Как сказка сделалась альманахом

В одной далекой прекрасной стране, где, по преданию, цветут вечнозеленые сады и никогда не заходит солнце, царствовала с незапамятных времен королева Фантазия, которая царствует там и поныне. На протяжении столетий щедрой рукой одаривала она своих подданных разными благами, получая взамен любовь и почитание от всех, кто ее знал. Но у королевы было слишком большое сердце, чтобы довольствоваться только благодеяниями в своей стране. Вот почему она, во всей королевской красе своей вечной молодости, решила сойти на землю, ибо до нее дошли слухи, что люди там живут в печали, посвящая свои безрадостные дни трудам и заботам. Она принесла им чудесные дары из своего царства, и с тех пор, как прекрасная королева побывала в земной юдоли, люди приободрились — и работа пошла веселее, и печали уже не так одолевали.

Не раз отправляла она на землю и своих детей, которые не уступали по доброте и красоте своей матушке, посылавшей их с наказом дарить счастье людям. Однажды Сказка, старшая дочь королевы, возвратилась с земли. Мать сразу приметила, что Сказка какая-то грустная, ей даже показалось, будто у нее заплаканные глаза.

— Что с тобой, дорогая Сказка? — спросила она. — С тех пор как ты вернулась, ты ходишь грустная, невеселая. Доверься маме, расскажи, что с тобой?

— Ах, матушка! Я бы давно тебе все рассказала, если бы не боялась тебя огорчить. Ведь я знаю, мои печали — это и твои печали.

— Не надо бояться, доченька, — проговорила королева. — Печаль — как тяжелый камень. Одному нести — не справиться, глядишь, придавит, а вдвоем уже легче будет.

— Твоя воля, матушка, — отвечала Сказка. — Коли хочешь, расскажу. Ты знаешь, как я люблю бывать среди людей, с какою радостью я навещаю самых беднейших бедняков, чтобы посидеть вместе с ними перед хижиной и поболтать часок после работы. Они всегда так приветливо встречали меня и провожали с улыбкой, глядя мне вслед, когда я от них уходила. Но в последний раз все было иначе.

— Бедная моя девочка! — вздохнула королева и погладила Сказку по щеке, смахивая скатившуюся слезинку. — Может быть, все не так плохо и тебе все это просто причудилось?

— Нет, я чувствую, что они меня разлюбили, — отвечала ей Сказка. — Куда бы я ни пришла, меня встречают холодными взглядами. Я им теперь не ко двору. И даже дети, к которым я всегда относилась с такой любовью, смеются надо мной и отворачиваются, всем своим видом показывая, что они уже большие и им со мной водиться не пристало.

Королева задумалась. Молча сидела она, подперев голову рукой.

— А как ты думаешь, чем объяснить такую перемену в людях? — спросила королева.

— Понимаешь, люди теперь расставили повсюду умных стражников, которые подвергают строгой проверке все, что попадает на землю из твоего Царства Фантазии. И если появляется кто-то, кто не соответствует их представлениям, они тут же поднимают крик на весь мир, готовые растерзать его на части, или возводят на него напраслину, внушая людям о нем разные гадости, а те и верят на слово, так что у них не остается ни искорки любви, ни капли доверия. Хорошо моим братьям, Снам, они слетают без забот на землю и, не спрашивая этих умников, легко заходят к спящим людям и навевают им чудесные видения, радующие сердце и глаз!

— Братья твои, конечно, те еще озорники! — сказала королева. — Но, дорогая моя, у тебя нет никаких причин завидовать их легкости. А стражников тех я знаю хорошо. В том, что люди их расставили повсюду, есть своя правда. Ведь сколько раз бывало, что явится какой-нибудь проходимец и выдаст себя за посланца от меня, а сам-то видел наше царство разве что издалека, с какой-нибудь горы.

— Но почему же я должна расплачиваться за это? Я-то ведь твоя настоящая дочь! — расплакалась Сказка. — Если бы ты знала, как они обошлись со мной! Они обозвали меня старой девой и пригрозили, что в следующий раз не пустят!

— Не пустят мою дочь?! — воскликнула королева и вспыхнула от гнева. — Знаю, чьих это рук дело! Так оклеветать нас! Вот ведь злая ведьма!

— Ты имеешь в виду Моду? — переспросила Сказка. — Разве Мода бывает злой? Она всегда казалась такой любезной!

— Знаю я эту лицемерку! — отвечала королева. — Но попытайся еще раз, наперекор ее козням! Кто хочет творить добро, тот не должен отступать!

— Ах, матушка! — воскликнула Сказка. — А если они меня совсем прогонят, навсегда? Или наговорят обо мне такого, что меня уже никто и видеть не захочет? Или вообще затолкают куда-нибудь в темный угол, буду сидеть там, никому не нужная и всеми презираемая.

— Если взрослые, давшие Моде себя задурить, отвергнут тебя, обратись к детям — вот кого я по-настоящему люблю, им посылаю я самые чудные видения, которые доставляют им твои братья Сны, я и сама к ним не раз спускалась, ласкала и целовала их, а то заводила с ними веселые игры. Они хорошо знают меня, хотя имя мое им и незнакомо, но я частенько замечала, что по ночам они улыбаются, глядя на звезды, сверкающие в моем царстве, а утром с удовольствием смотрят на белых барашков, прогуливающихся по моим небесным просторам, и непременно хлопают в ладоши. И даже когда они уже подрастают, они все равно продолжают любить меня — я помогаю милым девушкам плести яркие венки и подсаживаюсь к бойким юношам, когда эти лихие смельчаки, притихнув, устраиваются где-нибудь на вершине утеса и смотрят, как по моей воле из тумана, что окутывает далекие синие горы, проступают высокие замки и блестящие дворцы, а из пурпурных облаков, окрашенных вечерней зарей, выходят отряды отважных всадников или целые процессии паломников.

— Да, дети, они такие славные! — взволнованно воскликнула Сказка. — Ради них я готова попытать счастья еще раз!

— Хорошо, доченька, — сказала королева. — Отправляйся к ним, но только я хотела бы собрать тебя должным образом в дорогу. Ведь очень важно, чтобы твой наряд понравился малышам, а взрослые не прогнали тебя сразу из дому. Я думаю, что лучше будет нарядиться Альманахом.

— Альманахом? — переспросила Сказка. — Ах, матушка! Да в таком виде мне будет стыдно показаться людям!

Королева подала знак, и служанки внесли чудесное платье Альманаха, сверкавшее яркими красками и прелестными узорами.

Прислужницы заплели красавице Сказке ее длинные волосы, одели на ноги золотые сандалии и облачили в новое платье.

Скромная Сказка стояла, потупив взор. Мать оглядела дочь со всех сторон и, довольная, заключила ее в объятия.

— Ступай, — сказала она дочери. — Благословляю тебя. Но если они начнут издеваться и потешаться над тобой, то возвращайся ко мне. Быть может, следующие поколения, более близкие к природе, вновь откроют тебе свое сердце.

Вот такими словами королева Фантазия проводила свою дочь.

Сказка сошла на землю. С бьющимся сердцем приблизилась она к тому месту, где обитали умные стражники. Она низко склонила головку, запахнула как следует свой чудесный наряд и робкими шагами подошла к самым воротам.

— Стой! — раздался чей-то суровый бас. — Стража, на выход! Явился новый Альманах!

Сказка задрожала, услышав такое объявление. Целая толпа пожилых мужей мрачного вида высыпала ей навстречу. Каждый из них сжимал в руке остроконечное перо, и все эти перья были направлены на Сказку. Тут из толпы отделился один, подошел к Сказке и, не церемонясь, схватил ее за подбородок.

— Не прячьте голову, господин Альманах! — прокричал он. — Смотрите прямо в глаза, иначе как нам понять, что у вас на уме?

Сказка зарделась, подняла голову и устремила взор своих темных глаз на вопрошавшего.

— Да это же Сказка! — закричали стражники и загоготали во все горло. — Просто Сказка! А мы-то думали-гадали, что за чудо такое к нам явилось! И что это за наряд ты на себя нацепила?

— Это матушка меня так нарядила, — честно призналась Сказка.

— Ах так?! — возмутились стражники. — Значит, она решила протащить тебя к нам контрабандой? Не выйдет! Проваливай, чтобы мы тебя тут больше не видели! — заголосили стражники, угрожающе потрясая остроконечными перьями.

— Но я всего-навсего хотела навестить детей! Неужели вы не пустите меня к ним? — попросилась Сказка.

— У нас и так полно всякого сброда! — был ответ. — Шатаются тут всякие да забивают нашим детям головы разной чушью!

— А пусть расскажет, чем она их на сей раз собирается кормить! — предложил кто-то.

— Ну ладно! — согласились все. — Покажи, что там у тебя припасено, да только поскорее, а то некогда нам с тобой тут разговоры разговаривать.

Сказка вытянула руку и указательным пальцем начертала в воздухе какие-то знаки. Одна за другой возникали чудесные картины: караваны с прекрасными скакунами, всадники в роскошных одеждах, множество шатров, раскинутых посреди песчаной пустыни, парящие в воздухе птицы и корабли, рассекающие бурное море, многолюдные городские площади и улицы, воины, сошедшиеся в битве, и мирные кочевники, — все эти образы разворачивались в живых сценах, сменявших друг друга пестрой чередой.

Сказка с таким усердием вызывала к жизни волшебные видения, что даже не заметила, как стражники один за другим заснули. Она как раз собиралась начертать очередной знак, как к ней подошел какой-то человек приветливого вида и, взяв ее за руку, сказал:

— Милая Сказка, разве ты не видишь, что твои чудесные картинки для них ничего не значат? — проговорил он, показывая на спящих. — Воспользуйся тем, что путь в город свободен! Они никогда и не узнают, что ты здесь, и ты спокойно пойдешь своей дорогой. Я бы хотел отвести тебя к своим детям, в моем доме для тебя найдется тихое укромное местечко. Живи сколько угодно. Если дети мои будут хорошо справляться с уроками, им будет разрешено приходить к тебе вместе с другими ребятами и слушать рассказы. Договорились?

— Конечно! Я с радостью пойду с тобой к твоим милым детям, и, если у них выдастся свободная минутка от занятий, я уж постараюсь, чтобы они у меня не скучали!

Добрый незнакомец ласково кивнул ей и помог перешагнуть через ноги храпящих стражников. Миновав это препятствие, Сказка с улыбкой обернулась и быстро проскользнула в ворота.

Караван

Однажды большой караван шел по пустыне. На бескрайней равнине, где, куда ни кинешь взгляд, видишь только один песок да небо, уже из далекого далека можно было услышать бренчание колокольцев на верблюдах и звон серебряных бубенчиков на лошадях, а еще увидеть песчаное облако, предвещавшее приближение странников; в минуты же, когда порывом ветра густое облако разносило в стороны, взору открывался слепящий блеск оружия и пестрые одежды.

Таким предстал караван всаднику, который приближался к нему сбоку. Он ехал на прекрасном арабском скакуне, покрытым попоной из тигровой шкуры, в ярко-красной сбруе, украшенной серебряными колокольчиками, на макушке же у красавца-коня развевался прекрасный султан. Всадник выглядел внушительно, и его наряд был под стать великолепию коня: белоснежный тюрбан, богато расшитый золотом, кафтан и шаровары пунцового цвета, на боку — изогнутая сабля с богатой рукоятью. Низко надвинутый на лоб тюрбан, черные глаза, сверкавшие из-под густых бровей, орлиный нос, длинная борода и усы — все это придавало ему лихой и мрачный вид.

Приблизившись на расстояние шагов пятидесяти от передового отряда, всадник пришпорил коня и вмиг оказался в голове каравана. Видеть одинокого всадника в пустыне было столь непривычно, что стражники, охранявшие путешественников, тут же направили на него копья, опасаясь нападения.

— Вы что? — воскликнул всадник, не ожидавший такого воинственного приема. — Неужели вы думаете, что кому-то может прийти в голову в одиночку нападать на ваш караван?

Пристыженные стражники опустили свои копья, начальник же подъехал к незнакомцу поближе и спросил, чего ему надобно.

— Хочу поговорить с хозяином каравана, — отвечал всадник.

— У этого каравана нет хозяина, — объяснил начальник стражи. — Мы сопровождаем купцов, которые просто возвращаются из Мекки домой, и охраняем их от всякого сброда, ибо здесь, в пустыне, неспокойно.

— Ну, тогда отведи меня к купцам, — потребовал незнакомец.

— Сейчас никак не могу, — ответил начальник стражи. — Нам нужно двигаться дальше, а купцы отстали от нас по меньшей мере на четверть часа пути. Но если вы присоединитесь к нашему отряду, мы вместе доберемся до места дневного привала и там дождемся купцов. Тогда я и смогу исполнить вашу просьбу.

Незнакомец ничего на это не ответил. Он достал длинную трубку, которая была приторочена у него к седлу, и принялся курить, глубоко затягиваясь. Молча ехал он бок о бок с начальником стражи, который не знал, как ему себя держать с этим всадником, — он даже не решался спросить, как того зовут. И как ни старался начальник стражи хоть как-то завязать разговор с незнакомцем, пуская в ход ничего не значащие фразы вроде: «Отменный у вас табак, однако» или «Какой прекрасный ход у вашего скакуна!» — все его попытки ничем не увенчались, потому что незнакомец на все отвечал односложным «Да-да».

Наконец они добрались до места, где было намечено сделать дневной привал. Начальник стражи расставил своих людей на посты, а сам вместе с незнакомцем стал поджидать прибытия каравана. Вскоре показались тридцать верблюдов, груженных тяжелой поклажей, в сопровождении вооруженных погонщиков. За ними на прекрасных конях следовали пять купцов, которым принадлежал караван. Почти все они были людьми преклонного возраста и вид имели суровый и степенный, только один из них был значительно моложе других и выглядел веселым и оживленным. Множество верблюдов и вьючных лошадей замыкали шествие.

Разбили шатры, верблюдов и лошадей поставили в круг. Самый большой шатер, из голубого шелка, помещался в центре лагеря. Вот туда-то начальник стражи и повел незнакомца. Откинув полог шатра, они увидели пятерых купцов, которые расположились на расшитых золотом подушках. Чернокожие рабы прислуживали им, подавая кушанья и напитки.

— Кого это ты к нам привел? — спросил молодой купец, обращаясь к начальнику стражи.

Начальник не успел и слова вымолвить, как незнакомец заговорил первым:

— Меня зовут Селим Барух. Сам я из Багдада, направлялся в Мекку, но по дороге на меня напали разбойники и взяли в плен. Три дня назад мне удалось сбежать от них. По милости Пророка я услышал издалека звон колокольчиков вашего каравана и пошел вам навстречу. Позвольте мне присоединиться к вам! Не бойтесь, что окажете помощь недостойному! Когда мы доберемся до Багдада, я сторицей отблагодарю вас за вашу доброту. Поверьте, я не поскуплюсь, ведь я — племянник великого визиря.

Старший из купцов взял слово:

— Ну что ж, добро пожаловать к нам, Селим Барух! Мы рады будем помочь тебе, но прежде тебе нужно подкрепиться — отведай наших угощений.

Селим подсел к купцам и присоединился к их трапезе. Когда все наелись и напились, рабы убрали посуду, затем принесли длинные трубки и турецкий шербет. Долго сидели купцы в молчании, выпуская синеватые клубы дыма и наблюдая за тем, как они расползаются, перетекают друг в друга, чтобы потом раствориться в воздухе. Наконец молодой купец прервал молчание:

— Мы уже три дня вот так сидим, — проговорил он. — То на коне сидишь, то на подушках за обедом, и никаких развлечений. От такой скуки можно умереть. Дома я привык после трапезы наслаждаться танцами или музыкой, а тут — одна тоска. Неужели, друзья мои, никто не знает, как нам развеять скуку?

Старики-купцы продолжали с серьезным видом курить, явно обдумывая сказанное, и только незнакомец сразу отозвался на слова молодого купца:

— Позвольте мне сделать предложение, — проговорил он. — Почему бы каждому из нас не рассказывать на привале какую-нибудь историю? Так нам будет веселее коротать время.

— Верно говоришь, Селим Барух, — сказал Ахмет, самый старший из купцов. — Предложение твое принимаем.

— Я рад, если мое предложение пришлось вам по вкусу, — ответил Селим. — А чтобы вы сами убедились, что в нем есть толк, я готов первым потешить вас одной историей.

Довольные купцы сдвинулись теснее, усадив незнакомца посередине. Рабы снова наполнили чаши, набили трубки свежим табаком и принесли горячих углей для жаровни. Селим прочистил горло добрым глотком шербета, вытер уста, огладил длинную бороду и проговорил:

— Послушайте историю о халифе-аисте.

История о халифе-аисте

Однажды чудесным днем, в послеобеденную пору, халиф багдадский Хасид сидел покойно на диване, очнувшись от сна. От жары его немного разморило, и он прилег вздремнуть, теперь же, отдохнув, он выглядел бодрым и веселым. Он потягивал длинную трубку из розового дерева и время от времени прихлебывал кофе, который подливал ему раб. После каждого глотка халиф, довольный вкусным напитком, благодушно оглаживал свою длинную бороду. Словом, по всему было видно, что он пребывает в превосходном состоянии духа. В такое время к нему можно было подступиться с любыми разговорами, тем более что он и сам, настроенный после отдыха миролюбиво, бывал расположен к беседам. Вот почему великий визирь Мансор являлся к нему каждый день именно в этот час. Так случилось и сегодня, но только выглядел визирь, против обыкновения, каким-то озабоченным.

— Почему у тебя такое озабоченное лицо, великий визирь? — спросил халиф, отрываясь от трубки.

Великий визирь скрестил руки на груди и поклонился.

— Я не знаю, какое у меня лицо, мой господин, — отвечал он. — Зато я знаю, что у ворот стоит бродячий торговец, у которого множество прекрасных вещиц! Да только мне они не по карману, оттого я и огорчился.

Халиф уже давно хотел чем-нибудь порадовать своего визиря и потому послал черного раба за тем торговцем, велев привести его к себе в покои. Вскоре раб воротился вместе с торговцем, который оказался смуглолицым низкорослым толстяком в изрядно потрепанной одежде. При нем был ларь с разными товарами: тут были бусы и кольца, богато украшенные пистолеты, бокалы и гребни. Халиф с визирем все пересмотрели, после чего халиф купил им обоим по пистолету, а для жены визиря выбрал гребень. Торговец собрался уже было закрывать свой ларь, но тут халиф приметил внутри какой-то ящичек и спросил, нет ли там еще чего интересного. Торговец выдвинул ящик и показал лежавшую в нем коробочку с темным порошком и лист бумаги, испещренный неведомыми письменами, которые ни халиф, ни визирь разобрать не смогли.

— Эти предметы достались мне от одного купца, который нашел их однажды в Мекке, прямо на дороге, — сказал торговец. — Что это такое, я и сам не знаю, но готов уступить их вам за малую цену, мне они все равно ни к чему.

Халиф, которому нравилось пополнять свою библиотеку древними рукописями, хотя он и не мог ни одну из них прочитать, купил манускрипт вместе с коробочкой и отпустил торговца. Мысль о покупке, однако, не оставляла его в покое, уж больно ему хотелось знать, что там написано в этой рукописи, и потому он спросил визиря, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы расшифровать загадочный текст.

— Милостивый господин мой и повелитель, — отвечал визирь, — возле большой мечети живет один ученый муж, зовут его Селим, он знает все языки на свете. Вели позвать его, быть может, ему знакомы эти таинственные письмена.

Вскоре привели Селима.

— Селим, — обратился к нему халиф. — Говорят, ты человек весьма ученый. Взгляни-ка одним глазком на эту рукопись, не сумеешь ли ее прочесть? Коли сумеешь, получишь от меня в подарок новое платье, а коли нет, то получишь дюжину оплеух и двадцать пять ударов по пяткам за то, что напрасно зовешься Селимом, мужем ученым.

— Да будет воля твоя, мой господин, — сказал Селим с глубоким поклоном.

Долго разглядывал он рукопись, пока наконец его не осенило.

— Да это же латынь! — воскликнул он. — Голову даю на отсечение, мой господин!

— Тогда скажи, что там написано, если это латынь, — приказал халиф.

— «Нашедший сие возблагодари Аллаха за милость Его, — начал переводить Селим. — Кто понюхает порошок и скажет при том „мутабор“, тот может превратиться в любого зверя и будет понимать к тому же звериный язык. Когда же настанет время вернуть себе человеческое обличье, то надлежит трижды поклониться на восток и снова сказать заветное слово. Помни об одном: превратившись в зверя, воздержись от смеха, иначе волшебное слово сотрется из памяти твоей и человеком тебе уже больше не стать».

Когда Селим, муж ученый, закончил чтение, на лице халифа разлилось безмерное удовольствие. Он взял с Селима клятвенное обещание хранить все в тайне, одарил его новым платьем и отпустил восвояси. Оставшись наедине с визирем, он сказал:

— Ловко мы с тобой распорядились, Мансор! Какая удачная покупка! Мне уже не терпится превратиться в какого-нибудь зверя. Завтра с утра пораньше придешь ко мне, и мы отправимся с тобой в поле, нюхнем порошку и подслушаем, о чем болтают в поднебесье, на воде и на земле!

На другое утро, не успел халиф позавтракать и нарядиться, как к нему уже явился великий визирь, с тем чтобы, как было велено, сопровождать халифа на прогулке. Халиф засунул коробочку с порошком за кушак и, приказав свите оставаться дома, отправился с великим визирем в путь. Сперва они прошлись по обширным садам халифа, тщетно пытаясь найти хоть какую-нибудь живность, чтобы наконец испробовать волшебное средство и подслушать звериный разговор. Тогда визирь предложил пройти еще дальше, к пруду, где ему не раз доводилось видеть разных животных, например многочисленных аистов, которые неизменно обращали на себя его внимание своими плавными движениями и забавной трескотней.

Халиф одобрил это предложение визиря, и они направились к пруду.

Придя туда, они увидели аиста, который вышагивал с важным видом в поисках лягушек и при этом тихонько пощелкивал клювом. Еще одного аиста они приметили в небе: он явно летел сюда же.

— Клянусь бородой, мой господин, эти два длинноногих красавца сейчас встретятся и наверняка заведут какой-нибудь интересный разговор! — воскликнул визирь. — Как вы смотрите на то, чтобы превратиться в аистов?

— Прекрасная мысль! — согласился халиф. — Но прежде не худо бы еще раз вспомнить, как нам потом снова сделаться людьми. Как там было сказано? Три раза поклониться на восток и произнести «мутабор», тогда я опять стану халифом, а ты визирем. И главное — ни в коем случае не смеяться, иначе мы пропали!

Пока халиф так рассуждал, второй аист уже успел приблизиться и начал медленно опускаться. Халиф поспешил достать из-за кушака коробочку, взял порядочную щепотку порошка, часть заложил себе в нос, остаток отдал визирю, после чего они дружно крикнули:

— Мутабор!

В то же мгновение ноги у них вытянулись, стали тонкими и красными, прекрасные желтые туфли халифа, как и туфли его спутника, превратились в бесформенные лапы, вместо рук теперь у обоих были крылья, шеи тоже изрядно удлинились, на локоть, не меньше, бороды исчезли, а туловища покрылись мягким пухом и перьями.

— Красивый у вас клюв, однако, господин великий визирь, — произнес халиф, оправившись от удивления. — Клянусь бородой Пророка, никогда ничего подобного не видывал!

— Благодарю покорно, — ответил визирь с поклоном. — Не сочтите за дерзость, но мне кажется, что вы, ваше величество, в облике аиста выглядите еще краше, чем в жизни. Но не пора ли нам, однако, если вы не возражаете, послушать, о чем там беседуют наши товарищи, и проверить, действительно ли мы понимаем их птичий язык.

Тем временем второй аист уже успел приземлиться. Он почистил клювом себе лапы, сложил как следует крылья и направился к первому аисту. Оба новоявленных аиста поспешили устроиться неподалеку и, к своему изумлению, услышали следующий разговор:

— Доброе утро, госпожа Длинноножка! Такая рань, а вы уже вся в трудах?

— Доброе утро, дорогая моя Трескунья! Какие там труды, так, легкий завтрак. Не желаете угоститься? Могу предложить четвертушку ящерицы или лягушачье бедрышко.

— Премного благодарна, но у меня сегодня что-то нет аппетита. Да и прилетела я сюда совсем по другому делу. У папеньки нынче гости, и я должна перед ними выступать с танцами, вот я и решила тут немного поупражняться без помех.

С этими словами юная танцовщица пошагала в сторону поля, выписывая при этом причудливые па. Халиф с визирем смотрели ей вслед, раскрыв клювы, и не могли надивиться. Когда же она, поджав одну ногу, замерла в художественной позе и принялась грациозно помахивать крыльями, они не выдержали и прыснули от смеха, они все хохотали и хохотали и долго еще не могли остановиться. Первым пришел в себя халиф.

— Вот потеха так потеха! — сказал он. — Такое ни за какие деньги не купишь! Жаль только, что мы их вспугнули своим смехом, а то бы они еще и петь принялись!

И тут великий визирь сообразил, что смеяться-то во время превращения никак нельзя. Он поделился своими опасениями с халифом.

— Проклятье! Мекка и Медина! Что же мне теперь всю жизнь в аистах ходить?! Нет, такая потеха не по мне. Ну-ка вспоминай скорей это дурацкое слово, а то оно у меня никак на язык не идет.

— Нужно три раза поклониться на восток и при этом сказать: Му… му… му…

Они встали, поворотившись к востоку, и принялись усердно бить поклоны, чуть ли не тычась клювами в землю, но… О ужас! Волшебное слово совершенно стерлось из памяти, и как ни кланялся халиф, как ни мычал визирь, стараясь выдавить из себя заклинание, ничего у них не получалось — бедный Хасид с визирем как были аистами, так и остались.

Опечаленные, побрели они по полям и лугам, не зная, как помочь своему горю. Избавиться от постылого обличья они не могли, в город им тоже путь был заказан, ведь даже если бы они объявились, то кто поверит какому-то аисту, будто он — халиф, а если бы и поверили, то еще неизвестно, согласились бы жители Багдада видеть своим халифом аиста или нет.

Так бродили они много дней, питаясь кое-как — то колосками, то корешками, что попадались на полях, только пища эта была им не в прок, потому что прожевать своими длинными клювами они ничего толком не могли. Ящериц и лягушек они все-таки остерегались пробовать, боясь такими яствами испортить себе желудок. Единственной радостью в их горестном положении было то, что они могли летать, и потому они частенько наведывались в Багдад, чтобы посмотреть с какой-нибудь крыши, что там происходит.

В первое время на улицах города было заметно большое смятение и на лицах жителей читалась печаль, но приблизительно на четвертый день после рокового превращения, когда халиф с визирем как раз устроились на крыше дворца, они увидели пышную процессию. Гремели барабаны и трубы, какой-то человек в ярко-красном халате, расшитом золотом, восседал на разукрашенном коне в окружении блестящей свиты. Пол-Багдада сбежалось посмотреть на это зрелище, и все кричали: «Да здравствует Мицра, повелитель Багдада!»

Аисты, наблюдавшие сверху за происходящим, переглянулись.

— Догадываешься теперь, по чьей милости я оказался заколдованным? — спросил халиф. — Этот Мицра — сын моего заклятого врага, чародея Кашнура, который однажды рассердился на меня и поклялся отомстить. Но я не теряю надежды. Мы отправимся с тобой, мой верный товарищ по несчастью, к могиле пророка, быть может, там, у этой святыни, рассеются злые чары.

Они взлетели с крыши дворца и взяли курс на Медину.

Лететь, однако, было довольно трудно, им явно не хватало еще должной сноровки.

— Мой повелитель, — прохрипел, задыхаясь, великий визирь через несколько часов. — Простите, но я больше не могу, вы слишком быстро летите! К тому же уже вечер, не будет ли благоразумнее подыскать себе подходящий ночлег?

Хасид внял просьбе своего слуги и, приметив внизу в долине какие-то развалины, которые вполне могли послужить хорошим пристанищем, предложил там и остановиться. На том месте, где они решили расположиться на ночь, судя по всему, некогда стоял замок. Прекрасные колонны возвышались среди руин, и только несколько залов, как будто не тронутых временем, свидетельствовали о былом великолепии здания. Хасид и его спутник долго блуждали по коридорам в поисках сухого местечка. Вдруг аист Мансор остановился.

— Мой повелитель, — прошептал он еле слышно. — Великому визирю, конечно, не пристало бояться привидений, и уж тем более нелепо бояться привидений аисту, но скажу честно: мне как-то не по себе! Тут рядом явно кто-то вздыхает и стонет.

Халиф остановился и услышал какой-то стон, более походивший на человеческий, чем на звериный. Еще не зная, что его ждет, халиф уже собрался было пойти на звук, но визирь ухватил его клювом за крыло и принялся умолять своего господина не ввергать себя в новую неведомую опасность. Но напрасно! Халиф, у которого и под оперением аиста билось храброе сердце, вырвался, не обратив даже внимания на то, что лишился нескольких перышек, и поспешил в темную галерею. Вскоре он добрался до какой-то двери, которая, судя по всему, была только притворена. Оттуда доносилось тихое всхлипывание. Он ткнул клювом дверь и застыл от изумления на пороге. Посреди полуразрушенного зала, освещенного слабым светом, падавшим из зарешеченного окошка, он увидел большую сову, сидевшую на полу. Крупные слезы горошинами катились из ее огромных круглых глаз, а из кривого клюва вырывались хриплые стенания. Увидев халифа и его визиря, который тем временем присоединился к своему хозяину и с осторожностью вступил в покои, сова громко вскрикнула от радости. Изящно взмахнув коричневым крапчатым крылом, она быстро утерла слезы и, к несказанному удивлению обоих, заговорила по-человечьи, на чистейшем арабском языке:

— Добро пожаловать, милые аисты! Вы — добрые вестники моего избавления, ибо предсказано было мне, что от аистов будет мне великое счастье!

Когда халиф оправился от удивления, он поклонился, согнув свою длинную шею, и, приняв грациозную позу, сказал:

— Любезная сова! Судя по твоим словам, тебя постигло то же несчастье, что и нас. Но твои надежды на то, что мы принесем тебе избавление, увы, напрасны. Ты и сама поймешь, что мы не в силах тебе помочь, когда услышишь нашу печальную историю.

Сова попросила рассказать, что с ними случилось, и халиф тотчас же исполнил ее просьбу.

Когда халиф закончил свой рассказ, сова поблагодарила его и сказала:

— Выслушай же и мою историю, тогда ты узнаешь, что и я столь же несчастлива, как и ты. Мой отец — король Индии, я — его единственная дочь, и зовут меня Луза. Тот самый чародей Кашнур, который вас заколдовал, обрек и меня на страдания. Однажды он явился к моему отцу, желая сосватать меня в жены своему сыну Мицре. Отец же, человек вспыльчивый и горячий, недолго думая, велел спустить его с лестницы. Но негодяй сумел чуть позже подобраться ко мне, приняв иное обличье. Когда я как-то раз гуляла у себя в саду и захотела утолить жажду, он, переодевшись в раба, поднес мне напиток, выпив который я тут же превратилась в эту мерзкую птицу. От ужаса я потеряла сознание, и он перенес меня сюда. «Оставайся тут, гадкая уродина, — прокричал он страшным голосом мне в самые уши. — Все тебя будут презирать, даже звери! Будешь жить здесь до конца дней своих или до тех пор, пока не найдется кто-нибудь, кто по доброй воле захочет взять тебя в жены, не испугавшись твоего отвратительного вида. Вот такая месть тебе и твоему заносчивому отцу!» С тех пор прошло уже много месяцев. Одиноко и печально живу я отшельницей среди этих развалин, отвергнутая всеми и вызывающая омерзение даже у зверей. Вся красота природы остается сокрытой моему взору, ибо днем я слепа, и только когда луна изливает свой тусклый свет на эти стены, с моих глаз спадает застилающая мир пелена.

Сова закончила свою речь и снова отерла крылом глаза, смахивая слезы, накатившие от воспоминаний о постигшем ее несчастье.

Халиф же, слушая рассказ совы, погрузился в глубокую задумчивость.

— Может статься, я и ошибаюсь, — промолвил он, — но наши беды связаны между собой каким-то таинственным образом. Вот только как найти ключ к этой загадке?

— Да, господин, — проговорила сова. — У меня тоже такое чувство. Ведь недаром когда-то давно, в ранней юности, одна мудрая женщина мне предсказала, что меня ждет великое счастье и это счастье принесет мне аист. Теперь я, кажется, знаю, как нам попробовать спастись.

Халиф несказанно удивился и спросил, каким же образом она думает найти спасение.

— Чародей, который навлек на нас несчастье, — сказала она, — каждый месяц является сюда, в этот разрушенный замок. Здесь поблизости есть один зал. Там он имеет обыкновение пировать со своими собратьями. Я уже не один раз подслушивала, о чем они там говорят. Больше всего они любят рассказывать друг другу о своих грязных делишках. Может, Кашнур начнет хвалиться, как он расправился с вами, да и произнесет то самое слово, которое вы забыли.

— Дражайшая принцесса! — воскликнул халиф. — Открой нам, когда он явится и где находится этот зал?

Сова помолчала минуту, а потом сказала:

— Не сочтите за обиду, но я открою вам это только при одном условии.

— Говори же! — вскричал Хасид. — Обещаю выполнить любое твое пожелание!

— Дело в том, что я тоже хочу обрести свободу, но это возможно лишь в том случае, если кто-нибудь из вас предложит мне руку и сердце.

Аисты были, похоже, несколько обескуражены таким поворотом, и халиф дал знак своему слуге, приглашая отойти в сторонку.

— Великий визирь, — проговорил халиф, когда они вышли за дверь, — условие, конечно, дурацкое, но почему бы все же тебе не взять ее в жены?

— Ага, чтобы моя жена, когда я вернусь домой, выцарапала мне глаза? — возразил визирь. — К тому же я уже старик, а вы — молодой холостяк, уж вам скорее пристало жениться на юной прекрасной принцессе.

— То-то и оно, — со вздохом проговорил халиф, понуро опустив крылья. — Кто сказал, что она юная и прекрасная? Это все равно что покупать кота в мешке.

Долго они еще уговаривали друг друга, когда же халиф понял, что его визирь готов на всю жизнь оставаться аистом, лишь бы только не жениться на сове, он решился сам выполнить условие. Сова необычайно обрадовалась этому. Она поведала им, что пришли они сюда в самое время, потому что нынче ночью, по всей вероятности, чародей заявится сюда со всей честной компанией.

Сова велела аистам следовать за ней и повела их в тот самый зал. Долго шли они по темному коридору и вдруг увидели яркий свет, изливавшийся сквозь пролом в полуразрушенной стене. Когда они приблизились, сова дала им знак, чтобы они не шумели. Они устроились возле пролома и теперь могли разглядеть весь зал. Он был украшен колоннами и поражал богатым убранством. Освещался он разноцветными фонариками, которых было так много, что они затмевали собой дневной свет. Посреди зала стоял круглый стол, ломившийся от изысканных яств. Вкруг стола шел диван, на котором сидели восемь человек. В одном из них аисты узнали того самого торговца, что продал им волшебный порошок. И тут сидевший рядом с ним господин как раз обратился к нему и попросил рассказать о его последних подвигах. В ответ торговец поведал несколько историй, в том числе и ту, что приключилась с халифом и его визирем.

— Что же за слово такое ты им придумал? — поинтересовался один из чародеев.

— Слово хитрое, латинское: «мутабор».

Услышав это, аисты, притаившиеся возле пролома в стене, подпрыгнули от радости. Стремглав помчались они на своих длинных ногах к выходу из замка, так что сова едва поспевала за ними. Когда же они наконец выбрались наружу, халиф, заметно волнуясь, обратился к сове с такими словами:

— Спасительница моей жизни и жизни моего друга! В знак вечной признательности за то, что ты сделала для нас, предлагаю тебе руку и сердце и прошу стать моей женой!

Сказав это, халиф поворотился к востоку. При первых лучах солнца, только что выглянувшего из-за гор, аисты трижды поклонились, согнув свои длинные шеи, и прокричали хором:

— Мутабор!

В ту же секунду они снова приняли человеческое обличье и вне себя от радости бросились обнимать друг друга, смеясь и плача.

Но как описать словами их изумление от того, что они увидели, когда обернулись?! Перед ними стояла прекрасная дама в чудесном наряде.

— Не узнаете свою помощницу-сову? — спросила она с улыбкой и протянула руку халифу.

Неужели это сова? Халиф не верил своим глазам, пораженный ее красотой и прелестной грацией.

Втроем они тут же направились в Багдад. Халиф нашел у себя не только коробочку с волшебным порошком, но и кошель с деньгами. В ближайшей деревне он купил все необходимое для путешествия, и вскоре они уже добрались до городских ворот Багдада. Там его прибытие вызвало большое удивление, ведь он был объявлен умершим. Теперь же народ с ликованием встретил своего любимого правителя.

Счастливое возвращение халифа, однако, заставило вспомнить и о главном виновнике всех неприятностей — ненавистном обманщике Мицре, на которого толпа и обратила свой гнев. Люди ринулись во дворец и захватили там старого чародея вместе с сыном. Старика халиф велел доставить в тот самый полуразрушенный замок, в котором жила в заточении сова, и распорядился повесить его в тех самых покоях, где она еще недавно обитала. Сыну же, который ничего не смыслил в колдовском ремесле, халиф предложил на выбор — либо принять смерть, либо понюхать волшебного порошка. Тот выбрал последнее, и великий визирь поднес ему коробочку. Одна понюшка — и вот уже сын чародея по волшебному слову халифа превратился в аиста. Халиф распорядился поместить его в железную клетку, а клетку выставить в сад.

Долго и счастливо жил халиф Хасид со своею супругой, индийской принцессой. Больше всего он по-прежнему любил те послеобеденные часы, когда к нему по обыкновению захаживал великий визирь. Частенько вспоминали они ту историю с превращением в аистов, а если халиф бывал в особо веселом расположении духа, он даже снисходил до того, что изображал визиря, показывая, как тот выглядел в образе аиста. Он принимался с серьезным видом вышагивать по комнате, стараясь не сгибать ног, и все что-то трещал, размахивал руками, будто крыльями, а то показывал, как визирь, поворотясь к востоку, в отчаянии кланялся да мычал: «Му… Му… Му…» Такие представления доставляли несказанную радость всему халифову семейству, его жене и детям. Но если халиф совсем уже расходился и слишком долго кланялся и мычал, визирь с улыбкой грозил ему, что расскажет достопочтенной супруге халифа, о чем они так долго спорили той ночью за дверью, обсуждая условие принцессы-совы.

Когда Селим Барух закончил свой рассказ, купцы похвалили услышанную историю, доставившую им удовольствие.

— Да, славно скоротали время, даже не заметили, как пролетело, — сказал один из них, откидывая полог шатра. — Вечерний ветер принес прохладу, можно бы и в путь, еще успеем пройти немало.

Все согласились с ним, свернули шатры, и караван двинулся тем же порядком, каким пришел сюда.

Они ехали почти всю ночь, и если днем они изнемогали от жары, то сейчас наслаждались прохладой и ясным звездным небом. Наконец они добрались до места, где можно было удобно разбить лагерь, развернули шатры и улеглись отдыхать. О чужеземце купцы тоже позаботились, окружив его вниманием, какое подобает почетному гостю. Один снабдил его подушками, другой одеялами, третий приставил к нему своих рабов, словом, он ни в чем не знал стеснения и чувствовал себя как дома. Когда они очнулись ото сна, день уже был в полном разгаре и дышал палящим зноем, вот почему они единодушно решили остаться тут до вечера. После совместной трапезы они снова расселись поудобней, и молодой купец обратился к самому старшему из них с такими словами:

— Селим Барух скрасил нам вчера время на привале, быть может, и вам, любезный Ахмет, найдется что рассказать — какую-нибудь историю из вашей долгой жизни, в которой, наверное, было немало разных приключений, или просто занятную сказку.

Выслушав эту просьбу, Ахмет задумался на некоторое время, будто перебирая в памяти былое и не зная, на чем остановиться, но потом все-таки заговорил:

— Друзья мои! За время нашего путешествия вы показали себя верными товарищами, да и Селим заслужил мое полное доверие, и потому я хочу поведать вам одну историю из моей собственной жизни, которую я не очень люблю рассказывать и которую доверил бы не всякому. Это история о корабле призраков.

История о корабле призраков

Мой отец держал небольшую лавку в Балсоре. Он был не бедным, но и не богатым и принадлежал к тем людям, которые не любят особо рисковать, боясь потерять то немногое, что у них есть. Он воспитывал меня в скромности и строгости, и благодаря его усилиям я довольно рано стал ему помощником. Мне едва исполнилось восемнадцать лет, когда он, решившись впервые в жизни на крупную сделку, умер, не вынеся, вероятно, переживаний за судьбу тысячи золотых слитков, которые он доверил ненадежной морской стихии. Вскоре, однако, я даже порадовался тому, что отца нет в живых, потому что спустя некоторое время после его кончины пришло печальное известие — корабль, на котором находились наши золотые слитки, затонул. Но эта неприятность не сломила моего молодого духа. Я обратил в деньги все, что мне досталось от отца, и решил попытать счастья на чужбине, взяв с собой одного только старого слугу.

В гавани Балсоры мы записались на корабль и с попутным ветром вышли в море. Корабль, на котором я купил себе место, направлялся в Индию. Недели две мы шли по заданному курсу без всяких препятствий, когда однажды капитан сообщил нам о надвигающейся буре. Вид у него был весьма озабоченный, похоже, он не настолько хорошо знал здешние воды, чтобы спокойно встретить шторм. Он распорядился убрать все паруса, и мы медленно поплыли по течению. Наступила ночь, звездная и холодная, капитан уже решил, что, наверное, ошибся и предвестники бури оказались ложными. Но тут вдруг мимо нас, совсем близко, пронесся корабль, которого до того мы не видели. С его палубы доносились крики буйного веселья, что немало меня удивило, ибо в этот страшный час надвигающейся опасности всем было не до смеха. Капитан же, стоявший рядом со мной, побелел как полотно.

— Пропал мой корабль! — воскликнул он. — Смерть приплыла за нами!

Не успел я толком расспросить его, что значат эти странные слова, как наши матросы с криками и воплями обступили нас толпой.

— Видели корабль? Теперь нам конец! — голосили они.

Чтобы успокоить их, капитан велел читать подходящие стихи из Корана, и сам встал к рулю. Но это не помогло. Ветер все усиливался, нагоняя бурю, и не прошло и часа, как наш корабль затрещал и замер на месте. Шлюпки спустили на воду, и едва последний матрос спрыгнул с палубы, спасая свою жизнь, как судно на наших глазах ушло под воду, и я, лишившись всего, в одночасье сделался нищим горемыкой, который теперь вынужден был вместе со всеми отдаться на волю волн. Но на этом наши беды не кончились. Буря разыгралась не на шутку, и лодка перестала слушаться руля. Я припал к своему старому слуге, крепко обняв его, и мы поклялись друг другу не расставаться до последнего.

Наконец занялся новый день. Но с первыми лучами солнца ветер налетел с новой силой, и очередным порывом лодку, в которой мы сидели, перевернуло. Больше никого из наших людей я так и не видел. В момент катастрофы я потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил рядом своего верного старого слугу, который крепко обнимал меня, — оказалось, что он как-то сумел забраться на перевернувшуюся лодку и вытащил меня из воды. Буря тем временем улеглась. От нашего корабля не осталось и следа, зато мы обнаружили неподалеку какой-то парусник, к которому нас неудержимо несло течением. Когда мы приблизились, я понял, что перед нами тот самый корабль, который ночью пронесся мимо нас и поверг капитана в такой ужас. При виде знакомого парусника меня охватил безотчетный страх. Слова капитана, которые подтвердились столь чудовищным образом, и странный вид этого корабля, на котором явно не было людей, потому что, даже когда мы подплыли к нему вплотную, никто не вышел на наш зов, сколько мы ни кричали, — вся эта жуть подействовала на меня угнетающе. Но другого средства спастись у нас не было, и потому мы возблагодарили Пророка, который чудом сохранил нам жизнь.

С носа корабля свисал длинный канат. Загребая руками и ногами, мы все же сумели подплыть поближе и попытались как-то ухватиться за него. В конце концов нам это удалось. Я снова подал голос, но и на сей раз ответом мне была тишина. Тогда мы решили подняться по канату, и я, как более молодой, полез первым. Но, о ужас! Какое зрелище открылось моему взору, когда я ступил на палубу! Вокруг все было залито кровью, двадцать или тридцать трупов, в турецких одеждах, лежало тут и там, у средней мачты стоял какой-то богато одетый человек с саблей в руках, но его бледное лицо исказила жуткая гримаса — во лбу торчал огромный гвоздь, которым он был прибит к мачте, и этот человек тоже был мертв. Я стоял в полном оцепенении, не в силах сдвинуться с места от ужаса и боясь дышать. Тем временем и мой спутник выбрался наверх. Вид палубы, на которой не осталось ни одного живого человека — одни только ужасные трупы, — поразил и его. Наконец, вознеся молитву Пророку, мы побороли страх и все же решились пойти дальше. Сделав шаг, мы всякий раз оборачивались, ожидая, что нам откроется какая-нибудь новая, еще более ужасная картина, но все оставалось как было. Вокруг ни единой живой души, только мы да бескрайний океан. Мы даже не смели разговаривать друг с другом, опасаясь, что пригвожденный к мачте капитан сейчас возьмет и обратит к нам взгляд своих застывших глаз или кто-нибудь из убитых повернет голову в нашу сторону. Так добрались мы до лестницы, которая вела в трюм. Тут мы невольно остановились и молча переглянулись, не решаясь высказать свои мысли вслух.

— О господин! — проговорил мой верный слуга. — Здесь произошло нечто ужасное! Но если даже там внизу полным-полно убийц, то лучше я сдамся им на милость, чем останусь тут среди этих покойников.

Я думал так же, как и он. Мы собрались с духом и, не зная, что нас ждет, начали спускаться в трюм. Но и здесь стояла мертвая тишина, только наши шаги отдавались гулким эхом. Мы остановились возле какой-то каюты. Я приложил ухо к двери и прислушался. Ничего. Я отворил дверь. В каюте царил беспорядок. Одежда, оружие, еще какие-то предметы — все вперемешку, все раскидано, разбросано. Судя по всему, команда или, по крайней мере, капитан совсем недавно пировали тут, потому что со стола еще было не убрано. Мы двинулись дальше, заглядывая во все каюты, во все помещения, и всюду нам попадались горы всякого добра — шелк, жемчуга, сахар и прочее. Несказанная радость охватила меня при виде этих сокровищ, ибо я решил, что раз уж тут никого нет, то я спокойно могу взять все себе, но Ибрагим образумил меня, сказав, что мы, похоже, еще очень далеко от берега и что нам одним, без посторонней помощи, ни за что до земли не добраться.

Мы угостились разными яствами и напитками, благо всего этого здесь было в изобилии, и снова выбрались на палубу. Но находиться на ней было невозможно — от вида всех этих жутких трупов нас прямо мороз по коже продирал. Тогда мы решили избавить себя от этого зрелища и выкинуть покойников за борт, но, к нашему ужасу, как мы ни старались, нам не удалось никого из них сдвинуть с места. Они будто приросли к полу, и, чтобы убрать их отсюда, пришлось бы разобрать на доски всю палубу, но для этого у нас не было подходящих инструментов. Капитана мы тоже не сумели оторвать от мачты, и вынуть саблю из его окоченевших рук у нас тоже не получилось.

День мы провели в горестных размышлениях о нашей печальной участи, к ночи же я отпустил старика Ибрагима немного поспать, а сам остался дежурить на палубе, в надежде высмотреть какое-нибудь судно и позвать на помощь. Но вскоре после того, как на небе показалась луна и я по звездам определил, что приближается одиннадцатый час, меня неудержимо стало клонить ко сну, и я, себя не помня, рухнул без сил, очутившись за какой-то бочкой, стоявшей на палубе. Однако состояние, в которое я впал, напоминало скорее бесчувственное оцепенение, нежели настоящий сон, потому что я прекрасно слышал, как бьются волны о борт корабля и как полощутся со свистом паруса на ветру. Вдруг мне почудилось, будто на палубе кто-то разговаривает и ходит. Я хотел подняться, чтобы посмотреть, кто это может быть, но неведомая сила словно сковала меня по рукам и ногам так, что я не мог пошевелиться и даже глаз открыть не мог. Между тем голоса становились все громче, и у меня возникло ощущение, будто вся палуба заполнена веселыми матросами, которые деловито снуют туда-сюда. Среди этой бодрой суеты по временам мне слышался чей-то уверенный голос, отдававший приказания, и я отчетливо улавливал разные звуки, судя по которым матросы подтягивали канаты и крепили паруса. Но постепенно чувства оставили меня, и я окончательно погрузился в глубокий сон, сквозь который мне смутно мерещилось, будто я слышу бряцанье оружия. Очнулся я, уже когда солнце стояло высоко и его горячие лучи жарили мне прямо в лицо. Я огляделся с удивлением — буря, корабль, покойники, ночные голоса и шум — все это, подумал я, наверное, привиделось мне во сне, но когда я присмотрелся получше, то обнаружил, что все здесь выглядело так же, как вчера. Все те же мертвецы лежали недвижимые на палубе, и капитан все так же стоял, пригвожденный к мачте. Я посмеялся над своим давешним сном и поднялся, чтобы пойти искать своего старого слугу.

Старик задумчиво сидел в каюте.

— О господин! — воскликнул он при виде меня. — Признаюсь, по мне так уж лучше лежать на дне морском, чем провести еще одну ночь на этом проклятом корабле!

Я спросил, что навело его на такие горькие мысли, и он ответил:

— Проспав несколько часов, я проснулся оттого, что услышал беготню у себя над головой. Сперва я подумал, что это вы наверху колобродите, но потом понял, нет, там человек двадцать толчется, не меньше. Доносились до меня и какие-то голоса — будто кто-то кого-то зовет или кричит. И тут на лестнице раздались тяжелые шаги. Сознание мое помутилось, и я помню только, что, когда на короткое время приходил в себя, я видел, как тот самый человек, который был пригвожден к мачте, сидит себе тут за столом и спокойно пьет, распевая при этом песни, а рядом с ним — другой человек, в ярко-красном кафтане, тот, который днем лежал на палубе, недалеко от средней мачты, а теперь тоже сидит за столом и пьет.

Вот что поведал мне мой слуга.

Можете себе представить, друзья, каково было у меня на душе. Старик не обманулся, ведь и я слышал, как тут орудуют мертвецы. При одной мысли, что нам придется плыть в таком обществе, меня брала оторопь. Мой Ибрагим тем временем снова впал в задумчивость. «Знаю, как нам помочь!» — вскричал он наконец. Он вспомнил заклинание, которому научил его когда-то дед, бывалый путешественник, объездивший весь свет, это заклинание якобы помогало от всякого колдовства и наваждений. А еще он заверил меня, что если мы будем усердно читать молитвы из Корана, то ни за что не заснем, как вчера, когда нас одолел тот странный сон. Предложение старика мне понравилось. С некоторым страхом ожидали мы приближения ночи. Рядом с каютой мы обнаружили небольшой чулан и решили укрыться там. Мы провертели в дверях несколько дырок, достаточно больших, чтобы через них видеть все помещение, затем, как умели, накрепко заперли дверь изнутри, а Ибрагим начертал еще на всех четырех углах имя Пророка. Теперь нам оставалось только ждать, приготовившись к ночной свистопляске. И вот, когда время опять подошло к одиннадцати, меня стало неудержимо клонить в сон. Мой товарищ по несчастью посоветовал мне прочесть несколько стихов из Корана, и это в самом деле помогло. Вдруг наверху все ожило, до нас донесся скрип канатов, шаги на палубе, мы явственно различили множество голосов. Какое-то время мы сидели, застыв в напряженном ожидании, и тут услышали, как кто-то спускается по лестнице. При этих звуках старик принялся читать то самое заклинание против колдовства и наваждений, которому научил его когда-то дед:

Признаться, я не очень-то поверил в силу этого заклинания, но тут вдруг дверь распахнулась, и у меня волосы встали дыбом. На пороге возник высокий статный человек — тот самый, которого я видел раньше пригвожденным к мачте. Гвоздь все еще торчал у него во лбу, но сабля была убрана в ножны; следом за ним вошел другой человек, одетый не так богато, его я тоже видел на палубе, где он лежал бездыханным. Капитан — а это был несомненно он — имел довольно свирепый вид: бледное лицо, большая черная борода, глаза навыкате. Он грозно зыркнул по сторонам, оглядев каюту. Я мог хорошо разглядеть его из своего укрытия, он же как будто даже внимания не обратил на дверь, за которой мы спрятались. Незнакомцы уселись за стол, стоявший посередине каюты, и громко заговорили на неведомом языке, переходя временами на крик. Они распалялись все больше и больше, пока наконец капитан не стукнул изо всей силы кулаком по столу, так что стены задрожали. Его собеседник тут же вскочил с диким хохотом и махнул рукой, приглашая капитана следовать за ним. Капитан поднялся из-за стола, вынул саблю из ножен, и оба вышли вон. После их ухода мы вздохнули свободней, но на этом наши волнения не кончились, и мы еще немало натерпелись страху. Шум, доносившийся с палубы, становился все громче, слышались какая-то беготня, вопли, смех, стоны. Под конец уже все сотрясалось от прямо-таки адского грохота, так что мы подумали, что еще немного — и палуба со всеми парусами рухнет нам на голову, раздался звон оружия, крик — и вдруг наступила гробовая тишина. Когда спустя некоторое время мы отважились выбраться наверх, нам открылась знакомая картина: мертвецы лежали на тех же местах, в тех же позах и все были совершенно одеревеневшими.

Много дней провели мы на этом чужом корабле, который двигался все время на восток, где, по моим расчетам, находилась земля. Но даже если днем он проходил немалый путь, то ночью, судя по всему, возвращался назад, ибо, когда всходило солнце, мы снова оказывались на том же самом месте. Мы не могли себе это объяснить иначе как тем, что это покойники под покровом тьмы меняли курс и плыли на полной скорости обратно. Чтобы положить этому конец, мы решили до наступления темноты свернуть все паруса и пустить в ход заветное средство, к которому прибегли, когда прятались в чулане: мы написали на листе пергамента имя Пророка, прибавили к этому дедовское заклинание и обернули свитком подобранные паруса. Со страхом ожидали мы, укрывшись в своей каморке, чем все кончится на сей раз. Нам показалось, что призраки буянили этой ночью пуще обычного, но когда мы утром вышли на палубу, то увидели, что свернутые паруса остались нетронутыми. Теперь мы на день распускали несколько из них — ровно столько, сколько было нужно, чтобы корабль спокойно двигался вперед, а на ночь собирали снова и за пять дней проделали изрядный путь.

Наконец, утром шестого дня, мы увидели невдалеке землю и возблагодарили Аллаха и Его Пророка за чудесное спасение. Целый день и всю следующую ночь мы плыли вдоль побережья, а на утро седьмого дня приметили какой-то город, до которого теперь уже было рукой подать. С большим трудом нам удалось выбросить якорь, который тут же лег на дно, после чего мы спустили на воду шлюпку, обнаруженную нами на палубе, и погребли, изо всех сил налегая на весла, к берегу. Через полчаса мы вошли в устье реки, которая здесь впадала в море, и вскоре уже ступили на твердую землю. У городских ворот мы справились, как называется город, и узнали, что название его индийское и что находится он совсем рядом с той местностью, куда я собирался плыть с самого сначала. Мы направились в караван-сарай, чтобы немного прийти в себя после всех пережитых приключений. Там я попытался разведать у хозяина, нет ли тут какого умного и толкового человека, и намекнул между прочим, что ищу кого-нибудь, кто понимал бы немного в колдовстве. Он отвел меня куда-то на окраины и остановился возле ничем не примечательного дома. Постучав в дверь, он дождался, когда меня впустят, и распрощался, сказав напоследок, что мне нужно спросить Мулея.

В доме меня встретил седобородый старик с длинным носом и поинтересовался, за какой надобностью я пришел. Я сказал, что ищу мудрого Мулея, и услышал в ответ, что он и есть тот самый Мулей. Тогда я спросил у него совета, как мне поступить с мертвецами и как мне лучше взяться за это дело, чтобы избавиться от них. Он объяснил мне, что тут, конечно, не обошлось без колдовства и эти люди обречены на вечное плавание, наверное, за какое-нибудь злодейство. Возможно, колдовские чары спадут, продолжал он, если перенести их на берег, но перенести их можно только в том случае, если выломать доски, на которых они лежат. Сам же корабль, со всем его добром, по его мнению, принадлежит мне — по всем законам, Божьим и человеческим, потому что вроде как выходит, что я его нашел. Он велел мне все держать в строжайшей тайне и сказал, что будет рад, если я поделюсь с ним какой-нибудь безделицей, он же за это готов вместе со своими рабами помочь мне убрать покойников с палубы. Я пообещал щедро наградить его, и мы, взяв с собой пятерых рабов, вооруженных пилами и топорами, отправились в путь. По дороге волшебник Мулей все хвалил нас за нашу смекалку — как ловко мы придумали обернуть паруса свитком с изречениями из Корана. Он сказал, что в нашем положении это было единственное верное средство для спасения.

День еще был в самом разгаре, когда мы добрались до корабля. Мы сразу же принялись за работу, и не прошло и часа, как уже четверо мертвецов были погружены в шлюпку. Нескольких рабов мы отрядили доставить тела на берег и там предать земле. Вернувшись, рабы рассказали, что хоронить никого не пришлось, так как, едва они выгрузили покойников, те тут же рассыпались в прах и тем самым избавили их от лишних хлопот. Мы продолжали выпиливать доски и к вечеру полностью очистили палубу. Никого больше не осталось — кроме капитана, пригвожденного к мачте. Но сколько мы ни бились, пытаясь вытащить гвоздь, он не сдвинулся с места даже на волосок. Я не знал, что и делать, ведь не могли же мы спилить целую мачту только для того, чтобы перевезти несчастного на берег. Мулей и тут нашелся — придумал, как выйти из затруднительного положения. Он велел одному из рабов быстро сплавать на берег и доставить горшок с землей. Когда горшок был принесен, Мулей проговорил над ним какие-то таинственные слова и высыпал землю на голову мертвецу. В то же мгновение пригвожденный открыл глаза и глубоко вздохнул, из раны же на лбу полилась кровь. Теперь мы без труда вытащили гвоздь, и несчастный как подкошенный рухнул на руки стоявшего рядом раба.

— Кто привел меня сюда? — спросил раненый, придя через некоторое время в чувство. Мулей показал на меня, и я выступил вперед. — Благодарю тебя, неведомый чужеземец, — проговорил несчастный, — ты избавил меня от долгих мучений. Вот уже пять десятилетий мое тело носит по этим волнам, а дух мой был обречен каждую ночь возвращаться в него. Но теперь, когда земля коснулась моей головы, я могу наконец обрести покой и отправиться к праотцам.

Я попросил его рассказать нам все же, как он оказался в таком отчаянном положении, и он поведал нам свою историю:

— Пятьдесят лет назад я был влиятельным, всеми уважаемым человеком и жил в Алжире. Ненасытная алчность, однако, побудила меня снарядить корабль и заняться пиратством. Я промышлял этим делом уже некоторое время, когда однажды, на острове Занте, я взял на борт одного дервиша, который попросил подвезти его без платы. Нравы у нас на корабле царили грубые, и мы с товарищами не слишком считались с присутствием сего святого мужа, более того — я даже позволял себе насмехаться над ним. Как-то раз он принялся меня увещевать с усердием праведника, укоряя за то, что я по доброй воле погряз в грехе, а когда ночью, после того как мы со штурманом изрядно напились, я вспомнил его слова, меня охватил гнев. В ярости оттого, что какой-то дервиш осмелился говорить мне то, чего я не потерпел бы и от султана, я выскочил на палубу и вонзил ему в грудь кинжал. Умирая, он проклял меня и всю мою команду, сказав, что не будет нам ни жизни, ни смерти и что маяться нам так до тех пор, пока головы наши не соприкоснутся с землей. Дервиш испустил дух, мы выкинули его в море и посмеялись над его угрозами. В ту же самую ночь, однако, его предсказание сбылось. Часть моего экипажа восстала против меня, и началась резня. Кончилось тем, что все верные мне матросы были повержены, а меня самого пригвоздили к мачте. Досталось и мятежникам — они погибли от полученных ран, и скоро мой корабль превратился в нашу общую могилу. Свет померк у меня перед глазами, дыхание почти остановилось, и я уже думал, что умираю. Но то было лишь оцепенение, сковавшее мое тело. На следующий день, в тот самый час, когда мы накануне сбросили дервиша в море, все мы снова ожили, но ничего не могли ни говорить, ни делать — только то, что говорили и делали в роковую ночь. Вот так и носит нас по морю уже целых пятьдесят лет между жизнью и смертью, ведь до земли нам никак было не добраться. Сколько раз мы, бывало, искали бури, с радостью безумцев устремляясь ей навстречу на всех парусах, в надежде, что нас разобьет наконец о какой-нибудь утес и наши усталые головы обретут покой на дне морском. Но все усилия были тщетны. Теперь же я могу окончательно проститься с жизнью. Прими мою благодарность, неведомый спаситель! Если тебя можно порадовать богатыми вещами, то возьми себе мой корабль в знак моей глубокой признательности!

Сказав это, капитан поник головой и тут же испустил дух. В одно мгновение тело его рассыпалось в прах, как это случилось до того с его товарищами. Мы собрали останки в ящичек и закопали его на берегу, я же нашел в городе работников и поручил им привести в порядок мой корабль. Затем я с большой выгодой обменял товары, имевшиеся на борту, на другие, нанял матросов, щедро одарил моего друга Мулея и пустился в обратный путь, к себе на родину. По дороге, однако, я то и дело сворачивал с курса, приставал к разным островам, заходил в разные гавани, предлагая там на продажу свои товары. По милости Пророка дела мои шли в гору. Спустя девять месяцев я, вдвое приумножив доставшееся мне от умершего капитана наследство, вернулся в Балсору. Мои соотечественники подивились моему богатству и везению, решив, что не иначе как я нашел алмазную долину знаменитого Синдбада-морехода. Я не стал их разуверять, и с тех пор всякий молодой человек в Балсоре, едва достигнув восемнадцати лет, спешил отправиться в дальнее странствие, чтобы, подобно мне, попытать счастья. А я жил тихо и мирно, каждые пять лет совершал путешествие в Мекку, чтобы в этом святом месте возблагодарить Аллаха за милость да помолиться за капитана и его людей, уповая на то, что Аллах возьмет их к себе в рай.

На следующий день караван благополучно продолжил свой путь. Когда же, устроившись на привал, все немного отдохнули, Селим, чужеземец, обратился к Мулею, самому молодому из купцов, с такой речью:

— Вы хотя и младше нас всех по возрасту, но, судя по вашему веселому нраву, наверняка у вас найдется для нас какая-нибудь забавная история. Порадуйте нас чем-нибудь, чтобы взбодрить наш дух после знойного дня!

— Я бы, конечно, с удовольствием вас чем-нибудь позабавил, — ответил Мулей, — но молодости приличествует скромность, и потому я предпочел бы передать вперед слово кому-нибудь из старших. Вот Залевк, к примеру, ходит все время с видом серьезным, нелюдимым, отчего бы ему не поведать нам, что омрачило так его жизнь? Быть может, мы сумеем смягчить горе, если у него случилась какая беда, ибо мы всегда готовы услужить брату, будь даже он иной веры.

Купец, которому предназначались эти слова, был из греков. Человек средних лет, красивый и статный, он обращал на себя внимание своей мрачностью. И хотя он и был неверным, то есть не мусульманином, за время путешествия все успели полюбить его, ибо всем своим существом он внушал уважение и доверие. Отличало его и то, что у него была только одна рука, и кое-кто из его спутников предполагал, что, быть может, в этом и кроется причина его печали.

На обращенный к нему добросердечный вопрос Залевк отвечал:

— Мне весьма лестно ваше такое участливое внимание, но горя у меня никакого нет, по крайней мере, нет такого, в котором вы могли бы мне помочь, даже если бы очень захотели. Однако раз уж Мулей заговорил о моем мрачном виде, как будто ставя мне это в упрек, то я хотел бы вам кое-что рассказать в свое оправдание и объяснить, почему я, быть может, кажусь мрачнее других людей. Вы видите, что у меня нет левой руки. Но таким я не родился, это увечье связано с самыми страшными днями моей жизни. Моя ли в том вина, и извиняет ли случившаяся со мной беда то, что с тех пор мой дух отмечен мрачностью, несообразной моему нынешнему положению, — об этом судите сами, выслушав прежде историю об отрубленной руке.

История об отрубленной руке

Родился я в Константинополе. Отец мой служил драгоманом при турецком дворе и попутно вел торговлю благовониями и шелковыми тканями, что приносило ему немалый доход. Он дал мне хорошее воспитание и сам обучал меня в некоторых науках, доверив в остальном мое образование одному из наших священников. Поначалу он определил меня по торговой части, думая впоследствии передать мне свое дело, но, когда я, против его ожиданий, обнаружил немалые способности, он, по совету своих друзей, решил выучить меня на лекаря, ибо лекарь, даже если его познания ненамного больше, чем у обыкновенного шарлатана, может неплохо устроиться в Константинополе. В доме у нас часто бывали франки, и вот один из них убедил отца послать меня в Париж, заверив его, что там можно учиться даром и лучшего места, чем его отечество, для обучения по этому предмету не найти. Он даже изъявил готовность взять меня с собой, когда будет возвращаться на родину, и обещался доставить меня туда без всяких денег. Отец мой, который и сам в юности немало путешествовал, согласился, они ударили по рукам, и франк сказал, что мы отправимся в путь месяца через три и что к этому времени я должен собраться. Я был вне себя от радости, что увижу чужие страны.

Наконец франк закончил свои дела и был готов к отъезду. Накануне вечером отец позвал меня к себе в спальню. Там я увидел разложенные на столе прекрасные одежды и оружие. Но более всего меня поразила целая гора золотых, от которой я не мог оторвать глаз, потому что никогда еще не видел такого богатства. Отец обнял меня и сказал:

— Взгляни, сын мой, вот это платье, которое я приготовил тебе в дорогу. А вот оружие, которое когда-то вручил мне твой дед, снаряжая меня в чужие края, — теперь оно твое. Я знаю, ты умеешь им владеть, но пускай его в ход, только если на тебя нападут, пустив же в ход, бей как следует. Состояние мое невелико, и все, что у меня есть, я разделил на три части: одна из них причитается тебе, вторая — мне на жизнь и необходимые нужды, третью же я отложу для тебя на черный день, пусть остается неприкосновенным запасом!

Так сказал мой старик-отец, и слезы выступили у него на глазах — наверное, он предчувствовал, что нам не суждено больше свидеться.

Путешествие наше прошло благополучно, и скоро уже мы достигли земли франков, а через шесть дней пути прибыли в большой город Париж. Здесь мой друг нанял мне комнату и посоветовал рачительно расходовать деньги, которых у меня было около двух тысяч талеров. Я прожил в Париже три года и выучился всему, что должен знать порядочный лекарь, но, если быть честным, я не могу сказать, что пребывание там доставляло мне удовольствие, ибо нравы тамошнего народа оказались мне совсем не по вкусу и настоящих друзей у меня было мало, хотя те немногие, с кем я свел дружбу, все были людьми весьма достойными.

Под конец я совсем уже истосковался по дому, тем более что за все время не получил от отца ни единой весточки; вот почему я воспользовался первой же оказией, чтобы отправиться в обратный путь.

В это самое время из страны франков в Оттоманскую Порту как раз снарядили посольство. Я предложил свои услуги, и меня взяли лекарем в свиту посла, благодаря чему я вскоре благополучно добрался до Стамбула. Дом отца, однако, я обнаружил запертым, соседи же, увидев меня, немало удивились и сообщили, что отец мой умер два месяца назад. Священник, который давал мне уроки, когда я был мальчиком, передал мне ключ, и я, оставшийся на свете один-одинешенек, поселился в опустевшем доме. Здесь я нашел все на прежних местах, как было при отце, только вот золото, которое он собирался отложить для меня, куда-то исчезло. Я спросил священника, куда оно могло подеваться, и тот с поклоном ответил мне:

— Ваш батюшка умер святым человеком, ибо завещал все свое золото церкви.

Как такое могло произойти, и по сей день остается для меня непостижимой загадкой. Но что я мог поделать, ведь у меня не было свидетелей, которые опровергли бы утверждение священника, и я уже был рад хотя бы тому, что прыткий священнослужитель не прибрал к рукам, сославшись на завещание, наш дом со всеми хранившимися в нем товарами.

Это было первое несчастье, обрушившееся на мою голову. С этого момента неудачи преследовали меня. Прибегать к моим лекарским услугам никто не спешил, потому что мне было стыдно самому навязывать себя, подобно какому-нибудь базарному шарлатану, а без рекомендаций, которые легко мог бы дать мне отец, будь он жив, было не пробиться в богатые, благородные дома, где никому не было дела до бедного Залевка. Отцовские товары тоже не находили сбыта, потому что все его старые покупатели за это время растерялись, а новых так быстро не найдешь. И вот, когда я однажды сидел и размышлял о своей горькой участи, я вдруг припомнил, что в стране франков мне не раз встречались мои соотечественники, которые разъезжали по городам и весям, предлагая на продажу свой товар. А ведь как бойко у них шла торговля, подумал я. Потому что тамошним людям, похоже, нравятся заморские вещицы, и значит на этом можно хорошо заработать. Во мне тут же созрело решение. Я продал отцовский дом, часть вырученных денег отдал на хранение одному надежному другу, на остаток накупил разных товаров, которые у франков считались редкостью — шали, шелковые ткани, мази и благовония, после чего приобрел себе место на корабле и во второй раз отправился в страну франков.

Едва только остались позади Дарданеллы с их мощными укреплениями по берегам, как удача снова повернулась ко мне лицом. Путешествие было недолгим и обошлось без приключений. Я пустился странствовать по разным городам, большим и малым, находя повсюду хороших покупателей на мой товар. Друг мой только и успевал присылать мне из Стамбула новые запасы, так что день ото дня я становился все богаче и богаче. Когда же я наконец скопил достаточно для того, чтобы отважиться поставить дело на более широкую ногу, я перебрался со всем своим добром в Италию. Правда, должен признаться, что у меня был еще один источник заработка, приносивший мне немалый доход, — попутно я занимался врачеванием. Приехав в какой-нибудь город, я тут же давал объявление о том, что, дескать, прибыл греческий врач, который уже многих исцелил, и действительно, благодаря моему бальзаму и прочим лекарствам я неплохо пополнял кошелек цехинами.

