить мясо у других продавцов, она обрушивала на их головы самые страшные проклятия, перемежая их неповторимыми народными оборотами. Кроме того, она была жуликовата, норовила продать старое мясо за молодое, размороженное – за парное и была непревзойденным асом обвеса. Сейчас она морочила голову какому-то мужчине в белом льняном костюме.

– Смотри, милый, какая она справная, упитанная, – заливалась тетка Любаня, тетешкая на руках куриную тушку, как ненаглядного внучка. – Это тебе не бройлер, который света божьего не видал! Самая сельская курочка! На вольном воздухе росла, чистое зерно клевала, родниковую водичку пила. Экологически чистый продукт. Бери, всегда ко мне приходить будешь. В магазинах-то все синие да квелые, а моя курочка так жирком и переливается, уж так я ее пестовала. Любимица моя была, рябушка!

На самом же деле любимица-рябушка, о которой торговка повествовала едва ли не со слезой в голосе, была залежалым товаром, перекупленным своей хозяйкой у государственных продавцов. Пройдоха Любаня и в самом деле пестовала своих давно упокоившихся с миром питомиц. Она вымачивала их в соде, чтобы избавить тушки от мертвенной синевы и отбить специфический душок, натирала морковным соком для придания приятного желтоватого оттенка и надувала сквозь разрезы через трубочку, чтобы курочка округлилась и окончательно похорошела.

Меня тетка Любаня ни разу не пыталась обмануть, да я и редко что-то покупала у нее, как она ни зазывала – не могла победить отвращения. Но на этот раз уж очень хорош был рубец, лежащий перед ней на прилавке. Я могла бы и не вмешиваться в процесс обведения вокруг пальца наивного покупателя, но неожиданно услышала собственный голос, наставительно произносящий:

– Эта курица никуда не годится. Ты, тетка Любаня, дай человеку настоящую, хорошую птицу.

– А эта чем плоха? – удивился человек в белом костюме.

– Вот именно – чем плоха? – окрысилась на меня Любаня, но тут же демонстративно швырнула несчастную птичку обратно на прилавок и отвернулась. Простофиля-покупатель, видимо, решил не выяснять ненужных ему подробностей, но отходить от прилавка не торопился, смотрел на меня с интересом.

– Чего тебе, Дуняшка? – с некоторой досадой, но все же приветливо спросила меня Любаня. – Рубец? Бери, хороший, правду говорю.

Я расплатилась, уложила рубец в сумку и пошла к выходу. Мужчина последовал за мной.

– Так чем же плоха была та курица? – спросил он, словно ни к кому конкретно не обращаясь.

– Уверены, что хотите это знать?

– Н-нет... Но на будущее...

– На будущее мой вам совет: сожмите тушку в руках. Если она пружинит, как футбольный мяч, значит, продавец надул ее воздухом.

– Как воздухом?

– Да вот так же. Как футбольный мяч, говорю же вам.

– Но зачем? Куры продаются на вес, от этой пластической операции она не станет тяжелее.

– Тяжелее не станет, станет красивей. Кура, нуждающаяся в таком прихорашивании, не лучшего качества. К тому же таких желтых кур не бывает.

– Не бывает? – повторил за мной простофиля.

Он уже начинал меня раздражать, хотя мне и лестно было, что меня, девчонку в коротком сарафанчике, внимательно и покорно слушает такой большой и взрослый мужчина.

– Они же синие. Или белые. Ну, или слегка желтоватые. Тетка Любаня моет кур содой и красит морковным соком, и это еще не так плохо. Здесь есть одна продавщица, которая вымачивает их в «Белизне» и красит апельсиновым «Инвайтом».

– А что такое «Белизна»?

– Это хлорный отбеливатель. Что такое «Инвайт», знаете?

– Знаю.

– Вот и хорошо. Есть еще вопросы?

Мы уже стояли у дверей рынка, нас толкали прохожие.

– Есть, – сказал мой собеседник. Глаза у него были серые, веселые. Он не улыбался, только чуть подрагивал угол жесткого мужского рта. – Что вы собираетесь делать со своей покупкой? Оно такое ужасное. Похоже на заплесневелое вафельное полотенце.

– Это рубец. Выглядит и в самом деле не очень, но если вымыть, очистить, сварить и обжарить с луком – получится очень вкусно. Вы извините, я тороплюсь.

Я сделала шаг на улицу. Жар майского дня навалился на меня, как огромная пуховая перина.

– А может быть, вместо всех этих манипуляций – вымыть, очистить, сварить и зажарить с луком – вы сходите со мной в ресторан поужинать?

Тут мне надо было уходить, уходить молча, уходить не оглядываясь, но тот день, видимо, был днем невозможных поступков и нечаянно произнесенных слов, потому что я сказала:

– Вы ведь даже не знаете, как меня зовут.

– Ну, я и так сегодня узнал очень много нового. И про кур, и про рубец. Пока информации достаточно. Так вы согласны? Тогда сегодня, в восемь вечера, у фонтана.

И указал жестом в сторону площади, где бил фонтан, окутанный тончайшей водяной пылью. Он был, как оазис в пустыне, под ним плескались чумазые цыганята, а над ним нестерпимо сияла радуга. И, засмотревшись на нее, я не успела заметить, как незнакомец ушел, растворился в жарком мареве.

Разумеется, я не собиралась никуда идти, тем более в ресторан, тем более – с незнакомым мне мужчиной. Я готовила рубец и одновременно зубрила ненавистные химические формулы. Но все чаще и чаще посматривала на часы. Часы у нас на кухне были забавные – циферблат в виде тарелки, по которому двигались нож (стрелка минутная) и вилка (стрелка часовая). В тот день мне виделась какая-то ирония в том, как эти стилизованные столовые приборы отрезали кусочки от дня, час за часом, минута за минутой... пока не показали четверть седьмого и я не обнаружила себя стоящей в комнате перед зеркальной дверцей шкафа. Щеки у меня горели, руки лихорадочно убирали рассыпавшиеся волосы в косу, и на мне был мой лучший наряд – комбинезон из шелка цвета аметиста. Пытаясь накраситься, я больно ткнула себе щеточкой от туши в глаз и едва проморгалась.

Вряд ли я осознавала, что делаю. Меня толкало не желание поближе познакомиться с человеком, встретившим на рынке девушку и пригласившим ее на свидание, но даже не полюбопытствовавшим узнать ее имя, – я с трудом могла вспомнить, как он выглядел. Мне запомнился только мятый белый пиджак и кривоватая улыбка твердого рта. Да, и еще серые глаза, – может быть, я даже не узнаю его в толпе, которая всегда толчется в погожие вечера у фонтана. В общем, не интерес к незнакомцу руководил мной, не любопытство толкало сходить на спонтанное и незапланированное свидание, но немотивированное внутреннее «надо», острое и жгучее, как жажда, желание.

Напрасно я думала, что не узнаю его. В толпе у фонтана он выглядел, как орел посреди курятника. Некоторое время я рассматривала его из-за угла, как уличный воришка рассматривает намеченную жертву. От моего внимания не укрылись две модельного вида девицы, со скучающим видом профланировавшие мимо моего кавалера – раз, и второй, и третий. Девицы были чрезвычайно хороши собой, каждая стройней меня в два раза, и незнакомец рассмотрел их с удовольствием, а потом вдруг тронулся с места. Я решила, конечно, что ему надоело меня ждать и он уходит, а значит, можно будет уйти и мне – домой, к учебнику химии, к сковородкам и противням, к дурацким кухонным часам, которые будут отрезать время моей единственной и неповторимой жизни, секунду за секундой, час за часом, день за днем.

– Вам не надоело прятаться?

Я отпрянула. Он стоял прямо передо мной, и глаза его смеялись.

– Может быть, уже пойдем? Или вы не голодны? Наелись этого ужасного вафельного полотенца? Тогда можем еще поиграть в прятки. Я уйду обратно за угол, а вы выглядывайте и кричите «ку-ку».

Вообще, как я полагала в душе, мне следовало принять вид отстраненный и независимый и немедленно поставить шутника на место. Но он так уморительно вытянул губы трубочкой, когда говорил свое «ку-ку», и вообще так забавно застукал меня за подглядыванием, что я не выдержала и расхохоталась. А у меня с детства так было – я очень сильно смеюсь, если меня рассмешить: громко, самозабвенно, у меня даже колени подгибаются. Совершенно неприлично для девушки, но что с этим поделать? Характер не перекроишь. И вот пока я хохотала, он так на меня смотрел... Как будто я преподнесла ему неожиданный подарок.

– Идемте, – сказал он, когда я отсмеялась, и взял меня под локоть. – Тут недалеко ресторан «Морской оркестр». Бывали там?

– Нет пока.

– И очень напрасно. Там вкусно готовят. Такой ценительнице высокой кухни это будет интересно. Кстати, я целый день представлял себе, как вы стоите у плиты в этом вашем смешном платьице.

По его лицу нельзя было понять, серьезен он или шутит.

– Зря вы переоделись, оно вам очень шло. Вы в нем были как школьница.

«А я и есть школьница», – собиралась ляпнуть я, но промолчала, к счастью.

– Такие славные васильки... Хотел купить вам васильков, но их не продают. Только голландские розы. Странно приходить в ресторан с букетом голландских роз. У них такие огромные колючие стебли.

– Васильки летом цветут, – объяснила я ему.

– И все-то ты знаешь, Душенька... Так тебе нравятся розы?

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивилась я.

– Та хитрющая торговка назвала тебя по имени. А меня зовут Олег. И, будь добра, обращайся ко мне на «ты», а то я чувствую себя как папочка, выгуливающий дочку в перерывах между двумя ее экзаменами.

И опять он почти угадал, и опять я промолчала.

Ресторан «Морской оркестр» представлял собой заведение в некотором роде уникальное – во всяком случае, в том городе и в те времена. Его открыл какой-то идеалист, в силу своей наивности полагавший, что провинциальный город нуждается в ресторане не просто с хорошей, но даже некоторым образом утонченной кухней. Наверное, он мечтал, что менеджеры среднего звена и частные предприниматели устремятся в ресторан, плененные фламбе из фуа-гра с брусничным желе и спаржей с соусом муслин, а их длинноногие спутницы будут лакомиться саваренами с клубникой и десертом «Сен-Жермен» из глазированных каштанов. И все они станут наслаждаться маринистическими полотнами на стенах, пастельными оттенками интерьера, тихой музыкой, уютными креслами и покоем.

Увы, хозяин «Морского оркестра» попал пальцем в небо. Из еды провинциальные менеджеры и предприниматели больше всего уважали пельмени под ледяную водочку, поданное им фуа-гра могли даже счесть за оскорбление – порция, мол, что-то маловата, за такие-то деньжищи! Тонких вкусов не признавали, интерьеров не ценили, из музыки в основном уважали певца Трофима, а девы с удовольствием отплясывали под Верку Сердючку. Так что в ресторане не бывало аншлагов, и посещали его такие же, как его хозяин, мечтатели, идеалисты, художники – ну, или люди, желающие таковыми выглядеть.

Надо ли говорить, что мне там очень понравилось? Я смущалась строгого официанта в длинном белом переднике и не знала половины перечисленных в меню блюд – я-то, штудирующая все кулинарные книги, какие попадали в мои руки! А уж карта вин была для меня китайской грамотой.

– О, смотри, тут есть артишоки!

– Тебе нравятся артишоки?

– Не знаю. Я никогда их не пробовала.

– Тогда давай, я закажу тебе. Но больше ничего не проси. Посмотрим, как ты будешь смотреть, как я поедаю кролика по-бургундски...

– Дежурное блюдо сегодня – каре ягненка в прованских травах, – деликатно хмыкнув, заметил официант. – Кролика тоже можно будет...

– Несите каре. Два.

– Вино ваше обычное?

– Обычное. И артишоки, как мы без них. Между прочим, Душенька, поосторожнее с ними. Я слышал, что артишоки – сильный афродизиак. В Средние века их запрещалось есть женщинам, чтобы семейный очаг остался неоскверненным...

Я не знала, что такое афродизиак, но смысл поняла.

– А еще я слышал древнегреческую легенду, – продолжал балагурить Олег, – что первым артишоком стала пышнотелая молодая девушка по имени Кинара. Она жила на острове Зинари, и однажды Зевс, будучи в гостях у своего брата Посейдона, увидел, как Кинара гуляет по острову. Боясь ее вспугнуть, Зевс долго наблюдал за прелестной толстушкой с моря. Но Кинара заметила его и нисколько не испугалась присутствия бога – она была очень веселой и храброй. Зевс, как и все древнегреческие боги, был парень не промах, решил воспользоваться этой возможностью и соблазнил Кинару. Он настолько был очарован своей новой подружкой, что предложил ей стать богиней и жить рядом с ним на Олимпе. Кинара согласилась, и всякий раз, когда его жены Геры не было рядом, Зевс, как влюбленный мальчишка, спешил на свидания с Кинарой. Но вскоре ревнивая и строгая Гера узнала об измене, подстерегла Кинару и столкнула ее с Олимпа. Пышнотелая красотка упала и, ударившись о землю, превратилась в артишок. Вот что говорит нам прекрасная легенда. Так выпьем же за то, чтобы...

– Нет такой легенды, – засмеялась я. – У меня был сборник легенд Древней Греции Куна, я такой не помню.

– Есть-есть, Душенька! А рассказал мне ее сам Квинт Гораций Флакк, помнится, перед битвой у мыса Палинур. А рядом в это время еще Гай Цильний Меценат полулежал, такой почтенный, в пурпурном фаросе. И ели мы тогда артишоки в оливковом масле, козий сыр и пили чудесное фалернское вино, такое густое, что его можно было резать ножом.

– Фалернское нужно разбавлять медом или хиосским вином, – негромко сказал бесшумно появившийся рядом официант.

У меня голова пошла кругом.

Артишоки были приготовлены по-провансальски – обжарены в сухарях. Кисловатое вино пощипывало язык. Ягненок таял во рту, обольстительно нежен.

– Древние греки знали толк в жизни: трапеза должна сопровождаться беседой, и наоборот. Тогда два изысканных наслаждения дополняют друг друга.

Я поддерживала беседу, как могла. А могла я плохо. Мне не хватало интеллекта и недоставало практики. С Игорем мы почти не говорили – только о самом обыденном. А вообще он предпочитал целоваться.

Зал «Морского оркестра» постепенно заполнялся людьми. Пару раз с моим спутником поздоровались. Иногда я ловила на себе изучающие, оценивающие взгляды, но я чувствовала их только кожей, потому что не могла отвести глаз от своего спутника.

«Пропала, пропала», – думала я.

* * *

«Пропала, пропала», – думала я в девять часов утра на следующий день, лихорадочно перелистывая страницы учебника химии в школьном коридоре. Домой я попала только около одиннадцати и успела только переодеться в халатик и смыть макияж, а потом, удивляясь собственной способности к наглой лжи, уселась за письменный стол, на котором, позабыт, позаброшен, лежал этот самый учебник, чтоб его черти драли! Маму привез брат через десять минут после моего триумфального возвращения, и она сразу заглянула в мою комнату:

– Все еще занимаешься? Давай-ка ложись. Нужно, чтобы у тебя голова свежая завтра была. Перед смертью не надышишься.

Не надышишься, ох не надышишься, тут мама права! Я обнаруживала все новые и новые провалы в своих познаниях. Собственно, знала-то я почти все билеты, зубрежка сделала свое дело, но вот в своей способности решить задачу я была совершенно не уверена, а задача прилагалась к каждому билету. Оставалось надеяться на сумасшедшую удачу.

И удача была со мной на том экзамене. Отвечавшая передо мной Карина запуталась в химическом эксперименте, что-то смешала неправильно, и из ее реторты повалил удушливый желтый дым. Когда же Светлана Валерьевна попыталась включить допотопную вытяжку, из трубы на пол посыпался сор, птичий помет и несколько голубоватых перышек – видимо, там свили гнездо вездесущие голуби-сизари. Нарушение техники безопасности было налицо, и Светлане Валерьевне пришлось выводить класс в коридор и проветривать помещение по старинке – путем открывания всех окон нараспашку. Ну, пока она там цацкалась с окнами, я, конечно, успела подсуетиться, и Лешка Егоров мне решил злокозненную задачу, запросив за это шоколадку. Он был отличник и уверял, что мозги у него хорошо варят, потому что он ест много сладкого. Если бы дело обстояло именно так, я бы давно была профессором и академиком...

Дело того стоило – за то, чтобы поглядеть, как Светлана Валерьевна удивится сделанной мной задаче, я бы не то что шоколадку, я бы целую кондитерскую фабрику отдала. Она крутила листочек с решением и так и сяк, едва ли не на зуб его пробовала, потребовала, чтобы я повторила решение на доске – видимо, чувствовала подвох. Но другая экзаменаторша, старенькая и добрая учительница физики, только махнула на нее рукой, подмигнула мне и поставила отличную оценку.

Я выбежала из школы галопом, словно боялась, что Светлана Валерьевна погонится за мной, чтобы задать еще какой-нибудь немыслимый вопрос. Вприпрыжку пронеслась по аллее – со стороны это, должно быть, выглядело смешно: такая корпулентная девица скачет, как молодая лошадка, тряся всеми своими прелестями. Но я не хотела думать, как это выглядело со стороны, ведь в конце аллеи я заметила знакомую фигуру. Это был Игорь, и он шел, вероятно, для того, чтобы встретить меня с последнего экзамена, как до этого встречал с предыдущих. Я бросилась ему навстречу, ожидая привычных объятий, но когда между нами оставалось шага три, не больше, я снизила темп. Меня смутила перемена, произошедшая в его лице – оно казалось потемневшим, как небо перед грозой. Я хотела сказать что-нибудь, но вдруг Игорь ударил меня по лицу ладонью. Он размахнулся несильно, так что мне было почти не больно, но очень обидно.

– С ума сошел? – сказала я, держась за щеку. Я не чувствовала за собой никакой вины, а даже если бы чувствовала, то не признала бы за Игорем права бить себя. Оставалось только надеяться, что дело разъяснится каким-нибудь необычайным образом – например, на щеке у меня сидел особо опасный комар, переносящий малярию, холеру и бубонную чуму разом, и Игорь убил его этой пощечиной...

Ну конечно же, никакого комара не было. Игорь схватил меня за плечи и тряхнул так, что у меня зубы щелкнули.

– Ты думаешь, я не знаю ничего? Какая же ты дрянь, оказывается! Строишь из себя целку-невидимку, а сама шляешься с мужиками по ресторанам? Что, богатенького хахаля себе нашла, толстая шлюха?

Он еще что-то говорил, но больше мне не хотелось его слушать. Я высвободилась из его рук, сама удивившись, как нетрудно мне это далось – все-таки я большая и сильная девочка. Одной рукой я взяла его за воротник рубашки, а другой за ремень джинсов, легко приподняла, как котенка за шкирку, и бросила в заросли шиповника, обрамлявшие аллею. Раздался страшный треск, Игорь закричал и заматерился. Я не стала ждать, когда он выберется из колючих кустов, и поспешно удалилась.

Повторюсь – я не чувствовала за собой вины.

Да, я была в ресторане. Да, с мужчиной. Но что в этом плохого? Неужели, съев артишоки по-провансальски и посмеявшись над шутками Олега, я одним махом попала в разряд падших женщин, которых можно без зазрения совести обзывать последними словами и бить по щекам? Ведь нет? Значит, Игорь был неправ. И я ему на это указала теми методами, которые он выбрал для нашего общения сам.

Все же на душе у меня было нехорошо. Я пришла домой, мама обрадовалась моей пятерке, усадила за стол, поставила приборы, села против меня и только тогда сказала как бы вскользь:

– Ты с Игорем встретилась? Он час назад прибегал. Какой-то взвинченный. Где она, кричит, где. Я ему сказала: в школе, где ж ей еще быть. А он мне: вот и я так думал. И убежал. Дуся, чего случилось-то? Поссорились?

– Расстались, – ответила я маме, решив, что врать нет смысла. – Слишком он много командовать начал.

Я думала, она охнет и схватится за сердце. Маме нравился Игорь, она была не против нашей дружбы... Но она только энергично кивнула:

– И правильно! Рано тебе себя пока свободы лишать из-за первого попавшегося мальчишки. Закабалиться-то успеешь. Ну, давай я тебе положу. Рубец-то твой вчера так мы и не попробовали.

Да, маме удалось меня удивить. Но одна мысль не давала мне покоя – как Игорь узнал, что я была в ресторане? С одной стороны, глупо было ломать над этим голову – ведь я, отправляясь на свидание, не особенно-то и пряталась. А с другой – он живет в двух автобусных остановках от меня, и в этот день должен был дома готовиться к экзаменам. Нас видел кто-то из общих знакомых? Моих или его одноклассников? Но кто так оперативно наябедничал?

И только ночью я поняла, кто это был. Конечно, в «Морском оркестре» я была увлечена и едой, и собеседником, поэтому не очень-то смотрела по сторонам, но все же ощутила на себе неприятно-пристальный взгляд смутно знакомых глаз.

«Она дочь знакомого моего отца. Студентка. У меня с ней ничего нет».

Черноволосая, яркогубая автоледи на «Фольксвагене»! Пожалуй, мне стоило бы быть благодарной ей. Разве она не оказала мне услугу? Увидела в ресторане счастливую соперницу, быстро позвонила Игорю, наплела с три короба, завела его как следует и стала ждать результата.

И она его получила.

А я... я получила Олега.

Конечно, не совсем. Не всецело. Не так, как бы мне хотелось.

Но и то, что доставалось на мою долю, было так прекрасно, так нежно, так грело душу и волновало плоть, что мне этого хватало.

Я отдалась ему во вторую нашу встречу. Он приехал за мной на машине, повез за город, собирать ландыши. Машина у него была красная. Меня преследовали красные машины.

– Как называется твой автомобиль? – спросила я.

– Гаруда, – ответил Олег.

– Нет такой марки.

– Это не марка. Это имя собственное.

Никаких ландышей мы не нашли. Судя по торчащим там и сям ландышевым листочкам, здесь прошли охотники за дарами природы – те, что продают потом туго связанные суровыми нитками хрупкие букетики.

Зато мы нашли друг друга.

Я удивилась – не могу сказать, что часами размышляла об этом, но вот уж никак не ожидала, что не все мужчины одинаковые. У меня не было задушевной подруги, с которой я могла бы обсудить детали... В общем, я была несколько не готова к возможностям Олега и в первый раз, вероятно, высказала свое изумление слишком откровенно. Но ему это даже польстило.

А в общем, все произошло как-то слишком быстро, да и вряд ли могло быть иначе в лесу, где то и дело могли показаться посторонние, а вездесущие комары и муравьи готовы были в любой момент вцепиться любовникам в обнаженные части тела. В машине же нам разместиться не позволяли мои габариты – проблематично было соединиться с желаемой отдачей, да и мне вовсе не улыбалось намертво застрять между сиденьями и стать посмешищем для команды спасателей...

На третье свидание Олег повез меня в придорожный ресторан, где якобы для проезжих дальнобойщиков жарили и подавали какие-то необыкновенные шашлыки.

Но шашлыки оказались самые ординарные – подсохшие кусочки темного мяса на картонных тарелках, обильно политые острым соусом. У нашего визита в ресторан «Дальнобойщик» была другая причина – номера, которые сдавались на втором этаже, над рестораном.

– У тебя паспорт есть? – шепотом спросил меня Олег.

– Нет, – ответила я.

– И у меня. Но ничего, я все улажу. Надеюсь, они не примут тебя за несовершеннолетнюю.

У меня загорелись щеки, но Олег уже ушел договариваться с хозяином.

Выделенные нам апартаменты были ужасны. В крошечном тамбуре я сразу услышала звук ворчащего сливного бачка – дверь в совмещенный санузел была распахнута, оттуда невыносимо несло хлоркой. Унитаз был засыпан ею едва не до краев. Над эмалированным корытом изгибался ржавый шланг душа. Комната была обставлена с претензией даже на роскошь. В углу красовался фикус – впрочем, искусственный. На стене висела картина – обнаженная девушка страстно обнимала льва. Мордой лев смахивал на писателя Тургенева. Огромная кровать была застелена красным плюшевым покрывалом, такие же накидки красовались на креслах. Пахло застоявшимся табаком, пролитым алкоголем и пылью. Я стояла, не решаясь сесть. Олег тоже, видимо, чувствовал себя неуютно.

– Семейная гостиница, – пробормотал он под нос и щелкнул пальцем по живописному полотну. – Варварская роскошь.

От его щелчка из-под картины выбежал крупный коричневый таракан и понесся, виляя, по обоям.

– Давай-ка и мы, Душенька, последуем его примеру и убежим отсюда...

Прости, что привез тебя сюда, – сказал Олег, когда мы уже отъехали от гостиницы. – Понимаешь, объявление прочитал. Семейная гостиница, домашний уют, полная конфиденциальность...

Я промолчала. Мне вдруг многое стало понятно. Конфиденциальность – это ведь когда пытаются что-то скрыть? Ну или как-то так.

– Ты женат? – спросила я наобум.

Он помолчал, а потом ответил:

– Все сложно.

...Если у меня когда-нибудь родится дочь, я научу ее бежать от мужчины, который говорит, что, мол, «все сложно». Никогда, скажу я ей, никогда, дорогая, не участвуй в «сложных» отношениях. Ни на каких условиях, ни в какой роли! «Да ладно, мам», – вот что она мне скажет и убежит на свидание. Чужой опыт никому не нужен, особенно если ты влюблен. К тому же принято считать, что от любви глупеют. Должна сказать, меня это не коснулось. От любви я поумнела и стала замечать вещи, раньше мне недоступные.

Итак, у моего возлюбленного была невеста, девушка, постоянная партнерша, подруга – называйте это, как хотите. По крупинке собирая информацию о ней, я составила для себя образ этой особы и уяснила стиль их отношений с Олегом.

Или мне казалось, что уяснила.

«Та, другая» была, казалось мне, натурой рассудочной и холодной. Она не одобряла юмора Олега и не смеялась его шуткам – именно поэтому он с таким удивлением и восторгом смотрел на меня, когда я закатывалась своим фирменным смехом. Она не одобряла также пустого балагурства, обрывая его резким: «Не паясничай!»

Эту фразу я где-то услышала, может быть, в фильме, и сразу же приписала ее «той, другой».

Она следила за фигурой, в ресторане заказывала минеральную воду без газа и зеленый салат, в кулинарии не разбиралась, готовить не любила или не умела. Это, впрочем, были уже не мои догадки.

Дело в том, что Олег после приключения с «семейной гостиницей» все-таки сдался и привез меня в свой дом.

Я до сих пор не знала людей, которые бы жили в собственном доме. Насмотревшись сериалов, я представляла себе настоящий дворец – зал с камином, кровать с балдахином, золоченые диваны и прочую гламурную пошлятину.

Но дом Олега оказался очень скромным. Это был не дворец, а коттедж в поселке, где гнездились такие же, как он, бизнесмены средней руки. Впрочем, камин все-таки был. Идеальная чистота подсказала мне, что в доме есть прислуга. Действительно, у Олега была домоправительница, пожилая и добродушная татарка Альфия.

В нашу первую встречу она приняла меня, что называется, в штыки – не выказывая, разумеется, на словах никакой неприязни, она исподтишка бросала на меня такие выразительные взгляды, что я чувствовала себя хуже, чем в приюте для дальнобойщиков и их случайных подруг. Я чувствовала себя крайне неловко и обрадовалась, когда Олег отпустил ее. Она ушла, ворча и оглядываясь. Альфия жила во флигеле.

– Пойдем, я покажу тебе библиотеку, – сказал Олег, когда за домоправительницей закрылась дверь.

Впоследствии для нас это стало эвфемизмом, обозначающим любовную близость: «заглянуть в библиотеку». Я сразу поняла, что он не хочет вести меня в спальню, где занимается сексом с «той, другой». Но я не обиделась и не рассердилась. Я была слишком влюблена и слишком хотела его. Каждое его прикосновение было для меня как глоток прохладной воды в жаркий день.

Мы занимались любовью на широком кожаном диване, среди стеллажей. От влаги, которую источали наши тела, диван вскоре стал скользким. Тогда мы перебрались на ковер и продолжили там. Вечером, когда я мылась в ванне, я обнаружила, что мои колени стерты до крови, и вспомнила, как Олег шептал мне со смешком:

– Сделаем епископа?

– Что это значит?

– Это значит, что ты должна быть сверху.

– А при чем тут епископ?

– Так говорили в Средневековье. Тогда считалось, что ребенок, зачатый таким образом, имеет шанс стать епископом.

Впрочем, будущему епископу пришлось бы очень постараться, чтобы родиться. Олег взял вопрос предохранения на себя и выуживал радужные конвертики из воздуха, как фокусник. Он был неутомим и изобретателен в любовной игре, и это дало мне основания предположить, что «та, другая» не очень-то баловала его ласками.

Я даже не знала ее имени. Впрочем, оно мне было не нужно. Кстати, в библиотеке, на массивном письменном столе (разумеется, его мы тоже освоили как территорию для любви), я заметила странную пустоту среди фотографий в рамках. Инстинкт подсказал мне, что тут стояла фотография моей соперницы, но Олег предусмотрительно спрятал ее перед моим приходом. Любопытство не оставляло меня. Я догадывалась, что снимок лежит в одном из ящиков стола, но ни за что не посмела бы открыть и посмотреть.

А напрасно. Быть может, маленькое зло избавило бы меня от зла неизмеримо большего... А так спрятанный снимок стал для меня ночным кошмаром. Мне снилось, что я тяну за медную ручку, что ящик выдвигается с тихим скрипом, и я вижу снимок, но на нем нет человеческого лица, только клубится какая-то черная, отвратительного вида масса. С криком я просыпалась, садилась на постели. Сердце колотилось, опережая тиканье часов. Дурной сон, вызванный, без сомнения, муками нечистой совести, довел меня до того, что я стала бояться своей соперницы. Косвенным образом мои опасения подтвердила Альфия. Сердце суровой домработницы Олега я завоевала тем, что попросила ее научить меня готовить губадию.

Губадия – круглый татарский пирог со сложной начинкой, необыкновенно вкусный. Альфия рассказала мне, что когда-то татары пекли губадии только в дни торжеств, а теперь можно хоть каждый день, пожалуйста. Только не так это легко, как кажется. Секрет пирога состоит в том, что начинка не смешивается, а лежит как бы слоями, и слои должны гармонично сочетаться друг с другом не только по цвету, но и по вкусу. А начинкой должен служить сушеный творог, по-татарски корт, вареный рассыпчатый рис, жареный фарш, пассерованный лук, распаренный изюм, курага, чернослив...

– Тесто делай, какое хочешь, хочешь – дрожжевое, хочешь – пресное. Главное, маслица побольше, лей, не жалей. Раскатай тесто и положи его на масленую сковороду, и сверху подмасль. Теперь клади рис. Корт нижним слоем класть нельзя, от него тесто отсыреет. Так, теперь вот корт. Снова рис. А теперь мясо, и снова рис, только слой риса в три раза тоньше мяса должен быть. Потом идет яйцо крутое, мелко нарубленное, еще раз рис, и сверху – курагу, чернослив, изюм. А теперь, если хочешь, чтобы губадия получилась, как на Курбан-байрам, – полей сверху топленым маслом, да не жалей, чтобы вся начинка пропиталась, чтобы если пальцем нажать – масло так и брызнуло бы! И сверху слой теста тоненький, краешки защипай, надрежь зубчиками. Ну и маслицем сверху смажь, даже и простую кашу-то маслом не испортишь, а уж губадию и подавно. И в печку ее на час. Не получится? Почему так говоришь? Если все сделала, как я сказала, обязательно получится!

Конечно, губадия получилась. Это было нечто воздушное, ароматное, сочащееся горячим маслом, сдобное и рассыпчатое одновременно.

– Нравится? – торжествовала Альфия. – Ну, то-то. А та-то, злыдня, ишь какая, воротится. Жирно ей, мол!

Она спохватилась, что сказала лишнее, и поджала свои пухлые губы. Но я уже успела понять, что Альфия недолюбливает «ту, другую».

Олег с удовольствием съел приготовленное мною татарское кушанье и блаженно вздохнул:

– Кухня высокого полета, почти профессиональная. Неужели тебя так в кулинарном училище научили готовить?

– Нет, что ты, – засмеялась я.

Тут мне надо кое в чем признаться. Я обманула своего возлюбленного, сказав, что учусь в кулинарном училище. На самом деле я только-только отнесла туда документы. Он принимал на веру меня, мои женские стати и взрослое лицо и даже не догадывался, что перед ним девчонка, вчера со школьной скамьи. Олег не спрашивал меня о возрасте, потому что женщину о возрасте спрашивать неприлично, и он это хорошо знал.

Мы устраивали загородные прогулки, бывали в театрах и ресторанах. Планировали съездить на Гаруде к морю, но потом этот проект как-то заглох – я не стала интересоваться, почему. Олег подарил мне большого плюшевого кота, у которого были печальные голубые глаза, и цепочку с подвеской. Он сам надел на меня цепочку, долго возился с тугим замочком. Я чувствовала его дыхание на своей шее, на волосах и изнывала от нетерпения.

– Стой спокойно, что ты, как норовистая лошадка, топчешься?

Наконец он справился с замком, и тогда мы стали целоваться так, что нам скоро перестало хватать воздуха...

– Ты даже не взглянула на подарок, – сказал он, когда мы наконец разъяли губы.

Я посмотрела в зеркало – остро, льдисто сверкнул прозрачный камешек на подвеске.

– Очень красиво, – сказала я и снова потянулась к Олегу.

Дома собралась родня – мама, брат с женой. Дана теперь чувствовала себя лучше, хотя ходила, переваливаясь, как утка, и пристрастилась к мелу, который даже украдкой слизывала со стен. Дорогой кальций в специальных таблетках для беременных чем-то не устраивал мою будущую племянницу. Именно Дана первой заметила мое украшение – я даже не додумалась спрятать подвеску под платье.

– Это что? Неужели лучший друг девушек? – произнесла она нараспев, и ее подпухшие глазки сузились словно для того, чтобы лучше рассмотреть камешек?

– Да это так... – отмахнулась я, запоздало опуская подвеску в вырез платья. Она так уютно улеглась в ложбинке.

– Дунечка, покажи! – взвизгнула Дана и неуклюже пошла на меня. – Ну, покажи же, чего ты боишься? Милый, ты посмотри, какой у этой девчонки бриллиантище! А ты мне никогда даже вот таку-у-усенького не подарил!

Вот не стоило ей привлекать внимание брата и мамы. Ну, посмотрела сама, но чего горлопанить-то? Я даже не предполагала, что сверкающий камешек окажется бриллиантом, для меня бриллианты еще были аксессуаром фантастического мира роскоши или частью детских сказок о прекрасных принцессах. Мама смотрела на меня так, словно не совсем узнавала, брат, напротив, смущенно глядел в сторону и барабанил пальцами по столу так, что звенели, соприкасаясь краями, тонкие фужеры чешского стекла. Их мама берегла и доставала только по большим праздникам... Дана прижала меня к стенке своим выкатившимся животом, не драться же мне было со своей беременной снохой?

– Не меньше двух каратов! – тоном знатока произнесла Дана, рассматривая согревшийся от моего тела бриллиант.

Естественно, она попала пальцем в небо – как я потом узнала, в камешке было всего 0,33 карата.

– Дорогой подарок, – взяла себя в руки моя бедная мама. – Наберись терпения, Даночка. В честь рождения ребенка тебя наверняка ждет подарок.

И подмигнула брату. Но глаза у нее были невеселые. И Дана смотрела на меня мрачно. Много, ох как много прочитала я у нее на лице – особенно насчет юных свистулек, с этих лет получающих в подарок «двухкаратные» бриллианты.

Скандал в благородном семействе удалось замять, и мы отпраздновали мой день рождения тихо и мирно, как много лет подряд. Но глубоким вечером, когда мы в четыре руки мыли посуду, мама тихонько сказала мне:

– Пойми меня правильно, дочка. Я тебя не осуждаю. Ты молода, когда же тебе и пожить, как не сейчас? Ты видишь, я тебя ни о чем не спрашиваю. Я знаю, что ты разумный человек. Но все же мне страшно за тебя, и я прошу тебя быть осторожной. Знаешь, мне снятся такие плохие сны...

Маме всегда снились плохие сны обо мне. То ей снилось, что я тону в реке, то – что меня украли цыгане. В ее снах мне регулярно приходилось попадать под поезд, на операционный стол или в тюрьму. Но на этот раз ей привиделось что-то новенькое.

– Мне снилось, что ты одеваешься к свадьбе. На тебе фата и белое платье, знаешь, такое, на обручах...

– С кринолином, – кивнула я, пытаясь перевести разговор в юмористическую тональность. – Мамуль, это и в самом деле кошмарный сон! В таком наряде я должна быть похожа на самый большой в мире кочан капусты, попавший в Книгу рекордов Гиннесса!

Но она не приняла шутки.

– И вдруг, – продолжала мама, – я вижу, как твое личико все идет пузырями, как-то вздувается, краснеет, потом чернеет, и на месте его – какая-то темная масса копошится...

– Мама, хватит, – завопила я, смеясь, хотя мне было вовсе не смешно. – Это какой-то кошмар на улице Вязов! Тебе нужно перестать смотреть телевизор перед сном. Смотри передачу «Спокойной ночи, малыши!», ладно?

– Кстати, о малышах. Ты поедешь завтра со мной в «Ханой»? Надо купить Данке халатик, рубашку, тапочки.

– Она не хочет тапочки, она хочет бриллианты! – теперь уже вполне искренне развеселилась я.

Мама шутя брызнула мне в лицо водой.

– Дурочка, это ей для родильного дома. Так едешь?

– Конечно, поехали.

Глава 3

ПРОЩАНИЕ С ГАРУДОЙ

«Ханой» – так назывался в нашем городе дешевый вещевой рынок, где в любой сезон можно было одеться с головы до ног почти за любые деньги. А почему его назвали так, а, скажем, не «Бишкек», или «Пекин», или «Бандар-Сери-Багаван» – я не знаю. Вьетнамских торговцев здесь было не больше, чем всех прочих. А вообще, «Ханой» правильнее было бы назвать «Вавилоном», такое здесь царило диковинное смешение рас, обычаев, языков, мод, стилей...

Девчушки, щебеча, примеряют разноцветные маечки, густо усыпанные блестками, продавщица следит за ними неусыпным взором. Женщины постарше охотно примеряют трикотажные костюмы. Ничего, что на них изображены мордочки мышей и собак с узкими китайскими глазками, сойдет – дома ходить, на дачу ездить. Только какая-то эстетка возмущается:

– Не пойму, к чему тут мышь! Ну пусть бы хотя бы кошечка, а то – мышь. Самая что ни на есть вредная тварь.

– Купите с собачкой, собачка полезное животное, – доброжелательно реагирует чернявая, как галка, продавщица.

И пусть после первой же стирки костюмчик полиняет и станет никуда не годной тряпкой, небось невелики затраты, купим новый.

Для сильного пола тут найдутся и спортивные штаны, и куртки из кожи неизвестного зверя, и глянцево сверкающие остроносые ботинки – что еще надо для счастья провинциальному моднику? Спортивный костюм «Abibas», кроссовки «Pyma», в одной только буковке разница, а сколько счастья людям.

Одежки всех фасонов и стилей, на любой вкус, на любой кошелек. Туфли с прямоугольными носами были в фаворе два года назад, все о них уж и думать забыли, но «Ханой» цепко держится за добытое – вот они, носы-булыжники, торчат из картонного ящика. Сваленные в неряшливую кучу, запылившиеся, уцененные до невозможности, они все же будут нужны кому-то нетребовательному, не гонящемуся за веяниями капризной моды. Модели поновей висят прямо на стенах павильонов, приколотые к ним, как бабочки в коллекции. Без каблуков, с каблуками, с бантиками, пуговками, со сверкающими пряжками. Галантные торговцы встают перед клиентками на одно колено, привычно ловко застегивают тугие замочки.

– Ножка-то, а? Радуется? Да ты походи, походи!

А вот пуховики. Что за дикие масти! Ярко-зеленый, ядовито-лиловый и того непередаваемого цвета, который я в детстве называла «бурдовым». Из швов тут и там торчат жесткие пеньки перьев, пух сваливается вниз, как в мешок.

– Экое чудо в перьях! – смеется покупатель.

Но продавца это не смущает, он берет куртчонку за фалды и встряхивает, показывает, объясняет:

– Днем оно и правда вниз валится. Вы как домой вечерком придете – вверх ногами пуховичок-то повесьте. За ночь пух в плечики пересыпется, вот и выйдет раз на раз. Это все понимать надо. А что ж вы хотели за такие-то деньги?

Покупатель хотел, разумеется, сбавить цену, и начинается торг, бессмысленный и беспощадный. Особому любителю поторговаться удается сбить цену почти вдвое, и это еще слишком дорого за такой полупердончик!

– Только что не сезон сейчас, по прошлогодней цене отдаю, – машет рукой продавец. – По своей цене, ни гроша не нажил!

А сам рад. И покупатель рад, мнит себя необыкновенно хитрым и сметливым человеком.

Гордые в «Ханой» не ходят, застенчивые тоже – тут принято примерять обновки прямо у прилавков, редкий торговец прикроет покупателя кокетливой цветастой шторкой. Девицы джинсы натягивают сначала под юбку, потом юбку снимают и любуются собой в осколок зеркала. А мужчины, не стесняясь, стягивают штаны и встают на предложенную картоночку худыми волосатыми ногами, сверкая застиранными семейными трусами.

Кстати, белье в «Ханое» тоже необыкновенное, нигде такого нет. Корпулентные дамы примеряют лифчики прямо поверх блузок, сопя, застегивают на животе крючки, потом переворачивают кружевную сбруйку и пристраивают арбузные груди в чашки – да это целые миски, а не чашки! Варварская роскошь дамских панталон, дикарская вульгарность бикини, красное и черное, нейлон и капрон. Вот полощется на ветру, как знамя «Ханоя», белый прозрачный пеньюар из скользкого псевдошелка, отделанный жесткими синтетическими кружевами – аж хрустят. Одеяние невесты в брачную ночь, и к нему еще домашние туфли в стиле тысячи и одной ночи, голубые и красные, расписанные серебром и золотом, отороченные пушистыми помпонами, с загнутыми носами. О эта роскошь бедняков! А халаты, расписанные розами, похожими на капусту? Эти нравятся юным девушкам, матроны же выбирают себе махровые и велюровые. Халатами торгуют казахи, их это товар, привычный и милый. В «Ханое» казахов целый клан. Я немного знаю одну из них, девушку по имени Меруерт, она училась со мной в одной школе. Ее имя значит «жемчужина». Она и в самом деле очень красива. Несмотря на то что ее лицо покрыто загаром, несмотря на то что черные косы растрепались и запылились. Черные глаза Меруерт горят, горит на безымянном пальце толстое золотое кольцо – года три назад она вышла замуж за Ли, такого же красивого, как она, высокого китайца. Они познакомились здесь же, на рынке, и здесь же теперь бегает дитя их любви, такое чумазое, что невозможно понять, мальчик это или девочка и на кого похоже. Ребенка привечают и угощают у всех палаток, там ему перепадает конфета, там – колесико копченой колбасы. Так и живет на подножном корму.

А еда в «Ханое» вся необыкновенная! Там – ларек с корейскими салатами, острыми-преострыми, издалека заметишь бадью с оранжевой морковкой. Там – готовят плов, душно пахнет старой бараниной. А в третьем углу жарят в раскаленном масле беляши, похожие на стоптанные ботинки, но такие ароматные! И повсюду шмыгают офени с лотками, кричат сорванными голосами.

– Чай, кофе, киселек! Чай, кофе, киселек! – дробно выкрикивает один.

– Моро-о-оженое! Пиро-о-о-женое! – заливается оперным сопрано другая.

– Морс ледяной, налетай, девчата! – ласково уговаривает третья.

Нигде больше такого не услышишь, только в «Ханое»! И хочется мне ледяного морса, клюквенного, должно быть, кисленького. Но нельзя – тут еда и питье не для пришлых, только для своих.

– Сейчас выйдем, съедим по мороженому, – говорит мать, словно услышав мои мысли.

Рядом с рынком кафе, холщовые тенты над столиками. Нам приносят мороженое в металлических вазочках, посыпанное шоколадной крошкой, политое ярким сиропом. От столика пахнет грязной тряпкой, но даже это не портит мне настроение. Мать погружена в свои мысли, я щурюсь и смотрю через дорогу, туда, где привольно расположился автосалон. Там ослепительно сияют под добела раскаленным солнцем новенькие глянцевые автомобильчики, красивые, дорогие.

Мне вспомнилось, как неделю примерно назад Олег учил меня водить свою Гаруду. Я тихонько катила по проселочной дороге, а он держал мои руки на рулевом колесе своими. На обочине дороги стеной стояли высохшие травы, в них меланхолично тырликали кузнечики. Постепенно проселочная дорога перешла в лесную тропинку. Там было влажно, пахло прелой листвой и грибами, и я сразу вспомнила, как весной мы ездили в этот лес собирать ландыши, бросила руль и приникла губами к губам Олега...

Мы гуляли по лугу, заросшему незабудками, – идти по нему было все равно что идти по неглубокому озеру, утопая по колено в пронзительно-синей воде. Мы нашли родник и пили ледяную подземную воду, пока у нас не заломило зубы. Олег поймал мне ежа, но в его колючей шубке шустро сновали какие-то отвратительные насекомые, и пришлось его отпустить. Мы беспрестанно целовались и смутили каких-то тетушек, по-деревенски повязанных платками, с тяжелыми корзинами в руках. Корзины подтекали красным, и от них шел головокружительный аромат. Земляника! Настоящая лесная земляника! Вскоре мы вышли к ложбинке, где ее было много. Алые капли на тонких стеблях... Олег собирал их и кормил меня не по одной, а горстью, и мы все перемазались в душистом соке. Какой это был длинный, прекрасный день! И ведь он прошел, прошел, не повторится... Да, но будут еще другие, быть может, лучшие.

