Diane Ackerman

A Natural History Of The Senses

© Diane Ackerman, 1990

© Photoshot/Vostock Photo, фото автора

© Гришин А. В., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», «КоЛибри», 2018

* * *

Великолепное путешествие по царству чувств включает в себя исследования поцелуев и татуировок, кулинарных изысков и музыки, которую исполняет сама планета Земля. Восхитительная работа дарит читателям глубочайшее проникновение в те миры, которые открывают перед нами чувства.

The New York Times

Эта книга – просто экстаз, сокровищница рассеянных по странам, временам и культурам сведений, связанных с удовольствиями, которые несут чувственные ощущения.

Houston Chronicle

То снисходительно, то язвительно… Блестящий стиль изложения Дианы Акерман делает книгу похожей на стихотворение в прозе.

San Francisco Chronicle

Чтобы хоть немного постичь «благородную болезнь», которую представляет собой сознание, необходимо понять ощущения – как они эволюционировали, как их можно развить, какие пределы для них существуют, на какие из них мы наложили табу и что они могут рассказать нам о том восхитительном мире, в котором мы имеем счастье жить.

Диана Акерман

Вступление

В море ощущений

До чего же наш мир богат ощущениями, которые мы получаем через органы чувств! Летом нас может выманить из постели сладкий аромат воздуха, льющегося в окно спальни. Солнце рисует муаровые разводы на тюлевых занавесках, и кажется, будто они трепещут от потоков света. Зимой порою слышишь, как птичка кардинал громко стучит в стекло спальни, кидаясь на свое отражение, и хозяйка дома даже спросонок понимает, что это за звук; она расстроенно качает головой, встает с кровати, отправляется в мастерскую и наскоро рисует на листе бумаги контур совы или какой-то другой хищной птицы. Она приклеивает рисунок к стеклу, а потом идет в кухню и варит ароматный, чуть горчащий кофе.

Один или даже несколько органов чувств можно временно нейтрализовать – например, погрузившись в воду, нагретую до температуры тела, – но это лишь обострит остальные. Нельзя понимать мир, не изучив его предварительно через радарную сеть ощущений. Возможности органов чувств можно расширить при помощи микроскопа, стетоскопа, робота, спутника Земли, слухового аппарата, очков и т. п., но то, что лежит за пределами физических ощущений, мы познать не в состоянии. Ощущения определяют границы осознания, и, будучи по природе своей исследователями и любителями задавать вопросы, значительную часть жизни мы проводим в метаниях внутри этого продуваемого всеми ветрами, но ограниченного пространства. Мы посещаем цирк, продираемся сквозь джунгли, слушаем громкую музыку, покупаем экзотические благовония, платим бешеные деньги за кулинарные изыски – и даже порой рискуем жизнью, чтобы изведать новый вкус. В Японии повара предлагают отведать рыбу фугу (иглобрюха), которая, если не приготовить ее единственно верным способом, чрезвычайно ядовита. Лучшие повара оставляют в блюде ровно столько яда, чтобы губы едоков слегка пощипывало, тем самым давая им понять, насколько близко они подошли к границе жизни и смерти. Бывает, конечно, что расстояние до этой границы оценивают неверно: ежегодно несколько любителей фугу умирают прямо во время еды.

Удовольствия, которые приносят нам органы чувств, заметно варьируются в зависимости от той или иной культуры (женщины из племени масаев, закрепляющие свои прически экскрементами, вероятно, находят очень странным обычай американок освежать дыхание при помощи мяты), хотя речь идет об одних и тех же ощущениях. Однако удивительно наблюдать за тем, как физические ощущения возводят своего рода мосты не только между странами и культурами, но и между разными историческими эпохами. Никакие, даже самые привлекательные, идеи не помогут нам так тесно соприкоснуться с прошлым, как способны на это наши органы чувств. Например, читая древнеримского поэта Проперция, чрезвычайно подробно описавшего сексуальное поведение своей возлюбленной Гостии (в стихах он называет ее Кинфией), с которой они имели обыкновение заниматься любовью на берегах Арно, я изумляюсь тому, насколько мало любовный флирт изменился с 20 года до н. э. И сама любовь тоже не очень-то изменилась: Проперций умоляет и тоскует так же, как это делали и делают любовники всех времен. Еще поразительнее то, что тело у его возлюбленной точно такое же, как и у женщины, живущей в наши дни, допустим в Сент-Луисе. За две тысячи лет ничего не изменилось. Все нежные потаенные местечки ее тела влекут и отзываются на ласку точно так же, как у современных женщин. Гостия могла не так, как мы, толковать свои ощущения, но информация, которую она направляла своим органам чувств и которую получала от них, была той же самой.

Доведись нам отправиться в Африку, туда, где кости Люси, низкорослой праматери всего человечества, тысячи тысяч лет пролежали в земле там, где она упала замертво, и обвести взглядом долину, мы увидели бы в отдалении те же самые горы, что и она. Более того, они, возможно, были последним, что Люси увидела в своей жизни. За прошедшее с тех пор время изменились многие детали окружавшего ее физического мира: и очертания небесных созвездий, и близлежащий ландшафт, и погода, но очертания гор остались почти такими же, как и при ней. А теперь перенесемся на мгновение в Рио-де-Жанейро 1940 года, в изысканное жилище бразильского композитора Эйтура Вилла-Лобуша, чья музыка, одновременно и строгая и непринужденная, начинается с уравновешенных форм европейского стиля, а затем взрывается гикающими, захлебывающимися, скачущими, звенящими звуками дождевых лесов Амазонии. Когда Вилла-Лобуш, сидя за фортепиано в своем салоне, сочинял музыку, он открывал окна, обращенные к горам, окружающим Рио, выбирал себе тот или иной вид на этот день, набрасывал на нотной бумаге очертания гор и руководствовался этим контуром при построении мелодической линии. Между двумя наблюдателями, смотревшими на очертания горных хребтов (одна обитала в Африке, а другой – в Бразилии) – более трех миллионов лет, но процесс восприятия у них был идентичным.

Чувственные ощущения – в своей ясности или же, напротив, трудноуловимости – не помогают осмыслить картину реальности, а раскладывают ее на отдельные звучные ноты и вновь собирают их в понятные нам мелодии. Они выхватывают случайные примеры. Они позволяют мгновению устоять перед лавиной. Органы чувств просеивают элементы, согласовывают воспринятое между собой, идут на взаимные уступки, – и в результате между ощущениями устанавливаются хрупкие, едва заметные связи. Жизнь стремительным бурным потоком обрушивается на всё и вся. Чувства доставляют в мозг информацию, рассыпанную на мельчайшие осколки, как пазл. Когда достаточное количество осколков складываются в нужном порядке, мозг говорит: корова. Я вижу корову. Это может случиться задолго до того, как удастся рассмотреть животное в подробностях; «рисунок» коровы, созданный органами зрения, может представлять собой силуэт, может ограничиваться половиной туловища или двумя глазами, ушами и мордой. На равнинах Юго-Запада можно иногда заметить вдали мелкое пятнышко с чуть заметной черточкой сверху. «Ковбой, – говорит мозг, – фигура человека в широкополой шляпе». Случается также, что информация поступает как бы через вторые, а то и через третьи «руки» (как облачко пыли у самого горизонта – это мчащийся по грунтовой дороге грузовой автомобиль). Мы называем это умозаключением и рассматриваем как некую особо тонкую способность разума.

Матрос стоит на палубе корабля и держит в вытянутых по швам руках семафорные флаги. Вдруг он поднимает руки, широко взмахивает флагами над головой, подавая находящемуся вдали собрату сигнал «Внимание, начинаю передачу», и начинает делать четкие прерывистые движения обеими руками. Моряк выступает передатчиком сигналов для органа чувств. Те, кто видит и разбирает его сигналы, – приемники. Флаги всегда одинаковы, их движения определяются текстом послания, а набор движений позволяет передавать даже довольно сложную информацию. Возьмем другой образ: телеграфистка отправляет по проводам дробь азбуки Морзе. Точки и тире – это нервные импульсы, которые можно сочетать в необходимом порядке, чтобы сообщение стало максимально понятным.

Описывая себя как «разумное» существо, мы имеем в виду, что обладаем сознанием (слово «сознание» – совместное, разделенное знание – рассматривается как перевод-калька латинского слова «conscientia», от «sentio» – чувствовать, ощущать, которое, в свою очередь, происходит от праиндоевр. «sent» – идти, направляться куда-то, и, следовательно, может толковаться как «передвигаться мысленно»). В буквальном и одновременно широком смысле это означает, что мы сами обладаем чувственным восприятием.

Мы говорим «вышел из себя» о человеке, в гневе утратившем контроль над своим поведением. Никому не придет в голову истолковать эти слова в прямом смысле – что человек покинул свое тело и скитается по миру как бесплотный разум. Считается, что лишь призраки и ангелы непознаваемы при помощи ощущений. Если же под этим выражением мы имеем в виду нечто позитивное – например, состояние трансцендентной безмятежности, описываемое азиатскими религиями, – то говорим об освобождении от материальных ощущений. Благодаря им для нас, смертных существ, бытие является одновременно и проклятием, и благодатью. Мы проводим жизнь на поводке своих ощущений. Они и возвеличивают нас, и ограничивают, и сковывают, но это же прекрасно! Любовь – это ведь тоже прекрасные оковы.

Нам необходимо вернуться к ощущению структуры жизни. XX век в Америке прошел, в значительной своей части, под знаком стремления оторваться от этой самой структуры и раствориться в суровой, простой, мрачной пуританской деловитой повседневности, полностью лишенной столь неподобающей ерунды, как особенности чувственного восприятия. В число величайших сенсуистов всех времен, наряду с Клеопатрой, Мэрилин Монро, Прустом и многими другие знаменитыми любителями наслаждений, входит Хелен Келлер – женщина, лишившаяся после тяжелой болезни нескольких органов чувств. Но у слепоглухонемой Хелен Келлер те чувства, что продолжали работать, были развиты настолько сильно, что она не только могла наслаждаться музыкой, прикладывая руку к радиорепродуктору, но и была способна различать таким образом духовые и струнные инструменты. Из уст своего доброго знакомого Марка Твена она слушала колоритные рассказы о жизни на Миссисипи. Со сладострастием куртизанки она исследовала бесконечные потоки запахов, вкусов, осязательных ощущений и чрезвычайно подробно описывала свое восприятие. Несмотря на физические недостатки, энергией и жизнелюбием она превосходила очень многих представителей своего поколения.

Нам нравится думать о себе как о высокоразвитых существах, облаченных в костюмы, галстуки, колготки, сорочки, эволюционирующих многие тысячи лет и далеко ушедших в умственном развитии от обитателей пещер, но наши тела не поддерживают эту самоуверенную позицию. Мы гордимся местом на самой вершине пищевой цепочки, но стоит кому-то из нас встретиться с настоящим или воображаемым хищником, как в кровь обильно хлынет адреналин. Мы даже культивируем этот первобытный страх просмотром кинофильмов о чудовищах. Мы продолжаем отмечать границы своих территорий, хотя в наши дни это делается скорее с помощью, например, звуков радиоприемника. Мы так же, как и древние пращуры, боремся за положение в обществе и власть. Мы так же создаем произведения искусства, чтобы радовать свое восприятие и добавлять новые ощущения в переполненный ими мир. Мы так же остро переживаем из-за любви, вожделения, верности и страсти. И все так же воспринимаем мир во всей его неисчерпаемой красоте и ужасе. По-другому просто невозможно. Чтобы хоть немного постичь «благородную болезнь», которую представляет собой сознание, необходимо понять ощущения – как они эволюционировали, как их можно развить, какие пределы для них существуют, на какие из них мы наложили табу и что они могут рассказать нам о том восхитительном мире, в котором мы имеем счастье жить.

Когда нам нужно что-то понять, в чем-то разобраться, мы говорим, что необходимо «включить голову», то есть разум. Большинство склонно считать, что разум находится в голове. Но новейшие открытия физиологов говорят о том, что на самом деле он не сосредоточен полностью в мозге, а странствует по всему телу с караванами гормонов и ферментов, трудолюбиво осмысляя весь тот сплав чудес, которые мы привыкли называть «осязанием», «вкусом», «обонянием», «слухом» и «зрением». В этой книге я намерена исследовать происхождение и эволюцию ощущений; различие их сознательного восприятия в несхожих культурах; ранг каждого из них в системе ощущений; их роль и место в фольклоре и науке; связанные с ощущениями идиомы, которые мы используем, говоря о мире. Также я собираюсь поговорить здесь и на некоторые «вольные» темы, которые, надеюсь, позабавят других сенсуалистов, как и меня, а менее склонные к экстравагантным размышлениям умы заставят остановиться хотя бы на мгновение и изумиться. Эта книга наверняка принесет людям радость.

Обоняние

Бессловесное чувство

Ничто не откладывается в памяти так хорошо, как запах. Один случайный, мимолетный аромат способен воскресить в памяти детство, лето, проведенное в горах Поконо на берегу озера, густо поросшем дикой голубикой, усыпанной спелыми ягодами, или то время, когда противоположный пол казался загадочным, как межпланетное путешествие. Другой – напомнить о порыве страсти на залитом лунным светом пляже во Флориде, и ночных цветах кактуса цереус, заполняющих всю округу тяжелым ароматом, и огромных бражниках, которые вьются вокруг этих цветов, громко жужжа крыльями. А третий – о семейном обеде с тушеным мясом, лапшевником и сладким картофелем среди буйно цветущих миртовых деревьев в городке на Среднем Западе, и как будто бы на дворе август, и мать с отцом еще живы. Запахи, как своеобразные мины, скрытые под толщей многих лет и впечатлений, неумолимо взрываются в нашем сознании. Стоит споткнуться о «растяжку» запаха – и последует взрыв воспоминаний; из-под плотного дерна взметнутся сложные образы.

Во всех культурах запахам всегда уделялось огромное внимание, порой доходившее до экстравагантности поражающих воображение масштабов. Как Великий шелковый путь когда-то открыл Восток западному миру, так и путь запахов способен открыть нам само сердце природы. Наши давние предки в поисках различных (в зависимости от сезона) плодов земли, хранившихся в неисчерпаемой кладовой природы, руководствовались сведениями, которые исправно поставляли им замечательно чувствительные носы. Мы способны различать более 10 тысяч различных запахов – их так много, что память попросту не сможет соотнести каждый из них с тем, чему он соответствует. В «Собаке Баскервилей» Шерлок Холмс установил личность женщины по запаху писчей бумаги, которой она пользовалась, заметив при этом: «Есть семьдесят три сорта духов, которые опытный сыщик должен уметь отличать один от другого»^[1]. Но ведь это очень мало. Вообще-то любому, кто «наделен чутьем» сыщика, не помешало бы умение находить подозреваемых по запаху твидовых костюмов, туши, косметического талька, итальянских кожаных ботинок и бесчисленного множества других вещей. Не говоря уже о тех ярких и безымянных запахах, которые мы распознаем, сами того не замечая. Мозг – отличный рабочий сцены. Он выполняет свою задачу – выстраивает ассоциации, пока мы играем свои роли. Научные исследования показывают, что и дети, и взрослые могут по запаху определить, кто носил тот или иной предмет одежды – мужчина или женщина, – хотя люди в большинстве своем уверены, что не способны на это.

Обоняние может работать чрезвычайно точно, и все же вряд ли кто-то способен описать словами тот или иной запах человеку, который никогда его не ощущал. Например, рассказать, чем пахнут глянцевые страницы новой книги, или густо покрытые краской листы, только что сошедшие с ротапринта, или мертвое тело; или передать тонкие различия между запахами цветов мелиссы, кизила и сирени. Запах – молчаливое, не наделенное словесным выражением ощущение. Отсутствие специфического словаря связывает нам язык, заставляет искать приблизительные соответствия для каждой невыразимой капли из этого моря удовольствий и экзальтации. Видеть мы в состоянии лишь при некоем минимуме освещения, ощущать вкус – только положив предмет в рот, осязать – при наличии контакта с кем-то или чем-то, слышать – если звуки достаточно громкие. Но обоняем мы непрерывно, с каждым вдохом. Закройте глаза – и перестанете видеть, заткните уши – и перестанете слышать, но если вы заткнете нос и попытаетесь перестать нюхать – умрете. Ведь, по сути дела, дыхание вовсе не нейтральный, не отстраненный процесс: это обработка воздуха. Мы вдыхаем воздух, и он, какое-то время находясь в нашем теле, как будто бы томится там на медленном огне. И выходит при выдохе из нашего тела уже измененным. Мы непрерывно меняем его самим процессом дыхания.

Карта запахов

Дыхание – это цикл, состоящий из двух тактов. При рождении мы делаем первый вдох, умирая – последний выдох. А в промежутке между ними каждый из нас дышит, прогоняя воздух через обонятельные рецепторы. Каждый день мы совершаем в среднем 23 040 вдохов и выдохов, перемещая около 12,5 кубического метра воздуха. Вздох занимает примерно пять секунд: две секунды – на вдох и три – на выдох; в это время молекулы пахучего вещества проходят по дыхательным путям. Вдыхая и выдыхая, мы обоняем запахи. Запахи окутывают нас, витают вокруг, вторгаются в наши тела, исходят от нас. Мы словно бы непрерывно купаемся в них. И все же, если мы пытаемся их описывать, слова подводят, оказываясь лишь негодной имитацией впечатления. Слова – это просто мелкие образные частички грандиозного всемирного хаоса. Но эти частички позволяют сфокусировать восприятие мира, они формируют идеи и рисуют красочные пейзажи восприятия. Наши мысли вырастают из слов. В «Хладнокровном убийстве» Трумена Капоте описано отвратительное совместное преступление двоих негодяев-неудачников. Психолог-криминалист, разбирая случившееся, обратил внимание на то, что по отдельности ни один из этих людей не был способен на злодеяние, но, когда они объединились, получилась как будто бы третья персона, способная убить. Я считаю, что в качестве простой, но эффектной метафоры здесь подойдет химический термин «самовоспламеняющееся вещество». Можно взять два вещества, смешать их – и получить нечто совершенно иное (как пищевая соль, хлорид натрия), возможно – даже взрывчатое (как нитроглицерин)^[2]. Прелесть языка состоит в том, что он, будучи искусственным порождением человека, способен передавать сложные эмоции и ощущения. Но физиологические связи между обонятельным и речевым центрами мозга прискорбно слабы – в отличие от связей между центрами обоняния и памяти, которые как раз и позволяют безмолвно путешествовать во времени и пространстве. Куда более прочные связи соединяют речевой центр с центрами других органов чувств. Увиденное можно описать почти бесконечным потоком образов. Человек способен «проползти муравьем» по поверхности предмета, подробно отметить каждую деталь, воспринять фактуру и охарактеризовать его при помощи таких прилагательных, как «красный», «синий», «яркий», «большой» и т. д. Но кто способен создать карту запахов? Используя такие слова, как «дымный», «серный», «цветочный», «фруктовый», «сладкий», мы описываем запахи в терминах иных явлений (дым, сера, цветы, фрукты, сахар). Запахи чем-то похожи на наших ближайших родственников, имен которых мы не в силах запомнить. Потому мы пытаемся описать порождаемые ими ощущения. И называем тот или иной запах «отвратительным», «пьянящим», «тошнотворным», «приятным», «восхитительным», «вызывающим сердцебиение», «усыпляющим» или «противным».

Мать однажды рассказала мне о том, как они с отцом во Флориде ехали по Индиан-Ривер среди апельсиновых рощ, когда деревья стояли в цвету, наполняя воздух ароматом. Все это вызвало у нее восхищение. «И чем же там пахло?» – спросила я ее. «О, это был изумительный, пьянящий, потрясающий аромат!» – «Но чем же именно там пахло? – снова спросила я. – Апельсинами?» Будь это так, я могла бы купить ей любимый одеколон мадам Дюбарри, фаворитки французского короля, еще в XVIII веке созданный на основе нероли (эфирного масла апельсинового дерева), бергамота (вещества из апельсиновой цедры) и многих других ингредиентов. (Впрочем, использование нероли в качестве парфюмерного средства восходит еще ко времени сабинян.) «О нет, – ответила она, – вовсе не апельсинами. Чудесный аромат. Восхитительный». – «Опиши его», – попросила я. И она в отчаянии всплеснула руками.

Попробуйте сделать это сами. Опишите запах любимого человека, своего ребенка, кого-то из ваших родителей. Или даже одно из тех популярных обонятельных клише, которые большинство людей могут распознать даже вслепую, – обувной магазин, пекарню, церковь, мясную лавку, библиотеку. Но удастся ли вам описать запах своего любимого кресла, или чердака, или автомобиля? Пол Уэст в романе «Та часть цветков, где сохраняется пыльца» (The Place in Flowers Mere Pollen Rests) написал, что кровь пахнет пылью. Поразительная метафора, основанная на косвенном впечатлении, как всегда бывает с метафорами, передающими запахи. Еще одну чрезвычайно броскую характеристику придумал другой писатель, Витольд Гомбрович. В первом томе своего дневника он вспоминает о завтраке в «Эрмитаже» с А. и его женой: «Еда пахнет, прошу прощения, на редкость роскошным ватерклозетом». Полагаю, что не понравились ему жареные почки – пусть даже блюдо было приготовлено по высшему разряду. Для того чтобы составить карту запахов, потребуются картографы, наделенные незаурядным обонятельным талантом. Им необходима способность изобретать новые слова, каждое из которых будет достаточно точным – как линия рельефа, отображенная на карте, или направление, указанное компасом. Особое слово, к примеру, должно обозначать аромат макушки младенца, в котором сочетаются запахи талька и свежести, еще не оскверненной жизнью и диетами. Или, допустим, пингвины: они пахнут исключительно пингвинами, и запах этот настолько специфичен, что можно обойтись одним прилагательным. Но «пингвиний» не подойдет, да и непонятно, то ли это прилагательное, то ли существительное наподобие химического элемента. «Пингвинячий» звучит слишком уж несерьезно. Можно бы сказать «пингвиноподобный», но, во-первых, с таким словом язык сломаешь, а во-вторых, оно не характеризует, а лишь называет предмет. Если для пастели существуют названия цветов – лавандовый, розовато-лиловый, фуксия, темно-фиолетовый (сливовый) и лиловый, – то кто назовет тона и оттенки запахов? Можно подумать, что все человечество загипнотизировали и приказали ему кое-что выборочно забыть. Кстати, вполне возможно, запахи настолько глубоко затрагивают нас еще и потому, что мы не умеем называть их. Все остальные чудеса нашего многообразного мира, щедро описанного словами, так и хочется разобрать по лингвистическим косточкам, обозначения же запахов частенько крутятся на кончике языка, что придает им некую магическую отдаленность, загадочность, безымянную силу, сакральность.

О фиалках и нейронах

Фиалки пахнут кусочками жженого сахара, выдержанного в лимоне и завернутого в бархат; я могу предложить лишь самый распространенный способ, – определить один запах через другие или при помощи лексикона иных органов чувств. Наполеон в своем знаменитом письме требовал, чтобы Жозефина не мылась две недели до их намеченного свидания, чтобы он мог насладиться всем естеством ее запаха. Однако Наполеон и Жозефина любили фиалки. Жозефина так часто пользовалась духами с фиалковым ароматом, что тот сделался ее отличительным признаком. Когда же она умерла – в 1814 году, – Наполеон посадил фиалки на могиле любимой. Перед самым изгнанием на остров Святой Елены он посетил эту могилу, сорвал несколько фиалок и положил в медальон, который носил на шее; там они и оставались до конца его жизни. На улицах Лондона XIX века можно было встретить множество бедных девушек, продававших букетики фиалок и лаванды. В «Лондонской симфонии» Ральфа Воан-Уильямса есть фрагмент, в котором инструменты подражают возгласам девушек-цветочниц. Фиалки всегда сопротивлялись и продолжают сопротивляться усилиям парфюмеров. Из них можно сделать высококачественные духи, но это чрезвычайно трудно и дорого. Позволить себе такую парфюмерию могут лишь настоящие богачи – но ведь императрицы, денди, законодатели мод и прожигатели жизни как раз и существуют для того, чтобы обеспечивать парфюмеров работой. Особенность фиалок, запах которых многие считают навязчивым до тошноты, состоит в том, что он не держится долго.

В фиалках содержится ионон, «запирающий» обонятельные рецепторы. Цветок продолжает источать свой аромат, но мы утрачиваем возможность воспринимать его. Подождите минуту-другую – и запах появится вновь. Потом снова угаснет, и так далее. Вот Жозефине, женщине, наделенной высокой, разве что изредка подавляемой чувственностью, и понравилось сделать своим «фирменным отличием» аромат, который сперва интенсивно воздействует на обоняние, а в следующую секунду оставляет его в девственной неприкосновенности, чтобы затем вновь атаковать. Этот аромат наилучшим образом подходит для флирта. То возникая, то исчезая, он играет в прятки с нашими чувствами, и им невозможно пресытиться. Древние афиняне настолько любили фиалку, что сделали ее символом и официальным цветком города. Женщины Викторианской эпохи использовали для освежения дыхания (особенно если доводилось пить спиртное) кашу́ – фиалковые драже. Я пишу эти строки и жую пастилки «Choward’s Violet» («нежные сласти, освежающий аромат») с пикантным – сладким и немного затхлым – соком фиалок. С другой стороны, в Амазонии мне довелось варить в котелке casca preciosa – ароматное дерево, родственное сассафрасу. Его вываренная кора пропитала мое лицо, волосы, одежду, комнату и, кажется, даже мою душу жарким фиалковым ароматом исключительной тонкости. Но если фиалки на протяжении многих столетий потрясают, кружат головы, вызывают отторжение и одурманивают разными другими способами, то почему же так трудно описать их, не используя иносказаний? Разве мы обоняем как-то косвенно? Ничего подобного.

Обоняние – наиболее прямолинейное из всех наших чувств. Когда я подношу фиалку к носу и делаю вдох, молекулы, содержащие запах, вплывают в носовую полость, что находится за переносицей, и там их поглощают клетки-рецепторы слизистой оболочки, наделенные микроскопическими обонятельными волосками. Пять миллионов этих клеток посылают импульсы в обонятельную луковицу (центр обоняния) мозга. Обонятельные клетки поистине уникальны. Если в мозгу разрушается нейрон, он гибнет навсегда – его восстановление невозможно. Если повредить нейроны глаза или уха, тот или другой орган пострадает навеки. А вот нейроны носа заменяются примерно через каждые тридцать суток и, в отличие от всех прочих нейронов организма, контактируют непосредственно с раздражителем.

В верхней части каждой ноздри расположены окрашенные желтым, густо увлажненные обонятельные области с жировой тканью. Обычно мы рассматриваем наследственность как передачу от предков потомкам роста, формы лица, цвета волос. Но наследственность определяет и оттенок желтой окраски обонятельной области. Чем он гуще, тем острее и точнее обоняние. У альбиносов обоняние слабое. У животных, наделенных способностью хорошо улавливать и различать запахи, обонятельная область окрашена темно-желтым, а у людей – бледно-желтым. У лисы она красновато-коричневая, у кошки – насыщенного коричневато-горчичного оттенка. Один ученый утверждал, что у темнокожих людей и обонятельные области более темные, и, следовательно, у них более чувствительные носы. Когда обонятельная луковица что-то воспринимает – во время еды, секса, эмоционального всплеска или прогулки в парке, – она отправляет в кору головного мозга сигнал, и сообщение поступает прямо в лимбическую систему – загадочную, древнюю и тесно связанную с эмоциями область мозга, посредством которой мы чувствуем, вожделеем и изобретаем. Обонянию, в отличие от других чувств, не требуется переводчик. Оно действует непосредственно и не зависит от языка, мысли или расшифровки. Запах может вызвать сильный приступ ностальгии, запуская мощные образы и эмоции раньше, чем человек успевает сознательно распорядиться ими. Увиденное или услышанное может очень быстро перетечь в компостную кучу краткосрочной памяти, зато, как отметил Эдвин Т. Моррис в «Благоухании» (Fragrance), память на запахи почти не бывает краткосрочной. Она всегда долгосрочная. Более того, запахи стимулируют обучение и усвоение. «Если детям вместе со списком слов дают обонятельную информацию, – пишет Моррис, – слова будут лучше откладываться в памяти и вспоминаться гораздо легче, нежели те, что не имели обонятельного подкрепления». Вместе с духами мы словно даем человеку некую эссенцию памяти. Киплинг был прав: «Запахи скорее, нежели звуки или образы, заставляют звучать струны нашего сердца».

Образ запаха

Все запахи разделяются на пять основных категорий (как и цвета, привязанные к первичным цветам): мятный (перечная мята), цветочный (розы), эфирный (груши), мускусный (мускус), смолистый (камфора), гнилостный (тухлые яйца) и едкий (уксус). Парфюмеры достигают столь заметных успехов, употребляя букеты цветочного аромата или просто угадывая верную дозу мускусной или фруктовой добавки. Натуральные составляющие уже не требуются: пахучие вещества делают в лабораториях, соединяя для этого подходящие молекулы. Среди первых духов, полностью составленных из синтетических ароматических веществ (альдегидов)^[4] – «Шанель № 5» (1922 год), ставшие классикой чувственной женственности. С ними связано и немало классических афоризмов. Например, когда репортер спросил Мэрилин Монро, что она надевает, когда ложится в постель, та ответила: «Шанель № 5». Верхний тон этих духов, улавливаемый первым, – это альдегид, в котором нос определяет сдержанные ноты жасмина, розы, ландыша, ириса и иланг-иланга, а затем проявляется базовая нота, поддерживающая аромат и не позволяющая ему улетучиться раньше времени, – ветивер, сандал, кедр, ваниль, амбра, цибетин и мускус. Базовая нота почти всегда основана на веществах животного происхождения, этих древнейших носителях запахов, которые перемещают нас в давно покинутые лесные заросли и саванны.

Многие века люди мучили и порой жестоко убивали животных, чтобы раздобыть четыре секрета различных желез. Первый из них – серая амбра – воскоподобное вещество, образующееся в пищеварительном тракте кашалота и служащее для его защиты от острых краев внутренних раковин каракатиц и «клювов» осьминогов и кальмаров, которыми они питаются. Второй – бобровая струя – вещество, выделяемое прианальными железами канадских и русских бобров, с помощью которого они метят территорию. Третий – цибетин – внешне похожий на мед секрет пригенитальных желез цивет (виверр), ночных хищных зверьков из Эфиопии. И наконец, мускус – красный желеобразный секрет из кишок восточноазиатского оленя (изюбра). Как люди впервые догадались, что анальные железы некоторых животных содержат ароматические вещества? В некоторых из названных регионов среди пастухов было распространено скотоложество, и нельзя отвергать версию, что оно сыграло тут определенную роль. Поскольку мускус животных очень близок к человеческому тестостерону, мы можем обонять даже столь мизерное его количество, как 0,0000000000009072 грамма. К счастью, современные химики создали уже двадцать вариантов синтетического мускуса – во-первых, для того, чтобы спасти животных от возможного истребления, а во-вторых, чтобы получить такие концентрации запаха, каких трудно достичь, имея дело с натуральными веществами. Напрашивается вопрос: почему выделения пахучих желез оленей, диких свиней, кошек и других животных повышают сексуальную привлекательность человека? Причина, похоже, заключается в том, что они обладают такой же самой химической структурой, что и стероиды, и, обоняя их, мы получаем ту физиологическую реакцию, какую могли бы вызвать человеческие феромоны. Компания International Flavors & Fragrances установила в ходе эксперимента, что у женщин, нюхавших мускус, сокращался менструальный цикл, чаще происходили овуляции, и они легче беременели. Играло ли тут роль ароматическое вещество? Вовсе не обязательно. Могут ли запахи оказывать на нас биологическое влияние? Совершенно точно могут. У женщин, вдыхающих запах мускуса, происходят гормональные изменения. Что до того, почему нас так восхищают цветы… Цветы ведут откровенную и энергичную половую жизнь: аромат цветка сообщает всему миру о его фертильности, доступности и желании; о том, что его репродуктивные органы полны нектара. Цветочный запах напоминает об уже рудиментарных для нас плодовитости, энергичности, жизненной силе, всеобъемлющем оптимизме, надеждах на лучшее и страстном цветении юности. Мы вдыхаем этот теплый аромат и, невзирая на возраст, чувствуем себя молодыми и неотразимыми в мире плотского вожделения.

Солнечный свет выжигает запах из предметов; это подтвердит каждый, кто вывешивал залежавшееся белье для прогревания на солнце. И все же затхлый, отталкивающий запах сохраняется очень долго, хотя и слабеет. Чтобы запустить возбуждение рецептора, достаточно всего восьми молекул вещества, но, чтобы почуять что-то, необходима работа сорока нервных окончаний. Далеко не все обладает запахом: лишь достаточно летучие вещества, способные распылять микрочастицы в воздух. Мы повседневно сталкиваемся с множеством веществ – например, камень, стекло, сталь, слоновая кость, – которые не испаряются при комнатной температуре и, следовательно, не позволяют их обонять. Если нагревать капусту, она «обретает летучесть» (все больше частиц испаряются и перемещаются в воздухе), и ее запах резко усиливается. Из-за невесомости космонавты в полете утрачивают ощущения запаха и вкуса. В отсутствие гравитации молекулы лишаются подвижности, и поэтому лишь очень малое их количество проникает в нос достаточно глубоко, чтобы их можно было распознать как носителей запаха. Это серьезная проблема для кулинаров, создающих «космическую еду». Вкус пищи в наибольшей степени зависит от ее запаха; некоторые химики в своих утверждениях доходят до того, что вино – это всего лишь глубоко ароматизированная безвкусная жидкость. Они говорят, что если вы будете пить вино во время насморка, то решите, что это просто вода. Прежде чем удастся распробовать вкус чего угодно, вещество необходимо растворить (например, твердая карамель должна растаять в слюне), а для того, чтобы мы могли почуять запах, молекулы вещества должны раствориться в воздухе. Мы различаем лишь четыре вкуса: сладкий, кислый, соленый и горький. Это означает, что все, что мы называем «вкусами», на самом деле «запахи». Но многие виды пищи, которые мы якобы обоняем, ощущаются нами лишь на вкус. Сахар не летуч, и мы не можем обонять его, зато отчетливо воспринимаем вкус. Если мы хотим распробовать и оценить какой-нибудь деликатес, нужно взять кусочек в рот и сделать вдох: воздух изо рта пройдет через обонятельные рецепторы, и мы сможем как следует воспринять запах.

Но каким образом мозгу удается распознавать и каталогизировать так много запахов? Одна из теорий запахов – стереохимическая теория Дж. Эймура – предполагает связь между геометрическими формами молекул и обонятельными ощущениями, которые они вызывают. Молекула определенной формы попадает в соответствующую нишу нейрона и порождает нервный импульс, который отправляется в мозг. Мускусные запахи порождаются дисковидными молекулами, на которые реагируют эллиптические чашевидные клетки нейронов. Мятные запахи производят клиновидные молекулы, которые улавливаются V-образными клетками. Камфарные запахи – сферические молекулы, на которые реагируют эллиптические клетки, меньшие по размеру, чем те, что предназначены для мускуса. Эфирные запахи – палочковидные молекулы, улавливаемые кюветоподобными клетками. Цветочные запахи создают дисковидные молекулы с хвостами, которым соответствуют клетки, похожие на чашу с блюдцем. Молекулы гнилостных запахов имеют отрицательный заряд и притягиваются к положительно заряженным клеткам. У едких запахов молекулы заряжены отрицательно и попадают на участки с положительным зарядом. Некоторые запахи воспринимаются двумя-тремя видами клеток сразу и создают эффект букета (смеси). Эймур обнародовал свою теорию в 1949 году, но практически то же самое говорил в 60 году до н. э. энциклопедист своей эпохи римский поэт Лукреций в поэме «О природе вещей». Метафора «замок и ключ» все чаще употребляется для объяснения различных явлений природы, как будто мир – это зал с множеством дверей. А может быть, замок с ключом – это всего лишь очень знакомый образ, относящийся к одному из немногочисленных методов, с помощью которых род человеческий осмысливает окружающий мир (два других – это язык и математика). Как некогда сказал Абрахам Маслоу: «Если бы единственным орудием человека был ключ, он каждую проблему представлял бы себе в виде замка».

Некоторые запахи бывают восхитительными в слабой концентрации и отвратительными при избытке. Фекальный смрад чистого цибетина может вызывать рвоту, но его микроскопическая доза придает духам свойства афродизиака. Совсем небольшие порции некоторых запахов – например, камфары, эфира, гвоздичного масла – перегружают нос и делают дальнейшее обоняние практически невозможным. Некоторые вещества, как обонятельный эквивалент проводниковой боли, пахнут как нечто абсолютно иное (горький миндаль – цианидом, тухлые яйца – серой). У одних людей есть обонятельные «слепые пятна» (особенно это касается мускусных запахов), зато другие способны улавливать слабые и мимолетные запахи. Рассуждая о том, что является нормой для человека, мы склоняемся к сужению рамок. Одно из удивительных свойств, присущих запаху, заключается в широчайшем разбросе реакций на него, обнаруживаемых на кривой, которую принято называть фигурой нормального распределения.

Потоки света

Большая часть жизни проходит как бы фоном, но на долю искусства выпадает проливать свет на то, что находится в тени, и обновлять тем самым жизнь. Многие писатели питали пристрастие к запахам: чай и печенье мадлен с ароматом лайма у Пруста; у Колетт – цветы, возвращающие ее в детство – в сад и к матери, Сидо; парад городских запахов у Вирджинии Вулф; воспоминания Джойса о детской моче и клеенке, святости и грехе; промокшая под дождем акация у Киплинга, напоминавшая ему о доме, и тяжелый казарменный дух военной жизни («одно дуновение… это вся Аравия»); зловоние Петербурга у Достоевского; записные книжки Кольриджа, в которых он пишет, что «навозная куча издалека пахла мускусом, а дохлая собака – увядающими цветами»; восторженное повествование Флобера о запахе шлепанцев и митенок его любовницы, которые он хранил в ящике письменного стола; прогулки Генри Торо по залитым лунным светом полям, наполненным сухим ароматом кукурузных метелок, запахом заплесневелой, истекающей соком переспелой черники и ягод мирта, пахнущих «как маленькая кондитерская лавка»; обонятельные экскурсы Бодлера, чью «душу возносят ароматы духов, как души других – звуки музыки»; приводимые Мильтоном описания запахов, которые Бог с удовольствием воспринимает Своими божественными ноздрями, – и противопоставленные им излюбленные Сатаной «дух убийства, запах неисчетных жертв»^[5]; фетишистские и глубоко интимные повествования Роберта Геррика о благоуханных груди, губах, руках, бедрах, ногах его возлюбленной, с которыми не сравнятся все благовония Востока; утверждение Уолта Уитмена, что «запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы»^[6]; пробужденные запахами воспоминания об отрочестве в «Патрицианской тоге» Франсуа Мориака; первое упоминание в литературе о свежести дыхания, которое мы встречаем в «Рассказе мельника» Чосера; использование образов ароматных цветов в тончайших сравнениях Шекспира («Фиалке ранней бросил я упрек: / Лукавая крадет свой запах сладкий / Из уст твоих…»)^[7]; бельевой шкаф у Чеслава Милоша, «наполненный сумятицей безмолвных воспоминаний». Жорис Карл Гюисманс был одержим обонятельными галлюцинациями, которые включали запахи спиртного и женского пота. Его гедонистический роман «Наоборот», считающийся примером декаданса, был буквально пронизан ими. Одна из героинь Гюисманса «от некоторых ароматов и запахов падала в обморок. Дама была нервной, истеричной, обожала умащать свой бюст благовониями, но настоящее, высшее наслаждение испытывала лишь тогда, когда в разгар ласк умудрялась почесать гребнем голову или вдохнуть запах сажи, известки, которую смочил дождь, а также дорожной пыли, прибитой летним ливнем»^[8].

Среди всех поэтических произведений, пожалуй, наибольшее внимание запахам уделено в Песни песней царя Соломона. Там не говорится впрямую о теле и даже о естественных запахах, и тем не менее описание любовного томления вращается вокруг благовоний и парфюмерии. В пустынных краях, где происходили события, вода поистине была драгоценностью, поэтому люди часто и обильно пользовались разнообразными ароматическими средствами. Пара влюбленных, с нетерпением ожидавшая дня свадьбы, ласково и страстно обменивалась полными искренней любви словами. Во время трапезы девушка называет юношу «мирровым пучком», «кистью кипера» «в виноградниках Енгедских»^[9], он строен и мускулист, «похож на серну или молодого оленя»^[10]. Для него же ее неоспоримая девственность – это тайна, «запертый сад <…> заключенный колодезь, запечатанный источник»^[11]. «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»^[12] Он же говорит ей, что в брачную ночь войдет в этот сад, и перечисляет плоды и специи, которые найдет там: «…сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана»^[13]. Она облачит его в ткани любви и со щедростью океана переполнит его чувствами. Она, столь же взбудораженная этими любовными песнопениями и охваченная любовным томлением, в ответ обещает распахнуть перед ним ворота сада: «Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, – и польются ароматы его! – Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его»^[14].

В романе Патрика Зюскинда «Парфюмер», действие которого происходит в Париже XVIII века, герой от рождения лишен собственного естественного запаха, зато обладает невероятно острым обонянием, которое развил до сверхъестественного уровня: «Вскоре он различал по запаху уже не просто дрова, но их сорта: клен, дуб, сосна, вяз, груша, дрова старые, свежие, трухлявые, гнилые, замшелые, он различал на нюх даже отдельные чурки, щепки, опилки – он различал их так ясно, как другие люди не смогли бы различить на глаз». Выпивая ежедневный стакан молока, он по запаху определял настроение коровы, у которой его взяли, на улице легко узнавал, откуда идет каждый дымок. Отсутствие у него собственного запаха пугало окружающих, они третировали его, что окончательно испортило характер героя. Постепенно он научился создавать для себя персональные запахи; посторонние об этом совершенно не догадывались, ему же это придавало сходство с обычными людьми. В частности, «он сделал для себя запах незаметности, мышино-серое будничное платье, в котором кисловато-сырный человеческий аромат хотя и присутствовал, но пробивался лишь слегка»^[15]. Со временем пристрастие к парфюмерии сделало его убийцей: он стал извлекать из тел определенных людей их ароматы – как из цветов.

Во многих литературных произведениях описаны случаи, когда человек, уловив какой-то запах, погружается в глубины памяти. В романе Пруста «В сторону Свана» всплеск запаха взметает мощный вихрь, в который уместились все события целого дня из детства героя:

Чарльз Диккенс всю жизнь повторял, что даже легкое дуновение, содержащее запах ваксы или клея, с необоримой силой пробуждает в нем воспоминания о тяжелом детстве, когда ему из-за банкротства отца пришлось наняться в мастерскую и за грошовое жалованье клеить этикетки на банки с сапожным кремом. В X веке гениальная японка, придворная дама Мурасаки Сикибу, написала «Повесть о Гэндзи», первый в истории роман. Любовная линия в нем проходит на подробно прописанном историческом и социальном фоне, в который включен и алхимик-парфюмер, составляющий ароматические комбинации в соответствии с индивидуальной аурой и общественным положением клиентов. Умение описывать запахи стало серьезным испытанием для авторов, прежде всего стихотворцев. Разве можно доверять поэту, описывающему муки сердца, если он не в состоянии передать запах святости в церкви?

Зимний дворец монархов

У каждого есть воспоминания, связанные с запахами. Одно из моих связано не столько с запахом, сколько с пахучими испарениями. Как-то раз на Рождество я путешествовала по калифорнийскому побережью, участвуя в проекте «Монарх» Лос-Анджелесского музея – мы выслеживали на местах зимовки и помечали бабочек-монархов. Они предпочитают зимовать в эвкалиптовых рощах, наполненных благоуханием. И в первый раз, и при каждом следующем посещении этих рощ мне на память приходили детские простуды и ментоловое растирание. Мы забирались высоко на деревья, где золотыми трепещущими гирляндами висели бабочки, и собирали одну из стаек в сачки на телескопических ручках, а затем устраивались на земле, густо покрытой южноафриканской хрустальной травой. Этот суккулент – одно из немногих растений, способных выдерживать капающее с листьев эвкалиптовое масло. Оно заставляет держаться подальше от рощ ползающих насекомых, поэтому в залитых солнечным светом лесах стоит безмятежный покой и нет никого, кроме немногочисленных королевских квакш, скрипящих так, будто кто-то открывает замок сейфа, да соек, норовящих сдуру полакомиться бабочками-монархами (в крыльях которых содержится яд, схожий с наперстянкой). Я не только чувствовала запах эвкалиптовых испарений, но и ощущала их носом и горлом. Самые громкие звуки напоминали скрип двери – это пласты коры отслаивались от деревьев и падали наземь, где им предстояло вскоре свернуться в трубочку наподобие папируса. Куда ни глянь – везде валялись эти свитки, словно разбросанные древним писцом. И все же, несмотря ни на что, нос упорно переносил меня в Иллинойс 1950-х годов. Учебный день, но я нежусь в постели, и мама растирает мне грудь эвкалиптово-ментоловым бальзамом «Vicks VapoRub». Запах и воспоминания еще сильнее погружали нас в блаженный покой часов, проведенных в этом лесу за созерцанием уникальных бабочек, которые никого не ловят и питаются исключительно нектаром, как древние боги. Но эти воспоминания делаются вдвое милей благодаря тому, что они в моем сознании наложились одно на другое. Хотя первое прикосновение к зимовке бабочек запустило цепочку воспоминаний о детстве, впоследствии сама экспедиция к бабочкам превратилась в воспоминание, точно так же пробуждаемое запахами, и более того – вытеснило первоначальное. Однажды на Манхэттене я остановилась около продавца цветов (как я всегда делаю в поездках), чтобы купить свежий букет в гостиничный номер. В двух банках стояли ветки круглолистного эвкалипта, и листья его, похожие на серебряный доллар, были еще свежими, голубовато-зелеными, с мучнистым налетом; некоторые из них были сломаны, и из надломов тек сок с густым резким ароматом. По Третьей авеню шел густой поток машин, труженики из Департамента коммунальных работ гремели отбойными молотками, над улицами поднималась пыль, висевшая в небе серой пеленой, – но я вдруг оказалась в прекрасной эвкалиптовой роще близ Санта-Барбары. Над руслом пересохшей речки тучей вились бабочки. Я расслабленно сидела на земле, извлекая из сачка очередную золотую с черным бабочку-монарха, осторожно помечала ее, выпускала в воздух и провожала глазами, чтобы убедиться, что она благополучно улетела прочь со своим новым элементом узора, похожим на крохотный эполет на крыле. Безмятежный покой тех минут накатил волной и наполнил все мои ощущения. Молодой вьетнамец, расставлявший свой товар, уставился на меня, и я поняла, что на моих глазах выступили слезы. Весь эпизод вряд ли длился дольше нескольких секунд, но объединенные воспоминания наделили безобидные веточки невероятной силой, которая потрясла меня. В тот же день я отправилась в один из моих любимых магазинов, бутик в Виллидже, где составляют масляные смеси для ванн на базе миндального масла, делают шампуни и лосьоны для тела с другими ароматическими ингредиентами. Под кронштейном для душевой лейки у меня висит голубая сетчатая сумочка вроде тех, с какими француженки ходят за продуктами; в ней я держу множество различных снадобий для ванны. Знаю, что лучше всего успокаивает эвкалипт. Но как же получается, что несколько молекул клея (у Диккенса) или эвкалипта (у меня) способны перенести человека в миры, не достижимые никакими другими средствами?

Океаны внутри нас

Проезжая по сельской местности летом на закате, встречаешь множество различных запахов: навоза, скошенной травы, жимолости, мяты, соломы, зеленого лука, цикория и гудрона от асфальтовой дороги. Встреча с новыми запахами – это одна из прелестей путешествия. На заре эволюции путешествовать приходилось отнюдь не ради удовольствия, а лишь ради пропитания, и запах играл существенную роль в жизни. Очень многие виды морских обитателей вынуждены сидеть и ждать, когда пища заплывет в рот или окажется в пределах досягаемости щупалец. Мы же, руководствуясь запахом, превратились в кочевников, способных сняться с места и отправиться на поиски пищи, охотиться и даже иметь какие-то пищевые предпочтения. Наши далекие предки – рыбы пользовались обонянием для того, чтобы искать брачного партнера или узнавать о приближении барракуды. Обоняние было также бесценным дегустатором, не допускавшим попадания в рот и, далее, в хрупкую закрытую телесную систему большинства ядовитых веществ. Обоняние появилось первым из чувств и оказалось настолько удачным, что небольшой клочок обонятельной ткани, венчавший нервный тяж, превратился в головной мозг. Полушария головного мозга некогда были отростками обонятельных стебельков. Мы мыслим, потому что обоняем.

Чувство обоняния, как и многие другие телесные функции, – это атавизм, сохранившийся со времен начала эволюции, когда мы обитали в океане. Чтобы слизистые мембраны могли уловить запах, пахучее вещество должно было сначала раствориться в воде. Несколько лет назад, плавая с аквалангом на Багамах, я впервые осознала две вещи: что мы носим океан в себе и что наши вены – это отражение приливов и отливов. Я, человеческое существо, женщина, оказавшись в безмятежном пульсирующем лоне океана, из которого многие миллионы лет назад явились наши предки, испытала такое потрясение, что у меня прямо под водой потекли слезы, и я смешала свою соленую воду с океанской. Эти мысли отвлекли меня; я оглянулась по сторонам, чтобы определить, где находится лодка и где я, и не смогла. Но это было не важно: дом был повсюду.

В результате этого кратковременного мистического единения с миром мои носовые пазухи заполнились, слизистые вдруг ощутили боль, и мне пришлось снять маску, прочистить нос, высморкавшись необычным способом, в два приема, и привести в порядок эмоции. Но я навсегда запомнила это ощущение родственности. Наша кровь – это по большей части соленая вода; раствор соли все еще необходим нам для увлажнения глаз и хранения контактных линз; о женских вагинах многие века говорили, что они пахнут рыбой. Более того, Шандор Ференци, последователь Фрейда, пошел еще дальше. В работе «Таласса, опыт генитальной теории» (Thalassa, Versuch einer Genitaltheorie) он пришел к выводу, что мужчины занимаются любовью с женщинами лишь потому, что женское влагалище источает запах селедочного рассола, и мужчины пытаются вернуться в первозданный океан. Бесспорно, это одна из самых курьезных теорий на этот счет. Правда, ее автор не выдвигает соображений по поводу того, зачем женщины связываются с мужчинами. Один исследователь утверждал, что «рыбный запах» – это не свойство вагины, а всего лишь следствие отсутствия гигиенических процедур после полового сношения, и причиной его является вагинит или оставшаяся сперма. «Если ввести сперму в вагину и оставить ее там, появится рыбный запах», – доказывал он. Этот тезис обладает определенной убедительностью с этимологической точки зрения – ведь во многих европейских языках жаргонные слова для выражения понятия «проститутка» происходят от индоевропейского корня «pu» – гниль, разложение. По-французски – putain; по-ирландски – old put; по-итальянски – putta; на испанском и португальском – puta. То же происхождение имеют английские слова «putrid» (гнилой), «pus» (гной), «suppurate» (гноиться) и латинское «putorius» (скунс, зверек из семейства куньих, выделяющий невероятно зловонную жижу). Название «skunk» (скунс) происходит от слова, которым индейцы-алгонкины называли хорька (англ. polecat), а ведь именно этим словом в Англии XVI и XVII веков издевательски называли проституток. Мы не только обязаны океану чувствами обоняния и вкуса – мы до сих пор похожи на него запахом и вкусом.

Пот у разных наций

Люди как таковые обладают сильным телесным запахом, и антрополог Луис С. Б. Лики считал, что наши предки могли вонять даже намного сильнее – так, что хищники предпочитали обходить их. Не так давно я изучала в Техасе летучих мышей. Я посадила большую индонезийскую летучую лисицу себе на голову, чтобы посмотреть, действительно ли она запутается в волосах, как утверждают легенды тех краев. Она не только не запуталась, но начала негромко кашлять от исходившей от меня смеси запахов мыла, одеколона, соленой влаги, масел и прочих человеческих ароматов. Когда я посадила зверька обратно в клетку, он долго чистился, как кошка, наверняка ощущая себя оскверненным контактом с человеком. Многие растения – например, розмарин или шалфей – в ходе эволюции выработали едкий запах, чтобы отпугивать травоядных; почему бы такому свойству не быть у животных? Природа редко отказывается от выигрышных стратегий. Конечно, некоторые представители рода человеческого пахнут сильнее, чем другие. Народная мудрость утверждает, что брюнеты, рыжие и блондины пахнут по-разному. Существует так много анекдотических свидетельств того, что каждой расе якобы присущ особый запах, зависящий от питания, образа жизни, обильной или скудной волосистости, и это обстоятельство трудно сбросить со счетов, несмотря на то что большинство ученых не решается затрагивать эту тему, опасаясь вполне возможных обвинений в расизме^[17]. Исследований в области национальных и расовых особенностей запаха было совсем немного. В любом случае ни одна культура не «пахнет» лучше или хуже иной – просто по-другому, но эта разница как раз и может порождать оскорбительные обвинения представителей иных рас в том, что они «воняют». У азиатов меньше апокриновых желез в основании волосяных фолликулов, чем у жителей Запада, и поэтому они часто считают, что от европейцев пахнет тухлым. Сильный телесный запах встречается у японских мужчин так редко, что одно время пахнущих могли не допускать к службе в армии. Именно поэтому в быту жителей Азии так распространены ароматизаторы для помещений, а для тела встречаются редко. Острые запахи хорошо поглощаются жирами: если положить в холодильник лук или мускусную дыню и открытый кусок сливочного масла, оно пропитается этим запахом. Волосы также содержат жир, поэтому они оставляют сальные следы на подушках и салфетках, которыми накрывают подголовники в самолетах, и впитывают запахи – например, дыма или одеколона. Из-за сильной волосистости европеоиды и чернокожие потеют намного сильнее, чем азиаты, но одеколоны «кипят» в их жировых выделениях и испаряются, как на аромалампе.

Телесный запах создают апокриновые железы, густо сконцентрированные в областях подмышек, на лице, груди, около гениталий и ануса; у новорожденных они малы и постепенно увеличиваются по мере взросления. Некоторые ученые считают, что значительная часть удовольствия от поцелуя вызывается тем, что человек ласкает и нюхает лицо партнера, источающее его неповторимый запах. У многих племен в разных частях мира – на острове Борнео, на реке Гамбии в Западной Африке, в Бирме, Сибири и Индии – поцелуй называют тем же словом, что и обнюхивание; на самом деле поцелуй – это продолжительное обнюхивание любимого человека, друга или родственника. В одном из племен Новой Гвинеи прощаются, засовывая руки под мышки друг другу, потом вынимают их и гладят себя, как бы покрываясь запахом того, с кем расстаются; в других культурах, здороваясь, обнюхиваются или трутся носами.

Особенности личного запаха

Мясоеды пахнут не так, как вегетарианцы, дети – не так, как взрослые, курильщики – не так, как некурящие. Личные запахи могут зависеть от наследственных факторов, состояния здоровья, профессии, диеты, принимаемых лекарств, эмоционального состояния, даже настроения. Рой Бедичек в «Смысле запаха» (The Sense of Smell) написал: «Телесный запах добычи возбуждает хищника; рот его наполняется слюной, все волоконца мышц напряжены, все чувства обострены. В это же время в ноздрях его добычи страх и ненависть ассоциируются с телесным запахом хищника^[18]. Таким образом, на низовом уровне жизни животных специфический запах эволюционировал вместе с ними и стал идентифицироваться с определенными настроениями». У каждого человека имеется запах, столь же неповторимый, как отпечатки пальцев. Собака легко определяет запахи и узнает хозяина или хозяйку даже рядом с неотличимым на вид близнецом. Хелен Келлер уверяла, что, всего лишь принюхиваясь к людям, может определить «их профессию. Запахи дерева, железа, краски и лекарств пропитывают одежду работников. <…> Когда человек быстро проходит мимо, я получаю обонятельное представление о том, где он побывал, – на кухне, в саду или в комнате больного».

Для людей с повышенной чувствительностью нет ничего более головокружительного, чем мускусный запах потного тела любимого или любимой. Но естественный телесный запах не кажется большинству из нас таким уж привлекательным. В конце XVI века, во времена королевы Елизаветы, любовники обменивались «яблоками любви» – женщина держала очищенное яблоко под мышкой, чтобы оно пропиталось ее по́том, а затем давала его любимому, чтобы тот вдыхал ее запах. В наши дни целые отрасли промышленности заняты истреблением наших естественных запахов и заменой их на искусственные. Почему же дыхание с запахом перечной мяты нравится нам больше, чем запах гниющего бактериального налета, наш «естественный» запах? По правде говоря, неприятный запах может сообщать о нездоровье; человек с таким запахом вполне может производить дурное впечатление, а избыток гнилостных бактерий во рту собеседника может наводить на мысль, что он, допустим, жертва холеры и от него можно заразиться. Но по большей части мы отдаем предпочтение каким-то запахам благодаря активности дельцов с Мэдисон-авеню и собственной легковерности. Паранойя на почве запахов приносит дельцам хороший доход. Они весьма изобретательны в погоне за прибылью: к примеру, уверяют нас, что мы «оскорбляем чувства» других и что нам необходимы лосьоны и ароматические средства, маскирующие природные запахи.

Но что же имеется в виду под названием «дурной запах»? И какой запах можно считать наихудшим? Ответ определяется принадлежностью к культуре, эпохой и личным вкусом человека. Жители Запада считают отвратительным запах фекалий, а масаи любят мазать волосы коровьим навозом, который придает прическам оранжево-коричневый цвет и сильный запах. Детям нравится бо́льшая часть запахов, пока в процессе взросления им не объяснят, что должно нравиться, а что – нет. Когда знаменитый писатель, натуралист и деятель охраны природы Джеральд Даррелл отправился в экспедицию на остров Родригес – ловить для своего зоопарка на острове Джерси летучих собак, питающихся фруктами, – он использовал как приманку джак. Это большой, безобразный с виду, похожий на дикобраза зеленый шишковатый плод, запах белой мякоти которого представляет собой нечто вроде «смеси смрада, исходящего из разрытой могилы и выгребной ямы». Описание показалось мне весьма непривлекательным, и я – только для того, чтобы проверить его истинность, – внесла пункт «остров Родригес в сезон урожая плодов» в длинный список тех мест, которые следовало бы посетить, чтобы испытать присущие им сенсорные ощущения.

Существующее испокон веков трудно контролируемое явление – выпуск «ветров» – считается отталкивающим и неприличным; запах кишечных газов даже называли смрадом дьявола. В разделе «Болезни органов пищеварения» знаменитого пособия по медицине Merck Manual есть подраздел «Жалобы, связанные с газообразованием», где описаны возможные причины избыточного количества газов, способы его лечения и многочисленные симптомы и характеристики газов, а также приведено такое наблюдение:

Ален Корбен в своей замечательной книге «Миазм и нарцисс. Обоняние и социальное воображение в XVIII–XIX веках» (Le Miasme et la Jonquille. L’odorat et l’imaginaire social, XVIII–XIX siècles) описал открытые сточные канавы Парижа эпохи революции и указал на важную роль запахов для окуривания. Человечество издавна практикует их для разных целей – дезинфекции (особенно при эпидемиях чумы), борьбы с насекомыми и даже в религиозных и моральных целях. Полы средневековых замков посыпали тростником, лавандой и чабрецом, что, как считалось, должно уберечь от тифа. Запахи были элементом магии и алхимии, использовались для предсказаний и заклинаний. Если похвалы, которые реклама возносит современной парфюмерии, кажутся чрезмерными, то подумайте о том, сколько чудес ожидали от ароматических веществ в XVI веке. Автор книги о косметике «Секреты мэтра Алексиса из Пьемонта» (Les secrets de Maistre Alexis le Piémontais) уверял, что его туалетная вода сделает женщин привлекательными не то что на вечер, но прекрасными «навсегда». Весьма серьезная заявка; однако потенциальным потребительницам стоило бы прочесть и мелкий шрифт. Вот чудовищный рецепт из этой книги: «Возьми из гнезда птенца ворона и сорок дней откармливай его крутыми яйцами, после чего умертви и дистиллируй вместе с листьями мирта, тальком и миндальным маслом». Изумительно! Дама, несомненно, превратится в прекрасную ворону и навеки оседлает стреху, ну а на такие мелочи, как зловоние и непреодолимое желание процитировать Эдгара По, можно не обращать внимания.

Феромоны

Феромоны – это вьючные лошади полового влечения (слово составлено из др. – греч. корней φέρω – несу и ὁρμάω – возбуждаю, побуждаю). Животные (и мы в том числе) обладают не только собственными запахами, но и чрезвычайно эффективными феромонами, которые могут запускать овуляцию и брачное поведение или определять иерархию в стае. С помощью запахов животные делают разнообразные метки, подчас весьма изобретательно. Полевки и галаго мочатся на собственные подошвы и, обходя территорию, отмечают таким образом ее границы. Некоторые антилопы делают пометки на деревьях выделениями пахучих желез, расположенных на морде. У кошек тоже имеются пахучие железы на щеках – именно поэтому они трутся мордочками о людей или о полюбившуюся им ножку стола. Погладьте кошку, и она – если, конечно, любит вас, – примется вылизываться, чтобы лучше ощутить ваш запах. И ваше любимое кресло она выбирает для того, чтобы точить когти и спать там, свернувшись клубком, не потому, что оно мягкое, а из-за вашего запаха. Хорьки и барсуки трутся о землю анусом, чтобы пометить ее. Джейн Гудолл в «Невинных убийцах» сообщала, что кобели и суки диких собак метят запахом соседние травинки или даже одну и ту же, чтобы сообщить всем, кого это может заинтересовать, что они живут парой. Когда моя подруга выходит на прогулку с немецкой овчаркой Джеки, та, обнюхивая тротуары, камни и деревья, получает полное представление о том, какие собаки там побывали, об их возрасте, поле, настроении, состоянии здоровья и о том, давно ли оставлена метка. Для Джеки это все равно, что прочесть колонку светских новостей в утренней газете. Тропинка открывает перед ее носом множество интересного, совершенно недоступного для глаз и обоняния ее хозяйки. Джеки добавляет свой запах на «доску объявлений» на травяной кочке, и следующий пес прочтет сообщение: «Джеки, 5 часов дня, молодая сука, на гормональной терапии из-за воспаления мочевого пузыря, в меру упитанная, веселая, ищет друга».

Бывает, что требуется не только сообщить о последних новостях, но и сохранять информацию неизменной длительное время, как маяк, помогающий животным преодолеть завесу неопределенности. Большая часть запахов держится довольно долго в неизменном виде, в то время как подмигивание вполне можно не заметить, напряжение мышц – истолковать слишком уж многозначно, а голос может пугать или восприниматься как угроза. Запах охотника предупреждает промыслового зверя или птицу об опасности, а их запах, в свою очередь, приманивает охотника. Естественно, некоторые животные научились использовать запах как средство защиты. Преследуемый скунс поднимает заднюю часть туловища и обдает нападающего немыслимо вонючей жидкостью. Запахи служат насекомым для самых разнообразных коммуникаций: они передают инструкции по гнездованию или указания, где откладывать яйца; призывают к общему сбору или «рисуют» план жилища; запахи заменяют им фанфары, приветствующие короля, или сигнал, извещающий об опасности. В дождевых лесах можно увидеть непрерывные, длинные, как веревки, процессии муравьев, которые тянутся вдоль тропы по пахучему следу, оставленному разведчиками. Со стороны кажется, что они бестолково мечутся в азарте строительства, на самом же деле они пребывают в непрерывном контакте друг с другом и постоянно обсуждают что-то жизненно важное. Самцы бабочек из семейства Данаиды порхают с цветка на цветок и собирают в карманы на задних лапках коктейль из запахов, пока не получится идеальный аромат, привлекающий самку^[20].

Детеныши кенгуру, собак и многих других млекопитающих часто рождаются слепыми, им приходится по запаху искать путь к соскам. Мать – самка морского котика, возвращаясь на берег с охоты за рыбой, проползает мимо чужих детей и безошибочно находит своего. Мать – летучая мышь, возвращаясь в гнездовую пещеру, где висят, цепляясь за стены, или вьются в воздухе миллионы таких же матерей и детенышей, добирается до своих малышей, окликая их и находя путь по запаху. На скотоводческом ранчо в Нью-Мексико я не раз видела, как теленок, обвязанный шкурой другого теленка, счастливо пасется возле коровы: животновод снимает шкуры с мертворожденных телят, заворачивает в них осиротевших, и корова, потерявшая своего детеныша, узнает запах его шкуры, у нее включается материнский инстинкт, и она кормит приемыша.

Без феромонов животные не могли бы долго жить и продолжать свой род, потому что им нечем было бы метить территорию и привлекать плодовитых самок. Но есть ли феромоны у людей? И можно ли разлить их по бутылочкам? На Манхэттене есть модницы, пользующиеся духами Pheromone по триста долларов за унцию (около 30 мл). Может быть, это и дорого, но разве сексуальная привлекательность того не стоит? Реклама косвенным образом уверяет, что эти духи, созданные на основе исследований сексуальных аттрактантов, выделяемых животными, придадут женщинам провокационности и соблазнительности и превратят доблестных мужчин в рабов страсти, живых зомби. Однако странно то, что изготовители этих духов не указывают, чьи феромоны в них содержатся. Человеческих феромонов исследователи пока не обнаружили, а вот, скажем, свиные – нашли. Картина целого поколения молодых женщин, которые гуляют по улицам, умастившись свиными феромонами, представляется странной даже для Манхэттена. Предлагаю хулиганский рецепт: выпустите на Парк-авеню стадо свиноматок. Позвольте им смешаться с толпой женщин, использующих одеколон Pheromone. И вызывайте службу спасения.

Пусть человеческие феромоны еще не обнаружены, но мы можем хотя бы использовать выделяемые секреты так же, как это делают животные. Надо попробовать собирать наши собственные испарения в разное время месяца и фасовать по флаконам. Правда, физиолог Эвери Гилберт считает, что это имело бы в основном психологический эффект. Он сообщил журналу Gentleman’s Quarterly, что «если наполнить сосуд жидкостями, которые выделяют женские половые железы во время копуляции, и поднести его гею, тот, даже если распознает запах, будет обескуражен, поскольку запах окажется вне его контекста. В этом-то и разница. Мужчины, которые покупают духи, поддаваясь на заверения рекламы, что этот компонент “заведет” женщину, наивны. Сомневаюсь, что такую реакцию может вызвать какое-нибудь химическое вещество. Но, судя по всему, не имеет значения, какой именно аромат распространяет мужчина; это может лишь служить сигналом его решительности, уверенности в себе. Хотя бы в этом рекламе можно верить. И пожалуй, именно поэтому люди и пользуются парфюмерией».

Один из коллег Гилберта, Джордж Прити, поставил эксперимент, в котором десять участниц через регулярные промежутки времени вдыхали запах пота других женщин. Через три месяца сроки менструаций у испытуемых стали совпадать со сроками у тех, чей пот использовался в эксперименте. В контрольной группе, где нюхали не пот, а алкоголь, менструальный цикл не изменился. Очевидно, что феромоны, которые переносит пот, способствуют синхронизации циклов. Поэтому у соседок по спальням или близких подруг кровотечения часто совпадают; этот феномен известен как эффект Макклинток (по имени заметившей его физиолога Марты Макклинток). Похоже, что существуют и другие эффекты. Если мужчина какое-то время связан с женщиной, волосы на его лице начинают расти быстрее, чем до того. Девочки, живущие в изоляции от мужчин (например, в закрытых школах-интернатах), достигают половой зрелости позже, чем их ровесницы, постоянно общающиеся с представителями другого пола. Матери и новорожденные младенцы распознают друг друга по запаху, поэтому некоторые врачи дают детям вдыхать материнский запах при введении наркоза перед операцией. Младенцы могут узнавать вошедшую в комнату мать по запаху, даже не видя ее. В сказке «Питер Пэн» Дж. М. Барри дети способны даже «чуять опасность» во сне. Матери школьников могут по запаху различать футболки, которые носят их дети. Отцам такие способности не присущи, но мужчины могут определять пол того, кто носил футболку. Феромоны действуют на людей. Но насколько сильно? Запускают ли феромоны у нас такую же сильную реакцию, как у кротов или бобров, или же играют столь же скромную роль в потоке сенсорных ощущений, как и обычные зрительные или слуховые данные? Если я вижу представительного мужчину с красивыми голубыми глазами, происходит ли у меня лишь «визуализация», как пренебрежительно выразился один из исследователей, или же голубые глаза восхищают меня потому, что считаются привлекательными в культуре, эпохе и контексте моей жизни? Голубые глаза, эта «младенческая голубизна», приводят на память новорожденных европеоидного типа и вызывают покровительственное чувство. Но в каких-нибудь африканских культурах голубые глаза сочтут холодными, непривлекательными и даже отвратительными.

Научная фантастика частенько пугает нас образами людей-автоматов, движимых неведомыми силами, с мыслями наподобие телефонного гудка. Могут ли феромоны незаметно подрывать наши способности к здравому мышлению и выбору? Мысль пугающая. Мы не любим терять контроль над собой, разве что намеренно – во время секса, или участия в религиозных обрядах, или употребления опьяняющих веществ, – и то лишь потому, что уверены: такая потеря управления лишь частичная или, по крайней мере, ситуацию в любой момент можно взять под контроль. Эволюция – штука сложная, подчас занимательная и настолько авантюрная, что некоторые из ее фиоритур и сольных партий вселяют в меня страх. К числу таких пугающих изысков относится, например, наша очевидная склонность к насилию в сочетании со способностью вести между собою сложные, многоплановые, но очень изощренные разговоры с помощью феромонов. Свободная воля может быть не совсем свободной, но она определенно сознательная, и все же кажется, что в ней есть некоторые натяжки. Люди – виртуозы рекламы и умеют переворачивать вверх дном почти любую тему. Если мы в чем-то действительно мастера, так это в раздвигании границ, изобретении стратегий, поисках путей для того, чтобы обойти неприкрашенную правду; в умении схватить жизнь за грудки и хорошенько потрясти. Она непременно ответит тем же, но ведь это никогда нас не останавливает.

Носы

Когда мы выползли или выплеснулись из океана на сушу, под деревья, чувство обоняния несколько утратило свою первостепенную важность. Позднее мы встали на задние конечности, начали осматриваться по сторонам, карабкаться на деревья, и какой же мир раскрылся тогда перед нами, словно бескрайнее поле техасских люпинов! Во все стороны – обзор на несколько километров. Видны враги, видна пища, видна пара, видны следы. Возможность разглядеть издалека тень льва, крадущегося сквозь траву, приносила куда больше пользы, чем обоняние. Зрение и слух сделались гораздо важнее. Чутье у обезьян не сравнится с собачьим. У большинства птиц носы устроены довольно примитивно, хотя есть и исключения: стервятники из Нового Света находят падаль по запаху, и морские птицы нередко руководствуются обонянием. А вот животные с развитым обонянием ходят на четвереньках, держа голову невысоко над землей, в зоне, где собираются влажные тяжелые ароматные молекулы – носители запахов. Это относится и к змеям, и к насекомым, а также к слонам (низко опускающим хоботы) и большинству четвероногих. Свиньи чуют трюфели, скрытые в 15 сантиметрах под землей. Белки находят места, где когда-то спрятали орехи. Бладхаунд улавливает запах человека в комнате, которую тот покинул несколько часов назад, потом отслеживает на земле несколько молекул, оставленных подошвами преследуемого, и неотступно гонится за ним по любой местности и в любую погоду. Рыбе тоже необходимо обоняние: лосось с большого расстояния чует воду, в которой родился и куда должен плыть на нерест. Самец бабочки по запаху находит самку за несколько километров. К сожалению, у нас, долговязых прямоходящих, обоняние со временем заметно ослабло. У человека пять миллионов обонятельных клеток – вроде бы много. Но у овчарки 220 миллионов таких клеток, и она чует в 44 раза лучше нас. Что же она чует? Чего мы лишены? Попробуйте представить себе стереофонический мир ароматов, сквозь который мы должны проходить, как лунатики без наушников. И все же (с учетом того, насколько мал орган обоняния у человека) наше чувство обоняния следует считать изумительно детальным. Поскольку человеческий нос – выступающая часть лица, запахам приходится проходить внутри его определенное расстояние, прежде чем мы понимаем, что именно он уловил. Потому-то мы морщимся и втягиваем воздух – чтобы приблизить молекулы запаха к обонятельным рецепторам, столь неловко убранным в дальние закоулки носа.

Чихание

Мало найдется столь же острых удовольствий, как простонародная радость чихания. Все тело сотрясается в оргастических конвульсиях. Но только люди чихают с открытым ртом. Собаки, кошки, лошади и большинство других животных чихают через нос, слегка задерживая воздух в районе шеи. А вот человек ахает, содрогается всем телом в предвкушении, набирает полную грудь воздуха, напрягает ребра и мышцы живота, как мехи, и с силой пускает воздух в нос, где ходы оказываются слишком узкими; воздух проникает во все доступные полости и иногда беспорядочно вырывается сразу из носа и рта. Если во время чихания легкие плавно выпускают воздух, это еще ничего. Но ученые Рочестерского университета выяснили, что при чихании воздух разгоняется до 85 % скорости звука; этого хватает для того, чтобы распространять бактерии и внутренние выделения на окружающих. В человеческом носу, в самой глубине носовых ходов, есть один, очень тонкий и повернутый в обратную сторону; он затрудняет как весь процесс дыхания, так и вдыхание молекул запаха. Так что при чихании у воздуха нет прямого пути через нос. Приходится открывать рот. Если чихать с закрытым ртом, воздух в поисках выхода хлынет во все полости и проходы черепа и может повредить уши. Неудачное устройство носа пытаются объяснить разными теориями; согласно последним версиям, виной тому эволюция, создавшая огромный мозг, недостаток места в черепе и необходимость в стереоскопическом зрении. Рой Бедичек предположил, что такая анатомия сложилась лишь в результате того, что мы «собрались толпами в переполненные места, которые принято называть селениями. Здесь-то нос внезапно начал исполнять необычные функции защиты дыхательных путей от крупной и мелкой пыли, страдая в то же время от невыносимой вони коллективных испарений, а потом и от дыма огромной химической лаборатории, которую представляет собой современный город». Живший в XVII веке поэт Абрахам Каули описал эту обстановку с помощью риторических вопросов:

Чтобы чихнуть, достаточно щекотки в носу. Или солнечного света. У некоторых, как у меня, есть странная генетическая предрасположенность к чиханию от яркого света. У этого свойства есть название: аутосомно-доминантный непроизвольный гелио-глазной синдром взрыва^[21], или проще – световой чихательный рефлекс. Если я ощущаю хотя бы легкое желание чихнуть, мне достаточно взглянуть на солнце, чтобы вызвать взрыв, этакий мини-апокалипсис.

Запах как маскировка

Уже апрель, но в Итаке снег может лежать еще не одну неделю; по крайней мере, так мне сообщили соседи, – я-то привыкла к морскому климату Манхэттена. Также я узнала, что прямо к моей двери и панорамному окну тянется цепочка маленьких следов чернохвостого оленя, а оттуда он метнулся через замерзший пруд, взметая крошки наледи, потом, петляя между сугробами, выбежал к двум яблоням и вмерзшим в лед плодам. Значит, они научились ходить по льду, разыскивать ароматные сокровища в потаенных местах и даже выбирать наилучшие для сезона пути, позволяющие обойти лед и не попасть под пулю. Не меня ли высматривали олени там, где я часто останавливалась, и видели в стекле свое отражение? Что, если позже, весной, тающий лед вдруг проломится под копытами, потом сомкнется над головой зверя, и я не услышу заглушенных водой криков? В погоне за городской суетой я забыла, как пробираются во двор олени, наделенные большими сердцами и чутким сном. Меня здесь не было, и я не могла посмотреть на их спокойные миндалевидные глаза и прислушаться к поэзии отрывистого стука их копыт.

Я часто вижу, как они бродят по двору, но, когда я выбираюсь наружу, чтобы посмотреть на них вблизи, они заранее улавливают мой сильный человеческий запах, отступают к забору и прыжками удаляются в свое зеленое королевство. Этим летом я намерена замаскироваться под хвойное деревце или гриб. В последнем номере Field and Stream мне рассказали, как это сделать: чтобы обмануть обоняние оленя или кролика, нужно взять древесину, небогатую танином (например, желтую березу, сосну, грибы, гемлок, гаультерию или что-нибудь ароматное из хвойных) и сушить неделю-другую. Расколоть на щепки и сложить до половины в сосуд. Залить водкой крепостью 57,15 %. Процедить через фильтр Melitta. Налить в пульверизатор. Обильно полить себя, чтобы заглушить человеческий запах. И представить себя грибом.

Розы

Среди двадцати пяти розовых кустов, посаженных вокруг моего дома, тянется ввысь лавандовая роза сорта Angel Face^[22]. Первые несколько лет олени, частенько навещающие мой двор, поедали на закате все бутоны и свежепробившиеся ростки. Однажды они объели кусты до самой земли, оставив лишь крохотные стебельки, похожие на прорастающие бархатные рожки. Я привыкла к разорителям сада: посадив виноград, я в первое лето наблюдала, как на двух лозах цветы превратились в сочные, источающие аромат и чуть не лопающиеся от спелости пурпурные ягоды. Каждый день я смотрела на них и ждала, когда же они созреют окончательно, представляя, как буду катать на языке и медленно вкушать свежие сладкие ягоды. В один прекрасный день я увидела, что пурпурный цвет гроздьев меняется на броские, резкие радужные переливы, и поняла, что уже на следующее утро можно будет их срезать. Но догадалась об этом не только я. Проснувшись, я обнаружила, что все ягодки, до одной, высосаны досуха, и шкурки валяются на земле, как крохотные пурпурные кусочки обрезанной крайней плоти. Это представление в исполнении енотов происходило каждую осень, невзирая на клетки, коровьи колокольчики, колючую проволоку и другие «укрепления», и, признаюсь, я сдалась и уступила виноград енотам. Проблема с розами была посложнее.

Оленей я люблю не меньше, чем розы, и поэтому решила использовать вместо оружия запах – ведь растения поступают точно так же – и посыпала землю вокруг кустов смесью нафталина с табаком. Это помогло, но воздух обрел неприятный едкий запах. Понравиться он мог лишь тем, кто любит запах бейсболистов в зимнем лагере, непрерывно жующих какую-то жвачку и набивающих карманы шариками от моли. В этом году у меня другой план: лаванда. Олени терпеть не могут ее сильный, щекочущий ноздри запах; я заказала несколько дюжин ростков, чтобы посадить их вокруг роз и лилейника, надеясь, что, когда олени явятся, ароматическая ограда остановит их. Можно сказать, мы разделили зоны влияния. Я оставила им роскошную малину, которую больше не пытаюсь собирать, и две рядом стоящие яблони. Енотам достался виноградник, а кроликам – лесная земляника. Но розы с их божественными ароматами – это святая святых. Самые дорогие духи в мире, нестареющая классика Joy, состоят из двух цветочных нот – жасмина и значительной доли розы.

Розы соблазняют, успокаивают и опьяняют людей сильнее, чем любой другой цветок. Они с античных времен пленяют домовладельцев, влюбленных, поклонников цветов и сенсуистов. В Дамаске и Персии существовал обычай зарывать в саду кувшины с нераскрывшимися розовыми бутонами и откапывать их по особым случаям, если предстоял пир: бутоны должны были эффектно распускаться прямо на тарелках. В фильме Жана Кокто по сказке «Красавица и чудовище» неприятности и магия начинаются с того, что человек срывает для своей дочери розу – единственное, что та предпочла всем сокровищам. В Европе издавна выращивали разные виды роз, которые не могли похвастаться сортом, но были яркими и заметными, очень жизнеспособными и с сильным ароматом, который может пропитать собой даже статую. Но в XIX столетии туда начали ввозить элегантные китайские чайные розы, которые пахли свежими размятыми листьями чая, а также неморозостойкие ремонтантные (постоянно цветущие китайские) гибриды с цветами от ярко-желтого до красного. Скрещивая китайские гибриды с европейскими розами (с той же тщательностью, как скрещивают скаковых лошадей), удалось вывести нежные и прихотливые сорта-потомки с цветами, поражающими чуть ли не бесконечным множеством оттенков, форм и запахов. Их назвали чайно-гибридными розами. С тех пор вывели более 20 тысяч сортов, причем розы чуть было не утратили (из-за чрезмерной гибридизации) собственно розовый аромат. Запах у роз, видимо, является рецессивным свойством, и у потомка двух родительских сортов с сильным ароматом может быть идеальный по форме, но слабо пахнущий цветок. В наше время, благодарение небесам, вновь стремятся создавать ароматные розы. Самый популярный чайно-гибридный сорт Peace^[23] поражает разнообразием пастельных тонов с закатными оттенками; в полдень они становятся кричаще-яркими, постепенно блекнут к закату, и на всем протяжении дня позволяют любоваться фантомами других оттенков. Его яйцевидные бутоны открываются большими бледно-желтыми венчиками с полупрозрачными концами лепестков, которые часто бывают розоватыми. И пахнут они, как кожа-лайка в меду. Все мои розы Peace, кажется, имеют почти человеческий облик и человеческие настроения, зависящие каждый день от влажности и освещения. Эта роза экспериментальная, название она получила 2 мая 1945 года (день падения Берлина) в Пасадинском Тихоокеанском обществе розоводства, потому что «именем этой прекраснейшей новой розы нашего времени должно стать то, чего сильнее всего жаждет человечество, – мир». Многие розы названы в честь президентов (роза Mister Lincoln – ярко-красная, J. F. Kennedy – чисто белая), а есть и сорта, прославляющие кинозвезд или других знаменитостей (Dolly Parton отличается громадными цветками и сильным пикантным запахом). Хоть розы и символизируют красоту и любовь, их цвета, фактуру, формы и запахи чрезвычайно трудно описать. У Sutter’s Gold, одного из моих любимых чайно-гибридных сортов, крупные плиссированные цветки с лепестками абрикосовых, фуксиновых и розовых тонов, с ароматом, похожим на сладкие мокрые перья. Флорибунды – новейший вид роз – усыпаны цветами все лето. The Fairy почти не пахнет, но ее куст от весны до зимы почти полностью покрыт изящными розовыми цветами, выдерживающими даже первые снегопады. Уже в 270 году до н. э., когда древнегреческий ботаник Теофраст писал о розе с сотней лепестков, эти цветы считались древними. Возраст ископаемых окаменевших диких роз составляет сорок миллионов лет. В Древнем Египте росли славившиеся махровыми цветками розы, которые мы сейчас называем центифолиями, или столистными. В спальне, где Клеопатра принимала Марка Антония, пол был усыпан полуметровым слоем розовых лепестков. Интересно, они предавались любовным утехам на полу, вернее на ковре из мягких, упругих, ароматных лепестков? Или на ложе, которое словно плот плыло по благоуханному океану?

Клеопатра знала вкусы своего гостя. Мало какой народ любил розы так, как древние римляне. Розы разбрасывали на публичных церемониях и пирах; розовая вода лилась из императорских фонтанов и подавалась в общественные бани; в амфитеатрах зрители сидели под пропитанными розовыми духами навесами от солнца; розовыми лепестками набивали подушки; венками из роз украшали головы; из роз готовили запеканки; розы входили в состав лекарств, любовных притираний и афродизиаков. Ни одна вакханалия – популярный оргиастический праздник – не обходилась без фантастического количества роз. Для выражения всенародной любви к этим цветам существовал даже особый праздник – розалии. Нерон на одном из пиров приказал обрызгивать гостей между переменами блюд ароматными водами из серебряных труб. Гости могли также восхищаться потолком, роспись которого идеально воспроизводила звездное небо; он раскрывался, и оттуда сыпались цветы и лились духи. Для другого пира Нерон потратил сумму, эквивалентную 160 тысячам долларов, на одни лишь розы, и один из гостей насмерть задохнулся от их аромата.

В исламских культурах розу считали духовным символом; согласно утверждению жившего в XIII веке мистика Юнуса Эмре, нюхая розу, следовало шептать: «Аллах! Аллах!» Мухаммед, большой любитель благовоний, однажды сказал, что экстракт фиалок так же превосходит все остальные цветы, как он сам – всех остальных людей. Тем не менее известь для его храмов замешивали именно на розовой воде. Розы как нельзя лучше настаиваются на воде, что позволяет делать шербеты и пастилу, так что этот цветок используется в исламской кухне так же широко, как и в быту – для ароматизации одежды. Законы гостеприимства до сих пор требуют, чтобы, когда в дом приверженца ислама приходят гости, их сразу же обрызгивали розовой водой.