Так в конце концов я добрался до города Флоренция, что в Италии. Я решил обосноваться тут на некоторое время, отчасти потому, что этот город мне весьма понравился, отчасти потому, что устал от бродячей жизни и теперь хотел отдохнуть. Я нанял лавку в квартале Санта-Кроче, а сам поселился неподалеку, в трактире, где мне отвели несколько чудесных комнат с террасой. В первый же день я по обыкновению велел разнести объявления, в которых сообщалось о моем прибытии и говорилось, что я торгую заморскими товарами и к тому же умею врачевать. Не успел я открыть свою лавку, как ко мне хлынули толпы народа, и, хотя цены у меня были немалые, продавал я гораздо больше других, ибо старался обходиться со своими покупателями услужливо и любезно. Я прожил во Флоренции с полным удовольствием уже четыре дня. Вечером я собрался запирать лавку и, как обычно, пошел проверить, сколько у меня осталось в банках мазей. Тут я обнаружил в одной маленькой баночке записку, которую сам я, как мне помнилось, туда не клал. Развернув записку, я прочитал ее. В ней содержалось приглашение явиться нынче, ровно в полночь, к мосту, который назывался Понте Веккьо, иначе — Старый мост. Я долго размышлял, кому понадобилось приглашать меня туда, но поскольку я не знал во Флоренции ни единой души, то предположил, что, наверное, меня хотят потихоньку отвести к какому-нибудь больному, как это уже бывало не раз. Вот почему я все же решил отправиться на встречу, но взял с собою на всякий случай саблю, которую когда-то подарил мне отец.

Незадолго до полуночи я вышел из дома и вскоре уже добрался до Старого моста. Там было безлюдно и пустынно, но я подумал, что надо все-таки дождаться, пока появится тот, кто меня сюда вызвал. Ночь выдалась холодной, светила яркая луна, я стоял и смотрел через перила на убегающие вдаль воды Арно, поблескивающие в лунном свете. На городских колокольнях пробило двенадцать, я оторвался от созерцания и тут увидел рядом с собой высокого человека, закутанного в красный плащ, краем которого он прикрывал себе лицо.

В первый момент я испугался оттого, что он так неожиданно возник передо мной, но тут же пришел в себя и обратился к нему с вопросом:

— Если это вы меня сюда вызвали, то скажите, зачем я вам понадобился.

Человек в красном повернул ко мне голову и медленно проговорил:

— Следуй за мною!

Мне стало немного не по себе при мысли, что я должен один идти куда-то за этим незнакомцем. Я остался стоять, где стоял.

— Нет, сударь, я с места не сдвинусь, пока вы не просветите меня, куда мы направляемся, — заявил я. — И соблаговолите открыть свое лицо, дабы я убедился в ваших добрых намерениях и увидел, что вы ничего против меня не замышляете.

Мои слова, однако, не произвели на человека в красном никакого впечатления.

— Дело твое, Залевк! Не хочешь идти, так оставайся! — ответил он, развернулся и пошел.

Гнев охватил меня.

— Вы думаете, я из тех, кто позволит всякому проходимцу издеваться над собой? — вскричал я. — Что же, я зря сюда притащился среди ночи по такому холоду?

В три прыжка я догнал его, ухватил за плащ и, закричав еще громче, взялся уже было за саблю, но плащ остался у меня в руке, а незнакомец скрылся за ближайшим углом. Гнев мой постепенно улегся — ведь у меня был плащ, и с его помощью я уж как-нибудь сумею разгадать тайну этого странного приключения, рассудил я.

Набросив плащ на плечи, я отправился восвояси. Когда же я уже почти подошел к своему дому, какая-то тень скользнула мимо меня, и я услышал совсем рядом чей-то шепот:

— Берегитесь, граф, сегодня ночью лучше ничего не предпринимать!

Я тут же обернулся, но неизвестный уже исчез, и я увидел на фоне сумрачных домов только силуэт какой-то фигуры, спешно удалявшейся от меня. Я, конечно, понял, что таинственный прохожий обознался и слова его относились не ко мне, а к тому человеку в плаще, но это не проливало света на всю историю. На другое утро я стал думать, что мне делать. Поначалу я склонялся к тому, чтобы просто дать объявление о находке, сделав вид, будто случайно нашел этот плащ, но тогда незнакомец мог прислать за ним кого-нибудь вместо себя и я лишился бы единственной ниточки, которая обещала привести меня к разгадке. Размышляя так, я внимательно разглядывал плащ. Он был сделан из тяжелого генуэзского бархата пурпурного цвета, оторочен каракулем и весь расшит золотом. Роскошный вид этой вещи навел меня на мысль испробовать одну хитрость, и я решил, не мешкая, исполнить свой план.

Я отнес находку к себе в лавку и выставил ее на продажу, но назначил непомерно высокую цену, такую, за которую у меня эту вещь никто бы никогда не взял. Моя задача была внимательно приглядываться ко всякому, кто проявит интерес к дорогому наряду. Образ того незнакомца, которого я хотя и мельком, но достаточно отчетливо увидел, когда он остался без плаща, запечатлелся у меня в памяти, и я не сомневался в том, что узнаю его среди тысячи других лиц. Нашлось немало желающих прицениться к плащу, который притягивал к себе всеобщее внимание необычайной красотой, но ни один из них даже отдаленно не напоминал того, кого я искал, и уж подавно никто не был готов выложить за этот мой товар огромную сумму в двести цехинов. Удивительно было то, что все, кого я ни спрашивал, можно ли найти во Флоренции другой такой плащ, в один голос заверяли, что такой красоты, такой тонкой и изящной работы в жизни не видели.

Дело уже было к вечеру, когда в лавку зашел молодой человек, которого я уже приметил раньше, — он приходил днем и предлагал за плащ немалые деньги, теперь же он выложил на прилавок кошель, набитый цехинами, и сказал:

— Клянусь небом, Залевк, я готов отдать последнее за этот плащ, даже если мне потом придется ходить с протянутой рукой!

С этими словами он тут же принялся отсчитывать монеты. Положение мое было безвыходным, ведь я выставил плащ на продажу только затем, чтобы заманить ночного незнакомца, а тут явился этот юный болван, готовый заплатить назначенную мной немыслимую цену. Но делать было нечего, и я уступил, довольный хотя бы тем, что получу хорошее возмещение за пережитые волнения. Молодой человек накинул плащ на плечи и пошел к выходу, но с порога вернулся, чтобы отдать мне записку, которую нашел в плаще.

— Залевк, тут какая-то бумажка, она мне ни к чему! — сказал он.

Ни о чем не подозревая, я равнодушно взял у него записку и скользнул взглядом по строчкам. Там было написано: «Нынче ночью, в известный час, принеси плащ к Старому мосту, получишь за него четыреста цехинов».

Я стоял как громом пораженный. Получалось, что я сам упустил свое счастье и вся моя затея ни к чему не привела! Недолго думая, я сгреб полученные двести цехинов, догнал молодого человека, купившего у меня плащ, и сказал:

— Заберите ваши цехины, любезный, и верните мне плащ, я передумал его продавать.

Поначалу молодой человек решил, что я просто шучу, но, когда он понял, что мне не до шуток, он разъярился от подобной наглости, обозвал меня дураком, и дело дошло в конце концов до потасовки. В драке я исхитрился все-таки отнять у него плащ и, довольный, собрался уже было пуститься наутек со своей добычей, но молодой человек успел позвать полицию и потащил меня в суд. Судья немало удивился такому делу и присудил вернуть плащ моему противнику. Я же принялся уговаривать юношу принять от меня двадцать, пятьдесят, восемьдесят или даже сто цехинов сверх его двух сотен, лишь бы только он отдал мне плащ. Чего я не сумел добиться просьбами, того добился деньгами. Он забрал мои цехины, я же снова стал обладателем плаща и, торжествуя, отправился домой, нисколько не смущаясь тем, что теперь прослыл на всю Флоренцию сумасшедшим. Но мне было совершенно все равно, что думают обо мне другие люди, я-то знал, что совершил хорошую сделку и внакладе не останусь.

С нетерпением ожидал я наступления ночи. Я вышел из дома в тот же час, что и вчера, и с плащом под мышкой направился к Старому мосту. С последним ударом полуночного колокола из темноты вынырнула какая-то фигура и двинулась ко мне. Я сразу же признал в нем вчерашнего незнакомца.

— Принес плащ? — спросил он меня.

— Да, сударь, — ответил я. — Но, между прочим, он обошелся мне в сотню цехинов наличными.

— Знаю, — проговорил тот. — Я дам тебе четыреста, получи.

Прислонившись к перилам моста, он принялся отсчитывать мне деньги. Ровно четыреста золотых! Как они переливались в лунном свете, радуя мое сердце, которое, увы, не подозревало, что это будет его последняя радость. Я сунул деньги в карман, и мне захотелось теперь получше разглядеть щедрого незнакомца, но его лицо было скрыто маской, сквозь прорези которой устрашающе сверкали темные глаза.

— Благодарю вас, сударь, за вашу щедрость, — проговорил я. — Скажите, что вы хотите получить от меня взамен. Но предупреждаю заранее, если вы затеяли что дурное, я вам не помощник.

— Не беспокойся, — ответил незнакомец, набрасывая плащ себе на плечи, — мне просто нужен врач, но не для больного, а для покойника.

— Как это?! — воскликнул я, не в силах скрыть свое изумление.

— Дело в том, что я прибыл вместе с сестрой из дальних краев, — начал он свой рассказ, пригласив меня знаком следовать за ним. — Мы поселились в доме одного из друзей нашей семьи. А вчера моя сестра скоропостижно скончалась от неведомой болезни, и родственники хотят завтра похоронить ее. Но по нашему давнему семейному обычаю все мы должны покоиться в фамильном склепе, и даже те, кто заканчивал свои дни в чужих землях, всегда доставлялись на родину — их бальзамировали и затем перевозили. Я готов оставить родственникам тело моей сестры, чтобы они предали его земле, но я должен привезти отцу хотя бы ее голову, дабы он в последний раз мог взглянуть на нее.

Этот обычай отсекать усопшим головы показался мне довольно диким, но я не осмелился возражать, боясь задеть чувства незнакомца. Поэтому я сказал, что бальзамирование для меня дело не новое и что я готов помочь ему. При этом я не удержался и спросил, зачем ему понадобилось обставлять все с такой таинственностью и почему это нужно делать обязательно ночью. Он объяснил мне, что днем родные могут помешать ему осуществить задуманное, поскольку считают его затею ужасной, но когда дело будет сделано, то им уже нечего будет сказать. Он, конечно, мог бы просто принести мне голову, но братские чувства не позволяют ему самому произвести эту операцию.

Тем временем мы приблизились к большому роскошному дому. Мой спутник сообщил мне, что это и есть цель нашей ночной прогулки. Миновав главный подъезд, мы завернули в боковые ворота, а затем вошли в дом через небольшую дверцу, которую незнакомец тщательно затворил за собой, и стали подниматься в полной темноте по узкой винтовой лестнице. Оттуда мы попали в тускло освещенный коридор, который привел нас в комнату с одной-единственной лампой под потолком.

Посреди комнаты стояла кровать, на которой лежала покойница. Мой провожатый отвернулся, желая скрыть подступившие слезы. Затем он велел мне приступить к делу, чтобы скорее кончить его, после чего тут же вышел вон.

Я достал инструменты, которые всегда брал с собой, когда меня вызывали к больным, и подошел к кровати. Мне видно было только лицо усопшей, но оно было таким прекрасным, что я невольно проникся глубочайшей жалостью к чудесному созданию. Темные волосы лежали длинными прядями, бледность покрывала щеки, глаза были закрыты. Я сделал сначала небольшой надрез, по всем правилам хирургического искусства. Потом я взял другой, более острый нож и перерезал горло. Но, о ужас! Покойница открыла глаза, но тут же сомкнула веки с глубоким вздохом, словно дух ее именно в это мгновение покинул безжизненное тело. Из раны хлынула потоком кровь, и тут я понял, что собственными руками только что убил несчастную. В том, что она теперь мертва, я нисколько не сомневался, ибо остаться в живых после такой раны было попросту невозможно. Несколько минут я стоял, оцепенев от ужаса. Что я натворил! Неужели незнакомец в красном меня обманул, или, быть может, бедняжка погрузилась в летаргический сон, а ее приняли за умершую? Последнее представлялось мне более вероятным. Но я решил не рассказывать брату о том, что если бы я не поторопился, то первого надреза хватило бы, чтобы пробудить ее ото сна, вернуть ее к жизни. Мне ничего не оставалось делать, как довести операцию до конца, но только я собрался отделить голову от туловища, как покойница вдруг снова застонала, судорога прошла по всему телу, потом она вытянулась и умерла. Ужас охватил меня, и я, дрожа от страха, бросился вон из комнаты. В коридоре, однако, стояла кромешная тьма — единственная лампа, похоже, погасла. Мой спутник бесследно исчез, и мне пришлось одному идти в потемках, двигаясь на ощупь, держась за стены, чтобы добраться до винтовой лестницы. На ослабевших ногах я кое-как спустился по ступенькам. Но и внизу не было ни души. Дверь оказалась незапертой, и я вдохнул полной грудью, когда наконец очутился на улице, выбравшись из этой обители, где я столкнулся с такой жутью. Подгоняемый страхом, я опрометью бросился к себе домой и там, рухнув на постель, зарылся в подушки, чтобы забыть то страшное злодейство, которое я учинил. Но сон не шел ко мне, и только под утро я кое-как сумел привести в порядок смятенные мысли. Я рассудил, что человек, вовлекший меня в это дело, которое, как я видел теперь, иначе как преступным назвать было нельзя, — этот человек едва ли станет заявлять на меня. Вот почему я решил не мешкая отправиться в лавку и сделать вид, будто ничего не произошло. Но тут, к моей печали, обнаружилось еще одно неприятное обстоятельство: я не мог найти ни своей шапки, ни пояса, ни инструментов и теперь не знал, то ли я забыл их в злополучной комнате, то ли растерял по дороге, когда бежал домой. Первое, к сожалению, казалось более вероятным, а это значит, что рано или поздно меня найдут и обвинят в убийстве.

В обычный час я открыл свою лавку. Первым явился сосед, который заглядывал ко мне каждое утро и любил поболтать.

— Слыхали, какая жуткая история случилась нынче ночью? — завел он разговор. Я прикинулся, будто ничего не знаю, не ведаю. — Как же так, — продолжал он, — весь город только об этом и говорит! Убили Бьянку, дочь губернатора, первую красавицу из всех красавиц Флоренции! А ведь еще вчера я видел ее такой веселой, когда она ехала в карете со своим женихом, — сегодня должны были играть свадьбу!

Каждое слово говорливого соседа было мне как ножом по сердцу. И эта пытка продолжалась целый день, ибо всякий покупатель норовил мне рассказать всю историю с начала, и от раза к разу она звучала все страшнее, но все эти истории не могли сравниться с тем ужасом, который довелось испытать мне самому. Около полудня ко мне в лавку пришел служащий городского суда и попросил удалить всех покупателей.

— Синьор Залевк, — обратился он ко мне, показывая вещи, которые я потерял, — это ваше?

Сначала я думал отпереться, но потом, когда увидел сквозь щель неплотно запертой двери хозяина трактира и других знакомых, которые могли бы свидетельствовать против меня, я решил не усугублять враньем мое и без того тяжелое положение и признался, что все эти вещи действительно принадлежат мне. Чиновник попросил следовать за ним и привел меня в большое здание, которое, как я скоро догадался, было тюрьмой. Там он оставил меня сидеть до поры до времени в отдельной комнате.

Пока я сидел в одиночестве, размышляя о случившемся, мне открылся весь ужас моего положения. Мысль о том, что я сделался убийцей, хотя и поневоле, не давала мне покоя. При этом я вполне отдавал себе отчет в том, что это блеск золота затмил мне разум, иначе я не угодил бы как последний слепец в расставленную ловушку. Прошло два часа после моего ареста, и вот за мной пришли. Меня повели куда-то вниз по лестнице, мы все спускались и спускались, пока наконец я не оказался в большом зале. Двенадцать человек, в основном все почтенного возраста, сидели вкруг длинного стола, покрытого черной тканью. На скамьях вдоль стен сидели самые именитые граждане Флоренции. На галерее толпились простые зеваки. Когда я подошел к черному столу, из-за него поднялся человек с мрачным скорбным лицом. Это был губернатор. Он обратился к собравшимся и сказал, что поскольку он, как отец убитой, не имеет права вершить суд, то уступает свое место старейшему сенатору. Им оказался глубокий старец, которому было лет девяносто, не меньше. Согбенный, с редкими седыми волосами на висках, он не утратил еще живого блеска в глазах, и голос его звучал твердо и уверенно. Первым делом он задал мне вопрос, готов ли я признаться в том, что совершил убийство. Я попросил выслушать меня и откровенно, без боязни, стараясь говорить ясно и внятно, рассказал о том, что сделал, и о том, что знал. Я видел, что губернатор, слушая мой рассказ, то бледнел, то краснел, а когда я закончил свое выступление, он вскочил с места и в ярости закричал:

— Мерзкий негодяй! Ты хочешь свалить на другого всю вину за преступление, которое совершил из одной только корысти!

Сенатор не дал ему договорить и указал на недопустимость такого вмешательства, раз уж он сам добровольно отказался от своего права, к тому же, добавил сенатор, еще не доказано, что я совершил преступление из корыстных побуждений, ведь губернатор сам показал, что из комнаты убитой ничего не пропало. Более того, продолжал старик, желательно, чтобы губернатор дал отчет о прежней жизни своей дочери, ибо только так можно выяснить, правду я говорю или нет. На этом он закончил первое заседание, дабы иметь возможность, как он сказал, до завтрашнего дня ознакомиться с бумагами покойной, которые обещал ему доставить отец, и, может быть, извлечь из них что-нибудь полезное. Меня отвели назад в тюрьму, где я провел остаток мучительного дня, от всей души мечтая только об одном — чтобы в ходе расследования все же обнаружилась хоть какая-то связь между убитой и человеком в красном. Полный надежды, я ступил на следующее утро под своды зала заседаний. На столе лежала связка писем. Старик-сенатор спросил, не мой ли это почерк. Я взглянул и понял — письма написаны той же рукой, что и обе записки, полученные мной. Но когда я сообщил о своем впечатлении сенаторам, мои слова оставили без внимания и заявили в ответ, что и письма, и записки не только могли быть, но и были составлены мною, потому что в конце каждого послания вполне отчетливо прочитывается подпись — «З», начальная буква моего имени. В посланиях же этих содержатся угрозы в адрес девушки и требования отменить назначенную свадьбу.

Похоже, губернатор успел предъявить суду какие-то неблаговидные сведения о моей персоне, потому что в этот день со мной обходились гораздо более строго и предвзято. Чтобы оправдаться, я сослался на некоторые бумаги, которые должны быть у меня в квартире, но мне сказали, что там уже искали, но ничего не нашли. Так к концу этого дня заседаний всякая надежда оставила меня, а когда на следующее утро меня снова привели в зал, мне осталось только выслушать приговор, согласно которому вина моя в совершении преднамеренного убийства считалась доказанной и я приговаривался к смертной казни. Вот как все обернулось. Разлученный со всем, что мне было дорого на этой земле, вдали от родины, безвинно осужденный, я должен был погибнуть во цвете лет от руки палача.

Вечером этого дня, когда решилась моя судьба, я сидел в одиночестве в своем узилище. Надежда угасла, и мысли мои были обращены только к смерти. Вдруг дверь моей темницы отворилась, и на пороге возник какой-то человек, который долго рассматривал меня в полном молчании.

— Не думал я, что нам придется свидеться в таких обстоятельствах, Залевк, — проговорил он.

В тусклом свете лампы я сначала не узнал вошедшего, но его голос пробудил во мне воспоминания, и я понял, что передо мной Валетти, один из тех немногочисленных друзей, которыми я обзавелся во время обучения в Париже. Он сказал мне, что случайно оказался во Флоренции, где живет его отец, человек почтенный и всеми уважаемый, и тут до него дошли слухи об истории, приключившейся со мной, вот почему он решил навестить меня и услышать от меня самого, как могло такое случиться, что я оказался виновником столь тяжкого преступления. Я рассказал ему все от начала до конца. Мой рассказ, похоже, показался ему совершенно невероятным, и он снова приступил к расспросам, заклиная открыть ему, единственному другу, всю правду, чтобы я мог покинуть этот мир с чистой совестью, не отягощенной ненужной ложью. Я поклялся ему всем святым, что все сказанное мной — истинная правда и что я не знаю за собой никакой другой вины, кроме той, что я, ослепленный блеском золота, с такою легкостью поверил в небывальщину, преподнесенную мне незнакомцем.

— Выходит, ты вовсе и не знал Бьянку? — спросил мой друг.

Я заверил его, что в жизни не видал никакой Бьянки. Тогда Валетти рассказал мне, что все это дело окутано большой тайной, что губернатор очень торопил с вынесением мне приговора и что в городе теперь ходят слухи, будто я давно уже был знаком с Бьянкой и убил ее из мести, потому что она собралась выходить замуж за другого. Выслушав все это, я заметил, что последнее вполне может относиться к человеку в красном плаще, но у меня нет никаких доказательств, которые подтверждали бы его причастность к этому преступлению. Валетти обнял меня, обливаясь слезами, и пообещал сделать все, что в его силах, чтобы, по крайней мере, спасти мне жизнь. Надежда была слабой, но я знал, что мой друг человек умный и сведущий в законах и что он предпримет все возможное для моего спасения. Два долгих дня я пребывал в полном неведении, и вот наконец ко мне пришел Валетти и сказал:

— Я принес утешительное известие, хотя страдания тебе все равно не избежать. Тебя оставят в живых и отпустят на свободу, но лишат одной руки.

Глубоко тронутый, я с чувством поблагодарил друга за то, что он спас мне жизнь. Валетти рассказал мне, что поначалу губернатор ни за что не хотел возвращаться к этому делу, считая его закрытым, но потом, боясь, вероятно, показаться несправедливым, все же согласился и распорядился так: если в хрониках Флоренции найдется похожий случай, то надлежит назначить такое же наказание, какое было назначено тогда. Мой друг вместе со своим отцом с утра до ночи изучали старинные книги, пока наконец не натолкнулись на один случай, который во всем совпадал с моим. Тогдашний приговор гласил: в наказание за совершенное деяние отсечь осужденному левую руку, конфисковать все его имущество, а его самого на веки вечные выдворить из страны. Такое же наказание, по словам моего друга, грозило теперь и мне, а стало быть, следовало приготовиться к мучительной процедуре. Я не стану вам рассказывать в подробностях, что я пережил в этот страшный час моей жизни, — как меня вывели на площадь, как я положил руку на плаху и кровь фонтаном брызнула из раны, обдав меня с ног до головы!

Валетти взял меня к себе в дом на то время, пока я не поправлюсь, а потом щедро снабдил меня деньгами в дорогу, ибо все с таким трудом заработанное мной забрал себе суд. Я отправился из Флоренции на Сицилию, чтобы уже оттуда с первым кораблем отплыть в Константинополь. Там я рассчитывал жить на деньги, которые оставил на хранение своему другу. Приехав, я попросился пожить у него, он же, к моему удивлению, спросил, отчего я не хочу поселиться в своем собственном доме! Друг рассказал мне, что какой-то неизвестный человек купил на мое имя целый особняк в греческом квартале и объявил соседям о моем скором прибытии. Вместе с другом я поспешил туда и был радостно встречен всеми моими знакомыми. Тут же ко мне подошел один старик-купец и вручил письмо, оставленное для меня тем самым человеком, который приобрел предназначавшийся для меня дом.

Я прочел: «Залевк! Две руки готовы трудиться без устали, дабы ты ни в чем не чувствовал стеснения оттого, что лишился одной. Дом, который ты видишь, со всем находящимся в нем добром принадлежит тебе, и каждый год ты будешь получать столько, сколько нужно для того, чтобы войти в круг самых богатых людей в твоей стране. Прости того, кто несчастнее тебя». Я уже догадывался, кто написал это письмо, но решил уточнить у купца, который сказал мне, что человек, который приходил к нему, был, судя по всему, из франков и одет он был в красный плащ. Этого мне было довольно, и я вынужден был признать, что у моего незнакомца еще сохранились остатки благородства. В моем новом доме все было устроено наилучшим образом, а кроме того, мне еще досталась и лавка с чудесными товарами, каких у меня никогда не водилось. С тех пор прошло уж десять лет. Я продолжал разъезжать по свету по торговым делам, скорее по привычке, чем по необходимости, но в той стране, где меня постигло несчастье, я больше никогда не бывал. Каждый год я получаю с той поры по тысяче золотых, и я, конечно, радуюсь тому, что тот несчастный оказался человеком благородным, но я также знаю, что никакими сокровищами ему не искупить душевной муки, которая будет терзать меня до конца дней моих, ибо картина страшного убийства несчастной Бьянки навеки запечатлелась в моей памяти.

Залевк, греческий купец, закончил свой рассказ. С большим сочувствием слушали все его историю, особенно взволновала она чужеземца, судя по тому, как он время от времени тяжело вздыхал, а в какой-то момент, так показалось, во всяком случае, Мулею, на глазах у него навернулись слезы. Долго еще купцы обсуждали услышанное.

— И вы не испытываете ненависти к этому незнакомцу, из-за подлости которого лишились благороднейшей части тела и чуть даже не расстались с жизнью? — спросил чужеземец.

— Бывали, конечно, прежде минуты, когда я в сердце своем хулил его перед Богом за то, что он причинил мне такое горе и отравил всю жизнь, — ответил грек, — но я обрел утешение в вере отцов, по заветам которой и врагов своих надлежит любить. К тому же участь его незавидна — он ведь несчастнее меня.

— Вы благородный человек! — воскликнул чужеземец и, растроганный, пожал Залевку руку.

Тут появился начальник стражи и прервал их беседу. С озабоченным лицом вошел он в шатер и сказал, что надо быть начеку, потому что на этом участке пути нередко совершаются нападения на караваны, и добавил, что его дозорные вроде бы заметили вдалеке отряд всадников.

Услышав это известие, купцы немало встревожились, и только Селим, чужеземец, удивился охватившему всех беспокойству, заметив, что нет никаких причин для волнений при такой хорошей охране, которая уж как-нибудь справится с горсткой арабов-разбойников.

— Все это так, мой господин, — ответил на это начальник стражи, — и если бы речь шла только о простых бандитах, орудующих в здешних местах, то можно было бы не беспокоиться, но с некоторых пор тут объявился грозный Орбазан, а это уже не шутки, и нужно быть настороже.

Чужеземец поинтересовался, кто такой этот Орбазан, и Ахмет, старый купец, ответил ему:

— В народе рассказывают всякое об этом загадочном человеке. Кто-то считает его существом сверхъестественным, наделенным волшебной силой, ибо он в одиночку может уложить пять-шесть человек, как уже не раз бывало; другие думают, что он из франков — отчаянный смельчак, которого несчастливая судьба забросила в эти края, но, как бы то ни было, ясно одно — он гнусный душегуб и грабитель.

— Вы не вправе так говорить, — возразил на это Лезах, один из купцов. — Даже если он и разбойник, он все равно человек благородный, и доказательство тому то, как он обошелся с моим братом, о чем я готов вам рассказать. Он держит в строгом подчинении своих соплеменников, и до тех пор, пока они кочуют тут по пустыне, никакое другое племя не рискует сюда соваться. При этом он не занимается грубым разбоем, как другие, а только взимает с караванов дань, и кто добровольно соглашается платить, тот может беспрепятственно продолжать свой путь, ничего не боясь, ибо здесь, в пустыне, распоряжается всем один только Орбазан.

Так беседовали путешественники, сидя в шатре, а в это время среди стражников, охранявших лагерь, поднялась тревога. На некотором отдалении от стоянки, приблизительно в получасе пути, показался значительный отряд вооруженных всадников, который, похоже, двигался прямо сюда. Вот почему один из караульных поспешил в шатер и сообщил, что надо быть готовым к нападению. Купцы принялись обсуждать, как им быть — то ли выдвинуться навстречу противнику, то ли остаться на месте в ожидании атаки. Ахмет и двое пожилых купцов склонялись к последнему, горячий Мулей и Залевк настаивали на первом и обратились к чужеземцу с просьбой поддержать их. Тот же невозмутимо вытащил из-за пояса синий платок с красными звездами, привязал его к копью и велел рабу водрузить самодельный флаг на шатер; он ручается головой, сказал чужеземец, что всадники, когда увидят этот флаг, спокойно проедут мимо и никого не тронут. Мулей не верил в успех этой затеи, но раб все же установил копье на верхушке шатра. Между тем все находившиеся в лагере успели вооружиться и теперь в напряженном ожидании смотрели на приближающийся отряд. Но тут вдруг всадники, заметив, вероятно, выставленный знак, совершенно неожиданно изменили направление и, обогнув лагерь, поскакали в другую сторону.

Путешественники остолбенели от удивления и только переводили взгляд с удаляющихся всадников на гостя и обратно. Гость же стоял невозмутимо возле шатра, будто ничего особенного не произошло, и смотрел вдаль. Наконец Мулей прервал общее молчание.

— Кто ты, могущественный чужеземец, по одному знаку которого отступают дикие кочевники пустыни? — воскликнул он.

— Вы переоцениваете мое могущество, — ответил Селим Барух. — Я захватил этот платок, когда бежал из плена; что означает сей знак, я и сам не знаю, знаю только, что он надежно охраняет всякого, кто путешествует с ним.

Купцы возблагодарили гостя, назвав его настоящим спасителем. Отряд всадников и в самом деле был по численности столь велик, что караван едва ли сумел бы отбиться.

С легким сердцем все отправились отдыхать, а когда солнце склонилось к горизонту и легкий вечерний ветерок подул над песчаной равниной, караван снялся с места и продолжил свой путь.

На другое утро они снова разбили лагерь, расположившись в том месте, откуда оставался всего лишь день ходу до края. Когда же все по обыкновению собрались в большом шатре, купец Лезах первым взял слово:

— Вчера я сказал вам, что страшный Орбазан — человек благородный. Позвольте же мне сегодня рассказать вам в подтверждение этому историю о судьбе моего брата. Отец мой был кади в Акаре. И было у него трое детей. Я — самый старший, мои брат и сестра были намного младше. Когда мне исполнилось двадцать, меня призвал к себе один из братьев моего отца. Он объявил меня наследником всего своего имущества при условии, что я до самой его смерти останусь при нем. Однако ему суждено было прожить еще много лет, так что я смог вернуться на родину только два года назад и ничего не знал о том, какая ужасная участь постигла тем временем мою семью и как по милости Аллаха все разрешилось счастливым образом.

Спасение Фатимы

Мой брат Мустафа был всего на два года старше моей сестры Фатимы. Они горячо любили друг друга и вместе старались сделать все возможное, чтобы облегчить нашему немощному отцу бремя его лет. В день шестнадцатилетия Фатимы брат устроил ей праздник. Он велел созвать всех ее подруг, накрыл в отцовском саду богатый стол с изысканнейшими яствами, а вечером пригласил их на морскую прогулку, для чего заранее нанял лодку и по-праздничному украсил ее. Фатима и ее подруги с радостью согласились, ибо вечер выдался чудесный, а с моря в такой час открывался прекрасный вид на город. Девушкам так понравилось кататься на лодке, что они уговорили моего брата выйти подальше в море. Мустафа согласился на это скрепя сердце — ему не хотелось удаляться от берега, потому что несколько дней назад в здешних водах были замечены корсары. Недалеко от города девушки приметили скалистый мыс, уходивший в море, и захотели добраться до него, чтобы оттуда посмотреть, как солнце будет погружаться в воду. Когда они обогнули мыс, то увидели совсем рядом другую лодку, в которой сидели вооруженные люди. Предчувствуя недоброе, брат приказал гребцам тут же повернуть обратно и грести к берегу. И действительно, предчувствие не обмануло его, ибо другая лодка пустилась за ними вдогонку и благодаря тому, что на ней было больше гребцов, скоро уже обогнала их, а затем встала так, чтобы преградить собой путь к берегу. Когда девушки осознали, какая опасность им грозит, они вскочили со своих мест и принялись кричать и плакать. Напрасно Мустафа пытался успокоить их, напрасно уговаривал не устраивать переполоха, ибо от этого лодка того и гляди перевернется. Его никто не слушал, и дело кончилось тем, что, когда нападавшие подошли совсем близко, девушки от страха все сгрудились на корме и лодка все-таки перевернулась. Между тем появление чужого судна не прошло незамеченным для тех, кто наблюдал за морем с берега ввиду ходивших тревожных слухов об объявившихся тут корсарах, вот почему, заметив подозрительные маневры чужаков, несколько лодок немедленно вышли на помощь нашей. Они подоспели в последнюю минуту, чтобы выудить из воды утопающих. В сумятице неприятельская лодка сумела ускользнуть, а на наших двух лодках, принявших на борт пострадавших, все еще царила неразбериха, ибо было неясно, всех ли удалось спасти. Только когда обе лодки сошлись, выяснилось, что все на месте — все, кроме моей сестры и одной из ее подруг! Кроме того, обнаружилось, что среди пассажиров одной из лодок затесался какой-то чужак. Мустафа как следует пригрозил ему, и тот сознался, что он из команды неприятельского корабля, который стоит на якоре в двух милях отсюда на восток, и что его товарищи, спасаясь бегством, бросили его, пока он помогал вылавливать девушек из воды; он также подтвердил, что видел собственными глазами, как двух девушек нападавшие забрали с собой.

Горе моего старика-отца не знало пределов, но и Мустафа был совершенно убит — мало того что он потерял свою горячо любимую сестру и винил себя за постигшее ее несчастье, он лишился еще и другого дорогого ему человека — ведь подруга Фатимы, разделившая с ней ее горькую участь, была назначена ему в жены, и только наш отец еще ничего не знал о том. Мустафа боялся открыться ему, ибо ее родители, давшие свое согласие на этот брак, были люди бедные и к тому же низкого происхождения. Отец же мой отличался строгостью. Оправившись через некоторое время от скорбных переживаний, он призвал к себе Мустафу и сказал:

— Из-за твоей глупости я лишился на старости лет последнего утешения и радости моих очей. Ступай прочь с глаз моих на веки вечные! Проклинаю тебя и все твое потомство! Только когда вернешь Фатиму, отцовское проклятие будет снято с тебя!

Такого поворота мой бедный брат, конечно, не ожидал, он и сам уже твердо решил отправиться на поиски сестры и ее подруги и только думал просить у отца благословения, но вместо благословения получил проклятие, и с этим бременем ему предстояло отправиться в путь. Но если еще недавно он был совершенно раздавлен горем, то теперь, перед лицом всех этих несчастий, незаслуженно выпавших на его долю, он воспрял духом и был готов принять любые испытания.

Он пошел к пленному пирату, чтобы выспросить у него, куда следовал корабль, и узнал, что разбойники промышляют торговлей невольниками, которых они обычно привозят в Балсору, известную своим большим невольничьим рынком.

Когда Мустафа вернулся домой, чтобы собраться в путь, отец, похоже, уже остыл от гнева, ибо он передал Мустафе кошель золотых, чтобы тот в дороге не испытывал нужды. Мустафа же простился, обливаясь слезами, с родителями Зораиды — так звали его возлюбленную невесту — и отправился в Балсору.

Добираться до Балсоры ему пришлось по суше, поскольку не нашлось ни одного корабля, который бы в эту пору собирался туда. Мустафа старался пройти за день как можно больше, чтобы не опоздать и прибыть в город вслед за разбойниками. Конь у него был хороший, поклажи никакой, так что он рассчитывал дней за шесть одолеть весь путь до Балсоры. Но вечером четвертого дня на пустынной дороге на него напали невесть откуда взявшиеся три всадника. Увидев, что они хорошо вооружены и к тому же все трое по виду крепкие и сильные, Мустафа крикнул им, что сдается, надеясь, что они позарились на коня и деньги и просто так убивать его не станут. Нападавшие соскочили на землю, связали ему ноги, протянув веревки под брюхом его лошади, которую они теперь держали за поводья, после чего снова расселись по коням и, взяв пленника в середину, пустились вскачь, не произнеся при этом ни единого слова.

Глухое отчаяние терзало Мустафу, проклятие отца, похоже, начало сбываться — как же ему, несчастному, спасти сестру и Зораиду, если он лишился всяких к тому средств и разве что своей жалкой жизнью может заплатить за их освобождение. Не меньше часа Мустафа скакал так под конвоем своих молчаливых спутников, когда они наконец свернули в небольшую долину. По склонам тут росли высокие деревья, зеленели лужайки с шелковистой травой, посередине бежал веселый ручеек — все приглашало к отдыху. И действительно, вскоре Мустафа увидел пятнадцать-двадцать шатров, разбитых здесь. Возле них стояли, привязанные к колышкам, верблюды и красавцы-кони. Из одного шатра доносились веселые звуки цитры, которой вторили два приятных мужских голоса. Мой брат подумал, что едва ли эти люди, выбравшие себе для привала столь привлекательное местечко, могут замыслить против него какое-нибудь зло, и потому без страха последовал за своими провожатыми, когда те, освободив его от пут, знаками велели ему сойти с коня и препроводили в шатер, который отличался от других большими размерами и оказался внутри весьма красивым, даже можно сказать — изысканным. Роскошные, шитые золотом подушки, ковры ручной работы, позолоченные курильницы — все это в ином месте могло бы служить признаком богатства и благополучия, здесь же говорило скорее об алчности дерзких грабителей. На одной из подушек восседал маленький старичок, лицо его было уродливым, кожа смуглая, лоснящаяся, в отвратительных чертах его, в морщинах вокруг глаз и рта читалась хитрость, соединенная с коварством, и все это, вместе взятое, придавало ему вид безобразный и отталкивающий. Он явно старался изо всех сил напустить на себя важности, но Мустафа довольно скоро догадался, что не для этого старца шатер убрали с такой роскошью, и по разговору своих похитителей понял, что не ошибся.

— Где атаман? — спросили они старика.

— Отправился на ближнюю охоту, — ответил тот. — А меня поставил на это время своим заместителем.

— Это он плохо придумал, — сказал один из похитителей. — Надо бы скорее решать, что делать с этим псом поганым, то ли убить, то ли заставить платить выкуп, но это уж точно не твоего ума дело.

Старикашка, стараясь не терять достоинства, поднялся с подушек и попытался, встав на цыпочки, дотянуться рукой до уха обидчика, чтобы отвесить ему оплеуху, но, как он ни старался, у него ничего не получилось, так что он с досады принялся осыпать смутьянов громкой бранью. Те тоже в долгу не остались, и скоро уже весь шатер сотрясался от их диких воплей. Но тут вдруг чья-то невидимая рука откинула полог шатра, и на пороге появился высокий, статный человек, молодой и прекрасный, как персидский принц. Его одежда и оружие отличались простотой и скромностью, только богато отделанный кинжал и сверкающая сабля обращали на себя внимание, но еще большее впечатление производил его строгий взгляд и благородные повадки, которые внушали глубокое почтение, не вызывая при этом страха.

— Кто посмел затевать склоку в моем шатре? — возвысил он голос, обращаясь к перепуганным спорщикам.

Ответом было молчание. Наконец один из тех, кто привел сюда Мустафу, рассказал о том, как все вышло. Тот, кого они величали атаманом, побагровел от гнева.

— Когда это было, чтобы я назначал тебя своим заместителем, Хасан? — грозно спросил он старикашку.

Тот прямо съежился от страха, так что стал казаться еще меньше, чем был, и бочком, бочком посеменил к выходу. Атаман дал ему напоследок хорошего пинка, и самозванец кубарем выкатился из шатра.

Когда старик исчез, разбойники, похитившие Мустафу, подвели его к хозяину шатра, который тем временем удобно устроился на подушках.

— Вот тот, кого ты велел поймать!

Долго смотрел атаман на пленника, а потом сказал:

— Паша зулиэйкский, твоя совесть подскажет тебе, почему ты стоишь перед Орбазаном.

Услышав это, мой брат пал ниц и молвил:

— О господин! Ты, верно, обознался. Я бедный несчастный странник, а не паша, которого ты разыскиваешь!

Все находившиеся в шатре немало удивились таким речам. Хозяин шатра, однако, отвечал на это:

— Сколько ни прикидывайся, тебе это не поможет, потому что есть люди, которые прекрасно знают тебя, и я тебе их сейчас покажу, — сказал он и приказал доставить Зулейму.

Через некоторое время в шатер ввели старуху, которая на заданный ей вопрос, признает ли она в моем брате пашу зулиэйкского, тотчас же ответила: «Да!» — и поклялась могилой пророка, что он и есть паша, и никто другой.

— Видишь, презренный, как легко тебя вывести на чистую воду! — гневно проговорил атаман. — Ты настолько гадок, что я не стану даже марать свой кинжал твоей кровью — слишком много чести! Я привяжу тебя к хвосту своего коня и завтра, когда взойдет солнце, отправлюсь в лес и буду скакать до тех пор, пока солнце не зайдет за холмами Зулиэйки!

Тут мой бедный брат совершенно пал духом.

— Вот оно, суровое проклятие моего отца, которое обрекает меня теперь на позорную смерть! — воскликнул он в слезах. — Прощай, сестра моя родная, и ты, дорогая Зораида, — не видать вам спасения!

— Хватит прикидываться невинной овечкой, все равно никого не разжалобишь! — прервал его стенания один из разбойников, связывая ему руки за спиной. — Убирайся вон из шатра! А то гляди, как наш атаман уже кривится да посматривает на кинжал. Давай шевелись, если хочешь прожить еще ночь!

Разбойники собрались уже было вывести моего брата из шатра, но столкнулись при входе с тремя другими, которые тычками гнали перед собой еще одного пленного. Войдя в шатер, они сказали:

— Мы привели тебе пашу, как ты приказывал! — сообщили они и подвели пленника к атаману, восседавшему на подушках.

При этих обстоятельствах брат мой смог хорошо рассмотреть невольника, предъявленного атаману, и отметил поразительное сходство между ним и собой, только лицо у того было посмуглее и борода чернее.

Атаман, похоже, весьма удивился появлению нового пленника.

— Кто же из вас настоящий паша? — спросил он, переводя взгляд с моего брата на смуглолицего человека.

— Если тебе нужен паша Зулиэйки, то это я! — горделиво ответил похожий на меня пленник.

Атаман посмотрел на него долгим суровым взглядом и дал знак увести пашу, не сказав при этом ни слова.

После того как его приказание было исполнено, он подошел к моему брату, самолично разрезал кинжалом веревки, связывавшие ему руки, и жестом пригласил его сесть рядом с собой на подушках.

— Мне очень жаль, чужеземец, — проговорил он, — что я принял тебя за того негодяя. Так уж вышло — волею небес неисповедимый случай отдал тебя в руки моих братьев именно в тот час, в который назначено было погибнуть нечестивцу.

Брат мой попросил об одной-единственной милости — позволить ему не мешкая продолжить путь, ибо всякое промедление может оказаться для него губительным. Атаман захотел узнать, какие такие спешные дела заставляют его так торопиться, а когда Мустафа рассказал ему обо всем, он принялся уговаривать брата переночевать тут, чтобы и самому отдохнуть, и коню передышку дать, и пообещал, что завтра покажет ему короткий путь, по которому он за полтора дня легко доберется до Балсоры. Брат согласился, после чего ему преподнесли чудесные угощения, отведав которых он улегся спать в атаманском шатре и проспал тихо-мирно до самого утра.

Проснувшись, он обнаружил, что в шатре никого нет, только снаружи раздавались чьи-то голоса — судя по всему, это атаман разговаривал с темнолицым старикашкой. Прислушавшись к их разговору, брат с ужасом понял, что вредный карлик пытается склонить атамана к тому, чтобы убить пришельца, ибо если его отпустить, говорил старик, то он непременно всех их выдаст.

Мустафа догадался, что карлик зол на него за унижение, причиной которого он стал поневоле. Атаман, похоже, колебался.

— Нет, — произнес он после минутного молчания. — Он мой гость, а долг гостеприимства для меня священен. К тому же он не похож на человека, который побежит нас выдавать.

Сказав так, он откинул полог шатра и вошел внутрь.

— Мир тебе, Мустафа! — поприветствовал атаман своего гостя. — Приглашаю тебя угоститься утренним напитком, а затем собирайся в путь!

Атаман протянул брату чашу с шербетом. Подкрепившись, они взнуздали коней, и Мустафа вскочил в седло с легким сердцем — признаться, с гораздо более легким, чем когда он прибыл сюда. Вскоре уже лагерь остался позади, и они поскакали широкой тропой, которая вела через лес. Атаман рассказал моему брату, что тот паша, которого они вчера поймали, клятвенно обещал никого не трогать, если кто-то из людей атамана ступит на принадлежавшие паше земли. Но вот несколько недель назад он захватил одного из самых храбрых их товарищей и, предав его страшным пыткам, повесил. Они долго выслеживали коварного пашу, и теперь пришел его смертный час. Мустафа побоялся что-то возразить на это, радуясь про себя тому, что остался цел и невредим.

На окраине леса атаман придержал коня, объяснил брату, как ему ехать дальше, и, протянув руку на прощание, сказал:

— Мустафа, волею причудливого случая ты оказался гостем разбойника Орбазана. Я не стану просить тебя молчать обо всем, что ты видел и слышал. Тебе пришлось изведать смертный страх, и я в долгу перед тобой за причиненную тебе несправедливость. Прими на память сей кинжал, и, коли тебе когда-нибудь понадобится помощь, пошли его ко мне, и я сразу же поспешу к тебе на подмогу. Возьми и этот кошель, он может пригодиться тебе в путешествии.

Брат поблагодарил его за такое великодушие, взял кинжал, но от кошелька решительно отказался. Орбазан еще раз пожал ему руку, бросил кошель на землю и стрелою пустился прочь, тут же исчезнув в глубине леса. Когда Мустафа понял, что ему уже ни за что не догнать атамана, он сошел с коня, чтобы поднять с земли кошелек, и в испуге отпрянул, увидев, сколь велика щедрость гостеприимного разбойника, одарившего его, как оказалось, несметным богатством. Он возблагодарил Аллаха за счастливое спасение, уповая на Его милосердие и к благородному разбойнику, после чего в хорошем расположении духа продолжил свой путь в Балсору.

Лезах умолк и выжидающе посмотрел на Ахмета, пожилого купца.

— Если все так, как ты рассказываешь, — проговорил тот, — то я готов переменить мое мнение об Орбазане, ибо с братом твоим он и вправду обошелся хорошо.

— Да, он показал себя как истинный мусульманин! — воскликнул Мулей. — Но я надеюсь, что на этом твоя история не кончается! Думаю, всем присутствующим не терпится узнать, что было дальше с твоим братом и сумел ли он в конце концов спасти Фатиму, твою сестру, вместе с красавицей Зораидой.

— Ну, раз вам не наскучило слушать меня, я с удовольствием продолжу, — согласился Лезах, — ибо моему брату, надо сказать, пришлось пережить еще немало удивительных приключений.

На седьмой день пути к полудню Мустафа добрался до городских ворот Балсоры. Едва устроившись в ближайшем караван-сарае, он кинулся расспрашивать, когда откроется невольничий рынок, который здесь проводился раз в году. К своему несказанному ужасу, он услышал в ответ, что рынок уже закрылся два дня назад, и значит он опоздал. Все, с кем он разговаривал, искренне сочувствовали ему и утверждали в один голос, что, опоздав, он много потерял, потому что в самый последний день привели двух невольниц — необыкновенных красавиц, просто глаз не оторвать. Покупатели за них прямо в драку лезли, так что в результате они были проданы по немыслимой цене, которая оказалась по карману только их теперешнему хозяину. Брат попросил рассказать ему подробнее о красавицах, и вскоре у него не осталось ни малейшего сомнения, что речь идет о несчастных девушках, которых он искал. Он узнал, что человек, купивший их, живет в сорока часах пути от Балсоры и что зовут его Тиули-Кос; узнал он и то, что человек этот знатный, богатый, но уже в летах и что прежде он был кападун-пашой при султане, теперь же, имея несметное состояние, удалился на покой.

Мустафа хотел было сразу вскочить на коня и пуститься вдогонку за Тиули-Косом, который по всем расчетам мог опередить его не больше чем на один день. Но, осознав, что в одиночку ему с таким могущественным противником не справиться и отбить добычу явно не удастся, он решил придумать какой-нибудь другой план, и скоро уже такой план сложился у него в голове. Сходство с зулиэйкским пашой, едва не стоившее ему жизни, навело его на мысль воспользоваться этим именем, чтобы проникнуть в дом Тиули-Коса и попытаться спасти бедных пленниц. Он тотчас же нанял слуг и лошадей, на что пустил деньги, подаренные Орбазаном, которые пришлись тут весьма кстати, заказал себе и слугам богатые платья и отправился в путь к замку Тиули-Коса.

Через пять дней он добрался до цели. Замок располагался в чудесной долине и был окружен высокими стенами, которые почти скрывали все находившиеся за ними строения. Прибыв на место, Мустафа первым делом покрасил волосы и бороду в черный цвет и намазал лицо коричневатым соком особого растения, чтобы выглядеть таким же смуглым, как тот паша. После этого он выслал в замок одного из слуг просить о ночлеге от имени зулиэйкского паши. Слуга скоро вернулся, а вместе с ним явились четверо рабов в красивых одеждах, они взяли коня Мустафы под уздцы и проводили его во двор замка. Там они помогли гостю сойти с коня, и четверо других рабов повели мнимого пашу по широкой мраморной лестнице в покои Тиули.

Тот оказался человеком в летах, но большим весельчаком, он принял моего брата с большим почетом и угостил его самыми вкусными яствами, какие только умел готовить его повар. После трапезы Мустафа затеял с хозяином беседу и, слово за слово, перевел разговор на новых невольниц. Тиули принялся расхваливать их необыкновенную красоту и только посетовал, что уж больно красавицы печальны, хотя он был уверен, что эта печаль скоро рассеется. Брат мой был весьма доволен оказанным ему приемом и отправился на покой, исполненный самых радужных надежд.

Он проспал не более часа, как вдруг его разбудил свет от лампы, бивший ему прямо в глаза. Мустафа вскочил и решил, что все это ему только снится — перед ним стоял тот самый темнолицый карлик, которого он видел в шатре Орбазана, в руках старикашка держал лампу и мерзко ухмылялся. Мустафа ущипнул себя за руку, потеребил нос, желая убедиться, что не спит, но гадкое видение никуда не исчезло.

— Что тебе надо в моей спальне?! — возмутился Мустафа, оправившись от удивления.

— Я бы не советовал вам поднимать большой шум, — отвечал карлик. — Мне известно, зачем вы явились сюда, и вашу дражайшую физиономию я тоже узнал, хотя, признаться, и я бы, наверное, легко обманулся, если бы сам лично не присутствовал при казни паши. Теперь же я пришел, чтобы обсудить с вами одно дельце.

— Скажи сначала, как ты тут очутился, — воскликнул Мустафа, кипя от ярости, что его обман раскрылся.

— Отчего же не сказать, скажу, — согласился карлик. — Я рассорился с атаманом, и мне пришлось бежать. Но рассорились мы с ним из-за тебя, Мустафа, за это ты должен отдать мне свою сестру в жены, а я помогу вам выбраться отсюда. Откажешься — я пойду к своему новому хозяину и поведаю ему, что за паша у нас тут объявился.

Мустафа пришел в ужас от этих слов, его душила ярость — он уже был так близок к заветной цели, а тут явился этот мерзкий урод, чтобы все испортить. Он не видел иного способа спасти свой план, как прикончить гадину. Мустафа соскочил с постели и бросился к старикашке, но тот, готовый, видимо, к такому повороту событий, уронил лампу на пол, свет погас, и вредный карлик, сумевший увернуться в темноте, принялся голосить во всю мочь, призывая на помощь.

Что делать? Теперь Мустафе уже было не до спасения бедных пленниц, в пору бы самому ноги унести. Он кинулся к окну, чтобы посмотреть, нельзя ли выпрыгнуть наружу, но нет — до земли было довольно далеко, и к тому же потом еще предстояло перелезть через высокую стену. Так он стоял у окна, размышляя, как же отсюда выбраться, и вдруг услышал множество голосов, которые явно приближались к его комнате — и вот они уже у самой двери! Недолго думая, он схватил свой кинжал, сгреб в охапку одежду и в отчаянии прыгнул в окно. Приземление было хотя и весьма чувствительным, но вполне удачным, он ничего себе не переломал и потому тут же вскочил на ноги, подбежал к стене, огораживающей двор, перемахнул через нее, к изумлению своих преследователей, и был таков. Он мчался во весь дух без остановки, пока не добежал до какого-то лесочка, где и рухнул в полном изнеможении. Теперь нужно было понять, как действовать дальше.

Коней и слуг ему пришлось бросить на произвол судьбы, зато все деньги были при нем, надежно спрятанные в кушаке.

Его изобретательный ум подсказал ему вскоре новый путь к спасению. Он пошел лесом дальше, пока не набрел на какую-то деревню, где купил по дешевке лошадь, на которой в скором времени доехал до ближайшего города. Там он принялся расспрашивать, где найти хорошего доктора, и ему посоветовали одного старика, рекомендовав его как весьма опытного лекаря. За несколько золотых после некоторых уговоров тот все же согласился выдать Мустафе особые лекарства: одно из них погружало человека в мертвецкий сон, другое — моментально, как рукой снимало этот сон. Заполучив желанное снадобье, Мустафа купил себе длинную накладную бороду, черную мантию и множество разных банок-склянок, так что теперь мог вполне сойти за странствующего лекаря. Снарядившись, он погрузился со всем своим добром на осла и отправился назад в замок Тиули-Коса. Он был уверен: на сей раз его никто не узнает, потому что искусственная борода так изменила его внешность, что он и сам себя с трудом узнавал. Прибыв в замок, он представился как доктор Хакаманкабудибаба и велел доложить о себе. Все вышло так, как он и предполагал: звучное имя произвело ошеломляющее впечатление на старого дурака, и он тут же пригласил гостя к столу.

Хакаманкабудибаба предстал перед Тиули, и не прошло и часа, как старик, воодушевленный беседой, решил, что мудрый доктор непременно должен проверить состояние здоровья всех наложниц. Мустафа с трудом мог скрыть свою радость оттого, что наконец увидит дорогую сестру, и с замиранием сердца последовал за Тиули в сераль. И вот они вошли в красиво убранную комнату, в которой, однако, никого не было.

— Хамбаба, или как там тебя зовут, короче говоря, любезный доктор, — сказал Тиули, — видишь вон то отверстие в стене? Мои наложницы будут просовывать по очереди в него руку, чтобы ты по пульсу мог определить, кто из них здоров, а кто нет.

Как ни пытался Мустафа внушить Тиули, что такого осмотра недостаточно, тот наотрез отказался показывать ему невольниц. Единственное, на что он согласился, это сообщить хотя бы самые общие сведения о том, как та или иная пленница чувствует себя в целом. Тиули вытащил из-за пояса длинный список и принялся громким голосом выкликать своих рабынь, называя каждую из них по имени, в ответ всякий раз в отверстии появлялась рука, и доктор щупал пульс. Мустафа проверил уже шестерых и всех шестерых признал совершенно здоровыми, когда Тиули дошел до седьмого номера и выкликнул: «Фатима!» В ту же минуту в отверстии показалась изящная белая ручка. Дрожа от радости, Мустафа ощупал и ее, после чего, напустив на себя важности, заявил, что тут, похоже, тяжелый случай. Тиули не на шутку встревожился и приказал мудрейшему Хакаманкабудибабе скорее приготовить для больной лекарство. Доктор вышел из комнаты, достал клочок бумаги и написал: «Фатима! Я спасу тебя, если ты решишься принять одно лекарство, от которого ты как будто умрешь, но это всего на два дня, потому что у меня есть противоядие, при помощи которого я снова верну тебя к жизни. Если ты согласна, то выпей сперва микстуру, которую тебе сейчас подадут, а потом скажи, что она не помогла, для меня это будет знак, что ты не боишься и можно действовать».

Мустафа вернулся в комнату, где его поджидал Тиули. С собой он принес безобидное питье, но прежде чем, как положено, передать его больной через отверстие в стене, он еще раз проверил ее пульс и потихоньку засунул записку ей под браслет. Тиули был настолько озабочен состоянием здоровья Фатимы, что отложил обследование остальных наложниц до лучших времен. Когда они с Мустафой вышли из комнаты, Тиули с печалью в голосе спросил:

— Скажи мне честно, Хадибаба, что ты думаешь о болезни Фатимы?

Хакаманкабудибаба ответил с тяжелым вздохом:

— Ах, господин мой! Да ниспошлет Пророк тебе утешение! У нее затяжная лихорадка, которая может свести ее в могилу.

Услышав такое, Тиули вскипел от гнева.

— Да как ты смеешь такое говорить, пес поганый?! А еще лекарь называется! — возмутился он. — Зря я, что ли, выложил за нее две тысяч золотых, чтобы она у меня тут сдохла, как какая-нибудь худая корова? Не вылечишь ее, отрублю тебе голову, так и знай!

Тут Мустафа смекнул, что по глупости перегнул палку, и поспешил приободрить Тиули, сказав, что еще не все потеряно. Пока они так разговаривали, в комнату вошел черный раб, присланный из сераля сообщить доктору, что микстура не помогла.

— Употреби все свое искусство, Хакамдабабелба, или как там тебя звать, чтобы исцелить ее! Заплачу, сколько попросишь! — вскричал Тиули-Кос, готовый разрыдаться от страха, что может потерять все вложенные в покупку деньги.

— Есть у меня одно снадобье, которое избавит ее от всех недомоганий, — сказал доктор.

— Да-да, давай скорее свое снадобье, — всхлипывая, пробормотал старик Тиули.

Не помня себя от радости, Мустафа помчался за своим сонным напитком, а когда вернулся — вручил его рабу и объяснил, сколько нужно принять, потом пошел к Тиули и, объявив, что ему еще нужно пособирать кое-каких трав на берегу озера, спешно направился к воротам. Добежав до озера, которое находилось совсем недалеко от замка, он скинул с себя лекарский наряд, зашвырнул его в воду и полюбовался, как его мантия и фальшивая борода забавно кружатся по поверхности. Сам же он спрятался в кустах, где отсиделся до темноты, под покровом которой он затем прокрался к усыпальнице, имевшейся при замке Тиули.

Не прошло и часа после ухода Мустафы, как Тиули принесли дурную весть — его наложница Фатима при смерти. Он сразу же велел кому-нибудь бежать к озеру, чтобы привести врача, но отправленные слуги вернулись вскоре ни с чем и рассказали ему, что бедняга-доктор, верно, свалился в воду и утонул, во всяком случае, его черная мантия плавает на поверхности озера, а среди волн мелькает его приметная черная борода. Когда Тиули понял, что спасения нет и не будет, он принялся рвать свою бороду и биться головой о стену, проклиная себя и весь мир. Но это не помогло — Фатима испустила дух на руках своих товарок. Узнав об этом, Тиули распорядился спешно изготовить гроб, ибо не терпел в своем доме мертвецов, и приказал установить его в усыпальнице. Носильщики отнесли туда гроб, поставили его не глядя, куда пришлось, и поспешили поскорее убраться, изрядно напуганные подозрительными стонами и вздохами, доносившимися как будто из-под могильных плит.

Мустафа, прятавшийся за надгробиями и сумевший хитростью обратить в бегство носильщиков, выбрался из своего укрытия и зажег лампу, которую предусмотрительно принес с собой. Затем он достал из кармана склянку с противоядием и поднял крышку гроба. Но, о ужас! При свете лампы он увидел совершенно чужое лицо! В гробу лежала вовсе не сестра и не Зораида, а какая-то незнакомая девушка. Ему понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя от очередного удара судьбы. В конце концов сострадание все-таки взяло верх над гневом. Он открыл склянку и влил лекарство в рот незнакомке. Она вздохнула и открыла глаза, не понимая еще толком, где находится. Потом она все-таки вспомнила, что с ней случилось, и, выйдя из гроба, пала к ногам Мустафы.

— Как мне тебя отблагодарить, добрый человек, за то, что ты вызволил меня из ненавистного плена! — воскликнула она.

Мустафа прервал поток ее благодарственных излияний вопросом: как могло так получиться, что спаслась она, а не его сестра Фатима?

Девушка удивленно посмотрела на него.

— А я-то все не могла взять в толк, чему я обязана своим счастливым спасением. Теперь понятно, — сказала она. — Дело в том, что в замке мне было дано имя Фатима, и потому твоя записка оказалась у меня. Вот так мне и досталось спасительное снадобье.

Брат мой попросил девушку рассказать хоть что-нибудь о его сестре и Зораиде и узнал от нее, что обе они действительно находятся в замке, но только Тиули дал им, по своему обыкновению, другие имена. Теперь их зовут Мирза и Нурмахаль.

Когда Фатима, спасенная наложница, увидела горестное состояние моего брата, совершенно упавшего духом оттого, что план его сорвался, она решила ободрить его и пообещала, что укажет ему один способ, как все-таки освободить несчастных пленниц. Воодушевленный ее словами и окрыленный новой надеждой, он попросил ее поскорее открыть ему этот способ. На это она отвечала:

— Пять месяцев я провела в неволе у Тиули, не так уж много, но с самых первых дней я думала о побеге, хотя и понимала, что в одиночку спастись мне будет трудно. Во внутреннем дворе замка, как ты, наверное, заметил, есть большой десятиструйный фонтан. Я вспомнила, что похожий фонтан имелся и в доме моего отца и что вода к нему подводилась по широкой трубе. И вот, чтобы узнать, построен ли здешний фонтан по такому же образцу, я как-то раз, в присутствии Тиули, стала восхищаться этой красотой и спросила, кто же соорудил такое чудо. «Я сам возвел сей фонтан, — ответил Тиули. — Но то, что ты видишь, лишь малая часть большого сооружения: вода попадает в фонтан из ручья, который находится в тысяче шагов отсюда, а то и дальше, и течет она по закрытому каналу, который построен как большой подземный ход с высокими сводами, и все это придумал я!» С тех пор как я узнала это, я думала только об одном — как жаль, что я не могу хотя бы на мгновение превратиться в мужчину, чтобы сдвинуть с места камень, закрывающий водопроводную трубу, по которой я могла бы выбраться на волю. Сейчас я тебе покажу этот ход, по которому ты ночью сможешь пробраться в жилые покои и освободить свою сестру и ее подругу. Но одному тебе будет не справиться, нужно взять с собой, самое малое, еще двоих, чтобы одолеть рабов, охраняющих по ночам сераль.

На том она закончила свой рассказ, и Мустафа, хотя он уже дважды обманулся в своих надеждах, снова преисполнился решимости, уповая на то, что с помощью Аллаха сумеет все же осуществить план, предложенный спасенной невольницей. Ей же он пообещал, что позаботится о ее возвращении на родину, если она поможет ему пробраться в замок. Только одна мысль не давала ему теперь покоя: где найти двух-трех надежных помощников. Тут Мустафа вспомнил о кинжале Орбазана и обещании, которое тот дал при расставании, сказав, что в случае необходимости всегда будет готов прийти на помощь. Мустафа выбрался с Фатимой из склепа с намерением поскорее найти атамана.

Прибыв в тот город, где он превратился в свое время в лекаря, Мустафа купил на последние деньги коня и пристроил Фатиму к одной бедной женщине, которая жила на окраине. Сам же поспешил в ту долину, где ему повстречался Орбазан, и уже через три дня прибыл на место. Довольно скоро он нашел лагерь разбойников и предстал перед Орбазаном, который обрадовался его неожиданному возвращению. Мустафа поведал ему о своих неудачах, Орбазан же, обычно такой суровый, слушая его рассказ, в некоторых местах не мог удержаться от смеха, особенно когда представил себе доктора Хакаманкабудибабу. Но зато, узнав о том, как подло повел себя злобный карлик, он пришел в неописуемую ярость и поклялся собственноручно повесить его, как только тот попадется ему в руки. Орбазан заверил моего брата, что непременно поможет ему, но только после того, как тот немного отдохнет с дороги. Мустафа остался ночевать в шатре атамана, а на заре они тронулись в путь, взяв с собой троих самых храбрых людей Орбазана, которые сопровождали их, вооруженные до зубов, на лихих конях. Они скакали во всю прыть и за два дня домчались до того небольшого города, в котором Мустафа оставил спасенную Фатиму. Забрав ее, они все вместе отправились к леску, откуда до замка Тиули было рукой подать. Здесь они решили дождаться наступления ночи.

Как только стемнело, Фатима повела их к роднику, от которого начинался водопровод, и скоро они уже нашли его. Тут они решили оставить Фатиму и одного человека с лошадьми, а сами собрались уже было спускаться в подземный канал, но Фатима задержала их и повторила напоследок, как им идти, напомнив, что сначала нужно по трубе добраться до фонтана, через который они попадут во внутренний двор замка, там они увидят две угловые башни, справа и слева, за шестой дверью, считая от правой башни, и будет комната, в которой содержатся Фатима с Зораидой, под охраной двух черных рабов. Захватив с собой оружие и ломы, Мустафа, Орбазан и двое их помощников спустились в подземный канал, где воды было по пояс, что не помешало им довольно споро продвигаться вперед. Через полчаса они уже добрались до фонтана и тут же пустили в ход ломы, чтобы открыть выход. Стены канала были толстыми и прочными, но под напором четырех силачей и они не выдержали — уже скоро храбрецы сумели проломить небольшой лаз, через который благополучно выбрались наружу. Первым вылез Орбазан и помог остальным. Стоя во дворе, они некоторое время разглядывали ту сторону замка, которая оказалась у них прямо перед глазами, чтобы найти указанную им дверь. Они все никак не могли решить, где же та, которая им нужна, потому что если считать от правой башни, то дверей получалось вроде как на одну больше, хотя эта одна лишняя была замурована, и было неясно, учитывала ее Фатима или нет. Но Орбазан не стал долго размышлять.

— Мой добрый меч откроет мне любую дверь! — воскликнул он и направился к шестой по счету двери, не оставляя своим спутникам другого выбора, как последовать за ним.

Они взломали дверь и увидели шестерых черных рабов, которые лежали на полу и спали. Мустафа и его помощники сразу поняли, что попали не туда, и уже собрались потихоньку отступить, как вдруг в углу воздвиглась какая-то фигура и они услышали хорошо знакомый голос, который теперь отчаянно звал на помощь. Это был тот самый мерзкий карлик, еще недавно служивший у Орбазана. Рабы не успели толком очнуться, как Орбазан подскочил к старикашке, разорвал свой кушак пополам и быстро заткнул одной половиной рот крикуну, а другой — связал ему руки за спиной. После этого он принялся за рабов — некоторых из них Мустафа с товарищами уже успели связать, с остальными они справились вместе. Приступив к рабам с ножом к горлу, незваные гости стали допытываться, где находятся Нурмахаль с Мирзой, и услышали в ответ, что искать их нужно в соседних покоях. Мустафа ринулся туда и нашел Фатиму с Зораидой, которых разбудил громкий шум за стеной. Быстро собрали они свои украшения и одежду и поспешили за Мустафой. Между тем подручные Орбазана предложили пошарить тут как следует — наверняка найдется чем поживиться, но атаман запретил им и думать о грабеже.

— Не желаю, чтобы потом кто-то посмел сказать, будто Орбазан так жаден до золота, что грабит по ночам дома!

Мустафа и девушки поспешили к спасительной трубе, Орбазан же сказал, что скоро догонит их, и, дождавшись, когда они спустятся вниз, отправился вместе с одним из своих подручных за карликом, которого они затем вывели во двор. Тут они набросили ему на шею шелковый шнурок, припасенный у них для такого случая, и повесили его на верхушке колонны, украшавшей фонтан. Расправившись с подлым предателем, они спустились в трубу и последовали за Мустафой. Со слезами на глазах спасенные девушки бросились благодарить своего избавителя, благородного Орбазана, он же стал торопить их, сказав, что надо бы скорее бежать отсюда, потому что Тиули-Кос наверняка вышлет за ними погоню и будет их повсюду искать. С чувством глубокого волнения они распрощались на другой день с Орбазаном, заверив его, что все они, и Мустафа, и девушки, будут помнить о нем всегда. Вторая же Фатима, та невольница, которую освободил мой брат, отправилась, переодевшись в чужие одежды, в Балсору, чтобы оттуда первым кораблем отплыть на родину.

Скоро мои родные вернулись домой — их последнее путешествие было коротким и приятным. Мой престарелый отец чуть не умер от радости, когда увидел их всех целыми и невредимыми. Уже на следующий день он устроил большое пиршество, на которое созвал весь город. Многочисленные друзья и родственники потребовали от брата, чтобы он рассказал им во всех подробностях, что с ним было, и, слушая, не уставали дружно хвалить и его, и благородного разбойника.

Когда же брат мой закончил свой рассказ, отец поднялся и подвел к нему Зораиду.

— Снимаю с тебя мое проклятие! — торжественно провозгласил он. — В награду возьми себе в жены эту прекрасную деву, которую ты честно отвоевал! Прими мое отеческое благословение, и пусть другие берут с тебя пример, соревнуясь с тобой в братской любви, смекалке и упорстве!

Караван достиг края пустыни, и теперь путешественники наслаждались видом зеленых лугов и раскидистых деревьев с густыми кронами, радовавших взор после стольких дней, проведенных среди бесплодных песков. Караван-сарай, в котором решено было остановиться на ночлег, располагался в чудесной долине, и, хотя усталые путники не могли рассчитывать тут на особые удобства, чтобы освежиться после трудного перехода, они пребывали в превосходнейшем расположении духа и были бодры, как никогда, ибо мысль о том, что все опасности и тревоги, сопряженные с путешествием по пустыне, уже позади, веселила сердца и настраивала на благодушный лад. Мулей, самый молодой из купцов, пустился на радостях в пляс, сопровождая свой выход громким пением, и даже хмурый грек Залевк не мог удержаться от улыбки, глядя на этот его забавный танец. Закончив свои пляски и отдышавшись, Мулей вдобавок развлек товарищей одной историей, которую давно уже обещал рассказать. Это была история о маленьком Муке.