Мама наблюдала за мной с улыбкой – наверное, у меня было чересчур уж блаженно-счастливое лицо. А я все видела перед собой Олега...

Нет, я видела его не в фантастическом видении. Я видела его перед собой на самом деле. На другой стороне улицы, среди ярко сверкающих автомобилей, стоял мой возлюбленный и разговаривал с двумя мужчинами. Сначала я не заметила ничего удивительного в этой ситуации – очевидно, у него там назначена какая-то деловая встреча. А может быть, он приехал, чтобы присмотреть мне машину, ведь тогда, в лесу, обучая меня нехитрым навыкам вождения, он говорил:

– Хочешь, Душенька, свой автомобиль? Ты бы дивно смотрелась в открытом белом кабриолете, и чтобы непременно белый шарф на голове, черные очки, перчатки. Подарю тебе такой, будешь моим персональным драйвером и умчишь меня куда-нибудь, где нет печали и воздыханий, к солнцу, морю, пальмам. Ты хочешь к пальмам, Душенька?

Но мне было хорошо с ним и среди елок средней полосы...

Так вот, узнав Олега, я вдруг сразу же перестала узнавать его. Его обычное выражение самоуверенной иронии куда-то пропало, уступив место подобострастной и заискивающей мине. Даже отсюда я видела, что он вспотел, по крайней мере, он часто доставал из кармана платок и промокал лоб. Это было немудрено при такой жаре, но почему его руки двигаются так суетливо? Почему крупной дрожью дрожит неловко отставленная нога?

Я не могла видеть лиц тех двоих, но даже в их спинах чудились мне угроза и напор. У меня похолодело под ложечкой, а во рту появился такой вкус, словно я сосала медные монетки. Мороженое потеряло вкус. Что-то плохое, очень плохое происходило сейчас, сию минуту, а я ничего не могла сделать, никак не могла помочь своему возлюбленному, более того, мне нужно было сохранять спокойный вид, чтобы мама ничего не поняла.

Олег не звонил мне пять дней, и я места себе не находила. Я сама пыталась ему позвонить, но никто не брал трубку, а один раз мне ответил незнакомый мужской голос с сильным акцентом. Я решила, что ошиблась номером.

Мне было страшно. Я торчала в кухне и все время что-то жевала. Даже ложась спать, я клала рядом с постелью печенье, пирожок или пачку вафель. Просыпалась ночью в холодном поту, съедала припасенное, запивала холодным и очень сладким чаем – и снова засыпала на усыпанной крошками постели.

На шестой день к вечеру я решила сходить в магазин, потому что в доме кончилось сладкое. Я сгрызла даже сахар из сахарницы, просто поставила ее рядом с собой, пока смотрела телевизор, и через час сахарница опустела. Натянула майку, джинсы, но не тут-то было. Джинсы не застегивались. Петля и пуговица никак не могли воссоединиться, преодолеть расстояние в какие-то два сантиметра на моем животе. Судя по всему, за пять дней я прибавила килограммов пять. Но мне было все равно. Я стянула джинсы, не без труда, надо заметить, и опять облачилась в халат. Он был немного испачкан спереди кремом из заварного пирожного, но кому какая разница?

Я даже не успела взяться за дверную ручку, как прозвучал звонок, резко, тревожно. У меня заколотилось сердце, но я взяла себя в руки и отперла дверь. На пороге стоял малоумный Васька, наш сосед снизу.

– Дуня, ты... это... там тебя мужик какой-то просит выйти.

Он произнес эти слова и остался стоять на пороге, глядя на меня во все глаза. По персиковым щекам разливался яркий румянец. Я оттолкнула его плечом и побежала вниз по ступенькам. Осознание беды затопило мою душу еще до того, как я увидела Олега. Он не подъехал к дому. И он был не на Гаруде, а на какой-то незнакомой мне машине. В салоне пахло бензином и застарелым табачным дымом, на сиденье виднелись подозрительные бурые пятна. Сам Олег был небрит, его костюм измялся, лицо заросло щетиной, словно он не брился дня три. Глаза его были воспалены. От него пахло не дорогим парфюмом, а перегаром, и костяшки на пальцах были сбиты. И все же это был мой любимый, и я бросилась к нему.

– Садись в машину, быстро, – сказал он мне и, как только я села, наглухо закрыл окна, хотя было очень жарко. – Душенька, послушай. У меня мало времени. Я уезжаю.

– Куда? – спросила я без страха, скорее деловито. Мне нужно было знать, куда он, то есть мы, уезжаем, что брать с собой, купальник или шубу, да можно было и ничего не брать, если только документы... Олег явно собирался второпях – на заднем сиденье валялся раскрытый чемодан, из него свисали какие-то галстуки, виднелся краешек серебряного подноса и угол картинной рамы.

– Я пока не могу тебе сказать. Душенька, если тебя будут спрашивать обо мне, все равно кто, лучше, чтобы ты вообще не знала этого, понимаешь? Я тебе обязательно напишу, только потом, позже. – И он крепко поцеловал меня.

– Как же так? Я с тобой. Я поеду с тобой, мне все равно куда, можно прямо сейчас. Просто трогайся с места, и едем, – хотела я ему сказать, но из горла у меня вырывались только какие-то жалобные всхлипывания, как будто щенок скулит.

– Прости, прости, что так вышло, – бормотал он, обнимая, обжигая меня своими горячими руками. – Девочка моя, мне так больно тебя терять, мне было так хорошо с тобой.

Он первый раз говорил мне такие слова, и я с болью поняла: он говорит это, потому что мы расстаемся, скорее всего, навсегда. Я заревела, вцепившись в его мятую рубашку, и, стыдно сказать, ему пришлось отцеплять мои пальцы по одному.

– Нельзя больше, нельзя, – говорил он, и целуя, и отталкивая меня одновременно, – тебе нужно уходить, это опасно. Иди, Душенька, иди...

Я не помню, как вышла из машины, как дошла до подъезда. Опомнилась я уже у квартиры – дверь была распахнута, а у порога все так же стоял Васька, словно не целый век сейчас кончился, а прошло всего пять минут. Васька ухмылялся, как полный идиот, и смотрел на меня, не в лицо мне, а пониже. Только сейчас я поняла, что халат на мне расстегнут, грудь почти обнажена, а волосы рассыпались по плечам. Я и ахнуть не успела, как он схватил меня и потащил в глубь квартиры, весьма ловко захлопнув ногой дверь. Оказалось, Васька невероятно силен – он не только нес меня на руках, но ухитрялся мять, тискать и целовать, а ведь я билась и извивалась. До кровати он меня не донес, уронил на ковер и сам упал сверху. Тело у него было литое, и голым бедром я вдруг почувствовала нечто, заставившее меня замереть в удивлении – либо у него в кармане брюк лежал огромный семенной огурец, либо Василий, этот недоумок, был отлично, даже феноменально оснащен для любви. Он смотрел на меня, как ребенок на пломбир, а глаза у него были ярко-синие, с круто загнутыми, девчачьими ресницами. Воспользовавшись моим минутным оцепенением, он полностью распахнул мой халат – я услышала, как оторвавшаяся пуговичка укатилась под стол, – и проник пальцами в мои трусики, а там у меня все было уже очень влажно и горячо. И от поцелуев Олега, и от этого неожиданного нападения, от близкой опасности я завелась невероятно, и едва только он прикоснулся ко мне, как словно молния прошла через мой позвоночник. Неожиданно для себя я кончила, да как! У меня даже в ушах зазвенело, и я крикнула так, что мой несчастный насильник испугался и отскочил в сторону. Я не дала блаженной истоме овладеть собой – это бы значило отдаться Ваське, а уж такая связь в мои планы точно не входила! Поэтому я быстро села, запахнула халат и стукнула Ваську в переносицу кулаком. Я не хотела бить сильно, но получилось, видимо, чувствительно: из его носа сразу закапало алым, а Васька охнул, вскочил и кинулся наутек.

Громко хлопнула дверь.

И только тогда я заплакала.

Но на этом мои беды не кончились – меня ждали куда более страшные испытания.

Я была еще очень наивной, но обладала достаточным жизненным опытом, чтобы сообразить – Олег уехал не по собственной воле. Очевидно, тут замешаны деньги, и деньги немалые. Он попал в неприятную ситуацию и был вынужден бежать, чтобы не попасть в еще более тугой переплет. Распродал свое имущество, продал и дом, и свою ненаглядную Гаруду. Прихватил с собой серебряный поднос и картину... А меня оставил. Не будут ли его кредиторы интересоваться моей скромной персоной? Даже если и так, то что я могу им дать? Куда он уехал, я не знаю, а взять с меня нечего, кроме плюшевого кота и невеликой каратности бриллианта.

Но кредиторы Олега заинтересовались не мной. Переживая свое горе, я совсем забыла про ту, другую женщину, которая была Олегу близка. Но она не забыла обо мне. Мне казалось, она не должна знать о моем существовании – абстрактная, отстраненная, холодная, она казалась мне фигурой условной, без внешности, без чувств, без мыслей. С исчезновением Олега она тоже должна была исчезнуть из моей жизни. Но, оказывается, «та, другая» была настоящей, она чувствовала и боль, и любовь, и, более того, внешность ее была мне знакома...

Потом, когда я вспоминала этот роман, принесший мне столько радости и столько боли, я смогла проанализировать этот кусочек чужой биографии и восстановить произошедшее так зримо, словно сама присутствовала там. На самом деле меня там не было, в моем распоряжении имелись только слухи и исковерканные новости из местной желтой газеты – в сущности, тоже слухи. Там – это в коттедже Олега, уже пустом и покинутом, с погашенными огнями. «Та, другая» точно так же, как и я, много времени провела, ожидая звонка, сама несколько раз набирала номер любимого мужчины, но ей никто не отвечал. Но она была более решительной и самостоятельной, чем я, и она решила съездить к Олегу сама. Вероятно, она взяла такси и, когда автомобиль остановился у дома, поразилась его запущенному, неприветливому виду. Она очень правильно поступила, попросив таксиста ждать ее, и пошла в дом. Как и следовало ожидать, он был совершенно пуст. Дом, лишенный хозяина, очень быстро начинает выглядеть заброшенным. Ветер гонял по голому паркету гостиной серые клочья пыли. Из камина тянуло сквозняком. Куда-то пропал бильярдный стол красного дерева. И только в кухне на полу лежал лучик света, проникающий из комнаты Альфии. Дверь была прикрыта, женщина быстро подошла к ней и распахнула настежь... Пожилой татарки-домработницы, обладавшей таким несносным характером, там не было, зато там были мужчины, двое или трое. Они смотрели на пришедшую с нехорошим вниманием, точно это был не человек, не женщина, а заговорившая кошка или пустившаяся в пляс табуретка. Она хотела сразу же уйти, но ее удержали. Эти люди рассказали ей, что Олег уехал, сбежал, чтобы не платить долгов. Ушел от ответственности. Они предложили ей забрать кое-какие вещи, оставшиеся в особняке. У нее там было немного вещей, и, уж конечно, она могла отказаться от них – кое-какое бельишко, упаковка колготок, пара пижам и косметика, но отвергать любезный жест этих недобрых, спокойных людей явно не стоило. Один из них пошел с ней, смотрел, как она шарит в шкафу, как попало сует тряпки в свою сумку. Потом они оба прошли в кабинет. Ей хотелось забрать фотографии. Ее снимок лежал в верхнем ящике письменного стола, там же были и несколько моих – Олег увлекался фотографией и устроил мне как-то целую фотосессию. Я валялась на лугу, заросшем незабудками, плела венок, смеялась, запрокинув голову. Она сбросила все фотографии в сумку. Сопровождающий сочувственно поцокал языком. Потом они спустились вниз. Она спросила, можно ли ей теперь уйти. Оказалось, что нет. Оказалось, она должна им сказать, куда уехал Олег. Не знает? Тогда хотя бы предположить. Тут будет хороша любая версия. Нет? А если сделать так? Все равно нет? Напрасно она упрямится. Может быть плохо, гораздо хуже, чем сейчас.

Вряд ли они причинили ей слишком большой вред или боль, но унижение и страх бывают сильнее боли. Ее выручил таксист. Он начал сигналить, потом вышел из машины и заколотил в окно, вызывая задержавшуюся пассажирку. В принципе, он мог бы этого и не делать, рейс был оплачен. Но он сделал почему-то. Недобрые, спокойные люди отпустили ее, выдав на прощание обидный пинок. Она прорыдала всю дорогу до дома, напугав так выручившего ее таксиста. Впрочем, он решил, что возил на вызов дорогую проститутку, и от его косноязычных утешений ей было не легче.

Вскоре ей показалось, что она нашла виноватого в этой несчастной истории. Сам Олег ни в чем не мог быть виновен, он несчастный, запутавшийся, он всегда был таким беспечным и неорганизованным! Это все девчонка, эта уродливая толстуха, да что он вообще в ней нашел? Она заморочила ему голову, втянула в плохую компанию. Из-за нее он наделал долгов, быть может, эта малолетняя шлюшонка даже шантажировала его! Да, ей надо было прислушаться к голосу интуиции, говорившей ей, да просто твердившей, что дело тут нечисто, что недаром от Олега пахнет чужой женщиной, недаром он так странно исчезает, недаром у него все меньше времени для нее... Но она проявляла деликатность, необходимую невесте состоятельного и привлекательного человека – разумная девушка смотрит сквозь пальцы на шалости мужчины, если хочет сохранить его для себя. К сожалению, эти милые шалости зашли слишком далеко, разрушив жизнь Олега и ее собственную! Ничего уже не склеить, рухнул чудесный, с таким вкусом обставленный дом, который она уже привыкла считать своим, Олег в бегах, она сама избита и унижена... Что ж, пусть прошлого не вернуть, но девчонка должна быть наказана. Судьба и так не слишком щедро наградила ее внешними данными, но если мерзкая толстуха даже с расплывшейся плюшкой вместо лица и беконной фабрикой вместо фигуры ухитряется разбивать человеческие жизни, значит, надо изуродовать ее совершенно, отделать, как бог черепаху, чтобы обезопасить мир от такой дряни!

Светлана Валерьевна была женщиной не только решительной, но и очень запасливой. Дома у нее хранилось кое-что из школьного арсенала. Вообще-то такому серьезному препарату полагалось храниться в лаборантской при кабинете химии, в отдельном металлическом ящике. Но... в школе шел ремонт, за лаборантской приглядывать было некому. Или Светлана Валерьевна просто припасла опасную жидкость для каких-то своих неясных нужд – кто его знает, может быть, учительницы химии развлекаются на досуге, производя занимательные и поучительные эксперименты? Как бы то ни было, моя учительница решила поступиться ценным материалом ради своей ученицы – для ее исправления, искоренения зла и возвращения на путь добродетели. Ради придания себе большей решимости моя учительница глотнула медицинского спирта прямо из бутылька и бегом бросилась к моему дому.

В то время как готовился этот сеанс экзорцизма, я приходила в себя после внезапного нападения соседа Васьки. Он, напомню, покинул наш дом, тихонько подвывая и зажимая ладонью разбитый нос. Всю прихожую закапал кровью, балбес. Особенно разлеживаться и страдать было некогда, я взяла тряпку и стала вытирать полы. Уборку, которая была в моих обязанностях, я в последнее время подзапустила, увлекшись любовными страданиями. Так что мытье полов затянулось, я увлеклась и даже стала напевать. Какое счастье, в сущности, быть легкомысленной, какое благо! Иная, не наделенная этим счастливым даром, застрянет на одной мысли или эмоции и буксует, как грузовик на проселочной дороге после проливного дождя – в сторону летят комья грязи, шофер матерится, надрывно воет мотор. Люди называют это упорством, целеустремленностью... Что и говорить, Светлана Валерьевна оказалась весьма целеустремленной особой. Я закончила уборку, полюбовалась чистотой и уютом и включила в ванной душ – летом горячая вода нагревалась медленно.

В этот момент в дверь позвонили. Говорят, предупрежден – значит, вооружен. Олег предупредил меня, правда, в довольно смутных выражениях, о какой-то грозящей мне опасности, но была ли я вооружена? И да, и нет. Во всяком случае, вместо того, чтобы распахнуть дверь, я проблеяла:

– Кто там?

Прямо как послушная девочка, которую родители научили не открывать дверь первому встречному, честное слово. Впрочем, я была уверена, что это мама вернулась. Но ответ оказался неожиданным:

– Звонарева, открой, пожалуйста. Это твоя учительница, Светлана Валерьевна.

Стоило, ох и стоило мне призадуматься в эту минуту – с чего это вздумала меня навестить моя теперь уже бывшая учительница? Да и час для визитов был уже малоподходящий. Но так велика власть учителей над нашими душами, что порой подчиняет их даже и без видимых на то оснований. Кто знает, что могло случиться? Вдруг Светлана Валерьевна нечаянно взорвала школу и прибежала ко мне просить политического убежища?

В общем, я открыла.

Светлана Валерьевна стояла на пороге с пивной бутылкой в руке.

Композиция выглядела, в общем, довольно маргинально, но привычно. Я видела таких девах возле собственного подъезда, и возле соседних подъездов тоже, и на детской площадке. Девахи сосали пиво из горлышка, лузгали семечки, бесперебойно курили. Ноги у них всегда были запыленные, волосы грязные, и в лице наблюдался какой-то недостаток – то зияющая щель вместо переднего зуба, то здоровенный бланш под глазом. Девицы, впрочем, не унывали. Вот и Светлана Валерьевна выглядела потрепанной, но вполне бодрой и воодушевленной. Прическа у нее была в беспорядке, косметика размазана по лицу, одно ухо отчего-то здорово отличалось цветом и размерами от другого. Зато глаза у моей химички блестели, как огни приближающегося поезда. И сказала она мне:

– Привет, Звонарева. Давно не виделись. Скучала по мне?

Неизвестно, что мне следовало ответить на этот вопрос, правдивое «нет» или вежливое «да» – это был классический пример дилеммы, но Светлана Валерьевна не дала мне основательно подумать над этим – она неловко размахнулась и плеснула из своей бутылки мне в лицо. Правду сказать, я даже не увернулась, она сама оказалась косорукая какая-то – плеснула сильно мимо, в основном на дверь, а на меня попало всего несколько капель. Дверь, обитая еще в прошлом веке дерматином, задымилась. Гадостно завоняло. И я вдруг поняла, что в бутылке, скорее всего, не «Старорусское темное», как гласила этикетка. И вообще не пиво.

Я захлопнула дверь, которая продолжала дымиться и чернеть на глазах, в прыжке сорвала с плеч многострадальный халат, бросилась под душ. Вода так и не нагрелась, но хотя бы напор был нормальный. Я стояла под душем, пока зубы не застучали. Они стучали очень громко и совершенно незаметно для меня самой. Я сначала даже решила, что это неугомонная Светлана Валерьевна колотится в дверь. Но зачем? Кислоты у нее больше не оставалось, имевшимися припасами она распорядилась не самым удачным образом, а в рукопашной у нее не было ни малейшего шанса, весовые категории-то – ха-ха! – разные! Что она там выкрикнула в тот момент, когда бесцветная маслянистая жидкость с химической формулой H2SO4, а в просторечии серная кислота, уничтожила нашу дверь?

«Это тебе за Олега!»

И тут же я поняла, что серная кислота могла уничтожить не только дверь, не только старенький халат, но и нечто более важное. Мою кожу, например. Мое лицо. Глаза. Губы. Шею. Грудь. Мое тело, доставлявшее мне столько неприятностей и столько радостей.

Колени у меня подогнулись, и я заплакала, как будто мне было пять лет.

В таком прискорбном положении меня и нашла мама – голую, зареванную, сидящую на голом кафельном полу в ванной комнате. При выключенном свете.

– Дуся, ты видела? Какие-то хулиганы подожгли нашу дверь. Да где ты? Дуся, что ты здесь делаешь? Почему ты плачешь? Тебя обидели? Господи, да что случилось-то? Маленькая моя, доченька, да ответь же мне!

Она завернула меня в махровую простыню, отвела в кухню, налила валерьянки и чаю с лимоном. Всхлипывая и икая от долгих рыданий, я рассказала ей все. Про Олега и его бегство. Про Светлану Валерьевну и бутылку «Старорусского темного». Про то, как мне страшно, стыдно и больно. Впрочем, кислота мне не причинила какого-либо серьезного вреда – после тщательного осмотра мы обнаружили на шее, щеке и плече несколько маленьких волдырей, которые вскоре зажили, даже следа не осталось. Но мама, разумеется, все равно была почти в обмороке.

– Дусенька, может, милицию вызовем? И бригаду «Скорой помощи»?

– И пожарных еще. Не надо, мам. Все прошло уже.

– Дуся... А ты не беременна?

– Нет.

– Точно?

– Точно.

Мы помолчали.

– Тебе надо уехать, – вдруг решительно сказала мать.

Я не ожидала от нее такого и посмотрела, должно быть, с удивлением.

– А что? – спросила мать. – Поедешь к бабушке. Там поступишь. Будешь учиться и работать. Все устроится.

Я была благодарна ей за эту мысль и за то, что она больше ни о чем не стала спрашивать. Хотя бабушку, мать отца, давно уехавшего от нас и бесследно пропавшего где-то на российских просторах, я себе не представляла. Меня возили к ней в подмосковную деревню один раз, когда мне было лет пять. Я помнила длинный темный коридор, который я боялась проходить одна и всегда бежала во весь дух, словно кто-то дышал мне в затылок. Боялась я и бабушкиной иконы в тусклом золотом окладе, строгого Спасителя с поднятой рукой – мне все казалось, что он вот-вот погрозит мне пальцем. Помнила ужасный привкус парного молока, которое мне приходилось пить два раза в день. Помнила, как скучала по маме, брату и по своим игрушкам. Как потеряла на берегу пруда куклу Арину, подаренную мне бабушкой...

– ...она, конечно, своеобразный человек, – продолжала мать. – Я с ней никогда не могла найти общего языка. Но тебя она всегда любила, всегда спрашивала в письмах, звала к себе. Писала она, правда, один раз в год, отвечала на поздравление с днем рождения – я ей посылала от нас всех открытку... У нее большой дом, хозяйство, тебе там будет хорошо. Давай позвоним ей прямо сейчас? Спросим, можно ли тебе приехать. Да я уверена, что можно. Я звоню?

Мать говорила быстро, заговаривая не то меня, не то себя. Ей, видимо, было очень страшно. И я согласилась уехать тотчас же, тем более что бабушка была согласна. Мне даже упаковывать было нечего – из вещей на меня ничего не налезало, кроме спортивного костюма. Мы напихали в сумку кое-какое бельишко, уложили документы. Цепочка с бриллиантиком, которую подарил мне Олег, была на мне. А большого плюшевого кота пришлось бросить. Он остался сидеть на моей кровати, глядя перед собой огромными голубыми глазами, исполненными бессмысленной печали. Зато я взяла с собой зайца Плюшу – он был меньше размерами и вполне уместился в кармане дорожной сумки. Мы позвонили бабушке, несказанно удивившейся, но выразившей только радость по поводу моего приезда.

Мы купили билет в плацкартный вагон, и всю ночь я проворочалась под чужой храп, а наутро приехала в Перловку – так смешно называлась бабушкина деревенька. Поезд там стоял всего одну минуту.

Глава 4

ИДИЛЛИИ И ПАСТОРАЛИ

Мать условилась с бабушкой, что та меня встретит, и я старательно оглядывалась по сторонам. Мне казалось, что бабушка должна быть сухонькая, сгорбленная, низко покрытая платочком. Должно быть, от работы на свежем воздухе ее лицо и руки черны, а глаза выцвели до белизны. Повторюсь, я ее совсем не помнила.

– Ева!

Я сначала даже не поняла, что это окликают меня. А когда поняла, окаменела, как Лотова жена.

Бабушка? Вот это моя бабушка? Ну, скажу я вам...

Она оказалась крупной и высокой, одного со мной роста, с прекрасной осанкой. На ней было длинное легкое платье, по бежевому полю расписанное огромными красными маками. Пучком маков же была украшена широкополая соломенная шляпа. Точеные ноги с сухими щиколотками обуты в мягкие красные башмачки. Ярко-синие глаза прикрывают дымчатые очки, губы подкрашены, волосы – седые, отливающие голубым, – уложены в тяжелый пучок на шее.

В общем, рядом с этой прекрасной пожилой леди я казалась сама себе гадким утенком – толстая, в пропахшем плацкартным вагоном спортивном костюме, с гладко зализанными волосами и измятым лицом. Но бабушка словно не заметила, как ужасно я выгляжу, и раскрыла мне объятия.

– Ева, девочка, ну иди же сюда! Как ты выросла! Как ты похорошела!

И она прижала меня к груди. «Да уж, похорошела несказанно», – думала я, вдыхая ее свежие духи.

– Бабушка, бабушка, – бормотала я.

– Идем, девочка моя, нас за углом ждет возница.

– Кто?

– Увидишь...

Возницей оказался неопределенных лет мужичок в джинсовом костюме, похожий на бородатого школьника. А восседал он на самой настоящей тележке, веселой и нарядной тележке, выкрашенной в зеленый цвет. Небольшая пегая лошадка прядала ушами и мотала головой.

– Ну, садись. Опля! Смотри, Арчи, это моя внучка.

– Красавица, – неожиданно густым басом сказал щуплый Арчи. – Н-но, Лентяйка, давай!

Лошадка зацокала копытами по гладкому асфальту.

Я знала деревню в основном по разговорам посторонних людей и твердо усвоила, что деревня – плохо. В деревне пьют, в деревне грязь, молодежь оттуда бежит, а старики прозябают. Там закрываются школы и больницы, а дома все разрушены.

Но это была какая-то совсем другая деревня. Дома там стояли каменные, и почти у каждого была припаркована машина. Неторопливо мы проехали мимо школы – во дворе гомонили дети, там, видимо, работал летний лагерь. Пересекли широкую улицу, обсаженную липами. Липы цвели, разливался волшебный запах.

«Липа, – вспомнились чьи-то слова, – самое мягкое дерево...» И теперь же захотелось узнать: почему? Перегнувшись с возка, я провела ладонью по стволу, и действительно, он оказался мягким, теплым и податливым, как человеческое тело.

Возле амбулатории наперерез повозке кинулась молодая женщина с огромным животом. На лице у нее была написана комическая решимость. Бабушка, очевидно, знала ее, потому что легко спрыгнула с повозки и вскрикнула:

– Нина! Что? Началось?

Нина, испуганно озираясь, что-то зашептала бабушке на ухо.

– Ясно. Извини, девочка моя, я тебя покину. Арчибальд отвезет тебя домой. Устраивайся в комнате наверху, прими душ. Я приеду – будем завтракать. Или обедать, как получится.

– Завтракать, завтракать, – успокоил меня Арчи, едва бабушка с беременной Ниной скрылись в дверях амбулатории. – Это у Нины третий. Справляется шустро. Как кошка, ей-богу!

– Да-да, конечно, – пробормотала я. Я совсем забыла, что бабушка – доктор. И уж конечно, не могла подозревать, что она до сих пор работает.

Но дом, в который меня привез Арчи, поразил мое воображение. Дом, в котором жил Олег и который казался мне верхом совершенства, рядом с этим особняком выглядел бы так же, как я рядом с бабушкой. Вроде бы и поновее, и побольше, но все не то – нет в нем шарма, не чувствуется приложенного старания и любви.

Арчибальд остался распрягать Лентяйку, а я поднялась на крыльцо.

Крыльцо резное, на просторной веранде – круглый стол, оранжевый абажур, самовар. Как уютно, должно быть, будет сидеть в этом кресле-качалке по вечерам! На диванчике книжка корешком вверх. Ну-ка, что читает бабушка? «Акушерский травматизм мягких тканей родовых путей». Брр-р!

Я осторожно положила книгу обратно и прошла в дом. Он был велик и прохладен, обставлен случайной мебелью. В столовой спокойно соседствовали грубый, кустарно сколоченный обеденный стол, весьма кокетливый розовый диванчик и старинный буфет с вырезанными из дерева украшениями – виноградными гроздьями, битыми фазанами и прочим. Буфет стоял на ужасающих когтистых лапах. В целом все выглядело очень забавно.

Моя комната оказалась светлой и милой. Обои с наивными васильками, белые доски пола, вязаное кружевное покрывало на широкой кровати с никелированными шишками – старинной или сделанной под старину, я не разобрала. Бамбуковая этажерка с книгами, и на ней – моя Ариша, моя потерянная кукла. Только вот я не помню, чтобы на ней было такое чудесное платьице, все в оборочках.

В обнимку со своей старой куклой я заснула на мягкой, как облако, постели и проснулась только к обеду.

Крупно, по-деревенски нарезанные огурцы и помидоры в миске. Отваренная молодая картошка в перышках укропа, с медленно тающим маслом. Мясо на сковороде, зажаренное попросту, но такое аппетитное! Ледяная простокваша! Большая миска рубиновой клубники!

А за столом сидели трое – бабушка, выглядевшая немного усталой, Арчибальд и плечистый пожилой мужчина со смуглым, словно вырубленным из дерева лицом.

– Это Иван Федорович. Иван Федорович, это моя внучка, Евдокия.

– Молодец, что приехала. Садись, наваливайся. Мы уж подзакусили. Толковали между собой, куда тебя пристроить, что и как. Сейчас мы тебе все расскажем.

Да уж, я нуждалась в объяснениях!

Впрочем, большой загадки тут не было.

Иван Федорович когда-то был председателем совхоза.

– Помнишь, что такое совхоз-то? Да нет, где тебе, молодая еще.

Дело свое он любил, хозяйство было в числе преуспевающих. В свое время ему удалось выгодно приватизировать землю, и по нынешний день он глава большого, хорошо отлаженного хозяйства. Поля, парники, пасека, пруд с карасями... И тепличное хозяйство, самое лучшее в области.

– В общем, живем, не жалуемся. И ты с нами не пропадешь. Главное, к делу пристроить человека, а там уж, если он без червоточины, он сам дорожку найдет. Вон Арчибальд, сначала был актер, а потом спился. На вокзале жил, под платформой. Совсем пропал бы, да к нам прибился. Самый нужный человек оказался, к любой скотине подход знает! Даже пчела при нем больше меда давать стала. Водочку-то пришлось бросить, конечно... Пчелы даже запаха ее не переносят, сразу жалят.

– Да брось, Федорыч, – вмешался Арчибальд, до того налегавший на простоквашу с черным хлебом. – Больше меду стало, потому что кипрей посадили. С кипрея это, значит...

– Так и кипрей посадить ты придумал. Ладно, ты кушай, никого не слушай. Я сейчас с девушкой Ларисиной говорю. Так вот, Лариса, бабушка твоя, говорит, ты в колледж хочешь поступать. Дело это хорошее, мы тебе поможем. С какого перепугу ты так быстро к бабушке своей нагрянула, если до этого столько лет носа не показывала – об этом мы тебя спрашивать не станем. Меня не касается. Но здесь – смотри! Ни алкоголя, ни другой какой дури у нас не полагается, если только шипучка на праздники. Куришь?

– Нет-нет, – испуганно отказалась я. Пробовала курить пару раз – девчонки в классе говорили, что курение помогает сбросить вес. Но меня так мутило от табачного дыма, что я не решилась на такое средство.

– Курить можно. Мы ж не секта какая. Просто рабочие люди. Бабушка твоя, вон, балуется. Похвалить не могу, но и препятствовать не стану. И вот еще что... Я тебе, дочка, не только что в отцы, а и в деды гожусь, поэтому скажу начистоту. Это насчет всяких там шашней. Дело, конечно, молодое. Девки всегда к парням тянулись, как и парни к девкам. Это так с Адама и Евы повелось, когда еще секса не выдумали, а только любовь одна была. Только уговор: женатика не замай, семью не ломай! Поняла?

– Поняла, – кивнула я и почувствовала, что краснею.

– То-то! Извини, коль что неладно сказалось. А ты налегай, налегай. Еда у нас вся свежая, хорошая. Так вот. Поступить мы тебе поможем. Если деньги за обучение платить надо будет – заплатим. Жилье, еда, проезд – все бесплатно тебе будет. Но уж и ты поработай для нас. Делать-то что-нибудь умеешь? Или совсем ничего?

– Я готовить умею, – обиделась я. – Я ж в кулинарный колледж поступать хочу!

– Во-от оно что. Так это всего лучше! У нас сейчас самая страда, день год кормит. Все на работе, готовить некому. У кого старики дома, те настряпают. А у кого нет, те сухомяткой питаются. Разве это годится? С сухомятки какой работник? Ну что, берешься? Обед на всех готовить?

Разумеется, мне было не по себе. Одно дело – стряпать дома, на своей кухне, где единственными ценителями и дегустаторами станут твои родственники. Усовершенствовать рецепты, изменять ингредиенты, экспериментировать... А тут целая столовая голодных селян, и всех надо накормить, и чтобы всем по вкусу пришлось!

От ужаса у меня даже фантазия разыгралась, хотя я вообще-то не отличаюсь развитым воображением. Мне привиделось, что я пересолила борщ и триста человек как один стучат мисками по столу и кричат в один голос:

– Люди добрые, бейте ее, толстомясую!

Должно быть, выражение лица у меня стало соответствующее, потому что Иван Федорович раскатисто захохотал и поспешил меня успокоить:

– Да ты не шугайся, не шугайся! Глаза боятся, а руки делают, так, что ли? Есть у нас повариха, бабушка Настасья. Да вот только беда – слепнет она, и врачи ей помочь ничем не могут. Голова-то у нее хорошо варит, и вся сноровка при ней, а вот видеть – не видит... Был уже грех, посудное полотенце в куриной лапше сварила, сослепу-то. Вот она тебя и научит, сколько мяса в котел закладывать, чтоб никого не обидеть, ну и прочие премудрости. Полегчало?

Разумеется, полегчало, у меня даже аппетит появился!

После обеда мы с бабушкой пошли гулять и говорили, говорили...

– А ты ведь жила тогда в другом доме, да? Когда я маленькой приезжала? Помню, там коридор был темный и икона страшная.

– Да, икона до сих пор у меня. А дом снесли. Он уже плохой был, жучок его источил. Новый надо было строить. Иван Федорович предложил мне в его дом переехать. Вроде как хозяйство вести.

– А вы с ним...

– Нет, что ты! – Бабушка засмеялась, так легко и молодо запрокинув голову, что мне показалось – мое предположение не так уж беспочвенно. – Просто он очень одинокий человек.

– Почему? Был весь в делах и так и не женился?

Бабушка стала очень серьезной. Сорвала, наклонившись, какой-то стебелек – мне показалось затем, чтобы скрыть лицо.

– У него была жена, очень хорошая, добрая женщина. И сын. Но сын непутевый оказался. Сначала-то все хорошо было, мальчишка учился отлично, в университет поступил. А потом зачудил, научили, видно, в университете хорошему... У меня из больнички воровал лекарства, коноплю собирал, маковую соломку. Иван Федорович приказал тогда мака не сажать, но это уже было как мертвому припарка, извини мой профессиональный цинизм. Сбежал сыночек его и подался в Москву. Пару раз его находили, возвращали... Лечить пытались. Сначала я за ним ходила, потом в клинику возили. Ломка, девочка моя, это страшно, я ничего в жизни страшнее не видела. Хотя многое повидала, можешь мне поверить. Пока его лечили, мать, видно, решила еще разок счастья попытать, ребеночка родить. Но возраст у нее был уже солидный, да и здоровье не очень-то. Умерла она. И ребенок умер.

– Кошмар какой.

– Да. Но не будем о грустном. Ты в самом деле умеешь готовить?

– А как же! – даже немного обиделась я.

– Вот оно как. Ну, тут ты не в меня пошла. Яичница – вот что всегда было верхом моего кулинарного мастерства. А так ты похожа на меня немного, видна порода. Только ты будешь еще красивее меня, вот увидишь.

– Хотелось бы верить, – пробормотала я себе под нос, наблюдая за тем, как легки и грациозны движения моей бабушки, какие у нее женственные, мягкие жесты, как красив овал лица.

– Ну конечно! И мужчины буду сходить по тебе с ума. Уже, должно быть, сходят, а?

Мне захотелось переменить тему разговора.

– А почему ваша деревня так смешно называется – Перло€вка? Тут, что ли, перловку сажали?

– Глупенькая! – бабушка даже взвизгнула от смеха. – Во-первых, перловка – это ячмень. Пора бы знать. Ячмень, конечно, сажали, да только деревня не Перло€вка называется, а Пе€рловка. Поняла? От перла – жемчуга, значит. О-о, с этим тут целая легенда связана.

– Расскажи, – попросила я. Эта тема мне нравилась больше.

– Потом, вечером, – согласилась бабушка. – А как Семен поживает? Мама твоя говорила, готовится на роль отца? Значит, быть мне прабабушкой.

Я стала рассказывать о житье-бытье брата. Мы шли мимо поля, где густо стояла какая-то ярко-зеленая трава с крупными лиловыми цветами. Над ней, согласно гудя, вились пчелы. Было жарко, но жара ощущалась иначе, чем в городе – там она наваливалась удушливым ватным одеялом, липла к лицу человеческими испарениями и выхлопами автомобилей, а здесь ласкала так нежно, так душисто пахла сеном, дубами, землей... Мы гуляли долго, солнце уже перевалило к закату. Откуда-то послышался мерный, гулкий и мелодичный звук.

– Это в церкви звонят? – спросила я.

– Это в рельсу бьют. Шабаш, значит, рабочий день закончился. А церкви с колоколами у нас нет пока, часовня только.

А потом я побежала смотреть тот самый пруд, о котором говорил Иван Федорович и который оказался на самом деле участком бывшей реки, пересеченной системой плотин и плотинок. Это был целый каскад водоемов: берега небольших прудиков выглядели ухоженными, но меня потянуло к самому широкому, дикому пруду, замыкавшему всю эту водную стихию и находившемуся чуть дальше.

Послеобеденное солнце лениво смотрелось в густую, чуть зеленоватую воду, над которой устало склонялись огромные ивы. Мне всегда чудилось, что у ив есть длинные, тонкие руки и можно было даже поздороваться с ивами за руку. Бронзоватая рыбина с ярко-красными плавниками медленно выплыла из таинственной глубины, тронула жесткими губами краешек ивового листа-лодочки и, сделав изящный разворот, исчезла. «Здоровая, – подумала я, вспоминая почти машинально свои кулинарные поединки с рыбой. – На сковородке была бы хороша, в томленой сметане!»

Ближе к берегу, у высоких камышей, наполненных стрекотанием и какими-то коротенькими, таинственными пересвистами (позже я узнала, что это выпь), царила изумрудная ряска. Я с трудом пробралась к самой воде, зачерпнула ее полные пригоршни, подула на ряску и удивилась: под живым ковриком из крошечных кругленьких листочков оказалась чистая-чистая вода, не зеленоватая, как мне сначала увиделось, а совершенно прозрачная.

Я прошла вдоль камышей, спугнув парочку быстреньких трясогузок, сорвала несколько странных цветов с жесткими стеблями и длинными розоватыми соцветиями («Водяной перец, – пожурила меня после бабушка, – нестойкий, как и кувшинка, уже сомлел!»), больно обрезала палец безжалостным лезвием осоки, и передо мной открылся вид всего огромного пруда – я очутилась на песчаной косе, что выдвигалась уступом к его середине.

Тут не было ни ряски, ни камыша, ни другой водной растительности. И людей, конечно, тоже не было. От полного безветрия и напоенного травами, пьянящего жара мне захотелось искупаться. Обязательно искупаться! Я стремительно выпуталась из тесной одежды, всем телом почувствовав необыкновенную тягу к воде. Купальника у меня нет, но вокруг ведь ни души, так? Значит, можно раздеться, вряд ли кто-то не в меру любопытный прячется в зарослях осоки. Шаг по золотому песочку, другой – и вот уже теплые, нежные струи воды обвивают мои бедра, щекочут живот. Я смеюсь, сама не знаю, почему, смеюсь и с удивлением и благодарностью чувствую, что вода тут живая, что она, все еще не забыв о своем стремительном прошлом, хочет струиться и играть. Играть со мной, с моим телом. И я тоже хочу играть, и ощущать водные ласки, и чувствовать себя юной, обновленной... живой.

Так началась моя жизнь в Перловке, название которой, показавшееся мне смешным, оказалось благозвучным и связанным с романтической историей любви. Историю мне рассказала бабушка сразу после ужина. Мы остались сидеть на террасе вдвоем, мужчины ушли спать. Бабушка покуривала тонкие сигареты, покачивалась в кресле-качалке в такт стрекотанию цикад, и ее голос доносился до меня словно бы издалека, из прошлого...

* * *

После смерти старой барыни Звонаревой три подмосковные деревеньки – Звонаревка, Дубки и Залесная – погрузились в ожидание, которое нельзя было назвать тягостным. Анна Петровна в последнее десятилетие мало занималась хозяйством, ее соображения хватало только на то, чтобы вдоволь было посолено грибов и заготовлено малинового варенья, до которого ее сын Петруша был большой охотник. Между тем молодого барина в деревнях уж и не помнили, он как уехал в Москву за наукой, так по сей день и не показывался. Всей вотчиной распоряжался управляющий, прохиндей и вор. Мужика он разорял форменным образом, а деньги прятал в свой карман. Да что с него спросить, бессовестного, – он не то что крестьян, он и барыню обирал. Крыша на господском доме прохудилась, по комнатам гулял сквозняк, в запущенных кладовых развелись полчища наглых крыс. Даже самовар барыне, и тот не каждый день раздували, вот как ее ограничил управитель! Чай и сахар в хозяйстве не водятся, их покупать надобно, а денежка-то и самому сгодится.

Так что какой ни на есть молодой барин, а все лучше управляющего – по крайней мере, будет соблюдать свой, господский интерес, в который не входит мужика по миру пускать! Ждали три деревни и дождались – барин приехал, честь по чести схоронил матушку, вступил в наследство и прогнал управляющего взашей. Сам зажил помещиком. Молодой Звонарев был хорош собой, только очень уж субтильный. На него заглядывались девушки, но барин лишнего себе не позволял и вел себя очень аккуратно. Стали наезжать окрестные помещики с невестами-дочерьми, сватали барину даже соседку, Сонечку Плаксину, такую же малешотную, как и он сам. Но сватовство не заладилось.

Имение понемногу устраивалось, Звонарев добился урожая, а за ними пришли и барыши. На мужицких хатах то тут, то там стали появляться новые крыши. Барин сбивался с ног, поспевал всюду, не ленился самолично объезжать деревни, чтобы посмотреть, как живут крестьяне, честно ли работают и не имеют ли какой нужды. Сам в страдное время спал, не раздеваясь, питался тем, что на бегу ухватит.

И вот в Дубках пришла к нему на поклон Арина, солдатская жена. Ее молодого мужа забрали в прошлый рекрутский набор, и с тех пор бабенка мыкала горе. По тогдашним правилам, поступала на иждивение общины. Но община, не нагулявшая еще жирок после вора-управляющего, не очень-то горела желанием кормить солдатку от своих щедрот.

– Возьми меня, барин, в услужение. Ребятишек у меня нет, сама я сирота, житьишко мое захудалое... Я для тебя стараться буду, а так мне пропадать ни за что.

И поклонилась в ноги барину, махнула русой косой по земле. Звонарев посмотрел на нее – кожа белая, глаза кроткие, грудь высокая – и согласился взять солдатку к себе экономкой. Через четверть часа Арина уже сидела на запятках возка, как была, в ветхом сарафанишке, босая и едва покрытая, только с толстой полосатой кошкой на руках. В первую же ночь кошка задушила в кладовой двенадцать крыс, а уж какой Арина навела порядок, так это не сказать! Скоро и дом господский похорошел, засиял на пригорке новыми рамами, чисто вымытыми окошками. Самовар не сходил со стола, толстая кошка на крыльце намывала гостей, подняв лапку. Из города пошли подводы – везли новые машины, сеялки да веялки для хозяйства, ковры и книги для дома. Стали замечать между прочим, что и Арина прихорошилась. Не та была уже замарашка, что приехала в Звонаревку с пустыми руками, всего и добра было в кошке.

Повезло Арине, именно что повезло! Звонарев не то что не обижал ее, а втюрился в экономку по уши, заласкал и задарил ее. Домотканый сарафан сменился нарядным покупным, а потом и шелковым платьем. Завелись у нее тонкие шали и пуховые косыночки, красные башмачки и часики на цепочке, серьги и кольца. Что и говорить, все это ей шло – лиловые шелка к глазам цвета расплавленного золота, кружевные косынки – к русым волосам, белой коже... Стала Арина причесываться по-господски, а там, глядишь, и с барином за одним столом посиживать. Дело-то было ясное, о них даже не судачили особо. О чем тут говорить? Солдатки, они ж для того и есть, чтобы с ними баловать, это не то что девок портить или мужних жен позорить.

Сожительство барина с экономкой стало практически узаконено снисходительностью приходского священника, молодого и либерального отца Михаила, который не брезговал гащивать у Звонарева, вел с ним заумные беседы во время прогулок, а за столом галантно шутил с Ариной, величая ее Ариной Сергеевной и «хозяйкой сего богоспасаемого дома». Истины ради стоит сказать, что солдатка не зазнавалась, не строила из себя столбовую дворянку, осталась проста, приветлива. В ней обнаружились манеры – она с кем угодно могла поговорить и лицом в грязь не ударить, особенно после того, как стала с барином книжки читать и разбирать. Любила наряжаться, да кто ж не любит? Могла у печи закатать рукава шелкового платья и начать ворочать ухваты, а руки-то белые, круглые! Ходила со своими подругами за грибами и ягодами, мастерски солила соленья и варила варенья. Хозяйства не оставляла, за всем приглядывала сама. Через год родился у Арины мальчишечка, и в тот же месяц пришла весточка о законном ее муже. Страдал, мол, животом и помер в госпитале.

Была Арина солдатка – стала вдова, да только недолго вдовство это длилось. Звонарев удивил всю округу, женился на своей любовнице и мальчонку признал законным.