Католики до наших дней называют свои четки розариями; первоначально они состояли из 165 аккуратно свернутых и высушенных розовых лепестков (иногда их для сохранности мазали ламповой сажей), а роза была символом Девы Марии. Крестоносцы возвращались в Европу, пресытившись чувственными впечатлениями от экзотических излишеств, обнаруженных у неверных, и привозили с собой розовое масло, сандаловое дерево, ароматические шарики и другие специи и благовония, а также воспоминания о чувственных и расслабленных женщинах, дожидавшихся в гаремах мужских ласк. Ароматические масла, которые привозили с собой рыцари, сразу же вошли в моду, равно как и все прочие греховные прелести Востока, столь же дурманящие разум, как и розы, и становившиеся тем вожделеннее, чем больше их запрещали.

Падший ангел

Запахи пробуждают не только воспоминания, но также и наши дремлющие чувства; они балуют и радуют нас, помогают определиться с нашими представлениями о самих себе, будоражат чувственность, предупреждают об опасности, вводят в искушение, раздувают религиозный пыл, возносят до небес, приобщают к моде, погружают в роскошь. И все же обоняние со временем сделалось наименее полезным из наших чувств – Хелен Келлер выразительно назвала его «падшим ангелом». Некоторые ученые считают, что мы все еще получаем через обоняние значительную часть той же информации, что и низшие животные. В помещении, полном деловых людей обоих полов, с помощью обоняния можно узнать, кто влиятельнее, кто самоувереннее, кто сексуально отзывчив, кто конфликтен. Трудность же заключается в том, что мы лишены физиологического пускового механизма: даже уловив запах, мы не выдаем автоматической реакции определенного рода, как это сделало бы большинство животных.

Однажды утром я отправилась поездом в Филадельфию, чтобы посетить Монелловский центр хемосенсорики, расположенный рядом с кампусом Университета Дрексела. Здание этого центра, похожее на вертикально поставленный квартал, приютило сотни ученых, исследующих химию, психологию, загадочные свойства обоняния и перспективы его использования в медицинских целях. Многие из завоевавших внимание СМИ исследований в области феромонов проходят именно в Монелловском центре или других похожих институтах. Для одного из экспериментов наняли множество домохозяек, чтобы те нюхали подмышки незнакомых им людей; в другом эксперименте, который финансировали изготовители женского гигиенического спрея, картина была еще необычнее. Тематика исследований широка: как мы распознаем запахи; что происходит с человеком, утратившим обоняние; как меняется обоняние по мере взросления и старения; оригинальные методы борьбы с насекомыми-вредителями с помощью запахов; использование телесных запахов при диагностике заболеваний (например, пот у шизофреника пахнет не так, как у здорового человека); влияние телесных запахов на наше общественное и сексуальное поведение и т. д. В одном из самых замечательных экспериментов нашего времени монелловские ученые установили, что мыши способны выявлять генетические различия между потенциальными половыми партнерами, руководствуясь исключительно запахом: они «считывают» подробную информацию об иммунной системе других животных. Тому, кто желает произвести на свет наиболее жизнеспособное потомство, лучше всего сочетаться с особью, обладающей такими преимуществами, которыми не обладает он сам. Особая роль здесь отводится формированию иммунной системы. Природа развивается благодаря метисам. Девиз жизни: «Смешивайтесь тщательнее». Монелловские ученые вывели особых мышей, каждая особь которых отличалась от другой лишь одним геном, и изучали их брачные предпочтения. Все выбирали себе брачных партнеров, иммунная система которых, в сочетании с их собственной, позволит породить наиболее здоровое потомство. Примечательно, что свой выбор они основывали не на восприятии своего собственного запаха, а на воспоминании о запахах родителей. Никто из них, естественно, не рассуждал на эту тему: мыши спаривались, подчиняясь влечению и даже не зная об интригах подсознания.

Возможно ли, чтобы люди поступали так же, сами не осознавая того? Нам не требуется запах для разграничивания территорий, установления иерархии, узнавания лиц или определения готовности женщины к соитию. И все же одного взгляда на исступленное использование нами парфюмерии и ее психологическое воздействие на нас достаточно, чтобы понять: обоняние – это старый боевой конь эволюции, которого мы холим, лелеем и никак не решаемся отпустить на вольный выпас. Мы нисколько не заинтересованы в его жизни, но все же обихаживаем его, против всех резонов, – возможно, из ностальгии по тем временам, когда мы были первозданными животными, неразрывно связанными с Природой. Эволюция притупила у нас чувство обоняния, химики же пытаются восстановить его роль. Не сказать чтобы это происходило неосознанно: мы пропитаны запахами, мы купаемся в них. Мы ароматизируем не только тела и жилища, но и почти все предметы, связанные с нашей жизнью, – от салонов автомобилей до туалетной бумаги. Продавцы подержанных авто пользуются аэрозолем «Новая машина» – и в результате покупатель не ощущает, что сидит в проржавевшей насквозь жестянке. Риелторы, перед тем как показывать жилье клиентам, частенько распыляют на кухне аэрозоль, имитирующий запах свежей выпечки. В установки кондиционирования воздуха в торговых центрах пускают «запах пиццы», чтобы у покупателей возникло желание посетить ресторан. Одежда, шины, игрушки, фломастеры – все насыщено запахами. Можно даже купить ароматический диск, который играет как звукозапись, но воспроизводит запах. Экспериментально не раз доказано, что, если предложить человеку два флакона одинаковой политуры для мебели, ароматизировав содержимое лишь одного из них, он будет уверять, что тот, который приятно пахнет, лучше действует. Запах значительно влияет как на оценку тех или иных вещей, так и на отношение к людям. Даже товары без запаха в действительности слегка ароматизированы, чтобы замаскировать химический запах ингредиентов; обычно для этого используется небольшое количество мускуса. Парфюмерная промышленность получает от товаров для тела и одежды лишь 20 % своих доходов, остальные 80 % приносят средства для ароматизации бытовой химии.

У разных наций свои предпочтения в ароматах. Немцы предпочитают сосну, французы – цветочные ароматы, североамериканцы любят сильный запах, а южноамериканцы – еще более сильный. В Венесуэле средство для мытья полов содержит в десять раз больше сосновой отдушки, чем в США. Но почти все нации сходятся в желании придавать полам и стенам приятные ароматы (прежде всего соснового леса или лимонного сада), чтобы жить среди запахов.

Магазинчик на Третьей авеню близ Грамерси-парка, как и многие подобные заведения Нью-Йорка, торгует разнообразными товарами для услады чувств. Там предлагают, в частности, изделия из портмерионского фарфора, украшенного яркими ботаническими рисунками с точно прописанными деталями. Канцелярские принадлежности и упаковочная бумага в этом заведении – ручной работы, с хорошо заметными древесными волокнами и изъянами. Часть ее – подчеркнуто грубоватая, с беспорядочно разбросанными цветовыми пятнами. Нос указывает дорогу в отдел парфюмерии. Мелкие гранулы с маслом для ванн содержат ароматы под названиями «Весенний дождь» и «Нантакет». Как пахнет весенний дождь? Это популярный запах. Но сможет ли даже самый гениальный сенсуалист определить разницу между весенним или, скажем, осенним дождем?

Обращаясь прежде всего к воображению, это название рисует в сознании образ весеннего дождя, потом вы вдыхаете сладкий минеральный аромат и думаете, допустим, о красноголовых лишайниках под названием «британские солдаты», которые вы обнаружили в Беркшире, когда вам было десять лет. Или вспоминаете запах дождя, падавшего на оливково-бурую палатку – он стучал по брезенту, как будто барабанила тысяча пальцев. Грамерси-парк представляется лишь мелким всплеском волны времени из тех дальних лет. Одна полка в магазине предназначена исключительно для ароматизаторов помещений. «Используйте этот ароматизатор вместе с нашим алюминиевым кольцом для осветительной лампы накаливания», – объясняет одна из упаковок. Parfum de l’Ambiance… Вы идете из комнаты в комнату сквозь массы наполненного ароматом воздуха, ощущая ноздрями только благовония, «купаясь в фимиаме» и будоража благоухание танцем.

Мы, кажется, неспособны жить в природе без того, чтобы заимствовать ее запахи и носить их с собой как талисманы, «присваивая» себе свирепость, магнетизм или энергию, которые свойственны их естественным обладателям. С одной стороны, мы живем в чистоте и порядке квартир, и, если природа нетактично позволяет себе войти туда без спроса – в виде мышей, мух или термитов, ползущих вдоль плинтусов, или белки в подвале, или летучей мыши на чердаке, – мы с кровожадностью охотника гоним ее прочь. С другой стороны, мы стремимся ввести природу с собой в дом. Мы прикасаемся к стене – и комнату заливает дневной свет, поворачиваем выключатель – и начинается лето, мы окружаем себя множеством совершенно ненужных запахов из внешнего мира – сосна, лимон, цветы. Может быть, обоняние и не требуется нам для выживания, но без него мы чувствуем себя потерянными.

Аносмия

Как-то раз, дождливой ночью 1976 года, тридцатитрехлетний математик вышел погулять после обеда. Все сходились на том, что этот человек не просто гурман, но большой талант, потому что он обладал способностью безошибочно назвать все ингредиенты блюда, только попробовав его. (Один писатель отозвался об этом умении как о «безукоризненной подаче», использовав бейсбольный термин.) Едва математик ступил на проезжую часть, как его сбил микроавтобус; он упал и ударился головой об асфальт. Покинув на следующий день больницу, он с ужасом обнаружил, что утратил чувство обоняния.

Вкусовые сосочки у него исправно работали, он мог различать соленое, горькое, кислое и сладкое, но головокружительной сочности бытия он лишился. Через семь лет, так и не обретя вновь обоняния, глубоко подавленный из-за этого, он подал на водителя в суд и выиграл дело. Суд согласился с тем, что, во-первых, его жизнь была непоправимо испорчена и, во-вторых, без обоняния его жизнь подвергается значительно большему риску. Он не смог уловить запаха дыма, когда в многоквартирном доме, где он жил, случился пожар; он отравился пищей, не узнав по запаху, что она протухла; он не мог учуять утечки газа. Что хуже всего – утратив способность воспринимать запахи и ароматы, он лишился и разнообразных – и одухотворяющих, и щемящих – воспоминаний и ассоциаций. «Я чувствую себя опустошенным, словно в аду каком-то», – признался он репортеру. Для его кошмара даже не было общепринятого названия. Лишенных слуха называют глухими, лишенных зрения – слепыми, но каким словом назвать лишенного обоняния? Что может быть убийственнее, нежели оказаться пораженным тяжким недугом, который даже не имеет названия? Ученые называют отсутствие обоняния аносмией – от древнегреческого οσμή (запах) с отрицательной приставкой ан-. Но разговорной формы – например, какой-нибудь «нечуй», – которая давала бы ощущение принадлежности к некой группе или близости к норме, не существует.

Джудит Р. Бирнберг в заметке «Моя очередь» (My Turn; Newsweek, 21 марта 1988 года) трогательно сетует по поводу внезапной утраты обоняния. Она способна различать лишь консистенцию и температуру пищи. «Я неполноценна – одна из двух миллионов американцев, страдающих отсутствием чувств обоняния и вкуса (они физиологически родственны)… Густой аромат кофе и сладкое благоухание апельсинов – мы считаем это само собой разумеющимся и, потеряв эти чувства, ощущаем себя так, будто разучились дышать».

Перед тем как утратить обоняние, Бирнберг целый год чихала. Причина – аллергия неизвестного происхождения. «Аносмия наступила без предупреждения. <…> В последние три года у меня иногда случаются краткие периоды – минуты и даже часы, – когда я внезапно начинаю воспринимать запахи и знаю, что могу чувствовать и вкус. Что же съесть в первую очередь? Однажды я разрыдалась, откусив кусочек банана. Несколько раз ремиссия случалась в обеденное время, и мы с мужем мчались в любимый ресторан. Два или три раза мне посчастливилось наслаждаться вкусом и чудесным ароматом на всем протяжении обеда. Но чаще всего ощущение вкуса пропадало, пока мы парковали машину».

Существуют центры лечения расстройств обоняния и вкуса (из которых самый известный – Монелловский), но аносмия пока непобедима. «Мне делали томографию, брали анализы крови, сеяли носоглоточные бактериальные культуры, проводили длительную цинкотерапию, еженедельные орошения носоглотки, делали биопсии, кортизоновые инъекции в нос; я перенесла четыре различные операции на носоглотке. Мой случай рассматривали медицинские комитеты больниц. <…> Я прошла через жернова медицины. Решение: аносмия вызвана аллергией и инфекцией. Бывают и другие случаи. Некоторые даже рождаются без этих чувств, или обонятельный нерв оказывается поврежден травмой. Аносмия также может быть результатом возрастных изменений, опухолей мозга или воздействия ядовитых химикатов. Независимо от причины, нам очень трудно обнаруживать дым, не видя огня, и утечки газа, определять доброкачественность продуктов».

В конце концов Джудит решилась на рискованный шаг и позволила врачу применить преднизон, противовоспалительный стероид, который, как ожидалось, снял бы отечность вокруг обонятельного нерва. «На второй день я на мгновение ощутила запах, когда глубоко вдохнула. <…> На четвертый день ела салат за завтраком и внезапно поняла, что чувствую вкус всех его компонентов. Это походило на тот момент из фильма “Волшебник страны Оз”, когда мир из черно-белого делается многоцветным. Я смаковала салат: стручок нута, мелко порезанная капуста и семечки подсолнуха. На пятый день я расплакалась – не столько из-за возможности вновь обонять и ощущать вкус, сколько оттого, что это безумие закончилось».

На следующий день, за завтраком, она уловила запах мужа, и «кинулась ему на грудь в слезах радости, и принялась обнюхивать его, не в силах остановиться. Милый, знакомый запах, которого я лишилась так давно, а теперь вновь ощутила. Я всегда считала, что если придется выбирать, то из двух утрат лучше вернуть вкус, но вдруг поняла, как много потеряла. Мы принимаем как само собой разумеющееся и не обращаем внимания на то, что все имеет запах: люди, воздух, мой дом, моя кожа. <…> Теперь же я вдыхала все запахи – приятные и дурные, – прямо-таки упиваясь ими».

К сожалению, это счастье продолжалось лишь несколько месяцев. Преднизон дает множество неприятных побочных эффектов, среди которых ожирение и расстройство иммунной системы. Когда его дозу стали уменьшать, обоняние снова пошло на убыль. Последовали еще две операции. Джудит решила возобновить употребление преднизона, и ждет не дождется прекрасного дня, когда обоняние вернется столь же непостижимым образом, как и исчезло.

Не каждый из утративших обоняние переносит это столь же болезненно. И расстройства обоняния не всегда сводятся к его потере. Ученым из Монелловского центра доводилось лечить множество пациентов, страдавших от «навязчивых запахов», ощущавших неприятные запахи повсюду, куда бы ни попадали. Некоторые постоянно чувствуют на языке горький привкус. У других искажено восприятие запахов. Поднеси такому человеку розу – и он почувствует вонь помойки. Дай ему бифштекс – для него запахнет серой. Обоняние у нас слабеет к старости, а в зрелом возрасте находится на пике. Страдающие болезнью Альцгеймера часто утрачивают обоняние вместе с памятью (они крепко связаны между собой); когда-нибудь для диагностики этого расстройства будет применяться тест «потри и понюхай».

Исследования Роберта Хенкина из Центра сенсорных расстройств Джорджтаунского университета показали, что около четверти людей с расстройством обоняния обнаружили у себя одновременно и снижение полового влечения. Какую роль обоняние играет в любовных играх? Для женщин – большую. Я уверена, что смогу с завязанными глазами распознать по запаху каждого мужчину, с которым была в близких отношениях. Однажды я начала встречаться с умным, обаятельным и внешне привлекательным человеком, но, когда дело дошло до поцелуев, меня оттолкнул кукурузный запах его щек. Это был не одеколон и не мыло – просто его натуральный несильный запах, и я была потрясена, обнаружив, что он физиологически раздражает меня. Мужчины редко рассказывают в подробностях о своих реакциях на естественный запах своих партнерш, а вот женщины делают это настолько часто, что появилось романтическое клише: когда любовник в отъезде или муж умирает, страдающая женщина идет к его шкафу, вынимает оттуда халат или сорочку, прижимает ее к лицу и проникается всеобъемлющей нежностью к отсутствующему. О том, делают ли так мужчины, почти не приходилось слышать, но не будет ничего удивительного, если окажется, что женщины более эмоционально восприимчивы к запахам. В каждой возрастной группе у женщин отмечалась бо́льшая чувствительность к запахам, чем у мужчин. Некоторое время ученые приписывали это свойство эстрогену, поскольку считалось, что беременные очень хорошо воспринимают запахи, пока не выяснилось, что у девочек предпубертатного возраста обоняние лучше, чем у их ровесников-мальчиков, а беременные женщины обоняют нисколько не лучше всех остальных. Просто у женщин как таковых обоняние сильнее развито. Возможно, это рудиментарная награда, полученная нами на заре эволюции, когда это чувство требовалось нам в ходе ухаживания, спаривания и материнства. А может быть, дело в том, что женщины традиционно больше времени уделяли пище и детям, по запаху определяя, все ли в порядке. Поскольку женским особям часто доставалась обязанность принимать решение о спаривании, запахи были для них оружием, приманкой и ключом.

Виртуозы обоняния

Наряду с теми людьми, у кого обоняние искажено, утрачено или отсутствует изначально, существуют и феномены, занимающие противоположную сторону шкалы обонятельной одаренности, таланты, из которых самая знаменитая, пожалуй, – Хелен Келлер. «Чувство обоняния, – писала она, – сообщает мне о надвигавшейся буре за несколько часов до появления каких-либо ее видимых признаков. Сначала я ощущаю всплеск предчувствия, легкую щекотку, напряжение в ноздрях. По мере приближения бури ноздри расширяются, чтобы лучше воспринимать множащиеся и усиливающиеся запахи земли, и, наконец, я ощущаю дождевые капли на щеке. Когда же буря стихает, удаляясь, запахи тоже слабеют, угасают и исчезают в просторе». Есть и другие одаренные люди, способные нюхом чувствовать изменения погоды, а уж животные – просто замечательные метеорологи (коровы, например, перед бурей ложатся). Накапливающая влагу, затягивающаяся туманом, словно отдувающаяся земля дышит, как огромный темный зверь. Если барометр «стоит высоко», земля задерживает дыхание, и испарения накапливаются в пустотах и случайных разломах почвы, чтобы выплыть наружу, когда давление понизится и земля выдохнет. Виртуозы обоняния, подобные Хелен Келлер, улавливают испарения, поднимающиеся от земли, и узнают по этому сигналу, что приближается дождь или снегопад. Возможно, примерно так же (пусть частично) домашние животные предугадывают землетрясения – обоняя ионы, поднимающиеся над землей.

Людям, собирающимся на вечеринку в ночь с дождем и бурей, не требуется обильно пользоваться духами, потому что перед бурей они пахнут сильнее – влажность обостряет обоняние, и при низком давлении летучесть жидкостей повышается. Все-таки духи на 98 % состоят из воды и спирта – и лишь 2 % составляют жировые и ароматические молекулы. При низком давлении молекулы испаряются быстрее и могут покидать человеческое тело и переходить в воздух помещения со значительной скоростью. То же самое происходит, даже в солнечные дни, в городах, расположенных в горах, – например, в Мехико, Денвере или Женеве, где из-за высоты атмосферное давление всегда низкое. Идеальным местом и временем для того, чтобы ошеломить окружающих новыми духами, был бы ресторан El Tovar Lodge, примостившийся на головокружительной высоте более чем 2100 метров на краю Большого каньона, в преддверии бури.

Хелен Келлер обладала волшебным даром расшифровывать хрупкие палимпсесты жизни, все те «наслоения», которые большинство из нас видит лишь смутно. Она распознавала «старомодный сельский дом, поскольку в нем содержалось несколько слоев запахов, накопленных чередой семей, растений, духов и занавесок». Как удавалось слепому и глухому человеку так хорошо понимать устройство и внешний облик жизни, не говоря уже о проявлениях человеческой эксцентричности в интересовавших ее областях, – великая тайна. Она обнаружила, что не только у младенцев есть «персональный запах»: по уникальному запаху она могла различать и взрослых. Ее сенсорные способности сосредоточились в обонянии – и она объяснила древнюю загадку привлекательности: «Мужские испарения, как правило, сильнее, живее и более дифференцированы, чем женские. В запахе молодых мужчин имеется что-то стихийное, словно от огня, бури и соленой воды. Он пульсирует от энергичности и вожделения. Он словно говорит, что все на свете сильное, красивое и радостное, и дарит мне ощущение физического счастья».

Знаменитый нос

Люди, наделенные обостренным обонянием, часто делают карьеру в сфере парфюмерии; те из них, кто наделен богатым воображением и решительностью, создают потрясающие ароматические комбинации. Они должны уметь запоминать и улавливать в море цветов, корней, выделений животных, трав, масел и искусственных ароматов тысячи ингредиентов, доступных для парфюмера, и, подобно древним алхимикам, соединять их. Им необходимы ощущение равновесия, как у архитектора, и хитрость букмекера. В наши дни лаборатории способны изготавливать имитации эссенций природных веществ, что замечательно, поскольку нельзя получить естественные экстракты, например сирени, ландыша или фиалки. Но чтобы сделать верное подобие розового масла, требуется пять сотен ингредиентов. В Нью-Йорке, близ перекрестка Пятьдесят седьмой улицы с Десятой авеню, находится офис International Flavors and Fragrances Inc., где трудятся лучшие профессиональные носы мира. Специалисты отрасли называют фирму просто IFF – протяженное «if» (если), почти «whiff» (дуновение), – это Мекка для всех компаний, имеющих дело с запахом. Там создают едва ли не всю дорогую, широко рекламируемую парфюмерию, появляющуюся каждый сезон на прилавках универмагов, а также многие ароматы и запахи, которые мы ощущаем каждый день, открывая консервированный суп или наполняя гранулами кошачий туалет, – но все это делается анонимно. Именно там создан запах, который столь оригинально рекламирует журнал, посвященный гольфу (оторвите бумажный мячик для гольфа, и вам в ноздри хлынет аромат свежескошенной травы), равно как и запах «пещеры» в парке развлечений, и запахи, присущие лесам Новой Англии, африканским саваннам, Самоа и другим местностям, представленным в Американском музее естественной истории. Сделать так, чтобы искусственное рождественское деревце в воображении нюхающего превращалось в тирольский сосновый бор, – пожалуйста. Вообще-то такая задача – из простейших. В IFF есть «авторы-призраки», создающие чувственные ощущения, изобретатели чудес, ароматов, достойных золотых блюд, которые действуют и влияют на нас, а мы и не замечаем этого. В этих лабораториях создают 80 % мужских одеколонов и почти столько же женских духов. Хоть IFF отказывается называть имена, в витринах, стоящих в коридорах, можно увидеть изделия Guerlain, Chanel, Dior, Saint Laurent, Halston, Lagerfeld, Estee Lauder и многих других, родившиеся именно здесь. Часть этих «носов» можно увидеть перед мониторами компьютеров, часть – в комнатах, забитых бумагами и сосудами. Именно этим людям приходится преодолевать извечный парадокс, заключающийся в том, что новые духи должны быть, с одной стороны, оригинальными, свежими и возбуждающими, но с другой – не слишком вызывающими или эксцентричными, чтобы они устроили очень многих. Современная технология полосок с образцами запаха («потри и понюхай») заметно облегчает их работу. Возьмите какой-нибудь журнал, и вам обязательно попадутся страницы с запахом кожаной обивки салона «роллс-ройса», или лазаньи, или даже новых духов. Эти полоски, изобретенные 3M Corporation всего десять лет тому назад, содержат микрогранулы с ароматическими веществами. Если поцарапать или надорвать полоску, гранулы лопнут, высвободив запах. Компания Giorgio первой начала рекламировать свою парфюмерию через полоски с запахом. А сегодня трудно найти журнал, не наделенный ароматом. Прямо сейчас у меня на столе лежит целая коллекция – более сорока таких полосок с рекламными текстами: Knowing от Estee Lauder – «Познание – это главное»; образец из феминистской линии Лиз Клейборн – «Тебе нужно всего лишь быть собой»; духи Fendi La passione di Roma с изображением девушки с гладкой как мрамор щекой, страстно целующей статую. Opium от Ив Сен-Лорана обходится без словесных призывов, зато иллюстрирующая образец фотография красавицы, которая лежит, словно полумертвая, опьяненная опиумом, на ложе из орхидей в отделанных золотом покоях, создает емкий, хотя и извращенный образ духов. В IFF трудятся тридцать дегустаторов запаха, оценивающих в день до ста образцов аромата. Одним весенним днем я познакомилась с их «гениальным носом» Софией Гройсман, полной жизни уроженкой России. Ее зачесанные назад короткие черные волосы удерживала на месте лента в сине-белую полоску. Голубые тени для век подчеркивали живость темных глаз, ногти были выкрашены ярко-красным лаком, а одета она была в джинсовый костюм с серебристыми молниями. Обладательница «носа мирового класса» сидела с одновременно и энергичным, и расслабленным видом за заваленным столом, точно посередине которого возвышалась маленькая статуэтка, изображавшая трех обезьянок, одна из которых не видит зла, другая не слышит зла, а третья не говорит зла. Обезьянку, которая олицетворяла бы необоняние зла, традиция не предусматривала.

– Когда вы впервые узнали, что обладаете особенным носом?

– Еще в детстве, в России. Вокруг городка, где я жила, были огромные цветущие луга. – Она сказала это с улыбкой, и взгляд ее на мгновение сделался отсутствующим; судя по всему, память увела ее на сорок лет назад. – И там было немыслимое множество запахов. Казалось, что пахло само небо. Я очень любила собирать цветы…

Резкий стук в дверь. В комнату, вытянув вперед обнаженные руки, решительно входит молодая женщина.

– Не могли бы вы понюхать меня? – обращается она к Софии. София встает, берет сначала левую (более теплую; предположительно из-за близости к сердцу) руку женщины, подносит ее к носу и нюхает запястье, а потом локоть. Потом дважды нюхает вторую руку.

– Ваше мнение? – спрашивает она меня.

Я нюхаю руки.

– Очень мило.

– Но в каком порядке?

Запахи настолько легки, настолько слабы для моего носа, что трудно говорить о них как о четырех разных запахах с индивидуальными особенностями, которые нужно ранжировать. В фильме «Автобусная остановка» есть эпизод, в котором Мэрилин Монро сидит за обедом и играет на тарелке двумя горошинами, решая, какая из них привлекательнее. Что-то одно всегда в чем-то лучше чего-то другого, говорит она своему спутнику, всегда можно выбрать одно из двух. Что касается меня, то в жизни случалось множество совершенно очаровательных моментов, когда два прекрасных объекта оказывались – по разным критериям и в разное время – одинаково прекрасными. Как же тут выбирать? И все же, здесь, на этих вытянутых руках, без сомнения, номер один – преимущественно фруктовый, с легким мускусным оттенком, аромат левого запястья. Второй? Чуть более легкая версия с левого локтя. В запахах на правой руке, кажется, преобладает фруктовая составляющая, но они тоже привлекательны. Я высказала все это Софии, и она понимающе кивнула.

– Будем работать с двумя вариантами, – сказала она.

За окном с раздвижными стеклами, отделявшим кабинет Софии от множества стеллажей, уставленных склянками (воистину кладовая мага), появилась лаборантка.

– Дайте мне формулу «H», – сказала ей София и, получив требуемое, откинулась в кресле и сделала рукой движение, будто кидала конфетти в воздух. – Сегодня какой-то сумасшедший дом. У нас паника, и я должна к ней присоединиться.

Ароматы и паника? Как такое вообще может быть? Когда я задала этот вопрос, София сделалась непроницаемой как сфинкс. В этом корпоративном мире формулы и все, связанное с ними, держится за семью печатями. Те, кто составляет окончательные сочетания, не знают, что именно смешивают; ингредиенты и дозы имеют только кодовые номера.

– Мы жили на самой окраине маленького городка, – возвращается к воспоминаниям София, – где были целые рощи сирени и поля нарциссов и фиалок. Эта часть моей родины не подверглась очень сильным разрушениям. Меня окружал мир природных запахов. Ребенком я много гуляла по полям: ненасытное любопытство заставляло меня лезть повсюду. В послевоенное время детей было мало. Меня окружали взрослые, и приходилось гулять в одиночестве и принюхиваться ко мху, валежнику и листьям.

– Как создается запах? – спросила я, вспомнив слова одного из великих парфюмеров о том, что идеи приходят к нему в сновидениях; другой же вел дневник, в котором отмечал все запахи, встречавшиеся ему в путешествиях.

– Образ всегда присутствует в мыслях. Можно даже обонять сочетания запахов, похожие на аккорды в музыке. Парфюмерия вообще сродни музыке. Имеются простые запахи, простые аккорды из двух-трех элементов, и это похоже на инструментальный дуэт или трио. Из них слагается сложный многокомпонентный аккорд, и это уже большой современный оркестр. Как ни странно, составление ароматов похоже на создание музыки, и сходство тут заключается в подборе подобающих аккордов. Один звук не должен заглушать все остальные. Мы стремимся к гармоническому сочетанию. Гармония – одно из важнейших правил компоновки. Можно достичь в аромате многослойного проявления нот, и при этом он будет оставаться приятным. Если же аромат скомпонован не должным образом, из него будут торчать «углы», и это будет раздражать. Если аромат плохо сбалансирован, его и примут плохо.

– Группируете ли вы запахи в памяти и мыслях, наподобие того, как в оркестре деревянным духовым отводится одна роль, а струнным – другая?

– Да, но большая часть созданного мною основана на совершенно абстрактных цветочных аккордах, просто возникающих в моем воображении. Лишь потом я ищу детали и обертона к ним. Прежде всего здесь требуется вдохновение, а затем – умение уравновесить все части, пока не получится то, что хотелось. Я предпочитаю цветочные, очень женственные аккорды. Женские ароматы мне удаются лучше, чем мужские, хотя мне приходилось делать и те и другие. Я создаю также бытовую продукцию…

– Наподобие отдушек для мыла, чистящих средств, полиролей, бумажных изделий и тому подобного?

– Совершенно верно. Но все это делается легко и быстро. Если же я задаюсь целью сделать лучшие в мире духи… на это уходит больше времени.

– Один из руководителей компании сказал мне, что вы создали несколько самых знаменитых духов, какие только знает мир, но не скажете, какие именно.

– Нам нельзя этого рассказывать. – Она вынула из пачки длинную коричневую сигарету и закурила.

– Курение не действует на ваш нос?

– Наверняка как-то действует, но это мой образ жизни, и я привыкла. Всего лишь один из запахов, обычных для моего мира.

– Вы как-то защищаете свой нос, беспокоитесь о его состоянии?

– Ни в коей мере. Я вообще-то весьма легкомысленна. Естественно, я не люблю простужаться: заложенный нос – отвратительное ощущение; парфюмеру чрезвычайно трудно работать в таком состоянии.

– Когда вы ходите по городу, то, наверно, ощущаете его запахи гораздо острее, чем все остальные?

– Знаете, любопытный, даже невероятный феномен: поскольку я много работаю, порой по многу часов, то, когда выхожу из этого здания, у меня в голове нажимается маленькая кнопочка, и я перестаю чуять вообще что-либо. Вплоть до того, что дома на плите может что-то гореть, и я не почувствую! Муж говорит: «Ты парфюмер, и чуять копоть тебе не положено!» Мозги отключаются полностью.

Но я обнаружила, что изредка могу включаться, если имею дело с людьми. Кто-нибудь целует меня, и я ощущаю его индивидуальный запах. Совершенно особый запах у кожи маленького ребенка, его макушки. Мужчины ощущают это хуже женщин. Есть люди с поистине сексуальным запахом. Если описывать его, – она взмахнула сигаретой, как указкой, – я сказала бы, что это очень тонкий аккорд амбры и мускуса. Я широко использую его в своих ароматах.

Существует немало аккордов, которые используют все парфюмеры. Но, уловив какой-то аромат, можно определить, скажем так, чья это рука. Другие парфюмеры могут распознать мою работу, а я – их. Нюхая новые духи, они говорят: а-а, это – София, это – Дженни, и так далее. Мы знаем почерки друг друга.

– На той неделе я посетила Saks ради парфюмерной экскурсии, – сообщила я, – и обратила внимание на тенденцию давать духам названия, связанные с опасностью, запретными веществами, неврозами и тому подобным. Маркетологи, кажется, предпочитают запахи, вселяющие ощущения уюта и безопасности, любви и романтики, но дают им имена Decadence, Poison, My Sin, Opium, Indiscretion, Obsession, Tabu^[24]. Вдобавок к популярным дизайнерским выдумкам и упакованной во флаконы мистике суперзвезд они предлагают названия веществ, запрещенных законом, и сопровождают их завлекательными намеками. Женщина может быть скромно одета, но думает про себя, что она притягательна, что она опасна, как яд, вызывает одержимость, от нее нельзя избавиться, как от пристрастия к опиуму; она знает все любовные тайны, даже запретные, готова к гедонистическому разложению, достойна любого безрассудства и даже готова преступить Божьи законы в грехе.

– Это так, но, если присмотреться поближе, вы увидите, что все они основаны на определенных классических ароматах; это всего лишь новая интерпретация классики. Кратковременные успехи случаются довольно часто, но истинная классика живет десятилетиями. Духи Chanel № 5 созданы в начале 1920-х годов и до сих пор отлично продаются. Opium – тоже не новинка: это детище Youth Dew, которому уже почти тридцать лет, этот аромат немного напоминает Cinnabar. Понюхайте все три марки, и сами убедитесь.

– Значит, если пользоваться вашей музыкальной метафорой, новый аромат – это зачастую вариация той или иной известной темы?

Она кивнула.

– Вы сами пользуетесь духами?

– На работе – нет. Я провожу много экспериментов. И пропитываюсь теми ароматами, с которыми работаю. Мне нравится следить за реакцией людей на эти ароматы. Посторонние – хорошие судьи. Работая над одним ароматом, я шла по Пятьдесят седьмой улице, и за мной увязался пьяный. Я испугалась и побежала, а он сказал: «Леди, не бойтесь. Духи у вас больно хороши. Я на запах пошел». Аромат оказался выигрышным.

– Люди пользуются духами с начала времен. Не кажется ли вам это странным? Наносить на тело цветы, фрукты и выделения животных? Почему мы так поступаем?

– Ах, – сказала София, пошевелив пальцами, будто выпускала дюжину бабочек, – когда я в первый раз увидела «Гернику» Пикассо, то была потрясена. Сразу и напугана, и восхищена. Картина потрясла и глубоко растрогала меня. Так же и духи – они потрясают и восхищают. Мы живем слишком тихо. Нас нужно потрясать восхищением.

Один из наиболее трогательных случаев, – неожиданно сказала моя собеседница, – произошел со мной, когда я сделала один бытовой продукт – ароматизатор для стирального порошка. Я шла по улице, а рядом со мною две пожилые леди покупали газету. Я обратилась к ним: «О леди, вы стираете одежду тем-то и тем-то». – «Откуда вы знаете?» – удивились они. Эти дамы были счастливы, и я тоже, поскольку они не могли позволить себе духи за две-три сотни долларов, но могли купить стиральный порошок, и радовались, что он приятно пахнет. Я же обрадовалась тому, что соприкоснулась с той частью человечества, которая никогда не сможет купить духи вроде тех, какие вы только что нюхали.

– Какое же счастье жить вот так, создавая ароматы, позволяющие женщинам повышать свою самооценку.

– В нашей работе бывают и весьма тяжелые часы. Жизнь парфюмера – вовсе не пикник. Она совсем не такая, как хотелось бы. В старое доброе время среди парфюмеров встречались «вольные художники». Знаменитый парфюмер делал один аромат за три-четыре года и не знал никаких ограничений – ни по цене, ни по срокам работы. Можно было проводить два-три эксперимента в день на протяжении, допустим, недели, а потом в буквальном смысле жить с ним, ходить с этим ароматом несколько недель – и никто не торопит. Ну а сейчас все до крайности коммерциализировано. Хочешь делать то, что принесет тебе имя, а компании деньги, – делай быстро. А духи нельзя сделать за ночь. У всех парфюмеров есть малые аккорды, которые они за десять лет практики не использовали, но хранили в памяти. И кто-то говорит: мне нужен цветочный аромат; помню, такой у меня был десять лет назад. Но он должен быть новым. Только дурак станет продавать копию. Плагиат (даже самоповтор) недопустим. Нужно начинать с нуля. Но существуют аккорды, к которым можно обращаться в каждой теме – своего рода стандартные блоки. Я составляю где-то от пятисот до семисот формул в год. Может быть, из этого выйдет лишь два промышленных сорта, но это вовсе не значит, что все семьсот формул неудачны.

– У вас не разрывается сердце, если потребитель не принимает созданную вами формулу, которая по-настоящему нравится вам?

Она закатила глаза, ее лицо посуровело.

– Конечно, такое бывает. Я всегда стараюсь со временем использовать эти формулы, так что они не пропадают впустую. Нужно верить в свои ароматы, не сомневаться в том, что они займут должное место, что рано или поздно это обязательно случится. Я очень настойчива. Я постоянно возвращаюсь к своим наработкам, переосмысливаю их.

Вот, к примеру, моя совсем свежая работа. Сказать, как она называется, я вам не могу, но это эксперимент. И пользоваться этим ароматом – тоже эксперимент. Мне изделие очень нравится. Главный аккорд аромата появился довольно давно из аккорда, который я назвала cleavage – «декольте»; у меня много таких названий, которые я для себя даю тому или иному продукту – например, «безголовый», «бездонный». А «декольте» для меня пахнет, как кожа юной женщины здесь. – Она указала рукой на область между шеей и верхом груди. – В этом аккорде есть нечто чувственное и сенсационное.

Взяв длинную полоску бумаги для образцов, она обмакнула кончик в янтарный флакон, заполненный маслом, и вручила мне. Я легкими взмахами руки подогнала аромат к носу, и на меня хлынул аромат цветочного шербета. Запах был юным, девическим, невинным и ассоциировался с блузкой в оборочку и кожей с чуть заметными веснушками.

– Это очень простой, но довольно неоднозначный запах. Он косвенным образом говорит: «Обними меня». В нем есть сексуальная нота, которую обожают мужчины. – Она дала мне другую пробу – свежее и чуть живее. – А вот какими будут, собственно, духи. Первый образец, масло, – это скелет. А это – результат. Состав из первой бутылки прошел длинный путь до итогового продукта – духов. Они в основном цветочные, но чем больше их нюхаешь, тем нежнее становится запах.

– Из всего, что вы сделали, – какие духи самые чувственные?

– Интересный вопрос. То, что одним представляется сексуальным и чувственным, для других может и не быть таким. По-моему, вот эти духи чувственные – не сексуальные, но чувственные.

– А как насчет стиля обольстительницы-вамп?

– Попробуйте эти.

Она вручила мне следующий образец. Я поднесла его к носу и ощутила мощный отклик. Я почувствовала на корне языка нечто густое и вязкое, наподобие сливочной тянучки. Это нечто как будто обладало тонкой виниловой оболочкой, а вокруг, казалось, распространялся шипучий мускусный ореол. Аромат и впрямь был влекущим.

– Что это? – спросила я, чувствуя, что лицо само расплывается от удовольствия.

– В основе здесь формула, близкая к Shalimar. Они еще не вышли на рынок.

– В отличие от первых, которые вы показали, – «декольте», – эти вызвали у меня сильную физическую реакцию. Я ощущаю их даже на вкус.

Она рассмеялась.

– Да, именно так о моих духах часто говорят – что они ощущаются на вкус. Я вкладываю душу во все, что делаю. Я хочу, чтобы мои произведения возбуждали одновременно и вкус, и обоняние, и эмоции.

– Можете ли вы представить себе духи, какие не могли бы создать? Есть ли какая-то идеальная форма, к которой вы стремитесь?

– О, я хотела бы создать духи, столь притягательные для мужчин, чтобы они не могли устоять ни перед одной женщиной. Это была бы самая невероятная вещь, какую только можно сотворить в жизни. Но это не профессиональное стремление, а чисто женское.

– Тогда весь мир окажется под угрозой.

– Да! – с удовольствием согласилась она.

– Когда составите их, дайте мне знать. Хочу быть вашей первой морской свинкой.

– Моей первой морской свинкой буду я сама.

Подношение богам

Когда я покидала IFF с его карнавалом новых ароматов и статусом Fortune-500^[25], его тайными коридорами, которые переплетаются, расходятся и сливаются, как сами запахи, я вышла на улицу, в приземленную и угрюмую атмосферу. Канализационные люки – большая потовая железа города – выбрасывали испарения. Как удается «профессиональному носу» сохранять чувствительность в городе, где витают бесчисленные запахи, в том числе весьма едкие? Парфюмеры – не единственные профессиональные «носы», которым необходимо выживать в этой городской клоаке. Врачи всегда руководствовались обонянием (наряду со зрением, осязанием и слухом) при диагностике – особенно во времена, когда еще не существовало нынешней сложной техники. Было известно, что от тифозного больного пахнет мышами, от диабетика – сахаром, от зачумленного – сладкими яблоками, от больного корью – свежеощипанными перьями, при желтой лихорадке – мясной лавкой, при нефрите – аммиаком^[26].

Все наши органы чувств нам не просто необходимы – нам их мало, хотелось бы, чтобы их было больше. И если нужно, мы стараемся сделать к ним искусственные надстройки – вроде сканирующих электронных микроскопов, радиотелескопов, атомных весов. Но сделать эффективные усилители обоняния мы не можем. Пусть обоняние – реликтовое чувство, но временами оно бывает очень ярким, необходимым, и эти инстинктивные проявления иногда поистине экстатические. Потребность в обонянии у нас действительно небольшая – оно необходимо разве что для того, чтобы способствовать вкусу и распознавать некоторые опасности, но мы не откажемся от него. Мы на это не согласны. Эволюция упорно пытается выдернуть его у нас, осторожно забрать из рук, пока мы спим, как плюшевого зверька или любимое одеяльце. А мы все крепче цепляемся за него. Мы не хотим отрываться от царства природы, которое живо благодаря обонянию. Улавливаемые нами запахи по большей части случайны. Ароматы и яркие краски нужны цветам как аттрактанты для полового размножения, листья обладают ароматическими средствами защиты от хищников. Привлекательные для нас пряные ароматы специй в основном исходно предназначены для отпугивания насекомых и животных. Мы восхищаемся военным искусством растительного мира. В джунглях Амазонии быстро понимаешь, что в растениях нет слабохарактерности. У деревьев нет возможности подать в суд на соседей или хотя бы ударить в ответ, и поэтому, чтобы выжить, они развили в себе высокую изобретательность и агрессивность. У некоторых под корой образуется слой стрихнина или других ядов, некоторые растения плотоядны, а некоторые обзавелись цветами с пышными султанами, вроде метелок из перьев, чтобы наносить пыльцу на любое насекомое, птицу или летучую мышь, прилетающую на манящий запах такого растения. Есть орхидеи, цветы которых точно копируют репродуктивный орган самки пчелы или жука; обманутые самцы пытаются копулировать, и цветок щедро осыпает их пыльцой. На Багамских островах растут кактусы вида Селеницереус – «Царица ночи», – которые бурно расцветают, осуществляют половой цикл за одну ночь в году и к утру отцветают. За несколько дней до этого у кактусов появляются большие бутоны, готовые к оплодотворению. Однажды ночью я проснулась от интенсивного запаха ванили, и знаете, что увидела? Весь двор, залитый лунным цветом, белел огромными, тридцать сантиметров диаметром, цветами. Между ними метались сотни бражников. Воздух сотрясал собачий лай, множество бабочек шуршали крыльями, словно кто-то проводил пальцем по обрезу книги, быстро листая страницы, а обоняние захлестнул ванильный запах нектара этих цветов, которые прекращают существование на рассвете, оставляя кактусы удовлетворенными на целый год.

В древности, когда благовонные вещества ценились на вес золота и были окружены тайной, алхимики отправлялись на поиски их целебных или афродизических свойств. Обоняние содействовало распространению языков, эволюция которых зависела от близости к перекресткам торговых путей. В погоне за специями, благовониями, лечебными травами и экзотическими талисманами люди пересекали континенты и моря, а по возвращении должны были иметь возможность торговать и, соответственно, вести записи. Не помню, чтобы кто-нибудь устраивал праздники обоняния и вкуса во время торжеств по поводу двухсотлетия США в 1976 году. Но мы склонны забывать, что причинами путешествия Колумба были не только капиталистические интересы, жажда приключений и самоутверждение, но и поиск источника наслаждений для органов чувств. В путь через просторы соленых вод его не в последнюю очередь толкнуло доходившее до одержимости пристрастие европейского общества того времени к пряностям и ароматическим веществам.

Парфюмерия зародилась в Месопотамии, когда во время религиозных церемоний сжигали благовония, чтобы заглушить запах горящего жертвенного мяса. Ароматические вещества использовали для экзорцизма, лечения больных, а также после половых сношений. Слово «парфюмерия» – французского происхождения, от parfume, имеющего, в свою очередь, латинские корни, описывающие действие вещества: per (сквозь) и fumare (дымиться). Благовония бросали в огонь, чтобы они заполняли небеса потусторонним магическим дымом, который, попадая в ноздри, создавал иллюзию, будто таким образом в человеческое тело проникают беспокойные ду́хи. Ароматический дым возносился с земли в небеса, в царство богов. На вершине знаменитой вавилонской башни, приближавшейся к небесам более, чем это доступно смертным, жрецы жгли костры из благовоний. Как следует из истории моды и роскоши, слагавшейся на протяжении многих веков, изначально благовонные вещества предназначались только для богов, затем к ним получили доступ жрецы, затем богоравные правители, потом вожди, потом их приближенные, то есть круг потребителей расширялся, спускаясь по социальной пирамиде. Доисторические люди наносили ароматические вещества на свои тела – так же, как представители самых разных культур делают это и сегодня. Знакомый антрополог, работавший с индейскими племенами Амазонии, рассказывал об одном племени, где женщины носят нечто вроде юбок из шалфея, а мужчины используют в качестве дезодоранта ароматные корни, которыми натирают руки. Первой цивилизацией, оставившей регулярные и подробные сведения о неумеренном употреблении благовонных веществ, был Древний Египет. Для сложнейших процедур бальзамирования и погребения требовались ароматические вещества и мази. Благовония тоннами сжигались в ходе ритуалов поклонения богам. Пристрастие к благовониям дошло до одержимости в эпоху Нового царства (1580–1085 до н. э.), при царице Хатшепсут: она приказала разбить большие ботанические сады и жечь благовония на террасах ее храмов. Египтяне более чем щедро расходовали благовонные вещества в религиозных церемониях, а впоследствии стали обширно использовать их и в личных целях, особенно в эпоху египетского золотого века. Они использовали духи, чтобы отгонять злые чары и в медицинских целях, применяли косметические лосьоны, поскольку высоко ценили шелковистую, ароматную кожу. Египтяне изобрели анфлераж (технологию получения из цветов ароматических масел) и научились делать для хранения парфюмерных средств красивые стеклянные сосуды, в том числе в стиле Миллефиори и других, которые венецианские стеклодувы воссоздадут через много веков; они практиковали сложные методы повышения привлекательности и достигли почти современного искусства в макияже. Доведись нам пронаблюдать за тем, как древнеегипетская женщина украшает лицо и делает прическу, готовясь к пиру, мы увидели бы ее за туалетным столиком, заваленным множеством элегантных, украшенных тонкой отделкой косметических ложечек, баночек для мази, вазочек, флаконов и коробочек с тенями для глаз. На плече у нее вполне может оказаться татуировка с изображением скарабея или цветка: египтянки любили татуировки. (Когда в 1920 году во вскрытой древнеегипетской гробнице нашли мумию с красивыми татуировками, леди Рэндольф Черчилль и другие светские дамы решили вытатуировать на себе скарабеев.) Древнеегипетская светская дама, направляясь на вечеринку, прикрепила бы к темени конус из ароматизированного воска, чтобы он медленно таял и покрывал ее лицо и плечи пленкой благовонного сиропа. Вероятно, это ощущалось так, будто по телу бегают крохотные жучки, перекатывающие ароматные шарики. Египтяне были сибаритами, помешанными на чистоте, и отличались изобретательностью; они создали великолепное искусство приема ванн, которое служило им для отдыха, для повышения чувственности, для умиротворения и даже для некоторых религиозных обрядов. Потом обычно следовал массаж с ароматическими маслами для расслабления мышц и успокоения нервов – ароматерапия, возникшая на основе методики бальзамирования умерших. Исследователи Йельского центра психофизиологии изучают способность запахов снимать стресс и повышать тонус. Они уверяют, что запах яблок с пряностями снижает кровяное давление и предотвращает панические атаки у людей в состоянии стресса, что аромат лаванды улучшает обмен веществ и повышает тонус. Газета Chronicle of Higher Education сообщает: подобные исследования в Университете Цинциннати показали, что, если в воздух добавить ароматы, увеличивается скорость набора текста и вообще эффективность работы.

Я лежу в спа-центре Sonesta Beach Spa на Бермудах, вытянувшись на столе перед окном, через которое вижу и слышу, как морские волны разбиваются о берег. В комнату входит косметолог – миловидная молодая женщина с большими голубыми глазами, одетая в белый костюм с пояском. Она совсем недавно приехала из Йоркшира и еще не успела загореть; загар прочно ляжет через двенадцать уик-эндов. Ее бойфренд служит в морском отделе полиции Бермуд, и вчера они ходили смотреть кубок по крикету. На ступнях у нее шишки возле большого пальца, унаследованные по отцовской линии; свой симметричный правильный носик она считает слишком большим, а прямые белокурые волосы – слишком редкими. Сегодня она попросила меня лечь на спину и прикрыла синими махровыми полотенцами, которые будет перекладывать на протяжении часа. За минувшие дни она хорошо присмотрелась к моему телу и знает его изъяны и достоинства. Чаще или лучше к нему способен прикасаться только любовник. Мы с ней не замечаем моей наготы, как давние супруги. Она объясняет мне суть ароматерапии. Древнеегипетская методика на много веков вышла из употребления и возродилась лишь в XVIII веке, когда благовония и травы вновь вошли в моду. Поскольку мне все-таки нужна не мумификация, а релаксация, косметолог сделает смесь лаванды, нероли и сандала на масле из сладкого миндаля и будет массировать меня целиком, от головы до пальцев ног, короткими движениями, стараясь повлиять на работу лимфатической системы. После этого не следует мыться, потому что маслу нужно время, чтобы впитаться и усвоиться. Она начинает с голеней, ее руки движутся веерообразно, перекатываясь по кругу вроде бы бессистемно, но всегда возвращаясь в исходную точку, и в другом направлении такими же симметричными дугами или толчками. Аромат – мускусный, тяжелый, средневосточный, – кажется, растекается по моему телу. С ног она переходит на таз, потом на спину, приостанавливаясь, чтобы надавить на определенные точки по обе стороны позвоночника. Ее руки скользят поперек лопаток, прощупывая, потом успокаивая. «Лечебный эффект начинает ощущаться постепенно, – негромко объясняет она, – в результате “энергетических потоков” между двумя телами». Запах расходится от моей шеи, словно шарфом окутывает меня чуть едким туманом; ее руки продолжают двигаться, разогревая масло. Неожиданно мысли начинают уплывать в годы моего детства, к нашей семейной поездке из Иллинойса во Флориду на короткие летние каникулы. Дорога из пригорода Чикаго до Флориды была довольно долгой, и мать упаковала сумку-холодильник с сэндвичами и гавайским фруктовым пуншем, взяла ивовую корзинку с нашими любимыми игрушками и несколько новых книг с комиксами и учебными упражнениями. Я представляю себе ту поездку в совершенно поразительных подробностях: фей, с радостными криками собиравших листья на картинках комикса; испанский мох на деревьях, мимо которых мы проезжали; поющую в автомобиле мать, одетую в серое платье с большими розовато-лиловыми пышными розами. Она ходила с прямыми каштановыми волосами в стиле Авы Гарднер. Время от времени, когда она умолкала, ее левый указательный палец неожиданно дергался, и это движение очень занимало меня. Я была слишком мала для того, чтобы понять, что она, скорее всего, разговаривала сама с собой. Почему я вспомнила то время? Мне было девять лет. Мать родила меня в тридцать. Теперь я ровесница ей, тогдашней, когда у нее уже было двое детей. Это яркое воспоминание остается во мне и словно наполняет меня густым теплым элем. Потом массажистка заворачивает меня в бледно-голубую простыню. Бледно-голубые стены комнаты украшены принтами – нас окружают коричневые шевроны и кавычки, ориентированные так, будто замыкают высказывание.

Наследники Клеопатры

Египтяне, знатоки ароматов, находили много применений древесине кедра: для мумификации, в качестве благовония, для защиты папирусов от насекомых. Кедровый корабль Клеопатры, на котором она принимала Марка Антония, был снаряжен ароматными парусами, жаровни для благовоний окружали ее трон, и сама она благоухала от головы до пят. Я вернулась сейчас к ней, потому что она была воплощением поклонницы парфюмерии. Руки она умащивала кифи, содержавшим масла роз, крокуса и фиалки, ноги – египтиумом, лосьоном из миндального масла, корицы, хны и цветов апельсина. Вместо стен были шпалеры из роз, закрепленных на специальной сетке, и царственному появлению Клеопатры предшествовала волна ароматов, словно визитная карточка в душистом ветре. Шекспир писал:

Римляне славились своими великолепными банями, но ванны они заимствовали у сибаритов-египтян.

В эпоху Античности даже сами жилища царей зачастую бывали ароматными. Правители строили дворцы целиком из кедра из-за его приятного смолистого запаха, который к тому же отпугивал большинство насекомых. В зале Наньму летнего дворца маньчжурских императоров в Чэндэ балки и обшивка стен сделаны из нелакированного и некрашеного кедра, чтобы ничто не мешало древесине источать аромат. Строители мечетей добавляли в цемент розовую воду и мускус, чтобы полуденное солнце, нагревая стены, заставляло их благоухать. Двери дворца Саргона II (VIII век до н. э.) в современном Хорсабаде были настолько пропитаны благовониями, что их аромат чувствовал каждый, кто входил во дворец или выходил из него. Из кедра делали корабли фараонов и их саркофаги. Храм Дианы Эфесской – одно из семи чудес света, с восемнадцатиметровыми колоннами, простоял двести лет и сгорел благоуханным пламенем в 356 году до н. э. Легенды утверждают, что его пожар был то ли предупреждением богов, то ли жертвоприношением в связи с рождением Александра Македонского.

Мужчины античной эпохи душились очень старательно. Сильный запах в некотором роде подкреплял их облик, расширял сферу влияния. В догреческой критской культуре атлеты перед играми натирали тело особыми ароматическими маслами. Греческий автор около 400 года до н. э. рекомендовал мяту для рук, тимьян – для коленей, корицу, розу или пальмовое масло – для подбородка и груди, миндальное масло – для кистей рук и ступней и майоран – для волос и лба. Египтян-мужчин, приходящих на пир, украшали гирляндами цветов и предлагали им духи на выбор. Полы посыпали цветочными лепестками, которые испускали аромат, потому что гости давили их ногами. Статуи в залах для пиров зачастую служили фонтанами и разбрызгивали через отверстия ароматную воду. Прежде чем отойти ко сну, мужчина должен был растереть твердое благовоние до состояния маслянистого порошка и рассыпать по постели, чтобы во сне вобрать аромат. По Гомеру, этикет приема гостя включал в себя обязательное предложение ванны и ароматного масла. Александр Македонский был большим любителем духов и благовоний и питал особенное пристрастие к шафрану, в настое которого приказывал вымачивать свои туники. Мужчины Вавилонии и Ассирии делали броский макияж, украшались драгоценностями и делали затейливые прически, завивая волосы в мелкие колечки, закрепленные душистым лосьоном. В Древнем Риме любовь к ароматам была столь велика, что и мужчины, и женщины принимали ванны из духов, пропитывали ими одежды и натирали духами даже лошадей и домашних животных. Гладиаторы перед выходом на арену смачивали тела благоухающими лосьонами, причем разные части тела – разными ароматами. И, как и прочие римляне – и мужчины и женщины, – гладиаторы осветляли волосы голубиным пометом. В помещениях, служивших им переодевальнями, перед ужасными битвами со львами, крокодилами или с другими людьми, они могли разговаривать очень грубо, но их ладони источали приятные запахи. Римлянки, как и мужчины, душили разные части тела – можно себе представить, сколько времени они проводили в размышлениях о том, хорошо ли сочетаются запах сандала от ступней и жасмина от груди с запахом нероли от шеи и лаванды от бедер. С распространением христианства возобладал аскетизм, сибаритство порицалось, и мужчины на некоторое время перестали душиться. (Но и тогда религиозную символику связывали с определенными цветами и ароматами. Например, цветы гвоздики и пряность гвоздика ценились, потому что символизировали крестные страдания Христа.) Джон Трумэн в «Романтической истории запахов» (The Romantic Story of Scent) замечает: «В античном мире люди были чистыми и благоухали. Европейцы Темных веков были грязны и не имели запаха. В Средние века и позднее, вплоть до конца XVII века, они были грязны и воняли. <…> Европейцы XVIII века были чистыми и не имели запаха». Впрочем, люди редко отказывались надолго от привлекательных ароматов. Крестоносцы привозили из походов розовую воду. Людовик XIV держал целый штат слуг, которые опрыскивали его покои розовой водой и майораном, стирали его сорочки и другие одежды в отваре гвоздики, мускатного ореха, алоэ, жасмина и мускуса или в апельсиновой воде; он требовал, чтобы для него каждый день изобретали новый аромат. При «благоухающем дворе» Людовика XIV слуги выпускали во время пиров голубей, надушенных различными ароматами, и птицы, летая над гостями, словно ткали гобелен из запахов. Пуритане вывели было духи и благовония из обращения, но европейцы довольно скоро вновь обратились к ним.

Дамский наряд XVIII века требовал сложных приготовлений и развитого обоняния: женщины пользовались приятно пахнущей пудрой для волос и делали ароматный макияж, их надушенные одежды хранились в ароматизированном гардеробе, они активно пользовались духами для тела и вдобавок смачивали одеколоном ватные шарики, которые носили в лифе. На столиках стояли фарфоровые сосуды с ароматическими смесями, создающие в комнатах нужную атмосферу (слово porcelain, означающее в английском «фарфор», имеет забавную историю: оно выводится от итальянского porcellana – раковины каури, которые, вероятно, получили свое название из-за шелковистой поверхности, сходной с гениталиями самки свиньи – porca). В полдень дама переодевалась и меняла утренние ароматы на дневные – столь же сногсшибательные. А вечером – еще раз. Широко известно пристрастие Наполеона к роскоши; в 1810 году он заказал у парфюмера Шардена 162 флакона своего любимого одеколона из нероли и других ингредиентов. После мытья он любил поливать одеколоном шею, грудь и плечи. Даже во время самых трудных военных кампаний в своем богатом шатре он находил время выбрать лосьон, перчатки и другие детали гардероба. Во время Наполеоновских войн британские морские капитаны посылали императрице Жозефине розы для ее сада в Мальмезоне, где было 250 сортов этих цветов; курьерам с розами было предоставлено право безопасного сообщения между Англией и Францией. Елизавета I любила, чтобы от ее перчаток пахло амброй; она не только сама носила надушенные одежды, но и требовала от придворных, чтобы они обильно душились и во время перемещений окружали ее ароматическим барьером. Елизавета покровительствовала искусствам, и ей в значительной степени обязаны своим процветанием и театр того времени, и многие писатели – в частности, Шекспир. Она особенно благоволила сэру Уолтеру Рэли, и можно предположить, что причиной расположения был земляничный одеколон, которым тот пользовался. Елизавета заставляла своих любимцев буквально утопать в ароматах, а сама всегда носила особый ароматический шарик (яблоко, облепленное корицей и гвоздикой) для защиты от чумы.

Но одержимость благовониями началась раньше. Первым даром Младенцу Христу был ладан, и в XI веке Эдуард Исповедник преподнес Вестминстерскому аббатству нетленную священную реликвию – толику того самого ладана, который волхвы поднесли Младенцу. В Индии до сих пор существует искусство абьхьянги – массажа с мускусом для повышения полового влечения. При императорском дворе в древней Японии для определения времени каждые пятнадцать минут сжигали разные благовония, а гейшам платили за количество израсходованных их поклонниками благовонных свечек. Все культуры и религии уделяют большое внимание ароматам, но особенно в этом отношении выделяется, пожалуй, ислам: верных последователей этой религии на небесах встретят гурии (от арабского «haura» – темноглазая женщина), которые будут угождать им в любой прихоти и изобретать новые наслаждения, когда те пресытятся прежними. Эти кладези наслаждений не просто благоуханны: согласно Корану, гурии – это чистый аромат, воплощенные прелести. Очень подходит к сюжету. В том смысле, что гурии возвращают своих повелителей во времена, когда не было ни мысли, ни зрения, когда одно лишь обоняние вело нас по сумрачным коридорам эволюции.

Осязание

Чувствующая капсула

Наша кожа – это нечто вроде космического скафандра, в котором мы существуем в атмосфере едких газов, космических лучей, солнечного света и всевозможных препятствий. Когда-то я читала о мальчике, которому пришлось жить в капсуле (сконструированной НАСА) из-за слабости иммунной системы и патологической болезненности. Мы все подобны этому мальчику. Капсула – это наша кожа. Но кожа еще и живая, она дышит и выделяет, защищает от вредного излучения, жары, холода и нападения микробов, вырабатывает витамин D, сама себя восстанавливает, при необходимости регулирует кровообращение, служит основным источником тактильной информации, способствует сексуальному влечению, определяет индивидуальность, удерживает на своих местах все те красные «джемы и желе», из которых мы состоим. Уникальны у нас не только отпечатки пальцев, но и расположение кожных пор. Согласно католическому преданию, где-то в тайниках до сих пор хранится кусочек кожи Христа. Это единственная частица смертного тела Спасителя, оставшаяся после Его восхождения на небеса. Мы стараемся при любой возможности украсить кожу, и это не так уж трудно, поскольку она у нас всегда с собой, хорошо впитывает и так же хорошо отмывается. Психиатр Дэвид Хеллерстайн в статье в Science Digest (сентябрь 1985 года) предложил простое и наглядное описание строения кожи:

Кожа отделяет человека от внешнего мира. Если задуматься, то ведь с нами не контактирует ни одна другая часть организма, кроме кожи. Мы пребываем у нее в заточении, но в то же время она дает нам индивидуальный облик, защищает от вторжений извне, охлаждает или согревает при необходимости, вырабатывает витамин D, удерживает телесные жидкости. Еще чудеснее то, что она может сама себя восстанавливать и постоянно обновляется. Вес ее – примерно от 3 до 4,5 килограмма; и это самый большой из органов тела, и к тому же главный орган сексуального влечения. Кожа может выглядеть по-разному из-за своих роговых производных, таких как когти, шипы, копыта, перья, чешуя, волосы. Она водонепроницаема, эластична и поддается мытью. Она может с возрастом обвисать, терять эластичность и все же держится на удивление хорошо. В большинстве культур это еще и идеальное поле для украшения красками, татуировками и ювелирными изделиями.

Подушечки пальцев и язык намного чувствительнее, чем спина. Некоторые части тела чувствительны к щекотке, другие отзываются на почесывания, озноб или покрываются пупырышками – «гусиной кожей» – от холода. Наиболее волосистые части тела обычно самые чувствительные к прикосновениям, потому что здесь очень много осязательных рецепторов, расположенных у корней волос. У животных, от мыши до льва, необыкновенно чувствительны усы, окружающие рот; волосы на человеческом теле тоже чувствительны, но не настолько. Кожа под волосами тоньше, чем в других местах. Ощущения воспринимаются не наружным слоем кожи, а нижним. Верхний слой кожи мертв, легко соскребается, и именно его частицы образуют серый налет, остающийся на стенках ванны. Потому-то карточные шулера и карманники иногда соскребают наждачной бумагой кожу на концах пальцев, чтобы осязательные рецепторы оказались ближе к поверхности. Столяр, выискивающий занозы, проводит ладонью по свежеоструганной доске. Повар разминает кусочек теста большим и указательным пальцами, чтобы определить его консистенцию. Совсем не обязательно смотреть, чтобы заметить порез при бритье или определить, где именно «поехал» чулок, – для этого достаточно осязания. Когда моешь посуду, надев резиновые перчатки, ощущаешь свои пальцы мокрыми, хотя на деле это не так – здесь мы испытываем комплексное ощущение, превращающееся в итоге в осязательное. А из-за того, что на ногах гораздо меньше холодовых рецепторов, чем, скажем, на кончике носа, они начинают мерзнуть далеко не сразу после того, как промочишь их в ледяной океанской воде.

В Средние века так называемых ведьм и других людей, чья жизнь проходила на грани закона и обычаев, кто давал повод усомниться в их благочестии, сжигали на кострах. Эта казнь, символизировавшая огонь и серу ада, была поистине ужасной – смерть медленно подбиралась к каждой клетке, каждому рецептору. Наши современники, которым довелось уцелеть после пожаров, попадают в ожоговые отделения ведущих больниц, где им пытаются восстановить кожный покров. Если ожоги слишком глубоки и организм не может залечить их своими силами, для них делают временное покрытие (снятая с трупа кожа, свиная кожа, марля, покрытая специальными составами) до тех пор, пока врачи не приступят к пересадке кожи, взятой с неповрежденных частей тела. На кожу приходится около 16 % веса всего тела, ее площадь – два квадратных метра, но если обгорела слишком большая часть тела, то собственной кожи для пересадки не хватает.

В 1983 году группа из Гарвардской медицинской школы под руководством доктора Говарда Грина изобрела революционный способ восстановления кожи. Два маленьких мальчика, Джейми и Глен Селби, раздевшись догола, смывали с кожи краску, и растворитель почему-то вспыхнул. Малыши пяти и шести лет от роду ужасно обгорели – у одного ожог захватил 97 % тела, у другого – 98 %. В бостонском ожоговом институте Shriners^[29] врачи «одели» детей в кожу, снятую с трупов, и искусственные мембраны, взяли маленькие клочки кожи у них из-под мышек и выращивали из них большие куски кожи, которые постепенно пересаживали на протяжении пяти месяцев. Им удалось восстановить половину сгоревшей кожи у каждого из мальчиков, и через год с небольшим дети вернулись домой, в Каспер (Вайоминг). Их новая кожа не имела потовых желез и волосяных фолликулов, но все же была достаточно эластичной и обладала защитными свойствами, и дети смогли вернуться в школу.

Как же это делается? Доктора гарвардской лаборатории берут у пациента крохотные кусочки кожи, обрабатывают их ферментами и сильно растягивают в питательной среде. Всего через десять дней колонии клеток кожи начинают соединяться в пласты, которые можно измельчать и использовать для создания новых пластов. Кожи, образующейся за двадцать четыре дня, достаточно, чтобы покрыть человеческое тело целиком. Вновь созданная кожа выкладывается на марлю, покрытую слоем вазелина, а потом ее помещают на рану марлей вверх. Через десять дней марлю удаляют, а кожа вскоре обретает естественный вид и делается более гладкой, чем после традиционной пересадки.

Выращивание кожи – не единственный революционный метод в этой области. В нью-йоркской больнице медицинского центра Корнеллского университета врачи экспериментируют с кожей трупов, большие количества которой хранят в законсервированном виде. В Массачусетском технологическом институте разработана методика, позволяющая всего за два часа вырастить для обожженного пациента большой кусок новой кожи из крохотного (размером с 25-центовую монету)^[30] клочка. Подсадку можно делать сразу же, без трехнедельного ожидания. Через две недели обожженное место покроется новой кожей. Да, у нее не будет волосяных фолликулов, потовых желез и пигмента, но она будет выполнять защитные и прочие необходимые функции. Эти технологии – не для мелких или даже серьезных, но небольших по площади ожогов; они годятся лишь для пациентов с обширными ожогами и недостатком собственной кожи для пересадки. Ни одна дермопластика не обходится без риска (опоздания, отторжения, инфекции), но сама возможность вырастить орган – причем самый крупный – наводит на мысль о выращивании других органов – глаз, ушей, сердец – или хотя бы их частей на ферме, где полями служат кюветы, а элеваторами – пробирки.

Итак, об осязании

Человеческие языки насыщены метафорами, связанными с осязанием. Мягкое сердце, колкий взгляд, мягкая посадка, твердое обещание, жесткая вода, колючий характер… То, что нас сильно волнует, мы называем трогательным. Вопросы могут быть жгучими, щекотливыми или требующими деликатности. Раздражительные, неотесанные люди серьезно действуют на нервы. Фраза из юридической латыни – «noli me tangere», призывающая не вмешиваться, – это перевод тех слов, которые воскресший Христос адресовал Марии Магдалине: «Не прикасайся ко мне». Но почти этими же словами – «не-тронь-меня» – именуются некоторые кожные болезни типа волчанки; вероятно, потому что это заболевание проявляется уродливыми язвами. Токката – это музыкальное произведение в свободном стиле для органа или другого клавишного инструмента, которое изначально служило для демонстрации техники движения пальцев, и его название – это отглагольное существительное женского рода от итальянского «toccare» – прикасаться. Учителя музыки часто бранят учеников за плохое туше – манеру прикосновения к инструменту; это название имеет уже французское происхождение – «toucher» (трогать). В фехтовании то же слово «туше» означает, что один из противников коснулся другого своим оружием и одержал победу. Также можно воскликнуть «Туше!», если ваш оппонент в споре приведет неожиданный и точный довод. «Погладить по шерсти» или «против шерсти» означает похвалить или отругать. Можно «прикоснуться к проблеме» или «затронуть вопрос». Д. Г. Лоуренс использовал слово «трогать» для обозначения не поверхностного прикосновения, а глубокого проникновения в самую суть бытия своих персонажей. В XX веке популярные танцы по большей части представляли собой одновременные движения не соприкасающихся партнеров, и поэтому, когда несколько лет назад парные танцы начали понемногу возрождаться, по-английски их стали называть «touch dancing» – танцы с прикосновением. «На волосок от гибели», – говорим мы о рискованной ситуации с неопределенным исходом, не отдавая себе отчета в том, что выражение восходит к тем временам, когда ездили в каретах и телегах, и подразумевает случай, при котором колеса двух экипажей опасно сближались и могли либо благополучно разойтись, либо, напротив, сцепиться и сломаться; как более современный пример можно взять два автомобиля, мчащиеся навстречу друг другу по узкой дороге. Реальное мы называем «осязаемым», как плод, кожуру которого можно ощупать. Когда мы умираем, близкие кладут нас в обитые мягкой подкладкой гробы, вновь превращая нас в маленьких детей, лежащих на руках у матерей, перед тем как вернуть в утробу земли в ритуале антирождения. Как писал Фредерик Сакс в статье в The Sciences, «первое вспыхнувшее чувство, осязание, подчас угасает последним: руки остаются верны миру еще долго, долго после того, как глаза предадут нас».

Первые прикосновения

Сейчас (хоть я и не дородный нестарый джентльмен, мающийся от безделья) я делаю массаж младенцу в больнице Майами. Мужчины-пенсионеры часто вызываются дежурить рядом с недоношенными детьми по ночам, когда другим нужно заниматься семейными делами или отсыпаться перед очередным рабочим днем с девяти до пяти. Младенцам нет дела до половой принадлежности того, кто ухаживает за ними. В своей неясной еще будущности они поглощают ласку и заботу, словно заблудшие в пустыне – манну небесную. Ручки у них гибкие, как винил. Сами они еще слишком слабы для того, чтобы перевернуться самостоятельно, но все же способны дергаться и извиваться, и поэтому медсестрам приходится обкладывать младенцев в постельках мягкими валиками, чтобы они случайно не закатились в угол. Торс малыша не больше карточной колоды. Трудно поверить, что передо мною лежит на животике мальчик, которому предстоит в будущем играть в баскетбол в «Олимпике», или нянчить собственных детей, или заниматься дуговой сваркой металлов в гелиевой среде, или покупать билет на суборбитальный самолет в Японию, где ему предстоит деловая встреча. Это крохотное живое существо с непропорционально большой головой, из-под кожи которой выпирают вены, напоминая своим рисунком бассейн какой-то реки, кажется таким хрупким, таким недолговечным. Младенец лежит в инкубаторе, в кувезе, как называют эти камеры, что подчеркивает изолированность его жизни от окружающего мира; он окружен ореолом проводов, подключенных к датчикам, которые отмечают успехи его развития и поднимают тревогу, если что-то идет не так. Ощущая болезненно острое стремление защитить это крохотное существо, я просовываю тщательно отмытые, продезинфицированные, согретые руки в отверстия инкубатора, словно в куколку бабочки, и прикасаюсь к нему. Начинаю с поглаживания очень медленными движениями его головы и лица, шесть раз по десять секунд на каждое прикосновение, а потом, также по шесть раз, глажу шейку и плечи. Мои руки скользят по спинке и массируют ее, снова шесть раз, длинными размашистыми движениями, затем переходят к ручкам и ножкам – и опять шесть движений. Прикосновения не должны быть слишком легкими (чтобы не вызывать щекотки) или грубыми (чтобы не возбудить младенца), но ровными и уверенными, как будто стараешься разгладить плотную ткань. На светящемся экране стоящего поблизости монитора пляшут две бирюзовые кривые – ЭКГ и дыхание; одна из них – с невысокими, частыми, острыми, как у пилы, зубьями, вторая же плавно поднимается вверх и так же медленно опускается далеко вниз в своем пульсирующем танце. Сердце делает 153 удара в минуту; для меня это был бы максимум насыщения крови кислородом при тяжелой физической работе, для него же это покой, поскольку сердцебиение у детей гораздо быстрее, чем у взрослых. Я переворачиваю его на спинку, и он, не просыпаясь, недовольно морщит личико. Менее чем за минуту передо мной проходит череда выражений, каждое из которых понятно благодаря тому, как он шевелит бровями, морщит лобик, красноречиво гримасничает ротиком и подбородком: раздражение, спокойствие, растерянность, счастье, злость… Потом его личико расслабляется, веки вздрагивают, и он уплывает в фазу быстрого сна, в кинозал сновидений. Некоторые медсестры, опекающие этих крошечных недоношенных младенцев, – которые смотрят свои сны, как будто еще находятся в материнской утробе, – воспринимают их как эмбрионы, оказавшиеся не там, где следует. Что видит во сне эмбрион? Я осторожно делаю с младенцем мини-зарядку – выпрямляю ручку и с некоторым усилием сгибаю ее в локте, развожу его ножки и подтягиваю колени к груди. Он спокоен, но в тонусе; кажется, ему нравится то, что я с ним делаю. Я опять переворачиваю его на животик и снова принимаюсь гладить голову и плечи. Это первый из трех сеансов прикосновений, проводящихся каждый день, – вроде бы и жалко тревожить его крепкий, глубокий сон, но, даже просто поглаживая этого младенца, я делюсь с ним жизненной силой.

Младенцы, получающие массаж, набирают вес минимум на 50 % быстрее, чем те, с кем не проводят эти процедуры. Они более активны, энергичны и контактны, лучше понимают окружающее, лучше переносят шум, быстрее ориентируются и лучше контролируют эмоции. «Менее вероятно, что такой младенец будет подолгу плакать – через минуту он крепко уснет, – писал в Science News за 1985 год один психолог, излагая результаты своего эксперимента. – Он лучше способен успокоиться и утешиться». Исследование, проведенное через восемь месяцев, показало, что недоношенные младенцы, получающие массаж, в среднем быстрее растут, у них более крупные головы и меньше проблем со здоровьем. Некоторые из врачей в Калифорнии даже помещают недоношенных в водяные кроватки, которые слегка покачиваются; младенцы, за которыми ухаживают по этой методике, менее раздражительны, лучше спят и меньше подвержены апноэ. И это, и другие исследования показали, что дети, к которым много прикасаются, меньше плачут, обладают лучшим характером и, следовательно, более привлекательны для родителей. Это очень важно, поскольку если среди всех родившихся доля недоношенных составляет 7 %, то доля подвергающихся жестокому обращению непропорционально высока. Дети, которых трудно растить, чаще подвергаются насилию. Люди, которых мало ласкали в детстве, не будут склонны к ласке, став взрослыми, так что круг замыкается.

В 1988 году в статье New York Times о важности осязательного контакта в развитии детей сообщалось об «отставании в психологическом и физическом развитии у детей, лишенных физического контакта, но получающих достаточное питание и уход…». Это было установлено ученым, исследующим развитие недоношенных младенцев, то же подтверждали и наблюдения за сиротами Второй мировой войны. «Недоношенные младенцы, получавшие трижды в день 15-минутный массаж, набирали вес на 47 % быстрее, чем те, кого оставляли в одиночестве в инкубаторах… получавшие массаж также демонстрировали признаки более быстрого созревания нервной системы, они были более активны… и лучше отзывались на такие раздражители, как лицо или звук погремушки… получавшие массаж выходили из больницы в среднем на шесть дней раньше». Через восемь месяцев младенцы, получавшие массаж, лучше выполняли тесты на умственные и физические способности, чем дети, лишенные этой процедуры.

Доктор Тиффани Филд, детский психолог Медицинского института Университета Майами, вела наблюдение за младенцами, по разным причинам попадавшими в отделение интенсивной терапии. В больнице ежегодно принимали 13–15 тысяч родов, и у доктора Филд всегда хватало «объектов» для наблюдения. Среди них есть младенцы, получающие кофеин из-за проблем с брадикардией и апноэ, один ребенок с гидроцефалией, а также несколько нуждающихся в тщательном наблюдении детей, чьи матери страдают диабетом. Рядом с одним кувезом сидит на черном стуле молодая мать. Просунув руку внутрь, она нежно гладит младенца и шепчет ему в ухо ласковую чепуху. В другом кувезе крохотная девочка, одетая в белую рубашечку с розовыми сердечками, заходится классическим, хрестоматийным ревом, от которого подскакивает сердцебиение, и монитор начинает тревожно пищать. У противоположной стены палаты мужчина-врач неподвижно сидит около еще одной недоношенной девочки и, держа вплотную к ее ноздрям пластиковую рогульку респиратора, пытается научить ее дышать. Рядом с ним медсестра перевернула третью девочку на животик и делает ей «зарядку», как здесь между собой называют массаж. У недоношенных младенцев совершенно старческие лица! Когда во сне их выражения меняются, кажется, будто они репетируют эмоции. Медсестра, следуя расписанию массажа, шесть раз по десять секунд поглаживает каждую часть тела младенца. Процедура не нарушает сон малышки, зато она набирает по тридцать граммов в день и вскоре отправится домой – почти на неделю раньше, чем ожидалось. «Дети не получают ничего особенного, – объясняет Филд, – и все же они активнее, быстрее набирают вес и делаются намного жизнеспособнее. Просто поразительно, – продолжает она, – сколько информации передается через осязание. Все остальные ощущения передаются через специальные органы, а вот осязание – повсюду».

Невролог Сол Скэнберг, экспериментировавший с крысами в Университете Дьюка, установил, что чистка шерсти и облизывание матерью вызывает у крысят изменения биохимических процессов; если забрать крысенка у матери, выработка гормонов роста замедлится. Во всех клетках организма снижается уровень орнитиндекарбоксилазы (фермент, сигнализирующий о том, что пришло время для определенных биохимических изменений) и, соответственно, синтез белка. Вновь повышаются эти показатели только после того, как крысенка вернут матери. Экспериментаторы выяснили, что легкого поглаживания недостаточно для того, чтобы погасить негативный эффект, а имитировать материнский язык удавалось лишь прикосновениями кисточки для живописи с заметным нажимом; при таком уходе крысенок развивался нормально. Независимо от того, вернут ли экспериментаторы крысят матери или будут сами гладить их кисточкой, детенышам после стресса понадобится очень много осязательных контактов, гораздо больше, чем требовалось в обычном состоянии.

Скэнберг взялся за эксперименты с крысами в связи со своей педиатрической деятельностью; особенно его интересовал психосоциальный нанизм (карликовость). Некоторые дети, живущие в эмоционально деструктивной обстановке, просто перестают расти. Скэнберг выяснил: восстановить процесс роста у таких детей не могут даже инъекции гормонов роста, а вот любовь и забота – могут. Случалось, что, когда такие дети попадали в больницу, их развитие нормализовалось благодаря ласковой опеке медицинского персонала. Удивительно, что этот процесс вообще обратим. Получив аналогичный результат с крысятами, Скэнберг задумался о судьбах недоношенных младенцев, которые, как правило, проводили начало своей жизни в изоляции, без контактов с людьми. У животных главный залог выживания – близость к матери. Лишенный материнских прикосновений детеныш (для крыс достаточно сорока пяти минут) теряет аппетит, чтобы дожить до возвращения родительницы. Но это помогает лишь в том случае, если отсутствие матери непродолжительно; если же она не возвращается вообще, замедляются обмен веществ и (как следствие) рост. Прикосновения убеждают младенца в том, что он в безопасности, и, по-видимому, дают организму толчок к нормальному развитию. Во многих экспериментах, проводившихся в разных концах страны, младенцы, которых больше держали на руках, через несколько лет проявляли большую живость и лучшие познавательные способности. Это немного похоже на стратегию спасения с тонущего корабля: прежде всего нужно забраться на спасательный плот, потом подать сигнал бедствия, а после – оценить запас воды и пищи и постараться сэкономить энергию, не совершая активных действий. Так и детеныши животных сначала призывают матерей криком на высоких нотах, а в случае неудачи их организмы начинают «экономить», отказываясь от энергозатратных действий – например, от роста.

В медицинской школе Университета Колорадо провели подобный эксперимент с обезьянами, удаляя матерей от детенышей. У последних появлялись признаки беспомощности, растерянности и подавленности; они возвращались в нормальное состояние не просто после воссоединения с матерями, а только через несколько дней непрерывного общения с ними. В период разлуки менялись сердечный ритм, температура тела, графики мозговых волн, характер сна и действие иммунной системы. Электронное наблюдение за такими детенышами показало, что отсутствие осязательного контакта ведет к физическим и психологическим расстройствам. Но после возвращения матери, судя по всему, выправляется только психика; поведение детеныша нормализуется, а вот нарушения физиологического плана – подверженность болезням и т. п. – сохраняются. И вот один из важнейших выводов этих экспериментов: расстройства такого рода необратимы, и недостаток физического контакта может привести к долговременным нарушениям.

Другой эксперимент с разделением поставили тоже на обезьянах в Университете Висконсина. Там детеныша отделили от матери стеклянной перегородкой. Они видели, слышали и чуяли друг друга, но не могли дотрагиваться. И это единственное ограничение оказалось столь серьезным, что малыш непрерывно плакал и отчаянно метался по помещению. В другой группе установили стеклянную перегородку с отверстиями, сквозь которые мать и детеныш могли касаться друг друга. У таких детенышей не оказалось серьезных поведенческих проблем. Малыши, перенесшие кратковременную разлуку с матерью, став немного старше, отчаянно цеплялись друг за дружку, вместо того чтобы вырабатывать навыки уверенного самостоятельного поведения. Те же, у кого разлука была длительной, наоборот, избегали друг друга, а при контактах делались агрессивными; они стали склонными к насилию одиночками, не способными установить добрые взаимоотношения с другими.

В Университете Иллинойса, также экспериментируя на приматах, установили, что недостаток осязательных контактов приводит к повреждениям мозга. Были организованы три ситуации: 1) доступны все формы контакта, кроме осязательного, 2) стеклянная перегородка убиралась на четыре часа из двадцати четырех, и обезьяны получали возможность полноценного общения и 3) полная изоляция. Аутопсия мозжечка показала, что у обезьян, находившихся в полной изоляции, имелись повреждения мозга; то же самое наблюдалось у частично разделенных животных. Особи из колонии, в жизнь которой экспериментаторы не вмешивались, остались здоровыми. Это кажется невероятным, но даже относительно небольшое ограничение тактильных контактов может послужить причиной повреждения мозга, которое проявляется у обезьян в аномальном поведении.