История о маленьком Муке

В Никее, где я родился, жил один человек, которого все звали маленьким Муком. Я прекрасно помню его, хотя я тогда был еще мальчиком, и запомнился он мне на всю жизнь еще и потому, что из-за него мне однажды здорово досталось от отца. Надо сказать, что в те годы, когда я познакомился с маленьким Муком, он был уже стариком, но роста при этом был невеликого, полтора аршина, не больше, и весь он казался каким-то несуразным из-за того, что туловище у него было маленьким и тщедушным, а голова, наоборот, непомерно большой. Жил он один, в просторном доме, и даже сам готовил себе обед. Каждый день в полдень из трубы на крыше его дома поднимался густой дым — не будь этого, никто бы в городе и не знал, жив он еще или умер, ибо на улицу он выходил только раз в месяц. Зато частенько по вечерам можно было заметить, как он выбирается на крышу и ходит по ней туда-сюда, хотя если смотреть снизу, то видно было только его голову, которая как будто самостоятельно прогуливается там наверху. Мы, местные мальчишки, не отличались добрым нравом и постоянно развлекались тем, что задирали прохожих злыми шутками, вот почему для нас был всякий раз праздник, когда маленький Мук выходил из дома. В такие дни мы собирались всей оравой перед его домом и поджидали, когда он появится. И вот открывалась дверь, и наружу высовывалась большая голова, которая казалась еще больше, чем обычно, из-за огромного тюрбана, затем выдвигалось туловище, и можно было увидеть все его облачение: потрепанный старый халат, пузыристые шаровары и широченный кушак, к которому был прицеплен кинжал — такой длинный, что трудно было понять, то ли кинжал приторочен к Муку, то ли Мук к кинжалу. Когда Мук наконец выходил на улицу, мы неизменно приветствовали его радостными криками, принимались бросать в воздух шапки и устраивали вокруг него какие-то совершенно дикие пляски. Маленький Мук в ответ на это только степенно кивал головой и невозмутимо трогался в путь, медленно шествуя по улице. Мы всей гурьбой бежали за ним и кричали: «Крошка Мук! Крошка Мук!» А еще мы сочинили про него песенку, которую время от времени дружно распевали:

Мы часто потешались так над бедным карликом, и, к своему стыду, я должен признаться, что переплюнул по этой части всех остальных — то норовил дернуть за полу его халата, то еще что-нибудь учудить, а однажды даже подбежал к нему со спины и нарочно наступил на задник его большой туфли, так что он со всего размаху грохнулся на землю. Мне это показалось очень смешным, но, когда я увидел, что крошка Мук направляется к нашему дому, мне стало не до смеха. Он вошел в дом и пробыл там некоторое время. Я спрятался за дверью и потом видел, как маленький Мук наконец вышел в сопровождении моего отца, который почтительно поддерживал его под локоток. На прощание отец принялся усердно кланяться, а потом долго еще смотрел ему вслед. На душе у меня было прескверно, и я предпочел остаться в своем укрытии, где просидел несколько часов, пока голод не пересилил все мои страхи, и я, прекрасно зная, что меня ждет порка, решился все же предстать перед отцом. Понурив голову, с виноватым видом, явился я к нему.

— Ты, как я слышал, обижаешь маленького Мука? — сурово проговорил отец. — Я хочу рассказать тебе историю этого человека, и, когда ты узнаешь ее, у тебя, надеюсь, отпадет охота потешаться над ним, но прежде получишь то, что тебе причитается, одну порцию сейчас, другую потом, после того как все выслушаешь.

Я знал, что мне причиталось — двадцать пять ударов палкой, причем отец никогда не обсчитывался, и я получал ровно столько, сколько было назначено. Отец достал свою трубку с длинным чубуком, открутил янтарный мундштук и как следует отделал меня, без всякой поблажки.

Отвесив ровно двадцать пять ударов, отец велел мне сесть и внимательно слушать его рассказ о маленьком Муке.

— Отец маленького Мука, настоящее имя которого, кстати сказать, Мукрах, считался в Никее человеком почтенным, хотя и бедным. Жил он затворником и редко показывался на людях, как и его сын сейчас. Сына своего он не любил за то, что тот уродился карликом, и, стыдясь его неказистого вида, никому его не показывал и ничему не учил. Мук отличался веселым нравом и в шестнадцать лет все еще сохранил детскую непосредственность, за что отец его частенько бранил, говоря, что он, дескать, уже давно вырос из пеленок, а ведет себя как дурачок, который ни на что не годен.

Однажды со стариком произошел несчастный случай — он упал и так расшибся, что вскоре умер. Теперь маленький Мук остался один, без всяких средств к существованию и к тому же ничему толком не наученный. Жестокосердные родственники, которым покойный был должен много денег, гораздо больше, чем он мог вернуть, выставили бедного мальчика на улицу и посоветовали ему искать счастья где-нибудь в другом месте. Маленький Мук сказал, что готов хоть сейчас отправиться в странствие, но просит только позволить ему взять платье отца. Родственники милостиво уважили его просьбу. Отец его был высоким и крупным, так что его одежда была Муку слишком велика. Но Мук сообразил, как выйти из положения: он укоротил все, что можно, и подогнал наряд себе по росту, а вот обузить по ширине — не догадался, так что костюм у него, в котором он ходит по сей день, получился странный: огромный тюрбан, широченный пояс, просторные шаровары, синий халат — все это досталось ему от отца, так же как и длинный кинжал дамасской стали; он засунул его за пояс, когда снарядился в путь, и, взяв в руки палку, направился к городским воротам.

Целый день маленький Мук шагал по дороге, пребывая в радостном расположении духа, ведь ему предстояло найти свое счастье, и если ему попадался какой-нибудь осколок стекла, сверкавший на солнце, он обязательно его подбирал, веря, что рано или поздно стекло превратится в прекраснейший бриллиант, а если видел вдали яркий сияющий купол мечети или озеро, игравшее переливами зеркальной поверхности, он тут же устремлялся к этой красоте, думая, что сейчас окажется в волшебной стране. Но увы! Стоило ему приблизиться, как коварные видения тут же исчезали, и скоро уже он не чувствовал ничего, кроме усталости и голода, которые говорили о том, что до райских пределов еще далеко и что пока он по-прежнему находится на бренной земле. Так прошло два тяжелых, голодных дня, и он уже отчаялся найти свое счастье. Все его пропитание состояло из того, что он подбирал на полях, постелью же ему служила голая твердая земля. На утро третьего дня он, стоя на вершине холма, приметил наконец какой-то большой город.

Утренняя заря золотила зубчатые стены, пестрые флаги развевались на крышах, и казалось, будто они призывно машут маленькому Муку, который замер от восторга и с изумлением созерцал открывшийся вид.

«Вот здесь крошка Мук и найдет свое счастье! — сказал он сам себе и даже подпрыгнул на радостях, забыв об усталости. — Либо здесь, либо нигде!»

Он собрал последние силы и поспешил к городу, который, казалось, был совсем близко. Добрался же он туда только к полудню, потому что по временам, изнуренный тяжелой дорогой, он уже падал с ног и ему приходилось устраивать себе передышку под какой-нибудь тенистой пальмой. Но вот наконец показались ворота. Маленький Мук привел себя в порядок: оправил халат, перемотал покрасивее тюрбан, перепоясал себя заново кушаком, стараясь сделать так, чтобы он лег пошире, засунул за него свой длинный кинжал, который теперь лихо висел на боку, смахнул пыль с башмаков и, взяв палку в руки, вошел в город.

Долго он блуждал по незнакомым улицам и все ждал, когда же откроется какая-нибудь дверь и кто-нибудь крикнет ему: «Эй, маленький Мук! Заходи! Мы накормим тебя и напоим! Пора дать отдых твоим усталым ногам!» Но ничего такого не происходило.

И вот когда он с тоскою смотрел на очередной большой дом, на верхнем этаже его вдруг отворилось окошко, из которого выглянула какая-то старушка и принялась звать певучим голосом:

Двери дома открылись, и Мук увидел множество собак и кошек, которые поспешили на зов. Мук задумался — может быть, это приглашение относится и к нему? Поколебавшись немного, он собрался с духом и ступил в дом. Перед ним вошли два котенка, и Мук решил пойти за ними, рассудив, что эти котята наверняка знают, где тут кухня.

Когда Мук поднялся по лестнице, он увидел ту самую старушку, которая только что кричала из окна. Старушка сердито посмотрела на него и спросила, что ему тут надо.

— Я услышал, как ты созываешь всех на обед, вот и пришел, тем более что я очень давно ничего не ел, — честно признался маленький Мук.

Старуха рассмеялась и сказала:

— Откуда ты такой взялся? Весь город знает, что я готовлю обед только для своих любимых кошек, а чтобы им было не скучно, приглашаю для компании соседских кошек да собак.

Маленький Мук рассказал ей обо всех невзгодах, которые постигли его после смерти отца, и попросил у нее разрешения отведать кошачий обед. Старушка, тронутая искренностью карлика, разрешила ему остаться и от души накормила и напоила его. Когда же он как следует подкрепился, старушка посмотрела на него долгим взглядом и проговорила:

— Оставайся у меня, маленький Мук! Возьму тебя на службу. Работы у тебя будет немного, но зато ты ни в чем не будешь знать нужды.

Маленький Мук, которому кошачье угощение очень понравилось, согласился на это предложение и поступил в услужение к старушке, которую, как выяснилось, звали госпожой Ахавзи. Работа, назначенная маленькому Муку, была действительно не сложной, но зато весьма необычной. Дело в том, что у госпожи Ахавзи было два кота и четыре кошки. Каждое утро маленький Мук должен был расчесывать им шерстку и натирать хитрыми мазями, потом он должен был присматривать за ними, если госпожа Ахавзи куда-нибудь уходила; в обед полагалось раздать им миски с едой, а вечером — уложить всех на шелковые подушки и покрыть бархатными одеяльцами. В доме еще имелось несколько маленьких собачек, за которыми тоже нужно было ухаживать, но с ними было гораздо меньше хлопот, чем с кошками, потому что кошек госпожа Ахавзи любила так, как будто это были ее родные дети. Надо сказать, что здесь, на новом месте, Мук вел такую же затворническую жизнь, как и в доме своего отца, потому что целыми днями он никого не видел, кроме старушки да ее кошек с собаками.

Поначалу все было хорошо — еды у маленького Мука было много, работы мало, и старушка, похоже, была довольна им, но постепенно кошки как-то обнаглели и, когда старушка уходила из дома, принимались носиться по комнатам как шальные и скидывать на пол разные предметы, в том числе и красивую посуду, если она попадалась им на пути. Но стоило им только услышать шаги старушки на лестнице, как они тут же укладывались на свои подушки и лежали, поджав хвосты, с невинным видом, как будто ничего не произошло. При виде разгрома, учиненного в комнатах, госпожа Ахавзи приходила в неописуемую ярость и обвиняла во всем Мука, который оправдывался как мог, но старушка все равно считала его виновником безобразия, потому что была твердо убеждена в том, что достаточно посмотреть на ее милых кошечек, чтобы увидеть — эти чистые создания просто неспособны сотворить такое.

Маленький Мук приуныл — похоже, и здесь ему не будет счастья. Вот почему он решил оставить службу у госпожи Ахавзи. Но только прежде нужно было раздобыть денег, потому что он на своей шкуре уже испытал, что значит путешествовать без гроша в кармане. К тому же ему причиталось жалованье, которое ему все обещала выплатить хозяйка, да только пока ничего не выплатила. В доме госпожи Ахавзи была одна комната, которая всегда была заперта, и потому Мук не ведал, что там внутри. Он только слышал несколько раз, как хозяйка возится там, и полжизни готов был отдать за то, чтобы узнать, что она там такое прячет. Теперь же, размышляя о том, где ему взять денег на дорогу, он вспомнил об этой комнате и подумал: а что, если там хранятся старухины сокровища? Но дальше этих размышлений дело не пошло, потому что дверь все время оставалась запертой и подобраться к сокровищам было невозможно.

И вот однажды утром, когда госпожа Ахавзи как раз ушла из дома, к Муку подбежала одна из собачонок, с которой хозяйка обходилась не слишком ласково, но зато Мук успел с ней подружиться, завоевав ее доверие всяческими знаками внимания. Собачонка ухватила Мука за широкую штанину и куда-то его потянула, явно призывая последовать за ней. Мук, который любил играть с этой собачкой, не стал сопротивляться. Каково же было его удивление, когда собачка привела его в спальню госпожи Ахавзи и остановилась возле дверцы, на которую Мук раньше никогда не обращал внимания. Дверца была приоткрыта. Собачонка вошла внутрь, Мук — за ней. Едва переступив порог, Мук прямо замер от радостного изумления: ведь это и есть та самая комната, куда он так давно мечтал попасть! Мук принялся искать деньги, но ничего не нашел. Зато здесь было полным-полно всякой старинной одежды и диковинной посуды. Особенно Муку понравился один кувшин — он был из хрусталя и весь украшен тончайшей резьбой. Мук захотел разглядеть его получше. Взял сосуд в руки, поднял его и стал вертеть и так и сяк. Но тут — о ужас! Он не заметил, что горлышко кувшина было только слегка прикрыто крышкой, и вот теперь эта самая крышка соскользнула, упала на пол и разбилась вдребезги.

Крошка Мук остолбенел от ужаса. Судьба его решилась, он вынужден был бежать, иначе старуха забьет его до смерти. Значит, впереди опять дорога. Мук напоследок оглядел комнату — не найдется ли тут среди старухиного добра чего подходящего для дальнего странствия. Вдруг взгляд его упал на огромные туфли, которые, правда, не отличались особой красотой. Но его собственные башмаки уже совсем прохудились и путешествия явно не выдержали бы, не говоря уже о том, что новые туфли привлекали его и своим внушительным размером. Когда он их наденет, все увидят, что он уже взрослый, а не какой-нибудь ребенок. Недолго думая, он скинул свои старые башмаки и сунул ноги в новые. Тут он приметил еще и тросточку с красивым резным набалдашником в виде львиной головы. Решив, что нечего ей тут без дела стоять в углу, он прихватил и ее, после чего поспешил вон из комнаты. Он помчался к себе в каморку, быстро натянул халат, водрузил на голову отцовский тюрбан, заткнул кинжал за пояс и опрометью бросился из дома, чтобы поскорее убраться вообще из этого города.

Миновав городские ворота, он все бежал и бежал, подгоняемый страхом, что старуха кинется за ним вдогонку, и в конце концов совершенно выбился из сил. Так быстро он никогда еще в жизни не бегал! При этом у него было такое ощущение, будто ноги несут его сами собой, подчиняясь невидимой силе, и что ему уже никогда не остановиться, даже если бы он захотел. Наконец он сообразил, что все дело, наверное, в новых туфлях — это они мчатся вперед и тащат его за собой. Он попытался остановиться, тормозил и так и эдак, но у него ничего не получилось. В отчаянии он закричал сам себе, как возницы кричат лошадям:

— Тпру! Тпру, стой, говорят тебе!

Туфли тут же замерли на месте, и маленький Мук в изнеможении рухнул на землю.

Мук был несказанно рад такой чудесной обновке. Все-таки как-никак он сам добыл себе эту прекрасную вещь, которая может оказаться весьма полезной в его странствиях по белу свету в поисках счастья. Несмотря на радостное волнение, карлик все же скоро уснул, устав от такого неожиданного марш-броска. Ведь, что ни говори, силенок у него было немного — все-таки носить такую тяжелую голову на маленьком тельце дело нелегкое. Во сне ему явилась та самая собачонка из дома госпожи Ахавзи, что помогла ему разжиться чудо-туфлями.

— Дорогой Мук, — проговорила она. — Ты еще не умеешь управляться со своей новой волшебной обувкой. Знай, если ты три раза повернешься вокруг своей оси, стоя на одной ноге, они тут же перенесут тебя по воздуху, куда пожелаешь. А тросточка поможет тебе найти сокровища: если она трижды стукнет по земле, значит там спрятано золото, а если два раза — серебро.

Вот такой сон приснился маленькому Муку. Когда же он проснулся, то вспомнил свой сон и решил сразу проверить, правду ли сказала маленькая собачка. Он надел туфли, поджал одну ногу и попытался сделать поворот. Тот, кто хотя бы раз пробовал проделать подобный трюк — трижды повернуться вокруг своей оси, имея при этом на ногах гигантские туфли, нисколько не удивится тому, что у маленького Мука не сразу вышло осуществить задуманное, ведь не надо забывать, что ему еще изрядно мешала его огромная голова, из-за которой его клонило то влево, то вправо.

Несколько раз бедный карлик со всего размаху шлепался на землю и даже изрядно расквасил себе нос, но это нисколько не испугало его, и он упорно продолжал упражняться, пока наконец не добился своего. Стоя на одной ноге, он крутанулся волчком и пожелал оказаться в ближайшем большом городе. Туфли тут же подняли его в воздух, со свистом пронесли над облаками, и не успел Мук опомниться, как уже очутился на базарной площади, где было множество лавок и толпы народа сновали туда-сюда. Мук прошелся немного, но потом все же решил, что лучше будет свернуть на какую-нибудь более спокойную улицу, потому что тут на базаре всякий норовил наступить ему на пятки, так что он несколько раз чуть не грохнулся. К тому же в толчее он и сам то и дело задевал кого-нибудь своим длинным кинжалом, из-за чего рассерженные прохожие осыпали его бранью, а некоторые норовили надавать ему тумаков, от которых он с трудом уворачивался.

Маленький Мук понимал — пора бы придумать, как раздобыть хотя бы немного денег. Конечно, у него имелась волшебная тросточка, которая могла точно показать место, где зарыто золото или серебро, но сколько ему придется ходить, пока такое место найдется? На худой конец, можно было бы пойти на базар и там показывать себя за деньги, но гордость не позволяла Муку заниматься подобным трюкачеством. И тут он вспомнил о своих чудесных туфлях. «Может быть, благодаря им я сумею заработать себе на жизнь», — подумал он и решил наняться в скороходы. Мук рассудил, что, наверное, лучше всего будет предложить свои услуги здешнему королю в расчете на хорошую плату, и стал спрашивать прохожих, как пройти ко дворцу. Перед дворцовыми воротами стояла стража, которая принялась допытываться, что ему тут надо. Услышав, что он пришел наниматься на службу, стражники направили его к управляющему, приставленному к рабам. Тот выслушал Мука, который поведал о своем желании сделаться королевским гонцом, и, смерив его взглядом с головы до пят, сказал:

— Какой из тебя скороход с такими ножками-крошками? Тоже мне, шутник нашелся. Шел бы ты отсюда подобру-поздорову, некогда мне тут с тобой попусту разговаривать.

Маленький Мук заверил управляющего, что намерения его вполне серьезны и что он готов бежать наперегонки с самым быстрым королевским скороходом, чтобы доказать свою прыть. Управляющий подумал, что, пожалуй, это будет неплохая забава, и согласился устроить состязание вечером, после чего он отвел карлика в кухню, позаботившись о том, чтобы его там как следует накормили и напоили, а сам отправился к королю, чтобы рассказать о маленьком Муке и его предложении. Король любил развлечения и потому похвалил управляющего за то, что он не отправил восвояси удивительного человечка. Затем король распорядился подготовить все как следует к соревнованию на большом лугу за дворцом, дабы весь двор мог с удобством наблюдать за диковинным зрелищем; карлика же он велел окружить заботой и вниманием. После этого король поспешил рассказать принцам и принцессам о том, что их ждет вечером, те в свою очередь рассказали об этом своим слугам, и когда вечер наконец наступил, все, у кого только были ноги, поспешили на большой луг, где в несколько ярусов были установлены скамейки для зрителей, которым уже не терпелось увидеть, как будет бегать карлик-хвастун.

Когда король с королевой и все королевское семейство расселись по местам, маленький Мук вышел на середину луга и чинно поклонился высоким гостям. При виде карлика публика оживилась. Такого они еще не видели! Крошечное тельце, гигантская голова, куцый халат, мешковатые шаровары пузырем, длинный кинжал, заткнутый за широченный пояс, маленькие ножки, выглядывающие из огромных туфель, — на такое пугало невозможно было смотреть без смеха. Но маленького Мука смех зрителей нисколько не смутил. Он горделиво приосанился и, опершись на тросточку, спокойно ожидал появления соперника. Как и просил маленький Мук, управляющий выбрал для состязания самого быстрого королевского гонца, который наконец вышел на арену и встал рядом с Муком в ожидании сигнала. Сигнал должна была подать принцесса Амарза. Она взмахнула платком, оба бегуна сорвались с места и как две стрелы полетели к заветной цели.

Сначала королевский скороход сумел вырваться вперед, но маленький Мук, управившись с запуском чудо-туфель, довольно скоро настиг его и обогнал, а через некоторое время уже благополучно добрался до конечной точки, где ему пришлось еще долго ждать запыхавшегося и взмокшего противника. Публика притихла от изумления, и только когда король первым захлопал в ладоши, ликующие зрители закричали в один голос:

— Да здравствует маленький Мук! Да здравствует победитель — маленький Мук!

Маленького Мука подвели к королю. Карлик пал ниц и проговорил:

— О могущественный повелитель! Ты увидел лишь малую часть того, что я умею! Возьми меня к себе на службу и назначь одним из твоих скороходов!

— Нет, ты будешь моим личным скороходом, — отвечал на это король. — Желаю, чтобы ты всегда был при мне, дорогой Мук! За это будешь получать сто золотых в год и отдельный обед, за столом моих первейших слуг.

Мук решил, что наконец нашел свое счастье, которое так долго искал. Душа его радовалась и пела. Отныне он был в большой милости у короля, который доверял ему доставлять самые срочные, строго секретные депеши, что Мук и исполнял с необыкновенной точностью и непостижимой быстротой.

Надо сказать, что остальные слуги его не очень-то жаловали, им не нравилось, что этот карлик, который только и умеет, что быстро бегать, оттеснил их от короля и его милостей. Они начали строить против него разные козни, чтобы по возможности удалить его от двора, но все эти попытки ни к чему не приводили, потому что главный скороход по секретным поручениям, как теперь величался маленький Мук, получивший это звание вскоре после своего назначения, пользовался полным и исключительным доверием короля.

Мук, от которого все эти поползновения, конечно, не укрылись, мог бы, если бы хотел, отомстить злопыхателям, но у него было доброе сердце, и он принялся размышлять, чем бы ему умилостивить недругов и как завоевать их приязнь. И тут он вспомнил о своей тросточке, о которой в своем счастливом положении уже и позабыл. «Вот бы найти какой-нибудь клад, — подумал он, — тогда, быть может, эти господа будут ко мне более благосклонны». Ему уже доводилось слышать, что отец нынешнего короля закопал немало своих сокровищ, когда однажды к городу подступили враги; поговаривали, что он так и умер, не успев сообщить сыну, где зарыто богатство. Отныне маленький Мук всегда брал с собой тросточку, если выходил из дворца, в надежде, что рано или поздно тросточка укажет ему место, где старый король спрятал свое добро. Однажды вечером маленький Мук забрел по случайности в отдаленную часть королевского сада, где он до сих пор почти не бывал, и тут вдруг почувствовал, как тросточка задрожала у него в руках и трижды ударила о землю. Он сразу понял, что это означает. Достав кинжал, маленький Мук сделал несколько засечек на ближайших деревьях, чтобы пометить место, и вернулся во дворец; там он раздобыл лопату и стал дожидаться наступления ночи, чтобы спокойно заняться кладом.

Задуманное дело, однако, оказалось гораздо более сложным, чем Мук себе это поначалу представлял. Руки у него были слабые, лопата оказалась непомерно тяжелой, он уже копал часа два, не меньше, а яма получилась не больше аршина глубиной. Вдруг под лопатой что-то звякнуло — она уткнулась в какой-то твердый предмет. Мук принялся лихорадочно рыть дальше, и скоро уже из-под земли выглянула большая металлическая крышка. Маленькому Муку не терпелось узнать, что там под крышкой, и он прыгнул в яму. Под крышкой оказался большой горшок, доверху наполненный золотыми монетами. Поднять наверх такую увесистую штуку Мук, конечно, не мог, поэтому он рассовал монеты по карманам, набрал в кушак, а потом догадался скинуть халат и нагреб в него еще целую кучу. Затем он связал халат в узел, кое-как выбрался из ямы, прикопал ее слегка, чтобы ничего не было видно, и взвалил самодельный тюк с деньгами на плечи. Если бы не волшебные туфли, то с такою ношей, которая чуть ли не придавливала его к земле, он бы и шага не сделал. Но благодаря им он благополучно добрался, никем не замеченный, до своей комнаты и спрятал свое богатство в диване под подушками.

Став обладателем таких сокровищ, Мук решил, что теперь все переменится и он сумеет завоевать дружбу былых врагов, которые наверняка проникнутся к нему добрыми чувствами. Такие мысли говорили только о том, что простодушный Мук не получил в свое время должного воспитания, иначе бы он знал, что настоящую дружбу никакими деньгами не купишь. Уж лучше бы он тогда навострил свои чудо-туфли и убрался с добытыми деньгами куда подальше!

Но вместо этого Мук принялся раздавать свое золото направо и налево и тем еще больше настроил против себя придворных слуг, которые прямо лопались от зависти.

— Да он фальшивомонетчик! — говорил главный повар Агули.

— Он просто выманил эти деньги у короля! — говорил управляющий Ахмет, надзиравший за рабами.

— Он их украл! — говорил казначей Архаз, который люто ненавидел маленького Мука, а сам не стеснялся время от времени запускать руку в королевскую казну.

И вот, чтобы разобраться с этим делом, недруги маленького Мука сговорились между собой и придумали хитрый план, исполнить который было поручено Корхузу, главному королевскому виночерпию, прислуживавшему королю за столом. В один прекрасный день Корхуз явился с печальным лицом к королю и всем своим видом старался показать, что его что-то беспокоит. Король, конечно, заметил подавленное состояние своего слуги и спросил, в чем причина его печали.

— Печалюсь я оттого, мой господин, — отвечал Корхуз, — что лишился вашей милости.

— Что ты такое несешь, любезный друг Корхуз? — воскликнул король. — Разве я когда-нибудь обделял тебя вниманием? Разве солнце моей милости не греет тебя?

На это виночерпий ответил, что королевская милость, конечно, не знает пределов, вот только в последнее время, дескать, король одаривает золотом одного лишь главного скорохода по секретным поручениям, забыв обо всех остальных бедных слугах, которые служат ему верой и правдой.

Король немало удивился таким речам и захотел узнать подробнее о нежданном богатстве маленького Мука, который, как выяснилось, раздавал деньги направо и налево. Этот рассказ, который заговорщики продумали заранее, навел короля на подозрение, что деньги эти Мук мог взять только из казны. Такой поворот был на руку казначею, у которого давно в счетах концы с концами не сходились. Король распорядился приставить к маленькому Муку соглядатаев, которые должны были следить за ним день и ночь, чтобы поймать с поличным. На беду, именно в этот день Мук обнаружил, что изрядно поиздержался, и потому, как только наступила ночь, он взял лопату и потихоньку прокрался в королевский сад, чтобы пополнить свои запасы. Он не заметил, что за ним по пятам следуют стражники под предводительством главного повара Агули и казначея Архаза. Не успел он связать в узел свой халат, в который опять набрал целую гору денег, как стражники навалились на него, заломили ему руки и немедленно отвели к королю. Король, недовольный уже одним только тем, что его разбудили среди ночи, встретил своего главного скорохода крайне хмуро и тут же учинил общий допрос по поводу горшка с деньгами, который служители выкопали из земли и доставили в спальню короля, а также по поводу обнаруженного возле ямы в саду узла, который, судя по всему, Мук соорудил из своего халата и набил золотыми монетами. Казначей заявил, что они со стражниками поймали Мука как раз в тот момент, когда тот собирался закопать горшок с деньгами в землю.

Король обратился к обвиняемому с вопросом, правда ли это и откуда у него золото, которое он собирался зарыть.

Маленький Мук, не чувствуя за собой никакой вины, честно признался, что этот горшок он нашел в саду и что он не собирался его закапывать, а, наоборот, раскопал его, чтобы взять себе денег.

Услышав такое объяснение, все присутствующие дружно рассмеялись, король же, разгневанный наглостью карлика, которого он счел дерзким выдумщиком и обманщиком, воскликнул:

— Мало того что ты обобрал своего короля, так ты еще кормишь его глупыми сказками?! Казначей Архаз, доложи, сколько здесь золота и сколько не хватает в моей казне!

Казначей ответил, что он точно знает — именно столько, если не больше, недавно исчезло из королевской казны, и что он голову готов дать на отсечение — это золото и есть то самое, которое было похищено.

Король приказал заковать маленького Мука в цепи и отвести в башню, а казначею велел вернуть все золото в казну. Тот, довольный таким удачным исходом дела, забрал сокровище и дома, как полагается, пересчитал блестящие монеты, утаив при этом ото всех, что на дне горшка обнаружилась записка, в которой говорилось следующее:

«Враги заполонили мою страну, вот почему я закопал здесь часть своих сокровищ. Горе тому, кто, найдя сей клад, не отдаст его в руки моему сыну, ибо королевское проклятие неминуемо настигнет такого предателя! Король Сади».

Маленький Мук, сидя в своем узилище, предавался печальным мыслям. Он знал, что за кражу королевского имущества полагалась смертная казнь, и все же ему не хотелось открывать королю тайну своей волшебной тросточки, ибо он справедливо опасался, что король отберет не только ее, но и туфли, от которых, впрочем, теперь было мало проку. В цепях, которыми он был прикован к стене, он не мог, как ни старался, повернуться вокруг своей оси. Когда на другое утро ему объявили о предстоящей казни, он решил, что все же будет лучше пожертвовать тросточкой и сохранить себе жизнь, чем умереть и взять ее с собой в могилу. Он попросил короля о последней встрече наедине и открыл ему свою тайну. Поначалу король не поверил ни единому его слову, но маленький Мук предложил доказать на деле, что говорит правду, если только король пообещает, что оставит его в живых.

Король согласился исполнить это условие и велел закопать несколько золотых монет так, чтобы Мук не видел где, после чего приказал карлику искать их. Мук быстро справился с задачей благодаря тросточке, которая в нужном месте трижды стукнула о землю. Тут король понял, что казначей обманул его, и велел послать ему, по восточному обычаю, шелковый шнурок, чтобы он сам лишил себя жизни и повесился. Муку же он сказал:

— Я, конечно, обещал тебя помиловать, но думается мне, что ты не все свои тайны мне открыл. Будешь моим вечным пленником, если не скажешь, какая такая волшебная сила помогает тебе так быстро бегать.

Маленький Мук, которому и одной ночи в тюрьме хватило, решил не обрекать себя на вечное заточение и признался, что обязан своей прытью туфлям, но умолчал о том, как нужно ими управлять. Король, не зная о том, что прежде нужно, стоя на одной ноге, трижды обернуться вокруг своей оси, тут же захотел испытать чудо-скороходы. Он надел туфли и сорвался с места. Как сумасшедший он метался по саду и уже рад был бы остановиться, да только не ведал как, а маленький Мук, который не мог себе отказать в этой мелкой мести, безмятежно наблюдал за ошалелым бегуном, покуда тот не рухнул без сил.

Придя в себя, король набросился на маленького Мука с гневными упреками за то, что по его милости он тут носился как угорелый.

— Я обещал тебе жизнь и свободу, — сказал он, — но видеть тебя я больше не желаю. Даю тебе полдня на то, чтобы ты убрался из моей страны, иначе мои люди поймают тебя — и тогда держись!

Закончив свою речь, король распорядился отнести тросточку и туфли в королевскую сокровищницу, оставив карлика ни с чем.

Маленький Мук, такой же бедный и несчастный, как прежде, отправился в путь, проклиная собственную глупость, из-за которой возомнил, будто он — важная птица и при его положении ему ничто не грозит. К счастью, страна, из которой его выдворили, была совсем небольшой — он добрался до границы за восемь часов, хотя ему пришлось несладко, ведь благодаря волшебным туфлям он уже так избаловался, что привык перемещаться без особых усилий.

Перейдя границу, маленький Мук свернул с дороги, чтобы найти лес подремучей, в котором он собирался поселиться навеки, потому что был сердит на весь свет и не хотел больше видеть людей. Наконец он набрел на одно подходящее местечко, которое, как он счел, вполне сгодится для того, что он задумал. Здесь, посреди чащи, протекал прозрачный ручей, возле которого росли тенистые фиговые деревья и открывалась небольшая лужайка, покрытая шелковистой зеленой травкой. Этот заманчивый укромный уголок понравился маленькому Муку, и он разлегся на лужке, решив, что тут он и будет ждать своего смертного часа, который пробьет уже, наверное, скоро — ведь он не собирался больше ни есть, ни пить. Занятый такими печальными мыслями о надвигающейся смерти, Мук не заметил, как заснул, а когда проснулся — почувствовал нестерпимый голод. Рассудив, что голодная смерть, пожалуй, штука неприятная, он огляделся по сторонам в надежде найти хоть что-нибудь съедобное. И тут он увидел прямо у себя над головой весьма аппетитные спелые фиги, свисавшие гроздьями с дерева, под которым он устроился спать. Мук забрался на дерево и основательно подкрепился вкусными ягодами, после чего ему захотелось пить. Он слез вниз и пошел к ручью. Но каков же был его ужас, когда он увидел свое отражение в воде: из ручья на него смотрела страшная рожа с ослиными ушами и длинным-предлинным носом! Ничего не понимая, он схватился за голову — сомнений не было, у него выросли настоящие ослиные уши!

— Так мне и надо! — воскликнул он. — Сам виноват, что не сумел удержать своего счастья и вел себя как последний осел!

Мук не находил себе места — он все кружил под деревьями, предаваясь горестным мыслям, пока наконец опять не проголодался. Пришлось ему снова собирать фиги, потому что ничего другого здесь не росло. Поедая фиги, он размышлял о том, не попытаться ли ему все-таки запихнуть эти дурацкие уши под тюрбан, чтобы не выглядеть совсем уже шутом гороховым, хотя они, конечно, вряд ли туда поместятся. И вдруг он почувствовал, что уши-то, похоже, куда-то подевались. Он опрометью бросился к ручью, чтобы проверить, не ошибся ли он в своих ощущениях. И действительно — теперь у него опять были его родные уши, бесформенный длинный нос тоже исчез. Тут он догадался, как все вышло: от фиг с первого дерева вырастали уши и нос, а фиги со второго дерева позволяли от этого уродства избавиться. Маленький Мук быстро смекнул, какое счастье ему опять привалило, и был благодарен судьбе за такой чудесный подарок. Он нарвал ягод с одного дерева и с другого, сколько мог унести, и пошел назад в ту страну, откуда его прогнали. В ближайшем городке он добыл себе другую одежду, в которой его теперь невозможно было узнать, и поспешил в королевскую столицу, куда он в скором времени и прибыл.

В это время года спелые ягоды были еще редкостью, и потому маленький Мук направился прямиком ко дворцу, прекрасно зная, что главный повар именно здесь, у ворот, покупает всякие вкусности для королевского стола. Прошло совсем немного времени, и Мук увидел главного повара, который как раз шагал через двор к торговым рядам. Повар придирчиво осмотрел товары, обойдя всех продавцов, собравшихся в этот час возле королевского дворца, и тут приметил Мука с его корзинкой.

— Какое редкое лакомство! — воскликнул он. — Вот король обрадуется! Сколько просишь за всю корзину?

Маленький Мук не стал заламывать цену, и они быстро сторговались. Повар передал покупку рабу и пошел себе дальше, а Мук почел за благо убраться отсюда подобру-поздорову, понимая, что если при дворе отведают его фиг, то вряд ли обрадуются, и тогда точно кинутся искать продавца, чтобы его наказать.

Тем временем король сел трапезничать. Он пребывал в наилучшем расположении духа и все не уставал нахваливать своего главного повара за его кулинарное искусство и за разные удивительные деликатесы, которые он всегда подает к столу. Повар же, который самое вкусное приберег на закуску, желая преподнести королю сюрприз, только лукаво посмеивался и загадочно говорил: «То ли еще будет!» или «Еще не вечер!». Слушая его, принцессы уже просто сгорали от любопытства — им не терпелось узнать, чем таким особенным повар собирается их попотчевать. Когда же он наконец торжественно внес прекрасные спелые фиги, которые прямо просились в рот, все ахнули в один голос от изумления.

— Ах, какие ягоды! Ах, какие аппетитные! — воскликнул король. — Ай да повар! Ай да молодец! Вот уважил так уважил!

С этими словами король, который с такими лакомствами обходился всегда весьма рачительно, приступил к раздаче: он собственноручно выдал принцам и принцессам по две фиги, визири и аги получили по одной, остальное он забрал себе и тут же принялся уминать за обе щеки чудесные плоды.

— Ой, батюшки мои! — вскричала тут принцесса Амарза. — Что это с тобой сделалось?!

Все взоры обратились к королю. На голове у него красовались ослиные уши, а вместо носа теперь болталась какая-то длинная индюшачья висюля, достававшая до самого подбородка. Все сидевшие за столом стали оглядывать друг друга и с ужасом обнаружили, что и они выглядят ненамного лучше.

Можно себе вообразить, какой переполох поднялся при дворе! Тут же было велено призвать во дворец всех имеющихся в городе врачей, целые отряды лекарей поспешили на зов, они приходили, уходили, прописывали разные снадобья и микстуры, но вывести зловредные индюшачьи носы и ослиные уши так никому и не удалось; одному принцу даже сделали хирургическую операцию, но уши снова отросли на том же месте.

Маленький Мук, который до поры до времени спрятался от глаз подальше, узнавал о происходившем во дворце по разговорам в городе. Выждав немного, он решил, что пора действовать. На деньги, вырученные от продажи первых фиг, он заранее купил подходящий наряд, собираясь выдать себя за ученого мужа, а для надежности, чтобы его совсем не узнали, прицепил еще длинную бороду, сделанную из козьей шерсти. Прихватив с собой мешок с фигами, он отправился во дворец и, представившись заезжим лекарем, предложил свои услуги. Сначала ему никто не поверил, но, когда он дал одному принцу фигу и тот, съев ее, благополучно избавился от напасти, все как один бросились к чужеземцу, желая тоже излечиться. Король же молча взял Мука за руку и привел его в свои покои, там он отворил свою сокровищницу и знаком пригласил Мука следовать за ним.

— Здесь все мое богатство, — проговорил король. — Возьми, что тебе угодно, только избавь меня от этого позора.

Эти слова прозвучали для Мука сладкой музыкой. Он уже с порога приметил свои туфли и рядом с ними тросточку. Сделав вид, что хочет полюбоваться королевскими сокровищами, он пошел бродить по залу и незаметно приблизился к заветной цели. В одно мгновение он впрыгнул в туфли, подхватил тросточку и сдернул с себя бороду, явив изумленному королю свое истинное лицо — лицо того самого Мука, который по его приказу был изгнан из страны.

— Я служил тебе верой и правдой, — заговорил Мук, — ты же, коварный, отплатил мне за мою службу черной неблагодарностью! В наказание ты на всю жизнь останешься таким уродом, и пусть эти длинные ослиные уши каждый день напоминают тебе о маленьком Муке!

С этими словами маленький Мук обернулся трижды вокруг своей оси и пожелал оказаться где-нибудь подальше, так что король даже и пикнуть не успел, как Мук уже исчез.

С тех пор маленький Мук живет в нашем городе, ни в чем себя не стесняя, ибо средств у него предостаточно, но только предпочитая держаться ото всех подальше. Перенесенные испытания добавили ему мудрости, и даже если его внешность может показаться кому-то немного странной, то все же этот удивительный человек заслуживает того, чтобы ты относился к нему с почтением, а не обижал глупыми проделками.

Вот что поведал мне мой отец, я же почувствовал себя виноватым оттого, что столь грубо обходился с таким достойным человеком, и пообещал отцу больше так никогда не делать. Видя мое искреннее раскаяние, отец решил ограничиться только половинной порцией назначенного мне наказания. Я рассказал своим товарищам о необычной судьбе маленького Мука, и все мы так полюбили его, что уже никто не осмеливался его обижать. Наоборот, пока он был жив, встречая его на улице, мы выказывали ему всяческое уважение и каждый раз низко-низко кланялись, как будто он верховный судья или высший духовный учитель.

Путешественники решили остаться в караван-сарае еще на один день, чтобы и животные могли набраться сил для продолжения пути, и самим отдохнуть. Веселое настроение, в котором они пребывали со вчерашнего дня, когда завершили свой переход по пустыне, сохранилось и сегодня, и потому они с удовольствием продолжали предаваться разным играм и забавам. После трапезы, однако, они обратились к пятому купцу, которого звали Али Сизах, и потребовали, чтобы и он, по примеру остальных, исполнил свой долг и потешил их какой-нибудь историей. Он же ответил, что в его скромной жизни никаких примечательных историй, достойных внимания, не случалось и потому он лучше расскажет нечто совершенно иное — сказку, в которой речь пойдет о мнимом принце.

Сказка о мнимом принце

Жил на свете один портняжка-подмастерье, и звали его Лабакан. Портновскому ремеслу обучался он в Александрии, у тамошнего известного мастера. Нельзя сказать, что Лабакан был неумехой, наоборот, он весьма искусно владел иглой и мог делать очень тонкую работу. Нерадивым лентяем его тоже никто бы не назвал. Но что-то все же было с этим подмастерьем не в порядке. Иногда, бывало, он часами трудился, не поднимая головы, так что казалось, будто игла чуть ли не горит у него в руках и нитка того и гляди задымится, а уж по красоте сшитые им вещицы превосходили все, что шили остальные. В другие дни, и это, к сожалению, случалось гораздо чаще, он подолгу просиживал без дела, погруженный в свои мысли, с застывшим взглядом и вид имел такой странный, что хозяин и другие подмастерья, замечая это его состояние, говорили: «Опять наш Лабакан изображает из себя благородного».

По пятницам же, когда другие люди после молитвы возвращались домой к своим делам, Лабакан, в красивом платье, которое он справил себе, пустив на него все свои нажитые с таким трудом сбережения, выходил из мечети и отправлялся гулять по городу. Горделиво и степенно вышагивал он по улицам и площадям, а если ему встречался кто-нибудь из приятелей и приветствовал его словами: «Мир тебе!» — или спрашивал: «Как поживаешь, друг Лабакан?» — он милостиво махал рукой в ответ, в иных же случаях даже снисходил до царственного кивка. Иногда, бывало, мастер в шутку говорил ему: «Ты у нас прямо как настоящий принц!» Слыша такое, Лабакан всякий раз радовался и отвечал: «Какой вы догадливый!» или «Ваша правда! Я-то сам давно уже это понял!».

Так все и шло до поры до времени — портняжка продолжал чудить, хозяин же мирился со странностями своего подмастерья, который, в сущности, был добрым малым и к тому же отменным работником. Но вот однажды брат султана Селим, оказавшийся проездом в Александрии, прислал портному свою праздничную одежду для какой-то переделки, а тот поручил эту работу Лабакану, ибо он лучше других справлялся с такими тонкими вещами. Вечером, когда и мастер, и подмастерья разошлись по домам отдыхать от дневных трудов, какая-то непреодолимая сила заставила Лабакана снова вернуться в мастерскую, где осталось платье султанова брата. Долго в задумчивости разглядывал Лабакан чудесный наряд, наслаждаясь блеском шитья и переливами красок, которыми играли шелк и бархат. Перед такою красотой он не мог устоять. Недолго думая, он взял и переоделся в царское платье, которое на удивление пришлось ему в пору, как будто сшито было прямо на него. «Ну чем я не принц? — думал он, расхаживая по комнате. — Вот ведь и хозяин говорил, что я настоящий принц!» Подмастерье так сросся с новым нарядом, что даже рассуждать стал как высокородная особа: вообразив, что он и впрямь отпрыск неведомого короля, Лабакан решил податься в дальние края и навсегда оставить этот город, раз в нем живут такие дураки, не сумевшие разглядеть в простом портняжке его благородного происхождения. Он был уверен — роскошная одежда была послана ему доброй феей, и он, конечно, не мог пренебречь таким ценным подарком, вот почему он прихватил свои скромные сбережения и под покровом ночи покинул Александрию.

На своем пути новоявленный принц повсюду вызывал удивление, ибо его богатое платье и строгий величавый вид никак не вязались с тем обстоятельством, что он странствовал пешком. Если же кто-нибудь задавал ему по этому поводу вопросы, он нагонял на себя таинственность и отвечал, что на то у него, дескать, есть свои особые причины. В конце концов он все же понял, что при таком способе передвижения выглядит нелепо, и потому купил себе по дешевке старую клячу, которая его вполне устроила, ибо нрава она была спокойного, покладистого и можно было надеяться, что от нее не будет сюрпризов, требующих от наездника особой ловкости, каковой Лабакан явно не обладал.

Однажды, когда Лабакан неспешно ехал по дороге, сидя на своей доброй Мурфе, как он назвал купленную лошадку, его нагнал какой-то всадник и попросил разрешения присоединиться, чтобы в разговорах скоротать время в пути. Попутчик Лабакана оказался веселым юношей красивой наружности и приятного обхождения. Он тут же завел беседу о том, откуда кто едет да куда направляется, и скоро выяснилось, что он, как и портняжка, странствует по свету без определенной цели. Он назвался Омаром и сказал, что приходится племянником Элфи-бею, несчастному паше каирскому, и что в путь он отправился, дабы выполнить наказ, данный ему дядей на смертном одре. Лабакан же не стал особо распространяться о своих обстоятельствах, намекнул только, что сам он высокого рода и путешествует ради собственного удовольствия.

Молодые люди пришлись друг другу по нраву и продолжили путь вместе. На второй день их совместного путешествия Лабакан поинтересовался, что за наказ дал дядюшка Омару, и узнал, к своему удивлению, следующее: Эльфи-бей, паша каирский, воспитывал Омара с детских лет и своих настоящих родителей Омар никогда не видел. Когда же враги Эльфи-бея напали на него и ему после трех неудачных сражений, уже смертельно раненному, пришлось покинуть страну, он открыл своему питомцу тайну: оказалось, что тот вовсе не племянник паши, а сын одного могущественного правителя, который, испугавшись предсказаний своих звездочетов, удалил от двора юного принца и поклялся, что увидятся они не ранее, как тому исполнится двадцать два года. Имени отца Эльфи-бей не назвал, но строго-настрого наказал Омару на пятый день следующего месяца Рамадана, когда ему исполнится ровно двадцать два года, явиться к знаменитой колонне Эль-Зеруйя, что находится в четырех днях езды к востоку от Александрии. Там он увидит людей, которым он должен вручить кинжал, данный ему Эльфи-беем, и сказать: «Нет у меня больше ничего, но я тот, кого вы ищете». Если же они ответят: «Хвала Пророку, что сохранил тебя!», то ему следует пойти за ними, и они приведут его к отцу.

Портновский подмастерье немало подивился, выслушав этот рассказ. Теперь он с завистью смотрел на принца Омара, раздосадованный тем, что судьба даровала Омару счастье называться государевым сыном, хотя он и так уже был вознесен достаточно высоко, считаясь племянником могущественного паши, а ему, Лабакану, который по всем признакам годился в принцы, будто в насмешку преподнесла темное происхождение и заурядную жизнь обыкновенного смертного. Лабакан пригляделся к принцу, чтобы понять, велика ли между ними разница. Он вынужден был признать, что тот обладает весьма располагающей наружностью: живые глаза, красивый нос с благородной горбинкой, мягкая предупредительность в манерах, иными словами, весь его внешний облик подкупал очевидными достоинствами. Но все эти достоинства, которые Лабакан обнаружил у своего спутника, не помешали ему прийти к заключению, что еще неизвестно, так ли уж обрадуется царственный отец этому принцу, и что, быть может, такая личность, как Лабакан, покажется ему милее.

В подобных размышлениях Лабакан провел целый день, с этим он и уснул, когда они расположились на ночлег. Утром же, пробудившись, он взглянул на Омара, который лежал рядом с ним и спокойно спал, предаваясь, наверное, чудесным грезам о грядущем счастье, и в нем зародилась мысль хитростью и силой завладеть тем, в чем отказала ему коварная судьба. Кинжал, который должен был служить опознавательным знаком принца, вернувшегося в родные края, был заткнут у Омара за пояс. Лабакан осторожно вытащил кинжал у него из-за пояса и уже готов был вонзить клинок в грудь спящего, но добрая душа подмастерья содрогнулась от ужаса и удержала его от убийства. Он довольствовался тем, что завладел кинжалом и взял себе более резвую лошадь принца; когда же Омар, очнувшись ото сна, обнаружил пропажу и понял, что лишился всех надежд, его вероломный спутник был уже далеко.

Ограбление принца свершилось в первый день священного месяца Рамадан, так что у Лабакана было в распоряжении еще целых четыре дня, чтобы спокойно добраться до колонны Эль-Зеруйя, хорошо ему известной. Зная, что до нее оставалось не больше двух дней пути, Лабакан все же решил поторопиться, ибо боялся, что настоящий принц догонит его.

На исходе второго дня Лабакан увидел колонну Эль-Зеруйя. Она стояла на возвышенном месте посреди широкой равнины, так что ее можно было заметить уже издалека, с расстояния в два-три часа пути. При виде ее сердце Лабакана забилось сильнее, и хотя за те два дня, что он был в дороге, у него было достаточно времени, чтобы обдумать ту роль, которую ему предстояло сыграть, нечистая совесть все же наполняла его душу страхом, и только мысль о том, что он рожден быть принцем, помогала ему заглушить это чувство, преодолев которое он, приободренный, устремился к намеченной цели.

Местность, где находилась колонна Эль-Зеруйя, была безлюдной и пустынной, и новоявленному принцу пришлось бы здесь туго, не запасись он заранее всем необходимым на несколько дней вперед. Он расположился на отдых под пальмами, возле своей лошади, и принялся ждать исполнения судьбы.

На другой день после полудня он приметил длинную процессию, состоявшую из множества людей на лошадях и верблюдах, которые двигались по равнине в сторону колонны Эль-Зеруйя. Процессия остановилась у подножия холма, на котором возвышалась колонна, и уже скоро там были разбиты роскошные шатры, какие обычно можно увидеть в лагере богатого паши или шейха, совершающего путешествие. Лабакан догадался, что все эти люди прибыли сюда ради него, и он бы с удовольствием уже сегодня явился к ним, чтобы они увидели своего будущего повелителя, но, как ему ни хотелось поскорее почувствовать себя настоящим принцем, он все же умерил свой пыл, решив дождаться следующего утра, когда должны были исполниться наконец его заветные мечтания.

Портняжка проснулся с первыми лучами солнца, чувствуя себя необыкновенно счастливым — настал самый важный момент его жизни, когда ему, простому смертному, никому не ведомому, ничтожному человечишке, предстояло вознестись на недосягаемую высоту и занять место подле царственного отца. Правда, все то время, пока он седлал коня, чтобы направиться к колонне, он не мог отделаться от ощущения, что поступает все-таки несправедливо; он ясно представлял себе те муки, которые испытывает теперь настоящий принц, лишившийся по его милости всяких надежд на радостное будущее, но — жребий был брошен, что сделано, то сделано, назад уж не вернешь. К тому же самомнение нашептывало ему, что у него достаточно благородный вид, чтобы смело явиться к могущественному правителю и назвать себя его сыном. Ободренный такими мыслями, он вскочил на коня, собрал все силы, чтобы забыть о страхе, и пустил коня галопом. Менее чем через четверть часа он уже был у подножия холма. Здесь он спешился, привязал коня к одному из кустов, росших тут в изобилии, после чего достал кинжал принца Омара и стал подниматься по склону. Наверху возле колонны стояло шестеро мужчин, окруживших полукольцом величественного старца. Его роскошный парчовый кафтан, подпоясанный белым кашемировым кушаком, белоснежный тюрбан, украшенный сверкающими драгоценными камнями, — все говорило о богатстве и высоком сане старика.

Лабакан направился прямиком к нему, склонился перед ним в глубоком поклоне и протянул кинжал со словами:

— Я тот, кого вы ищете!

— Хвала Пророку, сохранившему тебя! — отвечал старик со слезами радости на глазах. — Обними своего отца, возлюбленный сын мой Омар!

Бравый портняжка был глубоко растроган этими торжественными речами и бросился в объятия царственного старца в порыве радости, к которой примешивался некоторый стыд.

Он чувствовал себя совершенно счастливым в своем новом положении, но это блаженное состояние длилось лишь миг, ибо не успел он высвободиться из отцовских объятий, как увидел всадника, который двигался по равнине в сторону холма. Этот всадник и его конь выглядели довольно странно. То ли от строптивости, то ли от усталости конь явно не желал идти вперед, он постоянно спотыкался, тащился еле-еле нетвердой рысцой, больше похожей на шаг, а всадник изо всех сил понукал его и как мог подгонял. Лабакан сразу узнал свою лошадь Мурфу и настоящего принца Омара, но поселившийся в нем злой дух лжи так крепко держал его в своей власти, что он решил при всех обстоятельствах, до последнего, отстаивать присвоенные права.

Уже издалека было видно, что всадник отчаянно машет руками. Мурфа, несмотря на свою немощь, кое-как все же доплелась до цели, всадник соскочил на землю и устремился к вершине холма.

— Стойте! — крикнул он на бегу. — Кто бы вы ни были, остановитесь! Не верьте этому подлому обманщику! Я — Омар! Горе тому смертному, что посмеет воспользоваться моим именем!

На лицах присутствующих отразилось безмерное удивление от такого неожиданного поворота дел. Больше всех поражен был старец, который теперь с недоумением смотрел то на одного, то на другого. Лабакан же с напускным спокойствием, которое далось ему нелегко, сказал:

— Милостивый государь, отец мой, не слушайте вздорные речи этого человека! Насколько мне известно, это полоумный портняжка из Александрии по имени Лабакан. Бедняга заслуживает скорее нашего сочувствия, чем гнева.

Услышав эти слова, принц пришел в неистовство. Кипя от ярости, он уже кинулся было на Лабакана с кулаками, но стоявшие рядом успели вмешаться и удержать его.

— Ты прав, сын мой, — сказал старец. — Похоже, несчастный и впрямь не в своем уме. Надо его пока связать и посадить на одного из наших верблюдов. Может быть, потом придумаем, как ему помочь.

Принц тем временем справился с приступом ярости и, рыдая, воззвал к отцу:

— Сердце мое говорит мне, что вы мой родитель! Именем матушки моей заклинаю вас — выслушайте меня!

— Святые небеса! — отвечал тот. — Опять он за свое, несет какой-то вздор! Надо же, какая только ерунда не лезет человеку в голову!

С этими словами старик взял под руку Лабакана, и они вместе спустились к подножию холма. Там они сели на прекрасных коней, покрытых богатыми попонами, и двинулись в путь во главе процессии, растянувшейся по равнине. Несчастного принца же связали и усадили на дромадера, так он и ехал всю дорогу, в сопровождении двух всадников, которые зорко следили за каждым его движением.

Царственный старец был не кто иной, как Саауд — султан вехабитов. Он долго не имел детей, и вот наконец у него родился сын, о котором он так давно мечтал. Султан обратился к придворным звездочетам, чтобы те сказали ему, какая судьба ждет мальчика, и услышал в ответ, что до исполнения двадцати двух лет его сыну грозит опасность, исходящая от неведомого врага, который может занять его место. Вот почему султан, дабы не рисковать, призвал Эльфи-бея и препоручил принца заботе своего старого верного друга. Двадцать два мучительных года провел он в разлуке со своим первенцем, беспрестанно думая о том мгновении, когда наконец снова увидит его.

Все это султан рассказал своему мнимому сыну и выказал полное удовлетворение его благородным видом и манерами, исполненными достоинства.

Когда они добрались до владений султана, подданные встречали их повсюду радостными криками, ибо весть о прибытии принца разнеслась по городам и весям с быстротой молнии. На всем пути следования были устроены арки, увитые живыми гирляндами из веток и цветов, яркие разноцветные ковры украшали дома, народ же громко возносил хвалу Богу и Его Пророку, даровавшему им такого прекрасного принца. От таких почестей сердце тщеславного портняжки наполнялось радостным трепетом — можно представить себе, как зато страдал несчастный Омар, который, по-прежнему связанный, следовал в самом конце процессии, наблюдая за происходящим с тихим отчаянием. О нем и думать забыли среди этого всеобщего ликования, которое относилось, собственно, к нему. Тысячи голосов снова и снова повторяли на все лады имя Омар, но на него, который по праву носил это имя, никто не обращал никакого внимания — разве что досужий зевака полюбопытствует, кого это повязали и почему, и получит в ответ объяснение, что это, дескать, полоумный портняжка. Можно представить себе, как больно было слышать принцу такие слова от приставленных к нему надсмотрщиков.

Процессия добралась наконец до столицы султанова государства, где прибывшим был устроен еще более пышный прием, чем в других городах. Султанша, почтенная дама в летах, поджидала их со всеми своими придворными в парадном зале дворца. Пол этого зала был выстлан ковром невиданной красоты, стены затянуты голубой тканью, которая была укреплена под потолком на серебряных крюках и украшена золотыми кистями, сочетавшимися с такой же золотой каймой.

Когда процессия прибыла во дворец, на улице уже стемнело, и потому в парадном зале зажгли множество разноцветных фонариков, от которых здесь стало светло как днем. Но ярче всего было освещено то место в дальнем конце зала, где восседала на троне султанша. Трон стоял на небольшом возвышении, к которому вели четыре ступеньки, и весь он был сделан из золота да к тому же украшен крупными аметистами. Четверо эмиров из самых знатных родов держали над головой султанши балдахин красного шелка, а шейх Медины обмахивал ее опахалом из белых павлиньих перьев.

Султанша не могла дождаться прибытия своего супруга и сына, которого она не видела с самого его рождения, хотя он часто являлся ей во снах, и потому она была уверена, что узнает его лицо из тысячи других. Наконец послышался гул приближающейся процессии. Звуки труб и барабанов смешались с восторженными криками ликующей толпы, цокот копыт наполнил внутренний двор, донесся звук торопливых шагов, они приближались, становились все ближе и ближе, и вот уже распахнулась дверь, и в зал вошел султан рука об руку с сыном, вместе с которым он поспешил сквозь строй слуг, павших ниц, к счастливой матери.

— Посмотри, — промолвил султан, — я привел к тебе того, о ком ты тосковала все эти годы!

— Нет! — перебила его султанша. — Это не мой сын! Черты лица его совсем не те, что видела я во снах по милости Пророка!

Султан собрался было возразить, что не пристало, мол, доверяться суеверным снам, но в этот самый миг двери зала снова распахнулись, и на пороге явился принц Омар, преследуемый стражниками, из рук которых ему с трудом удалось вырваться. Собрав последние силы, задыхаясь, он бросился к трону и рухнул у его подножия.

— Пришел я за смертью, и ничего мне больше не надобно! — воскликнул принц. — Уж лучше прикажите убить меня, жестокосердный отец, чем обрекать на такой позор!

Собравшиеся немало удивились, услышав такие речи. Вокруг несчастного столпились любопытные. Тут подоспели стражники, которые уже готовы были схватить беглеца и повязать его, но их остановила султанша, безмолвно наблюдавшая до тех пор за происходящим. Оправившись от первого изумления, она вскочила и закричала:

— Постойте! Вот он, мой настоящий сын! Тот, кого я никогда не видела воочию, но чей образ всегда носила в своем сердце, которое не обманешь!

Стражники невольно отступили, но султан, пришедший от этой сцены в неописуемую ярость, велел им тотчас же связать безумца.

— Тут я решаю! — изрек он властным голосом. — Бабские сны мне не указ, когда в моем распоряжении есть неопровержимые доказательства. Вот мой сын, — сказал он и указал на Лабакана, — ибо он предъявил мне условный знак моего друга Эльфи — кинжал.

— Да он его украл! — воскликнул Омар. — Воспользовался моей доверчивостью и коварно обманул меня!

Султан не стал слушать, что говорит ему родной сын, ибо во всех делах привык следовать только своим собственным суждениям, и распорядился вывести несчастного Омара из зала. Сам же он отправился вместе с Лабаканом в свои личные покои, все еще кипя от ярости и сердясь на султаншу, свою супругу, с которой он, что ни говори, прожил двадцать пять лет в мире и согласии.

Султанша осталась горевать в одиночестве, потрясенная случившимся. Она нисколько не сомневалась в том, что сердцем султана завладел обманщик, ибо она признала в том несчастном родного сына, который являлся ей так часто во снах.

Когда печаль ее немного улеглась, она принялась раздумывать, как бы найти такое средство, чтобы убедить супруга в его неправоте. Задача была трудной, ведь тот, кто выдавал себя за ее сына, предъявил условный знак — кинжал. К тому же обманщик, как стало ей известно, так много выведал у Омара о его прежней жизни, что теперь мог прекрасно исполнять свою роль, не рискуя быть разоблаченным.

Она призвала к себе тех слуг, которые сопровождали султана к колонне Эль-Зеруйя, и велела им рассказать, как все было, во всех подробностях, после чего решила обсудить это дело со своими самыми верными невольницами. Долго судили они да рядили, перебирая разные средства, но все казались неподходящими. Наконец слово взяла Мелехзала, старая мудрая черкешенка:

— Если я правильно расслышала, достопочтенная госпожа, то податель кинжала называл того, кого ты считаешь своим сыном, именем Лабакан и говорил, что тот — сумасшедший портняжка.

— Верно, — ответила султанша. — Но к чему ты спрашиваешь?

— Может статься, — продолжала черкешенка, — что этот обманщик наградил вашего сына своим собственным именем. А коли так, то есть один верный способ, как вывести его на чистую воду. Только позвольте рассказать вам о нем по секрету.

Султанша склонилась к черкешенке, и та нашептала ей на ухо, как лучше действовать. Совет старухи пришелся султанше, видно, по душе, вот почему она не мешкая направилась к султану.

Как всякая умная женщина, султанша, зная слабые стороны своего супруга, умело обращала их себе на пользу. Явившись к султану, она поэтому сделала вид, что решила уступить ему и признать самозванца родным сыном, но только попросила исполнить одно-единственное условие. Султан, который и сам уже был не рад тому, что так вспылил и обидел жену, согласился на это и приготовился выслушать ее.

— Мне бы хотелось испытать обоих на ловкость, — проговорила султанша. — Другая, быть может, попросила бы устроить состязание в скачках или заставила бы их сразиться на саблях или метать копье. Но это все такие вещи, которые умеет делать всякий. Я же хочу дать им другую задачу, для исполнения которой требуется ловкость совсем иного рода — тут требуется сообразительность. Пусть каждый из них пошьет по кафтану и шаровары в придачу! Посмотрим, у кого из них лучше получится!

Султан рассмеялся и сказал:

— Ну ты придумала! Мой сын должен состязаться с твоим сумасшедшим портняжкой и зачем-то шить кафтан?! Куда это годится?! Нет, не бывать этому!

Султанша напомнила супругу о том, что он заранее согласился исполнить ее условие, ну а поскольку тот был человеком слова, то ему пришлось в конце концов уступить, хотя он и поклялся при этом, что, даже если сумасшедший портняжка сошьет распрекраснейший кафтан, он все равно никогда и ни за что на свете не признает самозванца своим сыном.

Султан отправился к принцу, чтобы лично сообщить ему о странной причуде его матушки, которая возжелала, видите ли, получить от него кафтан, сшитый его собственными руками. Простак Лабакан в душе несказанно обрадовался. Если дело только за этим, подумал он, то я легко сумею угодить султанше!

Скоро уже были приготовлены две комнаты — одна для принца, другая для портняжки. Тут им предстояло показать свое искусство. Каждому из них выдали по куску шелковой ткани, без запаса, в обрез, и все необходимое для шитья — ножницы, нитки, иголки.

Султану было очень любопытно, какой же кафтан получится у его сына, султанша тоже волновалась, на душе было тревожно, ведь она не знала, чем еще обернется ее хитрость. На шитье было отпущено два дня. На третий день султан призвал к себе султаншу, а когда та явилась, отправил слуг, чтобы те доставили обоих мастеров с их кафтанами. Лабакан вошел и с торжествующим видом разложил свое изделие перед изумленным султаном.

— Взгляни, отец! — молвил портняжка. — И ты, достопочтенная матушка, взгляни! Смотрите, какой чудо-кафтан я смастерил! Готов биться об заклад с самым искусным придворным портным — такой красоты ему не сшить!

Султанша улыбнулась и обратилась к Омару:

— Ну а что у тебя вышло, сынок?

Тот сердито швырнул шелк и ножницы на пол:

— Меня учили совсем другому — как обуздать коня, как управляться с саблей, как метать копье — мое копье попадает в цель с шестидесяти шагов! Шитейное ремесло мне незнакомо. Разве ж подобает заниматься таким делом воспитаннику Эльфи-бея, владыки Каира?

— Ты настоящий сын моего господина! — воскликнула султанша. — Как хотелось бы мне обнять тебя и по праву назвать тебя своим сыном! Простите меня, супруг мой и повелитель, — проговорила она, обращаясь к султану. — Простите меня за эту маленькую хитрость! Неужели вы сами не видите, кто тут принц, а кто портняжка. Спору нет, кафтан у вашего сына получился отменный, вот только хочется спросить, у какого мастера он обучился этому искусству?

Султан сидел, погруженный в мысли, и только недоверчиво посматривал то на жену, то на Лабакана, который весь покраснел и не мог, как ни старался, скрыть свое смущение оттого, что так глупо выдал себя.

— Это еще ничего не доказывает, — проговорил наконец султан. — Но, слава Аллаху, я знаю одно средство, как выяснить, обманывают меня или нет.

Он велел подать самого быстрого коня и, вскочив на него, полетел стрелой в лес, который начинался сразу за городом. По преданию, там жила добрая фея, которую звали Адолзаида и которая уже не раз выручала в тяжелую минуту царей из его рода добрым советом. Вот к ней-то и поспешил султан.

Посреди леса была поляна, окруженная высокими кедрами. Там, как гласило предание, и обитала фея. Простые смертные редко забредали сюда, ибо с незапамятных времен относились к этому месту с некоторой опаской.

Добравшись до поляны, султан сошел с коня, привязал его к дереву, вышел на середину и проговорил громким голосом:

— Коли правда то, что ты помогала моим предкам в тяжелую минуту добрым советом, то не откажи и мне в моей просьбе! Помоги разрешить одно дело — своим умом мне с ним не справиться.

Не успел он закончить свою речь, как один из кедров раскрылся и оттуда вышла женщина в длинных белых одеждах и легкой накидке, скрывавшей лицо.

— Я знаю, зачем ты пришел, султан Саауд! Знаю и то, что намерения твои чисты. Потому будет тебе помощь. Возьми эти две шкатулки. Пусть каждый из юношей, желающих называться твоим сыном, выберет себе свою, и ты увидишь — твой настоящий сын не ошибется и сделает правильный выбор.

Так молвила женщина в накидке и протянула ему две небольшие шкатулки из слоновой кости, богато украшенные золотом и жемчугами. На крышках, которые тщетно пытался открыть султан, были сделаны надписи, выложенные из алмазов.

По дороге домой султан всю голову себе сломал, пытаясь догадаться, что же такое сокрыто в шкатулках, которые ему так и не удалось открыть, как он ни старался. Надписи тоже не помогали разгадать загадку: на одной шкатулке было написано «Честь и Слава», на другой — «Счастье и Богатство». Султан подумал, что и ему, пожалуй, было бы трудно сделать выбор между этими вещами — и то и другое было равно привлекательно и соблазнительно.

Вернувшись во дворец, султан позвал к себе султаншу и рассказал ей о том, что посоветовала фея. Сердце матери исполнилось надежды, что тот, к которому ее влекло всей душой, выберет нужную шкатулку и предъявит доказательства своего царственного происхождения.

И вот перед троном поставили два стола, на которых султан собственноручно разместил обе шкатулки, после чего подал знак слугам открыть двери зала. Блестящая толпа пашей и эмиров, приглашенных султаном со всех уголков страны, хлынула в парадные покои. Они расположились на великолепных подушках, разложенных вдоль стен.

Когда все расселись, султан опять подал знак, и слуги ввели Лабакана. Горделивым шагом он прошествовал через весь зал и пал ниц.

— Что угодно отцу моему и повелителю? — промолвил он.

Султан поднялся и сказал:

— Сын мой! Кое у кого возникли сомнения в правомерности твоих притязаний на то, чтобы так называться. В одной из этих шкатулок сокрыто доказательство твоего истинного происхождения. Выбирай! Я уверен, что ты сделаешь правильный выбор!

Лабакан поднялся с колен и принялся разглядывать шкатулки. Долго думал он, какую же из них выбрать, и наконец решился.

— Достопочтимый отец мой! — проговорил он. — Что может быть выше счастья называться твоим сыном? Что может быть благороднее, чем твое щедрое благоволение, которое и есть истинное богатство? Я выбираю шкатулку с надписью «Счастье и Богатство».

— Потом увидим, правильно ли ты выбрал. Пока же сядь вон туда, подле мединского паши найдется для тебя подушка, — распорядился султан и снова подал знак слугам.

Ввели Омара. Взгляд его был мрачен, лицо печально, всем своим видом он вызывал глубокое сочувствие у присутствующих. Омар пал ниц перед троном и спросил, что угодно будет султану.

Султан объяснил, что ему надлежит выбрать себе одну из двух шкатулок. Омар поднялся и подошел к столам. Внимательно прочитав обе надписи, он сказал:

— События последних дней показали мне, сколь непрочно счастье и сколь призрачно богатство. Они же научили меня, что храбрый духом всегда хранит в своем сердце сокровище, которое у него никто никогда не отнимет, — его честь. Узнал я и то, что сияние славы не тускнеет так скоро, как тускнеет блеск быстротечного счастья. Пусть даже я не получу короны, но жребий брошен! Я выбираю «Честь и Славу»!

Омар положил руку на выбранную им шкатулку, но султан остановил его и позвал Лабакана, который подошел к столу и тоже положил руку на свою шкатулку.

Султан приказал принести ему чашу с водой из священного источника Земзем в Мекке, омыл руки и приготовился к молитве. Он обратился лицом к востоку, опустился на колени и стал молиться: «Бог отцов моих! Столетиями сохранял ты род наш чистым и незапятнанным! Не допусти и теперь, чтобы недостойный покрыл позором имя Абассидов! Возьми под свою защиту моего настоящего сына в этот трудный час испытания!»

Султан поднялся и снова воссел на троне. Все замерли, затаив дыхание, в напряженном ожидании. Воцарилась такая тишина, что если бы по залу прошмыгнула мышка, все бы услышали ее. Стоявшие сзади вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть через головы впередистоящих заветные шкатулки.

— Открывайте! — приказал наконец султан, и шкатулки, которые до того невозможно было открыть никакой силой, внезапно распахнулись сами собой.