Преподнес жених невесте бриллиантовое ожерелье баснословной цены, с тремя розовыми жемчужинами посередине. Такого крупного жемчуга в тех краях и не видел никто – самой царице бы под стать это ожерелье, а не то что простой крестьянке, чудом удостоившейся такой чести! Правда, жемчуг – к горю и плачу великому, и дарить бы его не следовало невесте, тем более что и жемчужины имели каплевидную форму, словно три бледно-кровавые слезы... Но новобрачные, казалось, решили не смотреть на приметы и радовались жизни в свое удовольствие. Построили новый дом в деревне Дубки, записанной теперь на имя молодой жены и переименованной в Перловку, разбили парк, стали приглашать гостей. Не стыдясь, делали балы и приемы, и всем, кто соглашался слушать, толковали, что Арина Сергеевна, мол, непростого роду, что произошла она от французского офицера, взятого в полон еще аж в двенадцатом году, и офицер тот был знатной французской фамилии. Брехня вроде, а проверить нельзя никак – Аринина мать приведенка была, никто не знал, откуда она и кто ее родня. А глядя по тому, как сама барская экономка скоренько французскому языку выучилась, может, и правду барин рассказал... И на фортепьянах бойко играть стала, словом, барыня барыней, как тут и была всегда!

За четыре года у новоявленной дворянки еще двое ребятишек народилось. Звонарев надышаться не мог на детей и на жену – брал ее с собой повсюду, куда ни ехал, и вверял ей полностью всю свою казну, все свое имущество, как и душу свою, и сердце. Разве правильно он поступал? Разве можно доверять кому-то, кроме самого себя? Но слишком сильно любящий слеп, и это очень дурно – быть может, Звонарев смог бы предотвратить крушение жизни своей, будь он чуть внимательней, чуть проницательней, чуть меньше доверяй он своей жене!

Сбежала Арина, сбежала, как приблудная собачонка, которая срывается с цепи, бросая дом и хозяина, и несется за первым попавшимся кобелем, пегим, поджарым, с репьями в хвосте! Бросила и детей, и привольное житье в хоромах, даже ожерелье свое бесценное оставила, ушла к бывшему крепостному Ивану Фомину, на чьем постоялом дворе, бывало, кормили лошадей во время поездок в Москву. Фомин был мужик дюжий, с рыжей бородой, с ручищами, как лопаты, – неровня хилому Звонареву. Неужто этим прельстил глупую бабу, так что она и себя позабыла, и детей, и мужа?

Звонарев, конечно, снарядил погоню, но постоялый двор был уже давно продан и заколочен. Значит, парочка давно готовила побег и подготовилась основательно. Можно было еще отыскать беглянку и пригнать домой по этапу, на позор и поношение, но у барина как будто руки опустились. Ничего он больше не хотел, никого не видел. Как тень, ходил по облетающим аллеям парка, перебирая в пальцах женино ожерелье, или писал в своем кабинете – опять же не выпуская ожерелья из руки. Так и вышло, что правильная это примета, что жемчуг к слезам. Довел себя таким манером Звонарев едва не до воспаления мозга, и доктора посоветовали ему уехать за границу, подумать о себе и, главное, о детях, которые в случае его смерти останутся сиротами.

Имения свои, так хорошо устроенные, Звонарев обратил в капитал, собрал детей и отъехал в Италию. Перед отъездом произошел небольшой переполох – бриллиантовое ожерелье с жемчужинами пропало бесследно. То ли кто-то поживился в неразберихе, то ли барин его сам где обронил. Уверяли, что младший барчонок, играя, пускал по пруду какой-то ларчик на манер кораблика – пруд обыскали, но ничего не нашли.

Ожерелья с тех пор никто больше не видел, зато добрые люди уверяли, что видали Арину. Сначала кто-то будто повстречал ее в Москве, на ней был соболий сак, и катила она в своей коляске. Потом клялись богомольцы, что видели ее в монастыре, где исполняла она самые тяжелые работы, и ни на кого не поднимала глаз, и никому не улыбалась. Наконец, сам Звонарев, со временем оправившийся от сердечных ран, уверял, что видел в картинной галерее Вечного города Рима полотно «Русская боярыня» и узнал в изображенной женщине свою беглянку-жену. К слову сказать, он так больше и не женился – почитал ли себя женатым, или не хотел давать детям мачеху, или, что вернее всего, не доверял больше женщинам.

* * *

– Погоди, погоди, но откуда тебе все это известно? – спросила я у бабушки, когда отзвук ее голоса затих и вокруг нас воцарилась ночь, прелестная летняя ночь с запахами цветов и трав, нежными трелями цикад, вскриками загадочных ночных птиц. Короткая летняя ночь, уже полнившаяся обещанием рассвета... – Да еще с такими деталями?

– Все просто, девочка моя. Сам Звонарев оставил дневник, нечто вроде документальной повести. Впоследствии с разрешения наследников ее даже печатали в журнале «Нива». Лет десять назад, на волне интереса к любовным историям в стиле ретро, ее откопали из архивов и даже хотели снимать сериал. К нам сюда приезжали киношники, все тут облазали, обсмотрели... Но до съемок дело не дошло. По-моему, этим шустрым ребятишкам просто хотелось отыскать ожерелье. Очень глупо – как будто тут до них все не перекопали. Кстати, мы с тобой сидим сейчас на крыльце господского дома – Иван Федорович его отстроил. Так что Звонарева вернулась домой...

– Так значит?..

– Есть такая версия. Ты вполне можешь быть праправнучкой Арины Звонаревой. Тем более что, если судить по описанию, ты похожа на нее. Золотые глаза, русые волосы, особая стать...

– Ну, если она была такая же толстуха, то я не понимаю, с чего по ней барин так убивался...

– Не говори глупостей, ведь...

В кустах жимолости рядом с крыльцом что-то зашуршало. Кошка, состоящая из лунных и теневых полос, неслышно взбежала по ступенькам. Мне стало жутковато.

– Пойдем-ка спать, – сказала бабушка, подавив зевок. – Завтра будет длинный прекрасный день.

Простыни на моей постели благоухали лавандой. Лавандой пахло и из приоткрытой дверцы платяного шкафа. Когда я проснулась утром, на дверце шкафа висел белый халатик и отглаженная косыночка. Мне пора было приступать к своим обязанностям.

Работать в столовой оказалось непросто, но все же легче, чем я думала. Старенькая повариха очень помогла мне, объяснив нормы закладки продуктов, но она же и здорово мешала, непрерывно совалась под руку с объяснениями и указаниями, норовила помочь, например, поднять на плиту тяжелую кастрюлю с водой. Вскоре я покрикивала на нее так, как будто всю жизнь ее знала, а она, смеясь мелким старческим смешком, замахивалась на меня полотенцем.

– Ишь, хозяюшка какая! Ишь, чего, – приговаривала.

Мне даже удалось запустить картофелечистку – мрачноватого вида устройство, пылившееся без дела в уголке. Она здорово облегчила мне работу, правда, как выяснилось, за картофелечисткой нужен был глаз да глаз – оставленная без присмотра, она норовила почистить картофель в ноль, стереть с него кожуру вплоть до полного исчезновения клубня. Но я управилась и с ней, и с мясорубкой, и мой первый обед, обозначенный в меню как рассольник домашний с фрикадельками, гуляш с картофелем и салат, поспел вовремя. К тому моменту, как в столовую потянулись усталые, запыленные люди, я даже хлеб успела нарезать и разнести по столам.

В сущности, каким я еще была ребенком! Меня внезапно взял страх. Вдруг им не понравится то, что я приготовила? Мне захотелось убежать и спрятаться, но я стояла на раздаче и никуда убежать не могла. У меня даже слезы на глаза навернулись, но я продолжала методично зачерпывать рассольник и плюхать на тарелки гуляш. Сквозь застилавший мне глаза туман я все же заметила, что многие не брали салата.

– Огурцы! Опять огурцы! – комически взвыл бритый наголо юноша. У него был череп идеальной формы, миндалевидные глаза и тонкие руки. – Поверите ли, прелестное создание, они снятся мне по ночам, проклятые!

– Почему? – удивилась я.

– Да потому, что мы их собираем. Вначале сажаем, потом поливаем, потом пропалываем. А потом собираем. А на следующий год опять сажаем, такое вот коловращение жизни! А есть их совсем не можем, они у нас вот где. Скоро еще помидоры собирать начнем, тогда вообще держись!

– Коля, не любо – не кушай, – наставительно произнес широкоплечий человек, загорелый до черноты. – Дочка, ты ж нашей Ларисе родня будешь? Молодец, хорошо готовишь. Щи так вообще удались, в жизни таких вкусных не ел.

– Это рассольник, – пролепетала я, заметив в его руках грязную тарелку – значит, он уже поел и ему понравилось!

– Ну или так. Давай-ка, плесни мне половничек. Бригадиру добавка полагается! И салатика я тоже еще возьму.

– Давайте уж и мне тогда, – заявил бритый Коля. – Хотите, я вам анекдот расскажу, в тему?

Я кивнула.

– Встречаются две деревенские девушки, одна спрашивает: «Мань, как это у тебя помидоры так хорошо зреют, когда у всех еще зеленые?» Вторая отвечает: «Да вот, Зин, я раздеваюсь и к ним в теплицу вхожу – они и краснеют сразу от стыда». Маня говорит: «Надо и мне попробовать». Через некоторое время опять встречаются: «Ну что, Зина, в теплицу голышом заходить пробовала?» – «Пробовала, Мань... Помидорам хоть бы что, но зато огурцы ка-ак поперли!»

Я прыснула в ладони, хотя анекдот был и не очень смешной, и бородатый. Просто мне было приятно, что меня здесь приняли как свою.

– Иди, охальник! – ткнула Колю в спину женщина, низко, по самые брови повязанная платком. – Дуняша, ты мне пожиже налей, хорошо?

Я почувствовала себя дома, осмелела, стала поглядывать по сторонам. Заметила, что Коля смотрит на меня поверх тарелки. Он ел красиво – это вообще-то редкость, я мало видела людей, умеющих красиво есть. Поймав мой взгляд, Коля мне подмигнул, и я вывалила половник гуляша на кафельный пол.

– Султан съест! – утешили меня из очереди.

Султан был толстый рыжий пес с бородой и шикарным пушистым хвостом, подвизавшийся у столовой. Он готов был съесть все что угодно, а в промежутках между трапезами грыз какие-то древние кости, лежа в тенечке у крыльца.

– Иди, иди, отдыхай – посуду я сама вымою, – говорила мне старенькая повариха после того, как столовая опустела. Но я, конечно, никуда не пошла, а перемыла все до одной тарелки и кастрюли, убрала в холодильник остатки приготовленного, протерла полы и вынесла Султану объедки. Пес нырнул в миску до самых бровей.

– Прошлая повариха носила объедки своим поросятам, – конфиденциально заметил кто-то у меня за спиной.

Я обернулась. Это был Коля.

– Объедков становилось все больше и больше, и в результате они стали питаться лучше, чем мы, – продолжал он поверять мне местные тайны. – Но потом мы им страшно отомстили. Еда стала уж совсем невыносимой, повариху уволили, и она уехала. А поросят ей пришлось оставить тут. Ей их хозяйство выдало в качестве аванса. Мы их зарезали и мстительно съели. Идешь купаться? Жарко.

– Даже не знаю, – промямлила я. Искупаться сразу же захотелось невыносимо. Для начала, на мне не было купальника. Откровенно говоря, у меня купальника вообще не было. У меня не было даже платья, белый крахмальный халатик я сегодня утром надела на бабушкину батистовую сорочку и целый день слышала, как она трещит в швах. Какое купание такой толстухе? Только в одиночестве! А потом, идти в первый же день (ну ладно, не в первый, а во второй, но все равно быстро) купаться с местным парнем... Вдруг это тут считается не комильфо и подлежит осуждению? Надо будет спросить у бабушки. Вот, впрочем, и она сама. Приближается к нам, посматривает из-под полей шляпки. Мне почудилось или в ее глазах затаилась усмешка?

– Как ты, Душечка, пошабашила? Здравствуй, Коля. У-у, славный толстяк, – потрепала она по голове Султана, который принялся лизать ей руки, отвлекшись от еды. – А что вы тут стоите, на самом солнцепеке?

– Я приглашаю вашу, Лариса Васильевна, внучку на пруд купаться.

– И что ж она? Пойдет?

– Она пока еще не дала согласия. Но я настроен на положительный ответ.

Эти двое говорили про меня так, как будто меня рядом не было.

– Я, пожалуй, не хочу купаться, – громко сказала я. – Вообще-то хочу, но в душе и одна.

– Извини, Коля. Она хочет в душе и одна, – объяснила бабушка Коле. – Может, в другой раз.

– Хорошо, – согласился покладистый Коля. – Всего доброго, дамы.

И удалился. На выбритом затылке у него я заметила маленькую татуировку – не то руна, не то иероглиф какой-то.

– О чем вы тут говорили? – ревниво спросила бабушка, пока я запирала столовую.

– Ты ж слышала. Купаться звал.

– И все?

– Все.

– Он тебе понравился? – спросила бабушка и хихикнула, как будто ей было двенадцать лет.

– Бабуль, да я его второй раз вижу! Первый раз за обедом.

– Для любви с первого взгляда достаточно, – объявила бабушка. – И то еще один взгляд будет лишний. Между прочим, знаешь, кто он?

– Между прочим, не знаю.

– Сын Ивана Федоровича.

Я споткнулась.

– Ты ж говорила, он умер!

– Типун тебе на язык, Душка! Это жена Ивана Федоровича умерла, и ребеночек. А Коля жив, чего это он умер?

– Ну... наркоман был и умер. Я так тебя поняла.

– Я сказала, что он был наркоман и лечился. Я ему помогала. Хоть я и не нарколог, но жизнь-то знаю и кое-что могу. Потом специалисты им занимались. И он вылечился, видимо. Хотя сейчас говорят, выздоровевших наркоманов нет, а есть неактивные. Но он работает, старается, и в поле, и машину водит, отвозит товар на реализацию. Хочешь, съездим как-нибудь с ним в Москву на машине.

– Зачем?

– Купальник тебе купим, например. – И бабушка снова захихикала. – Да и вообще – ты ведь, кажется, не была в Москве?

В Москве я была, но очень давно. Класс возили в столицу на весенние каникулы. Запомнилось низкое серое небо, дождь. Мокрая брусчатка Красной площади. Какие-то грустные птицы в зоопарке. Подземный ветер метро. Экзальтированная учительница литературы повела нас навестить могилу Есенина. На Ваганьковском кладбище было пустынно, но возле самой могилы ошивались какие-то мутные личности, явно нетрезвые. Один из них, высокий, с сальными волосами, забранными в хвост, и глазами, залепленными желтой слизью, посмотрел на меня и вдруг дурашливо замычал, распялив рот. Этот гадкий тип стал моим кошмаром на несколько последующих ночей.

Нет, мне не хотелось в Москву. Мне хотелось навсегда остаться в Перловке, тут, где я нашла свой дом, где с неба льется такой умиротворяющий зной, а в зеленой траве поют свою бесконечную песенку сонмы кузнечиков, где жизнь так понятна, спокойна и легка!

Утром следующего дня у меня болело абсолютно все. Не только мышцы рук – это было бы понятно, вчера я поднимала тяжелые кастрюли! – но и ног, и живота, и спины. А ведь мне предстояло снова приготовить обед на сто с лишним человек! Это казалось мне невероятным, невыполнимым. Кряхтя и постанывая, я поднялась с кровати и потащилась в душ – душевые кабины председатель у себя в доме установил роскошные. После горячей воды стало легче. В общем, я была готова к дальнейшим подвигам. А на следующий день мышцы болели уже меньше... А потом еще меньше...

Через две недели я чувствовала себя другим человеком, здорово отличавшимся от того, который приехал на станцию Перловка в помятом спортивном костюме. Несмотря на то что аппетит мой ни капли не уменьшился и я ела, точила, хомячила и уминала все, до чего могла дотянуться, вес мой немного пошел на убыль. Сказалось то, что питалась я теперь здоровой пищей. Постное мясо, яйца, молоко, овощи. Вредных сладостей, чипсов, газированной воды и прочего фастфуда не водилось на несколько километров вокруг, ближайший «Макдоналдс», святилище холестерина, находился в Москве, а местная пекарня отчего-то презирала сладкую сдобу, предпочитая хлеб из муки грубого помола. Правда, пекли там и изумительный ржаной хлеб с изюмом и семечками. Я могла его есть когда угодно и сколько угодно – даже, бывало, просыпалась ночью, кралась на кухню, отрезала себе ломоть хлеба и наливала стакан ледяного молока.

Излишки калорий расходовались в работе, по кухне я теперь порхала, как бабочка, а не ползала, как гусеница. Жировые складки на боках, на животе были схвачены корсетом, но это был корсет не из китового уса, а из мышц, естественный корсет, подаренный мне работой. Ноги у меня усохли в щиколотках, а руки окрепли. Там, где раньше под белой кожей трясся нежный прозрачный жирок, теперь чувствовалась мышца. Стоит учесть и то, что золотое правило всех диет – не есть после шести часов! – выполнялось мною безукоризненно. Ночные паломничества на кухню не в счет – ночи летом короткие, кралась за молоком с хлебушком я уже на рассвете, так что эту трапезу следовало признать скорее ранним завтраком, нежели поздним ужином. А ложилась я по-деревенски рано.

Это в городе после шести – самое время для визита в ресторан, где можно покушать от пуза, а в деревне у меня появились другие интересы, не способствующие набору веса. Бабушка одолжила мне простенький летний сарафанчик и свертела крючком купальник из завалявшихся у нее ниток, и знаете, что я вам скажу? Это был самый шикарный купальник, который я когда-либо видела, и тогда, и потом! Узкие плавки ловко сидели на бедрах, подчеркивая изгиб талии, а лифчик без всяких косточек приподнимал и смыкал грудь. Каждый день после работы я ходила купаться на пруд, и, чего греха таить, Коля меня частенько сопровождал. Он учил меня плавать и нырять. Пловчихой я была более чем посредственной, бултыхалась кое-как около бережка, стараясь, чтобы дно все время присутствовало под ногами. Коля начал меня учить бережно и постепенно. Он поддерживал меня прохладными руками, я доверяла ему, и однажды чудо произошло – я почувствовала, что вода держит меня. Мое тело потеряло вес. Я могла плыть, и не просто по-собачьи, беспорядочно молотя руками по воде, вздымая кучу брызг и отфыркиваясь! Теперь я могла плыть, бесшумно рассекая водную гладь. Я опускала лицо в воду – и видела дно, колыхающиеся букеты элодеи, стебли кувшинок, видела стайки мелких рыбешек, неповоротливых улиток. Я наслаждалась неожиданной легкостью своего тела, прохладными объятиями пруда и – не стану скрывать! – взглядами Коли. У этого оболтуса были замечательные красивые глаза, миндалевидные, с круто загнутыми ресницами.

У мужчины я всегда в первую очередь обращаю внимание на глаза. Потом – на руки. И запоминаю в прошедших сквозь мою жизнь мужчинах именно это – руки и глаза. Простонародно голубые глаза Игоря и его мальчишеские руки – заусеницы, цыпки, сбитые костяшки. Твердые серые глаза Олега и руки его – тоже твердые, с холодным блеском отполированных ногтей. У Коли глаза были черные, а руки женственно тонкие, пальцы длинные и заостренные. Красивые были бы руки, даже артистичные, но впечатление сильно портили большие пальцы. Они располагались на кистях очень низко, далеко отстояли от ладони и были неестественно широки. Квадратные ногти на них казались сплюснутыми. Когда некоторое время спустя мне попалась в руки книжонка по хиромантии, я не без внутреннего удовлетворения узнала, что такое строение называется «рука душителя» и характеризует человека как склонного к убийству, импульсивного и жестокого, но в то же время слабовольного и сентиментального. «Ничего противоречивого в этих качествах нет», – подчеркивал неизвестный мне хиромант, автор книжки.

Вот уж что правда, то правда – ничего противоречивого.

Я все-таки выбралась с Колей в Москву. Мне понравилось, как он смотрелся в кабине грузовика. Даже его руки со страшными большими пальцами выглядели вполне органично, когда лежали на баранке. Нам нужно было отвезти на рынок очередную партию огурцов и нежного листового салата, отдать мои документы в колледж и выполнить еще несколько мелких поручений. Односельчане проводили нас несколькими напутствиями и расхожими шуточками, некоторые из которых показались мне слишком уж отвязными:

– Давай, Коля, полегче на ухабах, не растряси барышню. А то знаю я тебя, начнешь кочки рвать, бугры ровнять, – посоветовал Иван Федорович и ушел – куда-то он торопился.

– Коля, повариху в Москве от себя не отпускай! А то убежит – как мы без нее будем? Избаловала она нас разносолами!

– В целости обратно доставь нашу Душеньку, хе-хе!

– Вот этого обещать не могу, – отшучивался Коля, подмигивая мне.

– Коля, за грузом-то следи! Хорошо упаковали? А то огурец дело тонкое, до города далеко, – балагурил какой-то шутник. – Ты уж раньше времени его не рассупонивай!

Я надулась и полезла в кабину. Почти всю дорогу я промолчала, раздумывая о своей незадавшейся жизни. И что во мне есть такое, чего нет в других девушках? Вот ведь остальные – у них серьезные, положительные отношения с парнями, они знакомятся, флиртуют, принимают ухаживания, пробуют жить вместе или сразу женятся, заводят ребенка, а то и двух...

Они не отдаются старшеклассникам в подъезде собственного дома. Они не вступают в сомнительные отношения с несвободными мужчинами намного старше себя. Их не пытается изнасиловать дурачок-сосед, соперницы не плещут им в лицо серную кислоту. И, уж конечно, они не выслушивают соленых шуточек селян в свой адрес, решив просто-напросто прокатиться в город с черноглазым шофером.

Я была еще очень молода, и у меня не было близкой подруги, да что там, вообще никакой не было! Где они берутся, эти бодрые, ироничные, мудрые и рассудительные подруги книжных героинь? Они всегда готовы поддержать, в любое время дня и ночи оказываются рядом, берут на свои хрупкие плечи часть тяжести, любую беду героини разводят руками, как будто у них своей жизни нет! Вокруг меня же все всегда были заняты собой, да и я сама была занята исключительно собой, с присущим молодости эгоизмом. Иначе бы я знала, что безоблачной и ровной жизнь бывает только у избранных счастливиц. Остальные падают, ошибаются, набивают себе шишки и влипают в неприятности ничуть не реже, чем я. Увы, не стоит себе льстить, моя судьба ничем не уникальна, это обычная история обычной девушки – разве что, может быть, эта девушка весит чуть больше нормы... И вызывает чуть больше страстей...

Очевидно, Николай уловил мое настроение, потому что не развлекал меня беседой, а только тихонько насвистывал сквозь зубы какую-то однообразную мелодию да глядел пристально на дорогу. Потом все же сказал:

– Ты не обижайся.

– На что? – сваляла я дурочку.

– Ну, на людей. Что разные глупости говорят. Это же рефлекс. Едет парочка куда-то – надо юморить. А на самом деле они ничего такого не думают. И не считают тебя какой-то...

– Я знаю, – пробормотала я. Признаться, у меня камень с сердца упал.

– Не знаешь, – усмехнулся Коля. – Вот ты сидела сейчас и думала: какая я несчастная и зачем они так со мной, правда?

Я не нашла в себе сил отрицать очевидное.

– Правда. А как ты узнал?

– Прочитал по твоему личику. Ты и хмурилась, и губы надувала, и головой качала, как будто оправдывалась. Ну, смотри веселей! Скоро приедем. Мне с заказчиком нужно будет поговорить, а ты сможешь погулять в это время, купить что-нибудь. Девушкам всегда что-нибудь нужно купить – тушь там, помаду. А потом уже повезу тебя в твой университет плиты и поварешки.

Коля снова оказался прав – правда, тушью и помадой я не пользовалась, в этом не было необходимости, но кое-что купить все же хотела, а именно мобильный телефон. Его полезность в деревне была сомнительной, но ведь не всю свою жизнь я проведу в деревне? Хоть мне и нравилось житье-бытье в Перловке, но осенью ведь надо будет учиться. В Москве!

А Москва уже приближалась, надвигалась серыми массивами домов, обнимала переполненными трассами. Быстро промелькнули идиллические пансионаты – утопающие в зелени корпуса, вокруг которых чинно прогуливались отдыхающие в белых одеждах и соломенных шляпах. Зрелище было умилительное и старомодное. Вскоре мы встали в пробку, да какую! За окном не было ничего интересного, все те же дома, продуктовые ларьки, магазинчики и неинтересные кафе. Кажется, я даже задремала, потому что, открыв глаза, обнаружила, что под головой у меня лежит Колина куртка. Из пробки мы выбрались и теперь подъезжали к рынку, который сразу же напомнил мне рынок в моем родном городе – хотя был, разумеется, больше, шумней, нарядней и... грязнее. Я увидела его с изнанки, с черного хода и была впечатлена открывшимся мне зрелищем.

Прямо напротив въезда располагалась гигантская помойка, исторгавшая невыносимое зловоние. Спрессованные, как торт «Наполеон», там лежали многочисленные упаковки, прослоенные гниющими фруктами и прочими отбросами, идентифицировать которые мне совсем не хотелось. Мусорные пласты лениво ковыряли лопатами люди в оранжевых жилетах. Их лица заставили меня задуматься: то ли местные власти привлекли к черной работе деклассированные элементы, удачно использовав в своих интересах то обстоятельство, что они так и так рылись бы в мусоре? А может быть, работники, вынужденные посвящать свою жизнь такому грязному труду, стали заливать свое горе до полной потери облика? Задача эта так и осталась нерешенной, потому что я отвлеклась на новое зрелище – к нашей машине из разных углов выбежало множество людей. Некоторые из них преуспели больше остальных и с невнятными криками повисли на подножках. Все это были мужчины но, присмотревшись, я увидела среди атакующих грузовик и женщину поистине могучего сложения. Я рядом с этой богатыркой выглядела бы Дюймовочкой. Прежде чем я успела испугаться, причина этого нападения прояснилась – все это были вольнонаемные грузчики. Коля быстро выбрал нескольких, и они довольно-таки бодро принялись за разгрузку.

– А ты выйди во-он через те двери и погуляй часок, хорошо? Самое большее – полтора. И снова подходи сюда. Заблудиться здесь негде, рынок все знают. Погуляй, купи чего тебе надо...

Я с удовольствием согласилась, потому что уже успела заметить поодаль ряд вещевых магазинчиков и озаботиться собственным внешним видом. Напомню, что в Перловку я приехала в спортивном костюме – больше на меня ничего не налезло. В первые же дни моего гостевания бабушка сшила мне сарафан из завалявшейся у нее ткани, этим и исчерпывался мой гардероб – и дневной, и вечерний. Для деревни сойдет, но сарафан порядком измялся в дороге... Неужели в таком виде идти туда, где мне потом несколько лет учиться? Нет уж, не бывать этому. И весьма решительно я направилась к магазинам.

В первом же меня ждало разочарование. Пестрые тряпочки, висевшие на плечиках, были очень милы, но цена их шокировала мое неискушенное воображение. Под тяжелым взглядом холеной продавщицы я покинула душистую прохладу торгового зала и осторожно прикрыла за собой дверь. Другая лавочка была намного проще, но там не нашлось моих размеров – сердобольная тетушка за прилавком посетовала:

– Ничего на вас нет, моя хорошая!

В третьем мои размеры были, но вещи напомнили мне те, что носила Альфия, домработница Олега. Пожилая татарка относилась ко мне хорошо, даже незаслуженно хорошо, но и в память об этом я не стала бы носить малиновые юбки в золотых розах и пронзительно-розовые футболки с жабо и оборочками. В четвертом я серьезно опозорилась, не сумев застегнуть на себе ни одни из принесенных мне в примерочную джинсов. Если бы проклятые штаны застегивались на талии, но все они имели низкую посадку, а бедра-то у меня о-го-го! Пришлось ретироваться с позором. И только в пятом магазине, незамысловато называвшемся «Все из льна», мне удалось найти то, что мне было нужно. И цены меня не напугали, хотя я и потратила почти все свои сбережения. Купила белые легкие брюки, белую в красную полоску блузку, треугольный вырез которой красиво подчеркивал грудь и удлинял шею, синий пиджачок, белый берет – фик-фок на один бок! – и так хорошо и ловко оделась, что сама себе понравилась в зеркале. Продавщицы вполне со мной согласились:

– Вам очень к лицу! Так идите, не переодевайтесь в свое! Морская тема! Вот только обувь у вас...

На фоне белых брюк стало заметно, как непристойно изношены и посерели от пыли мои кроссовки.

– А знаете, прямо напротив есть обувная точка, там сейчас как раз распродажа!

Без особой надежды, но все же я направилась туда, поблагодарив продавщиц. И в самом деле, мне удалось найти белые мокасины, идеально подходящие к моему наряду, и в самом деле, там была распродажа. Но передо мной встал выбор – или телефон, или мокасины. Вот вы как бы поступили на моем месте? Пошли бы в колледж относить документы в обтерханных кроссовках, не подходящих к вашему наряду, но с телефоном или при полном параде, но без телефона? Если вы принадлежите к женскому полу, то, разумеется, сделали бы то же, что и я. Я купила мокасины.

Колю у фуры я увидела издалека. Он разговаривал с каким-то человеком, очевидно, с клиентом, которому полагалось быть всегда и во всем правым, потому что Коля кивал и всем своим видом выражал неподдельное внимание к словам заказчика. Меня кольнуло неприятное ощущение дежавю, но когда я подошла к грузовику, клиент уже исчез.

– О-о, да тебя не узнать! – с нежным удивлением оглядел меня мой спутник, и мое беспокойство потонуло в море положительных эмоций. – Ты, Душенька, оказывается, можешь быть разной...

Я тогда была рада комплименту, но понять его смогла только через несколько лет. В самом деле, для женщины это очень важно – уметь быть разной, потрафить, что называется, любому вкусу. Это вовсе не нарушает излюбленного женского принципа, декларируемого модными журналами: не изменяй, дескать, себе, всегда оставайся собой. Простушка в сарафане домашнего изготовления может полностью преобразиться в вечернем платье от модного дизайнера, а может все так же переваливаться с ноги на ногу, шаркать и размахивать руками. Как хорошо, что можно стать другой, какое счастье – узнавать себя заново! И как приятно ловить на себе новый взгляд своего спутника!

Мы зашли на рынок купить еще кое-что, и я видела большую очередь, выстроившуюся за нашим товаром! «Хозяйство «Перловка» – было написано на желтом щите, и люди охотно брали огурчики, зеленый салат в хрустящем целлофане, упругие, как уши, грибы вешенки. Мне было приятно это видеть – уж не знаю почему...

Теперь оставалось только отвезти мои документы в колледж, но это событие прошло до обидного буднично. Я и не ждала фанфар и литавров, но предполагала, что будет хоть какое-то собеседование... Ничего подобного, вездесущий Иван Федорович уже успел позвонить в колледж, и меня там приняли равнодушно-приветливо. Наказали приходить первого сентября и учиться хорошо. Бог ты мой, неужели я снова сяду за парту? По моей комплекции, росту, фигуре и выражению лица мне никак нельзя было дать моих лет. Что ж, я успокоила себя тем, что в колледже педагоги будут все же не так обращаться с учащимися, как в школе, да и потом, разве взрослые люди не учатся? Еще как учатся!

Кстати, на отделение, готовящее поваров-кулинаров, принимали без экзаменов. Вот на технолога общественного питания – да, нужно было сдавать и математику, и химию, и русский язык. Мои волнения оказались напрасными – можно было не зубрить так старательно. Тем более что я не поняла, чем технолог общественного питания отличается от повара-кулинара.

Обратно ехали налегке, с ветерком. Коля, правда, был задумчив и поглядывал на меня глазами с поволокой, но я относила его меланхолическое настроение на счет своего блестящего вида. Мы еще не выехали из города, когда он вдруг затормозил и сказал:

– Слушай, а телефон-то? Телефон-то ты себе купила?

– Нет... Я все деньги на одежду потратила, – созналась я, чувствуя некоторое смущение, хотя, казалось бы, чего смущаться? Деньги были мои, и одежда мне нужна, и выбрала я ее себе весьма разумно, а вот поди ж ты.

– Молодец, – согласился Коля, развеяв мои сомнения. – Давай-ка, Душенька, заедем во-он на ту стоянку и выйдем прогуляться...

– Зачем?

– Надо. Перекусить зайдем.

Против этого мне нечего было возразить.

В салоне сотовой связи на полную мощность работал кондиционер, так что я сразу озябла. Пока я наслаждалась невиданной прохладой, Коля заставил вежливых консультантов похлопотать – один за другим доставались из стеклянных витрин телефоны, производился сравнительный анализ, сыпались малопонятные мне термины. Наконец Коля, похоже, пришел к какому-то решению, потому что подозвал меня, заглядевшуюся на плюшевые брелочки, и спросил:

– Тебе какой больше нравится? Этот или этот?

– Вон тот, – ткнула я пальцем в сторону желтенького аппаратика, который Коля даже не попросил показать. Мне он сразу приглянулся – такой веселый цыплячий цвет, и цена весьма умеренная. Если бы я не покупала беретик и мокасины, то вполне могла бы...

– Тот не годится, – терпеливо объяснил мне Коля. – Он же совсем глупый! Сейчас с такими только почтенные матери семейств ходят. Ну, выбирай же!

– Тогда этот, – согласилась я. – Тоже ничего, такой серебряный.

Коля расплатился и сунул мне в руки коробочку.

– Бери, пользуйся! Уже подключен.

– Это мне? – уточнила я. В общем, глупо было особенно наивничать. Я сразу догадалась, что он решил купить мне телефон, поэтому и выказала такой неподдельный интерес к разноцветным шнуркам, чехлам и брелокам в виде овечек. Но и принимать так просто дорогой подарок я не хотела.

– Конечно, тебе.

– Спасибо. Но я возьму его только в долг.

– Как это? – удивился Коля.

– Вот так. С получки отдам.

– Ты даешь, – покачал он головой, и в его глазах мне привиделось недоверие.

– Серьезно. Я даже расписку напишу.

– Да не надо, – засмеялся Коля, но он не знал, как трудно сбить меня с толку, если я уж что-то решила!

В кабине грузовика я вырвала из блокнота листочек и написала своим аккуратным почерком школьницы:

«Расписка.

Я, Звонарева Евдокия, обязуюсь выплатить Смирнову Николаю, сумма цифрами и прописью, за мобильный телефон. Подпись, дата».

– Сохраню на память, – обещал мне Коля и небрежно сунул записку за солнцезащитный козырек. – Ну, теперь можем ехать восвояси. Кажется, погода портится. Успеть бы до грозы. Срежем?

– Срежем, – согласилась я, глядя в окно.

Первое, что бросается тебе в глаза, когда кругом поле, – небо. В городе я никогда не видела такого неба, как здесь. Оно могло быть разным. То высоким-высоким, так что кружится голова, то, особенно по вечерам, чуть ли не ручным, близким, то пронзительным по цвету, почти острым, то мягоньким, льняным. И лишь один раз, в тот день, перед самой грозой, в поле, небо по-настоящему напугало меня.

Едва мы съехали с трассы на проселочную дорогу, как беззаботные кучевые облака с подсвеченными солнышком боками в один миг подевались куда-то. Вместо них из-за горизонта выдвинулись черно-синие тучи. Они медленно, но неотвратимо приближались к нам, а мы ехали прямо им навстречу. Испуганная птица быстро летела прочь от надвигающейся бури. Закрывшаяся ромашка словно хотела предупредить меня о чем-то. И через каких-нибудь пару минут я заметила, как сверкнула первая зловещая ухмылка молнии. Я почему-то все никак не могла отделаться от ощущения, что мы направляемся прямо в пасть этому грозовому чудищу.

– Да ты не бойся, кажется, верховая, проскочим, – успокаивал меня Коля, поймав мой беспокойный взгляд. – У нас есть еще нес... – окончания фразы я не услышала из-за оглушительного треска. Небо сначала просто раскололось над нами, разломилось, страшно, коротко треснуло, а потом загремело, покатилось над полем тяжелым гулом, напоследок проворчав что-то неразборчивое, что-то тревожное.

А потом вспышка совпала с громом – и я на какое-то время перестала себя слышать. И поняла: зря говорят, что не надо бояться грома!

До грозы, пока мы ехали, очень пахло цветами, полем, землей. Какой-то особый, густой аромат шел от полей. Но с первыми же каплями дождя, с первым порывом ветра земные запахи улетучились. Одной только водой пахло – и приятно, и непривычно было дышать таким воздухом. Меня даже зазнобило немного.

Машина тоже вся тряслась и дрожала от ударов стихии. Ветер налетал внезапно, он метался по полю, грозил кому-то, как слепой, но искусный воин в одном фильме, который я видела в детстве. Дождь тоже все усиливался, все волновался, наступал волнами. Потоки воды снова и снова врезались в лобовое стекло, и тогда мне хотелось закрыть глаза руками. Просачивающиеся неведомо откуда микроскопические капли воды попадали мне на лицо, на грудь.

Мы остановились, Коля заглушил двигатель. Ехать было бессмысленно, проторенной дороги больше не было, вместо нее бушевала мутная река. Куда ни посмотри – всюду потоки. И по лобовому стеклу, и слева, и справа. С неба обрушивалась вода. Небо, расколотое молниями, падало на землю. И в какой-то момент я испугалась, что это никогда не кончится.

– В нас не ударит молния? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как обычно. Получилось, кажется, плохо.

– По закону вероятности вполне может. Но оснований беспокоиться я не вижу, так что можешь не дрожать. Бьет, как правило, в крышу – в самую верхнюю точку. Электрический заряд растекается по стойкам и ребрам кузова. Это как клетка Фарадея, понимаешь?

На всякий случай я кивнула – фамилия-то была знакомая.

– Так вот, салон автомобиля оказывается как бы внутри клетки, в зоне, свободной от электрических полей. Заряд просто уйдет в землю через колеса. Материалы салона, как правило, хорошие изоляторы. Антенну мы убрали, верней, она сломалась еще год назад, окна закрыты. Если хочешь наверняка быть в безопасности...

Над нами просияла ослепительная вспышка, и немедленно раздался чудовищный треск, словно небо все-таки обрушилось на землю.

– Если хочешь чувствовать себя в безопасности – не прикасайся к металлическим деталям! – закончил Коля. Я отдернула локоть, которым прикасалась к ручке дверцы, и подавила в себе желание броситься в объятия своему попутчику. Еще чего не хватало, что за первобытные страхи! Села попрямей, полюбовалась на свое отражение в зеркальце и спросила:

– Откуда ты все это знаешь?

– Я вообще-то на физфаке МГУ учился, – пожал плечами Коля. – А ты думала, я всю жизнь в парниках поливалки налаживал и баранку грузовика крутил?

– Я не знаю... Я вообще об этом не думала... – пробормотала я, огорошенная его внезапными горестными интонациями и изменившимся лицом – у него были плотно сжаты губы и нижнее веко правого глаза мелко подергивалось, вибрировало.

Но он уже успокоился, прерывисто вздохнул, как ребенок после долгих рыданий, и отвернулся от меня, уставившись в окно, где не было видно ничего, кроме отвесных дождевых струй. Мне стало его жалко. Я подвинулась поближе и погладила его по голове. Мне казалось, что его наголо бритая голова должна быть колючей и шершавой, как терка, но она оказалась тактильно очень приятной – бархатной. Не думая о том, как это будет воспринято, забыв обо всем на свете, я гладила Колю по голове, а он сидел, замерев, нахохлившись, как птица под дождем... И вдруг, быстро повернувшись, ткнулся губами в мою ладонь, и мы некоторое время посидели так. Было неудобно держать вывернутую руку на весу, ладонь щекотало дыхание Коли, но оказалось очень приятно сидеть, ощущая удивительный покой в душе, пока снаружи бушевала стихия.

Гроза, однако, стихала, укатывалась вдаль, и теперь грохотало уже в стороне, над Москвой. Дождь понемногу прекратился, теперь только редкие крупные капли падали на лобовое стекло. Наконец я осторожно убрала ладонь из-под Колиных губ и отстранилась. Мы вздохнули, на этот раз синхронно, переглянулись и рассмеялись. Коля завел машину, и мы поехали, разбрызгивая веселую, антрацитово сверкающую грязь из-под колес.

С того дня между нами установилась особенная близость, и это не осталось незамеченным окружающими. К слову сказать, Коля и не стремился как-то скрывать свои чувства, и на следующий же день после поездки в Москву явился в столовую с букетом полевых цветов. Стебли были обернуты носовым платком. Коля вручил мне этот шедевр флористики демонстративно, у всех на глазах, прямо над тарелками с гречневой кашей и гуляшом. Гомонящая очередь сразу притихла, и только кто-то присвистнул удивленно:

– О-го-го-о, да тут любовь-морковь!

Я поставила букетик в стакан с чистой водой и стала раздавать обеды дальше, стараясь улыбаться как ни в чем не бывало. Потом я спросила у Коли:

– А что, обязательно было так торжественно вручать мне цветы? Нет, мне было ужасно приятно, но...

– Я тебя понял. – Коля кивнул и взял меня за руку так, словно собирался немедленно, не отходя от кассы сделать мне предложение – во всяком случае, в голливудских фильмах этот жест очень часто вел именно к предложению. – Видишь ли, это эндемичный обычай. Свойственный данной местности то есть. Ты пока с ним незнакома, так что заруби себе на облупившемся носу: тут деревня. Тут свои порядки. В деревне всем до всех есть дело. Ухаживание парня за девушкой, таким образом, превращается в акт общественный. Если девушка тебе нравится и ты к ней серьезно относишься – действуй открыто. А если украдкой приударяешь, тихушничаешь – значит, замыслил недоброе, людям это не понравится. Сообразила, городская девчонка?

Я сообразила – пословица насчет монастыря и устава тут была как нельзя более к месту.

А на следующий день я проснулась до зари. Перламутрово-серый предутренний свет наполнял комнату. Силуэты веток застыли на простеньких занавесках, удлиняя их незамысловатый узор. Что-то было не так, какое-то непривычное ощущение не давало покоя. И тут я поняла: это тишина тревожит меня. Я никогда не просыпалась в такой тишине – густой, звенящей, почти физически ощутимой. И непривычнее всего в этой тишине было размеренное тиканье часов. Такие ходики в виде маленького желтенького цыпленка никуда не спешили и ни от кого не отставали. Тик-так, тик-так, тик-так... Вот звякнул где-то запор, скрипнула половица. Вот коротко проворчал старый пес Разбой во дворе. Вот наш петух возвестил рождение нового дня. А ходики все за свое: тик-так, тик-так, тик-так... Мне показалось, что занавеска шевельнулась, еще раз, и еще. И тут же моей щеки коснулось дуновение летнего утра – каким же нежным было это прикосновение! Я сладко, неторопливо потянулась, и почему-то вдруг мне стало так хорошо, как не бывало никогда раньше. Свет все прибывал, все смелее заглядывал ко мне в комнату, и вместе с ним рождалась в моей груди необъяснимая надежда на что-то прекрасное. Но что же такое случилось вчера, какие слова прозвучали, почему у меня такая щекотная радость в душе?

Букетик цветов стоял рядом с кроватью, на этажерке. За ночь тронутые зноем цветы приободрились, стебельки распрямились. Желтые грозди подмаренника источали томный медовый запах, ромашки таращились доверчиво. Ах да! Как я могла забыть?

«Если девушка тебе нравится и ты к ней серьезно относишься...»

Я даже зажмурилась, чтобы как можно явственней вспомнить его слова, его голос, его лицо, когда он произносил эти слова. Да так и заснула.

И сквозь пелену сна я долго еще слышала размеренную и неостановимую песенку ходиков: тик-так, тик-так, тик-так... Торопись, торопись жить, догоняй и хватай, танцуй и пой, плавай и бегай, обнимай и отталкивай, смейся и плачь, пей ледяную воду, стряпай веселую летнюю еду, рви ягоды в густой древесной тени, намывай до сияния половицы, соли в кадушке крепенькие огурцы...

Я давно хотела засолить огурцы и утром отправилась их собирать.

До огуречного поля было еще далеко, а я уже почувствовала в легком дуновении ветерка что-то терпкое, прогретое, доброе. С утра парило, и мне казалось, что улыбчивое июльское утро утирает пот со лба белыми облачками, что оно тоже идет вместе со мной посмотреть на пупырчатый урожай и вдыхает с наслаждением огуречный дух.

Подойдя к самому полю, я не увидела ни одного огурца, ни одного даже самого маленького огурчика. Только вьющиеся зеленые стебли, переплетающиеся местами с сорняковой травой. Но вот глаза начали привыкать к ажурному рисунку огуречных плетей. Да вот же он, первый огурчик, совсем рядышком, а там еще и еще!

Рука сама потянулась к самому аппетитному пупленочку, который был покрыт с одного боку серебристым налетом, но короткая острая боль заставила пальцы разжаться – огуречная кожица была вся в микроскопических иголочках. Стоит огурцу полежать пару часов в холодильнике или где-нибудь на кухне, и эта по-детски трогательная колючесть исчезнет навсегда...

Я сидела прямо среди огуречного поля и с аппетитом хрустела только что сорванным огурчиком. И вспоминала от кого-то услышанный рецепт засолки огурцов: важно было собрать их утром, обязательно сухим и жарким...