Устраивая недоношенного младенчика в его стеклянном доме, я обращаю внимание на яркую раскраску стен: клоуны, карусели, цирковые шатры, воздушные шары и тут и там повторяющаяся надпись «колесо фортуны». «Осязание куда важнее, чем все прочие наши чувства», – вспомнила я фразу Сола Скэнберга. Он произнес ее, когда мы с ним беседовали в Ки-Бискейн: весной 1989 года там проводилась внеочередная конференция Johnson & Johnson, посвященная осязанию, – трехдневный обмен мнениями нейрофизиологов, педиатров, антропологов, социологов, психологов и других специалистов, интересующихся тем, как осязание и ограничение тактильных контактов влияют на умственное и телесное здоровье. По многим причинам осязание плохо поддается изучению. У всех остальных чувств имеются обособленные органы восприятия, которые можно изучать, для осязания же этот орган – кожа, распределенная по всему телу. Каждым из чувств – кроме осязания – занимается хотя бы один исследовательский центр. Осязание же – это сенсорная система, действие которой трудно изолировать или элиминировать. Чтобы лучше понять природу зрения, можно изучать слепых, слуха или обоняния – глухих или аносмиков, а вот с осязанием такое практически невозможно. С людьми, лишенными от рождения зрения или слуха, проводят эксперименты, но с осязанием такой путь исключен. Оно обладает уникальными функциями и качествами, но при этом часто сочетается с другими чувствами. Прикосновения воздействуют на весь организм как самого индивидуума, так и на личности тех, с кем происходит контакт.

Скэнберг объяснял:

Эмбрион, окруженный околоплодными водами, ощущает колыхание теплой жидкости, воспринимает сердцебиение матери и плавно покачивается, как в гамаке, когда она ходит. После столь глубокой безмятежности рождение должно оказаться неприятным и грубым потрясением, и мать различными способами воссоздает для младенца комфортную обстановку матки (пеленает, укачивает, прижимает к левому боку, поближе к сердцу). Матери-приматы (люди и обезьяны) сразу же прикладывают новорожденных к себе. В примитивных культурах младенцев не выпускают из рук ни днем ни ночью. В одном из племен конголезских пигмеев младенец находится в физическом контакте с матерью по меньшей мере половину времени, и вдобавок другие члены рода постоянно ласкают его и играют с ним. В племени кунг младенцев носят в курассе (слинге), удерживающем ребенка вертикально на материнском боку. В таком положении легко ласкать младенца, а он сам может играть с ожерельями на шее у мамы или общаться с окружающими. Эти дети находятся в близком контакте с родными около 90 % времени, тогда как в нашей культуре малышей предпочитают держать в колыбелях, колясках или автокреслах, чтобы они были в известном отдалении, а то и вообще не на виду.

Еще одна особенность детского осязания состоит в том, что оно не обязательно должно воспринимать прикосновения другого человека или даже живого существа. В родильном доме Кембриджа выяснили, что недоношенные младенцы, которых всего-навсего кладут на одеяла из овечьей шерсти, ежедневно прибавляют в весе на пятнадцать граммов больше, чем обычно. И причина не в том, что одеяло теплое, – в помещении поддерживается вполне благоприятная температура, – а скорее в близости к традиции пеленания младенцев, стимулирующего у них тактильные ощущения, снижающего стресс и позволяющего ощущать себя в чьих-то объятиях. В других экспериментах плотно облегающие одеяла или одежда снижали у младенцев частоту сердцебиения, способствовали расслаблению, благодаря чему дети лучше спали.

Все животные так или иначе реагируют на прикосновения, поглаживания, тычки. Пожалуй, без прикосновений не было бы эволюции (я имею в виду контакты между молекулами и образование связей). Человек любого возраста, который сам не прикасается ни к кому и к нему никто не прикасается, может ощутить тактильное голодание^[31]. Осязание первым из чувств появляется у эмбрионов, а у новорожденных проявляется автоматически – прежде чем откроются глаза и начнется какое-то постижение мира. Почти сразу же после появления на свет, еще не умея ни видеть, ни тем более говорить, мы инстинктивно начинаем ощупывать то, что нас окружает. Осязательные клетки губ помогают ребенку взять грудь, хватательные рефлексы рук позволяют найти теплое. Помимо всего прочего, осязание учит нас понимать разницу между собой («я») и другими, как и то, что снаружи имеется еще кто-то – мама. Между матерями и младенцами происходит бесчисленное количество соприкосновений. Первый эмоциональный комфорт соприкосновения с матерью воплощает в себе беззаветную любовь, которая остается в памяти на всю жизнь.

Крохотная полуторакилограммовая вселенная по имени Джеффри, которую я глажу долгими нежными движениями, молча скривила ротик и так же быстро вернула лицу прежнее выражение. В других инкубаторах, стоявших в палате, шевелились другие жизни, и другие волонтеры просовывали сквозь окошки руки, чтобы младенцы начинали ощущать мир. Главная медсестра-исследователь, проходящая магистратуру по неонатологии, проводила сенсорный тест Бразелтона с крошечным мальчиком, который уже проявил реакцию на треск ярко-красной погремушки. Подняв младенца, она мягко повернулась с ним на руках, и его взгляд, как и следовало, обратился по направлению вращения, а затем снова стал несфокусированным. Потом она десять секунд звонила в маленький колокольчик сначала по одну, а потом по другую сторону от младенца, и повторила это четыре раза. Этакая сцена в буддийском духе. В соседней колыбельке лежит недоношенный младенец, у которого проверяют слух; на голове у него наушники, отчего он похож на телеграфиста. Прежде, ухаживая за недоношенными, их старались тревожить как можно меньше, но теперь выявилось так много красноречивых доказательств пользы прикосновений, что во многих больницах активно практикуют новую методику. «Вы обнимали вашего ребенка сегодня?» – спрашивает наклейка на автомобиле. Как выяснилось, этот вопрос – совсем не шутка. Прикосновения нужны не меньше, чем солнечный свет.

Что такое осязание?

Осязание – самое непосредственное из всех чувств. Если в ваше плечо всадил когти саблезубый тигр, на это нужно реагировать немедленно. Каждое возникшее тактильное ощущение или изменение ощущения (например, когда нежное прикосновение сменяется укусом) пробуждает в мозгу бурную активность. Каждое продолжительное слабое тактильное ощущение переходит в разряд фоновых. Прикасаясь к чему-нибудь сознательно – к любимому человеку, или к радиаторной решетке автомобиля, или к языку пингвина, – мы приводим в действие сложную сеть рецепторов. Мы заставляем их возбуждаться под действием ощущения, затем прерываем возбуждение и предоставляем им новое ощущение. Мозг читает возбуждение и его отсутствие, как азбуку Морзе, и отмечает: гладкое, шершавое, холодное.

Осязательные рецепторы могут отключиться просто от скуки. Если надеть тяжелый свитер, сразу почувствуешь его текстуру, вес и прикосновение к коже, но через некоторое время практически перестаешь его чувствовать. Непрерывное неизменное давление поначалу активирует осязательные рецепторы и регистрируется, а потом рецепторы прекращают работать. Поэтому ни шерстяной свитер, ни наручные часы, ни ожерелье не вызывают неприятных ощущений; разве что станет очень жарко или ожерелье порвется. Если же происходят какие-то изменения, рецепторы включаются, и человек настораживается. Результаты исследований позволяют предположить, что, хотя выявлено четыре основных типа рецепторов, существует и много других, обеспечивающих широкий спектр реакций. Ведь что ни говори, палитра ощущений далеко не ограничивается холодом, теплом, болью и нажимом. Многие осязательные рецепторы в сочетании друг с другом производят неприятные ощущения. Попробуйте вспомнить все разновидности боли, все раздражения, царапины, все текстуры того, что облизывают, гладят, хлопают, ласкают, теребят, потирают, все уколы, ушибы, удары, поцелуи, объятия. Перед тем как забраться на гимнастические брусья, мы натираем ладони магнезией. Летним днем, когда температура воздуха равна температуре тела, ныряем в ледяную воду сельского пруда. Ощущаем чуть заметное прикосновение пчелы-галикта, деликатно слизывающей капли влаги со щиколотки. Вслепую хватаем желе на тарелке во время вступительного обряда в клубе. Вытаскиваем ногу из грязи. Влажный песок застревает между пальцами. Сминаем пальцами «ангельский» бисквитный торт. Целое море сопоставимых с оргазмом ощущений – удовлетворения, озноба, боли и облегчения, – которые испытываешь, когда чешешь спину^[32]. Несколько лет назад, на животноводческой ферме в сезон отела, я помогала пастухам ухаживать за животными. Если мы видели беременную корову, кто-то должен был запустить руку ей во влагалище и выяснить, в каком она состоянии. Мне неизменно говорили: «Ты женщина, ты и займись», – имея в виду, что я должна инстинктивно понимать, что и как происходит у другого существа женского пола, даже если его внутреннее устройство лишь отдаленно сходно с моим и расположено горизонтально. «Ищи два больших булыжника прямо над горкой», – доброжелательно посоветовал мне однажды пастух-испанец. Если запустить по плечо руку в корову, чувствуешь, как ее там жарко сжимает, но я никогда не забуду изумленного восхищения, которое испытала в первый раз, когда медленно вынимала руку и чувствовала, как мускулы, один за другим, напрягались и расслаблялись, как будто я пожимала руки толпе людей, выстроившихся в ряд. Не это ли ощущение испытываешь, когда рождаешься? Еще ученые выяснили, что бо́льшая часть нервных рецепторов, за что бы они ни отвечали, должна реагировать на давление. Очень долго господствовало мнение, что у каждого ощущения есть собственный рецептор, имеющий свой выход в мозг, но из новейших данных следует, что, видимо, поле нейронов человеческого тела реагирует на любые ощущения согласно электрическим кодам. Боль заставляет нервы испускать нерегулярные сигналы через столь же нерегулярные интервалы. Рисунок зуда быстр и ритмичен. Жар отдается резким крещендо по мере нагревания области. Легкий нажим вызывает всплеск возбуждения, которое тут же гаснет, а более сильный просто приводит к взрыву активности.

Судя по всему, вскоре осязательный рецептор «адаптируется» к стимулу и прекращает реагировать. Это замечательно, в ином случае можно было бы сойти с ума от касания тонкого свитера к коже прохладным летним вечером или впасть в ярость берсерка из-за непрекращающегося легкого ветерка. Утомление не касается глубинных пачиниевых телец, тактильных телец Руффини и телец Гольджи^[33], поставляющих информацию о внутреннем состоянии нашего организма, поскольку, если они зазеваются, человек может рухнуть на ходу. А вот другие рецепторы, столь бдительные поначалу, жаждущие новизны, через некоторое время испускают электрический эквивалент восклицания: «О, как же надоело!» – и впадают в дремоту, позволяя нам мириться с жизнью. Пусть мы, как правило, осознаем свое существование, но о его физиологической составляющей вспоминаем нечасто, иначе нас измочалило бы ураганом ощущений.

Некоторые виды прикосновений одновременно раздражают и доставляют удовольствие. Щекотка может являться сочетанием сигналов, скажем нажима и боли. Влажность – температуры и нажима. Но без осязания (как случается, когда, например, зубной врач сделал нам укол новокаина или неудобно вывернутая рука или нога затекла из-за недостатка кровоснабжения) мы чувствуем себя неловко и неприятно. Представьте себе, насколько страшно было бы утратить осязание насовсем. Утрата осязания может быть частичной: человек лишается ощущения температуры или болевых ощущений. Когда зубной врач вколол дозу карбокаина, я утратила возможность шевелить челюстью, словно ее заменили глиняным слепком. Я могла чувствовать температуру и нажим – хотя восприятие температуры перевернулось (ледяная вода на вкус оставалась водой, но казалась горячей), – но совершенно не чувствовала боли. При отсутствии мелких болевых ощущений – от царапания, щипка, укола – тело воспринимается как мертвое. Пару лет назад, в Сент-Луисе (Миссури), я собиралась на лекцию в обществе романиста Стэнли Элкина, который давно страдал рассеянным склерозом. Стэнли все еще мог водить машину, и мы решили воспользоваться его автомобилем. Но когда он уже подошел к водительской двери, то вдруг остановился, как показалось, на целую вечность, и принялся рыться в карманах. В конце концов он извлек все их содержимое, выгрузил на капот и увидел ключи. Многие больные рассеянным склерозом не могут, найдя предмет в кармане, определить его на ощупь. Мозг не способен верно распознать форму. Как показывает опыт жизни слепоглухих, можно существовать, полагаясь в основном на осязание. Но, утратив само осязание, мы оказались бы в размытом, омертвленном мире, где можно остаться без ноги и не заметить этого, не знать, что обжег руку, и не понимать, где заканчиваешься ты и где начинается бессмысленно длящийся день.

Отправители кодов

Для исполнения симфонии под названием «ласка» требуется целый оркестр рецепторов. Между эпидермисом и дермой находятся крохотные яйцевидные тельца Мейснера – инкапсулированные нервные окончания, оперативно откликающиеся даже на очень слабую стимуляцию. Ими особенно насыщены безволосые части тела – подошвы ног, кончики пальцев (где их 9000 на 6 кв. см), клитор, пенис, ладони и язык – эрогенные зоны и другие сверхчувствительные участки. Внутри тельца Мейснера, словно в лампочке со спиралью сложной формы, находится свернутое разветвление нервного волокна, лежащее параллельно поверхности кожи и воспринимающее массу ощущений. Параллельное расположение делает его особенно чувствительным к прикосновениям, направленным перпендикулярно поверхности. Причем даже разные участки тельца способны давать независимую реакцию. По словам одного из исследователей, «рецептор своим устройством из независимых колец напоминает пружинный матрас, где можно сжать одну пружину, не потревожив другие». Они воспринимают низкочастотные вибрации, которые возникают, например, когда мы гладим пальцем вышивку или мягкую сморщенную кожу.

Тельца Пачини, очень быстро откликающиеся на изменения нажима, концентрируются вблизи суставов, в гениталиях, молочных железах и некоторых внутренних тканях. Эти пухлые, похожие на луковицы сенсоры сообщают мозгу, куда пришелся нажим, а также информируют о движении суставов и о том, как внутренние органы могут перемещаться во время движения человека. Они реагируют и отправляют сообщения даже при легком давлении. Но они откликаются также на вибрацию и переменные ощущения, особенно высокочастотные (например, звук скрипки); возможно, благодаря многослойной, как у луковицы, структуре, тельца так хорошо расшифровывают разнообразные вибрации. Как установил в 1950 году в результате экспериментов на мускулах Бернхард Кац из Университетского колледжа Лондона, тельца Пачини конвертируют механическую энергию в электрическую. Дальнейшие исследования помогли лучше понять этот процесс. Дональд Карр писал в «Забытых чувствах» (The Forgotten Senses):

В арсенал осязательных рецепторов входят также похожие на блюдца диски Меркеля (они лежат непосредственно под поверхностью кожи, воспринимают постоянный, однообразный нажим, ведут долговременный мониторинг и подают продолжительные сигналы), различные свободные нервные окончания (не упрятанные в капсулы и не столь быстро реагирующие на прикосновение и нажим), тельца Руффини (скрытые глубоко под поверхностью кожи и регистрирующие постоянный нажим), сенсоры температуры. А также наиболее знакомые нам, но самые необычные из всех осязательных рецепторов – это волосы.

Волосы

Волосы играют важную роль в жизни людей, могут разительно менять их внешность и даже вызывать неприязнь к ним окружающих. Волосы, своеобразный символ жизни, растут на голове: как и плоды земли, их можно срезать, но они вырастают снова. Можно изменить цвет и текстуру волос, но со временем они вернутся к своему исходному состоянию, как и природа со временем превратит наши благоустроенные города в заросшие пустыри. Когда дама вручала локон своих волос любимому, чтобы тот носил их в специальном медальоне на шее, это был хоть и трогательный, но опасный поступок, поскольку волосами могли воспользоваться в недобрых целях против их хозяйки всевозможные заклинатели, колдуны, чародеи, жрецы вуду и т. п. Вариантом подобного сувенира был клочок волос с лобка возлюбленной, который рыцарь брал с собой в битву. Поскольку одним из главных принципов куртуазной любви была ее тайна, выбор дамой такого памятного подарка, а не броской пряди волос с головы, возможно, диктовался скорее практическими, нежели философскими соображениями. Но и в этом случае он символизировал жизненную силу дамы, и рыцарь хранил его как талисман. Вожди древности ходили с пышными развевающимися шевелюрами, служившими знаком мужественности (латинское «caesar» – и производное от него «царь» – изначально было прозвищем, означавшим «пышноволосый»). В библейской истории о Самсоне герой, лишенный волос, теряет и свою силу. Еще более древний легендарный герой Энкиду, друг Гильгамеша, остриг волосы, чтобы его приняли в высший круг ассирийской знати. В Европе во время Второй мировой войны женщин, поддерживавших отношения с врагами, наказывали бритьем головы наголо. В некоторых ортодоксальных еврейских общинах женщины, выходя замуж, бреют головы, чтобы мужья не находили их слишком привлекательными и вступали в половую связь не для удовольствия, а только для продолжения рода^[34]. Растафарианцы считают свои тугие косички «высоковольтными проводами для связи с небом». В наши дни молодежь (эпатируя буржуа и утверждая собственное «я», как это бывало во всех поколениях) строит на головах затейливые скульптуры из волос, сооружая с помощью лака острые шипы. Или, напротив, выстригает изящные узоры, отчего головы делаются похожими на садовые лабиринты, и раскрашивает волосы в разные цвета, подражая то ли попугаям, то ли граффити в переулке. Впервые увидев вошедшего в мою аудиторию студента с прической «синяя сойка», я растерялась. Ярко-синие, тщательно зачесанные и склеенные чем-то в монолитный куб волосы стояли торчком над выбритыми висками, длинная набриолиненная белая челка закрывала лоб, а иссиня-черные волосы на затылке были зачесаны вверх и приклеены к голове. Не скажу, что мне это не понравилось, – я лишь подумала, что такая прическа доставляет множество хлопот каждый день. Уверена, что моя бабушка точно так же воспринимала мамину прическу «улей», а мама то же самое думала о моей манере никак специально не причесывать, не стричь и не укладывать мою длинную курчавую гриву. Прическа может говорить о принадлежности к группе – возьмите, например, стрижку военных или прически монахинь или монахов. В 1960-х годах длинные волосы, особенно у мужчин, вызывали резкие протесты родителей; потому-то мюзикл «Волосы» так хорошо отражает дух поколения. Предшественниками гладко выбритых и коротко стриженных полицейских были служаки с пышными бакенбардами и длинными усами. Но я помню, как в тусовке бостонских хиппи в 1967 году, сразу после окончания колледжа, некий юноша обругал проходившую пару, посмеявшуюся над его собранными в хвост волосами: «Плевать на вас и ваших парикмахеров!» Помню также, как в 1950-х я вышла из ванной с волосами, начесанными в большой шар.

– Что ты сделала с волосами? – спросил отец.

– Так, взбодрила немного.

– Взбодрила? Да ты их напугала насмерть!

Тогда я ходила с распущенными кудрями, с легкой стрижкой, как сказали бы французы – la coupe sauvage (в дикарском стиле), – но их густота и легкая эротичность прически казались моей матери неподобающими. Серьезные женщины ее поколения носили серьезные прически – строгие, закрепленные лаком и неподвижные. Несколько недель назад она позвонила мне, чтобы предупредить, что женщин-специалистов, которые не делают влажную завивку (бигуди, фен, укладочный лосьон, аэрозоль), никто не принимает всерьез. Торчащие пряди на голове говорят о неполадках в жизни. Именно эта точка зрения, популярная многие века, заставляла женщин отращивать длинные волосы, но туго собирать их в узел, прятать под шляпой или платком, закреплять лаком; распускать волосы они позволяли себе только в спальне, на ночь.

У большинства людей на головах порядка 100 тысяч волосяных фолликулов, и каждый из нас, причесываясь хоть гребнем, хоть рукой, теряет в день 50–100 волосков. Волос живет от двух до шести лет и растет на 12–15 см в год. Затем фолликул отдыхает несколько месяцев, волос выпадает, и вскоре на его месте начинает расти новый. Так что, если видите голову с красивой шевелюрой, знайте, что образуют ее волосы на самых разных стадиях развития, объединенные сложной системой роста, отмирания и обновления. 15 % непременно отдыхают, остальные 85 % растут; несколько дюжин волос должны завтра умереть, а в глубине фолликулов уже зарождаются новые.

Волос имеет прочную внешнюю оболочку, которая называется кутикулой, и мягкую сердцевину – кортекс. У обладателей жестких волос более крупные фолликулы, а у самих их волос меньше доля внешней оболочки (10 %) и больше – кортекса (90 %). У людей с тонкими волосами фолликулы меньше, а соотношение кутикулы и кортекса почти равное – 40 и 60 %. Если клетки фолликулов расположены в ровном порядке, волосы будут прямыми, если беспорядочно – курчавыми. На курчавых волосах плохо держатся вши, и поэтому чернокожие школьники не так подвержены педикулезу, как их белые одноклассники. Волосы не только определяют сексуальную привлекательность большинства людей, но и защищают мозг от солнечного тепла и ультрафиолетовых лучей, прикрывают череп, смягчают удары и служат ориентиром в том пространстве интимной близости и крайней опасности, куда допускаются очень немногие.

Конечно, волосы растут в самых разных местах тела, даже на пальцах ног, в носу и в ушах. У китайцев, американских индейцев и некоторых других народов волос на лице и теле очень мало, зато уроженцы Средиземноморья бывают настолько волосатыми, что с виду кажется, будто они лишь на шаг ушли от наших далеких предков. Лысые мужчины обладают повышенной сексуальной энергией – они лысеют от переизбытка тестостерона в крови; потому-то, говорят, нельзя встретить лысого кастрата. Мужчины с густой порослью на плечах и спинах наводят на меня страх. Когда я прохожу мимо такого человека на пляже, в мозгу всплывает слово «хищник». Женские тела всегда изящнее и нежнее мужских, так что понятно, зачем мы бреем ноги и пользуемся лосьонами, чтобы подчеркнуть гендерные различия. Но, несмотря на стремление удалить волосы, немало их остается на руках, лицах и головах женщин и на груди, руках и ногах мужчин, то есть там, где они играют изначально отведенную им роль.

Волосы характерны для млекопитающих, тогда как рептилии покрыты чешуей, имеющей то же происхождение. Каждый волос растет из волосяного сосочка, образования из соединительной ткани на дне фолликула. К нему подходит нервное окончание, а поблизости лежат еще несколько других. В среднем на человеческом теле около пяти миллионов волосков. Поскольку волосистые участки кожи тоньше, они более чувствительны, чем не покрытые волосами. Единичный волос реагирует на крайне слабые раздражения – если на него надавить, или дернуть его, прикоснуться к кончику, волос вибрирует и возбуждает нерв. Пуховой волос – самый чувствительный: чтобы возбудить связанный с ним нерв, достаточно движения на 1 микрон – 0,001 миллиметра. Но нервы не могут постоянно находиться в возбуждении, это привело бы к сенсорной перегрузке. Обычно в этом микроскопическом царстве как будто ничего не происходит. Когда начинается легчайший ветерок, осязание воспринимает его как отсутствие изменений. Потом он немного усиливается – до того уровня, который позволяет преодолеть электрический порог, – и в нервную систему поступает импульс. Волосы оказываются замечательным органом осязания. «Ветер», – спокойно говорит себе мозг, стоит нескольким волоскам на предплечье чуть заметно приподняться. Если до ресницы дотронутся пылинка или мошка, мы сразу замечаем это и начинаем моргать, чтобы защитить глаз. Волосы могут заметно различаться между собой: например, пуховой волос подшерстка совершенно не похож на вибриссу. Вибриссы (длинные жесткие волосы, отлично заметные на кошачьей мордочке, имеющиеся у многих других млекопитающих, в том числе китов и дельфинов) служат своим обладателям особую службу. Кошка, лишенная вибрисс, натыкается в темноте на предметы; она может засунуть голову в слишком тесную дыру и застрять там. Но ведь именно это и происходит с нами, людьми! Если бы нам предоставили возможность высказать пожелания к эволюции, я попросила бы что-то вроде чувствительных кошачьих вибрисс, которые позволяли бы не ушибаться в темноте о мебель, не натыкаться на друзей и не пинать сослепу енотов.

Внутренний климат

Кто-то медитирует, кто-то практикует дзен для стрельбы из лука. Я начинаю каждое летнее утро с прогулки в моем саду вокруг клумб, на которых растут двадцать пять кустов чайных роз и флорибунд, двадцать восемь лавандовых и желтых лилейников, больше десятка тенелюбивых растений (хосты и борцы) и роскошный набор других многолетников и однолетников. Не вижу ничего странного в том, чтобы потратить полчаса на подбор букета, в который входит по одному побегу гипсофилы, розового люпина, колокольчика (на стебле которого выступают капли белого сока – это почти всегда говорит о ядовитости), одной оранжево-красной розы «Бинг Кросби», побега красно-белого разбитого сердца – дицентры, ярко-желтого кореопсиса, большого ярко-фиолетового георгина и похожего на маргаритку красно-белого миниатюрного георгина. Я добавляю к букету вызывающе пеструю красно-желтую тигридию павлинью, которая похожа на дитя ириса и лилейника, собравшееся на праздник. Ее название само по себе изумительно, но я предпочитаю называть этот цветок «мексиканским танцем со шляпой». Поскольку я не знаю заранее, что распустится за ночь или рано утром, иногда случаются открытия, которые можно сравнить с находкой изумруда в тарелке с супом. Следующие полчаса я провожу в доме, где устраиваю собранные в саду живые драгоценности в стеклянном блюде с промытыми кусочками мрамора, руководствуясь законами равновесия, формы и цвета; без спешки, но со спокойной целеустремленностью, не допуская даже мысли о насильственной подгонке составляющих.

Однажды утром, составляя букет, я заметила кое-что странное в нашем восприятии температуры. В раковине, рядом с миской с горячей водой, где отмокали столовые приборы, стояли миски с холодной и с теплой водой. Одну руку я опустила в горячую, а другую – в холодную воду. Затем я сунула обе руки в миску с теплой водой и, к великому удивлению, получила от них неожиданную информацию: только о том, что температура изменилась, а вовсе не о том, холодная это вода или горячая. Я также обратила внимание на то, что по неведомой причине холодный предмет кажется тяжелее, чем точно такой же, но теплый. Этот феномен пока необъясним. Может быть, рецепторы тепла более специализированны, а холодовые рецепторы воспринимают еще и нажим.

Бо́льшая часть холодовых рецепторов находится на лице, особенно на кончике носа, веках, губах и лбу; гениталии тоже очень чувствительны к холоду. Судя по всему, наша внешняя оболочка ведет себя по отношению к холоду как бессменный часовой. Рецепторы тепла находятся глубже в коже, и их меньше. Неудивительно, что язык чувствительнее к теплу, чем большинство других частей тела. Горячий суп, прошедший проверку на языке, не обожжет горло и желудок. В отличие от прочей осязательной информации доклады о температуре сообщают мозгу об ее изменениях, и при этом часто обновляются. Мать часто советовала мне в жару приложить к запястью кубик льда. Это возбуждает у холодовых рецепторов гиперреакцию, и они отчаянно сигнализируют. Уберите лед – и на запястье еще некоторое время сохранится ощущение холода. Звучит неправдоподобно, но, чтобы человеку стало тепло, достаточно повысить температуру кожи на три-четыре градуса, а если понизить на один-два – станет холодно. Затем тело начнет исправлять положение; чтобы согреться, мы потираем руки, передергиваем плечами, засовываем ладони под мышки, а если жарко – пьем воду со льдом, обливаемся под холодным душем или отправляемся плавать. Чудовищно жарким летним днем, при высокой влажности, когда солнце кажется погруженным в щелок, воздух настолько густ, что его можно пить, а собственное тело будто налито расплавленным свинцом, мне, чтобы почувствовать себя заново родившейся, достаточно войти в бассейн и, постояв по шею в ледяной воде, остудить ствол мозга. Почему аспирин уменьшает жар, но не действует на нормальную температуру? Потому что он тормозит выработку организмом своих собственных пирогенов – веществ, вызывающих повышение температуры. Терморегуляция организма скрывает много загадок. У проснувшегося человека температура тела ниже, чем у ложащегося спать, а ниже всего она бывает около 4 часов ночи.

А вы знаете, что тело можно охлаждать изнутри? В медицине существует методика управляемой гипотермии, при которой кровь охлаждают в аппарате искусственного кровообращения, и температура тела понижается до 25°С. В фантастических романах можно встретить описания астронавтов, которые при пониженной температуре тела лежат в летаргическом сне, словно голые медведи в стеклянных берлогах. Родственники Уолта Диснея утверждают, что это неправда, но легенда гласит, будто Уолт был заморожен сразу после смерти и сейчас пребывает в волшебном ледяном царстве, ожидая возрождения. Trans Time Inc., входящая в Американское крионическое общество, замораживает людей сразу после смерти, обещая вернуть их к жизни в будущую эпоху, когда будет разгадана тайна смерти и жертвы болезней начнут возвращаться к жизни. В фильмах вроде «Человек-лед» обыгрывается идея о том, как некто, замороженный на несколько десятков или сотен лет, просыпается в новом мире. Полагаю, что доверие к подобному вымыслу появляется у публики, поскольку он внешне недалек от религиозного канона: человек умирает в этой жизни, чтобы обрести новую. Сомневаюсь в наличии веских доказательств того, что мозг и тело можно заморозить, а потом разморозить без серьезных повреждений, но поборники криогеники считают, что терять все равно нечего. Можно ли добиться крайнего замедления обмена веществ вместо замораживания? Временного прекращения жизненных функций, как в фантастике? Разве у разных тканей не разные графики замерзания? Не значит ли это, что одни ткани окажутся перемороженными, а другие – недомороженными? Как защитники права на жизнь (яростно борющиеся против замораживания спермы, яйцеклеток и эмбрионов) и религиозные фанатики отнесутся к размораживанию людей? Какие дебаты по поводу этичности и общественные волнения вызовет эта практика?

Мы, теплокровные создания, легко перегреваемся, и тогда нас охватывает древний ужас. Мы стонем, что поджариваемся, точно так же, как сами жарим других животных: «я горю», «я обугливаюсь», «здесь как в печке». Лишившись густого меха, мы стали легко замерзать и должны при понижении температуры носить тяжелые одежды. Зимой можно увидеть людей в многослойных одеяниях, шерстяных свитерах и массивных шубах до земли, похожих на ходячие постели. Появление теплокровных животных оказалось потрясающим прорывом. Они получили возможность поддерживать неизменной температуру тела, независимо от внешней среды, и, следовательно, мигрировать по-настоящему. Холоднокровные животные (за исключением бабочек, угрей и морских черепах) не могут совершать дальних миграций, а некоторые из них, например гремучие змеи (и вообще все представители семейства ямкоголовых), прекрасно улавливают тепло. Тем же свойством обладают москиты, мотыльки и другие насекомые (это привело ученых к выводу о том, что насекомые больше кусают тех людей, которые излучают больше тепла и потому сильнее привлекают насекомых). Хоть у нас и нет таких теплочувствительных устройств, вмонтированных в тело, мы создаем их для военных нужд – ракеты с тепловой системой самонаведения, атакующие как змеи. В недавних научно-фантастических фильмах ужасов (например, «Волки» или «Хищник») когтистые кровожадные чудовища живут в мире, находящемся за пределами нашего зрительного восприятия, но могут находить нас, поскольку воспринимают инфракрасное излучение. Чудовища появляются внезапно, выпускают кому-нибудь кишки и снова исчезают. Способность воспринимать тепло делает их ужасными вдвойне. Они используют против нас одно из самых привлекательных наших свойств. Тысячелетиями мы полагаемся на теплокровность как на жизненную силу. Восхищаясь заботливыми, сострадательными людьми, мы говорим, что они делятся своим теплом. И вдруг оказывается, что это тепло привлекает чудовищ. И фильмы ужасов утверждают, что именно лучшие качества делают нас особенно уязвимыми.

Без защитного волосяного покрова нам пришлось бы постоянно следить за тем, чтобы не замерзнуть. Мы не представляем себе, как обходиться без ладоней, стоп и других открытых частей тела, обладающих высокой чувствительностью к прикосновениям, но сильный холод легко может погубить их. Когда руки или ноги мерзнут, то, даже если остальное тело остается в тепле, но температура крови понижается, мы все равно обречены. Торс немедленно откликается на снижение температуры, и мы ощущаем холод во всем теле. Женщины чаще, чем мужчины, жалуются на холодные руки и ноги, в чем нет ничего удивительного. Замерзая, организм защищает прежде всего важнейшие с эволюционной точки зрения органы (потому-то конечности так легко обморозить) – у женщин это репродуктивные органы; если губы посинели или пальцы ног утратили чувствительность от холода, это значит, что кровеносные сосуды там сузились, и организм, жертвуя конечностями, посылает кровь к своим более важным внутренним элементам.

Животные любят лежать на солнце и греться у огня. Трудно найти зимой более наглядное воплощение довольства жизнью, чем черно-белый кокер-спаниель, развалившийся на ковре в пятне яркого солнечного света. Некоторые виды живых существ (например, рептилии или домашние мухи) таким образом регулируют температуру тела; в болотах Флориды нередко можно увидеть аллигаторов, которые весьма оригинально устраиваются на берегу: одна нога и хвост – в воде, задняя часть спины и вторая нога – в тени куста, а голова, половина спины и передние лапы – на солнце… Аллигаторов, казалось бы, можно упрекнуть в излишней привередливости, на деле же они точно так же регулируют температуру тела, как это делаем мы осенним днем, оставляя на теле шерстяной пуловер, но снимая шапку и перчатки. Туристическая индустрия во многом держится на нашей любви к теплу, и отпуск в теплых краях доступен практически всем. И, хотя некоторым нравятся походы с приключениями, большинство предпочитает лежать на солнцепеке, как свиные ребрышки на жаровне, периодически поливаясь соусом, и неторопливо греться, не забывая переворачиваться, чтобы равномерно прожариться со всех сторон. Понять наше пристрастие к теплу совсем не трудно. Эволюция, законодательница мод на оригинальные способы организации жизни, по-видимому, устроила так, чтобы животное могло найти наиболее подходящие для себя климатические условия. Но когда хорошего становится слишком много и животное перегревается, мельчайшие кожные капилляры расширяются, чтобы позволить теплу уйти вовне. Все животные так или иначе выделяют влагу, а она испаряется, охлаждая тело. В знойный день, когда даже тонкая хлопчатобумажная рубашка прилипает к спине, мы страдаем не от жары, а от влажности. Когда температура окружающего воздуха вплотную приближается к 36,6°С, тело утрачивает верное восприятие окружающей среды и испытывает неприятные ощущения. Однако если воздух еще и влажен, мы продолжаем потеть, но ничего не происходит. Водяные пары в воздухе не позволяют испарениям улетучиваться с кожи. Вот и сидит в Алабаме на крыльце вялый потный человек, обмахивается рекламной листовкой местной строительной компании (которая мечтает, как там сказано, «вычистить ваши водосточные трубы») и прихлебывает чай со льдом, ароматизированный веточкой мяты или шалфея. Если животное мерзнет, обычно оно покрывается «гусиной кожей», дрожит: кожные мускулы сокращаются (чтобы уменьшить площадь соприкосновения с окружающей средой), а дрожь согревает тело. Пусть мы не можем вздыбить шерсть, как это делают другие животные, чтобы казаться больше или сохранять тепло, у нас все же остались рудиментарные крохотные мышцы, способные поднять дыбом часть волос, если человек замерз или испуган. У некоторых животных выработаны изумительные стратегии сохранения тепла. Фон Будденброк пишет о пасечнике из Германии, который выяснил, что пчелам в ульях никогда не бывает холодно:

Снова я вспоминаю неделю в декабре, когда я в обществе Криса Нагано путешествовала по побережью Калифорнии. Участвуя в проекте «Монарх» Лос-Анджелесского музея, мы отыскивали и помечали тысячи зимующих бабочек-монархов. Бабочки, свисавшие светящимися оранжевыми гирляндами с эвкалиптов, должны были широко расправить крылья, напоминая солнечные батареи, или же быстро-быстро помахать ими, чтобы согреться перед тем, как вылететь на поиски нектара. Ловить их в сачок, прикрепленный к длинной раздвижной ручке, было совсем не трудно, и по большей части они лишь негромко шелестели в сетке, пока мы опускали их на землю в тихой эвкалиптовой роще, где не водились другие насекомые. Мы вынимали их по одной, проверяли состояние здоровья, пол, определяли, сколько среди них вынашивают кладки, а затем ставили маленькую, похожую на почтовую марку метку на верхней стороне крыла. Но иногда температура по утрам не достигала 10°С, а монархам, чтобы у них двигались летательные мышцы, нужно не меньше 12,8°С. Случалось, что, когда я выпускала помеченную бабочку – подкидывала ее в воздух таким движением, будто встряхивала носовой платок, – она просто падала на землю, где оказалась бы лакомой добычей для любого прыткого хищника. В таких случаях я поднимала бабочку за сложенные крылышки, подносила ко рту и дышала на нее. Через несколько секунд мускулы нагревались, бабочка обретала возможность летать, я выпускала ее, и она возвращалась к своим важным делам.

У кожи есть глаза

Осязание, проясняющее и дополняющее то, что сообщают глаза, напоминает нам, что мы живем в трехмерном мире. Разглядывая фотографию, на которой вы сняты с кем-то в крохотном передвижном цирке, где из всех животных одна лама, вы вспоминаете жару того летнего дня и как лама сует бархатный нос в нагрудный карман рубашки, в ладонь, под мышку, как тычется в грудь, деликатно, но упорно выпрашивая угощение. В жизни нам иной раз приходится вести себя так же, как она. Мы помним на ощупь волосы любимого человека, прикосновение его руки, изгибы его тела. Осязание позволяет передвигаться в темноте или при иных обстоятельствах, когда нельзя полноценно использовать другие чувства^[35]. Сочетая зрение с осязанием, приматы очень точно определяют местоположение предметов в пространстве. Хотя для этого свойства нет даже названия, мы способны, лишь коснувшись предмета, понять, что имеем дело с тяжелым, легким, газообразным, мягким, твердым, жидким или плотным. Светлана Альперс в работе «Рембрандт-предприниматель: мастерская и рынок» (Rembrandt’s Enterprise: The Studio and the Market; 1988) проницательно подметила, что художник часто делал героев своих картин слепыми («Возвращение блудного сына», «Иаков благословляет детей Иосифа» и др.):

Обращение к слепоте не указывает на какие-то откровения свыше, а подчеркивает роль осязания в нашем восприятии мира. У Рембрандта осязание служило как бы воплощением зрения… И уместно будет вспомнить, что аналогия между зрением и осязанием имела место у Рембрандта в технике живописи: в использовании рефлексов естественного света на выступающих предметах, ярко освещенных фрагментах и столь тщательной прорисовке теней, что находившееся там становилось отчетливо видимым и вещественным.

В портретах Рембрандта меня поражают, в частности, элементы, которые он оставил незакрашенными, чтобы глаз замечал их, а сознание само заполняло. Зачем класть краску всюду, если достаточно выписать только передний край полей шляпы мальчика; впервые рассматривая картину, сначала не замечаешь, что Рембрандт изобразил всего лишь намек на шляпу, который сознание зрителя дополняет на основе своего жизненного опыта. Нам случалось прикасаться к круглому. Видя это круглое, мы понимаем, что это такое. «А-а, ясно, круглое», – повторяет разум и переводит взгляд дальше в поисках новой добычи.

Что такое самоощущение, ощущение себя? В значительной степени оно связано с осязанием. Проприорецепторы (от латинского «proprius» – собственный, особенный) извещают нас о местонахождении в пространстве, о том, есть ли что-то в животе, о том, осуществляем мы или нет дефекацию, где находятся наши ноги, руки, голова, как мы движемся, как себя чувствуем в тот или иной момент. Нельзя сказать, что наше самоощущение бывает всегда очень точным. У каждого имеется гиперболизированная мысленная картина своего тела с большими головой, ладонями, ртом, гениталиями и маленьким туловищем; дети часто рисуют своих ровесников с большими головами и кистями рук, потому что именно так они воспринимают свое тело. Этого знания о себе вполне достаточно. «Как дела?» – в ответ на это иной человек, подобно кафкианскому герою, может впасть в панику, до ступора, не зная, что следует сказать в ответ. В повседневной жизни мы сталкиваемся с множеством вопросов, которые, в общем-то, не следует воспринимать всерьез; их бросают в ходе разговора, словно монетки в прорезь механической лошадки, и меня частенько посещает желание дать на такой вопрос обстоятельный, исчерпывающий ответ. «Как дела?» – скажет мне знакомый, и я заведу длинный рассказ, начав его прямо с информации проприорецепторов, о состоянии моих почек, слизистой оболочки носа, кровяного давления, улитки уха, кандидоза влагалища, состоянии пищеварения и общей адреналиновой тревожности. Осязание снабжает память подробными сведениями о том, как устроено тело. Без осязания изображение в зеркале ничего не значило бы. Мы всегда оцениваем себя бессознательно – праздно проводим ладонью по предплечью и смотрим, можно ли обхватить запястье большим и указательным пальцами, или пытаемся дотянуться языком до кончика носа, или отгибаем большой палец назад, насколько получится, ощущаем длину ноги, раскатывая нейлоновый чулок от щиколотки до бедра, нервно теребим прядь волос. Но, помимо всего этого, осязание дает нам понять, что у жизни есть глубина и контур, оно придает трехмерность восприятию мира. Без этого трудно постигаемого способа воспринимать жизнь не было бы ни художников, владеющих искусством создавать карты ощущений и эмоций, ни хирургов, запускающих пальцы в глубины человеческих тел.

Приключения в Куполе тактильных ощущений

Покидая Сан-Франциско, я распаковала подарок подруги, который она просила не открывать, пока я не окажусь в самолете, – изящную коробочку, оклеенную голубой с золотом парчой; в ней оказались два мешочка, в каждом из которых лежало по отполированному до зеркального блеска хромированному шарику. (Я сразу вспомнила безумного капитана Квигга, который, пытаясь разобраться в загадке пропавшей клубники, яростно перекатывал в ладони два шарика от подшипников.) Под крышкой лежал и свернутый листок бумаги.

Жившие 800 лет назад мандарины считали, что китайские шарики для упражнений помогают телу обрести благополучие, а духу – безмятежность. Во время визита президента Рейгана с супругой в Китайскую Народную Республику им преподнесли этот драгоценный подарок. Китайцы говорят, что перекатывание шариков в ладони упражняет пальцы, стимулирует точки иглоукалывания, способствует улучшению циркуляции жизненной энергии в организме. Поклонники спорта, музыканты, пользователи компьютеров и люди, заботящиеся о своем здоровье, считают шарики великолепным стимулятором для мышц. Непростые, но неутомительные упражнения приносят большую пользу тем, кто страдает артритом. Китайские шарики, отлично подходящие для отдыха и медитации, при движении издают слабый, как будто отдаленный звон. Полые хромированные шарики мастерской ручной работы идеально сбалансированы и удобно ложатся в мужскую или женскую ладонь средних размеров.

Беря в руки эти шарики по одному, я восхищалась их приятной гладкостью, мелодичным звоном, который они издавали, сталкиваясь, и тем умиротворением, которое подступало, пока я перекатывала их – один сверкающий мир рядом с другим – в ладони. Вообще-то они походили на «рин-но там», изобретенные на Востоке шарики, которые женщина может для сексуальной стимуляции поместить во влагалище; когда она раскачивается, шарики движутся у нее внутри, создавая головокружительное ощущение соития.

Этот легкомысленный пустячок как нельзя лучше подходил к моей недавней экскурсии в сан-францисский Купол тактильных ощущений, в котором я побывала несколько часов тому назад. В дальнем конце Эксплораториума, уникального интерактивного музея, расположен трехмерный лабиринт, сквозь который нужно идти, карабкаться, ползти и скользить в непроглядной как черный мрамор темноте. Эластичные стены то словно рождают вас на свет, то разбегаются в стороны и преобразуются в покатый пол, то выбрасывают в некое подобие моря фасоли, то заставляют пробираться по веревочным гамакам. Сплошь и рядом рука натыкается на что-нибудь знакомое – то на щетку, то на сандалию, – неожиданно, как гром среди ясного неба, а затем вы снова оказываетесь в непознаваемой тьме. У нескольких человек начались приступы клаустрофобии, они подняли крик, и тут же на помощь им устремился охранник. Впрочем, даже у людей, обычно не подверженных клаустрофобии, здесь случаются мгновения откровенной паники, когда они искренне перестают верить, что смогут найти обратную дорогу в мир света. Темнота непроницаема, как каменный монолит, а ход лабиринта вдруг превращается в желоб, слишком узкий для того, чтобы там можно было сесть. Вы чувствуете, что начинается уклон, но не знаете ни его длины, ни возможных перепадов крутизны. Насколько далеко он может увести? А что, если вы застряли посередине и не можете ни поднять головы, ни пошевелить рукой? Вы скатываетесь, выставив руки вперед, чтобы знать, что там впереди. Вы не понимаете, как будете выбираться назад, если проход слишком сузится. А что, если внизу крутая горка и падение на что-то мягкое, а вы съезжаете головой вперед? Вы скатываетесь, держа руки над головой, и через несколько мгновений вас переворачивает, и вы чувствуете, что оказались на свободе. Вползая в помещение, откуда, как кажется, нет выхода, вы тянетесь вверх и обнаруживаете ручки, хватаетесь за них, подтягиваетесь вслепую и оказываетесь на другом уровне лабиринта. Что-то легкое и липкое прикасается к вашему лицу, темнота снова превращается в монолитную тайну, которая сбивает вас с толку и разветвляется на множество тупиков; тьма мраморными шариками сыплет вам под ноги панику, вы на всем ходу спотыкаетесь и оказываетесь по колено в чем-то мягком, податливом и подвижном, как трясина, но сухом; потом, с отчаянно бьющимся сердцем, пробираетесь сквозь густую резиновую бахрому, пытаетесь нащупать опору и вываливаетесь на ярко освещенный пандус, завершив небольшую экспедицию, в которой вы руководствовались только осязанием.

Животные

Люди питают сластолюбивое пристрастие к осязанию, но мы всего лишь любители, зато животные – великие мастера этого чувства. Губки обладают великолепным осязанием – они чувствуют даже самые слабые колебания воды. Одним лишь осязанием руководствуются в познании мира ленточные черви. В основном за счет осязания хищные растения ловят насекомых. Удлиненные придатки-церки, растущие у тараканов в нижней части брюшка, настолько чувствительны к вибрации, что этих насекомых часто используют в лабораторных экспериментах, связанных с осязанием. Большой чувствительностью к тактильным ощущениям обладает нога улитки. Аллигаторы и крокодилы используют множество осязательных рецепторов на головах и шеях, когда трутся друг о дружку во время брачного ухаживания. Можно подумать, что панцири черепах нечувствительны, но это не так: большим морским черепахам нравится, когда их панцири почесывают, они ощущают прикосновение даже тонкого прутика. Все животные, которые ведут норный или ночной образ жизни (например, луговая собачка или муравьед), обладают сильно развитым осязанием. Органы Эймера (сходные с тельцами Пачини рецепторы на рыле крота) ощущают легчайшие колебания почвы, говорящие о том, что где-то рядом находится червяк. Клюв утки очень чувствителен к колебаниям воды, потому что в его коже находятся рецепторы Хербста, тоже сходные с тельцами Пачини. Дятел с помощью языка, в котором тоже имеются рецепторы Хербста, ищет насекомых в дереве, которое он продырявил. У пингвинов от осязания буквально зависит жизнь: птенцы стоят на лапах родителей и прижимаются к их теплым животам, отчего у них вырабатывается глубокая потребность в соприкосновениях. Крысы обладают чуть ли не маниакальной тягой к тактильному контакту. Некоторые водные животные ощущают вибрацию воды на большом расстоянии и безошибочно определяют все, что движется поблизости. Для животных осязание очень важно; любое прикосновение вызывает у них немедленную реакцию. Стоит посмотреть, как прихотливо выгибается и изворачивается домашняя кошка, трущаяся о ноги хозяина, или как жирафы в процессе брачных игр сплетаются длинными шеями. Многие животные любят контактные игры и готовы предаваться им часами, будь это две собаки, которые, высунув языки, гоняются друг за дружкой и валяются на лужайке, или компания подростков, играющих в «контактный» футбол на пустой автостоянке.

Народная мудрость утверждает, что животные могут предсказывать землетрясения. Нередко пишут о том, что перед несчастьем скотина бесновалась в хлевах, домашние животные рвались на улицу, метались по дому или просто вели себя очень странно; возможно, это связано со статическим электричеством в воздухе. Хельмут Трибуц из Берлинского свободного университета установил, что причина в том, что кожа животных намного суше человеческой. Непосредственно перед землетрясением электромагнитный фон сильно нарастает, что порождает статическое электричество, от которого волосяной покров животных встает дыбом и начинается зуд. Помню, я наблюдала за запуском ракеты «Викинг-2» на мысе Канаверал в 1975 году, и во время ее подъема воздух сделался «колючим». Я почувствовала, что волосы встали дыбом, ощутила сильное возбуждение, связанное с тем, что мы впервые в истории планеты запускали космический аппарат для поиска жизни в отдаленных мирах; мною владела благоговейная гордость. Запуск произвел возмущения электромагнитного поля, сходные с теми, что бывают при землетрясении, уровень статического электричества в воздухе сильно повысился, отчего по коже моей побежали мурашки. Даже скептики, имевшиеся среди зрителей, не могли остаться равнодушными, когда волосы на их загривках встали дыбом, ударная волна, словно гигантским кулаком, стукнула в грудь, отрицательно заряженные ионы своим тонизирующим танцем пробудили сознание, а вдали, в клубах пламени абрикосового цвета, ушел в небо космический корабль.

Татуировки

Среди многочисленных искусств, связанных с необратимыми изменениями кожи, пожалуй, самым древним и интересным является татуировка. Искусство это кочевало по торговым путям между странами и континентами. Земледельцы неолитической эпохи наносили на лица татуировки в виде трезубцев, татуировки были у певиц, танцовщиц и проституток в Древнем Египте. В 1769 году капитан Кук отметил в своем путевом дневнике, что на Таити и мужчины, и женщины изукрашены татуировками (видимо, само это слово произошло от таитянского «та-тау», что и означает «делать рисунок на коже»). Татуировки были у Георга V, Николая II и леди Рэндольф Черчилль, а также у множества помешанных на сувенирах американцев и светских дам Викторианской эпохи, желавших на всю жизнь окрасить губы. Новозеландские маори практиковали особенно сложные татуировки; Терри Ландау писал в книге «О лицах» (About Faces):

Японская татуировка иредзуми – это серьезное народное искусство, сопоставимое с пейзажной живописью и икебаной; знаменитые мастера татуировки до сих пор творят свои шедевры, похожие на картины Шагала. Татуировки иредзуми могут покрывать чуть ли не все тело и бывают и изящными, и гнусными, и волшебными, и влекущими, и чувственными, и трехмерными, и пробуждающими размышления, и гнетуще мрачными.

Татуировки придают внешней оболочке человека уникальность, выражают его тайные мечты, украшают магическими знаками Альтамиру плоти^[36]. Но это еще и один из способов саморазрушения – обширно татуированная кожа теряет способность нормально дышать; к тому же чернила бывают ядовитыми. Люди с татуированными лицами, кистями рук и головами выбрали для себя в некотором роде отлучение от респектабельного общества, и нет ничего удивительного в том, что в Японии основная часть татуированных находится не в ладу с законом. Мастера-татуировщики часто помогают токийским полицейским опознавать трупы. Человек с татуировкой, изображающей одну цельную композицию, продиктованную очертаниями тела и представлениями о собственной персоне, заставляет задуматься о символах, украшениях и индивидуальности. Фотограф Сэнди Феллман в книге «Японская татуировка», содержащей сорок шесть поляроидных фотографий почти в натуральную величину, объясняет свое пристрастие к татуировкам склонностью к парадоксам. Он говорит о «красоте, созданной жестокостью», о «силе, дарованной за повиновение», о «прославлении плоти как составляющей духовности».

Если жители Запада завещают после смерти использовать свои органы для благотворительности, то японцы, украшенные произведениями знаменитых татуировщиков, жертвуют кожу в музеи или университеты. В Токийском университете хранится три сотни таких шедевров, оправленных в рамочки. Посещение подобной экспозиции должно наполнить душу ужасом и восхищением: это же потрясающе – видеть столько жизней, растянутых, истыканных иголками и расцвеченных чернилами, столько людей, пожелавших превратиться в одно эстетическое высказывание.

Боль

В известном кинофильме «Лоуренс Аравийский» среди однообразных панорам песчаной пустыни выделяется эпизод, который можно назвать квинтэссенцией мачизма: Т. Э. Лоуренс держит ладонь над огоньком свечи, пока плоть не начинает шипеть. Спутник, попробовавший повторить то же самое, скрючился от боли и, прижимая к груди обожженную руку, возопил:

– Неужели тебе не больно?

– Больно, – холодно ответил Лоуренс.

– Тогда в чем хитрость-то?

– Хитрость в том, – ответил Лоуренс, – чтобы не обращать внимания на боль.

Одна из великих загадок биологии – это субъективность восприятия боли. Способность выдерживать боль зависит в значительной степени от принадлежности к той или иной культуре и традициям. Многие солдаты терпели боль от ужасных ран и даже не просили морфия, хотя в мирное время обязательно потребовали бы обезболивающего. Люди, отправляющиеся в больницу на операцию, как правило, сосредоточиваются на боли и страданиях, тогда как солдаты, или святые, или другие мученики думают о чем-то более благородном и важном для себя, и это рассеивает ощущение боли. Все религии учат своих приверженцев тому, что через познание боли лежит кратчайший путь к духовному очищению. Мы приходим в этот мир с одним-единственным коротким словом «я», и отдать это «я» в священном исступлении – как раз и есть то экстатическое восприятие боли, которого требует религия. Когда факир бежит по горящим углям, его кожа начинает тлеть; вы обоняете запах горящего мяса, а он просто не чувствует боли. Несколько лет назад моя мать видела на Бали мужчину, который, войдя в транс, вынимал руками из костра раскаленные докрасна пушечные ядра и уносил их в сторону. Медитативные практики и биологическая обратная связь показывают, что сознание может научиться преодолевать боль. Это проявляется, в частности, в минуты кризиса или экзальтации, когда сосредоточенность на чем-то внешнем, кажется, отвлекает сознание от тела, а тело – от страдания и времени. Конечно, существуют и такие люди, которые ищут боль именно для того, чтобы терпеть ее. В 1989 году я прочла о новом безумном развлечении, появившемся в Калифорнии: преуспевающие бизнесмены стали посещать воскресные занятия по хождению по горящим углям. Люди всегда стремились заставить тело делать то, что ему не по силам. В человеческой душе есть часть, которая засекает время и следит за погодой. Нам недостаточно знать, насколько быстро можно бегать, сколько времени можно не дышать, сидя под водой, – мы еще и хотим регулярно проверять эти пределы, чтобы увидеть, удалось ли продвинуться дальше. Зачем? Что нам с того? Человеческое тело прекрасно и чудесно, выталкивает ли оно над головой 135-килограммовую штангу, переплывает Ла-Манш или выдерживает целый год ежедневных поездок в метро. С антропологической точки зрения, мы стали тем, кто мы есть, благодаря умению находить кратчайшие эволюционные пути для приспособления к окружающей среде; с самого начала мы шли непростой дорогой, отыскивая награду за наградой. Поэтому неудивительно, что нас влекут викторины и лотереи, платежные чеки и премии. Но мы постоянно проверяем пределы, поставленные нашим умственным способностям, и неустанно раздвигаем их. В начале восьмидесятых я год проработала футбольным журналистом и изучала виртуозную работу ног Пеле, Франца Беккенбауэра и, пожалуй, всех остальных легендарных звезд, которых нью-йоркский «Космос» собрал со всего мира за баснословные суммы в американской валюте. Подумайте, какой вид спорта вам больше всего нравится, а теперь представьте себе, что все лучшие игроки, какие только есть в мире, собраны в одной команде. Меня интересовали ритуальное насилие в спорте, психология игры, заколдованный круг поля, непринужденное красноречие ног, спектакль, в ходе которого антрополог наблюдает, как двадцать два полураздетых мужчины под палящими солнечными лучами носятся по газону, пытаясь загнать в сетку добычу в виде мяча. Динамичность и грациозность футбола обладают многогранной привлекательностью, и я хотела как можно глубже проникнуться атмосферой этой игры для романа, который писала. Я с изумлением узнала, что нередко игроки лишь в перерыве между таймами, а то и после игры узнают, что получили серьезную травму, причиняющую жуткую боль. Во время матча им не до боли, а вот когда игра закончена и можно позволить себе роскошь страдания – тогда боль заявляет о себе громогласно, как полуденный заводской гудок.

Часто боль усиливается страхом, с которым мы ее ожидаем. В нашей культуре принято считать деторождение чрезвычайно болезненным процессом, и таковым оно для нас и является. В других культурах женщины, трудящиеся в поле, бросают работу, чтобы родить, и почти сразу же после родов возвращаются к своим трудам. Обряды инициации при достижении зрелости во многих местах зачастую сопровождаются причинением сильной боли, которую соискатель должен вытерпеть, чтобы показать себя достойным. Например, в солнечном танце индейцев сиу юный воин должен безропотно позволить проткнуть себе кожу на груди железными прутьями, которые потом цепляют к специальному сооружению и подвешивают юношу без опоры. Посетив в 1970-х годах Стамбул, я увидела там мальчиков-подростков в блестящих шелковых фесках и шелковых костюмах, усыпанных блестками. Они готовились к обрезанию, важнейшему событию в жизни каждого турецкого мужчины. Этот ритуал, совершаемый по достижении мальчиком примерно пятнадцати лет, проводят безо всякой анестезии; мальчику лишь дают кусок рахат-лукума, чтобы жевать. Сэр Ричард Бертон описывает в своих трудах множество болезненных и даже пыточных ритуалов у различных племен; в одном из них шаман срезает лоскут плоти с груди мальчика, разрезает ему в разных местах живот и бедра, после чего остаются большие белые шрамы.

Женщины во многих культурах также проходят болезненные обряды инициации, часто включающие в себя обрезание – полное или частичное уничтожение клитора. От женщин ожидают, что они смогут переносить боль во время родов, но также существует множество замаскированных болевых ритуалов, которые полагается терпеть ради здоровья или красоты. Ради моды женщины воском сдирают волосы с ног, и делают это уже многие века. Я испытала такое в салоне красоты на Манхэттене, и это было мучительно больно – словно десять тысяч пчел ужалили одновременно. Представьте себе вместо женщины из румынского косметического кабинета – агента гестапо. Вместо кубикла в центре красоты – тюремную камеру. Уровень боли оставьте точно таким же – и то, что делали со мной, можно смело назвать пыткой. Принято считать мучения во имя красоты пережитком древних времен, но пыточные камеры такого рода существуют и сейчас. Люди всегда терзали свою кожу и часто претерпевали сильную боль, чтобы быть красивыми, как будто боль облагораживает красоту, придает ей особый ореол жертвенности. Многие женщины испытывают сильную боль во время месячных, но с ней они смиряются, поскольку знают, что ее причиняет не кто-то другой, она не злонамеренна и не представляет собой ничего удивительного.

Существует также иллюзорная боль, столь же явственная, как и оптические иллюзии, – когда человеку кажется, будто он испытывает боль, которой просто нет. В некоторых культурах отец переживает псевдобеременность – куваду: он симулирует родовые схватки, ложится в постель, как и роженица, – в общем, демонстрирует весь ход родов. Во внутренних органах мало болевых рецепторов (оборонительные функции доверены коже), поэтому люди, когда какой-то орган не в порядке, часто ощущают так называемую иррадиирующую боль. Сердечный приступ зачастую отдается болью в желудке, левой руке или плече. В таких случаях мозгу трудно определить, откуда именно идет сообщение. В классическом феномене фантомной боли мозг получает ложные сигналы и продолжает ощущать боль в уже ампутированных конечностях; такая боль может быть неотступной, мучительной, непереносимой, хотя на самом деле болеть просто нечему.

Боль терзает нас на всем протяжении истории нашего вида. Мы посвящаем жизни тому, чтобы избежать ее, и, с определенной точки зрения, то, что принято называть «счастьем», вполне может быть просто отсутствием боли. И все же дать определение боли, которая может быть острой, тупой, резкой, дергающей, иррадиирующей или воображаемой, совсем не просто. Многие виды боли распространяются изнутри – например, судороги. И эмоциональный дистресс тоже называют болью. Боль различных видов часто сочетается – и физическая, и эмоциональная. При ожоге кожа опухает, на ней появляются волдыри, а когда волдыри лопаются, кожа продолжает болеть, но уже по-другому. Рана может инфицироваться. Это вызывает выброс гистамина и серотонина, что расширяет кровеносные сосуды и порождает болевую реакцию. Не все внутренние повреждения можно почувствовать (хирургические операции на мозге можно делать под местной анестезией), но болезни, препятствующие кровообращению, часто вызывают боль – например, стенокардия, причиной которой бывает сужение коронарных артерий, не позволяющее крови свободно течь. Даже сильную боль зачастую трудно описать точно, о чем напомнила Вирджиния Вулф в эссе «О том, что значит болеть» (On Being ill): «В английском языке, способном передать размышления Гамлета и трагедию Лира, нет слов для озноба и головной боли… стоит страдальцу попытаться описать свою головную боль врачу, как русло языка пересыхает начисто».

Облегчение боли

Разновидностей боли много, но и средств для ее преодоления не меньше. Анестетики (вроде новокаина или кокаина) или блокируют способность организма передавать в мозг высокочастотные сигналы, или препятствуют поступлению натрия в нервные клетки. Некоторые медицинские препараты умудряются запутывать сигналы, подаваемые на различных этапах сообщения о боли. Опиаты естественного происхождения – эндорфины – соединяются с соответствующими рецепторами в нервной системе и блокируют продвижение болевых импульсов в вышестоящие отделы^[37]. Точно так же воздействует на передачу сигналов по нервам и кокаин. Причина развития героиновой зависимости заключается в том, что этот наркотик снижает выработку эндорфинов в организме, и у человека возникает потребность в веществе, выполняющем их обязанность. Зависимость может возникнуть и у людей, страдающих артритом, и у тех, кому приходится долгое время принимать обычные анальгетики. Аспирин уменьшает выброс веществ, стимулирующих болевые рецепторы при повреждении, поэтому и количество болевых импульсов тоже уменьшается. Продолжительное употребление любого анальгетика может свести на нет его благотворное воздействие, зато всего лишь двадцати минут занятия аэробикой хватит для того, чтобы стимулировать организм на выработку дополнительных эндорфинов – естественных обезболивающих веществ. Переключение внимания на что-то другое отвлекает человека от боли – боль требует нашего полного внимания. Простым и эффективным средством облегчения боли является «латеральное торможение»: когда сразу множество нейронов пытается реагировать одновременно, то они блокируются. Если ушибить палец ноги об угол и крепко потереть вокруг больного места, боль ослабнет из-за рассеянного воздействия. Приложенный к ушибу лед не только помогает снять отек, но и заставляет нервы передавать информацию о холоде, вместо информации о боли. Во время сексуального контакта мы, как правило, не замечаем некоторых болезненных ощущений (более того, иногда боль даже повышает удовольствие), и это может быть следствием латеральной стимуляции – мозг получает так много сигналов удовольствия, что не замечает информации об умеренной боли. Приемы расслабления, гипноз, акупунктура и плацебо могут обманом заставить организм выделять эндорфины и прекратить отправку болевых сигналов. Конечно, мы чувствуем не электрический ток, а ощущения, но если электрический код боли не передается, мы ее не чувствуем. Человек способен вытерпеть очень сильную боль (у женщин болевой порог выше, чем у мужчин), но не без помощи химии или же уловок разума. Во время беременности уровень эндорфинов постоянно повышается. Один исследователь даже предположил, что беременные испытывают тягу к определенным блюдам, содержащим вещества, способствующие выработке серотонина, который потребуется, чтобы можно было выдержать боль при родах.

Однажды я познакомилась с автором и исполнителем песен, которая играла на гитаре и пела в ночных клубах Пенсильвании. К двадцати восьми годам у нее развился столь сильный артрит, что ей приходилось перед каждым выступлением прогревать руки теплым воском. Со временем боль стала непреодолимой, и ей пришлось переключиться с выступлений на преподавание. Для тех, кто долго страдает, «боль бывает злобной, подлой, наглой, изнурительной», писал невролог Расселл Мартин в книге «Серое и белое вещество» (Matters Gray and White). «Она жестока, и пагубна, и часто продолжительна, и, как следует из латинского корня “poena”, от которого произошло английское “pain” (боль), это действительно кара за то, что мы живем, которую рано или поздно приходится нести каждому». Во множестве разбросанных по стране специализированных центров по борьбе с болью понимают, что она приносит не только физические, но также эмоциональные и психологические страдания. Неврологи, психологи, физиотерапевты и другие алгологи^[38] работают с людьми, страдающими от хронических болей, пытаясь отыскать для них пути к облегчению мук.

Болевая точка

Причины, по которым люди чувствуют боль, долгие века являлись предметом теологических дебатов, философских споров, рассуждений психоаналитиков и суеверий. Боль считалась наказанием человечества за грехопадение, случившееся в Эдеме, и ценой личного морального несовершенства человека. Боль называли самоистязанием вследствие подавления сексуального влечения. Ее рассматривали как поступок мстительных богов или следствие отхода от первозданной природы. И даже английское слово «holy» (святой) происходит от древнеанглийского «haelan» (исцелять) и индоевропейского «kailo», что означает «цельный» или «невредимый». Боль предупреждает организм о возможной травме. Миллионы свободных нервных окончаний поднимают тревогу; ударьте их – и почувствуете боль. Стоит стукнуться локтем о книжный шкаф, и, как писал Расселл Мартин,

Согласно физиологической теории паттернов, определенные сочетания нервных импульсов формируют сообщение о боли, имеющее некоторое сходство с кодом азбуки Морзе. Случается, что боль врывается в спинной мозг, так что человек дергается – допустим, прикоснувшись к раскаленной плите. Мы называем это рефлексом, который позволяет человеку – по общему мнению – действовать без раздумий, что и случается сплошь и рядом. Острая боль – порванная связка; ожог – боль такая, что необходимо бывает иммобилизировать часть тела вплоть до выздоровления. Укол кожи может не причинить большого вреда, но его действие сказывается быстрее всего – сигнал доходит до мозга со скоростью тридцать метров в секунду. Информация об ожоге или боли внутреннего происхождения проходит медленнее (около двух метров в секунду). Боли в ногах порой сообщают о себе со скоростью до 130 метров в секунду. Мы замечаем свое внутреннее состояние лишь тогда, когда что-нибудь идет не так, как надо, – скажем, просыпается чувство голода, или хочется пить, или болит голова. И все же ученые пока не сошлись во мнениях о том, что же такое боль. Одни утверждают, что это реакция особых рецепторов на конкретную опасность – ядовитые химические вещества, ожог, ушиб, порез, замерзание, – а другие считают, что за ней скрыто больше, что это крайняя форма сенсорной стимуляции любого рода, связанная с действием чего угодно, нарушающего равновесие в хрупкой экосистеме организма. С этой точки зрения, боль – действительно сигнал о нарушении гармонии с Природой. Болит обычно какое-то определенное место, но отзывается на боль весь организм. Человек покрывается по́том, у него расширяются зрачки, поднимается кровяное давление. Как ни странно, то же самое происходит при испуге или приступе гнева. Боль имеет глубинную эмоциональную компоненту. Если человеку очень больно, ему, как правило, одновременно становится и страшно. А что делать с садомазохистами, которым боль может доставлять удовольствие?

В одном из своих знаменитых экспериментов Иван Петрович Павлов подвергал собак сильным, болезненным электрическим ударам, и сразу после этого кормил, в результате чего болевое воздействие сочеталось с положительным. Даже при усилении электрического удара собаки махали хвостами и пускали слюни в ожидании еды. В других экспериментах он предоставлял кошкам возможность самим нажимать выключатель, который одновременно и наносил электрический удар, и выдавал пищу. Выяснилось, что животные с готовностью причиняют себе болевое ощущение ради следующей за ним еды.

У Кафки есть рассказы (например, «Голодарь»), в которых герои профессионально терпят мучения, в том числе и боль, а публика платит деньги за сомнительное удовольствие наблюдать за их страданиями. История знает и реальных «мучеников-профессионалов», артистов самоистязания, для которых боль означала не то, что для всех нас. Эдвард Гибсон, комик начала XX века, был известен как «ходячая подушка для булавок» – он позволял желающим втыкать в свое тело булавки, а однажды с его участием на сцене изобразили распятие, пробив ему гвоздями ладони и ступни. Но зрители начали падать в обморок, и власти остановили представление. В Германии был свой знаменитый самоистязатель Рудольф Шварцкоглер, чьи «представления», заключавшиеся в том, что он полосовал себя бритвами и ножами, вселяли ужас даже в публику, восторгавшуюся сценами садизма. Могут ли такие люди вовсе не чувствовать боли? Не перепутаны ли у них «провода», ведущие к центрам боли и удовольствия? Или же они, как и Т. Э. Лоуренс, испытывают боль во всей ее ужасной силе, но умеют не замечать ее?

Поцелуи

Секс – это крайнее проявление близости, наивысший из всех возможных вид соприкосновения, когда два человека, как инфузории-туфельки, сливаются воедино. Мы играем в пожирание, поглощение друг друга, мы ласкаем друг друга, мы пьем выделения друг друга. Целуясь, мы делимся дыханием, открывая врата крепости своего тела любимому человеку. Мы словно укрываемся под теплой сетью поцелуев. Мы пьем изо ртов друг друга, как из колодцев. Покрывая поцелуями другое тело, мы губами и пальцами составляем карту новой местности, останавливаясь в оазисах сосков, на холмах бедер, изгибах реки позвоночника. Это нечто вроде тактильного паломничества, ведущего нас в храм вожделения.

Часто мы сначала трогаем гениталии любимого человека и лишь потом видим их. Остатки давнего пуританизма, как правило, не позволяют нам показывать друг другу свою наготу, прежде чем мы не настроимся на это поцелуями и ласками. Даже в импульсивном, самозабвенном сексе имеется свой этикет, протокол. Но поцелуй может иметь место и вне сексуального контакта; при определенном доброжелательном отношении людей друг к другу поцелуй – это не столько прелюдия к половому акту, сколько знак глубокого расположения. Поцелуи бывают жадные, дикие, бывают бесшабашные, бывают мимолетные и легкие как перышко. Как будто в сложном языке любви есть слово, которое можно произнести лишь тогда, когда губы соприкасаются с другими губами, как будто это безмолвное соглашение, скрепленное поцелуем как печатью. Стиль секса может быть деловитым и неромантичным, но поцелуй – это вершина сладострастия, это то, на что не жаль никакого времени, это сладкий любовный труд, от которого дрожь волнения пробирает до самых костей, когда предвкушение нарастает, но наслаждение сознательно сдерживается; это радостная пытка, порождающая яркое крещендо эмоций и страсти.

Когда я в начале шестидесятых училась в старших классах, благовоспитанные девочки еще не позволяли себе полноценного секса – мало кто из нас знал тогда, что это такое на самом деле. Но как же мы любили целоваться! Мы целыми часами целовались на разболтанном переднем сиденье позаимствованного у кого-то «шеви», который во время езды громыхал, как сломанный сервировочный столик; мы целовались изобретательно, обнимали наших мальчиков сзади, будто мчались на мотоциклах, от вибрации которых бедра у нас размягчались, как желе; мы вызывающе целовались за террариумом с черепахами в парке, или в местном розарии, или в зоопарке; мы целовались изысканно, чередуя мелкие вдохи с мелкими движениями губ; мы целовались пылко, когда язык становится как раскаленная кочерга; мы целовались, не замечая времени, и любовники всех времен должны понимать наше вожделение; мы целовались яростно, порой до боли, застывая в напряженном оцепенении, от которого щемило душу; мы целовались вычурно, как будто впервые изобрели сам поцелуй; мы целовались украдкой, когда встречались в коридорах между уроками; мы целовались от всей души, в укромных уголках на концертах, как, по нашему убеждению, должны были вести себя рыцари музыки и страсти, наподобие The Righteous Brothers^[39], и их дамы; мы целовали предметы одежды или вещи, принадлежавшие нашим парням; мы целовали собственные руки, посылая нашим парням воздушные поцелуи через улицу; мы целовали свои подушки по ночам, как будто это были любовники; мы целовались бесстыдно, со всей буйной жизненной силой юности; мы целовались так, будто поцелуи могли спасти нас от самих себя.

Перед моим отъездом в летний лагерь, что считалось подходящим времяпрепровождением для четырнадцатилетней девочки из пригорода в Пенсильвании, мой ухажер – моим родителям он не нравился (не та религия), и они запрещали нам встречаться – взял за обыкновение каждый вечер проходить восемь километров и забираться в окно моей спальни, чтобы всего лишь поцеловать меня. Это был не «французский» поцелуй с открытыми губами, которого мы еще не знали, и рук мы при этом не распускали. Это были всего лишь те искренние и сентиментальные полудетские поцелуи, от которых голова кружится, когда твои губы плотно сжаты, и ты испытываешь такое томление, что земля уходит из-под ног. Потом, летом, мы переписывались, но осенью, после возвращения в школу, наш роман прекратился сам собой. Я все еще помню те летние ночи, помню, как этот мальчик прятался в моем шкафу, если в комнату вдруг заходили родители или брат, а потом он, наверно, с час целовал меня и уходил, чтобы вернуться домой, пока не совсем стемнело, и как я восхищалась его преданностью и могуществом поцелуя.

Вроде бы поцелуй – это всего лишь небольшое движение губ; тем не менее он способен вызвать настоящий взрыв эмоций, или символизировать нерушимость договора, или привнести в жизнь оттенок тайны. В ряде культур поцелуи не играют заметной роли. Доктор Кристофер Найроп в книге «Поцелуй и его история» (The Kiss and Its History) упоминает о финских племенах, «которые моются вместе в полностью обнаженном виде», зато поцелуи считают «чем-то совершенно неприличным». И некоторые африканские племена, в которых губы растягивают, уродуют, прикрепляя к ним разные украшения, не знают поцелуев. Но это исключение. Большинство обитателей планеты практикуют соприкосновение лицами; самые распространенные формы – это поцелуи, поцелуи в нос и соприкосновения носами. О происхождении поцелуев существует немало теорий. Некоторые авторитеты считают, что они возникли из взаимного обнюхивания лиц, вдыхания запаха в знак дружбы или любви и для того, чтобы оценить настроение и состояние здоровья того, с кем человек имел дело. И в наши дни существуют культуры, представители которых приветствуют друг друга, соприкасаясь головами и вдыхая запах друг друга. Некоторые обнюхивают ладони друг друга. Слизистые оболочки губ очень чувствительны, и мы нередко используем рот для того, чтобы определить текстуру предмета, в то время как нос определяет запах. Животные часто с удовольствием облизывают своих хозяев или своих детенышей, наслаждаясь вкусом любимого существа^[40]. Поэтому вполне возможно, что поцелуи у людей восходят к контакту ради определения вкуса и запаха партнера. Согласно библейскому преданию, Исаак, постарев и лишившись зрения, призвал к себе сына Исава, чтобы поцеловать и благословить его, но одежды Исава надел Иаков, которому слепой отец и дал благословение, поскольку от него пахло как от брата. В Монголии отец не целует сына, а нюхает его голову. В некоторых культурах предпочитают тереться носами (у эскимосов, маори, полинезийцев и многих других), а некоторые малайские племена слово «запах» употребляют в значении «приветствие». Чарльз Дарвин так описал малайский поцелуй потиранием носа: «Женщины присели на корточки, запрокинув лица, мои сопровождающие остановились, склонились над ними и потерлись носами. Это продолжалось лишь немногим дольше, чем потребовалось бы нам для сердечного рукопожатия. Во время этого процесса они урчали от удовольствия».

В одних культурах целуются скромно, в других – экстравагантно, а в некоторых – яростно, сосут и кусают губы друг другу. В книге «Традиции народа суахили» (The Customs of the Swahili People), изданной Дж. У. Т. Алленом, сообщается, что у суахили муж и жена целуются в губы, если находятся в доме, и могут свободно целовать маленьких детей. А вот мальчика старше семи лет не полагается целовать ни матери, ни тете, ни сестре, ни невестке. Отец может поцеловать сына, но ни отец, ни брат не должен целовать девочку. Далее, «если приходит бабушка, или тетя, или другая женщина, мальчику одного-двух лет от роду предлагают показать, как он любит тетю, и он подходит к ней. Ему говорят, что тетю нужно поцеловать; он так и поступает. Потом мать велит ему показать тете свой табачок, и он, подняв одежду, показывает пенис. Она треплет пенис пальцами, нюхает, чихает и говорит: “О, какой крепкий табак”. И добавляет: “А теперь убери табак”. Если рядом с малышом находятся четыре или пять женщин, они все проделывают то же самое и заливаются смехом».

Как появился обычай целоваться рот в рот? Примитивные народы могли считать теплый воздух изо рта магической эманацией души, а поцелуй – способом объединить две души. Десмонд Моррис, некоторое время наблюдавший за людьми опытным глазом зоолога, относится к числу авторитетов, придерживающихся очаровательной и, на мой взгляд, правдоподобной теории возникновения французского поцелуя:

На ранних этапах образования человеческого общества, до изобретения коммерческих детских продуктов, матери прикармливали детей, разжевывая пищу и переливая ее в рот младенца из губ в губы, для чего, естественно, требуется и действие языка, и обоюдное прижатие губ. Эта, сходная с птичьей, система родительской заботы сегодня кажется нам странной и чуждой, но наши сородичи, вероятно, практиковали ее на протяжении доброго миллиона лет, и эротический взрослый поцелуй наших дней почти наверняка является атавизмом именно такого поведения. <…> Трудно сказать, передавался ли этот прием из поколения в поколение… или у нас имеется врожденная предрасположенность к нему. Но, как бы там ни было, складывается впечатление, что в ходе глубокого поцелуя с активной работой языка современные любовники возвращаются в состояние ребенка древней эпохи, которого кормят пережеванной тюрей изо рта. <…> Если юные любовники, исследуя языками рты друг друга, чувствуют тот же покой, что и младенец, живший на заре человечества, это поможет им достичь обоюдного доверия и, следовательно, повысит вероятность крепкого семейного союза.

Губы человека обворожительно мягки и очень отзывчивы. Их тактильные ощущения воспринимаются значительной частью мозга – и как же это прекрасно для поцелуев! Ведь поцелуи это не только любовная игра: мы целуем игральные кости перед тем, как бросить их; целуем ушибленный палец – у себя или у любимого человека; целуем религиозный символ или статую; мы целуем флаг родной страны или даже ее землю; целуем талисман на удачу; целуем фотографию; целуем перстень короля или епископа; целуем собственные пальцы, желая кому-нибудь счастливого пути. У древних римлян существовал обычай «последнего поцелуя», который должен был удержать душу умирающего^[41]. В Америке «проводами с поцелуем» называют грубое увольнение с работы, а уволенный кричит в ярости: «Поцелуйте меня в задницу!» Девушки прижимают к накрашенным ртам запечатанный конверт, чтобы бумага донесла до возлюбленного отпечаток поцелуя. Даже об искусном бильярдном ударе, когда шар, чуть заметно скользнув по другому, меняет направление движения, мы говорим: «поцеловал». Компания Hershey’s торгует завернутыми в фольгу шоколадными конфетками Kisses (поцелуи), так что можно с каждым укусом подарить любовь себе или кому-то другому. В христианские обряды входят «поцелуй мира» между священниками и прихожанами (заменяемый в некоторых общинах и конфессиях более светским рукопожатием) и целование священных реликвий. Уильям С. Уолш в опубликованной в 1897 году книге «Курьезные народные обычаи» (Curiosities of Popular Customs) цитирует фразу из «Христианских установлений» (Christian Institutions) декана Стенли, говорящую о путешественниках, «чьи лица гладил и целовал коптский священник в Каирском соборе, тогда как все прочие, находившиеся в церкви, целовались друг с другом». В древних Египте, Греции, Риме и на Востоке этикет требовал целовать полу одежды, или ступню, или руку знатного человека. Мария Магдалина целовала ноги Христа. Султаны частенько требовали, чтобы приближенные целовали различные части царственного тела: высшие сановники имели право приложиться к туфле, а те, что помельче, лобызали бахрому кушака. Самые ничтожные просто кланялись до земли. Ставить в конце письма ряд косых крестиков, символизировавших поцелуи, начали в Средние века, когда неграмотных было столько, что значок креста признавали даже в качестве официальной подписи под документом. Со временем косой крестик – «Х» – стал прочно ассоциироваться с поцелуем^[42].

Пожалуй, самый известный поцелуй – это скульптура Родена с таким же названием, изображающая двоих любовников, сидящих на выступе скалы, сплетясь в нежном и страстном объятии и навек слившись в поцелуе. Левая рука девушки обнимает шею юноши, девушка чуть ли не в обмороке, а может быть, поет прямо в рот возлюбленному. Он же положил раскрытую ладонь правой руки ей на бедро – на бедро, которое он отлично знает и обожает, и кажется, что он готов играть на ноге своей любимой, как на музыкальном инструменте. Прижавшись друг к другу плечами, ладонями, бедрами, лодыжками и грудью, они подписали свою судьбу и скрепили ее печатями губ. Его голени и колени прекрасны, ее лодыжки сильны и чрезвычайно женственны, изгибы ее полных бедер, талии и груди невероятно изящны. Каждая клеточка их тел исполнена экстаза. В действительности они соприкасаются лишь в нескольких точках, но кажется, будто все клетки их организмов слиты между собой. И, помимо всего прочего, они не замечают нас, не замечают скульптора, не замечают ничего на свете, кроме самих себя. Они будто обрушились друг в друга, как в колодец, они не погружены в себя – они поглощены друг другом. Роден, который часто зарисовывал исподтишка неожиданные и необычные позы и движения своих натурщиков, придал изваянию любовников жизненную силу и возбуждение, какие редко удается передать в бронзе с ее изначальным спокойствием. Рильке написал о Родене: «Не в одних примечательных, прославленных творениях была эта жизненность: незаметное, мелкое, безымянное, случайное было не менее преисполнено этой глубокой внутренней взволнованностью, этим богатым, ошеломляющим беспокойством жизненного. И покой, там, где имелся покой, состоял из моментов движения, из сотен и сотен таких моментов, удерживающих равновесие… Тут было непомерное желание, жажда, столь жгучая, что вся влага мира одной каплей высыхала в ней»^[43].

Антропологи считают, что губы рта напоминают о половых губах; те краснеют и набухают при возбуждении, и потому-то женщины, не сознавая причины, всегда еще сильнее усиливают красный цвет губ при помощи помады. В наши дни особую популярность приобрели пухлые губы; чтобы они казались еще больше и притягательнее, модели красят их, добавляя оттенки розового и красного, а потом наносят блеск, чтобы губы казались влажными. Так что, по крайней мере с антропологических позиций, поцелуй рот в рот, особенно с введением туда языков и обменом слюной, – это одна из форм полового контакта, и неудивительно, что при этом разум и тело захлестывают волны головокружительных впечатлений.

Ладонь

1988 год, север штата Нью-Йорк пребывает в неторопливых, влажных объятиях лета. Главное событие этой недели – съезд парапсихологов, которые собираются в Ramada Inn, чтобы похвастаться успехами и обсудить случаи из практики. Лекции и обсуждения проводятся в отдельных кабинетах, а широкая публика может за умеренную плату попасть в большой бальный зал и подойти к одному из киосков, расположившихся подковой вдоль стен, или полистать книги по парапсихологии, разложенные на столах для бриджа, стоящих посредине. Здесь собрались хироманты, нумерологи, телекинетики, уфологи, а также провидцы, использующие в своей работе хрустальные шары или карты Таро. Высокая сухопарая женщина в платье-муму кустарной узелковой покраски с броскими разводами рисует пастелью, стоя за большим мольбертом. Она занимается не только «регрессией прошлой жизни», но и изображает инкарнации, дополненные «проводниками по прошлой жизни», как она называет их в разговоре. Понаблюдав за ней с почтительного расстояния некоторое время, я заметила, что у значительной части местных жителей проводники – индейцы, чьи имена состоят в основном из согласных звуков.