В шкатулке, которую выбрал Омар, на бархатной подушечке лежали маленькая золотая корона и скипетр, в шкатулке же Лабакана оказалась большая игла и небольшой моток ниток! Султан велел поднести ему шкатулки поближе. Он взял в руки крошечную корону, которая, ко всеобщему удивлению, тут же чудесным образом начала увеличиваться в размере, пока не стала такой, какой положено быть настоящей короне. Султан возложил ее на голову своего сына Омара, преклонившего перед ним колени, затем поцеловал его в лоб и усадил рядом с собой, по правую руку, после чего обратился к Лабакану с такими словами:

— Есть древняя пословица: «Всяк сверчок знай свой шесток». Так вот тебе, похоже, на роду написано — при игле состоять. Ты, конечно, не заслуживаешь никакого снисхождения, но кое-кто уж очень за тебя просил, и я сегодня не могу ему ни в чем отказать. Посему я дарую тебе твою жизнь, хотя она и слова честного не стоит. Напоследок же дам тебе совет: убирайся-ка ты подобру-поздорову из моей страны, да поживее.

Пристыженный и совершенно раздавленный, бедный портняжка не знал, что и отвечать. Он пал в ноги принцу и, обливаясь слезами, сказал:

— Принц, сможете ли вы меня когда-нибудь простить?

— Хранить верность друзьям и быть великодушным к врагам — так принято в роду Абассидов, — ответил Омар, помогая Лабакану подняться на ноги. — Иди себе с миром!

— Вот он, мой настоящий сын! — воскликнул растроганный султан и обнял Омара.

Эмиры и паши, все знатнейшие вельможи страны повскакивали со своих мест и закричали на разные голоса:

— Да здравствует принц!

Под это шумное ликование Лабакан, зажав под мышкой свою шкатулку, потихоньку выбрался из зала.

Он спустился в султанские конюшни, оседлал свою добрую Мурфу и поскакал к городским воротам, чтобы оттуда прямиком двигаться в Александрию. Теперь его жизнь в роли принца казалась ему каким-то сном, и только чудесная шкатулка, украшенная алмазами и жемчугом, напоминала о том, что это было с ним не во сне, а наяву.

Добравшись наконец до Александрии, он первым делом направился к дому своего прежнего хозяина. Подъехав, он спешился, привязал свою лошадку к дверям и вошел в мастерскую. Хозяин, который сначала не признал его, церемонно спросил, чем он может служить, но когда пригляделся получше к посетителю, то понял, что перед ним его старый знакомец — Лабакан. Он тут же кликнул подмастерьев и учеников, всей кучей они набросились на несчастного Лабакана, который не ожидал такого приема. Они толкали, пихали его, колотили утюгами, аршинами, кололи иголками и острыми ножницами, тузили до тех пор, пока он не рухнул без сил на какую-то кучу старого тряпья.

Он лежал полуживой, а мастер, стоя над ним, отчитывал его за украденное платье. Напрасно Лабакан пытался уверить его, что только затем и пришел, чтобы возместить убытки, напрасно предлагал ему заплатить за все втрое больше — хозяин с подмастерьями снова принялись его нещадно колотить, а потом и вовсе вышвырнули за дверь. Побитый и растерзанный, взобрался он кое-как на свою лошадку, и поплелись они в ближайший караван-сарай. Весь в синяках и ссадинах, там он приклонил усталую голову и предался горестным размышлениям о земных страданиях, о человеческой несправедливости, из-за которой отнюдь не всем и не всегда воздается по заслугам, о ничтожности и непостоянстве всех благ мирских. Заснул он с твердым решением отказаться от высоких мечтаний и жить как простой честный человек.

Это доброе намерение не оставило его и на другой день — видно, тумаки хозяина и его подмастерьев выбили из него всю спесь.

Он нашел ювелира и продал ему свою шкатулку, выручив за нее хорошие деньги. На них он купил себе дом, в котором задумал открыть свою портняжную мастерскую. Устроив все как следует, он выставил в окне вывеску «Лабакан, портняжных дел мастер» и сел за работу. Он взял ту самую иглу и нитки, которые обнаружились в его шкатулке в день испытания, и принялся чинить свой изодранный кафтан, изрядно пострадавший в драке по милости сердитого хозяина. В какой-то момент кто-то позвал его, и ему пришлось отложить шитье, а когда он вернулся, его взору предстала удивительная картина: игла усердно продолжала шить сама, без всякой посторонней помощи! При этом стежки у нее получались изящные и аккуратные, какие Лабакану не удавалось проложить даже в самые вдохновенные минуты.

Вот уж действительно — даже самый скромный подарок, полученный от доброй феи, может оказаться полезным и весьма ценным! Этот же подарок и вовсе оказался особенным: нитки те никогда не кончались, как бы усердно ни трудилась игла.

У Лабакана завелось много заказчиков, и скоро он стал самым знаменитым портным во всей округе. Ему нужно было только раскроить ткань и сделать первый стежок, а дальше игла уже сама принималась за дело и работала без передышки до тех пор, пока наряд не был готов. Теперь у Лабакана обшивался весь город, потому что вещи у него выходили красивые и брал он за них крайне мало. Только одно смущало: никто в Александрии не мог взять в толк, как это Лабакан обходится без подмастерьев и почему он всегда работает за закрытыми дверями.

Так исполнился девиз «Счастье и Богатство», который был начертан на шкатулке, доставшейся Лабакану. Счастье и богатство, хотя и в скромных пределах, сопутствовали теперь на каждом шагу честному портному. Когда же он слышал о славе молодого султана Омара, имя которого было у всех на устах, или о том, как этот храбрец, любовь и гордость своего народа, нагоняет страх и ужас на своих врагов, несостоявшийся принц думал тихонько про себя: «А все-таки неплохо, что я остался портным. Честь и слава, похоже, дело хлопотное, да к тому же еще и опасное». Так и жил себе Лабакан, довольный собой и уважаемый согражданами, и если его игла еще не потеряла своей чудесной силы, то она шьет и по сей день вечной ниткой доброй феи Адолзаиды.

На восходе солнца караван тронулся в путь и через некоторое время достиг Биркет-эль-Гада, именовавшегося еще Источником Пилигримов, от которого до Каира оставалось всего три часа пути. Прибытия каравана уже поджидали, и, к радости купцов, скоро они увидели своих друзей, вышедших им навстречу из Каира. В город они въехали через ворота Бебель-Фальх, ибо для тех, кто возвращался из Мекки, считалось добрым знаком въезжать именно через эти ворота, через которые в свое время прибыл Пророк.

На базарной площади четверо турецких купцов распрощались с чужеземцем и греком Залевком, после чего отправились с друзьями домой. Залевк же показал чужестранцу хороший караван-сарай и пригласил его к себе на обед. Тот согласился и пообещал прийти после того, как переоденется.

Грек хотел как можно лучше принять чужестранца, к которому он за время дороги проникся теплыми чувствами. Расставив должным образом все яства и напитки, он сел и принялся ждать своего гостя.

Через некоторое время со стороны галереи, которая вела к его покоям, донесся звук тяжелых медленных шагов. Грек встал, чтобы в знак дружеского расположения встретить гостя на пороге, но едва он отворил дверь, как тут же в ужасе отпрянул: перед ним стоял тот самый ужасный человек в красном. Он пригляделся — нет, сомнений быть не могло: та же стать, та же властность во всем, та же маска, сквозь щели которой сверкали знакомые темные глаза, тот же расшитый золотом красный плащ — все это он уже видел в те роковые часы своей жизни, страшнее которых он ничего не знал.

Залевк был весь в смятении — противоречивые чувства захлестнули его: он давно уже примирился с этим образом из прошлого и давно уже все простил, но вид этого человека разбередил старые раны, заставив вспомнить его и те мучительные часы, исполненные смертельного страха, и ту скорбь, которая отравила ему жизнь во цвете лет, — в одно мгновение он заново все пережил и содрогнулся душою.

— Чего тебе надобно, негодный?! — вскричал грек, глядя на страшный призрак, застывший на пороге. — Убирайся отсюда, покуда я тебя не проклял!

— Залевк! — раздался голос из-под маски, и этот голос показался греку знакомым. — Так-то ты встречаешь гостей?

С этими словами человек в красном скинул маску и плащ — оказалось, что это Селим Барух, чужестранец.

Залевку, однако, было не по себе, со страхом он смотрел на гостя, уж слишком тот напоминал незнакомца, с которым он встречался во Флоренции на Старом мосту, но долг гостеприимства взял верх, и он жестом пригласил пришедшего к столу.

— Догадываюсь, о чем ты думаешь, — заговорил первым чужестранец, когда они уселись. — В твоем взгляде читается вопрос. Наверное, мне следовало бы хранить молчание и не показываться тебе на глаза, но я считаю своим долгом объясниться с тобой, вот почему я отважился, рискуя навлечь на свою голову твои проклятия, явиться к тебе в моем прежнем обличии. Как-то раз ты сказал мне, что по вере твоих отцов надлежит любить и врагов своих и что участь твоего обидчика незавидна, ибо он, наверное, несчастливее тебя. Так оно и есть, мой друг! Послушай, что я расскажу тебе в свое оправдание!

Мне придется начать издалека, чтобы ты все как следует понял. Родился я в Александрии в христианской семье. Мой отец, младший отпрыск известного старинного французского рода, был консулом своей страны в Александрии. С десятилетнего возраста я воспитывался во Франции у брата моей матушки, но через несколько лет после того, как там разразилась революция, я покинул родное отечество вместе с дядей, который не чувствовал себя здесь более в безопасности и потому отправился искать пристанища за морем, у моих родителей. Исполненные надежды обрести в их доме мир и покой, которых нас лишил восставший французский народ, мы сошли на берег. Но увы! И в отчем доме не все было ладно. Волны внешних бурных событий тех неспокойных времен еще не докатились до здешних берегов, тем неожиданней стал удар судьбы, сокрушивший мир и покой нашей семьи, которую постигло страшное несчастье. Мой брат, служивший первым секретарем у нашего отца, молодой человек, исполненный самых светлых надежд и чаяний, незадолго до того женился на дочери одного флорентийского дворянина, жившего по соседству. За два дня до нашего прибытия молодая супруга неожиданно исчезла, и несмотря на поиски, предпринятые нашей семьей и ее отцом, никаких следов ее обнаружить не удалось. В конце концов решили, что, наверное, она отправилась гулять, зашла слишком далеко и попала в руки разбойников. Как ни горько, но пережить такую потерю брату было бы легче, чем смириться с той суровой правдой, которая вскоре обнаружилась. Оказалось, что изменница сбежала за море с молодым неаполитанцем, с которым она познакомилась в доме своего отца. Мой брат, возмущенный до глубины души таким поступком, предпринял все, чтобы призвать виновницу к ответу, но так ничего и не добился: хлопоты его только наделали много шума во Флоренции и Неаполе и навлекли на него и всех нас новые несчастья. Отец беглянки отправился на родину якобы для того, чтобы помочь моему брату защитить свои права, в действительности же — чтобы нам навредить. Прибыв во Флоренцию, он решительно пресек все поиски, предпринятые моим братом, и, умело используя свое влияние, добытое разными способами, повернул дело так, что мой отец и брат подпали под подозрение своего правительства, были схвачены самым нечестным образом, отправлены во Францию и там обезглавлены. Моя бедная мать лишилась рассудка, и только по прошествии десяти долгих месяцев смерть принесла ей избавление от страшных мучений, хотя умерла она в полном сознании, придя в себя за несколько дней до кончины. Так я остался один на всем белом свете, и только одна мысль засела у меня в душе — эта неотступная мысль заставляла меня забыть о моем горе и полыхала во мне мощным пламенем, которое разожгла во мне матушка в свой предсмертный час.

Как я уже говорил, незадолго до кончины моя матушка снова пришла в сознание. Она призвала меня к себе и завела спокойный разговор о судьбе нашей семьи и о том, что скоро умрет. Потом она велела всем, кроме меня, выйти из комнаты. Когда мы остались наедине, она поднялась с подушек и, сидя на своем убогом ложе, с торжественным видом изрекла, что даст мне свое последнее родительское благословение, только если я поклянусь исполнить ее последнюю волю. Слова умирающей матери глубоко тронули мою душу, и я клятвенно пообещал сделать все, что она мне скажет. Тут она принялась бранить флорентийца и его дочь и наказала мне, под страхом материнского проклятия, отомстить негодяю за все несчастья, постигшие нашу семью. Она умерла у меня на руках. Мысль об отмщении уже давно поселилась в моей душе, но теперь она захватила все мое существо. Я собрал остатки отцовского состояния и поклялся употребить все силы на то, чтобы отомстить или умереть.

Вскоре после этого я прибыл во Флоренцию и устроился там, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Осуществить задуманное мне было весьма не просто — высокое положение, которое занимали мои враги, было тому немалым препятствием. Отец беглянки стал губернатором и при малейшем подозрении мог пустить в ход все средства, имевшиеся в его власти, чтобы погубить меня. Но тут на помощь мне пришел случай. Однажды вечером мне повстречался на улице человек в знакомой ливрее. Он шел нетвердым шагом, с мрачным видом и еле слышно чертыхался. Я узнал в нем слугу флорентийца — старика Пьетро, которого помнил еще по Александрии. Я сразу смекнул, что гневные слова его относятся явно к хозяину, и решил воспользоваться его недовольством. Он очень удивился, встретив меня здесь, и принялся изливать мне свои печали, жалуясь на хозяина, которому с тех пор, как он стал губернатором, ничем, дескать, не угодить. Я приободрил его, дав денег, и скоро его гнев, помноженный на мое золото, сделал его моим сообщником. Самое трудное было улажено. Теперь у меня был человек, который за плату в любую минуту мог впустить меня в дом моего врага. План мести быстро обрел ясные очертания. Жизнь старого флорентийца казалась мне слишком ничтожной, чтобы искупить в полной мере крах моей семьи. Нет, нужно было отнять у него самое дорогое — его дочь Бьянку. Ведь это она так подло обошлась с моим братом, ведь это она была виновницей всех наших несчастий. И тут как нельзя кстати разнеслась весть о том, что Бьянка собирается во второй раз выйти замуж. Эта новость только еще больше распалила мое сердце, жаждавшее мести, и утвердила меня в моем решении: она умрет. Но самому мне было страшно идти на такое преступление, а Пьетро тоже не хватало храбрости, вот почему мы стали искать кого-нибудь, кто взялся бы за это дело. Обращаться к кому-то из местных жителей я не отважился, ибо едва ли среди них нашелся бы человек, готовый причинить такое зло губернатору. Вот тогда-то Пьетро и придумал план, который я осуществил впоследствии. И тот же Пьетро предложил тебя на роль исполнителя, сочтя, что ты, как врач и чужеземец, более всего подходишь для наших целей. Что было дальше, тебе известно. Твоя крайняя осторожность и честность чуть не сорвали нам все дело, когда случилась вся эта история с плащом.

В ту ночь Пьетро впустил нас во дворец губернатора и должен был так же вывести оттуда, если бы я, придя в ужас от того, что увидел сквозь приоткрытую дверь, не бросился опрометью прочь. Гонимый страхом и раскаянием, я пробежал шагов двести и рухнул без сил на ступенях какого-то храма. Только там я немного пришел в себя, и первая мысль моя была о тебе и о той страшной участи, которая ждет тебя, если ты будешь обнаружен в доме. Я прокрался назад, ко дворцу, но никого не нашел — ни тебя, ни Пьетро. Потайная дверь стояла открытой, и мне оставалось только надеяться, что ты сумел вовремя убежать.

Наутро я не знал куда себя деть — страх перед разоблачением и непреодолимое чувство раскаяния побудили меня покинуть Флоренцию. Я отправился в Рим. Представь же себе мое удивление, когда уже через несколько дней весь город только и говорил об этой истории: рассказывали, что убийцу поймали и что им оказался какой-то греческий врач. Напуганный, в тревоге я поспешил вернуться во Флоренцию. Еще недавно я не испытывал ничего, кроме жажды мести, теперь же я проклинал это чувство, осознав, что твоя жизнь — слишком дорогая цена за него. Я прибыл в город в тот день, когда тебе отсекли руку. Не буду рассказывать о том, что я чувствовал, когда смотрел, как ты взошел на эшафот и мужественно перенес страдания. Но именно в тот момент, когда ты истекал кровью, во мне созрело твердое решение хоть как-то скрасить остаток твоих дней. Что было дальше, тебе хорошо известно, и мне осталось только объяснить тебе, зачем я пустился в это путешествие с тобою.

Меня угнетала мысль, что ты до сих пор меня не простил. Вот почему я решил провести подле тебя много дней, дабы наконец покаяться перед тобой за то горе, что я тебе причинил.

Молча выслушал грек своего гостя, а когда тот закончил рассказ, он посмотрел на него добрым взглядом и протянул ему руку:

— Я знал, что ты несчастнее меня, ибо то злодейство, которое ты совершил, будет черной тучей преследовать тебя до конца дней твоих. Я же прощаю тебя от всего сердца. Позволь мне только задать тебе еще один вопрос: а как ты оказался в пустыне и почему в таком обличье? И чем ты занялся после того, как купил мне дом в Константинополе?

— Я вернулся в Александрию, — ответил гость. — В моей душе бушевала ненависть ко всем людям на свете, но особенно к тем нациям, которые считаются просвещенными. Поверь мне, среди мусульман я чувствовал себя гораздо лучше. Прошло всего лишь несколько месяцев после моего возвращения, как мои соотечественники высадились у александрийских берегов. Для меня все они были палачами, убившими моего отца и брата. Вот почему я собрал вокруг себя некоторых знакомых молодых людей моего круга, разделявших мои взгляды, и мы присоединились к тем храбрым мамелюкам, которые так часто нагоняли страх и ужас на французских солдат. Когда же военные действия закончились, я все никак не мог решиться вернуться к мирным занятиям. С небольшим отрядом друзей-единомышленников я посвятил себя кочевой жизни, заключающейся в борьбе и охоте. Я живу среди людей, которые почитают меня как своего владыку, и я всем доволен, ибо хотя, быть может, мои азиаты и не такие образованные, как ваши европейцы, но зато им глубоко чужды зависть, клевета, себялюбие и тщеславие.

Залевк поблагодарил чужеземца за его ответ, но не стал скрывать, что, по его мнению, человеку такого происхождения и образования более уместно жить и трудиться в европейских, христианских странах. Он взял своего гостя за руку, прося последовать за ним и обещая предоставить ему свой кров до самой смерти.

Тот обратил к нему растроганный взгляд и сказал:

— Теперь я вижу, что ты совсем простил меня и полюбил. Прими мою сердечную благодарность за это!

С этими словами он поднялся из-за стола и теперь стоял во весь рост перед греком, которому даже стало немного не по себе от воинственной стати, темных сверкающих глаз и низкого голоса гостя.

— Предложение твое, конечно, заманчиво, — продолжал чужеземец свою речь, — и, может быть, кто другой им и прельстился бы, но я не могу им воспользоваться. Мой добрый конь уже бьет копытом, и мои слуги ждут меня. Прощай, Залевк!

Друзья, которых судьба свела таким чудесным образом, обнялись на прощание.

— А как мне тебя называть? Как имя моего гостя, который навеки останется жить в моей памяти?

Чужестранец посмотрел на него долгим взглядом, крепко пожал ему еще раз руку и сказал:

— Меня называют Повелителем пустыни. Я — разбойник Орбазан.

Александрийский шейх и его невольники

^{Перевод М. Кореневой}

Али Бану, шейх Александрийский, был человеком удивительным: когда он утром выходил в город, в красивом тюрбане из тончайшего кашемира, в нарядном платье, подпоясанном дорогим кушаком ценою не меньше как в пятьдесят верблюдов, и важно шествовал по улицам неторопливым шагом, нахмурив лоб, сдвинув брови, ни на кого не глядя и только задумчиво поглаживая через каждые пять шагов свою длинную черную бороду, — когда он так вот шествовал, направляясь в мечеть, где ему, сообразно сану, предстояло выступать перед верующими с толкованием Корана, то прохожие нередко останавливались, глядели ему вслед и заводили разговор:

— Какой же он видный, да статный, и к тому же богатый! — говорил один.

— Даже очень богатый! — добавлял другой. — Ведь у него и дворец в Стамбуле, на самом берегу морском, и другие поместья, а еще ведь поля, и скотины немало, и рабов множество.

— Что правда, то правда, — подавал голос следующий. — А мне тут давеча татарин рассказывал — тот, что из Стамбула был послан к нашему шейху от самого правителя, благослови его Пророк, — так вот татарин мне сказал, что шейх наш в большой чести и у рейс-эфенди^[1], и у капудан-паши^[2], у всех, у всех, включая самого султана!

— Так-то оно так, — присоединялся к беседе еще кто-нибудь, — отмечен благодатью каждый его шаг, он и богат, и благороден, да только… Сами знаете, чего мне вам рассказывать…

— Верно, верно, — перешептывались в толпе, — живется-то ему несладко, не позавидуешь. Хоть и богатый да благородный…

Али Бану владел чудесным домом на самой красивой площади Александрии, перед домом располагалась большая терраса с мраморной балюстрадой, обсаженная тенистыми пальмами. Здесь он любил сиживать вечерами и курить кальян. Двенадцать рабов, в богатых одеждах, стояли тут же, на почтительном расстоянии, в ожидании приказаний хозяина. У одного был наготове бетель, у другого — зонтик, у третьего — сосуды из чистейшего золота с вкусным шербетом, у четвертого — опахало из павлиньих перьев, чтобы отгонять мух от своего господина, некоторые держали в руках лютни и разные трубы, готовые в любой момент усладить слух повелителя музыкой и пением, если ему вдруг того захочется, а самый ученый из них держал в руках свитки на случай, если хозяину вздумается послушать чтение.

Но напрасно они ожидали приказаний, он не требовал ни музыки, ни пения, он не желал слушать ни речений древних мудрецов, ни стихов старинных поэтов, он не хотел ни шербета, ни бетеля, даже рабу с опахалом нечего было делать, потому что хозяин и не замечал, когда какая-нибудь назойливая муха начинала с громким жужжанием виться над ним. Прохожие нередко останавливались, дивились, разглядывая роскошный дом и богато наряженных рабов, отмечали красоту и удобство всей обстановки, но когда они обращали свои взоры к шейху, который сидел с сумрачным, хмурым видом под пальмами и неотрывно смотрел на сизые клубы дыма, поднимающиеся из кальяна, они только качали головами и говорили:

— Вот уж действительно, бедный человек этот богач. У него несметные богатства, но сам он беднее последнего нищего, ибо Пророк не дал ему умения наслаждаться тем, что у него есть.

Так они постоят, посудачат, посмеются над шейхом и пойдут своей дорогой дальше.

Однажды вечером, когда шейх по обыкновению сидел у себя на террасе, окруженный невиданной роскошью, и в полном одиночестве курил свой кальян, возле его дома остановились какие-то молодые люди и принялись потешаться над ним.

— Глупый человек, однако, этот шейх Али Бану, — сказал один из них. — Если бы у меня были такие богатства, я бы знал, как ими распорядиться. Я жил бы себе в удовольствие и в радость, в таких хоромах — только пиры устраивать для друзей, чтобы эти тоскливые своды наполнились смехом и весельем.

— Это, конечно, неплохо, — отвечал другой, — да только от друзей один убыток, с ними можно быстро все состояние на ветер пустить, даже если ты богат как султан, да благословит его Пророк. Если бы у меня была такая терраса под пальмами, да в таком прекрасном месте, я бы велел рабам петь, играть на разных инструментах, позвал бы своих танцоров, чтобы они у меня тут плясали, кувыркались и тешили всякими фокусами. А я бы сидел, курил кальян, прихлебывал бы шербет и наслаждался всей этой красотой, как какой-нибудь король Багдадский.

— Шейх, похоже, человек ученый и мудрый, — сказал третий молодой человек, который служил писарем. — Ведь его толкование Корана свидетельствует о большой начитанности, ему известны все поэты и все книги мудрости. Вот только разве подобает разумному мужу вести такую жизнь, какую он ведет? У него там раб стоит с целой охапкой свитков. Я готов был бы отдать мое лучшее парадное платье за то, чтобы заглянуть хотя бы в один из них, ведь у него, наверное, одни сплошные редкости. А он? Сидит себе, курит, а до книг и дела нет. Будь я шейхом Али Бану, я заставил бы этого раба читать мне вслух, пока не осипнет, или до самой глубокой ночи, пока я сам уже под его чтение не заснул бы.

— Тоже мне, нашлись знатоки! — рассмеялся четвертый. — Да что вы понимаете в приятной жизни! Есть, пить, петь да танцевать, читать чужие мудрости и слушать стихи дурацких поэтов! Нет, я бы устроил все по-другому. У него ведь самые прекрасные кони и верблюды, а денег без счета. Я бы на его месте отправился в странствие, объехал весь свет, добрался аж до московитов или даже до франков. И не побоялся бы великих расстояний, чтобы увидеть все красоты земли. Вот как я поступил бы, будь я на его месте.

— Юность — прекрасная пора, когда человеку всё в радость, — молвил невзрачного вида старик, который все это время стоял неподалеку и слушал их речи. — Но позвольте заметить, что юности вместе с тем свойственна глупость — она любит болтать без ума, не ведая, что творит.

— Что вы хотите этим сказать, любезный? — удивились молодые люди. — Это вы о нас? Вам-то что за дело, если нам не нравится, как шейх устроил свою жизнь?

— Если один человек знает что-то лучше другого, он обязан поправить заблуждающегося, так велит Пророк, — отвечал старик. — Шейх и вправду наделен большим богатством по воле небес, и у него есть все, что душе угодно. Но грустен и печален он неспроста. Вы что, думаете, он всегда был таким? Нет, я видел его пятнадцать лет тому назад, тогда он был весел и бодр, как джейран, и наслаждался радостями жизни. В ту пору у него был сын, услада дней его, красавец, умница, и все, кто его видел или беседовал с ним, завидовали шейху, которому воистину досталось сокровище — ведь мальчику едва исполнилось десять лет, а он уже был таким ученым, каким иному и в восемнадцать лет не стать.

— И что, он умер? Бедный шейх! — воскликнул юный писарь.

— Если бы так! Для шейха это было бы большим утешением — знать, что сын его отправился в обитель Пророка, где ему жилось бы лучше, чем здесь, в Александрии. То, что ему пришлось пережить, было куда хуже. Случилось это в те дни, когда у нас в стране повсюду рыскали франки, как голодные волки: они пошли на нас войной, завоевали Александрию и двинулись дальше, сметая на своем пути мамелюков. Шейх был человеком умным и неплохо ладил с ними, но то ли оттого, что им хотелось прибрать к рукам его богатство, то ли оттого, что он не оставался равнодушным к судьбам своих братьев по вере, — наверняка не знаю, знаю только, что однажды они явились к нему в дом и обвинили в том, что он, дескать, тайно снабжает мамелюков оружием, лошадьми и продуктами. Он отбивался от этих наветов как мог, но ничего не помогло, потому что франки — народ грубый, жестокосердный и ради денег готовый пойти на все. Они взяли в заложники его маленького сына, Кайрама, и утащили к себе в лагерь. Шейх предложил им щедрый выкуп, но те не соглашались, думая, что смогут выбить из него еще больше. И тут нежданно-негаданно их паша, или как там его называют, приказал им всем срочным порядком готовиться к отплытию. В Александрии об этом никто ничего не знал, только вдруг обнаружили — все франки погрузились на корабли и уплыли, а маленького Кайрама, сына Али Бану, скорее всего, взяли с собой, потому что с тех пор о нем никаких вестей.

— Бедный, несчастный отец! Надо же — как покарал его Аллах! — воскликнули юноши в один голос и сочувственно посмотрели на шейха, который по-прежнему, грустный и одинокий, сидел под пальмами, среди окружающей его роскоши.

— Жена его, которую он беззаветно любил, умерла от горя, не в силах снести такую утрату, а сам он купил корабль, снарядил его в дорогу и уговорил франкского лекаря, что живет вон там, у колодца, отправиться вместе с ним во Франкистан на поиски пропавшего сына. И вот они вышли в море. Долго они плыли, пока наконец не достигли земли гяуров, тех самых неверных, что безобразничали в Александрии. В стране гяуров, однако, творилось что-то невообразимое. Выяснилось, что незадолго до того они свергли своего султана, и теперь и паши, и богатые, и бедные рубили друг другу головы почем зря и никто не мог положить конец этим беспорядкам. Немало городов обошли путешественники и повсюду спрашивали, не видал ли кто маленького Кайрама, но никто не мог им сказать ничего вразумительного. Кончилось тем, что франкский лекарь уговорил шейха отчалить поскорее от этих берегов, чтобы не рисковать — тут можно и самим легко без головы остаться.

Вот так они и вернулись домой ни с чем, а шейх с тех пор пребывает в таком состоянии, в каком вы видите его сегодня. Он горюет о своем сыне. Да и как иначе? Разве он может спокойно есть и пить, зная, что, быть может, несчастный Кайрам где-то там голодает и страдает от жажды? Разве может он, облачаясь в нарядное платье, подобающее его сану, не думать о том, что, быть может, его сыну сейчас нечем прикрыть наготу? И когда он смотрит на своих рабов, всех этих певцов, танцоров, чтецов, как ему не думать о своем бедном сыне, который, быть может, вот так же развлекает какого-нибудь франкского правителя пением да танцами? Но больше всего его печалит мысль о том, что Кайрам, живя вдали от родины своих предков, в окружении неверных, которые еще, поди, над ним потешаются, совсем забудет веру отцов и тогда ему будет заказан путь в рай, и никогда им уже не встретиться, не обняться.

Оттого-то он и обходится мягко со своими рабами и раздает много денег бедным, ибо надеется, что Аллах воздаст ему за это и умилостивит сердце франкских повелителей, которые держат его сына в услужении, и будут они обходиться с ним ласково. И каждый год в день, когда пропал его сын, он отпускает на волю двенадцать рабов.

— Да, я об этом тоже слышал, — заметил писарь, — в народе-то много чего болтают, только вот о сыне его никто никогда ничего не говорил. Зато говорят, что шейх — человек со странностями и что он сам не свой до всяких баек. Ходят слухи, будто раз в году он устраивает состязание промеж рабов: кто расскажет самую лучшую историю, тому он дает вольную.

— Не верьте вы всяким россказням, — отмахнулся старик. — Я правду вам говорю. Вполне возможно, конечно, что в печальный памятный день ему, бывает, и хочется приободриться, но отпускает он рабов на волю не ради развлеченья, а только ради своего сына. Ну да ладно, что-то стало холодать, пора мне уже идти. Салем алейкум, мир вам, молодые люди, и впредь не судите строго о нашем добром шейхе.

Юноши поблагодарили старика за его рассказ, посмотрели еще раз на несчастного шейха и тоже пошли своей дорогой дальше.

— Да, не хотелось бы мне быть на месте шейха Али Бану, — приговаривали они по очереди.

Вскоре после того, как молодые люди повстречались с тем стариком, случилось им в час утренней молитвы проходить по той же улице. Тут вспомнили они о том, что поведал им почтенный незнакомец, и не могли не посочувствовать бедному шейху. Но каково же было их удивление, когда они взглянули на дворец шейха и увидели, что весь он празднично разукрашен! На верхней террасе, где прогуливались принаряженные невольницы, развевались пестрые вымпелы и флаги, парадный вестибюль был устлан дорогими коврами, шелковая дорожка спускалась по широким ступеням, и даже улица перед дворцом была покрыта тончайшим сукном, какое любой мечтал бы пустить на парадное платье или прекрасное покрывало.

— Какие перемены! — ахнул молодой писарь. — Что это такое приключилось с нашим шейхом? Неужто он затеял пир? Похоже, он собрался заставить поработать своих певцов и танцовщиков! Вы только посмотрите на эти ковры! Такой красоты во всей Александрии не сыщешь! А сукно какое прямо на голую землю положил — не пожалел добра!

— Знаешь, что я думаю? — сказал другой. — Он, верно, ждет к себе в гости какую-нибудь знатную особу. Такие приготовления делаются по случаю приема правителя какой-нибудь большой страны или эфенди от султана. Интересно, кто же сегодня сюда пожалует?

— Смотрите-ка, а не давешний ли старичок идет вон там по улице? — воскликнул третий. — Уж он-то наверняка все знает и объяснит нам, в чем тут дело. Эй, почтенный! Не соблаговолите ли подойти к нам? — обратились они к старику.

Тот приметил молодых людей и подошел к ним, узнав их и вспомнив, что беседовал с ними на том же месте несколько дней тому назад. Юноши обратили его внимание на приготовления во дворце шейха и спросили, не знает ли он, какого высокого гостя собираются тут принимать.

— Неужели вы подумали, что Али Бану просто так устраивает сегодня большой пир или знатный гость оказал честь его дому? Нет, причина совсем другая. Сегодня, как вам известно, двенадцатый день месяца Рамадана, именно в этот день и был похищен сын шейха.

— Но, клянусь бородой Пророка! — воскликнул один из юношей. — Поглядеть на всю эту красоту, так можно подумать, что они там к свадьбе готовятся или к большому празднику, а не ко дню скорби и печали! Одно с другим как-то не вяжется! Согласитесь — шейх, верно, повредился умом.

— Вы опять делаете поспешные выводы, мой юный друг, — отвечал с улыбкой старик. — Стрела ваша, конечно, по обыкновению остра, и тетива натянута туго, да только в цель вы не попали — промахнулись. Знайте — сегодня шейх ожидает возвращения своего сына.

— Значит, он нашелся?! — радостно воскликнули юноши.

— Нет, и, наверное, еще не скоро найдется, — сказал старик. — Дело вот в чем: лет восемь или десять тому назад, когда в очередной раз наступил двенадцатый день Рамадана и шейх в этот день скорби, горюя и печалясь, отпустил, как всегда, на волю несколько рабов, а потом принялся кормить и поить бедных, то среди них оказался и один дервиш, который в изнеможении прилег отдохнуть в тени его дворца. Дервиш этот был человеком святым, знающим толк в предсказаниях и толковании звезд. Подкрепившись подношениями, дарованными милосердной рукой шейха, он явился к нему и сказал: «Мне известна причина твоей печали. Ведь сегодня двенадцатый день месяца Рамадана — день, когда ты потерял своего сына, верно? Утешься, будет этот день тебе праздником, в свой час вернется к тебе сын!» Так сказал ему дервиш, и грешно было бы всякому мусульманину усомниться в словах такого человека. Скорбь Али Бану от того, конечно, не утихла, но с тех пор он каждый год в этот день ждет возвращения своего сына и украшает дворец и лестницы так, будто сын может явиться в любую минуту.

— Удивительно! — воскликнул молодой писарь. — Хотел бы я посмотреть поближе на все это праздничное убранство и на шейха, как он сидит в печали среди такой красоты, а главное — как мне хотелось бы послушать те истории, что рассказывают ему рабы!

— Нет ничего проще! — сказал старик. — Надсмотрщик над рабами — мой давний друг, он всегда мне находит местечко в зале, где можно затеряться в толпе слуг и друзей шейха, так что никто тебя и не заметит. Попрошу его и вас впустить. Вас четверо, может быть, и получится. Приходите в девять вечера на это же место, и я скажу вам, каков будет его ответ.

Так сказал старик, а молодые люди поблагодарили его и пошли своей дорогой дальше, сгорая от любопытства, чем все дело кончится.

В условленное время они явились ко дворцу и встретились со стариком, который им сообщил, что надсмотрщик согласился впустить их. Старик пошел вперед, молодые люди — за ним, но только направились они не к парадной лестнице, а к боковым воротцам, пройдя через которые старик их аккуратно затворил, пропустив своих новых знакомцев. Потом он повел их по коридорам, переходам, пока наконец они не очутились в большом зале. Тут было настоящее столпотворение: множество знатных особ в богатых одеждах, все видные люди города и друзья шейха собрались, чтобы разделить с ним в этот день его скорбь и утешить. Каких только рабов разных народностей здесь не было. Но у всех у них был печальный вид, ибо они любили своего господина и скорбели вместе с ним. В дальнем конце зала на роскошном диване восседали самые знатные друзья Али Бану, и рабы прислуживали им. Сам шейх сидел на полу возле дивана — горе не позволяло ему занять место на ковре радости. Он подпер голову рукой и, казалось, даже не слышал, что нашептывали ему друзья, пытавшиеся утешить его. Против него разместилось несколько пожилых и молодых рабов. Старик объяснил своим спутникам, что это рабы, которых сегодня Али Бану отпускает на свободу. Среди них были и франки, и старик особо выделил из них одного — тот отличался необыкновенной красотой и юным возрастом. Шейх купил его незадолго до того у одного тунисского работорговца и заплатил за него немалую сумму, но все равно решил его отпустить, ибо был уверен в том, что чем больше франков он отправит домой, тем скорее Пророк вызволит его сына из плена.

После того как все освежились прохладительными напитками, шейх дал знак надсмотрщику над рабами. Тот поднялся, и в зале воцарилась глубокая тишина. Он подошел к рабам и сказал:

— Сегодня милостию господина моего Али Бану, шейха Александрии, отпускаетесь вы на волю. Согласно обычаю, установленному для этого дня в его доме, каждый из вас должен рассказать какую-нибудь историю. Начинайте!

Рабы пошептались между собой, затем слово взял один пожилой невольник и начал свой рассказ.

Карлик Нос

^{Перевод Э. Ивановой}

— Господин! Думаю, не правы те, кто считает, что времена Гарун аль-Рашида, владыки Багдада, времена фей и волшебников давно прошли, и утверждает, будто в рассказах об изгнаниях гениев и их повелителей, что можно услышать на городских базарах, нет правды. Да-да, и сегодня возможно повстречаться с феей, не так давно я сам был свидетелем одного происшествия, в котором явно были замешаны духи. Об этом я и хочу вам поведать.

В одном из крупных городов моей любимой отчизны Германии многие годы жил в спокойствии и мире скромный сапожник со своею женой. Целыми днями он сидел на углу улицы и латал поношенные башмаки и туфли и даже тачал новые, когда кто-нибудь доверял скромному мастеру эту работу; в таких случаях ему приходилось покупать кожу, потому как был он беден и не мог иметь запасов. Жена его торговала овощами и фруктами, которые выращивала в небольшом садике за городскими воротами. Люди охотно покупали у нее земные плоды, потому что она одевалась опрятно и чисто и умела показать свой товар с выгодной стороны.

У супружеской пары был красивый сын, высокий для своих двенадцати лет и стройный. Обычно он сидел подле матери на овощном рынке и охотно помогал поварихам и хозяйкам донести купленный у его матери товар до дому, после чего возвращался с красивым цветком, мелкой монеткой или куском пирога, так как господам нравилось, что кухарки приводили с собой симпатичного парнишку, и они его щедро одаривали.

Однажды жена сапожника сидела по обыкновению на рынке, перед нею стояли корзины с капустой и другими овощами, разными травами и семенами, в маленьких корзиночках лежали ранние груши, яблоки и абрикосы. Маленький Якоб, так звали сына, звонким голосом зазывал покупателей: «Пожалуйте сюда, господа! Взгляните на отменную капусту, душистые приправы! Ранние груши, яблоки-скороспелки и абрикосы! Покупайте, господа, покупайте! У моей матушки низкие цены!»

Так выкрикивал мальчик. И тут на рынке появилась древняя старуха в лохмотьях. У нее было остренькое лицо, сморщенное от старости, красные глаза и острый нос крючком чуть ли не до самого подбородка. Она шла, опираясь на длинную клюку, скорее даже не шла, а ковыляла, хромая и спотыкаясь, как будто ноги ей отказывали и она могла в любую минуту шлепнуться длинным носом о мостовую.

Торговка овощами внимательно оглядела старуху. Уже шестнадцать лет она ежедневно сидела с товаром на рынке и ни разу не видела такую странную фигуру. Она невольно вздрогнула, когда старуха заковыляла к ней и остановилась у ее корзин.

— Вы ведь Ханна, торговка овощами? — спросила старуха неприятным каркающим голосом, тряся головой.

— Да, это я, — ответила жена сапожника. — Что вам угодно?

— Посмотрим, посмотрим, прежде всего траву, да-да, травку, есть ли у тебя то, что мне надобно, — ответила старуха, склонилась над корзинами и принялась в них рыться коричневыми уродливыми руками.

Длиннющими паучьими пальцами хватала она травы, подносила к длинному крючковатому носу и обнюхивала со всех сторон. У жены сапожника сжималось сердце при виде того, как старуха ощупывает редкие травы, но она не осмеливалась сделать замечание, ведь выбор товара — святое право покупателя; кроме того, она испытывала какой-то непонятный страх перед этой женщиной. Перерыв всю корзину, та пробормотала:

— Дрянь, а не товар, ничего подходящего из того, что мне нужно, пятьдесят лет назад куда как лучше было. Теперь же сплошная дрянь!

Ее ругань возмутила маленького Якоба.

— Послушай, бессовестная старуха! — сердито крикнул он. — Сначала ты копаешься своими противными пальцами в корзине, мнешь зелень, потом суешь пучки себе под длинный нос — кто это видел, уже их не купит, — а потом еще ругаешь наш прекрасный товар, обзываешь его дрянью, а ведь у нас закупает овощи повар самого герцога.

Старуха покосилась на храброго парнишку, противно хихикнула и мерзким голосом прохрипела:

— Ах, сыночек, сыночек! Значит, тебе нравится мой нос, мой красивый длинный нос? Погоди, у тебя появится такой же и вытянется до подбородка.

Говоря эти слова, она уже рылась в другой корзине, в которой лежала капуста. Выбирала самые красивые белые кочаны, давила, жала их, так что они трещали, затем в беспорядке бросала обратно, приговаривая: «Скверный товар, не капуста, а дрянь!»

— Не тряси так противно головой! — испуганно вскричал мальчик. — Шея у тебя такая тоненькая, вроде капустной кочерыжки, того и гляди надломится, и твоя голова полетит прямо в корзину! Кто у нас тогда купит такой товар!

— О, тебе нравится моя тонкая шея? — усмехаясь, пробормотала старуха. — Так у тебя вовсе ее не будет, голова уйдет в плечи, чтобы не свалиться с жалкого тельца!

— Не болтайте всякого вздора парнишке, — проговорила наконец в сердцах жена сапожника, рассердившись на долгое осматривание и обнюхивание ее товара. — Если вам что-то надо, поторопитесь, иначе вы разгоните других покупателей.

— Ладно, будь по-твоему! — со злобой сверкнула глазами старуха. — Куплю у тебя эти шесть кочанов, но ты видишь, я хожу с палочкой и не могу носить тяжести, позволь сынишке отнести покупку до моего дома, я его отблагодарю.

Мальчику не хотелось с ней идти, и он заплакал, потому что испытывал страх перед отвратительной старухой, но мать строго приказала ему помочь, так как считала грехом взваливать на слабую старую женщину подобную тяжесть. Плача, он завязал отобранные кочаны в котомку и пошел по рынку за старухой. Передвигались они медленно, понадобилось добрых три четверти часа, чтобы дойти до отдаленной части города, где покупательница остановилась перед древней развалюхой. Тут она вынула старый ржавый крючок, ловко вставила его в крохотное отверстие, дверь с громким треском растворилась. Как же удивился маленький Якоб, войдя в дом! Внутри все отличалось необыкновенной роскошью: стены и потолок были облицованы мрамором, мебель изготовлена из редкого черного эбенового дерева с инкрустацией из золота и граненых камней, пол из стекла был такой гладкий, что мальчик поскользнулся и упал.

Старуха вытащила из кармана серебряную дудочку и стала в нее насвистывать. Тут же мигом по лестнице спустились морские свинки. Якоб подивился тому, что они ходят на задних лапках, что башмаки им заменяют ореховые скорлупки, что одеты они в одежду человеческую, а на головах носят шляпы по последней моде.

— Куда вы подевали мои туфли, несносные твари? — раскричалась старуха и швырнула в них клюкою, да так, что зверюшки с визгом подпрыгнули. — Долго мне еще ждать?

Морские свинки помчались наверх и вернулись с двумя скорлупками кокосового ореха, обшитыми внутри мягкой кожей, и ловко надели их старухе на ноги.

Хромота тут же исчезла. Старуха быстро заскользила по стеклянному полу, таща за руку Якоба. Наконец остановилась в комнате, в которой было много мебели, хотя она и походила на кухню, несмотря на то что там стояли столы красного дерева и диваны, застланные роскошными коврами, более подходящими для гостиной.

— Присаживайся-ка, сынок, — почти ласково проговорила старуха, подталкивая его к уголку софы и задвигая столом, чтобы он не смог выбраться. — Садись, садись, тебе было тяжело, человечьи головы не такие уж легкие, да-да, совсем не легкие.

— Что это такое странное вы говорите, госпожа? — воскликнул мальчик. — Я и вправду устал, но нес-то кочаны капусты, вы их купили у моей матушки.

— Ну, ты ошибаешься, — рассмеялась женщина, развязала котомку и вынула за волосы человеческую голову.

Мальчик остолбенел, от страха он не мог понять, что случилось, но сразу же подумал о матери: если прознают про человечьи головы, то непременно обвинят во всем матушку.

— Погоди немного, я тебя отблагодарю за старание, — пробормотала старуха, — потерпи, я сварю тебе сейчас такого супчика, что ты его на всю жизнь запомнишь.

Проговорив это, она снова свистнула. На ее зов сбежалось много морских свинок, одетых по-человечьи, с подвязанными кухонными фартуками, половниками и ножами, заткнутыми за пояс; за ними прискакали белочки в широких турецких шароварах, на головах — зеленые бархатные шапочки. Они ходили на задних лапках и, должно быть, были поварятами, судя по тому, как быстро взбирались по стенам и спускались вниз со сковородками и горшками, с яйцами и маслом, пряностями и мукой и подносили все это к очагу. Там взад и вперед сновала старуха в своих туфлях из скорлупы кокосовых орехов, мальчик видел, что она старается сварить что-то отменное.

Огонь затрещал веселей, на сковородке что-то зашкворчало, кухню заполнил необыкновенно приятный запах. Старуха все еще бегала туда-сюда, белки и морские свинки носились вслед за ней. Каждый раз когда она проходила мимо очага, то непременно совала свой длинный нос в горшок. Наконец варево закипело и заклокотало, повалил пар, поднявшаяся пена брызнула на огонь. Тогда старуха сняла горшок, вылила содержимое в серебряную чашку и поставила ее перед Якобом.

— Так вот, сынок, — проговорила она, — отведай-ка супчика, и тогда получишь все, что тебе во мне понравилось! Кстати, можешь и сам стать искусным поваром, но вот травки, да-да, травки тебе нипочем не найти. Отчего ее не было в корзине у твоей матери?

Якоб не понимал, о чем она говорит, но усердно орудовал ложкой, суп ему очень понравился. Матушка тоже нередко варила лакомые кушанья, но ничего подобного он не едал. От супа исходил пленительный дух зелени и кореньев, он был кисло-сладким и необыкновенно наваристым. Пока мальчик доедал последние капли вкуснейшего угощения, морские свинки зажгли арабские благовония, от которых по комнате пошли голубоватые клубы дыма. Кольца приторных благовоний сгущались и сгущались, аромат курений усыплял мальчика. Когда он приходил в себя, ему хотелось сказать, что пора возвращаться к матери, пытался встать, но снова погружался в дурман, а под конец и вовсе заснул на диване у старухи.

Причудливые сны привиделись мальчику. Снилось ему, что старуха сняла с него одежду и обрядила в беличью шкурку. Теперь он мог прыгать и лазить почище белки, он познакомился с другими белками и морскими свинками, народцем весьма ловким и учтивым, они вместе несли службу при старухе.

Сначала он исполнял обязанности чистильщика сапог, то есть должен был смазывать маслом и начищать до блеска кокосовые скорлупки, которые их госпожа носила вместо туфель. С этим делом он отлично справлялся, так как в отцовском доме не раз занимался подобной работой. Спустя год, снилось ему дальше, его допустили к более ответственному делу: вместе с белочками пришлось ловить солнечные пылинки, потом, когда они скапливались, просеивать их через тонкое сито. Хозяйка почитала солнечные пылинки нежнейшей материей на свете и потому, не имея больше зубов, приказывала печь из них для нее хлеб.

Еще через год его перевели в разряд слуг, собирающих питьевую воду. Не подумайте, что для этого закопали цистерну или поставили во дворе бочку, где скапливалась дождевая вода, все было гораздо сложнее — белки, а с ними и Якоб, собирали росу из роз, она-то и служила питьевой водой. А пила старуха непомерно, потому и водоносам приходилось туго.

Минул год, и его отправили выполнять работу по дому: главной заботой теперь стало содержать в чистоте полы, а так как они были стеклянными, то на них видно было даже дыхание. Приходилось натирать полы щеткой, скользить по ним взад-вперед для пущего блеска, привязав к ногам суконки.

На четвертом году он был наконец допущен к кухне. Это была почетная должность, к которой можно пробиться, лишь пройдя долгие испытания. Якоб из поваренков дослужился до старшего мастера-паштетника и приобрел колоссальный опыт в кулинарном деле, чему он сам в душе дивился, так как научился быстро и вкусно готовить самые изысканные блюда: паштеты, в состав которых входили двести ингредиентов, нежнейшие питательные бульоны и наваристые супы, приправленные зеленью и кореньями всех существующих на свете трав.

Так пролетели на службе у старухи семь лет. Как-то раз она собралась уходить, сняла свои кокосовые башмаки, взяла клюку и корзинку, а ему приказала ощипать курочку, начинить ее зеленью и, слегка подрумянив, зажарить к ее возращению. Он проделал это по всем правилам кулинарного искусства: свернул курочке шею, ошпарил кипятком, ловко ощипал, поскоблил кожу, чтобы та стала нежной и гладкой, наконец выпотрошил, затем стал собирать зелень для начинки.

В кладовке, где хранились травы, Якоб увидел шкафчик с приоткрытыми дверцами, которого раньше не замечал. Полюбопытствовав, заглянул внутрь и увидел много корзиночек, от которых исходил приятный крепкий запах. Открыл одну из них и нашел траву необыкновенного цвета и странной формы. Стебель и листья были голубовато-зелеными, их венчал огненно-красный, с желтой каймой маленький цветочек. В раздумье он разглядывал этот цветок, нюхал его и в конце концов узнал аромат, исходивший от супа, сваренного ему некогда старухой. Запах был настолько крепким, что он невольно расчихался, чихал и чихал, пока не проснулся.

Якоб лежал на старухином диване и с удивлением оглядывал комнату. «Надо же такому привидеться! Казалось, будто это вовсе не сон, а все происходило наяву! — проговорил он сам себе. — Могу поклясться, что я — жалкая белочка, приятель морских свинок и прочих мелких тварей, при всем том стал еще искусным поваром. Как же посмеется матушка, когда я ей обо всем этом расскажу! Только, пожалуй, она меня отругает за то, что я заснул в чужом доме, вместо того чтобы помогать ей на рынке!»

При этой мысли он поднялся, собираясь покинуть старухино жилище, но тело его затекло, будто одеревенело от сна, особенно шея — он не мог как следует повертеть головой и даже сам над собой посмеялся, что такой сонный, никак не может очнуться и прийти в себя, то и дело натыкается носом на шкаф либо упирается в стену, а то и задевает дверной косяк. Белки и морские свинки с визгом бегали вокруг него, будто собрались его сопровождать. Уже стоя на пороге, он позвал их с собой — они были славными зверюшками, однако не вняли его призыву, а покатились на своих ореховых скорлупках обратно в дом, сопровождая его уход громким плачем и визгом.

Старуха завела его в удаленную часть города, ему стоило большого труда выбраться из узких незнакомых переулков, на которых к тому же царила толчея из-за какого-то карлика-цверга. То и дело со всех сторон раздавались крики: «Ой, вы только посмотрите, какой ужасный цверг! Откуда взялся этот карлик? Ай, ну и длинный же у него нос, а голова совсем ушла в плечи, а руки-то, руки — темные и страшные!» В другое время он бы и сам побежал за зеваками, потому что любил поглазеть на великанов и карликов или на чужеземные диковинные наряды, но сейчас надо было торопиться к матери.

Когда Якоб подходил к рынку, на него напал страх. Мать сидела еще там, и в корзинке у нее было полно непроданного товара, значит он проспал не очень долго. Однако мальчик уже издали заметил, что матушка сидит, печально подперев голову рукой, и не зазывает, как обычно, покупателей, а когда подошел поближе, ему показалось, что она бледнее обычного. Он помедлил, не зная, как поступить; наконец собрался с духом, подкрался к ней сзади, положил ласково руку на плечо и с нежностью проговорил:

— Матушка, тебе нехорошо? Ты на меня сердишься?

Женщина обернулась и тут же в ужасе отпрянула.

— Чего тебе от меня надобно, гнусный цверг? — воскликнула она. — Ступай прочь! Я терпеть не могу глупых шуток!

— Что это с тобой, матушка? — в испуге спросил Якоб. — Наверное, тебе нездоровится, раз ты прогоняешь своего сына.

— Я уже сказала тебе: ступай своей дорогой! — раздраженно ответила Ханна. — У меня ты не получишь ни гроша за свои проделки, мерзкая уродина!

«Должно быть, Бог лишил ее разума! — пробормотал себе под нос Якоб. — Как мне теперь довести ее до дому?»

— Милая мамочка, приди в себя, посмотри на меня внимательно, это ведь я, твой сын Якоб.

— Нет, это уж слишком! — вскричала Ханна, обращаясь к соседке. — Вы только посмотрите на этого мерзкого цверга, который стоит здесь и отпугивает покупателей, да еще смеется над моим несчастьем! Только подумайте, он заявляет: я твой сын Якоб! Какое бесстыдство!

Тут всполошились все торговки и принялись ругаться — вы сами знаете, с каким пылом ругаются на рынке, — они кляли его почем зря, выговаривали, что он издевается над чужим горем, насмехается над несчастной женщиной, у которой семь лет тому назад украли сына, красивого, как с картинки, и грозили напасть на него всем скопом и исцарапать до крови, если он не уберется подобру-поздорову.

Несчастный Якоб не знал, что и подумать. Ведь он сегодня утром пришел, по обыкновению, с матерью на рынок, помог ей разложить фрукты, затем пошел со старой женщиной к ней домой, поел супчика, немножко вздремнул и вернулся обратно, а мать и торговки говорят о семи годах! Да еще называют его мерзким цвергом! Что тут с ними в его отсутствие приключилось?

Когда он понял, что мать и слышать о нем не хочет, слезы навернулись у него на глаза и он печально побрел к сапожной будке, где целый день чинил башмаки его отец. «Посмотрим, — думал он, — узнает ли меня отец. Стану у двери и заговорю с ним».

У двери сапожника он заглянул в лавчонку. Мастер прилежно трудился, ничего вокруг не замечая. Но, случайно взглянув на дверь, он уронил на пол башмак, дратву и шило и в ужасе вскричал:

— Господи боже мой, что это? Кто это?

— Добрый вечер, мастер! — проговорил Якоб, входя в лавчонку. — Как вы поживаете?

— Плохо, очень плохо, маленький господин, — ответил отец, к большому удивлению Якоба, видимо, тоже его не узнав. — У меня все валится из рук, ничего не ладится. Я один, старость не за горами, уже с работой не справляюсь, а нанять подмастерье мне не по карману.

— Но ведь у вас есть, кажется, сынок, разве он вам не помогает?

— Был у меня сынок, звали его Якоб, сейчас бы ему шел двадцатый годок. Конечно, он бы мне усердно помогал. Уже в двенадцать лет сынишка показал себя смышленым и ловким помощником, а уж какой красавчик был и как учтиво обходился с клиентами! Он привлек бы к нам новых заказчиков, и мне бы не пришлось латать старье, шил бы я новые красивые башмаки! Вот как бывает на свете!

— А где же ваш сын? — дрожащим голосом спросил Якоб отца.

— Бог его ведает, — ответил тот. — Семь лет назад, да-да, минуло уже семь лет с тех пор, как его украли на рынке.

— Семь лет! — в ужасе воскликнул Якоб.

— Да, маленький господин, семь лет; как сейчас помню, вернулась моя жена домой, вся в слезах, рыдая, сообщила мне, что весь день напрасно его прождала, повсюду разыскивала мальчика, но так и не нашла. Я всегда ей говорил, что такое может случиться: Якоб был красивым ребенком, это все признавали, жена им гордилась, ей даже льстило, когда его хвалили, и она часто посылала сыночка с овощами и фруктами в дома важных господ. Ничего в том не было плохого, каждый раз его щедро одаривали, но я все равно предупреждал жену: будь внимательна! Город у нас большой, немало здесь обретается недобрых людей, смотри же за Якобом! Так оно, к несчастью, и вышло. Как-то раз пришла на рынок старая уродливая женщина, долго перебирала овощи и фрукты, наконец накупила столько, что не смогла унести домой. Моя жена — добрейшая душа — отпустила с ней сынишку и с той минуты больше его не видела.

— И вы говорите, с тех пор минуло семь лет?

— Весной будет ровно семь. Мы объявили об этом, ходили из дома в дом, всех расспрашивали, многие знали красивого парнишку и любили его, поэтому помогали нам в розыске — все напрасно. Старую женщину, купившую овощи, тоже никто не знал. Правда, одна древняя старушка, прожившая уже девяносто лет, сказала, что это, похоже, злая волшебница по имени Травница, которая раз в пятьдесят лет наведывается в наш город за покупками.

Так говорил отец Якоба и при этом громко стучал молотком и обеими руками тянул дратву. Маленькому человечку мало-помалу становилось ясно, что произошло: он вовсе не грезил, а наяву служил белкой у злой волшебницы целых семь лет. Сердце его чуть не разорвалось от гнева и боли. Семь лет жизни, цветущие годы юности похитила у него ненавистная старуха, а что получил он взамен? Научился наводить блеск на кокосовых скорлупках да натирать зеркальный пол! Правда, еще выведал у морских свинок все тайны кулинарного искусства! Он простоял еще какое-то время, раздумывая над своей несчастной судьбой, в конце концов отец его спросил:

— Может, вам хочется что-то у меня заказать, молодой человек? Скажем, пару новых туфель или же, — прибавил он, усмехнувшись, — футляр для своего носа?

— При чем тут мой нос? — удивился Якоб. — Зачем мне футляр для него?

— Кому что нравится, — заметил сапожник, — однако должен вам сказать: будь у меня такой ужасный нос, я бы непременно заказал для него футляр из тонкой розовой лакированной кожи. Взгляните, у меня как раз есть под рукой подходящий лоскут; понадобится, верно, не меньше локтя. Но зато футляр убережет вас, маленький господин, от всяческих неприятностей! Уверен, вы постоянно натыкаетесь на дверные косяки и повозки, уступая им дорогу.

Маленький человек онемел от страха, затем ощупал свой нос, тот был толстым, длиной не менее двух ладоней! Та-ак! Значит, старуха изменила его внешность, потому-то матушка и не признала в нем своего сына и обзывала мерзким цвергом!

— Мастер, — обратился он, чуть не плача, к сапожнику, — нет ли у вас под рукой зеркала, чтобы мне поглядеть на себя?

— Молодой господин, — серьезно ответил отец, — у вас не та внешность, чтобы ею любоваться и заглядывать в зеркало. Надо отвыкать от смехотворной привычки!

— Ах, дело не в кокетстве, — воскликнул Якоб, — мне нужно просто глянуть в зеркало!

— Оставьте меня в покое, нет у меня зеркала; у жены, конечно, имеется маленькое, только я не знаю, где она его прячет. А если уж вам непременно хочется посмотреться, то через улицу живет Урбан, цирюльник, у него есть зеркало в два раза больше вашей головы, поглядитесь в него, и на том прощайте!

С этими словами отец осторожно выпроводил его из лавки, запер за ним дверь и вернулся к работе. Якоб, совсем убитый, перешел улицу и направился к цирюльнику Урбану, которого помнил с прежних времен.

— Доброе утро, Урбан, — сказал он, входя, — окажите любезность, позвольте мне глянуть в зеркало!

— С удовольствием, вон оно стоит! — воскликнул, смеясь, Урбан, и его клиенты, ожидавшие, когда им подстригут бороды, тоже громко расхохотались. — Вы — пригожий парнишка, стройный и складный, шея — как у лебедя, руки — как у королевы, а уж носик — курносик, каких свет не видывал! Наверно, вы им гордитесь. Ну да ладно! Ступайте к зеркалу, пусть не говорят люди, что я из зависти не дал вам собою полюбоваться!

Так разглагольствовал цирюльник, а посетители держались за животы от смеха. Якоб между тем подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Слезы выступили у него на глазах. «Да, милая матушка, — подумал он, — разумеется, ты не могла узнать своего сына — он не был таким, когда ты им хвасталась перед людьми!»

Глаза у него сделались маленькими, как у свиньи, нос чудовищно вытянулся и нависал над ртом и подбородком, шеи не было видно, потому что голова ушла глубоко в плечи, ворочать ею из стороны в сторону было невмоготу. А вот ростом он остался таким же, что и семь лет назад, будучи двенадцатилетним мальчишкой. В то время когда другие люди с двенадцати до двадцати тянутся вверх, он рос в ширину, спина и грудь у него выпятились и выглядели как туго набитые мешки. Толстое туловище громоздилось на маленьких слабеньких ножках, подгибавшихся от такой тяжести. Но зато руки были длинными, такой же длины, что и у взрослых мужчин, кисти огрубели от работы и почернели, пальцы вытянулись по-паучьи — расправив их, он мог, не нагибаясь, достать до пола. Вот каким стал маленький Якоб — безобразным, уродливым карликом.

Теперь он отчетливо припомнил то утро, когда зловещая старуха подошла к корзинкам его матери. Всем, что он тогда осудил в ней — длинным носом, скрюченными пальцами, — она наделила его, кроме длинной трясущейся шеи, шею она вовсе убрала.

— Ну что, вы собою налюбовались, мой принц? — спросил цирюльник, подходя к нему и с усмешкой его рассматривая. — Право слово, такую комическую внешность не увидишь даже во сне. Но у меня есть к вам предложение, маленький господин. Ко мне в цирюльню захаживает много народу, однако в последнее время чуть меньше, чем прежде. Дело в том, что мой сосед — цирюльник Шаум — откопал где-то великана, который и привлекает к нему посетителей. Ну, чтобы вырасти великаном, большого искусства не требуется, а вот стать таким, как вы, человечком, дело другое. Поступайте ко мне на службу, маленький человечек, будете жить у меня, я стану вас кормить, поить, изрядно одевать и обувать — словом, обеспечу всем необходимым, а за это вы должны стоять с утра у моих дверей и зазывать клиентов, потом взбивать мыльную пену и подавать полотенце. Уверяю вас, дела пойдут у нас как по маслу, клиентов будет больше, чем у соседа с великаном, да еще вы будете получать почти с каждого чаевые.

В глубине души карлик возмутился из-за предложения служить зазывалой вроде приманки у цирюльника. Но может, лучше проявить терпение? Он спокойно ответил цирюльнику, что не располагает временем, и отправился дальше.

Хотя злобная старуха испортила его внешность, но изменить его душу не смогла, это он отлично осознавал, поскольку думал и чувствовал не так, как семь лет тому назад, нет, он сделался умнее и рассудительнее, его не печалила утраченная красота, уродливая внешность не волновала. Много хуже то, что отец прогнал его от родного порога, словно бродячую собаку, потому карлик и решил еще раз попытать счастья у матушки.

Он подошел к ней на рынке и попросил спокойно его выслушать, затем напомнил ей тот день, когда ушел с покупками старой женщины, припомнил некоторые эпизоды своего детства, потом рассказал, как белкой прослужил семь лет у колдуньи, описал, в кого она его превратила только за то, что он порицал ее внешность.

Жена сапожника не знала, что и подумать. Все, что карлик рассказал о своем детстве, так и было на самом деле. Но когда он стал ее уверять, будто был в течение семи лет белкой, она возразила:

— Этого не может быть, да и злых волшебниц не существует.

Внимательно поглядев на уродца, несчастная женщина почувствовала к нему отвращение и не могла поверить, что это и есть ее сын. В конце концов она решила посоветоваться обо всем с мужем, собрала корзинки и позвала карлика с собой. Так и пришли они к будке сапожника.

— Послушай, — сказала Ханна мужу, — этот человек утверждает, что он — наш потерянный сын Якоб. Он мне рассказал, как его увела с собой семь лет назад и заколдовала злая волшебница.

— Вот как! — взъярился сапожник. — Он это тебе рассказал? Ну погоди, негодник! Час назад я ему открыл наше горе, так он отправился к тебе морочить голову! Погоди, я тебя расколдую! Нашелся мне сыночек!

С этими словами он схватил связку ремней, только что нарезанных, подскочил к карлику и отхлестал его по высокому горбу и длинным рукам. Избитый человечек, закричав от боли, с плачем убежал.

В том городе, как, впрочем, и везде, жило мало сердобольных людей, способных посочувствовать несчастному человеку, особенно если он дает повод позабавиться.

Так вышло, что бедный карлик целый день не ел и не пил. Вечером пришлось ему примоститься для ночлега на церковных ступеньках, хотя они были твердые и холодные.

Когда его утром разбудили первые лучи солнца, он всерьез задумался над своею жизнью, раз уж отец с матерью прогнали его со двора. Он был слишком горд, чтобы наниматься зазывалой к цирюльнику и играть роль шута за деньги. Но на что же жить? И тут несчастному пришло в голову, что в бытность его белкой он овладел всеми премудростями поварского искусства, в этом деле нет ему равных, и он может любому доказать, на что способен.

Как только утро вступило в свои права и улицы оживились, карлик вошел в церковь и помолился Богу. Затем направился к дворцу. Герцог, правитель той страны, о мой господин, был большой гурман и лакомка, он любил обильные застолья и выписывал поваров со всех концов света. Когда карлик подошел к воротам дворца, стражники спросили его, по какой надобности он здесь очутился, и принялись его вышучивать. Он же потребовал, чтобы к нему вышел главный герцогский повар.

Стражники, смеясь, повели пришельца через ворота, и всюду, где он появлялся, слуги оставляли работу, пялились на него, громко хохотали и шествовали следом, так что под конец по лестнице шагала огромная процессия всех мастей: конюхи бросали скребницы, посыльные бежали со всех ног, чистильщики ковров кидали щетки и метелки — все толкались и спешили; поднялась такая давка, будто у ворот появилось неприятельское войско, в воздухе стоял крик: «Цверг! Цверг! К нам явился карлик! Вы видели карлика?»

Тут появился недовольный дворцовый смотритель с кнутом в руках.

— Побойтесь Бога, проклятые собаки! Отчего это поднялся такой шум? Неужели вы не знаете, что герцог еще почивает? — При этих словах он немилосердно прошелся кнутом по спинам конюхов и стражников.

— О господин, — закричали те, — разве вы не видите? Мы ведь привели карлика, видывали ли вы в своей жизни карлика?

Обнаружив маленького человечка, смотритель еле сдержался, чтобы не рассмеяться, так как полагал, что смех унизит его достоинство. Поэтому он разогнал кнутом всех слуг, а человечка повел в дом, попутно расспрашивая о цели его прихода. А когда услышал, что тот желает видеть главного повара, мгновенно возразил:

— Сынок, ты ошибаешься, тебе нужен я, смотритель дворца, ведь ты намерен стать придворным карликом, разве не так?

— О нет, господин, — ответил Якоб. — Я искусный повар, способный приготовить самые изысканные и редкие кушанья, отведите меня к главному кулинару, вдруг ему пригодится мое умение.

— Как тебе будет угодно, маленький человечек, но, кажется, ты заблуждаешься. Ишь чего удумал: на кухню! Если будешь придворным карликом, то работать тебе не придется, есть и пить будешь в свое удовольствие, одежду носить красивую. Впрочем, посмотрим, хватит ли твоего умения, чтобы стать придворным поваром, а для поваренка ты слишком хорош.

С этими словами смотритель дворца взял его за руку и повел в покои главного повара.

— Высокоуважаемый господин, — начал свою речь карлик и поклонился так низко, что коснулся носом ковра на полу, — не требуется ли вам искусный повар?

Главный повар оглядел пришельца с головы до ног и разразился хохотом.

— Как, ты повар? — воскликнул он в изумлении. — Думаешь, у нас такие низкие печи, что ты сможешь заглядывать в горшки и кастрюли, даже если станешь на цыпочки и вытянешь шею? О малыш! Тот, кто послал тебя в повара, должно быть, над тобой пошутил.

Так говорил главный повар дворца и громко смеялся, вместе с ним хохотали и смотритель дворца, и все слуги, бывшие в комнате.

Однако карлик не смутился.

— Вы не обеднеете, если выдадите мне пару яиц, немного сиропа и вина, горстку муки и пряностей, — сказал он. — Дозвольте мне изготовить одно лакомство, и я на глазах состряпаю такое, что вы пальчики оближете и скажете: «Да, он всем поварам повар!»

Такие и подобные речи вел маленький человечек. Странное впечатление оставляли его сверкающие крохотные глазки, качавшийся из стороны в сторону длинный нос и движения тонких паучьих пальцев, сопровождавшие слова.

— Так и быть! — произнес наконец главный повар и взял под руку смотрителя дворца. — Согласен, пойдем шутки ради на кухню!

Они прошли через многочисленные залы и галереи и наконец добрались до кухни. Это было просторное помещение, замечательно обустроенное: в двадцати печах там постоянно пылал огонь; посредине находился источник с чистой водой, служивший одновременно садком для свежей рыбы; в шкафах из мрамора и редких пород дерева хранились запасы, которые всегда должны быть под рукой; по правую и по левую стороны располагались кладовые, где было припасено все, что только знали в краях Франкистана и в восточных странах для ублажения живота своего. Кухонная челядь сновала взад и вперед, гремела кастрюлями и сковородками, бренчала ложками и шумовками, но, когда на кухню зашел главный повар, все замерли, слышно было только потрескивание огня да журчание воды в источнике.

— Что сегодня заказал на первый завтрак господин герцог? — спросил главный повар старого мастера, отвечающего за первые завтраки.

— Герцог изволил выбрать датский суп с красными гамбургскими кнедлями.

— Хорошо, — сказал главный повар и обратился к карлику: — Ты слышал, что угодно откушать владыке? Дерзнешь ли ты приготовить эти замысловатые блюда? Предупреждаю: с кнедлями тебе не справиться, это кушанье — наш секрет.

— Нет ничего проще, — ответил, к общему удивлению, карлик, так как в бытность свою белкой он часто варил это. — Да-да, ничего нет легче, выдайте мне для супа такую-то и такую зелень, такие-то и такие пряности, кабаньего сала, яиц и кореньев, а вот для кнедлей, — он понизил голос так, чтобы его слышали только главный повар и повар, отвечающий за завтраки, — для кнедлей потребуется мясо разных сортов, немножко вина, гусиный жир, имбирь и некая трава под названием «утеха для желудка».