В этот день Коля тоже принес мне цветы. И через день. Тогда все привыкли к этому, и никто больше уже не удивлялся. Коля стал проводить у меня в кухне гораздо больше времени, чем требовалось для обеда. Впрочем, от него была существенная польза – он заточил все ножи, привел в чувство постоянно капризничавшую мясорубку и что-то такое сделал с плитой, от чего конфорки стали нагреваться одинаково быстро. Часто я ждала, когда он зайдет за мной в столовую после окончания рабочего дня и проводит домой. Мы шли, взявшись за руки, по деревенской улице. Жара спадала, лучи солнца, такие жгучие днем, ласково гладили нас по головам. Коля провожал меня до крыльца и шутливо раскланивался. Два раза он оставался пить чай на веранде. Я удивлялась: почему он не живет вместе с отцом? Дом большой, там всем хватило бы места. Неужели тому виной старый конфликт? Но между Иваном Федоровичем и Колей не чувствовалось ни малейшего напряжения, они общались легко, с удовольствием обменивались какими-то сложными соображениями насчет реализации урожая, шутили и смеялись.

Как-то я спросила у Коли – почему?

– Повзрослевшие дети не должны жить с родителями, даже если они живут в одной деревне, – охотно пояснил он.

– Тогда почему, – начала было я и запнулась. «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали», – говорила про меня мама, давно, когда я была еще маленькой и глупой. С тех пор, видимо, мало что изменилось. Но непрозвучавший вопрос тем не менее был услышан.

– Почему не уеду из Перловки, ты же об этом хотела спросить? Потому что пока не время. Но я хочу, чтобы ты знала – у меня большие планы, и я не собираюсь посвятить свою жизнь помидорам.

На мой взгляд, помидоры были не так уж и плохи. Но то, что Коля поделился со мной своими жизненными планами, мне польстило очень сильно. Он казался мне таким сильным, талантливым, умным, у него были такие славные глаза, и он с таким уважением и трепетом относился ко мне...

Вероятно, думала я, он считает меня девочкой, школьницей, с которой возможны только такие отношения, только платонические и нежные, с преподнесением букетов, с провожанием домой, с братской помощью и опекой. Все остальное – поцелуи, объятия и то, ради чего, собственно, и затеваются все эти брачные танцы, будет потом, в едва обозримом будущем. Я боялась вести себя слишком смело, чтобы не разрушать иллюзию собственной невинности, и в то же время сознавала, что она рухнет со временем. В общем, я попала в двусмысленное положение, от чего к испытываемому мной счастью примешивалось остренькое чувство вины...

Эта гремучая смесь предельно обострила мои чувства, редкие осторожные прикосновения Коли сводили меня с ума. Мне казалось, что его тонкие пальцы проникают сквозь мою кожу, дотрагиваются до нервных окончаний, заставляя тело трепетать в невообразимо сладкой муке. Между нами не было ни одного поцелуя, кроме того прикосновения его губ к моей ладони, ни одного объятия, но в моих снах это все уже произошло, вплоть до блаженного финала.

– Тебе кошмары снятся, что ли? – как-то обеспокоенно спросила утром бабушка. – Ты так кричала ночью... Здорова ли?

Я была здорова, как никогда. На вольном воздухе мое тело ощущалось иначе, чем в городе. Я казалась самой себе очень легкой. И хотя весы в больничке показывали все те же страшные, чрезмерные для моего возраста цифры, я ощущала себя настоящей стройняшкой. Тем более что в Перловке никто особенно не переживал из-за веса. Глянцевые журналы не пользовались спросом. Канал «Fashion» не транслировался. И ни разу я не услышала себе вслед презрительного: «Толстуха!»

О да, я была дома. И все, чего бы мне хотелось, это остаться тут навсегда. Жить на приволье, работать в свое удовольствие, выйти замуж за Колю, родить детей... Ах да, кажется, он что-то говорил о своем желании уехать отсюда? Что ж, можно и так. Можно приезжать в отпуск – послушать тишину, – думала я, сидя на веранде. Тихо было вокруг, тихо, как бывает перед бурей или большой бедой...

Утром того рокового дня я проснулась от голосов на веранде – говорили в полный голос, не стесняясь и не чинясь, из чего я сделала вывод, что у Ивана Федоровича были гости, и пришли они не просто на утренний кофе, а обсудить какие-то важные вопросы. Догадку подтвердила бабушка: она постучала в мою комнату, будучи уже при полном параде, и шепнула:

– Выпьем кофе на кухне, ладно? На веранде вроде как совещание.

Я, конечно, согласилась. Кухня у нас была чудесная, выходящая окнами на восток, обставленная простой деревянной мебелью, чистой и светлой. Мы торопливо пили огненный кофе, а из открытых окон до нас доносились голоса совещавшихся. Я знала всех, кто посетил нас в этот ранний час: кроме Ивана Федоровича и его неизменного оруженосца Арчибальда, на веранде сидели агроном Крымский, инженер Душевин и полная бухгалтерша с прелестной, но совершенно не подходящей ей фамилией Чайка – она в столовой всегда брала на обед две порции компота. Должен там был быть и Коля, но он что-то пока помалкивал.

– ...срок эксплуатации подходит к концу, – с деланой бодростью сообщал Душевин. – На многих теплицах фундаменты стоек отходят, металлоконструкции приходится перетягивать, но это, сами понимаете, мера временная и неэффективная. Конструкции упускают значительное количество тепла, до половины энергии теряется. Пора нам переходить на современные теплицы. Вот тут нам предложили... В коньке до трех с половиной метров, с двойным остеклением, вместо мастики применяется уплотнитель. Система отопления новая, экономичная...

– Теплица хороша, что и говорить. Но сколько ж стоит такая, а?

– Под ключ одна такая теплица стоит восемь миллионов, – со вздохом сообщила Чайка.

Иван Федорович аж крякнул:

– Ну, это, скажу я вам... Крест-то на них есть? Одну-то хоть сейчас, да ведь одной не обойтись?

– Никак не обойтись, Иван Федорыч. Так и так обновляться придется. Хозяйство ветшает, конкуренты дышат в затылок. Тот же «Тепличный», например.

– Ох уж мне эти тепличные... А что с нашей строптивой Раисой у тебя, Анатолий Ильич?

– Раиса нынче молодцом, – доложил Крымский. – С завтрашнего дня можно за нее всем миром браться!

– Вот и хорошо, поставим, значит, вовремя...

– Кто такая Раиса? – шепнула я бабушке.

Та посмотрела на меня, округлив глаза, и прыснула:

– Глупенькая ты еще, Душка! «Раиса» – это помидоры. Голландский гибрид, вот такие громадные, сладкие, как мед! Иван Федорович большие надежды на них возлагает. Завтра, значит, начнут убирать. Хочешь еще хлеба с маслом?

– Нет. – Я заторопилась. На веранде говорили скучное – о каких-то льготных кредитах на долгий срок, о целевой программе помощи сельскому хозяйству. Мне пора было бежать на работу. Когда я проходила по веранде, на ходу здороваясь с совещающимися, Коля нежно мне подмигнул. Я ему улыбнулась.

За час до обеденного перерыва он забежал ко мне на кухню – пыльный, загорелый, веселый. Я почти закончила со стряпней и заправляла блюда приправами – солью, перцем, горчицей. Перец оказался злой, я чихала.

– Будь здорова! – весело сказал мне Коля. – Смотри, что я тебе принес!

Он принес мне ту самую «Раису», которую я приняла за капризную возлюбленную агронома Крымского, целое ведро. Она и в самом деле была хороша – огромная, наливная, с нежно-розовым румянцем. Я надкусила тугой помидорный бок, и он треснул, дав длинную трещину, обнажив сахаристую, крупитчатую мякоть. Я засмеялась, захлебываясь терпким помидорным соком, и Коля тоже засмеялся, сделал шаг ко мне и вдруг поцеловал меня прямо в губы, перепачканные соком, да так крепко, что я почувствовала холод его зубов. От неожиданности я отпрянула, но потом сама обхватила его за шею, впилась в его губы. Я столько ждала этого поцелуя, что не могла его остановить, не могла разъять рук.

На плите томились, побулькивая, щи. За окном было тихо, пустынная деревенская улица, даже разомлевшие от зноя кузнечики смолкли. Где-то вяло побрехивал Султан. Мы страстно целовались, словно пытаясь съесть друг друга.

– Душенька моя, Душенька, – шептал он.

– Дверь запри, – попросила я Колю, задыхаясь.

– Что?

– Запри дверь.

Он понял, с видимым усилием оторвался от меня и опрометью бросился к дверям. Дважды хрустнул ключ в замке. У меня горело и ныло все тело, требуя ласки, но вдруг мне стало не по себе.

– Что с тобой, Душенька? – Коля уже стоял рядом, он наклонился ко мне, поднял мое лицо за подбородок. – Ты даже в лице изменилась. Что с тобой?

– Мне страшно, – честно призналась я ему.

Он кивнул, словно прекрасно понимал, что я имею в виду.

– Скоро люди обедать придут, – сказала я.

Он снова кивнул. У него было странное выражение лица, как будто он сию минуту делал какой-то сложный выбор.

– Прости, – снова сказала я.

Коля улыбнулся, покачал головой.

– Ничего, все будет хорошо, Душенька. Если все получится, как я думаю... То все будет очень хорошо. – И он снова поцеловал меня, но на этот раз нежно, едва прикоснувшись.

Я отперла дверь. Мне нужно было протереть столы, расставить судки с приправами и подставки с салфетками.

– Тебе помочь? – спросил он как ни в чем не бывало.

– Можешь нарезать хлеб?

– Конечно...

Мне понравилось, что Коля не убежал сразу, а вызвался помочь мне. Мы быстро все закончили, и он ушел, а через пятнадцать минут потянулись люди. И Коля вместе со всеми! Как он умудрился? И улыбается мне как ни в чем не бывало. Я налила ему щей, но он затряс головой:

– Я что-то сегодня супа не хочу, Душенька. Выдай-ка мне лучше этих прекрасных тефтелей с рисом... Можно двойную порцию!

Обед прошел как обычно. Зря Коля отказался от щей, они сегодня удались как никогда, многие подходили за добавкой. Почти всю кастрюлю съели, надо же! Остатки я вылила вечно голодному Султану – тот ухнул в миску по самые уши и стал громко лакать – как тут говорили, шваркать. Потом прибралась и принялась мыть посуду. Я включила радио и начала пританцовывать под популярную песенку, а потом еще и запела. Даже в детстве, когда я начинала петь, мама говорила мне:

– Дуся, не кричи! Медведь тебе, что ли, все уши оттоптал?

Но сейчас меня никто не слышал, и я могла горланить в свое удовольствие:

Песня кончилась, и вдруг я услышала странный и неприятный звук, доносившийся с улицы. Кто-то плачущий скребся в дверь. Я бросилась на крыльцо.

Там лежал Султан. На его острой лисьей морде застыла пена, лиловый язык распух и вывалился наружу. Глаза пса медленно гасли, но он все еще смотрел на меня молящим взглядом, ожидая помощи и жалости. Лапы скребли по крыльцу, когти оставляли в досках бороздки.

– Да что с тобой? – бросилась я к нему. – Султан! Песик! Что случилось?

Над его пустой миской вились зеленые мухи. Султан содрогнулся и испустил ужасный стон, полный страдания. И почти одновременно издалека послышался чей-то страшный крик. Стон издыхающей собаки и душераздирающий крик человека, исполненный тревоги, слились воедино. Мутная волна тоски поднялась у меня под сердцем. Я еще не знала, что случилось, но отчего-то мне захотелось исчезнуть, раствориться, никогда больше не видеть Перловку и ее обитателей, настигнутых неведомой бедой.

Пес судорожно изогнулся, вытянулся и больше не пошевелился.

Через пять минут в столовую прибежала незнакомая девочка лет семи, в розовой майке с Барби, и выпалила на одном дыхании:

– Даша, иди в больничку, тебе бабушка велела.

И хотя я была, как вы все уже знаете, от роду вовсе не Даша, но тем не менее подчинилась и побежала на зов.

В больничке творился ад кромешный. Люди лежали повсюду – не только в палатах и коридорах, но и просто на траве у приемного покоя. Слышались стоны. В воздухе висел едкий, неприятный запах. У входа в кабинет врача я увидела бухгалтершу Чайку – она лежала навзничь на незастеленной койке, ее губы посинели. Бабушка спокойно говорила в телефон:

– Массовое отравление рабочих хозяйства. Боль в животе, тошнота, цианоз. Два случая расстройства дыхания и сердечной деятельности. У меня есть метиленовый синий, но немного, на всех нуждающихся не хватит. Да. Ждем.

Она положила трубку и посмотрела на меня, как бы удивляясь: что я делаю в ее кабинете? Потом обхватила за плечи:

– Пойдем, девочка моя. Я буду делать уколы, ну и ты займись чем-нибудь. Хотя бы соду и марганцовку разводи. Многим из них сейчас нужно только прочистить желудок. Скажи, пожалуйста, ты сегодня внимательно готовила?

Весь ужас ситуации постепенно начал доходить до меня.

Люди заболели после моего обеда.

Они отравились.

Это я их отравила.

Меня затрясло.

– Ну? – переспросила бабушка. – Холодильники работали нормально? Овощи ты мыла? Ножи? Руки? Разделочные доски?

– Да. Да. Да, – как заведенная повторяла я.

Бабушка отпустила меня, поняв, видимо, что толку тут не добьешься.

– Не бери в голову, скорее всего, ты ни в чем не виновата. Насколько я могу судить, тут отравление нитратами. Что они там намудрили со своими ненаглядными помидорами, хотела бы я знать. Перестань дрожать и давай, помогай мне. Ты не виновата, поняла? Не виновата!

Но были люди, которые думали иначе. Я принесла таблетки и стаканчик с водой круглолицей женщине, которая всегда ласково звала меня Дуняшей, и увидела вдруг, как сузились ее глаза, и запекшиеся губы прошептали:

– Чем ты нас обкормила, стерва?

Мне захотелось бросить все и убежать домой.

Но я не сделала этого.

Я была уже большой девочкой и знала – мое бегство будет доказательством вины.

Поэтому я стиснула зубы и продолжала делать свою работу. Теперь, кроме стонов, я слышала еще и оскорбления. Кроме боли, видела еще и ненависть.

Это был самый ужасный день в моей жизни.

Но дальше было только хуже.

Из Москвы прибыли машины «Скорой помощи». Восемьдесят семь человек из тех, кто обедал у меня в столовой, были госпитализированы. Трое – в том числе и бухгалтерша Чайка – в тяжелом состоянии. Прочие остались на попечении бабушки в больничке или разошлись по домам – те, что чувствовали себя лучше других. Коли не было нигде. Мне хотелось его увидеть, но, по крайней мере, я чувствовала облегчение от того, что он здоров. Но он же обедал вместе со всеми! А вдруг он потерял сознание где-то в поле или в теплице и умирает сейчас там? Я высказала свои опасения бабушке, она коротко кивнула и подозвала Арчибальда. Я рвалась с ним, но он попросил меня остаться тоном, не терпящим возражений. Все куда-то исчезало, уплывало. Внезапно я обнаружила себя в собственной комнате, сидящей на кровати. Я совершенно не помнила, как я туда попала. Потом я, кажется, немного задремала, но проснулась от того, что в изголовье у меня разговаривали двое. Судя по интонациям, один из них оправдывался, другой обвинял, но ни слова не было понятно, как будто разговор велся на иностранном языке, допустим на китайском. Но когда я открыла глаза, никаких китайцев, ни осуждающих, ни оправдывающихся, рядом с кроватью не обнаружилось, а стояла бабушка и смотрела на меня молча.

– Как Коля? – спросила я первое, что мне пришло в голову.

– Да все с ним нормально, – сказала бабушка, присаживаясь на край постели. – Живот только скрутило, уже промыли, спит. А вот тебе надо вставать. Санитарный инспектор приезжал, мы с ним пробы взяли. А сейчас следователь приехал. С тобой поговорить хочет.

– Да? – Мне требовалось некоторое время, чтобы вырваться из цепкой трясины дремоты. – Когда же это они все успели понаехать?

– Душка, ты уже сутки спишь, – грустно сказала бабушка. – Я уж не стала тебя будить... Эх, девочка моя, плохи, кажется, наши дела. Ну, даст бог, все наладится. Оденься, умойся, спускайся вниз. Не бойся, я с тобой пойду.

Следователь ждал нас в кабинете Ивана Федоровича. Хозяин кабинета тоже там присутствовал, но как он изменился – словно умалился и усох за эти сутки, которые я провела в беспокойном забытьи. На его столе я увидела бульварную газетенку с броской красно-желтой обложкой. На рисунке изображен был огромный, налитой томат и какие-то перекошенные рожи с распяленными ртами, словно кричащие от ужаса. Яркий заголовок гласил:

«Массовое отравление! Помидоры-убийцы! Предельная доза нитратов!»

Увы, что-то мне подсказало: за товаром хозяйства «Перловка» больше не будут стоять очереди.

Следователь представлялся мне похожим на актера Константина Хабенского в роли сотрудника убойного отдела Игоря Плахова. Но он оказался пожилым человеком в плохо сидящем костюме, с большим мягким носом и оттянутыми вниз плачущими глазами. Фамилия его оказалась Тюряев. Неприятная фамилия. Тут тебе и тюря, и тюрьма... Когда я вошла, Тюряев сморкался в мятый носовой платок, огромный, как простыня. Сморкался громко, как слон трубил.

– Простите, аллергия, – сказал он и спрятал платок в карман.

Он смотрел на меня испытующе, словно хотел понять: боюсь ли я?

Но мне нечего было бояться. Моя совесть была чиста. Поэтому на все вопросы я отвечала быстро и легко. Я чувствовала себя как на экзамене, когда главное – не молчать и не мямлить. Следователь, кажется, это оценил.

– Бойкая девица Евдокия Звонарева, – заметил он, в очередной раз высморкавшись в свой гигантский платок. – Значит, она у тебя за повара работала, а, Иван Федорыч? Что ж, теперь я не удивляюсь. Молодец. Так вот, Евдокия Звонарева, у нас тут, видишь ли ты, возникла некоторая неприятность, и она вроде как и к тебе отношение имеет. Готова ты нам помочь?

– Конечно, – ответила я.

– Отправляли мы тут, видишь ли ты, материалы для лабораторного исследования. Сельхозпродукция сама собой, а еще и на кухне у тебя санинспекторы пошустрили. Остатки пищи, смывы с оборудования. Потом рвотные ма... Ну, да это тебя не касается. И что же мы выяснили, Евдокия Звонарева, а? Не догадываешься?

– Отравление нитратами?

– Надо же, какая проницательная девица. А откуда же тебе известно про нитраты-то?

– Бабушка сказала, – пожала я плечами. – И вот еще газета.

– Ага, ага. Твоя правда, Евдокия. И бабушка твоя права. Действительно, нитратами. Очень неприятная вещь нитраты. Сам однажды так арбузом отравился – ой-ой-ой! Две недели в больнице провалялся. И с тех пор, видишь ли ты, страшно этой темой интересуюсь. Ты вот, наверное, и не знаешь, что овощей-фруктов без нитратов в принципе не бывает. Нитраты суть соли азотной кислоты...

На этом месте меня передернуло – как-то стало не по себе. Да что она привязалась ко мне, эта кислота?

– ...биологическое питание растений, – продолжал разглагольствовать Тюряев. – Их везде полно! Не только в овощах и фруктах, а и в рыбе, и в мясе, в молоке, в консервах... Даже в табачном дыме они есть, даже в питьевой воде. Только в водке нет, но она, зараза, и без того вредная! Но что растениям – еда, то человеку – отрава. Да ты сама видала, чего я тебе говорю. Сначала тошнота, рвота, потом, пардон, понос. Печень увеличивается, давление падает. Сердце колотится, как у мыши. Это я тебе по своему горькому опыту говорю, помню, каково мне было после арбузика-то. И ведь знал, что не стоит брать ранний, да еще у дороги, а не сдержался. Покушал и едва жив остался. Лежу, помнится, трясет всего... А знаешь, что хуже всего? Что от такого отравления развивается в клетках кислородное голодание, и они, заразы, гибнут, натурально задыхаются! А значит, кровь портится в человеке. Гемоглобин падает. Вот, Евдокия Звонарева, видишь ли ты, какая история. И эта дрянь, повторюсь, везде. Где-то больше, где-то меньше. Арбузы вот здорово нитраты накапливают, опять же. Дыни тоже. Редиска. Ну и силос всякий – салат там, укроп, шпинат. В огурцах и капусте уже поменьше, и в моркови, и в кабачках. А меньше всего, знаешь, где? В фасоли и картофеле, а также в яблоках и помидорах. Чуешь, Евдокия Звонарева? В помидорах! Значит, понапрасну вас газетенка-то эта ославила. Ну да, людям ведь ничего не объяснишь. Как заберут себе в голову, что, мол, этого есть нельзя, так ни за что не станут, хоть им бесплатно давай!

Я пыталась собраться с мыслями. Получалось пока плохо.

– Сказать что хочешь, Евдокия Звонарева? Или спросить, где мы нашли такие-растакие нехорошие нитраты?

– Хочу спросить, – кивнула я. – Где?

– Неслыханное дело, скажу я тебе. Все, что на кухне сыскалось – и капустка, и морковь, и лучок, и помидорки, – все хорошее, годное, все без опаски кушать можно! А вот щи твои, Евдокия Звонарева, впору сами вместо удобрений использовать! Там, признаться, от щей-то одни ополоски остались, но и тех хватило бы, чтобы слона с ног свалить.

У меня было такое ощущение, словно меня схватили за шкирку, как котенка, и бросили вниз, в бездонный колодец, куда мне предстояло падать и падать, стремительно и неостановимо, беспомощно барахтаясь и крича от ужаса... И так целую вечность. Темные стены кабинета вращались, и не было в мире никого, кто бы помог мне, вытащил из этой кружащей и завывающей бездны. Но внезапно из тьмы протянулась рука и приостановила мое падение.

– Ты должна знать, кто это сделал, – сказал Тюряев.

Я подняла на него глаза и удивилась. Почему я сразу не заметила, что у него такое славное лицо – совсем некрасивое, но доброе?

– Ведь это не ты, так? – продолжал следователь. – Вряд ли ты мечтала таким образом улучшить вкусовые качества щей. Кстати, на беду, они и так были отменные, иначе рабочие не просили бы добавки... У тебя не было мотива злоумышлять против целого коллектива, да и не стала бы ты так спокойно спать в своей комнате, совершив такое страшное преступление. Значит, ты сама не знала, что сваренные тобою щи были... хм... с сюрпризом. Но ты ведь пробовала их, когда готовила? Так?

– Так.

Я действительно пробую, когда готовлю. Есть, кто не пробует, а я так не умею. Но щи я не только пробовала на соль и перец, я даже налила себе полтарелочки и съела за милую душу. Давно заметила, что когда насмотрюсь на обедающих, то после такой аппетит просыпается, ну, и съедаешь вдвое больше. Так уж лучше до обеда червячка заморить, чем потом облопаться! Но к тому моменту как Коля пришел, я уже даже и тарелку вымыла...

Коля пришел.

Коля...

– Коля... – сказала я.

Язык у меня ворочался тяжело, лицо онемело, как от обезболивающего укола у дантиста.

– Николай приходил? – переспросил Иван Федорович. Мне было страшно взглянуть ему в глаза, но, во всяком случае, голос у него был очень спокойный. – И... что делал?

– Помог мне. Шторы раздвинул, хлеб нарезал.

– Один в кухне оставался?

Я не могла вымолвить ни слова.

– Ну? Оставался?

– Да... Я разносила судки по столам, а он...

– Все ясно, – со вздохом, который в иной ситуации можно было бы расценить как вздох облегчения, сказал Иван Федорович.

Тюряев быстро писал что-то на листах сероватой бумаги.

– Да что ясно? – удивленно спросила бабушка, которой до этого не было ни видно, ни слышно. – Что ж тут ясного? У него ж у самого живот прихватило! Я ему таблетки давала! Бледный весь был, в поту...

– Да с чего же это он вспотел-то? – пришел и мой черед удивляться. – Он ведь щей и не ел вовсе!

– Не ел? – поднял голову Тюряев.

– Не ел.

– А обычно как? Обычно ел?

– Обычно ел. И добавки просил. А на этот раз – нет!

– Так он, может, собственной отравы надышался, вот и прихватило...

– Если бы он надышался, как вы изволили выразиться, у него были бы респираторные проблемы, – заметила бабушка.

– И это справедливо. Стало быть, боль в животе и прочие соответствующие недомогания он симулировал. Могло такое быть? Вполне. Если не возражаете, я вас покину на минутку, мне тут надо распорядиться...

Тюряев вышел из кабинета. И я наконец смогла поплакать.

Разумеется, Коля не стал ждать, когда его арестуют. Доморощенного диверсанта задержали на трассе в девяти километрах от деревни. Он голосовал, и милицейский «газик» охотно принял на борт беглеца. Чиниться он не стал и очень скоро раскололся. Светлая идея всыпать удобрения в обед для работников хозяйства пришла в голову не ему, но главе конкурирующего предприятия. Глава, видимо, был мастак убивать одним выстрелом двух зайцев. Рабочие болеют, значит, некому собирать урожай, значит, срываются поставки, что дает конкуренту самую несомненную выгоду в плане реализации собственного товара... Да и к тому же репутация перловского тепличного хозяйства будет здорово подпорчена – людям рты не заткнешь, пойдут болтать, что работники отравились собственной продукцией, сверх меры напичканной опасными для здоровья удобрениями. Сейчас любят и поговорить на телевидении, и написать в прессе про опасные фрукты и овощи, про здоровый образ жизни и здоровое питание... Наслушается обыватель таких разговоров, пойдет по рынку – ан в яблочках консерванты, в колбаске нитрит натрия, в яйцах сальмонелла, а в йогуртах генетически модифицированные добавки. Но есть-то что-то ведь надо, так? Вот и ест обыватель все те же вредные продукты, да только без удовольствия, отплевываясь и сетуя на горестную судьбу, зарабатывает себе изжогу и язву... Такой хорошо запомнит, что про чьи-то помидоры сказали, мол, ядовитые, и дотошно выспросит: не те ли, мол? Точно? А все-таки? Во-он оно что! И пойдет себе, гордый, к иностранным помидорам, выращенным на гидропонике, без вкуса и без запаха, зато с непоруганным добрым именем.

Разумеется, опровергнуть эту информацию несложно, но, как говорится, «ложечки нашли, а осадочек-то остался»... Добрая слава на печи сидит, а худая по дорожке бежит, дело известное.

А какая же Коле от этого была выгода, спросите вы? Что ж, следствие выяснило, что ему была обещана крупная денежная мзда. Да и помимо того хитрый конкурент держал своего наемника в крепком ошейнике и на коротком поводке, снабжая его время от времени неким веществом, имевшим над Колей большую власть... Что ж, если идея и в самом деле была в некотором смысле хороша, то исполнитель был выбран явно неудачно. Наркотики подточили его нервную систему, загубили когда-то недюжинный интеллект, сделали трусливым, мнительным и беспокойным. Я стала неожиданным препятствием на его пути – пока в кухне царила подслеповатая и вздорная от старости повариха Настасья, сварившая как-то в куриной лапше посудное полотенце, пожалуй, в кастрюлю можно было засунуть хоть контейнер с радиоактивными отходами. Но когда в Перловке объявилась я и водворилась на место поварихи, задача стала выглядеть менее легкой. Значит, ко мне нужно было найти подход, и Коля не стал особенно ломать голову. Молодая дуреха с наивными глазами и пышными формами, я стала слишком легкой добычей для этого ловеласа! Не знаю, к чести ли моей, но можно сказать, что злоумышленник и сам всерьез увлекся своей жертвой. Какое-то время он, очевидно, серьезно подумывал сделать меня сообщницей готовящегося преступления. Мобильный телефон, преподнесенный мне во время поездки в Москву, был, так сказать, пробным шаром. Но то ли я не произвела на Колю впечатления девушки, годной ему в подельщицы, то ли у него не нашлось воли для того, чтобы довести до завершения какую бы то ни было собственную мысль, но эта часть плана отпала. А может быть, в Коле еще теплилась душа, еще не померкли последние искорки нормального человеческого чувства и он пожалел меня, не рискнул разочаровать?

Этого я уже не узнаю никогда.

Все подозрения с меня были сняты. Колю увезли в Москву – я не видела этого. Говорили, что он просил разрешения «увидеться с Душенькой» – ему этого не позволили. Я сидела в своей комнате и плакала, плакала... Погода изменилась, после жары пришли грозы, принесли холодный фронт, а я все плакала. Один за другим возвращались из больницы выздоравливающие люди, потихоньку включались в работу. Перловка вставала из руин. Все вели и чувствовали себя, как после войны, когда горечь от вида разрушенного хозяйства компенсируется душевным подъемом – выдюжили, мол, выжили, да мы еще о-го-го! Только бухгалтерша Чайка не смогла вернуться к своим обязанностям, ее из Москвы привезли прямо на кладбище. У Чайки, оказывается, было слабое сердце.

Эта новость доконала меня. Я знала, что моей вины во всем произошедшем нет, но тем не менее чувствовала себя очень плохо. Мне чудились осуждающие и насмешливые взгляды – хотя я и не выходила никуда дальше веранды.

Правда, во всей этой ситуации были и плюсы. Так, бабушка заметно сблизилась с Иваном Федоровичем. Они приобрели привычку подолгу сидеть вместе на веранде, разговаривая о чем-то вполголоса, трогательно сблизив головы. Это меня утешало. «Хотя бы у них пусть устроится жизнь, а как устроится моя собственная, уже неважно. Вряд ли Иван Федорович захочет мне помогать теперь, после того как я принимала ухаживания его непутевого сына и так оскандалилась», – думала я. Но все оказалось иначе.

– Ты прости уж меня, дочка, – сказал Иван Федорович как-то раз, когда мы остались одни после ужина – бабушка вышла в кухню, а Арчибальд задержался на пасеке.

– За что? – удивилась я.

– Да как – подвел ведь я тебя-то. Радовался, старый болван, что ты с сыном моим вроде как встречаешься... Думал, сладится у вас дело, поженитесь. Девушка-то ты славная, и красивая, и добрая, и хозяйственная. И вы счастливы будете, и у меня опять семья появится... Чего я только не передумал, ты не представляешь. Уж и до внуков домечтался. Поверил я Кольке-то, что вылечился он, что человеком стал и жить по-человечески хочет. Думал – и на доброго коня бывает спотыкачка. А все не по-моему вышло. Вот и ты как лунатик ходишь, и я без семьи остался. Последний шанс это у меня был.

– Может быть, не последний? – спросила я Ивана Федоровича. Не знаю, как это я так осмелела. Слова сами сорвались с моего языка, но вдруг я убедилась, что они услышаны и поняты именно так, как надо, потому что усталые глаза Ивана Федоровича вдруг живо и молодо взглянули в сторону кухни, окна которой были распахнуты и откуда слышны были легкие шаги бабушки.

– Может, и так, умница, – сказал он мне тихонько, но голос его уже изменился, кроме горечи и тоски в нем звучало еще что-то...

Это что-то было – надежда?

Глава 5

ФРАНЦУЗСКАЯ МЕЧТА

Столица переживала кулинарный бум.

Один за другим открывались бары, рестораны и кафе быстрого питания. При желании можно было выбрать кухню и напитки любой страны. Офисные дивы, покрытые искусственным загаром, предпочитали проводить время в псевдояпонских забегаловках, где, трогательно стрекоча палочками, лакомились суши. Ну а уж если вам, как и мне, претит сырая рыба, рисовая каша и морские водоросли, если вы предпочитаете что-то погорячее – пожалуйте в «Сомбреро», ресторан мексиканской кухни, там отведаете и чимичанги, и энчиладос. Неравнодушны к сытной немецкой кухне? Приходите в «Бавариус», будет вам и шнельклопс, и розбрат! А уж если патриотизм взыграл, то тогда только в «Прагу», только в «Прагу», господа! Ну, или в «Славянский», но там, признаться, и стерлядки по-патриарши мелковаты, и в гурьевскую кашу сливочных пеночек недокладывают, скупятся. В гурьевскую кашу, видите ли, чтобы она истинный вкус обрела, надо не в один слой пеночки класть, а в два-три. Сначала слой манной каши, сваренной из самой тонкой, самой мягкой крупки, потом два-три слоя пенок с топленых сливочек. Затем приходит черед фруктового маседуана и орехов, а дальше снова – каша и три-четыре слоя пенок. А когда слои закончатся, посыпать кашу тростниковым сахаром и нагреть в духовке, чтобы покрылась она тончайшей карамельной корочкой, а под ней – невероятная сладость и мягкость, пища богов! А только кто же готовит эту амброзию? Заграничный повар, за большие деньги выписанный француз. Разве француз понимает манную кашу? Да от его стряпни сам граф Дмитрий Александрович Гурьев, гофмейстер императорского двора, сенатор и крайне неудачливый министр финансов, оставшийся в памяти народной лишь как создатель гурьевской каши, в гробу переворачивается. Не приведи господи, восстанет еще, а в России и без него с экономикой нелады...

А что же русские повара и кухарки? Неужели так и остались в далеком прошлом, вместе с коммунизмом и общепитом?

Я не застала времена общепита (и коммунизма тоже), но представляю их себе, думается, неплохо. А все из-за учебников, выданных нам в колледже, – некоторые из них были написаны еще в шестидесятые годы! Борщи и солянки, котлеты по-киевски и студень из телячьей головы, салат «Столичный» и винегрет.

«Куда же я буду годиться после этого обучения? В школьный буфет? В заводскую столовую? Ведь в Перловке я могла бы продолжать работать без такой науки», – потрясенно соображала я, листая страницы, густо покрытые автографами моих предшественников. Начало занятий в колледже не порадовало меня. Мне приходилось рано вставать и бежать на электричку; мои новые соученики вовсе не казались мне симпатичными; на занятиях талдычили все то же самое, давно знакомое и надоевшее: «мелкокусковые и крупнокусковые блюда из баранины, свинины, говядины, выпечка из дрожжевого и бездрожжевого теста». Я уставала от бессмысленности и бездеятельности, отчаивалась, плакала по ночам... Дома, в Перловке, тоже все было не так. Хоть с меня и снята была вся вина, но косые взгляды односельчан я ловила на себе регулярно. Отравительница, ведьма, вертихвостка – так они, должно быть, думали обо мне, и в чем-то были правы, и от сознания их правоты мне было еще хуже... Наступила осень, за ней пришла промозглая, сырая зима, а в жизни моей все не наступало перемен, и постепенно мне самой стало все равно. Какой-то огонек, горевший у меня внутри, погас, теперь повсюду было темно и сыро. Я стала девушкой без характера, без лица, серой пассажиркой электрички, кутающейся в черный пуховичок – в такой же, как у всех. Такая же, как все.

Неизвестно, что ждало бы меня, но все изменилось в тот пронзительный мартовский день, когда тучи над Москвой внезапно разошлись и выглянуло солнце, а с ним пришел мороз. Он сковал лужи, разрисовал окна узорами, а мои щеки – румянцем. Впервые за долгое время я понравилась себе, пока шла по коридору к кабинету Зои Сергеевны, директрисы нашего заведения. В колледже ее звали мадам Зоэ – происхождение этого прозвища теряется во мраке истории. Но оно ей шло. У Зои Сергеевны была хорошая осанка, независимо развернутые плечи, а также море энергии.

– Ты, Евдокия, мне не нравишься, – начала она свою речь, едва только я утвердилась в неудобном пластиковом кресле. Разумеется, при ее словах я чуть из него не вывалилась. – Я за тобой давненько наблюдаю. Сессию сдала отлично, ведешь себя достойно... Но что с тобой такое происходит, скажи на милость? У тебя проблемы дома? В личной жизни? Ты несчастна?

Я не ожидала такого поворота разговора – на мой взгляд, директор колледжа должен устраивать взбучки двоечникам и гонять курильщиков из туалетов, а не входить в тонкости душевной жизни учащихся. Врать, увиливать и убеждать мадам Зоэ, что все, мол, в порядке, не имело смысла.

– Что ж, так я и думала, – заявила она, выслушав мои деликатные претензии к качеству образования в колледже. – Это же хорошо! Это же превосходно!

Уже немного привыкнув к парадоксальным реакциям мадам Зоэ, я выразила свое согласие наклоном головы.

– Так вот! Словно нарочно для тебя Федерация рестораторов и отельеров... слышала ты про такую организацию? Нет? Еще услышишь. В общем, они решили открыть на базе нашего колледжа курсы зарубежной кухни.

– Это замечательно, – согласилась я.

– Будешь у меня изучать итальянскую, французскую, болгарскую, немецкую, японскую кухни, – воодушевилась мадам Зоэ. – Ну? Рада?

Похоже, я чего-то не догоняла.

– Эти курсы что, не для всех? Не для всех учащихся?

– Конечно же, конечно, не для всех, – вздохнула мадам Зоэ. – Голубушка моя, ну где же нам всех-то выучить? И зачем, скажем, той же Кундякиной японская кухня?

Кундякина училась со мной в одной группе. Это была рыжеволосая девица с тугими красными щеками и открытым характером. Тем, кто соглашался ее слушать, она рассказывала о своем черноглазом возлюбленном, начальнике поезда Москва – Махачкала. Возлюбленный обещал пристроить ее в этот же поезд шеф-поваром в вагон-ресторан и жениться, разумеется, по достижении невестой совершеннолетия. Огненные волосы Любочки Кундякиной вспыхивали, как лесной пожар, и в глазах загорались искры, когда она представляла себе этот поезд, эту колесницу любви, мчащуюся через города и веси, и супруг царит над всем этим поездом, а она безраздельно правит в своей полыхающей жаром, колеблющейся кухне! Кому другому такое видение показалось бы адом, но для Любочки это был самый настоящий рай, ничего другого она не хотела, ни к чему другому не стремилась. Японская кухня ей, пожалуй, действительно не пригодилась бы в поезде-то Москва – Махачкала.

– Вот видишь, – вздохнула мадам Зоэ. – Да и потом, скажи на милость, куда вас на практику-то посылать? Ну, теорию мы выучим, это ладно. Это сколько ж придется закупить сырья – морепродуктов, овощей, сибуки там всякой? Оно же все дорогое, а вы все перепортите. Самый лучший выход – направить на практику в ресторан, но там тоже не ждут с распростертыми объятиями, когда вы придете и начнете их продукты на ноль умножать... Для трех человек практика будет, а остальные пойдут в студенческие столовые пшенку варить и в кафе в Парке Горького докторскую колбасу для пицц шинковать. Ну да, не отлажено у нас еще это дело. Нас, бывало, учили: кусок мяса побольше да пожирнее, соуса поменьше, украшательства поскромнее. А теперь надо, чтобы и вкусно было, и глазу приятно, и тактильно радовало. И у тебя, Звонарева, все это получается. Ты в свою профессию пришла. И еще лучше будет получаться, только нужно подучиться... Ну что ж, теперь можешь сказать мне спасибо и возвращаться в класс.

И я вернулась, хотя уже прозвенел звонок на перемену. Записной шут Плотников, рассевшись на моей парте, изображал Геннадия Хазанова в роли студента кулинарного техникума – эта подзабытая в народе миниатюра пользовалась у нас неизменным успехом. Что, в общем, и понятно.

– У меня все часто спрашивают, чегой это я пошел в кулинарный техникум, – шепелявил Плотников. – У нас такое же учебное заведение, как и любое другое. У нас тоже есть... преподаватели. Предметы у нас тоже есть, только больно мало... Дуська, погоди, не убегай. На два слова выйдем в коридорчик?

Плотников мне симпатизировал и даже как-то раз набивался провожать, но, узнав, куда мне ехать, сказал «ну, уж это вы извините» и отвалил. Неужели решил возобновить ухаживания?

– Ты у мадам Зоэ была? Что, повезло оказаться в числе избранных? – И этот шут гороховый ухмыльнулся: – Я тоже, тоже. Не волнуйся.

– Тебя-то в честь чего? Ты ж даже яйца зажарить не сумеешь!

– Я единственный мужик в нашей группе. Восемь девок, один я. А потом, как это не сумею? Академия вкуса, скажите, пожалуйста!

– Что это – Академия вкуса? – переспросила я.

– Ты дурочку-то из себя не строй. Так наши курсы будут называться. Вести будет Мишель Риво, знаешь такого?

Я слышала это имя впервые, но на всякий случай кивнула.

– Мэтр! – таинственным шепотом провозгласил Плотников, подняв указательный палец.

* * *

Некоторой неожиданностью для меня было то обстоятельство, что в Академии вкуса будут заниматься в том числе и люди, не имеющие к поварскому искусству ни малейшего отношения. Это были три холеные девицы неопределимого возраста, так похожие друг на друга, что я решила – они сестры. Одинаковые блестящие волосы, лица без мимики, фигуры без грамма жира и скучающие глаза. Но потом оказалось, что они даже незнакомы друг с другом, хотя с самого начала держались вместе. Когда Плотников попытался подкатить к одной из них, она посмотрела на него, как на заговорившую табуретку. Плотников смутился, а чтобы смутить Плотникова, нужен особый талант!

– Золушки, – шепнул он, позорно отступив ко мне.

– Почему ты так решил? – нехотя осведомилась я.

– Да что ж я, не вижу. Это ты, деревенщина, ничего не понимаешь. Устали развлекать своих богатеньких буратин в постели, решили совершать подвиги в кухне. Вот и пришли поднабраться навыков... Стервы высокомерные.

Плотников оказался прав во всем, кроме последнего. Но об этом позже. На первом занятии нас водили в кухню ресторана «Ле Дюк», а на втором мы должны были познакомиться с мэтром. Но он задерживался, и все успели расслабиться, когда дверь хлопнула, и в мою жизнь вошел Мишель Риво. Не вошел! Ворвался! Влетел!

Он был невысок ростом, его голова едва возвышалась над моим плечом. Волосы мэтра светились серебром – он был абсолютно сед, хотя ему едва ли исполнилось тридцать пять лет. Черные глаза сверкали. Черные брови сходились над носом самых выдающихся размеров. Его рот был ал. Мишель Риво походил на какого-то французского короля, портрет которого я в детстве видела в книжке. Ему, наверное, пошли бы ботинки на каблуках, с бантами и пряжками, шелковые чулки и короткие штаны, парчовый камзол и парик. Впрочем, нет, долой парик, пусть будут его сияющие серебром волосы! А вот шпага, шпага бы пошла мэтру как нельзя лучше!

Я думала, что он будет говорить по-французски и нам переведут или уж сами как-нибудь станем вертеться, но Мишель Риво вполне успешно говорил на русском языке, с милым акцентом, смягчающим согласные и придающим его речи непередаваемой обаяние. Моя неожиданная аналогия с французским королем получила подтверждение – мэтр начал свою речь неожиданно и ярко:

– Париж. Шестнадцатый век. Во Францию прибывает юная невеста принца Генриха де Валуа, будущего короля Франции Генриха II. Ее зовут Екатерина Медичи, и ей всего четырнадцать лет. В честь нее дан обед, на котором подается тридцать павлинов, тридцать фазанов, двадцать один аист, девять журавлей, тридцать три дикие утки, тридцать три цапли, тридцать козлят, шестьдесят шесть кур, шестьдесят поросят, девяносто девять косуль, девяносто девять голубей, тридцать три зайца, шестьдесят шесть кроликов, тридцать три молодых гуся, тридцать три куропатки, девяносто девять перепелов! И впервые во Франции подавалось лакомство из фруктов и льда, приготовленное итальянскими поварами. Это было мороженое, подарок итальянской принцессы своей новой родине!

Выпалив все это, он обвел нас, столпившихся, как те самые девяносто девять перепелов, и вопросил:

– Что вы можете сказать об этом?

– Жили люди! – коротко высказался Плотников.

– Именно, юноша! Из вас будет толк! Пойдем дальше.

Плотников зарделся и посмотрел на меня горделиво. Его похвалили, по-моему, первый раз в его бестолковой жизни. А мэтр продолжал:

– Сам Людовик XIV, великий Король-Солнце, не просто любил вкусно поесть, но был настоящим обжорой. За обычным обедом он съедал четыре тарелки различных супов, целого жареного фазана, большую тарелку салата, два ломтя ветчины, кусок баранины с соусом, десерт, фрукты и крутые яйца. Однажды он захворал, у него не было аппетита, да и врач рекомендовал королю воздержаться от обильной трапезы. В тот день он съел всего лишь тарелку куриного супа, салат и трех жареных цыплят. Даже перед брачной ночью он переел так, что некоторое время не в силах был выполнять супружеские обязанности!

Кто-то захихикал, но мэтр грозно свел свои невероятные брови, и снова воцарилась тишина.

Если бы я не влюбилась в него с первого взгляда, это все равно бы произошло, рано или поздно – мы занимались с Мишелем Риво три раза в неделю.

Он учил нас – внимательно, вдумчиво и ненавязчиво. Кроме того, что он был гениальным поваром, Мишель оказался гениален и как педагог. У него явно была своя концепция обучения, далекая от традиционной, требующей концентрации, повторения и закрепления. Он много говорил о себе, и это тоже являлось частью его концепции, имя которой было – вдохновение, страсть, одержимость.

– Профессия повара требует забыть обо всем мире, ты должен все свое время посвящать только ей. Я любил готовить с самого детства. Мне было всего семь лет, в этом возрасте иные родители не разрешают своим детям держать в руках спички, а я уже умел приготовить омлет. Как и вы, в восемнадцать лет я поступил в кулинарный колледж и проходил практику в ресторане своего дяди. Дело было в Провансе, прованскую кухню я люблю до сих пор. О Прованс! Море! Ласковое солнце! А какие там девушки! Но я был преданным служителем своего искусства. До двадцати пяти лет я не знал женщин, ни разу не был в клубе, на танцах. Я посвятил эти сладчайшие годы юности своему обучению, читал книги известных поваров, работал на кухне, готовил, пробовал и ошибался. В двадцать шесть лет я уже был шеф-поваром в ресторане «Европейский отель» – это прекрасный ресторан в городе Авиньоне, на благословенном юге Франции. Там составил свое меню, работал не покладая рук, и через восемь месяцев ресторан получил первую звезду Мишлен. Однажды в ресторан зашел известный миллиардер, отельер и магнат. Он попробовал мое фуа-гра, пришел в полный восторг и сказал мне:

– Господин Риво, откройте в моем гостиничном комплексе такой шикарный ресторан, чтобы он через три года получил звезду Мишлен. Я получу звезду, а вы – два миллиона долларов. Я согласился, и через три года у «Паласа» было две звезды...