В конце концов я выбрала хиромантку с серьезным лицом и пышной прической в стиле «Дикий Запад»; литература, разложенная рядом с нею, говорила о множестве раскрытых преступлений и своевременных пророчеств. Вручив ее мужу-менеджеру двадцать пять долларов за короткое гадание, я села напротив нее за стоявший у стены маленький столик, позаимствованный из бистро. Гадалка, женщина средних лет, была одета в жилет из кроличьего меха и юбку-полусолнце. При этом я не могла отвязаться от мысли: зачем нужно было печатать афиши и рассылать приглашения? Ведь здесь присутствуют парапсихологи, и значит, все они должны были сами знать, где и когда им следует собраться.

Взяв меня за руку, она легонько погладила ладонь кончиками пальцев, а потом поднесла мою руку к самому своему лицу, как будто пыталась разглядеть занозу.

– Вы ездите на красной машине, – торжественно заявила она.

– Нет, на синей… – возразила я, чувствуя страшную неловкость из-за того, что разочаровываю ее.

– Значит, вам предстоит ездить на красной машине, и тогда придется соблюдать крайнюю осторожность, – предупредила она. – Я вижу, что в декабре вы можете получить много денег, но кто-то из тех, с кем вы сотрудничаете, предаст вас, и следует помнить о бдительности… Есть среди ваших близких какая-нибудь Мэри?

Я покачала головой: нет.

– Маргарет? Мелисса? Моника?

– Мою мать зовут Марсия, – сообщила я.

– А-а, именно так. И вы очень беспокоитесь о ней, но не тревожьтесь, с ней все будет в порядке. – Она надавила на подушечку моей ладони, согнула большой палец, раздвинула остальные и пристально уставилась на них. Ладонь – это «зримая часть мозга», сказал однажды Иммануил Кант. Гадалка внимательно изучила линии сгибов (складки, образующиеся при движениях), линии напряжения (морщинки, углубляющиеся с возрастом, как и на лице) и папиллярные узоры (отпечатки пальцев), проследила линию головы, линию сердца, линию жизни и линию судьбы. У наших соседей, человекообразных обезьян, линии сердца и головы точно такие же, но указательные пальцы у нас настолько сильны и подвижны, что у большинства людей они разделяют эти линии. Мои ладони прохладны и сухи. Потеть ладони начинают, если мы волнуемся, и это рудимент давних времен, когда стресс означал настоящую опасность, и тело само настраивалось на схватку или бегство. Увидев маленькое обесцвеченное пятнышко у основания среднего пальца, гадалка кивнула с явным интересом. Это всего лишь шрам, оставленный розовым шипом, не имеющий ничего общего со стигматами – отметками, воспроизводящими раны Христа при распятии, которые, по убеждению католиков, могут сами по себе возникать на ладонях и ступнях и кровоточить.

– Кто-нибудь из ваших знакомых делал аборт? – спросила гадалка.

Еще в глубинах истории человечества хироманты выбрали руку как символическую связь с душой и духом, как плот, плывущий сквозь время. Ведь рука – это действие, она прокладывает дороги и возводит города, бросает копья и пеленает младенцев. Даже самые малозаметные ее жесты – набор телефонного номера, нажатие кнопки – могут изменить историю страны или сбросить атомную бомбу. Когда нам плохо, мы позволяем рукам самим успокаивать себя, потирать, гладить, теребить одна другую, как будто они существуют порознь. Ухаживания обычно начинаются с того, что кто-то берет другого за руку, тогда как пары с солидным стажем в своем обыденном миропорядке часто держатся за руки, ласково подбадривая и помогая друг другу. Держа руку больного или старого человека, мы помогаем ему и даем дополнительную эмоциональную опору. Эксперименты показали, что всего лишь прикосновение к руке старика или старушки помогает понизить их кровяное давление. Представители многих культур увлеченно перебирают пальцами четки, или бусы, или полированные камешки, или что-то еще; этот процесс моделирует рисунок мозговых волн, и в результате многократной осязательной стимуляции человек успокаивается.

В наши дни, в эпоху массового производства, мы особо ценим то, что сделано вручную. Мы считаем, что мастер-кустарь тратит больше старания и сил, чем рабочий за станком и тем более клерк, хотя и это не всегда самое главное. Иногда ручная работа требует такого искусства и такой тонкости ощущений, какие просто не поддаются описанию. Совершенно слепая Лоррен Миллер работала мастером-парикмахером в салоне красоты. Миссис Миллер, мать пятерых детей, всю жизнь мечтала стать косметологом, но вечные заботы матери семейства не оставляли ей времени на это. И все же позднее, ослепнув после болезни, она решила претворить в жизнь свою мечту. В парикмахерском салоне города Ланкастер (Пенсильвания) ее научили стричь на ощупь, чувствовать форму головы и свойства подстригаемых волос. Со временем она так хорошо овладела этим искусством, что ее взяли на постоянную работу.

Рисунок крохотных бороздок на кончиках пальцев, благодаря шершавости которых нам легче удерживать предметы, формируется случайным образом, и получается неповторимый петельчатый узор, который мы называем «отпечатками пальцев». У этих рисунков есть несколько основных элементов – «петли», «дуги», «спирали», – которые сочетаются между собой в бесконечном количестве вариантов. Даже у неразличимых на вид близнецов отпечатки пальцев всегда разные, благодаря чему при необходимости можно неопровержимо доказать чью-то вину. Идея об идентификации человека с помощью отпечатков пальцев не нова. Еще несколько тысяч лет назад китайцы использовали отпечатки пальцев вместо подписи под документом. Криминалисты ФБР, осматривая места преступлений, считывают отпечатки пальцев с помощью лазера. Жировые следы поглощают излучение лазера и испускают свет уже с большей длиной волны. Криминалисты носят «янтарные» очки, отфильтровывающие свет лазера и позволяющие видеть отпечатки пальцев.

Рука с поразительной точностью совершает сложные движения и обладает невероятной осязательной чувствительностью, в чем постоянно убеждаются конструкторы механических устройств. Мы пользуемся руками непрерывно, самыми разнообразными способами – сгибаем, сжимаем, вытягиваем, указываем, и так миллионы раз, – и инженеры Исследовательского института Университета Юты изобрели перчатку для руки, утратившей осязание: при помощи электроники и звуковых волн она дает своему обладателю ощущение нажима, необходимое для того, чтобы что-то держать. Перчатка соединена проводом с крохотным поршнем, закрепленным там, где осязание сохранилось (например, на предплечье). Человек ощущает в этом месте то, что должна чувствовать ладонь, и учится, руководствуясь этими ощущениями, заставлять ладонь правильно реагировать.

Чувствительность кончиков пальцев позволяет использовать азбуку Брайля для слепых, которую в наши дни можно встретить везде – от панелей лифтов до итальянских монет, – и поиск новых сфер применения для нее идет постоянно. Согласно недавней публикации в журнале Education of the Visually Handicapped, восприятие брайлевских текстов, вероятно, может быть точнее и быстрее, если держать пальцы вертикально по отношению к строчкам, а не горизонтально, поскольку в этом положении осязательные рецепторы на кончиках пальцев гораздо чувствительнее.

Рукопожатия испокон веков служили доказательством добрых намерений и отсутствия оружия, хотя распространенной формой приветствия они стали только в эпоху промышленной революции в Англии, когда бизнесмены заключали так много сделок, обязательно сопровождавшихся рукопожатиями, что жест утратил свое первоначальное значение и перешел в обыденную жизнь. Рукопожатие – это своего рода форма договора, гласящего: «давайте сделаем вид, что мы честны друг с другом». В английском языке слово «рука» могло даже символизировать человека как такового – например, «hired hand», наемный рабочий, буквально переводится как «нанятая рука».

А взять все те способы, которыми мы трогаем сами себя (я не имею в виду мастурбацию – от латинского «manus stuprare» – осквернять руку). То, как мы обхватываем руками собственные плечи и раскачиваемся, как мать, баюкающая младенца, как мы прикрываем лицо раскрытыми ладонями, чтобы создать подобие одиночества для молитвы или спрятать слезы, как мы потираем предплечья, задумчиво расхаживая взад-вперед, как, широко раскрыв глаза от изумления, прижимаем ладонь к щеке. Прикосновения настолько важны в эмоциональных ситуациях, что человеку хочется прикоснуться к самому себе, как сделал бы другой, пытаясь успокоить его. Руки – проводники эмоций. И Роден, как никто другой, понимал эту их сложную роль. Вот что писал по этому поводу Рильке:

Профессиональные прикосновения

В море так называемых хилеров, целителей, к которым, как к последней надежде, обращаются отчаявшиеся больные, водятся и специалисты «бесконтактной биотерапии», утверждающие, что способны излечивать физические заболевания через энергетическое поле пациента, даже не прикасаясь к телу, всего лишь проводя руками на определенном расстоянии. По телевизору в США чуть ли не каждую неделю можно увидеть старинный обряд «наложения рук». Проповедник выбирает в аудитории больного или одолеваемого тревогой человека, причем, по видимости, отыскивает кандидатуру интуитивно, не получая явной информации (Рэнди, известный борец с шарлатанами, раскрыл несложные трюки, которыми для этого пользуются), а потом нажимает на лоб избранника с такой силой, что тот падает с ног. Человек рушится на пол в религиозном экстазе, а поднявшись, утверждает, что исцелился. И шаманы, и лекари, проводящие по всему миру подобные ритуалы, клянутся, что изгоняют демонов из тел несчастных и врачуют их заклинанием и прикосновением.

Прикосновение обладает настолько могучим целебным потенциалом, что мы посещаем профессиональных «дотрагивателей» (врачей, парикмахеров, массажистов, косметологов, брадобреев, гинекологов, мастеров маникюра и педикюра, портных, хиропрактиков и проституток) и распространенные повсеместно «центры прикосновений» – дискотеки, будки чистильщиков обуви, грязевые ванны. К докторам обычно заставляет идти болезнь, но нередко мы обращаемся к ним лишь для того, чтобы нас потрогали и выслушали с сочувственным видом. Доктор мало чем может помочь в случае легкой аллергии, гриппа или каких-нибудь еще мелких хворей, но все же мы идем к нему, чтобы нас осмотрели, погладили, помяли, потыкали пальцами, выслушали жалобы, – в общем, занялись нами. Обезьяны и другие животные обожают, когда за ними ухаживают и особенно ласкают голову. Древние римляне, греки и египтяне носили вычурные прически, требовавшие постоянной заботы парикмахеров, но эта практика впоследствии вышла из моды и возродилась лишь после Средних веков, а профессиональные салоны красоты стали появляться лишь в Викторианскую эпоху.

Гинекологи осуществляют наиболее интимные профессиональные прикосновения; трудно найти более неловкую ситуацию для женщины, чем посещение мужчины-гинеколога; ей бывает трудно даже найти силы, чтобы поздороваться с тем, кто входит в смотровую и, подняв простыню, приступает к осмотру. Такая простота взаимодействий далеко не всегда была возможна в этой профессии. Десмонд Моррис пишет: «Лет триста назад ему, даже при крайней необходимости, приходилось вползать в комнату беременной на четвереньках, чтобы та не увидела даже краем глаза того, чьи пальцы прикасаются к самой сокровенной части ее тела. В более поздние времена он должен был работать в темноте или извлекать ребенка на ощупь, запустив руки под одеяло. На гравюре XVII в. акушер изображен сидящим в ногах постели роженицы; край простыни подоткнут под воротник, закрывая руки акушера и все, что они делают, – устройство для защиты женской скромности, благодаря которому перерезание пуповины превращается в весьма опасную операцию».

Самый распространенный вид профессиональных прикосновений – это массаж, служащий для стимулирования кровообращения, расширения кровеносных сосудов, расслабления напряженных мускулов и удаления из организма токсинов через лимфатическую систему. Популярный «шведский» массаж основан на длинных размашистых движениях в направлении сердца. Японское шиацу сродни акупунктуре, но без иголок; в этой методике пальцами (shi) осуществляется нажим (atsu) на нужные точки. Существует карта тела с меридианами, вдоль которых проходят потоки жизненных сил, и массаж расчищает для них пути. В неорейкианском массаже, который часто практикуется в сочетании с психотерапией, движения медика направлены от сердца, чтобы рассеять нервную энергию. Рефлексология сосредоточена на ступнях, но, как и в шиацу, в этой методике учитываются точки на поверхности тела, связанные с разными органами. Считается, что массирование этих точек должно улучшить функционирование соответствующих органов. «Рольфинг» представляет собой силовые, подчас болезненные манипуляции. Существует много очень разных техник массажа, есть и формальные школы, вокруг предмета развита обширная философия, но исследования доказали, что помочь здоровью могут и просто ласковые прикосновения.

В Медицинском институте Университета Огайо один исследователь провел эксперимент: он держал кроликов на высокохолестериновой диете, при этом с одной группой животных обходились очень заботливо и ласково. В этой группе доля заболевших атеросклерозом оказалась на 50 % меньше, чем в другой, где кроликов не баловали.

В Филадельфии изучали шансы на выживание пациентов, перенесших сердечный приступ. В ходе исследования, рассматривавшего широкий круг факторов и их воздействие на перспективу выздоровления, установили, что самым благотворным является наличие дома любимых животных. Не важно, состояли пациенты в браке или вели холостую жизнь, но владельцы животных жили дольше. Бездумное поглаживание любимца успокаивает и оказывает целительное воздействие. Причем заниматься этим можно когда угодно – например, делая какую-то работу или беседуя с друзьями. Один из исследователей заметил: «Мы растим своих детей в обществе без тактильных традиций и должны компенсировать это с помощью предметов или существ, не относящихся к роду человеческому. Сначала это одеяла и плюшевые мишки, а потом животные. Настоящая разобщенность наступает при отсутствии тактильных контактов». Твои прикосновения к кому-то так же полезны для здоровья, как и чьи-то прикосновения к тебе; целитель, дарующий прикосновения, одновременно исцеляется сам.

Запреты

Невзирая на склонность к тактильному контакту и даже его необходимость, многие части тела в различных культурах считаются запретными для прикосновений. В Соединенных Штатах мужчинам нельзя прикасаться к груди, ляжкам или гениталиям женщины, если она не выразила желания, чтобы он это сделал. Поскольку женщины, как правило, ниже ростом, чем мужчины, то, когда мужчина обнимает женщину за плечи, ее рука естественно ложится ему на талию. В результате женщины часто прикасаются к талии и тазу мужчин, но за этим не усматривается никакого сексуального подтекста. Зато когда мужчина прикасается к женскому тазу, это обязательно рассматривается как сексуальное домогательство. Женщины прикасаются к лицам и волосам других женщин намного чаще, чем это бывает среди мужчин. Женские волосы вообще гораздо чаще подвергаются прикосновениям самых разных людей – матерей, отцов, ухажеров, подруг, – чем мужские. В Японии недопустимо прикасаться к затылку девушки. В Таиланде – к темени. На Фиджи прикосновение к чьим-то волосам так же недопустимо, как, скажем, в Айове прикосновение к гениталиям незнакомого человека. Даже в примитивных племенах, где мужчины и женщины ходят обнаженными, существуют табу на прикосновение к тем или иным частям тела. Обычно такие запреты не действуют лишь в двух ситуациях: полный доступ к телам друг друга имеют любовники, а мать не ограничена в прикосновениях к младенцу. Многие группы свободного секса, распространенные в 1960-х годах, на самом деле представляли собой компании взаимного «лапания»; их участники, зачастую не без помощи наркотиков, пытались преодолеть социальные ограничения и запреты, из-за которых чувствовали себя закрепощенными, отчужденными и подавленными.

Существуют также гендерные и статусные запреты. Каждый день на протяжении всей жизни мы смотрим на самых разных людей, говорим с ними, слушаем их, но прикосновение – это нечто другое. Прикоснуться к человеку – все равно что назвать его по имени. Представьте себе двух людей, ведущих деловой разговор. Один легко дотрагивается до тыльной стороны ладони собеседника или кладет ему руку на плечо. Кто из них начальник? Тот, кто инициирует прикосновение, почти наверняка окажется выше статусом. Исследователи, наблюдавшие за поведением нескольких сотен людей в маленьком городке Индианы и большом городе Восточного побережья в ситуациях публичного взаимодействия, обнаружили, что мужчины первыми прикасаются к женщинам, что женщины охотнее прикасаются к другим женщинам, чем к мужчинам, и что люди, обладающие более высоким статусом, обычно первыми прикасаются к нижестоящим. Нижестоящие дожидаются одобрения и лишь потом идут на риск сокращения дистанции – даже подсознательно – с теми, кто, предположительно, занимает более высокое положение.

Незаметные прикосновения

В библиотеке Университета Пердью можно было наблюдать женщину-библиотекаря, которая занималась своим делом – проверяла сдаваемые книги. Она участвовала в эксперименте, связанном с прикосновениями, проходящими мимо сознания. Половину времени вела себя как обычно, а половину – как бы невзначай, едва заметно дотрагивалась до людей, с которыми общалась. Возвращая читательский билет студенту, она легонько гладила его по ладони. Потом студента провожали к выходу и там просили заполнить опросный лист по поводу сегодняшней работы библиотеки. Его спрашивали, в частности, о том, улыбалась ли библиотекарь и прикасалась ли она к нему. Эксперимент продолжался весь день, и вскоре выявилась закономерность: студенты, к которым незаметно прикоснулись, выказывали большее удовлетворение работой библиотеки и жизнью вообще.

В похожем эксперименте, проведенном в двух ресторанах Оксфорда (Миссисипи), официантки легко и непринужденно прикасались к кисти руки или плечу обедающих. Посетители, до которых дотронулись, не обязательно давали высокую оценку пище или заведению, но все они оставляли больше чаевых. В Бостоне одна исследовательница оставляла деньги в телефонной будке, возвращалась, когда видела, что следующий звонящий убрал их в карман, и небрежно спрашивала, не находили ли тут ее потерю. Если исследовательница, задавая свой вопрос, одновременно дотрагивалась до собеседника – как бы невзначай, так, чтобы тот не запомнил этого факта, – вероятность возврата денег возрастала с 63 до 96 %. Невзирая на то что мы территориальные создания, движущиеся по миру как микроскопические независимые государства, телесные контакты смягчают нас, даже если мы их не замечаем. Возможно, они напоминают нам о том времени, когда мы не знали ни сроков сдачи задания, ни отношений с банками, когда матери баюкали нас, а мы были полностью погружены в это состояние покоя и чувствовали, что нас любят. И пусть прикосновение настолько слабо, что мы его не замечаем, – все равно оно не проходит мимо подсознания.

Вкус

Чувство общественного значения

Если всеми остальными чувствами можно наслаждаться наедине с собой, то вкус – явление намного более общественное. Люди не очень-то любят обедать в одиночку, и пища является важным социализирующим компонентом. У народа банту считается, что обмен едой – это своего рода договор, и люди, совершившие такой обмен, становятся «братьями по каше». Как правило, мы едим в обществе родных, и «преломление хлеба» может символически ввести постороннего в семейную группу. По всему миру стратегии бизнеса обсуждают за едой, свадьбы завершаются пиром, друзья встречаются за праздничным обедом, дети отмечают дни рождения тортом и мороженым, на религиозных церемониях адепты благоговейно вкушают ритуальную трапезу, путников привечают угощением. «За одним столом собираются все модификации, которые произведены у нас общежитием: любовь, дружба, дело, спекуляция, могущество, честолюбие, интрига…» – писал Брийя-Саварен. В любом событии эмоционального, символического или мистического свойства предполагается его подтверждение – освящение с помощью еды. Во всех культурах еду используют в качестве поощрения, а некоторым блюдам даже придают сверхъестественные свойства; есть блюда, которые вкушают лишь символически, бывают – употребляемые только в ходе ритуалов, например поминовения; распространено убеждение, что несоблюдение рецепта хотя бы в части ингредиентов, или нарушение порядка приготовления, или неверие в действенность трапезы будут караться проклятием. Евреи во время седера^[45] едят хрен, чтобы слезы, вызываемые этим острым блюдом, напоминали о страданиях, которые их предки терпели во время египетского рабства. Малайцы во время праздников едят рис, который является материальной и духовной основой их жизни. Христиане причащаются вином и пресным хлебом. Древние египтяне считали лук символом многослойной Вселенной и клялись на луковице, как мы – на Библии. Во многих культурах еду сервируют в красивой посуде, сочетают трапезу с общением, сопровождают музыкой, представлениями; еда сопутствует времяпрепровождению на свежем воздухе (с соответствующими блюдами – шашлыками, барбекю и т. п.) и другим развлечениям. Трапеза требует непосредственного участия – вкус невозможно почувствовать издалека. А вкусовая оценка съедобного, наряду с точным составом слюны, так же индивидуальна, как и отпечатки пальцев.

У многих народов боги еды управляли душами и жизнью в целом. Индейцы племени хопи, почитающие кукурузу, едят синюю кукурузу, чтобы обрести силы, но поклоняться кукурузе могли бы все американцы, так много это растение значило и значит в их повседневной жизни. Маргарет Виссер в книге «Самое главное – обед» (Much Depends on Dinner) излагает замечательную историю кукурузы и ее использования: ее едят домашние скот и птица; из нее делают соус для консервированных продуктов; ее широко используют для изготовления бумаги, пластика и клеев, а также конфет, мороженого и других лакомств, содержащих кукурузный сироп; кукурузный крахмал входит в состав сублимированных и быстрорастворимых продуктов; из различных частей этого растения делают множество всем известных предметов – например, веники и чаши для курительных трубок. У хопи само поедание кукурузы – это уже форма поклонения. Я держу в руке очаровательную резную статуэтку-качина из тополя, работы хопи, представляющую кукурузу, одну из многих духовных сущностей их мира. На туловище, выполненном в форме початка и раскрашенном охрой, желтым, черным и белым, нарисованы клеточки, изображающие зерна, и абстрактные зеленые листья, направленные снизу вверх. На лице – длинный, черный, похожий на корень нос, квадратные черные глаза, черный воротник из клочка кроличьего меха, белые уши, похожие на кукурузные метелки, коричневая челка из птичьих перьев и два рога, покрытые охряными, зелеными и желтыми полосами, увенчанные кисточками из сыромятной кожи. На меня смотрит изящный, сделанный с большим вкусом и душой качина древний бог маиса.

На всем протяжении человеческой истории, во многих культурах, на многих языках слово «вкус» имело двоякое значение. В английском языке слово «taste» происходит от среднеанглийского «tasten» (исследовать на ощупь, пробовать), связанного, в свою очередь, с латинским «taxare» – «оценивать, осматривать», и, значит, всегда имело значение «исследовать», «испытывать»^[46]. Люди, обладающие вкусом, оценивают жизнь с собственных позиций, и одни вещи находят высококачественными, а другие – никуда не годными. Что-то из области дурного вкуса называют вульгарным или непристойным. Необходимо упомянуть профессиональных критиков вина, еды, искусства и т. д., мнению которых мы часто доверяем больше, чем нашему собственному, поскольку считаем их более искушенными в предмете. Старофранцузское слово «компаньон» (compaignon) означает «тот, кто разделяет хлеб с другим», от латинского «com» – «вместе» и «panis» – «хлеб», и подразумевает людей, совершающих совместную трапезу в знак мира и дружелюбия.

Появляясь на свет, мы прежде всего пробуем на вкус материнское молоко^[47], сопровождаемое любовью, лаской, теплом, чувствами защищенности и благополучия. Это наше первое явное ощущение удовольствия. Позже мать будет кормить нас твердой пищей из своих рук или даже разжевывать ее и вливать в рот младенцу из собственных губ, уже частично переваренной в слюне. Столь глубокие ассоциации медленно выветриваются из памяти, а может быть, и остаются навсегда. Мы говорим «еда» так, как будто это столь же простая, существующая независимо от всего остального вещь, как скала или дождь. Но для большинства живущих это источник большого удовольствия, сложный мир удовлетворения, сочетающего в себе и физиологическую, и эмоциональную стороны и в значительной степени связанного с воспоминаниями детства. Еда должна быть вкусной, должна вознаграждать нас, иначе мы не сможем по-настоящему насытить каждую клеточку организма. Пища необходима для жизни, как и дыхание. Но дыхание происходит само собой, а пропитание приходится искать сознательно; эти поиски требуют планирования и затрат энергии, и потому необходимо выйти из естественной апатии. Эта задача выгоняет нас утром из постели, заставляет одеваться в стесняющую движения одежду, отправляться на работу и заниматься там восемь часов подряд чем-то, что может совсем не нравиться, – всего лишь для того, чтобы «обрести хлеб насущный». В английском языке заработная плата называется словом «salary» – «заработать себе на соль», от латинского «salarium» – «деньги на соль, положенные легионеру». Мы всеядны, поэтому нас привлекают очень многие и разные вкусы, и поэтому мы пробуем все новые и новые блюда. Дети растут, и регулярно, по нескольку раз в день – за едой – встречаются со взрослыми, слушают их разговоры, усваивают родительские привычки и родной язык, постигают мир. Пусть лингвистические навыки не зарождаются во время еды, но они развиваются и укрепляются, как это происходило когда-то во время коллективной охоты.

Мы склонны рассматривать отдаленное прошлое словно бы в перевернутый телескоп, который сжимает изображение: короткий период отводится для охотников-собирателей и длинный – для «цивилизованных» людей. Но цивилизация – это лишь последняя эпоха из пройденных человечеством на своем пути, и еще неизвестно, насколько велико это достижение. Очень может быть, что это не последняя стадия. Мы обитаем на этой планете именно в человеческом облике уже около двух миллионов лет, на всем протяжении которых, за исключением двух-трех последних тысяч лет, были охотниками и собирателями. И, хотя мы умеем петь хором и изливать вдохновение на бумагу, сидя за письменным столом, – тем не менее в своем движении по миру мы руководствуемся множеством соображений, мотивов и навыков наших далеких предков. Но это не относится к числу известных истин. Случись когда-нибудь жителям иных миров посетить нас, наилучшим подарком от них стал бы набор любительских кинофильмов, повествующих о жизни рода человеческого на каждом этапе эволюции. Сознание, эта великая поэма одушевленной материи, кажется совершенно невероятным, невозможным явлением, но все же мы, со своим одиночеством и великими мечтами, существуем. Говоря в дырочки телефонной трубки, будто сквозь шторку исповедальни, мы порой делимся своими эмоциями с кем-нибудь из друзей, но обычно такое общение кажется недостаточно близким – все равно что кричать на ветер. Мы предпочитаем разговоры лицом к лицу, как будто таким образом можно ненадолго окунуться в чувства собеседника. Гостям же мы прежде всего предлагаем еду и питье. Это символический жест, говорящий: эта пища насытит твое тело, как я постараюсь насытить твою душу. В трудные времена или где-нибудь в путешествии это означает также: я поделюсь с тобою тем, что мог бы сохранить, обеспечивая свое собственное выживание, пусть даже из-за этого подвергну свою жизнь опасности. Пусть страшные времена остались в прошлом, но и сегодня какая-то частица нашей души, закаленная в подобных испытаниях, с благодарностью принимает эти символические напиток и кусок сыра.

Еда и секс

Каким был бы трепетный ритуал ухаживания, не будь в нем совместных трапез? В романе о Томе Джонсе Филдинг в очаровательно двусмысленной и чувственной сцене в таверне показывает, что трапеза может быть превосходной прелюдией к последующей близости. Почему же еда так сексуальна? Почему женщина глядит на симпатичного мужчину как на лакомое блюдо? Почему юная француженка называет возлюбленного «mon petit chou» (моя капустка)? А американец свою подружку – «cookie» (булочка)? А англичанин, говоря о знойной женщине, употребит слово «crumpet» (румяная, поджаристая оладья, хорошо сдобренная маслом)? Или «tart» (фруктовое пирожное)? Сексуальное желание и аппетит всегда были союзниками. И то и другое – это неутолимый голод, который с ранних лет заставляет нас терпеть неурожаи и воевать, проливать кровь и блаженствовать в покое.

При определенном подходе за афродизиак может сойти любая еда. Продукты фаллической формы – такие как морковь, лук-порей, свежие и соленые или маринованные огурцы, морские огурцы (они распухают, полежав в воде), угри, бананы и спаржа – все это в то или иное время считалось афродизиаками. Ну и заодно устрицы и инжир, поскольку у них находят сходство с женскими гениталиями, икра – потому что это яйца самок. А также рог носорога, глаза гиены, рыло гиппопотама, хвост аллигатора, горб верблюда, лебединые гениталии, мозги голубя и гусиные языки – благодаря убеждению, что все столь редкое и экзотическое должно иметь магические свойства. Чернослив, которым угощали даром в публичных домах Елизаветинской эпохи; персики (из-за сходства с ягодицами?) и томаты (которые даже называли яблоками любви и считали, что ими-то Ева и соблазнилась в райском саду); лук и картофель, немного напоминающие тестикулы, равно как и «устрицы прерий» – бычьи яички, прошедшие ту или иную кулинарную обработку; корень мандрагоры, сходный с мужскими бедрами и пенисом. Любимый афродизиак маркиза де Сада – шпанские мушки (он начинял ими конфеты, которыми угощал проституток и друзей), Lytta vesicatoria, жучки особой породы, водящиеся в Южной и Восточной Европе. В них содержатся вещества, стимулирующие работу желудочно-кишечного тракта и усиливающие кровообращение (что в сочетании приводит к сильной эрекции пениса или клитора), но очень плохо действующие на почки и даже способные привести к летальному исходу. Афродизиаками считаются также молоко, шоколад и трюфели, и это вполне может быть правдой. Но, как давно отметили мудрецы, самая сексуальная часть тела и лучший афродизиак – это воображение.

Примитивные народы рассматривают творение как процесс одновременно и вселенский, и личный: земля создает пищу и людей (во многих версиях они были слеплены из глины или пыли), а люди – потомство. С неба падали дожди, оплодотворявшие землю, а та рождала из своей обильной утробы злаки и фрукты – недаром горы на земле похожи на лежащих женщин, а бьющие ключи – на здоровых мужчин. Обряды плодородия, как правило сложные и проводимые в состоянии всеобщего исступления, должны были стимулировать производительные силы земли. Непременными атрибутами оргиастических празднеств, во время которых пары публично соединялись в священном совокуплении, были мясные блюда, специальный хлеб в форме гениталий (преимущественно пенисов) и изваяния мужчин и женщин с непропорционально большими репродуктивными органами. У богини Реи, матери Зевса, брызнуло из соска молоко, из которого образовались галактики (др. – греч. γάλα, γάλακτος – молоко). «Венеры» каменного века – матери урожая и рода людского, с огромными грудями, выпяченными животами и мощными бедрами, символизировали женскую жизненную силу. Сама земля была богиней – с большим и крепким телом с плавными изгибами, исполненным плодородия и дарующим богатства. Принято считать, что фигурки этих «венер» сильно утрированы, но ведь женщины того времени такими и были – выпяченные зады, груди и животы; особенно на поздних сроках беременности.

Плоды, идущие нам в пищу, появляются в результате половой жизни растений или животных, и мы ощущаем эту еду сексуальной. Когда мы грызем яблоко или жуем персик, мы едим плаценту плода. Но даже будь это не так, и пища подсознательно не ассоциировалась бы у нас с сексом, мы все равно находили бы в ней элемент сексуальности. У человеческого рта множество предназначений – говорить, целоваться, а также есть. Губы, язык и гениталии имеют одинаковые нервные рецепторы – чувствительные нервные окончания, или терминальные колбы Краузе, придающие этим частям тела сверхчувствительность и высокую реактивность. И реакции у них сходные.

Мужчина и женщина сидят друг напротив друга за столиком в полумраке ресторана. Букетик красных и белых ликорисов наполняет воздух ароматом, напоминающим коричный. Мимо проходит официант с тарелкой колбасок из кролика под соусом моле. За соседним столиком пахнет совсем иначе – черничным суфле. На блюде поверх слоя дробленого льда разложены устрицы на половинках ракушек; одна за другой они попадают на язык женщины и проскальзывают в горло, оставляя нежный солоноватый привкус. Пар, поднимающийся над крабовым тортом на тарелке мужчины, благоухает фенхелем. Аппетитно пахнут тонкие ломтики свежего хлеба. Обедающие одновременно тянутся за хлебом, и их руки встречаются. Он глядит ей в глаза так, будто вливает туда расплавленный свинец. Оба отлично знают, что последует за этой вкуснейшей прелюдией. «Я так голодна…» – шепчет она.

Пикник всеядных

Представьте себе, что инопланетяне пригласили вас на обед и попросили взять с собой друзей. Они чрезвычайно гостеприимны и прежде всего заботливо выясняют, есть ли у вас какие-нибудь пищевые аллергии, считаете ли вы употребление каких-то продуктов недопустимым, а какие, напротив, предпочитаете. «Что едят люди?» – спрашивают они. В вашем сознании – лавина образов, рог изобилия, из которого сыплются растения, животные, минералы, твердые и жидкие вещества, обработанные по самым разнообразным рецептам. Масаи очень любят пить коровью кровь. На Востоке едят зажаренных заживо щенят. Любимое блюдо немцев – квашеная капуста, американцы едят наполовину ферментированные огурцы, итальянцы – певчих птиц, зажаренных целиком во фритюре, вьетнамцы – полуразложившуюся рыбу с перцем чили, японцы и многие другие охотно едят грибы. Аристократия ацтеков употребляла в пищу жареных собак (порода ксолоитцкуинтли до сих пор существует в Мексике). Китайцы в эпоху династии Чжоу с удовольствием ели крыс, которых называли «домашними оленями»^[48]; многие и до сих пор едят грызунов, кузнечиков, змей, нелетающих птиц, кенгуру, омаров, улиток и летучих мышей. В отличие от большинства других животных, занимающих свою небольшую пищевую нишу в огромном пространстве жизни на планете, люди всеядны. Одних только съедобных растений на Земле около 20 тысяч видов. Если что-то случится с эвкалиптами – вся популяция коал полностью вымрет, потому что они питаются только листьями этих растений. Зато люди по природе своей – великие импровизаторы и испытатели. Мы обладаем замечательной гастрономической разносторонностью. В засуху у нас есть выбор: либо переселиться в другое место, либо добывать воду из кактусов, либо выкопать колодец. Если наши посевы уничтожит саранча, мы можем прокормиться дикорастущими растениями и кореньями. Если падет скот, можно найти белки в насекомых, бобах и орехах. Не сказать чтобы всеядность давалась так легко: коала, например, может не опасаться, что следующий лист окажется ядовитым. Вообще-то эвкалипты очень ядовиты, но внутренности коалы устроены так хитро, что она преспокойно поедает листья эвкалиптов, как и ее далекие предки. Коровы, тоже ничего не опасаясь, едят траву и злаки. А вот всеядные не удовлетворяются однообразным меню. Они постоянно пробуют новую еду, проверяют ее на вкус и питательность, частенько рискуя отравиться. Им приходится знакомиться с новыми запахами. У них часто возникает пристрастие к чему-то необычному на вкус, что, даже будучи питательным, вряд ли должно нравиться – например, перец чили (с которым познакомил Европу Колумб), табак, алкоголь, кофе, артишоки или горчица. Когда мы были охотниками-собирателями, мы ели чрезвычайно разнообразную пищу. Некоторые и сейчас так поступают, но чаще всего мы добавляем специи к знакомой еде или смешиваем наугад различные ингредиенты и говорим, что это для разнообразия. Однообразие – не наш стиль. Казалось бы, оно безопаснее, но в нем все же есть риск, хотя совсем иного рода. Большинство из нас предпочитает пищу, прошедшую термическую обработку, сырому мясу свежепойманной добычи. У нас нет больших острых зубов, как у хищников, но они и не нужны нам: мы заменяем их острыми орудиями. У нас есть резцы для того, чтобы кусать фрукты, и коренные зубы, чтобы дробить зерна и орехи, но есть и клыки, чтобы рвать мясо. Бывает, что мы едим цветы настурции, и горох прямо из стручков, и даже выделения молочных желез коров, сбитые до твердого состояния или замороженные в ледышки и насаженные на палочки.

Хозяева подготовили пикник за домом, на лугу, освещенном двумя солнцами, и пригласили туда нас и наших друзей. Наш японский друг выбрал закуску на свой вкус: суси с еще живыми, шевелящимися креветками. Друг-француз предпочел багет, а еще лучше был бы круассан; у этой булки оригинальная история, которой он хотел поделиться со всеми. Когда Австрия праздновала победу над посягавшими на нее войсками Османской империи, кондитеры придумали булочки в форме полумесяца, национального символа турок, чтобы уничтожать их за столом так же, как это было сделано с войсками на поле боя. Вскоре круассаны появились и во Франции, а к 1920-м годам со многими другими атрибутами французского быта попали в США. Друг из Амазонии решил начать с горячего – пойманных во время брачного сезона королев и королей муравьев-листорезов, похожих вкусом на ореховое масло, а также запеченной черепахи и пираний со сладким мясом. Друг-немец настоял на том, чтобы в меню включили клецки по-швабски и ржаной хлеб из муки грубого помола – пумперникель, название которого происходит от слов «pumpern» – «пускать ветры» и «Nickel» – одного из немецких прозвищ нечистой силы. Друг из филиппинского племени тасадай пожелал натак – крахмалистую лапшу из сердцевины пальмы-кариоты. Кузен-англичанин попросил маленькую порцию вареного говяжьего языка, очень старого голубого сыра и на десерт трайфл – торт из заварного крема со взбитыми сливками, мелко нарезанным миндалем, вареньем, а также обильно пропитанные хересом маленькие бисквитные пирожные-пальчики.

В завершение пикника друг-турок предложил выпить кофе по-турецки – из зерен, раздробленных в ступке, а не молотых. Желая помочь хозяевам, он и приготовил его сам – насыпал кофе в кофейник, налил туда кипятку через серебряное ситечко, немного подержал на огне, налил (опять же через ситечко) в чашки и преподнес всем гостям такой чистый напиток, какого никто из нас прежде не пробовал. Он же рассказал легенду о том, как кофе открыл в IX веке никому не известный пастух, заметивший, что козы слишком уж сильно возбуждаются, если едят ягоды с определенных кустов. Четыреста лет после этого люди только жевали семена кофейного дерева.

Сырой кофе варить бесполезно: ничего особенного не получится. Но в XIII веке кому-то пришло в голову поджарить зерна, которые выделяли пикантное масло и испускали горьковатый, отдаленно напоминающий запах мха аромат, который так хорошо нам знаком. Друг-индиец обнес всех аккуратными кубиками сахара и напомнил о первом зарегистрированном упоминании сахара в Атхарваведе, священном индуистском тексте, записанном за 800 лет до н. э., где упоминается царская корона из сверкающих кристаллов сахара. Потом он пустил по кругу блюдце с семенами кориандра; каждый из нас взял по нескольку зерен, кинул на язык, пожевал – и во рту разлилась свежесть. Замечательный пикник! Мы поблагодарили хозяев за изумительный прием и пригласили их на обед к себе, не забыв поинтересоваться: «А что едят джуджубариане?»

О каннибализме и священных коровах

Даже если похлебку под названием «баланда», которой кормили в русском ГУЛАГе, варили (как утверждал Солженицын в книге «Один день Ивана Денисовича») в основном из травы, люди не склонны питаться древесиной, или листьями, или травой: целлюлоза у нас просто не переваривается. Мы также не можем обойтись ни экскрементами (хотя для некоторых животных это лучшее лакомство), ни мелом, ни нефтью. С другой стороны, культурные табу заставляют нас отказываться от многих видов вкусной и здоровой пищи. Евреи не едят свинину, индусы не едят говядину, а подавляющее большинство американцев ни за что не станут есть собачатину, крысятину, конину, кузнечиков, личинки и многие другие виды пищи, ценимые жителями различных других частей света. Антрополог Клод Леви-Стросс установил, что у племен с примитивной культурой пищевые продукты делятся на «хорошие для еды» и «хорошие для размышлений». Необходимость – мать изобретательности и отец многих управляющих кодов. Взять хотя бы «священную корову» – это понятие настолько потрясающее, что прочно вошло в словарь в значении чего-то воистину священного. В Индии живут 700 миллионов человек, которым хронически не хватает пищевого белка, и все же рядом с голодающими людьми преспокойно гуляют около 200 миллионов обожествляемых коров. Коровы играют важную роль в индуизме. Марвин Харрис в книге «Священная корова и нечистая свинья» (The Sacred Cow and the Abominable Pig) отметил:

В Индии священны не только коровы, но даже пыль из-под их копыт. По традиции, корова отождествляется с кастой брахманов и ассоциируется со многими богами из индуистского пантеона. Для столь сурового самоограничения целой многочисленной нации можно придумать много причин – и одна из них будет состоять в том, что на перенаселенном полуострове Индостан просто невозможно развивать животноводство. Эта отрасль чрезвычайно неэффективна. Когда люди едят мясо скота, выкормленного зерном, «девять из каждых десяти калорий и четыре из каждых пяти граммов белка теряются впустую». Животные эффективно используют значительно большую часть своей пищи. Поэтому вегетарианство могло развиваться как лечебная методика и получить ритуальное подкрепление через религию. «Я уверен, что развитие буддизма было связано со страданиями населения и истощением природы, – писал Харрис, – потому что в Индии одновременно возникло несколько религий, отрицающих убийство». Среди них джайнизм, священнослужители которого не только ухаживают за бездомными кошками и собаками, но отводят в своих обителях отдельные помещения даже для насекомых. Когда священник этой религии шествует по улице, прикрыв лицо маской из тонкой марли, чтобы случайно не вдохнуть мошку, впереди идет слуга с мягкой метелочкой и сметает с дороги букашек и муравьев, норовящих подвернуться под ногу священнику.

Существует еще один запрет, преодоление которого мы считаем совсем немыслимым делом. «Что тебя гложет?» – спрашивает человек своего расстроенного знакомого. Даже если он подозревает, что друга только что хамски выгнал с работы безмозглый тиран-начальник, ему все равно не придет в голову спросить: «Кто тебя гложет?» Идея каннибализма настолько далека от нашей обыденной жизни, что мы свободно можем использовать слово «съесть» как эвфемизм сексуального характера – ведь никто не подумает, что речь идет на самом деле о том, чтобы употребить партнера в качестве пищи. Но всеядные способны есть очень многое, в том числе себе подобных^[49], а человеческая плоть очень богата белками. Во всех концах мира примитивные народности легко находят оправдания для каннибализма; здесь всегда имеется ритуальная составляющая, но зачастую таким образом добывается основная часть белков, которых не хватает в обычном рационе племени. Для многих каннибализм сопровождает охоту за головами – головы убитых врагов демонстрируют для повышения престижа в обществе и призывания магических сил, – а тела съедают, чтобы не пропадали зря. В железном веке британские кельты массово употребляли в пищу человеческое мясо. В некоторых племенах американских индейцев пленных долго мучили, а потом съедали, а от описания подробностей этих ритуалов (оставленных христианскими миссионерами, которым довелось наблюдать за ними) волосы встают дыбом. В 1487 году ацтеки во время четырехсуточного торжества принесли в жертву около 80 тысяч врагов, большую часть мяса убитых съели страдавшие от недостатка белка победители, а остатки бросили собакам. Мудрый исследователь верований и традиций многих народов Джозеф Кэмпбелл в книге «Сила мифа» (The Power of Myth) рассказал о практикуемом на Новой Гвинее каннибальском обряде, в котором «обыгрывается основополагающий миф о смерти, возрождении и каннибальском поедании». Племя выходит на священное поле, там участники обряда четыре-пять дней поют, бьют в барабаны и, нарушая все обыденные правила, устраивают сексуальные оргии. На этом «поле зрелости» отроки впервые посвящаются в сексуальную практику.

Посреди поля устраивают навес из огромных бревен, поддерживаемых двумя столбами. Молодая женщина, раскрашенная как богиня, заходит туда и укладывается навзничь. Человек шесть отроков с барабанами ходят, распевая, вокруг, по одному входят под навес и овладевают женщиной, получая первый опыт полового контакта. В разгар соития с женщиной последнего из посвящаемых опоры внезапно выбивают, и крыша падает, убивая молодую чету. <…> Таков союз мужчины и женщины… в изначальном виде!

Затем убитых извлекают, жарят и съедают тем же вечером. Ритуал является репетицией священного акта убийства бога, за которым следует обретение пищи от убитого покровителя.

Когда известный исследователь Африки доктор Ливингстон умер во время путешествия, часть его внутренних органов, по-видимому, съели его спутники из числа местных жителей, рассчитывая обрести силу и храбрость покойного. В этом видится общность с основным обрядом христианской церкви, в ходе которого вкушают еду и питье, символизирующие плоть и кровь Христа. Среди форм каннибализма есть менее и более кровавые. Филиппа Пуллар писала, что жрецы-друиды «гадали, вспарывая живот живому человеку, и пытались предсказывать будущее по конвульсиям и истечению крови умирающего. <…> Потом… жрецы съедали его». Каннибализм ужасает нас не потому, что мы считаем человеческую жизнь священной, а лишь из-за общественных запретов, которые не допускают его. Или, как сказал Харрис, «истинная загадка состоит в том, почему наше общество, постоянно совершенствующее искусство массового производства трупов на поле боя, считает допустимым убийство людей, но не допускает их поедания»^[50].

Цветение вкусовых почек

Под сканирующим электронным микроскопом вкусовые почки (другое название – вкусовые сосочки) человека кажутся огромными, как вулканы на Марсе, а акульи – красивыми холмиками из папиросной бумаги нежных пастельных расцветок. Залюбовавшись этим зрелищем, легко забыть об их предназначении. В действительности вкусовые сосочки очень малы. У взрослых их около 10 тысяч; они сгруппированы по специализации (соленое, кислое, сладкое, горькое) и расположены на разных участках рта. Из каждого участка около пятисот вкусовых рецепторов хлопотливо поставляют информацию в нейрон, который, в свою очередь, передает сигнал в мозг. Некоторую (не самую значительную) часть вкусовых ощущений поставляют центры, расположенные на языке, но по нёбу, глотке и миндалинам хаотично разбросано множество вкусовых сосочков, которые можно уподобить летучим мышам, цепляющимся за сырые, осклизлые известняковые стены. У кроликов 17 тысяч вкусовых сосочков, у попугаев – лишь около 400, у коров – 25 тысяч. Что они все пробуют? Может быть, коровам нужно так много рецепторов, чтобы наслаждаться своим однообразным травяным меню?

Кончиком языка мы ощущаем сладкий вкус, корнем – горький, боковыми сторонами – кислый и всей поверхностью – соленый (но в основном – спереди). Язык подобен королевству, разделенному на владения вассалов в соответствии с сенсорными талантами. Все равно как если бы все зрячие жили на востоке, все слышащие – на западе, осязающие – на севере, а способные воспринимать вкус – на юге. Ощущение, странствующее по этому королевству, будет воспринято в различных местах по-разному. Облизывая рожок мороженого, леденец или пирожное «дамский пальчик», мы прикасаемся к пище кончиком языка, где находятся сосочки, отвечающие за восприятие сладкого, и получаем особое удовольствие. Кусочек сахара под языком будет не таким сладким, как на языке. Самым низким порогом обладает восприятие горечи. Рецепторы горечи находятся у корня языка, они играют роль последнего рубежа обороны от опасностей и могут вызвать рвоту, чтобы не допустить попадания вещества дальше в горло. Действительно, некоторых рвет от хинина или когда они впервые пробуют кофе или оливки. Сладость наши вкусовые сосочки могут определять, даже если сладких частиц не более одной на двести. Бабочкам и мясным мухам, у которых органы вкуса расположены по большей части на передних лапках, достаточно сделать лишь один шаг по сладкому веществу, чтобы распознать его. Собаки, лошади и многие другие животные, как и мы, имеют пристрастие к сладкому. Соленое мы распознаем в соотношении одна частица на 400, кислое – одна на 130 тысяч, зато, чтобы уловить горечь, достаточно одной частицы на 2 миллиона. Не то чтобы это было вызвано необходимостью распознавать яды или отличать их один от другого, – рецепторы просто улавливают горечь. Различие между горьким и сладким столь существенно в жизни, что отчетливо проявилось в языке. О ребенке, о любимом человеке, о хорошей жизни мы говорим как о сладком. Горькими бывают сожаление, несложившаяся судьба, поражение. Выражение «горькая пилюля» отсылает нас к идее горечи, означающей яд.

Своим названием вкусовые сосочки (почки) обязаны немецким ученым XIX века Георгу Мейсснеру и Рудольфу Вагнеру, которые открыли наросты, состоящие из вкусовых клеток. Эти клетки перекрываются внахлест, как лепестки цветов. Срок существования сосочков от недели до десяти дней, затем они сменяются новыми; впрочем, после сорокапятилетнего возраста этот процесс замедляется. С возрастом острота восприятия вкуса снижается^[51] – и, чтобы получить равный уровень ощущения, вкусу требуется гораздо более сильное воздействие. Наиболее восприимчивы к вкусу дети: во рту младенца намного больше вкусовых сосочков, чем у взрослого; некоторое количество есть даже на щеках. Дети любят сладкое еще и потому, что чувствительность вкусовых сосочков на кончике языка у них еще не притупилась из-за многолетнего чревоугодничества или поедания слишком горячего супа. Человек, родившийся без языка или по каким-то причинам утративший его, все же способен ощущать вкус. Брийя-Саварен упоминал о французе из Алжира, которому в наказание за попытку побега из тюрьмы «переднюю часть языка… отрезали до уздечки». Ему было очень трудно глотать, зато вкус он продолжал чувствовать, «но все казалось ему кислым или горьким, отчего он испытывал невыносимую боль».

Запах мы чувствуем лишь в том случае, если вещество начинает испаряться. То же и со вкусом – его можно ощутить лишь после того, как вещество начнет растворяться, а это невозможно без слюны. Любой вкус, который мы в состоянии представить себе (от манго до тухлых яиц), состоит из сочетания четырех первичных с одним-двумя «вторичными». И все же мы способны различать тончайшие оттенки вкуса разных веществ, благодаря чему, в частности, существуют такие профессии, как дегустаторы вина, чая, сыра и других пищевых продуктов. Древние греки и римляне, имевшие особое пристрастие к рыбе, могли по вкусу определить, в каких водах она поймана. Несмотря на тонкость человеческого вкуса, нас можно обмануть иллюзиями. Так, глутамат натрия не кажется на вкус более соленым, чем столовая соль, но в нем содержится куда больше натрия. Собственно, глутамат блокирует способность ощущать вкус этой пищевой добавки как соленый. Невролог из Медицинского колледжа Альберта Эйнштейна однажды провел анализ содержания глутамата натрия в супе с пельменями-вонтонами, приготовленном в одном из китайских ресторанов Манхэттена, и обнаружил там 7,5 грамма глутамата натрия, что соответствует дневной норме потребления натрия.

После того как почистишь зубы утром, апельсиновый сок горчит. Почему? Потому что в наших вкусовых сосочках имеются мембраны, содержащие жироподобные вещества (фосфолипиды), а в зубной пасте имеется растворитель, разлагающий жиры. Зубная паста сначала воздействует на мембраны, лишая их части составляющих; потом химикаты зубной пасты, такие как формальдегид, мел и сахарин, соединяясь с лимонной и аскорбиновой кислотами, содержащимися в апельсиновом соке, порождают кислый вкус. Если пожевать листик асклепиады (растения, близкого к молочаю), временно утратишь способность воспринимать сладкий вкус – и сахар покажется безвкусным песком. А человек, съевший плод африканского растения, известного под названием «чудесная ягода», перестает чувствовать кислое: сладким кажутся и лимон, и сухое вино, и ревень, – все, считающееся невыносимо кислым, вдруг делается приятным на вкус. Слабо посоленная еда может ощущаться сладкой, и существует даже кулинарная практика солить арбузы, чтобы подчеркнуть их сладость. Соли свинца и бериллия могут ввести в заблуждение своим сладким вкусом, хотя они очень ядовиты, и мы должны были бы воспринимать их как горькие.

Два человека по-разному воспримут вкус одной и той же сливы. Благодаря наследующимся свойствам у кого-то после съеденной спаржи моча приобретает приятный аромат (о таком случае Пруст рассказал в романе «В поисках утраченного времени»), а кому-то после артишоков любое питье, даже простая вода, кажется сладкой. Кто-то весьма чувствителен к горькому вкусу, и у него вызывает отвращение сахарин, тогда как большинство с удовольствием пьет «диетическую» колу. У любителей соли более соленая слюна. Рты у них привыкли к повышенному содержанию натрия, и пища им нужна более соленая, иначе она будет казаться пресной. Конечно, слюна разная у всех, и ее индивидуальные особенности, в том числе запах, зависят от особенностей диеты, от того, курит человек или нет, от наследственных факторов и даже от настроения.

Просто удивительно, как сильно меняются наши вкусы с возрастом. Маленьким детям не нравятся кислые фрукты, от которых сводит челюсти, оливки, горчица, острый перец, пиво и кофе. Ведь кофе горький, этот вкус принадлежит к опасному, запретному миру. Откусывая соленый огурец, мы бросаем вызов инстинктам, которые настойчиво предупреждают тело, что так делать не стоит. Успокойся, это безопасно, – отвечает ему ум, – это ново, интересно и щекочет нервы.

Запах – значительное подспорье вкусу. Вино без аромата лишь затуманивало бы голову, но утратило бы большую часть своей привлекательности. Мы часто принюхиваемся к еде или питью, прежде чем взять в рот, и этого хватает для того, чтобы, как говорится, потекли слюнки. Запах и вкус пользуются одной «вентиляционной шахтой» – как жильцы верхних этажей знают, когда их соседи готовят карри, когда – лазанью, а когда решают побаловать себя каджунской кухней. Положив немного пищи в рот, мы чувствуем ее запах, а нюхая горькую субстанцию (например, средство от насморка), частенько ощущаем запах как медный привкус на задней стенке глотки.

Запах улавливается легче. Чтобы ощутить вкус вишневого пирога, требуется в 25 тысяч раз больше молекул, нежели для того, чтобы почуять его запах. Простуда, подавляя обоняние, снижает и остроту вкуса.

Нормальный темп жевания – около ста движений в минуту. Но если мы хотим что-то просмаковать, нужно покатать это что-то во рту, а потом медленно жевать, чтобы слышать отзвук каждого движения, – таким образом мы включаем в процесс восприятия вкуса сразу несколько чувств и предоставляем им свободу действий. Вкус пищи, в широком понимании этого слова, объединяет в себе консистенцию, запах, температуру, цвет, способность вызывать болевые ощущения (если речь идет о специях) и многое другое. Мы чрезвычайно зависимы от слуха, и нам, бывает, блюда, вызывающие еще и приятные слуховые ощущения, нравятся больше других. Свежая морковь очень приятно хрустит на зубах; стейк при жарке умиротворяюще шипит на сковородке; воодушевляюще булькает кипящий суп; выбивает бодрящую дробь, насыпаясь в миску, крупа для завтрака. Маги тонких взаимодействий, «инженеры-кулинары», стараются выдумывать блюда, способные услаждать как можно больше чувств. Многочисленные комиссии ломают головы над дизайном блюд быстрого питания. Дэвид Боданис в «Тайном доме» (The Secret House) с добрым юмором описывал картофельные чипсы как «пример пищи, предполагающей разрушение в процессе поедания. Борьба с пластиковой оберткой, попытки разрезать или разорвать ее, чтобы добраться до еды, – именно этого и добиваются изготовители. Что касается хрустящих продуктов, то они звучат громче, чем не хрустящие. <…> Деструктивно-упаковочный комплект настраивает на благоприятное настроение. <…> Хрустящие продукты должны звучать в верхнем регистре. Они должны производить высокочастотный треск; продукты, испускающие низкочастотный рокот, трещат или хлюпают, но не хрустят».

Компании производят картофельные чипсы такого размера, чтобы они не вмещались в рот, поскольку для того, чтобы услышать высокочастотный хруст, рот нужно держать открытым. Хруст на 80 % производится воздухом: при каждом укусе мы разрушаем в чипсах наполненные воздухом клетки картофеля, производя этот самый звук. Боданис задает вопрос:

Конечно, это касается высокотехнологичных картофельных чипсов. Первым их начал делать в 1853 году Джордж Крам, шеф-повар отеля Moon Lake Lodge в Саратога-Спрингс (Нью-Йорк), который очень разозлился, когда один из посетителей требовал, чтобы он резал картофель фри по-французски как можно тоньше. В раздражении он наполосовал до смешного (как ему казалось) тонкие ломтики и зажарил их до глянцево-коричневого цвета. Посетителю блюдо понравилось, другие тут же заказали и себе то же самое, слух о новинке широко разошелся, и вскоре Крам открыл собственный ресторан, где фирменным блюдом были картофельные чипсы.

Именно рот накрепко запирает тюрьмы наших тел. Ничего полезного или вредного не может попасть туда иначе, чем через рот; именно поэтому он появился на столь раннем этапе эволюции. Рот есть у всех улиток, насекомых или высших животных. Рот есть даже у одноклеточных (скажем, инфузории-туфельки) и почти сразу образуется у человеческого эмбриона. Рот – это не просто начало «трубопровода», ведущего к анусу: это дверь в организм, место, откуда мы приветствуем мир, гостиная, куда мы впускаем серьезные опасности. Рот годится и для других целей: для словесного общения – у людей, для пробивания древесной коры – у дятлов, для высасывания крови – у москитов. Но, как правило, во рту есть язык – толстый мускулистый вырост слизистой оболочки, усыпанный крохотными шипами, как будто обувь легкоатлета.

Последний пир

Римляне славились пристрастием к чревоугодию: они умели ценить и жгучий вкус перца, и мучительное удовольствие от кисло-сладких яств, нежную сексуальность карри, изысканную пикантность мяса редких животных (поедая которое можно было представлять себе их экзотическую жизнь), соусы, вкусом и запахом напоминавшие о занятиях любовью. То была эпоха безумного, сказочного богатства и ужасной, убийственной нищеты. Бедняки служили богатым, а те имели право избить их за неосторожное слово, изувечить просто ради забавы. Скука была обычной спутницей жизни богачей, и они чуть ли не всю жизнь посвящали попыткам развеять ее. Основными их развлечениями были оргии и пиры, которым римляне предавались с неумеренностью людей, совершенно незнакомых с угрызениями совести. В этой культуре удовольствие само по себе считалось благом, положительным явлением, не несущим в себе ничего такого, о чем можно было бы сожалеть. Эпикур, задавая свои вопросы, говорил от лица всего общества:

В борьбе со скукой, своим главным врагом, римляне пировали ночи напролет и соперничали друг с другом в изобретении диковинных яств. На одном пиру подали множество видов мяса, помещенных один в другой: в быке скрывалась свинья, в ней – овца, в овце – курица, в курице – кролик, в кролике – соня, и так далее. На другом множество разных блюд были изготовлены из одного и того же продукта. Популярностью пользовались «тематические» приемы, на которых порой устраивали нечто вроде игры в поиски клада: тот, кто обнаруживал мозги павлина или язык фламинго, получал подарок. Во время перемены блюд хитрые машины опускали с потолка акробатов или перевозили блюдо с молоками миног на тележке в виде угря. Рабы украшали присутствовавших гирляндами цветов и растирали их тела ароматными мазями, способствовавшими расслаблению. Случалось, что гости ходили по колено в розовых лепестках. Появлялись перемена за переменой, одни блюда подавали под перечными соусами – для возбуждения вкусовых рецепторов, другие, наоборот, под пресными, чтобы их успокоить. Рабы через трубки распыляли в залах экзотические ароматы и опрыскивали пирующих тяжелыми мускусными духами животного происхождения, наподобие цибетина и амбры. Бывало, что прямо из тарелки в лицо гостю ударяла струйка шафрановой или розовой воды или еще какого-то ароматного настоя, или оттуда вылетали птицы, или блюдо оказывалось несъедобным – потому что было отлито из чистого золота. Римляне также были весьма подвержены тому, что немцы называют Schadenfreude – злорадство, и откровенно радовались чьим-то несчастьям. Карлики и калеки из свит богачей потешали пирующих, разыгрывая перед ними сексуальные или бурлескные сцены. На пирах Калигулы гладиаторы насмерть сражались прямо в пиршественных залах, поливая аристократов кровью из ран. Конечно, далеко не все римляне были садистами, но значительная часть аристократии и многие императоры именно ими и являлись. Они как им заблагорассудится издевались над своими рабами, пытали и убивали их. Сохранились записи о том, что по меньшей мере один из высокородных римлян откармливал угрей мясом своих рабов. Неудивительно, что именно в рабском сословии возникло христианство, делающее особый упор на самоограничение и скромность, утверждающее, что бедные после смерти унаследуют землю, богатство и свободу, а приверженных роскоши богачей ждут вечные муки в аду. Как отмечает Филиппа Пуллар в книге «Вкушаемые страсти» (Consuming Passions), оно появилось из «классового сознания, гордой бедности и простодушной ненависти к смертному телу. Все приятные ощущения считались проклятыми, и претендующий на место в Царствии Небесном должен был отвергнуть все радости вкуса и запаха, звука, зрения и осязания. Удовольствие было синонимом греха, синонимом ада. «Да сопутствуют тебе жены бледные с телом, утончившимся от поста», – наставлял Блаженный Иероним. Или, как указывал Гиббон, «каждое ощущение, неприятное для человека, считалось угодным Богу». И потому отрицание чувственных ощущений вошло в христианское учение о спасении. Именно этими соображениями будет руководствоваться секта шейкеров, делая грубые деревянные скамейки, стулья и простые ящики. Но интересно было бы посмотреть на то, как шейкеры сейчас восприняли бы тот азарт, с которым коллекционеры гоняются за их изделиями, ставшими не утилитарными бытовыми вещами, а экстравагантными и дорогими диковинами для гостиных или богатых особняков. Английское слово «vicarious» (искупительный) происходит от «vicar», викарий, наместник Бога в дальних странах, который был подобен острову в стремительном течении жизни – хрупкий, но независимый и непоколебимый, – а вокруг рождались внебрачные дети и подыхал скот, поля сохли или гнили от дождей, и местные дуэньи устраивали для викария музыкальные представления и предлагали ему матрон и горячих молодых женщин (легко ли было праведнику устоять перед подобной пылкостью?). Неудивительно, что они жили обособленно, предавались раздумьям, помогали окружающим и порой трогались рассудком, впадали в маниакальное воздержание от пищи – или ударялись в грех. Пуританство восстало против специй, так как они вызывали чрезмерное половое возбуждение; затем на сцену вышли квакеры, протестовавшие против роскоши, а затем начались восстания против этих восстаний. Пища всегда ассоциировалась с циклами сексуальности, состоящими из освобождения от морали, затем ее ужесточения и последующего возвращения к сексуальности, но никто не достигал в этом таких крайностей, как древние римляне.

Не исключено, что Римскую империю погубило массовое свинцовое отравление, которое могло служить причиной выкидышей, бесплодия, множества болезней и психических расстройств. Жизнь римлян была неразрывно связана со свинцом: из него делали не только водопроводные трубы, кухонную посуду и кувшины, но и добавляли в косметику. Однако в ходе этого многовекового отравления римляне устраивали самые экстравагантные пиры, какие только знало человечество, во время которых возлежали по двое, трое, а то и больше на каждом пиршественном ложе. Часть римских поэтов (например, Катулл) писали откровенно фривольные стихи, посвященные сексу как со своим, так и с противоположным полом, а Овидий рассказывал о страстной любви к женщинам, о том, как они терзают его душу, в подробностях описывал приемы любовного флирта. «Если “Живи без любви!” мне бог какой-нибудь скажет, – писал он, – О, я взмолюсь: до того женщина – сладкое зло»^[52]. В «Любовных элегиях» он предупреждает любовницу, что, поскольку они вместе будут гостями на пиру, ему придется видеть ее рядом с мужем. «Главное дело, смотри: ни поцелуя ему! – умоляет поэт и грозит: – Если ж начнешь целовать, закричу, что твой я любовник…»

Чудовищная кухня

Завоевав дикую Британию, привыкший к изысканной роскоши Рим покорил и ее кухню. Пуллар напоминает, что англосаксонские слова «cook» (готовка) и «kitchen» (кухня) имеют латинское происхождение. Римляне, вне всякого сомнения, высоко развили и кулинарное искусство, и технологии приготовления пищи. В Средние века, безусловно, преобладали вкусы Римской империи (сладкие и кислые соусы, острые, перченые блюда). Крестоносцы принесли в Европу любовь не только к духам, шелку, красителям, экзотическим сексуальным практикам и другим изыскам, но и к восточным специям – корице, мускатному ореху, кардамону, гвоздике, розовому маслу и многим другим. Британские бедняки прозябали в грязи и убожестве, а богачи жили в показной роскоши и закатывали пышные пиры по поводу свадеб и иных событий. Немало источников тех времен утверждало, что средневековые повара щедро пользовались специями, чтобы скрыть вкус и запах тухлого мяса, но все же пристрастие к специям было унаследовано от римлян и крестоносцев.

Пожалуй, самые странные кулинарные причуды возникли в Англии в XVIII веке, когда утомленные скукой горожане вдруг заинтересовались садизмом, колдовством и кладбищенской тематикой. Откуда-то возникла мысль, будто мясо замученных животных полезнее для здоровья и вкуснее и, хотя такие знаменитости, как Поуп, Лэмб и другие, возмущались этической стороной этой моды, публика, напротив, одобряла кошмарные кулинарные новшества, из-за которых кухни все больше походили на покойницкие. Рыбу рубили заживо, поскольку считалось, что это делает ее мясо более упругим; быков жестоко избивали перед тем, как зарезать: якобы от этого мясо становится полезнее; чтобы свинина и телятина были мягче, животных запарывали насмерть веревочными кнутами с узлами; домашнюю птицу подвешивали за ноги и медленно спускали кровь; свежевали животных заживо. В кулинарных книгах той эпохи попадались такие рецепты: «Возьмите нестарого рыжего петуха и избейте его до смерти…» Все это основывалось на нелепом суеверии: дескать, если несчастное животное перед смертью истязать, его мясо будет нежнее на вкус. Доктор Уильям Китчинер в «Оракуле повара» (The Cook’s Oracle) приводит кошмарный рецепт некоего повара Мизалда, как приготовить и съесть гуся заживо:

Истоки пищевых пристрастий

Часто можно услышать слова: «Мне это не по вкусу». Они означают нежелание принять что-либо. Можно лишь удивляться разнообразию вкусов – но лишь до тех пор, пока от выбора не зависит жизнь. Работая на скотоводческом ранчо в Нью-Мексико, я обычно ела на кухне с остальными пастухами и скотниками. Эти люди (в основном мексиканского происхождения) были очень слабо образованны и не имели никакого представления о правильном питании. Они были заняты тяжелой работой на жаре, и их тела сами определяли, что нужно для выживания в таких условиях. По утрам они получали массу белка – по шесть яиц, два стакана цельного молока, а к этому еще и бекон. Они пили много воды и лимонада, но вдобавок потребляли кофе, чай или другие напитки с кофеином. Десертов и сахара они практически не ели, зато ни одна еда не обходилась без острейшего стручкового перца. Одним из любимых блюд у них были сэндвичи с перцем халапеньо. Зато на ночь они предпочитали легкий ужин, состоявший в основном из углеводов. На мои вопросы они бесхитростно отвечали: едим, мол, то, что нравится, что кажется вкусным. Но их вкусы определенно сформировала необходимость поддерживать силы для тяжелого труда.

Такое пищевое самообеспечение существует и в значительно большем масштабе: целые страны практикуют кулинарию, позволяющую добиваться прохлады (Ближний Восток), или успокаивающую (в тропиках), или защищающую от местных заболеваний. Как говорят Пит Фарб и Джордж Армелагос в книге (озаглавленной, как и работа Пуллар) «Вкушаемые страсти», «эфиопский соус чоу состоит преимущественно из чили, содержит до пятнадцати других специй, употребление которых почти полностью исключает заражение стафилококками, сальмонеллой и другими микроорганизмами». Острый перец содержит много бета-каротина (в организме превращающегося в витамин А), обладающего антиоксидантным действием и предохраняющим от раковых заболеваний. Что касается издавна любимого англичанами чая с молоком, то чай содержит много танина, обладающего токсическими и канцерогенными свойствами, но белок молока, вступая в реакцию с танином, не позволяет организму усваивать его. В странах, где чай пьют в чистом виде, например в Японии, рак пищевода встречается гораздо чаще, чем в Англии, где его принято разводить молоком. Фарб и Армелагос приводят описания некоторых курьезных национальных пищевых пристрастий:

Кукурузу для приготовления тортильи мексиканские крестьяне обрабатывают, замачивая ее в воде, где предварительно были растворены кусочки известняка; нам такая практика представляется экзотической. Но таким образом содержание кальция в кукурузе увеличивается в двадцать и более раз, и это способствует усвоению из нее определенных аминокислот, что особенно важно для жителей областей, небогатых животной пищей. <…> В некоторых местах Африки рыбу готовят завернутой в банановые листья. Их кислота растворяет рыбные кости, что позволяет человеку усваивать содержащийся в них кальций; тот же эффект дает французский способ приготовления рыбы со щавелем. Во многих культурах употребляют разложившиеся продукты… что повышает их пищевую ценность, поскольку гнилостные бактерии вырабатывают витамин B¹.

Не может быть сомнений в том, что, если организм по-настоящему нуждается в некоторых питательных веществах, его исконная мудрость даст об этом понять через вкусовые предпочтения либо как-то еще. Болезнь Аддисона развивается из-за недостатка в организме гормонов коры надпочечников. Страдающие ею испытывают повышенную потребность в соли; организм неосознанно пытается лечиться. Одним из таких способов является потребление большого количества лакрицы, содержащей глицирризиновую кислоту, которая помогает удерживать натрий, и, хоть доктора и не прописывают лакрицу, они признают, что пациентам от нее становится лучше.

Часть перуанских индейцев кечуа потребляют много картофеля, но, поскольку сезон там короток, его часто приходится есть недозрелым. В недозрелом картофеле содержится горький алкалоид соланин, но кечуа выяснили, что, если обмазать клубень каолиновой глиной, горечь становится гораздо слабее и не раздражает желудок. Каолин также нейтрализует алкалоиды картофеля и улучшает его вкус и питательность.

Нам кажется странным, что кто-то может есть землю. Единственный минерал, который мы едим с удовольствием, – это поваренная соль, и то потому, что каждый из нас – это крошечное изолированное море: соль есть у нас в крови, в моче, в плоти, в слезах. Однако на некоторых открытых рынках Юга США продают глину для еды. Ее покупают беременные женщины. В Африке беременные частенько грызут куски термитников. Предположительно, это вызвано недостатком кальция и ряда других минералов. В Гане некоторые деревни существуют за счет продажи шаров из глины, содержащей калий, магний, цинк, медь, кальций, железо и другие минералы. Пристрастие беременных к молочным продуктам объясняется тем, что, если зародышу не будет хватать кальция, он станет забирать его из костей и зубов матери. Из-за повышенного кровяного давления у беременных понижается уровень натрия; в результате они чувствуют соленый вкус хуже, чем в небеременном состоянии, и потому могут желать более соленой пищи – например соленых огурцов. А среди объяснений пристрастия беременных к мороженому и другим сладостям самой интересной кажется современная теория, согласно которой их привлекает пища, стимулирующая выработку нейромедиатора серотонина, который необходим для того, чтобы выдерживать боль при родах.

Некоторые продукты могут стимулировать выработку эндорфинов – морфиноподобных обезболивающих веществ, создающихся мозгом, благодаря которым человек получает ощущение покоя и комфорта. Именно поэтому мы, зная, что соленое, жирное, конфеты и другие сладости не слишком полезны, все же едим их при каждом удобном случае. Нейробиологи подозревают, что эндорфины и другие нейрохимические вещества управляют аппетитом по отношению к различным видам пищи. В таком случае когда мы едим сладкое, то насыщаем организм эндорфинами и чувствуем себя спокойно. В состоянии стресса потребность человека в эндорфинах повышается, и он может, сам того не замечая, съесть целую коробку печенья. Аппетит к жирам, белкам и углеводам контролируется специфическими нейромедиаторами, уровень которых легко может выйти из равновесия, так что достаточно один раз объесться, чтобы система нейромедиаторов разладилась, а это повлечет за собой последующие злоупотребления и так далее. В одном эксперименте у крыс, лишенных завтрака, настолько разладилась работа нейромедиаторов, что животные впоследствии стали обжираться.

Зависит ли настроение от еды? Этому вопросу посвящена крайне противоречивая работа биохимика Джудит Вортман. Она установила, в частности, что любители углеводов действительно пытаются повысить уровень серотонина с помощью меню. Если в контролируемых экспериментах этот уровень повышался посредством наркотических веществ, потребность в углеводах исчезала. Многие ученые из Монелловского центра хемосенсорики и других институтов отвергают ее результаты, считая их подтасованными, слишком простыми для объяснения биохимии организма, но мне они кажутся убедительными. Я никогда не пью кофе после обеда^[53], зато случайно выяснила (путем многолетних наблюдений), что лучше сплю, если съем на ночь не белковую пищу, а тост с джемом или еще что-нибудь углеводное. С другой стороны, около 15:30, когда энергия у меня идет на убыль, а работы еще остается много, белки (обычно это немного сыра) меня хорошо взбадривают. Мои наблюдения совпадают с данными экспериментов Вортман. По-настоящему полезный ланч должен основываться на белковом блюде, затем следует блюдо из легкого белка и овощей неглубокой кулинарной обработки, на десерт лучше всего фрукты – и никакого алкоголя. Углеводы успокаивают. Если я встречаюсь с кем-нибудь за ланчем и хочу сохранить ясность ума и бодрость духа, то заказываю закуску с высоким содержанием белка – например, коктейль из креветок, или устрицы на половинке раковины, или нарезанный ломтиками сыр моцарелла с базиликом и томатами – и ни в коем случае хлеб, ни крошки. Я с удовольствием съела бы добрую порцию пасты и шоколадный мусс на десерт, но, как показал опыт, после этого я делаюсь слишком вялой и уже не могу работать. Впрочем, я не согласна с Вортман по поводу причин любви к шоколаду: мне кажется, что дело здесь не столько в общей потребности в углеводах, сколько в тяге к чему-то, что дает только шоколад.

Другой исследователь (из Национального института психиатрии) установил, что больные сезонным аффективным расстройством (САР), впадающие в зимнюю депрессию, в это время охотно потребляют углеводы, чтобы поднять настроение. Еще в одном исследовании выяснилось, что к потреблению углеводов тянет бросивших курить. Связь между потребностью в углеводах, серотонином и нашим стремлением восстановить эмоциональное равновесие представляется неоспоримой. Мозг – это химический завод, а пища – комплексное химическое сырье. И проблема в том, в какой степени потребление тех или иных продуктов может повлиять на настроение человека.

Большинству людей нужно, чтобы белки составляли около 15 % рациона, и они интуитивно выбирают пищу с такими пропорциями, но ученые из Медицинского института Университета Торонто, наблюдая за однояйцовыми и двуяйцовыми близнецами, выяснили, насколько эта потребность зависит от наследственности. Однояйцовые близнецы (в отличие от двуяйцовых), даже если их со дня появления на свет растили порознь, употребляли пищу с одинаковым соотношением белков и углеводов. Значит, такая потребность (по крайней мере – в некоторой степени) определена генетически. Смена диеты часто идет на пользу и гиперактивным детям, и страдающим болезнью Аддисона, и диабетикам. Впрочем, трудно сказать, где заканчивается влияние памяти и начинается потребность в питательных веществах или генетическая предрасположенность. Мы можем любить сладкое, потому что оно ассоциируется с детством и поощрениями от взрослых или даже с питанием сладкими жидкостями в младенческом возрасте. Или потому, что оно повысит уровень серотонина, благодаря чему мы чувствуем покой. Или по обеим причинам.

Большинство диетологов, склонных к консерватизму, уверяют, что никаких панацей не существует, и нам следует попросту стремиться к наибольшему разнообразию и сбалансированности в диете^[54]. При определенных обстоятельствах пища может не только менять настроение человека – она может убивать. Беременным женщинам при дефиците железа часто прописывали сырую печень, но теперь стало известно, что в печени содержатся вредные вещества, собранные со всего организма, и лучше ее вовсе не есть. Печень белого медведя так насыщена витамином А, что ядовита для людей. Считается, что Александр Поуп и английский король Генрих I умерли, отравившись миногами, с которых повара, вероятно, забыли смыть ядовитую слизь. Бальзак выпивал ежедневно более пятидесяти чашек кофе и умер от кофеинового отравления. Грибникам постоянно угрожает опасность принести из леса ядовитый гриб. Сальмонелла (чье название напоминает о вкуснейшем деликатесе)^[55] ежегодно уносит немало жертв. И вещества, считающиеся афродизиаками, тоже убивают немало людей. Мы не склонны приписывать растениям агрессивность, но они, не имея возможности скрыться от тех, кто их поедает, создают великолепные оборонительные системы и вырабатывают яды (например, стрихнин), которые защищают их в природе и время от времени оказываются в наших тарелках.

Психофармакология шоколада

Что вам больше всего хотелось бы съесть? Задайте этот вопрос, сделав ударение на слове «хотелось», и, наверно, услышите: шоколада. Первыми с ним познакомились индейцы Центральной и Южной Америки. Ацтеки называли его «чоколатль», считали даром бога мудрости и знания Кецалькоатля и делали из него напиток, употреблявшийся только при царском дворе: сил, которые он даровал, были достойны лишь правители и воины. Тольтеки чествовали божественный напиток сложными обрядами с жертвоприношением собак шоколадной масти. У народности ица шоколад давали людям, предназначенным в жертву, освящая их путь в загробный мир. Эрнан Кортес обнаружил, что окружение Монтесумы состояло из поклонников шоколада, которые сдабривали свой напиток перцами чили и пименто, ванилью, специями, делали густым как мед и подавали пенящимся в золотых кубках. Для лечения дизентерии они добавляли в шоколад еще и размолотые кости предков. При дворе Монтесумы ежедневно выпивали две тысячи кувшинов шоколада; сам он любил шоколадный лед – жидкий шоколад наливали на снег, который для царя приносили с горных вершин скороходы. Обилие шоколада и его способность восстанавливать силы произвели большое впечатление на Кортеса, стараниями которого шоколад в XVI веке попал в Испанию и стремительно завоевал популярность в Европе. Карл V придумал смешивать шоколад с сахаром, и те, кто мог позволить себе этот напиток, стали употреблять его в густом или холодном виде. Как писал Брийя-Саварен, «дамы-испанки в Новом Свете настолько пристрастились к шоколаду, что не только пили его по нескольку раз в день, но и требовали, чтобы его подавали им даже в церкви». В наши дни улицы каждого города наводняют «шоколадные зомби», весь день мечтающие о кусочке шоколада, который дома дожидается их возвращения с работы. В Вене роскошные шоколадные торты украшают съедобными золотыми листьями. Не единожды я мечтала слетать всего на полдня в Париж, чтобы посетить Angelina, ресторан на улице Риволи, где каждую чашку горячего шоколада делают из целой плитки. А бывает ли, что в плитке шоколада его вовсе нет? Шоколад, бывший некогда напитком аристократии, деклассировался, вошел в широкую моду и обрел несвойственную ему навязчивость. Например, реклама в журнале Chocolatier предлагает стограммовые шоколадки – «точную копию 5,25-дюймовой магнитной дискеты». Более того, для вас могут изготовить даже «компьютерное рабочее место с шоколадным терминалом, шоколадной клавиатурой, шоколадным чипом и шоколадным байтом». Рекламный лозунг: «Загружайте в рот, а не в дисковод». В сентябре 1984 года отель Fontainebleau в Майами устроил Шоколадный фестиваль – уик-энд с особым меню, особой программой и особыми ценами. Посетители могли рисовать, размазывая пальцами шоколадный сироп, слушать лекции, дегустировать шоколад множества разных фирм, знакомиться с технологией производства или смотреть видео о том, как актера окунают в две с лишним тысячи литров шоколадного сиропа. В фестивале участвовали пять тысяч человек. Шоколадные фестивали устраивают по всей Америке; популярными стали шоколадные туры по Европе. Месяц назад на Манхэттене я слышала, как женщина, подражая жаргону уличных хулиганов, спросила у другой: «Хочешь шоколаду намутить?» Шоколад – это настолько эмоциональная еда, что его можно есть в печали, будучи брошенной любимым, или перед менструацией, или просто тоскуя по любви и заботе. Ученые старательно исследуют его химию. В 1982 году двое психофармакологов, доктор Майкл Либовиц и доктор Дональд Клейн, предложили объяснение причины, по которой люди, стремящиеся к любви, часто объедаются шоколадом. Наблюдая за впечатлительными, легковозбудимыми женщинами, подверженными депрессиям после сильного возбуждения, ученые выяснили, что у всех испытуемых имеется одно примечательное свойство – в депрессивной фазе практически все они ели много шоколада. Ученые предположили, что феномен может быть связан с фенилэтиламином (ФЭА) мозга, благодаря которому мы ощущаем волны страсти, порождаемые влюбленностью. Но когда любовный порыв проходит и мозг прекращает выработку ФЭА, нам хочется и дальше ощущать тот же естественный подъем, то же эмоциональное стремление. И где же взять этот замечательный, напоминающий о любви ФЭА? В шоколаде. Возможно, некоторые едят шоколад, потому что он воспроизводит ощущение удовлетворенности, которым мы наслаждаемся, будучи влюбленными. Однажды ко мне в дом явился коварный обольститель с тремя шоколадными яблоками от Droste, и каждый кусочек, который я съедала на протяжении двух недель, наполнял рот восхитительной сладостью, а мои мысли – любовными чувствами к дарителю.

С фенилэтиламиновой гипотезой согласны далеко не все. Ассоциация производителей шоколада (Chocolate Manufacturer’s Association) утверждает, что

Сам доктор Либовиц позднее рассуждал в книге «Химия любви» (The Chemistry of Love):

Как бескомпромиссный шокоголик, я должна заметить, что ем много сыра. Копченая салями – слишком нездоровая пища, и ее я даже не беру в расчет: Онкологическое общество утверждает, что копченые или содержащие нитриты продукты есть не следует. Так что, вполне возможно, сыр удовлетворяет часть моей потребности в ФЭА. Что еще едят шокоголики? Другими словами, откуда набирается все нужное количество ФЭА? Пусть в шоколаде его меньше, но он может быть привлекательнее, поскольку ассоциируется с роскошью и наградой. В исследовании НИП наблюдали за обычными людьми, а что, если предположить, что любители шоколада не такие уж обычные? Не в этом ли дело? Но Либовиц теперь говорит, что ФЭА, возможно, разлагается слишком быстро и не успевает подействовать на мозг. Пока что нам слишком мало известно о сложной биохимии человеческого организма, и полностью отметать гипотезу о связи шоколада с ФЭА не следовало бы.

Согласно мнению Вортман и других, пристрастие к шоколаду объясняется тем, что этот углевод, как и другие углеводы, стимулирует выработку инсулина поджелудочной железой, что автоматически ведет к повышению уровня серотонина, нейромедиатора покоя. В таком случае аналогичного эффекта следует ждать от тарелки макарон, или картошки, или краюхи хлеба. В шоколаде содержится также теобромин («пища богов»), обладающий сходным с кофеином, но более мягким действием, поэтому можно допустить, что мы жаждем серотонина и кофеиноподобного вещества, успокаивающего стимулятора. Этот кулинарный оксюморон присущ очень малой части продуктов^[56]. Этим можно даже объяснить тягу к шоколаду у некоторых женщин перед менструациями – ведь у женщин, страдающих ПМС, уровень серотонина понижен, и они перед месячными едят в среднем на 30 % больше углеводов, чем в другое время. Но будь все так просто, чашка кофе и пончик творили бы чудеса. Более того, между настоящими шокоголиками, женщинами, испытывающими тягу к шоколаду в определенное время, и теми, кто просто с удовольствием ест его, существует огромная разница. Шокоголики не испытывают потребности в картофельных чипсах и пасте, им подавай шоколад. Никакие заменители не пройдут. Только шокоголик, оставшийся без шоколада зимней ночью, когда метель занесла дороги, может понять, насколько сильно и специфично его пристрастие. Не знаю, почему некоторые жить не могут без шоколада, но уверена, что это особая потребность и, следовательно, в ней и ключ к загадке биохимии, которая когда-нибудь будет разгадана.