— Вот это да! Клянусь святым Бенедиктом! У какого волшебника ты обучался? — с удивлением воскликнул главный повар. — Ты назвал все до последней травки, а про ту, что зовется «утехой для желудка», мы здесь и слыхом не слыхали; должно быть, она придает особо приятный вкус! О, ты мастер из всех мастеров!

— Такого я никак не ожидал, — сказал главный повар, — что ж, приступим к испытанию. Выдайте ему все необходимое — посуду и все остальное, пусть готовит герцогский завтрак.

Как он приказал, так и поступили, принесли все нужное, но тут оказалось, что карлик едва достает носом до печи. Придвинули тогда два стула, положили на них мраморную доску и предложили чудо-крошке продемонстрировать свое искусство. Повара, поварята, кухонные работники и прочая прислуга окружили его широким кольцом, они стояли и дивились, как проворно и с какой легкостью он управляется с делом, как аккуратно делает заготовки.

Когда все было подготовлено, карлик приказал поставить оба горшка на огонь и варить их содержимое, пока он не скажет, затем принялся считать: раз, два, три — и, досчитав до пятисот, крикнул: «Довольно!» Горшки сняли с огня, маленький человечек пригласил повара отведать герцогские блюда.

Главный повар велел поваренку принести ему золотую ложку, тот ополоснул ее в источнике и передал главному повару, который с торжественным видом приблизился к плите, зачерпнул, отведал, затем, закатив глаза и прищелкнув от удовольствия языком, восхищенно вымолвил:

— Очень вкусно! Восхитительно! Клянусь жизнью герцога! Не хотите ли и вы отведать, господин смотритель дворца?

Тот поклонился, зачерпнул ложечку и пришел в восхищение.

— Вы умелый повар, — проговорил он, обращаясь к старому специалисту по завтракам, — но, при всем моем уважении к вам, должен признать, что ни датский суп, ни кнедли по-гамбургски никогда еще не были так отменно приготовлены!

Наконец попробовал кушанья и старый повар, после чего почтительно пожал карлику руку и признал его превосходство:

— Да, маленький человечек, вы, несомненно, мастер своего дела. Действительно, травка «утеха для желудка» придает всему особую прелесть.

В этот миг на кухню явился камердинер и возвестил, что герцог требует завтрак. Кушанья поставили на серебряный поднос и понесли его светлости. Тем временем главный придворный повар повел карлика к себе и завел с ним беседу. Но не прошло даже столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать молитву «Отче наш» (это такая молитва у франков, о господин, она вдвое короче молитвы правоверных), как прибежал гонец и позвал к герцогу главного повара. Тот быстро переоделся в парадное одеяние и последовал за посланцем.

Герцог сидел с довольным видом. Он уже откушал и как раз утирал бороду.

— Послушай, мой главный повар, — сказал он, — я всегда был доволен твоими мастерами, но скажи же, кто сегодня приготовил завтрак? С тех пор как я унаследовал трон моих предков, я еще не вкушал ничего подобного. Скажи мне, как зовут этого повара, и мы даруем ему несколько золотых дукатов.

— О господин, произошла удивительная история, — ответил главный придворный повар и рассказал, как сегодня спозаранку к нему привели карлика, который хотел быть только поваром, и никем иным, его испытали, и вот что из всего этого получилось.

Герцог подивился рассказу, призвал к себе карлика и принялся его расспрашивать, кто он и откуда явился. Несчастный Якоб не мог, конечно, признаться, что был заколдован, служил белкой в доме злой волшебницы, но он не погрешил против истины, открывшись, что остался без матери и отца, а кулинарному искусству обучился у одной старой женщины. Герцог не стал выпытывать подробности, он забавлялся диковинной внешностью своего нового повара.

— Если хочешь остаться у меня, — проговорил он спустя какое-то время, — то будешь ежегодно получать пятьдесят дукатов, кроме того, парадное платье да еще пару штанов в придачу. За это ты обязан ежедневно собственноручно готовить мне завтрак, наблюдать, как стряпают обед другие повара и вообще присматривать за моей кухней. Каждый у меня во дворце получает новое имя, тебя будут отныне звать Нос, с сегодняшнего дня ты возведен в чин младшего придворного повара.

Карлик Нос пал ниц перед могущественным правителем франкской земли, облобызал ему ноги и поклялся служить ему верой и правдой.

Словом, маленький человечек был пристроен на почетную должность. Так получилось, что герцог сделался совсем другим человеком с тех пор, как карлик Нос появился у него во дворце. Прежде он часто с раздражением швырял в головы поваров подносы и горшки, даже как-то запустил в главного придворного повара пережаренной телячьей ногой с такой силой, что тот свалился и три дня пролежал в постели. Правда, герцог обычно искупал свой гнев пригоршней дукатов, тем не менее повара с опаской подавали ему блюда.

Однако с той поры, как карлик поселился в его доме, все изменилось будто по мановению волшебной палочки. Герцог кушал вместо трех пять раз в день, чтобы всласть насладиться искусством самого маленького из своих слуг, на его лице теперь никогда не появлялось гримасы неудовольствия.

Да-да, герцог стал обходительным и приветливым и день ото дня жирел.

Часто во время обеда он призывал к себе главного придворного повара и карлика Носа, сажал одного слева от себя, другого — справа и собственноручно клал им в рот лакомые кусочки. Эту милость оба чрезвычайно высоко ценили.

Карлику дивился весь город. Важные господа испрашивали разрешения у главного придворного повара посмотреть, как кашеварит малютка, а особо важным вельможам удалось добиться дозволения для своих слуг обучаться на кухне у чудо-повара приемам кулинарного дела, что давало тому немалый доход, так как каждый платил ежедневно по полдуката. Чтобы не испортить настроения другим поварам и не вызывать в них зависти, карлик отдавал им деньги, которые платили ему господа за обучение своих поваров.

Так прожил карлик Нос почти два года в уважении и почете. Внешне все было прекрасно, и только мысль о родителях угнетала его душу. Все шло своим чередом, пока не случилось удивительного происшествия. Надобно сказать, что карлик Нос нередко ходил за покупками. Он умел выбрать товар и приносил во дворец отменные продукты, поэтому, если удавалось выкроить время, сам отправлялся на рынок за птицей и овощами.

Однажды утром пошел он в гусиный ряд поискать жирных, откормленных гусей, каких особенно любил кушать герцог. Несколько раз прошелся он взад и вперед, осмотрел весь выставленный товар. Здесь его появление не вызывало смеха и шуточек, напротив, Нос внушал всем глубокое уважение, так как торговки знали, что это знаменитый герцогский повар, и каждая из них была счастлива, когда он поворачивал свой нос в ее сторону.

Карлик увидел в самом конце ряда женщину с гусями, которая не нахваливала свою птицу и не зазывала покупателей. Он подошел, пощупал ее гусей, попробовал их на вес. Ему требовались как раз такие, и он купил всех трех вместе с клеткой, взвалил ее на свои широкие плечи и отправился во дворец. По дороге ему показалось странным, что только две птицы гоготали, как настоящие гуси, третья же сидела смирно, только печально вздыхала и охала по-человечьи.

— А ведь гусыня-то, должно быть, больна, — проворчал карлик себе под нос, — надо поторопиться поскорей ее зарезать и приготовить.

Вдруг гусыня громко ему ответила:

Карлик в испуге поставил на землю клетку, а гусыня поглядела на него умными выразительными глазами и вздохнула.

— Черт побери! — воскликнул карлик Нос. — Госпожа гусыня умеет разговаривать? Вот уж не думал! Однако не извольте беспокоиться. Я умудрен жизнью и, конечно же, не погублю такую редкостную птицу. Готов биться об заклад, вы не всегда носили птичье оперенье. Да и сам я некогда был жалкой белочкой.

— Ты прав, — ответила гусыня, — я не родилась в этой личине. Ах, мне, Мими, дочери великого волшебника Веттербока, не пели у колыбели, что моя жизнь завершится на герцогской кухне!

— О, не извольте беспокоиться, милая госпожа Мими, — утешил ее карлик. — Поверьте, я — честный человек, и, пока состою на службе у его светлости в должности младшего придворного повара, никто не посмеет свернуть вам шею. Я отведу вам место в собственных покоях, обеспечу пропитанием и буду проводить с вами все свободное время. Всей кухонной челяди я скажу, что откармливаю для герцога гусыню особыми травами. При первом же удобном случае я отпущу вас на свободу.

Гусыня со слезами на глазах рассыпалась в благодарностях. Карлик все сделал, как и обещал: зарезал двух гусей, а для Мими устроил уютное гнездышко под тем предлогом, что собирается ее откармливать особым способом.

Он и не давал ей обычного гусиного корма, а приносил печенье и сладкие лакомства. Как только у него выдавалась свободная минута, он шел к Мими, беседовал с нею и, как мог, утешал. Они рассказали друг другу истории своей жизни, и карлик Нос узнал, что гусыня была дочерью волшебника Веттербока, живущего на острове Готланд. Чародей поссорился со старой феей, та своим коварством и хитростью взяла над ним верх и, жестоко ему мстя, превратила его дочь в гусыню и перенесла ее в этот город.

Когда же карлик поделился с нею своим горем, она вымолвила:

— Я сведуща в подобных делах, отец наставлял меня и моих сестер по этой части, насколько, конечно, мог. Рассказ о ссоре у корзины с травами, твое внезапное превращение, когда ты понюхал некую травку, а также некоторые слова старухи убеждают меня в том, что ты заколдован с помощью травы. Следовательно, если ты отыщешь траву, о которой думала волшебница во время колдовства, то сможешь освободиться от злых чар.

Ее слова были хоть каким-то утешением для карлика. Но где искать эту траву? Тем не менее он поблагодарил гусыню за проблеск надежды.

В эту пору герцога посетил его друг, соседний влиятельный князь. Герцог призвал к себе карлика и сказал ему:

— Пришло время доказать, что ты мне служишь верой и правдой и что ты мастер своего дела. Князь, мой гость, — большой гурман, не такой, как я, конечно, но все же он — знаток изысканной кухни и человек мудрый. Постарайся, чтобы мой стол ежедневно был уставлен яствами, вызывающими у него удивление, но упаси тебя боже дважды подать одно и то же блюдо. Разрешаю требовать от моего казначея все, что тебе угодно, даже если понадобится зажарить в масле золото и бриллианты. Я скорее соглашусь разориться, нежели краснеть перед своим гостем.

Так сказал герцог. Карлик, низко поклонившись, заверил его:

— Все будет так, как ты повелел, о господин! Видит Бог, я постараюсь угодить этому королю гурманов.

Маленький повар пустил в ход все свое умение, не жалея сокровищ владыки. Еще меньше щадил он себя, хлопотал весь день у огня, окутанный облаком дыма. Как истинный повелитель, распоряжался он поварами и поварятами, под сводами кухни неумолчно звучал его громкий голос.

О господин! Я мог бы, по примеру погонщиков верблюдов из сирийского города Алеппо, рассказывать путешественникам о том, как вкусно едят герои их сказок. Целый час перечисляют они все блюда, что там подаются, тем самым возбуждая аппетит у своих слушателей так, что те невольно достают свои припасы, устраивают трапезу и щедро угощают погонщиков. Но я поступлю иначе.

Чужеземный князь уже две недели гостил у герцога и жил на широкую ногу. Они кушали не менее пяти раз в день, герцог был доволен искусством карлика, так как по лицу гостя видел, что тот удовлетворен.

Но на пятнадцатый день герцог позвал маленького человечка к столу, представил его своему гостю и спросил, угодил ли ему повар.

— Ты замечательный мастер своего дела, — ответил чужеземный князь, — и понимаешь, что такое настоящая еда. За все время, что я здесь, мне не подавали одно и то же блюдо дважды, все было прекрасно приготовлено. Но скажи же мне, почему ты не изготовишь королевское угощение — паштет Сюзерен?

Карлик насмерть перепугался, потому что в первый раз слышал о короле паштетов, тем не менее, собравшись с духом, ответил:

— О господин, я был уверен, что ты еще долго будешь освещать своим присутствием наш дворец, потому и не торопился, ибо чем может отметить повар день прощания, как не королем паштетов?

— Вот как, — смеясь, возразил герцог. — А если вспомнить обо мне, то ты, верно, ждал моей смерти, дабы ознаменовать этот день отменным угощением? Ведь и мне ты никогда не готовил такого паштета. Так что подумай, как отметить день расставания с гостем, и уже завтра подай к столу этот паштет.

— Как прикажете, мой повелитель! — С этими словами карлик откланялся.

Вышел он из парадного зала нерадостный, ибо пришел день его позора и несчастья. Он не знал, как готовится паштет Сюзерен, поэтому отправился к себе в покои, где стал оплакивать свою судьбу. Тут подошла к нему гусыня Мими, которой разрешалось ходить по комнате, и спросила, отчего это он так печалится.

— Утри свои слезы, — успокоила она его, услышав о паштете. — У моего отца его часто подавали, я приблизительно знаю, что для него требуется. Возьми то-то и то-то, положи столько-то и столько, и если это будет не совсем то, что нужно, — не беда, у твоих господ не такой уж тонкий вкус.

Так говорила Мими. Карлик подпрыгнул от радости и благословил день, когда купил гусыню, затем принялся за изготовление короля паштетов. Сначала сделал небольшую порцию для пробы. Какое счастье! Все вышло удачно, главный повар, которому он предложил отведать, расхваливал его на все лады.

На другой день он запек паштет в большой форме и, украсив его гирляндой цветов, теплым, прямо из печи, отослал к столу. Сам же надел парадное платье и отправился в обеденный зал. Когда он входил, дворецкий разрезал паштет на части и подавал их на серебряной лопатке герцогу и его гостю. Герцог откусил изрядный кусок и, проглотив его, возвел глаза к небу.

— Ах, ах, по праву его называют королем паштетов! Но и мой карлик — король поваров, не так ли, дорогой друг?

Гость взял несколько кусочков в рот, тщательно прожевал и улыбнулся насмешливо и загадочно одновременно.

— Блюдо приготовлено отлично, — ответил он, отодвигая тарелку, — но это все-таки не настоящий Сюзерен, как я, собственно, и предполагал.

Герцог гневно нахмурил лоб и покраснел от стыда.

— Паршивая собака! Гнусный цверг! — воскликнул он. — Как ты посмел огорчить меня, своего повелителя? Уж не хочешь ли ты, чтобы я в наказание за такую дерзость велел отрубить твою большую голову?

— О мой господин! Ради всего святого, я приготовил паштет по всем правилам кулинарного искусства, невозможно, чтобы там чего-то недоставало! — дрожа, взмолился карлик.

— Ты лжешь, парень! — прикрикнул герцог и отпихнул его от себя ногой. — В таком случае мой гость не сказал бы, что чего-то не хватает. Сейчас прикажу изрубить тебя на куски и запечь вместо паштета!

— Сжальтесь! — воскликнул маленький человечек, подполз на коленях к гостю и обнял его колени. — Скажите, чего не хватает в паштете и почему он вам не по вкусу? Не дайте мне умереть из-за горстки муки и кусочка мяса.

— Это тебе мало поможет, карлик Нос, — смеясь, ответил чужеземец, — я уже вчера знал, что тебе не приготовить это кушанье так, как его делает мой повар. Знай, тут недостает одной травки, о которой в ваших краях и не слыхивали, это что-то вроде чемерицы, она придает остроту, без нее твоему господину никогда не едать такого паштета, какой вкушаю я.

Владыка земли франков пришел в ярость.

— И все же я буду его есть, — воскликнул он, сверкая глазами, — ибо, клянусь герцогской честью, либо я завтра утром получу паштет по вашему рецепту, либо вы увидите голову этого негодника, торчащую на пике у ворот моего дворца. Ступай прочь, паршивая собака, даю тебе еще раз двадцать четыре часа сроку.

Так повелел герцог. Карлик же, плача, пошел к себе и принялся жаловаться гусыне на свою печальную участь, ибо не миновать ему смерти, так как он никогда не слышал о траве, которую назвал чужеземец.

— Если только за этим дело стало, — сказала она, — то я в силах тебе помочь. Отец научил меня распознавать все травы. Правда, в другое время тебе бы не миновать смерти, но сейчас, на твое счастье, как раз новолуние, в эту пору и цветет нужная тебе травка. Скажи-ка мне, есть ли поблизости от дворца старые каштаны?

— О да! — с облегчением вздохнул карлик Нос. — У озера, в двухстах шагах от дома, растет много каштанов, но почему нужны именно эти деревья?

— Только у корней старых каштанов цветет эта трава, — пояснила Мими, — поэтому не будем терять зря времени, поищем то, что тебе надобно. Бери меня на руки, а там опусти наземь, и я ее отыщу.

Он сделал так, как было велено, и отправился к воротам. Но там стражник преградил ему путь:

— Дорогой карлик, для тебя настали тяжелые времена, я получил строжайший приказ не выпускать тебя из дворца.

— Но в сад-то мне пройти можно? — возразил несчастный. — Будь так добр, пошли кого-нибудь к смотрителю дворца, чтобы спросить, можно ли мне поискать траву в саду.

Стражник так и поступил, разрешение было получено, поскольку сад был обнесен высокой стеной, удрать отсюда не представлялось возможным. Когда маленький человечек с Мими оказались на воле, он бережно опустил гусыню на землю, и та быстро побежала к озеру, где росли каштаны. Сердце у него щемило, ведь то была последняя надежда. Он твердо решил: если гусыня не отыщет нужной травы, лучше броситься в озеро, нежели сложить голову на плахе. Поиски гусыни оказались безрезультатными, она бродила от дерева к дереву, перебирала клювом все травинки, но ничего не находила. От жалости и страха за своего друга гусыня начала плакать. Тем временем совсем стемнело, что-либо различать во мраке стало совсем трудно. Взоры карлика обратились на другую сторону озера, и он крикнул:

— Погляди-ка, погляди, за озером тоже растет развесистое старое дерево, пойдем туда и поищем, может, там цветет мое счастье.

Гусыня запрыгала и полетела впереди него, а он пустился за нею вприпрыжку на своих коротеньких ножках. Старый каштан отбрасывал огромную тень, вокруг царил мрак, почти ничего нельзя было разобрать. Но вдруг гусыня остановилась и захлопала от радости крыльями, затем зарылась клювом в траву, что-то сорвала и грациозно протянула удивленному карлику в клюве.

— Вот та самая травка, — сказала она, — здесь ее полным-полно, тебе надолго хватит.

Карлик в раздумье разглядывал травку, от нее исходил пряный запах, который напомнил ему о его превращении. Стебель и листья у травы были голубовато-зеленого цвета, а цветок с желтой каймой отливал огненно-красным.

— Слава тебе господи! — воскликнул он наконец. — Какое чудо! Кажется, это та самая трава, что превратила меня из белки в мерзкого урода. Может, стоит попытать счастья?

— Погоди! — взмолилась гусыня. — Возьми с собой горсть травы и давай вернемся в твои покои, там собери деньги и все свое добро и тогда уж испытай силу этой травы.

Так они и поступили и отправились обратно во дворец. Сердце карлика колотилось от нетерпения. Он завязал в узел пятьдесят или шестьдесят дукатов, которые успел скопить, одежду и обувь.

— Если Богу будет угодно, — проговорил он, — я избавлюсь от своей тяжкой обузы. — И с этими словами сунул нос глубоко в травы и вдохнул пряный аромат.

Тут он почувствовал, как у него вытягивается шея, трещат суставы, а когда покосился на нос и увидел, что тот укорачивается, сразу ощутил, как выпрямляются спина и грудь, а ноги удлиняются. Гусыня наблюдала за всем этим с изумлением.

— Ой, какой же ты большой и красивый! — воскликнула она. — Слава богу, теперь никаких следов не осталось от тебя прежнего!

Якоб очень этому обрадовался, он сложил руки и горячо помолился. Но при всей своей радости, однако, не позабыл, что всем обязан гусыне Мими. Хотя сердце влекло его к родителям, благодарность все-таки пересилила, и он проговорил:

— Кому, как не тебе, я обязан тем, что стал вновь самим собой. Без тебя я никогда бы не нашел эту траву и навсегда бы остался в мерзком обличье либо сложил бы свою голову на плахе. Постараюсь не остаться у тебя в долгу. Я доставлю тебя к твоему отцу, он силен в чародействе и без труда снимет с тебя колдовские чары.

Гусыня заплакала от радости и приняла его предложение. Якобу с гусыней удалось неузнанным выскользнуть из дворца, и они пустились в путь к берегу моря, на родину Мими…

О чем мне стоит еще рассказать? О том, что они счастливо завершили свое путешествие. Веттербок снял с дочери злые чары и, щедро одарив Якоба, отпустил его домой. Якоб вернулся в родной город, родители с радостью признали в красивом юноше своего пропавшего сына. На подарки, полученные от Веттербока, он купил себе лавку и зажил спокойно и счастливо.

Еще добавлю, что после исчезновения Якоба из дворца там поднялась страшная тревога. Когда герцог на следующий день пожелал исполнить свою клятву и отрубить голову карлику, если он не нашел нужную траву, того и след простыл. Чужеземный князь утверждал, что-де герцог сам помог ему тайком улизнуть, чтобы не лишиться своего лучшего повара, и обвинил его в нарушении клятвы. Из-за этого разгорелась великая война между двумя властителями, которая вошла в историю под названием «Травяной войны»; состоялось немало сражений, в конце концов был заключен мир, и этот мир называют «Паштетным миром», потому что на праздничном пиршестве в ознаменование перемирия княжеский повар приготовил Сюзерен, который считается королем паштетов. Сюзерен пришелся герцогу по вкусу.

Так незначительные события приводят к крупным происшествиям. Такова, о господин, история карлика Носа.

Вот что рассказал старый невольник родом из земли франков. Когда он окончил, шейх Али Бану велел подать ему и остальным невольникам фрукты, чтобы они подкрепились, и, пока те ели, беседовал со своими друзьями. Юноши, которых привел сюда старик, расхваливали на все лады шейха, его дом и убранство.

— Поистине, нет ничего приятнее, чем слушать всевозможные истории, — сказал молодой писец. — Я мог бы целыми днями сидеть, поджав ноги, облокотившись на подушку, подперев лоб рукой, а другой, если это возможно, поддерживать кальян и слушать, слушать без конца — такой я представляю себе жизнь в садах Магомета.

— Пока вы молоды и полны сил, — возразил старик, — трудно поверить, чтобы вас прельщала праздная жизнь, однако вы правы — слушая сказки и рассказы, испытываешь особое очарование. Несмотря на то что я стар — а мне уже пошел семьдесят седьмой год — и за свою жизнь много чего наслушался, никогда не пройду мимо, если на углу улицы сидит рассказчик в окружении слушателей, и непременно подсяду к ним. Ведь когда слушаешь, то сам переживаешь все приключения, о которых идет рассказ, наяву видишь людей, духов, фей и весь окружающий их волшебный мир, который так отличается от обыденной жизни, а потом в одиночестве наслаждаешься воспоминаниями, как запасливый странник в пустыне, которому есть чем утолить свой голод.

— Я никогда не задумывался над тем, — вступил в разговор другой юноша, — в чем именно состоит очарование подобных историй. Но я испытываю то же, что и вы. Еще ребенком, когда я капризничал, меня унимали сказкой. Поначалу мне было безразлично, о чем идет речь, только бы там что-то происходило, мне не надоедали басни, которые придумали умные люди, вложив в них крупицу собственной мудрости, — басни о лисе и глупой вороне, о лисе и волке, дюжина историй о льве и прочем зверье. Когда я подрос и стал чаще бывать на людях, меня уже не удовлетворяли коротенькие побасенки, мне хотелось рассказов подлиннее, повествующих о необыкновенных человеческих судьбах.

— Да, мне тоже помнится та пора, — прервал его один из друзей, — именно ты приохотил нас к рассказам всякого рода. Один ваш невольник мог нарассказать столько, сколько наговорит погонщик верблюдов за путь от Мекки до Медины. Помнится, как только он кончал работу, то сразу усаживался на лужайке перед домом, и мы до тех пор приставали к нему, пока он не начинал рассказывать. И это длилось долго, долго, до наступления ночи.

— И разве тогда перед нами не открывалась неведомая страна, — отозвался писец, — царство гениев и фей, где в изобилии растут редкостные деревья и травы, возвышаются роскошные дворцы из смарагдов и рубинов, населенные невольниками-великанами, которые являются по первому зову, стоит только повернуть кольцо, потереть волшебную лампу или вымолвить заветное слово царя Соломона, и подносят дивные яства на золотой посуде? Мы невольно оказывались в той стране, пускались с Синдбадом-мореходом в чудесные плаванья, вместе с Гарун аль-Рашидом, мудрым повелителем правоверных, бродили вечерами по улицам, знали его визиря Джафара, как самих себя; словом, мы жили в сказках, подобно тому как ночью живут в снах, и не было для нас лучшей поры, чем вечера, когда мы собирались на лужайке и старый невольник заводил свой рассказ. Но скажи нам, старец, в чем кроется причина того, что мы в детстве охотно слушали всякие истории и поныне нет для нас занятия приятней? В чем, собственно, очарование сказки?

Движение в комнате и призыв к вниманию надсмотрщика над невольниками помешали старику ответить. Юноши не знали, радоваться ли им новой истории или огорчаться по поводу прерванного увлекательного разговора со старцем. Тем временем встал второй невольник и начал свой рассказ.

Еврей Абнер, который ничего не видел

^{Перевод Э. Ивановой}

— Господин! Сам я из Могадора, что расположен на берегу моря. Эта история произошла во время правления могущественного короля Марокко Мулея Исмаила, она повествует о еврее Абнере, который ничего не видел.

Абнер был еврей как еврей, хитрый, лукавый, с глазами сокола, высматривающими свою выгоду. То, что хитрость и плутовство приносят вред, доказывает эта история.

Однажды вечером Абнер вышел прогуляться за городские ворота. На нем была остроконечная шапка, скромное, не совсем чистое платье. Время от времени он украдкой вынимал понюшку табака из золотой табакерки, которую никому не показывал, и поглаживал жиденькую бородку. Несмотря на бегающие глазки, выражавшие страх и озабоченность и высматривавшие, чем бы поживиться, лицо его выражало удовлетворение от прожитого дня. Все сегодня складывалось удачно: он побывал врачом, показал себя и как купец, то есть продал невольника со скрытым изъяном, на вырученные деньги приобрел целую меру каучука и изготовил одному состоятельному больному питье, которое поможет тому не выздороветь, а, напротив, отправиться на тот свет.

Только он дошел до пальмовой рощицы, как услышал крики бегущих людей. Это были королевские конюхи во главе с конюшим. Они на бегу оглядывали окрестности, как люди, что-то выискивающие.

— Эй, дружище, — крикнул, едва отдышавшись, конюший, — не видел ли ты королевского жеребца с седлом и уздечкой?

— Лучшего скакуна из королевской конюшни? — вместо ответа спросил Абнер. — С изящными копытами, подковы у него из чистого серебра, грива отливает золотом, как субботние огни в синагоге, хвост длиной в три с половиной фута, удила из золота двадцати трех каратов?

— Да-да, это он! — вскричал конюший.

— Он, он! — подтвердили конюхи.

— Разумеется, это Эмир, — согласился старый наездник. — Я много раз говорил принцу Абдаллаху, чтобы он был повнимательней с Эмиром, я его хорошо знаю и не раз предупреждал, что он вырвется на волю, мне же придется за это расплачиваться своею головой. О, я предвидел такое! Говори же скорей, куда он поскакал?

— Но я не видел никакого жеребца, — улыбаясь, ответил Абнер. — Почем мне знать, куда отправился королевский конь?

Удивленные таким противоречием, конюхи обступили Абнера, и тут случилось непредвиденное.

По странному совпадению, как это порою бывает, в то же самое время из гарема сбежала любимая собачонка королевы. Толпа черных рабов кинулась на ее поиски. Уже издалека они кричали:

— Вы не встречали любимого песика королевы?

— Это вовсе не песик, уважаемые, — проговорил Абнер, — а собачка.

— Какая разница! — воскликнул главный евнух. — Алина! Где она?

— Маленькая собачка, недавно родившая щенков, у нее длинная шерстка, пушистый хвост, она хромает на правую переднюю лапку.

— Это она, она! Алина жива! — хором закричали черные рабы. — Королева в обмороке, она не успокоится, пока ее любимица не вернется! Где же ты, Алина? А что будет с нами, если мы воротимся в гарем с пустыми руками? Говори же скорей, куда она побежала?

— Я не видел никакой собаки и даже не знал, что у моей королевы, да хранит ее Бог, есть маленькая Алина.

Конюхов и черных рабов из гарема привело в ярость бесстыдство, с каким Абнер подшучивал над королевскими любимцами. Они ни минуты не сомневались, что именно он украл разыскиваемых животных. Пока часть слуг продолжала поиски, конюший с главным евнухом схватили Абнера, который продолжал то ли лукаво, то ли испуганно ухмыляться, и поволокли его пред светлые королевские очи.

— Введите! — повелел Мулей Исмаил, выслушав сообщение на придворном совете, который, ввиду важности происходящего, сам же и возглавлял.

Для установления истины виновнику назначили полсотни ударов по пяткам. Абнер мог кричать или визжать, признавать свою вину или отрицать ее, излагать подробности или приводить изречения из Священного Писания либо Талмуда, кричать: «Немилость короля все равно что рычание юного льва, а его милость — роса на траве!», «Да не отрубят тебе руку, когда твои глаза не видят, а уши не слышат!» — все равно Мулей Исмаил подал знак и поклялся бородой Пророка вкупе со своей собственной, что негодяй заплатит головой за страдания принца Абдаллаха и обморок королевы, если беглецов не вернут домой.

Еще звучали под сводами дворца марокканского короля крики несчастного, как пришло известие, что собака и жеребец найдены. Алина поразила приличных людей появлением в обществе мопсов, к счастью, они ее, как придворную даму, не прогнали прочь, а Эмир, вволю набегавшись, нашел свежую траву на берегу ручья и предпочел ее королевскому овсу, когда его увидел утомленный охотой высокородный вельможа, забывший в домике крестьянина за куском черного хлеба с маслом все лакомства придворного стола.

Мулей Исмаил потребовал от Абнера объяснений по поводу его поведения, и тот, хотя и посчитал это запоздалым, тем не менее, трижды облобызав подножие королевского трона, повел такую речь:

— О всемогущий владыка, король королей, правитель Востока, яркая звезда справедливости, символ мудрости и зеркало правды, блеск твоего существования подобен золоту, а твое сияние равно бриллиантам, твердость твоя крепче железа, выслушай же раба, осмелившегося подать свой голос перед твоим сиятельным лицом! Клянусь всемогущим Богом и Его Пророком Моисеем, что никогда не видел жеребца твоего благословенного наследника и собачки твоей высокородной королевы!

Я прогуливался, чтобы немного отдохнуть от дневных забот, ни о чем не думая, когда в маленькой рощице встретил конюшего твоей милости и черных служителей гарема твоей сиятельной супруги. А на мелком песке между пальмами я разглядел следы животного. Так как я прекрасно разбираюсь в следах, то сразу определил, что здесь прошлись лапки маленькой собачки. Нежные, длинные бороздки, маленькие неровности между следами говорили о том, что это была самочка, а то, что у нее длинные сосцы, показывало, что она недавно ощенилась. Возле отпечатков передних лап я обнаружил, что слой песка несколько сдвинут в сторону, это означало: у собачки длинные уши. А когда я углядел, что песок между отпечатками лап немного взрыхлен, то сразу понял: у малышки красивый пушистый хвост и ей нравится им помахивать. Кроме того, мне пришло в голову, что одна лапка меньше других проваливается в песок; к сожалению, от меня не укрылось, что собачка нашей многоуважаемой повелительницы, да будет мне позволено это произнести, чуть-чуть хромает.

Что же касается жеребца твоей милости, то осмелюсь доложить следующее: прогуливаясь между пальмами, я обратил внимание на конские следы. Заметив отпечатки маленьких копыт, я про себя подумал: «Он несомненно принадлежит к породе арабских скакунов, самой благородной на свете. Не прошло и четырех месяцев, как наш высокочтимый король продал нескольких жеребцов этой породы одному князю из земли франков, мой брат Рубен при сем присутствовал, так как принимал участие в сделке, на том многоуважаемый король выгадал столько-то и столько». Когда я увидел, что следы идут равномерно, в четкой последовательности, я подумал, как прекрасно галопирует этот жеребец, он достоин принадлежать самому королю, и вспомнил, что говорил о боевом коне Иов: такой конь радуется своей силе и устремляется навстречу вооруженному человеку, он пренебрегает опасностью и ничего не боится, не уклоняется от меча, даже когда звенят колчаны и сверкают копья и пики. Тут я наклонился, как всегда это делаю, заметив на земле что-нибудь блестящее, обнаружил на камешке след, оставленный подковой благородного жеребца, и определил, что она из чистого серебра, ведь я даже по царапине могу распознать, сделана она благородным металлом или нет.

Расстояние между деревьями, где я прогуливался, было около семи футов, с некоторых листьев там была сбита пыль. «Это сделал жеребец своим хвостом, — сказал я себе, — сам он длиной в три с половиной фута». Под деревьями, крона которых начиналась примерно в пяти футах от земли, я обнаружил свежесорванные листья, кроме того, на тех же деревьях увидел золотистые клочки шерсти. Ага, это жеребец рыжей масти!

Только я вышел из зарослей, как мне бросилась в глаза золотая нить на камне. «Тебе знакома эта нить, — подумал я, — ее оставил от своих удил проскакавший жеребец». Может ли при твоей любви к роскоши, о король из королей, даже самый худший из твоих коней грызть уздечку не из золота? Раз так, значит…

— Черт побери! — вскричал в нетерпении Мулей Исмаил. — Ну и глаза у тебя! Такие глаза будут нелишними при твоем штате, мой главный охотничий, они заменят целую свору легавых, а для тебя, министр безопасности, он дороже всех соглядатаев и шпионов. Ну, дружище, хочу отблагодарить тебя за проницательность. Пятьдесят ударов, что ты получил, стоят пятьдесят цехинов, следовательно ты сэкономишь столько же, остальные заплатишь наличными. Развязывай свой кошель, а в будущем остерегайся насмехаться над королевской собственностью и не забывай мою милость!

Весь королевский двор удивлялся проницательности Абнера, его величество король поклялся, что никогда еще не встречал такого ловкого малого, однако не утешил его за перенесенную боль и утрату дорогих цехинов. Когда Абнер со стоном и вздохами вынимал их один за другим из своего кошеля и на прощание ощупывал кончиками пальцев, над ним издевался Шнури, королевский шут, и спрашивал, проверены ли цехины на том камне, где испробовал свою челюсть рыжий жеребец принца Абдаллаха.

— Сегодня ты заслужил славу своею мудростью, — говорил он, — давай поспорим на пятьдесят цехинов, что лучше бы ты промолчал. Как говорит Пророк, вырвавшееся слово догонит повозку, даже запряженную четвериком. Да и какую-нибудь левретку тоже, господин Абнер, если она, конечно, не хромает.

Какое-то время спустя после этого печального события Абнер вновь отправился в зеленую долину в предгорье Атласных гор.

Как и в первый раз, его догнала толпа вооруженных людей, и их предводитель вскричал:

— Эй, дружище, ты не видел здесь Горо, сбежавшего черного телохранителя нашего короля? Он, должно быть, хочет скрыться в горах.

— Ничем не могу помочь, господин генерал, — ответил Абнер.

— А разве ты не тот хитрый еврей, который не видел жеребца и собаки? Давай обойдемся без лишних хлопот! Здесь должен был пройти один раб. Принюхайся, не чувствуется ли в воздухе запах его пота? Не видны ли в высокой траве следы его ног? Повторяю тебе, здесь должен был пробежать черный раб, он единственный удачливый стрелок по воробьям из трубочки, а это любимое занятие короля. Говори же, или мы тебя мигом свяжем!

— Не могу я ничего сказать. Я видел то, что я ничего не видел.

— Ах ты, проклятый! Предупреждаю в последний раз! Куда побежал раб? Подумай о своих пятках, подумай о своих цехинах!

— Боже мой, боже! Ну, раз вы уверены, что я видел стрелка по воробьям, то и бегите туда, а если его там не окажется, то он где-то в другом месте.

— Так, значит, ты его видел? — прорычал разъяренный солдат.

— Да, господин офицер, если вам так хочется.

Солдаты побежали в указанном направлении. А Абнер, довольный своею хитростью, возвратился домой. Но не успел он постареть на двадцать четыре часа, как в его дом ввалилась толпа стражников из дворца и осквернила жилище, поскольку как раз наступила суббота, и потащила несчастного пред государевы очи.

— Ах ты, презренная собака! — вскричал вне себя от ярости король. — Ты осмелился направить королевских служителей, преследующих беглого раба, по неверному следу в горы, в то время как беглец устремился к морю и чуть уже не сел на испанский корабль! Хватайте его, солдаты! Он заслужил сотню плетей по пяткам! И сотню цехинов в мою казну! Сколько ударов выдержат его пятки, на столько же цехинов опустеет его кошель.

Ты знаешь, о господин, что владыка Марокко был скор на расправу. Так бедный Абнер был избит и обобран, не успев дать на то согласие. Сам он проклинал свою судьбу, которая его обрекла на то, чтобы страдали собственные пятки и кошель, когда его величество что-либо теряет.

Когда он, вздыхая и ворча, уходил, хромая, под смех дворцовых грубиянов, королевский шут Шнури ему сказал:

— Будь доволен, Абнер, неблагодарный Абнер! Разве это не честь для тебя, когда любая потеря высокочтимого короля, да хранит его Бог, ввергает тебя в ощутимую печаль? Пообещай мне хорошие чаевые, и я каждый раз за час до того, как владыка Востока что-либо потеряет, буду появляться в твоей лавчонке в еврейском квартале и говорить: «Не выходи из своей лачуги, Абнер, сам знаешь почему. Закрой на задвижку окна и двери до самого захода солнца».

Вот мой рассказ, о господин, об Абнере, который ничего не видел.

Когда невольник умолк и в зале наступила тишина, юный писец напомнил старику, на чем остановилась их беседа, и попросил объяснить, в чем, собственно, состоит очарование сказки.

— Сейчас скажу, — ответил старик. — Дух человеческий еще легче и подвижнее воды, принимающей любую форму и постепенно проникающей в самые плотные предметы. Он легок и свободен, как воздух, и, как воздух, делается еще легче и чище, когда парит над землей. Поэтому в каждом человеке живет стремление вознестись над обыденностью и витать в горних сферах, как и во сне. Вы сами, мой юный друг, сказали: «Мы жили в тех рассказах, мы думали и чувствовали вместе с теми людьми», — в том-то и состоит очарование, которое они имели для вас. Внимая рассказам раба, которые были его вымыслом, его фантазией, вы сами творили вместе с ним. Ваше внимание не задерживалось на окружающих предметах, на обычных ваших мыслях, нет, вы всему сопереживали, это с вами случались чудеса — такое участие вы принимали в том, о ком шел рассказ. Так ваш дух, следуя за нитью повествования, возносился над существующим, которое казалось вам не столь прекрасным и увлекательным, так ваш дух витал вольней в неведомых высших сферах, сказка становилась явью или, если угодно, явь превращалась в сказку, ибо вы творили и жили в сказке.

— Я не вполне вас понимаю, — заметил юный купец, — но вы правы, говоря, что мы жили в сказке или сказка жила в нас. Я еще помню ту блаженную пору, когда все свободное время мы грезили наяву, мы воображали, что будто бы нас прибило к пустынным, необитаемым островам, мы совещались, что предпринять ради спасения собственной жизни, и часто сооружали хижины в зарослях ивняка, из жалких плодов готовили себе скудную пищу, хотя в сотне шагов находился наш дом, где мы могли получить все самое лучшее. Да, была пора, когда мы ожидали появления доброй феи или чудесного гнома, которые подойдут к нам и скажут: «Сейчас разверзнется земля, не откажите мне в любезности сойти тогда в мой хрустальный дворец и отведать тех яств, что подадут вам мои слуги — мартышки!»

Молодые люди рассмеялись, хотя и согласились, что их друг говорит правду.

— Еще и поныне, — сказал один из них, — я время от времени поддаюсь волшебству. Так, например, я сильно бы рассердился на брата за глупую шутку, если бы он ворвался ко мне и сказал: «Слыхал о несчастье с нашим соседом, толстым пекарем? Он повздорил с волшебником, и тот из мести превратил его в медведя, так вот он теперь лежит у себя в комнате и отчаянно ревет». Я бы здорово разозлился и обозвал брата вралем. Но совсем другое дело, кабы мне рассказали, что толстяк-сосед отправился в дальнее путешествие в чужие, неведомые края, там угодил в руки волшебника, а тот превратил его в медведя. Я постепенно перенесся бы в рассказ, странствовал бы вместе с соседом, переживал бы чудеса, и меня бы не очень удивило, если бы мой толстяк оказался в медвежьей шкуре и ходил на четвереньках.

— И все же, — улыбаясь, сказал старик, — существуют весьма занимательные рассказы, где не появляются ни феи, ни волшебники, ни гении, ни хрустальные дворцы с чудесным угощением, ни птица Рок, ни волшебный конь.

— Вы хотите устыдить нас, — воскликнул юный купец, — потому что мы с таким жаром вспоминали сказки нашего детства. Они нас так очаровывали, что мы буквально жили ими, вы на это намекаете, не правда ли?

— О нет, нет, мне и в голову не приходило порицать вас за любовь к сказкам, напротив, это говорит о вашем неиспорченном сердце, вашей способности переноситься в сказку, не воспринимая ее как детскую игру. Но меня радует то, что существует другой вид рассказов, которые привлекают и очаровывают совсем по-другому.

— Что вы имеете в виду? Объясните получше! — попросили юноши.

— Я думаю, надо делать известное различие между сказками и историями, которые в обычной жизни называются рассказами. Если я вам скажу, что собираюсь рассказать вам сказку, то вы будете рассчитывать на приключение, далекое от повседневной жизни, которое происходит в мире, отличном от земного. Или, говоря ясней, в сказке вы можете рассчитывать на появление других существ, а не только смертных людей. В судьбу героя, о которой повествует сказка, вмешиваются неведомые силы, чародеи и феи, духи и повелители духов. Все повествование облекается в необыкновенную, чудесную форму и выглядит как наши ковры или картины наших лучших художников, которые франки называют арабесками. Правоверному мусульманину запрещено воссоздавать образ человека — творение Аллаха, поэтому на мусульманских тканях мы видим замысловато переплетающиеся деревья и ветви с человеческими головами, людей, переходящих в куст или рыбу, — словом, фигуры, напоминающие обычную жизнь, и тем не менее все же необычные. Вы меня понимаете?

— Мне кажется, я догадываюсь, — ответил писец, — однако продолжайте.

— Такова и сказка: чудесная, необычная, неожиданная, так как она далека от повседневной жизни и переносит в чужие края или давно прошедшие времена. У каждой страны, у каждого народа есть такие сказки — у турок и персов, у китайцев и монголов. Даже в стране франков, как говорят, много сказок, по крайней мере так мне рассказывал один ученый гяур. Но они не столь хороши, как наши, потому что прекрасных фей, обитающих в великолепных дворцах, у них заменяют волшебницы, которых именуют ведьмами: это злобные уродливые существа, живущие в жалких лачугах, они носятся вскачь через туман верхом на помеле, вместо того чтобы плыть по небесной лазури в раковинах, запряженных грифонами. Еще у них водятся гномы и подземные духи, крохотные нескладные уродцы, вытворяющие злые шутки. Таковы сказки. Совсем иное дело истории, которые обычно зовутся рассказами. Действие их происходит на земле, в обыденной жизни, чудесной в них бывает только запутанная судьба героя, который делается богатым или бедным, счастливым или несчастным не при помощи волшебства, заклятия или проделок фей, как это бывает в сказках, а благодаря самому себе или особому стечению обстоятельств.

— Правильно, — подтвердил один из юношей. — Такие истории, без примеси чудесного и волшебного, встречаются в прекрасных рассказах Шахерезады, известных под названием «Тысяча и одна ночь». Большинство приключений султана Гарун аль-Рашида и его визиря именно такого рода. Они покидают дворец, переодевшись, и переживают случаи, которые в дальнейшем разрешаются вполне естественно.

— И тем не менее вам придется признать, — продолжал старик, — что эти истории не худшая часть «Тысячи и одной ночи», а между тем они отличаются самим ходом действия, деталями, всей своей сутью от сказок о принце Бирибинкере, или о трех одноглазых дервишах, или о рыбаке, вытащившем из моря кубышку, запечатанную печатью царя Соломона! Но в конечном счете очарование сказки и рассказа проистекает из одного основного источника: мы переживаем нечто необыкновенное, выдающееся. В сказках это необычное заключается во вмешательстве чудесного и волшебного в обыденную человеческую жизнь, а в рассказах происходит нечто, правда, по естественным законам, но поразительным, необычным образом.

— Удивительно! — воскликнул писец. — Удивительно, что естественный ход вещей в рассказах привлекает нас так же, как и сверхъестественное в сказках. В чем тут дело?

— Все дело в изображении отдельного человека, — ответил старик. — В сказках бывает такое нагромождение чудесного, человек так мало действует по собственной воле, благодаря своим побуждениям, что отдельные образы и характеры могут быть лишь бегло обрисованы. Иное в обычных рассказах, где самое важное и привлекательное — то искусство, с каким переданы речь, поступки каждого в соответствии с его характером.

— Поистине вы правы! — ответил юный купец. — Я ни разу не удосужился об этом подумать, смотрел и слушал, не сосредоточиваясь, порою забавляясь, порою скучая — словом, особо не задумываясь, собственно, почему. Но вы даете нам ключ к загадке, своего рода пробный камень, чтобы мы испробовали ваше заключение и вынесли правильное суждение.

— Всегда так и поступайте, — заключил старик. — Тогда вы будете больше наслаждаться, ибо научитесь размышлять над тем, что услышали. Но глядите, поднимается новый рассказчик.

Так оно и было. И другой рассказчик начал.

Обезьяна в роли человека

^{Перевод М. Кореневой}

— Господин мой! Я по рождению немец и жил в ваших краях не слишком долго, чтобы порадовать вас какой-нибудь персидской сказкой или достойной историей о султанах и визирях. Посему дозвольте мне рассказать что-нибудь, связанное с моей родиной, может быть, и такое вас хоть немного развлечет. Вот только, к сожалению, наши истории не такие благородные, как ваши, в них не рассказывается о султанах или наших королях, нет ни визирей, ни пашей, которые у нас зовутся министрами финансов или юстиции, а также тайными советниками или еще как-то в том же духе, они гораздо скромнее, если только, конечно, речь не идет о солдатах, и повествуют в основном о простых обывателях.

В южной части Германии есть один городок — Грюнвизель, в нем я родился и вырос. Он похож на сотни других таких же и ничем особо не примечателен. В центре — рыночная площадь с колодцем, рядом старенькая ратуша, по кругу — жилые дома, в одном живет мировой судья, в остальных — знатные купцы, прочие граждане расселились по узким улочкам, отходящим от площади. Все друг друга знают, всем известно, что где происходит, и если у священника, бургомистра или доктора подадут к столу против обыкновения лишнее блюдо, то об этом тут же будет знать весь город. Уже после обеда дамы, имеющие обыкновение в этот час наносить друг другу визиты, как принято говорить у нас, основательно обсудят за крепким кофе и сладкими пирожными это великое событие, относительно которого в итоге они сойдутся во мнении: не иначе как священник безбожно играл в лотерею и сорвал большой куш, а бургомистра-то, наверное, «подмазали», а доктор точно получил от аптекаря немало золотых монет за то, чтобы тот выписывал рецепты подороже. Вы можете себе представить, мой господин, какое смятение вызвало в Грюнвизеле, с его устоявшимся укладом, появление нового человека, о котором никто ничего не знал — откуда он, зачем явился и на какие средства существует. Хотя, конечно, бургомистр его паспорт видел — это такой документ, который у нас каждый должен иметь.

— А что, у вас на улицах неспокойно? — перебил невольника шейх. — Нужно носить с собой бумагу от вашего султана, чтобы разбойники пугались?

— Нет, — ответил раб. — Такой бумагой никакого грабителя не отвадишь. Она нужна для порядка, чтобы всякий знал, с кем имеет дело.

Так вот, бургомистр внимательно изучил паспорт приезжего, а потом за кофе у доктора высказался в том смысле, что паспорт этот хотя и выглядит оформленным по всем правилам, ибо в нем содержится отметка о разрешении на проезд из Берлина в Грюнвизель, но все же что-то тут нечисто — сам податель показался ему каким-то подозрительным. Бургомистр наш пользовался всеобщим уважением, поэтому неудивительно, что все стали смотреть на чужеземца как на крайне подозрительную персону. К тому же его образ жизни только подтверждал это впечатление, сложившееся у моих сограждан. Господин этот нанял себе целый дом, стоявший до того пустым, расплатился золотом, привез туда целую телегу странной утвари — какие-то печи, горны, тигели и прочее добро в таком же духе, и зажил там в полном одиночестве. Он даже готовил себе сам, и никто к нему не ходил, кроме одного старика из местных, который доставлял ему хлеб, мясо, овощи, да и то дальше сеней он не допускался — хозяин сам его встречал внизу и принимал покупки.

Мне было всего десять лет, когда этот незнакомец явился к нам в Грюнвизель, но я по сей день хорошо помню, как будто это было только вчера, какое беспокойство посеял он у нас. Он игнорировал кегельбан, где после обеда собирались представители мужского населения нашего городка, он не заглядывал вечерком в трактир, чтобы вместе с другими обсудить за трубочкой последние газеты. Напрасно бургомистр, мировой судья, доктор и священник зазывали его к себе по очереди на обед или чашку кофе, он упорно отказывался от всех приглашений. Вот почему одни считали его сумасшедшим, другие — евреем, третьи были твердо убеждены — он просто чародей и маг. Мне уже давно исполнилось восемнадцать, потом двадцать, а люди все еще продолжали называть его между собой приезжим.

И вот однажды случилось так, что к нам заехал бродячий зверинец с диковинными животными. Обыкновенно такие труппы составляются из всякого сброда и водят за собой какого-нибудь верблюда, наученного кланяться, медведя, умеющего танцевать, несколько собак да обезьян, обряженных на потеху в людское платье и демонстрирующих разные фокусы. Приехав в город, такая труппа бредет по улицам, останавливается на перекрестках и устраивает представление: достанут свои барабанчики и дудки и давай потчевать граждан скверной музыкой да всякими танцами и прыжками, а потом идут по домам собирать деньги. На сей раз к нам явилась труппа, у которой имелось нечто совершенно особенное: огромный орангутанг, ростом с человека, который и ходил как человек, на двух ногах, и выделывал разные весьма приличные трюки. Пройдя через город, этот собаче-обезьяний цирк остановился и перед домом нашего приезжего. Когда артисты достали свои барабаны и дудки, приезжий явно не обрадовался, судя по выражению его лица, которое с трудом можно было разглядеть за мутными, потемневшими от времени окнами. Но уже через некоторое время он явно смягчился и даже высунулся, ко всеобщему удивлению, из окна, от души смеясь над проделками орангутанга. Более того, он заплатил за сей спектакль серебряной монетой такой высокой стоимости, что потом весь город говорил об этом.

На другое утро зверинец двинулся дальше. Верблюд вез на себе корзины, в которых сидели весьма удобно собаки и обезьяны, погонщики и орангутанг шли следом своим ходом. Не прошло и нескольких часов после того, как труппа исчезла за городскими воротами, как наш приезжий явился на почтовую станцию, потребовал себе, к великому изумлению почтмейстера, карету и курьерских лошадей, после чего не мешкая отправился в путь, следуя той же дорогой, по которой ушли бродячие артисты. Весь город пребывал в крайней досаде, оттого что никто не сумел выведать, куда он отправился. Был уже вечер, когда к городским воротам подкатила знакомая карета, но только теперь в ней сидел еще один господин, в надвинутой на лоб шляпе и замотанный по самые уши в шелковый платок. Привратник счел своим долгом попросить у нового гостя паспорт, но незнакомец ответил какой-то грубостью и говорил при этом на совершенно непонятном языке.

— Это мой племянник, — сообщил любезно наш приезжий и сунул привратнику несколько серебряных монеток. — Он пока еще не освоил как следует немецкий язык и потому высказался на своем наречии — ругается он, не понимает, почему нас тут задерживают.

— Племянник, говорите, — отозвался привратник. — Тогда другое дело — можно и без паспорта. Он ведь будет жить у вас?

— Конечно, где же еще, — сказал приезжий. — Он ко мне надолго.

У привратника больше вопросов не было, и наш приезжий со своим племянником благополучно миновали ворота. Бургомистр и весь город остались недовольны привратником. Мог бы, по крайней мере, запомнить хоть несколько словечек из речей племянника, чтобы определить, из каких краев явились эти родственнички. Привратник со своей стороны заверил всех, что говорил пришелец явно не по-французски и не по-итальянски, но как-то по-особенному, «кашисто», похоже на англичан, и если он не ошибается, то молодой человек вроде даже сказал «Goddam!». Так привратник сумел все-таки вывернуться из щекотливого положения, благодаря чему и неведомый племянник обрел имя: теперь все в городе его иначе как молодым англичанином не называли.

Надо сказать, что и молодой англичанин не показывался ни в кегельбане, ни в трактире, но судачили о нем вовсе не из-за этого, а совсем по другому поводу. Дело в том, что с тех пор, как он поселился в доме своего дяди, оттуда временами раздавался такой ужасный крик и шум, что люди толпами собирались под окнами и все пытались разглядеть, что же там такое происходит. Не раз они видели, как молодой англичанин в красном фраке и зеленых штанах, весь всклокоченный, с искаженным лицом, с невероятной прытью носился по комнатам туда-сюда, а дядюшка, в красном шлафроке, гонялся за ним с плетью в руках и все норовил отхлестать его как следует, да чаще все-таки промахивался, хотя разок-другой стоявшим перед домом зевакам показалось, будто он достал его своей плеткой, во всяком случае, они явно слышали жалобные стоны и глухое шлепанье хлыста. Дамы прониклись таким сочувствием к бедному молодому человеку, который подвергался столь жестокому обращению, что в конце концов не выдержали и насели на бургомистра, призвав его принять соответствующие меры. Бургомистр послал приезжему записку, в которой он, не стесняясь резких выражений, указал на недопустимость подобного бесчеловечного обхождения с племянником и пригрозил взять молодого человека под особую защиту, ежели такие сцены не прекратятся.

Каково же было удивление бургомистра, когда приезжий, впервые за все десять лет своего пребывания в нашем городке, самолично явился к нему в дом. Дядюшка объяснил свое поведение необходимостью исполнить наказ родителей юноши, которого они вверили ему с целью воспитания. Он мальчик смышленый, сказал приезжий, но языки ему даются с большим трудом. Сам же он, продолжал разливаться соловьем дядюшка, ни о чем так не мечтает, как научить племянника свободно изъясняться по-немецки, дабы потом иметь возможность ввести его в общество Грюнвизеля, но племянник испытывает такие трудности в процессе освоения этого языка, что ничего не остается, как пускать в ход плетку. Услышанное объяснение в полной мере удовлетворило бургомистра, хотя он напоследок и призвал горячего учителя к умеренности. Вечером, придя в трактир, бургомистр сообщил собравшимся, что нечасто в своей жизни встречал такого образованного, воспитанного человека, как наш приезжий.

— Жаль только, что он так редко выходит в свет, — посетовал он. — Но надеюсь, что, когда его племянник немного поднатореет в немецком, он все же будет захаживать на мои журфиксы.

Следствием этого ничтожного происшествия стало то, что горожане в одночасье в корне переменили свое мнение о приезжем. Теперь все находили его человеком весьма достойным и мечтали познакомиться с ним поближе, и даже страшный шум, который по временам раздавался из его мрачного дома, тоже казался им уже в порядке вещей.

— Это он вбивает племяннику премудрости немецкого языка, — говорили жители Грюнвизеля и проходили мимо жилища почтенного опекуна.

Месяца через три обучение немецкому языку, судя по всему, закончилось и начался следующий этап образовательной программы. В городе у нас жил старичок-француз, который давал молодым людям уроки танца. Вот его-то и призвал к себе наш приезжий и попросил научить племянника танцевать. При этом дядюшка намекнул, что его воспитанник, при всей своей смышлености, по части танцев требует особого подхода, потому что прежде он уже учился этому искусству у другого танцмейстера и усвоил от него такие странные фигуры, что в приличном обществе от подобных кренделей стыда не оберешься. И что самое неприятное, сам племянник, пройдя сей курс, считает себя непревзойденным танцором, хотя его танцевальные этюды даже отдаленно не напоминают вальса или галопа (это у меня на родине любимые танцы, мой господин!), не говоря уже о экосезе или франсезе. Приезжий пообещал платить французу по талеру за урок, и тот с удовольствием согласился заняться обучением своенравного юноши.

Ничего более странного, чем эти уроки танцев, он за всю жизнь свою не видел, уверял потом француз, делясь по секрету своими впечатлениями. Племянник, довольно высокий, стройный юноша, которого только немного портили коротковатые ноги, являлся на урок всегда опрятно причесанный, в красном фраке, широких зеленых штанах и белых лайковых перчатках. Говорил он мало, с легким иностранным акцентом, и в первые минуты вел себя весьма благопристойно, справляясь со всеми заданиями, но потом вдруг начинал строить гримасы, прыгать, выписывать лихие пируэты и выбрасывать такие антраша, что танцмейстер терял дар речи; когда же он пытался вразумить разгулявшегося ученика, тот быстро стягивал с ног изящные бальные туфли и запускал их в голову учителю, после чего пускался вскачь по комнате, передвигаясь на четвереньках. Не раз, бывало, на шум прибегал сам дядюшка: он врывался в комнату, в просторном красном шлафроке, на голове колпак из золотой бумаги, и принимался немилосердно лупить своего племянника плеткой по спине. В ответ племянник поднимал страшный вой, но продолжал свою дикую скачку — по столам, по шкафам, и даже забирался на карниз, беспрестанно что-то выкрикивая на странном непонятном языке. Но старик в красном шлафроке не сдавался: он умудрялся схватить неслуха за ногу, стащить его вниз, после чего задавал ему хорошую трепку и в довершение ко всему стягивал пряжкой потуже шейный платок, неизменно дополнявший наряд юного танцора. Благодаря таким воспитательным мерам ученик снова приходил в чувство, становился чинным и спокойным, и урок благополучно продолжался дальше.

Когда же танцмейстер счел, что главные начала танца уже достаточно освоены и можно попробовать плясать под музыку, племянника будто подменили. Наняли музыканта из городского оркестра, который являлся к назначенному часу в мрачный дом и усаживался, как было велено, в танцзале на столе. Француз-учитель изображал даму, нарядившись в шелковую юбку и тонкую индийскую шаль, выданные по такому случаю дядюшкой, племянник, как положено, приглашал свою «партнершу» на танец и начинал с нею вальсировать, не зная устали, ибо он оказался страстным танцором и не выпускал танцмейстера из своих длинных рук, сколько бы тот ни кряхтел, ни охал, и кружил его до тех пор, пока тот уже совсем не выбивался из сил или пока скрипач не ронял смычок из онемевшей руки. Эти уроки чуть не свели танцмейстера в могилу, но солидный талер, который он исправно получал за каждое занятие, и доброе вино, которым потчевал его хозяин, делали свое: француз по расписанию являлся в мрачный дом, хотя накануне твердо решал раз и навсегда отказаться от утомительного ученика.

Жители Грюнвизеля, однако, смотрели на это дело иначе, чем француз. Они считали, что у молодого человека есть все задатки, чтобы начать вести светскую жизнь, а дамы, страдавшие от нехватки кавалеров на балах, уже радовались, что к зимнему сезону в их распоряжении будет такой ловкий танцор.

Однажды утром служанки, возвратясь с базара, рассказали своим хозяевам удивительную новость. Они поведали, что видели своими глазами перед домом нашего приезжего роскошную карету, запряженную прекрасными рысаками, а подле кареты стоял лакей в богатой ливрее и придерживал дверцу. Тут из мрачного дома вышли двое разнаряженных господ — в пожилом они признали самого приезжего, а второй, верно, и был его воспитанник, которому так плохо давался немецкий язык, но который зато так лихо выучился плясать. Они сели в карету, лакей вспрыгнул на запятки, и карета покатила прямехонько к бургомистрову дому.

Услышав от служанок такие новости, хозяйки подхватились, стянули с себя изрядно замурзанные фартуки да чепцы, дабы поскорее привести себя в приличный вид.

— Дело ясное, — говорили они своим домочадцам среди всеобщего переполоха, поднявшегося оттого, что нужно было срочно навести порядок в гостиной, использовавшейся в обычное время совсем не по назначению. — Похоже, старик наконец-то решился вывести своего племянника в свет. За десять лет еще ни разу не сподобился к нам заглянуть, но не будем обижаться на него за такую неучтивость, тем более что племянник его, по слухам, обворожительный юноша.

Так приговаривали они и наставляли своих отпрысков не забывать о хороших манерах, когда явятся гости, — спину держать прямо и следить за выговором.

Надо сказать, что наши сообразительные дамы рассудили верно: старик-приезжий отправился по городу с визитами, чтобы отрекомендоваться по всем правилам и представить своего племянника во всех домах.

Все были очарованы этой парой и не уставали сокрушаться, что не свели знакомства раньше с такими приятными людьми. Старик оказался человеком достойным и весьма разумным, и хотя он говорил все время с легкой усмешкой, так что невозможно было толком разобраться, шутит он или нет, в его рассуждениях о погоде, о наших краях, о летних радостях, которыми может насладиться всякий, кто заглянет в погребок на горе, — в этих рассуждениях сквозило столько тонкого ума, что невозможно было слушать его без восторга. Но племянник — племянник вообще покорил все сердца!

Наружность его, конечно, нельзя было назвать привлекательной, особенно лицо не отличалось красотой — мешал значительный подбородок, который как-то слишком выпирал, да и цвет кожи изрядно подкачал — уж больно смугл. К тому же по временам он строил какие-то несусветные гримасы, закрывал глаза и скалил зубы, но в целом все находили, что черты лица у него необычайно интересные, а по живости и ловкости с ним вообще никто не мог сравниться. Правда, костюм на нем сидел немного странновато, но общего впечатления не портил и явно шел ему. Он резво бегал по комнате — то вспрыгнет на диван, то в кресло плюхнется, то ноги вытянет, и будь это какой другой молодой человек, то все сочли бы его невоспитанным мужланом, но племяннику все сходило с рук, потому что, по общему мнению, такие повадки были явным признаком гениальности.

— Он же англичанин, — говорили люди. — Они ведь все такие. Англичанин может запросто развалиться на канапе и заснуть, не стесняясь тем, что вокруг будут стоять десять дам и не знать, куда присесть. Так что с англичанина какой спрос?

Зато своего дядюшку этот шалун слушался беспрекословно. Стоило ему начать скакать по комнатам или забраться в кресло с ногами, что он особенно любил делать, дядюшка только зыркнет на него, и он уже опять ведет себя прилично. Никто не сердился на непоседу за такие проделки, да и как можно, если дядюшка в каждом доме говорил хозяйке:

— Племянник мой еще не пообтесался и грубоват немного, но я возлагаю большие надежды на то, что он, вращаясь в обществе, подтянется и его манеры отшлифуются, особенно если вы возьмете его под свою опеку, о чем я горячо хотел бы вас просить.

Вот так племянник был выведен в свет, и весь Грюнвизель в тот день, да и в последующие, только и говорил об этом событии. Но дядюшка на этом не остановился. Похоже, он решил совершенно переменить свой стиль жизни и образ мыслей. После обеда он отправлялся с племянником в погребок на горе, где собирались достойнейшие мужи Грюнвизеля, чтобы побаловаться пивом или развлечься игрою в кегли. Племянник оказался метким игроком и меньше пяти-шести штук зараз никогда не сбивал. Иногда, правда, на него как будто что-то находило и он принимался чудить: он мог взять и помчаться вслед за шаром и раскидать все кегли, учинив настоящий погром, а если ему случалось одним ударом свалить всю «свиту» или ловко сразить «короля», он мог взять и встать на голову, рискуя испортить свою чудесную прическу, — перевернется так и дрыгает ногами в воздухе, или, бывало, заметит проезжающую мимо карету и, не успеешь оглянуться, а он уже сидит на козлах рядом с кучером и строит рожи — прокатится немного, и назад.

Когда случались такие сцены, дядюшка спешил извиниться перед бургомистром и всеми собравшимися за своего невоспитанного племянника, но те только смеялись и относили все эти проказы на счет молодости озорника, уверяя, что и они сами в этом возрасте любили покуролесить и что все они успели безмерно полюбить этого «попрыгунчика», как они его окрестили.

Случалось, правда, что они на него изрядно сердились, но боялись открыто выразить свое недовольство, потому что юный англичанин слыл повсеместно верхом совершенства по части образованности и ума. По вечерам дядюшка с племянником завели теперь обыкновение захаживать в «Золотой олень» — первый трактир в городе. При этом племянник, несмотря на свой нежный возраст, ни в чем не отставал от стариков: поставит перед собою кружку, нацепит внушительные очки, вытащит толстенную трубку, запалит ее и давай дымить пуще всех. Бывало, зайдет разговор о газетах, о войне и мире, и доктор выскажет одно мнение, бургомистр — другое, остальные же подивятся тому, какими глубокими познаниями в области политики обладают оба они, а племянник без смущения мог встрять в разговор и огорошить всех прямо противоположным суждением, а то еще возьмет и хлопнет по столу рукою, в непременной перчатке — перчаток он никогда не снимал, — и даст ораторам без околичностей понять, что они ровным счетом ничего не смыслят в таких вещах и что он, дескать, слышал об этом деле совершенно другое, да и сам имеет о данном предмете больше понятия, чем они. Затем он излагал на своем ломаном немецком собственную точку зрения, которую, к досаде бургомистра, вдруг все признавали крайне убедительной — ведь он же англичанин и потому все знает лучше других.

Если же бургомистр с доктором, чтобы совсем уже не лопнуть от злости, которой они не могли дать выхода, садились за шахматы, то племянник тут же притискивался к ним поближе, смотрел бургомистру через плечо сквозь свои гигантские очки и отпускал критические замечания по поводу его ходов, а то принимался давать советы доктору, как тому следует ходить, так что оба шахматиста от такой дерзости наливались яростью. Бывало, бургомистр в сердцах предложит настырному юнцу сыграть партию, чтобы поставить ему в порядке назидания отменный мат, ибо он считал себя вторым Филидором^[3], тогда к столу неизменно подскакивал дядюшка, подтягивал племяннику пряжкой шейный платок, после чего несносный задира тут же делался снова тихим и смирным и быстренько объявлял бургомистру мат.

До тех пор жители Грюнвизеля чуть ли не каждый вечер развлекались картами, по полкрейцера за партию, но племяннику такая ставка показалась ничтожной, и он стал ставить кронталеры и дукаты, заявив при этом, что такого игрока, как он, еще свет не видывал. Это, конечно, задевало его партнеров, но они прощали ему обиду, потому что он проигрывал им несметные суммы. Обдирая его как липку, они не испытывали ни малейших угрызений совести.

— Он же англичанин, — говорили они, рассовывая дукаты по карманам, — у них ведь денег куры не клюют.

Вот так и вышло, что племянник за короткое время снискал себе почет и уважение не только в городе, но и во всей округе. За всю историю здешних мест в Грюнвизеле не бывало другого такого молодого человека — редкий оригинал! Нельзя сказать, что племянник особо преуспел в науках — вот разве что танцевать научился. Латыни и греческого он вовсе не знал, как говорится — ни бе ни ме ни кукареку. Однажды, когда у бургомистра затеяли какую-то игру и нужно было что-то написать, выяснилось, что он даже имени своего толком написать не в состоянии, и с географией тоже был явно не в ладах — какой-нибудь известный немецкий город он запросто мог отправить во Францию, а датский — в Польшу, он ничего в своей жизни не видел, ничему не учился, и священник частенько сокрушенно качал головой, обнаруживая у молодого человека такое махровое невежество, и тем не менее, что бы он ни делал и ни говорил, все находили это превосходным, а ему самому хватало наглости считать себя всегда во всем правым, вот почему всякую свою речь он заканчивал словами:

— Мне лучше знать, я в этом разбираюсь!

Незаметно подступила зима, и для племянника пробил его звездный час. Без него любое собрание всем казалось скучным, и если кто-нибудь в обществе принимался рассуждать о чем-нибудь, то его речи слушали позевывая, какими бы разумными они ни были, зато если племянник нес какую-нибудь чепуху на своем корявом немецком, то все сразу обращались в слух. Ко всему прочему обнаружилось, что этот прекрасный молодой человек еще и поэт, ибо редкий вечер проходил без того, чтобы он не вытащил из кармана листок с очередной порцией сонетов собственного сочинения. Находились, конечно, такие, кто брал на себя смелость утверждать, будто некоторые из этих стихов просто скверные и лишены всякого смысла, относительно других же говорилось, будто они давно уже были кем-то опубликованы. Но племянника вся эта критика оставляла равнодушным, он преспокойно продолжал декламировать и непременно обращал потом внимание слушателей на отдельные красоты своих виршей, а те дарили его всякий раз бурными аплодисментами.

Но настоящим триумфом для него были грюнвизельские балы. Он мог танцевать без устали, да так быстро, что с ним никто не мог соревноваться, и никто не мог сравниться с ним по части головокружительных пируэтов, которые он исполнял с невероятной легкостью и изяществом. При этом дядя наряжал его для таких случаев с необычайной роскошью и по последней моде, и, хотя все на нем сидело как-то не слишком ловко, в обществе считали — ему все к лицу. Правда, остальные кавалеры были несколько уязвлены новым порядком, который установился теперь по милости племянника. Обыкновенно всякий бал открывал бургомистр собственной персоной, а дальше право распоряжаться танцами предоставлялось молодым людям из лучших семей, но с появлением чужака все переменилось. Без всяких околичностей он хватал первую попавшуюся даму за руку, становился с ней в первую пару и делал все, как ему заблагорассудится, будто он тут хозяин, и распорядитель, и вообще — король бала. Но поскольку дамы были совершенно очарованы такими манерами, то кавалерам приходилось молчать, а выскочка-племянник спокойно продолжал править бал.