Мы ни разу не поинтересовались у Мишеля Риво, что заставило его покинуть «благословенный юг Франции» и шикарный ресторан «Палас», его усилиями превратившийся в один из лучших ресторанов мира. Быть может, в дальнее странствие, а потом и в Россию его привела жажда приключений, авантюристская жилка. Но кое-кто уверял, что там была какая-то романтическая история. Что у известного миллиардера была юная дочь, не оставшаяся равнодушной к чарам повара. Что у миллиардера были другие планы на жизнь своей малышки, что он вовсе не склонен был в будущем именовать свою дочь мадам Риво, и Мишелю пришлось едва ли не бежать. Иные же утверждали, что все так и было, но вместо дочери миллиардера была жена миллиардера – впрочем, тоже юная и прекрасная, и Мишелю пришлось бежать не от гнева рассерженного отца, а от ярости супруга-рогоносца. Третьи приписывали Мишелю качества святого Иосифа – мол, супруга миллиардера воспылала страстью, а Мишель не воспылал и убрался от греха подальше... Или как-то так. В общем, кто бы что ни говорил о Мишеле, речь непрестанно шла о чьем-то разбитом сердце, и вскоре и мое сердце тоже стало позвякивать остренькими осколочками, потому что мэтр обращал на меня внимание не больше, чем на остальных своих студиозусов, будь то болтун Плотников, делавший, кстати, большие успехи, или красотка Ираклия, жена состоятельного человека, не преуспевшая на попсовой эстраде и с горя обратившаяся к кулинарии. Впрочем, даже сердечная рана была мне сладка.

Я готова была говорить о Мишеле Риво с каждым, кто согласился бы меня выслушать. Больше всего, пожалуй, доставалось моей бабушке. Я прямо-таки изводила ее своими излияниями. Она соглашалась меня слушать, если речь шла о красоте мэтра или его непревзойденном даровании, но когда я переключалась на кулинарные тонкости и диковинки, поведанные мне моим учителем, сразу же начинала скучать, зевала и под любым предлогом старалась улизнуть. Кажется, она была довольна тем, что я выбросила из головы неприятную летнюю историю и отвлеклась на другое, но наотрез отказывалась слушать «гадости».

– Какие же это гадости, бабуля! – пыталась я убедить ее.

– Гадости, гадости! Вон по телевизору одного путешественника показывали, так он и кузнечиков, и тараканов ел. Ему и паука подавали, но паука он уж не сдюжил, на что уж закаленный человек! Усатый такой, симпатичный. А ваш Миша симпатичный?

– Ба-а, он не Миша, а Мишель! И потом, я ж тебе не о пауках рассказываю!

– А все равно, хрен редьки не слаще!

Неправа была бабуля, ох как неправа! Меня, как и моего мэтра, манила возможность попробовать новый, неизведанный еще вкус! Мишель Риво был в Индонезии и собирал там гнезда серых стрижей салангана, те самые пресловутые ласточкины гнезда, которые годятся в пищу. Каменные стрижи лепят гнезда не из глины, не из веток – из собственной слюны, вернее, из секрета особых железок, расположенных под языком. Салангана, цепкими лапками ухватившись за скалу, рисует на отвесной стене силуэт гнезда и принимается за работу, а тем временем сборщики гнезд уже тянутся чередой к кумирням. Важно собрать гнезда свежими, пока на них не налип сор, не завелись личинки насекомых... Сборщики шепчут молитвы, присев на корточки у статуи Будды, полуприкрыв глаза, просят его о милости. Благоволение высших сил необходимо сборщикам: сбор гнезд сопряжен с огромным риском для жизни. В вертикальную пещеру спускаться можно только сверху, а снаряжение-то у них не альпинистское – бамбуковые и веревочные лестницы да собственная нужда в подмогу сборщикам. Сборщик чутко прикасается к стенам, используя для опоры малейший выступ, любую трещинку, светит зажатым в зубах фонариком и срезает белесые, полупрозрачные, перламутровые гнезда – каждое с кулак величиной. Стрижи атакуют людей, гневно кричат, норовят хлестнуть крылом по глазам, и порой случается так, что сборщик, не удержавшись, срывается в пропасть с диким воплем...

И вот пещеры пустеют. Стрижи суетятся над своими разрушенными жилищами, но им тоже нельзя медлить, и они принимаются за дело. Они строят новые гнезда – отчего-то они уже не белые, а нежно-розовые. Эти ценятся у гурманов гораздо выше, потому что согласно легенде отчаявшиеся после потери гнезд птицы добавляют в строительный материал свою кровь. И снова сборщики идут в пещеры, снова рискуют своей жизнью, и вновь саланганы совьют гнезда, на этот раз кроваво-красные. Эти гнезда сборщики не тронут ни за какие деньги – иначе птиц вскоре совсем не останется, а на головы сборщиков обрушится страшное проклятие.

– А какие они на вкус, эти гнезда-то? – решился спросить у мэтра Плотников – он считался его любимчиком, и ему многое позволялось.

– Разве это можно описать словами? – снисходительно хмыкнул Риво. – Воздушный... Нежный... Объемный...

– Но похож, похож-то на что? – упорствовал в своем заблуждении Плотников.

– Да как можно сравнивать? – разгневался мэтр. – Ну-у... пожалуй, больше всего на стерляжью икру... Только без этого специфического рыбного привкуса...

В общем, вкус ласточкиных гнезд остался для нас загадкой, оставалось ждать шанса попробовать их самолично. Будет ли у меня этот шанс? Предоставит ли мне его судьба? Трясясь по дороге домой в разбитом вагоне электрички, слушая плаксивые вопли коробейников и бормотание пьяненького соседа, я видела перед собой иные города и страны, о которых нам рассказывал мэтр Риво.

Я видела себя в Маниле, прогуливающейся по Интрамуросу. Улицы переполнены людьми, в остывающем воздухе плывут незнакомые запахи, звуки чужой речи, смех... Мужчины в баронгах и салакотах, женщины в платьях невероятных расцветок. Из распахнутых дверей кафе звучит популярная песенка «Dalagang Filipina» – «Филиппинская девушка». В кафе готовят и подают синигангу – приправленный фруктами бульон, жарят бангус – свежайших, только что пойманных моллюсков, цыплят тинола, свиную запеканку панкитмоло под сливками из кокосового молока, курицу рийетафель, подающуюся с маринованными плодами манго. Все огненное, острое, перченое, все приготовленное на пальмовом масле. Особое блюдо для праздников и вечеринок – лечон. Молочного поросенка фаршируют кисло-сладкими финиками-тамариндами и жарят в яме, полной раскаленных углей, целый день. К вечеру его достают и съедают целиком, вместе с поджаренной кожей и размягчившимися косточками...

Велоторговцы шустро крутят педали, буксируя ярко-зеленые тележки с товаром. Вот один поравнялся с нами, его смуглое лицо лоснится от пота.

– Балу-уут! Не желаете отведать балут? Свежайший!

На первый взгляд балут – всего лишь сваренное всмятку утиное яйцо. На самом деле это яйцо с уже почти полностью сформированным эмбрионом внутри. Его едят так: сначала проковыривают в скорлупе маленькое отверстие, потом выпивают «бульон», затем съедают содержимое, посолив и полив луковым соусом. На Филиппинах балут дают мальчикам – чтобы выросли большими и сильными мужчинами, и мужчинам – чтобы зачинали больших и сильных мальчиков.

– Я ем балут каждый день, у меня семь сыновей, – сообщает велоторговец. – Скушай свежий балут, друг, и у вас будет действительно жаркая ночь! О-о, в эту ночь вы со своей красавицей зачнете настоящего bata!

Мой спутник смеется, закидывая голову, его серебряные волосы лунно светятся в темных манильских сумерках.

– Ночка у нас и так будет жаркая, – шепчет он, сжимая мой локоть. Его глаза ласкают меня, и у меня в груди вспыхивает веселое пламя, и в ту же секунду я слышу ужасный лязг.

Электричка остановилась. Погрузившись в мечты, я едва не проехала свою станцию. Выскакиваю опрометью на платформу, колючая снежная пыль хлещет меня по лицу, а Манила так далеко-далеко... И едва ли не дальше от меня Мишель Риво.

Нельзя сказать, чтобы он совсем не обращал на меня внимания. Например, когда он говорил про балут, наша прима Ираклия поморщила свой отточенный в швейцарской клинике носик, и мэтр сразу же налетел на нее, как коршун на голубицу:

– Мадам вегетарианка? Если решили стать вегетарианкой, идите до конца. Откажитесь от фуа-гра, и от бараньих ребрышек, и от сочных отбивных...

– Я не вегетарианка, но не стала бы есть зародышей! И мозг живой обезьяны тоже не стала бы! – лениво отразила атаку Ираклия. – Это безнравственно!

– Как вы можете сравнивать! – возмутился Мишель Риво. Когда он волновался, его русский язык здорово страдал. – Балют есть национальной кухни деликатес, а поедание живого мозга – это... это...

Он забыл слово и щелкал пальцами.

– Извращение, – тихо сказала я, но он услышал и ткнул в меня пальцем.

– О да, это он и есть! Мадемуазель, как ваше имя?

– Дунька, – влез из-за моей спины совершенно распоясавшийся от сознания собственной вседозволенности Плотников. А я только глазами хлопала. Мне было так обидно! Я чуть не до внуков домечталась, а он, оказывается, даже не помнит моего имени!

– Как? Дунья? – обрадовался мэтр. – Я знаю песню, меня учила бабушка. Она была русская княгиня, – страшным шепотом сообщил он. И вдруг запел, молодецки поводя бровями:

Группа смотрела на мэтра ошарашенно, а я не удержалась и захохотала.

– У вас прелестный смех, Дунья, – одобрил меня Мишель Риво.

К сожалению, на этом все закончилось. Мэтр больше не обращал на меня внимания – или не столько и не так, как бы мне хотелось. Даже с Ираклией он общался больше. Один раз я увидела, как он помогает ей нарезать латук, держа ее холеную ручку в своей. Полночи я проревела в подушку, ревнуя и жалея себя, и утром проснулась настоящим страшилищем. Нос у меня распух, глаза сделались, как у китайчонка, на коже проступили красные пятна... Пока чистила зубы, я старалась не глядеть в зеркало, чтобы не расстраиваться зря.

– Душечка моя, что же это ты себе наревела? – ахнула бабушка, увидев меня в кухне – занавески были раздвинуты, в окна бил яркий, беспощадный свет зимнего дня. – И как оделась нелепо!

Из какой-то дурацкой мести самой себе я в то утро надела старые джинсы и свитер, связанный мамой. Она прислала мне уже два таких свитера, пронзительно-голубой и кисельно-розовый, оба сначала были пушистыми, но после первой же стирки их уже стоило называть косматыми. Мама еще прислала мне кофту из грубой шерсти с вывязанными на ней снеговиками и оленями. Вещи, что и говорить, были неказистые и неизящные, но они хранили тепло маминых рук и пахли домом, и мне приятно было их носить, особенно когда я чувствовала себя несчастной и одинокой.

– Ты бы хоть реснички подкрасила, – продолжала сочувствовать бабушка. – Дать тебе мою тушь? А то глаз-то совсем не видно.

Но я только покачала головой. Мне было не до косметических ухищрений. Вернее говоря, я поняла, что, изведи я на себя немедленно всю бабушкину тушь, эффект будет нулевой. Господи, как я могла не подумать об этом? Неужели влюбленность сделала меня такой глупой? Разумеется, мне не хватало красивой одежды, изящного макияжа, эффектной прически – всего того, чем щеголяют мои сверстницы. Быть может, со всем этим у меня появится шанс привлечь к себе внимание Мишеля Риво – ведь посматривает же он на Ираклию, к примеру, хотя она и умом не блещет, и поварскому искусству не предана всей душой... Да, откровенно говоря, Ираклия вовсе не красива, но одевается дорого и со вкусом, в ушах у нее дрожат бриллиантовые росинки, а пахнет от нее изысканно-горьковато, так что у мэтра трепещут хищные ноздри, когда он стоит рядом с ней! А у меня-то один предмет роскоши – бриллиант, подаренный когда-то Олегом, вроде бы в какой-то другой жизни, а на самом деле – совсем недавно. Но на одном бриллианте далеко не уедешь!

Кое-кто может удивиться: как я могла забыть о том, что помнит каждая женщина, о том, что является неотъемлемой частью женской натуры и существует наравне с основными инстинктами? Что ж, отвечу: я была очень молода, несмотря на свой любовный и отчасти жизненный опыт, являлась еще девчонкой, школьницей. Если бы не мое несколько преждевременное развитие, сидеть бы мне, как многим моим ровесницам, под портретами кумира, актера или поп-звезды, вздыхать, грызть и без того обкусанные до мяса ногти, завешивать лицо немытыми волосами... Вы же знали наверняка на своем веку двух-трех таких барышень, верно?

Итак, мне срочно требовалась красивая и модная одежда, хорошие духи и косметика. Но где все это взять? У меня было кое-что скоплено – после неприятностей с минеральными удобрениями мне все же позволили доработать до конца сезона, и я даже получила вполне приличную зарплату. Но хорошая одежда ведь стоит дорого, а о косметике и духах я даже не решалась думать. У меня только один раз были настоящие духи, тот пробничек, что оказался в журнале. Хрупкой пробирки хватило ненадолго, потом я покупала дешевые духи, помещавшиеся в одинаковые футляры-«ручки». Назывались они по-разному, а разливались, по-моему, из одной бадейки. Во всяком случае, спустя пять минут после нанесения пахли они все одинаково – мокрой псиной. Такое не годилось, чтобы очаровать мэтра.

– Ты сегодня не торопишься? – спросила бабушка, с удивлением наблюдая, как я ковыряю ложкой овсянку. – Девочка моя, а ты здорова? Вид-то у тебя не очень.

«Вот именно», – пробормотала я про себя, а вслух сказала:

– Бабуля, а у тебя духи есть?

– Духи? – удивилась она. – Есть. «Вальс цветов» называются. Очень приятные, хоть и простенькие. Фабрики «Новая заря». Если хочешь, дам подушиться.

Но я не хотела. Мне казалось, и не беспочвенно, что простенький «Вальс цветов» не подействует на мэтра с должной неотразимостью.

В тот день я пропустила колледж – Академия вкуса по вторникам не занималась, а значит, и идти туда мне было незачем. Я сошла с электрички, нырнула в метро, а потом пошла шататься по московским улицам, парадоксальным образом казавшимся мне нарядными и жалкими одновременно – как пестрое одеяние цыганки-попрошайки, присевшей на заснеженную скамью, чтобы покормить худосочной грудью своего орущего младенца.

Я рассматривала витрины и вглядывалась в ценники на выставленных вещах. Некоторые цены казались мне невероятными. Как могут эти потертые джинсы стоить так дорого? А этот топик – метр переливчато-серой ткани, горсть бусин, две бретельки – что в нем стоит этих бешеных денег? И где, где мне их взять?

Надеяться мне было не на кого, рассчитывать приходилось исключительно на собственные силы. Нужно было искать работу. Я была все же в более выгодном положении, чем большинство девушек, приехавших покорять столицу. В Перловке мне всегда «был готов и стол, и дом» – у меня было бесплатное жилье, пусть и далековато, и я могла не опасаться насчет того, что я буду есть на завтрашний ужин, голодной смертью умереть мне не светило. Хотя и стоило бы, наверное, задуматься о собственных ужинах... Может, хватит уже жаренной на сале картошечки, хватит чая с пирожками и вареньем? Пора садиться на диету! И вот еще что – начну-ка я бегать по утрам! Бегать сейчас негде, но ждать теплого времени года мне не резон, так что стану бегать на лыжах. Москва любит стройных, подтянутых, красивых! К весне похудею, куплю красивую одежду... Никуда не денется, как говорится, влюбится и женится!

Взбодрившись от собственных мыслей, долетела до колледжа, как на крыльях, хотя вовсе не собиралась туда сегодня приходить. На автомате, как говорится... И надо же было такому случиться, чтобы в коридоре меня подловила мадам Зоэ собственной персоной.

– Звонарева! – вскрикнула она и всплеснула руками, как будто привидение увидела. – Но ты-то что же, а? Ты-то зачем меня подводишь, занятия прогуливаешь?

– Зоя Сергеевна, я...

– Расстраиваешь ты меня, Звонарева!

– Я работу искала! – выпалила я уже чуть ли не сквозь слезы – я знала, что заслужила эту выволочку, но все же мне было обидно, что меня отчитывают, как первоклассницу.

– Нашла? – индифферентно поинтересовалась мадам Зоэ, крутя ключом в двери собственного кабинета. – Ах ты, опять заело... Нажать надо.

– Давайте я нажму, Зоя Сергеевна. Нет, не нашла. Но буду искать. Я сейчас на занятия пойду.

Замок щелкнул, дверь открылась.

– Зайди-ка, Звонарева. Все равно пара вот-вот кончится. Я с тобой поговорить хочу.

Разговор начинался странно – мадам Зоэ нырнула вниз головой к ящикам своего письменного стола и принялась хлопать ими, приговаривая:

– Сейчас-сейчас, это где-то здесь.

Стол у директрисы был монументальный, дубовый, на львиных лапах, с мраморной крышкой, похожей на надгробие. В колледже насчет этого предмета обстановки существовала интересная легенда – вроде бы стол проживал здесь с незапамятных времен, еще когда старинное здание было занято каким-то департаментом. С тех пор сменявшиеся начальники кабинета пытались от стола избавиться, каждый по своим причинам – кому-то претил павловский ампир, кто-то чаял обставить кабинет в своем вкусе, а многие ушлые товарищи наверняка лелеяли мысль толкнуть дубового монстра торговцу антикварной мебелью и получить немалые, быть может, денежки. Но все они вынуждены были отказаться от своих намерений – стол не проходил в двери. Кто-то, говорят, был так настойчив в своих устремлениях, что отважился даже расширить дверной проем, но вовремя спохватился – комнаты на этаже выстраивались анфиладой, и пришлось бы произвести ту же операцию над остальными дверными проемами, а ремонт половины здания, видимо, не входил в планы изобретательного начальника. Конечно, это происшествие породило новую волну слухов – как же, собственно, стол попал в здание? Неужели он первым стоял на пустом месте, а потом уж под ним возвели фундамент, потом вокруг построили стены и покрыли крышу?

На самом деле решение загадки было до обидного простым. Стол, разумеется, втащили в здание через окно. Ну и что, что второй этаж? Использовали обыкновенный блок. Ширина оконного проема, в отличие от дверного, вполне позволяла это сделать. Выходит, что все предшественники мадам Зоэ, занимавшие этот кабинет, были настолько глупы, что не додумались до элементарного решения? Кого начальниками назначают-то?

Но Зоя Сергеевна не такая. Она ценит свой стол – под завязку забила его всякими важными бумагами, теперь нужное найти не может, все роется. А в кабинете-то у нее чистота и прохлада, бледно-зеленые воздушные шторы, тонконогие стулья, изящные кофейные чашечки рядом с астматически хрипящей кофемашиной – все под стать легкой и стройной хозяйке... Вдруг я почувствовала странную солидарность по отношению к столу. Мы с ним оба были слишком большие, оба плохо вписывались в окружающую обстановку, нам обоим было мало места – негде развернуться!

– Вот оно! – Мадам Зоэ наконец показалась на поверхности, победно вздымая кулачок с зажатой в нем бумажонкой. – На, смотри, Звонарева, помни мою доброту!

Это оказался красочный проспект кафе «Boule de Suif». Французская кухня – сердце у меня сладко дрогнуло. Но я-то к нему какое имею отношение? Не возьмут же меня так, за здорово живешь, на работу в такое шикарное местечко?

– Правильно, не возьмут, – кивнула мадам Зоэ, читающая по моему лицу, как по открытой книге. – Ты еще мало каши ела... То есть сварила. Но вот официанткой – вполне, вполне!

Я уставилась на директрису во все глаза.

– Да ты не на меня смотри, а в проспектик, – ласково пояснила она.

Я перевернула страницу и узрела коллектив «Boule de Suif». Что ж, теперь мне, по крайней мере, было понятно, по каким параметрам я туда подходила. Общий вес шести официанток, полукругом выстроившихся перед объективом, составлял где-то половину тонны. При этом стоит заметить, что все девушки были очень молоды, очень хороши собой – хорошая кожа, блестящие глаза, пышные волосы – и эффектны. Быть может, тому способствовала и их необыкновенная униформа: узкие черные платья, книзу расширяющиеся пышной белой пеной кружев, с глубоким вырезом, кружевом отороченным, и с кружевным же передничком. Сверкающие туфельки на высоких каблуках... Просто какой-то «Мулен Руж», канкан, оперетта и ревю!

– Плохого я бы тебе не предложила, – снова вклинилась в мои мысли мадам Зоэ. – Хозяин человек порядочный, можно сказать, высоконравственный... Оттуда как раз уволили вот эту девушку, она, э-э-э... оказывала слишком много внимания некоторым посетителям и вела себя... э-э-э...

– Распутно, – подсказала я директрисе.

– Ну, пусть так, – согласилась она, царапая ногтем лицо распущенной официантки. – Администратор кафе – моя старая приятельница. Если тебе действительно нужна работа... Платят там неплохо, но и требуют строго. Работа через двое суток, с четырех часов дня и до одиннадцати вечера. Медкнижка у тебя есть, аттестацию я тебе устрою. Пока будешь числиться стажеркой. Ну как? Звонить? Подходит это тебе?

– Да, пожалуйста, – согласилась я. Сердце у меня бухало в горле, и волновал меня сейчас только один вопрос – как я буду добираться домой, в Перловку, если моя смена кончается в двадцать три часа, а последняя электричка идет в половине двенадцатого? Ну да ничего, главное – зацепиться за это местечко, а там посмотрим!

– Может, с бабушкой посоветуешься? – почувствовав мои сомнения, спросила мадам Зоэ. Трубку она держала на отлете двумя пальцами, как котенка за шкирку.

– Не надо, – возразила я и попросила: – Позвоните, Зоя Сергеевна. Пожалуйста.

– Только, чур, занятия больше не пропускать! А то потребую, чтобы Цыпочка тебя уволила!

– Кто-кто? – переспросила я.

– Для тебя – Цецилия Ивановна!

Я постаралась не улыбаться.

Кафе «Boule de Suif» оказалось дорогим и вполне респектабельным заведением. У него была своя изюминка – нарочитая, бросающаяся в глаза, балансирующая на грани вульгарности. Администрация, как уж могла, лелеяла французский дух кафе, создав для посетителей свою собственную, ушедшую в далекое прошлое или вообще никогда не существовавшую Францию – Францию Мопассана и Тулуз-Лотрека, легкомыслия и галантности. Как вскоре выяснилось, мадам Зоэ и моя новая начальница Цецилия Ивановна когда-то вместе работали в этом кафе официантками, но Зоя Сергеевна сменила поле деятельности, а Цыпочка дослужилась до администратора. Она самолично выдала мне униформу. Платье уволенной за излишнюю любвеобильность девушки пришлось мне как раз впору.

– Вам даже корсета не надо, вот чудо-то! – ахнула Цыпочка.

Корсет? Еще и корсет? Блестящий, эластичный материал, из которого было сшито платье, утягивал меня так, что я едва могла вздохнуть. Грудь прошлой владелицы наряда явно была поменьше моей, моя-то просто рвалась из глубокого декольте.

– Хотите посмотреться в зеркало? – Цыпочка буквально вытолкала меня из подсобного помещения, где происходила примерка, в холл. Там висело большое овальное зеркало в раме, изукрашенной розами и купидонами. Состаренная зеркальная гладь отразила меня поспешно и льстиво – девушку с тонкой талией, широкими бедрами, с полуобнаженной роскошной грудью. Мои ступни казались крошечными в атласных туфельках на высоких каблуках, а подъем был соблазнительно округл. Белые кружева пенились, словно я шла по колено в морской воде.

– Соберите волосы, поднимите их вверх. Распущенных волос у нас не носят, а коса – слишком просто для вас. Заколите вот так... Повыше... Вам надо показывать шею, это стройнит. Ногти короткие, хорошо, но зайдите в салон и сделайте маникюр с прозрачным покрытием. Косметикой и духами не злоупотребляйте. Всегда чулки, всегда! И где ваша улыбка? Улыбайтесь, Евдокия, улыбайтесь почаще! Старайтесь делать это искренне, а для этого думайте о чем-то хорошем. Вы должны думать о госте как о лучшем человеке на земле, только тогда ваш голос и ваша улыбка станут действительно теплыми! Посетитель не хочет видеть мрачных физиономий, тяжелых взглядов, опущенных уголков губ – ему этого хватает дома и на службе. Все личные проблемы, все сердечные драмы оставляйте за порогом кафе, приходите сюда только с положительным настроем. У вас природная грация, но все же вам нужно учиться двигаться, запишитесь на танцы, что ли! Выходите в зал, как модель на подиум, как хозяйка дома к приятным вам гостям. Грация, собранность и ненаигранная радость! Официантка, как настоящая хозяйка приема, должна быть отчасти и психологом – чувствовать гостя, его настроение и эмоции, понимать, с кем разговаривать бодро и весело, а с кем – спокойно и участливо. Читайте его мысли, старайтесь понять, как прошел его день, что его ждет в дальнейшем! И советуйте ему те блюда, которые могут поддержать его и помочь. Вы меня понимаете? Напрасно думают, что обязанности официанта – подай-принеси. Нет, это своего рода поэзия!

Что и говорить, в жизни мне везло на людей, творчески и даже с некоторой долей фанатизма относящихся к своему делу. К сожалению, Цыпочка забыла сказать мне то, что моментально выдал бы на-гора€ иной, не столь романтически настроенный работодатель...

Работать официанткой оказалось трудно.

Очень трудно.

В первую мою рабочую смену меня не пустили к посетителям. Мои напарницы, Надин и Жюли, а в обыденной жизни Наденька и Юлечка, велели мне смотреть и учиться.

Я смотрела, училась и потихоньку приходила в ужас. Их рабочий день начинался, увы, не с примерок нового корсета и не с упражнений в разговорном французском, а с расстановки столов и стульев, как попало сдвинутых уборщицей. Потом девочки накрывали столы, при этом самым внимательным образом проверяя, чтобы скатерти и салфетки были безукоризненно чистыми и накрахмаленными, тарелки – без трещин и сколов, приборы сияли. Протирали и шлифовали, используя какие-то свои заветные приемчики, которым, мне казалось, ни в жизнь не выучиться! С особым шиком стелили скатерти.

– Смотри, – толковала мне Юлечка. – Видишь, как она сложена? Находишь нужные тебе углы одной стороны – второй и третий сверху. Теперь берешься пальцами за эти углы, и – р-раз! – поднимаешь скатерть над столом, чтобы она у тебя надулась, как парус! И пока она медленно опускается – выравниваешь ее так, чтобы вот эти заглаженные швы легли своим пересечением ровно по центру стола. Наука-то нехитрая!

Да уж, нехитрая! Я бы лучше сдала еще один экзамен по химии... Хотя нет, встречаться сейчас со своей учительницей... Не стоит, пожалуй!

– А вот заменить скатерть, если клиент прольет, например, вино, – это действительно высший пилотаж! – «обнадежила» меня Юлечка. – Но ты не бойся, тут главное тренировка!

– Почему высший пилотаж? – не поняла я. – Одну снять, другую расстелить...

– Э-э, подруга, не так-то все просто! Тебе нужно постелить скатерть так, чтобы крышка стола ни на одну секунду не осталась открытой!

– Ничего себе правило. Это почему же?

– Да уж так заведено. И не только у нас, а во всех приличных местах. Ну, кумекай, как это происходит.

– Очень просто, – сказала я, осененная. – Сначала стелешь чистую скатерть на...

– ...на грязную, залитую вином или соусом, – елейным голосом поддакнула Юлечка. – Нет, дорогая, так не делается, это и в санитарных правилах записано! Смотри и учись, пока я жива! Допустим, эта скатерть грязная, так?

Юля подтянула «грязную» скатерть с торца так, чтобы противоположный край приходился ровно по краю стола. Затем вынесла чистую скатерть.

– Видишь, как она свернута? Вчетверо – вдвое, а потом параллельно еще вдвое! Двумя руками берем... Большими и указательными держишь за верхнюю кромочку, а остальными поддерживаешь середину. Теперь взмах!

Скатерть раскрылась, надулась воздухом и стала медленно опускаться. Незаметным движением опытного фокусника Юля опустила руки на крышку стола и, не выпуская из больших и указательных пальцев кромку скатерти, свободными пальцами резко рванула на себя нижнюю скатерть.

– Вуаля!

– Ничего себе... – только и могла я сказать.

– Ну, если пятнышко будет небольшое, можешь бумажной салфеткой промокнуть и полотняной застелить, – милостиво разрешила мне напарница.

И ведь не то чтобы я была полным профаном – в первом семестре у нас был небольшой практический курс официантского дела, я даже сдала зачет и получила заслуженную пятерку, потому что одна из всей группы сумела запомнить, что меню подается с левой стороны, и смогла правильно сервировать стол. Я даже научилась красиво сворачивать салфетки несколькими способами – «бриллиантом», «свечой», «лилией» и самым шикарным образом – «эльфийским сапожком». Но этот бесценный навык, которым я так глупо гордилась, не пригодился мне – в «Boule de Suif» было принято складывать салфетки попросту треугольником.

В общем, беспечное порхание от столика к столику в красивом платье и на высоких каблучках обернулось каторжным трудом. «У официантки и работа чистая, и одежда приглядистая, и сама вертится на виду, глядишь, понравишься какому-нибудь посетителю из холостых», – вспоминала я слова, как-то сказанные мамой, и усмехалась про себя. Даже мне, не самой слабой и, в общем-то, закаленной жизненными обстоятельствами девице, оказалось сложновато продержаться полдня – носить тяжелые подносы, везде и всюду успевать, порхать на каблуках, всегда и по любому поводу улыбаться (искренне улыбаться!). А ведь это я еще не приступила к работе, меня держали на подхвате! И в первый день отпустили с работы пораньше, чтобы я успела на свою электричку. Хотя, полагаю я, не забота обо мне руководила моими новыми коллегами, а желание спокойно разделить между собой щедрые чаевые клиентов...

Глава 6

МАРАСКИНОВАЯ ВИШНЯ

А вот вторая смена закончилась поздно. В разделе чаевых мне, правда, поучаствовать все равно не дали, сказали:

– Ты еще не наработала.

В кафе медленно гас свет, и в обратной пропорции росло мое беспокойство. Где же я буду ночевать? Может быть, можно прикорнуть в официантской, на коротеньком кожаном диванчике?

– Ты что-о! – ужаснулась Юля. – Кафе на сигнализации, датчики движения везде понатыканы. Чуть шевельнешься – сработает вызов.

– Да я не буду шевелиться. Лягу и подремлю до утра.

– Нельзя, – качали головами мои напарницы. – А если тебе в туалет, скажем, приспичит? Да и вообще – узнает Цыпочка, всех нас поувольняют. О чем ты раньше-то думала?

Я действительно допустила некоторое легкомыслие. О, разумеется, у меня была бабушка, которой было вовсе не все равно, где будет ночевать ее внучка, если не под надежным кровом дома в Перловке! Но бабушке-то я как раз и наплела про очень удобный диванчик в официантской и про то, что администрация кафе смотрит на эти ночевки сквозь пальцы.

– Как же мне быть? – чуть не плакала я. – Мне же ночевать негде! Последняя электричка ушла, знакомых у меня в Москве нет...

– Делов-то, – хмыкнула Надин. – Пойдешь с нами клубиться?

– Что делать?

– Ну, в ночной клуб пойдешь? У моего парня день рождения. Поедем вчетвером – я, он, Джулька и его приятель Димочка. Ну, это для Джульки.

– Надежда! – укоризненно воскликнула Юля.

– А что такого? Спешиал фо ю, как говорится! Поехали, Евдокси, поехали, тебе тоже кого-нибудь найдем. Будем зажигать до рассвета!

Я посмотрела на девиц с уважением. После такой тяжелой смены они еще собирались «зажигать»! Нет, я не чувствовала себя способной на такие подвиги. Да и не одета я была для выхода в свет, и денег у меня не было.

– Ладно, ты, я вижу, еще не распробовала настоящей жизни, – вздохнула Надин. – Тогда завезем ее к нам, пусть переночует, а, Юль?

– Да бога ради, – согласилась Юля. – Только чтобы косметику мою не трогать!

– Ни в коем случае, – обещала я. Я бы поклялась сейчас вообще никогда в жизни не пользоваться косметикой, лишь бы найти себе приют на эту ночь. Воображение у меня не ко времени разыгралось, и я так живо представила себе ночевку в чужом подъезде на подоконнике... Воет ветер, шмыгают кошки, хлопают двери... В каком-то фильме я это видела и сильно, видимо, впечатлилась.

– Будешь хорошо себя вести – мы тебя станем каждый раз так пристраивать, – заманчиво пообещала Надин.

Девушки снимали трехкомнатную квартиру – вернее, две смежные комнаты в огромной квартире. Третья комната была заперта. Потолки квартиры, обставленной старинной громоздкой мебелью, тонули в полумраке. На стенах висели непостижимые картины – какие-то космические пейзажи. Паркет под моими ногами застонал и заохал, как привидение, когда мы разулись и двинулись по длинному коридору.

– Там наша спальня, и тебе в ней делать нечего. Здесь гостиная. Ты спишь на диване, белье мы тебе на первый раз дадим. Ты голодная? Нет? Ну и хорошо, а то дома-то мы и еды не держим, только кофе, кефир и хлебцы. Если хочешь принять душ, иди принимай сейчас. Держи. – Надин сунула мне целый ворох тряпья: простыню, полотенце, какой-то халатик. – Мы будем собираться, нам не мешай.

Я никогда в жизни не видела таких ванных комнат – она была огромная, как самая большая комната квартиры, в которой прошло мое детство, мы называли ее залом. Так вот, ванная была, как зал, и в ней было окно с матовыми стеклами, стульчак, похожий на трон, и глубокая ванна на когтистых лапах. Душевая кабина в дальнем углу выглядела неуместно и была больше похожа на машину времени, чем на устройство для мытья. Насилу разобравшись в кнопках, я приняла душ, переоделась в халатик и отправилась обратно. Мне стало жутковато, когда я проходила мимо запертой двери – мне показалось, за ней кто-то стоит.

В комнате Юли и Нади кипели сборы. Ярко горел свет, из колонок лилось воркование Леди Гага, шкафы извергали разноцветные наряды. Пахло духами, пудрой, табаком. Надин у зеркала ожесточенно мазала тенями правый глаз и рассказывала Юле какую-то, очевидно, очень смешную историю про Димочку. Жюли делала сразу несколько дел – курила, хихикала над рассказом подруги, набирала кому-то SMS-сообщение и пальцами правой ноги пыталась поднять с ковра прозрачный серый чулок. Другой чулок уже был на ней.

– Вымылась? – спросила меня Надин и, не дождавшись ответа, продолжила: – Мы будем около пяти-шести. Дверь откроем сами, но, может, слегка пошумим, когда будем укладываться, так что не пугайся. Хочешь, посмотри телевизор.

Ее телефон взорвался пульсирующей мелодией, и почти одновременно под окнами просигналила машина.

– Джулька! Они приехали! Джулька, да натяни ты уже этот чулок! Давай быстрее, мой Альберт не любит ждать, ты же знаешь!

– Уж я бы твоего Альберта... – проворчала Юля, но поднялась неожиданно резво. Видимо, ей не терпелось познакомиться с приятелем Димочкой, который «спешиал фо ю».

Девчонки исчезли стремительно, и я осталась одна в большой и чужой квартире, полной незнакомых запахов и звуков, живущей какой-то своей неведомой жизнью. Потрескивал паркет, урчали батареи, из углов ползли шорохи. Несмотря на усталость, я отчего-то совсем расхотела спать. Вдруг я пожалела, что не поехала с напарницами в клуб. Сейчас они, наверное, мчатся на машине по ночной Москве, а в клубе будет музыка, разноцветные коктейли, дурацкие конкурсы... Весело же! Но поздно пить боржоми, как говорит мама. Я постелила себе на диване. Диван был зеленый, бархатный, пах пылью и оказался очень жестким. Пружины в нем были сделаны, похоже, из железобетона. Над диваном висела странная картина – небольшое полотно изображало вишневое деревце, усыпанное алыми вишнями. Все было бы ничего, но деревце висело вверх ногами в какой-то космической пустоте, и на его корнях расселись сутулые черные птицы. Мне стало не по себе.

Я погасила свет и включила маленький телевизор, но он почему-то показывал только один канал – MTV. Ведущие кричали попугайскими голосами. Убавила звук, покрутилась на своем неудобном ложе. Все же мне удалось отчалить в тяжелый сон.

Не знаю, сколько времени я спала, но вскоре проснулась, как от толчка. Какой-то звук разбудил меня, но какой? Неужели девчонки вернулись из клуба? Так рано? Верней, так поздно? Или, скорее всего, просто хлопнула дверь соседней квартиры, а я уж и всполошилась. Или диванная пружина больно ткнула меня в бок? А вдруг в квартиру лезут грабители? Брать-то тут, положим, особенно и нечего – если воры не окажутся любителями антиквариата, разумеется...

Я напряженно прислушивалась, но в квартире царила все та же неверная тишина, и звуков человеческого присутствия не появилось – если не считать моего сосредоточенного сопения. Кажется, все было в порядке. Можно было продолжать спать. Но Морфей покинул меня окончательно, зато пришел голод. Мне вдруг страшно захотелось есть – со мной вообще такое бывало по ночам. Эх, вот как было у нас дома: в любое время дня и ночи есть пироги, и ешь сколько влезет. Еще можно к пирогам сварить себе какао, густое и сладкое. А в Перловке полный холодильник молока – ледяного, сладкого молока, какое бывает только в деревне, и свежий хлеб из местной пекарни, необыкновенно вкусный... Что там, Надин говорила, есть у них в холодильнике? Кефир и хлебцы? Это, конечно, не разговор... Кефир жидкий, кислый, зерновые хлебцы засохли или прогоркли.

Однако, как я ни вертелась, как ни утыкалась физиономией в подушку, но справиться с собой мне не удавалось. Внезапно я поняла, что очень люблю прохладный и кисловатый кефир, а зерновые хлебцы вообще моя любимая еда, они ведь такие полезные! Дальнейшая борьба была бессмысленна, я капитулировала и, встав с дивана (он застонал всеми пружинами, как будто не они меня, а я их все это время терзала!), поплелась на кухню. Там я еще не была, но меня вел голод, и я к тому же ориентировалась на урчание холодильника, очевидно, такого же старомодного, как и все в этой квартире. Остановившись на пороге, я нащупала выключатель. Свет вспыхнул, и я едва не заорала в голос.

Я действительно была в квартире не одна.

На стуле у окна сидела женщина и курила.

Я поняла, что заметила огонек ее сигареты еще до того, как зажгла свет, но не успела обработать эту информацию.

– Добрый вечер, – сказала она мне после небольшой паузы.

– Добрый вечер, – машинально согласилась я, а потом спохватилась и спросила: – Вы кто?

– Кажется, это я должна интересоваться, кто вы, голубушка. Я, к примеру, хозяйка этой квартиры. А вас я здесь в первый раз вижу. И, кстати, просила своих квартиранток обойтись без гостей и шумных гулянок.

Мои глаза постепенно привыкали к яркому свету. Теперь я могла видеть, что моей собеседнице, пожалуй, около тридцати лет, что она очень просто одета – в черные джинсы и черную же водолазку, а на шее у нее странное асимметричное украшение из мерцающих голубых камней, соединенных толстой серебряной цепью. Светлые волосы у ночной гостьи (собственно, гостьей-то являлась я, а она была как раз хозяйкой) были коротко острижены, и от этого ее лицо показалось мне очень ярким и ослепительно красивым – белая кожа, монгольский разрез темно-синих глаз, короткий вздернутый нос и подкрашенные красной помадой полные губы. Женщина смотрела на меня с добродушной насмешкой, и я приободрилась.

– А я подруга Юли и Надежды. Мы работаем вместе...

– Ага, официанточка, – кивнула женщина и дала мне знак продолжать.

– Мне домой далеко ехать, и они позвали меня переночевать, а сами ушли в клуб. Я не шумела, ничего не делала, просто хотела лечь и поспать, но захотела попить, – одним духом выложила я.

– Тогда, я думаю, все в порядке, – кивнула женщина. Ее губы подрагивали, она усмехалась. – Инцидент исчерпан. Что будете пить?

– А?

– Вы же пить хотели. Вот я и спрашиваю: что будете пить? У меня есть бутылка минералки, имеется кофе, в шкафчике была бутылка мараскино, если, конечно, ваши подружки не выпили...

С этими словами она поднялась со стула, оказавшись высокой – выше меня, и полезла в шкафчик старинного громоздкого буфета. Скрипнули проржавевшие петли, пробежал по белокафельным стенам алый всполох от красного стекла дверцы, заблестела бутылка с бесцветным содержимым и яркой этикеткой.

– Да нет же, не посмели... Так что же? Кофе варить?

По-хорошему мне следовало бы как можно более вежливо отказаться и от кофе, и от незнакомого мне, но такого заманчивого мараскино, ограничиться стаканом воды из-под крана и уйти на жесткий зеленый диван. Но я, как вы уже догадались, крайне редко поступала так, как мне следовало поступить, предпочитая повиноваться зову сердца.

И я кивнула.

– Спасибо, не откажусь.

...Незнакомка в черном священнодействовала. Из того же шкафчика появились кофейные зерна в полотняном мешочке, старинная ручная меленка (на белом фаянсе голубые голландские пейзажи), медная турка, какие-то пакетики и свертки, баночка загустевшего меда и чашечки, покрытые вуалью трещин. Она варила кофе артистически. Смолов зерна в невесомую ароматную пыль, разогрела турку на небольшом огне и только потом засыпала в нее три ложечки кофе. Склоняясь над ним, как над ребенком, добавляла по щепотке корицу и мускатный орех, мешала ложечкой, снимала ею светлую пенку, образовывающуюся во время закипания. Чашечки она тоже прогрела под моим удивленным, должно быть, взглядом. Быстро подняла турку с поднявшимся кофе, снова опустила ее на огонь, помешала ложечкой и сказала:

– Раз-два, кофе готов.

Сваренный и разлитый по чашкам кофе благоухал почти невыносимо прекрасно, его покрывала плотная кремовая пена, и на вкус он был – как соблазн.

– Мы еще не познакомились, – сказала я, наблюдая, как она открывает банку с медом, крутит ложечкой в светло-янтарной засахарившейся массе.

– Да, это важно, – серьезно кивнула она. – Меня зовут Соня. Не Софья, а именно Соня. Как Соня Делоне^[1].

– Кто это? – спросила я, и по ее медленному взгляду поняла, что попала впросак. Очевидно, все прогрессивное человечество должно было знать Соню Делоне, кем бы она ни была – корпулентной оперной певицей, плодовитой писательницей, выдающей на-гора€ шесть сентиментальных романов в год, или манекенщицей с фигурой борзой собаки и свирепым выражением лица.

– Неважно. Будете пить мараскино? На ночь очень хорошо.

Я согласилась, и Соня достала из буфета две узкие радужные рюмочки, которые, как и все в этой удивительной квартире, казались очень старыми. Бесцветный ликер оказался очень густым и крепким, с сильным привкусом вишневой косточки. На губах осталась сладость и терпкость, неповторимый нежный аромат, перехватило дух. У меня слегка закружилась голова.

– Не понравился? – усмехнулась Соня.

– Я... Я не знаю. Это ведь вишня? Но такая вишня, как там, в гостиной – висит картина. Дерево вверх ногами, в пустоте.

– Эта картина называется «Вишня мараскино в цвету», – кивнула Соня. – И я ее автор.

...У меня никогда не было подруги.

Настоящей подруги, такой, которой можно было бы рассказать о себе все. Были девчонки-одноклассницы, относившиеся ко мне кто лучше, кто хуже. Обычная девичья болтовня, пересыпанная сплетнями и хихиканьем. Совместные прогулки, походы в магазины и кино. Но подруги у меня не было. Пожалуй, Соня могла бы ею стать. С ней было так интересно говорить! Она так все понимала! Слово за слово я рассказала ей, как попала в ее квартиру. Как устроилась работать в «Boule de Suif». И даже как приехала в Перловку. Разумеется, кое-какие детали я скрывала, но скрыть всю правду от острого взора художницы не представлялось возможным. Она видела недостающие детали, но не задавала мне лишних вопросов.

– Знаете, мне кажется, у вас очень необычная судьба, – сказала она, отвлекаясь на то, чтобы сварить очередную порцию кофе. – И прошлая, и будущая. У вас нестандартная внешность, но еще более нестандартное отношение к людям. Обычно человек воспринимает окружающих как декорацию собственной жизни, и только лишь. А вы... вы способны видеть людей со всеми их недостатками и прощать им их несовершенства. Вернее, даже не прощать, а даже не задумываться о прощении... Принимать людей как данность... Это прекрасное свойство вашей души. И мне так нравится, как вы рассказываете о своей профессии. Я совершенно не умею готовить, кофе – верх моего кулинарного мастерства. Но то, что вы рассказываете, – так поэтично, так изысканно. Кухня мне всегда казалась чем-то низким. Ненавижу запах жареного лука, кулинарного жира...

– При современном уровне бытовой техники это не проблема. Сейчас такие вытяжки...

– Да-да, я об этом не подумала. Знаете, а мне ведь может понадобиться ваша помощь.

Мне польстили эти слова. Что может понадобиться такой изысканной красавице, даме из московской богемы, художнице, от меня, провинциальной девчонки-поварихи?