В манхэттенском ресторане Four Seasons подают шоколадную бомбу; это квинтэссенция шоколадного десерта, два ломтика которой (стандартную порцию) мало кто способен осилить из-за пикантной насыщенности вкуса. На набережной в Сент-Луисе мне довелось есть мусс под названием «Шоколадное самоубийство» из совершенно невероятного шоколада. Мне казалось, будто мой мозг пребывает в коптильне. До сих пор помню, как в гостях у подруги впервые попробовала шоколадные конфеты Godiva, сделанные на главной фабрике в Брюсселе, – с безупречной блестящей поверхностью, головокружительным, опьяняющим, но не жгучим ароматом, ласково тающие на языке. В Бельгии, Вене, Париже и некоторых американских городах шоколад очень хорош, и дело здесь в том, что он составляет существенную долю местной молочной продукции. Вкус и запах шоколаду придает растительное сырье, но шелковистость, способность таять он берет у молока, сливок и масла, которые должны быть свежими. Создатели дизайнерского шоколада усвоили, что для того, чтобы покупатели по-настоящему восхищались, шоколадные изделия должны таять во рту единственно верным образом, обладать идеальной густотой и однородностью, не быть приторными и не оставлять послевкусия. В романе Джорджа Оруэлла «1984» секс запрещен, а шоколад «был тускло-коричневый, крошился и отдавал… дымом горящего мусора»^[57]. Джулия и Уинстон, перед тем как рискнуть заняться любовью, съели кусочек настоящего, темного и блестящего шоколада. Но этот мотив для любовной сцены Оруэлл не придумал: перед тем как навестить женские покои, Монтесума выпивал лишнюю чашу шоколада. Популярные кинозвезды (например, Джин Харлоу) поедали шоколад коробками. Звезда кулинарной литературы М. Ф. К. Фишер однажды призналась, что ее мать, врач, прописывала шоколад при выматывающей влюбленности. С другой стороны, ацтеки не позволяли женщинам пить шоколад; интересно, чего они опасались?

Гимн ванили

Когда мне очень хочется ванили, я пускаю воду в ванну и откручиваю крышку тяжелой склянки «Crème de bain senteur vanille»^[58] парижского парфюмера Энн Стигер. Я наливаю жидкость в ладонь, запах ванили ударяет в нос, протекает сквозь пальцы, и я в горсти несу ее к крану. Ванну заполняет ароматная пена. Большой кусок ванильного банного мыла, лежащий в антикварной фарфоровой мыльнице, служит мне ароматическим маяком. Когда я погружаюсь в волны ванили, подруга приносит мне ванильную газированную воду и заварной крем из ванильных стручков, попавших сюда прямиком с Мадагаскара. В кремово-желтой гуще плавают коричневые крошки. Хотя мне доводилось пробовать бобы с Сейшельских и Коморских островов, Таити, из Полинезии, Уганды, Мексики, Индонезии, с островов Тонга, Явы и из других мест, больше всего мне нравятся продолговатые, чувственные формы ванильных стручков с Мадагаскара, их насыщенно-темная упругая шкурка, похожая на тщательно расчесанные волосы или мех маленького морского зверя. Некоторые ценители предпочитают более короткие таитянские стручки (они толще и сочнее, в них меньше ванилина, а сок – это лишь вода, а не ароматные масла), или дымный оттенок запаха стручков с Явы (их коптят, чтобы лучше хранились), или пьянящий запах коморских стручков.

Большая часть натуральной ванили поступает с островов Индийского океана (Мадагаскара, Реюньона, Коморского архипелага), на которых ежегодно заготавливают тысячи тонн бобов ванили. Но сам продукт доводится пробовать очень редко. Порошок ванили, продающийся в бакалейных отделах магазинов, та ваниль, которую мы чувствуем в большинстве сортов мороженого, тортов, йогуртов и других продуктов, а также в шампунях и парфюмерии, – это искусственный ароматизатор, созданный в лабораториях и смешанный со спиртом и другими ингредиентами. Маршалл Маклюэн когда-то предупреждал, что мы настолько далеко отходим от естественной жизни, что начинаем предпочитать искусственное, удовлетворяться поеданием меню вместо настоящей пищи. Люди в большинстве своем привыкли к медицинскому запаху искусственной ванили, и понятия не имеют о том, каковы вкус и запах настоящего ванильного экстракта. Рядом с настоящей ванилью, ее сложным шлейфом ароматов и будоражащим воображение вкусом синтетика воспринимается как жалкая пародия. Ванилин передает лишь один из запахов натуральной ванили, но лишь его удалось воссоздать синтетически (первоначально – из гвоздичного масла, каменноугольной смолы и других неожиданных субстанций; теперь же его делают в основном из сульфитных отходов бумажного производства). Крупнейший в мире поставщик синтетического ванилина – канадский производитель бумаги Ontario Paper Company. Вкус настоящей ванили варьирует от неопределенно-сладкого до песчано-затхлого – в зависимости от сорта бобов, их свежести, места производства, сроков и условий хранения и даже особенностей климата.

Стручок ванили, похожий на обрезок индийского декоративного плетения, лежащий на полке или торчащий из чашки кофе, своим ароматом придает комнате особую атмосферу – здесь пахнет перекрестком экзотических путей, где чудеса не ограничиваются иноземной кухней. В 1970-х годах в Стамбуле мы с матерью угощались турецким ванильным печеньем с сахарной глазурью, пронизанной тонкими обрезками каких-то ниток. В тот же день, немного позже, гуляя по базару в обществе двух миловидных студенток, с которыми мать случайно познакомилась, мы выяснили, что же мы ели с таким аппетитом. На огромном медном подносе были выложены те самые сласти, которые мы недавно ели, а над ними жужжали тучи пчел, обезумевших от близости сахара. Они увязали в сиропе, отчаянно дергались и улетали прочь, оставляя в глазури оторванные ноги. «Пчелиные лапки! – воскликнула мать, скорчив гримасу. – Мы ели пчелиные лапки!» Наши спутницы почти не знали английского, мы совсем не говорили по-турецки, так что они, вероятно, удивились тому, что американка пришла в такое возбуждение при виде обычного печенья. Они предложили нам купить немного, отчего мать рассердилась еще сильнее.

Пройдя через кухню, пропитанную сильным и сложным запахом, который источают стручки ванили, вы, сами того не замечая, скажете себе под нос что-нибудь одобрительное. Дело в том, что ваниль воспринимается не столько обонянием, сколько вкусом. Когда в нос попадает чарующий запах ванили, вы начинаете чувствовать ее на языке. Казалось бы, тогда дикая ваниль должна воздействовать на наши органы чувств еще сильнее. А вот и нет! Драгоценные стручки ванили, растущие в джунглях, далеко не так хороши. Из всех одомашненных пищевых растений ваниль требует больше всего труда: постоянный утомительный ручной уход позволяет плодам орхидной лианы созреть, а потом, после обработки, они обретают аромат. Ваниль добывают из продолговатых, похожих на стручки плодов многолетней лианы из семейства орхидных с зеленовато-белыми цветами без запаха. Эти цветы живут лишь один день, их необходимо опылять вручную, соблюдая строгий график. Стручки завязываются через шесть недель после оплодотворения, но должны вызревать еще несколько месяцев. Сорванные стручки обдают кипятком, чтобы остановить созревание, потом обрабатывают и предварительно сушат на подстилке, или на печи, или на сушильной раме, или в испарителе, после чего шесть-девять месяцев досушивают на солнце. Возле растений вы не ощутите знаменитого густого аромата. Он появляется лишь после того, как стручки в ходе ферментации побуреют, потрескаются и на поверхности выступят белые кристаллы ванилина.

В 1518 году Кортес впервые заметил, что ацтеки ароматизировали шоколад зрелыми ванильными стручками, которые называли тлильшочитль (черный цветок) и ценили так высоко, что Монтесума употреблял настой из них как царский бальзам и брал ванильными стручками налоги. Испанцы дали растению название «vainilla» – от латинского «vagina» – «стручок», или «маленькие ножны»^[59]. Кортесу так полюбилась ваниль, что он отправлял ее тюками в Европу наряду с награбленными у ацтеков золотом, серебром, драгоценными камнями и шоколадом. Европу охватила страсть к ванили, особенно в сочетании с шоколадом; ее считали афродизиаком. Среди писем Томаса Джефферсона есть просьба к парижскому другу прислать ему немного стручков ванили – он пристрастился к ним, будучи послом США во Франции, и не мог найти в американских аптекарских лавках.

Ваниль была очень популярна, но никто не мог придумать, как растить ее за пределами Мексики. Эта проблема типична для сложной экосистемы дождевых лесов и хорошо демонстрирует, насколько хрупки на самом деле эти буйные заросли, но этого долго никто не сознавал. Цветы большинства тропических растений опыляют и насекомые, и птицы, и летучие мыши, а вот ванильную лиану – только один вид пчел, крохотные мелипоны. В 1836 году бельгийцы, увидев мелипону за работой, разгадали тайну половой жизни растения. Позднее французы изобрели метод ручного опыления и начали разбивать плантации на островах Индийского океана и Ист- и Вест-Индии. Голландцы завезли ваниль в Индонезию, а британцы – в Индию. В Соединенных Штатах с «настойкой ванили» познакомились только в XIX веке, но, когда это случилось, она прекрасно подошла к американскому стилю жизни – нетерпеливости и мелочной суете во имя комфорта. Европейцы использовали стручки ванили, наслаждались их текстурой, вкусом и ароматом, мы же предпочли уже выделенное и разлитое по бутылкам вещество. В XIX веке, когда спрос значительно увеличился, изобрели синтез ванилина, и мир захлестнули дешевые ароматизированные подделки. В наши дни ваниль добавляют в большинство кондитерских изделий, многие парфюмерные и моющие средства и даже в игрушки; самые разные люди употребляют ее в своей кухне. Из всех специй дороже только шафран.

Выйдя из ванны, я наношу на тело ванильный крем-вуаль для тела от Энн Стигер, с густым, как дым, «кондитерским» запахом. Потом знойные ванильные духи от Jean Laporte. Внутри у ванильного стручка мякоть, похожая на инжир, и если бы я могла ее выцарапать, то приготовила бы на обед острый ванильный суп-биск, цыпленка с ванильной подливкой, салат с ванильной заправкой, ванильное мороженое с соусом из каштанов в ванильном маринаде, затем подогретый бренди, ароматизированный крошками ванильного стручка. После всего этого, в чудесном ванильном оцепенении, можно нырнуть в постель и погрузиться в сон, тяжелый, как аромат орхидеи^[60].

Правда о трюфелях

Их называют «самыми невзрачными из овощей», но при этом считается, что они «божественно вкусны» и обладают «несравненно декадентским вкусом». Трюфели не уступают в цене черной икре; в наши дни на Манхэттене их продают по 500 долларов за фунт^[61]. Это самые дорогие клубни на земле – точнее, под землей. «Трюфельные бароны» должны полагаться на везение и интуицию. Трюфели бывают черные (лат. Tuber melanosporum) и белые (Tuber magnatum). Их можно готовить целиком, хотя обычно их мелко режут и подают с пастой, яйцами или иной кулинарной основой. На протяжении двух тысячелетий трюфели употребляли как афродизиак. Бальзак, Гюисманс, Колетт и другие литераторы, воспевавшие сладострастие, уделяли им внимание, поскольку считалось, что мужские чресла благодаря трюфелям делаются пылкими, как у львов, известных похотливостью. Описывая кулинарные пристрастия герцога Орлеанского, Брийя-Саварен пришел в такой восторг, что поставил сразу три восклицательных знака:

Один писатель охарактеризовал запах трюфелей как «мускусный дух смятой постели после ночи любви в тропиках». Древние греки верили, что трюфели – следы грома, который, упав с неба, укоренился в земле. В Перигоре, на юго-западе Франции, добывают черные трюфели, источающие сладкий аромат; они признаны ne plus ultra^[62] в своем семействе и являются главным украшением знаменитого перигорского паштета из гусиной печенки. Лучшие белые трюфели находят в итальянской области Пьемонт, близ Альбы. Считается, что единственный законный сын Наполеона был зачат после того, как император съел индейку с трюфелями. Рассказывают, что женщины на всем протяжении истории угощали своих любовников трюфелями, чтобы усугубить их вожделение. Некоторые добытчики трюфелей, обычно растущих среди корней лип, нескольких разновидностей дубов и лесного ореха, используют для поиска обученных собак, но уже много веков непревзойденными в этом деле остаются свиньи. Если выпустить свинью в местах, где водятся трюфели, она будет нюхать землю, как бладхаунд, а потом с маниакальной страстью примется рыть яму. Откуда у свиней такая любовь к трюфелям? Немецкие ученые из Мюнхенского технического университета и Любекского медицинского института выяснили, что в трюфелях находится вдвое больше андростенола, полового феромона свиней, чем обычно вырабатывает хряк. Этот феромон химически очень близок к мужскому половому гормону; возможно, именно поэтому людям так нравятся трюфели. Эксперименты показали, что, если в помещении, где женщины рассматривают портреты мужчин, распылить немного андростенола, они сочтут мужчин более привлекательными.

Для охотника за трюфелями прогулка по невидимой плантации может быть очень забавной, а для его свиньи – весьма печальной. Представьте: вот привлекательная здоровая свинья чует такого сексуального хряка, какого еще в жизни не встречала, только он почему-то сидит под землей. Возбужденная свинья принимается старательно рыть, но находит лишь странный пухлый гриб неправильной формы. Потом она обнаруживает еще одного хряка-супермачо где-то совсем близко от нее – опять под землей – и с еще большим неистовством зарывается в яму. Вероятно, она впадает в ярость от неудовлетворенного желания. В конце концов добытчик трюфелей укладывает грибы в мешок и тащит свинью домой, невзирая на то что вся роща позади дрожит от густых запахов заходящихся от вожделения кабанов, каждый из которых призывает ее к себе, но при этом упорно прячется.

Имбирь и другие снадобья

Во время плавания в Антарктиду через бурные океанские воды я, страдая от морской болезни, решила отдохнуть в каюте. Но моя каюта была расположена высоко в надстройке на корме круизного лайнера и раскачивалась в такт крену судна, взлетала вверх и обрушивалась вниз с каждой волной, снова и снова раскачивалась, опускалась и поднималась, а вдобавок время от времени дергалась в мелких конвульсиях шимми. Отвернув крышку со склянки с упругими бурыми комками, я вытащила один, положила в рот, помяла языком, чтобы он размяк, и принялась методично жевать, чувствуя приятный освежающий вкус. В Китае имбирь издавна заваривают для питья от простуды, гриппа и других подобных хворей, а рыбаки жуют его, спасаясь от морской болезни.

Последние несколько лет ученые всего мира старательно проверяли фольклорную репутацию имбиря и выяснили, что эти узловатые корнеплоды полностью соответствуют своей легендарной славе. Японцы установили, что имбирь действительно помогает бороться с кашлем и, более того, обладает обезболивающим действием, понижает температуру, стимулирует иммунную систему и успокаивает сердце в целом, одновременно усиливая сокращение предсердий, аналогично действию наперстянки. Нигерийские ученые выяснили, что он является антиоксидантом и может убивать сальмонеллы, исследователи из Калифорнии – что он представляет собой мощный размягчитель и консервант мяса. Совместное исследование Института Бриэма Янга из Юты и колледжа Маунт-Юнион из Огайо установило, что имбирь помогает от укачивания лучше, чем драмамин. Датчане выяснили, что имбирь препятствует образованию тромбов в крови, а индийцы – что он снижает уровень холестерина.

На фоне бесчисленных рекомендаций, что и когда есть и чего не есть, кажется порой, что мы не столько обедаем, сколько принимаем лекарства. Говорят, что алюминиевая посуда недопустима, потому что микроскопические частицы алюминия могут попадать в пищу, а этот металл, возможно, служит причиной болезни Альцгеймера. Сливочное масло, сметана и насыщенные жиры могут повредить сердцу. Поощряется волокнистая пища, так как она препятствует раку прямой кишки, но избыток волокон тоже вреден. Зеленые листовые овощи содержат витамин К, обеспечивающий достаточный уровень свертывания крови, и полезны как антиоксиданты, но лишь для тех, кто не употребляет антикоагулянты. Рыбий жир полезен для сердца, но сама рыба часто содержит загрязняющие вещества. Польза свежих фруктов в том, что они содержат витамин С, волокна и другие полезные микроэлементы, но их часто обрабатывают канцерогенными инсектицидами. Говядина запрещена, так как содержит много жира, провоцирующего все на свете, от полипов до рака груди, и к тому же в жареном виде содержит канцерогены. Индеек часто кормят гормонами, что не полезно для нас; также они бывают заражены сальмонеллой. Моллюски хороши как источник легкого нежирного мяса, но вполне возможно, что они выращены в загрязненных водах. Действительно ли можно без опаски есть омаров и лангуст, которые, во-первых, богаты холестерином, а во-вторых, являются падальщиками, то есть питаются разложившимися останками других животных? Мы запутались в парадоксах, и вообще, можно ли без угрызений совести позволить себе съесть хоть что-то вкусное?

Как культура мы пребываем под гипнозом идеи о медицинском качестве пищи, поклоняемся йогуртам, соевому творогу, морковному соку, корню женьшеня, натуральному меду и многим другим продуктам – пока они в моде. Мы забыли, что не в таком уж далеком прошлом аптекой для нас служила окружающая среда. И сейчас это справедливо для многих коренных народностей, ну а передовые фармацевтические компании продолжают нанимать работников для сбора в дождевых лесах листьев различных растений. «Расскажите, чем вы питаетесь, и я скажу, кто вы», – сказал когда-то Брийя-Саварен, но мы понимаем его афоризм в более широком смысле, учитывая все исцеляющие витамины, укрепляющие белки, очищающие и защищающие волокна, успокаивающие углеводы и сахара, снабжающие энергией. Дети индустриальной эпохи, мы все еще воспринимаем еду как отопление тела, в каждой клеточке которого пылает крохотная печь. Организм мы представляем себе как фабрику и даже порой используем это слово, когда рассуждаем о происходящих в нем процессах. Многие вещи, которые мы создаем, похожи на нас. Нейробиологи одно время возмущались сравнением мозга с компьютером, оно казалось до ужаса механистическим и даже аморальным. Теперь это сравнение вернулось в моду, поскольку выяснилось: сходство столь велико, что его бессмысленно отрицать. Мозг – это компьютер, а религия, предрассудки, убеждения и т. п. – программное обеспечение. И дело не в том, что неврологи смирились, а в том, что компьютеры стали привычнее и уже не пугают. Да, говорим мы, мозг, которому приходится хранить непосильные объемы информации, изобрел искусственные мозги, попросту воспроизводящие так хорошо знакомую нам систему хранения документов в папках. И нечему тут удивляться! Желая добыть энергию вне своего тела, мы также копируем единственную знакомую модель: топливо помещается куда-то и некоторое время питает что-то, извергая отходы, а для дальнейшей работы нужна новая порция топлива. Мы великие мастера аналогий. Одно из главных достоинств человека как вида – это способность, взглянув на глубокий след ноги слона в глине возле водопоя, заметить, что крутые стенки удерживают внутри воду, и сказать: этот принцип я могу использовать для переноса воды. Мы не только строим механические электростанции, напоминающие устройством наш собственный организм, но и едим шоколадки под названием «Powerhouse»^[63], чтобы подкрепить тело. И в любом возрасте мы готовы есть то, что терпеть не можем (но никому не говорим об этом), так как подозреваем, что это полезно для здоровья. Когда мы рекомендуем: «Ешьте брокколи», то призываем думать о содержащихся в ней благотворных витаминах и волокнах, а не о том, что, плавая в кастрюле, она похожа на затопленный лес. «Это пойдет вам на пользу».

Как приготовить суп из лосятины в яме, или обед в космосе

В небольшом книжном шкафу возле кровати я частенько держу какое-нибудь руководство по выживанию, например для летчиков, где сообщают, с какой стороны надо входить в шатер кочевника, если вы потерпели крушение в пустыне Гоби, или «Как выжить в лесу» (How to Stay Alive in the Woods) Брэдфорда Энджера, где, в частности, приводится рецепт приготовления супа из лосятины в обычной земляной ямке.

Вы только что убили лося. Вы голодны и больше всего на свете хотите горячего супа, который можно сдобрить, например, диким луком, плоские стрелки которого колышутся в двух шагах. Разве трудно выкопать острым концом сломанной ветки ямку в земле? Потом выложить ее дно и стенки куском только что снятой шкуры? А после, налив туда воды и положив нужные ингредиенты, опустить в яму несколько раскаленных чистых камней и продолжать свежевать добычу, пока обед не сварится?

Действительно, почему бы и нет? Особенно нравится мне начало: «Вы только что убили лося». Мне на память приходит другой рецепт, который однажды довелось читать, – о том, как жарить в масле собачатину: «Прежде всего обдерите и выпотрошите здорового щенка». Если вы, как и я, стараетесь не есть млекопитающих (за исключением тех случаев, когда угощают, не зная о моих предпочтениях), или под давлением обстоятельств, ни то ни другое блюдо не вызовет аппетита. Но сама идея, что можно на скорую руку сварить в замшелой яме суп из лосятины, мне нравится. В этой книге предполагается, что даже вооруженный, хорошо одетый и экипированный человек с компасом в кармане может забыть спички. Приготовление пищи – не главное условие выживания, но облегчает его, поэтому в книге описано много способов разведения огня: при помощи воды (используемой в качестве увеличительного стекла), часов («сложите близкие по размеру стеклышки от двух часов или карманных компасов выпуклыми сторонами наружу…»), сверла, сделанного из лука, искры, выбиваемой ударом охотничьего ножа по кремню, и другого имущества, включая ружье^[64]. Что же будут писать в руководствах по выживанию для космических путешественников?! Главная составляющая вкуса – это запах, а учуять можно лишь то, что испаряется. В невесомости, вероятно, мало запахов. А это значит, что пища будет не очень-то вкусной. Тем не менее уже идет борьба за право поставки блюд на советские^[65] и американские космические шаттлы. Один из вероятных поставщиков на следующий советский шаттл – Belème, компания, которой владеют на паях французский астронавт, биолог, изучающий действие невесомости, и шеф-повар и хозяин L’Esperance, ресторана в окрестностях Парижа, удостоенного трех звездочек Michelin. Космическое меню будет включать такие шедевры высокой кухни, как жареные артишоки и «poulet à la Dijonnaise»^[66], в банках и тюбиках. Belème уже поставляет для исследователей полюсов и пустынь, альпинистов, гонщиков ралли и других искателей приключений, не забывающих о гастрономических удовольствиях, продовольствие высшего разряда, соответствующее тем условиям, в которых его будут употреблять. Думая о кухне, мы представляем себе дымящиеся блюда с карри, лангустами, арахисовым супом, чили, феттучини или какими-то еще пикантными чудесами. Но ведь космическая кухня еще не вышла из пеленок. Мне случалось есть сублимированные персики из рационов НАСА, похожие на смоченные подслащенным лимонным соком осиные гнезда, и читать отчеты астронавтов; им пока не хочется хвастаться космической кухней перед родными. Но удивление совершенствует вкус блюд лучше любой приправы, поэтому сублимированные продукты вполне подойдут, пока полеты короткие и космические путешествия не стали столь же обыденным делом, как прогулка по венецианскому Риальто. Когда же мы привыкнем к ним, то, наверно, захотим пообедать на свежем воздухе в уютном заведении, предлагающем гостям луну на половинке ракушки с гарниром из звезд.

«И тебе фугу, Брут?» Еда как поиск приключений

Нация приверженцев сенсаций может есть на обед то же самое, что и городские законодатели мод – пирожные с ревенем или малиной, копченых омаров, морского черта в листьях гибискуса, натертых малиновым маслом, запеченного в глиняной печи и подкопченного в дыму мескитового дерева. Учась в колледже, я не ела золотых рыбок, не набивалась с большой компанией в крошечный «фольксваген» и не заливала в себя водку целыми бутылками, хотя другие, пытаясь воссоздать «ревущие двадцатые», занимались такими вещами. Эпатирование буржуа всегда относилось к любимейшим занятиям студентов и художников, и порой они издевательски обыгрывали причудливые пищевые привычки богатых. В одной из классических миниатюр «Летающего цирка Монти Пайтона» кондитера допрашивают в полиции из-за того, что он торговал залитыми шоколадом лягушатами, костями и тому подобным («Без костей шоколад хрустеть не будет!» – кричал кондитер), а также насекомыми и разными запретными для еды животными, которые непременно должны были оскорбить вкус человека Запада. Мне доводилось встречать исследователей-полевиков самых разных специальностей, которые ели местную пищу – кузнечиков, пиявок или летучих мышей, тушенных в кокосовом молоке, – отчасти из вежливости, отчасти из любопытства, а отчасти, подозреваю, чтобы было о чем рассказать по возвращении в Штаты. На деле же это всего лишь питательная еда, не входящая в наш привычный рацион.

Не всегда те или иные блюда употребляют ради вкуса; порой – ради каких-то других ощущений. Однажды в Бразильской Амазонии я ела популярное блюдо «pato no tucupi» («pato» по-португальски – утка, «no» – в, «tucupi» – особым способом обработанный сок маниока), главная ценность которого в том, что соус действует как анестетик: рот после него теряет чувствительность. Виновата в этом «желтая маргаритка», растение из рода Спилантес, которое встречается по всей Бразилии и иногда используется как лекарство от простуды. Эффект оказался поразительным – казалось, будто мои губы и весь рот мелко зудели. Но многие культуры знают и еду, потрясающую в чисто физическом смысле. Я обожаю жгучие перцы и другие острые блюда, от которых рот словно обдирает пескоструйкой. Описывая такую пищу, мы говорим «вкус», на деле же имеем в виду комбинацию осязания, вкуса и отсутствия дискомфорта после того, как оцепенение или «пескоструйка» прекратятся. Сычуаньский соус из острого перца чуть ли не по-настоящему обжигает (губы от него щиплет, даже когда с едой покончено), вызывает своей серной едкостью неудержимую отрыжку^[67]. Менее экстремальный пример – это наша любовь к хрустящей пище (например, моркови), которая не отличается особо выразительным вкусом, зато производит много хруста и заставляет челюсти напрягаться. Один из наиболее удачных пищевых продуктов на Земле – это кока-кола, сочетающая в себе сладость, кофеин и щиплющее ощущение в носу, которое мы находим освежающим. В 1888 году напиток появился в продаже как полоскание для рта. Тогда в нем содержался кокаин, вызывавший мощный прилив бодрости; этот ингредиент изъяли в 1903 году. Запах листьев коки сохранился, но кокаина не стало. Кофе, чай, табак и другие стимуляторы пришли в западный мир в XVI–XVII веках и быстро распространились по Европе. Модные и к тому же вызывающие привыкание, они превращали обеды в настоящую встряску для нервной системы. В отличие от обычной пищи их можно было принимать дозированно, в зависимости от того, на какую степень воздействия настроен человек и насколько он втянулся в потребление.

В Японии специально обученные повара готовят особое деликатесное сасими – фугу. Белое мясо рыбы-шар (иглобрюха) режут сырым и выкладывают на блюдо в виде цветка. Гурманы платят большие деньги за блюдо, напоминающее тонким сладковатым вкусом сырую рыбу помпано. Фугу требует очень тщательного обращения, ведь, в отличие от помпано, иглобрюх чрезвычайно ядовит. Причем это не форма химической защиты, как можно подумать: для обороны рыба-шар глотает воду и так раздувается, что мало кто из хищников может ее проглотить. И все же ее шкура, икра, печень и кишки содержат тетродоксин, один из опаснейших известных ядов – в сотни раз сильнее стрихнина или цианида. Крошка размером с ноготь может убить целую семью. Если умелый повар не удалит полностью яд, чревоугодник умрет почти сразу. Именно в этом главное достоинство блюда – в возможности наслаждаться смертельно опасной пищей, в преодолении страха, который приходится подавлять во время еды. И все же у японцев приготовление фугу – традиционное искусство, имеющее множество поклонников. Больше всего уважают тех поваров, которые умудряются оставить легчайший намек на яд, ровно столько, чтобы пощипывало губы, напоминая о том, что гурман находился рядом со смертью, но она прошла мимо. Правда, каждый год умирают несколько любителей фугу, но других это не останавливает. Самые отчаянные из них заказывают тири, мясо рыбы-шар, тушенное в бульоне из ядовитой печени или кишок. И нельзя сказать, что поклонники фугу не осознают большой вероятности отравиться токсинами иглобрюха. Древние египтяне, китайцы, японцы и представители ряда других культур очень подробно описывали отравление фугу: сначала кружится голова, немеют рот и губы, затрудняется дыхание, начинаются болезненные спазмы, синеют губы, возникает сильнейший зуд, будто по телу ползают полчища насекомых, начинается рвота, расширяются зрачки, а потом человек погружается в беспробудный сон, вернее, нервный паралич, во время которого жертвы часто сознают, что происходит вокруг и почему умирают. Но иногда они приходят в себя. В Японии, если кто-то умирает, отравившись фугу, родственники выжидают несколько дней, прежде чем хоронить усопшего: вдруг человек очнется. Известно много случаев, когда отравившегося фугу чуть не погребали заживо, и он, очнувшись в последний момент, описывал в ужасающих подробностях свои похороны, во время которых отчаянно пытался крикнуть или показать знаком, что жив, но не мог пошевелиться.

И, хотя употребление фугу в пищу – почти то же самое, что и «русская рулетка», в этой традиции есть и определенная эстетика. Она заставляет задуматься об условиях, которые мы в шовинистическом стремлении все упрощать называем «человеческими». Мы, которым суждено однажды исчезнуть с лица Земли, перейти в состояние, исключающее саму возможность восприятия, именуемое смертью, всю жизнь играем со смертью, разжигаем войны, развлекаемся тошнотворными фильмами ужасов, в которых маньяки терзают и убивают своих жертв, приближаем собственную смерть ездой на быстроходных автомобилях, курением, самоубийствами. Мы неотвязно думаем о смерти, и это неудивительно, но очень странно реагируем на нее. Мы постоянно имеем дело с ураганами, разрушающими дома, пыльными бурями, уничтожающими посевы, наводнениями и землетрясениями, поглощающими целые города, ужасными болезнями, которые то сжирают костный мозг, то калечат, то сводят с ума. Эти кошмарные бедствия являются, не дожидаясь приглашений, и раздают ужасы как милостыню – и можно было бы ожидать, что в противостоянии силам Природы люди сплотятся, объединят усилия, станут союзниками и перестанут сами устраивать друг другу бедствия и разрушения. Смерть и сама отлично справляется. И удивительно, что люди, а порой и целые страны делаются ее добровольными сообщниками.

Фильмы ужасов много говорят о нас и наших пищевых безумствах. Я не о тех, где маньяки с бензопилами и бритвами терзают одиноких женщин ради того, чтобы остаться в одиночестве или выполняя чей-то заказ, – хотя и это весьма ужасает. И не об историях с участием потусторонних сил, где мы громко ахаем, когда в финале из хаоса восстанавливается порядок. И не о жутких детективных историях, по окончании которых кажется, будто во Вселенной временно стало меньше случайности, насилия и необъяснимости. Сильнее всего нас очаровывают фильмы, в которых злобные чудовища, наделенные неодолимой силой и хитростью, охотятся на людей и поедают их. И не важно, будут ли это прыткие «Землеройки-убийцы», или мрачные «Люди-кошки», или абстрактные «Волки», или безымянные, брызжущие кислотой «Чужие». Суть всегда одна и та же. Именно это направление доминирует в жанре. И мы жадно припадаем к ужасам такого сорта.

Истина проста, и состоит она в том, что мы, похоже, никак не привыкнем к своему положению на самой верхушке пищевой цепи. И это сильно тревожит нас – иначе мы, поколение за поколением, не снимали бы фильмы с одним и тем же приемом нагнетания ужасов: привычный порядок вещей разрушен, и мы превратились в корм. Ладно, мы самодовольно сознаем себя венцом творения, пока гуляем по Манхэттену, но представьте себе – о, ужас! – что на других планетах мы являемся нижнимзвеном пищевой цепи! Что страшные как черти «чужие» хватают людей, откладывают в их тела свои червеобразные личинки и подвешивают на осклизлых крючьях в своих кладовых для продуктов.

Мы мчимся как угорелые в кинотеатры, сидим в темных, похожих на пещеры залах и боремся с ужасом. И видим на экране, что мы в состоянии встретиться с чудовищем и выжить. На следующей неделе или следующим летом мы повторим это снова. И, возвращаясь домой, мы пытаемся уловить цоканье когтей по асфальту, и неестественное пыхтение, и трепет крыльев вампиров. Эпоху формирования человека как еще не обладающего технологиями животного вида мы провели в обоснованном страхе перед львами, медведями, змеями и акулами, которые могли ловить нас – и частенько ловили. Принято считать, что все это мы изжили в себе. Чтобы успокоиться, достаточно взглянуть на аккуратно отрубленный, проштампованный и упакованный кусок говядины на полке магазина. Но феномен цивилизации намного моложе, чем нам хотелось бы думать. Не являются ли фильмы ужасов подобием тех магических рисунков на стенах пещер, поединки с которыми изображали наши предки? И не продолжаем ли мы эти поединки?

Фугу, кажется, имеет мало общего с ядерным вооружением и миром во всем мире, но это маленький индикатор нашего психического состояния. Мы – пусть не все и не всегда – считаем, что угроза жизни на Земле растет. Но более чем достаточно – и достаточно часто – для того, чтобы держать всех нас, миролюбивых, в напряжении, хотя мы предпочли бы спокойно сидеть с друзьями за вкусным обедом.

Красота помогает чудовищам

В знаменитом фильме Жана Кокто «Красавица и чудовище», снятом по мотивам классической волшебной сказки, разумное чудовище живет в волшебном замке, стены и обстановка которого улавливают желания. На спинке кресла чудовища латинская надпись: «Каждый человек – чудовище, если не знает любви». По ночам образованный, гуманный герой-чудовище вынужден отправляться на охоту, загонять оленей и пожирать еще трепещущее мясо, чтобы не умереть с голоду. Потом его тяжело терзает совесть, и все его тело непроизвольно начинает дымиться. В эти мгновения на волю вырывается неосознанный ужас, присущий нашему виду. Как разумные чудовища, мы, чтобы жить, должны убивать другие живые существа. Нам приходится лишать их жизни и подчас причинять ужасную боль. Каждый из нас ежедневно осуществляет или хотя бы молчаливо одобряет мелкие действия, связанные с мучениями, смертью и расчленением. Пещерная живопись отражала уважение и любовь, которые охотник испытывал к своей добыче. В глубине души мы знаем, что жизнь любит жизнь, и все же с удовольствием поедаем другие формы жизни, с которыми делим планету, – убиваем, чтобы жить. Чувство вкуса словно ведет нас сквозь рифы этического фарватера, и парадоксы, которые невозможно разрешить рассудком, тают на фоне обещаний удовольствия.

Слух

Слышащее сердце

Английское слово «absurd» созвучно слову «surd», которое раньше означало «иррациональное число», для чего был взят из латыни корень «surdus» – «глухой», чтобы перевести арабское «jadr asamm», «глухой корень», что, в свою очередь, представляет собой перевод греческого ἄλογος, «бессловесный» или «неразумный». Все это наводит меня на мысль о том, что для слепого, или безрукого, или безносого человека мир сохраняет свое содержание. Но при потере слуха связующая нить тает, а с ней теряется и возможность следовать логике жизни. Вас, будто корень, оставшийся под землей, отрывает от повседневных мировых взаимосвязей. Хоть Китс и утверждал: «Звучания ласкают смертный слух, / Но музыка немая мне милей»^[69], мы предпочитаем ловить слухом постоянные потоки песен, шума и разговоров. Звуки уплотняют сенсорный фундамент жизни, мы полагаемся на них в интерпретации и выражении окружающего мира и в коммуникации с ним. Космическое пространство беззвучно, но на земле звучит практически все. У семейных пар есть любимые песни, которые даже несколькими аккордами пробуждают память о первой встрече на променаде Атлантик-Сити или о душных летних ночах в городке Среднего Запада, когда они, еще совсем юными, сидели в своих «шевроле» возле рекламного плаката A & W Root Beer, прожигая время, будто сухие листья. Матери баюкают младенцев песенками, которые успокаивают и усыпляют их; это не просто колыбельные песни – но колыбельки из песен. Музыка, как показывают марши за гражданские права, концерты «Живой помощи», политические демонстрации, Вудстокские фестивали и другие массовые мероприятия, сподвигает людей к действию. Благодаря ритмичным трудовым и солдатским песням^[70] дальние переходы и однообразные движения кажутся не столь утомительными. Люди, в одиночку занимающиеся пробежками и прогулками, путешественники на гусеничных снегоходах, астронавты, крутящие на орбите педали велотренажеров, затянутые в трико адептки аэробики – все они добавляют себе бодрости с помощью громкой, энергичной ритмичной музыки. Если бы костер в походном лагере горел в полной тишине, он не вызывал бы восторга. Когда же отдыхающие в последний день лета, на закате, пускают в озеро плавучие свечи, то обычно сопровождают этот ритуал песней, в которой восхваляют лагерь и друг друга. Людей манит определенная хрустящая пища (картофельные чипсы, крендели, сухие завтраки и т. д.), и соответствующие звуки – важная составляющая маркетинга подобных товаров. Музыка сопровождает свадьбы, похороны, государственные церемонии, религиозные праздники, спортивные соревнования, даже телевизионные новости. На шумной улице в час пик, несмотря на рев машин и суету тысяч спешащих куда-то незнакомцев, мы безошибочно узнаем голос знакомой, подошедшей сзади и поздоровавшейся. Проходя по улицам города-музея Уильямсберга (Виргиния), мы слышим мелодичное позвякивание и сразу понимаем, что это кузнец стучит молотом по наковальне. До чего приятно сидеть в кресле в гостиной, залитой солнечным светом из окна, окаймленного морозными узорами, рассеянно гладить кошку: когда она начинает громко мурлыкать, на душе становится еще легче. Во многих ресторанах каждая перемена блюд сопровождается соответствующей музыкой; в некоторых даже держат скрипачей или гитаристов, которые стоят около стола и своей музыкой помогают нам жевать. В вестибюлях отелей в Индии и выложенных сланцем патио Хьюстона негромко позвякивают на ветру колокольчики. Во время так называемого тихого часа заключенные Алькатраса умудрялись переговариваться, шепча в пустую трубу, идущую в камерах от умывальника к умывальнику, и, приложив ухо к этой же трубе, получали ответ. Туристы, катающиеся верхом на ламах по национальному парку Пойнт-Рейес или карабкающиеся на скальную стену Маунт-Кэмелбэк в Пенсильвании, одинаково наслаждаются пением птиц, журчанием ручьев, завываниями ветра, шорохом сухих стручков, висящих на деревьях, как крохотные тыквы. На щедрой пирушке официант наливает ароматное вино Liebfraumilch^[71], и мы восхищаемся его абрикосовым оттенком, обоняем его букет, ощущаем богатый фруктовый вкус. Потом, желая друг другу всего наилучшего, мы звонко чокаемся бокалами (вероятно, потому что слух – единственное чувство, не принимающее непосредственного участия во всестороннем наслаждении вином).

То, что мы называем «звуком», – на самом деле сильная волна молекул воздуха, рождаемая при движении любого, большого или маленького, предмета и распространяющаяся во все стороны. Сначала что-то должно пошевелиться – хоть трактор, хоть крылышко сверчка, – и толкнуть молекулы воздуха, затем начнут вибрировать соседние молекулы и так далее. Звуковые волны, как морской прилив, набегают на наши уши и заставляют дрожать барабанную перепонку, которая приводит в движение три самые мелкие косточки в теле (называемые молоточком, наковальней и стремечком). Полость, где они расположены, не превышает восьми миллиметров в ширину и четырех – в глубину; если блокируются евстахиевы трубы, воздух задерживается там, отчего при перепаде давления у аквалангистов и авиапассажиров болят уши. Три косточки передают через мембраны движение к жидкости внутреннего уха, а та заставляет колебаться волоски, включающие нервные клетки, которые передают сигналы в мозг: мы слышим. По описанию может показаться, что процесс не так уж сложен, практически же сигнал проходит сложнейшим путем, напоминающим сочиненное безумцем миниатюрное поле для гольфа – с завитками, разветвлениями, обходами, переключениями, рычагами, гидравликой и петлями обратной связи.

Звук принимается в три этапа. Внешнее ухо, как воронка, улавливает и направляет его, хотя немало людей, почему-то не имеющих ушной раковины, слышат вполне прилично (как через шапку или шлем). Ударяясь в барабанную перепонку, звуковые волны приводят в движение первую косточку, головка которой соответствует углублению на второй, которая заставляет двигаться третью. А та прижимается, как поршень, к мягкому, наполненному жидкостью внутреннему уху, где имеется витая трубка, называемая улиткой, в которой находятся волоски, возбуждающие клетки слухового нерва. Жидкость вибрирует, волоски шевелятся, возбуждают нервные клетки, и они передают информацию в мозг. Восприятие звука – это преодоление барьера между воздухом и водой, превращение колебания воздуха в колебания жидкости, а затем – в электрические импульсы. Из всех органов чувств орган слуха больше всего похож на конструкцию, собранную гениальным сантехником из запасных частей. Слух в некоторой степени объемен. Спокойный шелест хлебного поля, в который, кажется, погружаешься с головой, не требует молниеносной реакции, необходимой, например, когда слышишь справа за спиной рык пантеры. Необходимо определять положение источников звуков в пространстве, идентифицировать их по типу, силе и другим признакам. Так слух помогает ориентироваться.

Но все начинается с трепета молекул воздуха, соударения каждой из них с соседними. Создаваемые волны имеют определенную частоту (количество сжатий и расширений в секунду), которую мы воспринимаем как тон – чем больше частота, тем выше звук. А амплитуду колебаний – как громкость. Звук распространяется в воздухе со скоростью 331 м/с, что совершенно несравнимо со скоростью света (300 000 км/с). Именно поэтому во время грозы сначала видишь вспышку молнии, а гром слышишь лишь через некоторое время. Когда я была скаутом, нас учили сразу после вспышки начинать отсчет времени до звука и, разделив результат на пять, определять расстояние до места разряда в милях^[72].

Нам доступны звуки самой разной громкости – от шелеста, с которым божья коровка садится на листок диффенбахии, до рева ракеты, стартующей с мыса Канаверал, – но мы редко улавливаем звуки внутренней работы собственного тела, ход химических реакций в желудке, ток крови, повороты суставов, неустанные подъем и опускание ресниц. Если заткнуть уши или прижать ухо к подушке, большинство может услышать биение собственного сердца. Но для младенца в чреве матери стук ее сердца – лучшая колыбельная, воплощение мира и довольства, а подобные прибою волны ее дыхания успокаивают и убаюкивают. Матка – это удобное, привычное окружение, гармония тепла, а биение материнского сердца – непрерывный знак полной безопасности. Можно ли забыть этот звук? Начиная говорить, ребенок, как правило, повторяет одни и те же слова: «мама», «папа» или «бо-бо». В наши дни родители могут купить прибор в виде коробочки, который кладут в колыбельку, и он воспроизводит запись ровного сильного сердцебиения матери с ритмом около семидесяти ударов в минуту. Но если ради эксперимента заставить «сердце в коробке» биться быстрее нормы (как будто мать нездорова или нервничает), младенец начнет тревожиться. Мать и младенец связаны звуком, как пуповиной.

Нет ничего столь совершенного, как время пребывания в матке, где мы, словно крохотные безумцы, лежим, зажатые мягкими стенками, свободные от желаний, не зависящие от времени. Новорожденные, сосущие материнскую грудь или прижатые к ней, тоже слышат этот непрерывный звук, и жизнь кажется им неизменной и приемлемой. Собственное сердцебиение говорит нам о том, что с нами все хорошо. Мы ужасаемся, думая о том, что сердце когда-нибудь остановится, страшимся, что сердце любимого человека может замолчать. Лежа с любимым в постели поутру, обнимаясь, тесно сплетаясь и прижимаясь, мы чувствуем биение его или ее сердца, и нас обволакивает тепло, и мы погружены в покой. «Что ты чувствуешь сердцем?» – спрашиваем мы. «Мое сердце разбито», – отвечаем мы, как будто речь идет о куске мела, на который обрушилась кувалда. Разумом мы понимаем, что любовь, страсть и преданность не связаны ни с одним органом. Более того, не стоит объявлять человека мертвым сразу после остановки сердца – все кончается лишь со смертью мозга. И все же, говоря о любви, мы используем емкую и понятную всем метафору сердца. Она не требует объяснений. С первых мгновений существования наше сердце – мерило жизни и любви. В кино для сцен, которые должны наводить страх, в музыкальное сопровождение порой вплетается звук быстрого, напряженного сердцебиения. Но бывают и фильмы, вроде «Шума в сердце», о матери и сыне, дошедших до инцеста, – где к музыке присоединяется мерный стук сердца, чтобы подчеркнуть любовь, на которой основаны отношения героев. Стихи часто пишут пятистопным ямбом, который звучит «ба-БАМ, ба-БАМ, ба-БАМ, ба-БАМ, ба-БАМ». Конечно, существует немало других стихотворных размеров, а в наши дни большинство поэтов вообще отказались от ритма. Но именно при чтении стихов, написанных ямбом, ощущаешь какое-то глубинное удовольствие. Кстати, мы и передвигаемся ямбом – это ритм непринужденной походки. И еще он закреплен биением сердца в клетке из слов, и мы, глубоко привязанные к сердечному ритму, читаем стихи, ориентируясь на собственный пульс, как на беззвучный метроном.

Миражи и занавески

Даже те из нас, кто терпеть не может навязчивую банальность фоновой музыки в общественных местах – как, например, в романтичном приморском ресторане, где, прежде чем расплатишься и выйдешь на свободу, тебя вынудят трижды прослушать длинную, слащавую инструментальную версию «Danny Boy», – знают, что мозг создает свой собственный музыкальный фон из того, что кажется ему нормальным и безопасным. Звуки жизни офиса, шум транспорта, похрипывание систем отопления и кондиционирования, голоса в многолюдном помещении… Мы живем в окружении знакомых звуков. Но, когда вы ночью находитесь в одиночестве, знакомые звуки могут напасть на вас подобно злоумышленникам. Что это скрипнуло – петля оконной рамы, которую открыл злодей, или просто ветка? Звуки мерещатся нам куда чаще, нежели что-то видимое. Это и исчезающие бесследно слуховые миражи, иллюзии, которые оказываются не тем, что слышится, и, конечно, голоса, которые говорят святым, пророкам и психически больным, что им следует делать и во что верить. «Прислушайся к внутреннему голосу», – советуем мы, как будто сознание – это гном, живущий где-то в груди. Но когда нормальных в остальном людей преследуют голоса (как, например, в том случае, что описал Энтони Куинн в автобиографии: его окликал маленький мальчик), то они, как и Куинн, обращаются к психиатру. Не всегда это голоса: бывает, что люди слышат музыку, и галлюцинации столь неотвязны, что несчастные боятся сойти с ума. «Австралийский журнал семейной медицины» (Australian Family Physician Magazine) за 1987 год опубликовал статью врача, описавшего два тяжелых случая музыкальной эпилепсии, причиной которых, по его мнению, стали травмы височных долей мозга. У одной из женщин-пациенток в голове все время звучало «Green Shamrock of Ireland», и временно приглушить музыку удавалось лишь лекарствами. Вторая, прожившая девяносто один год и всегда предпочитавшая музыку лекарствам, слышала попурри из «Daisy», «Let Me Call You Sweetheart», «After the Ball» и «Nearer, My God, To Thee».

С другой стороны, мы порой хотим, чтобы звуки воздействовали на нас. Чтобы плач спящего в дальнем углу дома ребенка, у которого болит животик, разбудил нас даже от глубокого сна, даже если нас не беспокоят куда более громкие и резкие звуки – допустим, грохот мусоровоза под окном. На оживленной вечеринке в помещении с низким потолком и плохой акустикой звуковые волны отражаются от стен, а не поглощаются ими, и кажется, будто находишься посреди гандбольной площадки в разгар игры. И все же вы без труда вслушиваетесь сквозь этот шум в разговор вашего супруга с заигрывающей с ним незнакомкой. Словно в уши вставлены усилители. Наша способность «задвигать» часть звуков на обочину сознания до почти полной неразличимости и вытаскивать на передний план другие поистине удивительна. Это возможно, так как мы буквально слышим все звуки дважды. Наружное ухо – это сложный радар, улавливающий звуки и направляющий часть из них в слуховой проход, но небольшая часть звуков отражается от верхних, нижних и боковых складок ушной раковины и попадает в проход на долю секунды позже. В результате происходят задержки, зависящие от угла, под которым приходит звук. Мозг отслеживает эти задержки и узнает местонахождение источника звука. Слепые с помощью ушей «видят» мир: они постукивают тростью и внимательно прислушиваются к эху. А иногда нам хочется, чтобы звуки полностью завладели нами и вытеснили сознательные размышления. Что может быть более умиротворяющим, чем сидеть на веранде и слушать, как океан ритмично ласкает берег? Генератор белого шума наполняет комнату спящего эфирным шорохом, и этого зачастую бывает достаточно, чтобы освободить голову от навязчивых мыслей.

Войдя в дом вчера вечером, я поначалу изумилась странному звуку – спорадическое потрескивание и с трудом уловимый стук. Через несколько секунд я поняла, что это полевая мышь угодила в ловушку, стоявшую под шкафом в кухне. Отодвинув желтую занавеску, я увидела, что произошло. Мышеловка должна была сломать шею зверьку, но дуга хлопнула его по животу; мышь без стонов и визга вела последний бой с деревяшкой и пружиной. А потом ее конвульсии прервались навсегда. Взяв ловушку с мышью каминными щипцами, я осторожно опустила ее в пакет и вынесла в гараж, где температура была ниже нуля. Уверена, что за ночь мышь промерзла насквозь, как Роберт Скотт в Антарктике, погруженный холодом в горячечный сон. Домовладелец должен быть кровожаден, как дворовая кошка; я тут явно недобираю. Однажды я видела, как в конюшне тощая кошка терзала мышь, а окровавленный полутруп дергался, попискивал, но никак не умирал. Кошка подчинялась инстинкту, и оба животных играли свои роли в Природе, где никто не дает и не ожидает пощады. Владельцы конюшни держали кошку специально для того, чтобы она ловила мышей, и мне незачем было вмешиваться в этот конфликт. Но когда кошка принялась подбрасывать останки мыши, у меня по коже побежали мурашки, и я поспешила выйти, чтобы успокоиться под звук капели от снега, тающего на стоге сена. Возможно, мне не следовало так расстраиваться из-за столь типичной сцены Природы с ее, как сказал Теннисон, «кровавыми зубами и когтями». Но что я выиграла бы, дожидаясь кровавого финала, когда взломанные ребра раскрылись бы, как распахнутые крылья, а горячее красное повидло растеклось бы по цементному полу? Нет, я сосредоточилась на единственном звуке – звонко падающей на солому ледяной воды, – и через несколько мгновений успокоилась и смогла дальше заниматься делами. Я воспользовалась звуком как занавеской для эмоций.

Ягуар приятного смеха^[73]

Мы открываем рот, выдавливаем воздух из легких в гортань и прогоняем через щель между голосовыми связками, заставляя их вибрировать. А потом говорим. Если связки вибрируют часто, слышен голос высокого тембра – тенор, или сопрано, если медленно – контральто, баритон или бас. Вроде бы все просто, но эти действия создают и разрушают империи, позволяют детям достигать коротких, но действенных перемирий с родителями, корпорациям – управлять нацией, как огромной надувной плавучей игрушкой, любовникам – произносить прочувствованные речи, обществам – выражать свои благороднейшие помыслы и гнуснейшие предрассудки. Многие из этих качеств вложены в сами слова. Языки несут в себе образы жизни и чувств людей. Подчинив себе Англию в 1066 году, Вильгельм Завоеватель принес с собой французские обычаи, законы и язык, многое из которого до сих пор у нас в ходу. Обособленная от населения французская элита считала покоренных саксов неотесанными невежами, а саксонский язык, даже в самых галантных проявлениях, – грубым и вульгарным, во-первых, потому, что он не французский, а во-вторых, потому, что непонятный. Поэтому пришедшее из французского слово «perspiration» (испарина, пот) считалось благородным, в отличие от саксонского «sweat», французские «urine» и «excrement» можно было употреблять, а саксонские «piss» и «shit» – нет. Саксы занятие любовью обозначали глаголом «fuck» (сравните его со староголландским «fokken» (ударять, колотить)^[74], а французы – словом «fornicate» (от латинского «fornix» – в Риме так называли сводчатые подвальные комнаты, которые снимали проститутки; слово стало эвфемизмом для борделя, а затем и того, чем в борделях занимаются. «Fornix» связано с «fornus» – «сводчатая кирпичная печь», а это слово восходит непосредственно к «formus» – «тепло»). Поэтому «to fornicate» значит «нанести визит в маленькое подвальное помещение со сводчатым потолком». Очевидно, такая трактовка больше подходила для впечатлительных французов, нежели «колотиться» о кого-то, и последний вариант казался им слишком грубым и животным – саксонским^[75].

Звуки сильно влияют на нас, и поэтому мы любим слушать стихи, нам нравится, как звуки словно рикошетом отскакивают один от другого. Порой мы предпочитаем слова, самим звучанием говорящие о том, что они обозначают: шипение, рык, шепот, чириканье, топот, звон. Английское слово «murmur» (издавать невнятные звуки, бормотать, жужжать) и звучит невнятно; потому-то оно идеально легло в стихи Альфреда Теннисона о поляне в летнем лесу:

Древние греки назвали это явление ономатопеей (звукоподражанием). У него существуют весьма трудноуловимые формы, истоки которых теряются в истории этимологии. Например, когда говорящие по-английски люди называют плохого врача «quack», они используют сокращение от голландского «kwakzalver» (шарлатан), имея в виду неуча, непрерывно квакающего о своих успехах. Манера произносить слова определяет нашу идентичность, дарит ощущение местной или национальной принадлежности, вплетает в гладкую от природы ткань грубые нити иммигрантского акцента. Если людям требуется новый словарь для объяснения новых задач, описания местности или социального климата, возникает диалект. Диалекты прекрасны тем, что в них можно увидеть эволюцию знакомого языка, которая обычно растягивается на столетия. Национальный язык Бермудских островов – английский, и местные жители будут разговаривать с вами на стандартном английском, разбавленном сленговыми выражениями из американских телепередач, но между собой они объясняются на диалекте, не столь синкопированном, как на Ямайке, но тоже весьма сложном и колоритном.

Многие годы мы пытаемся научить различных млекопитающих разговаривать по-человечески, но, несмотря на некоторые обнадеживающие результаты с приматами, дельфинами и тюленями, успехов не добились. Речь – наше уникальное качество. Говорить мы способны по той же причине, по которой так легко можем подавиться пищей: гортань у человека расположена низко в горле. У других млекопитающих она расположена высоко, что позволяет им дышать во время еды. Мы этого не можем. Какой самый замечательный трюк у чревовещателя? Он пьет воду и одновременно говорит от имени своей куклы. Когда человек глотает, пища проскальзывает мимо трахеи; если она попадет туда, то преградит путь воздуха в легкие. Люди давятся насмерть довольно часто, а человека, который не знал бы, что такое «чуть не подавиться», просто не найти. «Не в то горло попало», – жалуемся мы и частенько поднимаем руки над головой, чтобы расширить проход для воздуха. Прием Геймлиха позволяет выбить пищу из трахеи подавившегося с помощью находящегося в легких воздуха. Только подумайте: насколько неудачная конструкция! Видимо, в процессе эволюции речь оказалась настолько важной, что природа решила ради нее пойти на риск.

Даже тем млекопитающим, у которых и гортань низко расположена, и язык устроен так, что можно издавать такие же звуки, какие испускаем мы, чтобы говорить, потребуется еще и особая зона в мозгу – так называемая зона Брока́. Не так давно у меня был электронный секретарь, который синтезированным голосом напоминал мне о делах, и сообщал, кто звонил по телефону. Я дала ему имя Горт в честь робота, которого в научно-фантастическом кинофильме «День, когда остановилась Земля» играл Майкл Ренни, потому что его чрезмерно ровный мужской голос – то ли зомби, то ли дворецкого – звучал точь-в-точь как в кино. Перебои с электроснабжением совершенно сбивали Горта с толку, и он становился настолько ненадежным, что мне пришлось отправить его в отставку. Новая машина, которую я назвала Герти, говорила со мною еще более безжизненным голосом женщины, как мне казалось, необразованной и неряшливой. В общении и Горт, и Герти казались раболепными и бесстрастными; думаю, создатели считали это достоинством. В кабинах больших самолетов мне доводилось слышать голос компьютера – почти всегда женский, с оттенком страсти^[76], – сообщавший пилоту что-то важное, например: «Наберите высоту! Вы идете слишком низко. Наберите высоту! Вы идете слишком низко», или: «Закрылки выпущены». Синтезированные голоса из пилотской кабины чуть больше похожи на человеческие, так как наделены интонациями и модуляциями, и все же, по-моему, голоса компьютеров вообще звучат неестественно. Не сомневаюсь, что это скоро изменится, мы будем дружески болтать с красноречивым компьютером, вроде HAL 9000 из «Космической одиссеи» Артура Кларка. Дело в том, что речь сложнее, чем сумма ее составляющих. Мы можем задать компьютеру произношение слова «top» как «t-ah-p», но разве можно произнести его четче диктора Би-би-си? Тем не менее мы способны понимать людей, говорящих так быстро, что фонемы сливаются, или так медленно, что они разрываются, произносящих слова с разными интонациями, тембрами, акцентами. То, что у одного звучит «park», у другого – «pahk». Мы понимаем друг друга, хотя для этого иной раз и приходится приложить усилия. Многие урожденные носители английского с трудом понимают родной язык эпохи Шекспира, и точно так же американцам из одних концов страны трудно понимать жителей других частей США, ведь диалекты – это в значительной мере изменения звучания знакомых слов. Однажды, находясь в Фейетвилле (Арканзас), я спросила хозяина, есть ли поблизости «spas» (минеральные источники). В южной части штата находится Хот-Спрингс, знаменитый термальными водами, и я хотела уделить полдня посещению источника. «Spas? – повторил он с сильным арканзасским акцентом. – Вы имеете в виду русских шпионов?»^[77]

Громкие звуки

Несколько лет назад мне довелось поработать в осенний семестр приглашенным профессором в маленьком зеленом городке в Огайо. Колледж мог предоставить мне только временную квартирку в общежитии студентов-второкурсников, а те обрадовались возможности поиздеваться над «преподом», поселившимся – пусть даже ненадолго – по соседству с ними. В Огайо все еще стояла страшная жара, но почти каждую ночь кто-нибудь подкрадывался к электрощитку возле моей двери и поворачивал рычажок рубильника, отчего кондиционер и все остальные электроприборы с шумом выключались; открывая дверь, чтобы включить электричество, я слышала в коридоре шорох и хихиканье. Подходя к двери, я неизменно видела в замочной скважине чей-нибудь глаз, подглядывавший за мною, и пришлось залепить скважину клейкой лентой. Дважды я, просыпаясь ночью, видела парня, который висел за окном вверх ногами и подсоединял свой провод к кабелю моей телевизионной антенны, отчего у меня пропадало изображение. И каждый день, без исключения, в девять утра начинался Армагеддон хеви-метал, продолжавшийся до глубокой ночи. За это время я узнала о второкурсниках, что они состоят из децибелов и тестостерона. От их музыки не только стены дрожали; было физически больно добираться по коридору до источника этого пыточного грохота, а чтобы постучать в дверь, приходилось опускать руку, зажимавшую ухо. За дверью обычно оказывалась прокуренная комната, где девушки, как правило, поспешно оправляли одежду, а со стола стремительно исчезали спиртное или наркотики.

Ужасающий шум, кажется, не мешал никому из них. На такой громкости он уже не воспринимался как музыка, у них вполне могла развиться преждевременная глухота. Но значительной части молодежи нравится включать музыку так громко, что ничего, кроме грохота, уловить невозможно. Я думаю, что это возбуждало их в эротическом смысле. К несчастью, слишком сильные звуки постепенно уничтожают слух. Ученые демонстрировали фотографии волосковых клеток улитки, получивших необратимые повреждения после одного-единственного звукового удара^[78]. Включение на полную мощность «гетто-бластеров», как часто называют мощные портативные проигрыватели (бумбоксы), хоть вечером в тихом санатории, хоть на улице деловитого города, – вероятно, в большей степени акт агрессии и самоутверждения, нежели любви к музыке: это вторжение в личное пространство всех, находящихся в пределах слышимости, нарушение их душевного покоя.

Психолог Арлин Бронзафт установила, что, если подвергать детей постоянному воздействию шума, «у них нарастает агрессивность; они начинают отторгать здоровый образ жизни». Наблюдая за учениками 2–6 классов 98-й муниципальной школы в Манхэттене, она выяснила, что дети, занимающиеся в классных комнатах, выходящих на железнодорожную эстакаду, к шестому классу отстают по чтению на одиннадцать месяцев от тех, кто учится в более тихой половине здания. Управление городского транспорта Нью-Йорка оснастило эстакаду звукопоглощающим оборудованием, и вскоре показатели двух групп выровнялись. Родители все так же тревожились насчет того, с какой стороны школы будут сидеть их дети: ведь отставание на одиннадцать месяцев всего за четыре года обучения – это страшно. Его ликвидация потребует от ребенка больших усилий. А мы гадаем, почему дети не умеют читать, почему в Нью-Йорке так много асоциальной молодежи. Жизнь большого города в значительной мере ассоциируется для нас с грохотом отбойных молотков, заклепочников и других строительных инструментов, но, наверно, если накрывать стройку стальной сеткой, то звуки будут поглощаться и шум от работ значительно уменьшится. По мере распространения цивилизации невыносимо шумно может стать даже в сельской местности, и в поисках тишины и покоя, возможно, придется доходить до крайностей: парк в Антарктиде, подземная дача…

«Без громкоговорителя нам не удалось бы покорить Германию», – написал в 1938 году Гитлер в инструкции для немецкого радио. Говоря о шуме, мы представляем себе громкоговорители, радиоприемники, рокочущие, как пушки на фронте, громыхающие поезда подземки. Что такое шум? Просто неупорядоченные до боли громкие звуки? С инженерной точки зрения, шум – это звук, объединяющий в себе все частоты; для акустики это то же самое, что белый цвет для оптики. Но раздражающие нас шумы звучат так громко или резко, что имеют потенциальную возможность повредить уху. Громкие шумы подавляют психику, а то и действительно вредят здоровью – поэтому мы стараемся избегать их. Бывают и безвредные, но все же неприятные звуки, которые мы тоже относим к шумам. Например, музыкальный диссонанс. Когда в 1899 году Арнольд Шёнберг впервые представил публике свою новаторскую «Просветленную ночь», критика сочла произведение скорее организованным шумом, нежели музыкой. «Шумно!» – кричит один пассажир другому через узкий проход между креслами в местном самолетике вроде Metroliner или Beech 1900, перекрывая жужжание пропеллеров – то звонкое, как у работающей вхолостую бормашины дантиста, то глухое, словно сверло вошло в зуб. Если поскрести ногтем по классной доске, идет мороз по коже. От этого звука страдает столько народу по всему миру, что это не может быть условным рефлексом: у этой реакции должны быть более глубокие биологические основы. Неврологи предполагают, что это атавизм давнего этапа эволюции, когда испуганный визг мгновенно заставлял собраться и встретить угрозу. А может быть, звук слишком похож на очень-очень близкий скрежет когтей хищника по гладкому камню.

Пределы слуха, могущество звука

Когда мы молоды, наши уши прекрасно улавливают частоты от 16 до 20 000 Гц (колебаний в секунду) – почти десять октав, – а это широчайший диапазон звуков. Частота ноты до третьей октавы – всего 261,6 Гц, а основные частоты человеческого голоса варьируют от 100 Гц для мужчин до 150 Гц для женщин. По мере старения человека барабанная перепонка грубеет, высокочастотные колебания не так легко проходят к косточкам среднего уха, и доступный диапазон начинает сокращаться с обоих концов, но больше – со стороны высоких звуков, что можно заметить, слушая любимую с юности музыку. Низкие частоты люди вообще воспринимают неважно, и это благо: в противном случае внутренние звуки тела оглушали бы нас точно так же, как рев водопада. Но, хотя диапазон человеческого слуха ограничен, мы неплохо научились помогать нашим органам чувств. Через стетоскоп врач лучше слышит сердце пациента. Мы цепляем микрофоны в самых неожиданных местах: под лодками – чтобы записывать песни китов и внутри тела – чтобы зафиксировать звук движения крови. Радиотелескоп позволяет «слышать» сквозь пространство и время. Феноменальное умение летучих мышей и дельфинов-афалин использовать звуки полностью недоступно людям, но мы освоили даже его. Врачи применяют эхолокацию ультразвуком частотой свыше 20 000 Гц для диагностики опухолей. Первое изображение своего ребенка современная беременная женщина видит с помощью аппарата УЗИ. Инженеры проверяют ультразвуком качество летательных аппаратов, ювелиры – чистят драгоценные камни. В спортивной медицине ультразвуком лечат растяжения. И конечно же ВМФ использует эхолокацию на подводных лодках; там приборы называют гидролокаторами. Можно купить для собаки или кошки противоблошиный ошейник, который испускает высокочастотные звуковые волны, пугающие блох и клещей и заставляющие их покинуть вашего питомца, а тот (как, вероятно, казалось конструкторам) должен слышать это звуковое излучение не лучше хозяев. Мы говорим: «Я внимательно слушаю», – и, склонив голову, прикладываем к уху согнутую ладонь, чтобы лучше слышать; когда же слух начинает слабеть, мы используем маленькие электрические динамики – слуховые аппараты. Первоначально они были величиной с абажур для лампы и добавляли только двадцать децибел, теперь же они почти незаметны, но несравненно мощнее. Однако, усиливая звуки мира, они не могут выделить значимое – то, что нужно разобрать на фоне окружающего шума.

В отделении интенсивной кардиотерапии – джунгли проводов и мониторов, среди которых, как глаза хищников, мигают лампочки, а биение сердца выражается негромкими монотонными сигналами. Когда чье-то сердце сбоит, бдительные дежурные слышат изменение звука и спешат на помощь. Но ученые Мичиганского университета предложили более чувствительные и сложные мониторы, издающие не просто гудки, а нотные последовательности. Изменение мелодии подскажет врачу, что именно происходит с сердцем пациента. Мы привыкли отождествлять сердце со звуком, и это предложение не кажется надуманным. А вот другая идея исследователей по поводу применения звука – сообщать об отклонениях в химическом составе мочи – может показаться нелепой и наверняка породит массу анекдотов о талантах музыкального мочеиспускания.

Мы считаем звук чем-то эфемерным, легче воздуха, нематериальным и, уж конечно, не думаем, что он обладает силой. Но сотрудники Intersonics Inc. из Нортбрука, Иллинойс, с помощью звука поднимают предметы, осуществляя, как они говорят, «акустическую левитацию». До сих пор для левитации использовали в основном аэродинамику и электромагнетизм. Но поднимать тяжести может и ультразвук. Четыре акустических преобразователя, испускающие ультразвук, устанавливают так, чтобы четыре узких луча сходились в центральной точке. При пересечении лучей образуется невидимая рябь, способная поддерживать мелкие предметы. Звук при этом сильнее, чем от реактивной авиатурбины, но взрослые его не слышат. Висящий предмет не ощущает воздействия акустических сил, но, если он приблизится к границе зоны стоячих волн, его отбросит на место. О наличии границ поднятые предметы узнают, лишь если пытаются покинуть их, и потому дрейфуют в отведенных пределах, словно ковры-самолеты. Но для промышленности это не просто эффектный трюк, а возможность удерживать предмет на месте, без прикосновений и загрязнения. Ультразвуковые лучи настолько мощны, что могут нагревать небольшие участки до солнечных температур или дробить молекулы и собирать заново по-другому, укладывая их слоями наподобие блинов. Ученые рассчитывают создавать с помощью ультразвука новые сорта стекла, в том числе совершенно однородные капсулы для хранения водородного топлива реакторов ядерного синтеза, идеально прозрачные линзы, сверхпроводники и составляющие для новейших электронных устройств. Среди возможных применений этого метода есть и космические технологии. «Ультразвуковые левитационные печи» уже побывали на борту шаттлов в 1983 и 1985 годах. Таким способом также можно значительно упростить изготовление сплавов из различных тугоплавких материалов.

Глухота

Однажды Джон Кейдж, выйдя из звуконепроницаемой комнаты, заявил, что такого состояния, как тишина, не существует. Даже не слыша окружающего мира, мы все равно улавливаем похрустывание, поскрипывание, пульсацию своих тел, случайные жужжание, звяканье и писк. Глухие часто рассказывают о звуках, которые им удается слышать. Многие из тех, кто официально признан глухим, могут слышать грохот стрельбы и отбойных молотков, рев низколетящих самолетов и мотоциклов и другие громкие звуки. Глухота не защищает их от неприятных ощущений в ушах, поскольку людям уши нужны не только для того, чтобы слышать. Любому, кто перенес воспаление внутреннего уха, известно, что среди главных задач этого органа – поддержание равновесия; это биологический гироскоп. Находящиеся во внутреннем ухе полукружные каналы (три трубочки, наполненные жидкостью) сообщают мозгу о том, что голова приходит в движение, и о том, куда она движется. Если налить стакан водой до половины и раскачать круговыми движениями, образуется водоворот, который сохранится некоторое время и после того, как движение стакана прекратится. Так и мы, сойдя с карусели, ощущаем головокружение. Не все животные имеют слух, но всем необходимо знать, где верх, а где низ. Мы привыкли думать о глухих как о людях, как будто бы лишенных ушей, но заболевания уха действуют на них так же, как и на слышащих.

Что бы ни говорила народная мудрость о важности слуха (включая высказанную две тысячи лет назад аксиому стоика Эпиктета: «Человеку даны два уха и лишь один рот для того, чтобы он слушал вдвое больше, чем говорил»), большинство, имея выбор, предпочло бы утратить слух, нежели зрение. Зато лишенные обоих этих чувств часто сожалеют о слухе сильнее, пусть и не столь выразительно, как Хелен Келлер:

Литература, посвященная глухоте, очень обширна. Писатели и мыслители от Геродота до Ги де Мопассана едко, красноречиво и с любовью повествовали о собственной глухоте или глухоте родных и любимых. Интересующиеся могут обратиться к антологии Брайана Гранта «Тихое ухо: глухота в литературе» (The Quiet Ear: Deafness in Literature) – собранию рассказов глухих писателей о глухоте, охватывающему несколько веков и множество различных культур. Марк Мидофф написал трогательную пьесу «Дети меньшего бога», по которой был поставлен столь же сильный фильм. Две мои любимые книги на эту тему – «Глухота: личный отчет» (Deafness: A Personal Account, автобиография поэта Дэвида Райта) и классические воспоминания романиста Пола Уэста «Обращение к глухой дочери» (Words for a Deaf Daughter). Райт сообщает нам, что его мир, как бы тих он ни был, все же «редко кажется беззвучным», потому что мозг преобразует движения в благословенное ощущение звука:

«Обращение к глухой дочери» Уэста часто включается в программы колледжей, но не только в связи с глухотой или для глухих, как можно было бы ожидать. Эту работу, написанную отличным языком и сочетающую живость и глубокий феноменологический подход, рекомендуют также при изучении философии и литературы как восторженный гимн языку и жизни. Книга, написанная во втором лице, адресована к Мэнди, глухой дочери Уэста, и местами даже говорит от ее имени. В отличие от большинства воспоминаний о детях, обделенных в чем-то природой, эта книга не слезливо-сентиментальна, а, напротив, весела, поэтична и обращена к той борьбе, которую каждый из нас ведет за познание себя и за то, чтобы нас понимали. Эти книги позволяют прикоснуться к внутренней жизни глухих; это редкая удача, поскольку многие полагают, что глухие (особенно те из них, кто не читает и не пишет) думают по-другому, заплутав в пустынях между концепцией и словом. Но, как следует из литературы о глухих, идеи и эмоции – хоть на английском, хоть на языке жестов – с поразительной ловкостью находят путь от безмолвия к внутреннему миру, где слово можно «услышать».

Животные

Старинная китайская мудрость утверждает: «Птица поет не потому, что знает ответ, – она поет, потому что у нее есть песня». Мало у кого из животных голоса столь красивы, как у певчих птиц. Стоит раз услышать, как козодой бумерангом запускает монотонную трель над летними болотами, и по-новому ощутишь благорасположенность природы. Птенцы появляются, не зная песен; они учатся им у родителей. Если выращивать птиц в отрыве от родителей и насвистывать им мелодии, не похожие на пение этого вида – допустим, начальные такты Девятой симфонии Бетховена, – они выучат вашу песню, и соседи станут называть их птичками-бетховенами. Птенцы, не освоившие еще пения, чирикают, щебечут и издают множество других звуков, которые, по видимости, не имеют смысла. Они, как и человеческие младенцы, открывают для себя потрясение от возможности производить звуки вообще, а со временем обучатся на практике управлению звуком. Голос – это сложный инструмент, который мы используем, совсем в нем не разбираясь. Но, чтобы пользоваться им осмысленно, нужно знать его возможности и их пределы. Отсюда и щебет. У птиц, как и у людей, существуют диалекты. Ворона из Нью-Гемпшира, ведущая оседлый образ жизни, не откликнется на призыв техасской вороны, но вороны из разных областей способны понимать друг друга, как понимают своих коллег скрипачи из разных штатов, собирающиеся на фестиваль в Озаркских горах.

Многие животные слышат намного более низкие и высокие звуки, чем мы, и различают их с потрясающей тонкостью и точностью. Собака безошибочно отличит шаги хозяина от поступи его домочадцев или гостей. У нас в семье когда-то жила собака, узнававшая звук машины моей матери среди всех прочих, проезжавших мимо дома. В универмагах по всей Америке можно купить нечто вроде пары миниатюрных сирен, которые устанавливаются по обеим сторонам автомобиля. Когда скорость достигает 58 км/ч, ветер, проходящий сквозь устройство, начинает свистеть, предупреждая собак, оленей и других животных, чтобы они убирались с дороги. Звук очень высок и не тревожит человеческое ухо, но для задремавшей на шоссе собаки это все равно, что сирена воздушной тревоги. Олени почти не издают звуков, зато прекрасно слышат. Один экспериментатор из Новой Зеландии заставил самку благородного оленя подойти вплотную к костру, воспроизводя брачный рев самца. У рыб нет внешнего уха, но они воспринимают вибрации воды точно так же, как мы – звуки, распространяющиеся по воздуху. Некоторые животные способны шевелить ушами, как маленькими локаторами, не двигая при этом головой. Я наблюдала у оленей, кошек и собак целые серии движений ушами. Благодаря хитроумному устройству ушей – одно чуть выше другого – ночные совы способны определить источник звука с точностью до одного градуса; края перьев у них покрыты бахромой, которая во время охоты приглушает звуки, поступающие с других направлений. Возможно, иметь одно ухо, расположенное посередине, было бы удобнее, но пара ушей позволяет точнее определить, откуда исходит звук, как два глаза обеспечивают объемное зрение. Огромные уши африканских слонов позволяют им слышать, что происходит позади, а общаются между собой они с помощью недоступного для нас инфразвука^[80]. У насекомых органы слуха часто располагаются в неожиданных местах – например на ногах или под крыльями.

Я видела кошку, которая во время течки беспрерывно мяукала, будто ошалевший гармонист не выпускал из рук своей гармоники, и расхаживала по дому, то и дело поднимая зад в положение приглашения к спариванию – эта поза у самок млекопитающих называется лордозом. Трудно найти более приятные звуки, чем голоса древесных лягушек на Бермудах, Пуэрто-Рико и других солнечных островах. Эти лягушки, не больше ногтя большого пальца, всю ночь сладко поют, словно полнозвучные арфы. Считается, что пуэрто-риканские ядовитые лягушки коки находят источник звука с помощью собственных легких. Лягушка боками улавливает звуковые волны, и те, проходя через легкие, затрагивают барабанную перепонку. В нашу сверхтехнологичную эпоху может показаться, что в организме есть специализация, что эволюция отвела каждой его части уникальную роль. Но, как выяснилось, некоторые органы могут иметь несколько функций. Не только лягушки, но и змеи, и ящерицы слышат легкими; у морских свиней и дельфинов звук, по-видимому, проходит через наполненную жиром нижнюю челюсть. Не все животные используют звуки лишь для того, чтобы слушать мир. Кашалотам, дельфинам-афалинам и некоторым другим звук служит оружием. Вероятно, они оглушают жертву сильным звуковым импульсом, который у мелкой рыбешки вроде анчоуса может даже вызвать внутреннее кровоизлияние.

Нынче ночью сверчки, потирая надкрылья одно о другое, исполняют оглушительные скрипучие песни. Кажется, будто они поют в унисон, однако это благозвучие – случайность. Я слушаю вовсе не их разговоры, поскольку сверчки общаются между собой в ультразвуковом диапазоне, недоступном для нас. Я слышу неупорядоченные и бессмысленные для них звуки, которые производят их крылышки с зазубренными краями. Если бы я записала этот звук и воспроизвела его для сверчков, они не ответили бы. Животные, похоже, используют для общения те звуки, к которым наиболее чувствителен их слух. Не будь такого, им пришлось бы непрерывно орать, чтобы разыскать друг друга в хоре множества существ.

Существуют звуковые ниши. Когда дело касается общения в пределах своего вида, природа разрешает определенную маскировку^[81]. В противном случае оповещение себе подобных может привлечь хищника. Конечно, эта тактика не идеальна. Один из видов центральноамериканских летучих мышей любит охотиться на мелких лягушек-свистунов, которых находит по звуку. Хищник прислушивается к брачному крику самца лягушки, зная, что, чем громче крик, тем крупнее и вкуснее будет добыча. А лягушка из-за этого оказывается в весьма затруднительном положении. Полная сексуального томления, она должна громко петь в тропической ночи, чтобы привлечь пару, но может привлечь и хищника. Плохая же песня не привлечет никого.

Однажды, в декабре, я со специалистом по летучим мышам Мерлином Д. Таттлом отправилась в техасскую Брэкенскую пещеру, где живут миллионы летучих мышей, в том числе матерей с детенышами. Перед самым закатом мы расположились в природном каменном амфитеатре перед пещерой и приготовились смотреть захватывающий спектакль. Как только красное солнце коснулось горизонта, из пещеры вылетели несколько летучих мышей, покружились, набрали высоту и умчались в ночь добывать пропитание. Потом появились еще несколько, потом они полетели дюжинами, потом – сотнями, и, наконец, словно тучи, закрыли небо. Мы с Мерлином чувствовали поднятый ими ветер, а они изучали нас своими эхолотами и кружили вплотную к нашим головам, не задевая нас. Затем Мерлин вскинул руку и, схватив одного зверька на лету, осторожно держал его, чтобы можно было рассмотреть устройство его эхолокатора, в частности – складки ушей и носа, работающие как радар.

Летучие мыши испускают устойчивый поток высокочастотных щелчков. Для большинства людей частота этих звуков (в среднем 50 000 Гц) недоступна уху. В юности мы слышим звуки лишь до 20 000 Гц. Пощелкивают мыши 10–20 раз в секунду; «детектор летучих мышей», которым пользуются натуралисты, переводит ультразвук в трели и щелчки, доступные человеческому уху. Летучие мыши, как крылатые мегафоны, излучают голосовые сигналы, а потом прислушиваются к возвратившемуся отраженному звуку. Чем ближе к добыче – тем быстрее и громче откликается эхо; по времени отклика мышь узнает точное расстояние до добычи. Однородное эхо от кирпичной стены или земли не похоже на расплывчатое от цветка или листа. Летучая мышь способна построить сложную эхокартину своего мира, холст, на котором все предметы и животные прорисованы в деталях, вплоть до текстуры, направления движения, расстояния и размера. Если стоять в тихом дворе, над которым кружат летучие мыши, они будут кричать очень громко – но вы с трудом услышите их. Биолог Джон Тайлер Боннер в книге «Масштаб природы» (The Scale of Nature) предлагает свой вариант представления эхолокации в человеческих понятиях:

Эхолокация – это лишь один пример использования животными недоступных для нас звуков. Ультразвук используют богомолы, а слоны и крокодилы – инфразвук. Мне кажется, мало кто из животных способен представить столь волнующее зрелище, как «водный танец» самца крокодила. Подняв над водой громадную голову, он раздувает горло, напрягается всем телом, как культурист во время упражнения, а затем воздух разрывает громоподобный рев, и вода вокруг тела вскипает и взлетает вверх шипучим бриллиантовым фонтаном. Мы видим танец в воде, а другие аллигаторы слышат инфразвуковой сигнал, который издают только самцы. Возможно, это элемент ухаживания или, напротив, насмешка, адресованная другим самцам. Хотя и самки аллигаторов ревут и даже шлепают головами по воде, они никогда не устраивают водного танца. Зато они воспринимают его сообщение как опытные дешифровщики. Иногда случается, что распаленный, воистину вдохновенный самец исполняет целый каскад водных танцев – восемь или девять – в длинном представлении с балетом, пением и демонстрацией вожделения.

Мы также не слышим бо́льшую часть подводных звуков, и это заставляет нас считать необъятный океан безмолвным, что совсем не так. Леонардо да Винчи некогда предложил опустить весло в воду и слушать, приложив ухо к вальку. Рыбаки Западной Африки и Южных морей изобрели этот трюк самостоятельно. Используя весло как слуховую трубку, можно услышать звуки подводного мира. Рыбы бывают очень голосистыми. Тригла, рыба-барабанщик и многие другие издают звуки с помощью плавательных пузырей. Горбыли из Китайского моря так громко хрюкают, что рыбаки в лодках просыпаются по ночам. Гавайский спинорог громко скрипит зубами; самец рыбы-жабы рычит; дельфин-афалина щелкает и скрипит, как старое офисное кресло; гренландский кит фыркает и чирикает; кит-горбач распевает целые песни. Океан кажется немым, но его наполняют звуками животные, береговой прибой, движение судов и кочующие шторма; эти звуки заперты в воде, как те, которые мы слышим, – в границах воздушной атмосферы.

Насколько обеднел бы мир без звуков живых существ! Черные дрозды переругиваются. Лошади ударяют копытами по мягкой дороге. Вороны в кронах деревьев орут, словно давятся. Болтают синицы-гаички, висящие на ветках вверх ногами. Лось ревет, будто трубит в боевой рог. Новозеландская сова металлически лязгает. Детскую площадку облюбовала компания сверчков (по-английски они называются «crickets», от старофранцузского «criquer» – скрипеть). Самка москита пищит, как электроприбор. Красноголовый дятел отбивает азбуку Морзе.

Зыбучий песок и песни китов

Сидя на пляже одного из Бермудских островов, я решила сделать в стакане зыбучий песок. Я насыпала песка в стакан до половины, потом добавила воды, чтобы чуть прикрыть песок, и тщательно перемешала. В результате получился плотный на вид слой песка, но я легко проткнула его пальцем до дна. Зыбучий песок настолько перенасыщен водой, что может течь, как молочный коктейль, но эта ловушка – временная. В фильмах ужасов герой делает неосторожный шаг и стремительно тонет, дергаясь в панических конвульсиях. Но такое маловероятно, если только не обезуметь от страха и не погрузиться с головой, а вдобавок еще и вдохнуть – тогда утонешь, как в бассейне или в озере. И вода, и песок плотнее человеческого тела, и тело, если позволить ему, без труда может плавать на смеси этих веществ. Однажды, когда я работала на ранчо на Западе, мне довелось иметь дело с зыбучим песком – туда забрела корова, тщетно билась, пытаясь выбраться, и утонула. Когда мы зацепили труп лассо и вытащили на твердую почву, оказалось, что шкура ее облеплена как будто засохшей овсянкой, а глаза словно затянуты мешковиной. Теперь я жалею, что не попробовала сама влезть туда, но тогда я послушалась предостерегавших меня ковбоев. Их здравый смысл никогда не обманывал меня, я же часто восхищалась точностью их интуиции. Они не единожды видели, как перепуганная скотина бьется и тонет в трясине, и не сомневались в смертельной опасности зыбучих песков.

Гипнотический шум прибоя баюкает меня. Я нагибаюсь, прижимаю ухо к песку и так слушаю звук набегающих волн. По земле вибрация распространяется в десять раз быстрее, чем по воздуху. Будь я бушменкой из Калахари, то спала бы ночью на правом боку, припав ухом к земле, чтобы слышать издалека приближение опасных зверей; муж лежал бы на левом боку, а между нами горел бы маленький костерок, чтобы греть нас, пока мы спим, прижавшись каждый одним ухом к земле. А будь я героиней старого ковбойского фильма, то приложила бы ухо к рельсу и издалека узнала бы о приближении почтового поезда. В воздухе звуковые колебания быстро рассеиваются, а в плотной среде сохраняются намного дольше, и потому мне стало бы ясно, что скоро сюда привезут жалованье, а может быть, приедет мой возлюбленный.