Но самое большое удовольствие от этих балов получал, похоже, старик-приезжий, он прямо глаз не сводил со своего воспитанника и только все время тихонько посмеивался; когда же гости толпой спешили к нему и рассыпались в похвалах в адрес его распрекрасного племянника, который-де такой благовоспитанный и учтивый, он, в приливе радостных чувств, разражался громким смехом и хохотал так безудержно, что могло показаться, будто он не в себе. Грюнвизельцы относили такое проявление бурной радости на счет его великой любви к племяннику и не видели в этом ничего странного. Иногда, правда, дядюшке приходилось пускать в ход отеческую строгость: не раз случалось, что его распрекрасный племянник во время какого-нибудь изящнейшего танца ни с того ни с сего возьмет и скаканет на сцену, где сидел городской оркестр, выхватит у музыканта из рук контрабас и давай терзать струны, пугая всех невыносимым скрежетом, а то вдруг раз — перекувырнется и пойдет танцевать на руках, болтая ногами в воздухе. Тогда дядя обычно отводил его в сторонку, делал ему внушение и стягивал потуже шейный платок, после чего племянник снова приходил в ум.

Так вел себя племянник в обществе и на балах. Но, как это часто бывает, дурные привычки усваиваются легче, чем хорошие, и во всякой новой броской моде, даже самое нелепой, есть что-то заразительное для молодежи, которая не особо задумывается о жизни и о себе. Вот и племянник со своими причудами произвел в Грюнвизеле большие перемены. Увидев, что ни его странные манеры, ни его вызывающий смех, ни его несусветная болтовня, ни его грубости в отношении старших не вызывают никакого порицания и даже, напротив, воспринимаются как нечто, достойное высочайших похвал, ибо все это якобы свидетельство необыкновенной гениальности, молодые люди Грюнвизеля решили про себя: «Мы тоже так можем гениальничать».

Многие из них еще недавно проявляли усердие и старание во всем, теперь же они думали: «К чему ученость, если невежество гораздо больше в чести?» Они отставили книги и стали слоняться без дела по городу. Прежде они вели себя учтиво и вежливо по отношению ко всем, сами в разговор не лезли, а дожидались, пока их спросят, и тогда отвечали с подобающей скромностью на заданный вопрос. Теперь же они встревали в общую беседу наравне со взрослыми, трещали без умолку, высказывали свое мнение, смеялись прямо в лицо самому бургомистру, услышав какое-нибудь его суждение, и вообще говорили, что знают все лучше других.

Прежде грюнвизельская молодежь чуралась всего низкого и пошлого, теперь же они горланили на всех углах дурные песни, немилосердно курили крепчайший табак и таскались по кабакам. Ко всему прочему, они все как один обзавелись внушительными очками, хотя на зрение им жаловаться еще было рано, и разгуливали с этими колесами на носу, считая себя уже вполне солидными людьми, достойными уважения не меньше, чем знаменитый племянник. Дома же или придя в гости, они без всякого стеснения разваливались на канапе, прямо в сапогах и шпорах, или, находясь в приличном обществе, качались на стуле, а то еще возьмут подопрут щеки руками, локти на стол, и сидят так себе преспокойно, прямо загляденье! Напрасно маменьки и дядюшки старались втолковать им, сколь глупо и нелепо так себя вести, те только кивали на племянника — блестящий образец для подражания. На это им говорили, что с племянника совсем другой спрос — ведь он, дескать, англичанин, а некоторая неотесанность у этой нации в крови, молодые грюнвизельцы тогда заявляли, что и у них есть право на гениальную невоспитанность — чем они хуже англичан? Короче говоря, горько было видеть, как под влиянием дурного примера обычаи и нравы в добропорядочном Грюнвизеле совершенно повредились.

Но не долго продолжалось это счастье грюнвизельской молодежи, которая пустилась в разгул. Следующее происшествие в одночасье все переменило: зимние увеселения должны были завершиться большим концертом, в котором, как предполагалось, примет участие городской оркестр, а также некоторые местные музыканты-любители. Бургомистр, к примеру, играл на виолончели, доктор — на фаготе, и весьма недурно, аптекарь, хотя и не обладал особым талантом, но вполне прилично играл на флейте, несколько барышень вызвались исполнить арии из опер, — все подготовились наилучшим образом. Но тут вмешался старик-приезжий, сказав, что концерт, конечно, составился прекрасный, но в программе явно недостает дуэта — без дуэта ни один порядочный концерт обойтись не может. Устроители несколько озадачились, услышав такое заявление. Бургомистрова дочка, конечно, пела, как настоящий соловей, но где найти певца ей в пару? Тут вспомнили о старом органисте, у которого когда-то был превосходный бас, но приезжий отговорил от этой затеи и предложил взамен своего племянника, который, по его словам, отлично поет. Все немало удивились, услышав об этих новых открывшихся талантах молодого человека, и попросили его что-нибудь исполнить на пробу. Оказалось, что поет он как ангел, хотя и в необычной манере, которую сочли английской. На скорую руку был разучен дуэт, и вот наконец приблизился тот самый вечер, в который грюнвизельцам предстояло насладиться концертом.

Старик-приезжий, к сожалению, по болезни не смог присутствовать на этом празднике, украшением которого должно было стать триумфальное выступление его племянника. Вот почему, когда бургомистр за час до концерта навестил болезного, тот счел необходимым проинструктировать городского главу, как в случае чего обходиться с племянником.

— Видите ли, — сказал дядюшка, — племянник мой — добрая душа, но иногда на него находит что-то, и он начинает чудить. Мне очень жаль, что я не смогу присутствовать в зале, потому что при мне он изо всех сил старается вести себя прилично, ибо знает, чем для него все это может кончиться! К чести его, я должен, впрочем, сказать, что проделки его идут не от испорченности ума и сердца, а скорее объясняются физической природой, особенностями его естества. Вот почему, любезный господин бургомистр, хочу попросить вас об одолжении: если ему вдруг взбредет на ум покуролесить — залезть на пюпитр с нотами, или поиграть на контрабасе, или выкинуть что-нибудь еще, — вы просто подойдите к нему и ослабьте немного шейный платок, а если не поможет — то и вовсе его снимите. Это на него действует — увидите, сразу станет как шелковый.

Бургомистр поблагодарил приезжего за откровенность и пообещал в случае чего действовать, как он посоветовал.

Концертный зал был полон, тут собрались все жители Грюнвизеля и его окрестностей. Охотники, священники, чиновники, землевладельцы и прочие гости со всей округи, живущие на расстоянии трех часов езды, прибыли целыми семьями, чтобы разделить с грюнвизельцами редкое наслаждение. Городской оркестр выступил превосходно, затем свой номер исполнил бургомистр, который сыграл на виолончели, в сопровождении аптекаря, игравшего на флейте, затем органист пропел басовую арию и сорвал бурные аплодисменты, немало хлопали и доктору с его фаготом.

Первое отделение завершилось, и все с нетерпением ожидали второго, в котором должен был прозвучать дуэт в исполнении молодого приезжего и бургомистровой дочки. Певец явился в блестящем костюме и с самого начала привлек к себе внимание собравшихся уже одним тем, что без всякого спросу плюхнулся в кресло, приготовленное для одной графини, жившей по соседству. Он сидел развалясь, вытянув ноги, разглядывал всех в огромный бинокль, которым он пользовался в добавление к своим гигантским очкам, и отрывался только для того, чтобы повозиться со своим огромным псом, которого привел с собой, несмотря на строгий запрет. И вот наконец прибыла графиня, для которой было приготовлено кресло, но племянник даже и не подумал подняться и уступить ей место, напротив — он устроился поудобнее, и никто не отважился сделать ему замечание. Графине же пришлось довольствоваться обыкновенным соломенным стулом и сидеть со всеми, среди прочих дам нашего городка, что ее, как говорят, немало возмутило.

В продолжение всех выступлений — и когда бургомистр исполнял свой чудесный номер, и когда органист представлял свою прекрасную басовую арию, и даже когда доктор изливал свои фаготные фантазии, которым все внимали затаив дыхание, — все это время племянник играл со своей собакой — гонял ее туда-сюда, заставляя ее приносить ему брошенный носовой платок, или принимался громко болтать с соседями, так что те, кто его не знал, изрядно удивлялись такому странному поведению молодого человека.

Неудивительно поэтому, что все с нетерпением ждали — каков же он будет на сцене. И вот началось второе отделение. Музыканты настроили инструменты, и бургомистр подвел свою дочь к молодому человеку.

— Мосье! Не угодно ли вам исполнить дуэт? — спросил бургомистр, протягивая ему ноты.

Молодой человек расхохотался, оскалил зубы, вскочил и проследовал к пюпитру. Все замерло в ожидании. Капельмейстер задал такт и кивнул певцу, чтобы тот начинал. Певец же воззрился сквозь очки на ноты и неожиданно испустил несколько отвратительных звуков. Капельмейстер остановил его криком:

— На два тона ниже, любезный! «До»! Возьмите «до»!

Но вместо того, чтобы взять «до», племянник стянул с ноги башмак и запулил им в голову капельмейстеру, так что у того над макушкой поднялось облако пудры. Увидев это, бургомистр подумал: «Похоже, это естество его опять заговорило!» Он тут же вскочил с места, подбежал к племяннику и несколько ослабил платок у него на шее. Но ничего хорошего это не принесло, наоборот: теперь он говорил не на немецком, а на каком-то другом, странном языке, которого никто понять не мог, и к тому же принялся отчаянно прыгать и скакать. Бургомистр был в полном отчаянии от такого поворота событий, мешавших течению концерта, и потому принял решение совсем избавить от платка молодого человека, с которым явно творилось что-то неладное. Он так и поступил, но тут же остолбенел от ужаса: на шее молодого человека он увидел вместо обычной человеческой кожи — густую коричневую шерсть. А племянник тем временем совсем уж разошелся, он прыгал без остановки, все выше и выше, потом схватил себя за волосы рукою в лакированной перчатке и — о чудо! — прическа съехала! Оказалось, что это был парик, которым он теперь запустил бургомистру в лицо. Тут все увидели, что на голове у несостоявшегося певца топорщится такая же густая коричневая шерсть, как и на шее.

Певец же пустился вскачь по столам, скамейкам, поопрокидывал все пюпитры, растоптал ногами все скрипки и кларнеты и вообще, казалось, впал в буйное помешательство.

— Держи его, лови! — отчаянно закричал бургомистр. — Он сошел с ума! Поймайте его!

Но это оказалось делом трудным. Племянник скинул перчатки и где только мог пускал в ход свои длиннющие когти, которыми он так и норовил расцарапать кому-нибудь лицо. Наконец одному бывалому охотнику удалось все-таки его как-то скрутить. Храбрец заломил смутьяну руки за спину и прижал его к полу, так что тот мог только ногами дрыгать да хрипло смеяться и кричать. Люди окружили толпой поверженного и разглядывали этого странного молодого человека, который и на человека-то не был похож. Нашелся один ученый господин из соседнего городка — держатель большого естественно-научного кабинета с обширной коллекцией чучел разных животных, — он подошел поближе, пригляделся как следует к нарушителю спокойствия и в изумлении воскликнул:

— Боже ты мой! Почтенные, да как же этот экземпляр оказался в приличном обществе? Это же обезьяна! Homo Troglodytes Linnaei! Готов заплатить за него шесть талеров, если вы мне уступите его! Сделаю из него чучело — будет украшением моего кабинета!

Как описать удивление, в которое повергли грюнвизельцев эти слова!

— Что?! Обезьяна? Орангутанг в нашем обществе?! Молодой англичанин — всего-навсего обезьяна? — слышалось со всех сторон.

Оторопевшие жители Грюнвизеля только хлопали глазами и недоуменно переглядывались. Невероятное открытие! В такое невозможно было поверить. Несколько человек решили все же основательно обследовать обнаружившееся явление, но сомнений не было: перед ними была натуральная обезьяна.

— Но как же так?! — воскликнула супруга бургомистра. — Ведь сколько раз он читал мне свои стихи! Сколько раз он, как обычный человек, являлся в наш дом к обеду!

— Нет, это неслыханно! — подхватила докторша. — Ведь и к нам он ходил что ни день на кофе! Вел всякие ученые беседы с моим мужем, курил как человек!

— Невероятно! — согласились почтенные граждане Грюнвизеля. — А сколько партий в кегли мы с ним сыграли в погребке! А какие разговоры о политике мы с ним вели! И ведь он рассуждал с нами на равных!

— А на балах как ловко он распоряжался танцами! Как ловко заправлял! — загомонили все. — Разве ж обезьяна способна на такое?! Нет, это все колдовство и ворожба! — решили грюнвизельцы.

— Да, дьявольские козни! — изрек бургомистр и предъявил собравшимся шейный платок племянника, точнее, обезьяны. — Смотрите, все дело в этом платке — с его-то помощью он нас и околдовал, так что у нас глаза замутились. А в нем вот спрятан кусок пергамента с какими-то неведомыми знаками. Написано, сдается мне, вроде как на латыни. Кто может прочитать?

Вызвался священник, человек ученый, хотя и проигравший обезьяне не одну партию в шахматы. Он поглядел на пергамент и сказал:

— Ничего особенного, тут только буквы латинские, а текст по-нашему написан: «КАК РАДОСТНО СМОТРЕТЬ НА ОБЕЗЬЯНУ, КОГДА ЗА ЯБЛОКО ОНА БЕРЕТСЯ РЬЯНО», — прочитал он и добавил: — Нет, ну какой обман! Все от лукавого! Тут точно без колдовства не обошлось, а за это полагается наказание!

Бургомистр тоже так считал и тотчас же отправился к старику-приезжему, который явно пробавлялся колдовством. Шестеро силачей из городской стражи тащили следом обезьяну, чтобы можно было сразу учинить над дядюшкой допрос.

И вот процессия добралась до мрачного дома, в сопровождении огромной толпы, ибо всем хотелось увидеть своими глазами, чем дело кончится. Постучали в дверь, подергали за колокольчик, но все безрезультатно — никто не открывал. Тогда бургомистр в ярости распорядился высадить двери и решительно направился в комнаты. Но там было пусто, только старая утварь валялась по углам. Приезжий исчез. На письменном столе, однако, обнаружился большой запечатанный конверт — на имя бургомистра, который тут же вскрыл письмо и прочитал:

Грюнвизельцам было очень стыдно, что они так опозорились на всю округу. Утешало их только то, что все случившееся объяснялось причинами сверхъестественного свойства. Но больше всех стыдилась молодежь, которая так усердно подражала дурным обезьяньим повадкам. Отныне уже никто не укладывал локтей на стол, никто не качался на стуле, никто не встревал без спросу в разговор, все повыкидывали свои очки и вели себя чинно и благонравно, как прежде, а если случалось кому-нибудь забыться и снова начать чудить, то грюнвизельцы говорили:

— Ну чистая обезьяна!

Орангутанга же, который так долго исполнял роль молодого человека, отдали на попечение того самого господина, у которого естественно-научный кабинет. Ученый муж устроил обезьяну у себя во дворе, кормит ее и показывает всякому заезжему гостю как диковинку, — наверное, и по сей день всякий может ее там увидеть.

Когда невольник закончил свой рассказ, в зале поднялся хохот, и молодые люди, попавшие сюда по приглашению старика, тоже посмеялись вместе со всеми.

— Странные они, эти франки! Признаться, я предпочел бы остаться жить здесь, в Александрии, с шейхом и муфтием, чем очутиться в обществе священника, бургомистра да глупых баб из Грюнвизеля!

— Золотые слова, — подхватил молодой купец. — Я бы тоже не хотел закончить дни свои во Франкистане. Франки — народ грубый, дикий, варварский, и образованному турку или персу жить среди них — одна мука.

— Да уж, это точно, — сказал старик. — Но об этом тут есть кому рассказать. Наш надсмотрщик мне говорил, что вон тот приглядный молодой человек знает о Франкистане не понаслышке, он там прожил довольно долго, хотя по рождению мусульманин.

— Это вон тот, который сидит последним? Вот уж действительно — зря шейх такого красавца на волю отпускает! Самый красивый раб во всей стране! Вы только посмотрите, какое у него мужественное лицо, какой смелый взгляд, какая стать! Шейх мог бы определить его на легкие работы, сделать его опахальщиком или подносчиком фиг, подобного рода служба не в тягость, а такой раб был бы украшением всего дома! Он тут всего три дня, и шейх уже готов с ним расстаться? Нет, это просто глупость и настоящий грех!

— Не судите о нем так строго, он мудрее, чем все египтяне, вместе взятые, — слегка осадил говорившего старик. — Сказано вам было: шейх отпускает его потому, что надеется заслужить тем самым милость Аллаха. Он и впрямь красив и статен — ваша правда. Но сын шейха, да возвратит его Пророк в отчий дом, сын шейха был красивым мальчиком, а теперь, наверное, тоже вырос в статного красавца. Что же, по-вашему, шейх должен сидеть на своем золоте и отпустить на волю какого-нибудь дешевого, никудышного невольника, а потом ожидать, что за это к нему вернется сын? Нет, кто хочет что-нибудь сделать на этом свете, тот должен либо все делать хорошо, либо вовсе ни за что не браться.

— Поглядите, шейх прямо глаз не сводит с этого невольника, я уже давно приметил — слушая рассказы, он то и дело бросал в ту сторону взгляд и задерживал его на благородных чертах. Нет, ему явно немного жалко с ним расставаться!

— Не думай так о благородном шейхе! Ты что, считаешь, что ему жалко тысячи томанов^[4], если он каждый день получает втрое больше? Просто когда он останавливает свой взор на этом красивом юноше, он, верно, думает о своем сыне, который томится на чужбине, и надеется, что вдруг и там найдется милосердный человек, который выкупит его и отправит к отцу.

— Может быть, вы и правы, — отвечал на это молодой купец, — и мне стыдно оттого, что я всегда думаю о людях плохо и подозреваю их в низости, тогда как вы стараетесь усмотреть в их поступках благородные помыслы. И все же люди в большинстве своем дурны, разве жизнь не подвела вас к такому выводу?

— Нет, именно потому, что я не сделал таких выводов, я предпочитаю думать о людях хорошо, — сказал старик. — Со мною было так же, как с вами. Я жил днем сегодняшним, много чего дурного слыхал о людях, да и сам на собственной шкуре испытал немало дурного, вот почему я стал считать, что на свете живут одни злодеи. Но потом я как-то задумался: ведь не может Аллах — столь же справедливый, сколь мудрый, — допустить, чтобы такой мерзкий род осквернял собою нашу прекрасную землю. Я принялся вспоминать о том, что видел, о том, что мне довелось пережить, и понял: в моей памяти запечатлевалось только зло, а добро стиралось. Оказалось, что я оставлял без внимания, если кто-то проявлял милосердие, и воспринимал как нечто само собой разумеющееся то обстоятельство, что множество семей живут добродетельно и честно, но если только я слышал что-нибудь дурное, скверное, это сразу оседало у меня в голове. Тогда я начал смотреть на все вокруг другими глазами. Мне было радостно увидеть, что ростки добра дают не такие уж скудные всходы, как мне казалось прежде. Постепенно я стал все меньше замечать зло или оно перестало так уж бросаться мне в глаза, я научился любить людей, научился думать о них хорошо и за все долгие годы моей жизни реже ошибался, когда отзывался о человеке хорошо, чем когда называл кого-нибудь жадным, подлым или безбожным.

Старик не успел закончить свою речь, потому что тут к нему подошел надсмотрщик и сказал:

— Мой господин, шейх Александрийский, Али Бану, с благосклонностью заметил ваше присутствие и приглашает вас занять место подле него.

Молодые люди немало удивились чести, выпавшей на долю старика, которого они считали простым нищим, и, когда тот направился в конец зала к шейху, они остановили надсмотрщика, чтобы порасспросить его.

— Заклинаю тебя бородою Пророка, — взял слово писарь, — скажи нам, кто этот старик, с которым мы только что разговаривали и которого так уважает наш шейх?

— Как?! Вы не знаете?! — воскликнул надсмотрщик и всплеснул руками от изумления. — Вы не знаете этого человека?!

— Нет, не знаем, — признались юноши.

— Но я видел собственными глазами, как вы разговаривали тут с ним, перед дворцом, и господин мой шейх тоже видел, и еще сказал: «Это, должно быть, весьма достойные юноши, если сей человек почтил их своей беседой».

— Да скажи ты наконец, кто он такой! — в нетерпении воскликнул молодой купец.

— Похоже, вы надо мною потешаетесь! — отвечал надсмотрщик. — В этот зал никто так просто не попадает, только по особому приглашению, а сегодня старик просил передать шейху, что приведет с собою нескольких молодых людей, если это ему не помешает, шейх же велел ему передать, что он может располагать всем домом.

— Ну уже хватит, сколько нам еще томиться в неведении?! Клянусь жизнью, не знаю я, кто этот человек. Мы с ним случайно познакомились и разговорились.

— Тогда считайте, что вам повезло, ибо ваш собеседник — наиученейший, наимудрейший человек, и все присутствующие здесь смотрят на вас с большим почтением и завидуют. Потому что это не кто иной, как Мустафа, ученый дервиш.

— Мустафа?! Мудрый Мустафа, который воспитывал сына шейха? Который написал множество ученых книг и объездил весь свет? Неужели мы беседовали с самим Мустафой? А мы с ним разговаривали так запросто, как будто он нам ровня, без всякого почтения! — так говорили молодые люди и чувствовали себя пристыженными, ведь дервиш Мустафа считался тогда самым мудрым и самым ученым на всем Востоке.

— Не огорчайтесь, — сказал надсмотрщик, слыша их разговоры. — Радуйтесь, что вы не знали, кто он такой. Он сам терпеть не может, когда ему начинают возносить похвалы. И если бы вам вздумалось назвать его «солнцем учености» или «звездою мудрости», как водится среди ему подобных, то он в ту же секунду развернулся бы и ушел. Но мне пора к невольникам, от которых ждут рассказов. Сейчас черед рассказывать одному невольнику, который родился в самой глубинке Франкистана. Посмотрим, что он знает.

Так сказал надсмотрщик, невольник же, о котором он говорил, поднялся со своего места и молвил:

— Господин мой! Я родом из страны, которая лежит далеко на севере и зовется Норвегией. Солнце там не светит так жарко, как в твоем отечестве, где оно питает своим теплом фиги и лимоны. Оно приходит к нам лишь ненадолго, чтобы приласкать зеленую землю и подарить ей походя скромные цветы и плоды. Если тебе будет угодно, я могу рассказать тебе несколько сказок из тех, что рассказывают у нас, сидя в горницах у огня, когда за окном все белым-бело от снега, на котором играют отблески северного сияния.

И он начал свой рассказ…^[5]

Молодые люди продолжили свой разговор о старике, дервише Мустафе, они чувствовали себя немало польщенными оттого, что такой известный человек в летах удостоил их своим вниманием и что им довелось не только просто поговорить с ним, но даже поспорить. Но тут вдруг неожиданно снова появился надсмотрщик и пригласил их проследовать к шейху, который выказал желание с ними побеседовать.

Юноши похолодели. Никогда еще им не случалось беседовать с таким важным человеком, ни наедине, ни уж тем более в обществе. Но они взяли себя в руки, чтобы не выглядеть совсем болванами, и поспешили за надсмотрщиком. Али Бану восседал на роскошной подушке и вкушал шербет. По правую руку от шейха, на изящных подушках, расположился старик в своей убогой одежде, в жалких сандалиях, которые казались совсем не к месту на богатом персидском ковре, но посадка его прекрасной головы, его взгляд, исполненный достоинства и мудрости, — все говорило о том, что он вполне заслуживает того, чтобы сидеть рядом с таким человеком, как шейх.

Шейх имел вид мрачный, старик же, казалось, старался его утешить и ободрить. Юноши про себя подумали, что, верно, это старик затеял такую хитрость и надоумил шейха призвать их к себе в надежде, что беседа с ними отвлечет горюющего отца от печальных мыслей.

— Добро пожаловать, юноши, — молвил шейх. — Добро пожаловать в дом Али Бану! Мой старый друг заслужил мою благодарность за то, что привел вас сюда, хотя я и рассердился на него немного за то, что он раньше меня с вами не познакомил. Кто из вас писарь?

— Я, мой господин и повелитель! К вашим услугам, — отозвался писарь и, скрестив руки на груди, низко поклонился.

— Вы, стало быть, любите слушать разные истории и читать книги с красивыми стихами и речениями?

Молодой человек испугался и покраснел. Он вспомнил, как недавно, стоя перед дворцом, ругал шейха и сказал, что, будь он на его месте, он бы велел своим рабам рассказывать ему истории или читать вслух книги. Юноша страшно рассердился в эту минуту на болтливого старика, который наверняка передал шейху во всех подробностях, о чем они тогда говорили. Он бросил в его сторону сердитый взгляд и отвечал такими словами:

— О господин мой! Лично для себя я не знаю лучшего занятия — оно образует ум и скрашивает досуг. Но каждому свое! И потому я никогда не осуждаю тех, кто…

— Знаю, — перебил его шейх со смехом и подозвал к себе второго из молодых гостей. — А вы кто будете? — поинтересовался он.

— По роду службы, мой господин, я помощник лекаря и уже сам исцелил нескольких больных.

— Понятно, — сказал шейх. — Значит, вы тот, кто любит радости жизни — трапезничать с друзьями и веселиться. Я верно угадал?

Молодой человек смутился. Похоже, что старик и о нем наболтал шейху. Юноша собрался с духом и отвечал:

— О господин мой! Да, для меня нет большей радости в жизни, чем весело провести час-другой с добрыми друзьями. Мой кошелек позволяет мне угостить их разве что арбузами или какими другими скромными яствами, но, встретившись, мы веселимся от души, и можно себе представить, сколько бы я назвал гостей, будь у меня больше денег.

Шейху понравился такой чистосердечный ответ, и он не мог удержаться от смеха.

— Ну а который же из вас купец? — спросил он потом.

Молодой купец поклонился с достоинством, как подобает человеку хорошего воспитания.

Шейх продолжил расспросы:

— Ну а вы, стало быть, любите танцы и музыку? Вам нравится слушать, когда хорошие музыканты играют что-нибудь на своих инструментах, и смотреть, как хорошие танцоры исполняют красивые танцы?

— Вижу я, господин мой, — отвечал купец, — что почтенный старец, дабы вас развлечь, пересказал вам все наши глупости, которые мы наболтали. Если ему удалось вас повеселить, то я рад, что дал к тому повод. Что же до танцев и музыки, то признаюсь честно, нет ничего, что так же радует мне душу, как это занятие. Но только не подумайте, что я как-то вас осуждаю за то, что вы не очень…

— Довольно, хватит, — перебил его шейх. — Каждому свое, я уже усвоил. А там стоит еще один, это, наверное, тот самый, который мечтал бы путешествовать? Кто же вы?

— Я живописец, мой господин, — ответил молодой человек. — Пишу пейзажи, иногда расписываю стены, иногда работаю на холсте. Увидеть дальние страны — действительно моя заветная мечта, ведь сколько там всего красивого, что можно было бы потом запечатлеть, а когда пишешь с натуры то, что видел своими глазами, картина всегда получается лучше, чем если ты выдумываешь из головы.

Шейх смотрел на этих молодых, красивых людей, и во взгляде его опять читалась печаль.

— Когда-то у меня был любимый сын, — молвил он. — Теперь он был бы примерно одного с вами возраста. Вы вполне могли бы стать его товарищами и спутниками, и всякое ваше желание удовлетворялось бы само собой. С одним он читал бы, с другим слушал музыку, с третьим устраивал веселые пиры, приглашая добрых друзей, а с четвертым я отпустил бы его странствовать, твердо зная, что он непременно вернется ко мне. Но Аллах распорядился иначе, и я безропотно подчиняюсь Его воле. И все же в моей власти исполнить ваши желания, дабы вы с веселым сердцем покинули дом Али Бану. Вы, мой ученый друг, — сказал шейх, обращаясь к писарю, — будете отныне жить у меня во дворце и ведать моими книгами. Вы можете пополнять мою библиотеку по своему усмотрению, и вашей единственной обязанностью станет рассказывать мне о самом интересном, что вам попадется в книгах. Вам же, любитель веселых пиров в обществе добрых друзей, будет поручено распоряжаться моими увеселениями. Сам я живу замкнуто и безрадостно, но мой долг и сан требуют того, чтобы я время от времени созывал к себе гостей. Вы будете все устраивать вместо меня и можете приглашать на эти праздники своих друзей, если вам захочется, и угощать их, разумеется, не одними только арбузами. Купца, конечно, я не смею отрывать от дела, которое приносит ему деньги и почет, но вечерами, мой юный друг, все мои танцовщики, певцы и музыканты — к вашим услугам, наслаждайтесь в свое удовольствие. Ну а вам, — обратился шейх к живописцу, — должно отправиться в дальние страны, дабы набраться опыта, необходимого для остроты зрения. Мой казначей выдаст вам для первого путешествия тысячу золотых и предоставит двух лошадей и одного раба. Отправляйтесь, куда вашей душе угодно, и, если вы увидите что-нибудь прекрасное, запечатлейте это для меня!

Юноши остолбенели от изумления и потеряли дар речи от радости и благодарности. Они хотели облобызать пол у ног великодушного шейха, но тот остановил их со словами:

— Если кого и нужно благодарить, то только этого почтенного мудрого старца, который рассказал мне о вас. Я сам премного благодарен ему за удовольствие, доставленное мне знакомством с такими достойными молодыми людьми.

Но и дервиш Мустафа не принял благодарности юношей.

— Теперь вы сами убедились: никогда нельзя судить слишком поспешно, — сказал он. — Согласитесь, что я не слишком преувеличил, когда говорил вам о благородстве шейха.

— Послушаем теперь последнего раба из тех, которых я сегодня отпускаю на волю, — прервал его речи Али Бану.

Настала очередь того самого молодого раба, который приковывал к себе всеобщее внимание своею статью, красотой и смелым взглядом. Он поднялся, поклонился шейху и начал свой рассказ благозвучным голосом.

История Альмансора

^{Перевод М. Кореневой}

— О господин мой и повелитель! Те, кто говорил до меня, рассказывали разные увлекательные истории, которые они слышали в дальних странах, мне же, к моему стыду, придется признаться, что у меня в запасе нет ни единой истории, которая заслуживала бы вашего внимания. Но я мог бы поведать вам об удивительной судьбе одного моего друга, если только это не покажется вам скучным.

На том алжирском пиратском корабле, где находился я и был спасен вашим милосердием, среди невольников содержался еще один юноша, моего возраста, который, как мне показалось, по своему рождению был выше, чем обыкновенные рабы. Остальные несчастные на этом судне в большинстве своем всё были люди низкого происхождения, с которыми мне не хотелось завязывать сношения, или же были чужеземцами, языка которых я не понимал. Вот почему, когда выпадала свободная минутка, я старался провести ее в обществе того молодого человека. Звали его Альмансор, и был он, судя по выговору, из египтян. Мы коротали время в приятных беседах и однажды решили, что пора нам поведать друг другу свои истории, хотя, как выяснилось впоследствии, история моего нового друга оказалась гораздо более интересной, чем моя собственная.

Отец Альмансора был знатным человеком и жил где-то в Египте, в городе, названия которого мой товарищ мне не открыл. Детские годы Альмансора прошли в радости и довольстве, среди роскоши и всех доступных земных благ. Но он не стал неженкой, ибо с ранних лет получал должное образование, развившее его ум. Его отец был человеком мудрым и видел в учебе залог добродетельности. Сверх того, он пригласил к сыну в учителя одного знаменитого ученого, который обучал мальчика всем наукам, которые положено освоить в юном возрасте. Альмансору было лет десять, когда из-за моря явились франки и затеяли войну против его народа.

Отец мальчика, верно, чем-то досадил захватчикам, потому что однажды, когда он как раз собирался на утреннюю молитву, к нему пришли франки и потребовали отдать им его жену для того, дескать, чтобы она была залогом его верноподданнической преданности новым властителям. Когда же он отказался, они схватили его сына и утащили к себе в лагерь.

Слушая рассказ молодого невольника, шейх опустил голову и прикрыл лицо. По залу прошел ропот.

— Он что, совсем с ума сошел, этот юнец? — возмутились друзья шейха. — Зачем же бередить такими россказнями раны, вместо того чтобы залечивать их? Его позвали, чтобы он смягчил отеческую скорбь, а не приумножил ее!

Надсмотрщик над рабами тоже изрядно разгневался на дерзкого юношу и велел ему немедленно замолчать. Молодой человек, однако, немало удивился такому повороту дела и спросил шейха, чем он мог его так огорчить. Шейх сел прямо и сказал:

— Успокойтесь, друзья мои! Откуда этому юноше знать о моих печалях, если он и трех дней не провел под моим кровом! Ведь если вспомнить о тех бесчинствах, которые тут творили франки, разве нельзя допустить, что я не единственный, кого постигла похожая участь? А вдруг этот самый Альмансор и есть… Но довольно, рассказывай дальше, мой юный друг!

Невольник ответил поклоном и продолжал:

— Альмансора, стало быть, отвели в лагерь франков. Жилось ему там даже неплохо, ибо в первый же день его призвал к себе в шатер один большой военачальник и с интересом выслушал ответы, которые через толмача давал на его вопросы смышленый мальчик. Вот почему этот франк взял юного пленника под свою опеку и следил, чтобы тот не знал нужды ни в еде, ни в одежде. Все бы хорошо, да только мальчик страшно скучал без родителей. Он плакал целыми днями напролет, но его слезы никого не трогали. Через какое-то время франки свернули лагерь, и Альмансор решил, что ему разрешат вернуться домой, но вышло все иначе. Войско выдвинулось в поход, началась война с мамелюками, Альмансор же все время был при армии. Когда он подступал к полководцам и начальникам с мольбами отпустить его к родным, они говорили, что держат его как залог, дабы отец его не переметнулся к врагам. Вот так Альмансор и кочевал вместе ними.

Но вот однажды среди войска началась какая-то суматоха, не ускользнувшая от внимания мальчика. По обрывкам фраз он понял, что франки спешно укладывают вещи, отступают и собираются погрузиться на корабли. Альмансор несказанно обрадовался: ведь если франки решили возвращаться к себе во Франкистан, то, значит, скоро они дадут ему свободу! Наконец армия со всем хозяйством тронулась в сторону моря, и через некоторое время показалась гавань с кораблями, стоявшими тут на якоре. Солдаты сразу начали грузиться, но лишь малая часть войска успела занять свои места, потому что уже довольно скоро стемнело и погрузку пришлось отложить. Альмансор не собирался ложиться спать, ведь он думал, что его в любую минуту могут отпустить, но, как он ни держался, сон все же сморил его, да такой глубокий, что он даже заподозрил потом, что франки подмешали ему в воду какое-то снадобье, чтобы усыпить его. Очнувшись, он обнаружил, что давно настал белый день и что сам он находится в какой-то неведомой комнатушке, хотя твердо помнил, что до того, как заснул, был совершенно в другом месте. Альмансор вскочил со своего ложа, но стоило ему ступить ногами на пол, как он тут же рухнул. Пол качало и мотало, и все, казалось, ходило ходуном, вертелось и кружилось. Альмансор кое-как поднялся, собрался с силами и, держась за стены, осторожно пошел к выходу.

Снаружи его встретили дикий рев и грохот. Никогда еще ничего подобного он не видел и не слышал и потому даже не мог понять, то ли это сон, то ли явь. Наконец он добрался до узенькой лестницы, по которой с трудом выбрался наверх. То, что он увидел, вселило в него ужас: вокруг только море и небо! Значит, он на корабле! Альмансор горько расплакался. Он хотел, чтобы его доставили обратно, он хотел прыгнуть в воду и поплыть к себе домой, но франки его удержали, а один из начальников призвал его к себе и пообещал, что если тот будет вести себя послушно, то они непременно потом отправят его на родину по суше, раз уж так вышло, — ведь не могли же они оставить его одного на берегу, чтобы он там пропал с голоду.

Но франки не сдержали слова. Корабль был много дней в пути, а когда он наконец пристал к берегу, то оказалось, что это даже не египетские берега, а франкские — они приплыли во Франкистан! Альмансор за время долгого морского путешествия немного научился понимать язык франков и говорить на нем, хотя уже и до того, живя в лагере, он освоил какие-то отдельные слова, теперь же эти знания ему очень пригодились, потому в стране франков его родного языка никто не знал. Затем Альмансора повезли куда-то вглубь страны, и на всем пути следования отовсюду сбегались толпы народа поглазеть на него, потому что его конвоиры всем говорили, что он-де сын короля Египетского, который послал своего наследника на обучение во Франкистан.

Но солдаты говорили так только для того, чтобы внушить народу, будто они завоевали Египет и заключили с ним прочный мир. Прошло немало времени, прежде чем они добрались наконец до какого-то большого города, который и был конечной целью их путешествия. Тут Альмансора передали на руки одному лекарю, который поселил мальчика у себя и стал учить его, знакомя со всеми обычаями и нравами франков.

Самое неприятное, что теперь ему пришлось носить и франкскую одежду, довольно узкую и тесную и совсем не такую красивую, как египетская. Мало того, ему еще и запретили кланяться со скрещенными на груди руками, а чтобы засвидетельствовать кому-нибудь свое почтение, он должен был одной рукою стянуть с головы гигантскую черную фетровую шляпу, какую тут носили все мужчины и какую ему тоже нахлобучили, другую руку поднести к виску и одновременно шаркнуть правой ногой. Сидеть на полу скрестив ноги, как это принято на Востоке, ему тоже не дозволялось, вместо это он вынужден был сидеть на высоких стульях, свесив ноги. С едою тоже приходилось изрядно мучиться, потому что всякий кусочек, который он хотел бы положить себе в рот, он должен был прежде нацепить на железную вилку.

Лекарь же оказался суровым и злым воспитателем, который нещадно тиранил бедного мальчика. Если он забывался и по привычке приветствовал кого-нибудь из гостей словами «Салем алейкум», то сразу же получал от учителя удар палкой, ибо следовало говорить: «Votre serviteur!» Ему запрещалось думать, говорить и писать на родном языке, только что сны его не проверялись на сей предмет, и он, наверное, совсем забыл бы свой язык, если бы не один человек, живший в этом городе и оказавший ему большую поддержку.

Человек этот был ученый старец, который знал множество восточных языков — арабский, персидский, коптский, даже китайский, от каждого понемножку. В той стране он считался чудом учености, и ему платили много денег за то, что он обучал этим языкам других. Этот старец вызывал к себе Альмансора несколько раз в неделю и угощал его разными редкими фруктами и прочими лакомствами, так что мальчику иногда казалось, будто он дома. И вообще новый учитель был удивительным: он заказал для Альмансора платье, какое носят знатные люди в Египте, и хранил его в особой комнате. Стоило Альмансору появиться, он отправлял его в сопровождении слуги в ту комнату, где Альмансор переодевался в привычную ему с детства одежду. Затем они шли в «Малую Аравию», как назывался один из покоев в доме старика.

В этом зале было великое множество разных специально выращенных растений: деревья — пальмы, бамбук, молоденькие кедры — и разные цветы, которые встречаются только на Востоке. Полы все были устланы персидскими коврами, по кругу, возле стен разложены чудесные подушки, и никаких франкских столов и стульев. Ученый старик усаживался на подушку, и вид он имел при этом совсем не такой, как обычно: на голове у него была намотана тонкая турецкая шаль, заменявшая тюрбан, седая искусственная борода, державшаяся не тесемках, спускалась до пояса и выглядела как настоящая, какая подобает всякой уважаемой персоне. При этом облачен он был в мантию, переделанную из парчового халата, и широченные турецкие шаровары, которые дополнялись желтыми туфлями. Ко всему прочему, он прицеплял в такие дни турецкую саблю, а за кушак засовывал украшенный фальшивыми бриллиантами ятаган, хотя, вообще-то, был человеком вполне миролюбивым. Сидя тут, он имел обыкновение курить трубку с длиннющим чубуком, а вокруг него сновали слуги, тоже облаченные в персидские одежды, и у доброй половины из них лицо и руки были вымазаны черной краской.

Поначалу Альмансору все это казалось каким-то диковинным, но позже он понял, что эти часы, проведенные у старика, и мысли, которыми он тут проникался, приносят ему заметную пользу. Если у лекаря ему было запрещено произносить хотя бы одно египетское слово, то здесь, наоборот, под запретом была франкская речь. Приходя к старику, Альмансор должен был приветствовать его пожеланием мира дому сему, на что хозяин с великой торжественностью отвечал подобающими словами. Затем учитель знаком приглашал ученика занять место рядом с собой и заводил разговор на разных языках — на арабском, коптском и прочих, называя это настоящей восточной беседой. Подле него всегда стоял слуга, исполнявший в такие дни роль раба, в руках он неизменно держал большую книгу, книга та была словарем, и когда старику не хватало слов, он подзывал раба, быстро справлялся в словаре и снова продолжал беседу.

Рабы подносили им шербет в турецких сосудах и прочие угощения, и если Альмансор хотел особо угодить старику, то достаточно было сказать, что у него тут все заведено, как на Востоке, чтобы тот почувствовал себя совершенно счастливым. Альмансор умел прекрасно читать по-персидски, и это было для старика находкой. У него имелось множество персидских рукописей, по его просьбе Альмансор читал ему из них отрывки, а старик повторял за ним и таким образом запоминал, как что правильно произносить.

Для бедного Альмансора такие дни были в радость, потому что старик-учитель никогда не отпускал его от себя без подарочка, иногда даже весьма ценного — то денег сунет, то полотна отрежет, то какими другими нужными вещами снабдит, которых у лекаря ни за что не получишь. Вот так и прожил Альмансор несколько лет в столице Франкистана, ни на минуту, впрочем, не забывая о своей родине, по которой он по-прежнему страшно тосковал. Когда же ему исполнилось пятнадцать лет, произошло одно событие, которое решительно повлияло на его судьбу.

Как раз в это время франки избрали королем своего первого полководца, того самого военачальника, с которым Альмансор так часто беседовал в Египте. Альмансор хотя и понял по торжествам, которые отличались необыкновенной пышностью, что произошло нечто подобное, но он и представить себе не мог, что королем теперь стал тот человек, которого он встречал в Египте, ведь полководец был совсем еще молодым. И вот случилось так, что Альмансор как раз был в городе и ему нужно было перейти через мост, наведенный через широкую реку, протекающую здесь. На мосту он ненароком обратил внимание на какого-то человека в простой солдатской одежде, который стоял, прислонившись к перилам, и глядел на воду. Черты лица этого солдата показались Альмансору как будто знакомыми. Он быстро пробежался по закоулкам своей памяти, и, когда мысленно добрался до потаенной дверцы, за которой скрывались воспоминания о Египте, его озарило: это же тот самый франкский военачальник, который часто с ним беседовал в лагере и всячески опекал. Альмансор не помнил толком его имени, но все же собрался с духом, подошел к нему и обратился с приветствием, назвав его так, как называли его солдаты между собой:

— Салем алейкум, маленький капрал! — проговорил он и поклонился, скрестив руки на груди, как требовал того обычай у него на родине.

Франк с удивлением обернулся, посмотрел на молодого человека внимательным взглядом, подумал немного и воскликнул:

— Боже мой! Неужели это ты, Альмансор? Ты здесь? Как поживает твой батюшка? Что делается в Египте? Что привело тебя сюда?

Тут Альмансор не выдержал и разрыдался.

— Значит, ты не знаешь, маленький капрал, что сделали со мною эти псы, твои соотечественники? Ты не знаешь, что я уже много лет в глаза не видел родину моих предков?

— Невероятно! Не могу поверить, что они увели тебя с собой, — проговорил франк, помрачнев.

— Именно так и было! — отвечал Альмансор. — С того самого дня, когда ваши солдаты погрузились на корабли, я так и не видел больше своей отчизны. Они взяли меня с собой, и нашелся только один капитан, который проникся моим бедственным положением: он платит за мое содержание негодяю-лекарю, а тот бьет меня почем зря и голодом морит. Послушай-ка, маленький капрал, — переменил Альмансор тему, — как удачно, что я тебя тут встретил! Ты мне поможешь! — простодушно заявил он.

Тот, к которому он обратился с такими словами, улыбнулся и спросил, каким же образом он может помочь.

— Ничего такого особенного мне от тебя не нужно, — сказал Альмансор, — и было бы бессовестно с моей стороны просить тебя о чем-нибудь существенном, ты и так всегда был добр ко мне. К тому же ты и сам, как я вижу, человек бедный, и даже когда ходил в начальниках, одевался гораздо скромнее других таких же, да и сейчас, если судить по твоему костюму и шляпе, дела твои не ахти как хороши. Но вот у меня к тебе какая просьба: франки ведь только что выбрали себе султана, и ты наверняка знаешь каких-нибудь людей, которые вхожи к нему — может, агу какого, или рейс-эфенди, или капудан-пашу. Наверняка ведь знаешь?!

— Ну допустим, — отвечал франк, — но какой с этого прок?

— А такой! — с жаром принялся втолковывать Альмансор. — Ты мог бы замолвить за меня словечко, чтобы те попросили султана отпустить меня на волю. Тогда мне, правда, еще понадобится немного денег на обратную дорогу, но главное, обещай мне не проговориться никому — а то еще чего доброго узнает об этом мой лекарь или арабский профессор.

— А что это за арабский профессор? — полюбопытствовал франк.

— Да один чудак такой, расскажу в другой раз, — отмахнулся Альмансор. — Просто если они прознают об этом деле, мне уже из Франкистана никогда будет не выбраться. Ну как, замолвишь за меня словечко перед каким-нибудь агой? Скажи мне честно.

— Пойдем со мной, — отвечал франк, — может быть, я тебе прямо сейчас и помогу.

— Прямо сейчас?! — ахнул юноша с некоторым испугом. — Нет, сейчас никак невозможно. Лекарь с меня три шкуры спустит, если я задержусь. Мне нужно домой бежать.

— А что это у тебя в корзинке? — спросил франк, не отпуская его.

Альмансор покраснел и сперва не хотел показывать корзинку, но потом все-таки сдался.

— Видишь ли, маленький капрал, — сказал он. — Мне приходится тут исполнять такую работу, какую в доме моего отца исполнял последний раб. Лекарь мой — сущий скопидом и посылает меня на базар, до которого от нашего дома не меньше часа ходьбы, только потому, что там все на несколько грошей дешевле, чем у нас в квартале, и ради этого я должен там толкаться среди грязных торговок. Вот, погляди на эту паршивую селедку, на этот чахлый пучок салата, на этот кусочек масла, — неужели эти сокровища стоят того, чтобы тратить на такие походы по два часа в день? Знал бы об этом мой отец!

Франк, выслушав эту речь, огорчился — ему стало жалко несчастного юношу.

— Пойдем со мной, — сказал он, — и не бойся, твой лекарь не посмеет тебя и пальцем тронуть, даже если останется сегодня без своей селедки и салата! Будь спокоен! Идем.

С этими словами он взял Альмансора за руку и повел за собой, и хотя у Альмансора было неспокойно на душе из-за лекаря, ведь с ним еще придется как-то объясняться, он все же решил последовать за франком, в речах которого, да и во взгляде, было столько твердой уверенности, что Альмансор не мог устоять и подчинился. С корзинкой на руке он шагал теперь рядом со своим старым знакомцем и не уставал удивляться, отчего прохожие снимают перед ними шляпы, останавливаются и смотрят им вслед. Он обратил внимание своего спутника на эту странность, но тот лишь рассмеялся и ничего не сказал.

И вот перед ними показался роскошный дворец, к которому и повел Альмансора его провожатый.

— Ты что, тут живешь, маленький капрал? — спросил Альмансор.

— Да, тут квартирую, — ответил тот. — Хочу познакомить тебя со своею женой.

— Хорошо устроился! — воскликнул Альмансор. — Это султан, наверное, пустил тебя пожить в свободных покоях?

— Ты прав, квартира тут досталась мне от императора, — ответил франк и повел Альмансора во дворец.

Там они поднялись по широкой лестнице, и в одном красивом зале франк велел Альмансору оставить свою корзину, после чего они ступили в чудесные покои, где на диване восседала какая-то женщина. Франк заговорил с ней на каком-то неведомом наречии, они чему-то посмеялись от души, а потом женщина заговорила на языке франков и стала расспрашивать Альмансора о Египте. Через некоторое время маленький капрал сказал:

— Знаешь что, лучше всего будет, если я тебя сам, прямо сейчас, отведу к императору и замолвлю за тебя словечко.

Альмансор изрядно струхнул, но, вспомнив о своей горькой доле, о своей далекой отчизне, собрался с духом и сказал:

— Аллах ободряет всякого несчастного в трудную минуту, не оставит он и меня, горемыку. Я готов, пойдем. Но только прежде дай совет, как мне себя держать? Должен ли я пасть ниц, коснуться лбом земли? Как у вас положено?

Маленький капрал и его жена рассмеялись и заверили Альмансора, что ничего такого делать не нужно.

— А каков он на вид? — продолжал допытываться Альмансор. — Наверное, страшный и величественный? С горящими глазами, да? Скажи мне, как он выглядит!

Франк снова рассмеялся и сказал:

— Я лучше не буду тебе его описывать, Альмансор, сам догадайся, когда придем, кто там кто. Дам тебе только одну подсказку: в присутствии императора все находящиеся в зале снимают шляпы. Тот, кто не снимет шляпы, тот и есть император.

С этим словами он взял Альмансора под руку и повел его в императорский зал. Чем дальше они шли, тем сильнее у Альмансора колотилось сердце, а когда они приблизились к парадным покоям, у него и вовсе задрожали колени. Слуга распахнул двери — в зале полукругом стояли человек тридцать, все в богатых, сверкающих золотом одеждах, все при звездах, какие по обычаю страны франков носят на груди самые знатные аги и паши короля, и Альмансор подумал, что его спутник, в своем более чем скромном наряде, верно, тут самая мелкая сошка. Все присутствующие сняли шляпы, и Альмансор стал приглядываться — ведь ему было сказано: кто останется в головном уборе, тот и есть император. Но странное дело, у всех стоявших перед ними шляпы были в руках, стало быть, среди них императора нет. И тут его взгляд случайно упал на франка, с которым он пришел, и надо же — у того на голове красовалась шляпа!

Юноша остолбенел от изумления. Он все смотрел на своего спутника, не веря своим глазам, а потом, как все, обнажил голову и сказал:

— Салем алейкум, маленький капрал! Насколько мне известно, меня еще султаном франков никто не назначал, и потому мне не пристало разгуливать тут в шляпе, но, вижу, ты остался в шляпе, значит, по всему выходит, ты и есть император?

— Угадал, — ответил тот. — Но кроме того, я еще и твой друг. Не кори меня за приключившиеся с тобою беды, они произошли от несчастливого стечения обстоятельств, мне же остается только заверить тебя, что с первым же кораблем ты отправишься домой. Ступай теперь к моей жене и расскажи ей об арабском профессоре и о том, чему ты у него научился. Селедку же с салатом я отошлю лекарю, а ты до отъезда будешь жить у меня во дворце.

Так молвил человек, оказавшийся императором, и Альмансор пал ниц перед ним, облобызал ему руку и попросил прощения за то, что не сразу признал его, ведь по нему не видно было, что он и есть император.

— Ты прав, — рассмеялся тот в ответ. — За три дня я и сам еще не привык к своему новому положению, и на лбу у меня ничего не написано, — так сказал он и знаком разрешил Альмансору удалиться.

Для Альмансора настало счастливое время. Он несколько раз наведался к арабскому профессору, о котором рассказывал императору, а лекаря с тех пор в глаза не видел. Так прошло несколько недель, и вот император наконец призвал его к себе и сообщил, что в гавани стоит на якоре корабль, готовый доставить его в Египет. Альмансор был вне себя от радости. За несколько дней он собрался в дорогу и с благодарностью в сердце, щедро одаренный многочисленными подарками, простился с императором и погрузился на корабль.

Но Аллаху было угодно подвергнуть его новым тяжелым испытаниям, дабы закалить его дух, и ему не дано было добраться до родных берегов. В то время другое франкское племя, англичане, вели войну на море с императором здешних франков. Они забирали у него все корабли, которыми им удавалось завладеть. Вот так и вышло, что на шестой день плавания корабль, на котором находился Альмансор, попал в окружение англичан, был обстрелян и вынужден был сдаться. Весь экипаж пересадили на другое, более мелкое судно, которое поплыло вслед за остальными. Морские переходы, однако, бывают не менее опасными, чем переходы через пустыню, где часто орудуют разбойники, которые нападают на караваны, грабят и убивают всех подряд. И вот случилось так, что во время бури суденышко отбилось от своих и в результате стало добычей тунисских пиратов, которые захватили всех людей, отвезли их в Алжир и там продали в рабство.

В неволе, однако, положение Альмансора было не таким тяжелым, как у его собратьев по несчастью, ведь он был мусульманином и с ним обходились иначе, чем обходились с христианами, но все же участь его была невеселой, ибо он потерял всякую надежду увидеть свою родину и отца. Пять лет он прожил так в доме одного богатого человека, у которого разводил цветы и следил за садом. Но этот человек умер, не оставив наследников, все его имущество растащили, рабов разобрали, и Альмансор попал в руки одного работорговца. Тот как раз снаряжал корабль, чтобы отвезти свой товар в другую страну и там сбыть подороже. Волею случая и я оказался среди тех невольников, предназначавшихся для продажи, и очутился на одном корабле с Альмансором. Вот так мы с ним и познакомились, и он поведал мне о своей удивительной судьбе. Когда же мы прибыли на место, я в очередной раз мог убедиться, сколь неисповедимы пути Аллаха. Оказалось, что корабль наш пристал к берегам той страны, откуда был родом Альмансор, и когда нас привели на невольничий рынок его родного города, то Альмансора быстро выкупили, и что вы думаете, кто оказался этим покупателем? Его собственный родной отец!

Шейх Али Бану глубоко задумался под впечатлением от услышанного. Рассказанная история его явно взволновала, его грудь вздымалась, глаза горели. Пока невольник говорил, шейх не один раз как будто готов был перебить его, задать вопрос, но все же дотерпел до конца, хотя конец этой истории, похоже, его совсем не удовлетворил.

— Ты говоришь, ему теперь должно быть около двадцати одного года? — спросил он.

— Да, господин мой, — отвечал невольник. — Он примерно одного со мною возраста, стало быть, ему двадцать один — двадцать два.

— А из какого города он родом, ты нам об этом не сказал.

— Если я не ошибаюсь, из Александрии!

— Из Александрии?! — воскликнул шейх. — Это мой сын! Где он теперь? Ты вроде называл его имя — Кайрам! А какие у него глаза — темные? А волосы — черные?

— Да, все верно, и главное — в минуты откровенности он действительно называл себя Кайрамом, а не Альмансором.

— Аллах, Аллах! Но ты ведь говорил, что его выкупил родной отец и ты был тому свидетелем. А сам он — он называл того человека отцом? Нет, похоже, это все-таки не мой сын.

— Я помню, он сказал мне: «Слава Аллаху, который наградил меня после всех бед: это же рыночная площадь моего родного города!» А потом туда явился один знатный господин, и мой товарищ воскликнул: «Какая благодать, что нам дарованы небом глаза! Я вижу снова своего почтенного отца!» Господин тот подошел к нам, оглядел всех по очереди и купил в конце концов того, на чью долю выпали все эти испытания. Счастливец же возблагодарил Аллаха и шепнул мне напоследок: «Теперь я возвращаюсь снова в обитель моего блаженства, ведь это мой отец меня купил!»

— По всему выходит, что это все же не мой сын, — с горечью и болью сказал шейх.

Тут юноша не выдержал, и слезы радости хлынули у него из глаз. Он пал ниц перед шейхом со словами:

— Нет, это был ваш сын, Кайрам — он же Альмансор, которого вы сами и выкупили из плена.

— Аллах, Аллах! — закричали все и на радостях обступили шейха. — Какое чудо! Великое чудо! — восклицали они.

А шейх, онемев, смотрел на юношу, который поднял к нему свое красивое лицо.

— Друг мой Мустафа, — обратился шейх к старому дервишу, — слезы застилают мне взор, и я не вижу, похож ли он лицом на свою мать, как был похож мой маленький Кайрам. Подойди к нему поближе и посмотри!

Старик подошел к юноше, посмотрел на него долгим взглядом, а потом положил ему руку на лоб и спросил:

— Кайрам, скажи, ты помнишь изречение, которое услышал от меня в тот горестный день, когда франки забрали тебя с собою в лагерь?

— Мой дорогой учитель, — отвечал юноша, целуя руку старца, — то изречение гласит: «Кто любит Аллаха и сохраняет чистую совесть, тот и в юдоли скорби не останется в одиночестве, ибо два эти спутника никогда не оставят его и будут ему всегда утешением».

Услышав это, старик с благодарностью возвел очи к небу, прижал юношу к груди и передал его шейху со словами:

— Возьми его! Ты десять лет горевал о своей утрате, и я тому свидетель, теперь же свидетельствую — это твой сын Кайрам!

Шейх не мог прийти в себя от радости, не веря в свое в счастье. Он все вглядывался в черты лица вновь обретенного сына, угадывая в нем своего маленького Кайрама. Все, кто был в зале, радовались не меньше шейха, ибо они любили его и каждый чувствовал себя так, будто это его собственное дитя вернулось сегодня под отчий кров.

Парадный зал снова наполнился пением и веселием, как в былые счастливые времена. Юношу заставили еще раз повторить рассказ с самого начала, со всеми подробностями, и все восхваляли арабского профессора, и франкского императора, и прочих, кто с участием отнесся к бедному Кайраму. Так просидели они все вместе до самой ночи, а когда гости стали расходиться, каждый получил от шейха дорогой подарок на память об этом счастливом дне.

Шейх не забыл представить сыну тех четверых молодых людей, которых привел с собою Мустафа, и пригласил их приходить не чинясь. Они уговорились, что с писарем Кайрам будет читать книги, с художником — время от времени совершать небольшие путешествия, с купцом — наслаждаться пением и танцами, а любителю дружеских застолий поручалось распоряжаться праздниками и прочими увеселениями. Молодые люди тоже не остались без подарков и довольные ушли из дворца.

— А ведь это все старик, — рассуждали они между собой. — Это его мы должны благодарить! Разве мы могли подумать, что все так обернется, когда в тот день остановились перед домом шейха и принялись перемывать ему косточки?

— Мы же вообще могли пропустить его поучения мимо ушей, — сказал один из них. — Или даже поднять на смех. Разве ж можно было догадаться, что этот жалкий убогий старикашка — мудрец Мустафа?

— И что удивительно, — добавил писарь, — ведь на этом самом месте мы говорили тогда о своих заветных желаниях! Один из нас мечтал о путешествиях, другой о танцах с пением, третий о веселых праздниках с друзьями, а я — о книгах и хороших историях, которые мне так нравится слушать. И ведь все наши мечты исполнились! Теперь я могу читать все книги шейха и даже покупать новые по своему усмотрению!

— А я могу устраивать ему застолья, разные праздники и сам принимать в них участие, — подхватил его товарищ.

— А я могу слушать пение и музыку, сколько моей душе будет угодно, и любоваться танцами, ведь мне теперь разрешено в любой момент брать для этого его рабов!

— А я, который по недостатку средств ни разу города не покидал, теперь смогу отправиться в любое путешествие, какое только мне понравится.

— Да, — согласились они друг с другом, — как хорошо, что мы пошли со стариком! Ведь еще неизвестно, как бы сложилась наша жизнь, не послушайся мы его.

Вот такие разговоры они вели по дороге, прежде чем, счастливые и довольные, разошлись по домам.

Трактир в Шпессарте

^{Перевод М. Кореневой}

Много лет тому назад, когда дороги, что вели через Шпессартский лес, были еще скверными и ездили по ним не так много, как нынче, шли по этому лесу два молодых человека. Одному из них было лет восемнадцать, и был он кузнецом, другому по виду больше шестнадцати было не дать, этот второй был подмастерьем у ювелира и впервые в жизни отправился странствовать по белу свету. Дело было к вечеру, и темные тени от высоких сосен да буков уже легли на узкую дорожку, по которой шагали друзья. Кузнец бодро что-то насвистывал, а то принимался играть со своим псом по кличке Шустрый и нисколько не беспокоился по поводу того, что вот уже и ночь надвигается, а никакого порядочного ночлега поблизости не видать. Зато Феликс, так звали ювелира-подмастерье, то и дело с опаской озирался по сторонам. При каждом порыве ветра ему все чудилось, будто он слышит чьи-то шаги, а в кустах по обочинам ему все мерещились какие-то лица.

Нельзя сказать, что подмастерье был каким-то особо суеверным или пугливым. В Вюрцбурге, где он учился, он слыл среди товарищей отчаянным храбрецом, которого так просто на испуг не возьмешь, но сегодня у него было как-то неспокойно на душе. О Шпессарте рассказывали всякое, говорили, будто тут орудует какая-то большая шайка разбойников, на их счету, дескать, немало грабежей, случившихся здесь в последнее время, и несколько страшных убийств, произошедших совсем недавно. От этого подмастерью было как-то не по себе — он опасался за свою жизнь, ведь им вдвоем будет ни за что не справиться с вооруженными бандитами. Вот почему он думал про себя, что напрасно послушался кузнеца и пошел с ним через лес, нужно было раньше остановиться на ночь где-нибудь на опушке.

— Если меня сегодня ночью ограбят и убьют, лишив не только всего добра, но и жизни, то это будет на твоей совести! — сказал он наконец своему товарищу. — Это ты меня уговорами заманил в такое жуткое место!

— Не трусь! — отвечал тот. — Чего нам, ремесленникам, бояться? Или ты считаешь, что господа разбойники окажут нам такую честь и нападут на нас, чтобы ограбить и убить? Ради чего им так стараться? Ради моего выходного платья, которое у меня в ранце? Или ради нескольких медяков, припасенных в дорогу? Нет, это надо ехать четвериком да разодетым в пух и прах, чтобы они пошевелились ради такой добычи и пошли на убийство.

— Стой! Слышишь, вроде как свист! — испуганно воскликнул Феликс.

— Да это ветер свистит среди деревьев! — успокоил его кузнец. — Давай, шагай вперед, уже недолго осталось!

— Тебе-то хорошо говорить, — заныл подмастерье. — Вот спросят они у тебя, что несешь с собой, обыщут да найдут у тебя только и всего — твое выходное платье, один гульден и тридцать крейцеров, а меня-то они сразу порешат, потому что у меня с собой и золото имеется, и украшения кое-какие.

— И зачем, спрашивается, им тебя ради этого убивать? Вот представь, выйдут сейчас из-за кустов четверо или пятеро молодцев с заряженными ружьями, возьмут нас на мушку и спросят так вежливо: «А что это вы несете, любезные? Не беспокойтесь, мы просто хотим избавить вас от тяжелой поклажи», ну и так далее, все чинно и спокойно. Ну а ты, как умный человек, откроешь свой ранец и тоже очень вежливо выложишь на землю свое барахлишко — и желтую жилетку, и синий кафтан, и две рубахи, и все шейные платки, и браслеты, и гребенки, и прочую мелочь, а потом сердечно поблагодаришь их за то, что они оставили тебя в живых.

— Ишь, чего придумал! — разгорячился подмастерье. — С какой это стати я должен им отдавать украшения, которые у меня приготовлены для моей крестной, доброй графини? Да ни за что! Пусть лучше заберут мою жизнь, пусть порежут меня на куски! Она мне как мать родная! Воспитывала меня, заботилась обо мне с моих десяти лет! Заплатила за мое обучение, за одежду, за все, за все! И вот теперь, когда я наконец могу ее навестить и отдать ей украшения, которые она заказала у моего мастера, и показать ей мои собственные изделия, чтобы она увидела, чему я научился и что уже умею делать, — теперь я должен ни с того ни с сего взять и запросто все отдать, да еще и желтую жилетку в придачу, которую она мне подарила? Нет, уж лучше умереть, чем отдать этим дурным людям украшения моей крестной!

— Не будь дураком! — воскликнул кузнец. — Если тебя убьют, то твоя графиня так и так ничего не получит. Поэтому лучше уж отдать украшения, зато жизнь сохранить.

Феликс ничего на это не ответил. Тем временем незаметно опустилась ночь, на небе вышел тонкий месяц, от которого было так мало света, что на пять шагов вперед невозможно было ничего разглядеть. Феликсу становилось все страшнее и страшнее, теперь он старался держаться поближе к товарищу, давешние речи которого не оставляли его в покое: он так и не мог решить, согласиться с его доводами или нет. Так прошли они еще не меньше часа, как вдруг заметили в некотором отдалении свет. Подмастерье высказал опасение, что, может быть, это разбойничий притон, от которого лучше все же держаться подальше. Но кузнец растолковал ему, что разбойники живут в пещерах или землянках, а это — тот самый постоялый двор, о котором им говорил еще человек, повстречавшийся перед самым лесом.

Дом был хотя и большим, но вытянутым и невысоким. Перед ним стояла повозка, из конюшни доносилось ржание лошадей. Кузнец махнул подмастерью, подзывая его к окну с открытыми ставнями. Встав на цыпочки, они могли разглядеть всю комнату. В кресле возле печки спал человек, который, судя по одежде, был кучером — похоже, это его повозка стояла во дворе. С другой стороны от печки, за прялкой сидела женщина с девочкой, а за столом у стены расположился какой-то человек, перед которым стоял стакан вина, голову он подпирал руками, так что лица его было не разглядеть, но кузнец, посмотрев на его платье, рассудил, что он, видать, из благородных.

Пока они так стояли, притаившись, под окнами, в доме залаяла собака, Шустрый, пес кузнеца, тут же отозвался, на лай во двор выскочила служанка — посмотреть, кто там явился.

Путникам были обещаны ужин и ночлег. Они вошли в дом, сгрузили в угол свои тяжелые узлы, туда же определили палки, шляпы и подсели к столу, за которым расположился тот самый одинокий гость. Друзья поздоровались с ним, тот сразу поднял голову, и они увидели, что лицо у него совсем молодое и сам он имеет вид весьма благородный. Незнакомец в ответ тоже поздоровался любезно и поблагодарил пришедших за приветствие.

— Поздно вы, однако, путешествуете, — сказал он. — Вам не страшно было в такую темень идти по Шпессартскому лесу? Я вот предпочел с моим добрым конем устроиться тут на постоялом дворе, чем ехать дальше и всего-то выиграть какой-то час.

— Это вы, сударь, верно рассудили, — отвечал кузнец. — Топот копыт хорошего коня звучит как музыка для всяких лиходеев и приманивает их аж издалека. А когда по лесу шагают два бедняка вроде нас, с которых разбойникам что взять — разве что, наоборот, самим подать, то они с места не сдвинутся!

— Что правда, то правда, — согласился кучер, который, разбуженный приходом новых постояльцев, подсел к столу. — Бедному-то человеку они вроде как зла не могут причинить, раз поживиться нечем, но говорят, что бывали случаи, когда они и бедняков лишали жизни просто так, злодейства ради, или уводили с собой и силком заставляли участвовать в их разбойных делах и через то становиться разбойниками.

— Коли у вас в лесу такие ужасы творятся, то и эти стены нас не спасут, — заметил подмастерье. — Нас тут четверо, ну еще слуга — пять получается. А если им вздумается на нас напасть вдесятером, то что мы сможем сделать? Да, и еще, — сказал он, переходя на шепот, — кто поручится, что хозяева наши — честные люди?

— Напрасно беспокоиться изволите, — отвечал кучер. — Я знаю этот постоялый двор уже лет десять и никогда ничего подозрительного не замечал. Хозяин бывает дома редко, говорят, он где-то там ведет виноторговлю, а хозяйка — женщина тихая, мухи не обидит. Так что зря вы опасаетесь, сударь.

— И все-таки нельзя не согласиться с тем, что доля истины в его словах есть, — возразил молодой постоялец. — Ведь если верить слухам, немало людей тут сгинуло, в Шпессартском лесу. И все они, отправляясь в дорогу, говорили, что ночевать собираются на этом постоялом дворе, а потом от них ни слуху ни духу. Когда же потом недели через две-три родные шли их искать и спрашивали у тутошних хозяев, не останавливался ли у них такой-то, то в ответ им говорили, что никого не видели. Странно это все и как-то подозрительно.

— Ну не знаю! — воскликнул кузнец. — Коли так, надежней будет спать на улице, под каким-нибудь деревом, чем здесь. Отсюда не сбежишь, если они ввалятся сюда, — перегородят дверь и все, и в окошко не выпрыгнешь — вон, забраны в решетки.

Поговорив так, все задумались. Ведь и вправду совсем исключить было нельзя, что хозяева этого постоялого двора в лесу по доброй воле или по принуждению действуют заодно с разбойниками. Ночь внушала опасения, ибо известно было немало случаев, когда путников убивали во сне. Но даже если бы обошлось без смертоубийства и пришлось бы расстаться только со своим добром, для некоторых из собравшихся, которые не могли похвастаться особым богатством, потеря и малой части пожитков оказалась бы весьма чувствительной. Подавленные, они сидели за столом и мрачно глядели в свои стаканы. Молодой господин думал о том, что хорошо бы ему сейчас оказаться в какой-нибудь мирной долине, скакать себе спокойно без тревог; кузнец думал о том, что хорошо бы иметь под рукой сейчас двенадцать крепких товарищей, вооруженных дубинками, — с такою гвардией не пропадешь, а Феликс, ювелир-подмастерье, больше тревожился за украшения своей благодетельницы, чем за свою жизнь; кучер же сидел и пыхтел своей трубкой.

— Знаете что, господа, — сказал наконец кучер, выпустив несколько клубов дыма, — главное — не дать себя застать врасплох. Лично я готов не спать и дежурить всю ночь, если кто-нибудь из вас составит мне компанию.

— Я тоже спать не буду! И я! И я! — заговорили все наперебой.

— Какой тут сон, — добавил молодой господин.

— Давайте чем-нибудь займемся, чтобы ненароком не закемарить, — предложил кучер. — Нас тут четверо — значит, можем в карты поиграть, и сон разгоним, и время скоротаем.

— Я в карты не играю, — сказал молодой господин, — так что в этом деле я плохой товарищ.

— А я и не умею вовсе, — признался Феликс.

— Чем же нам таким заняться? — спросил кузнец. — Песни петь — не годится, мы только привлечем к себе внимание разбойников. Загадки загадывать? Надолго такого занятия не хватит. Знаете что, а давайте рассказывать друг другу какие-нибудь истории! Смешные или грустные, правдивые или придуманные, не важно. За рассказами не заснешь, и время проведем не хуже, чем за картами!

— Согласен, но только при условии, что вы начнете первым, — с улыбкой сказал молодой господин. — Вы ведь, господа ремесленники, кочуете из края в край, и вам уж есть что рассказать, ведь у каждого города имеются свои предания и легенды.