– Видите ли, я устраиваю у себя небольшой прием. Будет человек пятнадцать-двадцать гостей. Нужно приготовить и подать легкую закуску. Обычно я просто предлагаю бокал шампанского, фрукты, какой-нибудь там сыр... Но этот случай для меня особенный. Мне бы хотелось, чтобы это было что-то в самом деле изысканное, нежное и легкое. Вы меня понимаете?

Я с удовольствием кивнула и засыпала собеседницу названиями закусок, о большей части которых только слышала от мсье Риво: канапе с муссом из сыра рокфор с грецкими орехами и прованскими травами; кристализе из утиной печени на имбирном прянике; турнедо из индейки с горчичными зернами; медальоны из телятины с веточками розмарина.

– Так... так... – кивала Соня. – Вы обдумайте все это как следует, хорошо? Вы меня просто выручите! Разумеется, ваша помощь будет хорошо оплачена... Давайте я запишу ваш телефон, на днях мы свяжемся и договоримся обо всем. Прием только двадцать восьмого, мы все успеем. А теперь, как ни жаль, мне необходимо ехать.

Мне было жаль, что она уезжает. Пожалуй, я могла бы просидеть всю ночь до рассвета на кухне, разговаривая с ней и потягивая крепкий кофе из старинных чашечек. Она, должно быть, интуитивно почувствовала мое огорчение, потому что взяла меня за локоть и дружески пожала. Рука у нее была узкая, прохладная, с тонкими, но сильными пальцами художницы.

– Мы скоро увидимся, – сказала Соня ободряюще.

Она взяла какую-то сумку – вероятно, с вещами, за которыми и приходила, и ушла. А я вернулась на зеленый диван. Теперь я уже знала, что диван принадлежал Сониному дедушке – боевому генералу. Обстановку этой гостиной он привез из Германии в качестве трофея...

Мысли у меня путались, на губах все еще ощущался терпкий вкус ликера мараскино. Я заснула и, несмотря на большое количество выпитого кофе, проспала до утра. Меня не разбудило даже возвращение Юли и Нади из ночного клуба, а ведь судя по разбросанной повсюду одежде и валяющейся посреди коридора вешалке, возвращение у них было шумное... Меня разбудил звонок будильника, я вскочила и, наскоро приведя себя в порядок, поехала в колледж. Меня терзало сомнение: сказать ли девчонкам о позднем визите их квартирной хозяйки или не стоит? Но они еще спали, и я решила не говорить. Да и зачем? Кажется, у нее не было к ним претензий насчет гостей?

Я не надеялась на то, что Соня позвонит мне, несмотря на то что она аккуратно записала номер моего телефона в память своего шикарного мобильного. При свете дня все выглядело немного иначе, чем там, на таинственно освещенной кухне, полной ароматов кофе, пряностей, мараскиновой вишни. Теперь я была уверена, что она просто хотела сказать мне что-то приятное. Ведь она может обратиться в любой ресторан, еду привезут, сервируют и подадут, да что там – у нее на квартире живут две превосходно обученные официантки, а она выбирает меня! Огорошенная этими несвоевременными мыслями, я игнорировала ее просьбу обдумать меню, поэтому звонок Сони застал меня врасплох.

Она позвонила на следующий день. У меня заканчивались занятия в Академии вкуса. Мишель Риво со свойственной ему страстностью воспевал шодо.

– Шодо! Шодо – это не просто взбитые с вином и сахаром желтки куриных яиц! Шодо – это поэма чувственности! Недаром шодо с давних пор был традиционным свадебным десертом, который воздушная невеста собственными ручками взбивала для жениха. Желток есть сильный афродизиак, он повышает мужскую силу. Жаждущая страсти невеста добавляет коньяк. Ожидающая нежности – сладкий херес... Оставьте миксеры и блендеры! Взбивайте шодо руками, отдайте десерту свое тепло, свои...

И тут у меня зазвонил телефон.

Он вообще-то редко звонил.

Бабушка меня не беспокоила, потому что знала, когда именно у меня занятия. Мама звонила по вечерам. А знакомых у меня не было. Поэтому я сама испугалась, когда телефон взорвался неуместно писклявой мелодией, и даже не заметила сдвинувшихся бровей Мишеля Риво. А это уже, в своем роде, прецедент. Извиняясь и кланяясь, как игрушечная собачка с болтающейся головой, которых водители маршруток любят ставить перед лобовым стеклом, я выбежала в коридор и ответила наконец на звонок.

Это была Соня.

– Здравствуйте, Евдокия. Я отвлекла вас? Нет? Прекрасно. Не могли бы вы встретиться со мной сегодня, обсудить наш с вами прием? Да? Хорошо. Я заеду за вами к двум. До встречи.

Я вернулась в класс и выслушала небольшую проповедь мсье Риво на его излюбленную тему: «Профессия должна стать смыслом вашей жизни!»

– Впрочем, – заметил он в конце, – мадемуазель Звонарева внушает мне некоторую надежду. В отличие от остальных! Только ее нежные девичьи ручки оказались способны сбить желтки, как полагается, до плотной пены. Все остальные – слабаки и ничтожества, пригодные только для ресторана «Макдоналдс»!

И мэтр грозным взором обвел своих учеников.

Без пятнадцати два я торчала у ворот колледжа, ежась от холода в своем жиденьком пуховичке, переминалась с ноги на ногу и соображала, что бы такое предложить Соне для меню «нашего» приема, чтобы и гостей впечатлить, и чтобы я сумела это приготовить. Накануне у меня состоялся разговор с бабушкой, которая отнеслась с некоторым сомнением к моему желанию работать еще где-то.

– Ты очень большую ношу взваливаешь на себя, моя девочка, – сказала она мне. – Учеба в колледже, потом эти дополнительные занятия, да еще твоя работа в кафе... И дорога туда-обратно занимает так много времени... Я вполне понимаю твое желание совершенствоваться, делать карьеру, но ведь тебе нужно оставить немного личного времени для себя, для чтения книг, вообще для какой-то культурной жизни. Хотя бы для встреч с друзьями – ходить в кино, на танцы...

– У меня нет друзей, – сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало не слишком уж печально. – А книги я читаю в электричке. Но в них все равно пишут одну только неправду.

– Прямо-таки во всех? – делано ужаснулась бабушка. – Неужели тебе не нравится ни одна книга? Какую последнюю книгу ты читала?

– Похлебкина^[2]. Ничего, толково пишет, – вынуждена была признать я и под бабушкин смех удалилась на кухню, где у меня в духовке дозревал мясной рулет с оливками и каперсами.

В действительности я совершенно не огорчалась по поводу отсутствия у меня друзей. Роскошь человеческого общения, в юности часто замешенного на бессмысленной болтовне, неразборчивом сексе и дешевом алкоголе, не казалась мне чем-то соблазнительным. Друзей заменяла мне еда, моими подружками-болтушками были глазированные булочки, приятелями – пикантные маринады. Лучшее кино показывали мне сквозь стеклянную стенку духовки, лучшие танцы я танцевала вокруг разделочной доски – так первобытный человек плясал над куском мяса! И только глоток искусительно-сладкого, тревожно-жгучего ликера мараскино пробудил во мне какие-то ожидания и мечты...

Соня приехала за мной в красном автомобильчике, и воспоминание об утраченной, навеки отлетевшей в неведомую даль Гаруде больно кольнуло мое сердце. Впрочем, я вскоре утешилась. В салоне было тепло, приятно пахло духами и вишневым табаком. Соня выглядела очень эффектно в коротенькой меховой курточке. Мне казалось невероятным, что с этой красивой, утонченной дамой я могла запросто болтать на кухне, коротая ночь за чашечкой крепкого кофе.

– Мне нужно съездить в пару мест, прокатитесь со мной? По дороге поговорим, а потом выпьем кофе где-нибудь, не возражаете?

Разумеется, какие тут могли быть возражения! Только вот говорить было особенно не о чем – я ведь так и не придумала меню, в чем и призналась Соне с максимально возможной откровенностью.

– Я не знаю возможностей вашей кухни и к тому же плохо представляю себе, какого плана нужно подавать закуски, что больше подойдет к стилю вашего вечера, вашего дома. Может быть, это будет средиземноморская вечеринка?

– Средиземноморская, прекрасно!

– Или в японском стиле?

– В японском тоже хорошо!

– Или...

– Ах, Евдокия, давайте оставим эти пустые предположения. Просто поедемте ко мне и разберемся на месте. Ну? Едем?

– Едем.

Красный автомобиль заложил рискованный вираж. Через полчаса, чудом миновав пробки, мы оказались в доме, где жила Соня. По дороге она отчего-то пустилась рассказывать мне о своем детстве.

– Я сначала долго жила в той квартире, где мы с вами встретились. Меня воспитали бабушка с дедушкой. Вы видели, какая там мебель, какая атмосфера. Мне казалось, что я живу в старинной шкатулке – красивой, резной, но невыносимо скучной и душной. Бабушка с дедушкой были хорошими, добрыми людьми, но со своими странными правилами. Например, мне нужно было непременно учиться играть на фортепьяно, а я хотела не играть гаммы, а рисовать, все время убегала с уроков. Сидела в скверике с блокнотом и карандашом. Тогда бабушка стала привязывать меня к инструменту. Если еще раз навестите своих подружек, присмотритесь, и увидите на ножке фортепьяно круглый след от веревки. Один конец бабушка привязывала к ножке, а другой – к моей ноге. А еще мне заплетали косы и повязывали банты до окончания школы.

Соня рассмеялась.

– Я была уже такая длинная деваха – и с бантиками! Как ярмарочный столб! Но дедушка считал, что у школьницы обязательно должны быть косы и бантики, «и никаких гвоздей»! И никаких брюк, никаких свитеров! Платья с оборочками и рюшечками: белые, голубые, розовые, в цветочек, в горошек... Меня возили к портнихе, которая уже совершенно выжила из ума и шила фасоны времен своей молодости, но мы давали ей шить мою одежду, потому что она могла потрафить дедову характеру... А характер у него был крутой. Но, правда, когда я наутро после выпускного пошла в парикмахерскую и подстриглась – ни слова не сказал. Все в порядке, я теперь девушка, могу носить взрослую прическу. И вот я стала замечать, что год за годом стригусь все короче. Так я скоро наголо побреюсь! До восемнадцати лет не разрешали встречаться с молодыми людьми, а после восемнадцати каждого парня, которого видели со мной рядом, автоматически записывали в женихи... Представляете?

– Строгие они у вас. У меня бабушка гораздо более либеральная.

– Да уж, это я поняла. Мои ни за что не разрешили бы мне ночевать вне дома. Даже если я шла в гости к подружке – только до девяти часов вечера! Да еще позвонят десять раз, проверят, как там дела, все ли в порядке. А потом еще дедушка приедет меня встречать на своей «Волге», чтобы, не дай бог, какой-нибудь хлыщ не увязался провожать меня! А какие могли быть кавалеры, если я носила косы, банты и хлопчатобумажные чулки – капроновые школьницам не полагаются!

Я смутно заподозрила, что Соне гораздо больше лет, чем показалось мне вначале.

– А ваши родители? – спросила я. – Они как относились к таким... методам воспитания.

– Они погибли, – ответила Соня. – Автокатастрофа. Мне было всего два года. Они с отцом ехали с дачи, мама была за рулем. Говорили, она всегда водила несколько... эксцентрично. У мамы был характер, она была консерваторка, красавица. Гастролировала с концертами, большой успех имела. У меня до сих пор хранятся афиши. А замуж вышла за совсем простого человека, мелкого служащего. Дед никак не мог с этим смириться, не давал ей зарегистрировать брак, прятал ее паспорт. Успокоился, только когда узнал, что дочь беременна. Когда мать родила, увез ее из родильного дома к себе, не хотел отпускать в ту квартиру, где она жила с мужем. Сказал даже: «Езжай туда одна, а ребенка оставь нам с матерью. Мы ее вырастим». Она не согласилась, конечно. Но через два года я все равно к ним вернулась...

Я сидела почти не дыша, у меня щипало в носу. Было жалко и Сонину маму, и Соню, и даже ее деда – властного, но хорошего, должно быть, человека.

– Растили они меня, как принцессу, – в смысле, следили, чтобы я с чернью не сближалась. Очень боялись, что повторю мамину судьбу. А я так и не поняла, что такого ужасного было в ее замужестве? Они даже фотографий отца не сохранили, не знаю, как он выглядел. Бабушка в разговоре с подругой называла его «кобель» и «черт» – она слова, бывало, употребляла удивительно грубые, несмотря на то что была дамой вполне интеллигентной... Так я нарисовала такого чертика с грустной собачьей мордой и написала «папа». Бабушка нашла и очень сердилась, сердилась и смеялась одновременно. Гоняли они моих кавалеров, запугивали меня, как могли – и болезнями постыдными, и «в подоле принесешь», и позор-то это какой для девушки на всю жизнь... Помню, пошла в кино с мальчишками, с одноклассниками, а дед уехал как раз куда-то на встречу с однополчанами. Вот мы и решили после сеанса еще погулять немножко, да и загулялись. Так вот мы идем по улице – уже темно, мне не по себе, а бабушка увидела нас с балкона и выбежала. Бежит она нам навстречу – как сейчас вижу! – такая высокая, стройная, седые волосы стоят вокруг лица, как у Медузы горгоны, на ней красный шелковый халат с вышитыми драконами, и от движения кажется, что драконы ожили и шевелятся. И она кричит: «Где твоя девичья честь?! Где твоя девичья честь?!» Мальчишки испугались да как прыснули врассыпную... А из окон соседи выглядывают, стыдобища! В общем... А вот мы уже и приехали.

Я взглянула на Соню новыми глазами. До этой короткой исповеди в автомобиле она казалась мне небожительницей, высшим существом, женщиной, которая сама распоряжается своей жизнью. Теперь к этому преклонению примешалось чувство жалости, Соня стала мне ближе, как будто рядом со мной сидела моя ровесница и жаловалась, что родители не отпустили ее в клуб с мальчиком.

Ее квартира представляла собой такой разительный контраст с домом ее бабушки и дедушки, что вряд ли это можно было считать простой случайностью. Там были укромные углы, закутки и мебель, много мебели, торчащей изо всех углов прихотливо выгнутыми ножками, рукоятками, какими-то загогулинами и завитками. Здесь было много свободного пространства и минимум обстановки. Там был дубовый паркет, пыльные шторы, ковры, плюш и бархат – здесь гладкие, белые доски пола, легкие жалюзи на окнах. В той квартире был полумрак, а здесь свет, много света. Он шел отовсюду – и из огромных окон, и с потолка, от стен, даже, кажется, снизу, из пола. Я подумала, что обилие этого теплого розоватого света должно самым благоприятным образом сказываться на внешности женщины – мне самой очень польстило большое зеркало в прихожей.

В Сониной кухне я припомнила душевую кабину, выглядевшую, как машина времени. Это явно был ее вкус – кухня походила на космический корабль, казалось, что она вот-вот сорвется и взлетит в стратосферу, оставляя за собой след рычащего пламени из газовых горелок. Хромированные поверхности, идеально прозрачное стекло, нигде ни одного пятнышка, ни одной туманности. На этой кухне нельзя было найти, к примеру, стыдливо втиснутое в уголок и присохшее там полотенце, здесь было куда чище, чем на кухне в «Boule de Suif».

Соня смотрела на меня с улыбкой – видимо, ей льстило мое простодушное восхищение.

– Ну так как, мастерица? Подходят ли мои скромные пенаты для вашего кулинарного мастерства? Ножи... Разделочные доски... Сковороды... Всего ли тут достаточно?

– Не то слово, – пробормотала я. – Пожалуй, даже чересчур. А что вот это такое?

Неопознанный прибор выглядел как внушительных объемов кастрюля, снабженная выключателями, датчиками, трубочками и проводками. Ничего подобного я в жизни не видела.

– А вы как думаете? На что похоже?

– На соковарку. У нас дома была такая, из нержавейки.

Соня несколько раз свела ладони, бесшумно аплодируя мне.

– Вы почти угадали. Пожалуй, вы и в самом деле гений кулинарии, такая интуиция. Видите ли, сей суперсовременный прибор называется «Гастровак». Французы мне подарили. Так вот, эта штука может придать одному продукту вкус другого. Понимаете?

– Не совсем. Как это может произойти?

– Ах, да я и сама не знаю. При нем была инструкция, но она на французском языке. А я во французском не сильна, так, могу поддержать салонную беседу. Что-то там было о принципе вакуумного отжима. В общем, ты кладешь туда два продукта, один из которых полностью выжимается, а его соком насыщается другой продукт. То есть это действительно в своем роде соковыжималка... И соковжималка одновременно.

– Но это же потрясающе, – пробормотала я, таращась на необыкновенный агрегат.

– В общем, да. Хотя ни за чем не нужно, так, игрушка. Можно приготовить, например, груши со вкусом мяса...

– Рыбу со вкусом бананов...

– Креветки со вкусом сала!

– Сало со вкусом шоколада!

Мы расхохотались.

– Надо будет сказать господину Риво, – сказала я сквозь смех. – Знает ли он что-нибудь о таком приборе?

– Вы знакомы с Мишелем Риво? – подняла узкие брови Соня.

– Да. Я же вам говорила. Академия вкуса...

– Возможно, возможно. Я просто плохо вас поняла. Значит, эти курсы ведет сам Риво? Ну что ж, это прекрасно. Тогда, может быть, остановимся на французской кухне? И вы приготовите нам что-то из того, чему вас научил ваш мастер.

Я была рада ее энтузиазму, но все же у меня в голове не укладывалось – значит, она не знала или не помнила о том, что я учусь у Мишеля Риво... Так что же, пригласила первую попавшуюся девчонку-поваришку готовить свой фуршет? Это было непонятно, немыслимо. Но Соня смотрела на меня с таким веселым ожиданием в глазах и так бодро похлопывала блокнотом по мраморной столешнице, что я отмела все сомнения и сказала:

– Тогда приступим. Вот что я хочу предложить: во-первых, жюльен «Сен-Жак» – креветки, мидии, гребешок, грибы в сливочном соусе под сырной корочкой. Потом мусс из лосося, запеченный в тарталетках. Медальоны из телятины в соусе демиглас... Две-три разновидности канапе: канапе «По-нормандски» с голубым сливочным сыром, яблоками и поджаренными грецкими орехами; канапе «Провансаль» – мидии на гренке с шафрановым соусом; канапе «Бри сыр» – бри, обжаренный в сухарях, со свежей малиной. Ну и на десерт профитроли с лимонной начинкой и мусс «Ментенон», трехслойный – из горького шоколада, желированного шампанского и ананаса. Любимый десерт Людовика XIV... Или Людовика XV, я их путаю, признаться.

Соня выглядела довольной, как кошка, поймавшая мышь. Предложенное мною меню явно ее устроило, и это было тем более приятно, что десерт «Ментенон», якобы страстно обожаемый кем-то из французских королей, я только что придумала сама. Мы принялись обсуждать закупку продуктов.

– Сомневаюсь я, – качала головой Соня, – очень сомневаюсь, что в Москве сейчас можно найти свежую малину.

– Как? – удивилась я. – Я недавно только видела... В таких пластиковых контейнерах. И малину, и клубнику, и ежевику, и еще не пойми что. Дорого, конечно...

– Есть-то она есть, да вот какова на вкус? Вернее, никакого вкуса у нее вовсе нет. Нельзя ли малину чем-то заменить? Тем же ломтиком ананаса, например? Я не скажу мсье Риво!

И Соня лучезарно улыбнулась мне. Внезапно за ее спиной на пороге показался высокий мужчина. Он вел за руку девочку лет трех. Девочка была одета, как принцесса, – в длинное платье с оборочками, сшитое из переливчато-розовой тафты. Ее каштановые волосы были заплетены в две тугих косы, каждую из которых украшал пышный розовый бант. Бледное личико с круглыми щеками было серьезным. Она осторожно ступала полненькими ножками – на ней были туфельки на невысоком, но все же заметном каблучке. Явление этой малышки, словно бы вышедшей из недавнего Сониного рассказа о своем детстве, потрясло меня так, что я едва ответила на приветствие мужчины.

– А вот и наша принцесса! – вскрикнула Соня, обнимая девочку. – Здравствуй, дорогой. Евдокия, это мой муж Камиль и наша дочка, Агата. Дорогой, а это Евдокия, та самая, что согласилась помочь нам с фуршетом.

Камиль посмотрел с интересом на меня, я – на него. После того, что Соня рассказала мне по дороге, мне казалось, она должна быть не замужем.

– Очень рассчитываю на вас. Для Сони так много значит этот прием... Обещайте мне сделать ее счастливой.

– Я постараюсь, – кивнула я, ежась под его оценивающим взглядом.

– Ты не представляешь, какое мы сочиняем меню, – похвасталась Соня, торжествующе помахав блокнотом. – Изысканное! Изощренное! Не хочешь принять участие в выборе вин?

– Я потом дам свои бесценные советы, – улыбнулся Камиль. – Сейчас мы едем на обед к бабушке с дедушкой. Ну, развлекайтесь, девочки. Агата, поцелуй мамочку и пойдем, наденем шубку.

Девочка ткнулась лицом в подставленную щеку Сони и что-то зашептала ей на ухо. Камиль смотрел с улыбкой на эту умилительную сцену, и я вдруг почувствовала печаль.

Но потом Сонин муж и дочка ушли, а Соня сварила очень вкусный кофе и принялась рассказывать мне, как на ее выставке во Франции рабочие повесили одну из абстракций вверх ногами.

– А когда я упрекнула их, они сказали: «Мы не могли понять, мадам, где у нее верх, а где низ! В багетной мастерской тоже не поняли!»

Соне, видимо, нравилось, как я реагирую на ее остроумие, и она просто забросала меня забавными историями и анекдотами. От смеха у меня заболел живот, от крепкого кофе стучало сердце. Я чувствовала себя превосходно. Соня подвезла меня до вокзала, и мы уговорились встретиться через два дня, чтобы вместе купить продукты для фуршета.

На следующий день произошло еще кое-что, достойное упоминания.

Была моя смена в «Boule de Suif».

К счастью, народу в тот день было немного. В «Boule de Suif» вообще редко бывали аншлаги, это было скорее заведение для избранных. Некоторых избранных я уже знала в лицо – человека с сероватым лицом почечника, заказывавшего варенную на пару рыбу; трех шумных подруг, забегавших после фитнеса подкрепиться птифурами; парочку любовников, всегда садившуюся у окна, – он с аппетитом ел, поглядывал на часы, а она смотрела на него так, словно вот-вот заплачет... По пятницам приходила конопатенькая девушка, про которую мне сразу же сказали, что она дочка олигарха. Девушка лакомилась фирменными «драгоценными» меренгами, как простая смертная. Впрочем, простым смертным «драгоценных» меренг не доставалось никогда.

В общем, я не сказать чтобы очень уж была занята, когда на пороге официантской появилась Цецилия Ивановна, Цыпочка. За рукав куртки она влекла какого-то паренька, облик которого был бы совсем уж неприметным, если бы не прыщи.

– Этот молодой человек утверждает, что ему нужны вы! – произнесла Цецилия Ивановна и подбоченилась, словно сварливая жена, намеревающаяся закатить неверному мужу скандал.

– Евдокия Звонарева? – прошептал юноша. – Вам посылка. Распишитесь, пожалуйста.

Он подсунул мне фирменный бланк, и я поставила свою подпись, все еще недоумевая.

– Прошу вас... – В моих руках оказался объемный, но легкий пакет в белой бумаге.

– Так вы курьер? – разочарованно протянула Цыпочка. – Сразу бы и сказали...

– Я и говорил, – проблеял парнишка, но счел за благо не вступать с Цыпочкой в спор, а поскорей удалиться.

– В другой раз милости просим с черного хода! – крикнула Цецилия Ивановна ему вслед и подступила ко мне: – Евдокси, что там? Что в этом пакете? Кто это вам прислал?

– Не знаю, – призналась я. – На бланке не было имени отправителя.

– Так открывайте же. Нет! Стойте! А что, если это террористический акт? Вдруг там тротил... Или гексаген... Или споры сибирской язвы?

У меня чесался язык сказать, кто здесь есть сибирская язва, но я воздержалась и рванула обертку, оказавшуюся необыкновенно шелковистой и приятной на ощупь.

Разумеется, это были цветы. Огромный букет ирисов и тюльпанов, такой неуместно прекрасный в заснеженной Москве. В переплетении белел прямоугольник визитной карточки, но на ней не было имени загадочного дарителя, только от руки написанное: «Pour une...»

– Что это значит? – спросила я у Цецилии Ивановны, которая прочитала записку через мое плечо.

– Я думала, вам виднее, – проворчала она, но все же ответила: – Это значит «единственной», «для единственной». Кто-то очень красиво ухаживает за вами, дитя мое. Вот я помню, за мной однажды...

Но мне не пришлось узнать, какая любовная история имела место быть в жизни нашего администратора – ее позвали. Цецилия Ивановна побежала на зов, бросив мне на прощание:

– Но я не допущу, чтобы все эти шуры-муры отражались на вашей работоспособности!

А то как же, подумала я, погружая лицо в прохладные цветы. Разумеется, этого нельзя допускать.

Я была уверена: цветы мне прислал Мишель Риво. А кто же еще? Не Плотников же? От Плотникова, пожалуй, дождешься. Нет, эта шелковистая бумага, это тонкое сочетание палевых тюльпанов и насыщенно-лиловых ирисов, эта визитная карточка с изящной надписью на французском... Я тихо засмеялась от счастья, я была уверена, что замечена и что мои чувства к мэтру не останутся безответными.

Правда, цветы пришлось оставить в кафе. Они бы все равно замерзли в электричке – в этот день меня снова отпустили пораньше, чтобы я успела доехать домой. Но цветы все равно были моими, у меня, подаренными мне, я ощущала водянистый аромат ирисов и горьковатый запах тюльпанов, чувствовала прикосновение лепестков к своему лицу... и сохранила визитную карточку, прямоугольник картона с надписью «Pour une...».

А на следующий день мы с Соней покупали продукты – обе были в хорошем настроении, шутили, визжали, носились между полками, умудрились разбить банку жемчужного лука, купили все нужное и много лишнего, поехали к ней домой и выпили там бутылку вина, болтая и смеясь.

Но уже совсем в другом настроении я готовила для нее фуршет. Мне было ужасно страшно. В самом деле, думала я, зачем было браться, если не уверена в своих силах? Сначала все шло как по маслу, я была вполне уверена, что приготовленные мною кушанья можно будет съесть, но ведь на фуршете важна и другая сторона, эстетическая... Что, если на блюде останутся крошки? Ах ты, батюшки, шафрановый соус не загустевает! Шампанское не желируется! Как хорошо, что продаются готовые тарталетки, ужасно было бы, если бы мне пришлось еще и печь их в незнакомой печке...

Я волновалась, но все обошлось, и я успела все приготовить вовремя. Соня час назад объявила, что хочет почистить перышки, и пропала где-то в глубине квартиры. Но она появилась, и я ахнула. Я уже привыкла видеть ее в джинсах и черных свитерах, а тут она оделась в платье, не столько даже красивое, сколько необычное. Бледно-оранжевая мягкая ткань облегала тело плотно, словно вторая кожа. Платье было закрытое, но, как говорится, не оставляло простора для воображения... Черные лодочки на тонких каблучках. Запах духов, очень красивый, пряный... Соня просто излучала соблазн.

– Ого! – сказала я, и тут только подумала о том, как же выгляжу я сама.

В линялых джинсах и вязаной кофточке. С гладко зачесанными назад волосами. Эта прическа категорически не шла мне, но я ее носила, потому что это было удобно. Никакой косметики, ни капли духов – их у меня просто не было... А мои зимние сапоги? Вы их видели? У них было единственное достоинство – они были крепкие и не промокали.

Глупо, что я решила считать эту женщину подругой. Она слишком далека от меня.

– Вы... очень хорошо выглядите, Соня, – сказала я, проглотив комок, вставший у меня в горле. – Я все приготовила. Надеюсь, ваш фуршет удастся...

Я повернулась и пошла из кухни, как в фильмах ужасов ходят зомби – на ощупь. Соня что-то говорила мне вслед, ей, вероятно, и в голову не могло прийти, что я ухожу совсем. Я сунула ноги в свои ужасные старушечьи сапоги, набросила на голову платок и втиснулась в пуховик. Я быстро спустилась по лестнице и пошла куда глаза глядят. Мне хотелось думать о чем-то хорошем, и я стала думать о цветах, которые мне прислал Мишель. Значит, я нравлюсь ему и такой. Значит, он своим необыкновенным взором сумел разглядеть и оценить мои внутренние достоинства...

Завтра было воскресенье, мне никуда не нужно было идти, и я рассчитывала выспаться. Бабушка так и сказала мне:

– Я тебя будить не буду, и сама не дергайся. Отоспись. Посмотри, на кого ты похожа, до чего довела себя этой работой и учебой! Под глазами круги, лицо серое. И, знаешь, дорогая, тебе все-таки стоит обновить прическу. Длинные волосы – это прекрасно, но ведь их не украшают посеченные кончики.

Я обещала постричься, но на деле предполагала провести воскресенье перед телевизором, в обнимку с зайцем Плюшей и корзинкой ванильных сухарей. Бабушка говорила очевидные вещи – усталость делала свое дело, даже моя молодость уже не давала мне форы. Но все дело было не в усталости, а в бесконечном одиночестве, которое я до сих пор не ощущала, а еще в тех смятенных, противоречивых чувствах, которые вдруг стали меня томить. Мне хотелось, чтобы меня любили все на свете – и чтобы меня все оставили в покое, хотелось быть в центре внимания – и лежать на диване с миской ванильных сухарей, хотелось умереть – и жить в Париже... Только в юности возможны такие противоречивые желания, потом они приобретают более определенную форму. Взрослый человек почти всегда точно знает, что он хочет... И как же это скучно!

Но выспаться мне не удалось, и ванильные сухари уцелели. Соня позвонила мне в десять часов утра. Я некоторое время моргала, рассматривая ее имя на экранчике своего телефона. Я была уверена, что оскандалилась вчера, не сумела ни подать, ни поговорить, и вообще, сбежала, как последняя дуреха.

– Евдокия, вы так стремительно убежали вчера... Я вас чем-то обидела? Оскорбила? Вы уж не сердитесь на меня, я бываю так эгоистична и бесцеремонна... Хорошо, сердитесь на меня, если хотите, но возьмите деньги и снимите этот груз с моей совести! Мы можем сегодня с вами встретиться?

Все это она сказала на одном дыхании, я не успела вставить ни одного словечка. Когда она сделала паузу, я засмеялась и уверила ее, что я совсем не обиделась, что просто мне что-то в голову взбрело, со мной такое бывает, и что встретиться сегодня я согласна! Звонок оживил меня, влил счастье в мои жилы, я вскочила с кровати с таким энтузиазмом, которого не наблюдала в себе уже полгода.

– Вот. – Соня дала мне узкий душистый конверт. Я открыла его – там были деньги, много. – Ну, что купишь себе?

– Духи, как у вас, – ответила я в том же шутливом тоне.

– О-о! Но тебе такие не пойдут. Ты совсем другой тип.

– А какие же, вы думаете, мне пойдут? – спросила я, заметив, что Соня перешла на «ты».

– А вот сейчас посмотрим. – И Соня повернула руль.

– Куда мы едем?

– В сад земных радостей, – подмигнула мне Соня.

«Сад земных радостей» оказался огромным магазином косметики и парфюмерии. В океане серого московского дня магазин был как риф, где сияли алые кораллы, золотые морские звезды, лиловые анемоны, где медленно, как тропические яркие рыбы, проплывали важные покупательницы.

Войдя в магазин, я ощутила множество запахов, таких сильных, что меня словно ударили по лбу кулаком. Но постепенно я привыкла. Соня привлекла к нам внимание надменных, холеных девушек-консультантов, и те вдруг, как будто по волшебству, стали милыми и любезными. Вокруг моего лица порхали пушистые кисточки, реяли облака пудры, в воздухе повисали микроскопические капли духов. Внезапно передо мной возникло зеркало, и я увидела совсем другую себя – с фарфоровой кожей, нежно-розовым румянцем, огромными глазами и пухлыми, словно зацелованными, губами.

– Ну? Нравится? – спрашивала Соня, смеясь воркующим смехом. – А как тебе это? А это?

Она подносила к моему носу узкие полоски надушенной бумаги.

– Вот это, – сказала я, почувствовав запах мандаринов и пряников, корицы и гвоздики. Это был теплый, новогодний, домашний праздник, насыщенный, как сама жизнь.

– Какой прекрасный вкус! – восхитились продавщицы, словно я невесть что сделала.

На кассе нам сложили покупки в большой пакет. Я не успела даже прикинуть, сколько это может стоить, как Соня протянула кассирше карточку.

– Потом сочтемся, – махнула она рукой.

В машине я достала обернутую в целлофан коробочку с духами и попыталась прочитать название.

– Что это значит?

– Это название одной улицы в Париже, – улыбнулась мне Соня. – Уверена, ты там еще побываешь. А теперь давай-ка я отвезу тебя к своему парикмахеру, в хороший салон.

Я вспомнила «хороший салон» в своем родном городе. Там трудились какие-то изломанные мальчики и женщина с лицом заправской стервы. Я боялась туда заходить. Но парикмахером Сони оказалась вполне симпатичная дама.

– Это красиво, но это не ваш стиль, – вздохнула она, подняв на руке массу моих русых, с рыжеватым оттенком волос. – Вам нужна стрижка. Доверитесь мне?

Я доверилась, и вот я – с макияжем, с новой стрижкой, с красивыми новыми тряпочками. В магазине одежды я сама заплатила за прекрасное платье из тонкой серой шерсти, содержимое конверта поуменьшилось, а меня стала терзать мысль, сколько же я должна Соне за косметику. Должно быть, там все так дорого, в этом чудесном магазине... А ведь я еще хотела купить сапожки.

– Не думай об этом, выбрось из головы, – сказала Соня. – Видишь ли, может получиться так, что мне снова будет нужна твоя помощь. Фуршет, кстати, прошел просто блестяще, все языки проглотили! Так что...

– Нужно еще что-то приготовить? – проявила я сообразительность.

Мы стали дружить так, как умеют дружить только молоденькие женщины с открытыми характерами – взахлеб.

Она часто звонила мне вечерами, и мы подолгу разговаривали, болтали, рассказывали друг другу события дня или отдаленного прошлого. Иногда она заезжала за мной в колледж, и мы болтались по магазинам, пили кофе, иногда ходили в кино. Соня сказала, что я могу, когда захочу, ночевать у Юли и Надежды, и даже предложила мне дать ключ от второй, закрытой комнаты.

– Она все равно пустует. Просто я стащила туда те вещи, которые представляли для меня сентиментальную ценность, чтобы девчонки их не испортили.

Я взяла ключ, но все равно ночевала на том же зеленом бархатном диване. Мне почему-то не хотелось, чтобы мои сослуживицы знали о нашей дружбе. Не хотелось – и все. Для них Соня была только вредной хозяйкой, которая запрещала им устраивать шумные вечеринки и ругала за попорченный острыми каблуками паркет. А для меня она была веселой, душистой подругой, которая умела так увлекательно сплетничать, так смешно шутить, и когда она иной раз обнимала меня, мне казалось, что я погружаюсь в теплое, душистое облако, и я чувствовала счастье.

Я бывала у Сони дома, но редко видела ее мужа, а девочку еще реже.

– У Агаты астма, ей лучше жить за городом, – пояснила мне Соня. – У нас там дом, где постоянно живут родители Камиля. Я приезжаю туда ночевать и на выходные. У нее там детская, игрушки, няня, собака, свежий воздух... Ей там хорошо.

Мне это показалось немного странным, но я, само собой, ничего не сказала. Московские порядки, кто их знает! Соня вообще не производила впечатление человека, созданного для семейной жизни в традиционном понимании. Она много времени отдавала своим картинам и работе – она была менеджером какой-то арт-группы. Домашнего хозяйства как такового у нее не было, дома прибиралась приходящая женщина, а готовить Соня не умела. Я находила радость в том, чтобы баловать ее какими-нибудь изысканными блюдами, которые готовила на ее космически сияющей кухне.

Однажды ей подарили живого лобстера, и она сообщила мне об этом по телефону паническим шепотом:

– Душенька, я не знаю, что с ним делать! Он вообще-то довольно жутко выглядит... В ресторане на тарелке такое чудо морское смотрится куда более симпатично.

– Ты же ела раков? Его надо сварить в кипятке, и все.

– Сварить? Но как? Он ведь такой огромный!

– Просто возьми кастрюлю побольше, поставь на огонь, посоли...

– Ой, нет, это как-то слишком сложно. А вдруг он поймет, какую страшную смерть я ему готовлю, вылезет из воды и бросится на меня? Представляешь статьи в желтой прессе: «Скандально известная абстракционистка съедена лобстером»?

Я засмеялась.

– Хочешь, чтобы я приехала и приготовила?

– Очень хочу, – убежденно сказала Соня. – У меня есть сладкое шампанское... Ты же любишь сладкое шампанское?

Лобстер был роскошен – зеленовато-синий, с красными антеннами, с хвостом, как веер. Он активно шевелил клешнями, что свидетельствовало о его свежести. Оказалось, это самка – в хвосте была икра. Весил лобстер где-то килограмм.

– Огромный! Правда?

– Большой, – согласилась я. – Но, в общем, не огромный. Знаешь, самый большой из пойманных лобстеров весил двадцать килограммов и был метр длиной. Но для такого даже у тебя не нашлось бы кастрюли. Давай посмотрим, что у тебя есть для этого красавчика.

– А я открою шампанское! – И Соня полезла в холодильник.

Я поставила кастрюлю на огонь, и, пока вода закипала, мы успели почти осушить бутылку сладкого шампанского. Соня сидела на столе, на ней было черное кимоно с вышитыми золотыми пчелками, она болтала ногами и цедила по капельке игристое вино. Она показалось мне очень красивой, гораздо красивее, чем всегда, и я позавидовала ее красоте без злости, как завидуют тому, что никогда не будет принадлежать тебе...

В закипевшую воду я добавила чесночной соли, горсточку горошка черного перца, несколько лавровых листочков, столовую ложку молотого красного перца, несколько веточек петрушки и укропа. Когда я опускала в воду лобстера, Соня с визгом скрылась за дверью кухни, но быстро вернулась.

– И что теперь?

– Теперь подождем минут десять. Знаешь, я никогда в жизни не ела лобстера.

– Зато ты умеешь его готовить. А я ела лобстеров раз двадцать, но не знала, с какого конца за него взяться. Знаешь, это очень вкусно. В одном ресторане нам подавали лобстера со спаржей в сливочно-апельсиновом соусе. Это необыкновенно вкусно.

– Ну, таких деликатесов я тебе не обещаю. Будем есть мясо, обмакивая его в соус. Идет?

– Еще бы!

Лобстера мне удалось разделать так быстро и ловко, словно я всю предыдущую жизнь прожила где-нибудь на острове принца Эдуарда, самолично ловила лобстеров в заливе Святого Лаврентия и разделывала их на глазах у восхищенных туристов. Ножки и клешни я аккуратно выкрутила, расколола черенком тяжелого серебряного ножа и вынула мясо. Потом почтительно перевернула «кардинала морей», сделала надрез через голову к глазам и разделила туловище пополам. Обнажились белые жабры, темный стебелек кишечника и зеленовато-бурая масса, лежащая в голове.

– Смотри, – сказала я Соне.

– Фу! Что это? Похоже на грязную пену в раковине.

– Это печень.

– В голове?

– Такова уж его анатомия. Я читала, что это настоящий деликатес. Мы пустим ее в соус. Как и икру.

Истолочь икру в тяжелой фарфоровой ступке я поручила Соне. Она взялась за дело с энтузиазмом – сильными руками художницы растирала икру, но все же смотрела, как я извлекаю печень, с некоторым ужасом.

Осталось немного – выжать сок из трех лимонов, растопить сливочное масло, смешать в блендере все ингредиенты – и можно было приступать.

– Сыр, икра, шоколад. Чтобы омар не заскучал в одиночестве, – потрошила холодильник Соня. – И главное – шампанское!

Мы накрыли стол в комнате, служащей Соне мастерской. Там было не так хирургически чисто, как в остальных комнатах, витал легкий запах скипидара, со стен смотрели странные картины... Устроились на огромном диване, опустили жалюзи, зажгли свечи. Стало очень уютно. Мы ели руками, обмакивая кусочки сочного белого мяса в нежный соус. Вкус был божественен. Я выпила много шампанского, но опьянение не пришло – на мою массу нужно слишком много алкоголя, чтобы я захмелела. Но у меня появилось ощущение, что я поднимаюсь, поднимаюсь к самому потолку, что я легкая, как воздушный шарик. Внезапно я поняла, что мы с Соней кормим друг друга лобстером из рук. От прикосновения ее теплых губ что-то сладко сжималось у меня внутри. Это было удивительно, но вдруг я почувствовала невероятное возбуждение. Я первая поцеловала Соню в обнаженную глубоким вырезом кимоно шею. Кожа у нее была бархатная, солоноватая на вкус. Мы были очень близко, но мне казалось – далеко. Мне хотелось прижаться к ней сильнее, как будто весь мир перестал существовать, как будто мы с ней лежим на последнем уцелевшем осколке, окруженные воющей пустотой, и надо обняться как можно крепче, чтобы не упасть, а если упасть, то вместе.

Я была юной темпераментной женщиной, которая в силу обстоятельств уже полгода обходилась без ласки... Немудрено, что меня не смутила эта ситуация. В ту секунду я не находила в ней ничего не нормального, я вообще не чувствовала ничего, кроме опьяняющего влечения, иначе бы я заметила, что моя подруга не так малоопытна в сапфической любви, как я.

Моя одежда исчезла, словно растворилась в воздухе. Через пару минут я уже обнаружила себя лежащей навзничь, с раскинутыми ногами, а Соня ласкала меня, причиняя невероятно сладкую муку своими жадными, жаркими пальцами. Ее поцелуи обжигали меня. Ее дыхание опьяняло.

– Что же это, что же это? – шептала я в забытьи. – Разве это можно? Что это?

– Можно, Душенька, можно, – шептала Соня, склонившись надо мной. – И это любовь, можешь мне поверить. Видишь, какая она бывает разная... Тебе же хорошо со мною, правда? Я могу обнять тебя так... И прикоснуться так... Бедная моя девочка, я так давно хотела этого. Я влюбилась в тебя с первого взгляда, когда ты была такая смешная там, на кухне. Я сразу поняла, что ты моя судьба, ты моя любовь. А ты? Когда ты это поняла?

Я не знала, что мне ответить, но Соне и не требовался ответ.

– Какие только хитрости я не придумывала, чтобы удержать тебя рядом с собой. А ты все ускользала, как бабочка, оставляя на моих пальцах только радужную пыльцу с крыльев. Ты настоящая Психея, Душенька моя... Но теперь я тебя поймала, крепко держу. Не выпущу. Как я тебя хотела... Ты чувствовала это? Эту дурацкую вечеринку я придумала только для того, чтобы увидеть тебя снова. Ты ведь простишь мне этот обман? Тебе хорошо со мной?

Ее слова рождали во мне неясный протест, ее неутоленное желание давило на меня. Внезапно для себя самой я высвободилась, и теперь уже она лежала навзничь, беспомощная, тающая от моих прикосновений, извивающаяся в пароксизме страсти. Как сладко было осознавать, что она моя, моя, как странно было держать в руках тело, устроенное так же, как твое собственное... Лаская друг друга, мы получали удвоенное наслаждение. Наши поцелуи были жгучи, как укусы. Мед и яд был на ее языке, когда он вонзался в меня. Кажется, я кричала, а она отвечала мне тихими стонами, радостным воркованием голубицы.

А потом мы укрывали друг друга пледами, и желали спокойной ночи, и снова и снова истязали друг друга поцелуями – один раз поцеловавшись, мы уже не могли остановиться. Наши руки и ноги сплетались, губы горели...

Когда я проснулась, сквозь жалюзи просачивались солнечные лучи – был чудесный зимний день, морозный и яркий. Сони рядом не было, но у меня под головой лежала подушка, а я сама была укутана одеялом. До меня доносился запах кофе. Я приоткрыла глаза и вдруг увидела Камиля. Он стоял в дверях мастерской и беззастенчиво рассматривал меня. По счастью, я не настолько разомкнула ресницы, чтобы выглядеть проснувшейся, и сочла за благо и дальше прикидываться спящей. Но мне стало очень страшно и неловко, захотелось закутаться в одеяло с головой, хотя он немногое мог увидеть, я и так была надежно укрыта. Мне показалось, что Камиль сейчас кинется ко мне, вытащит меня из-под одеяла и вышвырнет из своего дома. Говоря по существу, его жена изменила ему со мной. Я наставила Камилю рога! Но разве он мог об этом знать? Одна подруга переночевала у другой, ничего криминального в этом нет, разве не так?

Он постоял немного, не больше десяти секунд, и исчез, а через мгновение на пороге появилась Соня. У нее в руках была чашка с кофе. Мне это показалось очень милым – мне никто еще никогда не приносил кофе в постель. Я стала мелкими глоточками пить кофе, радуясь отсрочке разговора. Но никакого разговора не произошло – Соня только мягко провела рукой по моим волосам и сказала негромко:

– Душечка, тебе во сколько? К девяти? Ты приводи себя в порядок, я тебя отвезу. Хочешь, заеду за тобой вечером? Сходим в кино.

– У меня сначала академия, потом на работу, – сказала я, улыбаясь в ответ на ее улыбку. – Сегодня не получится.

– Жаль. Но тогда, может быть, я тебя подкину до «Boule de Suif»? Чтобы тебе не толкаться в метро?

– Мне бы не хотелось так тебя затруднять...

– Решено, я заеду, – твердо сказала Соня. – А ночевать потом? Приедешь ко мне?

– Я не могу две ночи ночевать вне дома, – созналась я. – Мне придется уйти из «Boule de Suif» пораньше, чтобы успеть на электричку.

– Я тебя подброшу до вокзала, – кивнула Соня.