Я часами всматриваюсь в океан, рассчитывая увидеть китов-горбачей, чьи песни впервые записал Фрэнк Уотлингтон недалеко от Бермуд, а позднее – Роджер Пейн. Будучи аспиранткой Корнеллского университета, я побывала на концерте, где Пейн играл на виолончели в сопровождении песен китов, которые ухали, бухали, ахали, завывали, пищали и щелкали, заполняя огромный зал поистине неземной музыкой и заставляя мои кости резонировать на басовых нотах. С песнями китов я познакомилась раньше: у меня была запись Алана Хованесса «И создал Бог великих китов» (And God Created Great Whales), музыкальной композиции в жанре раги^[82], аранжированной звуками, с которыми песня вроде бы совсем не сочетается. И все же киты поют. Хотя точнее было бы назвать это речитативом. Одинокие самцы начинают петь с приходом зимы, брачного сезона, и продолжают свои баллады, пока не обзаведутся компанией. Песни часто длятся пятнадцать минут и больше; киты повторяют их, как праздничные гимны, на протяжении многих часов. А композиция этих песен определяется правилами, весьма сходными с теми, какими руководствуется классическая музыка.

Более того, киты переделывают свои песни. Ежегодно у них появляются новые фразы и элементы, отчего эти песни эволюционируют, как язык. У каждого кита есть с полдюжины тем, которые он объединяет определенным образом; если какая-то часть пропускается, остальные идут в прежнем порядке. Исполняя «Боевой гимн Республики», можно опустить, допустим, строфу о возведении среди сырых полей алтаря Богу, но остальной текст вы будете петь в известном порядке. В песнях китов есть повторяющиеся фразы, подчиняющиеся тщательно структурированной поэтике китовых песен. Пожалуй, сильнее всего впечатляет то, что киты не просто осваивают сложный язык, но и помнят его на протяжении многих сезонов. Они распевают песню прошлого года, как школьники, вернувшиеся после каникул. Если же за сезон появились новые фразы или «жаргонные словечки», они запоминают их на будущее, отказываясь от того, что вышло из моды. Они поют, не выдыхая воздух, как можно было бы ожидать. И не свистят дыхалами на манер кларнета, как порой рисуют в комиксах. Скорее всего, они издают все эти звуки, перемещая воздух в голове. Они, как оперные певцы, прекрасно управляют дыханием, и песня не прерывается посреди трели. Большинство китов набирают воздух в строго определенных частях песни, что позволяет ученым опознавать певцов.

Люди, которым доводилось нырять среди поющих китов, описывают эту песню как барабанный бой, отдающийся в груди, как орган, играющий прямо под ребрами. Если не удастся спуститься в воду, можно послушать пение через деревянный борт лодки. И ведь поют не только горбатые киты. Белухи издают такие нежные переливчатые трели, что китобои в старину называли их морскими канарейками. Сейчас, когда их количество чрезвычайно уменьшилось, белухи уподобились шахтерским канарейкам – они предупреждают нас об ухудшающемся здоровье океана. Суеверные моряки восхищались торжественными песнями китов, которые доносились до них сквозь обшивку кораблей. Некогда поющие киты обитали в Средиземном море; возможно, именно они и были древнегреческими сиренами, заманивавшими моряков на смертоносные скалы. Поглощенные деревом обшивки звуки рассеивались так, что могло показаться, будто песня окутывает корабль, как зловещий туман, и определить ее источник моряки не могли. Киты в своих песнях используют и уникальные, и варьирующиеся завывания, поэтому описать их голоса трудновато, но однажды я, прослушав китовый концерт, написала звукоподражательное стихотворение, которое может позволить лучше ощутить эти песни.

Скрипка помнит

Музыка, эта услада слуха, вероятно, возникла как религиозное действо, предназначенное для влияния на умы и чувства групп людей. Ударные мгновенно заставляют сердце взять нужный ритм, духовые увлекают его на колесницах звуков. Итак, в незапамятные времена люди придумали музыку. Первыми инструментами, вероятно, были чурбаки или камни, которыми стучали, задавая ритм. Применений нашлось много: обрядовые танцы и другие ритуалы, аккомпанемент трудовым песням, музыкальное сопровождение заучиваемых уроков для молодежи. В Месопотамии были найдены инструменты, созданные 3500 лет назад (трубы, треугольники, струнные и барабаны), там же изобрели музыкальную нотацию. Но, вероятно, музыкальные инструменты появились гораздо раньше – травинка, на которую человек дул, зажав ее между пальцами, или палка, которой можно стучать по камню, – только мы сейчас не можем распознать их среди археологических находок. Майя играли на затейливо вылепленных глиняных дудках, флейтах, свирелях и окаринах. Инструментам с низкими голосами придавали мужские формы, с высокими – женские. Некоторые из них позволяли играть до семнадцати нот; в других воздух проходил сквозь воду, что придавало инструменту особое звучание; некоторые многоствольные флейты позволяли одновременно извлекать несколько нот. Согласно китайским записям, восточная музыка зародилась примерно за 2700 лет до н. э., когда император Хуан-Ди приказал делать бамбуковые флейты определенной длины, чтобы они могли воспроизводить мифическую песню феникса. Если сравнить китайские колокольчики, сделанные 2400 лет назад, и современные китайские флейты, окажется, что их строй совпадает настолько, что разницу можно обнаружить только осциллографом. Наши мозг и нервы диктуют нам, какие интервалы между звуками мы предпочитаем. Наши инструменты выросли из глубокого внутреннего восхищения музыкой, которая, впрочем, имеет ограничения. Многое из того, что мы слышим, раздражает нас как диссонанс или шум, а вот то, что укладывается в некоторые рамки, мы воспринимаем как приятное для чувств и ума, как мелодичное.

Я начала учиться играть на скрипке в средних классах школы, но, как ни старалась, так и не смогла продвинуться дальше механических движений смычком, никчемного вибрато и корявой, любительской работы пальцев. Мне нравился маслянистый блеск хрупкой канифоли, благодаря которой смычок скользил по струнам плавно, как шершавый кошачий язык. Даже когда я была «твинейджером» (так называли тогда подростков тринадцати-четырнадцати лет) и без устали разучивала марш придворных из «Иоланты» Салливана, «Юного принца и юную принцессу» и «Скажи это под музыку» для школьного концерта, до меня доходили слухи о темной, чуть ли не мифической скрипке, которая играет самостоятельно и, даже лежа в футляре, заражает заключенными в ней эмоциями. Имя растекалось у меня во рту, как волшебный дым: Стра-ди-ва-ри. Как же я тосковала по Страдивари, который перелил бы мои шершавые как наждак звуки в чистое золото! Со временем я доросла до почетного места «первой скрипки» в оркестре, а это значило, что я могу играть мелодию, ради чего я и училась. Я жалела тех, кто, гремя на тубах, так и оставался незамеченным. Некоторые из этих мальчиков не отличались атлетическим телосложением и, стоя, были почти не видны из-за тяжелой, сияющей меди, как будто проглоченные зеркальными ракушками. Ударники создавали столь неприятный шум, что мне хотелось бы тихонько похоронить их прямо в литаврах. Гобои с их утонченными птичьими трелями совершенно не привлекали меня. У девочек, игравших на флейтах, постоянно текло из носов, и, судя по выражениям их лиц, они все время пытались выдуть из инструмента язычок пламени. Кларнетисты пищали по-мышиному. А при мысли об игре на виолончели, альте, контрабасе или еще каком-нибудь из второстепенных, как мне тогда казалось, инструментов кровь стыла в жилах. Я мечтала творить музыку, а музыкой для меня была мелодия, душевная песня скрипки. Мне так и не удалось послушать инструмент Страдивари вблизи, но я слышала их в записях и по телевидению и думала, как и все остальные, о волшебной смоле или лаке, с помощью которых мастер придал им такие страстность и богатство звучания. Инструменты работы Страдивари до сих пор остаются самыми дорогими в мире. В последнее время ученые приблизились к разгадке его тайн.

Многие годы уникальное звучание приписывалось то выделениям животных, то особым смолам, то водяному грибку и многим другим веществам. Более правдоподобным мне представляется недавнее объяснение Питера Эдвардса и группы исследователей из Кембриджского университета. Используя метод энергодисперсионной рентгеновской спектроскопии, они облучили деталь виолончели высокоэнергетическими электронами, что позволило узнать состав дерева и покрытия. К великому изумлению, они обнаружили тонкий слой пуццолана, вулканического пепла из итальянской области Кремона, где жил Страдивари. Пуццолан отделял дерево от лака; по-видимому, Страдивари попросту грунтовал им дерево; этот цемент применялся повсеместно, и мастеру вряд ли приходило в голову, что эта обработка так сильно скажется на звуке. Конечно, один пуццолан не мог бы породить славу Страдивари, сложившуюся благодаря долговечности, уникальной архитектуре и мастерству изготовления инструментов. Многие скрипачи и скрипичные мастера уверяют, что скрипки с возрастом лишь набирают свой чудесный гортанный голос и что скрипка, на которой много лет играли мастера, сама впитывает в себя несравненное звучание их игры. Дерево словно сохраняет следы исполненных с его помощью мелодий. Если воспользоваться более приземленным образом, то определенные вибрации, повторяющиеся из года в год, наряду с естественным процессом старения, могут производить в древесине микроскопические изменения; мы воспринимаем эти изменения на клеточном уровне как обогащение звука. Поэтически выражаясь: дерево помнит. И следовательно, одна из обязанностей выдающегося скрипача – обучить скрипку для будущих поколений.

Музыка и эмоции

Вряд ли найдется в мире более успокаивающее занятие, чем приложить кончик языка к нёбу сразу за верхними зубами и петь: «ля-ля-ля-ля-ля-ля». Когда мы поем, вибрируют не только голосовые связки, но и часть костей. Если гудеть с закрытым ртом, звук попадает во внутреннее ухо прямо через челюсть, минуя барабанную перепонку. Звучно, протяжно пропойте «ом» или какую-нибудь другую мантру, и вы почувствуете вибрацию и в костях головы, и в грудной клетке. Очень успокаивающее ощущение, вроде массажа изнутри. Вторая причина медитативного влияния подобных звуков заключается в том, что они создают в человеке белый шум, отсекающий внешние звуки, превращающий тело в звукоизолированную «емкость». Молитвы иудеев, во время которых верующие кланяются и поют, кланяются и поют, оказывают такое же действие. В обрядах макумба барабанный бой вводит человека в неистовство и ведет все выше и выше, как будто увлекая его в гималайские высоты веры. Гипнотическое воздействие оказывает сама повторяемость одних и тех же звуков. В каждой религии – свои торжественные богослужения, в ходе которых посвященные не только выслушивают проповедь, но и вновь и вновь повторяют одни и те же звуки, пока те не превратятся в нечто вроде звукового пейзажа. Люди как вид живых существ способны привносить в мир предметы, идеи, рукотворные артефакты, а также звуки, и, когда мы это делаем, они становятся столь же реальным явлением, как, к примеру, лес.

Странность музыки состоит в том, что для того, чтобы понимать ее и откликаться, не требуется никакого специального обучения. В вербальном общении каждое слово имеет собственное значение, историю и нюансы, тогда как в музыке ноты обретают значение лишь в сочетании с другими. Чтобы проникнуться музыкой, вовсе не нужно понимать каждую ноту. Если произнести слова: «Быть простым – это дар. И свободным быть – дар. И прийти туда, куда нужно, – конечно же дар», ничего особенного не произойдет. Эта минималистская доктрина может даже вызывать протест. А вот если к словам прибавляется мелодичная музыка секты шейкеров (которую Аарон Копленд так изящно адаптировал для «Весны в Аппалачах»)^[84], то влекущий мотив, полный волнения, радости и уверенности, способный в один прекрасный день вдохновить целое селение на постройку амбара соседу, захватывает вас с головой. Когда я во Флориде жила в колонии художников в приливной дельте реки, один из моих учеников-литераторов, профессиональный свистун, однажды вечером устроил для нас концерт художественного свиста. В его репертуаре была и мелодия «Простых даров», и всю следующую неделю окружающие то и дело насвистывали, гудели себе под нос или напевали этот бодрый четкий ритм. Такие мелодии называют прилипчивыми, они впиваются в подсознание и не желают ослаблять хватку. Многие гимны волновали бы даже без слов, но слова усугубляют их воздействие: эмоциональная музыка накладывается на эмоциональное содержание, а особую силу придает наличие цезуры – музыкальной паузы. В «Иерусалиме» Блейка эта пауза приходится на третью стопу, на второй слог слова «desire» (желание), который нужно петь, как вздох на нисходящей ноте:

Трудно придумать более пылкое и приземленное желание, чем это – особенно если вспомнить о стрелах Купидона и отдаленных значениях такого слова, как «quiver» (колчан и дрожь). В рождественском гимне «O Holy Night» («О Святая ночь») пауза следует сразу за словом «fall» (падать) в строке «Fall on your knees» (падите на колени), и просто пропеть ее – все равно что исполнить это повеление. Как правило, гимны сочиняются в размеренном ритме с восхождением от нижних к верхним нотам, как будто певец поднимается все выше по ступеням мистической лестницы. «Amazing Grace» (О, благодать) – прекрасный пример такого воспаряющего, легче воздуха, гимна, полного музыкального устремления и протяженности, как будто человеческий дух в нем прорастает в небо. Лелейте возвышенные мысли, пойте эту возвышающую мелодию, и в скором времени вы сами ощутите подъем (невзирая даже на необходимость петь столь немелодичные слова, как «wretch» (жалкий человек). Подобными методами гипнотизеры вводят людей в глубокий медитативный транс; распространенный прием – повторить несколько раз пациентам отсчет до десяти, требуя, чтобы те представляли себе, что с каждой цифрой они опускаются все глубже и глубже.

Музыка накатывается и вздыхает, волнуется или стихает и в этом смысле так похожа на наши эмоции, что зачастую кажется, что ее предназначение – символизировать их, отражать, передавать их другим, освобождая нас тем самым от сложностей и неточностей словесного выражения. А музыкальные пассажи могут вызвать слезы или скачок кровяного давления. На вопрос «Что вы чувствуете?» мы даем расплывчатый ответ: «Это печалит» или «Это волнует меня». Пауль Бадура-Скода в книге «Говорят великие пианисты» (Great Pianists Speak for Themselves) пишет о «Фантазии до минор» Моцарта:

Далеко не все композиторы настолько заботятся о слушателях, что придерживаются в своих произведениях четкой структуры, но абстрактное выражение эмоций и событий в музыке угнетающе действует на публику.

Полное содержание классического музыкального произведения мы глубинно воспринимаем как нечто целое, единое, но это единство противоречиво, с фрагментарными отклонениями от основной темы, уходами и возвращениями, с усложненными поисками, с приступами тоски и неуверенности, с непроходимыми горами, с оборванной страстью, с узлами, которые нужно развязать, с приливами сентиментальности, с праздными размышлениями, с резкими ударами, от которых приходится отходить, с любовью и надеждой на взаимность, с неожиданностями, с беспорядком и с благополучным завершением всего. В сжатом пространстве концерта можно эмоционально воссоздать и суетливую суматоху, и разочарование, и религиозный экстаз. Наставники писательского дела советуют ученикам: «Не пытайся объяснять. Покажи!» – но передать словами непосредственное эмоциональное ощущение удается редко, зато музыка позволяет композитору говорить не «было что-то в этом роде», а скорее «Вот она, внутри вас, – та безымянная эмоция, которую я чувствую, а наряду с ней и моя одержимость композицией, соразмерностью и временем». Или, как указывает Т. С. Элиот в поэме «Драй-Салвейджес» (The Dry Salvages)^[86]:

Вопросов насчет музыки и эмоций остается множество. Дерик Кук в замечательной книге «Язык музыки» (The Language of Music) говорит, например, о музыкальном вокабулярии и объясняет, какими сочетаниями звуков композиторы наверняка добиваются нужного эффекта. Но почему так происходит? Неужели мы отзываемся на малую септиму унынием, на большую – «яростным желанием», а на малую секунду – «безнадежной тоской», потому что привыкли именно так реагировать на эти музыкальные интервалы? Или это связано с какими-то более сложными явлениями в нашей природе? В «Тристане и Изольде» Вагнера вы услышите сначала сдерживаемые, затем нарастающие, подавляющие эмоции, сила которых может привести к помрачению рассудка. Желания переполняют музыку, выступают, как мениск над налитым до краев стаканом вина. Вагнер так писал о своем произведении:

Зададимся вместе с Куком еще одним вопросом: если трансформировать музыку в эмоции, то сколь близки эти эмоции будут к эмоциям Бетховена в ходе творчества? Ответ может быть лишь один – насколько эмоции одного человека могут быть схожи с эмоциями другого. И поскольку никто из нас не Бетховен, слушая ликующую «Gloria» из его «Торжественной мессы», мы радуемся, но, вероятнее всего, не так страстно, как автор, когда сочинял музыку. Полагаю, наше восхищение творчеством в любой области в значительной степени определяется тем, насколько важно было автору поделиться с миром своим произведением (или навязать его миру). Бетховен, сочиняя «Gloria», испытывал вулканическое, достигающее небес ликование, но вместо того, чтобы приплясывать по комнате, он «ощущал крайнюю необходимость переплавить ее в непреходящую, компактную, транспортабельную и воспроизводимую энергетическую форму, – писал об этом Кук, – в музыкальный призыв к радости, который весь мир сможет не только услышать, но и слушать снова и снова, когда автора уже не станет». Записанные им ноты «всего лишь всегда были и всегда будут приказом от Бетховена провозгласить его вековечный призыв к радости, к которому приложен набор инструкций о том, как это сделать». Говоря, что художники живут в своем творении, мы обычно имеем в виду дороги эмоций, ведущие их по жизни, их уникальные настроения и привязанности, но прежде всего – их чувства. Пусть Бетховен умер, но его ощущение жизни в тот момент всегда живет в нотах, написанных им тогда.

А может, музыка – это язык?

Музыка ведет с нами столь важный разговор, что многие музыканты и музыковеды считают, что она может быть настоящим языком, сложившимся одновременно с речью. Один психолог из Гарварда уверен, что музыка – это область умственной деятельности, дарование вроде литературного или математического, с которым человек попросту рождается. Исследуя музыкантов, имеющих повреждения мозга, он установил, что музыкальные способности локализованы в правой лобной области мозга. В сходном эксперименте исследователи Медицинского института Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе сначала давали добровольцам читать рассказ о Шерлоке Холмсе, потом – слушать музыку и отслеживали с помощью томографа их мозговую активность. Чтение возбуждало левое полушарие, а музыка – правое. Но знание о том, где размещается любовь к музыке, не объясняет того, откуда берется эта страсть. Во все времена, по всей Земле люди сочиняли и слушали музыку – и будут делать это всегда. Но как же зародилось это пристрастие? Почему людей тянет сочинять музыку? Почему у разных культур она так различна? Почему многим для жизни просто необходим кокон из организованных звуков? Почему нам важна возможность в любой момент прикоснуться к музыке? Если она развивалась наряду с языками речи, то как она эволюционировала? Какова ее ценность для выживания вида? Музыка выразительна, с этим охотно согласится любой, кто слушал величественную симфонию или, допустим, оперу Вагнера, – но что именно она выражает? Как мы придаем музыкальному произведению конкретный смысл? Почему музыка имеет смысл даже для людей, не играющих ни на одном инструменте и даже уверяющих, что не имеют музыкального слуха, для людей, которых нельзя считать «музыкальными»? И главное – как удается понимать язык музыки, не изучая его? На сегодня самым убедительным кажется такой ответ на последний вопрос: как способность улыбаться или аналитическое мышление, это исключительно наследственное свойство. Когда-то в прошлом было довольно важно то, что каждый, кто рождался на свет, – бенгалец, эскимос, кечуа, слепой, или левша, или веснушчатый, – не просто мог складывать музыку – музыка требовалась ему для придания жизни особого смысла. Современные дети восприимчивы к музыке, и, когда младенец обучается ходить, он уже может петь песни и даже сочинять их. Музыке в известной степени тоже обучаются. Китайские дети учатся любить музыку с маленькими интервалами и едва заметными изменениями тона, детей на Ямайке приучают ценить синкопированные баллады, а африканских детей – музыку с быстрыми, замысловатыми ритмами. Музыкальные предпочтения человека могут складываться спонтанно. Поколения склонны к самоидентификации через музыку, отличающуюся от той, что нравилась родителям, которые обычно говорят, что новая музыка – это шум, оскорбление вкуса, пустая трата времени и что она не имеет никакого отношения к искусству. Когда появился вальс, его сочли непристойным^[87]. Как же: этот танец заставляет мужчину и женщину крепко цепляться друг за друга в быстром движении, от которого развеваются волосы, вздымаются юбки, и бедра партнеров движутся в унисон. То же самое относится к музыкальному стилю свинг, который старшие поколения считали варварским, однообразным или попросту дурацким. А как еще они могли относиться к стихам типа: «Наверно, ты из желе – ведь джем так не трясется»? А потом возникло танго с вкрадчивым, провокационным ритмом и вызывающей сексуальностью па, в которых женщина обвивает ногу партнера своей ногой, как будто он дерево, а она лиана ванильной орхидеи. Этот чувственный хаос обычно сопровождают столь же чувственные, агрессивные и подчеркнуто надрывные слова. Вот для примера текст типичного аргентинского танго, позаимствованный из книги Филипа Гамбургера «Необычный мир» (Curious World):

Современная научная фантастика говорит, что музыка как эсперанто Вселенной может оказаться языком, общим даже для совершенно непохожих друг на друга видов. Наверно, лучший тому пример – кинофильм «Близкие контакты третьей степени» (1977). Визитной карточкой служит аккорд из пяти нот, построенный на математическом расчете. Эта идея восходит к глубокой древности, к грекам и их понятию музыки сфер. Связь между математикой и музыкой прослеживалась издавна, поэтому многие ученые глубоко привязаны к музыке, особенно к таким композиторам, как Бах. Композитор Бородин был в первую очередь ученым-химиком; он изобрел метод получения фторорганических соединений. Именно благодаря его трудам мы получили в свое распоряжение тефлон, фреон и различные аэрозоли. А сочинение музыки было для него хобби. В Национальной ускорительной лаборатории имени Энрико Ферми в Иллинойсе помимо лабораторных помещений и офисов есть и концертный зал. Несколько западногерманских физиков изучают связи музыкальной композиции с математикой фракталов. Почему музыка математична? Потому что, как установил еще в V веке до н. э. Пифагор Самосский, ноты можно точно измерить вибрацией струн, а интервалы между нотами записать как пропорции. Конечно, люди поют то, что им нравится; петь нотами никому в голову не придет. Откровение о том, что математика тайно определяет красоту музыки, может показаться еще одним бесспорным доказательством мнения склонных к математичности древних греков о том, что Вселенная – это упорядоченная, логичная, познаваемая система. Греки играли или пели свои гаммы по нисходящей, от высоких к низким тонам. Это изменилось с появлением христианства и григорианского распева; думаю, что причиной оказалось проповедуемое религией духовное стремление к горним высотам. Научная фантастика доказывает, что, если музыка подчиняется законам математики, она должна быть едина для всей Вселенной. Не утруждайтесь отправкой в космос словесных посланий – пошлите фугу. Для верности пошлите и то и другое. На «Вояджере-1», отправленном в космос в 1977 году и несущем инопланетянам, буде они попадутся, послания самых разных видов, имеются записи многочисленных земных звуков и земной музыки, а также инструкция о том, как воспроизвести записи.

Но в таком случае имеется ли у музыки своя грамматика, как у языка, или собственный свод математических законов? Если она основана на математике, то как же могут наслаждаться ею люди, не владеющие математикой? В эссе, опубликованном в «Новой истории литературы» (New Literary History, 1971), композитор Джордж Рочберг говорит: «Музыка – это вторичная система “языка”, близко связанная с первичной альфа-логикой центральной нервной системы, то есть человеческого тела. Если я прав, то восприятие музыки – это всего лишь обращенный процесс, то есть мы слушаем телом, нервной системой и их первичными функциями параллельной и последовательной памяти». Мы слушаем телами. Действительно, когда слушаешь музыку, нелегко удержать тело в покое – ноги рвутся притопывать, руки – хлопать или махать воображаемой палочкой, или мы начинаем изгибаться в подобии танцевальных движений. В пьесе Питера Шаффера «Амадей» известный композитор Сальери, соперник Моцарта, говорит:

Музыкальная нота – это всего лишь пульсация воздуха, возбуждающая колебания барабанных перепонок. Она может обладать разными свойствами – громкостью, высотой, продолжительностью, – но это всего лишь пульсация воздуха. Поэтому и глухие могут наслаждаться музыкой, которую воспринимают как вибрацию, вызывающую приятные ощущения. Хелен Келлер «слушала» пение Карузо, прикладывая пальцы к его губам и горлу; она же дала замечательное описание того, как, положив руки на радиоприемник, слушала симфонический концерт, замечая вступление различных инструментов. Осциллограф дает возможность увидеть ноты. Прибор показывает вибрацию и позволяет увидеть акустические особенности звука, но с его помощью нельзя оценить музыкальность сочетания этих звуков. Слушая игру Дюка Эллингтона на фортепиано, я улавливаю множество пастельных, прозрачных как лед цитат из Равеля, но с чего же мне начать описание пьесы Эллингтона? У того, кто не слышал звука, не найдется слов, чтобы описать или достоверно воспроизвести его. Тедди Уилсон, некоторое время игравший на фортепиано с оркестром Эллингтона, помнит, как Эллингтон начинал играть левой рукой танцевальный ритм, а правая тем временем творила витиеватые арабески, словно «подкидывала в воздух цветной песок».

Разные страны говорят на своих зачастую несхожих языках, но целые цивилизации восторгаются определенными формами музыки, которые мы, пусть и не без некоего шовинизма, назовем западной музыкой, восточной музыкой, африканской, исламской и так далее. Мы имеем в виду, что каждая цивилизация, судя по всему, предпочитает систематизацию слышимых звуков в определенные сочетания, которые определяются несколько различающимися правилами. Последние 2500 лет западная музыка упорно придерживается одного вида полифонической композиции, но существует и много других видов, каждый из которых не уступает глубиной содержания другому, но бывает труднодоступен посторонним. «Барьеры между одной и другой музыкой преодолеваются куда труднее, чем языковые барьеры, – писал Виктор Цукеркандль в «Значении музыки» (The Sense of Music). – Можно переводить с одного языка на другой, тогда как сама мысль о переводе, скажем, китайской музыки в западную тональную идиому – очевидная бессмыслица». Но почему? Композитор Феликс Мендельсон считал, что дело не в том, что музыка слишком неопределенна, как можно бы подумать, а, напротив, слишком точна для того, чтобы переложить ее в другие тональные системы или, тем более, в слова. Слова произвольны. Между ними и эмоциями, которые они выражают, нет прямой связи. Они скорее ловят саму идею эмоции и на мгновение вытаскивают ее на поверхность. Слова нужны для того, чтобы компактно представить наши мысли и ощущения, они позволяют открыть внутреннюю жизнь другому точно так же, как мы обмениваемся товарами и услугами. А вот музыка – это управляемый вопль из шахты, где добываются единые для всех людей эмоции. Чтобы понять большинство иностранных слов, их нужно перевести, тогда как хныканье, плач, вопль, радость, воркование, вздохи и прочие возгласы, крики и призывы мы понимаем инстинктивно. Я считаю, что в свое время сложились две формы организованных звуков – слова (рациональные звуки для обозначения предметов, эмоций и идей) и музыка (иррациональные звуки для обозначения чувств). Кук отмечает, что «и те и другие пробуждают в слушателе эмоциональный отклик; разница в том, что слово пробуждает как эмоциональный отклик, так и осознание его значения, тогда как нота, значения не имеющая, пробуждает только эмоциональный отклик». Отклик какого рода могут пробудить несколько нот? Тревогу, ярость, удивление, беспокойство, отчаяние, стоицизм, любовь, патриотизм… «Какую страсть не может поднять или подавить музыка?» – спрашивает Джон Драйден в «Оде святой Цецилии», и продолжает:

В письме к отцу из Вены (26 сентября 1781 года) Моцарт пишет об опере «Похищение из сераля»:

Музыка была для Моцарта не просто исполненной страсти интеллектуальной средой, а именно тем, что он чувствовал; она была его понятными, управляемыми эмоциями. Тема первой части Девятой симфонии Малера воспроизводит аритмию его сердца, воплощая тем самым сетования на смертную участь. Композитор вскоре умер, не закончив Десятую симфонию.

Конечно, в некотором странном смысле музыку вообще невозможно услышать. Музыкальная композиция, в большой своей части, – это решение тональных задач в очень сложных сочетаниях, которое полностью свершается композитором в уме. Для этого творческого подвига (который можно даже назвать трюком) оркестр не нужен – он произвел бы более приземленную музыку, нежели та, которую представляет себе композитор. Мы не перестаем удивляться тому, что Бетховен, оглохнув, написал блистательную Девятую симфонию. А дело в том, что Бетховену не нужно было «слушать» музыку, во всяком случае ее звучание: в его уме оно было и точнее, и глубже. Все, кто наделен музыкальным даром, слушают музыку по-разному. Композитор прекрасно слышит ее в своем воображении. Широкая публика – эмоционально, не думая о тонкостях ее создания. Другие композиторы – как посвященные, имея полное представление о форме, структуре, истории и корнях произведения. Оркестранты, распределенные по группам инструментов, – изнутри и фрагментарно, а не как сбалансированное целое.

Некоторые животные, и даже люди, общаются исключительно посредством музыки. Например, гуанчи, потомки аборигенов острова Гомера из Канарского архипелага, о которых доподлинно известно лишь то, что они живут в пещерах и мумифицируют своих умерших, переговариваются через пропасти с помощью древнего свистового языка. Их трели и щебет немного похожи на голоса куропаток и других птиц, но сложнее; современные гуанчи, как и их предки, слышат и понимают друг друга на расстоянии до 15 километров. Этот язык называется «сильбо гомеро»; некоторые островитяне вставляют в свист испанские слова, создавая из свиста и слов креольский диалект, который считают вполне содержательным.

В Австралии аборигены делили земли невидимыми дорогами – песенными линиями, по которым и кочевали в поисках лучшей жизни. Эти линии (ближайшим подобием которых, пожалуй, является разграничение территорий птицами согласно громкости пения) – древнее магическое понятие, но при этом они обладают топографической точностью. Весь континент опутан лабиринтом таких линий, и аборигены могут песнями прокладывать себе пути вдоль них. Брюс Чатвин в «Тропах песен» (The Songlines) так описывает этот процесс:

Когда слова и музыка встречаются в песне, их воздействие усиливается. По мере подъема эмоций речь естественным образом обретает больше лиричности. «Всякая страстная речь становится сама собой музыкальной, – отмечал Томас Карлейль, – превращается в утонченную музыку в сравнении с простой разговорной речью; даже речь человека, находящегося в страшном гневе, становится пением, песнью»^[92]. Нагляднее всего это проявляется в проповедях фундаменталистов, или риторике крайних политических активистов, или строфах некоторых русских поэтов, которые поют свои стихи. Практически во всех современных фильмах есть саундтреки и фоновая музыка. Напрашивается предположение, что мы не в состоянии полноценно слышать мир, и потому нам требуется музыка, вовремя обеспечивающая соответствующие эмоции. Может быть, мы считаем мир недостойным того, чтобы его слушать? Или дело в том, что кинематографисты стремятся сочетанием слов и музыки достигать наибольшего эмоционального эффекта? Или они просто считают, что мы слишком ленивы, или слишком поверхностны, или слишком тупы для того, чтобы эмоционально реагировать на то, что мы видим?

Мера для меры

Отдельные аспекты нашей биологии идеально подходят для музыки, позволяя музыке вливаться в нас так же красиво, как солнечный свет – в витражные окна. Уильям Конгрив был прав: «Музыке присуща магическая сила, способная умиротворить сердце дикаря». Этот афоризм неоднократно искажали и вместо дикаря упоминали дикого зверя, но Конгрив вовсе не утверждал, что музыка помогает приручать львов или что заклинатель гипнотизирует кобру игрой на флейте (вообще-то на змею действуют мерные движения флейты и самого заклинателя, а вовсе не звук: змеи глухи). Он хотел сказать, что музыкой можно успокоить сердца самых кровожадных из нас – и порой даже против воли. Как правило, мы держим эмоции при себе. Мы закупориваем их, храним на верхней полке в закрытом чулане, как банки с консервированными персиками, и достаем, если случается кризис; зачастую мы срываем крышки со своих эмоций при помощи песен. Народы, у которых принято петь и причитать на поминках, знают, какое из этого может следовать терапевтическое действие. Песней мы часто выражаем сильнейшие страсти. Скорбь или радость в песнях, принадлежащих к иной, далекой от нас культуре, понятны всем и каждому. Австралийский психофизиолог Манфред Клейн играл испытуемым добровольцам фрагменты музыки Баха, а потом измерял у них ответную реакцию мышц руки. Независимо от культурной принадлежности (японские или американские бизнесмены, австралийские аборигены и т. д.) одни и те же фрагменты вызывали у всех одинаковую реакцию. Затем он измерял реакцию мышц руки во время радости, гнева и других сильных эмоций. Графики эмоциональных состояний вполне соответствовали тем, что были получены после прослушивания Баха. Судя по всему, музыка создает определенные, сходные для всех эмоциональные состояния, что в результате позволяет нам обмениваться самыми интимными переживаниями без разговоров о них или без определения с помощью рваной сети слов.

Когда мы поем, у нас расширяются зрачки и повышается уровень эндорфина; музыка влияет на весь организм, а не только на мозг, и обладает целительным эффектом. Во время Второй мировой войны обнаружили, что на музыку реагируют даже пациенты в коме. Врачи и медсестры используют музыку, чтобы установить контакт с детьми с особенностями ментального развития, особенно с детьми с множественными нарушениями. Аутичным или труднообучаемым детям, для которых даже разговор кажется непреодолимой сложностью, подчас удается сделать первые шаги в общении с помощью пения, которое потом перерождается в обычную речь. Музыка способна улучшать настроение и прибавлять энергии, благодаря чему помогает людям, привыкшим к сидячему образу жизни, более часто и продолжительно делать физические упражнения. Для этого обычно выбирают джаз, свинг, поп или рок, ритмы которых не совпадают с естественным ритмом сердца и провоцируют повышение кровяного давления; благодаря им мы ощущаем повышение тонуса. Музыка способна и успокаивать. В психотерапевтической методике «Управляемая образность и музыка» врач завязывает пациенту глаза, и тот погружается в расслабленное состояние, в котором у него под влиянием музыки создаются благотворно влияющие образы. В некоторых отделениях интенсивной кардиотерапии классическая музыка входит в число восстановительных процедур при стенокардии. Она и успокаивает пациентов, и как будто бы накрывает волшебным покровом окружающие их неприглядные картины. Некоторые врачи прописывают музыку раковым больным, престарелым, эмоционально неуравновешенным, психически больным. Существует большая международная организация музыкальных терапевтов, на недавней конференции которой работали секции «Использование музыки в обучении чтению слабослышащих детей», «Старческая нервная система: проблемы музыкальной терапии в геронтопсихиатрии», «Музыкальная терапия в реабилитации больных с травматическими повреждениями мозга» и другими интригующими названиями.

Чтобы понять, чем же привлекает нас музыка, нужно задаться вопросом: что же вообще доставляет удовольствие? То, что мы называем «удовольствием», может быть просто дрожью от прохождения по стремнине «реки положительного подкрепления» в организме, как назвал ее нейробиолог Джеймс Олдс. Именно Олдс обнаружил, в экспериментах на крысах, центр удовольствия в мозгу. «Река подкрепления», как и остальной организм, – это странное единство электричества и химии; его можно искусственно запустить или остановить разными способами: электродами или медикаментами. Наша эволюция с самого начала проходила по пути положительных подкреплений, поэтому неудивительно, что в нашей культуре придается большое значение всевозможным викторинам, конкурсам, медалям и программам присуждения премий и что это пристрастие столь устойчиво. Подкрепление носит разные маски. Оно способно проявляться как угодно – как мелодия, которая может быть сыграна в любом регистре и темпе, на любом инструменте и остаться при этом узнаваемой.

В Лаборатории исследования вредных привычек Стэнфордского университета женщина в звукоизолированной комнате слушает через наушники свою любимую музыку. В данном случае это Концерт Рахманинова, построенный на смене оргазмических крещендо; другие студенты-добровольцы предпочитают иную классику, или популярные песни, или джаз. Не важно, что выбирать: главное, чтобы музыка вызывала у слушателя дрожь восхищения. Мурашки обычно появляются сначала на загривке, распространяются на лицо и кожу головы под волосами, по плечам, спускаются по рукам и, наконец, разбегаются по всей спине. Не удивительно ли, что от сильной эмоции или эстетического удовольствия у нас идет мороз по коже? Когда это происходит, женщина в звукоизолированной комнате поднимает руку. Поскольку при прослушивании музыки ее кидает в озноб довольно часто, ее включили во вторую группу и повторили эксперимент. На этот раз ей дали налоксон, препарат, блокирующий действие эндорфинов – естественных опиатов организма. Другие испытуемые получили плацебо. Ван Клиберн заиграл мощное вступление ко Второму концерту Рахманинова для фортепиано и перешел к напряженным, нарастающим ритмам первого крещендо, всегда вызывавшего озноб у этой женщины. На сей раз сознание восприняло эту музыку спокойно. Тело ничего не почувствовало. Экстатического восторга не случилось.

Соборы и звук

Долгое время западная музыка была гомофонической, «одноголосой»; это значило не пение одного человека, а наличие лишь единственной мелодической линии или голоса, для которых все остальные звуки служили сопроводительной гармонией. Как правило, главная мелодия исполнялась в более высокой тесситуре и определяла пьесу. Простой распев – религиозная музыка IV века – вовсе не нуждался в аккомпанементе; один голос пел латинский текст на простую мелодию. В VI веке папа Григорий I решил упорядочить музыкальное творчество; в результате появился григорианский, унисонный распев. В Средние века было сделано выдающееся открытие – оказалось, что разные ноты могут звучать одновременно, не заглушая друг друга и не превращая исполнение в простой шум, – так родилась полифония. Не верится, что к очевидному для нас решению пришлось идти так долго. Но музыка – не оптика. Смешав синий с желтым, вы утратите изначальные цвета и получите новый, тогда как звуки можно совмещать, не лишая их индивидуальности. Из них возникает аккорд, нечто новое, обладающее собственным звучанием, в котором, однако, вполне различимы и отдельные ноты. Это не смешение и не просто шум, наподобие одновременного разговора нескольких человек, а явление иного рода. Аккорд – это «нечто вроде идеи, – писал философ музыки Виктор Цукеркандль, – идеи для слуха, идеи для уха, слышимой идеи». Цвета должны располагаться отдельно друг от друга, чтобы не смешиваться. А вот ноты могут звучать одновременно и оставаться независимыми. Цукеркандль напоминает, что полифония «совпала со строительством великих готических соборов, а рождение гармонии – с кульминацией эпохи Возрождения и началом современной науки и математики: то есть двумя большими изменениями в нашем понимании пространства»^[93]. Это заключение может показаться странным, если исходить из того, что зрительные виды искусства – пространственные, а музыка – «разворачивающееся во времени», динамическое искусство, которое использует множество приемов, взаимодействующих именно с нашим восприятием времени. Это и синкопы (в которых ноты, как хобгоблины, возникают там, где их не ждут, и столь же внезапно исчезают), и неожиданные реплики, которые отбрасывают нас к более ранней теме или швыряют вперед, будто на гребне волны. «Музыка не просто существует во времени, – пишет Цукеркандль. – Она что-то творит со временем. Как будто регулярно повторяющиеся звуки разрезали равномерный поток времени на короткие отрезки одинаковой длительности: ноты отмечают время». Они окрашивают его, а потом собирают отрезки, будто пучки разноцветных лент. По крайней мере, такова наша, западная музыка; она строится на измерении времени. С возникновением полифонии стало необходимо объединить все голоса одним темпоритмом. Но если оглянуться примерно на полторы тысячи лет назад, мы не обнаружим в музыке метра (музыкального размера). Григорианское песнопение, как и поэзия, просто импровизировало относительно времени. Даже сегодня, когда все пользуются одинаковыми метрономами, было бы трудно принять эталонный ритм в единицу времени; поэтому ритмы согласуют между собой, а не с эталоном. Скорбная Павана на смерть инфанты Равеля в интерпретации дирижера может показаться мрачной и тяжелой, но в записи игры самого Равеля она предстает чуть ли не радостной.

Если взглянуть на архитектуру и интерьер ранней романской церкви (например, храма Сент-Этьен в Бургундии, построенного в 1063–1097 годах), мы увидим громоздкое сооружение с высоким сводчатым потолком, параллельными стенами и длинной аркадой – идеальное пространство для шествий, а также для григорианского песнопения, которое заполняет храм, как темное вино, льющееся в тяжелый сосуд. С другой стороны, в готическом соборе наподобие парижского Нотр-Дам с закоулками, коридорами, статуями, лестницами, нишами и затейливыми каменными «фугами», григорианский распев будет рассеиваться и дробиться. Но в Сент-Этьене множество голосов поднимаются, сливаются и наполняют пространство торжествующей песнью^[94].

Западная музыка в известной степени схожа с поэтическими формами. Негласный закон требует и от композитора, и от поэта расширять пределы этих форм, пытаться взлететь в узких коридорах клетки. Гений в искусстве определяется именно способностью разрешить противоречие между драгоценными кандалами формы и свободой фантазии. Например, Берлиоз в изящной и чувственной опере «Беатриче и Бенедикт» создал и величественную, и одновременно интимную музыку. Дуэты искрятся душевной гармонией, благодаря близкому голосоведению. Арии бурлят навязчивым влечением, которое где-то прорывается мелодичными рыданиями и вздохами. Эта музыка – очень личное эмоциональное испытание, которое значительнее любого отдельного переживания. «Что же такое человек, – спрашивает Цукеркандль, – если это чуть ли не ничто, эти «всего лишь ноты» могут иметь для него такое большое значение?»

Герой аргентинского фильма «Мужчина, глядящий на юго-восток», Рантес, музыкант-инопланетянин, игравший на органе в часовне психиатрической лечебницы, говорит: «Всего лишь набор вибраций, но как же сильно они действуют на людей. В чем же состоит волшебство? В инструментах? В личности автора музыки? Во мне? В тех, кто слушает? Я не могу понять, что они чувствуют. Нет. Понять я могу. Я просто не могу этого почувствовать». Позже он объяснит, что подобные ощущения очень опасны для народа его планеты, который можно уничтожить прилипчивой мелодией саксофона или приторным запахом духов. Он не единственный, кого послали с его планеты к нам, чтобы разузнать о нашем единственном оружии, от которого у них нет спасения, – человеческой глупости. Случается, что агенты пропадают, предают, кончают с собой. Молодая красавица Беатрис, навещающая его в больнице, как мы узнаем позже, – одна из этих пропавших агентов; она попала под опасные чары сенсорных впечатлений человечества, ее вывело из равновесия услышанное соло кларнета, она «развращена закатами и ароматами…».

Зов Земли

Мы считаем музыку искусственным творением, рожденным для того, чтобы избыть внутреннее томление человека и, возможно, дополнить звуки природы. Но это не единственная точка зрения на музыку. Примерно в 140 километрах к северу от Бангкока, у подножия невысоких гор расположен ват Тхамкрабок, буддийский храм, где группа неравнодушных монахов помогает наркоманам избавиться от зависимости. Для этого они используют фитотерапию, психологическое консультирование и профессиональное обучение. Один из монахов, Пхра Чароин, натуралист по призванию, шестидесяти одного года от роду, работает также в музыкальной комнате, где приборами фиксирует электрические феномены Земли, а потом перекладывает их в нотную запись. С помощью нескольких монахов и монахинь Чароин отмечает звуковые флуктуации на прозрачной бумаге, а затем переносит графики на ленты ткани, которые потом каталогизируют и хранят в свернутом виде. Графики соответствуют традиционной восемнадцатиступенчатой системе тайской музыки. В дальнейшем эти «чистые мелодии» играют на тайских инструментах под аккомпанемент электронного органа и делают звукозапись. В группе Чароина нет профессиональных музыкантов, но все они верят, что музыка – это не что-то, созданное людьми из ничего: она исходит из корней и скал Земли, ее деревьев и дождей^[95]. Одна женщина с Запада писала, что «пришелец сидит под деревьями храма, где птицы пением заполняют музыкальные паузы… и слушает песнь древней Аюттхаи, камней Великого дворца, тротуаров Бангкока – или грохот площади перед железнодорожным вокзалом Хуа Лампхонг».

На тех же струнах играет и американский композитор Чарльз Додж, записавший в июне и сентябре 1970 года, как Солнце «создает музыку» на магнитном поле Земли, для чего обработал данные о магнитном поле за 1961 год специальной компьютерной программой и пропустил через синтезатор^[96]. У этого произведения есть подзаголовок – «Реализация в компьютерном электронном звуке», – а на обложке альбома крупным шрифтом указаны «научные соавторы» композитора. Музыка получилась то гулкая, то писклявая, но в основном это мерцающие мелодические секвенции скрипок и деревянных духовых. Гармоничные, воздушные, они часто создают то легкие фиоритуры, то подобие фанфар, и все это кажется не случайным, а скорее вдохновленным тем, что я, за неимением лучшего слова, назову энтелехией – той активной, неустанной работой по достижению цели, которую мы связываем с написанием музыки. У меня есть и запись магнитного поля Юпитера, которую корпорация TRW дарила посетителям Лаборатории реактивного движения (Jet Propulsion Laboratory), когда в 1980 году «Вояджер-1» и «Вояджер-2» достигли Юпитера. Детекторы электрического поля, установленные на космических кораблях, записали поток ионов, щебетание горячих электронов, вибрации заряженных частиц, свист молнии в атмосфере планеты – и все это под аккомпанемент полярного сияния, которое мы слышим как шипение. Извержение газа из вулкана на Ио добавляет в поток радиоволн позвякивание и вопль баньши. При всей занимательности этого концерта и пользе его для ученых, он не воспринимается как музыка – этого и не ждет никто, – но музыку легко сплести из этих звуков или вокруг них. Художники в поисках гармонических форм всегда обращаются к природе, так что поп-композиция под названием «Пульсар» не вызывает особого удивления. Известно более четырехсот пульсаров, находящихся на разных расстояниях от Земли. На основе записей ритмических импульсов массивной некогда звезды, удаленной на 15 000 световых лет, автор создал мелодию в карибском стиле, в которой, как он выразился, партию ударных исполняет «барабанщик из космоса». Пульсары обозначены номерами: 083–45 на одной стороне и 0329+54 на другой, – как будто речь идет о приглашенных солистах, которые действительно играли в студии. А однажды Сусуму Оно, генетик из Калифорнии, присвоил различные ноты каждому из четырех химических оснований ДНК (до – цитозин, ре и ми – аденин, фа и соль – гуанин, ля и си – тимин), а затем представил публике результат. Живые клетки вибрируют; даже если мы не слышим музыку, она в них есть. Разные животные воспринимают те или иные частоты лучше нас. Не исключено, что клещ, заблудившийся, как в овраге, в складке кожи, при каждом нашем движении слышит, как наши клетки звенят, словно груда колокольчиков.

Земля вскрикивает, гремит, рокочет и скрипит. В городах вроде Мудуса (Коннектикут) обитателей целыми месяцами, непрерывно, тревожат микроземлетрясения. Сейсмический центр этих явлений – крохотный участок, несколько сотен метров в поперечнике, расположенный близ северной оконечности города. Поражаюсь, что до сих пор не появились фильмы ужасов о дороге к дьяволу или какой-нибудь подобной гадости. В наши дни этот рокот Земли так и был назван – «шумы Мудус». Но давным-давно индейцы уангунки выбрали эту область для своих собраний, поскольку именно здесь с ними говорит Земля. Они дали ей название Мачемудус – «Шумное место», а их мифы утверждали, что звуки эти издает бог, когда рассерженно мечется в пещере. Бывает, что серийные землетрясения звучат не громче пробки, вылетающей из бутылки, но могут походить и на топот кавалерийской атаки. Его называют «подземным громом», или, как сказал один из местных жителей, «будто бьют кувалдой снизу по подошвам». Землетрясения в Мудусе производят больше шума из-за мелкого залегания очага (около 1600 м глубиной). Толща Земли поглощает значительную часть звуков обычных глубинных землетрясений. Возможно также, что почвы вокруг Мудуса попросту лучше проводят звук. Город расположен между двумя атомными электростанциями, и продолжающиеся месяцами землетрясения, когда земля шевелится, трескается и громыхает, как качающийся посудный шкаф, очень тревожат его жителей.

В сан-францисском Эксплораториуме есть орган, который, когда воды прилива заполняют его полости, воспроизводит звуки гавани, и трубы бормочут густым медным гулом. Сейчас русские и американцы планируют путешествие на Марс, и я очень надеюсь, что в экспедицию возьмут флейты Пана, очень подходящие для ветреных просторов Марса. Дудки и свирели хороши хотя бы тем, что каждая культура нашей планеты, похоже, начинала создавать музыку с изобретения барабанов и флейт. В идее о том, что дыхание или ветер, попадая в деревяшку, заполняют ее возгласом жизни – звуком, есть нечто такое, что пленяет нас уже тысячи лет. Словно дух жизни, поющий в человеческом теле. Или как если бы мы могли научить деревья говорить. Мы берем в руки ветку, дуем в нее, и она стонет, она поет.

Зрение

Глаз наблюдателя

Посмотрите в зеркало. У лица, пронизывающего вас ответным взглядом, есть обескураживающая тайна: вы смотрите в глаза хищнику. У большинства хищников глаза расположены на передней стороне головы: бинокулярное зрение помогает лучше видеть и преследовать добычу. Наши глаза обладают раздельными механизмами – улавливания света, выделения важных или новых образов, точной фокусировки на них, определения их положения в пространстве и слежения за ними; они работают как наилучшие стереоскопические бинокли. У добычи же глаза расположены по бокам головы, поскольку для нее важнее всего периферийное зрение, позволяющее заметить тех, кто подкрадывается сзади. Кого-то вроде нас. Когда мы говорим о городе как о джунглях, это происходит не в последнюю очередь потому, что улицы полны настоящих хищников. Наши инстинкты никуда не делись, и при необходимости мы просто назначаем кого-то жертвой и разделываемся с нею. Порой это бывают целые страны. Некогда мы одомашнили огонь как прекрасного, хоть и неуравновешенного зверя, взнуздали его энергию и его свет, он научился готовить нам еду, чтобы нам было легче ее жевать и переваривать, и, как выяснилось впоследствии, убивать цисты паразитов. Но мы отлично можем есть и сырую пищу, чем занимались тысячелетиями. Нас очень точно характеризует то, что даже в изящно меблированной столовой, где есть выбор блюд из термически обработанного мяса, мы предпочитаем свежеубитых антилопу или бородавочника.

Большинство из нас не охотится, но все же глаза играют ведущую роль среди наших органов чувств. Чтобы прикоснуться к врагу или попробовать новую пищу, нужно находиться в неприятной близости к тому или другому. Почуять или услышать можно, находясь несколько дальше. А вот зрение позволяет преодолевать поля, горы, страны, время и парсеки космоса, собирая по пути гигантские объемы информации. Животные, воспринимающие высокочастотные звуки (например, летучие мыши и дельфины), хорошо «видят» ушами, у них, так сказать, слух привязан к местности, но для нас мир, когда мы воспринимаем его глазами, обретает по-настоящему богатую информативность и красочность. Возможно, даже абстрактное мышление развилось из усилий, которые зрение прилагало для того, чтобы извлечь смысл из увиденного. В наших глазах собрано 70 % чувствительных рецепторов организма, в основном через зрение происходят оценка и понимание мира. Любовники, целуясь, закрывают глаза, иначе им пришлось бы воспринимать и анализировать слишком много отвлекающих зрительных данных – внезапное приближение ресниц и волос любимого человека, узор обоев, часы на стене, пылинки, играющие в солнечном луче. Любовникам нужно соприкасаться всерьез, не отвлекаясь на посторонние впечатления. Поэтому они и закрывают глаза – словно просят самих себя выйти из комнаты.

В нашем языке преобладают визуальные метафоры. Фактически, что-то с чем-то сравнивая и подыскивая образ (например, «дождь льет как из ведра»), мы полагаемся на чувство зрения. Мы упрямо доказываем, что со зрением не поспоришь («я же своими глазами видела…»). Конечно, в нашу эпоху относительности, чудес, магии и фокусов восприятия мы не доверяем безоговорочно всему увиденному («…летающее блюдце приземлилось на шоссе…»). Точнее – увиденному невооруженным глазом. Как отмечает Дилан Томас^[97], существует множество «обманов зрения»^[98]. Если же увеличить возможности глаза, добавив к хрусталику искусственные линзы и другие приспособления (очки, телескопы, фотоаппараты, бинокли, сканирующие электронные микроскопы, CAT-сканеры, рентгеновские лучи, установки МРТ, ультразвук, детекторы меченых атомов, лазеры, секвенсеры ДНК и т. д.), мы сочтем результаты более достоверными. Миссури до сих пор называют «штатом “Покажи мне”!», и эти слова помещают на номерные знаки автомобилей. «На стене уже пламенеют письмена!» – с пафосом восклицает политик, забывая о том, что надпись может быть и поддельной. Мы говорим, что «видим насквозь» людей с прозрачной натурой. И, видит Бог, мы мечтаем о просветлении. «Я вижу, куда ты клонишь, – говорит в кафе одна женщина другой, – но будь внимательна: он не может не понять, чего ты добиваешься». «Сами посмотрите!» – нетерпеливо восклицает человек, отчаявшись убедить недоверчивых. Вслед за первым библейским повелением «Да будет свет» Бог ежедневно смотрел на результаты своих трудов и видел, «что это хорошо». Возможно, Ему тоже нужно было видеть созданное, чтобы поверить в его существование. Идеи посещают не темных, а просвещенных людей, а особенно – прозорливых (то есть способных предвидеть). А флиртуя, мы (звучит, если задуматься, довольно жутко, правда?) кладем на человека глаз.

Становление процесса зрения начиналось очень просто. У некоторых форм жизни в первичных морях образовались на шкуре бесформенные пятна, чувствительные к свету. Существа могли отличать свет от тьмы и определять направление к источнику света – и больше ничего. Но и эта способность оказалась столь полезной, что со временем появились глаза, способные различать движение, затем форму и в конце концов – поразительное множество деталей и цветов. Единственным напоминанием о нашем океанском происхождении служит необходимость все время смачивать глаза соленой водой. Среди древнейших обладателей глаз были трилобиты, процветавшие в эпоху кембрия; но нам они известны только по множеству окаменевших останков. Я печатаю это, а на шее у меня висит цепочка с крохотным окаменевшим трилобитом в серебряной оправе. Пятьсот миллионов лет назад эти обладатели сложных фасетчатых глаз, глядевших в основном по сторонам, но, увы, не вверх, копошились в иле. Новейшие глаза – это уже наши изобретения: электрический глаз (основанный на принципах распознавания движения глазом лягушки), или зеркальный телескоп (по принципу оценки контрастности глазом мечехвоста), или синхронные линзы для микрохирургии, оптического сканирования и решения серьезных проблем зрения (по принципу сдвоенных хрусталиков копилии, близорукого веслоногого рачка из глубин Средиземного моря). Растения не имеют глаз, однако Лорен Айзли красноречиво доказывает, что у грибов пилоболусов, имеющих светочувствительные участки, которые управляют пушкой для выбрасывания спор в самое светлое место в округе, глаза точно есть.

Мы относимся к своим глазам как к мудрым наблюдателям, но они всего лишь собирают свет. Рассмотрим этот процесс. Как известно, глаз похож на фотоаппарат – вернее, мы изобрели фотоаппараты, действующие по тому же принципу, что и наши глаза. Чтобы сфокусировать камеру, нужно придвинуть линзу к объекту или, наоборот, отодвинуть ее. В глазу имеется эластичная, похожая на фасолину, линза-хрусталик, в которой те же цели достигаются путем изменения ее формы – линза утончается, чтобы рассмотреть удаленные предметы, которые кажутся маленькими, и утолщается, чтобы сфокусироваться на ближних, больших. Фотокамера контролирует поступление света внутрь. Радужная оболочка глаза – на самом деле это мускул – меняет размер маленького отверстия – зрачка^[99], сквозь которое свет проникает в глазное яблоко. У рыб нет подобного устройства – радужки не защищают их зрачки от вспышек света, большинство из них лишено век (так как глаза постоянно находятся в воде), поэтому их намного легче, чем нас, ослепить ярким светом. Радужная оболочка не только служит своего рода привратником, но и дает глазам цвет. Глаза большинства европеоидов бывают голубыми от рождения, негроидов – карими. После смерти глаза европеоидов делаются зеленовато-карими. Голубые глаза не наделены этим цветом от природы, они не окрашены наподобие материи: они кажутся голубыми, потому что в них меньше пигмента, чем в карих глазах. Падая на «голубые» глаза, очень короткие синие световые волны рассеиваются, отражаясь от крошечных неокрашенных частиц, – поэтому глаза и кажутся голубыми. В темных глазах больше молекул пигмента, поглощающих синие и голубые световые волны, но отражающих более длинные волны других цветов, отчего радужки кажутся светло- или темно-карими. На первый взгляд радужки могут казаться почти одинаковыми, но узор оттенков, сосудов, пятен и другие особенности настолько индивидуальны, что криминалисты решили использовать узор радужной оболочки так же, как и отпечатки пальцев.

На задней стенке фотокамеры находится пленка, на которой фиксируются изображения. Дно глазного яблока выстелено тонкой сетчатой оболочкой, содержащей два вида светочувствительных клеток: палочек и колбочек. Два вида нужны потому, что мы живем в двух мирах – света и тьмы. 125 000 000 тонких прямых клеток-палочек распознают полутьму и в ней – черное и белое. 7 000 000 пухлых колбочек анализируют светлый, ярко раскрашенный день. Одна разновидность колбочек отвечает за синий цвет, другая – за красный и третья – за зеленый. Вместе же колбочки и палочки позволяют глазу быстро откликаться на изменения в наблюдаемой картине. Участок сетчатки, откуда выходит к мозгу глазной нерв, лишен и колбочек, и палочек; он называется «слепым пятном». А в ее центральной части находится желтое пятно с центральной ямкой (fovea), это место с наибольшей концентрацией колбочек. Это место служит для точной фокусировки, если нужно что-то рассмотреть при ярком свете, изучить детали, ощупать взглядом. Fovea очень мала, и творить чудеса может лишь на очень малом участке (например, с расстояния 2,4 м будет охвачено лишь около 26 кв. см). Почти каждая колбочка в центральной ямке напрямую связана с высшими центрами коры головного мозга; во всех остальных частях сетчатки палочки и колбочки могут обслуживать много клеток, и зрение там не столь четкое. Глазное яблоко совершает непрерывные мелкие движения, чтобы держать объект перед центральной ямкой. В сумраке ее колбочки почти бесполезны, и приходится смотреть «мимо» объекта, чтобы разглядеть его с помощью окружающих палочек – ведь колбочки могут в темноте подвести, и объект окажется невидимым. Палочки не различают цветов, и ночью цвета нам недоступны. Когда сетчатка что-то замечает, нейроны, серией электрохимических «рукопожатий», передают сигнал в мозг. На это уходит около одной десятой секунды.

Однако зрение, как мы его понимаем, происходит не в глазах, а в мозгу. В общем-то, чтобы видеть что-то ярко, во всех подробностях, глаза вовсе не нужны. Часто, вспоминая эпизоды давностью в несколько дней, а то и лет, мы видим их мысленным взором и способны при желании зрительно представить себе все, что было. Сны мы видим в потрясающих подробностях. Порой, оказываясь в особенно живописной местности, испытывая сильный восторг, я люблю прилечь ночью, закрыть глаза и обозревать окружающие пейзажи под сомкнутыми веками. Когда это случилось впервые – в Нью-Мехико, на окруженном холмами пастельных цветов ранчо площадью более 80 тысяч гектаров, где выращивали рабочий скот, – я даже испугалась. Я измоталась после работы в загоне для клеймения, хотела спать, и все же в моей зрительной памяти мелькали все виденные днем картины, движения и поступки. Это походило не на сновидения, а скорее на попытку заснуть с открытыми глазами посреди праздничных гуляний.

То же самое случилось позже, в Антарктике. Как-то солнечным днем мы шли проливом Жерлаш между ледяными горами, громоздившимися по обеим сторонам от судна. Черные зубчатые горы, кое-где присыпанные снегом и льдом, походили на пингвинов, стоящих в обычных позах под лучами ослепительного света. Ну, а настоящие пингвины резвились в волнах около судна, мимо проплывали громадные айсберги с бледно-голубыми основаниями и зеленовато-белыми боками. На застекленной обзорной палубе сидели в креслах люди; некоторые дремали. Один мужчина оттопырил мизинец и указательный палец, как будто делал кому-нибудь «козу», на самом же деле он прикидывал размеры айсберга. Отдаленный остров Десепшен, отчетливо видный в стерильном воздухе, казался очень близким. Вплотную к судну проплыла льдина в форме кроватки с чуть голубоватыми спинками. На берегу пролива с грохотом откололся большой кусок глетчера. Вокруг теснились окрашенные в пастельные тона айсберги, некоторые из них существовали десятки тысяч лет. Огромное давление выжало из льда все воздушные пузыри, спрессовало его, и не содержащий воздуха лед отражал свет по-иному – как голубой. Вода, будто гусиной кожей, была покрыта ледяным крошевом. Отдельные айсберги, окрашенные в зеленый цвет скопившимися во льду загрязнениями – фитопланктоном и водорослями, – отливали на солнце неярким мятным оттенком. Над пиками айсбергов реяли призрачные снежные буревестники; солнце просвечивало сквозь их прозрачные крылья. Белые бесшумные птицы казались осколками льда, грациозно кружащимися в небе с только им известной целью. Пролетая перед фасадом айсберга, они становились невидимыми. Сияние солнечного света прорисовывало пейзаж так четко, что казалось, будто он состоит из чистого цвета. Когда мы отправились на надувных моторных лодках «Зодиак» посетить сады айсбергов, я подобрала ледышку и, приложив к уху, слушала, как лопались, потрескивая, пузырьки, выпуская воздух. Той ночью я, усталая от впечатлений и прогулок, лежала в тесной каюте с закрытыми глазами и не могла заснуть, а под сомкнутыми веками проплывали пронизанные солнечным светом айсберги и медленно, участок за участком, разворачивался Антарктический полуостров.

Поскольку глаза любят новизну и могут привыкнуть почти к любому зрелищу, даже самому ужасному, очень большая часть жизни проходит словно фоном. Довольно легко не заметить пышный желтый гребешок в глубине цветка ириса, или крошечные клыки металлической скобки, или красный раздвоенный язычок кораллового аспида, или то, как люди от горя сгибаются, будто идут против сильного ветра. Наука и искусство имеют обыкновение пробуждать нас, как будто включать все освещение, брать нас за шиворот и говорить: «Будьте добры, обратите внимание!» Трудно поверить в то, что столь насыщенное явление, как жизнь, легко можно не заметить. Но мы, словно целеустремленные, полные сил и страсти призовые лошади, часто не видим то, что находится не прямо на нашем пути – пестрые толпы людей по сторонам, узоры на изрытой дороге и непрерывный вечный спектакль неба над головой.

Как смотреть на небо

Я сижу на самом краю континента, на территории национального ландшафтного морского побережья Пойнт-Рейс; это полуостров, расположенный к северу от Сан-Франциско, где земля попадает в плен к Тихому океану и синей загадке небосвода. Когда громкие, как шум бензопилы, трели сверчков внезапно смолкают, лишь птицы штрихами возгласов размечают дневной свет. Возникший ниоткуда ястреб нащупывает в жидком воздухе слой, пригодный для полета. Сначала он, отчаянно размахивая крыльями, с трудом поднимается невысоко над землей, а там находит теплый восходящий поток и, опираясь крыльями на воздух, уходит по узкой спирали вверх, непрерывно высматривая на земле мелких грызунов или кроликов. Он расширяет неторопливые круги – словно медленно вращается зонтик. Ястреб инстинктивно знает, что не упадет. Небо – это единственная визуальная константа в нашей жизни, сложный фон для всех наших предприятий, мыслей и эмоций. И все же мы склонны воспринимать его как невидимое – как пустоту, а не вещество. Всю жизнь преодолевая прозрачные глубины воздуха, мы тем не менее редко изображаем его густым и тяжелым. Мы редко задумываемся о голубой иллюзии, именуемой небом. По-английски небо – «sky». «Skeu, – говорю я вслух то же слово, которым пользовались наши дальние предки; я стараюсь произносить его с тем же страхом и восхищением, какие могли звучать в их речи: – Skeu». Вообще-то так они называли покрытия любого рода. Небо для них было крышей, меняющей цвета. Неудивительно, что они поселили там своих богов, а те, как часто бывает у склочных соседей, в припадках гнева кидались – правда, молниями, а не посудой.

Посмотрите на собственные ноги. Вы стоите в небе. Говоря о небе, мы обычно задираем головы, но начинается-то оно на земле. Мы ходим сквозь него, кричим в него, собираем в нем опавшую листву, купаем собак и ездим на автомобилях. Оно попадает в нас с дыханием. С каждым вдохом мы вбираем в себя миллионы молекул неба, быстро нагреваем их и выдыхаем обратно в мир. В эти мгновения через нас проходят те же самые молекулы, которыми некогда дышали Леонардо да Винчи, Уильям Шекспир, Энн Брэдстрит или Колетт. Глубоко вдохните. Вспомните «Бурю». Мехи легких приводят воздух в движение, и он питает энергией наши клетки. Мы говорим «легкий как воздух», но ведь атмосфера отнюдь не легка – она весит пять тысяч триллионов тонн. Удержать ее на земле может лишь столь упрямая сила, как притяжение, – не будь ее, воздух улетел бы и рассеялся в бескрайних просторах космоса.

Мы часто бездумно говорим о «пустом небе». Но небо никогда не пустует. В одной унции воздуха содержится тысяча миллиардов триллионов вращающихся атомов кислорода, азота и водорода, каждый из которых – это скопище электронов, кварков и призрачных нейтрино. Порой мы восхищаемся «спокойным» днем или «тихой» ночью. Но покоя нет ни в небе, ни где-либо еще, где жизнь встречается с материей. Воздух всегда трепещет в возбуждении, он полон летучих газов, выброшенных спор, пыли, вирусов, грибов и животных, которых треплют, завывая, неутомимые ветры. Существуют активные летуны – бабочки, птицы, летучие мыши и насекомые, – освоившие воздушные дороги, а есть летуны пассивные – осенние листья, пыльца, семена молочая, – которые просто дрейфуют. Небо, начинающееся на земле и распространяющееся во всех направлениях, – это объемное, зыбкое царство, в котором мы обитаем. Говоря, что наши отдаленные предки выползли на землю, мы забываем добавить, что в действительности они переместились из одного океана в другой, из верхних слоев воды – в нижние, придонные слои воздуха.

Здесь, на побережье, господствуют ветры с запада; это хорошо видно по причудливым формам прибрежной растительности. Легкий устойчивый бриз с Тихого океана взметает степные травы в прическу «помпадур». Чуть дальше, в не таком открытом месте, я наткнулась на небольшой участок, ограниченный кру́гом голой земли. Выглядит так, будто кто-то воткнул в землю формочку для печенья, но это сделал ветер.

Мы считаем ветер деструктивной силой – внезапным шквалом, срывающим крышу с оклахомской школы, – но ветер еще и терпеливый и умелый каменотес, который вырезает скалы, протачивает горные склоны, формирует пляжи, сбрасывает деревья и камни с гор или в русла рек. Ветер создает волны, хоть в чувственно выгнутых барханах Долины смерти, хоть вдоль непрерывно меняющихся побережий. Будто грязную скатерть, ветер сдирает плодородную почву с разграфленных полей Среднего Запада, создавая Пыльный котел. Он может приводить в движение генераторы, планеры, ветряные мельницы, воздушные змеи, парусные корабли. Он разносит семена и пыльцу. Он формирует ландшафт. У извилистых берегов часто можно увидеть деревья, эффектно скрученные неутомимыми ветрами.

На старинных картах северный ветер изображали в виде головы толстощекого взъерошенного человека с напряженным выражением лица, который, выпятив губы, дует изо всех сил. Согласно Гомеру, бог Эол жил в огромной пещере и держал ветры в кожаном мешке. Этот мешок он дал Одиссею, чтобы нужный ветер привел его корабль к дому, но спутники Одиссея открыли мешок, ветры вырвались на свободу, передрались и разбежались по миру, сея хаос. «Детьми утра» назвал ветры грек Гесиод. У древних китайцев слово «фун» означало и ветер, и дыхание, а для обозначения характера ветра у них было много слов. «Тиу» означало «качаться на ветру, как дерево». «Яо» – что-то плывущее с ветром, как пушинка. Имена ветров наделялись магической силой; они очень много говорят о настроениях, которые бывают у неба. Это и португальский венто де коадо, стоковый ветер с гор; и японский демонический вихрь цумидзи, и нежный мацукадзе – ветерок в соснах; это австралийский парадоксальный брикфилдер (так поначалу называли горячие ветра, которые несли пыль с кирпичных заводов, расположенных южнее Сиднея); и американский теплый и влажный чинук, приходящий с моря и названный в честь индейского племени, населявшего некогда Орегон; или снежная пурга, или обжигающий санта-ана, или сырой ваймеа на Гавайях; это и североафриканская горячая песчаная буря самум (от арамейского «самма» – яд); или сонда, срывающаяся с Анд в Аргентине и иссушающая пампу; черный страшный хабуб в долине Нила, летние бури или зимние бураны в России и освежающий летний этезиан в Греции; и швейцарский теплый порывистый фён, спускающийся с подветренных склонов гор; и французский сухой холодный мистраль («господствующий ветер»), проносящийся шквалом по долине Роны на Средиземноморское побережье; это знаменитый индийский муссон, само название которого означает климатический сезон; и белый шквал или «бычий глаз» у мыса Доброй Надежды; дерзкий вилливо на Аляске; или дату, вырывающийся на восток через Гибралтарский пролив; это певучий испанский солано, карибский харрикейн (от «хуракан» – «злой дух» на языке таина)^[100], шведский яростный фриск винд, ласковый тянь тянь фын – первый осенний ветерок в Китае и многие, многие другие.

Бывает, что штормы терзают здесь берег несколько дней подряд; вот и сейчас по небу плывут густые серые облака. Я смотрю на похожие на груды картошки кумулюсы (это слово и означает «куча») и широкие полосы стратусов («вытянутых»). Как заметил однажды писатель Джеймс Трифил, облако – это нечто вроде летающего озера. Когда поднимающийся теплый воздух встречается с опускающимся холодным, с неба падает вода, как это происходит сейчас. Едва я успела спрятаться на крыльце, как разверзлись хляби небесные, и обрушился страшный ливень с грозой, сотрясавшей небо, откуда в землю били многоногие молнии. Вообще-то сначала с неба идет короткий пробный разряд; в ответ земля посылает вверх продолжительную вспышку, которая мгновенно нагревает воздух, и он взрывается воздушной волной – громом. Отсчитав секунды между вспышкой и громом, я делю их число на пять и узнаю приблизительное расстояние до вспышки. Сейчас это 11 с лишним километров. Звук проходит в секунду 331 метр. Если звук приходит одновременно с молнией, шансов прикинуть расстояние очень мало. Вскоре буря стихла, и раскаты грома ушли в сторону по берегу. Но в небе продолжали гулять тучи. Туча-носорог превратилась в профиль Элеоноры Рузвельт, потом в таз с тыквами, потом в дракона с высунутым языком. Такие вот облака, тяжело проплывавшие по небу, нависали над людьми во всех краях и во все времена. Интересно, сколько дней мы потратили на праздные наблюдения за облаками? Испокон веков люди – и древние китайцы, и иннуиты, и банту, и современные жители Питтсбурга – забавлялись отыскиванием в облаках знакомых образов. Моряки, полководцы, земледельцы, пастухи и многие другие издревле смотрят в хрустальный шар небес, чтобы предсказать погоду (чечевицеобразные облака – сильный ветер в высоте; барашки в небе – жди вскоре дождя; низкие, плотные, темные обложные тучи – подходит холодный фронт), складывают пословицы и поговорки, составляют карты и атласы облаков, красивые и столь же полезные графики. Лоренс ван дер Пост смотрел в окно поезда на бескрайние степи и бесконечное небо Сибири. «Я думал, что никогда прежде не попадал в место, где было бы столько простора и столько неба», – писал он в «Путешествии в глубь России». Особенно его поразили «огромные грозовые тучи, движущиеся из темноты в сторону спящего города и похожие, благодаря судорожно мечущимся молниям, на сказочных лебедей, мчащихся к нам, размахивая шуршащими огненными крыльями». Русский друг, сопровождавший ван дер Поста в поездке, сообщил ему, что для таких молний в русском языке есть специальное название: «зарница».

Всегда и всюду люди старательно изучали бесчисленные состояния неба. Не только потому, что от погоды зависели урожай или успех поездки, но и потому, что небо – это величественный символ. Там обитают боги. Мы чрезвычайно зависимы от его неизменности; мы принимаем эту неизменность как должное, будто это и впрямь сплошной свод с нарисованными звездами, как думали наши предки. Небо может упасть, говорится в сказках и детских песенках. На шествиях за ядерное разоружение, в 1960-х годах, можно было увидеть плакаты «ЦЫПЛЕНОК ЦЫПА БЫЛ ПРАВ»^[101]. Мы представляем себе небо как место последнего упокоения тех, кого мы любим, как если бы их души представляли собой душистый аэрозоль. Мы закапываем их прах среди сосновых игл и червей, но в наших фантазиях они делаются легче воздуха и отправляются в какое-то небесное убежище, откуда будут наблюдать за нами. «Горнее» место, где пребывают возвышенные чувства, где обитает «Всемогущий», где поют хоры ангелов. Не знаю, почему небо символизирует наши самые высокие идеалы и мотивы; возможно, дело в том, что от нехватки уверенности в себе мы считаем милосердие, великодушие и героизм не внутренними свойствами, не качествами, присущими человеку, а всего лишь чем-то, полученным в долг от потусторонней силы, расположенной в небе. И, припертые к стене обстоятельствами или в ужасе от проявлений человеческой природы, мы порой возводим взгляд туда, где, как мы верим, в звездном дворце раздают людские судьбы.

Проехав четыре часа к югу вдоль живописных скал и неукротимого океана, где каланы качаются на постелях из водорослей, лают морские львы, сбиваются в кучи, похожие на горные хребты, тюлени, а беринговы бакланы, песчанки, кайры и другие морские птицы хлопотливо вьют гнезда, я делаю остановку на выветренных склонах Биг-Сура. Монтеррейская сосна клонится к океану, изгибаясь стволом через закат. Безжалостные шквалы завернули ее ветки и хвою в подветренную сторону, и она похожа на корявый черный палец, указывающий на море. Народ подъезжает, выходит из машин, любуется. В разговорах нет нужды. Все чувствуют насыщенность этого зрелища. Мы киваем друг другу. Голубое небо с облаками словно из ваты и темно-синее море, встречаясь, образуют острую как бритвенное лезвие линию. Почему же нас так трогает зрелище дерева, держащего в ветвях клочья неба, звук волн, разбивающихся о каменистый берег и под крики чаек взметающих брызги высоко в воздух? Из бесчисленных способов смотреть на небо один из самых привычных – через деревья, сквозь филигрань их ветвей и вдоль стволов. Это сильно влияет на то, как мы в действительности видим и наблюдаем небо. Деревья направляют взгляд от земли к небесам, связывают детализированную быстротечность жизни внизу с синей абстракцией, находящейся наверху. В скандинавской легенде огромный ясень Иггдрасиль с мощными раскидистыми ветвями и тремя всепроникающими корнями, вздымается высоко вверх и связывает воедино Вселенную, соединяя землю с небесами и подземным миром. По дереву скитаются мифические животные и демоны, подле одного из корней лежит источник Мимира, в воде которого содержится мудрость; за право испить из этого источника и обрести мудрость бог Один пожертвовал глазом. Деревья наделяют людей мудростью в очень многих мифах и легендах; возможно, причина в том, что лишь они будто бы объединяют небо и землю – знакомый, доступный мир с тем, что недосягаемо и неподвластно нам.

Сегодня океан темный; тут и там мелькают белые барашки. Ближе к берегу высокая белопенная шапка волны словно нанесена мастихином. Влажный, соленый ветер хрустит, как юбки из тафты. Чайка нашла ракушку и принялась расклевывать ее. Тут же слетелись товарки и пытаются отобрать еду; все они скрипят, как несмазанный механизм.

Много лет назад в Стамбуле я восхищалась тем, как луковицы мечетей врезаются в разделяющее их небо. Вместо городского силуэта, как в Нью-Йорке или Сан-Франциско, там перед тобой только негативное пространство между закрученными, вздымающимися, спиральными минаретами и массивными куполами. А здесь видишь четкие силуэты деревьев на фоне неба: похожая на детскую погремушку сосна обыкновенная с длинным стволом и округлой кроной, высокий стройный кипарис, напоминающий рисовое зернышко, и ель. Севернее возвышаются секвойи, самые тяжелые из всех живых организмов на планете. Эвкалипты, привезенные из дальних мест деревья с листьями, словно присыпанными тальком, оказались столь выносливыми и так быстро растут, что в Калифорнии уже целые леса похожи на покрытые вспененным шампунем распущенные волосы. Осенью и зимой в кронах эвкалиптов можно видеть длинные гирлянды из бабочек-монархов, которые цепляются друг за друга лапками, снабженными зазубринами, как рыболовные крючки. Каждый год сотни миллионов этих существ пролетают до 6,5 тысячи километров из Канады и с американского Севера, чтобы перезимовать на побережье Калифорнии. Ради сохранения тепла они сбиваются в кучи. Бабочки, похоже, предпочитают растительность, богатую эфирными маслами, вроде ментола, отпугивающими большинство насекомых и птиц. Бабочек, покидающих рой, чтобы поесть нектара или просто погреться на солнце, раскинув крылья, иногда склевывают сойки. Личинки монархов питаются листьями молочая, который содержит яд наподобие наперстянки; они невосприимчивы к нему, но самистановятся ядовитыми. Птицы быстро усваивают, что есть монархов им вредно. Если увидите монарха без кусочка крыла, то, скорее всего, перед вами ветеран, переживший нападение птицы. Когда я помогала метить монархов, то однажды увидела такую самочку, бившуюся на полу крыльца мотеля перед окном моего номера. Устроившаяся на перилах большая нахальная сойка кричала, хлопала крыльями и явно собиралась снова броситься на бабочку. Обычно я не вмешиваюсь во взаимоотношения, предписанные природой, но в тот раз эмоции взяли верх, я выскочила из комнаты и замахнулась на птицу, целясь ей в грудь, так что она, не на шутку испугавшись, громко вскрикнула и взмахнула крыльями. Бабочка осталась на месте. Я осторожно подняла ее и, чтобы узнать, не беременна ли она, двумя пальцами потрогала брюшко, пытаясь нащупать тугой комок. Она не носила кладку; крыло вроде бы пострадало не очень сильно, и я отнесла ее к подножию дерева, с вершины которого свешивалась длинная оранжевая лента монархов. Потом я поднесла бабочку к своему рту, подышала на нее, чтобы отогреть теплым воздухом тельце, и подбросила в воздух. Она направилась прямиком к своим сородичам, и я, помахав ей, отправилась назад. Сойка еще долго бранилась; потом я увидела, как она, сильно и уверенно взмахивая крыльями, умчалась прочь со двора.

Ястребы на Биг-Суре демонстрируют фигуры высшего пилотажа на воздушных потоках. Они то пикируют, то закладывают крутые виражи, пользуясь невидимыми столбами восходящего от нагретой солнцем земли теплого воздуха. Птицы очень искусны и ловки. У каждого вида своя тактика, манера полета и талант к идеальному для него использованию неба, который, случается, можно распознать даже по внешнему виду. Например, у некоторых сов передний край маховых перьев имеет мягкую оторочку, которая заглушает звук полета. Зяблик делает несколько энергичных взмахов, а потом складывает крылья для мгновения отдыха. Горлицы в полете всегда громко хлопают крыльями. Сокол-сапсан пикирует, сложив крылья. У стрижей, летающих со средней скоростью около 40 км/ч^[102], очень узкие остроконечные крылья, что сильно снижает сопротивление воздуха во время стремительных рывков и планирования. В Большом каньоне можно увидеть, как они вьются вплотную к стенам ущелья, словно маленькие воздушные акробаты.

В небе полно и «пассивных летунов». Женские особи ясеней выбрасывают крылатки, осины и некоторые другие деревья отращивают длинные сережки, которые, падая, втыкаются в землю. По причудливым траекториям спускаются, вращаясь как крохотные вертолетики, двукрылые семена кленов. Ветер взял на себя организацию размножения многих растений. Одуванчики, молочай, чертополох, тополь и многие другие рассылают семена по ветру на крошечных парашютиках или парусах. У сосны, ели, болиголова, клена, дуба и амброзии нет ярких цветов, но им и не нужна такая приманка для пчел или птиц. Им хватает и ветра. Растения не способны ни крутить романы, ни убегать от опасности и поэтому изобрели хитроумные способы использовать окружающую среду и животный мир. Крохотным частицам пыльцы (они бывают и диаметром 0,0025 мм) приходится летать с неверными ветрами в поисках места назначения. Карл Никлас из Корнеллского университета недавно выяснил, используя аэродинамическую трубу, что растения не рассылают свою пыльцу вслепую в расчете, что ей повезет попасть в подходящий ветер и прилететь куда следует. Оказалось, что эволюция выработала для сосновых шишек идеальную форму, позволяющую улавливать ветер любых направлений, – форму турбины с лепестками-лопастями, которые закручивают воздушный поток. Шишка, как планета, окружена атмосферой быстро движущегося воздуха, в котором под верхним, турбулентным, находится слой спокойного, стоячего воздуха. Переходя из бурного слоя в спокойный, пыльца попадает прямо внутрь шишки. Никлас также исследовал аэродинамические свойства жожоба, которая с помощью двух листьев, формой напоминающих кроличьи уши, управляет воздушным потоком, добиваясь такой же эффективности.

В сезон обострения аллергий пыльца заставляет меня (и миллионы других людей) чихать больше обычного, а глаза так зудят, что я не могу носить контактные линзы. Но я несколько утешаюсь тем, что виной этим неприятностям всего лишь форма. Некоторые частицы пыльцы – крохотные шарики, утыканные шипами, похожи на спутники. Другие вытянуты, будто мяч для регби или зрачки аллигатора. Пыльца сосны похожа на шар, к которому с двух сторон прилеплены круглые уши. Благодаря форме частицы пыльцы движутся или летают по-разному и с разными скоростями; поэтому опасность того, что пыльца попадет не на то растение, очень мала – пыльца каждого вида занимает свою собственную нишу. Мысль о том, что в небе бывают ниши, кажется дикой, а ведь это правда: они есть даже у ветра.

Когда на Биг-Сур опускается ночь, кажется, будто закат вбирает в себя всю копоть мира. Распухший желтый дублон медленно, перелив за переливом, погружается в океан, который как будто глотает его целиком. Затем на горизонте вспыхивает и тут же исчезает крошечное зеленое пятнышко. Это явление считают чем-то мистическим и торжественно именуют «зеленым лучом». Но эти зеленые вспышки очень кратковременны, я же, хоть и наблюдала бессчетное количество закатов, увидела такую впервые. Зеленый, лазурь, пурпур, красный… нам сильно повезло, что мы живем на планете с цветными небесами. Почему небо голубое? Белый свет Солнца – это на самом деле букет из разноцветных лучей, которые мы распределяем в спектр из шести цветов. При встрече белого света с атомами газов, образующих атмосферу, – в основном кислорода и азота, – а также пылью и влагой в воздухе голубой свет, самая энергонасыщенная часть видимого спектра, рассеивается. Небо кажется голубым. Лучше всего это проявляется, когда солнце находится в зените, потому что тогда его свет проходит по кратчайшему пути. Красные лучи длиннее и лучше проникают в атмосферу. К моменту заката один бок Земли отворачивается от Солнца, и свет должен преодолеть под углом более длинный путь, на котором ему встретится еще больше пыли, паров воды и молекул воздуха; голубые лучи рассеиваются еще сильнее, а красные по-прежнему проходят насквозь. Солнце может тогда выглядеть разбухшим и бледным, как призрак, или вытянутым в эллипс. Бывает даже, что кажется, будто оно еще над горизонтом, хотя на деле оно уже под ним – виною этому преломление световых волн. И мы видим роскошный красный закат, особенно если измененные цвета отражаются в подвернувшихся кстати облаках. А последний цвет, проходящий атмосферу не рассеиваясь, – зеленый; потому-то порой сразу после исчезновения Солнца удается увидеть зеленую вспышку. В космосе воздух будет черным, потому что там нет пыли, рассеивающей голубой свет.