— Это верно, чего только не услышишь, — согласился кузнец. — Зато господа вроде вас немало проводят времени за книгами, в которых описываются разные удивительные вещи, и уж ваш рассказ будет куда занятней и умнее, чем нехитрые байки простого ремесленника. Сдается мне, что вы наверняка студент, ученый человек.

— Ну, до ученого мне пока еще далеко, — рассмеялся молодой господин, — но я действительно студент, собрался на каникулах навестить родных. Признаюсь честно, в наших книгах едва ли найдется что-нибудь подходящее для порядочного рассказа, вам-то наверняка доводилось слышать гораздо больше интересных историй. Так что, прошу вас, начинайте, если остальные не возражают.

— Какие возражения, — отозвался кучер. — По мне, так добрая история лучше всяких карт. Я вот частенько не даю своей лошадке разогнаться, плетемся еле-еле по какой-нибудь проселочной дороге только потому, что рядом оказывается разговорчивый путник — мастер всякие сказки сочинять. А сколько раз, бывало, в дурную погоду я брал к себе в повозку странников с условием, что они будут развлекать меня рассказами. У меня один товарищ есть, так он знает такие истории, которые рассказывать часов семь нужно, а то и больше, за это я его и люблю.

— Меня вот тоже хлебом не корми, дай послушать что-нибудь эдакое, — признался молодой ювелир. — Мой мастер в Вюрцбурге вообще строго-настрого запретил мне книги в руки брать, чтобы я не замудрился и от работы не отвлекался. Так что, друг-кузнец, прошу тебя, порадуй нас чем-нибудь из своих запасов, уж до утра нам точно хватит.

Кузнец хлебнул вина, чтобы подкрепиться перед долгим рассказом, и начал так.

Сказание о гульдене с оленем

^{Перевод С. Шлапоберской}

В Верхней Швабии и по сей день еще высится остов старинного замка, когда-то не знавшего себе равных в целом крае, — это Вышний Цоллерн. Он стоит на вершине круглой крутой горы, и с его дерзкой высоты открываются взору окрестные дали. И повсюду, откуда виден был замок, и еще намного дальше, люди в старину побаивались воинственных рыцарей фон Цоллерн, имя это знали и почитали во всех немецких землях. Так вот, много сотен лет тому назад — сдается мне, что тогда еще только-только изобрели порох, — жил в этой твердыне один из Цоллернов, человек по натуре весьма странный. Нельзя сказать, чтобы он жестоко притеснял своих подданных или враждовал с соседями, однако никто не хотел с ним знаться из-за его мрачного взгляда, нахмуренного лба и бранчливой, отрывистой речи. Немногие, кроме слуг в его замке, сподобились слышать, чтобы он говорил связно, как все прочие люди. Когда он скакал верхом по долине и какой-нибудь простолюдин, встретясь с ним, срывал с головы шапку, кланялся и говорил: «Добрый вечер, ваше сиятельство, хороша нынче погодка!» — то граф отвечал: «Вздор!» или «Сам знаю!». А если кто, бывало, не угодит ему самому или не так обиходит его лошадей или он встретит в ущелье крестьянина с возом и тот не сразу уступит дорогу его коню — граф давал выход своему гневу, разражаясь громом проклятий, однако никому не случалось видеть, чтобы он когда-нибудь при подобной оказии ударил крестьянина. В округе его прозвали Цоллерн Грозовая Туча. Цоллерн Грозовая Туча был женат, и жена его являла собой полную противоположность супругу — она была кротка и приветлива, как майский день. Не раз приходилось ей добрым словом и ласковым обхождением примирять с графом людей, которых он обидел своей грубостью. Она, где только могла, помогала бедным и не считала за труд в летний зной или в злейшую стужу спуститься с крутой горы в долину, чтобы навестить бедняков или больных детей. Когда ей доводилось встречать на пути графа, он бурчал: «Вздор! Сам знаю!» — и скакал дальше.

Всякую другую женщину столь угрюмый нрав мужа остановил бы или запугал. Одна подумала бы: «Что мне за дело до бедных, ежели мой муж их ни во что не ставит!» У другой оскорбленная гордость и досада, пожалуй, вытеснили бы всякую любовь к гневливому супругу; но не такова была Гедвига фон Цоллерн. Она продолжала по-прежнему любить мужа, старалась своей прекрасной белой рукой разгладить морщины на его смуглом челе; да, она любила и почитала его. Когда же со временем небо даровало этой чете юного графа фон Цоллерн, графиня и тогда не перестала любить супруга, хотя и посвящала свои заботы маленькому сыну, как истинно любящая мать. Минуло три года; все это время граф фон Цоллерн видел мальчика только по воскресеньям после обеда, когда кормилица приносила ему ребенка. Он угрюмо смотрел на сына, бормотал что-то себе под нос и отдавал ей ребенка обратно. Однако, когда мальчик впервые произнес слово «отец», граф подарил кормилице гульден, но ребенку даже не улыбнулся.

Когда же малышу исполнилось три года, граф велел в первый раз надеть на него штанишки, нарядить в бархат и шелк, затем приказал вывести во двор своего коня и еще одну красивую лошадь, взял сына на руки и, звеня шпорами, стал спускаться с ним по винтовой лестнице. Графиня Гедвига немало удивилась, увидев это; не в обычае у нее было спрашивать графа, куда и зачем он едет, но на сей раз страх за ребенка заставил ее разомкнуть уста.

— Вы намерены проехаться верхом, граф? — спросила она. — Зачем вам брать с собой дитя? — продолжала она. — Куно погуляет со мной.

— Сам знаю! — отвечал, не останавливаясь, Цоллерн Грозовая Туча.

Спустившись во двор, он быстро, за ножку, подсадил мальчика в седло, крепко привязал его шалью, вскочил сам на своего коня и пустил обеих лошадей шагом к воротам, при этом он крепко держал поводья второй лошади.

Сперва ребенку как будто очень нравилось скакать вместе с отцом вниз по склону. Он хлопал в ладоши, смеялся и трепал гриву лошади, чтобы она бежала быстрее, так что граф не мог на него нарадоваться и даже несколько раз воскликнул:

— Удалой будет малый!

Но как только они выехали на равнину и граф, до сего времени ехавший шагом, перевел лошадей на рысь, у малыша занялся дух; сначала он робко попросил отца ехать потише, но, когда лошади пустились вскачь и у маленького Куно перехватило дыхание от встречного ветра, он сперва тихо заплакал, потом стал нетерпеливо хныкать и наконец заревел во всю мочь.

— Вздор, сам знаю! — вскричал граф. — Экий мальчонка — чуть сел на коня и уже ревет! Замолчи, не то…

Однако в тот миг, когда он собирался подбодрить сына крепким ругательством, конь его взвился на дыбы, и, пытаясь укротить непокорное животное, он выпустил из рук поводья второй лошади. Когда же он наконец утихомирил своего скакуна и боязливо оглянулся в поисках сына, то увидел одну только лошадь, которая бежала к замку без своего маленького всадника. Как ни суров и сумрачен был граф фон Цоллерн, но и его сердце дрогнуло при этом зрелище; решив, что его мальчик лежит на дороге с размозженными костями, он застонал и принялся рвать на себе бороду. Но, проскакав довольно большое расстояние обратно, он нигде не обнаружил следов сына и уже вообразил себе, что лошадь, испугавшись, сбросила его в наполненный водой ров, тянувшийся вдоль дороги. Вдруг он услыхал позади себя детский голосок, звавший его по имени, — он мигом обернулся и — гляди-ка! — невдалеке от дороги сидела под деревом старая женщина и держала на коленях его ребенка.

— Как очутился у тебя мальчик, старая ведьма? — закричал граф в неистовом гневе. — Сию же минуту отдай его мне!

— Потише, потише, ваша милость, — засмеялась безобразная старуха. — Не ровен час, вы и сами слетите с этого гордого коня. Как очутился у меня маленький юнкер, спрашиваете вы? Ну так вот: его лошадь понесла, он повис, привязанный только за ножку, почти касаясь волосиками земли, — я и подхватила его в свой передник.

— Сам знаю! — рявкнул фон Цоллерн. — Сейчас же давай его сюда — я не могу слезть с коня, он у меня норовистый, как бы не зашиб дитя!

— Подарите мне гульден с изображением оленя! — смиренно попросила старуха.

— Вздор! — вскричал граф, швыряя ей под дерево несколько пфеннигов.

— А мне бы очень пригодился гульден с оленем, — твердила старуха.

— Ишь чего захотела! Гульден с оленем! Ты и сама его не стоишь! Сейчас же подай ребенка, не то я спущу на тебя собак!

— Ах вот как? Я, значит, не стою гульдена с оленем? — ответила старуха с насмешливой улыбкой. — Ну что же, посмотрим, что из вашего наследства будет стоить гульдена с оленем! А эти пфенниги оставьте себе! — Сказав это, она бросила графу обратно три медные монетки, да так метко, что все они угодили как раз в кожаный кошелек, который он все еще держал в руке.

Подобная ловкость так изумила графа, что несколько минут он не мог слова вымолвить, но потом его удивление сменилось яростью. Он схватил ружье, взвел курок и прицелился в старуху. Та продолжала как ни в чем не бывало ласкать и миловать маленького графа, но держала его перед собой так, что пуля первым делом попала бы в него.

— Ты добрый, смирный мальчик, — говорила она. — Оставайся таким всегда, и счастье не обойдет тебя! — С этими словами она отпустила мальчика, а графу погрозила пальцем. — Цоллерн, Цоллерн, гульден с оленем — за вами! — воскликнула она и побрела, опираясь на буковую палку, вглубь леса, не обращая ни малейшего внимания на брань графа.

Оруженосец Конрад, дрожа от страха, спрыгнул с лошади, посадил на нее своего маленького господина, вскочил в седло позади него и поскакал следом за графом.

То был первый и последний раз, когда Цоллерн Грозовая Туча брал с собой маленького сына на прогулку верхом, ибо из-за того, что он кричал и плакал, когда лошади перешли на рысь, граф стал считать его изнеженным мальчиком, из которого уже ничего путного не выйдет, взирал на него с неудовольствием, а если мальчик, искренне любивший отца, радостно подбегал к нему и ласково обхватывал его колени, граф гнал его прочь и восклицал:

— Сам знаю! Вздор!

Графиня Гедвига готова была терпеть все дикие выходки своего супруга, но такое неласковое обхождение с ни в чем не повинным ребенком глубоко ранило ее, и не раз случалось ей тяжко занемочь от страха, когда граф-нелюдим за малую провинность жестоко наказывал ребенка, и в конце концов она умерла в расцвете лет, оплакиваемая слугами и всеми окрестными жителями, а горше всех — ее собственным сыном.

С той поры сердце графа окончательно отвратилось от мальчика; он отдал его на воспитание кормилице и замковому капеллану и редко о нем вспоминал, тем более что вскорости снова женился на богатой барышне, которая спустя год подарила ему двух мальчиков-близнецов.

Куно с большой охотой навещал добрую старушку, когда-то спасшую ему жизнь. Она всякий раз подолгу рассказывала ему о его покойной матери и о том, сколько добра сделала графиня ей самой. Слуги и служанки не раз предостерегали Куно, чтобы не ходил он часто к Фельдгеймерше — так звали старуху, ибо она не кто иная, как ведьма, но мальчика это не испугало: капеллан внушил ему, что никаких ведьм на свете нет, а предания о том, что некоторые женщины умеют колдовать, летают по воздуху верхом на ухватах и скачут на Брокен, не что иное, как досужие выдумки. Правда, в доме у старой Фельдгеймерши он видел всевозможные вещи, назначение которых было ему непонятно, а фокус с тремя пфеннигами, которые она некогда столь ловко метнула прямо в кошелек его отца, был ему еще хорошо памятен; кроме того, старуха искусно приготовляла всякие целебные мази и настойки, которыми она пользовала людей и скот, но в россказни о том, что у нее-де есть волшебная сковорода — стоит подвесить ее над огнем, как начинается страшная гроза, — он не верил. Она научила юного графа многому, что могло ему пригодиться, — например, объяснила, что давать больным лошадям, как варить питье, излечивающее собак от бешенства, или готовить приманку для рыб и прочие полезные вещи. Вскоре Фельдгеймерша и вовсе стала единственной его собеседницей, ибо кормилица его умерла, а мачеха не обращала на него внимания.

По мере того как подрастали его братья, жизнь Куно становилась все несносней: им посчастливилось при первом выезде верхом не свалиться с лошади, по этой причине Цоллерн Грозовая Туча считал их толковыми и стоящими парнями, всю свою любовь отдал им, ежедневно выезжал с ними верхом и учил всему, что знал сам. Но ничему доброму они при этом не научились; читать и писать он не умел и сам, да и незачем было его дельным сыновьям тратить время на такое пустое занятие; зато к десяти годам они уже умели так же страшно ругаться, как их отец; с каждым встречным затевали ссору, друг с другом ладили как кошка с собакой, а объединялись и становились друзьями, лишь когда намеревались сыграть какую-нибудь злую шутку с Куно. Их мать это нисколько не тревожило, в том, что мальчишки дерутся, она видела признак здоровья и силы, но один старый слуга однажды сказал об этом графу; и хотя тот, по обыкновению, ответствовал: «Сам знаю, вздор!» — он все же решил измыслить средство, чтобы помешать сыновьям перебить друг друга. Угроза Фельдгеймерши, которую он в душе считал настоящей ведьмой: «Посмотрим, что из вашего наследства будет стоить гульдена с оленем!» — все еще звучала у него в ушах.

В один прекрасный день, когда он охотился в окрестностях своего замка, на глаза ему попались две горы, которые словно бы самой природой предназначены были служить подножием для замков, и он немедля решил их построить. На одной он выстроил замок Шальксберг, названный так в честь младшего из близнецов, ибо за свои злые шутки тот давно уже получил от отца прозвание Маленький Шальк, то есть плутишка, что касается второго замка, то поначалу он собирался назвать его Хиршгульденберг^[6], по имени гульдена с оленем, в насмешку над ведьмой, которая предрекла ему, что все его наследство не будет стоить и гульдена с оленем, — но удовольствовался более простым названием — Хиршберг; так обе эти горы называются и по сей день, и кому случится ехать по Альбу, пусть попросит, чтобы ему их показали.

Поначалу граф намеревался отказать по завещанию старшему сыну Цоллерн, Маленькому Шальку — Шальксберг, а третьему — Хиршберг; но жена до тех пор не давала ему покоя, пока он не изменил своего решения. «Глупый Куно, — так называла она бедного мальчика за то лишь, что он не был таким грубым и необузданным, как ее сыновья, — глупый Куно и без того богат, ибо немало унаследовал от матери, и ему же еще достанется прекрасный, богатый Цоллерн? А мои сыновья получат только замки безо всяких угодий, кроме леса?»

Напрасно граф толковал ей, что по справедливости нельзя лишать Куно права первородства; она плакала и бранилась до тех пор, пока Цоллерн Грозовая Туча, не склонявшийся обыкновенно ни перед кем, не уступил ей ради мира в доме и не отписал в завещании Маленькому Шальку — Шальксберг, Вольфу, старшему из близнецов, — Цоллерн, а Куно — Хиршберг вместе с городком Балингеном. Вскоре после того, как граф распорядился таким образом, он тяжко захворал. Врачу, который сказал, что смерть его близка, он ответил: «Я сам знаю», а замковому капеллану, призывавшему его подготовиться к кончине, как подобает христианину, крикнул: «Вздор!» — после чего продолжал бесноваться и сквернословить и умер, как и жил, грубияном и нераскаянным грешником.

Но не успели еще предать его тело земле, как явилась графиня с завещанием и насмешливо сказала Куно, своему пасынку: ему-де представляется случай показать свою ученость и собственными глазами убедиться, что написано в завещании, а именно, что в Цоллерне ему больше делать нечего. Она и ее сыновья несказанно радовались своему богатству и двум замкам, отнятым у него, у первенца.

Куно безропотно подчинился воле усопшего; однако со слезами покидал он замок, где родился, где похоронена была его дорогая матушка, где жил добрый капеллан, а поблизости — единственная его старая приятельница Фельдгеймерша. Замок Хиршберг, хотя он и был красив и внушителен с виду, казался ему пустынным и диким, и он едва не захворал с тоски по родному Цоллерну.

Однажды вечером графиня и ее сыновья-близнецы, которым было уже по восемнадцать лет, сидели на балконе и глядели вниз; вдруг они заметили стройного всадника, скакавшего вверх к замку, а за ним следовали носилки на двух мулах и множество слуг. Долго они гадали, кто бы это мог быть; вдруг Маленький Шальк воскликнул:

— Э! Да ведь это не кто иной, как наш братец из Хиршберга!

— Глупый Куно? — с удивлением спросила графиня. — Ах, он желает оказать нам честь и пригласить к себе в гости, эти красивые носилки он захватил с собой, чтобы доставить меня в Хиршберг; нет, право же, я не ожидала от моего сына, глупого Куно, такой доброты и учтивости; но любезность — за любезность: давайте спустимся вниз к воротам, чтобы его встретить, будьте с ним поласковей, может быть, он что-нибудь подарит нам в Хиршберге, тебе — лошадь, а тебе — панцирь, а что до меня, то мне давно уж хотелось заполучить драгоценности его матери.

— Никаких подарков от глупого Куно мне не надо, — отвечал Вольф, — и ласково встречать его я тоже не желаю. По мне, так всего лучше бы ему вскорости последовать за нашим покойным батюшкой, тогда мы унаследуем Хиршберг и все остальное, а вам, матушка, за сходную цену уступим драгоценности.

— Ах ты, негодник! — вскипела мать. — Мне покупать у вас драгоценности? Вот ваша благодарность за то, что я выхлопотала вам Цоллерн? Маленький Шальк, скажи хоть ты, ведь я получу драгоценности даром?

— Даром дается только смерть, дорогая матушка, — смеясь, ответил ей сын. — Ежели правда, что эти драгоценности стоят не меньше иного замка, то мы ведь не такие дураки, чтобы просто навесить их вам на шею. Как только Куно закроет глаза, мы поскачем вниз, поделим его добро, и свою часть драгоценностей я продам. Коли вы дадите больше, чем жид-скупщик, дорогая матушка, то они ваши.

Разговаривая таким образом, они достигли ворот замка, и графиня не без усилий поборола свою досаду касательно драгоценностей, ибо в это время граф Куно как раз въезжал на подъемный мост! Когда он заметил мачеху и братьев, он придержал лошадь, спешился и вежливо приветствовал их. Ибо хотя они и причинили ему много зла, он все же помнил, что они его братья, а эту злую женщину любил его отец.

— Ах, как это мило, что наш сын приехал к нам в гости, — сказала графиня нежным голосом, с благосклонной улыбкой. — Как нам живется в Хиршберге? Привыкаем ли понемножку? Мы даже завели себе носилки? И какие роскошные! Императрица и та бы не отказалась в них сесть. Должно быть, теперь уж недолго ждать, что в Хиршберге появится хозяйка и станет разъезжать в этих носилках по всей округе.

— Об этом я еще даже не думал, достопочтенная матушка, — ответствовал Куно, — а потому и решил покамест, чтобы скрасить свое одиночество, пригласить к себе гостей, для них-то я и захватил с собой эти носилки.

— О, вы очень добры и заботливы, — перебила его мачеха и поклонилась ему с улыбкой.

— Ведь ему уже трудно сидеть в седле, — спокойно продолжал Куно. — Я говорю о патере Йозефе, замковом капеллане. Я намерен взять его к себе, это мой старый учитель, мы с ним так уговорились, когда я покидал Цоллерн. А внизу, у подножия горы, я прихвачу с собой и госпожу Фельдгеймер. Боже праведный! Старушка стала совсем дряхлой, а ведь она однажды спасла мне жизнь, когда я впервые выехал верхом вместе с покойным моим батюшкой. В Хиршберге у меня довольно комнат, пусть там и окончит свои дни. — Сказав это, он направился вглубь двора, туда, где жил капеллан.

Юнкер Вольф от гнева закусил губу, графиня пожелтела с досады, а Маленький Шальк громко расхохотался.

— Сколько вы мне дадите за коня, которого мне подарит Куно? — спросил он. — Братец Вольф, отдай мне за него свой панцирь, который ты получил от Куно! Ха-ха-ха! Попа и старую ведьму — вот кого он собирается взять к себе! Хорошенькая парочка, ничего не скажешь! Теперь он сможет по утрам брать уроки греческого у капеллана, а вечерами учиться колдовать у Фельдгеймерши. Ну и шутки выкидывает глупый Куно!

— Он низкий человек, — отвечала графиня, — и тут не над чем смеяться, Маленький Шальк; это позор для семьи, мы будем краснеть перед всей округой, когда станет известно, что граф фон Цоллерн приказал посадить старую ведьму Фельдгеймершу в роскошные носилки, да еще на мулах, и поместил ее у себя в замке. Это у него от матери, она тоже вечно якшалась с больными и всякой швалью. Ах, узнай об этом его отец, он перевернулся бы в гробу!

— Да уж, — добавил Маленький Шальк. — Отец и в могиле сказал бы: «Вздор! Сам знаю!»

— Поглядите, вон он ведет старика и не стыдится поддерживать его под руку! — в ужасе воскликнула графиня. — Пойдемте, я не желаю больше его видеть!

Они удалились, а Куно проводил своего старого учителя до моста и помог ему сесть в носилки; у подножия горы процессия остановилась перед домом госпожи Фельдгеймер, которая уже собралась в дорогу и ждала их с корзиной горшочков, банок, склянок и прочей утварью, включая неизменную буковую палку.

Случилось совсем не так, как предсказывала злая графиня фон Цоллерн, — в округе ничуть не удивились поступку рыцаря Куно. Напротив того — все находили благородным и достохвальным, что он пожелал скрасить последние дни старой Фельдгеймерши, и превозносили его как человека набожного, ибо он взял к себе старого патера Йозефа. Только его братья и графиня держали на него зло и всячески охаивали. Но это лишь служило во вред им самим; столь противное природе отношение к брату возбуждало всюду неприязнь, и, словно в противовес их наговорам, разнеслась молва, что они плохо обращаются с матерью и непрестанно с ней ссорятся, да и друг другу чинят всевозможные обиды. Граф фон Цоллерн-Хиршберг не раз делал попытки помириться с братьями, для него было нестерпимо, что они часто ездят мимо его крепости, а встречаясь с ним в лесу или в поле, не хотят разговаривать и здороваются холоднее, чем с каким-нибудь чужаком. Но все его попытки были напрасны, мало того — братья еще над ним издевались. В один прекрасный день ему вдруг пришло в голову, каким способом он мог бы завоевать их сердца, ибо ему известна была их жадность и алчность.

Между тремя замками, почти на равном расстоянии от них, был пруд, относившийся все же к владениям Куно. В этом пруду водились превосходнейшие щуки и карпы, которым не было равных в округе, но, к великой досаде близнецов, любивших рыбачить, отец позабыл отписать этот пруд им. Гордость не позволяла им удить рыбу в пруду тайком от брата, а по-хорошему попросить у него разрешения они не желали. Но поскольку он прекрасно знал, что пруд не идет у них из ума, то и пригласил их однажды там с ним встретиться.

Было ясное весеннее утро, когда три брата, почти минута в минуту, подъехали к пруду, каждый из своего замка.

— Гляди-ка! — воскликнул Маленький Шальк. — Какое совпадение! Я выехал из Шальксберга ровно в семь часов.

— Я тоже. И я, — ответили его братья, владельцы Хиршберга и Цоллерна.

— А это значит, что пруд лежит как раз посередине, — продолжал Шальк. — Прекрасный водоем.

— Да, поэтому я и позвал вас сюда. Я знаю, что вы большие любители рыбной ловли, и, хоть я и сам не прочь иногда забросить удочку, рыбы здесь столько, что ее хватит на все три замка, а на берегу довольно места для троих, если бы даже нам вздумалось прийти сюда всем сразу. Поэтому я желаю, чтобы отныне сей водоем был нашим общим достоянием, и каждый из вас будет иметь на него такое же право, как я.

— О, сколь неслыханно милостив наш досточтимый братец, — с насмешливой улыбкой произнес Маленький Шальк, — он не шутя дарует нам шесть моргенов воды и несколько сотен рыбок! Ну а что он возьмет за это с нас? Ибо даром дается только смерть!

— Вы будете владеть им даром, — ответил Куно. — Ах, я только хотел бы время от времени видеться и говорить с вами возле этого пруда. Мы ведь сыновья одного отца.

— Нет! — возразил владелец Шальксберга. — Так не годится: нет ничего глупее, чем удить рыбу в компании; один непременно распугает рыбу у другого. Давайте лучше удить по очереди: скажем, в понедельник и в четверг — ты, Куно; во вторник и в пятницу — Вольф, а в среду и в субботу — я; по мне, это будет самое лучшее.

— А по мне — вовсе нет! — воскликнул угрюмец Вольф. — Я не намерен принимать что-либо в подарок, не намерен я также и с кем-либо делиться. Ты поступаешь справедливо, Куно, предлагая нам этот пруд, ибо все мы имеем в нем равную долю; но давайте бросим кости, кому владеть им впредь; если я окажусь счастливей вас, то вы всегда сможете попросить у меня разрешения поудить здесь.

— Я не играю в кости, — возразил Куно, опечаленный черствостью братьев.

— Уж конечно, — рассмеялся Маленький Шальк. — Братец у нас ведь такой богобоязненный и скромный, игра в кости для него — смертный грех. Но я предложу вам кое-что другое, чего не устыдился бы и самый набожный отшельник. Давайте принесем лески и крючки, и кто за сегодняшнее утро, покуда часы в Цоллерне не пробьют двенадцать, наловит больше рыбы, тому и владеть прудом.

— Безумец я, да и только, — сказал Куно, — коли собираюсь разыгрывать то, что принадлежит мне по праву. Но дабы вы убедились, что я всерьез намеревался разделить с вами пруд, я схожу за своей рыболовной снастью.

И они разъехались по домам, каждый в свой замок. Близнецы поспешно разослали слуг — выворачивать старые камни и собирать червей для наживки, а Куно взял свою обычную снасть и ту приманку, которую его когда-то научила готовить Фельдгеймерша, и первым снова очутился у пруда. Когда туда прибыли оба брата-близнеца, он позволил им выбрать наиболее удобные и выгодные места и сам тоже закинул удочку.

И что же? Можно было подумать, что рыбы признали в нем хозяина. Целые стаи карпов и щук подплывали к его леске и прямо кишели вокруг нее; те, что постарше и покрупней, оттесняли молодь, и Куно ежеминутно вытаскивал из воды рыбину, а стоило ему снова забросить удочку, как уже два-три десятка рыб разевали пасть, чтобы заглотнуть острый крючок. Не прошло и двух часов, как вся трава вокруг него была завалена прекраснейшей рыбой. Тогда он перестал удить и пошел к братьям поглядеть, как идут дела у них. Маленький Шальк поймал одного небольшого карпа и две жалкие уклейки, Вольф — трех усачей и двух маленьких пескарей; братья мрачно глядели в воду — с их мест им хорошо видна была огромная куча рыбы возле Куно. Когда Куно подошел к своему брату Вольфу, тот в ярости вскочил, порвал леску, изломал удилище и побросал все в воду.

— Хотел бы я забросить тысячу крючков вместо одного, и пусть бы на каждом билась одна из этих тварей! — вскричал он. — Но здесь дело нечисто, это все волшба и колдовство. Как бы иначе тебе, глупый Куно, удалось за один час поймать больше рыбы, чем удается мне за целый год?

— Да-да, теперь я вспомнил, — подхватил Маленький Шальк. — Ведь это старуха Фельдгеймерша, гадкая ведьма, научила его ловить рыбу, а мы-то, болваны, вздумали с ним состязаться! Он скоро и сам заделается колдуном.

— Ну и негодяи же вы! — гневно вскричал Куно. — За сегодняшнее утро я довольно нагляделся на вашу жадность, грубость и бесстыдство. Ступайте прочь, и чтобы ноги вашей отныне здесь не было. И поверьте, для спасения ваших душ было бы лучше, если бы вы оказались хоть вполовину так добры и благочестивы, как та женщина, которую вы ославили ведьмой.

— Ну, до настоящей ведьмы ей далеко, — насмешливо улыбаясь, заявил Шальк. — Ведьмы умеют предсказывать, а твою Фельдгеймершу столь же мало можно назвать предсказательницей, как гуся — лебедем. Вот же предсказывала она отцу, что добрую часть его наследства можно будет купить за гульден с оленем, — то есть что он совсем обнищает, а ведь перед его кончиной ему принадлежало все, что открывается взору с башен замка Цоллерн! Нет, твоя Фельдгеймерша — просто выжившая из ума старуха, а сам ты — глупый Куно.

Сказав это, Шальк поспешно ускакал: он побаивался тяжелой руки брата, а Вольф последовал за ним, изрыгая все проклятия, которым он выучился у своего отца.

С печалью в душе отправился Куно домой. Теперь он ясно видел, что братья никогда не пойдут с ним на мировую. А их жестокие слова он принял так близко к сердцу, что на следующий день тяжко захворал, и только утешительные речи патера Йозефа и целебное питье госпожи Фельдгеймер спасли его от смерти.

Однако, как только его братья прослышали, что Куно при смерти, они закатили веселую пирушку и, будучи под хмельком, сговорились: когда глупый Куно умрет, тот, кто первым узнает о его смерти, даст залп из всех своих пушек, дабы известить другого, а выстреливший первым получит право выкатить у Куно из погреба бочку самого лучшего вина. С того дня Вольф приказал, чтобы кто-нибудь из его слуг неизменно стоял в дозоре неподалеку от Хиршберга, а Маленький Шальк даже подкупил изрядной суммой денег одного из слуг Куно, чтобы тот сразу дал ему знать, когда его господин будет при последнем издыхании.

Но этот слуга был более предан своему доброму и благочестивому господину, нежели злому графу Шальксбергу. И вот однажды вечером он с участием осведомился у Фельдгеймерши, как себя чувствует его господин, и, узнав от нее, что граф уже почти поправился, поведал ей о сговоре братьев и о том, что они намереваются встретить кончину графа Куно пушечным салютом. Услыхав это, старуха пришла в ярость. Она тут же все пересказала графу, а поскольку тот ни за что не хотел поверить в такое бессердечие братьев, она посоветовала ему испытать их: распустить слух, будто он умер, вот тогда он и услышит, будут они стрелять или нет.

Граф призвал к себе слугу, подкупленного его братом, расспросил его еще раз и приказал скакать в Шальксберг с известием о близкой своей кончине.

Когда оруженосец мчался вниз по склону Хиршберга, его увидел слуга графа Вольфа фон Цоллерн, остановил и спросил, куда это он так спешит.

— Ах, — ответствовал тот, — мой бедный господин не доживет, видать, до полуночи, ни у кого уже не осталось ни малейшей надежды.

— Вот как, значит, приспело время! — воскликнул слуга, подбежал к своей лошади, вскочил в седло и с такой быстротой понесся в гору к замку Цоллерн, что у ворот лошадь его пала, а сам он только и успел крикнуть: «Граф Куно умирает!» — и свалился замертво. Тут с Вышнего Цоллерна прогремел пушечный залп. Граф Вольф с матерью ликовали: их радовали и бочка доброго вина, и остальное наследство — пруд, драгоценности и громкое эхо пушечных выстрелов. Однако то, что они поначалу приняли за эхо, были пушки Шальксберга, и Вольф с улыбкой сказал матери:

— Стало быть, у Шалька тоже имелся шпион — придется нам поделить с ним и вино, и все прочее наследство.

Тут он поспешил сесть на коня, ибо подозревал, что Маленький Шальк постарается его опередить, дабы присвоить кое-какие ценности усопшего, прежде чем успеет приехать его брат.

Однако у пруда братья встретились, и оба покраснели оттого, что каждый из них стремился первым попасть в Хиршберг. Продолжая свой путь вместе, они о Куно даже не вспоминали, а обсуждали по-братски, как им устроить свои дела и к кому из них должен отойти Хиршберг. Когда же они въезжали по мосту во двор замка, то увидели у окна своего брата — он был живехонек и сверху глядел на них, но глаза его пылали гневом и негодованием. Увидав Куно, братья ужасно перепугались; сперва они подумали, что это привидение, и начали истово креститься; но, когда убедились, что это их брат — человек из плоти и крови, — Вольф воскликнул:

— Вот те на! Экий вздор, я думал, ты умер!

— Ну, отложить не значит отменить, — сказал Шальк, метавший на Куно злобные взгляды.

Куно же произнес грозным голосом:

— С этого часа все узы родства между нами порваны и расторгнуты. Я прекрасно слышал ваш пушечный салют; но взгляните-ка сюда — у меня во дворе тоже стоят пять кулеврин, и я приказал хорошенько зарядить их в вашу честь. Убирайтесь-ка отсюда подальше — туда, где вас не достанут ядра моих пушек, не то узнаете, как умеют стрелять в Хиршберге.

Они не заставили просить себя дважды, так как поняли, что он не шутит, дали шпоры лошадям и наперегонки помчались вниз с горы, а Куно выпустил им вслед заряд, который просвистел у них над головой, вынудив отвесить низкий учтивый поклон, — но он хотел только пугнуть их, не причинив вреда.

— Зачем же ты стрелял? — с досадой спросил Маленький Шальк. — Болван! Ведь я стрелял только потому, что услыхал твои пушки!

— Совсем напротив, можешь спросить у матушки, — возразил Вольф. — Первым стрелял ты, это из-за тебя мы претерпели такой позор, молокосос ты этакий!

Младший не остался в долгу и в свою очередь наградил брата всевозможными почетными титулами, а когда они подъехали к пруду, то в довершение всего осыпали друг друга ругательствами, которые оставил им в наследство Цоллерн Грозовая Туча, и расстались, пылая ненавистью и злобой.

День спустя Куно составил завещание, и госпожа Фельдгеймер сказала патеру:

— Бьюсь об заклад, не очень-то приятный подарок приготовил он этим пушкарям.

Но, сколь ни была она любопытна и как ни выспрашивала у своего любимца, он не открыл ей, что написано в завещании; так она этого и не узнала, ибо год спустя добрая женщина скончалась, и не помогли ей ее бальзамы и отвары, потому что умерла она не от болезни, а от своих девяноста восьми лет, а годы в конце концов сведут в могилу и самого здорового человека. Граф Куно устроил ей такие похороны, словно она была его матерью, а не простой бедной женщиной, и он почувствовал себя еще более одиноко в своем замке, тем более что и патер Йозеф вскоре последовал за госпожой Фельдгеймер.

Но недолго пришлось ему страдать от одиночества: добрый Куно умер на двадцать восьмом году, и злые языки утверждали, что причиной тому был яд, который подослал ему Маленький Шальк.

Как бы то ни было, через несколько часов после его смерти снова загремели пушки: в Цоллерне и Шальксберге дали по двадцать пять выстрелов.

— На сей раз он и вправду отдал богу душу, — сказал Шальк, когда оба брата встретились на дороге в Хиршберг.

— Да, — ответил Вольф. — А если он паче чаяния воскреснет и примется ругаться из окна, как в тот раз, то у меня при себе ружье, уж оно-то заставит его стать повежливее и умолкнуть.

Когда они ехали вверх по склону Хиршберга, к ним присоединился какой-то незнакомый всадник со свитой. Они подумали, что это, наверное, друг их покойного брата и едет он на похороны. Поэтому они притворились опечаленными, восхваляли перед ним покойного, скорбели о его преждевременной кончине, а Маленький Шальк даже пролил несколько крокодиловых слезинок. Однако рыцарь не отвечал им, а только молча скакал с ними рядом.

— Так, а теперь погуляем вволю, подавай-ка нам, кравчий, вина, да самого лучшего! — воскликнул, спешиваясь, Вольф.

Они поднялись по винтовой лестнице и вошли в зал, но молчаливый рыцарь последовал за ними и туда, а когда близнецы по-хозяйски расселись за столом, вытащил из кармана серебряную монету, швырнул ее на каменную столешницу, так что она покатилась со звоном, и сказал:

— Вот, получайте ваше наследство, гульден с оленем, и это вполне законно.

Тут братья удивленно переглянулись, засмеялись и спросили рыцаря, что он хочет этим сказать.

Но рыцарь достал пергамент с должным количеством печатей, в котором глупый Куно перечислял обиды, причиненные ему братьями за всю его жизнь, и в конце изъявлял свою волю, чтобы в случае его смерти все его наследие, все достояние, кроме драгоценностей его покойной матери, было продано Вюртембергу, и ни более ни менее как за один жалкий гульден с оленем! А на драгоценности он завещал построить в городе Балингене приют для бедных.

Вот уж когда братья удивились так удивились, но теперь им было не до смеха, они только стиснули зубы от злости — где им было тягаться с Вюртембергом. Так они потеряли прекраснейшее имение, лес и поле, и город Балинген, и даже обильный рыбой пруд, а унаследовали всего-навсего жалкий гульден с оленем. Вольф с надменным видом засунул его в карман камзола, не проронив ни слова, нахлобучил на голову берет, надменно, не прощаясь, прошествовал мимо вюртембергского комиссара, вскочил на коня и поскакал в Цоллерн. Когда же на другое утро мать принялась бранить его за то, что они с братом проворонили имение и драгоценности, он поскакал в Шальксберг.

— Что мы сделаем с наследством — пропьем или проиграем? — спросил он брата.

— Давай лучше пропьем, — сказал Шальк. — Тогда мы оба им попользуемся. Поедем-ка в Балинген, покажемся там всем назло, хоть и лишились мы этого городка так глупо.

— А в «Ягненке» отменное красное вино — лучшего не пивал и сам император! — добавил Вольф.

Итак, они вдвоем отправились в Балинген, к «Ягненку», спросили, сколько стоит штоф красного, и пили до тех пор, пока не пропили весь гульден. Тогда Вольф поднялся, вытащил серебряную монету с вычеканенным на ней скачущим оленем и бросил ее на стол со словами:

— Вот вам гульден, и мы в расчете!

Но хозяин взял гульден, оглядел его сначала с одной, потом с другой стороны и, улыбаясь, сказал:

— Да, были бы в расчете, ежели бы на этом гульдене не было оленя, но вчера к нам прибыл гонец из Штутгарта, а сегодня глашатаи с барабанным боем возвестили именем герцога Вюртембергского — к нему ведь теперь отошел городок, — что деньги эти вышли из обращения, так что уж давайте другие!

Братья побледнели и переглянулись.

— Плати-ка ты! — сказал один.

— А у тебя разве нет других денег? — спросил второй.

Короче говоря, они задолжали этот гульден «Ягненку» в Балингене. Молча ехали они своей дорогой, погруженные в задумчивость, а когда достигли развилки, где путь направо вел в Цоллерн, а налево — в Шальксберг, Шальк сказал:

— Как же быть? Выходит, мы унаследовали меньше чем ничего? Да и вино было дрянное.

— Верно, — ответил Вольф. — Вот и исполнилось то, что предсказала Фельдгеймерша: «Посмотрим, что из вашего наследства будет стоить гульдена с оленем!» А теперь нам не дали за него и штофа вина!

— Сам знаю! — отвечал владелец Шальксберга.

— Вздор! — сказал тот, что владел Цоллерном, и, озлившись на себя и на весь мир, поскакал в свой замок.

— Вот вам сказание о гульдене с изображением оленя, — закончил мастер, — и, говорят, это не вымысел. Хозяин заезжего двора в Дюрвангене, что недалеко от трех замков, рассказал его моему приятелю, который часто ходит проводником через Швабский Альб и всегда заворачивает в его трактир.

Собравшиеся похвалили рассказчика.

— Чего только не наслушаешься на свете! — воскликнул возчик. — Вот теперь я рад, что мы не потратили времени зря на игру в карты, так, право же, лучше; я запомнил это предание и могу завтра пересказать его моим товарищам, не пропустив ни единого слова.

— Пока вы рассказывали, я тоже припомнил одну легенду, — сказал студент.

— Расскажите, расскажите, пожалуйста, — принялись просить его мастер и Феликс.

— Хорошо, — согласился он, — сейчас ли мой черед или после, не важно: должен же я расплатиться за то, что слышал. То, что я хочу рассказать, говорят, действительно было.

Он сел поудобнее и хотел уже начать свой рассказ, но тут хозяйка отставила прялку и подошла к столу, где сидели гости.

— А теперь, господа, пора и на покой, — сказала она. — Пробило девять, а завтра опять день будет.

— Ну и ступай себе спать! — сказал студент. — Принеси нам бутылку вина, а потом ты нам уже ни к чему.

— Нет, так не водится, — недовольно буркнула она. — Пока в зале гости, ни хозяйке, ни прислуге уйти нельзя. Коротко и ясно: отправляйтесь по своим комнатам, господа, я устала, а после девяти у меня в доме бражничать не полагается.

— Да что это вы, хозяйка? — удивился мастер. — Чем мы вам помешаем, ежели засидимся здесь, а вы уже ляжете спать? Мы люди честные, ничего не унесем и не уйдем, не расплатившись. А так понукать меня я не позволю ни в какой гостинице.

Хозяйка бросила на него гневный взгляд.

— Так, по-вашему, я из-за всякого жалкого подмастерья, из-за всякого побродяжки, с которого и заработаю-то всего каких-нибудь двенадцать крейцеров, стану менять весь распорядок в доме? В последний раз говорю: своевольничать я не позволю!

Мастер хотел было возразить, но студент многозначительно посмотрел на него, а остальным подмигнул.

— Хорошо, — сказал он, — раз хозяйка того хочет, то пойдем к себе в комнаты. Только можно попросить у вас свечи, чтобы нам не блуждать?

— Этим служить не могу, — нахмурясь, ответила она. — Вот огарочек, вам его хватит, а остальные и впотьмах не заблудятся. Свечами я не богата.

Студент молча взял огарок и встал из-за стола. Остальные тоже поднялись, ремесленники захватили свои пожитки, и все последовали за студентом, который светил им на лестнице.

Когда они были наверху, студент попросил их ступать потише, отпер свою комнату и поманил всех к себе.

— Теперь сомнения быть не может, — сказал он. — Она заодно с разбойниками. Вы заметили, как она боялась, что мы не ляжем, не заснем, что будем долго сидеть и разговаривать? Она, верно, думает, что теперь мы заснем, а тогда уж нетрудно будет с нами справиться.

— А что, если нам убежать? — спросил Феликс. — В лесу легче рассчитывать на спасение, чем здесь, в четырех стенах.

— Здесь на окнах тоже решетки, — грустно сказал студент, тщетно пытаясь вырвать один из железных прутьев оконной решетки. — Если мы вздумаем спастись бегством, у нас остается только дверь, другого выхода у нас нет, но не думаю, что они дадут нам уйти.

— Надо попытаться, — решил возчик, — я сейчас посмотрю, можно ли пройти во двор. Если можно, я вернусь за вами.

Все одобрили его предложение, возчик разулся и на цыпочках прокрался к лестнице. Остальные со страхом прислушивались. Благополучно, никем не замеченный, спустился он уже до половины лестницы, обогнул столб на повороте, и вдруг перед ним вырос огромный дог, положил передние лапы ему на плечи, и возчик у самого своего лица увидел оскаленную пасть с двумя рядами длинных и острых зубов. Он не смел пошевелиться, ведь при малейшем движении страшная собака вцепилась бы ему в горло. Собака подняла лай, стала выть, и тут же появились работник и хозяйка со свечами в руках.

— Куда вы? Что вам надо? — крикнула женщина.

— Мне надо еще кое-что принести из повозки, — ответил возчик, дрожа всем телом, потому что, когда открылась дверь, он заметил в трактире каких-то подозрительных мужчин, вооруженных и загорелых.

— О чем вы раньше думали! — недовольно проворчала хозяйка. — Хватай, на место! Запри ворота, Якоб, и посвети ему до повозки.

Собака отодвинула свою страшную морду от лица возчика, сняла с его плеч лапы и опять улеглась поперек лестницы, работник запер ворота и теперь светил возчику. О бегстве нечего было и думать. Тем временем он стал размышлять, что бы такое взять из повозки, и тут ему вдруг вспомнилось, что у него там фунт восковых свечей, который он должен был отвезти в соседний город. «Огарка, что у нас есть, на четверть часа и то вряд ли достанет, — подумал он, — а свет нам необходим!» Итак, он взял две свечи, сунул их в рукав, а для виду прихватил еще плащ, чтобы укрыться ночью, как он сказал работнику.

Благополучно вернулся он обратно в комнату. Рассказал об огромной собаке, сторожащей лестницу, о людях, которых видел мельком, о мерах, принятых хозяйкой против постояльцев, и со вздохом прибавил:

— Нет, сегодняшней ночи нам не пережить.

— Я этого не думаю, — возразил студент, — не так уж они глупы, чтобы, польстившись на столь малый прибыток, который они получат с нас, убить четырех человек. Но сопротивляться не следует. Что до меня, то я, должно быть, потеряю больше всех: моя лошадь уже в их руках, всего месяц тому назад я уплатил за нее пятьдесят дукатов. Кошелек и одежду я добровольно им отдам, ведь, в конце концов, жизнь мне дороже.

— Хорошо вам говорить, — возразил возчик, — то, что вы, возможно, потеряете, вам легко восстановить, а вот я посыльный, еду из Ашафенбурга, и в повозке у меня всякая всячина, а в здешней конюшне единственное мое достояние — два добрых коня.

— Представить себе не могу, чтобы они причинили вам зло, — заметил Феликс. — Ограбление посыльного вызовет слишком много толков и шума. А с тем, что сказали вы, господин студент, я вполне согласен: я лучше все сразу отдам, и клятвенно пообещаю ничего никому не говорить, никогда даже не пожаловаться, и ради того немногого, что имею, не буду сопротивляться людям, вооруженным нарезными ружьями и пистолетами.

Возчик тем временем вытащил свои восковые свечи, прилепил их к столу и зажег.

— Ну что же, посмотрим, что с нами будет, — сказал он, — усядемся опять рядком и постараемся за разговорами позабыть о сне.

— Да, так и сделаем, — поддержал его студент, — а так как очередь теперь за мной, то я и расскажу вам одну историю.

Холодное сердце

Часть первая

^{Перевод С. Шлапоберской}

Кому доведется побывать в Швабии, пусть непременно заглянет и в Шварцвальд — но не ради леса, хотя такого несметного числа рослых могучих елей в других местах, верно, и не сыщешь, а ради тамошних жителей, которые удивительно не похожи на всех прочих людей в округе. Они выше обычного роста, широки в плечах и обладают недюжинной силой, как будто живительный аромат, по утрам источаемый елями, с юных лет наделил их более свободным дыханием, более зорким взглядом и более твердым, хотя и суровым, духом, нежели обитателей речных долин и равнины. Не только ростом и сложением, но также обычаями своими и одеждой отличаются они от тех, кто живет за пределами этого горного края. Особенно нарядны жители баденского Шварцвальда: мужчины носят окладистую бороду, какою их наградила природа, а их черные куртки, широченные сборчатые шаровары, красные чулки и островерхие шляпы с большими плоскими полями придают им вид слегка причудливый, зато внушительный и достойный. В тех местах большинство людей занимаются стекольным промыслом, делают они также часы, которые расходятся по всему свету.

В другой части Шварцвальда живут люди того же племени, однако иное занятие породило у них иные нравы и привычки, чем у стекловаров. Они промышляют лесом: валят и обтесывают ели, сплавляют их по Нагольду в верховья Неккара, а из Неккара — вниз по Рейну, до самой Голландии; и тем, кто живет у моря, примелькались шварцвальдцы с их длинными плотами; они останавливаются на всех речных пристанях и с важностью ожидают, не купят ли у них бревна и доски; но самые толстые и длинные бревна они продают за хорошие деньги мингерам, которые строят из них корабли. Люди эти привыкли к суровой кочевой жизни. Спускаться на плотах по течению рек для них истинная радость, возвращаться по берегу пешком — истинная мука. Потому-то их праздничный наряд так отличен от наряда стекловаров из другой части Шварцвальда. Они носят куртки из темной парусины; на широкой груди — зеленые помочи шириной в ладонь, штаны черной кожи, из кармана которых, как знак отличия, торчит латунный складной метр; однако их красу и гордость составляют сапоги, — должно быть, больше нигде на свете не носят таких огромных сапог, их можно натянуть на две пяди выше колена, и плотовщики свободно шагают в этих сапогах по воде глубиной в три фута, не промочивши ног.

Еще совсем недавно жители здешних мест верили в лесных духов, и только в последние годы удалось отвратить их от этого глупого суеверия. Но любопытно, что и лесные духи, согласно легенде обитавшие в Шварцвальде, тоже разнились между собой в одежде. Так, например, уверяли, что Стеклянный Человечек, добрый дух ростом в три с половиной фута, всегда является людям в островерхой шляпе с большими плоскими полями, в курточке и шароварах и в красных чулочках. А вот Голландец Михель, который бродит в другой части леса, сказывают, огромный широкоплечий детина в одежде плотовщика, и многие люди, якобы видевшие его, твердят, что не хотели бы из своего кармана платить за телят, чья кожа пошла ему на сапоги. «Уж такие высокие, что обыкновенный человек уйдет в них по горло», — уверяли они и божились, что нисколько не преувеличивают.

Вот с этими-то лесными духами, говорят, и приключилась у одного парня из Шварцвальда история, которую я хочу вам рассказать.

Жила некогда в Шварцвальде вдова — Барбара Мункиха; муж ее был угольщик, и после его смерти она исподволь готовила их шестнадцатилетнего сына к тому же ремеслу. Юный Петер Мунк, рослый, статный малый, безропотно просиживал всю неделю у дымящейся угольной ямы, потому что видел, что и отец его делал то же самое; затем, прямо как был, чумазый и закопченный, сущее пугало, спускался вниз, в ближний город, чтобы продать свой уголь. Но занятие угольщика таково, что у него остается много свободного времени для размышлений о себе и о других; и, когда Петер Мунк сидел у своего костра, мрачные деревья вокруг и глубокая лесная тишина наполняли его сердце смутной тоской, вызывая слезы. Что-то печалило, что-то злило его, а вот что, он и сам толком не понимал. Наконец он смекнул, что его злит, — его ремесло. «Одинокий, чумазый угольщик! — сетовал он. — Что это за жизнь! Каким уважением пользуются стекловары, часовые мастера, даже музыканты по праздникам! А вот появится Петер Мунк, добела отмытый, нарядный, в отцовской праздничной куртке с серебряными пуговицами и в новехоньких красных чулках, — и что же? Пойдет кто-нибудь за мною следом, подумает сперва: „Что за ладный парень!“ — похвалит про себя и чулки, и молодецкую стать, но, едва лишь обгонит меня и заглянет в лицо, сразу и скажет: „Ах, да это всего-навсего Петер Мунк, угольщик!“»

И плотовщики из другой части леса тоже возбуждали в нем зависть. Когда эти лесные великаны приходили к ним в гости, богато разодетые, навесив на себя добрых полцентнера серебра в виде пуговиц, пряжек и цепочек; когда они, широко расставив ноги, с важным видом глядели на танцоров, ругались по-голландски и, подобно знатным мингерам, курили аршинные кельнские трубки, — Петер смотрел на них с восторгом; такой вот плотовщик представлялся ему образцом счастливого человека. А когда эти счастливцы, запустив руку в карман, пригоршнями вытаскивали оттуда полновесные талеры и, поставив какой-нибудь грош, проигрывали в кости по пять, а то и по десять гульденов, — у него мутилось в голове, и он в глубоком унынии брел в свою хижину; в иной воскресный вечер ему случалось наблюдать, как тот или другой из этих «лесных торгашей» проигрывал больше, нежели бедный папаша Мунк зарабатывал за целый год. Среди этих людей особенно выделялись трое, и Петер не знал, которым из них восхищаться больше. Первый был краснолицый рослый толстяк, он слыл богатейшим человеком в округе. Его прозвали Толстяк Эзехиль. Два раза в год он возил в Амстердам строевой лес и был так удачлив, что продавал его намного дороже, чем остальные, оттого и мог позволить себе возвращаться домой не пешком, как все, а плыть на корабле, словно важный барин. Второй был самый высокий и худой человек во всем Шварцвальде, его прозвали Долговязый Шлуркер. Мунк особенно завидовал его необыкновенной смелости: он перечил самым почтенным людям, и, будь трактир даже битком набит, Шлуркер занимал в нем больше места, нежели четыре толстяка, — он либо облокачивался на стол, либо клал на скамью одну из своих длинных ног, — но никто не смел ему и слова сказать, потому что у него было неслыханно много денег. Третий был красивый молодой человек, который танцевал лучше всех во всем крае, за что и получил прозвище Короля Танцев. Он был когда-то бедным парнем и служил работником у одного из «лесных торгашей», но вдруг и сам стал несметно богат; одни говорили, будто он нашел под старой елью горшок денег, другие утверждали, будто острогой, которой плотовщики ловят рыбу, он выудил из Рейна, невдалеке от Бингена, мешок золота, а мешок этот-де был частью схороненного там сокровища нибелунгов; короче говоря, он в одночасье разбогател, за что и стар и млад теперь почитали его, словно принца. Вот об этих-то людях и думал без конца Петер Мунк, когда в одиночестве сидел в еловом лесу. Правда, им был свойствен один порок, за который их все ненавидели, — то была их нечеловеческая алчность, их бессердечное отношение к должникам и к бедным; надо вам сказать, что шварцвальдцы — народ добродушнейший. Но известно, как оно бывает на свете: хотя их и ненавидели за алчность, все же весьма почитали за богатство, ведь кто еще, кроме них, так сорил талерами, словно деньги можно просто натрясти с елок?

«Так дальше продолжаться не может, — решил однажды Петер, охваченный печалью; накануне был праздник, и весь народ собрался в трактире. — Если мне вскорости не повезет, я наложу на себя руки. Эх, был бы я так же уважаем и богат, как Толстяк Эзехиль, или так же смел и силен, как Долговязый Шлуркер, или так же знаменит, как Король Танцев, и мог бы, как он, бросать музыкантам талеры, а не крейцеры! Откуда только взялись у него деньги?» Петер перебрал в уме все способы добывания денег, но ни один не пришелся ему по душе, наконец ему вспомнились предания о людях, которые в стародавние времена разбогатели с помощью Голландца Михеля или Стеклянного Человечка. Пока еще был жив его отец, к ним часто захаживали другие бедняки, и они, бывало, подолгу судили и рядили о богатых и о том, как к ним привалило богатство, нередко поминали они Стеклянного Человечка; да, хорошенько подумав, Петер смог восстановить в памяти почти весь стишок, который надо было произнести на Еловом Бугре, в самом сердце леса, чтобы Человечек появился. Стишок этот начинался словами:

Но сколько он ни напрягал память, последняя строка никак не шла ему на ум. Он уже подумывал, не спросить ли кого-нибудь из стариков, какими словами кончается заклинание, но его всегда удерживала боязнь выдать свои мысли; к тому же — так он считал — предание о Стеклянном Человечке знают немногие, стало быть, и заклинание мало кто помнит; у них в лесу богатые люди наперечет, да и отчего тогда его отец и другие бедняки не попытали счастья? Однажды он навел на разговор о Человечке свою мать, и она рассказала ему то, что он уже знал сам, она тоже помнила только первые строки заклинания, но под конец все же поведала сыну, что старичок-лесовичок показывается лишь тем, кто родился в воскресенье между одиннадцатью и двумя часами. Сам Петер, знай он заклинание, как раз и мог быть таким человеком, ибо он родился в воскресенье в половине двенадцатого.

Как только Петер услыхал это, он чуть не спятил от радости и нетерпения поскорее осуществить свой замысел. Хватит и того, думал Петер, что он родился в воскресенье и знает часть заклинания. Стеклянный Человечек непременно ему явится. И вот однажды, продав свой уголь, он нового костра разжигать не стал, а надел отцовскую праздничную куртку, новые красные чулки и воскресную шляпу, взял можжевеловый посох длиною в пять футов и сказал на прощание: «Матушка, мне надо сходить в город, в окружную канцелярию, подходит срок тянуть жребий, кому из нас идти в солдаты, вот я и хочу напомнить начальнику, что вы вдова и я у вас единственный сын». Мать похвалила его за такое намерение, да только Петер отправился прямехонько на Еловый Бугор. Место это находится на высочайшей из шварцвальдских гор, на самой ее вершине, и в те времена на два часа пути вокруг не было не то что селения — ни одной хижины, ибо суеверные люди считали, что там нечисто. Да и лес, хоть и росли на Бугре прямо-таки исполинские ели, в тех местах валили неохотно: у дровосеков, когда они там работали, топор иной раз соскакивал с топорища и вонзался в ногу или деревья падали так быстро, что увлекали за собой людей и калечили их, а то и вовсе убивали, к тому же и самые прекрасные деревья из тех, что росли на Еловом Бугре, можно было пустить только на дрова — плотовщики ни за что не взяли бы ни одного бревна оттуда в свой плот, ибо существовало поверье, что и люди, и плоты гибнут, если с ними плывет хоть одно бревно с Елового Бугра. Вот почему на этом заклятом месте деревья росли так густо и так высоко, что там и днем было темно, как ночью, и Петера Мунка стала пробирать дрожь — он не слышал здесь ни человеческого голоса, ни чьих-либо шагов, кроме своих собственных, ни стука топора; казалось, птицы и те не отваживаются залетать в густой мрак этой чащи.

Но вот Петер-угольщик взобрался на самый верх Бугра и стоял теперь перед елью чудовищной толщины, за которую любой голландский корабельщик, не моргнув глазом, выложил бы сотню гульденов. «Здесь-то, наверное, и живет Хранитель Клада», — подумал Петер, снял свою воскресную шляпу, отвесил ели низкий поклон, откашлялся и дрожащим голосом проговорил:

— Добрый вечер, господин стекольный мастер!

Но ответа не последовало, вокруг царила такая же тишина, что и раньше. «Может быть, я все же должен сказать стишок?» — подумал Петер и пробормотал:

Когда он говорил эти слова, то, к великому своему ужасу, заметил, что из-за толстой ели выглядывает какая-то странная крохотная фигурка; ему показалось, что это и был Стеклянный Человечек, как его описывали: черная курточка, красные чулочки и шляпа, все было в точности так, Петеру почудилось даже, что он видит тонкое и умное личико, о котором ему случалось слышать. Но увы! Стеклянный Человечек исчез столь же мгновенно, как появился.

— Господин стекольный мастер! — немного помедлив, позвал Петер Мунк. — Будьте так добры, не дурачьте меня!.. Господин стекольный мастер, если вы думаете, что я вас не видел, то изволите очень ошибаться, я заметил, как вы выглядывали из-за дерева.

Но ответа все не было, лишь иногда из-за ели Петеру слышался легкий хриплый смешок. Наконец нетерпение пересилило страх, который до сих пор еще удерживал его. «Погоди, малыш, — крикнул он, — я тебя мигом сцапаю!» Одним прыжком достиг он толстой ели, но никакого Хранителя Клада там не было и в помине, только крохотная пригожая белочка взбегала вверх по стволу.

Петер Мунк покачал головой: он понял, что дело ему почти удалось, вспомнить бы только еще одну-единственную строчку заклинания, и Стеклянный Человечек предстанет перед ним, но, сколько он ни думал, сколько ни старался, все было тщетно. На нижних ветвях ели снова появилась белочка, казалось, она подзадоривает его или смеется над ним. Она умывалась, помахивала своим роскошным хвостом и глядела на него умными глазками; но под конец ему даже стало страшно наедине с этим зверьком, ибо у белки то вдруг оказывалась человеческая голова в треугольной шляпе, то она была совсем как обыкновенная белка, только на задних лапках у нее виднелись красные чулки и черные башмаки. Короче говоря, забавный это был зверек, однако у Петера-угольщика душа теперь совсем ушла в пятки — он понял, что дело тут нечисто.

Обратно Петер мчался еще быстрее, чем шел сюда. Тьма в лесу, казалось, делалась все непроглядней, деревья — все гуще, и страх охватил Петера с такой силой, что он пустился бежать со всех ног. И только заслышав вдали лай собак и вскоре после того завидев меж деревьев дымок первого дома, он немного успокоился. Но когда он подошел поближе, то понял, что с перепугу побежал не в ту сторону и вместо того, чтобы прийти к стекловарам, пришел к плотовщикам. В том доме жили дровосеки: старик, его сын — глава семьи и несколько взрослых внуков. Петера-угольщика, попросившегося к ним на ночлег, они приняли радушно, не любопытствуя ни как его звать, ни где он живет, угостили яблочным вином, а вечером поставили на стол жареного глухаря, любимое кушанье шварцвальдцев.

После ужина хозяйка и ее дочери уселись за прялки вокруг большой лучины, которую сыновья разожгли с помощью превосходной еловой смолы; дед, гость и хозяин дома курили и смотрели на работающих женщин, парни же занялись вырезыванием из дерева ложек и вилок. В лесу тем временем разыгралась буря, ветер выл и свистел среди елей, то тут, то там слышались сильные удары, порой казалось, будто с треском валятся целые деревья. Бесстрашные юноши хотели выбежать, чтобы понаблюдать вблизи это грозно-прекрасное зрелище, но дед остановил их строгим взглядом и окриком.

— Никому бы я не посоветовал выходить сейчас за дверь, — сказал он, — как Бог свят, кто б ни вышел, назад не вернется, ведь нынешней ночью Голландец Михель рубит себе деревья для нового плота.

Младшие внуки вытаращили глазенки: они и раньше слыхали о Голландце Михеле, но теперь попросили дедушку рассказать о нем поподробнее; да и Петер Мунк присоединил к ним свой голос — в его краях о Голландце Михеле рассказывали очень туманно — и спросил у старика, кто такой этот Михель и где обитает.

— Он хозяин здешнего леса, и ежели вы в ваши годы еще об этом не слыхивали, значит живете вы за Еловым Бугром, а то и дальше. Так уж и быть, расскажу я вам о Голландце Михеле, что знаю сам и что гласит предание. Тому назад лет сто — так, по крайней мере, рассказывал мой дед — на всем свете не было народа честнее шварцвальдцев. Теперь, когда в нашем краю завелось столько денег, люди стали дурными и бессовестными. Молодые парни по воскресеньям пляшут, горланят песни и сквернословят, да так, что оторопь берет; но в те времена все было по-иному, и пусть бы он сам заглянул сейчас вон в то окно, я все равно скажу, как говорил уже не раз: во всей этой порче виноват Голландец Михель. Так вот, сто лет тому назад, а быть может, и раньше, жил-был богатый лесоторговец, державший у себя много работников; он сплавлял лес до самых низовьев Рейна, и Господь помогал ему, потому что был он набожным человеком. Однажды вечером постучался к нему какой-то детина — таких он сроду не видывал. Одет как все шварцвальдские парни, только ростом на голову выше их — даже трудно было поверить, что живет на свете такой великан. Значит, просит он лесоторговца взять его на работу, а тот, приметив, что малый на редкость сильный и может таскать тяжести, тут же уговорился с ним о плате, и они ударили по рукам. Михель оказался таким работником, какие лесоторговцу и не снились. Когда рубили деревья, он управлялся за троих, а если ношу с одного конца поднимали шестеро, за другой брался он один. Прошло с полгода, как он рубил лес, и вот в один прекрасный день является он к хозяину и говорит: «Хватит уж мне рубить лес, хочу я наконец поглядеть, куда уплывают мои бревна, — что, коли вы и меня разок отпустите с плотами?»

Лесоторговец отвечал: «Я не стану тебе препятствовать, Михель, если тебе захотелось повидать свет. Хоть и нужны мне на рубке леса сильные люди, а на плотах важнее ловкость, нежели сила, на сей раз пусть будет по-твоему».

На том и порешили; плот, с которым предстояло ему плыть, составлен был из восьми вязок, а последняя — из огромных строевых балок. И что же дальше? Накануне вечером приносит Михель к реке еще восемь бревен — таких толстых и длинных, каких свет не видывал, а он их несет играючи, словно это всего-навсего шесты, — тут всех прямо в дрожь бросило. Где он их срубил — так до сих пор никто и не знает. Увидал это лесоторговец, и сердце у него взыграло: он быстро прикинул в уме, сколько можно выручить за эти бревна, а Михель и говорит: «Ну вот, на этих-то я и отправлюсь, не на тех же щепочках мне плыть!» Хозяин хотел было дать ему в награду пару сапог, какие носят плотовщики, да Михель отшвырнул их и принес невесть откуда другие, невиданные; дед мой уверял, что весили они добрых сто фунтов и были в пять футов длиной.

Плот спустили на воду, и ежели раньше Михель удивлял дровосеков, то теперь пришел черед дивиться плотовщикам: они-то думали, что плот их из-за тяжелых бревен пойдет медленно, а он, как только попал в Неккар, понесся стрелой; там же, где Неккар делал излучину и плотовщики обыкновенно с превеликим трудом удерживали гонку на быстрине, не давая ей врезаться в прибрежный песок или гальку, Михель всякий раз соскакивал в воду, одним толчком вправо или влево выправлял плот, так что он без помех скользил дальше; а где река текла прямо, перебегал вперед на первую вязку, приказывал всем положить весла, втыкал в дно реки свой огромный шест, и плот с маху летел вперед, — казалось, будто деревья и села на берегу стремительно проносятся мимо. Таким-то манером они вдвое быстрее обычного достигли города Кельна на Рейне, где всегда сбывали свой груз, но теперь Михель им сказал: «Ну и купцы! Хорошо же вы понимаете свою выгоду! Неужто вы думаете, что кельнцы сами потребляют весь лес, который им пригоняют из Шварцвальда? Нет, они скупают его у вас за полцены, а потом перепродают подороже в Голландию. Давайте мелкие бревна продадим здесь, а большие отвезем в Голландию; все, что мы выручим сверх обычной цены, пойдет в наш карман».

Так говорил злокозненный Михель, и остальным это пришлось по душе: кому хотелось повидать Голландию, кому взять побольше денег. Нашелся среди них один честный малый, который отговаривал их рисковать хозяйским добром или обманывать хозяина в цене, да они его и слушать не стали и сразу позабыли его слова, только Голландец Михель не позабыл. Вот и поплыли они со своим лесом дальше, вниз по Рейну, Михель управлял плотом и быстро доставил их в Роттердам. Там предложили им цену, вчетверо больше прежней, а за огромные Михелевы балки отвалили целую кучу денег. Когда шварцвальдцы увидали такую уйму золота, они прямо с ума посходили от радости. Михель поделил выручку — одну четверть лесоторговцу, три четверти плотовщикам. И тут пошла у них гульба; с матросами и со всякой прочей швалью шатались они денно и нощно по кабакам, пропивали да проигрывали свои денежки, а того честного парня, который их удерживал, Голландец Михель продал торговцу живым товаром, и никто больше о нем не слыхал. С той поры и стала Голландия раем шварцвальдских парней, а Голландец Михель — их повелителем; лесоторговцы долгое время ничего не знали об этой тайной торговле, и мало-помалу сюда, в верховья Рейна, стали притекать из Голландии деньги, а с ними сквернословие, дурные нравы, игра и пьянство.

Когда правда наконец вышла наружу, Голландец Михель как в воду канул; однако он жив и поныне. Вот уже сто лет творит он бесчинства в здешнем лесу и, сказывают, многим помог разбогатеть, да только ценою их грешной души — больше я ничего не скажу. Одно верно: и по сию пору в такие вот бурные ночи выискивает он на Еловом Бугре, где никто леса не рубит, самые отменные ели, и мой отец своими глазами видел, как ствол толщиной в четыре фута переломил он, словно тростинку. Эти бревна он дарит тем, кто сошел с пути истинного и стакнулся с ним: в полночь они спускают плоты на воду, и он плывет с ними в Голландию. Только будь я государем в Голландии, я бы приказал разнести его в куски картечью — ведь все корабли, где есть хоть одна доска из тех, что поставил Голландец Михель, неминуемо идут ко дну. Потому и приходится слышать о стольких кораблекрушениях: отчего бы иначе вдруг затонул красивый крепкий корабль высотою с церковь? Но всякий раз, когда Голландец Михель в такую бурную ночь рубит ель в Шварцвальде, одна из прежних его досок выскакивает из пазов корабля, в щель затекает вода, и судно с людьми и товаром идет ко дну. Вот вам предание о Голландце Михеле, и то истинная правда — вся порча в Шварцвальде пошла от него. Да, он может дать человеку богатство, но я бы не стал у него что-нибудь брать, ни за что на свете не хотел бы я быть на месте Толстяка Эзехиля или Долговязого Шлуркера, говорят, что и Король Танцев предался ему!

Пока старик рассказывал, буря улеглась; напуганные девушки засветили лампы и ушли к себе, а мужчины положили на лавку у печки мешок, набитый листьями, вместо подушки для Петера Мунка и пожелали ему спокойной ночи.

Никогда еще Петеру не снились такие страшные сны, как в эту ночь: то ему чудилось, будто огромный, страшный Голландец Михель распахивает окна в горнице и своей длинной ручищей сует ему под нос мешок с деньгами, легонько встряхивая его, так что монеты бренчат ласково и звонко; то ему снилось, будто добрый Стеклянный Человечек скачет по комнате верхом на громадной зеленой бутылке, и опять слышалось хриповатое хихиканье, как давеча на Еловом Бугре; кто-то прожужжал ему в левое ухо:

Тут в правое ухо ему полилась знакомая песенка про Хранителя Клада в еловом лесу, и нежный голосок прошептал: «Глупый Петер-угольщик, глупый Петер Мунк, не можешь найти рифму на „взывал“, а еще родился в воскресенье, ровно в полдень. Ищи, глупый Петер, ищи рифму!»

Он кряхтел и стонал во сне, силясь найти рифму, но, так как он еще сроду не сочинял стихов, все его усилия были напрасны. Когда же с первыми лучами зари он проснулся, сон этот показался ему очень странным; он сел за стол и, скрестив на груди руки, стал размышлять о словах, которые слышались ему во сне, — они все еще звучали у него в ушах. «Ищи, глупый Петер, ищи рифму!» — повторил он про себя и постучал себе пальцем по лбу, но рифма упорно не шла. Когда он по-прежнему сидел в той же позе и мрачно глядел перед собой, неотступно думая о рифме на «взывал», мимо дома вглубь леса прошли трое парней, и один из них на ходу распевал:

Тут Петера словно молнией пронзило, он вскочил и выбежал на улицу — ему показалось, что он недослышал. Нагнав парней, он быстро и цепко схватил певца за руку.

— Стой, приятель! — крикнул он. — Какая у вас там рифма на «взывал»? Сделайте милость, скажите мне слова той песни!

— Еще чего вздумал! — возразил шварцвальдец. — Я волен петь что хочу! Ну-ка, отпусти мою руку, не то…

— Нет, ты мне скажешь, что пел! — в ярости кричал Петер, еще крепче сжимая парню руку.