– Ну, уж это совсем лишнее, – запротестовала я.

– Нисколько не лишнее, – отмахнулась Соня. – Я не могу допустить, чтобы моя девочка в ночи шаталась по вокзалу...

– Да ведь пробки, – с отчаянием сказала я. – Пробки! Мы опоздаем на электричку. На метро мне удобнее.

– Хорошо, – вздохнула Соня.

На самом деле проблема была даже не в пробках. Просто мне не хотелось, чтобы Соню на ее машине видели у «Boule de Suif» Жюли и Надин.

Разумеется, в тот же вечер мне попало от бабушки за то, что не ночевала дома. Правда, я сказала ей, что отработала в смену другой, заболевшей официантки, но это не ослабило ее гнева.

– Девочка моя, я понимаю, работа, чувство долга, стремление себя проявить и сделать карьеру. Но нельзя же так пренебрежительно обращаться со своим здоровьем. Ты посмотри на себя, какая ты бледная, какие у тебя круги под глазами. И губы обметало... Все это плохо кончится, это я тебе говорю как врач. Почему у тебя так странно блестят глаза? У тебя, случаем, не температура повысилась?

Бабушка положила мне руку на лоб.

Мое экзотическое любовное приключение окончилось банально – мне поставили градусник. У меня оказался небольшой жар, краснота в горле, и я получила чашку чая с медом и таблетку парацетамола.

Но через пару дней я уже была на ногах и чувствовала себя превосходно. За эти два дня Соня позвонила мне не менее десяти раз. Она очень беспокоилась и то и дело предлагала приехать, чтобы привезти мне лекарств, витаминов, фруктов.

– У тебя там нормальные условия? – допытывалась она. – Ты не мерзнешь?

Соня, узнав, что я живу в деревне, пришла в ужас, вековой ужас горожанки перед сельским бытом. Ей сейчас, вероятно, казалось, что я лежу в хате, которая отапливается по-черному, на полатях, под каким-то тряпьем, а за печкой похрюкивает поросенок, взятый в избу из-за мороза.

Она приехала за мной в училище и чуть не заплакала:

– Как ты похудела, побледнела!

Соня повезла меня в кондитерскую, накормила всякими десертами, смотрела на меня, пригорюнившись, словно вот-вот собиралась затянуть «Лучинушку». Я испытывала неловкость. Ее забота была приятна мне, но я не знала, чем я могу на нее ответить. Она все время пыталась ко мне прикоснуться, и на нас уже стали обращать повышенное внимание – две чрезмерно накрашенные девчонки стали толкать друг друга локтями и смеяться, глядя на нас. В общем, все было не так, нехорошо, тревожно. Все же я согласилась ночевать у нее после «Boule de Suif»...

Потому что мне нужен был кто-то, просто живой человек рядом, к которому можно было бы прижаться и забыть обо всем: о промозглой московской зиме; о тяжелой работе, после которой гудят ноги и ломит спину; о том, что мужчина, в которого я влюблена, не любит меня и никогда, может быть, не полюбит...

Ее страсть не утихала – моей, пожалуй, не хватало топлива. Соня научила меня любить мое тело, но я так и не смогла полюбить ее тело. Неутомимая чувственность сапфической любви, так радовавшая меня вначале, стала утомлять. Она выматывала меня, пробуждала желания, остающиеся неутоленными...

Кроме того, быть с женщиной оказалось беспокойно и стыдно. Я стыдилась своих соучеников, которые видели, что за мной приезжала женщина на машине. Стыдилась бабушки, полагавшей, что у меня появился молодой человек и с добродушной улыбкой выведывавшей у меня имя нового кавалера. Стыдилась Жюли и Надин, жаловавшихся на хозяйку съемной квартиры, которая выбранила их за то, что они оторвали в ванной какой-то раритетный кран и попытались это скрыть – вызвали сантехника, который поставил новое китайское изделие, а кран выбросили на помойку...

Я стыдилась посторонних людей, которые видели, как Соня открывает мне дверцу машины, по-хозяйски обнимает меня, входя в кафе, как она заправляет мне за ухо прядь волос, когда я склоняюсь над меню... И как вальяжно она достает из сумочки свой бумажник, когда нам приносят счет. А Соня еще, как нарочно, стала носить костюмы, фасоном похожие на мужские!

Все же я была ей благодарна – за тепло, пусть несколько избыточное, которым она окружала меня, за ее неизменно веселое настроение, за вкус, который она прививала мне: «О нет-нет, Душенька, это платье нельзя носить с такими колготками! И не стоит так обводить губы карандашом, это же даже не вчерашний, а позавчерашний день!»

Увы, наш разрыв был неизбежен. Но, быть может, любовная лодка продержалась бы еще некоторое время на плаву, пока ветер страсти наполнял ее паруса...

Если бы не та злосчастная вечеринка.

Признаться, мне никогда не нравился День святого Валентина, потому что всем моим приятельницам доставались валентинки, а мне нет. Моя соседка по парте, помнится, с пятого класса получала целые горы открыток и беззастенчиво хвасталась ими, а у меня не было ни одной! Сейчас я думаю: да кто же, какие такие неведомые романтики могли присылать ей, неказистой, мосластой, жидковолосой девчонке, все эти бумажные сердечки? Не сама ли она их себе покупала в ближайшем магазинчике канцтоваров? И кто мешал мне пойти купить себе розовое сердечко, красное сердечко, сердечко, усыпанное золотыми звездами, с надписями: «Моей единственной», «Навеки твой», «Я люблю тебя», с котятами, цветами, ангелами? Подписала бы их левой рукой, идеально имитируя корявый мальчишеский почерк – Ваня, Саша, Петя, Артем, – и жила бы спокойно, чувствуя себя не хуже всех, потому что все сами покупали себе эти валентинки, боже мой...

В общем, детские комплексы во мне взыграли, что ли, и когда Соня пригласила меня отпраздновать День святого Валентина в какое-то «маленькое, уютное кафе», я не смогла отказаться. Даже купила ей подарок – серебряное сердечко на цепочке. Я знала, что Соня обязательно мне что-то подарит, и не хотела являться с пустыми руками. Мне показалось, что продавщица, упаковывавшая мою покупку, все понимает и смотрит на меня с презрением. Рядом девушка с очень серьезным лицом выбирала мужской браслет. Остальные продавщицы, столпившись, наперебой давали ей советы, а мне никто даже слова не сказал. Мне стало неприятно, и я поторопилась уйти. Может быть, Соня чувствовала то же самое, покупая мне это колечко со сдвоенными сердечками? Не знаю... Когда машина остановилась, я поглубже вздохнула, словно собираясь броситься в холодную воду. Если уж ответила на приглашение согласием, надо совесть иметь и привести себя в приличное расположение духа. Зеркало в вестибюле отразило странную парочку. Соня была в белом смокинге, в петлице – алая роза, и губы накрашены алым, хищно, броско. У меня было какое-то детское растерянное лицо, несмотря на тщательный макияж и маленькое черное платье...

В полутемном зале было душновато, играла незнакомая музыка. Пела женщина, красивым хриплым голосом рассказывала на незнакомом языке про свою ушедшую любовь. Мы сели на низкий диванчик перед еще более низким столиком. Напротив нас сидели двое мужчин. Я подняла глаза и узнала Камиля. Его спутник был пожилой юноша, худой и вертлявый. Я заметила, что глаза у него подкрашены.

– А вот и девочки! – поприветствовал нас Камиль.

– Привет, дорогой. Здравствуй, Алекс. Вы уже что-то заказали?

– Мы ждали вас, – нараспев протянул Алекс, беззастенчиво рассматривая меня. – Камиль, дорогой, закажи мне виски, ладно?

– А ты чего хочешь выпить, Душечка? Мараскино? – наклонилась ко мне Соня, ее жаркое дыхание защекотало мне шею.

При мысли о приторно-сладком, жгуче-пряном ликере мараскино меня вдруг замутило, и я почувствовала, что вот-вот покажу всем окружающим – и Соне, и Камилю, и этому раскрашенному чучелу, – что у меня было на обед.

– Мне надо выйти, – сказала я сквозь зубы и стала пробираться между столиками. Соня встала и пошла за мной, я ускорила шаг... Она стучала в дверь кабинки, пока меня рвало желчью... Ощущая во рту невыносимую горечь, я вышла, встретив ее взволнованный взгляд.

– Детка, что с тобой? Ты заболела? Поехали поскорей домой. Я уложу тебя, заварю чая покрепче. Ты, наверное, отравилась в этом своем ужасном колледже. Что ты ела?

– Ничего, – сказала я. Отступившая было тошнота снова подкатила к горлу. – Соня, мне нужно выйти на воздух, немного подышать.

– Пойдем, пойдем же скорее!

– Нет, ты не ходи. Я... Я одна пойду. Мне хочется побыть сейчас одной.

– Хорошо. Но я провожу тебя до гардероба, ладно?

Ее навязчивость вызвала во мне протест, но я сдержалась. Сдержалась и тогда, когда она стала помогать мне надевать пальто. Я толкнула тяжелую дверь и вышла, не оглядываясь. По-моему, Соня ничего не поняла...

Через три дня мне принесли в «Boule de Suif» букет – лиловые ирисы и бледно-желтые тюльпаны. От Сони. Я поняла, что и предыдущий букет был от нее, а не от Мишеля Риво, как я вообразила. Еще одна надежда рухнула. В букете было письмо, слезливое, глупенькое письмо, в котором мольбы сменялись угрозами, а угрозы – нежными словами. Я разорвала его и спустила в унитаз, который в результате так основательно забило, что пришлось вызывать сантехника.

Глава 7

«Twisted Nerve»

В начале лета произошло сразу несколько событий: бабушка вышла замуж за Ивана Федоровича; на свадьбу, которую отмечали по-деревенски шумно, приехала мама и пожила недельку с нами; в Академии вкуса прекратились занятия, и, похоже, навсегда – Мишель Риво вернулся домой, во Францию. А я оставила работу официантки, но не «Boule de Suif». Теперь моя должность называлась Pastry Chef, или Pâtissier. В общем, я отвечала за выпечку и десерты. Но меня не просто так повысили, этому предшествовал небольшой инцидент с участием кондитерской лопаточки.

Раньше патиссье была Мариам, девушка южных кровей и огненного темперамента. Она любила шеф-повара Филиппа, большого человека с большой душой. Большой души Филиппа хватало на то, чтоб любить не только Мариам, но и еще одну женщину в Севастополе. Севастопольская пассия родила от него ребенка. Молодая мать поспешила поделиться радостным событием с новоявленным папашей, послав ему на мобильный телефон фотографию отпрыска. Филипп в этот день, как на грех, был очень занят, и на сигнал откликнулась Мариам. Между прочим, она тоже была не так чтобы очень уж свободна – работала над партией фирменных серебряных меренг, но телефон все равно схватила, увидела фотографию и прочитала трогательную подпись. Филипп вышел из кладовой, и в лоб ему полетела кондитерская лопаточка, которой Мариам собиралась отделять испекшиеся меренги от противня. Рука девушки горячих южных кровей оказалась удивительно меткой – по лицу неверного любовника потекла кровь. Не обращая внимания на жалобные вопли раненого и на шум, который подняла сбежавшаяся челядь, гордая девушка Мариам покинула поле брани, не сняв форменной одежды. Два противня чудесных меренг остались пересыхать в духовом шкафу, пока сочувствие окружающих было направлено на Филиппа. Впрочем, кое-кто из не особо жалостливых все же возопил, что зал полон народу, что конопатенькая дочка олигарха отмечает какое-то радостное событие и привела с собой кучу друзей обоего пола и всем разрекламировала (вот кто ее за язык тянул?) эти самые фирменные «драгоценные» меренги... А готовить их, стоит заметить, куда как не просто! Мало запечь взбитые с сахаром белки в духовке до нужной кондиции, их нужно еще смазать сливочным кремом и выложить сверху решетку из пасты серебряного и золотого цветов – именно из-за нее меренги и назывались «драгоценными». Но паста в работе была весьма сложна, и, кроме Мариам, никто толком не умел с ней обходиться.

Персонал «Boule de Suif» затрепетал и приготовился к невиданному в истории кафе конфузу. Но тут я решила, что пришло время показать себя. Взяла в руки кондитерскую лопаточку (Филипп, только-только пришедший в себя, едва не потерял сознание) и принялась наносить на теплые меренги сливочный крем, а за ним – золотые и серебряные решетки. Спору нет, от волнения они у меня получились кривоватыми, но в зале были уже настолько пьяны, что ничего не заметили. Зато руководство «Boule de Suif» заметило меня и, наведя кое-какие справки, повысило в должности. Правда, формально я была только помощницей патиссье, фактически же – полновластным патиссье, потому что Мариам так и не вернулась в кафе.

Новая должность нравилась мне куда больше, чем беготня с подносами. Я чувствовала себя на своем месте, когда пекла булочки с сушеными помидорами и прованскими травами, когда сбивала суфле, когда поджигала сахарную корочку крем-брюле, но лучше всего я чувствовала себя, когда клиенты приглашали меня в зал, чтобы поблагодарить лично. Я с изумлением убедилась, что сладкое любят все, а не только маленькие дети, как я думала раньше. Вполне преуспевающие и солидные люди не видели ничего смешного и зазорного в том, чтобы полакомиться эклером или мадленой моего изготовления.

– Разумеется, – реагировала бабушка на мое изумление. – Они потому и выбились в люди, что едят много сладкого. Глюкоза страшно полезна для мозга, это я тебе как врач говорю!

Разумеется, я уже знала своих постоянных клиентов, а они знали меня. Я про себя называла их «мои сластены». Один из моих сластен приглянулся мне. Это был хорошо сложенный, но сутулый парень. Стекла очков увеличивали его глаза. Улыбка у него была приятная. Мне казалось, он пытается увидеть меня каждый раз, когда приходит в кафе. И мне казалось, что он приходит в «Boule de Suif» чуть чаще, чем этого требует его любовь к сладкому. Впрочем, иллюзий я никаких не питала. Два раза он пришел в сопровождении ослепительно красивой девушки, наверное фотомодели. Мне казалось, я видела ее в рекламе. В общем, ловить тут было нечего, да и не хотелось мне «ловить». Кого я могу поймать с такой фигурой? Все вещи стали мне малы. Задница не вмещалась в джинсы. Живот приходилось утягивать специальными трусами, а вы знаете, как выглядит утягивающее белье? Для тех счастливчиков, которые не знают, скажу: оно выглядит чертовски, вопиюще несексуально. На моих блузках не застегивались пуговицы и трещали швы. На новую зарплату я могла купить хорошую одежду, но вот был ли в этом смысл? Цецилия Ивановна посматривала на меня с ужасом, но замечаний не делала – это официанткам в «Boule de Suif» предписывалось держать себя в форме, а насчет поваров никакого распоряжения не было.

Будет судьба так будет. Нет – и не надо. Мне и одной неплохо живется.

Разумеется, я кривила душой, когда говорила это себе. Одной мне жилось плохо. Я была не из породы эмансипированных женщин, мне не хватало самодостаточности. Для прочного ощущения счастья мне необходим был рядом любимый человек... Желательно мужчина. Это я тоже успела о себе узнать. Поэтому я не оказывала Денису (услышала, как фотомодель называла его по имени) никаких знаков внимания.

И я обрадовалась, когда Денис наконец-то набрался решимости подойти ко мне.

– Этот карамельный чизкейк был настоящим искушением, Евдокси, – сказал он негромко. – Спасибо.

– Если я вам действительно угодила, зовите меня Евдокией или Душенькой, – ответила я ему таким же заговорщицким шепотом. – Терпеть не могу этого прозвища... Евдокси – так болонок называют!

– Душенька мне подходит, – согласился Денис.

В следующий раз он подошел, чтобы пригласить меня погулять. Я согласилась. Мы погуляли по набережной Москвы-реки, чопорно взявшись за руки, как школьники. Это мне понравилось. Денис не был таким порочным и самоуверенным, как другие представители золотой молодежи, на которых я уже успела наглядеться в «Boule de Suif».

Он спросил меня:

– А можно наше второе свидание будет первым?

– Как это? – не поняла я.

– Ну, классическим первым свиданием. С букетом алых роз, шампанским, хорошим ужином. А потом я мог бы отвезти тебя домой.

– Я живу далеко.

– Это неважно.

– Конечно, можно. Прекрасная идея.

И он выполнил свое обещание. Все было, как в красивых романах, которые читала бабушка. И розы, и шампанское, и ужин с шоколадным фондю... А потом Денис отвез меня домой, и вся Перловка сбежалась посмотреть на нас.

– Душка с женихом приехала! – говорили кумушки, сидевшие на скамейках у своих домов, мимо которых мы проезжали. А ехали мы медленно, потому что дорогу, как назло, то и дело переходил выводок гусей или глупая заблудшая курица кидалась прямо под колеса.

Денис, к моему величайшему восхищению, не потерял лица. Он вежливо и приветливо здоровался с ехидно улыбающимися кумушками и говорил курам «кыш», а гусей галантно пропускал. Он довез меня до дома и принял приглашение бабушки выпить чаю. Бабушка была на седьмом небе – наконец-то я привезла показать кавалера! Такого милого, приличного юношу! Симпатичного, и с машиной! Бабушка сияла, а к нашему дому, как муравьи к муравейнику, тянулись соседки. У одной кончилась соль, вторая хотела призанять тысчонку до получки, третья просто шла мимо да и заглянула, четвертая давно хотела что-то спросить, да вот пока шла, забыла, что именно... И каждая острым глазом осматривала Дениса, чинно пьющего на веранде чай и поедающего яблочный штрудель моего изготовления.

– Ты с честью выдержал испытание Перловкой, – полушутя-полусерьезно сказала я ему, когда он собрался уезжать и я вышла его провожать.

– Я же, в общем-то, тоже живу в деревне, – улыбнулся Денис. – В следующий раз поедем ко мне в гости, договорились? Познакомлю тебя с мамой.

И по тому делано-небрежному тону, которым были произнесены эти слова, я поняла – ему очень важно, как пройдет это судьбоносное знакомство. Что ж, если он живет в деревне, я, пожалуй, тоже не ударю в грязь лицом.

Как же я тогда была наивна, боже мой! «Деревня...» Я такую деревню видела только в сериалах про красивую жизнь. Из машины я выбралась, благословляя провидение за то, что не напялила, как сначала собиралась, джинсовые капри и кроссовки. Интуиция подсказала вырядиться в одно из моих лучших платьев и классические туфли-лодочки...

Мать Дениса встречала нас на крыльце. Это была очень стройная дама без возраста, выглядевшая – как ее ни поверни – безупречно. При первом взгляде на нее как-то даже не верилось, что внутри у нее, как у всех нормальных людей, есть внутренности: легкие там, кишечник... Ничего такого прозаического, разумеется, не могло быть внутри у этой фарфоровой красавицы. Быть может, внутри у нее находились сверхточные микросхемы, регулирующие ее жизнедеятельность? Или что-то еще более поэтическое – к примеру, лепестки роз, озаряющие изнутри эту ровную кожу своим теплым свечением? Кстати, лицо Елены – так она приказала мне себя называть – показалось мне очень знакомым. Но где же я могла ее видеть? По телевизору? Она актриса? Это спокойное лицо, четкий рисунок рта, холодные серые глаза...

Впрочем, приняла Елена меня очень приветливо и повела показывать дом. Дом был большой, я таких никогда не видела. Сколько же нужно времени и сил, чтобы поддерживать в нем порядок? Но, разумеется, Елена не сама шустрит тут с метелками и тряпками. У них наверняка есть домработница. Она же, скорее всего, и готовит еду.

Хорошо поставленным голосом хозяйка вещала так гладко и складно, словно заранее разучила свое выступление:

– Эту резную тиковую ширму я привезла из Непала. Вы были в Непале, Евдокия? Нет? Обязательно нужно съездить. Это удивительная страна. В самом сердце Непала есть город Бхактапур, с древних времен известный своими мастерами-краснодеревщиками. Они сотни лет хранят традиции и секреты своего дела, и в Бхактапуре все окна, двери, крыши – все сделано из резного дерева! Поэтому Бхактапур целиком находится под охраной ЮНЕСКО. Мою ширму мастер делал полгода, каждый день, день за днем. Терпение и трудолюбие у непальцев в природе. Она сделана по особой древней технологии, и второй такой нет во всем мире... И никогда не будет, потому что тот мастер не повторяет своих работ. А знаете ли вы, Евдокия, что тиковое дерево – самое прочное на свете? В Средневековье из него строили корабли. Тик невосприимчив к влаге и солнцу, его не трогает жучок-древоточец. Эта ширма еще послужит моим внукам! «Бабушкина ширма», – будут говорить они.

И она посмотрела на меня строго, как будто я была жучком-древоточцем, покусившимся на потенциальную семейную реликвию.

– Я могла видеть твою маму раньше? – спросила я у Дениса, который стоял рядом со мной и с интересом, словно в первый раз, слушал лекцию Елены.

– Разумеется, – удивился он. – На канале ТВТ. Она ведет новости.

Упс! Вот так новости...

Разумеется, я ее сразу вспомнила. Хотя на экране она выглядела намного моложе. И чуть-чуть полнее.

Нас пригласили за стол. Еда выглядела весьма аппетитно и была очень прилично сервирована. Подавала маленькая некрасивая девушка с удивительно большим носом. Это была домработница Ирочка. Она ловко управлялась с блюдами, а я благословляла тот день, когда поступила на работу в «Boule de Suif». Если бы у меня за спиной не было официантского опыта, я бы наверняка запуталась в столовых приборах и оконфузилась по полной. Впрочем, мне все равно кусок в горло не лез при Елене. А на ее тарелке лежал одинокий лист салата, к которому она то и дело осторожно прикасалась вилкой – видимо, это символизировало трапезу.

– Отчего же вы ничего не едите? – спросила она у меня, как и полагается хорошей хозяйке.

– Я на диете, – сказала я, кажется, единственно возможные слова.

За столом воцарилось молчание. Даже Денис, который три часа назад собственными глазами видел, как я выпила огромный молочный коктейль и съела гамбургер, молчал, за что я ему была очень благодарна.

Елена тоже оказалась достаточно тактична, чтобы не воскликнуть что-то типа «давно пора». Она только улыбнулась одобрительно:

– И какой же диеты вы придерживаетесь, дорогая?

Кажется, мне удалось вызвать у матери своего молодого человека живой интерес. Но я ни разу в жизни не интересовалась диетами! Что же мне ответить?

Где коготок увяз, там вся птичка пропадет! Пришлось врать дальше.

– Я сижу на «ледяной» диете. Эта диета предписывает есть все только холодное.

– Мудро, мудро, – закивала Елена. – На переваривание холодной пищи организм тратит калории, – объяснила она почтительно слушающему сыну. – В следующий раз я закажу вам на обед холодный свекольник. А я сижу на диете Протасова. Можно есть только сырые овощи и молочные продукты пятипроцентной жирности. Ах да, еще три зеленых яблока в день. И еще можно одно яйцо, но я от него отказалась. А до этого я сидела на кремлевской диете. Но она меня подвела. Возраст, знаете ли, печень не справляется с таким количеством мяса.

– Ты молодец, – сказал мне Денис потом, когда мы уже сидели в машине и мчались в Перловку, которая, казалось мне, находится на другой стороне земного шара. – Сумела маму разговорить. Никогда не думал, что она способна так общаться с девушкой, которую я приглашу к обеду.

– Вот как? Да, пожалуй.

На мой взгляд, Елена вовсе не нуждалась в том, чтобы ее «разговорили». Скорее уж ей был необходим кто-то, кто время от времени помогал бы ей замолчать.

С того дня отношение Дениса ко мне изменилось. Если раньше он обращался со мной как с девчонкой-подружкой, «ухажеркой», то теперь я незаметно переместилась в другой статус, в статус «girlfriend». И это вызвало у меня вполне понятные мысли: интересно, скольких до меня девушек Денис приглашал в особняк к обеду? Скольких забраковала Елена? И как быстро с ними расстался Денис после этого? И – раз уж об этом пошла речь – насколько сильно он зависит от мнения матери?

Но эти неуместные мысли я постаралась от себя отогнать. Денис мне был очень симпатичен.

Кстати, кроме мамы, у него был еще и папа-депутат. Но он очень много работал и, придя домой, чаще всего засыпал прямо посреди беседы. Я научилась не обращать на это внимания. Еще я слышала что-то про брата Данилу... Но ни разу не видела его, из чего сделала вывод, что он живет отдельно.

В августе я получила отпуск, и Денис повез меня на Барбадос.

Я впервые в жизни ехала в заграничное турне, да еще в такое шикарное! Когда в детстве я слышала фразу «поехать в отпуск», мне представлялось, что это такой чудесный город – Отпуск. Там круглые сутки играет музыка, и вертится колесо обозрения, и бесплатно раздают пирожные.

Правда, когда Денис спросил меня, куда я бы хотела поехать, я сказала, что в Париж. Но его мама купила нам путевки на Барбадос. Я не смогла скрыть удивления, и тогда Елена сказала:

– Париж лучше всего посетить во время свадебного путешествия, не так ли?

Разумеется, я растаяла. А что, разве она не права?

На Барбадосе мне сразу понравилось. Мы еще не успели обжить свой номер люкс, а я уже лакомилась в ресторане местным супом каллалу, сваренным из моллюсков, овощей и местной травки, немного похожей на шпинат. А жаренная на углях королевская рыба? А запеченная в корке из соли рыба летучая? А моллюск конч, из которого готовили суп, салаты и даже оладьи? А бильджол, салат из свежего трескового мяса, помидоров, сладкого перца и маринованного лука? А на десерт – свежее манго, папайя и огромные, размером с баскетбольный мяч, фрукты с ароматной мякотью – местные жители называли их маммиэпл.

– Ты же вроде бы на диете? – подшучивал надо мной Денис. Я делано пугалась, а он только целовал меня в плечо.

– Кушай-кушай, моя радость.

Да, видимо, он не считал, что мне необходима диета! Судя по всему, я устраивала его, какая есть. До Барбадоса между нами не было полной близости, и я порой, возгоревшись от бесконечных поцелуев, недоумевала, почему, чего он ждет. Но не кричать же «возьми, возьми меня»? Очевидно, Денис считал меня очень юной и щадил... В нашу первую ночь на Барбадосе его ласки были робкими и невесомыми, он едва касался меня, как колибри едва касаются тропического цветка. Все же я успела добраться до пика наслаждения и вскрикнула так, что в соседнем номере заволновались. Утром Денис был очень нежен. Мне хотелось полежать на пляже, а потом посидеть в кафе, дегустируя ром и заказывая моллюсков, но он повез меня в Бриджтаун, смотреть на Трафальгарскую площадь. Ничего в ней особенного не было, площадь как площадь, памятник как памятник. Хотя Дениса порадовало то обстоятельство, что я знала, кто такой был адмирал Нельсон. Я даже пересказала своими словами фильм «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли и Лоуренсом Оливье. Также мы осмотрели гавань Каринейдж и собор Святого Михаила, мосты Чемберлен Бридж и Чарльз О’Нил Бридж, Королевский парк, в котором рос тысячелетний баобаб, Королевский театр и Барбадосский национальный музей... Еще мы посетили ботанические сады «Андромеда», сахарную мельницу Моргана Левиса, аббатство Святого Николая, плантаторскую виллу «Франсия», пещеру Гаррисона, тропический лес в овраге Уэлшмэн Холл, сигнальные станции в лесу Гренейд Халл, Орудийный холм, зоопарк, Кордингтонский колледж, музей оборудования для сахарной промышленности и памятники колониальной архитектуры Оутерсон Хауз, Санбэри Хауз и, наконец, барбадосскую синагогу.

Я изнемогала от усталости и частой смены впечатлений, но признаться в этом считала ниже своего достоинства. Да к тому же я, честно говоря, была уверена, что, купив два туристических паспорта, дающих право посещать все музеи, все природные и архитектурные памятники с пятидесятипроцентной скидкой, Денис просто намерен использовать их потенциал на полную катушку. Это я могла понять – семьдесят долларов на дороге не валяются, а именно столько стоили оба наших туристических паспорта...

Только спустя какое-то время, когда я узнала Дениса получше, я поняла, в чем было дело. Он хотел поступить «как положено», понимаете? Будучи в отпуске, положено посещать музеи и достопримечательности. Вот мы и посещали. В отпуске интеллигентные люди не валяются в номере до полудня, не рассиживаются по часу в ресторанах, не бездельничают на пляже, они постигают окружающий мир, знакомятся с нравами и обычаями другой страны. Устали – ничего, все ведь устают. Зато выполнили культурную программу, накупили сувениров, сделали три сотни снимков, будет что показать семье и знакомым! Целый день проведя на ногах, я падала в постель совершенно без сил, но у Дениса были свои способы восстановить мои силы...

Только последний день перед отъездом выдался тихим, не суматошным. Мы сидели в ресторане и ели пепперпот – острое рагу из разных сортов мяса и конкиз – нечто вроде пирожков из кукурузной муки, с начинкой из тыквы, кокосового ореха, батата и винограда, которые варятся на пару в банановом листе.

– Тебе понравилось тут?

– Очень.

– Знаешь, я даже не ожидал... Мы так хорошо тут жили с тобой. Оказывается, ты умеешь не только слушать, но и говорить. У тебя прекрасное чувство юмора и прирожденный талант рассказчицы. Ты легка на подъем, ты умеешь хорошо...

– ...готовить? – догадалась я.

– Вообще-то я имел в виду несколько другое, – засмущался Денис. – У тебя есть еще один талант – к любви. Это необыкновенный дар. И, знаешь, Душенька... Мне кажется, что я тебя люблю.

«Креститься надо, когда кажется», – чуть было не ответила я ему грубоватой поговоркой времен своего детства, но сдержалась. Конечно, для объяснения в любви он мог бы найти другие слова. Но он был так мил и так смущен...

– Я тебя тоже люблю, – сказала я ему и не покривила душой.

Почти.

После того как мы перевалили этот барьер, разговор пошел легче. Денис признался, что я произвела на его матушку самое благоприятное впечатление. Именно о такой подруге жизни для своего младшего сына она мечтала. Девушка должна быть молодой, неиспорченной, но в то же время практичной и серьезной, с опытом ведения домашнего хозяйства. В общем, я подходила по всем параметрам. Конечно, и у меня были недостатки. Утомившись от намеков, Денис высказался напрямую, что было ему несвойственно:

– Тебе не хватает образованности и эрудиции... Мама была шокирована, когда узнала, что ты закончила восемь классов.

– Не восемь, а девять, – поправила я его. – И вместе с колледжем, считай, одиннадцать.

– Этот колледж раньше был ПТУ. А представить моей подругой пэтэушницу – невозможно. Но, может быть, ты захочешь получить высшее образование и освоить какую-нибудь симпатичную профессию? Например, стать искусствоведом. Я заметил, что ты неплохо разбираешься в живописи.

Поперхнувшись, я поставила на стол стакан с водой. Разумеется, мои познания в живописи я унаследовала от Сони. От своей бывшей любовницы. Но говорить об этом Денису, пожалуй, не стоило.

– Но я же работаю!

– Ты могла бы учиться на заочном. Или, лучше всего, оставь работу.

– У меня нет родственников, которые могли бы меня содержать.

– И не надо. Я смогу о тебе позаботиться.

– Но... Я люблю готовить.

– Вот и хорошо. Ты будешь готовить для меня.

– Я не сдам вступительные экзамены. Я забыла все, чему меня учили в школе. Литературу, английский, историю... Все!

– Ничего страшного. Наймем тебе репетиторов. Я сам подтяну твой английский! Ты очень быстро учишься, схватываешь все на лету. Жаль, если такой материал пропадет даром.

Мне хотелось возразить и сказать, что я не материал, а живой человек, со своими пристрастиями и желаниями, но Денис опередил меня. Из кармана он достал бархатную коробочку и, быстро опустившись на одно колено, преподнес ее мне.

– Душенька, я прошу тебя стать моей женой. Ты согласна?

В уютном углублении лежало кольцо белого золота с прямоугольным бриллиантом. Вокруг зааплодировали – сначала послышались редкие хлопки, потом они вылились в настоящую овацию.

И мне ничего не оставалось, как сказать:

– Да. Я согласна.

С Барбадоса мы вернулись обрученными женихом и невестой. Через три дня Денис торжественно перевез меня из Перловки в дом своих родителей.

Бабушка была растерянна. С того момента, как я сказала ей о переезде, она не знала, за что взяться. Зачем-то привела в порядок все мои вещи, перестирала их и перегладила, выстирала зачем-то даже зайца Плюшу.

– А когда свадьба? – осторожно спрашивала она меня. – Тебе же нужно выбрать платье... Подготовить какое-то приданое...

– Бабуля, какое приданое, что за древние понятия, – весело возмущалась я. – Такая жена, как я, сама по себе богатство!

– Так-то оно так, но все же неловко входить в семью жениха голой-босой. Оно, конечно, их ничем не удивишь. Но я хотя бы столового серебра тебе купила. Я видела в ювелирном набор чайных ложечек, и совсем не так дорого...

А я просто не знала, что ей сказать. Дата регистрации брака не была назначена.

– Но вы, конечно, не будете торопиться со свадьбой, – утверждающе сказала Елена, как только узнала о нашей помолвке.

– Это только на постсоветском пространстве делают предложение и следующим же утром бегут расписываться в сельсовет, скрипя новыми галошами... В Европе же, например, между помолвкой и заключением брака может пройти несколько лет. Особенно в тех случаях, когда молодые не имеют возможности приобрести собственное жилье. Или получают высшее образование. – Елена очень умело расставляла голосовые акценты. – Причем чаще всего молодой человек и девушка живут вместе. Мне нравится этот обычай. Он позволяет будущим супругам лучше узнать друг друга, понять, что каждый из них ждет от семейной жизни...

В сущности, я была не против. А кроме того, уже поняла, что любое, даже высказанное самым деликатным образом пожелание Елены имеет в этой семье силу закона. Но ведь это же не так плохо, правда? У матриархата есть свои положительные стороны...

Мое смирение может показаться кому-то странным, но поймите меня правильно, я жила среди людей и видела, как у многих из них складываются отношения в семье. Большинство молодых женщин, выходящих замуж, сталкиваются с негативным отношением со стороны свекрови, причем критике может подвергнуться любое качество невестки. Если она красивая, скажут – «слишком хороша для моего мальчика», если ее внешние данные скорее средние – «мог бы найти и получше». Из бедной семьи – мезальянс, из богатой семьи – тоже мезальянс, да еще и унизительный.

– Он на мне удары отрабатывал, как на боксерской груше, а свекровь говорила: бьет – значит, любит! – вспоминала прошлые обиды Нина, эскулери «Boule de Suif», посудомойка по-простому.

– Завел себе какую-то стюардессу, даже не скрывает, козел похотливый! А свекровь мне сегодня и говорит: ты должна быть мудрой, должна закрыть глаза на его гульки и сохранить семью! – возбужденно кричала клиентка за столиком – в одной руке телефон, в другой эклер, распухший от плача рот измазан ванильным кремом.

«Так что у меня пока все в порядке», – думала я.

Думала я так и после того, как Елена пригласила меня в свою комнату «поболтать о нашем, девичьем». Мне нравилась ее комната. В ней все было розовым, но не гламурно-розовым, как в домике Барби, нет, то был сдержанный, интеллигентный розовый цвет, призванный бросать правильные рефлексы на кожу стареющей женщины. Перед розовым диваном был сервирован кофейный столик – кофе в серебряном кофейнике, сливки, тростниковый сахар, крошечные бутербродики, печенье.

– Евдокия, мне нужно с тобой серьезно поговорить. Мы обе женщины, и я буду с тобой предельно откровенна. Скажи, что ты намерена делать с лишним весом?

И как ни в чем не бывало щипчиками отправила в свою чашку кусочек желтоватого сахара.

– С лишним весом? – повторила я, как попугай.

– Ну да. Тебе ведь надо худеть. Сама понимаешь, девушка, которая весит, как молодой слоненок, не может стать женой моего сына.

Машинально я взглянула на обручальное кольцо. Бриллиант так красиво сверкал в лучах полуденного солнца! Поймав мой взгляд, Елена мелодично рассмеялась.

– Ах, дорогая моя, какая же ты еще все-таки юная! Понимаешь, помолвочное кольцо – это аванс, а свой главный приз ты еще должна заслужить.

В ее словах была логика.

– Ты красивая девушка, милая, обаятельная. У тебя правильные черты лица и хорошая фигура...

– Зачем тогда худеть, если хорошая фигура, – пробормотала я, хватаясь за печенье.

– Хорошая фигура, которой почти не видно под грудами жира! – заявила Елена, как бы ненароком вынимая из моей ладони печенье. – Неужели тебе самой это нравится? Подумай только, ты никогда не войдешь в модный бутик и не купишь себе платье из последней коллекции. Из твоего декольте всегда будут выглядывать валики сала. Утягивающее белье выглядит отвратительно, и ты не можешь красиво раздеться для любимого... Твои ляжки при ходьбе трутся одна о другую, и на нежной коже уже наверняка есть некрасивые темные пятна... Ты не сможешь надеть коротенькие белые шорты и побежать по берегу моря, потому что твои живот и ягодицы будут смешно трястись на бегу. Да что там – даже бикини ты никогда не примеришь. А ведь это ты пока еще молода, у тебя нет проблем с целлюлитом! Они, это проклятые проблемы, придут позже, и твои телеса покроются отвратительной «апельсиновой коркой». С возрастом вообще проблемы с весом усугубятся. Твои колени больше не смогут выносить массу тела и прогнутся вовнутрь, от перегрузки на ногах вылезут вены... Твой живот потеряет упругость и будет дряблым, как перекисшее тесто. У подмышек появятся мешки жира... Эти крепкие бедра превратятся в желе из сала. Одна только радость – постаревшей шеи не видно будет под каскадом подбородков. Жир на лице по закону тяготения сползет вниз, и твое милое личико станет похоже на морду бульдога...

– Хватит! Хватит! – завизжал кто-то на редкость противным голосом. – Я согласна! Я хочу похудеть!

Прошло несколько секунд, прежде чем я осознала, что визжала я сама.

– Вот и хорошо, – сказала Елена удовлетворенным голосом. – Я записала тебя к своему диетологу. Завтра мы идем к нему вместе.

Она улыбнулась и съела бутерброд. У меня в животе забурчало.

Диетологом была женщина лет сорока, балетного сложения. В ее ключичные впадины могло бы поместиться крупное яблоко. Ее щеки были впалыми, как у актрисы Марлен Дитрих. Как только я увидела ее, последняя робкая надежда угасла в моем сердце. Если честно, я рассчитывала на то, что диетолог воскликнет:

– Ах, уважаемая Елена Львовна, с чего это вы решили, что девушке надо худеть? Прекрасная фигура, отличное сложение! Ну, может быть, сбросить два-три килограмма, если уж есть такое стремление к идеалу.

Но едва только увидев меня на пороге своего кабинета, диетолог издала такой вздох, что с ее стола сорвался и полетел, плавно планируя, лист бумаги. Сию же минуту такой же вздох раздался над моим ухом – его издала Елена Львовна.

– Запущенный случай, не правда ли, Лика?

– Вы совершенно правы, Елена. Но мы попытаемся это исправить!

И Лика изобразила на своем осунувшемся лице улыбку.

Через полчаса я выходила из кабинета, держа в руках ворох рекомендаций, оглушенная перспективой своей дальнейшей жизни. Мне нельзя было есть ничего из того, что я любила. Мне следовало забыть о макаронах с сыром, о пицце и фрикадельках под соусом болоньез, об осетрине в кляре и свинине на вертеле. Сладкое мне категорически не рекомендовалось – я должна была отказаться от штруделей и бисквитов, от крем-брюле и шарлоток, от варенья из розовых лепестков и мусса «Ментенон», когда-то придуманного мною и ставшего фирменным десертом «Boule de Suif». Да что там, мне следовало изгнать из своей жизни даже простецкие сушки, даже хлеб. Из сладкого мне предлагалась половина чайной ложки меда в день. Ну что такое половина чайной ложки? А я так любила по утрам намазать свежим маслом горбушку ноздрястого, горячего хлеба, плюхнуть сверху янтарного меда и запить все какао!

Теперь на завтрак мне рекомендовали зерновые хлебцы. Один! Один зерновой хлебец! Впрочем, кто захочет есть эту гадость в количестве больше одного? Обезжиренный творог и зеленый чай. Ах да, еще пол-ложечки меда. Спасибо большое. Меню обеда тоже выглядело невесело, а ужин вообще рекомендовалось отдать врагу. Впрочем, заговорщицким тоном Елена призналась, что любит согрешить и съесть после шести часов яблочко. Подумать только, экий великий грех!

И я стала вести двойную жизнь. Подлую двойную жизнь. Дома я была прямо-таки великая постница, иной раз отказывалась даже от зернового хлебца. Кушала отруби, сырые овощи, обезжиренные творожки и однопроцентный кефир. Отрывалась на работе. Я делала это сначала бессознательно. Невозможно не попробовать шоколадную мастику, обычный заварной крем – и тот не приготовишь без пробы. А потом я распоясалась. И начала жрать. Песочное тесто, взбитые белки, конфитюры и взбитые сливки, миндаль и карамель... Дома мне не стоило большого труда отказаться от ужина и выпить, давясь, стакан злосчастного кефира. Елена посматривала на меня одобрительно, но уже через неделю в ее взгляде появилось сомнение, а через две – открытое подозрение.

А потом Елена пришла в «Boule de Suif» и заказала бретонский слоеный пирожок. Разумеется, я не знала, для кого маслю и раскатываю, а потом опять маслю и раскатываю. Не знала, кто будет вкушать эту ароматную начинку из яблок, присыпанных корицей и покрытых хрустящей карамельной корочкой! Заказ унесли, а я присела на минуточку, выбрала самый подрумяненный пирожок и открыла рот как можно шире.

– Евдокия! – страшным голосом сказала моя потенциальная свекровь, восстав на пороге, как каменный гость.

Мои зубы увязли в яблочной начинке, в сердце плеснулся ледяной ужас. Несколько секунд Елена стояла в дверях, а потом появилась Цыпочка и заявила:

– Посторонние не могут находиться в кухне. Сударыня, если вы хотите поблагодарить нашу патиссье за превосходный десерт...

– Я ее дома поблагодарю, – сухо сказала Елена.

У меня от страха прижались уши.

Дома меня ждал настоящий, первостатейный скандал, правда, весьма светски обставленный. Елена не опустилась до того, чтобы выговаривать мне или кричать, как рыночная торговка.

Она сказала:

– Жаль, Евдокия, что у тебя оказалось так мало силы воли. Но я тебя не виню. Я понимаю, что всему виной специфика твоей работы. Если ты продолжаешь упорствовать и отказываешься оставить свою работу в этом вульгарном заведении... – Тут Елена сделала паузу и выразительно посмотрела на меня.

– Оно... это... не... – заблеяла я, презирая саму себя изо всех сил.

– То я могу предложить тебе три варианта. Первый! Ты берешься за ум, начинаешь выполнять предписания диетолога, в том числе и в свое рабочее время. И в придачу занимаешься спортом. Плюс массаж. Второй! Липосакция.

Я кивнула, только для того чтобы показать – я внимательно слушаю. Но Елена меня неправильно поняла.

– Ты согласна?

И тут же принялась листать свой обтянутый розовой кожей планер:

– Сейчас выберу время, чтобы сходить с тобой в клинику, и там...

– Может, пока не надо? – прошептала я.

Елена откинула планер. Глаза ее горели.

– И способ третий! Резекция желудка!

– Это что? – испугалась я.

– Это когда тебе отрезают половину желудка, – сообщила Елена таким голосом, будто говорила о чем-то приятном. – Отрезают, ушивают, после этого ты уже просто не можешь есть много. Тебе не нужно съедать целый пирожок (тут я, кажется, покраснела), тебе достаточно скушать одну только крошку, и все, ты сыта под завязку. Одна моя приятельница сделала себе такую операцию и похудела на двадцать семь килограммов! Правда, теперь она проходит лечение в специальном санатории для больных анорексией... Ну да это неважно. Так какой из вариантов ты выбираешь?

– Первый, – твердо сказала я. – Я не буду есть. И я стану заниматься спортом. Я хочу стать худенькой.

– Ну, по рукам? – предложила Елена.

И начались мои страдания.

Оказалось, что не есть – это тяжело. Невыносимо тяжело.

Меня мучили постоянные головокружения. Желудок ныл. Колени подгибались. По ночам снились пельмени. Однажды я брела на подкашивающихся ногах по улице, а впереди меня шла женщина. У нее из сумки торчал длинный батон, этакий французский baguette. И вдруг я поймала себя на желании броситься и откусить от этого батона горбушку, почувствовать во рту хрустящую корочку и нежный мякиш... У меня на лбу выступила испарина, я насилу взяла себя в руки и дома, за обеденным столом, поведала эту историю в самом юмористическом ключе. Елена смеялась своим серебристым смехом, Денис аплодировал, и даже папа-депутат, пребывавший в неизменно сладкой дремоте, очнулся на мгновение и проворчал что-то вроде «недурственно, недурственно». Ему-то хорошо был дремать, у него на обед был бульон с пирожками и телячья отбивная с горошком! А у меня – вареный шпинат. Вполне понятно, что я чувствовала себя немного взвинченной.

– Евдокия, вот, возьми, – сказала мне Елена после ужина, протягивая белую коробочку. – Это тебе поможет.

– Что это?

– Таблетки. Специально для того, чтобы облегчить твое состояние.

– Тайские? – прошептала я в ужасе. Уже две недели сплетница Москва смаковала подробности гибели восходящей поп-звездочки. Юная дива скончалась от обширного инфаркта, вызванного злосчастными тайскими таблетками. Дохуделась...

– Да бог с тобой, разве я тебе зла желаю, – вздохнула Елена. – Эти таблетки просто заполняют желудок, и тебе не так хочется есть. Остальное сделают занятия. Кстати, сегодня в три тебя ждет массажист, а к пяти приедет репетитор.