Прожектор примостившегося на отдаленном мысу маяка Биг-Сур мигает, подсказывая судам, что нужно держаться подальше от берега и отмелей; его свет достигает их со скоростью 300 000 км/с. Свет солнечного прожектора идет до Земли около восьми минут. А свет Полярной звезды, который мы видим, отправился в путь, когда был еще жив Шекспир. Представьте себе, насколько прямолинеен путь света. Но если подставить под солнечный свет призму, он изменит направление. При этом все его составляющие повернутся на разные углы, и в результате образуется шкала, на которой все они будут представлены по отдельности. Свет может преломляться в самых разных вещах – в рыбьей чешуе, в выстилающем изнутри ракушку перламутре, в мыльных пузырях, павлиньих перьях; разлитом на дороге масле, стрекозиных крылышках, опалах, на дорожках граммофонных пластинок; на прошедшем определенную обработку металле, шейке колибри, надкрыльях жуков, тронутой росой паутине. Но, пожалуй, самая известная призма – это водяной пар. При дожде в солнечную погоду (или в облаке мельчайших брызг у водопада) солнечный свет преломляется в каплях воды, и получается явление, известное как радуга. В такие дни радуги возникают сплошь и рядом, правда, скрываются за завесой дождя, но лучше всего ее видно, если Солнце опустилось довольно низко и находится точно у вас за спиной.

На планете Земля наступила ночь. Но это всего лишь причуда природы, следствие того, что наша планета вращается в пространстве со скоростью 1674 км/ч (на экваторе). В тот период, который принято называть «ночью», мы вглядываемся в потаенные глубины космоса, где существуют другие солнечные системы и где, возможно, тоже есть свои жители. Не воспринимайте ночь как отсутствие дня, считайте его некой разновидностью свободы. Отвернувшись от своего Солнца, мы видим сияние дальних галактик. Солнечный свет не слепит, мешая разглядеть звездный плащ Галактики, в которой мы обитаем. Черноту, которая, кажется, простирается между звезд без конца и края и даже уходит во времени вспять к Большому взрыву, мы зовем бесконечностью. Ночь – это мир теней. Все тени, которые можно увидеть ночью, создаются лунным светом или искусственным освещением, но ночь сама по себе – тень.

За городом можно увидеть больше звезд, и ночь там похожа на перевернутый колодец, который становится все глубже и глубже. Если набраться терпения и дать глазам привыкнуть к темноте, можно разглядеть Млечный Путь, проходящий через все небо белесой полосой. Различные культуры объединяют звезды в разные созвездия; и с Млечным Путем у них связаны собственные легенды. Бушмены Калахари зовут его «хребтом ночи». У шведов это «зимняя дорога», ведущая в небесный край. У островитян с Гебрид – «тропа тайного народа». У норвежцев – «путь призраков». У патагонцев, почитающих своих нелетающих птиц, – «белая пампа, где призраки охотятся на нанду». Зато в городе куда легче отыскать самые известные созвездия – ведь там видно гораздо меньше звезд.

Где бы вы ни были, лучше всего смотреть на звезды лежа на спине. Нынче ночью у половинки Луны профиль майя. Она сияет ярким мерцающим светом – поистине ночной маяк, – но мы-то знаем, что это лишь заимствованный свет. Если днем взять зеркальце и пускать солнечные зайчики (например, в крону дерева), получится то же самое, что делает Луна, отражая свет. Надо мною Козерог бежит неспешной рысью между Стрельцом и Водолеем. Ацтеки изображали его в виде кита (сипактли), индейцы Восточного побережья – антилопой (макарам), древние греки говорили, что это «врата к богам», а ассирийцы видели в нем рыбу-козу. Пожалуй, самая известная в мире звезда – Полярная, у которой также много других названий: англичане часто называют ее просто Северной звездой, у индейцев навахо это «Звезда, которая не движется», а у китайцев – «Великий император, правящий небесами».

Испокон веков люди смотрели в небо, чтобы понять, где они находятся. В детстве я любила брать пустую банку, отрезала донышко (чтобы получился цилиндр), натягивала с одной стороны фольгу, протыкала в нарисованном на ней созвездии дырочки, подставляла с другой стороны фонарь и получала собственный планетарий. Сколько же путешественников, заплутавших на суше или в море, с нетерпением ожидали ночи, рассчитывая отыскать с помощью Полярной звезды дорогу домой. И мы ищем ее на небе, уподобляясь нашим далеким предкам-кочевникам. Сначала нужно найти ковш Большой Медведицы и провести прямую через две крайних звезды. Тогда Полярная звезда покажется каплей сливок, упавшей с края перевернутого ковша. Если Большую Медведицу не видно, север поможет найти Кассиопея – созвездие, расположенное чуть ниже Полярной и похожее на W или М, в зависимости от времени года. Мне оно всегда казалось похожим на бабочку. Благодаря вращению Земли звезды проплывают по небу с востока на запад, поэтому стороны света можно определить и таким способом: неотрывно смотреть на какую-нибудь яркую звезду. Если будет казаться, что она поднимается, значит, вы смотрите на восток, а если снижается – то на запад. Когда я была скаутом, мы находили стороны света, втыкая в землю прямую палочку. Потом на несколько часов расходились заниматься своими делами и возвращались, когда тень от палочки достигала 15 сантиметров в длину. Поскольку солнце движется на запад, тень указывает на восток. Случалось использовать вместо компаса наручные часы – поверните их циферблатом вверх и направьте часовую стрелку на солнце. Держите сосновую иголку или травинку вертикально у края циферблата, чтобы тень лежала вдоль часовой стрелки. Юг окажется посередине между часовой стрелкой и двенадцатью часами. Существует много других способов определять стороны света, ведь скитания – одно из любимых занятий людей (но лишь в том случае, если они уверены, что смогут благополучно вернуться домой). Если у дерева, стоящего на открытом месте, одна сторона обильно заросла мхом, то, скорее всего, там север – мох предпочитает затененную сторону дерева. У пня годовые кольца с южной стороны будут шире. Имеет смысл также взглянуть на вершины сосен – они по большей части указывают на восток. Или, если вдруг вы знаете направление господствующих ветров, можно ориентироваться по согнутой ветром траве.

Ноябрь. Из созвездия Льва, как положено, идут Леониды. Осколки кометы, выпадающие в основном сразу после заката или перед самым рассветом, каждый год, в одно и то же время, приходят из одного и того же созвездия. В Антарктике я рассчитывала увидеть полярное сияние – величественные световые полотнища, которые в небе рисует солнечный ветер, сталкиваясь с магнитным полем Земли. Но дни тогда выдались чрезвычайно солнечные, а ночи были не темными, а лишь зловеще серыми. Вечерами море походило на кованую бронзу, но сияний, которые развернули бы над головой мерцающие флаги, не было. А вот что написал об этом капитан Роберт Скотт в июне 1911 года:

Восточное небо заливало колеблющееся сияние… оно то изгибалось арками, то разворачивалось в трепещущие полотнища, охватывая все небо, и медленно угасало, чтобы вновь воссиять во всей красоте.

Яркий свет то лился рекой, то собирался густыми складками в одном месте, взвиваясь оттуда огненными столбами и разбегаясь волнами по полю среди блеклых пятен…

Невозможно созерцать такое дивное явление природы без благоговения, вызываемого, впрочем, не столько его блестящим великолепием, сколько нежностью и прозрачностью красок, а главное, дрожащей эфемерностью беспрерывных переливов.

Нынче ночью Марс сияет красновато-янтарным светом. Это лишь точка в небе, но мне представляются пересеченные равнины, вулканы, рифтовые долины, песчаные барханы, арки, прорезанные ветрами, русла пересохших рек и сверкающие белые полярные шапки, то съеживающиеся, то увеличивающиеся, в зависимости от сезона. Возможно, там когда-то существовал климат и текла вода. Вскоре яркой серебристой точкой покажется Венера – как обычно, через три часа после заката или перед восходом. На фото ее белый полупрозрачный лик кажется мумифицированным, но я-то знаю, что такое впечатление производят мощные облака, насыщенные кислотами, которые творят фокусы со светом, плавая над поверхностью планеты, где так жарко, что можно плавить свинец. Существует множество разновидностей зрения – буквальное, образное, галлюцинации, видение величия или великих возможностей. Сейчас я не могу увидеть свет других планет, но знаю, что все они находятся на своих местах, равно как и астероиды, кометы, дальние галактики, нейтронные звезды, черные дыры и другие чудеса глубокого космоса. И представляю их себе с той же уверенностью, с какой Уолт Уитмен заявлял: «Яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не вижу, – на своем месте»^[103].

Светает. Темнота постепенно уходит с небес. В ложбине скопился густой туман, похожий на куколку моли. Венера, Меркурий и Сатурн прожигают яркие точки в непрерывно светлеющем небе. Звезды исчезают, потому что к тому времени, когда их свет достигает Земли, он становится слишком тусклым для того, чтобы его можно было разглядеть днем. Два темных пятна в тумане обретают очертания коров. Появляется и теленок. В общем, так и устроено познание мира – смотреть и ждать, пока в тумане впечатлений появятся образы. На блеклом небе сгущаются полупрозрачные полосы облаков. Земля затянута дымкой. Отдаленные холмы похожи на клубы дыма из трубы паровоза: за ними плывут облака. А кумулюсы – кучевые облака – начинают подниматься над горами, и мир облаков, бывший горизонтальным, обретает вертикальность. В западной части неба, словно маяк, мигает Венера. Вдоль восточной части горного хребта вырастают целые селения облачных вигвамов. В холодном воздухе скользит, выгнув крылья, первый ястреб наступившего дня. Роса крупными голубоватыми каплями лежит на луговой траве, обильно смешанной с клевером. Эскадрилья из восемнадцати пеликанов длинным четким строем летит над головой, поворачивает и вдруг исчезает, а потом еще раз меняет направление и вновь оказывается на виду. По долине плывет пухлая подушка тумана. Коровы исчезают, зато небо голубеет; Венера бледнеет, начинают формироваться белые облака, туман поднимается, и виден дом, и опять появляются коровы – уже много. Одинокое обожженное молнией дерево возвышается на склоне холма, как тотемный столб; все быстрее светлеет, через край мира переливается, как яичный желток, первый золотистый свет, и птицы заводят свои непритязательные песни, к которым присоединяется и яркая, как канарейка, песня Солнца.

Свет

Могли бы мы видеть без света? Могла бы вообще существовать жизнь без света и воды? Жизнь без света представить очень трудно. Самую страшную тьму я видела, когда погружалась с аквалангом в подводную пещеру на Багамах. У нас были с собой прожектора, но я решила выключить свой фонарь и оказалась в полном мраке. Позже, когда я выбралась из пещеры и оказалась под слепящими лучами жаркого багамского дня, солнце, хоть его свет и прошел 150 миллионов километров, словно наждаком обдирало мои руки и ноги. В этот сезон каждый день, ровно в 4 часа пополудни, шел короткий дождик. Мокрые дороги сверкали, а вот каменные стены – нет. Попадая на гладкую, плоскую поверхность, световые волны отражаются равномерно, и поверхность блестит. Если же поверхность неровная, световые волны рассеиваются в разные стороны, в глаза попадает не так много отраженных лучей, и поверхность не кажется блестящей. Чтобы вызвать реакцию глаза, требуется совсем немного света – достаточно будет даже свечи, горящей на расстоянии более 15 километров, – а в лунную ночь, особенно после снегопада, глаза различают бесчисленное множество отражений, очертаний и движений. Космонавты с орбиты могут разглядеть в океане затонувшие корабли. Но если нам доведется оказаться в лесу при низкой облачности, и черным молотом обрушится ночь, световых лучей, которые попадали бы в глаза, будет недостаточно, и мы ничего не увидим. Как язвительно отметил в своем эссе о религии сэр Фрэнсис Бэкон, «в темноте все цвета одинаковы».

Даже слепые от рождения люди сильно подвержены действию света, поскольку, хотя свет нужен нам, чтобы видеть, его влияние проявляется и иными, удивительными путями. Он влияет на наше настроение, на баланс гормонов, управляет биологическими ритмами. В северных широтах в темный сезон растет количество самоубийств и умопомешательства, лютует алкоголизм. Среди причин ряда заболеваний (в том числе рахита) – недостаток солнечного света; дети ведут очень активную жизнь, и для здоровья им необходим витамин D, образующийся под действием света. С некоторыми недугами – например, с сезонным аффективным расстройством (САР), при котором многие чувствуют себя в зимние месяцы угнетенными, вплоть до депрессии, можно бороться очень ярким светом (в двадцать раз ярче обычного искусственного освещения в комнатах), принимая сеансы по полчаса каждое утро. При хронических депрессиях умеренного уровня может помочь изменение распорядка сна пациента, его сближение с сезонным чередованием света и тьмы. В Итаке (Нью-Йорк), как правило, год состоит лишь из двух сезонов, причем оба – сырые (жаркая сырость и холодная сырость), – поэтому там по большей части пасмурно. На рассвете в панорамные окна не льется яркий свет. Но все равно окна моей спальни плотно занавешены; этой теменью был бы доволен даже крот-звездорыл. Каждый день, независимо от времени года и погоды, я совершаю пятнадцатиминутные прогулки быстрым шагом, и все же оказалось, что чувствую себя и энергичнее и, в общем, счастливее, если зимняя прогулка приходится на раннее или хотя бы не очень позднее утро; так я и поступаю каждый день без исключения. А вот летом время для упражнений не так важно; можно даже безболезненно пропустить день.

Светотерапию используют при лечении псориаза, шизофрении и даже некоторых форм рака. Шишковидное тело (или «третий глаз», как с мистическим почтением именуют эту железу), по-видимому, непосредственно связано с нашим ощущением времен года, благополучия, наступления половой зрелости, количества производимого тестостерона или эстрогена и некоторых более тонких реакций организма на смену сезонов в природе. У мужчин наивысшая концентрация тестостерона наблюдается в начале второй половины дня (около 14 часов) в октябре; предполагаю, что дело здесь в том, что ребенок, зачатый в это время, родится летом, и у него будут наивысшие шансы на выживание. Конечно, далеко не все мужчины ждут для занятий любовью этого апогея осенней погоды, ведь либидо постепенно нарастает и в сентябре, а некоторое снижение происходит лишь к Рождеству.

Одна из главных особенностей нашего вида – это способность не только приспосабливаться к окружающей среде, но и приспосабливать ее к своим запросам. Мы неплохо переносим холод, но и не позволяем сильным морозам вынуждать нас к миграциям – строим жилища и носим одежду. Мы откликаемся на солнечный свет и научились получать искусственный для тех случаев, когда света нет или недостаточно. Мы используем энергию огня и сами создаем энергию. Все это мы предпочитаем – в отличие от других существ – делать вне своих тел. Хотим осветить окружающий мир – делаем лампы. Многие насекомые, рыбы, ракообразные, головоногие моллюски, грибы, бактерии и простейшие способны к биолюминесценции: они испускают пульсирующий свет. У рыбы-удильщика даже прямо перед пастью висит светящаяся приманка, привлекающая добычу. Самцы светлячков холодным желтовато-зеленым сиянием выражают свое желание, и если самка тоже нуждается в партнере, она ответной вспышкой сообщает о своем согласии. Распаленно перемигиваясь в летней ночи, они похожи на любовников, гуляющих по улице от одного фонаря к другому. Свет появляется благодаря соединению двух веществ – люциферина и люциферазы (Люцифер означает «несущий свет».) Если ночью плыть на лодке по Фосфоресцирующему заливу у юго-западного побережья Пуэрто-Рико, за кормой протянется длинный сияющий след, а с весел будет капать холодное пламя; причиной этому микроскопические водные беспозвоночные, которые, если их побеспокоить, выделяют светящуюся жидкость. Джеймс Морин, морской биолог из УКЛА, изучал крохотных – с рисовое зернышко – рачков из рода Vargula, которых назвал «огненными блохами». Представители этого рода (в котором известно тридцать девять разновидностей) используют свет не только для брачных игр, но и для отпугивания врагов. «Включая» свет, они становятся лучше видимыми, но точно так же поступают и охотящиеся на них мелкие хищники, которых, в свою очередь, легче разглядеть более крупным. Во время ухаживания каждая разновидность общается на собственном световом диалекте. Рачки Vargula светятся куда ярче светлячков. «Раздавив на кончике пальца всего одну огненную блоху, можно десять минут читать газету», – сообщил Морин. Моряки рассказывали о кораблях с охваченной огнем кормой. Это не огни святого Эльма (атмосферное явление, при котором на мачтах появляются сияющие зловещим зеленым светом потрескивающие огоньки), а зарево, способное соперничать с лунным светом, растекающееся по воде, когда судно проходит скопления мириад крохотных светящихся существ.

С приближением Хеллоуина магазины заполняются холодно светящимися в темноте ожерельями, палочками и другими пластиковыми поделками. Они созданы на основе биолюминесценции, содержат люциферин и действуют точно так же, как и огоньки светляков. А чтобы стало еще интереснее, можно взять конфету «Wint-О-Green Lifesaver». Если, находясь в темноте, разгрызть ее, она раскрошится голубовато-зелеными искрами. Некоторые вещества (определенные виды кварца и слюды и даже клейкая лента, когда резко отрываешь ее от некоторых поверхностей) оказываются триболюминесцентными: испускают свет, если их помять, сломать или разбить. Некоторые вересковые растения (которые применяют при изготовлении «Wint-О-Green Lifesavers») на изломе флуоресцируют, а в конфете, содержащей и сахар, и масло растения под названием зимолюбка, получаются голубовато-зеленые вспышки. Предлагаю игру: набейте рот «Wint-О-Green Lifesavers», залезьте в шкаф, взяв с собой кого-нибудь из друзей, и подождите, когда у вас посыплются искры изо рта.

Цвета

На закате над вершинами холмов трепещут розовые крылья, а над озером танцуют пурпурные тени. Когда свет падает на красный автомобиль, проезжающий поворот дороги, от него в наши глаза отражаются только красные лучи, и мы говорим: «красный». Все остальные цвета краска поглощает. От синего почтового ящика отражаются только синие лучи, и мы говорим: «синий». Мы видим только отраженные цвета, а не те, что поглощает поверхность. Точно так же мы скажем «яблоко красное», а на деле оно какое угодно, только не красное.

Даже на закате, когда качество, количество и яркость света уменьшились, мы все равно распознаем синий почтовый ящик как синий, а красный автомобиль как красный. Мы видим не совсем так, как фотоаппарат. Наши глаза не только измеряют длину световых волн. Эдвин Лэнд, изобретатель известной по всему миру Polaroid Land Camera и мгновенного фотопроцесса, пришел к выводу, что мы определяем цвета по их окружению. Мы сравниваем их между собой и уточняем в зависимости от времени суток, источника света, собственных воспоминаний^[104]. Без этой способности наши предки не могли бы находить пищу в сумерках или в пасмурные дни. Глаз оперирует относительными, а не абсолютными цветами. Лэнд не был биологом, зато внимательно изучал процесс наблюдения, и его теория константности цвета, сформулированная в 1963 году, до сих пор не утратила значения. Каждый студент рано или поздно задается вопросом, что означает «знать что-то», и не является ли такое знание попросту субъективно понимаемой истиной, которой люди делятся друг с другом. Цветныетелепередачи мы смотрим потому, что нашим предкам потребовалось, чтобы их глаза могли оценивать спелость фруктов, да еще и распознавать ядовитые растения и животных (обычно выделяющихся яркой окраской). В среднем человек различает 150–200 цветов. Но люди видят не одинаковые цвета – особенно те из нас, у кого нарушено или отсутствует цветное зрение^[105], – а таких много (в основном среди мужчин). Голубой корабль может выглядеть по-разному, если смотреть на него с разных берегов реки, а также в зависимости от ландшафта, облачности и других обстоятельств. Эмоции и воспоминания, ассоциирующиеся с теми или иными цветами, тоже накладывают отпечатки на мир, который мы видим. И все же, как ни странно, мы обычно сходимся во мнениях о том, что считать красным, или бирюзовым, или кремовым.

Далеко не во всех языках есть названия для всех цветов. В японском лишь недавно появилось слово для синего. В былые времена слово «aoi» служило обобщающим понятием для целого ряда цветов – и зеленого, и синего, и фиолетового. В примитивных языках сначала появляются обозначения для черного и белого, затем добавляется красный, потом желтый и зеленый; во многих языках синий и зеленый объединяются, а некоторые народности не видят смысла различать остальные цвета спектра. У греков было очень мало слов для обозначения цветов, и ученые ведут ожесточенные споры о том, что именно Гомер имел в виду, говоря о «винноцветном море». Уэльсцы словом «glas» описывают цвет горного озера, которое может быть и голубым, и серым, и зеленым. На суахили «nyakundu» – и коричневое, и желтое, и красное. Племя яли с Новой Гвинеи не имеет прилагательного «зеленый», и листья у них бывают темными или светлыми. Английский язык может похвастаться множеством слов для синего и зеленого (в частности: лазурный, морской волны, бирюзовый, темно-синий, изумрудный, индиго, оливковый), мы часто спорим, синим или зеленым следует считать предмет, и, как правило, прибегаем к сравнениям: зеленый как трава или как горошек. Колористический запас английского языка заметно хромает, когда дело доходит до процессов, связанных с жизнью. Полагаю, нам стоит последовать примеру новозеландских маори, имеющих множество прилагательных для красного – всех оттенков красного, ярких и бледных, какими бывают цветы и фрукты, текущая и запекшаяся кровь. Нам требуется описать все разнообразие зеленых, от почти тыквенно-желтой с зеленоватым отливом поздней зимней травы до немыслимой яркости листвы в разгар лета, и все варианты распределения хлорофилла между этими крайностями. Нам нужны слова для множества цветов облаков, от жемчужно-розоватого во время заката над океаном во время штиля до электрического серо-зеленого цвета торнадо. Нужно обновить набор слов для коричневого, чтобы охватить все изыски древесной коры. И еще нам остро требуются обобщающие слова для изысканных цветов, которые меняются при ярком солнечном освещении, или бледнеют в искусственном, или насыщены чистым пигментом, или нежно купаются в лунном свете. Яблоко, где его ни увидишь, остается в нашем сознании красным, но только подумайте, насколько различается красный под лампой дневного света, в тени листьев на ветке дерева, ночью посреди патио или в рюкзаке.

Цвет существует не в мире, а в мозгу. Помните старую загадку-парадокс: если в лесу падает дерево, а вокруг нет никого, кто услышал бы, как оно упало, – то был ли вообще звук? Аналогичный вопрос возникает в отношении оптики: может ли в действительности быть красным яблоко, на которое некому смотреть? Ответ: нет, не может; по крайней мере в том смысле, в каком мы понимаем слово «красное». Животные воспринимают цвета не так, как мы; дело тут в химии организма. У многих зрение черно-белое. Некоторые видят цвета, недоступные нам. Но многие способы использования цветов, их идентификации и практического применения присущи только человеку.

Однажды в Нью-Йорке, в зале драгоценных камней Американского музея естественной истории, я остановилась перед большим куском серы настолько яркого желтого цвета, что я расплакалась. Не потому, что была хоть в чем-то несчастлива. Совсем наоборот: я ощущала всплеск удовольствия и восхищения. На мою нервную систему подействовала интенсивность цвета. Тогда я определила эту эмоцию как встречу с чудом и задумалась: не изумительно ли, что мы живы и обитаем на планете, где существует столь яркий желтый цвет? Кто-нибудь из нынешних «консультантов по цвету», наверно, мог бы сказать, какую именно чакру или энергетическую точку стимулирует желтый. В последнее время в моду входят теории цветотерапии, а за немалые деньги масса народу вызовется «узнать, какие цвета требуются вашему организму», как выразился один из этих гуру. Новейшие книги наперебой рассказывают о единственных и неповторимых цветах, которые сделают вашу внешность неотразимой или поднимут упавший дух. Но издревле известно, что определенные цвета вызывают у людей определенную эмоциональную реакцию. Рисующие дети используют темные цвета, чтобы выразить свою печаль, а яркие цвета – счастье. В помещениях, выкрашенных в цвет розовой жевательной резинки (в больницах, школах и других учреждениях его называют «пассивным розовым»), малолетние шалуны делаются спокойнее. Техасский университет провел исследование, в котором измеряли силу рукопожатия человека, глядящего на горящие лампы разных цветов. При созерцании красного цвета, возбуждающего мозг, рукопожатие оказывалось на 13,5 % сильнее. В другом исследовании пациенты больницы, страдавшие тремором, смотрели на успокаивающий мозг синий цвет, и тремор делался слабее. В древних культурах (греческой, египетской, китайской, индийской и других) существовали разные виды цветовой терапии; различные цвета предписывались при определенных расстройствах тела и души. Цвета могут тревожить, возбуждать, успокаивать, возвышать. Артистические гримерки в телевизионных студиях и театрах стали называться «зелеными комнатами», идея окрасить их в зеленый цвет оказалась удачной, потому что он успокаивает. Традиция одевать мальчиков в голубое, а девочек в розовое уходит в глубокое прошлое. У древних рождение мальчика было радостным событием, поскольку означало появление еще одного сильного работника и продолжателя фамилии. Синему, цвету неба, где обитали боги и судьбы, приписывалась особая власть повышать жизненные силы и отгонять зло, и мальчиков одевали в синее, чтобы защитить их. Позже в Европе возникли легенды, утверждавшие, что девочки рождаются внутри роз, – и розовый стал их цветом.

Когда несколько лет назад я руководила программой по обучению писательскому мастерству в Сент-Луисе (Миссури), я частенько пользовалась цветом как тонизирующим средством. При любых обстоятельствах, будь то явившаяся ко мне в кабинет студентка с покрасневшими глазами, или прощальная колкость секретарши, или причуды истерически дотошного председателя, я старалась возвращаться домой в одно и то же время, чтобы из панорамного окна гостиной, выходившего на Форест-парк, полюбоваться закатом. Каждый вечер закат расцветал пурпурными плюмажами пампасной травы, выпускал в розовое небо фуксиновые фейерверки, потом его оттенки сгущались – от переливчатой павлиньей зелени до всех оттенков индийской синевы, по которой время от времени алебастровыми статуэтками проплывают облака. Я хотела любоваться им постоянно, не отрываясь ни на минуту. Однажды, сплетничая за салатом из креветок с авокадо в претендующем на элитарность факультетском клубе с анорексичной нервической молодой коллегой, я обнаружила, что не могу дождаться завершения дня, когда можно будет выбросить из головы всю эту замогильную трепотню, придвинуть кресло к окну и омыть чувства чистыми цветами, мощным потоком визуальных впечатлений, даруемых закатом. То же самое повторилось на следующий день, в кофейной комнате, где я мило беседовала с дамой – историком литературы, которая всегда одевалась в тусклейшие камуфляжные цвета и уводила беседу далеко за пределы первоначальной темы. Пока она разливалась о своих излюбленных каролингских поэтах, я привела мышцы лица в положение «вся внимание», но перед моим мысленным взором солнце склонилось к горизонту, в зеленом сиянии появились серно-желтые прожилки, и по краю небосвода потянулась пурпурная цепочка облаков. Вы переплачиваете за свою квартиру, поучала моя собеседница. Вообще-то из моей квартиры открывался вид на парк и все его изменения в соответствии с временами года, в роскошное панорамное окно можно было каждый вечер любоваться закатом; кроме того, мое жилье находилось всего лишь в квартале от очаровательного района с мощеными улицами, где было полно художественных галерей, антикварных магазинов и национальных ресторанов. Но это очень дорого, повторяла дама, имея в виду не только финансовые траты, но и чрезмерную экстравагантность такого образа жизни. В тот вечер, глядя, как в калейдоскопе заката абрикосовый и розовато-лиловый цвета неторопливо рвались на алые полосы, я думала: обездоленные ощущениями унаследуют землю, но прежде сделают ее недостойной того, чтобы жить на ней.

Если рассуждать о смерти, после которой человек, возможно, угаснет, как пламя свечи (никаких достоверных сведений об обратном не имеется), то, пожалуй, не важно, если мы порой чрезмерно, не слишком ловко и чересчур близко принимая к сердцу, тревожимся друг о друге. Не важно, что мы слишком любопытны в отношении природы, слишком открываемся для усвоения опыта, наслаждаемся непрерывным расходованием чувств в стремлении близко и любовно узнать жизнь. По всей видимости, не важно, если все мы, пытаясь быть жадными, но скромными наблюдателями бесчисленных спектаклей жизни, иногда кажемся неуклюжими, или лезем в грязь, или задаем глупые вопросы, или показываем свое невежество, или говорим что-то не то, или по-детски загораемся интересом. И, наверно, нет ничего страшного в том, что прохожий видит, как мы суем пальцы во влажные внутренности десятков венериных башмачков, чтобы узнать, какие там обитают жучки, – и считает нас немного эксцентричными. Или соседка, вынимающая из ящика свою почту, видит нас, стоящих на холоде со своими письмами в одной руке и ярко-красным осенним листом в другой; его цвет поражает наши чувства, как разряд электрошокера, и мы стоим с широкой улыбкой, парализованные до полной неподвижности прелестью причудливой сети прожилок листа.

Почему осенью листья меняют цвет

Осень застает нас врасплох. Что там, на дереве, в начале сентября – щегол или просто первый перекрасившийся лист? Краснокрылый черный дрозд или сахарный клен, закрывающий свою лавочку на зиму? Остроглазые, как леопарды, мы замираем и, щурясь, пытаемся уловить признаки движения. Утренний иней плотно улегся на траве и превратил колючую проволоку в струну из звезд. Желтый клочок на отдаленном холме кажется освещенной сценой. И наконец до нас доходит: это подкрадывается осень, точно по расписанию, с грузом зябких ночей, жутковатыми праздниками и роскошными, до замирания сердца, цветными листьями. Скоро листья на деревьях начнут вянуть и сворачиваться в сжатые кулачки, чтобы затем опасть. Сухие стручки на травах тарахтят, будто крохотные тыквенные погремушки. Но сначала – несколько недель роскошной пестроты с расцветками светлыми, пастельными, похожими на конфетти. Люди на всем протяжении сезона увядания путешествуют по Восточному побережью, чтобы только полюбоваться им.

Откуда берутся цвета? Большинство всего живого повинуется высочайшим указам золотого солнечного света. Как только дни начинают укорачиваться после летнего солнцестояния 21 июня, дерево меняет отношение к листьям. Все лето оно питает их, чтобы они могли использовать солнечный свет, но в самую жаркую пору лета дерево начинает активнее откладывать питательные вещества в стволе и корнях, уменьшая снабжение листьев и понемногу сбрасывая их. В тонком черенке листа образуется прослойка из постепенно твердеющих корковых клеток. Недостаток питания заставляет листья прекращать выработку пигмента хлорофилла и фотосинтез. Животные, готовясь к зиме, могут мигрировать, залечь в спячку или запасти пищу. А что же делать дереву? Чтобы выжить, оно сбрасывает листья, и к концу осени листья на черенках удерживает лишь несколько ненадежных ниточек ксилемы.

Вянущий лист поначалу сохраняет зеленую окраску; по мере разложения хлорофилла появляются желтые и красные пятна. Дольше всего темно-зеленый цвет остается на прожилках, подчеркивая и выделяя их. В течение лета хлорофилл разлагается под действием жары и света, но постоянно восполняется. К осени же новый пигмент уже не производится, и поэтому на листе видны остальные цвета, которые всегда там присутствовали, но были скрыты густой зеленью. С ее исчезновением мы впервые за год видим эти цвета и восхищаемся – а ведь они всего лишь прятались, как важный секрет, в ликующей зелени лета.

Самый эффектный колорит опавшей листвы наблюдается на северо-востоке США и на востоке Китая, где климатические условия щедро раскрашивают листья растений. Европейские клены не достигают такого ярко-красного цвета, как их американские родственники, благодаря холодным ночам и солнечным дням. В теплом влажном климате Европы листья делаются коричневыми или неярко-желтыми. Антоциан, пигмент, делающий красными яблоки, а листья – тоже красными или красновато-фиолетовыми, производится из сахаров, которые остаются в листе после того, как туда перестают поступать питательные вещества. В отличие от каротиноидов, окрашивающих морковь, тыкву и кукурузу и придающих листьям оранжевый или желтый цвет, антоциан каждый год меняет свойства в зависимости от температуры воздуха и интенсивности солнечного света. Самые броские цвета появляются в те годы, когда осень бывает особенно солнечной, а ночи – холодными и сухими (ученые с великой неохотой предсказывают такую благодать). По той же причине в солнечные осенние дни листья кажутся особенно яркими и чистыми: это пылает антоциан.

Не все листья, увядая, получают одинаковый цвет. Вязы, плакучие ивы и древние гинкго (равно как и гикори, осины, полевой хвощ, конский каштан, сушеница и высокие стройные тополя) окрашиваются в сияющую желтизну. Американская липа становится бронзовой, береза – ярко-золотой. Влаголюбивые клены переливаются разными тонами алого. Сумах тоже одевается в красное, как и цветущий кизил, нисса лесная и амбровое дерево. Некоторые дубы желтеют, но у большинства листья становятся розовато-бурыми. Поля меняют цвет, на них воздвигаются вигвамы из сохнущих кукурузных стеблей и горы тюков рубленой пшеничной соломы. Кое-где один склон холма может быть зеленым, а другой – ярко окрашенным, потому что южный склон получает больше солнца и тепла, чем северный.

У этой расцветки есть одна странность: похоже, она не имеет никакого специального назначения. Да, мы склонны откликаться на ее красоту. Осенняя растительность переливается красками заката, весенних цветов, простоватым цветом гнедого бока жеребенка, умилительным румянцем смущения. У животных и цветов окраска имеет смысл – приспособиться к окружающей среде, – но для осенних листьев она имеет приспособительное значение не более чем для неба или океана – их голубизна. Это всего лишь одно из тех случайных чудес, которыми каждый год награждает нас планета. Насыщенные цвета пленяют нас и в каком-то смысле обманывают. Листья окрашены как живое, а на деле их цвета означают смерть и распад. Со временем они становятся хрупкими и, как тело, обращаются в прах. Они, как мы надеемся и в отношении себя, не исчезают, а лишь перевоплощаются из одного прекрасного состояния в другое. Листья, хоть и теряют свою зеленую жизнь, сияют роскошными цветами, пока леса день ото дня понемногу мумифицируются, а Природа становится все более немой, сияющей и плотской.

По-английски осень называется «fall» от древнеанглийского глагола «feallan» – «падать», который восходит сквозь века к индоевропейскому «phol», что тоже означает «падать». Выходит, и слово и идея возникли в глубокой древности и практически не изменились с тех пор, как первому из наших предков пришло в голову дать название осеннему ковру из листьев. Произнося это слово, мы вспоминаем об ином событии – грехопадении (тоже «the Fall»), случившемся в саду Эдема, где фиговые листья еще не увядали и где с наших глаз упали шоры. Осень – это пора, когда листья падают с ветвей, весна (spring) – время, когда распускаются (spring) цветы.

Дети любят играть в грудах листьев, подбрасывая их в воздух, как конфетти, и падая в них, словно в мягкие податливые матрасы. Для детей листопад – это всего лишь одна из странных выдумок Природы, как град или снегопад. Пройдитесь по укрытой кронами деревьев дорожке в осенней небывалой стране, и вы забудете о времени и смерти, затеряетесь в ее многоцветном великолепии. Вы ведь помните, что Адам и Ева прикрывали свою наготу листьями, да? Листья, кажется, во все времена скрывали наши неприглядные тайны.

Но почему же цветные листья падают? По мере старения листа концентрация ауксина, гормона роста, снижается, и клетки в основании черенка начинают делиться. Два-три слоя маленьких клеток, лежащих под прямым углом к оси черенка, реагируют с водой и отпадают; в результате черенок держится только на нескольких ниточках ксилемы. Легкий ветерок – и листья отправляются в полет. Они скользят, пикируют, качаются на невидимых качелях. Каждый листок – это крыло, и они трепещут или описывают круги, набирая высоту в крохотных вихрях. Мы неразрывно связаны с землей и любим смотреть на что-то летучее – мыльные пузыри, воздушные шарики, птиц, падающие листья. Они напоминают нам, что конец сезона так же непредсказуем, как и конец жизни. Нам особенно нравится смотреть, как листья в полете кренятся и, снижаясь, описывают виражи. Эти движения знакомы всем. Авиаторы иногда выполняют фигуру пилотажа «падающий лист», при которой самолет быстро теряет высоту, скользя сначала на правое крыло, а потом на левое. Машина может весить тонну или больше, но летчица воспринимает ее как невесомую, как падающий лист. Она уже видела это движение в лесах Вермонта, где играла ребенком. Под ней сияют золотые, медные и красные деревья. Листья облетают, хоть она и не видит их падения, когда, пикируя, падает сама.

В конце концов листья опадут. Но перед этим они обретают цвет и несколько недель восхищают нас. Потом они мнутся и хрустят под ногами. Они шуршат, когда дети загребают ботиночками их ворохи, насыпавшиеся на тротуары. После дождя к подошвам липнут темные, скользкие комья листьев. Влажный, похожий на штукатурку, слой полусгнившей листвы защищает нежные ростки до весны и создает плодородный перегной. Порой бугорок или углубление в лиственной подстилке говорит, что там незримо пробирается землеройка или полевая мышь. Случается находить в окаменелостях отпечатки листа, который давно и бесследно распался, но его очертания напоминают нам об изяществе, живости и эфемерности смертных порождений земли.

Животные

Полярные медведи вовсе не белые, они бесцветные. В их прозрачном меху нет белого пигмента, зато в стержнях волосков много крошечных пузырьков воздуха, собирающих белый солнечный свет. Потому-то мех кажется нам белым. То же самое происходит с белым оперением лебедей и белыми крыльями некоторых бабочек. Мы привыкли считать, что все на земле имеет свой собственный, индивидуальный цвет, но даже цвета рекламы, поражающие зрение, как точно направленный фейерверк, – это всего лишь шелуха вещей, тончайший слой пигмента. А ведь многие предметы вообще не имеют пигмента, но благодаря особенностям зрительного восприятия кажутся нам ярко окрашенными. Из-за рассеивания световых лучей голубыми кажутся не только океаны и небо, но и перья сойки, в которых вовсе нет голубого пигмента. Нет его и на голубой шее индюка, и на хвосте синехвостого сцинка, и на синем заду бабуина. А вот травы и листья действительно зеленые, благодаря пигменту хлорофиллу. И тропические дождевые леса, и северная тайга распевают зеленые псалмы. Животные, обитающие на фоне хлорофилловой зелени, коричневой земли и голубизны воды и неба, в ходе эволюции выработали калейдоскопический набор цветов, предназначенных для привлечения пары, собственной маскировки, отпугивания потенциальных хищников, изгнания конкурентов со своей территории, извещения родителей о том, что детеныша пора кормить. Лесные птицы часто бывают окрашены пестро, со светлыми пятнами, чтобы сливаться с переплетением ветвей и солнечными бликами. Но существует и множество «бурой мелочи», как порой называют мелких незаметных пташек орнитологи.

Эббот Тайер, художник-натуралист начала XX века, отмечал особенности того, что мы называем защитной окраской: у животных ярче окрашены части, менее открытые солнечному свету, а те, что обращены к нему, наоборот, темнее. Хороший пример – пингвин; его белая грудка при взгляде из-под воды похожа на бледное небо, а черная спина, если смотреть сверху, сливается с темнотой океанской глубины. На суше пингвинам угрожает мало опасностей со стороны хищников, и потому они преспокойно разгуливают по берегу в своей контрастной черно-белой раскраске. Маскировка и демонстрация себя – это особая игра в царстве животных. Особенно хороши по части маскировки насекомые; широко известен пример британской березовой пяденицы – за каких-то пятьдесят лет эти бабочки сменили окраску с тусклой светло-серой в крапинку на почти черную, позволяющую им сливаться с потемневшей от промышленных загрязнений корой деревьев. По мере того как стволы деревьев темнели, птицам становилось все легче искать на них светлых бабочек, а у выживающих темных особей появлялось в среднем более темное потомство, имевшее еще больше шансов на выживание. Животные творят чудеса маскировки: у многих рыб на хвосте подобие глаз, чтобы подставлять хищникам не столь важную часть тела; некоторые южноафриканские кузнечики так похожи на кусочки кварца, что почти неразличимы; хитрые бабочки щеголяют похожими на глаза темными пятнами на крыльях, чтобы охотник из числа певчих птиц решил, что перед ним сова; застывший в неподвижности палочник неотличим от темного сучка; кенийский кустарниковый сверчок сливается с лишайниками на стволе дерева; обыкновенные кузнечики зелены как листочки, а у некоторых разновидностей даже есть пятна, похожие на плесень; перуанский кузнечик прикидывается увядшим листочком, валяющимся на земле; крылышки малайзийской волнянки – бурые, дырявые или с будто оборванными краями – тоже не разглядеть среди увядших листьев. Одни насекомые изображают из себя змей, а другие – птичьи экскременты; ящерицы, рачки, лягушки, рыбы и некоторые пауки размывают свою окраску, чтобы сливаться с окружением. Маскировка рыб – это колебание вместе с окружающей водой, рваные контуры, нарушающие «правильное» очертание тела, исчезновение среди столбов проникающего в глубину света. Сандра Синклер в книге «Как видят животные» (How Animals See) объясняет: «Каждая чешуйка отражает треть спектра; там, где три чешуйки перекрываются, все цвета исчезают, создавая зеркальный эффект». И хищник видит лишь скачущие блики. В глубины, где обитают светящиеся кальмары, попадает мало света; они, передвигаясь во мраке, имитируют естественный свет, проникающий сверху, и даже могут имитировать облака, проплывающие над поверхностью воды, благодаря чему добыча не замечает их. Такие вот кальмары-невидимки. Самые разные животные умеют быстро менять свой цвет, уменьшая или увеличивая запас меланина, они могут даже распределять цвет таким образом, что кажутся темнее, или, напротив, так уменьшать окрашенную область, что становится виден пигмент подстилающих слоев. Владимир Набоков в книге «Память, говори» восторгался мимикрией мотыльков и бабочек:

Взглянем на пупырчатые с виду макулы на крыле (с добавлением псевдорефракции), изображающие слизистый яд, или на лоснистые желтые наросты на хризолиде («Не ешь – меня уже разжевали, просмаковали и выплюнули»). Взглянем на трюки акробатической гусеницы (буковой ночницы), которая в младенческой стадии походит на птичий помет. <…> Когда некая ночница обретает сходство с некой осой, она и ходит, и сяжками шевелит по-осиному, не по-ночницыному. Когда бабочке случается походить на лист, она не только превосходно передает детали его строения, но еще добавляет, расщедрясь, воспроизведение дырочек, проеденных жучьими личинками. «Естественный подбор» в дарвиновском смысле не может служить объяснением чудотворного совпадения подражания внешнего и подражательного поведения; с другой же стороны, и к «борьбе за существование» апеллировать невозможно, когда защитная уловка доводится до такой точки миметической изощренности, изобильности и роскоши, которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг врага. Я нашел в природе те «бесполезные» упоения, которых искал в искусстве. И та и другое суть формы магии, и та и другое – игры, полные замысловатого волхвования и лукавства^[106].

Животные настолько хорошо умеют произвести впечатление, что только для перечисления их колористических способностей потребовалась бы толстая книга. Переливающийся, многоглазый хвост павлина настолько знаменит, что обрел переносное значение. «Какой павлин!» – говорим мы о чрезмерно щеголеватом джентльмене. Цвет настолько хорошо годится на роль безмолвного языка, что на нем объясняются почти все животные. Осьминоги меняют цвет вместе со сменой настроения. Речной окунь при испуге автоматически бледнеет. Известно, что птенец королевского пингвина, чтобы сообщить родителю о том, что голоден, клюет его в оранжевую полоску на клюве. Бабуин демонстрирует свой синий зад в ситуации сексуального контакта или подчинения. Покажите самцу малиновки пучок красных перьев, и он бросится на них. Олень, предупреждая сородичей, вскидывает белый зад, а потом бросается прочь. Но немало животных используют яркие цвета как предупреждение для окружающих. Смертельно ядовитая лягушка древолаз из дождевых лесов Амазонии щеголяет сочетанием ярко-лазурного и алого. Эта окраска издалека сообщает желающим закусить: «Не троньте меня!» Однажды, гуляя в компании, я увидела такую лягушку на бревне. Ее пестрая, словно лакированная спинка выглядела очень привлекательно, и один мужчина спонтанно потянулся к ней, но спутник успел схватить его за руку. Этой лягушке незачем убегать от врагов: она покрыта столь ядовитой слизью, что если бы человек прикоснулся к ней, а потом дотронулся до своего глаза или рта, то умер бы на месте.

Когда ваша кошка неслышно крадется в сумерках, так и хочется поверить в бабушкины сказки о том, что кошки видят в темноте. А как же, ведь у них глаза светятся! Но без света не видит ни одно животное. У кошек и других ночных животных за сетчаткой находится тапетум, тонкий слой клеток, именуемый также зеркальцем или отражательной оболочкой. Свет попадает на его зеркальную поверхность и отражается на сетчатку, что позволяет животным видеть даже при слабом освещении. Если ночью включить мощный фонарь и направить луч в лес, или в болото, или в сторону болота, или в океан, вы наверняка увидите «вспышку» красных или янтарных глаз какого-нибудь ночного создания – паука, каймана, кошки, мотылька, птицы. Даже в крошечных карих глазках морских гребешков имеется тапетум, благодаря чему моллюск даже ночью может заметить подкрадывающегося хищного родственника, моллюска-труборога. Научные эксперименты показали, что холоднокровные животные в полутьме видят лучше, чем теплокровные; поэтому у земноводных ночное зрение по большей части лучше, чем у млекопитающих. (Ученые университетов Копенгагена и Хельсинки установили, что человеку, чтобы разглядеть червяка, нужно в восемь раз больше света, чем жабе.) У кошек, как и у прочих хищников, глаза расположены на фронтальной плоскости головы; они часто бывают относительно крупными и обладают большой глубиной зрительного восприятия, что помогает им замечать и выслеживать добычу. У стрелоголового краба, яркого, похожего на паука обитателя рифов, хорошо знакомого аквалангистам, глаза расставлены так широко, что он имеет почти круговой обзор. Глубина зрительного восприятия у лошадей невелика, поскольку глаза у них расположены далеко по сторонам головы. Как и большинству животных, которыми питаются хищники, им требуется периферическое зрение, позволяющее заметить нападающего врага. (Я всегда считала, что для того, чтобы совершать прыжки через препятствия, которые в последний миг исчезают из виду, от лошадей требуется настоящая отвага.) Хищники, которым нужно высматривать добычу впереди, часто наделены вертикально расположенными зрачками, тогда как у овец, коз и многих других копытных, для которых жизненно важен широкий обзор, зрачки вытянуты по горизонтали. У глаз аллигаторов есть интересное свойство – их зрачки могут немного наклоняться по мере поворота головы: это помогает взгляду быть всегда сфокусированным на добыче. Любители побороться с аллигаторами, подрабатывающие этим у дорог, переворачивают крокодила на спину, трут ему брюхо и «усыпляют», в действительности же у него начинается сильнейшее головокружение. Крокодил, лежащий кверху брюхом, не может привести зрачки в нужное положение, и мир превращается для него в загадочную мешанину образов. У многих насекомых отражающие свет фасеточные глаза, но мало у кого они столь же красивы, как у златоглазки: на черном фоне – идеальная шестиконечная звезда, концы лучей которой переливаются голубым, далее идет зеленый, и в центре – красный.

Луговые собачки не воспринимают красного и зеленого цветов, совы полностью лишены цветного зрения (у них имеются только клетки-палочки), а муравьи совсем не видят красного. Олени, заходящие ко мне во двор, чтобы полакомиться яблоками и кустами роз, видят мир в основном в оттенках серого (как и кролики, поедающие лесную землянику на лужайке за моим домом и настолько утратившие страх, что впору хватать их за уши). На удивление много животных обладает цветным зрением, но цвета все видят по-разному. Некоторые, в отличие от нас, воспринимают и инфракрасную часть спектра, а у других глаза устроены совсем иначе (фасеточные, сложные, светящиеся в темноте, трубчатые или расположенные на концах стебельков). Все эти существа по-разному видят открывающийся им мир. Фильмы ужасов убеждают нас, что в сложном глазу мухи одно и то же изображение повторяется много раз, но современные ученые научились делать фотографии через глаз насекомых и узнали, что мухи видят единое, цельное, но сильно искривленное изображение, как если бы мы смотрели на мир через стеклянное пресс-папье. Мы считаем, что у насекомых и животных не очень хорошее зрение, но птицы могут видеть звезды, а некоторые бабочки видят ультрафиолетовую часть спектра. Пчелы способны учитывать угол падения света на их фоторецепторы и таким образом определять положение солнца на небе даже в очень пасмурную погоду. Существуют орхидеи, столь похожие на пчел, что те пытаются спариваться с цветками и переносят их пыльцу. Столь изощренный обман не удался бы, будь у пчел плохое зрение. Кинофильмы кажутся нам непрерывными, потому что в секунду перед нами сменяется порядка двадцати пяти кадров. Когда мы смотрим кино, то в действительности половину времени видим пустой экран. Остальное время там сменяются очень похожие, но чуть заметно отличающиеся одна от другой неподвижные фотографии. Глаз, едва успевая остановиться на одной из них, перескакивает на следующую, и все они воспринимаются как одна непрерывно меняющаяся картинка. Мозг старательно объединяет отдельные изображения между собой. А вот пчелы улавливают три сотни изменений изображения в секунду, и «Лоуренс Аравийский» показался бы им чередой неподвижных картин. Принято считать, что «виляющий танец» пчел – это описание пути к богатым кормом местам, где пчелам только что довелось побывать. Но ученые не так давно решили, что «виляющий танец» содержит также осязательную, обонятельную и слуховую информацию. Пчелы видят в ультрафиолетовом диапазоне, у них плохо с восприятием красного края спектра, и поэтому белый цветок кажется пчеле голубым, а красный вызывает мало интереса. Ну а мотыльки, птицы и летучие мыши, наоборот, обожают красные цветки. Простые и непритязательные для нас цветы – белые лепестки и ничего больше – могут казаться пчелам чем-то вроде рекламного щита, опоясанного неоновыми стрелками, указывающими путь к нектару. Быки не различают цветов, и поэтому ярко-красный плащ матадора вполне можно заменить на черный или оранжевый. Красный нужен лишь для зрителей, он возбуждает и предвещает скорое пролитие крови быка или человека. Быка приводит в ярость всего лишь большой предмет, загораживающий матадора, на который он и бросается.

Представители кенийской народности боран ищут гнезда медоносных пчел с помощью птиц, которые так и называются – медоуказчики (Indicatoridae). Если боран хочется поесть меду, они свистом подманивают птицу. Или же, если птица голодна, она сама вьется вокруг людей и зовет их криками «тирр-тирр-тирр». Потом ненадолго исчезает из виду, очевидно, чтобы проверить, на месте ли пчелы, и, возвращаясь к людям, ведет их за собой короткими перелетами и криками. Добравшись до пчелиного гнезда, птица подлетает к нему и кричит уже по-другому. Боран умело разламывают гнездо, достают мед и оставляют изрядную порцию медоуказчику, который сам вряд ли смог бы проникнуть туда. Орнитологи немецкого Общества научных исследований имени Макса Планка, три года изучавшие этот необычный симбиоз, узнали, что на поиски меда без помощи птицы людям приходится тратить в три раза больше времени. По-видимому, эти птицы точно так же наводят на пчелиные гнезда и барсуков-медоедов. Но, при всей остроте и быстроте зрения животных, мало чьи глаза смогут сравниться с глазами художника – представителя еще одной разновидности охотников, чья добыча обитает одновременно и во внешнем мире, и во внутренней чаще воображения.

Глаз художника

В последние годы жизни Сезанн страдал от ставших знаменитыми приступов сомнения в своей гениальности. Не могло ли его искусство быть всего лишь порождением причуд зрения, а не воображения и таланта, подкрепленных бдительным эстетическим чутьем? Морис Мерло-Понти в посвященном Сезанну блестящем эссе «Смысл и бессмыслица» писал: «Старея, он стал гадать, не возникло ли новаторство его живописи из-за проблем с глазами, не была ли вся его жизнь основана на случайности в состоянии тела». Сезанн придирчиво рассматривал каждый мазок кисти, стремясь к полнейшему овладению смыслом мира. Как точно выразился Мерло-Понти:

Будучи человеком, открытым всей полноте жизни, Сезанн ощущал себя проводником, в котором природа встречается с человечеством («Пейзаж во мне мыслит самостоятельно… его сознание – это я») – и стремился работать во всех несхожих сферах живописи, как будто рассчитывал таким образом уловить многосторонность, полуправду и мысли, содержащиеся в окружавшей его реальности, и сплавить их в единую монолитную версию. «Он считал себя бессильным, – писал Мерло-Понти, – поскольку был не всемогущ, потому что не был Богом, но тем не менее желал запечатлеть мир, полностью превратить его в зрелище, сделать видимым то, каким образом мир берет нас за душу». Когда думаешь о массе красок и образов на его картинах, пожалуй, не кажется удивительным, что Сезанн был близорук, но категорически отказывался носить очки, кричал: «Уберите от меня эту вульгарщину!» Он также страдал диабетом, что могло привести к повреждениям сетчатки, а под старость у него развилась катаракта (помутнение хрусталика глаза). Гюисманс однажды ехидно охарактеризовал его как «художника с расслоением сетчатки, который, раздосадованный своим дурным зрением, создал основы нового искусства». Сезанн, родившийся не в той вселенной, что большинство людей, рисовал мир таким, каким он представал в его глазах, но художник сполна воспользовался этой случайно выпавшей возможностью. С другой стороны, скульптор Джакометти, чьи узкие, чрезмерно удлиненные фигуры кажутся совершенно сознательно искаженными, однажды добродушно признался: «Все критики говорили о метафизическом содержании или поэтическом послании моей работы. Но я не закладывал туда ничего подобного. Это чисто оптические изыскания. Я попытался представить голову такой, какой ее вижу». За последнее время удалось узнать довольно много о проблемах со зрением у некоторых художников, после которых сохранились очки и медицинские записи. За «Ирисы» Ван Гога в 1988 году на аукционе Christie’s заплатили 49 миллионов долларов, что, несомненно, позабавило бы его, поскольку при жизни он продал только одну картину. Широкой публике известно, что Ван Гог отрезал себе ухо, но он также колотил себя дубинкой, каждое воскресенье посещал несколько церковных служб, во время которых спал на скамейках, видел затейливые религиозные галлюцинации, пил керосин и ел краски. Некоторые современные исследователи считают, что часть стилистических приемов Ван Гога (например, ореолы вокруг фонарей) – это не намеренные искажения, а результат болезни; или же от отравления красками, растворителями и смолами у него нарушилось зрение, и он стал видеть нимбы вокруг источников света. По словам Патрика Тревор-Ропера, исследовавшего в книге «Мир сквозь угасшее зрение» (The World Through Blunted Sight) нарушения зрения у художников и поэтов, среди возможных причин депрессии Ван Гога – «опухоль головного мозга, сифилис, дефицит магния, височная эпилепсия, отравление дигиталисом, применявшимся для лечения эпилепсии (он может добавить зрению желтые тона) и глаукома (на некоторых автопортретах заметен расширенный правый зрачок; по этой же причине вокруг источников света могут возникать цветные ореолы)». Совсем недавно, выступая перед неврологами Бостона, ученый добавил в этот список синдром Гешвинда – расстройство личности, иногда сопровождающее эпилепсию. Врач, лечивший Ван Гога, сказал о нем: «известно, что гений и безумие – ближайшие соседи». Многие из этих заболеваний могли повлиять на зрение. Не менее важно и то, что в самые яркие пигменты входят токсичные тяжелые металлы, в частности медь, кадмий и ртуть. Поскольку художники часто работали в той же комнате, где жили, испарения и сами ядовитые вещества легко могли попасть в пищу. В XVIII веке анималист Джордж Стаббс во время медового месяца жил в двухкомнатном коттедже, в одной из комнат которого повесил разлагающуюся лошадиную тушу, которую старательно препарировал в свободные минуты. Ренуар был заядлым курильщиком и, вероятно, не утруждал себя мытьем рук перед сворачиванием самокруток; краска с его пальцев, несомненно, густо окрашивала папиросную бумагу. Два датских терапевта, изучая связь артрита с тяжелыми металлами, сравнивали колорит картин Ренуара, Питера Пауля Рубенса и Рауля Дюфи (все они страдали ревматоидным артритом) с цветовой гаммой работ их современников. Ренуар выбирал ярко-красный, оранжевый и синий цвета – то есть большие дозы алюминия, ртути и кобальта. В самом деле, чуть не 60 % излюбленных красок Ренуара содержали вдвое больше опасных металлов, нежели те, которыми писали такие его современники, как Клод Моне и Эдгар Дега, предпочитавшие темные пигменты, сделанные из безопасных соединений железа.

По словам Тревор-Ропера, близорукие художники, математики и литераторы обладают сходными особенностями личности. Их «внутренняя жизнь не такая, как у остальных», их индивидуальность иная, потому что им визуально доступен лишь близко расположенный мир. Образность их работ вращается вокруг того, что «можно увидеть лишь в непосредственной близи», и они более интровертны. О близорукости Дега он, в частности, писал:

Тревор-Ропер отмечает, что механизм, порождающий близорукость (удлинение глазного яблока), влияет и на восприятие цвета (четче различается красное); катаракта же может одновременно влиять на цвет, размытость очертаний и усиливать красные тона. Взять хотя бы Тёрнера, о чьих поздних картинах Марк Твен однажды сказал: «Будто рыжий кот свалился в таз с помидорами». Или «нарастающее пристрастие к красному» у Ренуара. Или Моне, страдавшего столь сильной катарактой, что ему приходилось подписывать все тюбики с краской и размещать цвета на палитре в строгом порядке. Когда катаракту удалили, Моне, по свидетельству друзей, изумился голубизне мира и был потрясен странными цветами в своих недавних работах, которые пришлось тщательно исправлять.

Одна из теорий изобразительного творчества утверждает, что выдающиеся художники, приходя в этот мир, видят его по-особому. Это, конечно, не объясняет гениальности, имеющей так много общего с риском, гневом, опаляющей эмоциональной печью, чувством эстетической уместности, щемящей тоской, неусыпной любознательностью и многими другими качествами, включая готовность быть полностью открытым для жизни и замечать и ее общие закономерности, и восхитительные детали. Щедро наделенная чувственным восприятием художница Джорджия О’Киф как-то сказала: «Вообще-то никто по-настоящему не видит цветка – он очень мал, а у нас совсем нет времени, – и, чтобы увидеть его, нужно время, точно так же, как и для того, чтобы обзавестись другом». Какого рода новое видение художники привносят в мир с собой задолго до того, как разовьют внутреннее видение? Этот вопрос тревожил и Сезанна, и других художников – будто это повлияет на то, как и чем они завершат картину. Когда же все сказано и сделано, случается, по выражению Мерло-Понти, что «работа оказывается призванной самой жизнью».

Лик красоты

В исследовании, где мужчинам предлагали рассматривать фотографии красивых женщин, выяснилось, что они в большинстве своем предпочитают женщин с расширенными зрачками. При взгляде на подобные портреты зрачки мужчин расширялись на целых 30 %. Конечно, это не стало бы новостью для женщин времен итальянского Возрождения или викторианской Англии, которые, перед тем как выйти в свет в обществе джентльмена, частенько капали в глаза сок белладонны (ядовитого растения из семейства пасленовых, название которого в переводе с итальянского означает «красивая женщина») именно для того, чтобы расширить зрачки. Наши зрачки непроизвольно расширяются, когда мы волнуемся или радуемся, значит, изображение симпатичной женщины с расширенными зрачками служит для мужчины сигналом, что она находит его привлекательным, и его зрачки расширяются и сужаются в ответ. Во время недавнего путешествия на судне среди жестоких ветров и волн пролива Дрейка, вокруг Антарктического полуострова и островов Южных Оркнейских, Фолклендских и Южной Георгии, я обратила внимание на то, что многие пассажиры лепят за ухо скополаминовый пластырь против морской болезни. Побочный эффект от него – широко раскрытые зрачки – начал проявляться через несколько дней; у всех встречных были широко раскрытые доброжелательные глаза, что, без сомнения, пробуждало ощущение искренней дружбы и товарищества. Некоторые, правда, от переизбытка солнечного света походили на зомби, но большинство излучало открытость и теплоту^[107]. А если бы они проверили, то узнали бы, что у женщин должна была раскрыться и шейка матки. Люди тех профессий, где нужно скрывать эмоции или интерес (например, азартные игроки или лошадиные барышники прошлого), частенько надевают черные очки, чтобы скрыть свои излишне красноречивые зрачки.

Мы иногда склонны считать красоту чем-то поверхностным, но Аристотель был прав, когда утверждал, что красота рекомендует человека куда лучше, чем любое письмо или представление. Горькая правда состоит в том, что у более привлекательных людей лучше проходят школьные годы – им больше помогают, ставят более высокие оценки и меньше наказывают, на работе у них и зарплата выше, и положение престижнее, и карьера быстрее, в супружеской жизни они, как правило, определяют отношения и принимают бо́льшую часть решений, и даже совершенно посторонние люди склонны считать их интересными, честными, добродетельными и преуспевающими. Да что там, в волшебных сказках – первой для большинства из нас литературе – герои хороши собой, героини прекрасны, а злодеи уродливы. Дети незаметно для себя усваивают, что хорошие красивы, а плохие уродливы, и по мере взросления получают от общества массу подтверждений этой предпосылки. Так что, пожалуй, неудивительно, что симпатичные кадеты Уэст-Пойнта к выпуску получают более высокие звания или что судья вынесет привлекательному внешне преступнику более мягкий приговор. В 1968 году в системе тюрем Нью-Йорка провели исследование, в ходе которого мужчин со шрамами и другими дефектами внешности разделили на три группы. Тем, кто вошел в первую группу, сделали косметические хирургические операции, второй группе оказали интенсивное консультирование и психотерапию, третья группа осталась без всякого лечения. Проверив через год жизнь испытуемых, ученые узнали, что у прошедших хирургическое лечение дела обстоят лучше всего, и вероятность повторного попадания в тюрьму для них невелика. В экспериментах, проводимых корпорациями, к одним и тем же резюме прикрепляли разные фотографии – и обнаруживали, что более привлекательных претендентов брали охотнее. К хорошеньким детям относятся лучше, чем к невзрачным, и не только посторонние, но и родители. Матери больше ласкают и обнимают красивых детей, больше играют и разговаривают с ними; отцы таких детей тоже больше привязаны к ним. Красивые дети получают более высокие оценки за проверочные работы; возможно, потому, что благодаря выигрышной внешности получают больше внимания, опеки и поощрений от взрослых. В 1975 году учителей попросили оценить работы восьмилеток с низким IQ и плохими оценками. Всем учителям показывали одинаковые работы, но часть из них снабдили фотографиями хорошеньких детей, а другие – невзрачных. Последних охотнее рекомендовали к отправке во вспомогательную школу. Ценным фактором может оказаться и красота другого человека. В одном интересном исследовании людям показывали фотографии пар – мужчины и женщины – и просили оценить только мужчину. Оказалось, что мужчин с более красивыми спутницами считали более умными и преуспевающими, нежели тех, кто фотографировался с некрасивыми женщинами.

Результаты этого и подобных экспериментов могут шокировать, но они лишь подтверждают то, что известно уже не один век: нравится вам это или нет, но лицо женщины всегда было товаром. Красивым женщинам часто удавалось путем замужества выбиться из низшего класса и бедности. Легендарные красавицы (такие как Клеопатра и Елена Троянская) символизируют способность красоты низвергать правителей и рушить империи. Американки ежегодно тратят на косметику миллионы, а ведь есть еще парикмахеры, спортивные залы, диеты, одежда… Красивым мужчинам тоже легче живется, но для мужчин настоящий товар – это рост. Одно исследование рассматривало профессиональную жизнь 17 тысяч мужчин. Те, чей рост превышал 182 см, преуспевали гораздо заметнее – больше зарабатывали, быстрее продвигались по службе, занимали более престижные должности. Возможно, мужчина высокого роста пробуждает в окружающих воспоминания о том, как они детьми смотрели на авторитетных для себя людей – высокими были родители и другие взрослые, имевшие возможность наказать или защитить, подарить всепоглощающую любовь, исполнить желания или разрушить надежды.

Конечно, идеалы красоты лица в разных культурах и в разные эпохи совсем не схожи. Абрахам Каули написал в XVII веке:

Но, в общем, мы, вероятно, ищем в облике сочетания зрелости и незрелости: большие детские глаза, пробуждающие в нас покровительственное отношение, и высокие скулы и другие черты полностью развитых мужчины или женщины, вызывающие сексуальное чувство. Стремясь выглядеть сексуально, мы прокалываем себе носы, удлиняем мочки ушей и шеи, наносим татуировки на кожу, бинтуем ступни, стягиваем корсетами ребра, красим волосы, откачиваем липосакцией жир с бедер и меняем тела бесчисленными другими способами. На протяжении всей истории западной цивилизации от женщин ожидали округлых плавных форм, мягкости и сладострастности – чтобы они были истинными земными матерями, лучащимися чувственной плодовитостью. Для таких предпочтений имелись серьезные основания: тела полных женщин обладали бо́льшими запасами жира и питательных веществ, необходимых при беременности, имели лучшие шансы пережить голод и были способны сохранить растущий плод и грудного младенца. Во многих областях Африки и Индии быть жирным (как для женщин, так и для мужчин) считается не только красивым, но и престижным. В США в 1920-х годах, а потом и в 1970–1980-х, когда в моду вошли особо тонкие фигуры у женщин, мужчинам нравились женщины, похожие на мальчиков-подростков; с психологической точки зрения, это отражало перемены роли женщины в обществе и условий труда. В наши дни большинство знакомых мне мужчин предпочитают женщин с плавными формами в меру развитого тела, а знакомые женщины все-таки желали бы «не в меру» похудеть.

Но первый взгляд поклонника всегда привлекает лицо, особенно глаза, взгляд которых может быть чрезвычайно красноречивым и пылким; поэтому люди издревле пользовались косметикой, чтобы усилить выразительность лица. В Древнем Египте, по данным археологов, парфюмерные мастерские и салоны появились за четыре тысячи лет до нашей эры, а косметические принадлежности и того ранее, за шесть тысяч лет. Древние египтяне любили подкрашивать веки зеленым, а поверх наносить блеск из растертых надкрыльев особых жуков, пользовались контурным карандашом для глаз и тушью для ресниц, иссиня-черной губной помадой, румянами, а пальцы и ступни красили хной. Брови они сбривали и рисовали фальшивые. Египетские модницы той эпохи прорисовывали синим вены на груди и покрывали соски золотом. Отполированные ногти говорили о социальном статусе, а их красный цвет подчеркивал его высоту. Мужчины тоже не отказывали себе в изысканных снадобьях такого рода, и не только на ночь: в гробнице Тутанхамона нашлось множество флаконов с разными кремами и косметическими красками, которые должны были пригодиться ему в загробной жизни. В Древнем Риме мужчины широко использовали косметику; полководцам перед боем делали надушенные прически и маникюр с лаком. Римлянки же не представляли себе жизни без косметики. Марциал в I веке н. э. писал одной из них:

Во II веке римский лекарь изобрел кольдкрем, состав которого с тех пор почти не изменился. Можно вспомнить также Ветхий Завет, где Иезавель перед злодеянием «нарумянила лицо свое», чему научилась от высокородных финикиян примерно в 850 году до н. э. В Европе XVIII века среди женщин были популярны вафли с мышьяком для улучшения цвета лица – мышьяк снижал уровень гемоглобина, из-за чего кожа приобретала призрачную, лунную бледность. В румяна часто входили такие опасные металлы, как свинец и ртуть, которые быстро попадали в кровь через слизистую оболочку, если краски использовали для губ. А в XVII веке европейцы, и женщины и мужчины, носили «мушки» в форме сердец, солнц, лун и звезд, которые приклеивали на грудь или лицо, чтобы отвлечь взгляды поклонников или поклонниц от дефектов внешности, среди которых в ту эпоху часто встречалась оспенная сыпь.

Совсем недавно ученые Луисвиллского университета расспрашивали коллег-мужчин о том, что те считают идеальными элементами женского лица. Ответы обрабатывал компьютер. Выяснилось, что у идеальной женщины должны быть высокие скулы, высоко и широко посаженные глаза, маленький носик, высокие брови, маленький аккуратный подбородок и улыбка на пол-лица. На лицах, признанных «хорошенькими», каждый глаз соответствовал одной четырнадцатой высоты лица и трем десятым ширины, нос занимал не более 5 сотых лица, расстояние от нижней губы до кончика подбородка – одна пятая часть высоты лица, а расстояние от середины глаза до брови – одна десятая высоты лица. На рассчитанные компьютером параметры наложили лица многих известных красавиц, и оказалось, что ни одно им не соответствовало. Зато эта геометрия сводится к портрету идеальной матери – молодой, здоровой женщины. Матери следовало быть плодовитой, здоровой, энергичной, чтобы сохранить молодость и вновь и вновь вынашивать детей, многим из которых было суждено умереть в младенчестве. Мужчины, связанные с такими женщинами, имели самые высокие шансы на сохранение своих генов в будущем. Пластические хирурги, спекулируя на неувядающей популярности этого типа внешности, размещают рекламу, которая порой изумляет своей тупостью. Калифорнийский хирург доктор Винсент Форшан однажды поместил в журнале Los Angeles цветную рекламу на разворот, где эффектная молодая женщина с большой высокой грудью, плоским животом, тугими выпуклыми ягодицами и длинными стройными ногами позировала около красного Ferrari. Заголовок над фотографией гласил: «Автомобиль от Ferrari… тело от Форшана». Вопрос: что делать нам, попрощавшимся с юностью, не обладающим высоким ростом и безупречным телосложением? Ответ: утешайтесь тем, насколько красота относительна. Поначалу мы восхищенно и безропотно дарим ей свое внимание, но она может и исчезнуть в мгновение ока. Помню, как я, увидев Омара Шарифа в фильмах «Доктор Живаго» и «Лоуренс Аравийский», сочла его поразительно красивым мужчиной. А когда через несколько месяцев посмотрела его телевизионное интервью, в котором он объявил, что его интересует только игра в бридж и он посвящает ей все свободное время, то, к моему изумлению, он сделался для меня непривлекательным. Оказалось, что глаза у него слезятся, и подбородок торчит слишком сильно, и все телосложение непропорционально. Эту алхимическую реакцию я наблюдала и в обратном порядке, когда несимпатичный, в общем-то, незнакомец открыл рот, заговорил и превратился в красавца. Слава небесам за пробуждение качеств ума, живости, остроумия, любознательности, добродушия, страсти, таланта и достоинства. Слава небесам за то, что, хотя миловидная внешность сразу привлекает внимание, настоящее ощущение красоты человека проявляется постепенно. Слава небесам, что, как отметил Шекспир в «Сне в летнюю ночь», «любовь глядит не взором, а душой»^[109].

Конечно, мы любим не только внешность человека, но и его сущность. Пристрастием к красивым цветам мы обязаны исключительно насекомым, летучим мышам и птицам: именно ради опыления с помощью этих крылатых существ природа наделила растения цветами с яркой, привлекающей их внимание раскраской. Хотя мы и выводим новые сорта цветов ради потрясающей окраски или приятного запаха и своими делами заметно меняем облик природы, но по-настоящему восхищаемся природой только в ее самых диких, неприрученных проявлениях. На нашей «нежной стихийной земле», как назвал ее Э. Э. Каммингс^[110], мы находим поразительные, волнующие душу красоты, которые наполняют нас экстазом. Возможно, мы, как и он, «замечаем скорчившийся оранжевый дюйм луны, / взгромоздившийся на эту серебряную минуту вечера», и пульс у нас внезапно разгоняется кавалерийским галопом, или глаза закрываются от удовольствия, и, словно во сне наяву, мы вздыхаем, даже не успев понять, что происходит. Сцена до боли прекрасна. Лунное сияние может внушить уверенность в том, что в этом свете удастся найти дорогу через темные равнины или ускользнуть от ночных чудовищ. Неистовое зарево заката напоминает о тепле, в котором мы нежились когда-то. Умилительная пестрота цветов говорит о весне и лете, когда можно есть досыта, а жизнь щедра и плодородна. Ярко окрашенные птицы пробуждают в нас определенное сочувствие их ослепительной и ослепляющей сексуальности, поскольку в душе у нас гнездятся атавизмы, и любая пантомима сексуального содержания напоминает нам о своей собственной. И все же суть природной красоты – это новизна и неожиданность. В стихотворении Каммингса – это оригинальный «скорчившийся оранжевый дюйм луны», пробуждающий внимание прохожего. Когда это случается, наше чувство всеобщности расширяется – мы принадлежим уже не только друг другу, но и всем видам живого, и всем формам материи. «Отыскать красивый кристалл или цветок мака значит стать менее одиноким, – писал Джон Бергер в «Искусстве видеть» (The Sense of Sight), – погрузиться в существование глубже, чем позволяет поверить одинокий образ жизни». Натуралисты часто говорят, что им никогда не надоедает видеть один и тот же участок дождевого леса или бродить по одной и той же тропе в саванне. Но, если расспросить понастойчивее, они добавят, что эти места никогда не бывают одинаковыми, что там всегда можно заметить что-то новое. Как заметил Бергер, «красота – всегда исключение, она всегда – вопреки. Потому-то она так трогает нас». Тем не менее мы страстно отзываемся на высокоорганизованный способ наблюдения за жизнью, именуемый искусством. В некотором смысле искусство – это попытка загнать природу в стеклянное пресс-папье. Некое место или абстрактная эмоция вдруг делаются доступными для рассматривания на досуге, выпадают из потока, их можно поворачивать и разглядывать с разных сторон, они замирают и, можно сказать, делаются столь же значимыми, как и пейзаж в целом. Бергер сказал об этом:

Искусство конечно же сложнее. Напряженные эмоции порождают стресс, и мы хотим от художников, чтобы они чувствовали за нас, страдали и радовались, описывали высоты своей страстной реакции на жизнь, а мы могли бы без опаски любоваться всем этим и шире познавать весь спектр человеческого жизненного опыта. Совсем не обязательно жить в тех крайних состояниях сознания, как у Жана Жене или Эдварда Мунка, но заглянуть туда – замечательно. Мы хотим, чтобы художники останавливали для нас время, разрывали цикл рождения и смерти, временно прекращали процессы жизни. Этот поток слишком силен, и никто в одиночку не может противостоять ему, не подвергаясь сенсорной перегрузке. Художники, со своей стороны, стремятся к подобной интенсивности. Мы просим их заполнить нашу жизнь чередой свежих видов и откровений, вроде тех, что жизнь дарила нам, когда мы были детьми и все для нас было внове^[111]. Со временем большинство впечатлений нашей жизни покрывается тонкой патиной, ибо если мы перестанем осмысливать каждую лилию, разевающую пестрый зев, мы никогда не сможем ни разобрать письма, ни продать плоды граната.

Нередко глаз радует и то, что не отличается красотой. Горгульи, блеск, массивные цветовые сгустки, организованные трюки со светом. Бенгальские огни и фейерверки бывают чуть ли не болезненными для зрения, но мы называем их красивыми. В семикаратном бриллианте идеальной огранки «маркиз» нет ничего, кроме игры света, но и его мы зовем красивым. Издревле люди, околдованные игрой света в кристалле, делали из самых твердых в природе камней поразительные украшения. Да, алмазы и другие драгоценные камни кажутся нам восхитительными, но такими, как мы их видим сейчас, они стали совсем недавно. Искусство обработки, позволяющее создавать восхищающие нас камни, полные огня и сияния, изобрели только в XVIII веке. До тех пор даже драгоценности короны выглядели скучно и уныло, но с этого момента в моду вошли фасетная огранка и глубокие декольте. Вообще-то женщины часто украшали драгоценными камнями вырезы платьев, чтобы то и другое взаимно привлекало внимание. Но почему драгоценные камни кажутся нам красивыми? Бриллиант действует как многогранная призма. Свет, попадая в него, пробегает, отскакивая рикошетом от граней внутри кристалла, отражается от задней стенки и дробится на цвета намного четче, чем в обычной стеклянной призме. Умелый огранщик заставляет свет метаться внутри камня, отражаясь от множества граней, и вырываться наружу в углах. Покрутите бриллиант в руке – и увидите, как один чистый цвет сменяется другим. Неживая материя словно подражает живому своей многогранностью. В тесном как ловушка, мертвом пространстве бриллианта, который то сияет как неоновая лампа, то испускает острые клинки света, мы обнаруживаем энергию, жизнь, движение и смену цветов. Возникает ощущение чуда, все оказывается не на своих местах, загорается волшебный костер, в неожиданной вспышке оживает неживое, и начинается короткий танец огней, похожий то ли на фейерверк, то ли на запуск космического корабля. Потом танец замедляется, но цвета и свет стремительно набирают яркость, превосходя нас в фантазии чистого визуального экстаза.

Глядя на ночной запуск шаттла

Над болотами Флориды возвышается мощная сияющая башня. Вокруг нее лучи прожекторов пронзают небо и раскатывают по земле ковры света. Над стартовой площадкой, словно мошки, летящие на пламя, мельтешат вертолеты и реактивные самолеты. Даже в стране Оз небо никогда не было разукрашено такими россыпями бриллиантов. Посреди этого светового фонтана огромные леса держат на весу стройное тело ракеты, к бокам которой жмутся высоченные термосы с твердым топливом, похожим по цвету и на ощупь на твердый ластик для карандаша, а на спине ракеты пристроился и вцепился в нее изо всех сил, как детеныш какого-нибудь экзотического млекопитающего, остроносый шаттл.

На бесстрастных экранах стартового комплекса идет обратный отсчет – к нулю. Когда отсчет закончится, что-то неизъяснимое исчезнет. За шаттлом же будут наблюдать и глаза, и радар, и десятки разбросанных по всему миру тарелок слежения, которые крутят головами, как будто пытаются избавиться от мук. Мы часами стоим посреди флоридских трясин, с болью в сердце ожидая мгновения пылкого восторга, мгновения, когда мы освободимся от рутины повседневности и, как тот обелиск, который мы запускаем, поднимемся на следующую ступень к бесконечности. На туманных берегах Банана-Ривер, на обочинах дорог – нас 55 тысяч, и мы ждем действия космического центра.

Прожектора на стартовой площадке вдруг гаснут; мгновенно взводятся затворы камер и открываются заслонки разума. Воздух ощущается вялым и влажным. Сто тысяч глаз обращаются к одной точке, где вспышка под стартовым двигателем рассыпается фейерверком, бенгальским огнем вроде тех, которыми размахивают Четвертого июля. Во все стороны вздымаются белые облака, разворачиваются пыльной бурей искр, взвихренной Сахарой, разгораются от грязно-белого до ослепительно-платинового цвета такой интенсивности, что глаза сами собой щурятся, до сияющего золотого, от завораживающей силы которого даже забываешь моргать. Воздух наполняют мириады электрических жалящих пчел. По коже бегут мурашки. Волосы на затылке встают дыбом. Считалось, что во время запуска стартовая площадка должна плавиться, но сейчас огонь принимают на себя более 1100 кубометров воды. Воздух наполняют тучи пара с запахом минеральной золы. Поверхность воды, отражая пламя, обретает цвет расплавленной меди. Кучевые облака, даже целые грозовые тучи сгущаются прямо над землей, где никак не ожидаешь их увидеть.

Через несколько секунд с громким уханьем разливается трепещущее – как пестрая масть паломино – абрикосовое сияние, вот оно уже сравнилось яркостью с солнцем, а вокруг, как в день Творения, поднимаются и сгущаются в кучи облака. В небе мечутся птицы, бабочки, стрекозы, мошки и другие крылатые существа, напуганные шумом – грохотом, треском и воем, которые принес им ветер. Что такое полет, если его способны осуществлять хрупкие крылья мотылька, получающие энергию от сердца, крохотного, как компьютерный чип? Что такое полет, если он может с ревом прорваться вверх через колоссальные опоры весом более двух тысяч тонн? Закройте глаза – и услышите оглушительное «тра-та-та-та!» петард, почувствуете, как они рассыпаются искрами у самой груди. Откройте глаза – и вы увидите огромные стальные мышцы, наливающиеся огнем, увидите, как 30 миллионов ньютонов тяги на мгновение замрут на серебристой опоре, и тут же заклубится по земле хаос облаков горячей пыли. Железные подпорки летят как газеты над стартовой площадкой, ударные волны раскатываются по сторонам, молотят кулачищами – по болотам, где с криками мечутся птицы, по груди, где и без того ополоумевшее сердце колотится так, будто пытается вырваться из груди. Воздух делается тугим, как барабанная шкура, молекулы трепещут. Вдруг шаттл подпрыгивает высоко над болотами, уносится от совершенно уже неистового хохота гагары, от горячечного звона насекомых в камышах, от распахнутых в благоговейном изумлении ртов зрителей, среди которых много плачущих, а ракета поднимается на двухсотметровой струе пламени и, разбрасывая гигантские искры, устремляется все выше и выше, крепко выжигая в памяти свой золотой след.

Всего десять минут – и она покинет защитное одеяло нашей атмосферы и перейдет на орбиту высотой 300 000 м. Это не чудо. Как-никак, мы, люди, ведем свою историю от первородной ярости Вселенной – именно тогда впервые сложилась наша химическая структура. Мы эволюционировали сквозь случайности, счастливые стечения обстоятельств, чудесные спасения и удачи. Мы создали язык, выстроили города, сформировали нации. Теперь мы меняем течение рек, передвигаем горы и удерживаем миллиарды тонн воды бетонными дамбами. Мы вторгаемся в грудь и в голову человека, делаем хирургические операции на бьющемся сердце и мыслящем мозге. Что по сравнению с этим какой-то вызов притяжению? На орбите не будет ни ночей, ни дней, ни верха, ни низа. Никто не будет «прочно стоять на земле». Ни одна шутка не будет «приземленной». Ничто не будет «своевременным». Ни одно чудо не будет «неземным». На орбите солнце будет всходить каждые полтора часа, и в неделе будет 112 дней. И все же время всегда было одним из крупнейших, гениальнейших наших изобретений и, если подумать, одной из наших наименее убедительных выдумок.

Шаттл, стремящийся к востоку над водой, – факел, мчащийся на своем огне, – продолжая двигаться с ускорением 3g, неторопливо переворачивается и перекручивает тянущуюся за ним пуповину белого облачного следа. Две твердотопливные ракеты отпадают и сдвигаются в одну сторону, словно ярко-красные кавычки, открывающие фразу, которая растянется на четыре дня. Это поразительное чудо, звезда, которую мы отправляем в небо, и так уже полное звезд, видна еще более шести минут. «А как же родные места? – спросит кто-нибудь. – Как же россыпь диких маргариток на берегу Банана-Ривер, над которыми без всяких ракет вьются мотыльки?» Для масштабного ума Земля мала. Не настолько мала, чтобы познать всю ее за одну жизнь, но все же она всего лишь компактный, уютный и радостный дом, место любви, средоточие нашей жизни. Но разве можно всю жизнь просидеть дома?