Увидев это, двое других немедля кинулись на Петера с кулаками и дубасили до тех пор, пока он от боли не выпустил рукав третьего и, обессилев, не рухнул на колени.

— Ну и поделом тебе! — смеясь, сказали парни. — А наперед запомни — с такими, как мы, шутки плохи!

— Запомнить-то я, конечно, запомню, — вздыхая, ответил Петер-угольщик. — Но теперь, когда вы все равно меня отдубасили, будьте так добры, скажите, что он пел!..

Они снова расхохотались и стали над ним издеваться; но парень, который пел песню, сказал ему слова, после чего они, смеясь и распевая, двинулись дальше.

— Значит, увидал, — пробормотал бедняга; весь избитый, он с трудом поднялся на ноги. — «Взывал» рифмуется с «увидал». Теперь, Стеклянный Человечек, давай с тобой еще разок перемолвимся словом!

Он возвратился в дом, взял шляпу и посох, попрощался с хозяевами и отправился опять на Еловый Бугор. Медленно и задумчиво шел он своей дорогой — ведь ему непременно надо было вспомнить стишок; наконец, когда он уже всходил на Бугор, где ели обступали его все теснее и становились все выше, стишок вдруг вспомнился сам собой, и он от радости даже подпрыгнул.

Тут из-за деревьев выступил огромный детина в одежде плотовщика, держа в руке багор длиной с корабельную мачту. У Петера Мунка подкосились ноги, когда он увидел, что великан медленно зашагал рядом с ним, ибо он понял, что это не кто иной, как Голландец Михель. Страшный призрак шел молча, и Петер в ужасе украдкой поглядывал на него. Он был, пожалуй, на голову выше самого высокого человека, которого Петер когда-либо видел, лицо его, хоть и сплошь изрытое морщинами, казалось не молодым и не старым; одет он был в парусиновую куртку, а огромные сапоги, натянутые поверх кожаных штанов, были знакомы Петеру из предания.

— Петер Мунк, зачем пришел ты сюда, на Еловый Бугор? — спросил наконец лесовик низким глухим голосом.

— Доброе утро, земляк, — отвечал Петер, делая вид, что ничуть не испугался, хотя на самом деле дрожал всем телом, — я иду через Еловый Бугор к себе домой.

— Петер Мунк, — возразил великан, метнув на юношу страшный, пронзительный взгляд, — через эту рощицу твой путь не лежит.

— Ну да, это не совсем прямой путь, — заметил тот, — но сегодня жарко, вот я и подумал, что здесь мне будет попрохладней.

— Не лги, Петер-угольщик! — громовым голосом вскричал Голландец Михель. — Не то я уложу тебя на месте вот этим багром. Думаешь, я не видел, как ты клянчил деньги у гнома? — добавил он чуть мягче. — Положим, то была глупая затея, и хорошо, что ты позабыл стишок, ведь коротышка-то скупердяй, много он не даст, а если кому и даст, тот не возрадуется. Ты, Петер, горемыка, и мне от души тебя жаль. Такой славный, красивый малый мог бы заняться чем получше, а не сидеть день-деньской возле угольной ямы! Другие так и сыплют талерами или дукатами, а ты едва можешь наскрести несколько грошей. Что это за жизнь!

— Ваша правда, жизнь незавидная, ничего тут не скажешь!

— Ну, для меня это сущий пустяк — я уже не одного такого молодца вызволил из нужды, не ты первый. Скажи-ка, сколько сотен талеров понадобится тебе для начала?

Тут он потряс деньгами в своем огромном кармане, и они зазвенели, как нынешней ночью в Петеровом сне. Но сердце Петера при этих словах тревожно и болезненно сжалось; его бросало то в жар, то в холод, не похоже было, что Голландец Михель способен дать деньги из жалости, ничего не требуя взамен. Петеру вспомнились таинственные слова старого дровосека о богатых людях, и, полный неизъяснимого страха, он крикнул:

— Большое спасибо, сударь, только с вами я не хочу иметь дело — ведь я вас узнал! — и побежал что было прыти.

Но лесной дух огромными шагами следовал за ним, глухо и грозно ворча:

— Ты пожалеешь об этом, Петер, на лбу у тебя написано и по глазам видно — меня тебе не миновать. Да не беги ты так быстро, послушай разумное слово, вот уже и граница моих владений!

Но как только Петер это услыхал и заметил впереди неширокую канаву, он помчался еще быстрее, чтобы поскорее пересечь границу, так что Михелю под конец пришлось тоже прибавить шагу, и он гнался за Петером с бранью и угрозами. Отчаянным прыжком юноша перемахнул через канаву — он увидел, как лесовик занес свой багор, готовясь обрушить его на голову Петера; однако он благополучно прыгнул на ту сторону, и багор разлетелся в щепы, словно ударясь о невидимую стену, только один длинный обломок долетел до Петера.

Торжествуя, подобрал он обломок, чтобы швырнуть его назад грубияну Михелю, но вдруг почувствовал, что кусок дерева ожил в его руке, и, к ужасу своему, увидел, что держит чудовищную змею, которая тянется к нему, сверкая глазами и алчно высовывая язык. Он выпустил ее, но она успела плотно обвиться вокруг его руки и, раскачиваясь, понемногу приближалась к его лицу. Вдруг раздался шум крыльев, и откуда-то слетел огромный глухарь, он ухватил змею за голову своим клювом и взмыл с нею в воздух, а Голландец Михель, видевший с другой стороны канавы, как змею унес некто посильнее его, завыл и затопал от ярости.

Едва отдышавшись и еще весь дрожа, Петер продолжал свой путь; тропа делалась все круче, а местность все пустыннее, и вскоре он снова очутился возле громадной ели. Он принялся, как вчера, отвешивать поклоны Стеклянному Человечку, а потом произнес:

— Хоть ты и не совсем угадал, Петер-угольщик, но тебе я покажусь, так уж и быть, — проговорил тонкий, нежный голосок поблизости от него.

Петер в изумлении оглянулся: под красивой елью сидел маленький старичок в черной курточке, красных чулочках и огромной шляпе. У него было тонкое приветливое личико, а борода нежная, словно из паутины, он курил — чудеса, да и только! — синюю стеклянную трубку, а когда Петер подошел поближе, то еще больше удивился: вся одежда, башмаки и шляпа Человечка были тоже из стекла, но оно было мягкое, словно еще не успело остыть, ибо следовало за каждым движением Человечка и облегало его, как материя.

— Тебе, значит, повстречался этот разбойник Голландец Михель? — сказал Человечек, странно покашливая после каждого слова. — Он хотел тебя хорошенько напугать, да только я отобрал у злыдня его хитрую дубинку, больше он ее не получит.

— Да, господин Хранитель Клада, — ответил Петер с глубоким поклоном, — я было здорово испугался. А вы, значит, и были тот глухарь, что заклевал змею, — нижайшее вам спасибо. Я пришел сюда, чтобы просить у вас совета и помощи, уж больно мне худо живется, угольщик, он угольщиком и останется, а ведь я еще молод, вот я и подумал, что из меня могло бы выйти кое-что получше. Как посмотрю на других, сколько они нажили за короткое время, — взять хотя бы Эзехиля или Короля Танцев — у них денег куры не клюют!

— Петер, — с величайшей серьезностью сказал Человечек, выпустив длинную струю дыма из своей трубки. — Петер, об этих двоих я и слышать не хочу. Какая им польза от того, что они несколько лет будут здесь слыть счастливыми, зато потом станут тем несчастнее? Не презирай свое ремесло, твой отец и твой дед были достойные люди, а ведь они занимались тем же делом, что и ты, Петер Мунк! Не хотел бы я думать, что тебя привела сюда любовь к праздности.

Серьезный тон Человечка испугал Петера, и он покраснел.

— Нет, господин Хранитель Клада, — возразил он, — я знаю, что праздность — мать всех пороков, но ведь вы не станете на меня обижаться за то, что другое занятие мне больше по душе, нежели мое собственное. Угольщик — ничтожнейший человек на земле, вот стекловары, плотовщики, часовых дел мастера — те будут попочтенней.

— Надменность нередко предшествует падению, — ответил Человечек уже немного приветливей. — Что вы, люди, за странное племя! Редко кто из вас бывает доволен тем положением, которое занимает по рождению и воспитанию. Ну, станешь ты стекловаром, так тебе непременно захочется стать лесоторговцем, а станешь лесоторговцем, тебе и этого будет мало, и ты пожелаешь себе место лесничего или окружного начальника. Но будь по-твоему! Если ты мне обещаешь прилежно трудиться, я помогу тебе, Петер, зажить получше. Я имею обыкновение каждому, кто родился в воскресенье и сумел найти путь ко мне, исполнять три его желания. В первых двух он волен, а в третьем я могу ему и отказать, если желание его безрассудно. Пожелай и ты себе что-нибудь, Петер, но смотри не ошибись, пусть это будет что-нибудь хорошее и полезное!

— Ура! Вы замечательный Стеклянный Человечек, и не зря вас зовут Хранителем Клада, вы и сами сущий клад! Ну, раз уж я могу пожелать, чего душа моя просит, то я хочу, во-первых, уметь танцевать еще лучше Короля Танцев и всякий раз приносить с собой в трактир вдвое больше денег, чем тот!

— Глупец! — гневно вскричал Человечек. — Что за пустое желание — хорошо танцевать и выбрасывать как можно больше денег на игру! Не стыдно ли тебе, безмозглый Петер, так прозевать свое счастье! Что пользы тебе и твоей бедной матери от того, что ты будешь хорошо танцевать? Что пользы вам от денег, раз ты пожелал их себе только для трактира и все они будут там оставаться, как деньги ничтожного Короля Танцев? Всю остальную неделю ты опять будешь сидеть без гроша и по-прежнему терпеть нужду. Еще одно твое желание будет исполнено — но подумай как следует и пожелай себе что-нибудь дельное!

Петер почесал в затылке и, немного помедлив, сказал:

— Ну тогда я желаю себе самый большой и самый прекрасный стекольный завод во всем Шварцвальде, со всем, что положено, а также деньги, чтобы им управлять!

— И больше ничего? — озабоченно спросил Человечек. — Ничего больше, Петер?

— Ну, можете добавить еще лошадь и повозочку…

— О, безмозглый Петер-угольщик! — вскричал Человечек и с досады швырнул свою стеклянную трубку в ствол толстой ели так, что она разлетелась вдребезги. — Лошадь! Повозочку! Ума, ума — вот чего следовало тебе пожелать, простого человеческого разумения, а не лошадь и повозочку! Ну да не печалься, постараемся сделать так, чтобы это не пошло тебе во вред, — второе твое желание в общем не так уж глупо. Хороший стекольный завод прокормит своего владельца-умельца, тебе бы еще только прихватить ума-разума, а уж лошадь и повозочка появились бы сами собой!

— Но, господин Хранитель Клада, у меня ведь остается еще одно желание. Вот я и мог бы пожелать себе ума, коль мне его так недостает, как вы говорите.

— Нет уж! Тебе еще не раз придется туго, и ты будешь рад-радехонек, что у тебя есть в запасе еще одно желание. А теперь отправляйся-ка домой! Вот, возьми, — сказал маленький владыка елей, вытаскивая из кармана мешочек, — здесь две тысячи гульденов, это все, и не вздумай еще раз являться ко мне за деньгами, не то я повешу тебя на самой высокой ели. Так уж у меня заведено с тех пор, как я живу в этом лесу. Три дня тому назад умер старый Винкфриц, которому принадлежал большой стекольный завод в нижнем лесу. Сходи туда завтра утром и предложи наследникам свою цену, честь по чести. Будь молодцом, прилежно трудись, а я время от времени стану навещать тебя и помогать тебе советом и делом, раз уж ты ума себе так и не выпросил. Но говорю тебе не шутя — твое первое желание было дурно. Смотри, Петер, не вздумай зачастить в трактир, это еще никого не доводило до добра.

Сказав это, Человечек достал новую трубку из прекраснейшего прозрачного стекла, набил ее сухими еловыми шишками и сунул в свой беззубый рот. Потом он вытащил огромное зажигательное стекло, вышел на солнце и зажег трубку. Управившись с этим, он ласково протянул руку Петеру, напутствовал его еще несколькими добрыми советами, а затем принялся все сильнее пыхать своей трубкой и пускать дым все чаще, пока и сам не скрылся в облаке дыма, который пах настоящим голландским табаком и понемногу рассеивался, клубясь меж верхушек елей.

Когда Петер пришел домой, он застал мать в большой тревоге — добрая женщина думала, что ее сына не иначе как забрали в солдаты. Но он вернулся в самом лучшем расположении духа и рассказал, что повстречал в лесу доброго друга, который ссудил его деньгами, чтобы он, Петер, сменил ремесло угольщика на другое, получше. Хотя мать Петера уже тридцать лет жила в хижине угольщика и привыкла к черным от сажи лицам, как жена мельника привыкает к белому от муки лицу своего мужа, все-таки она была достаточно тщеславна, чтобы сразу, как только Петер расписал ей блестящее будущее, исполниться презрения к своему сословию. «Да, — сказала она, — мать владельца стекольного завода — это не какая-нибудь кумушка Грета или Бета, теперь я в церкви буду садиться на передние скамьи, где сидят порядочные люди».

Сын ее быстро поладил с наследниками стекольного завода. Он оставил всех прежних рабочих, но теперь они должны были денно и нощно выдувать для него стекло. Поначалу новое дело ему нравилось. Он взял за привычку неторопливо спускаться вниз на завод и важно расхаживать там, заложив руки в карманы, заглядывая то туда, то сюда и отпуская замечания, над которыми рабочие иной раз немало потешались; но самым большим удовольствием для него было смотреть, как выдувают стекло. Нередко он тоже брался за работу и выделывал из мягкой стекольной массы диковиннейшие фигуры. Но вскоре это занятие ему наскучило, и он стал заходить на завод сперва только на часок, потом через день, а там — и раз в неделю, и его подмастерья делали все, что им вздумается. А причиной этому было то, что Петер зачастил в трактир. В первое же воскресенье после того, как он побывал на Еловом Бугре, Петер отправился в трактир и увидал там своих старых знакомцев — и Короля Танцев, который лихо отплясывал посреди зала, и Толстяка Эзехиля — этот сидел за пивной кружкой и играл в кости, то и дело бросая на стол звонкие талеры. Петер поспешно сунул руку в карман, проверить, не обманул ли его Стеклянный Человечек, — и гляди-ка! — карман его оказался битком набит золотыми и серебряными монетами. Да и ноги у него так и чесались, будто сами просились в пляс, и вот, как только кончился первый танец, Петер со своей парой стал впереди, рядом с Королем Танцев, и когда тот подпрыгивал на три фута кверху, Петер взлетал на четыре, когда тот выкидывал самые замысловатые и невиданные коленца, Петер выписывал ногами такие вензеля, что зрители были вне себя от изумления и восторга. Когда же в трактире прослышали, что Петер купил стекольный завод, и увидали, что, поравнявшись во время танца с музыкантами, он всякий раз бросает им по нескольку крейцеров, удивлению не было границ. Одни думали, что он нашел в лесу клад, другие — что получил наследство, но и те и эти отныне смотрели на него как на человека, который чего-то добился в жизни, и оказывали ему всяческое уважение — а все оттого только, что у него завелись деньги. И хотя в тот вечер Петер проиграл целых двадцать гульденов, в кармане у него по-прежнему звенело, словно там оставалась добрая сотня талеров.

Когда Петер заметил, сколь почтительно с ним обходятся, он от радости и гордости совсем потерял голову. Он бросал теперь деньги целыми пригоршнями и щедро раздавал их бедным, ибо еще не забыл, как его самого прежде угнетала бедность. Искусство Короля Танцев было посрамлено сверхъестественной ловкостью нового танцора, и этот высокий титул перешел отныне к Петеру.

Самые завзятые воскресные игроки не делали таких дерзких ставок, как он, но зато и проигрывали они куда меньше. Однако чем больше Петер проигрывал, тем больше у него появлялось денег. Все происходило в точности так, как он того требовал от Стеклянного Человечка. Он желал всегда иметь в кармане ровно столько денег, сколько было их у Толстяка Эзехиля, а ему-то он и проигрывал. И когда ему случалось проиграть двадцать-тридцать гульденов зараз, они тотчас же вновь оказывались у него в кармане, стоило только Эзехилю спрятать свой выигрыш. Мало-помалу он перещеголял в игре и разгуле самых отпетых парней во всем Шварцвальде, и его чаще называли Петер-игрок, чем Король Танцев, потому что теперь он играл и в будни. Зато его стекольный завод постепенно пришел в упадок, и виной тому было неразумие Петера. Стекла по его приказанию делали все больше, да только Петер не сумел вместе с заводом купить и секрет, куда это стекло повыгодней сбывать. Под конец он не знал, что ему делать со всем этим товаром, и за полцены продал его бродячим торговцам, чтобы выплатить жалованье рабочим.

Однажды вечером он плелся домой из трактира и, хотя немало выпил, чтобы развеять печаль, все же с тоской и страхом думал о предстоящем ему разорении. Вдруг он заметил, что рядом с ним кто-то идет, оглянулся — вот тебе на! То был Стеклянный Человечек. Злоба и ярость обуяли Петера, он стал запальчиво и дерзко бранить маленького лесовика — он-де виноват во всех его, Петера, несчастьях.

— На что мне теперь лошадь и повозочка? — кричал он. — Какой мне толк от завода и от всего моего стекла? Когда я был простым чумазым угольщиком, мне и то веселее жилось и я не знал забот. А теперь я со дня на день жду, что придет окружной начальник, опишет мое добро за долги и продаст с торгов.

— Вот, значит, как? Выходит, я повинен в том, что ты несчастлив? Такова твоя благодарность за все мои милости? Кто тебе велел загадывать такие дурацкие желания? Ты захотел стать стеклоделом, а куда продавать стекло, и понятия не имел. Разве я тебя не предупреждал, чтобы ты был осмотрителен в своих желаниях? Ума, смекалки — вот чего тебе не хватает, Петер.

— При чем тут ум и смекалка! — вскричал тот. — Я ничуть не глупее других, ты еще в этом убедишься, Стеклянный Человечек. — С этими словами он грубо схватил лесовичка за шиворот и закричал: — Попался, господин Хранитель Клада! Я нынче же назову свое третье желание, а ты изволь мне его исполнить. Так вот, я желаю тут же на месте получить дважды по сто тысяч талеров и дом, а сверх того… ой-ой-ой! — завопил он и задергал рукой: Стеклянный Человечек превратился в расплавленное стекло и огнем жег ему руку. А сам Человечек бесследно исчез.

Еще много дней спустя распухшая рука напоминала Петеру о его неблагодарности и безрассудстве. Но потом он заглушил в себе голос совести и подумал: «Ну и пусть они продают мой завод и все остальное, у меня ведь еще остается Толстяк Эзехиль. Пока у него по воскресеньям водятся в кармане денежки, они будут и у меня».

Верно, Петер! Ну а как их у него не станет? Так в конце концов и случилось, и то был удивительный арифметический казус. Однажды в воскресенье подъехал он к трактиру, все любопытные повысовывались из окон, и вот один говорит: «Петер-игрок прикатил», другой ему вторит: «Да, Король Танцев, богатый стеклодел», а третий покачал головой и сказал: «Было богатство, да сплыло; поговаривают, что у него куча долгов, а в городе один человек сказывал, будто окружной начальник вот-вот назначит торги».

Петер-богач важно и церемонно раскланялся с гостями, слез с повозки и крикнул:

— Добрый вечер, хозяин! Что, Толстяк Эзехиль уже пришел?

Ему ответил низкий голос из дома:

— Заходи, заходи, Петер! Твое место свободно, а мы уж засели за карты.

Петер Мунк вошел в трактир и сразу полез в карман, — должно быть, Эзехиль имел при себе изрядный куш, потому что Петеров карман был набит доверху. Он подсел за стол к остальным и начал играть; то проигрывал, то выигрывал, так и сидели они за карточным столом до вечера, покуда весь честный люд не стал расходиться по домам, а они все продолжали играть при свечах; тут двое других игроков сказали:

— На сегодня хватит, нам пора домой, к жене и детям.

Однако Петер-игрок стал уговаривать Толстяка Эзехиля остаться. Тот долго не соглашался, но под конец воскликнул:

— Ну ладно, сейчас я сосчитаю свои деньги, а потом мы бросим кости; ставка — пять гульденов; меньше — не игра.

Он вытащил кошелек и сосчитал деньги — набралось ровнехонько сто гульденов, так Петер-игрок узнал, сколько есть у него, — ему и считать не надо было. Однако если раньше Эзехиль выигрывал, то теперь он терял ставку за ставкой и при этом сыпал страшнейшими ругательствами. Стоило ему бросить кость, как следом за ним бросал и Петер, и всякий раз у него оказывалось на два очка больше. Наконец Эзехиль выложил на стол последние пять гульденов и воскликнул:

— Попробую еще разок, но коли опять проиграю — все равно не брошу; тогда ты, Петер, дашь мне взаймы из своего выигрыша! Честный человек всегда помогает ближнему.

— Изволь, хоть сто гульденов, — отвечал Король Танцев, который не мог нарадоваться своему везению.

Толстяк Эзехиль встряхнул кости и бросил: пятнадцать. «Так! — крикнул он. — Поглядим теперь, что у тебя!» Но Петер выкинул восемнадцать, и тут у него за спиной раздался знакомый хриплый голос: «Все! Это была последняя ставка».

Он оглянулся — позади него во весь свой огромный рост стоял Голландец Михель. От испуга Петер выронил деньги, которые только что сгреб со стола. Но Толстяк Эзехиль не видел Михеля и требовал у Петера-игрока десять гульденов, чтобы отыграться. Словно в забытьи полез он в карман, но денег там не оказалось; он стал трясти свой кафтан, да только оттуда не выпало ни единого геллера, и лишь теперь Петер вспомнил первое свое желание — всегда иметь столько денег, сколько их у Толстяка Эзехиля. Богатство развеялось как дым. Эзехиль и трактирщик с удивлением глядели, как он роется в карманах и не находит денег, — им не верилось, что у него их больше нет; но когда они сами обшарили его карманы и ничего не нашли, то впали в бешенство и стали кричать, что Петер — колдун, что весь выигрыш и остаток своих денег он колдовским способом переправил домой. Петер стойко защищался, но все было против него; Эзехиль объявил, что разнесет эту ужасную историю по всему Шварцвальду, а трактирщик пригрозил завтра с рассветом отправиться в город и заявить на Петера Мунка как на колдуна; он надеется еще увидеть, добавил трактирщик, как Петера будут сжигать. Тут они, озверев, набросились на Петера, сорвали с него кафтан и вытолкали за дверь.

Ни одной звездочки не горело на небе, когда Петер в полном унынии брел домой; однако он все же различил рядом с собой угрюмого великана, который не отставал от него ни на шаг и наконец заговорил:

— Доигрался ты, Петер Мунк. Конец твоему барскому житью, я бы мог предсказать это еще тогда, когда ты не желал со мной знаться и побежал к глупому стеклянному гному. Теперь ты и сам видишь, что бывает с теми, кто не слушает моего совета. Что ж, попытай теперь счастья со мной — мне тебя жаль. Никто еще не раскаивался в том, что обратился ко мне. Так вот, ежели дорога тебя не пугает, завтра я целый день буду на Еловом Бугре — стоит тебе только позвать.

Петер прекрасно понял, кто с ним говорит, но его охватил ужас. Ничего не ответив, он бросился бежать к дому.

На этих словах речь рассказчика была прервана какой-то суетней внизу. Слышно было, как подъехал экипаж, как несколько человек требовали принести фонарь, как громко стучали в ворота, как лаяли собаки. Комната, отведенная возчику и ремесленникам, выходила на дорогу, все четверо постояльцев побежали туда посмотреть, что случилось. Насколько позволял свет фонаря, они разглядели перед заезжим двором большой дормез; рослый мужчина как раз помогал выйти из экипажа двум дамам в вуалях; кучер в ливрее выпрягал лошадей, а лакей отстегивал кофр.

— Да поможет им Бог, — вздохнул возчик. — Если эти господа выберутся из трактира целы и невредимы, тогда и мне нечего бояться за мою повозку.

— Тсс! — прошептал студент. — Мне сдается, что подстерегают не нас, а этих дам. Должно быть, тем, что внизу, уже заранее было известно об их приезде. Ах, если бы только можно было их предупредить! А, знаю! Тут во всем доме, кроме моей, только одна комната, приличествующая этим дамам, и как раз рядом с моей. Туда их и проводят. Сидите в этой комнате и не шумите, а я постараюсь предупредить их слуг.

Молодой человек тихонько пробрался к себе в комнату, погасил свечи, оставив гореть только тот огарок, что дала хозяйка. Затем стал подслушивать у дверей.

Вскоре хозяйка проводила дам наверх, указала отведенную им комнату, приветливо и ласково уговаривая их поскорее лечь спать после столь утомительной дороги. Затем она сошла вниз. Скоро студент услышал тяжелые мужские шаги. Он осторожно приоткрыл дверь и увидел в щелочку того рослого мужчину, что помогал дамам выйти из дормеза. Он был в охотничьем костюме, с охотничьим ножом за поясом, и, как видно, был шталмейстером или егерем, выездным лакеем двух неизвестных дам. Увидев, что он один поднимается по лестнице, студент быстро открыл дверь и поманил его к себе. Тот в недоумении подошел ближе, но не успел спросить, в чем дело, как студент сказал ему шепотом:

— Милостивый государь, вы попали в разбойничий притон.

Незнакомец испугался. Студент потянул его за собой в комнату и рассказал, какой это подозрительный дом.

Егерь был очень обеспокоен его словами. Студент услышал от него, что дамы — графиня и ее камеристка — сначала хотели ехать всю ночь, но приблизительно за полчаса отсюда им повстречался всадник, он окликнул их и спросил, куда они держат путь. Узнав, что они намерены всю ночь ехать Шпессартским лесом, он им это отсоветовал, потому что сейчас здесь пошаливают. «Ежели вы хотите послушаться доброго совета, — прибавил он, — то откажитесь от этой мысли: отсюда недалеко до трактира; как бы плоха и неудобна она ни была, все же переночуйте лучше там, не следует без нужды подвергать себя темной ночью опасности». Человек, что дал такой совет, казался, по словам егеря, очень честным и благородным, и графиня, боясь нападения разбойников, приказала заночевать в этом трактире.

Егерь счел своей обязанностью предупредить дам о грозящей опасности. Он прошел в смежную комнату и через некоторое время отворил дверь, которая вела из комнаты графини в комнату студента. Графиня, дама лет сорока, бледная от страха, вышла к студенту и попросила его повторить ей все сказанное егерю. Затем они посоветовались, что делать в их рискованном положении, и решили как можно осторожнее позвать двух графининых слуг, возчика и обоих ремесленников, чтобы в случае нападения держаться всем вместе.

Когда все были в сборе, ту дверь, что из комнаты графини вела в коридор, заперли и заставили комодами и стульями. Графиня с камеристкой уселись на кровать, а двое их слуг стали на страже. А егерь и те, что остановились на заезжем дворе раньше, в ожидании нападения разместились за столом в комнате студента. Было около десяти вечера, в доме все затихло, и казалось, никто не собирается нарушать покой постояльцев.

— Чтобы не заснуть, давайте делать то же, что и перед этим, — предложил мастер. — Мы рассказывали разные истории, и, если вы, сударь, не возражаете, мы и сейчас займемся тем же.

Но егерь не только не возражал, а даже, чтобы доказать свою готовность, предложил сам что-нибудь рассказать. Он начал так.

Приключения Саида

^{Перевод М. Кореневой}

Во времена Гарун аль-Рашида, повелителя Багдада, жил в Бальсоре один человек по имени Беназар. Денег у него было достаточно, чтобы, не занимаясь ни торговлей, ни какими иными делами, жить приятно и спокойно, и даже рождение сына не заставило его изменить привычный образ жизни.

— Зачем мне в моем возрасте пускаться в торговлю и только думать о том, как бы нажиться, — говорил он, бывало, соседям. — Ради чего? Ну достанется моему сыну Саиду на тысячу золотых больше, если все пойдет хорошо, а может, наоборот, получит на тысячу меньше, если дело не заладится, — какая разница. Ведь недаром говорится: «Где двое обедают, там и третий не лишний», как-нибудь прокормимся. Главное, чтоб из него человек толковый вышел, а достаток приложится.

Так говорил Беназар и словам своим не изменял: он не привил своему сыну ни вкуса к торговле, ни вкуса к ремеслу, зато читал с ним ученые книги и, полагая, что всякого молодого человека, кроме учености и почтительного отношения к старшим, красят твердая рука и стойкий дух, довольно рано приучил его к оружию, и скоро уже Саид считался среди своих сверстников и даже юношей постарше отличным бойцом, а в верховой езде и в плавании ему вообще не было равных.

Когда Саиду исполнилось восемнадцать, отец отправил его в Мекку, ко гробу Пророка, чтобы там, в этом священном месте, вознести молитву и совершить подобающие обряды, как того требовали обычаи и заветы предков. Перед отъездом отец призвал к себе Саида, похвалил его за примерное поведение, дал ему несколько добрых советов, снабдил деньгами и напоследок сказал:

— Есть еще кое-что, о чем я должен тебе поведать, сын мой! Мне чужды всяческие предрассудки, которые живут среди простых людей. Я, конечно, не прочь ради развлечения послушать разные истории о феях да кудесниках, но я далек от того, чтобы верить в такие сказки, уподобляясь тем невежественным умам, которые считают, будто эти гении, или как там их еще называют, имеют влияние на нашу жизнь и наши поступки. Но твоя матушка, которой уже нет с нами двенадцать лет, она свято верила, как в Коран, во все эти чудеса, и как-то раз, когда мы были с ней наедине, она, взяв с меня слово, что я никому не открою ее тайны, разве что когда-нибудь родному ребенку, — она призналась мне, что с самого своего рождения связана с феей. Я поднял ее на смех, но позже, скажу тебе честно, Саид, в день, когда ты появился на свет, я стал свидетелем таких явлений, которые повергли меня в изумление. С самого утра тогда лил ливень и грохотал гром, а небо почернело так, что читать можно было только при свете. Но вот около четырех часов дня мне сказали, что у меня родился мальчик. Я поспешил в опочивальню твоей матушки, чтобы увидеть моего первенца и благословить, но перед самым входом путь мне преградили служанки, сказавшие, что пока заходить туда никому нельзя — Земира, моя супруга, дескать, всех выгнала, ибо желала остаться одна. Я начал стучаться в дверь, но напрасно, никто мне не открыл.

Пока я вот так стоял среди служанок под дверью, несколько раздосадованный, небо вдруг очистилось и стало ясным, как никогда, и что самое удивительное — чистейшее голубое небо открылось только над нашей родной Бальсорой, вокруг же все было черным-черно от нависавших мрачных туч, и молнии били одна за одной, не доставая пределов очерченного круга. Я с любопытством созерцал это необычное зрелище, когда двери вдруг распахнулись, и я поспешил войти, оставив служанок ждать снаружи и собираясь первым делом узнать, зачем твоей матушке понадобилось запираться. Когда же я ступил в ее покои, на меня пахнуло дурманящей волною ароматов, смесью роз, гвоздик и гиацинтов, от чего у меня на какое-то мгновение даже в голове помутилось. Матушка твоя поднесла мне тебя и показала сразу крошечную серебряную трубочку, которая висела у тебя на шее на тонкой, как шелковая нить, золотой цепочке. «Та добрая женщина, о которой я тебе как-то рассказывала, была у меня, — сказала твоя мать, — и подарила твоему мальчику эту вещицу». — «Значит, это твоя ведьма устроила нам тут хорошую погоду, и это от нее остался в комнате запах роз и гвоздик? — рассмеялся я, не слишком веря ее словам. — Могла бы подарить что-нибудь посолиднее, чем эта дудка, — кошель, набитый золотом, доброго коня или что-нибудь в таком роде». Матушка твоя принялась увещевать меня, умоляя оставить подобные шутки, ибо феи, по ее словам, очень обидчивы и могут быстро сменить милость на гнев.

Я уступил ее просьбам и замолчал, щадя ее болезненное состояние. Больше мы об этом странном происшествии никогда не говорили, и только шесть лет спустя, когда она, во цвете молодости, вдруг почувствовала, что близится ее смертный час, она вернулась к тем давним событиям. Она вручила мне ту дудочку и наказала передать ее тебе в день, когда тебе исполнится двадцать лет, а до того не отпускать тебя ни на минуту от себя. Но придется отдать тебе подарок немного раньше, — продолжал Беназар, доставая из шкатулки серебряную трубочку на длинной золотой цепочке. — Не в день двадцатилетия, а на восемнадцатом году твоей жизни, потому что ты отправляешься в странствие, и, кто знает, быть может, когда ты вернешься домой, я уже отправлюсь к праотцам. Не вижу разумных причин держать тебя тут еще два года, как того желала твоя заботливая матушка. Ты славный юноша и весьма смышленый, с оружием ты управляешься не хуже какого-нибудь двадцатилетнего, вот почему я с полным правом уже сейчас могу спокойно объявить тебя совершеннолетним и не ждать, пока тебе исполнится двадцать. Так что ступай себе с миром и помни во всякое время о своем отце, и в счастье, и в несчастье, от чего упаси тебя Аллах.

Вот такие слова произнес Беназар из Бальсоры, отпуская своего сына. Саид, немало взволнованный, попрощался с отцом, повесил цепочку на шею, трубочку спрятал в кушак, вскочил на коня и поскакал к тому месту, откуда отправлялся караван, следовавший в Мекку. В скором времени все собрались: около восьмидесяти верблюдов и несколько сотен всадников тронулись в путь, вместе с ними за ворота Бальсоры выехал и Саид, которому суждено было еще не скоро снова увидеть родной город.

Поначалу Саид с головой ушел в новые впечатления, и путешествие, и множество невиданных предметов — все было ему в диковинку, но по мере приближения к пустыне, глядя на открывающиеся дикие, безлюдные просторы, он становился все более задумчивым и вспомнил те слова, которые отец сказал ему на прощанье.

Он достал подаренную трубочку, повертел ее в руках и решил попробовать — не получится ли у него извлечь из нее чистый приятный звук. Но дудочка молчала — как он ни старался, как ни раздувал щеки из последних сил, ничего не выходило. Раздосадованный тем, что подарок оказался таким бестолковым, он сердито засунул трубочку обратно в кушак. Но скоро он опять вернулся мыслями к загадочным речам матушки. Ему, конечно, доводилось слышать о феях, но он не слышал, чтобы хоть кто-нибудь в Бальсоре был связан с такими сверхъестественными существами; всё, что рассказывали об этих духах, относилось либо к дальним странам, либо к давно прошедшим временам, поэтому он был уверен, что фей больше нет на свете, хотя, может быть, они просто перестали являться к людям и принимать участие в их судьбе, — по крайней мере, он так думал. Эта уверенность, однако, боролась теперь в нем с настойчивым желанием все же постичь таинственный, сверхъестественный мир, с которым, как ему хотелось верить, соприкоснулась его мать. Занятый такими мыслями, он целый день провел как во сне, оставаясь безучастным к разговорам своих попутчиков и не обращая внимания ни на их песни, ни на их смех.

Саид был очень приглядным юношей: в глазах его светились храбрость и отвага, выразительная линия рта подчеркивала красоту его лица, во всем его облике, несмотря на молодость, сквозило необычайное достоинство, какое редко встретишь у его сверстников. Наездником он тоже был отменным: в его посадке было столько сдержанной уверенности, позволявшей ему легко, но вместе с тем и твердо управляться с конем в полном боевом облачении, что он приковывал к себе всеобщее внимание.

Рядом с Саидом ехал один старик, который все посматривал на него с явным удовольствием и вот теперь решил осторожно порасспросить его о том о сем, чтобы понять, какого духа этот молодой человек. Саид, которому с детских лет было внушено почтительное отношение к старшим, отвечал на его вопросы с приличествующей скромностью, но так умно и рассудительно, что доставил своему спутнику искреннюю радость. Но поскольку мысли юноши весь день были заняты только одним, то так вышло, что довольно скоро они заговорили о таинственном царстве фей, и кончилось все дело тем, что Саид напрямую спросил старика, верит ли он в существование фей, добрых или злых духов, которые могут охранять или преследовать человека.

Старик оправил бороду, покачал головой и сказал:

— Нельзя отрицать, что такие рассказы ходят среди людей, хотя я в своей жизни до сих пор ни разу не встречал никаких ни мелких духов, ни больших — ни гномов, ни великанов, ни волшебников, ни фей.

Сделав такое вступление, старик принялся рассказывать юноше разные удивительные истории и нарассказывал столько всего, что у Саида голова пошла кругом и он твердо уверовал в то, что все произошедшее при его рождении: и перемена погоды, и сладкий запах роз и гиацинтов — все это не что иное, как счастливое предзнаменование, знак того, что он находится под покровительством какой-то могущественной доброй феи, а трубочка ему дана для того именно, чтобы он мог ее вызвать, оказавшись в беде. Всю ночь напролет он грезил о замках, волшебных лошадях, чудесных духах-гениях и тому подобном, погрузившись в настоящее царство фей.

Но уже на другой день, к сожалению, ему пришлось на собственном опыте испытать, что все эти грезы во сне и наяву в обычной жизни ровным счетом ничего не стоят. Неспешно двигаясь, караван проделал уже большую часть дневного перехода, в продолжение которого Саид держался все время рядом со стариком, когда вдруг на дальнем краю пустыни были замечены темные тени. Одни сочли, что это просто дюны, другие решили, что это облака, а третьи говорили, что это встречный караван, и только старик, который уже не раз бывал в путешествиях, воскликнул громким голосом, что нужно приготовиться, ибо это наверняка арабы-разбойники, собирающиеся на них напасть. Мужчины схватились за оружие, женщин и товары взяли в середину, — все было готово к тому, чтобы отразить нападение. Темная масса медленно двигалась по ровной пустыне, напоминая большую стаю аистов, когда они снимаются с насиженных мест и улетают в чужие края. Но вот постепенно туча стала приближаться, Двигаться все быстрее и быстрее, и не успели путники разглядеть как следует чужих бойцов, вооруженных копьями, как они налетели вихрем и обрушились на караван.

Храбро сражались путешественники из Бальсоры, но разбойников было человек четыреста, они подступили со всех сторон и уже издалека начали метать стрелы, убив немало из тех, кто защищал караван, а когда, совсем уже приблизившись, они пустили в ход копья, то стало ясно — никому пощады не будет. В этот страшный миг вспомнил Саид, отважно сражавшийся в первых рядах, о своей дудочке. Быстро достал он заветный подарок, поднес к губам и начал дуть — но скоро в отчаянии опустил руки, потому что ему не удалось извлечь из нее ни единого звука. В ярости от такого жестокого разочарования он прицелился и выстрелил в грудь одному арабу, который отличался от других богатой одеждой. Тот закачался и рухнул с коня на землю.

— Аллах! Что же вы натворили, юноша! — воскликнул старик, ехавший рядом с ним. — Теперь мы пропали!

Старик оказался прав, ибо, увидев, что тот человек упал, разбойники издали дикий клич и ринулись на отбивавшихся с такою зверской злобой, что скоро уже и те немногие, кто еще оставался целым и невредимым, оказались поверженными. В какой-то момент Саид увидел, что пять или шесть арабов взяли его в кольцо, но он так ловко орудовал своим копьем, что никто из нападавших к нему приблизиться не мог. Тогда один из арабов вскинул лук, наложил стрелу, прицелился и уже собрался было отпустить тетиву, когда другой араб подал ему какой-то знак. Саид изготовился к новой атаке, но не успел опомниться, как кто-то из разбойников накинул ему на шею аркан, от которого он попытался избавиться — но все напрасно: как он ни пытался разорвать петлю, она только крепче затягивалась, — вырваться было невозможно.

От каравана не осталось ничего — часть людей погибла, часть взята в плен, арабы же, принадлежавшие к разным племенам, поделили между собою пленных и прочую добычу и разъехались кто куда — одни отправились на юг, другие — на восток. Рядом с Саидом скакали четверо вооруженных бойцов, которые бросали на него свирепые взгляды и посылали на его голову проклятья. Саид догадался, что тот араб в богатых одеждах, которого он убил, был, верно, не простым человеком, может быть даже принцем. Рабство, которое ожидало Саида, сулило страшные муки, рядом с которыми смерть казалась избавлением, вот почему в душе он был даже рад, что навлек на себя злобу всего отряда, ибо не сомневался, что по прибытии в лагерь они его непременно убьют за содеянное. Всадники зорко следили за каждым его движением и при всякой его попытке оглянуться тут же наставляли на него копья, но в какой-то момент, когда у одного из них запнулась лошадь, Саид изловчился посмотреть назад и, к своей радости, обнаружил среди пленных того самого старика, с которым он беседовал в дороге и которого он считал уже погибшим.

И вот наконец вдали показались деревья и шатры, когда же отряд совсем уже приблизился, навстречу им высыпала целая толпа женщин и детей. Разбойники что-то сказали встречавшим, и тут же поднялся стон и плач, все взоры были обращены к Саиду, на голову которого со всех сторон теперь сыпались проклятья.

— Это он сразил великого Альмансора, храбрейшего из храбрейших! Смерть ему! Смерть! Убить его и бросить на съедение шакалам! — неслись голоса.

В Саида полетели палки, комья земли, разъяренные люди хватали все, что было под рукой, и так неистовствовали, что разбойникам даже пришлось оградить Саида от нападавших.

— Прочь отсюда, мелкота! А ну пошли отсюда, бабы! — кричали они наседавшим женщинам и детям, пытаясь копьями разогнать толпу. — Он сразил Альмансора в бою и потому должен умереть, но не от бабьей руки, а от меча храбрых!

Расчистив себе путь, отряд вошел в лагерь и остановился на свободной площадке среди шатров. Пленных связали по двое, добычу распределили по палаткам, Саида же связали отдельно и отвели в большой шатер. Там сидел старик в роскошной одежде, и по его суровому, гордому лицу можно было понять, что он и есть предводитель этой шайки. Разбойники, сопровождавшие Саида, с печальным видом предстали перед важным старцем, поникнув головами.

— Я слышал женский плач и догадался, что произошло, — молвил старик, обводя взглядом своих бойцов. — Ваши лица тому подтверждение: Альмансор погиб.

— Да, Альмансор погиб, — отвечали бойцы. — Но мы привели к тебе его убийцу, дабы ты, Селим, повелитель пустыни, судил его. Какую смерть ты выберешь ему? Хочешь, чтобы мы изрешетили его стрелами? Или прогнали сквозь строй? Или повесили? Или привязали к лошадям и разорвали его на куски?

— Кто ты? — спросил Селим, мрачно глядя на пленника, который перед лицом смерти сохранял спокойствие и твердость во взоре.

Саид ответил коротко и без утайки на заданный вопрос.

— Сразить моего сына ты мог разве что вероломством, напав на него сзади. Ты, верно, пустил стрелу ему в спину? Или пронзил копьем?

— Нет, господин, — отвечал Саид. — Я сразил его в честном бою, лицом к лицу, после того как у меня на глазах он уложил на месте восьмерых моих товарищей, пытавшихся отбить нападение.

— Это правда, что он говорит? — спросил Селим разбойников, которые привели к нему пленника.

— Да, повелитель, он убил Альмансора в открытом бою, — ответил один из них.

— Значит, он поступил так, как поступил бы любой из нас на его месте, — сказал Селим. — Он дал отпор врагу, который посягал на его жизнь и свободу, и победил противника. Развяжите пленного!

Разбойники посмотрели на него с удивлением и после некоторой заминки нехотя приступили к исполнению приказания.

— Это что же получается, ты оставишь убийцу твоего сына, храброго Альмансора, в живых? — спросил один из них, бросив в сторону Саида злобный взгляд. — Уж лучше б мы его сами сразу прикончили!

— Нет, я не дам его убивать! — воскликнул Селим. — Я возьму его себе в счет законной доли добычи, будет мне слугой!

Саид не знал, как выразить свою благодарность старику, разбойники же вышли из шатра хмурые и недовольные. Когда же они сообщили о решении Селима женщинам и детям, собравшимся возле шатра в ожидании казни, те подняли страшный крик и объявили, что сами отомстят убийце за смерть Альмансора, раз его собственный отец не желает исполнять закон кровной мести.

Остальных пленных распределили по отрядам, кого-то отпустили, велев собрать выкуп за богатых, кого-то приставили пасти скотину, а кому-то, кому прежде прислуживало по десять слуг, было назначено исполнять самую тяжелую рабскую работу, и только Саид был на особом положении. Быть может, его храбрый, геройский вид был тому причиной или волшебные чары доброй феи, трудно сказать, но, как бы то ни было, Селим проникся к юноше отеческим расположением и, поселив его у себя в шатре, обходился с ним не как со слугой, а скорее как с сыном. Но эта непонятная всем благосклонность старика навлекла на Саида враждебность со стороны прочих слуг. Повсюду его встречали неприязненные взгляды, и, когда ему случалось одному идти по лагерю, он слышал со всех сторон ругательства и проклятья в свой адрес, а несколько раз в него даже пускали стрелы, которые со свистом пролетали у самой его груди, и то, что они не достигали цели, Саид приписывал исключительно защите чудесной дудочки, которую он носил на шее на золотой цепочке. Сколько раз Саид жаловался Селиму на эти покушения, имевшие своей целью лишить его жизни, но Селим так и не мог найти коварных стрелков, ибо все, казалось, объединись в своей ненависти к чужеземцу, пользовавшемуся милостью предводителя, и молчали, связанные круговой порукой.

И вот однажды Селим сказал Саиду:

— Я надеялся, что ты, быть может, заменишь мне сына, который пал от твоей руки, но ничего не вышло, и в этом никто не виноват, ни ты, ни я. Весь лагерь настроен против тебя, и даже мне будет нелегко обеспечить тебе защиту, ведь если они тебя в конце концов убьют и я накажу убийц по всей строгости, то все равно от этого уже не станет проку ни тебе, ни мне. Вот почему я решил, что лучше будет сказать бойцам, когда они вернутся из похода, что, дескать, твой отец заплатил за тебя большой выкуп и потому ты отпускаешься на волю, а чтобы с тобою ничего не случилось в дороге, я дам тебе в провожатые несколько верных мне людей.

— Но разве я могу кому-нибудь тут доверять, кроме тебя? — с тревогой спросил Саид. — Они ведь запросто могут взять и убить меня в пути!

— Нет, они связаны клятвой верности мне, и до сих пор никто из них ее не нарушил, — спокойно отвечал ему Селим.

Несколько дней спустя разбойники вернулись в лагерь из очередного набега, и Селим сделал все, как обещал. Он подарил юноше оружие, платье, коня, созвал своих ратников и выбрал из них пятерых в провожатые, заставив их принести страшную клятву в том, что они не убьют Саида, после чего в слезах простился с ним.

Пятеро всадников с мрачным видом молча скакали рядом с Саидом по пустыне. Юноша видел, что возложенная на них обязанность им не по душе, но еще больше его тревожило то, что двое из них присутствовали при том сражении, когда он убил Альмансора. Так проехали они уже часов восемь, и тут Саид заметил, что его спутники перешептываются и лица у них помрачнели еще больше. Саид прислушался, силясь понять, о чем они говорят, и уловил, что разговор идет на языке, который был в ходу только у этого племени, причем лишь тогда, когда нужно было обсудить какое-нибудь тайное или опасное дело. Селим, который думал, что Саид останется у него на всю жизнь, потратил немало часов, чтобы научить юношу этому секретному языку. То, что Саид услышал, не обрадовало его.

— Вот оно, то самое место, где мы напали на караван и где храбрейший из храбрейших погиб от руки какого-то юнца, — сказал один.

— Ветер уже развеял следы его коня, — подхватил другой, — а я, как сейчас, помню тот день.

— И этот человек, от руки которого он погиб, все еще жив и здоров! Позор на наши головы! Где это видано, чтобы отец не отомстил за гибель родного сына?! Совсем сдал старик Селим и, похоже, впал в детство, — со вздохом молвил третий.

— Но если отец не считает нужным исполнить свой долг, то разве не обязаны друзья взять на себя месть за погибшего друга? — подал голос четвертый. — На этом самом месте и покончим с ним, как требуют того справедливость и древний обычай.

— Но ведь мы же поклялись Селиму! — воскликнул пятый. — Мы не можем убить этого пленника! Клятву нельзя нарушать!

— Это верно, мы связаны клятвой, и убийца уйдет невредимым из рук своих врагов, — сказали остальные.

— Постойте, — проговорил один из них, самый угрюмый. — Старик Селим, конечно же, умен, но не настолько, как может показаться. Разве мы клялись доставить этого молодца туда-то и туда-то? Нет. Мы поклялись, что не будем посягать на его жизнь. А мы и не будем. Пусть палящее солнце и острые зубы шакалов сделают за нас нашу работу. Мы просто свяжем его хорошенько и оставим тут.

Так говорил разбойник, Саид же, осознав, какой исход ему уготован, не стал дожидаться, пока тот договорит. Он резко повернул своего коня в сторону и, подгоняя его плеткой изо всех сил, полетел стрелой по равнине. Пятеро разбойников остолбенели от изумления, но тут же пришли в себя и, зная толк в таких погонях, разделились, чтобы в случае необходимости перекрыть путь беглецу с двух сторон, ну а поскольку они лучше знали, как скакать по пустыне, то уже скоро двое из них обогнали его и стали поперек дороги, когда же тот попытался уклониться, то наткнулся на двух других, а сзади увидел еще одного. Данная Селиму клятва удержала преследователей от того, чтобы пустить в ход оружие, поэтому они просто набросили на Саида аркан, стащили его с коня, немилосердно избили, а потом связали по рукам и ногам и бросили на раскаленный песок.

Напрасно Саид молил о пощаде, напрасно сулил им огромный выкуп. С громким смехом они расселись по коням и ускакали прочь. Какое-то время Саид еще слышал глухой топот копыт, но скоро все стихло, и Саид понял, что пропал. Он думал о своем отце, о том горе, которое постигнет его, когда сын не вернется, он думал о собственной несчастной доле, о том, что обречен умереть молодым, ибо уже не сомневался, что его ждет мучительная смерть от жажды, неизбежная среди знойной пустыни, или от острых зубов какого-нибудь шакала, который растерзает его. Солнце поднималось все выше и выше, жаря ему прямо в лицо. С невероятным усилием он кое-как сумел перевернуться, и ему стало немного легче. При этих обстоятельствах серебряная дудочка на золотой цепочке выскользнула наружу. Он попытался прихватить ее, но ничего не получалось, пока наконец ему все же не удалось подтянуть ее к губам. Он дунул в нее несколько раз, но и теперь, в его бедственном положении, она не отозвалась. В отчаянии он поник головой, палящее солнце сделалось совсем уже невыносимым, и он лишился чувств.

Прошло много часов. Саид очнулся, услышав какие-то шорохи возле себя. Он почувствовал, что кто-то ухватил его за плечо, и закричал от ужаса, решив, что это шакал пришел, чтобы растерзать его на куски. Теперь ему показалось, что кто-то прикоснулся к его ногам, но, по ощущению, это были явно не звериные когти, а человеческие руки, которые осторожно ощупывали его. Он услышал тихие мужские голоса.

— Он жив, — донесся до него чей-то шепот. — Наверное, он принимает нас за врагов.

Саид решился открыть глаза и увидел перед собой лицо невысокого толстого человека. У незнакомца были маленькие глазки и длинная борода. Он ласково заговорил с Саидом, помог ему подняться и дал ему еды и питья, а пока Саид подкреплялся, рассказал ему, что он — купец из Багдада, и что зовут его Калум-бек, и что он торгует шалями и тонкими накидками для женщин. Купец поведал, что ездил по торговым делам и теперь возвращается домой, Саида он заметил случайно и, обнаружив, что тот еле живой, приложил немало усилий, чтобы вернуть его к жизни, и теперь несказанно рад, что ему это удалось. Юноша поблагодарил купца за то, что тот спас его от неминуемой гибели — ведь если бы он не пришел на помощь, несчастного ждал страшный конец. Не имея средств к передвижению, да и не готовый к тому, чтобы в одиночку пешком идти по пустыне, спасенный с благодарностью принял предложение купца занять место на одном из верблюдов, навьюченном тяжелой поклажей, и решил добраться с караваном до Багдада, а там, быть может, найти оказию в Бальсору.

Дорогой купец много рассказывал своему спутнику о чудесном повелителе правоверных Гарун аль-Рашиде, о том, какой он справедливый и какой умный, ибо умеет самые сложные дела разрешать наилучшим образом. Среди прочего купец привел в качестве примера историю о канатоходце и историю о горошке с маслинами, которые знает всякий ребенок, но для Саида они были в диковинку, и он с удовольствием выслушал их.

— Он удивительный человек, наш повелитель, — продолжал купец. — Если вы думаете, что он спит, как все обычные люди, вы ошибаетесь. Два-три часа, не больше, уходит у него на сон, да и то ложится он только под утро. Уж я-то знаю, потому что Мессур, его первый приближенный, приходится мне двоюродным братом, и хотя он обыкновенно молчит как могила, если дело касается тайн его господина, но иногда, бывает, обмолвится словечком-другим, намекнет по-родственному на то или другое, удовлетворяя любопытство, которое может любого с ума свести. Так вот, повелитель наш, вместо того чтобы спать, как все простые люди, отправляется ночью ходить по улицам Багдада, и редко проходит неделя, чтобы он не наткнулся на какое-нибудь приключение. Все дело в том, да будет вам известно, — об этом знает всякий, знакомый с историей о горшке с маслинами, которая правдива, как слова Пророка, — так вот, дело в том, что он совершает свои обходы не на коне, при полном параде, в сопровождении стражи и сотни факельщиков, как мог бы, если б захотел, а переодетым — то в купца, то в корабельщика, то в солдата, то в муфтия, нарядится и ходит повсюду, смотрит, все ли в порядке. Вот почему в Багдаде, как нигде, даже по ночам с любым чудаком принято обращаться вежливо, ведь как разберешь, с кем повстречался — то ли с самим халифом, то ли с каким-нибудь грязным арабом из пустыни, а деревьев у нас в округе растет немало, хватит на то, чтобы изготовить палок и отбить пятки всем жителям Багдада и его окрестностей.

Так рассказывал купец, и Саид, хотя и мечтал всей душой поскорее обнять своего отца, по которому истосковался, все же радовался тому, что сможет увидеть Багдад и знаменитого Гарун аль-Рашида.

По прошествии десяти дней караван наконец прибыл в Багдад, и Саид не уставал дивиться красоте этого города, который в те времена был в самом расцвете своего величия. Купец пригласил Саида к себе в дом, и Саид с удовольствием принял его приглашение, ибо только теперь, оказавшись среди этого людского столпотворения, осознал, что тут даром ничего не получишь — разве что воздух да воду из Тигра, а ночевать пришлось бы на ступенях мечети.

На другой день, когда Саид как раз оделся и, поглядев на себя, решил, что в таком роскошном воинском наряде ему не стыдно будет показаться на улицах Багдада, — такая красота наверняка обратит на себя внимание, — в этот самый момент к нему в комнату зашел купец. Огладив бороду, он сказал:

— Все это, конечно, замечательно, молодой господин! Но как быть с вами дальше? Сдается мне, что вы большой мечтатель и не задумываетесь особо о завтрашнем дне. Или у вас с собою так много денег, что вы можете себе позволить жить на широкую ногу, сообразно вашему дорогому платью?

— Любезный господин Калум-бек, — отвечал ему юноша, смутившись и покраснев. — Денег у меня, конечно, нет, но, быть может, вы ссудите мне немного, чтобы я мог добраться до дому, а батюшка мой вернет вам все сполна.

— Твой батюшка?! — рассмеялся купец. — Верно, от жары в пустыне ты совсем повредился умом! Ты что, считаешь, что я поверил хотя бы одному твоему слову, всем этим сказкам, которые ты мне наплел, — что, дескать, твой отец — богач, живет в Бальсоре, и что ты его единственный сын, и что на ваш караван напали арабы, и что ты жил у них в плену. Я с самого начала понял, что все это наглая, бессовестная ложь, и рассердился изрядно. Мне хорошо известно, что все богатые люди в Бальсоре занимаются торговлей, и с многими из них я вел дела, но ни о каком Беназоре слыхом не слыхивал, хотя, если бы у него даже было состояние немногим больше шести тысяч томанов, я бы знал такого. По всему выходит, что либо ты не из Бальсоры, либо твой отец бедняк бедняком, сынку которого я и ломаного гроша не дам. А эта история о нападении в пустыне?! Где это слыхано, чтобы с тех пор, как благодаря нашему мудрейшему халифу Гаруну торговые пути в пустыне сделались совершенно безопасными, разбойники нападали на караваны, грабили их и уводили людей в полон?! О таких бесчинствах уж сразу стало бы известно, но на всем моем пути, да и тут в Багдаде, где сходятся люди со всего света, никто об этом ничего не говорил. И это еще одна ложь, которую я услышал от тебя, бессовестный наглец!

Побледнев от гнева, Саид хотел было перебить злобного старикашку, но перекричать его было невозможно, потому что он орал во всю мочь, отчаянно размахивая при этом руками.

— Но мало того! — продолжал вопить купец. — Ты еще наврал мне с три короба о твоем мнимом пребывании в плену у Селима. Всякий знает Селима, кому доводилось хотя бы раз в жизни разговаривать с каким-нибудь арабом. Селим известен как самый страшный и самый жестокий разбойник. И ты будешь мне еще рассказывать, что убил его сына, а он не разорвал тебя на куски? Это же надо иметь такую наглость, чтобы утверждать, будто бы Селим защищал тебя от своих воинов, поселил у себя в шатре и отпустил без выкупа — вместо того, чтобы вздернуть тебя на первом же дереве, как он делал это не раз, отправляя на виселицу путников только для того, чтобы посмотреть, какое у них будет выражение лица, когда их будут вешать. Мерзкий лгун, вот ты кто!

— Мне нечего сказать, кроме того, что все это истинная правда, как на духу вам говорю, клянусь бородой Пророка! — воскликнул юноша.

— Как на духу?! — возмутился купец. — Да кто поверит твоей темной лживой душонке? А еще вздумал клясться бородой Пророка, не отрастивши бороды! Такими клятвами никого не проведешь!

— У меня, конечно, нет свидетелей, — отвечал Саид, — но вы ведь сами нашли меня связанным по рукам и ногам посреди пустыни!

— Это еще ничего не доказывает! — заявил купец. — Судя по одежде — ты не простой разбойник, а наверняка из первых, вполне возможно, что ты сам напал на какого-нибудь странника, а тот оказался сильнее и повязал тебя.

— Хотел бы я видеть одного или даже двух силачей, которые могли бы повалить меня и связать. Если бы не аркан, который разбойники набросили на меня из-за спины, то им со мной никогда бы не справиться. Откуда вам, привыкшему вращаться среди базарного люда, знать, на что способен человек, обученный обращаться с оружием? Но вы спасли мне жизнь, и за это я вам благодарен. Хотел бы только знать, как вы намерены поступить со мною. Если вы откажете мне в помощи, я вынужден буду идти просить милостыню, но поскольку я не готов вымаливать подачки у себе подобных, то лучше уж я сразу обращусь к халифу.

— Ах вот как?! — проговорил купец с язвительной усмешкой. — Прямым ходом к нашему благодетелю собрался! Высокого полета попрошайка, нечего сказать! Но хотел бы напомнить вам, юноша, что путь к халифу пролегает через моего братца Мессура, и достаточно будет одного словечка, чтобы первый слуга халифа узнал о том, как сладко вы умеете врать. Но мне жалко тебя, Саид. Ведь ты еще совсем молодой и можешь исправиться, глядишь, еще и будет из тебя какой толк. Я мог бы взять тебя к себе в лавку на базаре, послужишь мне год, а потом, коли не захочешь служить мне дальше, заплачу я тебе твое жалованье и отпущу на все четыре стороны — отправляйся хоть в Алеппо, хоть в Медину, хоть в Стамбул или в Бальсору, по мне, так хоть к неверным отправляйся. Даю тебе времени до полудня; коли примешь мое предложение, на том и порешим, а нет, так посчитаю по сходной цене, во что мне обошлось твое содержание во время путешествия, включая место на верблюде, возьму твое платье и все, что у тебя есть за душой, в счет моих издержек и выкину тебя на улицу — ходи, проси милостыню — хочешь у халифа, хочешь у муфтия, хочешь у мечети встань или на базар иди.

С этими словами злой купец вышел, оставив несчастного юношу одного. С презрением Саид посмотрел ему вслед. Он был возмущен подлостью этого человека, который, судя по всему, с умыслом подобрал его и заманил к себе в дом, чтобы подчинить своей власти. Саид подумал о бегстве, но окна комнаты были забраны решетками, а двери заперты. В конце концов, преодолев внутреннее сопротивление, он все же решил для начала принять предложение купца и поработать у него в лавке. Он понимал, что ничего другого ему не остается, ведь даже если бы ему удалось сбежать отсюда, без денег добраться до Бальсоры было невозможно. Значит, придется ждать, когда представится случай обратиться за помощью к самому халифу.

На другой день Калум-бек отвел своего нового слугу к себе в лавку на базар, показал ему шали, накидки и прочие товары, которыми он торговал. После того он объяснил Саиду, в чем состоит его работа. Он должен был, облачившись в подобающую одежду, которая заменила его воинский наряд, стоять при входе в лавку, держа в одной руке какую-нибудь шаль, в другой — накидку, зазывать прохожих, мужчин или женщин, показывать им товар, называть цену и уговорами побуждать их что-нибудь купить. Теперь Саид понимал, почему Калум-бек приставил его к этому делу. Сам купец был с виду неказист, и когда он воздвигался на пороге своей лавки и начинал расхваливать выставленные на продажу вещицы, то всегда находился кто-нибудь, сосед или прохожий, кто отпускал в его адрес шутку, а то набегали мальчишки и принимались потешаться над ним, не говоря уже о женщинах, которые иначе как пугалом его не называли. Смотреть на молодого стройного Саида было, конечно, гораздо приятнее, тем более что он не наседал на покупателей, а зазывал их, сохраняя достоинство, и шали с накидками держал в руках с каким-то особым изяществом.

Увидев, что благодаря Саиду количество покупателей у него в лавке значительно увеличилось, Калум-бек стал мягче обходится с молодым человеком — кормил его получше и внимательно следил за тем, чтобы одет он был всегда красиво и ладно. Но все эти знаки внимания хозяина не слишком трогали Саида, дни и ночи напролет он только о том и думал, как бы ему по-хорошему выбраться отсюда и попасть домой.

Однажды в лавке выдался особо удачный день — товару было продано много, и все посыльные, разносившие покупки по домам, были где-то в пути. Тут появилась какая-то дама и тоже кое-что приобрела. Выбирала она недолго и, расплатившись, потребовала посыльного, который доставил бы товар за мзду по назначению.

— Вашу покупку я смогу отправить только через полчаса, — сказал Калум-бек. — Придется вам немого подождать, или возьмите разносчика со стороны.

— Хорош купец, который готов свой товар доверить постороннему разносчику! — возмутилась дама. — А если он в сутолоке возьмет и сбежит с моей покупкой? Кто будет за это отвечать потом? Нет, по всем законам вы обязаны доставить мне купленное на дом и, если что, держать ответ.

— Но, дражайшая, потерпите всего полчасика! — проговорил купец, озираясь в страхе. — У меня все посыльные в разгоне!

— Что же это за лавка такая, в которой слуги все на перечет? — продолжала возмущаться сердитая дама. — Вон там у вас стоит бездельник! Эй, парень! Поди-ка сюда, бери мой сверток и ступай за мной.

— Куда?! Стой! Стой! — переполошился купец. — Ведь это моя вывеска! Мой зазывала, мой магнит! Ему с места сходить нельзя!

— Вот еще! — буркнула почтенная дама и сунула Саиду без лишних слов свой сверток. — Значит, вы плохой купец, и товар у вас никудышный, если вам приходится его расхваливать на все лады, да еще выставлять этого лентяя в качестве вывески — добрый товар в таких хитростях не нуждается. Ну все, шагай, малец, если хочешь заработать себе на чай!

— Пропади ты пропадом, забери тебя Ариман и его злые духи, — пробормотал Калум-бек, глядя вслед своему удаляющемуся «магниту». — И смотри у меня, не задерживайся! Вот ведь, старая ведьма! Добилась своего, ведь не отпусти я его, подняла бы хай на весь базар!

Саид послушно следовал за дамой, которая для своего возраста шла довольно бодро, скоро оставив рынок позади. Пройдя несколько улиц, дама неожиданно остановилась перед каким-то великолепным домом, постучалась, двери распахнулись, она ступила на мраморную лестницу и дала знак Саиду, чтобы он поднимался за ней. Наконец они вступили в просторный зал с высокими сводами, поразивший Саида невиданной роскошью и красотой. Дама в изнеможении опустилась на подушки, показала, куда положить сверток, дала Саиду мелкую серебряную монетку и отпустила.

Он уже был у самых дверей, когда вдруг чей-то звонкий нежный голос позвал его:

— Саид!

Удивившись, что кто-то знает тут его имя, он обернулся и увидел, что вместо почтенной дамы на подушках восседает молодая красавица в окружении множества рабов и прислужниц. Саид, остолбенев от изумления, скрестил на груди руки и почтительно поклонился.

— Дорогой мой Саид, — проговорила незнакомка, — как мне ни жаль, что тебе пришлось пережить столько невзгод, которые в конечном счете привели тебя в Багдад, но это было единственное место, назначенное тебе судьбою, где может решиться твоя участь, раз ты покинул отчий дом прежде, чем тебе исполнилось двадцать лет. Скажи, Саид, твоя дудочка еще при тебе?

— Конечно при мне! — радостно воскликнул Саид, вытаскивая из-под одежды золотую цепочку. — А вы та самая добрая фея, которая подарила мне при рождении этот талисман?

— Я была подругой твоей матери, — отвечала фея, — и готова быть другом и тебе, если ты будешь хорошим человеком. Ах, если бы твой отец не повел себя так легкомысленно и последовал моему совету! Многих неприятностей тебе удалось бы избежать!

— Значит, так должно было случиться! — сказал на это Саид. — Но, любезная моя фея, запрягите свою небесную колесницу, призовите крепкий северо-восточный ветер, чтобы в несколько минут доставил меня к батюшке в Бальсору, где я спокойно проведу оставшиеся полгода до моего двадцатилетия.

Фея улыбнулась.

— Ты знаешь, как с нами надо говорить, — сказала она, — но, бедный мой Саид, это невозможно. После того как ты покинул отчий дом, я не могу здесь, на чужбине, сотворить для тебя никаких чудес. Я даже не могу вызволить тебя из-под власти твоего мучителя, мерзкого Калум-бека. Ему оказывает покровительство злая фея — твой личный враг.

— Значит, у меня есть не только добрый друг, но и личный враг? — спросил Саид. — Мне кажется, что я не раз уже испытал на себе влияние этой злодейки. Но ведь хотя бы советом вы мне можете помочь? Не стоит ли мне обратиться к халифу и попросить о помощи? Он человек мудрый, и в его силах защитить меня от Калум-бека.

— Это верно, Гарун — мудрый правитель, — согласилась фея. — Но он, к сожалению, всего-навсего человек. Он верит, как себе, Мессуру, своему первому приближенному, и не без оснований, ибо он не раз испытал его на верность и Мессур его ни разу не подвел. Но сам Мессур при этом точно так же безоговорочно верит Калум-беку, не имея на то никаких оснований, потому что Калум — человек дрянной, хотя и приходится Мессуру родственником. Калум — большой хитрец, и он, едва приехав, уже успел нарассказать о тебе своему двоюродному брату невесть каких небылиц, а тот в свою очередь передал все халифу, так что если ты явишься во дворец, то хорошего приема тебе не будет, потому что халиф уже настроен против тебя. Но есть другие средства и пути, как приблизиться к нему, и звезды говорят, что тебе в конце концов удастся добиться его милости.

— Да, плохи мои дела, — с горечью сказал Саид. — Придется мне и дальше служить зазывалой у мерзкого Калум-бека. Но, может быть, любезная фея, вы все-таки сделаете для меня одно доброе дело. С детских лет я обучался военному искусству, и для меня нет большей радости, чем участвовать в поединке, когда можно показать свое умение во владении копьем, и луком, и мечом. Такие поединки для молодых людей из самых знатных семей устраиваются тут в городе раз в неделю, но допускаются к подобным турнирам только те, у кого есть подобающее полное облачение, и только свободные ратники, а не рабы, и слуги базарных лавочников такого права, конечно, тоже лишены. Как было бы замечательно, если бы вы сделали так, чтобы у меня раз в неделю был конь, оружие и подходящее платье и чтобы лица моего никто узнать не мог.

— Желание твое достойно благородного молодого человека, — отвечала фея. — Отец твоей матушки слыл самым храбрым воином во всей Сирии. Похоже, ты и лицом пошел в него. Запомни этот дом, каждую неделю тебя здесь будут ждать конь, два конника-оруженосца, оружие и платье, а кроме того — особая вода, умоешься ею, и тебя никто не узнает. А теперь, Саид, прощай! Наберись терпения, будь умным и веди себя хорошо! Через полгода твоя дудочка наконец запоет, и ее песни будут достигать слуха Зулимы.

Исполненный благодарности и почтения, юноша попрощался со своей чудесной благодетельницей. Он запомнил как следует дом и улицу и пошел обратно на базар.

Вернулся он как раз вовремя, чтобы прийти на помощь своему хозяину Калум-беку и выручить его из неловкого положения. Подойдя, он увидел перед лавкой большую толпу, мальчишки вертелись вокруг купца, осыпая его насмешками, а старики хохотали во все горло. Калум-бек дрожал от ярости, но продолжал стоять, преодолевая смущение, на пороге своей лавки, держа в руках шали и накидки. Вся эта сцена, как выяснилось, имела своей причиной одно небольшое происшествие, случившееся после ухода Саида. Калум был вынужден сам встать на место своего красавца-слуги и начал зазывать прохожих, но никто не желал ничего покупать у такого неприглядного и к тому же старого зазывалы. Тут на базаре появились двое, которые хотели купить своим женам подарки. Несколько раз они уже обошли все по кругу и вот теперь снова появились перед лавкой Калум-бека, равнодушно скользнув по ней взглядом.

Калум-бек, догадавшись, что они явно что-то ищут, решил извлечь из этого выгоду и принялся кричать:

— Эй, любезные! Сюда идите! Чего вам надобно? Может, шали или накидки? Смотрите, какая у меня красота!

— Знаешь, стари