Ого, массаж! Пожалуй, это не так уж плохо.

Сеанс массажа представлялся мне чем-то приятным, как показывают в кино. Конечно, массажист будет очень красивым, похожим на молодого актера Киану Ривза. В салоне приятный полумрак, тихо звучит музыка – буддистские колокольчики и флейта, нос щекочет дымок благовонных палочек... У массажиста руки нежные, смазаны жасминовым маслом. Его прикосновения возносят меня к облакам...

Как же, ага! Во-первых, массажист оказался коренастым мужичком под сорок. У него была фигура мясника и физиономия пожилой гориллы. Во-вторых, никакого полумрака в кабинете, куда меня привели, не было, а был навязчивый хирургический свет. И, наконец, на третьей минуте массажа я уже выла от боли, прикусив губу.

– А ты что думала, пышечка, красота дешево достается? – приговаривал массажист, терзая мои телеса. – Терпи, казак, атаманом будешь!

Это было так больно, а главное, так обидно, что на последующие два сеанса я не явилась. Как в школе – прогуляла уроки, проторчала на бульваре, сидя на скамейке и глядя, как играют дети. И, как в школе же, массажист позвонил родителям – то есть Елене, конечно. На последующие сеансы массажа Елена отвозила меня сама.

Я думала: зачем ей все это? Чего ради она тратит на меня время и деньги? Потом поняла. Моя свекровь просто не доиграла в куклы. Ей явно не хватало дочери, девочки, которую можно было бы наряжать, причесывать, баловать. Впрочем, дети обычно нравятся родителям такими, какие они есть. Быть может, дочери Елены было бы позволено лакомиться булочками, спать до обеда и никогда, никогда не знать, что такое антицеллюлитный массаж. А я была для Елены именно куклой. Забавной и милой куколкой, которая умела говорить и двигаться. И еще как двигаться!

– И раз! И два! – командовала Елена. – Евдокия, давай, не раскисай! Еще десять скручиваний, и мы перейдем к следующему упражнению.

Красная и запыхавшаяся, я корчилась на полу в тренажерном зале. Он, оказывается, был оборудован в подвале дома, как пыточная. Приведя меня туда, Елена весьма ехидно заметила, что могла бы записать меня в фитнес-клуб, но совершенно не уверена, что я не стану филонить, а потому она сама будет моим персональным тренером!

Ох! Этой женщине нужно работать в гестапо. Оказывается, массаж – это были еще цветочки. Наиболее полную гамму ощущений я получила, пытаясь встать наутро после моей первой тренировки с моим персональным фитнес-тренером. У меня болели все мышцы, даже те, о существовании которых я никогда не подозревала! А ведь я считала себя достаточно тренированной девицей!

Что и говорить, те дни были не самыми прекрасными в моей жизни. Даже на любимой работе я не чувствовала больше себя комфортно, ведь меня окружали толпой чудовищные соблазны, каждый не менее чем в тысячу калорий. У меня было одно утешение – Денис. Он приезжал с работы, неизменно привозил мне какой-нибудь подарок и хватал в объятия. Мы занимались любовью каждую удобную минуту. Дело дошло до того, что Елена, несколько смущаясь и пряча глаза, предложила нам переехать в одну из гостевых спален в другом крыле дома. Оказывается, наша кровать находилась прямо над спальней родителей, и мы не давали им спать своей буйной страстью.

Да, и еще я совершенно не ожидала, что мне понравится учиться. Кроме занятий по русскому языку, литературе и истории, я выпросила себе еще и репетитора по французскому языку. Ко мне стала ездить афрофранцуженка, студентка медицинского института. Она была родом из Нигера. Впоследствии выяснилось, что мой французский грешит специфическим акцентом и своеобразной лексикой... Но это ведь не так важно, правда? Главное, что мы с Аделью нашли общий язык, и через некоторое время я начала вполне сносно болтать по-французски. На грамматику мы решили не налегать.

А самое главное – я начинаю стремительно худеть. Все мои одежки становятся мне катастрофически велики, и как-то я теряю юбку прямо посреди кухни. Под радостный хохот персонала «Boule de Suif» я подвязываю ее упаковочным шпагатом, взятым с упаковки разрыхлителя, а на следующее утро Денис везет меня по магазинам. Я выбираю новую одежду с наслаждением – впервые в жизни я могу позволить себе то, на что раньше и смотреть не могла. Конечно, это еще и потому, что у меня теперь есть деньги...

Но и эта одежда через месяц становится мне велика. Мне ужасно жалко с ней расставаться. Утро, я стою в кухне. Дом пуст – прислуга взяла выходной, Денис и его отец на работе, Елена уехала к косметологу. Я лезу в холодильник за обезжиренным молоком и вдруг вижу там контейнер с бараньими котлетками. Ну, я-то, как обычно, ужинала стаканом кефира...

Бараньи котлетки соблазнительны. Кто придумал, что их нужно есть горячими? Бараньи котлеты особенно хороши, когда полежат ночку в холодильнике, пропитаются собственным соком и подернутся пленкой нежного бежевого жира. У меня начинают трястись руки. Я прислушиваюсь, не слышно ли чьих шагов, но дом пуст и безмолвен, как мавзолей. Тогда я достаю одну котлету прямо пальцами и пихаю ее в рот. О-о, какое наслаждение! Может быть, съесть еще одну? Никто не заметит. Вот эту, чуть пережаренную, я больше всего люблю такую хрустящую корочку...

И тут я понимаю, что в доме я уже не одна. Слышны шаги и посвистывание. Кто-то весьма точно насвистывал «Twisted Nerve». Но кто это мог быть? Ни разу не слышала, чтобы в этом доме кто-то свистел!

Я торопливо вытерла салфеткой измазанные жиром пальцы, распрямила плечи, глубоко вздохнула и вышла из кухни. Свист теперь доносился сверху. Ротвейлер Фаня спокойно дремала на своем коврике – никто чужой мимо нее пройти бы не мог. Дружелюбная и ласковая к домашним, Фаня выпрыгивала из собственной шкуры, когда в дом приходили посторонние, и голосила так, что слышали все соседи. Значит, она знала свистуна. Но как мне себя вести? Уйти к себе? Оставаться в гостиной?

На лестнице загромыхали шаги. Сначала я увидела тяжелые ботинки, потом потертые джинсы, а потом показался и весь визитер, целиком.

Сначала мне показалось, я вижу Дениса, который волшебным образом за те пару часов, что мы не виделись, стал выше ростом и раздался в плечах. Да он еще и щетиной оброс – весьма сексуально, надо заметить! Волосы стали длиннее и завились в тугие кудри... Рукава свитера поддернуты вверх – Денис так никогда не делает, ведь от этого манжеты могут растянуться, а он так трясется над своим трикотажем от Ральфа Лорана...

В общем, это не Денис. А кто?

– Привет, сестренка, – сказал незнакомец. – Значит, ты и есть невеста моего хлюпика-братца? Приятно познакомиться. Я Данила. Эй, ты говорить-то умеешь? Или они нашли глухонемую? Что ж, тогда обоим повезло. Они получат, как и хотят, безъязыкую куклу, а ты не будешь слышать тех глупостей, что тебе скажут...

– Меня зовут Евдокия, – наконец выговорила я.

– Не глухонемая, – с огорчением констатировал Данила. – Ну-ка, дай-ка на тебя посмотреть.

И он сделал то, о чем я только читала в бабушкиных романах – тех самых, в ярких обложках. На обложке брюнет в красной рубашке обнимает блондинку в голубом платье, или наоборот – блондин в рубашке цвета небесной синевы страстно привлекает к себе брюнетку в красном, и никогда масти влюбленных не совпадут! Данила взял меня за подбородок двумя пальцами и повернул мое лицо к свету. На какое-то мгновение его глаза оказались удивительно близко, и я увидела, что они, эти глаза цвета темного янтаря, совершенно шалые, веселые, как у молодой овчарки. Усилием воли я заставила свои губы не дрожать. Почему-то мне показалось, что Данила сейчас поцелует меня, но он отпустил меня и отстранился. Я ощутила укол разочарования. Но не хотела же я, чтобы этот тип меня поцеловал, еще чего не хватало! Почему-то я очень разозлилась и сказала:

– Елена Львовна уехала к косметологу.

– Да ну? – вяло удивился Данила. – И как ей не надоест. А что, Евдокия, пожрать у вас что-нибудь имеется? Я бы тебя не напрягал, но Марта тоже куда-то подевалась. Покорми меня, а? Я голодный, как медведь после спячки!

Ну, и я пошла обратно на кухню. Исполнять свою древнюю миссию – кормить голодного мужчину.

– Преснятина, – скривился Данила, увидев бараньи котлеты. – В этом доме никогда не умели жарить мясо. Ты знаешь, как я жарю мясо? Снаружи у него должна быть поджаристая корочка, а внутри пусть будет полусырым, пусть сочится кровью. Только в таком куске мяса настоящая жизнь. А это жрачка для язвенников, тут и пожевать-то нечего.

К счастью, в холодильнике был кусок вырезки. Я поджарила ему мясо по его рецепту, настрогала салат крупными ломтями. От пирога он отказался, но съел несколько кусков сахара, громко раскусывая их белоснежными зубами.

– Спасибо, сестренка. Ну, я пойду, отмокну в ванне и посплю. Ко мне, ты понимаешь, ребята с Украины вписались. Спят повсюду, даже на рояле. Впрочем, у меня, кажется, нет рояля...

Я целый день просидела за учебниками, прислушиваясь к тишине в доме. Кажется, я была уверена, что он придет ко мне, в библиотеку, где я занималась. Там, помимо книжных шкафов, стоял стол и кожаный диван. На нем нам, вероятно, было бы очень скользко... Но Данила не пришел.

Зато вскоре вернулись домой Денис с матерью. От меня не укрылось, что на весть о «возвращении блудного сына» они отреагировали по-разному. Елена обрадовалась так, что на мгновение ее лицо стало почти человеческим – лицом стареющей женщины, которая соскучилась по сыну. А вот Денис даже не нахмурился, а надулся, как пятилетний малыш, которому не купили игрушечный грузовичок.

– Вот уж, правда, черти принесли, – бормотал он, переодеваясь перед ужином. Я красила глаза – мне хотелось выглядеть блестяще. – Всегда неожиданно, всегда как снег на голову.

– Ты, я вижу, недолюбливаешь своего брата, – осторожно заметила я.

– Не то чтобы... Просто мы с ним очень разные люди. Он, в сущности, маргинал.

– А-а, – протянула я, сделав зарубочку на память – посмотреть в словаре значение нового слова.

– ...и диггер. Страшно гордится своими похождениями.

Это слово уже было мне знакомо.

– Диггеры... Это те, которые лазают по пещерам?

– По пещерам лазают спелеологи, моя радость. А диггерам подавай станции метро, заброшенные бомбоубежища, всякие там катакомбы.

«Как интересно», – хотела было сказать я, но благоразумно промолчала.

– А в Хамовниках рыли котлован и нашли галерейку. Никто особенно не удивился – вроде бы монастырь там был. Среди строителей свои люди были, звякнули мне. Приехали мы с ребятами, сделали заброс^[3], а в галерейке-то кирпичный подвал, а в подвале ядра пирамидками сложены. Чугунные ядра для пушек, представляешь, мам? И бочки с порохом, целый арсенал!

– Боже мой, вы же все могли взлететь на воздух!

– Не волнуйся, мамочка, у нас никто не курит... А вот и братик.

Братья обнялись.

– Повествуешь о своих похождениях в канализации? – покривившись, что, очевидно, обозначало улыбку, спросил Денис.

– Ну, почему же в канализации, – вполне миролюбиво заметил Данила. – Кстати, отчет об этом, как ты выражаешься, похождении, будет опубликован во втором номере «Российской археологии».

– Ах, милый, это же чудесно! Это очень поможет тебе в написании диссертации! – воскликнула Елена.

– Ты собираешься писать диссертацию? – осведомился Денис.

– Пока нет. – Данила легкомысленно пожал плечами.

– Тогда незачем об этом говорить, – процедил сквозь зубы Денис.

Мне стало неловко, и, очевидно, не только мне. За столом воцарилось напряженное молчание.

– Ну что это мы все обо мне да обо мне. Давай поговорим и о тебе, братишка. Ты ведь у нас собрался жениться.

– Как видишь. Вот Евдокия, моя невеста.

– Замечательная девушка, я с ней уже познакомился.

От меня не укрылся обеспокоенный взгляд, который Денис вдруг метнул на меня.

– А ты еще не женился?

– Ну, я, милый мой, не из тех, кто женится. Да и не водятся в катакомбах такие прелестные девушки...

Елена обрадовалась возможности сменить тему, застрекотала что-то по поводу будущей свадьбы. Данила высказал бурный отказ надевать смокинг, и беседа пошла, как идет путник по болоту – осторожно нащупывая впереди себя дорогу, но тем не менее то и дело оступаясь в ямы, наполненные черной торфяной водой.

Дениса раздражал брат, и он делал все новые попытки продолжить пикировку; Данила отвечал Денису беззлобно, но убедительно – так хозяин щелкает по носу не в меру разыгравшегося щенка. Он был умен и циничен, язык у него был что бритва. Я бы никогда не стала связываться с таким оппонентом, Денис же наскакивал на него раз за разом, и я даже почувствовала гордость за него.

В половине одиннадцатого мы отправились спать – Денис старался соблюдать режим. Обычно мы ложились в десять, чтобы у нас было еще полчаса на любовные объятия... Но не в этот раз. Все же я подобралась поближе к нему и поцеловала в шею.

– Прости, зайчик. – Денис осторожно убрал из-под меня руку. – Я что-то устал сегодня.

Он быстро заснул, а я лежала, глядя в потолок, по которому двигались черные тени. Мне хотелось плакать. Я решила выпить валерьянки. Аптечка была в холле. Я встала, накинула на плечи цветастый халат и пошла вниз.

– Не спится?

В холле перед камином сидел Данила. Его лицо было озарено синим сиянием телевизора. На экране какой-то человек шел на слепо пятящуюся женщину, она подняла руку с пистолетом и беззвучно выстрелила.

– Мне тоже. Садись.

– Вообще-то я за лекарством, – промямлила я.

– За лекарством? Ты что, больная?

– Просто решила выпить валерьянки.

– Валерьянки? Ты даешь, сестренка. В твоем возрасте любовь – лучшее снотворное. Или Денька не тянет?

– Если мы будем продолжать в подобном роде, я уйду.

Мне очень понравилась эта фраза. Она получилась такая гордая и независимая. Но на Данилу мои слова, кажется, не произвели особенного впечатления. Он похлопал по дивану рядом с собой.

– Иди, садись. Скажи, а у моего брата, наверное, как встарь, носки сложены аккуратно, один к одному? Ну-ну, не буду, не буду. Хочешь посмотреть со мной аниме?

Мы смотрели какой-то дурацкий мультфильм, где персонажи, все с огромными глазами и волосами самых диких оттенков, проливали реки крови, убивая космических злодеев и фантастических животных. Кажется, я ненадолго задремала, потому что вдруг обнаружила, что моя голова лежит у Данилы на плече, а он небрежно перебирает мои волосы и рассказывает мне про какое-то бомбоубежище:

– А когда мы вошли, там было все в полном порядке, и ни одной пылинки – ну, понятно, откуда там пыли взяться? Кто-то из ребят нажал на выключатель, и все бомбоубежище осветилось. Холодный такой свет, с голубым оттенком. Койки покрыты накрахмаленными белыми простынями. В кладовой запас консервов – тушенка, сгущенное молоко, даже персики. Я посмотрел на банку – она была семидесятого года выпуска. Семидесятого! Книги на полках стоят – по медицине, электронике, художественная литература. Достоевского было много. Кому, интересно, пришла в голову такая мысль, Достоевского в бомбоубежище держать? Там и без этого кисло... Комнаты с детскими кроватками, у кроваток игрушки лежат. Я хотел ослика прихватить резинового, да забоялся что-то. Так мы всю галерею прошли, а в конце еще одна комнатка, маленькая. Мы еще дверь не открыли, а я почувствовал запах, сладковатый такой. И так у меня засвербело, не хочется мне эту дверку открывать, и все тут. А ребята «давай, давай»... Вот тебе и «давай»... Открыли, а там за столом мумия сидит в армейской форме. Пистолет рядом валяется. Ну, мы подробностей не стали высматривать, дернули оттуда. Еще не хватало там запалиться! Я так и не понял – то ли этот бедолага нарочно туда забрался, чтобы на себя руки наложить без проблем, то ли его там заперли и он выбраться не сумел – и застрелился от ужаса...

Я пугалась и прижималась поближе к Даниле.

А больше в тот вечер ничего не случилось. Я просто ушла спать, а он остался смотреть свое странное аниме. Ах да, напоследок он еще сказал:

– А хочешь, покажу тебе настоящую Москву?

Я бы согласилась, даже если бы он черта лысого пообещал мне показать!

И на следующий же день, наврав домашним с три короба, я пустилась в авантюрное путешествие с Данилой, братом моего жениха, маргиналом и диггером. Оказывается, у него был мотоцикл, чудовищный зверь, сверкающий хромированными деталями. Мы были на Старом Арбате и видели стену Цоя, которая показалась мне малоинтересной; в Старопименовском переулке восхитились граффити, мастерски выполненным кем-то на стене трансформаторной будки – это была копия картины Сальвадора Дали «Девушка у окна»; потом помчались искать какой-то дворик на улице Советской Армии, где был поставлен памятник булгаковским героям, коту Бегемоту и Коровьеву. Но дворика мы не нашли и осели в ресторане Союза художников «Запасник». Я с восторгом смотрела в меню, где вместо названий блюд были написаны названия картин и фамилии художников. Наконец, решившись, я заказала «Суп Кэмпбелл Энди Уорхолла» (ну хоть с этим было что-то ясно), «Вакханалию Рубенса», оказавшуюся свиной рулькой с хреном и кислой капустой, и «Жирафов в огне» Дали – так у них назывались блины фламбе с малиновым джемом. Данила взирал на меня с одобрительным удивлением.

– Черт возьми, как приятно привести в ресторан девушку, у которой отличная фигура сочетается с отличным аппетитом! Мне надоели московские пискухи, вечно сидящие на диетах. Они обычно заказывают стакан воды и три листочка салата, а когда уходишь в дабл, вечно воруют кусочки мяса из твоей тарелки. Ты будешь шампанское? Я сегодня не пью, у меня ценный груз.

Польщенная, я отказалась от шампанского. Близость его пьянила меня сильнее вина.

Этот день закончился на крыше арбатской высотки, откуда было видно, как мне показалось, весь город. Я была слишком легко одета, и Данила дал мне свою кожаную куртку. Мне приходилось с трудом удерживаться, чтобы поминутно не нюхать ее подкладку. Она пахла молодым сильным зверем... От Дениса пахло иначе, его запах был почти стерильным.

– Как это тебя угораздило связаться с моим братцем? – подал голос Данила, словно услышав мои мысли. Он сидел на высоком парапете, болтал ногами и походил на беспечного скворца – только махни рукой, сорвется в небесную синеву, только его и видели.

– А что такого?

– А то, что он тебе не подходит. И ты сама это скоро поймешь. Он сухарь, педант, он с детства был старичком. Боялся бегать, боялся прыгать. Боялся Кощея и Бабу-ягу. Поэтому не читал сказок. Не верил в Деда Мороза, но за десять дней до Нового года составлял список своих достижений и подкладывал отцу на стол в кабинете... Я раздражал его – ему казалось, что если родители больше боятся за меня, то они меня больше любят. И он решил делать все, чтобы заслужить любовь мамы и папы, все, что они захотят. Целиком соответствовать их идеалам... Вряд ли он откажется от этой программы даже ради молодой жены. А ты, Душенька, ты молодая, веселая, красивая, забавная. Ты любишь жизнь во всех ее проявлениях...

Мне было невероятно приятно, когда он говорил обо мне. Я могла бы слушать его вечно.

– И ты знаешь, чем мужчина отличается от женщины.

– Мне это объяснили еще в школе, на уроке анатомии, – кивнула я.

– Не в этом смысле. Ты настоящая женщина, знаешь свое место в мире и занимаешь его с удивительной грацией. Я знал много девушек, но такой не видел... Мне больно думать, что такое удивительное создание, как ты, стремится провести свою единственную и неповторимую жизнь бок о бок с моим братцем, потратив ее в конечном счете на глупости вроде маникюра, ругани с прислугой и сплетен. Зуб даю, он даже детей побоится завести.

Тут Данила попал в точку. Мы обсуждали с Денисом этот вопрос, и он уклончиво сказал, что тут «нельзя действовать очертя голову», что «нужно подумать, прежде чем взять на себя такую ответственность», и даже что «от детей одни проблемы»! Но все же я посчитала нужным вступиться за своего жениха.

– У него есть свои положительные черты, – запротестовала я. – Он добрый, умный...

На этом список достоинств Дениса, похоже, заканчивался. Как я ни ломала голову, я не могла больше припомнить ни одного.

– И все-таки ты здесь, со мной, верно? – с усмешкой спросил Данила.

Да, он был тысячу раз прав.

Он вернул мне страсть – то, что я потеряла после бегства Олега из моей жизни. Он вернул мне желание жить, а не прозябать. В тот наш первый вечер он отвез меня домой, и я сразу же пошла на кухню и, невзирая на удивленные взгляды поварихи и горничной, принялась стряпать.

Пожарить картошку – чего бы проще! Но проще только на первый взгляд. Ведь это незатейливое блюдо всегда перенимает настроение того, кто у плиты. Ты грустишь, думаешь о чем-то печальном, твои руки опускаются обреченно – и картошка на сковороде слипается, шипит и уныло оседает. Но если у тебя на сердце тепло, то и картошечка получается что надо – подрумяненная, хрустящая, одна к одной!

Сначала я пошептала над сковородкой, разогревая ее, нетерпеливо ожидающую янтарную струю подсолнечного масла, на огне. Потом, когда над чугунным днищем весело взметнулись ароматные капельки, я отправила туда ровно нарезанные белоснежные брусочки. Тут главное не бояться, не идти на попятную, не убавлять жара – иначе вместо золотистых аппетитных долек получится невзрачная масса. А уж потом, добившись желаемого, изящным движением отправила на сковородку колечки лука. Лук, кстати, это особая история. Кто любит и умеет готовить, сразу меня поймет. Запах жареного, нет, жарящегося лука – запах обжитого, сытого дома, запах самой жизни. Что-то уютное и надежное, как будто из детства, есть в нем... Но в кухне этого дома он сразу исчезает, улетучивается в вытяжку, оставляя стерильно-чистый воздух.

Осталось осторожно перемешать, метнуть пару щепоток соли, и, погасив синий цветок, буквально на пару минут под крышку.

В тот день у меня все получалось, все спорилось, и я знала, что самая простая жареная картошка окажется в моем исполнении настоящим чудом. Я посыпала ее зеленым луком и укропом и подала на стол в сопровождении двух соусников. Многие любят картошку с томатным соусом, я же неравнодушна к сметанному...

Но никто не стал есть мое произведение. Елена вполне равнодушно зацепила пару ломтиков, пожевала и сказала:

– Евдокия, лучше бы ты продолжала специализироваться на десертах. Это так изысканно... А все эти жареные картошки, яичницы, колбаски! Мало того, что очень вредно, так еще и весь дом провоняет жареным...

Денис тоже отказался и смотрел на меня как-то странно. Мне показалось, он хочет поговорить, но после ужина он пошел в кабинет и включил компьютер. Я долго не ложилась спать, ждала его, но так и не дождалась. Денис не прикасался ко мне уже недели две, и теперь, лежа в постели, я томительно трогала свою грудь, шелковые бедра, бархат лобка. И вдруг в полутемной комнате мне почудились глаза Данилы, яркие, нахальные, уверенные глаза, и мое тело вспыхнуло, как бенгальский огонь... «Если я испытала такое наслаждение, представляя его себе, то что же я почувствую в его объятиях?» – думала я, засыпая. Дело-то было уже решено. Осталось выяснить – когда и где.

Глава 8

ОГНИ МОНМАРТРА

Я так хорошо представила себе квартиру Данилы, что, попав туда, все как будто уже давно знала. Я знала, где у него стоят стаканы и лежат простыни. Я знала, что он не любит, когда девушки надевают его рубашки: «Этот женский дух потом ничем не отстираешь!», поэтому ходила по квартире голой, а он лежал на низком ложе, закинув руки на голову, и смеялся. Он, кажется, был единственным человеком, которого не смущали мои крики.

– Покричи-покричи, моя радость, – шептал он мне в постели. – Покричи-покричи, любимая...

В любви он был жадно-неутомим, засыпал на несколько минут, как будто отключался, а проснувшись, снова заключал меня в объятия. Это было мне внове после сдержанных и аккуратных объятий Дениса. А месяц назад Денис вообще перестал со мной спать.

– В чем дело? – попыталась я выяснить отношения.

Денис посмотрел недоумевающе.

– Ты больше не спишь со мной.

– Дорогая, но я сплю с тобой! Да, иногда я задерживаюсь за работой, но всегда прихожу к тебе...

– Не валяй дурака. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Мы больше не занимаемся любовью. Вот я и хочу узнать – в чем дело?

Денис выпрямился, словно аршин проглотил.

– Я не ожидал такого от тебя. По моему мнению, воспитанная девушка вообще не должна касаться этих вопросов. Но если уж ты спросила, я отвечу. Видишь ли, ты... Изменилась.

– Что ты имеешь в виду?

– Немного терпения, дорогая, я все объясню. Когда мы познакомились, ты была, скажем так... более пышного телосложения. Меня очень привлекла твоя фигура, и я начал за тобой ухаживать... Теперь ты очень изменилась.

Я просто ушам своим не верила!

– Но... Ты же сам хотел, чтобы я похудела! Ты и твоя мама!

– Мама права, как всегда, Душенька. Тебе в самом деле нужно было немного сбросить вес, потому что полнота и вредна для твоего здоровья, и не соответствует принятым в современном обществе эстетическим канонам. Я рад, что тебе удалось похудеть, и я горжусь своей красавицей-невестой, но...

– ...но сексуально я тебя больше не привлекаю?

Дениса передернуло.

– Твоя прямота бывает убийственной, дорогая. Тебе нужно будет научиться выражать свои мысли более обтекаемо, чтобы это не коробило людей.

– Ты не ответил мне на вопрос. Это невежливо.

– Да.

– Что – да?

– Ты задала мне вопрос. Я отвечаю на него – да. Я не хотел этого разговора. Ты первая его начала. Но я хочу, чтобы ты знала – я буду всегда относиться к тебе с уважением, и... Я благодарен тебе за то, что ты указала мне на мою ошибку. Хотя я считаю, что ты могла бы быть чуть более тактична при этом. Я буду стараться выполнять супружеский долг. Разумеется, в силу своих возможностей.

Мне ужасно хотелось расхохотаться ему в лицо, но я сдержалась и спросила:

– В силу своих возможностей?

– Раз в неделю. Я изучил литературу по этому вопросу и выяснил, что это вполне приемлемая частота. Но если тебя это не устраивает, мы можем...

Я так и не узнала, что именно Денис имел мне предложить в том случае, если раз в неделю меня не устраивает. Может быть, он имел в виду покупку «Виагры», или фаллоимитатора, или даже выдачу мне индульгенции на посещение любовника? Я расхохоталась, и он, совершенно смутившись, отчалил в кабинет, где и заперся с компьютером. В компьютере его, к слову сказать, интересовали вовсе не рабочие папки (последняя из которых открывалась в последний раз, я проверила – два месяца назад), а сайты «толстушка точка ру» и «пышечка нет».

Я оставила обручальное кольцо на тумбочке в спальне, собрала вещички и переехала к Даниле. Вначале его это шокировало.

– Не думал, что моя холостяцкая берлога... Знаешь, эта квартира не рассчитана на двоих...

Но я простила ему эти слова. А он то ли смирился с моим постоянным присутствием в его жизни, то ли осознал все удобства этого присутствия. Я едва ли не сутки напролет пропадала на работе. А дома я или готовила, или мы занимались любовью... Кроме того, я не высказывала ни малейшего протеста, когда к нам приходили диггеры, друзья Данилы. В невыносимо грязной одежде, с ящиком пива, исторгавшие несусветную вонь, громкоголосые и перевозбужденные от адреналина, они могли ввалиться в квартиру в любое время дня и ночи, чаще всего на рассвете. Ели, пили, травили байки, мылись в ванной, используя мой шампунь, спали вповалку на полу, похрапывая на разные тона, и брали у Данилы его вещи. Я только улыбалась и готовила еду. Наконец-то нашлись люди, способные по достоинству оценить мое умение готовить. Никто не воротил нос от жареной картошки, не жаловался на излишнюю калорийность, только ложки стучали по дну тарелок!

А я... я была счастлива.

И я снова начала набирать вес.

Каждый день я ждала, что Данила сделает мне предложение. Я стала смотреть на витрины магазинов, где продавались свадебные платья. В два или три я даже зашла и примерила там кое-что. Больше всего мне понравилось платье с неуловимо-розовым оттенком, расшитое по корсету розовым жемчугом. И еще одно, свободное, обнажающее одно плечо. А то ампирное, с плиссированными складками, разве это не прелесть? Да что там – я согласна была выйти замуж хотя бы и в рубище, но только за Данилу.

«Я не из тех, кто женится», – сказал он как-то брату. Но разве я не могла стать исключением? Он ведь сам говорил мне, что никогда не жил с девушкой под одной крышей. Так почему бы нам не узаконить наши отношения?

И вот однажды Данила позвал меня в ресторан. Я немного удивилась. Зачем нам ресторан? Он мне и на работе надоел. А потом, я и дома могу приготовить хорошую еду, которую не получишь ни в одном ресторане. Но Данила был тверд.

Мы заказали шампанского, ледяного и очень вкусного. И над первым же бокалом он сказал:

– Я хочу сделать тебе одно предложение.

Сердце у меня пропустило несколько ударов.

– Я слушаю, – сказала я тоненьким голоском.

– Ты поедешь со мной в Париж?

Я ожидала другого, но Париж – это ведь тоже неплохо, правда? И даже более чем.

– А что мы там будем делать?

Данила хмыкнул.

– Лично я буду общаться с французскими диггерами. Париж... Это же сотни километров катакомб! И город Тьмы!

– Это что же за кошмар? – ужаснулась я.

– А-а, я тебе не рассказывал? Раньше, видишь ли, кладбища устраивали в центре города, а не на окраинах, как теперь принято. И вот в Средние века все кладбища Парижа оказались переполненными. Ну, там, чума бубонная, всякие варфоломеевские ночи. На одном только кладбище Невинных было похоронено где-то два миллиона человек, слой захоронения уходил в глубину на десять метров, уровень земли поднимался более чем на два метра! Кладбище стало источником инфекции, в ближайших домах никогда не было свежего молока... И вот в восемнадцатом веке кладбища закрыли, останки свезли в заброшенные катакомбы, продезинфицировали и сложили стеной.

Я испуганно покосилась в тарелку – мне показалось, там что-то закопошилось.

– Там нашли упокоение Робеспьер и Марат, Шарль Перро и Франсуа Рабле, Расин и Паскаль... Говорят, где-то в катакомбах затерян секретный бункер немецкой армии, но никто не знает, где именно. Меня позвали, чтобы его отыскать!

– А что, они без тебя не справятся? – улыбнулась я.

– Тамошние диггеры называют себя, оцени, катафилами. У них там свои ритуалы, традиции... Например, каждый уважающий себя катафил регулярно пишет так называемые «трактаты». Ну, это небольшие послания, часто в форме комиксов, призывающие уважать и охранять катакомбы, или рассказывающие какие-то забавные истории из жизни автора, или даже его абстрактные философские размышления. Катафил делает несколько копий каждого трактата, которые потом прячет в укромных местах в подземных галереях. Другие их ищут и коллекционируют... В общем, у них там все страшно интересно, и я должен все это видеть. И я хочу, чтобы ты поехала со мной. Денег, конечно, маловато...

– У меня отложено кое-что, – обнадежила я Данилу.

– Тогда... за Париж, Душенька?

– За Париж!

Мы чокнулись бокалами.

А ночью он сказал мне:

– Знаешь, я так счастлив... Я читал на сайте катафилов... У них есть некто вроде особо почитаемого авторитета... Это Филибер Аспер, ключник церкви Валь-де-Грасс. Он обожал исследовать катакомбы – злые языки говорили, что он ищет заброшенные винные погреба. Однажды он ушел и не вернулся. Он все же нашел винный погреб – целую галерею бочек, где хранились напитки прекрасные и древние. Его скелет нашли только через одиннадцать лет. Он умер счастливым! Завидная участь. Вот и я сейчас счастлив, как Филибер Аспер возле самой большой бочки...

Оставалось надеяться, что, говоря о «самой большой бочке», Данила имеет в виду не меня.

* * *

– Вот ты и приблизилась к осуществлению своей мечты, – сказала бабушка, глядя, как я ем гречневую кашу с молоком. Ела я ее про запас – обожаю гречневую кашу с молоком, а во Франции гречки наверняка нет.

– Пока нет, – сказала я с набитым ртом. – Приближусь, когда перешагну порог отеля «Ритц».

– Вы будете жить в отеле «Ритц»? – сладко ужаснулась бабушка.

– Ну, что ты, ба. Там одна из самых крутых кулинарных школ в мире. Я решила, что могу вполне претендовать на средний уровень. А может, и на продвинутую программу! Между прочим, диплом, выданный этой школой, считается самым престижным в мире! Там есть программы, посвященные приготовлению кондитерских изделий, вегетарианской или традиционной французской кухне и даже, представь, искусству дегустации вина и сыра!

– Девочка моя, но это, наверное, очень дорого?

Моя бодрость была наигранной. Я не сомневалась, что обучение в Ritz Escoffier School стоит недешево, но даже примерно не представляла себе, сколько именно. У меня были деньги, отложенные за время работы в «Boule de Suif», неплохая, по моим расчетам, сумма. Но... кто знает?

Бабушка вышла на минутку, а вернулась, держа в руках конвертик и куклу Аришу.

– Возьми, Душенька. Нет-нет, не отказывайся. Деньги я тебе копила, зарплата в больнице мне исправно идет, и пенсия тоже, а тратить-то вроде и некуда. Иван Федорович человек старой закалки, он не считает, что женщина должна дом на свои деньги содержать...

Мы синхронно посмотрели в окно. Иван Федорович с Данилой стояли возле заброшенного колодца. Мой бойфренд, размахивая руками, что-то объяснял хозяину. Иван Федорович слушал внимательно и заглядывал в колодец.

– Возьми, моя девочка. И куклу возьми. Обещай мне, что она всегда будет с тобой... Пусть Ариша станет твоим талисманом, ладно?

– Ладно, – пробормотала я, чувствуя, что к глазам подкатились слезы. Сморгнула и снова стала смотреть в окно, где Данила и Иван Федорович так низко склонились над колодцем, что вот-вот свалятся туда.

Бабушка положила руки мне на плечи.

– Он не очень-то надежен, да, девочка моя? Зато красив, молод, горяч... Люби, пока любится, моя хорошая, и ничего не бойся.

– Спасибо, бабулечка. – Я потерлась щекой о ее руку с новеньким обручальным колечком. – Не бойся за меня. У меня теперь есть Арина. С ней не пропаду.

– Да, это правда, – кивнула бабушка.

* * *

В Париже шел дождь. Автобус ужасно долго вез нас от самолета к собственно аэровокзалу – мимо каких-то построек, терминалов, отелей... Мы поселились на Монмартре, в недорогом отеле. Я ужасно устала после полета, у меня кружилась голова, и я не могла поверить, что это море огней за окном – Париж. Париж, моя давняя мечта. Толстушка Душенька в Париже! Пустили Дуньку в Европу! Я сбросила туфли, прилегла на кровать, но Даниле не сиделось на месте.

– Пошли, пошли, – тянул он меня, и я, снова вколотив распухшие ноги в туфли, вышла с ним на Монмартр. Мы нашли магазин, где продавали недорогое вино, и Данила купил сразу две бутылки красного. Молоденький продавец ловко открыл их нам с помощью хитро устроенного штопора, негромко сказал мне длинную тираду, которую я, к своему удивлению, почти всю поняла.

– Что он тебе сказал? – спросил меня Данила.

– Говорит, что мы не можем пить вино на улице, это запрещено.

– Ну да, как же...

На самом деле продавец сказал, что пить вино на улице запрещено, но таким прелестным женщинам, как я, в Париже все дозволено... Париж существует для того, чтобы делать приятное женщинам!

Мы вернулись в свой номер далеко за полночь – гуляли по Монмартру, пили из горлышка молодое, пощипывающее язык божоле и жадно, как в первый раз, целовались. А утром нас уже подхватил вихрь светской жизни. Друзья-катафилы оказались... можно было бы сказать «хлебосольными», если бы все французы, в общем, не были бы скуповаты на угощение. На первом же фуршете к вину было подано блюдо с кусочками ветчины... Ровно по числу гостей. Я прыснула, взглянув на обескураженную физиономию Данилы. На другом фуршете, очень шикарном, подали канапе с анчоусами и сырную нарезку. Между тем вина было очень много, и черноглазый художник Жиль Сипрэ, написавший свои фрески на двадцатипятиметровой глубине, употребив сверх меры, схватил меня за грудь. Хорошо, что афрофранцуженка Адель научила меня в свое время нескольким специальным выражениям... Жиль, моментально протрезвев, заявил, что это было совершенно феерично и прекрасно и он слышал такие слова только в детстве от своей бабушки. Лихая была старушка, упокой господь ее душу! А он сражен и навеки останется моим самым преданным поклонником.

Париж был прекрасен. Мир вокруг нас был прекрасен. И мы восхищались им каждый день, каждую минуту!

– Как глупо жить в одной стране! Как глупо купаться в одном море! Довольствоваться одной женщиной! Это все равно что пить всю жизнь один и тот же сорт вина! Надо непрерывно путешествовать, узнавать новое, любить жизнь и пользоваться ее взаимностью, – каждый день повторял Данила. Он уходил все раньше, а возвращался все позже, словно вихрь впечатлений подхватил нас и разносил в разные стороны.

Мне кое-что не нравилось в этом суждении, но я молчала. Я любила его. Я любила его так сильно, что знала – его измена и даже его уход не сделают меня несчастной. В конце концов, мир действительно лежал у наших ног. И Данила подарил мне его. Могла ли я быть несчастной?

Разумеется, я не оставила своих планов. Я навестила отель «Ритц» на Вандомской площади и узнала, когда начинаются занятия в Ritz Escoffier School. Правда, я так и не услышала ничего определенного насчет цены. От неизвестности я стала предполагать худшее. А деньги медленно, но неуклонно таяли. Ведь я тоже не сидела целыми днями в номере! Я открывала для себя Париж запахов и вкусов! Густые, сливочные и гнилостные ароматы сыров перемежались в моем восприятии свежим, йодистым запахом устриц и креветок... Пестрота фруктовых прилавков, нежный вкус мирабели, назойливое благоухание дынь, ежедневная чашечка утреннего кофе в бистро у собора Сакре-Кер... Огромные бельгийские вафли, ломкие, посыпанные сахарной пудрой – я грызла их, стоя в очереди на Эйфелеву башню. Настоящий луковый суп в уютном ресторанчике рядом с Сорбонной, густой и горячий, с сырным гренком сверху... А в ресторане на бульваре Клиши – бургундские улитки с соусом. Даже фастфуд казался мне роскошным, не таким, как повсюду: багеты с козьим сыром, панини с камамбером... А какие еще чудеса остались недоступны мне! Ресторан «Свадьба Жаннетты» в двух шагах от Гранд-опера, обставленный в роскошном стиле Османской империи, куда я осмеливалась только через окошко заглянуть... Ресторан «Прокоп» на бульваре Сен-Жермен – сначала я думала, что он назван в честь нашего соотечественника, но потом выяснилось, что открыл этот старейший в Париже ресторан граф Франческо Прокопио де Колтелли и завещал всегда блюсти в нем самый аристократический дух. А расположенный в центре острова Святого Людовика ресторан «Nos Ancetres les Gaulois», что значило «Наши предки галлы»? Он выдержан в средневековом духе, там играют гитары и тамбурины, там со сцены поют древние баллады и подают еду, приготовленную по старинным рецептам!

– Ты стала совсем парижанкой, Душенька, – удивлялся мне Данила.

– Да, и ты изменился. Не знаю, как мы станем возвращаться домой – я как будто уже дома...

– Ну, до этого еще далеко!

Он был беспечен, как скворец, его не волновали заканчивающиеся деньги, он не думал о будущем. Он обнимал меня, даруя мне удивительную радость, бесконечное наслаждение. Он беспокойно спал, метался, говорил и смеялся во сне. Во сне Данила продолжал жить... Я не могла заснуть, вставала у окна, смотрела на огни, пока не начинало резать глаза. И тогда я тоже засыпала, ощущая только счастье, чистое, незамутненное счастье.

А однажды он ушел и не вернулся.

Я ждала его день, два... Несколько раз звонила, но он сбрасывал звонок, а потом вообще отключился. Нет, я не сидела у окна, как безутешная вдова. Я гуляла по Парижу, ходила до тех пор, пока не переставала чувствовать под собой ног. Возвращалась в отель и падала без сил. Ночами мне не хватало его крепких рук, и я плакала, но как-то без эмоций. Все вокруг казалось мне совершенно нереальным, как будто это происходило не со мной. Однажды утром я решилась идти в полицию, но передумала. Что я им скажу? В конце концов, Данила взрослый человек. У него паспорт, пластиковая карта... Они не обязаны разыскивать всех неверных возлюбленных. Быть может, он, как его кумир Филибер Аспер, нашел свое последнее счастье в парижских катакомбах? Или его пленила француженка, одна из этих незабудочек в черных брючках, с непременным платочком на шее? А может быть, это та миниатюрная китаянка, которой он так восхищался на вечеринке у знакомых? Она тоже катафил, их объединило общее увлечение... Или я просто стала для него обузой? Через несколько дней кто-то принес мне в отель и оставил у портье конверт с деньгами, которых как раз хватило бы на билет обратно. Кто это мог быть, кроме Данилы?

Я позвонила бабушке:

– Я возвращаюсь.

– У тебя грустный голос, девочка моя. Твои планы потерпели крушение?

– Можно сказать и так.

– А Данила?

Я вздохнула.

– Он пошел своей дорогой.

– Ну, так и ты иди своей, – весело сказала моя невероятная бабушка. – А твоя кукла Ариша с тобой?

– Конечно.

Ариша сидела на прикроватной тумбочке и смотрела на меня, как мне показалось, насмешливо.

– Может быть, пришел момент узнать, что она думает о твоей тяжелой ситуации своей очаровательной головкой? – спросила бабушка, и в трубке послышались гудки.

Что это за ребус?

«Что она думает о моей тяжелой ситуации...»

А черт ее знает, что она думает. Кукла не может думать, у нее мозгов нет.

Но голова-то есть? Ее очаровательная головка...

– Извини, Ариша, – сказала я и скрутила кукле голову. Не без труда, надо заметить.

Что-то было там, в ее безмозглой пластмассовой головешке, что-то еще, кроме зловещей изнанки глаз... Какой-то кулечек из фланели. Распоров крупные стежки, я даже зажмурилась. Что это?

Бриллиантовое ожерелье Звонарева, некогда подаренное им своей крепостной девке Арине, было у меня в руках. Очевидно, не все, не целиком – отсутствовала добрая половина бриллиантов, и три каплевидные жемчужины тоже канули в безвестность. Но тех камней, что, колюче лучась, лежали в моей ладони, было мне вполне достаточно.

У меня не было больше знакомых в Париже – кроме Мишеля Риво, о котором я не знала, где он, но которого не теряла надежды отыскать. И я позвонила Жилю Сипрэ.

– Как это загадочно! – пришел в экзальтацию художник. – Русская красавица! Русская тайна! У меня есть одна темная личность, которая может нам помочь... Завтра я поведу вас к ней. Это настоящий притон!

Утром мы отправились навещать темную личность. Я оделась в черное, нацепила темные очки и чувствовала себя заправской контрабандисткой. В конце концов, разве я не переправила в Париж бриллианты в голове своей старой куклы? Ну, бабуля, ну дала она стране угля! Неужели она не предполагала, что у меня могут быть крупные проблемы на таможне? Скорее всего, нет. И хорошо, что я не знала о контрабандных драгоценностях. Иначе бы нервничала, бледнела, краснела, норовила упасть в обморок и вызвала бы вполне закономерное подозрение таможенных служб.

Жиль Сипрэ, оказывается, умел торговаться.

– У меня арабские корни, я умею это делать, – сообщил он мне с гордостью, когда я, совершенно ошарашенная, шла по улице, сжимая в кармане плаща деньги, отсчитанные для меня темной личностью. Впрочем, это была полная дама средних лет, в квартире, которая могла быть притоном разве что для кошачьего племени, так сильно там пахло валерьянкой и кошачьей едой...

Я вошла в отель «Ритц» походкой победительницы, нашла администратора, который занимался записью учащихся на кулинарные курсы, и заплатила ему наличными.

– Мадемуазель живет здесь, в отеле? – заулыбался администратор.

– Нет, но, может быть, перееду, – нежно улыбнулась ему я.

На самом деле мне не хотелось переезжать. Роскошь «Ритца», вся его позолота, мрамор и хрусталь, больше не имела надо мной власти. Мне хотелось вернуться в свою скромную гостиницу – что-то подсказывало мне, что Данила рано или поздно придет в наш номер с видом на Монмартр.

Все мои мечты сбылись. Весь Париж, все будущее, весь огромный мир лежал у моих ног.

1

Французская художница-абстракционистка русского происхождения.

2

Похлебкин Вильям Васильевич – российский ученый, историк, географ и писатель. Широко известен, в частности, благодаря кулинарным книгам, которые, помимо рецептов, содержат множество интересной исторической информации.

3

Заброс (сленг диггеров) – проникновение на объект.