Сила образа: кольцевой цикл

Мысленным взором мы рисуем лицо любимого и наслаждаемся воображаемым поцелуем. Если мысль мимолетна, она смешивается с другими, если же мы действительно представляем себе человека словно голограмму, то ощущаем прилив эмоций. Это зрение – гораздо больше, нежели просто возможность видеть глазами. Визуальный образ – это нечто вроде растяжки взрывного устройства для эмоций. Одна фотография может навести на размышления и о политическом режиме, и о войне, и о геройском подвиге, и о трагедии. Один и тот же жест может выражать самые разные состояния: родительскую любовь, неуверенность и растерянность романтической влюбленности, кривые зеркала подросткового возраста, торопливый призыв надеяться, ощущение ледяной поземки в сердце, вызванное потерей. Взгляните на поросший травой холм, и в памяти возникнут запах свежескошенной травы, и роса, и зеленые пятна на джинсах, и звук, который раздается, если подуть на травинку, особым образом зажатую между пальцами, и много других вещей, ассоциирующихся с травой: семейные пикники, игра в доджбол^[112] на Среднем Западе, перегонка скота из пыльной нью-мексиканской пустыни на тучные горные пастбища, поход по Адирондакским горам, занятие любовью в высокой траве на вершине холма жарким ветреным летним днем, когда солнце, проглядывая сквозь облака, освещало лишь отдельные участки склонов, будто в комнате включали лампу. При виде предмета все наши чувства встряхиваются, чтобы оценить новое зрелище. Все функции нашего мозга, все эти незримые лавочники, гражданские служащие, бухгалтеры, студенты, фермеры, механики смотрят на него с интересом. Они видят одно и то же – травянистый склон, – но каждый воспринимает его немного по-другому, и все их «точки зрения» создают то целое, которое видим мы. Другие чувства тоже могут вызвать воспоминания и эмоции, но глазам особенно удается символическое, афористичное, многогранное восприятие. Понимая это, правительства постоянно возводят памятники. Как правило, они не слишком похожи на то, что прославляют, но перед ними все равно стоят люди, и их переполняют эмоции. Глаз воспринимает большую часть жизни как произведения монументального искусства. А некоторые формы влияют на нас гораздо сильнее, чем другие.

К примеру, я внимательно следила за космической программой на протяжении двадцати последних лет и с восторгом узнавала все больше и больше о Солнечной системе благодаря в основном космическому зонду «Вояджер», который снимал кино о ближайших соседях Земли и передавал эти записи домой. Меня приятно потрясло новое знание о том, что кольца есть не только у Сатурна, но и у Юпитера, Урана, Нептуна и, возможно, даже у Плутона. И все кольца разные. Темные узкие – у Юпитера – совершенно не похожи на широкие яркие ленты Сатурна. Обсидиановые круги Урана влекут с собой луны продолговатой формы. Солнечная система незаметно описывает круги вокруг нас. Волшебно и трогательно! Кольцо – едва ли не самый значимый символ для всех нас, независимо от религии, политических взглядов, возраста и пола. Мы обмениваемся кольцами как символами бесконечной любви и гармонии двух сердец. Кольца напоминают о простых клетках, ставших древнейшими формами жизни, и симфониях клеток, каковыми являемся мы сейчас. Мы катаемся по кругу на каруселях. Светящимися ореолами мы окружаем то, что считаем святым, и обводим кружочками то, что следует выделить. Соревнования проходят в магическом кругу спортивной арены. Целый калейдоскоп впечатлений разворачивает круглая цирковая арена. Кольцо символизирует бесконечность, тогда как наша жизнь начинается для того, чтобы обязательно закончиться. Кольца говорят о принесенных клятвах, принятых обетах. Кольца предполагают вечность, неподвластность возрасту и совершенство. Мы отсчитываем время по круглому циферблату часов. Дети на площадке бросают стеклянные шарики в меловой круг, становясь первопричиной движения крошечных планет. Мы смотрим на мир шарами своих глаз. Мы уверены в том, что из двух слабых дуг можно сделать прочное кольцо и что точно так же человек может дополнить себя до целого, связав с кем-то свою жизнь. Мы, стремящиеся к безупречной, бессмертной симметрии кольца, превозносим во всю силу своих способностей чудеса Вселенной, странствуя по кольцу рождения и смерти. Астронавты «Аполлона», увидевшие родную планету, плавающую в космосе, вернулись на Землю изменившимися. Зрелище, которое им открылось, было своеобразным визуальным афоризмом, и мы все должны выучить его наизусть.

Круглые стены дома

Представьте себе, что все, кого вы когда-нибудь знали, все, кого любили, весь ваш жизненный опыт собраны вместе на одной-единственной планете, лежащей под вашими ногами. В этом великолепном оазисе, расцвеченном переплетениями голубого и белого, складываются и перемещаются климатические системы. Глядя на облака, что нависают и сгущаются над Амазонкой, вы знаете, что формирующаяся здесь погода скажется на урожаях на противоположной стороне планеты, в России и Китае.

В Австралии, на Гавайях и в Южной Америке дождевые леса сходят на нет. Видно, как в Африке и на Ближнем Востоке зарождаются пыльные бури. Аппаратура дистанционного зондирования, оценив уровень влажности в пустыне, уже предупредила, что в этом году следует ждать нашествия саранчи. К своему изумлению, вы опознаете огни Денвера и Каира. И, хотя вы изучали все это по отдельности, как кусочки запутанной мозаики-пазла, теперь вам ясно, что океаны, суша и атмосфера существуют не обособленно, а являются частями сложной, постоянно обновляющейся природной сети. Вы, как Дороти из «Волшебника страны Оз», хотите трижды щелкнуть каблуками волшебных башмачков и трижды повторить: «Дома лучше всего».

Вы знаете, что такое дом. Многие годы вы пытались быть скромным и увлеченным наблюдателем за небесами и Землей с ее торжественной симфонией зелени. Дом – это голубь, который бродит по двору, как попрошайка. Дом – это скромное дерево гикори у дальней ограды. Дом – это вывеска «То, что мы можем починить, поломкой не считается» перед заправочной станцией на выезде из Питтсбурга. Дом – это весна в кампусах по всей Америке, где студенты валяются на траве, словно солдаты, раненные под Геттисбергом. Дом – это гватемальские джунгли, порой смертоносные, как склад оружия. Дом – это фазаны, осыпающие хриплой бранью соседскую собаку. Дом – это острые муки любви и бесчисленные мелкие сердечные раны. Но душа настоятельно требует оглянуться и увидеть все это целиком. Вам хочется прожить многовековое стремление, отраженное в мифах и легендах всех культур, шагнуть в сторону от Земли и увидеть под собой весь мир в его суете и цветении.

Помню первый урок управления самолетом безветренным летним днем на севере штата Нью-Йорк. Толкнув рычаг управления вперед, я помчалась по взлетной полосе, пока шасси не заплясали; потом земля ушла вниз, и машина начала карабкаться в воздухе вверх по невидимым ступеням. К великому удивлению, горизонт двигался вместе со мною (а мог ли он поступить по-другому на круглой планете?). Впервые в жизни я поняла, что такое долина, – проплывая в двух с лишним тысячах метров над нею. Я отчетливо видела пятнисто-серые участки лесов, сожранных непарным шелкопрядом. Позже, пролетая над Огайо, я расстроилась, разглядев застойный охряный оттенок воздуха и увидев, что вода реки Огайо на долгом протяжении совсем не похожа на воду – темна, густа и даже местами огнеопасна, благодаря дымам химических заводов, которые, как я видела сверху, облепили реку, как гнойники. Я начала понимать, как люди обустраиваются в складках ландшафта или на перекрестках дорог, как они измеряют землю и орошают ее. А главное – я открыла, что некое знание о мире доступно только с определенного расстояния. Разве можно понять океаны, не став частью их загадочных глубин? Разве можно понять планету, если не ходить по ней, не собирать одно за другим ее чудеса, а потом не подняться высоко над ней, чтобы охватить всю ее одним взглядом?

XX столетие больше всего запомнится как время, когда мы впервые начали понимать, каков наш адрес. «Большой, красивый, голубой, мокрый шар» – лишь один из способов его описать. Но более глубоким будет рассказ о его масштабах, об оттенках этой голубизны, о капризной тонкости красоты как таковой; о способах, какими вода обеспечивает возможность существования жизни; о хрупкой эйфории от причастности к сложной экосистеме, которую представляет собой Земля – та Земля, на которой из космоса не видно ни заборов, ни военных зон, ни национальных границ. В космос нужно непрерывно посылать артистов и натуралистов, фотографов и живописцев. С их помощью мы увидим как в зеркале, что Земля – это единая планета, единый жизнелюбивый, хрупкий, цветущий, суматошный, полный чудес и замечательных человеческих существ организм, требующий любви и заботы. Выучив свой полный адрес, мы если и не положим конец всем войнам, то хотя бы обогатимся удивлением и гордостью. Это знание будет напоминать нам, что человеческая среда обитания не тугая, как удавка, а огромная, как Вселенная, где нам повезло жить. Оно поможет нам по-другому воспринимать место нашего обитания. Оно будет убеждать нас, что мы являемся гражданами чего-то более крупного и глубокого, чем просто страны, – что мы граждане Земли, ее наездники и ее опекуны, которым не мешало бы вместе заняться своими проблемами. Вид из космоса предлагает нам (с точки зрения эволюции – еще совсем несмышленым малышам) пересечь космическую улицу, повернуться лицом к собственному дому и с восхищением впервые по-настоящему разглядеть его.

Синестезия

Фантазия

Мягкое пятно сочного синего звука пахнет поспевшей за неделю клубникой, брошенной в жестяной дуршлаг, – это приближается мать в ореоле цвета, ласкового воркования и густого запаха золотистой ириски. Новорожденные обитают в смеси из зрительных, звуковых, осязательных, вкусовых и особенно обонятельных ощущений. Дафна и Чарльз Маурер напоминают в «Мире новорожденных» (The World of the Newborn):

Со временем новорожденный обучается сортировать сенсорные впечатления (часть которых имеет имена, а часть останется безымянными до конца его жизни) и в какой-то степени «приручает» их. Явлениям, ускользающим от вербализации, трудно дать определение, их почти невозможно запомнить. Уютно расплывающуюся перед глазами детскую вытесняют жесткие категории здравого смысла. Но у некоторых такое сенсорное взаимопроникновение остается навсегда, и они ощущают вкус тушеной фасоли каждый раз, когда слышат имя Фрэнсис, как сообщила одна женщина, или видят желтый цвет, прикасаясь к матовой поверхности, или обоняют ход времени. Стимуляция одного из чувств запускает работу и других: «синестезия» – это технический термин, произведенный от древнегреческого «syn» – «вместе» и «áisthesis» – «ощущение». Плотная ткань восприятия соткана из нитей, накладывающихся одна на другую.

Повседневная жизнь – это непрерывная атака на восприятие, и у каждого из нас ощущения в определенной степени накладываются одно на другое. Как утверждает гештальт-психология, если дать людям список бессмысленных слов и поручить связать их с контурами и цветом, то определенные звучания будут в довольно четком порядке ассоциироваться с определенными очертаниями. Еще удивительнее то, что этот порядок будет сохраняться для испытуемых и из США, и из Англии, и с полуострова Махали, который вдается в озеро Танганьика. Люди с развитой синестезией тоже склонны реагировать предсказуемо. Исследование двух тысяч синестетиков, принадлежавших к различным культурам, выявило большое сходство в ассоциации цветов и звучания. Низкие звуки часто ассоциируются у людей с темными цветами, а высокие – с яркими. В определенной степени синестезия встроена в нашу систему чувств. Но сильная природная синестезия встречается у людей редко – примерно у одного на пять тысяч, – и невролог Ричард Сайтовик, прослеживающий основы этого феномена в лимбической системе, самой примитивной части мозга, называет синестетиков «живыми ископаемыми когнитивной системы», потому что у этих людей лимбическая система не полностью управляется куда более сложной (и возникшей на более позднем этапе эволюции) корой головного мозга. По его словам, «синестезия… может служить воспоминанием о том, как видели, слышали, обоняли, ощущали вкус и осязали первые млекопитающие».

Некоторых синестезия лишь раздражает, но другим она идет во благо. Для человека, желающего избежать сенсорной перегрузки, это может быть и небольшая, но беда, зато настоящие творческие натуры она воодушевляет. Среди наиболее известных синестетиков – немало людей искусства. Композиторы Александр Скрябин и Николай Римский-Корсаков в своей работе легко ассоциировали музыку с цветами. Для Римского-Корсакова тональность до мажор была белой, а для Скрябина – красной. Ля мажор у Римского-Корсакова розовая, у Скрябина – зеленая. Еще удивительнее то, что результаты их музыкально-цветовой синестезии порой совпадали. Ми мажор у обоих была голубой (у Римского-Корсакова – сапфирового оттенка, у Скрябина – бело-голубой), ля-бемоль мажор – пурпурной (у Римского-Корсакова – серовато-лиловой, у Скрябина – пурпурно-лиловой), ре мажор – желтой и т. д.

Для писателей синестезия тоже благотворна – иначе разве бы они описывали так выразительно ее проявления? Доктор Джонсон однажды сказал, что «алый цвет лучше всего передает металлический крик трубы». Бодлер гордился своим «сенсорным эсперанто», а один из его сонетов, где связаны между собой ароматы, цвета и звуки, оказал огромное влияние на влюбленных в синестезию символистов. Слово «символ» происходит от древнегреческого «symbolon» – «знак, примета»; согласно Колумбийскому словарю современной европейской литературы (The Columbia Dictionary of Modem European Literature), символисты верили, что «все искусства – это параллельный перевод одного фундаментального таинства. Чувственные ощущения перекликаются между собой; звук можно передать через аромат, а аромат – через зрительный образ…». Увлеченные идеей горизонтальных связей, используя намеки вместо прямого объяснения, они полагали, что «Единый скрыт в Природе за Множеством». Рембо, приписывавший цвет каждой гласной букве, у которого «А» – это «…черный и мохнатый / Корсет жужжащих мух над грудою зловонной…»^[114], утверждал, что художник может прийти к правде жизни единственным путем: испытав на себе «все формы любви, страдания, безумия», чтобы создать «долгий, бесконечный и разумный беспорядок всех сторон»^[115].

Мало кому удалось написать о синестезии столь точно и изящно, как Владимиру Набокову, который в автобиографии «Память, говори» анализировал то, что называл «цветным зрением»:

Синестезия может быть наследственной, так что не стоит удивляться ни тому, что мать Набокова понимала ее, ни тому, что ее синестетические образы были несколько иными. Между тем, хотя и кажется странным считать Набокова, Фолкнера, Вирджинию Вулф, Гюисманса, Бодлера, Джойса, Дилана Томаса и других знаменитых синестетиков более примитивными, чем большинство людей, но это вполне может быть правдой. В искрящемся потоке ощущений великие художники чувствуют себя прекрасно и привносят в него свой собственный сенсорный водопад. Набоков наверняка позабавился бы, представив, что стоит ближе, чем все остальные, к своим млекопитающим предкам, которых, несомненно, запечатлел бы в зеркальном зале своего вымысла с деликатным, игривым набоковским изяществом.

Обхаживая музу

Писатели – странные люди. Мы бьемся в поисках идеального слова или блестящей фразы, которые позволят каким-то образом сделать внятной для других лавину уникальной осознанной информации. Мы живем в ментальном гетто, где из каждой работоспособной идеи, если дать ей должное побуждение – немного выпивки, небольшая встряска, деликатное обольщение, – может вырасти впечатляющий труд. Можно сказать, что наши головы – это конторы или склепы. Наше творчество словно обитает в маленькой квартирке в доме без лифта в Сохо. Нам известно, что сознание пребывает не только в мозгу, но вопрос о том, где оно находится, не уступает по сложности вопросу о том, как оно работает. Кэтрин Мэнсфилд однажды сказала, что взрастить вдохновение можно, лишь очень тщательно «ухаживая за садом», и я считаю, что она имела в виду нечто более управляемое, нежели прогулки Пикассо в лесу Фонтенбло, где он «до несварения объедался зеленью», которую ему позарез нужно было вывалить на холст. Или, возможно, она имела в виду именно это: упорно возделывать знание о том, где, когда, как долго и как именно действовать, – а потом приступить к действию, и делать это как можно чаще, даже если устал, или не в настроении, или недавно совершил несколько бесплодных попыток. Художники славятся умением заставлять свои ощущения работать на себя и порой используют поразительные фокусы синестезии.

Дама-командор Эдит Луиза Ситуэлл начинала каждый день с того, что лежала некоторое время в гробу, и лишь после этого садилась писать. Я напомнила эту легенду в духе черного юмора знакомому поэту, на что он едко ответил: «Вот если бы кто-нибудь догадался закрыть ее там…» Представьте себе Ситуэлл, репетирующую свое пребывание в могиле как прелюдию к тем сценам, которые она любила разыгрывать потом на бумаге. Прямые и узкие пути никогда не были в ее стиле. Прямым и несгибаемым был разве что ее постоянно осмеиваемый нос, но и его она умудрилась почти всю жизнь представлять комичным и неуместным. Что же именно в тусклом непрерывном одиночестве подталкивало ее к творчеству? Была ли это идея гроба, или же ощущение прикосновения к нему, его запах, его затхлый воздух?

Выходки Эдит с положенным горизонтально шкафчиком можно было бы расценивать как шутку, если не сопоставлять ее поведение с тем, как пытаются очаровывать своих муз другие писатели. Поэт Шиллер складывал в ящик стола гниющие яблоки и вдыхал их едкий запах, если затруднялся найти нужное слово. Потом он задвигал ящик, но запах оставался у него в памяти. Исследователи из Йельского университета установили, что пряный аромат яблок оказывает сильный бодрящий эффект и может даже предотвращать панические атаки. Шиллер мог установить это опытным путем. Что-то в сладкой затхлости этого запаха взбадривало его мозг и успокаивало нервы. Эми Лоуэлл, как и Жорж Санд, за письменным столом курила сигары и в 1915 году закупила 10 тысяч любимых ею манильских второсортных сигар, чтобы наверняка обеспечить питанием свои творческие печи. Это Лоуэлл сказала, что обычно «швыряет» идеи в подсознание: «…как письмо в почтовый ящик. Через шесть месяцев у меня в голове начинают возникать слова стихотворения. <…> Слова будто бы проговариваются в голове, но их никто не произносит». Потом они обретают форму, окутанные облаком дыма. И доктор Сэмюэль Джонсон, и поэт У. Х. Оден более чем неумеренно пили чай – сообщалось, что Джонсон частенько выпивал за один присест двадцать пять чашек. Джонсон умер от удара, но непонятно, могло ли это явиться следствием злоупотребления чаем. Виктору Гюго, Бенджамину Франклину и многим другим лучше всего работалось, если они раздевались донага. Д. Х. Лоуренс однажды признался, что любил лазить нагишом по шелковичным деревьям – их длинные ветви и темная кора служили для него фетишем и стимулировали мысли.

Колетт начинала творческий день с вылавливания блох у своей кошки; мне нетрудно представить, как методичное перебирание и разглаживание меха помогало сосредоточить разум сибаритки. Кстати, эта женщина никогда не путешествовала налегке, а всегда требовала брать с собой большие запасы шоколада, сыров, мясных деликатесов, цветов и багетов в каждую, даже непродолжительную поездку. Харт Крейн обожал шумные вечеринки, но в разгар веселья всегда исчезал, бежал к пишущей машинке, включал запись кубинской румбы, потом «Болеро» Равеля, потом любовную балладу, после чего возвращался «с багрово-красным лицом, пылающими глазами, стоящими дыбом уже седеющими волосами. Во рту у него торчала пятицентовая сигара, которую он вечно забывал закурить. В руках он держал два-три листа машинописного текста… «Прочти-ка! – говорил он. – Величайшее стихотворение в мировой литературе!» Это рассказывал Малкольм Каули, который приводит много других примеров того, как Крейн напоминал ему «еще одного друга, знаменитого убийцу лесных сурков», когда писатель «пытался выманить вдохновение из тайного убежища пьянством, смехом и музыкой фонографа».

Стендаль, работая над «Пармской обителью», каждое утро читал две-три страницы французского Гражданского кодекса, чтобы, по его словам, «настроиться на нужный тон». Уилла Кэзер читала Библию. Александр Дюма-отец писал публицистику на бумаге розового цвета, беллетристику – на голубой, а стихи – на желтой. Он был чрезвычайно организованным человеком, вплоть до того, что для лечения бессонницы и утверждения привычек ежедневно в семь утра съедал яблоко под Триумфальной аркой. Киплингу требовались самые черные чернила, какие только удавалось найти; он мечтал о том, чтобы «завести чернильного мальчика, который растирал бы мне индийские чернила», как будто сама тяжесть черноты должна была сделать его слова столь же значимыми, как и его воспоминания.

Альфред де Мюссе, любовник Жорж Санд, признавался, что его больно задевало, когда она сразу после секса кидалась к письменному столу (а такое случалось часто). Впрочем, Жорж Санд не превзошла Вольтера, который пристраивал лист бумаги прямо на обнаженной спине любовницы. Роберт Льюис Стивенсон, Марк Твен и Трумэн Капоте обычно писали лежа. Капоте даже объявил себя «абсолютно горизонтальным писателем». Хемингуэй работал стоя – те, кто учится литературному мастерству, часто запоминают это, но пропускают мимо ушей то, что стоял он не потому, что воспринимал себя стражем суровой прямодушной прозы, а из-за больной спины, поврежденной при крушении самолета. Кстати, перед тем как приступить к работе, Хемингуэй фанатично затачивал карандаши. Считается, что, когда Эдгар По писал, у него на плече сидела кошка. Стоя работали Томас Вулф, Вирджиния Вулф и Льюис Кэрролл; сообщение Роберта Хендриксона в работе «Литературная жизнь и другие курьезы» (The Literary Life and Other Curiosities) гласило, что Олдос Хаксли «частенько писал носом». Сам Хаксли в книге «Как исправить зрение» (The Art of Seeing) утверждал: «После короткого “рисования носом” <…> наступит значительное временное улучшение зрения»^[117].

Многие писатели, не склонные к пешей ходьбе, тем не менее черпают вдохновение в прогулках. Особенно стихотворцы: в груди человека сидит творец сонетов, а ходим мы в ритме ямба. Так делал Вордсворт и конечно же Джон Клейр, который ходил на поиски горизонта и, повстречавшись в конце концов с безумием, решил, что достиг его. А. Э. Хаусману, когда его попросили дать определение поэзии, хватило благоразумия сказать: «Определить поэзию я могу не лучше, чем терьер – крысу, но мне кажется, что мы оба распознаем предмет по тем симптомам, которые они в нас пробуждают. <…> Что же касается класса вещей, к которому они относятся, я бы назвал их выделениями». Выпив пинту пива за ланчем, он имел обыкновение отправляться на двух-трехмильную прогулку, после которой деликатно совершал выделение.

Предполагаю, что все эти действия совершались ради сосредоточенности, эдакого окаменевшего миража, и мало кто написал об этом лучше, чем Стивен Спендер в эссе «Создание стихотворения» (The Making of a Poem):

Это в некоторой степени объясняет, почему Бенджамин Франклин, Эдмон Ростан и другие писали лежа в ванне. Между прочим, Франклин первым привез ванну в США в 1780-х годах и любил подолгу, с удовольствием, задумчиво нежиться в воде. Можно даже сказать – в воде и идеях. Древние римляне считали целебными ванны из ослиного молока или даже из давленой клубники. У меня есть сосновая дощечка, которую я кладу поперек ванны, чтобы писать на ней, так что могу часами сидеть в джакузи и работать. В ванне вода замещает значительную часть веса, и вы ощущаете себя легче, ваше кровяное давление снижается. Когда температура воды и температура тела совпадают, мои мысли становятся невесомыми и отправляются гулять сами по себе. Как-то летом, нежась в ванне, я написала целую пьесу в стихах, состоявшую в основном из драматических монологов от лица мексиканской поэтессы XVII века сестры Хуаны Инес де ла Крус, ее любовника, итальянского придворного, и различных участников ее беспокойной жизни. Мне хотелось скатиться вниз с пирамиды веков, как с мокрого глиняного холма, и ванна идеально подошла для этого.

Романтики конечно же пристрастились к опиуму; Кольридж откровенно признавался, что принимал перед работой по два грана. Неприглядный список писателей, которые достигали высот вдохновения с помощью алкоголя, занял бы целую книжку. Для Т. С. Элиота источником вдохновения служил вирус: лучше всего ему работалось во время простуды. Хруст в голове, как будто набитой накрахмаленными юбками, разрывал привычные логические связи между вещами и позволял сознанию вольно дрейфовать.

Многие известные мне писатели во время работы над книгой зацикливались на одном музыкальном фрагменте и прослушивали его, пожалуй, тысячу раз за год. Пол Уэст, пока писал роман «Та часть цветков, где сохраняется пыльца» (The Place in Flowers Where Pollen Rests), непрерывно слушал сонатины Ферруччо Бузони и сам не мог объяснить своего выбора. Джон Эшбери сначала шел на прогулку, потом заваривал себе чашку чая Indar и слушал какую-нибудь постромантическую музыку (по его словам, «лучше всего подходили камерные произведения Франца Шмидта»). Некоторые авторы восторгаются простенькими безвкусными песнями в стиле кантри или вестерн, другие предпочитают избранные прелюдии или симфонические поэмы. Мне кажется, что избранная музыка помогает создавать в мыслях контекст вокруг сути книги. Звучание музыки каждый раз воссоздает эмоциональный ландшафт, в котором, по замыслу автора, будет жить книга. Выступая своеобразным мнемоническим средством, она подводит слушателя к состоянию спокойной готовности (что, вероятно, подтвердила бы и электроэнцефалограмма).

Расспрашивая некоторых друзей о том, как они привыкли организовывать свой писательский труд, я ожидала рассказов о каких-нибудь вычурных ухищрениях – стоять в канаве и насвистывать «Иерусалим» Блейка или, может быть, наигрывать на трубе мелодию открытия скачек на ипподроме в Санта-Аните, поглаживая пестрые колокольчики наперстянки. Но большинство из них уверяли меня, что ничего подобного у них нет – ни привычек, ни суеверий, ни особых обычаев. Я позвонила Уильяму Гэссу и слегка надавила на него.

– Неужели у вас нет никаких необычных привычек и способов организации работы? – спросила я насколько могла нейтрально. Мы три года проработали вместе в Вашингтонском университете, и я знала, что за его маской тихого профессора скрывается поистине экзотическая интеллектуальная натура.

– Нет, боюсь, я очень скучный человек, – вздохнул он. Я слышала, как он устраивался поудобнее на лестнице в своей кладовке. И, поскольку его сознание очень походило на захламленную кладовку, это казалось очень кстати.

– Как начинается ваш день?

– О, я посвящаю пару часов фотографированию, – ответил он.

– И что же вы фотографируете?

– Ржавые, заброшенные, безнадзорные, выморочные уголки города. В основном тлен и грязь, – сообщил он тоном «а что тут такого?», небрежным, как взмах ладони.

– Значит, вы каждый день фотографируете тлен и грязь?

– Почти каждый.

– А потом начинаете писать?

– Да.

– И не считаете это необычным?

– Для меня – нисколько.

Еще один мой друг, тихий, но заслуженный ученый, опубликовавший две очаровательные книги эссе о том, что такое мир и как он функционирует, рассказал мне, что для него тайным источником вдохновения был «агрессивный секс». Я не стала углубляться в тему, но отметила, что он был весьма тощ. Поэты Мей Свенсон и Говард Немеров каждое утро ненадолго присаживаются и записывают то, что всплывет в голове (от «Великого Диктатора», как обозначил это Немеров), а потом роются в том, что получилось, в поисках драгоценностей, спрятанных в породе. Еще один поэт, Эми Клэмпитт, рассказала, что ищет окно, у которого можно было бы пристроиться, будь это хоть в городе, хоть в поезде, хоть на морском побережье. Стекло каким-то непостижимым образом помогает ей привести в порядок мысли. Романистка Мэри Ли Сеттл прямо из постели мчится к пишущей машинке – пока не улетучилось состояние сновидения. Альфонсо Лингис, рассматривающий в своих необычных книгах «Excesses» и «Libido» различные области человеческой чувственности и сексуальности, путешествует по миру, собирая образцы экзотической эротики. Он также часто подогревает интерес письмами, адресованными друзьям. У меня хранится несколько потрясающих писем – то ли стихи, то ли труды по антропологии, которые он присылал мне из тайской тюрьмы (где устроил себе перерыв в изучении подонков общества, чтобы писать), из монастыря в Эквадоре, из Африки (где плавал с аквалангом у берегов в обществе кинорежиссера Лени Рифеншталь) и с Бали (где участвовал в ритуалах мольбы о плодородии).

Подобные шедевры самовоодушевления не очень-то легко объяснить родителям, которым приятнее было бы верить, что их дети занимаются чем-то достаточно нормальным и имеют дело с нормальными людьми, а не странными типами, нюхающими гнилые яблоки и раздевающимися донага, прежде чем сесть писать. Лучше не рассказывать им, что художник Дж. М. У. Тёрнер любил, когда его привязывали к мачте корабля, плывущего через жестокий шторм, чтобы оказаться в самом сердце разгула стихии. В Рим ведет много дорог, как утверждает древняя пословица, и на некоторых из них полно впечатлений, грибов и камней, тогда как другие вымощены и скучны. Полагаю, своим родителям я скажу, что перед работой любуюсь букетами роз. Или, даже лучше, что я смотрю на них, пока не появятся бабочки. На самом же деле я, кроме того, что открываю и закрываю мысленные ящики (которые рисую в воображении), пишу в ванне, начинаю каждый летний день со сбора цветов и составления букета (это примерно час в духе дзен). Я как одержимая слушаю музыку (на данный момент это адажио из концерта для гобоя ре минор Алессандро Марчелло) и ежедневно уделяю час быстрой ходьбе. Через мои легкие, наверно, прошла половина всего кислорода штата Нью-Йорк. Не знаю, помогает это или нет. Моя муза – мужчина; он сияет серебристым лунным светом и никогда не говорит со мною напрямик.

Постскриптум

Чувства не способны привести нас далее определенной точки. Экстаз означает, что вы воспарили над своим привычным «я», но на самом деле это всего лишь ощущение внутреннего возбуждения. Мистика выходит за рамки «здесь и сейчас» ради более возвышенных необъяснимых истин в смирительной рубашке языка, но и такая трансцендентность тоже воспринимается чувствами как прилив огня в жилах, трепет в груди, как тихое оцепенение в костях. Внетелесные переживания (экстатические или медитативные) нацелены на освобождение от чувств, но это невозможно. Можно увидеть что-то с новой точки зрения, но все равно это будет зрительное восприятие. В последнее время компьютеры помогают истолкованию некоторых жизненных процессов, поиск, отслеживание и понимание которых ранее происходили исключительно на основе информации от наших органов чувств. Астрономы теперь предпочитают смотреть на мониторы своих телескопов, а не разглядывать звезды невооруженным глазом. Но мы все так же используем чувства для интерпретации работы компьютеров, для того, чтобы смотреть на мониторы, оценивать, анализировать и питать все новые мечты об искусственном интеллекте. Нам не дано выйти из чертогов нашего восприятия.

Все мы как будто едем по роскошной и изысканной колее. Наш дух, как пленник в клетке, трясет изнутри наши ребра, стучит в них и молит об освобождении. В Библии Бог приказывает Моисею жечь ладан благоуханный и приятный Ему. Есть ли у Бога ноздри? Как может Бог предпочитать какой-то из запахов этой земли другому? Элементы разложения необходимо дополняют цикл для роста и высвобождения. Мы находим запах падали отвратительным, но он приятен тем животным, которых приводит к пище. Их выделения сделают почву плодородной, а урожай – обильным. Не нужно быть избранником божества. Восприятие само по себе форма благодати.

В 1810 году Гёте в работе о теории цвета сказал: «Не нужно только ничего искать за феноменами. Они сами составляют учение»^[118].

Люди очень разнообразны с физиологической точки зрения – у кого-то крепкое сердце, у кого-то слабый мочевой пузырь, у одних руки сильнее, чем у других, кто-то плохо видит – и вполне логично, что восприимчивость органов чувств различается. И все же у нас у всех в чувствах так много общего, что ученые могут, например, дать определение красного цвета, указав, что он имеет длину волны 660 нанометров и возбуждает сетчатку так, что мы видим красное. Столь же точно определяются музыкальные тона, как и градации температуры, которые мы делим на жару и холод. Чувства объединяют нас на общем поле временной славы, но могут и разделять. Порой – кратковременно, а порой, если дело касается художников, – то и на всю жизнь.

Этой зимой я проснулась однажды утром после сильного снегопада и увидела, что вечнозеленые растения перед домом низко согнулись под тяжестью снега и льда. Если их не освободить, они сломаются, поэтому я взяла лопату и принялась колотить по ветвям, чтобы стряхнуть снег. Неожиданно одна из самых больших веток резко распрямилась, и холодный и липкий снег обжег мне лицо, как солнечный свет, он продолжал сыпаться, а я стояла, застыв, как соляной столп, с раскрытым ртом, уставившись на прорванную плотину. Все мои чувства внезапно обострились. Соседский мальчик, отвлеченный от игры моим басовитым уханьем, был изрядно озадачен, увидев сумасшедшую, попавшую под устроенный ею самой обвал. Краем глаза я рассмотрела, как он сморщился, потом перехватил поудобнее веревку от санок и утопал прочь. Мое время кралось на цыпочках, мне казалось, будто прошли долгие минуты, и я успела подумать о мамонтах, гусином пухе, коварстве ледникового периода, нескончаемом белом ворчании движущегося глетчера, снежной лавине, срывающейся в трещину приполярного льда. Для него же этот миг пролетел как комар.

Для удобства (и, наверно, из ненужного пафоса по поводу того, что просто быть живым – весьма трудоемкое дело) мы говорим о пяти чувствах. Но мы-то знаем, что их больше, и было бы неплохо изучить их и включить в привычный канон. Люди, практикующие лозоходство, при поисках источников воды, вероятно, пользуются электромагнитным чувством, которым все мы обладаем в большей или меньшей степени. Некоторые животные (например, бабочки и киты) в странствиях руководствуются, в частности, магнитным полем Земли. Я не удивлюсь, если выяснится, что и мы обладаем основами такой способности. Ведь большую часть своей истории люди были кочевниками. Мы фототропны, как и растения, мы выкованы солнечным светом, и эта особенность должна выражаться в чувстве, отдельном от зрения, с которым оно имеет мало общего. Восприятие боли очень сильно отличается от других типов осязания. Многие животные наделены инфракрасным, тепловым, электромагнитным и другими затейливыми способами восприятия. Богомолы общаются при помощи ультразвука. Аллигаторы и слоны используют инфразвук. Утконос под водой водит клювом во все стороны и, как антенной, улавливает им электрические импульсы, исходящие из мускулов рачков, лягушек и рыбок, которыми он питается. Нужно изучить у людей и чувствительность к вибрации, хорошо развитую у пауков, рыб, пчел и других животных. У нас есть мышечное чутье, руководящее нашими действиями, когда нужно что-то поднять – нам сразу ясно, что предмет тяжелый, легкий, монолитный, твердый или мягкий, и тело заранее прикидывает, какое усилие нужно приложить. Мы постоянно ощущаем силу притяжения, она подсказывает нам, где верх и где низ и как должно вести себя тело при падении, лазании, плавании или изгибе под неестественным углом. Существует и проприоцептивное чувство, сообщающее, какое положение занимает в любой момент тот или иной элемент тела. Если бы мозг не знал всегда, где пребывает колено или легкое, было бы невозможно ни ходить, ни дышать. Похоже, что у нас есть и сложное пространственное чувство; мы вступаем в эпоху космических станций и городов и длительных межпланетных путешествий, и нам, вероятно, потребуется детально изучить его. Долговременное удаление от Земли меняет и нашу психологию, и работу органов чувств, частично из-за трудностей пребывания в невесомости^[119], а частично – из-за бескрайней протяженности самого космоса, в котором очень мало подпорок, ориентиров или указателей для чувств, и куда ни посмотри – увидишь не ландшафт или пейзаж, а лишь абстрактную картину.

Различные виды живых существ развили в себе повышенную чувствительность для разных программ выживания, и мы не в состоянии окунуться в сенсорные царства иных видов. Мы создали уникальные человеческие способы восприятия мира, соответствующие требованиям среды. Физика устанавливает ограничения, но биология и естественный отбор определят, где животному, со всеми его способностями, надлежит пасть. Философы и другие комментаторы, рассуждая о реальном мире, говорят о мифе, об удобном для всех вымысле. Мир – это макет, который мозг строит, опираясь на полученную сенсорную информацию, а это лишь малая часть того, что нам доступно. Мы можем совершенствовать органы чувств, используя детекторы присутствия летучих мышей, бинокли, телескопы и микроскопы, которые расширяют наш горизонт восприятия. Некоторые инструменты превращают нас в своего рода сенсорных хищников, каких естественный отбор вывести не в состоянии. Физики утверждают, что молекулы непрерывно движутся: лежащая перед вами книга на самом деле трепещет под вашими пальцами. Но движения на молекулярном уровне мы не видим, потому что этого нам не требовалось в ходе эволюции. Нам доступна лишь та информация, которая обеспечивала выживание.

Эволюция не перегружала нас излишними способностями. Например, мы можем оперировать миллионами и триллионами, но, как правило, не видим в этих числах смысла. Многое недоступно нам, потому что не было необходимо для формирования человечества как вида. Как ни странно, одноклеточные могут воспринимать мир более непосредственно, чем высшие животные, поскольку откликаются на любой стимул. Мы же реагируем очень выборочно. Организм редактирует и упрощает впечатление и лишь потом переправляет его в мозг для анализа или действия. Не каждое дуновение ветерка заставляет встать дыбом волосы на предплечье. Не каждая причуда солнечного света регистрируется сетчаткой. Не все ощущения оказываются достаточно сильными, чтобы сигнал о них был отправлен в мозг; большинство из них проходят мимо, ничего нам не говоря. Очень многое теряется при переводе на язык импульсов или цензурируется, и в любом случае нервы наши никогда не возбуждаются все одновременно. Когда одни реагируют, остальные молчат. Поэтому наша версия мира изрядно упрощена по сравнению с его реальной сложностью. Организм ищет не истину, а пути выживания.

Наши чувства также ценят новизну. Любое изменение настораживает их, и они оповещают мозг. Если ничего не обновляется, они впадают в дрему и мало что регистрируют. Наивысшее удовольствие перестает радовать, если слишком затягивается. Стабильное состояние – пусть даже возбуждение – со временем прискучивает и отходит на задний план, поскольку наши чувства развивались с упором на отслеживание изменений, появление нового, необычного, что нужно оценить, – чего-то съедобного или внезапной опасности. Организм рассматривает мир, как опытный внимательный полководец, видящий в хаосе поля битвы закономерности и стратегические замыслы. Поэтому человек не только неизбежно привыкает к городскому шуму и суматошной смене визуальных раздражителей и далеко не всегда замечает их. С другой стороны, новизна сама по себе обязательно привлекает внимание. Каждый миг, когда человек сталкивается с чем-то новым и возникает удивление, неповторим. Новое, чем бы оно ни было, бывает броским, с четко очерченными контурами, с отлично просматривающимися в сильном ясном свете подробностями; сразу после обнаружения оно является откровением, новой одой для органов чувств. Но когда видишь то же самое во второй раз, разум говорит: «Ох, опять эта прогулка по крылу самолета, опять эта высадка на Луну». Вскоре, когда явление становится привычным, мозг начинает отбрасывать подробности, опознает его чересчур быстро, всего по нескольким чертам, и не тратит силы на тщательное исследование. А потом перестает восхищаться; это уже не необычайный экземпляр, а обобщенная часть пейзажа. Мы стремимся к мастерству, но с его обретением утрачивается наивное всезнайство любителя. «Старая шляпа», – говорим мы о чем-то устаревшем, как будто старый потрепанный предмет одежды не может быть источником ценной информации о его владельце и эпохе, когда он был создан и измят. «Устаревшие новости», – говорим мы, не замечая оксюморона. Новости – новы и должны отзываться в сознании сигналом тревоги. Что происходит с истиной новости, когда она устаревает? «Он уже история», – говорим мы, имея в виду, что кто-то уже не представляет для нас новизны, утратил свежесть, не стимулирует интереса, и мы мысленно отправляем его в мир руин и окаменелостей. Немалая часть жизни проходит мимо нас в успокоительной туманной дымке. Чтобы жить чувствами, нужно уметь легко приходить в восхищение и находить в себе много энергии, поэтому большинство людей воспринимают жизнь с ленцой. Жизнь – это нечто такое, что происходит с ними, пока они ждут смерти. Много ли еще тысяч лет потребуется нам, чтобы эволюционировать в людей, которые будут ощущать мир иначе, по-иному использовать чувства и, возможно, глубже понимать Вселенную? Или же эти люди будущего, напротив, будут испытывать сенсорный голод и завидовать нам – пассионарным любителям острых ощущений, неустанно объедающимся жизнью – чувством за чувством, мечтой за мечтой?

Задержите взгляд немного дольше, чем обычно, пусть глаза горят, пусть губы изгибаются в улыбке, а сердце в груди словно катится на санках с горы. Новизна играет большую роль в сексуальном возбуждении, как предполагает в поэме «96» Э. Э. Каммингс, мастер чувственности и пресыщенности:

Сочиняя свой очаровательный любовный сонет, Каммингс наверняка не знал (или нужды в этом не было), что будущие исследования покажут, как сильно подскакивает уровень тестостерона у мужчин, когда в комнату входит незнакомая женщина. Их физически возбуждает сам простой факт новизны. Но то же самое происходит с женщинами и их гормонами, когда в комнату входит незнакомый мужчина. По социальным, моральным, эстетическим, родительским, религиозным и даже мистическим причинам мы можем выбрать для себя жизнь с одним-единственным партнером, но инстинкты пытаются возражать. Возможность быть для кого-то новым вызывает ни с чем не сравнимое ощущение нервного трепета. И хотя все, что связано с любовью (взлеты и падения флирта, атаки и оборона ухаживания, азарт самозабвенного занятия сексом), вероятно, развивалось таким образом, чтобы два человека, имеющие хороший шанс зачать и вырастить здоровое потомство, могли найти друг друга и создать пару с сильным биологическим ощущением предназначения, мы далеко не всегда считаем нужным играть по правилам природы. Проблема любви заключается в том, чтобы изыскать способы превращать каждый день с одним и тем же партнером в новое приключение. Но в этом же состоит и величайшее, острое наслаждение.

Жизнь учит нас быть настороже. Такие слова, как «ранимая», мы употребляем, если считаем, что прокладываем мост через ров самозащиты и, доверяя другому, впускаем его в цитадель своей жизни. Любовники объединяют свои чувства, сливают свои электрические импульсы, помогают чувствовать друг друга. Когда они соприкасаются, их тела увеличиваются вдвое. Они и в буквальном, и в эмоциональном смысле попадают под кожу друг к другу. Во время полового акта мужчина скрывает часть себя в женщине, а женщина открывает свое тело и добавляет к нему еще один орган, как будто тот должен был находиться там все время. Вся эта беззащитная открытость невероятно рискованна в нашем чопорном, суровом и опасном мире.

Но что, если вы сможете чувствовать любой мир, какой пожелаете? Ученые из подведомственного НАСА Научно-исследовательского центра Эймса, расположенного на Маунтин-Вью, Калифорния, создали и совершенствуют костюм «виртуальной реальности» – маску и перчатки, расширяющие область ощущений человека и напоминающие внешним видом и эффектом волшебные регалии героев, порой упоминаемые в эпических сагах. Облачившись в оборудованные сенсорами перчатки, вы сможете проникнуть в созданный компьютером пейзаж и передвигать там объекты. Наденьте маску – и увидите недоступный или воображаемый мир, как будто он находится прямо перед глазами во всей своей глубине и красочности, – хоть движущиеся песчаные барханы марсианских пустынь, хоть заход на посадку в аэропорту О’Хара в тумане или, допустим, неисправный генератор на космической станции. Зачем, сидя перед экраном у дальней стены комнаты, смотреть, как кто-то разгадывает тайну убийства, если можно надеть маску и перчатки, прийти прямо на место происшествия и искать улики? Но каким же образом удается достичь виртуозного взаимодействия рук, сознания, маски и чувств?

Один из глубочайших парадоксов человеческого бытия состоит в том, что мозг не воспринимает напрямую то обилие ощущений, которыми мы наслаждаемся. Мозг глух, мозг незряч, мозг не ощущает вкуса, мозг ничего не слышит. Он воспринимает лишь электрические импульсы – не медленное таяние шоколада, не соло гобоя, похожее на птичий скандал, не чуть щекотное ласковое прикосновение, не пастельные персиковый и лавандовый цвета заката над коралловым рифом, – только импульсы. Тело – это преобразователь, устройство, превращающее энергию одного рода в энергию другого рода, и в этом его гениальность. Наши тела получают механическую энергию и преобразуют ее в электрическую. Я прикасаюсь к нежному лепестку розы «Мистер Линкольн», и мои рецепторы превращают механическое прикосновение в электрические импульсы, в которых мозг читает: мягкое, гибкое, тонкое, изогнутое, увлажненное, бархатное – похоже на розовый лепесток. Когда Уолт Уитмен заявил: «О теле электрическом я пою»^[120], он не знал, насколько точны эти слова. Тело и впрямь поет от электричества, которое мозг искусно анализирует и осмысливает. Так что, в некотором роде, реальность – это устраивающий всех вымысел. А если так, то грызня философов о видимости и реальности просто смешна. Иные существа будут познавать Вселенную иными путями.

Мозг дельфина столь же сложен, как и наш; у дельфинов есть язык, культура и эмоции. У них есть свое общество с кодексами поведения, семейными группами и цивилизацией, но они живут в мире (на «нашей» планете, как мы любим говорить с шовинистической бравадой), невообразимо отличающемся от нашего. Возможно, это должно служить для нас серьезным уроком. В глубине души мы знаем, что наша преданность реальности – всего лишь брак по расчету. Поэтому мы оставляем пророкам, шаманам, подвижникам, религиозным наставникам и художникам возможность достигать высшего знания, в котором они выходят за рамки наших скрупулезных, но ограниченных однообразностью анализа чувств. Они приближаются к неоформленному восприятию природы, которая вливается в бессознательное, в мир снов, в источник мифов. «Вам не изведать радость птиц, несущихся в полете, – / Ведь вы в тюрьме своих пяти убогих чувств живете»^[121], писал Уильям Блейк. Мы должны многому научиться у животных в плане чувств и как можно больше узнать о них. В ином случае как мы сможем надеяться стать хорошими попечителями планеты, если все-таки окажется, что это именно наша роль? Как мы будем оценивать свой скромный вклад в хрупкую паутину жизни на Земле? Как будем понимать мышление инопланетян, если удастся вступить с ними в контакт? Как нам глубоко, сочувственно, деятельно понимать друг друга, если мы не будем знать больше о том, как работают ум и чувства? Мы ощущаем наши чувства исключительно личными и спонтанными, порой нам кажется, что они разделяют нас с другими людьми. Но они простираются далеко за пределы личности. Они – продолжение генетической цепи, звенья которой – все, кто когда-либо жил на свете, и все их свойства; они связывают нас с другими людьми и животными сквозь время, расстояния и случайности. Они соединяют личное и безличное, уникальную персону – с ее многочисленными родственниками, индивидуума – с множеством, со всей жизнью на Земле. В фазе расслабления мозговые волны имеют диапазон 8–13 Гц; свет, мигающий с такой частотой, может вызывать эпилептические припадки. Земля нежно трепещет с частотой около 10 Гц. Итак, в глубоком сне мы достигаем синхронизации с трепетом Земли. Во сне мы становимся сном Земли.

Все началось с тайны и закончится тайной. И как бы много из крупных увлекательных первопричин и маленьких увлекательных деталей жизни мы ни исследовали, ни разгадывали и ни заучивали наизусть, нас все равно будут манить колоссальные сферы непознанного. Если неопределенность – суть романтики, то ее всегда будет хватать для того, чтобы будоражить нас и вызывать чувство удивления. Некоторых людей весьма тревожит то, что, с какой бы страстью они ни углублялись в познание, Вселенная остается непознаваемой. «Что касается меня, – написал как-то Роберт Льюис Стивенсон, – то я путешествую не чтобы ехать куда-то, а чтобы ехать. Я путешествую ради путешествия. Самое прекрасное в путешествии – это движение». Самое прекрасное в жизни, настоящие любовные отношения с жизнью заключаются в том, чтобы жить как можно разнообразнее, лелеять свою любознательность, как горячего чистокровного скакуна, каждый день забираться на палубу или мчаться галопом по обожженным солнцем холмам. Без риска эмоциональный пейзаж становится унылым, плоским и лишенным какого-либо движения. И, невзирая на все ее измерения, долины, вершины и окольные тропы, жизнь утратит свою величественную географию, сохранив лишь протяженность. Она началась с тайны и закончится тайной, но до чего же дикая и прекрасная страна лежит между этими крайностями!

Благодарю моих друзей

Многие друзья и знакомые присылали мне полезные книги и статьи или делились со мною воспоминаниями, связанными с чувственным познанием. В частности, я в долгу перед Уолтером Андерсоном, Рональдом Бакальюи, Уитни Чедвик, Анн Дрюйэн, Тиффани Филд, Марсией Финк, Джеффом Хейнс-Стайлсом, Джинни Мэкин, Чарльзом Мэнном, Питером Мизом, Джозефом Скэллом, Солом Сканбергом, Дейвой Собель, Санди Стелз, Мерлин Таттл и рядом сотрудников Монелловского химического института. Особая благодарность – доктору Дэвиду Кэмпбеллу и доктору Роджеру Пейну, взявшим на себя труд просмотреть мои рукописи в поисках неточностей.

Почти еженедельно я получала очередной желто-коричневый конверт от моего редактора Сэма Воэна. Его советами и предложениями я пользовалась, а вопросы никогда не оставляла без внимания. Я дорожу дружбой с ним.

Журнал Parade впервые опубликовал четыре отрывка из разделов «Осязание», «Зрение» и «Обоняние».

Глава «Обхаживая музу» появилась в The New York Times Book Review. Отрывок из «Почему осенью листья меняют цвет» в измененном виде опубликовал Conde Nast Traveler.

Глава «Как смотреть на небо» изначально предназначалась для книги Национального географического общества «Любознательный натуралист». Я воспроизвожу ее в этой книге и благодарю за понимание.

Что почитать

Литература общего содержания

Bachelard Gaston. The Poetics of Space. Boston: Beacon Press, 1969.

Bates H. E. The Purple Plain. L.: Penguin Books, 1974.

Bodanis David. The Secret House. N. Y.: Simon & Schuster, Inc., 1986.

Bonner John Tyler. The Scale of Nature. N. Y.: Harper & Row, 1969.

Brash R. How Did It Begin? Supersitions and Their Romantic Origins. Australia: Longmans, Green & Co., Ltd., 1965.

Braudel Fernand. The Structures of Everyday Life. N. Y.: Harper & Row, 1982.

Buddenbrock Wolfgang von. The Senses. Ann Arbor, Michigan: The University of Michigan Press, 1958.

Campbell Joseph. The Power of Myth. Betty Sue Flowers, ed., introduction by Bill Moyers. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1988.

Carcopino Jerome. Daily Life in Ancient Rome. Harry T. Lowell, ed. New Haven, Connecticut: Yale University Press, 1940.

Carr Donald Е. The Forgotten Senses. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1972.

Dubkin Leonard. The White Lady. L.: Macmillan & Co., Ltd., 1952.

Eiseley Loren. The Immense Journey. N. Y.: Random House, Inc. / Vintage Books, 1957.

Eiseley Loren. The Lost Notebooks of Loren Eiseley. Kenneth Hever, ed. Boston: Little, Brown & Co., 1987.

Frisch Karl von. Animal Architecture. N. Y.: Harcourt Brace Jovanovich, 1974.

Froman Robert. The Many Human Senses. L.: G. Bell and Sons, Ltd., 1966.

Gass William. On Being Blue. Boston: Godine, 1976.

Glassner Barry. Bodies: Why We Look the Way We Do. N. Y.: G. P. Putnam’s Sons, 1988.

Guiness Alma Е., ed. ABC’s of the Human Body. Pleasantville, N. Y.: Reader’s Digest Books, 1987.

Huizinga Johan. Homo Ludens: A Study of the Play Element in Culture. Boston: Beacon Press, 1955.

Huysmans J.-K. Against Nature. N. Y.: Penguin Books, 1986.

Lingis Alphonso. Excesses: Eros and Culture. Albany, N. Y.: State University of New York, 1978.

Maeterlinck Maurice. The Life of the Bee. N. Y.: New American Library, 1954.

Martin Russell. Matters Gray & White. N. Y.: Fawcett/Crest, 1986.

Milne Lorus and Margery. The Senses of Animals and Men. N. Y.: Atheneum, 1964.

Morris Desmond. Bodywatching. N. Y.: Crown, 1985.

Morris Desmond. Catwatching. N. Y.: Crown, 1986.

Morris Desmond. Dogwatching. N. Y.: Crown, 1987.

Morris Desmond. Intimate Behavior. N. Y.: Bantam, 1973.

Morris Desmond. Manwatching. N. Y.: Abrams, 1977.

Murchie Guy. The Seven Mysteries of Life: An Exploration in Science and Philosophy. Boston: Houghton Mifflin Company, 1978.

Panati Charles. The Browser’s Book of Beginnings. Boston: Houghton Mifflin Company, 1984.

Panati Charles. Extraordinary Origins of Everyday Things. N. Y.: Harper & Row, 1987.

Parker Arthur C. Indian How Book. N. Y.: Dover, 1954.

Polhemus Ted, ed. The Body Reader: Social Aspects of the Human Body. N. Y.: Pantheon Books, 1978.

Poole Robert M., ed. The Incredible Machine. Washington, D.C.: National Geographic Society, 1986.

Post Laurens van der. The Heart of the Hunter. N. Y.: Harcourt Brace Jovanovich, 1980.

Rilke Rainer Maria, trans. G. Craig Houston. Where Silence Reigns: Selected Prose. N. Y.: New Directions, 1978.

Rivlin Robert and Karen Gravelle. Deciphering the Senses: The Expanding World of Human Perception. N. Y.: Simon & Schuster, 1984.

Robinson Howard F. et al. Colors in the Wild. Washington, D.C.: National Wildlife Federation, 1985.

Sagan Carl. The Dragons of Eden. N. Y.: Random House, Inc., 1977.

Selzer Richard. Mortal Lessons. N. Y.: Simon & Schuster, 1976.

Smith Anthony. The Body. N. Y.: Penguin Books, 1986.

Thompson D’Arcy W. On Growth and Form. Cambridge, Massachusetts: Cambridge University Press, 1961.

Walker Stephen. Animal Thoughts. L.: Routledge & Kegan Paul, Ltd., 1983.

Walsh William S. Curiosities of Popular Customs. L.: J. P. Lippincott Co., 1897.

Wilentz Joan Steen. The Senses of Man. N. Y.: Crowell, 1968.

Wilson Edward O. Biophilia. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1984.

Обоняние

Bedichek Roy. The Sense of Smell. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1960.

Bloch Iwan. Odoratus Sexualis. N. Y.: New York Anthropological Society, 1937.

Burton Robert. The Language of Smell. L.: Routledge & Kegan Paul, 1976.

Corbin Alain. The Foul and the Fragrant. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1986.

Erb Russell C. The Common Scents of Smell. N. Y.: World Publishing Co., 1968.

Ferenczi Sandor. Thalassa: A Theory of Genitality. N. Y.: W. W. Norton, 1968.

Gombrowicz Witold. Diary. Vol. I. Evanston, Illinois: Northwestern University Press, 1988.

Harkness Jack. The Makers of Heavenly Roses. L.: Souvenir Press, 1985.

Moncrieff R. W. Odours. L.: William Heinemann Medical Books Ltd., 1970.

Morris Edwin T. Fragrance. N. Y.: Scribner’s, 1986.

Muller Julia et al. Fragrance Guide (Feminine Notes). L.: Johnson Publications, n.d.

Muller Julia, Dr. Hans Brauer and Joachim Mensing. The H & R Book of Perfume. L.: Johnson Publications, n.d.

Ray Richard and MacCarkey Michael. Roses. Tucson, Arizona: H. P. Books, 1981.

Süskind Patrick. Perfume. N. Y.: Alfred A. Knopf, Inc., 1987.

West Paul. The Place in Flowers Where Pollen Rests. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1988.

Осязание

Allen J. W. T., ed. and trans. The Customs of the Swahili People. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1981.

BBC / WGBH. A Touch of Sensitivity // December 9, 1980.

Beardsley Timothy. Benevolent Bradykinins // Scientific American, July 1988.

Fellman Sandi, ed. The Japanese Tattoo. N. Y.: Abbeville Press, 1987.

Gallico G. Gregory et al. Permanent Coverage of Large Burn Wounds with Autologous Cultured Human Epithelium // The New England Journal of Medicine. Vol. 311. № 7. August 16, 1984.

Goleman Daniel. The Experience of Touch: Research Points to a Critical Role // The New York Times. February 2, 1988. P. C1.

Lamb Michael. Second Thoughts on First Touch // Psychology Today. Vol. 16. № 4. April 1982.

Lebeck Robert. The Kiss. N. Y.: St. Martin’s Press, 1981.

Macrae Janet. Therapeutic Touch: A Practical Guide. N. Y.: Alfred A. Knopf, Inc., 1988.

Montagu Ashley. Touching: The Human Significance of the Skin. N. Y.: Columbia University Press, 1971.

Nyrop Christopher, trans. W. F. Harvey. The Kiss and Its History. L.: Sand and Co., 1901.

Perella Nicolas James. The Kiss Sacred and Profane. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1969.

Sachs Frederick. The Intimate Sense of Touch // The Sciences. January / February 1988.

Вкус

Angier Bradford. How to Stay Alive in the Woods. N. Y.: Macmillan, 1962.

Brillat-Savarin Anthelme, trans. and annotated by M. F. K. Fisher. The Physiology of Taste. San Francisco, California: North Point Press, 1986.

Farb Peter and George Armelagos. Consuming Passions. N. Y.: Washington Square Press, 1970.

Ferrary Jeannette. Plain Old Vanilla Isn’t All that Plain Anymore // The New York Times, January 13, 1988.

Harris Marvin. The Sacred Cow and the Abominable Pig: Riddles of Food and Culture. N. Y.: Simon & Schuster / Touchstone Books, 1987.

Liebowitz Michael. The Chemistry of Love. N. Y.: Berkeley Books, 1984.

Pullar Philippa. Consuming Passions. Boston: Little, Brown & Company, 1970.

Tisdale Sallie. Lot’s Wife: Salt and the Human Condition. N. Y.: Henry Holt & Co., 1988.

Слух

Attali Jacques, trans. Brian Massumi. Noise: The Political Economy of Music. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1985.

Bach Johann Sebastian. Complete Organ Works. With a preface by Dr. Albert Schweitzer and Charles-Marie Widor. N. Y.: G. Schirmer, Inc., 1912.

Broad William J. Complex Whistles Found to Play Key Roles in Inca and Maya Life// The New York Times, March 29, 1988.

Chatwin Bruce. The Songlines. N. Y.: The Viking Press, 1987.

Conniff Richard. When the Music in Our Parlors Brought Death to Darkest Africa // Audubon. July 1987.

Cooke Deryck. The Language of Music. L.: Oxford University Press, 1987.

Crosette Barbara. A Thai Monk Unlocks Song in the Earth // The New York Times, December 30, 1987.

Grant Brian. The Silent Ear: Deafness in Literature. N. Y.: Faber and Faber, 1988.

Mach Elyse, ed. Great Pianists Speak for Themselves. 2 vols. N. Y.: Dodd, Mead & Co., 1988.

Rothman Tony and Amy Mereson. Fiddling with the Future // Discover, September 1987.

Schaeffer R. Murray. The Composer in the Classroom. Toronto: Clark and Cruickshank, 1965.

Schonberg Harold. Facing the Music. N. Y.: Summit Books, 1985.

School in the Exploratorium Idea Sheets // San Francisco: The Exploratorium Bookstore, n.d.

Зрение

Bataille Georges, trans. J. Neugroschal. Story of the Eye. San Francisco: City Lights Books, 1987.

Bataille Georges, trans. Allen Stockl. Visions of Excess: Selected Writings 1927–1939. Minneapolis: University of Minneapolis Press, 1985.

Berger John. About Looking. N. Y.: Pantheon Books, 1980.

Berger John. The Sense of Sight. N. Y.: Pantheon Books, 1980.

Bova Ben. The Beauty of Light. N. Y.: John Wiley & Sons, Inc., 1988.

Koretz Jane F. and George H. Handelman. How the Human Eye Focuses // Scientific American, July 1988.

Merleau-Ponty Maurice, trans. H. L. and T. A. Dreyfus. Sense and Non-Sense. Evanston, Illinois: Northwestern University Press, 1964.

Rossotti Hazel. Colour: Why the World Isn’t Grey. Princeton, New Jersey: Princeton University Press, 1983.

Shearer Lloyd. A Doctor Who Advertises // Parade. July 24, 1988.

Taylor Joshua C. Learning to Look: A Handbook for the Visual Arts. Chicago, Illinois: University of Chicago Press, 1957.

Trevor-Roper Patrick. The World Through Blunted Sight. L.: Penguin Books, 1988.

Vaughan Christopher. A New View of Vision // Science News. July 23, 1988.

Авторские права

Автор сердечно благодарит следующих лиц и организации за разрешение воспроизвести в печати ранее опубликованные материалы.

JUDITH R. BIRNBERG: Excerpts from the «My Turn» column from the March 21, 1988, issue of Newsweek. Reprinted by permission of Judith R. Birnberg.

HARCOURT BRACE JOVANOVICH, INC., AND FABER AND FABER LIMITED: Three lines from «The Dry Salvages» from Four Quartets by T. S. Eliot. Copyright 1943 by T. S. Eliot. Copyright renewed 1971 by Esme Valerie Eliot. Rights throughout the world excluding the United States administered by Faber and Faber Limited. Reprinted by permission of Harcourt Brace Jovanovich, Inc., and Faber and Faber Limited.

DAVID HELLERSTEIN: Excerpt from article about skin from the September 1985 issue of Science Digest. Copyright © 1985 by David Hellerstein. Reprinted by permission of the author.

LIVERIGHT PUBLISHING CORPORATION: «i like my body when it is with your» and two lines from «notice the convulsed orange inch of moon» from Tulips & Chimneys by e. e. cummings, edited by George James Firmage. Copyright 1923, 1925 by e. e. cummings. Copyright renewed 1951, 1953 by e. e. cummings. Copyright © 1973, 1976 by the Trustees for the e. e. cummings Trust. Copyright © 1973, 1976 by George James Firmage. Rights throughout the British Commonwealth, excluding Canada, are controlled by Grafton Books, a division of the Collins Publishing Group. These poems appear in Complete Poems, Vol. I, by e. e. cummings, published by Grafton Books. Reprinted by permission of Liveright Publishing Corporation and Grafton Books, a division of the Collins Publishing Group.

THE MEDIA DEVELOPMENT GROUP: Excerpt from an advertisement for Chinese Exercise Balls from The Lifestyle Resource. Copyright © 1989 The Lifestyle Resource, The Media Development Group, Norwalk, Conn. Reprinted by permission.

NATIONAL GEOGRAPHIC SOCIETY: Chapter entitled «How to Watch the Sky» by Diane Ackerman from The Curious Naturalist. Copyright © 1988 by the National Geographic Society. Reprinted by permission of the National Geographic Society.

THE NEW YORK TIMES: Excerpt from an article by Daniel Goleman from February 2, 1988. Copyright © 1988 by The New York Times Company. Reprinted by permission.

STERLING LORD LITERISTIC, INC.: Excerpt from Curious World by Philip Hamburger. Copyright © 1987 by Philip Hamburger. Reprinted by permission of Sterling Lord Literistic, Inc.

VINTAGE BOOKS, A DIVISION OF RANDOM HOUSE, INC.: Excerpts from Speak, Memory by Vladimir Nabokov. Copyright © 1967 by Vladimir Nabokov. Reprinted by permission of Vintage Books, a division of Random House, Inc.

1

Перевод Н. Волжиной.

2

Нитроглицерин получается в результате взаимодействия глицерина и азотной кислоты. – Прим. ред.

3

Шекспир У. Гамлет. Акт 1, сцена 3. Перевод М. Л. Лозинского.

4

Альдегиды – крупный класс органических соединений, большинство из которых имеет естественное происхождение; например, ром и вино ароматизируются древесными альдегидами, которые напитки впитывают из материала бочек. – Прим. авт.

5

Потерянный рай. Перевод Арк. Штейнберга.

6

Песня о себе. Перевод К. Чуковского.

7

Сонет 99. Перевод С. Маршака.

8

Гюисманс Ж.-К. Наоборот. Перевод Е. Л. Кассировой.

9

Песн. 1: 13.

10

Песн. 2: 9.

11

Песн. 4: 12.

12

Песн. 4: 11.

13

Песн. 4: 13–15.

14

Песн. 4: 16.

15

Перевод Э. Н. Венгеровой.

16

Перевод А. А. Франковского.

17

Авторы статьи, опубликованной в Science несколько лет назад, установили, что у чернокожих мужчин пенисы больше, чем у белых, – то есть пенис кажется больше в спокойном состоянии из-за того, что гены – переносчики серповидноклеточной анемии предопределяют не полностью расслабленное, а полуэрегированное состояние пениса в покое. Мне сказали, что исследователи долго не решались опубликовать свои результаты и пошли на это с большими опасениями. – Прим. авт.

18

Автор писал о запахе страха, а исследователи, работавшие с крысами, обнаружили, что те в состоянии стресса издают специфический запах. Другие, не подвергаемые стрессу, крысы узнают этот запах и выдают физиологическую, анальгезирующую реакцию, подготавливаясь тем самым к возможной будущей боли. – Прим. авт.

19

Цит. по: The Merck Manual. Руководство по медицине. Диагностика и лечение / Пер. с англ. под общ. ред. А. Г. Чучалина. М.: Литтерра, 2011.

20

Для привлечения брачного партнера бабочки часто испускают ароматы розы, эглантерии, гелиотропа и других цветов. – Прим. авт.

21

Похоже, что английское название этого синдрома (autosomal dominant compelling helio-ophthalmic outburst, ACHOO) придумали специально таким образом, чтобы его аббревиатура читалась как «Achoo» – аналог русского «апчхи». – Прим. перев.

22

Лицо ангела, ангельское личико (англ.).

23

Мир (англ.). Сорт создан во Франции в 1935–1939 гг. Франсисом Мейаном, который назвал его Madame A. Meilland в честь своей матери. В Италии эта роза известна как Gioia, в Германии – Gloria Dei, в США и англоговорящих странах – Peace. В России именуется «Глория Деи». – Прим. перев.

24

Разложение, яд, мой грех, опиум, опрометчивость, одержимость, табу (англ.).

25

Fortune-500 – список 500 крупнейших по объемам продаж американских корпораций. Ежегодно публикуется журналом Fortune. – Прим. перев.

26

Среди необычных заболеваний, распознаваемых по запаху, следует упомянуть болезнь кленового сиропа (валинолейцинурию), поражающую детей. Врачи пока не установили точно причину запаха. Запах ацетона в выдыхаемом пациентом воздухе часто указывает на диабет. «Менструальное дыхание» (от некоторых женщин начинает пахнуть луком) возникает из-за изменения соотношений сернистых соединений в организме женщины в ходе менструального цикла. – Прим. авт.

27

Перевод М. Донского.

28

Перевод Е. Суриц.

29

Shriners Burn Institute – одно из медицинских учреждений для детей, лишенных средств к существованию. Сеть больниц организована масонской организацией Shriners или A.A.O.N.M.S. (англ. Ancient Arabic Order of the Nobles of the Mystic Shrine – Древний арабский орден дворян тайного святилища). – Прим. перев.

30

Диаметр 25-центовых монет США составляет 24,3 мм. – Прим. ред.

31

Ужасной, полной лишений оказалась жизнь пяти сестер-близнецов Дион, родившихся в Онтарио (Канада) в 1934 г. По распоряжению правительства их забрали у родителей и поместили в нечто вроде зоопарка. Они жили в стерильной комнате за решеткой, и их за деньги показывали публике. Матери запретили общаться с ними, и ей приходилось покупать билет и стоять в очереди, чтобы только взглянуть на дочек. Получить детей назад ей удалось лишь через несколько лет, после судебного процесса. У всех дочерей имелись те или иные отклонения в психическом и физическом здоровье. – Прим. авт.

32

Мать рассказывала, что однажды сплела коврик из старых рубашек, рваного белья и носков моего отца – все это она порезала на тонкие полоски, словно яблоки для сушки, и связала крючком нечто вроде дерюги. Вероятно, она имела в виду то черное с цветами полотнище, которое словно плот возлежало на ледяном полу отвратительно пахнувшего нашатырным спиртом подвала, где мы зимой позволяли ютиться бродячему псу. В мою память врезался не столько сам этот коврик, сколько ощущение его мягкой пористости. – Прим. авт.

33

Все три вида телец – сенсорные рецепторы суставов. – Прим. ред.

34

Существуют и другие версии происхождения этого обычая. По одной из них, ортодоксальные иудейки брились наголо для того, чтобы после купания в субботу не было необходимости вытирать и отжимать волосы (то есть совершать недопустимую в Шаббат работу), по другой же – для того, чтобы утратить привлекательность для всех мужчин, кроме мужа. – Прим. ред.

35

Осязание может относительно успешно заменять слух. К поясу-стимулятору присоединяют множество позолоченных электродов, которые обычно располагают на животе, на руке, на лбу или на ногах. Глухому ребенку объясняют, что различные звуки связаны с различными участками кожи. Затем учитель просит ребенка произвести звук, который определенным образом отзовется на коже. Этот прием особенно хорошо работает с односложными словами, которые глухому трудно прочитать по губам. Такой «тактильный вокодер», как называют подобные устройства, пока не воспроизводит все многообразие речи, но может быть весьма полезен в сочетании с чтением по губам. Дети, пользующиеся такими приборами, распознают слова намного лучше, чем те, кто руководствуется лишь чтением по губам. Конечная цель программы использования тактильных вокодеров доктора Кимбу Ойлера из Университета Майами – рано или поздно полностью воспроизвести слух через осязание. – Прим. авт.

36

Альтамира – пещера в Испании с полихромной каменной живописью эпохи верхнего палеолита. – Прим. перев.

37

В папирусе Эберса, древнеегипетском медицинском трактате, датируемом XVI в. до н. э., опиум упоминается как обезболивающее средство. Древние лекари знали, что опиаты ослабляют боль, но лишь недавно удалось получить первые представления о том, как и почему это происходит. Гиппократ пользовался ивовой корой, из которой впоследствии выделили аспирин. – Прим. авт.

38

Слово «алгология», обозначающее науку о боли, еще не прижилось в российской медицинской терминологии. – Прим. перев.

39

Поп-музыкальный дуэт из США, существовавший с 1962 по 2003 г. – Прим. перев.

40

Целуются не только люди. Хорошо известно, что человекообразные и низшие обезьяны практикуют поцелуи и объятия как путь к примирению. – Прим. авт.

41

Эпизоды с последним поцелуем встречаются в «Метаморфозах» Овидия (кн. VI; 277, 278 и IX; 380–386), в «Геркулесе на Эте» Сенеки и «Энеиде» Вергилия (кн. IV, 684–685), а в более эротическом виде – в произведениях Ариосто. – Прим. авт.

42

В Испании вошло в обычай заканчивать официальные письма аббревиатурой QBSP (Que Besa Su Pies – «тот, кто целует ваши ноги») или QBSM (Que Besa Su Mano – «тот, кто целует ваши руки»). – Прим. авт.

43

Рильке Р. М. Огюст Роден. Перевод В. Б. Микушевича.

44

Рильке. Указ. соч.

45

Седер – ритуальный иудейский ужин, устраиваемый на Пасху. – Прим. перев.

46

В русском языке слово «вкус» прямо происходит от «кус[ать]», «отделять кусок», но имеет основной упор на определение качественных характеристик того, что попадает в рот. – Прим. перев.

47

Первичное молоко (или молозиво) богато антителами, вырабатываемыми в соответствии с эпидемиологическим опытом материнского организма. – Прим. авт.

48

Именно китайцы, в жизни которых еда занимала очень важное место, создали в эпоху Тан (618–907) настоящие рестораны. К тому времени, когда эту династию сменила династия Сун, они уже представляли собой заведения с многосторонней деятельностью и занимали отдельные здания с залами, а также отдельными комнатами, где можно было уединиться для еды, секса или приватного разговора. – Прим. авт.

49

В немецком языке для обозначения процесса питания людей употребляется глагол essen, а животных – fressen. Каннибалов называют Menschenfresser (букв. «пожиратели людей») – эти люди, когда едят, уподобляются животным. – Прим. авт.

50

Подробный обзор сведений о каннибализме и внутренних установлениях, которые обосновывают его существование в различных культурах (у ацтеков, племен Фиджи, Новой Гвинеи, американских индейцев и многих других), снабженный поистине ужасными, в том числе графическими, свидетельствами очевидцев, см. у Харриса в главе «Людоедство». – Прим. авт.

51

Для обозначения притупившегося вкуса автор использовала глагол «jade», от среднеанглийского слова, обозначающего загнанную лошадь. – Прим. перев.

52

«Любовные элегии», перевод С. В. Шервинского.

53

По британской традиции обедом считается основной прием пищи, который происходит в 7–8 часов вечера. Дневной обед в Великобритании, США и ряде других стран называется ланчем. – Прим. перев.

54

За одним исключением. Животные, которых систематически недокармливают, дольше живут. Причина этого пока не установлена – может быть, дело в иммунной системе, или в особенностях обмена веществ, или в чем-то еще. Важно также и то, что эти животные не истощены, а лишь получают меньше пищи при нормальном снабжении витаминами. Сейчас начаты наблюдения за приматами, нашими ближайшими родичами, но и у всех других видов животных, которых изучали раньше, более худые особи жили больше. – Прим. авт.

55

Salmon – лососина, семга (англ.).

56

В полутора унциях (42,5 г) молочного плиточного шоколада содержится около 9 мг кофеина (благодаря чему дерево какао обладает инсектицидными свойствами), в пятиунциевой чашечке (140 г) сваренного кофе – около 115 мг, в двенадцатиунциевом стакане (340 г) колы – от 32 до 65 мг. – Прим. авт.

57

Перевод В. П. Голышева.

58

Молочко для ванны с ванилью (фр.).

59

Значение «женский половой орган» слово «vagina» приобрело лишь в конце XVII столетия в медицинской латыни. – Прим. ред.

60

Чтобы сделать настоящий ванильный экстракт, разрежьте стручок ванили вдоль, положите в стеклянный кувшин и залейте ¾ чашки водки. Плотно закройте и настаивайте минимум шесть недель. По мере использования экстракта добавляйте туда водки; благоухание стручки сохранят еще на некоторое время. Влейте столовую ложку ванильного экстракта в масло для французских тостов, и можно приготовить то, что в Новом Орлеане называют «пропавшим хлебом». Ванильный сахар очень приятен с кофе: разрежьте один стручок в длину и порежьте на кусочки, засыпьте двумя чашками сахара, закройте и выдерживайте шесть недель. Чем дольше ваниль пролежит в сахаре, тем интенсивнее будет аромат. – Прим. авт.

61

1 амер. фунт = 0,453 кг.

62

Не имеющими себе равных (лат.).

63

Электростанция (англ.).

64

Например: «Выньте пулю из патрона, предварительно ослабив гильзу, если нужно, положив патрон на бревно и обстучав закраину вокруг обушком лезвия ножа… Приготовьте кострище, положив туда побольше сухой растопки. Насыпьте на растопку немного пороха. Остаток заряда заткните в гильзе куском мягкой сухой тряпки. Выстрелите из ружья вертикально в небо. Тряпка упадет рядом с вами и даже если не загорится от выстрела, то будет хорошо тлеть; если ее сразу приложить к растопке, костер быстро займется». – Прим. авт.

65

Оригинальное издание этой книги вышло в 1990 г., а создавалась она еще раньше. – Прим. ред.

66

Цыпленок по-дижонски (фр.).

67

Вода в этом случае не приносит облегчения, так как не смешивается с маслом, основой китайской пищи. Лучше всего помогает простой рис. – Прим. авт.

68

Перевод Ю. Б. Корнеева.

69

Перевод В. Б. Микушевича.

70

Кэрол Бёрк, фольклорист, изучающая военные строевые песни, прислала мне один из типичных текстов, предупредив, что они по большей части очень грубы, даже похабны, и однообразны. – Прим. авт.

71

«Молоко Мадонны» (нем.).

72

Чтобы узнать расстояние в километрах, нужно количество секунд разделить на три. – Прим. перев.

73

Миф о происхождении мира из «Пополь-Вух», священной книги майя, говорит, что первыми из людей, появившихся на земле, были «Ягуар приятного смеха», «Черный ягуар», «Ягуар ночи» и «Махукутах, Непричесанный», а общим у них было то, что все они могли говорить. – Прим. авт.

74

А также словом «swyve», до сих пор иногда употребляемым в Британии. – Прим. авт.

75

Со временем англичане стали дублировать ключевые слова в документах, используя и французский, и саксонский языки; в юридическом делопроизводстве это практикуется и по сей день: «let and hindrance» – «помехи (устар.) и препятствия» или «keep and maintain» – «содержать в порядке». – Прим. авт.

76

Исследования показали, что на негромкий женский голос пилот обращает внимание быстрее, чем на негромкий мужской голос или громкий женский. – Прим. авт.

77

Этот житель Арканзаса слово «spies» – «шпионы» произносил точно так же, как «spas» – минеральные источники. – Прим. перев.

78

Финские ученые, исследовавшие связь заболеваний сердца с питанием, установили, что маложирная диета может улучшить слух. Видимо, высокий уровень холестерина и повышенное кровяное давление, курение табака, чрезмерное употребление кофеина, замедляющие кровообращение, ограничивают и поступление крови к ушам. На крыс, получавших маложирное питание, воздействие звукового удара было не столь разрушительным. – Прим. авт.

79

Из письма д-ру Дж. Керр Лав от 31 марта 1910 г., опубликованного в программе распространения сувениров в честь посещения Хелен Келлер Квинслендской миссии для взрослых слепых и глухих (1948). – Прим. авт.

80

В письме редактору National Geographic (декабрь 1989 г.) Арманд Э. Сингер сообщает: «Я ехал на слоне в Терайских джунглях Непала и вдруг услышал настолько низкий звук, что ухо с трудом воспринимало его, – ритмичное постукивание, будто вдали работал дизель-генератор. Оказалось, что эти звуки издавал мой слон, который уловил запах оказавшегося поблизости носорога и испугался». – Прим. авт.

81

Точно так же, как в небе имеются эшелоны полета для всего, что летает, – различных птиц, летучих мышей, насекомых, пыльцы и пр., – имеются излюбленные высоты и другие параметры (сойки, мигрируя, летают днем и низко, а ржанки – высоко и по ночам), так что острой конкуренции быть не должно. – Прим. авт.

82

Рага – одна из форм индийской музыки. – Прим. перев.

83

Эрб – горный массив на побережье Антарктиды, в непосредственной близи к Южному полюсу; Санта-Крус – название нескольких островов и городов в разных частях света, по большей части в Южно-Атлантическом регионе. – Прим. перев.

84

Сочиняя в Голливуде эту балетную музыку для Марты Грэм, он жил в бетонном блокгаузе без окон. – Прим. авт.

85

Есть лук желанья золотой / И стрелы страсти у меня… (Черновой перевод С. Я. Маршака, в котором и эта особенность не передана, и смысл двустишия искажен. Опубликованный перевод еще дальше отходит от оригинала. – Прим. перев.)

86

Своим названием поэма обязана острову Драй-Салвейджес в Атлантическом океане близ Бостона (США). – Прим. перев.

87

Лорд Байрон в известной поэме «Вальс» восхищался фривольностью танца. – Прим. авт.

88

Перевод М. Гордеевой.

89

«О, как трепетно, как пламенно…» (нем.)

90

Перевод И. С. Алексеевой.

91

Перевод Т. Азаркович.

92

Перевод В. Яковенко.

93

Полина Оливерос говорила: «Любое пространство такая же часть инструмента, как и сам инструмент». – Прим. авт.

94

Это столь современно звучащее наблюдение было сделано еще в XII в. аббатом Сугерием, советником Алиеноры Аквитанской. – Прим. авт.

95

Лоренс ван дер Пост в «Сердце охотника» (The Heart of the Hunter) писал, что бушмены говорят о чьей-то смерти примерно так: «Звон, раздававшийся для него в небе, больше не звучит». – Прим. авт.

96

Charles Dodge. Earth’s Magnetic Field. 1970.

97

Томас Дилан Марлайс (1914–1953) – валлийский поэт, прозаик, драматург и публицист. – Прим. ред.

98

К многочисленным обманам зрения относятся и оптические иллюзии. Скажем, лужица на асфальте перед вами. Но, в отличие от настоящей лужи, она отодвигается по мере вашего приближения к ней. Дело в том, что в жаркий летний день над асфальтом образуется слой горячего воздуха (прикрытый более прохладным), в котором мы видим отражение неба. В сознании постепенно всплывает слово «мираж». Слово, вошедшее во все языки, происходит от французского «se mirer» – «рассматривать себя, отражаться». При рассматривании красного пятна хрусталик глаза принимает ту же форму, которая нужна для того, чтобы смотреть на зеленое, находящееся ближе. Если смотрим на синее, хрусталик меняется в другую сторону. В результате синие предметы мы видим словно на втором плане, а красные, кажется, выдвигаются вперед. Красные объекты будто бы сжимаются, а синие, напротив, разворачиваются. Синие объекты воспринимаются нами как «холодные», а розовые кажутся «теплыми». И, поскольку глаз всегда старается извлечь смысл из окружающего, видя нечто непонятное, он превращает картинку во что-то известное. При обнаружении знакомого построения он выбирает его, вне зависимости от того, что оно может быть неприемлемым в этом пейзаже или на этом фоне. – Прим. авт.

99

Английское название зрачка – «pupil» – происходит от латинского «pupilla» – «куколка». (Во многих европейских языках употребляются очень похожие слова.) Римляне, глядя друг другу в глаза, видели там свои крохотные отражения. Древнееврейское слово, обозначающее зрачок («ешон айин»), имеет то же значение: «человечек в глазу». – Прим. авт.

100

Оттуда же и хорошо знакомое нам слово «ураган». – Прим. перев.

101

Chicken Little (в русском переводе – цыпленок Цыпа) – фольклорный персонаж, постоянно ожидающий конца света. Постоянно кричит, что небо падает. В чем-то напоминает мальчика, кричащего: «Волки!» – Прим. ред.

102

Стрижи могут развивать скорость более 120 км/ч. – Прим. перев.

103

Перевод К. Чуковского.

104

У альбиносов отсутствует слой темного пигмента под сетчаткой, поэтому в глазное яблоко попадает очень много света, и цвета часто кажутся им приглушенными, неясными. – Прим. авт.

105

Оливер Сакс сообщал о шестидесятипятилетнем художнике, который, выжив после автомобильной аварии, обнаружил, что полностью лишился цветного зрения из-за мозговой травмы. Человеческая плоть с тех пор обрела для него «крысиный» цвет, а пища без цвета стала восприниматься отвратительной и несъедобной. – Прим. авт.

106

Перевод С. Ильина.

107

Скополамин – алкалоид, получаемый из белены и многих других растений семейства пасленовых, – используется также как «сыворотка правды». – Прим. авт.

108

Перевод Ф. А. Петровского.

109

Перевод М. Л. Лозинского.

110

В английском оригинале – e. e. cummings. Согласно апокрифу, Э. Э. Каммингс завещал издателям писать его имя и фамилию с маленьких букв. – Прим. перев.

111

Лоренс ван дер Пост, наблюдая за бушменами Калахари, отмечал: «Я увидел, почему поэзия, музыка и изобразительные искусства являются факторами выживания – жизни и смерти каждого из нас. <…> Искусства – это и хранители, и творцы этой цепи; они обеспечивают переход от аборигенов к человеку в заключительной редакции; они создают молодость и непосредственность – первое и старейшее в душе человека». – Прим. авт.

112

Доджбол (вышибалы) – динамичная игра с мячом, рассчитанная на нескольких человек. – Прим. ред.

113

Перевод Н. Любимова.

114

Перевод М. П. Кудинова.

115

Перевод В. А. Лукова.

116

Перевод С. Б. Ильина.

117

Перевод И. Сиренко.

118

Цит. по: Гёте И. В. Избранные философские произведения. М., 1964. С. 327.

119

Например, по мере того как телесные жидкости поднимаются вверх, лицо раздувается, и мозг приказывает телу избавиться от избытков жидкостей – больше выделять мочи и меньше пить. – Прим. авт.

120

Перевод М. Зенкевича. Русскоязычные читатели, скорее всего, знают эту строчку в другом переводе – из названия рассказа Рея Брэдбери «Электрическое тело пою!». – Прим. ред.

121

Перевод В. Чухно.